«Музыка - радость и боль моя. Воспоминания, письма, статьи, интервью»

Своих первых зрителей и слушателей вспоминаю на оперных спектаклях в Полтаве, в гражданскую войну

И. Козловский

МУЗЫКА - РАДОСТЬ И БОЛЬ МОЯ

СТАТЬИ, ИНТЕРВЬЮ, ВОСПОМИНАНИЯ

МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ

Трепетно звучали подголоски,

Как звенят зорянки на заре.

Пел Иван Семенович Козловский,

В Святогорском пел монастыре.

Пел высоким сводам и колоннам,

Окнам пел и пел всему вокруг,

Провожая взглядом просветленным

Каждый улетавший к небу звук.

Этот вскрик челесты, это пенье,

Этот голос, бивший наповал,

Старомодным словом “вдохновенье”

С полным правом я тогда назвал.

Он не смел давать себе поблажки,

Да и наши не щадил сердца,

Наделенный горестным и тяжким

Дарованьем русского певца.

Пел, как будто истово молился

В звездной пушкинской тиши.

Пел, как будто с ближними делился

Тайными богатствами души.

Главным здесь была не верность нотам

И пожалуй, даже не вокал, —

Он как будто бы потерянное что-то

Долго и мучительно искал.

Пел, как будто он решился разом

Подвести прошедшему итог.

Пел не потому, что был обязан,

Потому что он не петь не мог.

Звон вечерний слышался нам что-ли,

Виделся ли в поле санный след,

Это было все, как приступ боли,

От которой избавленья нет.

Я стоял, в одно на свете веря,

Весь отдавшись чувству одному,

Будто бы и я в какой-то мере

Был причастен к таинству тому.

МОЙ ОТЕЦ — Иван Семенович Козловский

Я не специалист, не музыковед... И об Иване Семеновиче Козловском, моем отце, написано достаточно много.

Я просто расскажу вам, о чем часто думаю и что забыть мне немыслимо; просто поделюсь некоторыми жизненными впечатлениями, связанными с отцом, которого мне все больше и больше не хватает...

... Отец не был аскетом. Он был очень живым и обаятельным человеком. Любил шутить, провозглашать длинные тосты, разыгрывать друзей, проявляя при этом бурную фантазию и даже озорство; любил лошадей, любил играть в теннис, плавать в море; говорил женщинам замечательные комплименты, галантные, изысканные, даже если его соседке на каком-нибудь банкете было за восемьдесят, любил животных, детей...

Но больше всего на свете он любил Музыку. И ради этой великой своей страсти готов был жертвовать всем. Бог наградил его удивительными вокальными данными. И отец свято берег этот божий дар, стараясь не растратить понапрасну, не повредить, как будто бы нес за него огромную ответственность перед Богом и людьми. Это был мучительный труд — сохранить голос до старости. Ему это удалось. Но как?!

Отец всегда был сосредоточен на вокале, постоянно думал о голосе, страшился сквозняков, как если бы каждый сквозняк таил в себе смертельную опасность, не позволял себе после концерта сразу выйти на улицу — нужно было “остыть”; самоотверженно старался всегда быть в форме при любых условиях, в любых жизненных ситуациях и в этом отношении был к себе беспощаден. Режим стал неотъемлемой частью его жизни. Верхнее “ре” третьей октавы должно было звучать всегда и во что бы то ни стало...

Из далекого детства до меня долетают не то бабушкины, не то мамины окрики: “Тише! Не балуйтесь! Тише! Папа занимается! Тише, папа репетирует! Тише! Вы что, забыли — у него же спектакль?!”. Трудно было объяснить маленьким детям, что в день спектакля запрещается говорить с папой и, особенно, задавать ему вопросы — он заставлял себя молчать целый день перед спектаклем — берег голос. Но зато после спектакля в доме царило ощущение праздника. И цветы, цветы... И застолье, и длинные тосты. Отец всегда был душой компании. А красавица мама — украшением праздничного вечера.

Его доброта была поразительной. Отец помог очень многим людям. И у некоторых из них даже возник на всю жизнь комплекс благодарности по этому поводу. Я расскажу только один случай — о певице Лилии Ивановне Обели, племяннице Э. Я. Рудзутака, которая поплатилась за свое родство многолетней ссылкой на север. Как многие другие жертвы сталинского режима, она была реабилитирована. Вернувшись из ссылки, Лилия Иванова поселилась в Москве, нашла меня и повела себя самым неожиданным образом. Она решила во что бы то ни стало поставить мне голос и научить петь. Я противилась. К тому времени мне было уже абсолютно ясно, что выдающимися музыкальными способностями (и даже не выдающимися) я не обладаю, хотя отец никак не мог забыть, как на экзамене в музыкальной школе я играла на арфе “Сентиментальный вальс” Чайковского. Однако Лилии Ивановне удалось сломить мое яростное сопротивление, и мы начали “ставить голос”. Действительно, через некоторое время какие-то ноты у меня прорвались, и Лилия Ивановна была счастлива: “Вот видишь!”. И продолжала меня мучить.

В конце концов мне удалось выяснить, в чем же все-таки дело, и зачем мне приходится два раза в неделю, преодолевая природную застенчивость и стыд перед соседями, голосить: “Самсон, я тебя ожидаю...”. А дело, оказывается, было в том, что отец (он об этом никогда не рассказывал) посылал Лилии Ивановне и другим ссыльным теплые вещи, лекарства и деньги. Поэтому у благодарной по своей натуре Лилии Ивановны возникла необходимость отблагодарить его во что бы то ни стало. И, будучи преподавательницей пения, она решила сделать отцу приятный сюрприз — “вытащить”, как она выражалась, голос у дочери. Лилия Ивановна не успела совершить невозможное, потому что неожиданно умерла. Пусть земля будет ей пухом. Она много страдала...

И уже совсем недавно Татьяна Дмитриева, наша бывшая невестка, рассказала мне, как, соблюдая полную конспирацию и дрожа от страха, она помогала отцу передавать деньги вдове Михоэлса Анастасии после известных событий. В те-то времена!

Да, доброта отца не была трусливой. Его доброта была действенной. Умение дружить — это редкий дар. Требовать его от всех несправедливо. Отец обладал им — он умел дружить и очень любил своих друзей. Они же боготворили его. И если они уходили из жизни, отец не забывал никого. Я смутно помню Александра Яковлевича Альтшулера. В прошлом певец, он проработал суфлером в Большом театре долгие-долгие годы. Этот человек сыграл определенную роль в творческой жизни молодого отца. Помню Н. К. Свободина, замечательного мхатовского актера. Помню С. В. Гоцеридзе. Помню Л. Э. Разгона, с которым дружила. Помню мою дорогую соседку В. Г. Дулову — арфистку, игравшую в оркестре Большого театра, и ее мужа, известного баритона А. И. Батурина, дружу сама с О. В. Лепешинской...

Отец дружил с С. М. Михоэлсом, А. П. Довженко, Н. Ф. Погодиным, А. В. Неждановой, Н. С. Головановым, Б. Р. Гмырей, М. Д. Михайловым, И. Ф. Шаляпиной, В. П. Чкаловым. Этот список можно было бы продолжить...

Не буду гневить судьбу — в моей жизни было много хороших друзей. Но, я только сейчас это поняла, самым верным моим другом был все-таки отец. С ним подчас было нелегко, иногда в общении с ним я чувствовала себя одинокой. Но когда что-нибудь со мной случалось, отец в ту же секунду оказывался рядом. И помогал.

Я коснусь горестного события, которое живо во мне по сей день. У меня умер любимый муж — греческий писатель Костас Котзиас. Умер скоропостижно. В тот вечер я сидела одна в комнате, бессмысленно уставившись в пространство. Это было в маминой квартире на Тверской. С тех пор, как мои родители расстались, отец никогда не переступал порога этой квартиры — она была для него чем-то вроде табу. У отца были на это свои особые причины. И вот со мной случилась беда...

Было поздно. Мои подруги уже ушли (спасибо им за то, что они для меня тогда сделали), а я все сидела и смотрела перед собой. Вдруг раздался короткий звонок в дверь. Я вздрогнула от неожиданности. Мама, почему-то испугавшись, побежала открывать. На пороге стоял отец. Не решаясь переступить порог этой квартиры, он так и стоял — высокий, седой, красивый, в черном парадном костюме, с черной бабочкой... Отец преодолел себя. Это невозможно забыть. Я бросилась к нему, стараясь не плакать (отец не выносил женских слез), обняла, и так мы вдвоем стояли. Потом он ушел.

А на следующий день я должна была лететь в Афины с гробом мужа. Чтобы успеть на самолет, мне предстояло выйти из дома в четыре часа утра. Была середина ноября. Я спустилась во двор и оказалась в аду: дождь со снегом, пронизывающий ветер, холод, почти темно. Еле разглядела заказное такси — стояло поодаль. И опешила: посередине двора — серая “Волга” отца. И он стоит рядом с машиной, закутанный в свой знаменитый шарф до самых глаз, чтобы не простудиться. Отец взял меня за руку и так, держа за руку, провожал почти до самого самолета. Он прошел все “кордоны” и все шел и шел, держа меня за руку. Таможенники узнавали его, здоровались и — удивительно — не посмели остановить.

Отец дал мне с собой в Грецию колоски пшеницы с Украины. Он всегда чтил народные обычаи и верил в приметы. Зерна из этих колосков я должна была бросить на могилу Костаса в Афинах. Я не стала задавать вопросов, а сделала все, как он сказал. Но зернышки почему-то не взошли на греческой земле. Жаль.

Отец был легко ранимым и чрезвычайно обидчивым человеком. Обиды не забывал.

Как-то он организовал своей внучке Анюте поездку на Украину. Она должна была посетить не только прекрасный город Киев, но и самое дорогое для отца место на земле — деревню Марьяновку, увидеть хату, где он родился... Он ждал возвращения внучки с нетерпением: как там ее приняли, с кем встречалась, о чем говорили? Как там его родная Марьяновка? Было жаркое лето. Отец жил на даче и постоянно посылал Нину Феодосьевну (секретарь И. С. Козловского — авт.) звонить мне в Москву — не появилась ли Анюта. Она задерживалась. Отец ужасно нервничал. Я звонила в Киев. Там сказали, что Анюта уже уехала домой. Отец не выдержал и, чтобы поскорее увидеться с путешественницей, приехал в душную Москву — не мог усидеть на даче. Но “поймать” мою племянницу нам не удалось. Едва заехав в Москву, она тут же уехала с молодежной группой “восстанавливать” какой-то монастырь. Деду позвонить забыла. Мне тоже. Отец не смог этого понять и смертельно обиделся. Он снова поехал на дачу и, по словам Нины Феодосьевны, места себе не находил, страдал. Он отнесся к этому поступку не как к проявлению обыкновенного детского эгоизма или необязательности, которая так часто встречается в поведении молодых людей, но как к предательству.

Отец склонен был драматизировать события. И еще он судил по себе. Сам-то он был неравнодушным и очень обязательным человеком. И к детям подходил со своими мерками. Эти мерки были очень высоки и порой недостижимы.

С Украиной, своей родиной, отец был связан нерушимыми душевными узами всю жизнь, до самого конца. Он любил Украину преданно и нежно — сыновней любовью. Любил ее обычаи, природу, язык (часто говорил со своей сестрой по-украински). Отец собрал и обработал украинские колядки и был уникальным исполнителем украинских народных песен.

Мальчиком он пел в Михайловском Златоверхом монастыре. Известность пришла к нему именно на Украине. Полтава занимает особое место в его творческой жизни. В 60-х годах в миргородской газете “Знамя перемен” появилась его статья. Привожу выдержку из этой газеты: “...Вот Полтава. Перед ней я в долгу. Говорят, что она стала еще лучше и краше. О память можно греться, а можно уколоться. В данном случае это благодарная память. А Театр! А коллеги по искусству! Помимо того, что я пел в опере, приезжал на спектакль верхом на лошади, я же играл и в драматических спектаклях — “Парижская коммуна”, например. ...Всех помню, всех ценю, но больше всех я вспоминаю своих первых слушателей...”.

Отец часто рассказывал о своей полтавской жизни. Некоторые сценки так и стоят перед глазами.

Темным вечером, после спектакля из театра на Панянскую гору шагает молодой Фауст, Герцог, Альфред или Дубровский. Идет с мешком на плечах. В мешке заработок — паек, выданный натурой. “Всех кормил Ванюрчик, — смеялся отец, — семья большая, а работников в ней, кроме меня, не было”. А потом отцу выдали коня как транспортное средство. Вот представьте такую “картинку”. На сцене Фауст — в трико, коротком плаще, со шпагой... А у театра привязан конь. Он нетерпеливо перебирает ногами, ждет конца спектакля, чтобы скорее отвезти своего хозяина домой на Панянскую гору.

Отец был упрямым человеком. Сколько ни проводила с ним Е. А. Фурцева разъяснительных бесед по поводу того, что при социализме невозможно узаконить строительство детской музыкальной школы за счет частного лица, да и свершения социализма хоть и велики, но еще не достигли уровня, который позволил бы строить музыкальные школы в колхозах, отец поступал по той известной басне Крылова: “А Васька слушает да ест”.

И он все-таки добился. Добился невероятного. Музыкальная школа в селе Марьяновка, построенная на средства отца, вернее, на отчисления от его концертов, существует. И кто знает?.. В моем мозгу откуда-то издалека начинает звучать голос Козловского — Вертера: “И вот в долину к вам другой певец придет...”.

Сейчас в деревне Марьяновка — культурный центр им. И. С. Козловского, а в хате, где он родился — музей. Марьяновцы свято хранят память о своем великом земляке.

А хор марьяновских детей при музыкальной школе много раз приезжал в Москву на выступления. Конечно, не обходилось без помощи отца, который хлопотал, хлопотал, хлопотал... И всегда устраивал марьяновских детишек на “елку” в Кремль. Они вместе с учительницей были желанными гостями у него дома. Он заботился о них и несколько раз выступал с этим хором.

Отец вел напряженную общественную жизнь. Сколько я его помню, он все время хлопотал за что-нибудь и кого-нибудь и постоянно подписывал разные документы, просьбы, обращения к властям...

Несмотря на то, что он тщательно себя берег и старался оградить от раздражителей внешнего мира, отец никогда, до конца своих дней, не мог с равнодушием относиться к ближнему и к событиям жизни, его окружающей. Он все время за кого-нибудь просил. Иногда очень смешно сердился: “Черт бы его побрал! Я же все сделал! Я же все подписал! Что еще — почему опять звонит?! Найти ему жену? Убить тещу? Что надо?!”.

Все это приходилось выслушивать и “регулировать” всегда спокойной и всегда все понимающей Нине Феодосьевне Слезиной, которая защищала его грудью от странных и порой полубезумных просителей, от праздных звонков, от докучливых посетителей. Она всегда знала, подзывать его к телефону или не подзывать, назначать встречу или не назначать, и на когда назначить, и в чем суть вопроса... Она вела все его дела, в том числе и по “связям с общественностью”, была его защитой и подчас спасением. И, конечно, вечной поклонницей. Нина Феодосьевна не смогла пережить смерть отца. Она ушла вслед за ним.

У отца было множество поклонниц. Я и сейчас вижу перед собой запомнившиеся мне с детства их юные лица. Шли годы, лица старели, но не покидала этих женщин восторженная любовь к отцу, к его таланту, к его высокому искусству, к театру, к музыке. Быт отца под конец жизни был плохо устроен. И, мужественно преодолевая возраст и болезни, “девочки”-поклонницы помогали, как могли: ходили в магазин за продуктами, мыли пол на даче. Их преданность достойна восхищения. Спасибо им.

Интуитивно, а может быть, потому, что отец был от природы умным человеком, он приблизил к себе только тех, которые более, чем другие, способствовали его творчеству. Мне кажется, что таким образом он старался как бы защитить свой талант, свой “божий дар” — ниспосланный ему свыше уникальный голос... И из множества поклонниц он приблизил только Нину Феодосьевну Слезину и Ольгу Николаевну Андрианову. Эти две замечательные женщины были, на первый взгляд, не похожими друг на друга, как небо и земля. Но их объединяло одинаковое отношение к отцу — жертвенное и бескорыстное. Обе они были по-настоящему интеллигентными людьми, терпеливыми и, что порой было нелегко, умели держать себя в руках в любых жизненных ситуациях, были преданы отцу бесконечно. Они превратили всю свою жизнь в Великое Служение. Отцу? Искусству? Человечеству? Не знаю. Знаю только, что каждая из них достойна уважения и восхищения.

Отец был необыкновенно трудолюбивым человеком. Когда он взял меня на Пушкинский праздник в Михайловское, я, наблюдая за его ежедневной деятельностью, удивлялась. Откуда у пожилого человека столько сил? Жара, пыль, суета, выступления на палящем солнце... А он еще постоянно репетировал. Я уставала, а он нет, вернее, никогда не жаловался.

Обладая огромной работоспособностью, отец репетировал почти до самого своего конца. А когда уже не мог петь — это случилось совсем незадолго до смерти — он продолжал творить в воображении. Помню, отец позвал меня перед поездкой в Англию и попросил найти Галину Вишневскую в Лондоне или Париже. Ему было тогда около девяноста, и он задумал снимать фильм “Снегурочка”. Обдумывал кадры, мизансцены, в общем — мечтал... “Берендей может быть любого возраста”, — объяснял он мне, — “это же сказочный персонаж, а записи можно взять прежних лет. А Галина не имеет возраста. Она будет петь Купаву...”. Из этой идеи у отца ничего не вышло. Он очень переживал. “Нужен спонсор, — вздыхал, с трудом выговаривая новомодное слово. — Ты не можешь найти?”. Я не смогла. Прости, отец.

Отец так и не расстался с “ореолом мученика”. Ему не была чужда радость жизни, он умел ценить мгновения, аскетом не был, об этом я уже говорила. Но где-то в глубине его души раз и навсегда поселилась Великая Печаль. То и дело она давала о себе знать. Отец не ощущал себя счастливым человеком и, как ни странно, удачливым — тоже. Слава? Он никогда ею не упивался. Напротив. Считал себя во многом ущемленным. Я хорошо знаю, как он мечтал, например, хотя бы раз в жизни послушать оперу в “Ла Скала”. Но когда он как артист был в зените, в стране существовал “железный занавес”. Отец никогда не был на Западе. Его не пускали. Когда же началась перестройка, было уже поздновато — старость не за горами. А когда Хрущев снял привилегии и дотации к пенсиям, отец стал просто нуждаться. На этом не заканчивается длинный список его обид. Но это особый разговор...

Отец жил с ощущением непонятости. Ему казалось, что его не понимают. Не понимают родные и близкие, государство, чиновники, с которыми у него всегда были непростые отношения. И он опять и опять погружался в свою Великую Печаль.

Он никогда не “почивал на лаврах”, постоянно был в творческом поиске. Как сейчас помню его мучительно напряженное лицо, когда он слушал какую-нибудь свою запись по радио. Отвлекать его в этот момент никто не имел права.

Но ведь путь к совершенству бесконечен, а само совершенство недостижимо. И хвала тем редким личностям, которые осмеливаются встать на тернистый путь вечного поиска, стремясь к совершенству. Их обычно постигает мучительная неудовлетворенность и разочарование достигнутым. Может быть, поэтому мой отец так и не расстался с “ореолом мученика”? Ему была очень близка роль Юродивого. Он сделал ее ролью своей жизни.

Когда я вернулась в Москву после похорон мужа, отец попытался мне помочь и вывести из того состояния, в котором я находилась. Что же он сделал? Он повел меня в консерваторию слушать Моцарта. Отец искренне верил, что только Музыка может спасти в любой, даже самой страшной, жизненной ситуации.

Отец прожил долгую жизнь.

Множество важнейших исторических событий прошли перед его глазами.

Он пережил многое и многих, кто вершил судьбы его Родины.

Он был обласкан славой и великими мира сего, познал великую любовь и великое предательство, изведал боль и радость.

Но только в Музыке этот необычайный человек находил утешение.

Только Музыка спасала его от одиночества и разочарования в жизни.

Всего себя и всю свою жизнь отец посвятил Музыке.

И остался верен ей до самого последнего вздоха.

Светлая ему память...

Анна Ивановна Козловская

БЛАГОДАРНОЕ СЛОВО

Своих первых зрителей и слушателей вспоминаю на оперных спектаклях в Полтаве, в гражданскую войну. Они сидели в зале с винтовками, бомбами, гранатами.

Один из них в бельэтаже вдруг размахнулся гранатой, сделал вид, что сейчас бросит ее в оркестр,— и оркестра как не бывало, все попрятались.

Но, конечно, не такой “юмор” определял того зрителя. Я помню другие концерты, много концертов, в Полтаве, например, перед солдатами, вчерашними крестьянами, которые вот только что из боя, я пел песни на слова Шевченко, арию Ленского, “Серенаду” Шуберта. Они принимали искусство как дар, а то, что мы были во фраках (все — и солисты, и оркестр), — как доверие, они были немного смущены и как бы извинялись: простите, я не все понимаю, не все до меня доходит, но я так ценю этот ваш вид, и то, что вы поете, это серьезное, настоящее — для меня.

Удивительно, но наша старая форма — фраки — действовала очень сильно: она дисциплинировала и внушала глубокое уважение к тому, что пели. Я ходил тогда в обмотках и “буцах”, но перед зрителями был в неизменном фраке — его выменивали на “толкучке” за селедку и сало.

Мне думается, что эта эпоха может быть для нас во многом поучительна. Репертуары концертов — и торжественных, и обычных — тогда в большинстве состояли из классики. В концертах в Большом театре в честь одной из первых годовщин революции исполнялись 9-я симфония Бетховена, “Вече” Римского-Корсакова из “Псковитянки” — и все. Теперь же в репертуаре концертов — тоже и торжественных, и обычных — классика занимает примерно десятую долю.

Тогда в маленьких городках Украины, вроде Полтавы, Кременчуга, Каменец-Подольска, обязательно были любительские хоры, звучавшие тем не менее на высоком профессиональном уровне. Четырехголосье и восьмиголосье было для таких хоров нормой. Теперь же обычно любительские хоры поют в терцию, на два голоса, хор на четыре голоса вызывает уже удивление, не говоря об репертуаре.

Как-то в антракте “Евгения Онегина” знаменитый певец Большого театра Владимир Ричардович Сливинский, обсуждая, как бы меня получше убить (я пел Ленского, он — Онегина), заодно поведал, как он, еще студент-правовед, был среди тех, кто распряг карету Ермоловой и на себе дотащил карету от театра до квартиры. В те минуты он был счастлив, истинно счастлив, он пережил ту великую отдачу, после которой на душе бывает радостно и восторженно, после которой и жить лучше, и живущие кажутся лучше (разве не в этом великая сила искусства?).

У Шекспира есть мудрые слова: счастлив тот, кто любит, а не тот, кого любят. Потом Сливинский сам испытал на себе такое поклонение, и оно нередко возмущало его — наверное, теми эксцентричными формами, которое порой оно принимает.

Поклонение актерам, художникам, исполнителям — тема сложная и деликатная. Ее можно рассматривать шире и глубже, это всего лишь одно из проявлений целой системы поведения людей, их отношений друг к другу и к искусству, их культуры.

Но я говорю о других поклонниках.

Каждому художнику нужен камертон. Он, как правило, звучит негромко, он рассчитан на одно-два уха, и разноголосый шум поклонения может заглушить его. Когда ты остаешься один, наедине с собой и своей совестью, ничто его не заменит. Таким камертоном и становятся наши истинные поклонники — те, кто нас понимает и ничего нам не прощает. Наши друзья, наша опора и поддержка.

Им — мое благодарное слово.

Прежде всего — полтавскому зрителю и слушателю. Еще в 1919—1920 годах мне приходила в голову эта мысль: если суждено мне будет работать в искусстве, я приеду в Полтаву и поклонюсь хотя бы стенам тех залов, где звучали доброжелательные аплодисменты, где виделись (и видятся мне до сих пор) серьезные, сосредоточенные лица. В антракте “Кармен”, в которой я пел Хозе, прибежали на сцену музыканты из оркестра, и один из них, Брейтман, бросился мне на шею, начал целовать. “Осторожнее, — говорю, — я в гриме, испачкаетесь”. — “Что мне белая сорочка, когда речь идет о настоящем искусстве!”. Я вспомнил это 50 лет спустя, в Большом театре, где служили те полтавские музыканты: Жук, Ковтун, Брейтман. С тех далеких дней они стали моими друзьями: они всегда были неподкупными профессионалами, и мнение их значит для меня много.

Уже ушли из жизни многие мои друзья, чьи отзывы я ценил очень высоко, которые многое сделали для меня как для исполнителя: Игумнов, Нейгауз, Лосский, Альтшуллер, Бокова, Чемоданов, Асафьев. С глубочайшей благодарностью вспоминаю я своего профессора Елену Александровну Муравьеву.

Но я знаю, что в каждом городе, в каждом зрительном зале есть истинные поклонники — не мои, а искусства, — для которых стоит и работать, и жить.

Я необычайно высоко ценю доброжелательность. Но иногда бывает странная вещь, начинаю бояться бесед и писем о творчестве. Каждый говорит о том, что ему кажется самым важным, порой это “самое” не совпадает с моим пониманием арии или песни, и потом, во время исполнения, меня вдруг сковывает это чужое понимание, мешает, отвлекает от собственного видения. Все это очень сложно…

И все же еще раз: спасибо тем, кто любит искусство, кто верен ему.

ИСТОКИ

Смотрю на себя и спрашиваю, это я или не я? Такие белые волосы, думаю, может это парик из “Снегурочки”, а я — царь Берендей? А сколько я сам себя видел, когда гримировался в артистической... И нельзя этого знать, потому что мы живем такой жизнью, когда радость и печаль быстро сменяют друг друга.

Стоял я на сцене Большого театра в день своего юбилея — 25 марта 1980 года,— вспоминал свою родину, потому что в моем представлении — там поэтические люди. Гоголь метко сказал, что песня народа — его история. И я помню “живую историю”, вспоминаю, как пели люди в радости и печали. А главное — как чувствовали запах земли. Это особенная тема. Довженко ее коснулся в кино и дал толчок глубоким мыслям, образности, когда человек начинает с лошадью говорить, потому что вокруг его уже никто не понимает.

А вот — дорога. Стою, и мне кажется, что сейчас выход на сцену — и я приехал в родные места. Как когда-то Довженко показал в фильме “Поэма о море”: генерал идет с сыном и ведет разговор. Его сын спрашивает: “Папа, почему вы не заказали автомобиль?” А он и говорит: “Ты должен в это село идти пешком, чтобы понять эту дорогу, на которой много было мыслей, труда, и что очень хорошими были наши предки”.

Кто мать забывает, того Бог карает. Всю жизнь благодарно кланяюсь своим родителям, учителям, а особенно Елене Александровне Муравьевой, которая много людей на ноги поставила — четыреста душ,— и все они стали профессиональными певцами.

Вот я над большим прудом. Когда-то мы с завистью смотрели, что он большой, а возле нашего двора — маленький прудик, но и там все было живое. Стоишь на берегу и видишь жизнь под водой: рыбки маленькие, блестящие, лягушечки, которых мы боялись... Что об этом рассказывать? Мне кажется, такое у каждого бывало в детстве. Лишь грустно, что поколение сегодняшнее оторвано от природы, которая сама по себе дает нам радость, надежду и покой. Помню впечатление, которое на меня произвел роман о молодом Вертере, где он упал на траву и заплакал от запаха травы, от счастья, что может смотреть на небо, на вечную и невообразимую стихию облаков...

Нужно, чтобы каждый относился к земле отцов и дедов с особенно глубоким почтением. Мне кажется, что я не часто езжу на родину потому, что хочу сохранить то ощущение, с которым ее покидал... Уезжая оттуда впервые, я, наверное, не знал, что меня ждет, и почему-то по дороге плакал. Мне было семь лет, немного больше. А теперь я острее представляю, что было, что звучало, что сейчас есть. Потому у меня печаль и радость всегда в гармонии, и всю жизнь я это чувствую. Для человеческой души такой гармонией, таким камертоном есть искусство.

Если говорить о музыке, то камертонов есть два: один “ля” — им пользуются чаще оркестранты, другой — “до”. Его носят с собой хоровики, вокалисты. Эти тональности для всего мира одинаковы. Но сами по себе они лишены смысла, ибо только воссоздают звук, подобно арфе, на которую дышит ветерок. Это еще не музыка. Сначала душа — потом звук. Это я немного издалека начал, но сегодня стала возможной так называемая псевдонародная песня. К сожалению, настоящая песня и классические произведения не всегда могли себя защитить. Воспитали поколение, незнакомое со всем лучшим, что досталось нам в наследие от музыкальной культуры. От этого в искусстве утратилось понятие вкуса — все стало дозволенным, вплоть до истерики. И думается, необходим заслон от безвкусицы. Интеллигентность — то, чего более всего недостает нашему обществу.

Есть духовная сила, которая, по сути, есть продолжение жизни, начатой нашими предками. Их нет, а история сегодня поднимает все, сделанное ими, называет эпизоды, факты, имена. Есть закон для всех, для всего живого. И хотя с ним веками борются, а нарушить его никто не может. Но и бороться с ним не нужно. Ибо если бы то, к чему человек стремится, — жить вечно,— случилось, было б ужасно. Омертвелое могло бы тогда заслонить все живое.

Но поэзия до смерти остается поэзией, и каждый раз несет свое неповторимое настроение.

...Вот я стою возле дома Заньковецкой, где жила Мария Константиновна. Тут мне хочется тяжело вздохнуть... У кого-то поднялась рука снести ее дом. Разрушили за одну ночь, а чтобы восстановить — несколько лет много людей откладывали свои дела, доказывали, что музей М. Заньковецкой должен быть именно в том помещении. Был ее дом деревянным, стареньким, место — открытое, не было никакого тепла. На втором этаже — две печки, а топить нечем. Вспоминаю добрым словом одного человека, который большую повозку дров привез, чем обеспечил Марию Константиновну на полтора года... А я ей пел. Пел Ленского — и все, что она просила. А в другой половине дома жили ее далекие родственники, которые приходились родственниками и А. Богомольцу.

А главное — наши разговоры. Мария Константиновна так радовалась, была такой искренней, когда я приходил к ней. Она уже совсем не видела и дрожащими руками обнимала меня, касалась лица и говорила: “Такой, как был”. Была со мной и моя сестра — Анастасия Семеновна, у нее она все спрашивала, как моя жизнь, кто помогает, а кто приносит неприятности.

А как не вспомнить колыбель украинского театра — Троицкий дом. Он назывался Троицким, потому что рядом стояла старинная казацкая церковь — Троицкая. Потом ее, уже в наше время, снесли и теперь на этом месте бетонная коробка.

Кто разрушил — помнят, по чьему приказу — тоже помнят. Что говорить! И росли там вековые липы, к ним в антракте выходили Заньковецкая, Линицкая, Саксаганский, Романицкий, Садовский, Марьяненко, Доля, Верховинец, Петляш — тут не одна эпоха прошла… Были драматурги, знали, для кого они пишут. Это Старицкий, Старицкая-Черняховская. А Карпенко-Карый! Не знаю, существует ли театр его имени, но заслуга Карпенко-Карого перед искусством очень высока. Об этом где-то вспоминает Немирович-Данченко.

Играл украинский театр и в летнем театре, который был на склоне Днепра, в бывшем Купеческом саду. Каждый вечер шли спектакли, в которых принимали участие также и артисты киевского оперного театра. А как пели, и кто пел! И оркестр был в саду, только немножко выше летнего театра. Он играл “Руслана и Людмилу”, и тогда театр не начинал своего действия, чтобы друг другу не мешать, а когда шла драма, где Заньковецкая Бесталанную играла,— оркестр делал большую паузу, чтобы не мешать действию, проходившему на деревянных подмостках летнего театра, потому что было уважение к слезам, лившимся в тот момент. Публика была неленивая, трепетная. Я рассказываю об этом, потому что верю, что летний театр там будет, хотя бы в память о тех людях. Уже не говорю о том, что, когда приезжаешь летом в Киев, столицу Украины, — никакого украинского театра нет. И это не только мое замечание. Гости, приезжающие, скажем, из Чехословакии или из других стран, хотели бы видеть какой-то украинский спектакль. Театр имени Ивана Франко — на гастролях, что тоже закономерно. А было бы это летнее помещение, то мог бы театр разделиться на две группы, мало того,— мог бы приехать другой. И почитали бы за честь принимать участие в летнем сезоне летнего театра столицы Украины.

Теперь здесь памятник в честь Воссоединения. Что я могу сказать? Тяжело вздохнуть... Этот труд, эти затраты я ценю. Каждый памятник несет в себе самостоятельное мышление. В каждый из них, кроме памяти, заложена форма. Она достигается искусством. Вот я стою возле нового памятника и думаю: на радость или на печаль он сооружен? Необходимость его именно в этом месте — не доказана. Нужно рассказать, что было здесь раньше, об этом теперь мало кто знает, а может, забыли и нарочно, ибо так на свете легче жить. А спросите людей, которые помнят те удивительные концерты, кто выступал — их лица покроются слезами, потому что раньше здесь было лучше, гармоничнее. Уничтожили единственную, природой созданную эстраду, защищенную с трех сторон деревьями от шума и ветра.

И творилось здесь ежевечернее чудо: все лето звучала музыка. Там, на склонах, полукругом спускались скамейки, а тут была сцена для оркестра, защищенная раковиной от дождя и ветра со стороны Днепра. Даже шума трамвая, поднимавшегося с Подола, не было слышно. Природа будто побеспокоилась об этом уютном месте. Акустика — мирового значения. Резонанс — чудесный, тогда не было никакого радио, и все присутствующие слушали здесь, под открытым небом Бетховена — от Первой до Девятой симфонии... Со временем эту эстраду использовали и для митингов, и для танцулек. А однажды видел, как на этом месте мальчиков учили боксу: один другого ударил — и полилась кровь. И я думаю: боже мой, величественная и скорбная музыка здесь звучала, проповедуя гармонию жизни!..

Спорт нужен, но не в любом месте. Не представляю, чтобы в Большом зале консерватории вышли люди, взрослые или дети, в боксерских перчатках и стремились бы друг друга повалить на пол. Не место. Физкультура нужна, но кто сказал, что раньше она была не нужна? И в гимназиях и в семинариях — везде были необходимые условия как для физкультуры, так и для музыки.

А то было выстраданное место...

Я высказал мысль, что раньше здесь было лучше. О нем нужно так рассказать, чтобы поняли меня люди, того лучшего не видевшие, потому что не все прошлое — лучшее. Его не определить ни по запаху, ни глазами. Можно только сердцем и душой, ибо здесь звучала такая музыка, которой сейчас, к сожалению, и не слышно. Этим мы обкрадываем наше общество. От имени народа я не могу говорить, но: обкрадываем народ. Это звучит огорчительно.

Раньше не государство, а Дума собирала деньги, чтобы симфонические оркестры исполняли музыку все лето. И программа какая была! Римский-Корсаков приезжал сюда, Петр Ильич Чайковский дирижировал своими произведениями в этом парке. Лист, Балакирев, который организовал “Могучую кучку”. Стояли здесь за пультом Рахманинов, Глазунов (именно здесь я услышал пианиста — бывшего австрийского офицера, потерявшего на первой мировой войне руку,— он играл Этюд Скрябина, написанный специально для левой руки), и близкие мне люди, с которыми потом работал в Большом театре, — Лев Петрович Штейнберг тоже давал здесь концерты. Приезжал итальянский дирижер Труффи. Вспоминаю, как маленьким мальчиком приходил сюда, как “зайцами” бегали через ограду, чтобы послушать Грига, певца Мозжухина или Михаила Ивановича Донца — помню, как он в сапогах выступал и пел “Семинариста” Мусоргского. Исполнялись с симфоническим оркестром и украинские песни... Это было в начале века, и вдруг — все снести, поставить это коромысло, которое знаменует Воссоединение! Разве мало фантазии, чтобы воплотить эту идею где-то в другом месте? Я еще понял бы, если бы гигантская радуга одним концом стояла на Правобережье, на высоких горах Киевщины, а другим — на Черниговщине, за которой начинается Россия, то есть на левом берегу. И чтобы она была легкая и похожа на радугу после дождя — тогда это была бы необычайная удача, которая бы духовно воплотила собой единство двух народов. Ее можно было бы украсить световыми эффектами, как это когда-то делали с памятником Владимиру: света нигде не было, только на Кресте горели лампочки. И ночные приезжие удивлялись: в темноте Крест. Пусть это религиозный символ, но за ним есть еще что-то.

Дело не в том, чтобы выделить, укрепить ту или другую религию, а в том, что само искусство имеет такое значение, что мимо него человек никогда не сможет пройти равнодушно. А эта радуга в уменьшенном виде ничего нам не говорит, просто стоит над пропастью старого сада.

Почему я так взволнован? Да потому, что когда здесь, над обрывом, в ветренную погоду будет петь хор, то даже радио, которое могучую силу может дать любому звучанию, — не поможет, ибо ветер уносит звук. Я видел телепередачу отсюда: участники концерта были заняты лишь тем, как бы придержать одежду, чтобы ветер не подымал ее и не закрывал лица.

Я радуюсь новому, но и печалюсь об утраченной духовной сущности, которая будто ветром уносится. Мы ездили сюда, когда шло строительство, но, к сожалению, — финал такой. Разрушить все легко и бездумно, — это неуважение к людям, которые были до нас и нашли это тихое место. Всем оно было мило, все слушали такую музыку, с которой, думаю, должно начинаться воспитание сегодняшнего поколения людей, чтобы прийти к тому духу, тому пониманию, тому вдохновению, когда душа сделается лучшей.

Сегодня мы об утраченном жалеем — завтра будем жалеть еще больше. Звучание — это наиболее сильное оружие для воспитания психики. От самого рождения мать напевает ребенку колыбельную. Уже давно везде пишут о счастливом детстве. К сожалению, это детство больше направили на боксерскую рукавицу. А вот чтобы скрипку взял мальчишка в руки — не обязательно ему быть профессиональным музыкантом — и где-то, когда-то, среди друзей, в том же лесу зазвучала бы его интерпретация, его душа, как он понимает благоухание леса, темноту, сумерки, свет.., — это нам нужно поощрять, к этому надо самим идти, и, возможно, по нашему следу пойдут другие.

А ведь тогда бедные люди были: Государственная дума, подати, война. А сегодня такое мощное государство, для которого это просто не имеет значения (имею в виду финансы на оркестр). И что же? Никто ни душой, ни телом не мешает,— это так говорят, а факт остается фактом.

Тогда в Киеве проживало меньше людей, и каждый вечер эстрада была переполнена, даже в дождь люди просили: играйте, мы будем слушать. А теперь? Вот вернулась мой секретарь из Киева. Лето, а на обеих площадках, как на новой — возле гостиницы “Киев”, так и на месте, где теперь “радуга”, — не слышно концертов. А в Киеве сегодня — около трех миллионов жителей! На месте же старого летнего театра сделали комнату смеха. Однажды, деревья старого сада мне свидетели, вышел оттуда мужчина средних лет и сказал: “Я здесь работаю уже давно — никакого театра на этом месте никогда не было. Я коренной киевлянин, живу на Подоле и не припоминаю, чтобы здесь играл украинский театр...” Одни смеются — зеркала их искривляют, другие от того же плачут — как можно обезобразить человеческое тело? Какая тут цель — сказать, что человечество уродливо?.. Как Гоголь высмеивал это!

Ох! Отхожу от своих мыслей, а они меня не покидают эти думы-мысли. Теперь я настроен так, чтобы быстрее их отдать, чем искать ту единую для них форму, в которой они были бы понятны и не обидны... Для меня это труд, потому что каждое слово, если оно мною не согрето — для меня чужое. А я хочу, чтобы мысли и слова были в единении, в гармонии...

1988

Человеческая память — великий дар. Формируется она с детских лет. Михаил Иванович Глинка, создавший в духовной культуре бессмертное величие, на вопрос — с какого периода он себя помнит, сказал: с того момента, когда все ушли в храм, его оставили в коляске и вдруг он услышал удар колокола. Это потрясло его душу...

Я мальчиком впервые услышал орган в полутемном пустом костеле. Репетировал органист, в храме — никого, еле освещенный орган...

И сейчас, приходя в Большой зал консерватории, вспоминаю великого благодетеля — Дервиза, который вместе с Сафоновым, директором консерватории, вывез из Парижа на свои деньги орган и подарил его на радость людям. А мог бы растранжирить деньги на разного рода житейские удовольствия... Сегодня звучание органа формирует души с детского возраста. Есть добро невидимое, но оно дает свои всходы. Его видеть не всегда можно, но чувствовать и понимать должно. В этом величие духа.

В Киеве в синагоге Бродского на празднике Пасхи играли лучшие музыканты и пели певцы оперных театров. Эти праздники были событием в музыкальной жизни.

Воздействие служения в храме на искусство огромное. Это влияние сказалось на искусстве во всех его проявлениях — в живописи, музыке и театре.

Традиции — это религия, вера, надежда и в каждой душе человеческой остается до конца.

Божество невидимо, но ощущаемо, сознательное и бессознательное. В чем проявляется? В глубоком раздумье над собой, обществом, над тем, что было и что будет. Это исповедуют все религии на свете, но в разном плане, в разном звучании.

“Пасха священная нам днесь показася”. Ранее, да и сейчас эти слова слышат миллионы людей, и душа в радости и печали явственно пробуждает раздумья. И все каноны, песнопения — по сути повесть о жизни Христа. Существует много новых толкований, обществ. Среди них — традиции. Вот уже 2500 лет христианство, его мораль во множестве стран является догмой. И чем больше будет колоколов разных звучаний, тем гармоничнее будет жизнь на земле. Традиции — продолжение рода человеческого. Это — вечный зов к добру, к счастью.

1989

Принято начинать рассказывать историю своей жизни с детства. Но я менее всего настроен вспоминать сейчас этот период своей жизни. Детство кажется мне наиболее трудной и ответственной темой. О нем мы судим с точки зрения взрослого человека и нередко бываем несправедливы и даже чужды детскому миру. Хотелось бы избежать соблазна, который нередко искушает людей, рассказывать какие-нибудь поучительные истории из своего прошлого. Скажу лишь, что родился на Украине, пел еще в раннем детстве, а в школе не только пел в хоре, но и получил право проводить занятия в одной из его групп.

Упомянул об этом, чтобы определить место действия дальнейших событий и общую направленность моих тогдашних интересов.

Театр. Первые впечатления и первый опыт

Когда впервые пришел в театр, давался спектакль “Вий” по Гоголю. Даже запомнил свое место — в 24-м, последнем, ряду партера. Сохранилась в памяти еще одна деталь тогдашнего вечера. В конце первого акта Халява, чудный баритон, запел: “Гой, хоп, мои гречанеки”. Я замер, потрясенный звуком голоса, а потом, на сильной доле такта, где после запева вступил хор и оркестр, во мне вдруг что-то всколыхнулось, и, уже не помню, громко ли, про себя ли, подхватил мелодию и начал толкать локтем своего соседа, призывая разделить мое восхищение. Потом в антракте он долго на меня поглядывал, но мне не было стыдно. Я находился в каком-то экстазе. И мои неучтивые движения локтями не заслуживают большого порицания. Ведь это проявление святой силы ритма, заложенной в каждом человеке.

Когда бываю в Киеве и захожу в театр, всегда невольно возникает мысль: неужели сидящие в этом зале никогда не испытали подобного чувства глубокого и непосредственного единения с поэтическим миром спектакля, какое я когда-то впервые познал здесь? И что интересно: я, подросток, не имевший еще права быть на вечернем спектакле, не чувствовал себя белой вороной среди взрослого зала, потому что все, как мне казалось, в одинаковой степени были захвачены таинством происходящего, таинством, которое должно присутствовать в любом спектакле. А без него все лишь “хитрая” пустота.

Позже, служа в Большом театре, я оказался свидетелем вдруг возникшей “моды” водить экскурсии за кулисы. Показывать, как делаются чудеса на сцене, чаще всего примитивные — вроде фонтана или какой-нибудь летящей фигуры. Жалко было тех людей, которые не только пришли посмотреть, как подвешиваются декорации с накладными ветками и облаками, но и стремились попасть к артистам в гримерные, чтобы увидеть, как выглядит тот или иной артист. Мне думается, я доброжелательный человек, люблю нежных и ласковых людей, меня нельзя назвать нелюдимым, но я был среди тех, кто воздерживался допускать к себе в уборные посторонних. Оперный артист не имеет права кого-либо принимать у себя и болтать во время спектакля. А что касается зрителей — жалко этих любопытствующих экскурсантов, которым важнее узреть чистую механику свершения таинства, чем сохранить полное ощущение поэтической правды представления, в которую человек должен верить, потому что только тогда он может испытать счастье. Когда-то Е. Н. Гоголева спросила меня: “Отчего вы никогда не придете к нам за кулисы?” Я ответил, что не хочу лишать себя радости зрителя видеть и верить только тому, что происходит на сцене, той радости, которую я испытал, впервые придя в театр.

“Вий” — не единственный спектакль, который я увидел в Украинском музыкально-драматическом театре. Там шли тогда замечательные пьесы национальных драматургов, отличавшиеся высокой поэзией, исторической объективностью и поразительной пророческой силой. Помню “Сказку старой мельницы” Черкасенко. Ведущим мотивом пьесы было предчувствие беды, которую может принести природе промышленное загрязнение окружающей среды. Герой пьесы, мудрый мельник, ясно и просто сказал, что дымящая заводская труба и цветущее дерево рядом существовать не могут — кто-то должен погибнуть.

В этом театре играли такие замечательные мастера украинской сцены, как Литвиненко-Вольгемут, Горленко, Петляш, Бутовский, Садовский, Марьяненко, Заньковецкая. Подлинные подвижники, принадлежавшие к такому типу людей, как, положим, декабристы, следовавшие путями борьбы и страданий не ради собственного благополучия, а по своей благородной душевной настроенности.

Особенно дорога мне память о великолепной актрисе Марии Константиновне Заньковецкой, которая была проникнута подвижническим духом. С такой же самоотверженной отдачей трудились и другие актеры театра: братья Тобилевичи, Кропивницкий, Марьяненко... Обо всех них можно доказательно поведать новому поколению, ибо в тех трудных условиях ими сделано очень многое для духовной культуры народа. Все эти люди пошли на мучительную жизнь ради того, чтобы разбудить духовное поэтическое начало в каждом человеке.

И так уж сложилась моя судьба, что впервые я выступил на сцене с труппой, в которой работали эти знаменитые актеры.

...Опыт работы в драматическом театре и последующая деятельность в оперном привели меня к глубокому убеждению, что стиль оперного спектакля и драматического не может и не должен быть единым. Специфика оперного искусства требует строгих законов сценического воплощения. К сожалению, большинство нынешних оперных постановок может вызвать недоумение у чуткого, но неискушенного зрителя, впервые пришедшего в оперу: почему на сцене, где могут появиться даже живые лошади, а то и паровозы, люди не говорят, а поют? Опера исчезает в дыму таких “паровозов”. Портянки и лошади не путь к спасению, а гибель. Оперное искусство требует определенных условностей, от которых мы ушли и почти, на мой взгляд, зашли в тупик. Сегодня видимость убила звук. И чтобы ее достичь отменяют спектакли: на установку невиданных декораций требуется очень много времени. А ведь за 200 лет такого случая в Большом театре не было — отмена спектаклей ради репетиций с декорациями.

Печальная ошибка, думаю, полагать, что исполнительницы партий Татьяны или Кармен должны внешне соответствовать литературные образам. В опере не это главное. Всепокоряющий Орфей только голосом привлекал, учил не только людей, но, как говорит предание, и зверей. Прежде всего важно, что несет в себе человек. Ведь если звучит скрипка, то важно, что она играет и как играет. Точно так же и поющий: что он поет и как поет.

В Киеве я занимался в музыкально-драматическом институте в классе профессора Елены Александровны Муравьевой. Я застал ее уже тогда, когда трудно было представить, что она может исполнять партию Снегурочки: низенькая женщина, довольно полная. Но на сцене в ее пении было столько обаяния, подлинного искусства, что все остальное отступало на второй план. Я вовсе не стремлюсь этим доказать, что внешние данные актера не имеют никакого значения. Просто хочу поддержать тех немногих, для которых в опере самое важное — звучание.

Учитель

Печально слышать сетования людей на обстоятельства, не позволившие им развить в себе заложенное природой. Не столько обстоятельства нас делают теми или иными, сколько мы сами придаем им то или иное значение в зависимости от нашей внутренней предрасположенности к определенному течению жизни. Леность и жалость к самим себе нередко лежат в основе этих сетований. Мы иногда недооцениваем, а бывает, даже просто не понимаем свою роль воспитателя самих себя. Внешне гладкое движение человека к цели обманчиво. Всегда есть препятствия, непременно возникают враждебные обстоятельства. Рассчитывать надо на дар терпения, дар жизнелюбия, дар упорства, дар работоспособности. Познать и воспитать самого себя — в этом, думается, никто никому помешать не может, значит, так в этом сила каждого человека.

И все-таки учитель необходим. Но не как создатель, а как ориентир. Истинный учитель у человека может быть только один. В моей жизни им была профессор Киевского музыкально-драматического института Елена Александровна Муравьева.

Когда бы ни размышлял о своем творческом пути, неизменно возвращаюсь мыслями к этому замечательному человеку, обладавшему исключительным даром педагога-вокалиста. Муравьева безошибочно определяла, какими гранями должен засверкать тот или иной голос, как помочь ему обрести свою неповторимую форму. Прекрасно понимая законы звуковедения, Елена Александровна между тем никогда не была диктатором: не заставляла людей петь так, как пела сама. Но если человек сходил с правильной звуковой позиции, всегда могла подсказать, в чем его ошибка. Скажем, она точно знала, когда приблизить звук, когда отдалить, прикрыть его или сделать “белым” и вульгарным. Муравьева одна воспитала 400 профессиональных артистов. Среди них такие известные мастера, как Бобков, Марьяненко, Гайдай, Л. Руденко, Златогорова. Многие ее ученики стали профессорами по вокалу.

Одна из причин такой сильной вокальной школы у Елены Александровны заключалась в том, что она была не только певицей, но и музыкантом. У нее теория была подкована опытом, непосредственным знанием сцены. Когда-то в Большом театре существовал десятилетний срок, после которого каждый принятый в его труппу имел право называться артистом Большого театра. В этом, по-моему, немалый смысл и немалая польза, потому что за это время человек формировался как артистическая личность, складывались его воззрения, утверждалась определенная творческая позиция.

Муравьева обладала еще одним немаловажным качеством — неподкупным отношением к искусству.

Полтавский музыкально-драматический театр

1923 год. Руководители Полтавской оперы решили подкрепить труппу профессиональными артистами и расширить репертуар. И вот в Киев поехал специальный уполномоченный — артист Поливанов. Он пригласил в Полтавскую оперу главным режиссером Э. И. Юнгвальд-Хилькевича, в ту пору молодого режиссера. Но главная его цель была раздобыть премьера-тенора и попутно еще ряд певцов. Группа певцов быстро была подобрана, а с премьером-тенором положение несколько осложнялось. С тенорами всегда туго, а Поливанов к тому же обязательно хотел заполучить “известного” артиста и вел длительные “дипломатические” переговоры с популярным в то время в Киеве артистом И-вым.

Надо сказать, что работа в те годы в Полтавской опере была не очень заманчивой: театр существовал “на выручку”, труппа была бедная, заработная плата актеров низкая. Выручка кассы делилась среди работников театра по “марочной системе” — от одной до четырех марок на брата — с учетом занятости актеров и их “положения”. Но все это никого не смущало. Разве в годы становления Советской власти оперные певцы не репетировали в шубах, питаясь хлебом и морковным чаем? Все равно наступал вечер, вспыхивали софиты, и со сцены неслось: “Любви все возрасты покорны...” или “Милая Аида...”, и зрители, сидящие в зале в валенках и шубах, забывали, что обнаженной темнокожей Аиде приходится выступать чуть ли не при нулевой температуре.

Наконец И-в все же согласился на две с половиной марки, и в тот же день все выехали.

Оперный театр в Полтаве разместился в музыкальном училище. Сразу же стали готовить оперу “Риголетто”. В труппе, кроме приехавших из Киева, были и свои замечательные артисты: бас Плешаков, сопрано Старостенецкая и другие. Коллектив оказался дружным и очень работоспособным, так что спектакль выпустили гораздо раньше намеченного срока. Билеты на первое представление брались с боя. Волновались все: и артисты, и зрители. Все сияли! Новый спектакль — праздник! Только у И-ва лицо было пасмурным. Перед началом он вышел на сцену, посмотрел через дырочку занавеса в зал и пробурчал:

— Вот это сбор! — раздраженно сказал Поливанову, пребывавшему уже в образе Спарафучиле.— А вы со мной торговались!..

В нетопленом помещении стало жарко. В театр прорвались и “зайцы” — молодежь, не сумевшая раздобыть билетов. Зал буквально ломился от публики.

Спектакль шел с подъемом. Этому способствовали дирижер Ерофеев, оркестр, хор. И даже буря на улице словно подпевала певцам на сцене. От сцены к сцене нарастал успех. И вдруг во втором антракте что-то надорвалось — не в зале, а за кулисами. С испуганным лицом прибежала костюмерша. В комнату И-ва проскользнули Поливанов — Спарафучиле и представитель оркестра Ирлин. На несмолкаемые аплодисменты И-в больше не выходил. Наконец, к режиссеру подбежал помощник.

— Беда! — зашептал он так громко, что сразу вокруг стали собираться люди.— И-в не хочет продолжать спектакль, требует четыре марки, но в коллективе принципиально не хотят дать их под таким нажимом, ведь он же актер! К тому же знает, что все остальные играют почти даром!

Режиссер был вполне согласен с коллективом. Но публика? Она-то тут причем? Он стоял растерянный, а часы показывали, что скоро конец антракта. В зале слышалось уже движение публики, возвращающейся из фойе на свои места. Режиссера окружили артисты хора, балета.

— Треба дать И-ву хоть три с половиной марки! Я его уговорю,— и Поливанов, не обращая внимания на протесты, опять бросился в комнату Герцога.

Но тот не сдался. Не сдался и обиженный коллектив.

Из-за кулис выход был только через сцену в зрительный зал. И вот режиссер и представитель оркестра, закутанные, с поднятыми воротниками, спустились с боковых ступенек сцены прямо в зал. Их, конечно, тут же узнали, зал зашумел еще сильнее: аплодисменты, крики, топот... Выскочив на улицу, под проливным дождем, окутанные туманом, почти наугад они пробежали полквартала, пока на углу не натолкнулись на извозчика.

С момента отъезда представителей прошел по меньшей мере час, но публика не покидала своих мест, из зала не вышел ни один человек!

Когда через зрительный зал на сцену проследовали три закутанные фигуры, шум в зале усилился, но в возмущенном шуме уже звучали нотки примирения, надежды.

Сбросив пальто я сказал:

— Прежде всего я должен поговорить с И-вым, не сделав этого, я не смогу петь.

Не теряя времени, я сразу же направился в гримировальную комнату Герцога. Поздоровавшись, я назвал себя и спросил, не будет ли тот возражать, если по просьбе коллектива заменю его в спектакле.

— Это дело ваше, если у вас хватит смелости выступать вместо меня!

Но следовало, наконец, успокоить публику. К ней вышел помощник режиссера и объявил, что спектакль, прерванный по вине артиста И-ва, будет продолжен и что в роли Герцога выступит Иван Семенович Козловский.

— Ни пуха, ни пера, — уже в кулисе успел шепнуть режиссер. Занавес медленно пополз. В кулисах негде было яблоку упасть. Песенку Герцога я повторил семь раз!

По окончании спектакля ко мне подошел режиссер Э. И. Юнгвальд-Хилькевич и сказал:

— Ванечка! Если мы с вами встретимся где-нибудь, куда вы приедете на гастроли, как солист Большого театра, — не забудьте дать мне контрамарку!..

Это показалось мне настолько необычным и фантастичным, что я испуганно произнес:

— Что вы, что вы, бог с вами!..

1963

Путь в Москву. Большой театр

В договоре, заключенном со мной Большим театром на сезон 1925/26 года, значился большой и сложный репертуар. В него входило около десяти партий, среди них: Ромео, Лоэнгрин, Ленский... Но учить мне пришлось немного: партию Принца (“Любовь к трем апельсинам”) и Юродивого (“Борис Годунов”). Все остальное (около 50 партий) уже было спето в других городах, где я работал: в Полтаве, Харькове, Свердловске. Тепло вспоминаю об этой работе, но, конечно, самые “быстро оживающие” воспоминания — о Полтаве.

Театральная жизнь Полтавы в 20-х годах была чрезвычайно интересной и богатой. Она развивалась с той стремительностью, которая свойственна периодам великих общественных преобразований. Революция придала нашим будням динамику и внесла радикальный сдвиг в творческую жизнь. В Полтаве возникло пять театров, все они существовали без дотации государства. Несмотря на то, что в городе был объявлен комендантский час, а концерты и спектакли начинались в пять часов, зрительные залы никогда не пустовали. Работа актеров отличалась высоким профессионализмом. Из столичных театров к нам приезжали и работали выдающиеся мастера сцены. На афишах города появились имена таких певцов, как Бочаров, Сперанский, Днепров, Старостенецкая, Товстолужская, Костюченко, Цесевич, Г. Пирогов. Первоклассные певцы, имена которых, быть может, мало говорят нынешнему поколению, но если чуть-чуть поинтересоваться оперной историей, то легко убедиться, что не будь их как классических певцов, то не было бы и нас. То есть были бы, конечно, но не в таком качестве и количестве. Имею в виду и современное поколение оперных певцов — блистательных исполнителей.

О тогдашнем уровне театрального искусства Полтавы говорит и тот факт, что значительное число оркестрантов Полтавской оперы вошло затем в состав Большого театра. В Полтаве я узнал театральных и музыкальных деятелей, которые были определением эпохи. Те чувства и мысли, которые вызывали выступления таких выдающихся мастеров, как дирижер Верховинец, скрипачи Сигети и Гидгарц, пианисты Бареро и Горовиц, балерина Гельцер, настолько остры и волнующи для меня и по сей день, что грамматически верное “было” для рассказа о театральной жизни Полтавы тех лет кажется мне неприемлемым. Потому что все, создаваемое магией искусства, не может уйти в прошлое и исчезнуть. Все живо, все волнует душу…

Партию Фауста я впервые спел в Полтаве. Мефистофеля исполнял знаменитый бас Платон Цесевич. Он был приглашен в Полтавский театр на гастроли. Уже прошли с его участием “Русалка”, “Севильский цирюльник”. Назначили “Фауста”. Но если даже в Большом театре при наличии свыше десяти Татьян иногда отменяется “Евгений Онегин”, так как назначенная артистка заболела, а остальные заняты вне театра, то неудивительно, что в Полтаве в то трудное время, когда свирепствовала испанка и было голодно, не оказалось ни одного артиста, который был бы в состоянии в тот день исполнить партию Фауста. Обстоятельства сложились таким образом, что мне, начинающему артисту, пришлось петь вместе со знаменитым мастером оперной сцены Платоном Цесевичем.

Готовясь к выступлению, я продумывал и проигрывал у себя дома мизансцены предстоящего спектакля. В комнате я жил не один и, естественно, вызывал удивление и даже страх, когда, внезапно проснувшись, мои близкие обнаруживали меня тихо двигающимся по комнате.

Много проблем тогда возникало и с костюмами. Их шили даже из мешков и церковных риз.

Принимать участие в спектаклях Полтавского оперного театра я стал еще во времена службы в Красной Армии. Моя часть, 22-я бригада инженерных войск, располагалась за городом. Я приезжал в театр на своей лошади, привязывал ее у здания и шел на сцену. Конечно, меня волновала та партия, которую мне предстояло исполнить, но не менее волновало тогда и то, как будет выглядеть моя лошадь, верхом на которой я проскачу по Полтаве. Да простится мне это юношеское позирование! Тем более, что мое появление на лошади успокаивало спешащих в театр зрителей: они не опоздают, ведь Фауст еще скачет по улицам города.

По милой, благоуханной Полтаве был слышен цокот копыт и стук деревянных сандалий, которые тогда носили, и в этих торопливых и веселых звуках не было никакой грусти — в них слышался ритм ожиданий, надежд и радостных предчувствий.

Помимо выступлений на сцене театра, мы часто устраивали, как их теперь называют, шефские концерты. Завоевать как можно более широкую аудиторию, не прибегая ни к заигрыванию со зрителем, ни к потаканию неразвитому вкусу, — одна из благородных задач в жизни актера. Поэтому, говоря о шефской деятельности, правильнее объяснить ее не чувством долга, а велением сердца. Выступали и на вокзалах, и на фабриках, и в колонии для беспризорных, организованной под Полтавой А. С. Макаренко.

В каждом периоде жизни есть что-то притягательное, которое не исчезает из памяти. Никогда не забуду отзывчивых, чутких зрителей, посещавших в то время спектакли и концерты в Полтаве, их доброту и доверие.

Совсем недавно я снова приезжал в Полтаву. Спустя 50 лет. Сколько нового! Но еще сохранилось то милое, древнее, делающее город неповторимо обаятельным. Там я встретил мою давнюю знакомую, все еще стройную и красивую Антонину Иосифовну Поветржинскую. Мы в своем кругу называли ее Черной пантерой — за волосы необыкновенной черноты. Теперь голова у нее вся белая. Она подарила мне два билета на оперу “Евгений Онегин” в Полтавский театр. Онегина поет Иустин Васильевич Авраменко, а в партии Ленского значилась моя фамилия. На билете помечен ряд, число и год — 1920-й. Какое же воздействие на слушателя оказывали эти спектакли, если тогда юная беженка из Польши (во время первой империалистической войны таких было много на Левобережной Украине) хранит 50 лет театральный билет как память о том, что было. А было, значит, что-то волнующее, чистое и поэтическое.

У меня тоже остались неизгладимые впечатления от театральной жизни, от работы с моими первыми дирижерами — Кошицем, Ерофеевым, Верховинцем, Попадичем, Киселевым.

В 1923 году я получил приглашение в Харьковскую оперу, а на следующий сезон в лучший периферийный оперный театр — Свердловский.

Весной в Свердловск приехала труппа Московского Художественного театра. До начала гастролей его актеры нередко приходили на спектакли в оперный театр. Видимо, они рассказали обо мне Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко.

И вот, когда по окончании сезона я приехал в Полтаву, чтобы навестить своих друзей, приходит ко мне взволнованный почтальон вручает не совсем обычный конверт с эмблемой чайки. “Мы его всей почтой разглядывали”,— сказал он. Немирович-Данченко приглашал меня принять участие в гастрольных поездках по Европе и Америке. Бывают моменты, когда понимаешь заманчивость предложения, но не можешь его принять. В ту пору я чувствовал себя связанным определенными обязательствами — контрактом на два сезона со Свердловским театром. И хотя искушение было велико, я отказался от поездки.

Сезон 1925/26 года застал меня уже в Большом театре. Первая роль — Альфред в “Травиате”. Эту оперу очень любил Немирович-Данченко, и в наших с ним разговорах уже при встречах в Москве он говаривал: “Хоть раз в году, но надо обязательно послушать "Травиату"”.

В тот день моего первого появления на сцене Большого театра в роли Альфреда Виолетту пела Елена Климентьевна Катульская.

С ролью Альфреда связано еще одно событие в моей жизни — предложение Всеволода Эмильевича Мейерхольда сыграть в его спектакле “Дама с камелиями”. Наше знакомство состоялось еще до того, как ему пришла эта мысль. Помню наши с ним прогулки после спектаклей, наши беседы... Это было трудное для Мейерхольда время, шли жестокие споры вокруг его театра, не обходилось и без злобных, невежественных нападок. Но, как теперь оказалось, было и много сторонников его деятельности в искусстве. Получив письмо Зинаиды Райх, в котором говорилось о предложении Мейерхольда, я очень взволновался и обрадовался. Но нашим планам не суждено было осуществиться.

Работа в Большом продолжалась. Трудны первые шаги в театре. Много сил, терпения и настойчивости требуется, чтобы войти в уже ложившийся коллектив.

Жизнь артиста в любом театре, а тем более в Большом, подвержена немалым опасностям и трудностям. Но это невидимо, как невидима наша духовная жизнь. Если же прибегнуть к иносказанию, где отвлеченное приобретает образ конкретный, то вот какой пример можно привести.

Человек переплывает огромное пространство. И нет ему никакой поддержки. Он один. И плывет другой, а рядом с ним лодка, в ней люди, готовые в любой момент прийти на помощь. Силы пловцов равны, а условия, окружение?

Говоря проще, одного “к звездам” тянут, а другому определяют путь “сквозь тернии”, да еще какие!

Существуют же вполне закономерные условия для наиболее одного раскрытия творческой индивидуальности того или иного артиста. Понять их и дать по возможности каждому свое — вот это и есть умение управлять, наставлять, учить в искусстве. А ведь сколько их, недоплывших! Это должно тревожить, настораживать, побуждать к действию.

В Большой театр я пришел с уже готовым репертуаром. Но это не означало, что чувствовал себя там уверенно и спокойно. Ведь лишь вступив в здание Большого, уже испытываешь трепет. Невольно возникает мысль: сколько выдающихся артистов знали эти стены, сколько поколений... И знаменитые колонны кажутся не вещественными, а наполненными духом, сутью великого искусства. Я имел возможность встречаться с теми, кто был выразителем этой сути.

Сила Большого театра — в его традициях. Сквозь испытания времени, искушения и соблазны они помогают пронести огонь истинного искусства и передать его незатухающим следующему поколению.

20-е годы. Сколько начинаний и переживаний, веяний и поветрий пронеслось непогодой над дорогами искусства тех лет. Большой театр в немалой степени благодаря именно силе традиций смог выдержать удары сей непогоды. Один из них, к примеру, был такой. В 1925 году Главрепертком принял решение запретить ставить в “Евгении Онегине” сцену с крестьянами, вероятно, на их взгляд, неверно отражающую отношения между барыней и ее крепостными. Затем вышло постановление Наркомпроса, отменившее решение Главреперткома. Но еще до этого постановления оперные театры, в которых традиции были сильны и было сильно прежде всего знание и уважение к слушателю оперы, ставили и исполняли эту оперу нерушимо. Среди них был Большой. Другие же, наоборот, демонстрировали свое “новаторство”, свои “дерзания”, убеждали Онегина выйти в красной сорочке и подпоясанным веревочкой. Я помню эти спектакли. Истина всегда скрыта в ярком, индивидуальном восприятии художника. Для плодотворной жизни театра нужно окружение интересных, ищущих и серьезных театральных коллективов, опыт и открытия которых он должен своевременно усваивать и использовать в своей работе.

Ставили в Большом оперу Прокофьева “Любовь к трем апельсинам” по сказке Гоцци. Участвовали в том спектакле Обухова, Нежданова, Жуковская, Осипов, Александр Пирогов, Барышев. Принимал в том спектакле участие и я. Дирижировал Голованов. Звучало все убедительно, с подчеркнутым маэстозо. Но все же спектакль, как убедились потом многие, должен был решаться в том же ключе, что и “Турандот” Вахтанговым. Острый юмор, ирония над самим собой — этого театр не достиг. Только работа Алексея Дикого, совершенно талантливого артиста, и еще двух участников была близка к истинному духу Гоцци.

Дивные дела делаются в искусстве, во взаимосвязи различных творческих индивидуальностей возникают интереснейшие вещи. Вахтангов спектаклем “Турандот” утвердил и закрепил высокую театральность, высокое искусство, которое временным быть не может. Но идею и разработанный материал принес в театр Павел Антокольский, этот замечательный поэт. Но он же и артист. Какой же многогранностью, какой влюбленностью в искусство обладал этот человек! Несколько лет тому назад в Доме писателей мною был поставлен спектакль “Севильский цирюльник”. Павел Антокольский играл и пел там Бартеле. По ходу спектакля Белла Ахмадулина в роли Розины, стоя на балконе, читала свои стихи коленопреклоненному Альмавиве, которого пел я. Фигаро — О. Кленов, солист Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко.

Мир Большого театра — вселенная. Рассказывать об этой вселенной с беспристрастностью стороннего наблюдателя для меня невозможно. Слишком все волнует там и тревожит душу. Раскрыть читателям мир Большого театра всей силой сердца и разума — дело настолько трудное и огромное, что, начав его, пришлось бы сесть на многие годы за стол и писать том за томом. А ответить на вопрос, кто как пел или поет, — это значит самому перестать петь. Пение — высокий университет. Значит ли это, что не нужно делиться знаниями, опытом? Нет! Но тихо, каждому пошептать на ухо, не сбивая с вокальных позиций. Это надо и необходимо.

Опера

Опера — особое проявление творческого стремления человека воссоздать многообразную картину мира. Опера обладает своими строгими закономерностями, нарушение которых приводит к дисгармонии и неестественности. Опере — оперное, драматургия образа в спектакле должна целиком идти от музыки. Опера — условный, поэтический жанр; поверхностное, бытовое правдоподобие несовместимо с его природой, а примитивное понимание того, что на сцене современно, порождает дисгармоничное и уродливое зрелище.

Размышления о природе оперного искусства, его истоках и современном состоянии вызывали во мне ощущение настоятельной необходимости найти новую форму оперного спектакля, основу которого составляло бы звучание, а не зрелищность. Так в свое время родилась идея создания Государственного ансамбля оперы, которая осуществилась в 1938 году.

Глубокое заблуждение считать, что постановки ансамбля приспосабливались к условиям примитивной сцены. Оперный спектакль был полнокровной, художественно полноценной формой музыкально-сценического искусства. Ее определяла задача выражения драматургии прежде всего через музыку и голос. Движения, мимика, жесты певца, вся сценография спектакля должны подчиняться условностям оперы. Известно, что в драматическом спектакле жест, мимика иногда говорят больше, чем звук актерского голоса. Этого не может быть в оперном спектакле, потому что в нем самый сильный язык выражения — звук.

Мы стремились воспитать в актере предельную выразительность пластики, дикции, присущую не актеру вообще, а именно оперному певцу. В спектаклях ансамбля по-новому решался целый ряд постановочных проблем, связанных с участием хора, с использованием балета, с предельно лаконичным сценическим оформлением.

Первая наша премьера — опера “Вертер” — проходила на сцене Большого зала консерватории. Все оформление состояло из нескольких коричневых ширм. Перед ними располагался несложный реквизит: столы, стулья. Оркестр находился позади действующих лиц. Несколькими деталями обозначались эпоха и место действия. Ничего постороннего не вторгалось в условный мир оперы, гармоничное единство не нарушалось никакими чуждыми элементами другого мира.

Помню, как остро однажды ощутил дисгармонию и неестественность, возникшую во время одной постановки. Это было в 20-х годах. Полтавский театр, в котором я тогда работал, решил дать выездной спектакль “Запорожец за Дунаем”. Декораций не привезли, но по ходу действия нужен был какой-то предмет, чтобы мог спрятаться от жены Иван Карась. Решили срубить живое дерево и поместить его на сцене. Тогда меня потрясла ненужность такого правдоподобия. И чем больше мы придерживались стройности и академичности, которым нас учили, тем явственнее становилась для меня несовместимость того дерева и нашего присутствия, т. е. натурализма в искусстве *.

# * Теперь я жалею, что не согласился на предложение написать книгу об опере, рассчитанную на средний и старший возраст школьников (примеч. автора).

В спектаклях Государственного ансамбля оперы мы стремились избегать подобной дисгармонии, строго придерживаться условностей оперного жанра.

Работа в ансамбле, приобретенный там опыт еще более укрепили меня в убеждении, что работа режиссера — это исповедь. А что такое исповедь? Когда говоришь и тебе верят. Но нельзя учить людей, убивая при этом в них уверенность. А ведь часто бывает так, что, когда человек приходит в класс, или в консерваторию, или даже в театр, его прежде всего “бьют по носу”, стараются доказать: он ничего не знает, ничего не умеет. Это несправедливо. Существует немало случаев, когда то ли жестокие, то ли от природы глупые люди сбивали творчески одаренных людей с их позиций и доводили их до трагического состояния.

Если бы мы были манекенами, то искусства бы не было. Но мы живые люди, подверженные сомнениям и колебаниям. Помочь актеру выйти из мучительного состояния неуверенности, нередко возникающего в процессе работы над ролью, — непременная задача каждого руководителя творческого коллектива.

За мою творческую жизнь мне не пришлось исполнить роль современного героя в опере. Это тем более обидно, что есть о чем петь... Многие и многие легендарные герои ждут своего воплощения в таком большом искусстве, как опера.

Мне думается, что люди, которые ощущают ритм нашей современной жизни, нашу эпоху, должны чувствовать, что само наше время обязывает нас искать новые формы, дерзать и открывать. И можно не сомневаться, что и в наше время будут найдены новые формы для отображения нашей современности в опере, для показа ее в стиле приподнято романтическом, своеобразным оперным языком, когда не будет на сцене таких кричащих контрастов, как противоречие между мелким бытовым правдоподобием и условным изображением человеческих чувств, — пением.

К примеру, в опере “От всего сердца”, музыка Мурадели, комсомолец Яша въезжал на сцену на велосипеде. Для всех находящихся на сцене, да и для зрителей, это было самое драматически сильное место в спектакле. Они, волнуясь, следили за тем, упадет или не упадет в оркестр не умеющий ездить на велосипеде артист. Смешно? Конечно. Но и грустно, ибо такие “велосипеды” вместо героев нередко выступают на сцене.

...К сожалению, сейчас многие музыкальные театры в спектаклях натуралистически воспроизводят жизнь и стремятся принимать к постановке произведения, копирующие жизнь, но абсолютно не пригодные для оперной сцены.

Ведь был же написан балет, героиней которого была Зоя Космодемьянская. Но разве можно представить себе Зою, т а н ц у ю щ е й в сапогах и ватной куртке? Каждый ее пируэт был бы кощунством. Но если бы родилась опера, или балет, где дух этой героини, с и м в о л и ч е с к о е изображение ее подвига были выражены оперными или балетными средствами, это был бы спектакль огромной эмоциональной силы.

Нельзя забывать, что почти любая из опер великих русских композиторов имела современное звучание. В “Борисе Годунове” Мусоргского во всю мощь зазвучал голос угнетенного, но сильного и грозного народа; в “Золотом петушке” Римского-Корсакова — злой памфлет на самодержавие; в “Евгении Онегине” Чайковский выразил высокие гуманистические идеи поэта образами, созвучными его времени.

Но выражение живого и теплого чувства в опере — дело особого рода… К примеру, сюжет горьковской поэмы “Девушка и Смерть” может, с моей точки зрения, лечь в основу замечательной оперы, где любовь к жизни побеждает смерть. Легенда о Данко представляется мне написанной Горьким как бы для оперы: поразительную музыку, полную современного звучания, может породить рассказ о человеке, который сжег свое сердце, как факел, во имя счастья народа.

Если бы композиторы выбирали такие, к примеру, сюжеты, их произведения не отнимали бы у оперы оперного. Надо и в прошлом и в современном литературном богатстве искать все, что помогает выразить живое и современное чувство, но в с в о е о б р а з н о й ф о р м е о п е р н о й д р а м а т у р г и и. Оперу на современную тему надо создавать поэтическим языком, не прибегая к упрощенному повседневному музыкальному просторечью, к нарочитой будничности, которые приводят к отталкивающему натурализму. Н а д о р а з и н а в с е г д а д о г о в о р и т ь с я, ч т о о п е р а — и с к у с с т в о у с л о в н о е и е е р е а л и з м — с в о е о б р а з н ы й. И мне кажется, что система Станиславского, рожденная в театре драматическом, при механическом переносе на оперную сцену не может принести ничего, кроме вреда. Но, к сожалению, многочисленные вульгаризаторы этой системы стремятся и в опере сделать все “так, как в жизни”. Они требуют от писателей и от композиторов, чтобы те создавали произведения, похожие на бытовые драмы, с той только разницей, что в них слова произносятся под музыку. Но задачи драматического театра одни, а оперы — другие!

При постановке оперы Д. Кабалевского “В огне” все было на сцене Большого театра: знамена трепетали на ветру, на глазах у зрителей рушилась колокольня, снег покрывал всю сцену и летел в оркестр... н о н е б ы л о о п е р ы. Оттого, что настоящие войска проходили по сцене, шел дым от папирос и офицеры были одеты в настоящие полушубки и валенки и вооружены почти настоящим боевым оружием, в движении, в статике было все убедительно, п о к а о н и н е п е л и. Странно, да? Но это именно так. Возможно, и театр утратил способность условно, своими средствами выражать безусловно правдиво такие события. Но воинские сводки, перечисление трофеев, рассказ о боевой обстановке, переданные консерваторским пением, звучали фальшиво, когда настоящий враг был совсем недалеко от Москвы. У работников театра было искреннее стремление откликнуться своим трудом на современные события, прославить сегодняшних героев. Но волей-неволей взрослые люди выглядели на сцене детьми, играющими в войну, и к тому же с ложным пафосом, несмотря на то, что руководить постановкой этого спектакля Комитет по делам искусств поручил двум режиссерам Большого театра и одному из Художественного. Не было в этом современном оперном спектакле ни старого, ни нового.

В опере В. Желобинского “Мать” (по Горькому) кипел настоящий самовар, от него шел пар, и все зрители так были увлечены этим “героем”, что почти никто не слушал меццо-сопрано — голоса матери. Поездка в Горький, изучение материалов, знакомство с прототипами произведения никак не помогли ни композитору, ни постановщикам оперы. Они изучали н а т у р у, но такое изучение мертво без постижения внутренней поэтической сущности образов, потому что у Горького в центре романа — художественный образ, а не бесстрастная фотография жизни.

Если говорить о нашей современности, то попытка изготовления в искусстве мелких статичных фотографий отдельных уголков, отдельных частностей жизни опровергается нашей бурно движущейся, устремленной вперед действительностью. Слушателю не нужна перегруженная бытовыми, натуралистическими подробностями, ложноправдивая опера. Он ждет на оперной сцене о б о б щ е н н ы х п о э т и ч е с к и х о б р а з о в г е р о е в н а ш е г о в р е м е н и.

Главное в опере — музыка, ее звучание, ее ритм

Наша жизнь создала свои легенды и героические сказания, своих, нигде в мире не виданных героев. Чапаев и Щорс, Лазо и Пархоменко, Гастелло и Зоя Космодемьянская — все это люди, чья жизнь и подвиги могут прозвучать в замечательной музыкальной драме как символы века, ярчайшее проявление его героической энергии. А как много жанров внутри музыкальной драматургии могут породить произведения советской литературы! Как живого, вижу, например, я в опере неутомимого воина, шутника и героя Василия Теркина. Идеи и образы романа А. Фадеева “Молодая гвардия” могли бы быть превосходным материалом для создания оперного спектакля, который мне представляется совсем иным, чем тот, что мы уже видели… Могли бы быть воплощены в рельефных и запоминающихся образах в опере такие произведения, как последняя часть романа “Тихий Дон” М. Шолохова, “Звезда” Э. Казакевича, и многие другие. Кроме того нигде не сказано, что только с о в е т с к а я т е м а т и к а и е с т ь с о в е т с к а я о п е р а.

У композиторов и драматургов громадный выбор сюжетов. И не только в современной, но и в классической литературе есть произведения, звучание которых призывает к созданию опер. Я мечтаю увидеть на оперной сцене такие, например, произведения, как “Слепой музыкант” В. Короленко, почти все романы Стендаля, “Певцы” и “Вешние воды” И. Тургенева, многие рассказы Чехова. Ведь не напрасно Рахманинов писал музыку на чеховскую прозу. Опере необходимы и фантастические иллюзорные сюжеты — в них тоже можно воспевать современность. Разве нельзя рассказать о герое-воине, труженике или изобретателе, к примеру, о таком, как Циолковский. И пусть его жизнеописание завершает фантастическая картина — полет на Луну. Фантазия необходима в каждом искусстве, а в опере и подавно.

И такая опера принесет больше пользы, чем плохая однодневка, и будет ценным вкладом в советскую культуру.

Если бы в наши дни были созданы исторические оперы, такие, как “Князь Игорь” и “Борис Годунов”, мы были бы счастливы принять участие в оперных спектаклях, воспевающих величие, славу, творения нашего народа, выражающих идеи нашего времени, но языком и творческими приемами п р и с у щ и м и о п е р е, потому что все ей чужеродное прозвучит, к а к ф а л ь ш ь.

Надо ясно представить себе, что такое оперная условность. Колхозник, поющий под оркестр, ведь это уже условность, и незачем придавать всему его поведению на сцене правдоподобие такое, как в жизни. Нет, все на оперной сцене нужно подчинить оперным приемам. Ведь когда палешане по-своему, условно изображают нашу жизнь, никто не упрекает их в нарушении правды.

Тут можно вспомнить, что замечательный художник Ф. Федоровский при постановке “Бориса Годунова” (режиссер В. Лосский) в 1927 году построил на сцене фонтан с искусственной спиралью, бесшумный — движение воды в нем передавал свет, и это создавало замечательное впечатление, и главное — не мешало пению. В 1947 году тот же Федоровский построил настоящий фонтан — с напором воды, брызгами и т. д. Но в первом случае это было удачное оперное решение, а во втором — натурализм, к которому не без внутреннего сопротивления прибегнул художник в угоду неверным веяниям. Ведь зрители, выходя из театра, могут увидеть перед его фасадом фонтан, куда более эффектный, чем тот, что был на сцене, тем паче фонтан теперь — не редкость даже в ином отдаленном колхозе. Но на сцене, как бы ни пел, какие бы ноты ни пел артист, но если с ним рядом настоящий фонтан, пар, дым или лошадь, взмахивающая хвостом, то это убьет всякую игру, а пение и подавно. Надо, наконец, решить, кто же лишний в оперном спектакле?

Своеобразная оперная условность требуется и в построении либретто, и в актерской игре, и в постановочной работе. Мне представляется вполне осуществимым на оперной сцене диалог Василия Теркина со смертью. Ведь не побоялся же М. Глинка в “Руслане” ввести поющую мертвую голову, и это — одно из самых ярких и впечатляющих мест оперы. Советский писатель Твардовский также не побоялся показать в своем произведении аллегорический разговор своего героя со смертью. Этот момент именно в опере может быть особенно убедительным и потрясающим. Здесь особенно ярко может проявиться сила любви Теркина к жизни, к людям и к Родине, его торжество над смертью. Но вложив в такую сцену много труда и, возможно, достигнув художественной удачи, мы подчас не уверены, что она увидит свет рампы. Ведь известно, например, что в кантате “Василий Теркин” А. Анисимова именно этот эпизод, по неведомым причинам, не был доведен до публичного исполнения.

Какой потрясающей правдой в опере мог бы быть эпизод смерти Аксиньи из “Тихого Дона” Шолохова, когда Григорий клинком вырыл могилу и похоронил ее в яру. Разве может не потрясти и не взволновать зрителя в этот драматический момент душевная боль Григория, выраженная музыкой и пением в ариозо? Мы должны уверенно находить и отстаивать в опере оперное, органически свойственное ей. Неверно, когда это оперное остается ненайденным, когда вместо этого во многих произведениях герои читают газеты или излагают их содержание. Так, к сожалению, было в “Поднятой целине”, в “Прорыве”, в “Броненосце "Потемкине"” и других.

К сожалению, в опере часто делается все для того, чтобы лишить ее оперной условности. Я отнюдь не за “Вампуку”, но я против ложно понимаемой правды, во имя которой иные режиссеры требуют, скажем, чтоб певцы стояли спиной к публике только потому, что так в данной ситуации “естественно”.

Действительно, в драматическом театре предельно жизненная мизансцена бывает оправдана, но в опере она может уничтожить оперу, потому что главное в ней — музыка, ее звучание, ее ритм. Она действует сильней, чем любая, поставленная по всем правилам драмы выразительная массовка, не говоря уже о том, что петь, стоя спиной к публике — это значит не донести голос до зрительного зала, до микрофона радио, нарушить тембральное звучание и разойтись с оркестром.

Не напрасно В. Сук сказал однажды в шутку, которая имеет серьезный смысл: “Когда жена расходится с мужем, это драма семейная, а когда певец с оркестром — это драма музыкальная”.

Много было попыток заменить оперу. Много было предсказаний по поводу того, что опера, как форма, устарела, но жизнь доказала обратное.

Право голоса в опере

У нас есть все для того, чтобы создать и показать советские оперные произведения. Но, к сожалению, в большинстве современных советских опер почти нет мелодий, и нам, как это ни странно, нечего петь. Н а м, п е в ц а м, п р и х о д и т с я д е с я т к и л е т н а с т о й ч и в о и у п о р н о б о р о т ь с я з а п р а в о г о л о с а в о п е р е. Певцы тщетно доказывают композиторам, что в опере прежде всего надо петь, что из всех средств и возможностей этого великого искусства человеческий голос — главная краска на его палитре, главное средство для выражения идей и чувств героя. Но говоря об этой всем известной истине, мы сознаем, что в новых произведениях часто нет мелодий не потому, что их не хочет создавать тот или другой композитор (эти “новые направления”, игнорирующие мелодический язык, изживаются), но и потому, что некоторые композиторы с помощью этой моды п р и к р ы в а л и с в о ю б е с п о м о щ н о с т ь.

Опера не терпит голой назойливой поучительности. Бедность, фальшь, надуманность сюжета оперы приводят к тому, что она искажает и правду жизни и художественную правду искусства. Композитор не создал в опере запоминающихся выразительных арий, дуэтов, ансамблей и потому, что не было материала в либретто, и потому, что он “позабыл”, что голос певца в опере это и есть музыка души героя — самая сильная по выразительности, по силе воздействия и доходчивости.

Недооценка этого приводит к тому, что в репертуаре Большого театра к сегодняшнему дню не сохранилось ни одной современной оперы, и трудились в стенах Большого театра больше, чем над двадцатью такими постановками. Но что осталось в памяти от них! И в этом сыграли свою роль невзыскательность, нетребовательность, безответственность руководителей театра, которые не желали прислушаться к искренней, правдивой критике профессионалов и часто вместо этого несправедливо обвиняли их во всяческих грехах, в желании уклониться от работы над современной оперой. А в искусстве, по-моему, с а м ы й б о л ь ш о й г р е х — н е и с к р е н н о с т ь, п о н и ж е н н а я т р е б о в а т е л ь н о с т ь!

Я убежден, что опера Д. Кабалевского “В огне” могла бы быть с волнением воспринята слушателями, если ее поставить, как ораторию. В русской музыке у Рубинштейна, Танеева и в классической западной музыке у Генделя, Берлиоза, Верди есть много произведений, в которых звучащие голоса и оркестр обладают высочайшей выразительной силой, несмотря на то, что в них нет действия, как в опере. А ведь ария в опере — это прежде всего результат, итог действия и порожденный им монолог, который дает возможность певцу выразить самые сокровенные чувства героя. И напрасно большинство наших композиторов стремится к речитативу и недооценивает арии, считая, что ария — устаревшая форма. Когда замечательная певица Е. А. Лавровская посоветовала П. И. Чайковскому написать оперу на сюжет пушкинского “Евгения Онегина”, она не могла знать, как напишет музыку композитор, но она знала, что в опере Чайковского на такой сюжет б у д е т, ч т о п е т ь.

И в ней есть драма, трагические события, порывы высоких чувств, образы, характеры.

Чайковский говорил, что опера требует сжатости и быстроты действия и не терпит сюжетов, слишком дробных, требующих многих, не подлежащих музыкальному воспроизведению разговоров, разъяснений и действий.

Несколько дней назад в Ленинграде я услышал фразу: “Он любит Ленского больше, чем Пушкин”. И мне не страшно признаться, что именно музыкальная партитура Чайковского требует от певца не легкой пушкинской иронии в отношении к Ленскому, а любви к этому герою, и нельзя устоять против нее и нельзя ее не почувствовать, так как Ленский Чайковского не очень похож на пушкинского Ленского.

В опере и литературные герои приобретают н о в ы е черты и жизнь здесь нельзя показывать с тем правдоподобием, которое присуще драматическому театру. Драматургия в опере — основа оперного спектакля, но для того, чтобы понять, насколько она своеобразна, достаточно вспомнить “Пиковую даму” Пушкина и то, до каких новых высот поднимает ее гениальная партитура оперы Чайковского. И, наоборот, “Демон” Лермонтова, чудесное слово поэта, придает волнующее оперное звучание музыке Рубинштейна.

Воспевать эпоху - без плакатных приемов

Некоторые композиторы жалуются на то, что писатели не пишут оперных либретто. Но нельзя думать, что композитор только сочиняет музыку на уже готовый текст. Опыт композиторов-классиков показывает, что либреттист обычно получал от композитора план преобразования сюжета драмы или поэмы, повести или романа в действие, построенное по законам оперной драматургии. О своем либреттисте Верди говорил: “Поэт знает все, что я хочу”. А он хотел сюжетов, образов и характеров, которые позволили бы по ходу действия певцам — и прежде всего певцам — в мелодии, ясной и чистой, полной страсти и самых разнородных чувств, выразить душу героя.

И сейчас мы рассказываем, как легенды, — всем певцам хорошо знакомые, — повести о дружбе певцов с композиторами. И сейчас живет в Ленинградском доме ветеранов сцены Антон Эйхенвальд, дирижер и концертмейстер, который впервые разучивал с солистами и ансамблями “Евгения Онегина” Чайковского. Он рассказывает, что певцы после первой же спевки сказали автору о своих претензиях и затруднениях и композитор принял почти все их пожелания. Он внес изменения в диалог Онегина и Ленского, в диалоги во время мазурки, в сцене ссоры. Мы знаем, что “Пиковая дама” писалась с расчетом на Н. Н. Фигнера, а ария “Что наша жизнь...” была написана в трех тональностях, чтобы певец мог ее исполнять при любом состоянии. И так как этому певцу лучше всего удавался звук “э”,— и в тексте и в музыке композитор стремился дать наибольший простор именно этому звуку. А кто не знает о том, что ария “Туча ненастная мимо промчалась” была написана Римским-Корсаковым для тенора Секар-Рожанского уже после генеральных репетиций спектакля “Царская невеста”, а партию Мазепы Чайковский писал для певца Корсова? Все мы знаем о творческой дружбе Шаляпина, Собинова и Неждановой с Рахманиновым, который и писал для их голоса и считался с их пожеланиями. Уже выбирая те или иные сюжеты для опер, композиторы-классики всегда знали, какие артисты будут их исполнять.

А опера, по моему убеждению, должна начинаться с момента, когда композитор прежде всего и раньше всего нашел т е м у, м е л о д и ю, выражающую характер героя, и точно определил, к а к о й г о л о с ее может и должен петь. Когда ясно и взволнованно зазвучит на оперной сцене голос героя, только тогда сможет проявиться и широкая душа человека — труженика, воина-созидателя. Мне думается, что нашу эпоху можно и нужно воспевать в оперных спектаклях, но без лобовых плакатных приемов и примитивизма, которые практиковались и еще практикуются в наши дни.

Вызывает крайнее удивление, а иногда и горечь то обстоятельство, что многие высокоталантливые композиторы, создавшие выдающиеся произведения, пишут музыку, в которой можно подчас усмотреть нарочитый примитивизм.

Ведь народ и сам поет. А в опере, где основа — пение, именно пения и нет. Большую горечь испытываем мы, что не можем оставить следа в искусстве той эпохи, в которую мы живем. Снисходительность к художественному качеству материала, ложные требования к оперному искусству, которые предъявляют люди с ограниченными знаниями и посредственным вкусом погоня за количеством в ущерб качеству — приносят огромный вред оперному искусству.

Пушкин воскликнул, что он не может писать о Петре I, так как петровская эпоха слишком близка ему по времени. Кстати сказать, в беседе с Глинкой Пушкин выразил сожаление, что он не сам написал либретто “Руслана и Людмилы”, он бы сделал его еще более условным и фантастическим, то есть совсем неприемлемым с точки зрения некоторых сегодняшних “оперных деятелей”.

