«Чудаки и зануды»

Ульф СТАРК ЧУДАКИ И ЗАНУДЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не просто найти общий язык с подростком, это дано не каждому. К счастью, есть люди, которые умеют подобрать нужные слова и интонации, может быть, потому, что детство, радостное и печальное одновременно, на всю жизнь осталось в них и, как заноза, болит, не дает покоя.

Шведский писатель Ульф Старк – из таких. И, наверное, в этом причина его писательского успеха.

Повесть «Чудаки и зануды» была удостоена первой премии на конкурсе детской книги, проводимом крупнейшим шведским издательством «Бонниерс». Как основное достоинство книги жюри отметило, что она дарит юному читателю надежду и учит смело смотреть жизни в лицо.

Героиня повести Симона переезжает с мамой к новому маминому знакомому Ингве, с которым у девочки сразу не складываются отношения. К тому же в новой школе из-за случайной ошибки Симона вынуждена выдавать себя за мальчика. Нелепое недоразумение, словно снежная лавина, вызывает череду рискованных проказ в школе. Вдобавок душевный покой Симоны нарушен потерей любимой собаки, тревогой за тяжелобольного дедушку, отсутствием взаимопонимания с отчимом, первой любовью.

Ульфу Старку удалось написать книгу о дружбе и ненависти, любви и горе, о беспомощности взрослых и мудрости детей и стариков, о том, как непросто взрослеть, как трудно обрести себя. Многое в жизни кажется нам странным, чудным, но все вокруг исполнено глубокого смысла, нужно только научиться его распознавать, не надо бояться быть чудаком, непохожим на других, – исподволь внушает автор.

Ульф Старк не боится откровенного разговора с читателем, не обходит самых трудных тем. «Мне кажется, грусть необходима, ведь она помогает оттенять радость», – считает писатель. Несмотря на глубину поставленных вопросов, «Чудаки и зануды» – веселая, увлекательная книга, читающаяся на одном дыхании.

Мудрость и оптимизм – вот основные достоинства., отличающие творчество шведского автора. Популярность книг Ульфа Старка в Скандинавии и в мире растет год от года. Его произведения удостоены самых престижных литературных премий. В 2000 г. Международное жюри Премии X. К. Андерсена отметило его заслуги особым дипломом.

Ольга Мяэотс

Лжи не существует, есть только хромоногая правда.

Спиноза

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В КОТОРОЙ Я СПРАВЛЯЮ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, ДОМ РАСЦВЕТАЕТ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ, ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, МЫ ПЕРЕЕЗЖАЕМ…

В доме тишина. Первые солнечные лучи прокрались меж зданий на площади и добрались до моего лица. Я сразу же встала, хотя было еще очень рано. Все равно мне больше не заснуть.

В тот день мне исполнилось двенадцать. Тогда-то все и началось.

Мы собирались переезжать. Хотя, на мой взгляд, новый дом ничем не лучше нынешнего – такая же помойка.

По всей квартире валялись горы барахла: простыни, занавески, старые шмотки, дурацкие безделушки – мамина страсть, альбомы для рисования, кисти, испорченные эскизы, книги. Я осторожно пробралась через этот хлам и заглянула в гостиную.

Мама, укрывшись старой шубой из чернобурки (она вечно мерзнет по ночам), спала, как дитя. В ногах у нее лежал наш пес Килрой. Он сонно поглядел на меня, застывшую в дверях, удивляясь, чего это я поднялась в такую рань. Потом соскочил с кровати и, пыхтя и фыркая, кинулся меня лизать.

«Тише, маму разбудишь!» – шепнула я в косматое ухо.

Мы пошли на кухню. Среди штабелей кастрюль, гор запакованных стаканов, тарелок, соусников, супниц и прочей посуды я разыскала пластиковую миску и мутовку, взбила сливки и украсила ими торт, который испекла накануне вечером, пока мама трудилась над очередной картинкой для еженедельника. Свечек для торта я не нашла и воткнула вместо них двенадцать бенгальских огней, оставшихся с Рождества. «Сойдет», – подумала я.

Килрой слизал остатки сливок с моих пальцев и печально посмотрел мне в глаза, словно понимал, как все паршиво, и предчувствовал, как все еще больше запутается. Я зарылась лицом в его мягкую белую шерсть. Вот бы спрятаться в ней, как в белом облаке!

От дня рождения я ничего хорошего не ждала. Мне не хотелось переезжать, жаль было оставлять нашу унылую квартиру, где мне жилось вполне сносно, злобного старикашку Седерстрема, нашего соседа, который вечно брюзжал, что мама-де играет по ночам на саксофоне, а Килрой писает возле входной двери. Не хотелось расставаться с друзьями, школой и маленьким кафе на площади. Мы перебирались в продувную халупу в южной части города. По мне, так мы с тем же успехом могли перекочевать в какую-нибудь деревенскую дыру с сопливыми буренками и щекастой ребятней. От нового дома до нынешнего – два часа на метро. Но самое паршивое то, что нам предстояло поселиться вместе с Ингве – одним идиотом, с которым маме взбрело в голову съехаться. Если любовь толкает людей на подобные глупости, я нипочем влюбляться не стану!

Я присела передохнуть у кухонного окна и стала вспоминать все, что мне не по душе. А когда часы на кухне пробили восемь, водрузила на поднос торт, банку фанты, кофейную чашку, пыльный пластмассовый цветок, который нашла в гостиной, и миску с собачьим кормом. Огромные часы из красного дерева и латуни били, как ненормальные. Маме они достались вместе с уймой других часов от дедушки, когда он переехал в дом престарелых. Часы стояли повсюду, тикали, звенели и били, когда вздумается: мама вечно забывала их подводить. Но кухонные часы шли верно. Их я заводила сама, чтобы точно знать, когда выходить в школу.

– Пошли, – позвала я Килроя.

Я так и знала, что мама забудет про мой день рождения. Она вечно забывала такие даты. От именин тоже проку не было. Меня зовут Симона, и этого редчайшего имени в Святцах нет. Мне, как всегда, везет.

Я зажгла бенгальские огни и вошла в гостиную. Килрой крутился под ногами и радостно подвывал, пока я пела «С днем рожденья меня!», а огни трещали и разбрасывали искры.

Все без толку – мама молча повернулась на другой бок. Я поставила поднос с фейерверком на стул у кровати и потрясла ее за плечо.

– В чем дело? – заворчала она из-под шубы. – Нельзя ли потише?

– Просто решила отпраздновать свой день рождения, – сказала я. – Вот торт принесла, угощайся, если хочешь.

Мама открыла заспанные глаза и ослепительно улыбнулась – мне, бенгальским огням и Килрою. Потом выбралась из постели, крепко обняла меня, прижала к своему большому телу, пахнущему духами и табаком.

– Дорогуша моя! Как я могла забыть! – заворковала она. – Ты на меня не сердишься? В последнее время все так перепуталось. Сейчас ты получишь подарок!

Завернувшись в шубу, мама обошла сваленные вещи в поисках подходящего подарка, поворошила красными наманикюренными пальцами неразобранные кучи на полу, порылась в ящиках и остановилась перед большим зеркалом в золоченой раме. Провела рукой по черным крашеным волосам. В шубе она была похожа на героиню какого-нибудь русского фильма. Пыль клубилась вокруг нее, словно снежная буря в сибирской тундре.

– Да не надо… – запротестовала я.

– Почему это?

– Не нужны мне подарки.

– «Не нужны подарки!» – обиженно повторила мама, и в зеркале отразился ее осуждающий взгляд. – Ты это нарочно говоришь, пигалица, чтобы меня совесть заела!

Я увидела свое бледное отражение в зеркале у нее за спиной. Я почти растворялась в мамином сиянии и была похожа на незадачливого заморыша-домового, который в лунные ночи бродит в одиночестве по Скансену [1] .

– О'кей. Ясное дело, я хочу получить подарок.

Мама порылась в большом деревянном ящике, который накануне притащила с чердака, выудила пыльный стеклянный шар и до тех пор терла его о шубу, пока он не заблестел, как фонарик, в бледном утреннем свете, проникавшем в кухонную дверь.

Вот, держи, – протянула она. – Это шар для гаданий. Когда-то он принадлежал твоей прабабушке. Бог весть сколько доброго и дурного предсказал он в былые дни. Вдруг в нем отразится твоя будущая большая любовь.

Я взяла стеклянный шар. Он был холодный и до того тяжелый, что я едва не выронила его.

– Это в нем ты отыскала Ингве? – спросила я. – Если так, то от него проку мало.

Мама притворилась, что не расслышала. Она присела на краешек кровати – после переезда это страшилище из красного дерева достанется мне – и принялась за торт, бросая кусочки Килрою и отпуская всякие шуточки, так что вскоре я почти забыла, как паршиво все начиналось.

– Нам нужно держаться вместе, – сказала мама.

Потом она стала названивать соседям, распаковала фарфоровую посуду, замесила тесто. Решила закатить вечером настоящий праздник. Мама любит праздники. А прощальная вечеринка может оказаться весьма кстати: заодно избавимся от лишних вещей, которые неохота тащить с собой на новое место.

Я убрала остатки деньрожденного пиршества и пошла гулять с Килроем.

Часа в четыре начали собираться гости. К тому времени мы успели немного прибрать и сложить ящики и коробки штабелями вдоль стен. Первой заявилась Флудквистен – она разносит по утрам газеты и привыкла приходить рано. Широко улыбаясь и демонстрируя вставные зубы, она с любопытством озиралась по сторонам. За нею подоспели и остальные – все, чьи фамилии написаны на табличке у входной двери: Юхолайнен, Нюстеды со своими драчливыми карапузами, Энгманы, Бюлунд, Викманы, Густавссон-Фреден и Седерстрем. Все тащили с собой миски и тарелки со всякой всячиной: сыром, колбасой, сосисками, маринованными огурцами, копченой салакой, консервированными сливами, пирожками и котлетами. Старый жмот Седерстрем приволок завернутый в фольгу кусок кровяной колбасы и поглядывал на всех исподлобья.

Мама, в туфлях на тонких, как ножи, каблуках и в нелепой огромной шляпе, на которой позвякивала уйма стеклянных бусин, свисавших с полей, словно вуаль, наслаждалась шумной компанией. А я держалась в стороне. Дурацкая затея. Чего ради приглашать всех этих людей, с которыми мы прежде были едва знакомы, а теперь и вовсе собираемся навсегда расстаться?

Тут явились грузчики и стали выносить наши вещи. Мама и их угостила. А соседи все подносили еду и выпивку, галдеж стоял будь здоров, и облако табачного дыма под потолком густело с каждой минутой.

Старик Юхолайнен принес гармошку, а мама подыгрывала ему на саксофоне. Я лежала, свернувшись, на коробках у стены и наблюдала за этими дурацкими танцами. Седерстрем, закрыв глаза, танцевал с дылдой Бюлундихой. Один из грузчиков кружил по комнате фру Энгман. Пятилетний сынишка Нюстедов уселся на пол и пытался кормить Килроя холодными рыбными тефтелями из банки, которую неизвестно где раздобыл.

Вдруг посреди этого бедлама зазвонил телефон. Это был Ингве.

– Позови, пожалуйста, маму, – попросил он, когда я сняла трубку.

– Ее нет, – соврала я.

– Я знаю, что она дома, – не поверил он. – Почему вы до сих пор не выехали?

– Она уже отчалила.

– Я знаю, что она еще там, – повторил Ингве. – Ну да ладно, увидимся завтра утром.

– Кто звонил? – спросила мама.

– Какой-то псих ошибся номером, – еще раз соврала я и улыбнулась.

Господин Викман, рассекавший комнату широкими шагами, наступил в остатки рыбных тефтелей и отдавил Килрою хвост. Пес взвыл и удрал на кухню. Этого он уже стерпеть не мог: сперва пичкали всякой гадостью, а потом еще и хвост отдавили! С меня тоже было достаточно. Я опять взобралась на коробки и заснула.

Не знаю, который был час, когда мама разбудила меня:

– Пора ехать.

Спросонья я только хмыкнула. Никто не заметил, как мы исчезли.

– Все-таки жалко уезжать, – вздохнула мама в дверях.

Угу, – согласилась я, хотя мое мнение ничего не значит.

Хрустальная люстра слегка покачивалась от сквозняка. Блики плясали по обоям, по темным пятнам, оставшимся от картин и прочей дребедени. Луна снисходительно наблюдала спектакль, разыгрывавшийся внизу: танцы среди брошенной мебели, стол с остатками угощения, пустые стаканы и дымящиеся окурки.

Мы кое-как примостились среди коробок. Я положила голову маме на колени.

– У меня такое чувство, будто мы что-то забыли, – пробормотала мама и погладила меня по голове.

Я не ответила. Мне было все равно. Она вечно все забывает. К тому же уйму вещей она оставила в квартире нарочно. Я задремала под убаюкивающий шум мотора и не видела ни мостов, ни улиц, по которым мы проезжали, ни тысяч огней, какими Стокгольм украшает по ночам свой деньрожденный торт.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В КОТОРОЙ МЫ ВЫЯСНЯЕМ, ЧТО ИМЕННО ЗАБЫЛИ, ИЩЕМ ПРОПАЖУ И Я РАЗМЫШЛЯЮ, КАКОВО ЖИТЬ С ТАКОЙ МАМОЙ, КАК МОЯ

Сквозь пыльные окна в комнату вливалось солнце – занавесок еще не было, и свет бил прямо в глаза. Но разбудили меня какое-то непонятное ворчание и стоны.

Оказалось, это мама. Она спала высоко на матрасе, брошенном поверх коробок с вещами. Одна нога в блестящем чулке свешивалась вниз. Я же спала, завернувшись в одеяла.

Что-то было не так!

Не так я привыкла просыпаться. Не от маминого храпа, не от солнца, слепящего глаза, не на чужом полу. Обычно меня будил холодный мокрый нос, тыкавшийся в живот, в руку или в ухо. Замечательное пробуждение!

Я села и прислушалась.

На улице гомонили чайки и дрозды-рябинники. Из ящиков доносилось извечное тиканье часов. Но не было слышно ни привычного цоканья когтей по линолеуму, ни умиротворенного скрежета собачьих зубов, грызущих ботинки, ни уютного ворчания и сопения, неизменно сопровождавших сон Килроя.

«Килрой! Вот кого мы забыли!» – сообразила я.

Как же можно было забыть собственную собаку? Я просто взбесилась. Невероятно! Невозможно! Впрочем, вполне в мамином духе. Скажите спасибо, что она и меня не забыла в придачу.

Я обшарила весь дом, хоть и понимала, что это бесполезно. Напрасно я прислушивалась, не донесется ли из коробок какой-нибудь собачий звук. Кроме тиканья часов, ничего слышно не было.

Чем дольше я искала, тем больше свирепела, ведь я понимала: все напрасно. Я обыскала гостиную, прочесала кухню, поднялась по скрипучей лестнице наверх. Там было две комнаты: моя, выходившая на море и свалку, и спальня мамы и Ингве.

Ингве, как я уже говорила, мамин приятель. Можно подумать, она раздобыла этого зануду по дешевке на какой-то распродаже. Он носит галстуки и маленькие шляпы, скрывающие лысину.

Что за невезуха! Сначала тебе приходится уехать из Веллингбю от Лолло, Уллис и других друзей в полуразрушенную развалюху в Чоттахейти [2] . Потом привыкать жить с этим придурком в шляпе. А в довершение всего – потерять Килроя! Это уж слишком!

Я слетела вниз по лестнице, едва не проломив ступеньки, пронеслась через кухню и свалила сложенные у стены коробки. От такого грохота и мертвый бы проснулся. Но мама спала, ворчание сменилось теперь тигриным рыком, при этом она безмятежно улыбалась во сне. Этого я стерпеть не могла: она еще и улыбается!

Я выхватила что-то из сумки и швырнула в маму. Оказалось – пакет с мукой. Он угодил ей прямо в голову, треснул, и мука разлетелась белым облаком.

– Почему ты не можешь быть как все нормальные матери? – заорала я.

– Эй! – послышалось из мучного облака. – Кто это?

– Почему ты не можешь быть нормальной, как все? – вопила я.

– Это ты, золотко? Ты что, заболела?

– Почему ты вечно все забываешь? – не унималась я.

Слезы жгли глаза. Я схватила коробку с макаронами и метнула в нее.

– Да ты сумасшедшая! – возмутилась мама. – Что все это значит?

– Сама сумасшедшая! – огрызнулась я и запустила утюгом, но мама была уже начеку и успела поймать его.

– Симона, прекрати! – крикнула она. – Это уже не смешно!

Но я не собиралась прекращать, схватила ящик с обувью, зубной пастой и мылом и вывалила на нее. Туфли на высоком каблуке, туфли из змеиной кожи, золотые туфли, лодочки и сандалии посыпались градом. Я плакала и швыряла, швыряла…

– Да уймись ты наконец! – испугалась мама. – Чего тебе надо?

– Мне нужна обычная нормальная мама, – простонала я, – а не такая, которая вечно все забывает.

Мама выбралась из постели и обняла меня. Мы лежали на полу, я горько плакала, вздрагивая всем телом. Мама была совсем белая – вся в муке. Один ботинок угодил ей в губу, из ранки сочилась кровь. Она грустно посмотрела на меня:

– И что я забыла на этот раз?

– Так, пустячок, – съязвила я. – Всего-навсего нашу собаку.

– Килрой! – ахнула мама. – Я же чувствовала, что мы что-то забыли!

– Я не хочу терять Килроя! – всхлипнула я.

– Не волнуйся, малышка, с ним все будет в порядке. – Большая мамина рука погладила меня по мокрой щеке. – Мы его разыщем, старушка.

Но голос у нее был печальный, будто она и сама себе не верила. И тут объявился Ингве с двумя огромными чемоданами и в дурацкой шляпе на затылке.

– Ну и видочек у вас! – пробормотал он.

Мы поехали в Веллингбю – вдруг Килрой еще там. Мама взяла машину Ингве, крошечный желтый «фиат», и гнала как сумасшедшая. Сам-то Ингве ездил так медленно, что мама от нетерпения подпрыгивала на сиденье. Ингве, в свою очередь, не выносил маминого лихачества, поэтому и остался дома.

– Езжай осторожно, – напутствовал он маму.

– Ну, парой вмятин больше – не велика беда, – поддела я его.

Было воскресенье, пригревало солнце, на деревьях лопались почки и весело щебетали зяблики, синицы и дрозды. А по улицам катили неведомо куда полчища автомобилей.

– Ну народ! Плетутся как черепахи! – возмущалась мама, бросая машину то влево, то вправо, так что я непрестанно каталась по заднему сиденью. – Неудивительно, что они засыпают за рулем, врезаются в столбы и все такое.

Наконец мы добрались до нашего старого дома. Странно, но он уже казался мне чужим. У подъезда стояла фру Энгман. Под мышкой у нее был наш старый ковер. Увидев нас, она жутко смутилась, не зная, куда его девать.

– Вот, вытрясти хотела, – пролепетала она.

– Можете взять себе этот старый половик, дорогая фру Энгман, – сказала мама. – Мы его нарочно оставили.

– Что ж, спасибо, – пробормотала соседка.

– Вы Килроя не видели? – спросила я.

Нет, она не видела. В квартире его тоже не оказалось.

В комнатах витал тяжелый дух прошедшего праздника. По всему полу валялись объедки. У стены стоял колченогий стул. Мебель почти всю разобрали. Мама сняла хрустальную люстру и взвалила ее на плечо, как рюкзак.

– Надо забрать, раз никто на нее не позарился.

На обратном пути я держала люстру. Она позвякивала на поворотах. Только этот звук и нарушал тишину. Мы были расстроены, но не решались говорить о том, что было на душе. Мама старалась ехать помедленнее – вдруг я замечу Килроя где-нибудь на улице.

Но его нигде не было.

Мы объехали полгорода. Наверное, нам обеим не хотелось возвращаться в пустой дом, набитый ящиками и тюками. Мы останавливались у Хумлегордена и других парков – вдруг Килрой забежал туда. Может, он прибился к другим собакам, тогда ему не так одиноко, предположила мама.

В Гэрдете было полно собак – огромные слюнявые зверюги и безобидные песики, похожие на длинношерстных морских свинок. Мы с мамой разделились и пошли искать.

Когда я вернулась, вокруг мамы собралась толпа. Она стояла, вцепившись в какого-то белого шпица, весьма отдаленно напоминавшего Килроя. Над ней нависал высоченный детина в зеленом охотничьем пальто и кепке. Его вытянутую физиономию прямо перекосило от злости.

– А ну отпусти мою собаку, косоглазый! – вопила мама и сверлила дядьку дикими желтыми глазами.

Незнакомец отступил было на шаг. Он и в самом деле слегка косил. Лицо его еще больше побагровело.

– Какая наглость! – пыхтел он. – Оставьте в покое мою собаку и убирайтесь подобру-поздорову.

– Ты еще мне угрожаешь, жиртрест! – прошипела мама. – Сперва украл нашего пса, а теперь на невинных женщин набрасываешься? Так-то ты развлекаешься по воскресеньям!

Мама как разойдется – не остановишь. Она была вне себя. Может, она и в самом деле приняла чужого пса за Килроя. Собак она различает плохо. Да и людей частенько не узнает.

– Неслыханно! – простонал дядька, глаза его вращались, как шарики в игральном автомате. – Ну разве можно так распускаться!

– Тебе лучше знать, – огрызнулась мама. – С меня хватит. Отпусти собаку и убирайся.

Верзила выпустил ошейник и ущипнул себя за щеку. Наверное, хотел убедиться, что весь этот кошмар происходит наяву. Потом он шагнул к маме. От возмущения его трясло так, что зеленое пальто ходуном ходило над здоровенными туристскими ботинками.

– Я вам покажу, чья это собака! – гаркнул он и замахнулся на маму.

«Сейчас сцепятся», – испугалась я. Но в этот миг два дюжих парня в спортивных костюмах схватили дядьку за руки.

– Ну-ну, остынь маленько, – сказал один из них. – Пошумел, и будет.

– Подумать только, какие попадаются типчики, – возмущалась мама.

Она здорово смахивала на разгневанную богиню. Красное вечернее платье, которое она в спешке натянула перед отъездом, трепетало на ветру, словно крылья неистового ангела. Желтые глаза сверкали, крашеные черные волосы развевались, как знамя.

– Идем, Килрой, – позвала мама и пошла прочь сквозь толпу зевак.

Чужой пес покорно поплелся следом. Он вилял хвостом и преданно лизал мамины пальцы. Никому бы и в голову не пришло, что это не мамина собака.

– Голиаф, Голиаф! – в отчаянии звал хозяин.

Но собака и ухом не повела. Наверное, рада была смыться от такого злюки и от дурацкой клички Голиаф.

– Дорогуша, вот ты где! – защебетала мама, заметив меня. – Посмотри, кого я нашла!

Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у ее ног.

– Бежим! Живо! – прошипела я и потянула ее за руку. – Это не Килрой!

– Что ты говоришь?

– Это не Килрой! – повторила я. – Неужели не понятно? Это другая собака, бежим к машине!

– А с псиной что делать? Надо бы ее вернуть. О, Боже!

Я кое-как убедила ее, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда добежали до машины, пес чуть было не вскочил на заднее сиденье. Еле-еле уговорили его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.

В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.

На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая стычку в парке, незадачливого верзилу и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что все наладилось. Но веселье было недолгим.

Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.

Мама чувствовала себя бестолковой неудачницей.

– Ты права, – пробормотала она, застыв над тарелкой. – Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.

И весь вечер она старалась быть нормальной мамой. Бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который ревел так, что не давал разговаривать. Потом долго терла оконные стекла, так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и все это время была абсолютно невыносимой.

