«Кампан (сборник)»

Кампан (сборник) (fb2) - Кампан (сборник) 14140K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игумен Варлаам (Борин)

игумен Варлаам Кампан (сборник) Сказки и сказы

© игумен Варлаам (Борин), 2016

© Софья Липина, иллюстрации, 2016

© «Время», 2016

* * *

Лягушка-царь

Жил на Верхних прудах Головастик. С малых своих – если говорить о лягушачьем веке, то дней – считал он себя особенным и оттого был очень заносчивым. Что́ заставляло его превозноситься над другими головастиками и лягушатами, не очень понятно. Однако он не упускал повода посмеяться над другими, выказать себя с наиболее выгодной стороны и унизить других.

Когда вырос и превратился в Лягушонка, он стал ещё более самоуверенным. Ловко нырял, быстро плавал, скакал через луг к Нижним прудам и всё, что попадало в поле его зрения, подвергал немилосердной критике.

– Мы живём на Верхних прудах, – разглагольствовал он. – Верхние пруды выше, чем Нижние, значит, и мы выше тех, кто населяет Нижние пруды.

Впрочем, свои Верхние пруды Лягушонок тоже не жаловал.

– Скукотища тут! То ли дело жизнь во дворце!..

И начинал представлять себя царём. Вот он прыгает по дворцу в золотой короне. На плечах у него зелёная с золотым отливом мантия. Придворные бегут за ним, придерживая мантию, высоко поднимая её на лестнице и переступая пороги. Вокруг него всё крутится, кипит, всем он раздаёт приказы и отчитывает тех, кто приказы исполняет нерадиво…

Так и мечтал он, пока не влюбился. Ему очень понравилась Жаба, жившая на Нижних прудах. Её буро-зелёная кожа была усыпана тёмно-коричневыми пятнами, словно бородавками, а рот был такой огромный, что каждому, кто ее видел, казалось, будто она его сейчас проглотит. Словоохотливому ухажёру очень интересно было с ней поболтать. Жаба была столь же искусной в разговорном жанре и не уступала Лягушонку в умении посмеяться над другими. Бывало, и он попадал на её острый язык, но это ему даже нравилось. Это взбадривало Лягушонка, и ему не приходилось искать повод для состязания в остроумии. Но чаще инициатором словесных баталий выступал сам.

– Ваши Нижние пруды совсем превратились в болото! Скоро в них не останется воды, и вам придётся перебираться к нам.

– Размечтался! – отвечала Жаба. – Скорее вода из Верхних прудов перетечёт к нам и вы переселитесь сюда.

– Нет, вода с Верхних прудов никуда не собирается перетекать. У нас тишь да гладь – Божья благодать. И рыбки плавают, и рыбаки по берегам сидят, – парировал Лягушонок.

Так они встречались и спорили, пока Жаба вдруг не исчезла.

«Куда она запропастилась?» – думал Лягушонок, не решаясь напрямую спросить у обитателей Нижних прудов.

«Ведь ты всё лучше других знаешь, – могли сказать они. – Что же ты к нам обращаешься?»

Несколько дней он держался, а потом стал как бы между прочим спрашивать про Жабу всех, кто ему встречался.

– Не видать тебе твою Жабу, – ответила ему всеведущая Выдра, старейшая обитательница прудов. – Она дерзко разговаривала с Болотной феей, и та заколдовала её.

«Если бы мою!» – грустно вздохнул Лягушонок. И чтобы заглушить в себе тоску по Жабе, стал ещё настойчивее мечтать о царском дворце. Уж там-то он забыл бы свою неудачную любовь. И что он к этой Жабе так привязался? Ведь, если честно, ни кожи, ни рожи… То есть наоборот, кожа да рожа… А там, во дворце, он утешился бы безмерной властью и нескончаемым выбором привлекательных особ.

Тучи комаров носились над Верхними и Нижними прудами, слабо утоляя растущий аппетит Лягушонка. Вот если бы он сидел за столом во дворце и вкушал царские яства!.. А тут эти комары-пустозвоны!.. Не успеваешь рот открывать, а в желудке всё равно пусто.

По берегам не только сидели рыбаки, но и бродили охотники с ружьями наперевес, выслеживая дичь. Они палили что есть мочи по бедным уткам, бекасам и крохотным вальдшнепам. А если дичь не попадалась, стреляли по чему придётся.

Однажды они подстрелили волшебного Селезня. К счастью, он выжил, но потерял способность летать.

– Что, старина, – фамильярно обратился к нему Лягушонок, – придётся тебе инвалидность оформлять?

– Ты, как всегда, прав, наблюдательный Луш, – доброжелательно ответил Селезень. – Но если бы ты нашёл большое перо из моего крыла и приладил его на место, я вновь смог бы летать.

– Где же я его найду? Ты в своём уме? Да легче иголку в стоге сена сыскать…

– А ты попробуй. Я ведь в долгу не останусь… Поплавай у спиленной бобрами осины, может, оно там где-то затерялось…

Тщеславный Лягушонок отправился на поиски, и вскоре они увенчались успехом.

– Вот твоё перо! – с гордостью победителя заявил Лягушонок, притащив его Селезню.

– Благодарю тебя! А теперь постарайся приладить его к моему правому крылу.

– Ты обещал…

– Не спеши. Как только перо будет на месте, сразу исполнится твоё самое заветное желание.

– Желание? Любое?

– Да, любое. Пожелаешь – можешь оказаться даже в царском дворце.

Лягушонок быстро смекнул, что Селезень – не простая утка, раз ему известно его заветное желание.

– Ладно, подставляй своё крыло, – согласился он.

И, как только приладил к крылу Селезня недостающее перо, тотчас очутился в царском дворце.

«Ёлки зелёные! – удивлялся он, оглядываясь вокруг. – Чудеса в решете!..»

Он медленно шлёпал по длинному коридору, не зная, в какую дверь войти. За ним, спадая с плеч, волочилась по дубовому паркету мантия. А на голове был какой-то непривычный предмет. Лягушонок потрогал его – это оказалась корона.

«Ничего себе! Вот это да!.. Впрочем, разве я не достоин…»

Тут к нему подскочили придворные и затараторили:

– Ваше величество, пожалуйте сюда!.. Ваше величество, пройдите туда!.. Вас ожидают в зале приёмов!..

Подхватив мантию, его ввели в просторную залу.

– Позвольте представить вам нашего нового царя, – торжественно объявил Главный распорядитель двора. – Луш Четырнадцатый!

– Да здравствует Луш Четыр-р-рнадцатый! – разнеслось по всему дворцу. – Виват нашему царю!

– Какой же это царь? – тихо произнёс министр финансов и законных операций. – Это же… обыкновенная лягушка.

– Ваше высокопревосходительство, – возразил ему министр культуры и культурных развлечений, – не торопитесь с выводами. Может, он просто так нарядился. Прикалывается, как говорит молодёжь. Не сесть бы нам в лужу…

– Да, – встрепенулся министр финансов, прикидывая, не проще ли ему будет управлять финансовыми потоками при таком необычном царе. – Виват ново… нашему царю! – Да здравствует Луш Четырнадцатый!

– Как вам наш новый царь? – подошёл к ним министр полиции и полезных доносов.

– Какой базар, гражданин начальник! – сострил министр культуры. – Новый царь выше всех похвал!

Но тут заиграла музыка, и никто никого уже не слышал. Все закружились в вихре танца. Фрейлины наперебой стремились пройти хоть круг с новым царём. Луш XIV подхватывал то одну, то другую красавицу и неутомимо скакал по всей зале, а в перерывах поглощал шампанское.

Царская жизнь закрутила Лягушонка, который за короткое время превратился в настоящего царя. Луш Четырнадцатый! Это звучит громко. И никто уже спорить с ним не посмеет… Хотя почему-то скучно становилось от этого. То ли дело Жаба! С каким удовольствием он поболтал бы сейчас с ней. Попикировался… Он ей слово – она ему десять. А здесь!.. Скука одна… Танцы-шманцы, бесконечное шампанское, от которого только живот пучит. Да ещё какие-то бумаги приходится подписывать: то один министр прётся со своими глупостями, то другой…

Да ещё всякие послы понаехали!

– Ваше величество, – появился откуда ни возьмись юркий секретарь, – проследуйте, пожалуйста, в зал переговоров. Послы Кастелянции уже прибыли.

– Послы? – с удивлением переспросил Луш Четырнадцатый. – Какой такой Кастелянции?

– Ну как же, ваше величество, я же вам вчера докладывал…

«Так, – соображал Лягушонок, – я во дворце, вроде как царь. Переговоры… Ну раз Селезень сделал меня царём, то должен был дать и разумение вести царские дела».

Луш Четырнадцатый успокоился и скачущей походкой вошёл в зал переговоров. Иностранные послы манерно раскланялись с царём.

Переговоры тянулись два часа кряду, и Лягушонок, вытирая батистовым платком вспотевший лоб, непрестанно думал о том, что ничего скучнее в его жизни не было. Ему хотелось побегать, попрыгать, хотелось оказаться на Нижних прудах… Но тут всех позвали к обеденному столу.

Царь сидел во главе и смотрел на придворных, гостей и каких-то расфуфыренных дам. По привычке начинал отпускать колкости в чей-нибудь адрес, ожидая остроумного ответа, а то и спора. Но на любое высказывание царя все присутствующие отвечали поклонами, улыбками и притворным смехом.

– Одно лицемерие, – буркнул Лягушонок себе под нос и углубился в поглощение обеда.

Он ел заливное из стерляди, жареного поросёнка с хреном, утку, запечённую с яблоками (уж не Селезень ли?!), пил разные настойки и заморские вина, что в конце концов привело к страшному отягощению утробы. Последний бисквит уже никак не лез в рот, но хозяин стола убедил себя, что должен откушать и его.

Едва живой, Луш выбрался из-за стола и проследовал в опочивальню. Его живот был набит так туго, что глаза вылезали из орбит.

Послеобеденный сон был так же тяжёл, как сам обед, отчего царь проснулся совсем не отдохнувшим и в ещё более дурном расположении духа.

Заскучал Лягушонок по-настоящему. Несмотря на постоянные обильные обеды, стал худеть. Всё чаще вспоминал Жабу, и никакие развлечения не выводили его из хандры.

– Царя надо женить, – предложил Главный распорядитель двора.

– Надо! – подтвердил министр полиции и полезных доносов, у которого была дочь на выданье. – Да только непонятно, какие у него вкусы.

– Вкусы вкусами, – вставил министр культуры и культурных развлечений, – а порядочная жена никогда не помешает. Опять же наследник нужен.

Невесты шли, что называется, косяком и были одна лучше другой. Но царь не только не проявил интереса, а слёг и даже порой бредил от жара.

– Жа… Жа… а-а! – звал он кого-то.

– Какую-то Жанну зовет, – недоумевали придворные лекари.

Делать нечего, стали искать Жанну. И нашли. Дева оказалась невиданной красы! Когда она появилась во дворце, все обомлели.

– Необыкновенно хороша! – с видом знатока сказал министр культуры и культурных развлечений. – Неужели такому… скользкому царю достанется?! – Оказывается, двор всё ещё смущался мыслями о том, что у них царствует лягушка.

Лушу тоже понравилась внешность невесты. Вот только не чувствовалось в ней жизненного огня, была она будто полуживая. Механически двигалась, дежурно улыбалась, смотрела на всех, в том числе и на своего суженого, без малейшего интереса.

– Может, она заколдована кем-нибудь? – предположил жених.

– Так точно, ваше величество! – отчеканил министр полиции и полезных доносов. – Заколдована.

– Надо расколдовать!

– Это зависит от вашего величества, ваше величество. И от неё. Она должна поцеловать вас, ваше величество.

Луш благосклонно заулыбался и направился к невесте. Этикет такого не предусматривал, но все одобрили демократизм царя.

– Какой простой!.. – зашептали придворные.

– Способен на высокие чувства…

– Ещё бы! Такая красота! Любой первым побежит…

Красавица Жанна тоже сделала шаг вперёд и наклонилась, чтобы поцеловать Луша. И в тот момент, как состоялся поцелуй, превратилась… в обыкновенную буро-коричневую жабу.

– Моя Жаба! – изумился Луш и потерял сознание.

…Очнулся Лягушонок на берегу пруда. Первые лучи солнца проглядывали сквозь деревья. Утренняя прохлада благотворно действовала не только на тело, но и на душу. Звонкие комары кружились тучей и возбуждали аппетит. Лягушонок наспех проглотил несколько десятков и осмотрелся. Рядом сидела его возлюбленная Жан… Жаба!

Её взгляд был ласков и многозначителен.

– Как я ждала тебя! – воскликнула она вместо обычных колкостей и насмешек.

– И я! – расплылся в счастливой улыбке Лягушонок.

И поцеловал Жабу крепко-крепко, чтобы колдовство не вернулось к ней никогда.

Стройный хор лягушек-квакушек исполнил вальс Мендельсона, после чего обитатели Верхних и Нижних прудов начали свадебный пир.

Ах, повилика!

Не было на всём садово-огородном участке растения более сильного и цепкого, чем вьюн. К кому бы он ни приближался, ни для кого это ничем хорошим не заканчивалось. Растение попадало в крепкие объятия ловкого вьюна и начисто лишалось свободы.

Но вот увидел молодой вьюнок повилику – тонкую, нежную, воздушную. Даже корень, которым она соединялась с землёй, был почти незаметен, трудно было и поверить, что она питается соками земли, а не воздухом. Очаровательна была повилика!

Вела себя она скромно: потихоньку стелилась по земле, никого не задевая и никому не навязываясь. Только вздыхала иногда тоненьким голоском, обращаясь к соседу:

– Ах, какой ты, вьюнок, сильный и красивый! До чего же зелены твои листочки и как хороши на тебе бело-розовые колокольчики!

Голос её проникал прямо в душу, и сердце вьюнка затрепетало.

Полюбил он повилику, хотя сам себе в этом ещё не признавался. Тем более ей.

Весна набирала силу, всё ярче светило солнце, пробуждая к жизни всякую травинку и былинку.

Рос на открытом участке сада и подсолнух. Утром, с первыми лучами солнца, он поднимал свою растущую, пока ещё величиной с детский кулачок голову и подставлял круглое лицо свету.

– Что ты задираешь нос? – укорял его вьюн. – Никого не видишь, ни с кем не хочешь разговаривать! Ты, видно, никого не любишь!

– Ну что ты, вьюнок, – отвечал подсолнух. – Любить – это наше предназначение. Но чтобы любить какое-нибудь растение или даже красивый цветок, надо сначала по-настоящему полюбить солнце. Ведь только оно даёт нам силы жить и любить.

– Подумаешь, солнце! – фыркнул вьюн. – Оно высоко и далеко от нас. За что его любить? А вот те, кто рядом… Посмотри, как хороша, как нежна повилика!..

– Повилика несомненно хороша! – согласился подсолнух. – Но нельзя любить земное, не любя небесное.

Вьюн вполуха слушал своего рослого соседа, поскольку тот не разделял его чувства.

Ежедневно, раскрывая лепестки своих колокольчиков навстречу утренним лучам, просыпался вьюн с мыслями о нежной повилике, ждал, когда увидит её, услышит её неповторимый голос.

– Ах, вьюнок! Какой сегодня чудесный день! Я так рада тебя видеть, что мне даже не очень важно, светит ли на небе солнце.

– И я рад видеть тебя, повилика! Мне так хочется, чтобы ты всегда была рядом! Я готов цвести для тебя весь день и даже всю ночь.

– Ах! – самозабвенно шептала повилика. – Какой ты хороший! Я без тебя жить не могу!

– И я! – звенел своими бледными колокольчиками вьюнок. – Я тоже без тебя жить не могу! Ты вся такая неземная… Ты единственная, ты несравненная!

Вьюнок протянул свои молодые листочки повилике, и она нежно обвилась вокруг его стебелька. А он, потеряв от счастья голову, обвился вокруг повилики.

Теперь вьюнок, просыпаясь утром, сразу мог любоваться своей ненаглядной. Отныне они были неразлучны.

Земля прогрелась и стала сухой. Повилика всё сильнее прижималась своими изящными присосками к стеблю вьюна. Корешок, который связывал её с землёй, пересох и оборвался. Она и вправду стала неземной, и вся её жизнь теперь зависела от вьюна.

– Ах! – томно вздыхала повилика. – Я жить без тебя не могу!

– Я всегда буду с тобой, – заверял её вьюн, – ты можешь положиться на меня. Моя любовь сделает тебя счастливой!

– Ах! – шептала повилика возлюбленному. – Как хорошо мне с тобой! А тебе?

– И мне с тобой хорошо, повилика! – с жаром соглашался вьюн и старался вобрать из почвы как можно больше соков, чтобы хватило на двоих.

Вьюн щедро дарил свои жизненные силы повилике, которая всё крепче и крепче впивалась присосками в его стебель. Когда накрапывал летний дождик, а в особенности после обильного грозового ливня, этих сил хватало. Но как только наступала засуха, вьюну приходилось тяжко.

– Ах! – горько вздыхала повилика. – Ты меня совсем не любишь!..

– Люблю, – вяло, будто оправдываясь, говорил вьюн. – Просто…

И чтобы доказать свою любовь, старался отдать повилике все жизненные соки. Он углублялся корнями в землю, высасывал из неё последнюю влагу и питал возлюбленную. Лишь бы ей было хорошо, только бы она не увяла. Повилика расцветала, разрасталась и уже обвивала не только своего вьюна, но и молоденькие, сочные побеги вьюнков рядом.

– Что же ты? – ревновал её вьюн. – Я целыми днями стараюсь для тебя, выбиваюсь из последних сил, а ты…

– Ах, мне не хватает твоего внимания, – оправдывалась повилика, – ты стал какой-то безразличный. Я тебя уже не интересую, как раньше, тебя не вдохновляет моя любовь.

– Повилика! Я изо всех сил стараюсь обеспечить твоё благополучие. Но ты ненасытна. И у меня не хватает сил и питать тебя, и весь день с любовью на тебя смотреть.

– А вот у этих прелестных вьюнков, – показывала повилика на молодые побеги, в которые она уже впилась своими присосками, – хватает. И ты лучше не ворчи.

– Может, я тебе совсем не нужен? Пожалуйста, я тебя не держу. Оставь меня в покое и наслаждайся жизнью с юнцами-вьюнками.

– Ах, что ты! Ты же знаешь, как я люблю тебя! Я жить без тебя не могу!

Вьюн потихоньку оттаивал, вспоминал раннюю весну, когда он был одинок и жаждал любви. Вспоминал счастливые дни, когда обрёл свою повилику. Как хороша она была! Вся такая тонкая, изящная!.. Но воспоминаниями долго сыт не будешь. Жизнь требовала новых усилий и решительных шагов.

– Обратись к светилу! – уговаривал изнемогающего вьюна подсолнух. – Оторвись хоть ненадолго от своей повилики. Ваша зависимость друг от друга закончится плачевно. Нельзя жить, не получая сил от солнца!

– Пока я буду пялиться на твоё солнце, повилика найдёт себе другого… Я докажу ей, что лучше меня никого нет.

– Ты опять только про неё! Взгляни же на солнце, погрейся в его ласковых лучах. Почувствуй его любовь, и тогда у тебя появятся силы любить повилику.

– Твоё солнце только сушит землю. Ты стал таким дылдой уж никак не благодаря солнцу. Если бы не было под тобой плодородного слоя почвы и питательных дождей, твой ствол не был бы таким толстым и мясистым, а твоя голова – усеянной вкусными семечками.

– Ты прав, плодородная земля тоже нужна, и вода… Но без солнца, без его животворящих лучей земля не сможет ничего родить, и вода ей не поможет.

Лёгкий ветерок перебирал золотистые лепестки подсолнуха, делая его ещё более живым и похожим на маленькое солнышко. Повилика давно уже засматривалась на статный подсолнух и даже пыталась подружиться с ним. Однако все её попытки обвить его массивный ствол заканчивались неудачей. Обвить-то получалось, а вот присосаться и начать пить жизненные соки – никак!

– Фу, толстокожий! – возмутилась повилика и оставила свои попытки.

А подсолнух самозабвенно тянулся к солнцу, даже не замечая её ухаживаний.

Вьюн же сколько ни старался, а больше, чем ему было отведено земной природой, дать любимой не мог. Большинство его некогда звонких колокольчиков в разгар лета засохло, а те, что ещё бледнели на ярком фоне зеленеющей повилики, роняли на землю последние семена.

Повилика, ловко извиваясь, освободилась от безвременно засохшего вьюна, подползла к плодоносящему крыжовнику и воскликнула:

– Ах! Какой ты пышный и красивый! Как налились твои янтарно-зелёные ягодки!..

Сухарь

Жил на столе Сухарь. Он так окаменел, что его не могли сгрызть даже мыши.

Когда-то Сухарь был просто засохшим куском хлеба, и оставалась ещё надежда, что его кто-нибудь съест. Но он так старательно избегал этого, что никому не отдал ни крупицы своего хлебного существа. Иногда он терялся среди других кусков хлеба, чтобы те первыми стали кому-нибудь пищей. Иногда принимал столь непривлекательный вид, что тянувшаяся к нему рука вдруг меняла направление и брала другой кусок. А иногда, уже оказавшись в чьей-нибудь руке, так напрягался, что, покрутив Сухарь или постучав им по столу, водворяли его на место.

Сухарь очень гордился своим особым положением и, после того как совсем окаменел и стал недоступен даже очень крепким зубам, провозгласил себя независимым.

Он лежал на столе и насмехался над свежими хлебами, которые появлялись в хлебнице.

– Эй, Каравай – кого хочешь выбирай… Тебя сегодня же и выберут! Корку твою подгоревшую срежут и в мусор выкинут, а тебя… на кусочки, на кусочки – и… ам!

– А ты, Батон, что надулся? Думаешь, ты тут надолго? Завтра утром намажут на тебя масло – ты ведь с виду только такой привлекательный, а без масла-то тебя и в рот не всунешь, – и-и… поминай как звали!

Хлебы ничего не отвечали на выпады Сухаря. Они понимали, что их рано или поздно должны съесть, но ведь в этом и заключается их предназначение.

Иногда, впрочем, попадались экземпляры с характером, и тогда разгорался скандал.

– Ну, Рогалик, ты и рогалик! Какой рогатый тебя придумал! Это ж курам на смех!.. И всем честным хлебам тоже, – начинал Сухарь.

– Не тебе говорить, Сухарь замшелый! Ты-то даже и курам не нужен! – огрызался Рогалик.

– Это я-то не нужен?! Я нужен всем! Но я – свободный сухарь! И я сам знаю, кто мне нужен.

– Ты не нужен никому! Тебя и в руки-то страшно взять.

– Почему это страшно? – с чувством собственного достоинства возражал Сухарь. – Я и с виду хорош, и изнутри. И постоять за себя умею!

Вскоре все поняли, что любые разговоры с Сухарём бесполезны, и прекратили с ним общение.

Сухарь почувствовал, что его стали избегать, но не изменил своего отношения к другим, утешаясь мелкими уколами:

– Эй вы, Крошки хлебные, вы-то что тут мельтешите? Сейчас вас всех со стола в мусор сметут.

Однажды на столе появилась Булочка. Она была нежная и румяная, с круглыми мягкими боками, сверху посыпана сахарной пудрой. Булочка понравилась Сухарю, и он подружился с ней. Но дружба ему давалась трудно, потому что он никогда никому не сделал ничего хорошего, не сказал ни одного доброго слова. Когда он начинал говорить Булочке о том, какие все вокруг глупые и несуразные, что он один правильно понимает хлебную жизнь, Булочка в ответ только улыбалась. И тогда Сухарь, с трудом сдерживая раздражение, снисходительно говорил ей:

– Толстушка ты… наша, – он хотел бы сказать «моя», но у него не поворачивался язык, – все тебе кажутся добрыми и красивыми. Да, конечно, все красивые, пока их чьи-то зубки не коснутся…

Булочка прощала ему всё, только иногда хотела бы услышать ласковое слово, но, так и не дождавшись, тихо грустила.

Она нравилась Сухарю всё больше и больше, он захотел обнять её и… только оцарапал.

– Ты совсем не любишь меня, – по-настоящему обиделась Булочка. – Ты любишь одного себя и свою недоступность.

…Наступил полдник, и детские ручки быстро разобрали все до одного кусочки нежного румяного естества мягкой булочки.

Сухарь остался один. Ему было жаль Булочку. Жалко стало и себя, и так горько от своей чёрствости и ненужности, что захотелось заплакать. Но и это у Сухаря не получилось. Слёз не было в его высохшем и окаменелом сердце.

Теперь Сухарь завидовал пышным батонам и сладким плюшкам. Конечно, тесто, из которого они сделаны, подходит в тепле, именно поэтому они получаются мягкими и вкусными, всем нужными… А как бедному несчастному Сухарю стать мягким хлебом?.. Он завидовал даже коркам и мелким крошкам, которые во дворе сразу склёвывали куры или налетевшие птицы. И когда окончательно устал от себя и своих переживаний, решил, чего бы это ему ни стоило, хоть кому-нибудь стать полезным.

В это время случилась в доме большая уборка к празднику. Выметали всё ненужное, мыли все углы… Выкинули вместе с другими старыми корками и Сухарь. Он обрадовался, решил, что уж теперь-то найдётся и на него охотник. Но… Прибежали цыплята, попробовали его поклевать и поняли, что это не по силам их неокрепшим клювикам. Поиграл Сухарём щенок, да только Сухарь – не кость, играть им неинтересно. Подходили ночью мыши. Одна попыталась укусить Сухарь, но сломала зуб и убежала. Другая походила вокруг, понюхала, решила, что это камень, и принялась грызть душистый обмылок, который валялся неподалеку.

Утром взошло солнце, и Сухарь понял, что ему никогда не перестать быть Сухарём. Солнечные лучи ещё больше высушат его. Хотя куда уж больше-то…

И тогда Сухарь решил: будь что будет! солнце так солнце… умирать так умирать!..

Великолепное утро будило всю природу. Пушистый котёнок, напившись молока, выбежал во двор и случайно окропил Сухарь. Тот не ожидал такой напасти и потому не успел ни сжать до предела свои поры, ни спрятаться под листом лопуха. Сухарь впитал всю влагу и, что для него было удивительно, начал вдруг умягчаться. Оказывается, он даже не представлял, как это хорошо! Как приятно!.. И какая разница, что явилось причиной…

А вскоре пошёл тёплый дождик и окончательно размягчил Сухарь.

Он блаженно лежал под потоками приятной, живительной влаги, впитывал её и становился всё мягче и мягче. А когда уже более не мог впитывать, влага текла через него – будто он оплакивал свою чёрствую, никчёмную жизнь. И от этого ему становилось всё легче и легче.

Сухарь лежал после дождя, размякший и напитанный влагой, под лучами ласкового солнца. Пребывая в этом незнакомом ему состоянии, он так забылся, что даже не заметил, как к нему приблизился старый козёл с пожелтевшими клочками свалявшейся шерсти на боках. Когда же увидел, то очень пожалел, что так размяк, что ему некуда деваться и сейчас он достанется противному рогатому козлу. Но быстро одёрнул себя: зачем жалеть, если хотел быть кому-то нужным и полезным…

Только Сухарь смирился со своей участью, послышался голос бабки-соседки:

– Где тебя носит, старый хрыч!.. А ну, пошёл домой!

Козёл, ухватив зубами бывший сухарь, засеменил к дому, убегая от ударов злой хворостины.

А Сухарю стало легко и радостно, как никогда в жизни…

Губка

Жила на раковине синяя Губка. У неё было два слоя: толстый – помягче и тонкий – более жёсткий. Если грязь свежая, достаточно было провести мягкой стороной, чтобы смыть её. Если же оказывалась старой, засохшей, то приходилось тереть жёстким слоем, сдирая заскорузлость. Губке нравилось быть посудомойкой, особенно когда после трудов праведных её промывали чистой водой, и она, возлежа на краю раковины, смотрела на блестящие тарелки, выстроенные на сушилке в ряд.

Губке жилось бы неплохо, если бы не одно её свойство – впитывать любую жидкость, с которой она соприкасалась. Касаясь грязи, она впитывала грязь; вымывая жирный бульон, впитывала жир. Если мыла банку с прокисшим рассолом, то впитывала не только рассол, но и противный кислый запах, который потом долго не выветривался. Но после полоскания в свежей проточной воде Губка становилась чистой и свежей. Иногда её промывали каким-нибудь ароматным средством, чтобы удалить всё то, что забилось в поры. После этой процедуры она благоухала и была словно новорождённая.

Однако не всегда жизнь Губки шла размеренно и чётко: сначала работа – пусть грязная, но нужная, потом очищение и отдых.

Бывало, наполнив Губку всякой грязью, её оставляли, не только не промыв, но даже не выжав. Тогда Губку начинало распирать, она мучилась от переполнявшей её нечистоты и, если рядом появлялось какое-нибудь чистое существо, тотчас изливала на него грязь. Белое блюдце покрывалось коричневыми разводами; изящная чашка, которая отродясь, кроме кофейного духа, ничем не благоухала, начинала пахнуть сырой протухшей тряпкой. Губка с ужасом понимала, что это натворила она, поборница чистоты, и просила прощения.

Своими переживаниями она однажды поделилась с Графином:

– Ты всегда такой чистый, прозрачный… Как мне стать такой же?

– Ну, Губка, дорогая, – великодушно произнёс Графин, – надо же иметь дело только с теми, кто чист. Зачем в грязь лезть!.. Люди пьют чистую воду, поэтому, даже если появляется какой-то осадок, они тотчас выплескивают его и промывают меня.

«Хорошо, конечно, – подумала Губка, – когда все заботятся о твоей чистоте… Но ведь я не буду губкой, если начну избегать грязи».

И действительно, Губка даже не успевала подумать, что, оказав кому-то услугу, сама станет грязной, и всегда быстро принималась за работу.

Однажды она мыла Дуршлаг и спросила его:

– Как оставаться чистой?

– Для этого, – ответил незамысловатый Дуршлаг, – надо иметь большие дырки. Что пришло, то и ушло.

«Это было бы неплохо, – подумала Губка, – но для меня совершенно невозможно».

На такой же вопрос умный мельхиоровый Половник ответил:

– У тебя, Губка, две части: одна мягкая – она легко впитывает всякую жидкость, другая жёсткая – она пропускает через себя гораздо меньше. Старайся поворачиваться ко всем жёсткой стороной.

Губка пыталась воспользоваться этим советом, но чаще всего это у неё не получалось. В работе она забывалась, старалась сделать как лучше для других, а не как выгоднее для неё, и в результате набирала грязи столько же, сколько обычно.

Один раз она обратилась к куску Мыла:

– Ты хорошо пахнешь, к тебе не пристаёт никакая грязь. Скажи мне, как научиться быть всегда чистой?

– Видишь ли, – глубокомысленно сказало Мыло, – у каждого есть своё предназначение. Мы, мыльные существа, внутри неизменны, всё отмываем, но век наш недолог. Мы не жалеем себя, служим каждому нуждающемуся в нас. Но чем грязнее нуждающийся, тем больше нам приходится растрачивать себя. Главное – не жалеть об этом.

– Да-а, – глубоко вздохнула Губка, понимая, что ей никогда не стать куском мыла.

Тогда она обратилась к водопроводному Крану:

– Ты испускаешь только чистую воду. Как тебе это удается?

– Скажу тебе, Губка, откровенно: я тут ни при чём. Какова вода в трубе, такова она и во мне. Весной будут бороться с разной гадостью, и будет моя вода пахнуть хлоркой. А если перекроют воду, то я совсем заржавею, и даже новый поток не очистит меня. Так что вся надежда на чистоту протекающей воды.

«Да-а! – подумала Губка. – Но ведь кому-то надо и грязь отмывать. А всё же Кран молодец! Хороший дал совет: чтобы через нас проходило больше чистой воды».

Однако сколько Губка ни билась, сколько ни старалась, ей никак не удавалось быть всегда чистой. Иногда Губке даже казалось, что к этому бесполезно стремиться. Но в такие минуты находился кто-то заботливый и промывал её. Посвежевшая, она вновь возвращалась к жизни.

Со временем Губка из синей превратилась в серо-пегую и стала рыхлой, грязь сквозь неё теперь проходила более свободно. Это порадовало Губку, но, как она заметила, чистая вода и благовония различных моющих средств в ней тоже не задерживались надолго. Да и вообще, сколько бы усилий она ни прилагала, при всём своем стремлении к чистоте без посторонней помощи не могла справиться.

Однажды Губка разговорилась с маленькой серебряной Ложкой:

– Никак, Ложка, не получается у меня быть всегда чистой и благоухающей. Вот и сейчас, прежде чем отмыть тебя, сколько грязи я на тебя вылила!..

Губка даже не спрашивала Ложку о том, как научиться избавляться от грязи: ну откуда это знать маленькой чайной ложке?! Но Ложка неожиданно дала мудрый совет:

– А ты подумай, Губка, кто больше всех заботится о тебе? Вот и старайся с благодарностью стремиться к этому человеку, чтобы чаще бывать в его руках.

И действительно, за свою недолгую, но активную жизнь в борьбе за чистоту Губка заметила, что все по-разному относились к ней. Одни, попользовавшись, бросали, забыв даже сполоснуть. Другие, наспех выжав, откладывали и забывали о её существовании. И только одна Добрая Хозяйка всегда отмывала её: намыливала, потом открывала побольше кран, переворачивала под сильной струёй, чтобы прочистить все поры, и тщательно отжимала.

Губка не стала избегать других, менее заботливых рук. Но теперь всем своим существом стремилась к Доброй Хозяйке. И чем больше стремилась, тем чаще оказывалась в добрых руках и тем благодатнее становилось у неё на душе.

Пара калош

«Муж да жена – одна сатана», – думали соседи по подставке для обуви, когда слышали ежедневную перебранку слегка поношенных чёрных с красной подкладкой калош. Супруги ругались утром, ругались вечером, а если выдавался у них выходной, ругались и днём.

– Что ты на меня орёшь?! – кричал муж. – Истеричка!

– Это ты орёшь! – кричала жена, обзывая мужа шизофреником, придурком или обалдуем.

В обычный рабочий день кто-нибудь из домочадцев напяливал калоши на валенки и шёл на улицу. Резина на холоде задубевала, хозяин валенок непрерывно шагал или, если стоял на остановке, переступал ногами, постукивая одной калошей о другую. Тут уж, конечно, не поругаешься. Тут только и ждёшь, когда хозяин нагуляется и вернётся домой.

В тепле калоши отходили от скованности и вновь обращали внимание друг на друга.

– Что, старая? Змэ-эрзла? – начинал муж лёгкую перебранку. – Так тебе и надо!

– Будто ты на солнцепёке грелся! – огрызалась жена-калоша, стараясь протиснуться поближе к трубе отопления, и добавляла по привычке какое-нибудь обидное слово.

Калоша-муж мгновенно реагировал на оскорбление, и перебранка принимала размах военных действий местного значения. Озлобленный супруг запускал в строптивую калошу первым подвернувшимся ботинком или даже сапогом. Супруга ловко увёртывалась и, перехватив на лету обувку, запускала в мужа. Тот, не обладая такой проворностью, получал удар по носу и со всей свирепостью набрасывался на жену.

– Стерва! – кричал он. – Мегера! Подлюка!..

И всё норовил шлепнуть её своей подошвой по спине. Калоша-жена быстро отодвигалась, не переставая сыпать оскорблениями.

Отдышавшись от ругани, они укладывались в своей ячейке на подставке для обуви и, отвернувшись друг от друга, засыпали.

Новый день приносил новые недовольства, которые выливались в старые скандалы. Особенно яростными они были, когда калоша-муж находился «под парами», надышавшись на улице выхлопными газами. Тогда он ругался без удержу и швырял в жену чем попало.

Калоша-жена устала от скандалов и порой думала, не разойтись ли. Но куда денешься? Ведь ни с кем уже не образуешь новую пару… А кому нужна одна, к тому же заметно стоптанная, калоша? Поэтому она и терпела, пытаясь убедить себя в том, что никакого другого мужа у неё быть не может.

Калошин супруг менять спутницу жизни тоже не собирался, но на другую обувку иногда засматривался. То модельные туфли попадут в поле его зрения, то соблазнительные босоножки, то изящные замшевые сапоги на высоком каблуке… Да где уж ему, даже не резиновому сапогу, а всего лишь калоше, рассчитывать на взаимность надменных красоток!.. В лучшем случае можно надеяться на дружбу с валенками.

Так продолжалось всю их совместную жизнь, пока они не оказались на отдыхе, который называют заслуженным. Подкладка калош вытерлась и посерела, резина не только потускнела, но и полопалась.

– Ну что, старая?.. – хотел было муж привычно поругаться со своей родной калошей, да что-то его остановило.

А супруге тоже было грустно оттого, что никому из хозяев они стали не нужны. Раньше огрызнулась бы, ответила что-нибудь обидное и язвительное, а тут и вся запальчивость пропала. Калоша-муж слегка удивился, но подумал, что можно ведь, наверное, и без ругани поговорить.

– Знаешь, – сказал он, – что-то я устал сегодня. Вроде бы и дел никаких не было, не ходили никуда, а усталость – как после целого дня походов.

– И мне что-то неможется, – подтвердила калоша-жена. – Может, погода меняется… А может, от безделья… Когда нет любимого дела, устаёшь ещё сильнее.

– Похоже, всё-таки к дождю, – не хотел быть записанным в бездельники калоша-муж: они же не по своей воле сидят без работы. – Ну да пусть, нам уже не шлёпать по лужам… Теперь полиуретановые сапоги спасают хозяев от воды. А ты полежи, раз неможется. Забирайся на полку поближе к тёплой трубе и отдохни.