Есть еще одно препятствие на пути новых советских опер: для того, чтобы, скажем, такой некогда инициативный и пытливый оперный театр, как Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, мог поставить оперу, ее должны утвердить шесть инстанций, причем любая из них имеет много прав для того, чтобы запретить произведение, а разрешить, в сущности, могут немногие. Устранить эти препятствия обязательно нужно, потому что на каждой из этих ступеней есть люди, вкус и пристрастия которых часто отнюдь не совпадают со вкусами и желаниями зрителей. Было бы хорошо, если бы многочисленные и с каждым годом увеличивающиеся этажи в учреждениях, руководящих искусством, предоставили хотя бы одну комнату для творческой работы, для творческих дискуссий. Комитет по делам искусств руководит созданием духовной культуры, в возглавляет деятельность художников. Люди, руководящие искусством, должны прислушиваться к мнению художников-профессионалов и не считать свое мнение законом. Это принесет несомненную пользу делу создания классической советской оперы.

* * *

Слушал оперу “Игрок” С. Прокофьева по Ф. Достоевскому, показанную Большим театром *.

# * Премьера оперы состоялась 7 апреля 1974 г. в Большом театре СССР. Постановка Б. Покровского, дирижер А. Лазарев. Артисты премьерного спектакля: А. Масленников, А. Огнивцев, Г. Вишневская, Л. Авдеева, Т. Синявская.

Событие примечательное. Особенно для людей, которые трудятся искусстве. Надо пожать руку за труд, за приобщение к этой опере и руководителям, и исполнителям. Хотя не скрою — самый лучший режиссерский план без такого блистательного состава артистов, какой есть в Большом театре, не донес бы идеи. Нужно сказать, что участники спектакля вызвали радостное удивление своим актерским мастерством. И заслуга постановщиков в том, что они способствовали выявлению творческих достижений. Этот спектакль знаменателен еще и тем, что он доказал, вопреки мнению некоторых “экспериментаторов”, прибегающих в кино к приему использования голоса одного артиста, когда изображение предлагается другому, что оперные артисты могут выступать как драматические, а обратное тому невозможно.

Театр живет по своим законам: что-то приобрели, что-то потеряли. Почти все написанное С. Прокофьевым прозвучало за прошедшие двадцать лет. Стремиться надо по возможности больше знать, но ограничение есть во всем. Надо вспомнить — Пушкин и Даргомыжский, “Русалка” и “Каменный гость”. “Русалка” идет столетие и будет звучать и дальше. “Каменный гость” шел в Большом театре при чудных декорациях с артистами, которые определяют эпоху: Алчевский и Боначич, Шаляпин, Лосский, Озерская, за пультом — Рахманинов, а спектакль прошел несколько раз, и больше эта опера не звучит. Мне довелось работать над ней в двадцатые годы, когда к ней проявляли интеpec И. Судаков и В. Немирович-Данченко, но завершения спектакль так и не получил.

Так и у Прокофьева. “Война и мир” завоевывает оперные театры многих стран, а “Игрок”... будущее покажет.

У Мусоргского каждая его нота — дар человечеству. “Хованщина”, “Борис Годунов” бессмертны. А о “Женитьбе”, завершенной Ипполитовым-Ивановым, известно немногим. Даже “Фальстаф” Верди не удерживается в репертуаре оперных театров. “Питер Граймс” Бриттена — певческая опера. А “Альберт Херринг”? Долголетие обеспечивается установившейся формой — ансамблями, ариями, дуэтами. Практически нужен самостоятельный оперный театр с малой сценой. Тогда бы оперы, построенные на музыкальном речитативе, могли обрести новую аудиторию. Иначе малые формы сегодня могут затормозить большие.

Другой пример: “Моцарт и Сальери” Римского-Корсакова. У Мамонтова — Зимина пели Шаляпин (Сальери) и Шкафер (Моцарт). Партию рояля за кулисами — Рахманинов. И осталось это только памяти музыковедов. Ушло. Объяснить это инертностью и неподготовленностью публики не всегда можно да и неверно.

Это тема острая. Почему многие советские оперы не удержались в репертуаре? Нередко опера даже идет, но зритель относится к ней не так, как предполагали композитор и театр.

Я верю, что многие оперы, не удержавшиеся в репертуаре ныне, пойдут в оперных театрах, так как в них есть и мелодия, и накал страстей и социальные проблемы. Я верю, что при постановке оперных сочинений не будет той правды сценического решения, которую сегодня выдают за правду, а будет оперная, то есть условная правда. В этом-то и трудность руководства театром. Не сказать об этом - грешить, а мне ни к чему!

Духовность формируется с детства

Передо мной—письмо. Пришло оно издалека—из Сумской области от еще совсем молодого человека.

Он пишет: “Может быть, и неловко сознаваться, что я совсем не понимаю серьезной музыки. Иной раз зайдешь в магазин, посмотришь на пластинки — Бах, Бетховен, Чайковский — и чувствуешь, что это все из какого-то неведомого, недоступного мне мира. Наверное, понятна классика музыкальная только тем, кто с детства учится музыке”. И еще сомнение у автора письма: “Стоит ли вообще современному молодому человеку приобщаться к музыке прошлого? Не устарела ли она, эта музыка? Да и что, собственно, может она дать?” Попробую ответить.

Наш великий маг литературы Лев Николаевич Толстой признавался, что, когда он утомлен, беспомощен, когда слов не хватает, он должен слушать музыку, и только после музыки готов опять к труду. Вот что такое музыка, вот что она дает.

Теперь о восприятии музыки. Всем ли она доступна? Есть люди, которые с детства равнодушно смотрят на солнце, луну, гладь лесного озера. Они знают, что солнце греет, а в озере водится рыба и можно в нем купаться. И все. Другие же люди находят в созерцании природы радость, она для них — источник прекрасного, источник раздумий. По-моему, очень важно с малых лет пробудить в человеке эту способность воспринимать красоту: будь то природа, стихи или музыка. Иногда это “пробуждение” происходит стихийно. Например, композитор Глинка на вопрос, когда он впервые почувствовал музыку, ответил, что это произошло в раннем детстве. Он проснулся однажды от удара колокола в их сельской церкви. Протяжность, мелодичность глубокого звука взволновали душу.

И все же полагаться на стихийность нельзя. Чтобы воспринимать музыку, получать удовольствие от классических опер, симфоний, сонат, надо учиться слушать, запоминать, размышлять над музыкой даже в том случае, если вовсе нет музыкального образования. И если уж вы зашли в музыкальный магазин и недовольны тем, что лежит там классика, а нет эстрадных шлягеров, то попросите все же “прокрутить” вам, к примеру, песню Бетховена “Сурок”. Этой песне более двух с половиной веков, но послушайте несколько тактов, и они оживят вашу душу своей гениальной простотой.

Мне не стыдно признаться: я сам не сразу оценил, например, “Бориса Годунова”. Пел я тогда уже во многих операх, но когда услышал впервые оперу Мусоргского, то, не найдя в ней ничего привычного слуху, отнесся очень прохладно. Но зато сейчас я не могу ни одну оперу поставить рядом с этим гениальным творением.

Не спорю, хорошая песня тоже долговечна. Но нередко случается, что век даже очень популярных песен оказывается коротким. Помнится, в двадцатые годы не было человека, который не пел бы знаменитых “Кирпичиков”. Сейчас даже упоминание об этой мелодии и стихотворном содержании вызывает улыбку. А ведь воспринималась тогда эта песня всеми нами очень серьезно, была она своего рода символом времени. А что осталось от этой “простой и понятной” музыки?

Произведения же Глинки, Бетховена живут века и волнуют все поколения. Вот, к примеру, произведение двух наших гениев Лермонтова и Глинки “В минуту жизни трудную” написано в 1835 году, но для любителей музыки оно по сей день звучит свежо, ново, неувядающе. Но, повторяю, к восприятию серьезной музыки надо себя готовить. Если не специально учиться, то хотя бы сердце свое, душу открыть для ее познания.

1972

* * *

Итак, детский хор? Почему я включил его в программу?* Мне, естественно, трудно сказать, что было в программе главное и что менее главное. В данном случае шел на то, чтобы отступить от обычных традиционных программ — и после Вагнера, после “Лоэнгрина”, то есть после оркестровой и духовной насыщенности перейти к а-капелльному звучанию детского хора. Приобщение детей к классической музыке — необходимо.

# * В канун своего дня рождения в Большом зале Московской консерватории И. С. Козловский давал концерт в сопровождении Симфонического оркестра Союза ССР и детских народных хоров.

Мне и раньше приходилось выступать с детьми. Сохранились, например, пластинки — “Горные вершины” Рубинштейна, которые исполнялись с Женей Талановым. Ныне он окончил консерваторию и профессорствует. Количество подобных примеров можно было бы увеличить, но суть не в этом. Л. Н. Толстой и другие выдающиеся писатели, обладавшие великим даром слова, все же неоднократно подчеркивали, что музыка — самый эмоциональный вид искусства. Воздействие ее огромно.

Если сократить расстояние между городом и деревней в смысле выравнивания условий для получения музыкального образования (а с каждым годом это плодотворно делается), какое будет духовное обогащение для грядущего поколения! Оттого в каждой школе села, где есть учитель пения, как это бывало и ранее, должно звучать стройное детское пение. Как это настраивает к гармоничному восприятию мира — переоценить невозможно. И, если хотите, в детском пении есть и будущий труд солдата — защитника Родины, труженика, ученого. Далее человек уже формируется средствами “алгебры”, приобщаясь к знаниям и постигая их, но задатки духовной сути формируются в детстве, и не только с помощью алгебры.

Оттого музыкальные школы в отдаленных от центра селах — радостное явление, я оно должно быть всячески поддержано. Этим школам надо помочь, особенно на первых порах, инструментами, книгами, знанием и опытом, доброжелательностью”.

1973

* * *

Хоровое пение — наиболее распространенное и действенное средство музыкального просвещения масс. В этом смысле значение его безгранично велико. В хоровом коллективе подчас формируется и искусство вокалиста. Хоровые занятия способствуют выработке певческого дыхания, воспитанию голоса, всестороннему музыкальному развитию певца.

Однако нельзя преуменьшать и роль индивидуальных занятий с любителями пения. Особенно важны эти занятия для тех, кто намерен избрать профессию артиста.

Как у каждого человека есть свой цвет глаз, волос, свои черты характера, так и каждому певцу присущ свой тембр голоса. Помнить о необходимости бережного отношения к голосам — одна из первых заповедей хормейстера.

Пение в хорошем, владеющем правильными навыками хоре никогда не повредит голосу, а, напротив, поможет певцу развить слух, ощущение ритма, ансамбля, приобщит его к культуре многоголосного исполнения, привьет ему ценное качество советского человека — чувство коллективизма и товарищества.

1959

Раздумья

Меня всегда занимала мысль: что раньше — подвиг или искусство? Какое влияние оказывает искусство на человека, на его волю к свершению героического?

Вспомним сражение под Полтавой.

Пушкин воспел Полтавский бой и подвиг Петра. Рылеев в своей “Думе” пережил это событие как бы с позиций Мазепы. Лист написал симфоническую поэму “Мазепа”, а Чайковский — оперу под тем же названием. Выходит, сначала историческое событие, вначале подвиг, а потом его отражение в искусстве, пусть и в разной интерпретации.

Отечественная война 1812 года, битва на Бородинском поле вызвали отклики Жуковского, Пушкина… Лермонтов создал свое бессмертное “Бородино”. Позже появилась гениальная эпопея Льва Толстого “Война и мир”. Чайковский написал увертюру “1812 год”. И, наконец, Сергей Прокофьев создал оперу “Война и мир”.

О борьбе князя Игоря Святославича остался величественный памятник древней нашей словесности — “Слово о полку Игореве”. А химик Бородин создал на эту тему свое гениальное творение — оперу “Князь Игорь”.

Значит, сначала подвиг, а потом искусство.

Но разве в грозные дни Великой Отечественной войны с германским фашизмом не вдохновляли нас на подвиги образы наших великих предков? Разве не с новой патриотической силой зазвучали для нас в эту пору бессмертные страницы толстовской эпопеи? Когда танковая лавина Гудериана рвалась к Москве, фронтовые газеты перепечатывали лермонтовское “Бородино”. И рассказ старого воина, переданный отличными, алмазной крепости стихами *, звучал в те дни как призыв к подвигу.

# * Оратория Ю. Шапорина “Сказание о битве за русскую землю” (слова К. Симонова, А. Суркова, Ю. Фейнберга).

Искусство — могучая сила, вдохновляющая на героические подвиги.

Недаром же Маяковский в первые годы Советской власти писал с присущим ему гиперболизмом:

Все совдепы

не сдвинут

армий,

если марш

не дадут

музыканты.

Мы и сегодня хорошо помним призывные, энергические песни и марши первых лет нашей революций. Мелодии этих песен живы и находят отзвук в наших сердцах. В этих песнях запечатлелась романтика революционного переустройства мира. А романтика — родная сестра подвига.

* * *

Имена людей, штурмующих в нашу эпоху неведомое, войдут в историю. Подвиг Юрия Гагарина, совершившего первый рывок к звездам, будет воспет искусством. Имена Германа Титова, Андрияна Николаева, Павла Поповича будут навсегда утверждены искусством для грядущих поколений. Свершения точных наук — это тоже великий подвит. Вдохновение творцов наших звездных кораблей, вдохновение физиков, проникающих в глубины вещества, в неведомый мир элементарных частиц, их поиски, драмы, разочарования и открытия — все это богатейший материал для создания монументальных полотен, музыкальных произведений, исполненных поистине бетховенской силы.

Потомки будут с благодарностью за дерзание вспоминать имена наших соотечественников, которые первыми начинали прокладывать дорогу великим научным открытиям космического века.

Кибальчич!.. Какая неудержимая сила, какая любовь к грядущим поколениям была у этого человека! Сознавая, что через несколько дней он будет повешен, Кибальчич нашел в себе мужество продолжать расчеты летательного аппарата. Это был подвиг, в котором слились мужество революционера и страсть конструктора.

А Циолковский — этот удивительный поэт космических путешествий, автор не только всемирно известных научных работ, но и повестей! Энтузиазм Циолковского, его жизнь, которая вся была подвигом,— разве это не прекрасный пример для нашего поколения, разве это не пример для наших потомков?

Искусство пока что остается в долгу перед такими гигантами, творцами поэтической мечты, которая на наших глазах становится явью.

Некоторое время тому назад у нас велись разговоры о “новом стиле” эпохи. Говорили о “новом видении” в искусстве, которое якобы определяется в основе своей “революцией идей” в современной физике. “Лирики” спорили с “физиками”.

Понятно, что споры были вызваны интересом к великим успехам точных наук. Но я не понимал, в чем смысл спора. Разве можно определить резкую грань между творческой фантазией поэта и вдохновением ученого? Еще Пушкин говорил, что вдохновение необходимо так же в геометрии, как и в поэзии.

Творческая мысль Достоевского более восьмидесяти лет назад подсказала писателю слово “спутник”. Сегодня это слово знакомо людям всей Земли, оно одинаково произносится на разных наречиях мира.

Если некоторые ученые до сих пор спорят о том, кто открыл Америку, то русское слово “спутник” в языках всех народов закрепило наш приоритет в открытии космической эры человечества.

Великий физик Альберт Эйнштейн говорил, что Достоевский по-своему повлиял на его открытия.

Алексей Толстой еще три десятилетия тому назад создал свою поэтическую и фантастическую “Аэлиту”. Это, может быть, наиболее убедительный пример, когда мечта писателя-реалиста обогнала ход событий, предсказала грядущие полеты людей на другие планеты солнечной системы.

Значит, искусство не только способно воспеть подвиг. Оно может предсказать грядущее, вдохновлять на новые подвиги, в известном смысле даже подсказывает пути к этим подвигам.

Я вспоминаю, как грустный и задумчивый, влюбленный в жизнь, доверчивый к людям, Александр Довженко мечтал о познании вселенной. Он зримо пытался представить великие открытия в глубинах космоса.

Александр Довженко умер на самой заре космической эры, он не дожил до гагаринского полета в космос. Но он мечтал об этом полете. Он как художник внутренне подготавливал себя к тому, чтобы отразить в искусстве подвиги первых космонавтов.

Александр Довженко всегда в своих творческих свершениях, в своих тревогах и раздумьях о судьбах искусства твердо стоял на почве реальной действительности. Он умел видеть суровую правду жизни, но при этом имел в себе силы оставаться мечтателем. “Надо уметь и в луже видеть отражение звезд”,— говорил знаменитый кинематографист. Движение народа к вершинам будущего никогда не представлялось Довженко гладкой и легкой дорогой. Это подтверждается его поэмами, его сценариями, из которых, к сожалению, многие не поставлены.

Мечтавший о звездах Довженко сожалел, что люди, любуясь красавицей Десной, подчас не ощущают романтической прелести природы, оказываются глухими к сказке и преданию. Все эти русалочки, водяные и бес, на котором Вакула совершил свой стремительный полет из Диканьки в царский дворец, — все это кажется им уделом отошедшей в прошлое гоголевской фантазии.

А человеку шестидесятых годов нашего века и фантазия и фантастика просто необходимы. И математика и поэзия без мечты и смелой фантазии мертвы. Ныне и подвиг математика и вдохновение художника сходятся где-то в одной точке. Их “сопрягает” мечта о будущем, их роднит творческая интуиция, — без этого невозможно рассчитать трассу космического корабля, невозможно постичь величие вселенной.

Достижения нашей науки будят гордость, они порождают уверенность в том, что гармония и спокойствие восторжествуют на земле, избавленной от трагических нелепостей.

Поставить достижения науки и техники на службу человеку — только на благо и счастье человеку! — вот величайший подвиг, к которому призваны сегодня люди науки и творцы новой техники.

И к тому же подвигу призывает наше искусство. Судьбы научных открытий сегодня прямо, непосредственно связаны с судьбами всего человечества.

Уже прозвучал первый космический дуэт в исполнении Андрияна Николаева и Павла Поповича. Песня вышла за пределы Земли, искусство постучалось во вселенские просторы. Но много ли создано таких произведений, которые достойно отражают время великих подвигов? Подвиги множатся, следуют один за другим, как по цепной реакции. К сожалению, произведения, прославляющие подвиги, не множатся с такой быстротой...

Конечно, дело не только в количестве, но главным образом в качестве этих произведений. А мы вынуждены признать, что в нашей музыке, например, не появилось таких ярких произведений, которые бы достойно прославили вселенские подвиги наших людей.

В наш век абсолютной радиофикации квартир, площадей, поездов, самолетов, пароходов — хотите вы или не хотите, вас постоянно в пути, на отдыхе, на улице настигает и сопровождает радиозвучание. И как досадно, когда по радио довольно часто звучит мелодия очередной примитивной песенки, то ли скороспело сочиненной на злобу дня, то ли так просто сложенной кем-то на досуге. И эту песенку не только предлагают послушать, ее еще разучивают. Сначала дикторы читают текст, потом проигрывают мелодию, затем поет солист и, наконец, хор. И это делается до тех пор, пока и диктор, и исполнители, и редактор передачи убедятся, что новый мотивчик “продвинут” в массы. А ведь наша Родина многонациональна и прежде всего именно в песне чувствуется национальность.

Вы ринетесь в лес, спасаясь от назойливых звуков, но там кричит патефон или карманный радиоприемник. И опять все та же надоедливая мелодия. Или — еще хуже — скрежетание и визг “модерных” джазов, от которых начинает болеть голова на пятой минуте.

А ведь песня, как правило, возникает и западает в душу в минуты раздумий, радостных или горестных. Так в раздумьях о вечности поэт написал стихи о том, как “звезда с звездою говорит”. Стихи вызвали к жизни музыкальную тему, и песня эта дожила до нашего космического века, хотя, кажется, никто не пытался “продвигать” ее в широкие массы.

Мне думается, что когда-нибудь введут День молчания, День раздумий. В этот день будут прерваны радиопередачи. (Ведь гудки автомобилей и паровозов в черте крупных городов уже запрещены.) И тогда появится много новых песен, и частушек, и сказаний, в которых люди расскажут о своих подвигах, о любви своей, о поэзии окружающей жизни... Ведь в будущем и само занятие искусством перестанет быть привилегией людей определенной профессии. В этом закономерном движении самодеятельность встанет на высшую ступень. И в семье и в обществе уровень понимания искусства будет таким, где мысли и чувства Бетховена, Глюка, Мусоргского и Чайковского будут более понятны, чем сегодня.

Искусство будет всеобщей потребностью — не только как наслаждение прекрасным, но как потребность творчества, как необходимость личного участия в сотворении прекрасного. И в этом случае подвиг будет неотделим от искусства, ибо сотворение подвига и его отражение совместятся в одном лице человека будущего.

* * *

В самую напряженную эпоху — период становления Советской власти — В. И. Ленин находил время, подчас ночью идти на квартиру к музыканту Добровейну слушать сонаты Бетховена и “Колокола” Рахманинова.

Керженцев, Оболенский, Свидерский — целая плеяда старых большевиков, борясь за будущее, сохраняла духовные ценности прошлого — классические произведения...

Мне вспоминается Луначарский, человек разносторонних интересов. Он горячо интересовался актуальными проблемами науки и написал много глубоких работ об искусстве. В их числе — отличный “Критический анализ Скрябина”.

Мне приходилось много беседовать об искусстве с прославленными летчиками: Чкаловым, Громовым и Байдуковым. Я часто встречал их на академических концертах и всякий раз убеждался, что у каждого из них был далеко не праздный интерес к музыкальной культуре. Музыка была для них духовной потребностью, потребностью постоянного совершенствования.

Когда М. М. Громов, совершив перелет через Северный полюс, приземлился на американском континенте, его принял выдающийся русский композитор С. В. Рахманинов. Сам этот перелет был в те годы подвигом. А стремление к духовному общению с представителем искусства было потребностью летчика.

Все это и есть пример той гармонии, которая так необходима человеку в наше время.

Вскоре после постановки “Вертера” Государственным ансамблем оперы я получил письмо от Героя Советского Союза А. В. Белякова. В этом письме он высказал в высшей степени профессиональные мысли о спектакле. Стоит ли говорить, что это письмо произвело на меня впечатление сильнее любой рецензии.

Вспоминаю другой случай. В гостинице “Москва” встретились трое: Чкалов, Корнейчук и я. Мы говорили тогда о том, как оживить оперу, сделать ее более доступной широкому кругу слушателей.

В то время готовилась к постановке опера “Катерина”. Я сомневался, будет ли понятен язык Шевченко современному слушателю и как трактовать образ офицера, который фигурирует в опере как Москаль?

Весь текст в оригинале оперы шел на украинском языке, офицер объяснялся с Катериной по-русски.

Я напевал куски темы Матери, Катерины, Ивана, напевал по-русски и по-украински, как было в оригинале. Чкалов молчаливо слушал, не вступал в наш разговор с Корнейчуком, а потом вдруг спокойно сказал: “А ну, еще раз”.

Я вновь сел за рояль и запел:

“Ой хто ж мою головоньку приголубить...”

Этот мужественный человек, кажется, был доволен.

— Я родился на Волге. Люблю русскую песню. Но мне кажется, что оперу надо ставить так, как ты поешь — в шевченковском оригинале! Шевченковский язык богаче, а потому и понятнее, чем предлагаемый перевод.

Мнение Чкалова разрешило наши сомнения. Опера шла в оригинале, в постановке Лапицкого...

Я убежден, что подвиги пионеров космической навигации будут воспеты и утверждены для грядущего поколения в ярких образах искусства. Искусство прославит и подвиги тех, кто совершает сегодня великие открытия в области точных наук. Поэтов в науке у нас много. Я видел академика Курчатова в Большом зале консерватории за несколько часов до его кончины. Он слушал “Реквием” Моцарта. Слушать так, как он слушал “Реквием”, может только гармоничный человек. Ведь Курчатов из тех, кто приоткрыл частицу тайн природы всеблагой. Упиваясь величием гениальной музыки, знаменитый физик слушал внимательно, сосредоточенно, проникаясь духовной силой звучания...

Когда бисировали “Lacrimoso”, Игорь Васильевич долго не уходил, слушал. Он был как бы прикован раздумьем, слушал как исповедь, как откровение тонику финала. Затем, опираясь на палку, медленно ушел. А через несколько часов этот же оркестр играл этот же “Реквием” над ним.

Великое он давал, великое он воспринимал.

Я убежден, что завтра уже никого не будет удивлять союз искусства и науки.

И не только потому, что настоящее искусство — это тоже подвиг, подвиг равновеликий свершениям открывателей звездных миров, исследователей таинств микромира. Я вижу человека будущего хозяином природы, владеющим гигантской энергией, бороздящим океаны вселенной. Человек, стоящий лицом к лицу с безбрежным звездным миром, не может не быть поэтом, художником. Но он должен мыслить еще и как ученый — иначе, что он может понять в таинственной музыке миров?

1963.

* * *

Собрались однажды гости. Возник, как водится, просвещенный спор. В воздухе висели ирония и скепсис. Горели свечи на столе. В окне отражались их блики. И я попросил всех повернуться к окну и посмотреть на эти блики. Счастлив тот, кто видит их, кто чувствует непознаваемость и тайну жизни. Может, то душа предметов, а может, наша душа. Когда лица гостей снова повернулись к свету, на них было уже совсем другое выражение. Налет снисходительности исчез, все как-то притихли, задумались... Магометанский закон запрещает рисовать лик Божий. Каждый должен быть художником, чтобы самостоятельно дорисовать в своем сердце то, о чем ведает Коран. Христианство же, наоборот, учитывает разницу между людьми, учитывает неподготовленность многих к восприятию самого понятия высшей силы. И чтобы облегчить вошедшему в храм человеку постижение и размышление на сей предмет, рисуют конкретное лицо Бога, то есть икону. Современные художники нередко предлагают нам как раз такие слишком определенно расписанные картины-иконы, не оставляя пространства для нашего собственного воображения, для нашей собственной духовной работы... Все более расписанной, как бы в готовом виде, получает сегодняшний человек и программу своего пребывания на земле в целом. Мне кажется, это обедняет. Потому что каждый должен иметь в своей жизни святые места, с а м у м е т ь с о з д а в а т ь и х, чтобы потом проникновенно ощущать и чтить. Без этого человек еще не вполне человек.

1987

Интервью

Интервью корреспондента газеты “Правда” Н. Анишева

— Иван Семенович, в будущем году исполнится пятьдесят лет с того дня, когда вы начали петь на сцене Большого театра. За это время оперный жанр, несомненно, претерпел немалые изменения. Что, на ваш взгляд, важно для сегодняшней, современной оперы?

— Прежде всего хочу сказать о том, что, как мне думается, составляет главную силу оперного искусства вообще, секрет его притягательности для слушателей на протяжении вот уже четырех веков. Опера — жанр условный; в музыке, в пении, и прежде всего в пении, она выражает то, что волнует современного человека, передает сложный мир его душевных переживаний. У драматического и музыкального театра разные выразительные средства. Когда об этом забывают — оперная постановка, как правило, терпит неудачу. Драматургия образа у оперного артиста целиком идет от музыки.

Опера, в том числе и та, сюжет которой взят из современности, требует прежде всего поэтического языка. Причем ее основными выразительными средствами являются музыка, мелодия, вокальное исполнение. На мой взгляд, современность звучания оперы не определяется только тем, о каких событиях — сегодняшних или давно минувших — она рассказывает. Ведь не случайно произведения оперной классики дороги нам и сегодня. В них затрагиваются те проблемы человеческого бытия, которые не утратили и поныне своего значения. Всегда положительные герои этих опер будут близки нам своей непримиримостью ко лжи, фальши, злодейству, своей отвагой в борьбе за идеалы. Разве эти качества несовременны сейчас?

...Не только сегодня, но и много лет назад были люди, которые смысл своей жизни видели в том, чтобы отстоять на земле правду и справедливость. Их мысли, их деяния — это тоже наше духовное наследие, и раскрыть его нетленную красоту на оперной сцене — задача благородная и благодарная.

Конечно, призвание художника, в том числе и того, кто работает в жанре оперы,— это выразить прежде всего дух своего времени. И те, кто чутко ощущает пульс эпохи, естественно, не могут не искать новых форм, не дерзать, не делать открытий. Без этого невозможна жизнь в искусстве. Важно только не принижать, не огрублять условную, поэтическую природу жанра поверхностным бытовым правдоподобием, примитивным пониманием того, что на сцене современно.

— Известно, что “расширить” границы жанра оперы, приблизить его к массовому зрителю пробовали и вы сами. В 1938 году под вашим художественным руководством был создан Государственный ансамбль оперы, выступления которого пользовались огромным успехом у слушателей. Что побудило вас, солиста Большого театра, человека, безмерно занятого, создать подобный ансамбль?

— Жажда творчества! Тогда мы мечтали найти новую форму оперного спектакля, основу которого составляло бы звучание, а не зрелищность. Для подобного поиска необходимо было создание самостоятельного музыкального театра. Я с благодарностью вспоминаю своих коллег по ансамблю, своих педагогов — прежде всего профессора Е. Муравьеву. Выступали мы на филармонической сцене, оркестр был не виден публике, грима, специальных театральных костюмов не было. Были детали, призванные ввести зрителя в атмосферу изображаемой эпохи. Работали мы не только над классикой, но и над современными операми. К сожалению, многое из задуманного реализовать не удалось...

— Очевидно, ваш опыт по созданию подобного оперного коллектива и руководству им мог бы принести пользу тем, кто приходит на сцену музыкального театра сегодня, приходит, чтобы найти новые пути его развития. С какими проблемами, по вашим наблюдениям, приходится сталкиваться начинающим музыкантам?

— Молодым важно на всю жизнь сохранить запас творческой энергии, научиться “тратить” себя с наибольшей пользой.

Беспокоят меня, скажем, такие факты: когда молодой солист заканчивает свое музыкальное образование и приходит работать в оперный театр, он остается по существу вне поля зрения педагога по вокалу. А певцам — ничуть не меньше, чем, скажем, артистам балета, — нужен ежедневный тренаж. Должен быть кто-то, кто регулярно бы занимался со всеми участниками оперной труппы театра, помогая совершенствовать мастерство каждому певцу в отдельности, добиваясь четкого и слаженного ансамбля. В Большом театре до сих пор с благодарностью вспоминают, например, замечательного оперного артиста Трезвинского (его мнением, кстати, очень дорожил Шаляпин), вспоминают, как во время репетиций он работал не только с артистами, но и с дирижером, декораторами, делая все, чтобы певец мог наиболее полно раскрыться вокально во время спектакля.

— Иван Семенович, сейчас много спорят о будущем оперы, о том, какова ее роль в деле эстетического воспитания слушателей. Хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу.

— Не скрою: мне очень больно бывает оттого, что теперь в концертах произведения Чайковского, Рахманинова, Мусоргского, Верди звучат гораздо реже, чем хотелось бы. А ведь это классика, являющаяся нашим бесценным богатством. В первую годовщину Октября в Большом театре на торжественном вечере прозвучали финал 9-й симфонии Бетховена и картина “Вече” из оперы Римского-Корсакова “Псковитянка”. Так Советская власть заявила себя наследницей сокровищ мировой художественной культуры. Но популяризировать их нужно еще более интенсивно.

Большую роль может сыграть здесь опера. Ведь в основе ее пение — искусство, рожденное народом и бесконечно им любимое. На мой взгляд, сегодня мог бы быть полезен оперный театр с малой сценой, где могли бы идти, например, спектакли, построенные на музыкальных речитативах, другие оригинальные музыкальные постановки. Малые формы не должны тормозить развитие больших, как это подчас, по моим наблюдениям, происходит. К тому же, удовлетворяя разносторонние запросы любителей пения, мы, без сомнения, умножим их число.

Я верю в будущее советской оперы. В то, что появятся новые спектакли, поставленные смело, талантливо, но с обязательным соблюдением одного правила: опере — оперное! Верю в то, что эти спектакли, сохранив верность условной природе жанра, не утратив драматизма, накала страстей, смогут поднять важную социальную проблематику. Опера ждет своих новых творцов — людей, преданных искусству совершенно бескорыстно, любящих и понимающих музыку...

1975

Интервью корреспондента “Недели” В. Резникова

— Иван Семенович, давайте вспомним далекое время. Кем вы хотели, мечтали стать в детстве?

—Уж во всяком случае не оперным артистом.

— С чем вы дебютировали на оперной сцене?

— В“Наталке Полтавке” Лысенко, потом Катерина” Аркаса и “Галька” Монюшко.

— И профессиональным певцом себя сразу почувствовали?

— Нет. До этого еще было далеко Даже когда не был уверен, что пение на сцене — это мое призвание. 1 января 1923 года я получил приглашение в харьковскую оперу, и только тогда начало приходить сознание, что да, могу и хочу петь в опере, а до этого в Полтаве играл и в драматических спектаклях, и даже в оперетте “Корневильские колокола”.

— Не могли бы вы поделиться чувством артиста-певца на сцене? Что, это какое-то особое состояние человека?

— Остается ли человек, артист сам собою в момент творчества? Я вас правильно понял? О себе мне трудно говорить. Быть может, вам что-нибудь скажет пример В. Комиссаржевской, готовившей роль в пьесе “Чайка”. Она у себя дома, в частной жизни пребывала “чеховской чайкой”, то есть в том настроении, какое обычно бывает закономерным на сцене. Она плакала от одиночества, представляя себе образ одинокой чайки, потерявшейся в организованном практически мире. Для оперных артистов в этом случае есть еще одно — звучание музыки, когда никого нет, а музыка звучит явственно, и вы можете отчетливо представить себе героя, его внутренний мир, переживания.

— He могли бы вы привести пример из своего творчества? Ну, скажем, партия Владимира Дубровского из оперы Направника...

— Хорошо. Мне предстоит петь Дубровского — как постичь его музыкальный образ? Об этом мне скажет музыка оперы, которую я уже знаю... Ночь. В доме все спят. А вы раздумываете об образе. И идете к нему не от текста, а от звучания музыки внутри вас — решаете пластический образ, даже устанавливаете подробные детали, а кругом тишина. Но в вас все звучит, вы фактически поете, насыщены настолько, что под утро облегченно ощущаете творческую отдачу... Фактически роль сделана на внутреннем звучании. А вообще у каждого артиста своя творческая лаборатория. Наука доказывает, а искусство показывает. Поэтому к а к э т о и о т ч е г о э т о — у каждого артиста по-разному. Единой системы тут нет. Система призывает лишь к общим местам.

— Иван Семенович, есть ли у вас любимая оперная партия?

— Любимой партии нет. Зависит от внутреннего состояния каждый раз. Мне всегда были по душе оперные партии эпического плана.

— Вы были знакомы с Собиновым?

— Знакомы — не то слово. О Леониде Витальевиче я сохранил одно из ярких впечатлений своей жизни. Если вы спросите, какое самое главное качество в характере этого человека, я отвечу: доброта. И вообще человеческие качества Собинова были великолепны.

— Я как-то слышал, что вы вместе с Собиновым участвовали в одном спектакле, это правда?

— Да. Это был спектакль, посвященный юбилею Леонида Витальевича. Он выбрал оперу Чайковского “Евгений Онегин”. Пел своего любимого Ленского, а я в сцене на балу у Лариных исполнял роль француза Трике. Вот Собинов и Богданович. Оба певцы Большого театра. Оба тенора. Но Л. Собинов был, повторяю, исключительно доброжелательным, стремящимся поддержать. На своем юбилее он вывел меня вперед, как бы благословляя, подчеркнуто желая добра в искусстве. Другого названного певца трудно представить в такой роли.

— Готовясь к встрече с вами, я прочитал и о вашей напряженной творческой деятельности в дни войны. Какое самое сильное, яркое впечатление осталось у вас от этих дней?

— Сплоченность... Война — какая это была проверка силы человеческого духа! Мне кажется, что она еще так недалеко — память цепко хранит ее. А самое яркое впечатление — радостное чувство Победы. Парад Победы я смотрел с трибун Красной площади. Когда советские солдаты стали швырять фашистские знамена к подножию Мавзолея, я почувствовал, как увлажняются мои глаза. Какой жертвы она потребовала, каких и скольких людей мы потеряли! Было радостно видеть ликование людей. В тот же день мы с Москвиным стояли на балконе гостиницы “Националы”, где я в то время жил, и бросали вниз цветы. Когда началась война, Москвин был директором МХАТа, который находился на гастролях в Минске. И первые немецкие бомбы приняла на себя и труппа этого театра. Москвин в этой тяжелой обстановке сумел разместить часть труппы на грузовиках, а сам с остальными отправился в Москву пешком. Это был великий человек. Потом мы с ним встречались в Саратове, вместе выступали в госпиталях и на фронте...

— Иван Семенович, когда мы будем читать ваши мемуары?

— Увы, никаких мемуаров я не пишу. Наверное, тут причины двоякого свойства. Например, то, что принято писать в мемуарах — быт, частная жизнь,— мне кажется не интересным. Писать же о сугубо творческих вопросах — это получится очень уж специфично...

— Тогда, простите, несколько вопросов именно по творческим проблемам. Жанру оперы примерно четыреста лет. В чем, по-вашему, секрет оперного искусства?

— Опера — чрезвычайно условный жанр. В этом его величие и хрупкость одновременно. В музыке, в пении — особенно в пении — опера выражает то, что не может не волновать человека, она способна передать весь сложный мир его душевных переживаний. Природа оперного и драматического театров совершенно различна. К сожалению, иногда чересчур усердные постановщики забывают об этом, и тогда оперный спектакль может потерпеть крах.

— Значит ли это, что оперному певцу не обязательны навыки драматического актера?

— Отнюдь нет. Но драматургия оперного спектакля, как и самого артиста, идет только от музыки. Об этом, помнится, я писал в одной газете чуть ли не четверть века тому назад, и в этом меня убеждает весь мой опыт, убеждает в справедливости истины: опере — оперное!

— Наверное, именно в этом непреходящая ценность классики?

— Безусловно. Оперная классика дорога нам и сегодня. И правнуки наши будут ценить ее. Потому что в ней музыкальными средствами затрагиваются вечные проблемы человеческого бытия.

— И все-таки мне бы хотелось задать вам вопрос личного порядка. Есть ли у вас мечта, которая осталась неосуществленной?

— Ну что ж, отвечу. Человек не может жить без мечтаний. И у меня они есть... Одно скажу — если при встрече вы видите грустные глаза, то это печаль бывает в том числе и оттого, что человек не все отдал, на что определила его судьба.

— Каждый год в начале июня в селе Михайловском проходит непременный участник этих торжеств. Почему?

— В истории нашей страны много событий, имен, которые отмечают благодарные потомки. Но Пушкин своей прозрачностью и непоколебимой глубиной объединяет всех тех, кто любит прекрасное и неповторимое в искусстве. В Михайловском всегда многолюдие — до пятидесяти тысяч доходит. И среди масс этих “паломников” есть люди, испытывающие блаженство от совершенства поэзии. Для такого скопления людской массы необходимо театральное действо, нужно придумать спектакль под открытым небом, нужны отрывки из пушкинского репертуара. Когда после выступления в соборе, у которого похоронен Пушкин, на Поляне мы выходим в полонезе из “Онегина”, то какое оживление происходит среда людей, семьями расположившихся прямо на траве, мы проходам мимо них, и они с удовольствием уступают нам дорогу. Звучат колокола из “Сусанина”, хор поет знаменитое “Славься…”, потом музыка Чайковского... Но есть и такие, кто ищет тишины, чтобы услышать шелест лип, возле которых беседовали Пушкин и Анна Керн. Быть может, для этих людей наиболее ценно после шумного праздника в тиши, при свечах прочесть и прослушать заветные стихи, арфу, “Я помню чудное мгновенье” — а ведь это все в наших возможностях. Нельзя праздник превращать в раз и навсегда заведенную норму. Его организация — это тоже творчество. Это надо любить и сознавать его н е о б х о д и м ы м. У нас ведь есть все для того, чтобы быть неповторимыми, имея в виду участников Пушкинского праздника, поэтов, писателей, творческие коллективы.

— Как вы относитесь к поклонникам искусства того или иного артиста? Признаюсь, я это спрашиваю еще и потому, что сам считаю себя многолетним поклонником вашего искусства…

— Я знаю, что в каждом городе, в каждом зрительном зале есть истинные поклонники — не мои, а искусства, — для которых стоит и работать, и жить. Я очень высоко ценю доброжелательность. Но иногда происходят странные вещи — боюсь бесед и писем о своем творчестве. Каждый говорит о том, что ему кажется самым важным, порой это “самое” не совпадает с моим пониманием, и тогда потом, во время исполнения, меня вдруг сковывает это чужое понимание, мешает, отвлекает от собственного видения. Все это очень сложно. И все же еще раз спасибо тем, кто любит искусство, кто сердцем верен ему.

— Если бы у вас спросили, каков ваш жизненный девиз?..

— Гете сказал: “Смысл жизни — желать, а не обладать”...

1980

Интервью корреспондента газеты “Труд” Л. Акоповой

— Иван Семенович, несколько месяцев назад справляла свое десятилетие московская народная певческая школа. Это была некоторым образом памятная дата и для вас — ведь все эти годы вы помогаете любителям...

— Да, это большое событие. Именно так ощущали юбилей я и мои коллеги по школе, среди них композитор Анатолий Григорьевич Новиков, певицы Мария Петровна Максакова, Лариса Ивановна Алемасова. Шутка ли: сотни людей в свободное от работы время получают музыкальное образование. А ведь немало наших выпускников стало к тому же профессиональными певцами.

— Пожалуйста, немного подробнее о ваших обязанностях консультанта в певческой школе.

— Разбираю споры между учителями и подопечными. Уверяю вас, роль третейского судьи не проста. Надо много слушать. Это не легче, чем вести уроки.

— А отчего происходят конфликты?

— Чаще всего от взаимного недопонимания.

— Вам удается их уладить?

— Я ценю труд и наставника, и ученика. Рецепты со стороны давать всегда сложно. Поэтому обычно стараюсь убедить ученика поверить в преподавателя. Педагогика применительно к вокалу — наука сложная и чрезвычайно тонкая, я бы даже сказал, деликатная. Вы вот сейчас усмехаться станете, а я все-таки расскажу один случай. Его можно назвать анекдотичным, если бы я не был знаком с подлинными действующими лицами. Представьте себе, солист оперного театра, хороший певец перетрудил голос и вконец изуверился в своих возможностях. Кто вернул его на сцену? Его приятель, артист балета, у которого на слуху оперный репертуар. Он подолгу занимался с певцом (а он пел такие партии, как Досифей, Пимен, Варлаам, Гремин), давал советы, они вместе продумывали, на какие партии ему уже можно “вводиться”. И запел же снова человек на радость себе и всем! Вот ведь какая поразительная штука вера в наставника, какая великая движущая сила!

— И тем не менее какие рецепты вы “выписываете” чаще всего?

— Так ведь не всегда подскажешь, как петь. Можно же спеть Индийского гостя или Владимира Игоревича и умудриться голос посадить...

Слушаешь порой исполнителя и анализируешь не то, как он звуковую волну подавать научился, а то, каковы его человеческая суть, внутренний мир. Мне это важно услышать. А среди неизменных советов такие: не переутомляться, не форсировать, не изменять дисциплине. Желательно, чтобы урок длился не больше 45 минут.

Мне думается, коллективам, взявшимся за постановку оперы, нужно ставить перед собой посильные задачи. Ежели что-то не удается, беритесь соответственно за облегченный репертуар. Я всегда, к примеру, болезненно отношусь к попыткам заменить музыкальный речитатив разговорной речью. Оправдать такую замену, на мой взгляд, не могут даже ссылки на ограниченные возможности любительских коллективов. Слушал я как-то по телевидению “Фальстафа”. Авторы передачи заменили музыкальный речитатив разговорной речью вне тональности, то есть убрали то, над чем так долго работал Верди. И вдруг — сольная басовая партия. Получилось, что пение только подчеркнуло всю обыденность разговорной речи. Человек спел так волнующе, так точно, что не требовалось пояснений: мгновенно обрисовались и его внешний облик, и вся гамма чувств.

— Каковы, на ваш взгляд, самые типичные ошибки в обучении вокалистов?

— Если бы можно было раз и навсегда запретить петь открытым, белым, вульгарным звуком! Слушаю часто и новичков нашей школы, и просто по телевидению любителей и думаю: отчего ж не научили людей азбучным истинам, ведь не поют так в народе. Сдержанным, глубоким звуком поют, а разухабистость только у пьяного и появляется...

Как правило, слабые места самодеятельных исполнителей — фразировка и дикция. Если это можно назвать мудростью, то вот она: необходимо связывать гласные и согласные в слове так, чтобы оно неслось на звуке плавно, легато. Увы, в погоне за звуковой округленностью часто поступаются дикцией.

— Москвичи по-прежнему часто видят ваше имя в афишах. Выступаете ли вы с любителями?

— Конечно, и с удовольствием. Со своими подопечными в певческой школе, с хорами МГУ, Дома учителей. Дома ученых. Всегда пою с любителями прекрасный “Вечерний звон”. Кантиленный, тянущийся звук этой песни так помогает обучению вокалистов. С подмосковным детским народным хором “Спутник” выступал в Большом зале консерватории. Исполняли Берлиоза, Танеева — вот какая сложная программа любителям под силу. Я вообще считаю, что учить надо, как можно скорее приобщая к кладезю классики русской и зарубежной. От этой духовной красоты люди становятся добрее, духовно выше.

— Если б довелось вам руководить любительским коллективом, с чего бы вы начали?

— Давайте поговорим о другом. Я не хотел бы получить в ученики взрослый вокальный коллектив. Я хотел бы воспитывать его сызмальства. Это, если хотите, логичнее — сосредоточить главные усилия на хоровом воспитании детей, чем прививать навыки пения созревшему человеку. Начинаем же мы учить скрипке с шести лет, а в Японии, по свидетельству Д. Ойстраха, с двух.

По-моему, мы бесконечно много упустили в музыкальном воспитании детей. Давайте отвлечемся от того, что именно пели ребятишки в гимназии. Но ведь пели! Дважды в день! Акапелльно! И обретали в этом исполнительстве поэтическое душевное настроение, верное дыхание, чистоту звука, умение давать ему тембровую окраску, наконец, чувство локтя.

Думаю, мы учим нынче пению мало и скверно. Ребенок подрастает, и нам приходится с горечью признать, что язык музыки ему недоступен. Не разбудили мы спящего в ребенке нерва. Не приучили слушать и петь, чтобы слушали его другие.

Мечтаю учить детей в сельском музыкальном интернате. Надеюсь, мечта осуществится...

1974

Интервью корреспондента газеты “Литературная Россия” А. Кравцова

Мы встретились с Иваном Семеновичем Козловским в канун его 75-летия в ложе Большого зала Московской консерватории. Он сидел, укрывшись за портьерой, на своем обычном месте, где слушает музыку вот уже 50 лет. Уходя из консерватории, Иван Семенович остановился на углу улицы Неждановой, обернулся к освещенному прожектором памятнику Чайковскому и едва заметно благоговейно поклонился ему. Это не чудачество, а проявление чувства восхищения и благодарности всему, что есть Музыка...

— Музыка — радость и боль моя. Ради настоящей музыки мне приходилось отказываться от личных выигрышей в жизни, в карьере, во взаимоотношениях с людьми, стать “неуютным”, терять друзей. Все было.

— Каждую минуту жизни подчинить профессии — это программа выполнимая только для людей, способных к подвигу. Не потому ли в последние годы среди любителей музыки и специалистов явилось понятие о “феномене Козловского” — о чуде многолетнего сохранения свежести его серебристого, редкой прозрачности тембра голоса, его артистизма и исполнительской выносливости?..

— Опера жива, напрасно ей сулили увядание! Петр Ильич Чайковский вместе с Рахманиновым, Мусоргским, Бородиным, Глинкой, Рубинштейном и другими классиками русской музыки особенно любимы и почитаемы в современном мире... В 1974 году я выступал в Полтаве, где не был 52 года, городе моей юности и певческих дебютов, в широко популярной партии Петра из “Наталки Полтавки” Лысенко. Пел в традиционных декорациях, в традиционном костюме, все мои слушатели знали нота в ноту и слово в слово всю партию Петра, но волновались заново, как заново, будто впервые, волновался я сам. В семидесятые годы вернулся к юности, в 1918-й... Незабываемо...

— Иван Семенович, вы прожили большую и насыщенную жизнь в искусстве. Было множество встреч. Сверкающие светом особым, не забытым, проникшим в нынешний день имена... Кто же больше всего запомнился, запал в душу?

— Попробую охарактеризовать само это явление — бессмертную память о большом художнике. В суетности жизни — это обидно! — мы подчас не оцениваем гениев по достоинству: мешают разные мелочи — то не нравится характер, то фраза какая-нибудь покоробила... В этом здании, в Московской консерватории, мы говорили с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым, который предлагал мне и замечательному дирижеру Самосуду поставить его “Войну и мир”. Сейчас произведения Прокофьева — украшение мировой музыкальной сцены, гордость советского искусства... У меня скверный характер, и это многому мешало. Но разве принципиальные люди, понимающие значение искусства, его подлинные ценности, этим должны руководствоваться? Вас удивляет, что я заговорил о грустных вещах в юбилейном интервью?.. Но ведь юбилей учит нас останавливаться именно на задачах нерешенных. Одна из серьезных задач — умение отбрасывать личные впечатления ради большого и полезного обществу дела.

— Но ведь вы, очевидно, встречали и людей, которые умели поступать именно так. Расскажите о них.

С благодарностью вспоминаю директора Большого театра старого большевика Александра Александровича Бурдукова. Директору совсем не обязательно было стоять за кулисами во время спектакля и волноваться за актеров. А он стоял и волновался. Удивительный человек, заботливый руководитель, который понимал, что театр — это прежде всего актеры, нуждающиеся в доброжелательном внимании.

— Когда вы впервые ощутили необходимость петь публично?

— Гм... А знаете, у меня никогда не было такой необходимости. Тяготение к музыке, к пению проявлялось само по себе.

— Самое сильное впечатление ваше от последних по времени произведений литературы...

— Удивлен талантом Владимира Солоухина, который редкостно верно передал мое мироощущение в рассказе “Золотое зерно”. Я даже растерялся: сколь же безбрежно проникновение писателя во внутренний мир человека!..

— И последний вопрос: кого из молодых певцов вы отличаете?

— Прогнозы здесь опасны. Недавно слышал молодого тенора. Великолепно пел. Но как-то пойдет дальше? По себе знаю: путь тернист и неровен. Об итогах лучше судить, дожив до юбилейных дат...

1975

Интервью корреспондентов “Медицинской газеты” И. Борич, С. Розова.

— Как сберечь и приумножить дарованное человеку богатство — певческий голос?

— Вопрос чрезвычайно широкий. Чтобы ответить на него, надо говорить о многом: о том, как учить пению, о режиме и образе жизни артиста. И о целом ряде обстоятельств, не зависящих от исполнителя. Конечно, творческий путь у каждого певца индивидуален, но есть и непреложные законы.

Один из них — не экспериментировать с голосом, а чутко развивать данное природой. Я знал певца, которому его учитель помог “собрать” голос. Но бывает и так, что педагог коверкает созданное предшественником. Я за постоянство в обучении.

Заметьте, если строитель получает тяжелую травму, за халатность наказывают инженера, прораба, проектировщика. Потерял певец голос, лишился профессии — кивают на природу. А надо бы заинтересованно посмотреть, кто причастен к этой драматической ситуации.

— Разве только педагог?

— Случается, что и он. Но не только. Иногда сам певец из-за недостатка опыта или самонадеянности не может рассчитать силы в поединке со звуковой волной необычайной силы. Если он, как умелый пловец, нырнет в эту волну, набрав дыхание, то выйдет победителем. Иначе она его захлестнет. Физиологические возможности голоса небеспредельны.

Каково, например, певцу, которому надо перекричать оркестр из ста человек? Во многих театральных зданиях расширили пространство, где сидит оркестр, подняли высоту пола в оркестровой яме. Но главное — увеличили состав оркестра. И все это продиктовано не темпераментом и необходимостью, а игрой в монументальность, в пафос. Иной дирижер желает непременно управлять дредноутом, а не поэтическим парусным судном. Последствия такого тщеславия печальны — форсирование звука, сокращающее век профессионального певца. А слушатель лишается возможности наслаждаться тембром голоса, красотой кантилены, чувством и мыслью.

— Шум преследует нас и за пределами театра...

— В поезде, это знакомо каждому, репродукторы включают на всю мощь, не давая никому побыть наедине с собой. А тишина сегодня так нужна человеку, оказавшемуся в условиях безумного расточительства сил. Ведь наставница природа прежде всего воспринимается своей тишиной.

Тема эта особой важности, и медицина могла бы сказать здесь веское слово. Мне представляется вполне реальной такая картина:

Министерство здравоохранения и лично сам министр входят с ходатайством в Совет Министров с предложениями и конкретной программой сохранения тишины во имя здоровья. И среди этих мер — запрещение громких трансляций в поездах, самолетах, во всех общественных местах. Варварский шум есть покушение на здоровье, а за это надо наказывать, как штрафуют за браконьерство.

— Какой видится вам роль врача в культивировании бережного отношения к певческому дару?

— Я не располагаю статистикой, но убежден, что медицина обязана способствовать соблюдению законов акустики, вмешиваясь, например, в проектирование театральных зданий. Неплохо бы при этом посоветоваться и с исполнителями.

Полагаю, что врачи могли бы участвовать и в определении нагрузки для поющих, исходя из глубокого понимания физиологии вокального искусства. Ведь существует же мнение, что мы приближаемся к эре медицины “мобилизующей”, ориентированной на индивидуальность с учетом профессии человека. Стало быть, возникнет и медицина певцов!

— По-видимому, существующий в музыкальных театрах медицинский контроль за состоянием здоровья артистов недостаточно эффективен?

— Хотелось, чтобы врачи данной им властью решительнее выступали за торжество охранительного режима. Бывает, что артист, будучи нездоров, прекрасно споет свою партию, благополучно доплывет до берега. Но сколь дорого подчас обходится такое плавание и ему, и театру!

Помню, при жизни Надежды Андреевны Обуховой находились люди, упрекавшие ее в том, что при малейшем ухудшении самочувствия она отказывалась выступать. Но в этом и проявлялось разумное отношение к своему голосу, ее, если хотите, высокая певческая культура. Не случайно этот чудесный голос звучал на сцене дольше других.

— Известны случаи, когда у певца, чем-то расстроенного, выбитого из колеи ссорой, размолвкой, пропадал перед спектаклем голос...

— Не мне говорить представителям медицины, как зависит телесное наше благополучие от состояния души. И коль скоро мы печемся о сбережении талантов, надо непременно включать в это понятие охрану душевного покоя. Я имею в виду создание доброй и разумной творческой атмосферы, бережное отношение к артистам со стороны тех, кто управляет театральным делом, уважение и понимание глубоких профессиональных особенностей жизни и труда людей, посвятивших себя искусству. Певец, как и любой человек, болезненно переносит глухоту к волнующим его проблемам, любые проявления чванства, равнодушия, формализма. Помню в стенной газете сообщение о том, что вспомогательный персонал театра объявляет месячник ударного обслуживания зрителей. А как же в остальные месяцы?

— Верите ли вы в целебную силу искусства?

— Власть искусства над человеком огромна. Музыка, пение очищают, поднимают душевные силы, проникают в глубины личности, недоступные слову.

Помню, в 1942 году я написал маленький сценарий, где был такой эпизод. Певец исполняет арию из “Севильского цирюльника”, и голос его звучит из репродуктора в палате для раненых бойцов.

Была война, я жил в гостинице, куда ко мне приехал А. П. Довженко. Прочитав этот эпизод, он пришел в ярость: совместимы ли кровь, страдания и ария графа Альмавивы! Но потом, наговорив разных колкостей, неожиданно сказал: “А кто тебя знает, может быть, ты и прав...” И подает мне раскадровку.

Позже я поведал эту историю академику медицины В. А. Неговскому. Он воскликнул: “Удивительно! И я думаю об этом”. Теперь уже звучанием лечат в больницах и санаториях, чему я был свидетель.

— Вам, конечно же, приходилось встречаться с многими деятелями медицины?

— Преимущественно на теннисных кортах, в море, за бильярдным дружеским столом. Я знал Николая Александровича Семашко, внимал его мудрым советам еще в 20-е годы. Встречался с многими разумными добрыми людьми. Чаще я проигрывал им в бильярд, но, думаю, остался в выигрыше, потому что общение с ними оставило неизгладимый след обогатило душу.

— У вас дома мы оказались невольными свидетелями телефонной разговора с медиками Киевской областной больницы...

— История эта такова. Репетируя с хором Марьяновской музыкальной школы, я обратил внимание на мальчика, проявлявшего повышенную нервозность и беспокойство. Позже я подозвал его и выяснилось: веко у маленького певца почти закрывает глаз, он сильно косит. Я обратился за помощью к врачам Киевской областной больницы. Заведующая глазным отделением Евгения Герасимовна Милейко проявила столько внимания и теплоты к ребенку. По телефону мне сообщили, что он уже оперирован и результат хороший.

Кем бы ни стал этот мальчик — землеробом, солдатом, художником или певцом (у него, надо сказать, ангельский голос), он будет всегда благодарен врачам. И родители его тоже. Но надо постараться, чтобы случай играл самую малую роль, когда речь идет о благе, здоровье детей, наших будущих граждан…

l980

Интервью корреспондента газеты “Советская культура” А. Слонима

— В чем заключаются, по вашему мнению, образная роль и природа драматизма героя-тенора в опере?

— Посмотрите на эту скульптуру в комнате. Это мой портрет работы скульптора Портянко. Как вы видите, в его чертах нет ничего от амплуа лирического тенора. Дико может показаться, но моя мечта попробовать при современной технике одному спеть Пролог к “Фаусту” — и Мефистофеля, и Фауста, потому что тут выражена философия душевной раздвоенности одного человека.

В восприятии амплуа тенора у нас всех действительно имеется привычность. Есть и своеобразные эталоны исполнения — например, известный тенор Алчевский, который наряду с Ленским блестяще пел Рауля в “Гугенотах”, то же и другой знаменитый тенор — Боначич. Думается, что певец всегда должен твердо знать не только к а к петь, но и н а д о л и. Отказаться в искусстве — тут нужна сила воли.

Давний вопрос — может ли драматический певец петь лирические партии и наоборот. В принципе — может, но надо ли?! Ведь и сама по себе природа драматизма — и в смысле голоса, и в смысле образного насыщения — далеко не однозначна. Вспомним “Гамлета” — там есть образ Офелии. Так вот, чем больше актриса, играющая эту роль, будет ближе к ребенку, тем больше она предстанет незащищенной от сил зла. Вот где корни подлинного драматизма, а затем и трагичности! Но эта драматичность должна быть в природе исполнителя. Я вспоминаю одну очень хорошую певицу, исполнявшую партию Лючии ди Ламмермур. В сцене сумасшествия постановщики навязали ей излишний внешний драматизм, которого вообще не было в сугубо лирической природе ее натуры и характера. И образ очень от этого пострадал. Если бы певица шла к трагедии именно от своей хрупкости, беззащитности, женственной утонченности вокального рисунка партии, образ ее воспринимался бы гораздо сильнее и волновал бы в еще большей степени.

Нельзя партию сумасшедшего петь в опере и стремиться к тому, чтобы внешнее проявление было таким же, как в драме. Потому что в драме это проявление ближе к жизни. Но в опере — музыка, ритм. И это принципиально меняет дело. Тут должна господствовать форма оперы, а не натурализм. Примеров было много ранее, ныне — еще больше.

— Вы — певец-актер, живущий в творчестве более 60 лет, и не только наблюдаете процесс развития театра и исполнительства, но и активнейшим образом участвуете в этом процессе. В чем видятся вам его особенности?

— Театр прежде всего должен быть многообразным, разнонаправленным и несхожим в различных своих “ответвлениях”. А на деле, к сожалению, мы нередко наблюдаем убийственное однообразие. И этим обкрадываем себя, ибо такие театры-“близнецы” абсолютно одинаковы и по форме, и по содержанию... Для чего же тогда столько театров, имеющих разные названия, утверждающих в теории различие творческих принципов и направлений, а на деле дающих нам в разных вариантах одни и те же решения, одни и те же стереотипные формы? Да, мы едины в своих эстетических принципах, в незыблемых нравственных устоях — в любви к Родине, к ее вековому величию. Но при этом ни в коем случае не может, не должно быть того, чтобы на полке оставались одни и те же мысли и чувства для множества несхожих меж собой идей и характеров...

— Каково ваше мнение по поводу пресловутой проблемы: кто “главнее” внутри знаменитого треугольника: “дирижер—режиссер—певец”?

— Приведу ответ на этот вопрос С. В. Рахманинова Михаилу Чехову: “Главного в театре, в искусстве — не должно быть!!!”. В этом неполном ответе — знание, высокий профессионализм и подлинная заинтересованность в искусстве. Я мог бы подкрепить это имеющейся у меня подробной, если так можно выразиться, “документацией и радостей, и слез...”. Есть и исторические ссылки. Подлинный дирижер оперы всегда профессионально знал и чувствовал вокальную природу — с такими дирижерами подобных споров и не могло возникнуть. А сколько было дирижеров, которые начинали свою карьеру как певцы, — и у нас, и за рубежом. Стоит задуматься, почему дети оперных артистов идут главным образом на дирижерский или режиссерский факультет консерватории. Объяснения есть. А ведь в 20-х годах был Персимфанс. Дирижерских факультетов не было, были опера и симфонические оркестры, все было на высочайшем уровне, даже в очень неблагоприятное, голодное время.

— Что вы думаете по поводу освоения театрами и исполнителями современного музыкального материала, обширного и разнохарактерного?

— Здесь надо разобраться, что сопутствует, а что мешает решению этой проблемы, едва ли не самой главной сегодня в музыкальном театре. Вот один из примеров. В ноябре 1984 года в Москве показал свои спектакли Тбилисский театр оперы и балета. Грузинские певцы привезли две советские оперы Г. Канчели *, совершенно новые и по стилистике, и по музыкальному языку! И с блеском, с большой душевной взволнованностью, певуче и эмоционально поведали нам истину высочайшим языком, имя которому — Музыка...

# * “Музыка для живых” и “День восьмой”.

Конечно, жизнеспособность вновь создаваемого материала во все времена зависела от его собственных свойств и качеств. Я не раз приводил пример, что у Даргомыжского его “Русалка” живет полноценной жизнью вот уже второе столетие. А его же “Каменный гость”, которому мы воздаем умом должное за новизну оперной формы — как ни стараются постановщики и исполнители,— по сей день собирает публику с трудом. То же самое происходит и сегодня. Познать сегодняшнюю гениальность и автора, и произведения, к сожалению, не каждому дано. И лежат на полках библиотек и фондов сотни произведений, среди которых, несомненно, немало и достойных внимания. Встречаются среди них и произведения, которые по музыкальной форме, по гармоническому ладу имеют остроту и “непривычное” звуконаслоение. (Это зачастую и отпугивает иных певцов от исполнения таких произведений!) Между тем в основе эти произведения достаточно талантливы. И есть композиторы-новаторы, которые уже через год-два после того, как появилось и зазвучало необычное звукотворчество, все же соглашаются, что в основе должно быть пение, вокальность и что добрые, искренние советы исполнителя-вокалиста были продиктованы профессионализмом. Только им! И автор, повторяю, через два года соглашается: “Да, вот теперь можно было бы и сделать то, о чем говорили, ваше предложение было правильным...”. Еще раз можно высказать сожаление, что отсутствует творческий союз исполнителей, которые больше всего заинтересованы в обновлении репертуара. Не помню случая, чтобы получил приглашение на съезд композиторов. А где же поговорить, поспорить, высказать свои соображения?

Я мечтаю об оперном спектакле, который обладал бы и музыкальной изобразительностью, и был бы близок природе человеческого голоса, вокальному выражению эмоции. Ведь есть новые балеты, их музыка вызывает огромный интерес, но как иногда бывает... танца нет... Это же явление встречается и в современной опере, подчас даже у крупных композиторов. Спектакль есть, а оперы нет.

В этой беседе говорить о масштабах всего того, что происходит в театре, невозможно, да и не к месту. Но поговорить есть о чем, и чем меньше мы будем оттягивать этот разговор, тем лучше, чтобы труд, сложный и вдохновенный, труд сотен и сотен людей не тратился порой впустую.

— Какие задачи, связанные с первыми шагами и ростом молодых певцов, требуют, по вашему мнению, наиболее срочного решения?

— Чтобы цветок благоухал и распускался, его нужно ежедневно поливать. Так и в певческом мире. Это слова С. И. Зимина.

Очень важным представляется мне вопрос, который я ставлю постоянно о создании своеобразного профилактория для певцов, вокальные возможности которых “покачнулись” в результате тех или иных причин, а причиненный голосовому аппарату ущерб пока еще, к счастью, возместим. Здесь необходимы квалифицированные вокалисты-педагоги, которые могли бы понять природу приобретенного ущерба и терпеливо его искоренять. Очень важен принцип материальной поддержки молодых певцов. У нас каждый тракторист получает по-разному, в зависимости от того, сколько “наработает”. А певец оперного театра, в особенности начинающий, независимо от того, какие партии он в театре исполняет и насколько нужен коллективу, получает определенную зарплату. Может быть, это одна из причин, почему идут в дирижеры и режиссеры, а не петь.

1985

Интервью корреспондента газеты “Вечерняя Москва” Б. Евсеева

— Расскажите об одной из любимых работ на оперной сцене.

— Пожалуй, Принц в опере Прокофьева “Любовь к трем апельсинам”. Замечательная опера... Я бы и сейчас с удовольствием спел Принца или поставил спектакль. А тогда, в середине 20-х годов, режиссером был Алексей Дикий, дирижером Голованов, художник И. Рабинович. На репетициях в Большом театре присутствовал автор... Там есть такое место: Принц начинает смеяться и долго хохочет — целых две страницы нот! Постановщик и сам Прокофьев хотели, чтобы Принц смеялся “всерьез”, мне же казалось, что здесь должна быть ирония, насмешка, ведь вся опера насквозь иронична. Сел верхом на суфлерскую будку, начал свои: “Ха, ха-ха, ха-ха!”. А сам считаю “смешки” на пальцах. Не хватило пальцев на руках, скинул туфли и начал на ногах считать! Сергей Сергеевич Прокофьев сам засмеялся, за ним и весь оркестр... Автор принял эту озорную трактовку и увидел в ней ключ ко всей опере.

— Какой спектакль вы считаете самым для себя памятным?

— “Евгений Онегин” в 1933 году. Это был юбилей Собинова. Зарецкого в тот вечер пел Марк Рейзен, ротного — Александр Пирогов, а я — Трике. Партию Ленского, естественно, исполнял юбиляр... Да, очень памятный спектакль.

— Скажите, пожалуйста, сколько арий, романсов и песен в вашем камерном репертуаре? Сколько выпущено ваших пластинок?

— Никогда не считал. И пластинок не собираю — ни своих, ни чужих. Может, и зря... С удовольствием приобрел бы или хотя бы послушал свою запись сцены Юродивого из “Бориса Годунова” с оркестром под управлением Ипполитова-Иванова. Запись сделали в 1927 году, в маленькой комнатушке на Кузнецком мосту. Там, помню, и Луначарского записывали.

— Ваши пластинки очень ценили бойцы на фронте...

— Мне довелось много раз выступать перед фронтовиками. И в госпиталях, и вблизи передовой. К раненым не раз ездил вместе с Алексеем Николаевичем Толстым. Он читал свои рассказы, а я пел. Приходилось и на митингах выступать, и воззвания писать...

— Какую профессию цените превыше всего?

— К труду хлебопашца я отношусь с величайшим благоговением. В них, в этих зернах, дело многих поколений, сила нашей жизни.

1975

Интервью корреспондента газеты “Знамя коммунизма” (Киев) А. Рыльского

— Читатели часто спрашивают: как Ивану Семеновичу удается зачаровать аудиторию во время выступления? В чем тут секрет, каким тайным способом пользуется наш Козловский, что вот уже несколько поколений людей слушают его, затаив дыхание?

— Если бы я мог высказать словами, что чувствую во время выступления или подготовки к нему, я б и тогда не говорил про это. Во всяком творчестве существует таинство, которое нужно беречь. Постичь все это алгеброй и разложить по полочкам невозможно. Да и не надо. Поговорить о том или ином впечатлении, конечно, можно, да и то желательно, чтобы предмет был не тот, над которым я работал или работаю.

— Известно, что вы всегда с большой любовью исполняете украинские песни. Но если откровенно, какая больше всего вам по душе за все время вашего творчества?

— Солнце светит каждый день, но его тепло и солнечный свет каждый раз воспринимаются по-разному. В этом есть своя закономерность и радость.

Есть вещи, которые пою на протяжении многих лет, а вот недавно сидел поздно вечером за роялем и просматривал “Песню о матери” В. Кикты (которую я уже исполнял). И вот в одиночестве, в ночной тишине почувствовал, что глаза мои увлажняются, застилают их слезы. Это повесть о матери. Кстати, слова этой песни записаны в Институте имени М. Т. Рыльского у уборщицы. Вот где источник чистоты духовной и эпической скорби о тех, кто ушел, о тех, кто жизнь дал, о неповторимых — матерях! Музыка В. Кикты очень проста по форме и чрезвычайно глубока и выразительна. В исполнении этого произведения принимает участие и детский хор.

Содержание этой песни кратко можно передать так: кукушка, которая сидела на калине около хаты, рассказала девушке о смерти ее матери. И вот дочка скорбит о матери:

Мати моя, мати,

Де ж тебя узяти?

Малярiв найняти,

Матiр змалювати.

Приiхали люди

3 чужоi кражи

Змалювали неньку

Та ще и кущ калини.

Змалювали личко,

Змалювали бровi

Hixтo ж не змалюе

Нiжноi розмови.

*

Мама моя, мама,

Где же тебя взять?

Художников нанять,

Маму нарисовать.

Приехали люди

С чужой стороны,

Нарисовали маму

И куст калины.

Нарисовали лицо,

Нарисовали брови.

Никто не нарисует

Нежного разговора (беседы)

(подстрочник)

О народной песне Гоголь сказал, что она — история народа. В этом духе я с детьми Марьяновской школы записал и “Чий-то кiнь стоiть” и “Реве та стогне” (с хором и духовым оркестром), “Слети к нам, тихий вечер”, “Ой, у полi озерце”, “Ой, у полi криниченька”, “Глибока кирниця”. Но эти же самые дети поют Перголези “Стабат матер”, произведения Шуберта, Бетховена, Глюка...

— Иван Семенович, расскажите, пожалуйста, о вашем первом в жизни выступлении, как вы впервые пели на сцене. Как сложились дальше ваши “взаимоотношения” со сценой?

— Чтобы ответить на этот вопрос, надо написать книгу, повесть, так мне думается. Я всей душой рвусь поделиться тем, что видел, знаю. Думаю, что издательствам необходим оригинальный материал. Вопросы, как правило, легче ставить, чем отвечать на них.

Я уже говорил, что впервые с квартетом — студентами Киевского университета — пели “Ой, у полi озерце”, а на сцене стояла Мария Константиновна Заньковецкая, великая актриса и гражданин, и плакала, хотя не была плаксивою ни в жизни, ни на сцене. И уже потом, через много лет, когда я ее навещал, — она была уже слепою, — Заньковецкая мне рассказала, какое впечатление произвело тогда наше пение и на сцене и на зрителей. У меня тогда и в голове не было анализировать а теперь, отвечая на ваш вопрос, вспомнил, как реагировали присутствующие.

Второй эпизод. 1918 год. Полтава. Красноармейцы 11-й армии сидели в партере городского музыкального училища, увешанных пулеметными лентами, гранатами, держа в руках винтовки. Первое, что спел, было “Солнце низенько”, вторым номером исполнил “Менi однаково”, а потом спел “Тишину” Кашеварова. Такого потрясения моей души не помню. Была интеллигенция: Жутя — баритон Авраменко, Полывяный, певица Старостенецкая, дирижер Ерофеев. И такой тишины в зале, такой паузы, когда на большом пиано спел слово “ти-ши-на”, не помню.

Я много раз возвращаюсь к этому. Тогда я был в огромных бутсах и обмотках, и холодно и голодно тогда было. Но и в то время и сейчас волновала мысль о том, что означали та тишина и та пауза в зале. Ведь до того был шум, из рукавов шинелей чадили дымки — тихо-тихо тайком красноармейцы курили. Сразу вдруг растаял дым, зал стал прозрачным, были видны лица в последних рядах.

Спел и долго стоял с раскрытым ртом, как бы призывая вслушаться в великую тишину. Я сделал шаг в бок, чтобы отделить себя гражданина, человека, — от того, кого называют “артистом”, кто рисует и небо, и месяц, и воображаемый сад и ту блаженную тишину, которую люди ценили во все века, поверяя ей свои думы, заботы, мечты. Так и в тот вечер. После кровопролитных боев, стрельбы, крови и стонов единой мыслью было объединено это боевое войско. И каждый в тишине подумал про сегодняшний и завтрашний день.

Пауза, которая исполнителю всегда кажется слишком долгой, на самом деле не такова. Но она была. Мы очнулись не от аплодисментов а от другого — топали ногами, стучали прикладами винтовок по паркету — руки были заняты, да и не привыкли аплодировать — это были руки хлеборобов, работников... Вот это помнится.

— Вы не припомните свое “коронное” выступление и выступление за которое было бы стыдно?

— Закономерно, что бывают удачные, мало удачные и совсем неудачные выступления. Были такие и у меня.

Есть опера “Снегурочка”, которую очень и чем дальше, тем больше люблю. А горечь от участия в ней помню до сих пор, хотя прошло уже около 40 лет. Все было на месте — и ноты, и прекрасные коллеги. И еще что-то такое, чему мы пока не подвластны. И это “пока” пусть остается как можно дольше. Потому что, если мы его осилим, познаем алгеброй, то искусство погибнет. Спектакли будут идти и дальше, но они буду скорее автоматическими повторениями, а не живым дыханием нового. Конечно, все можно объяснить, и каждый найдет в искусстве что-то для себя. Но есть же и другая мера, когда человек самостоятельно погружается в тяжелые мысли и говорит сам с собою.

1982

* * *

Интервью корреспондента Гостелерадио Украины Л. Нестеренко

Козловский: Я помню себя мальчиком 12—13 лет. Шел по полю. Путь в 20 километров. И я слышал музыку. Удивительно то, что я тот же голос, один голос, приумножал вторым, третьим, и часто было оркестровое звучание, которое я потом узнавал. Это Чайковский. Это было уже в то время, когда я должен был знать, откуда это и что это за музыка, какою кровью она окроплена. Конечно, это невозвратное.

Ведущая: Ловлю себя на мысли, что голос этого человека, судьбы необычайной, знаком всем, кто родился в этом столетии.

24 марта Ивану Семеновичу Козловскому, народному артисту СССР, исполнилось 89 лет. Я послала ему поздравительную телеграмму и представила, сколько же их пришло в тот день в Москву на улицу Неждановой. Были там, безусловно, и телеграммы из родного села. И не только от родных, которые там еще остались, а от его учеников, которым Иван Семенович привил любовь к высокому искусству пения.

Интересно сложилось — большую часть своей жизни Иван Семенович прожил за пределами Украины. В 26 лет — он уже солист Большого театра СССР, и москвичи в 20-е годы уже ходили “на Козловского”. Но оторвать его от украинского искусства просто невозможно.

Сам Иван Семенович никогда не порывал связи со своей родиной — часто сюда приезжал, поддерживал тесные дружеские отношения с украинскими деятелями искусства и никогда не разлучался с украинской песней.

И в нашей беседе он часто переходит с русского языка на украинский. И что меня еще взволновало — Иван Семенович постоянно выписывает газету “Лiтературна Украïна”. И все это говорит о непреходящем интересе к тому, чем мы живем.

Козловский: Я очень люблю и ценю Рыльского за один только его перевод “Онегина”...

А сегодня утром я думал, в чем вдохновенная сила и гражданское достоинство таких людей, как Ревуцкий. Все его симфонии, все его квартеты,— я все слушал. Это даром не проходило. Я храню этот образ. Если говорить о музыкальной украинской классике, я имею в виду XIX век — Лысенко (а рука его мою голову гладила, когда я был мальчиком) — то это касается не только пения, но и фонетики украинского языка.

Такой человек, как Ревуцкий, брал настоящие украинские мелодии. Я бы даже хотел сейчас немного помузицировать.

Я знаю, о чем вы думаете: музыкант — пусть лучше поет, чем говорит. У Тютчева есть такое выражение: “Мысль изреченная — есть ложь”. Вот как найти ту достоверность, ту верность, искренность, которые бы оправдали нашу беседу.

Несколько дней назад в Киевском оперном театре отмечали столетие со дня рождения Льва Николаевича Ревуцкого. Я и хочу напеть несколько тактов его музыки.

Это тема основная. Но как она звучит! Какая она изысканная, грамотная. И необычайно волнующая!

Так вот Ревуцкий и можно назвать еще нескольких композиторов были гонимы за то, что не писали примитив. В сборнике, который я держу, больше ста песен. И в них подлинная душа народа.

В искусстве всегда должно быть какое-то дерзание. Вот Тарас Григорьевич Шевченко сказал: “Хто матiр забувае, того бог карае”. Мы уже “допели” до такого состояния, что душа захлебывается от наносного, чужого, ненужного. Чужого по форме. Я за то, чтоб было влияние культуры одной нации на другую. Потому что сад из одних роз — это уже фирма.

Ведущая: Я очень волновалась, начиная беседу, так как никак не могла привыкнуть к тому, что мой собеседник — как бы точнее пояснить — вот мы, скажем, читали в “Новом мире” письма Короленко Луначарскому. Так Иван Семенович общался и с тем, и с другим. За именами стояли живые люди.

Козловский: Я служил в Полтаве в инженерных войсках Красной Армии. И был хор у нас — классический, а-капелльный. Руководили Попадич и Верховинец. Было и объявление в газете, что будем выступать с концертами и колядками.

Представьте себе домик деревянный. Он заложен кирпичом и дровами. Снаружи нельзя войти. Надо идти через дворик. Мы на улице постучали и запели: “Добрий вечiр тобi, пане-господарю”... По-моему, даже птицы удивились и начали летать над нами, несмотря на вечер. К нам вышла дочь Владимира Галактионовича, спросила: “Кто вы?”... Мы ответили: “Колядники”. Голоса были у колядников замечательные. Особенно мужской состав. Она посмотрела — мы со звездой, свеча горит, в украинских одеждах. Пригласила нас зайти.

Заходим — сидит Короленко. И ритмично забивает деревянные гвозди в черевики будущей какой-то “Океании”. Я думаю: если б она знала, кто те черевики ей сделал! А эти черевики должны были пойти на базаре в обмен на муку.

В этот вечер я через его очки увидел увлажненность его глаз. Я писал об этом почти 50 лет тому назад... Очки увеличили его слезу. А слеза была не одна. Значит, это душа с богом говорила.

Хотелось бы мне добавить, что с колядками мы были у председателя исполкома — Дробниса и у секретаря областного комитета партии Порайко, у профессора-филолога Щепотьева и у многих других. Там, где теперь Киевский вокзал, стояли простые хатки, и там нас поджидали — выставляли “сторожей”, чтобы не пропустить нас, колядников. Радость была обоюдной. А традиция воспринималась как закономерность.

Ведущая: Когда-то мне попала в руки литературоведческая книга “Три круга Достоевского”. Говорилось про то, что произведения этого писателя можно рассматривать в разных пластах — первый круг — чисто познавательный, второй — психологический, третий — философский. Почему я это говорю? Потому что и беседа наша касалась всех этих пластов.

Козловский: Я помню жил на Кузнецком, это было лет 50 назад. Слышу кричит народ. Смотрю, избивают лошадь — обыкновенный извозчик. Я выскочил в чем был. Подталкиваем, втроем мы сдвинули сани с места. Возчик выехал из Подмосковья, а снег в центре Москвы очищен. Он хлещет лошадь по глазам! У извозчика мы кнут отобрали и т. д. Но действующих лиц было 3 человека: извозчик и нас двое. Два смешных человека. Я — расхристанный. А другой — маленький, толстенький, с портфелем. И все кладет свой портфель на сани. Сани то в одну сторону, то в другую — портфель падает... Когда, наконец, он проскочил в проезд МХАТа, где был снег, мы успокоились.

К чему я это рассказал. Тогда нас было два человека. Сегодня ни один человек из-за лошади не остановится. Откуда это очерствение?

Ведущая: Иван Семенович показал мне свой портфель-реликвию. О, он так выглядит — одним словом, хорошо послужил хозяину! А теперь лежит на почетном месте, на столике около рояля. И эта реликвия тоже связана с Украиной.

Козловский: Это подарок Донца, был такой артист, певец на Украине. Были раньше юбилеи — на сцену выносили всякие подарки. Тут на нем было золото, золотая пластинка. Одни дырочки остались. За границей был тоже со мной. Даже на Цейлоне. Спел я там три концерта в пользу строительства местного театра.

Человек уходит и хочет, чтобы его вспоминали. И как у Довженко — простой дед, цветущий сад, спелые яблоки заглядывают ему в очи. Лежит. Воздух в саду свежий... И думает: “Это сделал, это сделал. Чего ж я не сделал?”

Ведущая: На солнце не насмотрелся!

Козловский: На солнце не насмотрелся. А что такое солнце? Это духовная суть человека. А у каждого своя суть. А в ней и добро и зло, и зло часто перевешивает.

1989

опера

Все, что связано с оперой, ее настоящим и будущим, неизменно волнует меня. Это тема — бесконечная. И сколько бы о ней ни говорить, она вызывает все новые и новые мысли, все новые и новые примеры. Как же может не волновать профессионалов распространившаяся гигантомания, охватившая многие оперные театры?

Расширенные за счет зрительного зала оркестровые ямы, поднятый оркестр не могут пагубно не сказаться на поющих. В результате — форсировка звука, потеря кантиленного звучания, а в итоге — потеря профессионализма. Это — повсеместная беда.

Ведь известно, что в 1832 году, когда директором Большого театра был Верстовский, в оркестр входило 15 крепостных музыкантов, а затем Верстовский увеличил численность музыкантов в оркестре на 6 человек. Теперь нередко оркестр, увеличенный по количеству, поднимается на уровень сцены, и тогда певцы располагаются на 2—3—4 плане (так было, например, в “Саломее”, показанной Тбилисским театром оперы и балета с участием замечательных певцов; Саломея — Ц. Татишвили — совершенно исключительное, с моей точки зрения, явление). Но ведь надо учитывать, что дирижеров, владеющих такой мощной звуковой волной, не так много, и дирижируют они в месяц небольшим количеством спектаклей. А что происходит в остальных случаях?

Как же это может не вызывать беспокойства? Кто ответит в итоге за то, что певцы уходят со сцены раньше времени? Этот вопрос, по-моему, один из острейших принципиальных вопросов.

Чрезвычайно важным представляется мне вопрос об экспериментальном театре. Глубоко убежден, что такой театр, как Большой,— не место для экспериментирования. Ведь сколько сил огромного коллектива было затрачено на постановку опер, которые тихо сошли со сцены после нескольких спектаклей, а иногда и не дойдя до премьеры.

В Москве очень мало творчески самостоятельных музыкальных театров. Это неправильно. Что из того, что коллектив Большого театра выступает на разных сценических площадках (Большой театр и его филиал. Большой театр и сцена Кремлевского Дворца съездов)? Ведь художественное руководство — одно, значит, творческий почерк — один.

Эти и другие проблемы, острые, наболевшие, неотложные, требуют широкого обсуждения и прежде всего на страницах печати. До 1917 года выходил специальный журнал “Музыка и пение”. Было бы очень целесообразным иметь подобный журнал и в наше время. На страницах такого журнала нашли бы место различные вопросы, связанные с музыкальным театром, пением, были бы уместны дискуссии, в которых приняли бы участие и исполнители, и композиторы, и режиссеры, и теоретики музыки и истории.

Вспоминается в связи с этим интересная дискуссионная статья М. Гринберга (Сокольского) в журнале “Театр” о Шакловитом в “Хованщине”*.

# * Статья М. Гринберга “Ария Шакловитого” опубликована в журнале “Театр”, 1979, № 6.

Противоречивость Шакловитого ясна: с одной стороны — это убийца, с другой... В его уста вложена такая философия, такая печаль за родину, такая грусть, что трудно представить себе сочетание подобных качеств в одном человеке. Вот и М. Гринберг ставит вопрос о раздвоенности образа Шакловитого. Но надо вспомнить, что в истории таких примеров немало. Разве не подтверждение тому образ самого Петра I? М. Гринберг размышляет, кому могла бы принадлежать ария Шакловитого — Досифею? Голицыну? Вряд ли... Петру?

Не лишена основания и мысль М. Гринберга о передаче арии безымянному певцу, как Бояну в “Руслане и Людмиле”. Сама идея не вызывает у меня удивления и легко осуществима. Беседа на эту тему может представить интерес и для авторов-композиторов и либреттистов, и для исполнителей, и для слушателей. Вот пример возможных дискуссий на страницах предполагаемого журнала.

Проблема соотношения видимого и слышимого в опере, оформления, учитывающего специфику оперного спектакля, представлена в данной книге главным образом в статьях о Ф. Ф. Федоровском. Но говоря о художниках, с которыми мне довелось служить, нельзя не вспомнить таких, как Дмитриев, Курилко, Вирсаладзе, Нестеров, Кончаловский, Фаворский (Москва), Косьмина, Петрицкий (Киев), Гвоздиков (Полтава). Каждый из них достоин того, чтобы рассказать о нем, поведать о его исканиях, удачах, о свершенных и неосуществившихся замыслах, о радостях и трагедиях. Ведь, например, тот же Федор Федорович Федоровский — человек, живущий в мире цвета, света, формы, в конце жизни ослеп... Повести об этих людях ждут своего часа.

Продолжая думать об опере, о музыке — а это тема для меня, как я уже говорил, конца не имеет, — не могу не вспомнить те невозвратимые утраты, которые на многие годы лишили слушателей возможности приобщаться к музыке, великой, очищающей.

На протяжении скольких лет не исполнялась 6-я симфония Чайковского, произведения Рахманинова?! Как перекраивали тексты Апухтина, Ратгауза, А. К. Толстого, если встречалось слово “Бог”! Тексты переделывались, чтобы спасти гениальную музыку — дать возможность ей звучать. То же происходило и с оперными ариями, оперными героями.

Не со всем можно было примириться — приходилось отказываться от участия в спектакле. А все эти новации делались только во имя того, чтобы аппарат, управляющий искусством, жил спокойно.

Нельзя забыть, как в свое время рецензент Бронштейн в разборе постановки оперы “Садко” писал — посмотрите, мол, афишу Большого театра, на ней увидите царя Салтана, царя Бориса, царя Ивана (“Псковитянка”), князя Игоря, короля Филиппа (“Дон Карлос”), князей (“Русалка”, “Сказание о невидимом граде Китеже”). Сегодня душа его не волновалась бы — многого не досчитывается афиша Большого театра. Сколько же было подобного пустословия и какой вред оно нанесло!

Вспоминаю свои первые сезоны в Большом театре. Я уже говорил, что пришел в театр с готовым репертуаром, и за время службы в Большом подготовил по существу только три партии: Юродивого (“Борис Годунов”), принца (“Иван-солдат”) и еще одного принца (“Любовь к трем апельсинам”).

Оперу С. Прокофьева “Любовь к трем апельсинам” ставил замечательный артист Алексей Дикий. Он стремился решить ее в гротесковой манере и очень поддержал меня в сцене смеха, когда я пересчитывал “ха-ха-ха...” и т. д. Он сказал мне: “Твой смех — ключ ко всей опере” и убеждал: “Выйди с одним усом”. Понимание между нами достигалось очень быстро.

Оперой “Борис Годунов” в 1927 году дирижировал М. М. Ипполитов-Иванов. Я был очень рад, когда совершенно неожиданно получил недавно в подарок пластинку, на которой записана сцена Юродивого с оркестром под управлением М. М. Ипполитова-Иванова. Запись 1927 года. Есть у меня, и он мне очень дорог, портрет Михаила Михайловича, подаренный им с теплой надписью.

Абсолютно убежден в том, что Москве необходим экспериментальный музыкальный театр, об этом я уже говорил неоднократно. И то, что я вновь и вновь возвращаюсь к этому вопросу — свидетельство того, как он меня волнует. Ведь только в портфеле Союза композиторов СССР существует свыше 500 опер, уже оплаченных, готовых к исполнению, к работе над ними. То, что они лежат невостребованным капиталом, — всеобщая грусть — и авторов, и исполнителей. Я уж не говорю о богатствах классического наследия.

Как правило, съезды композиторов проходят почти без приглашения исполнителей, а жаль! Союза исполнителей пока нет. Где же говорить обо всех проблемах? Может быть, и исполнители могли бы сказать то, к чему следовало бы прислушаться?

Теснейшим образом с проблемами оперы связаны вопросы о певческой культуре, о положении вокалистов. Об этом я часто говорю, есть обсуждение этих вопросов и на страницах этой книги. Совершенно необходимы охранительные меры для певцов-профессионалов. Ведь в то время, когда я впервые заключал договор с Большим театром (сезон 1925/26 г.), отпуск был у певцов 4 месяца. Такое положение сохранялось до 30-х годов. Сегодня — отпуск обычный. Находясь в отпуске, человек мыслил — внутренне готовился к новой партии, т. е. приобретал гармоническую базу для будущего сезона.

Дирекция театра, охраняя певцов от перегрузок, не разрешала выступлений без согласования с нею. Сегодня — все на износ. Необходимо решить материальный вопрос. Основой житейского бюджета должен быть театр.

О таком пагубном явлении, как форсированное звучание, я сейчас не говорю, потому что на страницах и этой книги об этом сказано неоднократно.

На вечере, посвященном 100-летию со дня рождения профессора Е. А. Муравьевой, который проходил в Киеве, выступали ее ученики. Я говорил об основных заповедях вокалиста, без соблюдения которых профессиональному певцу не обойтись. Сюда относится и режим (человеческий и певческий), поведение в день спектакля или концерта — не распеваться — связки устанут, а играть на рояле расходящиеся гаммы, что-то по клавиру, т. е. психологически настраиваться,— и т. д.

Очень волнует меня и музыкальное воспитание детей. С учащимися музыкальной и общеобразовательной школ села, где я родился, мы неоднократно выступали. Как же не радоваться, что сельские дети выступали на сценах Большого театра, Большого зала консерватории, Кремлевского Дворца съездов, в Каневе на могиле Шевченко, в Каменке на Черкасщине, где бывали Чайковский, Пушкин, Давыдовы. Выступали они и в Киеве. В репертуаре детского хора — классические произведения Бетховена, Перголези, Шуберта, Глюка, Гуно, Чайковского, Лысенко, Леонтовича, не говоря уже о народных песнях Украины.

В школе есть небольшая картинная галерея, прекрасный состав симфонического и духового оркестров, есть рояли, в том числе — рояль, на котором играл С. В. Рахманинов. Есть небольшая пока библиотека украинских и русских писателей. Нельзя не вспомнить добрым словом учителей П. Бохняка, М. Деркач, А. Бохняк, Р. Омеляшко, Я. Михайлюка, А. Цалай-Якименко, К. Мечковскую — уроженку села, многолетнего директора общеобразовательной школы, ныне уже ушедшую из жизни.

Киев... Сколько радостных и грустных мыслей вызывает он. О том, что нет у него к великому сожалению, летнего театра, где бы выступали украинские труппы, я говорил много — и устно на разных уровнях, встречаясь с руководителями и общественностью, и письменно.

На том месте, где находился театр, было бы справедливо установить специальную витрину, доску памяти, на которой хорошо бы указать не только то, что здесь, в такие-то годы был театр, но и перечислить тех, кто играл в нем, а эти имена — гордость украинской культуры. Надо было бы указать и спектакли, которые здесь шли, поместить фотографии. Ведь и в Киеве и в Чернигове на этом месте или пустота или павильоны “Мороженое — воды”.

