«Тысяча и одна минута. Том 1»

Тысяча и одна минута. Том 1 (fb2) - Тысяча и одна минута. Том 1 390K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Ваненко

Иван Ваненко Тысяча и одна минута. Том 1

Стать починать, стать сказывать.

Кирша Данилов.

Гни сказку готовую, что дугу черемховую.

Казак Луганский. Благословите, братцы, старину сказать Как бы старину стародавную. Как бы в стары годы, прежние, Во те времена первоначальные…. Кирша Данилов.

Начало

Не знаю в каком месте и в какое время, – да кажись и знать не для чего, – жил-был человек, человек Русский и с Русским именем – Пахом, да дело не в том… грамоту знал он себе сколько нужно, а кто больше его смыслил, тому не перечил – да не всему же и верил, что иной, хоть и грамотный, про заморское станет рассказывать. Если же навернется такой, что Французскую пыль глотал, да аглицкую ветчину немецким калачом закусывал, да своими ногами гранил булыжник в иностранных землях, и станет разные тамошние диковинки небывалые рассказывать… то – пока он говорит про зверей невиданных, про дворцы и палаты узорчатые, про вины, каких нам во сне не пить, и про всякое съестное неизведанное – дядя Пахом ни гу-гу, слушает будто верит… а как зачнет бывалый на чужбинке врать про людей тамошних, что они и добрее наших, и ладнее живут, и больше нас все знают, и лучше суд и расправу ведут, – то дядя Пахом махнет рукой и пойдет прочь от такого рассказчика. «По мне, говорит он, что хочешь городи, только на нас охулы не клади; везде есть ночи, везде есть и дни – и люди, как люди, везде одни; а где лучшего много, да хорошего нет, там худое без счету живет! – Знай в книгах толк, как дьяк, да разумей и в каше смак, – умей красно говорить, да умей и на брюхо угодить; – в пустом ври себе, завирайся, а в путном назад оглядайся, что бы по потылице не вытолкали; сказку читай без указки, псалтырь по толкам.»

Таков был наш дядя Пахом, не любил, что не по нем. Пожил он в свете, был тертый калач, понагляделся, поднаторелся кое чему, знал что китайка, а что кумач, – его было трудно провести!

Бывало кто глупо соврет илы сделает, или еще только замахнется сделать что-нибудь неразумное да прилунится тут быть дяде Пахому, то он не станет такого бранить или там советовать да говорить как знахари книжные: это вот де не так, это вот не этак, сделай вот то-то, да поди туда-то, – а он вымолвит свою любимую поговорку: постой-ка на минутку! – да и расскажет тебе побасенку или присказку, а буде язык порасходится, то и целую сказку сварганит и, рассказавши, редко, редко растолкует к чему что рассказано, – а любил, что бы всякой сам смекал.

После, подстарост, дядя Пахом так пристрастился к своим сказкам и присказкам, что бывало на всякое дело у него по дюжине басен готово… да и красно ж рассказывал; сидишь, сидишь с ним – не видишь как день пройдет, – а о вечерах и говорить нечего!.. Только бывало хочешь от него идти, возьмется за скобку, – а он молвит: постой-ка на минутку!.. и начнет историю… слушаешь, слушаешь – глядь, ан уж вместо минутки-то и часа нет!

И много же было охотников послушать дяди Пахома, – бывало только он дома, то в его избушке и места нет, – сидит он себе лапотки плетет, а сам тем, кто у него при лучится, сказку строчит узорчатую – да что не раз кочетком ковырнет, то и прибаутку в сказку ввернет! – У него-то я этих сказок понаслушался, которые вам теперь намерен передать, мои братцы-товарищи, – знаю я, что вы до них лакомы!.. Только буде я что не гладко скажу – не вините дяди Пахома, – он куда красно рассказывал – да мне нельзя же хорошо упомнить, так ли оно было сказано или иначе, лишь бы с толку совсем не сбиться… Дядя Пахом говорил: «Не сумеешь связать в две петли, – вяжи в одну; а узлом затянешь – и зуб не возьмет!»

А за тем я, братцы-товарищи, сказки дяди Пахома назвал минутами, что он бывало и в начале сказки, и в средине, и на конце иногда по разу и более приговаривал: «постойте на минутку!» – Если кто хочет уйти до время, всей сказки не дослушавши, – он скажет ему свою любимую поговорку, – или если лыко у него иной раз лопнет во время сказки, он сейчас примолвит: «Фу ты пропасть!.. постойте на минуту – возьму свежее!» а там опять пойдет читать точно по писаному…

А потому я не разделил сказки его на минуты и вполне их рассказываю, что не припомню где он останавливался, – а самому придумать, пожалуй не поверят, что он поминутно рассказывал, и что тут есть тысяча и одна минута!..

«Нет,» скажете вы, братцы-товарищи, «не то у тебя в голове было, – а ты думаешь, что это будет покудреватее: есть-мол тысяча и один день, тысяча и одна ног, тысяча и один час, тысяча и одна четверть часа, тысяча и одно дурачество, – то дескать и я назову тысяча и одна минута! – а другие, думал ты, поверят, что твои сказки также хороша, как и те сказки заморские!..»

– Ну, где ж хороши; я этого не думаю: ведь тысячу и одну ночь рассказывала султанша хорошенькая, на пуховой перине, под парчовыми одеялами, в палатах мраморных… а ведь дядя Пахом – простой человек, в лаптях, сидя на скамье в дымной избе их складывал!.. Название-то точно присоветовал приложит один из моих приятелей, – вот по какому случаю…

Ну да подождите на минутку, я после это расскажу, а дайте мне прежде сказки переписать, чтобы как чего и впрямь не запамятовать!

I. Сказка о царевиче Иване и царевне Квакушке

Начинается сказка сказываться, починается рассказываться, – извольте прослушать, кому есть время досуг, – а сказка эта без присказки, так она и уродилася; хоть это и не пригоже, да делать нечего: пришла пора рабочая, присказки поразбрелися, негде их взять! – Начнем так, как в старину сказывали.

В некотором царстве, в некотором государстве, за морем океаном за тридевять земель, – где сена не косят, огня не жгут, репы не сеют, муки не едят; где чрез реки мосты без подпоры висят; где строют дома окнами на улицу, воротами на двор, где воле раздолье, уму простор… В той-то дальней сторонке, давным-давно, жил был царь Тафута. Вы зевнете, пожалуй, да скажете, как в старые годы моя нянюшка – «и сказка вся тута!» – нет, люди добрые, она только починается…

Жил был царь Тафута. У него-царя были три сына богатыря; – два-то сына были крепки и рослы, что хмелина в весну, а третий-то сын, царевич Иван, был и сух, и мал, что зимою бурьян. Старших царевичей звали: первого Мартын, а второго Мирон. Был силен царевич Мартын: ходил он на волка с дубьем один; а царевич Мирон знал только стрелял из лука в ворон и по редкой промах давал, – больше они ничему не были горазды. Царевич Иван из отцовского дома почти не выхаживал и братья его за то не любили, что он с ними не бывал на их потехах и больше их слушался и боялся отца своего царя Тафуты, – хоть братья бывало звали лентяем и говорили при отце своем про брата, что он ни к чему не будет годен, что быть бы ему лучше бабой а не царевичем! – Тафута был себе на уме; любил он царевича Ивана за его тихость и послушливость и говорил сыновьям за него такую пословицу: «что мол с малиннику лыки не велики, да ягоды сладки, а с калиннику и лык надерешь, да ягоды в рот не возьмешь.»

Жили они вместе многие годы, – не пять и не десять лет; в те поры люди жили не по нашему: в пятьдесят лет мужчину женихом звали, а во сто он был добрый молодец; в двести лет бывало овдовеет да еще пятьдесят лет на другой жениться сбирается, не то что теперь: муж иной лет пять, а иноместо только и годок пожил да и сбирается на покой, в землянку; а жонка еще моложе ребенка, – к ней глядишь сватается другой, 7-да и другого-то она еще поманит, поманит, да третьего достанет… хоть последняя ягода иноместо и хуже первой, да будто свежей, будто вызрела заново!.. это впрочем не всегда так бывает, да к пиву едется, а к слову молвится, – кто с молоду не пытал голоду, а если худо наешься да плохо выспишься, так и лезет тебе в голову такая дрянь: грезится все, что девушка-невеста проведет тебя – пришлет тебе с девкой чернавкой в плетеной корзинке печеного гарбуза[1] так такая на них досада возьмет, что так бы кажись и хотел опять воротить годы прежние, царствование Тафутово, – чтобы непременно в свой век двух жен изжить! А каковы то были жены при Тафуте – посмотрим далее…

Вот исполнились годы урочные, стал царь Тафута стареться, стали дети, сыновья его, женихами взрослыми.

В одно время, не запомню в день какой, призывает Та фута царь к себе сыновьев своих-добрых молодцев; – призывает он их не пиво делать, не мед варить – призывает о деле говорить, деле нужном, деле надобном Приходят молодцы. «Что угодно родитель – батюшка?» Дети мои милые, соколы мои ясные, – говорит царь Та фута, – пришло время, наступает час, – надо мне царское бремя сложить на кого-нибудь из вас: стар я становлюся, дряхл делаюся, – глаза плохо видят, ушами не дослушиваю, – пора перемены!.. А так как в нашем царстве такой закон и порядок, что холостому царствовать не приходится, то я желаю оженить вас всех троих до одного, – и потом, смотря как вы будете уметь жить и владеть своими женами, управляться своей семьей, смотря поэтому я увижу, кто из вас будет достоин владеть моей землей, управлять моими подданными объясните же. мне теперь: желаете ли вы и где намерены приискать себе жен, а мне законных невесток?

Большой сын, царевич Мартын, говорит отцу Тафуте такую речь: «Я, батюшка-родитель, жениться не прочь, а выбирать невест не мастер; – по мне какая была бы собой покраше, да умела стряпать щи, варить кашу, – та и наша; – а впрочем твоя воля, – я пойду искать другую, если такая тебе не по нраву!» Теперь держит ответ царевич Мирон: «я, говорит он, то же, что и брат, жениться хоть сейчас готов, да и невест, кажись, приискивать нечего далеко ходить: в нашей стороне их не оберешься; – есть много красивых и девиц и вдов, будь только сам исправен-готов, а то выбрать есть из чего!»

Царевич же Иван говорит отцу: «мне, батюшка, жениться охоты нет; – а впрочем твоя воля! – выбери мне невесту сам, по твоему совету я исполню, что велишь.»

Царь Тафута выслушал их, подумал, покачал головой из стороны в сторону, плюнул на пол, утер усы, погладил бороду и повел к ним такую речь:

– Дети мои милые, соколы ясные!.. Нет, так на свете не бывает: если девицы красные сами себе, порой, должны женихов выбирать, то уже женихи и подавно! – а вы хотите, чтобы другие за вас смотрели невест; вы думаете, какая ни попала, то и ладно, лишь бы долго из нее не возиться, а поближе да поскорее взять!.. жизнь ведь пережить не поле перейти, а с дурной женой и полвека не проживешь – умаишься. Нет, это нейдет! расскажу я вам на это побасенку, как хотите, так и понимайте! (царь Тафута, хоть иным часом и не совсем складно говорил, а любил впутывать побаску, послушайте!..)

1-я побаска царя Тафуты

Пошли девки в лес по орехи; пришли к орешнику – давай набирать; все рвут с орешин по выбору, на которой больше да зрелее; а одна девка увидела, что кругом кустов орехов много на земле лежат и все они крупные, лущеные; рассудила лучше их набрать, чем трудиться искать да рвать с дерева; того и гляди, говорит, еще хлыстопет по глазам орешиной! Говорят ей подруги – «эй с орешника рви! не ленись походить да высмотреть!» Она подруг не послушала, думает, что ей завидуют. Нарвали орехов девицы красные, пришли домой. У тех орехи, что орехи: стоит разгрысть, уж и ядрышко; а у ней все свищ да свищь!.. Так и вы с своей леностью повыберете себе жен, как орехов девка неразумная.

«И то!» вскрикнули царевичи, – «ну так присуди-же нам сан, батюшка, помоги своим умом разумом; мы от него не прочь. расскажи, примерно, как бы ты на нашем месте сам поступил, а мы уж по сказанному, как по писаному, по глаженому, как по стриженому сами догадаемся!»

– Нет, сказал царь Тафута, меня никто не учил, как это делается и вы также сами должны этим делом смекать. Если выберешь вам жен, да будут чем не ладны, так мне зарок…. нет, я за это не берусь; дорогу вам показать покажу, а гладка она или ухабиста, про это ведать не мое дело! – Вот вам и сани и оглобли, и конь и сбруя ратная, и узда сыромятная! впрягайте как знаете, и ступайте куда ведаете!

Поглядели братья-соколы друг другу в очи ясные, потолковали, померена ли между собою о таком деле трудном-мудреном и положили, с позволения отца-родителя, перемолвиться с старшими боярами, советниками царя Тафуты, как приступить к такой оказии.

Утром рано, чем-свет, ходят по городу трубачи глашатые, трубят в трубы медные, играют в гусли звончатые, и выигрывают на всех семи инструментах одну речь:

«Эй бояре, эй дворяне, Подымайтеся поране. Покидайте сон вы свой! Умывайтеся росой, Утирайтесь платом белым, Отправляйтесь во дворец – Вас зовет к себе за делом Царь Тафута ваш отец.»

Услышавши это, бояре и дворяне, старые и малые, новички и бывалые встали-встрепенулися, умылися, Богу помолилися и отправились во дворец царя Тафуты, Тут им сделали такой разбор: кто женат, ступай на двор, а кто холостой – у ворот постой, не про него дело: речь идет о том, как жен выбирать, так холостому в этом совета давать не приходится!

Как объявили боярам в чем дело, и стали спрашивать их совета, то такой пошел шум, такая разноголосица, что хоть вон беги! Кто недавно женился, тот клянется и божится, что нет ничего в мире слаще и лучше, как женатому быть; а кто с женой-то таки на веку помаялся, говорит: «закажу другу и недругу и не пожелаю злому татарину, променять на женитьбу холостую жизнь!» У кого из бояр были дочки невесты, или сестры девицы незамужния те голосят: «женитесь родимые, женитесь! без жены человека хотя брось, что в нем? он ровно вино без хмеля, или голова без туловища!» А те бояры, у кого не было родных невест на примете, завопили: «нет, мы скажем слово правдивое, слушайте: если уже угодно нашему батюшке царю Тафуте оженить своих сыновей, то пусть он им выберет невест не из наших семей; мы его холопья – и ему непригоже с нами родниться: а пусть царевичи привозят для себя жен из за моря, и разумных жен, и царского рода племени».

Потому ли, что последних было больше, или потому, что они кричали поголосистее других, или потому может быть, что мысли царя Тафугы были с ними сходны, – их решение было принято; только остановились на том: кому из царевичей в которую сторону отправляться за невестою. Этот спор присудили решить одному старому боярину, которого летам счета небыло и который не имел ни сестры ни дочери, ни роду ни племени; некоторые говорили, что вишь и отца-то с матерью у него добыло, а что одним ненастным днем его ворона в пузыре принесла, и так как он был совершенно беспристрастен и слыл мудрецом, то и просили его решить: что-мол тут делать и как тут быть!.. а выдумал он вот какую штуку:

Сказал мудрец царевичам: «завтра чем-свет, дам я вам совет; утро мудренее вечера, так теперь толковать нечего, ложитеся спать!»

– Мудрен мудрец премудрый, а огородил что-то нескладное, шушукали между собою некоторые из разумных бояр, – что он рехнулся что ли, – спать нас укладывает!.. и теперь еще красное солнышко не больше как на пядень от земли поднялось; какого он утра поджидает?.. Видно он и сам не больно смышлен!.. Коли посторонний что скажет, то всякой из нас пальцем покажет где что не так, а придется самому совет дать, то и станет время поджидать!.. знамая песня: чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу!

«Да», сказал один из бояр, «это так бывает. Расскажу я вам на это побаску, только не пустите в огласку, что бы беды не нажить»…

Побаска о двух мужичках и старосте

Быль в присказку не годится, а небылицу можно прибрать, – а кто за морем не бывал, пожалуй ее и за правду почтет.

Шли два мужичка хрестьянина православные из города в деревню; шли они весной, а может и осенью, заточно неведомо, – и шли они по гладкому месту, по большой дороге; в песке по колена, а из грязи насилу ноги вытаскивали; и увидели они на той большой дороге чудного зверя: роста он небольшего, цвета карьего, на спине фуфайка, на руках рукавицы, назади хвост; и все это жестко и крепко как бы яичная скорлупа; головы нет, а вместо её два глаза, да пара усов торчит; ноги тонки и много их, а зверь вперед нейдет, а все назад пятится… Случись это у нас, то всякой и умный и дурак узнал бы, что то рак, а как это было в иностранной земле, где еще видно их и не за жива лось, то вот два мужичка-хрестьянина остановились и смотрят и мерекают, что это де такое?.. Один говорит: «Слышь малой, это зверь портной!» А другой молвил: – И, нет сват, это сапожник!

«Ну какой сапожник?.. Ты вишь у него в руках ножницы, он закройщик.»

– Полно, сват, это точно сапожник: вишь у него у рыла и щетина торчит.

«Так врешь же, то не щетина, а то шолк сырец, чем боярские кафтаны шьют.»

– Ну и сам же ты врешь, сват: то и не ножницы, что ты там у него в руках видишь, а то щипцы-плоскогубцы, чем чеботари подошву вытягивают.

«Эх ты, голова глупая, еще спорить стал! Я пятью годами постарее тебя, так уж могу ощупью отличить от щипцов ножницы.»

– Стар то ты стар, да ума не много достал; я побольше тебя смыслю, хаживал подалее тебя, инда к лукоморью рыбу ловить; и бывало щуку с окунем хоть жареных давай различу; а уж сапожника с портным по чутью узнаю!

Завязался у мужичков хрестьян православных спор такой задорный, что хоть их водой разливай: а известно чем такие споры кончатся: давай друг друга в ухо, в другое, в третье… и пошла свалка, пока не умаялись. Да как видят, что друг другу носы поразбили?а верьх ни чей, пошли друг на друга с жалобою к старосте, а место, где предмет их спора, рак барахтался, хворостинкой заметили.

Староста, к кому наши мужички пошли с жалобою, был хоть не во всем большой знаток, а ино-место имел смысел и крюк ввернуть и сам вывернуться… Да вот раз, примерно: пала на него очередью рекрутская повинность, надо было сына в прием везти, а он выдал свою сестру Матрену за служивого, да на мирской сходке и объявил всем: не только-де из моей семьи один пойдет, а все, сколько ни родит сестра Матрена, хоть бы десятеро, все будут слуги Царские… За это умное дело ему всем миром присуждено по гривне с тягла дать да по мотку ниток с каждой бабы жене его. Так к этому-то голове-старосте явились наши мужички-хрестьяне православные и рассказали все, как что происходило.

Староста качал, качал головой, гладил, гладил бороду – этакого случая у них и не случалось: кажись мужички оба не пьяные и не на кабаке, а оба в своем виде, терезвые… и где же. на большой столбовой дороге подраться вздумали О… Ну, если бы на эту пору Исправник ехал?.. так и самому бы старосте такой напрягай дал, что охти мне!.. Да опять, из чегож спор и драка?.. из мастерового человека!.. Это следовало бы ремесленной управе разрешить что там такое было – сапожник или портной.

«Пойду, сказал староста, пойду и посмотрю сам: правого оправлю, а виноватому спуску не дам! позабудет он у меня подымать шум и гам!»

Повели старосту наши мужички-хрестьяне православные, где рак лежал, привели к месту, где хворостинка воткнута, показывают на рака; а тот грешный все еще на одном месте копышится; только так в песке извалялся весь, что и сам заморский знахарь не узнал бы, что это за птица такая.

Староста подошел к раку, посмотрел на него со всех четырех сторон, и с боков, и сзади, и спереди… не может ни узнать ни придумать, что это за штука! Взял староста хворостину, перевернул рака на спину… Фу ты батюшки!.. еще мудреней! ног там видимо не видимо и все вместе, точно узлом завязаны, и все ворочаются так, что и сесть нельзя, инда жутко стало старосте; обернул он рака опять по-прежнему, и опять над ним призадумался.

Народу тьма толпится кругом рака и старосты, глазеют, и рты поразинули, и языки повысунули, будто в самом деле диво какое тут деется…

– И староста не знает!.. и староста не знает! стали люди шептать промеж себя. Староста услыхал и тотчас опомнился, словно на него ведро холодной воды вылили: пожалуй, думает, глупый народ скажет, что я ничего не знаю и ничему не горазд!..

И вдруг захохотал наш староста, и начал говорить двум мужичкам-спорщикам и строгим и насмешливым голосом: «ах вы дураки, болваны этакие!.. какой это портной и какой сапожник!.. разве от него пахнет варом, или разве есть у него за ушьми толк замотанной?.. Я сей час вижу и сей час узнал, что это такое, а дивлюсь вам дураками!.. это видишь… либо старый голубь, либо молодой медведь!.. а вы не знавши не спорьте!..» И велел староста рака грязью заметать; а мужичков хрестьян православных откатать батогами, чтоб они чего не знают, о том не спорили.

Когда боярин кончил побаску свою, кто посмеялся, а кто поза дума лея; а нашелся один, который и против вымолвил.

«Хлеб-соль ешь, а правду режь; семь раз смеряй, а один раз отрежь; прячешь, так помни куда кладешь; смотри глазами, что в рот несешь; не ври на обум, чего не ведает ум!»

Есть у меня тоже побаска коротенькая; а она еще и не побаска, а просто быль; может многие из вас, кто в тот век жил, ее и припомнят.

Побаска о воеводе

Была, жил один большой Воевода, в стороне, до которой, между прочим, теперь дела нет: был этот Воевода и умен, и смышлен, и на все горазд по своим делам, да немножко хитрить любил: наровил всякого по своему аршину вымирить, что бы в каждом было и росту и дородства и ума сколько в нем самом! Не любил он кто с разу на его вопрос ответа не даст; что бы он ни спросил. хоть соври да скажи в туж минуту без обиняков, а нето после и на глаза не кажись! Ведь хорошо ловкой, расторопной малой попадется – оно не-что! Как, примерно раз… (дело было во время войны и Воевода сам своими солдатами командовал, и были спи на земле неприятельской) идет Воевода, сам все осматривает; видит стоит часовой, парень молодой, – увидил Воеводу, вытянулся и честь ему отдал как надобно. Воеводе пришло на мысль испытать солдата, дать ему задачу трудную, поставить в тупик, что бы он ответил: не могим знать! Подшел Воевода к часовому, спрашивает:

«А что, служба, знаешь ли неприятельский язык?»

– Знаю, отец-командир.

«А ну-ко, скажи-ко, какой же он?»

– Такой же красной, как у собаки! – отвечал солдат.

Воевода так и покатился со смеху. Солдат ловко соврал, да и дельно сказал: гдежь ему, солдату, всякой язык-говор понять; он только тот и знает, что во рту торчит.

Так и все поступали, делали, а кто новичек попадется, сейчас школили как и что отвечать, когда Воевода вопрос задаст.

Попался один новобранец-служивый, дурак не дурак, а так, взбалмашной; что его ни спросят, он, не подумавши, бухнет словягу совсем не-в-попад. Страх взял его командира: попадется, думает, этот новобранец Воеводе, спросит тот что-нибудь, не скажет он ему ни скоро ни толковито, достанется и мне на орехи, зачем дурака в службу взял!.. И точно: велят к смотру готовиться, слышно едет Воевода полк осматривать. Старые солдаты туда-сюда, уж попривыкли, смекают как где ответ держать, если Воевода что спросить вздумает; а Командир бьется с новобранцем, учит его, муштрует и какой вопрос ни задаст, тот ему одно, или не знаю, или не ведаю!.. Придумал Командир ответы сам. «Смотри, говорит, думаю Воевода больше тебя не спросит, как только: – сколько тебе от роду лет, долго ли служишь и знаешь ли службу; – хоть на это хорошенько ответь. Примерно спросит он: сколько тебе от роду лет? отвечай: тридцать; давно ли в службе? говори: десять; спросит – службу знаешь? скажи: отчасти.» Толковал, толковал Командир новобранцу эти ответы, насилу тот затвердил, их попорядку на память, как сорока: тридцать, десять, отчасти; выучил их…

Вот приехал Воевода, начал полк осматривать; спросит того, другого – все скажут, как отрежут; подошел к новобранцу, видит рослый красивый парень, захотелось ему и его спросить; посмотрел ему в глаза, спрашивает: «кто ты такой?» Мялся, мялся наш новобранец, думает, что ни один из затверженых ответов к такому вопросу приладить нельзя, он придумал свой и сказал: солдат!

«Это я вижу!» прибавил смеясь Воевода, – «а давно ли ты в службе?»

– Тридцать.

«Вот!.. А много ли тебе от роду?»

– Десять.

Воевода уставился на него и спросил серьезно: «Да ты дурак что ли?»

– Отчасти! – отвечал новобранец, и сделал от Воеводы направо-кругом, думая что сказал все, как надобно.

Не знаю сказал ли спасибо Воевода Командиру, который новобранца так хорошо выучил.

«Так вот, други, прибавил боярин, не надо ни на кого пенять, кто затеет прежде подумать, а потом сказать; дума кума, не лишит ума, а сбухты-барахты дельно не скажешь!»

И с этим боярином половина народу согласилась, а половина противуречила. Люди таковы исстари, под один лад их не выстроишь, что одному нравится, то другому хоть на улицу брось!

Пока так бояре толковали, да калякали, глядь, а солнышко уж прямо над маку шеи; голова вспотела, ноги отдыху захотели, а брюхо щей просит. Поплелись бояре по домам поесть, понять, да подождать чему следует быть. Пришли домой; а жены их уж ждут у ворот, что галчата матери, разинувши рот: – что-де такое у Царя подеялось, зачем он мужьев созывал?.. А как разузнали, что дело о свадьбах шло, так и заголосили, и завопили мои бабы… «Да что же это? Да к чему это?.. Да мужское ли дело о свадьбах судить и рядить? Да на что же бабы и родятся, как не свадьбы сводить?.. Вот, кричат, будет толк, как мущины свахами станут, наделают дела не мало, пожалуй и женатых переженят сначала!..»

А одна баба не вытерпела, таки привязалась к этому слову… Да вот, говорит, раз что и случилось:

Былая правда о том, как один муж у своей жены дружкой был

Жил в нашем городе человек Агап; всем он был парень как парень, да одним слаб: любил он пиры да банкеты, хоть уж ему бы и не под-леты, годов ему было около сорока, а где бы ни подошла рука, пир знакомый или чужой, он идет как на свой. Но как знакомых-то пиров было не много, а на чужих-то нередко поворачивали носом к порогу; то он и ухитрялся всегда как-нибудь втереться: коли поминки, он кутьи несет, коли родины – каши припасет, а уже все как-нибудь добьется, что его посадят и на последнюю давку, да все таки придется поесть сладко, хоть последнему чарку поднесут, а все таки мимо не обнесут! А пристрастился он к свадьбам всего больше, оно и пир-то веселей да и идет-то дольше, и, напоследях так привык, что как-то раз месяцев шесть свадеб не было, так он женился сам, чтобы хоть у себя попировать.

Вот – и женившись не оставил своей привычки по свадьбам ходить: а как хорошенько понаторел, как разузнал, как и где на свадьбе какой порядок ведется, то попал в такую знать, что все сами начали его в дружки звать.

Опостылил он за это всем деревенским бабам: без него, бывало, ни какая сваха и свадьбы не затевай, глядишь отобьет, и жениха с невестой сведет, и свадьбу смастерит, и. тут же сам дружкой сидит, Озлились на него бабы, совсем хлеб отбил разбойник! – Ну, мужское ли это дело, – все только плевали да ахали, как он бывало концы сведет! И проворен же был, пострел!.. Сватьбу ему бывало свертеть, как в иглу нитку продеть!..

Ну вот бабы за ум взялись, вместе собрались и положили между собою, во что ни стало, отвадить, отучить молодца свадьбы стряпать. А как это сделать, чтобы он носа не показывал на свадьбы вперед, что бы даже, где прилучится свадьба, бежал от тех ворот!.. выдумали старухи штуку злую, эхидную; пригадали такую вещь, что в пору иному подъячему; да, как бы вы думали? присудили всем сонмищем: выдать снова его жену за другова, и что бы он же тут сам заведывал пирушкою сам бы был и сватом и дружкою!..

А надобно вам еще вот что заметить, честные господа, оно хоть это известно всякому, да не всякому взапримету придет: буде кто женился да взял жену-бабу молодую, так уж смотри в оба: не часто по гостям гуляй, а почаще дома бывай: а не то, коли ей долго мужа заждаться придется, то того и гляди, что другой навернется!.. Так и над нашим Агапом стряслось, и ему довелось испытать такую же историю.

Там пир-свадьба, там поминки, там родины с крестинами, а там опять сватанье затевается; а Агап везде тут, как тут, бегает высуня язык, раскрывши рот, некогда и к жене завернуть от хлопот! Баба молодая, одно то, что скука одолела злая, а другое то, что все люди гуляют, веселятся… там свадьбу свели, там родили-крестили, а ее будто и позвать забыли, будто ей и нельзя веселиться, будто она лишняя спица в колеснице!.. «Чем же я других хуже?» и взяло ее зло на мужа…

Раз она сидит так да думает себе на уме: не пойдти ли к куме? не спросить ли совета, как бы ей уладить это, что бы ей быть не прочь от людей?.. Хоть бы дома завести знакомых да пожить веселей!..

Вышла за ворота, а на ту пору идет парень подле забора да зевает по сторонам.

«Видно ему скучно, одному несподручно, так же, как и мне, не пойду к куме, а позову лучше доброго молодца да на-досуге с ним покалякаю!»

Она смотрит на парня, улыбается, а он снял шляпу и кланяется. Так продолжая, он шаг за шагом к ней подошел, да слово-за-слово и речь завел… ну уж тут и пошли лады!.. Если молодой парень да сойдется с бабой молодой, да надосуге глаз-наглаз разговорятся, так не разольешь и водой, пегоде самим догадаться да скорей разойтись.

Кума, к которой было жена Агапа в гости пошла, видно и сама догадлива была, сама к ней в гости отправилась… Пришла. – Что за притча? вороты заперты!.. Что это значит: неужели Агап жену с собою взял?.. Кажись прежде он этого не делывал?.. Только глядь, – дай еще попытать, точноль вороты заперты – глядь, ан они изнутри щеколдой заложены… А, видно она дома да уснула со скуки! давай стучать.

Постучалась кума таки довольно, а домой не ушла: надо было проведать? что там делается.

Вот погодя немного дверь с надворья скрыпнула… Кума притаилась и слушает, а Агапова жена что-то такое чмок-да-чмок, да и молвила: «Ну, бегиж чрез плетень!» а сама к воротам пошла.

Отворила их; а кума и лезет к ней и целует, и обнюхивает, и спрашивает, все за один прием.

– Али заспалась, моя красавица?

«Да, Спиридонова, соснула-было; такая скука взяла.»

– Ну, за то видно сон хороший видела: вишь как глазки-то разгорелися!.. Да и сама как в огне.

А парень-молодец хотел было через тын перескочить, да не потрафил и повис, головою вниз, зацепившись кафтаном, да так там шумит, барахтается.

– Что это? – кума спрашивает, – то не сон ли твой все еще возится?

Вспыхнула бедняжка Агапова жена, еще лгать-то видно не в привычку было.

«Это, говорит, корову в огород пустила, так видно запуталась… Войди пока кума в избу, а я пойду отвяжу ее!»

Вошла кума, вернулась и жена Агапова.

– Ну, – говорит ей Спиридоповна, – видно ты не коровушку-буренушку, а козла в огород-то запрятала?.. а?..

«Что ты, кума, полно шутить, какой там козел!»

– Да вот я по привязке узнала, что тут рогатый придет…

Подняла кума с пола кушак да и показывает. Некуда деваться, пришло сознаться-покаяться…

«Только, говорит, никому не говори; а точно был знакомый один, да такой хмельной, что и кушак позабыл!»

И давай жена Агапова куму угощать, и тем и этим чествовать, словно и впрямь на свадьбе употчивала. Как пошла кума со двора, она ее и за вороты выпроводила, и все крепко на крепко наказывала про гостя хмельного дело на уме держать, а никому не сказывать.

Да, как бы не так, слово не воробей; сказано: бабий язык… да сами знаете!

Кума сей час всем кумам по секрету, которого у баб нету, всем рассказала, как размазала… из каждого слова, спеша да скороговоркою, вывела по речи с приговоркою!

А на ту пору это и прилучилося, как прежде сего сказано, что уже все старые бабы сговорилися Агапу насолить, его жену на другом женить. Так теперь они так радехоньки этой оказии, как голодной Кирюшка пудовой краюшке. А на ту беду где-то еще свадьба прилунилась, а ведь у нас свадьбы в деревне не то что у вас в селе: у нас, три дня пируют, да неделю голова с, похмелья болит; опять Агапу хлопот полон рот. Порается он на чужой свадьбе, а ему другую затевают недобрые…

Пристали все бабы старые к Агаповой жене: «смотри же ты, слушайся; выходи замуж за парня тебе милого, брось своего мужа постылого! Да пес ли в нем! он дня дома не живет, да и ночью нейдет, что тебе в самом деле мучиться!.. Ты после ничего не бойся: в другую деревню уйди; а Юрьев день наступит, так с молодым мужем можешь в любое место перейти!»

Делать нечего, баба согласилася; на время к куме переселилася; тут ее снарядили; одели так, что куда-те самой старостихе; а жених знакомый парень, что кума за козла почла, радехонек: по нраву ему пришла видно лепешка здобная, по вкусу попался мяса кусок!

Наш Агап на свадьбе званой пирует, а того не чует, что доведется попасть на незваную.

Сидит он вросхмель, уж третий день званой свадьбе идет!.. Шасть в избу старуха. «Батюшка, Агап Патрикеевичь, сделай нам честь, помоги концы с концами свесть!.. Сосватали мы было без тебя свадьбу, и снарядили совсем, и уже молодых к венцу ведем, а порядка никто не умеет дать, не знает где что делать и что сказать.»

Усмехнулся Агап; погладил бороду, потер усы: – «что, говорит, видно без меня не обойтись-таки!.. то-то и есть, говорил – отдавайте честь нашей милости! а без нас не будет толку и у вас!.. ну да пожди, старуха, горю пособлю; здесь почти управился и вас повеселю; так и быть, видно хоть в-мочь-не-в-мочь, а приходит добрым людям помочь!»

Выпил еще стакан вина и старухе велел поднесть; потом встал, с старыми молодыми раскланялся и к новым на новый пир отправился.

Там его и ждут; все готово, хоть сейчас подъезжай!.. Подходит к воротам – его и в избу не ввели, а прямо подводят лошадь верховую; он не поартачился, тотчас сел, и не взглянув на молодых поскакал порядок давать, поездом заведывать.

А на дороге, вестимо, встречного, поперечного угощать надо, как следует – это дело ведется самим дружкою; а дружка Аган, хоть и чует что слаб, а всеж себя чаркой не обносил, да уж под-конец так себя накотил, что насилу, насилу на копе сидел.

Как привезли молодых перевенчанных, дружка Агап стал их еще чаркой чествовать… да и всматривается… «Что за не добрая мать!.. Вишь, говорит, как замутило, так все жена в глазах и мерещится!.. А точно, не всеж и мне пировать, пора и домой побывать, чай жена дожидается!.. Видно шибко думает: вот-было я сейчас эту молодицу за нее принял!»

Пришел Агап домой больно употчиванный… Едва говорит вошедши в свою пустую избу… «Ну жена, не зажигай огня, не тревожь меня… завтра все расскажу, как пиры шли и прочее!..» Взвалился на лавку и захрапел на всю избу.

По утру хвать Агап жены, поразсказать как что деялось, ан некому!.. Туда, сюда… выскочил на улицу, а там стоят бабы да покатываются сосмеху, да пальцами на Arana показывают, и всю беду ему же вслух рассказывают.

Что делать бедняге?.. Он было с жалобою… Ап ему и сказано: – чтомол женатому так жить не показано, как ты жил; вперед от дому не бегай у пиров не ищи, свадеб не своди, домой чаще ходи!

Бедный Агап кой как добился, дожил до Юрьева дня, когда, знаете, в стары годы, мужички переходили на другие места, и с тех пор про него ни слуху ни духу!..

А все это правда была: старуха, что Агапа извела, она и пересказывала; да с тех пор, говорит, и пословица меж людьми идет, вот-те бабушка и Юрьев день!

«Так вот, прибавила баба, какая случилась история!»

Как бабы ни толковали ни мерекали, но как вам уж я докладывал, что в той стороне баб не больно слушали, то ихния все речи взабыть пошли.

А на другое утро раным-ранехонько вышла потеха мудреная у царя Тафуты: мудрец всю ночь на картах гадал, да бобы разводил, так еще не успевши ни умыться ни пригладиться, явился к царю.

И царевичи тоже давно повставали и ждут толку какой им дадут. То есть им хоть не то, что жениться очень бы хотелось, а хотелось счастья попытать, разузнать все как было и чего ожидать.

Приходит мудрец к царю Тафуте переж всего; приходит, царь Тафута к нему выходит.

– Что-мол как дела?

Мудрец говорит такое слово:

«Царь великий и милостивый! тебе я чаю давно, известно и ведомо, что женитьба не шутка, а жутко, что женитьба дело великое…. Дурная жена самому не понравится, а хорошая чужим приглянется, одно уж и это становит в тупик!.. А всем надо попробывать: не разгрызешь ореха, не съешь и ядра, и эта пословица мудра да шишковата!.. Впрочем удастся квас, а не удается кислые щи; а все таки на мне не взыщи: я так на бобах развел, да по картам выгадал, эдакого хитрого дела не сведешь иначе; как ни хитри ни мудри, а надо на авось надеяться!

Вот что я могу присоветывать по моей глубокой премудрости, выслушай.»

«Хитрил я, мудрил вчера, все волшебные ученые книги перечитывал, а ничего умного не вычитал! Обуяла меня скука, взял я лучинку березовую и ну строгать да при этом глупом занятии и пришла мне в голову разумная мысль; острогал я одну лучинку остроконечную, острогал другую и третью приготовил тож, и сделал я из трех лучинок три стрелы и эте три стрелы будут надобны: отдам я их твоим трем сыновьям, трем царевичам, доставлю я их троих на три разные стороны, и пусть они теми тремя стрелами в один раз стрельнут – и в какой дом, и какое место, или в какое царство их стрелы угодят, пусть они там себе и жен берут!.. По мне, признаться, лучшего как ни думай не выдумаешь.»

Ну, сказал царь Тафута, я такую же штуку сам бы мог смастерить, не заглядывая в книги волшебные!.. и у всякого советчика родилась бы такая мысль: пусть-де их наудачу идут, наудачу жен выберут; если они не будут женами довольны, то не будут и на других пенять, не я дескать выбрал, видно суженая сама пришла! Я тебе на это побаску расскажу:

2-я побаска царя Тафуты

Ехали люди хрещеные с базара великого; торговали, они на том базаре чуть не тридцать дней, а ехать им приходилося еще больше того. Ну, вестимо, на дороге порой и остановиться надобно, закусить что ли там, или позавтракать, или вплотную поесть, пообедать как надобно… остановились; распрягли коней пустили гулять по полю, и сами прогуляться пошли. А взяли они себе с большего базара для прислуги татарченка, и пошедши пройтися, наказали ему: «что вот-мол возьми здесь крупа в мешке, в другом сухари лежат, тут вот в котомке сало свиное завернуто, а там позадь воза котел висит, то всыпь-де ты крупы в котел да положи сухарей тудажь и сала прибросить не забудь, а воды принести сам авось догадаешься так свари же это все!.. Да там, под тем местом, где ты у коней сидишь, есть сковородка железная, так возьми вот эту рыбу соленую, положи ее, да салом уложи кругом, да на огонь и поставь, и все это приготовь, как надобно, пока мы назад придем!» Поразсказавши все так подробно татарченку, пошли паши приезжие по лесу гулять, грибов собирать.