– Забирайся и ты сюда, – приглашала жена, – и тебе места хватит.

Так они жаловались друг другу и помаленьку привыкали к взаимному вниманию. Это лучше, вдруг поняли они, чем ругаться и распалять друг друга оскорблениями и претензиями.

Поскольку занять себя было нечем, они полюбили ходить в гости, лишь бы не торчать на обувной полке среди деловых и нужных модных пар. Калоша-жена судачила со шлёпанцами, у которых оборвались ремешки, а калоша-муж обсуждал важные проблемы с сибирским валенком, неизменно лежавшим на печи, но дававшим всем исключительно мудрые советы.

– Вы всегда были рядом, всегда ходили парой, но вместе с тем – каждый сам по себе, – рассуждал опытный валенок. – Это раздражало, поэтому вы и ругались.

– Пожалуй, – соглашался гость. – Только теперь я понял, что жить в мире гораздо приятнее.

– Да, в ссоре недовольство выходит из тебя, но его причина, само зло, остаётся и требует всё новых и новых ссор. Оно вашей руганью и питается.

– Зло? – удивлялся калоша-муж. – Откуда оно взялось? Ведь внутри у меня – пустота!

– Пространство не терпит пустоты. Если внутри нас нет добра, то там обязательно поселяется зло.

И тогда калоша-муж понял, почему колкое слово возвращалось ему оскорблением, излияние раздражения вызывало ответный поток ненависти. А внимание? Оно возвращается заботой. Любовь, даже малая, дарит любовь бо́льшую, и тогда ею наполняется всё нутро, вся жизнь!

Он стал нежным и внимательным, называл жену ласковыми именами, чего и в молодости, когда его калоша была блестящей и не стоптанной, не делал, помогал по хозяйству.

Калоша-жена недоумевала: что такое с её муженьком случилось? Зло, которое владело им, куда-то ушло, и на его месте постепенно стало проступать не просто добро, а сама любовь. На ласку она отвечала лаской, на доброе слово – счастливой улыбкой, на тёплый взгляд – нежностью и благодарностью.

Компот

Сухофрукты лежали в плотно закрытых банках из-под чая или для круп, чтобы не стать жертвой мышиной прожорливости. Время от времени часть содержимого извлекалась хозяйкой и попадала в кастрюлю с водой.

Сморщенные, совсем, казалось бы, безжизненные ягоды и фрукты, бывшие когда-то спелым виноградом, ароматным яблоком, сочным абрикосом или сливой, в тёплой воде оживали и начинали перемещаться. Когда вода приближалась к кипению, они уже шустро сновали, наскакивая друг на друга и толкаясь.

– Как тяжело жить в таком окружении, – вздыхала Изюминка, которой никак не удавалось увернуться от более крупных соседей.

– Что вы пихаетесь! – возмущалась массивная Груша. – Поосторожней нельзя?

– Сама-то! – огрызался Урюк. – Плаваешь тут, будто одна в океане… Царевна-лебедь… По сторонам смотреть надо!

– Это не я, – оправдывалось Яблоко. – Меня Курага подтолкнула.

– Да эта старая Курага кого угодно сметёт, – переключалась Груша на другого обитателя кастрюли.

– Совести у вас нет! Совсем нет совести! – начинала причитать оранжевая Курага. – Нашли виноватую! Носятся как бешеные, а всё хотят свалить на меня, несчастную, оторванную от родного солнца Курагу. Постыдились бы, окаянные!

– Ишь, оторвали её! – не унималась Груша. – Бедная, несчастная!.. Да таких бедных надо…

Изюминка не знала, куда деваться. И даже не столько из-за того, что все другие сухофрукты были более увесистыми и с силой врезались в неё, сколько из-за их безобразного поведения. Ведь они все оказались в кастрюле не просто так, а по воле хозяйки. И должны терпеть друг друга, проявлять внимание и заботу. Робкая Изюминка хотела заявить об этом во всеуслышание, но её никто и слушать не стал. Что важного и умного могла сказать какая-то невзрачная Изюминка!

Наконец, вступил в дебаты грозный Чернослив. Он был самым крупным и мясистым и считал, что это дает ему право быть и самым уважаемым.

– Так! – важно произнес он. – Вы – полные тупицы! Но вам повезло, что я оказался вместе с вами. Надо установить правильный порядок, тогда всё будет в порядке. А пока порядок неправильный, никакого порядка в кастрюле не будет. Потому что будет один беспорядок. Поняли?

– Поняли, – опрометчиво согласилось Яблоко, хотя никто ничего не понял. Яблоко всегда соглашалось со всеми, но делало всё по-своему.

– Объясняю! – тем не менее продолжил Чернослив. – Каждому надо определить правильный путь, по которому будет перемещаться только он. Никто другой не должен двигаться по этому пути. В случае нарушения виновный будет наказан. Все поняли?

Теперь поняли все, только не знали, кому какой путь выбрать.

– Сейчас разберёмся, – ещё более веско произнёс Чернослив. – Вам страшно повезло, что вместе с вами, тупицами, здесь оказался я!..

Но не успел он начать распределять правильные пути следования, как сам полетел вверх тормашками, боднув сморщенным лбом округлые бёдра Груши. Вода в кастрюле дошла до градуса кипения и бурлила громче сухофруктов.

– Ну вот, умник нашёлся, – засмеялась Груша то ли над самоуверенным Черносливом, то ли от его, пусть и непроизвольного, прикосновения.

Угрюмый Урюк решил поддержать Чернослива: явно важный фрукт, понимает толк в жизни.

– Надо всем слушать Чернослива, иначе пропадём, передерёмся и переругаемся. Говори, слушаем тебя, – дружественно-заискивающе обратился он к Черносливу.

– Хорошо бы его послушать, – подтвердило Яблоко, да только никак не могло удержаться от смеха, видя, какие кульбиты выделывает в воде их самозваный начальник. – Ха-ха… хм-хм… – тихо подхихикивало оно, несмотря на удары и пинки пролетающих мимо сухофруктов.

Сердобольная Изюминка жалела и неловкого недалёкого Чернослива, и беспрестанно охающую Курагу, которая из яркой оранжево-солнечной превратилась в блёклую бесформенную лепёшку. И несуразная Груша вызывала в ней сострадание, потому что не по злому умыслу пыталась она командовать и поучать, а по своей недалёкости. Урюк, пытавшийся устроиться покомфортнее, под сильным крылом; круглое Яблоко, катящееся само не зная куда, но стойко держащее удары; Алыча, летающая по кастрюле, как шрапнель; нарезанная кусочками Айва, колющая других острыми углами, – все достойны любви и милосердия.

– Всем строиться! – загремел откуда-то сверху Чернослив. – Пора наводить порядок! А то от беспорядка уже никакой жизни нет, потому что жизнь без порядка – это порядочная гадость, а не жизнь.

Однако новая волна густо пожелтевшего кипятка подкинула со дна группу засидевшихся там уже не сухо– а мокрофруктов, и они утянули Чернослив на дно.

Присягнувший ему на верность Урюк решил взять командование на себя. Он был более обходителен и старался руководить методом уговоров.

– Граждане, – взывал он, – граждане! Не толпимся в одном месте. Расходимся по своим местам. Не занимаем пути следования соседа. Выполняем инструкции уважаемого Чернослива!

Но жизнь в кастрюле никак не хотела укладываться в инструкции. Сам Урюк недолго держал речь, попав под шумовку хозяйки.

После помешивания в кастрюле стало немного спокойнее. Однако толкаться и получать тычки по-прежнему никому не хотелось, и каждый фрукт норовил занять позицию повыгоднее. «Хорошо бы оказаться наверху, – думал каждый. – Пусть внизу копошатся и ругаются, пихаются и дерутся, а я бы поплавал наверху, воздухом подышал». Но кипяток был неумолим. Он переворачивал все планы и намерения сухофруктов, превращая их в беспомощных существ.

«Да, жизнь по придуманному порядку не построишь, – размышляла Изюминка. – Наверное, не надо и суетиться. А в первую очередь попробовать изменить себя. Потерпеть… Принять жизнь такой бурной и неуправляемой. Смириться с её несовершенством и недостатками окружающих. Постараться сделать для них хоть что-то, что в твоих силах. А что не в твоих, то предоставить на волю… хозяйки, например». И ещё Изюминка заметила, что тот, кто сильнее возмущается поведением других, сам доставляет больше хлопот: налетает на всех, толкается, а столкнувшись, ругается и оправдывается. И наоборот, чем спокойнее старается вести себя фрукт, тем меньше достаётся ему от соседей, будто он действительно перемещается по какому-то своему, только ему назначенному пути. Значит, Чернослив по-своему прав».

«Наверное, и любовь достигается на этом пути, – продолжала размышлять Изюминка, перемещавшаяся в кипящем вареве, почти никого не задевая. – Чем милосерднее относишься к другим, тем больше даётся тебе любви к ним…»

После кипения, бурления, столкновений и выяснения отношений все наконец угомонились. Вода в кастрюле приобрела нежно-каштановый цвет и сделалась вполне компотом. Сухофрукты, отдав все полезные составляющие насыщенному отвару, залегали на дно. Первым слёг грозный Чернослив, уткнувшись в стенку кастрюли. Распласталась разварившаяся Груша, прекратив давать указания и наставления. Урюк потерял своё ядро и угомонился на «хребте» Чернослива. Яблоко уже никуда не катилось, а смиренно лежало на дне, как все, не имея возможности лежать по-своему. Когда-то острые кусочки Айвы уже никого не кололи и не жалили. А растрескавшаяся Алыча обессиленно покоилась, готовая угостить любого своим кисленьким нутром.

И только прозрачная Изюминка, ставшая совершенно янтарной, вдруг оторвалась от массы распаренных уставших сухофруктов и всплыла на поверхность.

Трюфеля и остальные

…и трюфли, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет. А. С. Пушкин

Грибной сезон подходил к концу. Лес был ещё не тронут ржавчиной увядания, хотя в местах, где преобладали осины, уже засквозило. Берёзы рассеивали по сторонам золотой свет, льющийся с неба. Стояли прекрасные деньки!

– С добрым утром, дед-боровик! – разом вскричали осенние опята, облепившие старый пень.

– Моё почтение, ребята! – приподнял бурую шляпу уважаемый всеми гриб, на мгновение обнажив лысину.

– А с нами почему не здороваешься? – обиделись чешуйчатки золотистые, сидевшие неподалёку у основания двух сросшихся берёз.

– Вы бы лучше первыми поздоровались, чем обижаться, – ответил им боровик.

– Нет, ты нас просто не уважаешь! Считаешь несъедобными, хотя мы ничем не хуже опят.

– Каждый гриб должен приносить пользу: либо людям, либо зверям, либо лесу. А у вас, кроме яркой внешности… Да ещё и людей в обман вводите. Вас часто за опята принимают.

– Нас тоже можно есть! – хором закричали чешуйчатки.

– Тогда и мы съедобные! – заявил крепкий ярко-красный с белыми пятнами мухомор.

– Ха-ха-ха! – засмеялись грибы, растущие на поляне, в центре которой стоял боровик.

– А что! – принял обиженный вид розовый мухомор. – Настоящие знатоки и ценители с удовольствием берут нас, жарят на сливочном масле и уплетают с таким аппетитом, что за ушами трещит.

– Да-да, – подтвердил боровик, – розовый мухомор для гурманов находка.

– Ну уж если про гурманов, – с достоинством произнёс шампиньон, – то ничего более изысканного, чем мы, нет. Кто не слышал про жульен из шампиньонов?!

Сказать по правде, мало кто из грибов про жульен слышал, но сознаваться в этом никто не хотел. Поэтому все промолчали.

– Лесные шампиньоны нынче не в моде, – с видом знатока заявил сморщенный подберёзовик, совершенно потерявший товарный вид. – Их нынче люди выращивают и в универсамах продают.

– Да, пустые и безвкусные, – неожиданно подтвердили рыжики. – А вот мы – нежнейшая и вкуснейшая закуска.

– Особенно если в вас червей побольше, – съязвил трутовик овечий.

– Червей?! – возмутились рыжики. – Черви в нас только летом, и это как раз показатель нашего качества. Небось бледную поганку червяк есть не будет!

– Да, не будет, не будет, – подтвердили другие грибы, и громче всех говорушки, выразительно посмотрев в сторону бледной поганки.

– А мне и без ваших червяков хорошо, – невозмутимо сказала она. – Кормите их сами.

– Так осенью в нас никаких червей! – настаивали рыжики. – Собирай и наслаждайся! Через день после засолки уже можно есть.

– Нет ничего вкуснее нас, сыроежек! – веско произнесла жёлтая сыроежка. – Нас даже сырыми есть можно. А уж если подсолить, да листа смородинового положить с укропом, да под пресс!..

Можно было подумать, что грибы сами вкушали то или иное блюдо, о котором говорили. Но, конечно же, все сведения они черпали из разговоров грибников, которые регулярно прочёсывали этот лес.

«Вот пустобрёхи! – в сердцах подумал чёрный трюфель, который слышал весь спор-разговор, но высказаться вслух не мог, потому что рос под землёй. – Разве может хоть один гриб сравниться с нами, трюфелями!»

«Каждый смотрит с высоты своей колокольни, – вторил ему в мыслях трюфель белый. – Мы хоть и скрыты слоем земли, но любой гурман подтвердит, что по тонкости и благородству вкуса превосходим всех».

– Грибники! – вдруг закричали участники спора. – Грибники идут! Сейчас и узнаем, кто чего стоит. Кого возьмут, кого оставят, а кого и сапогом пнут.

Грибы заволновались, приосанились – ведь каждому хотелось попасть в корзину, а потом и на стол.

– Меня! – всем видом призывал грибников крепенький подосиновик. – Меня возьмите! Возьмите меня! Не пожалеете. Меня можно и пожарить, и замариновать, и посушить…

– Нас, нас не пропустите! – пытались стряхнуть с себя палую листву чёрные грузди. – Без солёного какой стол?!

– И нас прихватите! – аж зашевелились зеленушки. – Мы тоже в засолку хороши!

Даже бледная поганка расправила свою мини-юбочку, чтобы и её заметили. Может, кому-то кого-то отравить надо…

«Ну, меня-то уж вы никак не найдёте, – презрительно подумал чёрный трюфель. – Куда вам! Вы и пробовать-то нас никогда не пробовали…»

«Чтобы нас найти, нужны специально обученные свиньи или, на худой конец, собаки. Значит, можно не беспокоиться», – оценил ситуацию белый трюфель.

Вообще редко встретишь вдумчивого, сосредоточенного на поиске грибника. Идут по лесу, глазами шарят по земле, а языком мелют… да о чём только не болтают… У некоторых грибов шляпки от их историй аж в трубочку закручиваются.

В корзины укладывались ещё не переросшие подосиновики и осенние подзатвердевшие опята, белые, как оштукатуренная печка, шампиньоны и центровой коренастый гриб-боровик, оливково-чёрные грузди и привлекательные, с плотными пластинками зеленушки, молодые винно-красные сыроежки и надёжные, без ядовитых двойников, моховики.

– Ну вот, – надула губы белая губа, – меня, как всегда, презрели. А ведь если нас вымочить да засолить…

Обижались землистые рядовки, серые и клейкие разлапистые свинухи, вздыхали переросшие подберёзовики и рыжие навозники мерцающие, переживали мокрухи еловые и дуплянки серые. Всем хотелось попасть на обеденный стол, каждый гриб стремился быть полезным.

Лишь трихоломопсис не проявлял никакого интереса ни к грибникам, ни к переживаниям других грибов. Зная, что ему не светит попасть в корзину, он был увлечён разговором с прелестной соседкой.

– Вольвариеллочка, – нашёптывал он, – посмотри на меня… Ну повернись хоть на минутку, дай мне полюбоваться тобой.

– Отстань! – резко обрывала его белолицая красотка. – Без тебя тошно! Всех подряд собирают: всяких свинух, зеленух, а я, вольвариелла красивая – самая красивая! – стою который день, и меня обходят, как самую последнюю поганку. Как мухомор вонючий или саму волоконницу Путуйяра. Где же справедливость?!

– Вот и хорошо, что тебя обходят. Значит, мы с тобой будем и дальше вместе расти здесь.

– Нужен ты мне! Посмотри на себя!..

Но дольше всех не мог успокоиться чёрный трюфель. На самом деле он изнывал от недовольства по поводу своей недоступности. Ворчал на грибников, которые ничего не понимают в грибах: неотёсанные пустословы, не имеющие никакого вкуса! Да ещё и лентяи! Не могут свинью или собаку обучить поиску благородных трюфелей. Разве ж это грибники! Одно название…

Он сравнивал себя с другими грибами. И чем дальше, тем больше находил у себя достоинств и обнаруживал недостатков у других грибов. А уж грибников костерил на чём свет стоит.

Его подземные вопли достигли слуха белого трюфеля, и тот попытался унять сводного брата:

– Что ты изводишь себя? Сиди спокойно, живи своей жизнью, и твой час придёт.

– Придёт?! Эти остолопы, которые называют себя грибниками, никогда не смогут обнаружить нас. Если бы они хоть раз попробовали нас на вкус!

– От твоей ругани, брат, тебя быстрее не отыщут.

– Конечно, не отыщут! Потому что ничего в грибах не понимают! Ты только посмотри, что они берут! Заплесневелые боровики! Разваливающиеся в руках сыроеги! Пересохшие шампиньоны!..

– Что ты всё о других! Какое тебе до них дело? Угомонись и думай, что завтра придёт умелый грибник – и… И окажешься ты на фарфоровом блюде с золотой каёмочкой на столе у какого-нибудь бизнесмена или банкира. И так порадуешь его, что он даже воскликнет: за всю свою жизнь ничего вкуснее не едал!..

– Банкира, – ворчал чёрный трюфель, – бизнесмена! Пусть сырыми сыроежками закусывают свой шотландский виски шестнадцатилетней выдержки… Я достоин царского стола!

Оставшиеся на поляне грибы приуныли. Прекрасные деньки угасали. Скоро вся земля покроется палой листвой, которая скроет под своим одеялом грибы, да они и сами завершат свой земной век. Зато лесные мыши торжествовали. Они с большим удовольствием грызли ножки белых грибов, не замеченных людьми. Ножку одного так обгрызли со всех сторон, что шляпка упала на землю и перевернулась. Так мыши ещё и нагадили на неё – ни себе, как говорится, ни людям.

Желчный гриб, которого грибники на сей раз не спутали с белым, остался стоять в сторонке. Пинка под зад он тоже не получил, поэтому был весьма доволен жизнью и собой.

– Ну что, навозники и чешуйчатки, попритихли? – в отсутствии ценного боровика почувствовал он свою важность.

– Да не тебе бы говорить, – упрекнул желчного головач, не желая признавать его незаслуженное главенство.

– Ах ты, пустая башка! – взвился неугомонный горчак, вместо слюны брызгая на него желчью. – Ты осмеливаешься делать мне замечания?! Да я такой же солидный, как белый! А ты? Не успеешь вырасти и сразу в труху превращаешься. Наступит на тебя человек – и… пфу-у! одна пыль! Не зря тебя прозвали «дедушкин табак».

Грибы поняли, что с желчным горчаком лучше не спорить. Пускай считает себя главным. Всё равно съедобным от этого не станет.

«Эх, – продолжал переживать чёрный трюфель, – разная шушера и высказаться имеет право, и в корзинку попасть, и на обеденный стол… А меня, самого достойного… Надо что-то предпринять, чтобы меня услышали и нашли!»

На следующий день появился в этом лесочке умелый грибник. И не один, а с обученной свиньёй. Он неспешно собирал свои грибы – ведь известно, что у каждого грибника они свои. Один пропустит гриб, а другой обязательно найдёт – свой, предназначенный именно ему.

Пока грибник обрезал у добычи ножки и укладывал грибы в корзину, учёная свинья, перебегая с места на место, то там, то тут рыла своим рылом землю. Вскоре она нашла жаждущий попасть на царский стол трюфель.

– О! Наконец-то! – торжествующе воскликнул он. – Теперь все наконец узнают, какой гриб имеет самый тонкий, самый благородный, самый… ни с чем не сравнимый… Слышите меня, спорыши лесные – серухи и чернухи, синяки и скрипуны, поплавухи и отварухи!..

Пока чёрный трюфель произносил торжественную тираду, свинья его невзначай съела. Желая исправить оплошность, она принялась суетливо рыть землю вокруг и вскоре отыскала белый трюфель. Грибник на сей раз подоспел вовремя и, увидев гриб, воскликнул:

– Ого! Знатный трюфель нашёлся! Вот сегодня будет угощение нашему царю!

Сын сапожника

В одном небольшом городке жил сапожник. Его родители некогда были вполне благополучными, зажиточными крестьянами, и любовь к земле, как говорится, была у него в крови. Однако неожиданно несчастья посыпались на их семью одно за другим: пал весь скот, сгорел дом, а отец, не выдержав напастей, тронулся умом. Матери пришлось устраивать судьбу сына самой. Она переехала в город и отдала его в учение к сапожнику.

Мальчику совсем не нравилось будущее ремесло, которое он вынужден был осваивать. Он хотел изучать языки и различные науки, страстно мечтал учиться в латинской школе, но нужда не пустила его пойти по этому пути. Научившись ремеслу, молодой сапожник стал помощником мастера и мог обеспечивать свою семью. Он женился на девушке, которая была старше его, но обладала редкой доброты сердцем. Они очень любили друг друга, и вскоре их бедная каморка, служившая сапожнику и мастерской, огласилась детским криком.

Счастливый отец не отходил от кровати, на которой лежали его жена и новорождённый сын, подносил матери обильное питье, разговаривал с ними и даже читал вслух комедии. Младенец при этом так отчаянно пищал, что сапожник однажды в шутку сказал ему:

– Да спи же ты, наконец! Или хотя бы послушай…

Однако сынок отвечал отцу неугомонным криком. Даже в церкви во время крещения священник – человек большого такта и доброты – не удержался и воскликнул:

– Ваш малыш орёт, как сущий кот!

Мать младенца, весьма почитавшая священника, так огорчилась, что потом всю жизнь не могла забыть этих слов. Крёстный отец мальчика утешал её:

– Чем громче кричит ребёнок, тем лучше он будет петь, когда вырастет.

Сапожник души не чаял в сыне и, казалось, жил только для него. Рисовал ему картинки, мастерил игрушки и даже изготовил мельницу, колесо которой начинало вращаться, как только потянешь за веревочку. Вечерами читал сыну книжки: весёлые истории, стихи и сказки, и во время чтения лицо его неизменно озарялось счастливой улыбкой.

Жена его, как могла, устраивала быт семьи. Стены комнаты она украсила цветными картинками, на комоде поставила расписные фарфоровые чашки и разные безделушки, над сапожным верстаком у окна, занимавшим бо́льшую часть комнаты, повесила полку с книгами. В маленькой кухоньке всегда царил порядок, и оловянная посуда сияла чистотой.

На лестнице, ведущей из кухни на чердак, на водосточном жёлобе под слуховым окном стоял ящик с землёй, в котором умелая хозяйка выращивала петрушку и лук. И такой, почти игрушечный, огородик радовал жену сапожника, но она мечтала о настоящем огороде. Тогда они не знали бы нужды, возделывая землю и кормясь плодами рук своих. Сапожнику тоже хотелось жить где-нибудь в деревне, чтобы меньше зависеть от людей и черпать жизненные силы из самой природы.

Тесное жилище сапожника казалось его маленькому сыну огромным, даже роскошным. Мать с горечью говорила:

– Тебе-то живётся куда лучше, чем мне жилось в детстве: ну прямо настоящий графский сыночек.

Её в детстве родители заставляли просить милостыню, выгоняли из дома и грозились не пустить обратно, если не принесёт денег. Она же никак не могла решиться просить подаяние, стыдилась и подолгу просиживала под мостом у реки, проливая слёзы и не зная, как вернуться домой.

Детское воображение красочно рисовало её сыну печальную картину с маленькой девочкой под мостом, и мальчик тоже заливался горючими слезами. А из «графской роскоши» в жизни ребёнка была только кровать родителей, незадолго до рождения сына сколоченная его отцом из помоста, на котором стоял гроб с телом знатного графа.

Домосед и небольшой любитель застолий, сапожник почти всегда был дома, а в тёплое время года по воскресеньям вместе с сыном гулял в лесу. Во время таких прогулок он часто погружался в свои мысли, сидя под деревом и краем глаза наблюдая за сыном. Тот же никогда не скучал, находя себе множество занятий: собирал землянику и нанизывал ягоды на соломинку, плёл из цветов венки, рассматривал листья. Весной они выбирались наружу из набухших почек своим свеже-зелёным тельцем. В разгар лета превращались в огромные, пронизанные плотными прожилками листья, а осенью желтели, краснели и затем опадали. Мальчик жалел помертвевшие кусты и деревья, но утешался тем, что наступит весна и вновь вдохнёт в них жизнь.

Весна действительно приходила, и отец с сыном вновь шли на прогулку, чтобы увидеть лес, который одевался первой зеленью. Единственный раз в году их сопровождала матушка, наряжавшаяся по этому случаю в своё лучшее, коричневое с цветочками, ситцевое платье. Она надевала его, только когда ходила в церковь к причастию да вот в этот светлый майский день. Жена сапожника всегда приносила из леса пучок молодых берёзовых веток и ставила их в воду возле изразцовой печи. Каждый член семьи втыкал в пазы в стенах стебельки заячьей капусты, чтобы по их длине судить о том, какой век ему отмерен. Как весело смотрелась их комнатка, совсем не похожая на мастерскую: безукоризненно чистая, убранная свежей зеленью, с белыми, как снег, покрывалами и коротенькими нарядными оконными занавесками.

Ах, если бы они жили за городом! Среди чистой природы им не только дышалось бы легко, но и жилось. И однажды эта мечта чуть не осуществилась.

…В одном барском поместье недалеко от городка срочно потребовался сапожник. Под жильё ему отводился небольшой домик в ближней деревне, с садиком и даже пастбищем для коровы. Можно ли было желать большего счастья!

Пробной работой сапожника стал необычный заказ – пара бальных туфелек. Помещица прислала ему шёлковой материи, а кожу он достал сам. Руки мастера и фантазия художника должны были поразить благодетельную барыню.

Мысли и желания всего семейства несколько дней кряду были заняты этим заказом. Мальчик несказанно радовался, мечтая о будущем садике, и горячо молил Бога исполнить это заветное желание. Он не сомневался, что отец справится: он искусный мастер, а Господь Бог может всё!

Наконец заказ был готов; все смотрели на туфельки с благоговением, ведь от них зависело будущее семьи.

Отец завернул их в платок и пошёл показывать работу помещице. Мать с сыном сидели и ждали, что он вернётся сияющий от радости. Но отец вернулся бледный, вне себя от гнева! Помещица даже не примерила туфельки, только взглянула на них и объявила:

– Ты испортил шёлковую материю! Не видать тебе места у меня!

– Ну, если пропала ваша материя, – сказал отец, – то пусть пропадёт и моя кожа! – Он достал из кармана нож и отрезал подошвы, покончив и с заказом, и с надеждой поселиться в деревне.

Все горько плакали. А сыну сапожника казалось: ну что́ бы стоило Богу исполнить их мечту? Однако исполни Он её, и мальчик мог на всю жизнь остаться крестьянином…

Часто впоследствии Ханс Кристиан, ставший известным писателем и поэтом-сказочником, задавал себе вопрос: неужели Бог именно ради него не дал сбыться заветному желанию его родителей?

Кружевница

В давние времена во Фландрии, в городе Брюгге, жила девушка по имени Урсула. Брюгге славился своими пивоварами, гончарами, медниками и ткачами. А с некоторых пор большим спросом стали пользоваться брюггские кружева. Они создавались с немыслимой фантазией и огромным трудолюбием. Для изготовления таких кружев требовалось порой более пятисот коклюшек. И казалось, ничего более изящного, тонкого и красивого, чем эти кружева, нет на свете.

– Урсула! Урсула! – кричала Сюзанна дочери. – Куда ты запропастилась? Опять убежала на озеро лебедей кормить! Вот непоседа, – продолжала она притворно ворчать. – Будто они без тебя не прокормятся…

…А что прикажете делать юной особе в четырнадцать лет, как не сидеть на берегу Озера любви и не мечтать о своём принце? Может быть, он будет таким же быстрым, как этот лебедь, что подплыл к ней первым? Или необыкновенно грациозным, как тот, что плывёт неподалеку от неподступной лебёдушки? А может, будет задумчивым и нежным, как одинокий лебедь, замерший посередине пруда?..

Один берег озера заканчивался монастырской стеной. Другой граничил с площадью, центр которой украшал фонтан в виде лошадиной головы, служивший для настоящих лошадей поилкой. Все телеги и почтовые тарантасы проезжали через эту площадь. Извозчики отдыхали, кормили и поили лошадей, договаривались о найме. Через низкий каменный мостик от монастырских ворот к этой площади вела булыжная, как и сама площадь, мостовая.

– Урсула, ну где ты, в самом деле, пропадала? – уже с непритворным недовольством выговаривала мать. – Сейчас придёт отец, а у тебя ничего не сделано! Ты выстирала шерсть?

– Да…

– Что же ты так долго стирала? Что скажет отец?..

– Да что с ней разговаривать! – грозно сказал вошедший отец. – Надо отдать её в монастырь! Там займутся её воспитанием! Не то что ты!.. – обречённо махнул он рукой в сторону жены.

Якоб, низкорослый коренастый ткач, славился своей неприветливостью не только в гильдии ткачей. Он скандалил и в мясной лавке, и даже в церкви, и, конечно, в трактире «Блинде Эзел», куда любил заглядывать не только по выходным. Не посмел бы он высказываться только в гильдии сборщиков податей и пошлин или гильдии лучников Святого Себастьяна. Но туда Якоб не ходил. Дома же был полновластным хозяином. А быть хозяином – это в первую очередь куча нелёгких забот: прокормить большую семью, пристроить всех дочерей, да и кормилец – ткацкий станок уже изрядно поизносился… Оттого он и сердился…

– Ну что ты всё сердишься? – уговаривала его жена. – Если Урсула будет жить в монастыре, нам легче не станет. Что шесть ртов, что семь – большой разницы нет. Да и какой монастырь?! Здоровье у неё слабенькое, и делает она всё медленно…

– Вот там её и научат работать так, как надо! Ничего делать не умеет, только мечтать…

– Да всё она умеет, Якоб, – пыталась смягчить Сюзанна супруга. – Ну что ты опять разбушевался? Шерсть она постирала…

Но Якоб не слушал жену и продолжал ворчать:

– Пять девок! Всех пристроить надо… А Урсула… Если старшая не выйдет замуж, как других определить?..

– Не выйдет, не выйдет… Ну с чего ты взял?..

Она не могла решительно возражать мужу, поскольку и сама не верила, что старшей дочери найдётся пара. При всей своей детской мечтательности уж слишком неуправляемой была Урсула. К тому же, Сюзанна чувствовала себя виноватой перед мужем, потому что повивальная бабка по форме живота определила, что у неё опять будет девочка. Как тут Якобу не сердиться! Ведь он давно ждёт помощника.

– Не плачь, Урсула, не печалься, – утешала девушку сестра Бригитта, одетая, как все бегинки, в тёмно-коричневое глухое платье до пят и белый платок, заколотый под подбородком, со спускающимся до середины спины шлейфом. – Мы не даём монашеских обетов. И ты, пожив у нас, сможешь вернуться в мир и жить обычной жизнью. Выйдешь замуж…

Монастырь бегинок и в самом деле не выглядел грозным и неприступным. Вместо высоких монастырских стен территорию ненавязчиво ограничивали белые двухэтажные корпуса, внутри был разбит сад. Бегинки по мере сил работали, обеспечивая себя. Большей частью они стирали шерсть, к чему Урсула хоть в какой-то степени уже была приучена. Кто-то готовил пищу, кто-то ухаживал за престарелыми сёстрами, некоторые плели кружева… Брюггские кружева ценились по всей Фландрии и даже за её пределами, и опытных кружевниц-бегинок (в монастыре они были наперечёт) опекали. Их не загружали даже работой по уборке корпуса, где они проживали.

Шерсть стирать Урсулу, однако, не поставили. Более того, ей было запрещено выходить за пределы монастыря, чтобы она даже случайно не встречалась с возлюбленным.

– Я влюблена, – призналась она старшей сестре Маргарите, вскоре после того как Сюзанна привела её в монастырь. – Я не смогу его забыть… Я хочу его видеть каждый день!

– Кто же из нас не любил! – уговаривала её мудрая наставница, вздыхая. – Но сейчас это уже не имеет никакого значения. Тебе придётся забыть Питера.

– Откуда вы знаете его имя?

– А ты не замечаешь, что частенько вслух зовёшь его?

– Вслух? – удивилась Урсула.

Она редко обращала внимание на то, что происходит вокруг. Жила в своём внутреннем мире. Именно поэтому отец считал, что на неё нельзя положиться, нельзя доверить важное дело.

– Мы виделись с Питером каждый день. Гуляли у озера…

– Давно вы с ним познакомились? – участливо спросила Маргарита.

– Уже полгода. Мы познакомились в день моего рождения, когда мне исполнилось семнадцать. Он высокий и сильный. У него красивые длинные волосы, которые он затягивает широкой повязкой на лбу, когда работает. Ему двадцать один год, и он прекрасный гончар. Но отец не хочет, чтобы у меня был муж из другой гильдии. Он давно грозился отдать меня в монастырь. И вот…

Урсула залилась слезами. Да и как не плакать юной барышне, по злой воле отца заточённой в монастырь? Ведь монастырь – это… смертельное однообразие. Узилище, из которого одна дорога – в могилу. Уж лучше сразу умереть, чем влачить тяжёлое бремя, которое всё равно могилой и закончится.

Здесь, в монастыре, стали проявляться в Урсуле и недовольство, и неоправданная резкость, и какие-то нервные возбуждённые состояния, в которых она была неуправляемой.

Однако она чувствовала в себе и другую силу, слышала другой голос, который говорил, что ей надо жить в монастыре, слушать старшую сестру, выполнять все монашеские обеты, пусть она их и не давала.

Бегинки ежедневно ходили к службе в монастырскую церковь Святой Елизаветы, первой покровительницы монастыря. А раз в год отправлялись на поклонение в базилику Святой Крови, что пристроена к старому замку Одстейн, первой резиденции графов Фландрии.

В первые годы монастырской жизни при выходе в церковь Урсула с удовольствием топала по гулким булыжным мостовым, заглядывалась на терракотовые дома с рыжими черепичными крышами, бросала мимолётные взгляды на задумчивые каналы, пробирающиеся через улочки и кварталы, переходила через горбатые мостики, глубоко дышала на просторе площадей с высокими ратушами и дворцами, будто вдыхала свободу, чтобы унести её в своё заточение. Но когда она поднималась по ступенькам, чтобы приложиться к святыне, то почти теряла сознание. Она не видела ни хрустальную трубку с позолоченными коронами на концах, ни капсулу из горного хрусталя с горлышком, увитым золотой нитью, ни красную восковую печать на пробке, закрывающей горлышко. Всё её внимание было захвачено клочком белой овечьей шерсти с бледно-алым пятном посередине.

Кровь Спасителя!

Которую Он пролил на Кресте!

За каждого из нас!

«И за меня…» – думала Урсула, и на её глазах появлялись слёзы.

В ней просыпалось смутное чувство, которое постепенно перерастало в уверенность, что она имеет пока что неясное, но несомненное отношение к появлению этой Святыни в Брюгге. Урсула неоднократно слышала, что много-много лет назад (добавим для точности: лет четыреста, ещё в середине двенадцатого века) в день Рождества Христова святыню передали графу Фландрии Тьерри Эльзасскому патриарх и король Иерусалима, последний из которых приходился графу свояком. Когда граф Тьерри вернулся из паломничества, он подарил святыню городу. А Урсула? Какое отношение к этому могла иметь она?

– Ну вот, Урсула, – говорила ей сестра Бригитта, к которой приставили на воспитание молодую послушницу. – Наконец ты научишься настоящему ремеслу. Тебе не надо будет ходить на кухню, мыть посуду и чистить овощи. Старшая сестра Маргарита благословила учить тебя плести кружева.

– Нет, сестра Бригитта, это так трудно… У меня не получится. Не случайно же отец говорил, что я ни к чему не способна… Вчера пришла мыть грязную посуду, и меня опять вырвало. Не могу справиться даже с такой простой работой…

– Посуду мыть – дело нехитрое. Просто твоя природа не даёт тебе делать это. А плести кружева?.. Что ж, попробуем… Если человек чересчур самонадеян, от него никогда настоящего толка не будет.

– Да, Питер тоже так говорил… Он такой умный, способный… Он обязательно будет настоящим мастером-гончаром.

– А ты, Урсула, кружевницей!

Маргарита наказывала сёстрам-бегинкам, и в особенности Бригитте, чтобы они не разговаривали с Урсулой про Питера, а старались переводить разговор на другую тему, если та вспоминала возлюбленного. И вскоре Урсула почувствовала, что, хотя её любовь к Питеру не угасла, он – не её судьба.

Она приступила к обучению. Ей казалось, что руки её не приспособлены для такой тонкой, кропотливой работы. Проще стирать шерсть в Озере, что за монастырской стеной. Как же запомнить, какую коклюшку повернуть? Куда пропустить нитку? Что за чем должно следовать? С каким усилием потянуть нить? Запомнить никак не удавалось, но если она забывала о себе, о своей неуверенности, начинало что-то получаться.

К ней часто подходила сестра Бригитта, объясняла, показывала…

– Я заметила, – делилась Урсула с ней, – как задумаюсь о чём-нибудь, вспомню мать, своих сестриц или Питера, сразу сбиваюсь.