Красноармейская улица в Киеве. Здесь стоял домик, в котором жила украинская Дузе — Мария Константиновна Заньковецкая. Ей посвящено в этой книге немало строк. Но сейчас я хочу сказать следующее. Домик, в котором она жила, оказался в окружении многоэтажных современных зданий и был обречен на снос. С просьбой сохранить этот небольшой, но такой необходимый для духовной жизни настоящих и будущих поколений дом, мы — общественность, русская и украинская — обратились к правительству Украины. Письмо подписали М. И. Царев, И. Л. Андроников, Е. Р. Симонов, Н. А. Обухова, Б. М. Рыльский, И. Ф. Драч, И. С. Козловский... Дом снесли по техническим соображениям, но принято постановление о воссоздании его в первозданном виде, то есть таким, каким он был при М. К. Заньковецкой. Мечтается, что ежегодно на площади перед домом будут собираться те, кто вступает на творческий путь драматического артиста. Они могли бы показать здесь небольшие отрывки из спектаклей, читать стихи, как бы давая присягу на верность избранному пути.

Бывали мы и у дома Кибальчича в Новгороде-Северском. Стоит он скромно, почти при самом въезде в город. Поклонились ему. И тоже надо было бы это место специально отметить.

Особо мне хочется остановиться на тех мыслях, которые возникают у меня в связи с Каневом. У памятника Т. Г. Шевченко, на Тарасовой горе проводятся концерты в честь Кобзаря. Выступал и я там много раз, выступал и с детишками из родного моего села. Все это хорошо. Но... Ранее была скромная могила, с крестом, лампадкой, цветами. С высокого берега был виден Днепр и левобережье. От Днепра к могиле вела деревянная лестница. Подниматься по ней было очень трудно. Но есть какое-то удовлетворение в достижении цели. Поднимешься — кругом тишина, благоухают цветы, особенно ночные — маттиола, фиалки, весной — ландыши.

Сейчас — многопудовый памятник, который мог бы стоять в любом городе, в любом месте. С Днепра, с идущих пароходов его почти не видно — кругом могучие деревья. В чем смысл такого памятника?

Шевченко — это аскетизм. Весь этот шум с микрофонами, динамиками мог бы только испугать его душу. Вместо исповеди — назойливость, которая приводит к тому, что люди проходят мимо бездумно. Да такое казенное многопудье они и видели не раз. А жаль!..

Часто думаю о таких, как Г. Сковорода,— его могила в конце Белгорода, как гетмана Дорошенко — его могила в г. Яропольце Московской области почти заросла бурьяном. Я там был... Кстати, были мы и на могиле К. Д. Ушинского, были с детьми из школы. Это в Киеве на территории Выдубецкого монастыря. Увы, на могиле сушили белье. Может быть, сейчас иначе. Дай бог! А в Каневе на плите памятника знаменитому актеру Малого театра — А. Ленскому молодые новобранцы играли в карты...

Это все — расплата за бездуховность, это то, что не может не волновать сегодня, если мы хотим иметь гармоническое завтра.

Поделюсь радостной новостью. Праздники-фестивали на родине М. И. Глинки утвердились. Они проводятся регулярно. Правда, у меня есть свои соображения об их проведении: например, о постановке “Руслана и Людмилы” силами приезжающих солистов, местных хора и оркестра. Нет помещения? Можно использовать цирк-шапито. Об этом я писал в Смоленск. Хочу верить, что и это осуществится. Это — подлинный памятник Глинке.

И второе — стало известно, что 29 сентября состоится открытие восстановленного дома М. К. Заньковецкой в Киеве. Большая радость!

30 сентября 1989 года. Большой зал консерватории в Москве. Выступление оркестра “Барокко” под управлением маэстро Гудмена.

Бах, Гендель часто звучат в Большом зале консерватории, но в исполнении этого ансамбля звучат особенно, замечательно. Какая чистота звучания, какая духовная сила!

Чрезвычайно интересна сюита Локка “Буря”. Сколько она выражает! А написал ее человек, живший 300 лет тому назад (1632 — 1677).

Концерт для флейты с оркестром Саммартини (1698 — 1775). Мне показалось, что дух мой витает в тех временах — вот какая сила воздействия! Все живет, все дышит, все цветет — от величайшей тонкости и нежности до бури страстей человеческих.

И юные музыканты, одетые просто и строго, держатся достойно и с обаянием. Все они разные и в то же время объединены в едином порыве. Снова приходит на ум истина: плантация из одних роз — не сад, это фабрика. Сад — многоцветье, аккорд из живых цветов. Так и ансамбль, который мне довелось слышать и который принес мне такую радость. Приезд этих музыкантов символизирует творческий дух, удовлетворяет жажду обмена опытом, познания мастерства. Переоценить приезд наших творческих гостей невозможно. Это радость и для профессионалов, и для публики, которая собирается на такие концерты.

Внутри Большого зала консерватории все гармонично: и портреты, и приподнятое настроение публики, и знаменитый орган, который, как известно, был подарен консерватории Дервизом. Это он и Сафонов, бывший тогда директором, будучи за границей, приобрели этот орган. Скольким поколениям слушателей он служит! И тот же Дервиз мог бы вложить деньги в свои личные дела, но его вела высокая миссия.

Всякий раз я думаю, в каком мы долгу перед такими людьми!

1992

Голоса живут в памяти, как и люди

Hани Брегвадзе

Слушая обаятельную Нани Брегвадзе, я вспоминаю ее великих предшественников в классическом и песенном репертуаре.

Я — за радость!

Концерты народной артистки Грузинской ССР Нани Брегвадзе сглаживают рубежи эстрадной и классической музыки. Прежде всего привлекает ее человеческий облик — обаятельность, сама форма пения — не назидательность, а повествование.

Мне довелось все же послушать Нани Брегвадзе на другом концерте. Несмотря на современный состав оркестра (имею в виду джазовые инструменты), аудитория слушала, и я слушал, не страдая от звуковой перегруженности. И как впечатляют гармонические краски и стиль вокального повествования!

Знаменитый Вано Сараджишвили — классический оперный певец, но, как известно, он пел и старинные романсы, и народные песни. Пел их и знаменитый Александр Давыдов, незабываемый Герман в “Пиковой даме”.

В том же зале, на той же сцене звучал голос вдохновенной Тамары Церетели, замечательной Кето Джапаридзе.

“Идет волна, над ней другая встанет...”. Важно, чтобы она была чистая, прозрачная и звонкая. Такова сегодня Нани Брегвадзе.

Артистка выезжает на гастроли из своей республики — и ее сопровождают и отец, и мать, и дочь, и муж, и поклонники. Едут семьями. И это создает праздник. Ощущают его все те, кто пришел, чтобы приобщиться к звучащей повести печали и радости.

Необычайно ценно, что эти традиции и сегодня несут познание. Концерт одного, но он поддержан семьей, обществом, нацией. И эти традиции берут свое начало задолго до того, как появился футбол, когда болельщики стали сопровождать “свою” команду. По легенде еще Давид, играя, шел из одной местности в другую и пел, а за ним шел народ.

Неизмерима любовь к искусству. Встает в памяти Тбилисский оперный театр, площадь перед ним, заполненная коленопреклоненным народом. Это — прощание с национальным певцом Вано Сараджишвили. Это — великий акт, подтверждающий духовную суть народа.

На этом вечере были дети знаменитого дирижера Микеладзе, ученые, писатели, студенты, присутствовали Гурам Асакиани, Давид Гамрекели, Заза Кахияни, Гурам Сагарадзе, Коте Чачава, Мераб Табукашвили, Симон Хичинашвили. Как жаль, однако, что многих и не было. Мы были бы рады видеть здесь Верико Анджапаридзе.

Осталось необычайное впечатление от дуэта Нани с ее дочерью, от речей и мыслей, высказанных в тот вечер.

Слова благодарности необходимо сказать музыканту, другу, участнику концертов, пианистке Медее Гонглиашвили.

Как же богата и многообразна наша многонациональная культура!

1976

Михаил Донец

Михаил Иванович Донец... Большие серые глаза... Чаще всего смотрели иронично, чуть прищуренным взглядом. Необычайный юмор и товарищеская доброта. Голос сильный, иногда звонкий, особенно на нотах си, до, ми. К кантиленному звучанию он прибегал редко и чаще всего на большом пиано. Это достигалось в партиях Досифея (“Хованщина”) и Бориса (“Борис Годунов”) М. Мусоргского — партиях огромной эмоциональной силы и выразительности. Были случаи, когда Шаляпин пел Бориса, а Донец — Пимена. Это было в Киеве, в театре Соловцова, где проходили гастроли Федора Шаляпина в 1915 году.

В операх Донец пел весь басовый репертуар, а в концертах — М. Мусоргского (“Калистратушка”, “Семинарист”) и популярные в то время арии из опер.

1914 год. Симфонический оркестр в Купеческом саду Киева (нынe — Пионерский парк). Дирижирует Л. П. Штейнберг. Солист — три звездочки. Под этими звездочками был „спрятан" М. И. Донец. Он был военнообязанный, служил на Печерске, поэтому фамилию его не обозначали. Пел он “Как король шел на войну”, арию дона Базилио. Радио, микрофонов тогда не было. А раковина на площадке так была сделана, что исполнители не пользовались микрофонами, но были хорошо слышны.

Выглядел просто, скромно... Среднего роста. В исполняемом романсе чувствовалась гражданственность: война редко кого осчастливливает, да и самому королю, который идет на войну, звонкие звуки не всегда приносят радость.

Я шел с ним рядом, но еще не был с ним знаком.

1924 год. 1 января. “Фауст” Гуно в Харьковской опере. На афише Донец — Мефистофель, Тессейр — Маргарита, Владимир Любченко — Валентин, Анна Зелинская — Зибель, Фауст — Козловский.

Потом два сезона в Свердловске. В конце второго сезона дирекция театра — Арканов и Келлер — организует концерт Донца и Козловского. До сих пор его добрым словом вспоминают там, помнят: в юбилейные дни Свердловского оперного театра работа и значение Донца в становлении этого коллектива были тепло и сердечно отмечены. Но еще больший вклад Донца и Тессейр в сокровищницу украинской театра.

Учился Донец в Киевском военно-фельдшерском училище. Жил в общежитии. Рядом были кровати его и Придворова (Демьяна Бедного). Позднее, уже в 1943 году в Архангельском *, Демьян Бедный не совсем здоровый, вспоминал про Донца. В юности они были друзьями...

# * Санаторий под Москвой.

Донец был влиятельным человеком и в искусстве и в общественной жизни. Его очень любили на Урале, на Украине...

Очень трудно говорить сейчас, как звучал голос Михаил. Ивановича, какое впечатление производило его пение. В то же время влияние Донца на целую плеяду людей, которые работали в искусстве и сегодня огромно, а на духовную культуру людей, которые слышали его — и подавно.

Пластинки и звукозаписи певца частично сохранились и сегодня, но они несовершенны и их надо реставрировать. Но труд певца ценен, когда он “звучит”... Культура пения сегодняшнего дня была бы немыслимой без таких талантливых и блестящих тружеников, как Михаил Иванович Донец.

Современное поколение людей, которые жизнь свою посвятили искусству, уважают и вспоминают его с благодарностью как певца и общественного деятеля.

1983

Андрей Иванов

“Обошел трижды вокруг света и научился храбрым быть...” И Андрей Иванов действительно храбрым был! Подумать только: пел Риголетто и Онегина. Это ясно — храбрость!

Я впервые услышал его в Киевской оперетте, где он пел партию баритона. Там же надо было говорить, быть очень подвижным в пении и танце. Эту живость можно проследить и в его записях, начиная с украинской народной песни “Взял бы я бандуру” и кончая романсами Чайковского. Хорошо помню его в “Князе Игоре” в Большом театре.

Диапазон Андрея Иванова вызывает удивление. И звучание его голоса, умение петь кантиленным звуком — удивительно. Это первое условие пения, и он блестяще его усвоил.

Родился Андрей Иванов в городке Замостье (теперь Люблинское воеводство в Польше), учился пению в Киеве. Пел ли он в детстве, не знаю. Но на него огромное влияние оказала Украина. Солисты Киевской оперы всегда отличались певучестью.

Кого бы вы не взяли — Марию Литвиненко-Вольгемут, Елену Барилотти-Петляш, Ларису Руденко, Зою Гайдай, Наталию Захарченко, Марию Донец-Тессейр, Ольгу Окуневу, Николая Зубарева, Михаила Донца, Евдокима Цинева, Николая Шостака, Василия Ухова и многих других — все они оставили блестящий след. К этой когорте принадлежит и Андрей Алексеевич Иванов. Он был наделен даром слушать и слышать, и это характеризовало его прекрасное звуковедение.

Пел Андрей Иванов с такими дирижерами, как Штейнберг, Бердяев, Пазовский, Палицын, работал с режиссерами Лосским, Лапицким, Покровским, Баратовым.

Важно знать творческую палитру художника и понять, все, что он показал, что отдал обществу, которому посвятил свой труд. Но все отдать невозможно. И не потому, что человек не хочет…

Остались последователи, друзья, почитатели Андрея Иванова, которые передадут все его лучшее будущим поколениям.

1980

Елена Катульская

...Вспоминаю, как высоко ценили Елену Климентьевну Катульскую все, кто встречался в творческих работах с этой замечательной певицей. В. Сук, М. Ипполитов-Иванов, А. Пазовский, Н. Голованов, А. Коутс любили ее, всегда просили об ее участии в тех спектаклях, которыми они дирижировали.

Впервые в Москве мне привелось петь вместе с Еленой Климентьевной в “Травиате”. Об этом я уже вспоминал, но доброе всегда остается добрым и может служить примером.

И вот первое мое появление в Москве на сцене Большого театра в партии Альфреда. При первом рукопожатии Виолетты и Альфреда я почувствовал невидимый толчок, сильный и подчеркнутый нажим пальцем на мою ладонь. Понималось это так: “Не волнуйтесь, я с вами”. Это, конечно, незабываемо! Ведь я пришел в Большой театр, когда в труппе еще было 80 процентов артистов бывших императорских театров. Я был новичком, а новое всегда вызывает пристальное внимание, и это всегда волнует, настораживает. При известной доле нервозности нетрудно в этом внимании увидеть даже недоброжелательность. И вдруг такое теплое, товарищеское, настоящее человеческое отношение. А до этого мы даже не встречались, так как, мне кажется, Елена Климентьевна в этом спектакле пела экспромтом.

Ее чуткое отношение к партнеру я ощущал и в других спектаклях. Идет, например, “Ромео и Джульетта”, и тут же Катульская тихо шепчет мне на ухо: “Какой текст поете, “собиновский” или “смирновский”? А я ведь не знал ни того, ни другого текста; знал лишь тот, который пел до поступления в Большой театр. И, видимо, Елене Климентьевне было не столь важно, что будет: “Люблю тебя” или “Тебя люблю”. Важно, чтобы текст нес эту мысль и эту же настроенность. В этом примере я хочу подчеркнуть важное и ценное качество Катульской — большого мастера — человечность. Ведь Елена Климентьевна еще в 1909 году дебютировала в бывшем Мариинском театре. Сама прекрасная певица, она пела в блистательном составе артистов, не говоря уже о корифеях оперы. Она ведь могла не шепнуть на ухо, а сказать мне, дебютанту: “Я пою такой текст, а вы как знаете”...

Перечислить весь ее оперный и концертный репертуар сложно — так он велик. Есть во многих операх акты, партии, сцены, которые в наши дни сравнивают с тем, как пела их Катульская: например, “Таяние Снегурочки”, да и вся ее партия, так же как и партии Манон, Маргариты, Виолетты. Это ли не свидетельство всеобщего признания мастерства певицы?

О Катульской-педагоге знаю по ее замечательным ученикам. Труд педагога сложный и тяжелый. Елена Климентьевна много лет консультирует певцов и готовит настоящую вокальную смену. Систему ее преподавания нужно изучать...

Мне радостно приветствовать эту изумительную певицу и чудесного человека...

[К 75-летию Е. К. Катульской]

1973

Мария Максакова

Человека отличает умение помнить прошедшее, ценить настоящее и стремление украсить будущее. Юбилеи — это не только подытоживание и признание прошедших заслуг, главное в них — определяющее значение для грядущих поколений.

Творчество Марии Петровны Максаковой и его результаты доказательны и радостны для прошлых лет советского искусства, для нашей современности и завтрашнего дня музыкального театра.

Обухова, Держинская, Нежданова, Савранский, Политковский, Ханаев, Евлахов, Лосский, Сук, Голованов, Пазовский, Федоровский — это далеко не все имена, среди которых формировалось творчество Максаковой и радовало артистов и зрителей.

Если в спектаклях Большого театра участие Максаковой было всегда желанно и не вызывало удивления, то ее доверие и интерес к новому, неизведанному, например, к спектаклю-опере в весьма условном оформлении поражало. Я имею в виду ее Шарлотту в “Вертере” Массне, Орфея в “Орфее” Глюка, спетых в Государственном ансамбле оперы. Принципиально эти спектакли не схожи со спектаклями Большого театра! И в них Максакова — после Амнерис, Кармен, Марины — вышла на сцену в концертном платье. Создавать образ, быть в сценическом действии в то время, когда симфонический оркестр и дирижер находятся за спиной и ты не видишь их — нелегко. Профессионально это значительно труднее, чем участвовать в обычном оперном спектакле. И она шла на это!

Максакова, Савранский, Сливинский, Ханаев, Батурин, Кипоренко-Даманский, Литвиненко-Вольгемут, дирижеры Орлов и Акулов, режиссеры Лосский и Лапицкий — все они работали в Государственном ансамбле оперы, но ранее всех поверили в него Максакова и Савранский.

Мне думается, что из всего виденного мною в ролях, созданных Максаковой, — а их было более двадцати! — самый теплый, обаятельный образ по вокальной законченности и графическому рисунку — именно Шарлотта в “Вертере”.

Мучительные, казалось, репетиции должны были привести ее в ярость. Нет! Она безмолвно выносила повторы. Вспоминаю об этом и отчетливо понимаю, что в этом отсутствовало понятие доброты. Был труд. Было доверие! Благодарю Марию Петровну за это доверие! Думаю, что доверие — одно из самых ценных качеств в искусстве.

Мария Петровна принимает горячее участие в работе Народной консерватории, она профессор Государственного института театрального искусства имени А. Луначарского.

Я мало видел Максакову веселящейся, и журить ли нам ее за это? Ведь каждый происходящее в искусстве воспринимает по своему темпераменту и душевной настроенности, но главное, что Максаковой веришь.

Артист счастлив сознанием, что огни Большого театра сияют и будут сиять, счастлив, что звучание Большого театра наполняется новыми красками, новыми тембрами, новой интерпретацией, что вечное движение искусства бесконечно. В этом суть театральных именин. Оттого сегодня мы славим труд в искусстве Марии Петровны Максаковой.

1976

Максим Михайлов

Одна и та же музыкальная фраза звучит не схоже и по тембровой окраске и по мысли у разных исполнителей. Но в этой разнице и есть та сила искусства, которая цементирует воедино оперный спектакль. Звучание голоса Максима Дормидонтовича Михайлова было самобытным, и по мысли и по музыкальной форме всегда составляло единое целое со всем спектаклем. А ведь в Большом театре и в концертах он спел партию Сусанина свыше 1000 раз!

Певческие способности, голос у него уникальный. Человеческие качества — он воспитал их в себе — таковы, что в жизни и в труде он был желанным, приятным и радостным человеком. Максим Дормидонтович обладал в высокой степени юмором, что по мысли А. П. Чехова совершенно необходимо для полноценного человека.

В жизни Михайлова были творческие радости и огорчения, они неизбежны, но он всегда был окружен любовью и человеческим доверием коллектива Большого театра. Михайлова любили все — широко, глубоко, признательно.

Нельзя не вспомнить Михайлова-гражданина. Все общественные обязательства он выполнял всегда с превышением. Если, к примеру, в Большом театре шла подписка на заем, Максим Дормидонтович подписывался в трех-четырехкратном размере. А в годы Великой Отечественной войны Михайлов показывал пример артиста-патриота. В тулупе, валенках, он сам был похож на крестьянина Сусанина, забредшего в окопы, где он пел перед бойцами известную арию “Ты взойдешь, моя заря”... Он с волнением пел воинам перед боем. Как это было ответственно! Как тонко певец-гражданин чувствовал психологию людей, которые крепко держали автоматы в руках и по команде через несколько минут шли на смерть, защищая нашу Родину.

В древние времена воинство благословлял духовный отец — в этом было единение. Каким же могучим должно было быть искусство в наше время, чтобы оно способно было объединять, вдохновлять на подвиг… Хрестоматийно? Наверное. Но ведь поколения людей волнуются — как поступить в те минуты, когда надо отеплить душу человека, укрепить его воинский дух и быть артисту при этом убедительным, чтобы не возникла мысль, почему он с винтовкой, а я с балалайкой.

Как измерить ту долю, что отдают люди творческого труда на благо общей культуры нашей страны! И среди этих тружеников Михайлов был одним из первых.

Очень немного найдется в Советском Союзе мест, где бы он не выступал.

И все это не было погоней за тщеславием или выгодой. Было одно желание — поделиться своим искусством с народом, познакомиться с жизнью людей, которым ты посвятил свой труд.

Есть знаменитые путешественники, цель которых — отдать то, что знаешь, приобщить других к культуре своего народа, среди которого ты живешь и которому ты служишь. Такую миссию выполнял и Максим Дормидонтович Михайлов. Вся его жизнь была целиком отдана духовному обогащению своего народа.

1983

Антонина Нежданова

Я всегда испытываю чувство внутренней настороженности, когда, говоря о явлении в опере, называют только три-четыре имени. Справедливо ли это? И да, и нет. Если бы не было блистательных предшественников, голоса которых звучали на сцене Большого театра, не могла бы сразу засиять и Нежданова. Закон преемственности в вокальном искусстве особо ценен — по книгам мудрецов научиться петь невозможно.

Сегодня, отмечая столетие со дня рождения Антонины Васильевны, народной артистки СССР, мы благодарно вспоминаем ее и радуемся, что имели возможность работать рядом с ней.

В Москве есть улица Неждановой, в Одессе консерватория носит ее имя, есть мемориальная доска на месте дома, в котором она родилась. Есть творческий кабинет певицы в бывшей ее квартире. Есть труды о ней... Но мне думается, что, если бы при жизни ей все это перечислили, она улыбнулась бы и сказала: “Нет, этого не может быть”. В. И. Немирович-Данченко однажды заметил: “Нежданова как артистка выше своей славы”.

Антонина Васильевна Нежданова родилась на Украине в учительской семье в деревне Кривая Балка, неподалеку от Одессы. Родители ее обладали хорошими голосами, музыкальной памятью и прекрасным слухом. Отец был регентом хора, играл на скрипке. С детства будущая певица тянулась к песне. Но она увлекалась также чтением, рисованием, танцами, спортом. И не думала о профессии артистки. Окончив гимназию, стала учительницей. И только настояния друзей и знакомых, восхищавшихся необыкновенным тембром ее голоса, музыкальностью, заставили молодую девушку поехать в Петербург, а потом в Москву. Профессор Московской консерватории Мазетти взял ее к себе в класс, а через несколько лет Нежданова окончила консерваторию с золотой медалью — до той поры этой награды вокалисты не удостаивались. Дальше судьба певицы неразрывно связана с Большим театром.

Мне было лишь два года, когда Антонина Васильевна уже выступала на сцене. И все же мне довелось быть ее партнером в операх “Травиата”, “Лакме”, “Лоэнгрин”, в дуэте “Ромео и Джульетта” Чайковского.

Эти совместные выступления были для меня огромной школой. И не только певческой. Я видел, сколько терпеливости, целеустремленности, труда вкладывала она, уже великая тогда, признанная артистка, в каждую новую партию, каждую репетицию. Настойчиво, по нескольку раз, повторяла она одну и ту же фразу, добиваясь вокальной законченности, естественности звучания. Виртуозное исполнение не было самоцелью. Полностью владея секретом знаменитого бельканто, Нежданова вносила в пение глубокую осмысленность, выразительность, задушевность. Она заставляла забывать зрителей об условности оперного искусства и вместе с ней переживать судьбу героев. Татьяну в “Евгении Онегине” она пела так, что в сцене письма в зале люди плакали.

Исключительные природные голосовые данные сочетались у нее с большой музыкальной одаренностью. Но певица много работала над драматической основой образов, их пластическим выражением. Рассказывают, как В. И. Суриков, очарованный Неждановой в опере “Снегурочка”, не узнал артистку, когда она разгримировалась. Высокая, статная, Антонина Васильевна так перевоплотилась в хрупкую, полуребенка Снегурочку, что ввела в заблуждение художника.

Помню “Травиату” в Большом театре. При почти математической точности в технике она сумела передать тончайшие переживания своей героини. Пела она, как скрипка Страдивари.

Антонина Васильевна обладала еще одной удивительной чертой. Она могла быть беспощадно суровой к небрежности, лености в творчестве. А “жаждущему” всегда помогала немногословными, но очень точными, четкими замечаниями и советами, искренне радовалась удаче товарища. Мы много работали с Антониной Васильевной над дуэтом Чайковского “Ромео и Джульетта”, пели его в Большом театре. А через некоторое время на ответственном концерте в Колонном зале этот дуэт исполняли Е. В. Шумская и я. Нежданова сидела в ложе. Надо было видеть, с какой доброжелательностью она слушала, как сердечно аплодировала! Нас как волной подбросило. Я спрыгнул со сцены, подошел к ложе и цветы, которыми одарили зрители участников концерта, я тут же вручил Антонине Васильевне.

Вспоминаются и наши концертные выступления в Ленинграде, в Большом зале филармонии. Аккомпанирует Н. С. Голованов. Все трое волнуемся. Я обращаюсь к Неждановой: “А вам-то, Антонина Васильевна, чего беспокоиться!”.

— Мне-то и надо волноваться,— отвечает она.— Я должна оправдать ожидания публики.

И это говорит артистка, покорившая таких великих художников, как К. С. Станиславский, Б. Шоу, А. Барбюс. Артистка, чьи выступления не пропускал Скрябин. Артистка, для которой создал Рахманинов свой знаменитый “Вокализ”!..

Как-то в торжественной обстановке, обращаясь к Антонине Васильевне Неждановой, я сказал: “Вы — наш камертон”. Это справедливо до сих пор. Для каждого артиста она является образцом музыканта и человека, щедро делившегося с другими своими умением, знаниями, опытом и душевной теплотой.

Творчество Неждановой — пример того, как истинное служение народу, теснейшая связь с ним, великий труд развивают талант художника, создают ему славу при жизни и заносят имя его на страницы истории русского и мирового искусства.

1975

Надежда Обухова

Значение каждого человека в жизни определяется той степенью любви и уважения, которые он вызывает у окружающих. И вот здесь вспоминается Надежда Андреевна — моя милая, добрая соседка, ласковая и капризная, наивная и обаятельная. Она была обаятельна даже тогда, когда никак не могла понять взаимоотношений различных организаций. Обывательски настроенный человек мог бы усмотреть здесь нечто иное — снисходительно-барское отношение, претензию на право не знать и не касаться всего нового. Ведь у Надежды Андреевны раньше было привилегированное родовое и имущественное положение, потеря которого могла бы повергнуть ее в уныние и даже в озлобление. Нет, нет и нет! Недаром ее душа, ее пение были такими просветленными, такими доброжелательными, полными такого глубокого значения.

Была ли это общечеловеческая любовь, или страдание и боль в трудные минуты за свою страну и свой народ, мольба за униженных и оскорбленных — все эти мысли и чувства она передавала с присущим ей блестящим мастерством и доносила до слушателей силой своего неповторимого голоса, и прежде всего до нового слушателя, который раньше не бывал в стенах Большого театра.

Была ли она одна такая — Надежда Андреевна Обухова? Нет! В начале двадцатых годов мне посчастливилось видеть много таких людей, и не только в искусстве, не только артистов, но и педагогов, ученых, военных. Как правило, эти люди были очень богаты духовно, щедро отдавали себя и жили полной творческой жизнью.

Я не буду говорить о том, что значило пение Надежды Андреевны, потому что в этом есть и радость, и горе. Радость, когда слышишь знакомые звуки, и горе от сознания, что невозможно ни словами, ни в записях передать подлинное звучание ее живого голоса. Говорить можно только о воздействии ее искусства на тех людей, которые были слушателями этой замечательной певицы и этого замечательного человека.

Оттого лучше вспомнить об отдельных эпизодах, отдельных случаях, которые могут дополнить, дорисовать образ Обуховой для тех, кто уже никогда ее не увидит, а будет только читать эти строки.

Мы были соседями с Надеждой Андреевной более тридцати лет — сначала жили в доме бывших императорских театров, а последние годы в доме на улице Неждановой (бывш. Брюсовском переулке), и вся ее жизнь проходила у меня на глазах. Надежда Андреевна сильно отличалась от многих артистов Большого театра. Ведь когда на афише стояло ее имя, уже готовили дублершу, так как если Надежда Андреевна хотя бы в малейшей степени чувствовала себя не в форме, она категорически отказывалась петь. Мне хотелось бы подчеркнуть это обстоятельство — на мой взгляд, оно свидетельствует прежде всего об огромной ответственности перед аудиторией. И что же? Жизнь подтвердила ее теорию — менялось начальство, которое хваталось за голову при ее отказах петь и кричало, что с Обуховой трудно строить репертуар, многих поглотила медленная Лета, а голос Надежды Андреевны звучал до последних дней ее жизни; она пела, и — что самое главное — пела хорошо.

Ее домашний быт заслуживает особенно пристального внимания. Сейчас много говорят и пишут о правильном ритме жизни и пытаются установить единый режим, единую школу для будущих певцов, но, вопреки этим правилам, Надежда Андреевна начинала петь в час ночи. Я, как и все люди, люблю тишину, но, когда начинал звучать голос Надежды Андреевны, всегда невольно был захвачен ее пением. И вот часто происходило так: у Надежды Андреевны Матвей Иванович Сахаров — замечательный музыкант, с которым в течение многих лет было связано и мое творчество,— и скрипач Н. П. Шереметев, начинается волшебное пение; я за стенкой, все слышу — не утерпится, шагаю к ним. И вот тут и происходило то таинство обогащения и таинство отдачи, когда человек, отдающий духовно, вырастает и сам становится богаче. Эти вечера были незабываемыми. Именно в один из таких вечеров у нас родился дуэт “Ночи безумные” с гитарами.

К сожалению, кроме записи дуэта Кончаковны и Владимира Игоревича и этого дуэта, от совместных наших выступлений ничего не сохранилось в записях. А жаль! Я не сомневаюсь, что для многочисленных любителей музыки это представляло бы интерес. И нет вины Надежды Андреевны в том, что ее творчество, отличающееся таким огромным диапазоном, не было запечатлено в записях во всей его полноте. Еще и сейчас существуют люди, которые, испытав в свое время неудачу на поприще искусства, переходят на техническую работу, и часто именно от них зависит, родится запись или не родится. Они планируют, подготовляют, дают названия этим записям. Их нельзя обвинять в том, что они не понимают значения такого, например, явления в искусстве, как Надежда Андреевна Обухова, но возможность “влиять”, “разрешать” или “запрещать”...

Мне жаль этих людей. Но жаль — гораздо больше — того, что поколение, во имя которого Обухова самоотверженно трудилась всю жизнь, лишено возможности слышать свою замечательную певицу во всей полноте ее таланта. Ведь пять романсов Чайковского, приготовленные к записи Обуховой, не были записаны, и теперь уже никто не услышит их. Это невозместимая утрата. Оправдание всегда найдется, но ведь главное в том, что были все возможности и все же ничего не было сделано. И наш долг, как это ни прискорбно, на этом печальном примере учиться помогать не только нашим начинающим в искусстве. И да простится мне — только с позиций великой доброжелательности приводится этот печальный пример. Ведь воспоминания о Надежде Андреевне, как мне думается, должны носить такую форму, где самые трудности и сложности ее жизни учили и приносили бы пользу и профессионалам, и любителям, и почитателям искусства.

Когда время от времени на страницах печати возникает беседа об опере, о будущности оперного жанра, я вспоминаю Надежду Андреевну, и прежде всего ее исполнение роли Кармен. Ведь Надежда Андреевна в роли Кармен служила ярчайшим доказательством того, что оперный жанр имеет свое неповторимое своеобразие. Она не вытанцовывала хабанеру, ее плечи не содрогались под аккомпанемент кастаньет, но спето все было так, что вот уже более четверти века ничто не может идти в сравнение с образом, созданным Надеждой Андреевной на сцене Большого театра. Так что вопрос не в талии, не в танцах и не во внешности, схожей с описанием Мериме,— ведь в опере неважно, сама ли она влезала за кулисами на лошадь контрабандистов, или кто-то помогал ей. Существует убедительный язык музыки, пения, и этим языком Надежда Андреевна передавала в совершенстве всю глубину любви и трагедии, и ни слово, ни танцы в опере не могут донести этот образ так, как самое сильное средство — человеческий голос.

На мой взгляд, исполнение Надежды Андреевны может быть мерилом при споре, какой должна быть опера сегодня и завтра, так как чем меньше будет “всамделишной” правды, тем больше будет правды поэтической, музыкальной, закономерной для оперы. И хотя в печати иногда появляются статьи о современном искусстве и современной опере, но внушительная цифра оперных и балетных спектаклей, которые увидели свет рампы только один раз, а некоторые и этого не удостоились, свидетельствует о том, что мы еще мало учитываем достижения наших корифеев. Ведь часто для некоторых “проповедников” нового сам пример является спорным с точки зрения профессиональных канонов оперы, музыкального театра. И в этом вопросе чаще шумят те, которые свое призвание ощущают именно в шуме, а не в гармоническом понимании того или иного вопроса в искусстве.

Между тем творческий путь знаменитой певицы, которая получила всенародное признание, может помочь разобраться во многих трудностях и загадках оперного жанра. Не нужно уклоняться от острых вопросов и нивелировать их; это даст возможность избежать пройденных ошибок и ненужных экспериментов.

Я не раз обнимал Надежду Андреевну, пылко ее целовал, в некоторых случаях она отвечала. Это зависело от того, какой творческий облик она несла в себе. Иногда это бывало в присутствии двух с половиной тысяч человек, но случались и объятия, когда были только двое — Кармен и Хозе. Это было в ее комнате, ночью, звучали кастаньеты. Надежда Андреевна медленно, грациозно кружилась вокруг меня, напевая: “Любовь свободна, мир чаруя...”. На ней был рабочий балахон — платье для репетиций, и хотя мне не приходилось петь с ней Хозе на сцене, я был только партнером-репетитором, на котором все проверялось. Я сохранил об этих часах незабываемые воспоминания.

Мне кажется, что я был удобным партнером для Надежды Андреевны, — удобным не только потому, что был ее соседом, но и потому, что мы многое понимали и чувствовали одинаково, потому, что она могла положить голову на мое плечо, не сгибая колен, и могла не беспокоиться о графическом рисунке, когда нужно было падать в объятия. И бог знает еще почему! И тогда, и сейчас я был рад этому: временами такие репетиции творчески гораздо богаче и насыщеннее, чем даже некоторые спектакли. Надежда Андреевна была неутомима, она была влюблена в свою роль и увлекала всякого, кто начинал с ней работать...

Особая тема — круг почитателей и поклонников Надежды Андреевны. Видимо, у каждого артиста есть свой круг почитателей,— и какие они разные! У Надежды Андреевны были и поклонники очень почтенного возраста — “старая Москва”, но были и высокообразованные юноши и девушки, которые приезжали на ее выступления даже из Ленинграда. Некоторых из них я знал. Это те, которые еще раз заставляют вас возвратиться к инструменту, еще раз подумать: так ли это, — когда вы трудитесь над тем или иным произведением, пока не придете к тому или иному решению. Любовь и восхищение этих людей заставляют артиста еще требовательнее отнестись к себе.

Круг почитателей Надежды Андреевны был очень велик — ведь обыкновенно, когда она появлялась на сцене, зрительный зал поднимался и стоя приветствовал любимую певицу. И как это радовало тех, кто ее приветствовал, и артистическую братию, которая может жить и радоваться радостью других и получать в этом духовную поддержку!..

В 1961 году на Украине — Черкассах и Умани — было объявлено несколько моих концертов. В середине августа мы были в Каневе, на могиле Шевченко. Оттуда мы собирались по Днепру проехать в Черкассы. И вот телефонистки стали разыскивать меня по городу и по району, чтобы я поговорил с Москвой. Узнав, что меня вызывает Москва, я, естественно, подумал, что речь будет идти о выступлениях на Украине и в Москве. И в голосе моем, видимо, почувствовалось раздражение, ведь так хотелось побыть у Днепра, а телефонные звонки означали какие-то новые обращения и обязательства. И вот меня тронули телефонистки, их человеческое участие. Только потом мне стало ясно, что они уже тогда знали о скорбной вести, но не сказали мне об этом сразу, щадили — ведь и они понимали всю горечь утраты, зная Надежду Андреевну по радио, по записям.

Узнав о смерти Надежды Андреевны, я выступил только на одном концерте в Умани и на рассвете уехал в Киев, а оттуда самолетом в Москву — отдать последний долг любви и поклонения дорогой Надюше.

В эти тяжелые дни я, как никогда, ощутил участие многочисленных людей. Даже когда пришлось отменить концерты, мне все время звонили и говорили, что это наше общее горе, что это горе для всех, кто любит искусство. И в этом всенародном участии было лишнее доказательство любви и уважения к дорогой Надежде Андреевне.

Странно устроен человек — и в горе он может найти утешение и ощущение теплоты, доброго человеческого отношения. Ведь когда последний раз рука Надежды Андреевны держала ручку, она писала мне. Через несколько часов она ушла из жизни. Письмо так и осталось в Феодосии на столе в маленькой комнатке на улице, теперь носящей ее имя.

1970

Василий Петров

Печальнее всего для певца забвение.

Вокальное искусство, так же как и всякое другое, требует бережного сохранения преемственности, сохранения и умножения творческого наследия мастеров прошлого.

В воспоминаниях проявляется наше чувство любви к ушедшему, чувство благодарности к артисту, художнику.

В воспоминаниях проявляется наше чувство долга перед памятью ушедшего человека.

Но целью воспоминаний о большом артисте должно быть не только проявление этих благородных чувств. Ибо мы должны запечатлеть высокие достижения наших отечественных мастеров, славные традиции нашего искусства, стремясь сохранить их в воспоминаниях, и затем умножать в своей жизни, в своей творческой работе.

И страницы воспоминаний, которые я пишу сейчас, продиктованы стремлением запечатлеть черты большого артиста, певца, труженика, гражданина, каким был Василий Родионович Петров.

Василий Родионович Петров с полным правом занимал ведущее положение в Большом театре на протяжении тридцати пяти лет. Это право давали ему громадное дарование, блестящее мастерство и национальные особенности его артистического облика, облика талантливого русского человека. Что же особенного, значительного было в облике Василия Родионовича Петрова — певца, артиста? Я думаю, прежде всего, — его высокая способность интуитивно увидеть, почувствовать реалистическую глубину, жизненную правдивость каждого образа и умение с большой силой вдохновенья раскрыть его перед слушателем.

Голосовые данные Василия Родионовича, мощь и тембр его голоса дали основания Федору Ивановичу Шаляпину сказать однажды на репетиции: “Петров имеет вокальные возможности куда лучшие, чем мои. Если б я имел такие данные, я бы сделал мировую карьеру”. И нужно сказать, что труд Василия Родионовича, начавшийся в детские годы в а-капелльном хоре, привел этого певца в ряды корифеев оперного театра.

Можно было бы, конечно, сделать попытку обстоятельно разобраться в том, как Василий Родионович субъективно ощущал звукообразование, какими путями пришел к свойственному ему звуковедению. Это, разумеется, очень интересно. И, надо полагать, найдутся исследователи, которые дадут подробный ответ и на этот вопрос, и на другие творческие и профессиональные вопросы, связанные с изучением различных черт певческого мастерства Василия Родионовича Петрова, и, в частности, скажут вокалистам-профессионалам об экономии и концентрации закрытого звука, о предохранении голоса от лженародных, натуралистически-обнаженных выкриков, ничего общего не имеющих с пением.

Что же прежде всего должно привлечь наше внимание?

Я думаю, что образ мастера раскрывается в совокупности черт артиста и человека, художника и гражданина, определяющих, в частности, значение Василия Родионовича Петрова в искусстве, его творческий путь и деятельность.

Может быть, факты, которые я приведу, помогут создать более полный образ певца, сделать те или иные выводы, касающиеся путей развития вокального искусства, а также воспитания нового поколения оперных певцов.

Замечу тут же, что именно в отношении к молодым певцам сказывалась одна из лучших и самых характерных черт Василия Родионовича Петрова.

Когда понадобились новые силы для студии Большого театра, то Василий Родионович возглавил поездку по Украине и Поволжью для того, чтобы помочь своим опытом и знаниями найти и отобрать в нашем народе людей, которые представляли бы интерес для советского вокально-сценического искусства и могли бы со временем обогатить его.

Василий Родионович нашел, “открыл” таких певцов, как Чубенко, Пушкарь, Панова, Л. Руденко, Белинник, Гаврюшов, Яриков.

Я не ставлю себе задачей перечислить здесь имена всех артистов, получивших “путевку в жизнь” из рук Василия Родионовича. Труд его не пропал даром, а принес немалую пользу нашей опере, ибо у Василия Родионовича оказались все качества, необходимые для того, чтобы проделать такую ответственную работу.

У Василия Родионовича были больные ноги, ему трудно было передвигаться не только по улице, но и по сцене.

Но Василий Родионович избрал, как видим, трудный путь. Он не стал ждать, когда молодые певцы придут к экзаменационным столам в столицу,— он сам поехал искать одаренных певцов, чтобы не только найти их, но и помочь сделать первые шаги в искусстве.

И не раз Василий Родионович выбирал трудные пути и в искусстве, и в организационно-творческой работе и всегда одерживал победу. В заботливейшем отношении Василия Родионовича к артистической молодежи неизменно проявлялось стремление сделать все, чтобы не прерывалась та нить преемственности, которая была, есть и должна быть в нашем вокальном искусстве, чтобы не исчезли, остались живыми те традиции большого искусства, которые на протяжении десятков лет связывали Василия Родионовича с другими корифеями нашей оперной сцены,— такими, как Нежданова, Собинов, Шаляпин, Смирнов, Бакланов, Мигай, Катульская, Держинская, с такими дирижерами, как Рахманинов, Сук и Голованов.

Т а к заботиться о продолжении высоких национальных традиций нашего искусства, так самоотверженно заботиться об оперной молодежи, мог только артист, который прежде всего думал не о себе, а о нашем общем деле, об искусстве нашего народа. Но он — не “икона”. Ничто человеческое ему не было чуждо. Таким и был Василий Родионович Петров.

Он с большой любовью и мастерством исполнял свой громадный и ответственный репертуар, куда входили десятки ролей в таких операх, как “Иван Сусанин”, “Руслан и Людмила”, “Русалка”, “Борис Годунов”, “Хованщина”, “Князь Игорь”, “Сказка о царе Салтане”, “Ночь перед Рождеством”, “Сказание о невидимом граде Китеже”, “Царская невеста”, “Садко”, “Евгений Онегин”, “Лоэнгрин”, “Аида”, — словом, почти во всех спектаклях, которые шли в Большом театре. Разве можно забыть его Мороза в “Снегурочке”!!

И каждая из исполненных им партий,— а все они сохранились в памяти его товарищей, партнеров, — была отмечена печатью его яркого своеобразного дарования и мастерства, высокий уровень которого позволял Василию Родионовичу преодолевать любые трудности. Особенно поразила нас, помнится, спокойная уверенность Василия Родионовича, сказавшаяся в процессе подготовительной работы над спектаклем “Любовь к трем апельсинам”. Опера Прокофьева — произведение необычайно трудное и в интонационном и в постановочном отношении. А Василий Родионович, как мне известно, учил свою партию (король Треф) в этом спектакле без рояля.

Не следует думать, что здесь сказалась своеобразная “легкость” в отношении к работе или некоторое пренебрежение маститого певца к новому, только что появившемуся произведению. Нет. Это была “легкость”, которая приобретается одаренным артистом в результате большого творческого труда на протяжении всей жизни. Василий Родионович настолько свободно читал клавир и партитуру, что мог готовить любую, даже самую сложную партию по клавиру без рояля. Это умение особенно свойственно людям, которые с детства пели в хоре. И всегда раньше всех Василий Родионович знал трудный спектакль, раньше всех подготовлял свою партию.

Он горячо приветствовал включение новых произведений в репертуар Большого театра, принимал живейшее участие в осуществлении новых постановок и с пытливым вниманием относился к новым произведениям. Нет сомнения, что он стремился стать свидетелем и участником создания нового, современного, по-настоящему большого оперного произведения и спектакля. Но к “современничеству” и модернистическим кривлянием он всегда относился скептически.

Василий Родионович и сам занимался композицией, я бы сказал даже, что он дорожил своими композиторскими способностями. Мне думается, что если бы в юности Василий Родионович серьезно занимался теорией композиции, то и на этом поприще достиг бы значительных успехов.

В репликах по адресу “новаторов” проявлялся юмор Василия Родионовича, юмор немногословный, точно и метко определявший то, что заслуживает насмешки.

Я вспоминаю нашу первую встречу на одной из репетиций, вспоминаю испытующий взгляд Василия Родионовича, строгий, спокойный и ясный. Не было в его отношении к молодым певцам ни чувства превосходства, ни высокомерной снисходительности. Но, вместе с тем, Василий Родионович, как и вся плеяда наших славных певцов, был очень требовательным к певцам, приходившим на сцену Большого театра, и считал своим долгом давать им критическую оценку и, в нужные моменты, приходить на помощь своим опытом и знаниями.

Василий Родионович пламенно любил свою родину, отечественное оперное искусство, гордился Большим театром, как носителем славных традиций этого искусства, и смотрел на коллектив театра как на родную семью. Артист, который мерз тогда, когда промерзало здание Большого театра, который с оружием в руках охранял это здание в тревожные дни, когда вокруг него еще свистели пули, артист, который всем сердцем своим ощущал рождение новой эпохи, нового искусства, в те дни, когда впервые увидел в Большом театре торжественные собрания представителей революционного народа и сам выступал перед ними,— он имел право называть Большой театр “нашим” театром.

К новым силам, к новым произведениям Василий Родионович по существу относился всегда доброжелательно, но по внешности как бы недоверчиво, на все устремляя тот испытующий взгляд, который и я ощутил на себе во время одной из первых репетиций.

Василий Родионович был любимым всеми нами членом творческого коллектива и подлинным украшением каждого спектакля, в котором он участвовал. Им дорожили все режиссеры и постановщики.

В. А. Лосский, который ставил в свое время “Лоэнгрина”, задумал выходы для артистов с таким расчетом, чтобы они спускались на основную сценическую площадку по лестницам, с высоты пяти, а то и десяти метров. Но для Василия Родионовича, из-за болезни ног, о которой я уже упоминал, это было затруднительно. Конечно, Лосский мог бы найти и другого исполнителя партии Короля — в Большом театре нашелся бы другой бас, который мог справиться с этой партией. Но Лосский решил, что лучше поступиться некоторыми элементами постановочного замысла, но сохранить в своем спектакле такого вдохновенного исполнителя, как Василий Родионович.

Будучи сам певцом и тонким музыкантом, В. А. Лосский всегда стремится к созданию ярких вокальных сценических образов, и участие Василия Родионовича важно было для него именно с этой точки зрения. И ради того, чтобы сделать возможным участие Василия Родионовича в спектакле, он задумывал по-новому выходы, появления и уходы Короля, менял движение на сцене, создавал новых персонажей-рыцарей, чтобы оправдать те или иные сценические положения, помочь Королю — Петрову в мизансценах, трудных для него из-за прогрессировавшей болезни. Но весь этот режиссерский труд с лихвой искупался благодаря тому огромному впечатлению, которое Василий Родионович всегда производил в роли Короля. Бессменным исполнителем этой роли в Большом театре он был на протяжении многих лет.

Я всегда вспоминаю этот спектакль с большим волнением. В спектакле участвовали тогда Антонина Васильевна Нежданова, Ксения Георгиевна Держинская и Василий Родионович Петров. И каждый спектакль “Лоэнгрина” в содружестве с этими блестящими партнерами, с замечательным режиссером В. А. Лосским и незабвенным В. И. Суком за дирижерским пультом доставлял мне подлинную творческую радость и взволнованность.

Вспоминаю одну деталь, характерную для артистического облика Василия Родионовича. На репетиции В. И. Сук просил его в финальной фразе молитвы Короля в первом акте снять звучание голоса, поддержанное духовой группой оркестра, одновременно с оркестром. Дело в том, что тут Василий Родионович разрешал себе некоторую вольность, которую мы рассматривали как вполне законный прием опытного артиста. Даже при такой большой мощности звука, которой обладал Василий Родионович, стараться перекричать вагнеровскую медь было бы неразумно. И на репетиции Василий Родионович снимал звучание голоса в точном соответствии с предписанием партитуры, то есть одновременно с оркестром. Но на спектакле он все же добивался того, что звук его голоса был летящим и звучащим как бы над оркестровым звучанием, успешно соперничая с медной духовой группой. И казалось, что после снятия оркестрового звучания еще одну секунду, еще одно мгновение слышался мощный звук голоса Василия Родионовича. Может быть, это и было именно одно мгновение?..

...Репетиция “Лоэнгрина”, и снова Вячеслав-Иванович напоминал:

— Слушайте, дорогой Король, я вас прошу обязательно вместе со мной снять...

— А как же... я так и сделаю...

Но на спектакле снова возникало то самое “мгновение”, когда нельзя было точно ощутить, действительно ли звучит голос это “лишнее” мгновение, или наш слух, наша музыкальная память сохраняют его, как самое яркое, самое выразительное впечатление от всего услышанного. Это не было “нотой для ноты”, не было трюком певца, стремящегося продемонстрировать свое мастерство, свой мощный голос.

Тут было другое. Василий Родионович всегда заботился о гармоническом сочетании голоса певца со звучанием оркестра и блестяще достигал этой гармонии. Но благодаря этой замечательной ноте, звучавшей так, что она звенела даже в самых отдаленных уголках громадного зала, он как бы давал вокально-сценическому образу в это мгновение, в эту секунду подняться над оркестром, завладеть музыкальным чувством слушателя, дабы запечатлеть в его внимании этот образ на протяжении всего спектакля.

Василий Родионович в роли Кончака в “Князе Игоре” неизгладимо запечатлелся в памяти всех, слышавших его исполнение этой партии. Но как рассказать об этом исполнении тем, которые никогда его не слышали?

Вспоминается случай в “Князе Игоре”, когда во время одного из торжественных спектаклей я, исполняя партию Владимира Игоревича, решил появиться в половецком стане с перевязанной рукой, с белым полотенцем на голове, сквозь которое просачивается кровь, и не в традиционном костюме, а в простой русской косоворотке с поясом. Все эти новшества видели и режиссер и художник, но почему-то молчаливо соглашались с моими “исканиями”.

Один только В. Р. Петров, гримируясь рядом и распеваясь на звуке “м”, прикрывая сначала одну ноздрю, затем другую, пропел:

— Не хо-ро-шо!.. Не хо-ро-шо! — еще раз повторил он, уже на терцию выше.

Я же, также распеваясь и напевая свое “тури-тури”, сказал:

— Что не хо-ро-шо?

Он на это пением ответил:

— Раз-но-бой!

— В чем?

И еще на тон выше, внушительным звучанием, разнеслось в сводах нашей театральной уборной:

— В сти-лях! — и на последнем слоге прозвучала убедительно поставленная нота.

Мое упрямство подтолкнуло меня выйти на сцену в таком виде, как я наметил. Да и отступать было поздно. Но уже на сцене, критикуя и бичуя себя, я злился на Петрова, — вероятно, за то, что именно правда, и настоящая правда, была на его стороне. В ином оформлении оперы такой костюм мог стать интересным “пятнышком”, но в этом спектакле он воспринимался, действительно, как “разнобой”.

Но у В. Р. Петрова вовсе не было стремления отстаивать всегда только старое, традиционное. Ему были присущи настоящие творческие дерзания.

Пленительная музыка голоса Василия Родионовича, необычайное богатство эмоциональных оттенков покоряли весь зрительный зал и нас, профессионалов, стоявших за кулисами.

Римский-Корсаков, как известно, оркестровал бородинского “Князя Игоря” и опекал эту оперу до конца дней своих. Он просил, в частности, чтобы при исполнении “Игоря” не было мелодраматических выкриков. Корифеи Большого театра, в том числе и Василий Родионович Петров, с большой тщательностью соблюдали традиции исполнения великой русской оперы, установившиеся еще при жизни Римского-Корсакова. Его требованиям вполне отвечали и принципы звуковедения Василия Родионовича, которое отличалось удивительной ровностью. То была не монотонность, а именно ровность исполнения, поражавшая эмоциональным богатством и глубиной раскрытия авторского замысла.

Искусство таких певцов, как Василий Родионович Петров, и поныне необычайно ценно. Это искусство не ушло, а продолжает жить в стенах Большого театра. Ибо вокальное искусство сильно, кроме всего прочего, преемственностью, сохранением живых связей с благотворными традициями певцов предыдущих поколений.

Слышал ли Василий Родионович Петров кого-либо из знаменитых певцов, которые были на русской сцене до него? Я не берусь это утверждать, но их добрые традиции, стремление к высокой музыкальной культуре, к реалистической правдивости и выразительности, к совершенству художественной формы были восприняты Петровым, развиты им и переданы тем артистам, голоса которых и сегодня звучат на сцене Большого театра.

Здесь, кроме л и ч н о г о восприятия, л и ч н о й учебы, большую роль играет, мне думается, тот к о л л е к т и в н ы й творческий опыт, который накапливается всем нашим оперным искусством. Ведь, если бы мы не встречались с певцами старшего поколения, не слышали их, если бы их опыт не оставался среди нас, переданный или непосредственно или в процессе развития оперного искусства в целом, то каждому новому поколению певцов неизменно приходилось бы начинать все сначала. Ибо т в о р ч е с к у ю преемственность не могут восстановить ни мемуаристы, ни искусствоведы.

У меня он остался в памяти, как человек, обладавший завидной духовной уравновешенностью и дальновидностью, которые необычайно важны в творчестве. Чувство стиля, гармонии в искусстве, отчетливое понимание того, что следует и чего не следует делать в той или иной партии,— все это было глубоко присуще Василию Родионовичу.

В искусстве певца сказывается прежде всего упорный и напряженный труд в течение всей творческой жизни. Такой труд и давал Василию Родионовичу возможность, придя в театр даже на ответственный спектакль, “промычать” сквозь зубы одну-две ноты перед выходом на сцену, и, ограничив этим свое “распевание”, петь со спокойной уверенностью, невольно передававшейся и партнерам его, и слушателям.

Если в искусстве одной из отличительных черт Василия Родионовича была мудрая неторопливость, чувство меры, — то и в жизни ему были присущи скромность и даже некоторый аскетизм. Например, в то время, когда были “казенные” способы передвижения — экипажи и автомобили, — Василий Родионович предпочитал, несмотря на свой недуг, ездить в трамвае, утверждая, что это и спокойнее и вернее. Его знали вожатые и кондукторы на линии и встречались с ним, как старые знакомые, останавливали трамвай поближе к его дому. Василий Родионович никогда не кутался, не создавал вокруг себя стеклянного колпака.

Искусство было главной и подлинной страстью Василия Родионовича. Но были у него и свои увлечения. Рожденный в украинской степи, славящейся своими скакунами, он не пропускал ни одного состязания на бегах. Другом его увлечением были шахматы. Если надо было срочно разыскать Василия Родионовича, то можно было пойти в ту или другую комнату в Большом театре и почти наверняка застать его за игрой в шахматы или за внимательным разбором какой-нибудь сложной партии.

Но все это уже детали, черточки образа Василия Родионовича Петрова — одного из наших самых славных, знаменитых, наших поистине народных артистов, чья творческая жизнь всегда будет служить прекрасным образцом высокого искусства, мастерства, трудолюбия и преданности родине.

1953

Оксана Петрусенко

Я почти каждый год бываю в Киеве и захожу в святые для меня места поклониться умершим. И, что греха таить, самые острые мысли охватывают меня возле старого дуба над Днепром или на Байковом кладбище. Там Е. Муравьева, В. Дранишников, П. Саксаганский, М. Заньковецкая, М. Рыльский. Там и Петрусенко.

Однажды я встретил возле могилы Оксаны Андреевны ее сына Александра и подумал: “Вот ее продолжение на земле”.

Я ее хорошо помню. В личности Оксаны Петрусенко было что-то свое, неповторимое — солнечная улыбка и трагическая печаль.

Особенно мне памятны ее чудесные выступления на сцене Большого театра во время первой Декады украинской литературы и искусства в Москве. Киевский государственный академический театр оперы и балета показал тогда три свои лучшие постановки — “Наталку Полтавку” М. Лысенко, “Запорожца за Дунаем” С. Гулака-Артемовского, “Снегурочку” Н. Римского-Корсакова.

Огромное впечатление произвела на меня “Снегурочка” (постановка И. Лапицкого, дирижер А. Пазовский).

Зоя Гайдай пела Снегурочку, Оксана Петрусенко — Купаву. Созданный Оксаной Андреевной сценический образ Купавы и сегодня для меня является примером глубокого проникновения в духовный мир героини. В ее Купаве органично соединилась женская хитрость с наивностью и непосредственностью. С царем Берендеем Купава — Петрусенко вела себя смело и уверенно. Благодаря выразительным музыкальным краскам она сумела правдиво донести этот образ до слушателей, и они заслуженно оценили высокое мастерство певицы.

Как удалось Оксане Петрусенко создать такой неповторимый образ? Мне кажется, что в искусстве есть явления, которые нельзя передать языком цифр, сравнений, так же как нельзя описать словами запах цветка, звучание рояля, пение — каждый воспринимает это по-своему. Так и Петрусенко в партии Купавы: вся она — искренний сознательный обман Берендея. Исполнительница и сама в этот момент верит, что ее обидели, потому что Лель дал обещание и должен на ней жениться. Сначала глянув, кто ее может подхватить, она тут же теряет сознание: падает статично, то есть так, как ей кажется, теряют сознание люди в подобных обстоятельствах — ноги не подкашиваются, а вся фигура грациозно падает. Ее Купава такая догадливая, что, когда наступает момент падать, она находит время посмотреть — куда. При этом тембр ее голоса выражает напускное фарисейство и патетику. Чтобы постичь и дать на сцене такой филигранно отточенный образ, необходимо много знать, долго готовиться, а если это режиссерский замысел, то надо уметь его так блестяще воплотить.

Петрусенко была от природы многогранной натурой. Она поражала своей наблюдательностью, любознательностью и одновременно детской простодушностью, целомудрием. Например, такую легкомысленную песню, как “Гандзя”, она пела с таким чувством чистоты и непорочности, как человек, который, признавшись в любви, не замечает своей чувственности.

Оксана Петрусенко ушла из жизни, только начав свой творческий путь. И нам нужно низко поклониться людям, которые пробудили в ней любовь к искусству. Я имею в виду корифеев украинского театра — Марию Константиновну Заньковецкую, Панаса Карповича Саксаганского, Миколу Карповича Садовского, Ивана Александровича Марьяненко.

Пение ее и сегодня очаровывает нас. Некоторые молодые певицы даже пытаются копировать Петрусенко. Это делать не следует. Ей было присуще специфическое звуковедение: она пела в высоком регистре почти оголенным звуком, который в то же время звучал красиво. Следует ли считать, что это та школа, которую нужно наследовать? Могу ответить, что одной, единой для всех школы в искусстве не должно быть. Если бы на небе светилась только одна звезда, не скучно ли было бы смотреть на нее все время? Или представим себе плантации только роз — вряд ли радостно смотреть на них. Богатство красок создает ту гармонию, которая приносит нам наслаждение. Значит, природа мудро поступила, создав, подобно цветам, огромное разнообразие талантов — иначе мы бы не различали их, не запоминали.

К сожалению, будущие поколения не смогут по-настоящему представить себе характер артистической одаренности Оксаны Петрусенко. Мы же, кто знал и слышал талантливую актрису, увлекались ее голосом и сценической игрой.

Рано ушла она от нас, но еще Чехов говорил, что когда мы даже умираем, то так или иначе продолжаем принимать участие в жизни. И Оксана Петрусенко тоже не ушла из нашей духовной жизни. Думаю, ее будут вспоминать долго-долго, и образ ее будет притягательным как для музыковедов, так и для поклонников вокального искусства.

1980

Марк Рейзен

...Сезон 1923/24 года. Харьков. Высокий, тонкий, в студенческой фуражке, Рейзен шагает вне ритма по Рымарской улице в сторону оперного театра. Бог дал ему хороший шаг, и идущие рядом с ним шли всегда в “синкопированном ритме”. И тогда он, отвечая на их вопросы, останавливался. Идти и беседовать одновременно не в его характере. В этом видно его отношение к делу. Таков он и сейчас — суетности не терпит.

В юности Рейзен был окружен в театре требовательной любовью друзей — режиссера Альтшуллера, дирижеров Пазовского, Палицына. Пел он многое тогда, и жизнь подтвердила истину: следует петь многое, но не явно угрожающее. Не следует петь большие, тяжелые партии, не укрепившись, а главное, не отделавши их в вокальном и сценическом плане.

Помню наши совместные выступления в “Тангейзере”, в “Гальке”, в “Онегине”.

Среди басов в составе труппы тогда были Донец, Серебряков, Цесевич; среди теноров — Кипоренко-Даманский, Сабинин, Синицкий. С какой трепетностью называю я имена этих людей, столь много сделавших в искусстве. Если скажете “в искусстве того времени”, то ошибетесь: не будь их в то время, не было бы сегодня хороших артистов, так как по книгам научиться петь невозможно.

...Ценное качество для театра, когда артист не строит своего благополучия за счет других. За сорок лет не помню реплики в адрес Рейзена, что он “перебежал дорогу”, “забрал ту или иную партию”, “поет, а другим не дает”.

...Обидно, что не в полную меру артист может отдать все, что ему дала природа, что он познал, чему научился.

И Пирогов и Рейзен были лишены возможности выступить, к примеру, в “Дон Карлосе”, а ведь состав труппы и ее возможности были не меньше, чем сейчас. И вот ныне изредка идет этот же спектакль, но без участия того выдающегося артиста, который так стремился спеть партию Филиппа. Для Рейзена и сегодня это не поздно.

Причины этого легко устранимы при общем условии: руководству надо любить театр, а не себя в нем!

Голованов был сдержан во взаимоотношениях с Рейзеном. Но когда нужен был Рейзен для “Хованщины”, этот “властелин”, “подавляющий дирижер” сам пошел к нему домой и убедил. Договорились, и Рейзен блистательно пел Досифея.

К чести Голованова следует сказать, что во имя дела он так же поступал и по отношению к другим артистам.

Директор или художественный руководитель в театре должен помнить, что “удобный” ему артист чаще всего бывает “неудобен” для публики. А если он любит искусство, то должен думать прежде всего о тех, кому оно служит.

Артист не может быть в “простое” — это ущерб для театра, для искусства, а если и бывает, то причин тому много, и они подчас невидимы и иной раз непонятны даже тем, кто мог бы их устранить. Артист должен больше быть на сцене, в оперном классе, чем на заседании и в кабинете руководителя... И вот Марк Рейзен провел большее время своей жизни у рояля и на сцене. Рейзен немного сделал для кино, но не его в том вина, а равнодушие иных тому причина. К тому же он никогда не был излишне сговорчивым. Но в результате недополучило наше искусство. И тем, кто его любит и от кого зависит его расцвет, сегодня же надлежит взять все возможное от Рейзена-художника. Народу польза, а певцу — духовное удовлетворение.

1965

* * *

Сегодня взор общественного внимания прикован к выдающемуся явлению в искусстве — Марку Осиповичу Рейзену. Визитная карточка — стаж его работы. Трудятся все, но важно качество. В опере главнейшее — это пение, а оно у Марка Осиповича прекрасное. Петь он начал в семейном хоре. Призывают в армию — воевал в первую мировую, получил два Георгия — пел и там, в сырых окопах. От ухарства, от крикливости певческой (“А я, мол, сильнее”) его словно охраняла таинственная сила. И вот то звуковедение сохранилось и торжествует по сей день у Рейзена. Если вы услышите его поющим, то убедитесь в этом.

Легок ли его путь в жизни? Нет. Взаимопонимание, вера и доверие — это важно вообще, а в искусстве без этого жить невозможно. И часто много сил уходит на ненужное, как оказывается позднее. Это сдерживает ритм исканий и утверждений. А все недопетое, что представляло бы высочайшую ценность в искусстве,— кому представить счет, что это не состоялось? К примеру, Дон Карлос в исполнении Рейзена. Об этом надо помнить не только в юбилейный день, но и для грядущего.

Бывает много неожиданностей и случайностей у всех, но в искусстве их больше, и переживаются они острее. И общество, которому служит артист, принимает как должное содеянное им. Но какие же нужны выдержанность, спокойствие, чтобы нести на высоком уровне бессмертные творения непреходящей ценности.

Да сохранятся его дни надолго, они сегодня и завтра будут излучать творческий труд певца Марка Рейзена.

1985

Поль Робсон

Встречи с Полем Робсоном всегда производили на меня огромное впечатление.

Помню один из дружеских вечеров в Москве. Сидя у рояля, я напевал “Солнце низенько”. Видимо, обаяние украинской музыки пленило Робсона. Неожиданно в терцию, сначала робко, затем тверже, с увлечением зазвучал его голос.

Кругом все смолкли. Мы быстро спелись. И вскоре наш дуэт звучал уже вполне уверенно.

Поль Робсон пел по-украински, и я дивился той легкости, той восприимчивости, с которой он почти мгновенно уловил поэтический и мелодический рисунок украинской песни.

Вдохновенный певец, он с особой чуткостью воспринимает музыку, рожденную народом, где бы этот народ ни жил: на Миссисипи или на Днепре.

Я понял, что между этим маленьким эпизодом и всей творческой жизнью Робсона, певца и борца, существует внутренняя связь.

Глубокая любовь к народу диктует Полю Робсону ту страстность и настойчивость, с которой он борется за интересы трудящихся, за мир.

В один из приездов Робсона мы разговорились с ним о некоторых творческих проблемах. Речь зашла о возможном участии Поля Робсона в спектакле “Отелло”, шедшем в одном из московских театров.

Робсон сказал, что он трактует образ Отелло так же, как и знаменитый негритянский трагик Олдридж, дочь которого во время своих занятий с Робсоном рассказала ему о мастерстве своего отца и о том, как он понимал шекспировского Отелло.

В свое время Олдридж обменялся портретами с Тарасом Шевченко, с которым он был связан искренней дружбой. Встретившись в Петербурге, долго молча стояли, обнявшись, украинский поэт и негритянский актер. Они были очень взволнованы.

Однажды я приветствовал Поля Робсона от имени работников искусств.

После приветствий, рукопожатий и взаимных объятий мы исполнили дуэтом в октаву известную народную песню “Ах ты, ноченька”. Эта песня в нашем исполнении была записана на пленку, и теперь ее можно услышать по радио.

Во время одного из приемов в ВОКСе мы засиделись до рассвета. Были открыты окна. Робсон пел, и голос его был слышен на улице. Певец подошел к окну, его встретили цветами и громкими приветственными возгласами. Робсон, принимая цветы, улыбался и в знак благодарности тоже бросал цветы своим слушателям. Эта случайная аудитория — прохожие, дворники да влюбленные, встречавшие рассвет в уютном московском сквере,— восторженно слушала замечательного певца.

Мы видели, как в Парке культуры имени Горького тридцать тысяч зрителей, затаив дыхание, с любовью и огромной признательностью слушали негритянского певца.

Вспоминая Поля Робсона в день его шестидесятилетия, вновь понимаешь, какие высокие качества человека и гражданина воплотились в этом замечательном артисте.

Робсон — боец в искусстве и в жизни. Искусство его — это искусство певца-трибуна, политического борца.

1958

Леонид Собинов

Можно много и долго говорить об известной эпохе в вокальном искусстве, но можно сказать всего одно лишь слово, которое определяет эту эпоху.

Слово это — Собинов.

Великий, вдохновенный артист, в благородном облике которого в гармоническом единстве слились черты певца, музыканта и гражданина, оказал большое влияние на все наше оперное искусство.

Вот почему с такой теплотой и благодарностью чтут память Леонида Витальевича Собинова. Казалось бы, писать о певце, который уже не поет и давно отзвучал, затруднительно. Ведь даже самая совершенная запись на пластинке не дает подлинного звучания, и именно того, в котором воспринимаешь ж и в у ю мысль. Невозможно воспроизвести сейчас то подлинное, неповторимое, что было в звучании Л. В. Собинова.

Что же остается в таком случае от певца? Остается его огромный вдохновенный труд, отданный на обогащение русской и мировой вокальной культуры. Остается высокая вокальная культура, накапливаемая и приумноженная последующими поколениями. И в сегодняшнем сценическом и вокальном звучании есть доля труда наших предшественников, есть труд Леонида Витальевича Собинова.

Известно, что Собинов готовил себя к адвокатской деятельности, но она оказалась ему не по душе. Леонид Витальевич целиком посвятил себя любимому делу — искусству.

Он писал по этому поводу: “Музыка и драма — вот вся жизнь, и, ей-богу, я не стал от этого глупее. Напротив, как будто многое в жизни становится яснее, все проще, а искусство, развивая эстетическую сторону, сделает и меня как-то чище”.

Леонид Витальевич Собинов родился 7 июня 1872 года в городе Ярославле. Дед его был вначале крепостным, а впоследствии откупился на волю.

Собинов в детстве пел в церковном гимназическом хоре, затем, учась в Московском университете, выступал в студенческих хорах. Девятнадцатилетним юношей он в первый раз выступил на сцене в украинской труппе Заньковецкой и Садовского. Украина издавна являлась неисчерпаемым источником, дающим хорошие голоса, и естественно, Собинова привлекали музыкальная атмосфера, хорошее пение, каким отличался украинский творческий коллектив. В 1897 году певец вступил в труппу Московского Большого театра, где он вдохновенно работал до конца своих дней.

Интонационное, вернее чистое, звучание имеет свои истоки, свои корни. Их Леонид Витальевич определял так: “Пение в хоре считаю главным фактором моего вокального и музыкального развития”.

В его творчестве всегда преобладал оптимизм. Эта радость творчества с необыкновенной силой воплотилась в его огромном репертуаре лирического тенора — в опере, камерных концертах,— искусстве, в котором Собинов оставил глубокий след.

Общение Леонида Витальевича с такими выдающимися музыкантами и музыкальными деятелями, как Кюи, Танеев, Глазунов, Рахманинов, Аренский, Ипполитов-Иванов, Глиэр, Сук, Лосский, Сахновский, его участие в керзинском кружке “любителей русской музыки”, его встречи с писателями Максимом Горьким, Л. Андреевым, Н. Телешовым, А. Серафимовичем, В. Вересаевым, поэтами А. Блоком, В. Брюсовым, С. Есениным, С. Городецким, В. Каменским, с художниками К. Коровиным, М. Нестеровым, Ф. Федоровским — все это не было случайным. Многочисленные встречи и беседы, горячие споры об искусстве, литературе не проходили бесследно для певца; они помогали решать ряд творческих проблем.

В раннем периоде своей артистической деятельности Собинов неоднократно бывал за границей (Мадрид, Милан, Париж, Берлин), где встречался с крупными представителями музыкального и вокального искусства. Но он всегда оставался русским певцом-художником, сохраняя во всех выступлениях свой неповторимый индивидуальный артистический облик. Выступления Собинова на сценах европейских театров явились триумфом русского искусства.

Собинов дорог, понятен и близок советским людям не только как артист и художник, но и как гражданин-патриот. Слова: “искусству и общественности надо служить одинаково разумением и восхищением” — были его лозунгом, его девизом.

Собинов с огромным вниманием растил кадры молодых артистов, молодых певцов, помогал молодежи, стремящейся к овладению науками. Доброжелательность, стремление быть максимально полезным для подрастающего поколения, его исключительная отзывчивость — эти качества Л. В. Собинова ощутили многие из отзвучавших и ныне поющих. Известно, например, что на личные средства Собинова существовала до революции студенческая столовая. Ежегодно он устраивал концерты в пользу студенчества. Немало одаренных юношей получили при материальной поддержке Собинова образование. Вспоминается, как на одном из вечеров врач И. И. Мохов, приветствуя Леонида Витальевича, сказал:

— Я один из тех, а таких, как я, не мало, которые знают, как много вы сделали своим трудом, своими вкладами, своей помощью для студентов.

Леонид Витальевич радостно и восторженно встретил победу Великой Октябрьской социалистической революции.

Советский народ оказал замечательному певцу-патриоту большое доверие, избрав его депутатом в Московский Совет. В первые годы советской власти Л. В. Собинов был назначен директором Большого театра. Он завоевал любовь окружающих, сплотил и поднял на большую творческую высоту талантливый коллектив. В 1934 году Собинов стал одним из руководителей Театра им. К. С. Станиславского.

Духовный облик Леонида Витальевича более многогранен и глубок, чем имеющееся в нашей искусствоведческой литературе его изображение.

Некоторые авторы стараются представить Л. В. Собинова каким-то “неповторимым херувимом”, прирожденным счастливцем, баловнем судьбы. Одно верно — Собинов неповторим: два листа не могут быть совершенно похожими друг на друга. Но это не означает, что дерево не растет и расти не будет.

Культура вообще, а вокальная в частности, — преемственна, и в наших трудах есть труды наших предшественников. Нельзя Л. В. Собинова отображать только в прошедшем, не отобразив связи его творчества с настоящим, с современностью.

Самым правильным и совершенно необходимым для будущего поколения является продление, вернее утверждение, творческой жизни давно ушедших. Оно может быть достигнуто только всесторонним освещением творческого пути с его тернистыми дорогами, радостями, печалями, в данном случае творческого пути Л. В. Собинова, принесшего великую пользу Родине, которую он так горячо любил и верным сыном которой он был.

“Не долог срок на земле певцу”. Но во все времена появлялись и в будущем появятся новые певцы. Это — закономерность.

Во имя этого будущего и горел ярким, неугасающим огнем факел творчества Л. В. Собинова.

Время — этот великий испытатель — определит значение Собинова в истории искусства, и люди с благодарностью вспомнят и назовут имена, среди которых его имя будет звучать как эпоха, в которой пафосом лирики и романтики воспевались все проявления общественной жизни, воспевалось минувшее, нынешнее и грядущее.

* * *

В творчестве Собинов был щедр! И хоть сам он говорил: “В Собинове — ничего особенного”,— все же сознавал, что он особенный и что пытаться подражать ему могли только по наивности и ограниченности, то есть могли только “манерничать” под Собинова.

Многие люди были уверены, что Собинов счастлив, многие желали ему, чтобы он был счастлив. Но творческий человек может быть счастлив только при благодушии, а это ближайшая дорога к равнодушию... Нет! Он не был таким. Он был очень подвержен горестным размышлениям о том, что таланту нужно и что не нужно... Благодаря врожденному такту свои огорчения не взваливал на плечи друзей или общества: его видели улыбчивым и ласковым. Но в переживаниях сложной личности всегда чередуются радость и печаль.

Незадолго до ухода из жизни он был просветленным в своих исканиях и в день своего юбилея на сцене Большого театра сказал: “Я свои паруса не сворачиваю!..” Его не волновала проблема, что “не долог срок на земле певцу”, волновало другое: как использовать лучше отпущенное человеку время, как осуществить намеченные творческие планы, как шире поделиться знаниями и опытом.

“Полна, полна чудес могучая природа...” — эта фраза не раз звучала в устах Леонида Витальевича... И в наши дни Собинов жив. И жив не только потому, что искусство преемственно.

Искренний, поэтический пафос Собинова убеждал, убеждает и будет убеждать. Внешнее, броское, подчас и талантливое, значительно быстрее меркнет, если не совсем исчезает из памяти. А вот то, что высоко звучало — большая мысль в этом звучании, — остается навсегда в памяти, в сердце, в сознании людей...

По существу, Собинов и сегодня является как бы водоразделом в разговоре о том, какой должна быть опера в наши дни, какими путями должна развиваться... Опасность “видимости” в опере весьма очевидна, тогда как опера — это прежде всего пение, музыка…

Леонид Витальевич писал стихи... Одно из стихотворений, “Цветы на снегу”, сын Собинова Борис положил на музыку.

Те, кто знал Леонида Витальевича Собинова с благодарностью произносят: “Спасибо, что ты жил и творил среди нас!” А молодое поколение певцов с благоговением слушает чарующую музыку его голоса в уникальных записях, бережно сохраняемых для потомков...

* * *

В этом всегда приветливом человеке была большая радость жизни. Возвышенная патетика неизменно сопутствовала ему даже в дни немногочисленных, но неизбежных неудач. В его творчестве преобладал оптимизм.

Радость творчества Собинова с необыкновенной силой воплотилась в огромном его репертуаре — в опере, в камерных концертах, в которых он так же, как и в опере, оставил глубокий след.

В раннем периоде своей артистической карьеры Леонид Витальевич неоднократно бывал за границей, встречая и слушая больших музыкантов, дирижеров, певцов. И несмотря на это окружение он полностью сохранил свойственную только ему одному интерпретацию. Леонид Витальевич сохранил свою индивидуальность, утвердив свой неповторимый “собиновский” облик творчества.

Значение Леонида Витальевича в искусстве огромно. Его исключительный талант вызывал восхищение советского народа. Советское правительство, высоко ценя Собинова, присвоило ему — одному из первых — звание народного артиста.

Вспоминаю наши новогодние визиты к Леониду Витальевичу в “теноровом ключе”; все тенора приходили на квартиру Леонида Витальевича с новогодним поздравлением; молодежь поздравляет, благодарит за то, что он и подобные ему сохранили вокальное мастерство, борясь за него и оберегая от “загибов” в искусстве. Проходили эти встречи приятно, радостно, напоминая украинские “колядки”.

Вспоминается такой случай: на спектакле оперы “Дубровский”, надевая костюм, я заметил на нем надпись “г. Собинов” — ответственность, взволнованность, радость и печаль испытал я... В костюме этом выступал Леонид Витальевич.

Внимание Леонида Витальевича к молодым артистам, молодым певцам было огромным. Молодежь в свою очередь также окружала его теплотой и любовью.

Юбилей тридцатипятилетней деятельности Леонида Витальевича (весной 1933 года) был праздником советского искусства, радостным праздником для народа, для слушателей, для которых жил и творил Леонид Витальевич, праздником для всего нашего театрального коллектива. Большой театр представлял феерическое зрелище. Живые цветы украшали всю громадную сцену. Представители всех театров, всех видов и жанров искусства пришли приветствовать Леонида Витальевича. Торжественность. Награждение правительством юбиляра. Поздравления. Делегации заводов. Делегация Красной Армии, встреченная восторженными приветствиями. Театрализованное приветствие: балет... мило пел. Артисты миманса исполняли в образах все партии, спетые Леонидом Витальевичем. Все тенора выстроились в ряд. Запевая в соло, пели в унисон “Страстью и негою сердце трепещет”.

14 октября 1934 года умер этот замечательный певец.

Умер Собинов!

Смерть застигла его на пути из Италии на родину. Леонид Витальевич умер в Риге от разрыва сердца. Я был в числе делегации, прибывшей на станцию Бигосово для встречи тела Леонида Витальевича. При переносе тела из заграничного вагона мы увидели наш вагон, любовно украшенный живыми цветами. Это сделала молодежь, живущая на станции Бигосово. Здесь же, на станции, все участники встречи — и артисты, и пограничники — тепло и прочувствованно говорили о замечательном артисте. Отмечали его большую любовь к родине, к русскому искусству. С первых же шагов следования поезда по советской земле ощущалась огромная любовь к Леониду Витальевичу. И ночью и днем поезд встречали делегации артистов и трудящихся. Делегация артистов Смоленского драматического театра пришла на рассвете с цветами и оркестром... Эти встречи были свидетельством народной любви к Собинову, выдающемуся русскому певцу.

Свой оптимизм, свою глубокую веру в жизнь, с которыми не расставался Леонид Витальевич до последних своих минут, он отразил в написанных им в 1930 году стихах:

“...Но честен был мой старый стяг,

Людей я радовал улыбкой,

И про меня расскажет всяк,

Что пел я сладостною скрипкой”.

Воистину это так! Радостным и одухотворенным остался для нас Леонид Витальевич.

1939, 1952, 1972

Соломон Хромченко

Радость испытываешь оттого, что есть такие вокалисты, мастера, каким является Соломон Маркович Хромченко. Родился он в Киеве, на Подоле. Прошел трудный путь, трудную школу жизни.

Окончил Московскую консерваторию по классу вокала у замечательного педагога, профессора Ксении Николаевны Дорлиак, которая сама прошла путь певицы.

Сложное дело — педагогика по вокалу. Так было ранее, так это и в наши дни. Действительно, результат ее не имеет материализованного воплощения, поэтому предмет можно толковать любыми словесами. А существо ее как будто бы и простое — найти ключ к каждому. Тут и поиски диапазона, и окраски звука, и т. д. Оттого урок по вокалу очень труден. Если хотите, думаю, что легче спеть спектакль, чем провести одно занятие с поющими учащимися. Именно поэтому во всем мире педагоги по вокалу разные, не исключаются средние, даже самые “темные”, случайные люди, не определившиеся в профессиональном плане.

Надо знать главное — научить петь по книгам, по рассказам невозможно, надо п о к а з ы в а т ь. Воспитание силы воли — цель и задача педагога. Это принесет огромную пользу начинающим петь. Надо п е т ь, а не кричать в единоборстве с оркестром и полнозвучным хором.

И вот Соломон Хромченко, следуя своей профессии, поет. Ученик сам определяет свою позицию, свое звучание. Все эксперименты (например, с ложечкой, которой придерживают язык) могут быть необходимыми только на первых порах. Явилось ли к Хромченко его звуковедение под действием какой-то непостигаемой силы или его настроила и убедила Ксения Николаевна Дорлиак, но Соломон Маркович обладает собранным звуком, который прорезает перенасыщенное звучание оркестра в любом случае. Как не вспомнить при этом Антонину Васильевну Нежданову в конце первого акта “Лоэнгрина”, когда в оркестре и на сцене почти 300 человек, а ее голос в верхней тесситуре звучал над всеми, да как звучал!

С. М. Хромченко пел в Большом театре весь репертуар, и не только лирического тенора.

Какой он человек, товарищ! Приятный, отзывчивый и деликатный. Вел всегда большую общественную работу, никогда не жалуясь на то, что она мешает ему трудиться.

Если мы говорим сегодня о певце Хромченко, то еще и потому, что проблема вокального искусства не вошла в берега постоянства. Наоборот, пение и учение пению уже 500 лет занимают умы тех, кто хочет создать свою систему и сделать ее обязательной. Это было бы ужасно. Сад благоуханно приятен и радостен, когда он разноцветия полон.

В связи с вокальной проблемой как не вспомнить замечательных певцов, ушедших с профессиональной стези раньше времени. Трагедия в том, что они поверили в “наставления” некоторых современных толкователей оперы — сначала, мол, тема, потом звучание. И вот замечательная классическая певица, окончившая Московскую консерваторию с золотой медалью, Е. Кругликова, великолепная Татьяна, поет Лушку в “Поднятой целине”. Наставники требуют — “пойте, но не так, как Татьяну, ближе к правде!” Стремясь выполнить требуемое, Е. Кругликова спела так, как хотели. Результат? Лушка растаяла, но... покачнулась и Татьяна!

Каждое искусство имеет свою форму. Палешане любую тему изображают присущим им почерком, балет — своим и т. д. А ведь именно к л а с с и ч е с к и м звучанием необходимо говорить о современности и о прошлом. А сегодня есть опасность, когда в одном и том же институте едва ли не один и тот же преподаватель учит петь в классическом и народном стиле. Так написано и на классных дверях. Что это?

Охрана труда есть везде — строят ли дом, дорогу и т. д. В искусстве вокала охранительных мер по существу нет, хотя должны были бы быть. Уборка пыли — это еще далеко не все. Охрана в том, чтобы убрать перегрузку оркестровую, громогласие, где пение, по существу, лишь иллюстрирует действие на сцене, которое поглощает и максимум репетиционного времени.

При чем же здесь Хромченко? Не скрою — меня тянет к обобщениям. Чрезвычайно важны личности, которые смогли сохранить звучание по сей день. Это очень важно. Их пример нуждается в изучении. Таков Соломон Маркович Хромченко. И это еще не все. Такие, как он, учат петь так, как учили их. Для тех, кто идет в искусство, это очень важно. Необходима преемственность. И у певца есть замечательные ученики.

Гражданственность С. Хромченко весьма ощутима. Если посмотреть на цифры, отражающие количество спетых им концертов и спектаклей в шефском порядке, то они являются чрезвычайно убедительным свидетельством этого.

Во время Великой Отечественной войны он вел огромную работу — выступал в содружестве с баритоном П. Селивановым, с басом С. Гоциридзе, с сопрано Е. Кругликовой перед частями Советской Армии.

Вокальное искусство всегда было сложным. Много людей уходило преждевременно, и не их вина в этом. Если инструмент не всегда равномерно звучит, то такой инструмент, как человеческий голос,— подавно. Ранее при Большом театре существовала вокальная академия. Ее назначение было в том, чтобы помочь тем, кто чуть-чуть “покачнулся”. Это относилось не только к артистам Большого театра, но и к артистам других оперных театров. Сегодня существование такого вокального семинара необходимо, не обязательно в стенах Большого театра.

Мы должны говорить о том, что способствует и что препятствует сохранению вокальных кадров. Подумайте — как изменился количественный состав оркестра хотя бы в “Севильском цирюльнике” со времен Россини. А возможности человеческого голоса за этот период не изменились! Кроме того, завышен строй (во времена Глюка C-dur-ный аккорд был один, а сейчас он звучит как “ре” высокой октавы). Так вот, опыт С. Хромченко мог бы принести огромную пользу в оздоровлении работы с профессиональными певцами музыкальных театров.

Один ли Хромченко олицетворяет это? Конечно, нет! Но он один из тех, кто мог бы сделать многое.

Мы все в долгу перед нашими великими предшественниками. Мы их застали на большом профессиональном уровне, и мы должны стремиться к тому, чтобы возвратить п е н и е!

1983

Евдоким Цинев

Искусству, оперному мастерству, пению по книгам научиться нельзя — это хрестоматийные истины. Значит, как же мы должны ценить и уважать плеяду замечательных певцов, каждого представителя ее, сумевшего в наше время сохранить и во многих случаях приумножить достижения искусства, которому они отдавали все силы, талант, верно служа своему обществу, народу.

Очень по-разному складываются судьбы. Достаточно вспомнить знаменитого певца, сына миллионера Ивана Алчевского, несшего весь теноровый репертуар в Москве, выступавшего в “Гранд-Опера” в Париже, и Максима Михайлова из очень бедного чувашского села или Надежду Обухову, дальнюю родственницу поэта Боратынского, получившую воспитание в Ницце, на юге Франции...

Знаменитый Платон Цесевич и Евдоким Цинев родились на одной и той же улице в Екатеринославе, в семьях молотобойцев (у родителей Цинева было 14 детей). О первом — Цесевиче — есть и литературные наброски, есть музыкальные записи, зафиксировавшие его пение. О Циневе же, прошедшем огромный трудовой путь и сделавшем большой вклад в искусство, мы огорчительно мало знаем. А жаль! Это важно для тех, кто собирается посвятить себя певческой карьере. Слышать такого певца, как Е. Цинев, беседовать с ним о вокальном искусстве увлекательно. Он совершенно замечательно владел звуком — звуковедение его исключительно.

Некоторые интересные детали биографии Евдокима Карповича. В детстве он пел в хоре. В 1913 году, в дни Всероссийского состязания по гребле, Е. Цинев вышел победителем, получив золотую медаль. Служил он начальником стола бракоразводных дел духовной консистории.

Голос сдружил его с П. Цесевичем и Н. Фигнером. Искусство обладает могучей силой единения людей, служащих ему. Братство, дружба и взаимная помощь характерны для искусства. Так нашел Е. Цинев верных и добрых товарищей. В 1922 году он был принят в Большой театр.

В 1924 году в Харьковской опере на украинском языке Л. Собинов пел партию Лоэнгрина. Труднейшую партию Короля исполнял Е. Цинев. Тогда и возникла творческая дружба между двумя артистами, которая упрочилась на многие годы.

В дальнейшем его жизнь, творческая жизнь, связана с Киевским оперным театром, где он пел весь многогранный басовый репертуар. “Русалка”, “Лакме”, “Фауст”, “Запорожец за Дунаем”… да что перечислять все его партии! Можно лишь гордиться тем, что у нас есть такие люди, как Евдоким Карпович.

В дни 80-летия Е. Цинева мы все добром вспоминаем его юмор, его прищуренный, изучающий взгляд. Живет он скромно, степенно в Киеве. Умеет радоваться чужой радости — если услышит удачный спектакль, певца или певицу, может по-доброму помочь вступающему в жизнь вокалисту, потому что хорошо знает — как.

Никаких “профессорских” обязанностей Е. Цинев не берет на себя, и в то же время двери его квартиры не закрываются от вопрошающих. Одни спрашивают, как “закрыть” фа или фа-диез, вторые — как смолить лодку, третьи — какая рыба в Днепре, четвертые — в чем смысл жизни и как научиться хорошо петь...

Полушутя, с открытой душой он ведет беседы на тихой улице в Киеве, в своей уютной новой квартире.

Пожелаем ему доброго здоровья, и чтоб нам пощастило знать его таким, как я его представил.

Щасти на все добре!

1972

Борис Шаляпин

В США умер Борис Федорович Шаляпин, сын Ф. И. Шаляпина. Художник по образованию, он учился в Москве во ВХУТЕМАСе. Каждый его приезд в Советский Союз знакомил нас с новым взлетом его таланта, свидетельствовал о неустанном труде, о достижениях художника. Он нес выверенную свою любовь, свой труд обществу, которое его выучило и взлелеяло.

Он привозил картины, которые получили признание за рубежом, отдавал их как дар, как глубоко осознанную дань, как свидетельство любви и почитания Родины.

Дети Шаляпина...

Ушла из жизни Лидия Федоровна.

Ушла Ирина Федоровна Шаляпина-Бакшеева, всю свою жизнь посвятившая сохранению и собиранию того, что связано с творчеством Ф. И. Шаляпина.

Теперь — Борис Федорович…

Борис Федорович — творческая личность. И не только в живописи, но и в музыке. Он в пении был схож со своим отцом, иногда напоминал его очень и очень. 20 мая зрители, присутствовавшие на вечере в Центральном Доме литераторов, убедились в этом. Был показан маленький кинофрагмент — репетиция, снятая два года тому назад талантливым оператором А. Хавчиным.

Сначала звучит наш дуэт с подпевкой хора “Реве та стогне Днипр широкий...” (это пел и его отец в Киеве в первые годы нашего века; сбор от концерта, кстати, был передан в пользу рабочих завода “Арсенал” и железнодорожников). А затем Борис Федорович запел русскую народную песню “Сладко пел душа-соловушко”. И голосом он был схож с Федором Ивановичем, но главное — звучавшая в этом голосе мысль. Как похоже! Присутствовавшие тогда на репетиции и теперь на вечере в ЦДЛ согласились с этим.

Еще два года тому назад возникла мысль об исполнении им партии Сальери в опере Римского-Корсакова “Моцарт и Сальери”. Верю, что это было бы не только познавательно, но и исключительно интересно.

Как жаль, что не осуществилось задуманное!

Но разумное, доброе содеянное не забывается.

1979

Федор Шаляпин

Сто лет тому назад родился человек, имя которого — Федор Шаляпин — не только не забыто, но, наоборот, обретает как бы все новое содержание. Обретает и звучание все более громкое и наполняется смыслом все более огромным...

Шаляпин — и в своей красоте, в стиле своего народного, покоряющего таланта, и в той непоправимой драме, на которую обрекла жизнь этот великий, более того, гениальный талант,— сегодня постигается нашим выросшим за эти годы сознанием...