– Не думайте, что я все это делаю в охотку, – приговаривала она время от времени раздраженным плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.

Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама велела Ингве повесить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.

– Что с тобой? – изумилась мама.

Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.

– Помогите мне слезть! Помогите слезть! – верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.

В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги у бедняги дрожали, а лицо покрылось испариной.

– Милый, ну как ты? – встревоженно спросила мама, и голос у нее стал прежним, не как у нормальной матери.

– Ничего, – пискнул Ингве. – Скоро пройдет. Просто я немного боюсь высоты, у меня от нее голова кружится.

Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосенки мокрой салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что пусть, пожалуй, остается такой, как есть. Хотя бы в главном.

Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный в день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча на снегу. Я увидела, как в этом сиянии возник синий четырехугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше – всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щелку я успела заметить белые и желтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке. Увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ внутри – это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, отблески огня и все остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.

Что это было?

– Греза, – объяснил Ингве, когда я рассказала ему и маме о том, что увидела в стеклянном шаре. – Если долго смотреть в одну точку, то становишься словно загипнотизированный. В голове возникают всякие видения, как во сне. Понимаешь?

Ингве мастер все растолковывать. Ни я, ни мама не слушали его разглагольствований. Но ему было все равно. Он этого не замечал.

– Милая, – сказала мама, – то, что ты видела, означает, что скоро к нам придут гости.

– Не забивай девочке голову всякой чушью! – нахмурился Ингве. Одной рукой он крепко держал колени, которые все еще дрожали.

Но я-то догадалась, кто к нам придет.

Килрой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В КОТОРОЙ К НАМ ПРИХОДИТ ГОСТЬ, ЗАВОДИТ ЧАСЫ И СООБЩАЕТ ПЕЧАЛЬНУЮ ВЕСТЬ

На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стекла в окнах зазвенели.

– Стучат! – крикнул Ингве.

Его голос донесся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но все без толку.

– Не слышите, что ли, стучат! – не унимался Ингве.

Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжелые удары.

Это наверняка Килрой! Кто-то нашел его и привел к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.

Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула ее. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.

Никакого Килроя не было!

На пороге стояла пара черных дамских сапог. Над ними развевались на утреннем ветру мешковатые белые кальсоны, а еще выше – широченная белая ночная рубаха больничного образца, подвязанная обрывком красной резиновой трубки. На шее на массивной золотой цепочке болтались старинные золотые часы.

Перед нами был рослый восьмидесятилетний старик, совершенно лысый, с большими вислыми седыми усами. Чуть раскосые голубые глаза бодро смотрели на нас. Старик радостно фыркнул. Выглядел он весьма величественно.

– Ольга! – прогремел он.

– Отец! – ахнула мама.

Это был дедушка.

Огромными ручищами он обхватил мамину голову и громко расцеловал маму в обе щеки. Слезы ручьем текли по его впалым щекам, и усы намокли. Потом дедушка сгреб меня за талию и поднял к своему лицу. Изо рта у него пахло луком и землей. Он покачал головой и так на меня посмотрел, словно видел насквозь. Взгляд его был полон сочувствия, мне стало не по себе. Что он разглядел у меня внутри?

– Бедняжка, – ласково прошептал дедушка, осторожно поставил меня на пол и торжественно поцеловал в лоб.

– Как ты сюда попал? – изумилась мама.

– Я пришел, чтобы остаться, дочка. Помоги-ка мне стащить эти чертовы колодки.

Он неловко поднял одну ногу и потряс сапогом на высоком каблуке. Как он сумел в них доковылять до нашего дома, осталось загадкой.

– Где, скажи на милость, ты их раздобыл?

– В больнице, дорогуша. В раздевалке для персонала. Это старшей медсестры. Единственные, которые мне пришлись впору.

Сапоги сидели как влитые. Мы с мамой тянули их изо всех сил. С глухим вздохом они наконец покинули дедушкины ноги.

И в тот же миг забили часы – нестройно и вразнобой.

Дедушка вздрогнул и поднес к глазам свои золотые часы.

– Так-то ты следишь за часами, нескладеха, – проворчал он.

Босиком он обошел дом, проверил и завел все часы.

Дедушка переходил из комнаты в комнату.

Дойдя до туалета, он дернул дверь и обнаружил там Ингве, потного, сизого от натуги.

– А ты кто такой? – гаркнул дедушка.

Ингве в страхе вскочил, путаясь в штанах, протянул деду руку и представился:

– Ингве Лаурин.

Дедушка отступил на шаг, громко фыркнул и смерил Ингве оценивающим взглядом.

– Что это ты напялил на себя? – проворчал он. – Надо одеваться приличнее.

Дедушка круто повернулся и покинул Ингве, который растерянно проводил глазами величественную фигуру в развевающихся белых одеждах. Уши у бедняги пылали.

Дедушка расположился в огромном дубовом кресле-качалке с резными львиными головами на спинке. Он медленно покачивался и дымил одной из маминых черных сигарет. Над чашками с чаем поднимался пар, сухари лежали на блюдце нетронутые.

– Я пришел сюда умирать, – объявил дедушка. – Вот зачем я пришел.

В комнате стало совсем тихо, казалось, даже часы на миг затаили дыхание. Дедушка огладил усы. Вид у него был очень усталый. Лишь ярко-голубые глаза под белыми облаками бровей сияли, как летнее небо.

Ингве заерзал, будто хотел что-то сказать. Но дедушка отмахнулся от него.

– Знаю, знаю! – загремел он. – Может, вам это и не подходит. Но в этой чертовой больнице нельзя умереть спокойно. То кровь берут на анализ, то температуру меряют, то постельное белье меняют, то таблетками пичкают, то еще что-нибудь им приспичит! – Он немного успокоился. Кресло, только что беспокойно вздымавшееся, словно корабль в бурном море, снова мерно покачивалось. – В остальном было не так уж плохо. Грех жаловаться. Очень милые старички и старушки, безвкусная питательная еда, отличный уход, парочка ведьм и чудесный оркестр. Но умереть негде. Вот так-то.

Мама не сводила с дедушки глаз.

– Я знала, – сказала она. – Я все поняла, как только увидела тебя в дверях. Папочка, миленький, я рада, что ты решил жить с нами.

Мама улыбнулась. Я заметила, что она едва сдерживает слезы.

Дедушка улыбнулся в ответ.

Я тоже улыбалась, хоть и понимала, что скоро придет печаль, большая, горькая, неизбежная. Но пока все это казалось совершенно немыслимым.

Ингве тоже улыбнулся, раз все улыбались.

Дедушка отхлебнул чаю, будто хотел смыть наши улыбки, и закашлялся. Кашель, громкий, словно камнепад, заставил дедушку согнуться пополам.

– Что это за чай! – прокряхтел он, когда приступ миновал. – Бурда! Как можно пить такое пойло. Помои какие-то! Вы что, угробить меня решили?

Ингве, отвечавший за заварку чая, смущенно заерзал на стуле.

– Может, лучше… Я хочу сказать, может, стоит все-таки позвонить в больницу, – начал было он.

– Помолчи, миленький, – перебила мама и положила ладонь ему на плечо.

– Кто этот шут гороховый? – Дедушка кивнул на Ингве. – Что он тут делает?

– Это человек, которого я люблю, – объяснила мама. – А почему, сама не знаю.

Дедушка устало вздохнул.

– Ну ладно, – смилостивился он. – Пусть все остается как есть. Что-то я совсем из сил выбился, как-никак с раннего утра на ногах, а я вообще-то не могу долго ходить. Пора отдохнуть. Пожалуй, я поселюсь у Симоны.

И он скрылся наверху, крикнув напоследок:

– Сапоги вернуть не забудьте!

Луна светила в незавешенные окна. Дул ветер, ветви деревьев и кустов отбрасывали на стены причудливые тени. Я зарылась головой в подушку и крепко-крепко закусила наволочку.

«Не хочу, – кричала я в подушку. – Слышишь, Бог, ты не смеешь!»

В тот день я не пошла в новую школу. Мы ездили в Роксту, в дом престарелых. Там все изумились, как это дедушка сумел до нас добраться. Ведь он с трудом доходил от кровати до туалета. Ноги не держат, говорят про таких. Они настаивали, чтобы мы немедленно привезли дедушку назад. Ингве им поддакивал: мол, старику лучше жить там, где ему обеспечат надлежащий уход. Для его же пользы. Вдобавок у него с головой не все в порядке. И врачи были в этом с Ингве совершенно согласны. Но мама им ничего не ответила. Просто собрала дедушкины вещи.

В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слушал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.

– Передай привет Ивану, детка, – попросил он. – Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Неизвестно еще, кто придет на его место. – Старичок вздохнул.

Ингве с недовольным видом волок виолончель.

– Выбирай, – сказала ему мама в машине. Она гнала, как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в страхе сжавшемуся на заднем сиденье. – Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.

Я надеялась, что он съедет.

За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мейе [3] . Я загадала, чтобы он никогда не умирал.

Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты – муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог-Отец. Дедушка научил меня плавать и драться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.

«Откуда она набралась таких слов?» – удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.

«От тебя, милый», – отвечала бабушка. Тогда она была еще жива.

«Черта с два!» – запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога-Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.

Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле: пусть он сделает так, чтобы дедушка никогда не умирал.

«Забери лучше Ингве! – умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. – Миленький Боженька, забери этого придурка!»

Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, а кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и виндсерфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков.

Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.

– Эй, детка, – прошептал дедушка, – как дела?

– Паршиво, – промямлила я и расплакалась.

Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым, мудрым Богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?

– Бедняжка, – прошептал дедушка. – Таков уж род человеческий, все в нем перемешано: блаженные и недотепы, чудаки и зануды. Твоя мама – чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А еще есть зануды. Этим вроде полегче. Но и скучнее, черт меня подери!

– Я тоже с чудинкой? – попыталась я улыбнуться.

– А как же! Вот только подрасти! – Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны. – Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, – продолжал дедушка. – Словно море, кишащее всякими диковинами – рыбой и водорослями – и полное движения и жизни. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки – вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаемся на волю волн, нас несет течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.

Я не совсем понимала, о чем он толковал. Дедушкина рука на моем затылке казалась большой и тяжелой. А слезы все лились, холодные, словно текли из того жесткого комка, что бился у меня в груди.

– Только остерегайся дурных ветров, – шепнул мне дедушка, прежде чем раствориться в темноте.

Что он хотел этим сказать? Может, он и правда не в своем уме?

Невмоготу мне жить со всеми этими придурками и чудаками, населившими наш дом!

Порыв ветра настежь распахнул окно, свалил с подоконника пару цветочных горшков, стопку счетов, которые мама разобрала вчера вечером, и ворвался прямо мне в сердце.

Я почувствовала, как злоба и гнев переполняют меня.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В КОТОРОЙ Я ИДУ В НОВУЮ ШКОЛУ, МОЕ ИМЯ ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ И Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ЭТИМ БОЛВАНОМ ИСАКОМ

Я сидела одна на кухне и завтракала – запихивала в себя тосты, которые со злости сожгла почти до углей.

Вошла мама в пятнистом платье под леопарда, выставлявшем на обозрение ноги и грудь. Вдобавок она надела пожарно-красные туфли, напялила черные чулки в сеточку и диковинные темные очки в усыпанной блестками оправе.

– Ты уже встала? – прощебетала она. – Вот, хочу проводить тебя в школу.

– А я думала, ты на маскарад собралась, – злобно съехидничала я.

– Пойду познакомлюсь с твоей учительницей, – продолжала мама, пропустив мои слова мимо ушей, – и на твоих друзей посмотрю.

– Никакие они мне не друзья. Я их еще в глаза не видела.

– Что с тобой? – обиделась она. – Не ты ли говорила, что хочешь иметь нормальную маму. Нормальная мама обязательно в первый день проводила бы дочку в новую школу.

– Нормальная мама никогда бы так не вырядилась.

– Как – так? – удивилась мама и даже сняла очки, чтобы лучше меня разглядеть. – Чем тебе не нравится мой наряд?

– Ты похожа на чокнутую дикарку из какого-нибудь фильма про Тарзана, – проворчала я, ощущая, как злоба пускает корни в моем сердце.

Из туалета приковылял Ингве, уселся за стол, насыпал себе в йогурт гору пшеничных ростков, сухих дрожжей и дробленых орехов.

– О чем речь? – прохрустел он, расправляясь с хлебцем.

– Моя дочь не хочет, чтобы я проводила ее в школу. Считает, что я выгляжу словно полоумная дикарка.

– Конечно, мама должна тебя проводить, – заявил Ингве, совершая положенные двадцать четыре жевательных движения.

– Ни за что! – прошипела я и выскочила из-за стола.

На ходу я как бы нечаянно опрокинула пакет с обезжиренным молоком. Бело-голубой водопад хлынул со стола прямо на отглаженные брюки Ингве.

– Ты что, матери стесняешься? – крикнула мама вдогонку.

– Да! – проорала я, чувствуя, как злоба закипает во мне.

Прежде чем выскочить на улицу, я бросила взгляд в большое зеркало в прихожей. В нем отразилась худенькая, долговязая, невзрачная девчонка в залатанных джинсах, кроссовках и полосатой майке. Глаза, смотревшие из-под короткой челки, источали злобу. Я натянула розовую куртку и двинулась в школу.

Если мама была похожа на дикарку, то я смахивала на отощавшую городскую крысу.

Конечно, я в первый же день опоздала в школу. Немало времени ушло на то, чтобы отыскать на берегу кирпичную коробку с мрачным двором и какой-то статуей, здорово похожей на жареного цыпленка. А потом еще надо было найти нужный класс.

Когда я открыла дверь, все уставились на меня, словно на какое-то наглядное пособие, вроде чучела. Я никого не знала: ни Черпака, ни Водяного, ни Софии, ни Нетты, ни Пэры, ни Данне, ни Пепси, ни Клары, ни Скунса, ни Исака, ни Берсы, ни Катти, ни Мурашки, – а они все таращились на меня.

Учительница была довольно молодая и миловидная. В своем кремовом летнем платье она была похожа на сдобную булочку. Клубнично-красные губки улыбнулись мне, и она спросила:

– Это ты – новенький?

– Наверное, я, – ответила я как можно беспечнее.

– Ты ведь должен был прийти еще вчера, верно?

Ну что тут ответишь? Не рассказывать же, как дедушка в дамских сапогах заявился из больницы, чтобы умереть в нашем доме. Что проку? Скажешь правду – никто не поверит. Хочешь, чтобы верили, – ври.

– Я заблудилась, – пробормотала я неуверенно и сразу поняла, как нелепо это звучит.

Черт! С самого начала выставить себя круглой идиоткой! Я видела, как ребята перешептываются, фыркают и ерзают на стульях. Не слишком-то удачное начало.

– Раз дорога отняла у тебя так много времени – присядь отдохни, – миролюбиво предложила учительница. – Вон там, у окна.

Я-то надеялась занять место в дальнем углу, чтобы можно было перевести дух и разглядеть остальных. Не вышло. Придется сидеть в первых рядах, бок о бок с каким-то надутым воображалой – долговязым веснушчатым парнем со взъерошенными светлыми волосами и голубыми глазами.

– Меня зовут Исак, – шепнул он и улыбнулся.

– Что скалишься, придурок! – огрызнулась я.

Постепенно в классе стало тихо.

– Итак, – объявила учительница, которую звали Гудрун Эрлинг, – у нас новый мальчик – Симон Кролл, прошу любить и жаловать. Надеюсь, тебе у нас понравится и мы станем друзьями.

Новый мальчик! Симон!

Ведь это она обо мне! А все мое дурацкое имя – Симона. Привалило счастье! Я с этим имечком намучилась – хоть плачь! Вечно приходится по десять раз повторять. Ну почему меня не зовут Фридой, Анной или Стиной? Линдой, на худой конец?

«Симона – красивое французское имя», – твердила мама в ответ на мои жалобы. Может, и так, но мне оно ни к чему. Я бы предпочла иметь нормальное шведское, чтобы никто не переспрашивал и не пялился, такое, с которым можно жить по-человечески, быть скучной, грустной, глупой – какой угодно.

И вот снова кто-то что-то недослышал или записал неверно. Буква "а" потерялась, и все ждали мальчика по имени Симон. А заявилась я! Ну что теперь прикажете делать? Сказать по правде, у меня редкостный талант влипать в самые невообразимые истории.

Допустим, я бы сказала: «Извините, видимо, произошла ошибка. Вообще-то я девочка. Меня зовут не Симон, а Симона». Нет уж! Знаю, чем бы все это кончилось. Все бы просто с парт попадали от смеха. И я бы это еще долго расхлебывала, и все равно меня прозвали бы Симоном, или Парнишкой, или еще как-нибудь не менее забавно.

Я осторожно ощупала стриженые волосы и попыталась припомнить свое отражение в зеркале. Волосы были довольно короткие, без всяких там заколок и бантиков, которые могли бы меня выдать. Хорошо, хоть грудь еще не выпирает! И что я с утра не вырядилась в платье! Такую одежду, как на мне, мог бы носить любой мальчишка. Кроме трусов, конечно, но их-то никто не видит.

– Спасибо! – сказала я по-мальчишески хрипло. – Мне наверняка понравится.

Сдобная булочка у доски благосклонно улыбнулась мне клубничными губами.

– Подлиза! – прошипел мой сосед по парте.

– Крыса! – огрызнулась я.

– Обезьяна! – выпалил Исак. Его бойцовский задор вызвал у меня уважение.

– Придурок вонючий! – выдала я.

– Жаба надутая! – парировал он.

Но тут учительница оборвала нашу перепалку. И слава Богу! Еще немного, и Исак бы меня одолел. Я прямо-таки возненавидела этого мальчишку.

– Понимаю, вам не терпится познакомиться, – просияла учительница. Она-то видела только наши губы и решила, что мы нашептываем друг другу всякие любезности. – Договорите на перемене. Между прочим, – добавила она, – неплохо бы тебе, Исак, показать Симону школу, раз вы успели поладить.

Исак добродушно кивнул учительнице и постарался изобразить этакого Доброго Старшего Брата, а сам тем временем шарил рукой под партой – и вдруг как ущипнет меня!

Сквозь боль я ощутила живейшую радость: я их всех надула! Они поверили! Никто ни на секунду не заподозрил, что я не тот, за кого они меня приняли.

Быстро и ловко разделалась я с этой дурочкой Симоной, с которой вечно что-нибудь да не так, и превратилась в задиру по имени Симон.

Знала бы я тогда, к чему это приведет!

После звонка я быстренько натянула чью-то выцветшую джинсовую куртку, висевшую в коридоре на вешалке. Она была велика мне на несколько размеров, да еще вся в заклепках. На спине красовались большие серебряные буквы MOTORHEAD. Куртка мешком висела на моем тщедушном теле, воняла грязью, табаком и бензином. Это была находка. Я решила побыстрее избавиться от розовой девчачьей куртки, в которой пришла в школу.

– Не думай, я с тобой нянчиться не стану, – предупредил Исак.

Он подошел ко мне, когда я околачивалась у металлического жареного цыпленка, который при ближайшем рассмотрении оказался мертвой лошадью с задранными вверх копытами. На школьном дворе было полно уток, ковылявших повсюду в ожидании подачек – остатков от наших завтраков. Кормить их запрещалось, но все кормили.

– А я в няньке и не нуждаюсь, – огрызнулась я и плюнула в одну из уток.

– Ладно. Только не очень-то задавайся.

– Я и не задаюсь. Ты сам задаешься.

– Чем же это я задаюсь?

– Не скажу. Ну давай, начинай.

– Начинать что?

– А ты, как я погляжу, тугодум.

– Это почему?

– Да переспрашиваешь все время.

– С тобой невозможно разговаривать!

Я могу пререкаться сколько угодно. Это у меня здорово получается. Исак бесился, и мне это было приятно. Я состроила кривую ухмылочку, совсем как мальчишка. Исак повернулся и пошел было прочь.

– Он что, всегда такой? – спросила я.

– Какой? – переспросила девчонка в толстых очках и выдула из жвачки ядовито-розовый пузырь, который тотчас лопнул, залепив ей все лицо.

– Да такой неприветливый. Должен ведь был мне школу показать.

– Правда, Исак, учительница тебе велела! – крикнула очкастая, пытаясь ногтями отлепить жвачку.

Исак не ответил. Просто посмотрел на нее как бы с жалостью – девчонка в самом деле была невзрачная – и зашагал прочь. Я припустила за ним. Шла близко-близко, то и дело наступая ему на пятки.

– Что ты делаешь! – возмутился он.

– Иду за тобой, разве не видишь, придурок, – съехидничала я и опять наступила ему на ногу так, что он споткнулся.

– Отвяжись, идиот! – завопил Исак.

– Черта с два! Ты должен показать мне школу. Так что пошли!

Солнце припекало затылок, утки довольно крякали, подбирая крошки хлеба, рыбные тефтели и куски кровяной колбасы. С моря подул слабый ветерок. Вокруг нас собралась толпа. Я заметила в ней очкастую девчонку со жвачкой, а рядом другую в ультракороткой юбке, длинноногую и глазастую, у нее были маленький рот, курносый нос и большая грудь. Словом, собралась добрая половина класса.

Я по-прежнему шла по пятам за Исаком и понимала, что терпение его вот-вот лопнет. Остальные внимательно наблюдали за нами, да и мне самой было интересно, чем все кончится.

Вдруг Исак резко обернулся, метнул на меня бешеный взгляд и с размаху двинул мне кулаком в зубы, будто гвоздь в доску заколачивал. Не слабый был бы удар, вполне мог сбить меня с ног. Но я исхитрилась перехватить его руку и быстро пригнулась, так что он перелетел через мою голову и шлепнулся носом об асфальт. Дедушка научил меня этому приемчику как-то летом, давно.

Исак поднялся. На миг мы застыли друг против друга. Почти одного роста, только он чуть пошире. Мы взглянули друг другу в глаза, и я поняла, что азарт борьбы захватил и его.

В следующую секунду Исак налетел на меня и сбил с ног. Локтем он заехал мне по губе. Я почувствовала вкус крови, запахло сиренью. Подняв глаза, я заметила ту грудастую девчонку – она улыбалась мне совершенно определенным образом.

Это была Катти.

Рядом с ней стоял Дува – учитель физкультуры, прозванный Голубком, но я тогда еще не знала, кто он. Впрочем, мне хватило ума догадаться, что он учитель.

– Что вы здесь устроили, бузотеры? – спросил он сухо.

– Он поскользнулся на утином дерьме и расквасил себе нос, – принялась я объяснять, указывая на Исака. – Я хотел помочь, да тоже свалился, губу разбил.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Голубок.

– Симон.

– Я запомню. Живо мотайте отсюда, да не забудьте умыться.

Мы вместе отправились в мужской туалет. Оба молчали.

Я настолько вошла в роль мальчишки, что едва не пристроилась рядом с Исаком у писсуара. Но вовремя сообразила, что мои возможности ограничены.

После обеда в окно заглянуло солнце. За спортзалом виднелась полоска моря, такая же синяя, как тетрадки, которые мне выдала фрекен Эрлинг по прозвищу Трясогузка. Ласточки, словно стрелы, рассекали небо. Я сосала нижнюю губу, она была соленая и медленно опухала. Краем глаза я подсматривала за Исаком – он тер оцарапанный нос.

«Сыграем в крестики-нолики, тупица?» – написала я на клочке бумаги, вырванном из тетради в клеточку, и подсунула Исаку. Он нарисовал крестик и подвинул бумажку ко мне.