Татарин все по сказанному, как по писанному учинил, и дров набрал и огонь разложил, котел повесил и сковороду с рыбой поставил на огонь – и сидит и ждет, когда крупа закипит а рыба поджарится…

Тут к огню что ли, или уж место такое вышло, понаскакали маленькие и большие зверки, что жабами зовут, да вдруг прыг две из котел, а одна на сковороду, да там и села с рыбой рядом и жарится… Татарчонок смотрит, что это за штука невиданная!.. «Эко, говорит, думал я чуть не постный борщь сварить, ан живье-то само так и наскакивает…»

Пришли молодцы, нагулявшись себе порядочно; пришли; вот и кашица вскипела и жаркое зажарилось. Похлебали кашицы, чудо вкус какой: так-вот еще хочется… «Дай-ко, говорят, жаркое-то, авось также будет лакомо!» Глядь на сковороду, а там подле рыбы и лежит зверюка не виданная… Что это? Где ты это достал? Татарченок посмотрел и говорит «Ай, где достал? не достал ево, я рыбкам ево жарил, сам ево прискакал, и в котел два приехал и здесь одна пришол!»

– Так и мы знать с тобой скажем, буде жена чья не больно годна придет: никто-мол его не трогал, сам его прискакал!

Поразсказал царь Тафута побаску, и хоть дрянная она, а все-ж мудрец примолвил: «точно-де так!»

– Да уж если, как ты говоришь, лучшего нельзя доведаться, так пусть хотя это так и останется!

Призвали царевичей пред отца, Тафуту царя; объяснил им мудрец мудрую затею свою и они царевичи поперег слова не молвили; а мудрец седой отвел их на место высокое, на башню, что бы по средине города выстроена; поста вил их на три стороны, друг к другу затылком, дал по стреле да по луку и велел стрелять… «Да смотрите же, сказал, если кто стрелу свою не отыщет, тот не будет женат! стреляйте, а сами смекайте, где отыскать ее».

И смудрил же мудрец, над царевичами: Мартына поставил где бояр больше было, а Мирона, где жили купцы богатые, а царевича Ивана, как он по, глупей других, поставил лицем к лесу, где жил простой народ, где пашни были да угодье деревенское.

Вот по команде мудреца-хитреца и стрельнули царевичи: царевич Мартын повыше, а царевич Мирон пониже, а царевич Иван куда Бог послал, да с этим толком в болото и попалч!..

Царевичи увидали, где стрелы упали и пошли отыскивать; царевич Мартын пошел один, а царевич Мирон взял сыщика-разыщика, царевич же Иван и стрелы толком не видал, а смекнув, что она села за лесом, туда и отправился.

Позвольте-ж, люди добрые, приостановиться на минутку и мне грешному, да своей россказни толку дать. Известно вам и ведомо, что одному по трем дорогам нельзя идти, то мы по разным и отправимся; пойдем-же прежде за старшим братом, за Мартыном царевичем…

Идет царевич Мартын, идет один; с толком идет, не останавливаясь; обошел много хором боярских, а все не такие, не того цвета, не так выстроены, где его стрела упала. Ходивши, ходивши долго и пришел к дому чудному: стоит один дом, а два выхода в нем; крыша зеленая, трубы беленые, и дом с узорчатым золоченым навесом, весь из камня белого; окны хрустальные, и не тем они хороши, что стеклы цельные, а тем красивы, что сидит и смотрит в одно из них девица красная, и не то чудно, что смотрит она, а то удивительно, что глядит она в окно, а сама на цимбалах заморских и выигрывает штуки разные хитрые, и поет, как та пташка, что зовут конопляночкой! А лицем она такая бледненькая, будто по-века ждала суженого; а станом она такая тоненькая, что если одной рукой обнять, то можно еще трех таких захватить… Ладно, молвил царевич, тут моя стрела упала! это моя суженая!

Вошел в дом, а его, как жданого, с хлебом-солью встречают, чаркою водки чествуют, говорят слово красное, просят присесть, и скамью, крытую бархатом, становят ему и под ноги скамеечку; и вызывают девицу красную, и она бежит, спешит и садится возле, а несупротив, и сама его расспрашивает, что завело к ним царевича?

– Да вот-де, молвил царевич Мирон, тешился я стрельбой в заповедных лугах батюшкиных и потерял стрелу мою, а она, стрела, мне занадобилась… Так не у вас ли та стрелка моя, благоволите мне ее назад отдать!

«Да,» отвечал старик, отец красной девицы – «да, батюшка царевич наш, стрельнули вы вашей стрелой в окно нашей дочери любимые и изволили вышибить цельное стеклышко; и стрелку ту наша дочь в руки брала и у себя схоронила было, да теперь делать нечего, видно пришлося вам возвратить!»

Тут и то и это, слово за слово, рассказал царевич, как дело шло, как мудрец присудил. Взглянул еще раз на боярышню и объявил отцу: «что если де у вас желание имеется, то будьте вы мне тесть, а я вам зять!»

А боярин примолвил: извольте взять! нам нечего перечить, если уже был уговор такой.

И взял царевич Мартын невесту иповел домой?

Теперь я вам скажу, как царевич Мирон идет, с разыщиком он идет вдвоем, а все таки спрашивает: куда идти? И то, или разыщик скажет: вот здесь! а царевич прибавит: «постой спрошу?» или он молвит: «кажется тут»: а разыщик примолвит: дозвольте справиться!

Шли, шли они и так и этак, и туда и сюда, и к сему и к оному, нетути – а надо сыскать. Вот видят стоит дом, вполовину из камня, вполовину бревенчатый и торчит стрелка царевича на самом коньке; а какой-то молодой парень машет платком на шест навязанным и стучит по крыше и кличет: «кись! кись!..»

– Что это вы делаете? спросил разыщик, кошек сзываете-чтоль?

«Нет отвечал парнек, я голубей зову: кто-то стрелять затеял в наш дон. так как бы не ушиб голубя, а у меня все турманье знатное, и еще есть между ними скакун один, боюсь как бы его не поранили!. кись! кис, кись!»

– Да полно же киськать, и поди сюда сказал разыщик, мы не голубей стрелять хотим а подстрельнуть голубку белую!.. скажи-ко дома хозяину: что вот-мол такой-то царевич пришел и желает взять в замужество его дочь любимую, так чтобы он встрел его да почествовал!

«Ах ты батюшки!» вскричал парень и полно голубей гонять; давай кричать с крыши: «сестра! сестра! Беги из саду в светлицу, да не кажись никому, жених пришел!» Сам сломя голову с крыши долой и прямо к отцу, и сказал речи разыщика.

Царевич Мирон с разыщиком сто их на дворе, тут было собаки на них… однако вышел скоро хозяин и домашние и челядь вся, собаки прочь, а хозяин с приветом тут, как тут; много говорил чего-то хорошего и попросил в хоромы к себе, вот и вошли; а девушки красные Бог весть откуда взялись они, так хором голосить и начали:

Не ясен месяц, Не красна заря Показалися Во поднебесье, – Показался-то Ряжен-суженой, Что подруженькин Молодой жених!

И прочее… что у них поется, а потом и отец, которого дочери еще и в глаза невидал царевич, повел такую речь:

«Царскою милостью, невидимым произволением ваша стрела стрельнула, и дошла куда следует, и куда мы с женою не ожидали, не чаяли; видно такая участь нашей дочери на роду написана… что же вам угодно возыметь от нас, благоволите выговорить!..»

Царевич спрашивает товарища: «чтоже тут, как?.. мне, аль тебе говорить?»

А тот ему: благоволите погодить! Дозвольте мне за вас толком речь повесть! И давай с стариком отцем невестиным разговаривать.

– Ну что, как у вас?.. Великаль семья, сколько с дому доходу имеется?.. Есть ли лавки, и чьи они?.. и одна ли дочь-девица, аль другая ростет, аль еще есть третья, замужняя?.. А сыновей сколько, и в разделель они?.. И как дом этот, свой ли, или на женино имя значится?.. и прочее-такое наговорил разыщик, что царевич Мирон диву дался: на что дескать человеку да все это знать!

Потом они еще колякали да мерекали. Старик оставил царевича с женой своей; «посидите-де, не обессудьте, батюшка! Дочь моя, буде вам угодно видеть ее, не может скоро придти: такая она у меня, извольте знать, стыдливая… как-то все ей робко да совестливо; так уж дозвольте время переждать; дать ей получше принарядиться, – тогда уже и явиться.»

И сказавши это старик отец пошел товарищу женихову сад показывать и везде его выводить… «Вот, говорит, это яблоня анисовая, а это, говорит, белый налив; вот на этом орешнике орехов Бог уродил нынешний год, а в прошлом все на том росли!» А там по двору поведши его, такую речь повел: «Вот как изволите заприметить, у меня все, что к дому нужно, все имеется… вот сарай для дров, вот подвал с вином, вот амбар с мукой, вот конюшня с конями моими отборными; я на них почти и не езжу, а все больше пешком хожу, да больно люблю их, затем и держу!..»

Так-то до этак, все показывая да рассказывая, обошел хозяин-старик весь двор свой, все свое угодье, с розыщиком. И тот всем остался доволен, все ладным нашел.

Между тем сидит царевич Мирон и ждет-поджидает своей невесты. Вот старик-отец воротился в покои с розыщиком, вот и невесту вывели…

Ну уж невеста-так невеста!.. нечего, смотреть любо: что твое сочное яблоко!.. бела что сметана, что алый мак румяна; волос русый, станом полная, высокая, стройная, только глазок нельзя рассмотреть, какие они, голубые или карие: она их в землю потупила… а нарядов на ней в день не переглядеть всех, и шолк, и парчи, и бархат алый, и опушки соболиные, и намисты из камней самоцветных… и всякое такое, что и оком не обнять!.. Загляделся царевич Мирон на невесту; а прочие-другие на наряды не надивуются.

Тут же дело на том и поставили. Невеста поднесла царевичу белый хлеб, злобный, крупичатый, а старик, отец её, выпил с розыщиком по чарке наливки из вина хлебного. А мать уверяла Мирона царевича, «что-де дочь её, Белонега, девушка-хозяйка, не другим чета: что-де ока сама и наливку делала и хлеб пекла!»

А розыщик с стариком-отцем, подвыпивши еще наливки лакомой, да повытянувши, за общее здоровье, вина фряжского, из за моря привезенного, порешили дело. за которым царевич пришел, и, глядь-поглядь, уж царевич с Белонегой рядышком сидят, им и миловаться-целоваться дозволено между собой… а там царевич Мирон и поведя домой свою невесту ряженую, жену суженую.

Посмотрим же теперь, что с третьим братом сталося; поглядим, что царевич Иван в это время творил!..

Идет бедняжка царевич Иван, идет потупяся, и говорит он сам селе: «Ах, ты моя доля горькая безталанная! Видно у меня век не будет жены; потерял я стрелу, видно мне век изжить одному!» И так размышляючи, все дальше да дальше царевич идет, на нут не нападет, где стрелы отыскать.

Ходит полдня царевич. Вот солнышко взошло-было высоко, да и опять опускаться начало. Царевич взошел на пригорок, посмотреть еще раз стрелы, не увидит ли; а буде нет, то воротиться-де к отцу и сказать, что женатому-де век не бывать, стрелы не отыскал! Так с этими-то мыслями взошел царевич на пригорок и посматривает… ан что-то вдали виднеется, торчит на болотной кочке, точно стрела; пустился царевич к ней бегом почти; посмотрел поближе – так и есть стрела, да и стрела его, которою он поутру стрельнул! Видит царевич стрелу, а достать нельзя: болото кругом тонкое; хочет-хочет шагнуть, ступит раз ногой, да насилу-насилу и вытащит; вот видит-де око да зуб неймет!

Взяла уж тут и вправду кручина царевича. Вот и стрелу нашел, а не выручит! как теперь придти да сказать – сыскал-де я стрелу да достать не смог! – кто поверит?.. Братья в глаза засмеют, да и другие-прочие не оставят корить… что мне делать теперь?.. (Так все вслух размышляет царевич Иван). Э!.. ладно же, буде участь такая моя, лучше смерть принять, утоплюсь здесь в болоте, а домой не вернусь на позор!

И хочет царевич в болото кинуться, но вдруг слышит – человечий голос из болота кричит: «пурр-ква? пурр-ква?»

Царевич остановился и спрашивает: – что это такое? со мной это что-ли кто раздобарывает?

Тут вылезает из болота лягушка огромная, села на задния лапки, противу Ивана царевича, уставила на него свои глаза зеленые и говорит:

«Я это, царевич, с тобою разговариваю; слышала я, что ты в болоте топиться сбираешься, я и спросила по нашему, по лягушечьи: пурр-ква! то есть: зачем, для чего это?»

– По лягушечьи я не понимаю, отвечал царевич, а вот как ты со мною заговорила по нашему, то и я могу тебе толком отвечать: стрелял я по приказанию батюшки стрелою им мне данною, и должно мне эту стрелу ему обратно принесть; так вот видишь, отыскал я эту стрелу здесь, вон она посеред болота торчит, а достать не могу; без неё же вернуться не смею домой – так что делать от беды такой, как не топиться, чтоб не видать больше света белого! Сослужи мне службу, буде ты жалостлива, достань стрелу, тогда я, пожалуй, останусь жив!

«А для чего же ты стрелял, царевич?»

– Да так-себе; тешился с братьями, кто дальше стрельнет.

«Кто же из вас стрельнул далее?»

– Видно я: вишь куда запропастил стрелу шельмовскую!

«А какая же награда будет тому из вас, кто дальше стрельнул?»

«Ну, какая награда… дадут каврижку медовую, вот и все тут».

«Лжешь, царевич!» – сказала лягушка, – «неправду говоришь: вам дан такой зарок, что кто из вас куда стрелой попадет, тот там себе и невесту берет!»

Царевич и руки растопырил от удивления.

– Ах ты, зеленоглазая!.. Да как ты это проведала?

«Малоль чего я не знаю, у нас и на болоте донощики есть. Я и больше еще слышала: твои оба брата отыскали свэи стрелы и невест себе добыли, и уже теперь они с ними у царя-родителя, один ты здесь маешься!.. И так, если хочешь ты получить стрелу, то возьми меня за себя, пусть я буду твоей невестою! а без того тебе и стрелы твоей в руках не иметь.»

– Ах, ты гадина болотная! – сказал царевич с досадою, – да с чегож ты взяла, что я буду за лягушку свататься, да где это было видано?

«Что же делать, если это небывальщина, тебе видно пришлось испытать первому!.. рассуди хорошенько: если ты и стрелу отнесешь к родителю, какой же ответ ты дашь ему? ты погрешишь против него, если солжешь, да скажешь, что невесты не нашел: ты вот и нашел невесту да взять не хотел, за то только, что безобразна она!.. а что же делать, коли тебе может на роду написано такую жену иметь!..»

Царевич крепко задумался, слушая такие речи умные от болотной гадины, а после ей и вымолвил:

– Да рассуди-ж таки ты, зверина смышленая, подумай: ну как я тебя с собою возьму? как покажу тебя братьям аль батюшке?.. Ведь мне после не будет и просвету, ведь и в люди показаться нельзя!

«Ты принеси тихонько да запри меня, скажи, что жену добыл, а не показывай; этакой обычай и во многих царствах идет.»

– Ладно, так; а как же я-то буду жить с тобою, с лягушкою?

«Чай и в вашем царстве есть люди, что охотой на уродах женятся? Да и вправду, лучше иметь жену безобразную, нежели злую, или глупую; а впрочем еще надо и то сказать: что мужнино дело скрасить женнину уродливость или глупость её прикрыть; со злой женой всего труднее прожить, а бывает, что иной умной муж из самой злой жены, если ее не сможет сделать доброю, для себя сможет сделать хорошею.»

– Ну, ну!.. – примолвил царевич, покачав головой, – мне этого что-то не верится!

«А вот возми-ко ты поди, наломай сучьев из ветлы, да корзинку сплети в чем меня домой понесешь, так я тебе пока тем временем поразскажу историю, как один мужичек-недурак, через злую жену, и деньги себе нажил, и почет приобрел!»

Царевич Иван послушался, наломал ветлы, сел корзинку плесть, а лягушка болотная и рассказала ему историю…

О том, как мужичек Ягуп именем жены выводил из домов силу нечистую

Жили да были муж с женой. Муж, Ягуп, не то чтоб был глуп, не то что муж ротозей, и строг и неприхотлив, и умен и жалостлив; покричит порой за что дельное, а за что иное и спасибо скажет ласковое. Так задалась ему жена такая, не то, что бы лукавая, не то, что бы глупая, а просто змея-змеей, так и шипит на каждое слово, как железо раскаленное, когда плюнешь на него. Бился Ягуп и так и сяк, и ласкою и угрозами, и порой молчаньем думал отойти – нет; кажись, хоть до-смерти убей ее, она все ногами будет дрегать! Взяло горе Ягупа, кручина не малая: надо с женою век изжить, а как его с такою промаяться? Нарочно на зло, наперекор все делает! Скажет в праздник Ягуп: «нарядись жена, пойдем в гости к свату, давно не были!» А жена и наденет наряд, что срам с нею выйти и на улицу! А в будни, да еще в дождь, в слякоть, наденет, непутная баба, свою обнову лучшую, и пойдет по деревне к знакомым шляться; ей и нуждушки нет, а Ягуп бедный, глядя на это, так и убивается.

Идет он раз домой из лесу, и размышляет на дороге о горе своем, вдруг вспала ему мысль дельная: «так и быть, говорит, обижу свою душу, согрешу, да тем и других от грехов отрешу! сделаю же, что задумано!»

Недалеко болота, окол леска, был какой-то старый сруб, колодец-чтоль уже засыпавшийся, или так яма невесть для чего вырытая, и дорога лежала близко места того. Ягуп, заприметив это, взял и положил доски гнилые поверьх сруба развалившегося.

На другой день Ягуп говорит жене в лес сбираючись: – «смотри жена, я пойду в лес, не ходи за мной!» – Как бы не так; не скажи он этого, она осталась бы, а как не велел ходить, так бабу поджигать и начало – сделать наперекор мужу, пойти, проведать, что он там будет делать.

Ягуб рубит дрова в лесу, сам на дорогу поглядывает, ожидает, что жена непременно придет, уж знает ее натуру; не долго ж и ждал: глядит, идет жена с кузовом, будто грибы брать; он ее бранить давай, что не послушалась, она пуще его кричать качала, Ягупу только того и хотелося, чтобы больше рассердить ее.

– Ну, – говорит он, – оставайся ж здесь, я домой пойду!

«Как же, нелегкая тебя побери, я и сама пойду.»

Ягуп молча пошел домой и жена за ним. Подходят близко к месту, где доски Ягуп положил: он говорит жене:

– Смотри же, дура, по этим доскам осторожней иди, не трясись!

«А тебе какое дело, дурак, захочу так и потрясусь.»

Ягуп закричал сердито: – Говорят, не смей трястись!

Как вскочит наша баба на доски, и давай прыгать, приговаривая; «ах, ты чорт, ах ты дьявол! так потрясусь же, потрясусь, потрясс…» да как рухнет в колодец, – вот тебе и потряслась, злая баба!..

Ягуп посмотрел, посмотрел, не выскочит ли? Махнул рукой и пошел себе домой.

Приходит Ягуп, все дома тихо, смирно; слышно как муха жузжит; Ягуп радехонек, залег спать, ненарадуется… никто ему ни слова злова, никто не гомонит, ни стучит, ни кричит – любо! Но видно взрослой кобыле нельзяж без хомута. День прошел, все хата пуста; надоело нашему Ягупу такое житье, некому кричать на него, он как-то к этому привык уже; волку зима за обычай, привычка вторая натура! Давай наш Ягуп думать-размышлять… днем-то не что, не видит за работой как и время идет, а ночью один пораздумается, хоть и все в хате, тихо а его и сон не берет; хоть злая жена, а все таки была она, а теперь нету и этакой! Не утерпел наш Ягуп, на другое утро встал чем свет, взял бадью и веревку, пошел туда, куда жена запропастилась. – Вытащу, – думает, – ее, буде жива, авось она теперь исправилась, авось станет слушать речей разумных, авось не будет зла!