В самом деле: трудно представить себе фигуру более трагическую, чем Шаляпин, при всем том, что всю жизнь он слышал и чувствовал слова, сказанные Стасовым: “Радость безмерная!”. Эти слова — благодарность Шаляпину за его труд, за его талант, за его творчество — подлинно отображают отношение к Шаляпину не только прогрессивной России, но и всего мира...

Леонид Андреев о Шаляпине сказал с изумлением: надо же, чтобы явился на свет вятский мужик, чтобы познать и рассказать миру о гетевском Мефистофеле. Этот мужик — Федор Иванович Шаляпин.

Был ли Шаляпин один на гребне общественного признания? Конечно, нет! Но талантливые люди, патриоты направили луч света на него, на его путь, на его творчество, и прогрессивная Россия увидела то новое, что определяло суть духовной культуры народа. Биография его достаточно широко известна.

Шаляпин был сыном бедных родителей, самоучкой, шедшим в искусство неудержимо и мощно, подобно Сурикову, Репину, Неждановой, подобно Горькому...

Надо ли говорить о вокальном почерке Шаляпина, об удивительном его звуковедении?..

Одних оно приводило в неописуемый восторг, как, например, А. Б. Гольденвейзера, а другие в это же время старались “алгеброй проверить гармонию”, задавались вопросами примерно такими: отчего это у Шаляпина язык колышется, почему не упирается в нижние зубы, как этого требуют каноны вокального искусства и т. п.

Были ли у него достойные предшественники и современники? Были... Артист Мариинского оперного императорского театра Федор Стравинский, отец композитора Игоря Стравинского, исполнявший весь басовый репертуар, еще до Шаляпина доказал необходимость художественной правды для оперных персонажей.

Или Н. Н. Фигнер — родной брат Веры Фигнер. Владимир Аполлонович Лосский, будучи в течение 50 лет оперным артистом и режиссером Большого театра, после арии Канио, исполненной Фигнером, выбежал в слезах из театра — такое впечатление производил о б р а з, созданный голосом певца, вокальными средствами...

Однако то время характеризовалось еще и творчеством декадентов — Мережковского, Гиппиус...

И вдруг могучие реалисты — властители дум, рожденные народом: Горький — в литературе, Шаляпин — в искусстве! Рядом...

Что же это было? Совпадение? Нет. Была творческая заявка самого народа на новую жизнь. На новое, народное, творческое самосознание.

И Мамонтов, этот интереснейший человек, организует творческую группу, куда входят Коровин, Врубель, Рахманинов, Римский-Корсаков... И, конечно, Шаляпин.

Мамонтов восклицает:

— Вот, Федя, тебе театр! Делай все, что ты можешь, и все, что ты хочешь!..

Что это — счастье или закономерность жизни, судьбы, высшее выражение духовной потребности народа?..

Ведь несомненно, были и другие голоса, были великолепные вокалисты; есть они и сейчас, появятся и в будущем... А вот подобные совпадения на веку встречаются не часто — раз, два, да и обчелся...

Пел Шаляпин весь басовый репертуар. Перечислять его надо ли? Важно было слышать!.. Но пел он ведь и Демона! Пел в “Годунове” и Бориса и Варлаама — в один и тот же вечер!.. Пел он и старика Дубровского *, пел и Гремина... Правда, эти последние две партии не удержались в его репертуаре. Шаляпин сам от них отказался, считая, что они им не завершены.

# * Дирижировал сам Направник (примеч. автора).

Но ведь в искусстве, чтобы и отказаться от чего-то, а не только совершить, тоже нужна сила немалая!.. И это порою куда важнее и больше приносит радости, когда люди не все берут в театре только себе и для себя, а видят еще и других...

Шаляпин был режиссером “Хованщины”. Он тот режиссер, который, напевая, помогал создавать о б р а з ы с п е к т а к л я... Он пел за Марфу!.. И Марфа благодарно слушала... Подходил он к рампе, обращаясь к виолончельной группе, опять-таки напевая музыкальную фразу, и это оставалось в памяти всех, кто был участником спектаклей...

Вся огромная концертная деятельность Шаляпина столь же велика и поучительна...

В Казани был знаменитый певец З. Он нес весь теноровый репертуар и был желанным гастролером всюду — во всех оперных театрах той поры.

Федор Иванович Шаляпин бежал за его каретой в Казани, был в толпе, которая везла карету артиста... Были у этого певца и конюшни и дома... Потом прошло не так много лет; Федор Иванович снова приехал в Казань, уже будучи Ш а л я п и н ы м, артистом, имеющим мировое признание. Он решил навестить З. И застал страшную картину нищеты, забвения, полного одиночества...

На звонок вышел бедный человек в халате, когда-то такой щедрый, помогавший многим-многим людям... Теперь Шаляпин помог ему... Но, спускаясь по лестнице, он плакал об его жалкой участи... Страх перед такой участью остался у Шаляпина на всю жизнь. Он боялся за себя, еще больше боялся за детей, содрогаясь при одной мысли, что может вдруг очутиться в подобном же положении... Слишком хорошо он помнил собственную нищету в детстве и юности!..

Сегодня надо добрым словом вспомнить всех, кто пригрел когда-то Шаляпина, помог его продвижению в искусство. Прежде всего это знаменитый певец Усатов, позднее несший теноровый репертуар в Большом театре. А живя в Тбилиси, он учил Шаляпина азбучным истинам вокала: показывал, как правильно петь — как петь б л а г о р о д н о — так это называлось в то время.

Научить петь по книгам невозможно, и Усатов отдавал Шаляпину свой опыт, свои знания; на первые концерты он отдавал ему и свой фрак…

Однако Шаляпин, так боявшийся нищеты, никогда не был корыстолюбцем. Он не был жаден...

Количество спетых Шаляпиным бесплатных — мы нынче именуем их шефскими — концертов очень велико!.. Он пел перед орехово-зуевскими рабочими, и весь сбор от концерта пошел на устройство столовой для рабочих... Он пел в Киеве, в громадном цирке. И весь сбор от концертов пошел в пользу рабочих завода “Арсенал”... Считалось, что Шаляпин помогал неимущим, но подлинным адресатом была социал-демократическая партия!.. Это делали и Собинов, и Алчевский, и другие певцы, и Комиссаржевская... И суть здесь не в размере сборов, хотя деньги, переданные Шаляпиным на Сормовскую организацию социал-демократов, исчислялись в тысячах рублей, о чем свидетельствует письмо А. М. Горького.

На свои средства Шаляпин построил школу в сельской местности. Шаляпин, Горький и Малиновская выстроили в Нижнем Новгороде замечательный Народный дом, где и сейчас дает спектакли Горьковский оперный театр... В годы первой империалистической войны Шаляпин содержал на свои средства госпиталь…

Короче, скажу: он не только делал для народа много доброго — он н и к о г д а н е в ы с т у п а л п р о т и в р о д н о г о н а р о д а, п р о т и в с о в е т с к о г о г о с у д а р с т в а. Он никогда не забывал о родине, когда жил и особенно когда умирал за границей, вдали от России...

Много горя и страданий выпало на долю Шаляпина. Но самое страшное горе — жить ради добра, служить народу и в то же время оказаться оторванным от народа…

Сегодня я не могу умолчать о разных “слухах” о Шаляпине, о разных обвинениях его... Во множестве случаев это результат досады, раздражения тех людей, которые ищут острых эпизодов, чтобы их посмаковать, порадоваться всякому затруднению, которое выпадает на долю нашего общества.

Н а р о д н о с т ь ш а л я п и н с к о г о т а л а н т а — к т о ж е н ы н ч е о с м е л и т с я е е о с п а р и в а т ь!.. Но пережить все это… Не слишком ли много для одного человека!.. И поэтому-то я думаю: неизвестно, чего больше упало на его душу — радости или горя…

Сегодня всем нам ясно, что Шаляпин — так же как Рахманинов, Гречанинов, Прокофьев, когда они жили за рубежом,— продолжал всею духовной сутью своего гения убеждать в неизмеримых возможностях того народа, которому и он и они принадлежали и всегда, во веки веков будут принадлежать...

Трагическая судьба Шаляпина не может не вызывать у нас сегодня грусти... И до чего же хочется верить, надеяться, что прах человека-гиганта, так сильно выразившего красоту и русской и общечеловеческой народной культуры, будет перенесен с парижского кладбища на родину, в Россию, о которой он мечтал с такой любовью, с таким страданием...

1973

* * *

По книгам научиться петь нельзя. Нужно слышать. Поэтому все содеянное в вокальной культуре нашими предшественниками — неоценимый кладезь, из которого черпают и современники и последующие поколения. Благодарная память тем, кто трудился в вокальном искусстве!

Я за то, чтобы возможно дольше сохранились имена ушедших — их мастерство, обаяние, преданность делу.

Я за то, чтобы они жили с нами, служили камертоном.

Многих, очень многих надо вспомнить с любовью и глубоким уважением, увековечить в печатном слове. И о тех, кому посвящены страницы этой книги, хотелось бы сказать больше, добавить к тому, что написано.

Н и к о л а й М и х а й л о в и ч Б р а в и н. Ну как же, говоря о нем, не вспомнить его блистательных коллег. Ярон... Аникеев... Качалов... Гедройц... Как мне с благодарностью не вспомнить современников — Светлану Варгузову и Юрия Веденеева, приветствовавших меня на моем юбилейном вечере в Большом театре. Спасибо им!

Встречался я со Светлановой, у которой было все, чтобы жить и радовать людей, но жизнь ее пошла по горестному пути.

Днепров... Клирошанин-монах, перепрыгнул ночью забор монастыря и ушел... в театр. Служил и в опере, остановился на оперетте. Выходил на сцену во фраке, цилиндре, белых перчатках. Отношение к нему было разное. Одни видели в этом неуместность, другие восхищались его внешностью и манерами — в это время процветала „синяя блуза”, где все было упрощено; фрак, смокинг, визитку стали заменять на мятый костюм, примитивно видя в этом слияние с „массой”. Игра в „простоту” принесла немало вреда, упрощенчество перенесли и в духовную культуру.

Оперетта — высокое искусство. Кто на периферии не играл в оперетте! И Борис Самойлович Борисов был в оперетте, и замечательная артистка жизнеутверждающая Татьяна Бах была в оперетте.

...И снова в памяти возникают имена славных наших предшественников — Бантышев, который пел в Большом театре и играл драматические роли в Малом, Сандунова, творческий путь которой был схожим.

Сад ценен своим многоцветием.

Н а н и Г е о р г и е в н а Б р е г в а д з е — замечательный мастер. Вспоминая ее, вижу блистательных представителей грузинского искусства — Бату Кравейшвили, баритона, одного из ведущих солистов Тбилисской оперы, с которым мы пели и классические дуэты и народную грузинскую песню “Только тебе одной”. Эту песню мы записали на пленку и с замечательной драматической актрисой Медеей Джапаридзе. Прекрасные певцы — Вано Сараджиев, Амиранашвили, Анджапаридзе, Нинуа — это эпоха в вокальном искусстве.

А певицы, которые с таким блеском исполняли старинные романсы — Тамара Церетели, Кето Джапаридзе!

Радостно и благодарно вспоминаю появление Нани Брегвадзе и Медеи Гонглиашвили на моем юбилейном вечере в Большом театре. Привет из Грузии, с которой меня связывает давняя любовь и дружба, был для меня незабываем. До слез тронула меня грузинская народная песня, прозвучавшая в исполнении совершенно замечательных певцов Маквалы Филимоновны Касрашвили и Зураба Лаврентьевича Соткилавы. Спасибо дорогим коллегам!

М и х а и л И в а н о в и ч Д о н е ц был человеком непростым, противоречивым. Ничто человеческое ему не было чуждо. Но интересы дела были для него превыше всего. Так, было время, когда он отчаянно конфликтовал с Б. С. Аркановым, а потом — обнялись. Они служили вместе и в Свердловском и в Киевском оперных театрах. И именно М. И. Донец рекомендовал Б. С. Арканова на пост директора Свердловского театра.

Как известно, М. И. Донец был репрессирован и погиб. Посмертно реабилитирован. Его жене — Марии Эдуардовне Тессейр-Донец — среди других немногих вещей вернули фотографию с надписью “Михаилу Ивановичу Донцу — Сталин”.

М а к с и м Д о р м и д о н т о в и ч М и х а й л о в. У него была такая проникновенность в исполнении и уверенность, что когда он пел, он не думал, выражаясь фигурально, что ветер может задуть свечу. Неважно, сколько солдат его слушало, когда он выступал на фронте — пять, пятьдесят или пятьсот. Он не выдавал свое искусство в процентном исчислении. Он всегда пел как на исповеди, как для самого себя. Нередко глаза его увлажнялись. И в окопе под аккомпанемент баяна он пел так же истово, как в Большом театре. Назвать его ровным певцом было бы нельзя, да и не надо.

Его работа над партией дона Базилио в “Севильском цирюльнике” была беспредельно смешна, потому что сам он был необычайно серьезен, но где-то чувствовался острый, прищуренный ироничный глаз. Он голосом рисовал хитрую душу дона Базилио. Он мог бы быть прекрасным Бартоло.

Нельзя забыть его последние годы жизни, когда ему отняли ногу. Если падал,— лежал до прихода кого-нибудь из членов семьи. Он никого ни в чем не упрекал — снисходительность была в его характере.

Помнится и другое. В связи с семейным торжеством мы плывем на пароходе по каналу “Москва”. Плавно, медленно идет пароход. Вдруг капитан говорит: “Вон дача Михайлова”. И неожиданно в мегафон звучит “Угрюмо море”. Видим — на берегу небольшой огород, низенькая коренастая фигура в трусах и соломенной шляпе. Опять в мегафон звучит та же фраза из “Садко”, и так несколько раз. Дорогой Максим озирается, пока ничего не понимая. Мы уже проплываем мимо и кричим: “Максим!” И видим, как он бежит вглубь. Опять зовем, и тогда только он подходит к берегу. Тут уже — обоюдные приветствия. Мы его приглашали с собой, капитан предлагал лодку, но, к сожалению, он не мог к нам присоединиться.

Ах, эти милые розыгрыши! Часто они вспоминаются с улыбкой и грустью.

Об А н т о н и н е В а с и л ь е в н е Н е ж д а н о в о й напечатано здесь мало, а воспоминаний у меня много: и наши совместные спектакли и записи, и наши совместные концертные выступления, и ее рассказы о том, какую роль в ее судьбе сыграла семья одесского профессора Бурды *, с дочерью которого позже я был знаком, о том, как они с Николаем Семеновичем Головановым ездили на концерты то ли в Орехово-Зуево, то ли в Ногинск, где плату за выступления получали натурой — мукой, и их как-то раз задержали как мешочников; спасла справка, выданная каким-то комитетом артистов, но подписанная знаменитым артистом Малого театра Михаилом Францевичем Лениным (фамилия оказала магическое действие)... Обо всем этом надо еще написать.

# * Семья профессора Михаила Константиновича Бурды в значительной степени приобщила Антонину Васильевну Нежданову к музыкальной культуре. У профессора М. К. Бурды часто собирались музыканты, приезжавшие в Одессу, певцы, инструменталисты. И молодая певица Антонина Васильевна знакомилась с лучшим, что было в те годы в музыкальной Одессе. Эта же семья помогла Антонине Васильевне Неждановой уехать учиться в Московскую консерваторию.

Когда я говорю о Н а д е ж д е А н д р е е в н е О б у х о в о й, то думаю не только и не столько о той радости общения с нею, которая была мне дарована судьбой, но о том упущенном, о том, чтó надо было сделать и чтó не сделали. Сколько бы ни говорили сейчас горьких слов и кого бы ни упрекали, ничего, к сожалению, не вернешь.

Нет кинокадров — есть единственная киносъемка у меня в квартире, которая для Надежды Андреевны была неожиданной.

Не сделана запись романсов, подготовленных ею. “Обухова у нас уже есть, нам нужны новые”,— так заявила редактор. Ну что ж, новые появились, дай бог им добрый путь, но то неповторимое, что было у Обуховой, ушло вместе с нею.

Очень жалею, что не записали на пленку хотя бы один четвертый акт “Кармен”. Сколько упущенных возможностей! В то время партия Хозе не была в моем репертуаре, но я ее знал, т. к. пел в Полтаве и на одном из юбилеев А. М. Лазовского. В репетициях Надежды Андреевны с удовольствием был ее партнером.

...Слышу голос Надюши за стеной — сегодня она разучивает “Я тебе ничего не скажу” и “Тихо, так тихо”...

Вот прошу ее подписать письмо-обращение по общественным делам. “Надежда Андреевна, вот письмо, о котором говорил с Вами Иван Семенович, подпишите, пожалуйста”,— обращается к ней тот, кто принес на подпись письмо. “Ванечка подписал, я читать не буду. Подпишу”. Ах, дорогая Надюша. Трудно остановиться.

В связи с рассказом о В а с и л и и Р о д и о н о в и ч е П е т р о в е хочется дополнить следующее.

Спектакль “Князь Игорь”, в котором мы спорили о костюмах, был официальным — на нем присутствовал король Афганистана Эммануил-хан. И хотя я заколебался под влиянием Василия Родионовича, отступать было поздно, и я осуществил задуманное, уже понимая, что путь “не тот”.

В беседах с В. Р. Петровым я находил понимание. Так, например, мои представления о том, каков должен быть режим певца в день спектакля, находили полное согласие Василия Родионовича.

Не могу не вспомнить и советы дирижера В я ч е с л а в а И в а н о в и ч а С у к а. Как известно, первое появление Лоэнгрина — на четвертом плане под пианиссимо струнного оркестра. Но начиная со слов “Славен будь, Генрих!” почти перед каждой фразой стоит знак 2f (2 форте), я мысленно добавлял третье форте. Эту партию я уже пел в Свердловске, решалась она несколько в другом ключе. Но дело не в этом. Сцена огромная, хор, сценический оркестр, оркестр в оркестровой яме. И я в порядке страхования начинаю петь все громче и громче.

Кончается первый акт, приходит в артистическую уборную В. И. Сук: “Молодой человек,— обращается он ко мне,— нужно знать: поешь первый акт, а думай о последнем акте”. Сегодня же чаще слышится: “Давай! Давай!”

После спектакля “Лоэнгрин” В. И. Сук предложил мне петь партию Германа. Я отказался. Причин было несколько. Во-первых, Сук дирижировал “Пиковой дамой” очень редко, с ним было спокойно — интересы певцов он действенно защищал, и меня пугало, найду ли я общий язык с другими. Во-вторых, чувство самосохранения, самоконтроля. Да, в искусстве уметь отказаться — одно из важнейших качеств.

Вернусь к Василию Родионовичу. А. В. Луначарский благодарил В. Р. Петрова за то, что он в 1912 году пел в Париже, а деньги, полученные за концерт, передал в пользу социал-демократической партии.

Василий Родионович сочинял музыку, показывал свои произведения М. М. Ипполитову-Иванову, который находил в них немало достойного.

Как можно забыть блистательный спектакль “Снегурочка”, в котором пели: Снегурочку — А. В. Нежданова и Е. К. Катульская, Весну — Н. А. Обухова, а Мороза — В. Р. Петров?!

Во время поездки, целью которой был отбор голосов, в Донбассе нашли человека, обладающего необыкновенными вокальными данными. Ему предложили пойти в стажерскую группу. Но, когда выяснилось, что он должен будет жить в общежитии и получать зарплату 1000 рублей (в старых деньгах), он категорически отказался, так как имел семью, дом, корову и зарплату в десять раз бóльшую. Но иными возможностями предлагающие ему стать профессиональным певцом не располагали. С. И. Зимин моментально оценил бы ситуацию и выгоду обрести “чудо”, понимая, что все затраты на подготовку певца будут оправданны.

Можно вспомнить и в наше время З и н о в и я Б а б и я. Вокальный материал — исключительный. И наша вина, что он не раскрылся до мирового масштаба. А он не один. Вот потому и нужна такая система восстановления вокальных данных, когда певец имеет возможность на некоторое время “замолчать”, не участвовать в спектаклях и концертах, а в систематически направленных занятиях восстанавливать певческую форму. Это вопрос — государственный.

Если запоют так, как пел В. Р. Петров, это будет возрождение. Он был не один, была целая плеяда выдающихся вокалистов, философов, обладающих чувством доброго, вечного.

К тому, что написано о П о л е Р о б с о н е, мне хотелось бы добавить несколько строк. Незадолго до его кончины через Союз писателей СССР я получил приглашение встретиться с журналистами из США Лили Браун и Питером Бруком. Они оказались друзьями Робсона и передали мне письмо от него, письмо тяжелое, проникнутое мистикой. Трепетность его увеличивалась от сознания, что человек, уходя из жизни и понимая это, прощается.

Через некоторое время я принимал участие в фильме, посвященном Робсону, в котором было показано и торжественное прощание с ним. Это дань уважения певцу, гражданину, борцу за гармонию на земле.

Л е о н и д В и т а л ь е в и ч С о б и н о в. Когда-то посол Италии после гастролей Собинова сказал примерно так: каких трудов стоило мне в моей дипломатической работе добиваться желаемой цели. Надо было появиться русскому певцу Собинову в Италии и... создался мост, убедительный и доверительный. Вот что значит сила искусства!

Собинов всегда оставался Собиновым. И так же, как Чаплин, бывший всегда Чаплином, они в разных ипостасях сохраняли свое лицо.

Первый раз я услышал имя “Собинов” в юности. Я пел в студенческом хоре и однажды, опоздав на репетицию, услышал: “Подумаешь, Собинов!”. Потом жизнь подарила мне общение с Леонидом Витальевичем, его семьей. Он очень уговаривал меня на его юбилее сфотографироваться вдвоем, но я из суеверия (есть такая примета — фотографироваться вдвоем — к разлуке), не желая расставаться, уклонился. Теперь жалею об этом.

Торжественно и благодарно прощалась Москва с Великим Собиновым, светлым певцом, дарившим столько прекрасных минут своим искусством. Большой театр — в цветах, и народ, народ, пришедший проститься с Леонидом Витальевичем... На Новодевичье кладбище, где похоронен Л. В. Собинов, все мы шли пешком.

Е в д о к и м К а р п о в и ч Ц и н е в. Честный, принципиальный человек, прекрасный певец. Фамилия его несет сербское начало, хотя родился он в Екатеринославе, ныне Днепропетровске. Тогда это был еще Запорожский край, в котором города только зарождались, и потянулись туда выходцы из Черногории, Сербии. Так появились там фамилии Циневых, Цесевичей.

Давно это было, но часто вспоминали с ним, вспоминаю и я сейчас, как мы совершали заплыв по Днепру в лодке-душегубке на 25 км. Сначала поплыли вниз — на дачу к Михаилу Ивановичу Донцу, а затем уже вверх. Встречали и догоняли нас маленькие пароходики, которые неповторимым звуком оглашали гладь Днепра. Мы с Евдокимом пели дуэты — “Де ти бродиш, моя доле”, “Скажи менi правду”, даже пролог из “Фауста”. Кто-то нас слушал. Нам казалось, что пароходики замедляли бег и наступала тишина. Нам аплодировали. Кто? Мы для них тоже были неведомы. Пели по настроению. Природа — “наставница божественная” — вливала в нас силы. И так мы доплыли до железнодорожного моста. И вдруг громко: “Дальше, на Киев нельзя!” Оказывается, должен сесть на воду гидросамолет, поэтому движение по реке остановлено. А мы вышли из Киева рано. Утром-то нас, конечно, накормили. А сейчас день шел к вечеру, напиться можно из Днепра (тогда еще это было можно!), а что есть? Евдоким Карпович, маленький, плотный, начал показывать мускулатуру, а я, длинный и в то время худой... Пат и Паташон. На близких к нам лодках начали смеяться: “Кто вы?” Евдоким жалобно: “Есть хочется”. Смеясь, нас одарили варенцом, яйцами, хлебом. Не пропадем!

Евдоким Карпович — победитель гонок на лодках в Киеве в 1913 году — получил первый приз.

Юмор у него острый, доходчивый. Сила физическая очень убедительная. И нетрудно представить, когда он с булавой, маленький, коренастый, с оселедцем пел финал оперы “Тарас Бульба” — “Ой, лiтав орел”, и когда обращался к убитому им сыну Андрию, это всегда доходило не только до зрителя, но и до участников спектакля.

А немного отойдя от накала страстей, Евдоким Карпович уже рассказывает в артистической уборной что-то с юмором. Очень переживал обиды. И не только за себя. Мне недавно напомнили, как он был огорчен и расстроен, как возмущался, что на вечере в Большом театре, посвященном 100-летию со дня рождения Л. В. Собинова, мне даже не предложили участвовать ни в каком качестве по воле тогдашних заместителя министра культуры В. Ф. Кухарского и директора театра М. И. Чулаки.

Был я на юбилее Евдокима Карповича в Киевском оперном театре, когда ему исполнилось 80 лет. Записали мы с ним в это время дуэт “Де ти бродиш”. Звучал он хорошо.

С е м ь я Ш а л я п и н ы х. Кроме самого Федора Ивановича, я знал всю семью — Иолу Игнатьевну, Ирину, Бориса, Лидию, знаю Федора и Татьяну. С Борисом Федоровичем мы пели дуэт, он пел и один. Это зафиксировано на кинопленке, благодаря пониманию и оперативности Б. М. Филиппова и кинооператора А. Л. Хавчина. Очень обаятельный он был человек.

И опять — сколько упущено возможностей! Замышляли мы с Борисом Федоровичем поставить “Моцарта и Сальери” Римского-Корсакова. Он — Сальери, я — Моцарт. Мы были готовы, но в увязках и согласованиях утонуло и это.

С Ириной Федоровной встречались часто. Помню ее еще в годы войны. Очень уважал ее труд по сохранению того, что было связано с творчеством отца, а времена были разные... С напева Ирины Федоровны записали два романса, потом я записал их на пленку вместе с гитаристом В. Широковым. Это романсы “Всех покину” и “Вы не придете вновь”.

Не довелось никому из них, кроме Татьяны Федоровны и Федора Федоровича, стать свидетелями переноса праха Федора Ивановича на родину. Хлопоты эти начались давно. На одном из приемов я обратился к Председателю Совета Министров РСФСР с такой просьбой. Она была встречена с пониманием. Много сделали для этого заместитель председателя комитета “В защиту мира” М. И. Котов и писатель В. Д. Захарченко. Большую помощь оказал настоятель храма в Ярославле Б. Г. Старк, который принимал участие в отпевании Ф. И. Шаляпина в Париже.

Хочу сказать несколько слов о замечательном певце, теноре, которого незаслуженно редко вспоминаем. Это — Д м и т р и й А л е к с е е в и ч С м и р н о в. Он пел весь теноровый репертуар в очередь с Л. В. Собиновым. Трагична его судьба. Он приезжал на гастроли в Советский Союз в 1928 — 1929 годы, пел в Большом театре Фауста, пел и Германа в “Пиковой даме”. Большой мастер, именно — мастер. У него был неустойчивый звук, но он избавился от этого недостатка, благодаря упорному труду и хорошему советнику-педагогу. Я впервые услышал его в Киеве на репетиции “Риголетто”. С ним был костюмер, по фамилии тоже Смирнов. Следуя правилу — как можно меньше разговаривать во время спектакля, певец объяснялся с костюмером знаками или свистом, указывая, что нужно делать. В то время так поступали почти все.

В Театральном музее имени А. Бахрушина — портрет Д. А. Смирнова во весь рост: стройный, красивый. Жизнь окончил в Риге, там и похоронен.

Всех мне хочется вспомнить...

Мне посчастливилось встретиться

Елена Бекман-Щербина

Вы спрашиваете о Елене Александровне Бекман-Щербине. Боже, как это имя звучало в двадцатых годах! Неужели все тленно? А ведь это не так. Те люди, которые сегодня звучат — пианисты, скрипачи, певцы, так или иначе обязаны своим предшественникам. Вот я постоянно хожу на концерты в Большой зал консерватории. На днях был концерт необычайный. Это Евгений Малинин играл Шопена. Так получилось, что в ложе я был один. Играл он вдохновенно. Он играл так, как всегда говорил Константин Николаевич Игумнов:

— Не надо, чтоб пианист хватал себя за волосы и делал лишние движения.

Так вот Бекман-Щербина имела право и на подобные движения: женщине как-то прощаются и экспансивность в поведении, и лишние движения, и лишние взмахи рук. Но то, что я помню, этого-то у нее как раз и не было. Она удивительно была сдержанная. В двадцатых годах, да еще до революции, такие, как она, а также Гольденвейзер Александр Борисович и еще ряд профессоров Московской консерватории на окраине занимались с теми людьми, кто не мог ходить на концерты и не имел средств заниматься. Так на Арбате был создан народный университет, где преподавали и Бекман-Щербина и Шацкая и др.

Это та просветительская работа, которая дала свои всходы во многих поколениях.

Я начал бы разговор о Бекман-Щербине такой фразой. Она из некрасовских женщин. То есть — делать вечное, доброе, разумное, но так, как будто это само собой разумеется, как будто это так и надо. То есть никто об этом не знает, никто об этом не шумит. Она была не криклива. К искусству так и надо подходить. Другого ключа нет. Прежде всего это должна быть высокая моральная настроенность. Как этому научить? Что это должно быть — шелест деревьев, всплеск волны, общение, раздумье? Неведомо. Но постичь это надо.

И вот мне казалось, что она в своей музыке несла своим ученикам эту самую главную суть. Очень хорошо, что о ней вспоминаем, потому что есть, вероятно, много учеников, много записей о ней. И еще я скажу — она принадлежит к тем людям, которые в самое трудное время никуда не стремились бежать.

Я ее не помню в положении, при котором бы она стояла, фигурально выражаясь, с протянутой рукой.

Это поколение людей, которые стремились максимально отдать то, что они могут. А вообще высшее наслаждение, если есть большая ответственность перед обществом, перед судьбой, перед самим собой — это отдача. Таким качеством она обладала.

Говорить о том, кто как играл? Надо слышать! Конечно, это, может быть, поучительно. Какая педализация, какая аппликатура — это специальный разговор. А поговорить об общечеловеческих поступках и о значении в искусстве важно. Она, конечно, не одна. А Константин Николаевич Игумнов? Генрих Густавович Нейгауз? А их предшественники, которые необычайно много внесли в музыкальную культуру.

Раньше в оперу приходили люди, которые знали ее, понимали ее особенности. Текст интересовал их меньше, их интересовало звуковедение, как певец вокальными средствами раскрывает образ, как он филирует, то есть его мастерство. И через музыку, а не через слово, они чувствовали драматургию. Это, кстати, с моей точки зрения, ошибка и современных многих постановщиков, которые чаще исходят именно от слова. От этого масса всяких несуразностей.

Вернемся к Бекман-Щербине. В 20-х годах имя Елены Александровны было притягательно и для музыкантов и для тех, кто любит музыку. У нее была своя аудитория. Она играла множество вещей. Она обладала блистательной техникой, звуковой углубленностью. У нее были гармоничные, глубокие звуки.

Помимо Большого зала консерватории, был Сокольнический круг, где выступали и знаменитый А. И. Орлов и Сергей Васильевич Рахманинов; симфоническими оркестрами дирижировал В. И. Сук. Там выступала и Бекман-Щербина, и мне тоже доводилось там выступать. Причем, в первом отделении я пел Бетховена, а во втором пел старинные романсы, например, “Три розы”. А после этого появилась статья, что стыдно артисту, который поет произведения Бетховена, потом петь какие-то сомнительные романсы.

Да, на Сокольническом кругу были замечательные концерты. При такой населенности, какая у нас сейчас в Москве, у нас фактически нет летней площадки, где бы симфонический оркестр мог показывать свои программы, как во всех остальных республиканских городах. Я уже не говорю о курортных городах.

Елена Александровна выступала, кстати сказать, вместе с А. Орловым, С. Самосудом, знала лично Рахманинова. И в концертах ее была, я бы сказал, просветительная миссия.

Я хочу закончить свою мысль тем же, с чего я начал: всякое движение в искусстве сегодня — высочайшая заслуга тех, кто до нас жил. И только так. В этом есть закономерность.

Александр Довженко

Прошло 25 лет, четверть века, как ушел из жизни Александр Петрович Довженко...

Передо мной лежит книга. В книжке то — или вернее частица того, что он нес в себе, как художник, как патриот, как гражданин и необычайный человек — по отдаче, по восприятию и по ... линии проповедничества. Во многих он вселял какое-то непонимание и даже раздражение вот таким наставническим, безапелляционным тоном. Но это не так легко дается — за это надо было платить кровью, бессонными ночами, чтобы доказать, что он искренен, что ему ничего не надо, кроме той правды, которую он, как художник, ощущал острее, чем другие, и которую проповедовал.

Так вот, я начал о книжке — и должен просить прощения. У кого? Формально говоря, у тех людей, которые в первые дни после смерти Довженко обратились ко мне: напишите о нем — хоть коротко, хоть телеграфно... Признаюсь, я много видал смертей, переживал их и сейчас переживаю — привыкнуть к этому невозможно! Хотя закономерность ухода для всего живого мне понятна.

Я тогда был скован, окаменевший. И кроме того — Юлия Ипполитовна, его супруга, она была подавлена настолько, что просила, чтоб я не делился своими впечатлениями сейчас и не давал ничего в печать. Сегодня я об этом говорю, потому что Юлия Ипполитовна Солнцева бодра как художник, ее ценят, любят; совсем недавно, 25-го ноября мы собирались за тем же столом, где встречаемся уже много-много лет и встречались при жизни Александра Петровича.

Тогда ее, как художника, как взволнованного человека, можно было понять; я находился под тем же впечатлением — а теперь я охотно отвечаю на все вопросы — это мой долг, который я пытаюсь как можно шире и полнее выполнить и поделиться с людьми, которые, несомненно, в будущем будут интересоваться: а кто такой Довженко как человек, как поэт.

Хочу начать с “Очарованной Десны”. Тут есть необычайные слова, которые бабуся, любимая им, произносила во всех случаях. Она так художественно бранилась, что гоголевские перекупки и Солохи — они должны были бы еще поучиться у рiдноî 6a6yci Александра Петровича. Она там говорит такие слова:

— Покарайте його, святi голубонькi, i ти мати божа! I щоб не знав вiн нi сну, нi вiдпочинку! I пошлiть йому, благаю вас, такого начальника — дальше идет многоточие... Такого начальника, чтоб он всю жизнь мучился и страдал!

Проклятья бабуси на всю жизнь были памятны Сашко. Ему, действительно, не везло с начальниками... Я сейчас улыбаюсь потому, что это лучше, чем грустить. Но осознаю, что эти начальники не ушли вместе с жизнью Довженко. Ведь Довженко силен был тем, что он обобщенно представлял себе самые незначительные факты, которые он видел; он не случайно сказал: надо и в луже видеть отражение звезд. Ему принадлежат и другие слова: я рассчитан на большее...

Это он сказал в свои юбилейные дни, когда его чествовали. Он сознавал, что не все отдал — и по сути, это трагедия каждого художника, который понимает свою ответственность перед обществом, перед страной, в которой он живет, перед своей совестью. И это та печаль, которая всегда всем нам должна напоминать: если можешь работать, — работай, если не созрел твой творческий труд, который ты сегодня можешь демонстрировать — показывать или исполнять, — не тужи... не тужи, день настанет, минет печаль — и мажор вновь зазвучит! Вот тогда ты должен показать, написать, отдать!

Начал я с “Очарованной Десны”, потому что нет года, когда бы я там не бывал и один, и с друзьями, и вместе с детишками села Марьяновки из музыкальной школы. Человек сорок — шестьдесят с музыкальными инструментами мы бываем на родине Довженко. Были и в этом году. Не по нашей вине мы поздно приехали и застали только директора и милую служащую музея.

Была наша беседа у костра. А разжигать костер около усадьбы опасно, потому что соломой покрыта довженковская хата. Мы сделали это с величайшей осторожностью, да и ветер, к счастью, дул в другую сторону. Спели: “Чуеш, брате мiй...” — песню, которую он любил. Когда мы в Москве его снаряжали в последний путь, тоже звучала эта же песня и совсем недавно я пел ее на вечере, посвященном Петру Панчу, его другу и приятелю, пел я эту песню и на вечере Юрия Смолича.

У Сашкá была необычайная жизнь. В самые трагические моменты он говорил с усмешкой, иронией, а ирония была на грани того, как бы не расплакаться либо ему, либо тем, кто его слушает.

Он бывал у меня и не раз. Часто звонил, спрашивал: ты один дома? — Один.— Я прийду. Поспiваемо.

Я не очень люблю петь — это моя профессия. Но бывали случаи, что я пел для того, чтобы он сам пел.

Он пел задушевно. Но чаще копировал, иронизировал над тем, как поют оперные певцы, издевался над “Запорожцем за Дунаем” — как играют и изображают ныне Карася. Он утрировал, но это было талантливо и смешно. Делал он это сознательно, как бы говоря, как не надо делать. К сожалению, и сегодня еще это бытует, когда разумного Карася изображают пьяным, поддергивающим шаровары — вот-вот штаны упадут, когда он лезет за горилкой и т. д.

Когда Александр Петрович был в наркомате просвещения — даже не знаю, как вызывалась должность, в которой он был,— это в первые годы Советской власти на Украине,— в приемной появился необычайного вида человек — кудлатый, в какой-то бархатной сорочке и в длинной хламиде. А рядом с ним красивый военный. Военный обратился: “Разрешите доложить”. И говорит: “Я изобрел аппарат, посредством которого человек может подняться ввысь”. И показывает на потолок.— “Как ввысь?” — “Да, говорит, на небо, выше неба”. Довженко с вопросом: “И вы полетите?” — “Да”.— “А мене вiзьмете?” Такой он горячий был и в радости и в печали.

Вот сияющий Колонный зал в Москве. Довженко на трибуне. И говорит о том, что нам пора подумать о Вселенной, о том, что там, выше. И тут же в президиуме раздается реплика — неприятная, одергивающая. Сказавший эту реплику (мы с ним встречались), теперь крайне об этом сожалеет, говорит: оказалось, Сашко был пророк, а я в это время не был им. Но фраза: “Довженко говорит о космосе, а нам надо думать, как жить на земле”, сказанная вскользь, долетела до всех, и в ответ на нее раздался хохот. Я вспоминаю саму мысль, может быть, она была изложена иначе. Суть не в этом. Повторяю: раздался хохот, и после этого говорить дальше на сцене не каждый смог бы. Лицо Довженко побледнело. Это бывало часто. Смерть его это и доказала: она была мгновенной. Мы стараемся не говорить об этом, но я помню, как его несли, и ноги его, опущенные, колыхались в ритме, в котором его спускали по лестнице... и я думал: это те ноги, которые с такой святостью ходили по земле, так его любившей, ценившей философскую мысль его как человека... И именно “Земля” — я имею в виду художественный фильм — пронесла его по всей Вселенной.

Теперь, когда мы поняли, что есть главное в кино, “Земля” Довженко идет на уровне всемирных кинолент...

Вернемся к Колонному залу. Смех раздался. А ведь сейчас выходит, что Довженко — пророк... Он во многих случаях был пророком.

Я вспоминаю, как он сидел за столом — и очень быстро ел. Он страшно не любил людей, которые медленно едят: ему хотелось задавать вопросы и слышать вопросы. “Що ти чув, що ти знаеш? Скажи менi — i я тобi скажу”. Он был горячий человек...

Страдал он — мучительно страдал от всякого рода прилипал, от подхалимажа, который мешал всякому движению вперед. И как правило, это было связано с фактами необычайными, почти пошлыми. К примеру. Он как-то пришел, спрашивает: “Что делаешь?” Я говорю: “Вот готовлюсь к записи, к концерту в Большом зале консерватории, буду петь старинные колядки. Одна из них поется так:

Ой радуйся, земле, сын божий народився!”

А вот маленькая книжечка — “Колядки”, изданы они сейчас. Не хочу называть ни год, ни авторов — пусть даже по необходимости переиначили здесь слова, все равно не следовало этого делать. В новом тексте: “Ой радуйся, земле, Ленiн народився...” Разве нельзя возвеличить имя Ленина по-другому?

Мне посчастливилось знать Дмитрия Ильича Ульянова. Я помню его строгость, я помню, как он, уже без одной ноги, критиковал — это было во время войны, в 42 году — за то, что мы ставим оперу под названием — “Сусанин” — раньше она называлась “Жизнь за царя”. А мне довелось участвовать в этой опере, когда она носила название “Серп и молот”. Теперь над этим все смеются, но тем не менее это было и, чтоб спасти гениальную музыку, всякие были выдумки. Вот мне и думается, что здесь тоже эти выдумки не на пользу.

Так вот Довженко мог от этого расплакаться: мол, как же, какой же деспот это делает и зачем? Даже если он голоден, он не должен этого делать. Такое же отношение у него было и к тому, что он делал в кино, к своим задумкам.

Я эти факты привожу о Довженко, чтобы сказать тем, которые не выносили его наставнического тона. Он был всегда такой, он родился таким. Он иронизирует над проклятьями своей бабуси, когда ему было еще 5—б лет, но с какой теплотой он об этом говорит! Как художник он понимал и как художник воспринимал художественное начало, творческую фантазию.

Были классики украинской сцены — Садовский, Саксаганский и Карпенко-Карый. Каждый в отдельности — это колосс. Это неповторимое, это то, перед чем нужно шапку снять, и мы снимаем, и грядущие поколения снимут. Но попробуйте их вместе объединить — они почти всегда были несговорчивы. А когда они вдруг объединялись — это было поразительно для всех тех, кто любит искусство. Это бессмертно.

Вот и Сашко Довженко — он бессмертен...

* * *

...Думаю, довженковские идеи не были преждевременными. Его мысли, тревоги и сомнения, его мечты, проекты и планы могли целиком стать “сценарием для жизни”, как он выражался, но прислушивались к нему в его время мало, до горечи мало. Если бы учли то, на что он обращал внимание, то, возможно, многих ошибок можно было бы избежать. Уместно ли в таком случае говорить о его пророческом даре? Я скорее сказал бы, что Александр Петрович имел нормальный, если хотите,— здоровый и потому правильный взгляд на вещи.

...“Правильность” позволила Довженко не только почувствовать все болевые точки современности, но и сберечь редкий многогранный, непредубежденный взгляд на вещи, людей и дела. Как каждый серьезный мыслитель и выдающийся писатель, он не боялся возражений, драматизма, внутренних конфликтов, которые иногда принимали у него форму споров с самим собой. Поясню. Значительно меньше известно, что Довженко не только воспевал Каховское море (в “Поэме о море”), но и оплакивал прекрасные плавни, запорожский луг, которые при этом погибли, заставляя своих старых женщин со слезами целовать наличники окон и стены осиротелых хат. Когда его Шиян сидит в хате и не хочет идти из нее, хотя море вот-вот подступит, — это он, Довженко, сидит там. Это у него не поднимается рука срезать старую грушу на родном подворье. Я недавно прочитал рассказ писателя Марысаева “Машутка” — про лошадь, которая много дней и ночей брела тайгою, пока все-таки не добралась до базы геологов. Рассказываю вам, а у самого — мороз по коже. Так и Довженко. Он, как никто, знал, что значит страстно любить свою землю, свой сад и огород, свою речку и хату — и душа его страдала вместе с героями. Для него тут открывалась драма двух миров, старого и нового, всемирная драма — наиярчайшая примета истории современного человечества. Если вы внимательно прочитаете его прозу, то поймете, насколько видение и осмысление деяний у Довженко глубже, драматичнее и масштабнее, нежели у некоторых нынешних скептиков и радетельных плакальщиков, которые мелко плавают. Кстати, Александр Петрович знал о сложностях, связанных с тем, что огромные территории будут залиты водой. Но знал он и другое — скоро человеку будет мало всей матери-Земли, не то, что “родной хаты”, к чему надо быть и психологически и морально готовыми.

Как видим теперь, он имел предвидение, потому что хорошо понимал необратимость хода исторического развития. Не забывайте, что мышление Александра Петровича формировалось в революционную пору.

Вера в безграничность возможностей человека, в то, что он сумеет приблизить к потребностям своего духа всю реальную природу (в том числе и собственную) была у всего нашего поколения такой огромной, что хотелось все на земле заменить, улучшить, мудро перестроить. Этими грандиозными, смелыми задачами была захвачена душа Довженко.

Какие черты Александра Петровича выделить как главные? Поэтическое начало, проповеднический дар, талант трибуна. Если чему и удивляться у Довженко, так это неизменной открытости, с которой он высказывал свои “преждевременные” взгляды, его глубокая щедрость, ничем не застрахованное доверие к любой аудитории. Тем и велик Довженко, что свои положительные идеалы не только реализовал в искусстве, но страстно желал непосредственно влиять на жизнь. Времена изменились, и вам, может быть, нужно сделать усилие, чтобы представить душевное состояние, в котором этот человек жил постоянно. Он во все вмешивался, писал письма, стучал в двери — не боясь ни романтизма, ни идеализма, чем беспокоил “полуинтеллигентов” (его любимое определение) и возмущал чиновников. То, что он посадил сады на “Мосфильме” и Киевской киностудии, широко известно. Но мало кто знает, что он сделал собственный проект реконструкции Крещатика. Были у него проекты реконструкции Брест-Литовского проспекта, улиц и площадей Киева, предлагал немало разумных и светлых идей для оформления Каховской ГЭС, новых сел, домов культуры. Так что, как видите, был он не только художником и трибуном, но и практическим деятелем. Кстати, Александр Петрович — один из немногих режиссеров, который поехал на фронт военным корреспондентом, а потом создал свои уникальные кинодокументы о войне. Его глубоко поразила беда, которая упала на наш народ, и переживал он ее как свою собственную трагедию. Вообще, душа у Сашкá была панична. У художника душа не может быть иной. Может быть, я неточно выразился. Имею в виду душевную тревогу, даже трагизм предчувствия. Довженко трагично чувствовал и мыслил. Вообще он был человеком какой-то сосредоточенной серьезности, строгости. Отличался огромной выдержкой, не позволяя себе сорваться. Закусит только губы по своему обычаю. Смеялся редко, а уж если смеялся, то по-детски, буквально заливаясь смехом. Гневался тоже серьезно — и тогда не умел “считать паузы”, как я это называю. Тогда мог в запальчивости накинуться на тебя и наговорить много несправедливых слов. Мне уже доводилось не однажды вспоминать, как Сашко укорял меня за то, что я пою “сладкие арии” на фронте. “Там кровь проливается, гибнут люди, — говорил он, — а ты — “Скоро восток золотою ярко заблещет зарею”” Я теперь понимаю, что он не до конца понимал, что солдатам тоже нужны паузы, если воспользоваться теми же словами. Александр Петрович уж никак не был ласковым, удобным человеком, взгляд у него бывал, если нужно, злой и беспощадный.

Как нужно было высоко чувствовать, целомудренно и свято относиться к женщине, чтобы отважиться раздеть актрису, как он это сделал в своей “Земле”. У Довженко были чрезвычайно высокий такт, врожденная интеллигентность и настоящее уважение к жизни, какие присущи большим художникам. Что-то такое он умел делать с людьми. Прикасался к спрятанным в каждой душе источникам поэзии, умел ее вызывать на свет божий.

Бываю ли я на родине Довженко, в Соснице? Не каждый год, но часто. Езжу туда иногда с детским хором. Поем около его старой отцовской хаты. Но это необходимо не мертвому, а живому, мне самому необходимо. Если этого не делать, превратишься в туман за окном...

…Чту его память. Вспоминаю его в разные моменты жизни, чаще — печальные. Он был очень активный человек, все его касалось. Даже тогда, когда он в первый момент что-то бурно не принимал, мог прислушаться к противоположному мнению. Я уже, по-моему, говорил о таком эпизоде в нашей жизни. Война... Я, приехав из Куйбышева, где был театр, живу в гостинице “Москва”. В моем номере Довженко. Его супруга — Юлия Ипполитовна Солнцева — спит на моей кровати. У нас идет бесконечная беседа. Я рассказал ему о том, что среди передач на фронт, в госпиталях должно быть мажорное звучание, например, арии из “Севильского цирюльника”. Как это мне представлялось, так я ему и говорил. Он отрицательно качал головой, не соглашаясь. Спор нагнетался, он что-то чиркал на бумаге. Когда мы насупились, надулись, как сычи, Сашкó неожиданно протягивает мне лист бумаги, на котором уже сделана раскадровка. Спорил со мной, спорил с собой, а параллельно думал, как можно передать это мажорное звучание на экране.

Однажды, будучи на приеме у Сталина, он высказал идею о строительстве нового университета на Ленинских горах. Очень хотел, чтобы его мечта осуществилась.

Очень остро реагировал на вопрос, который неожиданно для меня задал мне Сталин на одном из приемов,— вернусь ли я, если поеду на гастроли за рубеж. Тогда меня это ошеломило, потому что время было суровое: не так сказал, не то сказал, не тому улыбнулся... И Сашко понимал сложность моего положения.

Не могу без улыбки вспоминать его рассказы о том, как он “гасил” домашние ссоры. Когда два таких бурных характера, как он и Юлия Ипполитовна, сталкивались, они вслед за тем расходились по разным комнатам. Через некоторое время Сашкó ложился на пол с зажженной папиросой и пускал дым в соседнюю комнату. На этом стороны приходили к согласию.

Я уже говорил о его фильме “Поэма о море”, но не отметил там один из самых замечательных эпизодов, где противостоят два мировоззрения, два видения мира. Это — два мальчугана, один из которых видит в кургане — скифской могиле — всего лишь холм земли, а второй, глядя на него, представляет себе сражение наших предков за честь родной земли.

1981, 1984

Мария Заньковецкая

Определение “выдающаяся артистка” для Марии Константиновны Заньковецкой не точно. Кто видел ее, кто имел счастье знать ее, воспринимали ее как светлый гений настоящего народного искусства.

Известно, с каким волнением говорили о ней такие прославленные деятели театра, как В. Ф. Комиссаржевская и В. И. Немирович-Данченко. Они стремились подчеркнуть значение Заньковецкой как мировой величины. Немирович-Данченко назвал ее украинской Дузе...

А с каким уважением, с каким признанием огромного таланта украинской артистки писали и говорили Лев Толстой, Максим Горький, Антон Чехов, Петр Чайковский и другие выдающиеся русские деятели культуры. Чайковский подарил ей цветы с лентой: “Бессмертной от смертного”.

Их мысли о Заньковецкой остались блестящим свидетельством в истории искусства, свидетельством, которое сохранило для нас неумирающий след ее деятельности. Она была не только артисткою, которая очаровывала современников своим неповторимым мастерством. Ее образ живет и сегодня.

Та чистота и тот пафос, какими владела М. К. Заньковецкая, стали образцом вдохновения в искусстве и школою для многих поколений. Конечно, влияние ее в первую очередь ощущалось в развитии украинской культуры. Но не надо забывать, что оно значительно шире и сказалось на всей нашей многонациональной культуре.

Такие украинские артисты, как Заньковецкая, Кропивницкий, Саксаганский, Садовский, Марьяненко, Линицкая и другие, способствовали тому, что многие талантливые люди будущих поколений стали на путь развития родного театра. Они прославили свой народ и театральное искусство, свой театр, который, как известно, когда-то назывался “малороссийским”.

Велика их заслуга потому, что благодаря своей причастности к народу, они помогли целым поколениям осознать свою национальную принадлежность.

Из многих фактов вырисовывается ясный и необычайно привлекательный образ Заньковецкой как человека, который любил свой народ и отдал свое искусство этому народу.

Разве не впечатляет то, что такой новатор театра, как Комиссаржевская, с огромным интересом относилась к творчеству украинской актрисы, хотела учиться у нее. Такой интерес к украинскому театральному деятелю можно объяснить не только гениальностью Заньковецкой, но и ее необычайным благородством, ее верным на протяжении всей жизни служением никем не признанному театру приниженного в дореволюционное время украинского народа.

Разве можно, например, сравнить условия, в которых работала Комиссаржевская или Ермолова — и Заньковецкая?

Артисты русского театра имели определенную обстановку для развития своего таланта. Заньковецкая также могла быть в русском театре, но она сознательно взяла на себя все тяготы, которые выпали на долю наиодареннейших украинских артистов. Она равнодушно относилась к бытовому благополучию, которое могла обеспечить себе, порвав с “малороссийским” театром, в то время не имевшим никаких, перспектив. Она верно служила народному искусству, величие которого предвидела внутренним чувством гениального человека.

Я имею в виду не только те права, которыми пользовались русские театры, но и ту великую, веками создаваемую драматургию, без которой не мог бы существовать театр. В то время, когда Заньковецкая начала свою деятельность в театре, он не имел еще такой драматургии, но своим служением ему она вызвала к жизни новые драматические произведения, новые имена украинских драматургов. Интересно отметить, например, что и А. П. Чехов через всю жизнь пронес намерение написать пьесу для Заньковецкой...

М. К. Заньковецкая и такие деятели, как она, показали будущим поколениям путь, каким должны идти настоящие художники — путь к народу. Следует вспомнить, что Федор Шаляпин, Максим Горький, Леонид Собинов когда-то тоже пели в украинском театре.

Я всегда с большим уважением и любовью отношусь к тем, кто проложил для нас, нового поколения, пути служения народу. В то время, когда мне выпало счастье видеть Заньковецкую на сцене, у меня и мысли не было, что сам буду работать в искусстве.

О моем юношеском, может быть, даже детском восприятии ее игры на сцене говорить и трудно и в то же время легко. Трудно потому, что искусство артистов, к огромному сожалению, нельзя повторить; роль артистки в спектакле нельзя “перечитать”, как мы перечитываем излюбленную главу романа, достоинства которого сохраняются навеки. А легко говорить о творчестве Заньковецкой потому, что в мою юную душу навсегда запало ощущение радости и печали народной, которые несла на сцене гениальная артистка.

М. К. Заньковецкая горячо любила русскую культуру, а представители русской культуры платили ей такой же любовью. После одного спектакля, в котором участвовала Заньковецкая, К. С. Станиславский воскликнул:

— Это же сама правда!

Известно, что Заньковецкая была активным общественным деятелем, выступала на I съезде работников сцены в тогдашней царской России. В своем выступлении гениальная артистка горячо отстаивала право украинского народного театра на существование и творчество.

Мария Константиновна учила мыслить, чувствовать настоящее мастерство. Значительно раньше, чем я познакомился с ее высказываниями об искусстве, мне довелось почувствовать главное в ее поведении на сцене: глубокую правду, которой была насыщена каждая ее роль. Хотелось бы, чтобы Заньковецкая, которая поражала своей чистотой и благородством в изображении души народа, стала бы примером для некоторых современных актеров, которые нередко вульгаризируют искусство.

Надо ли говорить, что тот священный принцип, которого придерживалась Заньковецкая в своем творчестве, навсегда стал и моим кредо? Когда я видел ее на сцене, она учила и меня, хотя я и не догадывался, что наука, которую я постигал в то время скорее не разумом, а горячим юношеским сердцем, может в будущем помочь мне в работе в театре.

С большим захватывающим волнением я смотрел спектакли, в которых участвовала Заньковецкая — “Две семьи”, “Лымеривна”, “Безталанна”. В пьесе “Паливода” она исполняла маленькую роль и выходила на сцену лишь в четвертом акте. Но каким блестящим был этот выход артистки, которая обладала не только большим трагедийным талантом, но и юмором. В жизни она тоже была с юмором и смешливой, но в то же время очень сочувствующей людям. Когда Горький и Шаляпин давали спектакли в пользу бедных студентов, Заньковецкая со своими товарищами горячо поддерживала это начинание. С каким волнением следили за ней зрители в то время, когда в спектакле “Две семьи” она молчала на сцене! Их ошеломляло известие о том, что случилось с любимой героиней (Зинька, как известно, повесилась), образ которой блестяще рисовала великая артистка.

Правда в показе горя и радости, правда в раскрытии души человеческой — вот что волновало и захватывало зрителей, вот что учило театральную молодежь, которая была свидетелем прекрасной деятельности Заньковецкой в старом украинском театре. Вот почему и я с огромным уважением склоняю голову перед светлой памятью гениальной, действительно народной артистки, которая оставила неизгладимый след в нашем театральном искусстве — многонациональном и неохватном, как просторы нашей чудесной родины.

1950

Александр Иванов-Крамской

Александр Михайлович Иванов-Крамской музыкант, с которым связывала нас многолетняя творческая дружба. А. М. Иванова-Крамского помню еще до войны, когда он дирижировал оркестром клуба НКВД, хормейстером был А. В. Свешников, супруга Александра Михайловича — Софья Георгиевна Иванова-Крамская — артисткой балета. В этом же коллективе работал и будущий кинорежиссер С. Юткевич.

С Александром Михайловичем, гитаристом, мы подготовили и осуществили большой концертный репертуар — русские романсы, русские и украинские народные песни. Он — большой мастер! Свою любовь к гитаре он передал дочери Наталии Александровне, которая концертировала как гитаристка и вела класс гитары в Московской консерватории. Много раз были с Александром Михайловичем в поездках — и на празднике Глинки в Смоленске, и на Пушкинских праздниках во Пскове, и на Украине, и в Горьком, Владимире... Но в нашем долгом творческом содружестве бывали моменты, которые оставили во мне горечь. Так я до сих пор не могу объяснить мотив, по которому он отказался ехать со мной в Свердловск на 50-летие оперного театра. Но время примиряет.

Умер Александр Михайлович, как говорят, в одночасье — по дороге на репетицию. Это случилось в городе Минске. Помню его скромные похороны в Москве. Пришлось мне выступать и на суде, защищая интересы семьи.

Сделал в искусстве многое, очень многое. Скрипач, дирижер, певец, гитарист, композитор. А сколько творческих планов, над которыми он думал, мечтал, но далеко не все осуществил, не все отдал тому обществу, для которого трудился, в котором жил!

Это самое главное, о чем мы говорим, когда расстаемся с человеком: что он сотворил, чтобы быть достойным памяти людей.

Музыкальный вклад А. М. Иванова-Крамского в нашу культуру оценивается объемом материала, который он исполнял и сам сочинял. Мастерство виртуоза-гитариста легко измерить — записи его звучат и сегодня.

Еще совсем недавно он выступал с творческим отчетом на московских заводах, а 11 апреля, в Минске, идя на репетицию, мгновенно расстался с жизнью.

Живущие ищут оправдания закономерности, печальной закономерности. А надо видеть то, что было главным и лучшим у такого замечательного художника, каким был Александр Михайлович. Это знания, вкус и необычайное трудолюбие.

В искусстве или все очень просто, или очень сложно. В самом деле, оставить скрипку и перейти на шестиструнную гитару, как поступил А. М. Иванов-Крамской,— это подвижничество, это вера в себя, в инструмент.

1973

Леонид Коган

Удивление. Чудо. Демонстрируется четырехсерийный советско-болгарский фильм, где Леонид Коган в знак великого уважения и признания удостоен чести играть на скрипке самого Паганини, сделанной известным итальянским мастером Гварнери дель Джезу. Печать снимается в присутствии мэра города Генуи и полицейских, которые вот уже на протяжении ста пятидесяти лет охраняют скрипку Паганини.

С огромной отдачей души и сердца играл Леонид Коган. Его искусство удивляло весь музыкальный мир, оно приносило радость миллионам слушателей всех стран.

Честь и хвала замечательному музыканту, профессору А. И. Ямпольскому, учившему его и раскрывшему те качества музыканта, которые принесли Когану всемирную славу. И ему мы обязаны рождением нового скрипача, олицетворившего нашу эпоху, — Леонида Когана.

Я много слышал игру Когана, старался не пропускать его концерты. Память бережно хранит исполнение им Чаконы Баха, Концерта Глазунова, сочинений Паганини... Недавно прозвучала ранняя запись фантазии Бизе — Сарасате “Кармен”, которую Коган играл с оркестром под управлением В. Небольсина. А исполнение им другой транскрипции “Кармен” в обработке Ваксмана — это нужно слушать! Сколько там чудес, блеска, виртуозности, красивого звучания!

Замечательные скрипачи прошлого века неоднократно повторяли, что скрипач должен играть, как поет певец, а певец должен петь голосом скрипки. Этой основой блистательно владел Леонид Коган. В игре скрипача всегда ощущалась твердость, ясность звучания, слышались когда радость, а когда и печаль. Оттого звучание его скрипки вызывало глубокое раздумье, улыбку и слезы...

Каким же надо было обладать даром выражения человеческих чувств, эмоций, чаяний, чтобы приковывать к себе слушателей разных вкусов и направлений, используя в то же время свое, вероятно, во многом врожденное, феерическое скрипичное мастерство. Он всю жизнь был в крайнем напряжении — этого требовали высокая ответственность художника, постоянная самодисциплина. Леонид Коган — значит, скрипка.

Педагог он был отменный, стремившийся привить ученикам творческое начало. Мне пришлось заниматься пением с его талантливой ученицей из Японии Ёкко Сато. Я видел итоги работы Когана.

Я уверен, что он брал скрипку и играл перед учеником то, что повторял с детства тысячу раз, и, познав звучащую мудрость, передавал ее своим ученикам.

Коган любил музыку и всю жизнь отдал ей. Любовь царила и в его семье. Не могу с восхищением не сказать несколько слов о его жене — Елизавете Гилельс. Когда были концерты, в которых принимали участие Леонид Коган, его сын и дочь, в зале ее не было. Она находилась в артистической, скрывая свое волнение от слушателей и близких ей людей. Это естественно, что мать и жена, сама музыкант, так трепетно, так любовно относилась к ним. Мы знали Елизавету Гилельс как известную скрипачку. Слава, тщеславие — сильные чувства, и не все могут бороться с ними. Любовь — это жертвенность. У Елизаветы явилось святое чувство — отречься от себя во имя мужа и детей...

Вероятно, появятся книги о Леониде Когане, будут различные мнения. И это хорошо. Важно, что не будет равнодушия. Для меня его могучий темперамент, пламенное звучание скрипки — одно из ярких явлений.

1987

Глеб Кржижановский

Что для меня Глеб Максимилианович Кржижановский? Однозначно я не могу ответить.

Вера Николаевна Фигнер как-то меня спросила: “Почему Вы так ко мне относитесь?”. Я ей тотчас же ответил: “Потому что у Вас было что терять ради нас, и Вы теряли. Не только осязаемые, меркантильные какие-то удобства жизни, а прежде всего свою жизнь”. Она, как известно, просидела 20 лет в Шлиссельбургской крепости, отказалась от ходатайства о смягчении ее участи, которое ей предлагал ее брат — знаменитый певец Н. Н. Фигнер. Она считала для себя единственной возможностью — разделить участь товарищей.

Глеб Максимилианович, как история это подтверждает, также не раз рисковал своей жизнью. Он был старейший человек в Коммунистической партии...

Очень волнующий был вечер — празднование 80-летия Кржижановского. Мы хотели спеть на этом вечере “Варшавянку”, написанную Г. М. Кржижановским, но некое лицо из президиума очень вежливо сказало, что чествуют его сегодня как ученого. Как будто бы “ученый” отделим от гражданского облика человека! Да, факт такой был. Мне предложили выступить со словом. Я выполнил эту почетную миссию. Но сначала пел. Несколько романсов. Пел “Я помню чудное мгновенье”. Отдачу зрительного зала я чувствовал. Глеб Максимилианович сидел на сцене в глубоком кресле в академической шапочке — и облик его перекликался с пушкинской эпохой. И смысл этого стихотворения был близок ему — он любил, и его любили.

Через некоторое время после юбилейного вечера я получил от Глеба Максимилиановича письмо. И хоть я испытываю некоторое чувство неловкости от того, что говорю о нем сам, мне очень дороги эти строки, и они выразительно рисуют облик этого замечательного человека.

“Дорогой и милый Иван Семенович!

Я задержался этим письмецом, потому что поджидал изготовления такого портрета, который бы не давал моего изображения в “преклонном состоянии”. Как только его изготовили, посылаю Вам... с приложением “Элегии”, Вам посвященной и долженствующей — хоть несколько — оправдать мои дерзания. А хочется мне попросту сказать нижеследующее: я рад, что встретился с Вами. Вы помещаетесь в одном из самых теплых уголков моей души. Желаю Вам всего самого наилучшего из того, что Вы сами можете себе пожелать”.

“Элегию” Глеб Максимилианович написал и прислал с такой очень теплой и сердечной надписью, которой я радуюсь и, не скрою, горжусь. Я эти стихи показывал нашим композиторам. И представьте себе, они уклонились. А вот Катя Кожевникова, совершенно юный тогда музыкант, взяла их и положила на музыку. Что ей помогло — то ли юность, то ли то, что она почувствовала эти стихи? Но она принесла ноты, с ее разрешения внесли некоторые коррективы, закономерные для исполнителя, сделали оркестровку, “Элегия” была исполнена в Большом зале консерватории.

“Вспомнишь ли ты нас, грядущий исполин?” Это трогательные слова. И тогда, когда исполняли “Элегию” с оркестром и хором, она волновала всех. После моего пиано вдруг орган, хор, оркестр — впечатление такое, как будто бы воскресли голоса целых поколений людей, которые были, которые боролись за нас, которые украшали жизнь. Они ушли, но осталось от них главное.

Вот, пожалуй, и все. Заканчиваю и с грустью, и с какой-то душевной успокоенностью, и даже с радостью за то, что у меня в жизни было так много встреч с такими людьми, как Глеб Максимилианович. И если было подчас в жизни очень трудно, то почему-то я думал: “А ведь есть же в жизни люди, которые могут служить нам примером, опорой, именно моральной опорой”.

Виктор Кубацкий

За стеной моей комнаты, в соседней квартире много лет жил знаменитый виолончелист, дирижер Большого театра Виктор Львович Кубацкий. Он музыкант. В 16 лет он уже сидел на первом пульте в оркестре. Потом — в 30-е годы — был дирижером. Я много раз пел с ним в Большом театре в опере “Евгений Онегин”. Дирижировал он и таким спектаклем, как “Псковитянка”. Он выступал с Собиновым, Шаляпиным, которому он аккомпанировал на виолончели — “Уймитесь, волнения страсти” (“Сомнение” Глинки).

И мы часто выступали в таком составе: Антонина Васильевна Нежданова, Николай Семенович Голованов, Виктор Львович Кубацкий и я. Исполняли “Не искушай” Глинки: Нежданова — сопрано, я — тенор. Голованов — рояль, Кубацкий — виолончель.

Говоря о Викторе Львовиче Кубацком, нельзя не остановиться на его деятельности по сохранению уникальных музыкальных инструментов. Кубацкий был на это уполномочен, что подтверждал мандат за подписью В. И. Ленина и письмо за подписью Ф. Э. Дзержинского и А. В. Луначарского с просьбой всячески содействовать в выполнении порученной ему миссии. И он поехал по всей России собирать музыкальные инструменты, которые в первые годы Советской власти могли быть невозвратно утрачены: они могли быть вывезены за пределы нашей Родины, просто сломаны и т. д.

Виктор Львович старательно собирал драгоценные инструменты — скрипки Страдивари, Амати, альты, виолы д'амур, виолончели.

Я помню, как мы выступали с блистательным альтистом Вадимом Борисовским, он играл на виоле д'амур из Государственной коллекции.

В создании этой коллекции уникальных инструментов большая заслуга Виктора Львовича Кубацкого.

1983

Владимир Лосский

Владимир Аполлонович Лосский и сегодня живет в искусстве. Плодотворный труд режиссера, создавшего в течение полувека в одном только Большом театре множество постановок и стойко выдержавшего бурю и натиск всяческих “измов”, полностью сохранил свое значение в наши дни. Многое из того, что сотворено и выверено его талантом и опытом, с благодарностью возьмет грядущее поколение артистов, режиссеров, дирижеров... И если люди оказывают почести, знаки внимания тому или другому человеку, принесшему пользу обществу, и после его смерти, то делается это для живущих, для воспитания правды в искусстве.

Мне думается, мы мало согревали Владимира Аполлоновича человеческим теплом при его жизни. Если бы он испытывал еще более горячее признание и благодарную любовь от тех, с кем шел путем правды,— необычайной, трудной, а именно — правды музыкальной, оперной, то смерть Владимира Аполлоновича не принесла бы столько горечи и обиды его ученикам и последователям.

Последние часы жизни Владимира Аполлоновича в больнице... “Вы знаете, кто он?” — обращаюсь я к профессору.— “Вас еще не было на свете,— отвечает он,— а я уже знал, кто такой Лосский. В Нижнем Новгороде на ярмарке шли спектакли. Участвовали Шаляпин, Фигнер, Лосский и я. Как Вы думаете, кем я был в то время? Артистом миманса или, как тогда называлось, просто статистом. Но было это в театре, в котором Лосский был певцом. И как уважал и ценил его Шаляпин! Сейчас мы делаем все, чтобы отвоевать его для общества, для жизни, для людей!”.

Разговор о прошедшем в искусстве может вызвать порой досаду. Трудно, невозможно словами передать все то, что мы слышали и видели,— такие попытки вызывают иногда в слушателях или читателях чувство раздражения. Почему? Потому что произведение искусства хочется слышать, видеть, чувствовать, воспринимать самому, по-своему. Невозможно с предельной ясностью рассказать словами о з в у ч а н и и того или иного голоса, о мастерстве ведения диалога, о режиссерском почерке. Видеть, слышать надо! Ну, а если это все же невозможно, то будем говорить, чтобы хотя бы эскизно передать то, что б ы л о, и подумать о том, что будет в искусстве.

Могучую силу В. А. Лосского как мастера, как высокоинтеллектуального и мыслящего человека особенно ощущали те, кто с ним работал, кому он давал “нить”, “зерно” — с тем, чтобы каждый осмыслил все это сам в своей собственной “лаборатории”.

Деятельность Владимира Алоллоновича как руководителя, режиссера, постановщика — это образец того, как надо “приводить к одному знаменателю”, к единому толкованию творчество певца, художника, дирижера, режиссера. Стиль его работы был, с моей точки зрения, самым верным, самым практичным как по содержанию, так и по срокам, а потому и самым эффективным. Его рабочие клавиры являют образцы честного, неутомимого изыскательского труда художника. Они могут найти применение при постановке опер в любом театре и принести большую пользу начинающим режиссерам.

Авторитет Лосского был велик, значим для всех: он придавал нам творческую смелость. Каждый мог приходить и приходил к Владимиру Аполлоновичу со своими поисками, сомнениями и желаниями, не боясь прочесть в его глазах: “не дискредитируйте меня, уважайте мои требования!” Ведь чем больше художник, тем реже слышишь от него подобные слова...

В. А. Лосский почти никогда не считался формально “главным”*. Но работники театра, зрители всегда ощущали е г о почерк, е г о мысль, е г о высокий профессионализм. Самое важное, что в опере у него всегда все было п о-о п е р н о м у. Оттого он и был на деле г л а в н ы м, был фактически художественным руководителем в театре. Оттого мы и теперь еще сильнее ощущаем значимость Лосского в искусстве, еще острее чувствуем его уход из жизни.

# * Он был заместителем директора по художественной части при директорах А. А. Бурдукове и Е. К. Малиновской (примеч. автора).

Он работал дома со спичечными коробками,— и они превращались потом в грандиозные построения на сцене (“Борис Годунов”, “Аида”, “Лоэнгрин”, “Фауст”). У себя дома на маленьком письменном столе он создавал целые спектакли из этих спичечных коробок. При помощи раскрашенных коробок и крохотных фигур были точно распланированы заранее отдельные сцены, были расставлены по местам участники спектакля. Вы смотрели на все это и с ясностью ощущали уже на сцене многочисленную массу действующих лиц будущего спектакля. Тут и духовой оркестр, и хор, и солисты, и артисты мимического ансамбля. И все это строго выверено: на каком такте музыки одни, к примеру, опускаются вниз, другие — поднимаются вверх. Каким музыкантом он был! И какую эта ювелирная работа давала экономию времени и средств театру! Экспериментов на сцене не было, они были в его творческом кабинете. Мизансцены многих спектаклей, которые давали возможность правильно использовать звучание хора и были, вместе с тем, логически, глубоко оправданными, найдены В. А. Лосским именно в его “лаборатории”.

А кто не помнит, что такой спектакль, как “Аида”, шел с блеском уже через две недели после первой репетиции! Дисциплина труда у него была поразительная и глубоко поучительная. Сколько мы знаем случаев, когда десятки, сотни тысяч рублей тратились на постановки, которые не выдерживали и первого испытания сценой — из-за небрежности постановщиков!

Все, кто работал с Владимиром Аполлоновичем, знали, что, несмотря на внешнюю сдержанность, даже подчас сухость, у этого человека — доброе сердце и беспредельная благожелательность к людям, к тем, кто трудится, кто способен творить в таком сложнейшем искусстве, каким является оперный театр. Он был искренен, правдив, и не удивительно, что его влияние сильно распространилось в оперных театрах, где он работал. Можно ли словами передать, как работал Владимир Аполлонович? Разве можно передать и рассказать словами, как отец или мать учат ребенка петь песни? Разве можно научить любить природу? Этому нельзя научить,— можно только рассказать, как это ощущает, как воспринимает человек.

Казалось, что он словно не видит вас и не делает никаких замечаний,— только подойдет в конце репетиции и произнесет свое значительное: “М... да...”. Долго стоя с вами рядом и о чем-то про себя думая, он мог сказать потом, обращаясь к присутствующим участникам спектакля: “Давайте следующую картину!” И только когда-то позже, на каких-то последующих репетициях или с глазу на глаз (даже не вспомнишь, какими именно словами — он был очень скуп на слова, или даже просто какой-то улыбкой, необыкновенно теплой, хотя и сдержанной) он будто говорил свое мнение, подтверждал, высказывал свое творческое одобрение. Как много значила для артистов — особенно молодежи — такая манера обращения! В том-то и заключалась его сила настоящего художника, режиссера, наставника, что не было какого-то четкого “метода” или лекций; он не имел звания главного режиссера, но молодой артист чувствовал в нем ту внутреннюю, творческую лабораторию, которую не мог сразу обнаружить и осознать в самом себе...

При этом большом человеке и артисте каждый чувствовал себя необыкновенно смелым. Не было опасений, что творческие вопросы, требования, сомнения могут вызвать какую-либо неприязнь, обиду с его стороны. В. А. Лосский не только для нас, тогда начинающих артистов, а и для всей труппы Большого театра был тогда уже неопровергаемым авторитетом, тем не менее все возражения он охотно выслушивал и либо принимал их, либо старался переубедить актера, но своего мнения не навязывал никогда.

Главной у Владимира Аполлоновича была способность внушить веру в себя. Не одно поколение певцов, дирижеров, художников было ему обязано своим становлением в искусстве. У всех была вера в этого художника, все были убеждены, что его советы — плод глубоких знаний, все его пожелания имеют целью помочь искренно и дружески. Многие режиссеры перед новой постановкой несли ему на доброжелательную критику свои замыслы, свои работы.

Влияние В. А. Лосского на наших художников, — таких, как Федоровский, Кольбе, на дирижеров было также огромно. Вспоминая о той смелости, которую я испытывал в работе с Владимиром Аполлоновичем, я должен признаться, что теперь, напротив, работая с режиссером, чувствую робость: как бы не ущемить, не огорчить его.

Мой первый сезон в Большом театре... Я был занят в нескольких спектаклях, которые ставил не Владимир Аполлонович. Я не раз обращался к нему за помощью. Напевая и рассказывая без сопровождения музыки, демонстрировал я ему места, вызывавшие у меня неуверенность. После его советов я действовал уже решительно и смело, даже если это противоречило мнению, желанию автора и постановщика. Так было с “Любовью к трем апельсинам”: вначале против моей интерпретации был даже композитор. На спектакле же оправдалась точка зрения, поддержанная В. А. Лосским. Так было позже, когда Владимир Аполлонович работал в Ленинграде. Я из Москвы на день поехал туда, рассказывал и показывал задуманную мной постановку “Вертера”... Я всецело обязан ему утверждением образа Лоэнгрина, хотя эту партию я уже пел в Свердловске, а также ряда моих ролей в других спектаклях, режиссером которых он не был.

Владимир Аполлонович помнил слова Белинского о том, что каждый спектакль должен быть творением: этой мысли он подчинял все свое искусство и никогда не переставал интересоваться после премьеры не только своими постановками, но и чужими.

Была как-то возобновлена опера “Риголетто”. Я пел Герцога — бледное лицо с опущенными веками. “Та иль эта — я не разбираю”, — поет Герцог. Владимир Аполлонович сидит в ложе. Хоть это и не его спектакль, он, как всегда, — с биноклем. Необычайно взволнованно я воспринимал после репетиции все, сказанное им. “Я мечтал, — говорил он, — увидеть именно такого Герцога, — так все и вышло. Задумано очень хорошо, но до конца Вы не удержались в своей “маске”. В. А. Лосский посоветовал мне всю кажущуюся “горячность” дать как бы под маской, то есть в усвоенной и привычной Герцогу светской манере. Вся партия Герцога давала, показалось тогда нам, полное подтверждение этому.

“Риголетто”, повторяю, не был спектаклем В. А. Лосского, но это не помешало ему беседовать со мной час, два, а через несколько дней опять вернуться к той же теме. “Вы знаете, — говорил он, — я еще долго думал о том, каким должен быть Герцог”. Высказывания его звучали скорее вопросом, чем “диктатом”...

И все же возникло “но”, над которым задумался и сам Владимир Аполлонович. В третьем акте Герцог поет: “Вижу голубку милую...”. И музыка, и текст — русский и итальянский — говорят о подлинной взволнованности, об искреннем увлечении его Джильдой. Значит, нарушается вся концепция “маски”. Герцог любит в каждом акте другую: графиню Чепрано, Джильду, Маддалену. В конце концов, пришлось нам обоим согласиться с установившейся традицией: показывать легкомысленную любовь во всех ее оттенках и разновидностях... Вот, пожалуй, одна из характернейших черт творческого облика Лосского — уменье еще и еще творчески “передумывать” давно, казалось бы, решенное...

Наиболее ярким для меня воспоминанием является работа с Лосским над образом Юродивого. В “Борисе Годунове” я хотел сначала петь Шуйского и даже репетировал его. Партия была уже “петая” мною. Но Владимир Аполлонович попросил подумать о Юродивом. Хоть я и побывал в Третьяковской галерее и перелистал дома какие-то книжки, мне кажется, что я ничего тогда не надумал. Я глубоко уверен в том, что именно В. А. Лосский дал мне нужную “нить”, разбудил во мне мысль, необходимую для формирования образа Юродивого.

Часто я чувствую скорбь острее, чем что-либо другое, чем какие-либо другие явления в жизни и в душе человека. Владимир Аполлонович, вероятно, это понимал. Но “ключ” к решению образа был найден не совсем обычным путем. Помню, однажды я гримировался к одной из генеральных репетиций. Сначала сделал дугообразные брови, потом, наоборот, собрал сросшиеся брови у переносья, что дало Юродивому вид обиженного и удивленного человека. Тогда ко мне подошел Владимир Аполлонович и сам прочертил на моем лице моими же красками всего один штрих,— получились высокие брови, придавшие Юродивому скорбное выражение. Это сразу дало какой-то толчок к просветлению всего облика Юродивого в моем сознании артиста.

Так на практике решился спор: можно ли от внешнего идти к внутреннему? Кстати, в последние годы мы часто беседовали об этом, и Владимир Аполлонович советовал решать эту проблему в каждом отдельном случае по-разному...

Неверно представлять себе В. А. Лосского только как мастера монументальных спектаклей в стенах Большого театра или других наших крупных оперных театров. Одной из его работ в предвоенные годы была опера “Моцарт и Сальери”. Шла она в Большом зале консерватории в концертном исполнении Государственного ансамбля оперы, но с насыщенными и глубоко оправданными, детально продуманными мизансценами. Эта постановка отражала вечное стремление Лосского к движению вперед, вечные поиски все более и более совершенной и выразительной формы спектакля.

Этот замечательный мастер умел научить артиста и тому, как обращаться с накопленным им для роли материалом. Помню, как однажды я принес Владимиру Аполлоновичу на репетицию историческую справку о Шуйском, партию которого хотел петь, и как он мне на это сказал: “Театр — это не музей”. И сразу отпали все мои ухищрения и домыслы о том, что Шуйский был с бельмом, что у него вечно слезящиеся глаза, что ему 42 года, что он царствовал после Дмитрия столько-то и столько-то лет...

И наоборот, невнимание артиста к “мелочам” в обрисовке того или иного образа вызывало всегда деликатный отпор со стороны Владимира Аполлоновича. Вспоминаю такой случай. В третьем акте “Риголетто” в конце арии Герцога есть каденция, где звучит ре-бемоль третьей октавы. Герцог, развалясь в мантии на обширном и уютном диване, пел всю арию. В этой же позе я спел и каденцию с нотой ре. И вот через несколько дней подходит ко мне на репетиции Владимир Аполлонович и тихо и мудро, как царь Берендей, говорит: “Вы знаете, о том, что это была нота ре-бемоль, знают во всем театре трое-пятеро человек? А надо было публике дать почувствовать, чтобы и она увидела и оценила, что это такое”. Понять это нужно было так: в отдельных кульминационных местах монологов, арий — необходимо добиваться завершения формы, и надо было подчеркнуть этот момент в опере — подобно тому, как это делалось ранее в классических драматических спектаклях.

“Когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант”, — говорил Белинский. Этого порока у В. А. Лосского не было. Владимир Аполлонович был подлинным патриотом, вдохновенным сыном своего отечества, беспартийным коммунистом.

Гримируясь Мефистофелем, Санчо Пансой, Бартоло, Калинником (“Майская ночь”), Дубровским-стариком, Мельником в “Русалке”, Фарлафом, Цунигою (“Кармен”), подчеркивая все разнообразие внешнего облика и внутренней интерпретации образов, В. А. Лосский всегда говорил об одном: он пел и воспевал добро, красоту жизни, красоту человека. Он изображал отрицательных персонажей для того, чтобы подчеркнуть положительное, рисовал зло с тем, чтобы научить добру.

“Театр — не есть страна реального, — говорил В. Гюго. — В нем — картонные деревья, полотняные дворцы, тряпичное небо, стеклянные бриллианты, поддельное золото, румяна на щеках, солнце, выходящее из кулис. Театр в то же время есть страна настоящего: на сцене есть человеческое сердце, за кулисами — человеческое сердце, в зрительном зале — человеческое сердце”.

Именно этому сердцу человеческому рыцарски верно служил полвека в Большом театре знаменитый певец, режиссер, учитель и постановщик — Владимир Аполлонович Лосский. Его облик как театрального деятеля, замечательного мастера и величайшего режиссера навсегда сохранится в нашей памяти.

Много, очень много он сделал для развития и укрепления оперы. Формально он являлся помощником директора Большого театра по художественной части. Так было при директорах А. А. Бурдукове и Е. К. Малиновской. О них следовало бы написать повествование: об их любви к театру, к артистам, о стремлении улучшить условия быта творческих работников...

В. А. Лосский содействовал творческому становлению многих артистов — А. Мелик-Пашаева, В. Небольсина, С. Мигая, М. Микиша, В. Лубенцова, Т. Шарашидзе, Н. Обуховой, К. Держинской, всех не перечислишь. Бесконечно ценю его творческое доверие.

Партию Лоэнгрина я пел еще в Свердловске. И вот Большой театр. Лосский на спектакле “Лоэнгрин” в зрительном зале. После первого акта он подошел ко мне и говорит: “Я сидел и думал — если бы я был Лоэнгрином, я сейчас сделал бы так, и вдруг, как во сне, Вы делаете именно так”. Это признание режиссера очень ценно, придает уверенность, храбрость для сценического поведения, а главное — звучания. Он мог подойти и на ухо шепнуть: “Не злоупотребляйте пением в кулисы”, — и далее: “Оперный спектакль — это прежде всего звучание, а петь, стоя спиной к зрителю, не профессионально. Не в этом задача оперы”. И какое отрезвляющее действие оказывали его слова! Как подтверждали они и мои собственные искания!

После ухода В. А. Лосского из жизни почти незамедлительно приступили к изменению постановки “Бориса Годунова”. В основу положили исторические данные, где события под Кромами происходили в осенне-зимнее время. Весь хор и миманс переодели в зимние одежды — тулупы, валенки и т. п. Стоило это больших материальных затрат, но музыке ничего не прибавило.

Я уже говорил, что в Большом театре я приготовил только три новые партии. Одна из них — Юродивый в “Борисе Годунове”. В 1943 году, когда я жил в гостинице “Националы”, ко мне пришли ученые — психологи, музыковед — с разговором о сущности психологии Юродивого, о том, как я шел к воплощению образа и т. д. И сейчас скажу то, что тогда: по сей день не знаю, откуда пришло оно, как укреплялось и что-то уходило, а что-то непоколебимо оставалось. И если бы я даже нашел словесное объяснение своим поискам, думается мне, оно было бы застывшим, “притянутым” объяснением, а истина так и осталась бы нераскрытой. “Алгеброй нельзя постичь гармонию”. Именно таинственность является стимулом для мечтаний, исканий. Ясно только одно — вела меня музыка.

1959, 1992

Абрам Макаров

Имена артистов-корифеев, которые охотно ездили по всей нашей огромной стране даже в самые трудные годы (в период гражданской войны, например)... Где только не звучал тогда и позже рояль А. Макарова и с какими исполнителями! Собинов, Гельцер, Нежданова, Обухова, Д. Смирнов, Гр. Пирогов, В. Максимов (артист театра и кино), Ойстрах, Рейзен, Безродный... И какой труд музыканта скрывался за каждой из этих фамилий!

Их следует вспомнить и для тех, кто идет вслед за ними, чтобы ощутить напряжение творчества, какое было, есть и должно быть в будущем. Вспомнить людей, с которыми встречался этот музыкант. Вот фотография, подаренная ему композитором А. Глазуновым, в то время директором Петербургской консерватории, с надписью: “С надеждой и любовью А. Макарову — Александр Глазунов”.

Во множестве случаев А. Макаров был первым аккомпаниатором для тех, кто впервые выходил на эстраду.

Вспоминаю я совместный концерт при закладке Днепрогэса. А. Макаров сидит в шубе за роялем, аккомпанируя мне. Тут же в шубе и в валенках певец Дмитрий Головин. Рельсы, покрытые снегом, множество стоящих и слушающих рабочих. Я — в концертном костюме, изо рта пар. Но удивительно, самые лирические вещи, например “Колыбельную” Моцарта, слушали с огромным вниманием…

Надо отметить заслугу А. Макарова как музыканта, как патриота — уважение к слушателю и настойчивое приобщение его к классике. Какое емкое слово “аккомпаниатор”! Как часто слушатели даже не подозревают всего значения человека, сидящего за роялем.

Ведь нотные знаки мертвы без творческого вдохновения таких музыкантов, как А. Макаров и его коллеги.

Абрам Давидович Макаров был концертмейстером у Ауэра, учениками которого в то время были Я. Хейфец, М. Полякин, А. Пазовский. Это общение не прошло даром для пианиста Макарова. Блестящая школа блестящих музыкантов научила Абрама Давидовича многому. Отсюда и высказывание Давида Ойстраха — “Я учился игре на скрипке у Абрама Давыдовича Макарова”.

Абрам Давидович хорошо знал замечательного пианиста Владимира Горовица по Харькову. Для меня было полной неожиданностью, когда, выступая в Большом зале консерватории во время гастролей в Москве, Горовиц, увидя меня в ложе, узнал меня, вспомнив далекие годы в Харькове.

* * *

Хочу сказать о тех невидимых в искусстве, без которых оно не может существовать. Последняя поездка Д. Ойстраха. Накануне своего отъезда в Амстердам поведал он дружески: “По сути, я всю жизнь учился играть на скрипке у Абрама Давидовича Макарова”. И это при всем глубоком уважении его к нашей замечательной плеяде педагогов советской скрипичной школы.

А. Д. Макаров окончил консерваторию по классу рояля в 1917 году.

М. О. Рейзен еще в 16-летием возрасте дружил с А. Макаровым в Луганске. К. Е. Ворошилов однажды сказал ему: “Абрам Давидович, я вас знаю мальчиком по Луганску. Помню и вашу игру на рояле”.

…В 20-х годах в Полтаве искусство процветало. Участие высоких профессионалов из Москвы и Петрограда способствовало этому. Приезжали знаменитые скрипачи. И приезжал аккомпаниатор Абрам Давидович Макаров. Уезжая из Полтавы, доброжелательно пожимал руку многим, в том числе и мне.

Первое приглашение на высокопрофессиональную сцену я получил из Харькова. Прежде всего — удивление: откуда там могут знать обо мне? Все тот же Макаров.

Вся творческая жизнь М. О. Рейзена — совместный с А. Макаровым труд, дружба обнаженная, где критика не была критикой, рассматривалась как необходимость.

У Абрама Давидовича необычайное чувство ансамбля и замечательное туше. Скромность ему свойственна. Скромен он был органично. Он не похож на тех, кто играет в скромность.

...Мы помним и ценим его потому, что он наш современник аккомпанировал нам с 20-х годов — Рейзену, Шпиллер, Барсовой, Ханаеву, Безродному, Бариновой, Ойстраху, мне...

1977, 1984

Соломон Михоэлс

Восхищался, восхищаюсь и сейчас высокой настроенностью его мысли, актерским мастерством и гражданственностью.

Ясен ли Михоэлс в своем творчестве?

Ясен в своем направлении, но не до конца. Конца в творчестве не бывает. Бывают остановки — вынужденные или по требованию.

Мне вот, например, кажется, что, играя только в национальном театре, уделяя ему так много труда, Михоэлс обкрадывал самого себя как актер и тем самым обеднял общую нашу культуру.

В конце 30-х годов я спросил его, как бы он отнесся к тому, чтобы поставить или принять участие в постановке оперы Стравинского “Царь Эдип”. Речь шла о спектакле Ансамбля оперы, где преследовалась цель абсолютно экономного, аскетического оформления. Режиссерской пышности не могло быть места. Понятно, нам нужен был режиссер не “разводящий”, — а — мыслитель. Подумавши, он воскликнул: “Это моя мечта!” И тут же последовал пламенный монолог о неблагоустроенности судеб человеческих на земле и о том, что еще Софокл об этом печалился.

Изо всех опер, о которых мы говорили с Михоэлсом и к постановке которых он мысленно примеривался, во всяком случае как режиссер, — увлекался, фантазировал (“Женитьба”, “Борис Годунов” и др.), быть может, самая яркая “Царь Эдип”.

Михоэлс, сыгравший Лира, трактовал образ Эдипа как трагедию мироощущения. Мы собирались придать спектаклю очень лаконичную форму. Стремление наше к предельному лаконизму и аскетизму оформления разделяла, когда мне доводилось об этом беседовать с ней, и Вера Игнатьевна Мухина.

Замечательно новое и необычное толкование предлагал Михоэлс образа Пимена в опере “Борис Годунов”. Он в отличие от привычной традиции мысленно представлял себе Пимена молодым, полным огня, страстным, а не седобородым патриархом. Как известно, и Всеволод Мейерхольд в свое время предполагал показать Пимена в расцвете сил, а не глубоким старцем. Год тому назад довелось мне исполнять с симфоническим оркестром монолог Пимена, но — не Мусоргского, а Рахманинова. У Рахманинова — теноровая партия. Убедителен Пимен у Мусоргского, но, конечно, совсем по-иному убедителен он и у Рахманинова.

Если Пимен в интерпретации Мейерхольда и Михоэлса — трибун в сегодняшнем смысле слова, то ведь уже давно мечталось и в “Руслане” образ Бояна представить как полноценный, животворящий образ народа, прославляющего гений Пушкина (текст речитатива и арии Бояна ведь не принадлежат перу Пушкина). Я думаю, что Боян по внешнему облику также мог быть без седой бороды, без старческих движений. Музыка дает все основания для такого воплощения.

Говорю сейчас об этом потому, что, когда мы беседовали с Михоэлсом, мысль его всегда была смела, всегда вела к совершенно новым осмыслениям образов, казалось бы, раз и навсегда уже закрепленных в их традиционном видении.

Искусство нужно показывать. И великая горечь возникает при мысли, что не показали мы “Царя Эдипа”, не показали ни “Китежа”, ни “Бориса”, ни “Орестею”, ни “Нос” Шостаковича, ни ораторию “Вавилонское столпотворение”. И в этом наша вина, что мы не любознательны, не настойчивы, лишаем себя во многих случаях нового прочтения, нового открытия и понимания классики.