Мы сыграли десять партий подряд, а учительница тем временем все распространялась о домашних животных – хотела выяснить, у кого из нас есть дома питомцы. Я выиграла восемь раз, и Исак совсем скис. Два моих поражения объяснялись тем, что, когда Трясогузка обратилась с вопросом ко мне, я вспомнила о Килрое и сказала, что у меня есть собака. Где он теперь? Увижу ли я его когда-нибудь? Может, на самом деле у меня уже и нет собаки.

Почти у всех в классе были какие-нибудь животные. Фрида сказала, что у нее живет попугай, Катти – что у нее есть шетлендский пони, только его держат в деревне. У Мурашки был говорящий попугай, у Пепси – овчарка, у Нетты – кот, а у Водяного – рыбки. Стефан рассказал, что у него раньше жила летучая мышь, но она поранила крыло, и отец ее убил. У Данне в клетке на участке жили кролики, у очкастой Анны – странствующий палочник [4] .

– Птицы, – сказал Исак, когда очередь дошла до него.

Учительница поинтересовалась, какие именно, но он не смог вспомнить название, только промямлил: «Коричневые такие». Фрекен Эрлинг сказала: хорошо бы кому-нибудь принести своих питомцев в школу. Я надеялась, что меня она не попросит. Ведь пропавшую собаку в класс не приведешь. Учительница обратилась к Исаку.

– Ладно, – согласился он.

Исак поджидал меня после последнего звонка. Я нарочно замешкалась. Не хотелось встретиться с владельцем джинсовой куртки, которую я стащила в коридоре. Судя по размеру, парень был настоящим верзилой. Поэтому я задержалась в классе, когда все остальные устремились прочь, словно подхваченные ветром пушинки одуванчика.

– Тебе в какую сторону? – спросил Исак вполне дружелюбно.

Чего привязался? Может, хочет завести меня подальше, а потом возьмет да и столкнет в какую-нибудь канаву. С него станется.

– В другую, – отрезала я.

– В какую другую?

– Не в твою.

Исак с любопытством разглядывал мою куртку. И явно не собирался отступать.

– Где ты ее раздобыл? – спросил он.

Может, догадался? А вдруг его подослал владелец куртки? Тут я заметила, что к нам вразвалку направляется парень без куртки, живот его так и выпирал из-под футболки. Такому моя куртка в самый раз. А физиономия у него – точь-в-точь как у бульдога из мультфильма, который я видела, когда была маленькой: он гонялся за невинными собачками, чтобы перегрызть им горло. Руки у верзилы побелели от холода, они были такие огромные и мускулистые, словно он каждый вечер упражнялся с гантелями и штангой.

Я взглянула на Исака и ощутила новый прилив злости.

– Нравится?

Он кивнул.

– На, держи! Она мне надоела.

Я стянула куртку и швырнула ему. Исак удивленно посмотрел на меня и принялся просовывать руки в рукава злосчастной обновки, а надутый качок между тем подходил все ближе – похоже, заметил куртку. Он остановился, лицо его болезненно исказилось – видно, мысль мучительно протискивалась в мозгах. Скоро он допетрит, что куртка его. Это открытие сквозь бычью шею отправится прямо к ножным мускулам, и тогда он ринется в бой. Не хотелось дожидаться этого момента.

– Спасибо, но… – смущенно бормотал Исак.

– Пока! Мне пора! – Я рванула прочь.

– Подожди! Давай дружить! – крикнул он мне вдогонку.

– Фигушки! – проорала я злорадно.

Я мчалась сквозь некошеную траву прямо к морю. Одуванчики взлетали снежными облаками, блестели лютики, жалилась крапива, репейник царапал ноги. Прохладный влажный воздух наполнял легкие.

– Ну как было в школе? – закричала мама, едва я переступила порог.

– Как обычно.

Я надеялась, что она больше ни о чем не спросит. Не хотелось признаваться, что я превратилась в мальчишку и из дочери стала сыном.

Сверху, из моей комнаты, доносились звуки дедушкиной виолончели, похожие на храп Бога, которому снятся светлые сны.

В гостиной на табурете красовался Ингве.

На нем было что-то вроде свадебного платья, шлейф свисал до полу, словно блестящий снежный склон. Голову Ингве украшала белая шляпа с вуалью, которая отчасти скрывала измученное выражение лица, вызванное болями в желудке, головокружением и страхом, что дедушка спустится вниз и опять застанет его в неподобающем наряде. Одну руку, сжимавшую белый зонтик, Ингве кокетливо выставил вперед.

– Тебе бы стоило одеваться более женственно, – изрек Ингве, оглядев меня с ног до головы.

Он заменял маме натурщицу. Впрочем, у мамы хватило вкуса не рисовать его лицо. Она делает рисунки для всяких женских журналов – иллюстрации к разным слащавым рассказам. Этим она зарабатывает нам на жизнь. А за неимением другой натуры довольствуется Ингве и мной.

– Может, одолжишь мне свое платье? – процедила я с милой улыбочкой.

– Закрой свой злой рот, – велела мама. – Что ты вечно задираешься! Лучше поставь варить картошку. Умираю от голода.

– Ладно.

Проходя мимо, я все-таки дернула за шлейф. Ингве завертелся на табурете, словно беспомощная снежная королева.

Я чистила уже третью картофелину, когда из гостиной донесся грохот.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В КОТОРОЙ Я ОБДУМЫВАЮ СОЗДАВШЕЕСЯ ПОЛОЖЕНИЕ, ДЕЛАЮ КОЕ-КАКИЕ ПОКУПКИ, ОБНАРУЖИВАЮ СТАРОГО ДРУГА И ПОДВЕРГАЮСЬ НЕСПРАВЕДЛИВЫМ ОБВИНЕНИЯМ

Вагон метро стучал и скрипел, унося меня от мамы и Ингве. Печальное сияние озаряло южные пригороды: идиотские высотные дома, крошечные рощицы, детские горки, немытые трехквартирные блоки и аккуратные коттеджи. Закатное солнце сверкало в окнах. Ну и влипла же я!

Чем все кончится? Ведь это только начало! Чем дольше тикают часы, тем больше все запутывается.

Положение у меня хуже не придумаешь. Долго ли я смогу водить всех за нос, выдавая себя за мальчишку? А если меня разоблачат? От этой мысли я вздрагиваю. Еще немного, и у меня начнет выпирать грудь, тогда-то все и раскроется. Может, ее бинтами стягивать? Ведь бинтуют же в Китае ступни маленьким девочкам.

Отныне я обречена вести опасную двойную жизнь. Дома я по-прежнему девочка, а в школе и для новых друзей – мальчишка. А если кому-нибудь из ребят вздумается проводить меня домой? Ну уж нет! И маму в школу тоже нельзя пускать.

Уф!

Лучше, конечно, во всем признаться, прямо завтра утром. Мол, извините, пошутила, на самом деле я девчонка… Чем дольше это будет тянуться, тем больше я запутаюсь. Нет, невозможно! Даже думать страшно, что будет, если все откроется. То-то порадуется этот придурок Исак. А что скажет добродушная фрекен Булочка? Решит, что я ненормальная.

Пусть лучше все остается как есть.

И во всем виноват этот недотепа Ингве! С него все началось. Не вздумай он съехаться с мамой, мы бы никогда не очутились в этой жалкой лачуге возле свалки. И не потеряли бы Килроя. И я преспокойно ходила бы себе в старую школу. И не превратилась бы в мальчишку. И мы с мамой по-прежнему выбирались бы весной в лес с корзинками, полными колбасы, лимонада и всякой всячины.

Я все глубже погружалась в воспоминания и не заметила, как поезд подошел к Центральному вокзалу. Пора выходить.

Эскалатор нес меня наверх – навстречу свету, ветру и жуткому электрооргану, наяривавшему гимны Армии спасения на площади Сергельсторг.

Ингве дал мне денег на новую одежду. Поскольку я лишилась той куртки с заклепками, мне надо было найти что-нибудь в таком же духе.

– Купи себе что-нибудь хорошенькое, – напутствовал меня Ингве.

– Ладно, – процедила я сквозь зубы.

Я брела наобум и разглядывала витрины.

Вечернее солнце уже не грело, и я в одной футболке дрожала от холода. Я свернула на узкую улочку Гамлабругатан за баром «Спорт». По обе ее стороны тянулись удивительные магазинчики. Из дверей вырывалась музыка, полки ломились от шикарных шмоток: ковбойских сапог, украшений из бисера, брюк, корсетов и армейских курток.

В «Импо» я нашла подходящую куртку и черные джинсы. В самый раз. Я натянула обновки и зашагала назад, к площади Хеторгет.

Почти у самого театра «Сергель» я набрела на местечко под названием «Огайо». Там пахло кожей и гелем для волос, стены были обклеены афишами хмурых хардрокеров, а в витрине красовались кожаные хлысты. Именно такой магазин мне и нужен.

Я порылась среди рубашек, наклеек, бандан и пуговиц и выбрала классную футболку с надписью IRON MAIDEN. Под надписью был изображен фиолетовый чертик, пляшущий в фиолетовом пламени. Еще купила черный пояс, весь в заклепках, как собачий ошейник. А вдобавок – такой же браслет и пару наклеек с надписями KISS и SCORPIONS. Все это я с большим удовольствием нацепила на себя.

Только я купила последнюю обновку – мальчишеские трусы с лейблом «Олимпия», как вдруг увидела такое, что сердце у меня замерло. Я просто окаменела. Вдалеке, у фонтана «Орфей», стоял взъерошенный грязно-белый пес с висячими ушами и поджатым хвостом и метил барьер бассейна.

Да это же Килрой!

Господи, на кого он стал похож! Тощий, облезлый, больной. Пес опустил заднюю лапу и потрусил к овощному рынку. Наверное, чтобы отыскать в отбросах что-нибудь съестное.

Наконец я пришла в себя и со всех ног бросилась за ним вдогонку.

Килрой! Килрой! Да погоди же ты! – кричала я, как ненормальная.

Прохожие оборачивались на меня, а я неслась как угорелая, мимо теток с сумками, полными покупок, ребятишек, чиновников с черными «дипломатами» и завывающих бритоголовых придурков в оранжевых хламидах с колокольчиками в руках. Их заунывное нестройное пение заглушало мои крики.

Я сумела развить изрядную скорость и надеялась уже догнать Килроя, но тут, откуда ни возьмись, из переулка между высотными домами выскочил какой-то чокнутый – коротко стриженный старикан на роликах. В руках он держал огромный плакат с надписью НЕТ ЖЕСТОКИМ ОПЫТАМ НА ЖИВОТНЫХ!

Я не успела увернуться.

Мой правый ботинок угодил под его левый конек. Я качнулась вперед, словно подстреленный лось, и, чтобы удержаться на ногах, пыталась схватиться за чьи-то плечи, спины, животы и в итоге машинально уцепилась за первое, что попалось под руку. Это оказалась чья-то сумка.

– Караул! Моя сумка! Помогите! Грабят! Да помогите же! – услышала я вопль над головой.

Это голосила пожилая дама в черном пальто и в коричневой фетровой шляпе. Она вся тряслась и указывала пальцем на меня, копошившуюся у ее ног. К животу, словно добычу, я прижимала ее коричневую кожаную сумку. Ну и влипла!

– Караул! Обокрали! Да помогите же хоть кто-нибудь! – вопила тетка.

Я встала и быстренько повесила сумку ей на руку, простертую в обвинительном жесте. Сумка болталась у нее на руке, покачиваясь, как вымпел.

– Извините, я не нарочно, – пролепетала я. – Я просто схватилась за вашу сумку, чтобы не упасть. Я не нарочно.

Вокруг уже собралась толпа.

– Что стряслось? – спросил кто-то.

– Да тут один паренек хотел спереть сумку, – объяснили ему. – Пьяный, конечно. Да он на ногах не стоит!

– Какой ужас! Ведь совсем еще ребенок! Как же он посмел напасть на пожилую даму?

Страсти накалялись.

– Совсем распоясались! – раздался какой-то знакомый голос.

Я оглянулась и увидела Аксельссона. Он протиснулся вперед и, прищурясь, с любопытством наблюдал за происходящим. Аксельссон – наш ближайший сосед, живет один-одинешенек, если не считать кота и пчел, в доме, облицованном уродливой серой плиткой. Неужели он меня узнал? Ну конечно, по глазам видно, что узнал.

– Я этого типчика и раньше видел, – заявил он, гордясь, что может внести свою лепту в общее негодование. – Живет по соседству. Недавно вселился. Хорошенькие достались соседи, ничего не скажешь.

– Как вы не понимаете, я не нарочно, – канючила я. – У меня и в мыслях не было вырывать сумку. Я столкнулся с дяденькой на роликах и, падая, уцепился за сумку. Почему вы мне не верите?

Я попыталась прошмыгнуть сквозь кольцо зевак, но какой-то детина в исландском свитере схватил меня за плечо.

– Стой на месте, постреленок! – приказал он. – Теперь не убежишь.

Что теперь будет?

Я всматривалась в просвет между двумя зеваками, стараясь разглядеть, куда девался Килрой. Мне показалось, на секунду я увидела его. Он бежал в сторону улицы Кунгсгатан – голова понуро опущена, хвост поджат. Только бы не исчез снова!

Но Килрой скрылся из виду.

Я попыталась высвободить плечо, да не тут-то было. Вот и полиция появилась! Женщина-полицейский с грушей в руке.

– Что тут у вас стряслось? – спросила она.

– Наконец-то! – вздохнул Аксельссон. – Вот, полюбуйтесь! Пытался стянуть сумку у этой дамы, негодник. Да еще к тому же и пьян. Арестуйте-ка его поскорее.

Но женщина-полицейский не стала торопиться. Она успокоила перепуганную даму, убедилась, что сумка на месте и ничего не пропало. Затем опросила всех очевидцев. Тип на роликах отыскался у лестницы Концертного зала, где он подбирал свои помятые листовки. Он подтвердил, что я действительно выскочила прямо ему под ноги. А что случилось после, он понятия не имеет – сам врезался в витрину магазина женского белья.

Я тоже рассказала, как все было: как увидела Килроя, как погналась за ним, как столкнулась с типом на роликах и как машинально схватилась за чью-то сумку. Женщина-полицейский то и дело откусывала грушу. В уголках ее рта играла загадочная улыбка. Казалось, она с трудом сдерживает смех.

Но в глазах большинства я была уже приговорена. Хуже всех был Аксельссон.

– Да что тут разговоры разговаривать! – негодовал он. – Забирайте этого малолетнего хулигана, и дело с концом. Пусть получит по заслугам. Нечего волынку разводить. И зачем только женщин берут в полицейские! Сидели бы лучше по домам да смотрели за детьми, чтоб они сумок не воровали. Верно я говорю?

Женщина-полицейский решительно схватила меня за плечо и потащила прочь из толпы.

– Иди-ка лучше за мной! – многозначительно сказала она. – И без выкрутасов!

Ну все, замели! Пожалуй, я не разревелась только потому, что все это было слишком глупо и неправдоподобно. Кто мне поверит?

Я покорно плелась к Кунгсгатан. Горстка любопытных мало-помалу разошлась. Интересно, что со мной теперь будет? Небось опять примутся допрашивать, на сей раз в полицейском участке. И домой, конечно, позвонят. Каково будет маме? Поверит ли она мне? Не знаю. Ингве наверняка решит, что я во всем виновата. Хуже всего, если и мама поверит, что я и вправду набросилась на беззащитную старушку. Тогда мне больше не на кого надеяться.

Я так увлеклась своими мыслями, что вздрогнула, почувствовав, как кто-то потрепал меня по щеке.

– Ну чего нос повесил? – услышала я ласковый голос. – Здорово мы от них избавились, что скажешь?

Наверное, у меня был очень глупый вид, потому что женщина-полицейский вдруг звонко рассмеялась.

– Ты что, бедняжка, решил, что я тебя взаправду арестую? Извини, если пришлось проявить излишнюю строгость. Но, по-моему, это был лучший способ избавиться от этой львиной стаи, – пояснила она.

Она шла вперед танцующей походкой, слегка придерживая меня за плечо.

– Вот уж действительно нелепый случай, – продолжала она. – Еще чуть-чуть, и ты угодил бы в кутузку как налетчик. Ну ладно, давай теперь поищем твоего пса.

Мы прочесали всю площадь Хеторгет, но Килроя и след простыл. Так мы его и не нашли. Но я хоть знала теперь, что он жив. Если, конечно, это был он. Мы обыскали и окрестности и в конце концов решили прекратить поиски.

У входа в метро женщина-полицейский подмигнула мне на прощание и крикнула:

– В другой раз будь осторожнее!

Когда я вернулась домой, уже смеркалось. Ингве ушел на какое-то собрание. Это было здорово. Мама со своим саксофоном поднялась наверх к дедушке. Я слышала, как они там музицируют. Их игра напоминала разговор. Виолончель с ее мягким томным голосом и саксофон, необузданный и нежный, вели тихую беседу о том, чего не выразить словами, хрипели, смеялись, плакали. Вспоминали давние времена, когда меня еще не было на свете.

Я живо приладила на куртку новые наклейки, для крепости еще и утюгом прогладила. Потом заварила себе чай с молоком и медом, забралась в кресло-качалку, натянула одеяло до самых ушей и постаралась успокоиться, но все напрасно. Мысли метались в голове, словно летучие мыши.

С тех пор как мне исполнилось двенадцать, прошло всего четыре дня, а кажется, я стала старше на несколько лет. Словно сижу на карусели, а она крутится все быстрее и быстрее. Что меня ждет?

Я достала прабабушкин шар для гаданий. Розоватый вечерний свет преломлялся в стекле, заставляя шар светиться изнутри.

Покачивающаяся ветка за окном превращала шар в маленький костер, который то вспыхивал, то угасал. Немного погодя шар затрещал, как диапроектор, и выдал ряд бессвязных изображений: стая белых птиц, машущих крыльями, темные грозовые тучи, загипсованная нога, дедушкин дом на Мейе, лебедь, бурлящая вода… Потом шар снова погас и лежал на одеяле холодный и темный. Я щелкнула по нему. Но он больше не хотел оживать.

Я скатила его в ноги, отвернулась к стене и попробовала задремать с открытыми глазами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В КОТОРОЙ Я ПРИВОЖУ СЕБЯ В ПОРЯДОК, ИСАК БЕРЕТ РЕВАНШ, МЫ НАВЕДЫВАЕМСЯ В САРАЙ И Я ПРОДОЛЖАЮ ЗАБЫВАТЬ САМУ СЕБЯ

– Когда ты наконец выйдешь? Что ты там делаешь? – в отчаянии стонал Ингве.

Он так молотил в дверь, что мамины баночки и флакончики на полочке в ванной подпрыгивали и дребезжали.

Если что-то и могло вывести Ингве из себя, так это невозможность попасть в туалет, когда того требовал его желудок.

Чтобы его успокоить, я спустила воду. Потом отстригла еще несколько прядей кухонными ножницами. В раковине уже было полным-полно темно-каштановых волос.

– Успокойся! Я скоро! – крикнула я через дверь.

Я посмотрела в зеркало и осталась довольна своей работой. Я обкорнала волосы на несколько сантиметров, так что стала похожа на этакую обезьянку. Пусть и не очень-то ровно, но в целом вполне прилично. Лицо удлинилось, а глаза стали казаться больше.

– Ты что, там навеки поселилась? – ныл Ингве.

– Если ждешь хорошего, не жалей о потраченном времени, – жестко сказала я, бросила обрезки волос в унитаз и спустила воду.

Напялив обновки, я была готова встретить новый день мальчишкой. Я уже собралась повернуть замок и впустить Ингве, как вдруг меня осенило. Из пакета, висевшего рядом с полотенцами, вытянула здоровенный клок ваты и запихнула его спереди в новенькие мальчишеские трусы. Нельзя пренебрегать важными деталями.

– Наконец-то! – пропыхтел Ингве, едва я открыла дверь.

Миг – и он в ужасе застыл на пороге.

– Господи, на кого ты похожа, девочка! – пробормотал он. – Что ты сделала с волосами? И что на тебе надето?

– Ты ведь сам сказал, купи что-нибудь хорошенькое, – пролепетала я с невинным видом.

– Ты что, так в школу пойдешь? Что скажет учительница?

– У нас в классе все девчонки так ходят, – соврала я. – И учительница тоже.

Я поспешила смыться, не хотелось ввязываться в пререкания. По дороге заскочила на кухню, прихватила пару бананов и мандарин и вышла навстречу серому холодному майскому утру.

Трясогузка сидела за кафедрой. На носу – очки для дали, чтобы видеть всех, кто списывает. Глаза ее шныряли из стороны в сторону, будто пара алчных пираний в аквариуме. Нам было велено отодвинуть парты подальше друг от друга. Слышался лишь тихий скрип перьев да шуршание тетрадок.

Я посмотрела на Исака. Он склонился над листом бумаги, ковыряя концом ручки в носу, – похоже, задание у него не получалось. Так ему и надо! С самого утра ни разу не взглянул в мою сторону. Подкатил к школе на красном джипе как раз ко второму звонку. Папаша у него такой же задавала, сидел за рулем и сигналил что есть мочи, чтобы все заметили, как они с Исаком красуются в своем джипе.

Одно ухо у Исака красное и распухшее, а губа вздулась почище, чем у меня. Не иначе, тот качок, хозяин джинсовой куртки, задал ему вчера как следует! Мое злобное сердце ликовало. Наконец-то он получил по заслугам!

Я уже закончила работу. Английский – мой любимый предмет. Никто меня не предупредил, что сегодня контрольная, но я и так справилась, выехала на старых знаниях, еще из тех времен, когда была тихой прилежной девочкой.

А теперь у меня было время осмотреться.

На одной стене развешаны рисунки. Большинство – мазня: гитаристы, деревья, дома с дымящими трубами и развевающимися флагами. Водяной нарисовал мопед, Данне – зеленую змею, а Катти – девчонку с выпирающей грудью.

Лишь один рисунок отличался от прочих: белоснежный лебедь спускался на свинцово-серую воду, лапы уже касались поверхности, оставляя позади белый пенный след. Птица раскинула крылья, полные воздуха, а шею вытянула вперед. Не знаю, отчего этот рисунок казался таким удивительным. Может, оттого, что кто-то сумел запечатлеть редкий миг: еще секунда – и все исчезнет. Лебедь – словно белый ангел на сером фоне, парящий меж серым небом и серым морем.

Присмотревшись, я прочла подпись в правом нижнем углу: Исак.

Едва я разобрала подпись, как кто-то толкнул меня в плечо. Исак. Легок на помине. Я обернулась, и он бросил мне на парту записку. Совсем, что ли, спятил? Думает, училка ослепла? Вот уж не ожидала от него такой дури! Рисовать-то умеет, а вот списывать – ни фига.

Глаза фрекен Эрлинг блеснули за стеклами очков. С удивительной для ее стати прытью она метнулась к Исаку. Правая рука, словно топор мясника, опустилась на записку.

Учительница кипела от злости и уже не была похожа на сдобную булочку.

– Ну надо же, сидит и списывает прямо у меня перед носом! – прошипела она, вцепившись в Исака. – Как это прикажешь понимать?

Мне стало его почти жалко. Не позавидуешь тому, на кого разозлится фрекен Эрлинг.

– Я не списывал, – тихо сказал Исак.

Хуже и придумать не мог! Ясно – пытается выкрутиться. Напрасно. Если попался, лучше сразу во всем признаться и притвориться, что раскаялся.

– Что? – прошипела учительница, и глаза ее засверкали еще яростнее. – Чего я совершенно не переношу, так это списывания и вранья. А ты, Исак, и списываешь, и врешь. Стыдись!

– Чего мне стыдиться, если я не списывал, – упрямо твердил Исак.

Видали придурка! Он что, нарочно ее злит? Зачем?

