«Муха и влюбленный призрак»

Евгений Некрасов

Муха и влюбленный призрак

Серия основана в 1996 году

Ранее повесть «Муха и влюблённый призрак» выходила под названием «Муха и тени забытой пещеры»

Аннотация

Кто же откажется в поисках сокровищ спуститься в лабиринты старых пещер? Уж точно не Маша по прозвищу Муха и не ее приятели Петька и Боинг! И вот за поворотом подземного коридора ребята видят промелькнувший свет. Значит, не одни они хотят разбогатеть? А может быть, это бродит по катакомбам призрак Белого Реалиста, отвергнутого влюбленного, пустившего себе пулю в висок более ста лет назад? Боинг бросился бежать, а Муха и Петька вскоре поняли, что заблудились. И что тот, кто ходит рядом по подземному лабиринту, - на самом деле опасный преступник...

Глава I

ИСТОРИЯ С ПРИВИДЕНИЕМ

Дорога летела навстречу джипу и бесстрашно кидалась под колеса. По асфальту гуляли пыльные вихри. Справа за шеренгой пирамидальных тополей тянулось кукурузное поле, слева земля кончалась. За обрывом рябило море, неспокойное, в сказке о рыбаке и рыбке, когда старик пришел за дворянским званием для своей старухи. Вдали среди туч неслышно сверкнула молния. В джипе не чув­ствовалось ни ветра, ни предгрозовой духоты, но атмосфера была штормовая.

— У меня приказ, — виновато сказал Дед.

Мама вела машину и делала вид, что не может ни на секунду оторвать взгляд от дороги.

— А у Маши школа, — сказала она ветровому стеклу.

— В Москве тоже, помнится, была школа. Воз­можно, даже не одна, — сострил Дед.

— Она привыкла к этой.

— Через четыре года ей в институт поступать.

— Вот через четыре года и поглядим.

— Маргаритка, пойми, нельзя всю жизнь прожить в Укрополе!

— Николай Георгиевич, я тринадцать лет здесь прожила. Тринадцать лет! — сдавленным голосом повторила мама. — Только все наладилось: дом ку­пили, меня взяли на телевидение. А теперь все бро­сить? Где вы раньше были?! — в сердцах добавила мама и прикусила язык. Раньше Дед сидел в тюрьме у американцев. Он разведчик.

Из Америки Дед вернулся недавно и хотел навсе­гда поселиться в южном городке Укрополе с Машей и мамой. Но в Москве рассудили по-другому. Сам Президент России сказал, что пора Деду передавать свой богатый опыт молодым офицерам. Ему при­своили «генерал-майора», пообещали квартиру в Москве и работу в Академии разведки.

Для мамы такой поворот оказался неожиданным. Раньше она жила в Москве, а потом в Стокгольме вместе с Машиным папой — сыном Деда. Он тоже был разведчиком и погиб за месяц до рождения Ма­ши. Мама уехала в Укрополь и так здесь обвыклась, что стала бояться другой жизни. А Дед не хотел пере­бираться в Москву без внучки. Кроме Маши, у него не осталось родных людей. Да и с мамой он ладил. Спорили только из-за переезда в Москву. При этом и Дед, и мама говорили: «Так будет лучше Маше» — только Дедово «лучше» означало «поедем», а мами­но — «останемся».

Сказать по правде, Маша сама не знала, как ей будет лучше. В Москве духота, чад, людей миллио­ны, и все незнакомые. И моря нет. И сада. С другой стороны, Дед прав: нельзя всю жизнь прожить в Укрополе.. Кем она станет? Хотелось — журналисткой, как мама, или разведчицей, как папа и Дед. Но в Укрополе не нужны ни журналисты, ни разведчики. Мама все эти годы ездила на работу в Сочи: три часа на автобусе, или полтора на машине, когда она есть.

— Маргаритка, я русский генерал. Я не могу нарушить приказ, — снова начал Дед.

— Очень даже можете. Ушли бы в отставку и жили себе спокойно.

— Я двадцать лет спокойно прожил за решеткой, а теперь еще поработать хочу.

— А Маша привыкла к этой школе.

— А в Москве школы не хуже...

Маша не вмешивалась: в таких случаях только пикни, и взрослые со всей нерастраченной силой возьмутся за твое воспитание. Мама скажет: «Завтра норное сентября, а у тебя не сделано то-то и то-то». Например, платье не поглажено. А Дед вспомнит, как у них в военном училище старшина говорил: «Сегодня не погладил форму, а завтра потеряешь автомат».

Не прислушиваясь к спорщикам, она смотрела в окно. Дорога шла под уклон. Было видно, как навстречу катит огромная тень тучи, а дальше все теря­лось в дождевой пелене. У обочины стоял покосив­шийся автобус. Водитель менял колесо, а пассажиры сидели на краю поля или голосовали проезжающим машинам.

— Подсадим кого-нибудь, а то скоро дождь сюда дойдет, — сказала Маша, надеясь, что при посторон­них Дед с мамой угомонятся.

— Конечно, подсадим, — ответил Дед.

Мама уже сбавила скорость, а потом зачем-то свернула с дороги, и джип заскакал по полю. Тут и Маша заметила школьного историка Евгень Евгеньича и завхоза Иванова. Они сидели на какой-то длин­ной коробке, с тоской поглядывая на быстро надви­гающуюся тучу. Видно, потратились в Сочи, а води­тели на юге избалованы курортниками и даром не подвозят.

Увидев подъезжающий джип, Иванов заерзал и толкнул историка локтем. Джип был похож на укра­шенную для карнавала танкетку: мордастый, свер­кающий, грозный, с «люстрой» из десятка лишних фар — мечта бандита. Иванов притих, по-черепашьи втянув голову в плечи. Бандитская машина остано­вилась у его ног, но завхоз не поддался на уловку. С безразличным видом он стал отколупывать ногтем какую-то прилипшую к штанине дрянь. Историк, приложив ладонь козырьком ко лбу, пытался разгля­деть людей за темными стеклами.

— Садитесь, — распахнула дверцу Маша. Завхоз вскочил. Машу он, похоже, не узнал, но заметил маму.

— Ба, наша телезвезда! Какая честь для нас, про­стых тружеников, — он поклонился, блеснув ранней лысинкой, и сразу нырнул в машину, чтобы второй раз не нагибаться. Противный был тип: моложе ма­мы, а брюзгливый, как старуха. Даже школьники об­ращались к нему «Иванов», а не по имени-отчеству.

Евгень Евгеньич сказал спасибо за обоих и начал втискивать в джип коробку. Стоймя она не помеща­лась, лежа заняла бы все сиденье. В конце концов ко­робку бросили под ноги, уселись, и Евгень Евгеньич захлопнул дверцу.

Мама вывела джип на дорогу. Остающиеся пассажиры автобуса провожали его завистливыми взглядами.

— Вы, я вижу, тоже с обновкой. Почем такие иностранные машины? — осуждающим тоном спросил Иванов.

— Где как, — сдержанно ответил Дед. — Эта не совсем новая и обошлась не очень дорого.

— А на новую денег не хватило? — опять осудил Иванов.

Маша двумя руками уперлась ему в бок и заставила отодвинуться.

— Просто мне подвернулась эта. По случаю.

— Ворованная, — предположил Иванов.

— Нет, ее один пианист продавал.

— Хорошую машину по дешевке не продадут. Небось, после аварии кое-как поправил, а внутри все гнутое.

— Перестаньте, Иванов. Люди нас подвезли, надо благодарить, а вы язвите. - с досадой сказал Евгень Евгеньич.

— Нет, почему же. — Дед обернулся с переднего и сиденья и посмотрел на завхоза. — Человек беспокоится за нас, ведь правда?

Взгляд у Деда был неподвижный. Убедительный такой взгляд, Маша называла его про себя разведчицким. Иванов попытался отвести глаза.

— Я что? Я правда беспокоюсь. Может, он жулик, этот пианист.

— Согласен с вами! Без проверки никому нельзя доверять! — горячо подхватил Дед и продолжал раз­дельно, как будто диктовал: — Но этот пианист про­веренный, лауреат международных конкурсов. Уезжает работать за границу, вот и продал машину. Вы же не хотели обидеть достойного человека?

— Да ни в жизни! — поклялся Иванов и сник. Дед объяснял Маше, как укрощать нахалов, но сразу эту науку не схватишь. Тут важны тонкости: и взгляд, и тон, и жесты, и даже паузы между словами. Это не гипноз, а психотехника: человек думает, что сам так решил, а в действительности пляшет под твою дудочку.

А Дед, потеряв интерес к Иванову, через другое плечо обернулся к историку:

— Евгень Евгеньич, вас до дома подвезти или к школе?

— Не стоит беспокоиться, нам бы до перекрестка...

— Да куда ж вы по дождю? — Дед кивнул на се­рую пелену впереди. Она была совсем близко.

— К школе. Люди отдыхают, а нам до ночи во­зиться, — сдавленно буркнул Иванов и пнул коробку под ногами. Там звякнуло. — Бандиты, а не дети! Любой замок гвоздем открывают. Даже девчонки шастают в подвал: Белого Реалиста им подавай!

— Кого?

— Это легенда, — объяснил Евгень Евгеньич. — Девочке, которая увидит призрак Белого Реалиста, он скажет имя ее будущего мужа.

— Суеверие, — вставил Иванов.

Маша подумала, что завхоз уже надоел всем за пять минут, а ведь бедный Евгень Евгеньич ездил с ним в Сочи. Интересно, зачем? Она исподтишка толкнула ногой коробку, и там опять звякнуло.

— Странное прозвище для призрака, — заметил Дед. — В монастырях обычно рассказывают о Черном Монахе, в казармах — о Солдатах разнообразных цветов. А в школе должен быть какой-нибудь Белый Ученик.

— Так он и есть реалист в смысле «ученик реального училища», — объяснил Евгень Евгеньич. — Вы вообще знаете, что раньше было в нашей школе?

Дед пожал плечами.

— Заметно, что особняк строили не для школы: колонны, эти каменные селедки повсюду... Герб чей-нибудь?

— Не селедки, а две кефали — торговый знак Никиты Бобрищева. Был в Укрополе такой рыбопро­мышленник больше ста лет назад, владел нашим тарным заводом, двумя консервными и целым флотом рыбацких шаланд. После смерти Бобрищева его дочь пожертвовала особняк реальному училищу. Она вообще не в отца пошла. Бобрищев — тот был настоя­щим преступником, главным контрабандистом в на­ших местах. А Олюшка Бобрищева раздарила его шаланды рыбакам, платила за их детей в училище.

— Так это в ее честь назвали Олюшкину улицу! — догадалась Маша. — А девочки говорили, что она утопилась от любви.

— Не утопилась, — улыбнулся Евгень Евгеньич. — Она прожила долгую жизнь, только замуж не вышла. После революции работала в нашей школе. Какой-то комиссар хотел ее арестовать как буржуйку, но рыбаки не дали.

— А Белый Реалист? — напомнил Дед.

— Это долгая история. В общем, он-то и застрелился от любви к Олюшке.

Джип въехал в стену дождя. Крыша зазвенела, как ведро под струей воды из колонки. Лило так, что «дворники» не успевали расчистить стекло. Мама съехала с дороги, чтобы какая-нибудь машина сосле­пу не врезалась в джип, и остановилась.

— Надо переждать. Схлынет немного, и поедем.

— Расскажите про Белого Реалиста, — попросила историка Маша.

— Да уж придется, все равно стоим, — согласился Евгень Евгеньич и начал: — Бобрищев был, как тогда говорили, миллионщиком. Помеченные двумя кефа­лями бочки и консервные банки с рыбой всех сортов попадали в лучшие магазины Санкт-Петербурга и в мелкие лавочки где-нибудь на Урале. Случалось, по­граничная стража задерживала бобрищевские шалан­ды с контрабандой: турецким табаком и китайским чаем, ямайским ромом и французскими винами.

— Скажете, они в Китай на шаландах плавали? — не поверила Маша. — Шаланды — это же просто большие лодки, даже без палубы.

— Нет, в дальние страны плавали пароходы, — объяснил историк. — Шаланды их встречали в от­крытом море и забирали часть груза. Пароход шел дальше, в порт, и там владелец груза платил за то, что ввез в Россию иностранный товар. А за ту часть, ко­торую тайно переправил на берег в шаландах, не пла­тил. Это и есть контрабанда.

Сам Бобрищев не выходил в море. С контрабандой попадались и шли под суд рыбаки. Судьи не решались обвинить миллионщика, хотя, конечно, догадывались, что Бобрищев был хозяином контрабандистов. Потому он и жил не в торговой Одессе и не в курортной Ялте, гле селились черноморские богачи, а в тихом Укрополе, подальше от полицейского начальства.

Жена Бобрищева умерла родами, оставив ему дочь Олюшку. А он мечтал о сыне, помощнике в делах.

Миллионщик не скупился на самых модных домашних учителей для своего ребенка, на самые роскошные платья и самые дорогие куклы. Но полюбить дочь не смог. Олюшка его раздражала уже тем, что посмела родиться девочкой. Спасаясь от придирок отца, она часто убегала к морю играть с детьми рыбаков. К десяти годам Олюшка бойко бренчала на пианино и болтала по-английски. А еще — выходила в море на шаландах, умела грести, ставить парус и вместе с рыбаками тянула сети, не боясь испортить ручки.

Бобрищев наказывал ее за неподобающие ба­рышне занятия, Олюшка продолжала бегать к морю. Твердостью характера она не уступала отцу. Когда Бобрищев лишил ее карманных денег, понесла на базар подобранную на пристани мелкую рыбешку. Весь город сбежался смотреть, как дочка миллионщика под кружевным зонтиком кричала вместе с торговками: «А вот бычки, кому бычки!»

— А вы там были? — съехидничал забытый Иванов.

— Нет, прочитал об этом в старой газете. Тогда журналисты не меньше, чем сейчас, любили скандалы в благородных семействах, — ответил Евгень Евгеньич и продолжал: — Однажды Олюшка вышла в море с рыбаками и попала в шторм. Сорвало парус, и шаланду понесло на прибрежные камни. Рыбакам оставалось или погибнуть, или выгрести на веслах против ураганного ветра. А черноморская шаланда — не маленькое судно. Весла у нее тяжелые, в рукояти залит свинец для равновесия. И вот Олюшка села к такому веслу и вместе со всеми шесть часов боролась о штормом.

В тот день море унесло жизни пятерых рыбаков. Миллионщик впервые посмотрел на дочь не как на докучливое существо, которое только и знает, что рвать дорогие платья, а как на человека с характером. После этого случая он смирился с тем, что бог не дал ему сына, и начал готовить в наследницы дочь. Олюшкины ровесницы еще в куклы играли, а она изучала двойную итальянскую бухгалтерию и ездила по делам отца в Лондон. Бобрищев считал, что хозя­ин должен до тонкостей знать всю работу, тогда его не обманут.

Умер он загадочно. Лег вечером в постель, а ут­ром его нашли у моря, в трех верстах от дома. То ли сам упал с обрыва, то ли столкнули... Все огромное наследство досталось шестнадцатилетней Олюшке.

Многим хотелось прибрать к рукам бобрищевские миллионы. По тогдашним законам сиротам на­значался опекун, имевший неограниченные права. Он даже мог заключить в тюрьму непослушного ре­бенка. Нашлись какие-то дальние родственники Бобрищева, которых он при жизни знать не хотел. Ссо­рясь друг с другом, они наперебой подавали в суд, чтобы взять под опеку Олюшку и ее деньги.

Но Бобрищев оставил дочери не просто деньги — не бумажки с орлом, а заводы и торговые конторы, пристани и шаланды. Во главе дела стояли двена­дцать управляющих. Олюшку они знали, будущего опекуна — нет, и справедливо опасались, что этот временный человек все разворует, разорит, набьет себе карманы и уйдет.

Бобришевскую рыбу ела половина России, от царской семьи до каторжан. Двенадцать управляю­щих были небедными и очень влиятельными людь­ми. Им удалось затянуть суд на целый год. Когда Олюшке исполнилось семнадцать лет, закон позволил ей самой выбрать себе попечителя, а это совсем не то, что опекун. Попечитель не мог распоряжаться Олюшкиной судьбой и Олюшкиными капиталами. Он опытный советчик, ни больше ни меньше. Моло­дая хозяйка во многом зависела от своих управляю­щих и выбрала себе в попечители одного из них.

Только не думайте, что Олюшка была марионет­кой в руках этих двенадцати. Несколько лет спустя она поймала попечителя на воровстве и уволила без скандала, подарив золотые часы.

Но вернемся назад, в 1901 год. Суд закончился, двенадцать управляющих празднуют победу, «опеку­ны» остались ни с чем, но успокаиваться не собира­ются. А миллионщице Олюшке семнадцать, и у нее жених, сын простого рыбака. История не сохранила его имени. Газеты писали «крестьянин Рыбаков», «пятиклассник Рыбаков».

Маша подумала о своих мальчишках — какие из них женихи? А ведь уже в восьмой перешли.

— Ему было девятнадцать лет, — добавил Евгень Евгеньич.

— Второгодник, — хрюкнул Иванов.

Историк даже не посмотрел в его сторону и объ­яснил для остальных:

— Это и был Белый Реалист. Олюшку он знал с детства и, как говорили, был с ней во время того шторма, когда их шаланда чуть не разбилась о камни. В газетах его называли сиротой. Я думаю, Белый Реа­лист учился урывками не по глупости, а из-за того, что зарабатывал на жизнь. Тупицу Олюшка не полю­била бы.

— Так она его любила? — удивилась Маша. — За­чем же тогда он застрелился?

Историк развел руками:

— Слишком лакомым куском было бобрищевское наследство, и слишком беззащитной казалась Олюшка. Родственники затеяли новый суд: мол, по­смотрите, она же ненормальная — папины шаланды раздарила, особняк отдала училищу, в женихи себе выбрала не то прохиндея, не то идиота. И при этом, как наш Иванов, говорили, что в девятнадцать лет поздно учиться в пятом классе, стало быть, у Белого Реалиста не все дома.

Тут уже речь шла не о том, что наследница Бобрищева мала, а о том, что она душевнобольная. Если бы суд это признал, опекун мог навсегда завладеть Олюшкиными заводами.

Новый судебный процесс длился полгода. Вызы­вали врачей-психиатров, опросили десятки свидете­лей. Многие подтвердили, что дочь миллионщика вела себя, как простолюдинка. Вспоминали и тот по­павший в газеты случай, когда она торговала бычка­ми на базаре.

— А Лев Толстой был графом и землю пахал, — вставила Маша.

— Вот именно! — подхватил историк. — В те годы многие образованные люди шли в народ: занимались простым трудом, открывали школы для крестьян­ских детей. Олюшкины причуды не казались бы та­кими странными, если бы она выбрала себе другого жениха. Поэтому Белый Реалист и решил уйти из ее жизни. Даже по сегодняшним меркам он был ей не парой. Представь ну хоть свою маму и матроса с пятью классами. О чем они будут разговаривать? Куда пойдут, если ему хочется на футбол, а ей — на кон­церт Чайковского?

Никто не видел, как застрелился Белый Реалист.

На мысу между Торговой и Каменной пристанями нашли пробитую пулей фуражку со следами крови. Она зацепилась за куст над обрывом. Полиция реши­ла, что тело Белого Реалиста унесло море.

Гибель влюбленного не остановила Олюшкиных врагов. Совсем наоборот! Они заявили, что Белый Реалист спрятался, надеясь пристыдить судей мни­мым самоубийством. Но многие поняли, что Белый Реалист был не пройдохой, мечтавшим жениться на деньгах. Олюшкин выбор уже не казался странным. Да, миллионщице ничего не стоило найти себе бога­того и образованного жениха. Труднее найти любя­щего и верного.

Месяцем раньше двенадцать управляющих выпи­сали из Германии старого профессора Вернике, све­тило мировой психиатрии. Он прибыл на следующий день после гибели Белого Реалиста и произнес в суде речь из одной фразы: «Господа, любовь не нуждается в лечении». Весь зал встал перед Олюшкой, одетой в траурное платье. Да, если бы он приехал на день раньше... — вздохнул историк. — Ценой своей жизни Белый Реалист спас Олюшкино состояние, но сделал ее несчастной. До старости она ходила на мыс, где нашли простреленную фуражку.

— Олюшкин мыс! — подсказала Маша. — Да, с тех пор его так называют... А еще интерес­но, что все Олюшкины враги плохо кончили. Один разорился дотла, другой запил, третий проигрался в карты и то ли утонул, то ли сам утопился. Начали по­говаривать, что здесь не обошлось без Белого Реали­ста. Мол, душа самоубийцы не может попасть в рай, а наказания адом не заслужила, вот и бродит по земле, помогая влюбленным и расправляясь с их врагами.

Самые злые потоки дождя схлынули, мама вклю­чила «дворники». Стало видно, что джип стоит в луже.

— Увязли. Я не могу толкать, у меня нога сломан­ная, — довольным голосом сообщил Иванов.

— И вы молчали?! — забеспокоилась мама. — Сейчас мы в больницу...

— Нога у него сломана лет десять назад, — сказал Евгень Евгеньич. — Все никак не заживет, особенно когда надо работать.

— Зажить зажила, но мозжит в непогоду, — объ­яснил Иванов.

Мама завела мотор, и мощный джип легко вы­брался из лужи. Иванов поджал губы, как будто его оскорбили.

— Я так и не поняла, зачем он застрелился, — сказала Маша. — Ну, отобрали бы у Олюшки ее заво­ды. Многие и без заводов живут.

— Хотел жениться на богатенькой, а номер не прошел. Он и — того, — рассудил Иванов.

— Он думал о любимой, — сказал Евгень Евгень­ич. — Что мог предложить рыбак дочери миллионе­ра? Копаться в огороде и рыбой на базаре торговать?

— Он думал о себе, — сказала мама. — Женщина может расстаться с заводом, чтобы не расставаться с любимым. Только не всякий мужчина примет такую жертву. Просыпаться, смотреть в облупленный пото­лок и думать: «А ведь она жила во дворце и все отдала ради меня». Этот Белый Реалист просто снял с себя ответственность и бросил девушку. Она даже замуж не вышла.

— Он поступил по-мужски, — заключил Дед, и с этим все согласились, хотя каждый по-своему пони­мал, что такое мужской поступок.

— Так, значит, призрак Белого Реалиста обитает в подвале? — Дед обернулся и через спинку сиденья посмотрел на коробку. — Замок?

— Сейфовый. Четыре каленые сувапьды! — важно пояснил Иванов.

Маша подумала, что завхоз сам похож на непо­нятную и противную сувальду: суется везде.

— Я приглядел замок попроще, — добавил Ива­нов, — а Евгень Евгеньич уперся: только этот. Даже своих денег приплатил.

— Зачем? Пускай бы девочки ходили в подвал. У детей должны быть свои тайны.

— Там государственное имущество, — сказал 11 панов. На него перестали обращать внимание.

Дед смотрел на Евгень Евгеньича:

— А вам-то зачем это? Из своего кармана запла­тили за такую дурь, чтобы лишить детей игры. Боре­тесь с суевериями?

— Борюсь, — глядя в сторону, ответил историк.

— Никакое это не суеверие, — сказала Маша. — Петькина мама видела Белого Реалиста, когда в школе училась. И еще одна девочка, только она уехала жить в Сочи. А в прошлом году — Настя Говорова из один­надцатого класса. И все поголовно вышли замуж.

— Вот видите, Николай Георгиевич! — оживился историк. — Взрослая девочка, в восьмой класс пой­дет, а верит в призраков.

Маша фыркнула:

— Я верю не в призраков, а людям. Все говорят одно и то же: Белый Реалист молодой, интересный. И по виску непрерывно течет кровь. Непрерывно! Стали бы они врать, тем более что все замуж вышли! Петькиной маме он сказал имя жениха — все точно.

А Насте Говоровой не захотел говорить, но сделал рукой так, — Маша нарисовала в воздухе круг, — и она сразу поняла, что у нее муж будет шофером. Руль же круглый. И колесо.

— Так мясорубку крутят, — проворчал Иванов. А Евгень Евгеньич сказал:

— Земля тоже круглая. Может, он имел в виду ка­питана дальнего плавания.

— Может, — согласилась Маша, — только шофер уже был у Насти на примете.

Из пелены дождя вынырнула школьная ограда. На каменных столбах еще сохранился знак Бобрищева: две кефали, как половинки круга — одна головой вверх, другая головой вниз. В детстве Маша думала, что кефали играют в салочки. А потом узнала, какие они хищные, присмотрелась к разинутым ртам и по­няла, что каждая норовит вцепиться другой в хвост.

— Ближе не подъехать — ворота закрыты. Вам-то что, а нам бежать по дождю, — сказал завхоз.

— Не сахарные, — буркнул Евгень Евгеньич и вышел под ливень. Его сразу же окатило как из вед­ра. Историк потянул к себе коробку с замком.

— Машина хорошая. Другие на такую машину за всю жизнь заработать не могут, потому что не пиани­сты, а честные труженики! — попрощался Иванов. Вид у него был торжествующий. Маша поняла, что завхоз давно обдумывал эту фразу.

* * *

Первого сентября замок оказался на двери в подвал, а историк — в больнице. Он зашел в школу печальный, с блокнотом. На одной странице было написано: «Здравствуйте». На другой — «Попал вчера под дождь и потерял голос. Поеду в Сочи лечиться». Его расспрашивали, а Евгень Евгеньич показывал готовые ответы или писал новые.

Литературу в школе вел директор. На уроке у восьмиклассников он вспомнил, что собирался о чем-то спросить историка, и послал Машу за ним.

Учительская оказалась заперта, а в двери кабинета истории торчал ключ. Маша дернула ручку — тоже заперто. Было ясно, что Евгень Евгеньич уехал в больницу. Непривычно тихий коридор школы казал­ся таинственным. Из любопытства Маша заглянула в кабинет. На столе, придавленная мелком, лежала за­писка. Маша рассудила, что раз Евгень Евгеньич оставил ее здесь, то никаких тайн от восьмиклассников записка не содержит и можно ее прочитать.

А. С.! — писал историк (А. С. — это Андрей Сер­геевич, директор). — В шкафу кассета со «Спарта­ком». Поставьте шестиклассникам, и успеете подго­товиться к уроку для восьмого. Продержитесь дня три-четыре. Сегодня же напишу своему институт­скому однокашнику в Севастополь. Он сейчас не у дел и, надеюсь, подменит меня. Очень сожалею, что так вышло.

Искренне ваш Е. Степанов.

Р. 5. Убедительно прошу никому не доверять ключ

от подвала.

Маша взяла записку, и вдруг на стол спорхнула еще одна. Видно, листки слиплись в блокноте, и Евгень Евгеньич случайно вырвал лишний. Во второй записке объяснялось, где лежат кассеты с историче­скими фильмами, где плакаты и все такое. Последним был «ключ под Сократом» с припиской: «Толич! Можешь сам убедиться. Я дошел до № 5. Не будь свиньей, дождись...» Продолжение осталось на дру­гом листке блокнота.

Маша приподняла гипсовый бюст Сократа. Внут­ри он оказался пустым, и под ним действительно лежал ключ с двумя хитро выпиленными бородками.

Судя по всему, Толич был тем севастопольским однокашником Евгень Евгеньича. Он так и не прие­хал. А Евгень Евгеньич разболелся. Ему пришлось делать операцию на голосовых связках. Историю кое-как, по учебнику, преподавал директор.

Глава II

«ПАРА» ИЗ-ЗА ПЕТЬКИ

Всем известно: после драки кулаками не машут, что с воза упало, то пропало, а что написано пером в классном журнале, то не вырубишь топо­ром. Но покажите мне человека, которому не хоте­лось бы хоть на секундочку вернуться в прошлое! Ко­гда еще цела разбитая посуда, когда не сделаны глупости и не застарели обиды. Уж тогда мы легко исправили бы все. о чем сейчас жалеем.

В стекло билась злая осенняя муха, и Петька об­стреливал ее жеваной бумагой из трубочки. Дежур­ный разносил по партам листки со вчерашней кон­трольной, но Петька даже не смотрел в его сторону. Он все списал у Маши и мог не волноваться.

— Восемь двоек и ни одной пятерки! — вздохнул математик Деревяныч. — Билоштан, разумеется, — два, Воронин — два, Ярошенко — два. Сама Шушкова — и то троечка с большой натяжкой. Стыдно!

Маша получила свой листок и расстроилась. В од­ном примере Деревяныч вписал ей красными черни­лами потерянный множитель, а отметку не поставил. Забыл?

— Расслабились за лето, — говорил Деревяныч. — Нагулялись до потери сознательности. Пообтрясли яблони и груши!.. Соловьев, тебя тоже касается!

Петька спрятал трубочку в кулак и с сожалением посмотрел на недостреленную муху.

— Это не я, — сказал он.

— Что не ты?

— Ничего.

— А о чем я говорил?

— Что мы учимся не для учителей, а для себя? — предположил Петька.

— Почти угадал, — не стал придираться Деревя­ныч. — Ну и как же ты, Соловьев, учишься для себя?

— Не жалуюсь. Пока без двоек, — с достоинством ответил Петька.

— Заблуждаешься, Соловьев, — непонятно заме­тил Деревяныч, глядя почему-то на Машу. Она под­няла руку:

— Дмитрий Ваныч...

— Алентьева просит оценить ее работу, — понял Деревяныч.

Маша уже смирилась с тем, что пятерки ей не ви­дать. Но тон Деревяныча не обещал и четверки. Неу­жели поставит «трояк» за единственную ошибку?

— Алентьева за лето ничего не забыла и с присущим ей блеском решила и контрольную, и дополни­тельное задание, — продолжал Деревяныч. — Есть у нее, правда, ошибочка или скорее даже описка из-за невнимательности. Так что добротную четверку, да­же с плюсом, я бы Алентьевой поставил. Но Соловь­ев, представьте себе, допустил точно такую же опи­ску в том же самом примере! И сдается мне, что я проверял не две работы, а одну, размноженную в двух экземплярах... — Деревяныч многозначительно помолчал и закончил теплым голосом: — Поэтому и четверочку я вам ставлю одну на двоих. Разделите ее по справедливости.

— Это как? — глядя на муху, спросил Петька.

— Я думаю, тот, кто списал, поставит себе едини­цу. Тогда тому, кто дал списать, достанется тройка. Но можно поделить и поровну — каждому по «паре». Тогда я не узнаю, кто списал.

— А посоветоваться можно?

— Посоветуйтесь со своей совестью, — отрезал Деревяныч. Конечно же, он понял, кто раз в жизни ошибся, а кто как всегда списал. Но ему хотелось, чтобы Петька сам признался.

Маша сидела во втором ряду, Петька в первом. Вчера Деревяныч расхаживал по классу, и у него за спиной Петька перебрасывал ей записки: «У тебя ка­кой вариант?», «Спасай! Тону!». Но сейчас обменять­ся записками не удалось бы: Деревяныч смотрел только на них.

Петька показал Маше четыре пальца.

Она мотнула головой и показала три пальца, а по­том один. С Деревянычем не поспоришь.

Петька четыре раза топнул и четыре раза кашля­нул. Похоже, надеялся, что если все четыре балла достанутся Маше, то Деревяныч не влепит ему еди­ницу, а разрешит переписать контрольную. «Как хо­чешь», — пожала плечами Маша и поставила себе четверку.

Когда они подошли к Деревянычу, в Петькином тетке тоже красовалась нахальная четверка!

— Опять одна работа в двух экземплярах, — заметил Деревяныч, снимая колпачок со своей знамени­той ручки с золотым пером. (Он ее привез из Гон­конга, когда был штурманом дальнего плавания.) Перо нацелилось на Машину фамилию в журнале. Она вторая в списке, а Петька двенадцатый. — А по­скольку четверка у вас одна на двоих...

Никто не верил, что Деревяныч способен на та­кое низкое коварство. Если ставить двойки всем, у кою списывают, ни одного отличника не останется. Поэтому Маша собрала волю в кулак и не стала вы­давать Петьку. Петька тоже собрал волю в кулак и не сознался.

— ...И поскольку я просил вас разделить ее по справедливости, — медлил Деревяныч. Он ждал, что Петька скажет: «Это я списал!»

А Петька улучил момент, когда Деревяныч накло­нился над журналом, и отважно показал ему язык.

Кто-то хихикнул.

Деревяныч вскинул голову и с изумлением уставился на язык. Как будто раньше не знал, что у лю­дей во рту бывают эти странные розовые отростки.

Золотое перо клюнуло страницу... Маша отверну­лась.

Класс затих. Стало слышно, как осатаневшая му­ха с разлета шмякается в стекло. Настя Шушкова с первой парты заглянула в журнал и двумя пальцами показала всем, что да, «пара», и не Петьке, а именно Маше. Петька прикусил высунутый язык. Он поро­зовел, покраснел и стал наливаться уже вовсе нече­ловеческими, свекольными цветами.

— За что ж вы Алентьевой-то, Дмитрий Ваныч?! Это же я, я у нее списал! — тараща глаза, выдавил Петька и бросился вон из класса.

— К морю побежал. Топиться. Он в Алентьеву втрескался, — пробасил с последней парты второгодник Боня Билоштан по прозвищу Боинг. — Дмитрий Ваныч, а в натуре, за что вы Алентьевой? Вы, что ли, ничё не соображаете?

На хамство Боинга давно махнули рукой. Он про­сто не умел разговаривать по-другому.

— Я много чего соображаю, — ответил Деревяныч. — Например, я соображаю, что сейчас ты догонишь Соловьева и посмотришь, куда он пойдет. Из­далека, ненавязчиво.

Схватив сумку, обрадованный Боинг рванул за Петькой. Выскочил в коридор и крикнул из-за двери:

— Ага, довели Соловья, а теперь заменжевались?!

Деревяныч как ни в чем не бывало стал рассуж­дать на тему: «Списывая, ничему не научишься, по­этому, кто дает списывать, тот вредит своему другу». Кажется, он сам жалел, что поставил Маше двойку. Но бывший штурман дальнего плавания не собирался давать задний ход.

На перемене все бросились к Маше. Кто для уте­шения лепил ей на плечо переводную татушку, кто совал календарик с «Кадетками».