Однажды я сказал Михоэлсу:

— А почему бы тебе не сыграть в гоголевском спектакле, в оригинале, в “Ревизоре?”

— Мечтаю,— ответил он,— и раньше мечтал и буду мечтать. А вот сыграю ли, не знаю.

Я спросил:

— А кого бы ты хотел сыграть?

— Всех,— ответил Михоэлс.

Я сожалел и сожалею, что он не сказал своего слова как исполнитель Гоголя и Островского в оригинале. А ведь он мечтал об этом, хотя иронизировал, обыгрывая шуткой внешний свой облик. Но чувствовал одновременно жгучее желание донести до зрителей любимые гоголевские образы в его собственном михоэлсовском понимании и воплощении.

Многие хорошо знают блистательные способности Соломона Михайловича Михоэлса — мима и танцора,— и все же всех поразили однажды ритмичность и музыкальность его выступления в Большом театре на юбилее Л. Собинова.

Не сказать ни одного слова, а только напевать один старинный мотив, этой мелодией задавать вопросы Зускину, отвечать, выражать свое удивление, что они оба — в Большом театре, удивляться бархату и золоту, извиняться за свой костюм — лапсердак и ермолочку... Это было так выразительно и так понятно!

Уже в различии их появления — Михоэлс вышел на сцену, а Зускин спустился с колосников на веревке — было заложено маленькое противоречие, которое внутренне скрепляло этот блестящий номер. Два маcтepa искусства приветствовали корифея оперного театра языком искусства в весьма условной форме, столь близкой законам оперной условности.

Характер Михоэлса был доброжелательный, в общении с людьми — терпеливый. Только налет сановности всегда его сдерживал и отпугивал. В компании он был всегда интересен. И даже невероятный сатанинский свист, которым он пугал детей, и тот был выразительным проявлением буйной силы, темперамента и размаха.

В войну, в Куйбышеве, у меня на квартире, в обществе Толстого, Шостаковича, Альтшуллера, он был грустен, трагичен — и это все звучало в его песнях. Но тут же он блистательно изображал с Алексеем Толстым мимическую сцену двух плотников,— конечно, под соответствующую музыку и при нашем старательном участии. Позже, в Ташкенте, они выступали с этим номером в открытом концерте перед многотысячной аудиторией и потрясали своим юмором.

Опишет ли кто-либо вечера у Михоэлса? Его яркую любовь и дружбу с Анастасией Павловной Потоцкой? Буйную натуру Михоэлса можно было утихомирить одним: “А что скажет Настя?”.

Кто опишет круг тех людей, бесед, тех “проделок” и глубоких мыслей, которые нас всех объединяли. На этих вечерах при свечах “выступали” Алексей Алексеевич Игнатьев, Алексей Толстой, Юрий Завадский, Рубен Симонов, Павел Марков, Сергей Образцов и Ираклий Андроников, они проявляли свой талант, юмор, изобретательность и прежде всего ум и не менее ценное качество — умение слушать...

Я не пишу о гражданственности Михоэлса вообще и в годы войны в особенности, этот вопрос часто освещался и освещается в печати...

Но был я на том печальном месте, где он погиб, и по древнему обычаю оставил там серебряную монету. Был я, и когда прощались ним, лежащим на смертном одре. Звучала музыка Бетховена на слова Гёте “Кто мне скажет, кто сочтет, сколько жизни мне осталось?”.

Трагичным он был в искусстве, трагедию всколыхнул и своей смертью. Но духовное его значение и величие живут.

Много было у нас с ним бесед. Во многом мы были единомышленники. Не случайно в моих рассказах о нем высказанные мною мысли, нашедшие у него отклик и подтверждение, оказываются вложенными в его уста.

Когда мне предложили сняться в кино с исполнением монолога Пимена (музыка Рахманинова), я представлял себе это так. На первой фразе “Еще одно последнее сказанье” — почти юноша, в сорочке из грубого льна. Почти весь монолог проходит под знаком “Я видел двор Иоанна”. (Кстати, оркестровку делал В. Юровский, очень выгодное для тенора звучание.) На фразе “А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляю” наплывом в той же позе — убеленный сединами старец, те же глаза, но умудренные житейским опытом. Возникала ли подобная мысль о решении образа у Михоэлса или же он сразу понял меня, но он горячо поддержал меня, как и Самуил Абрамович Самосуд.

Была договоренность с Госкино, были уже костюмы, но что-то помешало. И это осталось в памяти как одна из невоплощенных идей.

На долгие годы Соломон Михайлович Михоэлс как бы исчез из нашей жизни. Но когда мы писали письмо-обращение об установке мемориальной доски в память Соломона Михайловича, отказа в подписи этого письма не получили ни от кого.

1981, 1992

Елена Муравьева

Каждый певец считает, что он лучше и глубже, чем другие, усвоил школу своего профессора по вокалу. Может быть, это и хорошо — исполнитель должен быть уверенным в тех художественных принципах, которые прививал ему педагог и которые нельзя постигнуть по книгам. Естественно, это не означает, что книги не нужны, но, уверен, главное в обучении пению — творческая преемственность. Благодаря ей развивается вокальная педагогика, умножающая достижения предыдущих поколений.

Кажется, Бертран Рассел высказал мысль, что в 2000 году музыка, пение не будут существовать, что неумолимое будущее искоренит природное желание человека петь. Думаю, наши предки, которые чувствовали поэтическую суть человеческого тяготения к свободному пению — а в России всегда любили песню, — огорчились бы, услышав такое предположение.

Елены Александровны Муравьевой нет. После ее смерти нашли письмо, в котором были мысли, связанные с развитием нашей духовной культуры. Один из выдающихся педагогов (есть свидетельства, что за ее жизнь работало в разных музыкальных театрах около 400 ее учеников), она задумывалась над будущим. Все ее воспитанники благодарно склоняют головы перед памятью вдохновенного учителя, настоящего художника, доброжелательного человека.

Елена Александровна Муравьева умерла в Киеве. В больнице, под ее подушкой лежало письмо, в котором она обращалась к т. Хрущеву о своих питомцах — сохранить в учебном заведении тех, кто учился, помочь укрепиться в театрах тем, кто работал. Она беспокоилась о том, чтобы не пропало добытое ею в вокальной педагогике, которой она служила всю жизнь. Согласитесь, что в такие минуты не каждый будет думать о будущем своих учеников.

Она сама пела “Снегурочку” с дирижером В. Суком, но никто никогда не слышал от нее, что, мол, раньше было лучше. Она была взволнована и тем, что ее окружало. Это было разумное доверие, которое вселяло в учеников уверенность, а они, в свою очередь, передавали свою уверенность новому молодому поколению.

Что сказать о Елене Александровне? Что она была щедрою натурой? Безусловно. Что она была неподкупной? Тому много примеров.

Она владела особым секретом влияния (хотя сама ничего не видела в этом таинственного). Она убеждала — ей верили. И вот с ними, теми, кто верил, была безгранично открытою, делилась своей “тайной” — знанием вокального искусства. И дело не только в звуковедении. Может быть, сегодня это и не главное. Нужно иметь собственные мысли, свое толкование. Нужно понять ученика, ее понимание было мудрым.

В 1917 году я пришел к Елене Александровне с письмом от знаменитого хормейстера и дирижера студенческого хора Антона Кошица. А потом часто бывал и на старой квартире рядом с Покровским монастырем, и на Подвальной, и в Музыкально-драматическом институте имени Н. В. Лысенко. Дома Елену Александровну посещали оперные артисты.

Около ее дома останавливались лихачи с дутыми шинами: приезжали эффектные, красивые, прекрасно одетые дамы, надушенные дорогими духами. Они трепетно и терпеливо ждали, когда можно будет войти в заветную комнату с роялем. А с теми, кто появлялся тут, чтобы разучить цыганские романсы низкого вкуса, Елена Александровна была сурова — я был тому свидетелем. Не надо ей было ни золота, ни серебра — только бы не слышать вульгарного пения с “надрывом”.

Готовы от всего этого отказаться — приходите, готовы начать с азов — приходите. Не в состоянии — берегите время свое и других. Такова была позиция Едены Александровны.

Хлопала крышка рояля, и ученица уходила, еще хорошо, если в то время могла заплатить. А ее место занимал другой, кто совсем не мог платить, если только предложить свой хлебный паек. Но Елена Александровна, конечно, никогда на это не пошла бы.

Рассказать словами, как играли Рубинштейн или Лист, невозможно, а уж как звучали выдающиеся певцы — тем более. Можно только говорить о силе влияния их великого искусства. То же самое относится и к педагогам-вокалистам. Труд, подход, умения — обо всем этом мы узнаем из звучания голосов учеников. Это точно отвечает на вопрос, каким был метод Елены Александровны.

Были у нее точные определения, что такое близкий звук и что означает звук глубокий, “опрокинутый”. Доставалось тому, кто не мог этого усвоить. В конце концов она брала его за руку, прикладывала ее к своему носу.

— Чувствуете остроту звука, который будто бы ласкает?

Изменяла позицию звуковой окраски. Ту же самую фразу или ноту демонстрировала по-другому — “загоняла” звук.

— А вот теперь нет этой “ласковости” звука.

Как-то она позвала:

— Пожалуйста, Ваня, войдите!

Вошел. Елена Александровна — возле рояля. Рядом — необыкновенной красоты женщина (в то время мне все казались красивыми): ее лицо отражается в люстре. Аромат... Это плохо, потому что есть неписаный закон — запрещается пользоваться духами перед спектаклем или репетицией.

— Подойдите. Нет, ближе...

Подошел. Она берет руку очаровательной певицы, поднимает мою гимнастерку и кладет ее руку на мой живот. Я ужаснулся: не смеются ли тут надо мной, не разыгрывают? Мне было не до шуток. Но тут увидел серьезные светлые глаза Елены Александровны и услышал:

— Тяните “а”... Вот так. Вы чувствуете? — это уже адресуется “неземной” красавице.

Необычайные чувства охватили меня: гордость, какой-то гонор и острая стыдливость. Я боялся поднять глаза на эту женщину, и вдруг — ее рука... Если бы включить кинокамеру, она зафиксировала испуг одного, любознательность другой и светлый напряженный взгляд Елены Александровны.

Вспоминая это, я понимаю — она делала серьезное и полезное дело.

Очень хорошо помню своих однокашников — Н. Франковскую, З. Гайдай, А. Бышевскую. Бывали у Муравьевой и драматические актеры: Иван Марьяненко, Мария Заньковецкая, Елена Петляш и артисты театра Соловцова. Приходили и “Чацкие”, и “архидьяконы”, и “ораторы”, и “присяжные поверенные”. Думаю, у нее были тысячи учеников, именно тысячи. И в каждом ученике, который “состоялся”, чувствуется ее вклад — работа, знания, доброжелательность.

Вспоминаю и последующие встречи.

Елена Александровна приехала со своими воспитанниками отдыхать в Мисхор. Добираться туда было не так удобно, как сейчас. Приехали катером. Нос катера медленно наклонялся, и водяная лавина, изумрудно переливаясь на солнце, поднимала его на волнах.

Елена Александровна давно уже была полной: наверно, двигаться ей было нелегко. Капитан попросил лодку, и она подошла к катеру. Видим, катер качается, пассажиры выжидают подходящего момента, чтобы прыгнуть в лодку. И — о чудо! — наша солидная, сереброволосая Муравьева в шарфе, который развевается, поддерживаемая учениками, храбро и просто легко опускается в лодку.

На берегу в Мисхоре — длинная скамейка и дикорастущие деревья. Ничего от курортного комфорта — только прекрасная природа.

Там, в то время бывали Евсей Любимов-Ланской, Михаил Ленин, Александр Безыменский, Владимир Маяковский, Антонина Нежданова, Николай Голованов, Иосиф Уткин, Валерия Барсова, Борис Филиппов.

На берегу — два дома, которые принадлежали Союзу работников искусств: один — в Кореизе, другой — возле самого моря — так называемая дача “Нюра”. Когда-то она принадлежала Нюре Токмаковой. Тут жил Горький, и Токмакова поручилась за него в городской полиции. Дача тогда и стала называться “Нюра”.

Вспоминаю летний открытый театр в Ялте. На концерте симфонического оркестра, в котором и я принимаю участие, много публики. Перед этим я навестил знаменитого Ханжонкова, который тогда уже неподвижно лежал в своей комнате, поднимаясь только с чьей-нибудь помощью. На свое выступление приглашать неудобно, я не отважился, но обратился с таким предложением к дирекции. И вот тот, кто поставил тут, в Ялте, так много фильмов с участием Максимова, Подольской, В. Холодной, Рунича, Мозжухина, полулежа в коляске, появляется среди публики. Перед ним расступаются, а он — в проходе первого ряда — слушает концерт. Ему подносят цветы.

Нежданова и Голованов тоже на концерте в зале. Подчеркнуто кланяясь в их сторону, я сказал, что можно петь и дальше, но не лучше ли дуэтом.

Зал понял, раздались такие аплодисменты, на которые не реагировать было нельзя, и Антонина Васильевна вышла на сцену. Николай Семенович садится за рояль, и мы начинаем...

После поклонов и взаимных благодарностей я поднимаю руку, прося тишины. Сказал я приблизительно так:

— Среди нас есть человек, у которого я в вечном долгу. Учить петь — высокое призвание. Ее ученики, много учеников, служат искусству на профессиональных сценах благодаря ее труду, мастерству, доброте. Этот человек сидит во-он там, дорогая наша Елена Александровна Муравьева.

Секундная пауза — мне она показалась вечностью — и буря аплодисментов, возгласов. Елена Александровна на сцене. Оркестр, частники концерта, слушатели, стоя, приветствуют женщину, которая освятила жизнь искусству. Но не каждый певец имеет право учить других. Для этого нужны особенные способности. Они были у Елены Александровны.

1984

Клавдий Птица

Клавдий Борисович Птица!

Его вечная влюбленность в искусство, его великое постоянство в преданности хоровой культуре — самой древней, самой общечеловеческой — это прекрасные черты духовного облика, а вместе с тем и творческого кредо артиста. Сколько раз проявлялись они в общении с музыкой, в подвижническом участии в судьбе произведений, жизнь которых складывалась поначалу далеко не просто.

Вспомним кантату С. Прокофьева “Баллада о мальчике, оставшемся неизвестным”. После первого ее исполнения, состоявшегося еще в 1944 году, она не звучала без малого четверть века. Какой же глубочайшей убежденностью, какой истинной любовью к искусству и к нашему слушателю надо было обладать, чтобы обратиться к этому незаслуженно забытому сочинению!

И вот 29 октября 1968 года в Большом зале консерватории Академический Большой хор (художественный руководитель Клавдий Птица), Большой симфонический оркестр под управлением Г. Рождественского, солисты Н. Полякова и В. Махов исполнили кантату, вернув нашей культуре одну из прекрасных страниц советского музыкального творчества.

Немало и других блистательных проявлений неутомимого творческого духа К. Птицы и возглавляемого им коллектива можно было бы привести. В их числе “По следам Руставели” — кантата О. Тактакишвили на стихи И. Абашидзе, ряд произведений русской хоровой классики XVIII века.

А его великолепные работы в опере! Между прочим, еще в конце 30-х годов, то есть на заре своей творческой деятельности, Клавдий Борисович много и плодотворно потрудился в существовавшем тогда Государственном ансамбле оперы. Именно здесь берут начало истоки последних капитальных достижений в содружестве с Н. Головановым, С. Самосудом, Г. Рождественским, В. Федосеевым.

Ныне в репертуаре Академического Большого хора свыше 50 опер, среди которых “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии” и “Снегурочка” Н. Римского-Корсакова, “Черевички” и “Чародейка” П. Чайковского, вагнеровские “Тангейзер”, “Лоэнгрин” (в Большом театре), “Нюрнбергские мейстерзингеры”. Одна из самых ярких работ — “Майская ночь” Римского-Корсакова, записанная Большим симфоническим оркестром и хором.

Деятельность хора, возглавляемого Птицей *,— высокое проявление творческой ответственности, творческой совести музыкантов. Ведь уже одно то, что эти люди, годами общаясь со слушателями с помощью микрофона, не потеряли ощущения живого контакта с публикой, каждый раз волнуются перед премьерой, да и перед любым выступлением — я сам это лично наблюдал! — говорит о неугасимой творческой взыскательности, высочайшей требовательности к себе. И во всем этом — замечательное, каждодневное духовное влияние мудрого их наставника, чудесного музыканта и человека Клавдия Борисовича Птицы!

# * Академический хор Гостелерадио СССР. Художественный руководитель и главный дирижер К. Б. Птица.

* * *

Клавдий Борисович Птица ушел из жизни в период, когда он еще много и много мог сделать. Его отличали высокая культура, музыкальность, любовь к хору. Он многое видел, испытывал трудности и несправедливости по отношению к себе, но был очень терпелив даже в тех случаях, когда терпение должно было бы отказать. Мы с ним много трудились вместе — еще в конце 30-х годов он принимал участие в работе Государственного ансамбля оперы, о котором я уже неоднократно говорил на этих страницах. С хором, им руководимым, и оркестром мы впервые исполнили “Элегию” Кожевниковой на слова Кржижановского. Не единожды выступали в концертах. Не раз и не два вместе с хором радио звучал детский хор сельской школы с моей родины. Жизнь великолепного хора Гостелерадио продолжается и после ухода Клавдия Борисовича из жизни. Руководит им постоянный помощник К. Б. Птицы — Людмила Владимировна Ермакова.

1981, 1992

Святослав Рихтер

Какое чувство я испытываю к Святославу Рихтеру? Зависть! Но не зависть Сальери. Наоборот, если б можно было достать корень жизни из глубин моря или с отвесных скал, достал бы, чтобы он и подобные ему жили на радость людям.

В детстве он слушал игру своего отца-органиста. Радуясь прекрасному, в то же время видел, что создавать это прекрасное — большой труд. Позже, аккомпанируя певцам на репетициях в оперном театре, осознал притягательность и сложность их труда. Была попытка дирижировать. Я помню Большой зал Московской консерватории и несмелые движения Рихтера, в которых, однако, был виден залог будущего могущественного звучания оркестра. Сегодня у него рояль — оркестр!

С кем сравнить Святослава Рихтера? Не будем искать сравнений в искусстве. Посмотрите на ночное небо. Сколько на нем звезд! А если бы была одна, даже самая прекрасная, было бы печально и одиноко.

Человек стремится познать прекрасное, гармонию. Художник для этого должен остаться наедине с собой. Далеко от Москвы, на берегу Оки, строит Рихтер круглый, без углов, дом, свою “вавилонскую башню”. Как и башня, дом остался недостроенным. Всю свою жизнь, свой труд Рихтер посвятил людям. Своим искусством он дает им ощущение гармонии.

Это может сделать лишь тот художник, талант и сердце которого опалены и радостью и испытаниями. Откройте ноты Восьмой сонаты Прокофьева, которую Рихтер недавно исполнял. Вторая часть — в ритме танца. Помню, однажды я предложил Сергею Сергеевичу Прокофьеву: “Что, если бы вы написали музыку, а мы подобрали бы слова?” С необычайной быстротой он дал согласие. К сожалению, запись не состоялась. Но музыку Прокофьев включил в свою Восьмую сонату. Светлая музыка. А написана она человеком, прошедшим испытания.

Гармоничность натуры Рихтера мудро и талантливо развивалась поэтическим просветителем Г. Нейгаузом. И ученик чтит память учителя.

Рихтер любит живопись, устраивает у себя дома выставки, рисует сам, участвует в домашних спектаклях.

Он любит природу и море. Вспоминаю Гурзуф... Домик О. Л. Книппер-Чеховой на берегу бухты. Отменный пловец, Рихтер без маски опускался на дно и застывал там, задумавшись, прислушиваясь к неведомому.

Но, садясь за рояль, он начинает повествовать мгновенно. Зная, о чем сказать и — как...

1975

Максим Рыльский

В “Истории моего современника” Короленко писал: “На мою разно племенную душу заявили права три нации — польская по матери и по материнскому языку, на котором мы разговаривали в кругу семьи, русская, поскольку отец считал себя русским и после восстания ввел в нашей семье русский язык, и, наконец, украинская...”

Если В. Г. Короленко почувствовал на себе влияние трех культур, то Максим Тадеевич — прежде всего украинец, хоть и по происхождению из древнего рода польской шляхты — рода Рыльских, который еще 400 лет назад значился в списках “достойных граждан”. Никогда я не слышал от него, не приходилось мне и читать об этом — не было у него размышлений, какая в нем кровь и влиянию каких культур он подлежал.

Рыльский для славянских народов остается тем поэтическим источником, из которого черпают все разнообразие и чистоту помыслов, взволнованность сердца и поэтическую форму, восхищаясь при этом фонетикой украинского языка, ритмом и построением фразы.

В творении и развитии украинской культуры, наверное, никто из наших современников так много не сделал, как Рыльский.

Припоминается мне...

20-е годы в Полтаве. Концерты начинаются в 5-м часу и должны окончиться в 7-м, потому что позже движение в городе запрещено. Я пел с симфоническим оркестром арию Ленского “Куда, куда вы удалились...”, перевод на украинский — Шепотьева, человека умного, интеллигентного.

А какой певец, да еще и тенор, не имеет поклонников?! И вот, в двадцать лет впервые в мой адрес прозвучали слова неприязни, которые в те дни я не совсем правильно понял. То были выпады со стороны публики, которая убегала от разрушений и голода на цветущую Украину, в Полтаву. Правда, были там и люди большой культуры, знаменитые адвокаты, были Короленко и его друзья, был Панас Мирный и новорожденная украинская интеллигенция. На фоне выстрелов, звучавших из Диканьского леса (люди не знали, какая завтра будет власть), происходили страстные споры. Люди доказывали, жестикулируя, приводили примеры украиночванства и поэтому именно так оценили перевод “Онегина”. Шепотьев был человеком высокой одаренности, и его перевод мне нравился, нравится и теперь. Но тогда были другие времена, другие взгляды на переводы Пушкина.

И вот в наши дни появляется много трудов Рыльского, а среди них — перевод “Онегина”. Мне не хотелось бы называть это переводом, потому что, по сути, это новое построение ритмики, фонетики и образности, до него, мне кажется, никем еще не созданное. Я за то, чтобы петь в оригинале Пушкина, но я не могу не радоваться, что появилась высокая поэзия, и творец ее — М. Рыльский.

В Марьяновке, которая находится между Белой Церковью и Васильковом, были М. Рыльский, В. Костенко, А. Пидсуха, О. Гончар, А. Малышко, В. Минко, А. Шиян и я. Там есть клуб рядом с новопостроенной школой. Возле них М. Т. Рыльский посадил дубок. Сажал он это дерево через несколько часов после того, как опустил в землю на Байковом кладбище в Киеве тело своего друга и помощника Вагана Мамикоияна. И тут символика чередуется с закономерностью жизни — одно уходит, другое рождается. И чем больше человек чувствует это и осознает, тем больше он хочет посеять доброго и разумного.

Рыльский в новом клубе председательствовал на встрече с жителями села. В президиуме сидели крестьяне — герои труда, а в зале, среди публики, три мои тетки. Выступала капелла бандуристов, дирижировал Миньковский, пел С. Козак, выступал и я.

Немного отступлю. Иногда приходится слышать о себе: почему в родном селе не поет, везде поет, а там нет?

Пояснить это не очень трудно. В одном из произведений Довженко отец говорит сыну-генералу: “Домой не приезжай на машине, в родное село иди пешком”. Когда он сделал так, избалованный внук стал укорять отца, зачем он отпустил машину. Как ему понять мудрого старика и всех, работающих в селе. Вот так и петь в родном селе — для одних это, возможно, и интересно, а для большинства только повод для горьких раздумий. Что греха таить — все годы село жило в сравнении с городом в намного худших условиях. И появляться фертиком, не зная, не чувствуя, не понимая сложности жизни и дум крестьянских,— это не очень хорошо.

После вступительного слова, произнесенного Максимом Рыльским, я выступал в родном селе, подчиняясь внутренней потребности, очевидно, как и все другие. Поэт сумел нас всех объединить и зажечь. Он сказал простые и убедительные слова о значении труда на земле, а также и о напряженном труде поэта, писателя и артиста-певца. И после этого никто не позавидовал лакированным туфлям и накрахмаленной манишке, а прониклись, думаю, одним пониманием — труд единый, разные бывают только его формы и профили. Чувствовалось душевное единение и взаимопонимание.

Максим Тадеевич всегда говорил о главном в человеке и жизни. Удивительная его черта — снисходительность при большой и острой принципиальности. Жизнь его есть подтверждение положения: “Будь непоколебим в своих принципах, убеждениях и снисходительным к недостаткам характера воспитания”. В связи с этим достаточно вспомнить те дни, когда он был предан “критике”. Понятно, без досад жизнь не пройдешь, но не отвечать на зло злом — это не каждый может. А Рыльский был именно таким.

На даче под Москвой, где я живу, на стене из толстых сосновых бревен написано Максимом Тадеевичем губной помадой: “Поэзия не умирает. Рыльский”. Это было за год до того, как он ушел из жизни.

…М. Т. Рыльский высказал такую мысль: Шопен похоронен во Франции, а сердце его сохраняется в Варшаве, но оно принадлежит Франции, всем, кто способен понимать высокую поэзию, человечность, гармонию. Это же следует сказать и о Максиме Тадеевиче.

* * *

Максим Тадеевич хорошо понимал, как важно оберегать творческое настроение. Прежде всего он сам был музыкант, звучащий поэт, и его радость и его печаль понятны сегодня и будут понятны грядущему поколению. Его юность и студенческие годы протекали в общении и содружестве с большими поэтами, музыкантами, певцами, артистами — Лысенко, Коцюбинский, Франко, Стеценко, Марьяненко, Леонтович, Муравьева, Кошиц, Микиша, Алчевский, Донец, Литвиненко-Вольгемут, знаменитые братья Тобилевичи, Заньковецкая, Линицкая. И вот среди таких людей он был равным среди равных.

Вспоминается один из вечеров в Москве в Доме литераторов. Полемика. И вдруг в отдалении зазвучала украинская мелодия. Все оглянулись. У рояля Рыльский. Все притихли. И тогда он тихо произнес: “Песня помирит нас. Песня нас объединит”.

Наигрывал он “Солнце низенько” в ми миноре.

— А на два тона выше Вы можете? (Я пою именно в такой тональности.)

— Попробую.

И вот “Солнце низенько” в тональности соль минор со всеми гармоническими звучаниями разнеслось по готическому залу, построенному в свое время для масонских встреч. Много видели стены этого здания, о котором я говорю. В тот вечер разнеслась по залу украинская песня. И Мариэтта Шагинян, этот строгий критик, ученый музыкант, снимая слуховой аппарат, сказала: “Я обоих Вас слышу. Как это замечательно! Еще, еще”. Это означало, что она слышит и меня, поющего, и Максима Тадеевича — аккомпанирующего. Тогда же он послал своей супруге в Киев телеграмму: “Занят. Выехать не могу. Тружусь. Аккомпанирую Козловскому. Скоро буду дома”.

Что он больше любил в музыке? Однозначного ответа нет.

Когда-то Панас Карпович Саксаганский после спектакля “Лоэнгрин” сказал: “Это, конечно, одно из лучших и высоких человеческих звучаний Вагнера. Но мне бы так хотелось услышать “Невольно к этим грустным берегам...” (“Русалка”). В какой-то мере такое же восприятие музыки ощущалось и у Максима Тадеевича.

...О том, как Максим Тадеевич относился к тем или иным композиторам, каковы были его взгляды на древнюю и новую музыку, — вопросы, которые часто возникают, но я не считаю возможным ответить на них. Ведь сегодня Максим Тадеевич сам сказать не может, а вкладывать в его уста то, что он говорил в узком кругу, не для печати, не хотел бы. Но никого никогда он не уничтожал. Было у него и ироническое отношение к отдельным явлениям в современной музыке, возмущение спекулятивностью тематики, но он не мог не восхищаться новой музыкой, созданной на основе мелодии и, изысканной гармонизации.

Думаю, что “Саломея” и “Кавалер роз” Рихарда Штрауса не шокировали бы Максима Тадеевича. Но упивался он, слушая и сам наигрывая, старинную народную песню “Ой у полi криниченька”.

Встречаясь в Москве с Юрием Шапориным, автором оперы “Декабристы”, он восторженно отзывался об этом творении. Знал композиторов, только что появившихся, интересовался созданием “Тараса Шевченко” Майбороды. Но что это может значить? Ведь есть музыканты, которые читают и понимают только свою музыку. Слушая другую, не свою, испытывают утомление и даже раздражение, так как в этот момент он мысленно читает партитуру и говорит: “Эту фразу кларнета я передал бы закрытой валторне, а тему виолончели передал бы скрипкам...”. А Рыльский органически музыкант. Он упивается музыкой, как бы говоря: “Это великое счастье уметь слушать”.

Вот такой был Рыльский. Можно было бы привести множество примеров звучащего Рыльского: его стихи, прозаическую речь. И это, кстати, принесло бы пользу современному украинскому языку, его фонетике, уберегло бы его от надуманных малозвучных новшеств и укрепило бы в той основе, на которой излагал свои мысли не только Рыльский, а целое поколение людей.

* * *

Когда бываю в родном селе, вижу два дубка — один из них посадил Максим Тадеевич, другой — я. Они принялись, шелестят листвой и шумом своим напоминают о тех, кого уже нет. Поют листья “Ой, чого ж ти, дубе, на яр похилився”. Да, о многом шепчут листья — о страхе, о радости, о любви, о доброте...

Очень ценю перевод “Евгения Онегина”, сделанный М. Т. Рыльским. Ценю его книги, проникнутые мудростью, добротой и любовью к родной речи. Но и горькое входит в сердце вместе с воспоминаниями...

Голосеево... Кругом лес, открытие Дома-музея М. Т. Рыльского. Множество народа. Деятели культуры — писатели, артисты, музыканты. Среди них — Н. Ужвий, Е. Пономаренко, А. Малышко, В. Костенко, О. Гончар, П. Воронько, М. Стельмах, А. Ющенко. Тут и руководители культуры. Помню, как один из заместителей министра культуры, еще молодой человек, сын своего отца в чинах, разговаривал со мной по телефону, согласовывая программу. Называю произведения. Возражений нет. Репетируем с капеллой бандуристов старинную украинскую песню “Ой у полi криниченька”. В конце подходит ко мне руководитель капеллы А. Миньковский: “Нельзя, у нас это запрещено” (разговор идет по-украински).

— Почему?

— Не знаю.

— Кем?

— Не знаю.

После репетиции разговариваю в ЦК партии Украины. Сказанное вызвало удивление: “Этого быть не может!”

Чтобы легче было судить о, мягко говоря, должностной неразумности, приведу полностью слова песни.

Ой у полi криниченька,

З неï вода протiкає.

Он там чумак ciрi воли пасе

Та з криницi напуває.

Воли ревуть, води не п'ють,

Бо в Крим дорiженьку чують.

Он бог знає та бог вiдає,

Де чумаченьки ночують.

А ночують чумаченьки

В кримськiм степу при долинi,

Розпустили та cipi воли

По зеленiй муровинi.

Бодай же ви, cipi воли,

Та в Крим по сiль не сходили,

Ой як ви менi, та молодому,

Ой та й жалю наробили!..

Ой вмер же чумаченько,

Ой та в недiленьку вранцi,

Ой поховали та чумаченька

Та в зеленому байрацi.

Насипали над чумаком

Та високую могилу,

Ой посадили та в головоньках

Та червоную калину.

Полинула зозуленька

Та й сказала “ку-ку!”.

Ой подай, сину, подай, орле,

Та хоч праву, праву руку.

Ой рад же я, моя мати,

Та й обидвi подати,

Ой та налягла сирая земля,

Ой та трудненько пiдняти.

Пел ли я на открытии? Пел. Но как! Пел один, без сопровождения. Сидели бандуристы, но молчали. Что это? Вызов? Кому? Зачем? Защита интересов общества?

Там же, около дома М. Т. Рыльского, мы начали беседу с Р. В. Бабийчуком, бывшим тогда министром культуры УССР.

— Объясните мне, пожалуйста, почему это нельзя петь?

— Какая Вам разница? У Вас много есть того, что Вы поете, и кроме этого!

— Почему нельзя петь старинную народную песню, которая, кстати, издана чуть ли не в этом же году? Это любимая песня Рыльского.

— Нас тоже надо уважать,— последовал ответ.

Прошло 25 или 30 лет, а забыть не могу! А сколько подобного было в творческой жизни.

Поскольку я заговорил об этом, то не могу не вспомнить и такой случай, который не может уйти из памяти.

Концерт в оперном театре Киева. С капеллой бандуристов, пианистом и ударником я срепетировал номер из “Реквиема” Берлиоза— “Sanctus”. На концерте перед выходом на сцену без предупреждения исчез пианист. Директива? На сцене был не рояль, а как было задумано — фисгармония. В итоге — я сам накачивал меха и пел, бандуристы держали педальный аккорд. А ведь свой “Реквием” Берлиоз посвятил памяти парижских коммунаров, исполняли его четыре хора. Вот так. Когда-то мне Сталин задал вопрос “Кто мешает?” (Речь шла о вальсе “На сопках Маньчжурии”.) Молчал я. Не хочу, чтобы мешали, но еще больше не хочу трагедий...

Максим Тадеевич Рыльский не был репрессирован. Но две недели подушкой ему служил узелок, где было собрано все необходимое, что разрешалось брать при аресте. К счастью, чаша эта его миновала.

1974, 1992

Иосиф Уткин

Время — этот великий испытатель — с большой остротой дает ощyтить, что было в нашем обществе ценным, показательным и что — быстропроходящим, поглощаемым медленной Летой. На всех праздниках искусства, поэзии как бы незримо присутствует Уткин. И если бы он был среди нас сегодня, он многому бы порадовался. Как он в начале войны, с болью и горечью называя очень авторитетные имена, возмущался недальновидностью, сановностью и леностью... И ведь многие его предсказания сбылись.

Двадцатые годы. Квартира А. В. Луначарского. Здесь Александр Жаров, Безыменский, Маяковский, Алтаузен, Асеев и в “байронке” — Уткин. Штаны неведомо какие, но отглаженный воротник сорочки, шевелюра черных волос... Ему сразу хотелось быть взрослым, и для этого имелись основания, потому что он находился в кругу людей, о которых уже говорилось. Среди них были и такие мастера, как И. Москвин, М. Чехов, В. Качалов. Анатолий Васильевич Луначарский восхищался “Рыжим Мотэле”.

Было и такое — возможность поединка из-за прелестницы; с рапирой в руке на одной стороне Иосиф, на другой — я. Меня научила профессия стреляться, падать, умирать, потом — подниматься. Иосифу же была свойственна сибирская удаль. И пусть чувство любви к “ней” ни с чем не сравнимо, но как все эти годы не хватает Уткина среда нас!

Уткин тяготел к классической музыке. И любил гитару. Было и так. Сам он не мог играть на гитаре и приводил с собой гитариста. Я, будучи уверенным, что общество наше будет состоять из троих — она, одухотворенная Л., Иосиф и я, шел храбро на эту встречу. Придя, увидел Иосифа, Л. и гитару. Ну, думаю, состязание возможно. Пристально рассматриваю гитару, вижу — гитара не семиструнная, шестиструнная. Уже осложнение. Отворяется дверь, и входит гитарист, он же и певец — артист Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, правда, баритон. Во всем виден предусмотрительный и умный Уткин. Ну раз так, значит, надо лишить Иосифа права читать стихи. По честному. На равных...

Общеизвестны его поединки на бильярдном поле с Маяковским. Игра велась и на погашение счетов за квартиру, и на отдачу долга т. д. Проигрывать не любили ни тот, ни другой. Но выдержкой и тактом обладал значительно больше Иосиф Уткин.

Мисхор в двадцатые годы был непохож на нынешний: отсутствовала современная перегруженность “культурой” — никаких тентов, лежаков. Была одна длинная скамейка, на которой по вечерам располагалось человек двадцать (больше она не вмещала), остальные — и при луне и при солнце — сидели на гальке. Но повести звучали необычные!..

Конечно, была гитара и была фанера. Это было обязательно для каждого — на фанере станцевать чечетку. Конечно, Иосиф не был исключением. Делал он это вначале застенчиво, потом показывал лихую удаль.

Был он замечательным пловцом, и плавал в такие дали, что бывал невидим. Обидно, что удаль его утрачивалась в нашем ощущении — чем больше удали в море, тем меньше ее чувствуешь на берегу. Мы уже возвращались с обеда, а он — с моря. И триумфа не было. Что-то схожее с этим было и в творческом труде. Он мало был обласкан, хотя ни в какие “греховности” не впадал. В юные годы была “байроновская” грусть — стремление быть таким, но что-то осталось, может быть, неожиданно и для него и для окружающих, и в зрелые годы.

Я не знаю, кому принадлежит название оперы — “Вышка Октября”. На сцене были вышки, добывающие нефть, неизбежные вредители в зеленых очках, выезжала на сцену машина — “газик”, в те годы знамение времени. Были одобрительные аплодисменты в зрительном зале.

В этой опере принимали участие Батурин, Максакова, Алексеев и др. Ставил спектакль Тициан Шарашидзе, дирижировал Небольсин. Музыка Б. Яворского — профессиональна.

Было странно смотреть, когда Иосиф Уткин сидел рядом с режиссером на сцене, в неизменной “байронке”. Восседать на командном месте на сцене Большого театра юному иркутскому пареньку, видеть восторженные глаза участников и неучастников балета и хора — не просто. Оттого он был подчеркнуто сосредоточен и очень ценил свои слова,— случалось, они бывали не к месту... Но его внешность и доброта, его поведение делали атмосферу приподнятой и доброжелательной. Его стремлением было — научить и самому учиться.

Это была эпоха исканий, и поиски новой формы ощущались очень остро, хотя в театре были люди, которые сразу заняли позицию “моя хата с краю”,— по существу, они считали, что не дело оперы — брать сегодняшнюю тему в таком натуральном толковании. Каждое искусство имеет свои непреклонные законы и каноны. И они-то по сути не могли вместить в свои рамки так просто тему. Иосиф Уткин понимал, что в опере основная драматургия — в звучании и современная тема может оказаться слишком поспешной. Оттого он не переживал трагически, когда спектакль, автором либретто которого он был, не удержался.

Если Павел Васильев кричал: “Не надо петь моих стихов, не надо!”, то Уткин не скрывал, что ему приятно, когда стихи его звучат в музыке.

Подари мне на прощанье

Пару милых пустяков —

Папирос хороших, чайник,

Томик пушкинских стихов...

Музыку написал Половинкин. Я пел этот романс, как и другие, например, “Шел солдат с фронта”. На его стихи писали музыку многие — Давиденко, Половинкин, Блантер...

Воздушные налеты на Москву. Двор МГУ. Я приехал из Куйбышева по вызову на несколько дней. Иосиф Уткин — с рукой на перевязи, в пилотке. Он ходил в черной перчатке и, хоть было жарко, ее не снимал. Страшно. Но тогда, чтобы не уходить в убежище, мы выходили во двор, в садик МГУ. Там лежали бревна. И вот, сидя на них, мы мечтали, что будет после войны. Он читал стихи, говорил, что нужно сделать так, чтобы жизнь была прекрасна — человек удивительно устроен.

Примерно в этот же период, когда Москва была в значительной части эвакуирована, он принес мне в гостиницу “Националь”, где я в то время жил, посвященные мне стихи — “Папироса”:

— Дорогой Ваня!

Тебе, кажется, очень понравились эти стихи. Если это действительно так, то думаю, ты не возразишь против того, чтобы они были посвящены тебе твоим старым товарищем.

В память обманувшей нас юности нашей и вопреки коварному равнодушию и самосудам над искусством я и посвящаю тебе эти стихи.

Иосиф Уткин

18/7 1943 г.

И. С. Козловскому

Вот на что это похоже,

Если правду говорить.

...Улыбнулся мне прохожий:

— Разрешите прикурить?

Папироса к папиросе,

Общей страсти уголек.

Никаких тебе вопросов,

Каждый каждому далек.

Ни о чем не говорили

(Такова прохожих жизнь.)

Улыбнулись, прикурили

И с улыбкой разошлись.

Вот и ты в какой-то вечер,

Если правду говорить,

Улыбнулась мне при встрече:

— Разрешите прикурить?

Папироса к папиросе,

Общей страсти уголек,

Никаких тебе вопросов,

Каждый каждому далек.

Не страдали, не корили

(Такова прохожих жизнь.)

Улыбнулись, прикурили

И навеки разошлись.

На прощании с Уткиным, уже лежащим на смертном одре, на гражданской панихиде, выступал И. Эренбург. Я пел “Смерть” Бетховена (“Время мчится, вечность ждет...”) на слова Гете…

Если бы он сам мог вмешаться в эти печальные неизбежности, он бы воскликнул: “Только сделайте так, чтобы у меня был приличный вид!” Эстетическое чувство его никогда не покидало.

Суть в том, что сам Уткин не воскликнул, как в свое время Чехов, что после смерти его читать будут недолго. Но сегодня мы читаем и вспоминаем Иосифа Уткина. И, думается мне, будем долго, долго вспоминать его как поэта, как представителя эпохи, в которую он жил, как вдохновенного мастера.

1971

Мария Чехова

Мне, как и многим, довелось встречаться и быть в ее обществе... Она сохранила до глубокой старости ум, обаяние, жизнерадостный юмор и тонкую наблюдательность, от которой ничего не ускользало и в большом и в малом, окружавшем ее. Есть фотографии Марии Павловны, запечатлевшие до некоторой степени эти черты ее необыкновенного облика. Но за лукавым или ироническим взглядом всегда чувствуется глубокая человечность.

Ее рассказы о Левитане, Горьком, Бунине мне довелось слышать один на один. И в этих рассказах, часто несхожих с канонизированными описаниями жизни ее великих современников, так много было неповторимого и обыденного, свойственного людям, что они становились еще более человечными.

Ее воспоминания, шутки, милые капризы и замечания делали эти встречи необыкновенно радостными и духовно насыщенными. Но как можно передать словами звучание голоса Марии Павловны, скажем, когда она рассказывала об объяснении с ней Левитана или о разговорах с Горьким? Да и необходимо ли это? Важно то, кем она для нас была. Она обладала притягательной силой не для одного поколения людей, которым довелось видеть, слышать ее в незабываемом чеховском уголке в Ялте.

Для будущей киноповести об обитательнице дома Чехова в Ялте небезынтересны были бы такие кадры: раздается музыка, две девочки с цветами и бубном направляются через двор к Марии Павловне и Ольге Леонардовне, которые стоят на крыльце чеховского дома. Тут же звучит и песня. Кинокадры в Гурзуфе. Прибой моря. Поздний вечер. За забором дачи Ольги Леонардовны не видимый никем оркестр. За столом Мария Павловна и гости: писатели, художники, артисты. Поется шутливая песня: “О Мари! О Мари!” Оркестр аккомпанирует сначала — за забором, потом — за ширмой.

У нее бывали люди разных профессий, и это только делало встречи интересными и душевными. За столом можно было встретить партийных и советских руководителей Ялты, поэта Маршака, семью драматурга Тренева, певицу М. Максакову, писателя Павленко, адмирала, маршала, государственных деятелей, академиков Несмеянова и Хрякова, артистов Художественного театра Дорохина, Грибова, Пилявскую, Бендину, искусствоведа Виленкина. Все эти люди названы для того, чтобы можно было по крупицам воссоздать ее многогранный образ. Все они адресаты, к коим следует стучаться по этому поводу.

Она принадлежала к людям, которые являются примером и для нашего времени, и для грядущих поколений. И если Антон Павлович Чехов мечтал о людях новой эпохи, так вот Мария Павловна в нашу эпоху была таким человеком, в котором нравственная чистота, моральная сила и убежденность приковывали к себе внимание соотечественников, обезоруживали врагов нашего народа, когда ей пришлось остаться во время войны в занятой вражескими войсками Ялте.

Когда-то Вересаев проделал титанический труд, собирая скрупулезно все, что связано с эпохой Пушкина (“Пушкин в жизни”). Несомненно, что Антон Павлович и его семья будут долго привлекать внимание исследователей и многих людей, любящих великих тружеников, создающих культуру нации, народа.

Для истории весьма познавательно, как появляются и формируются такие люди, как Чехов,— человек, писатель, драматург, предвозвестник будущего. И что это? Явление самопроисходящее, или это труд и самовоспитание духа, воззрений на жизнь?

В спорах и рассуждениях по этому поводу немаловажную роль будет играть и жизнь, и труд такого человека, как Мария Павловна. И если на чеховских встречах — научных сессиях — будут говорить о Марии Павловне, как о каком-то иконописном образе нашей действительности, то пусть учтут, что она была человечный человек и что с ней было приятно, полезно и для ума и для сердца.

Тем, кто организует такие встречи с Чеховыми,— благодарность и признательность. Каждая встреча — и для нашего и для грядущих поколений — напоминание о том, как много у нас есть прекрасного. Как известно, Тургенев как-то сказал П. Виардо, что ему приятно сегодня сознавать, что, когда его не будет, она будет приходить на его холм или в каждую пятницу в назначенный час думать о нем и читать его стихи. “Вот дерево, оно засохло, но при ветре оно качается со всеми. Так и я, когда умру, то так или иначе буду принимать участие в жизни”,— это слова А. П. Чехова. Не для них, ушедших, мы собираемся, беседуем, а для себя, для своего духовного обогащения из чувства ответственности перед теми, кто явится нам вослед.

Милая, умная, гармоничная, все понимающая. Она любила вечера, которые возникали для нее стихийно, на самом же деле мы их определенным образом готовили (за что Москвин называл меня “заводилой”).

Эти чувства — юмор, общительность — она сохраняла до конца своих дней.

Когда она умерла — была зима, я был в Москве. На фирме “Мелодия” я наговорил пленку с прощальным обращением к Марии Павловне и спел “Мы отдохнем”. Это романс С. В. Рахманинова на слова А. П. Чехова. Но как передать пленку в Ялту? Поездом — не успеет. На улице страшная пурга. Ни один гражданский самолет не вылетает. Прошу военного коменданта Москвы. Согласования... Наконец, получаем разрешение — одного человека отправят. Летит художник Юрий Андреевич Корляков, крестник Марии Павловны. Прилетел он в Ялту тогда, когда заканчивалась панихида. Пленку передали на радио, и она звучала по городу, провожая Марию Павловну на протяжении ее последнего пути...

1965, 1992

Тарас Шевченко

На кого не влиял Шевченко в детские, юные, зрелые годы?! Кто не испытал на себе воздействия его поэтического гения, его высокого гражданского пафоса?!

Мария Заньковецкая! Узнали ее впервые, оценили талант и великий дар ее, когда она в офицерском клубе читала “Тополь” (“Тополя”) Кобзаря! Там же были Карпенко-Карый, Саксаганский, Садовский.

Я не могу утверждать, что именно благодаря Шевченко выкристаллизовались дарования множества людей в искусстве, но что он объединял, воспитывал, учил — это почти хрестоматийно известно.

Надо же было Михаилу Щепкину в преклонном возрасте на перекладных от Москвы до Нижнего Новгорода ехать зимой с тем, чтобы обнять и человеческим теплом дружбы согреть возвращавшегося из ссылки Шевченко!

“Ходить гарбуз по горóду — питается свого роду” (Ходит тыква по огороду — спрашивает, где её родня) — эту песню напевал Шевченко Щепкину.

Велико влияние Шевченко на духовную жизнь народа.

Чайковский, Мусоргский, Лысенко — множество композиторов и минувшей, и нашей эпохи обращались к поэзии и высокой художественной правде шевченковского эпоса.

Что я пел на слова, Шевченко?

“I широкую долину i высокую могилу”, “Менi одинаково”, “Огни горят”, кантату “Бьют пороги”, оперу “Катерина”... Все поют Шевченко, и не петь его невозможно. Он творил для многих поколений.

Научиться петь по книгам нельзя. И в труде наших звучащих певцов, есть труд их предшественников.

Мы часто и как-то легко забываем своих учителей. Тех, кто помогал нам делать первые шаги в искусстве.

Доброжелательность — великое дело. Этим летом я был в гостях на Украине, выступал в Киевском оперном театре. Встречи, совместные выступления с украинскими артистами были волнующими и радостными. А сейчас в Москву приехали Гришко, Гмыря, Козак, Тимохин, Огневой, Гнатюк, Лариса Руденко, Бэла Руденко, Шолина, Мирошниченко, дирижер Климов, художник Петрицкий.

Известно, что есть либретто оперы о великом Кобзаре, сделанное А. Дейчем, — оно ждет композитора.

Говорю я это к тому, что время обязывает творческих работников принять участие в создании новых произведений, посвященных гению Шевченко.

1961

Послесловие к юбилею

Я хотел бы сегодня сказать то, что не успел сказать на сцене Большого театра в день своего юбилея. Человек не может жить, трудиться, творить вне общества. В этот знаменательный день, слушая аплодисменты, держа в руках букеты роз, я с душевной взволнованностью вспоминал тех людей, с которыми счастливо свела меня жизнь. И в первую очередь старых партийцев, профессиональных революционеров, чья молодость прошла в ссылках, в скитаниях, в эмиграции, тех, кто руководил нашим государством в трудные послереволюционные годы. Это были люди необычайно привлекательные своими душевными качествами. Их нравственная суть оказала влияние на всех нас. Мне посчастливилось встречаться с Керженцевым и Кржижановским, Семашко и Луначарским, Дмитрием Ульяновым и Чичериным.

Разве можно забыть беседы о Моцарте, которые вел со мной более полувека назад Чичерин, его тонкие замечания о музыке Бетховена и Моцарта. Какое впечатление произвёл двухтомный труд Чичерина о музыке Моцарта!

А как можно не восхищаться необозримым кругом интересов и познаний крупнейшего ученого, старого большевика Глеба Максимилиановича Кржижановского. Каждая встреча с ним была для меня праздником... Если бы не было этих людей, то быть может, иначе сложилась бы моя жизнь в искусстве...

...Необычайное доверие оказал мне, начинающему певцу, Немирович-Данченко. Это было в двадцатые годы, когда я работал в Свердловской опере. Письмо из Москвы с эмблемой чайки, за подписью Немировича-Данченко, приглашало меня принять участие в гастролях по странам Европы и Америки с труппой Музыкального театра. От этой поездки я, правда, отказался, но доверие великого режиссера мне было очень дорого.

Позже, когда я уже был солистом Большого театра, Владимир Иванович неожиданно пришел на оперу “Ромео и Джульетта”. Разбирая спектакль, он сказал: “Вы — храбрый человек. Я понимаю, что Вам трудно, но поскольку Вас окрыляет смелая творческая мысль, творите, не останавливаясь”. Немирович-Данченко всегда был для меня высшим авторитетом. Он вселил в меня дух исканий. И когда у меня бывают сомнения, я всегда мысленно возвращаюсь к встречам с ним...

...Я за многогранность человеческую, а в искусстве — тем паче. Но себя считаю прежде всего певцом, а только потом режиссером... В 1912 году Лапицкий основал в Петербурге Театр музыкальной драмы. Он стремился бороться против рутины в оперном искусстве, против излишней условности. Принцип правдоподобия, декларируемый этим театром, себя не оправдал. Приведу один лишь пример. В опере “Евгений Онегин” Татьяна подплывала к Онегину на лодке. Она выходила из лодки и босиком шла к нему. На сцене, как вмятины, оставались мокрые следы, как это бывает в жизни. Куда привели эти следы сегодня? Я думаю, что стремление к такому правдоподобию многих сбило с пути, из-за него опера отстала в своем развитии.

1980

Дороги войны

Война ворвалась в нашу жизнь внезапно. Перед нами, артистами Большого театра, встал главный вопрос: как помочь фронту? Многие считали, что для музыки сейчас не время. Но жизнь рассудила по-своему. Уже первые месяцы войны показали, как важно и нужно для фронта наше искусство, как бойцы ждут концертные бригады в короткие часы затишья.

В середине октября основная труппа ГАБТА эвакуировалась в Куйбышев. Добирались кто как мог. Сесть в поезд было практически невозможно. Мы 14 суток ехали на машинах. В Куйбышеве долгое время жили в железнодорожном вагоне. Концерты наши в Куйбышеве начались практически сразу, а вот наладить работу театра оказалось нелегко. Во время эвакуации фашисты разбомбили эшелон с декорациями и костюмами. Погибли сопровождающие его рабочие сцены и заведующий постановочной частью театра Л. Исаев. Декорации писались заново, но возобновить костюмы в условиях военного времени и в очень короткие сроки было невозможно. Тогда дирижер театра С. Самосуд предложил единственно реальный выход из создавшегося положения: нужно ставить спектакли, в которых артисты смогут выступать в своих обычных концертных костюмах. Таким образом первыми спектаклями театра в Куйбышеве стали “Евгений Онегин” и “Травиата”. Премьеры прошли с блеском, и я уверен, что зрителям даже не приходило в голову, что герои на сцене одеты “не по форме”.

Жизнь постепенно налаживалась, но мысли каждого были обращены к Москве. Я часто бывал в Москве. Пел в госпиталях и на заводах, в Краснознаменном зале ЦДКА и на киностудиях, которые снимали фильмы “Концерт — фронту”. Но самым памятным выступлением навсегда остался концерт 6 ноября 1941 года, когда на станции метро “Маяковская” фронтовики и рабочие столицы собрались на праздничное заседание, посвященное 24-й годовщине Октябрьской революции. Осаждаемая врагами Москва не нарушила своей традиции. В ночь перед концертом готовилась импровизированная сцена, на платформе устанавливали стулья, привезенные из разных залов и театров. Артистическими и гримерными стали вагоны метро по одной стороне платформы. Военная летопись рассказывает, что за два часа до начала праздничного концерта множество вражеских самолетов двинулось к Москве для нанесения массированного удара. Но зенитные батареи не пустили врага.

Главной нашей работой военных лет были концерты в воинских частях на передовой и в прифронтовой полосе. В 1941 году на фронтах выступало более 4 тысяч концертных бригад. Мы готовились к выступлениям серьезно и тщательно, прекрасно понимая, что война не дает права ни на какие скидки. Выступали в концертных костюмах. “Главным” музыкальным инструментом, как правило, был баян. Землянки, уцелевшие хаты, а иногда просто лесные поляны становились сценой. Вспоминаю наши поездки с Максимом Дормидонтовичем Михайловым. Невысокий, плотный, иногда с седой бородой, Михайлов (Сусанин) так просто и светло пел о родной земле, что замирали люди, и я видел на глазах слезы. На фронтовых концертах мы спели с Максимом Дормидонтовичем много дуэтов. Особенно полюбился солдатам “Яр хмель”, часто нас засыпали заказами.

Длинны дороги войны. Повидали мы и страшное, и смешное. Однажды в январе 1942 года долго искали воинскую часть, в которой предстояло выступать. Замерзли страшно. Когда наконец добрались до места, то с удовольствием обогрелись у раскаленной добела печки. И кто бы знал, каких хлопот она нам наделает. Вышел на сцену, вдруг чувствую: откуда-то сверху брызги. Уж не дождь ли среди зимы? Рядом М. Рейзен с удивлением разглядывает залитые водой ноты. Оказалось, что от печной трубы загорелся чердак, потом занялась и крыша. А вода — это растопленный огнем снег. Заметили пожар далеко не сразу, так что к концу концерта и артистам и слушателям пришлось срочно расходиться.

Жизнь концертных бригад на фронте была нелегка. Но прошло вот уже 40 лет, а я никак не могу забыть то чувство смущения, даже вины, которое мучило меня на фронтовых концертах... Ведь бойцы, сидящие перед нами, часто мои ровесники, шли в бой, умирали, а мы все-таки оставались в тылу. Не корил ли нас солдат в свой последний миг?

Недавно я получил письмо от бойцов 165-й стрелковой дивизии: “Дорогой Иван Семенович! Из газеты “Правда” от 15 января 1985 года мы узнали, что Вы уже давно шефствуете над детским хором в селе Марьяновка. В июле 1941 года наша дивизия в этом селе отбивала яростные атаки 6-й немецкой армии и 1-й танковой армии Клейста, которые рвались в Киев. В течение двух недель немцы топтались на месте, теряя живую силу и танки, но очень много наших товарищей полегло в тех боях. Вот почему нам так дорого село Марьяновка...”.

9 Мая мы обязательно встретимся с ними в Марьяновке, и я с детьми спою на братской могиле. Нашим детям и внукам предстоит беречь мир, и пусть святой традицией станет для них светлая минута памяти в день Великой Победы!

1985

Марьяновка — мой отчий дом. Там я родился, впервые услышал удивительные народные мелодии. Счастлив, что мои юные земляки любят песни не меньше, чем я. Хочу подготовить вместе с ними большую концертную программу ко Дню Победы. Непременно включим в нее поэтичные украинские колядки. Ведь все лучшее в человеке начинается с Родины, с ее напевов. Еще хотелось бы исполнить “Реквием” Берлиоза, посвященный парижским коммунарам, кантату Шапорина, где есть призыв старого воина “В этот час, когда трубы победно звучат, вспомним братьев ушедших...”

1985

...Да, я собираюсь сейчас в Марьяновку. Приедут и немногие, оставшиеся в живых ветераны 165-й дивизии, они отстаивали в жестоких боях Марьяновку, они и освобождали ее. Там почти у каждого дома могилы погибших. Цветущее это село было почти изничтожено войной...

* * *

...Дорогие земляки, дорогие друзья-ветераны! Что в человеке главное? Память. Чтобы она жила в сердце каждого, чтобы не терялась связь поколений, мы должны неустанно рассказывать молодежи о героической военной поре, о том, что пережила страна. Вместе с детским хором мы даем концерт Памяти, посвященный павшим на полях сражений и нашей Великой Победе.

1985

25 лет тому назад, в 1943 году мы стояли на улице перед памятником Шевченко в Харькове, когда на Холодной горе находились еще остатки фашистских войск. Город был в дыму, кругом руины. Нас окружили люди. Сколько было вопросов! Очень искренних, подчас совершенно неожиданных.

Вспоминается и другое. Летели мы над харьковской землей. Летели высоко, города не видно. Вдруг командир просит меня подойти и взять наушники. Я услышал украинскую песню “Солнце низенько” в моем исполнении. “На Ваш голос летим, — сказал пилот, — это радиомаяк, наш ориентир”. Очень странное чувство — самого себя слышать в облаках.

В первые дни освобождения Харькова мы с А. Довженко на “пикапе” ездили по городу, там, где можно было, между руин. Знаменитый довженковский текст кинохроники “Украина в огне” писался им у разрытых массовых могил в Харькове. “Смотрите! Не отворачивайтесь! Наша смерть — это Ваша жизнь, это Ваше духовное воскресенье”. Вспоминается встреча, тоже в те дни, с А. Толстым, председателем комиссии по расследованию злодеяний фашистов, с Павлом Тычиной. Незабываема беседа с командованием наших войск в полуподвальном помещении, которое освещалось керосиновыми лампами и свечами. Помню, как на окраине Харькова я видел падающий в огне наш разбитый самолет. А село Нижние Проходы, где мы базировались, хата, где я жил! Все это я хочу увидеть еще раз. Местам героических сражений хочу благодарно поклониться.

И вот сегодня мы доброй и благодарной памятью вспоминаем отдавших жизнь за нас, за нашу Родину, за наш сегодняшний мирный день.

Низко склоняем голову!

1968

Почему мы, я и моя семья, здесь, в этом номере 315 гостиницы “Националь”? Здесь я жил во время войны. Если бы стены могли рассказать все, что они видели и слышали. Многое… Москва темная, ночной пропуск... Сейчас солнце осветило Красную площадь. В то время она была почти безлюдна.

С этого балкона мы видели громадную яму, и в той яме находилась смертельная игрушка, которая, к счастью, не взорвалась. Это была бомба больших размеров. Мастера-солдаты выкопали ее, увезли, а мы все это видели...

* * *

Я бывал на многих фронтах и видел тяжелое, незабываемое. Но выступать без винтовки артисту на фронте... Сложно. Об этом надо подумать. И тогда у меня было отчетливо в сознании — как бы не зародилась мысль у того, кто идет через минуту в сражение, в атаку: я иду защищать Родину, а в землянке — все же в тылу, остался человек, который тоже мог бы взять в руки винтовку. Прошло уже столько лет, но мои чувства такие же, какие были тогда, на фронте. Сложно это.

* * *

Как не вспомнить, что Максим Дормидонтович Михайлов спел в частях действующей армии, прямо в окопах, около тысячи раз предсмертную арию Сусанина. Аккомпанировал ему скрипач Большого театра, но не на скрипке, а на баяне. И это хорошо звучало. Когда он пел, его слушали в окопах, ему верили…

* * *

Сохранилось фото: Куйбышев, оперный театр. На сцене оркестр Большого театра. С. Самосуд за пультом. На этом фото М. Рейзен, А. Батурин, В. Дулова, Д. Шостакович и я. Это на одной из репетиций 7-й симфонии Шостаковича. Был А. Н. Толстой. После этого появилась статья в “Правде”, где написано примерно так: этот полувзрослый, полумальчик с волосами, которые никак невозможно уложить на его голове, создал необычайную вещь. Толстой сам признавался, что он не все слышит в музыке, “но что-то мне дано, что я разбираюсь, где хорошо, а где плохо”. Так вот — это гениально! Этот мальчик гениальный!

Он подходил к Шостаковичу и повторял: “Мальчик, ты гениальный!”. А написал он о том, что в войну и художники ковали оружие каждый как мог...

* * *

Вспоминаю наши выезды на фронт, в Перхушково, где был штаб во время обороны Москвы. Помню, как играл Эмиль Гилельс — рояль стоял на двух грузовиках.

А сколько погибло наших товарищей — Окаемов, Редикульцев, Корф, Рудин... Сколько кинооператоров... Светлая им память!

В годы войны я очень часто пел вальс “На сопках Маньчжурии”. Текст его мне дала из Ленинской библиотеки Т. Л. Щепкина-Куперник — обаятельный поэт, которую я знал лично,— но он не подходил по-ритму, не “ложился” на музыку. Нам пришлось самим приводить его к законченной форме.

Были мы и в Сталинграде. Концерт был на площади. Пел я классическую программу, а потом, когда стало уже темно, с факелами и цветами шли на поклонение героям Отечественной и гражданской войн. При всем волнении, охватившем меня, заметил я молодого человека, прикуривавшего от Вечного огня. Это больно врезалось в память. Потом, много лет спустя, я обращался к местным властям с предложением-проектом чествования памяти погибших в сражении под Сталинградом и кое-что из предложенного мною находит отражение в наши дни...

* * *

Как возникло желание воскресить во время войны знаменитый вальс “На сопках Маньчжурии”?

Случилось так, что Алексей Алексеевич Игнатьев, воевавший в японскую войну 1904—1905 гг., был тогда, когда я начал потихоньку наигрывать на рояле этот вальс. Он необычайно воодушевился: “Слушайте, это же божественная музыка, она меня до слез трогает...” Он начал вспоминать слова... Один из куплетов он мне и подсказал. Но ведь одного куплета недостаточно, вальс не имел концовки. Мы долго работали над словами и музыкой: Сергей Михалков, Александр Цфасман и я. Первый раз исполнение этого вальса прошло по радио. А потом не было такого концерта во время войны, где бы я не пел этот вальс...

* * *

Помню эпизод из военной хроники, собственно, одну из немногих своих съемок на фронте, которую я видел тогда же, во время войны.

Я с гитарой, вокруг — бойцы. Они необычайно дисциплинированные, очень внимательно слушали. Я думал, что они так слушают, потому что я, мол, такой певец... Но оказалось, что самолет, который пролетел во время съемки над нами, был немецким разведчиком, и командир дал неслышную команду “сидеть смирно”, чтобы не выдать своего присутствия. Люди военные знают, что за разведчиком сразу может быть налет авиации. Потом мне говорил оператор этой съемки: “Сейчас после разведчика будет налет и будет не один самолет”. А я ему отвечаю: “Вот Вы сейчас бы меня сняли, когда я понял, что это было на самом деле. Вовсе уж не такой я храбрый!”.

Надо сказать о кинооператорах на войне. Много они сделали, и многие-многие не вернулись! Честь им и слава!

* * *

23 августа 1943 года. Наши войска вторично вошли в Харьков. Положение было трудное. Тот, кто помнит Харьков, знает, что немецкая артиллерия еще стояла на Холодной горе, а мы уже входили там, где сейчас Парк имени Шевченко. В этой части города.

Нам прежде всего угрожало удушье: нечем было дышать. Все эти старинные одноэтажные домики — они не горели, дымились, тлели. И от этого был страшный смрад.

Я помню многие лица. И помню, как один человек подошел и говорит: “Спасибо Вам, что Вы такой”. Я отнес это к своей профессии. Оказалось другое. Он вынул из кармана листовку и говорит: “Вот Ваш пропуск”.

Во время войны мы писали антифашистские воззвания. И не только я. Под этими воззваниями подписывались Бажан, Довженко, Петрицкий. И ночью с самолетов листовки с текстами этих воззваний сбрасывали в немецкий тыл. Вот с такой листовкой и подошел ко мне человек в Харькове.

...Затем площадь Шевченко, замечательный памятник Шевченко, созданный Манизером, и митинг по случаю освобождения Харькова с присутствием маршалов Жукова Г. К., Конева И. С. Вечером в подвале дома на этой же площади был накрыт фронтовой стол. Света не было. Были свечи. Инструмента не было. Я пел без аккомпанемента, и все подпевали. И там был ласковый и сердечный по отношению ко всем, в том числе и ко мне, Георгий Константинович Жуков.

* * *

Если вы будете в Волгограде, то увидите громадную площадь. Она вмещает огромное количество людей.

А оркестр был в другом месте, у братской могилы, невидимый с площади.

И вот я провозглашаю “Славу” погибшим здесь в гражданскую войну. Меня подхватывает тут же на сцене сводный оркестр и хор. И вдруг через какую-то секунду до нас доносятся звуки оркестра и хора: “Слава”!

“Слава погибшим здесь в Великой Отечественной войне”, “Слава строящим и возрождающим страну!” Трижды звучала “Слава” над Волгой.

— Победа! Какое это слово — короткое и могучее. Как хорошо оно звучит: По-бе-да!

Все плакали в тот незабываемый день... И я плакал. Радовались несказанной радостью. Сожалели о многом. И по сей день почти нет семьи, где не было бы ушедших на войну и не вернувшихся...

1985

Память сердца

Большой театр СССР

Человеческая память хранит сокровища чрезвычайно ценные. И в дни, когда отмечается 200-летие Большого театра, нам необходимо вспомнить имена, звучавшие в русской опере и сто и двести лет назад. Ведь это нас обогащает, когда мы вспоминаем наших предшественников, например, певца и драматического артиста А. О. Бантышева, принявшего участие в первом представлении оперы Верстовского “Аскольдова могила”, или П. А. Хохлова — первого Онегина в Большом театре... Живые цветы и по сей день на его могиле на Новодевичьем кладбище.

Помним мы Л. Собинова, А. Нежданову, К. Держинскую, Н. Обухову. Их творчество, неразрывно связанное с Большим театром, было многогранно и значительно. Самые теплые слова хотелось бы сказать о таких замечательных артистах Большого театра, как Пироговы — Григорий, Александр и Алексей, Н. Ханаев, В. Барсова, М. Максакова, В. Давыдова, М. Рейзен... Их имена хорошо знакомы поклонникам театра, но мало кому известны такие факты: певший в “Чио-Чио-сан” и “Князе Игоре” Константин Терехин — первый член Коммунистической партии среди артистов-певцов Большого театра того времени, участник гражданской войны, участник боев, которые вела Первая Конная. Или такой эпизод. Я ведь застал Степана Евтроповича Трезвинского, пел с ним в “Дубровском”. Так вот он, Савранский, Лабинский, Боначич, а потом и другие, в трудные годы гражданской войны, в холодное время, ночью ходили с винтовками вокруг театра, охраняли его от нападения анархиствующих элементов. Театр был нетоплен, но спектакли шли. Был и оркестр, и хор, и балет, и певцы.

За первые десять лет существования Советской власти было поставлено очень много новых спектаклей, в том числе и советских опер. Конечно, суть не в количестве. Но неоспорима одна истина — что уровень музыкального исполнительского мастерства тогда был высок, потому что в Большом театре всегда существовала преемственность традиций. Ноты нотами, но смысл и форма могут быть переданы только живыми людьми. Поэтому необходимо нам вспомнить В. Сука, М. Ипполитова-Иванова, С. Рахманинова, который также в 1904 — 1906 годах стоял за дирижерским пультом Большого театра. Вспомнить также К. Голейзовского, С. Самосуда, В. Лосского... Владимир Аполлонович Лосский был и певцом и режиссером. Он пел Мефистофеля, Цунигу, весь басовый репертуар. Но участвовал и в оперетте “Дочь Анго”, поставленной В. Немировичем-Данченко. Владимир Иванович Немирович-Данченко к Лосскому относился, я бы сказал, с подчеркнутой осторожностью. Но, несомненно, он его уважал, ценил его постановку “Бориса Годунова” в Большом театре. За прошедшие пятьдесят лет значение Лосского временем проверено, его почерк оперного режиссера стал предельно ясен. Он устоял против всевозможных веяний...

...Конечно, каждая эпоха имеет право на эксперимент, но уже многое было сделано, на что не следует тратить времени. Не следует ущербно экспериментировать. Москвин, этот замечательный художник, артист, был правдив, и его правда — это правда школы Художественного театра. Но даже он ошибался или, вернее, шел не тем путем, когда ставил в Оперной студии имени Станиславского оперу “Борис Годунов”. И спор между Головановым и Москвиным, в котором принял участие и К. С. Станиславский, решился в пользу истины: “опере — оперное”, а не бытовая правда.

Создать непреходящее, значительное — нелегко. А ритм времени таков, что кажется — все можно. Но Лосский, Сук, Голованов, артисты театра, заявляли, что многое из того, что появляется под вывеской нового, вовсе не ново, слабо, подчас даже примитивно, и тема сегодняшнего дня не может быть раскрыта в музыке-однодневке. Поэтому мы глубоко ценим гражданственность, принципиальность, профессионализм, а главное — уважение к аудитории, к своему народу. Чувство ответственности — мера времени, в котором ты живешь и трудишься.

Это естественно, что сегодня мы вспоминаем имена тех, кто отстаивал ключевые творческие позиции. Но притягательной силой Большого театра были не единицы, а весь творческий ансамбль, вся группа. И их воспитание, формирование было предметом величайшей заботы.

Как зарождается тот или иной музыкальный образ — тема вечная и сложная. Алгеброй нельзя постичь гармонию. Оттого так важен был для нас обмен мнениями, общение с такими людьми, как Герои Советского Союза М. М. Громов, В. П. Чкалов, А. В. Беляков, Г. Ф. Байдуков. С Большим театром были тесно связаны А. Жаров, И. Уткин, Я. Эренбург, А. Безыменский, Вл. Маяковский. В художественный совет театра входили такие люди, как академик Н. Зелинский. И сегодня необходимо продолжать эту традицию общения творческих работников большого театра с людьми труда, науки, литературы.

Следует помнить также об огромном влиянии на искусство Г. В. Чичерина, А. В. Луначарского, П. М. Керженцева, Ф. Я. Кона.

Моих дорогих коллег и товарищей всех помню, горячо обнимаю и приветствую!

1976

Ансамбль оперы Союза ССР

Восемнадцатого октября в Большом зале Московской консерватории состоится премьера оперы “Вертер” в исполнении нового государственного коллектива — Ансамбля оперы Союза ССР.

Наш Ансамбль будет выступать на концертной эстраде. Мы вовсе не собираемся механически переносить оперный спектакль на концертную площадку. Мы стремимся создать новое зрелище, оперу-концерт, сохранив при этом непрерывность действия и его сюжетного развития.

Идея постановки оперы в концертном исполнении, в сущности, не нова. Многие знаменитые композиторы прошлого неоднократно прибегали к концертной форме постановок своих опер. Задача нашего Ансамбля — не только возродить эту традицию, но значительно дополнить и развить ее, опираясь на значительный опыт оперного искусства и учение о мастерстве актера.

Последнее представляется особенно существенным потому, что обычно в концертном исполнении оперы терялись напряжение и драматичность спектакля, хотя участники его в то же время хорошо справлялись с вокальной стороной. На мастерство актера мы обращаем сугубое внимание. Певцы, выступающие в спектакле, должны не только петь, но и пытаться создать образы и жить ими на сцене. Это, конечно, нелегко, так как участники нашего спектакля выступают без грима, в своих обычных, а не в театральных костюмах, за исключением определяющих эпоху, например, “Орфей”.

Перед участниками спектакля была поставлена трудная задача — без декоративного оформления, без грима, без театральных костюмов постараться создать психологически оправданные образы героев оперы. Большая репетиционная, а в ряде случаев и педагогическая работа, проведенная внутри Ансамбля, дала положительные результаты, и нам, кажется, удалось создать оперный спектакль, драматическое развитие которого должно без труда восприниматься зрителем.

Мы открываем свой сезон оперой Массне “Вертер”, написанной на сюжет бессмертного произведения Гете. Гете писал о своем герое, что нельзя отказать “в уважении и любви его сердцу, его характеру”, “в слезе его участи”. Обаятельный и трагический облик Вертера прекрасно воссоздан в музыке Массне. Недаром Чайковский писал: “Отныне Массне будет одним из моих любимцев”.

Исключительное мастерство оркестрового письма, мягкая лиричность и доходчивость произведений Массне предопределили наш выбор. Помимо того, при постановке нам не приходилось задумываться над массовыми сценами. Опера очень портативна и хорошо укладывается в рамки концертного спектакля. Напряженность драматического действия заставляет зрителя забыть обо всем, кроме переживаний героев. В этом зрителю мы мешать не собираемся: обычное пышное оформление в нашем спектакле заменяется легкой, прозрачной перегородкой, за которой будет находиться оркестр, чем достигаете его звучание завуалированным и легким.

Роли в спектакле исполняют: Печковский, Козловский — Вертер, Максакова, Рождественская — Шарлотта, Савранский, Любимов — Альберт, Нечаева, Муратова — Софья, Волжин — судья. Дирижер проф. А. И. Орлов, хормейстеры Г. Лузенин, К. Птица, постановка И. Козловского.

Второй постановкой ансамбля явится опера Глюка “Орфей”.

“Орфей” Глюка — одно из самых значительных произведений мировой музыкальной литературы, в котором в полной мере выразился гений великого реформатора оперы. “Орфей” Глюка выбран нами для постановки не случайно. Музыкальная драма “Орфей”, насыщенная действием, утверждающая в опере начало правды и простоты, близка нам и интересна, хотя она написана свыше 200 лет назад.

В постановке “Орфея” большая роль отводится хору и балету. О танцах в “Орфее” Ромен Роллан образно сказал: “Танцевальные мелодии “Орфея” — это античные барельефы, это фриз греческого храма”. В спектакль Государственнного ансамбля оперы введены не многочисленные, но предельно выразительные актеры-танцовщики. Работа над спектаклем уже начата: разучиваются ансамбли, проверяются партитуры. Последнее особенно важно, потому что существуют две фабульные и две музыкальные редакции “Орфея”. В одной из музыкальных редакций партия Орфея написана для контральто, в другой — для тенора. Государственный ансамбль оперы собирается одновременно работать над двумя редакциями. В соответствии с этим партию Орфея будут исполнять Максакова и Козловский. Роль Эвридики поручена молодой артистке Шаповаловой, в нынешнем году кончающей консерваторию. Роль Эроса будет выполнять Нечаева, Блаженной тени — народная артистка СССР Е. А. Степанова, Т. Талахадзе, Г. Сахарова, дирижеры — Е. А. Акулов и А. И. Орлов.

В противоположность “Вертеру” “Орфей” пойдет с элементами декоративного оформления, причем центральное место будет уделено объемным установкам и скульптурному орнаменту. Над оформлением спектакля будут работать художник В. А. Фаворский и скульптор В. И. Мухина, которая примет также участие и в постановке.

В плане работы Ансамбля и одна из новых опер, написанных советскими композиторами.

Помимо мастеров оперного искусства к участию в работе ансамбля привлечены пианист — профессор К. Н. Игумнов, скульптор В. И. Мухина, художники В. А. Фаворский и А. И. Кравченко, старший концертмейстер M. И. Сахаров.

Государственный ансамбль оперы Союза ССР будет выступать 5 раз в месяц в Большом зале консерватории. С 1 января Ансамблю будет предоставлено специальное помещение.

1938

Ленинградский государственный академический театр оперы и балета имени С. М. Кирова

Два брата — один в Москве, другой — в Ленинграде. Сила их велика. Как бы обнимая один другого, утверждая друг друга, они создали незабываемую духовную суть нашего искусства.

Я еще помню индивидуальные договоры, в которых дирекция оговаривала такой пункт, что в случае необходимости артист должен принять участие в спектаклях и того и другого театра: в Большом и в бывшем Мариинском.

При виде колонн Большого театра или Кировского театра в памяти встают звучание, видение, полет волшебного танца — и все это на прекрасной оркестровой звучности и стройности хора.

Если бы всего этого не было, то настоящее было бы голо и примитивно.

Это значит, что минувшему мы должны поклониться, поклониться тем, кого застали творцами, и тем, кто так или иначе принимает участие в нашей жизни сегодня.

Творческому коллективу театра желаю радости в искусстве!

1983

Украинский театр оперы и балета имени Т. Г. Шевченко (Киев)*

# * Статья написана в связи с Декадой украинской литературы и искусства в Москве в 1960 году.

После окончания замечательной оперы выдающегося украинского композитора Н. В. Лысенко я услышал разговор двух зрителей, только что аплодировавших исполнителям. Этот разговор взволновал меня: оказывается, они впервые услышали оперу “Тарас Бульба” и были поражены ее красотой, тем, что по своему масштабу, глубине, звучанию она напоминает Мусоргского. Как жаль, что мы плохо знаем настоящую украинскую музыкальную классику!

Мне довелось в детстве встречаться с Николаем Витальевичем Лысенко. Однажды в лесу мы, дети, пели украинскую песню и, видимо, неправильно произносили слова. Появившись неожиданно, он тут же поправил нас и в весьма категорической форме. Пением остался доволен, но сказал: “А неправильно произносить слово — это нехорошо”. Позже я слышал эту песню в одной увертюре к опере Лысенко.

Либретто “Тараса Бульбы” создал М. Старицкий, человек большой культуры и больших знаний. Жаль только, что по непонятным причинам нарочито резко звучат отдельные слова. Эта резкость, которую, читая Гоголя, не ощущаешь, есть в опере, в репликах действующих лиц, например, Воеводы.

В новой редакции Киевского театра оперы и балета имени Т. Шевченко Тарас Бульба не погибает. Он вместе со своим старшим сыном Остапом врывается в город Дубно, покоряет его и поет победную песню “Засвистали козаченьки”. Этим победоносным звучанием кончается опера.

Возможно ли в опере нарушить литературную правду? Думается, да. Но обязательно ли надо было отступать от писателя, произведения которого, в частности “Тарас Бульба”, известны во всем мире? Я вспоминаю, что, когда однажды украинская делегация приехала в Индию, в ее составе был драматург Василий Минко. Он был одет в украинский национальный костюм, и его наряд, а также выразительные черные усы дали повод индийскому таможеннику обратиться к нему: “О, Тарас Бульба”. Естественно, что любой зритель, попав на этот спектакль, будет ждать другого финала или... продолжения спектакля на другой день (к тому же в предыдущей редакции оперы Тарас Бульба погибает в огне).

Искусство должно отображать жизнь и быть творцом ее. Не нужно приспосабливаться к обстоятельствам. Я вспоминаю, был такой спектакль — “Серп и молот”, а при ближайшем ознакомлении он оказался “Иваном Сусаниным” Глинки. В 1916 году Сусанина не убивали в лесу — не хотели усложнять польский вопрос. А “Фауст”, если и решались ставить в то время, то без знаменитого марша, — видимо, считали, что он будет восприниматься как прославление германского милитаризма. Вот как опасны “бросания” из стороны в сторону. И поучительны...

Очень радует вокальное звучание всего спектакля “Тарас Бульба”. Убедительна Л. Руденко в партии Матери. В ее исполнении нет нажима, “старания”, которое обычно свойственно молодым актрисам, играющим старух. Весь этот акт, и особенно сцена Матери, овеян лирической грустью и печалью. Проникновенно, мягко звучал оркестр, и здесь трудно переоценить заслугу дирижера А. Климова. Замечательны певцы Д. Гнатюк (Остап) и В. Тимохин, В. Борищенко (Андрий). Очень сложен образ Андрия. В опере трудно показать всю его глубину. Любовь Андрия к панночке — это какое-то затмение, которое не подчиняется человеческой воле, в этом и есть трагедия. Произведение сильно и убедительно, когда и положительный и отрицательный герои показаны в больших страстях.

Как поют? На бумаге это передать невозможно, нужно было слышать. Когда я слышу оперу, я всегда волнуюсь и устаю. На этом спектакле я радовался. Как убедителен Б. Гмыря! Петь эту партию — с таким большим диапазоном, от низкого до верхнего звучания — трудно басу. Голос Гмыри звучал радостно, певец не форсировал его. Мастерство Гмыри во многом способствует успеху этого грандиозного спектакля... Покидаешь зал с чувством большой благодарности к коллективу театра, создавшему этот яркий, патриотический спектакль.

Это не рецензия, и я не рецензент. Мне просто хотелось поделиться своими мыслями об украинском искусстве. В жизни, тем паче в искусстве, не должно быть равнодушия. Видеть и слышать концерт классической капеллы “Думка”, закарпатский хор-ансамбль, убедительных бандуристов, симфонический оркестр во главе с Н. Рахлиным, спектакли музыкальных и драматических театров, присутствовать на выступлениях писателей и поэтов... Всего не перечислишь, всего не пересмотришь. Устал ли я? Нет. Жалею только, что не хватило времени встретиться с украинской эстрадой, побывать на “Дяде Ване” с М. Романовым в Театре имени Леси Украинки. И я грущу, что знаменитые Н. Ужвий и Г. Юра не были представлены в этот приезд в спектаклях Театра имени Франко.

Но если вспомнить то, с чем удалось познакомиться, если хоть взглядом окинуть замечательную выставку “Советская Украина” — украинскую живопись, графику, скульптуру, то хочется воскликнуть “Дякуемо щиро!”.

1960.

Декады, смотры, гастроли украинского искусства

Украинская декада... И радость, и взволнованное ожидание вызывает она.

Радость, что приехали самые известные, заслуженные театры, замечательные исполнители. И привезли не только знакомые оперы “Тарас Бульба” Н. Лысенко, “Аскольдова могила” А. Верстовского, а и новые: “Арсенал” Г. Майбороды, “Первая весна” Г. Жуковского и балет “Черное золото” В. Гомоляки...

А ожидание, какое-то особое, взволнованное ожидание, возникает вот почему. Все мы помним минувшие Декады украинского искусства. Помним их успех. Волнение от встречи с настоящим талантом: от знакомства с новыми именами и гордости за старую гвардию.

Так было. А как-то будет?

В искусстве нет пророка. Я еще не слышал новые оперы, не видел балеты. Но могу сказать одно: не любить украинское искусство невозможно. В особенности музыку, пение. Ведь если природа, климат действительно оказывают влияние на психику человека, на его душевный мир, то мягкая гармония украинской природы, которую так чудесно воспел еще Гоголь и наши современные писатели и поэты, сопутствует желанию человека петь. И где только, в каком городе, в каком оперном театре не встретишь певцов с Украины! А начинали, учились, оканчивали школу они в Киеве, Харькове, Львове... Но, говоря о сегодняшнем украинском искусстве, нельзя не вспомнить добром таких корифеев, как Литвиненко-Вольгемут, Кипоренко-Даманский, Микиша, Цинев, Петрусенко, Тессейр.

Каждая эпоха должна отдать дань любви и благодарности Тарасу Григорьевичу Шевченко.

Я не говорю сейчас о своих любимых поэтах, драматургах и драматических артистах, которых я люблю и ценю.

После сердечных и искренних объятий, поздравлений, добрых пожеланий будут рассуждения...

Могут ли они быть едины?! Нет. Не могут. Да и не надо.

Жажда творческого познания велика. Так много интересного в поэзии, в музыке, в оперных и драматических спектаклях и различных концертных программах, живописи, скульптуре. Как говорят — есть что показать. И есть что увидеть, услышать.

Удачи и радости желаю моим дорогим землякам и коллегам.

1960

Больше всего я ценю в оперных спектаклях поэтическое начало, которое на всем протяжении истории оперного искусства являлось наиболее действенным стимулом развития жанра. Помню, М. Рыльский написал однажды: “Поэзия не умирает...”. И вот приезд в Москву Киевского театра — яркое этому подтверждение. Я не все видел из того, что киевляне привезли, и не все из увиденного мне понравилось в равной мере. Но даже те сцены в спектаклях, которые выглядели незаконченными по форме, были привлекательны, если в них присутствовала истинная поэтичность. Основной же недостаток ряда постановок (который, к сожалению, свойствен не только театру киевлян, но и многим другим)— стремление к ложно понятой масштабности и перенасыщенность звучания.

Я дважды слышал оперу Майбороды “Ярослав Мудрый” — на сцене Большого театра и в Кремлевском Дворце съездов. Во втором случае успех, на мой взгляд, был определен работой человека, которого мы не видим и о котором часто забываем,— талантливого звукорежиссера. Он убрал оркестровую насыщенность и выдвинул певцов. Этот спектакль взволновал и запомнился. Даже темпераментный дирижер С. Турчак оказался во власти невидимого звукооператора.

Г. Майборода принадлежит к тем авторам, которые целеустремленно и на протяжении многих лет работают в жанре оперы. Его “Арсенал”, “Тарас Шевченко”, “Милана” принесли автору известность; в них выразился свой стиль, своеобразная одаренность композитора. В частности, Г. Майборода — мастер хорового письма. Прекрасно звучат хоры и в “Ярославе Мудром”.

Исполняющий заглавную партию А. Загребельный радует виолончельным звуком, теплотой и естественностью исполнения. Ровным звучанием замечательного по красоте голоса отличается и А. Мокренко (Гаральд).

Н. Куделя (Елизавета), Г. Ципола (Ингигерда), Л. Юрченко (Джемма) — три разные партии, три яркие певческие индивидуальности. Конечно, они не равны по стилю, по мастерству исполнения. Но ведь сад и не может цвести одним цветом.

Многообразие и контраст индивидуальностей — традиция искусства нашей Родины. История показала, что Украина — источник звезд: вокала, которые движутся каждая по своей оригинальной жизненной орбите.

Певец С. Дубровин (Никита) — явление в искусстве. Важно сохранить его талант на многие годы. При правильном развитии он способен длительное время доставлять радость любителям оперы; у него для этого все данные. Но многое и настораживает, в частности, стремление выдвинуть на первый план красоту звука, подчеркнуть ее утрированной динамикой. А между тем опыт классики убеждает в том, что одно из таинств искусства — умение пользоваться “тихой” музыкой, паузами, которые завораживают. Поэтому так эффектны завершения арий, да и целых сцен на пианиссимо. Вспомним хоры а капелла в “Фаусте”, в “Хованщине” (обращение к Ивану Хованскому), поражающие не массивностью, а особой округленностью бережно посылаемого в зал звука. Помню, на спектаклях в Большом театре этот хор под управлением В. Сука неизменно бисировался.

Опера как жанр сильна не видимой эффектностью, а глубиной содержания, заключенного в певческом мастерстве. И поэтому я хочу назвать еще несколько участников в спектакле “Ярослав Мудрый”: С. Каданцев (Журейко), В. Лосицкий (Свечкогас), А. Кочерга (Сильвестр) — все они создают образы вокальными средствами.

Думается, что успех спектакля — в единстве ансамбля. Очень важное достижение киевлян! Ведь как часто бывает, что наряду с выдающимися исполнителями основных ролей в спектакле плохо звучат реплики второстепенных персонажей, и одной-двух таких реплик достаточно, чтобы испортить впечатление от целого. Очень хочу подчеркнуть в связи с этим участие в исполнении “Ярослава Мудрого” В. Скубака (Давид), в свое время на его плечах лежал весь основной репертуар, а сейчас он поет маленькую партию. И правильно делает, что продолжает работать, не уходит из театра, передавая свой высокий профессионализм новому поколению артистов. Он не один — в этом же спектакле полноправными исполнителями являются А. Чулюк-Заграй, И. Черней, М. Мартиросова — без них не было бы спектакля, они создают приподнятый, торжественный тонус всего представления. И талантливый дирижер С. Турчак, и режиссер Д. Смолич, и художник Ф. Нирод, и хормейстер Л. Венедиктов — художники разных почерков, творческих пристрастий — объединены стремлением наиболее полно донести до слушателей содержание партитуры оперы. Они союзники.

Хочу отметить, что в последнее время появилась в опере новая специальность — художник по свету (в данном случае В. Гоженко). Ранее ее не было. Мне думается, в этом предвестие будущего, когда свет и цвет войдут полноправными компонентами в создание художественного образа наряду с солистами, оркестром, хором и балетом.

Успешно работать в оперном театре могут лишь те, кто познал тонкости певческого искусства. Успех К. Симеонова (в частности, в “Катерине Измайловой”) во многом объясняется тем, что он сам пел в детском духовном хоре, так же как в свое время Н. Голованов, М. Ипполитов-Иванов, как многие ныне здравствующие композиторы и дирижеры.

Опера “Гугеноты” Мейербера редко исполняется ныне главным образом из-за отсутствия тех певческих голосов, на которые она рассчитана. Но киевляне богаты. Спектакль получился очень вокальным, напевным — в этом его сила.

Несколько дней тому назад в беседе с руководством театра я сказал, что знаменитый Н. Смолич, игравший Хлестакова и осуществивший ряд постановок на сценах Ленинградского Кировского и Большого театров, вряд ли предполагал найти в сыне Д. Смоличе своего продолжателя, который выступил в последних московских гастролях в качестве постановщика и “Ярослава”, и “Гугенотов”. Трудная это опера и для солистов, и для дирижера. Трудна она своей кажущейся простотой, когда каждый, даже небольшой промах не проходит незамеченным. И. Гамкало провел спектакль с внутренней напряженностью и взволнованностью.

Удачно выступил в партии Рауля В. Федотов. У него есть все для создания героического образа. В чем этот талант? Думается, в способности убедить слушателя в правоте своего героя и заставить полюбить его. Певец должен искать своеобразные краски, и обидно бывает, когда, найдя их, эти свежие черты приписывают другим — постановщику, дирижеру. Но еще хуже, когда уже давно созданное и найденное, ставшее традиционным, артист стремится выдать за свое собственное и оригинальное. В. Федотов пленил на спектакле “Гугеноты” именно новизной решения образа. Ему хочется пожелать творческого долголетия. В чем же секрет долголетия? Я убежден, что в основе долголетия — трудоспособность, причем не обязательно выступать каждый день, но быть готовым к этому, находиться в форме очень важно. Другое условие — уметь уловить традиции, найти талантливого наставника. Знаменитый певец Н. Фигнер — пример долголетия, пример неутомимого труженика, прошедшего трудный путь от любительского пения в хоре военно-морского корпуса до прославленного артиста профессиональной сцены.

Долголетие артиста — это ведь не только долгожительство на сцене, но и способность сохраниться в памяти зрителя, слушателя. А здесь единственный путь к этому — поддержание контактов с тружениками, ради которых в конечном счете и создаются шедевры искусства. Важно, чтобы эти контакты не были показухой, не ограничивались бы отчетной галочкой в рапортичках, а были бы искренними и постоянными. Я, например, на всю жизнь запомнил поездку в село, на родину М. Рыльского, с группой артистов. Путь в жару по пыльной дороге был трудным, но всех нас в конце концов вознаградил восторженный прием слушателей — крестьян, до предела заполнивших местный Дом культуры (бывший дом семьи Рыльских, подаренный ими землякам), запомнился облик этих людей, их одежда, лица, восторженные глаза. Такие встречи стимулируют к творчеству, дают заряд новых сил и желание работать. Замечу, что среди выступавших была и К. Радченко, сама вышедшая из семьи колхозников и ныне прекрасно спевшая партию Валентины в опере “Гугеноты”. В спектакле этом много отличных исполнителей. Хор и оркестр Киевского театра импонируют отличным ансамблем, стройностью звучания, свидетельствующими об их больших творческих возможностях.