Пришел наш Ягуп, где был гнилой сруб, привязал бадью к веревке, опустил вниз и кричит: – эй, хватайся жена! простил я тебя, вылезай на свет! жива, али нет?

Чует Ягуп, что бадья стала тяжела, веревка понатужилась, видно кто-то вкарабкался, тащит… Дотащил до верху, глядь! сидит на бадье чертенок, с расцарапанной мордой, а из разорванного уха так кровь и течет… – Тьпьфу, ты пострел, пропадай совсем! – закричал Ягуп, и хочет опять опускать бадью… Так чертенок и завопил… «Кормилец родимой вытащи! всем наделю, награжу тебя, только вытащи!»

– А чего тебе так на свет желается? – спросил Ягуп, – тут и без вас довольно всякой нечисти.

«Да что, добрый человек, я бы ни за что не хотел вылезать отсель, да беда стряслась над нами несказанная: провалилась к нам сюда какая-то баба злая, неугомонная, нет нам от неё житья никому, поразгоняла всех, попримучила, видишь как меня отделала?.. а другие там вовсе, кто без глазу, кто без носу осталися!»

Ну, – подумал Ягуп, – уж если и чертям от ней житья нет, видно людям и подавно с нею не уладиться.

– Что же ты мне дашь за это, если я тебя вытащу?

«Да что, добрый человек, мне тебе дать теперь нечего, а я постараюсь так отслужить.»

– А чем бы, примерно?

«Да вот, как ты меня вытащишь, побегу я по людям к мужичкам богатым, к одному, другому и третьему; буду по ночам яралажить там, будут люди просить помощи, а ничем меня не выживут; ты скажи, что можешь меня выгнать вон и приди туда, то я в ту же ночь оставлю тот дом, а ты бери за это сколько можно более, вот тебе и плата за мою выручку.»

– Ладно; да не солжешь ли полно, лукавый бес?

«Небоися, добрый человек, мы не то, что люди, редко слово даем, за то его крепко держимся.»

– Хорошо коли так; вылезай же, делать нечего, – и вытащил Ягуп с чертенком бадью, тот от радости так и юлит хвостом.

Отблагодаривши чертенок Ягупа словами ласковыми и говорит ему: «Смотри же, добрый человек, дал я тебе обещание и сдержу его; только и ты моих слов не забудь: – из трех домов ты меня выживешь, а уж из четвертого, прошу не пенять, если я поселюся, то незамать; не то так и тебе потачки не дам!» Сказавши это, чертенка и след простыл.

– Да дуй-те горой, думает Ягуп, что мне за дело часто возиться с тобой; буде из трех домов, как ты говоришь, выживу, то и этого достаточно.

Взял Ягуп веревку, взял и бадью, только не взял обратно жену свою.

Вот пошел слух но деревне, что у старосты Вавилы все в доме, тихо было, а вдруг завелась такая яралажь, что и сказать нельзя. Ночью, как только свечи потушат, успокоются… то и поднимутся шум, гам, и стук, и визг, и трескотня; просто никому в доме житья нет, хоть вон беги.

Кинулся староста Вавила и к знахарям и к знахаркам, привозил их в дом и поодиначке и по двое; ворожили знахари, заговаривали – нет, ничто не берет, никак с нечистой силой не управятся.

Крестьянин Ягуп, в праздник раз, и похваляется между мирянами православными: – эх, говорит, кабы староста-то ко мне пришел, кабы меня попросил, я бы сделал дело и не взял бы дорого; я отвадил, отучил бы от его дому силу нечистую!

Дошли эти речи до старосты; глядь, и явился он к Ягупу.

«Правда ли, говорит Ягупу староста, правда ли, Ягуп Сидорычь (в ком нам нужда, проведаем того и имя и отечество), правда ли, что ты горазд совладать с силой нечистою, выгнать из дому, буде она где появится?»

– Досконально не хочу заверять, а ведаю, что сделать непременно смогу.

«Сделай милость, кормилец, помоги! У меня завелось такое недоброе!..»

– Изволь, изволь; от души рад и готов… Да только дело-то это такое… обойдется не дешево; может тебе это не любо.

«Что за беда, в деньгах не постоим, лишь бы толк был; изволь сказать, что тут требуется?»

– Да вот видишь, надо во-первых телку молодую яловую, ну еще овса куль понадобится: я этот овес должен рассыпать, дома, по полу, и ворожить на нем, а телку над ним поставлю, пускай всю ночь у меня простоит… за труды же мне алтын десяток дашь, так и будет с меня; только телку домой ты то-ж не бери, а не то опять нечистая сила воротится.

Почесал староста затылок, подумал. «Ну, говорит, делать нечего, изволь припасу, добуду. Когда-ж велишь?»

– Да накануне той ночи, в которую я к тебе нечисть выгонять приду.

«Так им-пожалуй я всего теперь пришлю.»

– Если так, то сегодняж и выгоню.

Прислал староста Ягупу и телку и куль овса, Ягуп ночевал у него, и, по договору, черта как небывало. Староста от радости не знал что и делать и денег дал Ягупу и угостил его, употчивал, как дорогого гостя любимого.

Там, чрез несколько времени, у одного богатого мужика, послышут, опять завозился бес, за Ягупом шлют, а Ягуп не был глуп; коли уже от старосты поживился лакомо, то тут таки позахватил себе и денег и скотинки и прочего снадобья, и опять вывел силу нечистую. Таким же манером и в третьем дому, да чуть ли еще не у дворецкого выгнал беса лукавого. И вошел Ягуп в такую славу, и разжился как ему хотелося.

Только не прошло полу-года, как наш Ягуп себе покойно жил, вдруг стали поговаривать, прежде шепотом, а потом и вслух: что у самого ихнего боярина творится по ночам что-то недоброе: то в конюшне видят кони позамучены, хоть никто и не ездит на них, то съестных припасов вполовину нет, то вино невесть куда повытекло!.. А в самом тереме, где жила девица, дочь боярина, по ночам кто-то похаживает, пугает красавицу и разгоняет там и служанок и слуг!.. Кому же все это творить, как не бесу лукавому?..

Боярин туда-сюда кинется, проведал про Ягу на, шлет за ним: – вы веди-де силу нечистую, вот тебе награда, и почтенье, и угощенье, и хорошая плата, и почет от боярина.

Ягуп помнит уговор с чертенком сделанный, отнекивается… «не. могу-де, все позабыл, запамятовал, потерял книгу волшебную, которою чертей выводил!»

Боярин прежде лаской, да уговаривая, а после разобидевшись, разбесившись и вымолвил: – Смотри знахарь-ворожея!. будешь еще упрямиться, так извини брат, я сам у тебя на спине так поворожу, что и бесу будет в диковинку!

Что будешь делать? сила и солому ломит, идет пословица!.. Думал, думал Ягул, поднялся на хитрость, пустился на пропадую, ведь одно из двух, да и то и другое неладное: надо либо бесу поддаться, либо у боярина в руках побывать! Обещается придти в следующую ночь; там его и ждут, все приготовились дива смотреть, как будет мужичек беса вон турить.

Приходит Ягуп, дрожит на нем тулуп, страх его берет, опаска не малая, а люди глядя думают, что он это на нечистую силу так разгневался, что инда тресется весь.

Засел на ночь Ягуп в доме боярина, засел, поджидает чертенка лукавого. Бьет двенадцать часов… лезет чертенок по стене, карабкается в окно… влез в горницу: глядь, Ягуп тут стоит…

«Ты зачем, любезный?» чертенок спрашивает; «ведь уговор был только о трех домах?»

«Да что делать, отвечает Ягуп, трясучись, что делать, милостивец?.. Рад бы тебя не тревожить, да жена прогнала, что у вас тогда в колодце была, ведь сама сюда обещала прийти, я думал не ты это лезешь, а она подкрадывается проведать, точно-ль я тут!.. Уж окажи еще милость; если она сюда явится, заступись за меня… ооох!.. охвоо!.. так дрож и пронимает… боюсь жены!.. ай, да вон никак и она идет!»

Как взвизнет черт, да бултых в окно, да вскочивши на ноги как пустился! Только его с тех пор в той стране и видели; ни слуху ни духу.

А Ягуп избавив от нечистой силы дом боярина, стал в таком почете, так его любить и уважать начали, что чуть не носили на руках; а иные злые, сердитые еще боялись его, посмей-де ему человек перечить, когда и черт не почем! И бывало на сходке мирской что Ягуп ни скажи, так тому и быть, ни гугу никто супротив!

«Так я к тому-то слово и молвила, прибавила лягушка, что вот-мол и злая жена, а какую пользу мужу сделала!»

– Ну, сказал царевич выслушавши, это дело и похоже на правду, а мудрено сотворено, что-то не очень верится!

Сказку лягушка покончила, а царевич Иван тем часом корзинку сплел. Ну, делать нечего, царевич наш был парень правдивой, что обещает, то уж и сделает; так лягушка ему стрелу отдала; а он взял ее, лягушку-невесту свою, положил в карзинку, повесил за плечи и отправился путем, о своем горе размышляя, на свою судьбу пеняя и своему бессчастью дивуючись!.

Пришел он в город уж темно на дворе, он признаться и рад тому: встащил в свой покой свою невесту болотную. поставил с нею корзинку под кровать и завалился спать от устали.

Показалась на небе заря заряница красная девица, запели вещуны-петушки красные гребешки, а там не больно долго ждать, стало показываться и красное солнышко.

Встал царь Тафута, спрашивает: что-мол дети тута?.. Все ли пришли?

«Все, батюшка царь.»

– Позвать их ко мне.

Пришли царевич Мирон и царевич Мартын, нейдет царевич Иван один; а уж за ним два раз бегали. Он и давно проснулся, а сам все лежит да думает, как царю донести, как отцу-родителю про лягушку сказать и как ее невестой назвать?. Однако, видно сорочи не сорочи, а давай что в печи, от такой напасти за угол не спрячишься…

Пошел и царевич Иван к Тафуте царю.

– Ну, дети мои милые, на шли ль вы жен себе?

«Нашли, батюшка, и так, как нам стрелами показа по; мы не сделали облыжно перед тобой, а где стрелы упали, там мы и жен себе взяли.»

– Ладно, хорошо, но пока вы ходили стрел да жен искать, я еще кое что придумал, что и вам будет любо и мне хорошо, если недурно выполнить. Скажитеж наперед, любыли жены вам и где вам их Бог послал?

Царевич Мартын хвалил свою невесту до устали, а царевич Мирон вдвое того, только царевич Иван стоит повеся голову и ни слова от горя не вымолвит.

Тафута видит, что он что-то прикручинился, спрашивает: что же ты дитя мое милое, Иван царевич, ничего не скажешь про невесту свою, али неладна пришлась?.. Глупа чтоль, али нема она, али есть у ней какая уродливость?

– «Нет, батюшка-родитель» отвечал царевич Иван «смышленостью-то она таки себе на-уме, дай речиста так, что уж успела мне поразсказать целую прехитрую историю… а лицем, то есть головой-то да туловищем, не так удалась. Да уж дозволь мне ее пока в заперти держать, не-то меня же подымут на смех, а тут моей вины нет никакой.»

Подумал, подумал царь Тафута, что такая за оказия! Да ну, говорит, я прежде ваших жен и смотреть не хочу, а пусть они мне покажут свою девичью смышленость на деле; пусть сработают каждая что я закажу; по их рукоделью я и рассужу, которая жена выйдет умней и какой муж по ней, и чего можно после от них ожидать, чего надеяться.

«Изволь батюшка», сказали в однин голос царевичи Мартын и Мирон «изволь; наши жены не ударят себя лицом в грязь, всякое рукоделье им дело плевое! изволь приказать, что им начать?»

– Да вот, благословясь, на первый раз, пусть они, молвил царь Тафута, пусть они выткут мне но ковру узорчатому, да не дальше, как завтра к вечеру; чтоб работали без лепи, без устали, пусть их сделают!

«Изволь, изволь! заговорили опять два старшие царевича, неважность ковер, хоть будь он разузорчатый… изволь родитель-батюшка; наши жены выткут, как пить дадут!»

– Ну, примолвил Тафута царь, смотрите, не больно ли ваши жены самонадейчивы, так и вы по них, смотрите, не оплошайте с ними; не хвалитесь ехавши на рать, а хвалитесь ехавши с рати уже; похвала молодцу пагуба!.. расскажу я вам побаску на то, хоть не мудрую, а бывалую:

О том, как городской сапожных дел мастер прославился в деревне своею работою. 3-я побаска царя Тафуты

В каком то большом городе, где было народу всякого тьма-тьмущая, умных не початой угол, а дураками хоть пруд прудя, жил был мужичек Михей, малой не совсем глупый, да таки и не умней людей; промышлял он рукодельем, своей смышленой работою: умел он кол обтесать, доску обстрогать, так и взяли его к себе плотники работать заодно, строить палаты брусяные, избы деревянные. Мпхей, как я вам сказал, только тесать да строгать умел, больше не спрашивай, а думалось ему самому, что он в плотиничном деле смышленей и мастера; бывало только и речей от него: «я это, коли захочу, лучше сделаю!» С такой-то манерой, он бывши плохим плотником в столяры задумал идти, а там его в зашей, как увидели, что он и строгать не больно горазд, а еще лезет другим во всем указывать. Потом наш Михей в кузнецы пошел, то есть не то, чтобы какое изделье выковывать, а только молотом стучать по наковальне, подготовлять железо для других, сделать что ни будь из него хитрое; и тут, увидевши, что опытной коваль из куска железа либо подкову скует, либо полосу зараз вытянет, опять-таки начал хвастаться: «если я-де захочу, то лучше сделаю!» да с этим умыслом в слесаря пошел: «вот-де невидаль, железо ковать!.. я и пружины могу делать диковенные!..» ан и тут неудача: по первому приему заметили слесаря, что ему не понутру их работа мудреная и выгнали вон.

Так за сколько рукомесл ни принимался Михей, все ему не удавалось по его хвастливости, все дело шло врозь хоть брось, за то, что он ничему не учась порядком, хотел все умнее других быть; и ославился так Михей, что нельзя было и в городе жить, а пришло в деревню отправиться.

Пришел в деревню домой к жене; живши в городе, городскому рукомеслу не научился, а деревенской работе разучился; не смог ни жать ни пахать, ни сена косить, ни овина сушить, а ведь надобно-ж чем-нибудь и в деревне жить!..

Выдумал наш Михей лапти плесть, ну дело бы и по нем, хоть не больно доходное, да сумел бы таки кочедыком ковырять, так нет, таков уж видно уродился Михей, и тут ему нельзя без затей: выдумал плесть лапти узорчатые, когда и простые-то хуже друтих сделать мог! не задаются ему лапти ново-выдуманные, затеял плесть, а не совладает концов свесть, и стали над ним зубоскалить-подсмеиваться те, кто в этом деле больше его смышлен был.

– Ладно же, думает Михей, погодите, удивлю я вас, такую штуку выкину, что ахните!.. эко дело лапти, да я и сапоги смогу сшить с оторочкою!

Так и делал; поехал в город и глядите привез оттуда вывеску от грамотного мастера, с таковым подписанием: Городской, сапожных дел мастер, Егор Фомин из Немцев, чинит сапоги и шьет новые и смазные, и козловые, и сапог тут же краской черной намалеван был. Приехал Михей; прибил вывеску над избой своей; сидит да в окошко поглядывает, как его деревенские соседи на вывеску дивуются, и смотрят разинув рот на черный сапог намалеванный. Что, думает он, удивил я вас-небось своею смышленостью?.. Подитко другой кто из вас умей такой сапог сострочить, как этот, что стоит на вывеске? А мне и еще мудренее давай, так сделаю!

День, два, три, неделю люди подивилися да и перестали смотреть; а Михей все только у окна сидит, а ничего не делает.

«Что же ты» жена спрашивает «вывеску повесил, а работы нет, чего же дела не делаешь?»

– А на кого ж я буду делать? закричал Михей, видишь никто не заказывает!.. не без мерки же шить, чтобы товар с рук не шел!

Случись остановиться на ночлег в этой деревне барину, и на ту пору сапог лопнул у него на ноге, а других видно он не захватил с собой, и крушится мой барин: как-де я так покажусь в городе?.. Только увидел он вывеску нашего Михея-рукодельника, очень обрадовался, посылает к нему своего служителя:

«Пойди, говорит, я прочел на вывеске, что здесь городской сапожник живет; буде он и плох, а всеж таки авось сможет как-нибудь сапог починить, исправить; все мне явиться в городе будет меньше стыда!»

Служитель, исполняя приказание, взял и понес к Михею сапог барина.

Приходит к окну, под вывеску «эй, тетка, где тут городской сапожник живет?»

– Это я и есть! отвечает Михей, али мерку снимать?

«Нет; вот барину сапог починить надобно; сумеешь ли?»

– Вот невидаль починить, говорит Михей, да мы бывало в день по две дюжины боярских сапог делывали!. покажи-ко, что там с вашим попритчилось?

«Погляди; дырка небольшая, лопнул вишь.»

Взял Михей, глядит, точно дырка небольшая. Хм! хм! лопнул; а от чегож он лопнул?

«Кто его знает, видно товар хил.»

– Тото и есть, видно мастер-то был ни то ни сё, ни сапожник ни лапотник. Смотрел, смотрел Михей на сапог, позорил, позорил мастера, что шил его, и спрашивает, важно подбоченившись: а что вам теперь, как зачинить? что положить?.. нащечку, или нащечурочик?

«Да что там нужно, отвечал слуга; я не знаю, как по-вашему.»

– Так им-ладно; оставь сапог, приходи завтра, я как нужно все сделаю!

«Смотриж, завтра чем-свет я приду, что бы готов был; барин ждать не станет, рано утром отправится.»

– Хорошо, хорошо; не заждешься небойся; к утрему и целые могу сделать, не только с дыркой управиться.

Ушел служитель, а Михей принялся за сапог… с виду дело неважное; кажись взял лоскут кожи, обрезал кругом, наложил на дырку да и притачал как надобно!.. А всеж это дело только мастера боится, а неумелого, что несмелого, самого при этом страх возьмет!

Так и наш Михей ломал, ломал голову… кажись само посебе дело пустое сапог, а никак не придумаешь, как дыру зашить! Пустился на авось Михей; взял-проковырял качедыком по обе стороны, где лопнуло, еще по дырке порядочной, просунул туда бичеву насмоленую и давай затягивать… стянул в кучу где лопнуло, а где снова проковырял, там еще разорвал; видит Михей дело плохо, не по его разуму, струхнул, и жене не показывает, хоть той и очень хотелось бы посмотреть, как муж боярские сапоги чинит. Вот Михей расковыряв сапог, взял поскорей вару, черной смолы и ну замазывать… заклеил и дырки и бичеву, насадил лепешку вполсапога, и так отделал его, что и самому страх смотреть… Поставил под лавку и говорит жене: «смотри, завтра придут за сапогом, отдай его; скажи-мол совсем готов, и за работу погоди просить, а слушай, что служитель станет говорить; если не понравится что, скажи меня дома нет, в лес-де по дрова пошел».

Утром ранехонько стучат в окно. Жена Михея отворила. Что надобно?

«Готов сапог?»

– Вчера еще изготовлен.

«А где же хозяин сам?»

– Его дома нет, по дрова ушел.

«Подай-ко сапог!»

Как взглянул слуга на изделье, так и руки опустил… Чорт знает на что похоже… сапог не сапог, а точно дехтярная лагупка коженая!.. Поставил его противу окна на завалинку и дивуется… «Ай-да городской мастер, ай-да хват молодец!.. Видишь как сделал, и в очки не рассмотришь – где дыра была! ну уж нечего сказать! такого хвата со свечей поискать!»

А Михей на печи лежучи, услышав такие речи приветливые, вскочил и кричит служителю: врет, батюшка, она, баба-дура, жена моя, дома я!.. Всунул в окно голову, кланяется и спрашивает: а что, родимый, хорошо починил?..

Как схватит его родимый за волосы и ну таскать приговаривая: «Ах ты разбойник, что ты наделал, голова глупая!.. Вот тебе дураку, вот тебе!.. Не смей соваться не в свое дело, не смей портить чужое добро, да морочить людей своею смышленостью!.. Вот тебе!..»

Бултыхался, бултыхался Михей в окне, насилу высвободился изо всей силы и упал на пол, и тут таки похвалился, не утерпел… Вишь как, сказал, наши рвутся: инда волосы в руках остаются!

Смотрите же и вы, мои милые, не такие ль же мастерицы и ваши жены смышленые!.. Да ну, ступайте домой! увидим на деле, на что ваши глаза глядели, когда жен выбирали себе!

Пошли к женам старшие царевичи, за ними пошел и царевич Иван, вздыхаючи тяжело да думая: «Что, зеленоглазая, навязалась ко мне в жены, сумела своими болотными лапами мою стрелу достать, сумей же теперь ими и ковер соткать!»

Приходит домой царевич Иван больно не весел. Увидав его, лягушка-было запрыгала радостно, да как приметила, что он кручинный такой и спрашивает… «Что ты, царевич, так не весел?.. а? пурр-ква!»

– Да, сказал Царевич с досадою, тут попуркаешь!. Вот батюшка велел, показал всем женам нашим, его трех сыновей, выткать по ковру узорчатому! Братья обещались, дали слово за жен, да я знаю, они потешат батюшку, сделают, а я-то что ему принесу?

«И-их, царевич! так это-то печалит тебя?.. Плохи мужья, что за жен обещаются; хорошо, что ты ничего не сказал. Будь покоен, ложись спать, утро вечера мудренее!»

– Да, подумал царевич, то же нам и мудрец сказал, когда нас женить затевал, и удалося мне одному дело мудрое; да пусто в нем, яб его променял на дело совсем неразумное!

Однако послушался совета жены, с горя опять завалился спать.

А лягушка тем часом… скок да скок, квак да квак, да и сделала так… вскочила на окно, на задния лапки села и тоненьким голосом запела:

Ветры буйные Всех четырех стран Сослужите мне Службу верную! Принесите мне Скоро на-скоро, Что мне надобно, В нем нуждаюся!.. От овец волну, От лугов цветов, А с морского дна Золота песку, Из среды земли Ярких бисеров, – Чтоб соткать ковер Мне узорчатый, Чтоб потешить мне Друга милого!

Задули со всех четырех сторон ветры буйные: и волна цветистая и бисер блестящий, и золото светлое так в окно и посыпались, ровно зимняя мятелица. А лягушка все подобрала, уложила камушек к камушку, цветок к цветку, золотом обвела, волной выстегала, и глядишь: лежит ковер узорчатый, да такой, что уж, вестимо, где у нас такому быть… знамо, дело волшебное, так оно так и вычурно!.. А царевич спал не видал, как лягушка и ковер выткала, сготовила, и свернула его, уложила в свою корзинку плетеную, и сама на него села, как будто ничего не делала.

Царевичи Мартын да Мирон тоже просят своих жен показать смышленость женскую, выткать отцу-родителю по ковру узорчатому, и изготовить-де завтра к вечерне, в дальний ящик дела не откладывая! Девицы-невесты, жены царевичей, и так и сяк было поотнекиваться, нельзяль переждать недельку-место? Нет, говорят царевичи, никак нельзя, батюшка так велел, дело непременное… Вот мы вам накупили и шелков и волны цветной и бисеров, шейте как хотите, девиц прислужниц на подмогу возьмите, а по ковру непременно сделайте!

Так как царевичи Мартын да Мирон оба дружно жили, то и жен невест своих вместе свели: пусть-де их вместе работают, одна другой поможет, одна другой посоветует!

Но невесты-девицы не сладят, никак не придумают.

«Кабы мои нянюшки да мамушки были тут» говорит невеста, жена Мартына царевича, «чтобы они научили как делу идти, помогли-бы беде, рассказали бы, как начать и как покончать!»

– Кабы мамушка моя, да подружки-наемные девушки здесь очутилися, говорит Белопега, невеста Мирона царевича, то бы они горе наше поправили, все сами соткали и вышили, только бы сиди да поглядывай!

Но как теперь пришло будущим царевнам свой ум приложить, то они мерекали, мерекали, умом-разумом раскидывали – ум вишь хорошо, а два лучше того; ан нет, там и два ума не помогают, где руки не совладают. Придумали однако царевны вот что: «пошлем-де мы Чернавку посмотреть тихонько: ткет ли ковер невеста Ивана царевича, или и она так же горазда, как мы!»

Послали Чернавку подсматривать. И пришла она Чернавка с ответом назад и докладывает:

– Видеть я-де ничего не видала, да и видеть нельзя: невеста царевича Ивана сидит во высоком тереме, а слышать я кое-что слышала, хоть не совсем толковито, а догадалася: она царевна поет в терему песню заунывную, просит она ветры буйные, чтобы, видно, отнесли ее на родимую сторонушку, там-де, поет она, есть золотой песок и бисера самоцветные; и поет она еще, что соткала уже ковер на утеху своему другу милому!

«Как? вскрикнули царевны, неужели она ковер соткала?»

– Да, отвечала Чернавка, я из песни её все это выслушала.

«Так-им, сестрица, давай же и мы за работу примемся; авось хоть как-нибудь да сделаем!»

И давай царевны биться с ковром маяться; беда научит, как горю помочь, и, с помощью девки-Чернавки, смышленой швеи, смастерили царевны по ковру цветному; хоть узоры на нем незнамо покаковски наставлены, да красны-хороши, а что на них значится, не нам угадать.

– Ведь и много бывает таковых швей-невест: у батюшки в дому, рукоделье загляденье, и заморская швея кажись лучше не сделает; а вышла замуж, да как пойдет тачать, то такого тебе понаделает, что и знахарь не разберет. Видишь, примерно, что красное, а не поймешь что оно: цвет ли то вышит, роза алая, аль то жареной рак!

Вот и наши царевны свои ковры изукрасили так:

Царь Тафута в своих палатах похаживает, в окошко Тафута поглядывает, поджидает подарков от своих невесток нареченных, от которой-де будет удачи ждать.

Идет царевич Мартын, несет под мышкой что-то завязанное.

«Ну, молвил Тафута царь, видно будет прок: одна невестка что-то изготовила!»

Идет царевич Мирон тоже с узелком под мышкою.

«Вот и другой! царь Тафута думает, чтои-то не видать моего милого сына Иванушки?.. эх, неудача видно сгубила беднягу сердечного, видно напалась жена неработница!.. а добрый он малой, не в братьев тих, а вот ему за тихость какая оказия, жена не ладна!.. Видно кто смел, тот и. лакомо съел, а кто похилей, тот так поговей!.. эх, эх!.. Мудро на свете устроено!..»

Ан глядь Тафута еще в окно, идет его любимый сын, царевич Иван, и несет под мышкою тож. узелок, только маленькой.

«Ну», молвил Тафута, тяжело вздохнувши «помиру идти, так хоть тестом брать; авось и его жена что-нибудь соткала!».

Собрались царевичи, вышел и Тафута к ним. «Что дети скажете хорошего, рукодельницы ваши жены, или так-себе?»

– Да вот, батюшка-родитель, говорят старшие царевичи, вот, изволь посмотреть, вот что наши жены изготовили!.. не знаем как потебе, а по нас загляденье!..

Царь Тафута усмехнулся и вымолвил: «у меня на это побаска есть.»

4-я побаска царя Тафуты

Был жил один человек, торговый и ловкой малой он был по своим делам, все у него шло, как надобно; любили его все, кто равен с ним был, и уважали его все подчиненные, и он был с ними строг, правдив и взыскателен… а дома, противу жены – бывало боится вымолвить лишнее, и если видит беспорядок какой, только махнет рукой да вздохнет себе тихохонько… Вот так-то раз пришел он домой; целый день сердяга по торговым делам маялся, перехватить нигде не успел, голоднехонек; пришел домой поужинать, сел за стол, откусил хлеба с голодухи-то что ли, иль в самом деле хорош был, – он ему очень понравился… «жена! ты-чтоль пекла?»

– Нет, это я; отвечает мать. А разве хорош?

«Ну, не то, чтобы очень хорош, а порядочный!»

Потом подали щей ему; хлебнул бедняга, да как пустит ложкой по столу… «Что это», говорит, «это в рот нельзя взять, вы, матушка, что ли это изготовили?»

– Нет, это стряпня женина.

«А!..» взял муж ложку, еще щи попробывал… и давай есть: «нечто, говорит, посоля схлебаются!..»

Так-то и вы, мои милые, на изделье жен своих не больно дивуйтеся… иное ведь только мужу посоля схлебать, а человеку постороннему хоть на улицу кинь… ну, ну-те-ко, покажите изделья жен своих!.

«Развернули ковры свои старшие царевичи…

„Да, молвил Тафута, дельце не больно диковенное: у меня бывало в старые годы и бабушка слепая лучше страчивала… примерно, что это такое?“ спрашивает Тафута на ковер показывая.

Царевич Мартын говорит… Да что же, вестимо что: это дерево! А царевич Мирон говорит: нет, это птица зеленая!»

«Вот то-то, прибавил Тафута царь, то-то и есть, видно Бог-де весть, что в котомке есть… ну-ко царевич Иван, чем-то ты похвастаешься?..»

– Да что, батюшка, и показать, я чаи, совестно: мне жена завернула что то, говорит, – носи, не знаю хорошоль оно: не виня меня, а мне думается, что тоже что-то не больно ладное.

Развернул царевич Иван ковер… так все и ахнули: нитка к нитке, цветок к цветку, камушек к камушку… и красно, и красиво, и золото светит, и камни блестят самоцветные… ковер, как сложишь, невелик, а развернешь – целый дом покроет и с крышею!

– Ну, говорит царь Та фу та, ну любезный сын, жена твоя мастерица, рукодельница; нечего сказать: хоть бы такое дело и из за-моря вывезть, так и то впору!

Царевичи Мартын да Мирон стоят рты поразинувши, а царевич Иван забыл инда и уродливость женшшу: больно ему любо, что жена его сделала такую штуку диковенную, угодила его отцу-родителю!

Взявши ковры царь Тафута к себе, еще к своим детям речь повел:

– Это все-таки дело хорошее, что ваши жены сделали, что я велел, хорошо ли, худо ли, покрайней мере исполнили мое желание… Теперь у меня еще одна штука на разуме есть… сплести, соткать бабе дело не важное, а важное дело бабе стряпать уметь: изделье-рукоделье можно на деньги купить, а съестное, тому кто домком обзавелся, покупать никак не следует; стряпня дело бабье и в семейном быту дело нужное; из-за каши девка за муж идет, из за щей парень женится!

Так скажите-ко женам своим, чтобы они к завтрему испекли мне по хлебу здобному… да своими руками, уменьем своим, не советуясь с бабой-стряпухою… Ступайте-ж дети домой!.. Завтра я вашего хлеба-соли отведаю, и уж тогда поправде скажу, в которой из ваших жен больше смыслу!

Пошли домой царевичи Мартын да Мирон к своим пошли; а царевич Иван к своей лягушке отправился.

И хоть и весело ему, радостно, что она хорош ковер соткала, а сам он себе на уме все-таки призадумался: беда да и только; ковер смастерить дело хитрое, умному это не почем идет, а хлеб испечь – дело и простое, а трудное: тут-де надо и вкус иметь, вкус человечий не лягушечий!..

И пришел царевич Иван опять голову повесивши.

«Что с тобою, царевич? лягушка спрашивает, что ты повесил голову! пурр-ква?»

– Да новая задача, только не тебе смастерить: надо, видишь ли, здобный хлеб испечь, да такой, чтобы человеку по вкусу пришел!

«Ну что же, ложись спать! утро вечера мудренее; завтра увидишь!»

– Ну, подумал царевич, лягу, усну; авось приснится жена настоящая!.. эх, эх, хоть бы во сне повидеть, чего наяву нет!

Лег и уснул.

А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала, так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела.

Ветры буйные Всех четырех стран Сослужите мне Службу верную, Принесите мне Скоро на-скоро, В чем нуждаюся, Что мне надобно: От земли зерна Мукомольного, От росы воды Светло струйчатой, От огня тепла Непалящего; Еще воздуха Ароматного, Что потешить мне Друга милого!..

Зашумели ветры со всех четырех сторон и мука в окно посыпались, лучшая крупичатая, из какой только боярам в городе калачи пекут. Лягушка вскочила в печь и давай в поду ямку копать, выкопала, и муку туда высыпала, откуда взялась-полилась на ту муку вода, светлая, что слеза, а Лягушка давай тесто месить, а замесивши выскочила из печи и устье заслоном задвинула и тогда в печи сделалось жарко-тепло, как бы середь лета в полдень на солнышке.

В те поры же Мартын и Мирон со своими женами раздобарывали: ну-де штука, дело диковенное!.. Ваши ковры и туда и сюда, а ковер брата меньшего такая вещь, что и глядишь, так глазам плохо верится, а поразсказать, так словам и подавно нельзя веры дать… истинно дело чудное!.. Ну да пусто ее и с ковром, может она какая еретница-колдунья, глаза отводит, может вовсе на ковре таких вычур нет, какие там кажутся: а вот батюшка еще какую задачу дал: испечь вам всем велел для него по хлебу вкусному! ну, так, тут надо самим смак знать, а колдовство не подействует, вы в этом ее уж наверное переспорите: ваше дело женское: как, кажись, ладно испечь не сьуметь!.. Так изготовьте же к завтрему, мы вам и муки и дрожжей припасли.

Опять беда моим красавицам, что делать прикажешь, опять задача кажется мудреною. – Как быть, сестрица, – одна у другой спрашивает. – Ты умеешь ли печь, ай варить?

«У нас, отвечает невеста Мартына царевича, все съестное приспешники готовили!»

– А у нас – говорит жена Мирона царевича, – все стряпуха пекла.

Опять взяла их кручина, не знают как горю помочь. Призывают Чернавку и наказывают: – «иди опять к невесте Ивана царевича, подсмотри хорошенько, как и что она делать начнет!.. Да смотри же, не ври, не ушми, а глазами все хорошенько заметь!.. Как-нибудь ухитрись подгляди, проведай! не то одно из двух: или милость, или беда тебе!»

Пошла Чернавка, пришла к окнам царевича, слышит, что царевна опять что-то поет, только ветер слова разносит, слышно через два в третий, никак не поймешь!.. Как бы, думает Чернавка, повыше к окошку влезть?.. Догадалась девка смышленая, нужда научит калачи как есть, нашла, приискала молодую елку, сломила ее кое-как, к стене приставила, и ну по ней, как векша, к окну карабкаться… Лягушка месит тесто в печи и не видит, что за нею подглядывают; а Чернавка взглянувши раз-два, и прочь от окна; пришла и рассказывает.

«Ах, боярышни, что я видела, так и рассказать мудрено: царевны самой не видала я, а видела только, что ворочается в печи какая-то замарашка уродливая, нидать нивзять лягушка, только рост велик, и что же она там делает: выкопала ямку в поду, на клала теста да и месит там; а после заслоном печь и задвинула…»

– Полно-точноль ты это видела, не врешь ли, смотри!..

«Да что бы мне и руки и ноги свело и прочее, что бы и развести было нельзя, если я только вам соврать осмелилась…»

– Давай же, коли так и мы это сделаем! – молвили царевны промеж себя. – Ну, Чернавка, раскрывай печь, копай ямку, да сыпь муку, авось и у нас выйдет что-нибудь хорошее…

Сделала Чернавка как приказано, наклала муки, замесила тесто, закрыла устье печи заслоном и так все до утра оставила…

Хвать по утру в печь, вот те кисель, а не курица! Оно конечно и тесто и место есть, только хлеба не выпеклось, а лежит вместо его лепешка сушеная… да так прижарилась, что и от поду никак не отдерешь!

Как тут быть?.. на скорую руку хлеба нельзя испечь, пришло хоть купить, делать нечего!.. Послали Чернавку тихонько, девка спроворила: принесла два хлеба купленых, чужими руками изготовленных, да присоветывала верхнюю корочку осторожно содрать, да намазать хлеб медом и посыпать сахаром; авось-де никто не смекнет, что хлеб не свой, а купленой.

Царь Тафута в своих палатах похаживает, в окошко Тафута поглядывает, ожидает сыновей: что-де принесут они, что-де невестки настряпали?..

Принесли старшие царевичи хлебы печеные; принес свой хлеб и царевич Иван.

Царь Тафута прежде мастерство старших невесток рассматривает… «Ну, говорит, разглядевши толком, вижу, что это дело печеное не у вас в дому пеклось, а у вас только его смазывали!.. Хитры жены, лукавы, нечего сказать, а пути-толку в них едва ли есть; одно из двух: либо ленивы они, либо с малолетства ничему не выучены; надо их покрепче в руках держать, так и их руки станут рукодельными; умок в них есть, смыслу достало других провести!.. Ну-ко, царевич Иван, покажь-ко ты, что тебе испекла твоя суженая?.. неужели и её изделье на такую-ж стать?..»

Царевич Иван развернул свой хлеб и показывает… вот так хлеб!.. рыхол, что пышка, бел что снег, а как он еще при этом тепленькой был, то от него такой лакомой пар идет, что так этого хлебца откусить и хочется!..

«Ну, брат, сын, царевич Иван», молвил Тафута царь, «скажи спасибо жене своей, потешила!.. Хоть плотно я давича закусил, а этаким хлебом пойду еще позавтракаю!. Теперь пока кончено, дети; видел я уменье жен ваших, ступайте домой; завтра я еще вам одно объявлю, уж это будет последнее…»

Царевич Мартын и царевич Мирон, пришедши домой, хотели было загнуть женам по слову недоброму, да раздумали: «батюшка-де сказал, что наши жены через чур хитры, так как бы еще против нас, в отместку, чего не слукавили!..» – А сказали только царевичи, что жена царевича Ивана опять над ними верьха взяла, что царю Тафуте опять её изделье больше понравилось.

А царевич Иван, пришедши домой, инда прыгает от радости, и готов он чуть не расцеловать лягушку – невесту свою… рассказавши царевич Иван про все, что происходило у Тафуты царя, и что он братьям его сказал, спрашивает:

«Как это ты все так отлично сделать смогла, будучи лягушкою?.. Ведь тут и человеку нужно ума да разума… ведь этого не смастеришь кое-как, на живую пятку!.. Как ты порешила такие задачи мудреные?..»

– Как я это сделала будучи лягушкою, я тебе после скажу, а как и простыми людьми решались задачи мудреные, на это побаску скажу; буде в у году, то выслушай:

О том, как мужичек Вакул барина надул: как он делил одного гуся по почету и пять гусей поровну

Похвастался мужичек Вакул, на пиру подхмельком; кто говорит, что он это сдуру, а кто, что сумыслу. – «Еслиб, – сказал, – боярин поставил меня старостой, то я всему другой толк бы дал, то я никого бы не обнес не оделял, лишнего бы ни с кого не взял и ненужного бы никому не дал; умел бы делить кому по почету, кому по ровну!»

Донесли эти речи боярину; он говорит: – позвать мужика!

Пришел сермяжник, кланяется. «Что прикажешь, боярин милостивый?»

– Ну-ко, молодец-хваленый делец ты вишь в дележе всякому угодить горазд, вот тебе, для-ради примера, гусь жареной; раздели-ко его по почету между семьи моей! буде сможешь, быть тебе старостой, а не угораздишься, будет тебе, за похвальбу некошную, поученьице тошное… ну-т-ко дели!

Мужичек, перекрестясь, засучил рукава и давай делить.

«Вот ты, батюшка-боярин, как голова в дому, вот тебе головка гусиная; ты, матушка-боярыня, ближе всех к голове, вот тебе шейка, без неё ведь никакая голова не удержится; вы, два сынка нашего боярина, побежите вы в сторону далекую разных див смотреть и службу исправлять, как и батюшка-кормилец ваш, так, что бы скорей туда дойти да вернуться назад вот вам по ножке-бегунье – и стоять, и ходить; вы, матушки-боярышни… придет вам время-пора, что голубушки белые вспорхнете, полетите из дома родительского, так, что бы легок нескучен полет ваш был на гнездушки теплые, вот вам по крылушку!.. Разделил я вам гуся, а мне и нет ничего?.. Видно я мужик глуп, возьму же весь хлуп!»

Взял гуся под мышку мужичек, раскланялся да и вон пошел.

Боярин, боярыня и дети боярские так и покатываются со смеху… – Смышлен-де мужик, даром простак, кафтан-то у него сер, а ум-то видно не лукавый съел!..

«Постойте-ж, говорит боярин, задам я ему еще задачу одну, буде и эту порешит, то быть ему старостой: тогда уж видно будет, что он плут продувной и зародился на это!»

Велел опять мужика позвать.

«Ловко, говорит, ты по почету делил, сделай же теперь еще дележ, вот видишь: тут теперь пять гусей жареных, а нас с женой да с детьми шестеро, так раздели-ко ты этих гусей всем поровну… только ни одного гуся не рушь, а давай по целому!..»

– Благоволи же, кормилец-боярин, мне при этом и себя не обчесть, не для того, что бы мне, мужику-дураку, сметь стать в уровень с вашей милостью, а только ради того, кормилец ты мой, что бы мне дурню сошлось что-нибудь за хлопоты.

«Ладно, ладно, молвил боярин смеясь, ну пожалуй, будь ты седьмым, дели же всем семерым поровну пяток гусей!»

Мужичек, благословясь большим крестом двумя пальцами, опять принялся за дележ…

– Ты боярин один, да твоя боярыня с тобой, да вот гусь между вас, вот и трое вас!.. Вы молодые бояра двое сидите рядышком, вот вам гуся, и вас трое теперь; вам матушки-боярышни гуська положу и вас трое теперь надо считать, если с гуся начать!.. Остался я один, да вот у меня два гуся по сторонам, вот и я втроем!.. Теперь сами рассудите, если скажут: по тройке, значит поровну.

«Ах, пусто его!» инда вскрикнул боярин со смеха надседаючись. «Ну уж хват-молодец, пес его возьми! Отдать ему этих трех гусей да поставить его в старосты!»

Вот так-то мужичек-неротозей заслужил, своею смышленостью, титло почетное – старосты деревенского.

Так сам теперь посуди, – лягушка примолвила, – когда мужичек простой нашелся как из таких хитростей вывернуться, как же мне этого сделать не суметь, когда я готовлюсь быть царевною?..

Иван царевич вздохнул легохонько, вспомнив, думая, что его жена, по уму-разуму, всем бы годная, да, но роду-племени, лягушка болотная.

Но утру раным-рано ездят глашатые, трубачи усатые, сзывать бояр на пир к царю, что угодно-де ему своим хлебом солью попотчивать, своею лаской почествовать!.. А к царевичам скороход побег известить, что и они должны на пир идтить, да не одни, а с женами, что-де хочет их царь сам видеть да и другим показать!

Старшие царевичи ничего себе, знают, что их жены красотою не уступят никакой боярыне; и они только смекают о нарядах, как бы и что сделать получше, что бы они их отцу Тафуте, так же бы, как и им, понравились! А царевич Иван, как услышал такую весть, так чуть и не ударился выть голосом… «Ах, батюшки светы!.. да я и не ждал и не думал напасти такой!.. что со мною будет, осрамлюсь я совсем!.. тут ум-разум не поможет, и рукоделье ничего не сделает, хоть головою об степу стукайся!..»

Лягушка услышала, спрашивает: – что это, царевич?.. пурр-ква?

«Да вот поди-ти, зеленоглазая, какими глазами ты будешь смотреть на бояр и на батюшку? Вон он велел мне с тобою к нему идти… как мы это покажемся?»

Лягушка заквакала точно над ним хохочучи. – И-их, царевич, так это-то и крутит тебя? Ложись-ко спать, утро вечера мудренее!

Царевичу запривычку, завалился, лег, а сам себе таки-думает: «что-то теперь какую штуку загадала отпустить зверина болотная?.. уж не больною ли скажется, али тягу хочет задать?» Да так размышляя и уснул себе крепким сном.

А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела:

Ветры буйные Всех четырех стран Сослужите, мне Службу верную, Принесите мне Скоро на-скоро В чем нуждаюся, Что мне надобно: Красоту мою Красу девичью, Юность-молодость Настоящую, Платье цветное, Цветных каменьев, Чтоб уму подстать – Сердцу верному. Чтоб я нравилась Другу милому!

Зашумели, загудели ветры со всех четырех сторон, пахнули в окно… и начала лягушка свою шкурку скидавать, и вдруг стала наша лягушка…

Да позвольте об этом погодить-пока, а посмотрим лучше, как все к пиру готовится в палатах Тафуты царя, и как все бояры собираться стали, и как к пиру готовились.

Стучат, гремят своим оружием люди военные; гладятся, чистятся люди чиновные; хлопочут, суетятся люди царские; бегают стряпухи со приспешниками. Учинилось дело великое, дело большое, давно небывалое: царь Тафута, хочет на свой кошт пир задать, хочет сыновей оженить!

Еще солнышко вихра не выставило – уже все варилось, пеклось; а показало солнышко золотые кудри свои да лице полное – уже все вполовину изготовлено.

Съезжаются бояре с боярынями; старые попереду, молодые позадь; люди военные и чиновные в новых платьях, заново вытянуты; а простой народ без угомона шумит перед палатами Тафуты царя.

Вышел царь Тафута, отдают ему честь люди военные, кланяются в пояс люди чиновные, бояре с боярынями ведут с ним речи красные, а простой народ вопит, голосит с улицы: «исполать тебе Тафута царь!»

Цимбалы, гусли, гудки и всякая музыка и своя и заморская – гремят, шумят, выговаривают, что пир начался и потеха дивная.

Ждут царевичей.

Стучит, гремит по улице, едет… да не то, что вы думаете, едет не малый поезд: одни сани, а четыре коня, то едет царевич Мартын с женой своей… Приехали да вышли вон, а народ так и валит со всех сторон. Пошло шушуканье громкое и в народе и между бояр и меж всеми, кто и в палатах был, да кто еще и ничего не видит, и тот шумит: – «Ай царевич-молодец, экую кралю поддел!.. Да откуда он такую добыл себе?..»

Опять на улице стук и тон, а возничий кнутом хлоп да хлоп, опят едут четыре копя, а сани парные, то едет царевич Мирон с женой своей, и опять загул народ, опять дивуется: каждый кричит-божится, что в их царстве уже невест ни одной не осталось такой, каких повыбрали себе царевичи!

Ждут еще поезда третьего.

А царевич, между тем, пока вот какие штуки делает:

Встал он это сна, пробудился, зевнул, потянулся, да как вспомнил, что ему надо на пир к отцу-Тафуте идти, так его опять и прошибла тоска!.. А что будешь делать? рада бы курочка на пир не шла, за хохол поведут!

Встал царевич и смотрит, – лягушки нет. – «Вот так и есть, дала стрекача; нарочно видно меня и спать укладывала… Я слыхал, что и не у одной жены такие проделки идут!» – Только глядь царевич в левый угол, за кроватный занавес, ан там и стоит… Да полно, нет уже, где мне старику про такое рассказывать, это только тот парень поймет, у которого борода едва пробивается, да еще тот, у которого есть или была сердечная зазнобушка…

«Ах ты батюш… мат…!» царевич вскричал, сам не зная, что и молвить хотел. – «Да кто это такое сюда зашел? кажись и двери заперты, кто ж это такой?..»

Тут и вышла из угла красавица-девица, да не такая, от какой, примерно, голова вскружится, а такая, от какой сердце заболит… Да что и рассказывать! те молодые, про которых я прежде сказал, те сами поймут; а те, у которых никогда сердечушка не щемило, не всколыхивало, тем хоть сто слов напиши, хоть кол на голове отеши, не смекнут, не разгадают, что с царевичем сталось при этакой оказии… Стоит он, что столб верстовой, не двигаючись, а кровь-то, то к лицу белому, то к сердцу бедному так и мечется!..

Уж видно красавица-девица сжалилась, подошла сама к царевичу, взяла его за руки белые да и молвила:

– Что, мой милый царевич, можно ль тебе со мною явиться теперь к батюшке?

А царевич: «ма-ма-ма…» да бух на колени, да и ну читать наизусть скороговоркою – откуда, слышь, и речь взялась: – «Да ты моя раскрасавица, роза моя алая, лебядь моя белая, голубка моя сизокрылая, невеста моя желанная! по тебе-то я и сох и грустил, тебя-то я и искать ходил… да неужели и прежде это ты была? да ты было меня с ума свела!.. да мне и теперь все это неправдой кажется!»

– Вот посмотри, – сказала красавица-девица, – посмотри, вот и шкурка моя, которую я скинула! теперь веришь ли?

«Ох, верю, ей Богу, верю, право люблю и не лицемерю!..»

– А будешь ли ты также любить меня, когда я опять стану лягушкою?

«Да будь ты… тьпфу, скверно сказать; да будь ты хоть какою хочешь гадюкою, хоть водяною, хоть сухопутною, только после такой, как теперь, обернись, мне и нужды нет! я тебя буду и любить и нежить, и уважать и тешить, на руках тебя носить и ласки твоей просить, как милости!..» И прочее такое наговорил царевич, чего не скажет иной грамотей записной.

– Хорошо же, помни это, царевич, дуст будет слово закон. Видишь ли, что я тебе должна, сказать, почему я стала лягушкою и для чего мне должно долго таковою быть. – Я родом не лягушка болотная, а я, как и ты, рода царского, я царевна Квакушка, дочь Князя Индостана и Хитросветы волшебницы, много у моей матери злодеев есть; ей они ничего не могут сделать, так обещались меня известь, и по этому так сталося, что мать моя, Хитросвета волшебница, что бы спасти, сохранить меня, присудила мне в болоте жить, и быть болотной лягушкою, чтоб злодеи наши не признали меня и не погубили бы беспременно. Пришла мне пора замуж выходить и стала я просить мать мою, добыть, приискать мне суженого; мать прежде долго думала, никак придумать не могла: как дочь-лягушку выдать замуж за жениха стоющего?.. такой задачи и в волшебных книгах мудрено отыскать!.. И долго она думала, да может и век бы этого не выдумать, еслиб на ту пору не вспала мысль мудрецу вашему – заставить вас стрельбой себе жен добывать. Мать моя, Хитросвета волшебница, услышав эту весть, несказанно обрадовалась, явилась ко мне, рассказала все, и обещала стрелу одного из царевичей непременно занести в болото мое. А как дальше все ста лося, тебе ведомо; и теперь я, царевич, невеста твоя!

Царевич Иван обхватил руками царевну Квакушку, и про царство-государство и про пир забыл; так около царевны и увивается, так и хочет зацеловать ее чуть не до смерти. Царевна хоть на ласки и податлива, и сама царевича поцелуем не общитывала, однакож, целуясь-милуясь и молвила: – Пора же, царевич, нам и к батюшке! ведь нас там теперь давно дожидаются.

А царевичу теперь хоть трава не рости; – «пусть, говорит, пождут час-другой, я такого счастья чуть не полвека ждал!»

Однако царевна Квакушка, вполовину силой, вполовину ласкою, заставила царевича образумиться, уговорила его на пир поспешить; и когда они совсем снарядилися, молвила: – Помни же, царевич, не запамятуй, что я ради тебя да твоего батюшки становлюся царевной, как надобно; а завтра должна опять свою шкурку надеть, должна опять лягушкой сделаться, что бы не признали меня мои вороги, я должна быть дотоле лягушкою, доколь мне велит моя матушка, мудрая Хитросвета волшебница.

Сказавши это и на пир пошли.

Так мудрено ли, что при таком нежданном случае, при таких сладких речах царевича с царевною, их заждалися на пиру время долгое. И царь Тафута хотел опять посла посылать;но…

Вот и третий поезд катит в четыре коня; от любопытства, иль от радости, что дождались наконец, и из. палат-то все повыбежали; только царь Тафута да старшие царевичи в покоях осталися.

Как вышел царевич, да вывел невесту свою, тут… Да что и говорить, если уже один человек диву дался, то у сотни людей и дивованье сотенное… только и слышно и видно в народе, что поахиванье да руками размахиванье.

А один смышленый скоморох, глядючи на царевну Квакушку, не вытерпел, гудок схватил да тут же и песню сложил – уж не осудите его, на скорую руку изготовлена;

Черевички Невелички, Ножка Востроножка! Ручки-штучки, Глазки с лаской, Щечки – Что цветочки. Бровки, губки У голубки – Так бы И украл бы. Не девица, Пава птица! Ступит – Сердце сгубит!

В как вошел царевич Иван в палаты с своею невестою, то царь Тафута хотел было его пожурить порядком, да раскрывши рот и остался так чуть не на полчаса, царевичи старшие глаза повыпучили, а царевен, невест их, инда дрожь проняла.

Ну уж тут, вестимо, ради этого дива, пошла потеха, пир горой! Царь Тафута сам не свой, что его сыну любимому досталась такая женка красавица! А об царевиче и слова нет, он и пира не видит, все на свою невесту глядит, на свою любушку, чудную царевну Квакушку.

Посеред пира, отвел царь Тафута царевича Ивана в сторону, и спрашивает: – Скажи, милый сын мой, чего ради ты боялся мне показать невесту свою, и говорил, что она такая, что и глядеть на нее нельзя? Да по мне ее краше кажись и на свете нет, она разве-разве уступит в красоте жене моей, вашей матери-покойнице!.. Что же ты находишь в своей невесте страшное?

Царевич Иван ничего не потаил от отца, все рассказал как дело было, как он стрелу затерял и лягушку взял, как он об этом каждый день горевал, и как, неждапно-негаданно, эта лягушка обратилась красавицей-девицей, стала царевной Квакушкой, и как она снова лягушкой сделаться намерена, не смотря на то, что, как видится, этот наряд ей лучше идет, нежели шкура лягушачья!

– Что же ты намерен делать? – спросил Тафута царь.

«Да и сам не знаю, батюшка, обещался я жены слушаться, а как вспомню, что она будет лягушкою Бог весть до коих пор, то так мороз по коже и начнет подирать.»

– Пожди ж, молвил Тафута царь, позовем мудреца нашего, какой он нам совет даст; мне, признаться, и самому не любо, чтоб моя невестка любимая да была бы болотной гадиной.

По мудреца посылать было ненадобно; он, как боярин, тоже тут на пиру был; только его кликнули, он и явился тотчас. рассказали ему про такое дело чудное-досадное, и мудрец подумал, подумал, да и выдумал… «Ба! да что это за штука мудреная!.. да ты просто, царевич, сходи теперь домой, да сожги эту шкуру лягушачью проклятую, вот царевне рядиться будет и невочто!»

– А что, и точно, – молвил Тафута царь. И Иван царевич тоже рад этому умыслу; вышел украдкой в сени потом на двор, да бегом домой; схватил шкурку царевны Квакушки, и кинул в печь, а сам как ни в чем не бывал, воротился опять пир допировывать.

Попировали гости, потешились; пора, говорят, молодым и отдых дать, и царь Тафута тоже мыслей тех, а царевичам и подавно того желается.

Простилися все с царем Тафутою, благодарствовали его за хлеб за соль, за почесть дорогую, милость царскую, и отправились по домам, кто на конях, а кто пешком; кто просто так весел, а кто под хмельком; кто с женой, а кто одинехонек. Ведь и в те поры, как и нынче, у людей была судьба разная!

Старшие царевичи с своими невестами пришли домой, поспешили поскорей раздеться да лечь отдохнуть, успокоиться, а чтобы никто не потревожил их, и двери на крюк заперли крепко на крепко!.. Так же думал поступить и царевич Иван, ан дело вышло иначе: не думал он не гадал как в беду попал, как на льду подломился добрый молодец!

Пришел домой царевич с женой; только вошли, он было и дверь на крюк, а царевна Квакушка хвать под кровать, ан шкурки и нет…

«Царевич! где шкурка моя?» спрашивает жалобным голосом царевна Квакушка Ивана царевича.

– Не знаю, моя лебедушка, голубочик мой!.. видно запропастилась куда-нибудь; ну да полно искать, завтра сыщется!.. Теперь уже поздно, дрема берет; пойдем-ко приляжем; ведь ты, царевна, устала чай…

«Царевич! царевич! где шкурка моя? куда ты девал? отдай ее! что ты со мною делаешь?..» говорила царевна Квакушка еще жалобнее прежнего.

– Да почему же мне знать, ласточка моя, конопляночка; ну где ты положила, там видно и лежит она. Пойди же, усни-ляг, завтра вдвоем авось найдем!..

Царевич было-миловать, целовать, ласкать, увиваться, куда тебе!.. Заплакала царевна, что дитя малое, а сама все упрашивает…

«Иван царевич! отдай мне шкурку мою! куда ты девал ее, куда спрятал ты? мне нельзя жить без неё!.. Отдай мне ее!.. будь добр, милостив, пусти меня шкурку сыскать, где она? где шкурка моя?..»

И больно взяла жалость царевича Ивана, и не рад он, что послушал совета чужого, сам заплакать готов, да уж и то у него слезы на глазах показалися, а царевна все более плачет, все жалостней просит и умаливает, чтобы он ей её шкурку отдал. Не вытерпело сердце у Ивана царевича, обнял он царевну Квакушку, и поведал ей вину свою, сказал ей про поступок свой, что, желая ее всегда видеть таковою, какова она теперь, сжег её шкурку лягушачью…

Взвизгнула царевна Квакушка диким голосом, услышав такую весть, и кинулась прочь от царевича… Царевич Иван хотел ей еще какое-то слово в утешенье сказать… только вдруг одолел его крепкий сон, и он повалился на постель что сноп.

А царевна Квакушка, вскочила на окно, пропела какую-то песню своим ветрам-помощникам, и вмиг обернулась серой утицей, взвилась-полетела, и след простыл!..

Только оставила после себя грамотку, а в той грамотке значилось: «Прощай, царевич Иван! не смог ты своего слова держать, не умел меня удержать, прощай!.. Долго мы не увидимся, а может расстались на веки вечные!.. Если хочешь отыскать меня, то ступай, поезжай за тридевять земель, в тридесятое царство, заморское государство, там быть может и найдешь меня.»

Позвольте же, господа честные, люди добрые, приостановиться и мне, старику, да отдохнуть немножечко! хоть конец уже и недалек теперь, да усталому последняя верста длиннее пяти первых кажется: дозвольте же дух перевесть и собраться с новыми силами: я вам скажу поправде, что вот тут-то дело не на шутку пойдет!

На другое утро после пира царского, спят все прохлаждаются, а те, кто рано встал, опять пира дожидаются… Ведь в старые годы и малый пир по неделе шел, а тут уж думали, ему и не будет конца.

Так вот встает после пира православный народ; кто уж умылся, пригладился, кто только с постели встал, да потягивается, а кто еще храпит-спит, хоть водой обливай, не добудишься; всякой молодец на свой образец, у всякой-де птички есть свой напев.

Да вот… идет прежде шептанье, там говор пошел, а там и просто голосить начали, что-де у Тафуты царя что-то в хоромах не доброе, после пира веселого подеялось что-то печальное!.. А чтобы такое?..

Некуда правды девать – вострая правда, что шило в мешке, неутайчива, совсем вон не выйдет, а миру покажет себя; уведали, узнали православные, что стряслась беда нежданая, пропала невеста у младшего царевича!..

Да и как не узнать: раным-ранешенько прибежал царевич Иван к отцу-Тафуте царю; еще тот почивал на радостях, а бедный царевич плачет, рыдает, голосом воет, причитает, у крыльца палат убиваючись!..

«Пропала невеста моя, желанная!.. Горе мое лютое, голова моя безталанная!.. что мне делать, как мне быть, где мне невесту царевну найти?.. Пропал я без неё, жить не могу! Отдайте мне ее, люди добрые! отыщите ее, люди мудрые! скажите, посоветуйте, люди смышленые, где мне найти, сыскать мою любушку, мою дорогую милую царевну Квакушку?..»

Всполошились все в покоях Тафуты царя, и сам он, услыхавши, бежит, спешит, спрашивает: «что такое подеялось?.. что за шум, за гам, за голоса жалобные?..»

И увидал царь Тафута любимого своего сына царевича, что убивался и плакал горько-навзрыд. И поведал царевич отцу-родителю свое горе великое, свою потерю не малую.

Царь Тафута опять мудреца за бока, призвал его; прежде поругал-потазал порядком, зачем он совет дал шкуру сжечь, от этого-то-де все и сталося; а после стал совета спрашивать: как такой теперешней беде помочь?

Мудрец удивляется, как это из такого пустого дела, что сожгли шкурку лягушечью, такая красавица царевна тягу задала?.. Да, говорит, еслиб, примерно, у меня жена была, да уродилась бы она безобразною, да я бы, по своей премудрости, содрал с нее шкуру да сделал бы из жены девицу хорошу что куколка; так, кажись, она сама от такой радости бы и с места не сошла, не только за тридевять земель ускакать!..

– Ну, сказал Тафута, что пустошь врать, тут нечего городить безтолковщину, мерекать: кабы, да еслибы, бритоли, стриженоль, все голо; дело в том, что царевны нет, так лучше подумаем, как ее возвратить.

«Надо потерпеть подольше», сказал мудрец «может и сыщется.»

– Долго терпеть не беда, а было бы чего ждать, примолвил, Тафута царь, сидя с вершей на берегу, не залучишь плотвы-рыбицы, а надо самому за ней в реку идти.

«Так просто, говорит мудрец, просто плюнуть на это дело, если мудрено оно, да и пойти отыскивать другую невесту себе; белый свет ведь не клином сведен, можно добыть всякой всячины, лишь бы охота была.»

А царевич, услыхав это, и руками и ногами… «И ведать не желаю и знать не хочу, не стану невесты отыскивать, – эту подай, что прежде нашел, а не будет ее, и мне на свете не быть!» Да вымолвив это, опять так-таки и завыл голосом; инда и царя Тафуту слеза прошибла и мудреца жалость взяла.

Подумали, подумали, да на том и покончили, что присудили царевичу по его желанью ехать в путь – царевну отыскивать.

И царевич Иван как бы утешился, простился с отцем-родителем и отправился за невестою своей, за царевною Квакушкой… эх, горе наша гречневая каша: есть не хочется, а кинуть жаль!

Едет, скачет царевич Иван на бойком вороном коне, держит путь прямо не сбиваючись, едет на восход красна солнышка. Прямым-де путем дойдешь куда-нибудь, а кривым заблудишься. А лукавое навождение шепчет на ухо царевичу: «поверни царевич в сторону, поезжай царевич под гору, буде не заблудишься, так вернешься назад до дому, а все прямо поедешь, приедешь в тупик, так, что некуда и ступить…» царевич едет, не слушает, едет прямо, держит путь на восход солнышка.

Вот, ехавши царевич близколи, далеколи, долго ли, коротко ли, приехал в такое место, что коль хочешь – вернись да прощай, а не хочешь – с конем простись да пешком ступай: такие овраги, буераки, да крутояры да обрывы, что надо тут великую силу, и ловкость и сметливость, чтобы пробраться в даль…

«Все испытаю, пройду везде», говорит царевич сам себе «а постараюсь прямым путем иттить, постараюсь прямиком-правотою найтить мою невесту любушку-царевну Квакушку!»

Слез он с коня доброго, дал ему волю, пустил на свободу: где хочешь гуляй, ступай в поле чистое, ал в дремучий лес, аль назад вернися, если хочется! А сам пошел чрез овраги, чрез буераки по трудной дороге.

И долго он шел так, бился-маялся, переплывал реки быстрые, переправлялся чрез болота тонкие, продирался сквозь кусты частые терновые, сквозь леса темные-дремучие… и не заблудился он, прямой путь на восход солнца держучи, и не утомился он царевны отыскать надеючись…

Чрез время немалое, прошедши путь дальний и проведши в дороге дней число довольное, вышел царевич на поле широкое. И поле то маком позасеяно, цветами пестрыми изукрашено… и клонит дрема царевича и хочется ему соснуть-отдохнуть, от пути-дороги дух перевесть; но видит он, вдали что-то чернеется… перемогает себя царевич, переламывает, не хочет он остановиться прилечь отдохнуть; а хочет доведаться: что это в дали чернеется?.. Ведомо чего царевич отыскать надеется.

Подошел царевич, дивуется: стоит избушка на курьих ножках, шевелится-ворочается… царевич слыхал, что есть-де в иных царствах таковые хатки строются, так он это вспомнивши поговорку и вымолвил:

Избушка, избушка! Стань к лесу задом, Ко мне-передом!..

И по сказанному, по приказанному избушка перевернулася, стала задом к лесу, передом к Ивану царевичу.

Ступил царевич на крылечко, вошел в избу, сидит подле печи баба-Яга, старушка почтенная, сидит она дело делает: лен прядет, нитку ведет, песенку поет, думу думает; а вошел царевич, встречает его словами приветными:

«Здравствуй, царевич Иван! откуда Бог несет, куда твой путь идет и волею, аль неволею?..»

– Не льзя сказать, чтобы вольной волею, а больше таки своею охотою, бабушка!

«Да охота пуще неволи, родимый мой, а какое дело с тобой случилося, какая беда приключилася, что ты идешь нет и в такую дальную сторонку?..»

– Да вот так-итак, молвил царевич, и рассказал ей всю правду истинную; что вот-мол, виноват, покорыствовался, чего нельзя, а я сделать хотел, думал с барышем остаться, ан в наклад попал!

«Так, царевич» поддакнула баба-Яга, на незнамый прибыток надеяться нечего; однажды вишь было так…

Побаска первой бабы-Яги

Ставила баба в печь двенадцать пирогов, а вынула, видит тринадцать их; баба было, сдуру, радехонька: она думала пирог пирога родил, ан, поглядит, одного розарвало… Вот-те тетка находка, держи-тко карман!.. и пирог то негоден и начинки нет.

«Так-то и с тобой знать, царевич-свет!.. Ну, да то хорошо, что неутайчив ты: рассказал мне всю правду сущую; за то я, как смогу помогу; только смотри и сам не плошай!.. Видишь ли: знаю я царевну Квакушку и знаю её матушку, Хитросвету волшебницу!.. Добра и умна она, а кто провинится не потачлива!.. Ну да не робей, царевич, взойдет солнце и к нам на двор, этому делу еще у тебя побывать в руках, что затеял, авось дождешься. Скажу я тебе по правде, только выслушай, и мимо ушей не пропускай тех речей! Бывает у меня невеста твоя, царевна Квакушка, прилетает ко мне она серой утицей и садится вот тут, окол меня; подстереги ее, сядь хоть под стол да прикройся столешником, и только она прилетит, старайся поймать, ухватить; схватишь держи, не выпусти, хотя и будет она на разные манеры перекидываться; как умается да натешится, оборотится вертепом она, ты и хрясь пополам, тогда и станет твоею царевна Квакушка!»

Царевич чуть не в ноги бабе-Яге, – ах, ты моя раскрасавица!.. Да я тебе за это сошью телогрейку штофную, али кофту куплю шитую… и платок, пожалуй, и всякой всячины!..

«Спасибо, ненадо; я ничего, царевич, себе не потребую, это не то, что у и с, али где там водится, что старые старухи возами берут, когда молодых да вместе сведут, у нас в степи не бывает так!.. А ты лучше ляг себе, усни-отдохни до завтрого, а там уже будет так, как я сказывала!»

И напоила, накормила Яга царевича, и спать уложила, и разбудить в пору обещалася.

Чтож, и действительно: уснул ли царевич, али нет еще, а вдруг его баба-Яга толк под бок: «Вставай-ко царевич Иван! летит серая утица!» Так и вскочил царевич наш, точно его холодной водой вспрыснули, зараз пырь под стол!

Прилетела серая утица, села она окол бабы-Яги – я начала свои перушки обирать-общипываться; а царевич не спал, не зевал… Как хватит за крыло серую утицу и выскочил из под стола и стоит-глядит, как-то вывернется?.. Серая утица закрякала, рванулася-встрепенулася, глядь в руках у доброго молодца!.. пришло ей невзгодье великое: или убиться, смерть получить или отдаться, покориться доброму молодцу!..

И стала уточка перекидываться, серая перебрасываться и голубкой сизокрылою, и малой птицей синицею, и тьпьфу дурно вспомнить, мокрой курицей!.. а царевич все держит за крылошко… И стала она перекидываться на другую стать, разной поганой зверюкою… и вдруг метнулась, стала змеей, скверной гадюкой шипучею!. Испугался царевич и выпустил, и вспорхнула из окна серая утица!.. Тут-то царевич Иван и вспокаялся, и сам себя он ругал и баба Яга пеняла не мало, зачем царевну Квакушку из рук упустил.

– Ктоже думал, молвил царевич в оправдание, что невеста моя мне змеею покажется?

«Да ведь твое дело было выждать, чтобы она в твоих руках вертеном была!» примолвила баба-Яга.

Ну да так-сяк, а дело потеряно, за хвост не удержисься, коли гриву упустил, идет пословица; думай не думай, а деньга не грош!

Баба Яга говорит царевичу:

«Теперь как царевич хочешь, так и делаешь; в руки давала, а ты брать не умел; так, если не желаешь опять твоей невесты искать, то домой вернись, я дорогу покажу, а если еще хочешь маяться, то я могу совет тебе дать и путь показать, больше от меня ничего не спрашивай.»

Царевич опять куда тебе! на тот свет, говорит, пойду, а царевну найду; только удружи, путь укажи!

«По мне пожалуй» отвечает Яга, «от чужого труда меня пот не проймет, иди себе! А вот-те, на дорогу, ниток клубок, выйдешь из хатки, так кинь его и куда он покатится, то и ты иди в ту сторону… и придешь ты чрез время немалое, может и чрез несколько днейночей, а может и неделей не управишься, придешь ты к другой избушке, к такой же, как моя, так же выстроенной, и найдешь ты там вторую сестру мою; ее спроси, что она тебе скажет посоветует, то ты, если исполнишь, как надобно, то быть таки царевне Квакушке женой твоей!..»

На ту речь царевич поклон да и вон – некогда тут мешкать перчетверживать, надо скорее жену добыть, увидеть опять ненаглядную, прижать ее к сердцу верному.

* * *

Побежал наш царевич опрометью и хоть не нагонит клубка, все царевичу кажется, что лениво клубок катится; и часто бегучи царевич остановится, да что-то руками цап-царап!.. а после плюнет, да и вымолвит: «тьпьфу ты пропасть, так и мерещится, что ее ловлю!»

Долго ли наш царевич бежал, неведомо, а прибежал таки ко второй избе, и, хоть больно царевич на пути умаялся, а сей час же проговорил, без отдыха:

Избытка, избушка! Стань к лесу задом, Ко мне передом!

И взбежал по лесенке не отдыхаючи и, увидевши другую бабу-Ягу, говорит о здоровьи не спрошаючи… что вот, мол дело так и так; то-то со мной случилось, затем-то пришел, того-то вот хотелось, а вот это нашел… и уж, конечно, все и старое и прошлое, и по молодости, как бы по глупости, рассказал и то, что вперед сделать намерен, если царевну найдет…

Вторая баба-Яга, тоже старушка степенная, начала говорить, куда грамотному: «Погод, подожди, царевич, дух переведи!.. не поймал медведя, а из его шкуры шубу кроит мерекаешь!. Эх, ведь то-то молодость болтлива, заносчива, говорит про ягоды, когда и цвету Бог весть быть ли на дереве!.. Ты пожди-ко, посмотри, да выслушай… раз ты преступился, второй оплошал, коль в третий промахнешься, в четвертый не жди пути: ошибиться раз-два, дело не важное; а соваться на скору-руку, опрометью, не значит ошибка, а просто дурь! совок да не ловок, худа похвальба!.. а конечно, идет пословица: кто вишь, в 20 не умен, в 30 не женат, в 40 не богат, в том нет пути!.. да ведь эта пословица умышленная, поговорка двулишневая, кто попристальней взглянет, так тотчас смекнет, будет согласен; что хорошо-де слыть умным и женатым богатым быть… да всем де этим вместе хорошо сделаться, а дожидаться штуки десять лет и тоска возьмет и неудобство в житье будет великое! Так-то царевич Иван, вот что!..»

– Как же это, молвил царевич; мне вот так и мерещилось, что я вижу царевну как на ладони у себя!.. А теперь погляжу, Бог весть где искать ее!

«А знаешь ли что», прибавила баба-Яга, «знаешь ли, что я тебе скажу…»

Побаска второй бабы-Яги

Шли два парня молодых из далекой деревни до городу; и один из них был не то что хвастлив, а чер-чур опрометчивый; на чтоб ни взглянул, так уж и говорит, что оно тут и есть! Вот первый молвил: что это в дали чернеется?.. никак изба стоит? А другой тотчас: «ан это комар сидит!.. Даром далеко, а вишь я вижу как хорошо!» Да хотел показать, ан и в самом деле то комар ведь был, только сидел он не далеко, а у него ж на носу!..

Так вишь и теперь все дражнят того парня да подсмеивают: думал-де комара видеть за семь верст, а комар у него на носу сидел!

Так-то и ты царевич Иван близко сможешь комара поймать… только не обещай никогда лапти сплесть не надравши лык!

И баба-Яга разузнавши все подробно от царевича, где он был и как поступал, с своей стороны такой же совет дала, тому же царевича настроила: сказала, что и к ней царевна прилетит и чтобы царевич ловил ее, и держал бы, из рук не пускал…

И царевна прилетела тем же порядком, что и к первой бабе-Яге, и царевич поймал ее… и опять случилась тоже история: упустил царевич, хоть не сам собой, а её же лукавой хитростью: перекинулась она вишь налимом, рыбой скользкою, да и юркнула из рук!

Пришло царевичу хоть волком взвыть, да вторая баба-Яга его утешила, опять искать царевну настроила, дала ему опять ниток клубок – и пустился царевич опять со всех ног, бежать по пути надсажаться, своей милой невесты царевны доискиваться!

Сначала он было все тоже вбежки да вбежки, а после приумаился; шажком пошел, да и стал толком раздумывать: как бы царевны опять не прозевать, не спроворить недоброе, не дать ей снова вывернуться!.. постой, думает он, на другой манер поверну, если так пошло: будет она делаться птицею, за крыло возьму, станет змеей, удержу за голову, а перекинется рыбой скользкою, за жабры схвачу!.. уж ни страху не поддамся, ни ловкости не сделаю!

Да так размышляя, думая, хоть и шагом шел, скорехонько к третьей избе пришед.

Опять…

Избушка, избушка! Стань к лесу задом, Ко мне передом!

Перевернулась избушка, царевич вошел, не кинулся прямо расспрашивать и скороговоркою все прошлое пересказывать, а поклонился чинно третьей сестре, старой седой бабе-Яге и приветствовал словом учтивым и ласковым.

И третья Яга приняла царевича ласково; прежде отдохнуть пригласила, потом употчивала, а уже там и стала распрашивать о пути дороге царевича и от чего он кручинный такой.

Царевич толковито и ясно всю правду сказал, и просил совета и помощи.

«Да для чего ж тебе было делать на перекор умной жене?» спрашивала Яга царевича «ведь она видно лучше тебя знала, для чего ей была шкурка нужна?.. ну, посуди, хорошеель ты это дело смастерил?»

– Вижу, я это теперь и сам бабушка, да что станешь делать: умный мудрец присудил, а я по его совету и сделал так, виноват, подурачился!

То-то подурачился, поребячился, несмышленым прикинулся, ан вот тебе и довелось беду бедовать!.. Из-за такого дурачества да ребячества выходит часто дело не больно хорошее… Да вот ты пока сядь да поешь, а я тебе на этот счет и расскажу побасочку, о том

Побаска третьей бабы-Яги. Как два мужичка поребячились

Пошли два мужичка, Сидор да Карп, пошли они на поле в рабочий день; ну, вестимо, поработавши и перекусить захочется; человек из того и живет, что пьет да жует; а как поле то было не близко, что и зачастую водится, так за съестным-то домой не бежать же стать; то и захватили они с собой что могли. Жали они в поле, или косили, или сжатые спопы в кучу носили, уж не ведомо какой работой заяедывали, только она у них сначала очень весело шла; а главное, как думаю, от того она шла весело, что у них был лакомой обед припасен: накануне-то, видите, была пирушка в селе, и пирушка знатная, богатая, чуть ли еще не сватебная, так они, мужички, Сидор да Карп, и взяли, утаили там чтоль, или так выпросили, а взяли, добыли разные остатки лакомые: и полпирога с морковью подового, и вотрушку здобную с творогом, да еще и яловиченки, аль свежины чтоль, да уж, некуда правды девать, и винца-горелки стащили таки, так на такой здобный обед надеючись, они так себе и поработали весело; а может поработавши немного уж и хватили по чарке-другой, так им теперь и сполагоря, и работа спешна и душа весела, хорошо на животе и на сердце.

Отработавши и вздумали мои мужички потешиться. «Давай, Карп,» Сидор говорит, «давай, поребячимся, вспомним годы старые, и будто мы дети малые давай играть, пока отдых пройдет!» Карпу это куда показалось весело. – Давай – говорит – в самом деле, что сложа руки сидеть, работа не умаяла нас!

Вот и давай они на ребячью стать, прежде картавить, разговаривать, как маленькие, там игры заводить. Сидор говорит, мальчишкой малым прикидываясь: «Калпушка! давай иглать! – позалуй, Сидолка, давай игллать!» – отвечает Карп. Вот и зачали и в гихорду и в коршуны… Да двоим, известно, не ловко эти игры вести, то Сидорка и выдумал: – станем-де лучше в клинки играть, – ну и начали; игра не мудреная, а утешная: начертили они наземи четыре черточки одна к другой, так, как бы вот, примерно, окно небольшое чтоль, да и положили туда маленькую палочку, клинушком с одного конца, а другой длинной палкой и бьют по клинушку, да так хитро, что как палочка-то вскочит, то он и наровит еще по ней раз задать, чтобы ее подальше отбросило, а коль два раза стукнет, то это сдвоил говорит, и уж за два раза так и считается; один ударит по палочке да отобьет ее, а другой, с того места, где упала она, и наровит ее кинуть да попасть в те четыре черточки; и буде он попадет туда, то уж он станет бить, а другой побежит за той палочкой, а буде не попал, то опять тому ж бить, и все тот же себе и разы насчитывает. Вот, кто понаделает прежде столько раз, сколько по уговору надобно, там десятка два или три что ли, то тот и выиграл, а кто не сделает, то ему за вину на одной ложке скакать, от тех четырех черточек, до того места, куда первый добросит малую палочку, большой палкой по ней ударивши. и должен тот, кто проиграл, прыгать на одной ножке до места показанного не останавливаючись, на другую ногу не переступаючи, а не то придет сначала бежать: а кто выиграл, бежит за ним да его поддражнивает, что бы он на другую ногу переступил, да что бы снова от черты скакал; бежит да хворостинкой его по ноге прихлыстывает, да голосит насмехаючись:

Кисель ноги подъел, Киселя захотел; Теки, теки Кровь-руда!.. Кисель ноги подъел, Киселя захотел!..

И тому, кто проиграл, хоть досадно, а прыгает, что делать, уж обычай такой, хоть будь старший брат родной, а попрыгаешь, в игре и батюшка товарищ!

Так-то и Сидор да Карп, играли да потешались. Надоело и это. «Постой, говорит Карп, погоди, я добегу до леска да сучьев наберу: мы лучше будем в городки играть, а то эта игра прискучила.»

– Ну ин-беги скорей!

Побежал Карп, да что-то и долго там запропастился, видно все покрупнее выбирал… А Сидор думает, что бы ему сделать пока, да и вздумал: дай-де я не много полакомлюсь, тихонько кусочик вотрушки стащу, как бывало мы маленькие!.. и подшел где обед лежал; откусил вотрушки, еще хочется, откусил еще, больше позыв на еду… съел всю, и пирога захотелось ему!.. Сидор был податлив на лакомое, принялся уписывать, глядь, в пять минут обеда как не было… тут только Сидор и спохватился: – ах, ведь Карп-то ничего не ел!.. – Да делать нечего!..

А Карп бежит из лесу с охапкой сучьев, такой веселый. – «Ну, Сидор, каких знатных набрал, давай городить!»

Вот и начали, только бедного Сидорку дрема берет. – Мне, Карп, – говорит, – что-то не хочется, не лучше ль соснуть! – Карп уговаривать, – да что за сон, да к чему это?.. однако Сидора так сон и валит с ног.

«Так, погодиж,» сказал Карп, «давай пообедаем! а у нас обед знатной, лакомой, у меня слюнки так и текут на него!»

– Я уж пообедал.

«Как, без меня-то?»

– Да больно захотелося.

Хвать Карп где обед, ан только место, а теста нет!.. Так и взбеленился наш Карп, ругает Сидорку на чем свет стоит, в самом деле у бедного живот подвело. А Сидор одно говорит: – я это так, поребячился!

Как ни бранился Карп на Сидора, а тот все молчит; да прилегши на траву и заснул, игрою-то умаявшись. Не спалося только Карпу, на тощий живот знать сна не придет, и больно ему досадно, что его так Сидорка надул. Вот Карп и выдумал: взял, разложил хворост, да нелегкая его знает, где-то огню добыл, да покуда Сидорка спал, а Карп его кафтан и спалил, сжег до тла, «вот, говорит, и моя взяла!»

Проснулся Сидор, пора домой; ищет кафтана, что ради тепла снял, а кафтана не находится…

– Карп!

«А что?»

– Да где мой кафтан?

«Я сжег.»

– Как сжег?..

«Так-таки просто, взял да и сжег.»

Глядь Сидор в сторону, и впрямь, от его кафтана только одни полы валяются обгорелые… Так Сидор и завопил: – Ах ты, чтоб-те розарвало!.. да для чего ты это сделал?..

«Для того ж, для чего и ты мой обед съел: я поребячился!»

Как кинется Сигдор на Карпа, ну его в потасовку возить, и Карп тож не дурак, давай сан отделываться…

Подставили себе фонари, волосья повытеребили, а беде не помогли! да еще их же, узнавши эту историю, вся деревня на смех подымала!..

И с тех пор, как увидят бывало у кого фонари под глазами, или другое что на лице не ладное, то и спрашивают: «что, аль поребячился?»

«Так видишь, или нет,» прибавила баба-Яга, «ребячество да дурачество, как и всякая глупая игра, не доводят до добра!»

– Да, да; – молвил царевич, печально покачав головой; – вижу я это, бабушка, не пересказанные речи, и не то, что бы только видел с печи, а сам на себе испытал!

«Ну то-то же, царевич, запомни теперь: умной жены, в её деле, всегда слушайся, да и в своих делах не больно перед нею умничай: и это не со всем хорошо!»

– Да уж, бабушка, теперь не поддамся лукавому на вождению, не сделаю ничего противу жены, кто бы мне там что ни советывал, никогда противу неё не пойду!.. расскажи только, родимая, как теперь поступить, что бы царевну найтить?

«Совет мои такой же, как и старших сестер: прилетит она ко мне, так умей словить!»

– А скоро прилетит она?

«Долго ждал, так теперь торопиться не к чему; приляг отдохнуть!»

Совсем не до сна царевичу, однако послушался бабы-Яги, прилег таки и будто спит, а сам все то тем, то другим глазом поглядывает, инда и бабе-Яге стало смешно на него смотреть…

«Ну, вставай!» говорит: «вон и она летит!»

Вскочил царевич, встряхнулся, и пырь под стол.

Прилетела серая утица, села подле бабы-Яги и стала на себе перышки обирать. Царевич смотрит из под стола, высматривает, как бы вернее поймать, да и хвать зараз за оба крыла!..

Рванулась уточка, метнулася; царевич держит да думает: вот станет ужом, а ли рыбой ершом!.. а царевна уже видно дело почуяла: перекинулась всего раз с пять разной птахою, и вдруг веретеном сделалась… Хвать царевич о колено, изломил вертено и смотрит… держит он, вместо концев вертена, в руках своих ручки царевны Иуваг кушки, и сама она царевна стоит перед ним, и глядит на него своими омами светлыми, и ласково ему улыбается…

Так царевич и обмер от радости, и хочется ему царевну обнять, к сердцу прижать, и боится он из своих рук её руки выпустить…

Царевна догадалась, что он думает, и начала говорить: «ну, царевич, не бойся, теперь пусти меня; я уже теперь навеки твоя, и невеста радушная, и жена послушная; пусти! Дай мне тебя обнять, поцеловать за любовь твою, за труды, какие ты понес для меня!»

– А не улетишь ли ты, не вспорхнешь ли ты опять высоко-далеко, моя невеста желанная, моя жена ненаглядная? – спрашивает царевич Иван жалобным голосом.

«Не бойся, не вспорхну, не улечу; я теперь, признаться, и сама улететь не хочу!»

Царевич инда вспрыгнул от радости; а как царевна его и взаправду обняла, поцеловала сама, так он и плачет, и хохочет, и прыгает.

«Ну, царевич,» примолвила царевна Квакушка, «теперь сядем же, отдохнем да поговорим, от чего это сталося, что мы разлучились с тобой.»

Царевич как бабе-Яге обещался, так и поступил: ни слова противу царевны не вымолвил, хотя, правду сказать, ему бы хотелось не сидеть, а опять с царевной домой к себе бежать.

И так царевна села рядышком с царевичем: а баба-Яга им понаставила на стол всякой всячины, и малины и вишенья, и пирогов сдобных, и всяких сластей лакомых, Бог весть уж отколь это и набрала она.

«Милой мой царевич Иван,» начала говорить царевна Квакушка; «когда мать моя, Хитросвета-волшебница, задумала выдать замуж меня, то и стала сама мне мужа приискивать. Бывала она в вашем царстве и вас троих царевичей видывала; и полюбился ты ей больше всех, за твою тихость и послушливость, за твою к родителю почтительность; и брала она к вам меня, и тебя мне показывала, и спрашивала, нравишьсяль ты мне?.. Ну, нечего, что таить, я сказала, что за такого мужа пошла бы с радостью, а еще более, когда услыхала от моей матери похвалу тебе. Хитросвета, мать моя, захотела прежде испытать тебя: всегда ли ты верно исполняешь отцовы приказания. верно ли держишь слово обещанное, и можешь ли полюбить жену за ум-разум один, что век живет, а не за красоту переходящую… вот по этому-то она меня и сделала лягушкою, и наказала мне строго на строго, когда я стану женой твоей, не скидавать своей шкурки без её приказания, разве-разве иногда перед тобою одним, или когда это необходимо потребуется; как например, когда явиться в первый раз к отцу твоему; ты моих слов не послушался, сжег шкурку лягушачью, вот за это и разлучились мы!»

– Так ты тогда же бы это толком и сказала мне, жена моя любезная, – отвечал царевич Иван, все таки царевну цалуючи, – ты бы сказала, что вот-мол так и так, то и то; вот-мол матушка приказывала, я бы все и исполнил так, и нам бы никогда не разлучаться с тобой!

«То-то и есть, царевич, что матушка моя хотела испытать тебя, и не велела всего тебе рассказывать; за то, когда она разлучила нас, то присудила тебе другое испытание, хотела узнать, вправду ли ты одну любишь меня, пустишься ли искать меня в неизвестной путь. Ты, царевич, устоял на своем: ни труды, ни неудачи не сбили тебя с прямого пути, и по этому я еще больше люблю тебя; а по этому, что ты много труда приложил, много неудач испытал у пока меня отыскивал, по этому и я милее кажусь тебе!.. Ведь всегда так на свете водится: что к нам в руки само идет, то мы не с большой охотой берем, а что от нас ускользает из рук да прочь бежит, за тем мы готовы полжизни гоняться, хоть наперед не знаем, стоит ли оно того.»

– Ах ты, моя разумница, ах ты, моя красавица! все, все, что ты ни молвишь, все чую, что дело правдивое! – приговаривал царевич, царевну Квакушку милуючи. – А что, – прибавил он, вздохнувши про себя тихохонько 3 – скоро ты опять станешь лягушкою? – Да так при этом взглянул, точно кислого огурца откусил… так царевна и покатилась со смеху.

«Нет, царевич, я теперь никогда не сделаюсь больше лягушкою.»

– Ой ли. Ах ты душечка, перепеленка!.. ах ты… ну, и слов не приберу, как назвать послаще тебя.

«Дома, царевич, вспомнишь авось, теперь пора нам в ваше царство, к твоему батюшке отправиться.»

– Как же не пора, и очень пора! – вскричал царевич Иван, – я только об этом и думаю… вишь ведь ты, золотая моя, какая разумная, точно была у меня на уме, сей час спознала все мысли мои!.. Однако, царевна моя ненаглядная, – проба вил царевич Иван позадумавшись, – как же нам быть, как назад иттить?. дорога такая трудная, да и не близкая, мне уж одному, да еще тебя отыскивать, куда не шло; а как же мы это вдвоем пойдем?.. я уж и не придумаю!

«Не бойся царевич, дорога трудна кажется, когда труд не покончен еще, а когда он совсем до конца доведен, то стоит лишь оглянуться назад, и дорога другою покажется… Посмотри-ко теперь!..»

Отворила дверь царевна Квакушка, взглянул царевич Иван на пройденный путь… перед ним дорога прямая, большая, ровная, гладкая, покатая, ни горки ни лощинки, ни сучка ни задоринки!.. царевич от удивления только руками взмахнул.

«Пойдем царевич, пойдем по этой дороге со мной; хоть нам бы и хотелось скорей на месте быть; да ипой порой не дурно себя от скорого хотенья поудерживать!»

Простились царевич Иван и царевна Квакушка с бабой-Ягой, проводила та их с хлебом с солью, с словом ласковым, с добрым пожеланьем деток побольше иметь… у этих бабушек-старушек обычаи такой: вечно на этот счет приплетут что ни будь!

Идет царевич с царевной веселешенек, не наговорится с ней, на нее не насмотрится; однако долго так идучи, стал царевич в даль поглядывать, нет, нет да посмотрит вперед, далеколь идти; после и подальше начал всматриваться, а все кроме дороги да неба не видать ничего.

Улыбнулась царевна Квакушка и промолвила: «Что, мой милый царевич, на дорогу поглядываешь?.. А-ли поджидаешь коней, чтоб доехать скорей?»

– Не дурно бы, молвил царевич Иван, мне бы хотелось, хоть моего коня увидать, которого в начале пути бросил я; мы тогда бы скорей дома очутилися.

«Так-то, царевич, то-то и есть: коль хочется нам чего, мы ни о чем кроме и не думаем, а получим это, нам уже и другое тотчас давай!.. Когда ты искал меня, то бежал почти всю дорогу не останавливаясь; а нашел меня, то тебе уже скучно долго со мной идти; дойдем до места, может быть тебе чего другого захочется; а там, может быть, будет и со мною скучно жить!..»

Царевич чуть не заплакал от слов этаких, и говорит вздохнувши, покачав головой: ах ты моя милая, ах ты моя ненаглядная!.. этак-то ты дурно про меня думаешь? f. Да может мне не себя, а тебя мучить жаль?.. Да хочешь ли я бегом побегу и тебя понесу?.. Подхватил царевну и ну бежать.

«Полно, полно царевич, пусти поскорей, я так это, к слову молвила, или бишь к делу приладила!»

А царевич не слушает, знай бежит.

«Да пусти же, ах какой, этак ты меня замучаешь, да и сам так измучаешься, что нам и ехать будет нельзя? не только идти; пусти ж поскорей!»

Пустил царевич Иван царевну и давай пот с лица отирать.

«Ну, видишь, хорошоль это, я ведь только тебе хотела еще сделать маленькое поученьице; а то неужели мы должны такой долгой путь маяться!.. мне стоит попросить только мать мою, Хитросвету волшебницу, или приказать её именем, так тотчас явится пред нами хоть сто коней… а? хочешь ли попрошу ее?»

Да советывал бы, право советывал бы; оно, знаешь, как-то и лучше и покойнее!

Ну, так тому и быть, сделаю!.. только вот еще что надо сказать: мать моя, Хитросвета, сказала мне свое желание, чтобы явилась я с тобой обратно, в ваше царство, с такой пышностью, с какой должна являться царевна и дочь волшебницы. Ты чай слыхал от старых знающих людей, что они, волшебницы, ездят по воздуху в колесницах своих, а те, кого любят они, или почесть хотят, те должны хоть раз проехаться но мосту хрустальному!.. Так надо мост пожелать; а? как ты думаешь?

– По мне хоть мост, хоть дорога, лишь бы проезд был до места дальнего.

«Ну так будет мост.»

– А скоро он будет?

«Как только прикажу.»

Царевич радехонек и спрашивает? так мне спать что ли лечь, пока мост-то состроится?.. зная, что царевна Квакушка только в это время такие дела и поделывала.

«Нет, на что же спать теперь» молвила царевна, смеючись, «подожди! это недолго ведь!»

И царевна Квакушка махнула своей рукой снегобелою, рукавом кисейным вышитым, полотняным платочком, кружевами отороченым, и проговорила своим серебристым голосом:

По царевича совету, По приказу Хитросветы, И по просьбе по моей Становися мост скорей!

Вдруг, откуда ни взялся… Фу ты, пропасть! уж полно это вправду было ли, что-то и неверится… откуда ни взялся, появился мост; с виду он и прост: так же, как и у нас православных, не поперег дороги, а вдоль лежит; но поразсмотреть его, диво дивное: весь он цельный, из хрусталя видишь был и балясинки хрустальные, а перильцы зеркальные, а фонари уж и не говори, каждый так и светит, что твое солнышко!.. горит огонь без масла, без медных бляшек, так светом и обдает, так полымем и машет!..

Дивился царевич не мало, как все это скоро да хорошо стало; и допытывается царевны: уж полно прочен ли мост? больно что-то на скорую руку выстроен!.. не повихнулся бы на бок, как поедем по нем?

«Полно, царевич, да разве волшебные мосты на людскую стать делаются?»

Обернулась опят и проговорила своим серебристым голосом:

По царевича совету, По приказу Хитросветы, – И по просьбе по моей Появися поскорей Колесница дорогая, Вся резная золотая, С четверней борзых коней, Ловкий возничий при ней, Гайдуки и скороходы В дивование народу, К удивлению людей!

Все тотчас, в одну минуту, без отсрочки, без откладыванья все явились, а царевич с царевною сели и покатились…

Ну, счастливый путь!

Позвольте ж, люди добрые вперед их забежать; вишь они в провожатые нас не взяли, так пришло хоть уж встречать!

Поговорили, потолковали, в царстве Тафуты царя, что младшая невестка тягу задала, что царевич отправился искать ее; присудили, что вряд-де ему царевну найти; молод-де, сгоряча пустился, прохладится вернется!.. А не вернется другую по дороге пойдет, пусть она и не будет такая разумница, такая красавица, а всеж лучше, чем с пустыми руками придти! А один боярин при этом побасенку сплел:

Побаска боярина

Пошла, видишь, баба в лес и сказала всем, что за грибами пошла, а вернулась баба домой с еловыми шишками!.. А что ж? баба не виновата, неча менять; грибы-то, видишь, далеко ростут, а далеко в лес идти, на медведя набредешь; домой воротиться без ничего не хочется, все же лучше, что-нибудь принести, не даром ходьба!.. И домашние похвалили ее: вестимо дело, говорят, что же такое! и шишки еловые, для обиходу домашнего все лучше, чем ничего!

Так-то подсмеивались люди, что зовут порой добрыми! Ну да поговорили да и забыли; как ни весело других пересуживать, а и это надоест; от пустых слов скорее, чем от добрых речей набьешь оскомину.

Раз царь Тафута смотрит из окна и видит на его заповедных лугах блещет что-то от солнышка; и не просто блещет, а как бы переливается точно река протекла!.. Посылает Тафута доведаться; приносят ответ: что это-мол не река, не ручей, а это стоит хрустальный мост, и что стоит он только одним концем, а другой конец моста ушел в даль туманную и не видать его!

Царь Тафута, хотя никаких чудес не видывал, и не совсем верил им всем, но этому чуду он подивовался-таки, покачал головой; не то дивно ему, что хрустальной мост, а то мудрено, что об одном конце! Век изжил, говорит, не видывал такого моста!.. это что-то не спроста!.. подитко, говорит, хорошенько взгляни, точноль так?.. не пьян ли был, кто осматривал, то-то его и затуманило!..

Бегут опять с вестью к Тафуте царю, что по этому мосту едет дивный поезд и Бог весть из каких только мест, из какого царства не знаемо.

Пока царь Тафута собирался все толком узнать, а уж поезд подкатил к крыльцу и царевич Иван с царевной Квакушкой в палаты взошли и отца царя Тафуту кинулись обнимать, как настоящие дети родимые; инда слезы показались у Тафуты от радости, что и сын-то его милой жив, и что нашел он жену-то свою милую, разумную, и что не посрамил себя, не из лягушечьей породы невесту взял, а отыскал добыл царевну прекрасную удивил своим поездом весь православный люд!..

Тут явились и старшие царевичи с своими женами и с своими поздравлениями; отложили насмешки свои, а по-братски царевича приветствовали.

Не успела грянуть труба призывная, а у царя Тафуты в палатах едва место есть… собралось народу втрое более, нежели сколько по призыву первому.

И… Экой же был пир, эко веселье!. у каждого дня три голова болела опохмелья, а иной и неделю похмелья не видал, без просыпу лежал!.. О простом народе и говорить нечего!.. Смышленый скоморох, что царевне Квакушке в первый раз песню сложил, услыхавши, что царевич Иван опять ее обратно достал, с попыхов, схватил свой гудок, наладил кой-как, выскочил на улицу, да еще не хлебнувши вина, не съевши куска и давай вприсядку отдирать… откуда у него разбойника и рысь и песня взялись: ногами штуки выделывает, а сам голосит, как ученый певун:

Эй пей, не робей, Наливай, поскорей! Пить Демьяну Из стакана, Пить Фоме Из ковша, Разыгралася душа, Расходилася, Еще непил ничего Словно пилося! Знать веселье Не похмелье, Голова не болит, Так вот ноги Сами ходят, Так на сердце и гулит!.. Хоть чего бы нибудь Поскорее хлебнуть, Эй пей не робей, Наливай поскорей!

Вестимо не даром плясал, употчивали разбойника, насилу ноги доволок домой, хвативши вплотную зеленого вина.

И я там был, и… ну да сами-чай знаете какая со мной случилась досадная оказия, все равно, что и на пиру не был: по усам текло, а в рот не попало…

Если этого не мало, то тут и

Конец первой части

Сноски

1

В Немецкой стороне, когда жениха от невесты отвадить хотят, то посылают ему корзинку пустую плетеную; а у нас, в стороне украинской, подносят такому молодцу тыкву, которую там чествуют гарбузом.

(обратно)

Оглавление

Начало

I. Сказка о царевиче Иване и царевне Квакушке

  1-я побаска царя Тафуты

  Побаска о двух мужичках и старосте

  Побаска о воеводе

  Былая правда о том, как один муж у своей жены дружкой был

  2-я побаска царя Тафуты

  О том, как мужичек Ягуп именем жены выводил из домов силу нечистую

  О том, как городской сапожных дел мастер прославился в деревне своею работою. 3-я побаска царя Тафуты

  4-я побаска царя Тафуты

  О том, как мужичек Вакул барина надул: как он делил одного гуся по почету и пять гусей поровну

  Побаска первой бабы-Яги

  Побаска второй бабы-Яги

  Побаска третьей бабы-Яги. Как два мужичка поребячились

  Побаска боярина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg