«Воспоминания»

ПОСЛЕДНИЙ ИМАЖИНИСТ

Кажется, еще вчера мы сидели за обеденным столом со старинным самоваром, а свет антикварного фонаря бликами отражался на лицах немногочисленных гостей, слушающих старого поэта. Рюрику Ивневу было что вспоминать. Перед глазами прошла эпоха. И даже не одна, а несколько. Временной диапазон творчества поэта уникален: в его архиве находятся стихи 1903 года, а последние строки датированы 19 февраля 1981-го — они написаны за несколько часов до смерти.

Михаил Александрович Ковалев (это его настоящее имя) родился в 1891 году в Тифлисе, в дворянской семье. Его отец — Александр Самойлович — служил военным юристом, мать — Анна Петровна (урожденная Принц) — ведет свой род от голландского графа, переселившегося в Россию при Петре Великом. После смерти мужа, скончавшегося в 1894 году, она одна воспитывала сыновей — Николая и Михаила.

В 1907 году будущий поэт закончил Тифлисский кадетский корпус, в 1913-м — юридический факультет Московского университета. Правоведом, однако, он никогда не был: с раннего детства увлекался поэзией, литературой… Первое стихотворение было опубликовано в 1909 году в коллективном студенческом сборнике. Затем появились и рассказы в столичных журналах и альманахах, а с 1913 года стали выходить книги. Рюрика Ивнева признал литературный мир обеих столиц: здесь он познакомился со многими видными представителями отечественной культуры. В их числе Есенин и Блок, Горький и Маяковский, Мандельштам и Пастернак, Мейерхольд и Клюев, Хлебников, Брюсов и многие другие, о ком Рюрик Ивнев оставил свои воспоминания.

1917 год поэт встретил восторженно: вместе с А. Блоком и В. Маяковским «буквально в самый день Октябрьской революции» явился в Смольный, откликнувшись на призыв наркома просвещения А. Луначарского, и начал активно сотрудничать с новой властью. Он становится секретарем наркома, работает в Коллегии по организации РККА, принимает участие в работе IV Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов, ратифицировавшего Брестский мирный договор. Возглавляет Всероссийский Союз поэтов… Так и шел бы Рюрик Ивнев вверх по иерархической лестнице советской службы, тем более, что предложили ему пост замнаркома просвещения. Однако пришло отрезвление. Он уходит со всех постов и уезжает к матери в Грузию, находившуюся тогда под властью меньшевиков. Больше он не занимал никаких чиновных должностей, вел жизнь профессионального литератора. Писал стихи и прозу, активно печатался, но далеко не все написанное увидело свет. Архив писателя огромен: около 1000 неопубликованных, никому не известных стихотворений, десятки новелл, рассказов, повестей и даже романов, множество мемуарных статей, пьесы… Можно с уверенностью сказать, что большая часть литературного наследия писателя неизвестна. А многие произведения просто забыты. И это при том, что книги его в последние годы издаются почти регулярно.

Публикуемые ниже воспоминания печатаются по машинописному экземпляру со следами авторской правки. Написаны они в разные годы и, за исключением первого фрагмента, не датированы.

Николай Леонтьев

Рюрик Ивнев ВОСПОМИНАНИЯ

МАЯКОВСКИЙ И ЕГО ВРЕМЯ

Мое знакомство с Владимиром Владимировичем состоялось в «Бродячей собаке» в конце 1913 года, когда появилось течение футуристов, а затем акмеистов.[1] «Бродячая собака» — очень любопытный литературный кабачок, который организовал небезызвестный Пронин[2] на Михайловской площади в Санкт-Петербурге, в подвальном этаже бывшей прачечной, помещение которой он специально купил. Расписывали ее разные художники, а больше других — Судейкин. Здесь и оборудовали литературный кабачок. На пригласительных билетах нарисовали собаку.

Туда приглашалось все передовое в области искусства левого направления, устраивались вечера отдельных поэтов, композиторов. Были там действительные члены, была и буржуазная публика, падкая до всяких литературных сенсаций. Ее Борис Пронин очень здорово обирал, установив цены на билеты по 5-10 рублей. Тогда это была крупная сумма. Поэты приходили бесплатно или платили по 20–30 копеек.

Специально вечера Маяковского я не помню, вспоминаются вечера Ахматовой, Георгия Иванова и других литераторов. А Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общем рафинированном фоне выделялась в выигрышном смысле. Сразу чувствовалось, что это большое, громадное, стихийное явление. Так оно и воспринималось его друзьями, которые считались левым направлением в искусстве, и врагами этого нового искусства. Как-то это чувствовалось сразу.

Многие думают сейчас, что такое впечатление производил его громкий голос. Это совершенно неверно. Бывали и более крикливые и горластые голоса, но никто о них ничего не знал. Например, знаменитый в то врем Игнатьев,[3] который выступал в Театре Комиссаржевской в парче из священнического облачения. Казалось бы, этот еще больше мог произвести впечатление. Но Маяковский сразу обращал на себя внимание. Его оригинальные, острые реплики, меткие остроты нельзя было не заметить. Что именно он читал в ту пору, я не помню.

На одном из вечеров я выступал в «Бродячей собаке» и прочитал такие стихи:

На станции выхожу из вагона И лорнирую неизвестную местность, И со мною всегдашняя бонна — Будущая известность.

Маяковский поднялся на эстраду и шутя, беззлобно продекламировал экспромт:

Кружева и остатки грима Будут смыты потоком ливней, А известность проходит мимо, Потому что я только Ивнев.

Рифмы-то особенной здесь и не было, но это произвело известное впечатление.

Здесь, в «Бродячей собаке», все как раз и знакомились друг с другом. Первая встреча с Маяковским мне не запомнилась, помню только цвет кофе, который подавался без сахара, а вот сам факт знакомства не помню.

Вспоминая Маяковского, нельзя обойти молчанием футуризм как литературное течение.

Мне кажется, что в основе его был какой-то своеобразный протест против чего-то закостенелого и уходящего. Такой бессознательный протест был и у меня, когда в 1910 году я приехал в Петербург и вращался среди моих родственников из буржуазно-дворянских семейств. В один прекрасный день я выкинул у себя в комнате кровать и повесил гамак. Для них это было ужасно. Начались разговоры: кто, как и почему… С футуризмом было примерно так же. Но для того, чтобы обратить на себя внимание, мы писали стихи, которые были настолько оригинальны, что часто вызывали бешенство прессы.

В моей памяти очень хорошо сохранился образ Д. Бурлюка, играющего лорнеткой. В нем было что-то мягкое, несмотря на его эпатирование, которое по-настоящему даже раздразнить не могло, потому что в нем чувствовалось громадное внутреннее благодушие.

А его отношения с Маяковским? Трудно сказать, но мне кажется, что он по-настоящему сознавал значение Маяковского. Будучи беспомощным в искусстве, он это чувствовал особенно остро.

Меня постоянно окружали очень интересные и талантливые литераторы. Первый поэт, к которому я пришел и который меня выслушал, был Вячеслав Иванов.[4] Он был значительно старше меня. Я писал еще задолго до появления футуризма и только позднее перешел к форме футуристической. И это не от беспомощности, как у Гнедова.[5] Он писал так, потому что легче подражать футуристам, даже талантливым, чем классикам.

Самое интересное было в том, что в поэзии выступали одновременно несколько поэтов футуристов. Даже не будучи знакомы друг с другом, и различая единомышленников по стихам, все мы стремились объединиться, познакомиться, стать ближе друг к другу.

Был среди нас и Георгий Иванов.[6] Это эпигон, хотя и был очень способным поэтом. В 1928 году он издал в Париже воспоминания. Это сплошная выдумка и невероятная чепуха.[7]

Вспоминается очень способный Георгий Адамович. Осип Мандельштам. А потом я познакомился с Игнатьевым, который был издателем моего второго выпуска «Самосожжения».[8] Он пригласил меня и Г. Иванова на свою свадьбу, которая закончилась трагически: на другой день Игнатьев зарезался бритвой. Желтая пресса воспользовалась этим, и в печати появилась всякая чушь о футуризме. Отмечалось наше присутствие на свадьбе, которая была тоже дикой и проходила в каком-то трактире.

Игнатьев был близок к футуристам. Он издавал «Петербургский глашатай». Там писались какие-то странные вещи, и это давало повод некоторым газетам яростно издеваться над футуризмом, потому что там все смешивалось в одну кучу: и эгофутуризм, и кубофутуризм, и все, что угодно. Мы смотрели на него, как на умалишенного. К поэзии прямого отношения он все-таки не имел. Маяковский его, по-моему, ни во что не ставил.

Было что-то в Василиске Гнедове, но все это заглохло.

Хорошо помню Валерия Брюсова, один из визитов к нему домой. Это было уже в период Октябрьской революции. Я был у него как-то дома в юности, когда начал писать стихи, в которых чувствовалось влияние декадентов. Стихи были очень напыщенные. И он мне прислал хорошее и доброе письмо, в котором советовал избавиться от этого.

Очень часто я встречался с Бальмонтом, потому что был близок с его сыном, Николаем, который был очень талантлив, едва ли не талантливее отца как человек. Потом он заболел и умер. Это было, кажется, в 1923 году. Он был очень тонким человеком, исключительно музыкальным, блестящим в искусстве.

Приходилось мне бывать в «Обществе свободной эстетики».[9] Это было в 1913 году во время приезда Бальмонта из-за границы, где он жил несколько лет. На встречу с известным поэтом пришла вся литературная Москва. Я был приглашен, кажется, В. Шершеневичем. Кто председательствовал, я не помню. На этом вечере Маяковский прочитал свое стихотворение,[10] посвященное его приезду.

До революции мне приходилось неоднократно встречаться с Маяковским. Бывал я и на улице Жуковского в квартире Брик.[11] Здесь собирался очень небольшой круг людей. Это было в 1915 году, шла первая мировая война. Мне очень хорошо запомнилась квартира, состоящая из двух комнат и вся заваленная турецкими тканями, вечерние чаи и бесконечное чтение стихов Маяковским. Почти через день это происходило, и не помню какое количество времени.

Хозяйка дома Лиля Юрьевна — женщина внешне приятная, но не в моем вкусе. Я не особенно люблю таких. Ей была присуща некоторая искусственность, котора мне чужда. А Осип Максимович <был тоже> странный человек, очень замкнутый, и не совсем разгаданный мною. <Меня туда не особенно и тянуло. Там они были хозяева.> Я их не понимал. Но, видимо, были какие-то мотивы со стороны Лили Юрьевны часто приглашать <меня> и стараться делать мне приятное. Может быть, они старались составить для Маяковского определенный круг поэтов? Тогда я по-настоящему полюбил Маяковского и оценил его стихи. А может быть, это делалось дл того, чтобы в какой-то мере пропагандировать творчество Владимира Владимировича, чтобы о его стихах говорили.

Когда Маяковский читал, я получал настоящее наслаждение. Это было изумительно! Конкурировать с ним мог только Есенин. Эти два поэта читали совершенно потрясающе. Был еще один поэт, который такого же эффекта достигал противоположным способом. Это Александр Блок. Он декламировал каменным голосом, невыразительно, но на фоне акмеистического окружения и Ахматовой это производило страшно сильное впечатление. Помню один прелюбопытный вечер у Сологуба. Блок в ту зиму вообще очень редко появлялся. Но в этот вечер пришел и прочитал свое стихотворение. Это было, кажется, в 1914 году. Стихотворение кончалось так:

В зал многолюдный и многоколонный Спешит мертвец. На нем — изящный фрак. Его дарят улыбкой благосклонной Хозяйка-дура, и супруг-дурак.[12]

Когда это стихотворение было прочитано, одна девица хихикнула. Вышло неловко, как будто это к Сологубу относится. Страшно неудобно получилось.

На Разъезжей у Сологуба многие поэты бывали, читали стихи.[13] А у Бриков, как правило, читал только Маяковский. Там я впервые услышал «Флейту», «Облако», «Войну и мир».

Многих любителей поэзии интересует, как относился ко мне Маяковский. Я считаю, что относился он ко мне замечательно, хот мы совершенно разные были. Но Маяковский умел быть принципиальным в искусстве, и мог, что очень редко встречается у других поэтов, с чужой строчкой ходить, как со своей собственной.

Когда была убита сербская королева Драга, я написал стихотворение. В нем была такая строчка: «Убита, как королева Драга». Это сравнение почему-то понравилось Маяковскому, и он очень часто его повторял.

И его выступление в «Бродячей собаке» <…> вызвано не тем, чтобы сделать человеку неприятное, а просто так, к слову пришлось. И вообще, это был человек исключительной деликатности и застенчивости.

Во время гражданской войны я был в Крыму. В это время его захватили белые. Там я встретился с Вс. Мейерхольдом, который свел меня с семейством Альперсов, и мне устроили через врачей фальшивое свидетельство, освобождающее от службы в Белой армии, и я смог проехать в Грузию морем. А в Москве распространился слух, что я пойман белыми и за мои большевистские выступления и статьи в «Известиях» избит. Позже мне рассказывали, что Маяковский выступал по какому-то поводу и с большим сочувствием говорил, что вот наши товарищи пострадали там-то и там-то. Видимо, после этого он сохранил ко мне теплое чувство.

О Маяковском я неоднократно разговаривал с Есениным. Но Маяковский и Есенин были слишком разные. Во всяком случае, я не помню, чтобы Есенин недоброжелательно отзывался о нем. Он, может быть, иногда высказывался отрицательно, но не недоброжелательно. Есенин, как умный человек, прекрасно понимал значение и силу Маяковского. Если он этого не кричал на литературных собраниях, то потому, что считал, что это его единственный соперник, и это не удивительно: весь вопрос состоял в том, по какому пути пойдет развитие поэзии — по пути Маяковского или по пути Есенина? Но внутренне он его очень уважал. Если бы Есенин относился к нему враждебно или недооценивал, это сразу бы чувствовалось. Он его прекрасно понимал. Но у Есенина была очень сильно развита субъективность. Например, Маяковский мог читать стихи других, а Есенин — никогда, т. е. он мог похвалить стихи друзей, но обязательно говорил: «Вот, подожди, я тебе прочту сейчас».

А потом я стал секретарем Луначарского. Приемы велись в Зимнем дворце. Жил я тогда на Лихтинской, и мне стали подаваться дворцовые лошади. Лошади были парные, хотя я просил одноколку. И наркомы просили тоже подавать им одноколку. Покрыты лошади были синими сетками.

Одно время секретаршей у Луначарского была Лариса Рейснер. Когда она заболела, Луначарский и привез меня в Зимний. Вход был с набережной. Там у него было две комнаты, в одной кабинет, а в другой — приемная. И была еще столовая, куда в определенные часы царские лакеи, в перчатках, подавали завтраки всем советским сотрудникам. Ели за круглым столом обыкновенные вещи, но сервировка была прекрасная. Когда Лариса Рейснер заболела, я стал исполнять ее обязанности, а потом, выздоровев, она вновь вступила в свою должность. И тогда ее мать, жена профессора Рейснера, встретив меня однажды и желая уязвить, сказала: «Лариса не будет работать больше. И вообще, надо сказать, она не гонится за этими постами. Наши предки столько уже властвовали, что мы устали от этого. Власть нам не нужна».

Сама она графиня Строганова какая-то.[14]

Как-то мы ехали куда-то с Ларисой и на кого-то наехали. Жертв не было, но публика собралась, поднялся шум, нам пришлось выскочить, я — в один подъезд, она — в другой, — потому что толпа начала слишком уж выступать против комиссаров. Мы выскочили, а синяя попона поехала одна.

Луначарский и Маяковский часто встречались, причем Маяковский всегда говорил Луначарскому какие-то умышленные дерзости, но любя.

Когда мы переехали в Москву, я стал бывать в кафе в Настасьинском переулке. Приходил туда и Луначарский. Посещали его Маяковский, В. Каменский, Шершеневич, Спасский,[15] было много других поэтов. На этих вечерах часто выступал Маяковский и читал много своих стихов.

Об этом кафе шла скандальна слава: вечные крики, издевательства над толстыми людьми, острые шутки и всякие пикантности.

Приходилось мне неоднократно разговаривать с Луначарским о Маяковском. Анатолий Васильевич говорил, что это настоящий большой поэт. Правда, как нарком, он относился к нему несколько снисходительно. Но это происходило не грубо, просто чувствовалось, что за плечами жизнь, ссылки, эмиграция, а это — молодежь. Маяковский ему нарочно дерзил: «Ну что там у вас? Это наркомовские крысы! Да ваши чиновники…» Вот в таком роде. У него на вечерах часто бывали стычки и с Шершеневичем.

В 1918 году в газете «Анархия» было помещено несколько моих статей. Одна из них — «Стальной корабль» — была о Маяковском.[16] По поводу этой статьи я с ним беседы не вел, но помнится, кто-то мне говорил, будто она произвела хорошее впечатление. Действительно, если вы пишете в защиту, в тот момент, когда вокруг человека все рушится, ясно, что такая статья вызывает удовлетворение.