— Я тоже «пару» схватил, и что? Прыщи от этого не вылезают! — сказал красивый двоечник Славка Воронин, выгодно повернувшись к Маше в профиль.

Девочки говорили, что четверть еще только нача­лась и можно все исправить.

При этом класс разделился на «соловьевцев» и «деревяшек». Яростнее всех защищали Петьку троеч­ники, напуганные тем, что теперь никто не даст им списать. Но, кроме них, в пеструю компанию «со­ловьевцев» попала даже отличница Шушкова и еще многие девочки. Они уверяли, что Петька показал язык учителю от любви, чтобы выглядеть героем пе­ред Машей. А Деревяныч якобы знал о Петькином светлом чувстве и нарочно его подставил. Где это ви­дано: язык показал Ромео, а двойку влепили Джуль­етте?!

«Деревяшки» считали, что во всем виноват безба­шенный Петька. Герой, называется: язык высунул. А Деревянычу что было делать — стерпеть и ждать, когда Петька отвесит ему щелбана? Единицу за спи­сывание Петька, считай, уже заработал. Деревяныч не мог наказать его как-нибудь посерьезней, вот и поставил двойку Маше. Для Петьки ее «пара» хуже десяти своих.

За спорами «соловьевцы» и «деревяшки» почти забыли о Маше. Она отвела в сторону подругу На­ташку и шепнула:

— Возьми потом сумки. Мою и его.

Тихая Наташка ужаснулась:

— А ты?! Прогулять хочешь?

— В жизни надо попробовать все! — с бесшабаш­ным видом ответила Маша.

Спряталась в туалете, дождалась звонка и вышла в затихший коридор.

Глава III

ПОДСЛУШАННЫЕ РАЗГОВОРЫ

Честно признаться, ей уже хотелось пойти на урок. Извинилась бы, состроила глазки биологичке: мало ли какие у девочки причины на минутку задержаться... Тут Маша вспомнила, как ее жалели. Многим это нравится, и ей нравилось в детстве. Она притворялась больной и пила кипяченое молоко с пенкой, лишь бы мама не пошла на работу и сидела у ее постели. Но с тех пор у Маши прибавилось гордо­сти. Пускай пройдет день. Завтра у всех найдутся другие заботы, и с ней будут разговаривать как все­гда. Без этой жалости, от которой Маша чувствовала себя обманутой и несчастной.

Оставалось выйти из школы, не попавшись на глаза охраннику. Для этого существовала черная ле­стница. При Бобрищеве по ней ходили кухарки, про­давцы угля и молочницы. А в школьные времена чер­ную лестницу облюбовали старшеклассники. Здесь курили, списывали домашние задания, а кое-кто и целовался, но не будем называть имен. Двери на чер­ную лестницу всегда были заперты, но замки момен­тально разбалтывались под напором гвоздей, прово­лочек и девчачьих шпилек.

У Маши не было шпильки, но замок согласился открыться и стержнем от шариковой ручки. А ведь учебный год только начался. К зиме он будет отпи­раться спичкой.

Она вышла на черную лестницу. С обратной сто­роны двери висел привязанный бечевкой гвоздь и было написано фломастером: «Швейцаров здесь нет». Гвоздем замок заперся с первого тыка.

— А вот еще прикол, — услышала Маша бас Бо­инга. — Звонишь кому-нибудь ночью и базаришь: «Ты меня задолбал, мужик! Хорош брать трубку, в натуре, мне уже спать хочется!»

— А знаешь прикол: «Это звонят из магазина «Сантехника». Вам унитаз нужен? Нет? Тогда мы придем и снимем», — сказал Петька. Он и не думал топиться, а сидел себе на ступеньке и по очереди с Боингом дымил коротеньким окурком. Боинг затя­гивался привычно, а Петька только набирал дым в рот и пыхал.

Маша села на другой пролет лестницы, чтобы ее не заметили, и стала слушать.

— Затянись, затянись, — приговаривал Боинг. — Табачок, он все напряги оттягивает. Знаешь песню: «Ты одна не изменяешь, сигарета, сигарета!» Забыл, как дальше.

— «Даже лошадь убиваешь, я люблю тебя за это», — не задумываясь, продолжил Петька. Он сочинял сти­хи. Плохие, зато быстро.

— Не, Там по-другому: «ответа», «привета»... — стал припоминать Боинг и запоздало хохотнул. — Про лошадь — это рулёз. Как в анекдоте: приходит лошадь в бар...

— Знаю, — перебил Петька. — «И добавьте в кок­тейль капельку никотина».

— В натуре! — Боинг посмеялся, чтобы скомкан­ный Петькой анекдот не пропал зря, и спросил: — Соловей, а ты правда в Алентьеву втрескался?

— Сам не знаю, — признался Петька. — Иногда смотрю на нее и за руку взять боюсь. Такая она хруп­кая. Как изо льда.

— Алентьева?! — изумился Боинг. — Она больше меня на турнике подтягивается!

— Я не про то, — сказал Петька. — Тебе, Боинг, не понять.

— Мне?! Да я на год и два месяца тебя старше, со­сунок! Я, если хочешь знать, с Нинкой из кафе...

Маше не хотелось знать, что собирается сказать Боинг, и она кашлянула.

— Эй, кто там? — крикнул Петька.

— Я там.

— Маш, ты? — Петька взбежал к ней по лестнице. Изо рта у него еще валил табачный дым.

— Ну и что ты учудил? — спросила Маша. — Раз­ве ты не понимал, что меня подставляешь?

— Не-а, — понурился Петька. — Кто ж знал, что Деревяныч тебе пару вкатит!

— Деревяныч?

— Не я же! — с вызовом ответил Петька.

Он действительно ничего не понял! Маша взорва­лась:

— Клоун! Тебе что, жалко было сказать: «Да, Дмитрий Ваныч, это я списывал»? Нет, ты молчал, как партизан на допросе! Тебе надо было выпендриться, показать, какой ты герой!

— Алентьева, хорош Соловью ботанику читать! — крикнул снизу Боинг.

— Это еше не ботаника, — остывая, буркнула Ма­ша. — Я еще по морде ему не дала, а очень хочется.

— Чего она? — удивился Боинг. Петька объяснил:

— Прикинь, это у нее первая двойка в жизни!!

— В натуре первая?

— В натуре, — подтвердила Маша.

— Ну, тогда рули сюда, у меня еще сигареты есть! — позвал Боинг. — Добро пожаловать в наш клуб. Велком, Алентьева. Салям алейкум.

Маше было все равно. Если ты за какие-то полча­са впервые в жизни схватила двойку и прогуляла урок, то почему бы не попробовать сигарету?

И она попробовала. Три затяжки.

Голова закружилась, стены побежали, и Маша се­ла на ступеньку. Боинг отобрал у нее сигарету и су­нул себе в рот, проворчав:

— Обслюнила всю. Больше не дам, а то еще рвать начнешь.

— Что рвать? — не сообразила Маша.

— Не что, а чем. Чем завтракала, тем и вырвешь.

Маше не понравилось, что Боинг разговаривает свысока, и она сказала:

— Это все, что ты можешь: по лестницам окурки смолить?

— А что еше надо белому человеку? — удивился Боинг. — Урок прогуливаем, курево есть. Может, возьмем пивка и свинтим к морю?

— Мелко плаваешь! — отрезала Маша. Хотелось доказать, что Петькины игры с Деревянычем и Бонины сигареты — просто детский сад. А вот она, Ма­ша, такое сделает... — Я в подвал пойду! А вам слабо?!

— Че я там не видал? — начал Боинг, и тут до него дошло: — Белого Реалиста?

— А кого ж еще?

Боинг хмыкнул:

— Ветер тебе в корму, прогуляйся туда и обратно. Там, знаешь, какой замочище поставили! Как в банке.

— Знаю, — кивнула Маша. — И знаю, где ключ.

— Это все знают: у директора. Он даже завхозу его не дает.

— Замки не продаются с одним ключом. Боинг с Петькой переглянулись.

— Не томи, Маш. У кого второй? — спросил Петька.

— Считайте, что у меня! — торжествующе выпа­лила Маша.

Ей поверили сразу.

— Пошли! — загорелся Петька. — У Боинга зажи­галка — есть чем посветить.

Маша развела руками:

— Он же у меня не с собой, ключ. Достану, тогда пойдем.

— Завтра.

Завтра как раз была история. Маша прикинула, как у всех на глазах вынуть ключ из-под гипсового Сократа. Легким движением руки, можно даже при директоре, если Боинг и Петька закроют ее спинами.

— Идет, — согласилась она. — Фонарики не за­будьте.

Петька сказал:

— Знаем! Белый Реалист водится только в темно­те, где лампочки перегорели.

— Не, он сам их гасит. Когда я первый раз учился в седьмом классе... — начал Боинг. И рассказал одну из историй, которые ходили по школе, не давая угас­нуть слухам о Белом Реалисте.

Однажды Боинга выгнали с урока. Дверь в подвал тогда запирали на висячий замок, о котором не стои­ло и говорить. Он открывался даже без гвоздя, если рвануть посильнее. В подвал бегали девчонки, чтобы узнать Белого Реалиста имя жениха. Боингу это было без надобности, но хотелось поболтать с привидением. Спросить, что делает Белый Реалист, когда девчонок не пугает, из чего застрелился, где достал «пушку».

Боинг спустился в подвал и понял, что девчонки врали. Подвал был до потолка забит сломанными партами. В щели пролезла бы разве что кошка. Но сообразительный Боинг пополз под партами, между ножек. Тогда он думал, как сейчас Петька, что Белый Реалист обитает в дальнем конце подвала, где перегорели все лампочки.

Под партами было полно сломанных стульев. Бо­инг их доламывал и распихивал по сторонам. Ни од­ной девчонке не хватило бы на это сил. Похоже, они просто входили в подвал, стояли у двери, не включая света, и боялись.

Чтобы не плутать, Боинг добрался до стены и полз вдоль нее, касаясь рукой отсыревших камней. Кое-где в щели между партами пробивался свет лам­почек, а там, где совсем ничего не было видно, Боинг светил спичками. Трудности возникали на поворо­тах, когда приходилось изгибаться буквой «Г»: ноги застревали. В такие моменты памятливый Боинг вспоминал детскую песенку про кузнечика, который прыгает коленками назад. Если бы у него коленки гнулись в другую сторону, было бы куда легче.

И вот в одном месте спички стали гаснуть. Боинг извел штук пять, думая, что спички попались плохие. Но нет! Они вспыхивали, а потом огонек начинал трепетать и гас. Сметливый Боинг сообразил, что его задувает сквозняком! Спички кончались. Он воткнул одну горелую в щель между камнями, чтобы не поте­рять место, и в то же мгновение редкие полоски света на полу потухли!

Боинг понял, что приполз к логову Белого Реали­ста. Он ждал, что из щели вот-вот потянется светя­щийся дым и обернется призраком.

Шли минуты. Белый Реалист не появлялся. Раз­очарованный Боинг проорал в щелку все пришедшие на ум оскорбления, надеясь выманить призрака. И свет опять включился! Боинг рассудил, что Белый Реа­лист дает понять: все равно, мол, не выйду. Видно, призраку было в лом стоять на четвереньках под партой.

Спичек оставалось мало, и Боинг решил повора­чивать оглобли. Тут и оказалось, что повернуть не­возможно! Для этого пришлось бы изогнуться уже не «Г», а латинской буквой «У». Под партами, в невероят­ной теснотище. Организм Боинга был на это не спо­собен. «Земля круглая», — сказал себе мудрый Боинг и пополз дальше, собираясь обогнуть весь подвал.

Парты кончились, ход уперся в шкаф, но всесо­крушающий Боинг проломил заднюю стенку и вылез из дверец. Там уже можно было встать. Начиналась та неизведанная территория с перегоревшими лам­почками, где, по слухам, и встречали Белого Реали­ста. Боинг уже знал, что на самом деле он обитает не здесь, а за стеной. Заманчиво было на обратном пути все же выманить призрака. Мало ли что не хочет вы­ходить. Надо его так обругать, чтоб захотел!

Но когда Боинг пополз назад, оказалось, что ис­чезла спичка, которой он отметил подозрительную щель со сквозняком. И Белый Реалист остался в сво­ем логове.

— Сквозняк так называется, потому что дует на­сквозь, — глубокомысленно закончил Боинг. — В подвалах с одной дверью сквозняка не бывает. Значит, была вторая.

— Соври, что ты ее нашел, — попросил Петька.

— Не, двери там не было, — честно сказал Боинг. — И ж говорю: была щель между камнями. Спичка про­ходила свободно. Без цемента камни лежат, просто гак.

— Подумаешь! У меня сарай для лодки тоже без цемента, — хмыкнул Петька. Он любил поспорить.

Боинг не ответил. Глядя куда-то за спину Маше, он судорожно затянулся окурком и покраснел. Маша обернулась. Снизу по лестнице поднимался директор школы!

— И вы здравствуйте, — сказал директор онемев­шим прогульщикам. Встал рядом с Боингом и заку­рил!

Так и стояли. Боинг от изумления забыл погасить свою сигарету и курит. Директор не ругается. Тоже курит.

— И мне, — отчаянным голосом попросил Петька.

— По губе. Свои надо иметь, — глядя в одну точ­ку, проблеял Боинг. Вряд ли он соображал, что гово­рит.

А директор полез в карман за сигаретами для Петь­ки, но спохватился и осуждающе покачал головой.

Постояли с минуту. Маша вспомнила свои сегодняшние грехи. Урок она прогуливает? Прогуливает. Двойку получила? Получила. Дверь на черную лест­ницу открыла? Открыла. Курила с мальчишками? Курила. Грехов набегало на большое сложносочи­ненное замечание в дневник с вызовом мамы в школу. А Петька? А Боинг? Их дела еще хуже, особенно Боинга. Если директор припомнит ему все двойки, прогулы и мелкий вред школьному имуществу, то вый­дет, что Боинг, может быть, уже и не учится в школе! Тут вдруг на лестнице появился незнакомый мо­лодой человек в военной форме. В двух шагах за ним семенил завхоз Иванов. Стало ясно, что директор ос­тановился не ради удовольствия покурить с Боин­гом, а просто ждал отставших. Вид у молодого чело­века был начальственный, на погонах большая звез­дочка и две полосы. Иванов так боялся, что дышал через раз.

— Я в жизни не видел такого безобразия! — сказал молодой человек директору. — Школа, можно ска­зать, на бомбе стоит. В любую минуту может полых­нуть, а здесь дети! Даю вам двадцать четыре часа для наведения порядка. Потом буду применять санкции.

— Да тут и за неделю не управиться, — робко воз­разил директор, но, кажется, сделал только хуже.

— У вас было все лето, а не одна неделя. Двадцать четыре часа, или завтра в это время я закрою шко­лу! — отрезал молодой человек. Посмотрел одинако­вым взглядом на сигарету Боинга, на сигарету дирек­тора и добавил: — Места для курения должны быть оборудованы огнетушителем, сосудом для окурков и соответствующей табличкой.

— Пренепременно, — пообещал директор. (Забе­гая вперед, скажу, что табличка «Место для курения» действительно появилась на школьной лестнице. И огнетушитель, и ведро для окурков. Правда, всего на час. Те, кто их видел, потом рассказывали осталь­ным.)

Когда взрослые ушли, Боинг швырнул в пролет лестницы дотлевший до фильтра бычок и сказал:

— Вот так и зарабатывают гастрит миокарда! Инфаркт, — поправила Маша.

— Да какая разница!.. Не, вы видали?! Майор! Директор перед ним на задних лапках. Въезжаете?

— Чего ж тут не въезжать? — удивился Петька. — Ни пожарный. Форма-то эмчээсовская.

Боинг расшаркался, изображая дворецкого из кино:

— Ща, сэр! Ща пожарный закроет школу из-за того, что вашему сиятельству сосуд для окурков не поставили... Это минер! Или сапер. Короче, школу разминировать будут.

— Нет, пожарный, — поддержала Петьку Маша. — про бомбу он говорил в переносном смысле. Что в любую минуту может загореться.

— Он сказал «полыхнуть», — уточнил Петька.

Боинг не верил:

— Да чему тут полыхать?! Сто лет школа не полыхала, и вдруг полыхнет!

— А что разминировать?

— Мало ли. Война была, бомбежка. Может, бомба пробила школу насквозь и не взорвалась. Лежит в подвале...

— В подвале?! — Маша поняла, что не понравилось пожарному. — Ребята, он просто хочет, чтобы из подвала выбросили парты!

Боинг подумал и согласился:

— Верняк! Нам листовку сунули в почтовый ящик: «Не захламляйте балконы, чердаки и подвалы, возможно самовозгорание». Только я не догоняю: если парты самовозгораются, то почему они в классе ни разу не самовозгорелись? Круто было бы: вызыва­ют меня к доске...

Из коридора глухо послышался звонок. Прогуль­щики вышли из школы черным ходом, чтобы не встретить своих. Боинг развивал мысль о самовозго­рающихся партах, самовозгорающихся классных жур­налах и самовозгорающихся дневниках, но Маша ду­мала о другом.

Первое — таинственная смерть Бобрищева: лег в постель, а нашли на берегу моря.

Второе — ржавая железная дверь в подвал, остав­шаяся, наверное, с бобрищевских времен. Замок в ней и тогда был сейфовый, да сломался давно. Под­вал запирали на грошовую «висячку», как дровяной сарай. И вдруг — новый сейфовый замок. Причем за него доплатил свои деньги не завхоз, не директор, а учитель истории, которого совершенно не касаются сломанные парты. Это третье.

А четвертое — записка Евгень Евгеньича дирек­тору: «Убедительно прошу никому не доверять ключ от подвала».

А пятое — записка Толичу: «Я дошел до № 5». И ключ под гипсовым Сократом.

Наконец, шестое — обнаруженный Боингом сквознячок из щели между камнями.

Без особой уверенности Маша добавила седьмой пункт: не вовремя появился этот пожарный. Или, наоборот, вовремя, если знал то, о чем сейчас догада­лась она.

Хотя, с другой стороны, когда еще пожарным проверять школы? Конечно, в начале учебного года.

Глава IV

ЯКОРНАЯ СТОЯНКА ДЛЯ МОРСКОГО ВОЛКА

Дед сидел в саду под персиковым деревом. В зубах сигара чуть поменьше велосипедного насоса, ноги на столе, в траве, под рукой, — стакан чая со льдом. Если полжизни прожить в Америке, нахватаешься тамошних привычек.

— Хай, Муха, — он шутливо козырнул.

— К пустой голове руку не прикладывают, — буркнула Маша. — Мой генерал, ты хоть раз в жизни надевал форму?

— Надевал, когда курсантом был. И в академии придется надевать для солидности. А ты чего такая хмурая, двойку получила?

— Четверку. С Петькой пополам.

У Деда брови поползли на лоб.

— Правда?

— Это все Петька! Списал у меня и не признался. А Деревяныч видит, что у нас одна и та же ошибка...

— И расстрелял вас пред строем, — догадался Дед. — Не всегда справедливая мера, но дисциплину в войсках поднимает.

— Главное, двоек было полно, а в журнал он по­ставил только мне и Петьке, — пожаловалась Маша. — Наверное, «контру» будут переписывать.

— Ну и вы с Петькой перепишете.

— А толку? Среднее арифметическое между двойкой и и пятеркой — три с половиной. Чтобы по-настоящему исправить «пару» на пять, нужно восемь пятерок!

Дед неторопливо дотянулся до стакана в траве, поднял и отхлебнул. Ну и гадость — чай со льдом!

— Значит, получишь восемь пятерок. За глупости надо платить, — изрек Дед, как будто отдавал приказ.

— Это не моя глупость, — буркнула Маша.

— А я и не сказал, что платить надо только за свои глупости. Чаще как раз наоборот: один сглупил, а другие расплачиваются, и хорошо, если двойками, а не жизнями... Прости его, Муха, — добавил Дед. — Мы же скоро уедем в Москву. Зачем вам с Петькой отравлять друг другу последние дни?

— Дед, а ты уговорил маму? Переезжаем?

— Пока нет. Вот станут мне давать квартиру и спросят: на одного или на троих? А я спрошу ее. Уве­ряю тебя, она не сможет отказаться от квартиры в Москве.

— А как же наш дом? — спросила Маша.

— Дом придется продать.

Маше стало жалко их замечательного домика с покосившимся углом, с круглыми, как меховые ша­рики, мышками и котом Барсом. Кот жил здесь еще при старых хозяевах и останется при новых, и так же будет спать на их постелях, воровать молоко и полу­чать за это тряпкой. А Маша уедет и уже никогда не проснется от шепота листьев в саду, не увидит на по­доконнике истекающий соком персик, сорванный ночным ветром. А девочки? А Петька, в конце кон­цов? Как же она бросит всех и поедет учиться в чу­жой школе, с чужими людьми?!

— И мы никогда-никогда не вернемся?! — спросила Маша, чувствуя, что у нее дрожат губы.

— Почему же? У меня будет большой отпуск, у тебя — каникулы. Приедем и снимем у кого-нибудь летний домик.

— А в Москве я буду с девочками переписываться, — повеселела Маша.

— Конечно. Может, и к нам кто-нибудь приедет.

— А тебе большую квартиру дадут? — спросила Маша, прикидывая, как разместить гостей. Наташку надо позвать обязательно.

— Да уж не двухкомнатную, ведь я как-никак ге­нерал... Это вроде молочного зуба, — добавил Дед. — Он все равно выпадет, и лучше потерпеть боль, но вырвать его вовремя, чтобы новый рос прямо.

— Я потерплю, — сказала Маша и ушла к себе.

Записка Евгень Евгеньича лежала у нее в столе, дожидаясь Толича, который, похоже, не приедет никогда. Маша помнила ее наизусть, но перечитала пне раз. Ничего нового: список фильмов и плакатов, и в конце — «ключ под Сократом. Толич! Можешь сам убедиться. Я дошел до № 5. Не будь свиньей, до­ждись...». Продолжение легко угадывалось: дождись меня». Мол, вместе спустимся в подвал и пойдем дальше. Но одно коротенькое слово можно было уместить в уголке. Если Евгень Евгеньич залез на следующий листок, значит, написал еще по крайней море строчку.

Скорее всего, эта строчка и объясняла, как найти КАМЕНЬ.

Тот самый камень, который больше ста лет назад отодвинул миллионщик и контрабандист Никита Бобрищев, отправляясь в свой последний тайный поход к берегу моря.

Тот самый камень, из-за которого дул сквозня­чок, гасивший спички у Боинга.

Непонятно, как его разыскал Евгень Евгеньич. Не лазил же на карачках под партами, чтобы просту­чать стены подвала. Но — разыскал и первым после Бобрищева проник в катакомбы...

Весной и по осени, после ливней, в оврагах появ­ляются размытые водой провалы. Их сразу же засы­пают, чтобы не лазили дети. Если успеешь заглянуть в такой провал, увидишь тоннель с ровными стенами из сплошного изжелта-белого ракушечника. В Укрополе из него сложены все старые здания, от особняка Бобрищева до сараев. Ракушечник добывали столе­тие за столетием, пробивая в каменной толще тонне­ли и оставляя для опоры стены, чтобы свод не рухнул на головы шахтерам. Тоннели ветвятся и поворачи­вают в самых случайных направлениях, уходя то вниз, то вверх и там сплетаясь в новые лабиринты. Это и есть катакомбы. Никто их как следует не знал и не знает.

Сейчас ясно, что один из таких тоннелей вел из подвала бобрищевского особняка к берегу моря, где разгружались шаланды с контрабандным грузом. Маша поспорила бы на мотороллер против жева­тельной резинки, что при жизни миллионщик нико­му не открыл свою тайну. А когда летел с обрыва, было уже поздно. Наверное, в катакомбах и сейчас лежат ящики с истлевшим турецким табаком и бочонки с ромом.

Евгень Евгеньич дошел до какого-то № 5. Что это такое? Далеко или близко?

И другое время Маша дождалась бы, когда исто­рика выпишут из больницы, напросилась бы с ним в

катакомбы. Мол, одному вам идти опасно, возьмите нас хотя бы у входа постоял, — Петьку, Боинга и меня. Но сейчас счет пошел на дни. Занятия в Акаде­мии разведки уже начались. Деда там ждут, и он все чаще спорит с мамой из-за переезда. В конце концов терпение у него лопнет, и Дед нажмет на маму, как умеет, по-разведчицки.

Нет, надо идти в катакомбы завтра же. Парты из подвала уберут (все-таки подозрительный этот пожарный!). Спичка Боинга уже не торчит в щели, раз Евгень Евгеньич отодвигал камень. Но стоит поводить у стены пламенем свечи, поймать сквознячок — и вход в катакомбы будет найден. Вот удивятся мальчишки!

Пришел Петька и, не заглянув к Маше, уселся с Дедом в саду. В открытое окно доносились их мужские разговоры:

— Николай Георгич, а «ПБ»?

— Устаревшая конструкция. Выстрел глушится, а лязг затвора слышен на пятьдесят метров.

— А «глок»?

— Ничего не могу сказать. Я, как и ты, видел его только в «Крепком орешке-2» у Брюса Уиллиса.

— А«МСП»?

— Вот он абсолютно бесшумный. Но конструктивно пистолетик никакой, вроде охотничьей двустволки.

Петька относился к Деду трепетно. Уговаривал но носить форму. Раз он генерал, считал Петька, то должен стоять с головы до ног в орденах и командо­вать уходящими за горизонт шеренгами бойцов.

К голосам в саду прибавился еще один — уверен­ный, басистый. Маша расслышала громкое: «Хозяе­ва, можно к вам?» Потом незнакомец зарокотал, как прибой: «Ш-шу-р-ры, ш-шу-р-ры». Дед отвечал ко­ротко, чаще всего «да», «да», потом сказал:

— Петр, иди к Маше, мы с тобой еще успеем по­говорить.

Маша для скорости вылезла в окно. Ее-то Дед не отсылал. Да и Петька будет с ней, и получится, что приказ он выполнил: пошел к Маше.

Рядом с Дедом сидел человек в белой рубашке с черными погонами торгового моряка. Он тоже поло­жил ноги на стол и дымил как паровоз, только не си­гарой, а трубкой. Дед поглядывал на него и улыбался.

— Пускай остаются, я не против детей. — Моряк выпустил бублик дыма. — Ваши?

— Частично, — ответил Дед.

— Ну что же, — сказал моряк. — Эта якорная сто­янка как раз для меня. Я поживу здесь немного. Че­ловек я простой: ром, свиная грудинка, яичница — вот и все, что мне нужно. Да вон тот мыс, с которого видны корабли, проходящие по морю...

Маша с Петькой переглянулись: ничего себе! Ром ему с грудинкой! Моряк хитро улыбался.

— Отличная память, — заметил Дед и подмигнул Маше и Петьке. — Это же «Остров сокровищ»!

— Я вспомнил! Самое начало, когда появился Билли Боне! — обрадовался Петька. — Дядь, а вы так всю книжку и шпарите наизусть?

— От корки до корки, «племянник», — подтвердил моряк. — Из-за «Острова сокровищ» я и в море пошел. А было мне пятнадцать лет, ног как тебе.

Петька порозовел от удовольствия. Ему было тринадцать.

— Так мы договорились? — встал моряк и закон­чил фразой из книжки: — «Эй, браток! — крикнул он человеку с тачкой, — подгребай-ка сюда и помоги мне втащить сундук!»

Дед улыбался.

— Договорились, зовите вашего человека с тач­кой. Где вы его оставили?

— На бензоколонке, ему надо шину подкачать.

— Не боитесь, что уедет с вещами? Моряк показал ключи.

— Принцип ограниченного доверия. У него мои чемоданы, у меня его ключи от машины... Кстати, где тут у вас питают? Раз в месяц даже удаву надо поесть.

— А это откуда? — спросил Петька. Изречение про удава тоже было похоже на цитату из книжки.

— Из личного опыта.

— Напротив бензоколонки есть кафе. Странно, что вы не заметили, — сказал Дед.

— Заметил. Только мне надоели провинциальные кафе. Хочется музыки, и чтобы официантка в белом кокошнике принесла полный обед, а не пепси с ват­рушкой.

— Тогда идите в ресторан на улицу генерала Феклушина.

— Спасибо. Я не прощаюсь, — кивнул моряк и зашагал к садовой калитке, широко и твердо ставя ноги.

— Классная походочка. Моряцкая! — Петька втя­нул слюни.

Маша не знала, что и сказать.

— Дед, ты ему комнату сдал?

— Сараюху.

Сараюхой называли летний домик без фундамен­та. Прежние хозяева построили его, чтобы сдавать курортникам. А мама никогда не сдавала. Она не лю­била впускать в свою жизнь посторонних людей.

— Зачем, Дед?! — простонала Маша. — Мама очень расстроится!

— Не расстроится. Это не просто курортник, а покупатель на дом. Поживет, присмотрится, а как соберемся уезжать, купит. — Дед заглянул Маше в лицо и добавил: — Да не огорчайся так, Муха! Я уговорил шифровалыцицу из штаба военно-морских сил США, а уж с мамой как-нибудь полажу.

Маша убежала в свою комнату. Шифровалыцицу он уговорил! Небось психотехникой своей. И на ма­му посмотрит, как в тот раз на Иванова: «Вы ведь не хотели обидеть пианиста?» А из Иванова — «пш-ш», — как будто воздух вышел. Сломался Иванов, нахал и упрямец. И мама сломается. Маша не хотела, чтобы Дед управлял ею, как марионеткой!

— Я что-то пропустил? — заглянул к ней Петь­ка. — Сидели, разговаривали, и вдруг ты сорвалась, как будто на тебя собак спустили.

— Он делает, что хочет! — не сдержалась Маша. — Это не его дом, в конце концов!

— Николай Георгич — генерал. Кому ж еще в до­ме командовать? — резонно возразил Петька. —

Маш, ты не обижайся, но я скажу. Вы с мамой жили без мужчины и сами стали, как мужчины. А теперь Николай Георгич приводит нас и норму.

— В норму?! А раньше мы были ненормальные? — вспыхнула Маша.

Петька усмехнулся:

— Когда у вас ночью персики трясут, ты выхо­дишь гонять воров?

— Ну! Смотреть на них, что ли?

— А воров неизвестно сколько. И у них, может, ножи. И мешок. Мешок на голову, тебя — в багаж­ник, и очнешься ты в гареме у какого-нибудь тур­ка. — Петька так попугал ее и закончил: — Каждая нормальная девчонка в таких случаях папу зовет. И очень многие мальчишки. А ты не девчонка, не мальчишка, а мужчинка.

— Двоечник и трепло! — обиделась Маша.

— Некоторые люди, — напыжился Петька, — раскрашивают себе красками лицо, протыкают уши и вставляют в них блестящие предметы, а на шею ве­шают стеклянные бусы. И после этого считают себя не глупее нас, мужчин!

Маша задохнулась от обиды и сумела только жал­ко пискнуть в ответ «сам дурак». Зато когда первая растерянность прошла, она ловко съездила Петьку диванной подушкой. Вышло даже удачнее, чем хотелось, потому что заодно нашелся значок «Почетный разведчик». Сам Петька его и потерял дня два назад, рассматривая Дедовы награды. А теперь подушка ударилась о его физиономию с неожиданным костя­ным стуком, и Маше на подол как в фокусе отскочил похожий на брошку серебряный веночек со звездочкой. Такои же веночек, только пунцовый у Петьки на скуле.

— Поздравляю, теперь ты почетный разведчик, — съязвила Маша.

Не успела она договорить, как Петька, сцапав значок, выскочил в окно, с хрустом протопал по маминым гладиолусам и завопил:

— Николай Георгич! Вот он! За подушку булав­кой зацепился!

И опять началось:

— Николай Георгич, а «кольт»?

— Николай Георгич, а «беретта»?

Потом заговорили о моряке.

— Билли Бонс. Забавный тип: врет без всякой не­обходимости, из одной любви к искусству, — заме­тил Дед.

— С чего вы взяли? — разочарованно спросил Петька. Моряк ему понравился.

— Он прочищал трубку автобусным билетом. И на бензоколонке не был, а то бы увидел, что в кафе и обеды, и музыка, и официантки. И ключи у него не от машины, а от квартиры, скорее всего.

— Зачем же он врал?

— Хотел показать, что не экономит деньги, прие­хал издалека на такси. На его месте расчетливый че­ловек, наоборот, пожаловался бы на бедность, чтобы я не взвинтил цену за дом.

— Николай Георгич, а вот, скажем, «ПСО?

— Петр, ты так и будешь гонять меня по всему оружейному справочнику?

Маша злилась. Иногда она не понимала, в кого Петька влюблен, в нее или в Деда.

Он ушел, непопрощавшись с Машей, а минут че­рез пять Наташка принесла две сумки. Маша уже са­ма собиралась к ней. А Петька, скорее всего, забыл, что его сумка осталась в классе, и мог до вечера не спохватиться.

Побежали его догонять и вдруг увидели «Билли Бонса». Он разговаривал через забор с бабушкой На­сти Шушковой. Заметил Машу и отвернулся.

Маша поняла, что их дом не понравился моряку, только он почему-то не сказал об этом Деду. Бывают же люди: договариваешься с ними, они — «да-да», а сами не собираются ничего делать. Им важно рас­статься, улыбаясь, чтобы все думали: «Какой прият­ный человек!» А что подумают потом — все равно.

Ну и пусть. Зато мама не поссорится с Дедом из-за жильца.

Глава V

КАМЕНЬ СО СКВОЗНЯЧКОМ

На заднем дворе школы выросла гора немысли­мой рухляди из подвала, а снятые с первого урока парни-одиннадцатиклассники продол­жали таскать и таскать. Это был помойный фести­валь, праздник ненужных вещей! Выскочившие на перемену младшеклассники катали глобусы с мяты­ми боками, били в дырявые барабаны, размахивали старыми флагами. Кто напялил проеденные молью бархатные штаны, кто — неимоверно грязную шляпу от костюма мушкетера или Кота в сапогах.

Больше всего было парт. Нынешние ученические столы из пластика и стали называют партами только по привычке. Их тоже хватало в горе, но потом из подвала начали вытаскивать настоящие парты — де­ревянные сооружения из скамейки и стола, намертво приделанных друг к другу. Парты не годились даже на дрова. Их, похоже, каждый год перекрашивали масляной краской, а кто станет жечь в печке краше­ное дерево? От него вонь и копоть.

Среди барахла, выброшенного по приказу неумо­лимого пожарного, с несчастным видом бродил Ива­нов. Завхозы все запасливы, как белки. Если что-то сломалось, они не выбросят, а припрячут на случай, если обломки пригодятся для ремонта чего-нибудь еще. Но обломки никогда не идут в дело по той простой причине, что их невозможно найти в завалах.

После первого урока одиннадцатый класс отпра­вили учиться и позвали на помощь десятиклассни­ков. Гора продолжала расти.

После второго подошла очередь девятиклассни­ков.

Машин восьмой сняли с четвертого урока в пол­ном составе, вместе с девочками. Из подвала уже вы­несли все крупные вещи. Мальчишки сгребали ос­тавшийся мусор лопатами, девочкам раздали ведра и тряпки. Убираясь, Маша нашла непонятный зна­чок — латунную палочку, покрытую малиновой эма­лью. Дед потом сказал, что это «шпала» — знак раз­личия капитана Красной Армии до того, как ввели погоны. Во время войны в школе был госпиталь. Мо­жет быть, раненого капитана прятали в подвале от бомбежки. Или какой-то трус сам сорвал с гимна­стерки командирские знаки.

Петька и Боинг вели себя безобразною Один простукивал подвальные стены ножкой от стула, другой ползал на корточках, разыскивая горелую спичку, которой пометил щель в камнях. Удивительно, что их штучки никому не показались странными. Иванов, страдающий от гибели своего помойного царства, шлепнул Боинга лопатой по мягкому месту и вручил инструмент: работай. Маша с трудом отогнала приятелей от стены и заставила вести себя, как все.

Боинг уже сам сообразил, что за камнем со сквознячком начинаются катакомбы. В Укрополе этим никого не удивишь: иногда кто-нибудь начнет рыть погреб и наткнется на старый тоннель. А Петька выдумал, что за камнем стоит прикованный цепями скелет Белого Реалиста, хотя сам не мог сказать, как попал несчастный влюбленный. Просто мысль о катакомбах показалась Петьке скучной.

Ключ от подвала лежал у Маши в кармане. Она рискнула и одна, без мальчишек, достала его из-под Сократа. В школьной сумке дожидались своего часа огарок свечи, фонарик и все яркие нитки, какие нашлись в доме: двенадцать катушек и еще пять мотков мулине. Петька и Боинг тоже захватили фонарики.

Наташка вместе с Машей мыла полы. Они полоскали тряпки в одном ведре, и Маша поглядывала на подругу. Не сказать ей — обидится. А если сказать, Наташка пойдет за ней в катакомбы, потому что верная. И будет дрожать как осиновый лист. Вот уж кто нормальная девочка, которая ночью боится выйти в собственный сад! Нет, брать ее с собой было бы просто бессердечно.

В опустевший подвал вошел директор, посмотрел на чистые полы и грязных восьмиклассников и рас­пустил всех по домам. Вредный Иванов сразу же стал их подгонять: «Выходите-выходите!» — и пересчитал всех, чтобы никого случайно не запереть. Директор стоял в дверях, вертя на пальце колечко с одним ключом. Он с довольным видом поглядывал на часы. Маша сообразила, что вот-вот явится пожарный.

Она пошепталась с Петькой и Боингом. Догово­рились встретиться на черной лестнице через час, когда пожарный уже наверняка уйдет.

Половину из этого часа Маша провела в туалете, приводя в порядок платье и вычищая грязь из-под ногтей. Потом зашла в буфет и увидела там Боинга и Петьку. Одежда, руки и даже физиономии у них бы­ли полосатые от кое-как смытой грязи.

— Все равно испачкаемся, — сказал Петька и уточнил, поглядев на часы: — Через двадцать девять минут, нет, уже через двадцать восемь.

Эти двадцать восемь минут просидели как на иголках. В мечтах Маша уже нашла камень со сквоз­нячком. У нее была прихваченная из маминого гара­жа железка, чтобы этот камень поддеть и вынуть из стены.

Вышли в коридор. За дверями слышались голоса учителей — шестой урок еще не кончился. Боинг от­пер гвоздем дверь на черную лестницу, и трое спус­тились к подвалу. Никто не встретился им по пути.

Под лестницей было темно. Петька осветил фо­нариком железную дверь и счастливо охнул:

— Точно, бобрищевская!

Из-под столетней ржавчины, сбитой углами парт и обтертой плечами, проступил так миллионщи­ка — две кефали.

— Въезжаете?! — захлебывался 11егька. — В раньшие времена здесь уголь держали. Но зачем тогда железная дверь? Говорю же, там скелет в кандалах! Пленник!

Волнуясь, Маша ткнула ключом в замочную скважину. Ключ не подходил!

— Не шугайся, — сказал Боинг, — переверни. Маша вставила ключ по-другому, и замок отперся с тихим щелчком. Боинг повернул штурвальчик, похожий на большой водопроводный кран. Было слышно, как за дверью что-то сдвигается, — навер­ное, четыре каленые сувальды.

Искатели приключений вошли в темноту подва-1а. Маша включила фонарик и заперла за собой дверь. Мальчишки бросились обстукивать стены, а она зажгла свечку и медленно понесла живой огонек вдоль стены. Идти приходилось короткими шажка­ми, останавливаясь, потому что при движении огонек начинал дрожать. Ей было нужно ровное пламя, чтобы не пропустить сквознячок из щели.

Ушедшие вперед Петька с Боингом стучали и сдавленными голосами спорили, звучит ли этот камень так же, как другие.

— Тебе медведь на ухо наступил, а у меня абсо­лютный слух! Меня мать хотела в музыкальную школу отдать на скрипку, — хвастался Петька.

— А чего ж не пошел? — басил Боинг. — Сейчас бы скрипел!

Подвал был огромным. Он повторял под землей контуры особняка, похожего на букву «П» с толсты­ми и коротенькими ножками. Шагов через сто ого­нек Машиной свечки мигнул и наклонился к стене.

— Есть! — прошептала Маша.

Петьку и Боинга она не звала. Сама, тыкая в шел и спичкой, нашла в стене четыре камня, не схваченные цементом. Они лежали один на другом, верхний был Маше по грудь.

Подбежали мальчишки:

— Чего стоишь? Нашла?!

Петька поелозил носом по камням и с видом зна­тока подтвердил:

— Они!

Маша полезла в сумку за своей железкой, чтобы выковыривать камни, но Боинг оттеснил ее и просто налег на верхний плечом. Камень ушел в стену и там провалился.

Лягнув Боинга, Петька сунулся к дыре с фонари­ком. Ему хотелось первому найти скелет в кандалах. Боинг не стал терпеть и оттащил Петьку за штаны. Пока мальчишки возились, Маша посветила в дыру. Как она и ожидала, там был тоннель — шахтеры на­зывают их штреками. На стенах остались насечки от инструментов, которыми вырубали камни. Маша по­жалела, что не догадалась надеть джинсы. Когда на тебе короткое платье, в таких местах приходится пус­кать мальчишек вперед.

Петька с Боингом выламывали друг другу руки, краснея и начиная заводиться всерьез.

— Я, конечно, могу подождать... — начала Маша.

И тут в подвале вспыхнул свет!

— Быстро! — Она подтолкнула к дыре замешкав­шегося Петьку. Тот юркнул рыбкой, упал и заохал.

За ним в дыру ввинтился Боинг. Маша не глядя побросала вслед ему школьные сумки Из дыры доносилась возня и сдавленная ругань — кажется, Боинг придавил не успевшего встать Петьку.

— Хватит вам! Дайте кто-нибудь руку! — шепнула Маша этим клоунам. Да, с Наташкой было бы в сто раз спокойнее!

— Как видите, успели. Ни щепочки! — слышался и из-за угла голос директора. — Желаете осмотреть?

Маша огляделась перед тем, как нырнуть в дыру. На полу еще горела забытая свечка. Пламени почти не было видно в электрическом свете. Она схватила огарок за верхнюю, размякшую от огня часть, обожглась и...

— Желаю — ответил пожарный. Сейчас он выйдет из-за угла!

...и, фыркая от боли, сунула огарок в карман. По пальцам тек расплавленный стеарин. Как отстирывать его с платья?

— Че ты телишься?! — Боинг протягивал ей руку.

Маша кинулась в дыру и упала на широкую грудь второгодника.

Глава VI

В ЛОГОВЕ БЕЛОГО РЕАЛИСТА

Из подвала слышались шаги. Стряхнув с себя Машу, Боинг схватил камень, крякнул и за­двинул на место. Стало темно. Петька повжикал «молниями» сумки, повозился и включил фона­рик. Камень встал ровно — с той стороны, из подвала, его не отличат от сотен других. Маша подумала,

что, когда миллионщик в последний раз уходил этим штреком к морю, он точно так же закрыл дыру кам­нем. После него вход в катакомбы нашел только Евгень Евгеньич лет через сто. Если с ними что-то слу­чится — с Машей, Петькой и Боингом... Да нет, ерунда! У нее нитки.

Петька приник ухом к щели:

— Идут!

Видно, у него на самом деле был музыкальный слух, потому что Маша, прислонившись к щели, со­всем ничего не услышала. Потом вдруг пожарный сказал совсем рядом:

— Это что, парафин?

Со свечки накапало, поняла Маша.

— Стеарин, — уточнил голос завхоза.

— Разведение открытого огня в неприспособлен­ных помещениях! — въедливо заметил пожарный.

— Ну что вы! Это сто лет назад накапали, когда жили при свечах, — сказал директор и шаркнул ногой, видимо, затирая следы свечки.

— Естественно, — поддакнул Иванов. — У меня тут муха не проскочит — видали, какой замок?

— Ну-ну, — недовольно сказал пожарный, и го­лоса пропали.

— Чего там? — спросил Боинг. Он вертел в руках пакет с раздавленным в лепешку бутербродом.

— Дальше пошли, — Петька оторвался от щели и посветил фонариком в глубь штрека. Луч терялся в бархатной темноте. — Ты погоди бутерброд лопать. Может, еще придется делить его ниткой на двена­дцать частей.

— Почему на двенадцать? — не понял Боинг.

— Нас трое, каждому запас на четыре дня, если заблудимся. А потом съедим самого толстого.

— Нет, мы съедим самого слабого, — угрожающе сказал второгодник. — Девчонки не считаются.

Петька покраснел и сжал кулаки:

— Еще посмотрим, кто тут самый слабый!

— Перестаньте. Вы что, драться пришли? — сказала Маша.

— В натуре, драться лучше на свежем воздухе, — согласился Боинг, с жалостью глядя на пострадавший бутерброд. Вздохнул и бережно спрятал его в сумку.

Маша посветила в штрек своим фонариком. Он был мощнее Петькиного: на четыре батарейки, с большой фарой. Луч пробил темноту шагов на двести, и стало видно, что там штрек раздваивается.

— «Штаны», — заметил Боинг. — Может, они по­том сойдутся, а может, поведут в разные стороны. Маш, доставай свою железку, будем чертить стрелки, чтоб не заблудиться. Острием обязательно к выходу.

— Ничего мы не будем чертить, у меня нитки есть. — И Маша пошла впереди. Нитки она пока что не доставала. Зачем, если штрек прямой?

Под ногами валялись обломки ракушечника. Ни­кто их, конечно, не убирал: шахтеры вытесывали кам­ни нужного размера и тащили к выходу, а щебенка оставалась на полу. Штрек был широкий; до потолка Боинг достал рукой, невысоко подпрыгнув. Говорят, по этим штрекам ходили лошади с телегами.

— Скелет был бы интересней, — разочарованно заметил Петька.

Дошли до «штанов», и тут Маша увидела нарисо­ванные синим восковым мелком цифры: левый ход был помечен единицей, а правый двойкой.

— Теперь понятно, что такое номер пять! — вслух сказала она. Мальчишки не поняли:

— Какой номер пять?

— Евгень Евгеньич открыл этот вход. Совсем не­давно, потому и замок поменяли. Это его метки, и дошел он до пятой.

— Откуда знаешь? — загорелся Петька.

Маша не стала играть в тайны и рассказала о за­писке для Толича и о загадочной смерти Бобрищева.

— А на берегу, значит, контрабанду выгружали? «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду», — продекламировал Петька. — Классно!

— Почему по звездам? — не сообразил Боинг.

— Ночь же, — сказал Петька. — В море отража­ются звезды. Вода светится, и под ней как будто мол­нии пробегают — рыбы. А шаланда летит под пару­сом, и тишина...

— А вдоль дороги мертвые с косами стоять, — до­бавил Боинг.

— Балбесина! — обиделся Петька. — Это Багриц­кий написал. Вот был поэт! Лучше даже меня!.. Ре­бят, я что подумал: а вдруг здесь до сих пор бобрищевский клад?!

— Так и я про то же, а тебе скелета в кандалах по­давай, — усмехнулась Маша.

— Куда пойдем? — спросил практичный Боинг, светя то в один, то в другой штрек.

— Начнем с первого.

— Со второго! Тогда быстрей до пятого дойдем! — И Петька, боясь, что его вернут, побежал по правому штреку. Свет его фонарика заметался по стенам и вдруг пропал. За поворотом обрушились камни. Что-то негромко плеснулось, Петька вскрикнул, и в штрек выкатился фонарик с треснувшим стеклом.

Маша и Боинг бросились за приятелем.

— Добегался, Багрицкий! — рычал второгодник.

— Осторожно, тут яма какая-то! С водой! — подал голос Петька.

Боинг уже скрылся за поворотом, и там опять громыхнули камни. Послышалась сочная оплеуха.

— Раньше не мог предупредить, Багрицкий?!

Маша замедлила шаг, дошла до поворота и загля­нула за угол. Боинг с Петькой сидели на куче камней. Ямы не было видно, а в кровле зияла круглая дыра.

— Вот откуда сквозняк. Это ж наш колодец, школьный, — Боинг посветил вверх. — Жесть! Пря­мо в штрек попали.

Он бросил куда-то за кучу камушек, прислушал­ся. Камушек летел долго и с плеском упал в воду.

— Так бы и ты нырнул, — Боинг смазал по затыл­ку притихшего Петьку.

За колодцем штрек продолжался, но там, до по­ловины закрывая вход, тоже кучей лежали готовые осыпаться камни. Даже у безбашенного Петьки не было никакой охоты прыгать.

Двинулись по штреку, отмеченному синей еди­ницей. Ничего вокруг не менялось: те же стены, те же обломки ракушечника под ногами. Петька шар­кал ногой и спотыкался — у колодца он порвал реме­шок сандалии. Пришлось остановиться и потратить часть драгоценных ниток мулине, чтобы подвязать ремешок. Ничего, Маша и на этот раз сэкономила: перекресток помечен Евгень Евгеньичем, новых по­воротов нет, и можно пока обойтись без ниток.

Минут через пять штрек опять разошелся на два. Левый ход был помечен тройкой, правый — четверкой.

— Как на улице. Одна сторона четная, другая не­четная, — догадался Боинг.

Тут уже Маша привязала к подходящему камню конец нитки, выбрав самую яркую и толстую — оранжевую мулине. Пошли по «тройке». Шагов че­рез тридцать нитки в руке у Маши размотались до конца, и она привязала к оранжевой белую. Жалко. Ей всегда казалось, что ниток в таком мотке больше.

Номер пять Евгень Евгеньича увидели еще изда­ли. На перекрестке лежал красный рюкзак, укутан­ный от сырости в полиэтиленовую пленку.

— Посмотрим! — сунулся Петька.

— Нехорошо, — начала Маша, но Петька уже с урчанием зарылся в рюкзак:

— А если б мы заблудились и умирали бы тут без еды и света?.. Ага, комбинезон! — Петька посмотрел на свои вымазанные белым коленки. Ракушечник вроде школьного мела, только потверже, но тоже пачкается. — Ясно, Евгень Евгеньич переоденется здесь, полазает, а наверх выходит чистеньким!

За комбинезоном Петька вытащил из рюкзака пластмассовую коробку и с выражением прочитал надпись, оттиснутую на крышке:

— «Металлоискатель бытовой». Металлоискатель бытовой оказался размером с плеер. Он был совсем новенький; в коробке сохрани­лась инструкция.

Петька прочитал, что «металлоискатель бытовой (далее «МБ») предназначен для поиска скрытой в стенах электропроводки, а также труб и любых металлических предметов». Нажал на кнопку — «МБ» запищал. Поднес его к железной пряжке рюкзака — тон писка изменился.

— Вот почему Евгень Евгеньич так мало прошел: клад искал в стенах, — заключил Петька. — Ребят, а выходит, что дальше мы пойдем первыми! После Бобрищева, конечно.

Боинг покопался в рюкзаке и вздохнул:

— А жратвы нет. Компас зачем-то.

— Дубина, дай сюда! Это же классно! — Петька отобрал у него компас. — Бобрищев к морю ходил, так? А Евгень Евгеньич засек по компасу, в какой стороне море, спустился под землю и пошел, как Бобрищев.

— А мы-то не знаем, где море, — остудил его Боинг.

— По этому штреку пойдем.

— Штрек не прямо к морю ведет. Его же проби-м1 куда глаза глядят, просто чтобы камни добывать. Может, он ведет влево, тогда в следующем штреке повернули бы направо. Или наоборот. А так ты не будешь точно знать, куда идти.

— Посмотрим, — сказал Петька, он всегда так говорил, когда не мог возразить.

Мальчишки взяли компас и металлоискатель, сказав, что все положат на место, когда будут возвращаться. Скрепя сердце, Маша тоже заглянула в чужой рюкзак. Она искала план или карту. Но в рюкзаке больше ничего не было, кроме фонарика и стоптанных сандалий. Летом такие носило все мужское население Укрополя. Петька уже два раза останавливался, чтобы заново подвязать ниткой свой оборван­ный ремешок. Маша бросила сандалии ему:

— Надень пока.

— Да они ж сорок пятого размера! Куда мне такие ласты, в море плавать? — заспорил Петька.

— Надень! — поигрывая мускулами, приказал Боинг.

Петька со вздохом шагнул в сандалии учителя, за­тянул потуже ремешки, походил — ничего. Он с важ­ным видом положил на ладонь компас и покрутил колесико с меткой.

— Азимут... Что-то я забыл, как азимут определяют.

— Его не определяют, а берут, — поправил Боинг. Но это было все, что он знал об азимуте.

— Азимут — это угол между севером и нужным тебе направлением, — подсказала Маша. — Море приблизительно на юго-западе.

— И штрек на юго-запад ведет! Всего две черточ­ки в сторону! — обрадовался Петька.

— Вот и веди нас на две черточки. — Маша не стала отбирать у Петьки компас: не маленький, сам справится.

И потянулись один за другим штреки, похожие как близнецы. Кое-где они шли на спуск, а в одном месте ход круто поднимался, и пришлось лезть на карниз высотой в человеческий рост. Там, на стене, нашли неглубоко процарапанные в камне цифры.

— Шифр Бобрищева! — загорелся Петька.

Но Боинг, изучив цифры, сказал, что это расчеты шахтера. При царе за дюжину добытых камней раз­мером с тротуарный плинтус давали три копейки.

— У меня прадед в этих местах камень добы­вал, — гордо сказал Боинг. — Может, он это и написал. А мой родитель, когда учит меня за двойки, орет: «Хочешь тоже за три копейки горбатиться?!»

— А он откуда помнит? — недоверчиво спросил Петька.

— Так и его за двойки учили, — ответил Боинг.

В катакомбах не было ни солнца, ни ветра, ни дож­дей. Время остановилось. Цифры выглядели так, слов­но прадедушка нацарапал их только что. Вздохнул, по­глядел на итог — 19 1/2 копъ. — и устало пошел к вы­ходу, светя себе допотопным керосиновым фонарем.

— Зябко, — передернулся Петька.

— А тут всегда так: ни лета, ни зимы. Прикинь, Соловей: над нами камня метров пять. — Боинг по­гладил рукой прадедушкины расчеты, смахивая пыль, осевшую сотню лет назад. — Пойдем, чего стоять?

Нитки кончились. Маша прочитала наклейку на последней, уже пустой катушке: «200 метров». Кату­шек у нее было двенадцать, да мулине пять мотков. Мулине короткие. Всего, значит, они с Боингом и Петькой прошли два с половиной километра и еще метров триста до того, как Маша начала тратить первый моток. А Евгень Евгеньич говорил, что Бобри­щева нашли на берегу моря в трех верстах от особня­ка. Верста чуть больше километра, но разве историк их считал? Сказал приблизительно, как всегда в раз­говорах, а на самом деле его «три версты» могут быть и тремя с половиной... Маша не знала, что делать. Идти дальше? Опасно. Возвращаться? Жалко.

— Ты что, Маш? — окликнул ее ушедший вперед Петька.

— Нитки кончились.

— Тогда пошли назад, — сказал Петька. Он легко загорался и так же легко остывал.

— А море-то близко, — заметил Боинг. — Боко­вых штреков стало больше, просекаете? Чем ближе к выходу, тем выработка плотнее.

— Чего? — не понял Петька.

— Шахтерам же было неохота камни далеко тас­кать. Они пробьют штрек, допустим, на километр, потом вернутся к входу и пробьют километр в другую сторону. Опять вернутся и пробьют еще штрек. А ко­гда уже кровля еле держится, идут дальше. Так и до­бывали ракушник, — заключил Боинг.

Этот «ракушняк» всех убедил. Правильно будет «ракушечник», а «ракушняк» звучал профессиональ­но, как у моряков «компАс» вместо «кОмпаса». Чув­ствовалось, что Боинг разбирается в деле.

— Пройдем еще немножко! — снова загорелся Петька.

Маша согласилась и потом жалела об этом тысячу раз. Потому что уже через пятнадцать минут они за­блудились.

Глава VII

ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ НЕРАЗДЕЛИМЫ

Скорее всего, Боинг был прав: до моря остава­лось немного. «Штаны» попадались через каж­дые пять шагов. Петька всегда выбирал ход, ко­торый вел на юго-запад. Если он упирался в тупик, возвращались к перекрестку и проходили совсем не­много до следующего штрека. Поворачивали туда и натыкались на «штаны», где одна «штанина» вела на запад, а другая — на северо-запад. Катакомбы здесь ветвились, как елочная лапа, и каждое ответвление давало новые.

Боинг нашел ржавую железку и важно сказал:

— Кайло! Может, прадедушкино. С него наша фамилия пошла. Знаете, почему мы Билоштаны?

— Потому что прадедушку били штанами? — предположил Петька.

— Бамбук ты коленчатый! Билоштан — значит, штаны у него белые от каменной пыли. Это шахтер­ская фамилия.

Кайло было тяжелое и пачкало руки ржавчиной, но Боинг потащил его с собой. После этого Петька включил забытый металлоискатель. Ему тоже хоте­лось найти кайло.

— Ребята, а почему мы стрелки не чертим?! — спохватилась Маша.

Мальчишки остановились. Боинг почесал заты­лок, выковырял из волос камушек и сказал:

— В натуре! Я ж сам хотел чертить, а потом привык, что у тебя нитки...

Все замолчали, думая об одном. Попробуй теперь найди штрек, в котором остался конец нитки!

— Шли на юго-запад, теперь вернемся на северо-восток и пойдем обратно, только уже со стрелка­ми, — неуверенно сказал Петька.

— На северо-восток ведет ровно столько же штре­ков, сколько на юго-запад, — изрек Боинг. — А нам нужен один!

Маша подумала, что Дед правильно сказал: за глупости надо платить. Причем не важно, кто эту глупость выдумал, а кто лишь позволил ее сделать. При расплате это не учитывается. Она достала из кармана свой огарок и зажгла. Если море действи­тельно близко, то сквозняк должен тянуть к выходу из катакомб.

Но пламя горело ровно.

— Что будем делать? — Маша с надеждой посмот­рела на Боинга. Все-таки прадедушка у него...

— Бутерброд на двенадцать частей делить!

— В крайнем случае можно позвонить Николай Георгичу, — пряча глаза, сказал Петька.

Он прекрасно знал, как Маша относится к во­плям о помощи. Сама влипла в историю, сама и вы­бирайся.

— Чтобы меня потом за ручку в школу водили? Только через мой труп! — отрезала она.

— Ну да. Я же и говорю: в крайнем случае.

— Свинья ты, Петька, — без обиды вздохнула Маша.

— А че такого я сказал?

Боинг тем временем достал телефон, поглядел, нахмурился и стал вертеться, то водя телефоном по сторонам, то поднимая его над головой.

— Танец абонента, потерявшего сигнал, — хрюк­нул Петька и полез в карман за своим телефоном.

Сопя и толкаясь, как будто в катакомбах не хвата­ло места, они исполнили танец вдвоем.

— А у меня один раз пикнуло! — соврал Петька.

— Это в мозгах, от непосильного напряга, — предположил Боинг, убирая телефон в сумку. — Не парься, Соловей. Раз моя мобила здесь не принима­ет, то с твоей фитюлькой и подавно делать нечего.

Маша подумала, что к вечеру их все равно начнут искать и, конечно, бросятся к морю, расспрашивать припозднившихся купальщиков. Тут бы позвонить Деду. Он бы вытащил их решительно и быстро, как не придет в голову ни одному спасателю. Скажем, попросил бы знакомых из ФСП запеленговать Ма­шин телефон и пробился бы прямо сюда машиной вроде той, которой бурили школьный колодец. А так все решат, что их унесло в море на ничейной рассохшейся лодке. Искать в катакомбах догадаются не раньше, чем историк выйдет из больницы и хватится ключа, лежавшего под гипсовым Сократом.

— У меня фитюлька?! — опять заводился Петь­ка. — А твоя мобила на радиолампах с керосиновым приводом! Небось, от прадедушки досталась?

— Девайс неновый, — согласился Боинг, — зато с внешней антенной.

— А у меня, может, со встроенным репитером!

— Да ты хоть знаешь, что такое репитер?!

— Хватит вам, — вздохнула Маша. — Давайте ос­тавим какую-нибудь примету и пойдем на северо-восток. Записку оставим!

И Маша написала на листке из школьной тетрад­ки, светя себе зажатым под мышкой фонариком: «Мы, восьмиклассники Укропольской средней шко­лы Алентьева Мария, Билоштан Богдан и Соловьев Петр, попали в катакомбы из школьного подвала и заблудились. Если нас еще не нашли, то помогите». Поставила дату, время и расписалась.

— Что значит «если нас еще не нашли»? — загля­нул ей через плечо Петька.

— Мало ли. А вдруг эта записка попадется кому-нибудь лет через сто? Тогда точно будут знать, нашли нас или нет. Или забудут уже.

— Если погибнем, то не забудут. Станут рассказывать про нас, как про Белого Реалиста, — успоко­ил Машу Петька. Спрятал записку в коробку от металлоискателя и положи,! на камень. — Так лучше сохранится. Для истории... Пошли, что ли?

И они пошли.

Петька шаркал огромными сандалиями Евгень Евгеньича, хромал на обе ноги, но не жаловался. Бу­терброд Боинга договорились съесть, когда станет совсем невмоготу. Из-за этого бутерброда Боинг за­важничал. Он сказал, что в нем содержатся послед­ние калории, которые спасут всем жизни.

Продвигались не быстро, потому что на перекре­стках Маша зажигала свой огарок. На огонек смотре­ли, боясь дышать, но каждый раз он горел ровно.

Часа через три Петька объявил:

— Боинг, выйди, подыши воздухом.

— А че?

— Я буду Алентьевой в любви объясняться, а то умрет нецелованной.

— Это кто умрет? — возмутилась Маша.

— Мы все тут останемся, — сказал Петька и дело­вито добавил: — Умрем, обнявшись! Боинга поло­жим в ноги. Представляешь картиночку, когда нас найдут? Надеюсь, наши трупы мумифицируются. Здесь климат подходящий: температура низкая и ровная. Правда, есть опасность, что мертвые тела станут до­бычей грызунов...

Маша ударила влюбленного сумкой и попала по руке. В воздухе кувыркнулся Петькин фонарик, упал, звякнул разбитым стеклом и погас.

— Еще парочка таких объяснений, и мы останемся без света, — заметил Боинг и выключил фонарик. — Батарейки надо беречь. Не бэ, Соловей , твои тоже пригодятся.

— Это все она, — сказал влюбленный.

— Ромелла, — сплюнул Боинг. Похоже, он имел в виду Ромео. — Не менжуйся, Маш, тут прохладно, мы долго без воды проживем.

— Я был в одесских катакомбах. Там везде лампочки, экскурсии водят, — вспомнил Петька. — Так нам говорили, что длина всех штреков — две с половиной тыщи километров. Укрополь раз в триста меньше Одессы, значит, и камня для строек добывали меньше в триста раз. Получается, что наши катакомбы — всего-то восемь кэмэ!

Боинг покачал головой:

— Соловей, мы уже вдвое прошли. Здешний ракушняк — самый красивый на побережье. Облицовочный! Если хочешь знать, его возили морем в Со­чи, в Новороссийск... Нет, наши катакомбы, конеч­но, не как одесские, но тоже немаленькие.

— Это все твой прадедушка наковырял! — разо­рился Петька. — По три копейки за дюжину камней! Сколько ж надо было... — он вдруг осекся и зашипел страшным голосом. — Тихо! Маш, гаси свет! Гаси! БЕЛЫЙ РЕАЛИСТ!

Маша не очень-то поверила, но выключила фо­нарик. Скоро и она услышала, как из-под чьих-то ног стреляют и катятся мелкие камешки. У призрака была тяжелая походка и никудышные легкие куриль­щика. Он с бульканьем отхаркался.

Восьмиклассники затаились. Звать на помощь

почему-то не хотелось. В боковом штреке возник дрожащий желтый свет фонарика с подсевшей бата­рейкой. Из темноты проступила стена, света стало больше, и черная фигура быстро протопала мимо. Темнота за ней сомкнулась.

— Пошли! — прошептал Боинг.

Маша сослепу налетела на кого-то мягкого. Он взял ее за руку и потащил за собой. Рука была широ­кая, как у взрослого. Боинг!

— Петь, где ты? — прошептала она.

— Здесь! — Петька вцепился в ее сумку.

Боинг вывел их в штрек, где скрылся незнакомец. Впереди по стенам прыгало пятно света от его фона­рика. Идти за ним в темноте оказалось нетрудно, только надо было высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться о камень. Когда незнакомец сворачи­вал, Маша включала фонарик и светила под ноги. Восьмиклассники прибавляли ходу. Было страшно, что незнакомец свернет еще раз и потеряется.

Шварк! Стук! Шмяк!

Маша мигнула фонариком: ага, это Петька заце­пился сандалией историка, выворотил из пола утоп­танный камень и сам растянулся во весь рост. Свет впереди заколебался и стал разворачиваться.

— Залегли! — скомандовал Боинг. — Ползком!

«Платье! НОВОЕ!!!» — ужаснулась Маша, падая на камни.

На восьмиклассников уставился подслеповатый желтый глаз чужого фонарика. Рядом был боковой ход — Маша успела заметить, когда светила на Петь­ку. Она пошарила по стене, наткнулась на угол и, схватив Петьку не то за штаны, не то за рубашку, по­тянула за собой:

— Сюда!

Шумно сопя, подполз Боши

— Где вы?

— Тут.

Маша посветила в глубину бокового штрека и заметила еще один перекресток. Фонарик она сразу же выключила. Схватившись за руки, восьмиклассники просились к спасительному ходу. В привыкших к тем­ноте глазах еще стояла картина, освещенная фонариком. Они легко нашли поворот и спрятались за углом.

Боинг нащупал Машину голову и прошептал в ухо:

— Сюда идет.

— Видела. Хорошо, что у него фонарик слабый, бьет шага на три.

Петька странно притих. Маша слышала, как он носится в темноте и поскуливает сквозь зубы.

— Ты что?

— Я, кажись, ноготь на ноге сорвал.

— Заткнись, Ромелла! — прошипел Боинг.

Маша высунулась из-за угла. В подземной тиши­не далеко был слышен топот. Незнакомец подошел, гнетя под ноги, нагнулся, и Маша увидела у него в руке потерянную Петькой сандалию! Удирать было поздно — незнакомец мог услышать. Если он решит пройти десять шагов по боковому штреку...

— Порой даже мудрый слон хлопает ушами, — вслух сказал незнакомец и запустил сандалией в тем­ноту. Судя по звуку, она упала шагах в двух от Маши.

Незнакомец развернулся и затопал обратно. Задев Машу рукавом по лицу, рядом прошел Боинг.

— За ним! Соловей, вставай.

— Вы идите, ребята, я догоню, — дрожащим голосом сказал Петька. — У меня палец сломался!

Не успела Маша переварить эту новость, как Бо­инг швырнул ей на колени свою сумку и убежал за незнакомцем. Тяжеловатый Боинг, который не мог перепрыгнуть через гимнастического коня, двигался в подземелье удивительно легко. Наверное, сказыва­лись прадедушкины гены. Его шаги быстро затихли, и Маша расслышала Петькино дыхание.

— А ты почему не ушла? — спросил Петька.

— Мы потом тебя не нашли бы.

— А так нас двоих не найдут.

— Найдут, — пообещала Маша, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

— Кто? Прадедушка Боинга или Белый Реалист?

— Люди найдут. Не ной, Петька. Тебе поговорить больше не о чем?

— Например?

— Например, ты мне хотел что-то сказать.

— Фигушки, Алентьева, — подумав, решил Петь­ка. — Тогда мы погибали, а теперь ты сама говоришь, что нас, может, найдут.

— А ты только под страхом смерти признаешься в любви?

Петька еще подумал и сказал:

— Любовь и смерть неразделимы.

— Давай свой палец, балбес! — Маша включила фонарик.

Петька был бледнее, чем ракушечник у него за спиной. Сидя по-турецки, он зажимал кулаком по­страдавший палец на ноге.

— Не дам, ты больно сделаешь! Я сам боюсь по­смотреть. Чувствую, косточка торчит!

— Еще как дашь! — придвинулась к нему Маша.

Зажмурившись, Петька разжал кулак.

Палец был грязный. Под ногтем торчал впившийся острый камушек. Маша тронула его, и камушек отвалился. Из ранки неохотно проступила капелька крови. И это все?! Из-за такой ерунды они остались и теперь, может быть, погибнут в этих катакомбах?!

— Что там?! — голосом умирающего прошептал Петька и открыл глаза. Его бледные щеки вспыхнули.

— Гер-рои! — презрительно бросила Маша.

Еще одно изречение Деда: если опоздаешь на последний автобус, не ищи виноватых, а ищи попутную машину.

Маша выключила фонарик, чтобы не сажать батарейки, и стала ждать Боинга. Ругать Петьку было I поздно, а разговаривать с ним — противно.

— Ма-аш! — заныл влюбленный.

— Что?

— Ну вот! Я к тебе по-хорошему, а ты сразу «Чтоэ», — гнусаво передразнил Петька.

— А я должна была сказать «чаво»?

— Можно и «что», — разрешил Петька, — но другим тоном.

Маша промолчала.

— Я ж не нарочно, Маш! Споткнулся, упал, поте­рял сознание... То есть ушибся. Чувствую, вроде что-то течет по ноге.

— Мозги, — подсказала Маша.

— Ну вот, опять я кругом виноватый! Ты меня за человека не считаешь, Боинг кайлом по макушке съездил.

— Когда он успел?

— Да как за Белым Реалистом побежал. Может, нечаянно задел, но мне от этого не легче. Знаешь, как врезал?! Кайло аж загудело!

— Это в чьей-то пустой башке загудело, — бурк­нула Маша.

Странно: сумку Боинг оставил, а кайло взял. Ма­ша включила фонарик, огляделась — точно, взял!

— Сейчас вернусь. — Она пошла к углу, где не­знакомец нашел сандалию историка. Посветила на стены и нашла торопливо нацарапанную стрелку со следами ржавчины.

Глава VIII

ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Боинг чертил стрелки на ходу, в потемках. Чаще всего это были просто длинные царапины. Сначала Маша за несколько шагов узнавала их по следам ржавчины, но кайло Боинга очищалось, и следы бледнели. Десятую стрелку она еще нашла, а на следующем перекрестке остановилась. Все стены были в насечках и царапинах, оставленных таким же кайлом сотню лет назад. Не меньше пяти царапин указывали прямо, и столько же за углом — направо. Петька сопел в ухо и мешал думать.

— Маш!

— Ты можешь помолчать?! — Маша искала в кар­манах свой огарок. Вот он — маленький совсем, как пластмассовая крышка от газировки.

— Могу. Я только и слышу: «Молчи, Соловей» да «Заткнись, Соловей». А если у Соловья есть мысль?

— Как ей одиноко и страшно в пустоте — заметила Маша.

Петька обиженно засопел, но все-таки выложил свою мысль:

— Думаешь, почему он ходит по катакомбам, как у себя дома?!

Маша зашарила лучом фонарика по стенам, потом догадалась посмотреть вверх: вот она, стрелка незнакомца — на потолке! Жирная, нарисованная розовым мелом.

— Петька, ты гений! — Маша чмокнула влюблен­ного в грязную щеку и вытерла губы. — Неужели я тоже такая?

— Для женщины ты очень умная, — похвалил ее Петька.

— Тьфу ты, я про грязь спрашиваю! — Маша посветила себе в лицо.

Влюбленный отвернулся и деликатно сказал:

— Тебя ничто не портит.

Пошли по розовым стрелкам. Наверное, даже высокому незнакомцу было неудобно чертить их на потолке, задирая голову. Зато таким нехитрым способом он скрыл стрелки от чужих глаз. Ведь любой, идя по битым камням, будет смотреть под ноги, ну и по сторонам, а вверх едва ли взглянет.

Минут через пять Петька остановился и стал прислушиваться.

— Что там? — спросила Маша.

— Вроде камень упал. Или показалось?

Маша выключила фонарик, и стало видно, что тьма впереди не кромешная. Из-за поворота на стену падал свет. Вдруг послышался стон, глухой удар и опять стон — сдавленный, как будто у человека был зажат рот!

— ОН! Боинга пытает! — еле слышно прошеле­стел Петька.

Не особенно надеясь на влюбленного. Маша дос­тала из сумки железку, прихваченную из маминого гаража. Это был какой-то инструмент от старой ма­шины: плоский ломик, закругленный на конце. Не­известно, что такими ломиками делают шоферы, а она собиралась врезать им по затылку незнакомцу. Лишь бы Петька не подвел, а то споткнется в своих сандалищах, нашумит...

Стон повторился. Шептаться было опасно, и Ма­ша молча оттолкнула Петьку к стене: стой здесь. Влюбленный поймал ее руку и что-то сунул в ладонь. Она пощупала — фига!

Снова стон и два глухих удара. Похоже, незнако­мец бил Боинга о стену.

Взяв Петьку за руку, Маша пошла на ощупь. А сто­ны и удары стали непрерывными. В них слышался размер, как в песенке без слов, которой укачивают грудных детей:

— Мм, м-м, мм-м! Бум! Бум!

— Мм, м-м, мм-м!

За шаг до поворота Маша подняла железку над головой и приготовилась к прыжку. Не вовремя ос­мелевший Петька сопел и лез вперед. Придерживая его, Маша выглянула из-за угла. В глаза ударил свет брошенного на камни фонарика.

Второгодник был один. Он сидел, зажмурившись, мычал и время от времени бился затылком о стену.

— «Отчаяние». Картина неизвестного художника — заметил Петька.

— Заткнись, Ромелла! — огрызнулся Боинг и вскочил. — Соловей! Алентьева! Ребята, я же вас потерял!

— И сам потерялся, — добавил Петька.

— Да нет, выход здесь, в двух поворотах! Я ищу свои стрелки, ищу, а здесь полно похожих... Вы мой

бутерброд не слямзили? — Боинг отобрал у Петьки свою сумку и запустил туда обе руки. — Цел! — совсем успокоился он. — А вас дома покормят, не фига пачки разевать!

К второгоднику возвращалось обычное хамство. Бутерброд он слопал на месте, затолкав его в рот ры­жими от ржавчины пальцами. Посветил на грязного Петьку и сказал:

— Ха! Ромелла из мела. Посветил на Машу:

— А ты неплохо сохранилась, Алентьева. Я б с то-»й прогулялся в темноте короткими перебежками, чтоб соседи не видали.

Петька снова начал краснеть и сжимать кулаки, Маше пришлось крикнуть: «Перестаньте!» А доволь­ный Боинг забросил сумку за плечо и пошел впереди, показывая дорогу.

За вторым поворотом луч его фонарика уперся в завал. Тонны сухой глины вперемешку с обломками кам­ня закупорили штрек и далеко раскатились по полу.

— Ребята, я не заблудился, выход был тут! — с отчаянием сказал Боинг. Сквозь каменную пыль нали­цо было видно, как он покраснел.

Петька поднял комок глины и раздавил в кулаке.

— Еще теплый. Наверху солнышко, жара...

— Это он завалил, нарочно! — решил Боинг. — Тут и раньше было засыпано, только не доверху, лаз оставался. Я глянул из-за угла, а он стоит, на кровлю смотрит. А в штреке светло было, я и заменжевался: вдруг он обернется и заметит?! Думаю, пойду за ребя­тами, а он пока уйдет.

— Ты его узнал? — спросил Петька.

— Да нет, мне ж свет бил в глаза. Я одежду и то не разглядел. Вроде джинсы на нем или просто синие штаны.

— Опасный преступник, — важно сказал Петь­ка. — Международный террорист скорее всего.

— Ну да. Раз в синих штанах, то конечно, — под­дакнула Маша.

— Издеваешься?! — разозлился Петька. — По-твоему, он здесь грибы собирал? Я еще пройду по ро­зовым стрелкам, гляну, что там у него. Катакомбы-то под самым городом. А вдруг он весь Укрополь взо­рвать хочет! Ведь не просто так он избавлялся от опасных свидетелей.

— От кого это? — не понял Боинг.

— От нас! Или, скажешь, у него такие шутки — людей заживо хоронить?! — Петька раздулся от гор­дости. — Думаю, если выберемся, он станет убирать нас по одному. Надо идти в милицию, пускай нам да­ют охрану. По паре телохранителей на каждого хва­тит. Ну и группа захвата в резерве.

У Маши пропала всякая охота слушать Петьку. Она молча взобралась на завал, раскачала присыпан­ный землей большой камень и откатила назад.

— Отзынь, Алентьева, это мужская работа! — от­странил ее Боинг и поднял для удара прадедушкино кайло.

Правнук шахтера врылся в завал, как машина. Камни полетели во все стороны и Маше с Петькой пришлось отступить. В повисшем над завалом облаке пыли метался свет фонарика и смутно ворочались ноги Боинга в огромных, как у Евгень Евгеньича, сандалиях.

— Он просто испугался, как мы, — догадалась Маша.

Петька недоверчиво хмыкнул:

— Кто, террорист?

— Ну почему сразу террорист? Мы же не терро­ристы, а полезли в катакомбы, вот и он полез. Какой-нибудь курортник, им тут скучно. Полез, услышал, как ты падал носом в камни, нашел твою сандалию, а она взрослая. Мы его испугались, а он — нас, мог и завалил выход, чтобы человек в больших сандалиях его не догнал.

Боинг притих. Было слышно, как он кряхтит в прорытой норе. По завалу скатилось несколько ка­тков, и вдруг сквозь пыль ярко вспыхнул неров­ный овал дневного света.

— Свобода! — крикнул Боинг.

Маша кинулась в нору, забыв про свой короткий но дол. Свет резал отвыкшие глаза. Последний метр она проползла, зажмурившись, и покатилась куда-то тип, обдирая локти и коленки. Боинг поймал ее и отшвырнул в сторону, потому что сверху с каменным грохотом катился Петька. Он пролетел мимо, а Маша вцепилась в какой-то куст. Щекой она чувствовала землю — настоящую, теплую, с клочком хрустящей высохшей травы. Вставать не хотелось. Маша открыла глаза и задохнулась от счастья.

В подземелье не было красок — все покрывала грязно-белая пыль. В подземелье не было посторонних звуков — все шумы исходили от людей. В подземелье не было запахов, кроме запаха сырого мела. А сейчас все вернулось: тысячи красок, звуков и запахов. От них кружилась голова и звенело в ушах. Маша лежа­ла на склоне оврага, заросшего седой полынью и ко­лючками с маленькими блекло-синими цветами. У са­мых глаз раскачивалась гроздь алых ягод на ветке боярышника. Громко щелкнув, откуда-то выпрыгнул серый кузнечик и полетел, распустив тонкие оран­жевые крылышки. Невзрачный бурый мотылек си­дел на травинке, шевеля закрученными на концах усиками. На дне оврага валялась темно-коричневая бутылка. Даже на нее было приятно смотреть.

Петька и Боинг яростно спорили, кому лезть за оставленными в катакомбах сумками.

— Хватит уже, — оборвала их Маша. — Вы по­смотрите, какая красота!

— Видали, — отмахнулся Боинг. — Я тоже ошизел, но ненадолго.

В конце концов Петька ловко повернул спор, ска­зав, что доверяет Боингу слазить за сумками. У Боин­га кайло. У Боинга прадедушка шахтер. А они — Петь­ка и Маша — люди земные и почти беспомощные.

Польщенный Боинг нырнул в катакомбы, а Петь­ка полез по склону оврага. Докарабкался до края, ог­ляделся и сел, свесив ноги.

— Маш, угадай, где мы?

— Не знаю. Должны быть у школы, только там оврагов нет. Или мы весь город насквозь проскочили?

— Мы на виноградниках!

— Врешь! — охнула Маша. Как же так: возвращались к школе, на северо-восток, а оказались на юге, километрах в пяти от города! Может, компас Евгень Евгеньича сломался?

— Чуть что, так сразу «врешь»! Сама посмотри: вот они, виноградники, а во-он Укро... — привставая, начал Петька... и «солдатиком» спрыгнул на откос , успев крикнуть в полете: — Атас!

Маша огляделась: до лаза в катакомбы далеко, зато рядом куст боярышника. Нагнуться — и готово, спряталась. Подскочил Петька, нырнул в куст и за­шипел, наткнувшись на колючки.

— Кто там, он? — спросила Маша.

— Хуже! Самосвал!

Глава IX

БОИНГ: ВЫБОР ОРУЖИЯ

Маша поглубже забилась в куст. Сквозь голые ветки внизу она хорошо видела откос, по ко­торому скатился Петька. Но чем выше, тем гуще росла листва, и дальний край оврага виднелся сочками. На краю появились черные полуботинки невероятного размера. Они могли бы принадлежать памятнику. Или клоуну. Но Самосвал — не памят­ник, не клоун и не грузовик с самоопрокидываю­щимся кузовом, а кое-что более грозное. Самосвал — это начальник городской милиции капитан Само­свалов, дядя Витя. (В маленьком городе все тебе «дя­ди» и «тети», всех ты знаешь хотя бы в лицо. За это Маше нравился Укрополь и не нравилась Москва.)

Полуботинки стояли на самом краю оврага, рас­качиваясь с пятки на носок. Из-под них отвалился ком сухой глины и покатился вниз, но Самосвал не отошел. На склоне Маша заметила свежую осыпь — это Петька вылезал из оврага и съезжал. Оберну­лась — еще осыпь, широкая: это все трое катились из лаза. А здесь Петька прыгнул за куст, оставив четкие отпечатки сандалий историка.

Самосвалов сел, свесив ноги в серых форменных брюках с кантом. Ноги поерзали, стирая пыль с по­луботинок о брючины, — дурная привычка.

— Чего он? — шепнул Петька.

— Того. А ты разве не видишь, сколько следов?! Петька подумал и ответил:

— А может, они вчерашние.

— Пойди, сам ему скажи... А ЭТО ЧТО? — ужас­нулась Маша. На правом запястье у Петьки болтался металлоискатель, привязанный обрывком нитки му­лине. Маша отлично помнила, что в этой же руке Петька держал компас.

— А что такого? — пожал плечами влюбленный. — Я привязал, чтоб не потерялся. Тебе кусочка нитки жалко, что ли?

— Балбес! Иван Сусанин! «Мат, угадай, где мы»! Хорошо еще, что на виноградники нас завел, а не в Турцию! — шипела Маша, косясь на ноги Самосвала.

Наморщив лоб, Петька потянулся в карман за компасом. Господи, ну какой же он тормоз! И ведь не дурак, а просто делает одно, а думает о другом.

Например, идет по компасу и мечтает найти металлоискателем кайло, как у Боинга.

Глядя на стрелку компаса, Петька включил и сразу же выключил металлоискатель. Пискнуло, стрелка дернулась, описав почти полный круг и вместо севера уставившись на юго-запад. Одна самосваловская нога приподнялась, как будто милиционер хотел встать, и опустилась — передумал.

— Чуть не выдал нас! — Маша толкнула Петьку локтем.

— Да нет, он подумал, что это какой-нибудь жу­чок пискнул, — рассеянно ответил влюбленный. Его мни пылали, как автомобильные стоп-сигналы.

— Дошло?

— Конечно, тут электромагнит, раз он металлы ищет, — пролепетал Петька, воровато поглядывая на лаз в катакомбы. — Маш, ты только Боингу...

Дальнейшее произошло в одну секунду. Из лаза вывалилась Петькина сумка и скатилась под ноги Маше. Самосвал залег с удивительной для такого большого человека поспешностью. Мало того, в руках у него был пистолет! Как будто из лаза выбросили не школьную сумку, а гранату. И это — Самосвал, который сроду не носил пистолета! В тихом Укрополе, куда жители больших городов приезжают лечить нервы!

Две другие сумки еще катились по склону, когда показался Боинг. Он щурился от яркого света и успел и высунуться из лаза по пояс, прежде чем заметил наведенный на него ствол. Грязная до неузнаваемости физиономия второгодника перекосилась.

— Замри! — скомандовал Самосвалов.

Боинг нелепо загреб руками в воздухе и обвис. Он торчал из норы на склоне оврага, как гвоздь в стене. Опереться было не на что, а пятиться назад без рук невозможно.

— Не стреляйте, дяденька, я нечаянно! Я просто заблудился и за вами пошел! — басом взревел Боинг. Со своего места он видел только руки с пистолетом и глаза над краем обрыва и принял Самосвала за не­знакомца из катакомб. Конечно, испугался. Но даже под дулом пистолета отважный второгодник не вы­давал своих и орал «я», а не «мы»!

Только Маша подумала, какой молодец Боинг, как вдруг он ляпнул:

— Дяденька, не знаю я, что вы подвзорвать хоти­те! Меня вообще здесь нет!

До этого момента еще можно было надеяться, что Самосвал прочитает нотацию и отпустит Боинга до­мой. Но «подвзорвать» — волшебное слово для лю­бого милиционера. Скажи ему «подвзорвать» — и можешь не беспокоиться о том, как провести свобод­ное время. Его займут допросы.

— Чего это Боинг несет? — удивился Петька. Он уже забыл, как сам назвал незнакомца международным террористом и хотел просить себе телохранителей.

— Это все ты! — Маша отпустила влюбленному затрещину и встала из-за куста. Было бы нечестно заставлять Боинга отдуваться за всех.

Ствол пистолета дернулся в ее сторону и опустился.

— МАША?!! — У Самосвалова округлились гла­за. — Что же ты вытворяешь, девочка! Крикнула бы сначала, что ли. Я ведь мог в тебя пальнуть...

В кустах завозился Петька, и Самосвалов опять вскинул пистолет:

— Кто там еще?! Поднимайся медленно, руки над головой!

— Все нормально, дядь Вить, — успокоила мили­ционера Маша. — Никто меня не держит на мушке, кроме вас. Это Петька Соловьев, а вон Билоштан, — она показала на Боинга, который свисал из лаза, как вареная макаронина, не смея вылезти без разрешения.

Самосвалов поднялся и сунул пистолет в карман. А Петьку заклинило. Он еще выполнял приказ: под­нимет руки и закатится под самый куст; отползет, опять поднимет и опять закатится. Попробуй, встань поднятыми руками, когда лежишь не на ровной земле, а на крутом склоне!

— Молодец, молодец, — Маша подала влюблен­ному руку и помогла встать.

К их ногам как тряпочный сполз утомленный Боинг. По другому склону оврага спустился Самосвалов. Брюки и форменная рубашка у него были грязнющие, как будто начальник Укропольской мили­ции весь день ползал на пузе. И чего-то не хватало... Фуражки, вот чего!

— Дядь Вить, что случилось? — спросила Маша. Фуражка или пилотка полагается к форме, как ручка к двери. Начальник милиции не мог оставить ее дома. Он мог только потерять фуражку. Гнался за кем-то?

— Сейчас некогда, — отрезал Самосвалов. — От­мечайте быстро: кто и что хотел взорвать и кого вы видели?

— Террориста, — вякнул Боинг.

Маша поняла, что надо говорить самой, а то мальчишки все запутают:

— Не слушайте его, дядь Вить! Мы заблудились в катакомбах. Увидели человека и тихонько пошли за ним.

Петька открыл рот, собираясь что-то добавить, но Самосвалов остановил его:

— По очереди! Говорит Маша. Почему вы его не окликнули, не подошли?

— Испугались... Человек вышел здесь, — Маша показала на прорытый Боингом лаз, — и завалил вы­ход.

— От свидетелей избавлялся! — не утерпел Петька.

— Неизвестно, — возразила Маша. — Нас он, ско­рее всего, не видел. Но слышал, как МЫ споткну­лись, — «мы» она подчеркнула голосом, презритель­но глядя на Петьку, — и подобрал сандалию, вот эту, взрослую.

Самосвалов посмотрел на сандалию, удивился, но промолчал.

— Там на потолке стрелки, розовые. Можно пойти по ним и проверить, куда он ходил. Это все, а «терро­рист», «подвзорвать» — просто наши разговоры, — за­кончила Маша. — Да, и еще у него фонарик еле све­тил. Наверное, ходил долго, раз батарейка села.

Петька говорил втрое дольше, но ничего не доба­вил к Машиному рассказу. В основном он учил на­чальника милиции ловить преступников:

— Засады надо ставить в двух местах: здесь и там, где кончаются розовые стрелки. Признаюсь честно, я не уверен, что там склад взрывчатки. Может, это всего-навсего пустое место, до которого дошел пре­ступник, пока не сдохла батарейка. Но тогда он вер­нется и пойдет дальше...

— Я же просил: рассказывай только то, что видел сам! — стонал Самосвалов, размазывая по лицу пот и грязь. Петька кивал с понимающим видом.

— Ща. Я только закончу, что им попили мою мысль. Не исключено, что есть другой вход в катакомбы, о котором мы не знаем...

Когда Петька начал: «На нашем бы месте я бы...» — начальник Укропольской милиции заткнул ему рот ладонью. Наверное, испугался, что Петька займет его место.

— Теперь ты, — кивнул он Боингу.

— Ростом этот мужик повыше меня. Не крутой. Рубашка с коротким рукавом, цвет я не разглядел, и синие джинсы или просто штаны, — коротко ответил второгодник.

— А почему ты сказал «не крутой»? — спросил Самосвалов, удерживая двумя руками мычащего Петьку.

Боинг почесал в затылке и ответил:

— Крутой, он и есть крутой. Качок стриженый. А у этого бицепсы пожиже, волосы подлинней. Мужик как мужик.

Не отпуская Петьку, Самосвал достал из кармана фотокарточку:

— Этот?

Пока фотокарточка дошла до Укрополя, ее раз десять перегоняли по факсу и размножали. То, что в конце концов получилось, напоминало лицо, кото­рое видно на луне в хорошую погоду.

— А получше нет? — спросил Боинг.

— Будет, когда его поймают. Ладно, все свобод­ны, — объявил Самосвалов, но Петьку не выпустил. — Дома напишите все, что мне рассказывали, и завтра после школы занесите в милицию. Да, и если найдете мою фуражку, тоже занесите.

— А где вы ее потеряли? — спросила Маша.

— Где-то здесь. Специально не ищите, но если попадется...

Петька в самосваловских руках дергался и вращал глазами.

— Все, до завтра, — попрощался Самосвал, вы­пуская влюбленного.

Петька по-собачьи встряхнулся и замолол как ни в чем не бывало:

— Кстати, надо бы заминировать овраг. Разумеет­ся, сигнальными минами, чтобы не пострадало мир­ное население.

Начальник Укропольской милиции не слушал. Подобрав кайло Боинга, он вскарабкался к лазу. Примерился, тюкнул кайлом, и огромный пласт су­хой глины обрушился со склона, завалив дыру.

— Вот теперь все! — Самосвалов бросил кайло и по нетвердому осыпающемуся склону сошел-съехал на дно оврага.

— А еще у него фонарик «Ленинград»! — крикнул ему в спину Петька. — Там лампочка...

Самосвалов обернулся.

— Знаю, у меня такой был, давно. Их, наверное, уже не выпускают... Не забудь про это написать.

И ушел. Восьмиклассники смотрели ему вслед.

Некоторые считали Самосвала бездельником, по­тому что в Укрополе не было ни серьезных краж, ни драк с поножовщиной. Начальник милиции валялся на пляже, играя в «дурачка» с приезжими курортни­ками, или в кафе болтал с официантками. Другие говорили, что если бы дядя Витя не приглядывал за курортниками и не узнавал у официанток городские сплетни, то в Укрополе и начались бы кражи и кровавые драки.

Маша отлично знала, что Самосвал не бездель­ник. Это и пугало. Он же не поленится зайти к ней домой и все рассказать Деду. Тогда — прощай, клад Бобрищева! Еще, чего доброю. Дед надумает провожать ее в школу и встречать из школы.

— Соловей, что ты там дребезжал про фонарик — спросил Боинг. — Опять языком трепал?! Я и то не видал, какой у него фонарик, а ты разглядел. Или у тебя и зрение абсолютное? Тебя в художественную школу не записывали?

— Вали отсюда! — обиделся Петька.

— Это кто «вали»?! Ща сам полетишь и чирикнуть не успеешь!

Маше пришлось влезть между мальчишками:

— Не устали еще?

— А чего он... — хором начали Петька и Боинг. Пришлось успокаивать их, как маленьких:

— Тихо, тихо! Сейчас разберемся! Петька, ты про какой фонарик говорил?

— «Ленинград». Помнишь, у меня такой в лодоч­ном сарае валяется? Там лампочка повернута наобо­рот.

Маша вспомнила. У всех фонариков лампочка вворачивается, как обычно. Кажется, что другого способа нет. А в старом Петькином фонарике лампочка перевернута: стеклянная колбочка светит назад, а впереди цоколь на двух ножках. Когда такой фона­рик направлен тебе в глаза, тени цоколя и ножек сразу видны. Чтобы объяснить это Боингу, пришлось нарисовать прутиком в пыли устройство фонарика. Кажется, второгодник не особенно понял, что к чему, но поверил Маше на слово: «Ленинград» легко узнать издали, по свету.

— То-то! Самосвал сразу въехал, а ты — «Опять языком треплешь, Соловей»! — передразнил Боинга Петька и со щедростью победителя предложил: — Хочешь, подарю тебе этот фонарик? Только в него батарейка протекла. Ничего, отмоешь, стекло поме­няешь — оно пластмассовое, поцарапалось...

— ...Достанешь другой корпус... — добавил Боинг.

— Корпус железный, что ему сделается. Ржавчи­ну счистишь, покрасишь — и владей моим фонари­ком, помни Петра Соловьева, — невозмутимо закон­чил Петька.

Боинг стал отказываться от такой чести. Ему не хотелось возиться с ржавым фонариком и особен­но — помнить Петра Соловьева. А когда они за раз­говором поднялись на край оврага, Боингу остро за­хотелось накостылять Петру Соловьеву.

Багровое закатное солнце висело над горизонтом. За спиной у покорителей катакомб остался овраг, а впереди бесконечными рядами тянулись кусты. Ви­ноград уже собрали, и на километры вокруг не было видно людей, даже Самосвалов куда-то пропал. Укрополь оказался дальше, чем ожидала Маша. Белые домики окраин терялись в зелени, блестел купол на колокольне старинной церкви; крыша школы, не­давно выкрашенная суриком, была похожа на шоко­ладку.

— Это что... — прошептал Боинг, озираясь с по­нятным изумлением человека, которого долго вели по компасу на северо-восток и, наконец привели на юг.

Петька сделал вид, что тоже удивился, но приятно:

— Класс! Виноградику поедим, а то пить хочется. Пойду поищу, кисточка-другая всегда остается. — И Петька бочком юркнул за ближайший ряд кустов.

Из каждого куста торчало по колу. Винограду колья нужны, чтобы цепляться усиками и расти. А невоспитанные укропольцы вроде Боинга ими дерутся, и эту привычку не может искоренить даже капитан Самосвалов.

Мутный взгляд второгодника прояснился.

— Виноградику?! Ща! Будет тебе виноградик, Ромелла трепливая! — взревел Боинг, с натугой вырывая кол из земли. Взвесил оружие в руках — легковато, — бросил и побежал за Петькой, высматривая кол побольше.

И пошел треск по кустам. Взлетали и стукались колы. Время от времени мелькали головы, то ры­жая — Петькина, то белобрысая — Боинга. Один боевой эпизод развернулся на глазах у Маши. Боинг перетянул колом по спине убегающего Петьку, тот упал, откатился и удачно поставил подножку нале­тевшему Боингу. Пока второгодник пахал носом землю, Петька успел врезать ему своим колом и сно­па кинулся удирать.

— Только по голове не бейте! — крикнула Маша вслед героям.

Ее девчачья власть кончилась. В девяти случаях из десяти мальчишки лезут в драку не потому, что хотят драться, а потому, что не хотят отступать. Растащить их легко — они сами только и ждут, чтобы ты встала между ними. Но сейчас был тот десятый случай, когда одному по-настоящему хочется драться, а другой по настоящему защищается. Если полезешь их разни­мать, оба в запале могут врезать, чтоб не мешала.

Подобрав сумки мальчишек, Маша пошла за ни­ми. И увидела фуражку Самосвалова.

Еще никогда милицейская фуражка не произво­дила такого сильного впечатления ни на одну вось­миклассницу. Она висела над землей, зацепившись за куст. Из дырочки над околышем торчала сломан­ная пружина, похожая на ребро большой рыбы. Ды­рочку еще можно было объяснить просто: Самосвал напоролся на острый сучок. Но пружина стальная. Дотошный Петька на днях вытащил такую из гене­ральской фуражки Деда. Это сплющенная проволо­ка, гибкая и прочная — в фуражке она свернута коль­цом и растягивает верх. Ее и нарочно-то руками не сломаешь. Только нечеловеческой силой сгоревшего пороха. Только пулей, пролетевшей в сантиметре от головы начальника Укропольской милиции.

Глава X

БИЛЛИ БОНС ВЕРНУЛСЯ

Чуден Укрополь при ясной погоде! Побеленные домики розовеют в свете закатного солнца. Са­дам тесно за оградами. Над узкими улицами кроны деревьев сплетаются; идешь, как в зеленом тоннеле. Под ногами фиолетовыми кляксами валя­ются раздавленные ягоды шелковицы. Яблоки висят одно к одному, наклоняя ветки низко к земле. В тра­ве желтеют палые персики, большие, как теннисные мячи. Над городом витает приторный запах домашних варений. Их варят до ночи, придя с работы, потому что персик с отбитым бочком или созревший инжир не упросишь потерпеть до выходных.

У каждого забора лавочка, на каждой лавочке в среднем по три бабки. Это укропольский явный . сыск. Бывает сыск тайный, когда за подозреваемым скрытно следят, потихоньку расспрашивают свидетелей и в конце концов узнают правду. А бабки — яв­ный сыск, потому что следят за всеми открыто и то­же узнают все, даже то, чего не было.

Маша шла и слышала у себя за спиной:

— А грязна-то! Это чья же?

— Журналиськи, которая по телику.

На следующей лавочке другие бабки продолжали тот же разговор:

— А свекор у журналиськи — генерал! Купил в Сочи новую машину, «шип под жиром».

— Под чем?

— Ни под чем, а такое импортное название: «шип под жиром».

На третьей лавочке бабка говорила правильно: джип «Паджеро». И замечала:

— Машина дорогущая, а девочка ходит, как оборванка!

— Конечно, ежели такие машины покупать! — добавляла ее собеседница.

Маша свернула в переулок, перелезла через чей-то забор и пошла огородами. Скажут тоже — оборванка! Платье совсем новое и ни чуточки не порвалось. Грязное — это да, но тут уж ничего не поделаешь. Не раздеваться же посреди улицы, чтобы выбить пыль.

Больше никого не встретив, она вышла на свои огород. Оставалось незаметно пробраться в дом и шмыгнуть в ванную. Окно маминой комнаты было распахнуто. Маша влезла, подошла к двери, прислу­шалась — тихо. Выглянула в коридор... И нос к носу, вернее, нос к животу столкнулась с начальником Укропольской милиции! Чья-то рука легла Маше на плечо — Дед. Было непонятно, что делают эти двое в полутемном коридоре молча.

Дед не заговорил с Машей, а только потрепал ее по плечу. Он смотрел на Самосвалова, как будто че­го-то ждал. Начальник Укропольской милиции по­качал головой и громко сказал:

— Ну, всего вам доброго, Николай Георгиевич!

Кажется, в доме был посторонний. От него и уш­ли в коридор Дед и Самосвалов: один — чтобы задать молчаливый вопрос, другой — чтобы ответить.

— Заходи, Виктор Василич, — стал прощаться Дед. — Держи меня в курсе. Может; когда и подска­жу что-нибудь.

— Зайду, — кивнул Самосвал и пожаловался: — Не на кого город оставить, Николай Георгиевич. У ме­ня ведь еще отпуск не кончился, а приходится бегать по оврагам, как молодому.

— Проси в Сочи, чтобы прислали заместителя, — подсказал Дед.

Самосвал махнул рукой:

— У меня их было шестеро за десять лет. Опытно­го не пришлют, а с молодым возишься, возишься, только его научишь, как он в большой город сбежит. Да и что ему делать в Укрополе? До старости ходить у меня в заместителях? — Он вздохнул и, не прощаясь, затопал к двери.

— Дядь Вить, фуражка-то ваша! — спохватилась Маша.

Чтобы не идти с простреленной фуражкой по го­роду, пришлось затолкать ее и сумку. Фуражка здорово помялась, но все равно Самосвал не стал бы ее носить. Дед только бросил и взгляд на дырочку с торчащим обломком пружины и все понял: вскинул бровь, присвистнул.

«Да, стреляли», — кивком подтвердил Самосвалов.

Он ушел, а Дед, уперев руки в бока, грозно уставился на Машу:

— Муха, ты где это гоняла весь день без обеда?!

В коридоре пахло сыростью; у стены стояла швабра с мокрой тряпкой. На влажном полу остались две дорожки следов: темно-серые от земли с ви­ноградников — самосваловские — и посветлее, с вкраплениями каменной пыли — Машины. Любой укрополец сразу сказал бы, что эта пыль из катакомб. Но Дед жил в Укрополе недавно...

— Генерал, а полы мыл! Ты б еще варежки вязать начал, — пробурчала Маша и, схватив швабру, стерла предательские следы.

— Ладно, потом поговорим, — решил Дед (точно, и номе был посторонний!).

Маша юркнула в ванную и заперлась.

Из зеркала на нее смотрело чучело: на голове во­ронье гнездо, физиономия от пыли белая, как у кло­ча. На щеках обнаружились две грязные дорожки от слез, хотя Маша не помнила, когда плакала.

— Деловой мужик этот Самосвалов, сразу вид­но, — сказал на кухне знакомый бас. Билли Бонс! Голос доносился через световое окошко под потолком, Стекло в нем давным-давно высадил Барс, охотясь мухой.

Маша села на край ванны и притихла. Теперь яс­но, что Самосвал приходил не из-за нее, а из-за Билли Бонса. Он проверяет всех приезжих — ищет не­знакомца, который в него стрелял.

На кухне звякнула ложечка.

— Дайте-ка я варенья вам подложу. Что же вы персиковое даже не попробовали? — засуетился Дед. Он уводил разговор от Самосвала, но моряк не под­дался:

— Значит, проверили меня с милицией?

— Он просто шел мимо и заглянул, вы же виде­ли, — ответил Дед.

— А я бы не обиделся, если б даже вы нарочно его вызвали, — добродушно пробасил моряк. — Ведь я тоже всех соседей о вас расспрашивал. Сами пони­маете, что такое дом купить. Это же самая большая покупка в жизни! Тут сто раз нужно друг друга прове­рить, и безо всяких обид.

— Конечно, — поддакнул Дед. — Вы, Алексей, варенье-то кушайте. В этом году хорошие персики, потому что дожди рано пошли. А так, честно скажу, намучаетесь поливать: два ведра под ствол — и то ма­ло... Да вы садом-то когда-нибудь занимались?

— Нет, я городской житель, — ответил моряк.

— Тогда вам трудненько будет с хозяйством. Главное, смотрите, как делают соседи, и повторяйте за ними. Вот, скажем, бочка с дождевой водой — зачем она, какой в ней толк, если водопровод есть? А толк большой! Во-первых, вода с крыши течет не под дом, а в бочку. Во-вторых, она в бочке успевает

нагреться, а поливать сад-огород теплой во­юй. В-третьих...

Про одну только бочку Дел нитрил минут пятый «в-третьих», и «в-четвертых», и «в-шестых». Билли Бонс молча слушал. Тогда Дед поделился серьезной проблемой: чем удобрять огород? В деревнях убор­ные с выгребной ямой, чем сходил, тем и удобряешь. Л укропольцы живут в сельских домах по-городско­му, с канализацией, и приходится покупать навоз.

Голос у Деда стал дребезжащий, хлопотливый — ну, древний старик, развалина. Послушать со сторо­ны, так больше ничего в жизни ему неинтересно, кро­ме навоза. Объясняя, как его разводят водой и как этой жижей поливают огород, Дед не забывал потчевать Билли Бонса: «Кушайте повидло, Алексей».

— Спасибо за угощеньице. Пойду к себе, — гром­ко сглотнув ком в горле, выдавил Билли Бонс.

— Как же так?! — огорчился Дед и стал рассказывать про мочевину. Моряк с грохотом отодвинул табуретку.

— Еще раз спасибо, Николай Георгиевич.

— Да куда же вы! — кинулся за удирающим гостем Дед.

Моряк протопал мимо ванны. Дед не отставал. ()и по-стариковски шаркал ногами и пришепетывал:

— Я еще про сапропель не сказал — тоже ценное удобрение!

Хлопнула дверь. Дед вернулся своей обычной, почти неслышной походкой и весело крикнул с кухни:

— А ты что пришипилась, Муха?! Мойся, а я пока обед разогрею.

— Зачем ты издевался над человеком? — спросила Маша.

— Не издевался, а сменил установку. Он меня бо ялся, а теперь этак свысока будет относиться к ст ричку.

— А почему боялся?

— Мы так и будем через окошко разговаривать? Мойся давай! — прикрикнул Дед.

Маша затолкала одежду в стиральную машину, насыпала порошка, поставила программу... А интересно сложился денек: подвал, катакомбы, встреча с незнакомцем, простреленная фуражка Самосвала, теперь вот Билли Боне. Судя по всему, Дед все-таки сдал ему сараюху. Значит, как только приедет мама, жди ссоры.

С кухни слышалось громыхание кастрюль.

— В траве сидел кузнечик, зеленый, как развед­чик! — беззаботно напевал Дед. Почему он такой ве­селый?

Голову пришлось намыливать четыре раза, а по­том еще вычесывать песчинки. Маша со слезами раз­дирала гребенкой спутанные волосы и прикидывала, что мог рассказать Деду Самосвал. Да почти ничего не мог. В доме был Билли Бонс, а Самосвал не стал бы откровенничать при постороннем. Скорее всего, Дед еще не знал, что его внучка ходила в катакомбы.

Стало ясно, как себя вести. Дед все понимает, но не все позволяет, значит, о катакомбах надо помал­кивать. Маша подровняла обломанные ногти, при­жгла йодом царапины и, надев купальный халат, вы­шла на кухню.

Дед стоял у плиты, помешивая в кастрюле полов­ником. От умопомрачительного запаха борща у Ма­ши побежали слюнки.

— Дед, так почему Билли Бонс тебя боялся?

— «Сарафанное радио» виновато, — улыбнулся Дед. — Клава, которая носит молоко, мне доложила: подходил к ней моряк, спрашивал, сколько лет нашему дому, что мы за люди, не обманем ли. Клава ему и ляпнула, что я секретный генерал, жуликов ловлю. Тогда он стал расспрашивать, кто еще продает дом.

— Значит, он сам жулик, раз тебя испугался, — решила Маша.

— У людей могут быть разные причины не любить спецслужбы, — сказал Дед, наливая борщ в тарелку. — Я видел, как моряки гуляют в портах, когда поплавают месяца три без берега. Так начинают куролесить! А милиция не дает развернуться. Может, какой-нибудь сержант огрел Билли Бонса дубинкой, а я теперь виноват.

— Ты же не милиционер, а разведчик.

— У Клавы на этот счет свое мнение. — Дед поставил тарелку перед Машей. — Тебе черного хлеба щи белого?

— Никакого. И сметаны не надо, я фигуру берегу.

Борщ был не горячий, не холодный, а в самый раз. Маша ела и поглядывала на Деда.

— Ну и зачем ты связался с этим Билли Бонсом? Продаешь дом, а мама и не знает ничего. Хочешь с ней поссориться?

Дед заулыбался так, что глаза сомкнулись в щелочки, и стал похож на китайца.

— Все, Муха, больше никаких ссор! Я нашел для мамы работу в Москве!

— На телевидении?

— На телевидении. Разослал кассеты с ее передачами, резюме...

— А это что такое?

— Деловая биография: где человек учился, где ра­ботал, что умеет... И сразу с двух каналов ответили, что хотят ее посмотреть. Я и билет на самолет для нее заказал. Не успеет мама опомниться, как уже будет работать в Москве!

— А я все время боялась, что ты на нее посмот­ришь вот так. — Маша попыталась изобразить разведчицкий взгляд, хотя знала, что у нее не получает­ся, и простонала замогильным голосом: — Маргари-итка, ты хо-очешь в Москву-у, ты же хо-очешь в Мо-скву-у!

— Разве я так говорю? — усмехнулся Дед. — И гла­за не таращи, надо просто смотреть собеседнику в переносицу... А как ты сама думаешь, почему я не стал на нее нажимать?

— Наверное, тебе было совестно. Мама же не шифровальщица какая-нибудь.

— Вот ты и ответила.

— А мы с тобой когда поедем? — Маша подумала, что надо еще найти клад Бобрищева, и добавила: — Хорошо бы через недельку.

— Хочешь двойку исправить? — по-своему понял ее Дед.

Маша мотнула головой: то ли да, то ли нет. Врать не хотелось, а рассказывать о катакомбах — тем более.

В ванной громко зачавкала стиральная машина, откачивая грязную воду. Дед приподнял бровь:

— Пришла — и сразу стирать? Муха, что-то я не замечал за тобой такой чистоплотности.

— Ой, я такая грязная пришла. В школе убира­лась, — не сразу нашлась Маша. После приключений в катакомбах казалось, что уборка в школьном под­вале была давным-давно.

— Знаю, мне ведомая сказала. Пришла, чаю со мной попила. Мы долго тебя ждали. – «Ведомой» Дед прозвал Наташку. В истребительной авиации са­молеты летают парами: ведущий атакует, а ведомый следит, чтобы сзади не подкрался истребитель. Вот и Наташка вперед не лезет, хотя имеет свою гордость. Никогда не покажет, что струсила: побледнеет, закусит губу и — за Машей!

— Она давно ушла? — спросила Маша.

— С час назад. По-моему, она волновалась, — с намеком добавил Дед. Вот так, по-разведчицки: вро­де ни о чем не спросил, а отвечать надо. Или признаваться, что убежала от Наташки, вот она и волнуется. Или врать: «Не знаю, что ей в голову пришло». Хотя можно и просто уйти от разговора.

— Пойду к Наташке. — Маша отодвинула пустую тарелку.

— А второе?

— Не могу. Я и так уже за месяц поправилась на целых шестьсот граммов!

— Растешь.

— Толстею.

— К ночи дождь обещали, возьми зонтик, — ска­зал Дед и продолжал в сторону, как о неважном: — Все льет и льет. Слышала, на пустыре сарай ушел под землю? Там катакомбы залило дождем, и все обвалилось.

— У нас это каждый год, — ответила Маша. Поче­му вдруг Дед заговорил про катакомбы?! В горле сразу пересохло, и «год» она еле выговорила.

— И знаешь, что интересно? — не глядя на нее, продолжал Дед. — Сарай был из старого автобуса. Он так целеньким и съехал в яму. А под ним нашли две лопаты — как они вывалились, если дверь закрыта, замок на месте?!

Маша перевела дух:

— Это не мы, Дед!

— Знаю, вы только Белого Реалиста искали.

— Наташка проболталась?!

— Нет, Наташка держалась, как Штирлиц в под­вале у папаши Мюллера. Я догадался, когда ты на­следила в коридоре: светлая грязь — из катакомб. Муха, кончай эти игры! — приказным тоном сказал Дед. — По катакомбам и вообще ходить опасно, а осенью — просто гроб! Дожди, земля тяжелеет и да­вит на кровлю, вода все размывает...

— Да нет же, там сухо, — возразила Маша и по быстрому взгляду Деда поняла: он совсем не был уве­рен в том, что она лазила в катакомбы. — Подловил, да? Справился?

— Не обижайся, Муха. Должен же я знать, где бы­вает моя внучка. А то не нравятся мне эти лопаты, проходящие сквозь стены. Самосвалов расспраши­вал про мужчину в синих джинсах. Вы его не встре­чали?

Маша ковырнула вилкой подсунутый Дедом са­лат из помидоров. И стала есть. Воспитанные девоч­ки не говорят с набитым ртом. Воспитанные девочки жуют и думают, что сказать Деду. Признаться, что встречали? Тогда уж точно не видать ей бобрищевских катакомб!

— Значит, встречали, — заметил Дед.

— С чего ты взял?

— У тебя глаза рыскнули.

— Ну, это несерьезно, Дед! — разочаровалась Маша. — Я думала, что ты меня как-то по-особенному, по-разведчицки расколол. А ты как мама глаза бегают — значит, виновата.

— А еще у тебя дыхание участилось и пот высту­пил на лбу...

— Я так ем. До пота.

Дед пропустил эту реплику мимо ушей.

— ...Причем я снял твою реакцию на глазок, без полиграфа. Ты сильно среагировала. Муха. Сильнее среднего. Значит, вы не просто встречали человека в синих джинсах. Вы от него еле ноги унесли!

— А полиграф — это детектор лжи?

— Сама знаешь! — отрезал Дед. — А твои вопросы не сбивают меня с толку, а только подчеркивают, что и прав. Муха, это уже серьезно! Самосвалов разыскивает Джинсового второй день, а сегодня, видишь, на­шел и чуть не схлопотал от него пулю. Ну-ка, выкла­дывай все, как было!

Маша поколебалась и рассказала Деду все.

Глава XI

СЛЕДЫ НЕЗНАКОМЦЕВ

Она проснулась из-за того, что мокрый, воняю­щий половой тряпкой Барс залез к ней на по­душку и стал вылизываться. В последнее время он совсем обнаглел. Наверное, по-кошачьи чуял, что скоро в доме будут жить другие люди. Еще неделю назад Маша выбросила бы нахала за окно, а сейчас только щелкнула по уху и встала. Пускай валяется, все равно придется стирать наволочку.

Барс замурлыкал и стал перекатываться с боку на бок — требовал, чтобы почесали живот. Маша поче­сала. Она чувствовала себя предательницей. Неиз­вестно, как обойдутся с Барсом новые хозяева, а брать в Москву старого полудикого кота нельзя. Ему нужны мыши, чтобы охотиться, крыльцо, чтобы то­чить когти, соседские коты, чтобы драться, забор, чтобы сидеть, и вся улица, чтобы гадить. А Маше нужно кое-что побольше. Например, Париж очень хочется увидеть. И голубые океанские бухты с белым песком. И китов. И жаркие страны, где попугаи лета­ют стаями, как у нас воробьи. Поэтому Маша поедет в Москву, чтобы, когда придет время, поступить в университет. Хотя Укрополь жалко до слез.

Ночью прошел дождь, и в саду за раскрытым ок­ном шелестели капли, скатываясь с листа на лист. Хлестнула ветка; вода с нее посыпалась, как из душа. Кто-то жалобно ойкнул. Наташка, кто же еще. Ведо­мая заходила за Машей с первого класса. Вернее, то­гда ее приносили. Все взрослые в Наташкином се­мействе работали на тарном заводе, а там начало сме­ны в семь. Сонную хнычущую Наташку притаскива­ли к Машиной маме, а потом уже она вела обеих пер­воклассниц в школу. Наташка привыкла рано вста­вать. Проснешься, а она уже сидит в саду и от нечего делать грызет сорванное с дерева яблоко или, когда холодно, клюет носом на диване в гостиной.

Наливая себе чай. Маша услышала, как за окном опять хлестнула задетая ветка, обсыпав кого-то дож­девой водой. Наташка зашипела:

— А ты ш-што здесь делаешь-шь?

— А угадай с одного раза, — ответил Петькин го­лос.

— Вот я тебе угадаю по лбу! Куда вы вчера мою Марусю увели?

— Тебя забыли спросить! — огрызнулся Петька.

— Я все слышу, — негромко сказала Маша, боясь разбудить Деда. Мама уже уехала на работу. Хоть и на новой машине, а до Сочи неблизко.

— Маш, она меня выгоняет! — пожаловался Петька.

— Марусь, че он тут расселся?! — пожаловалась Наташка.

Они не могли поделить Машу примерно с июня, когда Петька влюбился.

— Я сейчас. — Маша положила в сумку несъеден­ный бутерброд и пачку печенья. Придется завтракать всухомятку, друзья дороже.

Выйдя на крыльцо, она услышала:

— Я Марусе лучшая подруга, а ты — никто и звать тебя никак!

— Лучшая подруга — змея на груди, — тоном бывалого человека ответил Петька.

— Это почему?

— Да потому, что вы любите одно и то же.

— Ну и что? — Наташка подумала и догадалась: — Тебя, что ли?

— А то кого ж еще?! — ответил Петька. — В этом корень противоречий: вы привыкли все делить пополам, всякие там шоколадки, жвачки. А мужчина по­полам не делится! Начинается соперничество, рев­ность, интриги...

Петька сидел спиной к Маше. Она подошла со­всем близко и поверх его головы сделала знак Наташке: молчи!

— ...И вот перед свадьбой ты говоришь жениху: «Она сказала, что тебя не любит, а просто все девочки выходят замуж, и ей тоже охота прокатиться на машине с ленточками». Жених в отчаянии, ты его утешаешь, потом в твоих сестринских объятиях про­рывается страсть...

Наташка слушала, нагнувшись к Петьке через стол, и ее щеки пылали.

«Я бы ему врезала. Вот сейчас», — подумала Ма­ша. А Наташка вдруг прерывисто вздохнула и по­смотрела сквозь нее туманными глазами. Был в этих глазах, конечно, не Петька, а то ли принц из «Золуш­ки», то ли прошлогодний выпускник Вовка Костромин, который поступил в мореходку и приезжал по­красоваться в форме с потрясающими белыми брю­ками. И Маша поняла, что рыжий болтун не так уж ошибается: если они с Наташкой когда-нибудь по­ссорятся, то из-за жениха. Ей стало неловко, как буд­то она подслушивала, да, в общем, так и было.

— Ну что, в школу пойдем или трепаться будем? — грубо спросила она.

Наташка помотала головой, рассеивая видение принца Вовки.

— Маш, я че пришел? — как ни в чем не бывало сказал Петька. — На пустыре у тарного сарай прова­лился. В катакомбы, — с намеком добавил он. — У нас еще полчаса, давай смотаемся, глянем!

— Ты куда ее тащишь?! Вчера с Боингом куда-то ходили... — набросилась на влюбленного Наташка. Маша схватила ее под руку и потащила на улицу, а то еще Дед проснется.

На тарном заводе взвизгивали пилы и грохотали деревянные молотки. Ветер пах рассолом из старых бочек от селедки. Из-за этого запаха рядом с тарным никто не селится. Дровяные сараи жмутся к овражку на самом краю пустыря, подальше от завода.

В кустах на краю овражка виднелась облупленная железная крыша. Все было примерно так, как рассказывал Дед: старый автобус без колес съехал вниз по скользкому от дождя склону. Он стоял почти вертикально: еще бы чуть — и опрокинулся вверх тор­машками. Из-под ржавого бампера торчали крест-накрест черенки двух лопат. Вокруг никого не было. Маша с Петькой спустились в овражек, а Наташка осталась ждать. Она не понимала, зачем это нужно, и дула губы.

Петька с фонариком залез под автобус, поколо­тился и крикнул:

— Маш, точно, катакомбы! Тут недавно кто-то рылся — лопаты в глине отпечатались!

Присев на корточки, Маша заглянула под автобус. Там было темно и воняло помойкой — в овражек сваливали мусор. Петька, стоя на четвереньках, светил фонариком в глубь штрека с полуобвалившейся кровлей. Огромный кусок ракушечника встал наперекосяк, закрывая вход. Похоже, это случилось дав­ным-давно: на камне сохранились насечки от древ­него кайла. Тогда шахтеры увидели, что кровля еле держится, и не стали трогать камень. А на днях кто-то рискнул: подрыл глину, камень сдвинулся с места, земля просела, и автобус поехал... Как их только не придавило этим автобусом!

— Маш, а тут можно пролезть! — нагнув голову, Петька всматривался в щель под угрожающе навис­шим камнем.

— Вылезай, — сказала Маша. — Смотри, испач­кался уже!

— Ща, — Петька сунулся глубже под камень. — Я немножечко, Маш.

— Вылезай, там все еле держится! И автобус вот-вот сползет!

— Вы еще долго?! — крикнула Наташка. Петька неохотно выкарабкался из-под автобуса и стал отряхивать коленки.

— Меня это наталкивает на мысль....

— Меня тоже наталкивает, — Маша потянула его за руку. — Пошли, а то опоздаем.

Мысль была простая: кто-то ищет ходы в ката­комбы. Двое, не меньше, ведь лопаты две. Ищут упорно, рискуя жизнью, но толком не зная, что им нужно. Вернее, знать они знают, а то бы не лезли в готовый обвалиться штрек и Джинсовый не стрелял бы в начальника милиции. Они не знают, где эта штука, и готовы обыскать все катакомбы.

Вылезти из овражка оказалось труднее, чем спус­титься. Глинистый склон раскис от ночного дождя, и ноги то прилипали, то скользили. Маша оступилась, замахала руками, чувствуя, как подошвы разъезжа­ются в грязи, упала на одно колено и удержалась. А Петька дернулся к ней помочь, поскользнулся и съехал вниз на пятой точке. Штаны влюбленного стали похожи на кавалерийские, с подшитой к седа­лищу блестящей кожей.

Идти в таком виде в школу было нельзя. Наташка стонала сквозь зубы; она не привыкла ни опаздывать, ни бросать своих.

— Бутерброд с шоколадным маслом, — заметил Петька, оттянув штаны и заглядывая себе за спину. Глиняная корка блестела. Она была толщиной в палец. — Девчонки, идите! Я побегу ни море, постира­юсь и приду ко второму уроку.

— А почему не домой? — спросила Наташка.

— Нельзя, дома батя. Простудился в такую жару, представляете? Он и так уже мозги мне проел за двойку.

— А если первый урок прогуляешь, он тебя похвалит?

— Так это он когда узнает! К вечеру, и то если в дневник запишут, — сказал Петька таким тоном, как будто вечер не настанет никогда.

— У тебя же тут сарай, — подсказала Маша.

Петька просиял:

— Ну! И ключ батя под камушком прячет, я знаю, где.

Унылая Наташка встрепенулась: появился шанс не опоздать.

— Так что ж вы стоите?! Маруся, беги, отчищай этого кавалера, а я — за водой!

— А ведро?! — крикнул уже в спину ей Петька.

— У меня пакет!

Большую часть сарая занимала лодка, для нее он и строился. Но, как в любом сарае, здесь хватало рухляди, которой не место в квартире, а выбросить ее жалко. Маша приглядела детскую ванночку и старый утюг. Пожалуй, Петьке даже повезло: придет в школу чистенький, в глаженых штанах.

Петька переоделся в испачканный краской рабо­чий халат, отдал штаны Маше и стал ее учить:

— Сперва глину надо соскоблить. — Маша уже тянулась к подходящему для лого детскому совку. — Да ты штаны-то расстели на лодке, удобней будет! — Маша как раз собиралась это сделать.

— Сбегай за водой, советчик! — огрызнулась она.

— Да куда ж я с голыми ногами?

— Как будто ты в шортах не ходил! — И Маша выставила Петьку за дверь, сунув ему в руки ведро.

Глина соскабливалась толстыми стружками, как сливочное масло. Прибежала Наташка с большим пакетом воды. Пакет оказался с дырочкой, и в босо­ножках у нее хлюпало, но ведомая чувствовала себя героиней: сэкономила две минуты. Первую грязь смыли без мыла, потом нашли на полках какой-то стеклоочиститель, посмотрели — пенится — и реши­ли, что сойдет. Петьку гоняли за водой еще два раза.

Со стиркой управились за восемь с половиной минут. Наташка, прикусив от усердия губу, сушила штаны утюгом, поглядывала на часы и отсчитывала время, как на космодроме:

— Восемь минут до опоздания... Семь минут до опоздания... Ой, Марусь, рука устала!

За утюг бралась Маша, а Наташка продолжала от­счет:

— Пять минут до опоздания...

Петька шарил по ящикам и полкам. На него не обращали внимания, пока влюбленный не залез в старый комод, на котором гладили штаны. Он путал­ся под ногами и мешал.

— Отойди, а то в мокрых пойдешь! — пригрозила Маша.

— Я фонарик ищу, «Ленинград», — с важным ви­дом объяснил Петька.

— Потом найдешь.

— Уже не найду, — Петька захлопнул ящик комода. — Он лежал на полке, а здесь уж я посмотрел на всякий случай.

Маша перестала гладить. Влажная штанина шипела под утюгом.

— Может, кто-то из твоих взял?

Петька замотал головой:

— Мама сюда не ходит, батя болеет... Я позавчера держал его в руках. Думал взять в катакомбы, а потом нашел другой, получше.

— Значит, у Джинсового был твой фонарик!

— У кого? А, да, — сообразил Петька. — Красиво щучит: неизвестный в синих джинсах, оперативный псевдоним — Джинсовый... И одна лопата под автобусом — наша. Там на черенке сучок заметный, как глаз. Я еще подумал, что на нашу похожа. А пришел в гараж, гляжу — нет лопаты.

— До опоздания ровно минута! — трагическим голосом объявила Наташка и вырвала у Маши утюг. — Вы как хотите, но через минуту мы должны бежать!

— Да не старайся, — сказал Петька, — Петр Со­ловьев может и в сырых штанах походить.

— Пока дойдешь, пыль пристанет, — орудуя утюгом, возразила Наташка.

— Ничего, вечером все равно стирать, — с наме­ком сказал Петька и посмотрел на Машу.

— Опять в катакомбы собрался! — поняла она.

— А ты, что ли, не собралась?

— Я вообще-то думала, что мы пойдем к Само­свалу в милицию. Ты бумажку ему написал?

— Не бумажку, а свидетельские показания, — по­правил Петька. — Ну и что? Сбегаем к Самосвалу и вернемся в школу.

— После уроков?

— Да, про это я не подумал, — смутился Петь­ка. — Если прийти после всех, нас охранник не пус­тит. Или пустит, но станет ждать, когда выйдем.

— Два, один, ноль! — досчитала Наташка и бро­сила Петьке штаны: — Надевай — и побежали!

Расправив штаны, Петька с задумчивым видом заглянул внутрь:

— А если через колодец? — сказал он.

Глава XII

ЧТО С НАТАШКОЙ?

Все-таки глупость заразна. Петька столько болтал о колодце, что Маша и думать не могла ни о чем другом. В глазах стояла вчерашняя сценка: Боинг бросает в колодец камушек, и очень не скоро, секунд через пять, в глубине слышится плеск. Вот так начнешь спускаться в катакомбы и сама плюх­нешься!

А Наташка даже не поняла, о каком колодце твер­дил Петька, и сразу нашла самый легкий способ по­пасть в катакомбы. На первом уроке, едва отдышав­шись после бега, она спросила:

— Марусь, а зачем лезть в колодец — для приклю­чений, что ли?

— А как еще? — удивилась Маша. — В школу нас охранник не пустит.

— Охранник один, а входа два, — заметила ведо­мая, но Маша и тогда ничего не поняла.

— Так он же после уроков запрется на все засовы, а нам что делать? Стучаться: «Пустите дядь Вань, мы в катакомбы идем»?

— Он запрется, а я отопрусь. Мне же не надо с ва­ми в милицию. Спрячусь в туалете и буду вас дожи­ваться, — терпеливо объяснила Наташка.

Мысль была проста, как счетные папочки.

— Я дура, — признала Маша.

— Да нет, это Петька тебя заморочил своим ко­лодцем, — утешила ее ведомая.

То, что дурак Петька, даже не обсуждали. Любая девочка знает, что мальчишки в тринадцать лет еще дети.

А гордый Петька обстреливал их записками, на всякий случай зашифрованными от учителей: «Пом­ните о клдц! Петр С.», «Готовьтесь! Неизвестный друг», «Через клдц в кткмб к Белому Р! Агент Малдер». Маша с Наташкой хихикали и не отвечали — пускай помечтает.

Кончилось тем, что географичка застукала Петь­ку в тот момент, когда он, жутко гримасничая, пере­бирал руками воображаемую веревку. Дневник влюбленного украсился замечанием: «На уроке географии танцевал матросский танец». Петька здорово удивился, но спорить не стал. Не объяснять же, что на самом деле он показывал, как будет спускаться в колодец.

После уроков Маша, Наташка, Петька и Боинг вышли на черную лестницу. Ведомая, гордо погля­дывая на мальчишек, выложила свой план.

— Не пойдет, — огорошил ее Боинг. — Пока шес­той урок не кончится, прятаться тебе вообще незачем, сиди в буфете. А потом все разойдутся, и охран­ник пойдет в обход. Он все туалеты проверяет, девча­чьи тоже.

— А ты откуда знаешь? — спросила Маша.

— Так я в девчачьем и прятался. Молодой был, хотел училке стул подпилить.

— В подвале отсидишься, — решила Маша и дала ведомой ключ от старинной двери.

— А как я узнаю, что вы пришли? Из туалета я бы вас в окно увидела.

— Назначим время, — предложил Петька. — Си­ди в буфете; если Самосвал быстро нас отпустит, мы тебе помашем в окно. А если нас не будет, после шес­того урока иди в подвал. Через час охранник все обойдет, и ты нам откроешь.

На этом и остановились.

— Ты будешь нашим резидентом, — на прощание сказал ведомой Петька.

Неизвестно, почему он это ляпнул, ведь рези­дент — главный в разведывательной сети. Дед в Аме­рике был резидентом, и едва ли ему приходилось от­сиживаться в подвале и открывать двери своим аген­там. Но ведомой понравилась высокая разведчицкая должность.

— Все будет тип-топ! — заверила она. Маша ей немного завидовала.

Все самое важное в Укрополе находится на улице генерала Феклушина: магазины, кинотеатрик с за­лом на двести мест, автобусная станция, почта, рес­торан, церковь и милиция. Улица старинная. С нее начинался Укрополь. Одноэтажному домику милиции лет двести. Снаружи он похож на сотни других домов в городе, а внутри Маша ни разу не была.

Боинг распахнул милицейскую дверь и с небывалой галантностью пропустил Машу вперед. Скорее всего, он просто побаивался.

Прихожей, как в обычных домах, в милиции не было; восьмиклассники сразу очутились в большой комнате, разделенной барьером. По ту сторону барь­ера за столом сидел толстый водитель Слава с повяз­кой «дежурный по городу». Слава грыз карандаш и чесал в голове.

— Осадочная порода из десяти букв, в середине «ш», — сказал он, глядя в газету с кроссвордом.

— Ракушечник, — ответила Маша. — Мы к Виктор Василичу.

Слава вписал в кроссворд «ракушечник».

— А духовой инструмент на «в»?

— Валторна. Если Виктор Василича нет...

Слава не торопясь вписал «валторну». Он был давно и безнадежно болен ленью. Когда в кафе у бензоколонки случалась драка, Слава подъезжал на милицейском «уазике» с мигалками и ждал, что полу­чится. Чаще всего дрались проезжие шоферы-даль­нобойщики. Они не знали Славу и разбегались. Но Сели дрались укропольцы, они молотили друг друж­ку, пока официантки не вызывали из дома Самосва­ла, а Слава сидел в машине. Увидев за окном грозно­го начальника Укропольской милиции, драчуны улепетывали через кухню. «Зря вы прибежали, Виктор Василия, — говорил Слава запыхавшемуся Самосва­лу. — Я и без вас управился».

— Мы по государственному вопросу, — вылез вперед Петька. — Ведите нас к начальнику!

— Это по какому государственному — велосипед у вас угнали или сад обтрясли? — поинтересовался Слава.

Боинг потянул Петьку за руку, но тот уже не мог остановиться:

— Мы свидетели по делу Джинсового!

Слава оторвался от кроссворда и с любопытством поглядел на восьмиклассников.

— А начальника нет. Погодите, вот он придет и вас допросит.

— Ладно, мы попозже зайдем, — сказал Петька, так и не поняв, что натворил. Слава, конечно, знал о человеке в синих джинсах, который стрелял в его на­чальника, и решил не отпускать свидетелей. Он с не­ожиданной прытью выскочил из-за барьера и засло­нил дверь пузом.

— Да вы что?! Этот Джинсовый бежал из зала суда! Конвойного солдата покалечил и спрыгнул со второго этажа. Вся милиция на ногах, а вы — «попозже»!

Восьмиклассники заныли: родители дома ждут, уроки делать пора. Но Слава был непреклонен:

— Уроки можете сделать в камере, там никого нет, а родителям я позвоню!

— Нет уж! — хором отказались Маша, Петька и Боинг. Им совсем не улыбалось ни делать уроки за решеткой, ни чтобы Слава звонил родителям и объ­яснял, что их дети в милиции.

— Как хотите, — ответил толстяк и вернулся к столу решать кроссворд.

Было душно и тоскливо. Мухи ленились жужжать и ползали молча. Учебников к завтрашним урокам никто с собой не носил, да и разве полезут в голову науки, когда в пятнадцати минутах небыстрого хода ждет приключение? Маша поглядывала на часы и ду­мала про Наташку. Сейчас ведомая сидит в буфете. Счастливая! Там прохладно, большой вентилятор под потолком и полно еды. Взять бы помидорки со сметаной... «У меня же бутерброд», вспомнила Ма­ша и полезла в сумку.

Бутерброд был с маслом и медом, накрытый вторым ломтем хлеба — несъеденный Машин завтрак. Она облизнулась и...

— Сорок восемь — половинку просим, — скоро­говоркой сказал Боинг, выхватил у нее бутерброд и поделил.

Маше достался верхний кусок, пропитанный медом с островками подтаявшего масла, а себе Боинг взял нижний, пожирнее. Косясь на Петьку, второ­годник мгновенно затолкал в рот весь ломоть и обли­чал пальцы. Петька отвернулся. Маша разломила свой ломоть пополам:

— На.

— Да нет, — отказался Петька, — я же знаю, что ты не завтракала.

— Завтракала. Это я с собой взяла.

Они с Петькой съели по кусочку. Ломоть был тонкий, и Маша подумала, что не вовремя решила худеть. В сумке оставалась еще пачка печенья, но ее стоило приберечь до катакомб.

— А давайте читать, кто что написал Самосвалову, — предложил Петька и полез в сумку.

Маша и Боинг тоже достали свои листки. У Боин­га было написано:

«Мужик в синих штанах (наверно в джинсах). Ростом повыше меня, а у меня 165».

— Эх, ты! — снисходительно хмыкнул Петька. — Какой мужик, где ты видал этого мужика?

— А это писать?

— Ну конечно!

Боинг погрыз ручку и приписал сверху: «Котокомбы. У виноградников».

Машины показания заняли полстранички. Ниче­го нового она не добавила: что помнила, то и написа­ла. А Петька достал целое сочинение на четырех лис­тах. Начиналось оно так:

Начальнику Укропольской городской милиции,

капитану милиции

тов. Самосвалову Виктору Васильевичу

от гражданина Укрополя Соловьева Петра Александровича.

Свидетельские показания,

а также некоторые наблюдения и предложения.

Боинг выхватил Петькины листки и прочитал наугад:

— «Светя фонариком системы «Ленинград», не­опознанный гражданин передвигался по катакомбам. Я скрытно последовал за ним, исходя из предполо­жения, что данный гражданин не является граждани­ном Укрополя, поскольку таковые не интересуются катакомбами, считая их обыденным явлением повсе­дневности».

— Ни фига не поймешь, но круто, — заметил Бо­инг. — А по-человечески нельзя было написать?

— Нельзя, это ж документ! — отрезал Петька. — Тебе я бы сказал: «Слышь, Боинг! Нашим-то, укропольским, катакомбы до лампочки, стало быть, му­жик приезжий». А в документе так нельзя. Ты же со мной разговариваешь по-одному, с училками — по-другому, а в документе надо по-третьему.

— Не знаю, — сказал Боши , — я со всеми одина­ково говорю. Ну, разве со взрослыми поменьше руга­юсь, а то еще по шее дадут.

— Нецензурная брань в общественных местах приравнивается к мелкому хулиганству, — ввернул Слава. — Вот у меня был случай...

Но восьмиклассники так и не узнали, о чем хотел рассказать Слава, потому что вошел Самосвалов — потный, горячий, в новой фуражке и пыльных полу­ботинках. Маша поняла, что начальник Укрополь­ской милиции опять бродил по оврагам, разыскивая выходы из катакомб.

— Написали? Молодцы. — Он собрал у восьми­классников листочки и пошел в свой кабинет.

— А мы? — заикнулся Петька.

— Свободны, — не останавливаясь, бросил Само­свалов.

— Товарищ капитан! — побежал за ним Петька. — Я там развил свою мысль о минировании оврагов.

Самосвал обернулся и подмигнул ему.

— А неплохая мысль! Лети, соловей.

Маша не поняла, что хотел сказать Самосвал. У на­чальника Укропольской милиции не было чувства юмора. Назвать Петьку Соловьева соловьем и под­мигнуть — это для него удачная шутка. Выходит, что про минирование оврагов он говорил не шутя. Но этого не могло быть!

Выйдя из милиции, Петька гордо сказал:

— Так-то! Идеи Петра Соловьева претворяются в жизнь.

— Если целый день трепаться, то можно и что-нибудь умное нечаянно сбрехать, — заметил Боинг.

— Ну, сбреши, сбреши! — покраснел Петька.

— Язык мозолить неохота, — отказался Боинг и посмотрел на часы. — Шестой урок уже кончился, а час не прошел. Пошли пожрем, Соловей. Ты угощаешь.

После схватки на колах Боинг стал относиться к Петьке терпимее. Он привык, что одноклассники его боятся, а Петька вчера хоть и убегал, но огрызался и не просил пощады.

Маша опять думала о ведомой, но уже не с завистью, а с жалостью: сидит одна в подвале, трусит... Или не трусит, а ждет, что появится Белый Реалист. В него верили все укропольские девчонки, даже те, кто говорил, что никакого Белого Реалиста нет. Гово­рить-то говорили, но расспрашивали тех, кто ходил в подвал, и было ясно — им тоже хочется, но боязно.

За пять минут до назначенного времени они по­дошли к черному ходу. Поход в катакомбы настраи­вал на серьезный лад. Маша уселась на крыльцо и проверила только что купленное снаряжение: лес­ку — три катушки по километру, новую свечку, зажи­галку, цветные мелки, чтобы чертить стрелки. Петь­ка вполголоса рассказал Боингу о пропавшем фона­рике «Ленинград», и второгодник согласился, что да, раз фонарик пропал, стало быть, его свистнули. Все прислушивались, ожидая, что вот-вот щелкнет засов и Наташка распахнет им дверь.

Пять минут прошло.

И еще пять минут прошло.

И еще десять.

Для аккуратной Наташки это было невероятное опоздание, тем более что от пол вала до черного хода всего десяток ступенек.

— Охраннику попалась, — предположила Маша.

— Тогда бы она сюда пришла, — со знанием дела ответил Боинг. — Охранник, он что? Запишет фами­лию и выставит из школы.

— А к родителям не отведет?

— Не, он же школу не может оставить. Забоялась твоя дружбанка. Сидит дома и трясется.

Маша покачала головой. Ведомая, конечно, трусиха, но аккуратная и обязательная трусиха.

— Надо спускаться в колодец, — решила Маша.

Глава XIII

В СТАРОМ КОЛОДЦЕ

О колодце в глубине школьного сада каждый укропольский первоклашка узнает первого сен­тября. Ему говорят:

— Здравствуйте, дети! Вы пришли учиться в свет­лые классы Укропольской средней школы, которая воспитала почетного гражданина нашего города ге­нерала Феклушина, пятерых капитанов дальнего плавания, троих банкиров и даже одного циркового дрессировщика львов.

Только первоклашка разинет рот, представляя се­бя генералом, банкиром, а еще лучше дрессировщи­ком, как ему говорят:

— И все эти замечательные люди слушались учи­телей и НИКОГДА НЕ ХОДИЛИ К КОЛОДЦУ!

Первоклашка радостно ерзает: он уже знает, что когда взрослые говорят «нельзя», это значит «там очень интересно».

— И только один мальчик, — продолжает учи­тельница, — один за всю историю Укропольской средней школы, НЕ ПОСЛУШАЛСЯ И ПОШЕЛ К КО­ЛОДЦУ!

Обычно на этом месте кто-нибудь из первокла­шек робко предполагает:

— И его съел серый волк?

Учительница объясняет, что, если хочешь о чем-нибудь спросить, надо поднять руку. А первоклашки изнывают от нетерпения. Всем хочется узнать, что стало с непослушным мальчиком.

— И вместо того чтобы стать генералом, банки­ром или дрессировщиком, — говорит учительни­ца, - ОН ПРОВАЛИЛСЯ В КОЛОДЕЦ!

На этом страшилка кончается. Первоклашки не спрашивают, что стало с мальчиком. Они уверены, что уж в колодце-то его точно съел серый волк. Хотя на самом деле он теперь завхоз Иванов.

Иванов любит рассказывать, каким был хулига­ном и двоечником до того, как провалился. Скорее всего, после школы его бы приняли только на тар­ный завод мыть грязные бочки от селедки. Но в ко­лодце Иванов сломал ногу и целую зиму провел в по­стели. Со скуки он читал подряд все книжки, даже учебники, и в конце концов поступил в бухгалтер­ский техникум. «А в двадцать пять лет я стал самым молодым в районе заместителем директора школы по хозяйственной части!» — назидательно заканчи­вает Иванов, и всем видно, как он гордится своим головокружительным взлетом.

Так что рассказ о колодце мог бы звучать и так: «Дети, если хотите лучше учиться, прыгайте в колодец. Это очень больно, зато способствует глубокому изучению школьной программы».

Мальчишки заторопились В таких случаях ждать всегда тяжелее, чем действовать, пускай даже с рис­ком. Колодец запирался на висячий замок, но Боинг легко с ним справился. Откинул крышку, посмотрел на ворот. Ведро было привязано тонким стальным тросиком.

— Не годится, — сказал Боинг. — Он гладкий, так и съедешь до дна.

— А ведро? — заспорил Петька. — Сядешь в ведро...

— ...И дужка оторвется, — закончил Боинг. — И по­том, почему я?

— Если хочешь, я первый спущусь, а ты за мной, — великодушно предложил Петька. — Думаю, женщин мы не станем втягивать в это рискованное предприятие?

— Ага, женщина только ворот крутить будет. В те­бе сколько кило, Ромелла?

Петька промолчал, смущенно глядя на Машу.

— Может, за веревкой сбегать? — предложила она. Но Боинг уже разыскал излюбленное оружие укропольцев — кол. Положил на камень, прыгнул дву­мя ногами, сломал.

— Поедешь на палочке верхом, — сказал он Петь­ке, сооружая на тросике двойную петлю. Ведро так и осталось болтаться: Боинг просто сделал петлю чуть выше и продел в нее половинку кола. — Выдержит. Полезай, Соловей!

— Нет, сначала я! Она моя подруга! — решитель­но сказала Маша.

— Мне все равно, — Боинг взялся за рукоятку ворота. — Не бэ, Алентьева. Мы в том году колодец чистили, так я своего родителя спускал и поднимал. Че ждешь, садись!

Маша уселась на палку, пропустив трос между ног, поддернула на плече ремень сумки и начала ос­торожно сползать в колодец. На память пришел Ива­нов с его хромой ногой.

— Оставь сумку, а то уронишь, — посоветовал Петька.

— Нет, у меня там свечи.

— А мы ее потом в ведре спустим.

— Вот вы-то и уроните, — отмахнулась Маша и, покрепче ухватив трос, бросилась в колодец. Трос рванулся из рук, загудел, и она повисла над бездной. В черной глубине отсвечивал кружок воды, бледный и маленький, как луна.

— Порядок! Опускаю! — крякнул Боинг.

Заскрипел ворот, сматывая трос с барабана. Сте­ны колодца поползли вверх. Сначала они были сло­жены из крупных булыжников, ниже пошел сплош­ной ракушечник. На стенах были видны одинаковые параллельные царапины, не похожие на следы от кайла. Колодец бурили какой-то машиной, значит, он был гораздо моложе катакомб.

Палка, на которой сидела Маша, медленно вра­щалась — крученый тросик расплетался под тяже­стью. Это навевало не самые веселые мысли. Напри­мер, о ноге Иванова. Маша сказала себе, что тросик ненамного тоньше автомобильного, а в легковой ма­шине около тонны, значит, смешно бояться, что он оборвется. Хотя даже скалы не вечны. Сколько лет этому тросику? А вдруг он в середине проржавел?

Показался штрек.

— Стоп! — крикнула Маша и только тогда поня­ла, что самая трудная задача еще впереди.

Штреков было два; она потеряла направление и не знала, какой из них ведет к школе. Ну, с этим справиться было легко — крикнула Петьке, и он ткнул пальцем: «Туда». Хорошо. Но это еще не задачка, за­дачка только начиналась. Во-первых, нужный штрек был в полуметре от Маши — рукой не дотянешься. Во-вторых, он был наполовину засыпан камнями, свалившимися сверху, когда бурили колодец.

Маша раскачалась, как на качелях, упала на ка­менную осыпь... И поползла вниз! Камни уходили из-под ног и с грохотом и плеском рушились в воду.

— Маш! Маша! — гулко закричал Петька.

— По-порядок! — заикаясь и клацая зубами, ото­звалась Маша. Она висела, как раньше, в полуметре от штрека. Хорошо, что не выпустила трос, а то бы так и плюхнулась вместе с камнями. Но этот же трос не давал ей вползти в глубину штрека.

Пришлось долго объяснять Петьке, что нужно сделать (а Петька объяснял Боингу, который стоял у ручки ворота и плохо ее слышал). Повторила попыт­ку: раскачалась, упала. Боинг, почувствовав, что тя­жесть на конце троса исчезла, смотал несколько вит­ков. И Маша, громыхая ведром, вползла вместе с тросом в штрек.

Только она успела слезть с палки, как трос кто-то дернул — сильно, зло. Затянутая Боингом петля рас­пустилась, палка осталась у Маши в руках, а ведро улетело и стукнулось о камни с другой стороны ко­лодца.

— Прекратить! — закричал визгливый взрослый голос. Маша узнала завхоза Иванова. — Что вы бро­сили в колодец?! Что? Кошку дохлую?

— Да ну, попить хотели, — ответил Боинг. Ведро закачалось и приподнялось — кто-то свер­ху повернул ворот.

— А почему ведро пустое?

— Так мы не успели воды набрать. Только нача­ли, а тут вы.

— Неправда, я давно вас заметил!

— А что мы, по-вашему, делали у колодца? — влез Петька.

— Да, что? — подхватил Иванов.

— Я первый спросил! Иванов подумал и сказал:

— Хулиганили.

— Нет, — возразил Боинг, — когда хулиганят, идут на пляж и пристают к курортникам. Валяются тапочки на песке, а ты подойдешь и зароешь ногой. Он тебе: «Ты чего?» — а ты: «А ничего!»

Маша поняла, что мальчишки заговаривают зубы Иванову, чтобы завхоз не услышал подозрительных шумов из колодца. Хорошо, что сумка у нее с собой, а то бы сидела сейчас одна и без света.

Только Маша достала свечу, как наверху грохну­ло, и в штреке стало темно — Иванов захлопнул крышку колодца.

Ситуация была кислая. Петьку можно не ждать, хотя невелика потеря. Самое плохое, что завхоз про­гнал мальчишек. Без них Маше не подняться из ко­лодца, а без Наташки не выйти из подвала, ведь ключ от железной двери у нее. А если Наташка струсила и убежала домой? Тогда Маше останется одно: искать бобрищевский выход к морю. Повторить вчерашний путь до виноградников она бы не смогла, да там и нет выхода — завалил Самосвал.

Маша постояла, чтобы глаза привыкли к темноте. Болела рука — наверное, ссадила о камень, когда на четвереньках ползла через осыпь. Она зажгла свечу, и в зыбком желтоватом свете стало видно, что рука залита кровью. Порез оказался глубоким, с оттопы­ренного мизинца капало часто, как из крана. Маша обмотала руку носовым платком и затянула узел, по­могая себе зубами. Платочек был тонкий и сразу набух от крови. Нет, камнем так не поранишься.

По каплям крови Маша разыскала в завале осколок бутылки. Откуда он взялся? А вдруг кто-то побывал здесь недавно и уже прибрал к рукам клад Бобрищева?!

Маша осмотрелась и нашла в камнях отколотое бутылочное горлышко. Неправильное оно было, вот что: корявое, с застывшими в толще стекла пузырь­ками воздуха. Старинное, успокоилась Маша и уве­ренно пошла к подвалу. Тут не заблудишься: он за первым перекрестком. Вот на кровле цифры Евгень Евгеньича: один и два. Маше в третью сторону, где цифр нет. Вот ровная кладка. Подвал там, за стеной. Сдвинуть верхний камень... Стоп!

КАМЕНЬ УЖЕ КТО-ТО СДВИНУЛ!

Маша отлично помнила, как Боинг вчера поставил камень на место, закрывая дыру. Ровно поставил. Она еще подумала, что с той стороны, из подва­ла, никто не отличит этот камень от других. А теперь он выпирал из стены на толщину пальца. Может быть, Наташка, чтобы не терять время, нашла ка­мень и сдвинула? Тогда, значит, она побывала в под­пале. А что потом? Неужели ушла?

На душе было муторно. Маша попыталась ти­хонько вытащить камень на себя, но пальцы срыва­лись, и пришлось, как вчера Боинг, толкнуть его плечом. Камень с грохотом вывалился из стены. Кто-то ойкнул. Наташка!

Свет в подвале не горел. Маша высунулась из ды­ры, подняла над головой свечку и огляделась, Наташ­ки не было видно. Зато стало слышно: ведомая взвыла дурным кошачьим голосом. А может, и не ведомая. Жуткий был вой. У Маши мороз побежал по спине.

— Наташ! — позвала она. — Наташа! Вой смолк.

— Наташ, это я!

Прошла целая минута, прежде чем из темноты ис­пуганно, жалко, но вполне по-человечески спросили:

— Ма-маруся?

Маша вылезла в подвал. Со свечки горячо капало на пальцы. Дрожащий огонек светил так себе: уже в пяти шагах ничего не было видно. Наташку она ра­зыскала на слух, по тихим всхлипываниям. Ведомая лежала на полу, свернувшись калачиком, и даже не приподнялась, увидев Машу.

— Ты что? Наташ, что случилось? — Маша присела на корточки и погладила ведомую по зареванной щеке.

И тогда Наташка сказала ясным голосом;

— Я видела Белого Реалиста!

Глава XIV

ПРЕДСКАЗАНИЕ БЕЛОГО РЕАЛИСТА

Больше ничего Маша от нее не добилась. Всхлипывая и давясь истерическими смешками, Наташка твердила как заведенная: «Я видела Бе­лого Реалиста, я видела Белого Реалиста!» Хорошо хоть, перестала выть. Маша нашла у нее в кармане ключ от подвала и собиралась пойти за мальчишками, но ведомая вцепилась в нее и не отпускала ни на шаг. Поддерживая ее, как раненую, Маша доковыляла до двери и включила свет. Наташка испуганно прижалась к ней, но ничего страшного не случилось, подвал был пуст, и она успокоилась.

— Пошли отсюда, — уже почти своим голосом попросила ведомая. — Больше я сюда ни ногой! И детям своим запрещу, если после этих приключений у меня будут рождаться дети, а не крокодильчики!

— Ты что, Наташ? — пыталась успокоить ее Ма­ша. — Белый Реалист — это же сказка, страшилка, нервы пощекотать.

— Тебя б в эту сказку! Враз бы показалась бы­лью! — буркнула Наташка. — Открывай скорей!

Маша отперла дверь, ведомая пулей взлетела по лестнице и стала дергать засов черного хода. Убежав­шие от Иванова мальчишки ждали на крыльце. Справившись с засовом, Наташка рухнула им на руки. Маша заметила, что ведомая нацеливалась на Петь­ку, но влюбленный отшатнулся от неожиданности, и ее поймал Боинг.

— Ты че там, заснула, что ли? — пробасил второгодник.

Наташка оттолкнула его и уставилась на привыч­ного и почти ручного Боинга, как на склизкого ино­планетянина с щупальцами:

— Бо... Бо...

— Бо-бо, что ли? Ушиблась? — со всей доступной ему ласковостью спросил Боинг.

— Дурдом! — взорвалась Наташка. — Школа для идиотов! Ты первый идиот, а ты, — палец ведомой уперся Петьке в грудь, — ты второй!

— А почему это я второй? — обиделся Петька.

— Потому что ты идиот!

— Че она? — спросил Машу Боинг.

— Белого Реалиста видела.

— В натуре? — изумился второгодник.

— Вот как тебя, — успокаиваясь, вздохнула На­ташка.

— Ну и че, про жениха-то спросила?

Наташка с обреченным видом кивнула.

— А он?

— А он... Он сказал... — Ведомая вскинула голову и безнадежным голосом прошептала: — Он сказал: «Первый парень, чьей груди ты коснешься!»

О продолжении похода никто не думал. Маша и Боинг пошли в подвал, чтобы поставить на место ка­мень. Петька рвался с ними, глянуть, что там за Бе­лый Реалист. Но ведомая вцепилась в него и заявила, что если он хочет, чтобы девушка умерла от страха и одиночества, то, пожалуйста, пусть идет. При этом девушка держалась за Петьку двумя руками. Петька снисходительно улыбался.

— Как вы там без меня, справитесь? — мужест­венным голосом спросил он.

— Справимся, — кивнула Маша.

— Без сопливых обойдемся, — добавил Боинг, мгновенно испортив Петьке настроение.

Подвал при электрическом свете выглядел ма­леньким и обыкновенным. Боинг задвинул камень в стену, но почему-то не спешил уходить. Присел на корточки и спросил:

— Ты ей веришь?

— Еще как, — ответила Маша. — Ты бы видел, как она тут на полу валялась!

— Кого-то она встретила, это верняк, — согла­сился Боинг. — Вопрос в том, кого — Белого Реали­ста или сантехника.

— Какого сантехника?

— Это я к примеру, — объяснил Боинг, рассмат­ривая что-то на полу. — Мало ли кто здесь может хо­дить.

— Да никто не может! Один ключ у директора, другой у нас. Уж директора от призрака она отличит!

Боинг постучал по стене:

— Положим, с той стороны, из катакомб, сюда может попасть кто хочешь.

— Может, — не стала спорить Маша. — Только что ему делать в пустом подвале?

Боинг пожал плечами и отколупнул что-то с пола.

— У тебя какая свечка была?

— Обычная.

— Они все обычные. Такая? — Боинг протянул на ладони какие-то крошки.

Маша наклонилась к широкой лапе второгодника и рассмотрела застывшие капельки воска. Желто-ко­ричневого воска, а ее свеча была стеариновая, белая!

Больше они не сказали друг другу ни слова. Неизвестно, о чем думал Боинг, а Машу терзали сомнения.

С одной стороны, двадцать первый век, полеты в космос и компьютеры. Всерьез о призраках пишут только несерьезные газетки, которые читают в элек­тричке, чтобы убить время. С другой стороны, кто же и Укрополе не знает Белого Реалиста? Если порасспросить, многие взрослые женщины подтвердят, что он предсказал имя их жениха.

С одной стороны, найденная Боингом застывшая капелька упала не с обычной свечки. Она из пчели­ного воска — именно такие были во времена Белого Реалиста. Но, с другой-то стороны, восковую свечку можно купить в церкви. И потом, у призрака и свеча должна быть призрачная, сгоревшая сто лет назад...

Когда Маша и Боинг вышли на крыльцо, Петька с Наташкой сидели красные, отвернувшись друг от друга.

— Чего это вы? — спросил Боинг.

— Да я ее сделал несчастной, — бестактно ляпнул Петька. — Маш, я предупреждал: лучшая подруга — это змея на груди.

Наташка покраснела, стукнула Петьку сумкой и бросилась бежать.

— Наташ, ты что? Ведомая! — догнала ее Маша.

— А ты не поняла? — на бегу всхлипнула Наташ­ка. — Петька же первый стоял, а потом раз — ото­шел, и я на Боинга наткнулась. Теперь он мой жених. Маш, ну зачем тебе Петька? Ты все равно в Москву уезжаешь!

— Забирай сокровище, — разрешила Маша. Наташка остановилась:

— Правда?

— Правда, правда.

— Вообще-то он мне самой не очень. Рыжий больно.

— Покрасишь, — предложила Маша.

— А он согласится?

— Если любит, согласится. А если не любит, зачем он тебе сдался? Наташ, ты лучше скажи: на кого он похож?

— Белый Реалист?

— Ну не Петька же!

— Молодой, интересный...

— ...А по виску непрерывно течет кровь, — закон­чила Маша. Эту формулу -тали все укропольские девчонки. — Наташ, ты можешь своими словами?

— Крови как раз было мало — так, потек на вис­ке. А на фуражке дырища, вот тут, ближе к уху.

— А фуражка?

— Серая, с гербом. Точно, старинная.

Так потихоньку, по вопросику, боясь, что Наташ­ка опять начнет делить с ней Петьку или впадет в ис­терику, Маша вытянула из нее всю историю.

Как договаривались, Наташка провела шестой урок в буфете. Чтобы никому не попасться на глаза, она вышла за пять минут до звонка и по черной лест­нице спустилась к подвалу.

Все шло как по маслу: замок отперся легко, тем­ный подвал не пугал, ведь Наташка сама прибира­лась в нем только вчера и обошла каждый закоулок. Ждать оставалось целый час. Как любая укропольская девчонка на ее месте, ведомая не стала включать свет на тот случай, если Белый Реалист решит ей по­казаться. Известно, что показывается призрак не всякой, а только той, которая будет счастлива в люб­ви. Поэтому даже просто увидеть Белого Реалиста — удача, а уж если он скажет имя жениха, то о большем и мечтать нечего.

Итак, Наташка не включила свет. Нужно было за переться на тот случай, если охранник, обходя школу, решит проверить подвальную дверь. Сослепу Наташка долго тыкалась ключом в замочную скважину, а когда обернулась, заметила слабое золотистое све­чение. Светилось за углом, там был вход в катаком­бы, но ведомая об этом не знала.

Дойдя до поворота, Наташка увидела Белого Реа­листа! Призрак не показался ей красавцем: глазницы черные, как у скелета, нос вдавленный. Впрочем, любое лицо выглядит уродливым, если подсветить его снизу, а Белый Реалист держал свечу в опущен­ной руке. Простреленная фуражка была, и кровь на виске — все честь по чести.

Видение продолжалось не больше секунды. Наташ­ка ойкнула, и Белый Реалист задул свечу. В тот момент Наташка совсем не испугалась. Она чувствовала себя, как в кино, и даже сказала Белому Реалисту:

— Не бойся, мне только имя жениха узнать!

Белый Реалист не отвечал, и она повторила:

— Имя.

В подвале стояла могильная тишина.

— Имя! — волнуясь, силе раз повторила Наташка. И ясно расслышала смешок призрака.

— ПЕРВЫЙ, ЧЬЕЙ ГРУДИ ТЫ КОСНЕШЬСЯ РУ­КОЙ! — проревел он и захохотал сатанинским сме­хом.

От ужаса Наташка упала на пол и завизжала. А ко­гда пришла в себя, в подвале опять было тихо. На­ташка не ожидала ничего подобного от Белого Реа­листа. Известно же: он хоть и призрак, но тихий, со­чувственный и говорит тенором. А он хохотал басом, как злодей!

Но самый ужас был в его предсказании, только Наташка не сразу это поняла. Она решила, что это просто здорово: «Первый парень, чьей груди ты кос­нешься рукой». Значит, все зависит от нее — можно касаться, а можно не торопясь выбирать хоть до двадцати лет. Но когда Наташка выскочила из страшно­го подвала, ей так захотелось упасть на сильную на­дежную грудь, что она и упала. Думала — на Петьку, а оказалось — на Боинга! А все из-за того, что Петька отшатнулся. Тут уж нечего сомневаться: это козни Белого Реалиста.

— Я не хотела твоего Петьку отбивать, — со вздо­хом закончила ведомая. — Просто их было всего двое, я и выбрала, что получше.

— Я одного не пойму, — сказала Маша. — Чего ж ты такая перепуганная была, когда я на тебя наткнулась?

— Да, а он как захохочет! А потом, только я успо­коилась — бах! — камень падает из стены. И высовы­вается кровавая рука со свечкой! Я думала, он вер­нулся! — плаксивым голосом ответила Наташка.

— А вдруг он пошутил? — предположила Маша, чтобы утешить ведомую. — Имел в виду Петьку, а Боинга подсунул, как...

— Как царевича-лягушку, — подсказала Наташка. — Я уже обдумала: Петька надежный, но без полета...

— Петька?!

— Петька, — спокойно подтвердила ведомая. — Он будет, как его батя: поработал, зарплату домой принес и пошел на море с удочками. Сидит и мечтает выловить сокровище или хоть курортницу за купаль­ник зацепить. Но сам ничего не сделает! У него весь порох в мечты уходит. А Боинг не мечтает. Он делает. Думаешь, почему он двоечник? Ему неинтересно, что в алгебре какие-то «А» и «Б» сидели на трубе. А дай ему ту же задачку с деньгами, он решит! Нет, Боинг не дурак, только надо его направить в нужное русло. — Ну, ты-то направишь, — сказала Маша, и они засмеялись, потому что ведомая Наташка была себе на уме и не раз направляла свою ведущую, куда ей хотелось.

Глава XV

КУДА СОБРАЛСЯ, МОЙ ГЕНЕРАЛ?

По всему дому стояли, лежали и валялись закры­тые чемоданы, уложенные наполовину чемоданы и перевернутые вверх дном чемоданы. Мама собира­лась в Москву.

Для тележурналистки внешность — половина ус­пеха. Она работает лицом. На Сочинском телевиде­нии у мамы было два имиджа: деловой и спортив­ный. К примеру, репортажи с Дней моды она снима­ла в костюмах или в маленьких черных платьях. Когда ограбили музей, вела журналистское расследо­вание в джинсах и ботинках на толстой подошве. А в платье расследование не получилось бы. Это вам подтвердит любая тележурналистка. Какое же рас­следование в платье?

Наконец, был третий имидж — ведущей, который мама давно подготовила и хотела показать в Москве. Ведущая не снимает репортажи, а сидит в студии. Ее видно только по пояс, зато крупным планом. Разуме­ется, тут нужна совсем другая одежда — с неброски­ми, но заметными оторочками, прошивками, кар­манчиками.

Три маминых образа — как будто три разные женщины, И у каждой свой гардероб. Да еще от волнения мама набрала в Москву лишних вещей, потому что не могла решить, без чего ей не обойтись, что может пригодиться, а что совсем не понадобится.

Маша застала своих взрослых в момент тихого от­чаяния. До отъезда полчаса, вещи не уложены. Мама с Дедом стоят над пустым чемоданом, а рядом стопка черных платьев, и ясно, что они не поместятся.

— Доча, что у тебя с рукой? — спросила мама и отвернулась к Деду. — Николай Георгиевич, разве вы сами не видите: какие же они одинаковые?! Они со­вершенно разные! Это с прошвой, а это с мережкой, у этого вырез глубокий, у этого талия на резиночке, это я одолжила у Алены, хотя мое почти такое же, но, понимаете, было бы свинством — одолжить платье и оставить дома... Так что у тебя с рукой?

— Порезалась, — ответила Маша.

Мама опять смотрела на Деда. Не выбирая, он поделил стопку платьев надвое:

— Маргаритка, бери любую половину, а о второй просто забудь. Как будто этих платьев у тебя никогда не было.

Мама зажмурилась, честно пытаясь представить себе такой кошмар, и ответила с тоской:

— Не могу, Николай Георгиевич! Давайте оста­вим что-нибудь другое.

— Ладно, — согласился Дед. — Тогда оставь туф­ли. Зачем тебе шесть пар?

— Красные, синие и палевые — под цвет костюмов. Черные годятся подо все, поэтому я беру пару на высоком каблуке и пару на низком.

Дед безошибочно (чувствовалось, что не в пер­вый раз) открыл три обувные коробки. Во всех лежа­ли черные туфли.

— Вы на что намекаете? — встревожилась мама.

— Третью пару оставь.

— Да как же можно?! Эти туфли на СРЕДНЕМ каблуке!

Не возражая, Дед положил в пустой чемодан ко­робку с туфлями на среднем каблуке, а остальные отодвинул на край стола.

Мама с гордым видом вскинула голову, что озна­чало: «Пытайте меня, пилите тупой пилой — я все вынесу. Но туфельки не троньте!»

— Черные годятся подо все, — ответил Дед мами­ными словами.

Возразить было нечего. Страдая, мама отверну­лась от своих покинутых туфель и в очередной раз увидела на руке у Маши повязку из платка.

— Доча, я, кажется, спрашивала, что у тебя с ру­кой! Ты что, меня уже не замечаешь?!

Маша задохнулась от незаслуженной обиды. Это кто кого не замечает?!

— Читай по губам. По! Ре! За! Лась! — отчеканила она и сразу же пожалела о своей резкости. Мама пре­рывисто задышала и приготовилась капнуть. Но Дед быстро ее переключил, как это умеют разведчики:

— Маргаритка, через пятнадцать минут мы выез­жаем с вещами или без! — бросил он и увел Машу в ванную, оставив маму вздыхать над чемоданами

Дед понимает в ранах не хуже хирурга. Но попа­даться к нему в руки Маша никому бы не желала. Усадив ее на край ванны, он резким движением со­рвал присохший к ране платок. В такие моменты у Деда отключалась жалость.

— Бутылкой порезалась, — заметил он.

— Откуда ты знаешь?

— Нагляделся в тюрьме. Там дерутся всем, что под руку попадется. — Дед с хладнокровием автосле­саря поковырялся в ране свернутым бинтиком. — Мелких осколков не вижу, но они всегда есть. Вый­дут с гноем.

Маша смаргивала слезы. Рану пекло и дергало — точно, будет гноиться. Дед заставил ее вымыть руки с мылом, намазал рану какой-то мазью и залепил узенькой лентой пластыря. На его месте мама накру­тила бы десять метров бинта, и повязка сбилась бы через час.

— Синтомициновая эмульсия. Наклейку меняй два раза в день. — Дед прилепил к баночке с мазью кусок пластыря. — Теперь не перепутаешь. Все, пой­ду маму собирать.

Все-таки мужчина очень полезен в домашнем хо­зяйстве. Когда Маша с мамой жили одни, молочница Клава их обсчитывала, унитазный мастер клянчил на водку, а срочно вызванный электрик приходил через неделю. Дед снимает все проблемы одним своим разведчицким взглядом. Да еще и гвозди забивает. Ос­тавшиеся два чемодана он уложил за пять минут. Мог бы и быстрее, но мама то и дело подсовывала что-ни­будь в чемоданы. Тогда Дед выкладывал что-нибудь другое. Мама сунет платье, он оставит жакет. Похо­же, Дед отбирал вещи по какой-то системе, понят­ной ему одному и совершенно недоступной для жен­щин.

— Все! — объявил он, запирая последний чемо­дан. — Остальное — остается!

— И палевый костюм? — ужаснулась мама.

— И палевый костюм.

Мама присмотрелась к горе оставленных вещей и спросила свысока, словно Дед ляпнул какую-то со­вершенную нелепость вроде того, что Луна и звезды нарисованы на небе:

— Скажете, и синий не брать?

Не ответив, Дед взял два чемодана и понес к ма­шине. А мама потащила из горы синий костюм.

— Доча, давай чемодан! Любой! Скорее!

Маша схватила первый попавшийся чемодан — тяжелый! Замки открылись от легкого прикоснове­ния, крышку подбросило, как на пружине, и плотно набитые вещи вспучились горбом.

— Утрамбуем! — решительно сказала мама, укла­дывая синий костюм. — Закрывай. Сядь сверху.

Маша закрыла и села. Под крышкой осталась щель шириной с палец. Мама согнала ее и села сама. Щель уменьшилась и стала со спичку.

— Садись мне на колени! — скомандовала мама. Двойным весом они победили упрямый чемодан.

Только Маша успела запереть замки, как вернулся Дед.

— На дорожку присели? — спросил он, хотя, ко­нечно, заметил исчезновение синего костюма.

— На дорожку, — подтвердила мама, и Дед тоже сел. Это мудрый обычай — отходя от суматохи, молча посидеть перед дальней дорогой и вспомнить, не за­быто ли что-то важное. Мама вспомнила:

— А красное платье?!

— В новом чемодане, — успокоил ее Дед.

— А сумочка?

— Была у тебя на плече.

— Нет сумочки! А там билет! — Мама начала при­подниматься, и Маша встала с ее колен.

Что-то громко треснуло. Крышка чемодана отле­тела; под ней, на синем костюме, лежала сумочка. А вырванные замки остались запертыми. На их месте в крышке зияли две дыры, и было ясно, что чемодан уже не починить.

— Этот чемодан мы покупали вместе с твоим па­пой, — убитым голосом сказала мама и села на пол. — Я никуда не поеду! Это был счастливый чемо­дан. Мы тогда собирались в Швецию, мы любили друг друга и думали, что так будет всегда!

Дед молча сходил в гараж за проволокой, обмотал чемодан и намертво скрутил концы проволоки пас­сатижами. Многие на его месте сказали бы: «Я гово­рил, что больше ничего не надо брать!» Но у Деда бы­ла замечательная особенность не ругать людей за ошибки, о которых они сами успели пожалеть.

— Вставай, Маргаритка. Сереже не понравилось бы, что ты так легко сдаешься, — негромко сказал он, подхватил чемоданы и вышел.

Размазывая кулаком слезы, мама кинулась за ним. Папа был для нее главным человеком в жизни. Иногда она сама рассуждала, что ему понравилось бы, а что не понравилось бы. Как будто папа не погиб много лет назад в далекой Анголе, а скоро вер­нется и спросит: «Ну, как вы тут без меня?»

Последний, пятый, чемодан взяла Маша. Когда она вышла во двор, мама уже сидела за рулем, а Дед открывал ворота.

— Я же денег тебе не оставил! — спохватился он и отвалил Маше пятьсот рублей.

— Зачем? — удивилась она.

— На хозяйство. Мне тоже надо кое-куда слетать. Вернусь завтра к вечеру, но мало ли что... — Дед ог­лянулся на маму и сунул в кулак Маше хрустящую бумажку. — Вот еще сто долларов. В случае чего у со­седей обменяешь.

— Ты куда это собрался, мой генерал?! — всполо­шилась Маша.

— По делам! — отрезал Дед. — Беги, прощайся с мамой. Только не говори, что я улетаю — хватит ей в Москве своих волнений.

Маша побежала к машине чмокаться с мамой и выслушивать: «Не мучай себя голодом, не приходи домой поздно, не пускай кота на постель». Времени оставалось в обрез, поэтому мама ограничилась восе­мью наставлениями и одним вопросом: «Что у тебя с рукой?» Она уже не могла думать ни о чем, кроме Москвы.

Дед тем временем держал скособоченную поло­винку ворот, которая сама собой захлопывалась. Он подсел к маме на ходу, и Маша с ним даже не попро­щалась. Когда она выбежала на дорогу, чтобы хоть помахать вслед, машина мелькнула в конце улицы и скрылась за поворотом.

Уехали. Скособоченная вороти на еще закрыва­лась, а они уехали. Маше совсем не нравилась такая

поспешность. Ясно, почему мама сама не своя: шутка ли — пробоваться в Останкине, на Центральном телевидении! Но у Деда тоже подозрительно горели глаза. Сто долларов оставил. Осенью в Укрополе одна проблема с едой: куда ее деть. Покупаешь только хлеб и молоко, а остальное растет в огороде, и на сто долларов можно прожить хоть до Нового года. Когда уезжают на один день, такие деньги не оставляют!

Маша кинулась в дом. Спотыкаясь о разбросан­ные вещи, подбежала к секретеру в маминой комнате и достала шкатулку с документами. На дне, как все­гда, был спрятан конверт с деньгами на хозяйство. Но сейчас Маша нащупала в нем еще что-то — ма­ленькое, твердое. Раскрыла конверт и увидела пла­стиковую карточку «Visa».

В любом банке мира по такой карточке можно получить деньги — разумеется, если они есть у тебя на счете. У Деда были.

Давным-давно в Америке Дед основал фирму «Ник Ален и К ». «К », то есть его компаньон, амери­канец, командовал цехом, который делал мелкие де­тали для самолетов. А Дед, продавая детальки, вербо­вал агентов на авиационных заводах и узнавал важ­ные технические секреты. Когда его арестовали за шпионаж, «К » стал единственным хозяином фирмы. Он еще долго не верил, что дружище Ник — не Ник и не Ален, а русский разведчик Николай Алентьев. Че­рез двадцать лет у ворот тюрьмы Деда встречал белый лимузин. Шофер отдал ему конверт с пластиковой карточкой и запиской. «Я тебя не простил, но что за­работано, то заработано», — писал честный «К». Сколько денег на карточке, Дед не говорил, но, к примеру, джип для мамы выбрал не из дешевых.

И вот пластиковая карточка со всеми капиталами Деда оказалась в конверте рядом с тощей пачкой сто­рублевок. А вчера Дед записал в мамином кухонном блокноте, среди рецептов, цифровой код, без кото­рого не снимешь деньги с карточки. Мама спросила, зачем, а он сказал: «Я старый, могу на улице свалить­ся с инфарктом».

Все стало ясно. Дед оставил Маше такую кучу де­нег, чтобы она не полезла в шкатулку раньше време­ни. А пластиковую карточку в шкатулке оставил на случай, если погибнет в своей таинственной поездке.

Глава XVI

ТУТ-ТО ВСЕ И НАЧАЛОСЬ!

Риск для разведчика — такое же нормальное условие работы, как жар для пекаря. Булочку в холодной печи не испечешь и секретные сведе­ния без риска не добудешь. Но в этот раз Дед риско­вал без приказа! Когда у военного человека приказ, разве он станет шептать; «Маме не говори»? Нет, он отрежет: «У меня приказ! Вернусь завтра», — и ни од­на мама ничего ему не сделает. С приказами не спо­рят, о приказах не спрашивают. Приказы можно только выполнять.

Маша знала единственное по-настоящему риско­ванное дело, не связанное с разведкой: дело Джинсо­вого. Правда, непонятно, зачем Деду куда-то улетать, если Джинсовый здесь, в Укрополе. Еще вчера он стрелял в Самосвалова. Но, может быть, Дед знает больше? Например, та же молочница Клава сболтнула ему, что видела незнакомца и синих джинсах у авиакассы. Или на след прей умника вышел Само­свал, а оставить город ему не на кого, вот он и попро­сил Деда помочь. Скорее всего, так и было.

Ох, Маша и разозлилась на Деда! Конспиратор! Ведь мог, мог шепнуть внучке два слова еще в ван­ной, когда перевязывал ей руку. А он темнил и даже деньги ей сунул в последний момент, зная, что Маша будет задавать неудобные вопросы.

Чтобы подсластить обиду, Маша грохнула остав­ленную Дедом пятисотку на самый большой торт, какой нашелся в кондитерской. Хотелось назло ему потратить все деньги на пустяки. Ни о чем другом она тогда не думала. Но пока несла по улице этот увесистый тортельник в прозрачной коробке, уты­канный грибами из безе, укропольские бабки под­сказали, что:

а) мать из дому — компания в дом;

б) и генерал уехал;

в) вся семья уезжает, уже и дом продают;

г) она его раньше спалит, с компанией-то. Со­всем без призору ребенок.

Палить дом ребенок не собирался, а за остальные пункты, от «а» до «в», мысленно поблагодарил бабулек. Ведь и вправду вся семья уезжает, и неплохо бы на прощание собрать друзей. Тем более что такой торт не съешь в одиночку и даже вдвоем с Наташкой.

Подходя к дому, Маша представляла, как будет шумно и весело. Как на дне рождения. Девчонки опять станут крутить бутылочку — чья очередь танце­вать с красивым двоечником Славкой Ворониным. Он балбес, зато похож на Гарика Поттера. Конечно, пока рот не раскроет. Значит, позвать Славку, Наташку — само собой, Настю Шушмжу, Лену Козыреву, обеих Марин... Стол заполнялся гостями, торта уже не хватало на всех, а главное. Маша поняла, что по-настоящему ей хочется видеть только Наташку, Петь­ку и Боинга. Остальных она любила не меньше, а не­которых больше (больше, чем Петьку, — это уж точ­но). Но им не расскажешь, что твой дедушка улетел неизвестно куда, занимается неизвестно чем и сам не уверен, что вернется. Рассказать можно только троим, а остальных она позовет потом, когда приедет Дед.

На лавочке у Машиного забора сидел пожарный молодой человек. Да, тот самый, который грозился закрыть школу, если из подвала не выбросят парты. Маша сразу его узнала, хотя сейчас пожарный был одет не в форму, а в футболку и джинсы.

В ДЖИНСЫ!

Ноги у Маши прилипли к земле. «Дурочка, иди мимо!» — пискнул внутренний голос. А молодой че­ловек поймал ее взгляд и стал привставать. Он отку­да-то знал Машу! Из оставленной в катакомбах за­писки, вот откуда. Маша сама написала: «Алентьева Мария, Билоштан Богдан и Соловьев Петр, восьми­классники Укропольской средней школы»... В ма­леньком городе это все равно, что самый точный ад­рес: не первый, так второй встречный подскажет, где ты живешь. Джинсовый нашел записку и решил уб­рать свидетелей!

Внутренний голос уже не лишал, а вопил, как ми­лицейская сирена: «БЕГИ!!!»

— Девочка, у вас квартирант не живет? — спросил молодой человек, и Маше сразу стало легко-легко.

Подумаешь, джинсы. У всех ген. джинсы. Главное, пожарный пришел не к ней, а к Билли Бонсу.

— Девочка! Ау! — нетерпению повторил молодой человек.

— Живет, — улыбнулась Маша. — Вы, наверное, в дом стучались, а он в сараюхе.

— Где? — Молодой человек оглянулся на гараж.

— Нет, это на огороде, за домом. Пойдемте. Маша проводила пожарного до угла. Он шел,

приотстав и дыша ей в затылок. Опять стало страш­но, и вместе со страхом вернулись подозрения. Одни только джинсы, конечно, ничего не доказывают. Но пожарный приказал очистить школьный подвал, из которого можно попасть в катакомбы, и шайка Джинсового ищет ходы в катакомбы. Это уже второе совпадение!

Сараюха стояла в дальнем конце огорода. Ее строили, чтобы сдавать курортникам, а среди них по­падаются очень шумные.

— Теперь не потеряетесь, — остановилась Ма­ша. — Он дома — видите, дверь приоткрыта?

Плестись за молодым человеком к Билли Бонсу было бы глупо, все равно при посторонней девчонке они бы не сказали ничего интересного. Маша побе­жала в дом. Фотоаппарат! Ей нужен фотоаппарат!

Ворвавшись в мамину комнату, она выдернула из письменного стола оба нижних ящика. В правом од­на пустая коробка от цифровика — Маша так и дума­ла, что мама взяла его в Москву. А в левом — привет из двадцатого века: старый «Зенит» и целая россыпь кассет с завитыми бубликом кончиками пересохшей пленки. Когда мама еще работала в газете, она не­плохо снимала и научила Машу. Многие думают, что здесь и учиться нечему: нажал на кнопку «мыльни­цы», и готово. Но «Зенит» не автоматический, сам не снимает. С ним нужно кое о чем подумать, кое-что покрутить, а потом уже нажимать. Зато у него есть пятисотмиллиметровый объектив — целый телескоп! Он приближает в десять раз.

Маша зарядила пленку, привернула пятисотмил­лиметровый и отошла в глубь комнаты, чтобы не вы­дать себя блеском стекла. Навела резкость, и пожар­ный с Билли Бонсом как будто всплыли из тумана. Они сидели у раскрытого окна сараюхи так близко, что, казалось, можно дотянуться рукой.

Объектив был тяжеленный, тяжелее камеры. Он мелко дрожал в руках. Так снимать нельзя, получится «шевеленка»: размазанные лица с двумя носами и че­тырьмя глазами. Маша поставила фотоаппарат на стол и подложила под объектив сначала книжку, а по­том одну за другой три тонкие тетрадки, пока окошко сараюхи не вписалось в кадр. Теперь «Зенит» стоял надежно. Волнуясь, она сделала первый снимок, по­том на всякий случай еще четыре, меняя выдержку.

Билли Бонс и пожарный мирно беседовали, при­хлебывая из стаканов чай, а может быть, легкое вино. Вдруг пожарный торопливо допил частыми глоточ­ками (точно, не чай) и встал. Билли Боне вышел с ним на крыльцо. Маша щелкала не переставая.

Тут моряк о чем-то вспомнил и стал звать моло­дого человека обратно в сараюху, а тот показывал на часы. Наверное, боялся опоздать на автобус. В конце концов Билли Бонс махнул рукой и пошел его прово­жать. Города они явно не знали, а то бы огородами через пять минут вышли к автостанции. Атак оба, не сговариваясь, повернули к дому. Маша спряталась, сев на пол под самым подоконником. Скоро заскри­пел битый кирпич на дорожке, и она расслышала об­рывок вопроса:

— ...Не боишься?

— Сперва, честно сказать, струхнул. Даже ноче­вал в гостинице, — пробасил Билли Бонс. — А потом думаю: э, нет! Я, Федя, сроду от ментов не бегал, ты же знаешь мою натуру. Вернулся к старику, копнул его поглубже — что это за секретный генерал такой?

— Ну и как?

— Навозом он сильно интересуется, Федя. Один только навоз и остался в башке.

Голоса удалялись. Маша так и не решила, кто же они, Федя и Билли Бонс, — друзья или сообщники, люди как люди или преступники?

Окошко в сараюхе осталось распахнутым. Даль­ним путем, по улице, до автостанции минут пятна­дцать, а чтобы проверить чемоданы моряка, хватит и пяти. Пригибаясь, чтобы не увидели соседи, Маша вдоль забора шмыгнула к сараюхе. Влезла в окно... И слезы навернулись на глаза.

Сараюха, миленькая! Как хорошо здесь было су­мерничать с Наташкой, выбалтывая девчачьи тайны. Как они плакали без особой причины, а просто пото­му, что в небе луна, а по видику в десятый раз утонул «Титаник», и страшновато, что кончается детство... А теперь в сараюхе живет чужой человек. Может быть, преступник. Скоро Билли Боне или кто-то дру­гой переселится в Машин дом. Он будет посиживать в саду на любимом Дедовом месте, он сорвет первый персик с деревца, которое Маша посадила четыре го­да назад. А она уедет в Москву, и все это так заман­чиво и так печально, что хочется реветь.

Чемоданы моряка стояли под кроватью, один пустой, другой запертый. Маша раскрыла шкаф — обычная одежда. Ей уже было стыдно. Хотелось уй­ти, и она ушла бы, если бы к Билли Бонсу не заходил этот подозрительный Федя... На столе остались два захватанных липкими пальцами стакана и пустая бу­тылка. А вот фотография в рамочке: Билли Бонс на фоне какого-то не то сейнера, не то лайнера. Кварти­рант как квартирант.

За окном скрипнула щебенка под чьей-то ногой. Билли Бонс возвращался! Бросил гостя на полпути, не проводив до автобуса. «Как это грубо и нетактич­но», — подумала Маша, скрываясь за дверью туалета. Финт был отработан с третьего класса: встаешь на ба­чок, дотягиваешься до оконца под потолком и выле­заешь из сараюхи с обратной стороны, где тебя не ждут. Для пряток — просто жесть! Только с тех пор, как Маша играла в такие игры, она стала раза в два тя­желее. А вдруг своротишь бачок? То-то будет грохота!

Боясь вздохнуть. Маша взобралась на бачок. По­чему люди не летают как птицы? Толкнула раму, подтянулась, протиснулась и кубарем скатилась на грядку с помидорами. Было слышно, как в сараюхе завизжали пружины — Билли Боне вошел и сразу плюхнулся на кровать.

Заметая следы приземления, Маша собрала и за­бросила подальше десяток раздавленных помидоров. А когда выпрямилась, поверх забора на нее с разину­тым ртом смотрел сосед, работающий пенсионер Ва­силий Прокопыч.

— Дядь Вась, вы Барсика не видели? — нашлась Маша.

— Барсика? — Голос работающего пенсионера не предвещал ничего хорошего. — Такого пестренького кошачьего сына с рваным ухом?

Маша кивнула, напустив на себя самый кроткий вид.

— КОТОРЫЙ У МЕНЯ ЦЫПЛЕНКА УТАЩИЛ?!

Ох как это было здорово! Теперь сосед начнет жа­ловаться на Барса и ни о чем другом думать не захо­чет! Маша решила завтра же утром купить у Клавы трехлитровую банку молока для кота. Пусть хоть ку­пается, если захочет.

— Правда? А я, дядь Вась, смотрю, у Барса морда в пуху. Побежала за ним... — Она потупилась и заво­зила носком сандалии по земле. — Дядь Вась, вы ни­кому не скажете?

— Еще как скажу! — пригрозил работающий пен­сионер.

— Да я не про то. За цыпленка мы заплатим, и Барса я на весь день запру, когда поймаю. Я, пони­маете, гналась за ним и влезла в сараюху. Забыла, что там квартирант живет. Неудобно вышло, понимаете, дядь Вась? Как будто я в чужой комнате шарила. — И Маша снизу вверх посмотрела на соседа. В такие минуты глаза у нее голубели. Чем больше врешь, тем голубее. Взрослым нравилось.

— Ну что ты! Кто ж на тебя такое подумает? — утешил ее простодушный Василий Прокопыч. — Я те­бя знаю.

— Да, а квартирант не знает!

— А мы ему не скажем, — заговорщически под­мигнул пенсионер.

— Как же не сказать?! — ужаснулась Маша. — Это же будет вранье!

— Да какое вранье! Вот если бы он тебя спросил: «Ты ко мне в комнату не лазила?» — а ты бы сказала: «Нет» — было бы вранье. А так никакого вранья. — И Василий Прокопыч, совсем подобрев, перевесил­ся через забор и снисходительно потрепал Машу по плечу.

— Спасибо, дядь Вась, научили, — подыграла ему Маша и пошла домой. Она была уверена, что Васи­лий Прокопыч смотрит ей вслед. Взрослые обожают учить. Скажут: «Не ходи на красный свет» — и будут чувствовать, что день прожит не зря.

Глава XVII

ПРОЗЕВАЛИ

Торт потряс всех. Боинг сожрал половину, а вторую поделили на троих. Наташка принесла пиратский диск группы «Последний писк» и за­теяла танцы. Она еще не решила, кого выбрать: Бо­инга, которого присоветовал Белый Реалист, или Петьку, которого уступила ей Маша.

— Пусть будет что будет! — шепнула она Маше, поставила диск и стала дожидаться, кто ее пригласит.

Боинг сразу отпал: его тошнило от крема. Румя­ная физиономия ведомой напоминала ему тортовые грибы из безе. Давясь и отворачиваясь от Наташки, он потребовал соленых огурцов.

Маша ушла на кухню и долго нарезала огурцы, хотя Боинг слопал бы и так. В комнате вокалист «По­следнего писка» Мальтус выдавал свое коронное со­ло голосом стокилограммовой оперной певицы. Она была уверена, что Петька уже пригласил Наташку на танец. Но, когда вернулась, вся компания сидела за столом, причем каждый смотрел в свою сторону.

— Маш, она пристает! — бестактно заявил Петька.

— Ну и что? — вздохнула Маша. — Тебе жалко с девушкой потанцевать?

Влюбленный ответил красноречивым телячьим взглядом.

— Хватит дурака валять, Петька! — начала злить­ся Маша. — Ты моего деда больше любишь, чем ме­ня, а я тебя не люблю совсем.

— Чувства проверяются годами, — не расстроил­ся Петька. — Я к тебе в Москву приеду. Поступим в институт на журналистов и будем учиться вместе.

— А я тебя звала? — вспыхнула Маша. Петька тоже стал наливаться краснотой:

— А Москва твоя? Купленная? Приеду и тебя не спрошу!

И они поссорились на всю жизнь! Совсем как ме­сяц назад. Петька убежал, а Наташка с Боингом оста­лись. Ведомая смирилась с предсказанием Белого Реалиста и решила охмурить Боинга.

Тягостное было зрелище. Боинг, поняв, к чему идет дело, безнаказанно слопал остатки Наташкиного тор­та. Его снова затошнило. Потребовав чесноку, второ­годник стал его уминать с черным хлебом, натирая корочки. В перерывах между приступами тошноты и обжорства он снисходил до танцев с Наташкой. За полчаса Маша раз десять подумала, что на ее месте уже отдубасила бы Боинга шваброй. Наташка терпе­ла, даже когда второгодник нарочно дышал ей в лицо чесноком. А Боинг, похоже, делал какие-то свои вы­воды.

— Мелкая ты еще! — вдруг сказал он и сразу же ушел.

Огорошенная Наташка еще хватала руками пустое место, где только что был предсказанный Белым Реа­листом жених. За окном промелькнула его спина с по-взрослому широкими плечами. Хлопнула калитка.

— Не больно-то и надо было! — опомнилась На­ташка. — Подумаешь, принц — морда ящиком! — Она скорчила рожу и упала на диван. — Призрак! Бе­лый Реалист! Счастье предсказывает! Трепло!

— Погоди, может, Боинг еще дозреет, — утешила ее Маша.

— Да, а мне что делать, пока он дозревает? Ты уе­дешь, а я останусь одна-одинешенька! — размазывая слезы, причитала ведомая. — А ты тоже хороша! Пре­дательница! Знала бы, что ты уедешь, никогда бы с тобой не водилась!

Ответить было нечего, да и некому. Лучшая под­руга умчалась. Есть ли справедливость на белом свете?!

Маша упала лицом в нареванное Наташкой место на подушке. Плакать не хотелось. В голове что-то ныло, как маленькая не замеченная второпях заноза, и это что-то касалось Билли Бонса. Она еще раз мыс­ленно перебрала вещи моряка. Форменная куртка, пиджак, плащ, вешалка с рубашками, два стакана, фотокарточка на стене. Фотокарточка! Сейнер-лай­нер за спиной моряка стоял в бухте у гор. Маша ни­когда не видела места, похожего на это. Горы были скругленные и одинаковые, как два верблюжьих гор­ба. Не южные, хотя Маша не смогла бы объяснить, в чем тут разница.

Она встала и пошла к Билли Бонсу.

По дороге на глаза попались помидоры — вот и предлог зайти. Маша нарвала полные руки, и стучать в дверь пришлось ногой.

— Не заперто, — пробасил Билли Бонс.

Она толкнула дверь и вошла.

Моряк был в тельняшке-безрукавке, выпущен­ной поверх брюк; надутом бицепсе синела татуиров­ка — обвитый змеей кинжал.

— Грешок молодости, — объяснил он, перехватив Машин взгляд. — Уйдешь в рейс, а без берега скучно, вот и начинаются поветрия: то вес поголовно играют в шашки, то ремешки плетут. А однажды попал к нам та­кой вот художник, — он шлепнул себя по татуировке, и разукрасил половину команды. А ты помидоры при­несла? Зря, я уже поел в кафе. Мне и деть их покуда.

— У вас посуды нет? — Маша заглянула за плечо моряку. Один стакан со стола исчез, а второй так и стоял грязным.

— Нет, — признался Билли Боне.

— Так я принесу! — Косясь на фотокарточку, Ма­ша подошла к столу и выложила помидоры. Все, что было нужно, она увидела сразу: на фотокарточке у подножия гор стояли незнакомые, не южные дома, с маленькими окнами. Дома для сильных морозов. — Вы на этом корабле плавали?

— На судне, — поправил моряк. — Корабли — во­енные, а гражданские — суда. Это большой моро­зильный рыболовный траулер.

— А что за город?

— Мурманск. Знаешь, как там говорят? «Лето у нас бывает, только я в тот день вахту стоял». Вот я и перебрался на юг.

— У вас здесь родственники?

— Нет, я одинокий, — без сожаления сказал моряк.

— Значит, две тарелки, ложку, чашку, вилку, — стала перечислять Маша. — Что еще?

Билли Боне черкнул себя ногтем по горлу:

— Мне и этого вот так!

— А если кто в гости придет?

— Какие гости? Говорю же, я одинокий! — Билли Бонс покосился на стол. Убрав стакан пожарного, он забыл стереть розовые от пролитого вина отпечатки донышка.

— Я вам электрический чайник дам, — пообеща­ла Маша. — А если захотите что сварить, приходите к нам на кухню.

— Да перебьюсь я, — сказал Билли Бонс, а Маша ответила:

— Привыкайте хозяйничать. Нельзя же всю жизнь питаться по столовкам.

А интересная парочка этот пожарный из Сочи и моряк из Мурманска, у которого якобы нет знако­мых на юге. Билли Боне не знает, что Маша видела Федю (не сказал ему гость о такой мелочи), вот и ста­рается показать, что никакого Феди не было. Убрал со стола его стакан... Какая у них общая тайна?

Когда Маша вернулась к себе, на кухне сидел Петька и по-свойски пил чай из маминой чашки с розами.

— А я смотрю, дверь открыта, в огороде тебя нет, — как ни в чем не бывало сказал он. — Ты где была?

Не отвечая, Маша погремела посудой, выбрала, что нужно моряку, и понесла в сараюху. Долго злиться на Петьку она не собиралась, но и сразу прощать его было бы не по-женски.

Смеркалось; в сараюхе горел свет. Билли Боне ва­лялся одетым на кровати и читал книжку, обернутую и скучную бурую бумагу. Маша брякнула посуду на стол, он кивнул. Помидоров на столе убавилось: съел без соли. Мог бы и спасибо сказать.

Она пошла домой, и тут вдруг в маминой комнате вспыхнуло окно. Петька стоял, освещенный, как ма­некен в витрине, и наводил фотоаппарат на сараюху! Стоило Билли Бонсу приподняться на локте, как он заметил бы, что за ним наблюдают.

Не разбирая дороги, Маша рванула к окну по грядкам, добежала и зашипела:

— Положи!

— А че? — Петька взвесил фотоаппарат в руках. — Музейная вещь! Пленка хоть есть?

Не успела Маша влезть в окно, как этот оболтус открыл крышку!

— Была пленочка, да засветилась. Теперь из нее только закладки делать, — виновато сказал Петька. Запустил в фотоаппарат пальцы и стал вытямшать пленку.

— Положи! — рявкнула Маша, подскакивай к не­му и вырывая «Зенит». Под засвеченными витками пленки могли сохраниться хорошие кадры.

Петька отдал ей фотоаппарат и отошел, спрятав руки за спину.

— Ты че, Маш?

— Ниче.

— Нет, че! — заспорил Петька. — Ты как нерод­ная. Подумаешь, пленку ей засветили. Небось опять снимала свою Наташку-букашку: «Наташа с Барсиком», «Наташа без Барсика».

— Сядь! — приказала Маша. — В носу не ковы­ряй! И вообще попробуй одну минуту не шевелиться и молчать!

За неимением гербовой пишут на простой. Так говорит Дед, когда чего-то не хватает. Сейчас Маше не хватало самого Деда. Ее генерал, мудрый и могу­щественный, улетел неизвестно куда, а ей было страш­но одной хранить тайну. И Маша рассказала Петьке про пожарного и Билли Бонса.

— Ну что ж, проделана определенная работа, — одобрил Петька, сразу напустив на себя начальствен­ный вид. — Будем продолжать наблюдение круглосу­точно! Маш, позвони моим, скажи, что тебе одной ночевать страшно. Сменяться будем через четыре ча­са, «собаку» беру на себя.

— Какую еще собаку?

— Так моряки говорят: «собачья вахта» — с двух до шести, когда больше всего спать хочется.

— Ага, а потом будешь спать на уроках и опять схватишь двойку? Нет уж, — отказалась Маша. — Иди домой, а я посмотрю за ним.

— До утра? — недоверчиво уточнил Петька. Ему хотелось по-мужски отстоять «собаку».

— Как он свет погасит, я тоже лягу спать. Куда он денется, ночью-то?

Петька усмехнулся:

— А катакомбы? Там что днем ходить, что но­чью — никакой разницы. Зато ночью не нарвешься на Самосвала!

— Первый проблеск разума, - оценила Маша.

— Нет, первый был, когда я подсказал Самосвалу минировать овраги!

— Только не ври, что он в самом деле заминировал.

— Он творчески развил мою мьсль, — уточнил Петька. — Я сегодня бегал на виноградники, к нашему выходу. Там все вокруг посыпано серым порош­ком — золой, наверно.

— Ну и что?

— А то, что если кто-то копнет или хоть подойдет к выходу, он уже не разложит золу обратно, как бы­ло. Самосвал умный, я давно тебе говорил, — торже­ствующе заключил Петька. Как будто Маша спорила!

Долго уговаривать Петькиных родителей не при­шлось. Они даже обрадовались, что их сын попадет в надежные руки: «На ночь? Тебе одной страшно? Ко­нечно, пусть остается. Ты проверь, как он уроки вы­учил!» Маша была для них живым примером. В смыс­ле: «Почему она учится на «пять», а ты, оболтус, тройки хватаешь?» Будь у Петьки характер потяже­лее, он бы Машу ненавидел.

На огород выходило два окна: маминой комнаты и Дедовой. Маша перетащила свою постель на ма­мин диван, а Петьке сказала:

— Будешь на генеральской кровати спать. Осоз­наешь?

Петька раздулся от гордости. Маша не сомнева­лась, что, оставшись один, он сразу полезет в шкаф примерять мундир Деда.

Спать договорились не раздеваясь, чтобы в случае чего сразу бежать за Билли Бонсом. Петька сказал, что это готовность номер два.

— А номер один? — спросила Маша.

— В боевых машинах, не заводя моторов. Машино дежурство было первым. Выключив

свет, она придвинула диван к окну и поглядывала в «Зенит» без пленки, как в подзорную трубу. Сквозь тюлевую занавеску в домике Билли Бонса была вид­на рука с книжкой. Время от времени в окошке мель­кала вторая рука и перелистывала страницу.

Петька в соседней комнате скрипел дверцей шка­фа. Точно, добрался до мундира и вертится перед зеркалом. Через час он пришел, шлепая Дедовыми тапками, и сел у Маши в ногах.

— Не спится. Я вот думаю, Маш: если найдем клад, может, уговорю батю с мамой переехать в Моск­ву? — И Петька стал развивать мысль: — Только нам нужен большой клад. Квартиры в Москве дорогие. Если без роскоши, уложимся в двести тыщ долларов. Мебель — тыщ тридцать, для ровного счета пятьдесят. И тыщ двадцать на первое время, пока батя работу не найдет. Всего, значит, двести семьдесят. Нас четверо, значит, клад должен быть на миллион с хвостиком. Не так уж много, другие больше находили.

— А если найдешь меньше, не возьмешь? — съяз­вила Маша.

— Возьму, — вздохнул Петька, — но с большим разочарованием.

Потом он вспомнил, что не включил в расчеты машину. Если жить в квартире за двести тысяч, к» без машины нельзя: соседи засмеют. Петька соглашался на «жигуленок», и не самый дорогой. Его доля

увеличилась еще на десять тысяч, а общая цена бобрищевского клада выросла до миллиона и ста тысяч.

Чтобы машина не ржавела на улице, потребовался гараж (Петр Соловьев не пустой фантазер, а человек бережливый и даже расчетливый). Из тех же сообра­жений бережливости он решил, что лучше сразу ку­пить гараж на две машины: батину и его. Пока одна половина гаража пустует, батя мог бы открыть в ней мастерскую. А что? Он же классный автомеханик!

Когда мастерская расширилась, а цена клада ок­руглилась до полутора миллионов баксов, Маша задремала. И снилось ей, что они с Дедом летят в Аме­рику, а там уже стоят полицейские машины, чтобы схватить Деда и снова посадить в тюрьму. Во сне Дед тал, что его возьмут, но все равно летел, потому что у него был приказ. «Может быть, это часть большого плана, по которому меня и должны взять, — говорил он Маше. — А потом в тюрьме мне передадут, с кем я должен связаться». Самолет пошел на посадку, турби­ны взревели, Петька захрапел, и Маша проснулась.

Петька так и сидел у нее в ногах, неудобно ут­кнувшись подбородком в грудь, и спал. Окошко Билли Бонса не горело. Ветер вытянул занавеску на ули­цу и то полоскал ее, то надувал парусом. Налетел вихрь, свернул занавеску жгутом, и Маша ясно увидела в лунном свете, что кровать моряка пуста!

В комнате Деда глухо зазвонил будильник. На­порное, Петька завел его, чтобы не проспать свою собачью вахту. Значит, Билли Бонса упустила она, Ма­ша! Она виновата.

Маша прождала минут десять; ветер то и дело приоткрывал занавеску, показывая пустую кровать.

Нет, надеяться бесполезно. Билли Бонс ускользнул.

Она вылезла в окно и по I рядкам, не ступая на до­рожку со скрипучей щебенкой, прокралась к сараюхе. Заглянула в окно, еще на что-то надеясь... В ком­нате никого не было. Лунный свет падал на стол, и там, рядом с грязным стаканом Билли Бонса, черне­ла глянцевая лужа. Вино или кровь?

Глава XVIII

КРОВАВАЯ НОЧЬ

Все-таки кровь, настоящая. Боясь затоптать следы преступления, Маша не полезла в сараюху, а сходила за фонариком и посветила в окно. Кро­ви было много, как будто на столе зарезали курицу. Она уже подернулась мутной пленкой и начала свер­тываться. Можно представить, как Билли Боне и его ночной гость (Федя?) сидели за столом и разговари­вали, а потом один ударил другого чем-то тяжелым в висок. Человек упал головой на стол, обливаясь кро­вью... Кто убийца, а кто жертва? Маша знала слиш­ком мало, чтобы строить догадки. Может, моряк стукнул пожарного, может, пожарный — моряка. Или Федя вообще не приходил этой ночью, и в сараюхе у Билли Бонса побывал кто-то третий.

На постели валялась книга в бурой оберточной бумаге; между страниц торчал обрывок газеты. Маша дотянулась через подоконник и раскрыла заложен­ную страницу. Любопытное чтение выбрал себе перед сном Билли Боне: «Сборникъ Императорскаго Географическаго общества» 1912 года, статью «Укропольскiя каменныя выработки». Катакомбы, проще говоря. В 1912 году они уже были древними.

Автор статьи, почетный член этого самого обще­ства князь Розмаридзе, прошел под землей больше двухсот верст и составил план основных штреков. А какой-то читатель исчеркал план простым каран­дашом, где отмечая стрелками свой путь, где дорисо­вывая новые штреки. Особенно много карандашных пометок он оставил возле школы. На княжеском плане ее вообще не было, хотя, например, церковь была. А человек с карандашом нарисовал и школу, и колодец. Маша не сомневалась, что это был Билли Боне. Хотя мало ли у кого могла побывать старинная книга за свою долгую жизнь.

Где-то мама записывала домашний телефон Са­мосвала, но добежать было быстрее, чем искать. Ма­ша рванула огородами, не особенно разбираясь впотьмах, куда наступает, и только изредка подсвечивая себе фонариком. Под ногами чпокали помидо­ры и хрустели огурцы. В одном месте Машу обругал из окна сонный голос, в другом на нее бросилась вы­пущенная на ночь цепная собака. Голосу она не от­ветила, собаку подкупила завалявшимся в кармане леденцом. До конца огорода пришлось идти медлен­ным шагом, потому что собакам инстинкт велит бро­саться вслед убегающим. Не успела Маша прибавить хода, как споткнулась о перезрелый арбуз, и он с треском расколол, обдав ноги липким соком.

Самосваловское окно знает весь город: начальник Укропольской милиции разводит канареек, и подокон­ник у него заставлен клетками. Маша забарабанила в стекло. Первыми проснулись канарейки, потом из сво­его окна высунулась вредная соседка, и Маша услыша­ла про себя много нового. Самосвал спал богатырским сном, набегавшись за день по оврагам. Наконец среди клеток вынырнула его всклокоченная голова:

— Драка? Иду.

Маша ничего не стала объяснять, потому что со­седка подслушивала. Она уселась на лавочке и, ка­жется, придремала, потому что Самосвал появился, как Сивка-Бурка в сказках: только что его не было, и' вдруг стоит — огромный, пахнущий гуталином.

— Маша? — Начальник Укропольской милиции наклонился над ней, скрипя ремнями. — Что случи­лось, где драка?

Маша оглянулась на соседкино окно: там смутно маячил блин лица.

— Пойдемте, дядь Вить, — встала она — по дороге объясню.

Огородами Самосвал не пошел, сказав, что не имеет права наносить ущерб огурцам гражданского населения. Маша рассказывала, а он то верил, то не верил. Услышав про татуировку Билли Бонса, насто­рожился:

— Ты не заметила, змея была не в короне?

— Не помню, — сказала Маша. — Это важно?

— Да, в общем, не очень. Кинжал со змеей — блат­ная татуировка, означает: «Начал воровать и грабить». Если змея в короне, значит, уголовник в авторитете... Размечтался! — оборвал себя Самосвал. — Ну какой уголовник сунется в дом к генералу разведки?

— Так Дед ему сменил установку.

— Это как?

— Начал ему грузить, как огород удобряют, как навоз разводят водой.

— Сапогом прикинулся, — понял Самосвал. — А почему он мне-то не сказал, что подозревает квар­тиранта?

— Дед его и не подозревал. Понимаете, Билли Боне вроде хотел купить у нас дом, а Дед...

Маша не договорила. Широченная ладонь на­чальника Укропольской милиции залепила ей рот. Самосвал молча показывал пальцем куда-то за забор.

Они были у дома Василия Прокопыча. Мертвен­ный свет луны заливал верхушки садовых деревьев и, пробившись сквозь листья, пятнами лежал на земле. Забор между дворами Василия Прокопыча и Маши был почти скрыт за кустами винограда. Один из них пошевеливался, слабо, но настойчиво, как будто его дергали за веревочку.

— Шумни, — прошептал Самосвал.

— Как?

— Как хочешь. Зови кого-нибудь, песню пой. — Самосвал ободряюще похлопал Машу по плечу и скрылся в темноте.

Звать Василия Прокопыча среди ночи было бы странно, а все песни сразу вылетели у Маши из голо­вы. Она расслышала знакомый скрип калитки — Са­мосвал прокрался в ее двор и теперь уже наверняка стоял по ту сторону забора, ожидая, когда Маша отвлечет на себя Того, Кто в кустах.

— Как у наших у ворот чудо-дерево растет, — не­смело сказала Маша. Подозрительный куст шевель­нулся чуть сильнее, а над забором блеснул козырек милицейской фуражки.

— Энэ-бенэ-раба, квинтер-финтер-жаба! — во все горло проорала Маша.

Над забором взметнулась огромная тень, и Само­свал обрушился в куст. Ветки заходили ходуном; из шевелящейся темной массы слышалась возня и отча­янный кошачий визг. Потом у Василия Прокопыча зажглось окошко, осветив арену битвы, и стал виден Самосвал со сползшим на ухо козырьком фуражки. В одной руке он держал за шиворот Барса, в другой — обезглавленную курицу-подростка.

Тут и Василий Прокопыч ввязался в бой: выско­чил на крыльцо и для острастки шарахнул в небо из двустволки. Бросив кота и курицу, начальник Укропольской милиции как мелкий воришка сиганул че­рез забор.

— Кто там? — близоруко щурясь, пенсионер во­дил по кустам стволами ружья.

— Дядь Вась, не стреляйте! Это Барсик! — закри­чала Маша. «Барсик» по ту сторону забора налетел, судя по звуку, на Дедово пластмассовое кресло и рух­нул, как поваленное дерево, треща какими-то обло­манными ветками.

— Барсик, говоришь? Кыса? — Закинув ружье за спину, Василий Прокопыч спустился с крыльца и подобрал убитого куренка. — Правда, кошачья рабо­та. А ты почему не спишь?

— Так я его искала, Барсика.

— А кто с тобой?

— Петька. — Маша решила не выдавать Самосва­ла. — Дядь Вась, он уже поймал Барса, а тут вы стрель­нули. Он испугался и убежал.

— А ты не испугалась?

— Не успела.

— Ох, Мария! — Сосед покрутил головой. Он чув­ствовал, что его обманывают, но не понимал, в чем обман. А если сказать, что его куренка героически отбивал у кота сам начальник Укропольской мили­ции, то уж точно не поверил бы.

— Спокойной ночи, дядь Вась, — кротким голо­сом попрощалась Маша.

В сараюхе горел свет. Подойдя ближе, Маша уви­дела в окошко Билли Бонса! Моряк сидел на кровати со скованными за спиной руками и сплевывал на пол розовую слюну. Его подбородок заметно раздулся и покраснел. Весь город знал, что начальник милиции не признает восточных единоборств и по старинке голубит нарушителей порядка боксом.

— Капитан, ты совершаешь большую ошибку! — как заведенный твердил моряк. — Капитан, ты со­вершаешь большую ошибку!

Не отвечая, Самосвал упаковывал в пакет ули­ку — перепачканное кровью полотенце. Кровяная лужа на столе была размазана. Видно, Самосвал за­стал Билли Бонса в тот момент, когда он уничтожал следы преступления.

— Капитан... — снова начал моряк.

— Слышал уже, — перебил Самосвал, завязывая пакет, — я совершаю большую ошибку. Разберемся.

— Капитан, мне надо позвонить! — с отчаянием сказал Билли Бонс.

Самосвал был невозмутим, как бревно:

— Что еще? Ужин из ресторана? Или тебя сразу выпустить под честное-пречестное слово без крести­ков?.. Вставай, пора на нары. Хотя можем догово­риться: отвечаешь на десять моих вопросов и звони на здоровье.

Билли Бонс понуро кивнул.

Придерживая арестованного за локоть, Самосвал вывел его на крыльцо и стал возиться с замком. Мо­ряк увидел Машу и скривился:

— Что, сдала нехорошего дядьку? Благодарность тебе в рамочке.

Маша вернулась в дом, толкнула спавшего сидя Петьку — тот, не просыпаясь, упал на диван и по-детски подложил руки под щеку. А она пошла в свою комнату, легла и заснула, успев подумать, что от та­ких волнений не заснет никогда.

Глава XIX

И ДЕНЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Утром Билли Бонс явился просить у Маши какой-нибудь приемничек, а то ему скучно. Моряк си­ял улыбкой, дышал мятной зубной пастой и бле­стел свежевыбритыми щеками. Татуированная змея на его плече нахально улыбалась.

— Вас отпустили? — удивилась Маша.

— Откуда? — Билли Бонс скорчил непонимаю­щую гримасу. — А, ты про милицию! Разобрались и отпустили сразу же. Разве честного человека станут держать в милиции?

— А кровь?

— Какая кровь?

— На столе была целая лужа!

— Это у меня носом кровь пошла. Сосуды сла­бые, — пожаловался моряк. — Я и побежал в аптеку. Возвращаюсь, а ваш капитан как выскочит на меня! — Билли Бонс изобразил испуг, а глаза у него смеялись. — Поменьше читай книжек про шпионов. Или ты думала, что я не шпион, а киллер?

— Я думаю, что вы врете, — сказала Маша, но приемник Билли Бонсу дала. Умылась, поставила чайник и пошла будить Петьку, проспавшего все ночные события. Маша решила ни о чем ему не гово­рить. Зачем? Только позориться.

Дед вернулся даже раньше, чем обещал. На треть­ем уроке Машу зачем-то вызвали к директору, и там в кабинете она увидела своего генерала. Самое уди­вительное — Дед был в форме!

— Тебя забирают, — недовольным голосом объя­вил Маше директор и обернулся к Деду. — Все-таки вы не правы, Николай Георгиевич. Из-за вашей спешки у девочки вся первая четверть выйдет комом, а она самая важная в году.

— Меня ждут в академии, — ответил Дед. — Вы должны меня понять как преподаватель преподава­теля.

Директор вздохнул и расписался на каком-то листочке. «Справка об успеваемости» — вверх нога­ми прочитала Маша. В жидком ряду ее отметок, по­лученных за три недели учебы, не было двойки Деревяныча.

— Что смотришь? — поймал ее взгляд директор. — Это была воспитательная двойка, за поведение, а не за математику. Хочешь, я ее в дневнике зачеркну?

— Не надо, — сказала Маша, — пускай остается на память.

А директор сказал:

— Ты смотри там, в Москве, не урони авторитет Укропольской средней школы!

— Не уроню, — пообещала Маша, и директор с торжественным видом пожал ей руку, как будто от­правлял ее на задание.

Маша вышла в коридор и разревелась. Укропольская жизнь оборвалась неожиданно, как пленка в стареньком городском кинотеатре. Только что герои скакали на конях, сражались и целовались, и вдруг мелькает половинка кадра, на экране белым-бело, а на душе обида, как будто тебя нарочно обманули.

— Выше нос, Муха! Мы еще вернемся, — догнал ее Дед. — Поехали, завезу тебя домой. Соберешь ве­щи, а там и я приеду.

— А ты куда в мундире, мой генерал? — спросила Маша. Никто не мог заставить Деда надеть форму. Он даже к президенту ходил в штатском.

— К Евгень Евгеньичу в больницу. Его там лечат кое-как: положили в палату на восемь человек; ле­карств, говорят, не хватает. Посверкаю погонами, может, его устроят получше.

— Ты как хочешь, но я дождусь перемены и по­прощаюсь с ребятами, — твердо сказала Маша.

Дед не стал спорить:

— Но потом — сразу домой! У тебя три часа на сборы.

— А чемоданы? Мама все забрала.

— Попросишь в магазине картонных коробок. Ку­пи, если так не дадут. Да, у нас дома один человек...

— Кто?

— Сюрприз! Хороший человек. Попроси его, пусть поможет книги укладывать. — И Дед как моло­дой побежал вниз по лестнице.

Маша вернулась в класс. Была математика, хотя чо уже совсем не важно; Деревяныч увидел у нее в руках справку об успеваемости и улыбнулся. Те, кто сидел поближе к Маше, стали шептать: «Зачем тебя вызывали?» — а те, кто сидел подальше, бросали за­писочки. Деревяныча никто не слушал, и он сказал:

— Алентьева, объясни всем, зачем тебя вызыва­ли, а потом мы с твоего позволения продолжим урок.

Маша объяснила, и сразу по классу побежали ше­потки:

— Прямо сейчас?

— Ну, ты даешь, Алентьева!

— На поезде или на машине?

Наташка заревела. С первой парты к Маше под­скочила Лена Козырева и повисла у нее на шее. Вот это неожиданность! С Леной они не особенно дру­жили, просто ходили друг к другу на дни рождения. Ревнивая Наташка обняла Машу с другой стороны, и тогда к ним бросился весь класс. Деревяныч, не до­писав на доске формулу, со стуком бросил мел:

— Прощайтесь, математика подождет, — буркнул он и уселся за стол. А потом вдруг встал и над голова­ми обступивших Машу ребят протянул ей свою зна­менитую ручку с золотым пером:

— Держи, Алентьева. На память. Учись хорошо, а то отберу.

— Как же так, Дмитрий Ваныч?! — растерялась Маша. Все знали, как Деревяныч дорожит своей руч­кой. — Вы же из Гонконга ее привезли!

— Да нет, та ручка сломалась давно, — признался Деревяныч. — Эту я купил в Сочи, хотя она сделана в Гонконге.

Маша подарила Деревянычу свою ручку, тоже не­плохую, купленную Дедом в Москве к первому сентября. А с Наташкой поменялась сумками (ведомая давно хотела розовую, как у нее). Тогда все стали ме­няться с Машей чем попало: карандашами, флома­стерами, ластиками, линейками. Боинг в суматохе махнулся дневниками (Маша обнаружила подмену только в Москве). На всех вешей не хватало, и она стала меняться уже обмененными.

Настя Шушкова стояла в стороне и криво улыба­лась. Они с Машей соперничали: Настя училась луч­ше, зато Маша была красивее; Настя играла на пиа­нино, а Маша в пейнтбол, и класс не мог решить, кто из них первая. Теперь первой оставалась Шушкова, и Машу кольнула ревность. А потом она увидела, что у красивого двоечника Воронина красные глаза — неу­жели плачет, как Наташка?

На перемену выкатились всем классом, толкаясь в дверях. Маша уже ревела хором с Наташкой, и многие девочки тоже плакали. Ее целовали, ей жали руки, причем Петька затесался в очередь целующих девчо­нок, и Маша даже не стукнула его по губам. Красивый двоечник Воронин топтался позади всех. Маше уже нечего было ему подарить; она пошарила по карма­нам, нашла платочек и протянула Воронину:

— Утрись и не реви.

— Стану я реветь из-за тебя! У меня конъюнкти­вит — глазное воспаление, — ответил Воронин, пря­ча платочек к сердцу. Маша подумала, что в Шушкову почему-то всегда влюбляются тихие аккуратные мальчики, а в нее — шпана и двоечники.

Она ушла, не дожидаясь конца перемены, чтобы не сорвать и следующий урок. На лестнице ее догна­ли Боинг и Петька.

— А ключ-то! — сказал второгодник.

Да, ключ от подвала остался у Маши. Сегодня все четверо договорились идти в катакомбы. Даже На­ташка собралась с духом: ей хотелось еще раз встре­тить Белого Реалиста и переспросить, может, он чего напутал с женихом.

— А давайте сбегаем! — попросила Маша. — Не­надолго, а? Надо проверить одну мысль. Ну, опо­здаете немножечко на урок.

— Мы и прогулять можем, — великодушно согла­сился Боинг. — А что за мысль?

— Увидишь. Только нужна широкая доска.

— От стола подойдет?

— В самый раз.

Договорились встретиться на черной лестнице.

Маша, чтобы не возвращаться мимо своих, по­шла через второй этаж. Там гоняли малыши. На старшеклассницу они смотрели, как пещерные люди на случайно забредшего в их владения мамонта. Ма­шу обстреляли жеваной бумагой и коварно бросили ей под ноги бомбочку с толченым мелом. Она знала эту дурилку и перешагнула безобидный с виду бу­мажный шарик. По восторженному вою за спиной можно было догадаться, что кто-то пнул бомбочку и обсыпался мелом.

Пока малышня разбиралась, кого бить по шее, Маша справилась с замком и вышла на черную лест­ницу. Петька с двумя сумками, своей и Боинга, уже ждал у бобрищевской железной двери. Сверху спустился Боинг, стукаясь об углы доской.

— На чердаке взял, — объяснил он. — Иванов туда сволок половину рухляди из подвала.

Доска была что надо: широкая и длинная, от учи­тельского стола. Чтобы протащить ее из подвала в ка­такомбы, пришлось вынуть из стены все четыре камня.

— Сюда, — Маша посветила фонариком в штрек, ведущий к колодцу.

Мальчишки все поняли.

— Я тоже думал, что колодец вырыли уже после Бобрищева, — кивнул Боинг, взваливая доску на плечо. Петька сунулся ему помочь, прошел за Боин­гом шага два, держась за доску, и отстал.

— Маш, это и есть твоя мысль? Ладно, допустим, раньше в том штреке не было колодца, и Бобрищев мог спокойно там ходить. А мог и не ходить. Почему ты думаешь, что нам надо туда?

Маша показала свою залепленную пластырем руку.

— Я там порезалась бутылочным осколком. А бу­тылка старинная.

— Пускай Бобрищев попил сельтерской водички и бросил бутылку, — согласился Петька. — По-твое­му, это значит, что рядом должен быть клад?

— А клада и нет, — сказала Маша.

— А что же тогда мы ищем?

— Не клад, а склад! Контрабанду. Ямайский ром, китайский чай.

Петька примолк и с обиженным лицом опять схва­тился за доску. Всем своим видом он показывал: «Вы как хотите, а я ищу не склад, а клад. И найду клад!»

За поворотом показалась знакомая осыпь. Среди камней валялось брошенное Машей бутылочное горлышко.

— Да, таких сейчас не делают, — подтвердил Бо­инг, тронув горлышко ногой.

— Дай посмотреть, — подлез Петька. — Верняк, старинное! А почему склад здесь, а не дальше, у моря?

— Потому что здесь ближе к дому, — объяснила Маша. — У моря кто-нибудь мог найти его случайно. А три версты под землей, не зная дороги, вряд ли кто пройдет.

Боинг немного сровнял верхушку осыпи и пере­бросил доску через колодец.

— Шатается. Алентьева, ты самая легкая, иди первой, а я придержу. — Боинг встал на доску коле­нями и для надежности обхватил ее руками. — Иди. не тяни! Всем посмотреть охота.

Колодец был узкий. Его ничего не стоило бы пе­репрыгнуть, если бы не осыпающиеся камни по обе стороны. А по доске Маша перешла через него в два шага.

По ту сторону колодца штрек продолжался: те же грязно-белые стены со следами кайла, те же обломки камня под ногами. Через доску перебежал Петька и подтолкнул Машу в спину:

— Ты чего остановилась?

— Мне почему-то казалось, что перейдешь коло­дец, и там сразу ящики, бочки. А тут... — Маша по­светила в глубь штрека, и там, как собачьи глаза но­чью, вспыхнуло множество искорок.

Бутылки! Их были сотни. Вот именно — были, а сейчас по всему полу валялись осколки. Изредка по­падались и неразбитые бутылки, но все пустые.

— Э, меня забыли! — кричал Боинг, — Ромелла, подержи доску!

Но Петька уже бежал по штреку:

— Вот он, склад! Ребята, здесь кто-то уже был до нас.

Маша наступила на доску, и Боинг перебежал к ней.

— Дорвался, Ромелла, — сплюнул он. — Теперь будет болтать, что он один склад нашел.

— Чай! Бочонок, пустой! Опять чай! — кричал Петька. Луч его фонарика прыгал по стенам, и там было все так, как представляла Маша: и бочки, и ящики с чаем. Только все разоренное, разбитое вдре­безги, как будто на складе Бобрищева порезвилась стая обезьян.

Маша не чувствовала разочарования: тайна ката­комб разгадана, а в клад ей никогда по-настоящему не верилось. Они с Боингом подошли ближе.

— Смотрите! — Петька совал им шестигранную коробочку из жести, разрисованную пагодами и ки­тайцами с девчачьими косичками. — Больше ста лет ей, а как новенькая!

Боинг взял из раскрытого ящика такую же коро­бочку, раскрыл и перевернул. На камни упала сле­жавшаяся зеленая лепешка. Чай давно сожрала пле­сень, и эта плесень успела погибнуть и сгнить.

— Приятного аппетита! — Боинг пнул ногой бли­жайший ящик, и оттуда, звеня и разбиваясь, покати­лись пустые бутылки.

— Не бей, — сказала Маша. — Им все-таки сто лет, может, пригодятся какому-нибудь музею.

— Разве что музею. Потому что в «прием стекло­тары» их не возьмут, — заметил практичный второ­годник.

Петька азартно ковырял ржавой лопаткой щель в стене:

— Там клад, ребята, чтоб я сдох, клад! Бобрищев был хитрый! Снаружи склад, а за стеной клад.

Боинг обследовал щель, поднеся фонарик вплот­ную.

— Сдыхай, Ромелла, — это просто трещина... Ну-ка, что у тебя за лопатка?

— Не знаю, на полу валялась.

— Дай, — Боинг отобрал у кладоискателя лопат­ку. — Саперная. Это солдаты все здесь погромили. В войну, когда в школе был госпиталь.

— Я все-таки поищу золото, — упрямо сказал Петька. — Приду с металлоискателем Евгень Евгеньича и поищу!

Маша покачала головой:

— Поищи, конечно, только знаешь, что Дед гово­рит? Клады появляются во время войн и революций. Если бы Бобрищев дожил до семнадцатого года, то зашил бы в пояс бриллианты и бежал за границу, а что потяжелее и побольше размером спрятал бы в ка­такомбах. А так от кого ему было прятать?

Петька вздохнул, прощаясь с мечтой о кладе.

— Ничего, — сказал он, — Бобрищев не один был миллионщиком на Черном море. Я в других местах поищу.

Боинг шарил в остатках контрабанды, надеясь найти что-нибудь полезное в домашнем хозяйстве. Поднял маленький бочонок, постучал — гнилой. Хо­тел перевернуть еще один ящик, но под Машиным взглядом открыл его осторожно.

— Две бутылки целые, с вином! Слышь, Алентьева, я тебе ничего не подарил, так возьми.

— И мою возьми! — добавил Петька.

— Это почему твою?! Я их нашел!

— Да какая разница! Мы их дарим, и все.

— Зачем мне вино? — стала отказываться Маша.

— Сейчас не надо, а потом пригодится, — запас­ливый Боинг достал из сумки пакет и уложил в него пыльные бутылки. — Вино от старости не тухнет. Выпьешь на свою свадьбу и нас вспомнишь!

— Да, мы тебя вспомним, Боингуля, — вставил Петька.

И получил от Маши сумкой.

Глава XX

ПОСЛЕДНИЙ СЮРПРИЗ

Прощались второпях: Петька и Боинг спешили на урок, Маша — домой, собираться. Она расцеловала мальчишек в перепачканные щеки и оставила им ключ, взяв слово, что к возвращению историка из больницы он будет под гипсовым Со­кратом. Пока Боинг задвигал на место камни, выну­тые из подвальной стены, Петька проводил Машу до черного хода. У него на носу белел нечаянный клоунский мазок мела, а глаза блестели.

— Маш, — вздохнул влюбленный. — Маша!

Уедешь ты. Теперь скажу открыто:

Не знаю я, любил иль не любил.

Но сердце шепчет: «Дурень, упустил!»

Как мало прожито, как много пережито.

— Последнюю строчку ты у кого-то своровал. Я ее уже слышала, — сказала Маша, боясь разреветься.

— Я творчески переработал Наследие русской по­эзии, — сообщил Петька. — Маш, а я все равно прие­ду в Москву и буду учиться с тобой в институте!

— Ты сначала в школе исправь двойки. А так приезжай, мне-то что, — согласилась Маша и ушла, заставляя себя не оборачиваться.

Сентябрь на юге — последний вздох лета. Зелень всех оттенков лезла из трещин в асфальте, из водо­сточных желобов, с крыш — отовсюду, куда ветром занесло горстку пыли и хоть одно семечко. Укрополь дрожал и расплывался в глазах от слез.

Маша совсем забыла, что дома ждет обещанный Дедом человек-сюрприз. Вошла, не успев удивиться, что дверь не заперта, и в гостиной увидела незнако­мого милиционера. Он сидел к ней спиной, крутя ручки приемника, который сегодня утром выпросил Билли Боне. По комнате скакали обрывки музыки и дикторских голосов.

Маша кашлянула, и милиционер повернулся к ней. Это был Билли Боне!

— Что, не ожидала? — усмехнулся бывший мо­ряк. Сунул руку под стол и, смахнув с головы мили­цейскую фуражку, нахлобучил другую, похожую, только с непонятным гербом и серым прострелен­ным околышем.

— А по виску, — сказал он, крутя пальцем в пуле­вой дырке, — по виску непрерывно течет кровь.

— Куриная! — догадалась Маша.

— Ага. В прошлый раз я мазался фломастером, но, по-моему, не произвел особого впечатления на твою подружку. И отмывался потом целый час, всю кожу содрал. А тут смотрю, кошка тащит цыпленка. Я и одолжил немножко крови. Для достоверности.

Маша в упор посмотрела на Билли Бонса. Если бы взглядом можно было прожигать и пригвождать, этот притворщик уже трепыхался бы на стенке, ды­рявый, как дуршлаг. Из-за него Наташка чуть с ума не сошла, а потом чуть не разорвалась между Боин­гом и Петькой. А ему, видите ли, достоверности не хватает! Сидит, улыбается!

— Милиционер, а врете, — буркнула она.

— А что было делать? — развел руками Билли Бонс. — Бежал особо опасный преступник, убийца. Скрывался в катакомбах, я его разыскивал. А тут вы под ногами путаетесь! Надо же было вас отпугнуть.

— Кто особо опасный, Федя?

— Нет, его брат, Сергей. Федя искал для братца фальшивые документы, вот его и подвели к автори­тетному уголовнику по кличке Леха Уж. — Билли Бонс закатал рукав. Со вчерашнего дня кинжал со змеей сильно побледнел. — Братан, тебе ксива нуж­на? Без проблем, только бабки гони! — прогнусавил он, растопырив пальцы.

— Здорово, — признала Маша. — Даже Самосвал поверил, что вы бандит.

— Ты со своим Самосвалом чуть операцию нам не сорвала! Я шатаюсь по катакомбам, наколку эту дурацкую рисую по два часа, чтобы не ошибиться, сделать, как в прошлый раз. Наконец он мне пове­рил, назначает встречу на пять утра. А в половине третьего прибегает какой-то сумасшедший капитан и надевает на меня наручники. Челюсть мне чуть не сломал! — Билли Боне потрогал себя за подбородок и заключил с философским видом: — Хотя и я вино­ват, прозевал Самосвала. Порой даже бабуин не ви­дит, что у него под носом.

Маше это кое-что напомнило:

— «Порой даже мудрый слон хлопает ушами»... Так это вы были в катакомбах?

— Ну, я, — подтвердил Билли Бонс.

— А зачем выход завалили? Мы же могли заблу­диться и умереть!

— А завалил не я, а Сергей, Голомазов его фами­лия. Я шел за ним, потом слышу, грохот за спиной, как будто кто-то упал. Вернулся, нашел Петькину сандалию. Ну, думаю, труба дело: взяли меня в коро­бочку. Сейчас гражданин Голомазов спрячется за ближайшим углом, а те сзади погонят меня ему под выстрел.

— И вы сами спрятались.

— Ну да. Боинг пробежал мимо и не заметил, что идет уже не за мной, а за другим человеком. А потом, когда вы прорывали ход, я ждал за поворотом.

— И Самосвал опять вас завалил.

— Завалил. Я все ногти обломал, пока прорыл­ся, — вздохнул Билли Бонс. У него это получилось так жалобно и так забавно, что Маша рассмеялась, и милиционер тоже с удовольствием посмеялся над со­бой. Почему не посмеяться, когда все позади.

— А куда Дед вчера летал? — спросила Маша.

— В Севастополь по моим делам. Надо было про­верить одну версию про Толича. Мы сперва думали, что он тоже замешан. Ведь кто-то же сказал Феде, что из школьного подвала есть ход в катакомбы.

— А милиционеры не могли проверить этого То­лича, надо было генерала разведки посылать? — съязвила Маша.

— Ему самому хотелось. Видишь ли, Севастополь уже не Россия, наша милиция не имеет права там действовать. Надо сперва получить разрешение, тонну бумаги исписать. А твой дед полетел туда якобы от родителей школы: мол, обещали нам историка на за­мену, где этот Толич? Оказывается, Толич торгует чаем для похудения и ни о какой истории слышать не хочет. Письмо Евгень Евгеньича у него валялось не­распечатанным.

Дед приехал неожиданно, когда Маша не успела собрать и половину вещей. Первым делом он снял генеральский мундир, по привычке повесил в шкаф, потом спохватился и уложил мундир в коробку от ба­нанов. Этих коробок Маше во множестве надавали в овощном, и теперь весь дом тонко пах тропиками.

— Ох, и намучился я в форме! Все глазеют, на светофоре остановишься — в окна заглядывают!

— Разве не приятно? — удивилась Маша. — Все на тебя смотрят...

— Это женщинам приятно, когда на них смотрят. А разведчику от чужих взглядов столько же удоволь­ствия, сколько карасю от сковородки. А ты как, Му­ха? Успела проститься с ребятами?

— Успела. Петька с Боингом такие чумовые, вино мне подарили на будущую свадьбу.

Дед не удивился подарку: в Укрополе многие де­лали домашнее вино.

— Давай сюда, я к мундиру положу, на мягкое. Оно хорошо закупорено?

— Не знаю. — Маша выставила бутылки на стол. — Вроде не текут.

— А почему грязные? — Дед полез в карман за оч­ками, прочитал винную этикетку и, притихнув, сел на диван.

— Ты что, Дед? — испугалась Маша. — Сердце за­болело?

Дед помотал головой.

— Откуда это? — выдавил он.

— Бобрищевская контрабанда, из катакомб. Там было всего две бутылки, остальные кто-то до нас пе­ребил.

— Из катакомб, — повторил за Машей Дед. — Температура низкая, темнота — все, как в винном подвале. Оно не должно было испортиться... А ты представляешь, сколько стоит это вино?

— Дорого?

— Дорого — не то слово. Шато Латур 1890 года! Такое вино уже и не пьют. Его коллекционируют.

Из маминой комнаты вышел Билли Бонс с тряп­кой в руках. Он там укладывал книги, стирал с них пыль, а больше читал.

— Бордоское вино — аристократ среди вин, — продолжал Дед. — В Англии его называют кларетом. А Шато Латур — самый знаменитый из замков Бордо. Когда Бобрищев заказывал это вино во Франции, оно уже было дорогое, а сколько стоит сейчас, я даже примерно не знаю. Однажды при мне бутылочку Шато Латур урожая 1913 года продали на аукционе за двена­дцать тысяч долларов. Но с тех пор много лет прошло, а коллекционное вино с годами только дорожает.

— А на вид и не скажешь, — заметил Билли Бонс. — Занюханные бутылочки, на стол поставить неудобно. Ну-ка, я пыль с них... — И он потянулся к бутылкам с тряпкой.

— Ни-ни! — закричал Дед. — Пыль — свидетель­ство того, что вино старое. Ее не стирают!

Билли Бонс уселся рядом с Дедом, смущенно комкая тряпку.

— А что теперь делать — в милицию их нести? — спросила его Маша.

— Нет, по закону сдавать государству надо золо­то, драгоценности. За вознаграждение, конечно. А ви­но — бытовая находка. Раз нет владельца, оно твое.

— Отдадим эти бутылки ребятам, — решила Ма­ша. — Петькин отец о машине давно мечтает, а Бо­инг вообще плохо живет. Лопает все подряд, — по-моему, его дома не кормят.

— Отдать-то надо, — согласился Дед. — Но ни мальчики, ни их родители не смогут продать это вино.

Маша подумала, что да, если в Укрополе пове­сить объявление «Продаю бутылку вина за 20000 дол­ларов», то соседи сразу же вызовут «Скорую» из су­масшедшего дома.

— Я сам его продам, — сказал Дед. — Как-никак, в Америке я был неплохим бизнесменом. Только да­вай пока ничего не говорить мальчикам. Пусть они подрастут и решат, что им хочется — учиться дальше или открыть свое дело. Тут мы их и обрадуем.

— Правильна, — поддакнул Билли Бонс. — Эти бутылки не из нашей жизни. У нас никто цены им не знает. Продадут по дешевке, а то и вовсе выпьют.

— Как те солдаты. Наверное, миллион профигачили, — добавила Маша.

— Какие солдаты?

— Да Петька там нашел саперскую лопатку. Это солдаты, еще в войну. Больше некому.

Дед загадочно улыбнулся и промолчал.

Через час груженный банановыми коробками джип выезжал со двора. Покосившуюся воротину придерживал Билли Бонс.

— Я останусь на выходные, если не возражаете, — сказал он Деду. — Хорошо здесь. Эх, были бы деньги, я бы на самом деле купил ваш дом!

— Почему нет? — ответил Дед. — Поживи, поду­май, — может, расплатишься понемногу, а мы тебя не будем торопить.

— Я даже не знаю, как вас зовут! — спохватилась Маша.

Милиционер улыбнулся:

— Меня зовут Билли Бонс. А еще Леха Уж, вор-рецидивист. Зачем тебе мое настоящее имя? Ты его забудешь через пять минут.

— Не забуду, — пообещала Маша, и Билли Боне назвал свое имя. Она забыла его сразу же, потому что уже начиналась новая жизнь, а милиционер оставай­ся в старой.

Последними укропольцами, которых видели Дед с Машей, были Барс и завхоз Иванов. Прихрамывая, завхоз тащил куда-то дырявый алюминиевый бидон; кот бежал за ним как привязанный. Дед затормозил, хотя Иванов был не из тех людей, с которыми хоте­лось прощаться.

— Уезжаете? — сказал он. — Конечно, кому Мо­сква, а честным труженикам горбатиться!

Барс, как только завхоз остановился, стал тереть­ся затылком о его штанину.

— Пшел! — отпихнул его Иванов. — Кота вот бросили, а он меня терроризирует!

— Выньте валерьянку из кармана, — подсказав Дед. — Из левого.

Завхоз охлопал карманы и вынул из левого не­взрачный корешок:

— Правда, валериана. Я его на той неделе выко­пал и забыл.

Он размахнулся, собираясь забросить корешок. Ошалевший от любимого запаха Барс понял, что его сокровище вот-вот улетит неизвестно куда, и деранул ивановскую штанину когтями.

— Животное, а понимает, в чем польза, — отдер­гивая ногу, заметил Иванов и припрятал полезный корешок.

— Иванов, — сказал Дед, — дело давнее, при­знайтесь, зачем вы лазили в колодец — вино пить?

Завхоз опустил голову.

— Нашли, — еле слышно вымолвил он. — Нашли! Я боялся, что когда-нибудь найдут и спросят... Толь­ко я не один, нас целая компания была.

— Ну разумеется, — кивнул Дед. — Кто-то должен был спустить вас в колодец, кто-то стоял на атасе, что­бы учителя не заметили... В каком классе вы учились?

— В десятом. У меня щеночек свалился в коло­дец, — сказал Иванов. — Я за него сто рублей отдал, а он утонул. Я злой был, понимаете?

— Начали вас поднимать, и вы увидели ящики в штреке, — подсказал Дед.

— Увидел. У меня сильный фонарик был, шах­терский. Нагрузил ребятам ведро бутылок, сам вы­пил, а остальные перебил. Злой был за щеночка.

— Ребята выпили, стали вас поднимать и уронили.

— Ага. Разбежались, гады: думали, я тоже утонул. Я по стенкам вылезал со сломанной ногой, три раза срывался... Если бы я тогда знал, почем это вино, — прошелестел Иванов. — Если бы знал!

— Иди, — сказал Дед, — иди, честный труженик, и не завидуй. Я за свои генеральские погоны пятьде­сят лег отслужил. А тебе удача сама дуриком шла в руки, так ты ее разбил со злости.

Дед тронул машину; Иванов и Барс глядели ей вслед. У завхоза кривилось лицо. Кот сидел у его ног с безразличной мордой древнего божка, которого не волнуют ни деньги, ни слава — ничего, кроме, разу­меется, валерьянки.

Они становились все меньше и незначительней, пока не пропали совсем.

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?