В классе воцарилась гробовая тишина. Ребята отложили ручки. Все, кроме Анны, которая по-прежнему корпела над тетрадкой. Мучительно медленно Трясогузка подняла записку и брезгливо помахала ею, словно грязным носовым платком.

– А это что? – спросила она. – Любовная записка?

– Нет.

– Тогда посмотрим, что тут написано, – заявила Трясогузка. – Может, сам прочтешь?

– Читайте вы.

Фрекен Эрлинг развернула скомканный листок. Надо было мне схватить записку, едва она упала мне на парту, и сразу сжевать! Трясогузка стояла с запиской в руке, а мы ждали, что будет дальше.

– Извини, – произнесла она наконец бесцветным голосом. – Извини меня, Исак. Я погорячилась. Вот, послушайте, что здесь написано: «Нет, Симон, вонючая крыса, не стану я тебе подсказывать! Найди кого другого. Исак».

Я почувствовала, как внутри у меня что-то перевернулось. Хорош типчик! Получалось, это я списываю. Здорово он меня подставил! Разве теперь что докажешь! Нечего и пытаться! Меня трясло от злости, но вместе с тем я даже зауважала этого хитрюгу.

Трясогузка повернулась ко мне:

– Значит, на самом деле отчитывать надо было тебя. – Она схватила мою тетрадь, порвала на мелкие клочки и бросила их на пол. – Так мы поступаем со всеми, кто списывает, Симон, – объявила она. – Мы еще поговорим с тобой на перемене.

Я оглянулась на Исака. Он ухмыльнулся весело, злорадно, от всего сердца. Отплатил. Теперь мы квиты!

– Что она сказала?

Мы сидели на берегу озера довольно далеко от школьного двора. С озера дул холодный ветер, и мы укрылись от него в старом полуразвалившемся сарае. Раньше здесь была лодочная станция, и по воскресеньям давали напрокат лодки, а в сарае хранили весла и всякие снасти. Пара весел все еще валялась здесь с тех пор.

Вдобавок Исак, Данне, Водяной, Стефан и Пепси натащили в сарай всякого барахла со свалки: колченогую раскладушку, журнальный столик, радиоприемник, который Пепси, этот юный мастер золотые руки, починил, и мы теперь могли слушать бесконечные марши, прогнозы погоды, сигналы точного времени, передачи о сельском хозяйстве. Еще тут были стулья, керосиновая лампа, железная печка и примус.

На столе лежали кипы старых комиксов, почти полная колода карт и несколько раздобытых где-то порнографических журналов. Пол был усеян окурками и засохшей жвачкой.

В общем, вполне уютное пристанище, куда девчонкам вход заказан. Всем, кроме Катти, конечно. Ведь она разрешала мальчишкам тискать себя за грудь да еще рассказывала непристойные истории про то, чем взрослые занимаются по ночам.

Водяной прихватил с собой сигареты-самокрутки. Мы втягивали едкий колкий дым, от которого в желудке, словно в бетономешалке, все переворачивалось и урчало: картофельное пюре, белый соус, котлеты. Мы притворялись, что прямо балдеем от каждой затяжки и лучшего развлечения, чем эти вонючие сигаретки, и представить себе не можем.

От былой настороженности не осталось и следа. На перемене мальчишки обступили меня. Они были полны сочувствия, любопытства и восхищения, какого может удостоиться лишь тот, кому удастся вывести из себя взрослого.

Со мной вдруг стали считаться.

Исак лично привел меня в сарай – мальчишки соблюдали строжайшую конспирацию и даже выставляли часового у дверей, чтобы туда не проник никто из посторонних – ни случайный прохожий, ни девчонка, ни учитель.

Меня приняли в шайку. И злой дух во мне ликовал.

Пока Данне ковырял ножиком засохшую болячку на коленке, я развлекала компанию – рассказывала, как отчитывала меня Трясогузка. Все одобрительно ухмылялись, хотя и догадывались, что это выдумки. На самом деле она лишь внимательно и с тревогой посмотрела на меня да поинтересовалась, что со мной стряслось. Но что я могла ей ответить? Уж лучше бы она рассердилась. А этот тревожный взгляд действовал мне на нервы.

Исак довольно усмехался. Он и словом не обмолвился, что подставил меня. Ну и я не стала об этом распространяться. Захочет похвалиться своими проделками – его дело, мне тоже есть о чем рассказать, хотя бы о той куртке. Мы друг друга стоим.

Я присматривалась к нему. Он сидел и сплевывал табачные крошки, прилипшие к губам. Может, я ошиблась, может, он не такой уж безнадежный идиот, каким кажется на первый взгляд.

– Что мне делать? – вздохнул Исак, когда я закончила рассказ. – Трясогузка хочет, чтобы я завтра принес в класс своих птиц.

– Так тащи! – оживился Водяной, стараясь показать, что ему море по колено.

– Притащил бы, если б они были!

– Так у тебя их нет? Что ж ты сразу не сказал!

– Так вышло.

Я его прекрасно понимала. Я ведь тоже соврала, что у меня есть собака. А Килрой-то пропал.

– Скажи, что они улетели, – предложила я.

– Надо было сразу отвертеться, – пробурчал Исак. – Да Трясогузка застала меня врасплох, вот я и пообещал принести.

– Скажи, что по утрам они плохо выглядят, – посоветовал Стефан.

– Все равно не отстанет, – вздохнул Исак.

– Ладно, так и быть, я все устрою, – заявила я вдруг неожиданно для самой себя. – Будут у тебя завтра птицы.

– Откуда это? – Исак так и вытаращил глаза от удивления.

– Это уж мое дело, – заверила я, хотя понятия не имела, где возьму этих злосчастных птиц.

В этот миг раздался жуткий трезвон – затарахтел старый будильник на столе. Пора было возвращаться в школу.

Наконец-то можно было затушить эти мерзкие сигареты.

Я не спешила возвращаться. Мне надо было пописать, а для этого – остаться одной.

Здорово все вышло! Только вот птицы не давали мне покоя. Кто меня за язык тянул!

Когда я пришла в спортзал, все уже переодевались. Голубок подпрыгивал на месте, чтобы разогреться. Он недовольно глянул в мою сторону.

– Марш переодеваться! – приказал он. – Нечего ковыряться, и так опоздал!

Где мне взять этих птиц? У кого одолжить? Уж коричневых-то мне нипочем не найти. Угораздило же Исака соврать, что они коричневые.

Я так была поглощена своими мыслями, что ничего вокруг не замечала и очнулась лишь от истошного визга. Вокруг метались полураздетые девчонки, размахивали штанами и майками, пытаясь хоть чем-нибудь прикрыться. Анна запустила в меня резиновым сапогом – мама дала их ей на случай дождя.

Только Катти сохраняла спокойствие. Она весело хихикала, глядя на меня, и от смеха груди у нее чуть-чуть подпрыгивали.

Сперва я не поняла, в чем дело. Чего они взбесились? От кого прячутся? А потом до меня дошло: я забрела в девчачью раздевалку. Напрочь забыла, что я мальчишка! Ну и влипла! Хорошо, хоть сама не успела раздеться!

– Проваливай! Проваливай, нахал! – завопила Фрида и натянула мне на голову трусы.

Я ничего не видела.

Кто-то вцепился мне в руку. Теперь-то Анна наверняка не промахнется, подумала я и с силой лягнула нападавшего.

– Отвяжись, а то пожалеешь! – прохрипела я.

Удар явно попал в цель. Послышался изумленный стон, явно не девчачий.

– Ты что, сбесился, чертенок! – рявкнул мужской голос.

Это был Голубок! Он поволок меня к двери, как мешок с песком. Трусы сбились вверх и болтались на макушке, словно панамка.

Учитель брезгливо поглядел на меня. Я совсем не была похожа на «настоящего парня».

– Ты у меня еще попляшешь! Будь уверен, Симон! – зловеще пообещал он и велел мне до конца урока сидеть в мальчишечьей раздевалке.

Какое наказание! Если б он только знал!

Я скорчившись сидела на скамейке, вдыхая острый запах пота и старых кроссовок. Наконец свисток Голубка прорезал гвалт, шум и топот в спортзале. Мальчишки кинулись в раздевалку, стаскивали потные спортивные костюмы и голышом бежали в душ. Я с любопытством поглядывала на члены, подпрыгивавшие у них между ног, словно сосиски или маленькие морковки.

Незаметно я запустила руку в штаны и пощупала ватный рулик – он был на месте.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В КОТОРОЙ КОЕ-КТО СОСТАВЛЯЕТ МНЕ КОМПАНИЮ, НЕОЖИДАННЫЙ ПОЦЕЛУЙ ПРИВОДИТ К НЕПРЕДВИДЕННЫМ ПОСЛЕДСТВИЯМ, МАМА ДУЕТСЯ, А ДЕДУШКА РАССКАЗЫВАЕТ ПРО НОЧНЫХ ДЕМОНОВ

Она объявилась неожиданно.

Я и ахнуть не успела, а она уже увязалась за мной, шла бесшумно и ловко, словно кошка на мягких лапках, желтые глаза озорно поблескивают, губки слегка выпячены.

– Можно немного пройтись с тобой?

Это была Катти!

Я молча кивнула. Что ни скажи – от нее все равно не отвяжешься.

А я-то надеялась, что самое страшное позади! Радостно, хоть и слегка фальшиво, насвистывала одну из тех мелодий, какие дедушка обычно играл на своей старой виолончели. Перед уходом я подготовилась к предстоящей ловле птиц: прикрыла окно в классе, а чтобы оно не распахнулось, запихала в щель свою разорванную контрольную.

В нашей округе у всех улиц птичьи названия – Синичья, Дроздовая, Совиная и дальше в том же духе. Я дошла до Кукушечьей, когда, откуда ни возьмись, появилась Катти – розовая тень с голубым пластиковым мешком, перекинутым через плечо, и наушниками, болтающимися на шее, словно стетоскоп. Она вцепилась в мою руку и обдала запахом фруктовой жвачки.

– Нам по пути, – заявила она, неопределенно махнув рукой.

Я только невразумительно хмыкнула.

Катти улыбнулась, показав острые зубки. Мне стало не по себе. В моем положении связываться с девчонками опаснее, чем с мальчишками. С девчонками я просто не знала, как себя вести. Я чувствовала, как грудь Катти прижимается к моему локтю, и лихорадочно соображала, как бы от нее отвязаться.

«Может, и впрямь чутье у девчонок развито лучше, чем у мальчишек, и они способны разнюхать то, о чем мальчишки в жизни не догадаются? – размышляла я. – Наверное, так и есть. Катти-то небось почуяла, что со мной что-то не так, что я лишь выдаю себя за мальчишку».

– А ты не такой, как другие ребята, – заметила Катти и посмотрела мне прямо в глаза.

Что верно, то верно. Все она поняла.

– Ну-у, – протянула я, чтобы не молчать.

– Какой-то ты другой, – не унималась она.

Я лишь промычала в ответ.

– Никак не пойму, в чем тут дело.

Я буркнула что-то невнятное, чувствуя себя круглой дурой.

– Я бы сказала, ты взрослее, – продолжала Катти. – Остальные еще совсем дети, кроме Исака, конечно. Но с ним не сладишь. Тот еще типчик. А ты словно более настоящий, чем другие. Понимаешь?

Я едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Это я-то настоящая! Да фальшивее не придумаешь! Я прижалась к Катти, чтобы она не заметила, как я опешила. Наши щеки соприкоснулись. Она, видимо, истолковала это по-своему, потому что вдруг обхватила меня за шею. Ее волосы упали мне на лицо и защекотали верхнюю губу – я невольно улыбнулась. Она с ухмылкой отвернулась. «Все же в вечном спектакле жизни мальчишкам надо играть мальчишек, а девчонкам – девчонок», – подумала я и почувствовала, что Катти теребит наклейку у меня на плече.

Ну полный идиотизм! Надо продержаться еще немного, думала я. Еще чуть-чуть – и я дома. Мы уже на Воробьиной улице, остались только Зябликовая, Галочья и Синичья.

Несколько минут мы шли молча. Чтобы выиграть время, я старалась шагать по-мальчишечьи широко. Мелкие пичужки чирикали в кустах, над золотисто-красным гребнем свалки с протяжными криками вились чайки. Катти плелась рядом, словно тень.

– Ты мне нравишься, – сказала она, когда мы остановились у нашей калитки.

Только этого не хватало!

На дворе у Аксельссонов звонко стрекотала газонокосилка.

– Я сразу заметила – ты не как все. Помнишь, как ты заявился в класс на день позже и сказал, что не нашел дорогу. С тобой все время что-то случается. Понимаешь?

Мне ли не понимать! С самого нашего переезда со мной происходят невероятные события. Я мечтала только об одном: пусть это безумие хоть ненадолго прекратится. Вот бы скоротать нормальный, серый, скучный вечерок за чтением нудного учебника или за просмотром бестолкового английского сериала, пусть даже сто раз виденного!

Я кивнула и приготовилась распахнуть калитку.

– Вот мой дом, – выдавила я. – Спасибо, что проводила. А теперь мне пора. Пока!

– Обожди. – Катти опустила голубой мешок на землю у калитки, преградив мне путь, и для верности вцепилась мне в руку. – Послушай-ка сначала одну мелодию. Ладно?

Я доверчиво кивнула.

Катти нацепила мне на голову наушники. Провода были до того короткие, что мы почти касались друг друга носами. Грянула музыка. Хриплый голос Ульфа Лунделла, усиленный хором, вонзился мне прямо в череп.

«Влюблен как сумасшедший, – вопил Ульф. – Снова влюблен как сумасшедший, влюблен как сумасшедший, чего же еще? Влюблен как сумасшедший, снова влюблен как сумасшедший. Вот и все, что мне нужно до самой последней минуты, когда за мной прилетят ангелы».

Музыка горячей струей вливалась мне в уши, голова шла кругом. Катти снова обняла меня за шею. Я открыла было рот – сказать ей, чтобы она отвязалась, и объяснить, что она не так меня поняла. Но не успела – Катти впилась в меня губами, и ее розовый язык, словно малиновое желе, скользнул в мой открытый рот. Я попыталась было отпихнуть ее правой рукой, но ничего не вышло.

Ее глаза жадно и весело смотрели в мои, а Ульф Лунделл все наяривал как одержимый, мне казалось, что это я схожу с ума, меж тем как губы Катти все яростнее впивались в мои, а руки гладили мои короткие волосы. Никогда меня еще так не целовали. Ну и девчонка!

Я старалась не смотреть в ее желтые глаза. Скосив взгляд, я заметила приближающийся желтый автомобильчик; по тому, как медленно он тащился, нетрудно было догадаться, что за рулем Ингве. А прямо по курсу – я в обнимку с девчонкой! От изумления Ингве выпучил глаза. Конечно, он узнал меня. Проехав мимо, Ингве повернул голову и прижался носом к боковому стеклу, отчего стал похож на разряженного поросенка.

В следующую секунду машина подпрыгнула и с ревом протаранила живую изгородь Аксельссона. Видимо, в замешательстве Ингве вместо тормоза нажал на газ. В изгороди образовалась порядочная брешь, сквозь которую мне было видно изумленного Аксельссона, застывшего с газонокосилкой, и Ингвину машину, совершавшую в саду опасные виражи. В конце концов Ингве врезался в пчелиные ульи и посбивал с них крыши. Потревоженные пчелы тучей взмыли в воздух.

А Ульф Лунделл продолжал голосить, что больше всего на свете любит просторы, где гуляет ветер, а в поднебесье поют жаворонки. Это было последнее, что я услышала.

В тот момент, когда машина врезалась в ульи, я со страху укусила Катти за язык. Она взвыла и ослабила хватку. Теперь и она заметила странные маневры.

– Боже, да он совсем спятил! – простонала Катти.

– Это приятель моей мамы! – крикнула я, отшвыривая наушники.

В дыру, созданную стараниями Ингве, я видела, как Аксельссон с садовыми ножницами наперевес мчится к машине. Над ним роем вились разъяренные пчелы. Судя по всему, он решил раскурочить капот, как консервную банку. Мне расхотелось смотреть. Ингве исхитрился-таки дать задний ход и выруливал прямиком к парадному крыльцу.

– Извини! Увидимся! – крикнула я Катти, которая смотрела мне вслед, ничего не понимая, и перемахнула через калитку, загороженную голубым мешком. На губах я все еще чувствовала соленый привкус ее крови.

Рванув на себя входную дверь, я вдруг поняла, кого напоминала Катти – маму: те же звериные желтые глаза, та же дерзкая решимость брать все без спросу.

Я сразу заметила, что мама не в духе.

Она стояла на четвереньках на персидском ковре в гостиной, голова по-пиратски повязана платком. А вокруг чего только не было: иголки, кофейная чашка с остатками чего-то липкого, вроде яичного коктейля, кусок хлеба, тарелка с простоквашей и имбирным вареньем, пакетик карамели, цветные карандаши, фломастеры, акварельные краски, скомканная бумага и еще какие-то рисовальные принадлежности. В правой руке у мамы была кисточка, с которой на пол капала темно-коричневая краска, а в левой – неизменная черная сигарета. И посреди этого разора в облаке дыма фиолетовым вулканом вздымалась ее задница.

Дедушка раскачивался в кресле-качалке, пощелкивая себя по кончику внушительного носа. Львы на спинке кресла улыбались.

– Фу-ты ну-ты! – фыркнул дедушка. – Да что ты знаешь о радости жизни, позволь тебя спросить?

– Помолчи-ка ты лучше и дай мне наконец поработать.

– Чем занимаетесь? – спросила я.

Впрочем, и так было ясно. Они ругались.

Я помню эти ссоры с раннего детства. Я под них выросла. Они могли препираться часами, просто обожали это занятие.

– Видишь ли, голубушка, твоей маме заказали в редакции нарисовать Радость Жизни. И вот она злится и бесится оттого, что знать не знает, как эта самая Радость должна выглядеть, – объяснил дед. – Более злобного творца радости, чем твоя мама, днем с огнем не сыщешь.

– Вовсе я не злобная! – прорычала мама. – Просто твой любимый дедушка целый день развлекается тем, что выводит меня из себя. Расселся тут передо мной и качается, как утка. У меня от этой качки скоро морская болезнь начнется. Ну как прикажете работать в этаком сумасшедшем доме! Погляди вокруг!

Она обвела рукой комнату, приглашая меня полюбоваться беспорядком, который сама и устроила.

В этот момент заявился Ингве. Мама как раз взмахнула рукой, и краска с кисточки брызнула прямо на него.

– Привет, – сказал Ингве.

Видок у него был еще тот. Костюм измятый, редкие волосенки торчат дыбом, словно он только что проснулся, на лысине краснеет небольшая шишка – видимо, укус разъяренной пчелы.

К груди он прижимал узелок – из складок томатно-красного пледа торчала чья-то лапа.

Ингве простодушно улыбался. Таким я его еще не видела. «А что, если он заработал сотрясение мозга? – всполошилась я. Врезался башкой в лобовое стекло, и вот пожалуйста. Наверняка так и есть. Иначе был бы злой как черт. А то стоит, прижимая сверток к груди, а на лице застыла жутковатая бессмысленная улыбка».

Тут я вспомнила, что, кажется, видела, как Аксельссонов кот исчез под задним колесом автомобиля, когда Ингве задним ходом выруливал к парадной двери. Сердце у меня сжалось: не иначе как в свертке задавленный соседский любимец.

– Знаешь, что у меня тут? – спросил Ингве непривычно ласковым голосом и неуверенно шагнул в мою сторону.

– Нет, только не разворачивай! – завопила я. – Не желаю его видеть!

Ну и перепугалась же я! А кто бы не струхнул, когда к нему заваливается этакий недоумок и желает продемонстрировать задавленного кота!

Но тут из свертка высунулась сморщенная мордочка. Два больших карих глаза таращились по сторонам из-под длинных висячих ушей, словно пришитых на живую нитку. Пасть вдруг растянулась в невольном зевке, так что на миг головы совсем не стало видно. Да это же щенок!

– Я думал… – начал было Ингве, делая еще один шаг ко мне.

Но тут щенок вылез из пледа и соскользнул на пол, секунду-другую постоял, потом встряхнулся, так что складки кожи волнами побежали по телу, задрал хвост, вильнул им пару раз, а потом, словно мячик, укатился под огромный буфет и затаился там – только глазищи сверкали, как блестящие черные камешки. Время от времени он чихал от пыли.

– Это я тебе принес, Симона, – сказал Ингве, шаря рукой под буфетом. – Щенок боксера. Купил у сослуживца. Я ведь чувствую, ты грустишь без Килроя… Вот и подумал, раз надежды больше нет… А тут как раз у сослуживца собака родила четырех щенков, и раз Килрой не нашелся… Так, может, этот маленький проказник тебя утешит. Ах, негодник!

И тут щенок тяпнул Ингве за палец. Он отдернул руку и затряс ею в воздухе.

Так вот почему он так странно выглядел! Хотел мне сюрприз преподнести! Купил щенка! Внутри у меня все вскипело, когда он заговорил о Килрое. Как это нет больше надежды? Уж не думает ли он, что Килрой погиб? Я посмотрела на пустую собачью корзинку с погрызенными прутьями. Я до сих пор чувствовала его запах – запах солнца, соли и рыбы. Не надо мне никакой другой собаки!

Я вспомнила, как Килрой появился у нас.

Дедушка принес его за пазухой зимнего пальто, только острый белый нос торчал из темного меха. Мне было шесть, я болела свинкой. За окном валил снег и трещал мороз. «А вот и дружок для твоей свинки», – пошутил дедушка. С тех пор мы с Килроем были неразлучны. Когда мне бывало грустно, я зарывалась лицом в его мягкую белую шерсть, и становилось легче. А что мне делать теперь?

– Ну, что скажешь, Симона? – спросил Ингве.

– Мне очень жаль.

И это была правда. Я понимала, что Ингве огорчится. Он-то, поди, ожидал, что я брошусь ему на шею от радости. А еще больше я расстроилась оттого, что не могла радоваться. Ингве-то хотел как лучше. Он и словом не обмолвился о том, что по моей вине врезался в соседские ульи и помял свой драгоценный автомобиль. Купил мне щенка, хоть и недолюбливает собак. Старался, как мог. Я злилась на себя, но ничего не могла поделать.

– Что ты сказала? – переспросил Ингве.

– Мне очень жаль.

Он ничего не понял. И никогда не поймет. Ингве смущенно улыбнулся и поглядел на маму. Дедушка сочувственно подмигнул мне: хоть он-то меня понимал! В нем я не сомневалась.

Тут щенок выполз из своего укрытия, покатился вперед на разъезжающихся лапах и остановился, втягивая носом воздух. Ни одного родного запаха. Все вокруг такое незнакомое, опасное. Он снова пустился в путь, поскользнулся на скомканных маминых бумагах, задел пузырек с тушью, тот закачался, разбрызгивая черные капли, но все-таки устоял. Мама схватила щенка за шкирку и посадила на колени. Малыш прижался головой к маминой груди и затих, а мама медленно гладила его по складчатой шкурке. В конце концов он успокоился и даже весело тявкнул.

Вот бы и мне свернуться калачиком и лежать у мамы на коленях, вдыхая запах духов и табака, и пусть бы она гладила меня по голове, а я бы рассказывала, какая невозможная у меня жизнь, и мало-помалу все бы успокоилось и прояснилось. Ну почему все не так? Почему все не так, как хочется?

Я подошла к маме, присела на корточки и тоже обняла щенка. А он принялся мусолить мой палец – видно, принял его за сосок.

– Очень жаль, собачка, но я не могу тебя взять, – прошептала я. – Понимаешь, я должна дождаться свою собаку. А ты, наверное, уже соскучился по маме.