...“Запорожец за Дунаем” Гулак-Артемовского всегда интересен и для тех, кто уже хорошо знает это произведение, и для тех, кто впервые знакомится с украинской культурой. Он интересен прежде всего непосредственной связью с богатыми фольклорными традициями и возможностями многообразной трактовки основных персонажей. Я знал например, в роли Ивана Карася П. Саксаганского, который умел избавить этот персонаж от поверхностной буффонады и сообщить ему черты благородства, силы и храбрости. Интересна и патриотическая фабула произведения — запорожцы, в силу исторической обстановки вынужденные ранее переселиться за Дунай, теперь возвращаются домой. Произведение создавалось в непосредственном контакте с М. Глинкой, которому, в частности, приписывается молитва в последнем действии. Жаль, что именно этот лучший эпизод музыки оказался в спектакле несколько сокращен.

Спектакль “Лючия ди Ламмермур”, показанный во время гастролей, — яркое художественное явление. Режиссер И. Молостова все построила на доверии к исполнительнице заглавной партии Е. Мирошниченко. Артистка подчеркивает одиночество своей героини, окруженной эгоистичными, алчными людьми, рвущимися к богатству и не останавливающимися ни перед какими преградами в достижении своих целей. Образ трогает слушателей, заставляя глубоко переживать трагедию чистой и благородной Лючии. На высоте был и партнер Мирошниченко А. Соловьяненко (Эдгар). Я думаю, что это одна из его лучших партий.

После спектакля друзья и поклонники таланта Е. Мирошниченко побывали за кулисами и, поздравляя ее, выразили уверенность, что ее педагог, замечательная артистка, с которой и мне посчастливилось работать, Мария Эдуардовна Донец-Тессейр была бы очень довольна ее выступлением. В том, что она сумела передать свое мастерство и воспитала целую плеяду известных артистов,— наглядное проявление традиций в нашем певческом искусстве. Мастера прошлого продолжают жить в творчестве своих учеников. Крайне важно помнить о тех, кто научил нас многому хорошему, передал беззаветную любовь к искусству, воспитал профессионализм.

1976

Я специально приехал в Москву, чтобы послушать “Лючию” в постановке Киевского театра. Искусство одинаково притягательно и для самой широкой аудитории, и для профессионалов. И такая радость, что в зрительном зале нет равнодушных. А сколько здесь певиц — в расцвете творческих сил и тех, кто только еще начинает свой путь в искусство. Здесь певица Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Лариса Штанько. Она пришла сегодня послушать удивительное исполнение Евгении Мирошниченко, а завтра сама будет петь эту партию в волнующей опере Доницетти. Меня покорил звучный красивый баритон Анатолия Мокренко. Я не знаю, к сожалению, фамилии его педагога, а он заслуживает самых добрых слов, так как чувствуется: у Мокренко, кроме отличных природных данных, — и крепкая профессиональная вокальная школа.

Я поинтересовался у Анатолия Мокренко, кто был его педагогом.

— Мой первый педагог, — ответил певец, — Николай Гаврилович Зубарев, а сам он в свое время был учеником Шаляпина.

Беседуя, мы выходим из Большого театра.

— Пойдемте к памятнику К. Марксу, — предлагает Анатолий.

Мы неспешно идем московской улицей.

— А знаете, — обращается ко мне А. Мокренко, — что тот огромный монолит, из которого высечен памятник, я нашел. Да, да, не удивляйтесь. Ведь до того, как я стал вокалистом, у меня другая специальность была — геолог. Так вот, гранит таких размеров по всей стране искали, а нашли в селе Скелеватке Днепропетровской области.

И Анатолий Мокренко долго смотрел на памятник К. Марксу.

Нам пора расставаться: утром у вокалиста репетиция в Большом театре.

1979

Полтавский театр

Теперь он называется Музыкально-драматический театр имени Гоголя. Прошло почти 70 лет со времени моей службы там, а многое вспоминается. Был в Полтаве преподаватель института, певец-тенор, с хорошей сценической внешностью. Но судьба его сложилась не так, как он хотел. Много лет спустя я выступал в Сталинграде на разрушенном, почти дымящемся еще тракторном заводе. Мне сказали, что у них есть певец Попов из Полтавы. С какой радостью я увидел его. Он держался тактично, но отчужденно. Почему? Кто знает. Но это мне запало в сердце. Многих уже не было в живых. Он был, пожалуй, один из немногих полтавчан тех лет, кого я встретил.

...С Полтавским театром у меня связаны самые светлые воспоминания. Именно там я спел впервые многие партии своего оперного репертуара.

На сцене этого театра мне посчастливилось встретиться с такими корифеями украинской сцены, как П. Саксаганский, И. Марьяненко, М. Заньковецкая.

Партию Петра из “Наталки Полтавки” я исполнил в Полтаве в самом начале пути, еще в 1919 году.

С большим удовольствием и благодарностью принял я от полтавчан, спустя более полвека, приглашение снова спеть эту партию. Рад, что эта волнующая встреча состоялась во время гастролей моих земляков-украинцев в столице.

1976

Свердловский театр оперы и балета имени А. В. Луначарского

В Свердловск я впервые приехал в 1924 году. Это фактически были первые мои шаги на большой оперной сцене после Украины. До этого я пел лишь в двух городах — в Полтаве и Харькове. Из Харькова почти всю нашу труппу пригласили в Свердловск. В поезде мы много говорили о суровом уральском климате, с лютыми зимами, ветрами и снегопадами.

К счастью, оказалось, все не так страшно! Кроме того, и театр и свердловская публика, музыкальная и доброжелательная, нам очень понравились. Как-то все сразу стало родным и близким. Лично я вскоре почувствовал себя в Свердловске как дома…

Сезоны 1924 и 1925 годов. Их мне не забыть. Никак не забыть! Они были, можно сказать, отправными этапами в моей дальнейшей сценической биографии. Именно здесь я получил настоящую зарядку как артист и оперный певец. И я всегда говорю, что Свердловский оперный театр имени Луначарского помог мне определиться, найти свое настоящее место в искусстве. А это совсем не так просто. Это сложный, а иногда и мучительный творческий процесс.

Потому я с благодарностью вспоминаю о большом рабочем, научном и культурном центре Урала — Свердловске.

Очень много мне помогли мои товарищи по сцене. Наверно, старожилы Свердловска, помнят дирижеров Палицына, Бердяева, Пазовского, режиссера Альтшуллера, певцов Кипоренко-Даманского, Каратова, Донца, Аграновского, Мухтарову, Баратову, Синицкого, Любченко, Шидловского, Ухова, Зелинскую, Григория Пирогова, Йоркина, Будневича, Вильтзак, Беляева, Копьеву, Сливинскую, Бокову, Франковскую, Тессейр, Книжникова, Девлет. Но это еще не все, кого я обязан помянуть добрым словом. Многих из них мы, к сожалению, незаслуженно забыли. Это наша общая вина.

Между тем, как мне известно, мои добрые старые товарищи с великой благодарностью вспоминают эти славные имена. Ведь в каждом из них была огромная сила воздействия на зрителя, хотя голос у каждого звучал по-разному. А в целом какой они создавали великолепный ансамбль!

О том, как играл Антон Рубинштейн или Ференц Лист, написано много. Но для тех, кто их не слышал, все написанное, по сути дела, приходится принимать на веру. А о певце и подавно трудно и писать, и говорить. Действительно ли у него был такой голос, имел ли он такой-то диапазон, обладал ли тембр именно такими красками, как об этом говорят современники? И еще более сложно определить, как сочетался голос со сценическим образом, который создавал артист.

Вот перед глазами Татьяна Бокова... Многие, в том числе и те, кто сейчас работает в Свердловском оперном театре, не помнят этой замечательной артистки и певицы. А какая она была Татьяна в “Евгении Онегине”! Тембр ее звучания был почти ординарный, да простится мне такое выражение! Были голоса и значительно лучше. Но как она могла воздействовать на слушателей, на нас, ее партнеров, на сор и оркестр, на таких требовательных руководителей труппы, как режиссер Альтшуллер и дирижер Пазовский! То же самое было, когда она пела Чио-Чио-сан, Трильби в одноименной опере Юрасовского, Машу в “Дубровском”.

Рядом с нею были, как я уже сказал, более мощные голоса, более поразительные. Но они не всегда обладали теми качествами и той духовной зрелостью, которой в данном случае обладала Татьяна Бокова.

Естественно, о каждом из названных мною артистов, руководителей театра и других сотрудников можно и следует сказать многое. Они этого заслужили. И в первую очередь, конечно, директор театра Борис Самойлович Арканов. Арканов очень много сделал для роста и процветания руководимого им большого оперного дела, сумел так организовать сезоны, что с каждым годом они становились все интересней, полноценней и не только для публики, но и для труппы. Слышать, видеть, встречаться на репетициях, на спектаклях с артистами, режиссерами, дирижерами, по-разному решающими образы, постановку, вникать в их разночтение и брать оттуда все вам необходимое — это и есть обмен опытом, творческое обогащение на практике кратких оперных сезонов. Вот в создании такой творческой обстановки в Свердловском театре — огромная заслуга Арканова.

Я бы хотел высказать одну мысль: сезон может быть и продолжителен. Но во всех случаях ведущие исполнители обязательно должны пользоваться правом выступления и в других городах. Это, бесспорно, окажет артистам помощь в их росте, во взаимном обмене опытом...

Не могу не вспомнить Ивана Осиповича Палицына, замечательного дирижера и человека. О его мастерстве, скромности и деликатности можно говорить лишь восторженными словами. Только с годами раскрывается подлинный объем знаний, профессионализм и влюбленность в искусство, как они были присуши Ивану Осиповичу в дни нашего знакомства.

В юности Палицын получил медицинское образование, но его призванием стала музыка. И как много он сделал для роста духовной культуры там, где работал!

Сам я не так-то часто выступал в операх, которыми дирижировал Палицын, но как сейчас вижу его строгие глаза, смотрящие на меня из оркестра.

Ушел из жизни Иван Осипович неожиданно. Как-то летом, в Свердловском саду имени Вайнера, после исполнения на открытой эстраде увертюры “Тангейзер”, он почувствовал себя плохо и тут же на сцене скончался.

Александр Яковлевич Альтшуллер, уралец по рождению... Он прошел большой жизненный путь. Учился вместе с Леонидом Витальевичем Собиновым в музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества, пел вместе с ним в итальянской опере в Москве, затем побывал во многих оперных театрах России, но основную свою творческую жизнь посвятил двум городам — Перми и Свердловску. Александр Яковлевич много сделал для становления оперы на Урале, был здесь и певцом, и режиссером, и художественным руководителем театральных сезонов. Последние годы жизни он служил в Большом театре, особенно блистательно пел он партию Бартоло в “Севильском цирюльнике”. Уже глубоким стариком стал суфлером, и тут с его стороны не было никакой жертвенности, а тем паче обиды. Помню мою добродушную реплику в его сторону:

— Как же вы, дорогой барин (так в шутку звали Александра Яковлевича в театре), со своей возвышенной душой в суфлерскую будку сели?

— Да, брат, всякое бывает,— отшутился он...

Александр Яковлевич не сказал мне тогда, что любит искусство больше, чем самого себя в искусстве. Да и не надо было этого говорить. Он это доказал всей своей жизнью, до самых последних дней стремясь к прекрасному, возвышенному.

Сидя в суфлерской будке, Александр Яковлевич мог заслушаться и все позабыть, но мог и пожурить. Вдруг на музыкальной паузе укоризненно тихо раздается: ай-ай-ай!..

Кто из театралов, свердловчан и пермяков, не помнит замечательного Ария Моисеевича Пазовского, выдающегося музыканта, народного артиста СССР, одного из самых известных советских дирижеров. А кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не дружеская поддержка Александра Яковлевича Альтшуллера. Именно он оказал Пазовскому помощь, организовал в Перми концерт, чтобы достать ему средства для поступления в консерваторию, ездил с подписным листом, а впоследствии помог молодому дирижеру устроиться в Екатеринбургский оперный театр.

Да, Александр Яковлевич был редкой души и сердечности человек.

Но театр складывается не только из артистов, дирижеров и режиссеров. В театре есть невидимые миру люди. Как не вспомнить нашего верного товарища, костюмершу Фросю!..

С 1925 года Свердловский оперный театр приступил к постановке опер советских композиторов. Первой из них была “Князь Серебряный” П. Н. Триодина по роману А. К. Толстого. Триодин, как и Иван Осипович Палицын, — по образованию врач, в годы гражданской войны заведовал военным госпиталем и делал сложные хирургические операции. Я сам помню Триодина в военной форме. Именно так он и вышел на аплодисменты во время премьеры “Князя Серебряного”.

Главные партии на премьере пели: царя Ивана Грозного — Донец, князя Серебряного — Будневич. Я же принимал участие в небольшой партии Федора Басманова.

Опера Триодина была по-настоящему мелодичной. К сожалению, она долго не удержалась в нашем репертуаре. Почему же это произошло? Постараюсь ответить. Пусть не сочтут за “святотатство”, за неуместное сравнение, но разве “Борис Годунов” не был вначале “похоронен”. Он десятилетиями не ставился! А что сегодня? Жизнь подтвердила гениальность феноменального произведения великого Мусоргского. Таких примеров много...

Кстати, у Триодина, кроме “Князя Серебряного”, имеется еще несколько весьма интересных музыкальных сочинений...

Жаль, конечно, что “Князь Серебряный” быстро сошел со сцены! А по сути дела, все зависело от настойчивости и пытливости ума, которые требуются, чтобы доказать значимость того или иного произведения.

Вот почему большую роль могут сыграть в этом отношении так называемые музыкальные экспериментальные коллективы при оперных театрах или при комитетах по радио и телевидению. Они могут многое сделать в выявлении, а точнее, для справедливой оценки и восстановления художественной ценности многих музыкальных произведений.

Известно, что за тридцать-сорок последних лет у нас написано несколько сот опер! Но большинство из этих опер знакомы лишь тем трем-пяти лицам, которым по должности полагается их прослушивать, да бухгалтерии, которая обязана выплачивать авторам гонорар.

Вот почему творческие лаборатории, безусловно, себя оправдают, так как дадут возможность сотням, тысячам любителей музыки узнать произведения, о существовании которых они и не подозревают…

Участвовал и в таких спектаклях, как “Корневильские колокола”, где я пел партию Гренише, и в “Сильве” — Бони. Свердловский театр ставил тогда, наряду с признанными классическими спектаклями и первыми операми советских композиторов, и оперетты. Но это не было “дурным тоном”. В те сезоны на низкие сборы театр жаловаться не мог, постановку оперетт можно считать скорее всего интересным экспериментом, чем результатом меркантильной политики.

“Корневильские колокола” позволяли оперным артистам не только петь, но и вести диалог без оркестра, как это делалось в ряде классических опер. Уместно сказать, что и “Севильский цирюльник”, “Кармен” написаны композиторами с таким расчетом, чтобы весь речитатив, то есть диалоги, шел без оркестра и даже без фортепиано. Я, например, знаю именно такую постановку “Севильского цирюльника” в Большом театре режиссером И. М. Лапицким...

В “Сильве”, как я уже говорил, я исполнял роль Бони. Эту оперетту театр поставил из особых соображений. Тяжело пострадала от аварии наша прима-балерина В. И. Вильтзак, и мы часть кассового сбора использовали на ее лечение.

Позже пел я в Большом театре в спектакле “Цыганский барон” партию Баринкая. И до сих пор жалею, что там не состоялась постановка “Прекрасной Елены” с участием нашей незабвенной великой певицы Надежды Андреевны Обуховой в главной роли. Режиссер Владимир Аполлонович Лосский, которого свердловчане, думаю, помнят, знакомил меня с планом постановки, и план этот был очень интересным...

Но вернемся к Свердловску. Как-то осветитель Свердловского оперного театра (сейчас он работает в одном из областных Домов культуры) прислал мне любительскую фотографию, на которой изображен пролог “Князя Игоря” (сезон 1924/25 года). На втором плане видны лошади, а на лошадях — Будневич (князь Игорь) и я (Владимир Игоревич).

В те годы, да и сейчас, мое отношение к верблюдам, к лошадям и остальному животному миру было любовное... в жизни. Но на сцене?! Тут надо разобраться... Помнится, на спектакль “Фауст” я приезжал на лошади. После спектакля так же и возвращался. В Свердловске я и артисты Владимир Клишин и Николай Шенц носились верхом на лошадях по городу, ездили на Каменные Палатки, в лес. И уж коли хвастать, то в Москве я выиграл на ипподроме приз, придя к финишу первым на лошади Гориславе.

В Свердловском театре много тогда спорили о необходимости такого правдоподобия, то есть о лошадях. И по сей день считается, что “если на сцену Большого театра затащить живую лошадь, то этим достигается большая правдоподобность”. Во всяком случае, лошади аплодируют больше, чем опере или балету в целом. Страшновато!

Вспоминаю мое смятение, мое личное отношение к подобным постановкам. Стыдно сознаться, но во время репетиций “Князя Игоря” мне больше всего нравилось, когда женский хор, да и все остальные участники, шарахались в стороны, ибо для лошадей было непонятно, надо полагать, почему машут хоругвями, мечами, пиками, отчего луч прожектора бьет в глаза, зачем шум, звон, крик, хотя это и было прославление княжеской дружины и, надо сказать, довольно стройное в звучании.

Однако лошади не считались с господствующей тональностью и становились на дыбы. Вмиг сцена пустела, исчезал даже суфлер. Вот это мне и нравилось.

Но перед премьерой раздался возглас:

— Надо отменить лошадей, а то людей недосчитаемся!

Правда, лошадей не отменили, но к Будневичу, чтобы утихомирить его лошадь, прикомандировали двух конюхов в боярском облачении Я втайне лелеял мысль, что на премьере все-таки подниму лошадь на дыбы. Правда, свой замысел мне выполнить не удалось. Помешало то, что убрали яркий свет, лошади стояли огорошенные, на втором плане.

Ну, словом, был потерян даже спортивный смысл. На фотографии можно разобрать спокойный вид наших четвероногих партнеров. Kaк видите, проделали усиленную работу, чтобы довести их до такой состояния.

В связи с теми далекими сезонами, когда я пел в Свердловском оперном театре, мне помнится одна недавняя встреча.

Однажды за границей один из наших дипломатов — Е. К., обращаясь ко мне, сказал:

— А ведь мы с вами, Иван Семенович, сослуживцы.

Полагая, что все мы служим своей Родине, я поддакнул.

— Это,— ответил он,— само собой, разумеется. Но мы еще вместе на сцене участвовали.

Я начал в него пристально вглядываться. Может, он стрелял в меня (а следует прощать и это), если я пел Ленского, а он — Онегина или Зарецкого. А вдруг был Валентином в “Фаусте”?

— Нет! — засмеялся Е. К. — Не догадаетесь! Вы пели в Свердловске Лоэнгрина и Владимира Игоревича, а я... я выносил щит и хоругвь. В то время я учился в Уральском университете, и много студентов, любя искусство, участвовало в спектаклях оперного театра как артисты миманса и статисты. К тому же, это была и денежная добавка к стипендии...

С Е. К. мне пришлось потом встречаться несколько раз, и мы часто вспоминали сезоны на сцене Свердловской оперы, причем вспоминали не только значительные спектакли, но и капризы лошадей, и другие различные курьезы.

Но как не вспомнить, скажем, такой курьез, когда в 1928 году я приехал на гастроли в Свердловск, уже будучи солистом Большого театра, а меня оштрафовали на сто рублей и выдали квитанцию. А за что, спрашивается, оштрафовали? Да за то, что исполнил на концерте в Деловом клубе (ныне здание филармонии) на бис песенку герцога из “Риголетто”, которая в программе не предусматривалась. Интересно, что накануне в оперном театре шел спектакль “Риголетто”, где я эту песенку бисировал.

Конечно, еще вспомнить можно о многом. И те повторения, которые будут при этом, неизбежно подтвердят одно — чувство взволнованности и благодарности людям, с которыми мне довелось встречаться в Свердловске. Это относится и к высокочтимым, уважаемым товарищам и коллегам, и к аудитории, посещавшей наши спектакли. Аудитория того времени состояла из научных работников, рабочих, служащих, учащихся. Ей благодарность за доверие. Аудитория может быть восторженной, доверчивой, может быть и противоположной тому. Но живое общение с аудиторией! Как оно взаимно обогащает. Сегодня это воспринимается мной как нечто ласковое, доброе и обнадеживающее.

Конечно, цельности и монолитности аудитории нет, и вряд ли она возможна. Но приятно, когда ты заплываешь в море и напеваешь что-нибудь, а кто-то из проносящейся мимо лодки кричит:

— Привет вам из Свердловска!

— А вы — кто?

— Мы — свердловчане!..

1969

…У меня сохранилось несколько номеров театрального журнала “Эхо”. Подумайте, в то время в Свердловском оперном театре издавался свой журнал!

Представьте себе — спектакль “Лоэнгрин”: Эльза — Баратова, Ортруда — Сливинская, Тельрамунд — Книжников, Король — Шидловский, Лоэнгрин — Аграновский и Козловский. Дирижер — Бердяев. Режиссеры — Долуханов и Альтшуллер. Это было в сезон 1924/25 года. Потом эти имена звучали на сцене Большого театра, а некоторые — и в Европе.

Местный рецензент (фамилию его не помню), перепробовавший много специальностей, даже писавший стихи под псевдонимом, пишет в газете статью: “Лоэнгрин” — мол, опера тяжелая, артисты пели, мол, так себе, а Аграновский — Лоэнгрин — такой-сякой. Он маленького роста и сложен непропорционально... На следующий день уже в театральном журнале (можно было полемизировать) был возглас Аграновского, что во всем, мол, рецензент прав, только в том, в чем oн меня обвиняет, я не виноват, эти обвинения следует адресовать маме.

Я еще не пел в “Лоэнгрине”, а он уже написал в газете, что опера без подготовки непонятна, певцы — так себе, да и Козловский будет не лучше. Хоть я его, мол, не видел и не слышал, но могу с уверенностью сказать, что будет скверно.

Тогда легко можно было нарушить контракт и уехать в середине сезона. Равнодушие или озлобленность рецензий порождала такие явления, и знаменитый артист Григорий Пирогов, выступавший с красной строки, в середине сезона порвал договор и уехал!

В моем договоре, как и у всех, кстати, было указано, какие оперы идут для такого-то артиста. “Лоэнгрин” ставился для меня, и я должен был петь его первым. Но пел Аграновский. Я молчал, никаких протестов не заявлял. В договоре была обоюдная неустойка, и это давало мне право расторгнуть его. Но и тогда, и в другие времена я не протестовал, когда так называемые первые спектакли пели другие исполнители. Верьте: мне всегда было важно, как, а не когда.

Вот репертуар театра в то время (разговор о нем чрезвычайно важен, так как он — творческая визитная карточка театра): “Аида”, “Тангейзер”, “Сказки Гофмана”, “Галька”, “Фра-Дьяволо”, “Чио-Чио-сан”, “Тоска”, “Кармен”, “Онегин”, “Травиата”, “Риголетто”, “Севильский цирюльник”, “Трильби”, “Фауст”, “Князь Серебряный”, “Корневильские колокола”, “Хованщина”, “Борис Годунов”, “Жидовка”, “Серп и молот” (“Иван Сусанин”). Шла даже “Сильва” с хором и оркестром оперы, с привлечением некоторых артистов оперетты. Я пел Бони. Нужны были внеплановые средства, и шел такой гала-спектакль. Тогда же появились и абонементные спектакли, что создало абсолютно крепкую финансовую базу, но это же породило и некоторое творческое торможение, и даже равнодушие…

Конечно, я вспоминаю то, что мне дорого, близко. Была знаменитая гостиница “Пале-Рояль”. Ее удобства скорее вызывали юмор. За театром был пустырь, в отдалении — одноэтажные домики, но в каждом домике — притягательный огонек — разность людей.

Разные были люди. Вспоминается старый Екатеринбург с его трудовой интеллигенцией, тихими высокоинтеллигентными семьями, которые приобретали абонемент в оперный театр. Они же и организовывали встречи в Деловом клубе и в частных домах.

Собирались мы и своей актерской братией. Если в выходной день пельмени были у Донца и Тессейр, то у Мухтаровой, Книжникова, Боковой, Арканова — в другие дни. На этих вечерах выяснялись разнообразные таланты — кто читал стихи, кто аккомпанировал (к примеру, я).

В городе был кинотеатр. Перед экраном — малый оркестр, слепые музыканты.

Я знаю о существовании выпуклой печати для слепых. Видимо, они по этому же принципу разучивали классическую музыку. Какой это труд, какая память! Играли они самозабвенно. Я и сейчас часто вспоминаю о них. У Короленко слепой музыкант через страдания приходит к радости. Мне хочется думать, что у них была ежевечерняя радость. В кинотеатре было холодно, они играли в пальто, но музыка звучала глубоко, человечно. Мы иногда подходили к этим музыкантам, здоровались. Они нас узнавали — видимо, бывали и на оперных спектаклях.

Я по сей день восторгаюсь их трудолюбием — они играли Грига, Моцарта, сонаты Бетховена...

Что греха таить... Когда мы впервые ехали на Урал, то думали: скорей бы настал май, чтобы уехать из малопоэтического города — кругом лес, в центре города — пыль... И все же высокая поэтическая настроенность — непреходящее чувство, и многие артисты сполна испытали его именно в Свердловске.

1973

Когда после почти 35-летнего перерыва я вновь попал в Свердловский оперный театр, такой родной и в то же время незнакомый, то подумал: если бы стены этого здания могли поведать все то, что было в нем в течение полувека. Ветры и бури, цветение и заморозки... Но при любой погоде искусство оставалось могучим, прекрасным оружием воздействия на чувства людей.

Мне вспоминается такой случай. Однажды, это было в 20-х годах, перед спектаклем “Лоэнгрин” вдруг таинственно исчезла оркестровая партитура. Уже ярко сверкали люстры, зал наполнил шум собравшихся зрителей, оркестранты настраивали инструменты. А партитуры нигде не было. Обратились за помощью в губрозыск. И вот пришли они, грозные, вооруженные, в поблескивающих кожанках. Пришли в театр, чтобы провести расследование и разыскать ноты. Между тем спектакль начался — решено было дирижировать по клавиру. Зазвучала волшебная музыка Вагнера, и оперативные работники на какое-то время превратились в очарованных слушателей.

Я вспомнил этот эпизод не случайно. Сила искусства огромна, и кто бы ни находился в зале — любитель оперы или никогда не слышавший ее — он не может остаться равнодушным.

Когда в 1924—25 годах я впервые пел на сцене Свердловского оперного театра, там царила блистательная эпоха. Эпоха влюбленности в искусство как актеров, так и зрителей, эпоха высокого мастерства артистов, дирижеров, режиссеров. Мне думается, что и сегодняшний Свердловский театр многим обязан той эпохе: ведь нет искусства без преемственности. Духовная культура создается поколениями. И одно поколение свои лучшие традиции, как эстафету, передает другому. Поэтому мы произносим с большой благодарностью имена дирижеров, режиссеров, певцов того времени. Каждый из них — страница жизни театра. Многих уже поглотила “медленная Лета”. Но на том фундаменте, который они заложили, развивается искусство сегодняшнего дня.

Я пришел в театр, в котором складывались традиции, театр, который только получал известность. В свой второй приезд я застал театр уже сформировавшимся, имеющим свое профессиональное лицо. Тогда ему было тринадцать лет.

Теперь ему пятьдесят. Это не старость. Это зрелость. Есть города, есть театры, куда человек едет не только отдавать свои чувства, мысли, но и обогатиться. Свердловск для меня такой город. И вот я сижу по вечерам и гляжу в окно. Театр тот, да не тот. Кругом монументальные здания, напоминающие Театральную площадь и даже площадь Свердлова в Москве. А я помню, когда этот театр был почти на окраине города и его афиши кокетливо поедали козочки. Человек даже самой сильной и неудержимой фантазии не мог предвидеть в те годы, каким станет Свердловск сегодня. Изменился и театр. Он вырос до орденоносного. Но лучшие традиции первых лет живы и продолжают развиваться.

Я порадовался этому. Смелость, постоянные искания, горячая влюбленность в искусство остаются нестареющей традицией.

А те спектакли, которые театр впервые ставит на своей сцене сегодня, не говорят о творческих исканиях коллектива?

И еще я порадовался, когда увидел, что дружба артистов со зрителем, возникшая в те годы, продолжается и сейчас. Не одно поколение артистов вдохновляли своей любовью свердловские слушатели. И пусть не всегда она была улыбчивой, нередко приносила огорчения, но она была нужна как путеводная звезда.

Я слежу за ростом своих свердловских товарищей по сцене. Радуюсь их удачам. Во время гастролей театра в Москве видел балетные постановки. Они понравились.

За те короткие встречи в спектаклях и на репетициях здесь, в Свердловске, трудно хорошо узнать театр, ознакомиться с его репертуаром, труппой. И я не могу широко раздавать оценки. Могу назвать лишь тех певцов, которых слышал. Это Е. Алтухова, Л. Краснопольская, И. Семенов, Я. Вутирас, И. Наволошников, замечательная Н. Челышева.

Я радуюсь блистательному звучанию их голосов. И еще раз убедился в умной режиссуре. Много добрых слов можно сказать о гибкости дирижеров. Но мне думается, что следует давать больше возможности выступать артисту на сценах оперных театров других городов. Иначе появится привычка к своему театру, к своему зрителю, а привычка — это ступень к равнодушию, самому страшному, самому пагубному в искусстве. Очень хорошо, что в Свердловске в юбилейных спектаклях пели солист Новосибирского оперного театра Андрей Федосеев и солист Братиславской оперы Андрей Кухарский.

Сейчас театр интересен и любим. Он гордо несет свое знамя высокого профессионализма. Мне хочется только пожелать: больше поисков, больше творчества, смелости и дерзания, славный юбиляр!

1963

Все минуло! Но спасибо памяти, спасибо всему увиденному и услышанному!

Товарищи, коллеги... Многих я назвал, а хочу назвать всех. Каждый из них достоин повести. Не будь их, не будь их мастерства, сердца, отданного театру, многого мы не имели бы сегодня.

Татьяна Бокова. Такой Татьяны в “Евгении Онегине” я больше не знаю. Она, как и Анна Андреевна Зелинская, стремилась познать знаменитое итальянское бельканто, хотя очень сложный вопрос — кто, где и что приобретает, а что — теряет. Звуковедение у Боковой было замечательное. В Италии она привлекла к себе внимание и как художница-модельер. Но судьба уготована каждому своя. А. Зелинская вернулась на родину, пела в Большом театре главные партии (ныне ушла из жизни). А Бокова трагически завершила свой путь. Она стала, как говорят на Украине, “божевильной”, т. е. лишилась рассудка. Так она, очень красивая женщина, волнующая артистка, и умерла. Но все, кто служил с ней, кто видел ее на сцене, думаю, ее помнят.

П. Йоркин — балетмейстер. Это он, как и А. Макаров, слышал меня в Полтаве и потом назвал мое имя директору Харьковской оперы Б. С. Арканову. И я получил телеграмму-приглашение в Харьков, подписанную Аркановым и Альтшуллером. Потом мы все вместе служили в Свердловске.

В репертуаре театра были и “Сильва”, и “Цыганский барон”, и “Корневильские колокола”. Дирижировал последним спектаклем А. Пазовский. Как известно, Гренеше поет выходную арию “Плыви, мой челн”, вальсы, дуэты. В третьем акте спел я “Бродил я между скал”, провальсировал, как положено. Публика аплодировала. Тогда публику уважали и бисирование было дозволено. На этих аплодисментах и возгласах я подхожу к маэстро — “Что делать?”. Пазовский стоит, как в “Аиде”, опустив глаза. Публика аплодирует. Он стоит... Тогда я выхожу к суфлерской будке. А над Лазовским подшучивали, потому что у него были любимые, часто употребляемые слова — “ритмично, динамично”. Я жалобно говорю: “Я пел ритмично, динамично”. В зале хохот, аплодисменты и публики и оркестра. Тогда такая шутка была возможна.

А какой был В. Ухов в “Корневильских колоколах”! Был у нас такой случай. М. И. Донец в третьем акте выходит с фонарем. Кругом темнота. Я — Гренеше в растерянности от неожиданного шума шагов прятался в латы, когда приближался Донец. И в этой темноте шепотом на весь театр кричал: “Ой, граждане”. Какое сочувствие зала вызывала эта фраза. Она долго ходила в театре и в городе. Конечно, сейчас это выглядит шуткой. Но в этом было проявление единения со зрительным залом. И представилось мне сейчас, как в самом блестящем спектакля по Гоголю “Сорочинская ярмарка”, где все сияет, живет, смеется в конце старуха говорит: “И это было”.

Новосибирский театр оперы и балета

Когда Новосибирский театр оперы и балета еще не был построен, а московские архитекторы, пользуясь советами известного оперного режиссера И. М. Лапицкого, еще работали над проектом здания, уже тогда было много разговоров о том, что же это будет за театр. И речь шла не только об акустических качествах будущего сооружения, и даже не столько о них. Думали о труппе. Как заявит она о себе? Здание-то будет большое. Станет ли по-настоящему большим театр?

В 1949 году мне довелось петь на новосибирской сцене Фауста и Дубровского. Состоялось первое знакомство. Потом был 1955 год. Театр отметил свое десятилетие выступлениями в Москве. Впервые звучала тогда со сцены Большого театра исполненная новосибирцами замечательная опера венгерского классика Ференца Эркеля “Бан Банк”, которую они поставили первыми в Советском Союзе. Прошло еще пять лет, и вот мы беседуем о только что закончившихся в столице уже вторых по счету гастролях Новосибирской оперы.

Мне, конечно, трудно сохранить олимпийское спокойствие, когда речь идет о коллегах, но, ей-богу, я не преувеличиваю. Многие, многие слушатели и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и других районах нашей страны любят Новосибирский театр, и это проверенное чувство. Любят за его работоспособность, за его творческую самостоятельность и смелость. Прямо скажем, качества, не так уж часто встречающиеся в театрах.

Когда о совсем еще молодом театре говорят, что он имеет свое лицо — это очень высокая оценка. У новосибирцев это творческое лицо определилось, и мы сейчас имели возможность еще раз в этом убедиться. Они привезли в столицу десять новых спектаклей, поставленных в самые последние годы. Это совсем немало. Дело, конечно, не столько в цифре, сколько в том, что и как поставлено... Мы услышали “Князя Игоря” Бородина, “Дона Карлоса” Верди, “Девушку с Запада” Пуччини, “Ее падчерицу” Яначека (театр поставил эту оперу первым в Советском Союзе), “В бурю” Хренникова, “Ермака” Касьянова, “Овода” Спадавеккиа.

Перечень говорит сам за себя. Одни оперы совсем неизвестны в Москве, другие — мало известны. Какую же огромную работу должен был проделать театр, чтобы новое стало достоянием слушателей.

Я понимаю, как дорого певцу, артисту, каждое напечатанное о нем слово. Ведь труд исполнителя-певца вы ощущаете только до тех пор, пока он возле вас: звук умолк, и ничто уже не в состоянии передать подлинность звучания, но впечатление остается. Когда артист выходит на сцену, и тембр его голоса, созданный образ, актерское мастерство увлекают и покоряют вас, от этого хорошо на душе. И у слушателя, и у партнера по сцене. Значит, это хороший певец, хорошая певица.

В Новосибирской опере много замечательных исполнителей. На всю страну известно сейчас имя Лидии Мясниковой. В Новосибирском театре пели Арканов, Кривченя, Киселев, Калистратова, Первозванcкая. Украшением труппы являются Ульянова, Дикопольская, Кирсанов, Авдошина, Левицкий, Сорочинский...

По-моему, один из самых удачных спектаклей — “Овод”. Чувствуется та увлеченность, с какой театр работал над постановкой новой советской оперы.

Несколько слов об исполнителе роли Овода. На мой взгляд, Б. Кокурин продемонстрировал высокую профессиональную трудоспособность и в общем решил образ удачно. Мог ли он быть другим? Мог бы. В свое время Большой театр готовил оперу “Овод” композитора Зикса. И там центральный образ интерпретировался несколько по-другому. Б. Кокурин убеждает актерски и вокально. Внутренняя убежденность артиста — основа основ исполнения. Тогда приходит свобода, естественность поведения на сцене, тогда не надо форсировать звучание, ибо неверно полагать, что темперамент проявляется в форсировании. Пусть уж лучше кричат трубы, а не певцы.

Часто, когда поднимается занавес, раздаются аплодисменты. Они относятся к художнику. Спектакли новосибирского театра оформлены красочно, изобретательно. Заслуга в этом художников И. Севастьянова, А. Крюкова, А. Морозова. Правда, многое из того, что довелось видеть, чем-то напоминало работы Н. Рериха, Ф. Федоровского, В. Лосского. Но это я говорю совсем не для того, чтобы упрекнуть. Упрека заслуживает другое, о чем я уже не раз говорил...

Танцевать на толстом ковре — убийственно, а петь — тем более. Болезнь красивости дает себя знать в оформлении некоторых спектаклей (“настоящие” фонтаны на сцене и т.д.).

Замечание это относится не только к новосибирцам. Вспоминается одна из постановок “Отелло” Верди, когда все участники к финалу были мокрыми и только ковер оставался сухим и зеленым. Он пленял зрителей только в первый момент, а все остальные три с половиной часа был самым заклятым врагом певцов. Мне кажется, чрезмерная пышность оформления мешает постижению музыки, мешает пению.

Может быть, особенное искусство оркестра в опере состоит в том, чтобы, оставаясь “вторым”, помогая, а не мешая певцам, быть в то же время ведущим в спектакле, “первым”. Оркестр новосибирского театра в большинстве случаев хорошо справлялся с трудной задачей…

В Новосибирске в здании театра есть несколько комнат, в которых разместился музей. Поначалу это вызывает улыбку. Театру всего пятнадцать лет, а уже музей. Но если вдуматься, понимаешь, как это правильно. История театра уже началась. И с каждым годом она будет все интереснее и многообразнее. Новосибирская опера на верном, хотя и трудном пути.

1960

Львовский академический театр оперы и балета имени И. Франко

Нынешним летом на самой большой сцене страны — в Кремлевском Дворце съездов показал свое искусство Львовский театр оперы и балета имени И. Франко. Спектакли вызвали большой интерес.

Многообразие репертуара театра свидетельствует прежде всего о крепком составе вокалистов, артистов балета и оркестра.

Сожалею, что мне не довелось слушать один из интереснейших спектаклей львовян — оперу “Золотой обруч” (“Захар Беркут”) Б. Лятошинского. Познакомился я со спектаклями “Пиковая дама” и “Эрнани”. Приобщение к ним — радость от мастерства ведущих артистов и от всего ансамбля. Все их участники могут быть поставлены и в другие рамки, проще говоря, выйти на сцену любого оперного театра — и будут представлять ценность.

“Пиковая дама” поставлена режиссером Н. Кабачеком. Говорят, что спектакль может быть другим, по-иному раскрывать идею. Спорить с этим трудно. Но хочется отметить, что этой постановке присуще одно очень положительное качество. А именно: она очищена от всего лишнего на сцене, в ней нет отвлекающих “находок” и “пояснений”, которые подчас бывают оскорбительными для людей, пришедших слушать оперу.

Говорю об этом, потому что были времена, когда иные “новаторы” считали, будто Пушкин, Гоголь, Чайковский, Лысенко, Глинка делали “не так”. Помню немало спектаклей, где поиски оригинальных прочтений приводили к экспериментам не лучшего качества. Были постановки “Пиковой дамы”, где тень графини блуждала по стене, по окну, летала; где Герман не умирал, а сходил с ума, и опера кончалась тем, что он пел “тройка, семерка, туз”, хотя, как известно, у Чайковского этого нет. Был спектакль “Тарас Бульба”, где Тараса не сжигали, был и “Иван Сусанин”, в котором обходились без героической гибели героя. Был даже “Севильский цирюльник”, где Нежданова пела теноровую партию Альмавивы.

Время — великий испытатель. Все встало в берега той условности и, скажем, скромности, которые гарантируют спектаклям нормальную сценическую жизнь.

Такова и “Пиковая дама” на львовской сцене. Добавлю к этому, что мы встретились с замечательным Германом — В. Третьяком, которого московские слушатели знают по его выступлениям в столице, с одаренными исполнителями других партий — с Н. Чайковским (Томский), Н. Клименко (Полина), Н. Тычинской (Лиза), Т. Полищук (Графиня).

Опера Д. Верди “Эрнани” в Москве давно не шла. Но известно, что в одном из спектаклей в Театре Зимина одновременно участвовали Т. Руффо и Э. Карузо. Недавно эта опера прозвучала по радио в исполнении ленинградских артистов. Львовским мастерам оперной сцены под руководством режиссера Д. Смолича пришлось, можно сказать, заново открывать это замечательное произведение на сцене.

Дирижировал, как и в “Пиковой даме”, Ю. Луцив. Его жест очень верно передает дирижерскую и авторскую мысль. В музыке Верди покоряет неиссякаемая волна кантиленной мелодии, волнующее и выразительное звучание скромного по количественному составу оркестра. Все эти качества львовянам удалось донести до слушателя…

Говорить сейчас о том, кто и как пел, вряд ли следует. Это субъективно, хотя, быть может, и интересно. Скажу лишь, что доброго слова заслуживают и В. Игнатенко, и А. Врабель, и В. Лубяной, и В. Лужецкий, и Т. Дидык, и Н. Богданова, и А. Алексик, и Л. Головко, и другие участники спектакля. Львовяне заслужили искреннюю благодарность москвичей за огромный труд, который они вложили в постановку, чтобы познакомить слушателей с редко исполняемой оперой.

В буклете, который театр предложил зрителям, наряду с именами таких ветеранов, как народный артист СССР П. Кармалюк, стоят имена мастеров, артистов — менее известных и почти неизвестных. Гастроли в Москве, да еще на финише столь продолжительного сезона, были для них серьезным испытанием. Похвальна храбрость коллектива, который отважился на такой экзамен и успешно его выдержал.

1971

Софийский государственный музыкальный театр

Истинная дружба может существовать только

при условии бесконечной доверенности

и совершенной откровенности.

В. Г. Белинский

Вот идут два поезда: один — с юга, другой — с севера. В первом из них древняя страна Болгария направляет в Советский Союз Софийский Государственный театр оперы и балета, а во втором поезде из СССР в Народную Республику Болгарию едет коллектив Московского драматического театра имени Моссовета.

Это — знаменательно. Представьте встречу на полустанке: эти два поезда, согретые южным солнцем цветы, и вместе с этими волшебными дарами природы — горячие, восторженные чувства и жаркие объятия...

Так народы несут друг другу свою любовь, свою дружбу, свое искусство. Обмен культурными ценностями, творческие встречи и беседы представителей двух братских национальных культур — высоких, гуманных — это огромный вклад в культуру общечеловеческую.

Такие же дружеские встречи были в 1944 году, когда советские солдаты вместе с болгарским народом освобождали Болгарию от фашистской оккупации. Такие встречи были и ранее, когда болгарский народ в войне с Турцией завоевывал свою независимость, а русские солдаты самоотверженно помогали ему в борьбе.

Милой Марицы

Волны шумите!

Для нашей жизни

Нет уже оков...

Дай, дай, дай,

Вседержатель наш,

Вечную славу

Руси за нас!

Эта песня, прославляющая совместные подвиги братьев-славян, долетела из Болгарии до степей Украины: мы, малыши-школьники, звонко ее пели, а моей детской душе рисовались образы героев-болгар и наших солдат... Думалось, что за народ эти болгары? Почему же живут они далеко от нас, а религия у нас одна?

С особым волнением мы встречали в Москве своих братьев по искусству — деятелей Софийского Государственного театра оперы и балета. Софийский театр показал в Москве три оперных спектакля. Мне довелось присутствовать на первом представлении оперы “Момчил”, в которой отображена борьба болгар в XIV веке с феодальной Византией и Турцией.

Болгария, как и другие страны, имеет свою историю, из которой можно почерпнуть материал для создания оперного либретто: в ней есть много горя и трагедий, но есть много мудрости, юмора и радости. В данном случае писатель X. Радевский остановился только на одной патетической героике, исключив из своего произведения всякую улыбку, юмор. К примеру, “Князь Игорь” — тоже опера героическая, но в ней есть комические персонажи — Скула и Ерошка; это, конечно, не основное, основное — в музыке, и о ней мы будем говорить, так как она, и только она, определяет оперный спектакль.

Композитор Л. Пипков, автор музыки “Момчила”, замечательно владеет хоровыми и оркестровыми красками, которые дают опере ощущение мягкости и теплоты, оттеняют и дополняют идейный замысел драматурга.

Вступление сразу же приобщает слушателей к мастерскому изложению музыкальной мысли, с блеском и знанием дела выраженной в ярких, красивых созвучиях. И даже когда в этой музыкальной ткани слышался какой-нибудь усложненный или острый гармонический аккорд, то и это воспринималось как безусловно правдивое.

Композитор не боится усложненной и обнаженной мелодии. Пипков знает театр, знает его еще с тех пор, когда он, учась в Париже, работал статистом в “Гранд-Опера”. Этот театральный опыт, как видно, пошел ему на пользу.

У Пипкова в музыке чувствуется известная рафинированность, некоторая пряность в оркестровом звучании. Здесь опять-таки сказалось влияние французских композиторов, так как, повторяю, Пипков учился в Париже у профессора П. Дюка.

Партия Момчила, основная в опере, очень интересна и в вокальном и в сценическом отношениях. Момчил — это страстный борец за свободу родины, это борец за свое личное счастье. Какая палитра, какие краски! Может быть, этот образ раскрывается в опере несколько статично, но в этом есть своя сила и убедительность. В опере скупость — богатство. “Игра” — это мишура, которая часто уводит от оперной правды.

Хочется сказать о замечательных хорах, чудесных ансамблях, ариях, особенно Елены. Блистателен дуэт Момчила с Еленой — очень волнующий и яркий речитатив. Все это сразу впечатляет и остается в памяти.

Л. Пипков, следуя так называемому течению музыкальной драмы, не дает закончить монолога (как это называлось бы в драме; в опере эта форма называется арией). Возьмите любой классический спектакль: там всегда есть монологи, органически связанные с действием. И эти монологи читаются как отрывки в концертах, в отдельных выступлениях, а раньше их даже на спектакле бисировали. То же можно сказать и об оперных ариях, если они имеют законченную форму. Но теперь, в погоне за какой-то новой “правдой”, в конце монолога делается такая нарочитая модуляция, чтобы монолог, наоборот, не имел законченной формы. Так, например, было с чудесной арией Елены, взволнованно спетой К. Георгиевой. Здесь не хватило 2—4 тактов в музыке или большой паузы, после которых вышел бы хор. Получилось же так, что хор в самый поэтический момент сольного пения вышел на сцену (а мог бы выйти один певец!), чтобы сказать: “Пойдем в дом, ждут”, убив этим очарование арии Елены и помешав актрисе создать в этой картине законченный сценический образ. И это не мелочь! Это те “поиски нового”, которые, на мой взгляд, не нужны для оперы.

...Последние 20—25 лет существует тяга к особо острому драматическому действию на оперной сцене, причем оперу стремятся насытить этим действием, как и драму. Отсюда и появилось это “новое” — желание избежать отдельных арий, дуэтов, ансамблей. Одни поступают так по убеждению, другие — в силу недостатка мастерства, так как любую драму в музыке речитативом изобразить легче, чем кантиленным пением нарисовать образ того или иного героя.

Правильно ли это? Я глубоко убежден, что неправильно. Законы оперы заставляют возродить все то, что является ее основой. Как бы ни дискутировали, как бы ни стремились быть сверхправдивыми, показывать “правду” в музыкальном театре, именно отдельные арии и ансамбли, законченные по форме, и являются настоящей оперной правдой.

Я лично верю, что эти “монологи”, эти арии, если они будут удачными, будут по просьбе слушателей повторяться, и в этом — подлинное искусство, подлинная правда. Ю. Шапорин также пишет об отсутствии в болгарской музыке законченной формы. Хорошо, что один из самых талантливых композиторов нашего времени отмечает эту особенность.

…Прекрасны хоры — по интонациям, по динамике, по тембру. Балет в опере воспринимается как закономерное действие. Поставленный с тактом и мастерством, он безусловно содействовал успеху спектакля.

Радовал детский хор, радовал потому, что голоса мальчиков в возрасте 8—11 лет звучали очень чисто по тембру, необычайно приятно и не было форсированного звука. Значит, в будущем это принесет юным певцам только пользу. Несомненно, что это те кадры, из которых потом вырастут певцы, музыканты, композиторы. Более того, они могут быть и наверное будут педагогами по пению в средних общеобразовательных школах Болгарии. Эта ценная традиция, надо надеяться, возродится и в наших школах.

...В опере “Момчил” много мест, где так подчеркнуто реалистически, чтобы не сказать — натуралистически, показана “правда”, что она уже не воспринимается как правда оперного театра, теряет свою поэтичность.

Например, сцена в горах. Артисты удачно расположены режиссером; в их гриме, одежде, в положениях все естественно и жизненно. Но вся эта “правда” мало гармонировала с “правдой” звучания хора, который замечательно поет а-капелльно. Получилось так: слышалось “ангельское” (в аллегорическом, конечно, смысле) пение, а виделись суровые лица обездоленных людей, которым были под стать кирки, кинжалы и мушкеты. Перенесите все в условную правду — это будет закономерно! В Болгарии — горы: это правда. Высоко над ними облака — тоже правда. Сквозь их движение то вырисовываются, то исчезают блики лиц. И тогда горе народа в звучании хора будет правдой, главное, это будет правдой звуковой и зрительной.

Хотелось бы и большей поэтичности в работе постановочной части: какой бы, например, дала эффект небольшая дымка облаков в этой же сцене, то закрывающая поющий хор, то открывающая его; фантастика тут была бы закономерна и дружна с правдой. Такой прием дал бы лучшее ощущение прелести национального колорита.

Жар-птицу нельзя показывать на сцене в то время, когда музыкальная ткань в оркестре не соответствует этому образу. Композитор Л. Пипков эти тончайшие детали учитывает, а режиссеры нет. Сложно это? Нет. Простое разногласие, простое разрушение формы.

Все это относится не только к болгарской опере.

Душа народа познается и по малой форме...

Мне кажется, что сейчас уже на отливе находится гигантомания. Порой чувство досады вызывает тот факт, что на сцене хор в составе 40—50 человек, а в оркестре — 100—115 музыкантов. Это является попросту н а р у ш е н и е м звуковой волны и вокальной дисциплины. Или все время надо петь напряженным голосом и прорезать эту оркестровую гущу, или ждать того счастливого случая, когда дирижер будет добиваться гармонического звучания с п е к т а к л я, а не к о н ц е р т а симфонического оркестра с подпевкой солистов.

Надо ли стремиться во всех случаях к огромным масштабам?

К нам часто приезжают зарубежные артисты небольшими группами, даже в составе двух-трех человек. И познаешь их искусство не с меньшим, а порой и с большим удовлетворением, чем то, что рассчитано на “грандиозо”.

“Манией грандиоза” заболели многие театры — и Киевский, и Ленинградский, и другие. Особенно подвержены гигантомании некоторые дирижеры и директора театров, которые хотели, видимо, тем самым закрепить свое имя в истории искусства. Если, мол, их вспомнить нечем, то скажут: “При таком-то был увеличен оркестр с 40 до 100 человек!” Масштаб зла не тот, чтобы сравнивать этих деятелей с Геростратом, но зло есть, и весьма существенное. Эти люди, видимо, не подумали об акустике. И не такие уж были беспомощные, вероятно, строители старых театральных зданий: они учитывали законы музыкального звучания.

Имеет значение, кроме того, и рассадка оркестра, то есть глубина, на которой находится оркестр. Теперь почти всюду оркестр поднят на полметра или даже на метр. Причем те дирижеры, которые боролись за то, чтобы изменить эти вековые традиции (их не так много — один-два), при такой посадке добивались звучания, при котором был бы истинно оперный спектакль — оркестр не заглушал певца. Это же очень важно! Но эти считанные дирижеры, которые умеют владеть оркестровой звучностью, как правило, дирижируют очень редко, в месяц два-четыре раза, а все остальные спектакли проходят в непомерно скверных условиях, с нарушением звучности, с нарушением акустики, так как руководители оркестров просто не в состоянии регулировать силу звучания. От этого часто пропадает в пении слово...

...Звучание оркестра Болгарской оперы прежде всего очень профессионально. В нашем понимании — это высокая оценка. Оркестр с его четким, буквально чеканным ритмом является фундаментом всего спектакля, но он, за редким исключением, не давит, не заглушает певцов на сцене. А как это важно!

Конечно, в этом несомненная заслуга главного дирижера театра, народного артиста, лауреата Димитровской премии А. Найденова. Было понятно, чего он хочет не только в тот момент, когда он делал движения на первую четверть, но он будто предугадывал желание певца и в последующих тактах. Это бывает в тех случаях, когда у дирижера есть с в о я м ы с л ь, с в о е о т н о ш е н и е к произведению. И эту мысль он передает с ясностью и законченностью движений, которые свойственны только ему, и эту мысль понимают оркестр, солисты, хор — весь сложный ансамбль. А в результате — хороший спектакль.

Есть еще одно качество и даже, пожалуй, главное для дирижера: способность предугадывать интерпретирование артистом действующего лица на сцене, то есть жить одной жизнью с исполнителем. Такое понимание дает великое, настоящее наслаждение для поющего артиста и для слушающих. Эта редкая способность проявлялась дирижерами болгарского театра...

...Довелось мне послушать отрывки из “Ивана Сусанина” в исполнении болгарских артистов только в записи на тонфильм: в день спектакля я был занят в концерте. Хочется сказать — хорошо! Но этого мало, в это слово надо вложить содержание. Хорошо прежде всего с точки зрения вокальных принципов пения, а эти принципы сейчас повсеместно обсуждаются — идти ли за Вагнером, идти ли за Верди? Я думаю, что болгарские артисты поступили правильно, избрав золотую середину — и вагнеровский речитатив и вердиевскую кантилену,— но сохранив при этом свою исполнительскую манеру, которую, может быть, следует назвать “славянским” стилем. Их пение звучит одинаково прекрасно во всех регистрах.

Я попал лишь к концу “Ивана Сусанина”. Ну, о финале побеспокоился сам Михаил Иванович Глинка. Звучал он хорошо — сопрановое до наверху было чистое и ровное.

Может быть, следовало бы и закончить спектакль так: везде убрать свет, всю массу притемнить, оставив видимыми только Минина и Пожарского в застывшей позе, которые из XVII века перешли в наш, XX, и это уже воспринимается как памятник им. Содеянное на пользу народа, на пользу отечества не погибает, оно звучит.

К сожалению, некоторые режиссеры любят в финалах показывать немые сцены, напоминающие мне “живые картины” гимназических вечеров в начале 900-х годов.

Вообразите, театр полон звучания. Дается занавес, и, естественно, звучание исчезает, а остается “видимость”, то есть “живая картина”. Но она уже не живая, потому что в ней нет звучания, так как композиторы не предполагали, что в наш век будут показываться живые картины. Повторять музыку дирижер не рискует — и правильно. И вдруг зрители видят эту же картину, но совершенно лишенную музыкальной динамичности, которая дается звучанием оркестра, хора и действующих лиц. Эта картина выглядит, как изображение на коробке. Почему? Да именно потому, что в опере беззвучие картины противоестественно, незаконно, это — плакат. И то, что такие “живые картины” появляются в опере в наши дни,— это шаг назад, это не на пользу искусству.

К сожалению, не удержались от этого соблазна и постановщики “Ивана Сусанина” в болгарском театре...

...Существует пропасть между натуралистическим правдоподобием и подлинной творческой правдой театра. Даже малейший налет натурализма нетерпим, с моей точки зрения, в балетном искусстве.

“Хайдутская песня”... Горит дом, причем горит настолько естественно, что я уже не гляжу на артистку, которая в это время делает сложные, трудные движения — на пальцах обходит весь круг, изображая ужас. Мне жаль ее, как товарища! Ведь чем ярче было ее искусство как танцовщицы, тем острее ощущалась ненужность “правды” горящего дома! Или нужна была вода, чтобы залить пожар, или нужно было спустить артистку на нормальную ступню, и даже не пантомимой изображать отчаяние, а, может быть, кричать: “Спасите! Помогите!” Пиротехника вступила в противоречие с многовековой культурой балета.

И дальше. Хорошо ли взрослым людям, художникам (хотя и по-разному, но глубоко мыслящим!) прибегать к плакатным приемам? Судите: на первом плане — ребенок пяти-шести лет, который ищет свою мать, погибшую во время нашествия врагов. Он делает заученные движения, к которым приучил его взрослый дядя. Осмотрев трех “убитых”, он находит наконец свою мать, а затем начинает “плакать”. А так как балет-пантомима идет без возгласов, то “плач” передается вздрагиванием детских плечиков. Ужасно это! Постановщики балета напрасно пошли по пути какой-то “сентиментальной фотографии”.

Взрослые должны не детьми отыгрываться, а искать новые формы, которыми можно убеждать аудиторию. Посадить на сцене ребенка над трупом — это не только натуралистично, но и противоестественно. Было бы лучше, если бы в 11 часов вечера этот милый ребенок сладко спал, а взрослый дядя-постановщик изъяснялся бы с аудиторией языком художника.

В “Хайдутской песне” непосредственного танца не так уж много.

Возникают в связи с этим балетом и другие недоуменные вопросы.

Вот, например, фото: оно напечатано в программе гастролей, значит это лучшее? Позы балерины и ее партнера можно считать и на самом деле хорошими, если одной рукой закрыть поочередно кого-нибудь из них. Почему так? Да потому, что артист один воспринимается художественно, ему веришь. Одна артистка тоже возражений не вызывает. Но что получается вместе? Он, одетый в постолы, стоит в четвертой позиции и шлет проклятья врагам родины, а она, в двух селянских юбках, стоит... в позиции классической арабески!

Вы видите только изображение, но и оно режет глаз, а представьте себе героиню с патетически-взволнованным лицом, в развевающихся “бытовых” юбках! Эти двойные юбки были бы законны в характерном и гротесковом танце юмористической окраски. Но в драматическом балете “Хайдутская песня” бытовой костюм и классический балетный прием — явное нарушение гармонии между формой и содержанием. Одно с другим резко спорит. Вы спросите, а как же тогда “Ромео и Джульетта”? Но ведь артисты посредством пластики и выразительных движений почти дословно “читают” зрителю текст гениальной трагедии Шекспира, а в их к о с т ю м а х е с т ь х у д о ж е с т в е н н а я п р а в д а...

В самой музыке болгарского балета пленяет мастерство композитора А. Райчева: она чудно оркестрована, и в некоторых местах ощущается влияние “Болеро” Равеля. Осталась в памяти музыка характерных танцев. Мощно и выразительно звучит воинственный танец хайдуков. Эта музыка, несомненно, может быть иначе, по-другому раскрыта в балете.

Как радостно быть увлеченным! Это чувство я испытывал на заключительном концерте, который прошел на высоком уровне музыкального мастерства. В болгарском театре есть хорошие певческие кадры, и каждый из артистов вносил свой вклад в это большое и прекрасное целое.

Более пяти веков мы были разъединены с братским болгарским народом, и потому такой живой, острый интерес проявляют сейчас советские люди к его древней культуре.

Мы знаем, что деятели болгарского искусства обладают высоким мастерством, они приобщены и к русской и к мировой культуре, сумели творчески усвоить и обогатить эти достижения...

Но встает такой вопрос — почему, часто прибегая к помощи наших режиссеров, болгарские товарищи так слабо еще выдвигают свои режиссерские кадры? Традиции болгарского театра значительны и плодотворны. И хотелось бы, чтобы в его современном искусстве ярче расцветали национальные краски, обогащалась и развивалась национальная форма сценического искусства.

Болгарский писатель Д. Пантелеев сразу же поставил нас в известность, что искусство Болгарии, в частности оперный театр, осознали систему Станиславского через наших представителей. Мне бы не хотелось, чтобы сложилось представление, будто для нас живое творческое наследие великого режиссера Станиславского, который до последнего своего часа был весь в исканиях, — это некий свод обязательных правил. Такое понимание нанесло, с моей точки зрения, немалый вред развитию нашего искусства. Не будем скрывать и того, что наряду с подлинными учениками и последователями Станиславского встречаются у нас эпигоны, понимающие “систему” догматически и претворяющие ее натуралистически. А натурализм — смерть для искусства, особенно для оперного и балетного.

Натуралистические веяния, идущие от неверного понимания “системы”, встречаются и в искусстве наших друзей. Видимо, этим и можно объяснить, что в сцене “Корчма” в спектакле “Борис Годунов”, показанном нам Польским оперным театром во время его гастролей в Москве, хозяйка на первом плане стирала белье: пенилась вода и летели брызги... И чем больше она стремилась к “правдоподобию” движений, тем больше она спорила с настоящей оперной правдой. Все это вызывало смех довольно сдержанного зрительного зала, так как настоящая стирка в опере противопоказана. Думается, что почитатели применения “системы” в опере были убиты этим “достижением”.

Прав был Виктор Гюго, говоря: “Театр не есть страна реального. В нем картонные деревья, полотняные дворцы, тряпичное небо, стеклянные бриллианты, поддельное золото, румяна на щеках, солнце, выходящее из земли. Театр в то же время есть страна настоящего: на сцене есть человеческое сердце, за кулисами — человеческое сердце, в зрительном зале — человеческое сердце”.

Настоящая театральная правда ничего общего не имеет с натуралистическим правдоподобием.

Достаточно вспомнить восторг и радость Станиславского по поводу условного спектакля “Принцесса Турандот”. И в этом спектакле, как известно, была художественная правда, театральная правда, но отнюдь не натурализм, который некоторые именуют сейчас реализмом.

Можно спросить, как я представляю себе театральную правду? Отвечу: вот китайская опера “Седая девушка”. На пустой сцене одновременно вы видите семью, греющуюся у казанка, и рядом человека, который замерзает. А на сцене нет ни снега, ни ветра, ни громоздких и “правдивых декораций”. А как же ощущается, где лед и где пламень? Простыми движениями артистов. Когда они поднимают ногу, будто бы переступая через порог дома, они своим артистическим искусством доносят до зрителей тепло и уют домашнего очага. Это было так понятно! И никому в голову не пришло, что это неправда! Не зная языка и слушая незнакомые мелодии, наша аудитория с затаенным дыханием и интересом переживала горе поэтической китайской девушки.

Это правда искусства, которая создавалась тысячелетиями; время, этот великий испытатель, подтверждает ее силу.

Никому это не нужно, чтобы все режиссеры были похожи один на другого только для того, чтобы казаться похожими на Станиславского. Ничего, кроме вреда, это не принесет искусству. Кстати, и сам Станиславский на разных этапах своего творчества вовсе не был “похож” на самого себя: он постоянно искал, требовал, творил, экспериментировал.

Станиславский — велик, но разве до Станиславского не было искусства? Не было ни Щепкина, ни Ермоловой, ни Федотовой? У Щепкина, Ленского, Ермоловой, Комиссаржевской, Заньковецкой, Садовского и Немировича-Данченко, у Шаляпина, Неждановой, Собинова, Лосского, Алчевского и Стравинского (певца) — у каждого из них была своя система. И каждый из названных режиссеров и актеров был ярчайшим событием в искусстве, каждый из них внес в сокровищницу русского театра свое мастерство, свое вдохновение, свой творческий почерк. Можно считать автора “системы” пророком, но не обязательно каждому исповедовать его истину.

Неужели Попов, Симонов, Кедров, Охлопков, Завадский, Лобанов, Ливанов, наконец, наши оперные режиссеры так едины в своем режиссерском почерке? Обладают ли они одинаковым вкусом и одинаковым режиссерским темпераментом? Такое единение и единодушие ценно в понимании гражданского долга. Но нивелировка художественного почерка и того многообразия, которое необходимо для развития нашего искусства — пагубна.

Вот мысли и впечатления, возникшие у меня во время гастролей Болгарского оперного театра, которыми я хотел искренне поделиться со своими товарищами по искусству.

1954

Оперный театр “Ла Скала” (Милан)

Спектакли “Ла Скала” являются подлинным праздником певца. Ново ли это для нас? Нет. Если поразмыслить и сопоставить, то можно вспомнить замечательных певцов и спектакли и не только Большого театра, а в частности, ту же “Лючию ди Ламмермур” в блистательном исполнении Киевского театра.

Миланская дирекция составила программу гастролей так, чтобы наилучшим образом представить слушателям каждого певца. Мне кажется, что этот принцип — как можно ярче подать певца, не отвлекать внимание слушателей ненужными перемещениями артистов хора, не перенасыщать сцену декорациями, не заглушать пение громом оркестровой меди и литавр — определил творческие поиски театра, как они проявились в “Лючии ди Ламмермур”. Итальянцы поверили в великую способность человеческого голоса передавать все оттенки переживаний, всю гамму человеческих страстей.

Высокое искусство наших гостей вдохнуло новую жизнь в “ветхую”, казалось бы, оперу “Лючия ди Ламмермур” Доницетти, и она прозвучала свежо, искренне, увлекательно.

Самое замечательное в этом спектакле — исполнение Ренатой Скотто партии Лючии. Даже самый подробный рассказ о голосе этой выдающейся певицы, о его тембре, диапазоне, сверкающей технике не может передать того огромного впечатления, которое производит она на слушателей, заставляя их проникнуться истинным состраданием к драме героини.

Актриса на сцене почти неподвижна. Она несет внутренний вокальный образ роли. Воздействие вокалистки на слушателей прежде всего в пении. И зритель понимает условность этого оперного спектакля, когда устраивает овацию Ренате Скотто в середине действия. И это не нарушило целостность художественного впечатления.

Певец Карло Бергонци (Эдгар), особенно трогательный и убедительный в последнем акте оперы, отличный баритон Пьеро Каппуччилли, исполнивший партию Энрико, Агостино Феррина, создавший впечатляющий вокальный и сценический образ Раймонда, Вальтер Гуллино в партии Артура, Пьеро де Пальма в партии Нормана, Мирелла Фьерентини в роли Алисы были достойными участниками этого спектакля.

К сожалению, из-за болезни не смог выступить выдающийся певец Джанджакомо Гуэльфи, которого мне довелось услышать на генеральной репетиции. Музыкальная общественность с большим интересом ждет встречи с этим замечательным вокалистом.

Успеху спектакля способствовали очень чуткая, вдохновенная игра оркестра, солистов — флейтиста и виолончелиста и выразительное пение хора (хормейстер Роберто Бенальо). Дирижер Нино Санцоньо, кроме высоких музыкальных достоинств, проявил еще одно редко встречающееся качество: дружескую заботу о поющих на сцене.

Очень выразительно немного стилизованное оформление спектакля, помогающее певцу творить на сцене, создал Александр Бенуа, становление творчества которого проходило в нашем Мариинском театре. На сцене есть все и ничего лишнего. Отличное ощущение эпохи, цвета, света. С большим вкусом сделаны Джованни Мильоли костюмы.

Все компоненты спектакля, каждый из которых блистал своей законченностью, сведенные воедино режиссером Маргаритой Вальман, сделали представление “Лючии ди Ламмермур” музыкальным праздником…

1964

О разном

Когда я вхожу в радиостудию, чтобы выступать перед микрофоном, на меня несколько угнетающе действует та настороженная тишина, которая господствует там. Тяжелые портьеры на высоких окнах, мягкие ковры, в которых тонет нога, предостерегающая световая надпись “Тише!”, “Микрофон включен!”. Все это вместе взятое, а также и отсутствие “конкретного” слушателя, создает волнующую, напряженную атмосферу. А главное — ковры. Кажется, что звук собственного голоса тонет в этих коврах и занавесках. Когда мне приходится петь в радиостудии, я кладу себе, если есть, под ноги лист бумаги или фанеры. Таким образом я забываю о ковре, который очень мешает певцу...

...Меня волнует и радует та невидимая аудитория, которая слушает. Даже во время спектакля, если он транслируется по радио из театра, я меняю свои мизансцены, сообразуясь с микрофоном, советуюсь с радиофоником, с какого места мне петь, чтобы лучше и правильно звучало.

Бывает крайне досадно, когда приезжая на какой-либо концерт, я только на месте узнаю, что его транслируют по радио. Микрофон обязывает нас строже и углубленнее относиться к выбору произведений, дать новый репертуар, ведь он выносит наше исполнение далеко за рамки зрительного зала, где два вечера подряд перед разными аудиториями можно петь одни и те же вещи. Радиослушатели же будут слушать одну и ту же программу, что мне нежелательно. Очень было бы хорошо заранее сообщать исполнителям, что такой-то концерт транслируется. Меньше было бы тогда в программе однообразия.

Этой весной я пел в концерте, который специально транслировался для Арктики. Впечатление совершенно непередаваемое. Трудно верилось, что я в Москве пою “Баркароллу” Гуно, а звуки ее ловят где-то далеко, за полярным кругом. Это казалось почти нереальным. Но в реальности мы могли убедиться тут же на месте, когда после наших выступлений нам подавали телеграммы-молнии — отзывы наших далеких слушателей. Я получил от зимовщиков острова Диксон две очень теплые телеграммы.

Это выступление по радио дало мне мысль осуществить специальную программу для зимовщиков. В нее должны входить светлые, мажорные вещи, полные радостной лирики. В программу моего арктического концерта я предполагаю включить произведения Шуберта, Моцарта, Шумана, из современников — Крейтнера, Сахарова. Отдельно готовлю программу “Лирика Пушкина”.

Я не буду говорить о воспитательном и культурном значении радио: об этом говорилось достаточно и будет говориться — это бесспорно. Можно сказать, что через радио слушательские массы получили музыкальное воспитание. Всячески приветствую передачу специального цикла музыкально-культурного минимума. Он помогает слушателям разбираться в сложных симфонических произведениях, знакомит с романсами, камерной музыкой, с отдельными музыкальными инструментами, исполняются лучшие произведения классиков и советских композиторов.

Сам я люблю слушать оперные монтажи, это мне напоминает старинную классическую оперу, где музыка и пение перемежались с диалогами.

И еще очень люблю, когда поздно вечером диктор, заканчивая передачу, говорит слушателю “спокойной ночи”. Это успокаивает, создает какое-то товарищеское общение со слушателем. Я знаю, что “спокойной ночи” слышат и в Москве, и в Киеве, и на Урале, по всему Советскому Союзу, и мне кажется, что все отвечают “спокойной ночи!”...

1936

Если ранее учили певцов, как дышать, а драматических актеров, как читать, то какое же мастерство должно быть у наших ведущих дикторов, которые положили начало этому удивительному искусству, такому важному...

1986

Надеюсь, что каждый из нас когда-нибудь установит для себя “день тишины” — день отдыха от радио, телевидения, от звуковой перегрузки. Ритм XX века — сверхнапряженный. Каждый день на человека сыплется такой нескончаемый поток новостей, что ему иногда необходимо оглядеться, сосредоточиться, “переварить” все, что он увидел, прочитал, услышал по радио... Но радио, хотя оно и “пожиратель” нашего времени, я люблю, с ним меня связывает давняя дружба...

...Лет сорок назад в здании Московского телеграфа на улице Горького под одной крышей жили Министерство связи и радиокомитет. В студию могли случайно забрести, заглянуть все, кому не лень. Передачи тогда шли без записи, прямо в эфир. Пою “Я помню чудное мгновенье” и вижу: девчонки (наверное, связистки) прилипли к стеклу двери так, что носы у них расплющились в лепешку, и смешат меня. Я продолжаю петь и показываю жестом: “Закройте дверь ширмой”. Закрыли. А через минуту ширма зашаталась, и физиономии снова высунулись. Тогда я повернулся к ним спиной, прихватив с собой и микрофон. Но я потерял “точку приложения звука”, и пение в эфире прекратилось. К счастью, это длилось всего секунду-другую. На помощь поспешил звукорежиссер. Он разогнал посторонних, а меня с микрофоном водворил на место.

Это, так сказать, из области юмора. А вот совсем другое воспоминание.

В 30-х годах в Киеве чествовали корифея украинского театра Панаса Карповича Саксаганского. Самая волнующая минута настала, когда объявили: “Слóва просит Москва”. Зал Киевского оперного театра, где проходило торжественное собрание, притих в ожидании. А в это мгновение в Москве мы, несколько артистов, замерли перед микрофоном. Режиссер подал знак: “Можно начинать”. Качалов сердечно поздравил юбиляра, Гольденвейзер сыграл для него этюд Скрябина, а мы с Антониной Васильевной Неждановой спели дуэт. Сегодня такое выступление назвали бы обычной трансляцией, а тогда это было потрясением для всех, кто слушал нас в Киеве. Некоторые, не веря, что можно услышать голос из Москвы, решили, что это просто ловкий фокус, и бросились искать нас за кулисами театра. Но это было чудом и правдой одновременно: радио, уничтожив расстояние, соединило нас. Радость, энтузиазм были беспредельны.

В искусстве ничто не рождается на пустыре, и надо беречь наследие наших предшественников. Я помню случай, когда в Большом театре были списаны как ненужные изумительные декорации к “Снегурочке”, сделанные по эскизам Коровина; их заменили новыми, но лучшими ли? Мне хочется напомнить некоторым молодым режиссерам и художникам одно высказывание Гёте. Самое вздорное из всех заблуждений, говорил он, когда молодые одаренные люди воображают, что утратят оригинальность, признав правильным то, что уже до них было признано другими... И еще мне хочется пожелать молодежи не забывать народные истоки творчества. Яркость, размах и глубину дает музыке именно народная песня.

Я вспоминаю свое детство и юность: в каждом селе на Украине были свои песни, баллады, колядки, прибаутки, разные по образному строю и мелосу. И когда вечером после работы крестьяне сходились в круг, все это вспыхивало, искрилось, соревновалось. Парубок, идя на свидание к любимой или на вечерницы, готовил свой запас поэтических слов, песню. Сегодня в этом как будто нет надобности. Молодому человеку достаточно взять транзистор. Зачем выдумывать, когда все под рукой — только включи приемник... Поэтический дар есть в каждом. Надо лишь уметь его открыть. Но в сумятице жизни это не всегда удается. Теперь понятно, почему я заговорил о “дне тишины”?

1967

О т н о с и т е л ь н о о т в е т с т в е н н о с т и п е р е д а у д и т о р и е й. На всю жизнь осталось у меня в памяти происшедшее в Большом театре на концерте для комсомола. Директором театра был А. В. Солодовников. По программе я пел классические вещи с оркестром, спел на бис песенку Герцога. А за кулисами в это время уже происходило что-то неожиданное. Неизвестный мне человек говорит: “Бисировать нельзя”. Зал просил, я подошел к ложе, где сидел директор. “Что делать?” Ответ: “Согласно программе”. Зал не унимался. Я не выходил. Уже в тот же вечер я получил телеграмму с судна, находящегося далеко от Родины. Команда слушала концерт по радио. В телеграмме очень нелестно отзывались о моем зазнайстве, о нежелании удовлетворить просьбу и т. д. В письмах, которые я получал потом, меня упрекали в том, что я не посчитался с мнением общества, не уважил просьбу и т. п. Какая это горечь и обида. Писать — куда? Кому? Объяснять — где? Прошло сорок лет, а я это помню. Не всегда рамки программы были столь жесткими, и исполнить на бис просили не только из зала. Я помню праздничные концерты в том же Большом театре, когда в правительственной ложе были Калинин, Куйбышев, Енукидзе. И они просили дополнительно к программе спеть арию Дубровского, “Тишину”, даже Юродивого.

С годами все сильнее сказывалось давление аппарата: что петь можно, что нельзя. А разве исполнитель не несет ответственности за репертуар?!

* * *

В 1929 году меня пригласили сниматься в кино. Одновременно на съемки “Первой сборной звуковой программы” пришли Анатолий Васильевич Луначарский и Семен Михайлович Буденный. Снимали нас без сценария в большом зале Центрального телеграфа. Анатолий Васильевич произнес небольшую импровизированную речь об искусстве. Потом с приветственным словом выступил Семен Михайлович. Тут оператору показалось, что на лицо сурового военного надо положить немного грима.

— Зачем?— спросил Буденный.

— Смотрите, на всех портретах у Вас лицо смуглое, а сейчас Вы бледный... Зритель может не узнать.

— Ну, что ж, в моей жизни было много жертв. Пойду и на эту... ради искусства,— пошутил Семен Михайлович.

Я в фильме пел “Баркароллу” Гуно и Колыбельную Моцарта.

Фильм просмотрели на киностудии. Сюда пришли и мы, его участники. Помню, как Семен Михайлович, усмехаясь, поздравил меня с дебютом, как Анатолии Васильевич высказал много интересных мыслей о новых возможностях кино. Не спал я в ту ночь, думая о будущем молодого искусства и представляя себя в новых киноролях...

Но к сожалению, мои светлые мечты остались только мечтами. Не посчастливилось мне в кинематографе. Снимался я чрезвычайно мало: то из года в год планировались фильмы о выдающихся государственных деятелях и полководцах, то неожиданно наступил период мало-картинья. А потом началась серия фильмов-опер, в которых режиссеры пытались объединить искусство певца с искусством драматического актера. Они были убеждены, что сделали очередное “открытие” в кино; а в то же время не понимали, как разрушает художественный образ такое механическое объединение. Человек, который любит вокальное искусство, который очаровывается мастерством драматического актера, сразу же разделит это синтетическое творение на его составные части и не почувствует того наслаждения, которое дает искусство.

Нужно вспомнить Ф. Шаляпина, И. Паторжинского, М. Литвиненко-Вольгемут, Л. Руденко, Б. Гмырю, С. Лемешева, А. Пирогова в фильмах “Дон Кихот”, “Запорожец за Дунаем”, “Наймичка”, “Музыкальная история”, “Моцарт и Сальери”, в которых прославленные певцы создали замечательные образы. Ни на мгновение нельзя представить себе, чтобы кто-то другой играл эти роли под сопровождение их голосов. Они показали себя большими художниками, которые тонко чувствуют законы сцены и экрана. Когда они пели, они мимикой и движениями передавали чувства героев. Драматический же актер выражает эти чувства по собственным законам, которые не могут органично соединиться с законами вокального искусства.

Режиссер, который знает и тонко понимает музыку, никогда не согласится на замену оперного актера драматическим в фильмах-операх, а искомые исполнители — только в оперном театре. Ведь никому и в голову не пришло бы пригласить на роль Одетты—Одиллии в фильме-балете “Лебединое озеро” драматическую артистку только потому, что у нее красивое лицо или выразительные глаза...

До встречи с Александром Петровичем Довженко я никогда не слышал, чтобы кинорежиссер снимал оперного певца в драматической роли. А Александр Петрович пригласил меня сыграть одну из наисложнейших ролей в “Поэме о море”.

— Мне нужен образ интеллектуального человека, который все видит, все понимает, который верит в свой народ, в его светлый завтрашний день,— сказал он мне.— Я убежден, что ты сможешь донести до зрителя мои мысли.

Мы часто говорили про будущий фильм, и я проникся идеями Александра Петровича. Убежден был, что под его руководством смог бы создать образ человека, которому Довженко отводил много места в своем фильме.

Я не хочу сказать, что драматический артист сыграл роль писателя в упомянутой картине хуже меня. Нет! Он — большой талант и прекрасно справился с нею. Но важно то, что Довженко смело доверял певцу свои мечты, пробуждал в нем силы, о которых никогда не знал и сам артист.

В “Поэме о море” я сыграл слепого бандуриста, который поет песню “Чуєш, брате мiй...”. И об этой роли мы подробно говорили с Довженко.

— Песня — огромная сила, она потрясает сердца, облагораживает человека, делает его смелее. Поэтому без песни мой фильм будет просто немым,— полусерьезно, полушутливо говорил Александр Петрович.

Дружеские беседы с Довженко остались в моей памяти на всю жизнь. Его светлому разуму были доступны тайны музыкального искусства. Он умел слушать певцов, хорошо зная, как рождается вокальный образ, и его советы мне всегда помогали.

Последняя работа моя в кино — участие в картине о Максиме Рыльском, поставленной Лидией Островской на Киевской студии научно-популярных фильмов. В ней есть воспоминания о выдающемся украинском поэте, и я пою его любимую песню:

Ой у полi криниченька

З неï вода протiкає.

Ой там чумак cipi воли пасе

Щей з криницi напувае.

Люблю ли я кино? Люблю со всеми огорчениями и надеждами и очень жалею, что так мало сделал на ниве киноискусства.

* * *

В о п р о с о б э к р а н и з а ц и и м у з ы к а л ь н ы х п р о и з в е д е н и й для меня очень принципиальный. Я уже говорил о том, что не принимаю такого решения, когда снимают драматических артистов под фонограмму. Я помню, как был огорчен Александр Пирогов, что снимают фильм “Моцарт и Сальери” и берут его звук. Что мешало бы самому Пирогову сняться в роли Сальери? Только произвол режиссера. А ведь перед драматическим артистом поставлена труднейшая, с моей точки зрения неоправданная задача — решить уже решенный другим исполнителем вокальный образ. Значит, одну индивидуальность надо нивелировать. Режиссеру проще.

1966

Что я читаю

У меня не очень много книг. Но согласитесь, книголюб — это, скорее, тот, кто любит и читает книги, а не тот, кто расставляет их по красивым книжным полкам. Правда, у меня была достаточно большая библиотека, но она погибла во время войны.

Книги, которые сейчас у меня есть,— это в основном подарки авторов с их автографами. Мне дарили книги К. Федин и А. Толстой, А. Игнатьев и И. Эренбург, В. Каверин и В. Лидин, наш крупнейший “книжник”, И. Шаляпина и Б. Филиппов. Они бывали у меня и я — у них. Я встречался с В. Маяковским, П. Антокольским, А. Жаровым, А. Безыменским, И. Уткиным, В. Гусевым. Особо хочу сказать о Василии Каменском. “Весельчак, гармонист, песельник,— говорил о нем Маяковский.— Я считаю его лучшим современным поэтом”. Своеобразнейший писатель, автор отличных стихов, человек редкостной многогранной одаренности, революционер, прошедший через царские и белогвардейские тюрьмы, первый из писателей, ставший депутатом Моссовета,— встречи с такой необычайной личностью забыть невозможно.

Люблю классическую литературу. И здесь главный предмет моих увлечений — произведения Гоголя. И еще один русский писатель, которого я необычайно люблю, — это Бунин. С Буниным я связан не только как ревностный читатель, но и как певец. Молодой музыкант П. Пичугин написал музыку, а я спел два романса на слова великого русского писателя.

В связи с этим я хотел бы сказать вот что. Я исполнял произведения многих самодеятельных музыкантов, как правило, людей с высокой музыкальной и литературной культурой. Назову лишь нескольких. Это академик В. Шулейкин, чьи произведения я исполнял в московском Доме ученых. А “Элегию” и несколько других романсов певицы О. Артоболевской, жены академика И. Артоболевского, я даже записал на пластинку.

И еще один пример. Как-то ко мне зашел главный редактор журнала “Техника — молодежи” В. Захарченко. Он поинтересовался портретом академика Г. Кржижановского, который был мне подарен лет 35 назад. С обратной стороны портрета рукой Глеба Максимилиановича написана элегия. Василий Дмитриевич Захарченко опубликовал её в одном из номеров журнала. Дочь писателя В. Кожевникова, Катя, которая училась в консерватории по классу композиции, положила эти стихи на музыку, и я исполнил ее ораторию вместе с хором и оркестром. Об этом я подробно рассказывал.

Профессионализм — это, конечно, хорошо, но не забываем ли мы порой, что уровень творчества человека, которого заставляет писать не профессиональная необходимость, а душа, бывает не ниже, чем у тех, кто имеет соответствующий “аттестат”?

Если говорить о том, что отнимает у меня львиную долю времени, то это литература о современности и самые разнообразные книги по истории России, Украины, Польши и вообще славянских народов.

Я выписываю больше двух десятков журналов и стараюсь следить за всем, что у нас печатается. А журналы “Вопросы философии” и “Вопросы истории” читаю с карандашом в руках и нахожу для себя необычайно много интересного. Эпоха, ее темп, образ жизни людей сегодня так не похожи на то, что было в годы моей юности, что без взгляда в будущее, который формируется философией, и понимания своего прошлого, которое дает история, невозможно понять свое время. Быть может, поэтому эти два журнала принадлежат к кругу моего любимого чтения.

Сегодня, когда так возрос интерес к прошлому всех народов нашей многонациональной страны, когда выходит много книг по истории материальной культуры, как-то позабылась та часть творчества В. Солоухина, где он выступал защитником лучших традиций русской культуры. Но я и сейчас с удовольствием перечитываю его “Письма из Русского музея” и многочисленные статьи о коллекционерах. Мне нравится в его творчестве отсутствие того менторства, которое нет-нет, да и мелькнет у других писателей, и легкое сомнение в окончательности своих выводов. Не могу удержаться от удовольствия процитировать несколько строчек, которые, как мне кажется, прекрасно выражают его жизненную позицию:

Сомнений червь в душе

моей гнездится,

Но не стыжусь

я этого никак.

Червяк всегда в

хороший гриб стремится,

Поганый гриб —

не трогает червяк!

* * *

Сегодня ушел из жизни Константин Симонов.

Его стихотворение “Жди меня...” для всех, кто помнит войну, стало неотделимым от нее самой. И я уверен, что если спросить у людей, переживших войну, что они запомнили из литературы тех дней, то они бы в первую очередь назвали “Василия Теркина” и “Жди меня...”. В одном из своих интервью, отвечая на вопрос, чему его лично научила война, Константин Михайлович сказал: “...Во-первых, не вешать носа даже при самых крайних обстоятельствах. Научила еще верить человеку. Научила не обещать того, что не сделаешь. Научила говорить “да” и “нет”, когда трудно, и не искать убежища между “да” и “нет”. Научила неприятию любой показухи...”. Именно этим принципам он и следовал в своем творчестве. Бесценным вкладом в художественное отражение Великой Отечественной стала его трилогия “Живые и мертвые” и его фронтовые дневники “Разные дни войны”. Мне думается, что эти вещи К. Симонова надо читать одновременно, тогда сила их воздействия на читателя возрастает необычайно.

Одно из последних событий нашей литературной жизни, глубоко взволновавшее меня, как, думаю, и миллионы телезрителей, была передача о М. Булгакове, которую вел К. Симонов. Рассказ о творчестве этого сложного и противоречивого, но, бесспорно, одного из самых выдающихся советских писателей, которого мне тоже выпало счастье знать,— одно из многочисленных гражданских свершений Константина Михайловича.

1979

Есть сила благодатная

в созвучье слов живых.

М. Ю. Лермонтов

Речь идет о стихе, который поют, о стихе как источнике песни, романса.

Задача собрать текстовой материал романсов — значима и необходима, потому что напечатанное слово всегда может сослужить добрую службу, позволив прибегнуть в случае необходимости к первоисточнику. Правда, процесс этот сложный, так как, по утверждению Л. Толстого, язык меняется каждые четверть столетия. И песня и романс видоизменяются также.

Труд, заложенный в издании книги “Русский романс” важен. Стихи часто имеют самостоятельную ценность в отрыве от музыки. Музыкальная ткань имеет свои законы, поэтому нередко прибегают к неизбежным купюрам, отчего не раскрывается смысл драматургии, например, в “Коробейниках” Некрасова.

Возьмем “Признание” Пушкина. При записи того романса я решил использовать стихотворение полностью. И все же трудно было уложить текст в ритм музыки Яковлева, современника Пушкина и товарища по Лицею.

Представляемый здесь поэтический материал может сослужить добрую службу для грядущего поколения, тем более, что о звездах, о солнце, о луне, о шелестящем камыше, о том, как бьется сердце, ныне почти не пишут. Сегодня уже не прибегают к таким словам, как “Дивлюсь я на небо та й думку гадаю...”. Если человек побывал уже на Луне, то материальный мир выискивает проверенное веками художественное слово. Это введет в поэтическое равновесие.

Человек ранее был ближе к природе, чувствовал ее благодатное воздействие, часто прибегая в порыве счастья или несчастья к плакучей иве или сияющему тополю и вел с ними диалог. Достаточно вспомнить “Ой, чого ж ти, дубе, на яр похилився...”

И еще одно соображение о необходимости издания такого сборника. Ведь Гоголь представлен и Римским-Корсаковым — “Ночь перед Рождеством” и Чайковским — “Черевички”. Следовательно, одна и та же тема, одни и те же стихи порождают новое поэтическое творение в музыке. В силу этого предлагаемый сборник, безусловно, будет полезен и для историков и для композиторов. Состав книги, на мой взгляд, отражает многообразие романсового творчества, а предваряющая книгу статья вводит читателя в мир русского романса.

1987

Беседа с корреспондентом “Книжного обозрения” Б. Тэрнитэ

— Иван Семенович, наша беседа, естественно, — о книге...

— У меня свое, может быть, несколько необычное отношение к книге. Помните у Пушкина —

Цветок засохший,

безуханный,

Забытый в книге

вижу я.

И вот уже мечтою

странной

Душа наполнилась

моя...

Так вот, мы часто держим в руках цветы, и живые, и засохшие. И если не внести духовной сути в те неодухотворенные предметы, то не увидишь, не почувствуешь, что “дышит непонятная святая прелесть в них”, как сказал Лермонтов.

Вот такое у меня отношение к книгам. Они разные, и это хорошо. Какой был бы ужас, если бы книги были однообразными!

В человеческой жизни, думается, книги — самое ценное.

— А ваши самые любимые?

— Вы знаете, я сегодня отвечал по телефону на идентичный вопрос — какие роли и произведения больше всего люблю? Я ответил: те, которые еще не спел, и те произведения, которые еще вынашиваю. Вот с книгами происходит обратное. Видимо, у меня любознательность к книге повышенная. Меня с детства интересовала каждая книга или журнал. Так и сейчас книга меня притягивает к себе. Она помогает, когда необходимо сослаться на авторитетного автора, чтобы быть доказательным.

Вот сейчас снова исследователи, режиссеры еще более пристально обращаются к Достоевскому. В театре Моссовета Юрием Александровичем Завадским поставлен по Достоевскому спектакль “Петербургские сновидения”, звучащий по-новому и громко. Чтобы быть объективным, оценивая его, обращаешься к литературе.

На днях вскрыл пакет из Свердловска, в нем книжка Ю. М. Курочкина “Бабушка уральского театра”. Она об актрисе, об истории театра, о людях, отдавших жизнь искусству. Я написал в письме автору: “Труд ваш важен и ценен еще и потому, что творческая жизнь исполнителей, какие бы они ни были, улетучивается, как дым из трубки, и “адов труд актера” хоть чем-то удержится в памяти человеческой”.

И за это еще раз спасибо всем людям, производящим печатное слово.

Кстати, выражение “адов труд актера” принадлежит герою романа Константина Федина “Костер”.

А какая книга лучше... Как сказать,— у каждого своя...

— Вспомните, пожалуйста, Иван Семенович, первую прочитанную книгу, которая произвела на вас сильное впечатление?

— “Пiд тихими вербами” Гринченко. В той книге отразилась романтика украинского села, в ней рассказывалось о любви и трагедии... В ней был дух такой же, как в повестях Гоголя, в украинской классической литературе, опере и драмах.

1970

* * *

Пушкин... Ежегодно приезжаю сюда в его день, чтобы петь в его память. Каждый находит здесь то, что он ищет. Я обретаю в этих местах многое, о чем не перескажешь словами. Целый сезон, в концертах, вообще в жизни отдаешь, а тут — обретаешь.

1971

Впервые я исполнил арию Ленского в бессмертном “Евгении Онегине”, когда мне было восемнадцать лет. Ни лишения, ни разруха гражданской войны оказались неспособными заглушить дивную поэзию и изумительную музыку! Гениальное творение поэта и композитора не могло не захватить новую публику, ибо в основе своей оно несло истинность человеческих переживаний.