– Зачем тебе их вспоминать? Сёстры тебя навещают. И с матерью ты видишься. Старайся думать о работе и молиться в это время.

– Жалко мать, у неё столько забот. Да ещё у отца характер нелёгкий… Хотя мне теперь кажется, что он добрый человек, просто многочисленные заботы не дают ему покоя. Оттого он и сердится часто. А как сёстрам достаётся! Я ведь тут как у Христа за пазухой. Всем обеспечена…

– Вот именно. Благодари Бога!..

Урсула была очень благодарна Ему! Хотя порой и терзали её несбывшиеся мечты, волновали воспоминания. Но чем дольше она жила жизнью бегинок, тем легче становилось у неё на сердце. И чем больше освобождалось её сердце от забот и тревог мятежного мира, тем искусней получались у неё кружева.

«Господи, помилуй меня, – проговаривала про себя Урсула, делая петлю и перекидывая коклюшку. – Пресвятая Богородица, спаси нас», – затягивала она узелок. И дело спорилось!

Удивительной тонкости и красоты стали получаться у неё кружева! Все засматривались!

– Не захвалите мне Урсулу, – предупреждала сестра Бригитта. – А то лишимся и мастерицы, и прекрасных кружев.

Похвалы Урсулу радовали, но она понимала, что в этой работе участвуют только её руки, всё остальное идет откуда-то извне, не от неё… Ведь и умения-то особого ещё не было. Да и будет ли?

…В тот год сёстры-бегинки на праздник Вознесения вновь пошли в базилику Святой Крови. Булыжные мостовые упирались в дома, будто плавно переходя в их стены. Кирпичные фронтоны ступенями поднимались к острым вершинам домов, подчёркивая их устремлённость в небо. Плакучие ивы длинными ветвями склонялись к тихоструйным каналам. Мимо проезжали экипажи и пролётки с дамами в элегантных шляпках и веерами в руках.

Урсула любила родной Брюгге, как любила родителей, сестриц, монастырских сестёр-бегинок, как любила она… Питера, любила просто так, уже не думая соединить с ним свою жизнь.

С моря вдруг подул холодный ветер. Лиловые тучи стали всё чаще закрывать солнце. Оно ещё пробивало своими лучами их края, озаряя небо кровавыми всполохами. Сердце Урсулы вдруг пронзила боль. Она почувствовала, что приближается к Святой Крови.

…На пустынной горе стояли три креста, и на каждом из них висел распятый человек. Один из немногочисленных воинов, остававшихся на месте казни, ткнул копьём в подреберье Человека, висевшего на среднем кресте. После этого воин покачнулся и выронил копьё. Оно упало на землю, и с него стала стекать Кровь.

Маленькая девочка лет десяти-двенадцати, внешне похожая на Урсулу (ей почудилось, что это и была она), тихо подошла к копью, достала клочок белой шерсти, который почему-то оказался в её холщовой сумке, и обмакнула его в алую живую Кровь…

Уже смеркалось, когда эта девочка подходила к своему селению недалеко от великого Города, сохранявшего субботний покой за неприступными каменными стенами с высокими зубцами. У одного из крайних домов сидел молодой человек и что-то вырезал из дерева острым ножом. Он торопился успеть до захода солнца. Увидев приближающуюся девочку, парень поднял на неё взгляд, и в этот момент нож вонзился в его левую ладонь. Кровь брызнула из раны и быстро залила всю руку.

– Не успел! – с горечью воскликнул молодой мастер, бросая нож на землю. – Бог наказал!..

– Бог наказал, – сказала девочка, доставая из сумки клочок шерсти со Святой Кровью, – Бог и излечит!

Пока её рука приближалась к руке пострадавшего, она успела пожалеть, что так бездумно поступает. Теперь на шерсти останется и кровь плотника… Но ведь и тот Человек тоже был когда-то плотником… И Он учил, что человек выше всякой святыни.

Она провела клочком шерсти по ране молодого мастера, и рана тотчас затянулась. А на белой шерсти так и осталось только одно алое засохшее пятно – пятно живой Крови, стекавшей с копья.

…Эта Кровь и сейчас как живая. Не верите? Поезжайте в Брюгге и убедитесь.

Анфир

Рос на краю поля цветок Анфир.

Когда он был маленьким, только что проклюнувшимся ростком, на него никто не обращал внимания. Даже мамаша Анфира, из семечка которой он вырос, не хотела признавать своего родства.

– Ты кто? – строго спросила она, когда он, едва поднявшись над землёй, обратился к ней, ища тепла и ласки. – Не знаю тебя!

Юный стебелёк всё равно тянулся к матери, чтобы задать какие-нибудь вопросы, но уже не ожидая ни особого внимания, ни ласковой заботы. Да и в самом деле, чем могла помочь ему мать? Склонить к нему свою увядающую, с поблекшими лепестками голову? Сказать доброе напутственное слово? Да, слово она могла сказать. И сказала:

– Мы растём не потому, что такие способные к росту, хотя эта способность заложена в каждом семечке, не потому, что такие красивые, есть цветы и краше, а потому, что светит солнце и животворит нас своими лучами. Тянись к солнцу!

Маленькому Анфиру хотелось тянуться к матери – ведь все малыши тянутся к своим родителям, – но мать была строга и неумолима. Она уже была будто неродной.

И Анфиру ничего не оставалось, как жить самому на краю огромного поля, среди которого там и сям росли тысячи подобных цветков и тысячи тысяч других: васильков и одуванчиков, иван-чая и колокольчиков, чертополоха и цикория… Когда Анфир вырос и стал выше окружающей травы, его начали замечать. Обращали внимание на длинный тонкий стебель, на изящные лепестки, менявшие окраску и в течение дня, и ото дня ко дню, на солнечно-жёлтую с чёрными крапинками сердцевину, светящуюся под небесными лучами. Возвышаясь над другими цветами и травами, Анфир более них был подвержен ветрам и стихиям. Иногда жестокие порывы так клонили его цветущую с закрытыми лепестками голову, будто пытались вырвать цветок с корнем. Тяжёлые капли грозового дождя прибивали её к земле, чтобы она никогда больше не возвышалась над другими. Но заканчивался ливень, выглядывало обновлённое, будто умытое солнце, и дыхание новой жизни возвращалось к Анфиру. Он вновь тянулся к небу и распахивал свои переливающиеся лепестки навстречу солнцу.

– Что это? – воскликнула проходившая мимо с родителями девочка. – Такая красота в поле пропадает!

Девочка была очень добрая и действительно думала, что цветок в поле может погибнуть. Ей захотелось сорвать его, принести домой, поставить в хрустальную вазу и продлить его жизнь, не дать умереть красоте.

– Этот цветок не сможет расти в комнате, – уговаривали девочку родители. – Он у тебя просто зачахнет.

– Нет, – упрямилась девочка. – Я буду ухаживать за ним. Менять каждый день воду, подрезать стебелёк… Это он в поле погибнет!

Родители с трудом увели дочь от цветка, взяв за руки. Но едва дошли они до леса, как девочка, сделав вид, что кроме предстоящего сбора грибов её ничего не интересует, улизнула от них и вернулась к цветку. Она попыталась вырвать стебель из земли, но на счастье у цветка оказались глубокие корни, и все попытки доброй девочки остались тщетными. Тут вернулся догадливый отец и оттащил непослушную дочь от цветка.

«Какая злая девочка», – подумал Анфир, приходя в себя от страха и боли в стебле. И когда рядом с ним проросла полынь, он обрадовался: «Теперь я буду не один, и на меня не каждый сможет наброситься».

Полынь появилась рядом нежданно-негаданно и, по причине внутренней своей горечи, всегда была всем недовольна.

– Ну что ты стоишь, растопырив свои лепестки! – выговаривала она Анфиру, если тот тянулся к солнцу.

– Ты чего такой понурый! – упрекала она, если цветок к вечеру закрывался.

Анфир терпел нескончаемые претензии соседки, тем более что иногда растения всё же находили общий язык. Проявил интерес к ним и хорёк, который всегда бродил в одиночестве, не зная, куда приткнуться. Он почему-то решил выказать своё особое расположение к полыни. Да только как ни подступался к ней, кроме горечи ничего не получал и, испустив нечистый дух, убегал, чтобы на следующий день снова прийти.

Вскоре на поле появилось стадо коров. Они лениво передвигались, поглощая на своём пути клевер, тимофеевку и вообще всё, что повкуснее. Долговязый цветок не вызвал ни у одной из них аппетита, но тяжёлые коровьи лепёшки, тут и там появлявшиеся на поле, чуть не пришибли перепугавшегося Анфира.

– Вот, торчишь на ветру, эдак недолго и голову потерять! – попрекнула его полынь.

Анфир не ждал от неё ни жалости, ни сочувствия, тем более что полынь была права: он действительно потерял голову.

Пастушок не был обычным деревенским пьянчужкой, которого нанимали на лето пасти коров да коз. Конечно, он не проходил мимо угощений и развлечений, но у него было редкое для сельского паренька пристрастие: он по-настоящему любил цветы. Казалось, он любит каждый цветок, что рос на поле. Подолгу рассматривал их, получая от этого душевное наслаждение. Рассматривал пастушок и Анфира, но не столько сам восхищался цветком (были и краше), сколько полюбился тому. Теперь всякий раз, как начинал светлеть край неба, к которому была повёрнута голова цветка, он ждал появления пастушка. Анфиру хотелось показать ему свои разноцветные лепестки, то нежно-розовые, то густо-бордовые. Хотелось, чтобы пастушок подольше задержался возле него, чтобы прогнал назойливых телят, которые так и норовили затоптать его. И чем больше цветок был поглощён думами о пастушке, тем меньше получал он животворящего воздействия солнца и – чах!

«Нет, так дело не пойдёт, – решил Анфир, – и пастушок не будет всю жизнь крутиться возле меня, и я окончательно зачахну».

И он стал опять стремиться к солнцу, лишь поглядывая порой на пастушка, когда тот проходил мимо или склонялся над другим цветком, чтобы сорвать его, покрутить недолго в руках, понюхать и… бросить.

«Как хорошо, – сделал вывод из таких наблюдений Анфир, – что я не оказался в числе цветов, полюбившихся пастушку! А то и мне не миновать бы печальной участи».

Полынь выговорила ему всё, что думала, о пастушке, о нём самом, а заодно обругала некстати появившегося хорька. Тот сразу убежал, оставив после себя зловонный дух.

И тут Анфир услышал необычное пение – сладостное, манящее, волнующее душу. Цветок крутил головой, расправлял лепестки, чтобы лучше слышать, а заодно и увидеть певца, но тщетно. Так продолжалось несколько дней, пока на опушке, недалеко от края поля, где рос Анфир, не появился тетерев. У него было всё: горделивая осанка, сильный голос, яркая внешность. Анфиру понравились его красные пёрышки над глазами, пушистый, в шикарных перьях хвост, но главное – пение!

Тетерев чувствовал, что нравится цветку, и поскольку тетёрки почему-то не прилетали на его призывное пение, довольствовался вниманием Анфира. Он стал ежедневно появляться на краю поля и радовать цветок своим пением.

Когда тетерев пел, издавая чистый гортанный звук, то у него сами собой расправлялись крылья. И хотя он не взлетал, но, казалось, парил над полями и лесами, над всеми цветами, зверями и даже птицами. Он высоко задирал голову, распушал свой роскошный хвост и вальяжно водил корпусом из стороны в сторону. Анфир зачарованно смотрел на тетерева, восхищаясь им: «Как самозабвенно он поёт! Какой голос, какая стать!»

Но неопытный цветок опять ошибался. Тетерев даже во время токования не мог забыть себя. Он не видел свою красоту со стороны, но всегда слышал своё пение, восхищался собой и ждал того же от слушателей.

Солнце уже не радовало Анфира. Ему хотелось слушать пение тетерева, чаще видеть его. Цветок с усилием вспоминал наказы матери, что надо тянуться к солнцу, ведь только оно даёт жизнь. Но какая жизнь без тетеревиного пения! Нет, Анфир не думал отворачиваться от солнца, прятаться от его лучей, но новый объект обожания приносил ему больше радости и тяга к нему была сильнее.

И как знать, чем закончился бы этот новый «роман» любвеобильного цветка, если бы не прилетела к нему пчёлка. Её появление было стремительным, ненавязчивым и столь приятным, что у Анфира пропал интерес и к круглолицему пастушку, и к певуну-тетереву. Даже невразумительные речи хорька, привычно пререкавшегося с полынью, и его тяжёлый дух больше не утомляли Анфира.

Пчёлка прилетала теперь постоянно и, садясь на солнечную сердцевину цветка, с энтузиазмом принималась трудиться. Она копошилась в лепестках, собирая сладкий нектар, и цветок от этого становился ярче и богаче красками. Оказалось, он тоже кому-то нужен, и можно не завидовать пурпурной эхинацее, на которой каждый день сидят по два шмеля сразу. Анфиру нравилось отдавать то, что он имел, и доставлять тем самым радость. «Как солнце дарит нам свой свет и тепло, – думал он, – так и мы должны делиться с ближними».

«Какое счастье, что есть солнце! – вторила мыслям цветка восторженная пчёлка. – Всё живёт благодаря ему. Когда нет солнца, я даже не вылетаю из улья».

Они теперь постоянно разговаривали. Пчёлка рассказывала, что собирает дань не для себя, что воспользуется из собранного лишь самым малым. И у Анфира появлялась решимость жить так же самоотверженно, как пчёлка. Он понял, что радость жизни не в том, чтобы любовались тобой, и не в том, чтобы ты кем-то восхищался, а в том, чтобы жить ради других.

После разговоров с пчёлкой Анфир чувствовал в сердцевинке какое-то тепло. Отдавая, он получал. Причём то, что не смог бы приобрести сам, ценой собственных усилий. Все, кто оказывался рядом с ним, стали замечать исходящее от него свечение. Будто сам цветок стал маленьким солнышком и светился тихим, мягким светом, излучая ещё и тепло. Всё больше стало приходить к нему добрых (и не очень) девочек, прилетать красивых бабочек, виться вокруг золотых пчёлок.

И даже хорёк приходил уже не к полыни, а к Анфиру. Он пытался ему что-то говорить (вон как Анфир слушает пчёлку!), но цветок всего лишь терпел присутствие хорька.

«Как же так? – однажды подумал Анфир. – С кем мне приятно быть, с тем я разговариваю, внимательно слушаю, стараюсь чем-то помочь. А кто у меня симпатии не вызывает, того только терплю. Правильно ли это?..»

Приполз к Анфиру и паук. Он выбрался из мрачного леса, куда редко попадало солнце. Там царили сырость, серость, росли бледные поганки и копошились мокрицы. Пауку не очень нравилось жить среди этого мрака, он тянулся к свету. Эта тяга, правда, не мешала ему растягивать сети и ловить в них беспечных мушек, а потом с аппетитом ими закусывать.

Общение с пчёлкой изменило Анфира, и он так открылся миру, что хотел со всеми быть в добрых, доверительных отношениях. Открылся и пауку, видя стремление того подружиться. Ведь сам он тяжело переживал, когда ему кто-нибудь нравился, а сблизиться с ним не получалось.

Паук сразу же полюбил Анфира. Полюбил так сильно, что не мог жить без него. И паук захотел, чтобы такой изящный, светящийся цветок принадлежал только ему. Чтобы он один мог смотреть на него, любоваться его совершенством, согреваться его теплом. А чтобы никто больше не мог иметь доступа к красоте Анфира, паук хотел опутать цветок своей паутиной. Нет, не подумайте, что он такой плотоядный и сластолюбивый. Он благородный ценитель красоты! Он ни одним коготком не дотронется до Анфира. Ни одна царапина не появится на нежных лепестках. Он будет оберегать цветок от стихий, от ветров и ураганов… Ну, пчёлку, конечно, прикончит одним укусом, когда та прилетит нектаром побаловаться.

Но паук хорошо видел, что с пчёлкой Анфир был совсем другим. Он сразу веселел, расправлял густо розовеющие лепестки, наполнялся ярким светом. Это было для паука болезненно. А тут ещё сорока-пустобрёха прилетела и рассказала ему про розовощёкого пастушка, про сладкоголосого тетерева, про… Добавила и от себя – то, чего не было.

Паук страшно запереживал, побрёл в лес, нашёл мухомор и напился его дурманящего сока. Потеряв разум, он полз, заплетаясь всеми своими лапами, и бубнил:

– Он недостоин меня! Нашёл с кем дружить! С какой-то суетливой козявкой-пчёлкой… И что это хорёк постоянно крутится возле него? Не к полыни же он приходит!.. А увлечься болваном-тетеревом! Да он только на жаркое годится!.. А эта ненормальная девочка, которая каждый день бегает пялиться на цветок! Свет ей, видите ли, полюбился… «Солнышко ты моё», – передразнил паук девочку, скорчив гримасу. – Тьфу, дура непроходимая!..

Девочка действительно часто прибегала посмотреть на необычный цветок. Она видела, как он расцветал, менялся, порой даже светился, и поняла, что родители были правы. У неё в комнате Анфир так дивно не расцвел бы… И главное, поняла девочка, не всё то, что кажется добром, добром и является.

Паук, шатаясь, подполз к Анфиру и попробовал взобраться по длинному стеблю. Но, с трудом добравшись до первого листочка, зацепился за него и рухнул на землю.

– Ты всё равно будешь моим, – бормотал паук, лежа на спине и беспомощно перебирая лапками. – Я попрошу… попрошу солнце, чтобы оно опалило твои прозрачные лепестки, и тогда ты сам будешь умолять меня сплести над тобой паутину.

Пробегавший мимо хорёк с насмешкой посмотрел на паука и испустил в его сторону такое зловоние, что Анфир, не выдержав, отвернулся. Полынь ругала паука, приставучего хорька, а заодно и Анфира.

«Я такой же цветок, как сотни других, – размышлял Анфир. – Почему же именно я всегда оказываюсь в центре событий? Почему вокруг меня и во мне самом кипят такие страсти? Наверное, я считаю себя лучше других: раз выше всех, значит, лучше всех тянусь к солнцу. Но ведь солнце светит для всех одинаково, как же я могу быть лучше других?»

И ещё понял Анфир, что если он кому-то и светит, то всего лишь своим светом, а никак не солнечным. Питается, конечно, он солнечными лучами и живёт за счёт них, но не является проводником солнечного света. И всё из-за того, что у него в душе часто бывает сумятица. Надо стараться независимо от внешних обстоятельств и внутренних переживаний быть всегда в контакте с солнцем. И стать настолько прозрачным, чтобы не мешать солнцу светить через нас другим.

Хотя Анфир считал, что солнечный свет не проходит через него, окружающие тянулись к нему, потому что чувствовали этот свет.

И каждый, кто тянулся к высокому необычному цветку, что-то приобретал и изменялся к лучшему. Только издалека казалось, что на краю поля просто растёт яркий высокий цветок.

Шоколадный человечек

Он лежал на чужом диване в незнакомой комнате, время от времени смотрел на облупившийся потолок и от боли в голове тут же закрывал глаза. Человечек никак не мог взять в толк, как случилось, что он опять остался без грамма шоколада, а заодно – без здоровья и друзей? Как теперь смотреть им в глаза?! Что сказать? А как восполнить свой шоколадный запас, который он вновь так бездарно растратил?

…Был шоколадный человечек очень вкусным, и все другие человечки стремились подружиться с ним, чтобы слизнуть хоть немного его горьковатой сладости.

Сначала он не чувствовал своей исключительности и жил как обычный человечек – например, хлебный или сливочный, но потом прознал про свою шоколадную вкусность и стал вести себя иначе. Он полюбил, чтобы им лакомились, и сам получал от этого наслаждение. Однако потом в его душе неизбежно проступала горечь.

Подходил к нему, положим, уксусный человечек и говорил:

– Хорошо тебе! Все тебя любят, все хотят с тобой дружить. А мне так тяжело, что не знаю даже, как и жить. Что посоветуешь?

Далее он жаловался, что все, кто ни попробует с ним общаться, сразу начинают морщиться, плеваться, а иной вообще пройдёт мимо и даже не поздоровается. Сам же в это время незаметно даже для себя лизал и лизал шоколад, и становилось ему от этого всё слаще и слаще.

Шоколадный человечек принимался советовать:

– Ты потерпи. У тебя тоже всё наладится… И вообще, есть человечки, которым живётся гораздо тяжелее.

Уксусный человечек уходил не столько успокоенным, сколько напитавшимся, и шоколадный человечек тоже размягчался. Он верил, что смог помочь уксусному человечку. Однако утончение шоколадного слоя приводило к тому, что шоколадному человечку после таких «сеансов психотерапии» хотелось полежать. Но сон почему-то не всегда восстанавливал силы. Тем более, если его прерывал стук в дверь в виде одного негромкого, но основательного удара, который означал, что нагрянул человечек горчичный. Хозяин от этого стука так напрягался, что даже шоколад лопался от напряжения.

Основная и неизменная тема сетований горчичного человечка была о жизни, в которой всё идёт не так. Переступив порог, он начинал:

– Этот-то, бужениновый друг твой, что делает!.. Хо-одит важный такой, как начальник, будто главнее его и нет никого. Дать бы раз, чтобы вся важность вылетела! А мармеладный? Ну вообще! Целыми днями ходит с карамельной барышней чуть ли не под ручку. Жениться, что ли, собирается на ней?

– Почему бы и нет, – вставлял шоколадный человечек, который сам когда-то хотел поближе подружиться с карамелькой.

– Смех! Один смех!.. – возмущался горчичный, мрачнея на глазах. – Какой из него жених?.. Ты вот дружишь со всеми, а толку-то? Они все на голову тебе и садятся.

Каждый жил не так, как, по представлению горчичного человечка, следовало бы жить, но, главное, виноват в этом был почему-то именно их общий шоколадный друг. Однако шоколадный человечек дружил и с ним, горчичным, и ему совсем не хотелось перечить другу, которому от жизни и так было горько. Он крутился перед ним, подставлял свои шоколадные бока, чтобы горчичному приятелю стало хотя бы сегодня слаще, уговаривал его не ерепениться и, после долгого выслушивания одних и тех же жалоб и претензий, оставался без сил. Горчичный друг давно уже не лизал, а кусками уплетал шоколад с его боков.

Шоколадному человечку было тяжело после такого дружеского посещения, места укусов болели. Но тут приходил человечек бужениновый.

– Этот горчичный!.. – начинал он вместо приветствия. – К нему просто не знаешь, как подойти. Ну та-акой большой начальник!.. Та-акой важный, главнее его никого нет и быть не может. О какой дружбе тут можно говорить?!

Бужениновый человечек зализывал раны шоколадного, всё ещё саднящие после укусов горчичного. Но шоколада от этого оставалось так мало, что шоколадный человечек едва сидел на стуле и думал только о том, как бы не упасть, пока бужениновый не насытится.

Ближе к вечеру стали заходить другие друзья, и благодаря их поддержке шоколадный человечек мало-помалу возвращался к жизни.

Марципановый человечек говорил:

– Ты переутомился, устал… Тебе надо беречь себя. Мы все тебя очень уважаем и дорожим твоей дружбой.

Он говорил совершенно искренне, безо всякого лукавства. Но ведь на то и друзья, чтобы не только брать, но и давать друг другу.

Марципановый человечек подробно рассказывал о своих семейных делах, понемногу полизывая шоколад. И мармеладный уже был тут как тут, ожидая, пока марципановый уйдёт или хотя бы остановится, – чтобы поговорить о своих делах и получить свою порцию шоколада. Но даже когда гости разговаривали между собой, добропорядочный хозяин, слушая их, чувствовал… как продолжает убывать его истончившаяся шоколадная оболочка. В чём же дело? Ведь в это время его никто не лизал!

Значит, думал шоколадный человечек, лежа на чужом диване, какой-то механизм внутри его подпитывается его же шоколадом. Вот те раз! А он-то полагал, что причины потерь только вовне…

– Надо закаляться, – советовал ему мармеладный друг, – обливаться холодной водой, бегать по морозцу. Низкие температуры сделают шоколад твёрдым, трудно слизываемым…

И шоколадный человечек начал закаляться! Выходил ранним утром в парк, бегал трусцой, махал руками, делал наклоны и круговые движения. Дома принимал холодный душ и ощущал, как крепнет его шоколадный организм. Но через две недели закалки начал вдруг чихать и кашлять и слёг с температурой. Пришлось пить горячий чай с малиновым вареньем, потеть под ватным одеялом и… наблюдать, как тает его вкуснейший и затвердевший было шоколад.

После болезни от шоколадного человечка, как от эскимо, осталась одна палочка. Он долго восстанавливался. С друзьями почти не общался, ходил как тень, но порой ощущал необыкновенную лёгкость и независимость. Он даже перестал думать о том, есть ли у него шоколад, сколько его и как его не терять. Ему вдруг стало очевидно, что сам он не способен нарастить шоколадный слой. А без него внутри одна прогорклость. И тогда…

Тогда шоколадный человечек сам пошёл к друзьям. Навестил уксусного человечка, выслушал его жалобы на тяготы уксусной жизни, иногда что-то незначительное говорил, понимая, что главное выслушать товарища, а не пыжиться над умным советом. Когда он закрыл за собой дверь, оставляя хозяина в менее кислом состоянии, то почувствовал, что его шоколадный слой не только не истончился, но, может, даже чуточку прибавился.

Возвращаясь от уксусного приятеля, встретил наш герой человечка горчичного и сразу же посетовал, что крыша дома местами превратилась в нечто похожее на дуршлаг. Горчичный, не жалуясь на свою горькую жизнь и друзей, пошёл вместе с ним, забрался на крышу и принялся за ремонт… Расставались они довольные друг другом, безо всяких потерь и взаимных претензий.

И опять шоколадный человечек почувствовал, что шоколаду в нём прибавилось. Или это ему только показалось?

Только разве это хорошо, когда у одних всё прибывает и прибывает, а другие ничего не получают? И тогда появлялся на пороге дома шоколадно-упитанного хозяина клюквенный человечек. Он очень любил кисленькое и совсем не любил шоколад. Однако к шоколадному человечку был неравнодушен.

– Как дела? Как здоровье? – сразу спрашивал он, не дожидаясь ответа. – Наверное, дружки твои замучили?..

– Нет, – бодро отвечал шоколадный человечек, – не…

– Да знаю я твоих дружков! – утверждал клюквенный человечек. – Ходят к тебе, донимают, а ты всех привечаешь, всех жалеешь… Ты вот скажи мне: ведь каждый рождается со своим вкусом, который остаётся на всю жизнь, так?

– Да, но…

– И не возражай! Уж если я люблю чай с лимоном и клюквенный морс, так мне хоть клубнику со сливками, хоть зефир в шоколаде подавай, всё равно слаще лимонного сока нет ничего.

Клюквенный человечек долго рассуждал о вкусах индивидуумов, иногда задавал вопросы, на которые сам же и отвечал. И шоколадный человечек, казалось бы, безо всякого повода опять начинал истончаться. Видимо, клюквенный приятель всё же незаметно пробовал вкусить горьковатой сладости, несмотря на заявление о любви к кисленькому.

Потом он ещё долго стоял в дверях, довольно улыбающийся, и всё норовил научить шоколадного, как отвадить друзей и не растрачиваться по пустякам. А тот, опустошённый, не знал, куда деваться от настойчивых поучений.

Зато после таких вот нежданных потерь случались и отрадные моменты, например встречи с карамельной барышней. Их отношения оставались дружескими и доверительными.

– Я хочу, чтобы ты не уставал, не доходил до изнеможения, – говорила карамельная барышня, видя в глазах шоколадного человечка затаённую печаль, которую старались не замечать его бодрые друзья.

– Спасибо, – благодарил он, ощущая, как от этих слов его шоколадный слой если не увеличивается, то становится твёрже. – Спасибо!..

– Мы теряем свои силы, когда надеемся только на себя, думая, что это только наши силы и мы вольны распоряжаться ими как хотим. А надо стараться достичь того, чтобы через нас действовал Сам Податель сил. И для этого свои силы надо истощить, чтобы не осталось даже мысли, что мы сами на что-то способны.

Да-да, несомненно, Податель!.. Почему же он всегда сомневается в Нём? Почему надеется на себя и пытается разными «техническими» приёмами восполнять шоколадный слой?.. Он же восполняется не нами, хотя и в зависимости от нашего внутреннего состояния.

Карамельная барышня сама порой ходила бледнее луны, но все друзья очень уважали её и любили поговорить с ней. Поэтому шоколадному человечку не удивительно было услышать эти слова именно от неё, несомненно имевшей личный опыт.

И возможность попытаться претворить услышанное в жизнь возникала незамедлительно.

…Приехала к нашему человечку шоколадная барышня.

– Наверное, я не вовремя… Хотела позвонить сначала, предупредить, да так вышло… – радостно улыбаясь, сказала она.

– Что теперь с тобой поделаешь, – по привычке вздохнул шоколадный человечек, предчувствуя значительную убыль шоколада, хотя и соглашаясь с необходимостью этого процесса. – Проходи, будем чай пить.

Гостья начала рассказывать, как нелегко ей живётся: все хотят с ней дружить, общаться, задают вопросы, на какие она ответов не знает, да и знать не может. А человечки всё льнут.

– Уж очень ты вкусная! – поставил диагноз хозяин дома. – Шоколадная вся! Вот к тебе и липнут, и лижут тебя, а ты убываешь понемногу. И на мужа и детей уже ничего не остаётся. Приходишь домой и начинаешь ругаться: то не так, это не по тебе…

Объяснял он без затруднений. Но при этом знал, как трудно самому что-либо изменить и убедить себя в пользе истончения.

– Что же делать? – спросила шоколадная гостья.

– Во-первых, всё же надо стараться ограничить ненужные контакты, – начал импровизировать шоколадный хозяин, не очень доверяя собственным словам. – На работе должны быть служебные отношения. Дружба дружбой, а служба службой.

– Как-то само так получается… Начинают рассказывать о своих личных делах, совета спрашивают… Им ведь совсем не с кем по-дружески поговорить. Я-то хоть с тобой могу поделиться…

«Что же ей посоветовать?» – напряжённо думал шоколадный человечек.

Так ничего и не придумав, шоколадный хозяин начал жалеть свою гостью. Ему очень хотелось утешить её. Та потихонечку полизывала его шоколад и успокаивалась. Уезжала она довольная, сияющая: пусть вопросов своих не разрешила, зато… хорошо посидели, вкусно!

Шоколад, конечно же, слегка истончился, но человечек не страдал от этого. Он ведь знал, на что идёт. А может, и убыло всего чуть-чуть как раз потому, что владелец не страдал, не беспокоился об убыли?..

Общаться с друзьями шоколадному человечку очень нравилось – возможно, это было единственное занятие, которому он отдавал душу и которое у него хорошо получалось. Возьмись он, к примеру, огород копать, так либо лопату сразу же сломает, либо вскопает кое-как, что и грядку нормальную сделать невозможно, не говоря уже об оставленных в земле корешках и сорняках. А если гвоздь попробует вбить… Тот обязательно или согнётся, или не в то место войдёт, или… палец долго будет напоминать человечку о его неудачном общении с молотком.

И всё же с общением тоже было не всё просто. Если толщина шоколадного слоя у человечка была близка к нулю (увы, случалось и такое), то гость начинал вызывать у хозяина раздражение, буквально выводить его из себя. Шоколадный человечек кричал, язвил, обзывался и попросту хамил.

– Что харю-то такую отрастил! – орал он, например, сдобному человечку.

Сдобный отвечал тоже совсем не «сдобно», и они, враждебно настроенные друг против друга, расходились с намерением как можно дольше не видеться.

Шоколадный человечек сам не понимал, почему так ведёт себя, ведь сдобный ему был вполне симпатичен. Некоторые человечки после такого общения отворачивались от него, не желая вступать с ним в контакт, который может обернуться конфликтом, или сухо здоровались при встрече.

Однако и в таких случаях находился кто-нибудь из друзей, способный проявить сострадание и заботу.

– Надо тебе побольше есть, – советовал ему бужениновый человечек, с сочувствием разглядывая его измождённую фигуру, – особенно сливочного масла, сахара, какао и орехов. Ведь человек есть то, что он ест!

«Вдруг действительно поможет», – думал шоколадный и послушно следовал рекомендациям друга. Обильное питание подкрепляло его силы и приводило к увеличению шоколадной массы, но никак не противодействовало её потере во время бесед с друзьями. А те заканчивались иногда совсем печально.

Старые приятели, которые нежданно-негаданно появлялись в его доме, – либо пшеничный с солёноогуречным, либо виноградный с плодово-ягодным, – не оставляли времени на размышление. Звенели стаканы, хрустели огурцы, и беседа набирала бешеные обороты. Хозяин терял не столько шоколад, сколько контроль над собой и потому считал, что отдыхает.

После такого «отдыха» диван на сутки оставался его единственным пристанищем.

«Нет, – мучительно шевелились мысли страдальца в голове, больше похожей на чугунную двухпудовую гирю, – человечек не есть то, что он ест… Человечек есть то, что он пьёт. И кто такую отраву придумал? Настоящие чернила!..»

В такие сумрачные дни болезни всего организма его обычно навещал солодовый человечек. Уже сам хозяин лизал гостя, и, случалось, так налижется, что не только голова переставала болеть, но появлялись вдруг силы продолжать «активный отдых».

Вслед за солодовым обычно появлялся либо пшеничный, либо плодово-ягодный человечек. Поскольку дружить с солодовым без пшеничного – всё равно что пускать деньги на ветер.

Товарищи по застолью не были душевными друзьями и шоколада в это время наш человечек не терял, хотя и не наращивал тоже.

После столь необычных противодействий потере шоколада на шоколадного обижались все человечки – и марципановый, и уксусный, и горчичный… Они избегали встреч с ним, словно презирая его (или это только казалось ему?). Когда обстановка становилась невыносимой, шоколадный человечек отправлялся в странствия. С его отъездом рвались дружеские связи, зато ему не надо было думать о своей шоколадной массе. Пшеничный человечек был рад составить ему компанию и приглашал провести время с шашлычными или, на худой конец, плавленосырными человечками.

Заканчивались такие странствия, как обычно, тоже диваном, но только не своим родным, а чужим, давно кем-то просиженным. Шоколадный человечек смотрел в чужой потолок и мучительно размышлял, как теперь смотреть в глаза друзьям. Что им сказать?.. Ведь они так хорошо относились к нему! Помогали, когда надо, переживали, если он болел или даже просто хандрил, делились с ним и горем, и радостью. А он!..

Ведь всё зависит от нашего отношения к себе и, соответственно, к людям: кого – себя или других – мы больше жалеем, сильнее любим. Шоколадный человечек начинал скучать по друзьям и чувствовал, что нет на свете людей ближе, чем они. В общении с ними он, конечно, теряет шоколад, частенько остаётся без сил. Но как можно дружить иначе – не отдавая себя другим до конца и постоянно жалея себя? Надо лишь научиться восстанавливать шоколад – и не водными процедурами или усиленным питанием, а тесным общением с Подателем шоколадных сил. И конечно, не заниматься самоедством. Ведь когда нет ни тягостных мыслей, ни пустопорожних переживаний, шоколад восполняется словно сам собой. Будто Податель – внутри нас.

Шоколадный человечек поднялся с дивана, избавляя свои бока от неласковых пружин, и направился домой. К друзьям, в которых он нуждался больше, чем в шоколаде.

Сверчок

Жил на свете сверчок. У него была маленькая ореховая скрипочка, которая висела над его кроватью. Время от времени он брал её в руки, начинал что-то наигрывать, но быстро прекращал, поскольку считал себя неспособным. Но он очень любил музыку – особенно ту, которая неведомым образом порой начинала звучать в его душе.

Когда сверчок был маленьким, его, как и всех других сверчков, учили скрипичной премудрости. Но, в отличие от собратьев, он никогда не мог повторить того, что от него требовали учителя. Это их сначала удивляло, ведь все сверчки – скрипачи от природы, потом стало раздражать. Юный сверчок иногда пытался изобразить что-то своё, но из-за неумения играть у него ничего не получалось. В конце концов преподаватели отказались от занятий с ним.

Так и остался сверчок неучем, повесил скрипочку над кроватью и стал заниматься домашними делами: не всем же на скрипках играть.

* * *

Он колол дрова и топил печку, носил воду и разгребал перед домом снег. Это устраивало всех, потому что домочадцы были заняты своими серьёзными делами. Отец играл на скрипке в оркестре и приходил домой усталый. Мать сновала по магазинам, обеспечивая семью пропитанием и всем необходимым. Бабушка сидела дома, но тоже не теряла активности. Она с неувядающим интересом обсуждала по телефону с подругами-пенсионерками музыкальные новости: где какие прошли концерты, кто как сыграл и кто что об этом думает. Сестра ходила в школу и обучалась музыке. Пока у неё получалось…

Иногда он грустил оттого, что не умеет играть на скрипке, но утешался тем, что музыка звучит внутри него. Это случалось в краткие минуты свободы – свободы не только от дел, но и от всех забот. Музыка звучала в его душе так настойчиво, что он в порыве самозабвенной радости брал свою ореховую скрипочку и начинал играть. Первые аккорды были точны и красивы, скрипка исторгала музыку, звучащую в его душе.

– Получается! – говорила неожиданно появлявшаяся откуда-то бабушка. – Как красиво у тебя получается!..

И сразу же скрипка начинала жутко фальшивить. Смычок нервно дёргался, касаясь струн невпопад, скрипка издавала отдельные, не складывающиеся в мелодию звуки. Музыка уже не звучала и в душе сверчка.

– Так хорошо у тебя получалось! – вещала не ведавшая о своей роковой роли бабушка. – Если бы ты так всегда играл, то непременно стал бы знаменитостью.