У нас с ним никогда не было столкновений, даже по поводу имажинизма, к которому он относился отрицательно, но личных разговоров об этом я не помню. А что касается отрывка из воспоминаний Шершеневича («Уберите эту сволочь…» и т. д.), этого эпизода я не помню. И даже знаю наверняка, что его не было.

Очень интересный человек был Велимир Хлебников. Я бывал у него в семье, и нигде не видел такого беспорядка, как у Хлебникова, — нагромождение каких-то атласов, книг, и все это было перемешано: и книги, и подушки, и всякие вещи, и старые рваные газеты. Создавалось такое впечатление, что люди не относились серьезно к своему быту, все это не суть важно.

У нас была замечательная поездка из Астрахани в дельту Волги. С нами ездил Подъямпольский из наркомпроса по каким-то служебным делам. Небольшой пароходик был отдан в наше распоряжение. Это было в 1918 году. Я пригласил с собой Хлебникова. Плыли мы сутки, даже чуть больше.

О Маяковском с Хлебниковым я не помню, чтобы говорил. Да и вообще, говорить конкретно с Хлебниковым было очень трудно. Есть один замечательный документ, составленный Хлебниковым. Он его диктовал, а я писал. Это называлось «К народам Азии!» — от лица как бы нашего мироощущения; что мы преображаем мир, и как бы такие тезисы, воззвание, что ли, к народам Азии о том, что за Азией будущее. Издано это не было.

Я всегда любил фотографироваться. У меня сохранилась фотография, где сняты я, Есенин, Николай Бурлюк, Кульбин,[17] Георгий Иванов, В. Гнедов. А Маяковского там, к сожалению, нет.

Встречаясь с Брюсовым, я никогда не слышал никаких враждебных высказываний в адрес Маяковского, который не воспринимал Брюсова по-настоящему, так как эмоционально они были совершенно разные. Маяковского могло тянуть только то, что исходило из глубин, настоящее.

Очень любил Маяковского Михаил Кузмин. Я несколько раз слышал от него положительные отзывы в разные годы. Несмотря на полную противоположность, он очень высоко ставил поэзию Маяковского.

Анна Ахматова, до некоторой степени, как и Есенин, была настолько сосредоточена в себе, что чужое понять ей было трудно. Но как умная женщина она понимала, что это большое явление. И никто не мог этого отрицать, но выраженного отношения не было.

1933

ВОСПОМИНАНИЯ О МАРИЕНГОФЕ

Из всех моих приятелей и знакомых Анатолий Мариенгоф обладал самым сложным и противоречивым характером. Не знаю, унаследовал ли он от каких-нибудь предков это свойство, но оно приносило многим его друзьям большие огорчения. О таких народная мудрость гласит: ради красного словца не пожалеет и отца. Он в этом отношении необычайно похож на Григоровича, который прославился и тем, что даже близких друзей не мог не осмеивать, хотя очень любил их. Поэтому я назвал бы Мариенгофа Григоровичем нашего столетия.

Впервые я увидел Анатолия в 1918 году, когда зашел в издательство ВЦИК к директору, старому большевику Константину Степановичу Еремееву, бывшему редактору легального органа большевиков — газеты «Звезда» в Петербурге. В приемной увидел сидевшего за столиком молодого человека, совершенно не похожего на советского служащего. На фоне потертых френчей и галифе он выделялся своим видом и казался заблудившимся и попавшим в издательство ВЦИК петербургским лицеистом или гвардейским офицером. Черные лакированные ботинки, розовый лак на отточенных ухоженных ногтях, пробор — тоже гвардейский, и улыбка светского молодого человека.

Он вежливо спросил, кого я хочу видеть. Я сказал: Еремеева.

— Хорошо. Я доложу. — Но тут же сказал: — Садитесь, пожалуйста. Вы поэт?

— Да. Я — Рюрик Ивнев.

— Ах, Рюрик Ивнев! Очень приятно. Кстати, тут недавно видел Есенина. Он к нам тоже заходил. Состоялся разговор о новой школе поэтов. Он перебрал многих и все время говорил: тот не подходит, и этот — тоже. Потом вдруг вспомнил: Рюрик Ивнев… Я с ним знаком по Петербургу, и уверен, что это будет хорошо.

Начался длительный разговор. В это время дверь открылась и показался Еремеев. Я был крайне удивлен, когда он обнял мен и сказал:

— Рюрик Ивнев, где же вы пропадали все это время?

Я не помню, что ответил на этот неожиданный вопрос. Но он дальше не стал ни о чем расспрашивать, а попросил зайти к нему в кабинет. Мы вошли вместе. Он поинтересовался, что я делаю сейчас. Я сказал, что секретарствую у Луначарского.

Он ответил:

— Я это знаю. А теперь скажите, у вас есть какая-нибудь вещь для издательства?

Я сказал Еремееву:

— Есть пьеса «Больша медведица». И хотя моя пьеса не понравилась Анатолию Васильевичу Луначарскому, вам ее дам.

Константин Степанович ответил:

— С Анатолием Васильевичем я не всегда соглашаюсь.

Мы простились, и я вышел из кабинета.

Мариенгоф встретил меня с той же светской улыбкой:

— Ну как?

— Просил принести мою пьесу «Большая медведица».

Мариенгоф деловито спросил:

— Сколько в ней действий?

— Пять.

— Ну, это замечательно! Это целое состояние! Недавно Александра Михайловна Коллонтай получила за свои произведения целый чемодан керенок.

Мы условились, когда я принесу пьесу.

Так началось мое знакомство с Мариенгофом. Это было еще до рождения ордена имажинистов.

В скором времени в издательстве ВЦИК вышел в свет альманах «Явь», который, как известно, подвергся уничтожающей критике. Больше всего досталось Мариенгофу.

В газете «Советская страна» и я и Есенин печатали свои стихи. Мариенгоф почему-то ее игнорировал. Манифест имажинистов за подписью всех нас был опубликован в этой газете. Позже я узнал, что он каким-то образом появился и в воронежском журнале «Подъем».

Через несколько дней я встретил Сергея Есенина. Речь зашла о Мариенгофе. Он похвалил стихи Анатолия и сказал:

— Нам надо будет собраться в Козицком переулке.

Вскоре наше знакомство с Анатолием перешло в большую дружбу. Я понял особенности его характера и не обращал внимания на его нелепые выдумки, как, например, эпизод из «Романа без вранья», в котором один человек, приехавший из Африки, рассказывал о каком-то племени, где мужчина в случае измены жены съедал ее. И я, якобы, на это воскликнул: «Как это мило!»

Мы часто встречались. Я был в квартире в Козицком переулке (ныне улица Москвина).[18] Там жил Есенин, Мариенгоф, часто бывал Григорий Колобов,[19] которого Анатолий потом в своем «Романе без вранья» кровно обидел.

Дело в том, что Григорий Колобов был особо уполномоченным НКПС, имел отдельный вагон, который по его приказанию прицеплялся к любому поезду. В этом вагоне с ним ездил С. Есенин и А. Мариенгоф. В ту пору продуктов было очень мало, и когда вагон въезжал в места, где их было больше, они покупали там продукты. Однажды на Украине находившийся в вагоне ординарец купил много кур. И вдруг оказалось, что нет ни грамма соли. Настроение путешественников было испорчено: без соли куры совершенно не вкусны. Чтобы исправить оплошность, ординарец начал интересоваться на следующих станциях, есть ли соль. Иногда и Гриша спрашивал его о соли. А так как соль стоила невероятно дорого, он как-то спросил: «Почем соль?» Для Мариенгофа это послужило находкой для будущих насмешек над Колобовым. Приехав в Москву, он начал всем рассказывать про свои поездки и говорил, что Гриша Колобов на всех станциях высовывался из окна и спрашивал: «Почем соль?» Он его так и прозвал: «Почем соль?»

Это дошло до наркомата и кто-то из высшего начальства понял это как спекуляцию. Колобов вынужден был уйти на другую работу. Все это случилось неожиданно для Мариенгофа. Он не мог себе и представить, что обычная шутка, даже злая, может причинить человеку такую неприятность.

Как известно, «Роман без вранья» был принят в штыки и до сих пор считается одиозным. Русская публика не привыкла к такого рода шаржам. Во Франции, например, все бы только посмеялись. Когда секретарь Анатоля Франса после его смерти опубликовал забавные и нелепые вещи про своего патрона, никто этому не удивился, но и не воспринял всерьез. Иное дело у нас.

Большинство литературоведов недооценили таланта Мариенгофа. Я не говорю о безоговорочном признании его как поэта. Стихи его своеобразны и, грубо выражаясь, высосаны из пальца, поэтому в дальнейшем стихов он не писал, а сочинял романы, а во время Отечественной войны — острейшую сатиру, которая была сильным оружием в борьбе с фашизмом.

В 1928 году он предложил мне инсценировать роман Н. Чернышевского «Что делать?» Я согласился. Работу мы выполнили, но ни один театр не принял ее. Позже А. Мариенгоф написал несколько пьес. Но ему поразительно не везло. Если даже какая-нибудь пьеса и была принята, то через некоторое время ее запрещал репертком. Так было и с его пьесой «Наследный принц».

Самое тяжелое в жизни А. Мариенгофа была потеря сына. Это было в Ленинграде, куда он переселился в тридцатые годы. Мальчик, наслушавшийся о самоубийстве С. Есенина, не по летам развитой, умный и талантливый, вдруг неожиданно, без всяких к тому поводов, повесился. Это произвело очень тяжкое впечатление как на А. Некритину, так и на Анатолия и долгое время было очень трудно говорить с ними об этом.

В начале тридцатых годов я жил в Ленинграде и часто бывал у него дома на Кировской. С его женой, актрисой Нюшей Некритиной, которую он ласково называл «Мартышкой», я также подружился. Несмотря на искреннее желание, чтобы мои литературные дела шли хорошо, он, когда я рассказывал о какой-либо особенной удаче, никогда не выражал своей радости, потому что где все идет гладко, там нет материала для острот. Когда же была какая-то явная неудача, это сразу вызывало у А. Мариенгофа оживление. Например, однажды, придя к ним, я рассказал, что у меня отложилось подписание договора. Мариенгоф позвал жену:

— Мартышка, Мартышка, сделай крепкий чай, у Рюрика неудача, его надо утешить.

«Мартышка» вышла из соседней комнаты:

— Сейчас поставлю чай.

— А пока расскажи, как это было? — допытывался Анатолий.

— Мне обещали выдать две тысячи и сказали: «Придете прямо в кассу, договор будет там. Распишитесь и получите».

Вошла «Мартышка»:

— Чай будет через десять минут. — Услышав мои последние слова, спросила: — Две тысячи? Это много. Ты взял с собой чемоданчик?

Я ответил:

— Нет, у меня большой портфель.

Анатолий вставил:

— Я люблю подробности. Расскажи, что тебе ответил кассир?

— Сказал, что договор еще не подписан.

Мариенгоф продолжал:

— Представляю себе картину: ты стоишь с необъемным портфелем, разинув пасть, и ждешь, что сейчас будешь класть туда пачки денег, а кассир говорит тебе: «Закройте пасть и портфель. Класть туда нечего». И ехидно эдак ухмыляется.

— Что ты, Толя, выдумываешь, кассир этого не говорил и не ухмылялся.

— Кака разница, я бы на его месте повел себя именно так.

«Мартышка» вмешалась в разговор:

— Как это ужасно! Ты пришел, думал, что сейчас получишь деньги, были какие-то планы, и вдруг все рухнуло. — Она произнесла это так трагически, что мне стало ее жаль.

Я решил ее успокоить и сказал довольно бодро:

— Не волнуйся, Мартышка, ничего не рухнуло, просто отложилось на неделю.

Мариенгоф спросил глухим голосом:

— Откуда ты знаешь, что на неделю?

— Кассир мне сказал.

«Мартышка» улыбнулась:

— Не будь таким доверчивым. Мало ли что говорят кассиры.

Анатолий крикнул:

— Ну, Мартышка, где же чай? Скорее неси. Надо утешить Рюрика. Я уверен, что никаких денег он не получит.

Жизнь раскидала нас по разным городам, но при встречах нам казалось, что расстались мы только вчера.

Однажды мы встретились в центре Москвы на Театральной площади у фонтана, между Большим и Малым театрами. Я приехал из Тбилиси на премьеру оперы Захария Палиашвили «Абессалом и Этери», либретто которой перевел с грузинского на русский. А Мариенгоф прибыл из Ленинграда дл просмотра своей пьесы «Наследный принц», которую привезла труппа одного из провинциальных театров, прибывших на гастроли.

Был ясный июльский день. Наша встреча была воистину театральной, ибо Анатолий после обычных объятий, поцелуев и бормотаний каких-то несвязных слов неожиданно сказал:

— Ты совсем не изменился. Что-нибудь принимаешь?

Я засмеялся:

— Если бы было, что принимать — это принимали бы все.

Он ничего не ответил, а, посмотрев внимательно на мои брови, сказал:

— Брови красишь?

Я воскликнул:

— Ты с ума сошел. Кто же их красит?

— Как ты отстал от жизни! — заметил Мариенгоф. — Красят теперь все — мужчины и женщины.

— Ну, есть же такие, которые не красят. — Этого не может быть! — настаивал Анатолий.

Хорошо помня, что Мариенгоф в карманчике пиджака имеет всегда маленький флакончик духов и неизменный белый шелковый платочек, я сказал:

— Не пожалей нескольких капель своих парижских духов и проверь.

Мариенгоф ни слова не говоря проделал всю эту процедуру и через несколько секунд разочарованно произнес:

— Достал, значит, хорошую краску.

Вспоминается еще один забавный случай. В 1945 году в Грузии вышла моя книга «Избранные стихотворения. 1912–1945 годы». Анатолий увидел, что там было много стихов, написанных в период между 1920-1940-ми годами. Сказал: — Я не могу понять, откуда ты набрал столько много новых стихов? Ты же не печатался, занимался только переводами.

Я говорю:

— Ну и что, что не печатался? Я писал стихи и клал их в ящик, а жил на переводы.

— Ну, знаешь! — сказал Мариенгоф. — Хоть убей меня, я не могу понять, как можно писать стихи, зная, что они не будут напечатаны сейчас же, немедленно.

Как-то в Ленинграде я пришел к нему и сообщил:

— Толя, знаешь, одна моя инсценировка оперетты прошла. Теперь я могу быть спокойным и получать довольно много.

Вместо того, чтобы обрадоваться, он погрустнел и ответил:

— Чай я тебе не предлагаю. Мне надо срочно уходить. Пойдем вместе. Одного я тебя не оставлю с моей женой.

В 1960 году я приехал в Ленинград и в последний раз увидел А. Мариенгофа в его квартире. Он был болен, и я пришел его навестить. Настала моя очередь изумляться. Анатолий хоть и полулежал в постели, но выглядел таким же молодым, как и раньше.

В жизни я встречал много людей, с которыми расставался на долгие годы, но не помню случая, чтобы человек почти не старел. Что касается Некритиной, его любимой «Мартышки», то она оставалась абсолютно такой же, как в давние времена Таировского театра.

Болезнь А. Мариенгофа, о которой он говорил небрежно, как об ушибе ноги, была серьезной. Я видел это по выражению лица жены. Это мешало разговору. Было впечатление, что мы находимся на каком-то полустанке и торопимся в разные поезда. «Мартышка» приготовила обед, пододвинула стол к кровати.

А Анатолий все врем порывался встать на ноги, но она заставляла его быть в полулежачем состоянии.

Разговор зашел о стихах. Я испытывал некоторую неловкость, потому что помнил Мариенгофа времени имажинизма, когда он оспаривал первенство у С. Есенина.

Анатолий вдруг неожиданно сказал:

— Прочти свои стихи.

Этого мне не хотелось, и я перевел разговор на другую тему, но он вновь попросил.

Некритина шепнула:

— Прочти что-нибудь.

Я понял, что надо что-то прочесть и сказал:

— Прочту, но не новое… А когда закончил последние строки:

Кому готовит старость длинный ряд Высоких комнат, абажур и крик из детской, А мне столбов дорожных ряд И розы мерзлые в мертвецкой…

Толя неожиданно воскликнул:

— Это самое оптимистичное из всех твоих стихотворений!

«Мартышка» ошеломлена:

— Толя, какой же это оптимизм? Что с тобой?

Мариенгоф развел руками и сказал снисходительно:

— Как вы не понимаете! Это же оптимизм — розы. Пусть даже мерзлые. Никаких роз в жизни и после нее у нас не будет.

Анатолий и теперь завуалировал свою болезнь и не смог отказаться от язвительного остроумия.

И в этом был весь Мариенгоф.

ТАКИМ БЫЛ В. ШЕРШЕНЕВИЧ

Вадим Шершеневич самый старший из имажинистов. Он выступил со стихами, носившими отпечаток влияния символистов, еще в 1910 году.

Первые опыты его были слабые и подражательные. Познакомились мы в 1913 году на вечере в честь приезда из-за границы К. Бальмонта.[20]

И я, и Вадим Шершеневич читали тогда в честь Константина Дмитриевича стихи, которые мы сочинили едва ли не для того, чтобы выступить перед блестящей аудиторией — на этот вечер собралась вся литературная Москва, и мне лично пришлось выступать впервые перед столь пышным собранием. Нужно, впрочем, пояснить, что в эти годы обаяние К. Бальмонта было настолько велико, что, помимо честолюбивых желаний сразу прославиться стихами, которые мы в то время считали, вероятно, верхом совершенства, нас заставляло приветствовать К. Бальмонта также и преклонение молодых, начинающих поэтов перед таким светилом, каким являлось тогда на поэтическом небосклоне имя К. Бальмонта. На этом же вечере В. Шершеневич объявил о вновь организующемся издательстве «Мезонин поэзии», во главе этого издательства он стоял все время его существования, с 1913 по 1915 год.

С этого момента, то есть с 1913 года, Вадим Шершеневич объявил себя футуристом. Само собой разумеется, издательство «Мезонин поэзии» было основано как издательство футуристическое. С момента основания этого издательства в нем начали сотрудничать, кроме меня и Шершеневича, — Сергей Третьяков, Борис Лавренев и целый ряд других молодых поэтов. Интересно отметить тот факт, что В. Шершеневич, будучи организатором и главой издательства «Мезонин поэзии»,[21] был в резко враждебных отношениях со всеми другими футуристическими издательствами. Так, например, в сборниках другого футуриздательства «Центрифуга»,[22] которым руководил поэт Сергей Бобров,[23] он не только не принимал участия, но в критическом отделе «Мезонина» всячески поносил эти сборники, несмотря на то, что многие из его сотрудников (я в том числе) печатались и там. Я уже не говорю про группу футуристов: Хлебникова, братьев Бурлюков, Крученых, Маяковского, Каменского, которые к футуристам «Мезонина поэзии» и «Центрифуги» относились враждебно, не считая их настоящими «кровными» футуристами.

Вот в этой атмосфере борьбы, вражды и литературных сражений развивался и укреплялся талант Вадима Шершеневича. Он был хорошим организатором, дельным издателем, умелым редактором, острым критиком и способным поэтом, который, однако, никак не мог найти своего собственного поэтического «я».

Теперь, подводя итоги целому периоду жизни, можно позволить себе роскошь быть откровенным до конца.

Рисуя портрет Вадима Шершеневича, нельзя умолчать о его недостатках, или, вернее, об его эклектичности. Если взять образ В. Шершеневича только как поэта, то придется сознаться, что это единственный из всех поэтов-имажинистов, у которого нет собственного лица, который не может сказать даже такой скромной фразы: «Я пью из маленького, но своего стакана».

Как я уже упоминал, стихи В. Шершеневича, с которыми он выступил в свет, были до смешного подражательны. Он копирует раннего Блока, Бальмонта, Маяковского. Правда, у него были и свои нотки в стихах, но они до такой степени заглушались чужим влиянием, что образ В. Шершеневича как поэта остается эклектичным, в противоположность всем другим имажинистам.

Другой вопрос, что В. Шершеневич как личность представляет из себя яркую индивидуальность. Блестяще образованный, знавший в совершенстве несколько европейских языков, он был одним из лучших теоретиков имажинизма. На диспутах и собраниях, когда приходилось защищаться от нападок критиков, Шершеневич был незаменим. Кроме эрудиции и внутренней силы, заставлявшей всех загораться верой в его речь, у него были замечательные внешние данные: звучный голос и какая-то неувядаемая активность всего облика.

На поэтических вечерах Шершеневич старался «задирать» публику, вступать с ней в пререкания и, будучи довольно находчивым, играл роль шута, забавлявшего и нас, и аудиторию веселыми каламбурами и анекдотами. Все это было несерьезно. Он был одним из «теоретиков» имажинизма, который, не в упрек ему будет сказано, был насквозь аполитичен. Не касаясь его здорового, хорошо посеянного и давшего отличные всходы зерна, оказавшего благотворное влияние на творчество почти всех наиболее талантливых крестьянских и пролетарских поэтов, в этом течении было все же столько шелухи, что я снова и снова, теперь уже спустя много лет, спрашиваю себя: где был наш вкус, когда мы вступили на скользкий путь этой безвкусной и вульгарной шумихи и саморекламы, воспринимая от отживающего футуризма все самое ненужное, дурное и бесполезное. Все наши публичные выступления носили какой-то шутовской, балаганный характер: афиши составлялись по методу провинциальных цирковых антрепренеров: побольше непонятных фраз или явно нелепые сочетания слов, вроде «танго с коровами»[24] и т. п.

Все это под конец мне стало так противно, что я порвал с имажинизмом и уехал из Москвы на Украину.

ИСПОВЕДЬ УЧИТЕЛЯ РИСОВАНИЯ

Если на глазах нашего века фантастика, соприкасаясь с наукой, входит в быт и становится заурядным явлением, то можно смело сказать, что жизнь провинциального учителя рисования Алексея Крученых превратилась в фантастику. На склоне лет, года за полтора до его смерти, в центре самой Москвы, бывшем Камергерском переулке, приютилось «Артистическое кафе». А совсем рядом, на углу Петровки, в двадцатые годы помещалось знаменитое кафе «Музыкальная табакерка». И когда осенью 1964 года ко мне неожиданно подошел моложавый старик, я в первую секунду его не узнал, а потом как бы перенесся в двадцатые годы, но и они были полустанками и привели меня к 1912 и 1913 годам. Я вспомнил переполненные залы Тенишевского училища и Городской думы, вечера футуристов, диспуты, переходящие в ожесточенные споры, возмущенные статьи буржуазных газет, называвших футуристов шарлатанами, и вот полвека спустя я случайно встречаю в кафе одного из наиболее гремевших футуристов. Подобно тому, как в свое время стало известно всей России однострочное стихотворение Валери Брюсова «О, закрой свои бледные ноги», так прогремела строчка А. Крученых «Дыр бул щил». То, что произошло, меня очень удивило, ибо наше знакомство в прошлые годы было чисто литературное. Не только дружбы, но и приятельских отношений у нас никогда не было.

Первый раз в жизни мы обедали вместе. Было еще не поздно, но почему-то безлюдно. На одну секунду я подумал: как капризно время — то переполненные залы, то полупустое кафе. И вот в этой странной, я бы даже сказал неестественной, тишине, под далекие звуки городского шума, Алексей Крученых внезапно сказал мне:

— Теперь, когда вся моя жизнь отошла в прошлое, я понял, что если бы не было войны 1914 года, то я жил бы все время в Астрахани[25] и, вероятно, гораздо счастливее. Я был скромным учителем рисования. Ты ведь помнишь, тогда во всех средних учебных заведениях был такой предмет.

Я засмеялся, а он спросил:

— Что тут смешного?

Я ответил:

— Я вспомнил уроки рисования в кадетском корпусе, где я учился. У нас был чудесный преподаватель. Кому не удавалось срисовать вазы, он подходил, садился рядом и со словами: «Я помогу вам нарисовать», воспроизводил предмет так хорошо, что потом ставил ученику высший балл.

Алексей Крученых грустно улыбнулся:

— Нет, я был очень строгим. Но дело не в этом. Хочу тебе сказать откровенно — писателем меня сделала война.

— ???

— Я никому никогда этого не рассказывал, а теперь, когда я уже один-одинешенек и до меня никому нет никакого дела, хочу рассказать все… Я уверен, что люди могли бы так сделать, чтобы никогда никакой войны не было…

Я улыбнулся:

— У тебя есть рецепт?

— Да.

— Почему ты не покажешь его миру?

— Потому, что он годен для меня и некоторых других, но их мало. А было бы больше — не было бы войны. Через несколько дней после начала первой мировой, узнав, что мне выслали официальную повестку явиться на призывной пункт, я взял билет и поехал в Петербург. Почему именно туда? — Я интересовался литературой и знал о существовании В. Хлебникова, Кульбина, братьев Бурлюков, В. Маяковского… Я думал так: если в Астрахани заберут меня в армию, то я уже не выкручусь, а в Петербурге я не прописан и как-нибудь просуществую.

— Все же это рискованно, ехать в город, где у тебя нет никого, а знание фамилий — это еще не пригласительные письма.

— У меня было такое состояние, что я ничего не знал и не думал, а просто действовал, бежал, как зверь от ружья, и, представь себе: случилось чудо. Приезжаю в Петербург. Денег в обрез. Чемодан сдаю на хранение и еду в адресный стол. Узнаю адрес Кульбина. Маяковский среди петербуржцев не значится. Бурлюки — тоже. И Хлебникова нет. Адрес Кульбина дали. Я — к нему. Знал его только как футуриста, а кто он и чем занимается — не имел никакого понятия. Представляешь мое изумление, когда меня встречает пожилой генерал, но не боевой, а медицинский. Поговорили. Он сказал: «Да, вы настоящий футурист. Надолго приехали?» — Я ответил: «Если можно — насовсем». И тут ему все выложил. Он покачал головой. Я сидел ни жив, ни мертв. Молчу. Он улыбнулся, но еще боялся ответить на его улыбку и чувствовал себя, как пойманная мышь, которая еще не знает, что с ней сделают. Наконец узнал. Это и было чудо. Одна записка насчет комнаты — у кого-то из его знакомых, вторая записка — пропуск на поэтический вечер, который должен состояться через неделю. Выступают футуристы. Третья — к военному врачу. Предложил денег, я отказался. Там, куда он устроил меня на квартиру, был телефон. Обещал сам позвонить, узнать, как дела. Остальное ты знаешь. И пошло, поехало, покатилось… А теперь самому не верится, что все это было в действительности… Словно сон…

Мы простились, и на этот раз навсегда. Конечно, его исповедь была не настоящей, хотя и искренней. Не настоящей была его мнимая убежденность, что война сделала из него писателя. Он был образован, умен, талантлив. «Дыр бул щил» — была своего рода реклама, чтобы привлечь внимание публики. Он первый заметил сдвиги[26] в стихах некоторых поэтов. Даже у Пушкина нашел и опубликовал в своей брошюре, а многие обвинили его в кощунстве. Вот один из его примеров: «Со сна садится в ванну сольдом» (строка из «Евгения Онегина»).

Много есть в сочинениях Алексе Крученых парадоксального, много нелепого, но были у него и некоторые достоинства. Его любили В. Маяковский, В. Хлебников, братья Бурлюки.

Алексей Крученых был ревностным собирателем личной библиотеки, рукописей писателей, автографов. Очень грустно, что после его смерти многое пропало. По словам исследователя А.Е. Парниса, в ЦГАЛИ, куда поступил архив А. Крученых, не оказалось номера астраханской газеты «Красный воин» 1918 года, в котором была опубликована статья В. Хлебникова. А.Е. Парнис утверждал, что это огромная потеря, так как в течение многих лет он искал этот номер газеты, но так и не нашел.

Имя Алексея Крученых, как бы ни относились к нему литературоведы, без сомненья, вошло в литературу XX века.

Публикация Н. Леонтьева

Комментарии

Очевидно, не будет большим преувеличением сказать, что автобиографические романы Рюрика Ивнева — «Богема», «У подножия Мтацминды», и его мемуары о литературной жизни 10 — 20-х годов по своему историко-литературному значению заметно уступают известным воспоминаниям Бенедикта Лившица, Василия Каменского, Алексея Крученых, Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа.

Но правда и то, что свидетельств современников никогда не бывает слишком много, — у историка литературы всегда остаются вопросы, на которые вновь обнаруженные мемуары могут помочь дать ответ, всегда есть люди и события, о которых хочется знать больше. А Рюрик Ивнев стоял у истоков футуристического и имажинистского движений, долгое время находился в самой гуще литературных событий. И в этом смысле четыре литературных «силуэта» Рюрика Ивнева, помещенных выше, представляют несомненный интерес для специалистов, и тем более дл тех, кто только знакомится с историей русского поэтического авангарда.

Историка литературы в публикуемых воспоминаниях привлекут, главным образом, детали в биографиях людей, о которых идет речь. А пояснения, в которых они нуждаются, сводятся, пожалуй, лишь к сведениям о времени и обстоятельствах написания, месте хранения и текстологических особенностях источника. Но есть и «неискушенные» читатели, те, кому трудно отделить факты от легенд о Маяковском, Мариенгофе, Шершеневиче и Крученых. Им, напротив, интереснее и важнее составить из отдельных эпизодов понятное и непротиворечивое целое. А также определить, в какой мере можно доверять рассказанному. Таким читателям будет, вероятно, небесполезно познакомиться со сторонним суждением о публикуемых литературных портретах.

Чтобы объективно судить о свидетельствах современников, мало владеть предметом, надо еще и верно представлять себе личность мемуариста, а значит, и тот «магический кристалл», через который он смотрит на прошедшее. Ибо каждый мемуарист субъективен, но субъективен по-своему.

Рюрик Ивнев бросает свой взгляд в прошлое с большой хронологической дистанции, когда внутреннему взору бывает уже не по силам восстановить подробности хранящихся в памяти событий. Подлинность поздних воспоминаний всегда в какой-то мере условна. Появляющиеся вслед за событием работы историков, свидетельства современников, собственные впечатления о былом, наслаиваясь друг на друга, в конце концов «сплавливаются» в памяти в неразделимое целое. Все это, разумеется, наложило печать на заметки «последнего имажиниста». Тем важнее сразу подчеркнуть: перед нами не пересказ чужого, а свое восприятие минувшего.

Оценки и характеристики Рюрика Ивнева, как бы к ним ни относиться, в целом не противоречат всему тому, что мы знаем о жизни и творчестве четырех поэтов. Вот он пишет: «Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общем рафинированном фоне выделялась<…>». И чуть дальше: «<…> Маяковский сразу обращал на себя внимание». После установления «культа личности» Маяковского подобное отношение к нему превратилось в обязательное и, закочевав из одного воспоминания в другое, в конце концов стало в громадной маяковиане общим местом. И естественно, встречаясь с одним и тем же в сотый раз, невольно начинаешь думать: а искренен ли современник? а не стоит ли за всем этим желание привести свои впечатления «в соответствие» с позднейшей официальной легендой? И каким было на самом деле отношение людей к поэту в период, когда он делал свои самые первые шаги в литературе?

Надо полагать, что у Рюрика Ивнева восприятие Маяковского не было одномерно положительным — слишком разнились характеры и творческие устремления того и другого. Но «осложняющие» элементы восприятия, придающие всякому общему месту своеобразие и неповторимость, к сожалению, остались за рамками рассказа о Маяковском периода «желтой кофты».

Относительно же реакции на самые первые выступления 20-летнего будетлянина, то она у людей, разнящихся возрастом, жизненным опытом и т. п., но не лишенных чутья, не скованных предрассудками и не обремененных предубеждениями, большей частью была именно такой.

«Я на днях познакомился с Владимиром Владимировичем Маяковским, — сообщает И.Северянин в конце 1913 г. крымскому поэту-эгофутуристу и меценату Вадиму Баяну, — и он — гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное» (Цит. по: В.Катанян. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С. 81). 13 февраля 1914 года репортер газеты «Минский голос» информирует читателей о выступлении футуристов в Минске в зале Купеческого собрания: «Первым говорил Маяковский, и, слушая его, нельзя отказать ему в талантливости оратора и логической последовательности развития мысли» (Там же. С.85). По существу про это пишет своей жене и известный социал-демократ Вацлав Воровский: «Вчера сделал непростительную глупость: пошел слушать женскую лекцию о женском вопросе <…>. Зря пропал вечер и 90 коп. кровных трудовых денег. Единственным развлечением в этой белиберде было появление футуриста Маяковского, который <…> возражал ко всеобщему удивлению толково и разумно <…>» (Там же. С.87).

Не очень отступает Рюрик Ивнев от истины, видимо, и тогда, когда отзывается не слишком лицеприятно о Мариенгофе и Шершеневиче, с которыми долгие годы делил литературную хлеб-соль. Так, он говорит о Вадиме Шершеневиче: «<…> это единственный из всех поэтов-имажинистов, у которого нет собственного лица». Напрашиваетс вопрос: не чрезмерно ли субъективна эта оценка? Но вот в статье «Вассерманова реакция» (1914 г.) Б. Пастернак дает Шершеневичу еще более беспощадную характеристику: «<…>В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотворства как эмансипированного ремесла» (Б. Пастернак. Об искусстве. М., 1990. С. 123).

Если никак нельзя сказать, что утверждения Рюрика Ивнева безосновательны, то совершенно очевидно, что они глубоко пристрастны. В первую очередь это касается Мариенгофа и Шершеневича. Впрочем, иначе и не могло быть. Все трое отнюдь не были ангелами, а к Мариенгофу и Шершеневичу, кроме того, действительно, подходила пословица: ради красного словца не пожалеет и отца. За годы, проведенные вместе, накопилось много больших и малых обид, тайных ран, которые искали выхода, будили жажду ответного действия. Поэтому воспоминания Рюрика Ивнева — это и в какой-то степени продолжение давнего спора.

То, что конфликт с товарищами по имажинистской группе у Ивнева имел длинную историю, видно хотя бы из следующих, не менее жестких высказываний Шершеневича: «Рюрик ни холоден, ни тепел. Рюрик зябок. Это импрессионистское определение, но правильное <…>. Природа вложила женскую истерическую душу в мужское тело. Это душа без костей, но душа злая и умеющая годами таить злость. Я всегда обвинял Ивнева, моего друга (я очень хочу, чтобы он прочел и понял эти строки), в его переменчивости, в его саламандренности; в ответ он в одной из своих книг написал, что «Шершеневич неживой человек», что это «вещь». (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С.527).

Здесь почему-то сама собой приходит на ум трагикомическая сцена, в которой Ноздрев и «любя», и «по дружбе» объяснял Чичикову, кто тот есть такой на самом деле…

Пожалуй, стоит отметить еще и такую особенность мемуаров Ивнева — они почти совершенно не зависят от теорий и критериев современного ему отечественного литературоведения и критики. В его заметках при всем желании не найти ничего даже отдаленно напоминающего вульгарно-социологический подход, насаждавшийся в 20 — 50-е годы, но дававший о себе знать и много позднее. Мышление Рюрика Ивнева развертывается в иной, индивидуальной системе эстетических координат. Он смотрит на современников так, как смотрит лишь живой поэт на живого поэта. Определяющими здесь являются личный вкус и личные счеты, а не стремление подладиться, дабы не дразнить гусей, под официальную табель репутаций. В нарисованных им портретах указанная табель сказывается, пожалуй, лишь в том, что, говоря о Маяковском, мемуарист избегает, как уже отмечалось, критических оценок — и даже в эпизоде со злым экспромтом Маяковского Ивнев пытается смягчить смысл эпиграммы и оправдывает автора.

И последнее. В печатаемых воспоминаниях встречаются обычные для этого жанра, особенно, когда мемуарист по каким-либо причинам не смог завершить работы, разного рода неточности, ошибки памяти и т. п., и поэтому читателю надо отнестись к ним с должной мерой осторожности и критичности. Наиболее существенные фактические неточности отмечены в комментариях.

Говорят, что мы существуем до тех пор, пока о нас помнят. Рюрик Ивнев, поэт и человек, своими мемуарами помогает сохранять для будущих поколений яркий, сложный и многозначный узор ушедшей в прошлое жизни. Спасибо ему за это.

Комментарии Алексея Зименкова

Примечания

1

Первый футуристический манифест был опубликован Ф.-Т. Маринетти в парижской газете «Фигаро» 20 февраля 1909 г. В России слово «футуризм» впервые использовал для определения своего творчества И. Северянин. В 1911 г. к стихотворению «Ручьи в лилиях» он дал подзаголовок — «эго-футуризм». Вскоре им были написаны «Пролог. Эго-футуризм» (СПб., 1911) и «Эпилог. Эго-футуризм» (СПб., 1912). Осенью 1911 г. вокруг И. Северянина образовался кружок «Ego», преобразованный позднее в «Ассоциацию эгофутуризма». В разные годы в петербургскую группу эгофутуристов входили, кроме И. Северянина, К. Олимпов (К.К. Фофанов), Георгий Иванов, Грааль-Арельский (С.С. Петров), И. Игнатьев (И.В. Казанский), Василиск (Василий Иванович) Гнедов. В январе 1912 г. был издан в виде листовки первый манифест русских эгофутуристов «Скрижали Академии Эгопоэзии (Вселенский Эго-футуризм)».

Русский кубофутуризм начался со сборника будетлян (вскоре «гилейцев») «Садок судей», изданного в Санкт-Петербурге весной 1910 г. Первый литературный манифест группы «Гилея» был опубликован в их программном сборнике «Пощечина общественному вкусу» в декабре 1912 г.

История акмеизма связана с «Цехом поэтов», образованным Н. Гумилевым и С. Городецким осенью 1911 г. в противовес «Поэтической академии» Вяч. Иванова. В декабре 1912 г. состоялось выступление группы акмеистов в «Бродячей собаке», а в январе 1913-го в № 1 журнала «Аполлон» появились программные статьи создателей нового литературного объединения — Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии».

(обратно)

2

Пронин Б.К. (1875–1946) — театральный деятель, актер, директор-распорядитель артистического кабаре «Бродячая собака». Кабаре было открыто в ночь на 1 января 1912 г. и просуществовало до 3 марта 1915 г. Помещалось в подвале дома № 5 на углу Михайловской площади и Итальянской улицы. После «Бродячей собаки» Б.К. Пронин становится устроителем «Привала комедиантов» (с 1916 по 1919 г.). Р. Ивнев вспоминал: «Привал комедиантов» был гораздо обширнее «Бродячей собаки» и «величественнее», но в нем был уже не тот уют: дух «Бродячей собаки» испарился. Холодный электрический свет освещал мертвенные лица пытавшихся веселиться людей, но веселья не получалось. Создавалось такое впечатление, как будто власть незаметно перешла от «Друзей собаки» к «фармацевтам» (Р.Ивнев. Избранное. М., 1988. С.469). Еще одну попытку открыть литературное кафе Пронин предпринял в Москве, где снова в новогоднюю ночь, но уже с 1922 на 1923-й он открыл кафе «Странствующий энтузиаст».

(обратно)

3

Игнатьев И.В. (Казанский, 1892–1914) — поэт, теоретик футуризма, критик. В январе 1913 г. после разрыва И. Северянина с петербургскими эгофутуристами 20-летний И. Игнатьев становится «председателем Ареопага «Ассоциации эгофутуристов». Еще в 1912 г. И. Игнатьев начал выпускать газету «Петербургский глашатай» — «официоз Эгофутуризма» (вышло 4 номера). Одновременно он создает издательство с таким же названием, в котором с 1912 по 1914 г. вышло 9 альманахов, а также несколько поэтических сборников, в том числе Р. Ивнева. В 1913 г. в Санкт-Петербурге (на титульном листе значится 1914 г.) вышла его единственная книга стихов — «Эшафот (Эгофутуры)». 20 января 1914 г. И. Игнатьев покончил жизнь самоубийством. «После венчания, обставленного очень торжественно, Игнатьев усадил невесту и гостей за стол, сам во фраке выпил бокал шампанского, поцеловал невесту, вышел в спальню и бритвой перерезал себе горло» (В.Шершеневич. Мой век, мои друзья и подруги. С.497).

(обратно)

4

Воспоминания Р. Ивнева о Вяч. Иванове опубликованы в газете «Новые рубежи» (Одинцово. Моск. обл. 1987. 17 марта). Более поздняя встреча Вяч. Иванова с Р. Ивневым отражена в «Беседах» М.С.Альтмана: «27 августа. Рюрик Ивнев читал свои стихи из сборника «Солнце во гробе». — Вы талантливы, — сказал ему В.И. — сильны в мелодиях, но у меня впечатление, что вы себя к чему-то нудите, как если бы человек заставлял себя ради какой-то особенной каллиграфии писать не своим почерком. <…> ваша эмоциональность не совсем соответствует, по-моему, имажинизму.» (М.С.Альтман. Из бесед с поэтом Вячеславом Ивановичем Ивановым: Баку, 1921. — Труды по русской и славянской филологии. XI, литературоведение. Уч. зап. Тартуского гос. ун-та, вып. 209. Тарту, 1968. С.314).

(обратно)

5

Гнедов Василиск (Василий Иванович, 1890–1978) — поэт, входил в петербургскую «Ассоциацию эгофутуризма». Эпатажные выступления, эксперименты со словом и синтаксисом сближали его с группой Д. Бурлюка. По словам К. Чуковского, В. Гнедов «это — в сущности, переодетый Крученых, тайный кубофутурист, бурлюкист <…>» (К.Чуковский. Лица и маски. СПб., 1914. С.119). В. Гнедов был автором скандально знаменитой «Поэмы конца». В «Пресловии» к сборнику В. Гнедова «Смерть искусству» (СПб., 1913) И. Игнатьев пояснил, как тот исполнял ее со сцены: «Рука чертила линии: направо слева и наоборот (второю уничтожалась первая, как плюс и минус результатят минус)». После чего автор поэмы объявлял сидящим в зале: «Конец!» Так, подчеркивал И. Игнатьев, утверждалось право на «полную свободу личному постигу».

(обратно)

6

Иванов Г.В. (1894–1958) — начинал как эгофутурист. В декабре 1911 г. под маркой «Ego» вышел первый сборник стихов «Отплытие на о. Цетеру» (СПб., на т. л. 1912). Но уже весной 1912 г., под влиянием Гумилева, он вместе с Граалем-Арельским порывает с петербургскими эгофутуристами и вступает в «Цех поэтов». Отчасти именно принадлежность к противоборствующим литературным лагерям объясняет резко отрицательную рецензию Г.Иванова на книгу стихов Р. Ивнева «Плам пышет» (М., 1913) в газете «День» (приложение «Литература. Искусство. Наука» 1913. 28 окт.). В 1928 г. в Париже выходит книга воспоминаний Г. Иванова «Петербургские зимы», содержащая малоприятные для Р. Ивнева пассажи. Определение «эпигон», которое Ивнев дает Георгию Иванову, лишь отчасти является «ответом» на критику в свой адрес. Правоверному футуристу, каким хотел быть Р. Ивнев, Георгий Иванов, близкий по своей поэтической культуре к классической традиции, должен был в то время казаться эпигоном, хотя бы и «способным».

(обратно)

7

По признанию самого Г. Иванова, в «Петербургских зимах» — «75 % выдумки и 25 % правды» (Н.Берберова. Курсив мой. Мюнхен, 1972. С.547).

(обратно)

8

«Самосожжение» — перва книга стихов Р. Ивнева. В 1913–1916 гг. под этим названием вышло три связанных друг с другом сборника («Листы 1–3»), второй — в издательстве И. Игнатьева. В 1917 г. появился итоговый сборник «Самосожжение», в который Р. Ивнев включил как стихи из первых трех выпусков, так и новые.

(обратно)

9

«Общество свободной эстетики» объединяло представителей различных видов искусств. Собрания Общества как правило проходили в помещениях Литературно-художественного кружка, который в 1905–1919 гг. находился на Большой Дмитровке, 15-а, и являлся в эти годы одним из главных центров литературной, художественной и научной жизни Москвы.

(обратно)

10

5 мая 1913 г. после семилетнего пребывания в эмиграции в Москву вернулся К. Бальмонт. 7 мая в Обществе свободной эстетики было устроено его чествование. Маяковский выступил с речью, которую завершил строками из стихотворения Бальмонта «Тише, тише» («Тише, тише, совлекайте с древних идолов одежды…»). Своих стихов Маяковский на этом вечере не читал.

(обратно)

11

Л.Ю. и О.М. Брики жили на ул. Жуковского с 1915 по 1918 г. сначала в двухкомнатной меблированной квартире № 42, а затем с осени 1917 г. в шестикомнатной квартире, которая располагалась ниже. Ул. Жуковского упоминается в поэме Маяковского «Человек».

(обратно)

12

Строфа из стихотворения А. Блока «Как тяжко мертвецу среди людей…». Им открывается цикл «Пляски смерти».

(обратно)

13

С 1910 по 1918 г. Ф. Сологуб жил на Разъезжей ул. в доме 31, где его женой А.Н. Чеботаревской регулярно устраивались литературные вечера.

(обратно)

14

«Настоящим руководителем, главной пружиною, двигавшей весь семейный механизм, была Екатерина Александровна Рейснер, урожденная Хитрово, находившаяся в родстве с Храповицкими и Сухомлиновыми» (Л. Рейснер в воспоминаниях современников. М., 1969. С.43).

(обратно)

15

Спасский С.Д. (1898–1956) — поэт, прозаик. Дебютировал в 1917 г. как футурист. Написал книгу воспоминаний «Маяковский и его спутники» (Л., 1940).

(обратно)

16

Р. Ивнев. Стальной корабль (о футуризме). — Анархия. 1918. 25 марта — 3 апреля.

(обратно)

17

Кульбин Н.И. (1868–1917) — приват-доцент Военно-медицинской академии и врач генерального штаба, действительный статский советник. В 40 лет увлекс живописью. Организовал в 1908 г. первую в России выставку авангардного искусства. Сыграл очень важную роль в объединении левых художественных сил и формировании футуристического движения.

(обратно)

18

В начале 1919 г. С. Есенин, очевидно, некоторое время жил в квартире-коммуне в доме по Козицкому пер. Именно в этой квартире, сообщает Рюрик Ивнев, Есениным был написан посвященный ему акростих «Радость, как плотвица быстрая…». В конце 1919 г. Есенин с Мариенгофом поселяются в Богословском переулке (ныне ул. Москвина, д.5) недалеко от Козицкого переулка. В связи с этим, вероятно, и возникла путаница в тексте воспоминаний.

(обратно)

19

Колобов Г.Р. (1893–1952) — одноклассник Мариенгофа по пензенской гимназии. С мая 1916 г. служил заведующим транспортом Земгора на Северном фронте. Во время гражданской войны работал уполномоченным транспортно-материального отдела ВСНХ, а также инспектором НКПС. Пытался заниматься литературным творчеством. Примыкал к группе имажинистов. В «Романе без вранья» Мариенгофа выведен под псевдонимом Михаила Молабуха (он же «Почем-Соль»).

(обратно)

20

Торжественное чествование возвратившегося из эмиграции К.Бальмонта происходило в Большом зале Литературно-художественного кружка. «Тут впервые подошел ко мне скромный юноша в студенческой тужурке, со старческообразным лицом, словно только что сошедший с иконы, и в углу прочел мне два-три задушевных стихотворени и отрекомендовался». (Мой век, мои друзья и подруги. С.436). Шершеневич ничего не сообщает о своем выступлении на этом вечере.

(обратно)

21

«Мезонин поэзии» — объединение московских эгофутуристов, возникшее в 1913 г. В него входили В. Шершеневич, Л. Зак (псевдонимы — Хрисанф и М. Россиянский), С. Третьяков, К. Большаков, Р. Ивнев и др. Распалось в конце 1913 г. Под маркой «Мезонина поэзии» вышло три альманаха: «Вернисаж», «Пир во время чумы», «Крематорий здравомыслия» и несколько сборников.

(обратно)

22

«Центрифуга» — московская футуристическая группа, образовавшаяс в январе 1914 г. из левого крыла поэтов, связанных с издательством «Лирика». Ядро группы составили С. Бобров, Б. Пастернак и Н. Асеев. Как поэтическое объединение просуществовала до конца 1917 г. Книги под маркой «Центрифуги» продолжали выходить до 1922 г.

(обратно)

23

Бобров С.П. (1889–1971) — вождь и идеолог «центрифугистов». Автор книги стихов «Вертоградари над лозами» (М., 1913), работ «О лирической теме» (М., 1914), «Новое о стихосложении Пушкина» (М., 1915). После Октябрьской революции работал в литературном отделе Наркомпроса, выступал как критик, переводчик, прозаик, стиховед.

(обратно)

24

«Танго с коровами» — стихотворение В. Каменского, написано в 1914 г.

(обратно)

25

Здесь и далее сознательная мистификаци А. Крученых, который родился в Херсонской губернии. В 1906 г. окончил Одесское художественное училище. В 1904 или 1905 г. познакомился в Одессе с Бурлюком. Осенью 1907 г. переехал в Москву. С 1912 г. активно участвовал в большинстве акций кубофутуристов. Теоретик и практик «заумного языка». В декабре 1913 г. в петербургском театре «Луна-парк» была поставлена его футуристическая пьеса-опера «Победа над солнцем». В конце 1914 г., спасаясь от мобилизации, А. Крученых уехал на Кавказ, где некоторое время работал учителем рисования в женской гимназии в Баталпашинске. В 1916 г. был призван на военную службу. Служил чертежником на строительстве военной Эрзерумской железной дороги в Сарыкамыше.

(обратно)

26

Сдвиг — акустико-фонетическое явление художественной речи, когда рядом стоящие слова или их части способны соединиться в новое слово, искажающее смысл авторского высказывания. Например:

Слыхали ль вы (львы) за рощей глас ночной (А.Пушкин) На ум (Наум) мой налетит и вцепится в него (П.Вяземский) С свинцом (с винцом) в груди лежал недвижим (М.Лермонтов)

А.Крученых написал об этом явлении книгу «Сдвигология русского стиха» (М., 1922).

(обратно)

Оглавление

МАЯКОВСКИЙ И ЕГО ВРЕМЯ

ВОСПОМИНАНИЯ О МАРИЕНГОФЕ

ТАКИМ БЫЛ В. ШЕРШЕНЕВИЧ

ИСПОВЕДЬ УЧИТЕЛЯ РИСОВАНИЯ

Комментарии

Реклама на сайте