Где найдешь в дни печали и радости такое творческое многообразие, как в наследии великого гения России? Порой, приобщившись к сегодняшним произведениям литературы, с затаенной радостью думаю о том, что всегда остается со мной и “Для берегов Отчизны дальней”, и повести, и маленькие трагедии...

Говоря об опере, мне хотелось бы заметить, что не следует, на мой взгляд, привносить в спектакль то, что не вошло в музыкальную партитуру. А сейчас, к сожалению, к этому нередко прибегают. Мне припоминается давний спектакль Большого театра, опера “Мазепа”, когда знаменитый бой, звучащий в симфоническом оркестре, пытались иллюстрировать зрительно — на занавесе аппликатурно был изображен поединок. Нужны ли подобные эксперименты? Думаю, что нет. Искать и экспериментировать, естественно, право каждого художника. Но нужно больше доверять гениальным творцам, благодарно почитая тех, кто создал великие произведения, не являющиеся однодневками.

Трудно выделить в гениальном наследии Пушкина любимое произведение. Все зависит от душевного состояния, когда через звук воспринимаешь человеческие страсти, радость или печаль. Так, в первой части Первой симфонии П. И. Чайковского мне представляется едущая кибитка, еле слышный колокольчик. Она везет вас к пушкинской Арине Родионовне. Она словно напевает “Буря мглою”, а в это время флейта как будто подпевает легкому стиху Пушкина...

В течение пятнадцати лет мне посчастливилось принимать участие в Пушкинских праздниках во Пскове и Михайловском. И в той церкви, где отпевали Александра Сергеевича, всегда звучала музыка. Исполнялись и классические произведения, и сочинения современных композиторов. Я пел под аккомпанемент арфы и детского хора под управлением А. Тучкина. Здесь звучала музыка С. В. Рахманинова, А. Бородина, М. Сахарова, романсы на стихи Пушкина, фрагменты “Реквиема” Берлиоза, песни — “Выхожу один я на дорогу”, другие сочинения.

Как не вспомнить в эти дни И. Л. Андроникова, много лет возглавлявшего Пушкинские праздники; С. С. Гейченко, ведущего огромную работу по сохранению всего, что связано с пушкинским именем; всех тех, кто принимал участие во всенародных праздниках, посвященных нашему национальному гению.

Навсегда осталось в памяти душевное волнение, неизменно возникавшее в местах, связанных с именем Пушкина. А перед глазами — вдохновленные лица людей, слушающих бессмертные строки поэта, великую музыку, навеянную великой поэзией. Бесценно это приобщение к прошлому, живущему в нас и наших потомках на многие лета!

1987

Славен город Псков своей притягательной силой — по нему можно вспоминать историю нашей Родины — отстаивание рубежей России, сражения на Чудском озере, которое возглавлял Александр Невский; путь из варяг в греки... Софья Перовская... Отречение русского императора на железнодорожной станции Псков...* Из Пскова вышло много талантливых людей, писателей, например, В. Каверин... Много было выходцев из Пскова, талантливых, бунтарствующих...

# * Отречение царя произошло на ст. Дно под Псковом (ред.).

День сегодняшний Пскова и Псковской области общеизвестен. Но обязательно нужно сказать о великой заслуге тех, кто по постановлению Советского правительства ежегодно проводит Пушкинский праздник поэзии в Михайловском!

Это — вдохновение для тех, кто выступает перед многочисленными аудиториями, и, думается, радость для тех, кто съезжается сюда со всех сторон нашей Родины и из-за рубежа. Это цементирует любовь к Родине, любовь к людям, любовь к поэтическому началу, которое заложено в каждом человеке.

1976

Все великое познается измерением времени. Пушкин служит поколениям своей музой, в его творчестве черпаем мы радость и печаль. Сколько поколений исполнителей, “духовной жаждою томимых”, питает и будет питать Пушкин!..

Только что вошел я в дом, возвратясь из пушкинских мест. Несмотря на дождь, непогоду, которая была там в эти дни, святые места все равно вселяют в душу высокую настроенность и ответственность перед собой и перед людьми.

1969

П у ш к и н с к и е п р а з д н и к и — это то, что осталось в памяти навсегда. Мы выступали во Пскове в театре, в Михайловском на Поляне, но главное — в Святогорском монастыре. И там, где когда-то стоял гроб с телом Пушкина, мы исполняли то, что последним пели перед тем, как закрыть гроб. Это старинное песнопение “Придите, последнее целование дадим, братие, умершему”. Пишу эти строки и думаю: “А сколько надо было убеждать, чтобы это было разрешено”. Пел монолог Пимена Рахманинова, “Для берегов отчизны дальней”, “Пора, мой друг, пора” и т. д., а заканчивали с хором, колоколами, прославлением — “Испола эти деспота” (“Достоен есть”). Постоянно принимали участие певцы В. Отделенов, О. Птуха, А. Клейменов, А. Гелева, А. Фирстова, С. Лукашова, арфистка М. Сорокоумовская. Забыть не могу на этих праздниках Ираклия Андроникова, П. Антокольского, Г. Г. Пушкина, С. С. Гейченко. Были там и Д. Кугультинов, Е. Долматовский, М. Дудин, Б. Ахмадулина и многие, многие другие. Это непередаваемо! Это не только единомыслие, а это дарованное сознание радости бытия. Приезжали на эти праздники, как известно, представители почти всего цивилизованного мира: поэты, писатели, артисты. Ну как же забыть сцену дуэли из “Онегина” на Поляне, знаменитый Полонез из “Онегина” Чайковского, когда все участники парами, приседая в поклоне, выходили на поле и шли через импровизированный зал. Была “Слава”, включались колокола и хор “Славься” Глинки. Пишу и снова волнуюсь... Сколько было разных препон, а иногда и прямых оскорблений. “Опять вы с этой бандурой”,— говорило лицо, управляющее искусством, арфистке Марине Сорокоумовской. И все же, к великому счастью, не это главное. Пушкинский праздник — это прежде всего гармоническое единение людей одинаково чувствующих, это благодарность тем, кто являлся выразителем эпохи. Когда мы проводили праздник “Пушкин — Шевченко — Чайковский” и ездили в связи с этим в Канев и Каменку на Украине, в поездке были Григорий Григорьевич Пушкин, Ирина Юрьевна и Ксения Юрьевна Давыдовы — внучатые племянницы Чайковского. При встрече нам подарили по украинскому обычаю вышитый рушник (полотенце). Мы разрезали его на три части. Я свято ее берегу.

ПИСЬМА

ПИСЬМА НА УКРАИНУ

Чтить память о великом Глинке

Открытое письмо дирижеру А. К. Марчукову

Глубокоуважаемый Александр Константинович!

Пишу Вам то, что не удавалось сказать во время встречи в Смоленске на глинкинских торжествах. Хочу прежде всего поблагодарить Вас за творческое содружество в наших совместных выступлениях.

Начну с того, что особенно тронуло. Чувство патриотизма и чувство гордости гением Глинки и русским искусством пережили мы еще и еще в момент возложения венков к памятнику великого композитора. В парке том, где некогда в раздумьи бродил Михаил Глинка, возвышается прекрасный памятник ему. И как бы Глинка в себя не верил, не мог он себе представить, что век пройдет, а на этом же месте, у его монумента, будет звучать знаменитое “Славься!”, что советские люди, его земляки-смоляне, пережившие столько горя и вложившие столько труда в восстановление разрушенного войной, а ныне героически строящие новую жизнь, придут в этот прекрасный зимний день с благоговением и достоинством почтить его — М. И. Глинку.

Многотысячная, многоликая аудитория, народ, с волнением внимающий чудесным звукам музыки волшебника-Глинки, — все это создавало величественную картину.

То, что Вы хорошо выступили, а оркестр Ваш хорошо звучал, — ощущали и мы, музыканты, и зрительный зал. Композитор Ю. А. Шапорин также присоединяется к этому мнению. Отрадно, что Ваш оркестр, принося большую пользу в деле пропаганды классической музыки, успешно выполняет миссию привития хорошего вкуса нашим согражданам. Так что от творческой встречи с Вами и другими смоленскими музыкантами осталось самое хорошее впечатление. Вообще, вся поездка на родину Глинки, беседы и даже фотографирование на улицах с незнакомыми гражданами города Смоленска — все это оставило приятный след. Сожалею только о том, что не имел возможности увидеть спектакли Смоленского драматического театра.

Пишу Вам, уважаемый маэстро, частное письмо, но то, что, собственно, побудило меня, певца, взяться за перо, заставляет обратиться к помощи редакции. Дело вот в чем. При воспоминании о глинкинских днях возникает мысль, которой мне хочется поделиться и с Вами, и с читателями “Рабочего пути”. Почему бы ежегодно не отмечать глинкинскую дату на родине великого композитора? Не обязательно в феврале. Скажем, — летом, в день рождения М. И. Глинки, когда очень многие смогли бы приехать в Новоспасское. Я читал в вашей газете, что на родине Глинки колхозниками проводится праздник песни. Но такие праздники можно и нужно проводить с гораздо большим размахом. Если, скажем, на Вагнеровские торжества приезжают люди из разных стран, то каждая республика Советского Союза с радостью и гордостью, несомненно, выделила бы для выступления на родине Глинки творческую группу. Поездка московских артистов в таком внушительном количестве (симфонический оркестр и солисты!) была организована за несколько часов. При желании можно осуществить поездки и прием ряда творческих коллективов.

Может быть, Вам и Вашим коллегам-музыкантам следовало бы совместно с другими творческими работниками Смоленщины обсудить этот вопрос и поставить его перед руководящими организациями.

Желаю всего доброго, творческой радости.

1957.

С. Д. Казаку

Дорогой Сергей Давидович!

В беседе вы обещали прислать администратора, чтобы наметить на весну и лето всевозможные выступления, сбор от которых должен пойти на культурные нужды села Марьяновка.

Время движет, поэтому крайне важно уже сегодня наметить возможный план: что из себя представляет новый концертный зал “Украина”, какой валовый сбор, могут ли там идти оперные отрывки или только концерты. Очень хорошо отнесся директор Октябрьского дворца Авдюшко А. А., обещал всяческое содействие.

Не можете ли Вы сообщить, на какие сроки предполагается съезд славистов и археологов, заключительный вечер которого намечается провести в Софийском соборе.

Если на “Думку” нельзя рассчитывать, то не можете ли Вы взять на себя инициативу и пригласить хор Всесоюзного радио с дирижером К. Б. Птицей. Мы могли бы дать 2-3 концерта с различной программой и половину оперы “Лоэнгрин” (начиная со сцены в спальне). Конечно, рассчитываем на Киевский оркестр, директор его любезно согласился откликнуться на это мероприятие.

А затем в Киеве при хорошей погоде на большом стадионе покажем спектакль, например, “Запорожец за Дунаем”, где будут участвовать артисты оперных театров Москвы и Киева, но главное — футболисты, популярные футболисты будут запорожцы, а мяч будет разрисован под тыкву. Придется вам спеть, как спел Гоголь Щепкину, войдя в дом: “Ходит гарбуз по городу”. Таким путем начнется забава, которая перейдет в короткое состязание — один тайм — и закончим все “Де згода…” А, может быть, и гопак, к которому я отношусь весьма сдержанно. Думается, это и в творчестве представляет интерес и главное — наш труд принесет ощутимую пользу селянам и их детям, т.е. в духовной культуре.

Поэтому прошу:

1) поручить ознакомиться с театральными зданиями, выяснить возможные сроки и сообщить мне об этом;

2) желательно, чтобы администратор приехал для беседы в Москву, но был бы подготовлен к ней;

3) такой спектакль, как “Запорожец за Дунаем” на стадионе, хорошо бы осуществить в Днепропетровске, но кроме этого выступить с классической программой, но в “Запорожце” есть еще мысль такая — чтобы физкультура была в гармонии с духовной певческой культурой, и Вам, Вашему обществу, на скрижалях которого написано — максимально нести музыкальную культуру в народ — Вам это под силу и я верю, что Вы это осуществите.

И. Козловский

10/III - 70 г.

Черкасы, Муз. училище

Дорогие товарищи!

Возвратился в Москву 1-го ноября и застал Ваше письмо, как Вы пишете, уже второе. Смысл их, очевидно, идентичен.

Конечно, идею Вашего желания я понимаю.

Еще в 1917 году не помню, была ли в Черкасах, этом благодатном крае, музыкальная школа. Были мельницы, ветряные, водяные, было много раненых, был замечательный украинский театров котором служили — корифей украинского искусства И. А. Марьяненко, Горенко, Петляшенко, гастролировали Саксаганский, Заньковецкая, Леницкая. Из Вашего города вышел знаменитый скрипач Мирон Полякин.

He все эти имена вошли сегодня в сознание людей. Да, быть может, это и закономерно, так как каждая эпоха выявляет свое значимое и необходимое для жизни, для духовной культуры.

Но не будь предыдущего значимого и важного, не было бы и настоящего. И в этом одно из доказательств многогранности и широты духовной культуры — существование Вашей музыкальной школы.

И, конечно, не только это, но и симфонический оркестр, и различные хоры и ансамбли. Правда, к сожалению, они не пользуются классической акапелльной культурой. Существуют различные объяснения названию Вашего города — Черкасы. Значим он был и во времена Калиевщины, Б. Хмельнипкого, гетмана Дорошенко, родство которого с А. С. Пушкиным установлено в недавнее время. Были там Вишневецкие, Потоцкие, было разумное, было и противное тому.

Словом, Черкасы в правобережье Украины — это остановка для отдыха, раздумий, восхищения.

Вы спрашиваете, помню ли я традиционные наша встречи на могиле Шевченко в Каневе? Ну, конечно.

Черкасы — это некогда стоянка ханов, половцев, печенегов, скифов. Быть может, оттого в правобережье Украины и на той же самой Черкасщине красивые люди, веками обновляясь, украшают род человеческий.

Совсем недавно мне довелось быть у Вас а выступать в строящемся комбинате, который производит тонкое волокно. Было это в отдалении от города, и дороги были несовершенны. Теперь это все благоустроено и не является уже окраиной, а производство этой фабрики является немаловажным центром нашей многосложной экономики.

И вот в будущем, мне кажется, Ваше музыкальное училище может стать институтом. И это будущее недалеко.

Вы готовитесь отметить дату столетия со дня рождения В. И. Ленина. Естественно, люди стремятся узнать Ленина, его жизнь, окружение. И, несомненно, говоря о тех людях, которые окружали В. И. Ленина, можно с большей достоверностью уяснить себе ту эпоху, обстановку, главное — людей.

И вот первый, о ком, мне думается, следует вспомнить — это Глеб Максимилианович Кржижановский. Ведь это он принимал Ленина в партию. Ведь это он написал знаменитую “Варшавянку”, которая служила революционному знамени.

Помню, когда общественность чествовала Г. М. Кржижановского. Был тогда такой период, когда мне сказали — чествуйте его, как ученого, а не как общественного и политического деятеля...

Я тогда уже, когда встречался с такими людьми как Г. М. Кржижановский, В. Н. Фигнер, Д. И. Ульянов, С. Алилуев, трепетно ощущал, что эти люди как и подобные им, посвящали свою жизнь обществу, народу во имя той гармонической жизни, о которой веками мечтало поколение людей. Их стремление к вершине человеческого счастья были разные, но беззаветное служение народу они доказали всей своей жизнью.

Посылаю Вам копию Элегии Г. М. Кржижановского, посвященной мне. Это — для Вас, для прочтения. В конце этой Элегии — обращение к нынешнему и грядущему поколениям — поймут ли, оценят ли вновь пришедшие поколения?!

И вот в Ленинские дни, в дни, посвященные рождению В. И. Ленина вспоминаются, казалось бы, и не столь уж значимые явления, которые были в бурные дни становления советской власти.

…Транспорт замер в стране Советов… Паровозы были крайне нужны… Не собраны уникальные инструменты, произведения великих мастеров — одни были получены добровольно (например, от графа Зубова), другие — с оружием в руках чекистом Прокофьевым и ныне здравствующим профессором и дирижером Большого театра В. Л. Кубацким. Они имели мандаты от Правительства на это. Это были инструмент Страдивари, Амати и др.

Когда В. И. Ленину предложили паровозы с тем, чтобы расплатиться за них этими уникальными инструментами, Ленин отказался, мотивируя это тем, что паровозы мы вот-вот создадим или получим и другим путем, а утерять такие инструменты, такие произведения — непростительно, в них есть важное, неповторимое и создание их требует большого пути.

На наш взгляд это более чем значимое познание и защита интересов духовной культуры.

Те крупицы, о которых я Вам поспешно пишу, конечно, могут быть умножены значительно и значительно общим стремлением.

Моя цель — ответить на Ваши письма, прежде всего засвидетельствовать уважение к Вам, Вашему труду педагогов, сеющих доброе, разумное, и пожелать Вашим учащимся радости в искусстве, а значит и в жизни.

И.Козловский

1/XI - 69 г.

Киев, 4, ул. Пушкинская, 20

Стефановичу М.Н.

Дорогой Михаил Павлович!

Спасибо за Ваше письмо!

Позвольте дальше продолжить разговор по общим делам:

1) Не проверили ли Вы, как идет ремонт (или, быть может, он уже закончен) в квартире Саксаганского и как живет его супруга Нина Митрофановна?

2) В Полтаве умер оперный режиссер Кононович, осталась одинокая женщина, которая помогала ему в последний период его жизни.

Там не оказалось средств для того, чтобы на могиле сделать ограду и надгробие. При его жизни мало, очень мало, но все же откликались на его житье-бытье, а сегодня наше дело — оказание чести памяти ушедшего. Именно для этого и существуют наши общественные организации, чтобы по силе возможности откликаться.

Прошу Вас посодействовать и в этом.

И.Козловский

17/XI - 68 г.

P.S. Адрес Кононовича:

Полтава, 11, ул. Шевченко, д.1. Городничая

В газету г. Миргорода “Прапор перемоги”

Мне трудно и легко ответить на Ваши вопросы. Трудно потому, что Вы просите поведать о тех годах, в которые мае довелось быть в Миргороде, а эти годы были творческие в военные.

То, что Вы слышали по радио, конечно, известным образом интерпретировано, так как каждый художник вносит свое толкование.

Многие фамилии не были упомянуты, да и события интерпретировались руководителями этой передачи по законам творчества, вытекающим из формы и времени.

Был ли я в Миргороде? Был. Был и в том виде, о котором Вы слышали по Радио. Мы вошли в город с песней и по сути поспешно отступали, а по бокам медленно ползущего состава вагонов скакали на лошадях махновцы, размахивая шашками. Хотите верьте, хотите — нет, но страх сейчас рисуется значительно отчетливее и сильнее сегодня, чем тогда.

Мы ведь тоже могли ответить на эти угрозы и у нас было маленькое преимущество, потому что состав хоть и медленно в гору, но все же двигался. А по шпалам на лошадях, хоть и размахивая шашками, догонять состав — это скорее напоминало спектакль украинского театра “Гетьман Дорошенко” или “Богда Хмельницкий”.

Решал эту проблему по сути небольшой перегон километра в 3-5. Разбери путь или положи на рельсы шпалы и … могло быть так, как нередко в ту эпоху и бывало. Все — и голова, и чуб на голове, и ветер чуб колышет, и солнце светит, как светило, але око неподвижно и взор зупинився на сонце.

Через год или два я был в Миргороде уже в составе оперных и украинских артистов. Шли тогда отрывки из “Онегина”, я пел Ленского, шла “Катерина”, “Запорожец за Дунаем”.

В составе были артисты высокого мастерства и профессионализма, педагоги высших учебных заведений — Авраменко, он же — Онегин, Ива в “Катерине” и концентант; Попов — красивый голос — тенор, красивая внешность, математик, ныне он в Волгограде читает лекции; Василиса Трифоновна Старостенецкая — замечательная Галька, Наталка-Полтавка и Лаза в “Пиковой даме”. Ныне она, как и ее супруг — знаменитый дирижер оперы и симфонических концертов — живут в Горьком, где он был руководителем оперы; И. И. Плешаков — знаменитый бас, замечательный мельник в “Русалке” и Мефистофель, свыше четверти века он нес ответственный басовый репертуар в театре им. Кирова в Ленинграде, сейчас — профессор Консерватории в Ленинграде. Замечательный был голос у Матильды Костюченко, которая уже ушла из жизни, замечательный музыкант — Семен Коробов, административные руководители — семья Волынских, они же были и музыкантами — один — скрипач, другой — флейтист и третий — администратор… Ну как их всех не вспомнить! Ну как не вспомнить земских врачей, ветеринаров, лесников, педагогов — мечтали ли они о том, что Миргород будет курортом.

Мы еще помним лужу и, хотите верьте, хотите — нет, но свинья была не одна... Но аудитория ценила, любила и требовала веками выверенного классического репертуара — и в романсовой литературе и в оперной — это видно по названиям спектаклей.

Был и балет, не в полном составе, правда. В Полтаве, например, весь институт благородных девиц был зачислен в трудовой коллектив оперы.

Много мне довелось видеть балетных чудес и у нас и в других странах, но то было для нас настоящим чудом. И не потому, что все казалось нам цветущими розами, а потому, что то была пора расширенного и внимательного воззрения на все — на политику, на тонус страны и, конечно, на искусство. Та грация, женственность, целомудрие, которые воспитывали у них, необычайно подходило к полонезам в “Онегине”, к вальсам.

Был спектакль, когда балет выходил на сцену в своих бальных ученических платьях, это никого не шокировало, так как знали, что гардероб крайне ограничен.

У меня, например, в “Дубровском” был костюм из мешка, но с такой красивой отделкой, что уже в Москве в партии Дубровского я надевал костюм, сделанный в Полтаве.

Неужели это истина, что чем меньше денег получает искусство, тем оно прогрессивнее и изобретательнее?! Это еще Руссо сказал.

Мне думается, беседуем мы с Вами не без пользы. Если человек способен отдать что-то, тем самым он уже обогащается, потому что на смену отданному, в данном случае — мысли — приходит другая. И не могу скрыть, что невольно приходит мысль о разрыве между классикой и подлинно народным творчеством с лже-народным и однодневным приспособленчеством.

Как видите, в 20-е годы Полтава и Полтавщина, в том числе и Миргород, имели большое знакомство с классическим музыкальным наследием. Я не был ни в Полтаве, ни в Миргороде после Великой Отечественной войны. Но с необычайным интересом прихожу на выступления полтавчан, какие бывают в Москве. Многое восхищает и радует, но многое и печалит. А именно — сознательный примитив, в котором читается подтекст “Мы за тебя подумали, мы тебе поем, танцуем, показываем то, что тебе понятно”. А авторы сами нередко бывают более примитивны в своем понимании искусства и эстетической настроенности, чем тот, о ком они так снисходительно пекутся — сегодня нередко крестьянин, колхозник по своей духовной сути куда выше снисходительных проповедников”.

Сегодня я радуюсь певческому ансамблю, который поет под аккомпанемент бандур в Полтаве и, видимо, в Миргороде. И поют они хорошо — чудные голоса уже сами говорят о неиссякаемой певческой стране, какой является Украина, где сам голос выражает и радость, и печаль, и задор и юмор.

Помните, у Гоголя — песня — это душа народа, это история народа? Конечно, человек, любящий свою Родину стремится знать свое прошлое шагая в будущее.

Одна бандура, звучащая или висящая в музее — хорошо, сотня — тоже хорошо. Но ведь этот милый сердцу инструмент в наши дни является обедненным инструментом, у него нет возможности состязаться со скрипкой, с фортепиано. Или нужно работать над улучшением бандуры, чтобы она обладала возможностями хроматических гамм, чтобы демонстрировать музыкальную культуру. А иначе это будет застой как сказано в Ветхом завете — “на реках Вавилонских седомам и плакахом”.

На Запорожской сече, как известно, были бандуристы, но были и скрипачи. Сегодня ощущается перевес аккордеона, балалайки, домры, бандуры. Так как и в физкультуре есть много и полезных и красивых видов спорта, но над всем доминирует футбол…

Вы являетесь зав. отделом культуры газеты, освещающей проблемы искусства. Всмотритесь, нет ли подобной тенденции в самодеятельности и профессионализме. Если она есть, то это — обеднение, обеднение неоправданное.

В полтавском театре им. Гоголя (теперь там кино) служил сторожем знаменитый дедушка Литвин. Два сына его сложили головы в эпоху гражданской войны на Миргородской земле. Красивые были все Литвины…

Ныне здравствующий Михаил Бенедиктович Микиша в свои юношеские годы учился в Миргородском прикладном училище. В 1905 году принимал активное участие в революционных действиях, за что и был посажен в Киевско-Лукьяновскую тюрьму. Документы подтверждающие все сказанное, были обнаружены после революции. Затем он учился в Институте им. Лысенко у проф. Мишуги, затем был ведущим певцом Большого театра, неся весь репертуар драматического тенора. Написал научный труд, связанный с певческими проблемами. Его ученики сейчас поют на сцене Большого театра. Сейчас ему 90-й год, он болен и лежит в Киеве. Как было бы хорошо, если бы из славного Миргорода пришла к нему какая-нибудь весточка.

Гоголь сказал “Над вымыслом слезами обольюсь…” И все герои, живущие на миргородской земле, и убогие, подчас смешные и уродливые, показанные гоголевским гением, выводились им на свет божий с одной целью — очистить землю, общество от пагубных и отрицательных явлений, чтобы и земля Миргорода и весь земной мир жили в благоуханной природе и добром вспоминали тружеников, тех, кто трудился за други своя. И каждый день, каждая эпоха свидетельствуют о том, что есть среди нас, среди нашего общества достойные, которых Вы, хотя бы через увеличительное стекло увидели бы и о которых поведали бы Миргороду и за его округу. Поэтому не поленитесь послать привет достойным миргородцам или тем, кто потрудился на Вашей прекрасной поэтичной и богатой земле.

Закончил я ответы на Ваши вопросы.

Вот Полтава. Перед ней я в долгу. Говорят, что она стала и лучше и краше, чем была до Отечественной войны. Буйная зелень цветет, но в моей памяти — люди с буйными головами, с чубом, шапкой набекрень, с маузером, от которого тянется цепочка, снятая в уборной и вычищенная мелом, и звенит в перезвоне со шпорами. Тогда носили шпоры не только кавалеристы.

Иные головы сложили, иные трудились и сейчас трудятся… Генерал Найденов Николай Александрович, бывший мой комиссар по Полтаве, ныне живет в Москве, бодрствует, хотя ничего не видит (ослеп).

Другое мое начальство — Гвид Островский директорствует на заводе под Москвой. Эти фамилии имеют отношение к миргородским событиям, о которых повествовали по радио 20/Х с.г.

Повторяю, очень сожалею, что многие фамилии не названы. Ну на радио свой закон и главнейший — минуты, секунды.

“О память можно греться и можно уколоться…” В данном случае это благодарная память.

А театр? А коллеги по искусству?!

Помимо того, что я пел в “Фаусте”, приезжая на спектакль верхом на лошади, я же играл в драматических спектаклях — “Парижская коммуна”, например, готовили “Чудо св. Антония”, где я должен был играть самого Антония и др. Тогда государство оперный трудовой коллектив не субсидировало.

Впервые мною были спеты “Галька” на украинском языке, “Травиата”, “Риголетто”, “Дубровский”, “Катерина”, “Севильский цирюльник”, “Борис Годунов”, “Пaяцы”, “Bepтep”, “Пикoвaя дама”, “Утоплена” Лысенко, “Сильва”, “Корневильские колокола”.

В концертных программах было: симфонии Чайковского, увертюра “Робеспьер”, концерты для скрипки и рояля Чайковского и произведения юных композиторов, например, “Трильби” Юрассьского, сына знаменитой певицы Салиной.

Сегодня трудно представить, чтобы в Полтаве был такой репертуар. Наличие такого репертуара диктовалось влюбленностью, необходимостью и, главное — проявлением инициативы. А ведь весь коллектив, начиная от хора, балета, обслуживающего персонала был на марках, т.е. все, что было в театральной кассе, делилось на всех. Это было источником существования.

Я сейчас получил несколько писем и в частности от полтавчан, в которых задают вопрос — где сейчас такие-то и такие-то. Ох, эти имена! Они быстро улетучиваются из памяти современников.

О Ерофееве и Старостенецкой я уже писал Вам, о Плешакове — тоже. Знаменитые Арсеньева, Карпова, Торвик-Гарло, Генарий, Завалов, Маршалов-Уфимский… Лиза Мацкевич сейчас проживает в Москве, так же как и единственная правнучка Пушкина и Гоголя — Таня. Изредка мы встречаемся. Они пели в Полтаве в оперном хоре. А. В. Свешников в то же время трудился в Полтаве хормейстером в опере. Теперь он — директор Московской консерватории.

А. Г. Ерофеев, В. Т. Старостенецкая, дирижер и замечательный скрипач Илья Гидгарц и Борис Ласс внесли большой вклад в организацию и проведение спектаклей в Полтаве. Когда сцена полтавского театра сгорела и мы, разбившись на группы разъезжали по полтавской губернии и выезжали в г. Кременчуг, Кобелями, Константиноград, пели, собирая деньги на восстановление театра.

Всех помню, всех ценю, но больше всех я часто вспоминаю своих первых слушателей. Я и тогда был недоверчив, но все же очень ценил их и благодарно относился к ним за доверие и благожелательность. И когда я размышлял куда идти, на какую стезю, к какой профессии стремиться, были мысли и такие — “если буду певцом, обязательно приеду в Полтаву, чтобы благодарно поклониться всем тем, кто с доверием ко мне относился”.

23 августа этого года я был в Харькове в дни празднования освобождения его от фашистского нашествия. 100 километров с небольшим разъединяло нас с Полтавой. Но обязательства, режим определили сроки пребывания.

Мечта и желание были и есть — приехать в Полтаву, понимая, что я испытаю и радость и грусть, и горечь и обиду, но несомненно увижу и услышу непреходящее и вечное, во имя которого человек живет, радуется и надеется.

P.S. Ну, а о том, что в Полтаве в то время жил В. Г. Короленко, которого мы навещали, на квартире которого колядовали со звездою и в украинских костюмах, разъезжая по городу на лошадях того же Гвида, я где-то писал.

Удивительно — от этого никто не поколебался в своих убеждениях и не стал верующим, а языческий опоэтизированный обычай чрезвычайно обогощал нашу жизнь.

И.К.

P.S. Опера Киева! За пультом в этом театре стоял Петр Ильич Чайковский! Многих композиторов-классиков шли оперы впервые на Киевской сцене. Значит какое доверие, творческое доверие, какая жажда и стремление были у авторов встретиться с артистами Киевского оперного театра!

Историю сегодня, наверное, осветят в печатном виде к дням 100-летия театра. Но мне, думается, нужно вспомнить благодарной памятью тех наших предшественников, которые создавали и способствовали созданию высокой культуры Киевского оперного театра, вот уже 100 лет несущего репертуар, в котором чередуются спектакли необычайные и просто профессиональные. В таких случаях прежде всего вспоминают прежде всего тех, кто учил петь, а значит мыслить и “вольно или невольно страдать”.

На сцене Киевского оперного театра пели все корифеи русской оперы, такие как Стравинский, Прянишников, Андреев, Ершов, Дмитрий Смирнов, Липковская, Монская, Окунева, Дотессейер-Донец, Скибицкая, Оксана Петрусенко! Боже мой, а ведь сегодня для многих эти имена поглотила “медленная Лета”, отчасти по равнодушию, а отчасти из-за отсутствия интереса к познанию.

Нежданова, Собинов, Шаляпин, а Платон Цесевич, а Михаил Донец, а Шостак, Цинев, Стефанович, Гмыря, Гришко, Козак, Карпенко-Доманский, Микиша! Ведь это все преимущественно ученики профессора Елены Александровны Муравьевой, столетие со дня рождения которой общественность отмечала в апреле этого года. Ее труд должен быть особо отмечен как и труд Штейнберга, Пазовского, Палицына, Бердяева, Дрянишникова, знаменитого певца и режиссера Большого театра, но начинавшего творческий путь в стенах Киевского университета и Киевского оперного театра, Лосского, Александр Иванович Орлов, Ипполитов-Иванов. Великий вклад внес в творческую жизнь Киевского оперного театра М. Т. Рыльский. Не стесняйтесь, дорогая редакция, эти имена сегодня назвать. Не будь их — неведомо на какой высоте было бы искусство и в наши дни. А ведь человек живущий не только днем сегодняшним, тревожно ищет таких путей, чтобы с полной отдачей посвятить свой труд нашему дню, но чтобы он был понят и ценим и завтра… Нет явления в искусстве, которое бы зародилось самопроизвольно, вспыхнув само себя утверждая, якобы до него ничего ее было и после него ничего не последует. Нет, есть корни, есть течения, были люди и будут и потому мы прежде всего должны говорить об ушедших, но живущих сегодня в мастерстве современного поколения танцующих, играющих, поющих и т, д.

Я помню одно свое выступление в этом театре когда я приезжал петь спектакль “Лоэнгрин”. (Приглашать артиста на спектакль, в котором он участвует, не принято, как я думаю.) Но дирекция театра как бы понимала обоюдную радость встречи участников спектакля с корифеем театра Саксаганским. И вот со сцены прозвучали не певческие слова, а взволнованное слово, что среди нас находится Опанас Карпович Саксаганский, и все присутствующие поднялись как один. Это были гордые минуты высокого человеческого сознания, что мы умеем ценить выдающихся людей нашей эпохи и что мы как будто лучше становимся, отдавая радость, уважение, признание… Опанас Карпович поднялся, он был тогда уже парализован и одна рука не подчинялась ему и оттого он, утираясь платочком, другой рукой бил по барьеру ложи. Да, хорошо когда при жизни таких людей чествуют! О, если бы стены а того театра могли говорить. Они поведали бы много волнующих историй!

Конечно из всех оперных театров Киевский оперный театр больше других уделил времени и труда для ознакомления и пропаганды новых произведений как наших современных авторов так и зарубежных. Это особый раздел весьма доказуемый и тут музыкальная общественность вероятно окажет доброе слово в адрес театра.

Ныне звучащим друзьям, товарищам, коллегам, блистательно несущим мастерство оперного искусства, я шлю самые горячие приветствия и поздравления, желаю радости в искусстве, а значит и в жизни!

Дорогая редакция, не жалейте места — напечатайте их именам… К тому же я не энциклопедия, а многих помню, люблю и ценю.

И. Козловский

22/VI - 68 г.

С.Д. Казаку.

Киев, ул. Крещатик, 25.

Дорогой Сергей Давидович!

6 роялей уже находится в Марьновке, в школе. И состав инструментов для симфонического оркестра находится в завершении отправки в Марьяновку.

Жильем и питанием педагогов Марьяновка обеспечивает.

Так как Марьяновка теперь совхоз и находится в ведении Института электрификации и мелиорации сельского хозяйства, в курсе дел зам. директора института Анна Степановна Ярош, тел. ее 63-51-15. Приступить к занятиям по пению и по классу рояля можно уже сейчас.

Прошу Вас откликнуться, использовав Ваши возможности, — направить педагогов по пению и по роялю.

И еще прошу — поручите дать ответ или письменный или по телефону.

Если можете поддержать — поддержите сейчас, так как есть надежда на интернат, а в этом случае Министерство просвещения берет школу-интернат на свой бюджет и попечение.

Надеемся, что в дни XXIV партийного съезда и в первомайские праздники оркестр и хор Марьяновской школы смогут принять участие в параде и празднике хотя бы 1-2 номерами. В этом случае будем изыскивать возможности премировать педагогов.

Общеизвестно, что Вы богаты и хоть мы живем одними интересами и мыслями, но в письме, посланном Вам 6 месяцев тому назад было конкретное предложение устроить концерт или спектакль, чтобы деньги от сбора были переведены на счет Марьяновки. Это придаст большую оперативность руководителям школы.

И. Козловский

29/XI - 70 г.

Киев, В. С. Костенко

Дорогой Василий Семенович!

Не скрою, что идет третья неделя, как я был в Киеве, где видел и доброе, разумное, но забыть хибару, в которой живет жена корифея украинского театра О. К. Саксаганского, невозможно.

Прежде всего — это ненаказуемое равнодушие + ужасный эгоизм. Эгоизм — все эти ссылки на то, что чтобы отремонтировать комнату в 20 кв метров нужно обращение в Совет Министров, чтобы найти работницу или еще проще — обеспечить минимальный уход, чтобы наволочки или простыни приняли белый вид, для всего этого нужны какие-то особые “согласования”.

Все это, во-первых, оскорбление нашей действительности, ущемление нашего общества, а во-вторых, — пища для злобствующих элементов.

А ведь на дверях дома, где живет 80-летняя Нина Митрофановна, жена Опанаса Карповича Саксаганского, надпись — “В этом доме жил корифей украинского театра…” Может зайти любой человек, и один, по мнению А. Довженко, и в луже увидит отражение звезд, а другому — будет чем поживиться. Это даже не недостаток, а просто компроментация общества.

Я ничего нового Вам не пишу, но было бы хорошо, если бы Вы взяли машину кого-нибудь из товарищей, которые могли бы “разъяснить”, чтобы внести равновесие и ответственность за такое положение (например, тов. Кобеляцкого или кого-либо из референтов — Вам виднее).

Украинское театральное общество обладает сейчас могущественными средствами, построило дома и собирается строить еще, а вот человека, достойного, в более, чем солидном возрасте, отеплить… Люди свою леность оправдывают законными рогатками.

Прочитал я сейчас книгу Григорьева “Старый Киев”, в ней много ссылок на заслуги корифеев театра, цитируются строки из статьи Корнейчука к книге о Саксаганском. Неужели мы говорим одно, а делаем другое? А правильнее — не делаем того, что нам надо выполнять?!

Мы навещали Дом ветеранов сцены под Киевом. В пребывании там и есть и положительное, но есть и трагическая сторона. А какие там интересные и достойные люди! И как ценны их воспоминания, фото, записки, а кто-то шепнул, что отсюда, мол, не уходят…

Неужели же нужно хлопотать о том, чтобы единственную оставшуюся из семьи корифея украинского театра — жену Саксаганского забрали в Дом ветеранов сцены?

Как это будет выглядеть для будущего, для истории?! По сути я пишу Вам то, что Вы хорошо и без меня знаете. Писать, чтобы жаловаться, — этот путь неведом мне. Но упаси боже, и быть равнодушным. А так как Вы обещали позвонить по этому поводу, то, может быть, это даст вразумление и положительный результат.

Еще несколько слов. Могут воскликнуть, говоря о Нине Митрофановне “А родственники есть?” Мне известен только один — внук — архитектор Тобилевич. Живет и работает он в Москве, сейчас в заграничной командировке. Естественно, свои заботы, свои хлопоты. Недавно я имел возможность беседовать о его сыне — правнуке Саксаганского, который окончил театральное училище и собирается дебютировать в одном из театров Москвы.

Все это не успокаивает и не снимает с нас той заботы, которая необходима сейчас.

Одним из нас она вменяется в обязанность, по долгу дела, другим — по велению сердца. Вот на первых мы и рассчитываем, что они решат вопрос в обобщенном виде.

Сегодня одному музыковеду — И. Назаренко я посоветовал обратиться в издательство “Искусство” с тем, чтобы продублировать имеющийся в Украинском театральном обществе материал. Может быть, в расширенном виде появится книга на русском языке к столетию со дня рождения Е. А. Муравьевой. Тов. Харченко, с которым была беседа, не возражает.

Да! Еще есть родственник Карпенко-Карого на Кировоградщине — это Тобилевич, который ведает усадьбой-музеем “Надя”, но возложить на него заботу о жене Саксаганского-Тобилевич, мне думается, невозможно.

И. Козловский

10/V - 68 г.

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ “ЛИТЕРАТУРНАЯ УКРАИНА”

Пишу это письмо в дополнение к той телеграмме, которую подписала большая группа московских писателей, артистов и архитекторов-академиков.

Я получил вырезку из Вашей газеты (№ 83 от 20/Х-67 г.) и просьбу откликнуться.

Со всеми людьми, подписавшими телеграмму, было переговорено. У всех нашло отклик беспокойство за продолжающееся нетерпимое отношение к культуре нашего народа.

Чего здесь больше — “свободомыслия”, равнодушия или невежества?

Мне думается, что это делается от слабости, от желания жить спокойно. Но ведь это неверно. Мне приходилось беседовать с отдельными руководящими товарищами в Киеве, от которых зависит решение вопроса в области культуры. Я ощутил абсолютное понимание и даже, пожалуй, болезненное отношение к происходящему разрушению. Так что настанет время, когда наши современные зодчие будут помянуты иди добрым словом или наоборот.

У каждой специальности есть острое оружие, чтобы защищать то, что идет на пользу нашей духовной культуре. Нельзя же сегодня неблагоразумно разрушать, чтобы завтра по крупице собирать.

Несмотря на просьбу общественности и заверения в высоких инстанциях, что контуры Владимирской горки, существующие уже свыше 800 лет, будут сохранены, все же не нашлось другого места для строительства музея партизанского движения.

Ранее собирались строить здесь многоэтажную гостиницу, но так как там обрыв и грунт не дает гарантии, было принято решение никаких фундаментальных построек там не делать, сохранив оставшиеся здания от бывшего Михайловского монастыря (трапезная Растрелли, необычной архитектурной ценности; сейчас там дети постигают школу бокса). А какая огромная потребность в зданиях для детских хоров, из которых могли бы выйти и поэты, и музыканты, и певцы. Сколько было подобных хоров и школ в одном только Киеве?!

Ну, что же, бокс — видимая и доказательная культура, а пение… — петь все могут, особенно, когда выпьют.

Ныне же разобрали собор старинной кладки и намечают строить здание, в котором будет музей партизанского движения.

Освободилось место рядом с украинской опереттой, возглавляемой в свое время Садовским. Замечательное место и в центре города. Разве плохо для музея?!

А ведь на Владимирской горке уже сделали непоправимое — построили здание, в котором разместился Облисполком. Когда расчищали это место, убирали, вернее — разрушали бесценные памятники. Была у нас в 30-е годы мания “грандиозо”! И ведь история, кажется, убедила, что часто нет оснований для этого “грандиозо”. А теперь — стоит здание, не на месте, и не в стиле, спорит с самим Киевом, его расположением и неповторимыми контурами — “Высоко передо мною старый Киев над Днепром”... И вот он в старости своей куда новее был и есть, а, может быть, и будет — не в обиду будь сказано нашим зодчим.

Могут сказать, что Облисполком — это одно крыло, а должна быть подкова. Это отпало сегодня еще и потому, что в саду бывшего Михайловского монастыря собрались строить музей. Значит — или так, или иначе... В Киеве есть места, которые не застраивают, охраняют. И одно из таких мест должно быть — Владимирская горка.

А на том месте, где стоял древнейший 900-летний собор, построенный Петром Могилой, где живопись и мозаика, сделанная руками наших предков и сегодня удивляют и поражают культурнее человечество (см. Михайловские мозаики, изд-во “Искусство”, М., 1966 г.), — сейчас площадка для тенниса. Собор в 30-е годы был взорван. Что и говорить — место хорошее, высокое, воздух чистый. Но стоит посмотреть указанную выше книжку, и Вы содрогнетесь от обиды за величайшую ценность, веками накопленной культуры и мастерства, от обиды, что теперь этого нет, что варварство безнаказано.

Это не борьба с религией. Есть множество доказательств тому, как и в наши дни блистательно используются костелы, мечети, церкви для лекций и концертов, используются как библиотеки и музеи.

Если сегодня вызывает сожаление содеянное в 20-30-х годах, то не следует ли быть более осмотрительным во всех новшествах, которые намечаются в бывшей Киево-Могилянской Академией на территории Братского монастыря.

Довженко был глубоко неверующим человеком, но говорил, что на Украине каждое село раньше имело свою архитектурную прелесть и здание церкви цементировало все — являлось “пупом” села с его закоулочками, улочками.

Что греха таить — нередко эксперименты нового строительства делаются для того, чтобы, уничтожить древние и даже древнейшие церковные или монастырские сооружения. Но и после этого, а чаще — именно поэтому, появляется много более опасных верований — сект.

Знаменитый академик Яворницкий Д. И. не побоялся — один вошел в собор, в котором махновцы дебоширили — пили из чаши причастия, надевали ризы, хохоча и танцуя, предавались вакханалии. Удивленные его появлением махновцы спросили: “Чего тебе, дед?”

— Не полагается свистеть в доме. Следовало бы знать отцовский обычай, — сказал Яворницкий.

— Это не дом!

— Тем паче храм! Храм красоты, храм истории, храм зодчества казачьего.

— Молчи, дед! Один мах — и дух из тебя выпущу.

— Ты меня саблей не пугай. Дело мое века переживет. Варвары! Торбохваты! Вон из собора! На Вашей стороне — сила, а на моей — правда. Сила развеется, а правда — никогда.

И вот такие, как Д. И. Яворницкий, отстояли красоту в самое грозное время, когда спорый суд вершился на месте.

Но в наш век, нашу эпоху высочайшей цивилизации непостижимо существование подобных анархиствующих элементов.

Нельзя же допустить мысли, что архитектор, интеллигент (хотя интеллигентность не обусловлена образованием) не сознает духовной ценности разрушаемых исторических памятников.

Или он хочет в века войти на ходулях разрушителя Герострата? Уже утеряно многое. И стоит ли тут все перечислять?

Появилось уже очень много мест, где на месте великих древних творений зеленеет травка или, что неизмеримо хуже, — стоят пивные ларьки. И это в городе. А в селах? Вот пример — Мытница (по дороге на Гребенки и Белую Церковь), ранее здесь была таможня времен Речи Посполитой и казачества, стояла деревянная церквушка, собранная без единого гвоздя. В наше время там богослужения уже не было. Стояла церковь на красивом месте, окружали ее красивые деревья. Совсем недавно, ночью ее как корова языком слизала. Осталась только травка, да шелест вековых деревьев, как бы рассказывающих, какие тут были события, какие люди, что было доброго и недоброго.

Да, и в грядущем будут шуметь деревья и шептать о разумности и неразумности, о преднамеренности и непреднамеренности. Но грядущее поколение мучительно будет сокрушаться об утерянном.

А ведь можно использовать старинные здания, как я уже говорил об этом выше. Примеров тому много было и раньше. Например, костел в городе Каменец-Подольске. Когда турки овладели городом, они сохранили костел, привезли из Константинополя тяжелый и очень ценный мрамор с орнаментом, для кафедры проповедника муллы и лестницы к ней, вместо креста поставили полумесяц. Турков выгнали, вновь водрузили ангела с крестом и по сей день костел стоит уже 5 веков, украшая древний город и являясь притягательной силой для туристов. Кстати, в этот костел свезены надгробия с окружающих помещичьих усадеб. Художественная ценность их необычайна. Богослужения там нет, но древний орган существует.

Тут могли бы быть концерты старинной органной музыки и акапелльного пения. Вероятно, в конце концов так и будет. Но и без этого собор полон туристами из разных краев и стран. Это подтверждение тому, что в народе не умирает стремление к познанию прекрасного. Наш долг — содействовать этому, а не наоборот. Кстати, в этом городе я был 50 лет тому назад, будучи студентом по классу проф. Е. Муравьевой. Впервые спел Петра из “Наталки-Полтавки”. В то время в городе было два театра и концертный зал в Институте. Летом этого года не нашлось здания, в котором можно было бы в хороших условиях провести концерты. Петь приходилось в клубе военных, где в обычной длинной комнате подняли сцену на ¾ метра, почти упирался головой в потолок. Правда, театр в городе есть, но он был закрыт на ремонт, так же, как и учебные институты.

Но спасибо военным и за вечера, которые были проведены.

Древний костел, о котором я уже говорил, в центре города, недалеко от того места, где был исключительной красоты и акустики театр, а теперь — пустырь с таинственными катакомбами.

Если бы осуществлялась инициатива, то в это здание древнего собора съезжались бы люди на мессу в концертном исполнении, на ораторию и т.п. Это все окупило бы все затраты, если уж говорить о меркантильней стороне дела. А вклад в духовное развитие был бы еще более неоценим. Приобщение к музыкальной культуре было бы не для одного поколения. Однодневке здесь места не было бы. Днем — музей, вечером — концертный зал.

Это сняло бы содержание музея с государственного бюджета. Прямая была бы выгода. Но как подумаешь о согласованиях…

Содержание памятников старины и ценнейшей древней культуры, несомненно, не должно ложиться только на плечи государства. В РСФСР существует Общество по охране памятников, председателем которого является В. И. Кочемасов, зам. Председателя Совета Министров РСФСР.

Не грешно вспомнить, что этим летом, воздавая дань любви и уважения Пушкинским дням, после выступления в с. Михайловском, где перед 130-тысячной аудиторией я пел сцену дуэли из “Онегина”, я спел несколько концертов во Пскове. На одном из них на сцену вышла начальник областного Отдела культуры и сказала о том, что сумма сборов от концертов и от этого концерта поступает в фонд по охране памятников старины. Какое было ликование и на сцене и в зрительном зале! А ведь это ярчайшее свидетельство того, как народ ценит свое минулое, радуется настоящему и, строя будущее, знает свою историю.

Я уверен, что каждый работник — артист, писатель, художник — отдаст свой труд хотя бы раз в году с тем, чтобы умножить фонд, подобный тому, который существует в РСФСР.

Всем, очень уважаемым людям, подписавшим телеграмму в редакцию газеты, в той или иной степени эти мысли не чужды, каждый из них горячо ратует за сохранение великих творений наших предшественников.

Чем больше ощущаешь радость, тем острее печаль. В дни 50-летия Советской власти мы имеем все основания сказать: “Да! Немало удивительного сотворил человеческий труд, гений нашего народа!” И хочется, чтобы это удивительное, наши достижения не омрачались.

И только это побуждает высказать свои мысли.

И. Козловский

P.S. Я, дорогие товарищи, получил Ваше письмо с просьбой откликнуться также по поводу народной песни. Не забыл, но так сложилось время, что Вашу просьбу я прочел по истечении срока. И хоть проблема народа и искусства — вечная тема, но газета — ртуть, сегодняшний день. Оттого я и не ответил Вам по существу.

26/XI - 67 г.

Ф.Д. Овчаренко

Глубокоуважаемый Федор Данилович!

После нашей беседы с Вами по телефону необходимо, как мне думается, высказаться, чтобы быть более понятным.

Я тщеславен в меру. Не могу себе представить, чтобы при жизни что-либо — клуб или школа носили чье-либо имя. Верьте моей искренности! Более того — это скорее меня смущает и тревожит, так как время и только время — этот великий испытатель — может доказательно определить те или иные заслуги. Но человек живущий должен стремиться быть полезный обществу. Для товарищей, с которыми Вы могли бы иметь беседу, как раз может показаться это ненужной аффектацией.

Тревожно и неправильно, когда при жизни присваивают имя тому или иному общественному учреждению.

Посудите сами — в Марьяновке была церковь, где меня крестили. Вдруг церковь закрыть и сделать клуб им. Козловского... Большого труда стоило, чтобы не состоялось такое явление. Оно не могло принести радости традиционно настроенным людям. Да и само здание напоминало бы о приспособленчестве.

Пишу Вам об этом настороженно, как бы предугадывая возражения товарищей при рассмотрении этого вопроса. И раньше, в 30-е годы и теперь я не мыслю и не представляю себе какого-либо присвоения наименования, связанного с моей работой в искусстве. При жизни это не нужно.

Это — первое.

Второе — не могу себе представить, чтобы не усмотрели в моих долголетних стремлениях интересов общественных, более того — государственных.

Именно в селе, колхозе, потому что все же село по сравнению с городом в области духовной культуры находится в менее выгодном положении.

Третье — вопрос меркантильный.

И его нельзя назвать существенным в этих вопросах, не существенный для государственного бюджета.

Дело в ток, что если бы мне предоставили возможность, я бы в течение одного-двух лет собрал бы необходимую для бюджета музыкальной школы-интерната сумму от спектаклей и концертов. Не скрою — я в затруднении, надо ли мне присылать копии благодарностей за подписью Сталина и справки от общественных организаций, которые подтверждают, что я своим трудом спел на миллионы (да, именно на миллионы) различных общественных мероприятий — я выступаю и выступал бесплатно с материальным эффектом для того или другого общества. Почему же я не могу, работая в искусстве 50 лет, отдать дань ощутимого уважения и любви тому месту, где я родился?!

Неужели же только потому, что так ранее не было? Во-первых, так уже было и есть — все зависит от людей, от их воззрения и от их душевной настроенности.

Ведь на той же Украине частная картинная галерея подарена городу. передаются в дар библиотеки, медицинское оборудование и т.д.

Главное — то, что я говорил, беседуя с Вами, — ведь приезжают с Украины, из Киева в Москву консультироваться по вокальным проблемам, с просьбой заниматься, а здесь явление обратное — я готов отдать свой труд и малым и взрослым, но именно там, на Украине, где говорят о кадрах певцов, композиторов и поэтов.

Что же тут дурного? Почему это встречает такое вопиющее равнодушие?

Странно, что именно в наш век, когда мы ищем новые формы, которые говорим об инициативе, которые могли бы проявиться с большой пользой для народа-труженика, каким является человек, работающий на земле.

Неужели же должна быть такая закономерность — только тогда, когда поглотит “медленная Лета”, все, что создается с таким трудом, получает признание?

Жаль, что не фиксируют, кто создает эти трудности и во имя чего и по какому недоразумению — органическому или наносному... Или, быть может, анекдот, неверный и непроверенный, рассказанный в угоду начальству, может помешать и уничтожить в зародыше даже самую нужную и ценную идею...

Я вовсе не питаю надежд съесть яблоко из того сада, который закладываем не с легкостью в эту осень. И благодарно живу седьмым десятком лет — каждому из нас неведом предельный срок.

Но... поддержи инициативу, которая, несомненно, принесет пользу обществу, и, думается, каждый откликнется по возможности и хотя бы дерево посадит там, где родился. И это не мало для общества, а значит и для государства.

Теперь по сути самое главное.

В Москве в Большом зале консерватории был концерт Ленинградской академической капеллы. Вышел на сцену мальчик лет 8-10 из украинского села и начал петь с акапелльным хором “Не щебечи, соловейко” Глинки. Хор поет классическими приемами, как поют веками, т.е. скромно округленным звуком. Школу эту постигают в раннем возрасте... И вот уже несколько суток я не могу отделаться от печали, от того ужасного звучания, которое было не чисто интонационно от начала до конца и поразительно невежественного звука, которым пел мальчик, — звук необычайно открытый, который сейчас часто спекулятивно называют народным звуком. Природа дала этому мальчику почти все, но через год, если его не поставят на путь истинный, певческий, будет маленький инвалид с детской внешностью и спекулятивным невежеством взрослых дядей. Хотелось броситься на сцену и помочь ему, спасти, как спасают утопающих. А один ли он такой у нас? А взрослые, уже поющие (но как!), по существу сокращающие свою творческую жизнь...

Ведь ранее самые прославленные исполнители летом ездили к тем, кому верили, чтобы очиститься и выровнять вокальную певческую линию, укрепиться на предстоящий сезон. Повторяю — ни письмом, ни книжкой, ни заветами нельзя научиться петь. Только слушать и показывать примером!

Я уверен, что не лишним был бы маленький очаг вокального выверенного профессионализма в той же Марьяновке (от Киева всего 60 км, территориально удобно и для Киева и для села). Он мог бы принести пользу и детям и взрослым профессионалам.

Время диктует необходимость откликнуться на решение этого вопроса. Когда я задал вопрос дирижеру, с которым пел мальчик, вопрос: “Как Вы могли допустить до этого?”, ответ был — “Да мы только его приняли. И тут-то и есть главная беда, когда взрослые приспосабливаются, желая, как им кажется, приобрести политический багаж, уподобляясь не простому, а простецкому, не народному, а пьяному, предполагая, что это упрощенчество понравится...

В Москве есть музыкальное училище, где идет прием учащихся на класс пения по народному и классическому, значит, не народному.

Какая печаль! Прежде всего удивляет сам принцип — все классическое наследие, которое принадлежит народу, ставится под сомнение. Петь белым, открытым разухабистым звуком — разве это определение народа? Где же скорбь, история наши — по Гоголю?

Говоря Вам об этом, я вижу не одного мальчика, их сегодня десятки и сотни, которые могли бы принести великую пользу своим высоким искусством народу. Могли бы... Ведь ранее певцы формировались в детском возрасте — все пели в акапелльных хорах, все пели в церкви.

Все пели — и Глинка, и Чайковский, и Римский-Корсаков и Ипполитов-Иванов, и наши современники — Голованов, Дранишников, Симеонов... Причем пели-то они акапелльно, не под балалайку. Эти люди оставили след в искусстве как композиторы и дирижеры. А вот Нежданова, Шаляпин, Собинов, Литвиненко-Вольгемут, Алчевский и множество-множество профессионалов пели или в семинариях, или в гимназиях и т.д. И им было легко учиться в консерватории, потому что азбучную истину, которую проходят с самого детства пианисты, скрипачи, они постигали тоже в раннем возрасте. Сейчас все сохранилось для инструменталистов и поэтому их учение в консерватории естественно. О певцах этого сказать нельзя, потому что они начинают все это взрослыми.

Я уже Вам говорил, что эти мысли и стремления для меня не новы. Я беседовал на эту тему еще с тов. Коссиором, когда он был Секретарем ЦК Украины. Поэтому сегодня, как и раньше, мечтается — группа людей, сознающая ответственность перед обществом, перед проблемой вокальных кадров, должна воспитать будущих певцов, композиторов и просто учителей пения, которых теперь не хватает во всех учебных заведениях, научить их пению, сделать музыкально грамотными людьми в пределах музыкального училища с тем, чтобы при желании они могли идти в консерваторию или в школу учить детей. Они должны получить среднее музыкальное образование в классически выверенном стиле. Так были и так есть в ряде социалистических стран.

После беседы с Вами в письме я по существу ничего нового Вам не сказал, но делюсь с Вами мыслями оттого, что меня тревожит недооценка общественных, я бы сказал — государственных интересов.

Уйти в кусты, примириться — удел не новый, но, думается, не в этом вопросе, таком волнующем и нужном.

И. Козловский

Июнь, 1969 г.

Киев, Крещатик, 56

Театральный институт, Зоценко Н.В.

Глубокоуважаемый Николай Владимирович!

Двумя словами нельзя сказать о певице — о Е. Мирошниченко. Этим качеством — говорить о большом значимом явлении, каким представляется Е. Мирошниченко в искусстве, — обладают немногие.

Что говорить о ее вокальном диапазоне, ее сценическом почерке, ее возможностях, о профессиональной заинтересованности ее и людей, окружающих ее и помогающих ей в ее творчестве. Это для меня ясно.

Признаюсь, я испытываю чувство грусти, что она и многие другие артисты Киевской оперы, блистательные певцы, ведут оседлый образ жизни, а отсюда и ограничительные творческие рамки. Короче — я вижу профессиональные возможности, которые должны еще во многом раскрыться.

Вы спрашиваете меня, нравится ли мне Мирошниченко и слышал ли я ее?

Слышал, к сожалению, не во всем ее репертуаре. Нравится ли? Да, и очень.

Все ли она показала, все ли отдала в творческой работе? Нет! Нет! И нет!

Это разговор длинный и профессиональный и вряд ли он будет уместен в книге, посвященной ей, книге, надо думать, радостной и исполненной добрых пожеланий.

Конечно, когда поет прекрасно поющий, то прежде всего надо вспомнить тех, кто сопутствовал ему, кто так или иначе принимал участие в формировании творческой личности. Я знаю Марию Эдуардовну Донец-Тиссейр как ее педагога. И сегодня М. Э. Тиссейр имеет право радоваться сама как выдающаяся певица и, главное, что она сумела свое мастерство, свои знания, умения, свою систему передавать, учить других. Это не все могут и не все умеют.

Вчера я слушал по радио Е. К. Катульскую и был взволнован. Ее мужу тотчас написал письмо и передал колосья наливные, чтобы он с благодарностью прикрепил к ее портрету.

Вчера и сегодня отчетлива мысль — неужели это ты пел с такими артистами?

А ведь, когда при жизни А. В. Неждановой, К. Г. Держинской, Н. А. Обуховой, мы участвовали совместно в одних и тех же спектаклях как бы не ощущал этого величия, мастерства и безупречного вокального пения. И главное — исключительная форма, которую Вы ощущаете через звук.

Неужели нужно время, чтобы даже участнику этих спектаклей, оценить их по достоинству, порадоваться и погрустить?!

Я жалею, чтобы артистический путь Е. Мирошниченко крещендировал, чтобы ее партнеры когда-нибудь, в следующем веке почувствовали счастье от совместного участия и доброе похвальное слово сказали в ее адрес. Она этого достойна.

И.Козловский

Вот диво, вот борьба с равнодушием — письмо Ваше получил без пяти девять, а в 10 часов — оно уже на почте!

26/XI - 68 г.

Письма жене

22 апреля 1940 г.

Комната А. Галине Ермолаевне Сергеевой

Поздравляю!!!

Весь день сидел у телефона. Узнал я через 3 часа. Мысленно приветствовал, т.к. не было возможности связаться по телефону, а в первый день свидание невозможно. Интересно твое настроение и конечно ты подумала уже как назвать? Я сидел на заседании в Радио очень значительном и было трудно отвечать на вопросы. Какой-то момент хотел сказать о твоих способностях, но уж больно официальное учреждение. Это удержало меня от обнародования. Могло показаться, что этим я прошу скидку. Как Анечка встретит? Мне кажется, что она в какой-то момент хотела высказать удивление: Почему “подруга” — сестра, а не брат?

Переезжать ли в большой номер или впрочем обождем? Может быть в квартиру временную переедем? Правда в гостинице тоже есть свои преимущества. Ты, конечно, не отвечай пока на все эти вопросы. И учти, что по телефону тебе очень трудно дозвониться. Завтра с 11 до 2½ репетиция и заседание. Но, если можно повидать тебя завтра, я все же попытаюсь.

Милая “специалистка”, Луша тебе принесет необходимое питание. Борис в Снегирях. Я, как Анечка говорит, “деньги зарабатывает”.

Ты, конечно, об имени подумала. Да? Значит числа 27/IV можно будет вас забирать.

Целую. Твой Иван.

Напиши, что тебе нужно и можно ли тебе есть яблоки. Забыл сказать о мази для груди. Ихтиол! И у Руси какая-то мазь есть, вернее жир. Завтра дозвонюсь. И пришлю.

Твой Иван.

25/IV - 40 г.

Почему же она, миленькая, вздыхает? Открылся ли глаз? Похожа ли на Анечку? Вероятно ты уже написала мне. Да? Жена Альтшуллера Анастасия Аркадьевна предлагает свои услуги в качестве няни. Меня Александр Яковлевич понял, что я говорю об Анечке. Хотя я ему объяснял, что ты не дома, а в роддоме. Вечером побеседую с ним. Иду к тебе пешком, машина в гараже, ключей у меня нет, а в Снегири поеду завтра. Вчера писал тебе, что книжек тебе не везу, неудобно сейчас читать — скоро должна домой прибыть. Одеколон постараюсь купить. Будь здорова.

О хозяйственных делах сообщу в следующем письме.

Целую, твой Иван.

26/IV - 40 г.

Вот сидим, милая, вместе с Лушей и никак невозможно дозвониться до тебя. Ваш коммутатор занят.

Был вчера на даче. Анечка окрепла еще значительнее. Очень ласкова, хотя в такой же мере и упряма. Лошадей видимо будет любить. Вчера на лошади картошку и другое необходимое в хозяйстве имущество привозил и она все наблюдала. Обедали все за столом в ее присутствии. Несколько оскандалилась, но это не мешало ей быть важной и принимать участие в общем разговоре. Просится сторож с детьми. Очень он нравится Нине Васильевне и Луше. Детей пока он отправляет к бабушке. Подумаем, вероятно придется его взять.

Опять телефон ваш занят. Возможно это ты и говоришь с кем-нибудь. И до чего это раздражает! Хотелось бы, чтобы Луша поговорила, а ей надо ехать в Н. Котлы. Борис как всегда заставляет ждать. Вот ждем часа два, вероятно к тебе придем в вечернюю передачу-прием.

Пишу после паузы. Луша купила одеяло и поехала в Н. Котлы. Борис изводит своей медлительностью. Уехал за деньгами и в комитет искусств. За стенограммой, постановлением и инструкцией о хозрасчете в театре. До этого было конечно несколько звонков суетливых ну и несколько огорчительных. Понятно, наш утренний разговор является источником, дающим направление оптимизму или пессимизму. Всегда меня твои немногочисленные подруги удивляли и занимали своей непонятливостью — кому может явиться мысль о гостинице и ее традициях… И почему возникают эти рассуждения? Я, да и ты, вряд ли являемся сторонниками гостиничной жизни, обстановки. Хотя в гостиничной обстановке жили много людей высокой морали, культуры и т.д. Кажется Тургенев всю жизнь в Париже прожил в гостинице. А наш Альтшуллер! Если будет его юбилей, я хочу его назвать театральной совестью. И вот! Он жил всю жизнь в Москве в гостинице. Это не считалось дурным тоном. Ну, довольно об этом! Я, да и ты, смотрим на это как на кратковременную необходимость. Да?

А хотел я сказать тебе более значительное. Мне кажется, что ты становишься более очищенной, возвышенной (видите, какие признания!).

Тебя, конечно, интересуют хозяйственные вопросы не меньше? Правда? В даче приступили к перегородкам, печки сегодня или завтра будут делать, круглый лес достал. Если бы я мог на дней пять поехать в Снегири, то, конечно, закончили бы очень скоро. Эти горе-строители просто нас, шляп, за нос водят.

Якову полагаю помочь устроиться при театре сторожем. Если можешь, напиши по этому поводу. Если не устала, еще могу написать.

(Конец письма не сохранился)

28/IV - 40 г.

Добавление — к добавлению, которое необходимо сообщить. Только что звонок. Спрашивают тебя — когда будешь?

Я, задерживаясь с ответом, спросил кто спрашивает (Мотивы моего вопроса тебе понятны. Да?)

Ответ: — Каплер.

Отвечаю: — Галина Ермолаевна в больнице.

Ответ: — Простите за беспокойство!

Вот, миленькая. Или, может быть, не таковая. А?!

28/IV - 40 г.

После телефонного разговора.

Под вечер у тебя самочувствие не то, что утром. беспокоюсь написанным о Каплере и т.д. — вообще не думаю, чтоб письмо могло привести тебя в уныние… А грудь… Очень обидно сознавать свою беспомощность и не мочь тебе помочь эффективно. Сейчас буду звонить* и если до 7 часов успею сообщить, то конечно сделаю это. Ты, миленькая, должна учесть закономерность: в одном удача. Значит что-то должно омрачить в другом. Будь здорова.

# * Речь идет о мази от мастита.

Твой Иван

30/IV - 40

Приветствуем вас всем тихим семейством. Везу на 600 руб. от Елисеева покупку к ним на дачу (Подробно напишу в следующий раз).

Напишу и о твоих творческих планах — (надо заинтриговать!). Есть 3 коробки шоколада. Как поделить между тобой и Анечкой? Мы возможно не успеем. Поэтому Николай Свободин передаст наше приветствие.

Целую, твой Иван.

30/IV - 40 г.

Везу им курят, гусей, икру, яблок, масло, яйца и др.

Хоть ты к хозяйственным делам не должна пока касаться… Они не должны ни в чем испытывать затруднения. Конечно, в рамках возможного. Правда?

Еще раз приветствую. Твой Иван.

30/IV - 40 г.

Ты, миленькая, насчет шоколада Анечке не беспокойся. Достал немного трюфелей на дня 2-3. Потом еще.

Твой Иван.

1 мая 40 г.

Привет! Черкни, миленькая. Как чувствуешь себя? На прием на завтра билет прислали. Ник. Капитонович шлет привет.

Целую. Твой Иван.

5.V.40 г.

Ну, милая!

Посылаю необходимые вещи, вернее продукты.

Целую. Твой Иван.

Очень тороплюсь, поэтому мало пишу, но ты сама знаешь…

* * *

Здравствуйте, дорогая Галипунчик!

Сижу на заседании ВРК. Видите, милая, все — о Вас и о Вашей… удали… Хочется побывать сегодня у Вас и… могу без эксплуатации… Хоть сны…

Сейчас выступал я — по народной песне. Идут дебаты…

(числа не значится)

8.V.40 г.

Посылаю, миленькая, все необходимое. Поправляйся, хоть это и обычная зараза. Но, если мне нужно будет поехать в гастрольную поездку, то при условии, что ты будешь здорова.

Целую. Твой Иван

3/V - 40

Вот, дорогая Специалистка!

Утром по телефону многое сказал. Звонил артист из Киева, Черкасов, кажется, который снимается с тобой. Интересовался, поздравил, будет звонить тебе. Вот только сейчас смогу на минут пятнадцать подышать выйти.

Постарайтесь к вечеру температуру не увеличивать. Когда же насчет снов поговорим?!?

Ну будь здорова! Ты конечно, мне больше должна писать. Посылочку, как уговорились, посылаю. Икру, вероятно, надо было тоже послать. Да?

Целую, твой Иван.

Дорогая Галочка!

Кажется, все твои пожелания будут выполнены. Беседовал с Большаковым часа 3-4. На следующее утро позвонили с сообщением, что все неверно и Сергеева снимается и ничего такого нет и не было. Но мне лично И. Тихонов — директор студии сказал, что он всегда за Сергееву.* Один кто-то в художественном совете высказал опасение, что не пройдет фонограмма. Большаков и Тихонов заявили, что если нужен Бабочкин — дадим. Тихонов правда предлагает Сахновского, я предложил спросить у тебя, кто тебе больше подходит — того и пригласить. На том и порешили! В деньгах он не будет также прижимать. Я сказал, что в смете 50 т. Он говорит — так это с озвучанием. Это будет 10-15 т. стоить. Но, кажется, она сама будет озвучивать, — сказал я.

# * Речь идет о будущих съемках фильма “Актриса”, в котором Т. Е. Сергеева сыграла главную роль (изд.).

Хвалил тебя за сцену в лазарете. Хорошо сыграла! Ну, вот о главном твоем теперешнем деле, пожалуй, все сказал. Сожалею, что ни разу с Л. В. Целиковской не виделся — они не проявляли желания. А мне неудобно приглашать к себе. Беседовали по телефону.

Получила ли ты письма, где Анечка и Тусенька тебе послали свои пожелания? Анечка чаще, понятно, грустит о тебе. “Давай напишем маме письмо”, — говорит. Ну, пишем, и собираем уже написанное, чтоб сразу послать. Тусенька, пляшет и поет. Особенно после балета. Водил их на “Бахчисарайский фонтан” и на “Лебединое озеро”. Смотрели хорошо в директорской ложе. Чтоб ближе было в обычную уборную, ключ находился у нас. Но все обошлось. Потребовали печенья. Это не было учтено. Пришлось посылать домой. Принесли. Успокоились.

Директорша музыкальной школы просила прислать Анечку для занятий в детском музык[альном] кружке. Пока воздержался. Халамов прилетел в Куйбышев и сломал ногу. Я ходил к нему в больницу. Он от неожиданности очень плакал, говоря: доченек жду… а Вы… Вам бы поможет…

Не совсем понимаю твое письмо, где сказано: “Неужели ты отвертишься?” Это по поводу моего приезда. Знаешь мне нравится, что ты так определенно пишешь, почему мой приезд желателен. Но ведь, миленькая, почти все сделано. Вот только плитка. И то завтра попытаюсь узнать. Халамов в Куйбышеве и мне не кому поручить все хлопоты, а их много.

Сегодня отоварили мою карточку — посылаю тебе свинину, шоколад и… ну словом это не то. Если бы ты была со мной, могло бы быть все необходимое. Детям посылаю яблоки. Живу в 315 номере. Помнишь ли ты его? Тут Тусенька впервые в жизни была. Хорошо бы, чтобы жизнь ее прошла так, чтобы не испытывать потребности пользоваться услугами гостиницы… Только особняк. Правда?!

Приехать мне надо и пожалуй необходимо. Я предупрежу тебя. Возможно это будет декабрь — конец твоей работы… Сны бывают у тебя? У меня часто…

Да, о своей жизни… Как всегда бывают и огорчения…

Ты же должна понять, что почти все тебе предоставлено (в рамках возможного). Поэтому рвани — и сыграешь. Должна сыграть.

11/XI - 42 г.

И все же, дорогая Галочка, обнимаю и целую. Вот как начинается письмо. В числе моих огорчений и твое молчание. Правда. Целиковская объяснила — почта далеко и большая занятость. Может быть, и так. Ну, милая, потом после конца работы над фильмом будем объясняться. Правда?

Опишу жизнь семейства. В Куйбышевском муз[ыкальном] училище учится Женя. Шура в пр[остой] школе. Мефодий Федорович — бухгалтером в коневодстве. Настя готовит. Меня кормили отдельно. Семья ………. так же отдельно. Ну, Нина Васильевна, как всегда и хороша и была один раз совсем неприемлема — заподозрила, что ее не посылают в закрытый распределитель, боясь, вернее, усомнились в ее или она в их честности. Ну, слезы и т.п.

14/XI,

15/XI

Ты, конечно, не станешь перевоспитывать Нину Васильевну, не следует. Будет лишнее огорчение. Не надо.

Получил сегодня телеграмму от Хильковича - руководителя оперы в Алма-Ате. Сообщает, что вопрос с питанием улажен. С комнатой тоже. Спрашивает условия и когда приеду. Дней через 5-6 будет ясно куда мне ехать и когда. Сообщу, когда будет вопрос ясен.

Сижу в номере. По несколько дней не выхожу. Холодно. Я в сером осеннем пальто. Машину организовывать не удобно. Ходить по улице — не хожу. Пою концерты. Сегодня — в клубе. Луша не приходит несколько дней — больна. Хотя себе за обедом в ЦДРК, видимо, ходит. Ну, ничего. Хлопочу о керамической печке для нее. Тебе это не годится — нужно дрова или уголь. Другой торт хочу передать Анечке и Тусеньке. Представляю как они с удовольствием будут есть яблоки и торт.

Твои письма носят зрелый тон письма, но незрелой женщины.

А все же как вы там живете?

Фотографиями детей в Куйбышеве, теми, что со мной, поделюсь. Жаль, что нет хорошей бумаги.

Приветствую твою сожительницу. Место ее свободно или занято?.. Ну, дорогая артистка, давайте прощаться.

Посылаю твои фотографии. Мне нравится. Такую тебя часто в этом халате помню. Посылаю свою впервые. Правда?

Обнимаю, как всегда.

Твой Иван

15/XI — 42

Москва

30/IV - 46 г.

Ну, вот видите как необходимо Ваше присутствие. Надо решать петь ли сегодня “Онегина”. Вчера попробовал опять концерт. Огорчен, что надо было накануне спектакля петь в сыром клубе. К тому же уговоры Вальтера.

Ну, скорее поправляйтесь.

На 2 V пропуск выписывайте. Только это приезжала докторша. Как всегда уговаривает.

Анечка не советует петь. И докторша. К тому же голос не совсем хорошо звучит… И главное, что сегодня может быть ответственный спектакль. А рисковать… Хоть в искусстве всегда риск должен быть.

Целую.

Твой Иван

Не огорчайтесь, милая! Ведь от Вас еще требуется утихомиривающая поддержка. Беседую сейчас с представителем Харьковской оперы. А твоя консультация необходима. Но главное, моя длиннолицая, — приезжай до дому.

Твой Иван

25/V - 46 г.

28/VIII - 51 г.

Крым

Поздравляю!

Самое умное, что Вы содеяли — 31 августа и 22 апреля*

Шлю добрые поклоны.

Иван

# * 31 августа и 22 апреля — даты рождения дочерей Анны и Анастасии

Первые дни всегда грустно в Мисхоре, т.к. в этом уголке много милого, по воспоминаниям, но столько же и странного огорчительного.

Сейчас идет дождь маленький, незначительный. Вспоминается еще, что связано с Мисхором.

Приехал, как будто бы по традиции. А мысли дома. Проблемы и творческие стремления не остыли, что, видимо, не нужно в дни отдыха.

Детей, Вас приветствую.

17/VIII - 51 г.

Ваш Иван

ПОСЛЕСЛОВИЕ

КЛАССИК МИРОВОГО ВОКАЛЬНОГО ИСКУССТВА

Рожденные в года глухие... Справедлива ли знаменитая фраза применительно к Ивану Семеновичу Козловскому? И да, и нет. Нет, поскольку и родился замечательный певец почти двумя десятилетиями позднее (у поэта, как помните, речь идет о поре Александра III), и на творческой карьере его дата рождения на первый взгляд отрицательно не отразилась. В самом деле: буквально после нескольких театральных и концертных сезонов вступление в труппу прославленного Большого театра СССР. И не просто зачисление в труппу солистов, но сразу же занятие первого положения, всенародная слава, упрочивающаяся из года в год, из десятилетия в десятилетие. Живой легендой Козловский стал уже к концу 20-х годов, таковой был и является по сей день. Немного в истории мирового вокала, мирового оперного искусства найдешь подобных случаев.

И все же слова Блока вновь и вновь всплывают в сознании. Почему же возникает потребность соотнести их с жизненным путем Козловского? Впрочем, не только Козловского. Для двух-трех поколений наших оперных певцов, пора творческого расцвета которых пришлась на годы господства командно-административной системы, это была в определенных аспектах именно глухая пора. Система породила жесточайшую изоляцию от внешнего мира. Зарубежные гастроли советских певцов с начала 30-х годов сводились к минимуму (но в тех редких случаях, когда они бывали, каким становились ярчайшим международным событием!); в равной мере это относилось к нашему знакомству с современной той поре мировой вокальной школой.

Русская вокальная школа несла тогда в себе гигантский творческий потенциал и была на недосягаемо высоком уровне. Обычно мы, говоря о ее корифеях первой трети XX века, привычно произносим имена триады великих — Неждановой, Собинова, Шаляпина. Но ведь рядом с ними, вместе с ними в одних спектаклях творили еще не менее пятнадцати-двадцати замечательных мастеров. И трудно даже предположить, как сложились бы судьбы мирового bel canto, если бы мастера эти волею вождей нашего тоталитарного государства тех лет не оказались в творческой изоляции. Не забудем, что помимо отсутствия ничем не заменимого живого знакомства с ними, действовал еще один отрицательный фактор — техническая отсталость отечественной звукозаписи (хотя в начале века она занимала одну из самых передовых позиций в мире). Сравните хотя бы записи Шаляпина 20—30-х годов с таковыми же советских певцов: насколько последние менее технически совершенны! И, видимо, все усилия по реставрации их не дадут желаемых результатов. Да и самих записей этих до боли мало. Подлинная трагедия для мирового вокального искусства...

Среди певцов, попавших в данную, повторим, тяжелейшую ситуацию, один из первых — Иван Семенович Козловский. Его несравненный голос, его артистическое обаяние должны были бы стать достоянием мира музыки всех стран и континентов. Но жестокая историческая судьба распорядилась иначе… Каждая встреча с Козловским в спектакле или в концерте неизгладимо врезалась в память. В чем существо этого редкого феномена?

Трудно сказать. Видимо, в той неповторимой концентрированности Поэзии в ее наиболее совершенных и глубинных проявлениях, что отличает творческие индивидуальности подобного масштаба. В данном случае Поэзия музыки. В оперных и концертных образах Козловского она получила ярчайшее воплощение.

Владимир Ленский. Юношески-восторженный, влюбленный не столько в Ольгу Ларину, сколько вообще в жизнь, убежденный в торжестве Добра, Красоты. Он наивен, чист этот мальчик-юноша, и потому таким неожиданным оказывается для него кокетство Ольги с Онегиным, потому оно и воспринимается им как измена. При этом Ленский Козловского полон огромной внутренней силы. Он не падает духом в драматической кульминации ссоры с другом на балу у Лариных и не становится истерично-взвинченным в этот момент, как большинство других теноров. Достоинством, благородством, уверенностью в правде светлых и чистых чувств полны его фразы. Предсмертная же ария овеяна не горечью и страхом (ведь Ленский отнюдь не уверен в том, что дуэль кончится именно его гибелью!), а опять-таки любовью к жизни. Невольно вспоминается пушкинское “Печаль моя светла, печаль моя полна тобою...” Да ведь и музыка Чайковского здесь очерчивает образ вовсе не провидца трагической развязки, что наступит минутою позже, но юноши в осьмнадцать лет, верящего в счастье. Отсюда, кстати, и особый драматизм резко контрастного финала пятой картины. Как часто контрастность эта, с такой силой данная в музыке, снижается заранее заданной эмоциональной обреченностью, звучащей здесь у иных певцов.

Граф Альмавива. Испанский гранд. Блестящий аристократ, который снизошел до любовного приключения, но потом столь увлекся им, что решил жениться на воспитаннице некоего провинциального доктора Бартоло. Кто б ни был партнерами Козловского в “Севильском цирюльнике”, его Альмавива оказывается главным героем происходящего. Он, его желания и страсти движут запутанную интригу. Фигаро лишь старательный помощник сиятельного графа. Такой Альмавива — центр притяжения всех персонажей. И пусть потом, в “Свадьбе Фигаро”, его будут (и весьма небезуспешно) обманывать. Безотносительно к этому вокруг коррехидора Андалузии в качестве челяди соберутся все иные герои трилогии Бомарше, и он будет распоряжаться их судьбами. Опять-таки точное соответствие замыслу автора и никакой столь распространенной в театрах простоватости этого сценического образа, когда Альмавива оказывается и глупым, и бестолковым, когда он становится социально вровень с Бартоло, с Базилио, с Фигаро.

Берендей. Сказочный царь волшебной страны. Волшебной и безыскусственно-простой, воплощающей извечные ценности единения людей и природы. Берендей — некий сияющий кристалл Мудрости, Доброты, душевного тепла.

Фауст в одноименной опере Гуно. Колдовски помолодевший герой Гете. Юноша неуемной энергии и такой жизненной силы, что Мефистофелю, создавшему его, приходится очень трудно. Вновь и вновь нужно акцентировать поразительное умение Козловского становиться эпицентром всего происходящего, не только с точки зрения соответствия сюжетных линий спектакля, но, главное, в аспекте музыкальной драматургии партитуры.

Лоэнгрин. Рыцарь священного Грааля, посланный с небес на Землю сеять добро, восстанавливать попранную справедливость. Чуть холодноватый внешне, но с сердцем трепетным и живым, горячо сочувствующий всем обиженным и действенно активный в помощи им. Однако постулаты Грааля для него неколебимы. Стоило Эльзе хоть на момент засомневаться в том, кем является ее супруг, она, согласно заключенного условия, тут же его теряет. Высшие силы руководят в этот момент Лоэнгрином, он их орудие, добрый вестник и в то же время карающая длань. Он не просто рыцарь, а существо иных заоблачных миров, где расположен фантастический Грааль — “святыни той посол”. Пожалуй, ни одному певцу на протяжении полувека не удавалось достичь такой мощи и эмоциональной наполненности в финальном рассказе героя оперы Вагнера о самом себе, как Козловскому.

Индийский гость в “Садко”. Всего одна жанровая песня в сцене торжища новгородского. Чисто фоновая партия. У Козловского она неизменно превращалась в сверкающий бриллиант вокального и сценического мастерства, лучи которого неудержимо приковывали к себе внимание зрителей и слушателей, ставили Индийского гостя в центр гигантской фрески, которую являет собой 4-я картина оперы-былины Римского-Корсакова, великого волшебника русской классической музыки. Кстати говоря, в музыкально-драматургической структуре звуковой фрески этой два “эмоциональных пика” — контрастное сопряжение соседствующих песен Варяжского и Индийского гостей и знаменитый хор “Высота ль, высота поднебесная...”, который запевает Садко.

Набор наудачу вспыхнувших в памяти слуховых и зрительских впечатлений от встреч с искусством Козловского, которые легко и продолжить, и детализировать... Пора, видимо, попытаться сформулировать характерные черты творческого почерка выдающегося советского певца. В целом они лежат в плоскости типических примет русской вокальной школы, а точнее являют собой одно из ее вершинных свершений. Но при этом вокал Козловского, его сценическая и концертная реализация, его интерпретаторская манера в высшей степени индивидуальны.

Сугубо индивидуален прежде всего сам голос Ивана Семеновича, его тембральная палитра. Красота его необычайна. Любые эпитеты, любые прилагательные превосходных степеней, сколь ни нанизывать их один на другой, будут находиться по касательной к этому волшебно-сказочному тембру, “соскальзывать” с него. В нем, в тембре этом, и серебряная звонкость, и небесная чистота, и поэтическая одухотворенность. Ближе всего к сущности его здесь, пожалуй, определение “неземная красота”. Но как же заштамповано оно! Однако попробуем снять паутину бездумных повторов эпитета и тогда высветится его первозданная образная сила. В самом деле, такие певцы, рождающиеся раз в столетие, как бы даруются нам свыше. Неземную красоту, волшебство Искусства несут они нам.

Вокальная техника Козловского совершенна в самом полном и точном смысле слова. Собственно потому и полон его голос неземной красоты, что владеет он им поистине виртуозно. Никаких технических трудностей для него не существует. Все труднейшие пассажи в партии того же Альмавивы звучали у него всегда с поразительной легкостью. Знаменитое верхнее до в партии Фауста (“Здесь светлый ангел обитает”) сверкало, блистало, завораживало несказанной красотой. И рядом — строгое филигранное звуковедение мелодики в ариях и мотетах Иоганна Себастьяна Баха, величавый мелос опер Глюка. Абсолютная “инструментальная” ровность звучания регистров. Никаких микстовых нот. По выравненности темперации и тембровой окрашенности нечто близкое звучанию скрипок старых итальянских мастеров.

Как родился вокальный феномен Козловского? Многое здесь, конечно, не поддается объяснению, как всякое рождение гения. Почему именно в этот момент, именно в этой стране? Однозначных ответов нет и быть не может. Крупнейшие таланты вспыхивают в истории культуры непредсказуемо, и мы лишь потом задним числом аргументируем закономерность их появления. В случае с Иваном Семеновичем Козловским закономерность эта высвечивается лишь в самой общей форме: кульминационный расцвет русской вокальной школы, множественность мастеров-коллег по труппе Большого театра, теснейшее постоянное общение с дирижерами и режиссерами, раскрывающими перед певцами новые и новые горизонты. Не забудем: планка того же дирижерского таланта в Большом упала за последние годы весьма заметно; раньше даже А. Ш. Мелик-Пашаев, Б. Э. Хайкин “ходили в очередных”, да и Н. С. Голованов в пору молодости Козловского был тоже очередным дирижером... В атмосфере расцвета Большого театра той давней поры легче ожидать прихода сверхдарований. Но гарантий к тому, разумеется, нет. Кроме того, акцентируем вновь, индивидуальность этого певца неповторима!

Еще два обстоятельства следует отметить. Первое из них — тесная связь исполнительства Ивана Семеновича с русской духовной музыкой, что во многом способствовало его вокальному совершенству, ибо православное церковное пение, отличаясь удивительной естественностью звукоизвлечения, помогает каждому певцу сохранять прекрасную вокальную форму. К слову говоря, в творческой биографии Козловского интерпретация православных песнопений занимает весьма существенное место. К сожалению, по понятным причинам сфера эта оставалась практически вне внимания общественности.

Второе обстоятельство — вокальная школа, полученная Козловским в пору профессионального образования. Удивительный парадокс! Говоря о выдающихся инструменталистах, мы, как правило, не забываем сформулировать “генетический код” их исполнительской биографии, его роль в становлении и развертывании ее. Применительно же к певцам фактор этот часто оказывается в тени. Между тем в становлении вокалиста как профессионала он играет, мне кажется, более важную роль. Пока певец “встает на ноги”, педагог для него не только заботливый наставник, но буквально поводырь. И стоит только педагогу ошибиться в “вокальном диагнозе” (несть числа подобным ошибкам!) — трагедия неизбежна: срыв молодого неокрепшего голоса, вокальная инвалидность либо, в лучшем случае, многолетнее исполнение через силу чуждых по творческому профилю партий.

Скажу больше: многие ярчайшие созвездия талантов-ровесников в той или иной национальной школе bel canto рождением своим обязаны в значительной мере именно тому, что тогда жили и трудились великие маэстро вокальной педагогики. Настоятельно необходимы обстоятельные профессионально аналитические монографии о них. Необходимы, пожалуй, даже в большей мере, чем о фортепианных школах Г. Г. Нейгауза и К. Н. Игумнова, ибо в обучении bel canto до сих пор много “тайн”, “секретов”, что плодит лишь недоговоренности и взаимное непонимание.

Ивану Семеновичу повезло с педагогом по вокалу. Контакт с профессором Киевского музыкально-драматического института Еленой Александровной Муравьевой у него был превосходный (среди ее 400 учеников, ставших профессионалами, такие звезды, как З Гайдай, Б. Златогорова). Сам Козловский говорит о ней так: “Когда бы ни размышлял о своем творческом пути, неизменно возвращаюсь мыслями к этому замечательному человеку, обладавшему исключительным даром педагога-вокалиста. Муравьева безошибочно определяла, какими гранями должен засверкать тот или иной голос, как помочь ему обрести свою неповторимую форму”. В классе Муравьевой Иван Семенович заложил фундамент профессиональной требовательности к себе, став на всю жизнь поистине великим тружеником в искусстве.

Что же прочнее всего запало в память от встреч с искусством Козловского? Пожалуй, давняя шоковая по впечатляющей силе генеральная репетиция “Бориса Годунова” в Большом театре.

...Николай Семенович Голованов властно и вдохновенно ведет спектакль, акцентируя драматизм, трагедийность, мощные волевые порывы партитуры Мусоргского. И вдруг в океане этой мощи возникают лакуны нежнейшего завораживающего пианиссимо. Звуковое время останавливается. Юродивый произносит свои инфернальные фразы: “Месяц едет. Котенок плачет...” И самое страшное в финальной сцене под Кромами: “...настанет тьма, темень-темная непроглядная”. Более сорока лет прошло с той поры, и все еще в ушах звучит голос Юродивого—Козловского, а перед глазами его облик. Что это? Предчувствие грядущих катаклизмов, которые будут сотрясать его Родину? Взгляд вперед через десятилетия и века художника-провидца? Гений Мусоргского обрел в сцене этой исполнительское воплощение конгениальное музыке композитора. И как всегда моменты таких творческих взлетов рождают у нас чувства, мысли, аналогии...

Иннокентий Попов

ВЛАДИМИР СОЛОУХИН

ЗОЛОТОЕ ЗЕРНО

Время течет и вымывает из памяти сначала более легкие впечатления, а потом добирается до основных и тяжелых. Согласен, что самое тяжелое останется на дне и, может быть, даже не шелохнется, но хорошо, когда оно предстает постороннему глазу в оправе сопутствующих ему в действительной жизни впечатлений. Лучше цельный и стройный колос (хотя он наполовину мякина), чем просто горстка зерен. Есть у меня в памяти между прочих такой колос и одно из зерен в нем — золотое.

Я согласился участвовать тогда в десятидневной, как раньше бы сказали, благотворительной поездке и вылетел в Новгород, откуда эта поездка должна была начаться. Предстояло выступить с чтением стихов в нескольких концертах, сбор от которых — отчисление в какой-то там фонд. Очередного молодежного фестиваля? Охраны памятников? Понятнее было бы в последнем случае, почему концерты начинались в древнем Новгороде и каким образом организаторам удалось “заполучить” для участия в концертах великого русского певца с чистейшим лирическим тенором.

Многие, тотчас догадавшись, о ком идет речь, опротестуют титул, самовольно данный мной певцу, но, думается, что я прав.

После Собинова, о котором мы уже не стесняемся говорить “великий”, у нас два тенора выходят из ряда вон так решительно и далеко, что другие, тоже замечательные теноры остаются все же внизу и сзади. Если время в течение ближайших лет не произведет какого-нибудь уникума, который затмит все и вся, то эти певцы — Лемешев и Козловский — так и будут представляться нам среброголовыми вершинными в ряду пусть и высоких, но не достигающих все же оледенелой, незыблемой славы гор.

Проезжая от аэродрома к гостинице, я увидел, что Новгород пестрит афишами, на которых крупными красными буквами написана фамилия знаменитого певца. Ниже, в два столбца, меленько обозначены остальные участники благотворительных, шефских, как теперь говорится, концертов.

Это афишное распределение невольно получалось и в жизни в гостинице, на улицах города, если мы все выходили на прогулку, в ресторане, где мы обедали, при осмотре древностей, когда экскурсовод рассказывала нам о Спас-Нередице, о Николе на Липне, о Федоре Стратилате на Ручью.

Сколько бы ни было нас, хоть двадцать человек, все равно прохожие на другой стороне улицы останавливались ради одного человека, и доносился до нас их восторженный, с придыханием шепот: “Козловский, Козловский, Козловский…”

Работники обкома и облисполкома не ради нас все время обретались в гостинице и гостиничном ресторане; черный обкомовский ЗИЛ не ради нас дежурил около подъезда; лучшие экскурсоводы не ради нас вызывались на работу в неурочное время; повар не ради нас вытворял чудеса, в том числе и такое, ежедневное, можно сказать, дежурное в те дни чудо, как судак, начиненный грибами.

Если бы рядом с Козловским ездил другой певец, приблизительно того же ранга, заслуг и такой же популярности, а все кричали бы: “Козловский, Козловский, Козловский!..” — другому певцу, вероятно, было бы обидно, его самолюбие уязвлялось бы на каждом шагу.

Но мы ощущали себя как свита короля или патриарха, когда не надо даже и думать, почему все восторженные взгляды обращены не на тебя, а на другого человека. Именно потому, что он король, патриарх.

Итак, мы несли бремя его славы легко, грелись в ее лучах и даже веселились, находя для этого разные поводы. В первый же день мы получили прекрасный повод для шутки, которая сопровождала нас потом во все время поездки. Репортер местной газеты, улучив момент, подошел к другому певцу из нашей бригады (его фамилия была Вильнис) и спросил:

— Семен Иванович, нельзя ли у вас взять интервью?

Трудно даже сказать, которая из двух одновременных ошибок репортера потешила нас больше: та ли, что он принял Вильниса за Козловского, та ли, что он назвал его Семеном Ивановичем вместо Ивана Семеновича. Но с этого часа мы уже не называли за глаза предводителя нашей группы иначе, как Семеном Ивановичем.

— Семен Иванович еще не обедал?

— Надо бы зайти за Семеном Ивановичем.

— Семен Иванович сказал, что с нами он не поедет.

Мне было легче других еще и потому, что с самого начала я понял одну простую вещь. Только вот как ее пояснее выразить? Скажем так. Мы нервничаем у телефонной будки, если “тип”, занявший ее, говорит лишние десять минут, но мы не дергаемся и никого не ругаем, если междугородный разговор нам дают через час. Мы не мечемся и не пишем жалоб, если вылет самолета по метеорологическим условиям задерживается на полдня. Мы тем более не злимся на то, что после лета не сразу наступает зима, но бывает еще и дождливая осень. Если поискать, можно найти и более абсурдные примеры неизбежных, данных, не зависящих от нас обстоятельств, которые так и надо принимать со всей их заведомой неизбежностью.

Когда машины стояли уже около тротуара на солнцепеке и все уже сначала уселись в машины, но потом вышли из них в нетерпении, и стоят, и глядят на окна предполагаемых гостиничных комнат; когда отъезд назначен на 9.30, а на часах дело продвигалось уже к 11; когда все кипели и шипели, исторгая вместе с проклятьями слово о “неуважении к коллективу”, — я оставался спокойным и ждал появления мэтра не более нетерпеливо, нежели ждал бы в жаркое лето дождя, который радует, если он наконец пошел, но все же не пьешь валерьянку, если на небе пока ни облачка.

Кроме того — случай необыкновенный. Человеку достался от Бога удивительный, тончайший инструмент, драгоценность такого порядка, когда она не может уже быть принадлежностью одного человека, но есть достояние всех — общенародное, общечеловеческое достояние. Однако казус состоит в том, что по-будничному, по-повседневному, драгоценность эта находится все же в распоряжении одного человека и он волен распорядиться ею как захочет. Он может ее пропить, испортить (для этого достаточно попеть на морозе или хватить ледяного пива), унести от людей в преждевременную могилу путем беспорядочного образа жизни.

Но человек правильно понял свою задачу носителя и хранителя редкой, а точнее, единственной в своем роде драгоценности. Он смолоду образовал свой голос, поставил его, настроил свой музыкальный инструмент. Он обогатил природный дар воспитанием в себе прекрасного музыкального вкуса и приобретением большой музыкальной культуры. Наконец, он понял, что все — и жест, и манеры, и внешний вид, и поведение в человеческом общежитии — все это тоже есть лишь прикладное к единственному и главному и может быть либо оправой, еще больше украшающей редкий алмаз, либо мусором и грязью, мешающими видеть его во всей чистоте и блеске.

Я вижу талантливого поэта (тогда ему не было еще пятидесяти, а теперь его давно нет в живых), который в восемь утра дрожащими руками наливал себе полный стакан водки и выпивал его натощак, и сознание туманилось, а душа (инструмент, данный ему) становилась пустынной и липкой, а мозг (инструмент, данный ему) превращался в мыло самого низкого качества.

Я вижу превосходного драматического актера, которому играть бы еще да играть, а он не может зашнуровать ботинок, потому что нагнуться мешает безответственно раскормленный живот.

Я вижу талантливых молодых ребят: Володю Морозова, Диму Блынского, Ваню Харабарова, Колю Анциферова, которые все теперь лежат в земле сырой единственно потому, что не поняли вовремя своей роли носителей редкого дара, находящегося по некоторой случайности в их рапоряжении, но являвшегося не только их достоянием.

— Подожди, подожди! — скажут со всех сторон. — Уж будто?.. Уж мы-то знаем… вспомни…

Я и сам знаю, что я не ангел. Но тем более могу ли я не уважать восторженным уважением семидесятилетнего, седовласого человека, содержащего свой музыкальный инструмент, свой дар в полной сохранности, в прекрасном состоянии, во всегдашней готовности, в безукоризненном порядке?

Мы должны ехать осматривать древности Новгорода и окрестностей. Да, суетливо мы собрались ровно в девять. Хотя все равно некоторые “тянулись” и присоединялись к нам с опозданием, но с каким-то суетливым опозданием. Мы одеты все кое-как (не на концерт же сейчас), мы нервничаем и ругаем семидесятилетнего старика за то, что он опаздывает тем самым как бы не уважает нас. Но я его все равно уважаю. И когда он появляется, высокий, подтянутый, красивый, вежливый, не повышающий ни при каких обстоятельствах своего голоса, в ослепительно белой рубашке, в изысканной “бабочке”, безукоризненный, одним словом, во всех отношениях, я понимаю, во-первых, что и он уважает себя, а, вернее, тот дар, который носит в себе, и то имя, которое существует уже как бы отдельно от него как такового; я понимаю, во-вторых, что он уважает тех людей, которые будут видеть его на улицах Новгорода. И все мы в своих безгалстучных разноцветных рубашках с расстегнутыми воротниками, с пиджаками и куртками “на руке”, в ботинках, чищенных в последний раз еще в Москве (а кое-кто даже и не побрился!), кажемся приготовишками рядом с мэтром, плебеями, челядью, уличной толпой. И поделом нам! И вот образец, к которому надо присмотреться, если еще не поздно тебе присмотреться. Да, конечно, демократизм. Но как же быть в исключительных случаях? Неужели идти на поводу у этого самого демократизма?

Мы завтракаем в ресторане при гостинице. В углу стоит приспособление под названием “Меломан”. Ме-ло-ман! То есть любящий музыку до самозабвения. Можно ли еще злее насмеяться над этим понятием, как назвать меломаном то чудовище, которое стоит в углу ресторана. Оно молчит пока. Но сейчас сунут ему в пасть металлическую монету, и что-то дрогнет, щелкнет внутри чудовища, оно проснется, задвигаются его рычаги. Один рычаг бесстрастно понесет черный диск, положит его плашмя, еще раз-два что-то щелкнет, и всех нас, мирно жующих и беседующих, оглушит дикая музыка.

Музыка — духовная пища. Доказательств не надо. Притом наиболее тонкая, наиболее изысканная духовная пища. И наиболее концентрированная. Значит, если в приеме всякой пищи должен быть какой-нибудь порядок (едим 3-4 раза в день), то тем более должен быть порядок в приеме пищи духовной. И тем более в такой, как музыка.

До радио и телевидения, до патефонов и “Меломанов”, то есть когда в мире стояла музыкальная тишина, человек мог сам распоряжаться потреблением такого сильного духовного экстракта, как музыка. Скажем, раз в неделю — концерт. Народное гулянье в праздники. Церковная служба, месса в определенные дни и часы. Ну, или как неожиданное лакомство — уличная скрипка, военный оркестр, шарманки, певички.

Представим же себе, что какую-нибудь еду (какую бы ни было) мы будем поглощать с утра до вечера в полном беспорядке и ежедневно. А между тем потребление музыки нами именно таково. Музыка по радио, в телевидении, в кино, транзисторные приемники, магнитофоны, радиолы и вот еще — “Меломаны”. Как если бы вы сидели спокойно, но вдруг подходит посторонний человек и собственной рукой внезапно запихивает вам в рот жирный блин или целую порцию мороженого.

Мы обожрались музыкой, мы ею пресыщены, мы, к счастью (к горькому счастью), перестаем ее воспринимать. А как быть тому, кто обладает повышенным и утонченным восприятием музыки?

Хороший музыкант должен беречь свои уши от плохой музыки, как дегустаторы вин берегут свое обоняние, не куря, не употребляя спиртных напитков, специй и даже не беря одеколона после бритья.

Я видел, как мучительная гримаса невольно искажала лицо Козловского, когда раздавалось громкое щелканье в утробе “Меломана”, и рычаги приходили в движение. Я встаю, подхожу к “Меломану” и решительно его выключаю. Но тут вступает в силу эта самая демократия. Всегда найдется в ресторане в Новгороде (в Москве, в Тюмени, в Тбилиси) человек, который скажет:

— Мало ли что — Козловский! А я вот хочу слушать музыку. Я пять копеек туда пустил. Козловский! Подумаешь, цаца!

Приходилось искать распорядителей, директора, представителя из обкома. Нет, демократия демократией, но иногда хорошо, когда найдется и власть!

…Козловский появлялся, и около машин начиналось движение. Все рассаживались. Кроме нас, так сказать, самостоятельных участников концертов, но тоже невольно играющих роль как бы свиты при главном действующем лице, была у Ивана Семеновича и своя непосредственная свита: аккомпаниатор на пианино, молодая милая женщина, с которой певец находился в постоянной шутливой пикировке, аккомпаниатор на скрипке, певец для дуэта, местные люди, которым поручено сопровождать, организовывать, обеспечивать.

Все это рассаживалось по машинам. Впереди черный ЗИЛ, сзади четыре “Волги”.

Однако поезд не трогался с места, шла там, во фланговской машине, какая-то “торговля”, и я догадывался — какая. С самого начала Козловский высказал желание (всегда настаивал на нем), чтобы я и моя жена ехали с ним в голове колонны. Мы ловчили и увиливали от этой почетной обязанности вовсе не потому, что нам было бы неприятно или неинтересно, но, во-первых, потому что еще не сложилось той легкой непринужденности, когда можно и помолчать и не будет это молчание неловким и тягостным, а во-вторых, Иван Семенович, боясь за свое горло, ездил с поднятыми стеклами, и было душновато, и нельзя было по-своему усмотрению опустить стекло. Но машины не трогались с места, и все ждали, и приходилось смиряться.

— Вы знаете молодого поэта Семибратова (фамилия условная)? — спрашивал, например, Козловский.

— Нет. А чем он хорош, что вы запомнили его имя?

— Своеобразный человек, оригинальные убеждения. И характер. Ну, как вам сказать? У меня в квартире телефон, а жить надо. Вполне понятно, что я не всегда подхожу к трубке. Бывает, что директор консерватории. Ну и что. Вы — директор, а мы тоже… Итак, вот одно то, что этот молодой человек до меня все-таки дозвонился… Нет, вы познакомьтесь с ним, он будет вам интересен.

Иван Семенович говорил всегда тихо, вовсе не напрягая и не утомляя своего голоса. Казалось странным, что в том же горле, производящем эти глуховатые, серые, пожалуй, даже бесцветные звуки, может возникнуть по желанию владельца могучий, высокий, чистый, радостный звук, который не похож ни на какие другие звуки и который называется в человеческом обиходе голосом Ивана Семеновича Козловского.

Причем сильный вовсе не значит — оглушительный, громкий. В одном гостеприимном доме километрах в пятидесяти от Пскова, обогретые коньячком, все пустились в самодеятельность, и одному певцу удалось совратить Козловского на дуэт. Должны были петь хорошую песню “Что затуманилась зоренька ясная” — коронный номер певца, как выяснилось потом во время концертов.

Трудно сказать, что сыграло свою роль: вечная ли тень, в которой приходится пребывать рядовому певцу вблизи певца выдающегося, неожиданная ли возможность взять реванш сразу за все предыдущее и последующее и доказать одним махом, просто ли нервы, но певец вдруг запел так оглушительно и пронзительно, что Козловский тотчас сжал губы, и дуэта не получилось.

Да, теперь незадачливый певец мог бы похвастаться, что пел вместе с Козловским, что их голоса слились, поддерживали друг друга, обогатили и украсили.

(Почему я пишу о нем “мог бы”? Он оказался душевным человеком, и мы за эти дни подружились. Чувствовал он себя неважно. Все время обливался потом, жаловался на сердце, боялся выпить рюмку, которую в конце концов все-таки выпивал. В концертах, несмотря на плохое самочувствие, участвовал. Мы обменялись телефонами. Каково же было мое потрясение, когда, позвонив некоторое время спустя, я узнал, что певец умер от инфаркта через несколько дней по возвращении из нашей поездки. Видимо, он уже носил в себе, по крайней мере, микроинфаркт, что делает его гастроли “лебединой песней” и, конечно, накладывает трагический оттенок на несостоявшийся злополучный дуэт.)

Несколько дней мы ездили по Новгороду и окрестностям, перезнакомились, подружились до той степени, когда появляются общие шутки, общие объекты шуток, общие каламбуры, когда не надо объяснять, почему Ивана Семеновича мы называем между собой Семеном Ивановичем.

Наступил день концерта. Конферанс вел артист местного драматического театра. Я, право, не помню теперь его полного имени. Среди нас он был просто Мишей. Выступали певцы и певицы, выступали скетчисты и чтецы, выступали скрипачи и поэты, но все понимали, что зал битком не ради флейтиста Градова (фамилии условны), не ради арфистки Барцевой, не ради чтеца Калугина, но ради московской и мировой знаменитости, обозначенной на афише большими красными буквами, распростертыми над двумя столбцами остальных мелких букв.

И прошло первое отделение концерта, и прошла добрая треть второго отделения, когда Миша решительно подошел к рампе и все почувствовали, что наступил тот самый момент.

— Выступает… — Миша делал короткие, но многозначительные паузы после каждого слова. — Солист… Государственного Большого… академического театра… — голос Миши все набирал и набирал звонкость, — народный артист… Советского Союза… Лауреат Государственных премий… — Миша сделал паузу больше и многозначительнее предыдущих пауз, набрал полную грудь воздуха и торжественно, четко провозгласил: — Семен Иванович Козловский!

Зал оглушительно взорвался аплодисментами, и то, что кто-то из наших прямо-таки по-поросячьи завизжал от восторга и кто-то другой из наших начал сползать с кресел, не имело для зала никакого значения. Публика едва ли и заметила оговорку Миши (весь концерт он только и думал о том, как бы не ошибиться), а если кто и заметил, то пока хоть на секунду усомнился в себе (неужели Семен Иванович?), аплодисменты уже гремели.

Козловский вышел на сцену во фраке, в ослепительной манишке, вышел как ни в чем не бывало и только во время всего концерта смотрел сквозь бедного Мишу, как будто тот был прозрачен, или как будто его вовсе не было. А между тем общаться на сцене им было необходимо, ибо приходилось Мише подходить к нему и подставлять ухо, а певец должен был в это ухо шепнуть название следующего номера.

Зал онемел. Активисты Новгорода, получившие билеты через свои учреждения и организации, ответственные работники, жены ответственных работников, служащие ателье и продовольственных магазинов, парикмахерши и работники горпита, представители заводской интеллигенции и речного хозяйства, автобаз и строительно-монтажных управлений, сельхозтехники и ремонтных мастерских, музейные работники и врачи, библиотекари, педагоги и аспиранты, бывшие работники, а теперь пенсионеры сидели не шевелясь в ожидании первой ноты, первого звука голоса, знакомого им с детства по радио, патефонам, а позже — магнитофонам и проигрывателям.

Семидесятилетнему человеку (если предстоит петь почти целое отделение) не зазорно думать о распределении сил. Первая музыкальная фраза вместе с волшебными словами “Я помню чудное мгновенье” возникла почти из шепота. Но все равно и шепот был слышен в самых отдаленных уголках большого зала, и только к концу романса певец позволил себе прибавить немного голоса, но зато какой из этого получился эффект! словно чистое пламя просверкнуло в красноватом дыму.

Следующий романс — “Белеет парус одинокий” — пелся уже погромче. Потом мы увидели театрализованное представление, и нам стали понятны репетиции Ивана Семеновича, на которые он тратил каждый день утренние часы. Оказывается, он пригласил для участия в концерте четырех девочек из местной музыкальной школы, четырех юных скрипачек. На сцене стало темно. Один луч освещал исполнительниц, другой — Козловского в дальнем углу сцены, черно-серебряного, с руками, скрещенными на груди. Четыре скрипки запели булаховский романс, и каждый про себя подставлял под льющуюся музыку известные всем слова: “Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная…”

Скрипки пели протяжно и долго. Козловский слушал и вдруг опустился на колени и протянул руки в сторону музыки. То ли перед поющими скрипками преклонился он, то ли перед расцветающей молодостью, то ли перед великим романсом, но продолжалось все это еще довольно долго, пока наконец совсем незаметно, но постепенно нарастая и беря верх над четырьмя скрипками, не возник голос и самого коленопреклоненного певца, и никто не успел еще вполне наслушаться, как все потонуло в громе аплодисментов.

Девочки стояли растерянные и самые счастливые на всем земном шаре. Козловский подошел к ним и к каждой прикоснулся каким-нибудь ободряющим жестом, дотронувшись до волос, до щеки, пожав руку. Теперь уж, как бы ни сложилась судьба, через тридцать, через сорок лет, в минуту обиды и счастливых воспоминаний, каждая из них скажет кому-нибудь: “Милочка, я на скрипке аккомпанировала Козловскому, когда мне было 12 лет!”

Занавес шел и шел. Козловский бисировал. А я слушал и думал с горечью: неужели, несмотря на все бережение, на рубашки со специальными гигиеническими воротничками, на опущенные стекла в автомобиле, на весь ответственный образ жизни, неужели семьдесят лет все-таки есть семьдесят лет и настоящего Козловского я услышу теперь только в грамзаписи, да и то если не заиграна пластинка и в отличном состоянии корундовая игла?

На другой, послеконцертный день мы с Козловским, отделившись от остальной группы, поехали в Юрьев монастырь.

Некогда богатейшая, процветающая под золотым покровительственным дождем графини Орловой-Чесменской, опекаемой, в свою очередь, архимандритом Фотием, Юрьева обитель теперь бездействовала. была пуста. Ни сказочных сокровищ (например, иконы “Знамение”, вырезанной на огромном изумруде), ни монашеского чина, ни монастырских трапез, ни больших ектений, ни громогласных дьяконов, ни колокольного звона, расплывавшегося над Ильмень-озером не на двадцать ли верст…

Теперь была лишь ровная, зеленая травка, а на ней белокаменная постройка. Монастырская стена с башнями, посередине грандиозный, второй после новгородской Софии, Георгиевский собор. Так умерший человек все еще сохраняет для живых, смотрящих на него, черты похожести, и все как будто осталось прежним: и нос, и подбородок, и руки, но к чему нам обманывать самих себя, человек мертв и холоден, и внешнее подобие его есть самая вопиющая ложь.

Пожилая женщина, гремя ключами, открыла нам Георгиевский собор, и мы вошли в холодное, настоявшееся пространство, ограниченное высоко вверху расписным куполом, а справа от нас иконостасом высотой не с восьми ли этажный дом?

Ключница осталась внизу, а мы по тесной винтовой лестнице поднялись на хоры. Наверное, они соответствовали четвертому, а то и пятому этажу, но и над ними было много еще высоты: добрая половина иконостаса, против которого мы стояли, а выше иконостаса купол, а выше купола пустой барабан — одного его хватило бы на небольшую церковку.

Мы стояли на хорах одни, и не было во всем соборе ни души, ни живого духа. Внизу должна была оставаться еще и ключница, но мы ее не видели, и она как бы не существовала для нас.

Молчали мы каждый о своем, но, надо полагать, что во многих местах молчание наше совпадало, а тишина собора способствовала ему и даже, кто знает, — направляла его в нужную сторону.

И вот тишина лопнула, как перетянутая струна, но только без надрывного струнного звука, но тотчас другая живая и крепкая струна зазвучала и мгновенно наполнила звучанием весь огромный собор. Волна восторга расплеснулась во мне от сердца к глазам и горлу. “Ныне отпущаеши…” Рахманиновский вариант известного песнопения был взят сразу и во всю силу: “Раба твоего, владыко…” Акустика ли собора способствовала впечатлению, сама ли необыкновенная минута, необыкновенное душевное настроение, но, может быть, Козловский никогда еще в жизни не пел так красиво и вдохновенно: “по глаголу твоему… с миром… яко видеста очи мои спасение твое…”

Если и правда, что аудитория вдохновляет, то что же за аудиторию держал сейчас певец перед полузакрытыми глазами своими. Голос его лился золотым ослепительным светом, и камни собора, разбуженные и ожившие, каждой песчинкой резонировали ему. “Еже еси уготовал перед миром всех людей свет во откровение языцев…”

Внизу старуха с ключами плакала и бросилась было в ноги певцу, но Козловский поднял ее и успокоил, погладив по плечу:

— Ничего, ничего, бабуся. Запри за нами. Спасибо тебе. Мы пойдем.

…Вот жизнь и подарила мне одно из самых своих лучших впечатлений, из таких впечатлений, которые лежат в памяти золотыми зернами и которых, вообще-то говоря, накапливается за жизнь не так уж много.

Но, извлекая на свет, напоказ людям, каждое такое зерно, приходится все равно извлекать весь колос многих, сопутствующих ему впечатлений, хоть и знаешь из практики молотьбы, что большая часть объема колоса — простая мякина.

…Вечером снова был концерт, и Миша не ошибся на этот раз, и Козловский снова пел разные романсы, и новгородские рабочие и служащие яростно аплодировали ему.

1972

Оперные партии в репертуаре И. С. Козловского

Ленский — П. Чайковский, “Евгений Онегин”

Трике — П. Чайковский, “Евгений Онегин”

Юродивый — М. Мусоргский, “Борис Годунов”

Владимир Игоревич — Бородин, “Князь Игорь”

Индийский гость — Римский-Корсаков, “Садко”

Фауст — Гуно, “Фауст”

Ромео — Гуно, “Ромео и Джульетта”

Князь — Даргомыжский, “Русалка”

Орфей — Глюк, “Орфей”

Вертер — Массне, “Вертер”

Арлекин — Леонкавалло, “Паяцы”

Петр — Лысенко, “Наталка Полтавка”

Андрей — Гулак-Артемовский, “Запорожец за Дунаем”

Андрей — Аркас, “Катерина”

Моцарт — Римский-Корсаков, “Моцарт и Сальери”

Фра-Дьяволо — Обер, “Фра-Дьяволо”

Лоэнгрин — Вагнер, “Лоэнгрин”

Дубровский — Направник, “Дубровский”

Принц — Корчмарев, “Иван-солдат”

Принц — Прокофьев, “Любовь к трем апельсинам”

Пинкертон — Пуччини, “Чио-Чио-сан”

Рудольф — Пуччини, “Богема”

Де-Грие — Массне, “Манон”

Альфред — Верди, “Травиата”

Герцог — Верди, “Риголетто”

Йонтек — Монюшко, “Галька”

Хозе — Бизе, “Кармен”

Звездочет — Римский-Корсаков, “Золотой петушок”

Синодал — Рубинштейн, “Демон”

Джеральд — Делиб, “Лакме”

Билли — Юрасовский, “Трильби”

Левко — Лысенко, “Утоплена”

Вальтер — Вагнер, “Мейстерзингеры”

Альмавива — Россини, “Севильский цирюльник”

Муэдзин — Яворский, “Вышка Октября”

Берендей — Римский-Корсаков, “Снегурочка”

Боян — Глинка, “Руслан и Людмила”

Лысенко, “Черноморцы”

Хома Брут — Кропивницкий, “Вий”

Данкайро — Бизе, “Кармен”

Басманов — Триодин, “Князь Серебряный”

Офицер — Джонс, “Гейша” (оперетта)

Парис — Оффенбах, “Прекрасная Елена” (оперетта)

Гренеше — Планкетт, “Корневильские колокола” (оперетта)

Баринкай — Штраус, “Цыганский барон” (оперетта)

Бони — Кальман, “Сильва” (оперетта)

Роли в драматических спектаклях

Андрей — “Тарас Бульба”

Олекса — “Сватание на Гончаривцах”

Панько — “Сорочинская ярмарка”

Данила — “Страшная месть”

Именной указатель

Абашидзе Ираклий Виссарионович (р. 1909), груз. сов. поэт

Авдеева Лариса Ивановна (р. 1925), сов. певица (меццо-сопрано)

Авдошина, певица

Авраменко Иустин Васильевич, певец (баритон)

Авранек Ульрих Иосифович (1853 — 1937), сов. хормейстер, дирижер

Аграновский Давид Самойлович (1890 — 1953), сов. певец (тенор)

Акулов Евгений Алексеевич (р. 1905), сов. дирижер, педагог

Александр III (1845 — 1894), росс. император с 1881

Александров Борис Александрович (р. 1905), сов. композитор, дирижер

Алексеев Александр Иванович (1895 — 1939), сов. певец (тенор)

Алексик А.

Алемасова Лариса Ивановна (1902 — 1987), сов. певица (сопрано)

Алтаузен Яков (Джек) Моисеевич (1907 — 1942), рус. сов. поэт

Алтухова Евгения Васильевна (р. 1924), сов. певица (меццо-сопрано)

Алчевский Иван Алексеевич (1876 — 1917), рус. певец (лирико-драм. тенор)

Альтшуллер Александр Яковлевич (1870 — 1950), арт. оперы (бас-баритон), режиссер и педагог

Амати, итал. мастера смычковых инструментов

Амиранашвили Медея Петровна (р. 1930), сов. певица (сопрано)

Амиранашвили Петр (Петре) Варламович (1907 — 1976), сов. певец (баритон)

Анджапаридзе Вера (Верико) Ивлиановна (1897 — 1987), сов. актриса

Анджапаридзе Зураб Иванович (р. 1928), сов. певец (лирико-драм. тенор)

Андреев Леонид Николаевич (1871 — 1919), рус. писатель

Андровская Ольга Николаевна (1898 — 1975), сов.актриса

Андроников (Андроникашвили) Ираклий Луарсабович (1908 — 1990), рус. сов. писатель, литературовед, мастер устного рассказа

Аникеев Серафим Михайлович (1904 — 1962), сов. артист оперетты

Анисимов Александр Иванович (1905 — 1976), сов. хор. дирижер, муз.-обществ. деятель, педагог

Антокольский Павел Григорьевич (1896 — 1978), рус. сов. поэт

Апухтин Александр Николаевич (1840 или 1841 — 1893), рус. поэт

Аренский Антон (Антоний) Степанович (1861 — 1906), рус. композитор, пианист, дирижер, педагог. Ученик Н. А. Римского-Корсакова

Арканов Борис Самойлович (? — 1948), театр, деятель

Аркас Николай Николаевич (1852, 1853 — 1909), укр. композитор, историк, обществ, деятель

Артоболевская (Калашникова) Ольга Николаевна (1895 — 1975), сов. композитор

Артоболевский Иван Иванович (1905 — 1977), сов. ученый в области теории машин и механизмов

Архипова Ирина Константиновна (р. 1925), сов. певица (меццо-сопрано)

Асафьев Борис Владимирович (псевд. Игорь Глебов), (1884 — 1949), сов. музыковед и композитор, педагог, муз.-обществ. деятель

Асеев Николай Николаевич (1889 — 1963), рус. сов. поэт

Ауэр Леопольд Семенович (1845 — 1930), педагог и дирижер, скрипач

Ахмадулина Белла (Изабелла) Ахатовна (р.1937), рус. сов. Поэтесса

Бабий Зиновий Иосифович (1935 — 1984), сов. певец (драм. тенор)

Бабочкин Борис Андреевич (1904 — 1975), сов. актер, режиссер

Бадридзе Давид (Датико) Георгиевич (1899 — 1987), сов. певец (лирич. тенор)

Байдуков Георгий Филиппович (р.1907), ген.-полковник авиации, Герой Сов.Союза

Бакланов Георгий Андреевич (наст. фам. Баккис) (1880, 1881 — 1938), рус. певец (баритон)

Балакирев Мидий Алексеевич (1836, 1837 — 1910), рус. композитор, пианист, дирижер, муз.-обществ. деятель

Бантышев Александр Олимпиевич (1804 — 1860), рус. певец (тенор)

Баратов Леонид Васильевич (1895 — 1964), сов. режиссер

Баратова (урожд. Мирова-Тысская) Мария Викторовна (1895 — 1957), арт. оперы (лирич. сопрано)

Барбюс (Barbusse) Анри (1873 — 1935), франц. писатель и обществ, деятель

Бареро Симон (1896 — 1951), пианист

Баринова Галина Всеволодовна (р. 1910), сов. скрипачка, педагог

Барсова (наст. фам. Владимирова) Валерия Владимировна (1892 — 1967), сов.певица (лирико-колоратурное сопрано)

Барышев Никифор Михаилович (1879 — 1944), артист оперы (тенор)

Батурин Александр Иосифович (1904 — 1983), сов. певец (бас-баритон) и педагог

Бах (Bach) Иоганн Себастьян (1685 — 1750), нем. композитор, органист

Бах Татьяна Яковлевна (1895 — 1983), сов. артистка оперетты

Бедный Демьян (наст. имя Ефим Алексеевич Придворов) (1883 — 1945), рус. сов. писатель

Безродный Игорь Семенович (р. 1930), сов. скрипач, педагог

Безыменский Александр Ильич (1898 — 1973), рус. сов. поэт

Бекман-Щербина Вера Леонидовна, дочь Е. А. Бекман-Щербины

Бекман-Щербина Елена Александровна (1881, 1882 — 1951), сов. пианистка, педагог

Белинник Петр Сергеевич (р. 1906), сов. певец (лирич. тенор)

Белинский Виссарион Григорьевич (1811 — 1848), рус. лит. критик, философ, публицист

Беляев Евгений Михайлович (р. 1926), сов. певец (лирич. тенор)

Беляков Александр Васильевич (1897 — 1982), генерал-лейтенант авиации, Герой Сов. Союза

Бенальо Роберто, хормейстер

Бендина Вера Дмитриевна (р. 1900), рус. сов. актриса

Бенуа Александр Николаевич (1870 — I960), рус. художник, историк искусства, художеств, и муз. критик

Бергонци (Bergonzi) Карло (1683 — 1747), итал. мастер смычковых инструментов

Бердяев (Bierdiajew) Валериан (1885 — 1956), польск. дирижер, педагог

Берлиоз (Berlioz) Гектор (1803 — 1869), франц. композитор, дирижер, муз. критик, писатель

Берман, контрабасист

Бетховен (Beethoven) Людвиг ван (1770 — 1827), нем. композитор, пианист, дирижер

Биешу Мария Лукьяновна (р. 1934), сов. певица (лирико-драм. сопрано)

Бизе (Bizet) Жорж (1838 — 1875), франц. композитор

Блантер Матвей Исаакович (1903 — 1990), сов. композитор

Блок Александр Александрович (1880 — 1921), рус. поэт

Бобков Борис Федорович (1903 — 1978), сов. певец (тенор)

Богданович Александр Владимирович (1874—1950), сов. певец (лирич. тенор)

Бокова Татьяна, певица

Бомарше (Beaumarchais) Пьер Огюстен Карон де (1732 — 1799), франц. драматург

Боначич Антон Петрович (1878 — 1933), сов. певец (драм. тенор), педагог, режиссер

Боратынский (Баратынский) Евгений Абрамович (1800 — 1844), рус. поэт

Борисов (наст. фам. Гурович) Борис Самойлович (1873 — 1939), рус. сов. актер

Борисовский Вадим Васильевич (1900 — 1972), сов. альтист, исполнитель на виоль д'амур, педагог

Борищенко Виктор Петрович (р. 1914), сов. певец (лирико-драм. тенор)

Бородин Александр Порфирьевич (1833 — 1887), рус. композитор, ученый-химик, обществ. деятель

Боссе Гуальтьер Антонович (1877 — 1953), сов. певец (бас), режиссер, педагог

Бочаров Михаил Васильевич (1872 — 1936), сов. певец (баритон)

Бравин (наст. фам. Васяткин) Николай Михайлович (1883 — 1956), сов. артист оперетты

Брагинский Лев Моисеевич, дирижер

Брамс (Brahms) Иоганнес (1833 — 1897), нем. композитор, пианист, дирижер

Браун Лили, журналист из США

Брегвадзе Нани Георгиевна (р. 1938), сов. эстр. певица

Бриттен (Britten) Бенджамин (1913 — 1976), англ. композитор, пианист, дирижер

Бронштейн Сергей Николаевич, юрист, любитель театра

Брук Питер, журналист из США

Брымбаров Христо (1905 — 1974), болг. певец (баритон), педагог

Брюсов Валерий Яковлевич (1873 — 1924), рус. сов. писатель

Будневич Виктор Григорьевич, укр. сов. певец (баритон)

Булгаков Михаил Афанасьевич (1891 — 1940), рус. сов. писатель

Бунин Иван Алексеевич (1870 — 1953), рус. писатель

Бурда Михаил Константинович, профессор

Бурдуков Александр Александрович, директор Большого театра

Бышевская Александра Андреевна (р. 1906), сов.певица (сопрано)

Вагнер (Wagner) Рихард (1813 — 1883), нем. композитор, дирижер, драматург, муз. писатель

Вальман Маргарита, режиссер

Варгузова Светлана Павловна, артистка оперетты (сопрано)

Васильев Павел Николаевич (1910 — 1937), рус. сов. поэт

Василько (Миляев) Василий Степанович (р. 1893), сов. актер, режиссер

Вахтангов Евгений Багратионович (1883 — 1922), сов. режиссер, актер

Веденеев Юрий Петрович (р. 1945), артист оперетты (баритон)

Венедиктов Лев Николаевич (р. 1924), сов. хор. дирижер, педагог

Вепринцев Игорь Петрович, звукорежиссер фирмы “Мелодия”

Верди (Verdi) Джузеппе (1813 — 1901), итал. композитор

Вересаев (псевд.; наст. фам. — Смидович) Викентий Викентьевич (1867 — 1945), рус. сов. писатель

Верстовский Алексей Николаевич (1799 — 1862), рус. композитор, театр, деятель

Верховинец (наст. фам. Костин) Василий Николаевич (1880 — 1938),сов. композитор, дирижер, хореограф, фольклорист

Виардо-Гарсия (Viardot-Garsia) Полина (1821 — 1910), певица (меццо-сопрано), педагог, композитор

Виленкин Виталий Яковлевич (р. 1911), рус. сов. театровед

Вильтзак Валентина Иосифовна (1900 — 1947), сов. артистка балета, педагог

Винниченко Владимир Кириллович (1880 — 1951), укр. писатель

Виноградова Светлана Викторовна (р. 1926), сов. музыковед

Вирсаладзе Симон Багратович (р. 1908, 1909), сов. театр, художник

Вишневская Галина Павловна (р. 1926), певица (сопрано)

Воронько Платон Никитич (1913 — 1988), укр. сов. поэт

Врабель Александр Михайлович (р. 1931), сов. певец (баритон)

Врубель Михаил Александрович (1856 — 1910), рус. живописец

Вутирас Иван (Янни) Христофорович (р. 1914), сов. певец (баритон)

Гаврюшов Владимир Александрович (1902 — 1982), сов. певец (бас)

Гагарин Юрий Алексеевич (1934 — 1968), летчик-космонавт СССР, полковник, Герой Сов. Союза

Гайдай Зоя Михайловна (1902 — 1965), сов. певица (сопрано)

Гамкало Иван Дмитриевич (р. 1939), сов. дирижер

Гамрекели Давид Александрович (1911 — 1977), сов. певец (баритон) Гастелло Николай Францевич (1907 — 1941), сов. летчик. Герой Сов. Союза

Гварнери (Guarneri) дель Джезу, итал. мастер смычковых инструментов

Гвоздиков Михаил Андрианович (1880 — 1954). сов. театральный художник

Гедройц Игнатий Игнатьевич (р. 1901), рус. сов. артист оперетты

Гейченко Семен Степанович, директор Гос. музея-заповедника А. С. Пушкина в селе Михайловском Псковской обл.

Гелева Алексей Петрович (р. 1904), сов. певец (бас)

Гельцер Екатерина Васильевна (1876 — 1962), сов. артистка балета

Гендель (Händel) Георг Фридрих (1685 — 1759), нем. композитор

Георгиева Катя (р. 1928), болг. певица (лирико-драм. сопрано)

Гёте (Goethe) Иоганн Вольфганг (1749 — 1832), нем. поэт и мыслитель

Гилельс Елизавета Григорьевна (р. 1919), сов. скрипачка, педагог

Гилельс Эмиль Григорьевич (1916 — 1985), сов. пианист

Гиппиус Зинаида Николаевна (1869 — 1945), рус. писательница, критик

Глазунов Александр Константинович (1865 — 1936), рус. композитор, дирижер, муз.-обществ. деятель

Глинка Михаил Иванович (1804 — 1857), рус. композитор

Глиэр Рейнгольд Морицевич (1874, 1875 — 1956), сов. композитор, дирижер, педагог

Глюк (Gluck) Кристоф Виллибальд (1714 — 1787), нем. композитор

Гмыря Борис Романович (1903 — 1969), сов. певец (бас)

Гнатюк Дмитрий Михайлович (р. 1925), сов. певец (баритон), режиссер

Гоголева Елена Николаевна (р. 1900), сов. актриса

Гоголь Николай Васильевич (1809 — 1852), рус. писатель

Гоженко Виктор Дмитриевич (р. 1928), художник по свету

Гозенпуд Абрам Акимович (р. 1908), сов. музыковед, литературовед, критик

Голейзовский Касьян Ярославович (1892 — 1970), сов. артист балета, балетмейстер

Голованов Николай Семенович (1891 — 1953), сов. дирижер, пианист, композитор, педагог

Головин Дмитрий Данилович (1894 — 1966), сов. певец (драм. баритон)

Гольденвейзер Александр Борисович (1875 — 1961), сов. пианист, педагог, композитор, обществ. деятель, муз. писатель

Гольдштейн Борис Эммануилович (1921 — 1987), скрипач

Гомоляка Вадим Борисович (1914 — 1980), сов. композитор

Гонглиашвили Mедея, концертмейстер

Гончар Олесь (Александр Терентьевич, р. 1918), укр. сов. писатель

Горовиц (Horowitz) Владимир (Самойлович) (1904 — 1989), амер. пианист

Городецкий Сергей Митрофанович (1884 — 1967), рус. сов. поэт

Горький Максим (псевд.; наст. имя Алексей Максимович Пешков; 1868 — 1936), рус. сов. писатель

Гоциридзе Сергей Викторович (р. 1903), сов. певец (бас)

Гоцци (Gozzi) Карло (1720 — 1806), итал. драматург и поэт

Грабарь Игорь Эммануилович (1871 — 1960), сов. живописец и искусствовед

Гречанинов Александр Тихонович (1864 — 1956), рус. композитор

Грибов Алексей Николаевич (1902 — 1977), сов. актер

Григ (Grieg) Эдвард (1843 — 1907), норв. композитор, пианист, дирижер, муз. деятель

Гринберг (Сокольский) Маттиас Маркович (1896 — 1977), сов. музыковед

Гринченко Николай Алексеевич (1888 — 1942), сов. музыковед, фольклорист, педагог

Гришко Михаил Степанович (1901 — 1973), сов. певец (драм. баритон)

Громов Михаил Михайлович (1899 — 1985), сов. военачальник, ген.-полковник авиации. Герой Сов. Союза

Гудмен (Goodman) Бенджамин (Бенин) Дейвид (1909 — 1986), амер. кларнетист

Гудылев Виктор Иванович (р. 1915), певец (баритон)

Гулак-Артемовский (Артемовский) Семен Степанович (1813 — 1873), укр. певец (баритон), композитор, драм. артист, драматург

Гуллино Вальтер, певец

Гуляев Юрий Александрович (1930 — 1986), сов. певец (лирич. баритон)

Гуно (Gounod) Шарль (1818 — 1893), франц. композитор

Гусев Виктор Михайлович (1909 — 1944), рус. сов. поэт и драматург

Гутман Наталья Григорьевна (р. 1942), сов. виолончелистка

Гуэльфи Джанджакомо, певец

Гюго (Hugo) Виктор Мари (1802 — 1885), франц. писатель

Давиденко Александр Александрович (1899 — 1934), сов. композитор

Давыдов Александр Михайлович (сцен. псевд.; наст. фам., имя и отчество Левенсон Израиль Моисеевич) (1872 — 1944), арт. оперы (лирико-драм. тенор), камерный певец, режиссер, педагог

Давыдова (по мужу Мчедлидзе) Вера Александровна (р. 1906), сов. певица (меццо-сопрано), педагог

Давыдова Ирина Юрьевна, внучатая племянница П. И. Чайковского

Давыдова Ксения Юрьевна (р. 1905), внучатая племянница П. И. Чайковского

Даргомыжский Александр Сергеевич (1813 — 1869), рус. композитор

Де Пальма Пьеро, певец

Девлет Владимир Павлович (1890 — 1958), певец (баритон) и педагог

Дейч Александр Иосифович (р. 1893), рус. сов. писатель, литературовед

Дельмас (Delmas) Жан Франсуа (1861 — 1933), франц. певец (бас)

Демерт, певец (баритон)

Демерт Варвара Аполлоновна, певица

Дервиз (Энде Николай Григорьевич, 1837 — 1880), рус. певец (тенор)

Держинская Ксения Георгиевна (1889 — 1951), сов. певица (сопрано)

Джапаридзе Кето (Кетеван Константиновна) (1901 — 1968), сов. эстр. певица

Джапаридзе Медея Валериановна (р. 1922), груз. сов. драм. актриса

Дзержинский Феликс Эдмундович (1877 — 1926), сов. парт. гос. деятель, участник польск. и росс. движения

Дикий Алексей Денисович (1889 — 1955), сов. режиссер и актер

Дикопольская Вера Александровна, певица

Димитриади Одиссей Ахиллесович (р. 1908), сов. дирижер

Дмитриев Владимир Владимирович (1900 — 1948), сов. театр, художник

Днепров Митрофан Иванович (1881 — 1966), сов. артист оперетты (баритон)

Добровейн (наст. фам. Барабейчик) Исай Александрович (1891 — 1953), пианист, дирижер, композитор

Довженко Александр Петрович (1894 — 1956), сов. кинорежиссер, драматург

Долина (урожд. Саюшкина, по мужу Горленко) Мария Ивановна (1868 — 1919), рус. певица (контральто)

Долматовский Евгений Аронович (р. 1915), рус. сов. поэт

Долуханов, режиссер

Доля Евгения Ивановна (1888 — 1990), укр. сов. актриса

Донец Михаил Иванович (1883 — 1941), сов. певец (бас)

Донец-Тессейр Мария Эдуардовна (1889 — 1974), сов. певица (колоратурное сопрано), педагог

Доницетти, Донидзетти (Donizetti) Гаэтано (1797 — 1848), итал. композитор

Дорлиак Ксения Николаевна (1882 — 1945), сов. певица (сопрано), педагог

Дорохин Николай Иванович (1905 — 1953), рус. сов. актер

Дорошенко Михаил (? — 1628), гетман укр. реестровых казаков в 1625 — 1628

Достоевский Федор Михайлович (1821 — 1881), рус. писатель

Дранишников Владимир Александрович (1893 — 1939), сов. дирижер

Драч Иван Федорович (р. 1936), укр. сов. поэт, поэт, киносценарист

Дубровин Сергей Велиславович (р. 1942), сов. певец (тенор)

Дудин Михаил Александрович (р. 1916), рус. сов. поэт

Дузе (Duse) Элеонора (1858 — 1924), итал. актриса

Дулова Вера Георгиевна (р. 1910), сов. арфистка, педагог

Дунаевский Исаак Осипович (Иосифович) (1900 — 1955), сов. композитор

Дымчева И.

Дюка (Dukas) Поль (1865 — 1935), франц. композитор, муз. критик, педагог

Евлахов Борис Михайлович (1891 — 1974), сов. певец (тенор)

Ермакова Людмила Владимировна (р. 1927), сов. хор. дирижер

Ермолова Мария Николаевна (1853 — 1928), рус. актриса

Ерофеев Александр Гаврилович (р. 1884), дирижер

Ершов Владимир Львович (1896 — 1964), сов. актер

Ершов Иван Васильевич (1867 — 1943), сов. певец (драм. тенор), педагог

Есенин Сергей Александрович (1895 — 1925), рус. сов. Поэт

Жаров Александр Алексеевич (р. 1904), рус. сов. поэт

Желобинский Валерий Викторович (1913 — 1946), сов. композитор, пианист, педагог

Жуковская Глафира Вячеславовна (1898 — 1991), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано)

Жуковский Василий Андреевич (1783 — 1852), рус. поэт

Жуковский Герман Леонтьевич (1913 — 1976), сов. Композитор

Завадский Юрий Александрович (1894 — 1977), сов. режиссер, актер

Загребельный Александр Николаевич (р. 1937), сов. певец

Зак Яков Израилевич (1913 — 1976), сов. пианист, педагог

Заньковецкая Мария Константиновна (1860 — 1934), сов. актриса

Захарченко Василий Дмитриевич (р. 1915), рус. сов. поэт, публицист

Захарченко Наталия Иосифовна (р. 1907), укр. сов. певица (сопрано) и педагог

Зелинская Анна Андреевна, певица

Зелинский Николай Дмитриевич (1861 — 1953), сов. химик-органик, создатель науч. школы, один из основоположников органич. катализа и нефтехимии

Зимин Сергей Иванович (1875 — 1942), рус. театр. деятель, меценат

Златогорова Бронислава Яковлевна (р. 1905), сов. певица (контральто)

Зубарев Николай Гаврилович (1887, в нек-рых источ. 1886 — 1964), арт. оперы (бас-баритон) и педагог

Зускин Вениамин Львович (1899 — 1952), сов. актер

Иваненко Оксана Дмитриевна (р. 1906), укр. сов. писательница

Иванов Андрей Алексеевич (1900 — 1970), сов. певец (баритон)

Иванов Константин Константинович (1907 — 1984), сов. дирижер, композитор

Иванов-Крамской Александр Михайлович (1912 — 1973), сов. гитарист, композитор, дирижер и педагог

Иванова-Крамская Наталья Александровна (р. 1939), гитаристка, дочь А. М. Иванова-Крамского

Иванова-Крамская Софья Георгиевна, жена А. М. Иванова-Крамского

Игнатенко Владимир Пименович

Игнатьев Алексей Алексеевич (1877 — 1954), рус. воен. дипломат, сов. писатель

Игумнов Константин Николаевич (1873 — 1948), сов. пианист, педагог

Ипполитов-Иванов (наст. фам. Иванов) Михаил Михайлович (1859 — 1935), сов. композитор, дирижер, педагог, муз.-обществ. деятель

Йоркин Павел Константинович (1891 — 1953), сов. артист, балетмейстер, педагог

Кабалевский Дмитрий Борисович (1903 — 1987), сов. композитор, педагог, обществ. деятель

Кабачек Николай Владимирович, режиссер

Каверин Вениамин Александрович (1902 — 1989), рус. сов. писатель

Каданцев Сергей Михайлович, сов. певец

Казакевич Эммануил Генрихович (1913 — 1962), рус. сов. писатель

Калистратова Татьяна Юрьевна (р. 1930), певица (сопрано)

Каменский Василий Васильевич (1884 — 1961), рус. сов. поэт

Канчели Георгий (Гия) Александрович (р. 1935), сов. композитор

Каппуччилли (Cappuccilli) Пьеро (р. 1929), итал. певец (баритон)

Каратов (сцен. псевд. Каратов и Карапетов; наст. фам. Карапетян) Александр Данилович (1882 — 1956), арт. оперы (лирико-драм. тенор), кам. певец, режиссер и театр, деятель

Кармалюк Павел Петрович (1907, 1908 — 1986), сов. певец (баритон)

Карпенко-Карый (наст. фам. Тобилевич) Иван Карпович (1845 — 1907), укр. драматург, актер

Карузо (Caruso) Энрико (1873 — 1921), итал.певец (тенор)

Касрашвили Маквала Филимоновна (р. 1942), сов. певица (лирико-драм. сопрано

Касьянов Александр Александрович (1891 — 1982), сов. композитор, педагог

Катульская Елена Климентьевна (1888 — 1966), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано), педагог

Кахидзе Джансуг Иванович (р. 1936), сов. дирижер

Качалов (наст. фам. Шверубович) Василий Иванович (1875 — 1948), сов. актер

Качалов Михаил Арсеньевич (1900 — 1969), сов. артист оперетты (лирич. тенор)

Кашеваров С., композитор

Кедров Михаил Николаевич (1893, 1894 — 1972), сов. режиссер, актер

Келлер Иосиф Исаакович (р. 1903), оперный режиссер в Свердловске, Куйбышеве, Перми

Керженцев (Лебедев) Платон Михайлович (1881 — 1940), сов. гос., парт. деятель, историк, журналист

Керн (урожд. Полторацкая) Анна Петровна (1800 — 1879). А. С. Пушкин посвятил ей стихотворение “Я помню чудное мгновенье” (1825)

Кибальчич Николай Иванович (1853 — 1881), рев. народник

Кикта Валерий Григорьевич (р. 1941), сов. композитор

Кипоренко-Даманский Юрий Степанович (1888 — 1955), сов. певец (драм. тенор)

Кирсанов Владимир Яковлевич (р. 1912), певец (бас)

Киселев Михаил Григорьевич (р. 1911), рус. сов. артист оперы (драм. баритон)

Китаенко Дмитрий Георгиевич (р. 1940), сов. дирижер

Клейменов Анатолий Николаевич, певец

Кленов Олег Васильевич (р. 1932), сов. певец (баритон)

Клименко Н., певица

Климов Александр Игнатьевич (1898 — 1974), сов. дирижер, педагог

Клишин Владимир Александрович, певец

Книжников Константин Львович (1883 — 1952), арт. оперы (драм. баритон), кам. певец и педагог

Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868 — 1959), сов. актриса

Коган Леонид Борисович (1924 — 1982), сов. скрипач, педагог

Кожевников Вадим Михайлович (1909 — 1984), рус. сов. писатель, обществ, деятель

Кожевникова Екатерина Вадимовна (р. 1954), сов. композитор

Козак Евгений Теодорович (р. 1907), сов. композитор, педагог

Козак Сергей Давидович (р. 1920), укр. арт. оперы (баритон), кам. певец и композитор

Кокурин Борис Степанович, сов. певец

Кольбе Георг (1877 — 1947), нем. скульптор

Комиссаржевская Вера Федоровна (1864 — 1910), рус. актриса

Кон Феликс Яковлевич (1864 — 1941), рос. и междунар. рев. деятель

Кончаловский Петр Петрович (1876 — 1956), сов. живописец

Копьева Екатерина Николаевна (? — 1930), сов. певица

Корляков Юрий Андреевич (1921 — 1981), сов. художник

Корнейчук Александр Евдокимович (1905 — 1972), укр. сов. драматург, гос. деятель

Коровин Константин Алексеевич (1861 — 1939), рус. живописец

Короленко Владимир Галактионович (1853 — 1921), рус. писатель и публицист

Корсов Богомир Богомирович (наст. имя и фам. Готфрид Геринг) (1845 — 1920), рус. певец (баритон)

Корф Рафаил Григорьевич (1893 — 1942), рус. сов. актер и режиссер

Кос-Анатольский (наст. фам. Кос) Анатолий Иосифович (1909 — 1983), сов. композитор, педагог

Космодемьянская Зоя Анатольевна (1923 — 1941), партизанка Великой Отечественной войны. Герой Сов. Союза

Костенко Валентин Григорьевич (1895 — I960), композитор, педагог

Косьмин Лука Иванович (1895 — 1969), театр, художник

Коутс (Coates) Алберт (1882 — 1953), англ. дирижер, композитор

Коцюбинский Михаил, Михайлович (1864 — 1913), укр. писатель, рев. демократ

Кочерга Анатолий Иванович (р. 1947), сов. певец (бас)

Кошиц Александр Антонович (1875 — 1944), укр. хор. дирижер, композитор

Кравейшвили Бату (Варфоломей) Ираклиевич (1914 — 1970), груз. сов. артист оперы (баритон)

Кравченко Алексей Ильич (1889 — 1940), сов. график

Краснопольская Л., певица

Крейтнер Георгий Густавович (1903 — 1958), сов. композитор

Кржижановский Глеб Максимилианович (1872 — 1959), сов. парт., гос. деятель, академик

Кривченя Алексей Филиппович (1910 — 1974), сов. певец (бас)

Кропивницкий Марк Лукич (1840 — 1910), укр. драматург, актер, режиссер, певец (баритон), театр. деятель

Кругликова Елена Дмитриевна (1907 — 1982), сов. певица (сопрано)

Крыса Олег Васильевич (р. 1942), сов. скрипач, педагог

Крюков Анатолий Васильевич (р. 1928), сов. художник

Кторов Анатолий Петрович (1898 — 1980), сов. актер

Кубацкий Виктор Львович (1891 — 1970), сов. виолончелист, педагог, муз. деятель

Кугультинов Давид Никитич (р. 1922), нар. поэт КалмАССР

Куделя Надежда Павловна (р. 1934) сов. певица (колор. сопрано)

Кукрыниксы (псевд. по первым словам фамилий): твор. коллектив сов. графиков и живописцев: Куприянов Михаил Васильевич (р. 1903), Крылов Порфирий Никитич (1902—?), Соколов Николай Александрович (р. 1903)

Курбас Лесь (Александр Степанович) (1887 — 1942), сов. режиссер, актер

Курилко Михаил Иванович (1880 — 1969), рус. сов. театр, художник, архитектор

Курчатов Игорь Васильевич (1902, 1903 — I960), сов. физик, организатор и руководитель работ по атомной науке и технике в СССР

Кухарский Андрей, солист Братиславской оперы

Кухарский Василий Феодосьевич, зам. министра культуры

Кюи Цезарь Антонович (1835 — 1918), рус. композитор, муз. критик, инженер-генерал, специалист в области фортификации

Лабинский Андрей Маркович (1871 — 1941), сов. певец (тенор), педагог

Лавровская Елизавета Андреевна (1845 — 1919), рус. певица (контральто)

Лазарев Александр Николаевич (р. 1945), сов. дирижер

Лапицкий (псевд. Михайлов) Иосиф Михайлович (1876 — 1944), сов.режиссер оперы, муз.-обществ. деятель

Лассан Валентин Владимирович, сов. художник

Левитан Исаак Ильич (1860 — 1900), рус. живописец-передвижник

Лемешев Сергей Яковлевич (1902 — 1977), сов. певец (лирич. тенор)

Ленин (наст. фам. Игнатюк) Михаил Францевич (1880—1951), рус. сов. драм. актер

Ленский Александр Павлович (1847 — 1908), рус. актер, режиссер, педагог

Леонтович Николай Дмитриевич (1877 — 1921), сов. композитор, хор. дирижер, фольклорист, муз.-обществ. деятель

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814 — 1841), рус. поэт

Ливанов Борис Николаевич (1904 — 1972), сов. актер

Лидин Владимир Германович (1894 — 1979), рус. сов. писатель

Линицкая (по мужу Загорская) Любовь Павловна (1866 — 1924), укр. актриса

Лисовский Константин Павлович, сов. певец (тенор)

Лист (Liszt) Ференц (Франц) (1811 — 1886), венг. композитор, пианист, дирижер, педагог, муз. писатель, обществ, деятель

Литвин Фелия Васильевна (наст. имя и фам. Франсуаза Жанна Шютц, по мужу Литвинова) (1861 — 1936), рус. певица (драм. сопрано)

Литвиненко-Вольгемут (по мужу — Вольгемут) Мария Ивановна (1892 — 1966), сов. певица (лирико-драм. сопрано), педагог, муз.-обществ. деятель

Лобанов Андрей Михайлович (1900 — 1959), сов. режиссер

Локк, композитор (1632 — 1677)

Лосский Владимир Аполлонович (1874 — 1946), сов. певец (бас), режиссер, педагог

Лубенцов Василии Никитич (1886 — 1975), арт. оперы (бас), кам. певец и муз.-обществ. деятель

Лубяной Владимир Яковлевич (р. 1926), сов. певец (бас)

Лужецкий Виктор Петрович (р. 1926) сов. певец (бас)

Лузенин Геннадий Павлович (1908 — 1943), сов. хор. дирижер

Луканин Василий Михайлович (1889 — 1969), сов. певец (бас), педагог

Лукашова С., певица

Луначарский Анатолий Васильевич (1875—1933), сов. гос. и обществ. деятель, критик, публицист, искусствовед, драматург, переводчик

Луцив Юрий Алексеевич (р. 1931), сов. дирижер

Лысенко Николай Витальевич (1842 — 1912), укр. композитор, пианист, хор. дирижер, фольклорист, обществ. деятель, педагог

Любимов-Ланской Евсей Осипович (1883 — 1943), сов. режиссер и актер

Любченко Владимир Федорович (1886 — 1955), арт. оперы (лирико-драм. баритон) и педагог

Лядов Анатолий Константинович (1855 — 1914), рус. композитор, дирижер, педагог, муз.-обществ. деятель

Лятошинский Борис Николаевич (1894, 1895 — 1968), сов. композитор, педагог, муз.-обществ. деятель

Мазетти (Masetti) Умберто (Умберто Августович) (1869 — 1919), итал. вок. педагог

Майборода Георгий Илларионович (р. 1913), сов. композитор

Макаренко Антон Семенович (1888 — 1939), сов. педагог и писатель

Макаров Абрам Давидович, концертмейстер

Максакова Мария Петровна (1902 — 1974), сов. певица (меццо-сопрано)

Максимов Владимир Васильевич (1880—1937), сов. драм. актер

Малинин Евгений Васильевич (р. 1930), сов. пианист, педагог

Малиновская Елена Константиновна (1875 — 1942), сов. обществ, и муз.-театр. деятель

Малышко Андрей Самойлович (1912 — 1970), укр. сов. поэт

Мальцев (Пупко) Елизар Юрьевич (р. 1916/1917), рус. сов. писатель

Мамонтов Савва Иванович (1841 — 1918), рус. театр. деятель, меценат

Манизер Матвей Генрихович (1891 — 1966), сов. скульптор

Марков Павел Александрович (1897 — 1980), сов. театровед, режиссер

Марчуков Александр Константинович, дирижер

Маршак Самуил Яковлевич (1887 — 1964), рус. сов-поэт, переводчик

Марысаев, писатель

Марьяненко Иван Александрович (1878 — 1962), сов. актер

Масленников Алексей (Альберт) Дмитриевич (р. 1929), сов. певец (лирич. тенор)

Массальский Павел Владимирович (1904 — 1979), сов. актер

Массне (Massenet) Жюль (1842 — 1912), франц. композитор

Матвеев (сцен. псевд. Васильев) Александр Матвеевич (1876 — 1961), арт. оперы (драм. тенор) и кам. певец

Махов Владимир Иванович, певец

Маяковский Владимир Владимирович (1893 — 1930), рус. сов. поэт

Мейербер (Meyerbeer) Джакомо (наст. имя и фам. Якоб Либман Бер; Beer) (1791 — 1864), композитор

Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874 — 1940), сов. режиссер, актер

Мелик-Пашаев Александр Шамильевич (1905 — 1964), сов. дирижер

Менделевич Александр Абрамович (1886 — 1958), рус. сов. артист эстрады, конферансье

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866 — 1941), рус. писатель

Мериме (Mérimee) Проспер (1803 — 1870), франц. писатель

Микеладзе Евгений Семенович (1903 — 1937), сов. дирижер

Микиша Михаил Бенедиктович (1885 — 1971), сов. певец (драм. тенор), педагог

Мильоли Джованни, художник

Минко Василий Петрович (1902 — 1990), укр. сов. писатель

Миньковский Александр Захарович (1900 — 1979), сов. хор. дирижер, педагог

Мирошниченко Евгения Семеновна (р. 1931), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано)

Михайлов Максим Дормидонтович (1893—1971), сов. певец (бас)

Михалков Сергей Владимирович (р. 1913), рус. сов. писатель и обществ. деятель

Михоэлс (наст. фам. Вовси) Соломон Михайлович (1890 — 1948), сов. актер, режиссер, педагог

Мозжухин Александр Ильич (1877 — 1952), рус. певец (бас). Брат И. И. Мозжухина

Мозжухин Иван Ильич (1889 — 1939), рус. актер

Мокренко Анатолий Юрьевич (р. 1933), сов. певец (баритон)

Молостова Ирина Александровна, режиссер

Молчанов Кирилл Владимирович (1922 — 1982), сов. композитор

Монюшко (Moniuszko) Станислав (1819 — 1872), польск. композитор, дирижер

Морозов Альбин Иванович (р. 1926), сов. художник

Москвин Иван Михайлович (1874 — 1946), сов. актер

Моцарт (Mozart) Вольфганг Амадей (1756 — 1791), австр. композитор

Муравьева Елена Александровна (1867 — 1939), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано), педагог

Мурадели Вано Ильич (1908 — 1970), сов. композитор

Муратова, певица (сопрано)

Мусоргский Модест Петрович (1839 — 1881), рус. композитор

Мухина Вера Игнатьевна (1889 — 1953), сов. скульптор

Мухтарова Фатьма Саттаровна (1893 — 1972), сов. певица (меццо-сопрано)

Мчедлидзе Димитрий Семенович (1904 — 1983), сов. певец (бас), режиссер, педагог

Мясникова Лидия Владимировна (р. 1911), сов. певица (меццо-сопрано)

Наволошников (Новолошников) Игорь Николаевич, сов. певец

Найденов Асен (р. 1899), болт. дирижер

Направник Эдуард Францевич (1839 — 1916), рус. дирижер, композитор

Небольсин Василий Васильевич (1898 — 1959), сов. дирижер

Неговский Владимир Александрович (р. 1909), сов. патофизиолог

Нежданова Антонина Васильевна (1873 — 1950), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано)

Нейгауз Генрих Густавович (1888 — 1964), сов. пианист, педагог

Некрасов Николай Алексеевич (1821 — 1877, 1878), рус. поэт

Немирович-Данченко Владимир Иванович (1858 — 1943), сов. режиссер, театр, деятель, писатель, драматург

Несмеянов Александр Николаевич (1899 — 1980), сов. химик-органик, академик

Нестеров Михаил Васильевич (1862 — 1942), сов. живописец

Нечаева, сов. певица (сопрано)

Никитин Петр Павлович (1903 — 1973), сов. концертмейстер

Николаев Андриян Григорьевич (р. 1929), летчик-космонавт СССР, дважды Герой Сов. Союза

Николов Никола (р. 1925), болг. певец (драм. тенор)

Нирод Федор Федорович (р. 1907), сов. театр, художник

Новиков Анатолий Григорьевич (1896 — 1984), сов. композитор, муз.-обществ. деятель

Норцов Пантелеймон Маркович (р. 1900), сов.певец (лирич. баритон)

Оболенская Н.

Образцов Сергей Владимирович (р. 1901), сов. театр, деятель, актер и режиссер

Обухова Надежда Андреевна (1886 — 1961), сов. певица (меццо-сопрано)

Огневой Константин Дмитриевич (р. 1926), сов. певец (лирич. тенор)

Огнивцев Александр Павлович (1920 — 1981), сов. певец (бас)

Озеров Николай Николаевич (1887 — 1953), сов. певец (драм. тенор)

Озеров Николай Николаевич (р. 1922), артист, спорт, комментатор Всес. радио с 1950. Сын Н. Н. Озерова

Озеров Юрий Николаевич (р. 1921), сов. кинорежиссер. Сын Н. Н. Озерова

Озерская, певица

Ойстрах Давид Федорович (1908— 1974), сов. скрипач, педагог

Ойстрахи

Окаемов Александр Иванович (1905 — 1943), сов. певец (высокий бас)

Окунева (урожд. Курганова; по мужу Войкова) Ольга Матвеевна (1882 — 1965), арт. оперы (лирико-драм. сопрано)

Олдридж (Aldridgi) Айра Фредерик (ок. 1805 — 1867), амер. актер

Орлов Александр Иванович (1873 — 1948), сов. дирижер, педагог

Осипов Василий Васильевич (1879 — 1942), арт. оперы (бас), педагог

Островская (Кордюм) Лидия Николаевна (р. 1909), сов. кинорежиссер

Островский Александр Николаевич (1823 — 1886), рус. драматург

Отделенов Владимир Кузьмич (р. 1924), сов. певец (баритон)

Охлопков Николай Павлович (1900 — 1967), сов. режиссер и актер

Павленко Петр Андреевич (1899 — 1951), рус. сов. писатель

Павлов-Арбенин Александр Васильевич (1871 — 1941), сов. дирижер

Паганини (Paganini) Никколо (1782 — 1840), итал. скрипач, композитор

Пазовский Арий Моисеевич (1887 — 1953), сов. дирижер

Палиашвили Захарий Петрович (1871 — 1933), сов. композитор, педагог

Палицын (наст. фам. Палице, Palice) Иван (Ян) Осипович (1865 — 1931), сов. дирижер

Пальма Пьеро де, певец

Панова Софья Григорьевна (1911 — 1989), сов. певица (драм.сопрано) 134

Пантелеев Димитр (р. 1901), болг. писатель

Паторжинский Иван Сергеевич (1896 — I960), сов. певец (бас), педагог

Паустовский Константин Георгиевич (1892 — 1968), рус. сов. писатель

Пеккер И. Ш.

Первозванская Надежда Ивановна (р. 1914), певица (сопрано)

Перголези, Перголезе (Pergolesi, Pergolese (наст. фам. Драги, Draghi; псевд.) Джованни Баттиста (1710 — 1736), итал. композитор

Переметин, виолончелист

Перовская Софья Львовна (1853 — 1881), рев. народница

Петляш (Барилотти-Петляш) Елена Денисовна (р. 1890), укр. сов. певица (драматич. сопрано). Дочь М. К. Садовского

Петр I Великий (1672 — 1725), рус. царь с 1682 (правил с 1689), первый рос. император (с 1721)

Петрицкий Анатолий Галактионович (1895 — 1964), сов. театр, художник

Петров Андрей Павлович (р. 1930), сов. композитор, муз.-обществ. деятель

Петров Василий Родионович (1875 — 1937), сов. певец (бас)

Петрусенко Александр, сын О. А. Петрусенко

Петрусенко (наст. фам. Бородавкина) Оксана Андреевна (1900 — 1940), сов. певица (сопрано)

Печковский Николай Константинович (1896 — 1966), сов. певец (лирико-драм. тенор)

Пидсуха Александр Николаевич (1918 — 1990), укр. сов. писатель

Пилявская София Станиславовна (р. 1911), сов. драм. актриса

Пипков Любомир (1904 — 1974), болг. композитор, муз.-обществ. деятель, публицист, педагог, хор. дирижер

Пирогов Александр Степанович (1899 — 1964), сов. певец (бас)

Пирогов (по сцене Пирогов-Окский) Алексей Степанович (1895 — 1978), сов. певец (бас)

Пирогов Григорий Степанович (1885 — 1931), сов. певец (бас)

Пичугин Павел Алексеевич (р. 1932), сов. музыковед

Плешаков Иван Иванович (1892 — 1976), сов. певец (бас)

Поветржинская Антонина Иосифовна (1894 — 1985)

Подельская, киноактриса

Покровский Борис Александрович (р. 1912), сов. оперный режиссер, педагог

Поливанов, артист 309, 310

Политковский Владимир Михайлович (1892 — 1984), певец (баритон)

Полищук Тамара Адамавна (р. 1934), сов. певица (меццо-сопрано)

Половинкин Леонид Алексеевич (1894 — 1949), сов. композитор, дирижер

Полякин Мирон Борисович (1895 — 1941), сов. скрипач, педагог

Пономаренко Евгений Порфирьевич (р. 1909), укр. сов. актер

Попадич, дирижер

Попов Алексей Дмитриевич (1892 — 1961), сов. режиссер

Попович Павел Романович (р. 1930), летчик-космонавт СССР, дважды Герой Сов. Союза

Портянко Алексей Михайлович, сов. скульптор

Потоцкая-Михоэлс Анастасия Павловна

Прокофьев Сергей Сергеевич (1891 — 1953), сов. композитор, пианист, дирижер

Процевьят (Байко) М., певица

Птица Клавдий Борисович (1911 — 1983), сов. хор. дирижер, педагог

Птуха Олег, сов. певец

Пуччини (Puccini) Джакомо (1858 — 1924), итал. композитор

Пушкарь Никита Сидорович, сов. певец

Пушкин Александр Сергеевич (1799 — 1837), рус. писатель

Пушкин Григорий Григорьевич, (р. 1913), правнук А. С. Пушкина

Рабинович Исаак Моисеевич (1894 — 1961), сов. театр, художник

Равель (Ravel) Морис (1875 — 1937), франц. композитор

Радевский Христо (р. 1903), болг. поэт

Радченко Клавдия, певица

Райх Зинаида Николаевна (1894 — 1939), арт. драмы

Райчев Александр (р. 1922), болг. композитор, педагог

Рассел (Russel) Бертран (1872 — 1970), англ. философ, логик, математик, обществ. деятель

Ратгауз Даниил Максимович (1868 — 1937), поэт, драматург, переводчик

Рахлин Натан Григорьевич (1905, 1906 — 1979), сов. дирижер, педагог

Рахманинов Сергей Васильевич (1873 — 1943), рус. композитор, пианист, дирижер

Ревуцкий Лев Николаевич (1889 — 1977), сов. композитор, педагог, муз.-обществ. деятель

Редель Анна Аркадьевна (р. 1908), сов. эстр. артистка

Редикульцев Инокентий Фокиевич (1899 — 1944), сов. певец (бас)

Рейзен Марк Осипович (р. 1895), сов. певец (бас), педагог

Репин Илья Ефимович (1844 — 1930), рус. живописец, передвижник

Рерих Николай Константинович (1874 — 1947), рус. живописец и театр. художник, археолог, писатель

Римский-Корсаков Николай Андреевич (1844 — 1908), рус. композитор, педагог, муз.-обществ. деятель, дирижер

Рихтер Святослав Теофилович (р. 1915), сов. пианист

Робсон (Robeson) Поль (1898 — 1976), амер. певец (бас) и драм. актер, обществ. деятель

Рождественская Наталья Петровна (р. 1900), сов. певица (сопрано)

Рождественский Геннадий Николаевич (р. 1931), сов. дирижер, педагог

Роллан (Rolland) Ромен (1866 — 1944), франц. писатель, музыковед, обществ. деятель

Романицкий Борис Васильевич (1891 — 1989), сов. актер, режиссер

Романов Михаил Федорович (1896 — 1963), сов. актер

Россини (Rossini) Джоаккино (1792 — 1868), итал. композитор

Рубинштейн Антон Григорьевич (1829 — 1894), рус. пианист, композитор, дирижер, муз.-обществ. деятель

Руденко Бэла Андреевна (р. 1933), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано)

Руденко Лариса Архиповна (1918 — 1981), сов. певица (меццо-сопрано)

Рудин Яков Михайлович (1900 — 1941), рус. сов. актер, драматург, сатирик

Румянцев Павел Иванович (1894 — 1962), рус. сов. артист оперы (баритон), режиссер и педагог

Рунич Осип Иванович, рус. актер

Рылеев Кондратий Федорович (1795 — 1826), рус. поэт-декабрист

Рыльский Максим Фадеевич (Тадеевич) (1895 — 1964), укр. сов. поэт, обществ. деятель

Сабадаш С., хормейстер

Сабинин (наст. фам. Собакин) Владимир Александрович (1885, в нек-рых источ. 1899 — 1930), арт. оперы (лирико-драм. тенор), оперетты и кам. певец

Савенкова, певица

Савранский Леонид Филиппович (1876 — 1966), сов. певец (драм. баритон), педагог

Сагарадзе Гурам Георгиевич (1829 — 1977), груз. драм. актер

Садовский (наст. фам. Тобилевич) Николай Карпович (1856 — 1933), сов. актер, режиссер

Саенко Сысой Григорьевич (1883 — 1969), первый учитель И. С. Козловского в сельской школе

Саксаганский (наст. фам. Тобилевич) Панас Карпович (1859 — 1940), сов. актер, режиссер. Брат Н. К. Садовского и И. К. Карпенко-Карого

Саммартини (Sammartini) Джованни Баттиста, по прозвищу Миланец (ок. 1698 — 1775), итал. композитор

Самосуд Самуил Абрамович (1884 — 1964), сов. дирижер

Сандунова (урожд. Федорова, по сцене до 1794 Уранова) Елизавета Семеновна (1772 или 1777 — 1826), рус. певица (сопрано)

Санцоньо Нино, дирижер

Сараджишвили (сцен. псевд. Сараджев, Сараджин) Вано (Иван Петрович) (1879 — 1924), сов. певец (лирико-драм. тенор)

Сарасате, Сарасате-и-Наваскуэс (Sarasate у Navascuéz) Пабло де (1844 — 1908), испан. скрипач, композитор

Сато Ёкко (р. 1950), япон. певица, скрипачка

Сафонов Василий Ильич (1852 — 1918), рус. пианист, педагог, дирижер, муз.-обществ. деятель

Сахаров Матвей Иванович (? — 1958), концертмейстер, композитор

Сахарова Галина Петровна (р. 1917), певица (лирико-колор. сопрано)

Сахновский Юрий Сергеевич (1866 — 1930), сов. композитор, муз. критик, дирижер

Светланов Евгений Федорович (р. 1928), сов. дирижер, композитор, пианист, обществ. деятель

Свешников Александр Васильевич (1890 — 1980), сов. хор. дирижер, муз. деятель, педагог

Севастьянов, гобоист

Секар-Рожанский (наст. фам. Рожанский) Антон Владиславович (1863 — 1952), рус. певец (тенор)

Селиванов Петр Иванович (1905 — 1980), рус. сов. артист оперы (лирич. баритон) и педагог

Семашко Николай Александрович (1874 — 1949), сов. гос., парт. деятель, один из организаторов сов. здравоохранения

Семенов Иван Петрович (р. 1916), сов. певец (драм. баритон)

Серафимович (наст. фам. Попов) Александр Серафимович (1863 — 1949), рус. сов. писатель

Серебряков Константин Терентьевич (1852 — 1919), рус. певец (бас)

Сигети (Szigeti) Йожеф (Жозеф) (1892 — 1973), венг. скрипач

Симеонов Константин Арсеньевич (1910 — 1987), сов. дирижер, педагог

Симонов Евгений Рубенович (р. 1925), сов. режиссер

Симонов Константин (Кирилл) Михайлович (1915 — 1979), рус. сов. писатель, обществ, деятель

Симонов Рубен Николаевич (1899 — 1968), сов. актер и режиссер

Синицкий, певец (тенор)

Синявская Тамара Ильинична (р. 1943), сов. певица (меццо-сопрано)

Сковорода Григорий Саввич (1772 — 1794), укр. философ, поэт, композитор, педагог

Скотто (Scotto) Рената (р. 1934), итал. певица (сопрано)

Скрябин Александр Николаевич (1871, 1872 — 1915), рус. композитор, пианист, педагог

Скубак Владимир Федорович (1925 — 1979), сов. певец (тенор)

Сливинская Елена Станиславовна (1898 — 1948), сов. певица

Сливинский Владимир Ричардович (1894 — 1949), сов. певец (баритон)

Смирнов Дмитрий Алексеевич (1882 — 1944), рус. певец (лирич. тенор)

Смолич Дмитрий Николаевич (1919 — 1987), сов. оперный режиссер

Смолич Елена Григорьевна, жена Ю. К. Смолича

Смолич Николай Васильевич (1888 — 1968), сов. режиссер

Смолич Юрий Корнеевич (1900 — 1976), укр. сов. писатель

Собинов Леонид Витальевич (1872 — 1934), сов. певец (лирич. тенор)

Соковнин Евгений Николаевич (1904 — 1973), сов. режиссер оперы, педагог

Солнцева Юлия Ипполитовна (1901 — ?), сов. актриса и режиссер кино. Жена А. П. Довженко

Соловцов Николай Николаевич (1857 — 1902), рус. актер, режиссер, антрепренер

Соловьяненко Анатолий Борисович (р. 1932), сов. певец (лирико-драм.тенор)

Солодовников Александр Васильевич (р. 1904), рус. сов. театр. деятель, журналист, театр, критик

Солоухин Владимир Алексеевич (р. 1924), рус. сов. писатель

Сорокоумовская Мария Александровна (р. 1938), сов. арфистка

Сорочинский Василий Иосифович (р. 1902), певец (тенор)

Соткилава Зураб Лаврентьевич (р. 1937), сов. певец (лирико-драм. тенор)

Софокл (ок. 496 — 406 до н.э.), др.-греч. поэт-драматург

Спадавеккиа Антонио Эммануилович (1907 — 1988), сов. композитор

Станиславский (наст. фам. Алексеев) Константин Сергеевич (1863 — 1938), сов. актер, режиссер, теоретик театра, педагог

Станицын Виктор Яковлевич (1897 — 1976), сов. актер и режиссер

Старицкая-Черняховская Л., драматург

Старицкий Михаил Петрович (1840 — 1904), укр. театр. деятель, писатель

Старк Борис Георгиевич (р. 1908), настоятель храма в Ярославле, принимавший участие в отпевании Ф. И. Шаляпина в Париже

Старостенецкая Василиса Трифоновна, сов. певица (сопрано)

Стасов Владимир Васильевич (1824 — 1906), рус. муз. и художеств. критик, историк искусства

Стельмах Михаил Афанасьевич (1912 — 1983), укр. сов. писатель

Стендаль (Stendhal) (наст. имя и фам. Анри Мари Бейль, Beyle) (1783 — 1842), франц. писатель, муз. критик

Степанова Елена Андреевна (1891 — 1978), сов. певица (колоратурное сопрано)

Стеценко Кирилл Григорьевич (1882 — 1922), укр. композитор, хор. дирижер, педагог

Стравинский Игорь Федорович (1882 — 1971), рус. композитор, дирижер. Сын певца Ф. И. Стравинского

Стравинский Федор Игнатьевич (1843 — 1902), рус. певец (бас)

Страдивари, Страдивариус (Stradivari, Stradivarius) Антоний (1644 — 1737), итал. мастер смычковых инструментов

Судаков Илья Яковлевич (1890 — 1969), сов. режиссер, педагог

Сук Вячеслав Иванович (1861 — 1933), сов. дирижер, композитор

Суриков Василий Иванович (1848 — 1916), рус. живописец

Сурков Алексея Александрович (1899 — 1983), рус. сов. поэт, обществ. деятель

Табукашвили Мераб Давидович, груз. артист

Тактакишвили Отар Васильевич (1924 — 1989), сов. композитор, педагог, обществ. деятель

Таланов Евгений Федорович, сов. хормейстер

Талахадзе Татьяна Емельяновна (р. 1914), сов. певица (лирич. сопрано)

Тамаркина Роза Владимировна (1920 — 1950), сов. пианистка

Танеев Сергей Иванович (1856 — 1915), рус. композитор, пианист, педагог, ученый, муз.-обществ. деятель

Татишвили Цисана Бежановна (р. 1937), сов. певица (сопрано)

Твардовский Александр Трифонович (1910 — 1971), рус. сов. поэт

Телешов Николай Дмитриевич (1867 — 1957), рус. сов. писатель

Терехин Константин Николаевич (1899 — ?), сов. певец (баритон)

Тимохин Владимир Ильич (р. 1929), укр. сов. артист оперы (лирико-драм. тенор)

Титов Герман Степанович (р. 1935), летчик-космонавт СССР, Герой Сов. Союза

Титта Руффо (Titta Ruffo) (наст. имя и фам. Руффо Кафьеро Титта) (1877 — 1953), итал. певец (баритон)

Тобилевичи, братья см. Садовский Н. К., Саксаганский П. К., Карпенко-Карый И. К.

Товстолужская, певица

Толстой Алексей Константинович (1817 — 1875), граф, рус. писатель

Толстой Алексей Николаевич (1882, 1883 — 1945), рус. сов. писатель, обществ. деятель

Толстой Лев Николаевич (1828 — 1910), граф, рус. писатель

Трезвинский Степан Евтропиевич (1860 — 1942), сов. певец (бас)

Тренев Константин Андреевич (1876 — 1945), рус. сов. писатель, драматург

Третьяк Василий Яковлевич (1926 — 1989), сов. певец (драм. тенор)

Триодин Петр Николаевич (1887 — 1950), сов. композитор

Труффи Иосиф Антонович (1850 — 1925), рус. дирижер. По нац. итальянец

Тургенев Иван Сергеевич (1818 — 1883), рус. писатель

Турчак Стефан Васильевич (1938 — 1988), сов. дирижер, педагог

Тычина Павел Григорьевич (1891 — 1967), укр. сов. поэт, гос. деятель

Тычинская Н., певица

Тютчев Федор Иванович (1803 — 1873), рус. поэт

Ужвий Наталия Михайловна (1898 — 1986), сов. актриса

Узунов Димитр (1922—1985), болг. певец (лирико-драм. тенор)

Ульянова Полина Андреевна (р. 1918), певица (меццо-сопрано)

Усатов Дмитрий Андреевич (1847 — 1913), рус. певец (тенор), педагог

Уткин Иосиф Павлович (1903 — 1944), рус. сов. поэт

Ухов Василий Герасимович (1880, 1881 — 1966), арт. оперы (лирико-драм. баритон), кам. певец, педагог и общ. деятель

Ушинский Константин Дмитриевич (1824 — 1870, 1871), рус. педагог-демократ

Фаворский Владимир Андреевич (1886 — 1964), сов. график и живописец

Фадеев Александр Александрович (1901 — 1956), рус. сов. писатель и обществ. деятель

Федин Константин Александрович (1892 — 1977), рус. сов. писатель, обществ. деятель

Федоровский Федор Федорович (1883 — 1955), сов. театр. художник

Федосеев Андрей Александрович (р. 1934), певец (лирич. баритон)

Федосеев Владимир Иванович (р. 1932), сов. дирижер

Федотов В., певец

Федотова Гликерия Николаевна (1846 — 1925), рус. актриса, педагог

Феррина Агостино, певец

Фигнер Вера Николаевна (1852 — 1942), деятель рос. рев. движения, писательница

Фигнер Николай Николаевич (1857 — 1918), рус. певец (лирико-драм. тенор)

Филиппов Борис Михайлович (р. 1903), рус. сов. театр. деятель

Фирстова Александра Петровна, певица

Флиер Яков Владимирович (1912 — 1977), сов. пианист, педагог

Флярковский Александр Георгиевич (р. 1931), сов. композитор

Франко Иван Яковлевич (1856 — 1916), укр. писатель, публицист, обществ. деятель

Франковская Наталья Павловна (1889 — 1964), певица и вок. педагог

Фьерентини Мирелла, певица

Хавчин Абрам Львович (р. 1912), сов. кинооператор

Хайкин Борис Эммануилович (1904 — 1978), сов. дирижер, педагог

Халява, певец (баритон)

Ханаев Никандр Сергеевич (1890 — 1974), сов. певец (драм. тенор)

Ханжонков Александр Алексеевич (1877 — 1945), кинодеятель

Хачатурян Арам Ильич (1903 — 1978), сов. композитор, педагог, муз.-обществ. деятель

Хейфец (Heifetz) Яша (Иосиф Робертович (Рувимович) (1901 — 1987), амер. скрипач, педагог

Хмелев Николай Павлович (1901 — 1945), сов. актер

Холодная Вера Васильевна (1893 — 1919), рус. киноактриса

Холфин Николай Сергеевич (р. 1903), рус. сов. артист балета, балетмейстер

Хохлов Павел Акинфиевич (1854 — 1919), рус. певец (баритон)

Хренников Тихон Николаевич (р. 1913), сов. композитор, педагог, обществ. деятель

Хромченко Соломон Маркович (р. 1907), сов. певец (лирич. тенор) и педагог

Хрусталев Михаил Михайлович (р. 1905), сов. эстр. артист

Хряков Александр Федорович (1903 — 1976), сов. архитектор

Царев Михаил Иванович (1903 — 1987), сов. актер

Церетели Тамара Семеновна (1900 — 1968), сов. эстр. певица (контральто)

Цесевич Платон Иванович (1879 — 1958), сов. певец (бас)

Цинев Евдоким Карпович (1893 — 1977), сов. певец (бас)

Циолковский Константин Эдуардович (1857 — 1936), сов. ученый и изобретатель в области аэро- и ракетодинамики, теории самолета и дирижабля

Ципола (Цыпола) Гизелла Альбертовна (р. 1944), сов. певица (лирико-драм. сопрано)

Цфасман Александр Наумович (1906 — 1971), сов. пианист, композитор, дирижер

Цыганов Дмитрий Михайлович (р. 1903), сов. скрипач, педагог

Чайковский Н., певец

Чайковский Петр Ильич (1840 — 1893), рус. композитор, дирижер, педагог, муз.-обществ. деятель

Чаплин Чарлз Спенсер (1889 — 1977), амер. актер, кинорежиссер, сценарист

Челышева Н., певица

Чемоданов Сергея Михайлович (1888 — 1942), сов. музыковед. педагог, лектор

Черкасенко C. Ф. (1876 — 1940), укр. поэт, прозаик и драматург

Чехов Антон Павлович (1860 — 1904), рус. писатель

Чехов Михаил Александрович (1891 — 1955), рус. актер, режиссер, педагог

Чехова Мария Павловна (1863 — 1957), рус. сов. мемуарист, текстолог, сестра А. П. Чехова, хранитель Дома-музея А. П. Чехова в Ялте

Чивжель Эдвард, дирижер

Чичерин Георгий Васильевич (1872 — 1936), сов. гос., парт. деятель

Чкалов Валерий Павлович (1904 — 1938), сов. летчик. Герой Сов. Союза, комбриг

Чубенко Надежда Самойловна (1907 — 1990), сов. певица (лирико-драм. сопрано)

Чулаки Михаил Иванович (1908 — 1989), сов. композитор, педагог

Чулюк-Заграй Александр Александрович (р. 1934), певец (бас)

Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888 — 1982), сов. писательница

Шаляпин Борис Федорович (1904 — 1979), художник, сын Ф. И. Шаляпина

Шаляпин Федор Иванович (1873 — 1938), рус. певец (бас-кантанте)

Шаляпин Федор Федорович (р. 1905), киноактер, сын Ф. И. Шаляпина

Шаляпина (урожд. Ле-Прести) Иола (Иоле) Игнатьевна (1873 — 1965), итал. балерина, артистка рус. Частной оперы, первая жена Ф. И. Шаляпина

Шаляпина Лидия Федоровна (1901 — 1975), драм. актриса, педагог-вокалист, дочь Ф. И. Шаляпина

Шаляпина Татьяна Федоровна (р. 1905), дочь Ф. И. Шаляпина

Шаляпина-Бакшеева Ирина Федоровна (1900 — 1978), драм. актриса, дочь Ф. И. Шаляпина

Шаповалова Клавдия Сергеевна, певица (сопрано)

Шапорин Юрий (Георгий) Александрович (1887 — 1966), сов. композитор, педагог, обществ, деятель

Шарашидзе Тициан Епифанович (1898 — 1955), рус. сов. режиссер

Шацкая Валентина Николаевна (1882 — 1978), сов. педагог, пианистка, деятель в области эстетич. воспитания

Шевченко Тарас Григорьевич (1814 — 1861), укр. поэт, художник, рев. демократ

Шекспир (Shakespeare) Уильям (1564 — 1616), англ. драматург и поэт

Шереметев Н. П., скрипач

Шидловский Александр Алексеевич (1880 — 1954), певец

Широков Вячеслав Николаевич, гитарист

Шиян Анатолий Иванович (р. 1906), укр. сов. писатель

Шкафер Василий Петрович (1867 — 1937), сов. певец (тенор), режиссер, педагог

Шмидт Отто Юльевич (1891 — 1956), сов. ученый, гос. деятель

Шнитке Альфред Гарриевич (р. 1934), сов. композитор

Шолина (Панченко) Галина Семеновна (р. 1918)

Шолохов Михаил Александрович (1905 — 1984), рус. сов. писатель, обществ, деятель

Шопен (Chopin) Фридерик (1810 — 1849), польск. композитор, пианист

Шостак Николай Григорьевич (1907 — 1973), укр. сов. певец (баритон)

Шостакович Дмитрий Дмитриевич (1906 — 1975), сов. композитор

Шоу (Shaw) Джордж Бернард (1856 — 1950), англ. писатель

Шпиллер Наталья Дмитриевна (р. 1909), сов. певица (лирич. сопрано), педагог

Штанько Лариса Георгиевна (р. 1939), сов. певица (сопрано)

Штейнберг Лев Петрович (1870 — 1945), сов. дирижер, композитор

Штогаренко Андрей Яковлевич (р. 1902), сов. композитор, педагог

Штраус (Strauss) Рихард (1864 — 1949), нем. композитор, дирижер, муз.-обществ. деятель

Шуберт (Schubert) Франц (1797 — 1828), австр. композитор

Шулейкин Василий Владимирович (1895 — 1979), сов. геофизик, академик

Шуман (Schumann) Роберт (1810 — 1856), нем. композитор, муз. критик

Шумская Елизавета Владимировна (1905 — 1988), сов. певица (лирико-колоратурное сопрано), педагог

Щедрин Родион Константинович (р. 1932), сов. композитор, пианист, муз.-обществ. деятель

Щепкин Михаил Семенович (1788 — 1963), рус. актер

Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874 — 1952), рус. сов. писательница, переводчик

Щепотьев, профессор-филолог

Эйнштейн (Einstein) Альберт (1879 — 1955), физик-теоретик

Эйхенвальд Антон Александрович (1875 — 1952), сов. композитор, дирижер, педагог, этнограф

Эренбург Илья Григорьевич (1891 — 1967), рус. сов. писатель, обществ. деятель

Эркель (Erkel) Ференц (1810 — 1893), венг. композитор, дирижер, пианист, муз.-обществ. деятель

Юнгвальд-Хилькевич Эмил-Ольгерд Иосифович (р. 1897), сов. оперный режиссер, педагог

Юра Гнат Петрович (1887/1888 — 1966), сов. актер, режиссер

Юрасовскии Александр Иванович (1890 — 1922), рус. сов. композитор, дирижер

Юровский Владимир Михайлович (1915 — 1972), сов. композитор

Юрченко Людмила Владимировна, певица

Юткевич Сергей Иосифович (1904 — 1985), сов. режиссер и теоретик кино, художник

Ющенко Алексей Яковлевич, укр. поэт

Яворский Болеслав Леопольдович (1877 — 1942), сов. музыковед, педагог, пианист, композитор, обществ. деятель

Яковлев Михаил Лукьянович (1798 — 1868), рус. композитор и певец (баритон)

Ямпольский Абрам Ильич (1890 — 1956), сов. скрипач, педагог

Яначек (Janáček) Леош (1854 — 1928), чехосл. композитор, фольклорист, дирижер, педагог, муз.-обществ. деятель

Яновский, скрипач

Яншин Михаил Михайлович (1902 — 1976), сов. актер, режиссер

Яриков, певец

Ярон Григорий Маркович (1893 — 1963), сов. артист оперетты, режиссер, либреттист

Реклама на сайте