Сверчку не хотелось печалиться об убитой музыке, ведь этим её не вернёшь, хотелось сердиться на бабушку – а что толку? Вслед за ней он начинал думать о том, какой знаменитостью мог бы быть. Его воображение рисовало картины виртуозной игры на скрипке, рукоплесканий, переполненных залов, поездок по всему миру… Но какое отношение всё это имеет к музыке? Настоящей музыке?! Сверчку большими усилиями удавалось вернуть себя к действительности. Снова появлялась и злость на бабушку. Ругая и обвиняя её в своей неудаче, он вешал скрипочку на место и возвращался к своим делам.

* * *

День сверчка проходил довольно однообразно. С утра нужно было расчистить от снега дорожки, принести воды, затопить печь. Иногда, если ночью не было сильного снегопада, сверчок исполнял всё быстро и легко освобождался от дневных забот. Домашние по очереди исчезали из дома. Если и бабушка уходила навестить какую-нибудь больную приятельницу, то предстояло сладостное одиночество. Сверчок ждал момента, когда хлопнет входная дверь и в доме всё утихнет. Ждал этого момента не ради покоя, он надеялся, что в его душе снова зазвучит музыка. Он будет слушать её и наслаждаться. Может быть, даже сыграет её на скрипке… Нет, об этом лучше не думать. Сразу лезут мысли и о том, как это будут слушать… И тогда опять в голове – мировая слава, аплодисменты, автографы… а в душе – пустота.

– Завтрак на столе, – мимоходом замечала мать, нанося перед зеркалом последние штрихи макияжа.

Вскоре слышались удалявшиеся шаги и стук входной двери. В доме воцарялась тишина.

Сверчок был убеждён, что только в полной тишине может родиться настоящий, не фальшивый звук. И вот – долгожданная тишина!.. «Завтрак на столе», – раздавалось в голове эхо материнских слов. Надо бы позавтракать… Мысли сверчка начинали путаться: желание услышать музыку сменялось желанием поесть. Он пытался отогнать мысли о еде, но после недолгой безуспешной борьбы с ними понимал, что никакой музыки ему уже не дождаться.

Сверчок шёл на кухню, с аппетитом завтракал, мыл оставшуюся после всех посуду и возвращался к себе за печку.

Ему было тепло и уютно. На душе, как и в доме, царила тишина. Но сверчок чувствовал, что это совсем не та тишина, в которой может зародиться музыка. А что поделать? Сегодня ему удалось не думать о мировой славе и успехе, но в борьбе с мыслями о еде победил желудок.

Сверчок думал о том, что в другой раз обязательно будет более осмотрительным и стойким. Тогда, может быть, он услышит музыку и…

* * *

Днём возвращалась из школы сестра. Она обедала, доставала свою скрипку и садилась за пюпитр. Открывала ноты, настраивала инструмент. Скоро ей предстояло сдавать выпускные экзамены, и она не теряла ни минуты. Через два часа однообразного пиликанья, от которого, казалось, сам воздух в доме становился скучным, сестра откладывала скрипку и делала перерыв.

– Ничего не хочу! – вздыхала она. – Ничего!.. Всё беспросветно и тоскливо… Уж если ты родился сверчком, то, хоть убейся, ничего в жизни, кроме скрипки, тебе не суждено увидеть. Даже если повезёт и возьмут в оркестр, даже если поедешь на гастроли, – всё равно везде одно и то же: утром репетиция, вечером концерт… И так каждый день! Так всю жизнь!.. Уехать бы, что ли, куда…

Она жаловалась сама себе и не ждала поддержки от брата. Сверчок же был в чём-то согласен с сестрой. Действительно, лучше уж совсем не играть, чем так мучиться. Он был бы согласен полностью, если бы сам мог быть независимым. Но он постоянно думал о скрипке, думал о музыке, болел ею. Он переживал от бесплодности своих потуг услышать в душе музыку и сыграть её во всеуслышание.

Сверчок не замечал, как ему передавалось настроение сестры. Всё в жизни было серым, бессмысленным, безрадостным. В такие минуты он был уверен, что ему никогда не услышать в себе настоящей музыки.

Несостоявшийся скрипач вновь решал бросить всё: скрипку, желание хоть раз сыграть на ней настоящую музыку, саму музыку. Но разве мы выбираем музыку? Это она выбирает нас и, если хочет, звучит, а если не хочет, то звучать её не заставишь. «Впрочем, может быть, что-то мы можем сделать, чтобы она зазвучала?» – думал сверчок.

Он быстро одевался и выходил во двор, начинал яростно орудовать лопатой или колоть дрова. Всё своё недовольство он вкладывал в эту работу. И чем дольше работал, тем меньше оставалось в его сердце места тоске и унынию.

Вымотанный физически, но приободрившийся духом, сверчок возвращался в дом. Во всём теле была усталость, а на душе – покой. Он знал, что такое умиротворение – это предвестие музыки, но сознательно не впускал её. Зазвучавшая в душе музыка потребует выхода, захочется взять скрипку, маленькую ореховую скрипочку… Да только разве сыграть ему сейчас что-либо? Пальцы дрожат от напряжения, руки скованы усталостью… И семья уже дома, скоро будет вечерний чай… Только пищу для досужих разговоров давать… Лучше сдержаться… И музыка не входила в душу сверчка.

* * *

За чаем разговаривали все, причём, как правило, одновременно. Бабушка пересказывала новости музыкальной жизни и различные мнения о ней. Мать делилась трудностями своих дневных походов. Сестра, вздыхая, вслух мечтала уехать куда-нибудь. Отец выплескивал переживания прошедшего дня.

– Этот дирижёр – абсолютная бездарность! – возмущался он. – Держать в первых скрипках эту… эту…

Отец жил исключительно заботами оркестра, в котором играл, отдавая ему все силы. Поэтому для семьи уже ничего не оставалось, и дома его всё раздражало. Правда, в оркестре он раздражался ещё больше, но там ему приходилось сдерживаться: там он слыл интеллигентным, уравновешенным сверчком.

– Так дёшево попасться на этот томный взгляд, на это жеманство! – отец распалялся всё больше, ему было необходимо поделиться своей главной обидой: он никак не мог стать первой скрипкой. – Нужно же по талантам партии давать, а не по… гм!.. личным отношениям!..

Отцу все сочувствовали. Но тема взаимоотношений в оркестре была настолько известна, что его слова уже не трогали сердца близких. Это распаляло отца ещё сильнее, и он переключался на домочадцев.

– А ты, бездельник, о чём думаешь? – доходила очередь до сверчка. – Сколько можно сидеть на шее?!

Бабушка принималась защищать сверчка. Говорила, что сегодня у него получилось красиво сыграть.

Отец злился ещё сильнее и ругался ещё громче:

– Ему не скрипку мучить надо!.. Его же выгнали из школы. Куда его без аттестата возьмут!.. Ему о нормальной работе надо подумать…

После упрёков отца внутри у сверчка всё кипело. Конечно, отец имеет право говорить всё, что хочет, независимо от того, правда это или нет. Да ведь внешне всё и выглядит так… Но, с другой стороны, он же не сидит на шее: он трудится целыми днями не покладая рук… Сверчок сердился и на бабушку, за то, что та была свидетелем его очередной неудачи да ещё лукавила, защищая внука.

Все расходились по своим углам, ни у кого, кроме сверчка, никаких претензий друг к другу не было. Сверчок же злился, мысленно перечил отцу, оговаривал бабушку, оправдывал себя. Он винил близких в том, что это из-за них опять не будет в его душе музыки. А ведь она уже подступала…

Ему было очень тяжело от злобы, которая продолжала кипеть в нём, угнетали мысли, что ему никогда не услышать в себе настоящей музыки. Он долго не мог уснуть, пытаясь утешить себя тем, что завтра всё это злобное уйдёт, улетучится, все разойдутся по своим делам, и он, может быть, останется один. О музыке сверчок старался не думать, чтобы ещё больше не расстраиваться.

* * *

На следующий день он вновь носил дрова и топил печь. Затем шёл на колодец. Домой воду приносил за один раз, а для бани приходилось потрудиться подольше. Он крутил вороток, шёл с полными вёдрами к бане и вспоминал деда.

«Каждый сверчок, – любил говаривать дед, – должен иметь своё достоинство! Хоть некоторые говорят, что сверчок – существо маленькое и незначительное и потому должен знать свой шесток. Но так думают только слабаки и неудачники. Да, сверчок – существо маленькое и, может быть, даже не очень видное, но зато какое громогласное. Ведь его слышат все!»

Дед работал директором музыкальной школы, руководил обучением подрастающих сверчков. Если бы он был жив, то обязательно сделал бы из внука настоящего скрипача. А сейчас сверчку приходится носить воду, сгибаясь от тяжести, да ещё по вечерам ругань отца выслушивать… Обида от вечерних разговоров давала о себе знать.

– Каждый сверчок – скрипач от природы, – утверждал дед, – великий скрипач! Кто не достигает вершин музыкального искусства, тот просто лентяй и недоучка. Сверчок может научиться всему! В этом его главное достоинство!

Дед любил рассказывать, как он добился всего сам. Во времена его молодости не было музыкальных школ. Он самостоятельно научился играть на скрипке, сочинил несколько мелодий, был организатором музыкальной школы и её бессменным директором.

Сверчку хотелось брать пример со своего выдающегося деда. Он старался убедить себя в том, что должен сам заставить звучать скрипку, должен преодолеть свою нерешительность, доказать всем, что он не неудачник, а настоящий сверчок и настоящий скрипач.

Сверчок решительно подходил к скрипке, снимал её со стены, настраивал. Он уверенно взмахивал смычком, касался струн и… играл всю вещь до конца. Как у него это получалось, он сам не понимал. И что получилось…

– Великолепно! – нахваливала его изумлённая бабушка. – Дедушка очень обрадовался бы за тебя!

– Что с тобой? – фыркала сестра. – Ты же не любишь играть на скрипке!..

– Наконец-то, – говорила далёкая от музыки мать, – прорезался… Иди поешь, будет больше сил играть.

Сверчок ходил довольный собой. Он смотрел на всех свысока, говорил не терпящим возражения тоном, переставал заниматься домашними делами. Даже отец, который шёл по стопам деда, но так и не мог достичь желаемого, не ругал в эти дни сверчка, а, наскоро поужинав, молча утыкался в газету.

Но музыка не звучала в душе сверчка. Он это неожиданно понимал после недолгого упоения своим успехом. Его уверенная игра не была музыкой. Сверчок вдруг осознавал, что эти жёсткие мелодии чужды его природе, навеяны откуда-то извне и направлены на то, чтобы подавить настоящую музыку. Ему становилось страшно. Как же легко, оказывается, впасть в самообман! Можно всю жизнь считать, что исполняешь музыку, а на самом деле быть первым её губителем.

Сверчок чувствовал себя виноватым перед всеми, ведь таким образом он вводил их в заблуждение, невольно обманывал. Стараясь искупить свою вину, он начинал усердно хлопотать по дому, делал дополнительные дела, давно ждавшие своего часа. А скрипку он оставлял, думая, что навсегда, и музыка не звучала в его душе.

* * *

Музыка не звучала много дней, и поэтому, когда к сверчку зашёл дружок, он обрадовался. Ведь приход дружка уже не мог помешать музыке.

– Ну что, всё суетишься? – изрёк гость, глядя на хлопочущего сверчка. – Всё суета сует… разве не знаешь? Весь вопрос в том, ради чего суетиться!.. А ты, кроме печки, так ничего в своей жизни и не увидишь.

Дружок был приятелем сверчка по школе. Он, хотя и получил в своё время аттестат, тоже оставил скрипку. Изредка заходил к сверчку, и если раньше сверчок ждал его прихода с нетерпением, то в последнее время какой-то особой дружбы между ними не было.

Глаза дружка горели, когда он рассказывал о своих делах и доходах, о том, где что и по какой цене покупает и продаёт. Раньше сверчку казалось непонятным, как об этом с таким увлечением можно рассказывать и более того – считать это смыслом жизни. Но теперь он слушал с нескрываемым интересом.

– Деньги – это всё! – рассуждал дружок. – С деньгами ты – сверчок, а без денег – козявка, которую кто угодно может раздавить… Всё, что ни делается в этом мире, всё ради денег. Взять, например, музыку. Стали бы сверчки пилить день и ночь на скрипке, если бы за это им не платили?..

«Конечно, – размышлял сверчок, обдумывая очередное предложение дружка заняться серьёзными делами, – нет ничего выше музыки… Но если она не звучит… Да и вообще, зазвучит ли когда-либо?..»

Сверчку казалось заманчивым начать новую жизнь, приносить в дом деньги. Он окунулся с дружком во все хитросплетения делового мира. После первых доходов в глазах у него появился тот же хищный блеск, что и у дружка.

Домашними делами сверчок больше не занимался. Он нанял домработницу. Своим домашним, которых теперь видел крайне редко, хотел сделать дорогие подарки, да только так и не собрался.

Делать деньги – не печку топить. Сверчок стал нервным, огрызался по каждому пустяку и кричал громче отца. Когда он появлялся дома, все ходили на цыпочках и разговаривали шёпотом. Только мать, как всегда невозмутимо, говорила:

– Поел бы, а то вон как исхудал…

Сверчок не только исхудал, он полностью переродился внутренне. Все разговоры он теперь переводил на деньги, интересовался только сделками и доходами.

Деловому сверчку было не до музыки. Он уже не ждал её звучания в душе и даже не вспоминал о ней.

* * *

С некоторых пор у сверчка одна за другой стали появляться подружки, которых привлекала его состоятельность. Он легко сходился с ними и столь же легко расставался. Ведь среди них не было своей, единственной. Своя – это такая… Такая, которую узнаешь из тысячи. Которую полюбишь всем своим сверчащим сердцем.

И однажды он встретил такую подругу, и она ответила ему взаимностью.

Сверчка переполняли возвышенные чувства, он летал как на крыльях. И даже часто напевал вслух, чего раньше с ним никогда не случалось. Дела, правда, у него резко пошатнулись, поскольку деловым встречам он мог предпочесть свидание с подругой. Но душа его пела, а глаза загорелись совсем другим огнём.

У сверчка опять появлялось неодолимое желание взять скрипку и сыграть что-нибудь. Он снимал её, крутил, щипал струны… Но что играть? Все его мысли были только о подруге. Он откладывал скрипку и смотрел на часы: скоро ли свидание?

Лирические мелодии, звучавшие в душе сверчка, признаться, были так далеки от настоящей музыки!

Вскоре сверчок привёл свою подругу в дом.

Домработница ушла, не получив зарплату за три месяца. Сверчок вновь стал топить печку и носить воду. Но делал всё это с лёгкостью, потому что по-прежнему летал на крыльях любви. Но однажды…

– Тебе бы всё обниматься да обниматься! – вдруг огрызнулась подруга. – Хоть бы на скрипке поиграл!

Это был настоящий удар. Сверчок мог уговорить подругу жить с родителями и не мечтать об отдельной печке. Умел утешить её в печали о новом наряде. Успокаивал её, когда она упрекала его, что он не работает в оркестре и не ездит по заграницам. Но он ничего не мог ответить на её просьбу поиграть на скрипке.

То, от чего сверчок бежал, в один миг вернулось к нему. Сверчок понял, что всё, чему он служил, было действительно бегством, изменой музыке и, в конечном счёте, изменой себе. Ведь единственное, что он любил, была музыка.

Он готов был бросить всё, освободиться от всего, что мешало музыке… Но как освободиться? Не зря говорят: подруга – не сапог, с ноги не сбросишь. Да, на то она и своя, чтобы принять через неё свои радости и свои страдания. И так стали они жить, ругаясь и мирясь, любя и ненавидя, горя от возвышенных чувств и сгорая от низменных желаний.

Неизвестно, во что превратилась бы жизнь сверчка, если бы не музыка. Нет, она по-прежнему не звучала в душе сверчка, и он не обольщался относительно её возникновения. Но он любил музыку. И он стал вызывать её своими усилиями. Такая музыка, конечно, не шла в сравнение с той, что раньше, бывало, неведомым образом сходила на душу сверчка. Но он довольствовался и такой.

* * *

Так прожил свою жизнь сверчок. Прожил как умел, и к концу дней своих не переживал, что не смог прожить иначе. А дни сверчка подходили к концу.

Он по-прежнему носил дрова, хотя охапки получались намного меньше, чем раньше. Так же топил печку, хотя в доме, кроме него, уже никто не жил…

И когда оставили сверчка все домашние его, тогда он, наконец, освободился. Его больше не беспокоили мечты о покорении концертных залов мира. Его не связывали мысли о еде. Он ни на кого не гневался и уже никогда не унывал. Он ни над кем не превозносился и никому ничего не хотел доказать. Возвышенные чувства и низменные желания оставили его, хотя последние изживались дольше всего. Самое же последнее, что держало душу сверчка, были воспоминания о музыке – той музыке, которая когда-то давным-давно неведомым образом звучала в его душе. Но вот и они отпустили. Да, его уже никак не волновала маленькая ореховая скрипочка, которая висела у него над кроватью. Как она могла волновать его? Руки его уже ослабли, и пальцы совсем потеряли цепкость. Он смирился со всем и, главное, примирился с собой. Он просто сверчок, который сидит за печкой, напевая про себя какую-то тихую мелодию. Ему ничего не надо, и он всем доволен.

И когда сверчок освободился даже от желания услышать музыку – ту музыку, которую он любил всю свою жизнь, – она возникла. Она сошла к нему с неведомых высот, озарила и охватила всю его душу. Зазвучала с несокрушимой силой, и сверчок полностью растворился в ней, уже не осознавая себя, не ощущая себя простым смертным сверчком. Его сознание как бы вышло за рамки самого себя и вмещало весь мир. И как вмещало?! Любовью! Сверчок любил весь мир, он чувствовал боль и радость за каждую букашку, живущую и страдающую в этом мире. Боль – потому что страдания велики, радость – оттого, что страдания эти покрываются любовью. Боль и радость странным образом одновременно уживались в душе сверчка. Эти необычные переживания порождались музыкой и в то же время исцелялись ею, врачевались. Всё покрывалось любовью, которая шла через музыку. Да, стоит мучиться, терпеть злострадания, чтобы хоть раз в жизни, хоть на одно мгновение услышать эту дивную и неповторимую, эту настоящую неземную музыку.

Музыка звучала так громко и явственно, что сверчок даже не понимал: он это играет на скрипке или музыка звучит сама по себе. Она звучала – и не просто звала его куда-то, как это было во времена его молодости. Она влекла его, возносила на те незримые высоты, с которых сошла сама. Она преображала его, и как всякий, слышавший её, не мог оставаться жителем лишь дольнего мира, но уже принадлежал горнему, так и сверчок не знал, где он пребывает: всё ещё на земле или уже на небесах.

А музыка звучала и звучала. Она звучала не только в душе сверчка. Она заполнила весь мир, который исчез для сверчка, и весь мир был – одна музыка. Сверчок срастворился с миром, полностью потеряв себя, свою жизнь и даже саму свою душу. Его душа поглотилась музыкой, и для неё наступило уже само бессмертие.

Фиалка

Она жила на подоконнике в старой консервной банке, обёрнутой цветной бумагой. Рачительный хозяин дома не стал бы тратиться на цветочный горшок, даже если бы сам решил завести фиалку. Цветок принесла новая горничная, и ему до него не было никакого дела.

Горничная убирала комнату, поливала фиалку, иногда обрывала увядшие листья. Ей очень нравились яркие фиолетовые цветки с жёлтой сердцевинкой, их пышная шапка радовала глаз. Девушка любовалась фиалкой, будто впитывая в себя всю красоту её цветения. После уборки в доме царила какая-то особенная чистота и свежесть. Хозяин с удовольствием расхаживал по комнатам, обдумывая свои философские идеи.

«…Несмотря на свою разумность, – проговаривал профессор текст очередной лекции, – которая инстинктивно направлена на удовлетворение эгоистических желаний, вплоть до осознания и утверждения себя как самоценной и самодостаточной единицы, человек имеет способность преодолевать свой эгоизм. И это благодаря той единственной силе, которая сильнее… которая выше разума, которая, может быть, выше всех эгоистических желаний, которая “сильна как смерть…” и которая называется…»

Профессор уже сидел за столом и стучал на пишущей машинке: «Эту силу мы встречаем только в мире существ, наделённых разумом. В мире живых существ, стоящих на более низкой ступени развития, у которых нет способности осознавать самоё себя, нет и той силы, благодаря которой живое существо способно преодолевать…» Профессор задумывался: зачем говорить о вещах очевидных? У людей есть любовь, у растений нет… Впрочем, есть она, любовь эта, нет её… кто знает?.. И что такое эта любовь?..

Он вставал из-за стола и начинал ходить по комнатам. Мысли разбегались, лекция никак не хотела продвигаться. Когда не было ясности, к которой он всегда стремился и которую любил у студентов, профессор переживал, внутренне напрягался, и это ещё больше мешало мыслительной работе. Он подходил к окну, где стояла фиалка. Сквозь морозные узоры на стекле ничего не было видно. Смотрел на цветок… Размышлял…

Фиалка тоже смотрела на профессора и, ни о чём не размышляя, просто жалела его. С ним такое часто случалось: готовясь к лекции, он вдруг терял все свои мысли, никак не мог сосредоточиться и отступался от работы. От жалости фиалка даже сникала.

«Устал что-то сегодня, – думал профессор. – Утром что-нибудь придумаю… Вот и цветок к вечеру совсем поник…»

Утром появлялась горничная, и в доме снова всё преображалось. Исчезала пыль, разбросанные книги складывались ровными стопками, измятые листы бумаги оказывались в камине и быстро превращались в пепел. Фиалка расцветала вновь после прикосновения заботливых рук, ласково смотрела на горничную и дарила ей свою любовь.

Профессор так и уходил на лекцию неподготовленный. По пути в университет он прилагал последние усилия, чтобы собраться с мыслями и выстроить материал. Во время движения у него это получалось лучше.

После уборки горничная шла на кухню и садилась пить чай. Она доставала варенье, ставила на огонь чайник. Ей нравился профессор, если он был не угрюм, не замкнут и не раздражён. Девушка даже представляла иногда, как они вместе сидят за столом и пьют чай. Но понимала, что это возможно только в её юных мечтах. Стал бы такой умный профессор с ней сидеть!..

Начав читать лекцию, профессор преображался: был весь сосредоточенность, весь – вдохновение. Научная, но при этом очень живая речь лилась из его уст и не оставляла равнодушным никого из слушателей. Студенты, и особенно студентки, любили профессора. Он знал об этом, всегда чувствовал настроение аудитории, и это поддерживало его творческий подъём.

Вдохновение сохранялось до дома. Профессор ходил по комнатам, как по аудитории, продолжая развивать тему. Думал о том, что́ можно было опустить, о чём поговорить подробнее, что́ надо было сказать по-другому. Он как бы заново переживал всю лекцию.

Фиалка любовалась профессором, восхищалась его увлечённостью и вдохновением. В такие минуты он был красив, как красив каждый человек, занимающийся любимым делом. Когда фиалка смотрела в комнату всеми своими раскрытыми лепестками, казалось, что в доме становилось и светлее, и теплее.

Так шли дни и недели. Одно время года уходило, и наступало другое. Но фиалка неизменно цвела.

Однажды горничная пришла необыкновенно счастливая.

Она с лёгкостью, играючи, протёрла пыль, вымыла пол, полила цветок. Оборвала подсохшие листья, которые уже никогда не зазеленеют, а только мешают другим. И, как всегда, залюбовалась фиалкой.

Фиалка ещё сильнее, чем обычно, радовалась горничной. Счастливое состояние девушки передавалось и ей, и она тоже была переполнена любовью и светом, как будто это в её жизни близились желанные и радостные перемены.

Хозяин дома ценил постоянство. Он буквально выходил из себя, когда вещи меняли «прописку». Так же он привык и к этой горничной. Ему нужно было, чтобы она появлялась в определённое время, хлопотала по дому, наводила порядок. Если вдруг девушка не приходила вовремя, профессору начинало чего-то не хватать. Мысли у него рассеивались, работоспособность резко падала. И тогда он просто сидел, ждал, когда появится горничная.

Профессор расстроился, когда узнал о её неожиданном уходе. Он даже вовремя не подал объявление в газету, что требуется горничная, и решил пока сам последить за порядком в доме. Сам бросал смятые бумаги в камин, сам готовил обед, сам поливал цветок…

Осенние дни были коротки и пасмурны. В комнату попадало мало света, и цветок на подоконнике не светился, как обычно, нежно-фиолетовыми лепестками с ярко-жёлтой сердцевинкой. Он потускнел и будто замер. Может быть, таким образом готовится к зиме, думал профессор, жизненные процессы замирают… Но лепестки были все на месте, не опадали, и он аккуратно, через день, поливал цветок.

Спустя две недели, когда вот-вот должна была выйти газета с объявлением: «Требуется горничная», профессор более внимательно взглянул на цветок. Он взял в руки консервную банку, обёрнутую цветной бумагой, приподнял листья, чтобы посмотреть, хватает ли в земле влаги, потрогал лепестки – и понял, что фиалка… засохла.

Анютины глазки, или Сказка о Серебряном Ротане[1]

Посвящается Сергею Грановскому

Жили-были старик со старухою у самого… грязного пруда. Грязь, однако, была совсем натуральной, то есть исключительно природной, и проявлялась она в виде заполонивших пруд водорослей и узоров ряски на поверхности. Для кого-то это была вовсе и не грязь, а настоящая, не загаженная безалаберным человеком природа. Любой желающий мог прийти на зелёный лужок-бережок, развернуть удочку и стоять, выбирая между зарослей лунку, чтобы полусонный ротан, нисколько не перебарывая свою лень, имел возможность открыть основную часть туловища – рот и заглотить крючок. Если у рыбака глаз был намётанный, то ему оставалось только тягать и тягать карликового лупоглазого хищника, который вообще-то имеет вкусное белое мясо. Если имеет! То бишь если у него, кроме чрезмерной головы и ершистых плавников, успело на хребте что-нибудь нарасти.

– Ага, попался?! – воскликнул старик, снимая с крючка увесистую рыбицу, серебристая чешуя которой сверкала в лучах заходящего солнца.

– Попа-ался! – обречённо протянул Ротан человеческим голосом.

– Долго! Долго я ждал тебя! Теперь ты должен… обязан устроить мою судьбу! – выговаривал старик Ротану, имеющему не грязно-серо-зелёную чешую в коричневых крапинках, а серебристую, что свидетельствовало о его волшебности. Впрочем, неволшебные человеческим голосом не разговаривают.

Ранней осенью или поздней весной выходил старик на пруд и закидывал удочку. Летом было очень жарко, а жару старик не просто не любил – не переносил, да и ротан, угнетённый зноем, не проявлял признаков жизни, прячась в зарослях подводных растений. Зато в прохладные вечера рыба летела на крючок, как бабочка на огонь, к удовольствию всех котов и рыболовов.

– Ну что, наловил? – спрашивала старуха, глядя чистыми голубыми глазами на старика. – Или только коту?

Старик, тая под старухиным взглядом, кротко отвечал:

– Наловил, Глазки мои, наловил!..

Вовсе не важно, сколько рыбёшек выудил старик, главное – был он при деле. И старуха, которую он называл Анютины Глазки или просто Глазки, тоже была при деле, потому что ждала его. А с тем, что дело это очень даже непростое, согласится каждый, кто хоть когда-то в своей жизни кого-нибудь ждал.

В большей степени, однако, ждал старик. Ждал он, когда же наконец на его крючок позарится Серебряный Ротан, который своей волшебной силой мог обустроить одинокую стариковскую жизнь. Старуха-то наша, Анютины Глазки, не была, что называется, стариковою старухой. Она долго работала в пансионате у грязного пруда и, выйдя на пенсию, осталась здесь жить. А старик любил приезжать в этот пансионат, где знакомый директор всегда устраивал его, выделяя отдельную комнатёнку. В этот раз он предложил старику свободное жильё по соседству со старухой. Комната вместила все стариковые вещи из студенческого ещё рюкзака и была, что самое важное, прохладной.

Старик был ещё совсем не старым и втайне, а порой и въяве, стремился устроить свою личную жизнь. С соседкой, которая была старше его, он быстро поладил, оценив её детскость и отсутствие у неё корыстных намерений. Они виделись только на кухне или в прихожей, и отношения между ними были очень дружескими.

Ждал же старик свою настоящую судьбу, чтобы не коротать одинокие вечера в каменной коробке городской квартиры, разговаривая с диктором телевидения, а иметь рядом любящую, заботливую, чуткую, скромную, умную, красивую и ласковую жену. Сильно ждал!

– Да я уж давно тебе попался, – произнёс Серебряный Ротан. – Мне всем приходится попадаться, кто грезит обо мне день и ночь… Помнишь сказку про мою золотую подругу?

– Ну конечно, Пушкина кто не читал? Да только я – не выжившая из ума алчная и властная старуха. У меня совершено конкретное и вполне скромное желание… Кстати, если ты все мои мысли ещё раньше прочитал, все мои желанья увидел, – почему сразу не исполнил? И тогда не надо было бы на удочку попадаться.

– Эх, как у тебя всё просто. Дожил до старости, а как хорошо сохранился. А чем я, по-твоему, занимался раньше? Одну послал – совершено тебе под стать…

– Под стать?! – захлебнулся от возмущения старик, отчего сам стал пучеглазым. – Издеваешься!.. Подсуропил, понимаешь…

Первая жена была молода и красива. Однако и красота, и молодость быстро тускнеют в повседневных заботах бытия. И если вначале умело прикрывают недалёкость и неумение ладить с людьми, то потом – и не когда-то там, в далёком потом, а совсем вскоре – неумение ладить с мамой мужа становится вопиющим. Это прощается редко, если не сказать редко чрезвычайно, а в нашем случае – никогда.

Мама была самым близким человеком единственному сыну, и делить эту близость она ни с кем не собиралась. Уж моё, так моё!.. А может, вовсе не чувство собственности двигало материнским сердцем, а элементарное желание своему чаду простого счастья? А с этой разве мог он быть счастливым?!

Возмущению старика не было предела. Даже чудо-ротан понял, что был не прав, и если бы мог, то, несомненно, смутился бы.

Народившийся ребенок? Да, от этого ещё и дети рождаются! Которые на устроение судьбы положительно никак не влияют. Ну что поделать! Расставание родителей не означает брошенность ребёнка на произвол судьбы, и, дожив до старости, хотя далеко не преклонной, отец остался отцом, в меру внимательным и в некоторой степени заботливым.

– Опять на рыбалку? – спрашивала Анютины Глазки соседа.

– Опять, Глазки мои! Но ты не скучай, я скоро приду.

– Ещё чего! Скучать!.. – не принимала игру в нежность хозяйка дома. – Вон кот пусть скучает. Ему хоть ротаны достанутся. А мне чего от твоей рыбалки?

Нежность у старика не пропадала. Ведь старуха Анютины Глазки просто говорила в своей манере, сквозь которую проглядывали заботливая душа и чуткое сердце. А сердце у старухи, кстати сказать, в последнее время часто прихватывало.

– Ну я же не настаивал, – оправдывался Серебряный Ротан за промах с первым вариантом. – Послал другую…

Второй вариант, который лет через десять-пятнадцать оказался в руках жениха, был интереснее. Опять же молодость, плюс к тому обаяние и некоторая утончённость, не то от природы, не то приобретённая в процессе занятий искусством. Да, искусство, по утверждению древних, вечно, жизнь коротка. А жизнь семейная – ещё короче. Невозможно же жить с такой занудой! Ну совсем и нисколько.

– Скука страшная! – морщился старик от одних воспоминаний. – Серость и обыденность – непроходимые.

А отцом ребёнка от второй жены… Да что говорить о само собой разумеющемся. Притом не только остался отцом второго ребёнка, но стал ещё и дедом – от первого.

– И эта не пришлась по нраву, – скорбно заключил Серебряный Ротан. – Ох, говорила мне моя золотая: «Не связывайся ты с этими мечтателями, ведь помнишь же, как я обломалась на корыте? Я тогда на каждом этапе всё думала: ну вот уж теперь эта бабка успокоится, – а она пуще прежнего…» Впрочем, я чувствовал, что всё пустое, предупреждал её: куда ты прёшься в этот невод. Ну нищета, ну разбитое корыто; да, мне самому их жалко, но помочь-то им нереально. Старик, сама видишь, – тряпка, а у старухи глаза-то, ты посмотри, какие глаза – стеклянные и мутные, как у дохлой рыбы.

– Удачной рыбалки! – вдруг желала старуха уходящему с удочкой старику. – Не стой долго-то, простудишься. Вон сегодня ветер какой!

– Спасибо, Глазки мои, – размягчался от неожиданного внимания старик. – Постараюсь не простудиться. А ты помолись обо мне.

– Не о ком мне больше молиться! – беззлобно отвечала старуха и смотрела на него такими ясными, как ясное небо в солнечный день, глазами, что старик видел в ней не пожилую грузную женщину, а молоденькую, неопытную в общении девчонку. Видно, очень уж молода была у неё не испорченная грязью мира душа. Как-то убереглась она и сохранилась в этом пансионате на лоне чистой природы. Только сердце изработалось.

О ком же молилась старуха Анютины Глазки? Детей у неё не было, близкие родственники отошли в мир иной. Старуха, однако, никогда не чувствовала себя одинокой, к ней тянулись люди и ей всегда было о ком помолиться. В этот список, конечно, попал и старик.

– А третья-то чем тебе не угодила? – вздохнув, спросил Серебряный Ротан. – Ведь как любил!..

– Третья? Разве ты имеешь к ней отношение?

После второй неудачи недоверие возникло в душе стареющего жениха: нет никакой надежды на этого Серебряного Ротана. Пока сам не приложишь усилий, ничего хорошего не выйдет. И какой у Ротана выбор! Раз, два и обчёлся. То ли дело брачные объявления! Широта охвата, массовость, доступность – в смысле, что любой может прочитать и откликнуться. И откликались! И откликнулась!

Когда старик, будучи мужчиной в расцвете сил, познакомился с третьей своей половиной… Нет, что-то не так, половина может быть только вторая. Но ведь две половины у него уже были, хоть и не пришлись ему по душевному размеру и не прижились. А вот третья!.. Да, пусть будет не половина, а третья – ну, можно сказать, кандидат на вторую половину. Вот! Так эта самая третья показалась нашему стареющему жениху совсем недалёкой. И он напротив её имени в блокноте написал: дура. Каково же было его удивление, когда после смерти его мамы, имевшей преданный, как у верной собаки, взгляд и бывшей ему единственным настоящим другом, он встретился с той самой «дурой» и влюбился, как говорят в таких случаях, по уши, то есть как самый последний дурак. Во всяком случае, выглядел он таковым, поскольку как бы потерял рассудок и бегал за ней как пацан. А бегать приходилось не на соседнюю улицу и даже не в другой район города. Жили-то они к тому времени не только не в родном городе, но уже и не в родной стране. Он оказался в местах, где нет грязных прудов и неасфальтированных дорожек, она – где круглый год на синем небе кружится палящее солнце, а народ проживает эмоциональный и крайне общительный.

Она, в отличие от него, не любила холода и, когда приезжала к нему, страдала.

– Он экономит на мне, – жаловалась она подруге, – не включает обогреватель. Почему я должна спать в шерстяных штанах?!

И через три дня полного взаимопонимания и абсолютного счастья (ну точно волшебного, хотя и обеспеченного не волшебным Ротаном) у них начинались размолвки. Они спорили, доказывали свою правоту, убеждали, что ожидания каждого из них оправданны, а действия другого никак не совместимы с любовью. Разругавшись в пух и прах за оставшиеся десять дней отпуска, они расставались, чтобы не видеться больше никогда. Через месяц, иногда два, кто-нибудь из них звонил, и встречи возобновлялись – для того, чтобы вновь закончиться упрёками, ссорами и разрывом.

Чёрно-белый старухин кот был совсем не учёным, но днём и ночью ходил по пансионату как самое главное лицо, взирая на всех оценивающе и с чувством собственного непревзойдённого достоинства. Он неотступно крутился около старухи, когда хотел рыбы, и пока та не уступала, положив ему в миску что-либо пахнущее рыбой, скандально орал.

Когда старик приносил улов, кот снисходительно терпел его. Если же старик вёл пустопорожние разговоры со старухой, топчась на кухне, кот неизменно оказывался между ними.

– Ревнует! – удивлялся старик.

Отчего старуха весело смеялась и уважала кота сильнее. Или даже любила!

– У нас одна кровеносная система, – блаженно говорила третья «половина», когда они встречались вновь, мучительно пережив три долгих месяца разлуки.

– Я чувствую тебя каждой клеточкой организма, – убеждённо вторил он.

Все их мнения совпадали. Вкусы были одинаковыми. Чувства переполняли их и казались бесконечными. Но наступил момент… (да уж! без этого момента тут никак не обойтись), когда разрыв случился окончательный.

Наш старик впал в состояние, как после смерти матери. Он потерял самого близкого на тот момент и любящего человека. Что же: эта третья опять оказалась не второй половиной? Или они, не преодолев своей половинчатости, не смогли стать единым целым, несмотря даже на одну кровеносную систему? Если бы в этой неудаче принимал участие Серебряный Ротан…

– Ага! – вдруг осенило старика. – Значит, и тут ты руку приложил!..

– Виноват! – слегка иронично подтвердил Серебряный Ротан. – А помнишь своё состояние, когда ты приезжал к ней в гости?

– Да-а!.. – блаженно протянул старик. – Там я переживал такие состояния, каких нигде не было!.. Особенно в горах, в монастыре, где звёзды такие крупные и так близко, будто их сейчас рукой схватишь… И вой шакалов в пустыне… Даже теперь мурашки по коже!..