– Неужели ты не понимаешь, – сказал Ингве, – Килрой не вернется. Он пропал. Я звонил в полицию, дал объявление в газеты. Его нигде нет. На самом деле. Чем плох этот щенок? Смотри, какой милый.

– Ничем он не плох, – отвечала я, поглаживая щенка по бархатному носу. – Он очень славный. Только он не Килрой. Я знаю, что Килрой жив. Я видела его.

– Где? – оживилась мама.

– На Хеторгет.

– Наверняка это был другой пес, – сказал Ингве. – Пусть теперь у тебя живет этот. Не зря же я его тебе купил.

– Нет, – отрезала я, не поддаваясь на уговоры Ингве.

Мама встала. Одной рукой она держала щенка, другой обняла Ингве.

– Пойдем, милый, надо отвезти малыша хозяевам, – мягко сказала она. – Оставим этих упрямцев и прокатимся вдвоем.

– Придется взять такси, – проворчал Ингве.

Наконец-то этот кошмарный день кончился. Наступила ночь. В дымке меж темных облаков тускло мерцали звезды. Мама с Ингве все не возвращались. Наверное, искали утешения друг у друга. Мама – потому что не знала, как нарисовать для журнала эту злосчастную Радость Жизни, а Ингве – потому что не сумел утешить меня. Я не могла заснуть, хоть и знала, что скоро вставать.

Я поднялась к дедушке, в ту комнату, которую вообще-то отвели мне. Мы лежали рядом и смотрели в окно на небо. Дедушка специально развернул кровать к окну. В комнате было темно, мы положили подушки повыше и парили в бескрайнем мировом пространстве, вечном безмолвии созвездий, планет и мрака. Огромная дедушкина ладонь лежала на моей.

– Почему все так происходит? Неужели конца этому никогда не будет? – прошептала я.

Я рассказала ему обо всем, что стряслось с тех пор, как во мне поселился злой ветер. Как меня приняли за мальчишку и как чуть не замели за кражу сумки, про Трясогузку и Голубка, про Исака и про поцелуй Катти. Дедушка крякал и пыхтел от смеха, и я невольно смеялась вместе с ним, хотя все было так запутанно и вовсе не смешно, даже грустно. То и дело дедушка утирал слезы простыней. У меня глаза тоже были на мокром месте. Под конец я уже перестала понимать, смеемся мы, или плачем, или все вместе.

– Вихрашка ты моя, – шептал дедушка, обнимая меня и чмокая в обе щеки.

– Неужели нельзя положить этому конец? – допытывалась я.

– Видно, это маленькие демоны с тобой шутки шутят, – сказал дедушка.

Так он говорил со мной в детстве, не поймешь – то ли шутит, то ли серьезно.

– Ты хочешь сказать, это от дьявола?

– Да нет, дурочка. Понимаешь, если действительно кто-то и создал эту удивительную Вселенную с солнцами и улитками, цветами и людьми, то явно не зануда. Скорее, божественный чудак, небесный чудик, гораздый на всякие выдумки, фантазии и причуды. И вот случилось ему в спешке создать такое небесное царство, где все чисто и гладко, без сучка без задоринки, где все по полочкам разложено раз и навсегда. От этакой чинности он быстро скис, и его потянуло на приключения. Вот он и придумал маленьких озорных демонов, которые только и делают, что проказничают да ставят все на земле с ног на голову, чтобы нам, людям, веселее жилось у нас внизу и чтобы Создателю было о чем судачить у себя на небесах.

Он шутил. Я понимала. И все же мне почему-то стало легче. Я покрепче прижалась к нему. Вскоре послышалось мягкое виолончельное похрапывание, а я лежала и думала, что дедушка и сам почти святой.

Уходя, я погладила его по щеке.

Моя ночь еще не кончилась.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В КОТОРОЙ Я ЛЕЗУ НА КРЫШУ, ЛОВЛЮ ПТИЦ ДЛЯ ИСАКА, В КЛАССЕ ЦАРИТ ТАРАРАМ, А ТРЯСОГУЗКА МОЛЧА СИДИТ НА ПОЛУ

Была поздняя ночь или раннее утро. Временами сквозь темно-фиолетовые занавески проглядывала луна, зажигая перламутровые бусинки росы на стеблях травы, бутонах, почках и молодой листве. На шоссе, словно огромные шмели, жужжали невидимые грузовики. В остальном было тихо. С берега доносился ровный шелест волн – это озеро, танцуя в своем вечном плескучем танце, шуршало долгополыми юбками волн о длинные ноги мостовых опор.

В такие тихие сумеречные часы невольно двигаешься с осторожностью, плавно и мягко, словно кошка. Я вдыхала холодный воздух. На плече я несла Ингвину вершу, а в рюкзаке лежали пачка хрустящих хлебцев и чехол от пятиместной палатки марки «Фурувик». Возле школы в кустах шиповника притаился пятнистый кот с влажными от росы усами, он охотился на мелких пичуг. Цели у нас были общие, и я прошла мимо, стараясь его не беспокоить.

Наш класс был на самом верху, на третьем этаже. Я пригляделась, не запер ли кто окно, тогда бы весь мой план пошел насмарку. В рассветных сумерках я вроде бы разглядела белый клочок бумаги в щели между створками, но полной уверенности у меня не было.

На противоположной стороне была пожарная лестница. С большим трудом мне удалось подтянуться и залезть на нижнюю перекладину. Ну, теперь наверх! Рюкзак и вершу я оставила на земле. Фонарик сунула в задний карман. Добраться до конька крыши не составило большого труда. Я уселась на него верхом и сквозь брюки ощутила холод влажного железа.

Сверху я как на ладони видела весь этот Чоттахейти, куда мы недавно переехали: озеро – словно лужа разлитой туши, высотные дома, в которых до сих пор светилось несколько окон, коттеджи и старые дачи с верандами, сохранившиеся еще с тех времен, когда этот район был за городской чертой, зубчатые силуэты сосен на другом берегу. Век бы всего этого не видеть!

Я заскользила вниз по скату. Крыша была довольно пологая, и я надеялась, что, упершись резиновыми подошвами и ладонями, сумею затормозить прямо над окном нашего класса, но подошвы вдруг поехали по мокрому железу. Наверняка свалюсь, подумала я. Прямо на асфальт! Но тут ботинки с визгом затормозили. До водосточного желоба я кое-как добралась, но надо было еще влезть в окно.

Я растянулась вдоль желоба и осторожно перегнулась через край. Ладони еще саднили после спуска. Ну и высотища! Я вытянула правую руку и попыталась кончиками пальцев открыть окно. Левая рука онемела, но крепко держалась за желоб, оказавшийся довольно хлипким. Наконец рама поддалась и окно распахнулось.

Осталось только влезть внутрь. Жаль, я не прихватила и Ингвин спасательный трос. Вцепившись в желоб, я сползла на самый край, на миг повисла в воздухе. Ноги не доставали до подоконника. Чтобы попасть внутрь, надо было, раскачавшись, отпустить руки и влететь в окно. Всем телом я ощущала глубину пропасти.

Раз! Ударившись задом об оконную раму и задев спиной подоконник, я приземлилась на коричневый линолеум. Перевела дух за своей партой. В темноте класс казался незнакомым. Я включила фонарик и огляделась. Вон рисунок Исака. Раздобыть бы лебедя, да только они не коричневые. Я погасила фонарик – не стоит привлекать внимание. Вышла в коридор и спустилась вниз по лестнице. Отперла входную дверь. Готово. Теперь осталось только наловить птичек.

Ленивые жирные утки дремали в траве на школьном дворе и в зарослях тростника на берегу. Они спрятали головы под крыло, как в карман, и стали похожи на темно-коричневые валуны.

Поймать их оказалось легче легкого. Они выросли на объедках школьных завтраков, и это преобразило их жизнь. Рыбные тефтели, кровяная колбаса, паштет и потемневшие картофелины совсем вытеснили у них в мозгах чувство опасности и инстинкт самосохранения.

Их можно было брать голыми руками.

Я подсекала пестро-коричневых уток вершей, как лопатой, и запихивала в чехол от палатки. Из мешка доносилось отрывистое картавое кряканье. Остальные птицы только сонно озирались да потряхивали крыльями. Спотыкаясь, они неуверенно ковыляли на растопыренных лапах, словно жиртресты, по беговой дорожке возле свалки.

Утки разбудили голубей, дремавших неподалеку. Хлопая крыльями, те с гулким воркованием взмыли в ночное небо. Это привлекло чаек, которые принялись кружить над школьным двором, высматривая, что случилось.

Поначалу я хотела поймать лишь пару уток. Исаку этого было бы достаточно, но меня охватил охотничий азарт, и я принялась заталкивать в чехол одну птицу за другой.

Обливаясь потом, я едва дотащила переполненный галдящий чехол до дверей школы.

Я раздавила ногой пачку с хлебцами и рассыпала крошки по полу в классе. Этого им должно хватить, чтобы не оголодать и не соскучиться до начала уроков. Затем я развязала чехол, вытряхнула птиц, заперла дверь и отправилась домой – отсыпаться.

Спускаясь по лестнице, я слышала доносившийся сверху дикий птичий гомон. Ничего, скоро успокоятся, удовлетворенно подумала я.

В школу я пришла запыхавшаяся, невыспавшаяся, но в прекрасном настроении. Я припозднилась и в несколько прыжков взлетела вверх по лестнице. Остальные ждали перед дверью. Катти встретила меня восторженной улыбкой и скорчила гримаску, очевидно изображая воздушный поцелуй. Исак нерешительно топтался у вешалки. Видно, и не подозревал, что я все-таки раздобыла ему птиц, и предчувствовал объяснение с Трясогузкой. Я подошла к нему, по дороге пихнув Катти.

– Птицы на месте, – шепнула я.

– Знаю, – ответил он без особого энтузиазма.

– Полным-полно, – попыталась я его ободрить

– Знаю.

– Коричневые.

– Знаю, – опять буркнул Исак, словно его заклинило.

– Утки, – подмигнула я ободряюще.

Ничем его не проймешь! Заладил свое «знаю». Но тут появилась Трясогузка и стерла наши голоса своим белым развевающимся платьем.

– В чем дело? Почему вы здесь стоите? Живо в класс!

Она растопырила руки, словно огромный лебедь. И тут-то я услыхала шум. Он доносился из класса. Дикий, неописуемый, душераздирающий гвалт.

Так вот почему никто не решился войти! Видимо, ребята приоткрыли было дверь и тотчас захлопнули. Черт!

Похоже, я перестаралась. Пяти уток хватило бы с лихвой.

– Что же вы не заходите?

Трясогузка рывком распахнула дверь да так и замерла на пороге с открытым ртом. Складка под ее подбородком вздымалась и опадала, как у лягушки.

По классу разгуливали и порхали штук пятнадцать уток. Пол был усеян хлебными крошками, птичьим пометом, перьями – все это при каждом взмахе крыльев взлетало вверх. Пленницы повернули головы и злобно косились в нашу сторону.

Одна из уток попыталась было удрать. На бреющем полете она устремилась в дверной проем. Проносясь возле уха Трясогузки, птица громко крякнула. Учительница взмахнула руками и нетвердой походкой вошла в класс. Там она села на пол, прислонясь к пианино, и закрыла лицо руками.

– Господи! Господи! – охала она.

Тем временем первая утка уже была на лестничной площадке и металась там, натыкаясь на стены, пугаясь собственных воплей. Еще две стартовали с заднего ряда и, тяжело взмахивая крыльями, пронеслись мимо нас, как два волейбольных мяча. Но мы уже успели войти в класс, и Фрида закрыла дверь. В последнюю секунду утки ухитрились изменить курс и приземлились на столе Трясогузки.

Катти наградила меня ослепительной улыбкой и высунула язык, так что я разглядела следы собственных зубов. Она поймала одну утку и держала за шею, чтобы та не могла ее ущипнуть.

– Ощно отщройте! – прошамкала Катти покусанным языком.

Мы принялись ловить уток. Гонялись за шипящими, орущими, щиплющимися тварями по полу и партам и одну за другой вышвыривали из окна. Птицы слетали на школьный двор, прямо к ногам изумленного сторожа, который, разинув рот, наблюдал за происходящим. Последняя утка попыталась было найти убежище на лампе под потолком. Блетан и Стефан до тех пор обстреливали бедняжку мелками, пока она, вконец перепуганная, не бросилась в открытое окно.

Когда последняя пленница была изгнана, в классе воцарилась неловкая тишина. Лампа, на которой минуту назад пыталась укрыться невинная птица, все еще покачивалась, словно от ветра, тускло освещая перевернутые парты, разбросанные тетради и учебники, стулья, угрюмо привалившиеся друг к другу, и хрустящий слой на полу – хлебные крошки, раздавленный мел, птичий помет и обрывки бумаги.

И среди этого разгрома молча, не шевелясь сидела Трясогузка, словно гигантская кукла в белом платье. Она вытянула ноги и прислонилась спиной к пианино. Если б не открытые глаза, можно было бы подумать, что она спит, сложив на животе большие красивые белые руки. Жуткое зрелище.

– Они улетели, фрекен Эрлинг, – тихо сказала Нетта.

Учительница не отвечала. Тонкие крылья носа трепетали, словно хотели унести свою хозяйку прямо в окно. Мне стало как-то не по себе. Выражение лица у Трясогузки было такое же печальное, какое бывает у моей мамы после шумного праздника, когда гости разойдутся, а она сидит и курит, одна в рассветных сумерках.

Никто не знал, что делать.

– Все прошло, – твердили мы.

Но она не отвечала.

Осторожно, словно боясь разбудить кого-то, мы расставили по местам стулья и парты. Хитрюга Пепси нацепил на указку тряпку и оттирал ею пол.

– Ну зачем нужно было так делать? – вдруг спросила Трясогузка, не обращаясь ни к кому.

Мы вздрогнули. Мы уже свыклись с тишиной.

– Это все я, – призналась я.

– Что?

– Это я их принес. Не думал, что так выйдет.

– Не думал?

– Ну, что их будет столько. Я увлекся.

– Вот как.

– На самом деле виноват я! – не выдержал Исак. Он заслонил меня, светлые вихры щекотали мне нос. – Это мои птицы.

– Правда, твои? – переспросила Трясогузка.

– Ну, то есть не именно эти. У меня никаких птиц нет, а я соврал вам, что есть. А вы сказали, чтобы я их сегодня принес, вот я и попросил Симона притащить этих.

Трясогузка ничего не понимала. Солнечный зайчик проник сквозь окно и играл в волосах Исака. Мне вдруг захотелось взять его за плечи и повернуть к себе. Но тут он сам обернулся и глянул мне прямо в глаза. Я отвела взгляд.

– Выйдите все из класса, – устало сказала Трясогузка и махнула рукой. – Я хочу поговорить с Симоном наедине.

Все ушли. Исак тоже. Катти, прежде чем уйти, дружески хлопнула меня по спине и тихонько шепнула мне на ухо:

– До шкорого, милый.

Мы с Трясогузкой остались вдвоем.

– Садись, – сказала она.

Я села на пол прямо перед ней.

Учительница смотрела на меня большими грустными глазами. Так мы и сидели, ни слова не говоря. Меловая пыль оседала на нас обеих. Казалось, время остановилось. Трясогузка молчала, а я не знала что сказать. Онемела под взглядом этих глаз, похожих на грустные прожектора. Это было невыносимо. Молчание все длилось.

– Ты ведь понимаешь, мне придется вызвать твоих родителей, – сказала наконец Трясогузка. – Магистр Дува рассказал мне вчера, что ты учинил в раздевалке девочек. Ужасно! А еще списывал! За считанные дни ты натворил столько, сколько у нас прежде за год не случалось. Охо-хо!

Наконец она меня отпустила.

Но пообещала зайти к нам домой поговорить с мамой. Круг сжимался.

Охо-хо!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В КОТОРОЙ ТРЯСОГУЗКА ВСТРЕЧАЕТ ЖАЛОБЩИКА, МАМЕ НАНОСИТ ВИЗИТ ФАЛЬШИВАЯ НАТУРЩИЦА, ИНГВЕ НАЧИНАЕТ КОЕ-ЧТО ПОНИМАТЬ И РАЗРАЖАЕТСЯ ГРОЗА

Трясогузка заявилась ровно в четыре. В светлом плаще с меховым воротником, с цветастым зонтиком в руках она едва тащилась вверх по пригорку, то и дело поглядывая на небо, где собирались жуткие черные тучи, похожие на толстых дядек на похоронах.

Я пряталась в можжевельнике и заметила ее издалека. Я давно ее поджидала, даже ноги замерзли. Надо обязательно подслушать, о чем они с мамой будут говорить, а может, придется и вмешаться.

Трясогузка нерешительно остановилась у нашей калитки, оглянулась на развалюху, у которой Ингве припарковал свой помятый «фиат». Сквозь брешь в изгороди она заметила Аксельссона. Он как раз прилаживал крышу на один из оскальпированных ульев.

– Извините, – окликнула учительница.

– Чего вам? – отозвался Аксельссон, прекратив колотить молотком.

– Простите, не здесь ли живет семья Кролл?

– Вы что, из больницы? – не без задней мысли поинтересовался старикашка.

– Простите, из какой больницы? – удивилась учительница.

– Может, вы пришли забрать того полоумного старикана?

– Какого старикана?

– Да того, что объявился здесь пару дней назад. Знаете, во что он вырядился? В черные дамские сапоги и в кальсоны! Стоял и барабанил им в дверь – это в шесть-то утра! Всех перебудил. – Аксельссон все больше распалялся. – А по ночам на контрабасе играет!

– Сожалею, но я пришла по другому делу, – пробормотала Трясогузка и плотнее закуталась в белый плащ, действительно напоминавший медицинский халат. Она решительно тряхнула зонтиком, словно это был огромный градусник.

– Или вы из страховой компании? – не унимался Аксельссон, словно это была какая-то викторина. Грязными ручищами он вцепился в белый плащ Трясогузки.

– Я, собственно, собиралась… пролепетала бедняжка.

– Вы, видно, собирались взглянуть, что он тут натворил?

– Старик? – покорно уточнила Трясогузка.

– Да нет, другой, в шляпе. Ну, который живет с дочерью этого старикашки.

– А он-то что натворил? – забеспокоилась Трясогузка.

– Что натворил? – взорвался Аксельссон. – Да он на своем дурацком автомобиле изволил играть в войну в моем саду! Вломился прямо сквозь изгородь, покружил туда-сюда по газону, посбивал ульи – словно танк какой! Но он у меня еще поплатится!

Аксельссон попытался было затащить Трясогузку к себе в сад, чтобы она своими глазами увидела разрушения.

– Мне очень жаль, – пробормотала учительница, вцепившись в сломанные ветки изгороди, – но я не из страховой компании.

Аксельссон тут нахмурился, но вдруг лицо его просияло.

– Так вы из-за мальчишки! – заорал он.

Трясогузка кивнула, удивленная проницательностью собеседника. Я почувствовала, как у меня коченеют ноги.

– Решились-таки упечь его в кутузку! – возликовал Аксельссон. – Туда ему и дорога! Нечего сумки у старушек вырывать! Я своими глазами видел. Да по ним по всем тюрьма плачет, помяните мое слово. Не соседи, а чистый сумасшедший дом, вот что я вам скажу.

– Вырывает сумки? – простонала Трясогузка.

Вот именно, вырывает сумки. – Аксельссон наслаждался произведенным эффектом. – Он наверняка был пьян, оттого и на ногах не держался. Вот чему их нынче в школе учат. Заедет такой каратист по башке, и дух вон. Верно я говорю, дамочка?

Весьма рослая «дамочка» покачала внушительных размеров головкой и сделала пару шагов назад крошечными ножищами. Намеки на школу явно пришлись ей не по вкусу.

– Мне пора, – решительно сказала она. – Спасибо, что ввели меня в курс дела.

Учительница двинулась к нашему дому и в нерешительности остановилась у калитки. Может, и не рискнет зайти в нашу халупу после всего, что ей Аксельссон наплел. Нельзя терять надежду. Если она все-таки сунется в наше осиное гнездо, пиши пропало. Можно хоть сейчас переодеваться в платье. Плачевный финал моей мальчишечьей карьеры.

Едва Трясогузка распахнула калитку, я пулей рванула через улицу, проскочила в дыру в Аксельссоновой изгороди, промчалась по его участку, перемахнула через забор и через кухонное окно забралась к себе домой. С разгону я едва не врезалась головой в кипевшую на плите кастрюлю с борщом. В этот миг раздался звонок в дверь.

Началось все отлично.

Из своего укрытия за кухонной дверью я отчетливо видела, как смутилась Трясогузка, когда мама открыла ей дверь. Она отпрянула назад. Каблуки, словно два нервных ныряльщика, балансировали на верхней ступеньке крыльца. Вишневые губы приоткрылись было, чтобы произнести «здравствуйте», но дух перехватило.

– Драстье! – выдохнула учительница.

– Добро пожаловать, дорогуша! Замечательно, что вы так быстро пришли! – завопила мама, схватила гостью за рукав и повлекла ее в холл, как лошадь в конюшню. – Плащ можете снять здесь, голубушка, – продолжала мама, широким элегантным жестом срывая его с бедняжки.

Когда мама обернулась в мою сторону, я поняла, что так смутило учительницу. На маме были потертый огненно-красный жакет из шелкового плюша, расшитый золотыми драконами и перемазанный краской, ярко-розовое балетное трико и мексиканские войлочные сапоги. Впрочем, для мамы такой наряд был вполне нормальным. Только вот лицо выглядело странновато: все перемазано простоквашей, дрожжами и яичным желтком. Видно, мама испытывала очередной косметический рецепт – она их откапывала в журналах, которые иллюстрировала.

Стриженые волосы цвета воронова крыла дополняли картину: мама выглядела точь-в-точь как победитель конкурса на самую страшную карнавальную маску.

Мама подхватила Трясогузку под руку и провела в гостиную, залитую сиянием хрустальной люстры, поскольку тучи, словно черные занавески, совсем закрыли солнце.

– Это Ингве! представила мама, взмахнув рукой, и пояснила: – В нашем деле он не специалист.

На специалиста Ингве и впрямь не тянул.

Он сидел в дальнем углу комнаты, погрузив ноги в ядовито-зеленое жестяное корыто, где плавали пластмассовые утки, кит, выбрасывающий водяные фонтаны из отверстия на спине, парусная лодка и маленькая заводная пловчиха. Рядом стоял портфель, полный других игрушек. Из воды торчали замерзшие Ингвины колени.

– Очень приятно, – пробормотал Ингве, смущенно улыбаясь, приподнял шляпу, поправил безупречно повязанный галстук и одернул строгий синий пиджак.

– А это мой отец, – продолжала мама представлять домочадцев.

Дедушка сидел в кресле-качалке и улыбался. Он слегка кивнул Трясогузке.

Мама принялась вертеть изумленную, напуганную гостью, словно бело-розовый волчок.

– Замечательно! – ликовала она. – Именно то, что надо. Вы только посмотрите, какое роскошное, пышное тело! – И она восхищенно похлопала бедняжку по животу.

Мама подвела Трясогузку к курительному столику за корытом, который сейчас служил кофейным и был уставлен пирожными, печеньем, кусками торта, марципановыми булочками, бисквитами, ванильными сердечками и венской сдобой.

– Присаживайтесь, – пригласила мама, подвигая гостье стул. – Вот так. Очень хорошо. Локоть на стол, мундштук в зубы. Отлично. Замечательная композиция.

Внутри у меня все переворачивалось. От запаха борща щекотало в носу. Меня так и подмывало броситься на помощь учительнице, которую мама как раз принялась гримировать, и бедняжка вмиг стала похожа на роковую злодейку из старого фильма. На голове у нее красовалась та самая широкополая шляпа, в которой Ингве щеголял пару дней назад.

Трясогузка просто не знала куда деваться. Когда мама входит в раж, сопротивляться бесполезно, лучше безропотно покориться стихии.

– Извините, что я сорвала вас так внезапно, – щебетала мама у мольберта. – Очень срочный заказ. Вечная спешка.

Мама орудовала карандашами и красками, как одержимая. На бумаге уже был запечатлен Ингве с игривой улыбкой на губах, а теперь настал черед Трясогузки. Мама изобразила ее в виде слащавого кокетливого ангела в райских кущах из марципана, шоколада и взбитых сливок.

– Вот она – Радость Жизни! Воплощение радости, любви, изобилия, наслаждения, веселья и сумасбродства, – приговаривала она.

Я, кажется, догадалась, что стряслось. Видно, мама ждала кого-то, кто должен был ей позировать, а тут заявилась Трясогузка, и мама приняла ее за натурщицу.

Трясогузка опустила мундштук.

– Это какая-то ошибка, – пролепетала она, собравшись с духом.

– Ошибка! По-твоему, это ошибка, дорогуша? Да кто теперь знает толк в наслаждениях! Люди себя изматывают, и это у них называется радостью. Диеты, души, массажи, бег трусцой, голодание – терпеть не могу все это!

– Я не о том, – начала Трясогузка. – У меня мало опыта в таких делах, я не замужем…

– Я тоже, – перебила ее мама. – Но какое это имеет значение? Радости жизни доступны всем. Верно?

Учительница окончательно сникла. Она рассеянно ковырнула пальцем взбитые сливки и облизала его.

– Я по поводу сына, – с тоской в глазах начала она снова. Понимаете, в последнее время с ним много проблем. В школе. Совсем от рук отбился. Озорничает.

– Очень жаль, – посочувствовала мама. – Надеюсь, ничего серьезного?

Господи, что же делать? На улице глухо и громко зарокотал гром, будто подчеркивая мое настроение. Небо совсем почернело. Казалось, мы сидим в маленьком освещенном кукольном доме, в совершенно темной комнате. Эх, если бы подкрасться к дедушке и незаметно попросить его о помощи! Может, он согласился бы разыграть сумасшедшего, чтобы выпроводить Трясогузку из дома. Но поздно. Да он, кажется, и задремал.

– Не знаю. Пожалуй, нет, – сказала учительница. – Только он хватил через край. Даже не знаю, что с ним делать…

– Ну, в таких делах я не разбираюсь.

– Да кто в них разберется! Просто хотелось поговорить…

– Конечно, – согласилась мама. – Что там этот сорванец натворил? Вы рассказывайте, дорогуша. Я прекрасно умею слушать.

Трясогузка медленно и неуверенно рассказывала о моих проделках, а гроза меж тем приближалась. Мама время от времени вставляла «м-м-м» или «ага» и широким взмахом кисти клала на бумагу очередной мазок. Бело-розово-зеленые Ингве, Трясогузка, игрушки и сласти парили на сером фоне.

«Ну все, сейчас грянет буря!» – думала я, поглядывая на маму, но она невозмутимо продолжала работать.

– Вот какие дела, – завершила Трясогузка перечисление моих проступков.

– Знаете, – сказала мама, сорвав лист с мольберта и помахивая им в воздухе, чтобы он поскорее высох, – слушала я все, что вы тут рассказывали, и вот что я вам скажу – это уже чересчур.

Обмакнув тряпку в Ингвино корыто, она стерла с лица остатки липкой массы.

– Закончила? – встрепенулся Ингве. – Я в этом корыте ангину заработаю.

– Это все, что вы можете мне сказать? – возмутилась Трясогузка.

Но мама уже натягивала резиновые сапоги. Неужели она так разволновалась, что не могла усидеть дома?

– Вы меня уж извините, – заявила мама, – но я ужасно спешу. Вы отлично позировали. А что до вашего сына, то, по-моему, вы можете им гордиться. У мальчика столько энергии и фантазии!

– Моего сына? – обомлела Трясогузка.

– Ну да, – подтвердила мама. – И не цепляйтесь вы так к одежде. Вот и моя дочь носит то же самое.

И она упорхнула.

Трясогузка встала и, забыв о дурацкой шляпе и размалеванных глазах, тоже направилась к двери. Ингве выбрался из корыта и захлюпал по полу, с промокшего пиджака капала вода. С видом привратника, забывшего надеть брюки, он подал гостье пальто.

– Подумать только, она не поняла, что я говорила о ее сыне! – пожаловалась Трясогузка.

– Прошу меня извинить, – заметил Ингве, – но у нее нет сына.

Это было уже слишком. Трясогузка выскочила за дверь, где ее поджидали темнота, раскаты грома и проливной дождь.

Спасительный гром! Бум!

Небо полыхало и взрывалось вспышками молний. Воздух дрожал от раскатов грома, казалось, тучи превратились в исполинские каменные глыбы, которые с треском бились одна о другую. Дождь лил как из ведра, и я вмиг промокла до нитки. Я сбежала тем же путем – через кухонное окно. Надо немного намокнуть, а то Ингве догадается, что я все это время была дома.

Тут я увидела, как на наше крыльцо поднимается женщина в белом плаще – настоящая натурщица! Через несколько минут она с кислой миной поплелась обратно. Интересно, что сказал ей Ингве?

Я перевела дух. Дедушкины крошки-демоны поработали нынче на славу. Сколько еще так будет продолжаться? Неужели мама вправду ничего не заподозрила? Похоже на то.

Когда я вернулась, Ингве сидел в качалке. Дедушка ушел к себе.

– Привет, – буркнула я. – Ты что, ходил босой по лужам?

– А-а! – фыркнул он и запыхтел трубкой, которая воняла, словно он набил ее резиновыми подметками.

– А мама где?

– Побежала в редакцию сдавать рисунок. Скоро вернется.

– А дедушка?

– Отдыхает наверху.

Я не могла придумать, что еще сказать, и отошла к окну. Черные глыбы нависали над самой крышей и громыхали все яростнее, словно в гигантской камнедробилке, рассыпая снопы искр, как при сварке. Гроза была прямо над нами!

Я прижалась лбом к холодному стеклу и задумалась о маминых словах, что Трясогузка может гордиться своим несуществующим сыном, у которого «столько энергии и фантазии». Про меня она никогда такого не скажет! Хорошо, хоть все закончилось и я вышла сухой из воды.

– Иди переоденься, – сказал Ингве.

– Что?

– Я все знаю. Уж теперь тебе не отвертеться, – добавил он зловеще.

Бабах! Пол закачался у меня под ногами. Я обернулась и во вспышке молнии увидела лицо Ингве – сизое, гадкое. Голова у меня пошла кругом. Неужели это конец? Этот придурок сидел себе в корыте, слушал Трясогузку и докумекал, что речь обо мне. А я-то его в расчет не брала! Да его надо было утопить в этой бадье! Теперь он, того гляди, заявится в школу и опозорит меня перед всем классом. А ведь все из-за него! С него все началось!

– Я только не понимаю зачем? Для чего ты это затеяла? – сказал он, встал и пошел ко мне.

Ну нет, я ему не дамся!

– Симона! – закричал он.

Но я была уже у дверей. Я слышала его шаги за спиной.

У Аксельссона горел свет. Ну сейчас он получит новый материальчик для баек о соседях, подумала я, увидев на крыльце Ингве – босого, в одних подштанниках, пиджаке и дурацкой маленькой шляпе на макушке.

Я помчалась к свалке, которую то и дело высвечивали вспышки молний, словно шла фотосъемка. Ингве настигал меня. Ноги мои отяжелели. Тесные джинсы намокли и мешали бежать. Это давало Ингве фору. Еще чуть-чуть – и он меня догонит.

Тут я увидела дуб, устремивший к небу свои ветви. Мне ничего не стоило на него взобраться. Я подпрыгнула, ухватилась за нижнюю ветку и подтянулась. Мне не впервой лазить по деревьям, и я быстро вскарабкалась почти на самую верхушку, где ветки были уже реже и тоньше. Сюда-то Ингве нипочем не забраться!

Он был уже под деревом.

– А ну слезай, черт тебя подери! – орал он, перекрикивая грозу.

Все смешалось. Дождь обжигал глаза. Молнии разрывали грудь. Земля слилась с небом в сплошное размытое месиво, пронзаемое огненными вспышками. Мир превратился в бездонную морскую пучину, сквозь которую не мог пробиться луч света.

– Никогда! – проорала я в ответ.

– Ненормальная! Ты что, не понимаешь, как это опасно?

– Плевала я!

– Да ты просто дура! – вопил Ингве, чуть не плача.

– Хочешь меня поймать – лезь наверх!

Я увидела, как он вцепился в ту же ветку, с которой я начала свой подъем, неуклюже обхватил ее ногами и исхитрился подтянуться до следующей. У него был испуганный взгляд. Он неловко карабкался вверх по стволу, скользя по мокрым веткам. Казалось, еще ветка, и он сорвется.

– Остановись! – заорала я. – Свалишься!

Но Ингве не остановился, а упрямо лез вверх.

– Проклятая бестия! – шипел он.

В этот миг небо озарилось пламенем. Раздался ужасный взрыв, нас обдало жаром. Ослепленная, я вцепилась руками и ногами в ветку, которая норовила вырваться из моих объятий.

В нос ударил резкий запах. Это загорелась помойка. А я-то уже вообразила, что молния ударила в наше дерево. Глянув вниз, я ужаснулась – Ингве болтался вниз головой. Шляпа слетела на землю, да и сам он, казалось, вот-вот отправится за ней следом.

Ведь он лез на дерево, чтобы спасти меня! Нет, пусть он и безнадежный идиот, нельзя позволить ему вот так за здорово живешь сломать себе шею.

– Помоги! Господи, да помоги же мне! – взмолился Ингве.

Я спустилась к нему. Лицо у Ингве было белее Трясогузкиного плаща, в глазах застыл ужас.

– Обещай, что не проболтаешься, – потребовала я.

Он согласно кивнул.

– Понимаешь, со временем все как-нибудь само уладится. А так выйдет только хуже.

Он продолжал кивать.

– А с девчонками тебе обязательно целоваться? – поддел он меня.

Я покачала головой.

– Ну а теперь поможешь мне слезть? – спросил он заискивающе.

Я кивнула и потрепала его по мокрому, почти безволосому черепу.

Для начала я втащила Ингве обратно на ветку, а потом спустилась чуть ниже и стала помогать ему нащупывать крепкие ветви. Ноги у него закоченели и едва двигались.

Все шло хорошо, мы почти добрались до земли, но в последний момент он все-таки сорвался и упал навзничь. Вообще-то высота была небольшая, и я надеялась, что все обойдется. Ан нет! Ингве подвернул ногу. До дома он кое-как доковылял, опираясь на мое плечо.

– Жаль, что так вышло, – сказала я.

– Да ладно, – буркнул он миролюбиво.

– Где это вы были? – спросила мама, глядя на голые расцарапанные ноги Ингве и заляпанный грязью пиджак.

– По деревьям лазили, – ухмыльнулся он.

– Вот дуралеи! – ахнула мама, закатив глаза.

А потом мы ели борщ со сметаной и теплым хлебом. Настроение у мамы было прекрасное, как всегда, когда она заканчивала рисунки. Мы смеялись. Ступня Ингве сильно распухла и стала похожа на свеклу, но в остальном он выглядел непривычно нормальным.

– Пожалуй, надо показать твою ногу врачу, – сказала мама после кофе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В КОТОРОЙ ДЕДУШКА НАВЕЩАЕТ ОБВЕТШАЛЫЙ ДОМ, В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ИГРАЕТ НА ВИОЛОНЧЕЛИ И ЧАЙКИ КРИЧАТ ОТ РАДОСТИ И ГОРЯ

Дождь лил не переставая. Всю ночь тарабанил по крыше. И весь следующий день, субботу, тоже. Натянув на голошу одеяло, я лежала на уродливой кровати красного дерева и наслаждалась стуком капель в оконное стекло, шумом ветра в кронах деревьев, ненастьем и холодом. Мама пекла хлеб, и по дому распространялся аромат аниса и фенхеля. Ингве сидел, вытянув загипсованную ногу, заполнял страховую квитанцию и радостно насвистывал, слушая прогноз погоды, предрекавший затяжные дожди, ветер и похолодание. Дедушка устроился в кухне за компанию со всеми, листал пахнувшие пылью и жиром поваренные книги и под бой часов пощелкивал себя по носу. Ничего не происходило, и это было замечательно. Демоны, видимо, взяли отгул. Им ведь тоже требуется отдых.

Телефонный звонок Катти нарушил покой. Она щебетала в трубку, пригласила меня в понедельник на вечеринку и поинтересовалась, не хочу ли я пойти с ней в кино. Я ответила «да» про вечеринку и «нет» про кино. Судя по голосу, она ^дулась и заявила, что раз так – позовет Исака. Я живо представила себе, как она водит своим остреньким языком по его взъерошенным волосам. Плевать

Я спустилась в кухню залечить резь в желудке баночкой «Севен-ап» и черствыми рогаликами с сыром. Дедушка отложил в сторону бесчисленные кулинарные записи и неотрывно смотрел на бушующую за окном непогоду.

– Завтра, дорогие мои, будет погожий солнечный день, – сказал он певучим голосом. – И мы поедем за город.

«Хо-хо», – отозвался дождь, плеснув нам в окно.

Кто-то тихонько погладил меня по щеке. Я увидела веснушчатое лицо.

– Вставай скорее, голубушка, – пропел дедушка мне на ухо. – Полюбуйся, как светит солнце! –

Седые усы щекотали мне щеку. Дедушкины глаза сияли ясной синевой – как залив, как море. Я не стала сердиться, что меня разбудили и вырвали из грез. Дедушка бурлил, словно волны, а занавески колыхались на теплом ветерке.

– Помоги-ка мне собраться, девочка, – попросил дедушка.

– Конечно.

Я залезла на чердак и принялась рыться в коробках и ящиках, которые мы туда убрали. Мне удалось найти почти все необходимое: трость с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, кремовую фетровую шляпу с мягкими полями, белый льняной летний костюм, рубашку со съемным воротничком и чудные штиблеты из белой кожи с коричневыми мысками и маленькими дырочками поверху.

Я старалась поменьше шуметь, чтобы не разбудить остальных, пока дедушка в ночной рубашке орудовал утюгом.

Когда со сборами было покончено, я отвела дедушку в подвал, в ванную. Мне было приятно хозяйничать. Я налила горячей воды, и дедушка погрузился в нее с довольной гримасой. Кожа у него белая, сплошь в мелких морщинках. Я осторожно мыла ее дегтярным мылом, которое пахло летом и детством.

– Красота! – фыркал дедушка.

Потом я помогла ему одеться. Он торжественно надевал одну вещь за другой. Я словно заново собирала по частям его прежнего: вот он растет на ковре в гостиной – сияющий, большой, сильный, как медведь.

Мы приготовили завтрак и сложили в корзину всякую снедь: цыпленка, колбасу, сыр, хлеб, огурцы, бутылки с длинными горлышками и термос. Когда мама с Ингве спустились в кухню, все уже было готово.

Мама замерла на пороге, не в силах отвести глаз от статного мужчины, который стоял перед ней.

– Папа, – прошептала она, подошла и потрогала его. – Твой летний костюм?

– Ага, настал его черед, девочка моя, – кивнул дедушка.

– Совсем как раньше, – сказала мама.

– Совсем как раньше, – подтвердил он.

У мамы на глазах блеснули слезы. Она не удержалась и поцеловала дедушку в гладкую макушку и в розовые бритые щеки.

– Господи, какой же ты шикарный! – усмехнулась она.

– Ну-ну, кончай с этими глупостями, – оборвал ее дедушка.

Он улыбнулся, обнажив кривые волчьи зубы, и, словно золотую рыбку, выудил из жилетного кармана часы.

– Не теряйте зря времени – марш завтракать! – приказал он. – Дрожки подадут в любую минуту.

Я чуть не поверила, что мы поедем в конном экипаже, но в конце концов к дому подкатило обыкновенное такси.

Наконец-то тронулись! Вот промелькнул Королевский дворец, похожий на заплесневелый многослойный бутерброд. Вот просверкал окнами Гранд-отель. И весь город с пустыми церквами, зданиями, домами престарелых и диковинными фантазиями из камня и мрамора остался позади.

Мы с мамой и дедушкой разместились на корме парома «Солнечный глаз».

Ингве с нами не поехал. Остался нянчить свою гипсовую ногу. К тому же после долгого сидения в корыте у него начался насморк. Но, похоже, он просто хотел оставить нас одних. Ведь для него эта поездка не была связана с воспоминаниями. Он понимал, что мы отправились в прошлое.

Дедушка устроился в кресле на колесах, которое мы взяли напрокат в больнице. С одной стороны от него стояла красная «хонда», с другой – ящики с пивом. Вскоре паром вышел на открытую воду. Голубой, спокойный, испещренный солнечными бликами простор раскинулся до самого неба, где сновали чайки, радуясь ветру и солнцу. В заливах плавали утки и лебеди, чомги и крохали.

Дедушка указывал на большие и маленькие острова, на маяки и называл их, точно так же, как в прежние поездки. Взгляд его парил над пространством, словно зоркая птица.

– Смотрите! – кричал он, указывая тростью то на одно, то на другое. – Смотрите, как красиво!

И мы привычно кивали.

– Ах! Ничего вы не видите! Глупые вы наседки! – ругал нас дедушка. – Да посмотрите же! Ольга, видишь теперь?

Мама улыбалась, наклонялась к нему.

Я спустилась вниз, купила жевательных мармеладок и стала наблюдать, что делают другие пассажиры. Ребята вроде меня не расставались с поблескивавшими металлом магнитофонами, которые орали благим матом. Взрослые склонялись над промасленными свертками с бутербродами и заламинированными в пластик картами. Малявки ползали по полу среди банановой кожуры и мусорных урн; из кошачьих корзинок посверкивали в сторону птичьих клеток алчные желтые глаза; на носу парома громоздились сумки, рюкзаки, ящики с помидорной рассадой, рулоны толя, лодочные моторы и сумки-холодильники. А я-то надеялась, что мы поплывем в одиночестве!

Когда я вернулась, они сидели по-прежнему. Шляпа отбрасывала тень на дедушкино лицо, но я видела его глаза. Морская синь отражалась в них и ручейками стекала по щекам. Дедушка не смахивал слез. Может, и не замечал их. Обеими руками он обнимал футляр с виолончелью. Он заставил нас взять и виолончель.

– Что с тобой? – сказала я.

– Что? – переспросил дед, словно очнувшись от грез.

– Почему ты плачешь?

– Да так! – Он щелкнул меня по носу. – Наверное, от радости и от грусти. Ведь я такой старый и глупый. А почему еще? Чем еще заняться глазам, когда вокруг такая красота, а? – Он громко высморкался в чистый носовой платок. – Давненько мы этак не путешествовали. В первый раз едем без Катарины. Может, и от этого тоже, фрекен-во-все-сующая-свой-нос. От любви к твоей бабушке и от одиночества! Теперь ты знаешь почему.

Да, бабушка всегда была с нами – в большой шляпе, маленькая, толстенькая, с широким добрым лицом, с которого не сходила улыбка. Если дедушке случалось вспылить, а такое бывало часто, она просто дула ему в лицо.

Вместе с Катариной ушли в пошлое и поездки на нашу любимую Мейю. Лето утратило волшебную таинственность, а дедушка никогда уже так не шумел и не радовался, ведь некому было подуть ему в лицо.

– Я должен еще раз съездить туда, малышка. Но прежде у меня духу не хватало.

Он громко всхлипывал, так что люди стали оборачиваться, а одна средних лет дама в цветастом платье даже предложила ему лекарство, Она принялась рыться в сумке, которая грохотала, как гремучая змея, – столько там было пузырьков с таблетками.

– Хочу и плачу, бесчувственные идиоты! – огрызнулся дедушка и погрозил тростью. – Ясно?

Дама поспешно ретировалась. И тут я дунула ему в лицо.

Сначала он опешил, а потом прямо-таки просиял.

– Ах ты, маленькая ведьма, – ласково сказал он и погладил меня по щеке.

Дом был на прежнем месте, точь-в-точь такой, каким я его помнила, – выкрашенный белой краской, нелепый и величественный, с башенками, балюстрадой и балконом, с которого обычно махала нам бабушка. Дом стоял на горе, и к нему вела извилистая, вымощенная щебнем тропинка. «Феликс Кролл. Частное владение», – гласила латунная табличка на калитке. Феликс Кролл – так звали дедушкиного отца. Это он построил дом.

Мы с трудом пробрались с креслом-каталкой по заросшей ольховой аллее. Дальше пути не было. Мост слева сломало льдом.

Пока мы стояли и размышляли, что делать, над заливом пролетел лебедь – лапы как водные лыжи, крылья расправлены, шея вытянута. Опускаясь на воду, он зашумел, как орган. А ведь я уже видела его раньше.

– Давайте пойдем по шоссе, – предложила мама.

Ясно было, что с креслом нам на гору никогда не взобраться.

– Нет, – возразил дедушка. – Можете думать, что я рехнулся, но я хочу подняться сам.

Сжав зубы, он упорно карабкался в гору. Пот заливал лицо, он дышал все тяжелее, а солнце припекало, пробиваясь сквозь тучи чаек. Подъем занял у него больше часа.

На дрожащих ногах, со шляпой в руке дедушка замер у входной двери.

– Вот я и пришел, – сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику.

Мы молча обошли дом. Ничто не изменилось с тех пор, как пять лет назад умерла бабушка и дедушка запер дом. Тогда он улетел на вертолете, уносившем бабушку, и больше не возвращался, словно закрыл дверь в обитель горя.

Пауки затянули окна тонкими занавесями, цветы, за которыми бабушка так заботливо ухаживала, увяли, сухие листья свешиваюсь из горшков. На обеденном столе стояла супница, аппетитные пары превратились в пыль. Стол был накрыт на двоих. Вино в хрустальных бокалах испарилось, оставив на дне твердые красные бисеринки. Бабушкина шляпа висела на львиной голове, украшавшей резную спинку стула. Ее туфли, сброшенные впопыхах, валялись под диваном подошвами вверх, будто лодки, выброшенные на берег.

Напольные часы в углу остановились. Дедушка достал из буфета маленький ключик и завел их. С громким вздохом часы пошли.

Дедушка молча ходил по комнатам, прикасался к вещам, словно стараясь вспомнить, каковы они на ощупь. Поправлял накидки и салфетки, подобрал с полу шпильку, повертел ее в руках, захлопнул открытую книгу на письменном столе, расставил по местам стулья, заметил, что краски на картинах с изображениями кораблей, моря и островов отслоились и потрескались, а обои вздулись от сырости.

Он остановился перед диваном. У одного подлокотника лежала вышитая подушка. Посредине была вмятина, словно там только что покоилась чья-то голова.

Дедушка нагнулся и зарыл лицо в подушку.

– Я все еще чувствую ее запах, – прошептал он.

Дедушка сидел на самом краешке кухонного стула, зажав между коленями виолончель. Легкий вечерний ветерок шевелил его усы. Солнце светило неярко, будто керосиновая лампа, подвешенная в вечернем небе над заливом и холмом, где расположились мы.

Смычок осторожно тронул струны. Дедушка заиграл знакомую мелодию, одну из тех, что я слышала в детстве, – Вторую сонату Баха для виолончели и фортепиано. Только без фортепиано. На нем играла бабушка, а теперь остались тишина, крики чаек, квохтанье гагар и плеск воды. Дедушка играл, закрыв глаза, и звуки улетали ввысь, ворчливые и картавые, сердитые и нежные, мне чудился в них дедушкин голос.

Музыка рассказывала о дедушкином горе, о тоске по ослепительной улыбке и черном приземистом корпусе пианино, о любви к этим камням, вехам, соснам, птицам, светлому небу и черной земле.

Мама надела бабушкину шляпу. Не знаю, о чем она думала. Она держала меня за руку, а я прижалась к ее плечу. Музыка продолжала свое грустное ликование, и я склонялась к маме все ближе и ближе. Давно мы так не сидели, не ссорясь, не злясь друг на друга. Мне так этого не хватало! Я и не надеялась, что такое еще возможно. Я была на пути к себе, в свою страну, где стану чудачкой на свой манер. Мама сияла и лучилась, и я почти исчезала в ее лучах, как звезда при появлении солнца. Я держала маму за руку и не сводила глаз с дедушки, который тоже уходил от нас.

И вдруг я увидела бабушку. Ее грузное тело, большие ноги, умные глаза. Она стояла подле дедушки и казалась реальнее его. Ее круглая щека касалась его лысины. А дедушка улыбался своей виолончели. Потом бабушка исчезла, вернулась обратно в музыку.

Неужели такая любовь еще бывает? Я думала о маме, о всех тех мужчинах, что босиком или в скрипучих башмаках прошли по нашей квартире. Может, вечная любовь уже умерла, ведь вымерли же мамонты, исчезли газовые фонари и граммофоны. Музыка вздыхала и смеялась, а я представила вдруг Катти и Исака. У Катти были желтые глаза, как у мамы, а у Исака – голубые, как у дедушки. Что мне в них? И что им надо от меня?

Темный деревянный инструмент разразился последним божественным смехом.

Все кончилось.

Последние звуки, легкие, как пух одуванчика, летели над вереском, над водой и устремлялись к небу. Мгновение дедушка сидел не шевелясь, зажав смычок в руке. Глаза его сияли. Он казался усталым, словно после тяжелой работы. Дедушка поднял виолончель над головой и разбил ее о камни.

– Мелодия допета, – сказал он с тусклой улыбкой.

В печи трещали дрова. Мы с мамой улеглись спать, а дедушка все сидел у окна. Я слышала, как он бродил по дому, выдвигал ящики, открывал шкафы, а часы все тикали, приближая утро. Когда оно наступило, я обнаружила на кровати цветастое шелковое платье.

– Это тебе, моя голубка, – сказал дедушка. – Оно было на Катарине в день нашей первой встречи.

Настало воскресенье. Днем мы отправились в обратный путь. Дедушка все прибрал, подмел и проветрил. Навел порядок. По дороге к парому он позволил нам усадить его в кресло и держал на коленях огромный самовар, похожий на блестящую трубу. Решил забрать его с собой. Вообще-то не мешало бы набить его углями и раздуть. Снова похолодало, и я зябла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В КОТОРОЙ Я ИДУ К КАТТИ НА ВЕЧЕРИНКУ, СПОТЫКАЮСЬ О БОТИНКИ ИНГВЕ, ПОЛУЧАЮ ОПЛЕУХУ И БРОСАЮ ВЫЗОВ ТОМУ, КОГО ЛЮБЛЮ

Я пришла поздно. Поначалу хотела вообще отказаться, и это было бы самое правильное, но в конце концов напялила Ингвину шикарную рубашку в голубую полоску и черные ботинки из его же гардероба и отправилась в путь. Рубашка и ботинки были мне велики на несколько размеров. Я едва ковыляла и, как и накануне, ужасно мерзла. С озера дул резкий промозглый ветер. Он забивался под воротник и раздувал рубашку, делая меня похожей на надувного человечка, каких крепят над кабинами грузовиков дальнобойщики. Когда я заявилась, вечеринка была уже в полном разгаре.

Агнета Фельтскуг ревела из усилителей «The heat is on», но я все равно не могла согреться. В доме было полно ребят. С банкой кока-колы и горстью раскрошенных сырных чипсов я протиснулась к окну в огромной гостиной. Бассейн в саду светился, как аквариум для любителей зимнего плавания. А чуть дальше виднелось настоящее озеро – черное, без огней.

Я укрылась за гардиной, зарыла в ворсистый ковер непомерно большие клоунские ботинки, чтобы они не привлекали внимания, и подумала: «Может, свалить по-тихому, пока никто меня не заметил?» Но что-то меня удерживало. Я осмотрелась. Чего я, собственно, ожидала? Компания расфуфыренных задавал из северного пригорода, чавкая, пожирала креветок из большой стеклянной миски. Они манерно тянули гласные, словно вытягивали их из тесных воротников, перехваченных узкими галстуками. Многих я узнала. Водяной, Данне и Стефан изо всех сил накачивались лимонадом, объедались чипсами, хрустящими палочками, арахисом и сластями. Мурашка и Пэра развалились на золотисто-желтом плюшевом диване, похожем на огромный сырный рогалик. Фрида и Нетта слонялись в центре комнаты, там, где, видимо, расчистили место для танцев. А Пепси то раскручивал, то вновь собирал напольную лампу. И тут я заметила их.

Катти обвила рукой его шею. Я могла различить светло-голубые глаза. Но он меня не видел, смотрел на Каттино напудренное белое лицо с черной подводкой вокруг глаз и огненно-красным пятном вместо рта. Черная шевелюра почти целиком заслоняла его лицо. Мне показалось, что, прежде чем я их обнаружила, кто-то смотрел на меня из того угла. Наверное, я ошиблась.

Я решительно направилась в их сторону, хотя и понимала, что это делать не стоит.

Оба ничего не видели и не слышали. Я просунула голову сквозь копну черных волос.

– Ну как язычок, милашка? Не болит? – поддразнила я Катти.

– Ой, это ты, што ли? – удивилась она. – Вше нормально. Ш яшиком вше в порядке.

– Класс, – кивнула я, чувствуя, как холод пробирает меня до костей, и обернулась к Исаку: – А ты как?

– А что?

– Может, еще птички нужны? – спросила я с ледяной улыбкой. Я чувствовала, как во мне опять поднимается злоба.

– Ты что, ревнуешь? – невозмутимо поинтересовался Исак.

Эта невозмутимость меня взбесила. Я готова была броситься на него с кулаками. Но Исак уже выскользнул из Каттиных объятий и направился к чипсам и прочей жратве. Головокружительный миг, когда жизнь представилась мне как медленный поток, где радость и горе сливались в звуках виолончели, соединявшей все вокруг, – этот миг прошел. Я снова очутилась один на один со своими проблемами.

Ревную? Неужели правда? Стою тут, как шут гороховый, изображаю неизвестно кого и ловлю косые взгляды начерненных глаз, а тот, с кем мне хочется быть, уходит жрать всякую гадость. Весело, нечего сказать!

– Пошшли. – Катти потянула меня за собой. – Пойдем продолжим то, што не доделали в прошлый раш.

Я вытянула шею и вроде бы разглядела вихры Исака, а Катти меж тем тащила меня по бесконечному ковру, усеянному хлебными крошками.

Хриплым голосом она мурлыкала мне на ухо:

– Штей. Ай вонт ю ту штей…

Мейк ап йор майнд, дишайд.

Ви куд би мейкинг лав тунайт

Телл ми йеш энд нот ай майт…

И тут я споткнулась. Чертовы ботинки!

Чтобы не упасть, я обеими руками уцепилась за Катти. Клоунские ботинки наехали один на другой, согнулись и в конце концов зарылись носами в ковер, словно два сбитых самолета.

Мы протаранили толпу и спикировали прямо на стол с креветками. Миска вдребезги разбилась, ударившись о горшок с экзотической пальмой, а мы приземлились на ковре. Падая, я треснулась обо что-то головой, так что все поплыло перед глазами. Я лежала на Катти, обхватив ее руками.

– Уф! – простонала Катти. – Зашем так горяшиша!

Я попыталась оторваться от пола, но, падая, мы стащили со стола скатерть и запутались в ней. Выбраться никак не удавалось.

Каттины глаза смеялись, а мне было не до смеха.

– Что это вы там делаете на полу? – крикнул один из задавал.

Катти чмокнула меня в щеку.

– Мошет, еще полешим, милый, – проворковала она мне на ухо.

– Нет уж, – отрезала я.

Наконец мы снова были на ногах. Все, ухмыляясь, таращились на нас. Я была просто вне себя от злости, вдобавок меня жутко знобило. Все же я попыталась изобразить улыбку. Сколько еще это может продолжаться? Куда Катти меня снова тащит?

В этот миг Пепси включил-таки напольную лампу, с которой возился весь вечер. Она замерцала и замигала, рассыпая вокруг яркие красные лучи, отчего площадка в середине комнаты сразу преобразилась в дискотеку, где «Siouxie» и «Banshees» выли свои унылые песни прямо в наши жаждущие уши.

– Пошли потаншуем. – Катти потащила меня в центр мигающего светового круга.

Интересно, как танцуют мальчишки? Вот на таких вещах проще всего засыпаться. Я старалась двигаться нарочито неуклюже, подражая холодной невозмутимости Траволты, который только что врезался башкой в стол. Я завидовала Катти: согнув колени, она покачивалась из стороны в сторону, так что волосы развевались, а грудь в обтягивающей кофточке подпрыгивала. Судя по всему, она старалась походить на Дженнифер Билз из фильма «Танец-вспышка», который я не видела, а Катти смотрела вместе с Исаком.

Будь я мальчишкой, точно бы в нее влюбилась, подумала я.

Будь я мальчишкой, я бы вечерами, лежа в постели, мечтала о ней.

Будь я мальчишкой, мне бы нравились ее острый язычок и желтые глаза.

Будь я мальчишкой, как Исак… подумала я и так топнула ногой, что от боли слезы подступили к глазам.

– Ты мне нравишша, Шимон, – прошипела Катти, проплывая мимо. – Никто еще не швырял меня на пол в гоштиной и не тишкал под шкатертью, в разгар вешеринки!

– Это недоразумение, – попыталась объяснить я. – Недоразумение! Слышишь! Неужели не понятно?

– Непонятно, – ухмыльнулась она в ответ.

– Ты мне тоже нравишься. Только по-другому.

– Как это по-другому?

Она обвилась вокруг меня, прижалась грудью к Ингвиной рубашке, так что мне показалось, что это моя грудь, а не ее. Ватный рулик у меня в штанах съехал куда-то набок.

Катти, видимо, решила, что я с ней заигрываю: играючи укусила за язык, играючи изваляла в объедках креветок.

– Не могу я быть с тобой! – Я старалась придать голосу твердость ледяного комка у меня внутри. – Ничего не выйдет.

– Пошему? – Похоже, до нее начало доходить. Мы по-прежнему стояли, не шевелясь, вплотную друг к другу.

– Ты не виновата. Это со мной что-то не так.

– Што не так? – прошептала Катти нежно, намекая, что она, как заботливая медсестра, может исцелить любые мои раны.

– Ты меня не заводишь, – сказала я, чтобы прекратить бесполезные объяснения.

– А по-моему, наоборот, – возразила она с непререкаемой убежденностью.

– Нет. На самом деле.

– А как ше пошелуи? А объятия? И… и вше оштальное?

– Недоразумение.

– Ах ты, гад! – Катти влепила мне пощечину.

И я осталась одна в мерцающем свете. А вокруг смеялись, шептались, танцевали.

Пора было сматываться. Не стоило вообще приходить. Но раз уж я сдуру заявилась, самое время было одуматься и прекратить выпендриваться.

Но я не ушла, и остаток вечеринки обернулся сплошным кошмаром.

Я большей частью слонялась из угла в угол в поисках Исака, чувствуя на себе обиженный взгляд Катти. Динамики, словно черные бомбардировщики, ревели все громче. Какие-то молодцы, именовавшие себя «Слуги наслаждения», пели о том, как они от всего устали – устали любить, устали жить, но наслаждения от этих песен не было и в помине.

Все танцевали. Катти танцевала с Исаком. Они висли друг на друге, словно тоже устали.

А я танцевала с Анной. Без всякой охоты. Просто чтоб быть поближе к ним. Волоча за собой Анну, я преследовала злосчастную парочку, стараясь подслушать, о чем они говорят. Напрасно. Может, они и не разговаривали вовсе. Просто грелись друг об друга.

Мне было ужасно холодно. Анна сквозь очки, в которых плясали красные блики, таращилась на меня и не могла взять в толк, что это я вытанцовываю. Ну и вырядилась она на вечеринку! Точь-в-точь палочник: коричневое платье, похожее на чехол от спального мешка, коричневые туфли, даже волосы коричневые!

Я все время наступала ей на ноги. Не нарочно. Она сама их мне подсовывала.

– Прекрати! – крикнула Анна так громко, что все обернулись.

Наверняка решили, что я пыталась повалить ее на пол или ущипнула за что не положено. Уши у меня горели, словно я и вправду совершила что-то неподобающее.

– Шустрый парень! – услыхала я шепот одного из задавал.

Все, с меня хватит! Я надулась и отошла в угол.

Немного погодя открыли двери в сад. В комнату повеяло холодом. Взяв уголь и колбаски, все гурьбой высыпали наружу и принялись разводить огонь в гриле, похожем на обрубок водосточной трубы. Угли пылали, как упавшие звезды, пахло горючей жидкостью и горелым мясом.

Я схватила с решетки закопченную колбаску, шкурка на ней лопнула, и она выглядела такой же жалкой, как и я сама.

Исак и Катти сидели у подсвеченного бассейна, болтая ногами в ледяной воде. Сидели близко-близко, не сводя глаз друг с друга. Ну почему на мне эта дурацкая мальчишеская одежда! Это несправедливо! Так бы и спихнула их в воду! Видеть это не могу!

– Искупаться решили? – вдруг услыхала я голос Блетана.

– Слишком холодно, – возразил Исак.

– Да он просто дрейфит! – громко, чтобы все слышали, сказала я.

Я прекрасно понимала, что сморозила глупость. Но что мне оставалось делать?

Исак посмотрел на меня.

– Да что с тобой? – изумился он. – Что ты за нами хвостом ходишь? Поискал бы кого другого для развлечений.

– Ты просто обманщик! – не унималась я. – Корчишь из себя классного пловца, а как до дела доходит – в кусты! Что, промокнуть боишься?

Все знали, что Исак занимается плаванием. Папа у него тренер. Неизвестно, получится ли из него чемпион, но многие считали, что он далеко пойдет. Я никогда не видела, как он плавает. Только рассказы слышала.

– Кончай, Симон! – возмутился Исак. – Если тебе приспичило, можем сплавать вдвоем. Похоже, тебе пора остыть.

Мне вовсе не хотелось плескаться в этом дурацком бассейне. У меня и без того зуб на зуб не попадал от холода. Но должна же я была хоть как-то растащить этих двоих.

– Ладно, – согласилась я. – Только в озере. Скажем, до моста и обратно.

– Ты что, серьезно? Спятил?

– Слабо, да?

– Не обрашшай на него внимания! – прошипела Катти. – Он шегодня не в шебе. Он шам так шкашал.

Исак пропустил ее слова мимо ушей. Он тоже ничего не мог поделать, как и я.

– Ладно. Хотя в такую погоду это полный идиотизм. Да и тебе слабо со мной тягаться.

– Еще посмотрим, – задиралась я. – А если выиграю – пошлешь Катти ко всем чертям.

Катти недоуменно уставилась на меня.

– Идет. Но если выиграю я, ты отправишься домой и наденешь что-нибудь менее экстравагантное.

Все заулыбались. И плотнее запахнули куртки, спасаясь от ветра. Я давно знала, что вечеринки – это лишь неясные надежды и ожидания. Вот и дождалась.

На свою голову.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В КОТОРОЙ МЫ С ГОЛОВОЙ ПОГРУЖАЕМСЯ В ВОДУ, ВЫБИВАЕМСЯ ИЗ СИЛ, НАТЯГИВАЕМ НА СЕБЯ КАКОЕ-ТО СТАРЬЕ И КРАЕШКОМ ГЛАЗА ЗАГЛЯДЫВАЕМ В РАЙ

Я погрузилась в темную воду. Это было все равно что сунуть ноги в морозильник. Я чувствовала, как постепенно превращаюсь в замороженную курицу с пупырчатой желтоватой кожей.

Исак был уже далеко впереди. Он спрыгнул с причала, описав в воздухе изящную дугу. А у меня от ныряния болят уши, хотя сейчас это не имело никакого значения. Я стала проигрывать с самого начала, когда тащилась по мелководью прочь от берега.

– Брось ты эту затею, Симон! – крикнул Стефан, когда вода дошла мне уже до трусов. – Давай отзовем Исака. Хватит дурака валять.

Конечно, он прав. Ну и что? Я оттолкнулась ногами и поплыла туда, где из воды торчала макушка Исака, но тут сбоку накатила волна и закрыла все. Ветер вздувал волны, так что почти ничего нельзя было разглядеть.

Плавала я неплохо, дедушка научил меня, еще когда я была совсем маленькая. И хотя мы давно перестали ездить на Мейю, я все равно много плавала. Мама любила смотреть на воду. Каждое лето мы выбирались куда-нибудь на озеро или на залив, где можно было вдоволь поплескаться. А зимой в Веллингбю я часто ходила в бассейн.

Но на сей раз был не увеселительный заплыв в летней, прогретой воде, залитой солнцем, как бутерброд джемом. Сейчас все было всерьез.

До моста было метров семьсот-восемьсот, но в темноте, на продувном ветру расстояние казалось бесконечным. Изредка я различала другой берег, освещенные вереницы окон кемпинга, мерцавшие сквозь гребни волн.

Я потеряла Исака из виду. Он рассекал волны, как стрела, словно на обычной тренировке в бассейне. Вдруг он вынырнул совсем рядом. Мокрые волосы прилипли к голове, я с трудом его узнала. В темноте лицо казалось иссиня-серым.

– Холодища! – проговорил он, отплевываясь.

– Угу, – согласилась я.

– Ну как, может, хватит?

Он что, решил, я испугалась? Или ему самому надоело? Может, невмоготу стало от холода? Или предлагает мировую? Не знаю. От холодрыги мне было не до размышлений.

Я мотнула головой и поплыла дальше.

– Псих! – прошипел Исак.

Он опять обогнал меня, молотя по воде ногами, так что брызги летели мне в глаза. Миг-другой – и он исчез за бурлящими волнами. Я осталась одна.

Голосов с берега давно не слышно. Исак уплыл. Я кляла себя на чем свет стоит. Почему я ему даже не ответила? Почему не спросила, что он имел в виду? Что за дурацкое упрямство толкало меня вперед?

Холод пробирал насквозь. Казалось, в кожу впиваются тысячи иголок. Руки и ноги онемели, как от наркоза. Сознание туманилось. Тело налилось тяжестью и отказывалось подчиняться, плыть становилось все труднее. Долго ли еще я так продержусь? Скорее назад!

Я повернула. Теперь волны накатывали на меня с другой стороны. Далеко впереди мерцали огни высотных домов, я поплыла на них. В рот заливалась вода, я еле успевала отплевываться. И плыла все медленнее, будто в вязком ледяном омлете, который вот-вот окончательно застынет.

«Нетушки, не утону, – думала я. – Во что бы то ни стало выплыву из этой мерзкой черной мертвой воды». Озеро сдавливало меня своими клешнями, прижимало к вздымающейся груди. Ни вздохнуть, ни пошевелиться. Я совсем выбилась из сил.

И тут кто-то меня окликнул.

Совсем близко.

Неужели Исак?

Я отчаянно поплыла назад. Вода плескала в лицо. От напряжения мне стало теплее, я постепенно приходила в себя.

Вскоре я заметила Исака. Голова его торчала, как поплавок, на волнах.

– Я сейчас! – крикнула я против ветра. – Сейчас!

Он бил по воде ногами и размахивал одной рукой, чтобы я видела, где он.

– Не могу больше! – крикнул он. – Помоги! Пожалуйста!

Похоже, он действительно спекся. Лицо было искажено ужасом, мне стало страшно. Господи, доигралась! Если эта бурлящая пучина поглотит его, я буду виновата. А ведь я просто хотела ему понравиться. Вот и втянула в эту безумную, опасную затею.

– Не знаю, справлюсь ли, – прошептала я.

Еще немного – и я у цели.

– Не бросай меня! – просил Исак. – Слышишь?

– Не брошу! Только успокойся, а то ты нас обоих утопишь.

Я обхватила его за голову и поплыла туда, где, по моим расчетам, был берег. Впрочем, я уже не была в этом уверена. Вокруг царил мрак, холод и безмолвие. Я прижимала к груди холодную голову Исака и не могла высмотреть огни на берегу.

– Прости меня, – прошептала я, обращаясь не то к Исаку, не то к тому сбрендившему Богу, игравшему с нами в свои дурацкие игры. А может, я обращалась к маме, или к Ингве, или к Килрою, да к кому угодно. Я сама не знала.

Вдруг послышались голоса.

Луна выглянула из-за туч, и в серебристом свете я разглядела приближавшуюся спасательную лодку, лавировавшую в волнах.

– Сюда! – завопила я. – Мы здесь!

– Что там? – вяло спросил Исак.

Мой крик, похоже, привел его в чувство.

– Они уже близко, – объяснила я. – Сейчас спасут.

Ребята искали нас, шаря по волнам лучом фонаря.

– Мы здесь! – опять заорала я. – Вы что, не видите?

Нас заметили.

– Вот они! – воскликнул кто-то.

Исак принялся отчаянно барахтаться, оцепенение спало, и силы вернулись к нему.

– Пусти! Не хочу, чтобы они меня видели таким. Теперь я сам справлюсь. Правда.

Судорожно, неловко плыл он рядом со мной, пока лодка приближалась к нам. В ней сидела вся компания из сарая. Данне, Водяной, Стефан и Пепси испуганно таращились на нас. С радостными воплями мальчишки перегнулись через борт, так что едва не перевернулись, идиоты.

– Ну как?! – вопил Водяной. – Мы взяли соседскую лодку. Уж думали, вы утонули.

– Сейчас затащим вас с кормы! – крикнул Стефан.

– Кого это вы собираетесь затаскивать? – заорала я в ответ. – Мы не устали. Да еще и не закончили.

Я так рада была их видеть, что почти согрелась. Кому охота, чтобы его вытаскивали из воды, как дрожащий кусок желе? Не заманить им нас в эту лодку!

Я продолжала плыть, изо всех сил делая вид, что совершенно не устала и для меня это пара пустяков. Исак отважно греб рядом. Мне показалось, он улыбается. Нас двое! Мы вдвоем ввязались в эту опасную затею и не желали сдаваться, хоть и понимали, что ребята от нас не отстанут.

– Здорово! Говорил я вам, что они справятся, а? – восторженно завопил Данне. – Для Исака и Симона это плевое дело.

– Да ладно вам, вылезайте, – сказал Водяной, хотя, похоже, и ему было жалко прерывать наше развлечение, – Там все в панике. Когда мы отплывали, эти идиоты собирались звонить в полицию, вызывать «скорую помощь», спасателей и все такое. Так что давайте мы вас доставим поскорее на берег, пока они не подняли всех на ноги.

– Ладно, отложим до другого раза, – согласился Исак.

Затащить нас в лодку оказалось непросто. Мальчишки толкались, мешая друг на другу, – просто чудо, что лодка не перевернулась. Они изо всех сил тянули нас за руки и в конце концов втащили в лодку. К счастью, Катти догадалась дать им с собой одеяла и махровые полотенца. И одежду нашу они захватили, хотя в результате неловких маневров она все равно насквозь промокла.

Мы кое-как закутались в полотенца и одеяла. Пепси развернул лодку и греб по лунной дорожке. Вдалеке виднелся дом Катти. Когда мы подплыли ближе, я увидела движущиеся за окнами тени. Нас, конечно, ждали. Мне совсем не хотелось возвращаться туда. Ни за что! Начнутся расспросы, даже думать об этом не хочется. Вряд ли я смогу разыграть героя, когда зуб на зуб не попадает, а от холода трясет почище, чем на дискотеке. Нет уж, хватит! Похоже, и Исак не горел желанием возвращаться к праздничному столу.

– Отвезите-ка нас лучше к сараю, – сказал он. – Высадите там, а мы уж потом сами до дома доберемся. Ну а остальным скажите, что Симон пришел первым. Он просто поджидал меня, чтобы финишировать вместе. Так и передайте Катти.

Мы переглянулись. У меня скрутило живот, началась икота: я здорово наглоталась воды.

Но домой мы не пошли. Сил не было. Ноги подламывались, как те рогалики, которыми нас потчевали у Катти. Едва наши спасители с радостными воплями уплыли восвояси, из нас словно воздух вышел.

– Пошли в сарай, обогреемся, предложил Исак. – Я замерз, как цуцик. В животе словно сплошной лед.

– У меня тоже, – призналась я, ухитрившись совладать с икотой.

В сарае было холодно и сыро. Негнущимися руками мы развели огонь в старой железной печке, зажгли керосиновую лампу и примус, чтобы стало хоть чуть теплее. Печка разгоралась медленно, поленья потрескивали, когда сырой холод выходил из них.

Я едва не плакала от усталости. Пока мы плыли обратно, одеяла и полотенца намокли, а нашу одежду можно было выжимать. Хоть бы обсохнуть. Не возвращаться же домой в таком виде.

Мы сбросили с себя одеяла, полотенца, стянули трусы. Тепло из открытой дверцы печки обвевало нас, словно летний ветерок, огонь отбрасывал по стенам сарая яркие колеблющиеся тени. Я сдернула с кровати грязноватое покрывало и насухо им растерлась.

Вдруг я почувствовала на себе взгляд Исака, почувствовала так же явно, как тепло от печки. И поняла, что он заметил. Но мне уже было все равно. Я слишком устала и замерзла, чтобы притворяться дальше. Стоило мне стянуть трусы – и все раскрылось. Ну и пусть! С Симоном покончено. Он утонул. Навсегда.

Я повернулась к Исаку. Он недоуменно таращился на меня, для него это было уже чересчур. Он смотрел на меня, как на привидение.

– Видно, в воде обронила, – ухмыльнулась я.

– Ну и дела, ты что же, все это время была девчонкой? – Сообразив, что сморозил глупость, Исак тоже усмехнулся.

– Меня зовут Симона, – сказала я.

Мы развесили одежду на веревке перед печкой. А примус выключили, сарай уже достаточно нагрелся. Тепло подействовало на нас, как пригоршня снотворных таблеток. Даже если б захотели, мы не в силах были уйти.

Я легла, просто не держалась на ногах. Исака тоже сморило. Смущенно и неуверенно он улегся рядом на шаткую раскладушку, такую же ненадежную, как лодка.

Странно было лежать рядом и чувствовать жар его кожи.

– Все-таки я не могу понять, – пробормотал он.

Я провела рукой по его волосам, которые уже высохли.

– Крыса, – шепнула я в подушку.

– Обезьяна, – мгновенно отозвался Исак.

– Вонючка, – рассмеялась я.

– Психованная, – пробурчал он и обнял меня.

Я прижалась к нему и хотела было признаться, что он мне нравится, но передумала – это может подождать. Вдруг в разгар объяснения на меня нападет икота? Так мы лежали и ждали, и ждать было приятно, а в углу всхрапывала печка, посвистывала керосиновая лампа, потрескивали стены.

Близился рассвет.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В КОТОРОЙ РАЗДАЮТ ЖЕЛАННЫЕ ПОЦЕЛУИ, Я ПРОЩАЮСЬ С МАЛЬЧИШЕСКИМИ ТРУСАМИ, ТРЯСОГУЗКА ОТКРЫВАЕТ РОТ ОТ ИЗУМЛЕНИЯ, А НА КРЫЛЬЦЕ МЕНЯ ПОДЖИДАЕТ КОСМАТАЯ ЗВЕРЮГА

– Не хочу! – крикнула я.

Исак склонился надо мной, его веснушчатые руки обхватили мою неразвитую грудь, а лицо было совсем близко.

– Не глупи! Почему?

– Просто не хочу, и все.

Утренний свет проникал сквозь окошко, испещренное причудливым узором из раздавленных мух и пауков, пронизал облако пыли, копоти и старого табачного дыма и окрашивал дощатые стены в романтический розовый цвет. Даже Исак выглядел розовым.

– Ну пожалуйста. – упрашивал он.

– Только не сейчас. Подожди, – твердила я.

Мне так не хотелось вставать. Я еще толком не проснулась и не испытывала никакого желания очутиться вновь на холодном ветру. Печка погасла. Вот бы так и лежать, прижавшись животом к спине Исака, сплетя ноги под вонючей тряпкой, заменявшей нам одеяло.

Я схватила Исака за взъерошенные рыжеватые вихры и потянула на раскладушку. Пружины жалобно застонали. Он упал на бок, и я уткнулась носом ему под мышку, как Килрой.

– Ты мне нравишься, – прошептала я.

Так, по-страусиному зарывшись головой в эту нежную ямку, мне было легче признаться. Но я не смела поднять глаза.

– Прекрати! Щекотно! – хохотнул Исак и повернулся. Вонючее покрывало соскользнуло на пол.

Исак не шевелился. Его рука лежала у меня на животе, словно голый зверек. Я осторожно погладила его, опасаясь, что он вскочит и уйдет, оставив меня одну.

Ночью он еще был одурманен холодной водой и усталостью и не успел свыкнуться с мыслью, что я девчонка. А может, притворяется, ведь я не давала ему утонуть, пока не подоспели на лодке Пепси и другие ребята. Может, это всего-навсего благодарность?

– Иди, если хочешь, я тебя не держу, – сказала я, не выпуская его руки.

– Так отпусти меня, – пробормотал он.

Я вздрогнула, как от удара, и разжала руку.

Но он не ушел. Взял в ладони мое лицо и осторожно, почти благоговейно, поцеловал меня в кончик носа.

– Чудачка! Как ни странно, но и ты мне нравишься. Хотя от всей этой путаницы голова идет кругом.

Мы поцеловались по-настоящему. Только без всяких там языков и укусов и без визга Ульфа Лунделла. Под плеск воды на берегу, птичий щебет и беспокойный стук крови в висках.

Я положила голову Исаку на грудь и смотрела ему на ноги. Его член между ног поднимался, как игрушечный надувной язычок. Он изгибался забавной дугой, словно рогалик, розовый в рассветных лучах.

– Да ты его застудил! – пошутила я и дотронулась до него. – Смотри! Он же совсем холодный!

Исак покраснел и перевернулся на живот.

– Дурочка! – хмыкнул он дружелюбно. – Теперь и правда пора собираться. Нас небось обыскались.

Черт! Я обо всем забыла.

А ведь надо еще успеть домой – переодеться перед школой.

Мы натянули полупросохшую одежду, заперли сарай и пошли по домам. Шагали молча, держась за руки.

Тело ныло после вчерашнего. Озеро сверкало в рассветных лучах и слегка рябило от утреннего бриза. Просто не верилось, что всего несколько часов назад это была бурлящая пучина, черная, злобная, обжигающе холодная. Все изменилось за ночь – и я, и озеро.

На небе ни облачка. Тучи разлетелись, словно демоны. Было еще прохладно, но через несколько часов наверняка потеплеет.

На смену бесконечной весне наконец-то идет настоящее тепло. Я чувствовала, как не терпится растениям раскрыть бутоны и почки, выпустить побеги, которые облаком зеленых мотыльков оденут землю, и открыть цветы – белые, желтые, синие. Казалось, даже прибрежные камни ожили.

Мы расстались на взгорке у свалки.

– Увидимся в школе, – сказала я. – Я только переоденусь.

Часы уже давно пробили восемь. Я мчалась вниз по холму. Земля пела под колесами, да цепь дребезжала. Старый мамин велик был выкрашен в бело-розово-золотой цвет. В тон моему наряду.

Я долго рылась в шкафу под лестницей, где валялись мои вещи, так и не разобранные после переезда. Пока я была Симоном, мне не нужны были платья, юбки и кофточки. Наконец я выбрала розовое платье с пуговицами-земляничками, рукавами-фонариками и кружевным воротничком. На шею надела золотое сердечко – подарок дедушки и бабушки к моему рождению. Как-никак, мне предстояло заново родиться. Натянула невысокие белые сапожки, подушилась мамиными духами, подвела губы розовой помадой, в тон платью, и подкрасила ресницы.

Вот так. Взглянув в зеркало, я едва себя узнала – привыкла уже к мальчишечьему облику, к ухмылке заправского хардрокера.

Казалось, я снова вырядилась, только на сей раз девчонкой. Девица со свежевымытыми волосами, начищенной улыбкой и подведенными глазами, глядевшая из зеркала, внушала мне робость – этакая сказочная красавица, вроде фотомоделей из маминых журналов.

Затем пришлось успокаивать маму и Ингве. Они переполошились, когда я не явилась ночевать. Мой рассказ, что я-де ночевала в заброшенном сарае с мальчиком, их только больше взволновал. На объяснения тоже ушло время.

Когда я, распугав уток, въехала на школьный двор и закрепила переднее колесо в велосипедной стойке, все давно уже были в классе.

Осторожно и неуверенно я переступила порог класса. Трясогузка ничего не заметила, она стояла спиной к двери.

У доски я увидела Анну. В левой руке она держала банку из-под варенья, где копошились палочники. «Странствующие палочники» – крупным ученическим почерком было написано на доске. Я пришла как раз посреди ее рассказа о своих питомцах. Анна продолжала пищать тоненьким голоском. Ей было трудновато держать в дрожащей руке банку и одновременно листать записи. Поэтому она ничего вокруг не замечала.

Как поступить? Просто, не говоря ни слова, пойти на свое (то бишь Симоново) место? Или слегка пошуметь, чтобы Трясогузка все-таки обернулась? Или подождать, пока кто-нибудь заметит меня и привлечет внимание учительницы? Я, честно, не знала, что делать.

Я взглянула на Исака. Он подмигнул, подтверждая, что заметил меня. Остальные таращились, ничего не понимая.

«Некоторые палочники, – читала Анна по бумажке, – или привиденьевые, как их еще называют, могут достигать тридцати пяти сантиметров в длину. Хотя мои, конечно, намного меньше. Одни похожи на сухие травинки, другие – на сломанные сучки, их длинные ноги напоминают тонкие ветки. Панцирь защищает палочников от насекомоядных хищников. В качестве дополнительной защиты многие из них имеют специальные железы, которые выделяют едкую жидкость».

Похоже, обитатели банки тоже выдают себя не за тех, кто они на самом деле.

Трясогузке явно было не по себе при мысли о тонконогих палочниках, которые в любой миг могут выстрелить едкой гадостью.

Я тихонько кашлянула.

Трясогузка обернулась и вопросительно посмотрела на меня:

– В чем дело?

– Это я, – промямлила я. – Вот пришла.

Учительница уставилась на меня, как на этакого палочника, которого трудно отыскать среди веток и сучков. Глаза за стеклами очков блеснули. Она узнала меня!

– Симон! – охнула Трясогузка.

– Точнее, Симона, – сказала я.

– Что? – переспросила учительница.

– Меня зовут Симона, – повторила я. – Я не мальчик, а девочка.

Трясогузка совершенно растерялась. Краска медленно заливала ее лицо. Остальные тоже не знали, что и думать, только неуверенно улыбались. Решили, видно, что это новая забава, розыгрыш, шутка.

– Это уж слишком, – заявила учительница, словно убеждая саму себя. – Пошутили, и будет. Ясно?

Да, не так-то просто получается.

– Я не шучу. Мне очень жаль, но это правда.

– Иди-ка домой, переоденься в нормальную одежду и смой краску с лица! Я уже устала от твоих вечных розыгрышей. Слышишь, Симон?

Трясогузка снова побледнела. Лицо приобрело болезненно-желтый оттенок, голос срывался.

– Симона, – поправила я.

Анна выудила своего палочника из банки и посадила на ладонь.

– Мне продолжать? – спросила она.

– Нет! – крикнула учительница.

Анна не привыкла, чтобы на нее кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.

Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.

Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.

– Мне очень жаль, – сказала я Трясогузке. – Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И все же я девочка, правда.

Учительница была так потрясена, что я невольно погладила ее по щеке.

– Не сердитесь, – улыбнулась я. – Все уладится, вот увидите.

Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребенка.

– Могу подтвердить, она девочка, – вдруг громко сказал Исак.

Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.

– Девчонка! – простонала Катти. – А-то я в нее влюбилась!

Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.

– До встречи! – крикнула она мне вдогонку.

Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь мое имя – Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чем не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.

Ничего из этого не выйдет!

– Рррр! – послышалось вдруг где-то под ногами.

Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга уперлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчелами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлепнула меня по уху блохастым хвостом.

Килрой! – завопила я. – Неужели это ты, гадкий помоечник! По каким свалкам ты скитался, что так воняешь?

Пес не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И все-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и легкой элегантной походки.

Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пес тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.

– Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! – заорала я.

Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину – все ли цело. Мы попытались осмотреть его горло – нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян – царапину на левом ухе.

– Ты что, дрался, кровожадная псина? – спросила я.

– Bay! – пристыженно тявкнул он.

– Надо его вымыть. Больно воняет, – сказал Ингве.

Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчесывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пес только постанывал от удовольствия.

Слопав жаркое, приготовленное нам на обед, и закусив сосисками, ливерным паштетом, салями и фисташковым мороженым с шоколадным соусом, Килрой удовлетворенно рыгнул, и глаза его стали сами собой закрываться. Он широко зевнул. Видно, устал не меньше моего.

Мы устроились на кровати из красного дерева. Я слышала, как дедушка внизу разъезжал по кухне в инвалидном кресле, давал указания маме и Ингве, звонил по телефону и приглашал на завтра гостей, а мы с Килроем шептались обо всем, что стряслось за минувшую неделю.

Я уснула, уткнувшись носом в его мягкую теплую шерсть. Но и сквозь сон слышала певучий дедушкин голос.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В КОТОРОЙ ХРУСТАЛЬНАЯ ЛЮСТРА СВЕТИТ С ЯБЛОНИ, ИГРАЕТ ОРКЕСТР СТАРИКОВ И СТАРУШЕК, МЫ С ДЕДУШКОЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ТРЕМСЯ НОСАМИ, А ПРАЗДНИК И ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЮТСЯ В НОЧИ

Я спала. До самого вечера. Лишь к ужину встала перекусить. Мы ели в кухне. Там все было вперемешку: салатники, кувшины, блюда, кастрюли, сковородки, бокалы. Воздух был полон испарений и всевозможных запахов. Потом я опять задремала под шум однотонный мутовки, бульканье кастрюль и звон половников.

Проснулась я, когда в окно засветила луна и над кроватью склонился дедушка, его блестящий лысый череп сиял, как вторая луна. Не знаю, дотронулся он до меня или нет. Может, я проснулась оттого, что он просто сидел и смотрел на меня.

Я открыла глаза, и дедушка положил свою огромную руку на мою.

– Вот хотел посидеть с тобой немного, прежде чем ложиться, – сказал он.

Я кивнула. Все было совсем как в детстве, когда я болела корью и никто не знал, поправлюсь ли. Тогда дедушка вот так же сидел, держа меня за руку. Но теперь-то я была здорова. Давно так хорошо себя не чувствовала.

– Ну, полегчало тебе? – спросил дедушка. Словно прочел мои мысли!

– Угу.

И я, посмеиваясь, поведала ему обо всем, что случилось после нашего последнего разговора. В темноте было так легко рассказывать. Ничто не отвлекало.

Я рассказала об утках, о вечеринке у Катти, о поединке с холодом и озерными волнами, об Исаке, о сарае и о том, как Трясогузка не могла поверить в мое перерождение. Дедушкина рука на моей казалась тяжелой, как нагревшийся на солнце камень, и в то же время легкой, словно он играл еще на виолончели, теперь разбитой.

– Похоже, демоны до поры до времени отступились от тебя, – заметил дедушка. – Может, тебе без них еще взгрустнется. Как ни странно, даже о неприятностях начинаешь скучать, когда они проходят. Удивительно, правда? – Он вздохнул.

И я догадалась, что он имел в виду не только мои злоключения.

– Ага, – поддакнула я.

Мы снова замолчали. Похрапывал Килрой. Тихо тикали часы.

– Ну пойду лягу, галчонок, – прошептал дедушка. Но не ушел. Остался сидеть. Просунул свою ладонь в мою, чтобы казалось, будто я его удерживаю.

– Помнишь… – начал он.

И мы предались воспоминаниям, а время шло. Мы вспоминали знакомую с детства лесную прохладу, черничники и малинники, как гадюки высовывали качающиеся головки, но опасности не было. Солнце минувших лет освещало нас и высушивало после дождя или купания. Наши воспоминания были как солнечная прогалина в ночи.

– Не пора ли тебе спать, отец! – крикнула сверху мама.

– Сейчас-сейчас! – отозвался дедушка, но и не подумал уходить. Остался со мной. – Знаешь, глупышка, – медленно проговорил он, – завтра я позову друзей. Хочу вроде как попрощаться, понимаешь? Чувствую – пора.

Вчерашние темные волны ворвались в окно и обрушились на меня ледяным потоком. Так мне показалось. Я крепко сжала дедушкину руку. Я все поняла.

– Неправда, – прошептала я. – Ты обманываешь! Ты не можешь умереть!

Но я знала, что он говорит правду. Зачем ему врать?

– Не сердись, дружок, – прошептал дедушка. – Я уже стар. Тело устало, ему уже невмоготу. Вдобавок, не скрою, мне любопытно, что будет потом. Занудам, поди, все ясно: вечный сон или вечная жизнь, – но для нас, чудаков, нет определенности. Будь все ясно и понятно, зачем тогда чудаки? И Бог был бы только один – бог зануд и праведников. Тогда уж лучше вечный покой. Избави меня Боже от вечной жизни зануд!

Я почувствовала, как в темноте дедушка улыбается своей волчьей улыбкой. Он сидел подле меня, пока печаль не утихла и не стала грустью, а грусть не сменилась усталостью. Только когда первые рассветные лучи пробрались в комнату, дедушка, тяжело ступая, поднялся к себе. Наверное, решил, что я уснула.

Я ощупью отыскала стеклянный шар. Давно я в него не заглядывала.

Не знаю, что я ожидала увидеть. Царство небесное для чудаков, где дедушка – главный святой? Шар собрал утренний свет в яркую точку. Я увидела дедушку в саду, в окружении птиц, бабочек, людей.

«А дальше?» нетерпеливо прошептала я и щелкнула пальцем по прохладному стеклу.

С тонким звоном шар треснул посередине. У меня в руках остались две безжизненные половинки.

Вечернее солнце пробивалось сквозь пушистые клочья облаков.

К шести стали собираться гости. Одни приехали на такси, другие – на автобусе, а у некоторых вид был такой усталый, словно они всю дорогу шли пешком.

Дедушка хлопотал весь день. Разъезжал повсюду в своем кресле, следил за стряпней, командовал, как накрывать столы. Он выглядел бодрым и румяным и, слегка фальшивя, напевал что-то себе под нос. Может, попросту старался таким манером отогнать тревогу. А вдруг он ошибся?

Каждого гостя дедушка встречал радостными возгласами и громко чмокал в щеку. Он лежал под цветущей вишней на кровати красного дерева, которую мы вынесли в сад, точнее – возлежал на горе подушек, похожих на летние облака, спустившиеся прямо с неба.

Большинство гостей были мне незнакомы. Многие, видимо, приехали из дома престарелых: улыбчивые дрожащие старички и старушки с палочками, разодетые в черные костюмы и блестящие платья. По саду распространялся запах туалетной воды и терпких духов.

Я стояла подле дедушки в цветастом шелковом платье, которое он подарил мне на Мейе, – том самом, бабушкином.

– Это Симона, моя любимица, – представлял меня дедушка.

– Бедняжка, – прошептала старушка в черной соломенной шляпке, обнимая меня хрупкими ручками. Она вся дрожала.

Мама расхаживала в бабушкиной большой шляпе и разливала пунш, который дедушка приготовил в том самом зеленом корыте. Сейчас в нем плавали виноград, ломтики лимона и киви и белые цветочные лепестки.

– Дорогие друзья! – объявил дедушка певучим голосом. – Налегайте на угощение, чувствуйте себя как дома, милые мои чудаки!

Мы расселись за длинным столом. Белая скатерть слегка колыхалась на ветру. Скоро от чопорности не осталось и следа. Ее вытеснили пирожки, паштеты, кулебяки, селедка, пряные цыплячьи окорочка, утиные грудки под малиновым соусом и смыли лимонад, вино и пиво.

Сам дедушка ел немного. Лишь пробовал по чуть-чуть.

Я хотела положить ему побольше, но он покачал головой.

– Сегодня мне хочется просто смотреть, как едят другие, – сказал он. – Я не голоден.

Мне тоже не хотелось есть. Но остальные накладывали себе на тарелки всевозможные разносолы, салаты и фрукты. Голоса звучали все громче, звонкий смех взлетал к кронам деревьев, а над свалкой балансировало солнце – словно зрелый персик.

– Я вас всех люблю! воскликнул дедушка и поднял бокал.

Медленно опустились сумерки. Заиграл оркестр. Тот самый, который дедушка собрал в доме престарелых. Сегодня он сам не играл, только слушал. Скрипки стрекотали, как сверчки, кларнеты громко мяукали, будто мартовские коты, бухал барабан, гармошка блеяла, словно овечий хор. Дама в черной соломенной шляпке играла на арфе, как будто расчесывала волосы великанше. Под деревьями колыхались танцующие.

Ингве повесил на яблоню нашу хрустальную люстру. Несмотря на загипсованную ногу, влез на дерево и не упал. Люстра сияла в ветвях, рассыпая радужные блики. А на газоне, там, где не танцевали, горели факелы – мы укрепили их над воротцами на площадке для крокета, чтобы было видно, куда бить. Там громко ссорились два старичка: не могли решить, сбил ли один из них колышек или нет.

«Вот как дам тебе по башке, идиот!» – распалился один, взмахнул молотком и угодил в Аксельссона, который как раз заявился пожаловаться на беспорядок и шум. От удара сосед рухнул в свою и без того изрядно потрепанную живую изгородь. Но мама выудила его оттуда и закружила в танце, а он припал щекой к ее груди и в конце концов заулыбался, как убаюканный ребенок.

Дедушка сидел на кровати, будто улыбчивый Бог среди облаков. Он постукивал пальцами в такт музыке и прихлебывал чай из стакана, а самовар напевал ему свою песенку.

– Пусть праздник продолжается, – прошептал дедушка.

Он держал в ладонях мои и мамины руки. Луна струила на нас свое сияние. Дедушка закрыл глаза и откинулся на подушки. Мы молчали. Просто стояли, а он держал наши руки, и дыхание его становилось все слабее, пока не затихло совсем.

Я наклонилась и потерлась носом о его нос – так мы делали, когда я была совсем малявкой, а он – добрым мудрым Богом. Усы кололись, и мне почудилось, что дедушка улыбается мне.

А жизнь и праздник продолжались в ночи.

Примечания

1

Скансен – парк в Стокгольме, где расположен историко-этнографический музей под открытым небом. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

Веллингбю, Чоттахейти – районы Большого Стокгольма.

(обратно)

3

Мейя – один из множества островов, образующих Стокгольмские шхеры.

(обратно)

4

Вид насекомых.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Реклама на сайте