РУССКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ
Оформление книги
выполнил художник из Палеха
Р. БЕЛОУСОВ
ЗИМОВЬЕ ЗВЕРЕЙ
Шел бык лесом, попадается, ему навстречу баран.
— Куда, баран, идешь? — спросил бык.
— От зимы лета ищу, — говорит баран.
— Пойдем со мной!
Вот пошли вместе, попадается им навстречу свинья.
— Куда, свинья, идешь? — спросил бык.
— От зимы лета ищу, — отвечает свинья.
— Иди с нами.
Пошли втроем дальше, навстречу им гусь.
— Куда, гусь, идешь? — спросил бык.
— От зимы лета ищу, — отвечает гусь.
— Ну, иди за нами!
Вот гусь и пошел за ними. Идут, а навстречу им петух.
— Куда, петух, идешь? — спросил бык.
— От зимы лета ищу, — отвечает петух.
— Иди за нами!
Вот они идут путем-дорогою и разговаривают промеж себя:
— Как же, братцы-товарищи! Время подходит холодное, где тепла искать?
Бык и сказывает:
— Ну, давайте избу строить, а то, чего доброго, и впрямь зимою замерзнем.
Баран говорит:
— У меня шуба тепла — вишь какая шерсть! Я и так перезимую.
Свинья говорит:
— А по мне хоть какие морозы — я не боюсь: зароюсь в землю и без избы прозимую.
Гусь говорит:
— А я сяду в середину ели, одно крыло подстелю, а другим оденусь, меня никакой холод не возьмет; я и так прозимую.
Петух говорит:
— А разве у меня нет своих крыльев? И я прозимую!
Бык видит — дело плохо, надо одному хлопотать.
— Ну, — говорит, — вы как хотите, а я стану избу строить.
Выстроил себе избушку и живет в ней. Вот пришла зима холодная, стали пробирать морозы; баран просится у быка:
— Пусти, брат, погреться.
— Нет, баран, у тебя шуба тепла; ты и так перезимуешь. Не пущу!
— А коли не пустишь, то я разбегусь и вышибу из твоей избы бревно; тебе же будет холоднее.
Бык думал-думал: «Дай пущу, а то, пожалуй, и меня заморозит», — и пустил барана.
Вот свинья прозябла, пришла к быку:
— Пусти, брат, погреться.
— Нет, не пущу! Ты в землю зароешься и так перезимуешь.
— А не пустишь, так я рылом все столбы подрою да твою избу сворочу.
Делать нечего, надо пустить. Пустил и свинью.
Тут пришли к быку гусь и петух:
— Пусти, брат, к себе погреться.
— Нет, не пущу! У вас по два крыла: одно постелешь, другим оденешься; так и прозимуете!
— А не пустишь, — говорит гусь, — так я весь мох из твоих стен повыщиплю, тебе же холоднее будет.
— Не пустишь? — говорит, петух. — Так я взлечу на чердак и всю землю с потолка сгребу, тебе же холоднее будет.
Что делать быку? Пустил к себе и гуся и петуха.
Вот живут они себе в избушке. Отогрелся в тепле петух и начал песенки распевать.
Услыхала лиса, что петух песенки распевает, захотелось ей петушиным мясом полакомиться, да как достать его? Лиса поднялась на хитрости, отправилась к медведю да волку и сказала:
— Ну, любезные куманьки! Я нашла для всех поживу: для тебя, медведь, — быка, для тебя, волк, — барана, а для себя — петуха.
— Хорошо, кумушка! — говорят медведь и волк. — Мы твоих услуг никогда не забудем. Пойдем же, приколем да поедим!
Лиса привела их к избушке. Медведь говорит волку:
— Иди ты вперед!
А волк кричит:
— Нет, ты посильнее меня, иди ты вперед!
Ладно, пошел медведь; только что в двери — бык наклонил голову и припер его рогами к стенке. А баран разбежался, да как бацнет медведя в бок и сшиб его с ног. А свинья рвет и мечет в клочья. А гусь подлетел — глаза щиплет. А петух сидит на брусу и кричит:
— Подайте сюда, подайте сюда!
Волк с лисой услыхали крик да бежать!
Вот медведь рвался, рвался, насилу вырвался, догнал волка и рассказывает:
— Ну, что было мне! Этакого страху отродясь не видывал. Только что вошел я в избу, откуда ни возьмись, баба с ухватом на меня… Так к стене и прижала! Набежала народу пропасть: кто бьет, кто рвет, кто шилом в глаза колет. А еще один на брусу сидел да все кричал: подайте сюда! Ну, если б подали к нему, кажись бы, и смерть была!
КОЗА РЬЯНАЯ, ЗА БОКИ ДРАНАЯ
Жил себе дед да баба. У деда — дочка и у бабы — дочка. Купил дед козу и послал бабину дочку пасти ее. Вот она целый день пасла, а к вечеру гонит козу домой. Дед сидит у ворот и спрашивает:
— Коза моя милая! Наелась ли, напилась ли ты?
А коза отвечает:
Как бежала через мосточек, Ухватила кленовый листочек; Как бежала через гребельку[1], Ухватила воды капельку; Только всего пила и ела!Дед рассердился на бабину дочку и больно-больно прибил ее.
На другое утро посылает он свою дочку:
— Гони козу в поле, да смотри — накорми, напои ее хорошенько! Вечером спрашивает дед козу:
— Наелась ли, напилась ли ты?
А коза опять свое:
— Нет, дедушка!
Как бежала через мосточек, Ухватила кленовый листочек; Как бежала через гребельку, Ухватила воды капельку; Только всего пила и ела!Дед прибил и свою дочку.
На третье утро дед сам снарядился, выгнал козу в поле, накормил, напоил ее вдоволь, а перед вечером прибежал домой, сел у ворот и стал поджидать козу. Когда она воротилась, дед ее спрашивает:
— Коза моя милая! Наелась ли, напилась ли ты?
— Нет, дедушка! — отвечала коза.—
Как бежала через мосточек, Ухватила кленовый листочек; Как бежала через гребельку, Ухватила воды капельку; Только всего пила и ела!— Э, так ты вот какая! — сказал дед, схватил козу за рога, достал острый нож и давай драть с нее кожу.
Коза заревела, завопила, заметалась в разные стороны! Уж она билась-билась, рвалась-рвалась и наконец-таки вырвалась от деда с одним ободранным боком, убежала в лес и забилась в Зайцеву хату.
А зайчика в ту пору дома не было. Немного погодя приходит он к своему домику, хвать лапкой — дверь заперта!
— Кто там? — спрашивает зайчик.
Я коза рьяная, За боки драная; Тупу-тупу ногами, Сколю тебя рогами, Хвостиком замету!Зайчик вышел на дорогу, идет и плачет. Навстречу ему серый волк:
— О чем, зайчик, плачешь?
— Как мне не плакать: коза в мою хату засела и дверь заперла.
— Пойдем со мной; я ее так пугну, что своих не узнает!
Пришли. Волк постучался в дверь и крикнул:
— Кто там?
А коза как затопочет ногами:
Я коза рьяная, За боки драная; Тупу-тупу ногами, Сколю тебя рогами, Хвостиком замету!Волк испугался и пустился бежать. После серого волка пришел выгонять козу косолапый медведь, но также струсил и ничего доброго не сделал.
Снова идет зайчик по дороге, горько-горько плачет. Вдруг подлетает к нему пчелка;
— О чем, зайчик, плачешь? Кто тебя изобидел?
Зайчик рассказал ей про свое горе.
— Постой, я тебя выручу! — молвила пчела и тотчас же понеслась к Зайцевой хатке.
Прилетела и спрашивает:
— Кто там?
Я коза рьяная, За боки драная; Тупу-тупу ногами, Сколю тебя рогами, Хвостиком замету!Пчелка озлилась, начала вокруг стен летать, во все щели заглядывать, жужжала-жужжала и нашла маленькую дырочку, пролезла в хатку, да как жиганет козу в ободранный бок!.. Коза со всего маху в дверь да в лесную чащу, только ее и видели! Зайчик обрадовался, вбежал в свою хату, наелся, напился и спать повалился.
ЛИСА ЛАПОТНИЦА
Зимней ночью шла голодная кума по дорожке; на небе тучи нависли, по полю снежком порошит.
«Хоть бы на один зуб чего перекусить», — думает лисонька. Вот идет она путем-дорогой; лежит ошметок. «Что же, — думает лиса, — ину пору и лапоток пригодится». Взяла лапоть в зубы и пошла далее. Приходит в деревню и у первой избы постучалась.
— Кто там? — спросил мужик, открывая оконце.
— Это я, добрый человек, лисичка-сестричка. Пусти переночевать!
— У нас и без тебя тесно! — сказал старик и хотел было задвинуть окошечко.
— Что мне, много ли надо? — просилась лиса. — Сама лягу на лавку, а хвостик под лавку, — и вся тут.
Сжалился старик, пустил лису, а она ему и говорит:
— Мужичок, мужичок, спрячь мой лапоток!
Мужик взял лапоть и кинул его под печку.
Вот ночью все заснули, лисичка слезла тихонько с лавки, подкралась к лаптю, вытащила его и закинула далеко в печь, а сама вернулась как ни в чем не бывало, легла на лавочку и хвостик спустила под лавочку.
Стало светать. Люди проснулись; старуха затопила печь, а старик стал снаряжаться в лес по дрова.
Проснулась и лисица, побежала за лапотком — глядь, а лаптя как не бывало. Взвыла лиса:
— Обидел старик, поживился моим добром, а я за свой лапоток и курочки не возьму!
Посмотрел мужик под печь: нет лаптя! Что делать? А ведь сам клал! Пошел, взял курицу и отдал лисе. А лиса еще ломаться стала, курицы не берет, и на всю деревню воет, орет о том, как разобидел ее старик.
Хозяин с хозяйкой стали ублажать лису: налили в чашку молока, покрошили хлеба, сделали яичницу и стали лису просить не побрезговать хлебом-солью. А лисе только того и хотелось. Вскочила на лавку, поела хлеб, вылакала молочка, уплела яичницу, взяла курицу, положила в мешок, простилась с хозяевами и пошла своим путем-дорогой.
Идет да песенку попевает:
Лисичка-сестричка Темной ноченькой Шла голодная; Она шла да шла, Ошметок нашла — В люди снесла, Добрым людям сбыла: Курочку взяла.Вот подходит она вечером к другой деревне. Стук, тук, тук, — стучит лиса в избу.
— Кто там? — спросил мужик.
— Это я, лисичка-сестричка. Пусти, дядюшка, переночевать!
— У нас и без тебя тесно, ступай дальше, — сказал мужик, захлопнув окно.
— Я вас не потесню, — говорила лиса. — Сама лягу на лавку, а хвост под лавку, — и вся тут!
Пустили лису. Вот поклонилась она хозяину и отдала ему на сбережение свою курочку, сама же смирнехонько улеглась в уголок на лавку, а хвостик подвернула под лавку.
Хозяин взял курочку и пустил к уткам за решетку. Лисица все это видела и, как заснули хозяева, слезла тихонько с лавки, подкралась к решетке, вытащила свою курочку, ощипала, съела, а перышки с косточками зарыла под печью; сама же, как добрая, вскочила на лавку, свернулась клубочком и уснула.
Стало светать; баба принялась за печь, а мужик пошел скотинке корму давать.
Проснулась и лиса, начала собираться в путь; поблагодарила хозяев за тепло, за угрев и стала у мужика спрашивать свою курочку.
Мужик полез за курицей — глядь, а курочки как не бывало! Он туда — сюда, перебрал всех уток: что за диво — курицы нет как нет!
А лиса стоит, да голосом и причитает:
— Курочка моя, чернушка моя, заклевали тебя пестрые утки, забили тебя сизые селезни! Не возьму я за тебя любой утицы!
Сжалилась баба над лисой и говорит мужу:
— Отдадим ей уточку да покормим ее на дорогу!
Вот напоили, накормили лису, отдали ей уточку и проводили за ворота.
Идет кума-лиса, облизываясь, да песенку свою попевает:
Лисичка-сестричка Темной ноченькой Шла голодная: Она шла да шла. Ошметок нашла — В люди снесла, Добрым людям сбыла: За ошметок — курочку, За курочку — уточку.Шла лиса близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли — стало смеркаться. Завидела она в стороне жилье и свернула туда; приходит: тук, тук, тук в дверь!
— Кто там? — спрашивает хозяин.
— Я, лисичка-сестричка, сбилась с дороги, вся перезябла и ноженьки отбила бежавши! Пусти меня, добрый человек, отдохнуть да обогреться!
— И рад бы пустить, кумушка, да некуда!
— И-и, куманек, я непривередливая: сама лягу на лавку, а хвост подверну под лавку, — и вся тут!
Подумал, подумал старик, да и пустил лису. А лиса и рада. Поклонилась хозяевам, да и просит их сберечь до утра ее уточку-плосконосочку.
Приняли уточку-плосконосочку на сбережение и пустили ее к гусям. А лисичка легла на лавку, хвост подвернула под лавку и захрапела.
— Видно, сердечная, умаялась, — сказала баба, влезая на печку.
Невдолге заснули и хозяева, а лиса только того и ждала; слезла тихонько с лавки, подкралась к гусям, схватила свою уточку-плосконосочку, закусила, ощипала дочиста, съела, а косточки и перышки зарыла под печью; сама же как ни в чем не бывало легла спать и спала до бела дня. Проснулась, потянулась, огляделась; видит — одна хозяйка в избе.
— Хозяюшка, а где хозяин? — спрашивает лиса. — Мне бы надо с ним проститься, поклониться за тепло, за угрев.
— Вона, хватилась хозяина! — сказала старуха. — Да уж он теперь, чай, давно на базаре.
— Так счастливо оставаться, хозяюшка, — сказала, кланяясь, лиса. — Моя плосконосочка уже, чай, проснулась. Давай ее бабушка, пора и нам с нею пуститься в дорогу.
Старуха бросилась за уткой — глядь-поглядь, а утки нет! Что будешь делать, где взять! А отдать надо! Позади старухи стоит лиса, глаза куксит, голосом причитает: была у нее уточка, невиданная неслыханная, пестрая в прозолоть, за уточку ту она бы гуська не взяла.
Испугалась хозяйка, да и ну клониться лисе:
— Возьми же, матушка Лиса Патрикеевна, возьми любого гуська! А уж я тебя напою, накормлю, ни маслица, ни яичек не пожалею.
Пошла лиса на мировую, напилась, наелась, выбрала что ни есть жирного гуся, положила в мешок, поклонилась хозяйке и отправилась в путь-дороженьку; идет, да и припевает про себя песенку:
Лисичка-сестричка Темной ноченькой Шла голодная; Она шла да шла, Ошметок нашла — В люди снесла, Добрым людям сбыла: За ошметок — курочку, За курочку — уточку, За уточку — гусеночка!Шла лиса и приумаялась. Тяжело ей стало гуся в мешке нести: вот она то привстанет, то присядет, то опять побежит. Пришла ночь, и стала лиса ночлег промышлять; где в какую дверь ни постучит, везде отказ. Вот подошла она к последней избе да тихонько, несмело таково стала постукивать: тук, тук, тук, тук!
— Чего надо? — отозвался хозяин.
— Обогрей, родимый, пусти ночевать!
— Негде, и без тебя тесно!
— Я никого не потесню, — отвечала лиса: — сама лягу на лавочку, а хвостик под лавочку, — и вся тут.
Сжалился хозяин, пустил лису, а она сует ему на сбережение гуся; хозяин посадил его за решетку к индюшкам. Но сюда уже дошли с базару слухи про лису.
Вот хозяин и думает: «Уж не та ли это лиса, про которую народ бает?» — и стал за нею присматривать. А она, как добрая, улеглась на лавочку и хвост спустила под лавочку; сама же слушает, когда заснут хозяева. Старуха захрапела, а старик притворился, что спит.
Вот лиска прыг к решетке, схватила своего гуся, закусила, ощипала и принялась есть. Ест, поест, да отдохнет — вдруг гуся не одолеешь! Ела она, ела, а старик все приглядывает и видит, что лиса, собрав косточки и перышки, снесла их под печку, а сама улеглась опять и заснула.
Проспала лиса еще дольше прежнего, — уж хозяин ее будить стал:
— Каково-де, лисонька, спала-почивала?
А лисонька только потягивается да глаза протирает.
— Пора тебе, лисонька, и честь знать. Пора в путь собираться, — сказал хозяин, отворяя ей двери настежь.
А лиска ему в ответ:
— Не почто избу студить, и сама пойду, да наперед свое добро заберу. Давай-ка моего гуся!
— Какого? — спросил хозяин.
— Да того, что я тебе вечор отдала на сбережение; ведь ты у меня его принимал?
— Принимал, — отвечал хозяин.
— А принимал, так и подай, — пристала лиса.
— Гуся твоего за решеткой нет; поди хоть сама присмотри — одни индюшки сидят.
Услыхав это, хитрая лиса грянулась об пол и ну убиваться, ну причитать, что за своего-де гуська она бы и индюшки не взяла!
Мужик смекнул лисьи хитрости. «Постой, — думает он, — будешь ты помнить гуся!»
— Что делать, — говорит он. — Знать, надо идти с тобой на мировую.
И обещал ей за гуся отдать индюшку. А вместо индюшки тихонько подложил ей в мешок собаку. Лисонька не догадалась, взяла мешок, простилась с хозяином и пошла.
Шла она, шла, и захотелось ей спеть песенку про себя да про лапоток. Вот села она, положила мешок на землю и только было принялась петь, как вдруг выскочила из мешка хозяйская собака — да на нее, а она от собаки, а собака за нею, не отставая ни на шаг.
Вот забежали обе вместе в лес; лиска по пенькам да по кустам, а собака — за нею.
На лисонькино счастье, случилась нора; лиса вскочила в нее, а собака не пролезла в нору и стала над нею дожидаться, не выйдет ли лиса…
А лиса с испугу дышит не отдышится, а как поотдохнула, то стала сама с собой разговаривать, стала себя спрашивать:
— Ушки мои, ушки, что вы делали?
— А мы слушали да слушали, чтоб собака лисоньку не скушала.
— Глазки мои, глазки, вы что делали?
— А мы глядели да глядели, чтобы собака лисоньку не съела!
— Ножки мои, ножки, вы что делали?
— А мы бежали да бежали, чтоб собака лисоньку не поймала.
— Хвостик, хвостик, ты что делал?
— А я не давал тебе ходу, за все пеньки да сучки цеплялся.
— А, так ты не давал мне бежать! Постой, вот я тебя! — сказала лиса и, высунув хвост из норы, закричала собаке: — На вот, съешь его!
Собака схватила лису за хвост и вытащила из норы.
МЕДВЕДЬ ПОЛОВИНЩИК
Жил-был мужичок в крайней избе на селе, что стояла подле самого леса. А в лесу жил медведь и, что ни осень, заготовлял себе жилье, берлогу и залегал в нее с осени на всю зиму; лежал да лапу сосал. Мужичок же весну, лето и осень работал, а зимой щи и кашу ел да квасом запивал. Вот и позавидовал ему медведь; пришел к нему и говорит:
— Соседушка, давай задружимся!
— Как с вашим братом дружиться: ты, Мишка, как раз искалечишь! — отвечал мужичок.
— Нет, — сказал медведь, — не искалечу. Слово мое крепко — ведь я не волк, не лиса: что сказал, то и сдержу! Давай-ка станем вместе работать!
— Ну, ладно, давай! — сказал мужик.
Ударили по рукам.
Вот пришла весна, стал мужик соху да борону ладить, а медведь ему из лесу вязки выламывает да таскает. Справив дело, уставив соху, мужик и говорит:
— Ну, Мишенька, впрягайся, надо пашню подымать.
Медведь впрягся в соху, выехали в поле. Мужик, взявшись за рукоять, пошел за сохой, а Мишка идет впереди, соху на себе тащит.
Прошел борозду, прошел другую, прошел третью, а на четвертой говорит:
— Не полно ли пахать?
— Куда тебе, — отвечает мужик, — еще надо дать концов десятка с два!
Измучился Мишка на работе. Как покончил, так тут же на пашне и растянулся.
Мужик стал обедать, накормил товарища, да и говорит:
— Теперь, Мишенька, соснем, а отдохнувши, надо вдругорядь перепахать.
И в другой раз перепахали.
— Ладно, — говорит мужик, — завтра приходи, станем боронить и сеять репу. Только уговор лучше денег. Давай наперед положим, коли пашня уродит, что кому брать: все ли поровну, все ли пополам или кому вершки, а кому корешки?
— Мне вершки, — сказал медведь.
— Ну ладно, — повторил мужик— твои вершки, а мои корешки.
Как сказано, так сделано: пашню на другой день заборонили, посеяли репу и сызнова заборонили.
Пришла осень, настала пора репу собирать. Снарядились наши товарищи, пришли на поле, повытаскали, повыбрали репу: видимо-невидимо ее.
Стал мужик Мишкину долю — ботву — срезывать, вороха навалил с гору, а свою репу на возу домой свез. И медведь пошел ботву в лес таскать, всю перетаскал к своей берлоге. Присел, попробовал, да, видно, не по вкусу пришлась!..
Пошел к мужику, поглядел в окно; а мужичок напарил сладкой репы полон горшок, ест да причмокивает.
«Ладно, — подумал медведь, — вперед умнее буду!»
Медведь пошел в лес, залег в берлогу, пососал, пососал лапу, да с голодухи заснул и проспал всю зиму.
Пришла весна, поднялся медведь, худой, тощий, голодный и пошел опять набиваться к соседу в работники — пшеницу сеять.
Справили соху с бороной. Впрягся медведь и пошел таскать соху по пашне! Умаялся, упарился и стал в тень.
Мужичок сам поел, медведя накормил, и легли оба соснуть. Выспавшись, мужик стал Мишку будить:
— Пора-де вдругорядь перепахивать.
Нечего делать, принялся Мишка, за дело! Как кончили пашню, медведь и говорит:
— Ну, мужичок, уговор лучше денег. Давай условимся теперь: на этот раз вершки твои, а корешки мои. Ладно, что ли!
— Ладно! — сказал мужик. — Твои корешки, мои вершки!
Ударили по рукам. На другой день пашню заборонили, посеяли пшеницу, прошли по ниве бороной и еще раз тут же помянули, что теперь-де медведю корешки, а мужичку вершки.
Настала пора пшеницу убирать; мужик жнет не покладаючи рук; сжал, обмолотил и на мельницу свез. Принялся и Мишка за свой пай; надергал соломы с корнями целые вороха и пошел таскать в лес к своей берлоге. Всю солому переволок, сел на пенек отдохнуть да своего труда отведать. Пожевал соломки — нехорошо! Пожевал корешков — не лучше того!
Пошел Мишка к мужику, заглянул в окно, а мужичок сидит за столом, пшеничные лепешки ест, бражкой запивает да бороду утирает.
«Видно, уж моя такая доля, — подумал медведь, — что из моей работы проку нет: возьму вершки — вершки не годятся; возьму корешки — корешки не едятся!»
Тут Мишка с горя залег в берлогу и проспал всю зиму, да уж с той поры не ходил к мужику в работу. Коли голодать, так лучше на боку лежать.
КОТ И ЛИСА
Жил-был мужик, у него был кот, только такой шкодливый, что беда! Надоел он мужику. Вот мужик думал-думал, взял кота, посадил в мешок, завязал и понес в лес. Принес, бросил его в лесу: пускай пропадает! Кот ходил-ходил и набрел на избушку, в которой лесник жил. Залез на чердак и полеживает себе, а захочет есть — пойдет по лесу птичек да мышей ловить, наестся досыта и опять на чердак. И горя ему мало!
Вот однажды пошел кот гулять, а навстречу ему лиса, увидала кота и дивится: «Сколько лет живу в лесу, а такого зверя не видывала». Поклонилась коту и спрашивает:
— Скажи, добрый молодец, кто ты таков, каким случаем сюда зашел и как тебя по имени величать?
А кот вскинул шерсть свою и говорит:
— Я из сибирских лесов прислан к вам бурмистром[2], а зовут меня Котофей Иванович.
— Ах, Котофей Иванович, — говорит лиса, — не знала про тебя, не ведала; ну, пойдем же ко мне в гости.
Кот пошел к лисице; она привела его в свою нору и стала потчевать разною дичинкой, а сама выспрашивает:
— Что, Котофей Иванович, женат ты или холост?
— Холост, — говорит кот.
— И я, лисица, девица, возьми меня замуж.
Кот согласился, и начались у них пир да веселье.
На другой день отправилась лиса добывать припасов, чтобы было чем с молодым, мужем жить, а кот остался дома. Бежит лиса, а навстречу ей попадается волк:
— Здравствуй, лисица-девица! Где ты, кума, пропадала? Мы все норы обыскали, а тебя не видали.
— Я прежде была лисица-девица, а теперь замужняя жена.
За кого же ты вышла, Лизавета Ивановна?
— Разве ты не слыхал, что к нам из сибирских лесов прислан бурмистр Котофей Иванович? Я теперь бурмистрова жена!
— Нет, не слыхал, Лизавета Ивановна. Как бы его посмотреть?
— У! Котофей Иванович у меня такой сердитый: коли кто не по нем, сейчас съест! Ты смотри приготовь барана да принеси ему на поклон: барана-то положи, а сам схоронись, чтобы он тебя не видал, а то, брат, туго придется!
Волк побежал за бараном.
Идет лиса, а навстречу ей медведь:
— Здравствуй, лисица-девица!
— Что ты, косолапый Мишка, я прежде была лисица-девица, а теперь замужняя жена.
— За кого же ты, Лизавета Ивановна, вышла?
— А который прислан к нам из сибирских лесов бурмистром, зовут Котофей Иванович, за него и вышла.
— Нельзя Ли посмотреть его, Лизавета Ивановна?
— У! Котофей Иванович у меня такой сердитый: коли кто не по нем, сейчас съест! Ты ступай приготовь быка да принеси ему на поклон; волк барана хочет принести. Да смотри быка-то положи, а сам схоронись, чтобы Котофей Иванович тебя не увидел, а то, брат, туго придется!
Медведь пошел за быком.
Принес волк барана, ободрал шкурку и стоит в раздумье, смотрит, а медведь быка тащит.
— Здравствуй, брат Михайло Иванович!
— Здравствуй, брат Левон! Что, не видал лисицы с мужем?
— Нет, брат, давно дожидаю.
— Ступай зови.
— Нет, не пойду, Михайло Иванович! Сам иди, ты посмелей меня.
— Нет, брат Левон, и я не пойду.
Вдруг, откуда ни взялся, бежит заяц. Медведь как крикнет на него:
— Поди-ка сюда, косой!
Заяц испугался, прибежал.
— Ну что, косой пострел, знаешь, где живет лисица?
— Знаю, Михайло Иванович!
— Ступай же скорей да скажи ей, что Михайло Иванович с братом Левоном Ивановичем давно уж готовы, ждут тебя-де с мужем, хотят поклониться быком да бараном.
Заяц пустился к лисе во всю свою прыть. А медведь и волк стали думать, где бы спрятаться. Медведь говорит:
— Я полезу на сосну.
— А мне что же делать? Я куда денусь? — спрашивает волк. — Ведь я на дерево ни за что не взберусь, Михайло Иванович! Схорони, пожалуйста, куда-нибудь, помоги горю.
Медведь положил его в кусты и завалил сухим листьём, а сам влез на сосну, на самую макушку, и поглядывает, не идет ли Котофей с лисой. Заяц между тем прибежал к Лисицыной норе, постучался и говорит лисе:
— Михайло Иванович с братом Левоном Ивановичем прислали сказать, что они давно готовы, ждут тебя с мужем, хотят поклониться вам быком да бараном.
— Ступай, косой, сейчас будем.
Вот идет кот с лисой. Медведь увидал их и говорит волку:
— Ну, брат Левон Иванович, идет лиса с мужем; какой же он маленький!
Пришел кот и сейчас же бросился на быка, шерсть на нем взъерошилась, и начал он рвать мясо зубами и лапами, а сам мурлычет, будто сердится:
— Мало, мало!
А медведь и говорит:
— Не велик, да прожорист, нам четверым не съесть, а ему одному мало; пожалуй, и до нас доберется!
Захотелось волку посмотреть на Котофея Ивановича, да сквозь листья не видать, и начал он прокапывать над глазами листья. Кот услыхал, что лист шевелится, подумал, что это мышь, да как кинется — и вцепился когтями в волчью морду. Волк вскочил — да бежать! А кот сам испугался и бросился прямо на дерево, где медведь сидел.
«Ну, — думает медведь, — увидал меня!»
Слезать-то некогда, вот он и кинулся с дерева наземь — все печенки отбил, вскочил — да бежать. А лисица вслед кричит:
— Вот он задаст вам! Погодите!
С той поры все звери стали кота бояться. А кот с лисой запаслись на целую зиму мясом и стали себе жить да поживать, и теперь живут, хлеб жуют.
ВОЛК-ДУРЕНЬ
В одной деревне жил-был мужик; у него была собака. Смолоду сторожила весь дом, а как пришла тяжелая старость, и брехать перестала. Надоела она хозяину. Вот он собрался, взял веревку, зацепил собаку за шею и повел ее в лес. Привел к осине и хотел удавить, да как увидел, что у старого пса текут по морде горькие слезы, ему и жалко стало. Смиловался, привязал собаку к осине, а сам отправился домой. Остался бедный пес в лесу и начал плакать и проклинать свою долю. Вдруг идет из-за кустов волк, увидал его и говорит:
— Здорово, дружище! Долгонько поджидал тебя в гости. Бывало, ты прогонял меня от своего дома, а теперь сам ко мне попался: что захочу, то над тобой и сделаю. Уж я тебе за все отплачу!
— А что хочешь ты, серый волчок, надо мною сделать?
— Да немного: съем тебя со всей шкурой и с костями.
— Ах ты, глупый серый волк! С жиру сам не знаешь что делаешь; таки после вкусной говядины станешь ты жрать старое худое песье мясо? Зачем тебе понапрасну ломать надо мною свои старые зубы: мое мясо словно гнилая колода. А вот я лучше тебя научу: поди-ка да принеси мне пудика[3] три хорошей кобылятинки, поправь меня немножко, да тогда и делай со мной что угодно.
Волк послушал старого пса, пошел и притащил ему половину кобылы:
— Вот тебе и говядинка! Смотри поправляйся, — сказал и ушел.
Собака стала прибирать мясцо и все поела. Через два дня приходит серый дурень и спрашивает:
— Что, брат, поправился или нет?
— Маленько поправился. Коли б еще принес ты мне какую-нибудь овцу, мое мясо сделалось бы не в пример слаже!
Волк и на то согласился, побежал в чистое поле, лег в лощине и стал караулить, когда погонит пастух свое стадо.
Вот пастух и гонит стадо. Волк высмотрел из-за куста овцу, которая пожирнее да побольше, вскочил и бросился на нее; ухватил за шиворот и потащил к собаке.
— Вот тебе овца, поправляйся.
Стала собака поправляться, съела овцу и почуяла в себе силу.
Пришел волк и спрашивает:
— Ну что, брат, каков теперь?
— Еще немножко худ. Вот когда б ты принес мне какого-нибудь кабана, так я бы разжирел, как свинья!
Волк добыл и кабана, принес и говорит:
— Это моя последняя служба! Через два дня приду к тебе в гости.
«Ну ладно, — думает собака, — я с тобою справлюсь».
Через два дня идет волк к откормленному псу, а пес завидел и стал на него брехать.
— Ах ты, мерзкий кобель, — сказал серый волк, — смеешь ты меня бранить!
И тут же бросился на собаку и хотел ее разорвать. Но собака собралась уже с силами и стала с волком на дыбки и начала его так потчевать, что от серого только космы летят. Волк вырвался да бежать скорее. Отбежал далече, захотел остановиться, да как услышал собачий лай — опять припустился. Прибежал в лес, лег под кустом и начал зализывать свои раны.
— Ишь, как обманул, мерзкий кобель! — говорит волк сам с собою. — Постой же, теперь на кого ни попаду, уж тот из моих зубов не вырвется!
Зализал волк раны и пошел за добычей. Смотрит, на горе стоит большой козел; он к нему — и говорит:
— Козел, а козел! Я пришел тебя съесть.
— Ах ты, серый волк! Для чего станешь ты понапрасну ломать об меня свои старые зубы? А ты лучше стань под горою и разинь свою широкую пасть, я разбегусь да таки прямо к тебе в рот, ты меня и проглотишь!
Волк стал под горою и разинул пасть. Козел себе на уме, пролетел с горы как стрела, ударил волка в лоб, да так крепко, что он с ног свалился. А козел и был таков.
Часа через три очнулся волк, голову так и ломит ему от боли. Стал он думать: проглотил ли он козла или нет? Думал-думал, гадал-гадал:
— Коли бы я съел козла, у меня брюхо было бы полнехонько. Кажись, он, бездельник, меня обманул! Ну уж теперь я буду знать что делать!
Сказал волк и пустился к деревне; увидел свинью с поросятами и бросился было схватить поросенка, а свинья не дает.
— Ах ты, свиная харя! — говорит ей волк. — Как смеешь грубить? Да я и тебя разорву, и твоих поросят за один раз проглочу.
А свинья отвечает:
— Ну, до сей поры не ругала я тебя, а теперь скажу, что ты большой дурачина!
— Как так?
— А вот как! Сам ты, серый, посуди: как тебе есть моих поросят — ведь они недавно родились. Надо их обмыть, обелить.
Вот пришли они к большой мельнице. Свинья говорит волку:
— Ты, кум, становись по ту сторону заставки[4], где воды нету, а я пойду и стану поросят в чистую воду окунать да тебе подавать.
Волк обрадовался.
«Вот, — думает, — добыча так добыча!»
Пошел серый дурень под мост, а свинья тотчас ухватила заставку зубами, подняла и пустила воду. Вода как хлынет и потащила за собою волка и начала его вертеть. А свинья с поросятами отправилась домой. Пришла, наелась и с детками на мягкую постель спать повалилась.
Узнал серый волк лукавство свиньи, насилу кое-как выбрался на берег и пошел с голодным брюхом рыскать по лесу. Долго издыхал он с голоду, не вытерпел, пустился опять к деревне и увидел — лежит около гумна какая-то падаль.
«Хорошо, — думает, — вот придет ночь, наемся хоть этой падали».
Нашло на волка неурожайное время, рад и падалью поживиться! Все лучше, чем с голоду зубами пощелкивать да по-волчьи песенки распевать.
Пришла ночь; волк пустился к гумну[5] и стал уписывать падаль. Но охотник еще с вечера его поджидал и приготовил для приятеля пару хороших орехов. Ударил из ружья, и серый волк покатился… Так и скончал свою жизнь серый волк.
ВОРОНА
Жила-была ворона, и жила она не одна, а с няньками, мамками, с малыми детками, с ближними и дальними соседками. Прилетели птицы из заморья, большие и малые, гуси и лебеди, пташки и пичужки, свили гнезда в горах, в долах, в лесах, в лугах и нанесли яичек.
Подметила это ворона и ну перелетных птиц обижать, у них яички таскать!
Летел сыч и увидал, что ворона больших и малых птиц обижает, яички таскает.
— Постой, — говорит он, — негодная ворона, найдем на тебя суд и расправу!
И полетел он далеко, в каменные горы, к сизому орлу. Прилетел и просит:
— Батюшка, сизой орел, дай нам свой праведный суд на обидчицу-ворону! От нее житья нет ни малым, ни большим птицам: наши гнезда разоряет, детенышей крадет, яйца таскает да ими своих воронят питает!
Покачал сизой орел головой и послал за вороною легкого, меньшого своего посла — воробья. Воробей вспорхнул и полетел за вороной. Она было ну отговариваться, а на нее поднялась вся птичья сила, все пичуги, и ну щипать, клевать, к орлу на суд гнать. Нечего делать — каркнула и полетела, а все птицы взвились и следом за ней понеслись.
Вот и прилетели они к Орлову жилью и обсели его, а ворона стоит посереди да обдергивается перед орлом, охорашивается.
И стал орел ворону допрашивать:
— Про тебя, ворона, сказывают, что ты на чужое добро рот разеваешь, у больших и малых птиц детенышей да яйца таскаешь!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина, я только одни скорлупки подбираю!
— Еще про тебя жалоба до меня доходит, что как выйдет мужичок пашню засевать, так ты подымаешься со всем вороньем и ну семена клевать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Я с подружками, с малыми детками, с чадами, домочадцами только червячков из свежей пашни таскаю!
— А еще на тебя всюду народ плачется, что как хлеб сожнут да снопы в копны сложат, то ты налетишь со всем своим вороньем и давай озорничать, снопы ворошить да копны разбивать!
— Напраслина, батюшка сизой орел, напраслина! Мы это ради доброго дела помогаем — копны разбираем, солнышку да ветру доступ даем, чтобы хлебушко не пророс да зерно просохло!
Рассердился орел на старую врунью-ворону, велел ее засадить в острог, в решетчатый теремок, за железные засовы, за булатные замки. Там она сидит и по сей день!
ЛИСА И МЕДВЕДЬ
Жила-была кума-Лиса; надоело Лисе на старости самой о себе промышлять, вот и пришла она к Медведю и стала проситься в жилички:
— Пусти меня, Михайло Потапыч, я лиса старая, ученая, места займу немного, не объем, не обопью, разве только после тебя поживлюсь, косточки огложу.
Медведь, долго не думав, согласился. Перешла Лиса на житье к Медведю и стала осматривать да обнюхивать, где что у него лежит. Мишенька жил с запасом, сам досыта наедался и Лисоньку хорошо кормил. Вот заприметила она в сенцах на полочке кадочку с медом, а Лиса, что Медведь, любит сладко поесть; лежит она ночью, да и думает, как бы ей уйти да медку полизать; лежит, хвостиком постукивает да Медведя спрашивает:
— Мишенька, никак, кто-то к нам стучится?
Прислушался Медведь.
— И то, — говорит, — стучат.
— Это, знать, за мной, за старой лекаркой, пришли.
— Ну что ж, — сказал Медведь, — иди.
— Ох, куманек, что-то не хочется вставать!
— Ну, ну, ступай, — понукал Мишка, — я и дверей за тобой не стану запирать.
Лиса заохала, слезла с печи, а как за дверь вышла, откуда и прыть взялась! Вскарабкалась на полку и ну починать кадочку; ела, ела, всю верхушку съела, досыта наелась; закрыла кадочку ветошкой, прикрыла кружком, заложила камешком, все прибрала, как у Медведя было, и воротилась в избу как ни в чем не бывало.
Медведь ее спрашивает:
— Что, кума, далеко ль ходила?
— Близехонько, куманек; звали соседки, ребенок у них захворал.
— Что же, полегчало?
— Полегчало.
— А как зовут ребенка?
— Верхушечкой, куманек.
— Не слыхал такого имени, — сказал Медведь.
— И-и, куманек, мало ли чудных имен на свете живет!
Медведь уснул, и Лиса уснула.
Понравился Лисе медок, вот и на другую ночку лежит, хвостом об лавку постукивает:
— Мишенька, никак, опять кто-то к нам стучится?
Прислушался Медведь и говорит:
— И то, кума, стучат!
— Это, знать, за мной пришли!
— Ну, что же, кумушка, иди, — сказал Медведь.
— Ох, куманек, что-то не хочется вставать, старые косточки ломать!
— Ну, ну, ступай, — понукал Медведь, — я и дверей за тобой не стану запирать.
Лиса заохала, слезла с печи, поплелась к дверям, а как за дверь вышла, откуда и прыть взялась! Вскарабкалась на полку, добралась до меду, ела, ела, всю середку съела; наевшись досыта, закрыла кадочку тряпочкой, прикрыла кружком, заложила камешком все, как надо, убрала и вернулась в избу.
А Медведь ее спрашивает:
— Далеко ль, кума, ходила?
— Близехонько, куманек. Соседи звали, у них ребенок захворал.
— Что ж, полегчало?
— Полегчало.
— А как зовут ребенка?
— Середочкой, куманек.
— Не слыхал такого имени, — сказал Медведь.
— И-и, куманек, мало ли чудных имен на свете живет! — отвечала Лиса.
С тем оба и заснули.
Понравился Лисе медок, вот и на третью ночь лежит, хвостиком постукивает да сама Медведя спрашивает:
— Мишенька, никак опять к нам кто-то стучится?
Послушал Медведь и говорит:
— И то, кума, стучат.
— Это, знать, за мной пришли.
— Что же, кума, иди, коли зовут, — сказал Медведь.
— Ох, куманек, что-то не хочется вставать, старые косточки ломать! Сам видишь — ни одной ночки соснуть не дают!
— Ну, ну, вставай, — понукал Медведь, — я и дверей за тобой, не стану запирать.
Лиса заохала, закряхтела, слезла с печи и поплелась к дверям, а как за дверь вышла, откуда и прыть взялась! Вскарабкалась на полку и принялась за кадочку; ела, ела, все последки съела; наевшись досыта, закрыла кадочку тряпочкой, прикрыла кружком, пригнела камешком и все, как надо быть, убрала.
Вернувшись в избу, она залезла на печь и свернулась калачиком. А Медведь стал Лису спрашивать:
— Далеко ль, кума, ходила?
— Близехонько, куманек. Звали соседи ребенка полечить.
— Что ж, полегчало?
— Полегчало.
— А как зовут ребенка?
— Последышком, куманек, Последышком, Потапович!
— Не слыхал такого имени, — сказал Медведь.
— И-и, куманек, мало ли чудных имен на свете живет!
Медведь заснул и Лиса уснула.
Вдолге ли, вкоротке ли, захотелось опять Лисе меду — ведь Лиса сластена, — вот и прикинулась она больной: кахи да кахи, покою не дает Медведю, всю ночь прокашляла.
— Кумушка, — говорит Мишка, — хоть бы чем ни на есть полечилась.
— Ох, куманек, есть у меня снадобьеце, только бы медку в него подбавить, и все как есть рукой сымет.
Встал Мишка с полатей и вышел в сени, снял кадку — ан кадка пуста!
— Куда девался мед? — заревел Медведь. — Кума, это твоих рук дело!
Лиса так закашлялась, что и ответа не дала.
— Кума, кто съел мед?
— Какой мед?
— Да мой, что в кадочке был!
— Коли твой был, так, значит, ты и съел, — отвечала Лиса.
— Нет, — сказал Медведь, — я его не ел, все про случай берег; это, знать, ты, кума, сшалила?
— Ах ты, обидчик этакий! Зазвал меня, бедную сироту, к себе, да и хочешь со свету сжить! Нет, друг, не на такую напал! Я, лиса, мигом виноватого узнаю, разведаю, кто мед съел.
Вот Медведь обрадовался и говорит:
— Пожалуйста, кумушка, разведай!
— Ну что ж, ляжем против солнца — у кого мед из живота вытопится, тот его и съел.
Вот легли, солнышко их пригрело. Медведь захрапел, а Лисонька — скорее домой: соскребла последний медок из кадки, вымазала им Медведя, а сама, умыв лапки, ну Мишеньку будить.
— Вставай, вора нашла! Я вора нашла! — кричит в ухо Медведю.
— Где? — заревел Мишка.
— Да вот где, — сказала Лиса и показала Мишке, что у него все брюхо в меду.
Мишка сел, протер глаза, провел лапой по животу — лапа так и льнет, а Лиса его корит:
— Вот видишь, Михайло Потапович, солнышко-то мед из тебя вытопило! Вперед, куманек, своей вины на другого не сваливай!
Сказав это, Лиска махнула хвостом, только Медведь и видел ее.
ЖУРАВЛЬ И ЦАПЛЯ
Летела сова — веселая голова; вот она летела, летела, летела, да и села, головой повертела, по сторонам посмотрела, снялась и опять полетела; летела, летела да села, головой повертела, по сторонам посмотрела, а глаза у нее как плошки, не видят ни крошки!
Это не сказка, то присказка, а сказка впереди.
Пришла весна по зиму и ну ее солнышком гнать-догонять, а травку-муравку из земли вызывать; высыпала-выбежала травка на солнышко поглядеть, вынесла цветы первые — подснежники: и голубые и белые, сине-алые и желто-серые.
Потянулась из-за моря перелетная птица: гуси да лебеди, журавли да цапли, кулики да утки, певчие пташки и хвастунья-синичка. Все слетелись к нам на Русь гнезда вить, семьями жить. Вот разошлись они по своим краям: по степям, по лесам, по болотам, по ручьям.
Стоит журавль один в поле, по сторонам все поглядывает, головушку поглаживает, а сам думает: «Надо-де мне хозяйством обзавестись, гнездо свить да хозяюшку добыть».
Вот свил он гнездо вплоть у болота, а в болоте, — в кочкарнике, сидит долгоносая-долгоносая цапля, сидит, на журавля поглядывает да про себя посмеивается: «Ведь уродился же неуклюжий какой!»
Тем временем надумался журавль: «Дай, говорит, посватаю Цаплю, она в наш род пошла: и клюв наш, и на ногах высока».
Вот и пошел он нетореной дорожкой по болоту: тяп да тяп ногами, а ноги да хвост так и вязнут; вот он упрется клювом — хвост вытащит, а клюв увязнет, клюв вытащит — хвост увязнет; насилу до Цаплиной кочки дошел, поглядел в тростник и спрашивает:
— А дома ли сударушка-цапля?
— Здесь она. Что надо? — ответила цапля.
— Иди за меня замуж, — сказал журавль.
— Как не так, пойду я за тебя, за долговязого: на тебе и платье короткое, и сам ты пешком гуляешь, скупо живешь, меня на гнезде с голоду уморишь!
Слова эти показались журавлю обидными. Молча он повернул, да и пошел домой: тяп да тяп, тяп да тяп.
Цапля, сидючи дома, пораздумалась: «А что ж, и вправду, для чего я ему отказала, нешто мне лучше жить одной? Он хорошего роду, зовут его щегольком, ходит с хохолком; пойду к нему доброе слово перемолвить».
Пошла цапля, а путь по болоту не близок: то одну ногу увязит, то другую. Одну вытащит — другую увязит. Крылышко вытащит — клюв засадит; ну пришла и говорит:
— Журавль, я иду за тебя!
— Нет, цапля, — говорит ей журавль, — уж я раздумал, не хочу на тебе жениться. Иди туда, откуда пришла!
Стыдно стало цапле, закрылась она крылышком и пошла к своей кочке; а журавль, глядя за нею, пожалел, что отказал; вот он выскочил из гнезда и пошел следом за нею болото месить. Приходит и говорит:
— Ну, так уж быть, цапля, я беру тебя за себя.
А цапля сидит сердитая-пресердитая и говорить с журавлем не хочет.
— Слышь, сударыня-цапля, я беру тебя за себя, — повторил журавль.
— Ты берешь, да я не иду, — отвечала она.
Нечего делать, пошел опять журавль домой. «Этакая нравная, — подумал он, — теперь ни за что не возьму ее!»
Уселся журавль в траве и глядеть не хочет в ту сторону, где цапля живет. А та опять передумала; «Лучше жить вдвоём, чем одной. Пойду помирюсь с ним и выйду за него».
Вот и пошла опять ковылять по болоту. Путь до журавля долог, болото вязко: то одну ножку увязит, то другую. Крылышко вытащит — клюв засадит; насилу добралась до журавлиного гнезда и говорит:
— Журонька, послушай-ка, так и быть, я иду за тебя!
А журавль ей в ответ:
— Нейдет Федора за Егора, а и пошла бы Федора за Егора, да Егор не берет.
Сказав такие слова, журавль отвернулся. Цапля ушла.
Думал, думал журавль, да опять пожалел, для чего было ему не согласиться взять за себя цаплю, пока та сама хотела; встал скорехонько и пошел опять по болоту: тяп, тяп ногами, а ноги да хвост так и вязнут; вот упрется он клювом, хвост вытащит — клюв увязит, а клюв вытащит — хвост увязнет.
Вот так-то и по сию пору ходят они друг за дружкой; дорожку проторили, а пива не сварили.
МЕДВЕДЬ, СОБАКА И КОШКА
Где-то на деревне была у мужика добрая собака, да, как устарела, перестала и лаять и оберегать двор с амбарами. Не захотел мужик кормить ее хлебом, прогнал со двора. Собака ушла в лес и легла под дерево издыхать. Вдруг идет медведь и спрашивает:
— Что ты, пес, улегся здесь?
— Пришел околевать с голоду! Видишь, нынче какая у людей правда: покуда есть сила, кормят и поят, а как пропадет сила от старости, ну и прогонят со двора!
— А что, пес, хочется тебе есть?
— Еще как хочется-то!
— Ну, пойдем со мной, я тебя накормлю.
Вот и пошли. Попадается им навстречу лошадь.
— Гляди на меня! — сказал медведь собаке и стал лапами рвать землю. — Пес, а пес!
— Ну что?
— Посмотри-ка, красны ли мои глаза?
— Красны, медведь!
Медведь еще сердитее начал рвать землю.
— Пес, а пес! Что шерсть — взъерошилась?
— Взъерошилась, медведь!
— Пес, а пес! Хвост — поднялся?
— Поднялся.
Вот медведь схватил лошадь за брюхо — лошадь упала наземь. Медведь разорвал ее и говорит:
— Ну, пес! Ешь сколько угодно. А как приберешь все, приходи ко мне.
Живет себе собака, ни о чем не тужит; а как съела все да проголодалась опять, побежала к медведю.
— Ну что, брат, съел?
— Съел, теперь опять пришлось голодать.
— Зачем голодать! Знаешь ли, где ваши бабы жнут?
— Знаю.
— Ну пойдем: я подкрадусь к твоей хозяйке и ухвачу из зыбки ее ребенка, а ты догоняй меня да отнимай его. Как отнимешь, и отнеси назад; она за то станет тебя по-старому кормить хлебом.
Вот ладно. Прибежал медведь, подкрался и унес ребенка из зыбки. Ребенок закричал, бабы бросились за медведем, догоняли-догоняли и не могли нагнать, так и воротились; мать плачет, бабы тужат. Откуда ни взялась собака, догнала медведя, отняла ребенка и несет его.
— Смотрите, говорят бабы: — старый-то пес отнял ребенка!
Побежали навстречу. Мать так уж рада-рада:
— Теперь, — говорит, — я эту собаку ни за что не покину!
Привела ее домой, налила молочка, покрошила хлебца и дала ей:
— На, покушай!
А мужику говорит:
— Нет, муженек, нашу собаку надо беречь да кормить: она моего ребенка у медведя отняла, а ты сказал, что у нее силы нет!
Поправилась собака, отъелась.
— Спасибо, — говорит, — медведю! Не дал помереть с голоду.
И стала медведю первый друг.
Раз у мужика была вечеринка. На ту пору медведь пришел к собаке в гости:
— Здорово, пес! Ну, как поживаешь — хлеб поедаешь?
— Не житье, а масленица! — отвечает собака. — Чем же тебя потчевать? Пойдем в избу; хозяева загуляли и не увидят, как ты пройдешь; а ты пройди в избу да поскорей под печку. Вот я что добуду, тем и стану тебя потчевать.
Ладно, забрались в избу. Собака видит, что гости и хозяева порядком перепились, и ну угощать приятеля. Медведь выпил стакан-другой и поразобрало его. Гости затянули песню, и медведю захотелось; стал свою заводить, а собака уговаривает:
— Не пой, не то беда будет!
Куда! Медведь не утихает, а все громче заводит свою песню. Гости услыхали, вой, похватали колья и давай бить медведя; он вырвался — да бежать, еле-еле жив уплелся.
Была у мужика еще кошка; перестала ловить мышей, и ну проказить: там посудину разобьет, там молоко прольет. Мужик прогнал кошку из дому, а собака видит, что она бедствует без еды, и начала потихоньку носить к ней хлеба да мяса. Узнала про это хозяйка, принялась собаку бить, била-била, а сама приговаривала:
— Не таскай кошке говядины, не носи кошке хлеба!
Вот дня через три вышла собака со двора и видит, что кошка совсем с голоду издыхает.
— Что с тобой?
— С голоду помираю; поту да и сыта была, покуда ты кормила.
— Пойдем со мной.
Вот и пошли. Приходит собака к табуну и начала копать землю лапами, а сама спрашивает:
— Кошка, а кошка! Что глаза мои — красны?
— Ничего не красны.
— Говори, что красны!
Кошка говорит:
— Красны.
— Кошка, а кошка! Что шерсть — ощетинилась?
— Нет, не ощетинилась.
— Говори, что ощетинилась!
— Ну, ощетинилась.
— Кошка, а кошка! Что хвост — поднялся?
— Ничего не поднялся.
— Говори, что поднялся!
— Ну, поднялся.
Собака как бросится на лошадь, а лошадь как ударит ее задом — у собаки и дух вон!
ЛИСИЧКА-СЕСТРИЧКА И ВОЛК
Жили себе дед да баба. Дед говорит бабе:
— Ты, баба, пеки пироги, а я запрягу сани да поеду за рыбкой.
Наловил рыбы и везет домой целый воз. Вот едет он и видит: лисичка свернулась калачиком и лежит на дороге. Дед слез с воза, подошел к лисичке, а она не ворохнется, лежит себе, как мертвая.
— Вот будет подарок жене! — сказал дед, взял лисичку и положил на воз, а сам пошел впереди.
А лисичка улучила время и стала выбрасывать полегоньку из воза все по рыбке да по рыбке, все по рыбке да по рыбке. Повыбросила всю рыбу и сама ушла.
— Ну, старуха, — говорит дед, — какой воротник привез я тебе на шубу!
— Где?
— Там на возу — и рыба и воротник.
Подошла баба к возу: ни воротника, ни рыбы — и начала ругать мужа:
— Ах ты, такой-сякой! Ты еще вздумал обманывать!
Тут дед смекнул, что лисичка-то была не мертвая. Погоревал, погоревал, да делать нечего.
А лисичка собрала всю разбросанную рыбу в кучку, уселась на дороге и кушает себе. Приходит к ней серый волк:
— Здравствуй, сестрица!
— Здравствуй, братец!
— Дай мне рыбки!
— Налови сам, да и кушай.
— Я не умею.
— Эка, ведь я же наловила! Ты, братец, ступай на реку, опусти хвост в прорубь, сиди да приговаривай: «Ловись, рыбка, и мала, и велика! Ловись, рыбка, и мала, и велика!» Рыбка к тебе сама на хвост нацепится. Да смотри сиди подольше, а то не наловишь.
Волк и пошел на реку, опустил хвост в прорубь и начал приговаривать:
— Ловись, рыбка, и мала, и велика! Ловись, рыбка, и мала, и велика!
Вслед за ним и лиса явилась; ходит около волка да причитывает:
— Ясни, ясни на небе, мерзни, мерзни, волчий хвост.
— Что ты, лисичка-сестричка, говоришь?
— Да я тебе помогаю.
А сама, плутовка, поминутно твердит:
— Мерзни, мерзни, волчий хвост!
Долго-долго сидел волк у проруби, целую ночь не сходил с места, хвост его и приморозило; пробовал было приподняться: не тут-то было!
«Эка, сколько рыбы привалило — и не вытащишь!» — думает он.
Смотрит, а бабы идут за водой и кричат, завидя серого:
— Волк, волк! Бейте его, бейте его!
Прибежали и начали колотить волка — кто коромыслом, кто ведром, кто чем попало. Волк прыгал, прыгал, оторвал себе хвост и пустился без оглядки бежать.
«Хорошо же, — думает, — уж я тебе отплачу, сестрица!»
Тем временем, пока волк отдувался своими боками, лисичка-сестричка захотела попробовать, не удастся ли еще что-нибудь стянуть. Забралась в одну избу, где бабы пекли блины, да попала головой в кадку с тестом, вымазалась и бежит. А волк ей навстречу:
— Так-то учишь ты? Меня всего исколотили!
— Эх, волчику-братику! — говорит лисичка-сестричка. — У тебя хоть кровь выступила, а у меня мозг, меня больней твоего прибили: я насилу плетусь.
— И то правда, — говорит волк: — где уж тебе, сестрица, идти, садись на меня, я тебя довезу.
Лисичка села ему на спину, он ее и повез.
Вот лисичка-сестричка сидит да потихоньку напевает:
— Битый небитого везет, битый небитого везет!
— Что ты, сестрица, говоришь?
— Я, братец, говорю: «Битый битого везет».
— Так, сестрица, так!
ПЕТУШОК — ЗОЛОТОЙ ГРЕБЕШОК И ЧУДО-МЕЛЕНКА
Жили-были старик со старухой. Ели они раз горох и уронили одну горошинку на пол. Покатилась горошинка по полу и скатилась в подполье. Долго ли коротко ли лежала там горошинка, только вдруг стала расти. Росла, росла и выросла до полу. Старуха и говорит:
— Старик, надобно пол-то прорубить, пускай горошина растет выше. Как вырастет — станем в избе горох рвать.
Старик прорубил пол, а горошина все растет да растет — и доросла до потолка. Прорубил старик и потолок, а горошина все растет, да растет — выросла до самого неба.
Не стало у старика со старухой гороха, взял старик мешок и полез на горошину стручки рвать. Лез-лез, добрался до туч и видит: сидит на тучке петушок — золотой гребешок, а рядом стоит мелен-ка — золотая-голубая.
Старик не долго думал, взял с собой и меленку и петушка и спустился по горошине в избу.
Спустился и говорит:
— Вот тебе, старуха, подарочек: петушок — золотой гребешок да меленка!
Старуха говорит:
— Ну-ка я эту меленку сейчас испытаю!
Взяла меленку, повернула разок — глядь, упали на стол блин да пирог! Повернула еще разок — опять упали блин да пирог! Что ни повернет — все блин да пирог, блин да пирог!
Обрадовались старик со старухой: стали жить не тужить. Все им чудо-меленка дает!
Ехал раз мимо их избушки какой-то богатый барин. Остановился он возле крылечка и спрашивает:
— Эй, старик, нет ли у вас чего-нибудь поесть? Я с дороги проголодался.
Старуха говорит:
— Чего ж тебе, барин, дать поесть? Разве блинков да пирожков?
Взяла меленку, повернула. Стали падать блинки да пирожки.
Барин смотрит, диву дается.
Поел он и говорит:
— Продай мне, старуха, эту меленку!
— Нет, барин, не продам — самим нужна.
Барич дождался, когда старик со старухой вышли из избушки и украл у них меленку. Вскочил в коляску и уехал.
Хватились вечером старик со старухой — нет меленки! Стали они горевать, слезы проливать.
А петушок — золотой гребешок кричит:
— Не плачьте, дедушка с бабушкой! Я полечу к барину, отниму нашу меленку!
Взвился петушок и полетел над полями, над реками, над дремучими лесами. Прилетел он к барскому дому, сел на ворота и кричит:
— Ку-ка-ре-ку! Барин, барин, отдай нашу меленку — золотую-голубую!
Услыхал это барин, рассердился и приказал слугам:
— Эй, слуги, возьмите петуха, бросьте его в воду!
Поймали слуги петушка, бросили в колодец.
А петушок сидит в колодце, пьет воду да приговаривает:
— Носик, носик, пей воду! Ротик, ротик, пей воду! — И выпил всю воду.
Выпил всю воду, вылетел из колодца и полетел к барскому дому. Прилетел на балкон и опять кричит:
— Ку-ка-ре-ку! Барин, барин, отдай нашу меленку — золотую-голубую! Барин, барин, отдай нашу меленку — золотую-голубую!
Еще пуще рассердился барин и велел слугам бросить петушка в горячую печь.
Поймали петушка, бросили в горячую печь — прямо в огонь.
А петушок сидит в печке да приговаривает:
— Носик, носик, лей воду! Ротик, ротик, лей воду! — И залил весь огонь в печи.
Вылетел петушок из печи, влетел прямо в барский дом, уселся на подоконник и опять кричит:
— Ку-ка-ре-ку! Барин, барин, отдай нашу меленку — золотую-голубую! Барин, барин, отдай нашу меленку — золотую-голубую! Не захочешь отдать — буду голову клевать!
Стал барин своих слуг скликать:
— Эй, слуги! Хватайте петуха! Рубите его саблями!
Побежали слуги сабли точить, а петушок барину покою не дает: сел ему на голову и давай в темя клевать.
Барин туда, барин сюда, а петушок не отстает.
Барин — бежать, а петушок схватил меленку и полетел с ней к старику и старухе. Прилетел и кричит:
— Ку-ка-ре-ку! Принес я нашу меленку — золотую-голубую! Обрадовались старик со старухой. Взяли они меленку и стали жить-поживать, всех блинками да пирожками угощать.
СОЛНЦЕ, МЕСЯЦ И ВОРОН ВОРОНОВИЧ
Жили-были старик да старуха, у них было три дочери. Старик пошел в амбар крупу брать. Взял крупу, понес домой, а на мешке была дырка: крупа-то в нее сыплется и сыплется.
Пришел домой. Старуха спрашивает:
— Где крупа?
А крупа вся высыпалась. Пошел старик собирать и говорит:
— Как бы Солнышко обогрело, как бы Месяц осветил, как бы Ворон Воронович пособил мне крупу собирать — за Солнышко бы отдал старшую дочь, за Месяц — среднюю, а за Ворона Вороновича — младшую.
Стал старик собирать — Солнце обогрело. Месяц осветил, а Ворон Воронович пособил крупу собирать. Пришел старик домой, сказал старшей дочери:
— Оденься хорошенько, да выйди на крылечко.
Она оделась, вышла на крылечко, Солнце и утащило ее.
Средней дочери также велел одеться хорошенько и выйти на крылечко.
Она оделась и вышла. Месяц схватил и утащил вторую дочь.
И меньшей дочери сказал:
— Оденься хорошенько да выйди на крылечко.
Она оделась и вышла на крылечко. Ворон Воронович схватил ее и унес.
Старик и говорит:
— Идти разве в гости к зятю?
Пошел к Солнышку; вот и пришел. Солнышко и говорит:
— Чем тебя потчевать?
— Я ничего не хочу.
Солнышко сказало жене, чтоб настряпала оладьев. Вот жена настряпала. Солнышко уселось среди пола, жена поставила на него сковородку — и оладьи изжарились. Накормили старика.
Пришел старик домой, приказал старухе состряпать оладьев; сам сел на пол и велит ставить на себя сковороду с оладьями.
— Нешто на тебе испекутся? — говорит старуха.
— Ничего, — говорит, — ставь, испекутся.
Она и поставила: сколько оладьи ни стояли, ничего не испеклись, только прокисли. Нечего делать, поставила старуха сковороду в печь, испеклись оладьи, наелся старик.
На другой день старик пошел в гости к другому зятю, к Месяцу. Пришел, Месяц говорит:
— Чем тебя угощать?
— Я, — отвечает старик, — ничего не хочу.
Месяц затопил для него баню. Старик говорит:
— Темно, может быть, в бане-то будет?
А Месяц ему:
— Нет, светло, ступай.
Пошел старик в баню. А Месяц запихал пальчик свой в дырочку, и оттого в бане светло-светло стало.
Выпарился старик, пришел домой и велит старухе топить баню ночью. Старуха истопила; он и посылает ее туда париться. Старуха говорит:
— Темно париться-то!
— Ступай, светло будет.
Пошла старуха, а старик видел то, как светил ему Месяц, и сам туда же — взял прорубил дырку в бане и запихал в нее свой палец. А в бане свету нисколько нет. Старуха знай кричит ему:
— Темно!
Делать нечего. Пошла она, принесла лучину с огнем и выпарилась. На третий день старик пошел к Ворону Вороновичу. Пришел.
— Чем тебя угощать-то? — спрашивает Ворон Воронович.
— Я, — говорит старик, — ничего не хочу.
— Ну, пойдем хоть спать на насест.
Ворон подставил лестницу и полезли со стариком.
Ворон Воронович посадил его под крыло. Как старик заснул, они оба упали и убились.
МОРОЗКО
У старика и старухи были три дочери. Старшая дочь доводилась старухе падчерицей, оттого старуха ее не любила, с раннего утра и до вечера ее журила и нарочно утруждала бедняжку работою. Падчерица должна была подниматься до свету: она и дрова и воду носила, и печку топила, и полы подметала, и скотине корм задавала. Но старуха и тут была недовольна и на Марфушу то и дело ворчала: экая ленивица, экая неряха, и голик-то не у места, и ухват не так поставлен, и в избе-то сорно. Девушка молчала и плакала. Она всячески старалась приноровиться к мачехе и угодить ее дочкам, но сестры, глядя на мать, Марфушу во всем обижали, ссорились с нею и нередко доводили до, слез: то им и любо было! Сами они просыпались поздно, приготовленной водицей умывались, чистым полотенцем утирались, а за работу садились, когда пообедают.
Вот наши девицы росли да росли, стали большими и сделались невестами. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Старику жалко было старшей дочери. Он любил ее за то, что была послушная, работящая, никогда не упрямилась, никому не перечила — что заставят, то и делает; да не знал старик, чем пособить горю. Сам был хил, старуха — ворчунья, а дочки ее — ленивицы и упрямицы.
Вот наши старики стали думу думать: отец — как бы дочерей пристроить, а мачеха — как бы старшую с рук сбыть. Однажды старуха и говорит старику:
— Ну, старик, отдадим Марфутку замуж.
— Ладно! — сказал старик и полез на полати.
А старуха ему вслед:
— Завтра встань пораньше, запряги лошадь в дровни и поезжай с Марфуткой. А ты, Марфутка, собери свое добро в коробейку да надень чистую сорочку: пойдешь с отцом в гости.
Добрая Марфуша обрадовалась, что ее повезут в гости, и всю ночь спала сладким сном. Поутру встала, умылась, собрала свое добро в коробейку и сама нарядилась, и была девка — хоть куда невеста! Старик ни свет ни заря запряг лошадь в дровни, подвел к крыльцу и пошел в избу, сел на лавку и сказал:
— Ну, я все изладил, а ты, Марфуша, готова?
— Готова, батюшка!
— А если готовы, так садитесь за стол да жрите! — крикнула на них старуха.
Старик с дочкой сели за стол, а старуха подала им ковригу хлеба да миску старых щей и промолвила:
— Ну, голубка, ешь поскорее да убирайся с глаз моих; я вдоволь на тебя нагляделась! Старик! Увези Марфутку к жениху, да смотри сперва поезжай по дороге, а после сверни направо, на темный бор, — знаешь, прямо к той большой сосне, что на пригорке стоит, — и там отдай Марфутку за доброго молодца за Морозка.
Старик вытаращил глаза, разинул рот и перестал щи хлебать, а дочка завыла.
— Ну что тут нюни-то распустила! Ведь жених-то красавец и богач! Смотри-ка, сколько у него добра: все елки, сосны и березы в пуху; житье-то завидное, да и сам он богатырь!
Старик встал молча, поклал пожитки на дровни, велел дочери накинуть шубку и пустился с нею в дорогу. Долго он ехал, скоро ли приехал, не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Наконец доехал до бора, своротил с дороги и, забравшись в непроходимую глушь, остановился и велел дочери слезать. Здесь под огромной сосной поставил он коробейку, усадил на ней дочку свою и сказал:
— Сиди и жди жениха, да смотри — принимай ласковее.
А после заворотил лошадь— и Домой.
Девушка сидит на коробейке и дрожит: озноб ее пробрал. Хотела бы заплакать, да в очах слез нету. Вдруг слышит: невдалеке Морозко на елке потрескивает, с елки на елку поскакивает да пощелкивает. Очутился он возле девицы и говорит ей с высокой сосны:
— Тепло ль тебе, девица? Тепло ль тебе, красная?
— Тепло, тепло, Морозушко!
Мороз стал ниже спускаться, больше потрескивает, громче пощелкивает и спрашивает девицу:
— Тепло ль тебе, девица? Тепло ль тебе, красная?
Девица чуть дух переводит, и все говорит:
— Тепло, тепло, Морозушко!
Мороз еще пуще затрещал, сильнее защелкал и опять спрашивает:
— Тепло ль тебе, девица? Тепло ль тебе, красная?
Девица начинала замерзать и чуть слышно отвечала:
— Ой, голубчик Морозушко, твое тепло, твое и холодно.
Тут Морозко сжалился, окутал девицу шубами, отогрел одеялами.
Наутро говорит старуха мужу:
— Поезжай, старик, в поле да буди молодых!
Старик запряг лошадь и поехал. Подъехал к дочери, он нашел ее живую, на ней шубу хорошую, фату дорогую и короб с богатыми подарками. Не теряя времени на расспросы, старик сложил все на воз, сел с дочерью и отправился домой. Как же изумилась старуха, когда увидала свою падчерицу здоровую и невредимую, да еще в новой шубе и дорогой фате.
— Э, голубушка, постой, меня не проведешь!
Вот немного спустя говорит старуха мужу:
— Увези-ка и моих дочерей к жениху; он их еще не так одарит!
Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Рано поутру старуха дочек своих накормила и как следует под венец убрала-нарядила и в путь отпустила. Старик свез их на то же место, куда и Марфушу возил, и оставил под сосною. Наши девицы сидят да посмеиваются:
— Что это у матушки выдумано — в лесу замуж отдавать? Разве в нашей деревне нет и ребят! Не ровен черт придет — не будешь знать, как и отвязаться!
Девушки были в шубках, а все-таки прозябли.
— Что, Параха? Меня мороз по коже подирает. Ну, как суженый-ряженый не придет? Ведь мы замерзнем.
— Полно, Машка! Коли[6] женихи рано собираются?
— А что, Параха, коли придет один, кого он возьмет?
— Не тебя ли, дурища?
— А то небось — тебя!
И пошли друг дружку отчитывать…
Вот Морозко начал потрескивать, с елки на елку поскакивать да громко-звонко пощелкивать. Девицам показалось, что жених едет.
— Чу, Параха! Уж едет да с колокольчиком.
А Морозко все ближе да ближе; наконец очутился на высокой сосне, наклонился к девицам и спрашивает;
— Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?
— Ой, Морозко, больно студено! Чуть мы не замерзли, ждем суженого, а он запропал куда-то, чтоб ему пусто было.
Морозко стал ниже спускаться, пуще потрескивать, чаще пощелкивать.
— Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?
— Поди ты к черту, что пристаешь! Вишь, у нас руки и ноги отымаются.
Морозко еще ниже спустился да так приударил, что девицы совсем окостенели.
Наутро говорит старуха:
— Запряги, старик, пошевни[7], положи охапочку сена да возьми теплые одеяла. Чай, девки продрогли: на дворе-то страшный мороз! Да проворней поворачивайся!
Старик живо собрался: не успела старуха и позавтракать, как он был уже в дороге. Приехал к сосне, а дочки лежат мертвые. Он поднял их, положил в пошевни, покрыл одеялами и повез домой. Старуха выбежала к нему навстречу:
— Где мои детки?
Бросилась к пошевням, поснимала одеяла — и словно гроза разразилась:
— Что ты наделал, старик? Уходил ты моих дочек, моих кровных деточек, ненаглядных пташечек! Вот я ж тебя кочергой попотчую!..
— Полно, безумная! Вишь ты, на богатство польстилась, а я чем виноват, ты сама захотела…
Старуха посердилась, побранилась, да после с мужем помирилась, и стали они жить да быть, добро наживать, лихо не поминать. Скоро присватался за Марфушу добрый молодец; на ее свадьбе и я был, мед-пиво пилу по усам текло, в рот не попало.
СКАТЕРТЬ, БАРАНЧИК И СУМА
Жили-были старик да старуха. Пошел раз старик на реку рыбу ловить. Смотрит — попался в сети журавль; бьется, рвется, выбраться не может. Пожалел старик журавля.
«Зачем, — думает, — такой доброй птице пропадать?»
Подошел к журавлю и помог ему из сетей высвободиться. Говорит ему тут журавль человеческим голосом:
— Спасибо тебе, старичок! Никогда твоей услуги не забуду. Пойдем ко мне домой — дам тебе хороший подарок.
Вот они и пошли, старик да журавль.
Шли, шли и пришли на болотце, к журавлевой избе. Вынес журавль полотняную скатерть и говорит:
— Ну, старичок, вот тебе подарок. Как захочешь есть-пить, разверни эту скатерочку и скажи: «Напои-накорми, скатерочка!» — все у тебя будет.
Поблагодарил старик журавля и пошел домой.
Захотелось ему по дороге есть. Сел он под кусток, развернул скатерть и говорит:
— Напои-накорми, скатерочка.
Только сказал — и сразу на скатерти все появилось: и жареное и пареное, ешь — не хочу.
Наелся, напился старик, свернул скатерочку и пошел дальше. Долго ли, коротко ли шел — застигла его в пути темная ночь. Зашел он в избу к богатому мужику и просится:
— Пустите ночевать прохожего человека.
— Ночевать пустим, — говорит хозяин, — угощенья не проси.
— Да мне и не надо угощенья, — отвечает старик. — У меня такая скатерочка есть, что всегда и накормит и напоит вдоволь.
— А ну-ка, покажи!
Старик развернул скатерочку!
Не успел сказать — на скатерти все появилось, что душе угодно. Удивился хозяин и задумал украсть эту скатерть.
Как только старик заснул, он вытащил у него чудесную скатерть, а на место ее свою подложил — простую.
Утром старик отправился домой и не заметил, что скатерть у него не та. Пришел и говорит своей старухе:
— Ну, старуха, теперь не надо тебе хлебы месить да щи варить.
— Как так?
— Да вот так: нас эта скатерочка потчевать будет. Развернул на столе скатерть и говорит:
— Напои-накорми, скатерочка!
А скатерть лежит, как ее положили.
— Обманул, видно, меня журавль, — говорит старик. — Пойду его корить: зачем обманывает!
Собрался и пошел к журавлю.
Встретил его журавль и спрашивает:
— Зачем пожаловал, старичок?
— Так и так, — отвечает старик, — плохую ты мне скатерочку дал.
— Не тужи, — говорит журавль. — Дам я тебе теперь баранчика. Этот баранчик не простой. Как скажешь ему: «Баранчик, встряхнись!» — посыплется из него золото.
Взял старик баранчика и повел его домой.
Под вечер пришел он к тому же богатому мужику:
— Пустите переночевать.
— Иди.
— Да я не один, со мной баранчик.
— А его на дворе оставь.
— Не могу: этот баранчик не простой — он золото дает.
— Не может этого быть, — говорит богатый мужик.
— А вот может!
Расстелил старик рогожу посреди комнаты, поставил на нее баранчика и говорит:
— Баранчик, встряхнись!
Баранчик встряхнулся, и посыпалось из него золото.
Захотел богатый мужик и баранчика себе взять.
Уложил он старика спать и спрятал баранчика. А на его место своего такого же поставил: поди узнай.
Утром старик распрощался с хозяином и пошел домой.
Пришел и говорит:
— Ну, старуха, будем теперь богато жить.
— Откуда же это мы богатство возьмем?
— Вот этот баранчик даст.
Смотрит старуха на старика, дивится — ничего понять не может. А старик говорит ей:
— Ну-ка, расстели на полу рогожу.
Старуха расстелила. Старик поставил на рогожу баранчика и говорит:
— Баранчик, встряхнись!
А баранчик стоит да только мемекает.
— Эх, опять обманул меня журавль! — говорит старик. — Пойду к нему, хоть за обман попеняю.
Собрался и пошел.
Пришел на болотце, к журавлевой избушке, стал журавля звать. Вышел к нему журавль и говорит:
— Зачем опять пришел, старичок?
— Да вот все твои подарки плохие, никакого проку от них нет.
Выслушал его журавль и спрашивает:
— А не заходил ли ты к кому по дороге?
— Заходил к богатому мужику.
— Не хвастал ли моими подарками?
— Хвастал.
— Ну, ладно, — говорит журавль, — дам я тебе последний подарок: он тебе и ума придаст и прежние мои подарки вернет.
Пошел в избушку и вынес старику суму:
— Возьми да скажи: «Сорок, из сумы!»
Старик взял суму и говорит:
— А ну, сорок, из сумы!
Не успел сказать, выскочили из сумы сорок молодцев с дубинками — да на старика…
Догадался старик, закричал:
— Сорок, в суму! Сорок, в суму!
Молодцы с дубинками в ту же минуту опять в суму спрятались. Взял старик суму, поблагодарил журавля и пошел.
Как стемнело, пришел к богатому мужику на ночлег. А тот встретил его, как дорогого гостя. Вошел старик в избу и говорит:
— Куда бы мне эту суму положить?
— Да ты ее у порога брось.
— Не могу: не простая эта сума, она всякие просьбы исполняет. Надо только сказать: «Сорок, из сумы!»
Хозяин говорит:
— Ну, тогда повесь ее на гвоздик.
Старик повесил суму на гвоздик, а сам на печку влез и смотрит, что будет.
Хозяин подождал-подождал, думал — старик уснул и говорит:
— Сорок, из сумы!
Выскочили тут сорок молодцев с дубинками и давай его бить. Бьют, бьют, убежать не дают. Не своим голосом закричал хозяин:
— Ой, дедушка, дедушка! Проснись скорее, помоги!
Старик с печки отзывается:
— Кто мою скатерочку подменил?
— Не знаю!
— А, не знаешь, так и помощи у меня не проси.
— Я подменил! Я подменил! Отдам ее тебе, только спаси! Старик спрашивает:
— Кто моего баранчика подменил?
— И баранчика отдам, только в живых меня оставь!
— Никогда впредь обманывать людей не будешь?
— Ой, никогда!
Тут старик говорит:
— Сорок, в суму!
Спрятались сорок молодцев в суму, будто их и не бывало. Принес хозяин скатерть, привел баранчика, сам кряхтит, охает.
Старик взял свою скатерть да баранчика и пошел домой. Пришел и стал со своей старухой жить-поживать, всех кормить-угощать. И я у него был, мед-пиво пил, по губам текло, а в рот не попало.
МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК
Жил старик со старухою. Раз старуха рубила капусту и нечаянно отрубила палец. Завернула его в тряпку и положила на лавку.
Вдруг услышала — кто-то на лавке плачет. Развернула тряпку, а в ней лежит мальчик ростом с пальчик.
Удивилась старуха, испугалась;
— Ты кто таков?
— Я твой сынок, народился из твоего мизинчика.
Взяла его старуха, смотрит — мальчик крохотный-крохотный, еле от земли видно. И назвала его Мальчик-с-пальчик.
Стал он у них расти. Ростом мальчик не вырос, а разумом умнее большого оказался.
Вот он раз и говорит;
— Где мой батюшка?
— Поехал на пашню.
— Я к нему пойду, помогать стану.
— Ступай, дитятко.
Пришел он на пашню:
— Здравствуй, батюшка!
Осмотрелся старик кругом:
— Что за чудо! Голос слышу, а ничего не вижу. Кто таков говорит со мной?
— Я — твой сынок. Пришел тебе помогать пахать. Садись, батюшка, закуси да отдохни маленько!
Обрадовался старик, сел обедать. А Мальчик-с-пальчик залез лошади в ухо и стал пахать, а отцу наказал:
— Коли кто будет торговать меня, продавай смело: небось — не пропаду, назад домой приду.
Вот едет мимо барин, смотрит и дивуется: конь идет, соха орет[8], а человека нет!
— Этакого еще видом не видано, слыхом не слыхано, чтобы лошадь сама собой пахала!
Старик говорит барину:
— Что ты, разве ослеп? То у меня сын пашет.
— Продай мне его!
— Нет, не продам: нам только и радости со старухой, только и утехи, что Мальчик-с-пальчик.
— Продай, дедушка!
— Ну, давай тысячу рублей.
— Что так дорого?
— Сам видишь: мальчик мал, да удал, на ногу скор, на посылку легок!
Барин заплатил тысячу рублей, взял мальчика, посадил в карман и поехал домой.
А Мальчик-с-пальчик прогрыз дырку в кармане и ушел от барина.
Шел, шел и пристигла его темная ночь.
Спрятался он под былинку подле самой дороги и уснул.
Набежал голодный волк и проглотил его.
Сидит Мальчик-с-пальчик в волчьем брюхе живой, и горя ему мало!
Плохо пришлось серому волку: увидит он стадо, овцы пасутся, пастух сидит, а только подкрадется овцу унести — Мальчик-с-пальчик и закричит во все горло:
— Пастух, пастух, овечий дух! Спишь, а волк овцу тащит!
Пастух проснется, бросится на волка с дубиною да еще притравит его собаками, а собаки ну его рвать — только клочья летят! Еле-еле уйдет старый волк!
Совсем волк отощал, пришлось пропадать с голоду. Просит он Мальчика-с-пальчика:
— Вылези!
— Довези меня домой к отцу, к матери, так вылезу.
Делать нечего. Побежал волк в деревню, вскочил прямо к старику в избу.
Мальчик-с-пальчик тотчас выскочил из волчьего брюха:
— Бейте волка, бейте серого!
Старик схватил кочергу, старуха — ухват, — и давай бить волка. Тут его и порешили[9], сняли кожу да сынку тулуп сделали.
ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНЬЮ
Жил-был старик. У него было три сына: двое умных, третий дурачок Емеля. Те братья работают, а Емеля целый день лежит на печке.
Один раз братья поехали на базар, а бабы, невестки, давай посылать его:
— Сходи, Емеля, за водой.
А он им с печки:
— Неохота…
— Сходи, Емеля, а то братья с базара воротятся, гостинцев тебе не привезут.
— Ну, ладно.
Слез Емеля с печки, обулся, оделся, взял ведра да топор и пошел на речку.
Прорубил лед, зачерпнул ведра и поставил их, а сам глядит в прорубь. И увидел Емеля в проруби щуку. Изловчился и ухватил щуку в руки.
— Вот уха будет сладка!
Вдруг щука говорит ему человечьим голосом:
— Емеля, отпусти меня в воду, я тебе пригожусь.
А Емеля смеется:
— На что ты мне пригодишься?.. Нет, понесу тебя домой, велю невесткам уху сварить. Будет уха сладка.
Щука взмолилась опять:
— Емеля, Емеля, отпусти меня в воду, я тебе сделаю все, что ни пожелаешь.
— Ладно, только покажи сначала, что не обманываешь меня, тогда отпущу.
Щука его спрашивает:
— Емеля, Емеля, скажи, чего ты сейчас хочешь?
— Хочу, чтобы ведра сами пошли домой и вода бы не расплескалась…
Щука ему говорит:
— Запомни мои слова: когда что тебе захочется — скажи только:
«По щучьему веленью, По моему хотенью».Емеля и говорит:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —ступайте, ведра, сами домой…
Только сказал — ведра сами и пошли в гору. Емеля пустил щуку в прорубь, а сам пошел за ведрами.
Идут ведра по деревне, народ дивится, а Емеля идет сзади, посмеивается… Зашли ведра в избу и сами стали на лавку, а Емеля полез на печь.
Прошло много ли, мало ли времени — невестки говорят ему:
— Емеля, что ты лежишь? Пошел бы дров нарубил.
— Неохота…
— Не нарубишь дров, братья с базара воротятся, гостинцев тебе не привезут.
Емеле неохота слезать с печи. Вспомнил он про щуку и потихоньку говорит:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —поди, топор, наколи дров, а дрова — сами в избу ступайте и в печь кладитесь…
Топор выскочил из-под лавки— и на двор, и давай дрова колоть, а дрова сами в избу идут и в печь лезут.
Много ли, мало ли времени прошло — невестки опять говорят:
— Емеля, дров у нас больше нет. Съезди в лес.
А он им с печки:
— Да вы-то на что?
— Как мы на что?.. Разве наше дело в лес за дровами ездить?
— Мне неохота…
— Ну, не будет тебе подарков.
Делать нечего. Слез Емеля с печи, обулся, оделся. Взял веревку и топор, вышел на двор и сел в сани:
— Бабы, отворяйте ворота.
Невестки ему говорят:
— Что ж ты, дурень, сел в сани, а лошадь не запряг?
— Не надо мне лошади.
Невестки отворили ворота, а Емеля говорит потихоньку:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —ступайте, сани, в лес…
Сани сами и поехали в ворота, да так быстро — на лошади не догнать.
А в лес-то пришлось ехать через город, и тут он много народу помял, подавил. Народ кричит: «Держи, его! Лови его!» А он, знай, сани погоняет. Приехал в лес:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —топор, наруби дровишек посуше, а вы, дровишки, сами валитесь в сани, сами вяжитесь…
Топор начал рубить, колоть сухие дерева, а дровишки сами в сани валятся и веревкой вяжутся. Потом Емеля велел топору вырубить себе дубинку — такую, чтобы насилу поднять. Сел на воз:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —поезжайте, сани, домой…
Сани помчались домой. Опять проезжает Емеля по тому городу, где давеча помял, подавил много народу, а там его уж дожидаются. Ухватили Емелю и тащат с возу, ругают и бьют.
Видит он, что плохо дело, и потихоньку:
— По щучьему веленью. По моему хотенью —ну-ка, дубинка, обломай им бока…
Дубинка выскочила — и давай колотить. Народ кинулся прочь, а Емеля приехал домой и залез на печь.
Долго ли, коротко ли — услышал царь об Емелиных проделках и посылает за ним офицера — его найти, привезти во дворец.
Приезжает офицер в ту деревню, входит в ту избу, где Емеля живет, и спрашивает:
— Ты — дурак Емеля?
А он с печки:
— А тебе на что?
— Одевайся скорее, я повезу тебя к царю.
— А мне неохота…
Рассердился офицер и ударил его по щеке.
А Емеля говорит потихоньку:
— По щучьему веленью, По моему хотенью, —дубинка, обломай ему бока…
Дубинка выскочила — давай колотить офицера, насилу он ноги унес.
Царь удивился, что его офицер не мог справиться с Емелей, и своего самого набольшего вельможу послал:
— Привези ко мне во дворец дурака Емелю, а то голову с плеч сниму.
Накупил набольший вельможа изюму, черносливу, пряников. Приехал в ту деревню, вошел в ту избу и стал спрашивать у невесток, что любит Емеля.
— Наш Емеля любит, когда его ласково попросят да красный кафтан посулят, — тогда он все сделает, что ни попросишь.
Набольший вельможа дал Емеле изюму, черносливу, пряников и говорит:
— Емеля, Емеля, что ты лежишь на печи? Поедем к царю.
— Мне и тут тепло…
— Емеля, Емеля, у царя тебя будут хорошо кормить-поить — пожалуйста, поедем.
— А мне неохота…
— Емеля, Емеля, царь тебе красный кафтан подарит, шапку и сапоги.
Емеля подумал-подумал:
— Ну, ладно, ступай ты вперед, а я за тобой вслед буду.
Уехал вельможа, а Емеля полежал еще и говорит:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —ну-ка, печь, поезжай к царю…
Тут в избе углы затрещали, крыша зашаталась, стена вылетела и печь сама пошла по улице, по дороге, прямо к царю.
Царь глядит в окно, дивится:
— Это что за чудо?
Набольший вельможа ему отвечает:
— А это Емеля на печи к тебе едет.
Вышел царь на крыльцо.
— Что-то, Емеля, на тебя много жалоб. Ты много народу подавил.
— А зачем они под сани лезли?
В это время в окно на него глядела царская дочь — Марья-царевна. Емеля увидал ее в окошко и говорит потихоньку:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —пускай царская дочь меня полюбит…
И сказал еще:
— Ступай, печь, домой…
Печь повернулась и пошла домой, вошла в избу и стала на прежнее место. Емеля опять лежит-полеживает.
А у царя во дворе крик да слезы. Марья-царевна по Емеле скучает, не может жить без него, просит отца, чтобы выдал ее за Емелю замуж. Тут царь забедовал, затужил и говорит опять набольшему вельможе:
— Ступай приведи ко мне Емелю живого или мертвого, а то голову с плеч сниму.
Накупил набольший вельможа вин сладких да разных закусок. Поехал в ту деревню, вошел в ту избу и начал Емелю потчевать.
Емеля напился, наелся, захмелел и лег спать. А вельможа положил его в повозку и повез к царю.
Царь тотчас велел прикатить большую бочку с железными обручами. В нее посадили Емелю и Марью-царевну, засмолили и бочку в море бросили.
Долго ли, коротоко ли — проснулся Емеля, видит — темно, тесно.
— Где же это я?
А ему отвечают:
— Скушно и тошно, Емелюшка. Нас в бочку засмолили, бросили в синее море.
— А ты кто?
— Я — Марья-царевна.
Емеля говорит:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —ветры буйные, выкатите бочку на сухой берег, на желтый песок…
Ветры буйные подули. Море взволновалось, бочку выкинуло на сухой берег, на желтый песок. Емеля и Марья-царевна вышли из нее.
— Емелюшка, где же мы будем жить? Построй какую ни на есть избушку.
— А мне неохота…
Тут она стала его еще пуще просить, он и говорит:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —выстройся каменный дворец с золотой крышей…
Только он сказал — появился каменный дворец с золотой крышей. Кругом — зеленый сад: цветы цветут и птицы поют. Марья-царевна с Емелей вошли во дворец, сели у окошечка.
— Емелюшка, а нельзя тебе красавчиком стать?
Тут Емеля не долго думал:
— По щучьему веленью, По моему хотенью —стать мне добрым молодцем, писаным красавцем…
И стал Емеля таким, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
А в ту пору царь ехал на охоту и видит — стоит дворец, где раньше ничего не было.
— Это что за невежа без моего дозволенья на моей земле дворец, поставил?
И послал узнать-спросить: кто такие?
Послы побежали, стали под окошком, спрашивают.
Емеля им отвечает:
— Просите царя ко мне в гости, я сам ему скажу.
Царь приехал к нему в гости. Емеля его встречает, ведет во дворец, сажает за стол. Начинают они пировать. Царь ест, пьет и не надивится:
— Кто же ты такой, добрый молодец?
— А помнишь дурачка Емелю — как приезжал к тебе на печи, а ты велел его со своей дочерью в бочку засмолить, в море бросить. Я — тот самый Емеля. Захочу — твое царство пожгу и разорю.
Царь сильно испугался, стал прощенья просить:
— Женись на моей дочери, Емелюшка, бери мое царство, только не губи меня.
Тут устроили пир на весь мир. Емеля женился на Марье-царевне и стал править царством.
Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец.
ЦАРЕВИЧ-КОЗЛЕНОЧЕК
Жили-были себе царь да царица. У них были сын и дочь. Сына звали Иванушкой, а дочь — Аленушкой. Вот царь с царицею померли. Остались дети одни-одинехоньки и пошли странствовать по белу свету. Шли, шли — солнце высоко, жилье далеко, жар донимает, пот выступает; в чистом поле стоит пруд, а около пруда пасется стадо коров.
— Я хочу пить, — говорит Иванушка.
— Не пей, братец, а то будешь теленочком, — говорит Аленушка. Иванушка послушался, и пошли они дальше. Шли, шли и видят реку, а около ходит табун лошадей.
— Ах, сестрица, если бы ты знала, как мне пить хочется!
— Не пей, братец, а то сделаешься жеребеночком.
Иванушка послушался, и пошли они дальше. Шли, шли и видят озеро, а около него гуляет стадо овец.
— Ах, сестрица, мне пить хочется.
— Не пей, братец, а то будешь баранчиком.
Иванушка послушался, и пошли они дальше. Шли, шли и видят ручей, а возле стерегут свиней.
— Ах, сестрица, я напьюся, мне страшно пить хочется.
— Не пей, братец, а то будешь поросеночком.
Иванушка послушался, и пошли они дальше… Шли, шли — солнце высоко, жилье далеко, жар донимает, пот выступает; вот пасется стадо коз.
— Ах, сестрица, я напьюся.
— Не пей, братец, а то будешь козленочком.
Он не вытерпел и не послушался сестры, напился и стал козленочком, прыгает перед Аленушкой и кричит:
— Ме-ке-ке! Ме-ке-ке!
Аленушка обвязала его шелковым поясом и повела с собою, а сама-то плачет, горько плачет… Козленочек бегал, бегал и забежал в сад к одному царю. Люди увидали и тотчас докладывают царю:
— У нас, ваше царское величество, в саду козленочек и держит его на поясе девица, да такая из себя красавица, что ни вздумать, ни взгадать ни пером описать.
Царь приказал спросить, кто она такая. Вот люди и спрашивают ее, откуда она и чьего роду-племени.
— Так и так, — говорит Аленушка, — были царь и царица, да померли; остались мы, дети: я, царевна, да вот братец мой, царевич; он не утерпел, напился водицы и стал козленочком.
Люди доложили все это царю. Царь позвал Аленушку, расспросил обо всем. Она ему приглянулась, и царь пожелал на ней жениться. Скоро сыграли свадьбу и стали жить весело и счастливо, и козленочек с ними. День гуляет по саду, ночь во дворце проводит, а пьет и ест вместе с царем и царицею.
Однажды поехал царь на охоту. Тем временем колдунья и навела на царицу порчу: сделалась Аленушка худая да бледная. На царском дворе все приуныло: цветы в саду стали вянуть, деревья сохнуть, трава блекнуть. Царь воротился и спрашивает царицу:
— Али ты чем нездорова?
— Да, хвораю, — говорит царица.
На другой день царь опять поехал на охоту. Аленушка лежит больная. Приходит к ней колдунья и говорит:
— Хочешь, я тебя вылечу? Выходи на море столько-то утренних и вечерних зорь и пей там воду.
Царица послушалась и в сумерках вышла на морской берег, а колдунья уж дожидается. Схватила ее, навязала ей на шею камень и бросила в море. Аленушка пошла на дно. Козленочек прибежал и горько-горько заплакал. А колдунья нарядилась царицею, явилась во дворец и принялась хозяйничать. Царь приехал с охоты, не заметил обмана и обрадовался, что царица опять стала здорова.
Собрали на стол и сели обедать.
— А где же козленочек? — спрашивает царь.
— Не надо его, — говорит колдунья, — я не велела пускать, от него так и несет козялятиной!
На следующий день, только царь уехал на охоту, колдунья козленочка била-била, колотила-колотила и грозит ему:
— Вот воротится царь, я попрошу тебя зарезать!
Приехал царь, колдунья так и пристает к нему: прикажи да прикажи зарезать козленочка:
— Он мне надоел, опротивел совсем!
Царю жалко было козленочка, да делать нечего — она так пристает, так упрашивает, что царь наконец согласился и позволил его зарезать.
Видит козленочек — уж начали точить на него ножи булатные, прибежал к царю и просится:
— Царь, пусти меня на море сходить, водицы испить, кишочки всполоскать.
Царь пустил его. Вот козленочек прибежал к морю, стал на берегу и жалобно закричал:
Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок. Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят меня зарезати!Она ему отвечает:
Иванушка-братец! Тяжел камень ко дну тянет, Шелкова трава ноги спутала, Желты пески на грудь легли, Лютая змея сердце высосала!Козленочек заплакал и воротился назад. Посередь дня опять просится он у царя:
— Царь, пусти меня на море сходить, водицы испить, кишочки всполоскать.
Царь пустил его. Вот козленочек прибежал к морю и жалобно закричал:
Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок. Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные, Хотят меня зарезати!Она ему отвечает:
Иванушка-братец! Тяжел камень ко дну тянет. Шелкова трава ноги спутала, Желты пески на грудь легли, Люта змея сердце высосала!Козленочек заплакал и воротился домой. Царь и думает: что бы это значило — козленочек все бегает на море! Вот попросился козленочек в третий раз:
— Царь, пусти меня на море сходить, водицы испить, кишочки всполоскать.
Царь отпустил его и сам за ним следом. Приходит к морю и слышит — козленочек вызывает сестрицу:
Аленушка, сестричка моя! Выплынь, выплынь на бережок. Огни горят горючие, Котлы кипят кипучие, Ножи точат булатные. Хотят меня зарезати!Она ему отвечает:
Иванушка-братец! Тяжел камень ко дну тянет, Шелкова трава ноги спутала, Желты пески на грудь легли, Люта змея сердце высосала!Козленочек опять начал вызывать сестрицу. Аленушка всплыла кверху и показалась над водой. Царь ухватил ее, сорвал с шеи камень и вытащил Аленушку на берег, да и спрашивает:
— Как это сталося?
Она ему все рассказала. Царь обрадовался, козленочек тоже — так и прыгает, в саду все зазеленело и зацвело. А колдунью приказал царь казнить. Разложили на дворе костер дров и сожгли ее. После того царь с царицей, с козленочком стали жить, да поживать, да добра наживать и по-прежнему вместе и пили и ели.
ХИТРАЯ НАУКА
Жили себе дед да баба, у них был сын. Старик-то был бедный. Хотелось ему отдать сына в науку, чтоб смолоду был родителям своим на утеху, под старость на перемену, по смерти на помин души; да что станешь делать, коли достатку нет!
Водил он его по городам, по селам — авось возьмет кто в ученье. Нет, никто не взялся учить даром. Воротился старик домой, поплакал-поплакал с бабою, потужил-погоревал о своей бедности и опять повел сына в город. Только пришли они в город, попадается им навстречу неведомый человек и спрашивает деда:
— Что, старичок, пригорюнился?
— Как мне не пригорюниться! — сказал дед. — Вот водил-водил сына, никто не берет без денег в науку, а денег нетути!
— Ну так отдай его мне! — говорит встречный. — Я его в три года выучу всем хитростям. А через три года, в этот самый день, в этот самый час, приходи за сыном. Да смотри: коли не просрочишь, придешь вовремя да узнаешь своего сына — возьмешь его назад, а коли нет, так оставаться ему у меня.
Дед так обрадовался, что и не спросил, кто такой встречный, где живет, как и чему станет учить малого. Отдал ему сына и пошел домой. Пришел в радости, рассказал обо всем бабе. А встречный-то был колдун.
Вот прошли три года. Старик давно позабыл, в какой день и час отдал сына в науку, и не знает, как ему быть. А сын за день до срока прилетел к нему малою пташкою, хлопнулся о завалинку и вошел в избу добрым молодцем. Поклонился отцу и говорит:
— Батюшка! Завтра исполняется моему ученью три полных года, не замешкайся, приходи за мной, — и рассказал, куда за ним приходить и как его узнавать: — у хозяина моего не один я в науке; есть еще одиннадцать работников, навсегда при нем остались, а все оттого, что родители не сумели их признать. И только ты меня не признаешь, так и я останусь при нем двенадцатым. Завтра, как придешь ты за мною, хозяин всех нас двенадцать выпустит белыми голубями — перо в перо, хвост в хвост и голова в голову равны. Вот ты и смотри: все высоко станут летать, а я нет-нет да возьму повыше всех. Хозяин спросит, узнал ли своего сына, — ты и покажь, на того голубя, что повыше всех. После выведет он к тебе двенадцать жеребцов — все одной масти, гривы на одну сторону и собой равны. Как станешь проходить мимо тех жеребцов, хорошенько примечай: все жеребцы будут смирно стоять, а я нет-нет, да правой ногой и топну. Хозяин спросит: «Узнал своего сына?» — ты смело на меня показывай. После того выведет к тебе двенадцать добрых молодцев — рост в рост, волос в волос, голос в голос, все на одно лицо и одеждой равны. Как станешь проходить мимо тех молодцев, хорошенько вглядывайся: на правую щеку ко мне нет-нет, да и сядет малая мушка. То тебе примета верная!
Распростился с отцом и пошел из дому, хлопнулся о завалинку, сделался птичкою и улетел к хозяину.
Поутру дед встал, собрался и пошел за сыном. Приходит к колдуну.
— Ну, старик, — говорит колдун, — выучил твоего сына всем хитростям. Только если не признаешь его, оставаться при мне на веки вечные.
После того выпустил он двенадцать белых голубей — перо в перо, хвост в хвост, голова в голову равны — и говорит:
— Узнавай, старик, своего сына!
— Как узнавать-то? Ишь, все равны!
Смотрел, смотрел, да как поднялся один голубь повыше всех, указал на того голубя:
— Кажись, это мой!
— Узнал, узнал, дедушка! — сказывает колдун.
В другой раз выпустил он двенадцать жеребцов — все как один, и шерстью, и статями одинаковы, и гривы на одну сторону.
Стал дед ходить вокруг жеребцов да приглядываться, а хозяин спрашивает:
— Ну что, дедушка? Узнал своего сына?
— Нет еще, погоди маленько, — да, как увидел, что один жеребец топнул правою ногой, сейчас показал на него: — Кажись, это мой!
— Узнал, узнал, дедушка!
В третий раз вышло двенадцать добрых молодцев — рост в рост, волос в волос, голос в голос, все на одно лицо, словно одна мать родила. Дед раз прошел мимо молодцев — ничего не заметил, в другой прошел — тоже ничего, а как проходил в третий раз — увидал у одного молодца на правой щеке муху и говорит:
— Кажись, это мой!
— Узнал, узнал, дедушка! Да не ты хитер-мудер, хитер-мудер твой сын!
Взял старик сына и направился домой. Идут путем-дорогою долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли — скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. На ту пору скачут охотники, промышляют зверя красного. Впереди лиса бежит, норовит от них уйти.
— Батюшка, — говорит сын, — я обернусь гончей собакою и схвачу лисицу. Как наедут охотники и станут отбивать зверя, молви им: «Господа охотники, у меня свой пес, я тем свою голову кормлю». Охотники скажут: «Продай его нам» — и будут сулить тебе хорошие деньги. Ты собаку-то продай, а ошейник с веревкой ни за что не отдавай.
Тотчас обернулся он гончею собакою, погнал за лисою и схватил ее. Наехали охотники:
— Ах ты, старый! — закричали они. — Зачем пришел сюда нашу охоту переймать?
— Господа охотники, — отвечает старик, — у меня свой пес, я тем голову свою и кормлю.
— Продай нам!
— Купите.
— А дорог?
— Сто рублей.
Охотники и торговаться не стали, заплатили ему деньги и берут себе собаку, а старик снимает с нее ошейник и веревку.
— Что же ты веревку тащишь?
— И, кормильцы, мое дело дорожное: оборвется на лаптях оборку — навязать пригодится.
— Ну ладно, возьми себе! — сказали охотники, накинули на собаку свою привязь и ударили по лошадям.
Ехали-ехали, глядь — бежит лисица, пустили за нею своих кобелей; те гоняли, гоняли, никак догнать не могли. Говорит один охотник:
— Пустите, братцы, нового кобеля!
Пустили — да только и видели! Лиса бежит в одну сторону, а кобель — в другую. Нагнал старика, ударился о сырую землю и сделался молодцем по-старому, по-прежнему.
Пошел старик с Сыном дальше. Приходят к озеру. Охотники стреляют гусей, лебедей, серых уточек.
Летит стадо гусиное, говорит сын отцу:
— Батюшка! Я обернусь ясным соколом и стану хватать-побивать гусей. Придут к тебе охотники, начнут приставать, ты им скажи: «У меня свой сокол есть, я тем голову свою кормлю!» Будут они торговать сокола — ты птицу продай, а путцев[10] ни за что не отдавай.
Обернулся ясным соколом, поднялся повыше стада гусиного и стал гусей хватать-побивать да на землю пускать. Старик едва в кучу собирать поспевает.
Как увидали охотники такую добычу, прибежали к старику:
— Ах ты, старый! Зачем пришел сюда нашу охоту переймать?
— Господа охотники! У меня свой сокол есть, я тем свою голову кормлю.
— Не продашь ли сокола?
— Отчего не продать — купите!
— А дорог?
— Два ста рублей.
Охотники заплатили деньги и берут себе сокола, а старик путцы снимает.
— Что ж ты путцы снимаешь? Али жалко?
— И-и, кормильцы, мое дело дорожное: оборвется на лаптишках оборка — навязать пригодится.
Охотники не стали спорить и пошли выискивать дичь. Долго ли, коротко ли — летит стадо гусиное.
— Пустите, братцы, сокола!
Пустили — да только и видели! Сокол поднялся повыше стада гусиного и полетел вслед за стариком. Нагнал его, ударился о сырую землю и сделался молодцем по-старому, по-прежнему. Воротились они домой и зажили себе припеваючи.
Настал воскресный день. Говорит сын отцу:
— Батюшка! Я обернусь нынче лошадью; смотри же, лошадь продавай, а уздечку не моги продавать, не то домой не ворочусь.
Хлопнулся о сырую землю и сделался славным жеребцом.
Повел его дед продавать. Обступили старика торговые люди, все барышники: тот дает дорого, другой дает дорого, а колдун тут же явился и дает дороже всех. Старик продал ему сына, а уздечки не отдает.
— Да как же я поведу лошадь-то? — спрашивает колдун. — Дай хоть до двора довести, а там, пожалуй, бери свою узду: мне она не в корысть!
Тут все барышники на старика накинулись: так-де водится, продал коня — продал и узду.
Что с ним поделаешь? Отдал старик уздечку.
Колдун привел коня на свой двор, поставил в конюшню, накрепко привязал к кольцу и высоко притянул ему голову: стоит конь на одних задних ногах, передние до земли не хватают.
— Ну, дочка, — сказал колдун, — ведь я купил нашего хитреца.
— Где же он?
— На конюшне стоит.
Дочь прибежала смотреть. Жалко ей стало добра молодца, захотела подлинней отпустить повод, стала распутывать да развязывать, а конь принялся головою махать. Махал-махал, пока не сбросил с себя узды, как сбросил — сейчас вырвался и пошел версты отсчитывать.
Бросилась дочь к отцу:
— Батюшка, прости, грех попутал — конь-то бежал!
Колдун хлопнулся о сырую землю, сделался серым волком и пустился в погоню; вот близко, вот нагонит!
Конь прибежал к реке, ударился оземь, оборотился в ерша и бултых в воду, а волк за ним щукою.
Ерш бежал-бежал водою, добрался к плотам, где красные девицы белье полоскали, перекинулся золотым колечком и подкатился купеческой дочери прямо под руку.
Купеческая дочь увидала колечко, подхватила и на пальчик надела. А колдун сделался по-прежнему человеком, пристает к ней:
— Отдай да отдай мое золотое колечко!
— Бери, — говорит красная девица и бросила кольцо наземь.
Как ударилось оно, в ту же минуту рассыпалось мелким жемчугом.
Колдун обернулся петухом и бросился клевать жемчужные зерна. Пока он клевал — одно зерно перекинулось ястребом.
Ястреб тотчас взвился кверху, ударил с налету и убил петуха насмерть. После того оборотился он добрым молодцем, полюбился красной девице, купеческой дочери, женился на ней и зажили они вдвоем весело да счастливо.
Тем сказке конец, а мне водички корец[11].
БАТРАК
Жил-был мужик, у него было три сына. Пошел старший сын в батраки наниматься: пришел в город и нанялся к купцу, а тот купец куда был скуп и суров! Только одну речь и держал: как запоет петух, так и вставай, батрак, да принимайся за работу. Трудно, тяжело показалось парню, прожил он с неделю и воротился домой. Пошел средний сын, прожил у купца с неделю, не выдержал и взял расчет.
— Батюшка, — говорит меньшой сын, — позволь, я пойду в батраки к купцу.
— Куда тебе, дураку! Знал бы сидел на печи! Получше тебя ходили, да ни с чем ворочались.
— Ну, как хочешь, а я пойду!
Сказал и пошел к купцу:
— Здравствуй, купец!
— Здравствуй, молодец! Что хорошего скажешь?
— Найми меня в батраки.
— Изволь: только у меня, брат, как петух запоет — так и ступай на работу на весь день.
— Знамое дело: нанялся, что продался!
— А что возьмешь?
— Да что с тебя взять? Год проживу— тебе щелчок да купчихе щипок: больше ничего не надо.
— Ладно, молодец! — отвечает хозяин, а сам думает: «Экая благодать! Вот когда дешево нанял, так дешево!»
Ввечеру батрак изловчился, поймал петуха, завернул ему голову под крыло и завалился спать. Уж полночь давно прошла, дело к утру идет — пора бы батрака будить, да петух не поет! Поднялось солнышко на небо — батрак и сам проснулся.
— Ну, хозяин, давай завтракать, время работать идти.
Позавтракал и проработал день до вечера. В сумерки опять изловил петуха, завернул ему голову за крыло и завалился спать до утра. На третью ночь опять то же.
Дался диву купец, что за притча такая с петухом: совсем перестал горло драть!
«Пойду-ка я, — думает, — на деревню, поищу иного петуха».
Пошел купец петуха искать и батрака с собою взял.
Вот идут они дорогою, а навстречу им четверо мужиков быка ведут, да и бык же большой да злющий! Еле-еле на веревках удержат!
— Куда, братцы? — спрашивает батрак.
— Да быка на бойню ведем.
— Эх вы! Четверо быка ведете, а тут одному делать нечего!
Подошел к быку, дал ему в лоб щелчок и убил до смерти. Опосля ухватил щипком за шкуру — вся шкура долой!
Купец как увидел, каковы у батрака щелчки да щипки, больно пригорюнился; совсем забыл о петухе, вернулся домой и стал с купчихой совет держать, как им беду-горе отбывать.
— А вот что, — говорит купчиха, — пошлем-ка мы батрака поздно вечером в лес, скажем, что корова со стада не пришла; пускай его лютые звери съедят!
— Ладно!
Дождались вечера, поужинали. Вышла купчиха на двор, постояла у крылечка, входит в избу и говорит батраку:
— Что ж ты коров в сарай не загнал? Ведь одной-то, комолой, нету!
— Да, кажись, они все были…
— То — то все! Ступай скорей в лес да поищи хорошенько.
Батрак оделся, взял дубинку и побрел в дремучий лес.
Сколько ни ходил по лесу — не видать ни одной коровы. Стал присматриваться да приглядываться — лежит медведь в берлоге, а а батрак думает: то корова. «Эх-ма, куда затесалась, проклятая, а я тебя всю ночь ищу». И давай осаживать медведя дубинкой. Зверь бросился наутек, а батрак ухватил его за шею, приволок домой и кричит:
— Отворяй ворота, принимай живота!
Пустил медведя в сарай и запер вместе с коровами. Медведь сейчас принялся коров душить да ломать; за ночь всех до одной так и порешил.
Наутро говорит батрак купцу с купчихой:
— Ведь корову-то я нашел.
— Пойдем, жена, посмотрим, какую корову нашел он в лесу.
Пошли в сарай, отворили двери, глядь — коровы задушены, а в углу медведь сидит.
— Что ты, дурак, наделал? Зачем медведя в сарай притащил? Он всех коров у над порешил!
— Постой же, — говорит батрак, — не миновать ему за то смерти!
Кинулся в сарай, дал медведю щелчок — из него и дух вон.
«Плохо дело, — думает купец, — лютые звери ему нипочем. Разве один черт с ним сладит!»
— Поезжай, — говорит батраку, — на чертову мельницу да сослужи мне службу великую: собери с нечистых деньги; в долг у меня забрали, а отдавать не отдают!
— Изволь, — отвечает батрак, — для чего не сослужить такой безделицы?
Запряг лошадь в телегу и поехал на чертову мельницу. Приехал, сел на плотине и стал веревку вить. Вдруг выпрыгнул из воды бес:
— Батрак, что ты делаешь?
— Чай, сам видишь: веревку вью.
— На что тебе веревка?
— Хочу вас, чертей, таскать да на солнышке сушить: а то вы, окаянные, совсем промокли!
— Что ты, что ты, батрак! Мы тебе ничего худого не сделали.
— А зачем хозяину долгов не платите?
— Постой немножко, я пойду спрошу старшего, — сказал черт и нырнул в воду.
Батрак сейчас за лопату. Вырыл глубокую яму, прикрыл ее сверху хворостом, посередке свой шлык[12] уставил, а в шлыке-то загодя дыру прорезал.
Черт выскочил и говорит батраку:
— Старшой спрашивает: как же будешь ты чертей таскать? Ведь наши омуты бездонные.
— Великая важность! У меня на то есть веревка такая: сколько хочешь меряй, все до конца не доберешься.
— Ну-ка, покажи!
Батрак связал оба конца своей веревки и подал черту: уж тот мерил-мерил, все конца нету.
— А много ль долгов платить?
— Да вот насыпь этот шлык серебром, как раз будет.
Черт нырнул в воду, рассказал про все старшему. Жаль стало старому с деньгами расставаться, а делать нечего, пришлось раскошеливаться.
Насыпал батрак полон воз серебра и привез к купцу.
«Вот она беда-то! И черт его не берет!»
Стал купец с купчихой уговариваться бежать из дому. Купчиха напекла пирогов да хлебов, наклала два мешка и легла отдохнуть, чтобы к ночи с силами собраться да от батрака уйти. А батрак вывалил из мешка пироги и хлебы, да заместо того в один положил жернова, а в другой сам залез. Сидит — не ворохнется и дух притаил!
Ночью разбудил купец купчиху, взвалили себе по мешку на плечи и побежали со двора, а батрак из мешка подает голос:
— Эй, хозяин с хозяйкою, погодите, меня с собой возьмите.
— Узнал, проклятый, гонит за нами! — говорит купец с купчихою, и побежали еще шибче: во как уморились!
Увидал купец озеро, остановился, сбросил мешок с плеч.
— Отдохнем, — говорит, — хоть немножко!
А батрак отзывается:
— Тише бросай, хозяин, все бока переломаешь.
— Ах, браток, да ты здесь!
— Здесь!
Ну, хорошо. Решились заночевать на берегу и легли все рядышком.
— Смотри, жена, — говорит купец, — как только заснет батрак, мы его бросим в воду.
Батрак не спит, ворочается, с боку на бок переваливается. Купец да купчиха ждали-ждали и уснули; батрак тотчас снял с себя тулуп да шапку, надел на купчиху, а сам нарядился в ее шубейку и будит хозяина:
— Вставай, бросим батрака в озеро!
Купец встал; подхватили они вдвоем сонную купчиху и кинули в воду.
— Что ты, хозяин, сделал? — закричал батрак. — За что утопил купчиху?
Делать нечего купцу, воротился домой с батраком; а батрак прослужил у него целый год да дал ему щелчок в лоб — только и жил купец! Батрак взял себе его имение и стал себе жить-поживать, добра припасать, лиха избывать.
БАРИН И ПЛОТНИК
Ехал плотник из лесу, толстое бревно вез. Навстречу ему барин на тройке катит.
— Эй, мужик, вороти с дороги.
Нет, барин, ты вороти. Я с возом, а ты порожняком — тебе и воротить.
Не стал барин много разговаривать, крикнул кучеру да слуге:
— Свалите, ребята, воз с дороги да всыпьте ему хорошенько, чтобы знал, как барину перечить.
Слуга с кучером не посмели барина ослушаться, с козел соскочили, воз опрокинули в канаву, а плотника побили. Потом сели и поехали, только пыль столбом завилась.
Бился, бился плотник, вызволил кой-как воз из канавы, а сам думает:
«Ладно, барин, даром тебе это не пройдет, будешь помнить, как мастерового человека обижать».
Добрался до дому, свалил бревно, захватил пилу да топор и отправился в помещичью усадьбу. Идет мимо барского дома и кричит:
— Кому теплые сени сработать, кому баню срубить?
А барин строиться любил. Услыхал и зовет плотника:
— Да сумеешь ли ты хорошо сени построить?
— Отчего не сумею? Вот неподалеку отсюда такой лес растет, что коли из того леса сени построить, так и зимой их топить не надо.
И зовет барина:
— Пойдем со мной строевой лес выбирать.
Пришли в лес. Ходит плотник от дерева к дереву да обухом поколачивает. Ударит, потом ухом приложится, послушает.
— Это нам не годится. А вот это — в самый раз подойдет.
Спрашивает барин:
— Как это ты можешь знать, какое дерево годится? Научи и меня.
Подвел его плотник к толстому дереву.
— Обними вот это дерево и ухом крепче приложись. Я буду постукивать, а ты слушай.
— Да у меня рук не хватает обнять дерево.
— Ничего, давай тебя привяжу.
Привязал барина за руки к дереву, выломал березовый прут и давай его тем прутом потчевать. Бьет да приговаривает:
— Я тебе и еще взбучку дам, будешь знать, как мужика напрасно обижать.
Бил, бил и оставил барина к дереву привязанным. Сам ушел.
Только на другой день нашли барина, отвязали его и привезли домой.
Слег барин с тех побоев в постель, хворает.
А плотник прикинулся знахарем, переоделся так, что узнать нельзя, и пришел в усадьбу.
— Не надо ли кого полечить, поправить?
Барин услыхал и зовет:
— Полечи, братец, меня. Кони понесли, да вот упал и с тех пор ни сесть, ни встать не могу.
— Отчего не полечить? Прикажи истопить баню.
Баню вытопили. Привел плотник барина, двери запер и говорит:
— Раздевайся и ложись на скамью, буду тебя едучей мазью мазать да парить. Придется тебе потерпеть.
— Лучше ты меня привяжи к скамье, а то как бы не упасть.
Плотнику того и надо. Привязал барина к скамье крепко-накрепко и давай ремнем стегать.
Бьет да приговаривает:
— Не обижай напрасно мастерового человека, не обижай мужика. Напотчевал барина сколько надо и ушел домой.
На другой день приехал барин в город, увидал на базаре плотника и спрашивает:
— Скажи, мужичок, ты ведь вчерашний?
А плотник смекнул, в чем дело, и отвечает:
— Никак нет, мне сорок шесть лет, какой же я вчерашний.
И пошел барин прочь несолоно хлебавши и заклялся с той поры мастеровых обижать.
ТЕРЕШЕЧКА
У старика со старухой не было детей. Век прожили, а детей не нажили.
Вот сделали они колодочку, завернули в пеленочку, стали качать да прибаюкивать:
— Спи-тко, усни, дитя, Терешечка, —
Все ласточки спят, И касатки спят. И куницы спят, И лисицы спят. Нашему Терешечке Спать велят!Качали так, качали да прибаюкивали, и вместо колодочки стал расти сыночек Терешечка — настоящая ягодка.
Мальчик рос-подрастал, в разум приходил. Старик сделал ему челнок, выкрасил его белой краской, а весельцы красной.
Вот Терешечка сел в челнок и говорит:
— Челнок, челнок, плыви далече. Челнок, челнок, плыви далече.Челнок и поплыл далеко-далеко. Терешечка стал рыбку ловить, а мать ему молочко и творожок стала носить.
Придет на берег и зовет:
— Терешечка, мой сыночек, Приплынь, приплынь на бережочек, Я тебе есть-пить принесла.Терешечка издалека услышит матушкин голос и подплывает к бережку. Мать возьмет рыбку, накормит, напоит Терешечку, переменит ему рубашечку и поясок и отпустит опять ловить рыбку.
Узнала про то ведьма. Пришла она на бережок и зовет страшным голосом:
— Терешечка, мой сыночек, Приплынь, приплынь на бережочек, Я тебе есть-пить принесла.Терешечка распознал, что не матушкин это голос и говорит:
— Челнок, челнок, плыви далече. То не матушка меня зовет.Тогда ведьма побежала к кузнецу и велит кузнецу перековать ей горло, чтобы голос стал, как у Терешечкиной матери.
Кузнец перековал ей горло. Ведьма опять пришла на бережок и запела голосом точь-в-точь родимой матушки:
— Терешечка, мой сыночек, Приплынь, приплынь на бережочек, Я тебе есть-пить принесла.Терешечка обознался и подплыл к бережку. Ведьма его схватила, в мешок посадила и побежала.
Принесла его в избушку на курьих ножках и велит своей дочери Аленке затопить печь пожарче и Терешечку зажарить.
А сама опять пошла на раздобытки.
Вот Аленка истопила печь жарко-жарко и говорит Терешечке:
— Ложись на лопату.
Он сел на лопату, руки, ноги раскинул и не пролезает в печь.
А она ему:
— Не так лег.
— Да я не умею — покажи, как…
— А как кошки спят, как собаки спят, так и ты ложись.
— А ты ляг сама да поучи меня.
Аленка села на лопату, а Терешечка ее в печку и пихнул и заслонкой закрыл. А сам вышел из избушки и влез на высокий дуб.
Прибежала ведьма, открыла печку, вытащила свою дочь Аленку, съела, кости обглодала.
Потом вышла на двор и стала кататься-валяться по траве. Катается-валяется и приговаривает:
— Покатаюсь я, поваляюсь я, Терешечкина мясца наевшись.
А Терешечка ей с дуба отвечает:
— Покатайся-поваляйся, Аленкина мясца наевшись!
А ведьма:
— Не листья ли это шумят?
И сама — опять:
— Покатаюсь я, поваляюсь я, Терешечкина мясца наевшись! А Терешечка все свое:
— Покатайся-поваляйся, Аленкина мясца наевшись!
Ведьма взглянула и увидела его на высоком дубу. Кинулась грызть дуб. Грызла, грызла — два передних зуба выломала, побежала к кузнецу:
— Кузнец, кузнец! Скуй мне два железных зуба.
— Кузнец сковал ей два зуба.
Вернулась ведьма и стала опять грызть дуб. Грызла, грызла и выломала два нижних зуба. Побежала к кузнецу:
— Кузнец, кузнец! Скуй мне еще два железных зуба.
Кузнец сковал ей еще два зуба.
Вернулась ведьма и опять стала грызть дуб. Грызнет — только щепки летят. А дуб уже трещит, шатается.
Что тут делать? Терешечка видит: летят гуси-лебеди. Он их просит:
— Гуси мои, лебедята! Возьмите меня на крылья, Унесите к батюшке, к матушке!А гуси-лебеди отвечают:
— Га-га, за нами еще летят — поголоднее нас, они тебя возьмут.
А ведьма погрызет-погрызет, взглянет на Терешечку, облизнется— и опять за дело…
Летит другое стадо. Терешечка просит:
— Гуси мои, лебедята! Возьмите меня на крылья, Унесите к батюшке, к матушке!А гуси-лебеди отвечают:
— Га-га, за нами летит защипанный гусенок, он тебя возьмет — донесет.
А ведьме уже немного осталось: вот-вот повалится дуб.
Летит защипанный гусенок. Терешечка его просит:
— Гусь-лебедь ты мой! Возьми меня, посади на крылышки, унеси меня к батюшке, к матушке.
Сжалился защипанный гусенок, посадил Терешечку на крылья, встрепенулся и полетел, понес его домой.
Прилетели они к избе и сели на травке.
А старуха напекла блинов, поминать Терешечку — и говорит:
— Это тебе, старичок, блин, а это мне блин.
А Терешечка под окном:
— А мне блин?
Старуха услыхала и говорит:
— Погляди-ка, старичок, кто там просит блинок?
Старик вышел, увидел Терешечку, привел к старухе — пошло обниманье!
А защипанного гусенка откормили, отпоили, на волю пустили, и стал он с тех пор широко крыльями махать, впереди стада летать да Терешечку вспоминать.
СИВКА-БУРКА
Жил-был старик, и было у него три сына: два умных, а третий — Иванушка-дурачок.
Посеял раз старик пшеницу. Добрая уродилась пшеница, да только повадился кто-то пшеницу мять да топтать.
Вот старик и говорит сыновьям:
— Милые мои дети! Стерегите пшеницу каждую ночь по очереди, поймайте мне вора!
Настала первая ночь.
Отправился старший сын пшеницу стеречь, да захотелось ему спать. Забрался он на сеновал и проспал до утра.
Приходит утром домой и говорит:
— Всю-то ночь я не спал, пшеницу стерег! Иззяб весь, а вора не видал.
На вторую ночь пошел средний сын и тоже всю ночь проспал на сеновале.
На третью ночь приходит черед Иванушке-дурачку идти.
Положил он пирог за пазуху, взял веревку и пошел. Пришел в поле, сел на камень. Сидит не спит, вора дожидается.
В самую полночь прискакал на пшеницу конь — одна шерстинка серебряная, другая золотая. Бежит — земля дрожит, из ушей дым столбом валит, из ноздрей пламя пышет.
И стал тот конь пшеницу есть. Не столько ест, сколько топчет.
Подкрался Иванушка к коню и разом накинул ему на шею веревку.
Рванулся конь изо всех сил — не тут-то было! А Иванушка вскочил на него ловко и ухватился за гриву.
Уж конь носил-носил его по чисту полю, скакал-скакал — не мог сбросить.
И стал тут конь Иванушку просить:
— Отпусти ты меня, Иванушка, на волю! Я тебе за это великую службу сослужу.
— Хорошо, — отвечает Иванушка, — да как я тебя потом найду?
— А ты выйди в чистое поле, свистни три раза молодецким посвистом, гаркни богатырским покриком: «Сивка-бурка, вещий каурка, стань передо мной, как лист перед травой!» Я тут и буду.
Отпустил Иванушка-дурачок коня и взял с него обещание — пшеницы никогда больше не есть и не топтать.
Пришел Иванушка поутру домой.
— Ну, что ты там видел? — спрашивают братья.
— Поймал я, — говорит Иванушка, — коня — одна шерстинка серебряная, другая золотая.
— А где же тот конь?
— Да он обещал больше не ходить в пшеницу, вот я его и отпустил.
Не поверили Иванушке братья, посмеялись над ним вволю. Но только уж с этой ночи никто пшеницы не трогал…
Скоро после этого разослал царь гонцов по всем деревням, по всем городам клич кликать:
— Собирайтесь, бояре да дворяне, купцы да простые крестьяне, на смотр царской дочери Елены Прекрасной! Сидит Елена Прекрасная в тереме высоком у окошка. Кто на своем коне до царевны доскачит да с ее руки золотой перстень снимет, за того она замуж пойдет!
Вот в указанный день собираются братья ехать к царскому двору — не затем, чтобы самим скакать, а хоть на других посмотреть. А Иванушка-дурачок с ними просится:
— Братцы, дайте, мне хоть какую-нибудь лошаденку, и я поеду посмотрю на Елену Прекрасную!
— Куда тебе, дурню! Людей, что ли, хочешь смешить? Сиди себе на печи да золу пересыпай!
Уехали братья, а Иванушка-дурачок и говорит братниным женам:
— Дайте мне лукошко, я хоть в лес пойду — грибов наберу!
Взял лукошко и пошел, будто грибы собирать.
Вышел Иванушка в чистое поле, широкое раздолье, лукошко под кустик бросил, а сам свистнул молодецким посвистом, гаркнул богатырским покриком:
— Сивка-бурка, вещий каурка, стань передо мной, как лист перед травой!
Конь бежит, земля дрожит, из ушей дым столбом валит, из ноздрей пламя пышет. Прибежал и стал перед Иванушкой как вкопанный:
— Что угодно, Иванушка?
«Так и так», — отвечает Иванушка.
— Ну, влезай ко мне в правое ухо, в левое вылезай!
Влез Иванушка коню в правое ухо, а в левое вылез — и стал таким молодцом, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать, ни пером описать!
Сел на Сивку и поскакал прямо к городу.
Нагнал он по дороге своих братьев, поровнялся с ними.
Смотрят они на Иванушку, сами дивуются — никогда такого молодца не видели!
Прискакал Иванушка на площадь — прямо к царскому дворцу. Смотрит — народу видимо-невидимо, а в высоком терему, у окна, сидит царевна — Елена Прекрасная. На руке у нее перстень сверкает— цены ему нет! А собою она красавица из красавиц.
Смотрят все на Елену Прекрасную, и никто не решается до нее доскочить: никому нет охоты шею себе ломать…
Ударил тут Иванушка своего коня по крутым бокам… Фыркнул конь, заржал и прыгнул — только на три бревна до царевны не допрыгнул.
Удивился народ, а Иванушка повернул Сивку и ускакал.
Кричат все:
— Кто таков? Кто таков?
А Иванушки уж и след простыл. Видели, откуда прискакал, не видели, куда ускакал.
А Иванушка примчался в чистое поле, соскочил с коня, влез ему в левое ухо, в правое вылез и стал по-прежнему Иванушкой-дурачком.
Отпустил он Сивку, взял лукошко, набрал в лесу мухоморов и принес домой.
Рассердились братнины жены на Ивана:
— Какие ты, дурень, грибы принес? Только тебе одному их есть!
Усмехнулся Иванушка, забрался на печь и сидит.
Воротились братья домой и рассказывают женам, что в городе видели:
— Ну, хозяйки, какой молодец к царю приезжал! Такого мы сроду не видали. До царевны не доскочил только на три бревна.
А Иванушка лежит на печи да посмеивается:
— Братцы родные, а не я ли это там был?
— Куда тебе, дурню, там быть! Сиди уж на печи да мух лови!
На другой день старшие братья снова в город поехали, а Иванушка взял лукошко и пошел за грибами.
Вышел в чистое поле, в широкое раздолье, лукошко бросил, сам свистнул молодецким посвистом, гаркнул богатырским покриком:
— Сивка-бурка, вещий каурка, стань передо мной, как лист перед травой!
Конь бежит, земля дрожит, из ушей дым столбом валит, из ноздрей пламя пышет.
Прибежал и стал перед Иванушкой как вкопанный.
Влез Иванушка коню в правое ухо, в левое вылез и стал молодец молодцом. Вскочил на коня и поскакал.
Видит — на площади народу еще больше прежнего. Все на царевну любуются, а скакать никто и не думает: кому охота шею себе ломать!
Ударил тут Иванушка своего коня по крутым бокам. Заржал Сивка-бурка, прыгнул — и только на два бревна до царевнина окна не достал.
Поворотил Иванушка Сивку и ускакал. Видели, откуда прискакал, не видели, куда ускакал.
Отпустил Иванушка своего коня, а сам пошел домой. Сел на печь, сидит, дожидается братьев.
Приезжают братья домой и рассказывают:
— Ну, хозяйки, тот же молодец опять приезжал! Не доскочил до царевны только на два бревна.
Иванушка и говорит им:
— Братцы, а не я ли там был?
— Сиди, дурень, помалкивай!..
На третий день братья снова собираются ехать, а Иванушка говорит:
— Дайте мне хоть плохонькую лошаденку: поеду и я с вами!
— Сиди дома! Только тебя там и не хватает!
Сказали и уехали.
Иванушка вышел в чистое поле, в широкое раздолье, свистнул молодецким посвистом, гаркнул богатырским покриком:
— Сивка-бурка, вещий каурка, стань передо мной, как лист перед травой!
Конь бежит, земля дрожит, из ушей дым столбом валит, из ноздрей пламя пышет. Прибежал и стал перед Иванушкой как вкопанный.
Влез Иванушка коню в правое ухо, в левое вылез. Стал молодец молодцом и поскакал к царскому дворцу.
Прискакал Иванушка к высокому терему, стегнул своего коня плеткой… Заржал конь пуще прежнего, прыгнул — и доскочил до окна!
Поцеловал Иванушка царевну в алую щеку, снял с ее пальца заветный перстень, повернул коня и умчался.
Тут все зашумели, закричали;
— Держи его! Лови его!
А Иванушки и след простыл. Только его и видели!
Отпустил он Сивку, пришел домой. Одна рука грязной тряпкой обмотана.
— Что это с тобой приключилось? — спрашивают братнины жены.
— Да вот, искал грибы да на сучок накололся…
И полез на печку.
Вернулись братья, стали рассказывать, что и как было.
— Ну, хозяйки, тот молодец как скакнул сегодня, так до царевны доскочил и перстень с ее пальца снял!
Иванушка сидит за трубой да знай свое:
— Братцы, а не я ли это там был?
— Сиди, дурень, не болтай зря!
Тут Иванушке захотелось на царевнин драгоценный перстень посмотреть.
Как размотал он тряпку, так всю избу и осияло!
— Перестань с огнем баловать! — кричат братья. — Еще избу сожжешь.
— Пора тебя совсем из дому прогнать!
Ничего им Иванушка не ответил.
Через три дня царь снова клич кликнул: чтобы весь народ, сколько ни есть в царстве, собирался к нему на пир и чтобы никто не смел дома оставаться. А кто царским пиром побрезгует — тому голову с плеч долой!
Нечего делать, пошли братья на пир, повели с собой и Иванушку-дурачка.
Пришли, уселись за столы дубовые, за скатерти узорчатые, пьют-едят, разговаривают.
А Иванушка забрался за печку, в уголок, и сидит там.
Ходит Елена Прекрасная, потчует гостей. Каждому подносит вина и меду, а сама смотрит — нет ли у кого на руке ее перстенька заветного. У кого перстень на руке — тот ее и жених.
Только ни у кого перстня не видно…
Обошла она всех, подходит к последнему — к Иванушке. А он за печкой сидит, одежонка на нем худая, одна рука тряпкой завязана.
Братья глядят и думают: «Ишь ты, царевна и нашему Ивашке вина подносит!»
А царевна подала Иванушке стакан вина, да и спрашивает:
— Почему это у тебя, молодец, рука обвязана?
— Ходил в лес по грибы да на сук накололся.
— А ну-ка, развяжи, покажи!
Развязал Иванушка руку, а на пальце царевнин перстень заветный. Так всех и осиял!
Обрадовалась царевна, взяла Иванушку за руку, подвела к отцу и говорит:
— Вот, батюшка, мой жених!
Умылся Иванушка, причесался, оделся и стал не Иванушкой-дурачком, а молодец молодцом, прямо и не узнаешь!
Тут веселым пирком, да и за свадебку!
Я на том пиру был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.
ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА
В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь с царицей. У него было три сына: все молодые, холостые, удальцы такие, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Младшего звали Иван-царевич.
Говорит им царь такое слово:
— Дети мои милые! Возьмите себе по стреле, натяните тугие луки и пустите в разные стороны. На чей двор стрела упадет, там и сватайтесь.
Пустил стрелу старший брат — упала она на боярский двор, прямо против девичья терема. Пустил средний брат — полетела стрела к купцу, а на том крыльце стояла душа-девица, дочь купеческая. Пустил младший брат — попала стрела в грязное болото, и подхватила ее лягушка-квакушка.
Говорит Иван-царевич:
— Как мне за себя квакушку взять? Квакушка не ровня мне!
— Бери, — отвечает ему царь, — знать судьба твоя такова.
Вот поженились царевичи: старший на боярышне, средний на купеческой дочери, а Иван-царевич на лягушке-квакушке.
Призывает их царь и приказывает:
— Чтобы жены ваши испекли мне к завтраку по мягкому белому хлебу!
Воротился Иван-царевич в свои палаты невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
— Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? — спрашивает его лягушка. Али услышал от отца своего слово гневное, неприятное?
— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал тебе к завтраку изготовить мягкий белый хлеб.
— Не тужи, царевич! Ложись-ка спать-почивать; утро вечера мудренее!
Уложила царевича спать да сбросила с себя лягушачью кожу и обернулась душой-девицей Василисою Премудрою. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:
— Мамки-няньки, собирайтесь, снаряжайтесь, приготовьте мягкий хлеб, каков ела я, кушала у родного моего батюшки.
Наутро проснулся Иван-царевич — у квакушки хлеб давно готов, и такой славный, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать! Изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские с пригородками и с заставами.
Благодарствовал царь на том хлебе Ивану-царевичу и тут же отдал приказ трем своим сыновьям:
— Чтобы жены ваши соткали мне за единую ночь по ковру.
Воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
— Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? Аль услышал от отца своего слово жесткое, неприветное?
— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал за единую ночь соткать ему шелковый ковер.
— Не тужи, царевич! Ложись-ка спать-почивать; утро вечера мудренее!
Уложила его спать, а сама сбросила лягушачью кожу и обернулась душой-девицей Василисою Премудрою. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:
— Буйны ветры, принесите тот самый ковер, на котором я сиживала у родного моего батюшки!
Как сказано, так и сделано.
Наутро проснулся Иван-царевич, у квакушки ковер давно готов — и такой чудный, что ни вздумать, ни взгадать, разве в сказке сказать. Изукрашен ковер золотом, серебром, хитрыми узорами.
Благодарствовал царь на том ковре Ивану-царевичу и тут же отдал новый приказ, чтобы все три царевича явились к нему на смотр вместе с женами.
Опять воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.
— Ква-ква, Иван-царевич! Почто кручинишься? Аль услышал от отца своего слово жесткое, неприветливое?
— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка велел, чтобы я с тобой на смотр приходил; а как тебя в люди показать?
— Не тужи, царевич! Ступай один к царю в гости, а я вслед за тобой буду. Как услышишь стук да гром, скажи: «Это моя лягушонка в коробчонке едет».
Вот старшие братья явились на смотр с своими женами разодетыми, разубранными; стоят да на Ивана-царевича смеются:
— Что ж ты, брат, без жены пришел? Хоть бы в платочке принес! И где ты этакую красавицу выискал? Чай, все болота исходил?
Вдруг поднялся великий стук да гром, весь дворец затрясся. Гости крепко напугались, повскакивали с своих мест и не знают, что им делать, а Иван-царевич и говорит:
— Не бойтесь, господа! Это моя лягушонка в коробчонке приехала.
Подлетела к царскому крыльцу золоченая коляска, в шесть лошадей запряженная, и вышла оттуда Василиса Премудрая, такая красавица, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать!
Взяла Ивана-царевича за руку и повела за столы дубовые, за скатерти браные.
Стали гости есть-пить, веселиться. Василиса Премудрая испила из стакана да последки себе за левый рукав вылила, закусила лебедем да косточки за правый рукав спрятала. Жены старших царевичей увидали ее хитрости, давай и себе то же делать.
После, как пошла Василиса Премудрая танцевать с Иваном-царевичем, махнула левой рукой — сделалось озеро, махнула правой — поплыли по воде белые лебеди. Царь и гости диву дивились!
А старшие невестки пошли танцевать, махнули левыми руками — гостей забрызгали, махнули правыми — кость царю прямо в глаз попала!
Царь рассердился и прогнал их нечестно[13].
Тем временем Иван-царевич улучил минуточку, побежал домой, нашел лягушью кожуринку и спалил ее в большом огне.
Приезжает Василиса Премудрая, хватилась — нет лягушьей кожурины. Приуныла, запечалилась и говорит царевичу:
— Ох, Иван-царевич! Что же ты наделал? Если б немножко ты подождал, я бы вечно была твоею, а теперь прощай! Ищи меня за тридевять земель, в тридесятом царстве. Три пары железных сапог износи, три железных просвиры[14] изгложи, — обернулась белой лебедью и улетела в окно.
Иван-царевич горько заплакал, помолился на все четыре стороны, надел железные сапоги и пошел куда глаза глядят. Шел, шел и попадается ему навстречу старый старичок:
— Здравствуй, — говорит, — добрый молодец! Чего ищешь, куда путь держишь?
Иван-царевич рассказал ему свое несчастье.
— Эх, Иван-царевич! Зачем ты спалил лягушью кожурину? Не ты ее надел, не тебе и снимать было! Василиса Премудрая хитрее, мудрее своего отца уродилась; он за то осерчал на нее и велел ей три года квакушкой быть. Вот тебе клубок, куда он покатится, ступай за ним смело.
Иван-царевич поблагодарствовал старику и пошел за клубочком.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли — прикатился клубочек к избушке: стоит избушка на куриных ножках да все повертывается.
Говорит Иван-царевич:
— Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, — к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась к лесу задом, к нему передом. Царевич вошел в избушку, а в ней лежит баба-яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос, сама зубы точит. Говорит она сердитым голосом:
— Фу-фу-фу! Доселева русского духа слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух в очах проявляется, в нос бросается! Гой еси[15], Иван-царевич, зачем пожаловал?
— Ах ты, старая яга! Ты бы прежде меня, доброго молодца, накормила-напоила, в бане выпарила, да тогда бы вестей и спрашивала.
Баба-яга накормила его, напоила, в бане выпарила, а царевич рассказал ей, что ищет свою жену Василису Премудрую.
— Ох, дитятко, как ты долго не бывал! Она с первых-то годов часто тебя поминала, а теперь перестала. Ступай скорей к моей средней сестре, та больше моего знает.
Иван-царевич собрался в путь-дорогу и пошел вслед за клубочком. Шел-шел — и вот опять перед ним избушка на куриных ножках.
— Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, — к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась. Царевич вошел в нее, а там баба-яга, костяная нога. Увидала гостя и говорит:
— Фу-фу-фу! Доселева русского духа слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух в очах проявляется, в нос бросается! Что, Иван-царевич, волею пришел али неволею?
Иван-царевич отвечал, что сколько волею, а вдвое того — неволею:
— Ищу Василису Премудрую!
— Жаль тебя, Иван-царевич! Долго ты не бывал: Василиса Премудрая совсем тебя позабыла, хочет выходить за другого замуж. Теперь она живет у моей большой сестры, ступай туда скорей, да одно помни: как войдешь ты в избу — Василиса Премудрая сейчас оборотится веретеном, а моя сестра станет золотые нитки прясть, на то веретенце навивать. Смотри же, не плошай! Унеси у нее веретенце, переломи его надвое, кончик брось позади себя, а корешок наперед — Василиса Премудрая очутится перед тобою.
Пошел Иван-царевич в дорогу. Шел, шел, долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, три пары железных сапог изношены, три железных просвиры изглоданы — добрался наконец до избушки на куриных ножках.
— Избушка, избушка, стань по-старому, как мать поставила, — к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась.
Царевич вошел в нее, а там баба-яга, костяная нога сидит да золото прядет. Напряла веретено, положила его в ларчик и на ключ заперла.
Иван-царевич удосужился, унес ключ, открыл ларчик, вынул веретено и переломил его надвое: кончик бросил позади, а корешок наперед. В ту же минуту явилась перед ним Василиса Премудрая:
— Ах, Иван-царевич! Как ты долго не бывал, я чуть за другого замуж не вышла!
Тут они взялись за руки, сели на ковер-самолет и полетели в свое государство. Через три дня на четвертый опустился ковер прямо на царский двор. Царь встретил своего сына и невестку с великою радостью, задал большой пир, а после своей кончины назначил своим наследником Ивана-царевича.
ВЕДЬМА И СОЛНЦЕВА СЕСТРА
В некотором царстве, в далеком государстве жил-был царь с царицею. У них был сын Иван-царевич, немой от самого рождения. Когда исполнилось ему двенадцать лет, пошел он однажды к своему любимому конюху. А тот конюх сказывал ему всегда сказки, и теперь Иван-царевич хотел послушать его чудесных рассказов, да не то услышал.
— Иван-царевич, — сказал конюх, — у твоей матери скоро народится дочь, а тебе сестра; будет она страшная ведьма, съест и отца, и мать, и всех подначальных людей. Если хочешь от беды избавиться, ступай попроси у отца что ни есть наилучшего коня и поезжай отсюдова куда глаза глядят.
Иван-царевич прибежал к отцу и сроду впервой заговорил с ним. Царь так этому возрадовался, что не стал и спрашивать, зачем ему добрый конь надобен. Тотчас приказал что ни есть наилучшего коня из своих табунов оседлать для царевича. Иван-царевич сел и поехал куда глаза глядят. Долго-долго он ехал. Наезжает на двух старых швей и просит, чтоб они взяли его с собой жить.
Старухи сказали:
— Мы бы рады тебя взять, Иван-царевич, да нам уже немного жить. Вот доломаем сундук иголок да изошьем сундук ниток, тотчас и смерть придет!
Иван-царевич заплакал и поехал дальше. Долго-долго он ехал: подъезжает к Вертодубу и просит:
— Прими меня к себе.
— Рад бы принять, Иван-царевич, да мне жить остается немного. Вот как повыверну эти дубы с корнями, тотчас и смерть моя!
Пуще прежнего заплакал царевич и поехал все дальше да дальше. Подъезжает к Вертогору; стал его просить, а он в ответ:
— Рад бы принять тебя, Иван-царевич, да мне самому жить немного. Видишь, поставлен я горы ворочать; как справлюсь с этими последними, тут и смерть моя!
Залился Иван-царевич горькими слезами и поехал еще дальше. Долго-долго ехал; приезжает, наконец, к Солнцевой сестрице. Она его приняла к себе, поила-кормила, как за родным сыном ходила. Хорошо было жить царевичу, а все нет-нет, да взгрустнется, захочется узнать, что в родном дому делается. Взойдет, бывало, на высокую гору, посмотрит на свой дворец и видит, что все съедено, только стены остались! Вздохнет и заплачет. Раз этак посмотрел да поплакал — воротился, а Солнцева сестра спрашивает:
— Отчего ты, Иван-царевич, нынче заплаканный?
Он говорит:
— Ветром в глаза надуло.
В другой раз опять то же. Солнцева сестра взяла, да и запретила ветру дуть. И в третий раз воротился Иван-царевич заплаканный, да уж делать нечего — пришлось во всем признаться. И стал он просить Солнцеву сестру, чтоб отпустила его, добра молодца, на родину понаведаться. Она его не отпускает, а он все упрашивает: наконец упросил-таки. Отпустила его на родину понаведаться и дала ему на дорогу щетку, гребенку да два моложавых яблока: как бы ни был стар человек, а съест яблочко — вмиг помолодеет!
Приехал Иван-царевич к Вертогору, всего одна гора осталась. Он взял свою щетку и бросил во чисто поле: откуда ни взялись, вдруг выросли из земли высокие-высокие горы, верхушками в небо упираются; и сколько их тут, видимо-невидимо! Вертогор обрадовался и весело принялся за работу.
Долго ли, коротко ли — приехал Иван-царевич к Вертодубу, всего три дуба осталось. Он взял гребенку и кинул во чисто поле: откуда что — вдруг зашумели, поднялись из земли густые дубовые леса, дерево дерева толще! Вертодуб обрадовался, благодарствовал царевичу и пошел столетние дубы выворачивать.
Долго ли, коротко ли — приехал Иван-царевич к старухам, дал им по яблоку. Они скушали те яблоки и вдруг помолодели, словно никогда старухами не бывали. На радостях подарили они царевичу такой платочек: как махнешь платочком — станет позади целое озеро!
Приезжает Иван-царевич домой, сестра выбежала, встретила его, приголубила:
— Сядь, — говорит, — братец, поиграй на гуслях, а я пойду обед приготовлю.
Царевич сел и бренчит на гуслях. Выполз из норы мышонок и говорит ему человеческим голосом:
— Спасайся, царевич, беги скорее! Твоя сестра зубы точит.
Иван-царевич вышел из горницы, сел на коня и поскакал назад, а мышонок по струнам бегает: гусли бренчат, а сестра и не ведает, что братец ушел. Наточила зубы, бросилась в горницу, глядь — нет ни души, только мышонок в нору скользнул.
Разозлилась ведьма, так и скрипит зубами и пустилась в погоню.
Иван-царевич услыхал шум, оглянулся — вот-вот нагонит сестра, махнул платочком и стало голубое озеро. Пока ведьма переплыла озеро, Иван-царевич далеко уехал.
Понеслась она еще быстрее… Вот уж близко! Вертодуб угадал, что царевич от сестры спасается, и давай вырывать дубы да валить на дорогу. Целую гору накидал, нет ведьме проходу! Стала она путь прочищать, грызла, грызла, насилу продралась, а Иван-царевич уже далеко.
Бросилась догонять, гнала-гнала; еще немножко — и уйти нельзя! Вертогор увидал ведьму, ухватился за самую высокую гору и повернул ее как раз на дорогу, а на ту. гору поставил другую. Пока ведьма карабкалась да лезла, Иван-царевич ехал да ехал и далеко очутился.
Перебралась ведьма через горы и опять погналась за братом. Завидела его и кричит:
— Ну, теперь не уедешь от меня!
Вот близко, вот нагонит!
В то самое время подскакал Иван-царевич к теремам Солнцевой сестры и закричал:
— Солнце, солнце! Отвори оконце!
Солнцева сестра отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем. Ведьма стала требовать, чтоб ей выдали брата головою:
— Пусть Иван-царевич идет со мной на весы, кто кого перевесит. Если я его перевешу, так я его съем, а если он перевесит, пусть меня убьет.
Пошли. Сперва сел на весы Иван-царевич, а потом и ведьма полезла. Только ступила ногой, как Ивана-царевича вверх подбросило, да с такою силою, что он прямо попал на небо к Солнцевой сестре в терема, а ведьма-змея ни с чем осталась.
БУРЕНУШКА
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь с царицею и была у них дочь Марья-царевна. А как умерла царица, то царь взял другую жену Ягишну. У Ягишны родилось три дочери: старшая об одном глазе, средняя — двоеглазая, а младшая — трехглазая. Мачеха невзлюбила Марью-царевну, одела ее в старое, затрапезное[16] платье, дала ей сухую краюшку хлеба и послала пасти коровушку-буренушку.
Царевна пригнала буренушку в чистое поле, в одно ушко к ней влезла, в другое вылезла, напилась-наелась, хорошо нарядилась; за коровушкой-буренушкой целый день ходит, как барыня. День на исходе, она нарядное платье — с плеч, затрапезное — на себя, пришла домой и краюху хлеба назад принесла, на стол положила.
«Чем она сыта?» — думает Ягишна.
На другой день дала Марье-царевне ту же самую краюшку и посылает с нею свою старшую дочь Одноглазку.
— Посмотри, чем сыта Марья-царевна, что она ест и что пьет?
Пришли в чистое поле. Говорит Марья-царевна:
— Отдохни, сестрица, полежи на травке.
Уложила ее, а сама приговаривает:
— Не гляди, глазок, закройся, глазок! Спи-спи, сестрица, спи-спи, родимая!
Сестрица заснула, а Марья-царевна встала, подошла к коровушке-буренушке, в одно ушко влезла, в другое вылезла, напилась-наелась, хорошо нарядилась и ходит весь день, как барыня.
Настал вечер. Марья-царевна нарядное платье — с плеч, затрапезное — на себя, будит Одноглазку и говорит:
— Вставай, сестрица, вставай, родимая, уж домой пора!
— Охти мне! — взгоревалась сестрица. — Я весь день проспала, ничего не видела; теперь мать забранит меня!
Ягишна заругалась на нее; поутру встает, посылает Двуглазку:
— Ступай посмотри за Марьей-царевною: что она ест и что она пьет?
Пришли девицы в чистое поле. Говорит Марья-царевна:
— Отдохни, сестрица, полежи на травке.
Двуглазка легла к ней на колени, а царевна стала приговаривать:
— Закройся, глазок, закройся, другой! Спи-спи, сестрица, спи-спи, родимая!
Сестрица закрыла глаза и проспала до самого вечера; так ничего не видела.
На третий день посылает Ягишна младшую дочь Троеглазку:
— Поди-ка, — говорит, — погляди, что Марья-царевна ест и пьет?
Пришла девица в чистое поле буренушку пасти. Говорит Марья-царевна:
— Сестрица, полежи на травке.
Марья-царевна уложила ее и стала приговаривать:
— Закройся, глазок, закройся, другой! Спи-спи, сестрица, спи-спи, родимая!
А про третий глазок и забыла. Два глаза спят, а третий глядит да глядит, что делает. Марья-царевна. Она побежала к буренушке, в одно ушко влезла, в другое вылезла, напилась-наелась, хорошо нарядилась. Стало солнышко садиться, она нарядное платье — с плеч, затрапезное — на себя и ну будить Троеглазку:
— Вставай, сестрица, вставай, родимая, уж домой пора.
Пришла Марья-царевна домой, сухую краюшку на стол положила. Стала мать у своей дочери спрашивать:
— Что ест и пьет Марья-царевна?
Троеглазка тотчас все рассказала, что видела третьим глазом. Ягишна позвала повара и приказывает:
— Зарежь, старик, коровушку-буренушку.
Старик зарезал. Марья-царевна просит:
— Дедушка, дай мне хоть кишочку.
Бросил старик ей кишочку, она взяла посадила ее к верее[17] — вырос ракитов куст, на нем красуются сладкие ягодки, на нем сидят разные пташечки да поют песни царские да крестьянские.
Прослышал Иван-царевич про Марью-царевну, пришел к ее мачехе, положил блюдо на стол:
— Которая девица нарвет мне полное блюдо ягодок, ту за себя замуж возьму.
Ягишна послала за ягодами свою старшую дочь: птички ее и близко не допускают, того и Смотри — последний глаз выклюют. Послала двух младших дочерей — и тем ни единой ягодки не дали.
Выпустили, наконец, Марью-царевну. Марья-царевна взяла блюдо и пошла ягоды брать. Она берет, а малые пташечки вдвое да втрое на блюдо кладут. Пришла, поставила на стол и царевичу поклон отдала.
Тут веселым пирком да за свадебку. Взял Иван-царевич за себя Марью-царевну, и стали они жить-поживать, добра наживать.
ДОЧЬ-СЕМИЛЕТКА
Ехали два брата: один бедный, другой богатый. У обоих по лошади — у бедного кобыла, у богатого мерин. Остановились они на ночлег рядом. У бедного кобыла принесла ночью жеребенка; жеребенок подкатился под телегу богатого. Будит, он наутро бедного:
— Вставай, брат! У меня телега ночью жеребенка родила.
Брат встает и говорит:
— Как можно, чтоб телега жеребенка родила? Это моя кобыла принесла.
Богатый говорит:
— Кабы твоя кобыла принесла, жеребенок бы подле был!
Поспорили они и пошли до начальства. Богатый дарил судей деньгами, а бедный словами оправдывался.
Дошло дело до самого царя. Велел он призвать обоих братьев и загадал им четыре загадки:
— Что всего на свете сильнее и быстрее? Что всего на свете жирнее? Что всего мягче? И что всего милее?
И положил им сроку три дня:
— На четвертый приходите, ответ дайте!
Богатый подумал-подумал, вспомнил про свою куму и пошел к ней совета просить.
Она посадила его за стол, стала угощать, а сама спрашивает:
— Что так печален, куманек?
— Да загадал мне государь четыре загадки, а сроку всего три дня положил.
— Что такое, скажи мне.
— А вот что, кума! Первая загадка: что всего в свете сильнее и быстрее?
— Экая загадка! У моего мужа каряя кобыла есть; нет ее быстрее! Коли кнутом приударишь, зайца догонит.
— Вторая загадка: что всего на свете жирнее?
— У нас другой год рябой боров кормится; жирный стал, что на ноги не поднимается!
— Третья загадка: что всего в свете мягче?
— Известное дело — пуховик, уж мягче не выдумаешь!
— Четвертая загадка; что всего на свете милее?
— Милее всего внучек Иванушка!
— Ну, спасибо тебе, кума! Научила уму-разуму, во век тебя не забуду.
А бедный брат залился горькими слезами и пошел домой. Встречает его дочь-семилетка:
— О чем ты, батюшка, вздыхаешь да слезы ронишь?
— Как же мне не вздыхать, как слез не ронить? Задал мне царь четыре загадки, которые мне и в жизнь не разгадать.
— Скажи мне, какие загадки.
— А вот какие, дочка: что всего на свете сильнее и быстрее, что всего жирнее, что всего мягче и что всего милее?
— Ступай, батюшка, и скажи царю: сильнее и быстрее всего ветер, жирнее всего земля: что ни растет, что ни живет, земля питает! Мягче всего рука: на что человек ни ляжет, а все руку под голову кладет; а милее сна нет ничего на свете!
Пришли к царю оба брата: и богатый и бедный. Выслушал их царь и спрашивает бедного:
— Сам ли ты дошел, или кто тебя научил?
Отвечает бедный:
— Ваше царское величество! Есть у меня дочь-семилетка, она меня научила.
— Когда дочь твоя мудра, вот ей ниточка шелкова; пусть к утру соткет мне полотенце узорчатое.
Мужик взял шелковую ниточку, приходит домой кручинный, печальный.
— Беда наша! — говорит дочери. — Царь приказал из этой ниточки соткать полотенце.
— Не кручинься, батюшка! — отвечала семилетка, отломила прутик от веника, подает отцу и наказывает — Поди к царю, скажи, чтоб нашел такого мастера, который бы сделал из этого прутика кросна: было бы на чем полотенце ткать!
Мужик доложил про то царю. Царь дает ему полтораста яиц:
— Отдай, — говорит, — своей дочери; пусть к завтрему выведет мне полтораста цыплят.
Воротился мужик домой еще кручиннее, еще печальнее:
— Ах, дочка! От одной беды увернешься — другая навяжется!
— Не кручинься, батюшка! — отвечала семилетка.
Попекла яйца и припрятала к обеду да к ужину, а отца посылает к царю:
— Скажи ему, что цыплятам на корм нужно одноденное пшено: в один бы день было поле вспахано, просо засеяно, сжато и обмолочено. Другого пшена наши цыплята и клевать не станут.
Царь выслушал и говорит:
— Когда дочь твоя мудра, пусть наутро сама ко мне явится — ни пешком, ни на лошади, ни голая, ни одетая, ни с гостинцем, ни без подарочка.
«Ну, — думает мужик, — такой хитрой задачи и дочь не разрешит; пришло время совсем пропадать!»
— Не кручинься, батюшка! — сказала ему дочь-семилетка. — Ступай-ка к охотникам да купи мне живого зайца да живую перепелку.
Отец пошел и купил ей зайца и перепелку.
На другой день поутру сбросила семилетка всю одежду, надела на себя сетку, в руки взяла перепелку, села верхом на зайца и поехала во дворец.
Царь ее у ворот встречает. Поклонилась она царю.
— Вот тебе, государь, подарочек! — и подает ему перепелку.
Царь протянул было руку, перепелка порх — и улетела.
— Хорошо, — говорит царь, — как приказал, так и сделано. Скажи мне теперь: ведь твой отец беден, чем вы кормитесь?
— Отец мой на сухом берегу рыбу ловит, ловушек в воду не ставит, а я подолом рыбу ношу да уху варю.
— Что ты, глупая, когда рыба на сухом берегу живет? Рыба в воде плавает!
— А ты умен? Когда видно, чтобы телега жеребенка принесла? Царь присудил отдать жеребенка бедному мужику, а дочь его взял к себе. Когда семилетка выросла, он женился на ней и стала она царицею.
ДОЧЬ И ПАДЧЕРИЦА
Жил старик со старухою, и была у него дочь. Вот старуха-то померла, а старик обождал немного и женился на вдове, у которой была своя дочка. Плохое житье настало стариковой дочери. Мачеха была ненавистная, отдыху не дает старику:
— Вези свою дочь в лес, в землянку, там она больше напрядет.
Что делать! Послушал мужик бабу — свез дочку в землянку, дал ей кремень, огниво[18], да мешочек круп и говорит:
— Вот тебе огоньку; огонек не переводи, кашу вари, а сама не зевай — сиди да пряди.
Пришла ночь. Красная девица затопила печь, заварила кашу; откуда ни возьмись, мышка — говорит:
— Девица, девица! Дай мне ложечку кашки!
— Ой, моя мышенька! Разговори мою скуку — я тебе дам не одну ложку, а досыта накормлю.
Наелась мышка и ушла. Ночью вломился медведь:
— Ну-ка, девица, туши огни да давай в жмурки играть.
Мышка вскарабкалась на плечо стариковой дочери и шепчет ей на ушко:
— Не бойся, девица! Скажи: давай! Потуши огонь да под печь полезай, а я за тебя стану бегать и в колокольчик звенеть.
Так сделалось. Гоняется медведь за мышкою — не поймает. Стал реветь да поленьями бросать. Бросал-бросал, ни разу не попал, устал и молвил:
— Мастерица ты, девица, в жмурки играть! За то пришлю тебе утром стадо коней да воз серебра.
Наутро говорит баба:
— Поезжай, старик, проведай-ка дочь, что напряла она в ночь. Уехал старик, а баба сидит да ждет: как-то он дочерние косточки привезет. Пришло время старику ворочаться, а собака:
— Тяф-тяф-тяф! С стариком дочка едет, стадо коней гонит, воз серебра везет.
— Врешь, мерзкая собачонка! Это в кузове косточки гремят!
Вот ворота заскрипели, кони во двор вбежали, а дочка с отцом на возу сидят: полон воз серебра. У бабы от жадности глаза разгорелись.
— Экая важность! — кричит. — Повези-ка мою дочку в лес; моя дочка два стада коней пригонит, два воза серебра притащит.
Повез мужик и бабину дочь в землянку; дал ей кремень, огниво, мешочек круп и оставил одну. Об вечере заварила она кашу. Прибежала мышка и просит:
— Наташка! Наташка! Сладка ль твоя кашка? Дай хоть ложечку!
— Ишь, какая! — закричала Наташа и швырнула в нее ложкой. Мышка убежала, а Наташка знай себе уписывает одна кашу. Съела полный горшок, огни позадула, прилегла в углу и заснула.
Пришла полночь, вломился медведь и говорит:
— Эй, где ты, девица? Давай в жмурки играть.
Девица испугалась, молчит, только со страху зубами стучит.
— А, ты вот где! На колокольчик, бегай, а я буду ловить.
Взяла колокольчик, рука дрожит, колокольчик бесперечь звенит, а мышка приговаривает:
— Злой девице живой не быть!
Медведь бросился ловить бабину дочку и, как только изловил ее, сейчас задушил и съел. Наутро шлет баба старика в лес:
— Ступай! Моя дочка два воза привезет, два табуна пригонит.
Мужик уехал, а баба за воротами ждет. Вот прибежала собачка:
— Тяф-тяф-тяф! Не бывать домой бабиной дочери; старик на пустом возу сидит, костьми в кузове гремит!
— Врешь ты, мерзкая собачонка! То моя дочка едет, стада гонит, возы везет. На, скушай блин да говори: бабину дочь в злате, в серебре привезут, а стариковой женихи не возьмут!
Собака съела блин и залаяла:
— Тяф-тяф-тяф! Старикову дочь замуж отдадут, а бабиной в кузове косточки привезут.
Что ни делала баба с собачкой: и блины ей давала, и била ее, — она знай свое твердит… Глянь, а старик у ворот, жене кузов подает; баба кузов открыла, глянула на косточки и завыла, да так разозлилась, что с горя и злости на другой же день померла. Старик выдал свою дочь замуж за хорошего жениха, и стали они жить-поживать да добра наживать.
БАБА-ЯГА
Жили себе дед да баба. Дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталась у него девочка. Злая мачеха ее не полюбила, била ее и думала, как бы совсем извести. Раз отец уехал куда-то, мачеха и говорит девочке:
— Поди к своей тетке, моей сестре, попроси у нее иголочку и ниточку — тебе рубашку сшить.
А тетка эта была баба-яга, костяная нога.
Вот девочка не была глупа да зашла прежде к своей родной тетке.
— Здравствуй, тетушка!
— Здравствуй, родимая! Зачем пришла?
— Матушка послала к своей сестре попросить иголочку и ниточку — мне рубашку сшить.
Та ее и научает:
— Там тебе, племяннушка, будет березка в глаза стегать, ты ее ленточкой перевяжи. Там тебе ворота будут скрипеть и хлопать, ты полей им под пяточки маслица. Там тебя собаки будут рвать, ты им хлебца брось. Там тебе кот будет глаза драть, ты ему ветчинки дай.
Пошла девочка. Вот идет, идет и пришла. Стоит хата, а в ней сидит баба-яга, костяная нога, и ткет.
— Здравствуй, тетушка!
— Здравствуй, родимая!
— Меня матушка послала просить у тебя иголочку и ниточку — мне рубашку сшить.
— Хорошо, садись покуда ткать.
Вот девочка села за кросна[19]. Баба-яга вышла и приказывает своей работнице:
— Ступай истопи баню да вымой племянницу, да смотри — хорошенько, я хочу ею позавтракать.
Девочка сидит ни жива ни мертва, вся перепуганная, и просит она работницу:
— Родимая моя, ты не столько дрова поджигай, сколько водой заливай, решетом воду носи. И дала ей платочек. Баба-яга дожидается. Подошла она к окну и спрашивает:
— Ткешь ли, племяннушка? Ткешь ли, милая?
Баба-яга отошла прочь, а девочка дала коту ветчинки и спрашивает: нельзя ли как-нибудь уйти отсюдова?
— Вон на столе лежит полотенце да гребешок, — говорит кот, — возьми их и беги-беги поскорее. Будет за тобой гнаться баба-яга, ты приклони ухо к земле и, как заслышишь, что она близко, брось сперва полотенце — сделается широкая река. Если баба-яга переплывет эту реку и снова станет догонять тебя, ты приклони ухо к земле и, как заслышишь, что она близко, брось гребешок — станет дремучий лес, сквозь него она уже не продерется!
Девочка взяла полотенце и гребешок и побежала. Собаки хотели ее рвать, она бросила им хлебца, и они ее пропустили. Ворота хотели захлопнуться, она подлила им под пяточки маслица, и они ее пропустили. Березка хотела ей глаза выстегать, она ее ленточкой перевязала, и та ее пропустила.
А кот сел за кросна и ткет: не столько наткал, сколько напутал. Баба-яга подошла к окну и спрашивает:
— Ткешь ли, племяннушка, ткешь ли, милая?
— Тку, тетка, тку, милая! — отвечает грубо кот.
Баба-яга бросилась в хатку, видит, что девочка ушла, и давай кота бить да ругать:
— Ах ты, старый плут, зачем пропустил беглянку? Ты бы у ней глаза выдрал, лицо поцарапал!
— Я тебе сколько служу, — говорит кот, — а ты мне косточки не бросила, а она мне ветчинку дала.
Баба-яга накинулась на собак, на ворота, на березку и на работницу: давай всех ругать и колотить.
Собаки говорят ей:
— Мы тебе сколько служим, ты нам горелой корочки не бросила, а она нам хлебца дала.
Ворота говорят:
— Мы тебе сколько служим, ты нам водицы под пяточки не подлила, а она нам маслица не пожалела.
Березка говорит:
— Я тебе сколько служу, ты меня ниточкой не пожаловала, а она меня ленточкой перевязала.
Работница говорит:
— Я тебе сколько служу, ты мне тряпочки не дала, а она мне платочек подарила.
Баба-яга, костяная нога, поскорее села в ступу, толкачом погоняет, помелом след заметает и пустилась в погоню за девочкой.
Вот девочка приклонила ухо к земле и слышит, что баба-яга гонится и уж близко; взяла да и бросила полотенце — сделалась река такая широкая-широкая!
Баба-яга приехала к реке и от злости зубами заскрипела, воротилась домой, собрала своих быков и погнала к реке. Быки выпили всю реку дочиста. Баба-яга пустилась опять в погоню.
Девочка приклонила ухо к земле и слышит, что баба-яга близко; бросила гребешок — сделался лес, такой дремучий да частый! Баба-яга стала его грызть, но, сколько ни старалась, не могла прогрызть и воротилась назад.
А дед уж приехал домой и спрашивает:
— Где же моя дочка?
Немного погодя и девочка прибежала.
— Где ты была? — спрашивает отец.
— Ах, батюшка, — говорит она, — меня матушка послала к тетке просить иголочку с ниточкой — мне рубашку сшить, а тетка, баба-яга, меня съесть хотела.
— Как же ты ушла, дочка?
Так и так, — рассказывает девочка.
Дед, как узнал все это, рассердился на жену и прогнал ее из дому, а сам с девочкой стал жить-поживать да добра наживать. Я у них был, мед-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало.
ИВАН — КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН И ЧУДО-ЮДО
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик и старуха, и было у них три сына. Младшего звали Иванушкой. Жили они — не ленились, без устали трудились, пашню пахали да хлеб засевали.
Разнеслась вдруг в том царстве-государстве весть: собирается чудо-юдо поганое на их землю напасть, всех людей истребить, города-села огнем спалить. Затужили старик со старухой, загоревали. А сыновья утешают их:
— Не горюйте, батюшка и матушка! Пойдем мы на чудо-юдо, будем с ним биться насмерть. А чтобы нам одним не тосковать, пусть с вами Иванушка останется: он еще очень молод, чтоб на бой идти.
— Нет, — говорит Иван, — не хочу я дома оставаться да вас дожидаться, пойду и я с чудом-юдом биться!
Не стали старик со старухой Иванушку удерживать да отговаривать — снарядили всех троих сыновей в путь-дорогу. Взяли братья дубины тяжелые, взяли котомки с хлебом-солью, сели на коней и поехали.
Долго ли, коротко ли ехали — встречается им старичок:
— Здорово, добрые молодцы!
— Здравствуй, дедушка!
— Куда это вы путь держите?
— Едем мы с поганым чудом-юдом сражаться, родную сторону защищать!
— Доброе это дело! Только для битвы вам нужны не дубинки, а мечи булатные.
— Да где же их достать, дедушка?
— А я вас научу. Поезжайте-ка вы, добрые молодцы, все прямо. Дойдете вы до высокой горы. А в той горе пещера глубокая, вход в нее большим камнем завален. Отвалите камень, войдите в пещеру и найдете там мечи булатные.
Поблагодарили братья старика и поехали, как он учил, все прямо. Видят стоит холм высокий, с одного боку большой камень привален. Отвалили братья тот камень и вошли в пещеру. А там оружия всякого и не сочтешь!
Выбрали они себе по мечу булатному и поехали дальше.
— Спасибо, — говорят старику! — С мечами-то нам куда лучше биться будет!
Ехали они, ехали и приехали в какую-то деревню. Смотрят кругом — ни одной живой души нет, все повыжжено, поломано, стоит одна маленькая избушка. Вошли братья в избушку. Лежит на печке старая старуха да охает.
— Здравствуй, бабушка! — говорят братья.
— Здравствуйте, молодцы! Куда путь держите?
— Едем мы, бабушка, на реку Смородину, на калиновый мост; хотим с чудом-юдом сразиться, свою землю защитить!
— Ох, молодцы, за доброе дело взялись! Ведь он, злодей, всех разорил, разграбил, лютой смерти предал. Ближние царства хоть шаром покати… И до нас добрался. Только я здесь одна и уцелела: видно я уж и чуду-юду на еду не гожусь…
Переночевали братья у старухи, поутру рано встали и отправились снова в путь-дорогу.
Подъезжают к самой реке Смородине, к калиновому мосту. По всему берегу лежат мечи да луки поломанные, лежат кости человеческие…
Нашли братья пустую избушку и решили остановиться в ней.
— Ну, братцы, — говорит Иван, — заехали мы в чужедальнюю сторону, надо нам ко всему прислушиваться да приглядываться. Давайте по очереди в дозор ходить, чтоб чудо-юдо через калиновый мост не пропустить!
В первую ночь отправился в дозор старший брат. Прошел он по берегу, посмотрел за реку Смородину — все тихо, никого не видать, ничего не слыхать. Лег старший брат под ракитовый куст и заснул крепко, захрапел громко.
А Иван лежит в избушке — не спится ему, не дремлется. Как пошло время за полночь, взял он свой меч булатный и отправился к реке Смородине.
Смотрит — под кустом старший брат спит, во всю мочь храпит. Не стал Иван его будить, спрятался под калиновый мост, стоит — переезд сторожит.
Вдруг на реке воды взволновались, на дубах орлы закричали: подъезжает чудо-юдо о шести головах. Выехал он на середину Калинова моста — конь под ним споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился.
Говорит чудо-юдо шестиголовое:
— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего ты, черный ворон, встрепенулся? Почему ты, черный пес, ощетинился? Или вы чуете, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он еще не родился, а если и родился — так на бой не сгодился! Я его на одну руку посажу, другой прихлопну!
Вышел тут Иван — крестьянский сын из-под моста и говорит:
— Не хвались, чудо-юдо поганое! Не подстрелил ясного сокола — рано перья щипать! Не узнал доброго молодца — нечего срамить его! Давай-ка лучше силы пробовать: кто одолеет, тот и похвалится.
Вот сошлись они, поравнялись, да так ударились, что кругом земля загудела.
Чуду-юду не посчастливилось: Иван — крестьянский сын с одного размаху сшиб ему три головы.
— Стой, Иван — крестьянский сын! — кричит чудо-юдо. Дай мне роздыху!
— Что за роздых! У тебя, чудо-юдо, три головы, а у меня одна. Вот как будет у тебя одна голова, тогда и отдыхать станем.
Снова они сошлись, снова ударились.
Иван — крестьянский сын снес чуду-юду и последние три головы. После того рассек туловище на мелкие части и побросал в реку Смородину, а шесть голов под калиновый мост сложил. Сам в избушку вернулся и спать улегся как ни в чем не бывало.
Поутру приходит старший брат, спрашивает его Иван:
— Ну как, не видел ли чего?
— Нет, братцы, мимо меня и муха не пролетела!
Иван ему ни словечка на это не сказал.
На другую ночь отправился в дозор средний брат. Походил он, походил, посмотрел по сторонам и успокоился. Забрался в кусты и заснул.
Иван и на него не понадеялся. Как пошло время за полночь, он тотчас снарядился, взял свой острый меч и пошел к реке Смородине. Спрятался под калиновый мост и стал караулить.
Вдруг на реке воды взволновались, на дубах орлы раскричались — подъезжает чудо-юдо о девяти головах. Только на калиновый мост въехал — конь под ним споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился… Чудо-юдо коня плеткой по бокам, ворона — по перьям, пса — по ушам!
— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего ты, черный ворон, встрепенулся? Почему ты, черный пес, ощетинился? Или чуете вы, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он еще не родился, а если родился — так на бой не сгодился: я его одним пальцем убью!
Выскочил тут Иван — крестьянский сын из-под калинова моста.
— Погоди, чудо-юдо, не хвались, прежде за дело примись! Еще посмотрим — чья возьмет!
Как взмахнул Иван своим булатным мечом раз-другой — так и снес у чуда-юда шесть голов. А чудо-юдо ударил Ивана — по колена в сырую землю вогнал. Иван — крестьянский сын захватил горсть песку и бросил супротивнику прямо в глазищи. Пока чудо-юдо глазищи протирал да прочищал, Иван срубил ему и остальные головы. Потом рассек туловище на мелкие части, побросал в реку Смородину, а девять голов под калиновый мост сложил. Сам в избушку вернулся, лег и заснул, будто ничего и не случилось.
Утром приходит средний брат.
— Ну что, — спрашивает Иван, — не видал ли ты за ночь чего?
— Нет, возле меня ни одна муха не пролетала, ни один комар не пищал!
— Ну, коли так, пойдемте со мной, братцы дорогие, я вам и комара и муху покажу!
Привел Иван братьев под калиновый мост, показал им чудо-юдовы головы.
— Вот, — говорит, — какие здесь по ночам мухи да комары летают! А вам, братцы, не воевать, а дома на печке лежать!
Застыдились братья.
— Сон одолел, — говорят.
На третью ночь собрался идти в дозор сам Иван.
— Я, — говорит, — на страшный бой иду, а вы, братцы, всю ночь не спите, прислушивайтесь: как услышите мой посвист — выпустите моего коня и сами ко мне на помощь спешите.
Пришел Иван — крестьянский сын к реке Смородине, стоит под калиновым мостом, дожидается.
Только пошло время за полночь — сыра земля всколыбалась, воды в реке взволновались, буйные ветры завыли, на дубах орлы закричали… Выезжает чудо-юдо о двенадцати головах. Все двенадцать голов свистят, все двенадцать огнем-пламенем пышут. Конь у чуда-юда о двенадцати крылах, шерсть у коня медная, хвост и грива железные. Только въехал чудо-юдо на калиновый мост — конь под ним споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, черный пес позади ощетинился. Чудо-юдо коня плеткой по бокам, ворона — по перьям, пса — по ушам!
— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего, черный ворон, встрепенулся? Почему, черный пес, ощетинился? Или чуете, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он еще не родился, а если и родился — так на бой не сгодился: только дуну — и праху его не останется!
Вышел тут из-под калинова моста Иван — крестьянский сын и говорит:
— Погоди, чудо-юдо, хвалиться: как бы тебе не осрамиться!
— А, так это ты, Иван — крестьянский сын! Зачем пришел?
— На тебя, вражья сила, посмотреть, твоей крепости испробовать!
— Куда тебе мою крепость пробовать! Ты муха передо мной!
Отвечает Иван — крестьянский сын чуду-юду:
— Я пришел не тебе сказки рассказывать, не твои слушать. Пришел я с тобой насмерть биться, от тебя, проклятого, добрых людей избавить!
Размахнулся Иван своим острым мечом и срубил чуду-юду враз три головы. Чудо-юдо подхватил эти головы, черкнул по ним своим огненным пальцем — и тотчас все головы приросли, будто и с плеч не падали.
Плохо пришлось Ивану: чудо-юдо свистом его оглушает, огнем жжет-палит, искрами осыпает, по колено в сырую землю вгоняет. А сам посмеивается:
— Не хочешь ли малость отдохнуть, Иван — крестьянский сын?
— Что за отдых? По-нашему — бей, руби, себя не береги! — говорит Иван.
Свистнул он, гаркнул, бросил свою правую рукавицу в избушку, где братья остались. Рукавица все стекла в окнах повыбила, а братья спят, ничего не слышат…
Собрался Иван с силами, замахнулся еще раз, сильнее прежнего, и срубил чуду-юду шесть голов. Чудо-юдо подхватил свои головы, черкнул огненным пальцем — и опять все головы на местах. Кинулся он тут на Ивана — забил его по пояс в сырую землю.
Видит Иван — дело плохо. Снял левую рукавицу, запустил в избушку. Рукавица крышу пробила, а братья все спят, ничего не слышат.
В третий раз размахнулся Иван — крестьянский сын — срубил чуду-юду девять голов. Чудо-юдо подхватил их, черкнул огненным пальцем — головы опять приросли. Бросился он тут на Ивана и вогнал его в сырую землю по самые плечи…
Снял Иван свою шапку и бросил в избушку. От того удара избушка вся зашаталась, чуть по бревнам не раскатилась. Тут только братья проснулись, слышат — Иванов конь громко ржет да с цепей рвется.
Бросились они на конюшню, спустили коня, а следом за ним и сами побежали.
Иванов конь прискакал, стал бить чудо-юдо копытами. Засвистал чудо-юдо, зашипел, начал искрами коня осыпать…
А Иван — крестьянский сын тем временем выбрался из земли, изловчился — отсек чуду-юду огненный палец. И давай рубить ему головы — все до единой сшиб, туловище на мелкие части рассек и побросал в реку Смородину.
Прибегают тут братья.
— Эх вы, сони! — говорит Иван. — Из-за вашего сна я чуть головой не поплатился.
Привели его братья в избушку, умыли, накормили, напоили и спать уложили.
Поутру ранешенько Иван встал, начал одеваться-обуваться.
— Куда это ты в такую рань поднялся? — говорят братья. — Отдохнул бы после страшного побоища!
— Нет, — отвечает Иван, — не до отдыха мне: пойду к реке Смородине свой платок искать — обронил там.
— Охота тебе! — говорят братья. — Заедем в город — новый купишь!
— Нет, мне мой платок нужен!
Отправился Иван к реке Смородине, да не платок стал искать, а перешел на тот берег через калиновый мост и прокрался незаметно к чудо-юдовым каменным палатам. Подошел к открытому окошку и стал слушать — не замышляют ли здесь еще чего.
Смотрит — сидят в палатах три чудо-юдовы жены да мать, старая змеиха.
Сидят они да сговариваются.
Первая говорит:
— Отомщу я Ивану — крестьянскому сыну за моего мужа! Забегу вперед, когда он с братьями домой возвращаться будет, напущу жары, а сама оборочусь колодцем. Захотят они воды испить и с первого же глотка лопнут!
— Это ты хорошо придумала! — говорит старая змеиха.
Вторая говорит:
— А я забегу вперед и оборочусь яблоней. Захотят они по яблочку съесть — тут их и разорвет на мелкие частички!
— И ты хорошо придумала! — говорит старая змеиха.
— А я, — говорит третья, — напущу на них сон да дрему, а сама забегу вперед и оборочусь мягким ковром. Захотят братья на ковре полежать, отдохнуть — тут-то их и спалит огнем!
— И ты хорошо придумала! — молвила змеиха. — Ну, а если вы их не сгубите, я сама обернусь огромной свиньей, догоню их и всех троих проглочу!
Выслушал Иван — крестьянский сын эти речи и вернулся к братьям.
— Ну что, нашел ты свой платочек? — спрашивают братья.
— Нашел.
— И стоило время на это тратить!
— Стоило, братцы!
После того собрались братья и поехали домой.
Едут они степями, едут лугами. А день такой жаркий, пить хочется — терпенья нет! Смотрят братья — стоит колодец, в колодце серебряный ковшик плавает. Говорят они Ивану:
— Давай, братец, остановимся, холодной водицы попьем и коней напоим!
— Неизвестно, какая в том колодце вода, — отвечает Иван. — Может, гнилая да грязная.
Соскочил он с коня, принялся этот колодец мечом сечь да рубить. Завыл колодец, заревел дурным голосом… Тут спустился туман, жара спала — и пить не хочется.
— Вот видите, братцы, какая вода в колодце была! — говорит Иван.
Поехали они дальше.
Долго ли, коротко ли ехали — увидели яблоню. Висят на ней яблоки, спелые да румяные.
Соскочили братья с коней, хотели было яблоки рвать, а Иван забежал вперед и давай яблоню мечом под самый корень рубить. Завыла яблоня, закричала…
— Видите, братцы, какая это яблоня? Невкусные на ней яблочки! — говорит Иван.
Ехали они, ехали и сильно утомились. Смотрят — разостлан на поле ковер мягкий, а на нем подушки пуховые.
— Полежим на этом ковре, отдохнем малость! — говорят братья.
— Нет, братцы, не мягко будет на этом ковре лежать! — отвечает Иван.
Рассердились на него братья:
— Что ты за указчик нам! Того нельзя, другого нельзя!.. У нас свой разум есть!
Иван в ответ ни словечка не сказал, снял свой кушак и на ковер бросил. Вспыхнул кушак пламенем — ничего не осталось.
— Вот и с вами то же было бы! — говорит Иван братьям.
Подошел он к ковру и давай мечом ковер да подушки на мелкие лоскутья рубить. Изрубил, разбросал в стороны и говорит:
— Напрасно вы, братцы, ворчали на меня! Ведь и колодец, и яблоня, и ковер — все это чудо-юдовы жены были. Хотели они нас погубить, да не удалось им это: сами все погибли!
Поехали братья дальше.
Много ли, мало ли проехали — вдруг небо потемнело, земля затряслась: бежит за ними большущая свиньища — щетину подняла, зубищами щелкает. Вот-вот нагонит…
Молодцы, не будь дурны, вытащили из своих котомок дорожных по пуду соли и бросили свинье в пасть.
Обрадовалась свинья — думала, что Ивана — крестьянского сына с братьями схватила. Остановилась и стала жевать соль. А как распробовала — снова помчалась в погоню.
Тут Иван приказал братьям в разные стороны скакать. Старший направо поскакал, средний — налево, а сам Иван — вперед.
Подбежала свинья, остановилась, не знает, кого прежде догонять…
Пока она раздумывала да в разные стороны мордой вертела, Иванушка подскочил к ней, поднял ее, да со всего размаху и ударил о землю. Тут из нее и дух вон.
С тех пор все чуда-юда да змеи в том краю повывелись — без страха люди жить стали.
А Иван — крестьянский сын с братьями вернулись домой, к отцу, к матери. И стали они жить да поживать, поле пахать да пшеницу сеять.
ПРО ГЛУПОГО ЗМЕЯ И УМНОГО СОЛДАТА
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был солдат. Отвоевал он войну и пошел домой. Идет, трубочку покуривает да песни распевает.
Шел он, шел и пришел под вечер в какую-то деревушку. Захотел отдохнуть, переночевать и стучит в окно:
— Эй, хозяева, пустите солдата!
Никто не отзывается.
Пошел солдат к другой избе, постучал. И здесь молчат. Пошел солдат к третьей. Вошел на крылечко, давай стучать в дверь. И здесь ни ответа, ни привета. Открыл солдат дверь, вошел в избу. Смотрит: никого нет, все кругом пылью да паутиной покрыто.
«Что за диво? — думает солдат. — Куда все люди из этой, деревни подевались?»
Стал ходить по избам. Куда ни заглянет — везде пусто…
Зашел он наконец в последнюю избушку. Сидит там на печке старик, вздыхает да плачет.
— Здравствуй, добрый человек! — говорит солдат.
— Ты зачем сюда, солдат? Видно, жизнь тебе надоела. На войне уцелел, а здесь ни за что пропадешь.
— Это почему?
— А потому, что повадился к нам змей летать, людей пожирать. Всех проглотил, меня одного до утра оставил. А завтра прилетит и меня съест, да и тебе несдобровать. Разом двух проглотит!
— А может, и подавится? — говорит солдат. — Дай-ка я с тобой переночую да посмотрю завтра, какой такой змей к вам летает.
Легли, переночевали.
Утром вдруг поднялась сильная буря, затряслась изба — прилетел змей. Сунул голову в дверь, увидел старика и солдата.
— Ага, — говорит, — прибыль есть! Оставил одного, а нашел двух — будет чем позавтракать.
— Будто и взаправду съешь? — спрашивает солдат.
— Съем да облизнусь!
— Врешь, подавишься!
— Что ж, ты разве сильнее меня?
— Еще бы! Небось, сам знаешь, что солдатская сила куда больше твоей.
— А ну, давай попробуем, кто кого сильнее!
— Давай.
Поднял змей большущий камень и говорит:
— Смотри, солдат: я этот камень одной лапой раздавлю — только песок посыплется!
— Хорошо, посмотрю!
Змей взял камень в горсть и стиснул, да так крепко, что он в мелкий песок обратился, искры во все стороны посыпались!
— Экое диво! — говорит солдат. — А ты попробуй так сожми камень, чтобы из него вода потекла.
— Этого я не могу, — говорит змей.
— А я могу! Сейчас покажу.
Вошел солдат в избу — он еще с вечера углядел на столе узелок творогу, — вынес этот творог и ну давить. Сыворотка так и потекла наземь.
— Что, видел? У кого силы больше?
— Правда, солдат, рука у тебя сильнее моей. А вот попробуем, кто из нас громче свистнет!
— Ну, свисти!
Змей как свистнул — деревья закачались, все листья с них осыпались.
— Хорошо ты свистишь, а все не лучше моего, — говорит солдат. — Завяжи-ка наперед свои глазищи, а то как я свистну, они у тебя изо лба выскочат!
Змей послушался и завязал глаза рогожей.
— А ну, свистни!
Солдат взял дубину, да как стукнет змея по голове! Змей зашатался, во все горло закричал:
— Полно, полно, солдат, не свисти больше! И с одного раза глаза чуть не вылезли, а в ушах и сейчас звенит.
— Ну, как знаешь, а я, пожалуй, готов и еще разок-другой свистнуть!
— Нет, не надо! Не хочу больше спорить. Давай лучше с тобой побратаемся: ты будешь старшим братом, а я меньшим.
— Не к лицу мне с тобой брататься, ну да уж будь по-твоему!
— Ну, брат, — говорит змей, — бросим мы этого старика, будем своим хозяйством жить. Ступай в степь, там стадо волов пасется. Выбери самого жирного, возьми за хвост и тащи сюда, на обед нам.
Нечего делать, пошел солдат в степь.
Видит пасется большое стадо волов. Солдат давай их ловить да за хвосты связывать.
Змей ждал, ждал — не выдержал и сам побежал.
— Что так долго? — спрашивает.
— А вот постой, — отвечает солдат, — свяжу штук пятьдесят, да за один раз и поволоку всех домой, чтоб на целый месяц хватило.
— Экий ты! Разве нам здесь век вековать? Хватит и одного.
Ухватил змей самого жирного вола за хвост, взвалил на плечи и потащил в деревню.
— Как же это так, — говорит солдат, — я столько волов связал — неужели их бросать?
— Брось, — отвечает змей. — На что они нам!
Пришли в избу, наложили два котла говядины, а воды нету!
— На тебе воловью шкуру, — говорит змей солдату. — Ступай, набери полную воды и неси сюда — станем обед варить.
Солдат взял шкуру, потащил к колодцу. Еле-еле порожнюю тащит.
Пришел к колодцу и давай окапывать его кругом.
Змей ждал, ждал — не выдержал, побежал сам.
— Что это ты, брат, делаешь?
— Хочу колодец кругом окопать да в избу перетащить, чтоб не нужно было каждый день ходить по воду.
— Экий ты! Чего затеваешь! На это много времени уйдет, а нам обед варить!
Опустил змей в колодец воловью шкуру, набрал полную воды, вытащил и понес домой:
— А ты, брат, — говорит он солдату, — ступай в лес, выбери сухой дуб и волоки в избу: пора огонь разводить.
Пошел солдат в лес, начал лыко драть да веревку вить. Свил длинную-предлинную веревку и принялся дубы опутывать.
Змей ждал, ждал — не выдержал, сам побежал в лес:
— Что так мешкаешь?
— Да вот хочу зараз дубов двадцать зацепить веревкою, да и тащить, чтоб надолго дров хватило.
— Экий ты, все по-своему делаешь, — говорит змей.
Вырвал с корнем толстый дуб и сам поволок к избе.
Солдат сделал вид, что крепко сердит; курит свою трубочку, сам ни словечка не говорит.
Наварил змей говядины, зовет солдата обедать. А солдат сердито отвечает:
— Не хочу!
Вот змей съел один целого вола, выпил воловью шкуру воды и стал солдата выспрашивать:
— Скажи, брат, за что сердишься?
— А за то: что я ни сделаю, все не так, все не по-твоему.
— Ну, не сердись, помиримся!
— Если хочешь со мной помириться, вези меня в мою деревню.
— Изволь, брат. Отвезу.
Сел солдат змею на спину и полетел на нем.
Подлетел змей к деревне, спустился на землю. Увидели его ребятишки. Бегут, во все горло кричат:
— Солдат приехал! Змея привез!
Змей испугался и спрашивает:
— Что, что они кричат! Никак я не разберу!
— А то и кричат, что сейчас за тебя примутся!
«Ну, — думает змей, — коли в этих местах малые ребята таковы, то взрослые и подавно спуску не дадут!»
Выскочил он из-под солдата — да бежать.
Убежал и пропал, как в воду канул. Перестал по деревням летать да людей пожирать — так напугался!
СОЛДАТСКИЕ ПРОКАЗЫ
Пришел солдат с похода на квартиру и говорит хозяйке:
— Здравствуй, старушка! Дай-ка мне чего-нибудь поесть.
А старуха в ответ:
— Вот там на гвоздике повесь.
— Аль ты совсем глуха, что не чуешь?
— Где хошь, там и заночуешь.
— Ах ты, старая ведьма, я те глухоту вылечу, — полез было с кулаками, — подавай на стол!
— Да нечего, родимый!
— Вари кашицу!
— Да не из чего, родимый!
— Давай топор, я из топора сварю.
«Что за диво, — думает баба, — дай посмотрю, как из топора солдат кашицу сварит».
Принесла ему топор. Солдат взял, положил его в горшок, налил воды и давай варить. Варил-варил, попробовал и говорит:
— Всем бы кашица взяла, только б малую толику круп подсыпать!
Баба принесла ему круп. Опять варил-варил, попробовал и говорит:
— Совсем бы готово, только б маслом сдобрить!
Баба принесла ему масла. Солдат сварил кашицу:
— Ну, старуха, теперь подавай хлеб да соль да принимайся за ложку: станем кашицу есть.
Похлебали вдвоем кашицу. Старуха спрашивает:
— Служивый! Когда же топор будешь есть?
— Да, вишь, он еще не уварился, — отвечает солдат, — где-нибудь на дороге доварю да позавтракаю.
Тотчас припрятал топор в ранец, распростился с хозяйкой и пошел в иную деревню.
СОЛДАТСКАЯ ЗАГАДКА
Шли солдаты, прохожие, остановились у старушки на отдых. Попросили они попить да поесть, а старуха отзывается:
— Детоньки! Чем же вас буду потчевать! У меня ничего нету!
А у ней в печи был вареный петух в горшке под сковородкой. Солдаты это дело смекнули. Один вышел на двор, раздергал воз со снопами, воротился в избу и говорит:
— Бабушка, а бабушка! Посмотри-ка, скот у тебя хлеб ест.
Старуха на двор, солдаты тем времечком заглянули в печь, вынули из горшка петуха, на его место положили старый лапоть, а петуха в суму спрятали. Пришла старуха:
— Детоньки, миленьки! Не вы ли скот выпустили?
Солдаты помолчали-помолчали да опять просят:
— Дай же, бабушка, поесть нам!
— Возьмите, детоньки, кваску да ломтик хлеба: будет с вас!
И вздумала старуха похвалиться, что провела их, загадала загадку:
— А что, детоньки, вы люди бывалые, всего видели. Скажите-ка мне: ныне в Пенском, Черепенском, под Сковородным, здравствует ли Курухан Куруханович?
— Нет, бабушка!
— А кто же, детоньки, вместо его?
— Да Плетухан Плетуханович?
— А где же Курухан Куруханович?
— Да в Сумин-город переведен, бабушка!
После того солдаты ушли. Приезжает сын с поля, просит есть у старухи, а она ему:
— Поди-ка, сынок! Были у меня солдаты да попросили закусить, а я им, дитятко, загадала загадочку про петуха, что у меня в печи; только они отгадать не сумели.
— Да какую ты, матушка, загадала им загадку?
— А вот какую: в Пенском, Черепенском, под Сковородным, здравствует ли Курухан Куруханович? Они не отгадали. «Нет, — говорят, — бабушка». — «Где же он, родимые?» — «Да в Сумин-город переведен». А того и не знают, что у меня в горшке-то есть!
Заглянула в печь, ан петух-то улетел; только лапоть вытащила.
— Ахти, дитятко, обманули меня, проклятые!
— То-то, матушка, солдата не проведешь, он человек бывалый.
НИКИТА КОЖЕМЯКА
Около Киева появился змей. Брал он с народа поборы немалые: с каждого двора по красной девке. Возьмет девку да и съест.
Пришел черед идти к тому змею царской дочери. Схватил змей царевну и потащил ее к себе в берлогу, а есть не стал: красавица собой была, так за жену себе взял. Полетит змей на свои промыслы, а царевну завалит бревнами, чтоб не ушла.
У той царевны была собачка — увязалась с нею из дому. Напишет, бывало, царевна записочку к батюшке, навяжет собачке на шею, а та побежит, куда надо, да и ответ еще принесет. Вот раз царь с царицею и пишут царевне: узнай, кто сильнее змея.
Царевна стала приветливей к своему змею, стала у него допытываться, кто его сильнее. Тот долго не говорил, да раз и проболтался, что живет в городе Киеве Кожемяка — тот и его сильнее. Услыхала про то царевна, написала к батюшке: «Сыщите в городе Киеве Никиту Кожемяку да пошлите его меня из неволи выручать».
Царь, получивши такую весть, сыскал Никиту Кожемяку да сам пошел просить его, чтобы освободил его землю от лютого змея и выручил царевну.
В ту пору Никита кожи мял, держал он в руках двенадцать кож. Как увидал он, что к нему пришел сам царь, задрожал от страху, руки у него затряслись, и разорвал он те двенадцать кож. Рассердился тут Никита, что его испугали и ему убытку наделали, и сколько ни упрашивали его царь с царицею, не пошел выручать царевну.
Вот и придумали собрать пять тысяч детей малолетних, — осиротил их лютый змей, — и послали их просить Кожемяку освободить всю русскую землю от великой беды.
Пришли к Никите малолетние, стали со слезами просить, чтоб пошел он супротив змея. Сжалился Никита Кожемяка, на сиротские слезы глядя. Взял триста пудов пеньки, насмолил смолью, весь обмотался, чтобы змей не съел, да и пошел на него.
Подходит Никита к берлоге змеиной, а змей заперся и не выходит к нему.
— Выходи лучше в чистое поле, а то и берлогу размечу, — сказал Кожемяка и стал уже двери ломать.
Змей, видя беду неминучую, вышел к нему в чистое поле. Долго ли, коротко ли бился со змеем Никита Кожемяка, только повалил змея. Тут змей стал молить Никиту:
— Не бей меня до смерти, Никита Кожемяка. Сильней нас с тобой в свете нет. Разделим всю землю, весь свет поровну: ты будешь жить в одной половине, а я в другой.
— Хорошо, — сказал Кожемяка, — надо межу проложить.
Сделал Никита соху в триста пуд, запряг в нее змея, да и стал от Киева межу пропахивать. Никита провел борозду от Киева до моря Кавстрийского.
— Ну, — говорит змей, — теперь мы всю землю разделили.
— Землю разделили, — проговорил Никита, — давай теперь море делить, а то ты скажешь, что твою воду берут.
Въехал змей на середину моря. Никита Кожемяка убил и утопил его в море.
Никита Кожемяка, сделавши святое дело, не взял за работу ничего, пошел опять кожи мять.
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК
Скачет Илья Муромец во всю конскую прыть. Бурушка-Косматушка с горы на гору перескакивает, реки-озера перепрыгивает, холмы перелетает.
Доскакали они до Брынских лесов. Дальше Бурушке скакать нельзя: разлеглись болота зыбучие, конь по брюхо в воде тонет.
Соскочил Илья с коня. Он левой рукой Бурушку поддерживает, а правой рукой дубы с корнем рвет, настилает через болото настилы дубовые. Тридцать верст Илья гати настелил — до сих пор по ней люди добрые ездят.
Так дошел Илья до речки Смородиной.
Течет река широкая, бурливая, с камня на камень перекатывается.
Заржал Бурушка, взвился выше темного леса, и одним скачком перепрыгнул реку.
Сидит за рекой Соловей-разбойник на трех дубах, на девяти суках. Мимо тех дубов ни сокол не пролетит, ни зверь не пробежит, ни гад не проползет. Все боятся Соловья-разбойника, никому умирать не хочется…
Услыхал Соловей конский скок, привстал на дубах, закричал страшным голосом:
— Что за невежа проезжает тут, мимо моих заповедных дубов? Спать не дает Соловью-разбойнику!
Да как засвищет он по-соловьиному, зарычит по-звериному, зашипит по-змеиному, так вся земля дрогнула, столетние дубы покачнулись, цветы осыпались, трава полегла. Бурушка-Косматушка на колени упал.
А Илья в седле сидит, не шевельнется, русые кудри на голове не дрогнут. Взял он плетку шелковую, ударил коня по крутым бокам:
— Травяной ты мешок, не богатырский конь. Не слыхал ты разве писку птичьего, шипу гадючьего. Вставай на ноги, подвези меня блинке к Соловьиному гнезду, не то волкам тебя брошу на съедение.
Тут вскочил Бурушка на ноги, подскакал к Соловьиному гнезду. Удивился Соловей-разбойник, из гнезда высунулся.
А Илья, минуточки не мешкая, натянул тугой лук, пустил каленую стрелу, небольшую стрелу, весом в целый пуд.
Взвыла тетива, полетела стрела, угодила Соловью в правый глаз, влетела через левое ухо. Покатился Соловей из гнезда, словно овсяный сноп. Подхватил его Илья на руки, связал его крепкими ремнями сыромятными, подвязал к левому стремени.
Глядит Соловей на Илью, слово вымолвить боится.
— Что глядишь на меня, разбойник, или русских богатырей не видывал?
— Ох, попал я в крепкие руки; видно, не бывать мне больше на волюшке!
Поскакал Илья дальше по прямой дороге и наскакал на на подворье Соловья-разбойника. У него двор на семи верстах, на семи столбах, у него вокруг железный тын, на каждой тычинке по маковке, на каждой маковке голова богатыря убитого. А на дворе стоят палаты белокаменные, как жар горят крылечки золоченые.
Увидала дочка Соловья богатырского коня, закричала на весь двор:
— Едет, едет наш батюшка Соловей Рахманович, везет у стремени мужичишку-деревенщину.
Выглянула в окно жена Соловья-разбойника, руками всплеснула:
— Что ты говоришь, неразумная! Это едет мужик-деревенщина и у стремени везет нашего батюшку — Соловья Рахмановича!
Выбежала старшая дочка Соловья — Пелька — во двор, ухватила доску железную весом в девяносто пуд и метнула в Илью Муромца. Но Илья ловок да увертлив был. Отмахнул доску богатырской рукой: полетела доска обратно, попала в Пельку, убила ее до смерти.
Бросилась жена Соловья Илье в ноги:
— Ты возьми у нас, богатырь, серебра, золота, бесценного жемчуга, сколько может увезти твой богатырский конь, отпусти только нашего батюшку, Соловья-разбойника.
Говорит ей Илья в ответ:
— Мне подарков неправедных не надобно. Они добыты слезами детскими, они политы кровью русскою, нажиты нуждой крестьянскою. Как в руках разбойник — он всегда тебе друг, а отпустишь — снова с ним наплачешься. Я свезу Соловья в Киев-город, там на квас пропью, на калачи проем.
Повернул Илья коня и поскакал к Киеву. Приумолк Соловей, не шелохнется.
Едет Илья по Киеву, подъезжает к палатам княжеским. Привязал он коня к столбику точеному, оставил на нем Соловья-разбойника, а сам пошел в светлую горницу.
Там у князя Владимира пир идет, за столами сидят богатыри русские. Вошел Илья, поклонился, стал у порога:
— Здравствуй, князь Владимир с княгиней Апраксией, принимаешь ли к себе заезжего молодца?
Спрашивает его Владимир Красное Солнышко:
— Ты откуда, добрый молодец, как тебя зовут? Какого роду-племени?
— Зовут меня Ильей. Я из-под Мурома. Крестьянский сын из села Карачарова. Ехал я из Чернигова дорогой прямоезжей. Я привез тебе, князь, Соловья-разбойника. Он на твоем дворе у коня моего привязан. Ты не хочешь ли поглядеть на него?
Повскакали тут с мест князь с княгинею и все богатыри, поспешили за Ильей на княжеский двор. Подбежали к Бурушке-Косматушке.
А разбойник висит у стремени, травяным мешком висит, по рукам-ногам ремнями связан. Левым глазом он глядит на Киев и на князя Владимира.
Говорит ему князь Владимир:
— Ну-ка засвищи по-соловьиному, зарычи по-звериному!
Не глядит на него Соловей-разбойник, не слушает:
— Не ты меня с бою брал, не тебе мне приказывать.
Просит тогда Владимир-князь Илью Муромца:
— Прикажи ты ему, Илья Иванович.
— Хорошо, только ты на меня, князь, не гневайся, я закрою тебя с княгинею полами моего кафтана крестьянского, а то как бы беды не было. А ты, Соловей Рахманович, делай, что тебе приказано.
— Не могу я свистеть, у меня во рту запеклось.
— Дайте Соловью чару сладкого вина в полтора ведра, да другую пива горького, да третью меду хмельного, закусить дайте калачом крупичатым, тогда он засвищет, потешит нас…
Напоили Соловья, накормили. Приготовился Соловей свистеть.
— Ты смотри, Соловей, — говорит Илья, — ты не смей свистеть во весь голос, а свистни ты полусвистом, зарычи полурыком, а то будет худо тебе.
Не послушал Соловей наказа Ильи Муромца, захотел он разорить Киев-город, захотел убить князя с княгинею, всех русских богатырей. Засвистел он во весь соловьиный свист, заревел во всю мочь, зашипел во весь змеиный шип.
Маковки на теремах покривились, крылечки от стен отвалились, стекла в горницах полопались, разбежались кони из конюшен, все богатыри на землю упали, на четвереньках по двору расползлись. Сам князь Владимир еле живой стоит, шатается, у Ильи под кафтаном прячется.
Рассердился Илья на разбойника.
— Я велел тебе князя с княгинею потешить, а ты сколько бед натворил. Ну, теперь я с тобой за все рассчитаюсь. Полно тебе слезить отцов-матерей, полно вдовить молодушек, сиротить детей, полно разбойничать.
Взял Илья саблю острую, отрубил Соловью голову. Тут и конец Соловью настал.
— Спасибо тебе, Илья Муромец, — говорит Владимир-князь. — Оставайся в моей дружине, будешь старшим богатырем, над другими богатырями начальником. И живи ты у нас в Киеве, век живи, отныне и до смерти.
АЛЕША ПОПОВИЧ
На небесах зародился млад-светел месяц, на земле-то у старого соборного Леонтия-попа зародился сын — могучий богатырь. Дали ему имя. млад Алеша Попович — имечко хорошенькое. Стали Алешу кормить-поить. У кого недельный — он денной такой; у иных годовалый — Алеша недельный такой.
Стал Алеша по улочке похаживать, стал с малыми ребятками поигрывать: кого возьмет за ручку — ручка прочь, кого за ножку — ножка прочь.
Стал Алеша на возрасте. Начал у отца-матери просить благословеньица: ехать-гулять во чисто поле. Отец говорит:
— Алеша Попович, поедешь ты во чисто поле, а ведь есть и посильнее тебя. Ты возьми себе в товарищи Марышку, Паранова сына.
Садились добры молодцы на добрых коней. Как поехали они во чисто поле — пыль столбом закурилася: только добрых молодцев и видели.
Приезжали добры молодцы в Киев-град. Тут Алеша Попович прямо идет в белокаменны палаты ко князю ко Владимиру, крест кладет по-писаному, поклоняется по-ученому, на все на четыре стороны, а князю Владимиру на особицу.
Встречает добрых молодцев Владимир-князь, сажает их за дубовый стол: хорошо добрых молодцев попоить-покормить и вестей поспросить. Стали добрые молодцы есть пряники печатные, запивать винами крепкими. Тут спросил добрых молодцев Владимир-князь:
— Кто вы, добры молодцы? Сильные ли богатыри удалые, или путники перехожие — сумки переметные?
Ответ держит Алеша Попович:
— Я сын старого соборного Леонтья-попа, Алеша Попович младший, а в товарищах Марышко, Паранов сын.
Как поел да попил Алеша Попович, лег полудновать на кирпичную печь, а Марышко за столом сидит.
В те поры наезжал Змеевич-богатырь ко князю Владимиру. Идет Тугарин-Змеевич в палаты белокаменны ко князю Владимиру. Он левой ногой на порог ступил, а правой ногой за дубовый стол. Он пьет и ест и с княгиней обнимается, а над князем Владимиром играется и ругается. Он кладет ковригу за щеку, а другую за другую кладет: на язык кладет целого лебедя, пирогом попихнул — все проглотил.
Лежит Алеша Попович на кирпичной печи и говорит такие речи Тугарину-Змеевичу:
— Была у нашего батюшки, у старого у Леонтья-попа, была коровища, была обжорище, ходила по пивоварням и съедала целые кадцы пивоварные с гущею; дошла коровище, дошла обжорище до озера, всю воду из озера выпила — тут ее и разорвало. А и тебя бы Тугарина так же за столом-то всего разорвало.
Рассердился Тугарин на Алешу Поповича, бросил в него булатным ножом. Алеша Попович увертлив был, увернулся за дубовый столб. Говорит Алеша таково слово:
— Спасибо тебе, Змеевич-Тугарин — богатырь, подал ты мне булатный нож. Распорю я тебе груди белые, застелю я тебе очи ясные.
В те поры выскочил Марышко, Паранов сын, из-за стола, схватил Тугарина и бросил о палату белокаменну — посыпались оконницы стекольчатые.
Говорит Марышко Алеше:
— Подай-ка мне, Алеша Попович, булатный нож. Распорю я Тугарину-Змеевичу груди белые, застелю я ему очи ясные.
А Алеша отвечает:
— Не марай ты палат-то белокаменных, отпусти его в чисто поле — никуда он там не денется: съедемся с ним завтра в чистом поле.
Поутру раным-ранешенько подымался вместе с солнышком Марышко, Паранов сын, выводил он резвых коней пить воду на быстру реку. Видит — летает Тугарин-Змеевич по поднебесью и зовет Алешу Поповича в чисто поле. Приехал Марышко, Паранов сын, к Алеше Поповичу.
— Бог тебе судья, Алеша Попович! Не дал ты мне булатного ножа. Распорол бы я поганцу груди белые, застлал бы я его очи ясные. А теперь что возьмешь у Тугарина, летает он по поднебесью!
Вывел Алеша своего добра коня, оседлал в черкесское седло, подтянул двенадцатью подпругами шелковыми — не ради басы, ради крепости, поехал в чисто поле. Едет Алеша по чисту полю и видит Тугарина-Змеевича: летает он по поднебесью. Смотрит Алеша на небо, подзывает тучу грозовую, чтобы смочило дождем Тугариновы крылья.
Накатила туча черная, пролилась дождем, смочила у Тугаринова коня крылья. Пал он на сыру землю и поехал по чисту полю.
Не две горы вместе встречаются, то Тугарин с Алешей съезжаются.
Палицами ударились — палицы поломалися; копьями соткнулися — копья извернулися; саблями махнулися — сабли исщербилися. Тут Алеша Попович повалился с седла, как овсяной сноп. Обрадовался Тугарин, хотел бить Алешу Поповича, а Алеша увертлив был. Увернулся Алеша под конное чрево, с другой стороны вывернулся и ударил Тугарина булатным ножом под правую пазуху. Спихнул Тугарина с добра коня и кричит Тугарину:
— Спасибо тебе, Тугарин-Змеевич, за булатный нож. Распорю я тебе груди белые, застелю я твои очи ясные.
Отрубил Алеша буйну голову Тугарину и повез буйну голову к князю Владимиру. Едет да головушкой поигрывает, высоко головушку выметывает, на востро копье головушку подхватывает. Тут Владимир испугался:
— Везет-де Тугарин буйну голову Алеши Поповича. Пленит он теперь все наше царство.
А Марышко Паранов говорит:
— Не тужи ты, Красное Солнышко, Владимир стольно-киевский. Если едет по земле, а не летит по поднебесью поганый Тугарин, сложит он свою буйну голову на мое копье булатное, не печалуйся, князь Владимир.
Посмотрел тут Марышко, Паранов сын, в трубочку подзорную, опознал он Алешу Поповича.
— Вижу я ухватку богатырскую, поступку молодецкую: накруто Алеша коня поворачивает, головушкой поигрывает, высоко головушку выметывает, на востро копье головушку подхватывает. Едет это не Тугарин поганый, а Алеша Попович. Везет он головушку поганого Тугарина-Змеевича.
МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ
Ранним утром, ранним солнышком собрался Вольга брать дани-подати с городов торговых Гурчевца да Ореховца.
Села дружина на добрых коней, на каурых жеребчиков и в путь отправилась. Выехали молодцы в чистое поле, в широкое раздолье и услышали в поле пахаря. Пашет пахарь в поле, посвистывает, лемехи по камешкам исчиркивают. Будто пахарь где-то рядышком соху ведет.
Едут молодцы к пахарю, едут день до вечера, а не могут до него доскакать. Слышно, как пахарь посвистывает, слышно как сошка поскрипывает, как лемешки почиркивают, а самого пахаря и глазом не видать.
Едут молодцы другой день до вечера, так же все пахарь посвистывает, сошенька поскрипывает, лемешки почиркивают, а пахаря нет как нет.
Третий день идет к вечеру. Тут только молодцы до пахаря доехали. Пашет пахарь, понукивает, на кобылку свою погукивает. Борозды кладет, как рвы глубокие, из земли дубы вывертывает, камни-валуны в сторону отбрасывает. Только кудри у пахаря качаются, шелком по плечам рассыпаются.
А кобылка у пахаря немудрая, а соха у него кленовая, гужи шелковые. Подивился на него Вольга, поклонился пахарю:
— Здравствуй, добрый человек, в поле трудничек!
— Здоров будь, Вольга Всеславьевич! Куда путь держишь?
— Еду в город Гурчевец да Ореховец собирать с торговых людей дани-подати.
— Эх, Вольга Всеславьевич, в тех городах живут все разбойники, дерут шкуру с бедного пахаря, собирают за проезд по дорогам пошлины. Я поехал туда соли купить, закупил соли три мешка, каждый мешок сто пудов. Положил на кобылку серую и домой к себе направился. Окружили меня люди торговые, стали брать с меня подорожные денежки. Чем я больше даю, тем им больше хочется. Рассердился я, разгневался, заплатил им шелковою плеткою. Ну, который стоял, тот сидит, а который сидел, тот лежит.
Удивился Вольга, поклонился пахарю:
— Ай же ты, славный пахарь, могучий богатырь, поезжай ты со мной за товарища.
— Что ж, поеду, Вольга Всеславьевич, надо им наказ дать — других мужиков не обижать.
Снял пахарь с сохи гужи шелковые, распряг кобылку серую, сел на нее верхом и в путь отправился.
Проскакали молодцы полпути. Говорит пахарь Вольге Всеславьевичу:
— Ох, неладное дело мы сделали, в борозде соху оставили. Ты пошли молодцев-дружинников, чтобы сошку из борозды выдернули, землю бы с нее вытряхнули, положили бы соху под ракитовый куст.
Послал Вольга трех дружинников.
Вертят сошку они и так и сяк, а не могут сошку от земли поднять.
Послал Вольга десять витязей. Вертят сошку они, а не могут с места сдвинуть.
Тут поехал Вольга со всей дружиной. Тридцать человек без единого облепили сошку со всех сторон, понатужились, по колена в землю ушли, а сошку и на волос не сдвинули.
Слез с кобылки тут пахарь сам, взялся за сошку одной рукой, из земли ее выдернул, из лемешков землю вытряхнул, подхватил, да и махнул за ракитовый куст. Полетела соха до облака, упала соха за ракитовый куст, в сырую землю по рукоятки ушла.
Дело сделали и поехали богатыри дальше путем-дорогою.
Вот подъехали они под Гурчевец да Ореховец. А там люди торговые хитрые: как увидели пахаря, подсекли бревна дубовые на мосту через речку Ореховец.
Чуть взошла дружина на мост, подломились бревна дубовые. Стали молодцы в реке тонуть, стала гибнуть дружина храбрая, стали кони, люди на дно идти.
Рассердились Вольга с Микулой, разгневались. Хлестнули своих добрых коней, в один скок реку перепрыгнули. Соскочили на тот бережок, да и начали злодеев чествовать.
Пахарь плетью бьет, приговаривает:
— Эх вы, жадные люди торговые. Мужики города хлебом кормят, медом поят, а вы соли им жалеете.
Вольга палицей жалует за дружинников, за богатырских коней.
Стали люди гурчевецкие каяться:
— Вы простите нас за злодейство, за хитрости. Берите с нас дани-подати, и пускай едут пахари за солью, никто с них гроша не потребует.
Взял Вольга с них дани-подати за двенадцать лет и поехали богатыри домой.
Спрашивает пахаря Вольга Всеславьевич:
— Ты скажи мне, русский богатырь, как зовут тебя, величают по отчеству.
— Поезжай ко мне, Вольга Всеславьевич, на мой крестьянский двор, так узнаешь, как меня люди чествуют.
Подъехали богатыри к полю. Вытащил пахарь сошеньку, распахал широкое полюшко, засеял золотым зерном.
Еще заря горит, а у пахаря поле колосом шумит.
Темная ночь идет — пахарь хлеб жнет. Утром вымолотил, к полудню вывеял, к обеду муки намолол, пироги завел. К вечеру созвал народ на почестей пир. Стали люди пироги есть, брагу пить да пахаря похваливать:
— Ай спасибо тебе, Микула Селянинович!
ПРО ДОБРЫНЮ НИКИТИЧА И ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
Жила-была под Киевом вдова Мамелфа Тимофеевна. Был у нее любимый сын богатырь Добрынюшка. По всему Киеву о Добрыне слава шла: он и статен, и высок, и грамоте обучен, и в бою смел, и на пиру весел. Он и песню сложит, и на гуслях сыграет, и умное слово скажет. Да и нрав Добрыни спокойный, ласковый, никогда он грубого слова не скажет, никого зря не обидит. Недаром прозвали его «тихий Добрынюшка».
Вот раз в жаркий летний день захотелось Добрыне в речке искупаться. Пошел он к матери Мамелфе Тимофеевне:
— Отпусти меня, матушка, съездить к Пучай-реке, в студеной воде искупаться, — истомила меня жара летняя.
Разохалась Мамелфа Тимофеевна, стала Добрыню отговаривать:
— Милый сын мой Добрынюшка, ты не езди к Пучай-реке. Пучай-река свирепая, сердитая. Из первой струйки огонь сечет, из второй струйки искры сыплются, из третьей — дым столбом валит.
— Хорошо, матушка, отпусти хоть по берегу поездить, свежим воздухом подышать.
Отпустила Добрыню Мамелфа Тимофеевна.
Надел Добрыня платье дорожное, покрылся высокой шляпой греческой, взял с собой копье да лук со стрелами, саблю острую да плеточку.
Сел на доброго коня, позвал с собой молодого слугу, да в путь и отправился. Едет Добрыня час-другой. Жарко палит солнце летнее, припекает Добрыне голову. Забыл Добрыня, что ему матушка наказывала, повернул коня к Пучай-реке.
От Пучай-реки прохладой несет.
Соскочил Добрыня с коня, бросил поводья молодому слуге:
— Ты постой здесь, покарауль коня.
Снял он с головы шляпу греческую, снял одежду дорожную, все оружие сложил и в реку бросился.
Плывет Добрыня по Пучай-реке, удивляется:
— Что мне матушка про Пучай-реку рассказывала. Пучай-река не свирепая. Пучай-река тихая, словно лужица дождевая.
Не успел Добрыня сказать — вдруг потемнело небо, а тучи на небе нет, и дождя-то нет, а гром гремит, и грозы-то нет, а огонь блестит…
Поднял голову Добрыня и видит, что летит к нему Змей Горыныч, страшный змей о трех головах, о семи хвостах; из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит, медные когти на лапах блестят.
Увидал Змей Добрыню, громом загремел:
— Эх, старые люди пророчили, что убьет меня Добрыня Никитич, а Добрыня сам в мои лапы пришел. Захочу теперь — живым сожру, захочу — в свое логово унесу, в плен возьму. Немало у меня в плену русских людей, не хватало только Добрыни.
А Добрыня говорит тихим голосом:
— Ах ты, змея проклятая, ты сначала возьми Добрынюшку, а потом и хвастайся, а пока Добрыня не в твоих руках.
Хорошо Добрыня плавать умел. Он нырнул на дно, поплыл под водой, вынырнул у крутого берега, выскочил на берег да к коню своему бросился. А коня и след простыл: испугался молодой слуга рыка змеиного, вскочил на коня, да и был таков. И увез все оружье Добрынино.
Нечем Добрыне со Змеем Горынычем биться.
А Змей опять к Добрыне летит, сыплет искрами горючими, жжет Добрыне тело белое.
Дрогнуло сердце богатырское.
Поглядел Добрыня на берег — нечего ему в руки взять: ни дубинки, ни камешка, только желтый песок на крутом берегу да валяется его шляпа греческая.
Ухватил Добрыня шляпу греческую, насыпал в нее песку желтого ни много, ни мало — пять пудов, да как ударит шляпой Змея Горыныча — и отшиб ему голову.
Повалил он Змея с размаху на землю, придавил ему грудь коленками, хотел отбить еще две головы…
Как взмолился тут Змей Горыныч:
— Ох, Добрынюшка, ох, богатырь, не убивай меня, пусти по свету летать, буду я всегда тебя слушаться. Дам тебе я великий обет: не летать мне к вам на широкую Русь, не брать в плен русских людей. Только ты меня помилуй, Добрынюшка, и не трогай моих змеенышей.
Поддался Добрыня на лукавую речь, поверил Змею Горынычу, отпустил его, проклятого.
Только поднялся Змей под облака, сразу повернул к Киеву, полетел к саду князя Владимира. А в ту пору в саду гуляла молодая Забава Путятишна, князя Владимира племянница.
Увидал Змей княжну, обрадовался, кинулся на нее из-под облака, ухватил в свои медные когти и унес на горы Сорочинские.
В это время Добрыня слугу нашел, стал надевать платье дорожное. Вдруг потемнело небо, гром загремел. Поднял голову Добрыня и видит: летит Змей Горыныч из Киева, несет в когтях Забаву Путятишну.
Тут Добрыня запечалился, запечалился-закручинился, домой приехал нерадостен, на лавку сел, слова не сказал. Стала его мать расспрашивать:
— Ты чего, Добрынюшка, невесел сидишь? Ты об чем, мой свет, печалишься?
— Ни об чем не кручинюсь, ни об чем я не печалюсь, а дома мне сидеть невесело. Поеду я в Киев к князю Владимиру, у него сегодня веселый пир.
— Не езжай, Добрынюшка, к князю, недоброе чует мое сердце. Мы и дома пир заведем.
Не послушался Добрыня матушки и поехал в Киев к князю Владимиру.
Приехал Добрыня в Киев, прошел в княжескую горницу. На пиру столы от кушаний ломятся, стоят бочки меду сладкого, а гости не едят, не пьют, опустив голову сидят.
Ходит князь по горнице, гостей-не потчует. Княгиня фатой закрылась, на гостей не глядит.
Вот Владимир-князь и говорит:
— Эх, гости мои любимые, невеселый у нас пир идет. И княгине горько, и мне нерадостно. Унес проклятый Змей Горыныч любимую нашу племянницу, молодую Забаву Путятишну. Кто из вас съездит на гору Сорочинскую, отыщет княжну, освободит ее?
Куда там! Прячутся гости друг за дружку, большие за средних, средние за меньших, а меньшие и рот закрыли.
Вдруг выходит из-за стола молодой богатырь Алеша Попович:
— Вот что, князь Красное Солнышко, был я вчера в чистом поле, видел у Пучай-реки Добрынюшку. Он со Змеем Горынычем побратался, назвал его братом меньшим. Ты пошли к Змею Добрынюшку. Он тебе любимую племянницу без бою у названного братца выпросит.
Рассердился Владимир-князь:
— Коли так, садись, Добрыня, на коня, поезжай на гору Сорочинскую, добывай мне любимую племянницу. А не добудешь Забавы Путятишны — прикажу тебе голову срубить.
Опустил Добрыня буйну голову, ни словечка не ответил, встал из-за стола, сел на коня и домой поехал.
Вышла ему навстречу матушка, видит — на Добрыне лица нет.
— Что с тобой, Добрынюшка, что с тобой, сынок, что на пиру случилось? Обидели тебя, или чарой обнесли, или на худое место посадили?
— Не обидели меня, и чарой не обнесли, и место мне было по чину, по званию.
— А чего же ты, Добрыня, голову повесил?
— Велел мне Владимир-князь сослужить службу великую: съездить на гору Сорочинскую, отыскать и добыть Забаву Путятишну. А Забаву Путятишну Змей Горыныч унес.
Ужаснулась Мамелфа Тимофеевна, да не стала плакать и печалиться, а стала над делом раздумывать.
— Ложись-ка, Добрынюшка, спать поскорей, набирайся силушки. Утро вечера мудренее, завтра будем совет держать.
Лег Добрыня спать. Спит, храпит, что поток шумит.
А Мамелфа Тимофеевна спать не ложится, на лавку садится и плетет всю ночь из семи шелков плеточку-семихвосточку.
Утром-светом разбудила мать Добрыню Никитича:
— Вставай, сынок, одевайся, обряжайся, иди в старую конюшню. В третьем стойле дверь не открывается, наполовину в навоз ушла. Понатужься, Добрынюшка, отвори дверь, там увидишь дедова коня Бурушку. Стоит Бурка в стойле пятнадцать лет, по колено ноги в навоз ушли. Ты его почисти, накорми, напои, к крыльцу приведи.
Пошел Добрыня в конюшню, сорвал дверь с петель, вывел Бурушку, привел ко крыльцу. Стал Бурушку заседлывать. Положил на него потничок, сверху потничка войлочек, потом седло черкесское, ценными шелками вышитое, золотом изукрашенное, подтянул двенадцать подпруг, зауздал золотой уздой. Вышла Мамелфа Тимофеевна, подала ему плетку-семихвостку.
— Как приедешь, Добрыня, на гору Сорочинскую, Змея Горыныча дома не случится. Ты конем налети на логово и начни топтать змеенышей. Будут змееныши Бурке ноги обвивать, а ты Бурку плеткой меж ушей хлещи. Станет Бурка подскакивать, с ног змеенышей отряхивать, и всех притопчет до единого.
Отломилась веточка от яблони, откатилось яблоко от яблоньки, уезжает сын от родимой матушки на трудный, на кровавый бой.
День за днем, будто дождь дождит, а неделя за неделей, как река бежит. Едет Добрыня при красном солнышке, едет Добрыня при светлом месяце, выехал на гору Сорочинскую.
А на горе у змеиного логова кишмя-кишат змееныши. Стали они Бурке ноги обвивать, стали копыта подтачивать. Бурушка скакать не может, на колени падает. Вспомнил тут Добрыня наказ матери, выхватил плетку семи шелков, стал Бурушку меж ушами бить, приговаривать:
— Скачи, Бурушка, подскакивай, прочь от ног змеенышей отряхивай.
От плетки у Бурушки силы прибыло, стал он высоко скакать, за версту камешки откидывать, стал прочь от ног змеенышей отряхивать. Он их копытом бьет, и зубами рвет, и притоптал всех до единого.
Сошел Добрыня с коня, взял в правую руку саблю острую, в левую — богатырскую палицу и пошел к змеиным пещерам.
Только шаг ступил — потемнело небо, гром загремел: летит Змей Горыныч, в когтях мертвое тело держит. Из пасти пламя пышет, из ушей дым валит, медные когти как жар горят…
Увидал Змей Горыныч Добрынюшку, бросил мертвое тело наземь, зарычал громким голосом:
— Ты зачем, Добрыня, наш обет сломал, потоптал моих детенышей?
— Ах ты, змея проклятая? Разве я слово наше нарушил, обет сломал? Ты зачем летел, Змей, к Киеву, ты зачем унес Забаву Путятишну? Отдавай мне княжну без боя, так я тебя прощу.
— Не отдам я Забаву Путятишну, я ее сожру, и тебя сожру, и всех русских людей в полон возьму.
Рассердился Добрыня и на Змея бросился.
И пошел тут жестокий бой.
Горы Сорочинские посыпались, дубы с корнями вывернулись, трава на аршин в землю ушла…
Бьются они три дня и три ночи. Стал Змей Добрыню одолевать, стал подкидывать, стал подбрасывать… Вспомнил тут Добрыня про плеточку, выхватил ее и давай Змея между ушей стегать. Змей Горыныч на колени упал, а Добрыня его левой рукой к земле прижал, а правой рукой плеткой охаживает. Бил, бил его плеткой шелковой, укротил, как скотину, и отрубил все головы.
Хлынула из Змея черная кровь, разлилась к востоку и к западу, залила Добрыню до пояса.
Трое суток стоит Добрыня в черной крови, стынут его ноги, холод до сердца добирается. Не хочет русская земля змеиную кровь принимать.
Видит Добрыня, что ему конец пришел, вынул плеточку семи шелков, стал землю хлестать, приговаривать:
— Расступись ты, мать сыра земля, и пожри кровь змеиную.
Расступилась сырая земля и пожрала кровь змеиную.
Отдохнул Добрыня Никитич, вымылся, пообчистил доспехи и пошел к змеиным пещерам. Все пещеры медными дверями затворены, железными засовами заперты, золотыми замками увешаны.
Разбил Добрыня медные двери, сорвал замки и засовы, зашел в первую пещеру. А там видит царей и царевичей, королей и королевичей с сорока земель, с сорока стран, а простых воинов и не сосчитать.
Говорит им Добрынюшка:
— Эй же вы, цари иноземные, и короли чужестранные, и простые воины! Выходите на вольный свет, разъезжайтесь по своим местам да вспоминайте русского богатыря. Без него вам бы век сидеть в змеином плену.
Стали выходить они на волю, в землю Добрыне кланяться:
— Век мы тебя помнить будем, русский богатырь.
А Добрыня дальше идет, пещеру за пещерой открывает, пленных людей освобождает. Выходят на свет старики и молодушки, детки малые и бабки старые, русские люди и из чужих стран, а Забавы Путятишны нет как нет.
Так прошел Добрыня одиннадцать пещер, а в двенадцатой нашел Забаву Путятишну: висит княжна на сырой стене, за руки золотыми цепями прикована. Оторвал цепи Добрынюшка, снял княжну со стены, взял на руки, на вольный свет из пещеры вынес.
А она на ногах стоит-шатается, от света глаза закрывает, на Добрыню не смотрит. Уложил ее Добрыня на зеленую траву, накормил-напоил, плащом прикрыл, сам отдохнуть прилег.
Вот скатилось солнце к вечеру. Проснулся Добрыня, оседлал Бурушку и разбудил княжну. Сел Добрыня на коня, посадил Забаву впереди себя и в путь тронулся. А кругом народу и счету нет. Все Добрыне в пояс кланяются, за спасение благодарят, в свои земли спешат.
Выехал Добрыня в желтую степь, пришпорил коня и повез Забаву Путятишну к Киеву.
КОЗЬМА СКОРОБОГАТЫЙ
Жил-был Кузенька один-одинешенек, в темном лесу. Были у него худой домишко, да петушок, да пять курочек. Вот к этому Кузеньке повадилась ходить лисичка. Пошел он раз на охоту, и только из дому, а лисичка тут как тут: прибежала, заколола одну курочку, изжарила и скушала. Воротился Кузенька, хвать — нет курочки и думает, верно, коршун утащил.
На другой день пошел опять на охоту. Попадается ему навстречу лисичка и спрашивает:
— Куда, Кузенька, идешь?
— На охоту, лисичка!
— Ну, прощай!
И тотчас же побежала к нему в избу, заколола курочку, изжарила и скушала. Пришел домой Кузенька, хватился — курочки нету!
Пало ему в догадку:
«Уж не лисичка ли кушает моих курочек?»
Вот на третий день он крепко-накрепко заколотил у себя в избе окна и двери, а сам пустился на промысел. Неоткуль взялась лисичка и спрашивает:
— Куда идешь, Кузенька?
— На охоту, лисичка!
Лисичка тут же побежала к дому Кузеньки, а он поворотил да вслед за нею. Прибежала лисичка, обошла кругом избу, видит: окна и двери заколочены крепко-накрепко. Как попасть в избу? Взяла да спустилась в трубу.
Тут Кузенька и поймал лисичку:
— Ба, — говорит, — вот какой вор ко мне жалует. Постой-ка, сударушка, я тебя живую из рук не выпущу!
Лисичка стала просить Кузеньку:
— Не убивай меня! Я сделаю тебя Козьмою Скоробогатым, только изжарь для меня одну курочку с масличном, пожирнее.
Кузенька согласился, а лисонька, накушавшись такого жирного обеда, побежала на царские заповедные луга и стала на тех заповедных лугах кататься.
Бежит волк и говорит:
— Эк ты, проклятая лиса! Где так жирно обтрескалась?
— Ах, любезный волчок-куманек, ведь я была у царя на пиру. Неужели тебя, куманек, не звали? А нас там было всяких зверей, куниц, соболей видимо-невидимо!
Волк и просит:
— Лисонька, не сведешь ли и меня к царю на обед?
Лисонька обещалась и велела собрать сорок сороков серых волков и привести с собою. Волк согнал сорок сороков серых волков. Лиса повела их к царю. Как привела, сейчас же вошла в белокаменные палаты и поклонилась царю сороком сороков серых волков от Козьмы Скоробогатого. Царь весьма тому обрадовался, приказал всех волков загнать в ограду и запереть накрепко. А лисичка бросилась к Кузеньке. Прибежала, велела зажарить еще одну курочку. Пообедала сытно и пустилась на заповедные луга и стала кататься по траве.
Бежит медведь, увидал лисоньку и говорит:
— Эк ведь ты, проклятая хвостомеля, как обтрескалась!
Она отвечает:
— Я была у царя в гостях; нас там было всяких разных зверей, куниц, соболей видимо-невидимо! Да и теперь еще остались — пируют волки. Ты знаешь, любезный куманек, какие они объедалы! По сю пору все обедают.
Мишка и просит:
— Лисонька, не сведешь ли и меня на царский обед?
Лисонька согласилась и велела ему собрать сорок сороков черных медведей: для одного тебя царь-де и беспокоиться не захочет.
Мишка собрал сорок сороков черных медведей. Лиса повела их к царю, привела и поклонилась ему сороком сороков черных медведей от Козьмы Скоробогатого. Царь тому и рад, приказал загнать их и запереть накрепко.
А лисичка отправилась к Кузеньке. Прибежала и велела зажарить последнюю курочку с петушком. Кузенька не пожалел, зажарил ей последнюю курочку с петушком. Лисичка скушала на здоровье и пустилась на заповедные луга и стала валяться на зеленой траве. Бежит мимо соболь с куницей и спрашивает:
— Эк ты, лукавая лиса! Где так жирно накушалась?
— Ах вы, соболь и куница! Я у царя в превеликом почете. У него нынче пир и обед на всяких зверей. Я таки порадела — много жирного поела. Что зверей на обеде-то было, видимо-невидимо, только вас там недоставало. Вы сами знаете волков, как они завистливы, будто сроду жирного не едали, о сю пору трескают у царя! А про косолапого Мишку и говорить нечего: он потуль ест, что чуть дышит!
Соболь и куница стали лису упрашивать:
— Кумушка, своди ты нас к царю, мы хоть посмотрим.
Лиса согласилась и велела им согнать к себе сорок сороков соболей и куниц. Согнали. Лиса привела их во дворец и поклонилась сороком сороков соболей и куниц от Козьмы Скоробогатого.
Царь не может надивиться богатству Козьмы Скоробогатого, с радостью принял дар и приказал всех зверей перебить и поснимать с них шкуры.
На другой день лисичка опять прибежала к царю и говорит:
— Ваше царское величество! Козьма Скоробогатый приказал тебе низко кланяться и просит пудовки: нужно размеривать серебряные деньги. Свои-то четверки[20] все заняты у него золотом.
Царь без отказу дал лисе пудовку. Она прибежала к Кузеньке:
— На, — говорит, — меряй песок: надо высветлить у пудовки бочок!
Сказано — сделано. Наутро она взяла пудовку, заткнула в зауторы[21] сколько-то мелких денег и понесла к царю. Пришла и стала сватать у него прекрасную царевну за Козьму Скоробогатого. Царь не отказывает, велит жениху изготовиться и приезжать в гости.
Поехал Кузенька к царю, а лисичка видит, что дело не ладно — кафтан на женихе рваный, — забежала вперед и подрядила работников подпилить мостик. Кузенька только что въехал на мостик — мостик вместе с ним и обрушился в воду.
Лисичка стала кричать:
— Ахти! Пропал Козьма Скоробогатый!
Царь услышал и тотчас же послал людей перехватить Козьму. Вот они перехватили его, переодели в нарядное платье и привели к царю. Обвенчался Кузенька на царевне и живет у царя неделю и две.
— Ну, — говорит царь, — поедем теперь, любезный зять к тебе в гости.
Козьме делать нечего, надо собираться. Запрягли лошадей и поехали. А лисичка отправилась вперед. Бежала-бежала, глядит — пастухи пасут стадо овец. Она спрашивает:
— Пастухи, пастухи! Чье стадо пасете?
— Стадо царя Змея.
Лисичка начала их учить:
— Сказывайте все, что это стадо Козьмы Скоробогатого, а то едут царь Огонь да царица Молния: коли не скажете им, что это стадо Козьмы Скоробогатого, они всех вас сожгут и спалят.
Пастухи видят, что дело неминучее, надо слушаться, и обещают всякому сказать про Козьму Скоробогатого, как лиса научила. А лисичка пустилась вперед; видит — пастухи стерегут свиней, и спрашивает:
— Пастухи, пастухи, чье стадо пасете?
— Царя Змея.
— Сказывайте, что это стадо Козьмы Скоробогатого, а то едут царь Огонь да царица Молния; они всех вас сожгут и спалят, коли станете поминать про царя Змея.
Пастухи согласились. Лиса побежала вперед; добегает до стада коровьего, потом конского и велит пастухам сказывать, что эти стада — Козьмы Скоробогатого, про царя же Змея ничего не поминать. Добегает лиса и до стада верблюжьего.
— Пастухи, пастухи! Чье стадо пасете?
— Царя Змея.
Лиса строго-настрого запретила им сказывать о царе Змее, а велела говорить, что это стадо Козьмы Скоробогатого; не то царь Огонь да царица Молния сожгут и спалят все стадо!
Лисичка опять побежала вперед; прибегает в царство Змея и прямо в белокаменные палаты.
— Что скажешь, лисонька?
— Ну, царь Змей! Надо тебе скорехонько спрятаться… Едут грозный царь Огонь да царица Молния, все жгут и палят. Все стада твои прижгли; сначала овечье, потом свиное, а тут коровье и конское. Я не стала мешать, пустилась к тебе сказать и чуть от дыма не задохнулась!
Царь Змей закручинился-запечалился:
— Ах, лисонька, куда же я денуся?
— Есть в твоем саду старый заповедный дуб, середина вся повыгнила: беги схоронись в дупло, пока мимо не проедут.
Царь Змей вмиг собрался и по сказанному, как по писанному, сделал так, как лиса научила.
А Козьма Скоробогатый едет себе да едет с женой и тестем. Доезжают они до стада овечьего. Молодая княгиня и спрашивает:
— Пастушки, пастушки! Чье стадо пасете?
— Козьмы Скоробогатого, — отвечают пастухи.
Царь тому и рад:
— Ну, любезный зять, много же у тебя овец!
Едут они дальше, доезжают до стада свиного.
— Пастушки, пастушки! — спрашивает молодая княгиня. — Чье стадо пасете?
— Козьмы Скоробогатого.
— Ну, любезный зять, много же у тебя свиней!
Едут они все дальше и дальше: тут пасется стадо коровье, там конское, а там и верблюжье. Спросят у пастухов: «Чье стадо пасете?» — они знай себе отвечают одно: «Козьмы Скоробогатого!»
Вот приехали к Змеиному дворцу; лисичка встречает и вводит их в палаты белокаменные. Царь вошел и задивился: столь хорошо было убрано! Давай пировать, пить-есть, веселиться! Живут они и день и два, живут и неделю.
— Ну, Кузенька! — говорит лисичка. — Перестань гулять надо дело исправлять. Ступай с тестем в зеленый сад; в том саду стоит старый дуб, а в том дубе сидит Змей — от вас спрятался: расстреляйте его на мелкие части.
По сказанному, как по писанному, пошел Кузенька с тестем в зеленый сад; начали они в дупло стрелы метать и убили царя Змея до смерти.
А после того Козьма Скоробогатый воцарился в Змеином царстве и стал с молодою женою жить-поживать, добра наживать, и теперь живут, все хлеб жуют. Лисичку всякий день угощали они курочками, и она до тех пор у них гостила, покуда всех кур не истребила.
ФОМА БЕРЕННИКОВ
Жила-была старуха, а у нее был сын Фома Беренников. Вот поехал Фома пахать — лошаденка худенькая. Взяло его горе, сел на завалинку… Мухи около навоза так и жужжат. Схватил он хворостину, да как хлестнет по куче! Стал считать, сколько убил. Насчитал пятьсот да еще много без счету осталось. Решил Фома, что им и сметы нет! Приходит к своему коню, на нем сидят двенадцать оводов; он всех и побил.
Воротился Фома Беренников к матери и просит у ней благословенья великого: побил, дескать, мелкой силы — счету нет, да двенадцать могучих богатырей.
— Пусти меня, матушка, на подвиги ратные, а землю пахать — не мое дело богатырское, а дело мужицкое!
Благословила его матушка на подвиги ратные, на поприща богатырские. Берет он за плечи старый серп, за пояс лычный кошель, а в тот кошель кладет тупой косарь[22].
Вот едет Фома путем-дорогою, стороною незнакомою и наехал на столб. Пишет он на том столбе — не было у него в кармане ни злата, ни серебра, а случился в кармане мел — вот и пишет он мелом:
«Проехал здесь богатырь Фома Беренников, который сразу побивает двенадцать могучих богатырей, да опричь того силу несметную».
Написал и поехал дальше. Едет той же дорогой Илья Муромец, подъезжает к столбу, видит надпись и говорит:
— Видна попрыска богатырская: не тратит ни злата, ни серебра, один мел!
Написал он серебром:
«Вслед за Фомою Беренниковым проехал богатырь Илья Муромец».
Наезжает он Фому Беренникова и спрашивает:
— Могучий богатырь Фома Беренников! Где ехать: спереди или сзади?
— Ступай сзади! — отвечает Фома.
Вот едет той же дорогой Алеша Попович млад. Наезжает он на тот столб, издалеча видит на том столбе надпись — как жар горит! Прочитал надписи Фомы Беренникова да Ильи Муромца, вынимает из кармана чисто золото и пишет:
«За Ильею Муромцем проехал Алеша Попович млад».
Наезжает он Илью Муромца:
— Ты скажи, скажи, Илья Муромец, впереди ехать или сзади мне?
— Спрашивай не меня, а моего брата старшего, Фому Беренникова.
Подъехал Алеша Попович млад к Фоме Беренникову:
— Удалый боец Фома Беренников! Где укажешь ехать Алеше Поповичу?
— Ступай сзади!
Вот едут они путем-дорогою, стороною незнакомою и приезжают в зеленые сады. Илья Муромец и Алеша Попович раскидывают белые шатры, а Фома Беренников развешивает свой зипун. А те сады были самого царя, царя Белого, и воевал того царя король неверный с шестью могучими богатырями. Посылает Белый царь грамоту к Фоме Беренникову, а в той грамоте значится:
«Воюет меня неверный король: не будет ли ваша помощь?»
Фомка грамоте не больно разумел, посмотрел на грамотку, покачал головою и говорит:
— Хорошо!
Вот подступает король близко к городу. Приходят Илья Муромец и Алеша Попович млад к Фоме Беренникову и говорят таково слово:
— Подступает под царя сила вражья, надо его защитить. Сам пойдешь или нас пошлешь?
— Ступай ты, Илья Муромец.
Побил Илья Муромец всех.
А после того приводит король неверный еще шесть богатырей и рать-силу несметную. Илья Муромец с Алешей Поповичем приходят к Фоме Беренникову:
— Ты скажи, скажи, Фома Беренников, сам пойдешь или нас пошлешь?
— Ступай ты, брат Алеша Попович млад.
Поехал Алеша Попович млад и побил всю рать-силу несметную и тех шесть могучих богатырей.
Говорит неверный король:
— Есть у меня еще один богатырь, берег было на племя, пущу его теперь!
Вот приводит он рать-силу несметную и с нею богатыря могучего, заветного, и говорит король своему богатырю:
— Не силой бьет нас русский богатырь, а хитростью; что станет делать русский богатырь, то и ты делай!
Приезжают Илья Муромец да Алеша Попович млад к Фоме Беренникову:
— Сам пойдешь или нас пошлешь?
— Сам пойду, приведите моего коня.
Кони богатырские по чисту полю ходят, траву щиплют, а Фомкин стоит да овес уплетает. Подошел Илья Муромец к Фомкину коню, а тот разъелся, брыкается и кусается! Взяла досада Илью Муромца, схватил он Фомкина коня за хвост да и кинул через плетень. Молвил ему Алеша Попович млад:
— Не увидал бы нас Фома Беренников, задаст он нам жару!
— Знать, вся сила не в коне, а в самом молодце! — говорит Илья Муромец и подводит ту клячу Фоме Беренникову.
Фома садится на лошадь и говорит сам с собою:
«Дай лучше глаза завяжу, все не так страшно будет лютую смерть принимать!»
Завязал глаза платком и прилег к лошадке.
Королевский богатырь смотрит.
«Вот, — думает, — вояка! Глаза завязал — значит, на себя надеется! Да ведь я не хуже тебя, и сам то же сделаю!»
Только завязал он глаза да пригнулся к своему богатырскому коню, а уж Фомке наскучило ждать, глянул Фомка, смекнул, в чем дело, выхватил у богатыря меч-кладенец и тем мечом отсек ему голову.
Берет он коня богатырского, хочет на него сесть, да никак не влезет. Привязал того коня к столетнему дубу, взобрался на дерево и спрыгнул на седло.
Почуял конь седока, как рванется — и вырвал дуб с корнем вон; летит во всю мочь богатырскую и волочит за собой громадный дуб. Фома Беренников кричит:
— Помогите, помогите!
Неприятели дрогнули и побежали с испугу врозь. Богатырский конь их ногами топчет да столетним дубом бьет; всех перебил до единого!
Вот и пишет неверный к Фоме Беренникову грамоту:
«Никогда не буду с тобой воевать».
А Фомке то и надобно! И дивуются Илья Муромец и Алеша Попович млад тому Фомке Беренникову.
Приезжает Фомка к Белому царю.
— Чем тебя жаловать — спрашивает царь. — Бери казны золотой сколько надобно, или полцарства моего, или царевну прекрасную.
— Давай царевну да позови на свадьбу меньших моих братьев: Илью Муромца да Алешу Поповича млада.
И женился Фома Беренников на Прекрасной царевне, жил с нею долго и счастливо и до самой смерти слыл сильным-могучим богатырем.
ЗОЛОТОЙ САМОВАР
Жил у попа молодой батрак Осип. Работник он был на все руки. Что бы поп его ни заставил, все он делал исправно. Хоть из бедной крестьянской семьи он вышел, но был здоров, кровь с молоком. И на лицо был пригож. Оттого на парня и девушки заглядывались. Если он в церковь придет — не столько богу молятся, сколько на Осипа смотрят.
Как-то поп и дал Осипу наказ:
— Истопи-ка баню, да пожарче. Хочу в жаркой бане помыться!
— Ладно, — ответил батрак. А про себя подумал: «Так натоплю, что прожаришься».
Топит Осип баню, дрова все подкидывает. Так натопил, что волосы от жары трещать стали. Да еще на раскаленную каменку три шайки воды вылил. От этого в бане такая жара поднялась — усидеть невозможно, дышать нечем. Вдруг видит Осип — из-под печки змея ползет, да такая толстая, о каких он никогда не слыхал. Схватил Осип кнут ременный, которым коней погонял, и ну им змею хвостать. Хвощет Осип змею с плеча мужицкого, а змея вьется, вертится, так и хочет от парня уйти. Но не тут-то было, Осип был не из таких, чтоб змею живой упустить.
Чем больше Осип змею бьет кнутом, тем она толще делается.
Бьет, бьет — кожа на ней мешком и повисла. Надулся этот мешок и лопнул, как мыльный пузырь. Остолбенел Осип: на месте страшной толстой змеи появилась дева прекрасная.
Бросилась эта дева к Осипу. Обняла его, расцеловала и говорит:
— Ты, Осип, меня из неволи вырвал, жизнь мою спас!..
Стоит Осип, слова произнести не может. А дева продолжает:
— Возьми, Осип, мою змеиную кожу и сожги в печке!.. Как сожжешь, я навечно твоей женою стану.
Парень хоть смел и здоров был, но такого чуда испугался. Потом обгляделся и говорит сам себе: «Жалко такую красавицу упускать». А как подумал, что она в змеиной коже была, опять Осипу не по себе стало. Смотрел, смотрел он на красавицу и не удержался — обнял ее, поцеловал. Поцеловал так, как никого в жизни не целовал.
И полюбил ее Осип с этих пор, как никого не любил. Говорит он ей:
— Даю и я тебе слово быть мужем. Скажи только мне, откуда ты родом и как попала сюда, к попу в баню.
— Об этом, Осип, после скажу, а сейчас не медли, сожги змеиную кожу, не сожжешь — погубишь меня, потеряешь свою любовь и счастье.
Выпустил Осип красавицу из объятий и тут же бросил змеиную кожу в печку. Кожа сгорела. Осип обнял девицу крепче прежнего и вышел с нею в предбанник. Сели они на лавочку. Сидят, ласкаются, друг другу в глаза смотрят. Осип и спрашивает:
— Расскажи, откуда ты родом, где жила, как здесь очутилась?
Тут красавица Осипу и отвечает:
— Я девушка из здешних мест, но кто мои родители — не знаю. Мне было три года, когда я вышла из дома родителей и заблудилась.
Долго я ходила по лесу, голодная, всего боялась. Выбилась из сил, села на пенек — и не встану. Вдруг ко мне старец подошел. Взял меня на руки и унес к себе. Старик волшебником оказался. Я этого старика боялась и сильно плакала, а он слез терпеть не мог и превратил меня в змею: змеи-то не плачут, у них слез не бывает. С тех пор я змеею и ползаю по лесам да болотам, а живу я в местечке «Замки». А где и как я там жила, об этом, Осип, после узнаешь. Сколько же лет я, как прислуга, служу этому старику — точно и не помню: в горе-то со счета сбилась. Только видишь — за это время я невестой стала. Когда я при старике служу, тогда я девушкой бываю. Он; как говорит, на мою красоту любуется. А когда мне гулять идти, он меня в змею превращает. Вот так я жила и выросла. Одевал меня старик нет того лучше, вот так, как ты, Осип, меня сейчас видишь.
Передохнула дева и вновь начала про свою жизнь сказывать:
— А ползла я на прогулках, куда хотела. Не раз я и сюда к церкви приползала, а в темные вечера — и в деревню. Видела, как люди живут и работают. Смотрела и на вашу молодую жизнь, видала, как вы — парни да девушки — обнимаетесь и целуетесь. Завидно мне было, что судьбою я так обижена, сколько я плакала без слез! Не раз я думала, как бы найти сердечного друга и от души его полюбить — быть верною женой, детей ему приносить и трудиться, как все честные женщины. До глубины души завидовала я людской жизни. А вот как сегодня все со мною получилось — и сама в толк не возьму. Из волшебной змеи навсегда в человека превратилась. В нашей с тобою встрече, Осип, счастье наше.
Твой кнут и жаркая баня меня отыскали, нас с тобою породнили. Здесь мы нашли любовь свою. Верно я говорю?
На том они еще раз обнялись, крепко расцеловались и дали клятву друг друга любить вечно.
В тот же день, как только поп вернулся из бани домой, Осип пришел к нему и стал просить обвенчать… Смекнул поп, что в его дом после женитьбы Осипа войдет дешевая работница, согласился. Открыл поп церковь, приготовился к венчанию и спрашивает жениха, как красавицу-невесту зовут, чтоб в книгу записать. А Осип и сам не знает, стоит, переминается с ноги на ногу, рта открыть не может: ведь не скажешь попу, что только сегодня змея в невесту превратилась.
— Что, аль от счастья языка лишился?! — сказал поп. — Ну, да ладно, не с красивым именем жить, была б жена хороша, а там хоть Акулькой назови!..
Так поп и записал: обвенчался раб божий Осип с рабою Акулькой.
С тех пор и стал Осип с женою жить. Жили они так, что на их семейное счастье соседи любовались. Кто ни посмотрит на красоту Акулины, на ее руки, спорые в работе, каждый спросит:
— Где ты, Осип, такую жену откопал?
А Осип только улыбнется и промолчит.
Народила Акулина Осипу целую кучу детей, и все один другого лучше.
Трудно стало Осипу с женою такую семью кормить. Хоть работники они были хорошие, но не на себя, а на попа работали — получали гроши.
Как-то Акулина и говорит мужу:
— Сходи, Осип, туда, куда я пошлю. Если мой совет выполнишь, будем жить счастливо. А идти тебе не так далеко— туда, где я прежде жила, на «Замки», к старцу-волшебнику. Он в помощи нам не откажет. Старик богат, счета своей казне не знает. А все его богатство — в золотом самоваре. Сам самовар — не золотой, такой, как и все, — из желтой меди сделан. Вот этот самовар и проси, кроме ничего не бери. Будет старик тебе обещать и давать много ценных вещей — от всего отказывайся. Только тогда он издаст тебе самовар, о котором я тебе говорю.
— А как я до этого старика дойду? Да если и доберусь до него, так он меня не знает! — сказал Осип. — Он ведь волшебник, вдруг скажет: «Ты зачем пришел, нечистый дух», да в змея меня и превратит. Как ты с малыми детками жить-то станешь?!
— Не бойся, Осип! Хоть старик тебя раньше и не видел, но сразу узнает. Никому, кроме меня, дорога к нему в пещеру неизвестна. Он и поймет, что ты — от меня. Помирать ему пора, он уже на ладан дышит, а смерти ему не будет, пока мне свой самовар не передаст. Этот самовар он только мне завещал.
— Ну, что ж, коль нужно для счастья твоего и наших детишек — схожу! Только расскажи, как мне этого волшебника найти.
— Часовню на «Замках» ты знаешь. В северном направлении от часовни ты найдешь пруд. От пруда свернешь в лес, на запад, и там, в лесу, найдешь заколдованную плиту с кольцом. Поверни кольцо с запада на восток, и плита, как дверь, откроется.
Под плитой увидишь камнем выложенный колодец. Не бойся в нем утонуть — он пустой, В нем есть каменная лестница. Спускайся по ней. Спустишься — и увидишь камнем выложенную пещеру. Иди по ней до самого конца, пока не упрешься в дверь. Откроешь эту дверь и войдешь в комнату старца-волшебника. В комнате будет слабый свет, как будто лампадка теплится. При этом свете ты разглядишь волшебника. Он тебя сразу узнает, поймет, зачем ты пришел. Станет он тебя спрашивать о моей жизни. Ты ничего не таи, говори все, как есть. Вот тут и скажешь, что я просить наказывала. Не забудь, что бы он ни давал, кроме самовара, ничего не бери. Долго старик будет спорить с тобой, испытывать разными страстями, проверять достойный ли ты мне муж, но не бойся. Может быть, все это долго будет продолжаться, старик прихотлив, но ты не отступай, он и отдаст то, что просим. А как получишь, выходи пещерой и колодцем на землю. Выйдешь — чугунная крышка со звоном за тобой захлопнется, кольцо в крышке само повернется; в этот момент волшебник умрет. Со смертью старика крышка закроется так, что никому ее уже не открыть. Навсегда останется эта плита в лесу, а то местечко также навечно сохранит название «Замки».
Простился Осип с женой и пошел искать пещеру старика-волшебника. Нашел плиту с кольцом, открыл ее, по лестнице спустился на дно колодца, нащупал вход в пещеру. Идет Осип пещерой, как по темному коридору; шел до тех пор, пока в дверь не уперся. Повернул Осип скобу, открыл дверь и вошел в комнату. В комнате был полумрак, но после совсем темной пещеры Осипу показалось светло. Увидел Осип старца, который лежал в постели, разглядел — и мурашки по телу побежали. Как было такого старика не испугаться? Голова вся лохматая, волосы долгие и, как мох, зеленые, лицо казалось черным, грязным. Брови — зеленые, вроде травы-плавуги.
Отвел старик костлявой рукою свои брови, да как глянул страшными большими глазами — у Осипа поджилки затряслись. Посмотрел старик и говорит:
— Давно я тебя поджидаю, а то смертушки моей нет. Наконец-то дождался. Поведай, как ты с моей красоткой живешь.
Рассказал Осип о своей жизни с Акулиной, ничего не утаил, сознался, что трудно жить стало, семья-то разрослась, а своего, кроме рук, нет ничего.
— Знаю, — сказал старик-волшебник, — зачем ты ко мне пришел, Осип. Бери у меня все, что захочешь. Не оставляй ничего, моя жизнь, как на волоске, еле теплится, а вам мое добро нужно будет.
— Немного мне из твоего добра надо, — ответил Осип. — Дай только то, что жена просит…
— Бери вон тот сундук с драгоценными камнями! — сказал старик, показывая в угол комнаты.
— Нет! Жена мне наказала самовар просить.
— Бери то, что ценнее самовара!
— Ничего мне не надо, дай только, что жена наказывала!
Много и долго волшебник спорил с Осипом. Наконец, старик вышел из терпения да как напустит на Осипа летучих мышей; а затем змей всяких. Летают, вьются они вокруг Осипа; он стоит ни жив ни мертв, со страхом видит, как от этих гадюк искры огненные сыплются, а вокруг — страшный визг и писк.
Кончилось одно испытание, началось другое. Напустил волшебник в комнату крыс и кошек, да таких страшных — горбастых да глазастых. Шипят, урчат они, вот-вот в лицо Осипу бросятся, глаза выцапают. Стоит Осип, не шелохнется.
Видит волшебник: и эта страсть Осипа не берет. Тогда сам волшебник раскрыл свой страшный рот. Зубы в нем, как острые вилы, язык — что лопата. Оскалился старик, того и гляди — живьем Осипа съест. А Осип хоть и трясется, как в лихорадке, но стоит на месте. Стоило Осипу назад попятиться или упасть от страха — и жизни его была бы крышка. А он и эту страсть выдержал, простоял. Вдруг старик как закричит на разные голоса по-звериному, от этого рева стены зашатались, у Осипа волосы дыбом встали, но и это он вынес.
Прилег старик и спокойно сказал:
— Выстоял ты, Осип. Бери самовар, иди с ним домой. С ним ты унесешь на тот свет и мою душу. Скажи Акулине, что я ее, как дочь, любил.
Осип взял самовар и вышел из комнаты. Прошел пещеру, и, как только выбрался из колодца на землю, чугунная плита упала и тут же со звоном на волшебные замки навсегда закрылась.
Принес Осип самовар домой, поставил его на стол и рассказал жене о всех страстях, какие пережил.
— И что только этот волшебник на меня ни напускал, так и думал я, что от страха с ума сойду или он, старый колдун, меня задушит. Не представляю, как я все перенес и жив остался.
— Да, — сказала Акулина, — по голове видно. Полдня там не пробыл, а виски уже поседели. Ну да ничего, волос человека не старит, а вот та жизнь, в какой мы с тобой жили, нас скорее бы состарила. А теперь, Осип, давай жить по-новому, жить так, как нам хочется. Сами себе мы будем хозяева и на себя работать станем. Ну их, этих богачей, мы им больше не батраки!
— А куда же мы от попа денемся, кому еще с такой семьей мы нужны? — спросил Осип.
— Ни к кому в работники не пойдем, а свой дом поставим, земли купим столько, сколько с тобою обработаем. Купим хорошего коня и все, что нужно в хозяйстве, купим коровушку. Работать мы с тобою не боимся, умеем, вот и заживем не хуже хорошего крестьянина.
— Много, Акулюшка, на это надо денег, а где мы их возьмем? Век люди работают, а в долгах, что в грязи, увязли и вылезти не могут, как мы с тобою.
— Так, Осип, было, но сейчас не будет, на что ж ты самовар принес? — Тут Акулина отвернула кран у самовара. Из крана капля показалась, а упала она на стол золотым червонцем. И так капля за каплей — червонец за червонцем.
Накапала Акулина из самовара столько червонцев, что Осип их в свой кисет насилу уклал.
— Ну, как? — спрашивает Акулина мужа. — Полно?!
— Хватит, Акулюшка, хватит, любимая! Вот чудо-то какое! Как тебя за это не расцелуешь!
— Целовать — хитрость невелика и секретов на это нету. А вот как деньги умно и хозяйственно расходовать — дело посложнее! Главное — нужно никому о нашем волшебном самоваре не сказывать.
— Не сказывать? Почему?
— Разбойники или царь самовар от нас отнимут: им всегда золота мало.
— И вправду — отнимут!
— А то еще хуже может быть. Царь возьмет да и сошлет нас в Сибирь.
— В Сибирь? За что в Сибирь?
— Чтоб от нас совсем отделаться. Припишет нам подделку, дескать, подделка карается по закону. Мы в Сибири сгнием.
— Да бедняку с царем лясы не точить.
— Поэтому ни о самоваре, ни о старце-волшебнике никому не говори!
— Теперь сам все понимаю: не скажу!
С этого дня Осип с женою нужды ни в чем не знали. Всех детей даже в школу устроили. А как хозяйством полностью обзавелись, золотой самовар где-то зарыли, да в таком месте, что никому не найти. Словом, на крепкие замки заперли.
Нам искать этот самовар, кажется, бесполезно. Впрочем, если кто захочет, — пусть ищет.
ХРУСТАЛЬНОЕ ОЗЕРО
Жил в старину богатый барин. У него было много всяких рабочих и слуг. Был Иван, выполнял всякую работу, а больше всего ходил на охоту, стрелял, уток, гусей для барского стола доставлял.
Пошел раз как-то на охоту, ходил-ходил и заблудился. Вышел на открытую поляну и увидал перед собой хрустальное озеро, а на нем двенадцать лебедей. Никогда таких красивых не видывал. Даже жалко стрелять. Посмотрел-посмотрел, лебедушки взмахнули крыльями и улетели в поднебесье.
Пошел Иван домой. Приходит Иван, а барин спрашивает:
— А где утки? А где гуси?
Ну, Иван говорит:
— Никакой дичи не убил, не напал.
Барин приказал Ивана на конюшню отправить и отвесить на спине двенадцать плетей. Отвели Ивана на конюшню, отвесили ему по спине несколько плетей. Пошел он и закручинился. Шел-шел дремучим лесом. Там разные кусты, ветлы да деревья, и ракитовый куст один. Он за него спрятался.
Глядь — летят двенадцать лебедей. Одна так близко пролетела, чуть Ивана не задела, только она коснулась земли и стала девицей-красавицей.
И начали они песни петь, хороводы водить. Одна, младшая, лучше всех. Как притопнет ножкой — трава зеленеет, махнет ручкой — цветы расцветают.
Порезвились-порезвились девушки, сняли туфли, белые платья и кинулись в хрустальные воды. Плещутся, плавают, так изумрудные круги раздаются. А Иван сидит за кустом, еле дышит. Думает:
— Лучше смерть принять, чем лебедушек стрелять.
И пошел Иван домой с пустой сумкой. Барин опять спрашивает:
— А где дичь: утки, гуси, лебеди?
— Нет ничего, — говорит, — не нашел.
Барин опять приказал еще сильнее его избить. На третий день Иван снова пошел к хрустальному озеру, схоронился за ракитов куст. Вдруг видит, опять летят двенадцать лебедей. Только прикоснулись к земле — стали девушками-красавицами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А младшая краше всех. Взялись девушки за руки, стали хороводы водить. Запела младшая, а голос у нее, словно у птички. Потом стали плясать. Поведет младшая рукой — все светлее вокруг делается, топнет ногой — кругом цветы расцветают, птички распевают. Смотрит Иван — не насмотрится, слушает — не наслушается. Порезвились девушки на полянке. Сняли туфли, белые платьица и кинулись в хрустальное озеро, начали купаться. А Иван думает:
— Нет, не буду стрелять, будь, что будет.
Они купались, плескались, изумрудные круги раздавались, как радуги на небе.
А Иван и думает:
— Что делать?
Взял у младшей девушки туфельку и прибрал. Они выплывают, а у младшей туфельки нет. Едва ударились о землю, сделались лебедушками и скрылись в поднебесье.
А одна осталась. Походила-походила, поискала и говорит:
— Кто ты, добрый человек? Если старый — буду чтить тебя как отца своего, а малый — любить, как брата, а ровня — замуж пойду.
Выходит Иван из-под ракитового куста и отдает туфельку.
А сам был такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И говорит девушке:
— Девушка, девушка, не пойдешь ли за меня замуж?
У ней щечки покраснели алым полотном, а глаза загорелись огнем. Она опустила глаза вниз и сказала:
— Пойду.
Взял ее Иван за руки, повел домой. Ведет и думает:
— Куда я ее приведу? Хатенка-то сейчас развалится, маленькая.
Приводит домой. Там темно, грязно, неуютно.
Лебедь-Марьюшка стены глиной обмазала, побелила, хату вымыла, подмела, душистой травы насобирала, сор вымела за порог, а веничек под порог. У ней в руках дело спорилось, и все ладилось. Вышли девушки-молодушки погулять, вышла с ними и Марьюшка — лебедь. Барин увидал с балкона:
— Откуда такая взялась? — И говорит:
— Иван, отдай мне жену.
— Ни за что не отдам.
— Тогда ты должен привести всем-зверям-зверицу, а не выполнишь: мой меч — твоя голова с плеч.
Запечалился Иван и пошел.
Идет, а Марьюшка его спрашивает:
— Ты что, Иванушка, печалишься и мне грусть придаешь?
— Как же мне не печалиться. Барин велел идти мне в лес, привести всем-зверям-зверицу.
А она говорит:
— О, Иванушка, это полбеды, беда будет впереди. Ложись, почивай, утро вечера мудренее.
Он лег, она села, сплела шелковую оброточку, немного поспала, приготовила завтрак, разбудила Иванушку:
— Свет Иванушка, завтрак готов! Вот тебе оброточка и клубочек.
А клубочек она бросила на пол и говорит:
— Куда клубочек покатится, туда ты и иди, где остановится, ты стой. Он прикатится в дремучий лес, там будет большая поляна, на ней стоит дуб. К нему подойдет всем-зверям-зверица чесаться. Если клубочек будет стоять, то стой, а если клубочек будет подкатываться к зверю, ты тоже подходи.
Она толкнула клубочек носком туфельки — левой ногой.
Иван идет, клубочек катится. Прокатился по дремучему лесу, посреди огромная поляна. На ней стоит дуб, толщиной в три обхвата.
Глядь — из кустов выходит всем-зверям-зверица. Увидала Ивана и кинулась, хотела убить его рогами. Иван за ней увернулся, а она ударилась о дуб, и рог ее увяз.
Иван подошел, накинул оброточку, вынул рог и повел ее домой. Ведет ее домой, а барин увидал:
— У, какой зверь, где поймал?
Рассмотрел поближе:
— Иван, Иван, пусти, а то он меня съест!
А он и говорит зверю:
— Ну — ко, всем-зверям-зверица, прорыкай, хоть вполголоса.
Ну, как она зарычала — барин перепугался, за койку забрался, шумит:
— Слуги, слуги! Пусть уведут ее!
Ну, Иван снял оброточку.
— Ну, иди, гуляй!
А сам Иван пошел домой. Пришел. Марьюшка очень довольна. Барин с испугу замолчал. Но он только три дня молчал, а на четвертый опять Ивана позвал.
— Ну, Иван, уступи мне жену.
— Ни за что не уступлю.
— Тогда достанешь мне гусли-самоигры, а не достанешь: мой меч — твоя голова с плеч.
Запечалился Иван, идет домой, плачет, а Лебедь-Марьюшка спрашивает:
— Что ты запечалился и на меня грусть наводишь?
— Как же мне не печалиться? Ведь барин посылает достать гусли-самоигры.
— У, это полбеды, а беда будет впереди. Ложись почивать, утро вечера мудренее.
Иванушка поужинал, лег спать. Легла и Марьюшка. Утром Марьюшка напекла, нажарила, Ивана накормила. Дала ему клубочек.
— Вот, Иванушка, клубочек, куда он покатится, туда и ты иди. Он подкатится к хрустальному дворцу: у ворот будут лежать два льва, нос к носу. Если клубочек перекатится — перешагни, если остановится — и ты жди время. Когда войдешь во дворец, в первую комнату зайдешь — будет стоять стол, на нем рюмка. Ты ее выпей. Одиннадцать комнат пройдешь, в двенадцатую войдешь — и спать ложись. Это моя комната. А там увидишь.
Она толкнула клубочек правой ногой. Иван за ним пошел. Подошел он ко дворцу, у ворот лежат два льва, нос к носу. Клубочек перекатился через носы, и он перешагнул — там комната, на столе стоит рюмка. Он рюмку выпил, закусил и дальше пошел. Так он одиннадцать комнат прошел, в последней — порожняя кровать. Лег спать. Спит себе спокойным крепким сном.
Вдруг входит старушка-лебедушка.
— Кто-то был — рюмки пустые стоят.
Она все комнаты прошла, никого не нашла. Она отворила двенадцатую комнату, видит — Иванушка спит.
— Да это зятюшка-батюшка пришел!
Прилетают девушки, красавицы-лебедушки, а мать стоит на крыльце, шумит:
— Тише, дети, зять пришел! У Марьюшки в спальне спит.
Приготовила обед старушка-лебедушка, разбудила Ивана.
— Зачем, зятюшка, пожаловал?
— Барин послал за гуслями-самоиграми, да не знаю, где их добыть.
— Погости у нас, сынок, все будет сделано в срок!
Ну, он поел, попил, лежит на койке.
Старушка-лебедушка приходит:
— Зятюшка-батюшка, ты спишь или так лежишь?
А он говорит:
— Не сплю и не дремлю, а думу думаю.
— О чем ты думаешь?
— О том, что листьев больше, чем деревьев.
Проходит время. Иванушка на койке лежит, приходит старушка-лебедушка.
— Зятюшка-батюшка, ты спишь или так лежишь?
А он говорит:
— Не сплю и не дремлю, а думу думаю.
— О чем ты думаешь?
— О том, что ведь воды больше, чем земли.
Проходит третий день, лежит Иванушка, а старушка-лебедушка спрашивает:
— Зятюшка-батюшка, ты спишь или так лежишь?
— Нет не сплю, а думу думаю.
— О чем ты думаешь?
— О том, что крестьян больше, чем дворян.
— Хорошо ты думаешь. Вот тебе гусли-самоигры. Ступай, да дочке Марьюшке привет передай.
Иван поклонился до сырой земли и пошел.
А сестрицы-лебедушки летят, крыльями шумят, Иванушку провожают:
— Иванушка, Иванушка, передай сестрице от нас привет. Приходит.
— Принес? — барин спрашивает.
— Принес, — говорит.
Принес Иван гусли-самоигры барину и говорит:
— Собери пир на весь мир, они поиграют, а люди послушают. Барин согласился и, когда собрались гости, Иван приказал гуслям-самоиграм заиграть. И все заплясали. Люди пляшут, птицы в лесу пляшут, лошади на конюшне пляшут, столы и стулья заплясали. Пляшут кухарки на кухне, пляшет печь, пляшет горшок в печи, пляшет каша в горшке. Вот как хорошо гусли играли, все гости плясали. И все барские крепостные плясали. Один барин не может плясать. Кричит:
— Прикажи, Иван, гуслям замолчать.
Гусли замолчали, а барин думает:
— Ну, что тут делать? Это не то.
И говорит Ивану:
— Иди домой!
Вот Иван пришел домой, Марьюшка обед на стол подала. Вдруг гонцы бегут.
— Иван, барин зовет.
Приходит Иван к барину.
— Уступи мне жену!
— Ни за что не уступлю.
— Тогда поди мне найди ни то, ни се. Если не принесешь ни то, ни се: мой меч — твоя голова с плеч.
Запечалился Иван пуще прежнего. Идет, а Марьюшка спрашивает:
— О чем задумался, Иванушка? Или я тебя чем обидела?
— Эх, жена ты моя милая, лебедушка белая! Ничем ты меня не обидела. Опять барин посылает меня принести ни то, ни се, где ж это ему взять?
Покачала головой жена, тяжело вздохнула.
— Да, Иванушка, теперь есть о чем печалиться. Это было полбеды, а теперь уже беда. Ну, что было — видали, что будет — увидим. Ну, ничего, ложись, спи себе с богом.
Сама всю ночь не спала — горевала, горькими слезами обливалась.
— Солнце красное, осуши мою печаль, слезы горькие. Ветер, ветер, осуши мою печаль, слезы горькие!
Долго думала она, ничего не придумала. Заря занимается. Пора бы будить Иванушку.
Вышла красавица-лебедушка на заре и стала скликать зверей, птиц, букашек.
— Звери вы, звери, скажите, как найти ни то, ни се?
Отвечают звери:
— Не знаем, красавица-лебедь!
— Птицы, вы, птицы голосистые, скажите, как найти ни то, ни се?
— Рады бы помочь, да не знаем.
— Милые букашечки, даже коровочки и меньше булавочной головочки, скажите мне, как найти ни то, ни се?
— Рады бы сказать, да не знаем.
Заплакала она, смочила горючими слезами шелковую траву. Уже солнце всходит, в усадьбе рожки играют. Псари собак спускают.
За Иванушкой посла шлют. А Иванушка проснулся — лебеди нет.
— Ну, — подумал, — вот мне и смерть.
А барин шумит:
— Привести сюда жену Иванушки, а Ивана отвести на конюшню и запороть насмерть.
Вдруг вбегает красавица-лебедь:
— Иванушка, побежали!
Взяла его за руку, побежали, а псы за ними, лают, погоня. А Иванушка говорит:
— Лебедушка, лети, пускай меня одного запорют.
— Нет, лучше погибнуть вместе, чем одному.
Только она так сказала, вдруг прыгает лягушка: «Ква-ква-ква». А Марьюшка просит:
— Лягушка, лягушка! Не знаешь, где взять ни то, ни се?
— Для чего тебе?
— Да не мне, а барин посылает моего мужа принести.
Лягушка и говорит:
— Кому-нибудь нету, а вам дам. Пойдем, Иванушка, ква-ква, ладно, пойдем за мной.
Иванушка идет, лягушка прыгает. Иванушка хотел взять ее в карман, а лягушка говорит:
— Ква-ква, напрасно думаешь — ты меня не поднимешь. Во мне сто пудов.
Подпрыгала лягушка к хрустальному озеру и говорит:
— Орлец, отвори дворец!
Хрустальное озеро отворилось, там оказался хрустальный дворец. Верх-то у дворца золотой, посеребренный.
Иванушка аж глаза зажмурил, испугался. А лягушка говорит:
— Ква-ква, Орлец, собери нам обедать.
Оказался тут дубовый стол, а на нем скатерть.
Пообедали, а лягушка говорит:
— Ква-ква, иди, Орлец, к Иванушке и служи ему, как мне. Иванушка поклонился лягушке и пошел. Приходит к барину. Барин спрашивает:
— Принес?
— Принес. Собери пир на весь мир, а я всех угощу.
Собрал барин всех бар, становых, урядников, попов — разный весь хлам. Все собрались за столы, смотрят на столах там много было кой-чего.
А Иванушка говорит:
— Орлец! Выкинь в окна столы и стулья, настанови своих.
Так Орлец и сделал: покидал в окна стулья, столы.
Барин испугался, зашумел:
— Что делать?
— Погоди, барин, я сейчас вас угощу хлебом-солью.
И велел:
— Орлец, поставь столы, накрой, чтоб на столах все рекой лилось!
Сели. Иванушка говорит:
— Орлец, дай-ка по трубке каждому в зубы, а барину — две. Не успели ахнуть, а у каждого трубка во рту, а у барина — две.
— Орлец, дай, по буклешке по голове каждому, а барину — две. Как Орлец даст — первый раз промахнулся, а второй как даст — они так комом, как котята, и выкатились — и дворяне и урядники, все кучей.
Тут-то Иванушка больше горя не знал, воротился к своей лебедушке, стали они жить-поживать, добра наживать, людей приглашать. Так они урядников, стражников побили, крепостных распустили, в ладу и добре и согласии зажили.
Живет теперь народ дружно.
Так, как и нужно!
МАРТЫНКА
В некотором- царстве, в некотором государстве, не знаю, где и в каком селе жил старик со старухой. У них был сын Мартынка. Старик всю жизнь занимался охотой — из ружья дичь бил, в капкан зверя ловил. Так он и приобрел дом, и хлеба хватало. Умер старик. Осталась старуха и сын Мартынка. Дома хлеб вышел. Старуха говорит:
— Мартынка, Мартынка, сходил бы к соседу, попросил бы лошадь с телегою, съездил в город, купил бы хлеба.
Мартынка взял лошадь, запряг.
Полезла старуха за пазуху, оточла сто целковых, дала ему:
— Ну, поехал с богом!
Приезжает Мартынка в город, едет по мясному ряду, видит — мужики-мясники собаку привязали и бьют железными прутьями.
— Что вы делаете? За что бедного пса бьете?
— Как же его не бить: он тушу говяжью спортил.
— Ну и что? Какая печаль. Лучше вы продайте.
— А купишь?
— А сколько вам за нее?
А один шутя и говорит:
— Сто рублей.
Мартынка не сказал ни слова, вынул деньги, отдал. Поворотил лошадей, поехал обратно.
— Как назвать собаку? — думает. — Назову-ка я ее Журкой.
Приехал домой. Мать встречает.
— Ну, Мартынушка, закупил хлеба?
— Нет, матушка, купил первое счастье — собаку Журку, да денег не осталось, кабы осталось — купил бы хлеб.
Мать забранилась на Мартынку.
— Эх, Мартынка, Мартынка, как будем жить. Ведь без хлеба-то нельзя! Ступай к соседу, проси лошадь.
Нечего делать, полезла старуха за пазуху, вынула оттуда последние сто целковеньких, дала Мартынке.
Только выехал, недалеко совсем отъехал, ребята на опорке тащат кота.
— Эй, ребята, вы куда его?
— В речку топить.
— За какую провинность?
— Пирог со стола стащил.
Мартынке стало жалко.
— Так вы лучше его продайте.
— Кто его купит?
— Сколько за него?
Один мальчик шутя и говорит:
— Сто целковых.
Мартынка не сказал ни слова, полез за пазуху, достал деньги, взял кота Ваську и поехал домой. Мать встречает.
— Ну, Мартынушка, закупил хлеб?
— Нет, матушка, закупил другое счастье — кота Ваську. Да денег не осталось, кабы осталось, купил бы хлеб.
Мать забранилась на него:
— Ох, Мартынка, Мартынка! Горе мне с тобой! Как жить-то мы будем?
Она закручинилась и говорит:
— Иди, Мартынка, куда хочешь, в батраки нанимайся, а я буду, бедная, куделю прясть, век доживать.
Ну, Мартынка взял собаку Журку и кота Ваську и пошел. Шел-шел, сустретился с ним священник.
— Здорово, свет!
— Здорово.
— Далеко идешь?
— В батраки наниматься, не надо тебе?
— Надо, только я нанимаю без ряды. Проживешь три года верою-правдою, хорошо я заплачу.
Мартынка подумал-подумал и согласился: все будет хорошо.
Живет один год, другой, третий.
— Ну что же, батюшка, надо рассчитаться. Я пойду к матушке родимой в свое село.
Повел он его в амбар, а там стоят два мешка.
— Ну, Мартынка, вот два мешка: один с земным песком, другой с чистым серебром. Возьми любой. Если хочешь спасения, возьми с песком.
Мартынка думает:
— Неспроста тут эта шутка. Дай-ка я возьму с песком. Навалил на плечо и пошел. Идет лесом. Видит — поляна, на поляне пень стоит, жарким огнем горит, а на нем змея сидит.
— Мартынушка, вдовин сын, избавь меня от огненного пламени, я тебе сгожусь.
— А как пособить?
— Засыпь пламя сыпучим песком.
Мартынка думает:
— Не велико богатство несу, земной песок. Его тащить — самого себя мучить.
Скинул мешок — как сыпанет на пламя свое богатство.
Пламя сразу потухло.
Змея подползла к ногам и кинулась ему на шею, обвилась, спустила голову на грудь и говорит:
— Мартынушка, неси меня к отцу. Мой отец — подземный царь. Я — девица-красавица, меня унес чародей, и вот я в огне горела.
Ну, Мартынке некуда деваться. Змея на шее сидит. В батраки не возьмут и к матери неохота возвращаться с пустыми руками, да еще напугается. Да ему-то не прекрасно ходить с гадюкой.
Пошел он. Шел год, шел другой, шел третий. И вот к концу третьего года подошел. Видит — лежит громадный белый камень. Она об него ударилась и сделалась неописанной красавицей. Волосы русые, кучерявые, ниже пояса, в косе лента алая, сапожки сафьяновые, кофточка бархатная, глазки — огоньки, губки — розы.
Она говорит:
— Увидит нас батюшка, скажет: «Это сон или явь?» Ты скажи: «Это все явь». Он будет давать тебе награду: злато, серебро, камни драгоценные. Ты попроси колечко с его царской руки с мизинного перста. В этом колечке секрет таится, оно всегда нам пригодится.
Спустились они в подземный ход, воссияло там как солнце, все хорошо кругом.
Увидел их подземный царь:
— Это сон или явь? Кто ты?
— Я дочь твоя.
— Откуда ты?
— Благодари, обласкай молодого человека, Мартынушку. Он засыпал своим трудовым песком пламя, и я спаслась.
— Мартынушка, что от меня желаешь? Вот у меня злато, серебро, камни самоцветные.
— Ничего не надо, а кабы вы подарили колечко с мизинного пальца, я бы стал на него поглядывать и про женитьбу вспоминать. Я человек молодой, неженатый, холостой.
Тот подал колечко и говорит:
— Носи колечко, ты никому про него не говори, а когда будет какая нужда, выйди на широкий двор перед зарей, перекинь с руки на руку, и что будет сказано, то будет сделано.
Он передневал, переночевал и отправился. Идет путем-дорогою. Колечко было золотое, из рубинового золота, маленькое, с голубой подчернью. Пришел домой. Мать обрадовалась, повечеряли. Он лег спать. Утром встал рано, до зари, вышел на широкий двор.
— Дай-ка я перекину колечко.
Только перекинул, явилось шесть молодцев — волос в волос, голос в голос.
— Что угодно, наш новый господин?
— Мне нужно хлеб-соль, обувка-одежка, да хату!
Только сказал — перед ним хата новенькая, в хате тепло, уютно, а на столе хлеб, соль, разная барская еда.
Мать сидит, кудель прядет.
Мартынка думает:
— Да теперь бы и жениться неплохо.
Вышел он с зарей на широкий двор, перекинул колечко.
Перед ним шесть молодцов — волос в волос, голос в голос.
— Что угодно, наш новый господин?
— Да я думаю жениться, где бы мне невесту взять? Чтобы она была и умная и красивая, чтоб походка была частая, речь быстрая, чтоб была разумная, неизменная, да притом богатая!
— Это трудно. Есть вот королевна, пошли мать, пусть сосватает.
Мартынка говорит матери:
— Матушка, пойди вечерней зарей, посватай королевну, тебе будет сноха.
— Эх, Мартынка, Мартынка, рубил бы ты дерево по себе. А если собаками меня?
— Ничего!
Подходит старуха к дворцу, а там часовые. Она прется впролом, они ее за полы оттаскивают. Услыхал король.
— Кто там?
— Старуха до вас добирается.
— Пусть подойдет.
Она приходит.
— Король ты наш, батюшка. Я пришла ведь с добрыми делами. У вас есть дочь — живые цветы, прекрасная королевна, а у меня сынок Мартынушка, вот была бы пара разлюбезная. А. ведь он у меня молодец.
Король спрашивает:
— А что у вас есть?
— У нас хата не богата, у соседа колодец рядом стоит. Хлеба кусок на каждый день достанет.
Король втупик стал.
Подумал-подумал.
— Ладно, скажи сыну, что отдам, если он сделает дворец, как у меня, к завтрему и белокаменный собор двенадцатиглавый, и на каждой главе крест серебряный и в нем три престола, чтобы было где венцы принять и свадьбу сыграть. И еще хрустальный мост от дворца к собору и к моему дворцу, чтоб он люлькой гнулся да не переломился, чтобы вокруг деревья и птицы райские, чтобы туда идут — виноград цветет, оттуда идут — ягоду рвут и кушают. На каждом — райские деревья и райские птицы бы пели. Нет — голова с плеч долой.
Приходит мать домой.
— Что ты, матушка, плачешь?
— Ох, Мартынка, Мартынка, говорила я тебе, рубил бы ты дерево по себе. Хоть живем плохо, а умирать не хочется. Рассердился он: его меч — наша голова с плеч. Отдам, говорит, дочь, если сделает дворец, собор, а от дворца до нашего — хрустальный мост, а вокруг деревья, на них чтоб райские птицы сидели и разные песни пели.
Мартынка говорит:
— У, матушка! На этом свете все возможно. Ложись почивать, утро вечера мудренее.
Легла старуха спать, а Мартынка вышел перед зарей на широкий двор, перекинул колечко, заявились шесть молодцов — волос в волос, голос в голос.
— Что угодно, наш новый господин?
— У меня невеста готова к венцу. Сделайте мне дворец, как у нашего короля, и постройте белокаменный собор, чтоб двенадцать глав, в середине три престола, где бы было мне венцы принять и свадьбу сыграть. Еще сделайте хрустальный мост, чтоб он люлькой гнулся, да не переломился, чтоб с обеих сторон райские деревья росли, на яблонях золотые яблоки висели. Подайте мне расписную коляску, лошади чтоб были бурые, одна волосинка золотая, другая — серебряная. Чтоб боярский костюм был мне по кости.
Сейчас заявились еще шесть молодцов. Кто карету запрягает, кто кафтан боярского покроя надевает.
Надели шляпу, как у шаха персидского, с большим серебряным пером.
Царь утром глянул — глазам не верит — все готово, как по щучьему велению. Взял подзорную трубу — стоит белокаменный собор, колокола бьют. Нечего делать. Благословил. Перевенчали их. Свадьбу сыграли, поехали домой.
Королевна ласковая, каждый день разные платья надевает — голубые, белые, кремовые. К мужу подлещается, его в щечки целует, за бока обнимает, руки белые пожимает.
— Мы теперь богатые, как же ты так сделал?
— У меня есть колечко, можем каждую неделю дворцы строить. Все, что вы хотите, моя дорогая, любимая женушка.
Она у него кольцо и стащила.
Она вышла во двор, перекинула. Заявились шесть молодцов — волос в волос, голос в голос.
— Что угодно, новая госпожа?
Она говорит:
— Схватите меня, ветры буйные, унесите меня от этого стыда. Я с простым рабочим, с поповым работником не могу жить на свете.
И ее подхватило, понесло, и опустилась она в мышином царстве. Король встал, глядит в окно: ни дворца, ни моста, ни собора. В подзорную трубу поглядел — нет ничего.
Посылает слуг поехать узнать. Приезжают, там стоит избенка плохонькая, оконца перекосились, насилу влезли.
Старушка сидит, куделю прядет, Мартынка на печке сидит. Возле кот мурлыкает да Журка сидит.
Приезжают, докладывают королю.
Он его вызывает:
— Где прекрасная королевна?
— А я почем знаю, ходил я что ли за ней? Не знаю!
Велел король замуровать его. Посадили его в каменный столб, замуровали. Подают хлеба полфунта и воды в окошко три раза.
Собрались кот Васька и собака Журка.
— Как хозяину помочь?
Лежит кот на печке, собака прибежала.
— Ах ты лентяй, что ты лежишь, наш хозяин в беде, в столбу замуровали. Он тебя спас, сто рублей отдал, а то тебя давно бы мальчишки утопили. Пошли на базар, там лотошник. Я кинусь под ноги, начну хватать за штаны, за ноги. Он побежит, булки на землю уронит люди будут шуметь: «Бешеный, бешеный», а ты не зевай — булки подбирай и в окошко подавай.
Так и сделали. Собака за ноги хватает, тут народ сбежался, а кот Васька только и знает булки подбирает. Оснабдили они его хлебом, месяца на два хватит, а то и на пять.
Собака говорит:
— Кот Васька, надо теперь пищи горячей. Пойдем мы в харчевню, в обжорку. Вот тебе бутылочка, я начну под окном лаять, повар заметит, побежит. Я отбегу, да назад, отбегу, да назад. Ты на дыбки становись, бутылочку в котел опусти да отнеси хозяину горяченького.
Они кормили его.
Потом говорят:
— Пойдем колечко искать. Оно в тридевятом царстве, в мышином государстве.
Шли-шли полями, лесами, подошли — разлилась река, широта необозримая.
— Вась, ты можешь переплыть?
— Нет, я как в воду, так на дно. А ты можешь?
— Я плавать мастак. Могу. Ты садись на меня. Переплыла Журка в мышиное царство. Там одни мыши.
Собака говорит:
— Ты лови мышей, а я буду в омет класть.
Так уж они треть убрали.
Дошли до царя. Он спрашивает:
— Чего они требуют?
— Нам нужно мыша одного, чтобы он перебрался в ту комнату, где спит королевна, кольцо у ней.
Царь собрал мышей:
— Кто знает?
Один маленький мышонок, еще году нет, говорит:
— Я знаю, где спит королевна, когда спит — колечко в рот кладет.
Он пробрался туда, влез на подушку, хвост ей в нос засунул, как защалычит. Она как чихнет, кольцо выпало.
Он схватил, им принес.
Надо обратно плыть.
Собака говорит:
— Куда его? На хвост навесить — упадет, в рот положить — не могу, чтоб с закрытом ртом плыть.
А коту Ваське доверить боится.
Кот Васька положил в рот. Поплыли, привязался ворон, кровожадная птица, кота Ваську клюет, доклевал до мозга. Он рот открыл: р-р-р — не вытерпел — кольцо бултых в воду. А там рыба — белужина подхватила. Переплыла собака Журка, говорит:
— Давай кольцо.
— Я его уронил, а вот глянь, меня ворон клевал, глянь, голову расклевал до мозга, у меня аж в голове темно.
Журка коту голову поокунал, кот очунелся.
— Давай раков ловить, наловим, скирды накладем.
Дошло до царя раков.
— Что вам угодно?
— Нам нужно кольцо, в воду упало.
Царь собрал раков:
— Кто знает?
Один маленький рачонок, ну вот, с желудек такой, говорит:
— Его рыба — белужина проглотила. Так на лету и схватила. Она в песке закопалась.
Раки схватили эту белужину, выбросили на берег.
Журка начал с хвоста, а Васька знает дело — с пуза начал рвать. Оттуда колечко упало.
Приходят, подают Мартынке колечко.
Он перекинул с руки на руку. Заявляются шесть молодцов — волос в волос, голос в голос.
— Что угодно, наш господин?
— Размуруйте этот столб.
Размуровали, он вышел.
— Сделайте мне хорошую избу, мне дворец не надо. Соберите несметные войска, разбейте короля в пух и прах, мы без короля обойдемся.
Собрали все силы: и баб, и мужиков, все распорушили и короля самого загубили.
Так они стали жить и поживать. Поди и сейчас живут. Я у них недавно была, мед-пиво пила, в молоке купалася, полой утиралася.
ДВЕ ДОЛИ
Жил да был мужик, нажил двух сыновей и помер. Задумали братья жениться: старший взял бедную, младший — богатую, а живут вместе, не делятся. Вот начали жены их между собой ссориться да вздорить. Одна говорит:
— Я за старшим братом замужем, мой верх должен быть!
А другая:
— Нет, мой верх: я богаче тебя!
Братья смотрели-смотрели, видят, что жены не ладят, разделили отцовское добро поровну и разошлись.
У старшего брата что ни год, то дети рождаются, а хозяйство все плоше да хуже идет, до того дошло, что совсем разорился. Пока хлеб да деньги были, на детей глядя, радовался, а как обеднял, и детям не рад. Пошел к меньшему брату: помоги-де в бедности.
Тот наотрез отказал:
— Живи, как сам знаешь! У меня свои дети подрастают.
— Одолжи, — просит, — хоть на один день лошадь, пахать не на чем!
— Сходи на поле и возьми на один день; да смотри не замучь.
Бедный пришел на поле и видит, что какие-то люди на братниных лошадях землю пашут.
— Стой! — закричал. — Сказывайте, что вы за люди?
— А ты что за спрос?
— Да то, что эти лошади моего брата!
— А разве не видишь ты, — отозвался один из пахарей, — что я Счастье твоего брата; он пьет-гуляет, ничего не знает, а мы на него работаем.
— Куда же мое Счастье девалось?
— А твое Счастье вон там-то под кустом в красной рубашке лежит, ни днем, ни ночью ничего не делает, только спит!
«Ладно, — думает мужик, — доберусь я до тебя».
Пошел, вырезал толстую палку, подкрался к своему Счастью и вытянул его по боку изо всей силы. Счастье проснулось и спрашивает:
— Что ты дерешься?
— Еще не так прибью! Люди добрые землю пашут, а ты без просыпу спишь!
— А ты небось хочешь, чтоб я на тебя пахал? И не думай!
— Что ж, все будешь под кустом лежать? Ведь этак мне умирать с голоду придется!
— Ну, коли хочешь, чтоб я тебе помощь делал, так ты брось крестьянское дело да займись торговлею. Я к вашей работе совсем непривычен, а купеческие дела всякие знаю. Займись торговлей!..
— Да было бы на что! Мне есть нечего, а не то что в торг пускаться.
— Ну, хоть сними с своей бабы старый сарафан да продай. А уж я стану тебе помогать; ни на шаг прочь не отойду!
— Хорошо!
Поутру говорит бедняк своей жене:
— Ну, жена, собирайся, пойдем в город.
— Зачем?
— Хочу в мещане приписаться, торговать зачну.
— С ума, что ли, спятил? Детей кормить нечем, а он в город норовит!
— Не твое дело! Укладывай все имение, забирай детушек и пойдем.
Вот и собрались. Стали наглухо запирать свою избушку и послышали, что кто-то горько плачет в избе. Хозяин спрашивает:
— Кто там плачет?
— Это я — Горе!
— О чем же ты плачешь?
— Да как же мне не плакать? Сам ты уезжаешь, а меня здесь покидаешь.
— Нет, милое! Я тебя с собой возьму, а здесь не покину. Эй, жена, — говорит, — выкидывай из сундука свою поклажу!
Жена опорожнила сундук.
— Ну-ка, Горе, полезай в сундук!
Горе влезло. Он его запер тремя замками; зарыл сундук в землю и говорит:
— Пропадай ты, проклятое! Чтоб век с тобой не знаться!
Приходит бедный с женой и с детьми в город, нанял себе квартиру и начал торговать. Разбогател он в самое короткое время и записался в купцы. Услыхал про то младший брат, приезжает в гости и спрашивает:
— Скажи, пожалуй, как это ты ухитрился — из нищего богачом стал?
— Да просто, — отвечает купец, — я свое Горе в сундук запер да в землю зарыл.
— В каком месте?
— В деревне на старом дворе.
Младший брат чуть не плачет от зависти. Поехал сейчас на деревню, вырыл сундук и выпустил Горе:
— Ступай, — говорит, — к своему брату, разори его до последней нитки!
— Нет, — отвечает Горе, — я лучше к тебе пристану, а к нему не пойду; ты добрый человек, ты меня на свет выпустил! А тот лиходей в землю упрятал!
Немного прошло времени, разорился завистливый брат и из богатого мужика сделался голым бедняком.
СУМА, ДАЙ УМА!
Было большое-пребольшое село. В том селе жила вдова, у нее было два сына. Старшего Кузьмой звали, он в селе жил, а второй, Иванушка, в работниках был в другом селе и жена его Марьюшка тоже с ним. Совсем хорошо жили. Одна беда: во всем селе один колодец был. Со всех концов к нему ходили.
Вдова старая-престарая была, заболела и умерла.
Старший брат и думает:
— Я мать кормил, уж избу-то мне присудят.
Говорит брату:
— Давай разделимся.
У того детей пять и у другого. Позвали они соседей, они говорят:
— Избу Кузьме и корову Кузьме.
Больше и делать нечего.
Поставили младшему худую хатенку. Стал он жить так уж худо: обносился весь, ведра худые, заткнутые, жена плачет, дети плачут. Ни пить, ни есть, ни обуть, ни одеть. Он подумал, подумал:
— Пойду, удушусь.
Взял обрывок веревки и пошел.
Жена увидела:
— Куда ты взял? На ней и так пять узлов, места целого нет.
Он решил:
— Пойду утоплюсь в Антошкином пруду, место там крутобережное.
Подходит он, глядит — пароход там.
— На нашей реке в жизни пароходы не ходили, а теперь вот едет. Подъезжает пароход, на нем девица красоты неописанной, спрашивает:
— Ты зачем здесь?
— Топиться.
— Я не разрешу, как так?
— Дома есть нечего, у меня дети кричат.
— Знаю, знаю. Я тебе сейчас чашку брошу, ты придешь домой, детей вышли, пусть погуляют. Поставь чашку на стол и скажи: «Чашка, чашка, корми!».
Вернулся он домой и говорит:
— Ну, Марья, нехай ребята пойдут погуляют.
Сам чашку на стол поставил:
— Чашка, чашка, корми!
Батюшки! На столе заявляются и пирог, и щи, и каша, и мясо. По-крестьянски все и даже лишнее.
Жена повеселела. Голод-то не тетка, а когда вся середочка полна — краюшки играют.
Вот пошла она на другой день к колодцу. А сноха уж там, жена брата старшего, что пожиток-то присвоил, тут как тут и насмехается:
— Что это ты, Марья, весела? Может, хлеба-соли вдоволь ела?
— Лучше тебя обедали. Муж чашку принес. Так ту только поставишь, так тебе все будет — и пирог, и щи, и каша, и чего захочешь.
Та не стала воду черпать, с пустыми ведрами побежала:
— Кузьма, Кузьма, брат-то разбогател. Говорят, у них там чашка какая-то. Поди узнай да попроси.
Вот он приходит:
— Здорово!
— Здорово!
— Кум, ты, говорят, чашку добыл. Мы ведь свои люди, так мы сочтемся. Мы вот крестницу просватали, дай чашку, хоть гостей покормить, утром принесем тебе.
Утром принесли, они поставили на стол ее.
— Чашка, чашка, корми!
А нет ничего. Жена заругалась:
— Простофиля ты, больше ничего.
— Правда, пойду утоплюсь.
Идет, а пароход-то, вот он, здесь уж. На нем девушка стоит:
— Ты зачем?
— Топиться.
— Дома есть нечего, у меня дети кричат.
— Да есть же у вас, я же тебе чашку дала.
Он рассказал ей:
— Вот дал брату — подменил брат. Теперь дети голодные. Жена плачет, ругается. Утоплюсь.
— Ничего. Я — Доля твоя, это ошибка моя, я прозевала. Чашка — пустое. Я дам тебе рубль целковый. Придешь домой. Дети пусть пойдут погуляют. А ты кинь рубль жене — будет два, она кинет тебе назад — будет четыре. Полмешочка накидаешь, на первый случай и хватит нужду поправить.
И бросила рубль целковый на песок. Он поднял. Приходит домой:
— Доля рубль дала. Отошли детей гулять.
Дети ушли.
— Ну, запри дверь, садись.
Накидали они с полмешка серебра. Он на базар поехал, купил жене сапожки хорошие, коротай[23] новый, платок французский.
Она за водой приходит, а сноха и говорит:
— Это что же ты так разоделась? Али кум воровать научился? Небось, трудом праведным не наживешь палат каменных.
— Как же. Не воровали и не будем. У нас рубль теперь есть волшебный, мужу Доля дала. Теперь мы богатеи, как наш барин.
Энта все бросила, ведра схватила и домой.
— Кузьма, Кузьма, смотри, жена Ивана к колодцу пришла — коротай новый, полсапожки новые, платок французский, как богатей пришла, словно Христос вырядилась. Брат-то разбогател.
Кузьма приходит, полбутылки взял.
— Решил проведать.
Сели, выпили оба, об деле заговорил.
— Моя баба видала куму, у брата хорошо, во все новое. Говорит рубль у вас тут какой-то. Так ты дай мне его, я завтра принесу.
— Нет, не дам. Вон чашку вам дали, так вы ведь не отдали, подменили.
— Чашка! Кабы у — вас одних брали, а то ведь по всем соседям собирали. Может, и перепутали, кому отдали. Вот ведь грех! Разве их приметишь.
Ну, дал он ему рубль.
Пришел он домой. Накидал с женой мешок серебра. А рубль подменили и отдали ребятам, чтоб те дяде передали:
— Ванька, отнеси, отдай.
Уж тем деньги потребовались: ребятишкам обувка, одежка. Бросил рубль, а его не прибавляется. Загоревал он:
— Пойду утоплюсь.
Идет, а пароход уж стоит. Девушка спрашивает:
— Далече собрался?
— Топиться.
— Да что ж ты? У тебя ж рубль есть.
— Да обманул брат. Утоплюсь, не буду жить.
— Нет, нет. Я Доля твоя, и ошибка моя.
Сказала и бросила сумку на песок.
— Возьми сумку. Вбей в избе гвоздик, повесь. Ребята пусть гулять пойдут, а ты скажи: «Сума, дай ума!».
Когда достаточно будет, скажешь: «Сума, хватит ума!»
Вот пришел он домой.
— Нехай дети погуляют.
Он вбил гвоздик, запер дверь:
— Сума, дай ума!
Оттуда выскакивают шесть солдат и один ефрейтор. Вытаскивают кнутища из-за голенища. Размотали кнутища и давай их (бедного брата и его жену) катать. Чуть до смерти не забили.
— Сума, хватит ума!
Солдаты замотали кнутища на кнутовища, сунули за голенища и опять в суму попрыгали.
Они отлежались, поотмылись маленько, переночевали.
Жена за водой пошла.
— Ну, как поживаешь?
— Ничего, лучше всех. Теперь и барин не так богато жить будет. У нас скоро будет и лошадь, и корова, слуги и кучер. У нас сумка такая, что лучше всех заживем. Всем того желаю, но тебе-то вряд ли, больно баба-то хороша.
Энта даже ведра бросила.
— Кузьма, Кузьма! Они опять вон как живут. У них все есть. Они хочут покупать и лошадь, и корову и все. Как наш барин живет. У них сумка какая-то есть.
— Надо идти.
Приходит.
— Брат, говорят, у вас какая-то сумка есть. Дай мне на день.
— Так вот, кум, как дали вам чашку — не отдали, рубль — тоже.
— Так ведь чашка нашлась, принесли соседи, и рубль принес я.
— А? Ну, давай. Вот тебе сумка. Придешь, прибей на гвоздике. И скажи: сума, дай ума! В ней секрет таится — все пригодится.
Вот пришел, гвоздь забил, сказал. Как выскочат шесть солдат и один ефрейтор. Выхватили кнутища из-за голенища, размотали кнутища и давай их (богатого брата и его жену) катать, чуть до смерти не забили.
Тут соседи услышали, двери сломали. Один сынишка прибежал.
— Дядя Ваня, тятьку с мамкой забивают до смерти.
Он прибежал, только в сенца вошел и говорит тихо:
— Сума, хватит!
Ну, солдаты смотали кнутища на кнутовища, сунули за голенища и попрыгали в сумку.
Ну, тут народ их пообмыл, они отошли маленько.
— Кум, возьми суму!
— Ну, я без нее обойдусь. Нехай у тебя будет.
Да с тех пор Иван да Марья и зажили. Я недавно у них была, мед-пиво пила, пряниками заедала.
Сказка вся, а присказка будет завтра, после обеда, поевши мягкого хлеба.
АЛИМ-РАЗБОЙНИК
В некотором царстве, в некотором государстве, не помню когда и в какие годы, на пригорке у реки, собирались старики. Разговор такой вели…
Муж с женой жили, трудолюбивые они были. Ну, за нуждою в люди не ходили: у них и своей хватало. Детей у них не было. Он зимой ульи долбил, колодезные иструбы[24] рубил. А в воскресные дни у него были капканы — на охоту ходил: ловил зайцев, хорей. А с ранней весны погреба, колодцы рыл. Его так и звали: «колодезник». Он самый лучший колодезник был потому, что знал секрет, — где близко вода, а где далеко. Вот приходят к нему:
— Ну, Митрофан Ефимыч, колодец мне надо вырыть. Пойдем, поглядим, где его надо рыть и сторгуемся за сколько и как.
Колодезник берет железную лопату, мешок. В мешок кладет веник бересклетовый[25] и чугунную сковороду и идет.
Приходит, спрашивает:
— Где вы думаете колодец рыть?
— Вот тут, вот.
Как солнышко садится, он своим бересклетовым веником разметает круговину вокруг себя, как рукой можно достать. И на этом чистом месте опрокидывает сковороду. Отламывает три прутика от этого бересклетового веника и кладет пальца на два от этой сковороды, и идет домой. На другой день приходит до восхода солнца, берет эти прутики по одному, разглядывает, потом подымает сковороду и тут же хозяину скажет — колодец будет глубокий или мелкий и вода будет плакун или родниковая, и в какую сторону податься, чтобы побольше было воды или поближе.
Это все точно он предсказывал. Так вот он и рыл всю жизнь колодцы, а было ему уже лет пятьдесят.
И стал он раз колодец рыть общественный, на дороге, чтобы лошадей поить.
Сажени две еще не вырыл, вдруг попался ему камень, да такой большой, что насилу он его выковырял. Зашумел: «Подайте сюда крептук»[26]. Еще один спустил камень, привязали, стали тянуть воротом — вытянули этот камень. Оказался он не камень, а кремень, чем огонь добывают. Целую неделю вся деревня шла: кололи да брали. Дюже он был хорош. Как вдаришь, так во все стороны искры сыплются, как дождь. Колодезник опять спустился вниз, копнул раза два-три, вдруг как хлынула вода. Он зашумел:
— Давайте сруб!
Поставили в колодце сруб, вложили детеныша[27]. Колодец был готов. Постановили соху, повесили журавец и бадью деревянную с железными прутьями. Поставили водопойное корыто, чтоб поить скот. Врыли столбочек, повесили иконку, отслужили молебен и стали воду брать.
Настолько все село было благодарно — все снимали шапки. Вода у них свежая, ключевая и огня в каждом доме теперь вволю — раньше все друг к другу за жаром ходили. Все остались довольны. Прошло года четыре, а может и более. Опять наняли этого колодезника рыть. Колодец на разъезжем прорыл он дня два, а может и три, и нашел клад. Говорили, что здесь будто русский богатырь Ивашка Белая Епанча Сорочинская Шапка этот клад заложил.
Когда колодезник нашел клад, с тех пор стал богатым. Больше колодцев не рыл.
В этом же селе жили муж с женой бедные-бедные. У них детей было много: двое двоечь, трое троечь, да семеро по одиночке. Так они бедно жили, хлеба досыта не ели, квасу не пили, а брагу давно не варили. Да еще скоро должен быть ребенок.
Когда она собралась с родами, пригласили бабку-повитуху. Народилось два мальчика. Бабка-повитуха, не будь дурна, схватила одного мальчика в пеленку, постучала в окно колодезника: «Возьмите сыночка, вам бог послал», — и пошла. Они вышли: видят — сыночек. Обрадовались и стали его выхаживать.
Как все равно быть этому, он рос не по дням, а по часам. Он был высокий, стройный, плечистый. Не парень, а кровь с молоком. Старик со старухой померли. А те недалеко живут, да не знают. Одна бабка-повитуха знает, кто его родил.
Женился этот подкидух[28] на богатой баронессе. В ихней губернии был богатый барон, у него была одна дочь, красавица. На этой баронессе он и женился. Пошла слава по всей округе про подкидуха. Говорят, что он седьмой гильдии купец, а кто говорит: «Он сам барон». У него ведь и денег сметы[29] нет.
Прожил он с молодой женой год, а то и более, народился у них сын, которого они назвали Алим.
Для Алима было все предоставлено: нянюшки и мамушки. Просто Алим как сыр в масле катался.
Когда исполнилось Алиму лет девять, он стал отца просить:
— Папа, разрешите запречь кучеру тройку самых лучших лошадей и покатать меня по полям, по лугам, по дремучим лесам. Мы скоро вернемся.
Отец сказал:
— По полям, по лугам можно. А в дремучий лес нельзя. От нас верст двадцать пять лес. Там живут разбойники. У кого что пропадет, так и не ищут: знают, что это они взяли.
— Какие такие, папа, разбойники?
— Да просто такие же люди, как и все, только когда кто едет лесом, они обижают, грабят.
Алим дал отцу слово, что в лес не пойдет.
Барон позвал кучера, велел заложить тройку лошадей, посадить на тройку Алима и везти его туда, куда скажет Алим.
— Ну, с закатом солнца, чтобы были дома.
Кучер запряг лошадей, сел Алим, и поехали. Ехали они чистыми полями, бархатными лугами и подъехали к дремучему лесу. Кучер и говорит:
— Может, вернемся назад.
А Алим ответил:
— Только вперед.
Ослушаться кучер не посмел, и они поехали дальше, вперед. Они едут дальше. Дорога идет в глубь леса. Сделалось темно. Алим и говорит кучеру:
— Кучер, поди посмотри тут за кустами, где дорога назад, а я посижу здесь в карете.
Кучер пошел. Алим сидел, сидел и думает: «Влезу я на дерево и посмотрю, нет ли где огонька. Мы на этот огонек и повернем, или пешком пойдем».
Вышел Алим из кареты и думает: «Вот дерево, дуб, я на него и влезу. Нет, это повыше, чем это». Не заметил, как зашел вглубь.
А кучер пришел: нету лошадей и кареты. Он подумал, что Алим не стал его ждать и уехал. Кучер обратно пошел по дороге домой.
Алим выбрал все же высокое дерево, влез и увидел огонек. Приметил этот огонек, спустился, пришел на дорогу, тоже нет ни лошадей, ни кучера. Он и пошел на этот огонек.
Подходит он — двор, огороженный высокими досками, залаяла собака. Вышел хозяин, пригласил его в хату и спросил:
— Чего вы хотели?
— Переночевать.
— Оставайся.
Оказалось, это разбойники. Он сам к ним пришел. Их было трое. Алим оказался четвертым.
Утром встал он, спешит убираться домой. Они спрашивают:
— Ты далеко?
— Домой.
— Нет, ты останешься здесь навсегда. От нас дорога заколдованная. Не выйдешь, пока мы не выведем.
Ну, он поплакал, поплакал, да делать нечего, стал жить. Они его стали учить своим занятиям. Мальчик хорошо понимал и делал, что его заставляли.
Однажды спрашивают его разбойники:
— Хочешь домой?
— Хочу.
— Ну, сделай то, что мы тебе прикажем.
Вывел его разбойник и говорит:
— Вот иди по этой дороге, увидишь старика, будет пару волов на базар гнать продавать. Так ты приведи нам одного вола, и мы отпустим тебя домой.
Алим взошел в лес и выжидает. Видит из кустов, старик ведет пару волов продавать.
Алим снял с одной ноги сапог, бросил на дорогу, а сам пошел вперед по дороге, куда старик шел. Дорога была извилистая.
Старик шел-шел, глядит — сапог лежит. Он поднял, дюже хороший сапог был, сафьяновый, и говорит:
— Прямо моему внучку. Да кабы было два, а то на что один? Дай я его положу, а то, может, кто потерял, так вернется, возьмет.
Положил сапог, взял волов и пошел дальше. Алим за это время прошел кустами вперед, сбросил другой сапог с ноги на дорогу, а сам в кусты.
Старик подходит, глядит, еще сапог лежит:
— Э-э, так ведь это к тому сапогу пара. Тот был с правой ноги, а этот с левой. Дай я вернусь, никто следом не шел. Он, небось, цел.
Привязал старик волов за дерево, взял сапог, положил в сумку и пошел за тем сапогом.
Дошел, взял сапог и идет, пришел на это место, а ничего нет, только налыгач[30] на березе висит, обрезан. Ни волов, ни сапога — нет ничего. Старик глянул по сторонам, почесал в затылке и говорит:
— Э-э, вправду говорят: «Чужое мило, да пройди мимо». Пройди и я мимо — ничего бы и не было.
Алим приводит волов разбойникам. Они велели одного, а он приводит двух. Разбойники говорят:
— О-о! Вон конюшня, отведи их туда, поставь в стойло.
Отворил Алим конюшню и увидал, что в одну сторону свободное место, а в другой стоит его тройка лошадей и карета, которую разбойники увели.
Алим хотел взять свою лошадь и ускакать. Глянул, а они все стреноженные.
Он поставил волов, приходит и просится опять у них домой.
— Нет, еще одно, что мы скажем, выполнишь, и отпустим домой.
Прошло два дня, один разбойник помер. Умирая, приказывал Алиму:
— Когда пойдешь домой, отпустят тебя, больше никогда не воруй и не обижай людей.
У разбойников такой был обычай — когда умирает из них один, делают гроб, кладут в него покойника, засмоляют, подтаскивают его к реке и пускают, и он плывет. Вот так они и сделали. Положили в гроб, засмолили и в речку спихнули.
Прошло несколько, может, недели две. Вот один разбойник и говорит:
— Алим, иди на большую дорогу, там будет идти богатый-богатый купец. Ты возьми у него деньги. Принесешь — домой отпустим.
Алим пошел на дорогу, дорога шла лесом. Он сел и поджидает в кустах. Глядит — идет богатый купец. Выходит Алим из кустов и говорит:
— Стой. Эка, барин, хороша у вас пуза, а у меня нож хорош. Добром деньги отдаешь?
Купец кинулся на Алима, хотел за горло схватить его руками. Алим сразу взмахнул ножом прямо в пузо, сразу развалилось пузо надвое. Алим взял саквояж с деньгами и пошел. Приносит деньги, а тут еще один разбойник помер. Он отдал деньги старшему. Опять сделали гроб, засмолили и опять в речку пустили. Вот и живут вдвоем разбойник с Алимом. Алим просится домой:
— Дяденька, отпустите меня.
А разбойник говорит:
— Пойдем, Алим, я тебя еще одной специальности выучу, а тогда поговорим.
Пошли они в лес. Там озеро, коблы[31] вокруг. Они нашли, под коблом сидит утка, высиживает.
Разбойник и говорит:
— Алим, вот видишь — утка. Я сейчас из-под нее выберу все яички до единого и утка не услышит. Если ты научишься, то тогда на другой утке это сделаешь.
Разбойник подполз к утке и стал выбирать яички. Когда разбойник выбрал яички и встал, то почувствовал мокроту. За это время, как он яички выбирал, Алим у него у самого подметки оторвал, а он и не видал.
Пришли они домой, разбойник и говорит:
— Ну, Алим, не надо тебе яички из-под уток выбирать. Я такого не встречал на веку, как ты. Можешь на ходу подметки отрывать, и у кого оторвешь, он не услышит! Вот я бы тебя отпустил, да кто же меня тогда похоронит, я уже дюже старый. Вот я умру, похоронишь меня, а сам покинь это место и не возвращайся сюда. Вот все твое, возьми, только больше никогда не воруй и никого не обижай. Живи своим трудом.
А Алим отвечает:
— Это тоже труд, когда на ходу подметки рвут.
— Это труд не благородный.
Алим дал слово, что больше никогда не будет воровать и обижать и покинет это место.
Недолго прошло времени, умер третий разбойник. Алим сделал гроб, засмолил, привязал к конскому хвосту, подтащил к реке и столкнул. Пришел домой, взял топор и вырубил на березе: «Тут жили разбойники Стяхва, Ананий и Намыска. Но больше их нет и не будет. Свободная дорога. Больше никто никого не тронет».
Алим взял с собой золота, как только можно донести, и пошел. Приходит в соседний город. Заказал себе роскошную одежду, оделся бароном и пошел в свой родительский дом. Взошел он в родительский дом и сел на качающееся кресло и качается.
Вдруг входит мать, она спрашивает;
— Кто вы и кого вам нужно?
Алим отвечает:
— Мне нужен господин барон.
— А разве вы не слышали? Барон давно помер от большого горя. Уже одиннадцать лет, как его в живых нет. У нас пропал девятилетный сын Алим. До сих пор его нет. Отец долго горился, заболел и умер.
— Ах, как жаль. Мама, я ваш сын Алим.
Мать пригляделась в черты лица, узнала сына своего. Схватились они в объятия и долго жали друг друга к грудям и плакали, потом они расцеловались. Она повела его к столу. Когда подали им обед, мать его спросила:
— Алим, правда ли, что ты был разбойником?
Алим ответил:
— Да.
Ну, вот, так они пожили месяца два. Алим и говорит:
— Мама, мне уже двадцать два года. Мне настало время жениться.
А мать и говорит:
— Да есть невеста для тебя, у нашего короля прекрасная королевна, но ведь он теперь не отдаст за тебя. Все знают, что ты был разбойником.
— Иди, мама, так и скажи, что я был разбойник и вор. Но больше я ничего плохого делать не буду.
Ну, как по обычаю, положили хлеб-соль на стол. Перекрестилась мать три раза, завернула хлеб-соль в парчовое полотенце и пошла к королю.
Приходит, кладет хлеб-соль на стол и говорит:
— Король-батюшка, я пришла к вам за живыми цветами. Эти цветы — ваша дочь, прекрасная королевна. Я у вас прошу руки ее. Мой сын Алим любит ее больше света белого, больше солнца красного и просит, чтоб она была его женой на долгую жизнь.
А король и говорит:
— Ваш сын Алим — разбойник и вор?
— Да. вор.
— A-а. Отец его был прекрасный барон, а он вор! Пусть сам придет, я с ним поговорю.
Мать приходит домой и говорит:
— Алим, король велел тебе прийти самому.
Алим и пошел. Приходит к королю. Король спрашивает:
— Алим, ты вор и разбойник?
— Да, разбойник и вор.
— Нет, я дочь за вора не отдам.
Алим и говорит:
— Ваша дочь, прекрасная королевна, должна быть моей женой. Если вы не дадите, я ее украду.
А король говорит:
— Чем воровать дочь мою, лучше уведи мою любимую лошадь. Уведешь — я отдам за тебя дочь.
— Сколько дадите времени на это, чтобы я украл у вас лошадь?
Король говорит:
— Две недели даю сроку.
Алим говорит:
— Ваше задание будет выполнено в трое суток. Пока!
И вышел.
У Алима был товарищ, хороший товарищ, Алим приходит, призвал его и говорит:
— Борис, ты мне нужен. Давай оденемся нищими и пойдем попросимся ночевать к царю. Только ты будешь молодым, а я старым-старым. Вот видишь, я себе бороду делаю. Согласен?
— Да.
Вот они оделись нищими и пошли к царю. Они с собой в суму взяли царский убор.
Приходят, просятся ночевать, уже было поздно, совсем темно. А в том королевстве был заведен порядок. Если не пустить нищего ночевать, то это равносильно тому, что человека убить.
Докладывают королю, что пришли двое нищих и просятся ночевать.
Король спрашивает:
— Старые, аль молодые?
— Один старый-старый, будто незрячий. Другой — молодой.
— Старому разрешить на сеннике ночевать, а молодого не пускайте.
Сенник помещался на втором этаже под конюшней. Алим прорезал дыру на эту сторону крыши, надел королевскую одежду и вышел к конюшне.
— Подайте мне мою любимую лошадь.
— Так вы ее не велели никому давать!
— Так мне ведь можно.
Ему выводят лошадь при всей амуниции. Он сел и поехал. Часовые только честь отдают.
Утром король спрашивает;
— Цела ли моя лошадь?
Ему отвечают:
— Так вы, как уехали, больше не возвращались.
А Алим на следующий день приезжает. Привязал лошадь к коновязи и говорит:
— Доложите королю, что лошадь его в сохранности. Пусть принимает.
Король сказал:
— Лошадь примите, его пригласите сюда.
Алим входит:
— Недопустя трое суток ваше приказание выполнено.
— Ну вот что, Алим, если ты такой вор, укради у меня жену. Тогда отдам дочь. Даю сроку вам две недели.
— Будет выполнено за одну неделю.
И пошел.
Возвращается Алим домой и приглашает к себе самого лучшего часового мастера в городе и говорит:
— Сделайте мне часы, ростом выше меня на четыре вершка и чтоб позади мог поместиться человек выше среднего роста и чувствовал бы себя свободно. Циферблат чтоб был изукрашен жемчугами, бриллиантом, мрамором, изукрашен алмазами. И сделай все это в двое суток.
Стал мастер просить больше срок.
— Я заплачу.
— Нет, нельзя.
— Ну, ладно, в трое суток.
В трое суток часы были готовы. Алим и говорит:
— Получай за часы, что они стоят, они твои.
Затвори в них меня и вези продавать, что получишь — все твое. В это время король с королевой ссорились. Она узнала, что он сказал: «Увези у меня жену». Он ей говорит:
— Ведь ты не лошадь, тебя не уведешь. Пойдем, погуляем. Вышли они, а тут у ворот им часовщик навстречу с часами. Он шумит:
— Ну, угодно кому часы?
— Продаете?
— Продаю.
— Ой, какие красивые!
— Так купите.
— А сколько они стоят?
— Тысячу рублей золотом, тысячу серебром и три бумажки.
— Уж больно дорого.
— Так ведь они все в золоте, в жемчугах. Это не часы, а мысли.
— Ну, выкинь из этой половины две четвертинки.
— Нельзя.
— Ну, получай деньги, только с тем условием, что довезешь их и установишь, чтобы они шли.
— Ну, хорошо.
Привозит. Король с королевой промеж себя говорят:
— Где ж их постановить?
— Так у меня в комнате, — королева говорит, — а потом увидим; может к дочке, она уже спит. На первый случай ко мне в спальню.
Поставили часы, пустили. Часовщик ушел домой. А король отдал приказ поставить часовых, строго-настрого к дому никого не подпускать.
Поздно вечером легли спать. Королева слушает бой часов. Пробило полночь, она заснула.
Алим вышел из часов. У него было бумажное чучело, надувалось оно через камышинку. Он быстро надул его и бросил в окно, со второго этажа. А чучело за что-то зацепилось и повисло. Во дворе сделалась тревога: все побежали туда, сам король тоже туда бросился. В это время Алим завернул королеву в одеяло, отворил окно на улицу, а там уж ждали лошадь и карета, и его товарищ. Он прямо ее бросил, товарищ поймал и — в карету. Он сам выпрыгнул и тоже — в карету. Сели и уехали. Когда они приехали домой, королева была без сознания, они привели ее в чувство и успокоили.
Алим пошел к королю и говорит:
— Ваша супруга у меня. Нужно — поедемте, возьмете.
Король поехал, взял свою королеву.
Алим говорит:
— Мне можно готовиться к венцу?
Король говорит:
— Еще одно задание выполнишь — дочь моя будет твоя жена. У меня в саду есть келья, в ней монах молится сорок лет и ни с кем не разговаривает. Если же вы его рассмешите, или он улыбнется, то в тот же день собирайтесь к венцу, и за вас отдам дочь. Даю вам две недели сроку.
Алим говорит:
— Будет выполнено в три дня.
Алим пошел на базар, там старуха продает перину.
Он говорит:
— Бабушка, продаешь перину?
— Продаю.
Сколько просишь?
— Сто рублей, сударик.
— Получай деньги, вытряхивай из нее пух, оставь мне одну наволочку и в ней горсти две пуха.
— Да как же так, сударик, пух ведь дорогой.
— Да я плачу за него. Говорю — высыпай.
Старуха высыпала пух, оставила две горсти, отдала ему наперник.
Алим пошел, купил меду фунта два и кусочек ладану.
Приходит ночью в келью потихоньку. Монах богу молится. Он зажег ладан, стал пускать его в келью.
Монах говорит:
— Господи, где я нахожусь, что так приятно пахнет?
Алим тихо говорит:
— Это я пришел тебя навестить, ты удостоен со мной говорить.
— Господи, возьми меня к себе.
— Пойдем со мной.
Он вывел его в сад. Было темно. Алим намазал монаха медом, сам накинул на него наволочку, завязал и понес на площадь, где должно быть представление. Сам король должен быть.
Положил Алим монаха на сцену. Когда началось представление, Алим развязал наволочку и говорит:
— Иди в рай.
И указал ему на сцену.
Монах вышел весь в пуху. Публика расхохоталась. Рассмеялся и сам монах и говорит:
— Я в раю. Здесь и король и королева, и я, и вся королевская семья.
Алим подошел, взял королевскую дочь за руку и сказал:
— Ну, пошли.
Был задан пир на весь мир. Скандальный был пир, на котором я была.
НИКОНЕЦ, С ТОГО СВЕТА ВЫХОДЕЦ
Не знаю где и в каком селе, жил старик со старухой. У них было два сына. Старик помер, а они остались. Один сын был плох здоровьем, он у барина стадо пас, простудился и тоже помер. Осталась старуха с одним сыном. Нечем им стало жить. Старуха и говорит:
— Ты бы пошел нанялся куда-нибудь в батраки.
Пошел он в соседнее село и стал там батрачить.
Вот раз идет соседский парень мимо их хаты, а старуха припозднилась что-то, у нее коптушка горит. Парень и думает:
— Пойду к бабке Татьяне Ниловой. Дюже старая, может, не узнает.
Он приходит.
— Здорово, бабушка.
— Здорово, родимый.
— Пусти прохожего ночевать.
— А ты, ягодка, чей? Откуда? Как тебя зовут-то?
— Я — Никонец, с того света выходец.
— Ой, чай, моего Михейку там видел.
— Как же! Сколько раз!
— Чего он там делает-то?
— Он индюшек стережет.
— Ой, ой! Ягодка мой бедный! Тут всю бытность у барина стадо пас и там, видать, заставили. Небось, поизносился уж весь?
— Обносился. Один воротник остался.
— Сударик, я соберу ему здесь деньжонок — последние, да и холсточка два, так ты отнеси.
— Да чего ж, можно.
Достала старуха из сундука два целковых, были припасены, и холстины два куска.
Взял парень и ушел. Приходит к матери и рассказывает:
— Вот зашел к бабке Татьяне, так она меня не узнала. Я пошутил, сказал, что я — Никонец, с того света выходец. Так она мне дала, чтоб я Михейке снес два целковых и вот холста.
Мать заругалась на него:
— Ах, бездельник, погибели на тебя нет, как тебе не стыдно только старую обманывать.
Схватила деньги и холст и побежала обратно бабке отдавать. Идет, а у ней уж коптушка потушена, спать легла.
— Ну, — думает, — ничего. Завтра отдам.
Утром что-то по хозяйству замешкалась. А тут на заре Егорка из соседнего села приходит.
Мать и говорит:
— Егорушка, здесь был Никонец, с того света выходец. Говорит, наш Михейка индюшек стережет, я говорю: здесь всю жизнь на бар пас и на том свете пришлось. Обносился он там. Никонец говорит: «Один воротник остался». Так я собрала тут ему последние деньжонки и холстики, он понес.
Егорка поглядел-поглядел на мать и говорит:
— Ну, мать, пойду по свету дураков искать, найду — то вернусь и докормлю тебя и похороню. А не найду — так не жди.
Ясно, мать последнее отдала, что было.
Вот пошел Егорка по белу свету дураков искать. Приходит на барский двор. Барыня сидит на балконе, а по двору свинья пестрая ходит с поросятами. Мужик подошел, уставился на свинью.
Барыня спрашивает:
— В чем дело, мужичок?
— Я барынька, к вашей милости. Ваша свинья пестра — моей-то жене сестра. А я сына женю. Пустите ее на свадьбу с поросятами. И нельзя ли лошадей. А то там будут проезжане[32], так она к венцу бы проехала. Я ведь и для молодых буду просить лошадей.
Барыня свинью отпустила и кучеру говорит:
— Кучер, запряги лошадей, посади свинью с поросятами.
Еще шубу дала, укрыться чтоб свинье, если дождь будет.
Егорка сел и поехал. Доехал до лесов, там чернолесье было, дубы. Егорка знал: погоня будет. Забрался поглубже, распряг лошадь.
Свинье желудей насыпал. А сам положил на дорогу шапку, сел и сидит.
Барин приезжает к себе, а барыня такая веселая, рассыпается, хохочет:
— Что ты такая веселая?
— Сказать тебе и ты будешь смеяться. Я ведь у тебя барыня?
— Ну, барыня.
— А у крестьян жены свиньи.
— Как так. Не понимаю.
— Вот так, свиньи. Тут один мужик приходил, так у него жена нашей свинье родная сестра. Он тут ее на свадьбу звал. Так я свинью отпустила, лошадей велела запрячь, в случае дождя пальто свое дала накинуть.
Барин говорит:
— Здесь надо не хохотать, а догонять. Ты не барыня, а дура. Кричит:
— Седлайте иноходца!
Вот выехал он, едет по дороге, доезжает до леса, видит — мужик сидит на дороге, а перед ним шапка лежит:
— Объезжайте, — говорит, — а то шапку сшибете.
— Ты что сидишь?
— Барин меня заставил, сокол какой-то под шапкой, как бы не улетел.
— Какой такой барин?
— Это не вы, это Краснянский барин (а он Рябов).
— Ты не видал, здесь мерзавец проезжал со свиньей и поросятами?
— Видал.
— Не знаешь, куда он поехал?
— Знаю.
— Куда?
— Он поехал в Нетковое село.
— Где такое? Я не слыхал.
— Это не ваше село, это другого барина — Харина.
— Ты мне его не догонишь?
— Нет, нет, нет.
— Я тебе целковый дам.
— Что ж целковый? Сокол может улететь, а барин меня сечь будет!
— Ничего, я посижу, посторожу. А если что, так барин с барином не будут ругаться.
— Ой, барин, далеко это!
— Да ты на моем иноходце.
Егорка взял целковый, сел на иноходца, отъехал в лес, запряг лошадей, привязал иноходца и поехал дальше домой.
Сидел, сидел барин и думает:
— Ну-ка погляжу, сокол там?
Открыл, а там нет ничего. Догадался, что мужик его обманул. Побежал домой. Шумит:
— Закладайте рысака в дрожки!
Кучер закладывает рысака в дрожки. Едет барин в погоню за мужиком. А Егорка знает, что погоня будет. Доехал до соснового бора, лошадей увел, а сам вышел на дорогу, ноги откинул, а плечом в соску уперся.
Барин скачет на дрожках, а мужик говорит:
— Барин, объезжай, а то мне ноги отдавишь.
— Ты что тут, дурень, стоишь?
— Сосну держу. Барин приказал, да вот крепостные так по переменкам и держат.
— Какой барин?
— Да Ларин.
— Ты не видал, тут проезжал мужик-крестьянин, свинья с поросятами и три лошади?
— Видал. Давешня, давешня с утра, а сейчас вот обед.
— Ты не знаешь, куда он поехал?
— Знаю.
— Куда?
— Тут много дорог, да не туда. Ты езжай прямо, потом влево, потом вправо, а потом наперекосяк.
— Ты его не догонишь?
— Нет.
— Почему? Я тебе целковый серебром дам.
— Нет.
— Три целковых дам.
— А сосна-то как? Упадет. Барин меня — на конюшню, сечь будет. Нет, нет, нет.
— Да зачем ее держать?
— Да она у него любимая какая-то, что ли.
— Езжай, ее кучер держать будет.
— А кучер не удержит. Я дюже сильный, так все равно, что двое.
— Ну, мы двое станем.
Вот стали они. Один с одной стороны, другой с той.
— Садись на рысака. Быстрее будет.
Егорка думает: «Дрожки греметь будут». Отпряг, сел на рысака, приехал в лес, запряг лошадей пару и эту привязал и поехал на базар лошадьми и свиньей с поросятами торговать. Распродал поросят и три лошади, а на одной поехал домой.
— Ну, матушка, зажарим свинью и будем мясо есть. Нашел я глупее тебя, совсем дурочку — барыню.
Стали они жить-поживать.
Барин стоял-стоял у сосны и говорит:
— Кучер, а не обманул ли нас мужик?
— Да я давно уж знаю, что обманул.
— Так почему же ты молчишь?
— Так как же вашу барскую волю учить?
— А ну, отойди от сосны.
Отошли они от сосны, а она стоит.
Барин говорит:
— Кучер, разбегись и вдарь в сосну лбом, сшибешь, аль нет?
А кучер говорит:
— Нет, барин, одному тяжело, а кабы вдвоем, то сшибли бы. Барин говорит:
— Давай вдвоем.
Разбежались. Кучер мимо, а барин цоп об сосну лбом, только иголки посыпались, а сосна как стояла, так и стоит.
Барин говорит:
— Кучер, что ж нам делать?
А кучер:
— Домой идти.
— А дрожки, сбрую?
— С собой возьмем.
Барин у кучера спрашивает:
— Что тяжелее: сбрую нести или воз везти?
Кучер отвечает:
— Сбрую тяжелее нести: тут и кнут и хомут, и дуга, и седелка. А какой тут воз, пустые дрожки везти: четыре колеса, тронул их, они сами покатятся.
Вот кучер сбрую несет, а барин воз везет.
Барин говорит:
— Ой, кучер, тяжело мне.
А кучер:
— Давайте, барин, я вас запрягу.
Сейчас запряг его.
Барыня глядит, такая веселая, что идет шерстобит. Она вызывает горничную и посылает ее:
— Вон музыкант идет, так ты его позови, а то я в хорошем настроении.
Горничная подбегает:
— Вы музыкант?
— Музыкант.
— Зайдите к барыне: она хочет потанцевать.
Он пришел, развесил инструмент, которым шерсть бьют, и начал по струнам ногтем, а струны: брн-брн-брн! Барыня пошла по комнате кружиться и приговаривает:
— Весь я город испрошла, такой игры не нашла.
А шерстобит почаще струны потрагивает. А они: брн-брн-брн!
— Всю Европу испрошел — такой дуры не нашел.
Вдруг горничная бежит:
— Ой, барыня, барыня, на чем-то едут к нам.
Барыня бросила танцевать, выбежала на балкон, а барин, запряженный в дрожки, везет.
Вот барин вез, вез и говорит:
— Кучер, мне тяжело.
— Барин, когда лошади тяжело, ей кнутом помогают.
И давай его кнутом по голеням постегивать.
А Егорка живет-поживает, да про пословицы вспоминает, которая из них правильная.
Есть пословица такая: «Трудом праведным не наживешь палат каменных, а если повильнешь, так наживешь». А другая пословица говорит: «Чужое недолговечное и непрочное».
Дорогие читатели, на этом сказке конец. А правда — Егорка молодец. Да и кучер неплох, когда барина запрет.
ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ
Жили-были дед да баба, и было у них три сына: два умных-разумных, а третий Иванушка-дурачок. Разумных баба любила, чисто одевала, вкусно кормила, а Ванюшка в черной сорочке ходил, черствую корку грыз.
Вот раз царь дал по стране приказ: «Кто построит такой корабль, чтобы мог по небу летать, за того выдам замуж царевну Катерину».
Решили старшие братья идти счастье искать. Мать в дорогу их снарядила, надавала им белых пирогов, мяса-птицы изжарила, белого вина налила, за околицу проводила.
Пошли братья по дороге, встретили убогого старичка.
Говорит им убогий старичок:
— Подайте хлебца корочку убогому.
А они ему в ответ:
— Вот еще! Белыми пирогами да нищих кормить, мясом-птицей убогих потчевать! И самим-то еле хватит!
Поклонился им старичок:
— Ну, что же, коли у вас ничего нет, — так и спросу нет.
И ушел прочь.
Вот прошли братья часок, другой, проголодались, развязали свои мешки, глянули — вместо белых пирогов, мяса жареного лежат еловые шишки, гнилые пеньки, вместо белого вина — болотная вода. Что тут делать? Без еды далеко не уйдешь!
Поговорили, поспорили и повернули домой печку пролеживать.
Вот и Ванюшка-дурачок стал собираться счастья искать.
Дала ему мать на дорогу черных корок и фляжку воды, за порог проводила.
Шел-шел Ванюшка, повстречал убогого старичка.
— Подай, молодец, убогому.
— Я бы тебе, дедушка, и все отдал, да мне совестно тебя горелой коркой потчевать.
— Ничего, дитятко, с добрым словом и черная корка сдобой пахнет.
Ну, сели, мешок развязали.
Глянул Ванюшка: что за чудо, что за диво! Вместо черных корок белые пироги, мясо, птица жареная, в туеске белое вино.
Ну, закусили, выпили.
Убогий старичок и спрашивает:
— Куда, Ванюшка, идешь?
— Да царь обещал отдать свою дочку за того, кто сделает летучий корабль.
— Разве ты можешь сделать такой корабль?
— Нет, не сумею!
— Так зачем же ты идешь?
— А свет не без добрых людей, может, кто и научит.
— Ну раз так — я научу. Ступай в лес, подойди к первому дереву, ударь в дерево топором, а сам упади наземь ничком и жди. Если увидишь готовый корабль, садись в него, лети во дворец, да по дороге забирай каждого встречного.
Ванюшка поблагодарил старика, распрощался с ним и пошел к лесу. Подошел к первому дереву, тюкнул по нему топором, упал на землю ничком и заснул.
К вечеру проснулся Ванюшка и видит: стоит на земле готовый корабль. Не стал Ванюшка долго раздумывать, сел на корабль… Как сорвется корабль, как полетит по воздуху — только сосны и ели макушки гнут.
Летел-летел Ванюшка, глядь — лежит внизу на дороге человек, ухом к сырой земле припал.
— Здравствуй, дяденька!
— Здравствуй, Ванюшка!
— Что ты делаешь?
— Слушаю, как за морем птицы поют.
— Садись со мной на корабль.
— Ну давай!
И полетели они вдвоем дальше.
Летели-летели, глядь — идет человек на одной ноге, а другая к уху привязана.
— Здравствуй, дяденька! Что ты на одной ноге скачешь?
— Да коли б я другую отвязал, так за один бы шаг весь свет перешагнул.
— Садись с нами!
Тот сел, и опять полетели. Летели-летели, глядь — стоит человек с луком, прицеливается, а во что — неведомо.
— Здравствуй, дяденька! Куда ты метишь? Ни одной птицы не видно.
— Как же! Стану я близко стрелять!.. Мне бы зверя или птицу верст за тысячу отсюда. Это по мне стрельба.
— Садись же с нами! Будь за товарища!
Сел и этот, полетели они дальше.
Летели-летели, глядь — несет человек за спиной полный мешок хлеба.
— Здравствуй, дяденька! Куда идешь?
— Иду добывать хлеба на обед.
— Да у тебя и так полный мешок.
— Что ты?! Для меня этого хлеба на один глоток.
— Э! Да ты лихой объедало, садись с нами.
Объедало сел на корабль, и полетели дальше.
Летели-летели, глядь — ходит человек вокруг озера и слезы льет.
— Эй, дяденька, что ищешь, что слезы льешь?
— Пить хочется, а воды не найду.
— Да перед тобой целое озеро, что же ты не пьешь?
— Эка! Этой воды и на один глоток мне не станет.
— Ну, ты, опивало лихой! Садись с нами!
Только хотели дальше лететь, вдруг видят — идет человек, несет сноп соломы.
— Здравствуй, дяденька, куда солому несешь?
— В село.
— Разве в селе-то соломы нет?
— Да это такая солома, что в жару разбросаешь ее, холодно сделается, снег да мороз.
— Вот это так! Лезь и ты, Мороз-Трескун, на корабль.
Ну, ночью стали спать укладываться, вдруг видят — еще человек бредет. Идет в лес, а за плечами вязанка дров.
— Здорово, дяденька! Зачем в лес дрова несешь?
— Да это не простые дрова.
— А какие же?
— Да такие, коли разбросать их, сразу целое войско явится.
— Вот это здорово! Иди к нам в товарищи.
— А что ж! С людьми веселей.
Ну, посидели, поужинали; вдруг шум, грохот, — идет человек невелик, гору с ладони на ладонь перебрасывает.
— Здорово, Силач! Иди к нам пировать да спать!
— Ну что ж! Мне и то одному скучно стало!
Ночь переночевали, утром сели на корабль, полетели прямо к царскому дворцу. Царь на ту пору за обедом сидел, увидел в окно летучий корабль, удивился и послал своего слугу спросить, кто на том корабле прилетел.
Слуга подошел к кораблю, видит, что на нем все мужики, не стал и спрашивать, воротился назад и донес царю, что на корабле нет ни царевича, ни королевича, а все черные люди, простые мужики.
Запечалился царь, призадумался, как бы от зятя-мужика избавиться. Думал, думал, вот и придумал: «Стану задавать ему разные трудные задачи».
А в эту пору Чуткий приложил ухо к земле, о чем царь говорил, все услышал и говорит Ванюшке:
— Ты, Ванюшка, от царских задач не отказывайся, мы тебе дело сделаем.
— Ну ладно, хорошо!
Повелел царь Иванушке:
— Покажи, жених, свое удальство! Съешь за один раз двенадцать быков жареных и двенадцать печей калачей.
Испугался Ванюшка, говорит товарищам:
— Да мне и одного калача за раз не съесть!
А ему Объедало в ответ:
— Ты не бойся, Ванюша, я съем, да мне еще мало будет.
Вот притащили к ним в покой царские слуги двенадцать быков жареных да двенадцать печей калачей.
Сел Объедало закусывать, только косточки хрустят, калачи пташками в рот летят; все съел, блюдо облизал.
Прибежали царские слуги, а Ванюшка им говорит:
— Больно мало приготовили, я не голоден, а и сыт не сыт.
Удивился царь, а сам другую задачу дает: чтобы выпито было Ванюшкой сорок бочек вина, каждая бочка сорок ведер.
Прикатили бочки слуги царские. Выбил Опивало у бочек днища дубовые, да за один дух все вино высосал.
Прибежал царский слуга, «готово ли», — спрашивает, а Ванюшка ему в ответ:
— Больно мало приготовили, я и пьян не пьян и сыт не сыт.
Испугался царь и говорит своему слуге верному:
— Надо этого мужика жизни лишить; велите ему в бане вымыться, а баню нашу чугунную раскалите докрасна, добела: он шаг шагнет и враз умрет.
А Чуткий все эти речи слушает.
Вот стали Ванюшку в баню звать, а он говорит:
— Со мной мой слуга пойдет, на полок мне соломки бросит.
Зашел с Ваней в баню Мороз-Трескун, раструсил соломку по полу, — стало в бане зимно, холодно. Едва Ванюшка вымылся, на печку залез и там всю ночь пролежал.
Утром-светом открыли баню, думали пепел в горсточку собрать, а там Ванюшка на печке лежит, песни поет.
Испугался царь да еще задачу придумал: пойдет царевна за Ванюшку, если он принесет для нее к царскому обеду воды из дальнего колодца. А опоздает — с Вани голова долой.
Переоделся Скороход в Ванюшкино платье, побежал быстрее стрелы, добежал до дальнего колодца, почерпнул воды в кружку и назад. На половине дороги сморил его крепкий сон, поставил он кружку наземь и заснул крепко-крепко. А царь уже обедать собирается. Понесли слуги на стол хлебы печеные, меда сладкие.
А Скороход крепким сном спит!
Увидел это Стрелец, пустил каленую стрелу Скороходу в крутой лоб. Пробудился Скороход, отвязал вторую ногу, сбегал к колодцу, зачерпнул воды, домой прибежал вовремя — царь в столовую горницу входил.
Вот уже все задачи кончены, а царю неохота царевну за мужика отдавать.
— Бери, — говорит он Ванюшке, — столько золота-жемчуга, сколько один человек унести может, и улетай из моего царства прочь.
Ну, Ванюшка не отказывается: ему царская дочь не по нраву была. Велел он собрать со всего царства холсты и сшить мешок три сажени глубины.
Сшили мешок, завалили золотом. Царь думает: «Никому того золота не поднять». А Силач вскинул тот мешок на спину, на корабль понес.
Жалко тут стало царю золота; послал он за Ванюшкой в погоню солдат; они из пушек палят, убить Ванюшку грозят.
Всполошился Ванюшка:
— Теперь я совсем пропал; где мне, мужику, войско взять?
Отозвался человек с вязанкой дров:
— Эх ты! Про меня забыл!?
Вышел он в поле, раскидал вязанку дров, и явилось войско несметное — и конные, и пешие, и с пушками. Начали они царских солдат побивать.
Испугался тут царь и думает:
«Лучше с ним по-хорошему, а то он все мое царство в полон возьмет».
И не стал он больше с Ванюшкой войну вести.
Сели тогда все девять товарищей на летучий корабль и поплыли по морю-окияну к острову Буяну.
Там и посейчас живут.
ПОКАТИГОРОШЕК
В некотором царстве, в некотором государстве, на море-окияне, на острове Буяне растет дуб зеленый, под дубом бык печеный, у него в боку нож точеный, сейчас ножик вынимается, и сказка начинается.
А это еще не сказка, а только присказка. А кто мою сказку будет слушать, тому соболь и куница, прекрасная девица, сто рублей на свадьбу, пятьдесят — на пир.
Жили-были дед да баба, и были у них два сына и одна дочь. Дочь, хоть и крестьянская девушка, звания простого, богатства малого, а красоты неописанной.
Собрались раз братья в дальнее поле пахать и взяли с собой хлеба на три дня. Вот отец им и говорит:
— Там работы на девять дней. Когда вы хлеб съедите, вам сестра принесет еще.
А идти на то дальнее поле нужно было через дремучий лес, по запутанным тропам, по кривым поворотам. Вот сестра и спрашивает:
— Как же, братцы, я вас найду, по какой тропинке вам хлеб принесу?
— А мы будет по дороге щепки бросать; по этой примете ты нас найдешь.
— Ну ладно, хорошо.
Пошли братья через лес, стали щепки на дорогу бросать.
А в том лесу жил Семиглавый Змей; летал он над лесом, все видел, все разговоры слыхал, собрал эти щепки, на другую тропинку побросал.
Пошла девушка по той тропочке, идет, идет — лес все черный, все гуще, и зверь по нему не пробегивает, и птица не пролетывает…
Испугалась девушка; и вдруг видит — стоит золотой дворец, открываются ворота медные, и выходит Семиглавый Змей, страшней страшного.
— Здравствуй, умница! Давно я тебя дожидаюсь, давно до тебя добираюсь, а теперь ты сама ко мне пришла. Забывай, красавица, отца с матерью, родных братьев, тесовый двор. Будешь теперь у меня век вековать, горя и заботы не знать, только меня, Змея Семиглавого, любить и привечать.
Заплакала девица, да делать нечего. Увел ее Змей в золотой дворец, запер накрепко медные ворота.
А братья три дня пахали, хлеб весь приели; не стало им пищи — они бросили пахать и пошли домой. Приходят домой к отцу с матерью.
— Что же вы, матушка, нам не порадели, хлеба-квасу нам не прислали?
— Как так, родные? Вам сестра вчера хлеб понесла.
Затосковали братья, заплакали:
— Пропала наша сестра любимая, заблудилась в дремучем лесу, затонула в глубоком болоте.
Собрал старший брат хлеба в котомку, соли да луковку, острый нож за пояс сунул.
— Я пойду, — говорит, — свою сестру искать, домой не вернусь, пока не найду.
Долго ли, коротко ли, приходит он к золотому дворцу. Отворил он медные ворота, видит — на серебряном дворе, на золотой лавке сидит его сестра, длинные косы чешет, горькими слезами плачет. Увидала она брата, вскочила на резвые ноги, горше прежнего заплакала:
— Ты зачем, братец, сюда пришел? Сложишь ты здесь свою буйную голову, меня не избавишь и себя погубишь.
— Пусть я себя погублю, только бы мне на тебя наглядеться.
— Постой ты здесь, братец, — говорит сестра, — а я пойду Змея спрошу, что он скажет на то, что ты в гости пришел.
Приходит она к Семиглавому Змею:
— Семиглавый Змей, злой господин, что бы ты сделал, кабы мой старший брат в гости пришел?
— В гости пришел, я бы за гостя принял.
Привела сестра брата в горницу. Змей его честь по чести встречает, за стол сажает.
— Ступай, жена, принеси железных бобов да медного хлеба… Ну, кушай, шурин любезный, кушай досыта.
Взял брат медного хлеба, железных бобов, подержал да на стол положил. Усмехнулся Змей:
— Верно, ты, шурин, сыт, что моим хлебом-солью брезгуешь? Пойдем теперь посмотрим, как твоя сестра живет: бедней или богаче, чем у отца с матерью.
И повел его по золотому дворцу, а у него добра всякого видимо-невидимо: на конюшне двенадцать лошадей, а в хлеву двенадцать коров, золота, серебра, жемчугу и годами не счесть.
— Ну что, шурин, ты богаче или я?
— У меня и десятой доли нет твоего добра, зятюшка.
— Ну пойдем за мной, я тебе еще что-то покажу.
— И приводит его к дубовой колоде: четыре сажени толщины, двенадцать сажен длины.
— Если ты эту колоду без топора порубишь, так пойдешь домой.
Вот старший брат говорит:
— Хоть сейчас меня убей, а я этого сделать не могу.
Рассердился Семиглавый Змей, раскричался:
— Полно тебе сюда ходить, дураку-мужику, мякинному языку, и еще брататься со мной вздумалось! Коли ты мне брат, то и свинья — сестра! Ты не только со мной разговаривать, ты не должен на меня глаз поднять, недостоин ты сюда ходить и мой дом пакостить.
Убил старшего брата Семиглавый Змей и за волосы на медные ворота повесил.
Вот и другой брат тоже пошел сестру искать и нашел ее во дворе у Змея. Заплакала сестра, зарыдала:
— Ах, братец, братец, убьет тебя Змей, как старшего.
— Пускай убьет, только бы я с тобой повидался.
— Постой же тут, я пойду спрошу, что Семиглавый Змей скажет. И приходит она к Семиглавому Змею, кланяется ему в черные ноги.
— Что скажешь, женка? Вижу я твой усердный вид и покорное лицо. Говори, не бойся.
— Ах, Семиглавый Змей, грозный муж! Что бы ты сделал, кабы второй мой брат в гости пришел?
— Что бы я сделал? За гостя бы принял.
— Может, примешь его так, как старшего?
— Я старшего убил потому, что он мне нагрубил, не умел со мной по чести разговаривать. Пускай приходит, этого я приму.
Выходит сестра во двор и говорит брату:
— Ты ему, братец, покорись, ни в чем Змею не перечь!
Встретил Змей брата честь по чести, за стол посадил.
— Давай, жена, железных бобов и медного хлеба.
Принесла она полхлеба и чашечку бобов.
— Эй, жена, — закричал Змей, — плохо гостя потчуешь! Верно, старший твой брат недоволен был, что ты мало ему подала. Возьми это, принеси как следует.
Заплакала сестра, принесла ковригу хлеба, блюдо бобов, а гость и в руки не берет.
— Благодарствуй, зятюшка, я сыт, не голоден.
— Ну, коли так, пойдем хозяйство смотреть.
И повел его по всем хоромам, стал своим добром хвастать.
— Ну как, шурин любезный, кто из нас богаче живет?
— У меня и десятой доли того добра нет.
Привел его Змей к дубовой колоде: четыре сажени толщины, двенадцать сажен длины.
— Видишь ты, шурин, дубовую колоду? Если ты без топора ее порубишь, без огня спалишь, то пойдешь домой, а не то будешь висеть рядом с братом.
— Хоть сейчас убей, а у меня это сделать силы нет.
Убил его Семиглавый Змей, на медные ворота за волосы повесил. Приходит Змей в свои хоромы и видит жену в большой тоске и жалобе.
— Ах, муж ты мой немилостивый, Семиглавый Змей, за что ты моих братьев убил? Нет у меня больше ни роду, ни племени, только мать с отцом. Предай ты меня злой смерти, Семиглавый Змей, чтобы мне на земле не жить, горьких слез не лить.
— Нет, милая, я этого не сделаю; а достал бы я твоего отца и мать, то и их бы убил, чтоб ты ни о ком не думала, со мной веселей жила.
В ту пору, в то времечко шла мать по воду и горько плакала:
— До чего я дождалась на старости?! Одни мы живем, солому жуем, ни детей, ни хлеба в избе не видим.
Вдруг видит — катится по дороге горошина. Взяла она ту горошину и съела. С этого зернышка и родился у ней ребеночек, и назвали его Покатигорошек.
Растет Покатигорошек не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на дрожжах. Дед и баба на него не налюбуются, не насмотрятся; отдали его в школу; другие ребята четыре года в школе сидят, а он в один год всему выучился.
Приходит он из училища к отцу, матери.
— Ну, тятенька и мамонька, благодарите моих учителей, а мне уже в школу ходить нечего: я теперь знаю больше их. И прошу я вас, тятенька и мамонька, скажите мне всю правду, всю истину, я ли у вас единый сын или есть у меня братья и сестренки?
Заплакала мать и всю правду ему рассказала.
— Не плачь, мамонька, я пойду своих братьев искать: или жив не буду, или их домой добуду.
На другой день поутру он встал, умылся, на четыре стороны поклонился.
— Позволь мне, мамонька, перед походом погулять.
Ну пошел себе на улицу гулять и нашел железную спицу, поднял ее и отцу принес.
— На тебе, батя, это железо, неси кузнецу и сделай мне булаву семипудовую!
Отец ему ничего не говорит, а сам думает: «Дал же мне господь детище не такое, как у добрых людей; я его вскормил, выучил, а он надо мной насмехается; можно ли из спицы булаву в семь пудов сковать?»
Купил отец железа семь пудов и дал кузнецу сделать булаву. Сделали булаву семипудовую и привезли к дому. Вышел Покатигорошек из горницы, взял свою булаву семипудовую и кинул ее за облако ходячее, а сам пошел в свою горницу.
— Матушка-голубушка, дай мне перед походом поспать да от мух сбереги.
Заснул Покатигорошек богатырским сном; три часа проспал, потом вышел на отцовский двор, упал на сырую землю правым ухом и крикнул своего отца:
— Батя, пойди сюда. Слышишь, в небе шумит и гудет? Это моя булава до земли идет.
Поставил Покатигорошек правое колено, ударила его булава по колену и. переломилась пополам.
Рассердился Покатигорошек на отца.
— Отчего ты не сделал булаву из той бабьей спицы, что я тебе дал? Возьми ее, ступай к кузнецу, сделай новую мне палицу!
Бросили кузнецы спицу в огонь, начали молотами бить и клещами тянуть и сделали булаву семипудовую и еще железа на два лемеха осталось.
Взял Покатигорошек свою булаву семипудовую и отправился в путь, в чистую дорогу. Пришел он к медным воротам, к золотому дворцу. Выходит к нему сестра навстречу; он с ней здоровается и так говорит:
— Здравствуй, милая и родная сестра.
А она ему в ответ:
— Какой ты мне брат! Мои братья на воротах висят.
Тут он ей все рассказал, и она горько заплакала:
— Зачем ты, мой младшенький, сюда забрел? Только горя и слез мне прибавится. Постой у ворот, я у Змея спрошу, что с тобой сделать прикажет.
Приходит она к Семиглавому Змею. Говорит ей Семиглавый Змей:
— Ох, женка, не с веселым видом ко мне идешь; что у тебя приключилось?
— Ох, Семиглавый Змей, мой немилостивый муж, мой самый младший брат в гости пришел.
— Коли он самый младший, я с ним разговаривать мало буду, ступай призови его.
Покатигорошек вошел в горницу.
— Здравствуй, зятюшка!
— Ах ты, молокосос! Материнское молоко на губах не обсохло, а туда же в зятья просится! Ну, что же, погости…
И подвинул ему Семиглавый Змей железную лавку. Покатигорошек на ту лавку сел — лавка треснула.
— А что, зятюшка, в лесу живешь, а лавка у тебя худенькая. Или нет у тебя плотников хороших, чтобы сделали лавку покрепче?
Семиглавый Змей задумался: «Верно, я попался в добрые клещи».
— Ну, давай, жена, напитков-заедков.
Приносит она решето железных бобов и медного хлеба.
— Изволь кушать, шурин любезный!
— Благодарствую, зятюшка, — говорит Покатигорошек, — я без всякой просьбы буду кушать, как в родном дому: нагулялся и есть хочу. — И как стал бобы щелкать и хлеб жевать, — только Змей глаза раскрыл.
— Доволен ли ты, шуринок?
— Доволен не доволен, а коли больше нечего дать, так и спрашивать нечего.
Приуныл Семиглавый Змей и говорит:
— Ну, пойдем посмотрим на мое богатство: я ли богаче, ты ли?
И повел его по всем хоромам, по кладовым, хлевам, конюшням.
— Ну, шуринок, у тебя больше добра или у меня?
— Я не богат, да и у тебя ничего нет.
— Ой, шурин, грубо со мной говоришь! Ну, пойдем, я тебе покажу штуку. — И приводит его к дубовой колоде: четыре сажени толщины, двенадцать сажен длины.
— Если ты эту колоду без топора порубишь, без огня спалишь, так пойдешь домой. А нет — будешь с братьями на воротах висеть.
— Да ты не грозись, дай мне дело сделать.
Толкнул Покатигорошек дубовую колоду мизинным пальцем — разлетелась колода в мелкие щепы. Дунул Покатигорошек на мелкие щепы — стал из щеп серый пепел.
— Ну, я свое дело сделал, а теперь ты меня, Семиглавый Змеи, слушайся: будем мы с тобой биться не на живот, а на смерть.
Дунул Семиглавый Змей — сделал медную площадку, а Покатигорошек дунул — сделал серебряную площадку.
И стали они биться не на живот, а на смерть. Ударил Семиглавый Змей — вбил Покатигорошка в серебряный пол по лодыжки. А Покатигорошек ударил — вбил Семиглавого Змея в медный пол сразу по колено. Размахнулся Змей, вбил Покатигорошка по колено, а Покатигорошек Змея — по пояс. Говорит Семиглавый Змей:
— Постой, шуринок, отдохнем.
— Да еще не очень притомились.
— Видно, шурин, я от тебя погиб.
— А я затем, Семиглавый Змей, и пришел.
Молит его Семиглавый Змей:
— Бери все мое добро, оставь меня только жизнь доживать.
— Я бы оставил тебя жизнь доживать, да ты меня молокососом назвал, это мне очень тяжело снести. Нет тебе прощенья! Больше с тобой и говорить не хочу.
Змей пришел в великую злобу, распустил свою кровь по всем жилам, дал простор своим ретивым плечам, ударил Покатигорошка и вбил его в землю по пояс.
Рассердился Покатигорошек:
— Полно мне с тобой шутки шутить, слишком долго я с тобой балую.
И ударил Змея Покатигорошек в третий раз и вбил его по самую шею в медный пол, взял свою булаву семипудовую и снес Змею семь поганых голов. Тут его жизнь кончилась.
Налетел ворон с воронятами, начал змеиные головы клевать. Покатигорошек схватил вороненка за ногу. Закричал ворон человечьим голосом:
— Отпусти, молодец, моего любимого сына, я тебе, что хочешь, сделаю.
— Принеси мне, ворон, живой и мертвой воды, а не то вороненку живому не быть.
Полетел ворон за тридевять земель, в тридесятое царство, в иное государство, достал живой и мертвой воды и принес Покатигорошку.
Отпустил Покатигорошек вороненка на волю.
Пошел Покатигорошек к медным воротам, снял своих старших братьев, брызнул мертвой и живой водой — стали братья целы, живы и веселы. Привел Покатигорошек братьев к родной сестре и говорит: — Братья мои родные, любимая сестра! Берите себе золотой казны сколько вам надобно, и пойдем домой к отцу с матерью.
И пришли они все домой здоровехоньки, стали дружно жить, отца с матерью кормить.
МОРСКОЙ ЦАРЬ И ЕЛЕНА ПРЕМУДРАЯ
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь с молодой женой. Детей у них не было. Очень они об этом печалились.
Вот поехал раз царь на охоту. Долго он по лесу бродил, красного зверя бил, лесную птицу теребил. Устал, истомился — пить захотел. Пить захотел, а воды нету. Стал он ручей искать — ручьи повысохли. Стал ключи искать — ключи завалены. Вдруг видит на лесной полянке круглое озеро, а в нем вода, как хрусталь чиста, как снег холодна. Не случилось у царя под рукой ни ковшика, ни чарочки; лег он на землю, припал к воде губами. Стал пить. Вода по всем жилочкам разливается, силушки придает. Напился царь, хотел встать — не тут-то было! Держит его кто-то за бороду, головы поднять не дает. Бился царь и так и сяк — не может вырваться. Вот он и говорит;
— Кто меня держит кто не пускает?! Отпусти! Милости прошу!
Заходила вода в озере волнами, загремел из воды голос страшный:
— Отпущу тебя царь — добрый человек, если отдашь мне, чего дома не знаешь.
Вот царь и подумал:
«Все я у себя дома знаю. Каждый гвоздик своими руками вбил!»
Да и дал слово водяному царю, что отдаст ему через пятнадцать лет, чего сейчас дома не знает.
Царь водяной отпустил его бороду.
Вот подъезжает царь к своему дворцу, невеселый, сумрачный. Все его забота берет: «Чего я дома не знаю?»
Подъехал к золоченому крыльцу. Выходит его встречать царица молодая с сыном на руках. Тут царь горько заплакал — вот чего он дома не знал!
— Ну, что делать?! Не век же тужить да плакать.
Вот они год живут, и другой живут, и пятнадцать лет живут. Вот и пятнадцать лет прокатились.
Призывает к себе царь Ивана-царевича.
— Так и так, — говорит, — сын мой любимый, Иван-царевич. Посулил я тебя водяному царю; надо тебе, сынок, к нему в службу пойти!
Опечалился Иван-царевич, да делать нечего. Взял Иванушка котомочку, — мать ему пирогов-шанешек напекла, молочка налила, — он в путь и отправился.
Шел-шел, навстречу ему бабушка-задворенка.
— Куда, Иван-царевич, путь держишь?
А он злой идет — на старушку как гаркнет:
— Куда хочу, туда и иду! Тебя, старая, знать не знаю и спрашивать не спрашиваю…
Поглядела на него бабушка-задворенка, ничего не сказала, мимо прошла.
Тут Ивана-царевича стыд взял. Был он молодец добрый, ну и стало ему совестно. Он назад повернул, старушку догнал.
— Прости меня, бабушка, что я тебе нагрубил. Горько мне, Ивану-царевичу, в службу к водяному царю идти.
— Ничего, Ванюша, — говорит бабушка-задворенка, — не печалься. Иди ты прямой дорогой — выйдешь к озеру. Прилетят туда двенадцать голубиц — двенадцать девиц. Отряхнут свои крылышки, сбросят свои перышки, станут в пруду плескаться. У всех крылышки, что снег белый, а у одной — пестренькие. Вот ты улучи минуточку, захвати их себе. Заберешь — тебе счастье, не заберешь — пропащая твоя голова!
Поклонился Иван-царевич бабушке-задворенке.
— Спасибо тебе, бабушка, за добрый совет.
Пошел Иван-царевич прямой дорожкой. До лесного озера дошел, спрятался за дерево. Прилетели вдруг двенадцать голубиц — двенадцать девиц, скинули свои, крылышки, сбросили свои перышки, стали в воде плескаться. Видит Иван-царевич: все крылышки белые, — два крылышка пестреньких, и утащил пестрые крылышки.
Вышли девицы из воды, прицепили свои крылышки, надели свои перышки, сделались голубицами, вспорхнули и полетели.
А одна девушка на берегу стоит, горькими слезами плачет, русой косой слезы утирает, ищет пестренькие крылышки. Ищет-ищет, приговаривает:
— Скажи, отзовись, — кто взял мои крылышки? Если стар-старичок, — будь мне батюшкой; если старая старушка, — будь мне матушка; если добрый молодец, — будь любимый муж!
Тут Иван-царевич вышел из-за дерева:
— Вот твои крылышки!
— Ну, скажи теперь, добрый молодец — нареченный муж, ты какого роду-племени и куда путь держишь?
— Я Иван-царевич, а путь держу к твоему батюшке, водяному царю немилостивому.
— А меня зовут Елена Премудрая. Я у батюшки своего немилостивого любимая дочь! Буду, Иван-царевич, тебя из беды выручать.
Вот пришли они в водяное царство — морское государство. У ворот сорок острых пик, на каждой пике молодецкая голова. На одной пике головы нет.
— Эта пика для тебя приготовлена, — говорит Елена Премудрая. — Ну, да я тебя в обиду не дам!
Зашел Иван-царевич во дворец к водяному царю.
Сидит царь на троне в золотой короне. Кругом жабы пялятся, ерши ершатся, щуки грозятся. Рак клешней Ивана-царевича за плечо схватил. Сом большим усом ноги обвил.
Закричал водяной царь грозным голосом:
— Ты что пятнадцать лет меня ждать заставил? Тут работы накопилось, дело остановилось. Теперь надо в одну ночь все выработать. Ну, ступай да смотри, чтобы ты мне к утру-свету вырубил дремучий лес, землю вспахал, пшеницу посеял, ту пшеницу сжал, муку смолол, пирогов напек и мне на стол принес. А не то быть твоей голове на моей стене, на железной пике!
Идет Иван-царевич из царских палат, идет невесел, буйну голову ниже плеч повесил. Увидела его Елена Премудрая, спрашивает:
— Что ты, Иван-царевич, невесел, ниже плеч буйну голову повесил?
— Что тебе и отвечать, красавица! Ты моему горю не поможешь, моей головы не спасешь.
— Почем знать?! Может, и помогу!
Рассказал ей Иван-царевич, какую службу дал ему водяной царь немилостивый.
— Ну, это что за служба. Это службишка. Служба будет впереди. Ступай спать ложись. Утро вечера мудренее.
Ровно в полночь вышла Елена Премудрая на красное крыльцо, платочком махнула, громким голосом закричала:
— Собирайтесь, слетайтесь ко мне, добрые люди-работники, послужите мне, как моей матушке служили!
Тут собралось работников видимо-невидимо; они стали лес корчевать и пшеницу засевать, они муку мелют, тесто месят, печки разжигают. К утру-свету все готово, все излажено. Принес Иван-царевич пироги царю водяному немилостивому.
Рассердился царь, закричал страшным голосом:
— Это все не твоя голова думу думает, не твои руки работают. Поумнее тебя кто-то здесь шутки шутит. Ну, ладно, задам тебе другую службу. Чтобы за одну ночь сегодняшнюю ты мне пчел развел, воск собрал да из воску дворец выстроил!
Пошел Иван-царевич домой невесел, ниже плеч буйну голову повесил. Рассказал свое горе Елене Премудрой, а она говорит:
— Это службишка! Служба будет впереди. Спать ложись, Иван-царевич. Утро вечера мудренее.
Ровно в полночь вышла Елена Премудрая на красное крыльцо, махнула аленьким платочком:
— Собирайтесь, слетайтесь ко мне пчелы, со всего свету со всего миру, состройте мне за ночь восковой дворец.
Тут налетело пчел видимо-невидимо. Каждая воск тащит, тонким голосом жужжит. К утру-свету слепили дворец из ярого воску.
Увидел водяной царь восковой дворец, разгневался:
— Не твоего ума это дело! Тут моя выучка видна. Придешь сегодня на вечерней заре на зеленый луг, поймаешь там коня неезжалого, на том коне ко мне приезжай, тогда я тебя домой отпущу.
Обрадовался Иван-царевич. Идет, посвистывает. Спрашивает его Елена Премудрая:
— Что за службу тебе царь сегодня дал?
— Дал мне сегодня царь не службу, а службишку: поймать коня неезжалого, на нем во дворец прискакать.
Запечалилась Елена Премудрая:
— Эх, Иван-царевич! Неразумный ты. Это и есть служба страшная. Неезжалый конь — это мой батюшка, сам водяной царь немилостивый. Как я тебе против батюшки помогать стану? Как мне, девице, быть? Жениха ли погубить, родному ли батюшке изменить?!
Стал ее Иван-царевич молить-просить.
— Хорошо, — говорит Елена Премудрая. — Я тебе и здесь помогу. Только нам после того тут не жить. Надо будет в твое царство пробираться.
Дала она ему три прута: медный, оловянный и серебряный.
— Подойди к коню с левой стороны: мой батюшка на левый глаз слеп. Вскочи ему на крутую шею, бей его медным прутом, держись за гриву серебряную да вниз не смотри, — все на небо гляди. Изломается у тебя медный прут, ты бей его оловянным прутом: изломается оловянный — бей серебряным, бей, не жалей, пока мясо с ребер не посыплется.
Пошел Иван-царевич на зеленый луг. Там неезжалый конь копытом бьет. Из ноздрей у коня дым валит, изо рта огонь палит, правым глазом весь луг окидывает. Подошел к нему Иван-царевич с левой стороны, вскочил ему на самую шею. За серебряную гриву схватился, бьет его по ребрам медным прутом. Взвился конь под самое небо, под черные тучи. Носит его над морем глубоким.
— Погляди вниз! Погляди вниз! — кричит.
А Иван-царевич в небо смотрит, носит его конь над лесом высоким.
— Погляди вниз! Погляди вниз!
А Иван-царевич в небо смотрит, глаз не спускает. И все коня хлещет. Уже медный прут измочалил, оловянный истрепал, за серебряный взялся.
Носил его, носил конь, пока мясо с ребер не посыпалось.
Устал конь, шатается, изо рта пена капает. Сбросил Ивана-царевича на зеленый луг и из глаз пропал.
Пришел Иван-царевич к Елене Премудрой.
— Ну, Иван-царевич, — говорит Елена Премудрая., — не ждать теперь милости ни тебе, ни мне. Надо нам из водяного царства скрываться, от батюшкиной немилости убегать.
Взяла она острый ножик, уколола себе правый мизинчик, капнула на печурку три капли крови, горницу заперла, коней привела, и поехали они в путь-дорогу.
Сидит водяной царь на троне в золотой короне, руки-ноги платком перевязаны, голова у него болит, тело ломит. Посылает слугу за Еленой Премудрой. Пошел слуга на крыльцо, взялся за кольцо, постучался, а ему капля крови отвечает:
— Сейчас иду — сарафан надеваю!
Вот час прошел — нету Елены Премудрой. Посылает царь второго слугу. Стучит слуга на крыльце, а капля крови ему отвечает:
— Сейчас иду — венец надеваю!
Вот и второй час прокатился — нету Елены Премудрой. Побежал царь сам на крыльцо, ухватился за кольцо.
— Что же ты не идешь, дочка непокорная!?
А третья капелька отвечает:
— Сейчас иду — бусы надеваю!
Заревел тут царь;
— Не ее голос! Не ее выговор!
Дверь сломал, а в горнице нет никого. Рассердился царь, послал за ними погоню.
А Иван-царевич с невестой чистым полем скачут. Вот Елена Премудрая и говорит:
— Ляг, Иван-царевич, на землю брюшком, послушай ушком: не услышишь ли чего?
Иван-царевич припал к сырой земле, послушал:
— Впереди тишь да гладь, сзади непомерный шум. Слышу конское ржанье.
— Это погоня близкая!
Оборотилась Елена Премудрая огородом, Ивана-царевича кочаном капусты сделала.
Доскакала погоня до огорода и назад поворотила.
— Ваше царское величество! Пусто в чистом поле. Только и есть огород, в огороде кочан капусты.
— Эх вы, головы дубовые! Поезжайте, привезите мне тот кочан капусты. Вижу, вижу свою выучку!
А Елена Премудрая и Иван-царевич дальше на конях скачут.
— Иван-царевич! Ляг на землю брюшком, послушай ушком. Не слышно ли чего?!
Припал Иван-царевич к сырой земле:
— Слышу: впереди тишь да гладь, сзади непомерный шум.
— Это погоня близка!
Оборотилась Елена Премудрая колодцем. Ивана-царевича сделала ясным соколом. Сидит сокол на срубе, хрустальную воду пьет.
Приехала погоня к колодцу. Не видно дальше следов, не видно людей в чистом поле. Поворотила погоня назад.
— Ваше царское величество, не видать ничего в чистом поле. Только и видели один колодец, из того колодца ясный сокол хрустальную воду пьет.
— Эх вы, дубовые головы! Это же дочка моя умудряется. Вижу, вижу — моя выучка! Умнее меня хочет быть, придется самому с ней силою померяться.
Поскакал сам царь водяной немилостивый в погоню.
Скачут Елена Премудрая и Иван-царевич чистым полем, зеленым лугом. Елена Премудрая говорит:
— Припаду-ка я к сырой земле, послушаю. Не услышу ли чего?
Припала Елена Премудрая к земле:
— Ох, стучит, ох, гремит! Это отец за нами гонится.
Скачут они, скачут во всю прыть, а погоня по пятам.
— Есть еще у меня оборона от водяного царя, — говорит Елена Премудрая.
Бросила она позади себя щетку. Сделался дремучий лес — руки не просунешь, а кругом в три года не обойдешь. Вот водяной царь грыз-грыз дремучий лес, проложил себе тропочку, пробился и опять в погоню.
Близко-близко, вот-вот нагонит. Бросила Елена Премудрая гребенку. Сделалась высокая-высокая гора. Не пройти, не проехать.
Водяной царь копал-копал гору, проложил тропиночку и опять погнался за ними. Вот-вот нагонит. Вот-вот рукой схватит.
Тут Елена Премудрая махнула полотенцем, и сделалось великое-великое море. Царь прискакал к морю, видит, что пути-дороги дальше нет, и поворотил домой.
Подъехал Иван-царевич с Еленой Премудрой к своей земле и говорит ей:
— Я вперед пойду, за тобой карету пошлю. А ты меня здесь подожди.
— Смотри же, — говорит Елена Премудрая, — в правую щеку никого не целуй, а то меня позабудешь.
— Ладно, — говорит.
Вот он домой пришел. Все обрадовались. Он всех целует, — в правую щеку никого. А как стал мать целовать — поцеловал ее в обе щеки и сразу Елену Премудрую позабыл.
А она стоит, бедная, на дороге, дожидается. Ждала-ждала, не идет за ней Иван-царевич. Пошла она в город, нанялась в работницы к бабушке-задворенке.
А Иван-царевич задумал жениться, сосватал невесту и затеял пир на весь мир.
Узнала про это Елена Премудрая, пошла на царский двор, стала у поварни. А у царицы в ту пору пирог свадебный сгорел. Плачет царица, Елена Премудрая подошла к ней, поклонилась.
— Дозволь мне, царица, тебе новый пирог испечь.
Делать нечего. Дала царица Елене Премудрой всякого припасу. У Елены Премудрой в час пирог поспел. Поблагодарила ее царица, дала ей милостыню. А Елена Премудрая и говорит:
— Дозволь мне, царица-матушка, у дверей постоять, на пир поглядеть.
— Ладно, стой — говорит.
Вот стали жениха с невестой поздравлять, стали пирог разрезать. Вылетели из пирога два голубка.
— Поцелуй меня, — говорит голубь голубке.
— Нет, — говорит голубка, — я тебя поцелую, а ты меня позабудешь, как позабыл Иван-царевич Елену Премудрую.
И в другой раз говорит голубь голубке:
— Поцелуй меня!
— Нет, я тебя поцелую, я тебя пожалею, а ты меня забудешь, как забыл Иван-царевич Елену Премудрую.
Тут вспомнил Иван-царевич Елену Премудрую, по сторонам поглядел, у дверей ее увидал. Вскочил из-за стола, взял ее за руки белые, к отцу с матерью подвел и говорит:
— Вот моя жена Елена Премудрая! Она меня спасла, она меня выручила.
Царь ему отвечает:
— Ну, если у тебя такая жена, честь тебе и слава на долгую жизнь.
У царей не пиво курить, не мед варить — собрали пир да за свадебку.
Стали Иван-царевич и Елена Премудрая жить-поживать да добра наживать, да лихо избывать.
ФИНИСТ — ЯСЕН СОКОЛ
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик со старухой. И было у них три дочери. Старшая и так и сяк, средняя собой пригожая, а младшая умница-разумница и такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать: брови соболиные, очи соколиные, русая коса до пояса.
Вот собрался раз старик на ярмарку. Позвал он дочерей и говорит:
— Дочери мои любимые, хорошие да пригожие, что мне вам на ярмарке купить?
Старшая дочь говорит:
— Купи мне, батюшка, сарафан шелку лазоревого, да такой, чтобы соседские девки со злости сохнули.
Средняя говорит:
— Купи мне, батюшка, бусы дорогие, да такие, чтобы подруженьки с зависти лопнули.
— А тебе что купить, меньшуха моя любимая?
— А купи мне, батюшка, аленький цветочек, да краше которого нету на белом свете.
Подивился старик, покачал головой, да делать нечего.
Вот поехал старик на ярмарку, купил сарафан шелку лазоревого, купил бусы золотые, а аленького цветочка нет как нет.
Выехал он за околицу. Вдруг видит — идет навстречу старичок седенький, армячок серенький, а в руках у него цветок аленький, да краше которого нет на свете.
Вот отец и говорит:
— Не продашь ли, дедушка, цветочек аленький?
— Не продажный он, а заветный.
— А какой на нем завет?
— Вот если дочь твоя пойдет замуж за сына моего Финиста — ясна сокола, бери цветок, а нет — проезжай мимо.
— Ну, неволить дочку не буду, а по сердцу будет — перечить не стану.
Отдал ему старичок цветок и как сквозь землю провалился.
Вот приехал домой, отдал дочерям сарафан шелку лазоревого, отдал бусы золоченые, а младшей дочери и говорит:
— Не люб мне цветочек твой аленький. Я за него тебя замуж посулил неведомо за кого — за Финиста — ясна сокола.
— Ничего, — говорит, — батюшка. Я Финиста — ясна сокола давно знаю, у подруг в гостях с ним не раз встречалась.
Взяла девица аленький цветочек и к себе в горницу убежала.
Поставила цветочек на окошко, распахнула ставеньки и говорит:
— Полно тебе, Финист — ясен сокол, по поднебесью летать, скучно мне без тебя, красной девице.
Откуда ни возьмись, влетел в окно сокол, об пол грянулся, добрым молодцем стал.
А как улетел обратно, дал ей перышко из левого крыла.
— Чего, — говорит, — захочешь, моя любушка, в правую сторону перышком взмахни — все тебе явится, в левую взмахнешь — все спрячется.
Вот настало воскресенье. Стали старшие сестры в гости к соседям собираться. Наряжаются в сарафаны нарядные, достают платки новые, надевают бусы золоченые, да над младшей сестрой посмеиваются.
— А ты, умница-разумница, что наденешь!? У тебя и обновок-то нету! Сиди дома со своим цветочком аленьким.
— Ничего, — говорит, — сестрички, мне и дома хорошо.
Только сестры из дому ушли, побежала девица в свою светелку, открыла окошечко, махнула перышком в правую сторону.
Отколе ни возьмись, подскакала карета золоченая, в три пары лошадей запряженная, выскочили слуги проворные, одели ее, на пир к соседям повезли. А гости на пиру есть-пить перестали, все на нее смотрят, дивуются…
— Откуда эта царевна заморская?!
Чуть праздник кончился, села девица в карету золоченую, только ее и видели.
Домой приехала, в левую сторону перышком махнула. Все из глаз пропало. Села у окошечка в пестрядинном сарафанчике, в пяльцах шьет, нитку к нитке кладет.
Прибежали сестры, стали рассказывать ей:
— Была у соседей царевна заморская, красоты неописанной, одежды невиданной. А ты, дурочка, дома сидела, ничего не видела.
— Ничего, — говорит, — сестрички, вы так хорошо рассказываете, будто я сама все видела.
Вот и второе, и третье воскресенье так велось. А на четвертое воскресенье, как стала девица раздеваться, забыла из косы бриллиантовую булавку вынуть. Стали ей сестры про царевну заморскую рассказывать, да одна и заметила:
— Что это у тебя, сестричка, булавка в косе точь-в-точь, как у заморской царевны была?
Ничего им девица не ответила, закраснелась, к себе в светелку убежала.
Только стали с той поры сестры подсматривать, стали сестры подслушивать и увидели, как на вечерней заре к ней сокол в окно влетел. Вот и задумали они недоброе. Знать, сердца у них были злые и завистливые.
Вот раз вечером распахнула девица ставень и поставила на окошко цветочек аленький, а сама прилегла на лавку, да и заснула крепко-накрепко.
Тут злые сестры воткнули на окне ножи крест-накрест, а подоконник иголками утыкали.
Прилетел Финист — ясен сокол, на ножи наткнулся, грудь себе изранил, крылышки подрезал, ножки искровянил.
— Прощай, — говорит, — красная девица! Спасибо тебе за любовь твою! Всю грудь мне изранила, крылья подрезала, сердце искровянила. Улечу я теперь за тридевять земель, в тридесятое царство, в далекое государство. Пожалеешь, покаешься, да поздно будет. Не найти тебе Финиста — ясна сокола, не вернуть тебе любви моей. Разве три пары сапог железных истопчешь, три посоха чугунных изломаешь, три хлеба каменных изгложешь.
Застонал он тут стоном страшным, и на стон его по всему городу колокола медные пооткликнулись. Проснулась девица, видит — нет около нее Финиста — ясна сокола. Ставеньки растворены, торчат на окне ножи острые крест-накрест, и каплет с них кровь горячая прямо на цветочек аленький, а перышками все окно усеяно, — его перышки радужные. Что тут делать?
Заплакала девица, пошла к кузнецу, в пояс ему поклонилась, приказала ему три пары сапог железных, три посоха чугунных исковать, взяла три хлеба каменных и в путь отправилась.
Уж не раз заря занималась, росами медвяными умывалась, облаками облачалась, звездами застегивалась, а девица все идет, все идет, а лес все чернее, все гуще, верхушками в небо вьется.
Уже сапоги железные истоптала, посох чугунный изломала, хлеб каменный изгрызла, а конца пути-дороги все нет.
Вдруг глядит — стоит избушка на курьих ножках, туда-сюда поворачивается.
— Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом: мне в тебя лезть и хлеба есть.
Повернулась к ней избушка передом; вошла в нее девица, а там Баба-яга лежит на печи, на девятом кирпиче.
— Фу-фу-фу, — говорит, — раньше русского духу было слыхом не слыхать, видом не видать, а теперь русский дух по свету шляется, в нос бросается.
Поклонилась ей девица низехонько, рассказала ей все скромнехонько.
Ну, Баба-яга ее пожалела, накормила, напоила и спать уложила. А утром рано-ранешенько разбудила и дала ей подарочек — золотое блюдечко, серебряное яблочко.
— Иди, — говорит, — к моей старшей сестре; она по Руси летает, больше меня знает. Может, она тебе путь укажет.
И пошла девица дальше.
Она день идет и другой идет. Она год бредет и другой бредет, а лес все темней, все гуще, верхушками в небо вьется. Уже вторую пару сапог железных истоптала, второй посох чугунный изломала, второй хлеб каменный изгрызла.
Вдруг видит — стоит избушка на курьих ножках, туда-сюда поворачивается.
— Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом: мне в тебя лезть и хлеба есть.
Повернулась к ней избушка дверью; вошла в нее девица и ахнула. Лежит там Баба-яга — костяная нога в углу на печи, на девятом кирпиче, правое ухо под себя подложила, левым покрылась, а нос в потолок врос.
— Фу-фу-фу, — говорит, — что это такое? Раньше русского духу было слыхом не слыхать, видом не видать, а теперь русский дух по свету шляется, в нос бросается. Ты что, девица? От дела лытаешь, али дела пытаешь?
Поклонилась ей девица низехонько, рассказала ей все скромнехонько.
Ну, Баба-яга ее пожалела, накормила, напоила и спать положила. А на утро разбудила и дала ей два подарочка: серебряное пяличко с золотой иголочкой да хрустальный молоток и бриллиантовые гвоздики.
— Иди, — говорит, — к моей старшей сестре; она по всему свету летает, все страсти-напасти знает, может, она тебе путь укажет.
И пошла девица дальше.
Идет она через леса дремучие, через пески зыбучие, через долины широкие, через потоки глубокие. Она год идет и другой бредет. Уже третью пару сапог железных истоптала, три посоха чугунных изломала, три хлебца каменных изглодала. Забрела в лес дремучий. И пути-дороги не видно, и спросить некого. Только кукушка кукует лесная, бездомная.
— Сестрица моя, сестрица, серая птица, тебе век куковать, а мне горе горевать, по лесам скитаться, слезами умываться, Финиста — ясна сокола искать.
Вдруг слышит — земля дрожит, ходуном ходит. Баба-яга в ступе летит, пестом погоняет, помелом след заметает. Увидела девицу, оземь грохнулась, громким голосом крикнула:
— Ты что в моем лесу делаешь? От дела лытаешь, али дело пытаешь?
Поклонилась ей девица низехонько, рассказала ей все скромнехонько.
— Пять лет я шла, пять царств прошла, на этом месте все царства кончаются.
Ну Баба-яга — костяная нога ее пожалела и говорит:
— Знаю я Финиста — ясна сокола, он сейчас на заморской царевне жениться собирается. Иди, девица, не мешкай, ног не жалей, костей не береги; вот тебе клубочек маленький — брось его на дорогу: куда клубочек мой покатится, туда и путь держи.
Обрадовалась девица, Бабе-яге — костяной ноге в пояс поклонилась и в путь отправилась.
Бросила клубочек наземь; клубочек катится, лес расступается, девица вслед идет. А лес все реже и реже, вот и море синее, раздольное, а над ним, как жар, горят золотые маковки на высоких теремах белокаменных.
Села девица у синего моря, стала серебряным яблочком по золотому блюдечку покручивать. В правую сторону повернет, а на блюдечке все города заморские видны; в левую сторону повернет, а на блюдечке все звери заморские видны. Собрался народ; дивуется. Вышла и царевна из дворца с мамушками да с нянюшками, с. прислугами да служанками! Стала блюдечко да яблочко торговать. Ничего не хочет девица — ни серебра, ни золота.
«Пусти да пусти с Финистом — ясным соколом час перебыть».
Рассердилась царевна, а забаву хочется. Побежала она к Финисту — ясну соколу, приласкала его, приголубила да в волосы ему волшебную булавку засунула. Заснул Финист — ясен сокол непробудным сном. Тут она к нему девицу и пустила.
Плачет над ним девица, убивается.
— Проснись, Финист — ясен сокол, я для тебя три пары сапог железных истоптала, три посоха чугунных изломала, три хлеба каменных изгрызла. Проснись, Финист — ясен сокол!
Спит Финист — ясен сокол непробудным сном. А час прошел — царевна девицу из горницы выгнала.
Ну, на другой день села девица у синего моря, серебряные пяльцы держит; золотая иголочка сама вышивает, нитку к нитке кладет. Стоит народ, дивуется. Вышла и царевна заморская с мамушками да нянюшками, со служанками. Стала забаву торговать. Ничего не хочет девица. Ни серебра, ни золота, ни скатного жемчуга.
«Пусти да пусти с Финистом — ясным соколом вечер перебыть».
Рассердилась царевна, ножкой топнула, ручкой хлопнула, а забаву-то хочется. Побежала к Финисту — ясну соколу, приласкала его, приголубила, в волосы волшебную булавку засунула. Заснул Финист — ясен сокол непробудным сном.
Плачет над ним девица, убивается:
— Проснись, Финист — ясен сокол, я для тебя через леса прошла дремучие, через пески зыбучие, через долины широкие, через потоки глубокие. Проснись, Финист — ясен сокол, желанный мой!
Спит Финист — ясен сокол непробудным сном. А вечер кончается — царевна девицу из горницы выгнала.
На другой день села девица у синя моря, стала хрустальным молоточком по бриллиантовым гвоздикам поколачивать. Звон веселый пошел по всему городу. Народ собрался — дивуется. Ноги на месте не стоят, сердце в пляс зовет. Вышла царевна заморская, стала забаву торговать.
Ничего не хочет девица: ни серебра, ни золота, ни скатного жемчуга, ни каменьев самоцветных.
«Пусти да пусти с Финистом — ясным соколом повидаться».
Рассердилась царевна, а забаву-то хочется. Побежала к Финисту — ясну соколу, в волосы ему волшебную булавку засунула. Заснул Финист — ясный сокол непробудным сном.
Плачет над ним девица, убивается.
— Прощай, Финист — ясный сокол! Все я заморской царевне отдала, ничего у меня не осталось. Нашла я тебя, да в недобрый час, живого, а словно мертвого. Прощай, Финист — ясен сокол, желанный мой!
Стала она с ним прощаться и уронила ему на глаза слезу соленую. Знать, слеза та была жгучая. Проснулся Финист — ясен сокол, узнал девицу, брал ее за руки белые, целовал в уста сахарные. И собрал он людей рода разного — бояр, крестьян да служилый люд — и велел им думу думать: с какой женой ему век вековать? С той, что его выкупила, или с той, что его продавала? С той ли, что для него леса дремучие, пески сыпучие прошла, три пары сапог железных истоптала, три посоха чугунных изломала, три хлеба каменных изглодала, или с той, что его за забавы отдавала?
Думали люди русские три дня и три ночи, а потом в пушку выпалили и решили: быть ему с той женой, которая его выкупила, а ту, которая его продавала, вон из царства прогнать. Так и сделали. Был там пир на весь мир. Я на том пиру была, мед и пиво пила, по подбородку текло, а в рот не попало.
ВАСИЛИСА ПРЕКРАСНАЯ
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был купец с купчихою и была у них единая дочь Василиса Прекрасная. Когда девочке исполнилось восемь лет, купчиха захворала тяжкою предсмертною болезнью, призвала к себе Василису, подала ей куклу и сказала:
— Слушай, дочка, и запомни мои последние слова. Я помираю и оставляю тебе вот эту куклу; береги ее всегда при себе и никому не показывай, а когда приключится тебе какое горе — спрашивай у нее совета, — затем мать поцеловала дочку, вздохнула и померла.
После смерти жены купец потужил-потужил и стал думать, как бы опять жениться. Он был человек хороший; за невестами дело не стало, но всех больше по нраву пришлась одна вдовушка. Она была уже в летах, имела своих двух дочерей, почти однолеток Василисе, и по всему околотку слыла хорошей матерью и опытной хозяйкой. Купец женился на вдовушке, но обманулся и не нашел в ней доброй матери для своей Василисы.
Василиса была первая на все село красавица. Мачеха и сестры завидовали ее красоте, поминутно к ней придирались и мучили ее всевозможными работами, чтобы она от трудов похудела, от ветра и солнца почернела. Василиса все переносила молча и с каждым днем хорошела все более и более, а мачехины дочки, несмотря на то, что всегда сидели сложа руки, худели и дурнели от злости.
Как же это так делалось? Василисе помогала ее кукла. Без этого где бы девочке сладить со всею работою! Куколка утешала ее в горе, давала ей добрые советы и справляла за нее разные поделки.
Прошло несколько лет. Василиса выросла невестою. Все женихи в городе присватываются к Василисе, на мачехиных дочерей никто и не смотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает:
— Не выдам меньшой прежде старших!
Вот как-то случилось купцу уехать в иное государство. Тем временем мачеха перешла на житье в другой дом. Возле этого дома был дремучий лес, в лесу была поляна, на поляне, стояла избушка, в избушке жила баба-яга.
Перебравшись на новоселье, купчиха то и дело посылала за чем-нибудь в лес ненавистную ей Василису, но та всегда возвращалась домой благополучно; куколка указывала ей дорогу и не подпускала к избушке бабы-яги.
Пришла осень. Мачеха раздала все трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть, и всем по урокам. Погасила огонь во всем доме, оставила только одну свечку там, где сидели девушки, а сама легла спать. Девушки работали. Вот нагорело на свечке, одна из мачехиных дочерей взяла щипцы, стала поправлять да нарочно и потушила свечку.
— Что нам теперь делать? — говорили девушки. — Огня нет в целом доме, а уроки наши не окончены. Надо сбегать за огнем к бабе-яге!
— Мне от булавок светло, — сказала та, что плела кружево, — я не пойду.
— И я не пойду, — сказала та, что вязала чулок, — мне от спиц светло!
— Тебе за огнем идти, — закричали обе, — ступай к бабе-яге! — и вытолкали Василису из горницы.
Василиса пошла в свой чулан, поставила перед куклою приготовленный ужин и сказала:
— На, куколка, покушай да моего горя послушай: посылают меня за огнем к бабе-яге, а баба-яга съест меня!
— Не бойся, — отвечала кукла, — ступай, куда посылают, только возьми меня с собой, а при мне никакого худа не станется!
Василиса положила куклу в карман и пошла в дремучий лес. Идет она и дрожит. Вдруг скачет мимо нее всадник — сам белый, одет во все белое, конь под ним белый, и сбруя на коне белая: на дворе стало рассветать.
Идет она дальше, скачет другой всадник — сам красный, одет во все красное и на красном коне: стало восходить солнце.
Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла на поляну, где стояла избушка бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, вместо дверей у ворот — ноги человечьи, вместо заборов — руки, вместо замка — рот с открытыми зубами. Василиса стала как вкопанная.
Вдруг едет опять всадник — сам черный, одет во все черное и на черном коне. Подскакивает к воротам бабы-яги и пропал, словно сквозь землю провалился: настала ночь.
Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза и на поляне стало светло, как среди дня. Василиса дрожала со страху, но, не зная, куда бежать, оставалась на месте.
Скоро послышался страшный шум: деревья затрещали, сухие листья захрустели; показалась из лесу баба-яга — едет в ступе, пестом погоняет, помелом след заметает. Подъехала к воротам, остановилась и, обнюхав вокруг себя, закричала:
— Фу-фу, русским духом пахнет! Кто здесь?
Василиса подошла к старухе, отдала ей низкий поклон и сказала:
— Это я, бабушка! Мачехины дочери прислали меня за огнем к тебе.
— Хорошо, — сказала баба-яга, — знаю я их, поживи наперед у меня да поработай, тогда и огня дам.
Потом обратилась к воротам и крикнула:
— Эй, запоры мои крепкие, отомкнитеся! Эй, ворота мои широкие, отворитеся!
Ворота отворились, и баба-яга въехала, посвистывая, за нею вошла Василиса Прекрасная, а потом опять все заперлось. Войдя в горницу, баба-яга растянулась и говорит;
— Подавай все, что есть в печи, я ужинать хочу.
Василиса зажгла лучину от тех черепов, что на заборе, и начала таскать из печки да подавать яге кушанья, а кушанья настряпано было человек на десять. Из погреба принесла она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха. Василисе оставила только щец немножко да краюху хлеба. Стала баба-яга спать ложиться и говорит:
— Когда я уеду завтра, ты смотри двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь, да пойди в закром[33], возьми четверть пшеницы и очисти ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то съем тебя!
После такого наказа баба-яга захрапела, а Василиса поставила старухины объедки перед куклою, залилась слезами и говорит:
— На, куколка, покушай, моего горя послушай! Тяжелую мне задала бага-яга работу и грозится съесть меня, коли всего не сделаю.
Кукла ответила:
— Не бойся, Василиса Прекрасная! Поужинай да спать ложись. Утро вечера мудренее!
Ранехонько проснулась Василиса, выглянула в окно: у черепов глаза потухают; вот мелькнул белый всадник — совсем рассвело. Баба-яга вышла на двор, свистнула — перед ней явилась ступа с пестом и помелом. Промелькнул красный всадник — взошло солнце. Баба-яга села в ступу и выехала со двора — пестом погоняет, помелом след заметает.
Осталась Василиса одна, осмотрела дом бабы-яги, подивилась ее богатству и остановилась в раздумье: за какую работу прежде всего приниматься? Глядит, а работа уже сделана, куколка выбирала из пшеницы последние зерна чернушки.
— Ах ты, избавительница моя! — сказала Василиса куколке. — Ты меня от беды отвела.
— Тебе осталось только обед состряпать, — отвечала куколка, влезая в карман Василисы, — состряпай и отдыхай на здоровье!
К вечеру Василиса собрала на стол и ждет бабу-ягу. Начало смеркаться, мелькнул за воротами черный всадник — совсем стемнело, только светились глаза у черепов. Затрещали деревья, захрустели листья — идет баба-яга. Василиса встретила ее.
— Все ли сделано? — спрашивает яга.
— Осмотри сама, бабушка!
Баба-яга все осмотрела и сказала:
— Ну хорошо, — потом крикнула: — Верные мои слуги, смелите мою пшеницу!
Явились три пары рук, схватили пшеницу и унесли.
Баба-яга наелась, стала ложиться спать и приказывает Василисе:
— Завтра сделай то же самое, что и нынче, да сверх того возьми из закрома мак, перебери его по зернышку да очисти от земли!
Сказала старуха, повернулась к стенке и захрапела, а Василиса принялась выспрашивать свою куколку. Куколка промолвила ей по-вчерашнему:
— Ложись спать. Утро вечера мудренее, все будет сделано.
Наутро баба-яга опять уехала со двора, а Василиса с куколкой всю работу справили.
Старуха воротилась, осмотрела все и крикнула:
— Верные мои слуги, сердечные други, выжмите из мака масло!
Явились три пары рук, схватили мак и унесли. Баба-яга села ужинать. Она ест, а Василиса стоит молча.
— Что же ты ничего не говоришь со мною? — сказала баба-яга. — Стоишь как немая!
— Коли позволишь, я стану спрашивать.
— Спрашивай! Только не всякий вопрос к добру ведет: много будешь знать — скоро состаришься.
— Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела: когда я шла к тебе, меня обогнал всадник — сам белый, в белой одежде и на белом коне. Кто он такой?
— Это день мой ясный! — отвечала баба-яга.
— Потом обогнал меня другой всадник — сам красный, в красной одежде и на красном коне. Кто он такой?
— Это солнышко мое красное!
— А черный всадник, что обогнал меня у самых ворот?
— Это ночь моя темная!
Василиса вспомнила о трех парах рук и молчала.
— Что же ты еще не спрашиваешь? — молвила баба-яга.
— Будет с меня и этого; сама же ты, бабушка, сказала, что много узнаешь — скоро состаришься.
— Хорошо, — сказала баба-яга, — что ты спрашиваешь только о том, что видела за двором, а не во дворе. Я не люблю, чтоб у меня сор из избы выносили. Теперь я тебя спрошу: как успеваешь ты исполнять заданные тебе работы?
— Мне помогает подарок моей матери, — отвечала Василиса.
— Так вот что! Убирайся же ты от меня!
Вытащила она Василису из горницы и вытолкала за ворота, потом сняла с забора один череп с горящими глазами, воткнула его на палку, отдала Василисе и сказала:
— Вот тебе огонь для мачехиных дочек, возьми его и неси домой.
Бегом пустилась Василиса при свете черепа, который погас только с наступлением утра, и, наконец, к вечеру другого дня добралась до своего дома.
Подходя к воротам, она хотела было бросить череп. «Верно, дома, — думает себе, — уж больше не нуждаются».
Но вдруг послышался глухой голос из черепа:
— Не бросай меня, неси к мачехе!
Она взглянула на дом мачехи и, не видя ни в одном окне огонька, решилась идти туда с черепом.
Впервые встретили ее ласково и рассказали, что с той минуты, как она ушла, огня в доме не было: сами высечь никак не могли, а который огонь приносили от соседей, тот погасал, как только входили с ним в горницу.
— Авось твой огонь будет держаться, — сказала мачеха.
Внесли череп в горницу, а глаза из черепа так и глядят на мачеху и ее дочерей, так и жгут. Те было прятаться, но, куда бросятся, глаза всюду за ними так и следят; к утру совсем сожгло их в уголь; одной Василисы не тронуло.
Поутру Василиса зарыла череп в землю, заперла дом на ключ, пошла в город, попросилась на житье к одной безродной старушке. Живет себе и поджидает отца. Вот как-то говорит она старушке:
— Скучно мне сидеть без дела, бабушка! Сходи купи самого лучшего льну, я хоть прясть буду.
Старушка купила льну, Василиса уселась прясть, работа у нее так и горит, и пряжа выходит ровная да тонкая, как волосок. Набралось пряжи много, пора бы и за тканье приниматься, да таких бёрд[34] не найдут, чтобы годились на Василисину пряжу, никто и сделать-то не берется. Василиса стала просить свою куколку, та за единую ночь приготовила славный стан.
К концу зимы и полотно выткано, да такое тонкое, что сквозь иглу вместо нитки продеть можно. Весною полотно выбелили, и Василиса говорит старухе:
— Продай, бабушка, это полотно, а деньги возьми себе.
Старуха взглянула на товар и ахнула:
— Нет, дитятко, такого полотна, кроме царя, носить некому: понесу во дворец.
Пошла старуха к царским палатам, да все мимо окон похаживает. Царь увидал и спросил:
— Что тебе, старушка, надобно?
— Ваше царское величество, — отвечает старуха, — я принесла диковинный товар; никому, окромя тебя, и показать не хочу.
Царь приказал впустить к себе старуху и, как увидал полотно, вздивовался.
— Что хочешь за него? — спросил царь.
— Ему цены нет, царь-батюшка, я тебе в дар принесла.
Поблагодарил царь и отпустил старуху с подарками.
Стали царю из того полотна сорочки кроить, покроили, да нигде не могли найти швеи, которая взялась бы их сработать. Долго искали; наконец царь позвал старуху и сказал ей:
— Умела ты напрясть и соткать такое полотно, умей из него и сорочки сшить.
— Не я, государь, пряла и не я ткала, это работа красной девицы.
— Ну пусть она и сорочки сошьет!
Воротилась старушка домой и рассказала обо всем Василисе, а девица в ответ:
— Я знала, что эта работа моих рук не минует.
Заперлась в свою горницу, принялась за работу. Шила она не покладаючи рук, и скоро дюжина сорочек была готова.
Старуха понесла к царю сорочки, а Василиса умылась, причесалась, оделась и села под окном.
Сидит себе и ждет, что будет. Видит, на двор к старухе идет царский слуга, вошел в горницу и говорит:
— Царь-государь хочет видеть искусницу, что работала ему сорочки, и наградить ее из своих рук.
Пошла Василиса и явилась пред светлые царские очи.
Как увидал царь Василису Прекрасную, так и влюбился в нее без памяти.
— Нет, моя красавица, не расстанусь я с тобою, будь ты моею женою.
Тут взял царь Василису Прекрасную за белые руки, посадил ее подле себя, да в тот же день и свадебку сыграли.
Вскоре воротился и отец Василисы, порадовался ее счастливой судьбе и остался жить при дочери. Старушку Василиса взяла во дворец, а куколку по конец жизни своей всегда носила при себе.
МЕДНОЕ, СЕРЕБРЯНОЕ И ЗОЛОТОЕ ЦАРСТВА
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. У него была жена Настасья — золотая коса и три сына: Петр-царевич, Василий-царевич и Иван-царевич.
Пошла раз царица со своими мамушками и нянюшками прогуляться по саду. Вдруг поднялся сильный Вихрь, подхватил царицу и унес неведомо куда. Царь запечалился, закручинился, да не знает, как ему быть.
Вот подросли царевичи, он им и говорит:
— Дети мои любезные, кто из вас поедет свою мать искать?
Собрались два старших сына и поехали.
И год их нет, и другой их нет, вот и третий год начинается… Стал Иван-царевич батюшку просить:
— Отпусти меня, отец, матушку поискать, про старших братьев разузнать.
— Нет, — говорит царь, — один ты у меня остался, не покидай меня, старика.
А Иван-царевич отвечает:
— Все равно, позволишь — уйду, и не позволишь — уйду.
Что тут делать?
Отпустил его царь.
Оседлал Иван-царевич своего доброго коня и в путь отправился.
Ехал-ехал… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Доехал до стеклянной горы. Стоит гора высокая, верхушкой в небо уперлась. Под горой — два шатра раскинуты: Петра-царевича да Василия-царевича.
— Здравствуй, Иванушка! Ты куда путь держишь?
— Матушку искать, вас догонять.
— Эх, Иван-царевич, матушкин след мы давно нашли, да на том следу ноги не стоят. Пойди-ка попробуй на эту гору взобраться, а у нас уже моченьки нет. Мы три года внизу стоим, наверх взойти не можем.
— Что ж, братцы, попробую.
Полез Иван-царевич на стеклянную гору. Шаг наверх ползком, десять — вниз кубарем. Он и день лезет, и другой лезет. Все руки себе изрезал, ноги искровянил. На третьи сутки долез до верху.
Стал на краю горы, братьям кричит:
— Я пойду матушку отыскивать, а вы здесь оставайтесь, меня дожидайтесь три года и три месяца, а не буду в срок, так и ждать нечего. И ворон моих костей не принесет.
Отдохнул немного Иван-царевич и пошел по горе.
Шел-шел, шел-шел. Видит — медный дворец стоит. У ворот страшные змеи на медных цепях прикованы, огнем дышат. А подле колодец, у колодца медный ковш на медной цепочке висит. Рвутся змеи к воде, да цепь коротка.
Взял Иван-царевич ковшик, зачерпнул студеной воды, напоил змеев. Присмирели змеи, прилегли. Он и прошел в медный дворец. Вышла к нему медного царства царевна.
— Кто ты таков, добрый молодец?
— Я Иван-царевич.
— Что, Иван-царевич, своей охотой или неволей зашел сюда?
— Ищу свою мать — Настасью-царицу. Вихрь ее сюда утащил. Не знаешь ли, где она?
— Я-то не знаю. А вот недалеко отсюда живет моя средняя сестра, может, она тебе скажет.
— Покати шарик, — говорит, — он тебе путь-дорогу до средней сестры укажет. А как победишь Вихря, смотри не забудь меня, бедную.
— Хорошо, — Иван-царевич говорит.
Бросил медный шарик. Шарик покатился, а царевич за ним вслед пошел.
Пришел в серебряное царство. У ворот страшные змеи на серебряных цепях прикованы. Стоит колодец с серебряным ковшом.
Иван-царевич зачерпнул воды, напоил змеев. Они улеглись и пропустили его. Выбежала серебряного царства царевна.
— Уже скоро три года, — говорит царевна, — как держит меня здесь могучий Вихрь. Я русского духу слыхом не слыхала, видом не видала, а теперь русский дух сам ко мне пришел. Кто ты такой, добрый молодец?
— Я Иван-царевич.
— Как же ты сюда попал: своей охотой или неволей?
— Своей охотой — ищу родную матушку. Пошла она в зеленый сад гулять, поднялся могучий Вихрь, умчал ее неведомо куда. Не знаешь ли, где найти ее?
— Нет, не знаю. А живет здесь недалеко старшая сестра моя, золотого царства царица — Елена Прекрасная. Может, она тебе скажет. Вот тебе серебряный шарик. Покати его перед собой, ступай за ним следом. Да смотри, как убьешь Вихря, не забудь меня, бедную.
Покатил Иван-царевич серебряный шарик, сам вслед пошел.
Долго ли, коротко ли — видит: золотой дворец стоит, как жар горит. У ворот кишат страшные змеи, на золотых цепях прикованы. Огнем пышут. Возле колодец, у колодца золотой ковш на золотых цепях прикован.
Иван-царевич зачерпнул воды, напоил змеев. Они улеглись, присмирели. Зашел Иван-царевич во дворец; встречает его Елена Прекрасная — красоты царевна неописанной.
— Кто ты таков, добрый молодец?
— Я Иван-царевич. Ищу свою матушку — Настасью-царицу. Не знаешь ли, где найти ее?
— Как не знать? Она живет недалеко отсюда. Вот тебе золотой шарик. Покати его по дороге — он доведет тебя, куда надобно. Смотри же, царевич, как победишь ты Вихря, не забудь меня, бедную, возьми с собой на вольный свет.
— Хорошо, — говорит, — красота ненаглядная.
Покатил Иван-царевич шарик и пошел за ним. Шел-шел и пришел к такому дворцу; что ни в сказке сказать, ни пером описать — так и горит в скатном жемчуге и в камнях драгоценных. У ворот шипят шестиглавые змеи, огнем палят, жаром дышат.
Напоил их царевич. Присмирели змеи, пропустили его во дворец. Прошел царевич большими покоями. В самом дальнем нашел свою матушку. Сидит она на высоком троне, в царском наряде разукрашенном, драгоценной короной увенчана. Глянула она на гостя и вскрикнула:
— Иванушка, сынок мой! Как ты сюда попал?!
— За тобой пришел, моя матушка.
— Ну, сынок, трудно тебе будет. Велика сила у Вихря. Ну, да я тебя помогу, силы тебе прибавлю.
Тут подняла она половицу, свела его в тайный подвал. Там стоят две кадки с водой — одна по правой руке, другая — по левой.
Говорит Настасья-царица:
— Испей-ка, Иванушка, водицы, что по праву руку стоит.
Иван-царевич испил.
— Ну, что? Прибавилось в тебе силы?
— Прибавилось, матушка. Я бы теперь весь дворец одной рукой повернул.
— А ну, испей еще!
Царевич еще испил.
— Сколько, сынок, теперь в тебе силы?
— Теперь захочу — весь свет поворочу.
— Вот, сынок, и хватит. Ну-ка, переставь эти кадки с места на место. Ту, что стоит направо, отнеси на левую сторону, а ту, что налево, отнеси на правую сторону.
Иван-царевич взял кадки, переставил с места на место.
— Вот видишь ли, сынок: в одной кадке сильная вода, в другой — бессильная. Вихрь в бою сильную воду пьет, оттого с ним никак не сладишь.
Воротились они во дворец. Говорит Настасья-царица:
— Скоро Вихрь прилетит. Ты схвати его за палицу. Да смотри не выпускай. Вихрь в небо взовьется — и ты с ним; станет он тебя над морями, над горами высокими, над глубокими пропастями носить — а ты держись крепко, рук не разжимай. Умается Вихрь, захочет испить сильной воды, бросится к кадке, что по правой руке поставлена, а ты пей из кадки, что по левой руке…
Только сказать успела, вдруг на дворе потемнело, все вокруг затряслось. Налетел Вихрь, влетел в горницу. Иван-царевич к нему бросился, схватился за палицу.
— Ты кто таков? Откуда взялся? — закричал Вихрь. — Вот я тебя съем!
— Ну, бабка надвое сказала! Либо съешь либо нет.
Рванулся Вихрь в окно — да в поднебесье. Уж он носил, носил Ивана-царевича… И над горами, и над морями, и над глубокими пропастями. Не выпускает царевич из рук палицы. Весь свет Вихрь облетал. Умаялся, из сил выбился. Спустился — и прямо в подвал. Подбежал к кадке, что по правой руке стояла, и давай воду пить.
А Иван-царевич налево кинулся, и тоже к кадке припал.
Пьет Вихрь — с каждым глотком силы теряет. Пьет Иван-царевич — с каждой каплей силушка в нем прибывает. Сделался могучим богатырем. Выхватил острый меч и разом отсек Вихрю голову.
Закричали позади голоса:
— Руби еще! Руби еще! А то оживет!
— Нет, — отвечает царевич, — богатырская рука два раза не бьет, с одного раза все кончает.
Побежал Иван-царевич к Настасье-царице.
— Пойдем, матушка. Пора. Под горой нас братья дожидаются. Да по дороге надо трех царевен взять.
Вот они в путь-дорогу отправились. Зашли за Еленой Прекрасной. Она золотым яичком покатила, все золотое царство в яичко запрятала.
— Спасибо тебе, — говорит, — Иван-царевич, ты меня от злого Вихря спас. Вот тебе яичко, а захочешь — будь моим суженым.
Взял Иван-царевич яичко, а царевну в алые уста поцеловал.
Потом зашли за царевной серебряного царства, а там и за царевной медного. Захватили они с собой полотна тканого и пришли к тому месту, где надо с горы спускаться.
Иван-царевич спустил на полотне Настасью-царицу, потом Елену Прекрасную и двух сестер ее.
Братья стоят внизу, дожидаются. Увидели мать — обрадовались. Увидели Елену Прекрасную — обмерли. Увидели двух ее сестер — позавидовали.
— Ну, говорит Василий-царевич, — молод-зелен наш Иванушка вперед старших братьев становиться. Заберем мать да царевен, к батюшке повезем, скажем: нашими богатырскими руками добыты.
А Иванушка пусть на горе один погуляет.
— Что ж, — отвечает Петр-царевич, — дело ты говоришь. Елену Прекрасную я за себя возьму, царевну серебряного царства ты возьмешь, а царевну медного за генерала отдадим.
Тут как раз собрался Иван-царевич сам с горы спускаться; только стал полотно привязывать, а старшие братья снизу взялись за полотно, рванули из рук у него и вырвали.
Остался Иван-царевич на горе один. Заплакал и пошел назад. Ходил-ходил, нигде нет ни души. Скука смертная! Стал Иван-царевич с тоски-горя Вихревой палицей играть. Только перекинул палицу с руки на руку — вдруг, откуда ни возьмись, выскочили Хромой да Кривой.
— Что надобно, Иван-царевич? Три раза прикажешь — три наказа твоих выполним.
Говорит Иван-царевич:
— Есть хочу, Хромой да Кривой!
Откуда ни возьмись — стол накрыт, на столе кушанья самые лучшие.
Покушал Иван-царевич, опять с руки на руку перекинул палицу.
— Отдохнуть, — говорит, — хочу!
Не успел выговорить — стоит кровать дубовая, на ней перина пуховая, одеяльце шелковое. Выспался Иван-царевич — в третий раз перекинул палицу. Выскочили Хромой да Кривой.
— Что, Иван-царевич, надобно?
— Хочу быть в своем царстве-государстве.
Только сказал — в ту же минуту очутился Иван-царевич в своем царстве-государстве. Прямо посреди базара стал. Стоит, озирается. Видит — по базару идет ему навстречу башмачник, идет, песни поет, ногами в лад притопывает — такой весельчак!
Царевич и спрашивает:
— Куда, мужичок, идешь?
— Да несу башмаки продавать. Я ведь башмачник.
— Возьми меня к себе в подмастерья.
— А ты умеешь башмаки шить?
— Да я все, что угодно, умею. Не то что башмаки, и платье сошью.
Пришли они домой, башмачник и говорит:
— Вот тебе товар самый лучший. Сшей башмаки, посмотрю, как ты умеешь.
— Ну, что это за товар?! Дрянь да и только!
Ночью, как все заснули, взял Иван-царевич золотое яичко, покатил по дороге. Стал перед ним золотой дворец. Зашел Иван-царевич в горницу, вынул из сундука башмаки, золотом шитые, покатил яичком по дороге, спрятал в яичко золотой дворец, поставил башмаки на стол, спать лег.
Утром-светом увидал хозяин башмаки, ахнул.
— Этакие башмаки только во дворце носить!
В эту пору во дворе три свадьбы готовились: берет Петр-царевич за себя Елену Прекрасную, Василий-царевич — серебряного царства царевну, а медного царства царевну за генерала отдают.
Принес башмачник башмаки во дворец. Как увидала башмаки Елена Прекрасная, сразу все поняла.
— Знать, Иван-царевич, мой суженый, жив-здоров, по царству ходит.
Говорит Елена Прекрасная царю:
— Пусть сделает мне этот башмачник к завтрему без мерки платье подвенечное, да чтобы золотом было шито, каменьями самоцветными приукрашено, жемчугами усеяно. Иначе не пойду замуж за Петра-царевича.
Позвал царь башмачника.
— Так и так, — говорит, — чтобы завтра царевне Елене Прекрасной золотое платье было доставлено, а то на виселицу!
Идет башмачник домой невесел, седую голову повесил.
— Вот, — говорит Ивану-царевичу, — что ты со мной наделал!
— Ничего, — говорит Иван-царевич, — ложись спать! Утро вечера мудренее.
Ночью достал Иван-царевич из золотого царства подвенечное платье, на стол к башмачнику положил.
Утром проснулся башмачник — лежит платье на столе, как жар горит, всю комнату освещает.
Схватил его башмачник, побежал во дворец, отдал Елене Прекрасной.
Елена Прекрасная наградила его и приказывает:
— Смотри, чтобы завтра к рассвету на седьмой версте, на море, стояло царство золотое с золотым дворцом, чтобы росли там деревья чудные и птицы певчие разными голосами меня бы воспевали. А не сделаешь — велю тебя четвертовать.
Пошел домой башмачник еле жив.
— Вот, — говорит Ивану-царевичу, — что твои башмаки наделали! Не быть мне теперь живому.
— Ничего, — говорит Иван-царевич, — ложись спать. Утро вечера мудренее.
Как все заснули, пошел Иван-царевич на седьмую версту, на берег моря. Покатил золотым яичком. Стало перед ним золотое царство, в середине золотой дворец, от золотого дворца мост на семь верст тянется, вокруг деревья чудные растут, певчие птицы разными голосами поют.
Стал Иван-царевич на мосту, на перильцах гвоздики приколачивает.
Увидела дворец Елена Прекрасная, побежала к царю.
— Посмотри, царь, что у нас делается?!
Посмотрел царь и ахнул.
А Елена Прекрасная и говорит:
— Вели, батюшка, запрягать карету золоченую, поеду в золотой дворец с царевичем Петром венчаться.
Вот поехали они по золотому мосту.
На мосту столбики точеные, колечки золоченые. А на каждом столбике голубь с голубушкой сидят, друг дружке говорят:
— Помнишь ли, голубушка, кто тебя спас?
— Помню, голубок, — спас Иван-царевич.
А около перил Иван-царевич стоит, золотые гвоздики приколачивает.
Закричала Елена Прекрасная громким голосом:
— Люди добрые! Задержите скорей вороных. Не тот меня спас, кто рядом со мной сидит, а тот меня спас, кто у перильцев стоит!
Взяла она его за руку, посадила с собой рядом, в золотой дворец повезла, тут они и свадьбу сыграли. Вернулись к царю, всю правду ему рассказали.
Хотел было царь старших сыновей казнить, да Иван-царевич на радостях упросил их простить.
Выдали за Петра-царевича царевну серебряного царства, за Василия-царевича — медного.
Был тут пир на весь мир!
Тут и сказке конец.
ДЕРЕВЯННЫЙ ОРЕЛ
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. И было у царя множество слуг; да не простых прислужников, а разных мастеров: и столяров, и гончаров, и портных. Любил царь, чтобы и платье было у него лучше, чем у других, сшито, и посуда хитрее расписана, и дворец резьбою украшен.
Мастеров в царском дворце видимо-невидимо было.
Все они по утрам собирались к царскому выходу и ждали, кому какое дело царь на сегодня назначит.
И вот случилось раз, что столкнулись у царского порога золотых дел мастер и столяр. Столкнулись и заспорили — чья работа труднее.
Золотых дел мастер и говорит:
— Твое мастерство невелико, ты над деревом сидишь, деревянные вещи режешь. А моя работа тонкая… Я все из чистого золота делаю: любо-дорого поглядеть.
А столяр и отвечает:
— Не хитро дорогую вещь сделать, коли золото само в цене. Ты вот из простого дерева сделай такую штучку, чтобы все кругом диву дались. Вот тогда я поверю, что ты мастер.
Спорили они, спорили, чуть до драки не дошли, да в это время царь входит. Услыхал он этот разговор, усмехнулся и приказал:
— Сделайте вы мне оба по диковинке, один — из золота, другой — из дерева. Погляжу я на них и решу, кто из вас лучший мастер.
С царем не поспоришь, коли жизнь дорога. Пошли мастера из дворца каждый к себе; оба крепкую думу думают: как бы друг друга перегнать в мастерстве.
Дал им царь неделю сроку.
Через неделю приходят оба мастера во дворец, становятся в ряд с другими, ждут царского выхода. И у каждого по свертку в руках.
Вышел царь и говорит:
— Ну, молодцы, показывайте ваше искусство, — а сам в бороду усмехается. Приказал он позвать в палату и царицу и молодого сына-царевича. — Пусть и они на ваши чудеса поглядят.
Сел царь с царицей на лавку, а царевич рядом встал. Вышел вперед золотых дел мастер:
— Прикажи, царь-батюшка, большой чан воды принести.
Принесли большой чан, водой налили.
Развязал мастер свой узелок, вынул оттуда золотую утку и пустил ее на воду. Поплыла утка, словно живая: головой вертит, крякает, носиком перышки обчищает.
Открыл царь рот от удивления, а царица кричит:
— Да это живая утка, а не золотая! Он, видно, живую утку золотом покрыл!
Обиделся мастер:
— Какая же она живая? Прикажите мне ее разобрать по частям и опять на винтики собрать.
Вынул он утку из чана, сначала ей крылышки отвинтил, потом голову, а после и всю на кусочки разобрал. Разложил на столе, да и давай свинчивать. Свинтил, пустил в воду. И поплыла утка лучше прежнего.
Захлопали все придворные в ладоши:
— Ну и мастер! Ну и чудо сделал! Век такого не видывали!
Обернулся царь к столяру:
— Теперь ты свое искусство показывай.
Поклонился столяр:
— Прикажи, ваше царское величество, окошко в этой горнице отворить. Отворили окошко. Развернул столяр свой узелок, вынимает из него орла деревянного. Да так этот орел хорошо сделан, что от живого не отличить.
А столяр и говорит;
— Утка-то золотая только по воде плавает, а мой орел в облака подымается.
Сел столяр на орла верхом и повернул винтик. Поднял его орел и вынес по воздуху из царской палаты. Кинулись все к окнам, смотрят, рты разинув, а столяр над царским дворцом в воздухе разные круги делает. Влево повернет винтик — орел книзу летит, вправо — подымается. У царя от удивления корона на затылок съехала; глядит он в окошко, оторваться не может. А все кругом словно замерли. Такого мастерства никто не видывал.
Покружил столяр по воздуху и обратно в палаты влетает. Поставил орла в сторону, к царю подходит и спрашивает:
— Ну, как, царь-батюшка, доволен ли моим искусством?
— Слов не нахожу, так доволен, — царь отвечает. — Да как же ты этак умудрился? Да как же ты ему винтик пристроил?
Начал столяр все это царю объяснять, а в это время царица как ахнет, как закричит:
— Куда ты? Куда? Ах, ловите, остановите!
Обернулись все на ее голос — и видят: пока царь со столяром беседовал, царевич молодой вскочил на орла, повернул винтик — и вылетел из окошка на двор.
— Вернись скорей! Куда ты? Убьешься! — кричат ему царь с царицей. А царевич махнул рукой, да и перелетел через забор серебряный, которым дворец огорожен был. Повернул он винтик вправо, — поднялся орел за облака — и скрылся из глаз.
Царица без памяти лежит, а царь на столяра гневается.
— Это, — говорит, — ты нарочно такую штуку придумал, чтобы нашего сына единственного сгубить. Эй, стражники, схватить его и бросить в темницу! А если через две недели царевич не вернется, вздернуть столяра на виселицу.
Схватили стражники столяра и кинули в темнее подземелье.
А царевич на деревянном орле все дальше и дальше летит.
Любо царевичу. Просторно, вольно кругом. В ушах ветер свистит, кудри развевает, под ногами облака проносятся, и сам царевич — словно птица крылатая. Куда хочет, туда в небе и поворачивает.
К вечеру прилетел он в неведомое царство, опустился на краю города. Видит — стоит избушка маленькая.
Постучал царевич в дверь. Выглянула старушка.
— Пусти, бабушка, переночевать, — говорит царевич. — Я тут чужой человек, никого не знаю, остановиться не у кого.
— Отчего не пустить, сынок. Входи, места много. Я одна живу.
Развинтил царевич орла, связал в узелок, входит в домик.
Стала старушка ужином его кормить, а царевич расспрашивает: что за город, да кто в нем живет, да какие в городе диковинки. Вот и говорит старушка:
— Есть у нас, сынок, одно чудо в государстве. Стоит посреди города царский дворец, а подле дворца — высокая башня. Заперта та башня тридцатью замками, и охраняют ее ворота тридцать сторожей, Никого в ту башню не пускают. А живет там царская дочь. Как родилась она, так ее с нянькой в той башне и заперли, чтобы никто не видел. Боятся царь с царицей, что полюбит царевна кого-нибудь и придется ее замуж на чужую сторону отдавать. А им с ней расставаться жалко: она у них единственная. Вот и живет девушка в башне, словно в темнице.
— А что, и верно, что хорошая царевна? — спрашивает гость.
— Не знаю, сынок, сама не видала, а люди сказывали — такой красоты во всем свете не сыщется.
Захотелось царевичу в запертую башню пробраться. Лег он спать, а сам все раздумывает, как бы ему царевну увидеть.
На другой день, как стемнело, сел он на своего деревянного орла, взвился в облака и полетел к башне с той стороны, где окошко в тереме было.
Подлетел и стучит в стекло.
Удивилась царевна. Видит — молодец красоты неописанной.
— Кто ты, добрый молодец? — спрашивает.
— Отвори окно. Сейчас тебе все расскажу.
Открыла девушка раму, влетел деревянный орел в комнату. Слез с него царевич, поздоровался, рассказал девушке все, что с ним случилось.
Сидят они, друг на друга глядят — наглядеться не могут.
Спрашивает царевич, согласна ли она его женой стать.
— Я-то согласна, — говорит царевна, — да боюсь, батюшка с матушкой не отпустят.
А злая мамка, которая царевну сторожила, все выследила. Побежала она во дворец и донесла, что так, мол, и так, к царевне кто-то прилетел, а теперь этот молодец в доме старушки скрывается.
Прибежала тут стража, схватила царевича и потащила во дворец. А там разгневанный царь на троне сидит, дубинкой стучит:
— Как ты, такой-сякой, разбойник, осмелился мой царский запрет нарушить? Завтра казнить тебя буду?
Повели царевича в темницу, бросили одного и крепкими замками заперли.
Наутро весь народ на площадь согнали. Объявлено было, что казнить станут дерзкого молодца, который царский указ нарушил.
Вот уж и палач пришел, и виселицу поставили, и сам царь с царицей на казнь глядеть приехали.
Вывели царевича на площадь. А он обернулся к царю и говорит:
— Разрешите мне последнюю просьбу высказать.
Нахмурился царь.
— Ну, говори.
— Прикажите гонцу сбегать в дом, к старушке, где я жил, узелок мой из-под подушки принести.
Не мог отказать царь, послал гонца. Принесли узелок.
А царевича в это время уже к виселице подвели, на лесенку поставили. Протянул ему гонец узелок.
Развернул его царевич, вскочил на деревянного орла — да и был таков. Взвился он над виселицей, над царем, над всей толпой. Ахнул царь:
— Лови его! Держи! Улетит!
А царевич направил орла к башне, подлетел к знакомому окошку, царевну подхватил и перед собой на орла сажает.
— Ну, — говорит, — теперь нам с тобой никакая погоня не страшна. — И помчал их орел в родное государство.
А там из подземелья бедный столяр в подзорную трубу глядит, глаз с неба не сводит, — не летит ли царевич обратно? Завтра две недели кончаются, висеть мастеру на веревке, коли царский сын не воротится.
И вдруг бедный столяр видит — летит по небу орел деревянный, а на нем царевич, да не один, а с невестой-красавицей.
Опустился орел посреди царского двора. Снял царевич с него невесту, к отцу с матерью повел. Рассказал им, где он пропадал две недели. А те от радости и тревогу свою ему простили.
Великий пир царь устроил.
А столяру строго-настрого наказал таких проделок не придумывать. Не умели цари мастерство ценить. Зато народ в том государстве особо столяров уважать стал.
СЕМЬ СИМЕОНОВ — СЕМЬ РАБОТНИЧКОВ
Жили-были семь братьев, семь Симеонов — семь работничков.
Вышли они раз на поле пашню пахать, хлеб засевать. В ту пору ехал мимо царь с воеводами, глянул на поле, увидал семь работников, удивился.
— Что, — говорит, — такое? На одном поле семь пахарей, росту одинакового и на одно лицо. Разузнайте, кто такие эти работнички.
Прибежали слуги царские, привели к царю семь Симеонов — семь работничков.
— Ну, — говорит царь, — отвечайте: кто вы такие и какое дело делаете?
Отвечают ему молодцы:
— Мы — семь братьев, семь Симеонов — семь работничков. Пашем мы землю отцовскую и дедову, и каждый своему ремеслу обучен.
— Ну, — спрашивает царь, — кто какому ремеслу обучен?
Старший говорит:
— Я могу построить железный столб от земли до неба.
Второй говорит:
— Я могу на тот столб полезть, во все стороны посмотреть, где что делается увидеть.
— Я, — третий говорит, — Симеон-мореход. Тяп-ляп — сделаю корабль, по морю поведу и под воду уведу.
— Я, — говорит четвертый, — Симеон-стрелец. На лету муху из лука бью.
— Я — Симеон-звездочет. Звезды считаю, ни одной не потеряю.
— Я — Симеон-хлебороб. За один день вспашу и посею и урожай соберу.
— А ты кто такой будешь? — спрашивает царь Симеона младшенького.
— А я, царь-батюшка, пляшу-пою, на дуде играю.
Вывернулся тут воевода царский.
— Ох, царь-батюшка! Работнички нам надобны. А плясуна-игреца вели прочь прогнать. Такие нам ненадобны. Только зря хлеб едят да квас пьют.
— Пожалуй, — говорит царь.
А Симеон-младшенький поклонился царю да и говорит:
— Дозволь мне, царь-батюшка, мое дело показать, на рожке песенку сыграть.
— Что ж, — говорит царь, — сыграй напоследок, да и вон из моего царства.
Взял тут Симеон-младшенький берестяной рожок, заиграл на нем плясовую русскую. Как пошел тут народ плясать, резвы ножки переставлять! И царь пляшет, и бояре пляшут, и стражники пляшут. В стойлах лошади в пляс пошли. В хлевах коровушки притоптывают. Петухи-куры приплясывают. А и пуще всех воевода пляшет. С него пот катится, он бородой трясет, уже слезы по щекам льются.
Закричал тут царь:
— Перестань играть, не могу плясать, нет больше моченьки.
Симеон-младшенький говорит:
— Отдыхайте, люди добрые, а ты, воевода, за злой язык, за недобрый глаз еще попляши.
Тут весь народ успокоился; один воевода пляшет. До того плясал, что и с ног упал. Лежит на земле, словно рыба на песке. Бросил Симеон-младшенький берестяной рожок.
— Вот, — говорит, — мое ремесло!
Ну, царь смеется, а воевода зло затаил. Вот царь и говорит:
— Ну, старший Симеон, покажи свое мастерство!
Взял старший Симеон молот в пятнадцать пудов, сковал железный столб от земли до синего неба. Второй Симеон на тот столб полез, во все стороны поглядывает. Царь ему кричит:
— Говори: что видишь?
Отвечает второй Симеон:
— Вижу — на море корабли плавают; вижу — на поле хлеба зреют.
— А еще чего?
— Вижу, на море-океане, на острове Буяне в золотом дворце Елена Прекрасная у окошка сидит, шелковый ковер ткет.
— А она какова? — царь спрашивает.
— Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Под косой месяц, на каждой волосине по жемчужине.
Захотел тут царь Елену Прекрасную себе в жены добыть. Хотел за ней сватов послать. А злой воевода царя подучивает.
— Пошли, царь-батюшка, за Еленой Прекрасной семь Симеонов. Они великие искусники. А не привезут царевну прекрасную, — вели их казнью казнить, головы рубить.
— Ну что ж, пошлю! — царь говорит.
И велел он семи Симеонам Елену Прекрасную добыть.
— А то, — говорит, — мой меч — ваши головы с плеч!
Что тут делать? Взял Симеон-мореход острый топор, тяп-ляп — да и сделал корабль, снарядил, оснастил, на воду пустил. Нагрузили на корабль товары разные, подарки драгоценные, а царь велит воеводе злому с братьями ехать, за ними присматривать. Побелел воевода, а делать нечего. Не рыл бы другому яму — сам бы в нее не попал.
Вот на корабль сели — паруса зашумели, волны заплескали, и поплыли по морю-океану к острову Буяну.
Долго ли коротко ли ехали — до чужого царства доехали.
Пришли к Елене Прекрасной, принесли подарки драгоценные, стали за царя сватать.
Елена Прекрасная подарки принимает, рассматривает. А злой воевода ей на ухо шепчет:
— Не ходи, Елена Прекрасная, царь стар, не удал! В его царстве волки воют, медведи бродят.
Разгневалась Елена Прекрасная, сватов с глаз прогнала. Что тут делать?
— Ну, братцы, — говорит Симеон-младшенький, — вы на корабль идите, паруса поднимите, в путь-дорогу готовьтесь, хлеба запасите, а мое дело царевну добыть.
Тут Симеон-хлебороб за один час морской песок вспахал, рожь посеял, урожай снял, на всю дорогу хлеба напек. Корабль изготовили. Стали Симеона-младшенького дожидать.
А Симеон-младшенький ко дворцу пошел. Сидит Елена Прекрасная у окна, шелковый ковер ткет. Сел Симеон-младшенький под окошечком на лавочку, такую речь повел:
— Хорошо у вас на море-океане, на острове Буяне, а на Руси-матушке в сто крат лучше! У нас луга зеленые, реки синие! У нас поля бескрайние, у заводей березки белые, в лугах цветы лазоревые. У нас заря с зарей сходится, месяц на небе звезды пасет. У нас росы медвяные, ручьи серебряные. Выйдет утром пастух на зеленый луг, заиграет в берестяной рожок, и не хочешь, а за ним пойдешь…
Заиграл тут Симеон-младшенький в берстяной рожок. Вышла Елена Прекрасная на золотой порог. Симеон играет, сам по саду идет, а Елена Прекрасная за ним во след. Симеон через сад — и она через сад. Симеон через луг — и она через луг. Симеон на песок — и она на песок. Симеон на корабль — и она на корабль.
Тут братья быстрехонько сходни сбросили, корабль повернули, в сине-море поплыли.
Перестал Симеон на рожке играть. Тут Елена Прекрасная очнулась, кругом море-океан, далеко остров Буян. Грянулась Елена Прекрасная о сосковый пол, полетела в небо голубой звездой, среди других звезд затерялась. Выбежал тут Симеон-звездочет, подсчитал на небе звезды ясные, нашел звезду новую. Выбежал тут Симеон-стрелец, пустил в звезду золотую стрелу. Скатилась звезда на сосновый пол, снова стала Еленой Прекрасной. Говорит ей Симеон-младшенький:
— Не беги от нас, царевна, от нас никуда не спрячешься. Если так тебе тяжко с нами плыть, отвезем тебя лучше к тебе домой, — пускай царь головы рубит.
Зажалела Елена Прекрасная Симеона-младшенького.
— Не дам тебя, Симеон-певец, за себя голову рубить. Поплыву лучше к старому царю.
Вот они день плывут, и другой плывут. Симеон-младшенький от царевны ни на шаг не отходит, Елена Прекрасная с него глаз не сводит.
А злой воевода все примечает, злое дело затевает. Вот уж дом близок, берега видны. Созвал воевода братьев на палубу, подал им чару сладкого вина.
— Выпьем, братцы, за родную сторону!
Выпили братья сладкого вина, полегли на палубу кто — куда, заснули крепко-накрепко. Не разбудит их теперь ни гром, ни гроза, ни материнская слеза: было в том вине сонное зелие подмешано.
Только Елена Прекрасная да Симеон-младшенький того вина не пили.
Вот доехали они до родной стороны. Спят старшие братья непробудным сном. Симеон-младшенький Елену Прекрасную к царю снаряжает. Оба плачут-рыдают, расставаться не хотят. Да что поделаешь? Не давши слово — крепись, а давши слово — держись.
А злой воевода вперед к царю побежал, ему в ноги пал:
— Царь-батюшка, Симеон-младшенький на тебя зло таит — тебя убить хочет, царевну себе забрать. Вели его казнить.
Только Симеон с царевной к царю пришли, царь царевну с почетом в терем проводил, а Симеона велел в тюрьму посадить. Закричал Симеон-младшенький:
— Братцы мои, братцы, шесть Симеонов, выручайте своего младшенького!
Спят братья непробудным сном.
Симеона-младшенького в тюрьму бросили, железными цепями приковали.
Утром-светом повели Симеона-младшенького на лютую казнь. Царевна плачет, жемчужные слезы льет. Злой воевода ухмыляется.
Говорит Симеон-младшенький:
— Царь-немилостивый, по старому обычаю, исполни ты мою просьбу смертную: дозволь последний раз на рожке сыграть.
Злой воевода голосом кричит:
— Не давай, царь-батюшка, не давай!
А царь говорит:
— Не нарушу обычаи дедовские. Играй, Симеон, да поскорей — заждались мои палачи, затупились у них острые мечи.
Заиграл младшенький в берестяной рожок.
Через горы, через долы рожок тот слышен, долетел рожок до корабля. Услыхали его братья старшие. Пробудились, встрепенулись, говорят:
— Знать, беда стряслась с нашим младшеньким!
Побежали они к царскому двору. Только схватились палачи за острые мечи, хотели Симеону голову рубить, — отколь ни возьмись, идут старшие братья.
Наступили они силой грозной на старого царя:
— Отпусти на волю нашего младшенького и отдай ему Елену Прекрасную.
Испугался царь и говорит:
— Берите братца-младшенького, да и царевну в придачу, она мне и так не нравится. Забирайте ее скорей.
Ну, и был тут пир на весь мир. Попили, поели, песен попели. Потом взял Симеон-младшенький свой рожок — плясовую песню завел.
И царь пляшет, и царевна пляшет, и бояре пляшут, и боярышни. В стойлах лошади в пляс пошли, в хлевах коровушки притоптывают. Петухи-куры приплясывают.
А пуще всех воевода пляшет. До того плясал, что упал — и дух из него вон.
Свадьбу сыграли, за работу принялись. Симеон-плотник избы ставит; Симеон-хлебороб хлеб сеет; Симеон-мореход по морям плавает; Симеон-звездочет звездам счет ведет; Симеон-стрелец Русь бережет… На всех работы на Руси-матушке хватит.
А Симеон-младшенький песни поет, на рожке играет — всем душу веселит, работать помогает.
Примечания
1
Гребля — насыпь для дороги на топком месте.
(обратно)2
Бурмистр — староста в деревне, назначенный помещиком, при крепостном праве.
(обратно)3
Пуд — старинная мера веса: 16 килограммов.
(обратно)4
Заставка — здесь: заслон, запруда воды около мельницы.
(обратно)5
Гумно — площадка для молотьбы.
(обратно)6
Коли (устаревшее слово) — когда.
(обратно)7
Пошевни — широкие сани-розвальни.
(обратно)8
Орет — пашет.
(обратно)9
Порешили — убили.
(обратно)10
Путцы, путы — веревочка, которой связаны лапки птицы.
(обратно)11
Корец — ковш.
(обратно)12
Шлык — шапка, колпак.
(обратно)13
То есть не оказал им чести, уважения.
(обратно)14
Просвира — круглый хлебец из белой муки на воде, который используют в церковных обрядах.
(обратно)15
Гой еси — пожелание здоровья в Древней Руси; от слова «гоить» — жить, здравствовать.
(обратно)16
Затрапезное — будничное, ненарядное, дешевое.
(обратно)17
Верея — один из столбов, на которые навешиваются створки ворот.
(обратно)18
Кремень — камень, употреблявшийся прежде для высечения огня. Огниво — камень или кусок стали для высечения огня из кремня.
(обратно)19
Кросна — старинный ткацкий станок.
(обратно)20
Пудовка — здесь: мера в один пуд для измерения сыпучих тел: муки, зерна и др. Четверка, или четверик, — мера на четыре пуда.
(обратно)21
Зауторы, или уторы — нарезка в бочке для вставки дна, место соединения дна с боковыми клепками бочки.
(обратно)22
Косарь — большой широкий нож для домашнего хозяйства.
(обратно)23
Коротай — короткая верхняя одежда.
(обратно)24
Иструбы — срубы.
(обратно)25
Бересклет — кустарниковое растение.
(обратно)26
Крептук — полотно, корм таскать.
(обратно)27
Детеныш — чурка, которая держит сруб.
(обратно)28
Подкидух — подкидыш.
(обратно)29
Смета — счет.
(обратно)30
Налыгач — веревка, с помощью которой быков привязывают за рога, налыгивают.
(обратно)31
Кобла — кочка, пенек.
(обратно)32
Проезжане — участники свадебного поезда.
(обратно)33
Закром — отгороженное место для зерна в амбаре, в хозяйственной пристройке для хранения припасов и вещей.
(обратно)34
Бёрдо — гребень, часть ткацкого станка, через которую пропускают нити.
(обратно)
Комментарии к книге «Русские народные сказки», Автор Неизвестен -- Народные сказки
Всего 0 комментариев