– А когда просто гуляли по набережной, сидели в кафе и ели мороженое?

– Слушай, откуда ты всё знаешь?! Впрочем, да, как тебе не знать… Ощущение какой-то потрясающей свободы!.. – воспоминания сами всплывали из глубин стариковой памяти. – Настоящее, ни с чем не сравнимое счастье!.. Бескрайнее море, игра солнца на воде, близкая душа рядом – замкнутое пространство счастья, куда нет доступа печали.

– Вот – счастье!.. А меня обвиняешь…

– Это же страшная баба! – встрепенулся старик. – Ты её не знаешь… Не хочу говорить про неё… Она, между прочим, говорила, что, пока я жив, не сможет выйти замуж за другого.

– Ну вышла!.. Нельзя же так серьёзно относиться к словам влюблённой женщины. К тому же склонной к быстрой смене настроения.

– Я так подозреваю, что мою нынешнюю соседку по пансионату тоже ты мне нашёл? – перевёл старик разговор, хотя не мог до конца в эту догадку поверить.

Нет, Анютины Глазки не была… никак не могла быть этой долгожданной половиной. Она оказалась просто соседкой по дому. Но как же хорошо, как беззаботно было ему с ней, встречавшей его в прихожей возвращающегося с порой совсем мизерным – только для кота – уловом! Они понимали друг друга с полуслова, смеялись над одними и теми же шутками, но он, так и не выловив Серебряного Ротана, уезжал…

– Ну а кто же ещё? Хоть у моей золотой эксперимент полностью провалился и она совершенно скептически смотрит сейчас на весь наш рыбий сервис, но решили мы всё-таки последний раз попробовать именно с тобой. Поплыли с ней к морскому владыке, посоветовались…

– Послушай-ка, серебряный ты мой, мне сдаётся, что ты не совсем понял. Ты же знаешь необходимые достоинства желанной моей половины!.. Да, Анютины Глазки – это, конечно, здорово, но где всё остальное?..

– А может, это ты чего-то не понимаешь?

– Что же?

– Ну например… Чего ты сам больше желаешь: желанную или счастья? Или ты думаешь, это одно и то же? Я ведь тебе не случайно про старуху напомнил: желанное-то она получила, а счастье?.. Получилось-то – чем больше желанного, тем больше несчастья. Я могу тебя сделать сейчас хоть молодцом-красавцем писанным, хоть владыкой морским, как та старуха для себя заказывала. И что? В этот же день взвоешь и убежишь как можно дальше от всех акваторий, вплоть до больших луж. Выбирая тебе половину, я только тем и занимался, что балансировал между твоими запросами и твоим счастьем. Ничего, как видишь, не вышло. Надеюсь, сейчас не будешь спрашивать почему?

– Да, понимаю я, понимаю. И что же, так ничего у тебя со мной и не выйдет?

– Э-э-эх!.. – только и вздохнул Ротан.

Старик уезжал на поиски своей второй половины, чтобы жизнь его в конце концов получила должное и соответствующее его представлениям завершение. Старуха, как она давно привыкла, оставалась со своим неучёным чёрно-белым постояльцем. Кот больше не ревновал её, а запрыгивал к ней на грудь, если старуха, приняв таблетку, ждала, когда боль отпустит и её изношенное сердце успокоится.

Проходила долгая в этих краях зима, и старик появлялся на пороге знакомого директора.

И опять выходил он на берег заросшего пруда, закидывал удочку и ждал… Ждал старик своей удачи. И вот она улыбнулась ему.

– Ну что, отпустить тебя? – заигрывающе обратился к Ротану старик.

– А взамен? – вопрошал серебряный невольник по-человечьи. – Умную, красивую, покладистую, заботливую, ласковую и вообще имеющую все женские достоинства?

– Какой ты догадливый, – не переставал шутить радостный от удачи старик. – Так что?

– Да ты знаешь, – на секунду задумался Серебряный Ротан, – пожалуй, ничего… Расскажу лишь ещё об одном своём опыте. Увидел я однажды, как один мужичок, на тебя похожий, так же как и ты, грезит беспробудно во сне и наяву. Идеал ему подавай в женском обличии. Вижу, мужик ради этого на многое пойти способен. Позвал его на пруд, сажусь к нему на крючок и сразу начинаю разговор по существу. Говорю, мол, касатик, хочешь идеал, так надо самому соответствовать. Давай-ка займись собой, а ровно через год приходи сюда же и лови. Всё понял, отвечает, и ушёл. Иногда на досуге наблюдал я за ним. Ой, как рьяно взялся за себя тот рыбак! Никогда бы не подумал, что таким идеалистом можно быть. Не только пить-курить бросил, но ещё и за женщинами перестал бегать. В церковь стал ходить: вижу, не на шутку молится. Матом не ругается, не орёт ни на кого, как раньше. Так я уж решил самую что ни на есть желанную ему устроить. Через год, как договаривались, приходит он на тот же пруд, как положено, вытаскивает меня из лунки у берега посреди ряски. Я ему сразу: мужик, всё сделано. Вот тебе имя и фамилия твоей самой-самой, вот её адрес, место работы, номер мобильника, можешь к ней хоть сегодня отправляться. Ну вот думаю, наконец-то удача. Смотрю на него – глаза совсем другие, прояснились каким-то небесным светом, и слёзы на них навернулись. Спасибо, говорит, ротанчик ты мой дорогой, прости, что опять тебя пришлось вылавливать; наверное, очень больно, когда крючком за губу цепляют. Но я ведь только чтобы тебя как-то отблагодарить. А сам всерьёз заплакал, встал на колени и так бережно-бережно опустил меня в лунку, потом ещё туда полбатона колбасы искрошил – и ушёл в монахи.

– Да-а-а, бывает же такое. Перестарался, видно, мужичок. Но у меня-то запросы поскромнее. Да и стар я, чтобы так взять да и за год измениться. Давай мы лучше вот как сделаем. Ты для начала помолоди Анютины Глазки, ну и конечно, постройнее сделай да поласковее. А там видно будет. Если мне для счастья чего-то будет недоставать, я тебя опять выловлю, ну и ты, серебряный мой, подправишь кое-что. А то ведь действительно, сейчас всего не учтёшь.

– Понял. В общем, это называется… как там у Пушкина рыбке-то предложение сделали?.. Да-да: «И чтобы рыбка золотая была у неё на посылках»… А знаешь что, старче, отнеси-ка ты меня коту: с ним-то мы уж договоримся.

Звездочёт

Жил когда-то Звездочёт. Он жил на земле и потому любил одно небо. Ночь, тишина и мерцание звёзд благотворно действовали на его душу.

Был он вообще-то обычным астрономом, но уличные мальчишки, завидев его, всегда кричали:

– Звездочёт! Звездочёт идёт!..

Так и прилепилось к нему это прозвище.

– Я учёный, – иногда начинал он объяснять мальчишкам их неправоту. – А звездочёты – это шарлатаны. Расположение звёзд и соотношение созвездий на небосклоне в тот или иной момент не могут предсказывать судьбу или влиять на неё. Судьбу не вычислишь.

– Вычислишь! Вычислишь! – не понимая сути, спорили мальчишки. – Покажи телескоп!.. Дай посмотреть на звёзды!.. – наперебой просили они.

Но на его приглашение прийти ночью никто не отзывался. Да и кого пустят родители, когда вокруг тьма кромешная. На весь городок горело два-три газовых фонаря, да и то в центре. А Звездочёт жил на окраине.

Жил он скромно и уединённо, в небольшом домике с высоким, специально оборудованным чердаком под черепичной крышей. Редко одинокий путник проходил мимо дома, и это очень устраивало Звездочёта. Тишину и сосредоточенность он ценил превыше всего.

На той же улочке, через два дома от него, жила добропорядочная семья, которая, как могла, привечала Звездочёта. По праздникам приглашала в гости, а в будни подкармливала. Кто-нибудь из детей приносил ему то молока, то свежих пирожков с печёнкой, то абрикосового варенья.

Каждый день Звездочёт с нетерпением ожидал ночи, когда землю окутывала тьма. Поднявшись на чердак, он удобно устраивался у телескопа и до самого рассвета глядел в глазок окуляра. Следил за движением звёзд, перемещением созвездий, жизнью галактик… Иногда что-то записывал в толстую тетрадь, чтобы наутро, после того как отоспится, заняться расчётами и обдумыванием полученных сведений.

Ему никогда не наскучивало его занятие. Густеющая синева ночи скрывала все несовершенства земной жизни, зажигала на уходящем в бесконечность небосводе звёзды, и Звездочёт постепенно приходил в душевное равновесие.

– Жизнь человеческая полна суеты и несовершенства, – говорил учитель школы всяческих наук, когда юный студент постигал их, готовясь стать астрономом. – Только небо способно наполнить земное существование смыслом и непреходящей радостью. Даже в давние времена, девятнадцать столетий назад, первыми о пришествии Спасителя возвестили волхвы, которым это открыли звёзды.

Может, Звездочёт так увлёкся небесной наукой, желая первым узнать о каком-нибудь грандиозном событии? За годы ночных бдений он сам забыл о причине своего увлечения и думал только о траекториях, параллаксах и эклиптиках. Он мало общался с людьми, избегая ненужных тревог и дополнительных переживаний. И в будни редко выходил из дома – купить в лавке провизии да раз в две недели навестить прачку.

По улицам Звездочёт ходил, углубившись в себя, не замечая окружающих. Даже на погоду не обращал внимания, и потому неизменно был одет в длинный плащ и широкополую шляпу. Только в холода повязывал шерстяной шарф да глубже надвигал шляпу.

Случилось так, что младшая дочка соседей, незаметно превратившаяся в миловидную девушку, влюбилась в Звездочёта. Девушкам, известное дело, всегда нужно в кого-нибудь влюбляться, а отрешённый и неустроенный, не от мира сего, Звездочёт вызывал желание заботиться о нём, и если не стать для него единственной и незаменимой, то хотя бы поначалу обратить на себя его внимание. Соседская дочка часто вздыхала по вечерам, вспоминая впустую прожитый день. Впустую – значит, не почувствовав ни одного взгляда любимого из окна, не увидев его хотя бы мимолётно. Она вздыхала, обращаясь к Тому, Кто приходил на Землю сделать каждого человека счастливым. Девушка благодарила Его за счастье любить, но ей хотелось и ответного чувства.

Она не отчаивалась и, желая выразить переполнявшую её сердце любовь, посадила возле дома Звездочёта черенок розы. Теперь её часто можно было видеть у соседского дома: она поливала розу, рыхлила землю, выпалывала сорняки… Делала она всё это с большой заботой, но главное – стремилась побыть рядом с любимым человеком, когда тот после ночных наблюдений отдыхал в своей комнате.

Роза росла медленно, и своё нетерпение девушка-соседка выразила тем, что посадила рядом маргаритки. Вскоре они проросли, и получилась клумба. А когда наконец расцвела роза, окружающий мир для Звездочёта изменился. Нет, он не выходил из дома, чтобы полюбоваться цветами, не начал любезничать с дочкой соседей и не взялся за изучение ботаники… Звездочёт теперь просыпался от постоянных разговоров под окном. Всё чаще мимо дома стали проходить люди, чтобы посмотреть на розовый куст. Усыпанный распустившимися пурпурными цветами и бутонами, он был необыкновенно красив! Прохожие громко обсуждали клумбу, восторгались розами, гадали, когда какой бутон распустится.

Звездочёту не нравились эти обсуждения: разговоры под окном не давали возможности выспаться и выводили его из равновесия. А главное, он не считал сей предмет достойным обсуждения, ведь розы – это не звёзды.

Однажды около полудня, когда он ещё спал, к его дому подошли пожилые, всё знающие женщины и принялись в полный голос обсуждать клумбу.

– Какие красивые розы! – восхищалась одна.

– До чего же милы маргаритки, окружившие куст! – говорила другая.

– Как же она любит его!.. – вздыхала третья, имея в виду соседскую девушку.

Громкие голоса вырвали Звездочёта из сна. Вышел он и из себя и вскочил с постели, намереваясь прогнать пустословящих женщин. Ему, конечно, неловко было скандалить с пожилыми любительницами цветов, и от этого одевался он медленно. А может, просто со сна… Но, пока натягивал сапоги, искал куда-то запропастившуюся шляпу, без которой не выходил на улицу (у него болели глаза от дневного света), нарушительницы спокойствия ушли. И Звездочёт, выйдя на улицу, оказался один на один с розами. Он долго смотрел на них, сначала недоумевая, почему столько разговоров вокруг одного куста. Потом решил, что розы, конечно, по-своему хороши, хотя их и не опишешь никакими формулами… Да и девушка, пожалуй, тоже…

То одни, то другие прохожие останавливались у его дома и громко восхищались необыкновенным розовым кустом. Звездочёт просыпался, выходил на улицу, иногда долго выжидая, пока уйдут люди, останавливался около клумбы и смотрел на розы. Раз эта клумба разбита перед его домом, размышлял он, значит, цветы посажены для него. Он почувствовал в своём сердце благодарность к той, которая ухаживала за цветами. Звездочёт часто видел её силуэт в окно, когда вечером она приходила поливать розовый куст, а он готовился к ночным наблюдениям, но старался не думать о ней, чтобы не отвлекаться от своих занятий.

Однажды вечером он тихо вышел из дома, чтобы проветрить отчего-то плохо соображающую сегодня голову, и увидел у клумбы соседскую девушку. Не зная, о чём с ней говорить, Звездочёт неожиданно спросил:

– А почему – розы?

– Есть одно старинное предание, – отвечала не растерявшаяся девушка (она часто мысленно беседовала с любимым и не удивилась его обращению к ней), – что кровь, пролитая Спасителем на кресте, попала на землю. И в том месте проросла необыкновенная, цвета алой крови роза… Прекраснейшая из роз!

Звездочёт не пошёл прогуливаться, а остался у клумбы, рядом с розовощёкой от молодости и от работы соседкой. Он стал рассматривать розы и обратил внимание на одну, идеально красивую. Ему показалось, что это звезда, прочертившая прошлой ночью стремительную линию на тёмно-фиолетовом небосводе и спустившаяся на землю, чтобы сделать кого-то счастливым. Ведь небо и земля одинаково необходимы человеческому сердцу.

Сердце Звездочёта, как эта роза-звезда, вдруг открылось для жизни и радостно отозвалось на любовь девушки. Он почувствовал, что кровь, пролитая на Кресте, была пролита и для того, чтобы окропить каменистую почву его сердца, пробудить его для любви.

Звездочёта всегда притягивала бездонность неба, влекли загадочным мерцанием звёзды, интересовали громоздкие формулы, которые описывали небесные тела и их движение. А сейчас он словно сам поднялся на небо, но ему не нужны были ни сияющие звёзды, ни якобы влияющие на судьбу созвездия, ни убегающие вдаль галактики. Ему вдруг открылась загадочная бездонность земной жизни, управляемой Тем, Кто приходил на Землю пролить Свою кровь и Чьё пришествие возвестила Вифлеемская звезда.

Кухарка короля

1

Жил-был король. Он правил королевством тридцать лет и три года и изрядно устал от королевской жизни. За своё долгое правление он совершил множество походов и разбил тьму неприятельских войск. Все обитатели дворца относились к королю одинаково: боялись попадаться ему на глаза, когда он был раздражён, и крутились подле, если пребывал в хорошем расположении духа по случаю очередной блистательной победы. Тогда ликованию в дворцовых залах не было конца, и даже простолюдины попадали за королевский стол и пили-ели вместе с вельможами.

Но жил во дворце один человек, который относился к королю по-своему. Этим человеком была кухарка, которая двадцать лет бессменно готовила ему еду, не спрашивая никого про его вкусы или аппетит, и грозный правитель всегда оставался доволен, будто именно эти яства он и хотел.

Жила кухарка в крохотной, похожей на вытянутый бельевой шкаф каморке и, казалось, всегда была занята только королевским обедом. Её многие любили за доброту и отзывчивость, но никто не мог сказать с уверенностью, чем она живёт, кроме своей службы королю, и что у неё на сердце.

2

Жила-была кухарка короля. Когда-то была она юной девушкой и даже не предполагала, что почти всю жизнь проведёт в королевском дворце. Жила она вместе с рано постаревшим отцом, который промышлял заготовкой дров и называл свою дочь «моя маленькая Эль». Их домик, больше напоминавший охотничью сторожку, находился в двух верстах от ближайшей ко дворцу деревни в долине у реки.

Эльза целые дни проводила в лугах и знала окружающий лес, как родное жильё. Она собирала ягоды и цветы, плела венки. Но больше всего ей нравились бескрайняя синева неба и мягкий зеленый ковёр с узором из сочно-фиолетовых крокусов, тёмные молчаливые ели и рябины с густо-красными гроздьями.

Она одинаково хорошо чувствовала себя и под лучами палящего солнца, и под каплями осеннего дождя. Но однажды…

Крепко сложённый юный всадник в широкополой шляпе выехал на опушку и осмотрелся. Перед ним расстилались цветущие альпийские луга, которые справа окаймлялись извилистой кромкой леса, а слева вдали прорастали вершинами белоснежных гор. Свита осталась в лесу, откуда изредка доносились звуки охотничьих рожков. Юноша не пожалел, что отбился от охотников, у него не было желания стрелять. Он замер – величественные горы вдали приковали его взор.

– А у меня сегодня день ангела, – вдруг услышал он тонкий голосок.

Совсем юное создание, почти девочка, смотрела на него снизу вверх радостными глазами.

– Ну… тогда дарю тебе всё это! – сделал широкий жест всадник.

И красота, которой только что любовалась девушка, вошла в её сердце как подарок, действительно предназначенный только ей.

Тысячи цветов отражали небо, и в каждом по-своему чувствовалась рука Создателя. Ну откуда, в самом деле, могло возникнуть такое диво!..

Юноша совсем забыл про охоту и чувствовал себя частью природы, которую составляли, дополняя друг друга, и убегающий в низину луг, и густо напоённый травами воздух, и причудливая кромка леса, и далёкие горы, и, конечно, эта радостная девушка.

Вдруг все звуки разом стихли. Все шорохи замерли. Они очутились среди глубокой тишины, обступившей их со всех сторон. Неслышно стояли чудо-дерева, не смея шелохнуть ни единым листиком; молчали небесные птицы; в траве не было ни движения, ни стрёкота… Тихий белый свет струился отовсюду, заполняя пространство и души.

Девушка и юный охотник заворожённо застыли, вбирая в себя всю глубину и пронзительность момента.

– Как хорошо! – прошептала девушка. – Такое ощущение, будто мир только что сотворён.

– И будто нет ещё на земле других людей, – также тихо проговорил юноша.

Чистота и безмятежность царили в природе, неизъяснимая целостность жизни наполняла чуткие сердца.

Невозможно было сказать, сколько они так простояли: один миг или целую вечность. Они словно выпали из времени и из потока жизни. Единение душ и сердечный мир не были достижением человеческих усилий. Это было единение всего Божьего творения…

Но вот тишину нарушил отдалённый звук рожка. Охотник вскочил на коня и в одно мгновение скрылся в глубине леса.

* * *

Эльза и раньше ощущала, что всё окружающее благолепие создано для неё. Но теперь она твёрдо знала: все эти мириады прекрасных цветов, все былинки бесконечного луга, медовый аромат согретого солнечным светом воздуха и даже сам этот лучезарный свет принадлежат ей. Принадлежат по праву. Потому что это подарок… самого принца – ведь этот благородный охотник несомненно должен быть принцем!..

Теперь всякий раз, когда Эльза обходила свои владения, она ожидала услышать топот копыт. И чутьё никогда не подводило её.

– Что нового в твоём королевстве? – радостно встречала она своего принца, как только его нога касалась земли.

– Горы тянутся к небу. Снега тают от приближения к солнцу… Ты ждала меня?

– Нет. Я знала, что ты сегодня обязательно приедешь.

– Кто тебе об этом сказал?

– Никто. Просто я тебя очень люблю.

Всадник-принц вскоре исчезал, будто приезжал лишь затем, чтобы услышать эти слова, словно сделать глоток чистого воздуха.

Эльза не спрашивала его, откуда он приезжает. И он ей никогда не рассказывал о своей жизни, о своём окружении и заботах. Но иногда прямо во время разговора его весёлость вдруг пропадала, он становился задумчивым, уходил в себя.

– Ты кто? Принц? – в один из таких моментов неожиданно даже для себя спросила Эльза.

– Да, я принц… тех далёких гор, – преодолевая напряжение, засмеялся он.

– А я, – подхватила она, – принцесса этого луга, и этих цветов, и этого солнца…

Эльза поднимала руки к небу, словно стремясь взлететь, потом плавно, как бы танцуя, начинала двигаться в высокой траве, наклонялась то к одному цветку, то к другому и утопала в зелени. Всадник-принц, привязав коня, ходил за ней, порой теряя её из вида, и, находя, ликовал вместе с нею.

– Как ты думаешь, у цветов есть душа? – спросила Эльза.

– Ну… если ты их так любишь, то, наверное, есть.

– И я так думаю! Наша душа бессмертна, и когда она окажется в ином мире, её будут окружать те, кого она любила в этой, земной жизни.

– Значит, мы там будем вместе? – полушутя-полусерьёзно спросил принц.

– Несомненно! – твёрдо ответила Эльза.

Они любили гулять по опушке, обходя луговые владения «принцессы», или сидеть на старом упавшем дубе. Принц рассказывал ей охотничьи истории, делился своими мыслями и чувствами, которые всегда оказывались созвучными её мыслям и чувствам.

– Как я люблю тебя! – вырывалось у неё из самого сердца.

И принц слушал Эльзу с интересом. Она восторженно говорила о проплывающих облаках, о меняющейся окраске листвы, о созревании рябины и пении щеглов или свиристелей… – всё воспринимая сердцем как особый, целостный мир.

Иногда Эльза рассказывала о том, как живет.

– Дом становится жилым, когда в нём есть очаг. А чтобы в очаге горел огонь и было тепло, нужны дрова… – по-детски философствовала она. – Огонь и тепло появлялись в нашей деревне благодаря моему отцу. Он был не простым дровосеком – в молодости служил чуть ли не в королевской гвардии. Любил читать и меня обучил грамоте… Отец целыми днями пропадал в лесу… Он брал меня с собой, даже когда я была совсем маленькой. И я полюбила вольную природу больше, чем свой дом.

– Моя мать, – и тут Эльза становилась печальной, – погибла при каких-то загадочных обстоятельствах. Отец, когда я спрашивала об этом, переводил разговор на другую тему или обещал рассказать, когда вырасту. Мне уже исполнилось пятнадцать лет, а он всё отмалчивается или повторяет то, что рассказывал в детстве: будто маму заколдовал злой король… С тех пор мы с ним и живём вдвоём в одиноком домике у реки, которая разделяет мои любимые луга и твои горы…

Иногда всадник-принц появлялся на опушке не в утренние часы, когда пробуждалась природа, а к вечеру. Вокруг наступало затишье, пряталось в облаках солнце, чтобы через час окончательно угаснуть за светлеющими пока вершинами. Принц садился на ствол дуба и думал об Эльзе. Он уже не мог прожить и дня, чтобы не повидать её.

Ожидая, он начинал мечтать. …Вот Эльза возвращается из деревни, весело напевая песенки или рассматривая розово-мраморные облака. «Ты что тут делаешь?» – удивляется она. А он ей с весёлым укором: «Тебя, глупую, жду…» Уже одни эти мечты согревали его душу.

И тут неожиданно появлялась героиня его мечтаний и радостно восклицала:

– Ты меня ждёшь?!

* * *

Однажды они сидели на излюбленном месте и разговаривали. Принц, как обычно, уехал верхом на прогулку и по юношеской неопытности думал, что никто во дворце не знает, где он.

Послышался тревожный топот копыт, и через мгновение появился всадник.

– Ваше высочество, король умирает!.. Он срочно требует вас…

– Так ты настоящий принц! – воскликнула Эльза, вскакивая вслед за ним.

С появлением всадника сын и наследник короля сразу стал таким, каким был во дворце.

– Да! – строго и отчуждённо сказал он Эльзе и, не оглядываясь, пошёл отвязывать коня.

Её жизнь будто раскололась надвое. Она почувствовала себя старше сразу на десяток лет… Её всадник не просто принц, он – будущий король, и у неё не будет права не только подойти к нему, но даже просто увидеть.

Она вдруг поняла, что по-настоящему, всем своим существом любит принца. До сих пор её слова были обращены к нему как к другу. Видимо, Эльза интуитивно чувствовала, что любить его можно только как благородного юношу – отстранённо и без несбыточных мечтаний. Но теперь, когда обнаружилось, что он не просто принц, а наследник престола, неожиданно открылась и вся глубина её чувств.

– Сын мой, – говорил король, – я знаю, что у тебя нежное сердце и королевские заботы будут тебе в тягость. Но у меня нет другого наследника. Тебе придётся стать королём. Ты женишься на кузине, это укрепит твоё положение. А ту девушку забудь…

Оказывается, король знал всё! Он знал даже про сердце сына – каким оно было и чем жило в последнее время.

– Я всё выполню, о… ваше величество, – твердо сказал принц, не сумев выговорить слово «отец». – А к той девушке я не имею никакого отношения, – холодно добавил он.

Эта холодность была продиктована тем, что отныне он должен стать взрослым, ответственным человеком. У него наступит другая жизнь, и он не вправе отныне безоглядно предаваться юношеским увлечениям.

– Вот и хорошо… ваше высочество, – в тон принцу вздохнул король.

Приближённые знали, что старый король не умрёт, пока не сделает всех необходимых распоряжений. Воля и стремление к власти были в нём настолько велики, что перед ними отступала не только болезнь, но и сама смерть. Король все последние силы отдавал устройству королевства.

Но вот, казалось, обо всём сказано, указания всеми получены, а дыхание в устах короля ещё не угасло.

– Наверное, его заботит наследный принц, – шептала герцогу его дочь, невеста будущего короля.

– Ещё бы! Не может не заботить!.. У сильных людей редко бывают такие же выдающиеся дети. Чаще всего вырастают хлипкие, безвольные натуры, – герцог не скрывал от дочери своего мнения о наследнике престола.

– Неужели король ещё думает, в чьи руки отдать королевство? – высказывала сомнения принцесса, опасаясь не стать королевой. – Не случайно же он так часто приглашает к себе принца.

Никто не знал, о чём король говорил с принцем, но судьба трона была уже решена. Старый король говорил с наследником совсем о другом.

– Встречаются женщины, – рассуждал он, – которые словно не принадлежат этому миру. Они восторженны и по-детски наивны, хотя внешне могут выглядеть вполне взрослыми и привлекательными. И если переходишь с ними дозволенную грань, идя на поводу у похоти… потом испытываешь такое мерзкое чувство к себе… Вина будет преследовать тебя всю жизнь.

Король говорил с трудом, вздыхая и тщательно подбирая слова. Это можно было отнести на счёт болезни, и принц не решался спросить о том, что известно отцу.

– Я понимаю… ваше величество…

– Эти женщины неподвластны ни королю, ни королевским указам – не в силу своеволия или капризов, а по причине… какого-то иного устройства души. Они принадлежат иному Королевству, в которое обычному человеку даже заглянуть трудно. Однако сейчас, завершая свои земные дни, я думаю, что стремление к Нему – самая важная задача нашей жизни.

– А как же наше… твоё королевство? Ты создавал его, приумножал… Куда тебе ещё стремиться? Ты победил стольких врагов!

– Я не победил одного, главного врага. И это не даёт мне спокойно умереть.

– Отец! Я отомщу за тебя! Только скажи…

Король приподнял руку и сделал жест, означающий, чтобы принц не горячился. После долгой паузы тихо произнёс:

– Да, я много совершил, достиг безраздельной власти, личного могущества и могущества королевства. Но оказалось, что сейчас для меня это не имеет никакого значения. Всё уже позади… А что впереди? Неизвестность… Моё могущество тяготит меня, мешает свободно вступить в неизведанное. Но… как король я делал то, что положено, и ни о чём не жалею… А вот личные ошибки… кого-то несправедливо наказал, кем-то воспользовался…

Король замолчал и закрыл глаза.

– Храни себя, – произнёс он после долгого молчания. – Не растрачивай по мелочам… Возьми Эльзу в замок, – неожиданно добавил король, – но избегай встреч с ней один на один. Иначе не устоишь не только ты, но и королевство… И тогда не достигнешь иного Королевства никогда. Чтобы войти в Него, надо научиться побеждать самого себя… Я не смог…

– Отец!.. – принцу хотелось расспросить отца, в чём же он не победил себя, но король уже лежал бездыханным.

* * *

Почти месяц после смерти короля принц никуда не выезжал из дворца. Он вникал в дела, вёл переговоры с министрами и первыми лицами двора, готовился к переменам в жизни. Свадьба, коронование…

Герцог проявлял повышенное внимание к наследнику престола и часто навещал его. Они говорили об окружении ушедшего короля: о том, на кого из этих людей можно положиться, кого лучше удалить; о соседних королевствах: с кем укреплять дружбу, на кого пойти войной; о казне королевства и способах её пополнения.

– Самое главное, ваше высочество, – в одну из таких встреч с горячностью произнёс герцог, – это власть! Представляете, по вашему повелению будут вершиться великие дела! Одного вашего слова, а то и взгляда будет достаточно, чтобы решить судьбу человека: казнить или помиловать. А можно… сначала помиловать, а потом… Всё в вашей воле! В вашей власти!..

На самом деле, герцог высказывал вслух свои заветные мечтания. Огонь его горящих глаз зажигал сердце будущего монарха, наполняя его страстными желаниями. Но внешне это никак не проявлялось, и герцог замолчал в задумчивости.

– И ещё, ваше величество, – вдруг спокойно произнёс он, подчёркнуто обращаясь к принцу уже как к королю, – если не будете властвовать вы, будут властвовать над вами.

Необходимость править королевством теперь была не только вожделенна, но и неизбежна. Жениться же на кузине?.. Что ж, если это шаг на пути к цели, придётся сделать его. Правда, общение с кузиной доставляло принцу мало удовольствия. Их встречи чаще были похожи на поединок и заканчивались взаимными обидами. Дочь герцога никому не желала уступать, даже наследнику престола. В последнее время их недовольство друг другом проявлялось ещё сильнее.

Кузина заинтересованно, с большим количеством подробностей, рассказывала принцу об интрижках, которыми жил двор и в которые сама была погружена.

– Ты про всех знаешь всё! – возмущался он, когда ему надоедало слушать сплетни.

– Кто не интересуется людьми, тот не любит их, – парировала она, показывая, что знает Писание и руководствуется им.

Подогреваемый наставлениями герцога, принц с нетерпением ждал судьбоносных перемен. Но если они с герцогом по какой-то причине не виделись несколько дней, наследник уже не так горячо мечтал о власти. Наоборот, порой был задумчив и нерешителен в своих планах. И как-то, в один из таких дней, решил совершить верховую прогулку.

Теперь принца всегда окружали приближённые, самые верные люди, которые не позволяли ему самостоятельно ступить ни шагу. Кавалькада выехала из ворот дворцового парка и поскакала полями в противоположную от охотничьих угодий сторону.

По мере удаления от дворца принцу всё больше хотелось освободиться от опеки свиты, погулять по знакомой лесной опушке и увидеть Эльзу. Он с яростью убегающего от преследователей воина пришпорил коня, оторвался от сопровождения и, свернув в лес, поскакал туда, где когда-то впервые встретил луговую принцессу. И, выехав на заветную опушку, действительно увидел Эльзу.

Девушка была собранна и внешне спокойна, будто и не обрадовалась ему. Принцу вдруг стало стыдно и безмерно жаль её. От этого его чувства разгорелись сильнее прежнего.

– Ты веришь мне? – спросил он, едва переводя дыхание.

Да, после памятного разговора с королём у принца появилось отчуждение, и, вопреки совету отца, он даже не собирался давать распоряжение, чтобы Эльзу взяли во дворец. Ему не хотелось ни видеть её, ни разговаривать с ней… О чём?! Те встречи и разговоры были в другой жизни. Но сейчас, оказавшись рядом, он почувствовал не только вину, но и непреодолимую силу притяжения. Скажи луговая принцесса хоть одно слово, и он, как верный рыцарь, всё исполнит. Отказаться ради неё от королевства? Пожалуйста! Поселиться с ней в лесном домике, забыв своё происхождение и данные отцу обещания? Что ж…

– Я верю тебе! – спокойно сказала Эльза. – Ты поступил правильно!

Она знала всё!

Принц, борясь с чувствами, начал говорить, что он – единственный наследник, что у него нет выбора, но его сбивчивая речь напоминала детский лепет. Он и сам чувствовал ужаснейшую фальшь слов, не выражавших его чувства.

– Я верю тебе, – повторила Эльза. – Но принцу надо принять всё, о чём говорил король. Он – твой отец, и ты должен исполнить все его наказы.

Неужели она могла каким-то образом знать и про наказ относительно неё?.. Принцу хотелось услышать совсем другое… Хотелось поддержки, хотелось простых и лёгких, как дыхание, слов… Но Эльза была тверда и непреклонна.

– А теперь иди! – сказала она. – Ведь ты – король!

Он колебался, но Эльза была в этот момент сильнее его и как будто кем-то защищена.

– Иди, принц, – чуть мягче повторила она.

Он повернулся и, укреплённый духом на свой дальнейший непростой путь, пошёл прочь ровной упругой походкой, разрезая сапогами высокую траву.

Эльза тоже пошла в сторону своего дома. Первые несколько шагов она сделала уверенно и твёрдо, но вдруг силы покинули её. Девушка в изнеможении опустилась на землю и беззвучно зарыдала.

Мир вокруг был наполнен светом и звуками. Ослепительно сияло яркое солнце, торжественно пели голосистые птицы, настойчиво стрекотали неуёмные кузнецы. Но для Эльзы мир вмиг потускнел, затих и померк. Она ничего не видела и не слышала, ничего не ощущала, кроме пустоты в душе.

Если два любящих сердца составляют целостный мир, то одно сердце – это не полмира, это – пустота. Боль зияющей пустоты жгла душу, и только слёзы, непрерывно катившиеся по щекам, постепенно облегчали страдания Эльзы.

Когда наступило некоторое успокоение, она медленно оторвалась от земли, встала на колени и, устремив ничего не видящий взор в небо, дрожащими губами стала обиженно шептать:

– Господи!.. Я простая девушка… незнатного рода. Но я люблю принца, будущего короля. Что мне делать? Как жить? Раз нам не быть вместе никогда, значит, мне суждено остаться одной? Господи, ответь!..

Когда Эльза высказала Богу всё, что было у неё на сердце, она склонила голову к земле, оставаясь на коленях, и вдруг услышала тихий, будто старческий голос:

– Ничего, Господь утешит тебя.

Эльза резко поднялась, оглянулась, но рядом никого не было.

* * *

Через некоторое время молодой принц, проснувшись утром, почувствовал себя королём. Власть придавала ему сил, и все эти силы он хотел употребить на укрепление своего могущества.

Женившись на кузине, он несомненно укрепил свою власть, но и герцог – отец молодой королевы – своих позиций не сдавал. С ним приходилось считаться во всех важных вопросах. Со стороны казалось, что король охотно советуется с герцогом и относится к нему вполне дружелюбно. Однако такая «дружба» совсем не устраивала его. Он хотел безраздельной власти!

Немалых душевных сил требовало и общение с королевой, которая была настоящей дочерью своего отца и по-своему боролась за влияние на супруга-монарха.

– Сегодня на балу, ваше величество, вы чересчур много внимания уделяли первому министру, – выговаривал король жене, зайдя после вечернего туалета к ней в спальню.

– Что же в этом плохого? – делала та безразличный вид. – Ваше величество тоже не оставались без внимания дольше трёх секунд!

– Вы так хотите влиять на кабинет министров? – старался сохранить хладнокровие и не выказать юношеской ревности король.

– А вы хотите?.. – вновь отвечала вопросом на вопрос королева.

Такие перепалки заканчивались не просто взаимным недовольством, но и новой волной отчуждения.

У короля оставалась одна отрада – охота. Когда ему наскучивали однообразная дворцовая жизнь и неуёмная активность королевы, он начинал собираться на охоту: сам следил, как чистят ружья, отдавал распоряжения лучшим стрелкам, выбирал коней и соколов.

Однажды знойным летним днём, когда воздух застыл в жаркой истоме, король выехал на опушку, с которой виднелись горы. Густая синева их склонов с белеющими вершинами навевала мысли о прохладе. Король остановился и засмотрелся на открывшиеся взору дали.

– А у меня вчера был день ангела, – услышал он взволнованный женский голос.

Король посмотрел сверху вниз, и у него сильно забилось сердце. Перед ним стояла Эльза.

– Что было вчера, того уже нет сегодня, – медленно, чтобы не показать волнения, проговорил он и спрыгнул на землю.

Ему снова захотелось окунуться в атмосферу простоты и открытости, которая всегда окружала луговую принцессу, слышать журчание её нежного голоска, внимать незамысловатым искренним словам. Но вместе с тем внутри его будто возникла некая преграда, не позволявшая впустить в душу радость и доверие. В нём боролись два чувства: осознание себя королём и желание побыть прежним беззаботным принцем.

Король сделал небольшой круг, ведя коня под уздцы, привязал его и вернулся на место встречи. Эльза, увидев короля, так обрадовалась, что вся засветилась. Она не могла произнести ни одного слова – даже слова приветствия (разве они расставались, чтобы приветствовать друг друга? он всегда жил в ее сердце!), но и не могла сдержать своих чувств. Хотя она так и осталась безмолвной, на ее лице отразилась вся радость от встречи, вся любовь.

Они остановились неподалёку от дуба, не решаясь сесть. Король молчал.

– Я так соскучилась по тебе, – внезапно вырвалось у Эльзы. – Мне кажется, что мы не виделись целых двадцать лет…

Она осеклась. Позволительно ли ей теперь говорить о своих чувствах? Можно ли обращаться к королю на ты?

Король почувствовал, что ему хочется приласкать её, но не мог позволить себе этого. Гнев и бессилие охватывали его, когда он думал о привлекательности этой девушки и её беззаветно доверчивом отношении к нему. Эльза влекла его своей природной женственностью, которая оставалась в ней нераскрытой. Король не мог воспользоваться и властью. Эта необычная, будто неземная девушка была подданной совсем другой, неведомой ему Страны, где царствовал другой Король.

Король взял руку Эльзы и сжал её ладонь. Сжал со всей силой, на какую был способен. Девушка смотрела на него ясными, полными слёз глазами.

– Больно… – одними губами прошептала она.

Он поднял на неё потемневший взор и резко отбросил её руку.

Эльза впервые видела своего принца таким и поняла, что ему неимоверно тяжело. Она готова была разделить с ним душевную муку, хотела утешить его, но нужные слова не находились. Схватив его руку, она прижала её к своим губам, потом к щеке и шептала:

– Ваше величество!.. Ваше величество!..

Король попытался отдёрнуть руку. Он не хотел быть в этот момент «величеством». Он чувствовал, что эта лесная, будто сотканная из природных стихий девушка имеет над ним странную власть. Она не могла приказывать ему, не имела права даже просить. Однако каким-то непонятным образом он зависел от неё.

Сердце подсказывало Эльзе, что они видятся здесь в последний раз. Но она больше страдала не из-за того, что им нельзя отныне встречаться и гулять в этих бескрайних лугах, разговаривать, глядеть друг другу в глаза, а потому, что он, став королём, перестал быть тем принцем, которого она знала. Он стал совсем другим, будто его кто заколдовал.

Душа Эльзы затрепетала от жалости и нежности. И двадцатилетний король, ощущая всю силу чувств, направленную на него, больше не пытаясь (и не желая) сопротивляться порыву своих влечений, обнял девушку. Обнял сильно и бережно, прижавшись щекой к её пылающему лицу.

Поздно вечером дома Эльза в глубокой задумчивости присела к столу, достала лист бумаги, чернила и перо. Не думая о том, что принц уже не романтический юноша, а король, преодолевая боль в руке, стала писать:

«Мой дорогой принц! Оказалось очень трудно вернуться в реальную жизнь. Миг был вечностью, и я думала, что вечность будет и после мига. Рядом с тобой мне всегда кажется, что мир создан в подарок, и нет ничего красивее даже этих сухих ёлок, которые стоят рядом, и обычной травы под ногами. Я чувствую такую полноту жизни, что мне нечего просить и нечего желать!

Принц! Мне очень трудно научиться жить, превозмогая себя и жизненные обстоятельства. Я хочу быть всегда рядом с тобой.

Я люблю тебя!!!

Мне хочется крикнуть на весь мир, что я люблю тебя!

Я боюсь завтрашнего утра, боюсь, что реальность, тревога войдут в меня. А ещё – понимание, кем я должна почему-то быть. Я боюсь, что ты опять откажешься от меня. Но я давно на всё признаю твоё право.

Я не хочу, чтобы кончалось сегодня.

Принц! Я люблю тебя!!!»

Она свернула лист вчетверо и вложила его в одну из немногочисленных книг, даже не посмотрев – в какую. Бывший принц, ставший королём, это письмо так и не получил…

В тот вечер он пил много вина и то беспричинно смеялся, то впадал в раздражение и говорил придворным всякие гадости. Все удивлялись перепадам королевского настроения и поняли: когда король не в духе, ему на глаза лучше не попадаться.

Эльза теперь не представляла, как она может прожить хоть один день без него, как не могла представить и его жизни без неё самой. Она не мечтала ни о чём, но ей… ей почему-то казалось, что отныне они всю жизнь будут вместе и станут так неразделимы, что умрут в один день.

3

Жил-был король. Он умело управлял королевством, ходил в военные походы, побеждал врагов и был любимцем впечатлительных женщин всех возрастов и сословий. Любил ли кого сам удачливый король? Этим вопросом он даже и не задавался.

Круг его поклонниц постоянно увеличивался. Но была одна женская душа не из этого круга, чувствительная и тонкая, которая тоже любила короля. Каждое утро Эльза просыпалась с мыслями о том, что её волновало: об исчезнувшей матери, об отце и, конечно же, о далёком принце. Первым её желанием было бежать в луга, умываться утренними лучами солнца, находить новые, только что распустившиеся маки и колокольчики, пить лесной воздух, наполненный дыханием жизни. Но спустя мгновение этот радостный порыв гасила скорбь: принц уже никогда не появится в её луговых владениях.

Они расстались! Навсегда!.. Но как это возможно? Она ни на секунду не переставала любить его, и он… не мог же он забыть её так быстро. Просто ему сейчас не до неё. Он должен заниматься королевскими делами. Но… он будет королём всю свою жизнь! И они никогда… она никогда не сможет даже провести рукой по его вьющимся, ниспадающим на плечи волосам.

Чтобы превозмочь горе, Эльза старалась поскорее взяться за обычные дела. Подметала пол, шла в деревню за покупками. По пути проходила любимой опушкой, смотрела на облака, похожие на клубы пушечного дыма во время салюта в честь короля, любовалась глазами васильков и полевых гвоздик, прислушивалась к лесным звукам.

– Какая красота! – в унисон с её чувствами шелестели друзья-деревья. – Разве Бог, создавший такое пиршество для души, может желать ей зла!

И сердце Эльзы ещё больше открывалось божественной любви. Её душа находила успокоение в слиянии с первозданной природой. А улыбки и приветствия деревенских жителей окончательно отвлекали от печальных мыслей.

Эльза ходила по рынку, выбирая продукты, слушая разговоры. Здесь говорили обо всём: об урожае и нарядах, о военных походах и чужих богатствах… Если раньше она сторонилась людей, пересказывающих придворные сплетни, которые через кухарок и кучеров доходили до простого люда, то теперь, наоборот, жадно прислушивалась к ним. Все пересуды крутились вокруг тех или иных действий молодого короля: кого он наказал, кого приблизил и обласкал. Но… что́ у него на сердце, не знал никто. Знала только она, простая дочь дровосека.

…Эльза возвращалась домой. Корзинка с продуктами не тяготила её, а вот пересказы и пересуды бередили душу. Она думала о короле, сердце её ныло оттого, что она ничем не может помочь ему в его нелёгких трудах. И в то же время она не переставала думать, что король – это не принц, это совсем другой человек. Так кого же она любит: доброго принца, оставшегося сладкой мечтой её юности, или… Нет, грозного короля, наводящего ужас и на чужие племена, и на своих подданных, она любить не могла.

– Господи, – шептала Эльза, – успокой моё сердце! Ты видишь, как я люблю короля… как я люблю принца! Сделай так, чтобы я могла видеть его… хотя бы только видеть…

– Увидишь, – утешал её едва слышимый голос.

* * *

От внутренней борьбы, которая длилась уже три года, Эльза стала неузнаваемой. Радостность и лёгкость её натуры сменились подавленностью и печалью. Она могла внезапно заплакать или долго грустить, и даже – чего раньше с ней никогда не случалось – впасть в какое-то бессознательное состояние и, покинув дом, бродить неизвестно где.

Отец, конечно же, заметил произошедшие с дочерью перемены. Как-то он выбрал удобный момент – на дворе шёл мокрый снег, и они оба сидели у горящего очага – и заговорил:

– Когда я потерял твою маму, то не находил себе места. Я хотел уйти в лес, чтобы не видеть никого… В лесу хорошо – ты ведь знаешь… Мне было очень тяжело. Моя жизнь стала одним сплошным горем. Оно отбирало все силы. Как я не сошёл с ума? Наверное, только потому, что надо было заниматься тобой: кормить, растить… Заботы о тебе приносили радость. Я стал брать тебя с собой в лес…

Отец замолчал, не в силах сдержать поток воспоминаний.

Эльзе хотелось успокоить его, поддержать в трудном разговоре.

– Я всё помню, – сказала она. – Когда ты брал меня с собой, мне казалось, что лес – это и есть наш настоящий дом. А дом в деревне – это так, временное пристанище.

– А маму помнишь?

Раньше отец никогда первым не заговаривал о её матери, и не потому, что не хотел. Просто не мог… Значит, и он сильно изменился.

Она не помнила. Хотя нет… одно раннее воспоминание смутно брезжило где-то в глубине её памяти. …Они шли по деревне, и вдруг неподалеку загорелся дом. Началась суматоха, люди со всех сторон бежали тушить пожар. Мать взяла её на руки и тоже быстро пошла в сторону полыхающего дома. Защищенная материнскими объятиями, она чувствовала себя спокойно и надёжно.

– Да-а, – протянул отец. – Нет ничего выше материнской любви…

– И всё-таки она оставила нас… – вырвалось у Эльзы.

– Это было выше её сил, – задумчиво ответил отец. – Да и я давал немало поводов. Светские пирушки, шампанское рекой, мимолётные увлечения… А она… она подверглась такому нечеловеческому воздействию, что не выдержала…

– Мама погибла?

– Не знаю… Точно неизвестно. Её видели скитающейся возле королевского дворца. Ведь она полюбила самого короля!

В голове Эльзы вихрем проносились мысли. Она пыталась представить, как мать увлеклась королём, да так, что потеряла рассудок… Но ведь и она сама, будто заколдованная, думает только об одном – о нынешнем молодом короле. Нет, она не повторит материнскую судьбу… Она нужна королю и не лишится разума… Нет ничего выше материнской любви, сказал отец. А она? Неужели ей не суждено её испытать? Ведь она не сможет полюбить другого. «Господи! На мне чьё-то проклятие?.. Или это – наказание? Но за что, Господи? Почему Ты так жестоко наказал меня? Ведь я хочу иметь детей, хочу любить по-матерински… Иначе для чего я родилась?»

– Старайся думать о других… – будто в ответ на её мысли и терзания, тихо произнёс отец.

И Эльза вдруг поняла, что ей надо стать полезной королю, служить ему, заботиться о нём. Это наполнит её жизнь и спасёт короля, поможет ему освободиться от колдовских чар.

– Так ты в молодости служил в королевских войсках? – спросила Эльза, уходя от мучительной темы.

– Служил, – не сразу ответил отец. – Там, во дворце, твоя мать и увидела короля… Первое время я ничего не замечал – был слишком занят собой. А потом, когда надо мной начали подтрунивать, злился, переживал – да так, что в конце концов потерял себя. Я ушёл со службы, бросил всё… Мы переселились в деревню, но это не помогло. Будь благоразумна, Эльза… Моя маленькая добрая Эль, – после недолгого молчания задумчиво добавил отец и нежно погладил дочь по голове.

* * *

Однажды Эльза пошла на деревенский рынок за продуктами. Встречавшиеся на пути жители ласково приветствовали её, и она каждому отвечала добрым, искренним словом. Эльза ходила в деревню только по делам, но всегда выбирала длинный путь, чтобы хоть издалека увидеть королевский дворец. Она свыклась с тем, что король живёт своей жизнью, и её любовь к нему тоже жила как бы сама по себе. Но всё же ей неизменно хотелось хоть издалека увидеть скачущего среди свиты короля. Если этого не удавалось – а чаще всего это было именно так, Эльза вглядывалась в окна дворца, пытаясь угадать, где находится король, и мысленно благословляла его.

Наполненная благостными чувствами и тёплыми приветствиями деревенских жителей Эльза направилась к центру местной жизни – базару. Оттуда доносились гул человеческих голосов, мычание телят и визг поросят, гогот гусей и квохтанье кур…

Вдруг на базарной площади, недалеко от людского моря, она увидела стоявшего под могучим вязом седенького старичка с ветхой котомкой. Старичок был маленький и тщедушный, но чем-то – наверное, выражением лица или кротостью взгляда – напоминал ей отца. Казалось, он только телесно присутствует в этом месте, всем своим существом пребывая в ином мире (как отец после возвращения из леса). И было непонятно, то ли старичок просит милостыню, то ли просто кого-то ждёт.

Эльза поздоровалась и неожиданно для себя остановилась рядом.

– Подай медный грошик! – просительно обратился к ней старичок. Его голос показался ей до странности знакомым.

Душа же её услышала: отдай!..

Эльза пыталась вспомнить, где она могла слышать этот голос, прикидывала, сколько сможет отдать, чтобы хоть немного осталось на продукты. Но сердце её неожиданно распахнулось настежь, и она в каком-то детском порыве преданности достала все монетки и высыпала в руку старичка.

– Ого! – не то произнёс странник, не то восторженно удивился одними глазами.

И вдруг лицо старичка преобразилось. Став матово-белым, оно начало терять плотские очертания. Яркий свет струился сквозь него, выделялись только глаза – лучистые и ослепительно сверкающие. Они притягивали, в них хотелось смотреть и смотреть, а сердце при этом испытывало такую любовь, какая бывает, наверное, только на небесах.

Эльза машинально пошла к торговым рядам, но душа её тянулась к старичку. Сделав несколько шагов, она оглянулась: сияющие глаза старичка влекли и согревали. А в глубине сердца всё звучал и в самом деле знакомый голос старичка: «Отдай медный грошик…»

Эльза долго находилась под впечатлением от этой встречи. Она неотступно думала о том, что́ же означает просьба-призыв старичка. Денег у неё нет. Какого-то другого богатства, которое можно отдать, тоже. Что же у неё есть? Маленький домик, в котором они живут с отцом, цветы и уходящий в долину бескрайний луг. Может, ей надо расстаться с отцом? Наняться во дворец какой-нибудь прислугой, чтобы быть рядом с королём?.. Но тогда придётся пожертвовать и лугом с цветами, и общением с природой, а может быть, даже с Богом, потому что ей лучше всего молилось на воле. Заточить себя во дворце? Но будет ли она рядом с королём? И сможет ли помогать ему?

* * *

Душевная боль от этих раздумий и сомнений была невыносимой, и на Эльзу всё чаще находили помрачения. Ей хотелось бежать из дома, лишь бы получить хоть какое-то облегчение, лишь бы встретить на своём пути короля, лишь бы увидеть его. Она бродила неподалёку от дворца, что-то шептала, глядя то на окна дворцовых покоев, то на небо; то вдруг заливалась слезами, то чему-то улыбалась.

На одной из таких прогулок, когда Эльза, в изнеможении опустилась на землю, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, к ней подошла пожилая женщина и, присев рядом, ласково обняла за плечи. Это была нянька бывшего принца, который теперь правил королевством. Она доживала свой век во дворце, находясь на особом положении, и всегда была готова помочь каждому, кто в этом нуждался.

Нянька посидела рядом с Эльзой, ничего не говоря, а потом они вместе направились во дворец. Благодарное сердце девушки сразу отозвалось на тепло и участие, и она сбивчиво начала рассказывать о себе: о пропавшей матери, о заботливом отце и, конечно, всё время упоминала короля.

В комнате няньки Эльза умылась, немножко поела и повеселела.

– Давным-давно, – рассказывала старая нянька успокоившейся гостье, – в королевской гвардии служил статный широкоплечий капрал. Его отец был из дворян, но родственники отказались от него после женитьбы на простолюдинке. Однако он всё же смог пристроить своего сына… А тот, женившись на необыкновенной – тонкой и совершенно беззащитной, словно без кожи, – девушке, внезапно ушёл в отставку. Она же, как-то увидев короля, прибежала ко мне в страшном испуге и зарыдала, утверждая, что он её погубит… Сначала отставной капрал с женой куда-то уехали из этих мест, а потом оказались в соседней деревне. Вскоре около дворца появилась молодая женщина, которая ходила вокруг, как безумная, и всё твердила про любовь к королю. Над ней смеялись, мальчишки дразнили её и кидали в неё камнями. Она же говорила, что король тоже любит её и что она пришла спасти его.

Эльза слушала, затаив дыхание.

– И что с ней стало? – из последних сил притворяясь спокойной, спросила она.

– Все думали, что она погибла. И считают так до сих пор… Она действительно выглядела безумной. Но король, когда ему говорили о ней, никогда не приказывал прогнать её прочь. Будто их и в самом деле что-то связывало… Нет, нет, она не погибла… Каким-то чудом она смогла оторвать своё сердце от королевского дворца и ушла странствовать – искать другое Королевство…

– Откуда вы знаете, что она не погибла?

– Каждый год, в ночь перед своим ангелом, она является ко мне. Сияющая, счастливая! Говорит, нашла то Королевство, которое искала. И привела её туда любовь… Будь умницей, – закончила нянька, – не забывай о тех, кто молится о тебе, даже находясь в другом Королевстве!

Эльза всегда знала… знала сердцем, что мать не бросила её, молится о ней, любит её. Когда-нибудь они обязательно встретятся. Там, в другом Королевстве! Они воссоединятся и с королём-принцем, если ей удастся спасти его… Удастся помочь сбросить колдовское заклятие и поручить свою бессмертную душу Богу.

Когда Эльзу по рекомендации бывшей няньки позвали служить во дворец, она приняла это как должное. Она верила, что её предназначение – быть рядом с королём, сделать всё возможное, чтобы расколдовать любимого.

Ей хотелось служить во дворце садовником. Вдоль всех дорожек, по которым ходит король, она посадила бы флоксы и анемоны, розы и гвоздики, бегонии и незабудки, чтобы он вдыхал аромат цветов и её любовь проникала в его сердце.

Вот только отец!.. Эльзе было жалко его, но она верила, что он её поймёт.

– Я ухожу, – набравшись духу, объявила она.

– Во дворец?! – встрепенулся отец.

«Неужели дочь должна повторить судьбу матери? – с ужасом думал он. – Нет! Всё, что угодно, только не это!..» Тяжёлые мысли крутились в его голове, и он долго не находил слов после молчаливого кивка Эльзы.

– Твоя мама была удивительной, – прервал отец долгое раздумье. – Наверное, я не понимал её. И когда она… когда её опалило сильное чувство, когда она горела в огне, я считал это просто безумием, думал, что этот пожар можно загасить холодными словами…

– Но ведь у неё был ты… была я… Неужели её ничто не могло удержать? – В Эльзе боролись два чувства: детская любовь к матери и обида на то, что мать оставила её.

– Я жил своей жизнью и не мог помочь ей. Да и против той силы, что терзала её, все наши человеческие усилия тщетны.

– Эта сила – любовь? И у человека нет другого пути, как только сгореть в её огне?

– Любовь бывает разная. Она может погубить человека, низринуть его в ад. И может вознести на небо. Настоящая любовь должна быть милосердной, терпеливой, жертвенной… Жаль, что я понял это так поздно.

* * *

Эльзу поселили в северном флигеле, в узенькой, как пенал, комнатке, и определили помогать на кухне. Она, хоть и не стала садовником, была рада своему уголку во дворце, где ей никто не мешал думать о короле, молиться и вспоминать их свидания в альпийских лугах.

Когда ей вспоминался какой-нибудь особенно трогательный момент, её чувства разгорались ещё сильнее, возникало непреодолимое желание увидеть короля, сказать слова, которые она говорила ему при встрече или расставании. Это приводило её в смятение. Ведь того принца уже нет, он стал другим. И останется таким на всю жизнь!

Эльза зажигала свечу и опускалась на колени.

Порой она, выйдя из дворца, доходила до любимой опушки, но не находила в своих лугах ничего своего. Отец по-прежнему жил в одиноком домике внизу долины. Он так перестрадал в молодости, потеряв жену, что уход дочери после первого взрыва несогласия принял почти спокойно. Да и что поделаешь? Приглашение в королевский дворец – это, считай, приказ короля, как воспротивишься ему! И уж лучше жить и работать во дворце, чем окончательно потерять голову и погибнуть.

Он видел страдания дочери, но не знал, чем помочь. Начинал рассказывать про свою жизнь в лесу, в уединении… Сочувствовал, что ей теперь приходится постоянно быть на людях, в заботах и беспокойстве.

Эльза разделяла мнение отца.

– Но, – говорила она, – мне необходимо отказаться от своего привычного мира и учиться жить среди людей. Не тех деревенских людей, с которыми я общалась, когда ходила на базар, и которые относились ко мне с теплотой и вниманием, а среди придворных слуг, часто завистливых, лукавых, боящихся потерять своё место. Как трудно жить во дворце, быть рядом с королём, и… – споткнулась она, не договорив про невозможность видеться с ним.

– Любовь бывает разная, – утешал её отец. – Настоящая любовь вытерпит всё.

– Господи! – шептала молодая кухарка поздно ночью в своей комнатке в северном флигеле дворца. – Научи меня любить правильно, по-настоящему… Я не понимаю себя… Помоги мне!..

– Надо потерпеть, – тихо уговаривал её голос старичка, которого она встретила под старым вязом у рынка.

* * *

«Как расколдовать короля? – непрестанно думала Эльза. – Хоть на минутку увидеть бы его прежним принцем!..»

Во дворце говорили, что король стал жестоким, никого не щадит и может безжалостно унизить даже преданного ему человека. Некоторые из приближённых, не имея сил выдержать такое, погибали. Эльзу печалили эти разговоры. Она знала: у короля доброе сердце, его просто кто-то заколдовал.

Когда она думала о силе зла, царящего в мире, то сама незаметно подпадала под его воздействие. Зло представлялось ей таким всемогущим, что не оставалось даже надежды на избавление от него. В душе разрастались тревога и уныние, и наступало настоящее помрачение рассудка. Ей хотелось бежать куда-нибудь отсюда: дворцовые стены давили на неё, а душу, казалось, сжимали тиски.

– Потерпи, – вдруг слышала она голос того старичка, – это говорит в тебе плоть и кровь. Это всё временное, оно рано или поздно умрёт. Перетерпи, и тебе откроется любовь настоящая, вечная. Та, которую даёт Сам Господь.

Странник часто вспоминался Эльзе, и чем чаще вспоминался, тем явственней было его присутствие в её жизни, которое вселяло надежду и придавало сил.

– Господи! Я буду терпеть… Я хочу любить настоящей, вечной любовью… Помоги мне, Господи, помоги!..

Сердце её горело и от истовой молитвы даже испытывало физическую боль. Однако если она просила не о себе, а о короле, молитва всегда приносила облегчение.

Как-то вечером Эльза долго молилась и задремала. Вдруг она опять увидела старичка-странника. Он позвал её идти за ним.

– Я вижу, ты изнемогла… Ты увидишь его и сможешь поговорить с ним. Но тебе нельзя будет переступать порог. Если нарушишь запрет, уйдёшь из дворца и больше никогда не встретишься с королём, – предостерёг старичок.

– Я согласна! Я на всё согласна, – лепетала Эльза, на цыпочках семеня за ним.

Они прошли по длинному коридору, соединявшему северный флигель с дворцом, поднялись на третий этаж и подошли к дверям королевского кабинета. «Я приготовилась терпеть, – удивлялась Эльза. – Почему же я иду?..»

Когда двери бесшумно распахнулись, старичок так же незаметно исчез.

Эльза увидела короля, ходящего из угла в угол. Почувствовав движение открывающихся дверей, король повернулся, сделал несколько шагов в её сторону, и… Эльза увидела, что перед ней принц! Да, тот самый принц, что повстречался ей на любимой опушке, только возмужавший. Черты лица стали более суровыми – власть наложила на его облик свой отпечаток, но сердце… в глубине оно было тем же.

«Что нового в твоём королевстве?» – хотела спросить Эльза, но неожиданно для себя взволнованно произнесла:

– Хочу сказать тебе… Я люблю тебя!

Они стояли друг против друга по разные стороны порога. Их разделяла невидимая, но непреодолимая стена. Король молчал. Кухарка знала, что не должна переступать порога его кабинета, да ей это было и не нужно. Достаточно видеть короля, говорить с ним…

– Береги себя! – добавила она.

Очнувшись на рассвете в своей комнате, Эльза не могла понять, где граница между сном и явью. Ей хотелось верить, что это был не сон…

Утром король уходил в поход. Кухарка видела в окно, как вели его боевого коня по красно-бурой дорожке меж ярко-зелёных газонов с живописными вкраплениями цветочных клумб. Король вышел из парадных дверей, спустился по ступеням, подошёл к коню, потрепал его по холке.

Эльзе хотелось оказаться рядом с королём, прижаться лицом к его груди.

– Господи, помоги ему! Защити его! Дай ему силы на одоление врага. Если ему будет больно, отдай мне половину его боли. Господи, укрепи его… и меня укрепи, только ради него!.. – горячо молилась она, веря и в высшее заступничество, и в то, что её любовь будет королю надёжной защитой.

Король был бодрым и спокойным. Приближённые не привыкли видеть его таким по утрам, особенно перед важным и опасным выездом. Обычно он был хмур и неразговорчив.

В этом походе король выполнил всё, что задумывал. Королевские войска вернулись с победой.

* * *

Эльзе, раньше жившей в другом мире, первое время было тяжело привыкать к однообразной жизни и к постоянному – независимо от её желания или нежелания – общению с людьми.

– Иногда я чувствую какую-то отчуждённость от людей, с которыми мне приходится работать и разговаривать, – признавалась она старой няньке короля, с которой они жили по соседству и которая была к ней очень расположена.

– Это не страшно, а может быть даже и хорошо, – отвечала та. – Если тебе неинтересны заботы, которыми они живут, зачем себя принуждать? Зачем быть такой же, как они? Лишь бы не было к этим людям неприязни.

– Да, – соглашалась кухарка. – Если к кому-то возникает неприязнь, самой от этого бывает тяжело.

– Конечно! Ведь каждый человек достоин сострадания. Господь любит каждого!

Без короля жизнь во дворце текла иначе. Не было чрезмерной суеты, не обсуждалось, чем угодить королю и его приближённым. Эльза в такие дни полностью забывала о себе, все силы её души были направлены к Богу с молитвой о благополучном возвращении короля.

Однажды поход затянулся. И вдруг Эльза ощутила такое волнение, что не могла найти себе места. Уж не случилось ли что с королём? Нет, не может быть… До кухни доходили слухи, что король возвращается и должен появиться во дворце со дня на день. Повсюду усиленно наводили порядок. На кухне жарили, парили, готовили соусы и приправы, раскладывали куропаток и фазанов с позолоченными боками по серебряным блюдам, доставали из дворцовых погребов лучшее выдержанное вино. Все были настолько заняты своими обязанностями, что о самом короле и не вспоминали. И только одна кухарка всей душой была с ним.

…Эльза безотчётно подошла к двери, распахнула её, будто ожидая увидеть его, но на неё дохнул холодом лишь ночной мрак. Она осеклась: что это я?.. И вдруг увидела проявляющуюся из чернильной темноты и как бы увеличивающуюся фигуру короля. Он, как любил это делать раньше, оторвался от свиты, чтобы одному подъехать к дворцу и безо всяких церемоний войти в него как в свой дом.

Король тоже увидел знакомую женскую фигуру в дверном проеме, рванулся к ней, негромко вскрикнув: «Ты меня ждёшь?» Но женщина тотчас исчезла.

Грозный король, сердцу которого не всегда хватало суровости, не просто желал, а чувствовал, что его ждут. Ждут не как короля… И если кухарки не было во дворце на момент его возвращения, всегда ощущал в сердце пустоту.

…Когда обнаружилось, что король уже приехал, во всех залах и закоулках дворца начался переполох. Дудели фанфары, били барабаны, звенели литавры…

– Ваше величество! – неслось со всех сторон. – Ваше величество!..

Застолье продолжалось до утра. Музыка и смех долетали до северного флигеля и приносили кухарке новые страдания. Во время похода короля она сильно не переживала за него, веруя, что Господь сохранит его жизнь, что если он и будет ранен, то не смертельно. Когда же король возвращался, но был не рядом с ней (а музыка и чужое веселье разжигали чувственные струны души), испытывала такие муки, что даже не было сил помолиться.

Страдания усиливались оттого, что Эльза начинала жалеть себя: личная жизнь её не устроена, а ей так хотелось стать матерью. Её начинали будоражить мысли как-то иначе устроить свою жизнь: в памяти возникали знакомые парни, которые пытались ухаживать за ней, а некоторые сразу же предлагали жениться… Она представляла своего сына с вьющимися волосами, с ясным и открытым, как… да, как у принца, взглядом. Но как она сможет полюбить кого-то, чтобы от этой любви родился ребенок, да ещё и похожий на принца?!

Мысли о замужестве уходили, не оставив следа в её сердце, и любовь к королю разгоралась ещё сильнее.

…К утру само томление обессиливало в ней и оставляло её душу в каком-то печальном покое. Кухарка вставала совсем другой, хотя внешне ничем не отличавшейся от прежней. Однако внутренне она очищалась, будто освобождаясь от каких-то мучительных пут. Они чуть отпускали, но ещё не совсем оставляли её.

* * *

Раньше, в первые годы правления, в бою на короля находило настоящее ожесточение. Ему было мало поразить врага, он стремился обязательно убить, оставаясь при этом хладнокровным и видя битву и уязвимое место противника как бы со стороны. Кровь кипела в нём, и он испытывал особый восторг от битвы и от победы.

Тому, кто знал короля до его восшествия на трон, казалось удивительным, как романтически настроенный принц мог превратиться в кровожадного правителя. Но кое-кто особенно проницательный догадывался, что именно с собой, с тем нерешительным и добрым принцем, борется нынешний король.

С годами он стал терять боевой настрой. После нескольких дней воспалённой радости от кровавых поединков в душе происходил резкий перелом. К сердцу подступала тоска, и тогда короля не могли утешить ни восхищённые отзывы о его храбрости, ни вино, ни восторженные взгляды женщин. Он садился на коня и уезжал куда-то, возвращался усталый и через день-другой становился прежним королём.

Никто не знал (хотя могло ли в придворной жизни быть такое, чтобы чего-то не знал совсем никто?!), что уезжал он на далёкую лесную опушку, с которой открывался вид на горные вершины. Слезал с коня и, прислонившись к могучему дубу, смотрел на белеющие хребты. Перед ним расстилался луг, усыпанный цветами, тихо шумел кронами деревьев лес, и монолиты гор, как неусыпные стражи, охраняли чистоту этого первозданного царства.

* * *

Дни бежали, как извилистая тропинка, когда Эльза, будучи совсем юной, ходила домой через луга. Но если тогда ей хотелось, чтобы тропинка не кончалась, а всегда бежала перед ней, то теперь она старалась не думать, где закончится и куда приведёт её узкая жизненная тропа. И слава Богу, что каждый день был наполнен множеством дел и хлопот, они не позволяли расслабиться.

В глубине души Эльза верила, что настоящая любовь – та, которая милосердна и терпелива, – рано или поздно победит. Победит и её усталость от душевного напряжения, и злую одержимость короля, одолеет все препятствия, и в конце концов их бессмертные души будут вместе. Однако милосердие и терпеливость не давались как небесный дар, они выковывались в огне страданий, сжигавшем земные печали и сор переменчивых желаний.

Центральной фигурой всей жизни королевского двора была королева. Король часто отлучался из дворца то в военные походы, то на охоту, то в другие королевства, и венценосная супруга, любившая быть в центре внимания, с большим увлечением пользовалась возможностью влиять не только на кабинет министров, но и на все стороны придворной жизни.

Король же, казалось, устал от нескончаемых балов и пустопорожних пересудов и всё чаще старался избегать их. Военные походы и выезды на охоту выглядели бегством от суетной дворцовой жизни. Отчасти так оно и было. Монарх привык к тому, что его слова схватывали на лету, исполняли всё, о чём он едва успевал подумать, но никто не мог вдохнуть в его сердце радость. И чем больше придворные старались угодить королю, тем глубже проникало в его душу одиночество.

Как-то ночью на пороге его кабинета вновь появилась тайная гостья. Душа её была настолько открыта королю, что одного его благожелательного слова, даже одного взгляда было бы достаточно, чтобы огонь её сердца согрел и его душу. Но король лишь вежливо ответил на её приветствие, оставаясь внутренне совершенно закрытым. Эльза ощутила, что перед ней стена – холодная, ничем не пробиваемая. Бедная кухарка пыталась сказать, как она ждала встречи, скучала, но, наткнувшись на отторжение, так толком ничего и не сказала. Она убежала в свою каморку, и поток её слёз не прекращался до самого утра.

Ночные встречи после этого не прекратились, но всякий раз, когда открывалась массивная дверь королевского кабинета, Эльза натыкалась на ещё более массивную стену закрытости короля. Кухарка старалась не показывать, как ей тяжело, говорила о чём-то второстепенном, на что король неизменно вежливо и безучастно отвечал односложными фразами, ожидая лишь окончания встречи.

По прошествии какого-то времени старательной кухарке стали доверять готовить еду лично для короля. Она теперь находилась на особом положении. Ей даже предложили более просторную комнату. Однако кухарка уже очень привыкла к своей. И отказалась.

Вечером после напряжённого, утомительного дня она выходила подышать свежим воздухом. Мириады цветов, которые когда-то отражали небо, вознеслись ввысь и сияли дивным светом, напоминая о божественной красоте мира. Кухарка вдыхала эту красоту, освобождалась от усталости и, умиротворённая от божественного прикосновения, возвращалась в узенькую каморку. Зажигала свечу и… попадала в свой мир, где царила Любовь. К Ней-то она и обращалась:

– Господи, Боже мой!..

Она просила освободить короля от чар колдовства и наполнить его сердце любовью. Просила спасения души матери и обителей праведников отцу… В этом мире незримо, а порой и явственно, присутствовали те, кто пребывал в потоке божественной любви и имел силу помогать людям, нуждающимся в поддержке.

Эльза, слыша об ужесточившихся выходках короля, страдая от невозможности пробиться к его сердцу, вдруг почувствовала искреннюю жалость… к королеве. Хотя та вызывала мало симпатий среди дворцовой прислуги, но кухарка стала чувствовать душу супруги короля и теперь молилась и о ней.

Часто являлся ей и старичок-странник, с которым она иногда могла даже поговорить.

– Жалко короля, – говорила кухарка, – ведь ему приходится ходить в походы, драться в сражениях и убивать, хитрить и лукавить, жить как бы чужой жизнью. У него когда-то была совсем другая душа… А ему приходится пребывать в злобе и в состоянии войны чуть ли не со всем миром. И самое печальное, что он добровольно отдал этому своё сердце. Осталось ли в нём хоть чуточку доброты?..

– Когда он победит себя и научится управлять своими чувствами, то сможет управлять и людьми без злобы и ожесточения, – успокаивал её странник. – Но ты должна помочь ему.

– Я отказалась от всего: от свободной жизни и красоты любимых лугов, от дома и близких… Ради него, ради того, чтобы быть рядом с ним, помочь ему избавиться от колдовских чар. Но у меня ничего не получается, все мои усилия тщетны.

– Тебе так только кажется. И было бы гораздо хуже, если бы казалось, что ты уже достигла цели. Это был бы коварнейший самообман!

Много слёз и молитвенных воздыханий… да, собственно, своего сердца отдала кухарка, прежде чем король наконец смягчился и стена между ними исчезла.

Первые лучи солнца попадали в маленькую, как вытянутый шкаф для белья, каморку и ласково касались бледного лица кухарки. Её утро всегда начиналось с воспоминаний… Отца и мать она вспоминала порознь, каждого по-своему, как запечатлелись и жили они в её душе. Её мать, конечно же, нашла то Королевство, ради которого претерпела столько страданий. Отец, хотя в молодости был, по-видимому, обычным гвардейским кутилой, тоже несомненно достиг того Королевства – за терпение, незлобивость и отрешённость от земных забот.

Очень часто всплывало в её памяти и чудесное преображение старичка, встреченного по пути на рынок, его настойчивое «отдай!». Эльза ощущала его постоянное присутствие в своей жизни, даже если он долгое время не являлся ей в видениях. Он больше никогда не повторял своего повеления, и от этого она ещё сильнее чувствовала необходимость его исполнения.

Всё, что кухарка ни делала, она делала для короля. Её не покидало ощущение, что король знает об этом. Когда воздух на кухне раскалялся от сильного жара, она мечтала: вот бы сейчас вошёл король… «Ты что здесь делаешь?» – спросил бы он. «Тебя жду», – ответила бы она. Но… в каком виде она предстала бы перед ним! Запачканный передник, платок, сбившийся набок… Да и кто она… Обычная замарашка с первыми признаками увядания. Она никогда не старалась себя приукрасить, не умащивала лицо кремами или маслами. Однако внимательный взгляд мог сразу же заметить чистую белую кожу, ясный взгляд по-детски распахнутых глаз, трогательно выбившуюся из-под косынки прядь.

Хотя… что толку напрасно мечтать? Ведь король никогда не появится на кухне. Зато её всегда согревала надежда, что наступит глубокая ночь и, возможно, они смогут видеть глаза друг друга, стоя по разные стороны порога королевского кабинета.

Король уже стал настолько близким кухарке (наверное, как принц – юной Эльзе), что она могла говорить о том, что её волновало или даже мучило.

– Иногда мне жаль, что я незнатного рода и мы не могли стать мужем и женой… – Кухарка резко оборвала себя в испуге, что переступила грань дозволенного. – Ты прости меня, это я так…

Она не считала дворянство по отцовской линии чем-то существенным – ведь оно не делало её возможной претенденткой на руку и сердце короля.

«А мне совсем не жаль, – думал король. – Мне кажется, что любая девушка, став королевой, через две недели превратилась бы в чужую, ненавистную мне женщину».

– Нет-нет, – продолжала оправдываться кухарка, будто услышав его возражения, – я не хотела… совсем не хотела быть королевой. И дело не в тебе… не в вас… Во дворце все считают, что тебе… что вам не повезло с супругой.

«Мне повезло, – думал король. – Я выбрал то, чего хотел… Да разве в королеве дело?!»

Действительно, королями становятся не для счастливой супружеской жизни. И Эльза понимала, что, будь королевой другая женщина, король не нашел бы счастья и с ней (наверное, поэтому в душе она сострадала дочери герцога). А сама? Могла ли она сделать короля счастливым? В борьбе не за руку, а за сердце короля ей и не приходило в голову иное.

Бывало, конечно, что её чувство ослабевало, почти исчезало. Начинали донимать какие-то мелочи кухонной жизни, неурядицы, склоки и обиды. Она обижалась на короля, на его невнимание. Это случалось после долгих перерывов во встречах, когда она забывала о душе принца, о своём желании и предназначении помочь ему.

– Ты меня не любишь! – говорила она дрожащими от обиды губами, стоя у открытой двери его кабинета. – В трудную минуту от тебя нет никакой поддержки.

К сердцу короля подступала жалость, и он переставал быть грозным правителем, делаясь почти беззащитным человеком. Но и утешить её ничем не мог. Просто ждал, когда кончатся слёзы и обиды.

Спустя несколько минут кухарка успокаивалась и говорила:

– Прости… Любовь отошла, и стало так тяжело!..

Эльза всегда допускала, что принц может её не любить (разве когда-нибудь, хоть раз, он говорил ей о своих чувствах?), и давала ему на это право.

Но чтобы обида ушла и вернулась любовь, ей нужно было преодолеть жалость к себе, забыть себя и свои беды, стать прежней луговой принцессой.

– Я люблю тебя! – вдруг говорила она, стремясь освободиться от тьмы в душе.

И сердце короля вновь наполнялось юношескими чувствами. Ему нравилась открытая простота луговой принцессы – без жеманства и наигранности. Сохранившиеся в ней юность и свежесть души были источником не только её привлекательности, но и силы, которую он получал во время этих встреч.

Ставший ласковым взгляд короля приводил в согласие и чувства кухарки: она вновь превращалась в юную жизнерадостную Эльзу.

* * *

Рядом с кухаркой всё дышало жизнью. Хотя и у неё были периоды нездоровья, душевного разлада, тяжёлых дум, но всё это уходило, когда она начинала делать свои обычные дела на кухне – готовить для короля.

– Как она расторопна! – говорила старая нянька. – Никогда не оставляет ничего недоделанного.

– В самом деле! – подхватывала молочница. – И откуда у неё столько сил!

– А какая она добрая!..

– Она словно мать для всех. Всё прощает и каждому скажет ласковое слово. Мои дети так привязаны к ней, что всегда просятся сами отнести молоко на кухню.

– Да, они её очень любят…

Дети многочисленной прислуги забегали на кухню, хотя это им не разрешалось. Может быть, они тянулись к растущему в Эльзе глубокому чувству материнства?

Младшая дочь той же молочницы могла подойти, прижаться всем телом к тёплой, разгорячённой от работы кухарке и даже назвать её мамой. Та целовала девочку, шептала на ушко какие-то нежные слова и провожала к настоящей маме.

С людьми кухарка была всегда доброжелательной, хотя и не открывала никому, что́ у неё на сердце. Она принимала людей без лукавства, не предполагая в них никакого зла или корысти. Все чувствовали это. Поэтому сама атмосфера на королевской кухне была совсем иной, нежели в других помещениях дворца. Многие из слуг стремились попасть работать на кухню, чтобы быть рядом с королевской кухаркой.

* * *

Герцог хотел знать о каждом человеке во дворце если не всё, то как можно больше. Ведь знание даёт власть – особенно знание тайн, которые тщательно скрывают.

В этом смысле королева была настоящей дочерью своего отца. Хотя она и не прилагала никаких особых усилий, всевозможные дворцовые истории и сопутствующие им сплетни стекались к её величеству сами собой. Она редко получала от этого выгоду, но наслаждение – неизменно.

Встречи у порога королевского кабинета никогда не были запланированными, и предупредить дочь заранее герцог не мог, хотя слухи до него каким-то образом доходили. Да королева и не верила отцу, что такие встречи возможны.

Однажды, после тяжёлого ранения в походе и долгого выздоровления, когда уже начали поговаривать, что в королевстве возможна смена власти, король стоял на пороге своего кабинета и смотрел в глаза ночной гостье. Они разговаривали, ничего не опасаясь в ночной тишине.

– Я рада, что ты жив… – говорила кухарка. – Ты будешь жить вечно!..

В это время в конце коридора появилась королева и неожиданно, по полоске света, заметила, что дверь королевского кабинета приоткрыта. Она ускорила шаг, бесшумно скользя в атласных туфельках по паркету, и, подойдя, заглянула в кабинет, но никого не увидела. Покрутила головой и в недоумении вернулась в свои покои. Вслед за ней, чуть поодаль, проследовала сгорбленная тень, будто какой-то старичок охранял спокойствие королевы.

После этого случая герцог навсегда потерял влияние не только на короля, но и на свою дочь.

Несмотря на появившуюся с годами полноту, Эльза оставалась лёгкой и подвижной, как в молодости. Так же быстро делала дела, непринуждённо вступала в разговор с людьми, ни с кем не бранилась и никогда не обращала внимания на слухи.

Однажды, в далёкой уже юности, в жизни Эльзы был момент, когда она почувствовала себя старше на много лет. Душа приобрела опыт, который обычно даётся людям по крупице день за днём, от года к году. Теперь же, прожив в северном флигеле дворца больше двадцати лет, Эльза, не теряя опыта души, вдруг как-то помолодела. Во время молитв она так тянулась к небу, что становилась невесомой, будто и телесно устремлённой в горний мир.

Но во время редких ночных свиданий с королём иногда позволяла себе сказать о том, как ей тяжело.

– Устала!.. – как-то пожаловалась кухарка, когда они, как всегда, стояли по разные стороны порога, разделённые невидимой стеной. – Иногда чувствую пустоту жизни, бесплодность… Ты прости… – Эльза так и не могла обращаться к королю на вы, ведь она разговаривала не с королём, а с тем принцем. И чем глубже она воспринимала его как того принца, тем в большей степени он им становился. – Ты прости, что я тебе всё это говорю. Тебе и так трудно, так много важных дел, но мне некому больше пожаловаться.

Король, задумавшись, молчал. Но кухарке и не нужны были его слова. Она чувствовала его всем своим существом, для неё не было в мире человека ближе, потому что она знала его сердце.

Вдруг король протянул руку и нежно провёл ладонью по её лицу… И сразу всё исчезло. Но наутро кухарка проснулась необыкновенно умиротворённой и даже просветлённой. Лицо её немного горело, особенно левая щека, которую… Неужели король действительно погладил её по лицу?!

Вместо обычной молитвы она, взяв бумагу и перо, стала писать:

«Дорогой мой, любимый… – хотела написать: принц, но через мгновение решилась и написала: – король!

Я люблю тебя очень-очень.

Я только вчера изнутри глубоко почувствовала, что нет никакой случайности или недоразумения в том, что ты стал королём. Это истинное и единственное твоё призвание, мне радостно от этого.

Когда я сожалела о невозможности семейной жизни с тобой, ты никогда не поддерживал меня. И мне было от этого больно (хотя я ни на минуту не забывала о своём месте). А теперь не больно, а радостно.

Я люблю тебя, горжусь тобой и удивляюсь, как мне повезло. Жизнь сделала мне самый лучший подарок!

Мне очень хочется, чтобы нас связывала Любовь – сильная, чистая, высокая.

Я буду стараться! Я так благодарна тебе за воплощение моей женской судьбы!

Я люблю тебя».

Кухарка оставила листок на столе и убежала на кухню.

С тех пор ночные встречи прекратились, будто их кто-то запретил. И сколько кухарка ни молилась, чтобы встретиться с королём хотя бы ещё раз, всё было тщетно.

4

Жила-была кухарка. Двадцать лет она бессменно готовила еду королю, и властный, грозный правитель всегда оставался доволен, будто именно этих яств он и хотел.

Вечерами, переделав дела, она думала о короле, молилась, мысленно беседовала с ним. Бывало, беседовала не только мысленно, но и во время таинственных ночных встреч на пороге королевского кабинета. Эти встречи и беседы давали ей силы нести тяготы своей жизни и любви.

Ей приходилось всю жизнь что-нибудь отдавать, идти через отвержение того, что любила, привыкать к потерям. Но взамен она всегда приобретала большее. Она чувствовала, как пространство её сердца становится всё шире и шире. Оно вмещало уже не только уголок альпийских предгорий, но и весь мир, не только одного человека – пусть и самого любимого, но… пока не всех людей, но она была на пути к этому.

Как-то, после долгого отсутствия, вдруг явился ей старичок-странник, давний её путеводитель по жизни.

– Подай медный грошик! – кротко обратился он к ней очень знакомым и родным голосом.

А душа кухарки опять услышала: отдай!..

Но ведь отдавать ей уже нечего. Она в недоумении смотрела на странника. И вдруг его ласкающий светящийся взгляд достиг самых глубин её души, и кухарку осенило:

– Король?.. Я должна отдать короля?!

Лицо старичка было преисполнено любви, он так ясно глядел прямо в душу Эльзы, что она, не успев даже подумать, как можно на это согласиться, в одно мгновение успокоилась и даже повеселела. Будто ей открылась последняя истина, которой недоставало для того, чтобы всё в её жизни встало на свои места.

Их с королём теперь ничто не разделяло! Они как всегда, находились далеко друг от друга, но душа Эльзы чувствовала совершенное единение с его душою.

– Господи! Мой Господи!.. – начала она молиться и замолкла, потому что не могла произнести больше ни слова, а пребывала в глубоком благодарении Богу. Ей нечего было желать и нечего просить у Бога. Она имела всё!

5

Жил-был король. Он правил королевством тридцать лет и три года и совсем устал от королевской жизни. За своё долгое правление он совершил множество походов и разбил тьму неприятельских войск. Король был грозным и удачливым, но уже не собирался ни в какие походы и всё меньше интересовался делами королевства. Он больше не хотел ничего – ни власти, ни богатства, ни побед…

Вот уже целый месяц король болел, и душа его не находила покоя. Он хотел бы вспомнить что-нибудь приятное – удачные сражения, триумфы, любовные приключения… Но ничто не волновало его сердце, ничто не радовало. Немощь! Одна немощь заполнила и тело, и душу.

Всю свою жизнь он чувствовал какую-то силу, которая помогала ему во всех делах. Он выходил победителем в битвах, в которых его войско было слабее противника. Быстро выздоравливал, если бывал ранен. И вдруг этой силы не стало…

Король хотел вздохнуть полной грудью и не смог. От этого бессилия всё в жизни, да и сама жизнь показалась пустой и бессмысленной. Неужели в ней не было ничего важного и нужного? Он всегда делал то, что от него требовалось. Откуда же такое чувство? Потому что делал, что требовалось, но не делал того, что хотел?..

Да почему же не делал того, что хотел?! Хотел победы – побеждал! Хотел богатства – богател! Хотел любви – получал! Сколько женщин его любили, обожали…

Он вспомнил и Эльзу, любовь которой… Да ведь это её любовь была той силой, которая питала его, спасала и защищала! Перед его внутренним взором всплывали картины их первых встреч, расставаний, удивительных ночных свиданий… Он осознал, что её любовь не только укрепляла его, но и меняла, превращала из жестокого властолюбивого монарха в… человека.

Король был в забытьи и не замечал ни озабоченных лекарей, ни суетящихся слуг. Когда он приходил в себя, опять вспоминал молодость, луговую принцессу и таинственные встречи во дворце. Ему становилось легче от этих воспоминаний. Неизвестность уже не пугала его, потому что он тоже любил… любил свою луговую принцессу, ставшую самым близким ему человеком. И эта любовь спасёт его!.. Спасёт за тем порогом, у которого он сейчас стоял.

Вдруг король начал погружаться в какую-то пучину и перестал чувствовать боль, да и вообще своё тело. Миновав пучину, он оказался на широком просторе, и перед его взором возникли плотно закрытые врата Королевства Вечности. Они тихо отворились, и на пороге показалась светлая душа юной девушки – той самой, которая встретилась ему на цветущем альпийском лугу в давние времена, когда он был молодым принцем. Она протянула королю руку, приглашая переступить заветный порог. Он робко сделал шаг ей навстречу…

Они очутились среди глубокой тишины, обступившей их со всех сторон. Неслышно стояли чудо-дерева, не смея шелохнуть ни единым листиком; молчали небесные птицы; в траве не было ни движения, ни стрёкота… Тихий белый свет струился отовсюду, заполняя пространство и души.

– Как хорошо! – прошептала душа девушки. – Такое ощущение, будто мир только что сотворён.

– И будто нет ещё на земле никаких других людей, – так же тихо проговорила душа короля.

Чистота и безмятежность царили в природе, неизъяснимая целостность жизни наполняла сердца. Они уже совсем выпали из времени и из потока жизни. Единение душ и сердечный мир не были достижением человеческих усилий. Это было единение всего Божьего творения, вместившего отстрадавшие и очистившиеся, и потому вновь юные души, для которых миг стал вечностью.

Нужно ли упоминать, что в это время в маленькой, похожей на вытянутый шкаф для белья каморке тихо отошла в мир иной счастливая кухарка короля?

Волшебный гвоздик, или Просто ад

«Ад! Это просто ад», – думала приехавшая в командировку Лика, глядя на цеха для производства этиленгликоля. Площадь с футбольное поле была плотно заставлена башнями, трубами-колоннами, резервуарами и различными сооружениями. Всё это соединялось между собой бесчисленными трубами и трубочками с вентилями, клапанами и заглушками. «Кухня» – при всей своей немыслимой сложности – работала, о чём свидетельствовали пар, гул и вся ядовитая атмосфера.

«Как такое можно было придумать?!» – недоумевала Лика. И живо представила злого духа в материальном обличии. Маленький такой, чернявенький, с острой бородкой и большими оттопыренными ушами дух по имени Этилен Гликоль перемещался по трубам, залетал в башни и колонны, свистел, выпуская пар, шумел, гудел и повсюду оставлял едкую вонь преисподней.

Ещё она подумала о людях, которые здесь работали: прожив жизнь в таких условиях, в загробном мире они должны удостоиться более радостной участи, даже несмотря на грехи…

Художница Лика была натурой тонкой. Она не переносила пошлости, страдала от уродливых сторон жизни, не терпела истерик и пьяных скандалов. Лика жила одна и редко общалась с друзьями, поскольку близких не имела, а в общении с дальними не видела смысла.

Город, в котором жила Лика, был древним и местами уютным. С тех пор как начали восстанавливать храмы и реставрировать ветхие дома, ждавшие часа своего обновления дольше века, она полюбила прогулки по старинным улочкам. Но когда ей приходилось проходить через казённые кварталы времён строительства счастливого будущего, у неё возникало одно-единственное непреодолимое желание: бежать! Бежать как можно скорее, чтобы мрак безликой бетонной жизни не захватил её, не поглотил, чтобы она не превратилась в безрадостное, как эти панельные дома, серое существо.

Лика пролетала, никого не замечая вокруг, сквозь тягостное пространство, хаотично заполненное пегими пятиэтажными коробками, и облегчённо вздыхала, когда достигала двухэтажного бревенчатого дома и закрывала за собой дверь своей квартиры. Ей было плохо, и требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, преодолеть почти болезненное состояние.

В комнате висели любимые картины: дивные пейзажи райских уголков, прекрасные лица, по-доброму смотревшие на неё, изысканные залы богатых дворцов с разодетыми дамами и галантными кавалерами. Лика отдыхала от той жизни, которой жила целый день. Домашние дела не вызывали у неё такой неприязни, как работа, хотя вдохновения тоже не добавляли. А на работе?.. Лика зарабатывала деньги в автомагазине, занимаясь подбором эмалей, уговаривая себя, что это сродни её настоящей профессии. А что поделаешь! Не сидеть же в тридцать лет на шее у родителей, да ещё и жить вместе с ними в двухкомнатной квартире крупнопанельного дома, где комнаты проходные, а в стену невозможно вбить гвоздь!

В квартире, которая досталась Лике после смерти бабушки, все гвозди вбивались без труда. И если у неё появлялась новая картина, ей не приходилось просить соседских мужиков, чтобы они пришли с дико воющей дрелью или долбящим прямо по мозгам шлямбуром. Лика сама брала гвоздик, нетяжёлый молоток – и новая картина начинала услаждать взор и сердце хозяйки.

Домашние дела Лика делала под музыку. А потом она садилась в кресло – и… Это был долгожданный момент! Нет, Лика не включала телевизор, чтобы продолжать пребывание в убогой действительности или, хуже того, вбирать в себя ужас мировых катаклизмов. Не брала в руки газет, совершенно не интересуясь ни личной жизнью звёзд, ни спортивными успехами наших соотечественников, играющих за клубы иностранных держав. Она вешала любимую картину на заветный гвоздик – и мгновенно превращалась в её героиню.

…Два-три года назад Лика пристраивала на стену новую акварель: вбила латунный гвоздик, повесила картину – и вдруг… Кроны деревьев зелёной улицы зашевелились от дуновения ветра, в окнах особняков стали зажигаться огоньки, замелькали человеческие фигурки… Запахло свежестью и жасмином… Самое же удивительное было то, что Лика наяву шла по этой улице, что-то узнавая, что-то додумывая на ходу. И то, что она придумывала, сразу же появлялось перед её взором.

С любопытством она повесила на этот гвоздик другую картину и оказалась в английском парке с ровно подстриженными газонами, кустами – то идеально круглыми, то строго прямоугольными, окружавшими добротный средневековый замок.

Следующая картина привела Лику на улицу одной из европейских столиц, где она гуляла, слушая Моцарта…

Гвоздик оказался волшебным!

Сначала ей захотелось с кем-нибудь поделиться, показать чудо. Но когда она стала перебирать возможных претендентов, достойных тайны, никто из них не подошёл. Да и пригласит она кого-нибудь, а гвоздик вдруг не сработает. Что о ней будут говорить?! Только пальцем у виска покрутят. Так и осталась Лика единственной обладательницей тайны волшебного гвоздика.

Теперь она, придя домой после трудового дня, скользила по зеркальному паркету, невинно кокетничая с кудрявыми юношами, обмахивалась веером, словно желая отмахнуться от обыденности. Веселье и смех разливались по всем анфиладам. Жизнь искрилась, как шампанское в бокалах, разносимых лакеями в белых перчатках.

На следующий день Лика в длинном платье с летним ажурным зонтиком в руках гуляла по залитому солнцем прекрасному саду. Таких садов не было на земле, и Лика жалела, что не может всегда находиться здесь. Она любила опуститься в плетёное кресло, стоявшее под древним платаном с огромной кроной, зажмурить глаза и подставить лицо тёплым лучам. Потом могла неожиданно вскочить и помчаться, глубоко вдыхая аромат белых и красных цветов, бежавших вслед за ней вдоль аллеи. Она ощущала себя восемнадцатилетней и беззаботной…

Порой шум транспорта и вонь выхлопных газов (ох уж этот злой дух Этилен по фамилии Гликоль!) долетали до неё и грубо возвращали в реальность. Но Лика не поддавалась и не превращалась в уставшую художницу, пришедшую с работы из автомагазина. Она прохаживалась по комнате, поправляла на гвоздике картину и вновь опускалась в кресло.

…Задумчивая, она ехала в карете; копыта монотонно стучали по мостовой. Мелькали за окном фасады дворцов, дома аристократов, утопающие в пышной зелени садов, прогуливающаяся публика… И кто-то, наверное, думал: кто та прекрасная незнакомка, что промчалась в карете по проспекту? Встретится ли она ещё с ним, думала Лика, с бравым молодым генералом, героем какой-то войны?.. Войн она не любила, а вот храбрые победители ей были очень по душе. Встретится ли?..

Резкий звонок в дверь возвращал её в реальность. Она нервно шла в прихожую, поправляя на себе одежду.

– Ну что тебе? – устало говорила она, открывая дверь и точно зная, кто там.

– Сестрёнка… – умоляюще улыбался сосед с первого этажа.

– На вино не дам! – резко обрывала Лика, как будто была альтернатива – дать не на вино.

– Слушай! Ты пойми меня… – начинал упрашивать сосед.

– Я тебя хорошо понимаю, Варахасий, – не позволяла она перехватить инициативу. – Ты вот меня пойми! Я пришла с работы. Устала! Хочу отдохнуть!.. Ты который день отдыхаешь? Пятый?.. Да у тебя вся жизнь – отдых. А я мало того что целый день на ногах, так ночью вместо сна должна слушать ваши пьяные разборки! И ещё оплачивать их?!

– Сестрё-онка, – заискивающе-жалобно тянул проситель, всё ещё надеясь, что Лика смягчится. – Ты же добрая душа. Не дай погибнуть!

– Иди отсюда, пока милицию не вызвала! – переходила на крик «сестрёнка» и резко захлопывала дверь перед носом соседа.

Варахасий (что это за имя и откуда оно у маленького сморщенного мужичонки, полжизни проведшего в местах не столь отдалённых, никто не знал) медленно спускался по лестнице, громко указывая при этом, куда должна идти немилосердная соседка.

Лика возвращалась в комнату, но уже не могла вернуться в ту, другую жизнь. Вечер заканчивался телевизором, успокоительными таблетками и бессонницей.

«Ад! Это сущий ад», – думала утром Лика, с трудом втискиваясь в переполненный автобус. Ей часто приходили на ум сравнения с адом тех или иных сторон нашей непростой действительности. Она даже иногда шутила: «Если после смерти меня направят в ад, я скажу: да вы что, граждане-товарищи, я это уже проходила!..»

Лика была уверена, что даже дьявол со своей изощрённой сатанинской фантазией не может выдумать то, на что способен человек. И не только в отношении творимого против людей зла: миллионных жертв в борьбе за идею или ставших обычным делом убийств – бытовых, заказных, случайных, – но и ради так называемого прогресса. Вспомнить хотя бы тот же химзавод, «управляемый» Этилен Гликолем, куда ей как-то довелось съездить в командировку.

– Опять опоздала, – встречал запыхавшуюся Лику приветственный возглас директора, – на пять минут!

– Автобус… – начинала оправдываться она.

– Надо раньше выходить! За зарплатой вот никто не опаздывает!..

«Нет ни понимания в этом мире, ни сочувствия, – обречённо думала Лика. – Люди мелочны, завистливы и грубы…»

– С этими опозданиями просто рок какой-то, – делилась она с продавцом из соседней секции. – Когда директора нет, я же никогда не опаздываю.

Но того мало волновали «роковые» отношения «художницы» с директором, и вся его реакция заключалась в не очень участливом «угу».

День проходил в напряжении и недовольстве директором, продавцами из соседних секций, покупателями с их автомобилями. Единственным, что поддерживало Лику и не давало совсем пасть духом, был тот заветный гвоздик, на который она вешала теперь только одну, особенно полюбившуюся картину.

…Едва дождавшись вечера, она выходила на прогулку по своему идеальному городу, утопавшему в изумрудной зелени парков и садов. По мощёным мостовым тихо шуршали старинные кабриолеты, по улицам чинно прогуливались добрые люди, не знавшие бранных слов, не имевшие дурных наклонностей. Ликовск – так назывался этот город, потому что жизнь в нём была сплошным ликованием, праздником справедливости, изящества и гармонии.

И Лика знала в лицо каждого ликовчанина, потому что новый житель мог появиться там только с её соизволения. Понравившегося человека, увиденного где-нибудь даже мимолётно, она могла без труда переселить в свой чудесный град, а там он становился идеальным, как и все его жители.

Горожане любили Лику ровно, без страсти – как основателя, благодетеля и доброго управителя. Но был один художник, который любил её не как все. Тим – так его звали – был натурой тонкой и возвышенной. У Лики с ним тянулся долгий, без ясных перспектив роман, как это было в художественном училище с сокурсником Тимофеем. Лика в то время не выказывала ему своей симпатии, хотя он ей и нравился, поскольку Тимофей вёл весьма беспорядочный образ жизни (и даже, поговаривали, баловался наркотиками). И вот спустя много лет в Ликовске появился талантливый художник Тим, такой же весёлый и общительный и совсем не тайно влюблённый в Лику.

Она теперь почти постоянно жила в своём городе, вела долгие разговоры с Тимом, иногда даже позволяла поцеловать себя.

Несмотря на то что ей приходилось встречаться с пьющими соседями, мириться с недовольством директора, терпеть упрямство автомобилистов, Лика старалась быть терпеливой и сдержанной. Ведь вечером она снова окажется в своём городе, среди любимых садов, улиц, особняков и усадеб, среди любящих её людей, встретит восторженный взгляд Тима, и её душевный мир восстановится.

А в городе такой простор для творчества! На въезде можно возвести Триумфальную арку (в честь её, Ликиного, триумфа), в центре проложить новый проспект или обустроить самшитовый бульвар… Пригласить гостей с другого континента посмотреть на её, Ликино, творчество… Показать им невиданный рай!

Однако быть терпеливой получалось далеко не всегда. Наоборот, чем сильнее ждала она момента ухода в Ликовск, тем больше раздражали её окружающие, тем меньше оставалось у неё сил переносить тяготы дня. «Когда же это кончится! – с тоской думала она о своих непрерывных делах или трудных отношениях. – Когда наконец я стану свободной?!»

Лика уходила в свой город, когда ей было плохо и когда было хорошо. Она помнила каждый дом, каждый переулок, каждое деревце и даже куст. Ведь это было её творение!

Но однажды произошло непредвиденное.

Её воздыхатель Тим в один момент превратился в серое, словно тень, безжизненное существо. Другие горожане казались ещё более жизнерадостными, чем обычно, ещё ярче светило солнце, отражаясь в струях фонтанов, а Тим не участвовал в общей жизни. И сколько Лика ни заговаривала с ним, сколько ни поправляла на гвоздике любимую картину, оставался тенью прежнего Тима.

– Вот возьму молоток!.. – разозлившись на гвоздик, воскликнула Лика. – Будешь знать!

Но потом задумалась: «Почему же у меня ничего не получается? Может быть, не волшебный гвоздик причиной, а я что-то делаю не так?» И хотя всё остальное в Ликовске оставалось прежним, Лике начало казаться, что весь город уже не тот, каким она хотела его видеть.

И тут она узнала, что её бывший сокурсник Тимофей умер – организм не выдержал всё возраставших доз порошка, который переносил его в мир ярких образов и гениальных картин, так и не написанных им. Лика живо вспомнила того Тимофея, каким его знала (ей казалось, что по-настоящему его знала только она), и острая жалость, переходящая в боль, охватила её душу. Она даже окаменела на мгновение – и в этот момент поняла, насколько он был ей дорог и близок. Её тоже не радует действительность! Она тоже пытается сбежать от неё… Могла ли она помочь Тимофею? Хотя бы утешить его?

А Тим? Что будет с ним? Он же… сам по себе… Лике очень хотелось верить в силу волшебного гвоздика. Теперь перед уходом из дома она снимала акварель со стены. Город не должен существовать без неё, вдруг в её отсутствие среди его обитателей случатся ещё какие-нибудь беды или неприятности…

Лика перестала пропадать в своём Ликовске целыми днями даже по выходным. Что-то останавливало её, возвращало к обычным, живущим рядом людям. Оказалось, что не только она, но и ей нужны были покупатели, которым она могла продемонстрировать свой тонкий вкус. Нужен нескладный и часто нетрезвый сосед Варахасий, представлявший собою ворох какой-то особой неустроенности (может быть, ему правильнее было бы называться Ворохасием), чтобы можно было почувствовать своё превосходство. Нужны пусть даже не очень близкие друзья и подруги, чтобы иметь возможность поучить их уму-разуму. И конечно, нужны родители, которые не только любили, но и жалели её.

Ей нужны были и простые горожане, и сам этот небольшой старинный городок, в котором она родилась. Иногда она ощущала какое-то особое родство с ним, например свежим майским утром по пути на работу или вечером по дороге домой, когда доносившийся с центральной площади колокольный звон возвещал о другой, божественной жизни; во время редких прогулок в выходной день, когда можно просто смотреть на прохожих, отмечать «свои», приметные только её взгляду художника купеческие особняки и особенно любимый, уютный и тёплый, самый древний храм их городка… или просто принимать ласку солнечных лучей, приветливо отражающихся в лужах и затемнённых окнах автомобилей (ох уж эти выдумщики-автовладельцы!).

Как-то проходила Лика по окраине города. Ряды кирпичных зданий кончались, дальше начинался частный сектор, переходящий в пригород. Откуда-то из старых (но совсем не старинных!) домов вынырнула молодая девушка. В потёртых модных джинсах с живописными дырами на коленях, современная и полная надежд, шла она по тротуару летящей походкой навстречу Лике в сторону серых обшарпанных пятиэтажек. «Блёклый день, тусклая жизнь… Что поможет этой девушке вырваться из липкой паутины серого бытия?» – подумала Лика. Когда-то и она вот так же легко шла, молодая и стройная… И куда пришла?..

Она по привычке задумалась было о себе, потом обернулась, чтобы ещё раз увидеть себя во встретившейся девушке, но та уже ушла своей дорогой. Почему у Лики возникло к ней какое-то сострадание? Что заставило подумать о её возможной несчастливой судьбе?.. А была бы она счастлива, если бы попала в Ликовск?..

Не успела Лика переобуться в домашние тапочки, как в дверь нетерпеливо позвонили. На пороге стоял, конечно, Варахасий. Точнее будет сказать: ещё стоял.

– Сестрёнка, – как-то особенно жалобно обратился он к ней. – Выручи… Умираю… Последний раз.

Лика не сорвалась на крик, не стала поносить и укорять и без того бедного соседа. Даже злой дух Этил (по фамилии Перегар), вырывавшийся из недр Варахасия, сейчас не мог отвратить её от несчастного и вывести из равновесия.

Она внимательно посмотрела на соседа. Его ломало и колотило. Он был не рад ни себе, ни вожделенному алкоголю, ни всей своей жизни. Варахасий страдал. И в его глазах, смиренно-выжидательно глядевших на Лику, было столько мольбы и надежды, будто боль всего неустроенного человечества вместилась в них.

Раньше она давала иногда деньги соседу (потому он и ходил к ней), но всегда с упрёком, с недовольством. И сейчас представила, как достаёт из кошелька купюру не самого малого достоинства и подаёт её Варахасию. Она тает от своего великодушия, сосед, конечно, страшно благодарит её, после чего идёт и… продолжение известно.

А если ему не дать денег, вдруг он действительно умрёт? Умрёт по её вине… И Варахасий пройдёт мимо её жизни, как прошла молодая девушка, чем-то затронувшая Лику… как прошёл Тимофей… как прошли десятки других людей, к которым она осталась равнодушной. Лику всегда волновало, как человек относится к ней, от этого зависело и её отношение к нему. Так ей казалось… Но ведь дело-то, оказывается, изначально в ней, в её отношении… хотя бы вот к этому несчастному Варахасию.

Лика на секунду замешкалась.

– Зайди, – вдруг сказала она соседу и повела его в кухню. – Садись…

Варахасий на предложенный стул не сел, а опустился по привычке на корточки.

– Сейчас чайник поставлю! – не терпящим возражения тоном сказала Лика.

– Мне бы… – начал сосед.

– С бальзамом! – успокоила она страдальца и достала из шкафчика небольшую бутылочку с тёмной этикеткой.

На душе у Варахасия заметно потеплело, и он начал рассказывать о себе: как мыкался в жизни, сколько хлебнул горя… А пьёт он вообще-то не всегда. Бывает, месяцами в рот не берёт.

– Ведь ты же знаешь! Соседи всё же…

Варахасий и правда частенько пытался рассказать ей что-нибудь из пережитого, она же вроде бы и не слушала, стремясь побыстрее отделаться от назойливого соседа, но вдруг, к своему удивлению, обнаружила, что действительно знает всю его жизнь. И что его история ей даже близка.

Всякий раз, когда Лика выслушивала рассказы о чьей-то тяжёлой судьбе, она была уверена: человек сам виноват в своих бедах. То амбиции, то неуёмные страсти, то неправильное понимание людей и ситуаций… Но сейчас она просто слушала своего нескладного соседа и не судила. Глубоко почувствовав его неустроенность, боль, поняла, что по-другому он жить просто не умеет.

Лика достала чашку, налила гостю чаю, добавив обещанного лекарства. Потом налила и себе. Она расспрашивала Варахасия о его молодости, подливая в его чашку бальзам. Лихорадка отпустила соседа, он повеселел и говорил без умолку. Лика слушала с интересом и не переставала удивляться – судьба!

Когда Варахасий уходил, его синие глаза светились добротой и благодарностью.

– Ликушенька… – со всей нежностью, на какую был способен, сказал сосед, – ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Я всегда знал, что ты – добрая душа. Дай Бог тебе здоровья…

«Добрая душа!.. Может, это не пустые слова, не присказка? Может, Варахасий прозревает то, чего мы сами в себе не видим?.. – размышляла Лика, проводив соседа. – Такого в Ликовске не встретишь. Там всё идеально, гладко, безболезненно… Тут всё страшно, больно, тяжело… Но это жизнь. Вот ведь в чём загвоздка!..»

Лика вошла в комнату, опустилась в кресло, взглянула на тёмно-янтарную бревенчатую стену с прожилками волокон и золотой шляпкой торчащего гвоздя. Вспомнила виноватые глаза Варахасия и вновь почувствовала к нему сострадание и даже любовь – как к несчастному, но ближнему человеку. Затем встала, взяла молоток, двумя лёгкими ударами забила латунный гвоздик в стену и снова опустилась в кресло. Тепло разливалось по всему телу, тихая радость наполняла душу, светлый мир входил в её сердце. И Лика ясно поняла: рай – это просто рай!

Жил на свете мальчик

…Но самым мёртвым из мёртвых является тот маленький мальчик, которым я был когда-то…

Жорж Бернанос

1

Жил на белом свете один мальчик. Жил он тихо и счастливо. Счастье его не было каким-то особенным, просто не случалось в его жизни больших несчастий. Белый свет был большим и доброжелательным. Мальчика все любили: и братья, и сёстры, и, конечно, папа с мамой. Следуя древнему завету почитания родителей, их нужно было бы назвать в первую очередь, но для нашего мальчика, более значимыми были братья и сёстры. Они были ему и друзьями, и братьями, и родителями.

Мальчик жил так, что всегда был не один. Сначала за ним повсюду следовала мама, потом с ним стали играть братья и сёстры. Массивный квадратный стол становился домом или гаражом, перевёрнутая табуретка – рубкой корабля или кабиной самолёта, подушки оттоманки – грузовиком или прилавком магазина. Иногда такая подушка превращалась в баян, и тогда мальчик наигрывал: «В путь! В путь! В путь! А для тебя, родная, есть почта полевая… Пускай труба зовёт! Солдаты, в поход!» Он не представлял себя солдатом, но уходящим «в путь» и прощавшимся с родной представить мог. Мальчик любил играть на таком баяне. Этому и учиться не надо было, и мелодии можно было наигрывать только любимые. Нелюбимые песни он не наигрывал, хотя не любил их не сами по себе, а за то, что они вызывали в его душе неизъяснимую грусть.

Иногда он устраивал конкурс баянистов. Играл за одного, играл за другого, а потом подводил итоги. В результате он всегда занимал второе место. Почему второе? Ведь он же был председателем жюри! Может, ему неловко было присуждать себе первую премию. А может, просыпалось в нём некое суеверие, и он думал, что если сейчас так, задаром, получит первое место, то потом, во взрослой, совсем уже настоящей жизни ему никогда не удостоиться первенства… Когда он устраивал автогонки, тоже всегда приходил вторым.

С кем-нибудь из сестёр он выходил во двор играть в песочнице. Они строили песчаные города, ездили по песчаным дорогам, пекли песочные куличи. Когда они возвращались домой, мама возмущалась чумазостью дочери, ставя ей в пример младшего брата. Голубенькая его рубашка в белую клетку оставалась чистой. Тёмно-синие шорты тоже не приобретали песочных оттенков. Только гольфы нужно было вывернуть наизнанку и вытряхнуть из них песок, чтобы завтра снова надеть.

Такой вот чистенький и послушный жил на белом свете мальчик. А был он таким потому, что все его любили.

Мальчик тоже любил всех и даже всё… Не любил он только варёную капусту в супе. Обычно съест бульон, сцедит его ложкой, а всю капусту старательно придвинет к краю тарелки. Да так тщательно избавлялся от капусты, что ни одна полоска не попадала в его ложку. Ну что, казалось бы, за трудность проглотить кусочек вываренной капусты?! Ан нет! Не могли уговорить его ни мама, которую он всегда слушался, ни папа, который воспитывал собственным примером (и тарелка из-под щей у него всегда оставалась чистой), ни братья с сёстрами. Впрочем, последние сильно и не уговаривали.

Так жил на белом свете мальчик. Жил-жил, а потом как-то незаметно умер.

2

Жил на белом свете мальчик. Это был не какой-нибудь маленький мальчик, который только и мог, что играть в игрушки и взрослых людей. Это был вполне самостоятельный мальчик, который уже ходил в школу.

Когда его привели первый раз… во второй класс (ибо ко времени поступления в школу он хорошо умел и читать и считать), посадили на предпоследнюю парту (поскольку все остальные оказались занятыми) и мама скрылась за дверью, он расплакался. Мальчик впервые почувствовал, что находится не среди братьев и сестёр, а среди чужих людей. На его счастье, перед ним сидел тоже всем чужой мальчик, отец которого часто посещал школу и устраивал скандалы по поводу плохого обращения с его сыном. Этот мальчик повернулся к новичку и дружелюбно спросил, откуда он и как его зовут. Они стали дружить, и вскоре наш мальчик освоился.

Каждое утро он собирался в школу: пил какао и ел бутерброд с сыром, надевал белую рубашку и серый в мелкую клеточку костюм, брал портфель, который собирал всегда накануне, чтобы не было лишней спешки поутру, и выходил из дому. Дорога в школу была не очень короткой, и мальчик успевал подумать о чём-нибудь хорошем, не связанным с предстоящими уроками. Иногда в голову приходили и тревожные мысли.

Дворы домов, мимо которых он проходил, казались ему другими странами. А в каждой стране – свои законы. Кому-то мог не понравиться незнакомый мальчишка, вторгшийся в их пределы… Но наш мальчик всегда возвращался из школы целым и невредимым. Его никто не трогал и не обижал.

Он тоже никого не трогал и на школьной перемене чаще всего стоял у стены, наблюдая круговорот ребят в коридоре. Обычно мимо проходили, степенно прогуливаясь, старшеклассницы. И однажды они обратили внимание не на кучу-малу, которая кишела под ногами, а на него.

– За что тебя поставили? – посочувствовали они.

– Ни за что, – спокойно ответил он. – Я сам стою.

Старшеклассницы изумились и потом всегда обращали внимание на мальчика, который на перемене стоял у окна в коридоре, а не бегал, как все, не дрался и не кричал.

Так учился наш послушный мальчик, преодолевая школьную программу и переходя из класса в класс… А белая рубашка, которую он надевал каждый день в школу, к концу недели так и оставалась белой.

Мальчик не только сам не любил кричать, но и дружил с некрикливыми ребятами. У дома – в стране их обитания – они казались всем обычными отроками, играющими в мяч или бегающими по стройкам. Но когда они уединялись где-нибудь в укромном месте – в подъезде или на отдалённом пустыре у костра, то составляли особое братство: говорили о серьёзном, курили дешёвые сигареты, высказывали свои соображения о будущем. И не было в целом мире людей ближе и роднее, чем они.

Один говорил, что хочет стать моряком и плавать на шхуне, другой – выучиться на изобретателя различных механизмов. Наш мальчик мечтал летать и смотреть на проплывающую внизу жизнь. Он не думал, что сможет стать лётчиком, он просто хотел летать… Это, по-видимому, означало: быть не первым… Но что поделать, кому-то ведь надо сидеть и на втором кресле в кабине самолёта… Хотя бы в мечтах.

Однако, как только заходила речь о каких-то познаниях или книгах, мальчик тотчас первым уверенно говорил:

– Я читал!.. – и начинал сбивчиво рассказывать.

Желание проявить себя появлялось порой и у его друзей, а иногда у всех вместе.

Заигрались как-то ребята в войну, ушли далеко на окраину, где им встретился с виду заброшенный отдельно стоящий домик. «Вражеский оплот», – сразу же определили мальчишки и принялись атаковать его. На мелкие выстрелы никто не ответил, и в ход пошли снаряды потяжелее. Бойцы так увлеклись, что подошли к дому совсем близко и метали камни всё крупнее. Вскоре оплот дрогнул, посыпались стёкла, зазвенели осколки. Общее ликование ещё больше подстегнуло воинский азарт.

Когда целых окон не осталось и можно было праздновать победу, откуда ни возьмись появился сам враг – какой-то злобный мужичонка. Имея оружием только язык, а в качестве снарядов – соответствующие его настроению слова, он ринулся в погоню. Ноги юных воинов были быстрее, но неискушённость в боевой тактике подвела их. Место, куда они бежали, – их родной дом – враг увидел отчётливо и не преминул этим воспользоваться.

Вечером мальчик лёг рано. Он укрылся одеялом с головой, будто желая защитить её от неминуемой грозы. Вскоре послышались её первые раскаты – голоса в прихожей. Через несколько минут в комнате появились родители.

– Выпороть бы надо!.. – промолвил отец.

Мальчик лежал ни жив ни мёртв, хотя неизвестно, что его больше угнетало: то ли угрызения совести, то ли неожиданность провала и страх наказания.

Родители пожалели его, но хладнокровными не остались. Отругали!

Однажды утром он проснулся, ощущая во всём теле какое-то странное, пугающее томление. Мальчик ничего не понимал. Даже у старших братьев, которым он полностью доверял, ничего не решился спросить. Это было что-то очень личное, очень глубокое и совершенно невысказываемое. Смущение отрока выразилось в трагически-недоумённой мысли: «Я такой же, как все?!» Такой же обыкновенный, такой же плотский и такой… одинокий.

Вечером, перед тем как заснуть, он стал видеть каких-то чудищ. Они представали его мысленному взору сразу же, как только он закрывал глаза. Откуда они брались? Он никогда не читал про них, не слышал никаких историй, да и вообще не верил в них… Но они приходили, теснились, сменяли один другого, иногда появлялись всем легионом. Измученный видениями отрок засыпал, но сон чаще всего не приносил отдохновения. Ночью незнакомцы, бывало, тоже посещали его, наводя если не ужас, то смуту в душе, и тогда утром он просыпался совсем разбитый. Ночь для него стала местом битвы.

А днём он жил, занимаясь обычными делами. Подогревал щи, которые мама оставляла ему на плите, съедая в них один бульон. Чистил ботинки, которые блестели каждый день как новые. Сидел над уроками, бо́льшую часть времени находясь в раздумьях совсем о другом…

На уроках в школе часто давали задания повышенной трудности, и когда учительница спрашивала, кто уже сделал, наш мальчик громко говорил: «Я!» Иногда, правда, в спешке он допускал ошибки, и тогда первым в решении оказывался кто-нибудь другой. Но это не расстраивало мальчика. Значит, он второй…

Иногда ему доводилось быть и первым, если, положим, подходила его очередь мыть дома пол. И тогда он очень унывал. В те минуты, когда он ползал на коленях, пытаясь достать тряпкой все углы, ему приходили мысли о какой-то своей особенной обыкновенности. Вот был бы он одарённым, талантливым, разве пыхтел бы сейчас… За хлебом он ходил с меньшим неудовольствием, но с той же мыслью: настоящие люди такими пустяками не занимаются.

Все близкие были к мальчику доброжелательны, но ему не хватало этого. Душа его томилась и мучительно жаждала чего-то высокого.

Так жил на свете один отрок. Жил-переживал, а потом умер.

3

Жил на свете один мальчик. Да, в каждом юноше, в глубине его души, таится мальчишка, который считает себя совсем взрослым. Хотя бы потому, что его мучают взрослые вопросы. Как жить? Кем стать? С кем жить?

Большой город, в который приехал юный искатель ответов на эти вопросы, принял его неласково. Хотя было это, наверное, обычное равнодушие исполина-муравейника к нуждам одного отдельно взятого муравья, но молодому человеку, жаждавшему внимания к своей персоне, показалось такое равнодушие вопиющей несправедливостью и враждебностью. Неизвестно, на самом деле, чего он жаждал больше: широкой дороги, легко уносящей в светлое будущее, или приветливости тех братьев и сестёр, которые встречались на его пути, но вели себя словно чужие.

Множество самонадеянных, как и он, юнцов штурмовало учебные заведения, надеясь со временем, окончив их, войти в высший свет. Но желающих, как всегда, было больше, чем требовалось, а самонадеянность не являлась достаточным условием для поступления.

Наш молодой человек понимал, что занимался он мало (и так давалось всё легко), что не будет рядом своих братьев и сестёр, у которых можно что-то спросить, но всё же… Всё же он верил, что ему на сей раз повезёт, что судьба будет благосклонна к нему, и он переступит порог желанного заведения. «А уж там отработаю», – мысленно обещал он, думая отблагодарить судьбу.

Но судьба проявила благосклонность по-своему. Вожделенный порог он переступал дважды: когда писал экзаменационную работу и когда узнавал её неудовлетворительный результат. Такая неожиданность (ведь он же обещал!..) не порадовала молодого человека, но и не опечалила сверх меры. Он был полон радужных надежд и уверен в неизбежности их осуществления.

Юноша направил свои стопы и документы в другое заведение… и в третье… И на следующий год повторил всё сначала, избрав в качестве цели другие, не менее высшие, заведения. Но не хотел большой город пускать его в свой высший свет, даже на его первую ступень. Тогда пришлось ему начинать со света низшего.

Низший свет, в который попал наш несостоявшийся студент, не был тьмою какой-то особой низости. Скорее наоборот. Там существовали свои понятия о чести, взаимовыручке, свои рамки дозволенного и запретного. «Низость» его определялась невысокими притязаниями тех, кто его населял. Потому он принимал даже тех, кого уже никто не принимал. Ведь потребности сторожить, убирать мусор, грузить и разгружать будут у человечества всегда. А уж кто это делает, каких моральных качеств или умственных достоинств человек, не имеет значения. Лишь бы ящик из дрожащих рук не выпадал.

Наш молодой человек тоже очень полюбил выпивать. Он пил вино, пил водку, а иногда упивался какими-нибудь мечтаниями, уносившими от мрачной действительности. Примет, бывало, стаканчик и летит над морями и странами, ощущая себя не потерянным в неопределённой массе народа человеком, а чуть ли не центральной фигурой человечества. Выпьет другой – и он уже не одинокий и никому не нужный мальчишка, он уже чуть ли не всеми любимый мужчина.

Опьянение меняет человека. Меняет оно и отношение к нему. Если люди опьянены одним и тем же вином, то они уже и братья, и сёстры, и возлюбленные.

Вино любви! Кто не услаждался твоей сладостью и не упивался твоей манящей терпкостью! Кто не страдал поутру от горького похмелья!..

Менялись люди, окружавшие юношу, менялись его занятия. То, бывало, увлекался он игрой на гитаре, напевая про бумажного солдата, который хотел переделать мир, чтоб был счастливым каждый. Или наигрывал так, просто ни о чём, лишь бы мелодия не навевала печаль… То начинал изучать какой-нибудь иностранный язык. То вдруг бросал всё и начинал заниматься историей или даже философией. Иногда он приезжал в родной дом повидаться с родителями, поговорить с братьями и сёстрами. Обеспокоенные родители заводили с ним разговор о его жизни, ставили ему в пример старших братьев, но всякий раз убеждались: мальчик ищет себя, и хотя советовали ему что-то, право выбора оставляли за ним.

Иногда юноша оглядывался вокруг, смотрел на окружающих трезвым взглядом и поражался, насколько все вокруг были чужими. Они были чужими ему, друг другу и, казалось, сами себе. «Люди! – хотелось крикнуть ему. – Где вы?..» Но он молчал. Молчал потому, что этот вопрос мог быть адресован и ему. Где ты, молодой человек? С кем? Может быть, это ты чужой всем?..

И если вдруг находится та, которая шепчет тебе: «Родной мой!» – Разве можно пройти мимо такого человека?!

Она тоже любила пить вино. Под его действием она веселилась и громко радовалась жизни. Наш юноша не любил крикливых женщин и был недоволен её громким смехом, но все попытки расстаться с ней и пойти другим путём вызывали в его душе неизъяснимую грусть.

Вино любви! Кто, познав твою заманчивую сладость, может отказаться от очередного бокала?!

У неё был грустный взгляд, и ему казалось, что она несчастна. Её муж почти всегда был в разъездах, и оттого было непонятно: то ли он есть, то ли его нет. И поскольку его как бы не было, крепко перебродившие чувства нерастраченной любви она щедро выплеснула на своего нового знакомого. Юноша никогда не встречал такого отношения к себе, не слышал такого потока ласковых слов и никогда так не пьянел, как с ней.

Что там сходить за хлебом или вымыть пол в своей общежитской комнате, когда в душе такая любовь?! Одна любовь – и ничего больше!.. Кем стать? Каким быть?.. Разве это имеет какое-то значение!.. Он даже думал иногда, что способен быть просто мужем красивой женщины, в мыслях ставя себя на второе место. Но это было только в мыслях…

Пьянство это длилось очень долго и с каждым днём затягивало всё сильнее. Порой он так скучал по ней, не видя её всего один день, что мог пойти к ней домой, чтобы просто повидать её. Иногда там был приехавший муж, и тогда они с ним оказывались как бы друзьями.

– Убежала бы с тобой… прямо так, в халате, – шептала она ему на крыльце, провожая.

– Ага!.. – неопределённо отвечал он и уходил, чувствуя себя вторым и не совсем уместным.

Он начинал понимать древние заветы, которые говорят, что в личных отношениях мужчин и женщин не может быть очерёдности, в них может быть только единственность.

Так он трезвел и осознавал, что живёт не своей, а какой-то чужой жизнью. А его жизнь? Она проходила мимо…

Жизнь проходила, но люди приходили. Они появлялись и исчезали, оставляли след или уходили бесследно.

Однажды к нему пришёл её муж. Он наконец понял, что сердце его жены принадлежит не ему. И не только сердце… А быть вторым мужу никак не позволительно!

Разговор состоялся короткий, без обвинений и оскорблений.

– Как будем драться: на кулаках или ружьях?

– Твоё предложение – выбирай!..

Муж сказал, что у него есть два ружья, назвал место встречи и время.

Дуэль? Это предложение, или, скорее, требование, было неожиданным, но не обескураживающим. При всей театральности и нелепости того, что задумал этот муж, наш немолодой уже мальчик вдруг почувствовал себя в тысячу раз более неправым: перед ней – женщиной, которая сильно и по-своему искренно любила его, перед её мужем… Он должен принять его условия, что бы тот ни задумал, каким бы абсурдным ни казалось его предложение.

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, – думал наш сказочный герой, вспоминая другую сказку. – Утратив правый путь во тьме долины…» Нет, лес оказался не таким сумрачным, как можно было ожидать. Сквозь кроны деревьев пробивалось жизнелюбивое солнце, пернатые громко щебетали о своём.

Остановились на поляне. Муж достал ружья, отмерил шагами расстояние.

– Выбирай! – предложил он, пытаясь не показывать волнения.

Соперник взял ружьё и патрон, который незаметно положил в карман.

– Начинаем! – скомандовал муж.

Через несколько минут раздался выстрел. Грохот ударил по ушам и прокатился по лесу.

В ответ на выстрел наш молодой человек с досадой бросил ружьё и резко, не оборачиваясь, пошёл прочь.

Он шёл быстро, возбуждённо, будто подхлёстнутый прогремевшим выстрелом. Он не думал ни о чём. Печаль и досада заполнили его душу. Ему хотелось скорее уйти из этого леса, выйти из этой сказки, перестать быть актёром и больше не быть участником этого фарса.

В город он шёл пешком. Чем дальше он уходил от того несумрачного леса, тем больше отдалялись все последние события. Тем быстрее уходила в небытие вся его прошлая жизнь.

Под вечер, когда его шаг уже значительно замедлился, а воротничок клетчатой рубашки сильно засалился, ему захотелось отдохнуть. И когда невдалеке он увидел село со старым недоразрушенным храмом, свернул туда.

Он походил вокруг храма, заглянул внутрь. Вышел за ограду и сел на землю, прислонившись к тёплой, нагретой за день стене. Прижался затылком и закрыл глаза.

Наш немаленький и совсем несчастный мальчик ощутил, что там, за его спиной, стоит не просто обветшавшее от человеческой нелюбви здание, а что-то основательное, внутренне незыблемое, вечное. Невидимый контакт с этой Вечностью давал ему силы и покой. Он задремал.

В этом упокоении, в полудрёме он услышал вдруг стройное торжественное пение. Увидел благолепие храма, древнего старца, совсем седого и почти немощного, увидел себя, стоявшего у задней стенки и взирающего на происходящее. Мальчик не разбирал слов, не понимал смысла происходящего, не знал, как себя вести. Какие-то старушки обратили на него внимание, будто желая спросить: за что его сюда поставили, стали подталкивать его, чтобы он подошёл к старцу.

Юноша начал было оправдываться, что он не готов… он не знает… что он просто так, сам стоит… Но он уже шёл, поддавшись неземной силе, влекущей его к старцу, сквозь которого струился необычный свет. Он вдруг понял… почувствовал сердцем, что это свет Вечности, в которой укоренена эта церковь. В этот момент он также осознал: для того чтобы быть причастником этой Вечности, в нём, потерянном и никому не нужном юноше, должно умереть всё то, что несовместимо с Вечностью. Всё временное, наносное, всё неискреннее и самолюбивое. Даже потерянность и ненужность.

Он почувствовал у себя на лбу начертание креста и ощутил благодатный аромат святого елея.

Так умер один юноша, который жил на свете как мальчишка, считавший себя взрослым. Его мучили взрослые вопросы, которые он пытался разрешить. Но так и не разрешил, умер.

4

Жил на свете мальчик. Это был совсем взрослый мальчик, которого все считали солидным мужчиной. Жил он тихо и вполне счастливо. Тихо не потому, что жизнь его была гладкой и безоблачной, а оттого, что не зарождалось в его душе никаких бурь.

Он жил так, что всегда был не один. Занимался ли мальчик своей работой, гулял ли по лесу, копал ли огород своих приятелей или родственников, никогда не ощущал, что он один. В его душе всегда было какое-то или, скорее, чьё-то присутствие.

Когда он понял, что опора жизни находится не в должностях, пусть очень высоких, не в людях, даже самых близких и доброжелательных, а в нём самом, стал любить обращаться внутрь себя. Но когда он понял, что эта опора, этот Источник жизни не принадлежит ему, хотя и находится в нём, получил возможность общаться с этим Источником.

Днём это общение было неполноценным, поскольку дела и люди часто требовали его полного внимания, но в ночные часы он мог предаваться этому истинному общению, сколько хотел. Ночь для него стала местом радования…

Наш совсем взрослый мальчик жил один и не нуждался в ком-то, кто готовил бы ему обед или стирал его немаркие, в тёмную клетку, рубашки. Это без затруднений он делал сам. Но любовь, которая возгревалась в нём в тихие часы радостного одиночества, требовала выхода. Да и силы, которые он порой чувствовал в душе, давали ему повод думать, будто в его жизни недостаёт какой-то полноты. Может быть, той, о которой гласит самый древний завет: нехорошо человеку оставаться одному?..

Он увидел её в храме, куда вместе с ней же и пришёл. До этого она была просто невзрачной знакомой, гостьей его друзей, приехавшей из дальних краёв. Теперь он вдруг увидел эту девушку в ином свете. В её движениях, в сосредоточенном стоянии перед Тем, ради Кого приходят в храм, не было ничего лишнего, наносного, неискреннего. В этот момент он будто прозрел и увидел всю её душу – простую и по-детски чистую. Он увидел красоту, которая была сокрыта от посторонних взоров и открылась только ему. Это видение говорило ему о его особенности – ведь увидел только он, но, с другой стороны, лишний раз доказывало, что он как все…

Они виделись всего несколько раз и совсем не говорили ни о чём, что могло бы касаться их двоих. Только раз она в простоте сказала:

– У меня будет много детей… если я выйду замуж.

– Почему? – почти безучастно поинтересовался он.

– Так думаю… У моих родителей много детей…

Вскоре она уехала в родные края, к родителям, к братьям и сёстрам.

Наш взрослый солидный мужчина иногда вспоминал свою новую знакомую, и чем больше вспоминал, тем менее солидным становился. Как-то он гулял по осеннему парку, впитывая в себя тепло золотого света, льющегося отовсюду, и мысленно делился им с ней. Он стал собирать опавшие листья, выбирая самые красивые, будто составлял для неё букет. А когда собрал, решил в самом деле подарить ей. На ярком кленовом листе он написал: «у нас осень», вложил листья в конверт и отправил ей.

Он ожидал, как влюблённый мальчишка, ответа – бурного, любвеобильного, или наоборот – ответа без слов, но в котором было бы одно лишь чувство. Но ответа не последовало никакого.

Сначала ожидание сменилось разочарованием, но потом он понял, что это – разочарование лишь в своих ожиданиях. Почему всё должно идти так, как ему представляется? И вообще… проявление чувства ещё ничего не говорит о серьёзности чувства. Она хоть чуть не вдвое моложе его, а как правильно всё понимает!..

Осень оказалась её любимым временем года. Когда она получила по почте букет осенних листьев – да таких, каких не было в их краях, то сразу поняла: судьба её решена. Она хотела написать ему обо всём, раскрыть себя: рассказать про осень – что она наводит на душу, про любимую музыку, которая влечёт от земного к небесному, рассказать про людей, которые её окружают… Но потом, после осознания невозможности написать такое письмо, пришло понимание и его ненужности. Ведь проявление чьего-то чувства – очень часто всего лишь отражение наших чувств.

Наш взрослый мужчина очень хотел понять: было ли это просто мимолётным увлечением красотою юности или эта женская душа – в самом деле дополнение его мужской половины. Однажды он усиленно думал об этом, думал о ней, стараясь глубже проникнуть в её душу, в её жизнь… И ему пришла мысль, даже твёрдое убеждение: если у неё будут дети («много детей»?), то только от него.

– Будьте моей женой… – не то предложил, не то попросил он, когда они увиделись через год.

– Да… – коротко и кротко ответила она.

И стали жить на белом свете другие мальчики и новые девочки, которые поражали родителей своей чумазостью или же аккуратностью. Они жили шумно и счастливо. Сколько бы они ни соперничали между собой, кому быть первым (вести корабль к звёздам или победить в автогонке), а кому последним (быть «убитым» на войне или есть щи с капустой), они всё равно любили друг друга, потому что их очень любили папа с мамой.

Спокойная жизнь нашего героя давно кончилась. Раньше он был занят только собой: свои дела, свои интересы, свои друзья. Теперь надо было заниматься детьми.

Именно только ими и мог быть занят он как своими интересами. Не всегда это получалось легко. День проходил в обыденных заботах и суматохе, и ночь уже не была временем покоя. То надо было посадить ребёнка на горшок, то успокоить того, у кого болит живот, то погладить по голове и прогнать чудищ, которые привиделись ребёнку во сне. Но главная трудность была в том, чтобы принадлежать только ему – именно этому ребёнку, которым он занимался в данный момент. Чтобы ребёнок чувствовал безраздельную любовь отца только к нему.

От множества детей, их друзей и товарищей в доме иногда начинался настоящий круговорот. Если отец пытался влиять на распорядок жизни ребят, то оказывался в трудном положении и быстро приходил к выводу: это не в человеческих силах. Тогда он переставал заниматься бесплодным делом и просто-напросто отстранялся. Он смотрел на всех и на всё со стороны и, как ни странно, жизнь сама начинала идти должным порядком. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то падал и ушибался, кто-то лишался любимой игрушки и огорчался, но… в этом, собственно, и состоит правильный порядок детской жизни. А взрослые? Взрослым надо быть в первую очередь самим по себе…

Дети учились хорошо, и родителей вызывали в школу лишь для того, чтобы они поделились тем, как они воспитывают своих детей. А секретов воспитания не было никаких. Впрочем, может, и были, да только они их сами не знали.

Хотя у родителей почти никогда не было опасений, что с кем-то из детей может что-нибудь случиться, вся сердечная забота была только о них. В семье были такие отношения, что все знали друг о друге всё: кто из детей где находится, кто чем занят, кто когда придёт домой. Это знание не было предположительным, оно всегда было реальным. Как не было оно было и опекой, но проявлением глубокой связи и взаимопонимания.

Уменьшало это знание только взросление детей. Дети становились отроками и отроковицами, юношами и девушками, обрастали своими заботами и своими друзьями-братьями, и связь с родителями из видимой и постоянной превращалась в сокрытую или даже сокровенную и порой внешне прерывающуюся. Даже когда кто-то из детей начинал познавать на опыте действие каких-либо пороков, родители не били в набат, как не били и самого ребенка. Кто-нибудь из старших, к которому у младшего было, может быть, больше доверия, чем даже к родителям, говорил ему:

– Ты знаешь, курить – это очень плохо. Во-первых, посмотри, какие у курильщиков зубы, во-вторых, это в твоём возрасте глупо: кроме игры во взрослость в этом ничего нет.

Когда ребёнок подрастал и стремился проявить самостоятельность, отцу приходилось отрывать своё сердце от него как от своей собственности и видеть в нём не зависимое от себя существо, а самостоятельную личность. Как правило, это отрывание проходило очень болезненно. Ребёнок в его душе должен был словно умереть, чтобы отец видел в нём не младенца, а отрока, не отроковицу, а девушку. Чтобы, в конечном счёте, он видел в нём не сына, а брата, видел не дочь свою, но сестру.

…Если бы в нас действительно умирало навсегда всё ненужное, всё временное и наносное!.. И бывало, нашему мальчику-отцу казалось, что какие-то переживания ушли, юношеские страдания умерли, но вдруг он видел переживания, страдания собственных детей. Он входил в состояние своего сына и переживал опять так, будто это его поиск, его терзания, его неопределённость. К своим переживаниям он давно привык и принимал их как должное, но как привыкнуть к страданиям своего ребёнка! Пусть даже вполне взрослого, самостоятельного, но ещё не пришедшего по-настоящему к Источнику жизни, Который есть и Источник бессмертия. Жизнь-то сын проживёт. А каким он войдёт в вечность?.. Чтобы вошёл достойным, должен страдать. Но страдания сына болезненны и для его отца.

Эти переживания за сынов и дочерей означали, что он сам, взрослый, солидный, но, конечно же, ещё в чём-то мальчик, не полностью умеет полагаться на Подателя жизни, хочет чего-то своего: устройства земного, а не небесного, – если не своего лично, то своих детей.

– Как поживает мама твоей жены? – мог спросить он взрослого сына.

– Она живёт бессознательно, – отвечал вдруг сын, не рассказывая про здоровье тёщи или её заботы об урожае на огороде.

Если его повзрослевший ребёнок, мог сказать про кого-то, что тот живёт бессознательно, значит, сам он если ещё и не пришёл в ясное осознание, то, во всяком случае, стремится к этому. Сам хочет жить сознательной жизнью, а не идти на поводу своих (или чужих) настроений и чувств.

Жили наши муж с женой долго (хотя для них совместная жизнь пролетела как один день) и счастливо (хотя это не проявлялось как-то по-особенному). Между ними было полное взаимопонимание. Даже в острые моменты они находили в себе силы не то предложить что-то один другому, не то попросить и в ответ услышать не поток оправданий или обвинений, а краткое «да» или кроткое «нет»…

Но пришло время, и жена внезапно заболела. Врачи не считали её болезнь опасной, да и ни у кого из близких не было никаких опасений. Муж приходил к ней в больницу, заходил в храм заказать молебен о здравии, заботился о ней.

Он старался больше углубляться в себя, просить у Источника жизни её выздоровления, даровать ей силы на борьбу с недугом. Но Источник, который тонко и точно отвечал на все его запросы – тонко потому, что это было не видимо и не слышимо никому, кроме него, а точно, потому что сбывалось именно то, о чём возвещалось, – молчал. Сколько бы наш страждущий седовласый муж ни обращался к Нему, в ответ он не слышал ничего.

Теперь он должен был проститься с родной. Она отправлялась в неизведанный путь, откуда нет возврата. Да, уходила она (даже в этом он не оказался первым), его самая родная… Она была ему роднее, чем он сам себе. Ведь он знал свои недостатки, страдал от них и, в сущности, не любил себя такого, недостаточного. Она же прощала ему всё, принимала и любила его, каким бы он ни был.

Когда он думал о ней, о её жизни, у него не возникало никаких сомнений, не было внутреннего противоречия надвигающемуся. Она прожила красивую и полную, без ущерба, жизнь. В ней не осталось ничего несовместимого с Вечностью. Она достойна небесных чертогов и вечного, радостного покоя. Но он? Как он сможет остаться один… без неё?.. Видимо, эта… смерть, этот уход в вечность самого близкого ему человека, второй его половины нужен ему. Тут не может быть ошибки. Не может быть лжи. Если сам человек всю жизнь стремился к правде и истине, то нелепых случайностей быть не может.

Сказать, что в результате этой внутренней борьбы, сомнений и попыток уговорить себя он смог принять такой поворот судьбы и смириться с ним как с непреложным фактом, было бы неправдой. Он старался это сделать, прикладывал все свои усилия, но так до конца и не сумел. Он не сумел достичь этого и, когда умерла жена, умер и сам.

5

Жил на белом свете мальчик. Жил он так долго, что побелел не только сам, но и все его клетчатые рубашки. Белый свет был большим и доброжелательным. Поседевший наш мальчик любил всех: и братьев, и сестёр, и детей, и внуков. За долгие годы жизни он встречался и разговаривал со многими людьми. И в результате этого общения пришёл к выводу: нет плохих людей! Просто люди хотят добра в первую очередь себе (иногда, правда, и во вторую, и в третью), от этого и недовольство друг другом, вражда. А поскольку наш поживший на земле мальчик не хотел добра в первую очередь себе, то прощал другим их самолюбивые желания и любил всех. Все люди стали ему и братьями, и сёстрами, и детьми.

Он жил так, что совсем никогда не был один. В его душе всегда было истинное Присутствие, и Оно не исчезало, даже если сам он был занят внешними делами. Его часто навещали дети, которые сами давно были родителями. Приходили к нему дети детей и их друзья – дети других родителей, приходили все, кому он мог быть нужен. Всякий раз, когда кто-то обращался к нему: вполне солидный мужчина, чтобы посоветоваться, или юный отрок, чтобы обсудить какие-то свои уже совсем взрослые вопросы, – в разговоре он как-то незаметно ставил себя на второе место. Поэтому хорошо слышал того, кто пришёл к нему, понимал его, и из этого слышания и понимания рождался сам собою какой-нибудь благожелательный совет.

Хотя окружало его довольно много народа, он находил время стирать свои немаркие (они почему-то совсем уже не пачкались) рубашки, варить себе какой-нибудь овощной суп, который иногда съедал сам, а иногда угощал им приходящих (большей частью обходясь чаем или какао) и даже мыть пол. Он предпочитал это делать сам, чтобы немолодой организм получал хоть какую-то физическую нагрузку. Когда он занимался делами по дому, то слушал величественную музыку, и органные звуки уносили его от земного к небесному.

Несмотря на постоянную занятость, наш пожилой мальчик выглядел очень свободным. Он нисколько не заботился о земных повседневных делах, они спорились и вершились сами собою. Главное же, что делало его свободным, это отсутствие каких-либо пристрастий и необходимости усваивать древние заповеди. Их исполнение не было для него даже потребностью, они стали самой его жизнью.

Когда у него выдавались свободные минуты или часы (это могло быть днём, а могло – ночью), он тотчас углублялся в себя, находя радость в общении с Неизменным. Эта радость не всегда была легко доступна. Чтобы пробиться к ней, порой нужно было преодолеть тысячу препятствий, возникавших из бед, с которыми приходили к нему люди, из несчастий, о которых они рассказывали, из скорбей, которыми наполнен весь мир. Наш древний мальчик скорбел вместе со всем миром, болел со всеми известными ему людьми. Эти скорби и болезни он принимал на себя и старался как бы вобрать их поглубже, чтобы они дошли до самого сердца, где он мог бы принести их в жертву Тому, Кто Сам стал Жертвой.

Когда он углублялся в это жертвенное общение – общение с Самой Жизнью и Самим Бессмертием – для него терялись границы дня и ночи, не было различия между близкими и далёкими, между людьми живыми и живущими в ином мире, и, в конечном счете, исчезала граница между этим светом и светом тем. Для него существовал один белый-белый свет, который питал его, радовал и ради которого он жил. И чем больше наш старый мальчик пребывал в том свете, тем меньше связывало его что-либо земное, тем сильнее тянулась его душа туда, ближе к Вечности. И когда грань между его тленным естеством и нетлением, между земной временной жизнью и вечностью настолько истончилась, что стала почти незаметной, он умер.

6

Жил на белом свете один мальчик. Жил он, жил, а потом… перешел в Жизнь вечную. И не умирал уже больше никогда!

Кампан

Жил-был колокол, а точнее сказать, рында, потому что жил он на корабле и нужен был для того, чтобы собирать команду на обед, к примеру, или ужин, или отбить конец очередного дня. Бом-м! – полночь, братья матросы… А корабль, точнее сказать буксир, плыл дальше по реке и терпеливо тянул за собой баржу. Звёзды ли мерцали в ясном небе, моросил ли холодный дождь, буксир тянул свою неизменную спутницу, изредка пронзая речную тишину утробным: у-у! у-у-у!..

Не ведая, не подозревая, что она – колокол, рында прощалась с пирсом или приветствовала очередной порт. И не просто приветствовала, а сообщала, что портовым кранам предстоит работа. Спутница буксира – баржа, осторожно пришвартовавшись, ждала внимания к себе. Похожие на жирафов краны протягивали к ней свои длинные шеи, и начиналась погрузка-разгрузка. Потом барже нужно было опять куда-то плыть, опять буксир должен был её тянуть в дальние дали. И опять по команде «отдать концы» рында издавала: бом! бом-м!

Буксир ходил всю жизнь по одной и той же реке, видел одни и те же берега, заходил в одни и те же порты. Не знал он, что есть другие реки и другие берега, другие пристани и затоны, и уж тем более – что есть моря и океаны, которые вбирают в себя воды всех рек и речушек, протекающих где-либо на земле.

И ещё не знал буксир, как не знала и рында, что люди, которые живут и работают на буксире, не похожи друг на друга. Вот буксир отличается от баржи, которую тянет за собой. Отличается от катера-«калоши», который перевозит людей с одного берега на другой. Отличается от пассажирского лайнера, в маршруте следования которого – города, страны и даже материки. Но люди… люди все одинаковые. Ну какая, в самом деле, разница, чья рука коснётся рынды? Рука юнги или матёрого боцмана, рука матроса или корабельной поварихи? Чья бы рука ни бралась за било, рында неизменно отвечала: бом! И хотя один бом сильно отличался от другого, но рынде казалось, что это она всегда разная – мягкая или резкая, звонкая или глухая. При чём тут люди? Добрые или злые, грубые или ласковые, тихие или порывистые… При чём?

Бом! Бом-м! Бом-м-м!

И плавал буксир целый век – свой век, ибо у каждого на этой земле век свой. Плавала вместе с ним и рында. Плавали они в зной и дождь, плавали в штиль и… нет, штормов на реке не было – тихие места были уготованы судьбой буксиру. Ну так, случались кое-какие волнения во время шквальных ветров. Волнения вод, волнение людей… Но кончился буксирный век, истаял, как звук одинокой рынды в дальнем, уходящем за поворот плёсе.

Загнали буксир в затон, поставили на прикол.

А зимою, когда сковало затон льдом, да и не только затон, но и всю реку, когда вмёрз буксир в прочный ледовый панцирь и всем стало казаться, что никогда уж больше не ожить буксиру, начали его разбирать. То одно отвинтят, то другое отломают. Уносили домой, продавали, приспосабливали в других местах.

Сняли и рынду. Но как-то не получилось сразу пристроить её. Продать любителям реликвий? Тяжеловата, в сумке не унесёшь. Подарить начальству на дачу, куда уплыли другие рынды? Пока новых дач не построили. Сдать в пункт приёма цветных металлов? В те времена это ещё не практиковалось.

И приехал вдруг в затон какой-то человек, не похожий на тех, что работали на судоремонтном. Был приезжий весь в чёрном, лицо же, наоборот, имел светлое.

– Нет ли у вас колокола корабельного? Подарите, – попросил он.

– Рынды? – переспросили подвыпившие мужики. – Кажется, одна ещё есть…

И подарили они рынду необычному пришельцу, погрузили её в кузов, бросили рядом било. Начинался для рынды новый век, неизведанный, загадочный…

Поставили рынду в храме, прочитали над ней молитвы, окропили святой водой. И стала вдруг на глазах у всех молящихся обычная корабельная рында церковным колоколом, кампаном. Царственным, изящным, звучным!.. И возвели его на колокольню, и увидела бывшая рында с высоты церковной, что есть другие берега и другие долины, что есть другие реки, которые текут каждая в свою сторону, но где-то в далёком далеке соединяются в Великий океан. Увидела всю красоту мира, прозрела его глубину и забыла, что когда-то была обычной корабельной рындой, потому что открыла в себе способность не только видеть Красоту, но и возвещать о Ней!

Кампан стал благовестить!..

* * *

Отвечая на вопрос журнала «Фома» (№ 9 за 2007 г.), в чем особенность христианской сказки, отец Варлаам размышлял:

Если говорить о сказке вообще, то в ней, как правило, имеется несколько смысловых планов. На первом плане – интрига с чудесами, сюжет с волшебствами, внешние действия. На втором – чувства героев, их мысли. На третьем (градации, конечно, условны) – мораль: сказка ложь, да в ней намек…

В христианской сказке, думается, необходим еще один план – духовный. Ведь внешняя победа добра над злом, да еще и «злыми» методами: кто-то кого-то убил, отсек голову, посадил в горящую печь, – не несёт в себе христианского духа. Христианская сказка видится мне провозвестницей иной победы, иной правды, и когда повествование поднимает сознание читателя в эту надмирную плоскость, то чтение такой сказки фактически становится молитвенным деланием. Евангелие призывает к внутреннему преображению, и не путем насилия, а через жертву: отвергнись себя и следуй за Мной.

Одним словом, христианская сказка – это показ художественными методами, свойственными сказочному жанру, правды Царства Небесного, которое внутри нас.

Примечания

1

Сказка написана при участии игумена Антония (Логинова).

(обратно)

Оглавление

Лягушка-царь

Ах, повилика!

Сухарь

Губка

Пара калош

Компот

Трюфеля и остальные

Сын сапожника

Кружевница

Анфир

Шоколадный человечек

Сверчок

Фиалка

Анютины глазки, или Сказка о Серебряном Ротане[1]

Звездочёт

Кухарка короля

Волшебный гвоздик, или Просто ад

Жил на свете мальчик

Кампан Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg