«Перчинка»

Как петь могли мы, чувствуя на сердце

Подкованный ботинок иноземца?..

Сальваторе Квазимодо

Глава I СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Где-то в самой глубине ослепительно голубого неба внезапно вспыхивали слабые язычки огня, распускались белыми хлопьями разрывов и так же неожиданно таяли. Из центра города поднималось тяжелое черное облако, свивалось и повисало в неподвижном воздухе. Горела Санта Кьяра.

Неаполь, окутанный дымом шрапнелей, изрыгаемых зенитками, сотрясаемый грохотом тысячефунтовых бомб, застланный едким туманом, исходившим от пылающих домов, которые с долгим жалобным стоном, похожим на предсмертный крик животного, скручивались, как кусочки горящей бересты, весь Неаполь казался сплошным пожарищем. А Везувий бесстрастно смотрел на все, что творилось у его ног, равнодушный к назойливым букашкам, которые с упорной (настойчивостью сновали взад и вперед по его огромной шапке. Шел четвертый день августа 1943 года.

Город был мертв. Царящее в нем безмолвие нарушалось только воем бомб да рокотом моря, набегающего на берег, пустынного, зловещего, словно вернувшегося из древних легенд моря, единственными обитателями которого были утопленники и неразорвавшиеся мины.

Жизнь переселилась под землю. Там, в старых бомбоубежищах, в тоннелях метро, находился истинный город. Грохот войны и безмолвие смерти, сливаясь воедино, долетали туда монотонным рокотом, и каждому чудилось, что гибнет что-то дорогое и близкое ему — родной дом, прогулка по берегу моря, излюбленный лоток продавца устриц, водонос с прохладной водой, которого так ждешь в жаркий летний день. Солнце, словно обезумев, обрушивало свои отвесные лучи на израненные осколками улицы, заставляя сверкать ослепительным блеском глубокие лужи, разлившиеся возле разломанных труб. Извилистые переулки, которые то карабкались в гору, то круто спускались вниз, на каждом шагу спотыкались о груды развалин. Неузнаваемо исказились и жизнь и лицо ослепленного солнцем и страхом города.

Пламя с ревом рвалось через крышу Санта Кьяра, а в подземельях старой церкви взлетали на воздух немецкие склады. Бесконечные ленты затопленных солнцем улиц, бесконечные, похожие друг на друга развалины, одни уже зеленеющие травой, другие еще свежие, осыпанные пылью, появившиеся только вчера, а может быть, и сегодня. Повсюду безмолвие, над которым, словно стальной купол, выточенный нечеловеческой рукой, висел гул войны. Все улицы походили одна на другую: и те, что были озарены сейчас факелом Санта Кьяра, и узкие переулочки в центре, и длинная Стадера а Поджореале, заполненная удушливой, тяжелой пылью от разбитых бомбами домов, висевшей в воздухе, словно туман.

Сквозь эту пронизанную солнцем густую пыль, то и дело перепрыгивая через груды битого кирпича, шел человек. Он шел к центру города, не обращая внимания на непрекращавшуюся канонаду.

Человек был один, один во всем Неаполе. На его плечах болтались какие-то лохмотья, руки и лицо были в крови. Но он улыбался, словно не замечая этого воющего, грохочущего, свистящего ада, который окружал его со всех сторон. Он проворно взбирался на груды обломков и не переставал улыбаться даже в те минуты, когда случайно оступался и падал. Он только еще упорнее цеплялся за разбитые кирпичи, бросая время от времени быстрый взгляд назад, словно желая еще раз убедиться в том, что, кроме него, ни одно человеческое существо не рискует прогуливаться под бомбами.

Грохот бомбежки умолк почти сразу во всех районах. В эту минуту человек добрался уже до конца улицы Фория. Он остановился и несколько мгновений стоял неподвижно, словно сбитый с толку этой внезапной тишиной, потом бросился бежать по бесконечным лестницам Звездных переулков, ведущих к кладбищу капуцинов.

Теперь, когда зенитки замолчали, звук его шагов гулко разносился среди каменных стен, вспугивая кошек, единственных четвероногих обитателей, выживших, несмотря на войну и голод. Они со всех ног кидались в ближайшие подворотни и долго провожали его любопытным взглядом.

Человек продолжал бежать. Наконец лестница вывела его на широкую площадку, расположенную перед входом в древний монастырь капуцинов. Часть монастыря когда-то в незапамятные времена была полуразрушена, а в сохранившейся части здания ютилась дюжина шумливых бородатых монахов.

После минутного колебания человек медленно двинулся, вдоль монастырских стен, внимательно оглядывая дома, выходящие на площадь. Проходя мимо разрушенной части монастыря, он заглянул в полуобвалившиеся ворота, украшенные искусно вырезанными из камня листьями папоротника, юркнул в них и очутился в темноте, царящей здесь уже два столетия. Сначала, после солнца, ослепительно сиявшего снаружи, все показалось ему черным и неразличимым: и пол, заросший бурьяном, и тысячи валявшихся под ногами обломков. Сделав несколько шагов, человек остановился, потер глаза и ощупью двинулся дальше, ощупывая ногой почву. Он снова улыбался. Развалины начинались длинным темным коридором. Через десяток метров коридор круто поворачивал и вел к лестнице, от которой сохранилось только пять первых ступенек. За поворотом темнота еще больше сгустилась. Человек остановился и присел на поросшие травой каменные плиты. Теперь он должен был отдохнуть и собраться с мыслями.

Он провел рукой по израненному лицу, и ему отчетливо вспомнилось все, что недавно произошло, особенно та минута, когда он понял, что может выбраться на волю. Это была страшная минута. На него рушились стены камеры, всё окутали густые облака пыли, смерть уже казалась неизбежной. И вдруг тяжелую завесу пыли прорезал свет — солнце!

Он рванулся навстречу этому свету и побежал, спотыкаясь о камни, не обращая внимания на грохот обвала у себя за спиной. Он бежал не останавливаясь, не думая о бомбах, не замечая осколков, со свистом проносящихся вокруг, бежал при ярком солнце к свободе.

Неаполь он знал плохо, потому что прожил здесь всего два-три месяца, пока его не арестовали. Но ему вспомнились слова Сальваторе, товарища, у которого он некоторое время скрывался.

«Если тебе нужно будет спрятаться на несколько дней, — говорил Сальваторе, — поднимись по лестницам Звездных переулков и укройся среди развалин старого монастыря. Найти тебя там будет трудновато. Я знаю, многие прятались в тех местах. До войны, правда, все больше жулики. Много их там скрывалось. Ну, а сейчас, пожалуй, никого нет».

С тех пор он ни разу не вспомнил об этом совете. И, только когда американская бомба обрушила стены тюрьмы, его сразу осенила мысль о старом монастыре капуцинов. Но как до него добраться? Не собьется ли он с пути, блуждая по извилистым улочкам Неаполя, в которых ему так же трудно ориентироваться, как в джунглях. И вот, смотри ты, все-таки добрался! Теперь надо подумать о следующем шаге. Хотя нет, с этим лучше подождать. Нужно осмотреться…

Среди сырых стен застыла тяжелая тишина. Да, надо подождать, чтобы сердце перестало бешено колотиться в груди, чтобы остыло разгоряченное лицо. Надо спокойно во всем разобраться. Надо, чтобы утихомирилась эта неистовая сила, этот стихийный порыв, который словно толкал его в спину, приказывая бежать. Надежно ли его убежище? Этого он не знал. Будут ли его искать? О, в этом можно было не сомневаться. Как они обрадовались, когда увидели его в наручниках! Потом он узнал, что допрашивал его сам шеф тайной полиции, тощий человек с пергаментным лицом, украшенным усиками. Шеф все время улыбался и с наигранной любезностью говорил:

— Итак, вы синьор Марио Грасси?

— Нет.

— Боже мой, какое разочарование! А я был уверен, что вы-то и есть синьор Грасси.

— Нет, меня зовут Марио Андьяни.

— Ай-яй-яй! Как же это мы так обознались! Но вы не извольте беспокоиться. Мы сию же минуту все проверим и больше не причиним вашей милости никаких неприятностей.

Глаза шефа полиции превратились в щелочки, как у кота, который готовится схватить добычу. Марио твердо взглянул в эти хищно сузившиеся глаза. Он заранее представлял себе, что его ожидает. Он даже предвидел этот первый допрос, на котором обо всем спрашивают сладким голосом и до приторности любезны.

— Так, значит, вы даже не подозреваете, почему мы вынуждены были вас задержать?

— Понятия не имею.

Шеф полиции изобразил на лице самое сердечное участие и покачал головой.

— Однако, синьор… Как вы сказали? Ах, да, синьор Андьяни. Однако, синьор Андьяни, вы что-то уж слишком спокойно отнеслись к тому, что с вами случилось.?

Марио смотрел на полицейского и думал, что хочешь не хочешь, а нужно продолжать комедию, даже если уверен, что это бесполезно. Таковы законы игры, которую он начал.

— Может быть, — проговорил он, — меня задержали из-за бутылки контрабандного масла, которую нашли у меня на кухне?

— Ах, боже мой, синьор Андьяни! Бутылка масла! Да у меня на кухне полчетверти такого масла! И, как видите, я ведь не приказываю себя арестовать!

Это была утонченная пытка. Марио казалось, что он когда-то уже пережил подобную сцену. Да, в воображении. Сколько раз, и в Риме, и в Генуе, и в Турине, выполняя опасные задания, он представлял себе свой арест. Сначала полицейский комиссар задает вежливые вопросы, потом лицо его делается жестким и, наконец, он швыряет на стол обличающие документы.

Но до сих пор все сходило благополучно; чем сложнее и напряженнее становилась его работа, тем, казалось, шире раздвигались сети, расставленные вокруг него. Марио словно окружал странный ореол неприкосновенности — его ни разу не арестовали, ни разу не проверили документов. И даже сейчас на допросе его называют вымышленным именем, под которым он был известен в Турине, — Грасси.

«Кончится тем, — думал он, — что я забуду, как меня зовут на самом деле».

Действительно, он был вовсе не Марио. Свое истинное имя он забыл навсегда или, по крайней мере, до тех пор, пока не будет закончена его «работа». Оно было тайной партийного центра. Только там знали, кто он в действительности.

«Вот кончится война, выйдем из подполья, — думал он, — и я снова стану тем, кем был раньше, снова обрету свое имя, родителей, снова вспомню название места, где родился. А сейчас я все равно что марсианин. Неизвестный, упавший с неба. Сейчас я знаю только одно — свое задание. Я должен наладить партийную работу в Неаполе. Должен установить связь с центром. Должен узнать, кто выдал пятерых товарищей. Ведь подумать только пять арестов за каких-то два месяца!

Да, меня больше не существует. Я должен забыть все, кроме своего задания. А в ту секунду, когда меня схватят, навсегда должно исчезнуть из моей памяти и это. Тогда я буду просто куском мяса, который ничего не соображает, ни о чем не думает, ничего не помнит, который не трепещет ни от посулов, ни от угроз и не отвечает на вопросы. Я не должен отвечать. Это самый лучший выход. И это легче всего».

Лицо начальника расплылось, как в тумане, и стало огромным.

— Синьор Грасси, не вы ли печатали эти листовки?

— Нет.

— Как же они в таком случае попали в вашу комнату?

— Не знаю. Я их никогда не видел.

— А не знаком ли вам некто Сальваторе?

Ох, память! Зачем при одном упоминании об этом имени перед ним, как живое, всплывает широкое загорелое лицо Сальваторе, ясно вспоминается его голос и даже характерный акцент неаполитанца.

— Нет.

— Сколько времени вы живете в Неаполе? Вот это другое дело. Этот вопрос он предвидел.

— Шесть месяцев.

— Зачем вы сюда приехали?

— Хотелось повидать своих. Они должны были вернуться из Калабрии. Я их искал, но так и не нашел. А тут еще узнал, что разбомбили завод в Турине, на котором я раньше работал. Ну вот я и решил обосноваться здесь, поискать работы.

— Почему же вы не обратились к нам?

— Мне просто в голову не пришло.

Дежурная улыбка сползла с лица полицейского, и оно стало худым, тонким и жестоким.

— Хватит ломать комедию! — проговорил он уже совсем другим тоном. — У нас есть очень хорошие средства, чтобы развязать язык тем, кто прикидывается дурачком. Тебе придется говорить, это в твоих же интересах. Будешь упорствовать — пеняй на себя…

Мрак становился все чернее. Но сквозь расплывшееся лицо полицейского пробивалось что-то новое. Это «что-то» не имело никакого отношения ни к физиономии шефа, ни к конторке в камере полицейского управления, ни к кулачищам дюжего полицейского. Просто какой-то шепот, чьи-то еле слышные шаги.

Марио вздрогнул, словно его толкнули, и широко открыл глаза. Он ничего не мог разглядеть в окружавшей его кромешной тьме, но чувствовал, что рядом кто-то есть. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он начал различать слабый отсвет, пробивавшийся из-за поворота коридора. На этом сером фоне, шагах в пяти от того места, где он присел и, должно быть, задремал, смутно маячил какой-то предмет. Скоро Марио различил два глаза, которые не мигая уставились на него. От этого неподвижного взгляда ему стало не по себе. «Кошка», — подумал он, собираясь снова задремать, но внезапно вздрогнул. Это были не кошачьи глаза. Это были глаза человека.

Он решил не шевелиться. Теперь, всмотревшись хорошенько, он уже мог разглядеть силуэт человека, который, как и он, сидел на корточках.

«Откуда он взялся? Может быть, он уже сидел в этом разрушенном коридоре, когда я пришел? — спрашивал себя Марио. — Почему же я его не заметил?» Нет, он был уверен, что раньше здесь никого не было. Но в таком случае, давно ли это чучело пялится на него?

И все же, непонятно почему, Марио не чувствовал никакого беспокойства. Снаружи, с монастырской площади, доносились приглушенные шаги и слабый шум. Тревога кончилась, снова начиналась привычная жизнь. Между тем фигура, сидевшая перед ним, не шевелилась. Марио уже хотел зажмуриться и проверить, не исчезнет ли она, но, прежде чем он успел это сделать, фигура заговорила. Тихий, чуть хриплый голос о чем-то спросил, но о чем, Марио не понял. Фигура говорила на неаполитанском диалекте, который он понимал с большим трудом, хотя уже порядочно прожил в Неаполе.

— Что тебе надо? — стараясь говорить как можно спокойнее, спросил Марио.

— Ты прячешься? — прошептал голос.

Теперь по голосу Марио догадался, что перед ним ребенок. «Совсем малыш, — подумал он, когда обладатель голоса поднялся на ноги. — Мне по пояс будет, не выше. Но какие все-таки странные глаза! Они светятся в темноте, как у кошки. Поэтому, вероятно, я и принял его сперва за кошку».

— Почему ты думаешь, что я прячусь? — спросил он уклончиво.

— Ладно, пошли, — не ответив на вопрос, сказал мальчик.

«А, пожалуй, не такой уж он ребенок», — подумал Марио, — следя глазами за легкой фигуркой, которая вприпрыжку бежала впереди по шатким каменным плитам.

Вот мальчик остановился перед каким-то проломом в стене, наполовину скрытым кучей камней, сделал знак следовать за собой и исчез. Марио, который был вдвое выше него, пришлось согнуться в три погибели и пробираться чуть ли не ползком. Нечего и говорить, что он беспрекословно выполнял все указания мальчика. Он был почти уверен, что повстречался с хозяином дома, и решил во что бы то ни стало с ним подружиться. Это помогло бы ему выиграть время и как следует поразмыслить над тем, что делать дальше.

Спустившись ступенек на пятьдесят по осклизшей от сырости, изглоданной временем лестнице, Марио увидел вдалеке слабый свет.

Вдруг послышались голоса. У него сильно заколотилось сердце. Что там за люди? Марио подошел ближе и увидел еще двух ребятишек, сидевших на земле. Перед ними теплился огарок свечи, рядом валялась разбросанная колода карт. Пораженные ребята с любопытством смотрели на нового пришельца, который был удивлен и заинтересован не меньше, чем они. И только парнишка, который привел его сюда, казался совершенно спокойным и ничему не удивлялся. Он жестом пригласил Марио сесть.

— Хочешь есть? — спросил он.

— Да, — ответил Марио.

Он и в самом деле чувствовал волчий голод, потому что не ел со вчерашнего дня. Последняя его еда состояла из тюремной баланды, до того отвратительной, что приходилось заставлять себя насильно проглатывать каждую ложку.

Мальчик сделал знак одному из своих друзей, который сейчас же поднялся и куда-то исчез. Пока он отсутствовал, Марио молча разглядывал карты, валявшиеся на земле. Мальчуган вернулся бегом и положил перед ним завернутые в газету фрукты, сыр и даже кусок хлеба. Марио был растроган. Он поднял глаза на ребят, но никто из них даже не взглянул в его сторону. Тогда, низко опустив голову, он принялся за еду. Ребята снова взялись за карты. Перед каждым ходом то один, то другой из них что-то бормотал, но Марио был уверен, что они говорят только о картах.

Конечно, он мог бы съесть гораздо больше, чем было в пакете. Однако, вспомнив, что с самого дня ареста ему пришлось питаться только тюремной похлебкой, которая почти ничем не отличалась от обыкновенной воды, он решил, что слишком много свежих продуктов сразу могут причинить вред. Эта мысль невольно воскресила в его памяти далекие, давно забытые дни детства, когда он, вместе с другими ребятами совершал набеги на огороды. Потом незаметно для себя он перенесся мыслями в Булонский лес, где ему пришлось ужинать за неделю до возвращения в Италию…

Нет, так не годится. Есть вещи, которые он не имеет права вспоминать, даже глядя на свежие кисти винограда.

Он решительно поднял голову.

— Если хочешь спать, я скажу, и тебе принесут соломы, — отрываясь от игры, сказал мальчик, который привел его сюда.

Марио уже заметил, что он все время держится с видом вожака.

— Не бойся, здесь безопасно, — продолжал мальчик. — Ты ведь родом не из Неаполя, верно?

— Верно, — подтвердил Марио.

Ему волей-неволей пришлось сказать правду, так как он знал, что его уже давно выдал типичный акцент северянина.

— Как же тебе удалось удрать? — снова спросил мальчик, и в глазах его блеснули искорки любопытства.

Марио улыбнулся.

— Откуда ты взял, что я удрал? — спросил он.

— А зачем же ты тогда пришел сюда? — простодушно возразил его маленький собеседник.

Марио ничего не оставалось, как признаться.

— В Поджореале попала фугаска, — медленно проговорил он. — Как раз в тот корпус, где я сидел. Стена обвалилась, ну я и убежал.

— Тебя будут искать?

Марио задумчиво посмотрел на мальчика. Он уже и так почти совсем доверился этим ребятам. Да ему больше ничего и не оставалось делать. В этом городе у него была единственная явка — дом Сальваторе, и он волей-неволей должен был довериться кому-нибудь, чтобы дождаться благоприятного момента и возобновить прерванную работу.

— Думаю, что да, — сказал он. — А кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?

— Не знаю, — нерешительно пробормотал Марио.

Но тут же, вспомнив удивленные взгляды людей, появившихся в подворотнях, едва только кончилась стрельба, он добавил:

— Впрочем, кое-кто все-таки видел.

— Не беспокойся. Тут тебя не найдут, — заметил мальчик.

Он бросил карты, подошел к нему поближе и внимательно оглядел с головы до ног.

— Здесь у нас внизу столько народу перебывало — страсть! В этих подвалах тебя ни один полицейский не отыщет… — добавил он и, повернувшись к одному из своих друзей, крикнул: — Винченцо, ступай наверх! Если кого заметишь, свистни. И запутай след.

«Ну ни дать ни взять — вождь краснокожих», — улыбнулся Марио. Он вдруг подумал, что задача, которую взял на себя мальчик, вероятно, кажется ему сейчас просто игрой.

— До войны я тут уйму народа перепрятал, — продолжал мальчик, — и ни разу никого не поймали. А ты мышей боишься? — спросил он вдруг с такой серьезной миной, что снова показался Марио просто ребенком, играющим в какую-то игру.

На минуту мужчиной овладело сомнение. Разумно ли он поступил, ввязавшись в эту глупую забаву? Однако, вспомнив, как неподвижен и спокоен был взгляд его нового друга там, в коридоре, он решил, что такому пареньку можно довериться.

— Нет, мышей я не боюсь, — ответил он.

— Ну, тогда тебе здесь будет хорошо! — воскликнул мальчик. — Да тебя, наверное, и искать-то не будут. Война, бомбят все время. Они знаешь как за свою шкуру дрожат!

О полиции он говорил только обиняком, и в таких живописных выражениях, какие можно найти только в неаполитанском наречии. Сразу было видно, что он все время старается подражать разговорам, которые подслушал в остериях,[1] и повторяет слова тех, кто прятался здесь до войны. Марио нетрудно было представить себе, что это были за люди — разного рода воришки, а может быть, даже и настоящие бандиты.

— Нет, искать меня будут, — возразил он. — Сюда, возможно, и не доберутся, но искать непременно будут.

— Не волнуйся, — успокоил его мальчик. — Я здесь — значит, все в порядке!

— Спасибо, — ответил Марио, сдерживая улыбку.

— Э, чего там! — возразил мальчик. — Сегодня я для тебя что-то сделал, завтра — ты для меня. Не так, что ли?

— Конечно, так, — согласился Марио.

Он чувствовал себя совершенно измученным после долгого бега, и на смену нервному напряжению пришло непреодолимое желание спать. Но мальчик ничего этого не замечал. Ему до смерти хотелось узнать историю незнакомца.

— Ну, если они из-за тебя даже бомбежки не побоятся, значит, ты важная птица, — с уважением проговорил мальчик.

— Какая уж там важная! Это они, может, думают, что важная… — возразил Марио, но тотчас же спохватился. Не совершил ли он ошибки? Может быть, нужно всячески поддерживать восхищение собой? Нет, обманывать было не в его правилах.

— Ну да! — воскликнул мальчик. — Конечно, важная персона. Ты же ведь не здешний!

«Ясно, — подумал Марио. — Для него раз не здешний — значит, важная персона».

Мальчик старался говорить как можно понятнее. Он словно переводил каждое свое слово с неаполитанского диалекта на понятный гостю итальянский язык.

— А как тебя зовут? — спросил он.

Марио с облегчением подумал, что это, вероятно, последний вопрос.

— Марио.

— Марио? А меня Ачин-э-пепе.

— Как ты сказал? — воскликнул изумленный Марио.

— Ачин-э-пепе.

— Ачин-э-пепе? Так ведь по-неаполитански это значит «зернышко перца»!

Мальчик не понял. Он удивленно взглянул на мужчину и возразил:

— Нет, просто Перчинка. Меня все так зовут.

— Почему? Разве у тебя нет имени?

— Как же — нет? Есть. Перчинка, — повторил мальчик и удовлетворенно засмеялся, радуясь, что ему удалось поразить взрослого, да к тому же еще нездешнего.

Вместе с ним рассмеялся и его приятель, до сих пор молча сидевший на пустом ящике. Марио покачал головой.

— Да, у тебя действительно интересное имя, — сказал он. — Перчинка! — и тоже засмеялся.

Их веселый смех разбудил эхо, жившее в подземелье, и оно запрыгало под мрачными сводами, добираясь до самых отдаленных тайников Перчинки, хозяина этой подземной крепости.

Глава II ПЕРЧИНКА

Ветхие стены монастыря разрушались уже в течение двух столетий. В его древних переходах, в голых кельях, которые когда-то давали приют бородатым капуцинам, теперь росли чахлые кустики травы да дремали ящерицы, вылезавшие погреться на солнышке, проникавшем сюда через проломы в стенах. Верхнего этажа давно уже не было и в помине. Прошло больше века с тех пор, как его стены уступили бешеному натиску непогоды и рухнули, превратившись в гигантское, фантастическое нагромождение поросших крапивой, бесформенных обломков и покосившихся арок. Землетрясение тридцатого года довершило разрушение. От подземных толчков остатки стен, сохранившиеся вдоль здания, вдруг склонились и приняли в свои каменные объятия весь второй этаж, покрыв грязно-серым саваном обломков старинные переходы, которые теперь видели солнце только через рваные раны трещин.

Другая часть здания, сохранившаяся, очевидно, потому, что стояла на более прочном фундаменте, с незапамятных времен служила приютом седовласым капуцинам. В глухой полуночный час оттуда доносились молитвы и слышалось щелканье длинных монашеских четок. Над обвалившейся крышей монастыря вечно стоял запах ладана и сладкой сдобы, свидетельствуя о том, что престарелая братия не морит себя голодом. Перчинка убедился в этом еще во время своих первых вторжений в кельи монахов. Он хорошо помнил, как совсем маленьким мальчиком пробирался по темным переходам, путаясь ножонками в длинном коричневом балахоне. Это было очень давно, еще в то время, когда он только-только научился говорить. Ведь Перчинка всегда жил в этом разрушенном монастыре, во всяком случае с тех пор, как помнил себя.

В самых первых его воспоминаниях неизменно присутствовали и эти обвалившиеся стены, и темнота подземных коридоров, и сырость погребов в глубине подземелья. Помнил он и вкусный запах кушаний, который просачивался из монастырской кухни, и другой, противный запах, исходивший от нескольких кустов со странными длинными листьями, которые несмотря на темноту цвели каждое лето. Эти кусты ребята звали «вонючками».

Обычно Перчинке незачем было копаться в своем прошлом. Но, когда его друзья заводили разговор об отце, матери, о доме, где они жили, он тоже пытался что-нибудь припомнить. Однако ему никогда не удавалось воскресить в памяти ничего, кроме бесконечно далекого и очень смутного образа, который появлялся на мгновение и тотчас же исчезал. Ему мерещилось какое-то лицо, неясное, словно подернутое туманом. Он даже не знал, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. И все-таки каждый раз, когда появлялось это видение, на сердце у него становилось как-то особенно тепло и хорошо.

Нельзя сказать, что Перчинка рос один-одинешенек. Наоборот. Пожалуй, ни одного мальчика не окружало столько людей. Но все же это никак нельзя было назвать семьей. Это были просто люди, молодые и старые, мужчины и женщины, бесконечная вереница постоянно сменявшихся лиц и характеров. Один был добряк, другой брюзга, одни уходили, другие приходили, и так из года в год, из месяца в месяц. Время от времени в развалинах монастыря появлялась полиция. Но однажды монотонное однообразие было нарушено самым неожиданным образом. Это было в тот памятный день, когда полицейские увели самого Перчинку.

Ему было тогда лет шесть, и он уже знал всю неаполитанскую шпану, скрывающуюся от блюстителей закона в огромных подземельях монастыря. Лично у него никогда не было особых причин обижаться на полицейских, вторгавшихся в его владения, тем более, что вторжения эти случались не часто и кончались всегда одинаково. Если разыскиваемый был парень не промах, он всегда умел найти уголок, где никому бы и в голову не пришло его искать. Обычно полицейские раз десять проходили мимо того места, где он лежал, распластавшись на земле, или стоял, прижавшись к стене, и уходили ни с чем. Если же он оказывался новичком, то сам шел к ним навстречу и покорно протягивал руки, на которых, конечно, тотчас же захлопывались наручники.

На маленького оборванца, который молча сидел в углу и, широко раскрыв свои карие глаза, старался разглядеть все, что делается в полутьме коридоров, никто и внимания не обращал. Самое большее арестованный, направляясь к выходу в сопровождении двух полицейских, кивал ему головой и бормотал: «Пока», — словно был уверен, что через несколько часов вернется обратно.

Для Перчинки, которого никто еще не звал тогда этим именем, потому что в ту пору у него вообще никакого имени не было, мир делился на две половины: на людей, которые удирают и прячутся, и на тех, которые их преследуют. Причем последние далеко не всегда носили полицейский мундир.

Однажды в подземелье, где уже с неделю скрывались двое мужчин, вошел худой, долговязый человек в черном, с бледным как смерть лицом. В это время оба беглеца сидели перед огарком свечи и играли в карты. Перчинка, сжавшись в комочек, притаился между кустами бурьяна и видел, как человек, шмыгнув в темный коридор, двинулся вперед, ступая бесшумно, как кошки, которые вместе с мальчиком обитали в развалинах. Оба мужчины продолжали игру, не замечая его приближения, потому что не могли, как Перчинка, видеть в темноте. Человек подошел к ним почти вплотную и остановился, слегка прищурив глаза, чтобы получше разглядеть сидевших перед ним в полумраке людей.

— Встать! — сказал он таким страшным голосом, что Перчинка похолодел. Долговязый говорил негромко, но каждое его слово гремело, как пушечный выстрел.

Пораженный Перчинка увидел, как мужчины даже не обернулись, будто сразу поняв, с кем имеют дело. Они молча, словно деревянные куклы, встали с земли, подняли руки вверх и застыли, напряженно глядя прямо перед собой.

— Не ждали, а? — продолжал человек, зловеще усмехаясь.

— Слушай, Таторе, постарайся понять, — заговорил один из мужчин. — Мы хотели объяснить тебе…

Но долговязый не дал ему закончить.

— Молчи, — прошипел он.

Со стороны казалось, что он улыбается.

— Не вздумайте бежать, — продолжал Таторе. — Вы знаете, что вас ожидает. Вы сами этого захотели. Таков закон.

Перчинка чувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное, и ему захотелось убежать. Но он не решился вылезти из кустов бурьяна, служивших ему укрытием. К тому же его одолевало любопытство.

Один из мужчин заплакал. Он плакал, не стыдясь слез, плакал, как ребенок. Не как Перчинка — Перчинка никогда не плакал, — а как те дети, с которыми он сталкивался во время своих вылазок в переулки. Их чуть толкни, и они сразу принимаются реветь и звать маму.

Другой мужчина не плакал. Он даже как будто злился на своего слезливого приятеля. Вдруг он отскочил в сторону, повернулся к долговязому лицом и сунул руку в карман. В ту же секунду развалины огласило тысячекратное эхо выстрела. Мужчина рухнул на землю, так и не успев вынуть руку из кармана, а долговязый злобно усмехнулся.

Приятель убитого, не поворачиваясь, упал на колени и, всхлипывая, забормотал:

— Пощади! Я совсем не хотел…

Договорить ему не удалось. Прогремел новый выстрел и, гулко прокатившись по всему подземелью, вспугнул летучих мышей, спавших под древними сводами.

Исчезновения долговязого мальчик не заметил. Он смотрел на тела, которые, словно две неуклюжие куклы, растянулись на полу, и ему хотелось вскочить и убежать подальше от этого страшного места. Но он не осмелился даже пошевельнуться и просидел в своем убежище до тех пор, пока не явились полицейские. В первый и последний раз Перчинка обрадовался их приходу, потому что сейчас они явились, чтобы освободить его от невыносимого, леденящего кровь ужаса и положить конец дикой возне, которую затеяли вокруг неподвижных тел голодные крысы.

Но именно в этот-то раз его схватили и увели.

Осветив карманным фонариком кусты бурьяна, полицейский комиссар увидел съежившегося под ними Перчинку и подошел к нему. Комиссар был новый, назначенный в их квартал недавно. В то время он не успел еще отрастить себе брюшко, по которому Перчинка узнавал его в дальнейшем. Комиссар заговорил с мальчиком на понятном ему неаполитанском диалекте и, как ему показалось, очень дружелюбно.

— Ты все видел? — спросил он.

Перчинка замотал головой. Хотя ему никто об этом не говорил, он знал, что не должен был ничего видеть. Но расширившиеся от ужаса глаза мальчика сказали больше, чем его язык. Полицейский сразу все понял, протянул руку и схватил его за шиворот. Перчинка попробовал вывернуться, но полицейский держал крепко. Не выпуская мальчика, он свободной рукой стукнул его по затылку. Может быть, это был просто дружеский шлепок, но он оказался все же достаточно сильным, чтобы убедить мальчика отказаться от попытки к бегству. Перчинке волей-неволей пришлось покориться и ждать, что будет дальше. Оба тела положили на носилки и вынесли из подземелья; комиссар шел следом за носилками, волоча за собой Перчинку, которому ничего не оставалось, как покорно следовать за ним.

Перчинку допрашивали два дня, и все это время он упрямо молчал, словно воды в рот набрал. Это было упорное состязание — кто кого переупрямит. Победителем, конечно, вышел Перчинка. Наконец, отпустив по адресу мальчика несколько совсем не лестных для него замечаний, комиссар передал его двум старикам, которые явились специально для того, чтобы отвести его в приют. Не успели они добраться до улицы Фория, как Перчинка сделал первую попытку к бегству. Однако он не учел, что провожатые гораздо сильнее его. Не успел он оглянуться, как одна рука с кривыми пальцами больно вцепилась в его длинные спутанные волосы, а другая, заскорузлая и твердая, как корневище, начала долбить его по затылку, и с каждым ударом на него сыпался какой-нибудь новый упрек или ругательство.

— Куда ты рвешься, паршивец? — скрипели старики. — Нет, отправляйся в приют! Да, да! И там тебя запрут! И будут держать взаперти до тех пор, пока не вырастешь. А потом отправят в исправительный дом! А оттуда прямехонько в тюрьму! Там ты и сгниешь!..

Возможно, они говорили все это как-нибудь иначе. Ведь в памяти Перчинки события тех лет были похожи на смутный набросок, который превращался в яркую картину по мере того, как он взрослел. Но, если бы сейчас, как в те далекие времена, ему было всего шесть лет и он никогда не покидал старых развалин монастыря и переулков Кристаллини, все равно смысл слов, сказанных тогда стариками, был бы ему ясен как день, и он снова мог бы поклясться себе, что никогда, ни за что на свете не согласится всю жизнь просидеть в четырех стенах. И он навсегда остался верен своему решению.

После первой неудачи Перчинка не пытался уже вырваться из цепких лап стариков. Но зато он стал глядеть в оба, стараясь запомнить, по каким улицам они идут, чтобы при случае найти самостоятельно дорогу обратно. До площади Карла Третьего, рядом с которой помещался приют, куда должны были отдать Перчинку, они добрались пешком, потому что старики решили не тратиться на трамвай и прикарманить двадцать чентезимов, выданных им в полицейском участке.

Они остановились перед серым каменным домом, таким мрачным и унылым, что от одного его вида у мальчика тоскливо сжалось сердце. Конечно, в развалинах старого монастыря тоже было мало красивого, но они, по крайней мере, были живые. Там повсюду росла трава, наверху гнездились птицы, в подземельях звучали таинственные голоса, а из той части, где жили капуцины, доносились вкусные запахи и слышалось пение.

А здесь будто никогда и не было никакой жизни. Даже редкие лучи солнца, которые случайно просачивались сквозь железные решетки, закрывавшие черные дыры окон, напоминали арестантов, а мальчики, одетые в одинаковые костюмы, казались еще враждебней, чем старики, которые привели его сюда.

Не успел Перчинка переступить порог этого мрачного приюта, как его потащили в баню и принялись мыть такой горячей водой, что с него чуть кожа не слезла. Потом его обрили и втолкнули в столовую — огромную голую комнату, где не было никакой мебели, кроме бесконечно длинного стола, за которым сидело не меньше полусотни ребят, остриженных под машинку, в рваных казенных костюмах такого же грязно-серого цвета, как стены этого унылого дома. Было время ужина.

Когда Перчинка вместе со своими провожатыми подходил к столовой, там стоял невообразимый гвалт, но при их появлении в комнате наступила гробовая тишина.

— Встать! — приказал здоровенный мужчина, становясь во главе стола.

Ребята послушно встали. Они украдкой искоса поглядывали на новенького, а некоторые исподтишка показывали ему кулак.

Мужчина начал читать молитву, которую ребята вразнобой повторяли за ним гнусавыми голосами. Только Перчинка молчал, потому что не знал ни одной молитвы. За это надзиратель влепил ему подзатыльник, вызвав злорадный хохот всей компании.

— Тихо! — рявкнул надзиратель, покраснев от бешенства.

Ребята замолчали.

Перчинка не понимал, чего от него хотят, и ясно видел только одно, что не понравился здесь никому: ни мальчикам, ни взрослым. Когда он хотел сесть за стол, его сосед неожиданно отодвинул стул, и мальчик со всего размаха плюхнулся на пол. Весь стол покатился со смеху, и даже надзиратель изобразил на своем свирепом лице некое подобие улыбки. Но Перчинка уже вскочил на ноги и как вихрь кинулся на обидчика, который был раза в два выше его. Великовозрастный приютский был так поражен внезапной яростью новичка, что не успел защититься и тут же с расцарапанной физиономией вверх тормашками полетел со стула. В следующую секунду Перчинка получил очередную порцию подзатыльников и еще тверже решил как можно скорее убраться из этого места.

Вечером в дортуаре начались новые мытарства. Стоило надзирателю выйти на минуту из комнаты, как десяток мальчишек набросились на бедного Перчинку, который был слабее любого из них и, конечно, не мог защититься от сыпавшихся на него ударов. Через два дня его пришлось укладывать спать в каморке сторожа. Перчинка был очень доволен, и не только потому, что теперь не было рядом мальчишек. Мало-помалу у него начали появляться приятели даже среди тех ребят, которые вначале были самыми заклятыми его врагами. Он радовался главным образом оттого, что эта перемена благоприятствовала его планам побега.

Прошла неделя с тех пор как его привели сюда. За это время ему пришлось пережить столько событий, что, для того чтобы рассказать о них, пришлось бы написать целую книгу. Его приютская жизнь постепенно входила в колею, и он решил, что пора всерьез подумать над тем, как выбраться из этого ненавистного места.

Как раз в это время у него появилось имя. Дело в том, что во время сражений, происходивших в дортуаре, он с такой ловкостью и проворством давал сдачи забиякам, все его выпады были так неожиданны для противников, которые никогда не могли угадать, что он выкинет в следующую минуту, что ребята дали ему прозвище Перчинка. Эта кличка сразу прилипла к нему и стала его именем, первым и единственным на всю жизнь.

Все приютские ломали голову над тем, откуда он родом. Бились, бились, но так ничего и не узнали. Под конец все сошлись на том, что он сын Вельзевула,[2] которым суеверные женщины пугают по ночам неаполитанских детей. Эту выдумку повторяли с таким упорством, что, в конце концов, в нее поверил даже сам Перчинка, и, если у него спрашивали, кто его отец, он задирал нос и вызывающе отвечал: «Вельзевул». Приютский священник, вечно выпачканный нюхательным табаком, неряшливый старикашка, который преподавал закон божий и следил за поведением воспитанников, прослышав об этом, пришел в ужас и поднял страшный крик, хотя сам никогда не называл мальчика иначе, как «сыном диавола во образе и подобии».

За неделю Перчинка уже знал на память расположение всех комнат, какие только были в приюте, и мог бесшумно, как тень, бродить по дому, совершая свои ночные набеги на кладовую. Запасшись продуктами, он решил, что пришла пора попытаться осуществить свое великое предприятие.

Ночным сторожем в приюте работал студент университета, приехавший в Неаполь из провинции и вынужденный поступить на службу в это заведение, чтобы иметь возможность платить за учебу. Он всегда спал как убитый, и его не могли разбудить даже самые ожесточенные баталии, каждую ночь бушевавшие в дортуаре. К тому же Перчинка видел в темноте как кошка. Он так привык к вечной тьме монастырских подземелий, что прогуляться ночью по приюту было для него сущим пустяком. Эта удивительная способность Перчинки вызывала восхищение всех приютских мальчишек. Когда же они узнали, что он ни капельки не боится темноты, то прониклись к нему искренним уважением.

И вот назначенная для побега ночь наступила. Не отрывая глаз от тусклого огонька лампады, горевшей перед изображением мадонны в комнате сторожа, Перчинка спокойно ждал, пока тот уснет. Наконец сторож захрапел. За дверью, ведущей в дортуар, тоже наступила тишина, прерываемая только спокойным дыханием мальчиков.

Перчинка проворно соскочил с кровати, быстро оделся и, потихоньку спустившись с лестницы, направился в кладовую, как будто совершая свой обычный поход за продуктами. И действительно, он скоро возвратился с увесистым свертком в руках. Как видно, на этот раз мальчик решил запастись на несколько дней.

После этого Перчинка уверенно двинулся к выходу. Однако оказалось, что тяжелая парадная дверь заперта на огромный висячий замок. Бесшумно открыть его мог разве только опытный жулик. Перчинке это было не под силу.

Мальчик на минуту задержался, потом смело вошел в комнату сторожа и очутился в каморке, отделенной перегородкой от той части комнаты, откуда доносился сейчас храп студента. Открыв задвижку, он распахнул окно. Всю улицу заливал веселый голубоватый свет луны. Окно было без решетки, наверное, потому, что эта комната с самого начала предназначалась для ночного сторожа. Перчинка бесшумно соскочил на землю и не спеша двинулся по улице.

Мальчик прекрасно понимал, что если он побежит, то сейчас же привлечет этим внимание какого-нибудь полицейского. Поэтому он тихонько пересек белую от луны площадь Карла Третьего, покрепче зажав под мышкой сверток с продуктами, спокойно прошел мимо двух полицейских, которые о чем-то болтали, сидя на скамейке. Они не обратили на Перчинку никакого внимания. Пройдя еще немного, он очутился в узеньком переулке. Здесь ему все было знакомо. В переулках он чувствовал себя как рыба в воде. Переулки означали свободу. Во всяком случае, теперь он надеялся, что окончательно вырвался из тюрьмы. Перчинка шел не останавливаясь, пока не добрался до развалин монастыря. Залитые лунным светом древние руины показались ему еще роднее и ближе, чем прежде. Дружески улыбаясь, они молчаливо приветствовали своего верного обитателя. Он вернулся домой.

За его спиной раскинулся спящий город. Где-то на другом его конце спали сейчас его бывшие товарищи, которые, наверное, будут долго вспоминать таинственного Перчинку и его блестящий побег. Похрапывая, спал ночной сторож, спал и тот здоровенный надзиратель, который всегда появлялся во время обеда и ужина. У мальчика тоже начали слипаться глаза, и он поспешил добраться до укромного уголка, где у него была припасена охапка соломы. Через минуту он уже спал спокойным сном.

Нельзя сказать, что о бегстве Перчинки заговорил весь город, но кое-какой шум оно все-таки вызвало. Агенты полицейского комиссара, распоряжавшегося в Звездных переулках, даже пытались разыскивать его среди развалин старого монастыря. Но он как в воду канул. Конечно, несчастный бригадир, которому поручили сыскать мальчишку, никак не мог предположить, что тот, кого он ищет, стоит над его головой, укрывшись в темном проломе стены. Роясь среди обломков, камней, он и не подозревал, что за ним внимательно наблюдают два лукавых глаза, — ему даже и в голову не пришло, что та пыль и мелкие камешки, которые вдруг посыпались ему за шиворот, дело рук все того же неуловимого Перчинки.

На всякий случай Перчинка несколько месяцев не подавал никаких признаков жизни. Когда же наконец он открыто появился на улицах, никто уже не думал возвращать его в приют. А древние подземелья, как и прежде, служили надежным укрытием для своих молчаливых обитателей.

Не подумайте, однако, что Перчинка все это время безвылазно сидел в темных подземельях старого монастыря. Напротив, до войны большую часть дня он обычно проводил в шумных, веселых переулках своего квартала, где его знал каждый встречный. Если требовалось послать кого-нибудь с поручением, оказать кому-то маленькую услугу, выполнить скучную работу, тотчас же звали Перчинку. Всегда старательный, улыбающийся, он тут же являлся на зов, бежал на рынок, чтобы отнести хозяйке корзинку фруктов, носился по дворам, ловя кур, сбежавших из курятника, помогал старому плотнику наладить ось у старой одноколки, словом, не было такой работы, которая не спорилась бы в его руках.

Здесь, в переулках, также находились люди, которые серьезно уверяли, что Перчинка не обыкновенный ребенок, а порождение нечистой силы.

Суеверные женщины, видя, как он бесстрашно входит под вечер в мрачные лабиринты старого монастыря, куда они и днем-то не решились бы заглянуть, чувствовали к нему невольное уважение. Однако из-за этого он не мог принимать участия в играх своих сверстников. Ребята его недолюбливали. Отчасти они завидовали его вольной жизни, отчасти немного его побаивались, потому что как ни говорите, а с Вельзевулом шутки плохи. Да и самому Перчинке некогда было бездельничать. Ему приходилось думать о том, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Весь день он носился с поручениями, таская корзинки, делал множество всяких мелких дел, и у него просто не оставалось времени на то, чтобы кидаться камнями или участвовать в сражениях, которые разгорались среди холмов и оврагов на окраине города.

А кроме того, Перчинка водил компанию со взрослыми, с настоящими мужчинами, которые приходили ночевать в «его» развалины, когда у них возникали неприятности с полицией. При встречах, здороваясь с ним, они многозначительно подмигивали, и это вызывало жгучую зависть у всех без исключения сверстников Перчинки.

Найти товарищей ему помогла война. Именно благодаря войне он и подружился с Чиро и Винченцо. Раньше у него никогда не было ни одного настоящего друга.

Итак, в один прекрасный день вспыхнула война. До сих пор Перчинка (да и не он один) не представлял себе, что это за штука. Ведь он всю жизнь думал только об одном — где бы добыть еды, следил за тем, как блуждали кошки по подземным переходам, и, уж конечно, никогда не слушал радио. До сих пор для него важнее всего было незаметно пробраться через подземный ход, который он собственноручно расширил для этой цели, в кладовую капуцинов, которая ломилась от запасов съестного.

Но вот однажды — Перчинке было в то время немного больше девяти лет вдруг начали бомбить Неаполь, и Перчинке поневоле пришлось заметить то, что уже давно было известно всем обитателям переулка. Когда он впервые увидел разбитый фугаской дом и плачущих возле него людей, его охватило странное щемящее чувство. Ведь всего несколько часов тому назад дом был цел и невредим, полон жизни, гудел голосами, и вдруг он превратился в безмолвную груду развалин, похожую на его жилище, даже еще хуже. Ничего не понимая, мальчик попробовал хоть что-нибудь разузнать у одной знакомой ему женщины, которая всегда обо всем знала, но та только ткнула пальцем в небо, где сейчас кружились ласточки, буркнув, что беда пришла оттуда, и, надо сказать, Перчинка вполне удовлетворился этим объяснением, не пытаясь докопаться до истинной причины того, что произошло.

Однако он не ушел, а, наоборот, направился к разрушенному американской бомбой дому: эти свежие руины, появившиеся здесь непонятным образом, притягивали его как магнит. Взобравшись на стену, засыпанную известкой и острыми обломками кирпича, он стал карабкаться дальше до самого верха этой кучи, в которую превратилось насмерть пораженное здание. Озираясь по сторонам, он видел только зловещие тени, отбрасываемые частями уцелевших стен. Вдруг из-за огромной кучи кирпича ему послышался какой-то голос. Недолго думая он полез дальше, чтобы узнать, в чем дело.

Неожиданно в небольшой яме за грудой камней он увидел двоих ребятишек чуть моложе себя. Они сидели обнявшись, и один из них плакал. Его-то голос и услышал Перчинка. Он, подошел и сел рядом с ними. Но они даже не посмотрели в его сторону.

— Это ваш дом? — спросил Перчинка.

Малыш, который не плакал, поднял на него глаза и кивнул.

— Ага! — прошептал он и тоже заплакал.

Конечно, Перчинка не мог знать, что значит потерять семью. Зато он очень хорошо знал, что значит потерять дом, и ему стало жалко ребят.

— Что вы тут будете делать? — сказал он. — Ночь на дворе. Скоро холодно станет.

Ребята не ответили.

Перчинка долго сидел рядом с ними, не говоря ни слова, не шевелясь, терпеливо ожидая, пока они успокоятся. Наконец он заботливо спросил:

— Хотите есть?

Ребята утвердительно кивнули, а тот, что был поменьше, шмыгнул носом.

— Ну, тогда пошли, — вставая, проговорил Перчинка. Оба мальчика без разговоров двинулись вслед за ним и скоро добрались до развалин монастыря. С тех пор ребята, так же как и Перчинка, стали их постоянными обитателями, и у мальчика впервые в жизни появились друзья. Правда, он не особенно задумывался над этим. Просто ему было приятно, что есть Винчено, который никогда не забывает натаскать из соседнего хлева свежей соломы для постелей, и есть Чиро, всегда готовый отправиться с ним на поиски чего-нибудь съестного. А сам он казался обоим своим маленьким товарищам каким-то необыкновенным, почти взрослым. Рядом с ним они ничего не боялись. Поэтому не было ничего удивительного в том, что он постоянно о них заботился, а им и в голову не приходило в чем-нибудь его ослушаться. Скоро они тоже научились играть в карты и просиживали за ними долгие вечера, совсем как взрослые в кабачке-бильярдной Аньелло, в котором ребята бывали в те далекие времена, когда еще не было воздушных тревог.

Глава III ОБЛАВА

В тюрьме, в своей камере, Марио ни разу так хорошо не высыпался. А там и койка была, конечно, гораздо удобнее, чем эта жалкая охапка соломы, великодушно предложенная ему Перчинкой, да и стены в Поджореале были не такие сырые, как здесь, в покинутом монастыре. Словом, отдохнул он на славу. Вот что значит очутиться на свободе!

Марио с наслаждением потянулся. В этот момент ему на лицо упал луч солнца, пробившийся сквозь щель в потолке. На его часах было без четверти шесть. Он чувствовал голод и жажду, но отдохнувшее тело снова стало послушным и сильным. В развалинах монастыря не слышно было ни малейшего шума.

«Ребята еще спят, — подумал он. — А может быть, отправились за чем-нибудь на улицу».

Ему очень хотелось умыться, но он не знал, где здесь можно достать воды.

В этот момент вошел Чиро и молча ему улыбнулся.

— Здорово! — весело воскликнул Марио.

— Здорово! — в тон ему отозвался мальчик.

Чиро был маленький крепыш. Казалось, он не ходил, а катился, словно шарик. Его смешную мордочку так густо усеяли веснушки, что на него нельзя было смотреть без улыбки.

— Как бы чего-нибудь поесть? — продолжал Марио. — Да и умыться заодно.

Несколько секунд Чиро молча с любопытством смотрел на нового знакомого. Ранний луч солнца, игравший на полу, оживлял комнату.

— Если хочешь есть, — пойдем, — ответил мальчик. Вопрос об умывании был ему явно не по душе, и он пропустил его мимо ушей. Марио в последний раз сладко потянулся и с вожделением подумал о хорошей бане. Он уже забыл, когда мылся в последний раз.

В подземном зале, где его принимали накануне, над маленьким костром висел котелок, вокруг которого хлопотали Перчинка и Винченцо. Сырые коряги так отчаянно дымили, что Марио чуть не задохнулся. Ребята обливались слезами.

— Что за чертовщину вы тут творите? — спросил Марио.

Мальчики подняли на него слезящиеся глаза.

— Молоко, — ответил Винченцо.

— Молоко? — воскликнул пораженный Марио.

В те времена стакан молока считался целым состоянием. Где же эти пройдохи ухитрились его раздобыть? Перчинка все объяснил.

— Это Винченцо, — сказал он. — Сегодня утром он был в деревне, ну и… одолжил немного у одного крестьянина, у которого есть корова.

Для Марио было совершенно ясно, что значило это «одолжил». Но Винченцо улыбался, очень гордый собой.

— Целую бутылку! — проговорил он.

— Украл? — воскликнул Марио.

Ребята с удивлением уставились на него, как будто не понимая, о чем он говорит. Потом оба рассмеялись, а Марио стало даже как-то совестно за свой вопрос. Ведь должны же они в самом деле что-нибудь есть! А кроме того, кто знает, может быть, они сделали это даже ради него! Он был не слишком щепетильным, когда воспользовался гостеприимством этих ребятишек. Тогда он их ни о чем не спрашивал; так стоит ли теперь быть чересчур придирчивым? Разве они уже не сделали для него больше, чем он мог ожидать?

С этими мыслями Марио уселся рядом с ребятами и принялся за свою долю молока, поминутно вытирая слезы, градом катившиеся у него от дыма, который продолжал валить.

— Право, ребята, я вам очень благодарен, — пробормотал он, допив кружку.

Ни один из мальчишек даже не взглянул на него. В конце концов, думал Марио, для них это самая обыкновенная вещь, даже, можно сказать, развлечение. Что ни говори, ребята — всегда ребята. Им, должно быть, самим страсть как интересно прятать человека, которого разыскивают и который неизвестно что натворил.

В эту минуту Чиро что-то шепнул Перчинке. Мальчик посмотрел на Марио и поднялся с земли.

— Ты правда хочешь умыться? — спросил он.

Потом, сделав мужчине знак следовать за собой, повел его по лабиринту переходов в огромную сырую комнату, в которой, вероятно, когда-то помещалась монастырская прачечная. Там стояла источенная сыростью и временем каменная ванна, над которой торчал невероятных размеров кран.

— Вот не знаю только, работает он еще или нет, — признался Перчинка, и на его чумазой рожице появилась смущенная улыбка.

Марио попробовал повернуть кран, заржавевший от долгого бездействия. Послышалось шипение, потом какой-то клекот, и наконец хлынула струя воды, окатившая обоих. Марио сбросил рубашку и нырнул в мощный водопад, низвергавшийся из крана, с удовольствием подставляя под прохладные струи лицо и руки. Перчинка немного насмешливо, чуть изумленно посматривал на него, потом, словно набравшись храбрости, шагнул к крану и, как только Марио отошел от ванной, сунул голову под струю воды. Однако уже в следующую секунду он отскочил в сторону, зажмурив глаза и тряся черными кудряшками, с которых стекала вода.

— Холодная! — воскликнул он.

— Верно, — подтвердил Марио. — Зато потом будет тепло. Надо только сразу вытереться.

Когда они, смеясь, возвращались обратно, Марио подумал, что, может быть, именно этот маленький случай будет первым камнем в здании их дружбы, и, даже если он ошибается, хорошо уже и то, что мальчик добровольно сделал самое для себя неприятное — умылся!

К их приходу остатки завтрака были уже убраны. Чиро сидел на земле в дальнем углу комнаты и пересчитывал окурки, как видно собранные им вчера. В те времена сборщикам окурков было совсем не просто заниматься своим ремеслом, зато за пакетик табака платили прямо-таки баснословные деньги, по крайней мере для мальчишки как Чиро. Слоняясь вокруг казарм и немецких лагерей, Чиро находил довольно много окурков. Правда, он ежеминутно рисковал заработать пинок, но игра стоила свеч, потому что только там можно было найти окурки американских сигарет с желтым, как кукуруза, табаком. Если его смешать с надлежащей порцией местного табака, то получается смесь, которая особенно по душе тем, кто курит трубку. Все это Чиро старался объяснить Марио, который слушал его скорее из вежливости, чем с интересом.

Было восемь часов. Что он должен делать сейчас? Говорят, сон — лучший советчик. Однако, хотя он и выспался, и даже очень неплохо выспался, никакого совета он так и не получил.

В этот момент сверху раздался тихий свист. Перчинка молча вскочил и побежал к выходу. Марио двинулся было за ним, но Чиро схватил его за рукав.

— Стой здесь, — сказал он.

Марио беспрекословно подчинился приказанию мальчугана, который едва доставал ему до пояса. Через несколько секунд Перчинка вернулся.

— Пришли, — прошептал он. — Тебе надо спрятаться. Иди за мной.

Марио понял, что это полиция.

Шагая за мальчиком, он ругал себя за то, что был так неосторожен вчера, когда пробирался в это убежище. Полиции, наверное, ничего не стоило напасть на его след. Кто знает, может быть, среди тех, кто видел, как он взбирается по лестницам переулков Кристаллини, был какой-нибудь переодетый полицай. Да, он даже помнит лоснящееся лицо толстого, хорошо одетого мужчины, который стоял в парадном и следил за ним недобрым взглядом. Марио очень не хотелось, чтобы в это дело впутали ни в чем не повинных ребят.

— Слушай, Перчинка, — сказал он своему провожатому, — не связывайся ты со мной. Давай я попробую убежать, пока еще не поздно. Покажи мне какой-нибудь другой выход, если только он есть.

— Тебя сейчас же схватят, — возразил мальчик. — А тут никто не найдет.

— Ну, а если возьмут вас?

— За что? — лукаво улыбаясь, спросил Перчинка.

Тем временем они добрались до какого-то углубления в стене, похожего на узкое дупло, влезли в него и поползли по трубе, которая, как заметил Марио, все время поднималась вверх. Труба эта доходила до самого пола обитаемой части монастыря и когда-то, должно быть, служила сточной канавой, но теперь ею уже не пользовались.

Пробираясь ползком, они очутились наконец в крошечной комнатке, не более двух метров в длину и с таким низким потолком, что Марио предпочел сразу же сесть на пол, потому что иначе ему пришлось бы все время стоять согнувшись. В деревянном потолке комнаты виднелась квадратная крышка люка.

— Там наверху — монастырская кладовая, — пояснил Перчинка с плутовской улыбкой.

И, хотя положение было очень серьезным, Марио не смог удержаться и рассмеялся. Да, эти мальчишки устроились в старых развалинах монастыря, как мыши в головке сыра, у них, видно, ни в чем не было недостатка!

— Я к тебе Чиро пошлю, — заметил Перчинка, — чтобы тебе не было скучно.

Марио согласился, и мальчик снова исчез в трубе. Спустившись вниз, он, по обыкновению, неслышно проскользнул по переходам и через минуту как ни в чем не бывало уже спокойно сидел на своем месте. Когда толстый полицейский комиссар, отдуваясь, спустился с последних ступенек полуразрушенной лестницы и торжественно появился в комнате, все еще полной дыма после утреннего завтрака, Перчинка и Винченцо сидели в углу, освещенные лучами солнца, пробивавшимися сверху, и играли в карты. Чиро отправился в тайник, чтобы составить компанию Марио.

— Вечно ты путаешься под ногами! — проворчал комиссар, подходя к ребятам.

Перчинка, едва взглянув на него, снова уткнулся в карты.

— Это мой дом! — грубо ответил он.

Тем временем несколько полицейских агентов, которые пришли с комиссаром, на каждом шагу опасливо оглядываясь по сторонам, разбрелись по закоулкам обширного подземелья.

— Мне сообщили, что здесь скрывается человек, которого мы ищем, продолжал комиссар, вытирая огромным платком вспотевшее лицо.

Перчинка пожал плечами.

— Пожалуйста, ищите его, синьор комиссар, — равнодушно ответил он.

— Эй, парень, не строй из себя дурачка! — заорал взбешенный комиссар. Не то возьму тебя за ухо да отведу куда следует. Посмотрим, как тебе еще раз удастся удрать!

Комиссар до сих пор не мог простить Перчинке его побег из приюта. Однако у него не было ни малейшего желания снова связываться с этим сорванцом. Здесь он появился только потому, что получил приказ обыскать все закоулки и тайники переулков Кристаллини и во что бы то ни стало найти беглого арестанта. Ему сказали, что видели человека, который поднимался по лестницам, ведущим к монастырю, и вдруг исчез. Значит, беглец должен быть где-то здесь.

Комиссар прекрасно знал, что, хотя у этих людей, которых у них в полиции именовали «подрывными элементами» и есть повсюду связи, развалины старого монастыря все же остаются самым надежным убежищем. А могло быть и так, что арестант незаметно проскользнул под самым его носом, спрятался в каком-нибудь подвале и сейчас посмеивается над ним.

Вытащив из кармана фотографию, комиссар протянул ее Перчинке.

— Узнаёшь? — спросил он.

Перчинка взглянул на карточку. Ну конечно, это Марио. Правда, не совсем такой, как сейчас, чисто выбритый и в галстуке, но все же это он.

— Нет, — ответил мальчик, пожав плечами. — Можно идти?

Своими заплывшими глазками комиссар подозрительно уставился на мальчика.

— Разве можно тебе верить? — пробормотал он. — Так ты говоришь, его здесь нет?

— Я не знаю этого синьора, — повторил мальчик. — Да и зачем ему здесь быть?

Комиссар не удостоил его ответом и приказал продолжать поиски. Перчинка и Винченцо, не говоря ни слова, вышли из развалин и, отойдя немного, уселись на камень. Примерно через полчаса из дверей монастыря друг за другом вышли полицейские во главе с комиссаром. По их унылым и расстроенным лицам легко было догадаться, что Марио они так и не нашли.

Но даже после ухода полицейских ребята долго не решались вернуться в подземелье, так как один из агентов все еще расхаживал по площади, то и дело поглядывая на двери монастыря.

Перчинка и Винченцо решили немного прогуляться. Было уже поздно, следовало подумать о том, чтобы раздобыть чего-нибудь поесть. Ребята вышли на улицу Фория и подошли к зданию, в которое накануне попала бомба. В этот момент снова объявили воздушную тревогу.

Подмигнув Винченцо, Перчинка скрылся среди развалин дома. Его товарищ последовал за ним. Ребята знали, что на углу недавно разрушенного дома раньше помещалась колбасная. Сейчас вход в нее был завален грудами кирпича. Обойдя это препятствие, Перчинка начал перебираться через завалы, которые каждую минуту грозили рухнуть и придавить его. Наконец ему удалось расчистить узенький проход и добраться до дверей лавки. Еще немного — и ребята очутились в подсобном помещении бывшего магазина, которое каким-то чудом не обвалилось. Оглядевшись, Перчинка понял, что на сегодня и даже на завтра провизией они обеспечены.

Тем временем Марио, растянувшись на полу тесной каморки, освещенной огарком стеариновой свечи, которую принес с собой Чиро, прислушивался к звукам, наполнявшим монастырь. Сверху доносились голоса монахов. Они слышались так явственно, что он мог даже отличить голоса более старых членов братии от голосов тех, что были помоложе. Монахов было человек десять.

Чиро принес с собой засаленную колоду неаполитанских карт и был не прочь поиграть в скопо, но сказать об этом вслух не решался. Он сдал карты и начал играть сам с собой, украдкой поглядывая на Марио. Но тот не обращал на мальчика никакого внимания. Ему нравилось лежать так просто, ничего не делая, прислушиваясь к монотонному бормотанию, которое доносилось сверху.

«Прекрасное убежище, — думал он, — жаль только воды нет. Зато еда под боком. Ночью, когда братия спит открывай люк и бери все, что хочешь!»

Но он тут же прервал себя, со стыдом подумав, что начинает рассуждать совсем как Перчинка.

Чиро тем временем набрался храбрости и пролепетал:

— Хотите… хотите сыграть кон?

Голос мальчика звучал так жалобно, что у Марио не хватило духу отказать.

— Только имей в виду, — предупредил он, — что игрок я никудышный, особенно в скопо.

— А я нет. Я здорово играю! — заметно повеселев, воскликнул толстый мальчуган. — Но вы не беспокойтесь, — добавил он, — я дам вам три очка вперед. На что сыграем?

Марио почесал затылок.

— У меня ничего нет, — проговорил он.

Потом, подумав немного, вытащил из кармана карандаш. В тюрьме он берег этот карандаш как самую большую драгоценность: ведь политическим заключенным не разрешалось иметь письменных принадлежностей.

— Это не подойдет? — спросил он. Чиро состроил гримасу:

— А другого ничего нет?

— Нет. Если хочешь, могу сыграть на честное слово. А когда кончится война — рассчитаемся.

— Лучше на слово, — после некоторого колебания сказал мальчик. — По скольку играем?

— А ты непременно хочешь на деньги? — спросил Марио.

— Конечно, — невозмутимо ответил Чиро, принимаясь тасовать карты.

В эту минуту на веснушчатой рожице мальчугана, слабо освещенной огарком свечи, была написана такая важность и он стал так похож на одного из тех старичков, которые чинно просиживают вечера в маленьких остериях, что Марио невольно улыбнулся. Он устроился поудобнее и, вооружившись терпением, приготовился играть.

Однако после первых же двух партий, когда Марио проиграл двадцать лир, которые должен был отдать после войны, Чиро не выдержал и бросил карты. Рассудив, вероятно, что с тем, кто так плохо играет в скопо не стоит слишком церемониться, мальчик сразу перешел с Марио на «ты» и сердито воскликнул:

— Нет, так не пойдет! Ты же совсем не умеешь играть. Разве так играют в скопо? Я пошел тройкой, потом четверкой. Надо было бить семеркой. У тебя на руках девятка и семерка, а ты ходишь девяткой!

— Задумался, не доглядел, — попробовал оправдаться Марио, который и впрямь чувствовал себя немного сконфуженным.

Но Чиро продолжал негодовать.

— Я не могу с тобой играть, — заявил он. — Это все равно что обкрадывать тебя.

Наверху монахи, как видно, начали молиться: издалека доносилось монотонное пение какого-то псалма.

— Пошли в свою подземную церковь, — пояснил Чиро. — Наверху, должно быть, тревога. Как только тревога — они сейчас же спускаются и начинают молиться и молятся, пока не перестанут стрелять.

Марио рассеянно кивнул головой и прислушался. Снизу долетел тихий свист.

— Это Перчинка, — сказал Чиро, вскакивая на ноги. — Идем вниз. Наверное, ушли.

Когда Перчинка и Винченцо вернулись, полицейского агента на площади уже не было. Тревога еще не кончилась. Приятели быстро юркнули в свои развалины. У обоих были полны руки: Перчинка нес несколько батонов сухой копченой колбасы, Винченцо — галеты. В разрушенной колбасной на улице Фория не нашлось больше ничего. Но все-таки обед был обеспечен.

С трудом выбравшись из узкого прохода, Марио встал наконец в полный рост и подошел к маленькому хозяину монастырских развалин.

— Ну как, ушли? — спросил он.

— Никого не нашли! — с притворным огорчением вздохнул мальчик. — Мне даже фотографию твою показывали, — смеясь, добавил он. — Ты там в галстуке!

Колбаса, хоть и заплесневела немного, пахла все-таки очень вкусно. Все четверо уплетали ее с огромным аппетитом, не забывая внимательно прислушиваться к тому, что делается снаружи. Вот снова завыла сирена — опять тревога.

— Ну, теперь нам никто не будет надоедать, — спокойно заметил Перчинка.

Пообедав, ребята собрались идти за окурками. Прогудел отбой, и Перчинка посоветовал Марио, чтобы тот, услышав какой-нибудь подозрительный шум, сразу же отправлялся в тайник под монастырской кладовой.

— Только если услышишь вот такой свист, — добавил он и свистнул каким-то особенным образом, — можешь быть спокоен.

Марио кивнул. Когда его маленькие друзья ушли, он почувствовал себя одиноким, и его охватило беспокойство. За те несколько часов, которые ему предстояло провести одному, он решил хорошенько обдумать свое положение.

Всю жизнь, изо дня в день, он так был завален работой, что у него не оставалось времени, чтобы собраться с мыслями. Поэтому, если выдавалась свободная минутка, когда можно было спокойно подумать о делах, он считал это просто чудом. Однако какое-то непонятное беспокойство и усталость мешали ему сосредоточиться. Он устал, смертельно устал сидеть запертым в четырех стенах. Ему просто необходимо было отсюда выйти. Да, он знал, что это безумие. Но что бы там ни было, ему все-таки необходимо выйти и продолжить прерванную работу. Для чего же иначе он бежал из Поджореале?

Он решил дождаться возвращения ребят и рассказать им о своих планах. Они так хорошо отнеслись к нему, что он просто не мог уйти от них потихоньку.

Что же все-таки ему делать, после того как он уйдет отсюда? Нужно попытаться восстановить связь с кем-нибудь из коммунистов. Но это слишком рискованно. Фашизм свергнут, верно, но еще неизвестно, как обстоят дела. Судя по тому, что его все-таки ищут, не так уж хорошо. Имеет ли он право подвергать опасности своих товарищей? Не лучше ли пока работать в одиночку? Он лег на свое соломенное ложе и… неожиданно уснул.

Час за часом медленно тянулось время, тревоги следовали одна за другой, и казалось, что у города нет ни минуты передышки. Люди не успевали выйти на улицу, как снова должны были, словно испуганные мыши, прятаться в темных бомбоубежищах. Даже в глубокие подземелья монастыря долетало глухое эхо взрывов фугасных бомб, от которых сотрясались дома во всем квартале, и сухой яростный лай зениток. Вечернее августовское небо, объятое заревом, гремело непрекращающейся канонадой.

Марио проснулся от грохота. Некоторое время он лежал неподвижно и затаив дыхание всматривался в темноту. Наверху война. Наверху лежит растерзанный бомбами город, по которому бродят сейчас трое ребятишек. При одной мысли о них у Марио сжалось сердце. Он успел привязаться к этим простодушным храбрым ребятам. Их почти сказочная жизнь, протекавшая среди сырых подвалов и мрачных переходов разрушенного монастыря, их благоразумие и смелость, которые так не вязались с их наивными мордочками, трогали его до глубины души.

Что, если кто-нибудь из них сейчас ранен или даже умирает, один на засыпанной обломками улице, под градом осколков? Ему представилось худенькое живое лицо Перчинки, толстощекая лукавая мордочка Чиро и серьезное красивое личико Винченцо, лица троих ребят, у которых нет никого на свете, совсем маленьких мальчуганов, предоставленных самим себе.

— Проклятая война! — воскликнул он.

В этот момент в подземелье раздался знакомый свист, и в комнату, весело переговариваясь, вошли трое наших друзей, неся в руках объемистые пакеты, полные окурков. Наверху всё еще стреляли.

Чиро, который после той знаменитой карточной игры держался с Марио свободнее обоих своих друзей, первый подбежал к нему и показал свои трофеи.

— Ну и место мы нашли — прямо клад! — затараторил он. — На улице Корсо, рядом с немецкой казармой. Сколько там окурков! Тысячи! Только собирай!

— А отбоя подождать не могли? — с упреком посмотрев на ребят, проговорил Марио.

Перчинка весело засмеялся.

— О, мы знаешь какие? — звонко крикнул он. — Осколки летят, а мы между ними — раз, раз! За нами никакие осколки не угонятся!

Мальчик был очень доволен собой, и ему, как видно, было приятно, что о них беспокоился такой человек, как Марио.

Вытащив остатки колбасы, Перчинка в одну минуту приготовил ужин. Грохот наверху прекратился, сквозь щель в потолке в комнату заглянула луна. На Неаполь спустилось ночное безмолвие. Лунный свет был так ярок, что даже лучи прожекторов, обшаривавших небо, казались тусклее. Но эта же самая луна была прекрасной помощницей тем, кто пробирался к городу, чтобы убивать, эскадрильям американских бомбардировщиков, которые регулярно, каждый час совершали налеты. Они появлялись из-за Везувия и с ревом пикировали на город, а вокруг них вспыхивали красные огоньки разрывов зенитных снарядов.

Но сейчас вокруг была тишина. И Марио вдруг с новой силой ощутил непреодолимое желание выйти на воздух, на свободу, вырваться из этого заключения.

— Вот что, — сказал он, — я, пожалуй, выйду. Мальчишки молча уставились на него.

— Куда же ты пойдешь? — спросил Перчинка. Марио провел рукой по волосам.

— Не могу же я без конца сидеть взаперти! — проговорил он. — Нужно хотя бы воздухом подышать. Да и вас стеснять мне больше не хочется. Если узнают, что вы со мной связались, вам не поздоровится. Так что будет лучше, если этой ночью я уйду.

Перчинка не возразил ни слова.

— А ты хоть знаешь, куда идти? — спросил он помолчав.

Марио задумался. Теперь, когда жребий был брошен, предстояло решить, куда направиться. Он вспомнил о Сальваторе.

— Пожалуй, пойду на улицу Ареначча, — ответил он.

— А дорогу найдешь? — спросил мальчик. — Нужно ведь переулками пробираться.

— Переулками? Нет, переулками, пожалуй, не найду.

— Чиро тебя проводит, — решительно заявил Перчинка. — И постарайся не напороться на патруль.

Марио встал и крепко пожал мальчику руку.

— Перчинка, я тебе… — начал он.

— Только иди там, где тень, — прервал его мальчик. — Знаешь, с тех пор как началась война, это первый случай, что сюда пришли кого-то искать. Уж и не знаю почему. Должно быть, ты важная шишка. Когда я выходил, на площади торчал полицейский. Потом начали стрелять, и он ушел.

Марио увидел, что ему придется отказаться от своего намерения поблагодарить Перчинку за все, что тот сделал. Мальчик просто-напросто не понял бы, за что его благодарят.

Чиро побежал к выходу взглянуть, все ли спокойно. Немного погодя он вернулся и сообщил:

— Никого нет. Если хочешь — идем, я готов. — Пошли, — ответил Марио.

Но, прежде чем уйти, он еще раз взглянул на своих маленьких друзей. Ребята улыбались. Марио улыбнулся им в ответ и направился к выходу. На лестнице он в последний раз помахал на прощание рукой и скрылся в темноте.

Очутившись на улице, он сразу окунулся в бескрайнее море голубого лунного света и с наслаждением вдохнул свежий ночной воздух. Однако Чиро поспешно схватил его за руку и потянул в тень. — Идем скорее, — шепнул он.

Глава IV НОЧНАЯ ПОГОНЯ

Город окутала ночная тишина. Ни огонька. Если бы не Чиро, Марио, наверное, заблудился бы среди узких, кривых переулков, которые то лезли в гору, то круто спускались вниз. К тому же на каждом шагу дорогу преграждали завалы битого кирпича и штукатурки от разрушенных бомбами домов.

Но Чиро, который, казалось, перенял от Перчинки искусство видеть и двигаться в кромешной тьме, не выпускал руки Марио и уверенно вел его вперед.

— Далеко еще до Ареначча? — тихо спросил Марио, когда они прошли уже порядочно.

— Нет, не очень. Но нам придется сделать крюк, — также шепотом ответил Чиро.

Теперь они шли по совершенно безлюдной улице, так, по крайней мере, им казалось. Однако если бы они оглянулись, то заметили бы, что в одном из подъездов мелькнуло чье-то лицо, а потом оттуда выскочил какой-то толстяк и неслышно пошел за ними следом, внимательно наблюдая за каждым их движением.

Внезапно мальчик остановился.

— Нет, тут нам не пройти, — озабоченно сказал он.

Всю улицу загромождали развалины недавно разрушенного дома. Луна серебрила осыпанную известкой вершину огромной кучи обломков и делала ее похожей на маленький Везувий в феврале, когда он бывает прикрыт белой снеговой шапкой. Ни обойти, ни тем более перелезть через эту кучу нечего было и думать.

— Придется идти через улицу Фория, — заметил Чиро.

Марио начал не на шутку тревожиться. Ему было явно не по себе. Еще раньше он успел заметить, что за ними по пятам следовала какая-то тень, а сейчас вдруг исчезла. Один раз Марио показалось, что он слышит стук шагов по мостовой. Он быстро обернулся, но в переулке было так темно, что ему ничего не удалось разглядеть.

— Что там? — спросил Чиро.

— Да нет, ничего, — ответил Марио.

Он старался говорить как можно спокойнее, чтобы не испугать мальчика.

Толстяк тем временем что есть духу мчался в ближайший полицейский комиссариат. В комнате дежурного за столом сидел тощий, как палка, бригадир и клевал носом. Напротив него примостился ополченец из подразделения ПВО, дряхлый старикашка с трясущейся головой. При появлении толстяка оба сразу проснулись.

— А, дон Доменико! — состроив кислую мину, воскликнул ополченец.

Дон Доменико извлек из кармана огромный носовой платок, торопливо вытер пот и закричал:

— Скорее! Немедленно! Бегите!

— Что там еще приключилось? — равнодушно осведомился бригадир.

У него не было ни малейшего желания выходить из этой комнаты — каждую минуту могли объявить тревогу, а в нескольких шагах от комиссариата было прекрасное бомбоубежище.

Но дон Доменико напыжился, выпятил грудь и загремел:

— Бригадир, если я приказываю вам бежать, вы обязаны бежать. Вы что, не узнаете меня, что ли? Может быть, вам напомнить? И вы, Микеле, тоже отправитесь с нами, — добавил он, обернувшись к ошарашенному старику ополченцу. — Я выследил смутьяна, который удрал из Поджореале, и, если вы сию же минуту не арестуете его, я обвиню вас в пособничестве врагу!

Дон Доменико еще недавно был секретарем районного отделения фашистской партии. Кроме того, он слыл за самого наглого и неприятного субъекта во всем квартале. Десять дней назад фашизм был свергнут, вместе с ним развеялась почти вся власть, которой пользовался этот матерый фашист. Однако его еще побаивались, зная, что он способен на все и может не задумываясь привести в исполнение любую угрозу.

Бригадир со вздохом встал из-за стола и принялся застегивать ремень, на котором висел пистолет. Он тоже был уже далеко не молод и, если бы не война, давно вышел бы на пенсию. Но всю молодежь забрали на фронт, так что волей-неволей приходилось таскать полицейский мундир. Сейчас ему совсем не улыбалась перспектива встретиться лицом к лицу с беглецом, который, конечно, будет отчаянно защищаться. Но и гнева дона Доменико он боялся не меньше.

— Где вы его выследили, дон Доме? — спросил он только для того, чтобы оттянуть время.

— Он пробирался по Звездным переулкам, — ответил фашист. — Я вас проведу, только не до самого места… Да, а где же остальные ваши агенты?

Бригадир открыл дверь и что-то свирепо крикнул. На его зов в дверях, протирая глаза, показался седой как лунь полицейский в таком измятом мундире, что в нем трудно было узнать полицейскую форму. Остановившись на пороге, он спросил, что угодно синьору бригадиру.

— Да вот арестовать нужно одного, — ответил тот и начал не спеша объяснять, в чем дело.

Слушая его, дон Доменико нетерпеливо топтался на месте. В эту минуту Микеле, ополченец ПВО, объявил, что у него схватило живот, и заперся в уборной.

— Да пошевеливайтесь, вы! — заревел дон Доменико. — Что он, дожидаться вас будет? Для вашего же блага говорю — пошевеливайтесь, если не хотите, чтобы вас послали на фронт!

— Сейчас, сейчас, не беспокойтесь, — невозмутимо проговорил бригадир. Потом, обернувшись к седому полицейскому, он строго добавил: — Ну, поживей! Не видишь, что ли? Нужно спешить. На фронт захотелось?

— Господь с вами, бригадир! — пробормотал перепуганный старик и заторопился к двери.

— Подожди, подожди! — крикнул бригадир. — Дон Микеле еще не готов.

— Э! К черту эту старую мумию! — снова заорал Доменико. Он был как на иголках и подпрыгивал на месте, словно его дергали за веревочку.

Наконец в комнате появился Микеле и был неприятно поражен, увидев, что его ждут.

— Вы еще не ушли? — упавшим голосом спросил он.

— Ну, шевелитесь, — повелительно сказал фашист. — Это очень опасный тип; нужно, чтобы нас было как можно больше, — с холодной непреклонностью добавил он.

Несчастный ополченец ПВО похолодел.

— Он, наверное, вооружен… — пролепетал он.

— Так ведь и мы тоже, — возразил дон Доменико. — То есть я хочу сказать, что вы тоже вооружены. Я лично только доведу вас.

Он говорил отрывисто и решительно, выпячивая вперед нижнюю челюсть, как заправский главарь фашистов.

Все четверо гуськом вышли из комиссариата. Впереди дон Доменико, за ним бригадир, потом полицейский. Последним тащился дон Микеле, бормотавший вполголоса такие вещи, от которых дон Доменико приходил в ярость, хотя и притворялся, что ничего не понимает. Слушая бормотание ополченца, он клялся себе, что, если дело сорвется, он завтра же рассчитается с этими тремя пораженцами. Да, он им покажет!

Когда же дон Доменико вспоминал о своем геройском поведении, его так и распирала гордость. Эх, если бы он был вооружен! Он бы в два счета сам поймал этого «красного» и мальчишку, который с ним шел. Но что он мог сделать голыми руками? Поневоле пришлось обратиться в полицию. Но разве это полиция? Горе, а не полиция, черт бы ее побрал! Знают, что в районе шатается опаснейший смутьян, и оставляют участок на попечение двух выживших из ума, инвалидов! И чего только, черт возьми, смотрит комиссар? Да, поведение комиссара ему очень не нравится. Слишком уж добр, не комиссар, а размазня. И весь его участок — это банда пораженцев. Именно банда пораженцев. Вот из-за таких-то и свергли Муссолини. Но нет, они, фашисты, еще не сказали своего последнего слова!

Тем временем Марио и Чиро пробирались по переулкам, направляясь к улице Фория.

— Мы делаем здоровый крюк, — объяснил Чиро, — но зато на этих улицах нет ни одной собаки. Можем идти спокойно.

Однако Марио все-таки предпочитал держаться в тени домов и избегал мест, освещенных луной. Мальчик давно уже выпустил его руку и теперь вприпрыжку бежал прямо посреди улицы. Несмотря на поздний час, ему как будто совсем не хотелось спать. И Марио невольно подумал, что для мальчика этот поход — прежде всего увлекательное приключение, хотя ему, вероятно, страшновато бродить по безмолвным темным улицам ночного города.

На углу улицы Фория обе группы столкнулись почти нос к носу. Дон Доменико первый заметил мальчика. Он замер на месте и, указывая на него своим спутникам, торжествующе воскликнул:

— Вот они!

Но в ту же секунду Чиро тоже заметил фашиста. Мальчик прекрасно знал, что это за птица, а потому не раздумывая отпрыгнул назад и бросился к Марио. Не успел бригадир и его спутники понять, в чем дело, как мальчик был уже возле мужчины, схватил его за руку и потащил в темный переулок.

— Хватайте их! Держите! — кричал дон Доменико, но сам не трогался с места.

Бригадир и полицейский, тяжело топая подкованными сапогами, затрусили в ту сторону, куда указывал дон Доменико. Что касается Микеле, то он продолжал преспокойно стоять за спиной у дона Доменико.

— А вы? — крикнул фашист. — Вперед! Бегом!

— А вы? — в свою очередь, язвительно спросил старик. — Что же вы-то не бежите? Боитесь?

Понукаемый таким образом, фашист, тяжело переваливаясь всем своим грузным телом, побежал вслед за полицейскими. Ополченец ПВО, прихрамывая, не спеша двинулся за ним, покачивая головой и, по своему обыкновению, что-то бормоча себе под нос.

— В монастырь возвращаться нельзя. Нас там в два счета сцапают, проговорил запыхавшийся Чиро, в то время как они наудачу бежали по переулкам и Марио в который уже раз упрекал себя за то, что втянул мальчиков в эту переделку. — Нам нужно где-нибудь спрятаться, — добавил Чиро.

Они уже порядком обогнали своих преследователей, но, к несчастью, светила полная луна, и бригадир без труда увидел их фигуры, выделяющиеся на светлой мостовой.

— Стой! — крикнул он задыхаясь. — Стой! Стрелять буду!

Но оба беглеца, не обращая никакого внимания на его крики, продолжали мчаться вперед. Тогда бригадир остановился, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Ночную тишину разорвал выстрел. В этот момент на бригадира налетел дон Доменико, который бежал следом и не сумел вовремя остановиться.

— Попали? — крикнул он.

У бригадира не было никакой охоты признаваться, что он стрелял в воздух, поэтому он молча указал на две фигуры, которые бежали напрямик через освещенное пространство в глубине улицы.

— Так стреляйте же, стреляйте! — заорал дон Доменико.

Но старый бригадир притворился, что не расслышал, и, вместо того чтобы стрелять, пыхтя и отдуваясь снова пустился вдогонку за беглецами.

Добежав до группы разрушенных бомбами домов, Марио и Чиро остановились.

— Давай спрячемся здесь, — предложил мальчик.

Оба бросились к развалинам. Плутая среди обвалившихся стен, взбираясь на кучи камней и мусора, они искали уголок потемнее или какое-нибудь прикрытие. Когда же наконец нашли подходящее убежище, у развалин послышались растерянные голоса их преследователей.

— Куда же, черт возьми, они могли запрятаться? — воскликнул бригадир.

— Говорил вам, стреляйте! — кричал бывший секретарь фашистов. — Ведь говорил же, дьявол вас подери!

Теперь все четверо столпились возле развалин. Бригадир прекрасно понимал, что двое беглецов прячутся где-то здесь. Но ему совсем не хотелось лазить в темноте среди обломков, рискуя получить пулю от этих отчаявшихся людей.

— Они должны быть здесь! — продолжал кричать дон Доменико. — Вперед! Ну идите же!

— Бесполезно, — со вздохом откликнулся бригадир. — Нужно подождать, пока рассветет. Ночью мы их тут ни за что не найдем.

Но дон Доменико разошелся вовсю. Он вспомнил, что беглецы не ответили на выстрел, и это придало ему храбрости.

— Дайте-ка ваш пистолет, — решительно заявил он. — Сейчас я вам покажу, как надо действовать.

С этими словами он неуклюже полез на первую попавшуюся груду камней. С трудом добравшись до вершины, он встал, сжимая в руке пистолет, и огляделся. Вокруг не было видно ни зги.

— Посветите мне! — приказал дон Доменико.

— На улице зажигать свет запрещено, — с невозмутимым спокойствием возразил дон Микеле.

— Говорят вам, светите! — рявкнул фашист. Старик ополченец пожал плечами и зажег фонарик.

В то время как луч света перебегал с одной груды развалин на другую, ночную тишину разорвал пронзительный вой сирены — тревога! Все четверо замерли прислушиваясь, и секунду спустя дон Доменико остался одни на своей куче мусора с бесполезным пистолетом в руках. Поспешно спустившись вниз, он вслед за остальными во весь дух пустился бежать к бомбоубежищу, бросая испуганные взгляды наверх, где уже рвались снаряды зениток.

Бомбоубежище, как всегда, было битком набито людьми. В своем излюбленном уголке, на длинной скамейке сидела группа людей, которых в шутку называли «постояльцами». Они весело болтали, как на вечеринке, благо времени было вдоволь. Старухи молились нараспев, некоторые мужчины с озабоченными лицами прислушивались к каждому взрыву и строили догадки насчет того, куда на этот раз попала бомба.

Многие сидя спали. Как только начинала выть сирена, люди просыпались, вставали, как заводные куклы, и с полузакрытыми глазами брели куда-нибудь в дальний угол убежища, чтобы продолжать там прерванный сон.

Были и такие, которые буквально переселились в бомбоубежище, перетащив из дому в его просторные помещения ширмы, сундучки, складные кровати и соорудив себе настоящие комнаты, из которых выходили только по какому-нибудь неотложному делу или для того, чтобы узнать, прекратилась ли на улице стрельба.

Семья полицейского комиссара относилась именно к этой категории обитателей бомбоубежища. Комиссарша, сухая, как вобла, зеленая, со страдальческим выражением глаз, отличалась неуемной болтливостью. Судачила она главным образом с женой мясника и одной старой девой, которая была знаменита тем, что однажды воскресным утром отважилась выбраться в церковь и даже прослушала там всю мессу. Правда, обратно она семенила чуть ли не бегом, торопясь поскорее добраться до спасительных дверей убежища. Звали ее синьорина Ада. Изо всего бомбоубежища не нашлось бы, верно, ни одного человека, который сумел бы определить ее возраст или происхождение. Из ее же собственных туманных намеков окружающие могли уразуметь только одно — что у нее есть какие-то родственники среди судейских чинов и что она непременно навестит их, как только кончится война.

— Если только она вообще когда-нибудь кончится, — со вздохом заметила комиссарша, всегда видевшая все в черном свете.

Жена мясника, которую эти благородные дамы терпели только потому, что война в какой-то степени стерла сословные границы, придерживалась более оптимистических взглядов.

— Непременно кончится, — заявила она, ввязываясь в разговор. — Уверяю вас. И уж тогда-то, вот как перед богом, я пройдусь по улице колесом.

Перчинка, который тоже зашел в бомбоубежище, громко рассмеялся, представив себе, как толстая, грузная донна Эмма катится колесом по улице Фория. Сыновья комиссара не сводили восхищенных глаз с поджарой фигурки этого, как им говорили, «уличного мальчишки», который приходил в убежище только тогда, когда хотел поглядеть на людей или разнюхать последние новости. Даже сам комиссар, сидевший на койке и предававшийся воспоминаниям о тех далеких счастливых днях, когда он мог взять отпуск и отправиться куда-нибудь в Баколи, даже он обратил внимание на мальчика и буркнул:

— А, это ты? Оставил, значит, свою нору?

Перчинка только пожал плечами. В самом деле, стоило ли отвечать полицейскому? Сейчас мальчику важнее всего было узнать, не случилось ли чего с Марио и Чиро. А где еще можно было получить самые верные сведения, как не здесь, возле комиссара?

Едва комиссарша заметила Перчинку, как тотчас же отозвала в сторону своих ребят, чтобы они не вздумали затеять игру с этим оборванцем. Но синьорина Ада повела себя совсем иначе.

Лохмотья Перчинки и его истощенный вид внезапно пробудили в ее сердце дремавшие там христианские чувства. Она подозвала его к себе и засыпала вопросами.

— Подойди, дитя мое, — произнесла она как только могла ласковей. — Как тебя зовут? Ах, ты не знаешь? Но как же тебя называют родители?

Узнав печальную истину, синьорина встрепенулась, рассудив, что столь прискорбный случай, пожалуй, мог — разумеется, после войны — заинтересовать общество сердобольных католичек, в которое входила в сама синьорина.

Конечно, синьорина Ада не могла упустить такую возможность. Старая дева протянула свою бледную костлявую руку, чтобы удержать мальчика и хорошенько расспросить его, но Перчинка проворно отскочил в сторону. Однако сделал он это вовсе не потому, что испугался старой синьорины, а просто потому, что в этот момент в убежище вбежал бригадир, сопровождаемый полицейским и стариком ополченцем, а через секунду к ним присоединился запыхавшийся дон Доменико.

Комиссар поднялся со скамейки. — Ну, что случилось? — строго спросил он.

— Воздушная тревога… — начал было дон Микеле, но сейчас же осекся, встретив свирепый взгляд бригадира.

— Пытались поймать смутьяна, этого Грасси, — отрапортовал последний. Но он скрылся у нас из-под носа, а тут сразу объявили тревогу.

В это время к комиссару медленно, с угрожающим видом подошел дон Доменико. Оба они, и комиссар и фашист, были одинаково толсты и тем не менее ни в чем не походили друг на друга. Полнота комиссара была подобна непосильной ноше, которую он с великим трудом таскал на себе; он просто задыхался под ее тяжестью и напоминал заплывшего жиром неуклюжего и добродушного нотариуса из какого-нибудь захолустного городка Южной Италии. Огромная туша фашиста, наоборот, внушала отвращение. При виде этой горы мяса так и казалось, что она вот-вот ринется на тебя и раздавит. Весь он, упругий, лоснящийся, был как бы насквозь пропитан высокомерием и чванством. Огромное брюхо, которое дон Доменико нес перед собой, как знамя, казалось, категорически предписывало всем и каждому относиться с почтением к «патриотическому салу» своего хозяина.

Дон Доменико грузно остановился перед комиссаром и бригадиром, который поспешил стать рядом со своим начальником, и свирепо уставился на обоих.

— Как верный сын нашего города, — проговорил он, обращаясь к комиссару, — я должен донести вам о дурацких действиях ваших подчиненных.

Комиссар, которому было не совсем ясно, что подразумевается под «дурацкими действиями», промолчал. К тому же он, возможно, даже не знал толком, кто такой дон Доменико. Последний счел необходимым уточнить свое сообщение.

— Из-за их поведения… — воскликнул он, распаляясь, — я даже не могу найти подходящего слова, чтобы его определить!.. Из-за их поведения снова сбежал этот Марио Грасси, которого приказано во что бы то ни стало найти и арестовать. Опаснейший смутьян, злонамереннейший элемент из всех, какие только были в Неаполе, разгуливает на свободе! Да известно ли вам, что он представляет собой самую грозную опасность для всего нашего отечества, борющегося с оружием в руках?

Дон Доменико говорил так, словно произносил речь на фашистском митинге в старое и милое его сердцу время. Он уже не говорил, а кричал, так что многие обернулись в его сторону и начали прислушиваться.

Комиссар наконец понял в чем дело, и попробовал отвести дона Доменико куда-нибудь в укромный уголок, но не тут-то было. Бывший секретарь фашистов хотел до конца насладиться своим триумфом.

— Комиссар! — воскликнул он, надуваясь как индюк. — Я завтра же представлю рапорт о поведении ваших людей. И не вздумайте их выгораживать! Вы тоже несете ответственность, да, да, лично вы!

— Да что вы к нему прицепились? Как вы смеете? — неожиданно вмешался пронзительный голос, принадлежавший комиссарше, которая, видя, что ее мужа костят при всем честном народе, не выдержала и бросилась ему на помощь.

Дон Доменико на минуту опешил, и комиссар немедленно этим воспользовался. Досадливо отмахнувшись от жены, он проговорил:

— Помолчи, Тереза. Займись лучше своими делами. А вы, дон Доменико, пройдите вот сюда, в уголок, и расскажите мне, что произошло.

Фашист, несколько ошарашенный неожиданным вмешательством женщины, внял на этот раз голосу рассудка. Они отошли в сторону и принялись вполголоса разговаривать, в то время как люди, столпившиеся посреди бомбоубежища, оживленно обсуждали стычку, свидетелями которой они только что были, а все еще дрожавшая от волнения комиссарша искала поддержки у жены мясника и синьорины Ады.

Тем временем Микеле извлек из кармана трубку, и начал набивать ее табаком. Перед ним стоял Перчинка и с улыбкой ждал, когда он окончит эту процедуру. Мальчик давно уже снабжал старого ополченца табаком, всегда получая взамен дельный совет, доброе слово или какой-нибудь другой знак внимания. Между ними установился своего рода союз, которым оба очень дорожили.

— Кого это вы хотели изловить? — спросил Перчинка с напускным безразличием.

— Я? — откликнулся дон Микеле. — Да ровным счетом никого. Кто я такой? Всего-навсего ополченец ПВО. И бог свидетеле, что, будь моя воля, я предпочел бы просидеть все это время в убежище, чем каждую минуту рисковать своей шкурой. Э! Что уж там! Взялся за гуж… А ловить всяких там смутьянов — не мое дело. На то есть полиция. Дон Доменико — вот этот любит совать свой нос в такие дела. Ну да тем хуже для него.

— А говорят, он сбежал?

— Ясное дело, сбежал. Да не один, а вдвоем, он и еще парнишка.

— И мальчишка сбежал?

— Э-э! Уж не твой ли это дружок был, а, сынок? Узнаю птицу по полету. Хе-хе! Да! Задали они нам гонку. До сих пор отдышаться не могу, того и гляди сердце выскочит.

Вокруг Микеле и Перчинки собралась толпа. Старику льстило, что он вдруг оказался в центре внимания, и в глубине души он уже не очень сокрушался, что пришлось побывать в такой переделке.

— Целых полчаса за ними гонялись, — с воодушевлением продолжал дон Микеле. — Стреляли, одного как будто даже ранили. А они, ясное дело, — в ответ. Такую стрельбу подняли — что твоя бомбежка. Уж сколько я их на своем веку перевидал, перестрелок этих, а такого, скажу вам, еще не видывал. Ну ладно, кинулись они в развалины, мы — за ними. Туда, сюда — никого! Ну, будто черт языком слизнул, право слово. Шарили, шарили — вдруг тревога. А мы все ищем. Стрелять начали. Куда там, думаем, дальше искать? Ну и вернулись. Вот и все.

— Что ж тогда этот Доменико ерепенится? — спросили из толпы.

— Шлея под хвост попала, — с живостью отозвался ополченец. — Что мы их из-под земли ему достанем, что ли? Нет, как хотите, а без нечистой силы тут не обошлось. Ведь на глазах, прямо на глазах исчезли, в один момент!

— А все-таки кто же они такие? — поинтересовался один из слушателей.

— Эти, как их… подрывные элементы, — с важным видом ответил дон Микеле.

Однако слушателям, а тем более Перчинке, такое определение ровным счетом ничего не говорило, и ополченцу ПВО волей-неволей пришлось объяснять свои слова на понятном для всех языке.

— Эх, какие вы, право! — воскликнул он. — Элементы — значит те, которые собираются укокошить короля. Ясно теперь?

Жена мясника охнула.

— Ах они мошенники! — заверещала она. — На короля замахнулись! Слыханное ли дело!

Сообщение дона Микеле произвело на всех сильное впечатление. Теперь приключение старого ополченца представлялось совсем в другом свете. Дело-то, оказывается, не шуточное. Не каждый день встречаются люди, готовые выпустить кишки самому королю!

Перчинка слушал, почесывая в затылке. Уж кому-кому, а ему-то хорошо известно, что Чиро не знает даже дома, где живет король. Да если бы и знал, все равно ему бы и в голову такое не пришло — убить короля! А Марио? Вот Марио — другое дело. Марио, пожалуй, именно такой и есть. То-то дон Доменико так разошелся.

Теперь Перчинка не мог ни в чем упрекнуть фашиста. Кругом и так одни несчастья, а тут еще короля убить вздумали. Чтобы на такое пойти, нужно быть сумасшедшим или уж очень плохим человеком. Правда, Марио как будто не плохой, а впрочем, кто их разберет, этих пришлых.

До сих пор он думал, что Марио совершил какое-то преступление, поэтому его и ловят. Такие люди много раз скрывались в его развалинах, он уже успел к ним привыкнуть и почти не обращал на них внимания. Но король!.. Для мальчика король был все равно что мадонна. Нечто такое, на что можно лишь благоговейно взирать издалека, а то мало ли что может случиться. Да и что плохого сделал ему король?

С такими мыслями Перчинка вышел из бомбоубежища и медленно направился к монастырю. Стрельба прекратилась, в небе спокойно сияла луна, освещая развалины. Ночь была тихая, только с моря тянул легкий ветерок. Завыла сирена, возвещая отбой.

Да, он должен прямо спросить у Марио, за что он хочет убить короля. Пусть-ка ответит. Может быть, король его обидел? Ну и что же? Об этом тоже нужно узнать. Он спрятал Марио, чтобы спасти его, а не для того, чтобы тот убивал короля. Он помог ему, потому что здесь так принято. Такой уж здесь закон — если кого преследуют, нужно помочь. Потому что завтра точно такая же услуга может понадобиться тебе самому. Однако то, что сообщил сейчас дон Микеле, не имеет к этому закону никакого отношения.

В глубокой задумчивости Перчинка спустился в свое подземелье. В дальнем углу, оживленно болтая, сидели Марио, Чиро и Винченцо. Ага, значит, Марио все-таки не ушел. Тем лучше. Вот сейчас они и поговорят. Перчинка шмыгнул носом и решительно направился к человеку, замышлявшему убить короля.

Глава V КОРОЛЬ, ВОЙНА И ПИШУЩАЯ МАШИНКА

Некоторое время Перчинка прислушивался к разговору, доносившемуся из угла обширного подземного зала.

— Ты никогда не видел пишущую машинку! — удивился Марио. — Значит, тебе никогда не приходилось бывать ни в каком учреждении?

— Я не умею писать, — ответил Чиро, и по его лукавой мордочке было ясно, что ему ни капельки не стыдно в этом признаться.

— А я умею, — сейчас же вмешался Винченцо. Однако в глубине души он сам плохо верил в это.

Он, правда, дошел до третьего класса, но успел узнать очень мало, а многое из того, что узнал, давно забыл. И все-таки, если бы ему дали в руки перо, он бы, наверное, сумел что-нибудь написать.

— А что, правда есть такая машинка, которая сама пишет? — спросил заинтересованный Чиро.

— Разумеется, — подтвердил Марио. — Да ты и сам где-нибудь видел такую машинку. Например, в комиссариате.

— Нет, я там никогда не был, — гордо ответил мальчик.

— Ну ладно, одним словом, у этой машинки есть клавиатура с клавишами. Клавишей столько, сколько букв в алфавите. Ты ударяешь по какому-нибудь клавишу, и на бумаге появляется буква.

— А откуда известно, по какой клавише нужно ударить?

— Вот голова! Потому что на каждой клавише написано, какая это буква.

— У-у! Значит, нужно еще уметь читать! — воскликнул разочарованный Чиро, который уже представил себе машинку, которая сама и пишет и читает.

— Привет! — громко проговорил Перчинка, неожиданно появляясь перед тремя собеседниками.

Он даже не подумал поздравить Марио со счастливым избавлением от опасности. Теперь он вдруг понял, что до сих пор все-таки немного робел в присутствии этого человека, который знал тьму-тьмущую разных вещей и который, может быть, даже подсмеивался над ним втихомолку. Он с недоверием взглянул на него и молча сел рядом со всеми на землю.

— Еле удрали, — улыбаясь, сообщил Марио. — Еще немножко, и нас бы сцапали, как миленьких. Мы забились среди каких-то развалин, сидим, а тут как раз тревога. Ну полицейские, конечно, хвост дудкой и бежать…

— Я знаю, — буркнул Перчинка.

Марио удивленно посмотрел на мальчика, который сидел нахохленный и злой.

— Вон оно что! — проговорил он. — Ну хорошо. А что ты надулся-то?

— Лучше скажи, за что ты хочешь убить короля? — сердито выпалил Перчинка.

Потрясенные Чиро и Винченцо, открыв рот, воззрились на Перчинку, потом перевели испуганный взгляд на Марио, который, в свою очередь, в изумлении уставился на собеседника.

— Убить короля? — воскликнул он наконец. — И не собирался!

Однако искреннее изумление Марио не произвело на мальчика никакого впечатления, и он сурово заметил:

— Ты мне голову не морочь! Меня не проведешь. Все знают, что за это-то тебя и ловят.

Друзья Перчинки были потрясены его сообщением.

Шутка сказать, убить короля! Получается, что Марио не такой, как все остальные, совсем не такой, как те, кто обычно искал убежища в развалинах монастыря! Оказывается, он и правда важная птица, да еще какая важная!

«Интересно, как он собирается убить короля? И как вообще убивают королей?» — думали ребята, и в их глазах светилось самое откровенное восхищение.

Одно дело — драться с обычным противником, таким же человеком, как ты сам, а другое — замахнуться на такую персону, как король, которого никому из них ви разу не удалось даже увидеть, и неизвестно еще, существует ли он на самом деле.

— Ты правда хочешь убить короля? — переспросил Чиро.

Пережив вместе с Марио столько опасных приключений, мальчик считал, что имеет особое право на его откровенность. Обернувшись к нему, Марио широко улыбнулся. Его уже начала забавлять дотошность ребят.

— Скажу тебе откровенно, — ответил он, — особой симпатии к королю я не чувствую, но, уверяю тебя, у меня и в мыслях не было его убивать. Да и задание у меня совсем другое.

«Не поймешь, как будто правду говорит», — подумал про себя Перчинка, которому уже становилось совестно за свое недоверие и за то, что он так враждебно разговаривал с Марио.

— Ну ладно, — примирительно сказал он, — пусть ты в самом деле не хотел этого делать. А почему же тогда все об этом говорят?

— Да скажи ты мне на милость, — не выдержал Марио, — с чего ты-то так печешься о короле?

Перчинка поскреб затылок.

— Ну… так просто… — неуверенно начал он. — Это ведь нехорошо.

— Что — нехорошо? Убивать действительно нехорошо. Особенно, если на тебя не нападают и ты не вынужден защищаться. Но скажи мне, какую ты видишь разницу между королем и такими, как я, ты или еще кто-нибудь?

— Ну вот еще! «Какую разницу»! — воскликнул мальчик. — Он король! Он всеми управляет; а я что?..

— Ты такое же существо, как и он, — возразил Марио. — И у тебя такие же права, как у него. Только у него власть, вот он и захватил кусок побольше. Подумай: он не работает, ему не приходится добывать себе на пропитание. А почему? Да потому, что это делаем мы. Мы его кормим.

— Король — наш отец, — серьезно заметил Винченцо.

У Марио сверкнули глаза, он круто повернулся к мальчику и резко проговорил:

— Отец? Твоего отца убило бомбой, потому что королю взбрело в голову позабавиться войной. Если бы не он, сейчас были бы живы и твой отец, и мать, и еще много, много незнакомых нам людей. А остальные не прятались бы, как крысы, в темных бомбоубежищах.

От Перчинки не укрылась горячность, с которой Марио обвинял короля, и, в упор посмотрев на него, он воскликнул:

— Ага! Видишь, значит, это правда! Ты ненавидишь короля и хочешь его убить.

Марио пожал плечами и улыбнулся.

— Никого я не хочу убивать, — спокойно ответил он. — Это, брат, ни к чему. Я хочу совсем другого.

— Чего?

— Сейчас объясню. Только раньше ты мне вот что скажи: кто это распускает про меня такую чушь?

— В убежище… — опуская глаза, ответил Перчинка. — Там был дон Микеле и эти, ну, кто за тобой гнался. И дон Микеле мне все про тебя рассказал. Он сказал, что тебя хотят поймать, потому что ты собираешься поехать в Рим и убить короля.

— Дурак он набитый, твой дон Микеле, — смеясь, воскликнул Марио. Между прочим, кто он такой?

Перчинка был оскорблен.

— Он мой друг, — сердито буркнул он. — Старый человек, а сейчас его еще сделали ополченцем.

Марио заметил, что мальчик обиделся, и примирительно сказал:

— Да, наверное, даже он не знает, за что меня упрятали за решетку.

— Но почему же все-таки тебя ищут? — снова спросил Перчинка.

Марио испытующе посмотрел на ребят, сидевших перед ним и не спускавших с него внимательных глаз. Как им объяснить, что такое партия, как растолковать сложную программу, которую претворяют в жизнь коммунисты, как рассказать о тайной борьбе, которую ведет партия, ушедшая в подполье? Наконец, можно ли рассказывать все это ребятам? Ведь они всё, что знают, готовы выложить первому встречному. Он решил быть благоразумным.

— Никого я не собираюсь убивать, — проговорил он после долгого молчания. — Просто я думаю не так, как те, кто управляет страной. Вот за это-то они и хотят снова засадить меня в тюрьму.

— Я тоже думаю не так, как эти там, — с гордостью заметил Перчинка.

— Да, но обо мне им все известно, — возразил Марио. — И они боятся, как бы я не стал убеждать народ выгнать в три шеи всю эту шатию, которая сидит сейчас в правительстве.

— Короля?

— Вот-вот. Твой дон Микеле сказал тебе, что я хочу убить короля, но это не так. Я только хочу, чтобы он куда-нибудь убрался и оставил нас в покое.

— Но, если король уйдет, кто же будет вместо него? — Мы, мы сами! Я, ты, Винченцо, Чиро…

Марио улыбался. Однако ребята, видно, приняли его слова всерьез.

— Ну да! — с сомнением в голосе воскликнул Перчинка. — Разве так можно? Ты и то не сумеешь быть королем.

— Правильно, не сумею, — согласился Марио. — А на что вообще нужен король? Знаете, ребята, на свете есть тьма-тьмущая государств, в которых совсем нет короля. Живут же там люди, да еще как живут, получше нашего!

— А что бы ты стал делать, если бы выгнал короля?

— Прежде всего я заключил бы мир. — Велел бы кончить войну?

— Немедленно! Я бы сказал: слушайте, зачем нам убивать друг друга? Кому это нужно? Пусть каждый живет в своей семье. Зачем тратить такие деньги на бомбы? И тогда никому бы и в голову не пришло кого-то обидеть.

— Да, — вздохнул Винченцо, — хорошо бы. Иди куда вздумается, и не надо бояться, что тебя убьют. Никаких карточек — ешь, что захочешь…

— А самое главное, — продолжал Марио, — у всех будет работа. А раз будет работа — значит, все будут зарабатывать, значит, и жить будут хорошо, с достатком. А вы, ребята, сможете… — Он хотел сказать «ходить в школу», но вовремя удержался, рассудив, что сейчас это может только погасить энтузиазм его маленьких друзей.

Тут вмешался Перчинка. Недоверчиво покачав головой, он спросил:

— А как ты все это сделаешь? Нет уж, кто управляет, — добавил он, вспомнив слова одного своего приятеля из соседнего переулка, — тот и будет управлять. А кто родился, чтобы служить, должен служить, вот и все.

— Чепуха, — сухо возразил Марио. — Так бывает только в том случае, когда люди не понимают, что всё в их руках. А скажи, пожалуйста, как бы командиры вели войну, если бы солдаты отказались сражаться? Или, к примеру, как построить дом, если рабочие не захотят работать? Кто все делает? Разве те, которые управляют? Нет, именно те, которые подчиняются. Почему так получается, что правительство сейчас может вести войну? Да потому, что солдаты идут и безропотно подставляют лоб под пули, а народ покорно соглашается сидеть на ста граммах хлеба в день и молчит! А если бы он не молчал? Тогда воевать пришлось бы самому королю вместе с Муссолини, ну, может быть, еще с доном Доменико и доном Микеле.

— Нет, дон Микеле совсем не хочет воевать! — горячо возразил Перчинка. — Была бы его воля, так он сидел бы дома да курил трубку. Он всегда так говорит.

— Вот видишь! — заметил Марио. — Человек не хочет, а все-таки подчиняется. А почему, и сам не знает.

— Так, значит, выходит…

— А выходит, ребята, меня потому и ищут, что я стараюсь убедить людей кончить войну. И я хочу, чтобы они сами решали, что им делать. Потому что, если сразу многие поймут это, — войне конец. И войне и многим другим безобразиям, которые мешают людям быть счастливыми.

Ребята глядели на Марио с искренним восхищением.

— Вот смотрите, ребята, — продолжал он между тем. — Я не здешний, не из Неаполя. Я из города, который очень далеко отсюда, из Турина. Слышали, наверное? Так вот, много лет я был там простым рабочим. А работать начал, когда был еще совсем мальчишкой, чуть постарше вас. Мой покойный отец всю жизнь мне твердил: «Думай только о себе. Не лезь в политику. Помни: тебе надо устраивать свою жизнь, свое будущее». Но я понял и, спасибо тем, кто мне это объяснил, вовремя понял, что в одиночку мне никогда не устроить свое будущее; что, если все останется по-прежнему, я никогда не вырвусь из рук богачей. Захотелось хозяину — и меня в два счета уволят, а там хоть с голоду подохни, им-то что? А скажи я что-нибудь не так — сейчас же за решетку. Я работаю, из кожи вон лезу и все равно получаю гроши, а кто-то за мой счет в золоте купается.

Одним словом, я не верю, что если я глух и нем, то это лучше для меня. Нет, это на руку только моим врагам. Тогда я начал говорить, спорить и увидел, что не я один так думаю. Оказывается, нас очень много.

В то время в стране уже был фашизм, и вы понимаете, что особенно-то разговаривать я не мог, а на заводе так и вовсе приходилось держать ухо востро. Надо вам сказать, что на нашем заводе были большие недоразумения из-за расценок. Впрочем, вы, наверное, не знаете, что это за штука такая. Короче говоря, нас обсчитывали, платили меньше, чем надо. Ну вот, начали мы обсуждать этот вопрос, потихоньку, конечно, в столовке или возвращаясь с завода. В конце концов все рабочие согласились, что у нас не расценки, а сплошное надувательство и что терпеть это больше невозможно. Ну, ясное дело, нашлись и такие, которые говорили, что лучше, мол, помалкивать, чтобы беду не накликать, что не такое, мол, сейчас время, чтобы бунтовать. Но мы решили во что бы то ни стало добиться этих денег — и баста. Не могут же они весь завод переарестовать!

Сговорились, назначили день, приходим утром на завод. Пришли и стоим, ни один не принимается за работу. Ну, мастера сразу забегали, начальники цехов примчались:

«Что случилось? С ума вы спятили?» А мы спокойно отвечаем:

«Хотим поговорить с директором. Пусть директор спустится в цехи, и мы ему все объясним».

Начальники перетрусили, ушли. Мы ждем. Наконец приходит директор. Сперва он набросился на нас, грозить стал:

«Не валяйте дурака! — кричит. — Сейчас же приступить к работе!»

А мы ему спокойно говорим:

«Платите что положено, и мы будем работать по-прежнему».

Проходит полдня. Мы стоим. Вдруг являются молодчики, вроде вашего дона Доменико, начинают орать и пытаются нас с толку сбить. Отзовут в сторону какого-нибудь рабочего, которого они считают нашим руководителем, и начинают уговаривать. Не выходит — другого зовут. Но ничего у них не получилось. Мы держались твердо и на провокации не поддавались.

Ну, словом, кончилось все тем, что на следующий день нам сказали, что наше требование удовлетворят, если только мы обязуемся не увольняться с завода и не переходить на другое предприятие. Так вот подумайте теперь, почему мы победили? Потому что все были заодно. Требовали то, что нам положено, не в одиночку, а все сообща. Понятно я говорю?

— А что ваш завод строил? — неожиданно спросил Винченцо.

— Автомобили.

— Вы строили автомобили? — воскликнул Чиро. Глаза мальчика заблестели от восторга, он схватил Марио за рукав. Казалось, еще немного, и он попросит построить хоть один автомобиль для себя.

Только Перчинка сидел молчаливый и задумчивый. Потом он встал и проговорил:

— Значит, ты хочешь сделать так, чтобы все мы сообща сказали: «Слушайте, кончайте вы эту войну!» Это я, конечно, так, примерно говорю.

Марио внимательно, с каким-то новым интересом посмотрел на стоявшего рядом мальчика и, улыбнувшись, сказал:

— Правильно, Перчинка. Ты все понял как надо. Польщенный Перчинка улыбнулся. Однако обоим его приятелям, как видно, пришлось не по вкусу, что разговор принял такой оборот. Желая снова привлечь внимание своего старшего друга, Чиро потянул его за рукав и спросил:

| — Марио, а как строят автомобили?

— Ну, это долгая история, не так-то просто ответить. Как-нибудь потом расскажу, — отозвался Марио, которому не хотелось упускать возможность поближе сойтись с Перчинкой.

Тот некоторое время молчал, что-то соображая и не спуская глаз с Марио, потом вдруг спросил:

— А что нужно делать, чтобы убедить людей?

— Да то же, что делали мы на заводе, — ответил Марио. — То, что все мы давно уже делаем по всей стране.

Слова «все мы» Марио сказал нарочно, чтобы до поры до времени не называть ту партию, к которой он принадлежал.

— Нужно говорить, — продолжал он, — убеждать людей, организовывать их. Нужно растолковать им, что у них есть свои права.

— Как ты сказал? — переспросил мальчик и даже прищурил свои карие глаза, силясь понять слова Марио.

— Видишь ли, Перчинка, — продолжал Марио, — нас много. И не только здесь, в Неаполе, а по всей Италии. Таких, как я, тысячи. За нами гоняется полиция. Нас преследуют, потому что мы просвещаем народ. Но наступит время, когда все скажут: «Довольно!» — и тогда придет конец и королю, и фашистам, и богачам хозяевам.

«Не слишком ли сложно я все это объясняю?» — подумал он про себя.

Но Перчинка понял. Он схватил главную мысль: «Нужно положить конец войне», — и осознал, правда пока еще смутно, что для этого необходимо что-то делать. Вот над этим-то он и ломал сейчас голову, в то время как оба его приятеля ждали, когда же наконец Марио начнет рассказывать им о том, как строят автомобили.

— А нам что делать? — неожиданно для всех спросил Перчинка.

Вопрос застал Марио врасплох. Начиная этот разговор, он имел в виду только отразить глупые обвинения Микеле и ничего больше.

— Все должны что-нибудь делать, — уклончиво ответил он, — только не как-нибудь, а умеючи. В этом деле нужна храбрость и вместе с тем осторожность, чтобы тебя не раскрыли раньше времени.

— А ты расскажешь нам потом об автомобилях? — снова спросил Чиро.

— Конечно, Чиро, конечно, — торопливо ответил Марио и продолжал, обращаясь к Перчинке: — Без тебя я тут говорил твоим приятелям, что, если бы у меня была пишущая машинка, я бы смог, укрывшись здесь, начать пропагандистскую работу. Ты знаешь, что такое пишущая машинка?

Конечно, Перчинка знал. Он несколько раз видел эти смешные черные машинки со множеством клавиш и в комиссариате и в канцелярии приюта. Правда, он не обратил на них особого внимания, потому что они предназначались для дела, к которому он не имел никакого отношения — ведь он не умел ни писать, ни читать. Сейчас он пожалел, что не рассмотрел их как следует.

— Да, знаю, — чуть смущенно пробормотал он. — Только вот печатать не умею.

— Я умею печатать, — с улыбкой сказал Марио. — Да ты не волнуйся, тебе тоже дела хватит. Вот слушай, не знаешь ли ты, где раздобыть машинку?

Перчинка задумался.

— Ой, да, наверное, я ее видел!.. — воскликнул он. — Знаешь где, Винченцо? Помнишь, была такая черная штука в колбасной на улице Фория? Ну, где мы вчера колбасу нашли.

Винченцо кивнул и не раздумывая предложил:

— Пойдем заберем ее. Сейчас ночь, никто не увидит.

— Стойте, ребята, — вмешался Марио. — В первую очередь посмотрите, есть ли на ней лента. Такая черная ленточка, намотанная на две катушки. И еще, кроме машинки, мне нужна бумага, обыкновенная белая и черная, тоненькая такая, и если ее потрогать, то с одной стороны она пачкает. Все это должно быть в ящичке под машинкой.

Загибая пальцы, Перчинка повторил вслух все, что нужно было взять, и поднялся с земли.

— Через полчаса мы вернемся, — сказал он. Чиро и Винченцо тоже встали.

— Нет, ты оставайся здесь, — приказал Перчинка, обращаясь к Чиро. — И гляди в оба, если придут.

Чиро вернулся к Марио.

— Ты мне расскажешь?.. — шепнул он.

— О заводе? Да, да, я же обещал.

— Ну, мы пошли, — сказал Перчинка и направился к выходу.

— Подождите, — крикнул им вслед Марио.

Ребята остановились. Марио достал из кармана огрызок карандаша и грязный клочок бумаги, что-то написал на нем и протянул бумагу Перчинке.

— Вот, — сказал он, — положи это на то место, откуда возьмешь машинку.

— А что это? — спросил удивленный Перчинка.

— Я объясняю тут, что машинку мы не украли, а просто реквизировали и отдадим при первой возможности.

Ребята весело засмеялись.

— Вот это да! — не переставая смеяться, воскликнул. Перчинка. — И тут даже подпись есть?

— Конечно, — подтвердил Марио.

Затея с распиской показалась Перчинке просто чудачеством, и он снова подумал, что этот Марио, пожалуй, действительно немного не того. Но все-таки в нем было что-то, располагающее к доверию, да и рассказывал он интересно.

— Ладно, — сказал мальчик, зажимая записку в кулаке, — я ее положу. Только знаешь, все это ни к чему. Так уж у нас повелось: что найдешь в разрушенном доме, то твое.

— А разве это справедливо? — возразил Марио. — Ведь если мы хотим победить, то должны быть справедливыми. Согласен?

Однако с этим Перчинка, как видно, не был согласен. Пожав плечами, он бегом направился к выходу и, как только вышел из светлого круга, очерченного слабым пламенем свечи, сейчас же исчез, словно растворился в темноте подземелья.

Марио растянулся на своей соломенной постели в углу, Чиро устроился рядом и сейчас же спросил;

— Ну, будешь рассказывать?

Марио улыбнулся. По совести говоря, ему и самому доставило бы удовольствие вспомнить то время, когда он был совсем еще молоденьким парнишкой и только-только узнал, что такое конвейер и как обрабатываются детали. Он не спеша начал рассказывать мальчику о производстве, и часто та или другая техническая подробность воскрешала в его памяти воспоминание о каком-нибудь событии, иногда совсем незначительном. Он и не подозревал, что так свежи еще некоторые воспоминания, так бередят душу картины прежней жизни, той жизни, которая, как он думал, навсегда забыта и погребена в тайниках его памяти, но которая представлялась ему сейчас потерянным раем. «Уж не жалею ли я о том, что отказался от всего этого?» спрашивал он себя, однако предпочел не отвечать сейчас на этот вопрос.

Между тем Чиро, убаюканный голосом Марио, задремал. Его чумазая мордочка склонилась на грудь, и он стал очень похож на маленького старичка. Ничто не нарушало безмолвия подземелья, одни только мыши вдруг подняли возню, воспользовавшись тем, что ветер задул свечу.

Марио снова принялся ломать голову над тем, что же ему все-таки делать здесь, в Неаполе, в городе, где все ему чуждо и незнакомо. Какую он может вести работу, сидя в этом сыром подземелье, полном мышей, преследуемый людьми, которые даже не знают толком, что он за человек, не связанный ни с кем, кроме этих маленьких оборванцев, этих детей, повзрослевших раньше времени?

— Нет, эти мысли до добра не доведут, — пробормотал он и в ту же минуту с радостью услышал тихий свист, возвещавший возвращение Перчинки.

Он зажег свечу и двинулся навстречу ребятам, которые еле тащились, сгибаясь под тяжестью неуклюжей и громоздкой машинки «Ундервуд», выпущенной, вероятно, еще в начале века.

— Ну, эта? — тяжело переводя дух, спросил Перчинка.

Марио взял в руки тяжелую машинку и принялся внимательно разглядывать ее.

— А вот бумага, о которой ты говорил, — добавил Винченцо, вытаскивая из-за пазухи рулончик белой бумаги и несколько листов копирки.

— Ну, ребята, завтра примемся за работу, — проговорил Марио. — А сейчас нужно куда-нибудь подальше спрятать эту штуку. Не ровен час полиция нагрянет…

— Давай отнесем ее в твое убежище, — предложил Перчинка.

С трудом протиснувшись через узкий и темный проход, они втащили свою тяжелую ношу в клетушку под монастырской кладовой. Окинув взглядом низкую каморку, Марио отметил про себя, что печатать придется лежа на животе.

— А я? — спросил Перчинка. — Что я должен делать? Марио на минуту задумался.

— Видишь ли, Перчинка, — медленно проговорил он. — Теперь я буду печатать листовки, много листовок. А ты и твои друзья должны будете распространять их в бомбоубежищах, домах — одним словом, везде, где есть люди. Только это нужно делать так, чтобы комар носу не подточил, чтобы ни одна душа не заметила. Люди должны находить листочки в карманах, а о том, откуда они, не догадаться.

— Ну, это плевое дело! — воскликнул Перчинка. — Положить в карман легче, чем вытащить из кармана.

— Но все-таки вы должны глядеть в оба, чтобы вас не сцапали.

Винченцо клевал носом. Марио тоже чувствовал, что его клонит ко сну. Перчинка в последний раз ласково погладил большую черную машинку.

— А ведь правда красивая, — сказал он.

Через несколько минут обширное подземелье погрузилось в тишину. Четверо друзей крепко спали. Над их головой выли сирены, возвещая воздушные тревоги, гремели выстрелы зениток, ухали фугаски и жалобно трещали обрушивающиеся дома. Луна зашла, и на небе остались только крошечные светильнички звезд. Внизу, словно черное озеро, в котором то и дело загорались яркие вспышки разрывов, замер Неаполь.

На дворе по-прежнему стоял август 1943 года. Но что-то уже начало меняться, хотя бы благодаря этой старой, запыленной и покрытой паутиной пишущей машинке, дремавшей сейчас под кладовой капуцинов, которые, сбившись в кучу, бормотали молитвы.

Глава VI БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Страшный грохот потряс стены бомбоубежища, и в ту же секунду погас свет. Женщины закричали, прижимая к себе малышей, мужчины замерли и молча стояли, прислонившись к стенам.

— Дженнаро, Дженнарино, где ты? — жалобно звал чей-то голос.

Старухи, сидевшие в углу, принялись вслух молиться. Громко, навзрыд плакала какая-то девочка, пока ее отец не крикнул:

— Замолчи! Беду накликать хочешь? Девочка умолкла.

Зажгли несколько свечей, мужчины включили карманные фонарики, и тут все увидели, как с крутой лестницы, ведущей в убежище, скатился какой-то человек.

| — Школу напротив разбомбило! — крикнул он. — А больше ничего не видно. На улице тьма кромешная!..

В ответ послышались крики, восклицания. Невозможно было разобрать, что они выражали: то ли радость, что опасность миновала, то ли страх, что бомба чуть не угодила в бомбоубежище. Скорее всего и то и другое. О школе не жалели, потому что все знали, что там никого не было. Убивался только школьный сторож. Сам он, правда, едва объявили тревогу, укрылся в бомбоубежище, но квартиры его больше не существовало.

— Вся мебель! Боже мой, вся моя мебель! — горестно восклицал он. Двадцать лет работал, чтобы купить ее и вот на тебе!

— Да перестань же ты бога гневить! — громко прервала его сидевшая рядом жена. — Благодари господа, что сами живы остались. Лучше о сыне подумай, где-то он сейчас…

Их сына призвали в армию, послали воевать в Африку, и вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей. Старый сторож смахнул слезу, повернулся к дону Микеле, который сидел рядом, и сказал:

— Вы-то меня можете понять…

— Э, друг мой, — откликнулся ополченец, — на то она и война. А о сыне не волнуйтесь, скоро получите от него весточку, помяните мое слово. Война-то к концу идет.

— Вы говорите…

— Уверен. В Мармарине наши наступают, с англичанами почти что покончено. Так, по крайней мере, говорит дон Доменико.

— Так ведь они чуть ли уже не высадились в Сицилии!

— Если дон Доменико говорит — значит, так оно и есть, — возразил Микеле. — Он человек ученый.

— А говорят, этот дон Доменико… — начал было сторож.

Однако дон Микеле поспешно закрыл ему рот рукой. Нет, черт возьми, ему совсем не хочется нажить себе неприятность, а дон Доменико такой человек, что ему ничего не стоит раздуть дело. Старый ополченец отодвинулся подальше от сторожа и полез в карман за табаком для трубки. Но вместо табака он неожиданно для себя извлек оттуда какой-то листок бумаги. Как раз в этот момент снова включили электричество, и дон Микеле принялся по складам разбирать напечатанные на пишущей машинке слова.

«Жители Неаполя! — говорилось в листовке. — Война нужна только фашистам и королю. Нам от нее — одно разорение и погибель. Наши парни умирают на полях сражения, и мы сами каждую минуту рискуем погибнуть под бомбами. Наши дети голодают. Давайте добьемся прекращения войны. Долой войну, да здравствует мир!»

Дону Микеле пришлось три или четыре раза перечитать листовку, прежде чем он понял ее содержание, а когда он наконец понял, то почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. Ведь нужно же было случиться, чтобы эта штука попала именно к нему! И какой сумасшедший написал все это! В этот момент чья-то рука опустилась ему на плечо.

— Святые угодники! — подскочив на месте, прошептал несчастный дон Микеле и поспешно спрятал листовку за спину.

— Ну-с, дон Микеле, что вы тут хорошенького прочитали? — раздался у него над ухом голос аптекаря.

— Ни-ничего… со-совершенно ни-ничего, доктор… — пролепетал дон Микеле.

— Да не бойтесь, — успокоил его аптекарь. — Я ведь сразу понял, в чем дело. У меня тоже есть такая бумажка, вот полюбуйтесь. — И он сунул под нос ополченцу листовку, как две капли воды похожую на ту, что держал в руке дон Микеле.

Старый ополченец чуть не вывихнул себе шею, стараясь отвернуться, потому что боялся даже посмотреть на нее.

— Клянусь вам, доктор… — жалобно начал он.

— Да в чем вам клясться? — прервал его аптекарь. — Вы что же думаете, я пойду на вас доносить? Я же прекрасно знаю, что это не ваших рук дело. Да и потом, между нами говоря, если бы даже и ваших, что ж из того? Ну ладно, ладно, оставим это.

— Доктор, ради бога, никому ни слова! — умоляюще прошептал дон Микеле.

— Да поглядите вокруг, олух вы царя небесного, — совсем потеряв терпение, прервал его аптекарь. — Вон, полюбуйтесь!

Дон Микеле оглядел бомбоубежище и увидел, что по крайней мере десяток людей, с трудом разбирая итальянские слова, читает точно такие же листовки. Передавая листочки бумаги друг другу, люди вполголоса обменивались впечатлениями. Никогда еще старому ополченцу не приходилось видеть ничего подобного, он прямо-таки не знал, что и подумать.

— Видели, доктор? — спросил сторож, подходя к аптекарю и протягивая ему листовку. — Не иначе как американцы разбросали.

— Да какие там американцы! — отозвался аптекарь. — Американцы бы в типографии отпечатали. А это на машинке.

— Кто же тогда, по-вашему, это сделал? — возразил сторож.

— Ой, мамочка родная, мамочка родная! — заголосила вдруг какая-то женщина. — Что же это с нами будет? Хоть бы и правда война эта кончилась! Пускай тогда катятся на все четыре стороны и король, и фашисты, и генералы, и все! Никого мне не надо, только бы сынок уцелел, да крыша над головой была!

— Молчи, дурища! — испуганно прошипел ее муж. — В тюрьму захотелось?

Однако две или три женщины сейчас же поддержали товарку, и бомбоубежище наполнилось их пронзительными голосами:

— Хватит с нас! Хватит! Невмоготу больше!

— Месяц воды не видим, умыться нечем! У меня вот шестимесячный ребенок, посмотрите на него, весь коростой покрылся! Просто чудо, что он до сих пор не подхватил какую-нибудь болезнь и не отправился на тот свет!

— Сынок! Сыночек ты мой! — рыдая, запричитала жена сторожа. — Убили его, чует мое сердце, убили! Оттого и не пишет он! Ой-ой-ой, сыночек мой родимый!

Вопли старухи заставили всех на минуту забыть о листовках. Женщины окружили ее, стараясь успокоить. Мужчины отошли в сторону и начали тихонько переговариваться.

— Это смутьяны, подрывные элементы. Их рук дело, — говорил один.

— Да кто они такие, эти подрывные элементы?

— Как — кто? Коммунисты, американцы, антифашисты.

— Так ведь они же против войны!

— Пораженцы они, поэтому и против, — с важной миной вмешался лавочник, державший табачный магазин. — Они только и мечтают, чтобы мы скорее проиграли войну.

— Ну, если хочешь знать, кум, войну мы уже давным-давно проиграли, возразил ему один из мужчин и тут же поспешил скрыться, потому что в дверях боковой комнаты бомбоубежища показался дон Доменико.

В руках у фашиста тоже была листовка.

— Да здравствует Италия! — заорал он, выкидывая вперед руку в фашистском приветствии, но тотчас же осекся, так как совсем рядом грохнула бомба.

Убежище тряхнуло. Женщины разом взвизгнули. Придя в себя, дон Доменико воспользовался наступившей тишиной и снова заорал:

— Да здравствует Италия! Смерть пораженцам!

И опять его слова заглушил грохот взрыва. Когда же фашисту удалось снова заговорить, то голос его уже не звучал так воинственно.

— Сдайте мне подрывную литературу, — сказал он.

Я начальник бомбоубежища, я тут представляю и правительство, и полицию, и все, что хотите. Кто распространяет листовки, а? Если кто-нибудь знает этого человека и покрывает его, то он несет ответственность наравне с тем, кто пишет эти листовки.

Но со всех сторон, куда бы он ни посмотрел, его встречали холодные взгляды или такие откровенно равнодушные лица, что ему волей-неволей пришлось прикусить язык. Он прямо-таки бесился от злобы, которая вот-вот уже готова была прорваться наружу, как вдруг сверху докатился глухой грохот. Вслед за тем по лестнице сбежали несколько мужчин, с головы до ног обсыпанных пылью и известкой.

— Разбомбило выход! Выход завалило! — кричали они.

— Без паники! Без паники! — сейчас же вмешался дон Доменико. — У нас три запасных выхода!

— Да там дети! — чуть не плача, воскликнул один из мужчин. — Двое мальчишек наверху остались. Сам видел: только они выскочили — как трахнет! Навес над дверью — в щепки. Мы им кричали, да куда там! Как сквозь землю провалились. На улице пылища, в двух шагах ничего не видно, разве разглядишь!

Матери с криками ужаса начали созывать и пересчитывать своих детей. Но все, как будто, были на месте. Дон Микеле огляделся, ища Перчинку, который только что вертелся рядом, но мальчика нигде не было видно. Тогда старый ополченец отправился разыскивать его по всем коридорам и комнатам бомбоубежища, пока не убедился, что его поставщик табака бесследно исчез. Теперь не могло быть никаких сомнений в том, что одним из мальчишек, замеченных в пыли обвала там, наверху, был Перчинка. В глазах старика блеснула слеза. К чести его надо сказать, что в этот момент он меньше думал о табаке, чем о бедном мальчугане, который, вероятно, лежит сейчас наверху раненый, а может быть, даже мертвый. Но кому сказать об этом? Ведь никто не рискнет отправиться в этот ад. Сверху все еще доносилась яростная пальба зениток и отдаленные взрывы фугасок. Боже мой, когда же все это кончится? Вспомнив о листовке, лежавшей у него в кармане, дон Микеле невольно с надеждой подумал, что, может быть, и впрямь всему скоро придет конец: и войне, и самому дону Доменико со всей его спесью.

— Но кто же все-таки они были, эти мальчуганы? — продолжал допытываться аптекарь.

— Если только они им не приснились, — язвительно вставил дон Доменико.

— Я знаю, кто они, — неожиданно произнес дон Микеле. — То есть я знаю одного из них…

— Вы ополченец ПВО, — официальным тоном заявил дон Доменико, — и ваша обязанность сейчас же отправиться наверх и узнать, что там произошло.

— Как же так?.. — пролепетал несчастный старик. — Послушайте только, что там творится!

— Вы ополченец ПВО, — повторил фашист, — и должны гордиться тем, что носите эту форму. Вы на своем примере должны показать, что не все такие подлые трусы и пораженцы, как авторы этих листовок. Идите, дон Микеле!

Что мог бедняга возразить дону Доменико? К тому же, фашист был не один. Все, кто находился в бомбоубежище, и особенно женщины сейчас же одобрили это предложение, так как каждому не терпелось узнать о судьбе двух мальчуганов, которые так неосторожно выскочили на улицу. Опустив голову, дон Микеле поручил себя всевышнему и медленно двинулся к лестнице, не отвечая на многочисленные советы, которые сыпались со всех сторон. Но не успел он сделать и десяти шагов, как его остановили радостные возгласы:

— Да вот же они! Вот они! Ура! Слава богу, живы, здоровы!

Подняв глаза, дон Микеле увидел перед собой худую, остренькую мордочку Перчинки и круглую физиономию его неразлучного дружка Чируццо. Оба мальчика вприпрыжку спускались с лестницы. Глядя на них, можно было подумать, что они возвращаются с веселой прогулки. И тот и другой были невероятно грязны и оборванны, но, как видно, совершенно здоровы. На них со всех сторон посыпалась радостная брань.

— Вот дураки безмозглые! Ну куда вас понесло? Жить надоело, что ли? Захотели, чтобы вас укокошило?

Один дон Доменико молча смотрел на ребят с откровенной враждебностью. Что касается дона Микеле, тот был на седьмом небе от радости, что теперь уже не нужно выходить под бомбы. Он обнял пораженного Перчинку и прошептал ему на ухо:

— Будь осторожен. Если у тебя есть листовки, спрячь их куда-нибудь. Дон Доменико подозревает…

В эту минуту фашист подошел к ребятам и положил руку на худенькое плечо Перчинки.

— Зачем ты выходил? — спросил он.

— Посмотреть на погодку! — дерзко ответил мальчик.

— Не прикидывайся дурачком, со мной это не пройдет! — злобно проговорил фашист. — Ты знаешь, что выходить из бомбоубежища во время тревоги запрещено?

— Нет, синьор, не знаю, — с притворным раскаянием в голосе ответил мальчик, почти вплотную приближаясь к огромному животу фашиста.

— Эй! — крикнул тот. — Отодвинься, не видишь, ты же весь в известке!.. Так будешь отвечать? Да или нет?

— Да, синьор, конечно, дорогой синьор! — торопливо закивал Перчинка.

Казалось, он совсем одурел от страха. Дон Микеле, который прекрасно знал смелость и находчивость Перчинки, глядя на него сейчас, не верил своим ушам.

— Ну, — продолжал фашист, — зачем ты выходил на улицу?

— Не знаю, синьор, — растерянно пробормотал Перчинка и как бы невзначай снова прислонился к животу дона Доменико.

— Да отодвинься же ты! — взвизгнул фашист. — И так всего перепачкал в известке. Дон Микеле!

— Я здесь, слушаю, синьор, — поспешно отозвался ополченец.

— А ну-ка, обыщите этого сорванца, — приказал фашист. — Авось найдем что-нибудь интересное.

Дон Микеле нехотя повиновался. Люди, толпившиеся вокруг Перчинки и его приятеля, как по команде, принялись со скучающим видом разглядывать потолок бомбоубежища. Через некоторое время дон Микеле выпрямился и протянул фашисту целую коллекцию самого невообразимого хлама. Там были и пробочки, и стеклышки, и ножички со сломанными лезвиями, и даже мертвая ящерица.

— Вот, пожалуйста, дон Доменико, выбирайте, — проговорил он.

Фашист яростно мотнул головой.

— Я убежден, что это они притащили листовки в бомбоубежище. И ясно, что они их запрятали где-то здесь, — пробормотал он сквозь зубы.

Потом с угрожающим видом подошел к Перчинке и, замахнувшись на него, прошипел:

— Ну, выродок, говори, кто дал тебе эти листовки? А?

— Какие еще листовки? — спросил Перчинка. Теперь от его притворного испуга не осталось и следа.

Мальчик без улыбки смотрел на человека, стоявшего перед ним, и в глазах его светилось что-то похожее на угрозу. Перехватив этот взгляд, дон Доменико опустил руку, бормоча сквозь зубы:

— Впрочем, можешь не говорить, мы и так узнаем. А ты смотри! Я с тебя теперь глаз не спущу!

Сказав это, фашист круто повернулся, и тут все увидели, что из кармана его пиджака вывалилась и рассыпалась по полу пачка белых листочков. Не обращая ни на что внимания, он важно прошествовал в другую комнату, и все время, пока он шел, из его карманов сыпались те самые листовки, которые он искал. Все свидетели этой любопытной сцены, провожая его глазами, давились от смеха, а Перчинка тем временем уже преспокойно играл в «орлянку» с сыновьями булочника.

Наконец завыли сирены, возвещая отбой. Люди потянулись на улицу, и, когда бомбоубежище опустело, на полу не осталось ни одного листочка. Перчинка и Чиро побежали домой, где их ожидал Марио, не находивший себе места от беспокойства за исход этой первой операции. Дон Микеле забрался в дворницкую возле своего дома и вместе с дворником принялся обсуждать странные события, происшедшие в бомбоубежище. Сторож и его жена, у которых теперь не было дома, шарили среди развалин школы в надежде найти что-нибудь из своих вещей, после чего отправились ночевать в сырые подвалы бомбоубежища. Больше им некуда было деться, вокруг продолжалась война. Дон Доменико вернулся домой с двумя злополучными листовками в руках, с тревогой спрашивая себя, правильно ли он вел себя сегодня там, в бомбоубежище. Ведь при нынешнем правительстве, при этом Бадольо, никогда нельзя быть уверенным, что поступаешь именно так, как надо.

А листовки, разлетелись по домам квартала. Находились, конечно, люди, которые, прочитав, рвали их на мелкие кусочки. Однако были и такие, которые перечитывали их по три-четыре раза, стараясь найти в немногих словах, напечатанных на машинке, какое-нибудь указание, черпая в них надежду. Читая эти листовки, женщины плакали, а мужчины сжимали кулаки. Назавтра, выйдя на улицу, люди увидели на стенах уцелевших домов квартала сделанные углем и мелом надписи: «Довольно!», «Мир!» Это не было делом рук Перчинки и его друзей, которые, как вы знаете, не умели писать. Это действовали листовки!

Сообщение о надписях привело Марио в восторг. Лежа на полу, почти в полной темноте, он печатал все новые и новые листовки, стараясь как можно тише ударять по клавишам, чтобы не услышали живущие наверху монахи. И с каждой новой листовкой появлялся новый призыв. И все же его частенько мучили угрызения совести. Ведь, откровенно говоря, самая опасная часть работы ложилась на плечи ребят, в то время как он работал почти в полной безопасности. Но тут уж ничем нельзя было помочь. Дело требовало того, чтобы он продолжал писать, писать без устали. Война шла к концу, и он обязан был своим трудом приблизить ее конец, помочь людям понять правду.

Фашизм был свергнут, но фашисты еще оставались, по крайней мере, здесь, в Неаполе, и их нельзя было скидывать со счета. Нельзя было также забывать о тех подозрениях, которые появились у дона Доменико по отношению к Перчинке и его друзьям. Да и самого Марио несомненно все еще продолжали разыскивать. Словом, накопилась тьма-тьмущая вопросов, над которыми приходилось крепко призадуматься. Взять хотя бы пленных солдат союзных армий.

Однажды Марио спросил у Перчинки, где расположен ближайший концентрационный лагерь.

— В Аренелле, недалеко от Вомеро, — ответил мальчик.

— А ты сумеешь пробраться туда с листовками? — помолчав, спросил Марио.

— Да ведь там же полно немцев! — воскликнул Перчинка. — А впрочем… добавил он после недолгого колебания, — проберусь!

К немцам Перчинка не питал никакой симпатии. Все они казались ему на одно лицо — бледные, белобрысые, огромные и жестокие. Встречаясь с кем-нибудь из них на улице, мальчик испытывал такое чувство, будто земля уходит у него из-под ног, как при землетрясении. Да что там говорить! На них только посмотришь — и сразу ясно, что все они злые и нехорошие люди.

Но раз надо отнести листовки, он отнесет.

— А не слишком ли это опасная затея? — с тревогой спросил Марио.

— Нет! — решительно ответил Перчинка. — Может, и опасная, только не для меня.

После этого разговора Марио постарался воскресить в памяти то немногое, что он знал по-английски. Когда-то, во время вынужденной эмиграции, он учил этот язык, вернее, с трудом усвоил самые азы. Однако это занятие вскоре пришлось забросить, так как на него навалились тогда более важные и неотложные дела. Как бы там ни было, но после долгих трудов ему удалось наконец составить коротенькое послание. «The Italian people, — говорилось в ней, — is for the peace! Courage: we are with you!»[3]

Конечно, листовка была написана на очень скверном английском языке, однако она вполне годилась для главной цели — ободрить людей, находящихся за колючей проволокой, вселить в их души надежду. Отпечатав десяток таких посланий, Марио вручил их Перчинке.

Ранним солнечным утром следующего дня мальчик уже подходил к Аренелле. Последний раз он был здесь весной, а сейчас стояли первые числа сентября, и хотя все еще держалась настоящая августовская жара, все же и в воздухе и в поредевших кронах деревьев чувствовалась едва уловимая грусть наступающей осени.

Прошел почти месяц, с тех пор как Марио поселился вместе с ребятами в развалинах старого монастыря, месяц, в течение которого они не теряли времени даром. В квартале уже почти открыто говорили о скором мире и, что ни день, на стенах домов появлялись все новые надписи. Не раз, заходя в бомбоубежище, Перчинка замечал в руках у людей свежие, отпечатанные на машинке листовки, очень похожие на те, что писал Марио. Только теперь, находя их, люди уже не удивлялись; напротив, они каждый день ждали этих маленьких клочков бумаги, как ждут утренних газет.

Дон Доменико прикусил язык. С некоторых пор он жил в постоянном страхе и старался быть тише воды, ниже травы. Однажды он отвел в сторону дона Микеле и принялся распинаться перед ним, рассчитывая на то, что старый ополченец не замедлит разболтать все, о чем услышал.

— Дон Микеле, — начал он, — уж кто-кто, а вы-то, можете меня понять. Я всегда старался выполнить свой долг и выполнял его, чего бы мне это ни стоило. Ну как вы считаете, разве можно осуждать человека только за то, что он выполняет свой долг?

— Ясное дело, нет, дон Доменико, — ответил ополченец.

— И неужели вы не поверите мне, если я скажу, что не меньше других хочу окончания войны? — продолжал хитрый фашист. — Ох, уж этот Муссолини! — с притворным возмущением воскликнул он. — Ведь как мы все ему верили! Все! И те, которые сейчас громче других кричат против него — они тоже верили! Да… Наобещал нам златые горы, а что на деле получилось? А? Я вас спрашиваю, что получилось на деле? Тяжелое наступило время, дорогой мой дон Микеле!

— Тяжелое, дон Доменико, ох, тяжелое! — согласился старик, польщенный доверием фашиста.

— Вот я и говорю, — подхватил Доменико, — подвел он нас, этот Муссолини! И не столько тех, кто ему не верил… Те хоть не верили, и всё тут. Но ведь, в первую голову, он нас обманул, тех, которые поклялись ему в верности. Зарезал он нас, прямо зарезал! И получилось, что правы оказались те, кто был против нас. Я вот, со своей стороны, не боюсь во всеуслышание заявить, что ошибался. Да, дон Микеле, так я и говорю: ошибался! — Говоря это, он уже протянул руку, чтобы потрепать по голове Перчинку, который как раз в этот момент проходил мимо них, но мальчик неожиданно отскочил в сторону и показал бывшему секретарю фашистов язык. — Ну и ребята пошли!.. — сокрушенно покачивая головой, воскликнул дон Доменико. — Грубые, невоспитанные! И во всем виноват он, — добавил фашист жалобным тоном, — все тот же Муссолини! Да и мы тоже хороши!.. Да, мы, которых он водил за нос!..

Однако на жалобные причитания фашиста никто, кроме дона Микеле, не обращал внимания. Все были заняты чтением листовок, написанных Марио, все, даже сам полицейский комиссар. Да, да, сам полицейский комиссар! Все открыто, под самым носом у разъяренного дона Доменико читали эти крамольные листовки! А он, хоть и бесился в душе, вынужден был улыбаться и делать вид, что ничего не замечает.

— Не беспокойся, будет и на моей улице праздник! — возвратившись вечером домой, говорил он жене. — Вот тогда мы посмотрим, кто кого…

— Смотри, Мими, смотри, тебе виднее, — отвечала жена. — По правде говоря, я никогда не могла понять, почему тебе вечно не везет в делах. Но я все же думаю, что эта война должна наконец кончиться.

— И ты туда же? И ты с ними заодно! — хватаясь за голову, кричал дон Доменико, и при этом лицо у него было точь-в-точь такое, какое, наверное, было у Юлия Цезаря, когда он увидел кинжал в руке своего друга Брута.

Концентрационный лагерь размещался за Аренеллой. Он представлял собой два длинных ряда бараков из гофрированного железа, расположенных крест-накрест и обнесенных высоким забором из колючей проволоки, вдоль которого непрерывно ходили немецкие часовые с автоматами в руках.

Усевшись на бугорке возле забора, Перчинка старался придумать какой-нибудь способ переправить за колючую проволоку листовки, написанные Марио. Но, чем больше он думал, тем яснее сознавал, что сделать это будет очень трудно. Даже больше того, совершенно невозможно. Как же быть? Вернуться к Марио и сказать, что он не сумел выполнить задание? При одной мысли об этом мальчик краснел от стыда. Нет, если он так сделает, то сам же перестанет себя уважать. К тому же он теперь понимал, что распространение листовок не игра, не развлечение, а очень важное и нужное дело, самое важное из всех, какие ему когда-либо поручали.

Долго просидел он в таком положении, внимательно наблюдая за жизнью лагеря. Перед ним взад и вперед прохаживались немецкие часовые в стальных касках и коротких, до колен, штанах. Со стороны казалось, что все они забыли надеть брюки и щеголяют в одних трусах. Когда кто-нибудь из немцев смотрел в сторону Перчинки, мальчик делал вид, что играет в густой траве. Уж кто-кто, а он-то знал, что немцы шутить не любят.

«Чудно, — думал Перчинка, глядя на застывшие, словно деревянные лица часовых, — взрослые дяди, а ходят в коротеньких штанах. И какие же они противные! Интересно, почему они не уходят домой? Что им тут надо в нашем Неаполе? И как бы мне все-таки подобраться к лагерю? Может быть, подождать до вечера? В темноте, пожалуй, будет легче».

Часовых было двое. Каждые две минуты они сходились как раз напротив того места, где сидел Перчинка, поворачивались друг к другу спиной и снова расходились в противоположные стороны. Наблюдая за ними, мальчик внезапно сообразил, что если быстро добежать до колючей проволоки и спрятаться за каким-нибудь бугром в высокой траве, то можно остаться незамеченным.

Дождавшись удобного момента, Перчинка бросился вперед. Он словно заяц проскочил за спинами немцев и притаился рядом с колючей проволокой, скрытой от глаз часовых небольшим холмиком. Но как же пролезть через колючую проволоку? Он огляделся — никакого прохода, никакой даже самой узенькой лазейки. Ворота находились с другой стороны лагеря, к тому же они так хорошо охранялись, что о том, чтобы пробраться, нечего было и думать. Черт возьми! Выходит, он зря рисковал!..

Вдруг Перчинка почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Раздвинув траву, он увидел перед собой черное, как вакса, лицо, похожее на одну из тех масок, которые можно встретить на празднике Пьедигротта.[4] Лицо застыло в полуметре от мальчика, вылупив на него глаза с огромными белками. Глаза смотрели дружелюбно, а широкие красные губы неизвестного расплывались в улыбке.

«Кто же это такой? — подумал Перчинка. — Неужели военнопленный? Но уж во всяком случае не немец!»

— Приятель, — вполголоса проговорил Перчинка, обращаясь к негру, — ты пленный?

Негр что-то быстро залопотал на непонятном языке. Мальчик покачал головой.

— Я ничего не понимаю, — прошептал он, а про себя подумал: «Как же все-таки узнать, немец он или пленный?»

Правда, таких черных немцев он никогда не видел. Но все же нужно было точно узнать, действительно ли это один из тех, к кому обращался Марио в своей листовке. Был только один способ выяснить это. Достав из-за пазухи одну листовку, Перчинка протянул ее незнакомому. Тот осторожно просунул руку через колючую проволоку (оказывается, он тоже лежал распластавшись на земле), осторожно взял маленький клочок бумаги и стал читать. Потом поднял голову и, радостно улыбнувшись, сказал по-итальянски:

— Друг!

Вот теперь другое дело! Перчинка даже подскочил от радости. Он сейчас же выхватил из-за пазухи остальные листовки, которые мгновенно исчезли в кармане пленного.

После этого пленный и мальчик, оба взволнованные, несколько минут молча смотрели друг на друга! Еще бы! Ведь Перчинке ни разу в жизни не приходилось так близко видеть негра! Неудивительно, что для него это было настоящим событием. Шаги часовых то приближались, то удалялись. Нужно было уходить. И тут Перчинка кое о чем вспомнил. Он жестом попросил негра подождать, полез в карман и вытащил пакетик с табаком, который еще вчера приготовил для дона Микеле. Черт возьми! В конце концов, дон Микеле не военнопленный. Сегодня он сам может достать себе окурков.

Негр дрожащими руками жадно схватил пакетик и снова улыбнулся Перчинке. Не теряя времени, мальчик сполз в ложбинку между двумя холмиками, и, дождавшись момента, когда оба часовых повернулись к нему спиной, вскочил на ноги и что было духу помчался от лагеря. Но тут ему не повезло. Один из немцев, обернувшись на шум, увидел его.

— Ахтунг! Хальт! — визгливо заорал он.

Вслед за этим Перчинка услышал свист пуль над головой и звуки выстрелов. Перепрыгнув через какую-то канаву, мальчик еще быстрее помчался вниз по склону пологого холмика, петляя между кустами и валунами, которые валялись здесь повсюду. Спустившись, к подножию холма, он прислушался. Вокруг было тихо. За ним никто не гнался. Тогда он спокойно направился к городу, довольный собой и тем, что так удачно выполнил задание.

Глава VII ПЕРЕМИРИЕ

Издалека, нарастая с каждой минутой, доносился неясный гул, похожий на отдаленный рев воды в половодье или на грохот обвала. По мере того как шум приближался к древним стенам монастыря, в нем все отчетливее можно было различить гомон голосов, из которого словно выплескивались отдельные крики, обрывки песен.

— Ой, слушайте! Пьедигротта! — простодушно воскликнул Чиро.

Но приятели не обратили на его слова никакого внимания.

— Подожди здесь, я сейчас… — пробормотал Перчинка, обращаясь к Марио и быстро направился к выходу.

На тесной площади перед входом в монастырь бурлила толпа. Столько народу Перчинка и Винченцо встречали только в бомбоубежище во время самых первых бомбежек. Люди пели, смеялись. Даже старые капуцины вышли из своих келий и присоединились к толпе, которая веселилась на площади. Такой же шум и возгласы ликования доносились из прилегающих к площади переулков, круто спускавшихся к улице Фория.

— Кончилась! Война кончилась! — закричала какая-то растрепанная женщина, обращаясь к обоим приятелям, которые изумленно таращили глаза на это невиданное зрелище.

Мгновенно забыв и о Марио, и о бомбоубежище, и о листовках, Перчинка и Винченцо ринулись в самую гущу и подняли вдвоем такой гвалт, словно решили перекричать всех, кто был на площади.

Неожиданно толпа всколыхнулась и побежала вниз по переулкам, залила улицу Фория и вместе с другими людскими реками и ручейками, которые стекались из боковых улочек, хлынула к площади Данте, на улицу Толедо и дальше до Палаццо Реале. Вот наконец и море! Многим, как и Перчинке, давно уже не удавалось взглянуть на него.

День выдался ясный, солнечный, и от этого все вокруг приобретало еще более праздничный вид. В одном месте толпа образовала широкий круг. В центре его молоденький белобрысый немецкий солдат без гимнастерки лихо отплясывал вместе с седобородым капуцином, увлеченным сюда толпой; рядом плясала какая-то старая женщина, которая, несмотря на свои годы, казалась неутомимее всех. Немец плясал, поминутно выкрикивая какие-то гортанные слова, которых никто не понимал. Вдруг он резко остановился и заорал: — Война конец! Война капут! Ура!

Люди, смеясь и плача, громко хлопали в ладоши. Тут уж Перчинка не выдержал и бросился на середину круга прямо под ноги солдату. Ему тоже хотелось танцевать вместе со всеми. Но капуцин, который еле держался на ногах от усталости и тяжело отдувался в густую белую бороду, оттащил его назад, и Перчинке пришлось снова занять свое место в толпе зрителей. Вокруг не было ни одного закрытого окна, ни одного пустого балкона. Люди были повсюду.

— Да здравствует мир!.. — неслось со всех сторон. Площадь Плебисцита в мгновение ока наполнилась лотками бродячих торговцев. Они тоже вылезли из бомбоубежищ в надежде, что на мире им удастся подработать больше, чем на войне, которая их почти разорила.

А старуха все плясала. Даже солдат начал уже задыхаться, а она все кружилась и кружилась, словно забыла об усталости. Не переставая плясать, солдат наугад протянул руку, в которую кто-то сейчас же сунул стакан вина. Немец остановился. Запрокинув голову и закрыв глаза, он наклонил стакан и ловко перелил его содержимое себе в рот. Удаль немца вызвала восхищенные возгласы толпившихся вокруг неаполитанцев.

Внезапно крики оборвались. Толпа расступилась, а в образовавшемся проходе показались два немецких унтер-офицера. Увидев их, солдат опустил голову и замер, сжимая в руке пустой стакан. Немцы молча взяли его за руки.

Он не сопротивлялся. Стакан упал на мостовую и разлетелся на кусочки. Унтер-офицеры повели солдата с собой, держа его с обеих сторон под руки, словно пьяного, и через минуту скрылись в толпе.

В этот момент Перчинка вспомнил о Марио.

«Нет, это не по-товарищески, — подумал он. — Я тут веселюсь, а мой друг сидит там один».

Подозвав Винченцо, который в это время осаждал бродячего торговца орехами в надежде что-нибудь заработать, Перчинка сказал:

— Я схожу домой. Нужно сказать Марио.

— Ладно. Встретимся здесь, — коротко ответил Винченцо.

Толедо и другие улицы уже успели украситься трехцветными флагами. Флагов было много, они развевались на каждом доме, свешивались с каждого балкона. _ Горели все фонари, все окна были распахнуты настежь. Легкие тени сумерек спускались на город, впервые за много лет сверкавший огнями. Кончился кошмар бомбардировок. Теперь можно было забыть о продовольственных карточках, о страхе перед завтрашним днем. В город пришел мир. Только что было подписано перемирие.

Пробегая через площадь Кавура, Перчинка заметил дона Доменико, стоявшего в центре горстки людей и во все горло распевавшего какую-то песню. «Ишь ты! — подумал мальчик. — И этот тоже доволен!»

Он охотно остановился бы послушать бывшего секретаря фашистской партии, если бы не спешил к Марио. Но не успел он дойти до монастыря, как повстречался с Чиро.

— А Марио? — спросил он.

— Ушел, — тихо ответил Чиро.

— Ушел? — чуть не плача воскликнул Перчинка.

— Ага, — подтвердил мальчик. — У него тут есть друзья, вот он к ним и пошел. Он говорит, что не все еще кончено. Дела по горло.

— А что нам нужно делать? — оживился Перчинка.

— Нам-то ничего, — с грустью в голосе ответил Чиро. — Это у него дела по горло. Он сказал, что как-нибудь зайдет навестить нас.

Перчинка обиженно пожал плечами.

«А еще друг называется, — подумал он. — Когда он попал в беду, так ему помогли, спрятали. А теперь, ни слова не говоря, взял и ушел, даже спасибо не сказал!..»

Однако этот вечер был такой радостный, вокруг бушевало такое ликование, что он просто не мог долго думать о чем-то неприятном. Поэтому, как только приятели снова оказались на людных улицах, Перчинка забыл обо всем и принялся развлекаться, передразнивая Пульчинеллу, изображавшего прославленного аса, чем заслужил шумное одобрение толпившихся на улице людей, которые были рады любому предлогу, чтобы развлечься, повеселиться и похохотать.

Власти объявили, что комендантский час и затемнение сохраняются. Но в эту ночь Неаполь сверкал огнями так, что его можно было увидеть с Капри и даже из Сорренто. Сейчас он был похож на ослепительную красавицу, осыпанную драгоценными камнями.

Глядя на Винченцо, Чиро тоже решил не терять времени даром и хоть немного подработать. Он отправился с одним крестьянином на его бахчу снимать арбузы, которые тот надеялся продать на следующий день за хорошую цену. Крестьянин уверял, что завтра покупатели к нему валом повалят и сочные ломти спелого арбуза будут раскупаться нарасхват. Как в старое доброе время, торговец будет протяжно выкликать: «Са-амый спелый! Са-амый красный! Не арбуз — огонь!»

А Чиро должен будет кричать во всю глотку, повторяя: «Не арбуз — огонь! Не арбуз — огонь!»

Перчинка не мог в эту ночь ни работать, ни спать. Он бродил по Неаполю, не помышляя о сне, и даже испытывал какую-то досаду при виде людей, которые, устав от криков и смеха, тихонько брели домой, чтобы впервые за много лет уснуть спокойно. К полуночи город затих. Он мирно спал, уверенный, что с этого дня для него навсегда кончились все беды и несчастья. Только Перчинка, словно потерянный щенок, бродил по безлюдным улицам, веселый и беспокойный, страстно желая что-то делать. Но что именно нужно сейчас делать, он не знал.

Он шел по улицам, напоминавшим ему раннее детство, и побывал даже возле приюта, в котором его когда-то заперли на целую неделю и который он до сих пор старательно обходил стороной. Унылое здание стояло темное и пустое. Приют перевели в деревню, и только мыши хозяйничали теперь в мрачных, обветшалых комнатах.

«Сколько же улиц в нашем Неаполе? — думал Перчинка, шагая по кривым улочкам окраины. — Десять лет уже здесь живу, если не больше, а тут еще ни разу не бывал…»

Один из переулков неожиданно вывел его на длинную, однообразную Сан Джованни в Гедуччо. С одной стороны она была загромождена развалинами разрушенных домов, по другую сторону тянулись высокие заборы, ограждающие порт, который отсюда был похож на гетто. В порту было темно и уныло.

Перчинка долго смотрел через решетку ворот на портовые склады, на корабли и немецких солдат. Даже тут были немецкие солдаты. Их было много, гораздо больше, чем итальянских карабинеров. Все здесь было так мрачно и уныло, что казалось, будто радостная весть об окончании войны так и не сумела проникнуть за эти высокие заборы.

Через некоторое время подошел карабинер и прогнал мальчика от ворот. Перчинка вздохнул и поплелся обратно. Только сейчас он почувствовал, как устал за этот день. Пройдя несколько улиц, он понял, что у него просто не хватит сил добраться до своего монастыря. Поэтому он свернул на Рыночную площадь и, устроившись прямо на тротуаре рядом с остатками какого-то разбитого бомбой дома, уснул крепким сном.

На следующее утро его разбудил луч солнца, который упал сверху как будто нарочно для того, чтобы поиграть его взъерошенной курчавой шевелюрой. Перчинка сел и протер глаза. Рыночная площадь была полна народу. Из близлежащих деревень спустились крестьяне с большими корзинами фруктов, которых неаполитанцы не видели уже несколько лет. В глубине площади выстроились лавочки старьевщиков, куда непрерывным потоком тянулся народ, чтобы продать свое тряпье и на вырученные деньги купить немного фруктов. Наблюдая из своего укромного уголка за работой старьевщиков, Перчинка заметил, что то и дело кто-нибудь из них подходил к человеку, удобно устроившемуся в старом, расшатанном кресле возле своей хибарки, в нескольких шагах от лавчонок старьевщиков, произносил вполголоса несколько слов и протягивал какую-то бумагу. Мужчина, прищурившись, заглядывал в нее и, повернувшись к своей двери, раздраженно кричал визгливым голосом:

— Катари! Катар-и-и!

На этот зов в дверях появлялась маленькая тощая женщина.

— Что там еще? — спрашивала она, тяжело переводя дыхание.

— Поторапливайся, когда я зову! — взвизгивал мужчина. — Принеси пакет и перо.

Женщина скрывалась в доме. Через несколько минут она снова показывалась на пороге с деньгами, старой клеенчатой тетрадью и пером в руках. Старьевщик, бормоча себе под нос, писал что-то в тетради, брал деньги и возвращался в лавочку, возле которой стоял длинный хвост бедняков, желавших продать свои жалкие пожитки, чудом уцелевшие во время войны.

Перчинка так увлекся, наблюдая за этой сценой, что только к полудню вспомнил, что ничего еще не ел и не пил со вчерашнего дня. В ту же минуту мальчик почувствовал прямо-таки волчий голод и невыносимую жажду. Не долго думая он подошел к мужчине, сидевшему в кресле. Однако тот продолжал смотреть в другую сторону, притворяясь, что не заметил его.

— Не дадите ли мне стакан воды? — со вздохом спросил Перчинка. — Я очень хочу есть и пить.

— Значит, водичкой закусишь и сыт? А? — захохотал мужчина.

Он был так толст, что просто не верилось, что человек может так разжиреть. Казалось, он вот-вот раздавит ветхое кресло, которому выпала печальная участь нести на себе такую тушу.

— Стакан воды скорее дадут, чем кусок хлеба, — простодушно ответил Перчинка, не заметивший иронии толстяка.

— Ага! — подхватил толстяк, которому, как видно, просто хотелось поболтать. — Зачем же ты в таком случае говоришь, что тебе хочется есть?

— Как — зачем? — удивился мальчик. — Да потому, что я правда есть хочу.

— Ну, а с какой стати ты сообщаешь это мне? — поинтересовался мужчина. — Пойди и скажи об этом своему отцу.

— А где я его возьму, отца-то? — сердито буркнул Перчинка.

Мужчина с трудом повернул голову, сливавшуюся с невероятно жирной шеей, и взглянул на мальчика.

— Эй, малец! — весело сказал он. — Да ты, я вижу, врунишка. Уж не думаешь ли ты, что можешь перехитрить меня? Я, брат, столько перевидал на своем веку, что ой-ёй-ёй!

Однако все это толстяк произнес таким дружеским то ном, что Перчинка решил не уходить и уселся на землю рядом с его креслом.

— Что же, значит, вы даже воды мне не дадите? — спросил он.

Вместо ответа толстяк повернул голову к двери своей хибарки и крикнул:

— Катари!

На пороге появилась уже знакомая Перчинке женщина. Однако теперь он мог рассмотреть ее как следует. Женщина была худа как щепка, с истощенным болезненным лицом, которое казалось еще более худым рядом с заплывшей жиром физиономией мужа.

— Принеси стакан воды! — приказал толстяк. Женщина пожала плечами и повернулась, чтобы уйти. Но муж снова остановил ее.

— Катари! — свирепо взвизгнул он. — Куда ты летишь как угорелая? Стой и слушай. У нас должны остаться вчерашние макароны. Так вот, разложи их на две тарелки, одну мне, другую моему другу, — улыбаясь и подмигивая в сторону Перчинки, добавил он.

— Еще что! — уперев руки в бока, закричала женщина. — Теперь мы должны кормить всяких бродяжек!

Глаза толстяка загорелись бешенством.

— Молчать, дура! — завизжал он. — Пошла! Ну! Кому говорю!

Женщина молча скрылась за дверью. Через некоторое время она появилась снова, неся две тарелки и кружку с водой.

— Работой лучше бы какой занялся! — окинув мальчика недобрым взглядом, буркнула она.

— Ой, что вы, синьора! — с неподдельной искренностью воскликнул Перчинка. — Кто же мне ее даст, работу?

Он все еще сидел на земле у ног своего толстого защитника, который, казалось, был очень доволен новым знакомством.

— Я тебе дам, — неожиданно сказал толстяк. — Хочешь работать?

Перчинка ответил не сразу.

— А что нужно делать? — предусмотрительно спросил он.

Мужчина весело расхохотался.

— По-моему, тебе больше всего по душе бродяжничать, — заметил он. — Ну ладно. Ты вроде паренек бойкий, — продолжал толстяк, с трудом наклоняясь к мальчику, насколько это позволяло ему его необъятное брюхо. — А я вот, как видишь, с места двинуться не могу, — добавил он. — Совсем развалина…

— Едите слишком много, хозяин, — спокойно возразил Перчинка.

Толстяк не обиделся.

— На все воля божья, — со вздохом сказал он. — Раньше, правда, был такой грех. А вот как война началась, так уж совсем не то.

— Да, как война началась — не то!.. — сокрушенно покачав головой, повторил Перчинка, исподтишка лукаво взглянув на толстяка.

— А ты не передразнивай! — краснея от злости, крикнул тот. — Не то я тебе таких оплеух надаю!

— Так о какой работе вы говорили, хозяин? — невозмутимо осведомился Перчинка самым вежливым тоном.

Однако толстяк еще не успокоился и сидел красный как рак.

— Не хватало еще, чтобы каждый щенок насмехался над самим доном Дженнаро с Рынка! — сердито пищал он. — Люди поважнее тебя, взрослые, и то не смеют…

— Что я должен делать, хозяин? — снова спросил Перчинка.

Смиренный тон мальчика смягчил наконец гнев дона Дженнаро. Снова безуспешно попытавшись наклониться к мальчику, он уже совсем другим тоном сказал:

— Видишь ли, это тонкая штука. Сумел бы ты разносить пакеты по адресам?

— А что за пакеты? — поинтересовался мальчик.

— Это не твоего ума дело, — ответил толстяк. — Пакеты, и всё тут.

— А если меня сцапают? — спросил Перчинка.

— Да что они тебе могут сделать? — возразил дон Дженнаро. — Ты кто? Мальчишка! Что с тебя взять? Ну скажешь, что нашел, и делу конец.

— А тяжелые они, эти пакеты?

— Да какие там тяжелые! Пушинка! Масло, немного спагетти, кофе… успокоил его мужчина.

— А сколько вы мне за это платить будете? — спросил Перчинка.

Дон Дженнаро бросил на мальчика быстрый взгляд и пробормотал:

— Ладно, там видно будет… Посмотрим, как ты себя будешь вести. Я ведь тебя не знаю. Кто ты, откуда?.. Кто мне поручится, что ты не стянешь чего-нибудь?

— Вы — дон Дженнаро с Рынка, а я — Перчинка, — с достоинством возразил мальчик. — Как же я могу у вас украсть?

— Как, как тебя зовут? — удивленно переспросил толстяк. — Перчинка? А другого имени у тебя нет? Ну ладно, дело твое. Только так и знай: если что украдешь, я тебя из-под земли достану, уж это будь покоен. Я-то с этого кресла не двинусь, но у меня есть люди, которые двигаются лучше меня… Понял?

Еще бы, Перчинка слишком хорошо знал преступный мир Неаполя, чтобы не понять все значение слов дона Дженнаро.

— Я живу под монастырем капуцинов, — сказал он просто.

Дон Дженнаро сразу понял, в чем дело.

— Ага! — удовлетворенно заметил он. — Значит, ты действительно сирота. Так, так. Ну что ж, этак, пожалуй, даже лучше. Ну как, решил?

— Как вы… — коротко ответил Перчинка.

Он уже покончил с макаронами и теперь стоял перед доном Дженнаро, сладко потягиваясь всем своим худеньким телом.

— Приходи завтра утром, — буркнул толстяк. Перчинка повернулся и побежал домой. Глядя ему вслед, дон Дженнаро удивленно покачал головой. Такой маленький, совсем еще мальчонка, а вот поди ж ты! Обделывает дела не хуже взрослого.

— Хм, Перчинка! — бормотал себе под нос дон Дженнаро с Рынка. — Из него выйдет толк, это уж как пить дать! У таких есть жилка… они своего не упустят! Не то что этот растяпа, мой сын!

Между тем Перчинка не спеша брел по залитым солнцем улицам города, на которых снова царило необычное оживление. Нет, это не было буйное ликование, охватившее всех вчера вечером, когда пришло сообщение о перемирии. Вчера все были словно опьянены радостью, сегодня же казалось, будто весь Неаполь поднялся на ноги и, не жалея сил, начал трудиться, чтобы наладить свою обычную жизнь. Нет, никакие бомбы не смогли убить живую, деятельную душу города.

Гигант, распростершийся у ног Везувия от Сан Джованни до Мерджеллина, залечивал раны и готовился наверстать потерянное время.

Прежде всего нужно было позаботиться о пропитании. И вот тут-то на первый план вылезли и дон Дженнаро со всей его контрабандой, и бродячие торговцы, появившиеся в невиданном количестве и наводнившие все площади, и, наконец, просто какие-то люди, которые только тем и занимались, что продавали, меняли и доставали. Улицы заполнились людьми. Они бегали, толкались, кричали, продавали, покупали. И все это в тени еще свежих развалин, под мрачными взглядами немецких солдат, которые как будто совсем и не думали убираться восвояси.

Время от времени раздавался чей-нибудь возбужденный крик:

— Германия капитулировала!

Тогда десятки голодных глаз обращались к военным складам и казармам, где расположились немцы. Чего-чего в них только не было: и продукты, и одежда, и даже танки, застывшие на изрытых окопами окраинах города.

На улицах все чаще можно было встретить итальянских солдат. С одним из них Перчинка столкнулся у самых дверей монастыря. Солдат сидел на камне, старательно отдирая с воротника звездочки. Это был молодой парень, приземистый и чернявый. Заметив остановившегося рядом мальчика, он покраснел.

— Говорят, немцы всех нас собираются того… упечь куда-то… — словно оправдываясь, заговорил солдат. — А мне это ни к чему, я домой хочу.

Перчинка сочувственно кивнул.

— Постой, — вдруг сказал он, — а разве война не кончилась?

— Кончилась-то кончилась, — откликнулся солдат. — Для нас. А немец воюет.

— Значит, немцы всё еще за войну? — удивленно спросил мальчик.

— Немцы-то? — поднял голову солдат. — Немцы, брат, психи, по ним смирительная рубашка плачет. А я домой подамся, мне рисковать ни к чему, повторил он и, подозрительно оглядевшись по сторонам, сунул в карман споротые с гимнастерки звездочки.

— Ну и куда ты теперь? — спросил, помолчав, Перчинка.

Ему очень понравились споротые солдатом звездочки, и он твердо решил про себя попросить их у него, тем более, что солдату они теперь совсем не нужны.

— Я-то? — переспросил тот. — В Калабрию. Там наша деревня, и семья у меня там. Стосковался по своим — сил нет, два месяца никакой весточки от них не имею.

— Как же ты доберешься до этой своей Калабрии? — поинтересовался Перчинка.

— А пешком, — охотно ответил парень, тяжело опускаясь на камень, лежавший на самом солнцепеке, и продолжая озираться, словно опасаясь, что вот-вот появится кто-то, с кем ему очень не хотелось бы встречаться.

— Устал? — спросил мальчик, заметивший, с каким наслаждением солдат вытянул ноги.

— От самого Кампобассо топаю. И все пешком, — ответил тот.

— Знаешь что, — уже совсем другим тоном сказал Перчинка, — если хочешь поспать, можешь зайти ко мне.

Солдат недоверчиво посмотрел на мальчика.

— Куда к тебе? — после некоторого колебания спросил он.

— А вот сюда, — ответил Перчинка, топнув ногой, — под землю. Будь спокоен; — добавил он, — если тебя даже искать вздумают, то уж там-то никогда не найдут.

Подумав немного, парень молча двинулся за Перчинкой, и через минуту оба уже шли под тихими сводами подземелья.

— Вон там — солома, — проговорил Перчинка, указывая на то место, где недавно спал Марио, — если хочешь, устраивайся и спи.

Солдат с наслаждением стянул тяжелые ботинки.

— Однако тут свежо! — пробормотал он.

— Послушай, — робко начал Перчинка, — если тебе не жалко…

— Заплатить? — поднял голову солдат. — Не могу, друг. Веришь, ни единой лиры. Оставалось две, и те на еду потратил.

— Нет… — возразил Перчинка. — Если тебе не жалко, подари мне звездочки.

Солдат рассмеялся:

— Да на что они тебе?

— Так… — тихо пробормотал мальчик. — Они мне нравятся.

Солдат полез в карман, достал звездочки и, протягивая их Перчинке, серьезно сказал:

— На, держи. Только о том, что это я их тебе дал, — ни гугу. Понял? Я ведь их просто так, на всякий случай снял. А если об этом пронюхают, меня по головке не: погладят!

Но Перчинка уже не слушал. Проверив карманы своих стареньких штанов, которые он сам много раз штопал и зашивал, мальчик бережно опустил две серебристые звездочки в один из них, оказавшийся без дыр, и, махнув на прощание солдату, убежал наверх. Последний сразу же повалился на солому и уснул мертвым сном.

Выйдя из монастыря, Перчинка направился на площадь, где обосновался торговец арбузами, у которого работали Винченцо и Чиро. Пока Чиро кричал, зазывая покупателей — что выходило у него даже лучше, чем у самого торговца, — Винченцо потихоньку от хозяина опустил в руки Перчинки, который прошел сзади, хороший ломоть спелого арбуза.

Глава VIII РУЖЬЯ ПРОФЕССОРА

Прошло несколько дней, насквозь пронизанных ярким сентябрьским солнцем и ликованием по случаю окончания войны. И вдруг все померкло. Солнце спряталось за густую пелену туч, война, с которой, казалось, было уже покончено, снова тяжким бременем легла на израненный город. Даже Перчинка заметил эту перемену. Бегая с поручениями дона Дженнаро и разнося пакеты с маслом или хлебом, добытым контрабандой, он с каждым днем все яснее видел, что город снова меняет свой облик.

Неаполитанцы и оглянуться не успели, как немцы уже захватили все жизненно важные для города пункты. Они беспрепятственно проникали во все важнейшие экономические и стратегические центры Неаполя и спокойно там обосновывались. Теперь, например, частенько можно было увидеть церковь, вход в которую охранялся танком. И такая необычная охрана выставлялась вовсе не потому, что немецкие солдаты собирались слушать там мессу. Нет! Это просто-напросто означало, что в подвалах церкви немцы разместили свой склад боеприпасов. Все городские казармы одна за другой переходили в руки немцев, а итальянских солдат, занимавших эти казармы, переводили в другое место.

Как-то, проходя с большим свертком в руках по площади Викария, Перчинка заметил на углу большую толпу. Мальчик подошел поближе и увидел, что люди молча толпятся вокруг небольшой группы итальянских офицеров и солдат, которые молча, с бледными лицами стоят перед двумя немцами. Немцы были в стальных шлемах, надвинутых на глаза, с автоматами наперевес, готовые, как сразу было видно, в любую минуту открыть огонь.

Словно не замечая молчаливых горожан, толпившихся вокруг, немцы что-то говорили итальянским офицерам. Выслушав их, офицер отрицательно покачал головой. Толпа одобрительно зашумела. Тогда немец схватил автомат и приставил его к груди офицера. Тот некоторое время стоял, опустив голову, затем вынул из кобуры пистолет и отдал его немцу. Остальные последовали его примеру. После этого вся группа направилась в одну из боковых улиц. Итальянцы шли впереди, безвольно опустив руки и упорно смотря в землю. За ними, словно деревянные манекены, двигались застывшие фигуры немцев. Их автоматы были направлены в спины идущих впереди людей.

Толпа разошлась не сразу. Одна женщина плакала.

— Что же с ними теперь сделают, с нашими бедными ребятами? — сквозь слезы спрашивала она у окружающих.

Ей никто не ответил.

Перчинка так толком и не понял, что тут произошло. Перекладывая тяжелый пакет из одной руки в другую, он обратился к какому-то пожилому синьору, опиравшемуся на палку и молча взиравшему на всю эту сцену.

— За что их? Что они сделали? — спросил он. Синьор медленно повернулся и пристально посмотрел на мальчика. Это был почти старик, худой и высокий как жердь, с седоватой бородкой клинышком и в пенсне с толстыми стеклами, за которыми сердито щурились строгие глаза. Как все очень высокие люди, он немного сутулился. Некоторое время он молча смотрел на мальчика, и Перчинка заметил, что глаза старика влажны от слез.

— Там был ваш сын, с ними? — робко спросил Перчинка.

— Нет, — сдавленным голосом ответил старик. — Впрочем, в известном смысле — да…

— Но что же все-таки они сделали? — снова настойчиво спросил мальчик.

— Это война, — вздохнув, проговорил старик и с неожиданной теплотой добавил: — Да… Так-то вот, мой мальчик.

Он говорил на таком правильном итальянском языке, какого Перчинке еще не приходилось слышать. Неожиданно старик поднял свою палку и с силой стукнул ею о землю.

— Проклятые! — гневно воскликнул он. — Вот до чего мы дожили!

Перчинка не совсем понял, что именно имел в виду этот синьор, однако он чувствовал, что и его самого разбирает зло при воспоминании о разыгравшейся у него на глазах сцене.

— А зачем у них отняли пистолеты? — снова спросил он. — Эти двое были немцы, да? А с какой стати они лезут?

— «С какой стати»? — с горечью переспросил старик. — С какой стати! Да на основании того самого «закона», по которому в человеческом обществе действует беззаконие, притеснение и насилие!

Однако, заметив, что мальчуган не понимает его, старик наклонился и, ласково потрепав его по вихрам, мягко проговорил:

— Они сильнее, понимаешь? И поэтому хотят стать хозяевами в нашем доме.

— Значит, теперь они всем заправляют? — спросил Перчинка.

— Вот именно, — ответил старик.

Повернувшись, он пошел через площадь, сердито постукивая палкой. Толпа разошлась. Тут Перчинка вспомнил о поручении дона Дженнаро и, поеживаясь, побрел по улице, затянутой густой сеткой дождя, который, не переставая, моросил вот уже два дня, и, хотя на дворе стоял еще сентябрь, казалось, что уже наступил унылый ноябрь.

Едва отойдя от площади, Перчинка тотчас же забыл о случае с офицерами, поглощенный подсчетом процентов, которые причитались ему за работу. Никогда еще он не зарабатывал так много, как сейчас. По-видимому, толстый контрабандист питал к нему особую симпатию. Впрочем, щедрость дона Дженнаро скорее всего объяснялась тем, что для той работы, которую выполнял Перчинка, ему был необходим именно такой, шустрый и ловкий, паренек.

Работа эта заключалась в том, чтобы находить покупателей на пакеты, которые давал ему дон Дженнаро. В пакетах были самые разнообразные продукты, забрасываемые в город контрабандистами, от муки, оливкового и сливочного масла до сигарет. Последние иногда доставлялись даже из нейтральной Швейцарии. Словом, не было таких продуктов, которые не побывали бы в руках толстого дона Дженнаро и его тощей противной жены донны Катарины.

Поручения контрабандистов Перчинка всегда выполнял аккуратно и с удивительной быстротой, каждый раз получая от дона Дженнаро небольшую сумму денег, либо, что было еще выгоднее, пакет макарон или пачку сливочного масла, которые он немедленно продавал не без выгоды для себя. За какую-нибудь неделю службы у дона Дженнаро Перчинка уже создал себе густую сеть постоянной клиентуры. Однажды ему даже удалось сторговать у одного из своих клиентов с улицы Трибуналов поношенный мужской костюм, который ему уступили за две пачки масла и сто граммов кофе. Этот костюм он с большим барышом продал старьевщику с Рыночной площади, державшему свою лавочку по соседству с хибаркой дона Дженнаро, а на вырученные деньги купил у толстяка несколько литров оливкового масла, заплатив ему даже лучше, чем его обычные «клиенты».

Разлив масло в две толстые бутыли из-под вина и хорошенько упрятав их на дно корзины, в которой обычно разносил контрабанду, Перчинка в первый же свободный день отправился на поиски покупателей. Такие меры предосторожности были совсем не лишними, хотя однажды случилось так, что ему не пришлось испытать страха даже при встрече с полицейскими. Это было в тот день, когда он познакомился с одним из них, и не с каким-нибудь рядовым, а с бригадиром.

Вот как это произошло.

Перчинка зашел как-то в один дом, надеясь продать тут оливковое масло. Постучав, он стал ждать. Вдруг дверь открылась, и на пороге показался полицейский, которого мальчик не раз встречал на улице. И, хотя бригадир был в трусах, Перчинка сразу узнал его. Бригадир, в свою очередь, также узнал мальчика. В первую минуту Перчинка хотел было задать стрекача, испугавшись, что полицейский немедленно его сцапает. Но, увидев, что бригадир притворяется, будто не узнает его, он осмелел и впервые в жизни поздоровался с представителем закона.

— Э, бригадир, как поживаете? — весело воскликнул мальчик. — Что это с вами? Вы потеряли по дороге свою форму?

— Тсс! — зашипел полицейский, прикладывая палец к губам. — Замолчи ты, чертенок! Захотел, чтобы меня схватили немцы? Ты что, не знаешь, что они делают со всяким, кто попадется им в итальянской форме? Да, парень, они с нами не церемонятся. Как увидят, сразу бросаются и — раз! — пулю в лоб. Или в Германию угонят.

Перчинка вспомнил случай с итальянскими офицерами на площади Викария и утвердительно кивнул головой.

— Знаете что, бригадир, — сказал он, желая поскорее переменить разговор, — у меня есть недорогое масло.

— Недорогое! — воскликнул полицейский. — А мне безразлично, какое оно. У меня ни одной лиры в кармане.

— Ну и что же? — возразил мальчик. — Можно сменять на что-нибудь.

— Нечего мне менять, — печально проговорил бригадир. — Вот если только форму…

— Э-э, нет, бригадир! — засмеялся Перчинка. — На что мне ваша форма?

— Чего ж тогда?

— Пистолет! — выпалил Перчинка.

В том обществе, где он жил, иметь огнестрельное оружие было совсем ее лишним. И вот теперь у мальчика появлялась возможность приобрести по дешевке настоящий пистолет!

— Что же ты с ним будешь делать? — возразил бригадир. — Разве ты не знаешь, что есть приказ не позднее завтрашнего вечера сдать все оружие? А того, кто не сдаст, — к стенке, то есть расстреляют.

— Не беспокойтесь, бригадир, — с самодовольным видом заявил Перчинка. Я знаю, куда его пристроить. У меня есть кому его сбагрить в случае чего.

— Ну, так и быть, — согласился полицейский. — Ты даешь мне литр масла…

— Литр? — воскликнул мальчик. — Да вы шутите, бригадир! За литр я не то что пистолет, целую пушку куплю!

Наконец пистолет с полной обоймой патронов перешел в руки Перчинки всего за триста граммов масла. Мальчик вышел от бригадира, гордо задрав нос, — теперь и у него было оружие. В корзинке, которая стала заметно тяжелее, громко постукивая о бутылки с маслом, лежал настоящий пистолет.

Очень довольный своей сделкой, Перчинка отправился к следующему «клиенту». Правда, в те времена людям гораздо нужнее были хлеб и мука, чем масло, потому что на нем просто нечего было готовить. Однако если не запрашивать дорого, то всегда можно было продать достаточное количество этого неходового товара. На минуту мальчику пришла мысль обменять пистолет на муку. Такой обмен сулил большие выгоды. Но, преодолев желание нажиться, он направился домой, решив спрятать пистолет в каком-нибудь укромном уголке монастырского подземелья, куда он приходил теперь только для того, чтобы переночевать.

Дома он нашел обоих своих приятелей, беседовавших с бывшим солдатом, которого, как оказалось, звали Микеле. Даже не поздоровавшись с ними, Перчинка с таинственным видом направился в свой тайник, расположенный под монастырской кладовой.

— Эй, Перчинка, постой-ка! — окликнул его Винченцо.

— Ну, что случилось? — остановившись, снисходительно спросил мальчик.

— Немцы пришли, — взволнованно сообщил Чиро.

— Немцы? — удивленно воскликнул Перчинка, — Где они?

— Да тут, в монастыре, — вмешался солдат. — Прямо, можно сказать, над нами.

Мальчик почесал в затылке.

— А зачем их принесло сюда? — спросил он.

— Они рядом на холме пушки устанавливают, — ответил Микеле, — а здесь, видно, собираются квартировать.

«Не очень-то это приятно, жить в одном доме с немцами», — подумал Перчинка.

— Ну, а сюда они не заходили? — спросил он, помолчав.

— Нет. Они, наверное, думают, что здесь, кроме развалин, ничего нет, отозвался солдат.

— Чего же нам тогда волноваться? — воскликнул мальчик.

— Как — чего? — возразил калабриец. — А вдруг услышат?

Ему, как видно, было здорово не по себе, и он уже подумывал о том, чтобы удрать, пока его не сцапали.

— Ничего они не услышат! — уверенно заявил Перчинка. — Будем вести себя потише, и всё. А из-за немцев я из своего дома не уйду.

Трое его приятелей молчали.

— Если вы хотите уходить, то так и скажите, — продолжал Перчинка. — А я остаюсь, — решительно закончил он.

Действительно, хорошенькое дело! Не хватало еще, чтобы какие-то там немцы выгнали его из дома! Какое они имеют право, эти белобрысые образины? В конце концов, он тут родился!

Мальчик раздраженно топнул ногой, сунул руку в корзинку и выхватил оттуда пистолет.

— Пусть только сунутся! Всех перестреляю, — крикнул он.

Однако через секунду он уже взял себя в руки и спокойно добавил:

— Это я, конечно, просто так сказал.

Увидев пистолет, солдат испугался, а у обоих приятелей Перчинки восторженно заблестели глаза.

— Ой, где ты его достал? — хором воскликнули ребята. — Дай посмотреть, жалко, да?

— Ни с места! Он заряжен! — важно сказал Перчинка.

По правде говоря, он не очень-то был в этом уверен. Просто ему хотелось показать этим трусишкам, что он не какой-нибудь там молокосос-мальчишка, а в полном смысле слова взрослый человек, один из тех, кто всюду ходит с револьвером.

— Сейчас я пойду спрячу пистолет, — сказал он. — У меня есть такое место, где его никто не найдет. А вы делайте, что хотите. Оставайтесь или уходите, мне все равно. Только старайтесь поменьше галдеть и не попадаться на глаза этим. — Он кивнул наверх. — Это самое главное. А в общем-то, чего вам беспокоиться? Я ведь здесь… — добавил он покровительственным тоном.

Перчинка говорил с такой уверенностью, словно он был не маленький мальчик, а взрослый человек. Даже солдат Микеле, который все еще гостил в подземелье, потому что никак не мог придумать способа добраться до родной Калабрии, даже он заметил это. Выслушав Перчинку, все трое согласились с ним и принялись за свои обычные дела. Солдат, который целые дни только тем и занимался, что похрапывал, растянувшись на соломе, в то время как ребята рыскали по улицам в поисках работы, снова завалился спать.

Чиро и Винченцо, закончившие свою работу у торговца арбузами, отправились собирать окурки. Надо сказать, что, кроме сбора окурков, они не брезговали и другим промыслом, который мы лучше не будем называть его настоящим именем, но который в удачные дни приносил довольно обильные плоды в виде сигарет, хлеба и кое-чего другого. Самым главным в этом промысле было ухитриться обмануть бдительность часовых, ходивших возле военных складов, когда-то принадлежавших итальянскому командованию, а теперь захваченных немцами. Дела у ребят шли довольно хорошо до того дня, когда немецкие власти отдали приказ открыть для народа военные продовольственные склады.

В этот день по улицам разъезжали нагруженные до отказа крытые немецкие грузовики, из которых сбрасывали на землю сигареты, муку, масло, в то время как притаившиеся за брезентом немецкие солдаты развлекались тем, что стреляли в каждого, кто осмеливался слишком близко подойти к валявшимся на земле продуктам. Организаторы этой психологической атаки рассчитывали использовать голод и нищету населения Неаполя, чтобы совершенно раздавить его сопротивление. На самом же деле эти события стали первыми семенами восстания, брошенными к тому же самими немцами, ибо можно безнаказанно унизить одного человека, но тот, кто рискнет столь бессмысленно унизить целый народ, не избегнет справедливого возмездия.

Случилось так, что именно в этот день Перчинка решил попытать счастья и отправился продавать то масло, которое ему удалось приобрести у толстого контрабандиста. Однако дело почему-то не клеилось. Он еще не знал, что немцы раскидывают продовольствие прямо на улицах. Но, после того как ему навстречу стали попадаться целые вереницы людей, которые спешили домой, нагруженные мешками сигарет, мукой и другим добром, он начал кое о чем догадываться. Между тем всё новые толпы народа спешили к военным складам, откуда то и дело раздавались сухие автоматные очереди. Но никакие автоматы не могли испугать изголодавшихся людей. Старики, мужчины, женщины, даже дети, словно обезумев, бежали туда, где можно было найти продукты, которых они не видели столько лет.

Перчинка с корзинкой в руках пошел следом за всеми, но, когда он добрался до места, было уже слишком поздно. На мостовой не оставалось ничего, кроме длинных белых полос просыпавшейся муки. Вокруг стояли группы хохочущих немецких солдат с дымящимися автоматами в руках. По земле полз раненый мужчина, спешивший укрыться в ближайшем переулке. В воздухе, словно туман, висела густая пыль, поднявшаяся от пустых мешков из-под муки, сваленных посреди площади и похожих издали на целую гору трупов. Двери склада были выломаны, и оттуда валил едкий белый дым. Это немцы жгли остатки продовольствия.

Некоторое время Перчинка в нерешительности стоял на краю площади, глядя на эту страшную картину. Один из солдат увидел мальчика и знаком приказал ему подойти. Но вместо этого Перчинка начал медленно отступать назад, не отрывая глаз от лица немца. Может быть, желая просто попугать мальчишку, солдат поднял автомат. В следующую секунду Перчинка отпрыгнул в сторону и помчался во весь дух по переулку, сопровождаемый жалобным позвякиванием бутылок с маслом, стоявших у него в корзине.

Мальчик был вне себя от гнева и обиды. Столько валялось добра, а он ничего не смог раздобыть! Сколько муки можно было бы собрать с земли, сколько пачек сигарет, пусть даже подмоченных маслом!.. Вдруг ему пришло в голову, что теперь, вероятно, будет еще труднее продать масло, которое он нес с собой. Впрочем, не могли же все неаполитанцы запастись продуктами! Значит, нужно только найти людей, которые не участвовали в расхищении армейских запасов. Врожденная сообразительность сразу же подсказала ему правильный путь. Ясно, что теперь нужно обходить квартиры, расположенные на верхних этажах тех домов, где живут люди не настолько проворные и смелые, чтобы рискнуть вслед за толпой броситься под пули.

Размышляя таким образом, Перчинка добрался до улицы Трибуналов и, походив под арками, выполненными в мавританском стиле, заметил несколько домов, которые как будто подходили для его цели.

После некоторого колебания он поднялся на крыльцо старинного особняка, построенного, по всей вероятности, еще в семнадцатом веке, и очутился на широкой лестнице из серого камня. Прошмыгнув незамеченным под самым носом у привратника (наученный опытом, он относился к людям этой профессии с недоверием, потому что никогда не знаешь, что у них на уме), Перчинка поднялся на второй этаж и оказался перед стеклянной дверью, рядом с которой была прибита медная дощечка. Если бы мальчик умел читать, то без труда разобрал бы выгравированные на ней слова: «Проф. Молли».

Вспомнив, что со вчерашнего вечера во всем городе нет электричества, Перчинка тихонько постучал в стекло и стал ждать. Прошло несколько долгих минут. Мальчик уже решил, что никого нет дома, как вдруг послышалось шарканье шагов, дверь открылась, и на пороге показалась пожилая женщина.

— Чего тебе? — спросила она таким недружелюбным тоном, что мальчик даже смешался.

— Есть оливковое масло, — пробормотал он.

— Какое еще масло?

— Ну… обыкновенное… которое едят, синьора, — очень вежливо объяснил Перчинка.

— Масло, говоришь? — оживилась женщина, как будто только что поняла, о чем идет речь. — И ты его продаешь?

— Конечно, продаю, — подтвердил мальчик. — Что же вы думаете, я сам его ем?

— Нет, в самом деле масло? — словно не веря своим ушам, переспросила женщина. — То самое, на котором готовят?

— Ну конечно! — воскликнул Перчинка. — Очень хорошее масло, только что из деревни…

Женщина знаком велела мальчику подождать и скрылась за дверью. Поговорив с кем-то, она через минуту снова выглянула на лестницу.

— Заходи, мальчик, — сказала она. — Почем же твое масло?

— Да вы не беспокойтесь, сторгуемся, — ответил Перчинка, благоразумно уклоняясь от прямого ответа.

Дело в том, что у него и действительно не было твердой цены на масло. Он устанавливал ее в зависимости от того, с кем ему приходилось иметь дело. В этом доме, конечно, жили синьоры, поэтому можно было запросить дороже, чем с простых людей.

Пройдя переднюю, мальчик оказался в большом полутемном кабинете, где за столом черного дерева сидел тот самый старик с седенькой бородкой, с которым Перчинка разговаривал на площади Викария, когда немцы разоружали итальянских офицеров. Старик тоже тотчас узнал Перчинку и улыбнулся.

— А, так это ты пожаловал! — воскликнул он. — Как же ты, скажи на милость, узнал мой адрес?

Ему, видно, просто в голову не приходило, что мальчик мог попасть сюда случайно.

— Мне сказали, что вам нужно масло, — не моргнув глазом, соврал Перчинка.

— Мы, дорогой мой, во всем нуждаемся, не только в масле, — ответил старик. — Но… — Он пожал плечами и, кашлянув, бросил взгляд на женщину, которая отворила Перчинке, а сейчас стояла у него за спиной, вытирая руки о передник.

— Спросите у него, сколько он хочет за свое масло, — сказала она, обращаясь к старику. — Хотя, постойте, дайте-ка я прежде посмотрю, что это за масло.

Перчинка вытащил из корзинки бутылку и протянул ее женщине. Та посмотрела масло на свет, потом откупорила бутылку и, капнув его себе на палец, попробовала на вкус.

— Действительно настоящее масло, — произнесла она, повернувшись к старику.

— Так сколько же оно стоит, мальчик? — спросил тот.

__- Сколько дадите, синьор, — ответил Перчинка. Старик пожал плечами.

— Ну, уж в этом я ничего не понимаю, — сказал он. — Мария, сколько нужно ему заплатить?

— М-м… — замялась женщина. — Если как по карточкам…

— По каким карточкам? — перебивая ее, воскликнул Перчинка. — При чем тут карточки?

— Помолчи, дай договорить, — сердито возразила женщина.

— Я его по сто лир за литр продаю, — не слушая ее, решительно продолжал мальчик.

При этих словах оба его покупателя подпрыгнули на месте.

— Сто лир за литр! — тихо, почти шепотом, воскликнул старик. — Да знаешь ли ты, что все мое жалованье меньше ста лир? А я как-никак профессор!

Перчинка молча пожал плечами. Его совсем не интересовало, какое жалованье платят профессорам.

— Мы бы могли взять пол-литра и заплатить тебе десять лир, — снова заговорила женщина.

Мальчик покачал головой и протянул руку за бутылкой. Однако женщина проворно отступила назад.

— Да погоди ты, — с досадой воскликнула она. — Ну что ты, боишься, что у тебя его украдут?

— Нет, так у нас ничего не выйдет, — начиная сердиться, воскликнул Перчинка. — Двадцать лир за литр! А вы знаете, почем оно мне самому обходится?

Неожиданно ему бросился в глаза застекленный шкаф, стоявший за спиной у профессора. В шкафу виднелась фотография какого-то юноши с роскошными усами, в военной форме. Рядом с ней висел пробитый пулей шлем, два ружья старого образца, патронташи, кинжал и военный мундир, какого мальчик никогда в жизни не видел.

— Да, возможно, ты прав, мой мальчик, — устало проговорил старый профессор. — Но у меня просто-напросто нет таких денег. Несколько десятков лир — вот все, что у меня есть, и на эту сумму я должен жить до тех пор, пока снова не начнут платить жалованье. Ты уж извини, но я не в состоянии купить твое масло.

Женщина чуть не плача вернула бутылку Перчинке, который стоял, о чем-то размышляя.

— Я мог бы обменять на что-нибудь, — сказал он наконец.

— А на что бы ты мог обменять? — сразу оживилась женщина.

— Ну, например, вот так: я вам дам бутылку масла, а вы мне вот эти ружья и патроны, — предложил мальчик.

Женщина умоляюще посмотрела на профессора. Тот стремительно повернулся к шкафу и долго, долго стоял так, не отрывая скорбного взгляда от лица юноши на фотографии.

— Нет, — медленно проговорил он. — Я предпочитаю вовсе отказаться от еды… А это нельзя — память.

— Целую бутылку, — заметил Перчинка, который все еще не терял надежды сторговаться.

— Нет, мальчик, — решительно возразил профессор.

Это вещи моего сына… Он умер. Нет. Я их не отдам за все золото в мире.

Перчинка пожал плечами и, не прощаясь, пошел к двери. Женщина чуть не со слезами на глазах пошла следом.

— А ты не хочешь обменять на мое платье? — робко спросила она. — Или, может, тебе подойдет старый костюм профессора?

Перчинка покачал головой. Однако, уже переступив порог, он остановился и сказал:

— Знаете что, отлейте себе стаканчик. А когда профессору заплатят жалованье, вы мне отдадите.

Глава IX БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ

Моросил дождь. Ленивые, мелкие капли нудно падали на город. Дома были словно окутаны мутной пеленой, вода проникала всюду, просачивалась сквозь одежду.

Густая, липкая грязь хлюпала под ногами сотен людей. Это хлюпанье и шарканье обуви по мостовой сливалось в какой-то странный звук, словно огромная змея ползла по улицам города.

Их было три или четыре сотни. Выстроившись в какое-то подобие колонны, они брели по мостовой, сопровождаемые вооруженными немцами. Двое немцев шли впереди колонны, остальные по бокам и сзади. Дождь лил на каски немцев, на обнаженные головы парней, на седины стариков.

Перчинка остановился, с удивлением воззрившись на абсолютно голый, покрасневший от холода череп, маячивший впереди, на котором блестели капли дождя. Люди шли с опущенной головой. Ни слов, ни улыбок.

— Куда они идут? — спросил Перчинка у невысокой женщины в черном, стоявшей на углу улицы Данте.

— А кто их знает, сынок? — отозвалась та. Лицо у женщины было грустным.

— Когда немцы увозят тебя, никогда не знаешь, куда попадешь, — добавила она, помолчав.

— А почему их увозят? — снова спросил Перчинка. Но женщина не знала, что ответить мальчику. Она так же, как и он, не умела читать и не знала, что написано в прокламациях, расклеенных на стенах домов. Это был приказ немецкого командования. Все мужчины, говорилось в нем, должны явиться в распоряжение немецких и итальянских фашистских властей и считать себя военнообязанными. Это относилось и к пятнадцатилетним подросткам и к старикам.

В длинных колоннах, печально движущихся по городу, было немало стариков. Со своего места Перчинка заметил по крайней мере троих. На площади Данте он увидел, как немцы остановили переполненный трамвай. Двое стали у передних дверей, двое у задних. Пассажирам предложили сойти. Всех выходивших из трамвая тут же делили на две группы, одна состояла из мужчин, другая из женщин. Перчинка видел, как какая-то женщина судорожно прижимала к себе высокого бледного юношу лет пятнадцати, словно пыталась спрятать его в своих материнских объятиях. Один из немцев, произнеся несколько непонятных слов, мягким, почти ласковым движением отодвинул их друг от друга. Стоявшие рядом женщины принялись успокаивать плачущую мать, а юноша, поникнув головой, присоединился к группе мужчин.

По городу шли длинные колонны безоружных итальянских солдат. Обычно их сопровождали немецкие унтер-офицеры, а за колонной ползли два-три танка. На стенах домов изо дня в день появлялись прокламации, приказывающие под угрозой смертной казни сдать оружие и радиоприемники.

Старик Микеле, который снял мундир ополченца ПВО и вновь принялся за свое прежнее ремесло разносчика, как умел, объяснял Перчинке события, происходившие в городе, и всегда ужасался, читая приказы немцев.

— К ним применили оружие. Это значит расстреляли, понимаешь? — воскликнул он, остановившись однажды перед одним из приказов.

— За что? — удивился Перчинка.

— Да так, ни за что, — развел руками старик. — Хозяева есть хозяева, так-то, сынок. У хозяев не спрашивают, зачем и почему. Не нравимся мы им, вот и все. Может быть, и прав дон Доменико…

— А что он говорит, ваш дон Доменико? — поинтересовался Перчинка.

— Э! Этот всегда будет на виду. Что ему говорить? — Он уже капитан милиции. Получил у немцев теплое местечко и теперь служит на Проспекте… Нас он называет предателями и говорит, что немцы правы, что так обращаются с нами.

— Да что мы им сделали, этим немцам? Я с ними отродясь дела не имел! — вмешался бывший сторож разрушенной школы.

Перчинке тоже многое было неясно.

Он понимал одно: теперь надо бояться уже не бомб, а немцев, угрюмых, жестоких, несущих с собою смерть. Вся разница заключалась в том, что прежний враг был невидим, ему нельзя было сопротивляться, он внезапно сваливался сверху и убивал человека, прежде чем тот успевал сказать хоть слово. Новый враг был здесь, рядом, живой, осязаемый, ему можно было посмотреть в лицо и убедиться, что он такой же, как и все прочие люди. А людей Перчинка боялся гораздо меньше, чем бомб.

Дон Дженнаро сказал, что им придется на несколько дней прекратить работу. Продолжать ее сейчас было рискованно, к тому же из деревни больше ничего ее присылали.

— Хоть бы уж скорее американцы приходили, — воскликнул дон Дженнаро.

— А кто они такие? — спросил Перчинка, никогда прежде не слыхавший об американцах.

— Это враги немцев, — пояснил дон Дженнаро. — Те самые, что раньше бросали бомбы. Теперь мы заключили с ними мир, и они больше не станут нас бомбить, а мы будем воевать только с немцами.

Но дон Дженнаро оказался плохим пророком. Скоро на город снова начали падать американские бомбы. Укрепившиеся в Неаполе немцы оказывали отчаянное сопротивление, и американцам, чтобы выкурить их оттуда, пришлось возобновить бомбардировки.

После недолгой передышки, во время которой город вздохнул свободно, наступили еще более тяжелые и мрачные дни.

Перчинка злился. Он устал, к тому же ему все время хотелось есть. Даже Винченцо и Чиро не могли раздобыть ничего съестного, и ребятам приходилось довольствоваться остатками скудных запасов, которые они сделали еще в начале сентября.

Калабриец по-прежнему жил у них. Он тоже побледнел и осунулся, но не решался высунуть нос на улицу и отсиживался в своем надежном убежище. В подземелье доносились пение и голоса поселившихся в монастыре немцев и унылое бормотание старых капуцинов, которых всех согнали в одну-единственную келью. Тех монахов, что были помоложе, немцы угнали в Германию. Это случилось утром. Сидевший на ограде Чиро увидел, как из дверей монастыря вышла шеренга монахов, закутанных в коричневые рясы. Их вел немецкий сержант, который покрикивал на них, как на своих солдат. Обутые в сандалии, монахи шлепали по грязи, старательно перепрыгивая через лужи. Некоторые плакали. У всех в руках были четки.

Как-то ночью Перчинку разбудил шорох на лестнице. Неслышно вскочив со своего соломенного матраса, мальчик направился к выходу. Кто-то осторожно спускался по ступенькам. Мальчуган притаился в чахлых зарослях бурьяна, росшего в развалинах старого монастыря. Блеснул неяркий луч электрического фонарика, осторожно ощупывающий монастырские стены, и Перчинка увидел чей-то темный силуэт. Человек остановился у входа в подземелье и тихо позвал:

— Перчинка! Перчинка!

— Я здесь, Марио! Я здесь! — почти крикнул Перчинка, который был так обрадован возвращением друга, что тут же простил ему и его внезапный уход и то, что он так долго не давал о себе знать. Мальчуган выскочил из укрытия и бросился навстречу Марио, но вдруг застыл на месте: за спиной Марио мелькнула какая-то тень.

— Не бойся, это друг, — успокоил его Марио. — Заходи, — обернулся он к своему спутнику. — Не стоять же нам на лестнице, — добавил он.

— Говори тише. Наверху немцы, — предупредил Перчинка.

— Знаю, — ответил Марио. — Я поэтому и выбрал это убежище. Лучшего не найдешь. Немцы сразу не додумаются посмотреть, что делается у них под ногами. — Он тихо засмеялся.

Сейчас Марио показался Перчинке более веселым и жизнерадостным, чем тогда, когда впервые появился у них после своего побега из Поджореале.

Его товарищ молча следовал за ним. Это был невысокий, коренастый человек с суровым и решительным выражением лица. Такие лица — лица людей, привыкших быстро действовать, — были у многих из тех, кого Перчинка до войны прятал в своем подземелье.

— Давайте-ка потише! — Это были первые слова незнакомца.

Он распахнул пиджак и вытащил два автомата, старательно засунутые за ремень, после чего принялся разматывать патронташ, которому, казалось, не было конца. При виде оружия у Перчинки заблестели глаза. Тем временем Марио извлек из карманов пиджака и брюк пять револьверов. Тут мальчуган не выдержал. Он бросился к своему хранилищу и вернулся, держа в руке пистолет.

— У меня тоже есть оружие, — проговорил он с достоинством.

Мужчины посмотрели на него, но ничего не сказали. Проснувшиеся Винченцо, Чиро и солдат с любопытством разглядывали гостей.

— Кто это? — вполголоса спросил Марио, указывая на калабрийца.

— Это солдат, — с готовностью ответил Перчинка. — Он сбежал из армии и вот прячется у нас, чтобы его не сцапали немцы.

Марио удовлетворенно кивнул головой. Потом, положив руку на плечо солдату, который изумленно таращил глаза то на оружие, то на незнакомцев, Марио отвел его в дальний угол подземелья. Ребята и приятель Марио, оставшиеся на прежнем месте, молча следили издали за двумя темными силуэтами, смутно видневшимися в тени.

Разговор продолжался всего несколько минут. Когда они вернулись, Марио улыбался. Солдат казался озабоченным, но тоже старался улыбаться.

— Ну, ребята, пора, — сказал Марио, садясь на землю.

Остальные последовали его примеру. Перчинка не решился спросить, что хотел сказать Марио этим «пора», К тому же, сверху на них неожиданно обрушился разноголосый хор голосов. Это немцы, расположившиеся в своей временной казарме, принялись орать песни.

— Нужно подобраться к складам оружия на Биржевой площади, — объяснил Марио. — Луиджи, Сальваторе и остальные будут ожидать нас на углу улицы Меццоканноне. Наша задача быстро снять часовых и расчистить путь для остальных. Я рассчитал, что, прежде чем поднимется тревога, пройдет примерно четверть часа. А за это время мы успеем внезапным ударом обезвредить десяток немцев, которые находятся внутри.

— На то, чтобы вынести оружие, тоже нужно время, — заметил незнакомец.

— Через пять минут после того, как мы войдем, грузовик Джакомо будет уже у дверей. Мы быстро нагружаем его пулеметами и другим оружием, и он сейчас же на полной скорости мчится к улице Трибуналов, а оттуда — к Антиканья.

— А если за ним отправят погоню? — спросил солдат, который, как видно, сразу понял суть этого плана.

— Нет. Вот смотри, — повернувшись к нему, начал объяснять Марио: грузовик поднимается по переулку Сан Паоло и останавливается на углу Антиканья. Там уже будут ждать человек десять наших товарищей. Они его разгружают и перекладывают оружие. Все это минут пять. Грузовик мы бросаем тут же на углу, часть оружия отправляем в Вомеро на мотофургончике — он подъедет со стороны Сапьенцы, и на него никто не обратит внимания… Тем временем тележка с зеленью медленно поднимется к улице Консоляционе, доберется до ворот Сан Дженнаро, потом проедет по улице Фория. А за Ботаническим садом ее уже будет поджидать другая группа наших людей. Так что не беспокойтесь, все предусмотрено, до самой последней мелочи.

— Тележка с зеленью? — удивленно воскликнул Перчинка, который никак не мог понять, при чем же тут какая-то тележка с зеленью.

— Вот именно, — засмеялся Марио, — тележка с самой обыкновенной морковкой и сельдереем. Наверху зелень, а под ней пулеметы.

Потом, снова став серьезным, он добавил:

— Операция начнется через четыре часа, на заре.

— А почему не ночью? — озабоченно спросил солдат.

— Да потому что, если ночью начнет расхаживать по городу столько народу, будут разъезжать грузовики и тележки с зеленью, то это сразу бросится всем в глаза, — ответил Марио. — А утром никто не обратит на это внимания. Да, кроме того, всякие неожиданности лучше всего удаются на заре. Часовые к этому времени уже усталые, сонные и не так внимательно следят, как ночью.

— Ну, а я что буду делать? — без всякого энтузиазма спросил солдат.

Ему, как видно, не очень-то улыбалась перспектива, открывающаяся перед ним в связи с появлением тут Марио.

Последний смерил его взглядом и спокойно ответил.

— Прежде всего перемени одежду. Ты думаешь, достаточно сорвать звездочки и уже никто не догадается, что ты солдат?

Потом, повернувшись к мальчишкам, он спросил:

— Какой-нибудь одежонки у вас не найдется, ребята?

— Через час я тебе сколько угодно принесу, хоть на десятерых, вскакивая на ноги, с готовностью ответил Чиро.

— Хватит и на одного, — улыбнулся Марио и, повернувшись к солдату, продолжал: — Ты с лошадьми когда-нибудь имел дело? Телегой править умеешь?

— Это я-то? — обиженно переспросил калабриец. — Да я только этим и занимался у себя в Кротоне!

— Ну вот и ладно, — обрадовался Марио. — Тогда сделаем так: немного погодя ты получаешь телегу с лошадью и отправляешься на место ждать сигнала. Остановишься неподалеку от Антиканья. Возьми в помощники кого-нибудь из этих ребят, они знают город как свои пять пальцев. Да если не хочешь, чтобы тебя обнаружили, постарайся как можно больше походить на неаполитанца.

— А я? — спросил Перчинка, поглаживая свой пистолет, который он вытащил из груды оружия.

Марио почесал за ухом.

— Просто не знаю, что тебе сказать, Перчинка, — пробормотал он. — Такая операция, как наша, это не для ребят. А впрочем, знаешь что, поезжай-ка с телегой…

— Ну да! — обиженно возразил Перчинка. — Там Чиро с Винченцо делать нечего. Нет, я хочу вместе с вами… захватывать склад.

Но Марио отрицательно покачал головой.

— Нет, — решительно сказал он. — Очень жаль, конечно, но я уже сказал это не для ребят. Ты нам только мешать будешь, пойми ты это. Но ничего, не огорчайся, — добавил он, дружески похлопав мальчика по плечу. — Какое-нибудь дельце подыщем! Война с немцами только начинается.

Но Перчинка со злостью стряхнул с плеча руку Марио. Ага, значит, он не нужен! Для него, значит, не нашлось никакого дела! Ладно! Но он-то знает, что стоит любого из них! Вскочив на ноги, он дрожащим от ярости и обиды голосом крикнул:

— Раз я вам не нужен, я ухожу!

— Стой! — повысив голос, сказал Марио и, взяв мальчика за руку, силой заставил его сесть на прежнее место. — Смотри, Перчинка, без глупостей. Ни в коем случае ее выходи отсюда. Если мы начнем расхаживать туда-сюда, эти сразу заинтересуются. Запомни: сейчас у нас всё как в настоящей армии. А в армии не только приказывают, но и подчиняются. Ты тоже должен научиться подчиняться. Когда ты понадобишься — а ты еще понадобишься, будь спокоен, тебя позовут. А сейчас ты должен только слушаться приказаний.

Нельзя сказать, чтобы Перчинку убедили слова Марио, однако он уселся на свое место, бормоча недовольным тоном какие-то неопределенные угрозы. Но Марио сделал вид, что не понимает его бормотания. Песни наверху прекратились. Воспользовавшись тишиной, наши друзья растянулись на соломе, чтобы немного вздремнуть перед операцией.

Часа через два Марио, незнакомец и солдат тихо поднялись и вышли. Ребята крепко спали. Никто из них не проснулся, даже Перчинка. Но едва мужчины начали подниматься наверх, как его тонкий слух тотчас же уловил звук шагов на лестнице. Мальчик быстро вскочил со своей соломенной постели и побежал к выходу.

Дождь перестал. Между клочьями разорванных ветром облаков выглядывала луна. Три мужских силуэта удалялись в сторону улицы Фория. Несколько мгновений Перчинка в нерешительности стоял, наблюдая за ними, потом вышел из развалин и неслышным шагом направился к улице Меццоканноне.

Неожиданно в нескольких метрах от себя мальчик услышал тяжелые шаги немецкого патруля. Он прижался к стене и замер. Вдруг в глаза ему ударил слепящий свет мощного фонаря, какие обычно носили с собой немцы, совершавшие ночные обходы города. Потом над самым его ухом резко, как выстрелы, прозвучали два или три немецких слова. Он поднял глаза и увидел вокруг себя жестокие лица и стальные каски. В бледных лучах заходящей луны зловеще поблескивали вороненые стволы автоматов.

Перчинка догадался, что его о чем-то спрашивают на очень ломаном итальянском языке, но не мог понять ни слова и только молча отрицательно мотал головой. Ему еще никогда не приходилось сталкиваться с немцами вот так, лицом к лицу. Он весь дрожал, но не от страха, а скорее от волнения, от тревожного возбуждения, от сознания того, что он переживает сейчас настоящее приключение.

Посовещавшись, немцы расступились, и вперед вышел дон Доменико, одетый в черную фашистскую форму.

— А, так это ты! — воскликнул он. — Вечно ты крутишься где не надо.

— Здравствуйте, дон Мими, — вежливо сказал Перчинка.

Уже одно то, что он увидел знакомое лицо, пусть даже принадлежавшее такому человеку, как дон Доменико, вселило в него бодрость.

— Можно узнать, что ты делаешь на улице в такое время? — спросил дон Доменико.

И тут Перчинку осенила прекрасная мысль.

— Я хотел сходить посмотреть, не сняли ли охрану со склада на площади Карла Третьего, — не задумываясь ответил он.

В самом деле, что можно было придумать правдоподобнее? Разве трудно поверить, что какой-то уличный мальчишка, каким все его считали, вышел ночью на улицу, чтобы что-то украсть?

Дон Доменико со смехом сказал немцам несколько слов, и один из них, размахнувшись, изо всех сил ударил мальчика по лицу. Однако Перчинка вовремя пригнулся, и огромная лапа немца только слегка задела его по затылку.

— Зря ты туда идешь, — злорадно улыбаясь, заметил дон Доменико. — Там уже давно ничего нет. А вот смотри поймают тебя да к стенке… А впрочем, добавил он, презрительно скривив губы, — для такого, как ты, это самый лучший конец!

Дон Доменико вместе с немцами уже скрылись в темноте переулка, а Перчинка все еще неподвижно стоял на месте, прижавшись к стене и чувствуя, как сильно колотится сердце. Потом двинулся в сторону, противоположную Меццоканноне. Кто знает, что на уме у этого дона Доменико, на всякий случай все-таки лучше поостеречься.

Когда он дошел до площади Карла Третьего, уже слегка брезжило, и Перчинка с обидой подумал, что через несколько минут Марио и его друзья начнут нападение на склад оружия. Но догонять их было уже поздно. Мальчик медленно побрел по пустынным улицам.

Светало. Небо на горизонте зарозовело, и лишь в переулках на несколько минут задержалась ночная тьма. Внезапно безмолвную улицу Фория потряс глухой гул. Приближаясь, он нарастал, грозный, словно голос врага. Потом с площади Карла Третьего на широкую белую улицу ворвались немецкие танки. Перчинка прижался к стене, в ужасе глядя на стальные чудовища, которые один за другим методично и быстро ползли по площади. Казалось, они движутся сами собой, без помощи человека.

Бесконечной лентой бежали, вращаясь, гусеницы. Лишь на переднем танке виднелся солдат. Его голова в черном шлеме, высовывавшаяся из люка, казалась частью металлического чудовища, которое ее несло. Солдат смотрел прямо перед собой и даже не заметил Перчинку, прижавшегося спиной к металлической решетке бара и со страхом наблюдавшего это мрачное шествие. Танки шли один за другим, подобные грозному символу смерти. Их грохот наполнял всю улицу, заставлял вздрагивать стройные деревья и катился все дальше по спящему городу. Ни один человек не высунулся из окна, чтобы взглянуть на них. У музея головной танк стремительно развернулся. За ним последовали остальные. Перчинка проводил глазами удалявшуюся с воинственным грохотом колонну, потом, тряхнув головой, вышел на середину улицы и принялся рассматривать следы тяжелых гусениц, отпечатавшиеся на мостовой.

Неожиданно до него донеслись звуки отдаленной перестрелки. У Перчинки сразу же мелькнула мысль об оружейном складе, и он бросился бежать в сторону Меццоканноне. Взошло солнце, но город, казалось, все еще спал.

Перчинка бежал спускающимися к морю извилистыми переулками. Внезапно в тишину города ворвался хорошо знакомый зловещий звук — сирена. Но то была не воздушная тревога. Такого монотонного, унылого воя Перчинке еще никогда не приходилось слышать. Казалось, ревет смертельно раненный зверь.

Снова зазвучали выстрелы и затрещали автоматные очереди. Спускаясь по улице Консолационе, Перчинка услыхал стук копыт. Мимо стремительно пронеслась тележка с зеленью, и Перчинка скорее угадал, чем узнал, в вознице того самого калабрийца, который столько времени скрывался в его убежище. Солдат так отчаянно нахлестывал лошаденку, будто от этого зависела его жизнь.

Рев сирен заглушал временами звуки выстрелов. Перчинка внезапно понял, что стреляют не на Меццоканноне. Раз солдат увез тележку с оружием — значит, налет на оружейный склад удался и был уже окончен. Но где же тогда стреляют? Перчинка продолжал бежать к морю. Когда он пробегал мимо Университета, кто-то схватил его за руку. Мальчуган, как норовистый конь, рванулся было в сторону, но тут же узнал Марио.

— Куда ты несешься? — спросил тот.

— Стреляют, — задыхаясь, ответил Перчинка.

— Слышу. Это в Кастель дель Ово, — спокойно проговорил Марио.

Его лицо осунулось, глаза смотрели напряженно и строго. Перчинка никогда еще не видел своего друга таким суровым.

— Почему там стреляют? — спросил мальчик.

— Это моряки, — ответил Марио. — Они не захотели отдать крепость немцам и защищают ее.

В голосе Марио Перчинке послышалась нотка боли. Он взглянул другу в лицо.

— А… наш налет удался, правда? — с надеждой спросил мальчик.

— Томазо схватили, — тихо сказал Марио.

— А кто это, Томазо?

— Один мой друг. Моряк. Его схватили, когда мы уже отступали. Я даже не знаю, куда его увели, — с грустью добавил Марио.

Они двинулись к Биржевой площади, чтобы быть поближе к Кастель дель Ово. Внезапно перед ними появилось двое немцев.

— Хальт! — крикнул один кз них.

— Что случилось? — удивленно спросил Марио.

— Вперед! — приказал немец.

Их повели на площадь, где прямо на земле стояли на коленях до сотни людей. Это были жители ближайших домов, которых немцы согнали сюда силой.

Марио и Перчинке тоже пришлось стать на колени.

— Нас убьют? — тихо спросил Перчинка. — Не знаю, — ответил Марио.

По площади расхаживали несколько фрицев и один из местных фашистов. Потом из переулка, ведущего к Биржевой площади, вышел человек, одетый в форму моряка. Руки его были связаны за спиной.

— Это Томазо, — шепнул Марио.

Моряка поставили перед толпой. Он был худенький, небольшого роста, смуглый. По его лицу катились струйки пота, как после долгого бега. Глаза его сверкали. Немцы велели ему стать на колени перед толпой. Томазо молча повиновался.

Четверо немцев встали перед ним спиной к толпе и вскинули автоматы. Какая-то женщина громко вскрикнула. Стоявший неподалеку от нее немец погрозил ей кулаком.

Немецкий офицер прокричал какую-то резкую команду, просвистевшую, как удар хлыста. Солдаты прицелились в стоявшего на коленях человека, который смотрел на них в упор горящими глазами. Грохнул залп. Перчинка зажмурился. Когда он снова открыл глаза, ему показалось, что на том месте, где стоял моряк, лежит бесформенная куча синих тряпок. Люди плакали. Плакал и Марио.

— За что его? — воскликнул Перчинка, Марио не ответил.

Немцы ушли, оставив тело убитого на земле. Одна из женщин приблизилась к нему и накрыла ему лицо платком. Из ворот подъезда вышел старик, неся в руке какой-то сверток. Двое фашистов в черных рубашках, в порту* леях и с пистолетами все еще оставались на площади, но на них никто не обращал внимания. Старик подошел к телу убитого моряка и развернул над ним трехцветный итальянский флаг. Фашисты поспешили убраться с площади.

Перестрелка у Кастель дель Ово не утихала. Но теперь в той стороне, откуда раздавались выстрелы, небо было объято заревом, словно там полыхал гигантский костер.

— Немцы их всех подожгли! — крикнул какой-то мальчишка, бежавший со стороны моря.

Глава X НА МОСТУ ДЕЛЛА САНИТА

— А морякам-то, которые заняли Кастель дель Ово, все-таки пришлось сдаться, и их почти всех расстреляли. Немцы обложили крепость со всех сторон и подожгли. Пламя поднялось высотой с дом. Ну им волей-неволей пришлось выйти, оставаться внутри было совершенно невозможно. А как раз в это время в Старом Вомеро уничтожили полностью немецкий патруль!

— Кто же это сделал?

Маленький, черный как цыган мужчина, который в прошлую ночь приходил вместе с Марио, поднял на него глаза и неторопливо ответил:

— Да те парни, что сбежали от охраны. Их собирались отправить в Германию и держали на хуторе неподалеку от города. Ну вот, только они выбрались из хутора, как наткнулись на немецкий патруль, который в это время производил облаву в этом районе. Немцы, конечно, открыли стрельбу. Наши тоже начали стрелять. Еще на хуторе крестьяне снабдили их охотничьими ружьями и револьверами. На выстрелы подоспели крестьяне. Немцы оказались между двух огней, ну и, ясное дело, полегли все до единого.

Чернявый говорил спокойным, уверенным голосом. Казалось, его нисколько не волновало и не страшило то, что происходило в Неаполе, словно все это он уже давно предвидел. Марио, наоборот, был бледен, и руки его слегка дрожали.

— Томазо расстреляли. На Биржевой площади, — глухим голосом сообщил Марио.

— Знаю, мне уже сказали, — откликнулся чернявый. — Что с оружием?

— В надежном месте, — сдерживая улыбку, ответил Марио.

Оба перешептывались, сидя в дальнем углу подземелья старого монастыря, в то время как трое ребят, примостившихся поодаль, внимательно прислушивались к их беседе. Да, война с немцами в Неаполе разгоралась. Думая об этом, Марио испытывал то же чувство, которое охватило его, когда он начал распространять антивоенные листовки.

Еще тогда его не оставляло ощущение, что начатое им дело — не просто выполнение задания подпольной организации, но что оно только струйка в огромной грозной реке стихийного народного движения, которое родилось в кривых переулках, сырых подвалах и бедных хижинах окраин, зрело, наливалось силой под палящим солнцем этого города, — движения, о котором он знал, но которое теперь, в напряженные дни борьбы, познавал заново.

Даже в своем друге он уже не узнавал прежнего Сальваторе, который всего несколько месяцев назад способен был только выполнять приказы подпольного комитета и не решался сделать ни шага, не согласовав его предварительно во всех деталях с комитетом или не продумав основательно, не взвесив все «за» и «против», как это делает опытный шахматист в ответственной партии. Тот Сальваторе, которого Марио видел перед собой сейчас, был, как и прежде, хладнокровным, спокойным и непоколебимым и в то же время горел какой-то безудержной отвагой, которой никто из знавших его прежде даже не подозревал в нем.

А эти трое ребятишек, которые сидят сейчас с ним рядом, навострив уши? Разве похожи они на прежних оборванцев, равнодушных ко всему на свете и думавших лишь о том, как бы раздобыть кусок хлеба? Заглянуть хотя бы в сияющие и вместе с тем печальные глаза Перчинки. Разве не светится в них огонь революционной борьбы, которая, не ожидая лозунгов и указаний, хлынула прямо из оскорбленного мальчишеского сердца? А кроткое и нежное лицо маленького Чиро? Разве не стало оно мужественным и суровым, как у солдата во время атаки? А Винченцо, вечно задумчивый Винченцо? Разве трудно догадаться, что за этой задумчивостью кроются мысли о войне и мести?

Да, все, что Марио видел сейчас перед собой, было для него немного неожиданным. Но, может быть, это объяснялось тем, что ему никогда не приходилось вести революционную борьбу в недрах народа, что он просто не знал, что такое подлинная борьба масс? Ведь в течение многих лет он привык лишь к тайным действиям, к планомерной и терпеливой организационной работе заговорщика. Он привык чувствовать себя в меньшинстве, всегда стоял в стороне от того горячего, бурлящего потока, который захлестнул сейчас Неаполь.

Немецким оккупантам и местным фашистам лицо города все еще представляется безвольным и испуганным. На самом же деле он живет той же жизнью, что и они — маленькая горстка патриотов, укрывшаяся в сырых подземельях монастыря. Вооружившись, спрятав под соломой патронташи, они готовят сокрушительный удар по врагу, в то время как наверху, над их головами, немцы беспечно горланят песни и начищают до блеска свое оружие, и они, патриоты, должны сделать так, чтобы захватчики не успели обратить это оружие против народа.

Марио тряхнул головой, отгоняя прочь эти мысли. Нет, нет, сейчас не время рассуждать, сейчас надо действовать. В подземелье неслышно проскользнул калабриец, одетый в потрепанный штатский костюм.

— Ну, все в порядке, — проговорил он, тяжело переводя дыхание.

— Тебя никто не видел? — быстро спросил Марио.

— Здесь, на площади, ни души, — успокоил его солдат. — Оружие отправлено. В Вомеро стреляют.

— Знаю, — кивнул Марио.

Он задумался. Да, руководство борьбой необходимо взять целиком в свои руки. Нельзя допустить, чтобы она и дальше протекала так же, — стихийно, как сейчас. Немцы есть немцы. Это хорошо организованная и обученная армия, вполне способная подавить начавшуюся в городе партизанскую борьбу.

Сальваторе достал из кармана большую карту Неаполя и разложил ее на земле. Перчинка проворно зажег свечу. Все склонились над картой, за исключением Чиро, который отправился караулить у входа.

— Американцы уже близко, — начал Марио, — я слышал об этом от одного крестьянина из Сарно. Но он говорил, что они не войдут в город, пока немцы сами его не оставят. Они, кажется, решили бомбить все укрепления…

— Это они умеют! — угрюмо произнес Сальваторе. — Во время войны только этим и занимались. Весь город с землей сровняли, и только для того, чтобы разрушить несколько военных объектов! Нет уж, сами немцев прогоним, решительно добавил он.

Марио улыбнулся.

— Неплохо было бы. Но ты забываешь, что такое немцы, — заметил он.

— Нет, не забываю! — горячо возразил Сальваторе. — Но, пусть они будут хоть сто раз немцами, мы их все равно должны выгнать. Надо сказать этим американцам, что, если они боятся входить в город, пока тут немцы, мы и без них обойдемся.

Марио покачал головой.

— Нет, — ответил он, — для этого еще время не пришло. Не забывай, что в руках немцев все важнейшие стратегические пункты.

— Я утром сам видел, как в город въезжали танки, — вмешался Перчинка. Ох и много!.. Уйма!

— Вот видишь! — воскликнул Марио. — Они уже с фронта войска оттягивают. Ясно, что готовятся драться за город. А как мы сможем их выгнать, если у нас всего четыре автомата и ни на грош дисциплины!

— Уж не знаю как, а должны, — упрямо возразил Сальваторе, — это главное, что нам надо сделать. Чем же нам, по-твоему, еще заниматься? Упрашивать людей, чтобы они исподтишка вредили немцам и ждали, пока их освободят иностранцы? Пусть даже эти иностранцы наши друзья, все равно они чужеземцы. Нет, мы обязаны сказать людям: давайте действовать сами. И тогда все пойдут за нами, вот увидишь. Да знаешь ли ты, сколько в городе парней, которые прячутся от немцев и готовы хоть сейчас выйти на улицу с ружьями в руках, а у кого нет ружей — то и с ножами? Скажем всем людям открыто: «Давайте освобождать Неаполь сами!» — и не просто скажем, а первые подадим пример. Пойдем хотя бы против немецких танков. Нас не покинут, будь покоен!

«Все это чудесно, — подумал Марио, — и все-таки — чистейшее безумие».

— Ладно, — проговорил он, обращаясь к Сальваторе, — сейчас мы все равно ничего не решим. Сейчас главное — подумать о том, как усилить партизанскую борьбу.

— Это верно, — согласился Сальваторе. — Значит, что же нам нужно? Прежде всего оружие. Людей у нас хватает. Зайди в любой дом, за тобой каждый пойдет, дай только оружие.

— Но это еще не все, — продолжал Марио. — Следует разузнать, где находятся объекты первостепенной важности. Необходимо узнать, где укрепились немцы, где расположены их жизненно важные центры, радиостанции, батареи…

Сальваторе взглянул на ребят, которые, растянувшись на земле, прислушивались к разговору.

— А эти огольцы на что? — воскликнул он, обратившись к Перчинке, который сосредоточенно грыз ногти, и добавил: — Вот ты, например, Перчинка, скажи, смог бы ты собрать человек двадцать — тридцать ребят, обойти с ними город и разузнать, где окопались немцы? Я думаю, по одному человеку на квартал вполне хватит.

— Я могу это сделать! — воскликнул Винченцо, вскакивая на ноги. — Я знаю всех ребят в переулке. А Перчинку они не захотят слушаться.

Перчинка не обиделся. У него было совсем другое на уме.

— Дайте мне ружье, — сказал он, — я иду сражаться вместе с вами.

Но Марио и Сальваторе пропустили его слова мимо ушей. Разрезав карту города на множество прямоугольников, они вручили их Винченцо, который должен был раздать их своим приятелям, поручив каждому обследовать вверенный ему участок и отметить крестиками те места, где расположились немцы. Ребята должны были также рассказать обо всем, что им удастся заметить: чем занимаются немцы, есть ли у них укрепления, орудия, пулеметы, словом, решительно обо всем. Винченцо стремглав выскочил на улицу. Перчинка посмотрел ему вслед и пожал плечами. Нет, его время еще не пришло. Ведь сейчас у него не было даже оружия. Марио забрал у него пистолет, чтобы вооружить калабрийца.

— Ну ладно, а что же я должен делать? — помолчав, буркнул мальчик.

Марио, нахмурившись, повернулся к нему.

— Я думаю, самое опасное место — Каподимонте, — проговорил он, отправляйся туда и попробуй узнать, что там творится. Я слышал, что немцы подтягивали туда орудия. Необходимо узнать, наведены ли эти орудия на город, или их собираются увозить, или, может быть, немцы хотят держать под обстрелом ближайшие деревни, чтобы помешать американскому наступлению. Как ты думаешь, разберешься?

Перчинка молча кивнул. Он поднялся с земли, лениво потянулся и сказал улыбаясь:

— Через два часа буду здесь.

— Тебя никто не торопит, — возразил Марио. — Постарайся хорошенько во всем разобраться. Только, ради бога, не попадайся немцам на глаза. Им ведь ничего не стоит и ребенка прикончить…

— Как же, так они меня и поймали! — обиженно сказал Перчинка.

Сама мысль о том, что немцы могут его схватить, казалась мальчику чуть ли не оскорблением. Да что говорить! В конце концов, разве не он носил листовки в концентрационный лагерь?

Выйдя из подземелья и пройдя мимо Чиро, он направился в город.

На улицы спускались сумерки, по-летнему светлые и прозрачные, окрашенные багрянцем вечерней зари, И Перчинку вдруг охватило неведомое ему до сих пор желание поиграть на этих розовых улицах или хотя бы попрыгать на одной ножке. Но вместо этого он бегом пустился по узким переулкам к Санта, Тереза, а оттуда уже медленно стал подниматься к мосту Делла Санита, насвистывая придуманный по дороге мотив.

Вечер и вправду был замечательный. Перчинка думал о том, что против немцев, наверное, скоро начнется самая настоящая война. Вот тогда-то он покажет Марио и его друзьям, на что способен он, Перчинка!

На улице не было ни души. Время от времени издали доносились звуки перестрелки. Да, немцы уже не чувствуют себя хозяевами города. Им повсюду мерещится незримый грозный призрак — гнев народа, и, проходя по улицам, они тревожно озираются по сторонам, как бы следя за каждым движением невидимого врага, и нервно нащупывают спусковой крючок автомата.

На мосту Делла Санита мальчик остановился. Прямо на земле, рядом с корзиной спелой хурмы, отливавшей золотом в последних лучах солнца, сидел дон Микеле. Мальчуган подошел поближе и почтительно поздоровался с бывшим ополченцем ПВО.

— Что поделываешь в наших краях, сынок? — сонным голосом пробормотал дон Микеле.

Старику хотелось спать. Покупая эту хурму, он рассчитывал хоть немного нажиться, но теперь было ясно, что затея оказалась неудачной. Покупатели не появлялись.

— С самого утра ни одной живой души!.. — пожаловался он Перчинке.

Мальчуган сочувственно кивнул.

— Можно, я возьму одну штуку? — попросил он.

Дон Микеле с минуту поколебался, но, вспомнив о табаке, которым так часто и щедро снабжал его Перчинка, покорно сказал:

— Бери.

Выхватив из корзины самый большой и сочный плод, Перчинка с жадностью вонзил в него зубы, За всеми этими делами он совсем забыл о еде. Не переставая жевать, он взобрался на высокий каменный парапет в том месте, где ограда оказалась сломанной, и, свесившись с моста, посмотрел вниз. Под мостом проходила улица, которую он привык видеть заполненной пестрой, нарядной толпой. Сейчас она была пустынна. Только в одном месте, почти под ним, толпилось несколько немцев, плотным кольцом окруживших какого-то итальянца. Мальчик вгляделся хорошенько и вдруг чуть не вскрикнул. Черт возьми! Да ведь этот итальянец — не кто иной, как старый полицейский комиссар из Звездных переулков, тот самый, который однажды отправил его в приют и к которому он испытывал такую неприязнь. Чтобы лучше видеть, Перчинка почти свесился с моста, не обращая внимания на увещевания дона Микеле, опасавшегося, как бы он не свалился в воду.

Комиссар стоял между двумя солдатами и, отвечая допрашивавшему его унтер-офицеру, отрицательно качал головой. Потом он достал портмоне, вынул какой-то документ и показал его немцу. Но тот со смехом выбил бумажник из рук комиссара. Многочисленные бумаги, бывшие в портмоне, упали на землю и, подхваченные ветром, разлетелись по всей улице. Солдаты грубо схватили старика за руки и потащили за собой. Перед глазами Перчинки сразу же возникла страшная картина, свидетелем которой он был утром — моряк Томазо на коленях перед толпой на Биржевой площади и дула немецких автоматов, смотрящие ему прямо в лицо. Даже не думая о том, что он делает, мальчуган спрыгнул с парапета, выхватил из-под носа растерявшегося дона Микеле корзину с фруктами и снова бросился к перилам. В ту же минуту один из немцев, державший комиссара, с громким воплем схватился за лицо, сплошь залепленное теплой и липкой мякотью спелого плода. Со вторым солдатом случилось то же самое. Роскошные южные фрукты дождем посыпались на немецкий патруль. Они сыпались на головы немцев, не разбирая, где солдат, а где офицер.

— Стой! Сейчас же прекрати! Что ты делаешь? — кричал дон Микеле, вцепившись в Перчинку.

— Я объявил немцам войну, — сквозь зубы ответил Перчинка и, старательно прицеливаясь, продолжал ожесточенно швырять фрукты до тех пор, пока корзина не опустела.

Вся эта баталия длилась каких-нибудь несколько секунд. Но когда фруктовый град иссяк, а разъяренные немцы увидели, наконец, торчавшую на высоте двадцати метров над ними голову Перчинки, комиссар уже исчез.

Невзирая на свой огромный живот, он проворно юркнул в первый попавшийся переулок, воспользовавшись тем, что его конвой защищался в это время от нападения Перчинки.

— Да здравствует дон Микеле! — воскликнул Перчинка, спрыгивая с парапета и пускаясь бежать в сторону площади Данте.

— За корзину не волнуйтесь, за нее заплатит комиссар из Звездных переулков! Вот увидите! — донесся издали его озорной голос.

Но дону Микеле было не до него. Он во всю прыть пустился наутек, спеша очутиться подальше от этого места, чтобы не влипнуть в какую-нибудь скверную историю. Когда запыхавшиеся немцы, которым пришлось бегом подняться по длиннющей лестнице, ведущей на мост, очутились наконец на том самом месте, откуда их обстреливали хурмой, то нашли там лишь пустую корзину, прислоненную к парапету. Так что им ничего не оставалось, кроме как вернуться в свою казарму, умыться и почистить мундиры.

Перчинке же из-за его молодечества пришлось отказаться от выполнения задания. Это расстроило его, но разве мог он поступить иначе? Пусть он не питает к комиссару ни малейшей симпатии, но разве можно было допустить, чтобы его расстреляли? Что же из того, что это полицейский комиссар? Ведь все-таки он же свой комиссар, а не немецкий! А кроме того, разве же Перчинка не объявил войну этому сброду? Все эти мысли стремительно проносились в голове мальчика, пока он что есть духу бежал к развалинам старого монастыря.

За несколько кварталов до своего убежища он остановился. Здесь нужно было соблюдать осторожность. Ведь перед входом в монастырь всегда торчат немецкие патрули. Они ни в коем случае не должны заметить, что он вошел туда. С самым беспечным видом Перчинка спокойно зашагал дальше, как вдруг у него за спиной послышались чьи-то тяжелые шаги. У мальчика ёкнуло сердце. Что, если немец? Нужно во что бы то ни стало не выдать себя. Он должен как ни в чем не бывало пройти мимо входа в подземелье и идти дальше, к окраине, может быть, даже за город. Только бы Чиро не оклик-аул его! Шаги стали быстрее. Ну конечно, кто-то его догоняет. Перчинка тоже ускорил шаг, потом, уже собираясь пуститься бегом, он быстро оглянулся и… Черт побери, да ведь это же комиссар! Обливаясь потом, весь багровый, запыхавшийся, комиссар из последних сил семенил к развалинам старого монастыря. Перчинка остановился и весело подмигнул старику.

— Так это был ты? — тихим голосом спросил комиссар, с трудом переводя дыхание.

Перчинка кивнул. У полицейского был такой растерзанный вид, будто его драли собаки. С рукава свисал огромный клок, вырванный, очевидно, в тот момент, когда комиссар освобождался из рук немцев, редкие черные волосы космами падали на лицо.

Подойдя к монастырю, они прижались к забитым воротам, так что серая громада развалин возвышалась прямо над ними.

— Почему они хотели вас схватить? — спросил мальчик.

— «Почему»? — крикнул комиссар. — Да потому что они сукины дети! — От злости он даже укусил себя за палец. — Я даже удостоверение им показал, продолжал он, — так они вышибли его из рук вместе с бумажником. Теперь у меня документов нет!

Казалось, вместе с документами и бумажником комиссар утратил всю свою представительность.

— Спасибо тебе, мальчик, — помолчав немного, растроганно проговорил комиссар. — Если бы не ты…

— Вот уж не ожидали, правда? — со смехом воскликнул Перчинка.

Комиссар тоже рассмеялся.

— Куда вы сейчас? — спросил Перчинка.

— Не знаю, — помрачнев, ответил комиссар, — домой нельзя, слишком рискованно…

— Идемте со мной, — предложил мальчик. — Но с условием, что, когда кончится война, вы забудете обо всем, что увидите.

Оглядевшись, мальчуган осторожно двинулся к монастырю. Комиссар, то и дело оглядываясь через плечо, последовал за ним. Но улица была или, по крайней мере, казалась пустынной. Быстро пройдя площадку перед входом в развалины, они проворно юркнули в пролом, заменявший дверь. Чиро, стоявший на страже у входа, тихонько свистнул, давая сигнал, что увидел своих. Но в ту же секунду свист замер у него на губах. За Перчинкой шел полицейский комиссар!

— Э!.. — только и мог выдавить мальчик, да так и застыл, разинув от изумления рот и вытаращив глаза.

Полицейский погладил его по голове и прошел вслед за Перчинкой вниз, в подземелье.

— Я не смог попасть в Кадодимонте, — выпалил Перчинка, неожиданно появляясь перед мужчинами.

Марио и Сальваторе высоко подняли свечи, чтобы рассмотреть вошедших.

— Но я привел еще одного друга, — добавил мальчик.

— Я доктор Луиджи Раметти, комиссар общественной безопасности квартала, — не без достоинства произнес вновь пришедший. — Меня ищут немцы. Этот мальчик спас меня. Мне нужно спрятаться.

— Здесь для всех места хватит, — сухо ответил Сальваторе.

Комиссар подошел ближе и пожал обоим руку.

— Вы, верно, Марио Грасси? — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: — До перемирия я посылал своих подчиненных разыскивать вас.

— Я знаю, — ответил Марио.

Комиссар тяжело опустился на землю и покачал головой.

— Да, — тихо произнес он, — все меняется. И самое главное, что перемены эти наступают тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Вот теперь я бы, пожалуй, смог лучше понять вашу точку зрения. Теперь, когда я и сам… вот так же…

Марио молча кивнул. Перчинка направился к выходу.

— Пойду в Каподимонте, — сказал он.

— Незачем, — остановил его Марио. — Да и опасно. Теперь мы знаем, что в Каподимонте стоят немецкие батареи и орудия направлены на город. Кроме того, наверное, чтобы нагнать на нас страху, туда вызвали танковое подразделение. Только что здесь был один паренек от Винченцо, он нам все подробно рассказал. Сам он живет в Порта Пиккола и говорит, что немцы, чтобы очистить этот район, выселили из домов целый квартал, ну и их, конечно. Да, с этих позиций у них весь Неаполь как на ладони!..

Помолчав, он продолжал:

— А ведь может и так случиться: мы начнем восстание, а они нам по загривку. Им ничего не стоит с утра до вечера держать весь город под обстрелом.

Сальваторе не произнес ни слова, он сидел, хмуро уставясь в землю, и казалось, у него было лишь одно желание — поспать.

— А почему нельзя напасть на их батарею? — простодушно спросил Перчинка.

Но взрослые даже не взглянули на него. Тогда мальчик решил присоединиться к Чируццо, дежурившему у входа в монастырь. Спрятавшись в зарослях бурьяна, ребята принялись наблюдать за немцами, которые, тяжело топая сапогами, проходили по площади перед входом в развалины. Временами из города и с ближайших холмов доносились короткие перестрелки, которые затихали так же внезапно, как и начинались. На город медленно опускался вечер, обволакивая все вокруг мягким покровом. Огни погасли. Но выстрелы по-прежнему не утихали. Наоборот, чем больше сгущался мрак, тем оживленней становилась перестрелка.

Неожиданно чья-то крадущаяся тень скользнула по открытой площадке перед входом и решительно направилась к развалинам. Перчинка свистнул, предупреждая о тревоге, потом, прячась в траве, бесшумно отполз назад, чтобы проследить, куда направится таинственный незнакомец.

Глава XI ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МОНАСТЫРЬ!

Немцы все время напевали одну и ту же песню «Mit du Lili Marlen».[5] Мотив этой веселой песенки Перчинка выучил наизусть. Только почему-то в темноте подземелья она звучала мрачно и сурово, как погребальный плач.

Но иногда, особенно по вечерам, под древними сводами монастыря раздавалась совсем другая песня. Правда, Перчинка не понимал в ней ни слова, но Марио объяснил ему, что это старинная песня, в которой говорится о том, что все проходит и забывается, что все на земле имеет конец, и только любовь, которую носит в своем сердце солдат, никогда не иссякнет.

Однако Перчинка подумал про себя, что если так и бывает, то далеко не всегда. Взять хотя бы тех солдат, которые поселились у них в монастыре. Разве можно поверить, что у них в душе есть хоть какие-нибудь человеческие чувства? Они даже и пели-то иначе, не как те люди, которых он знал. Немцы тянули мотив одинаковыми голосами, без чувства, совсем не так, как пели итальянские парни, собиравшиеся летними вечерами где-нибудь перед дверью остерии. Там царила атмосфера веселья и дружбы, то и дело раздавались взрывы смеха, парни дружески подталкивали друг друга. Случалось, что какой-нибудь торговец арбузами, устроившийся по соседству с веселой компанией, давал мальчику бесплатно большой ломоть, а иногда Перчинку даже подзывали к столику и угощали стаканом густого красного вина, которое трактирщик называл вином с Эпомео.[6]

А те, что жили наверху, — были совсем другими. Они пили пиво, которого Перчинка никогда в жизни не пробовал и представлял себе чем-то вроде горького лекарства, и хором пели, причем делали это с такой же бездушной аккуратностью, с какой ходили или стреляли. К немцам Перчинка не мог подходить с той же меркой, что и к другим, ну, скажем, к негру из концентрационного лагеря. Негр так широко, так сердечно улыбался ему тогда, что мальчик невольно почувствовал к нему расположение, словно к старшему брату, о котором знаешь, что он радуется и печалится вместе с тобой. Из немцев только белобрысый солдатик без гимнастерки, плясавший на площади Плебисцита в день объявления перемирия, казался Перчинке таким же человеком, как все. Его радовало и огорчало то же, что радовало и огорчало всех остальных людей. Но истуканы, арестовавшие его только за то, что он радовался вместе с народом… Нет, их он не мог назвать людьми! Точно так же он мог без неприязни вспомнить выражение стыда, появившееся на лице солдатика, когда его застали пляшущим в толпе неаполитанцев.

В глубине души Перчинка не мог испытывать к немцам даже ненависти; сталкиваясь с ними, он вообще ничего не чувствовал, кроме желания внутренне отгородиться от них, как от чего-то бесконечно чуждого и далекого, словно они были жителями другой планеты.

Человек, появившийся среди развалин монастыря, оказался седобородым капуцином. Он стремительно прошел по темным переходам подземелья, словно шпион оглядывая все вокруг. После тревожного свиста Перчинки Марио, Сальваторе и калабриец мгновенно скрылись в своем тайничке под монастырской кладовой, которая сейчас была превращена немцами в склад.

Дойдя до большой залы, капуцин остановился и некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь по сторонам, очевидно пораженный темнотой и тишиной, царившими в подземелье. Перчинка неслышно подкрался к нему и остановился рядом. На темной лестнице у входа он не узнал его, но теперь благодаря призрачному свету луны, проникавшему в подземелье сквозь щели и трещины в потолке и озарявшему пучки травы, росшей в промежутках между камнями, он разглядел темную рясу и белую бороду монаха.

— Падре!.. — пролепетал пораженный мальчик.

Что нужно здесь этому монаху? За всю свою жизнь Перчинка ни разу не видел среди развалин ни одного из них.

Правда, он несколько раз заходил в жилую часть монастыря, чтобы попросить тарелку супа, но решался появляться там только в том случае, если уж совсем помирал с голоду. Объяснялось это тем, что мальчик отнюдь не питал симпатии к обитателям монастыря, которые, прежде чем налить ему полтарелки холодного супа, норовили напичкать его душеспасительными наставлениями. Кроме того, они никогда не упускали случая за свою щедрость использовать его на побегушках, посылая с поручениями то в один, то в другой монастырь. Поэтому мальчик старался как можно реже попадаться им на глаза, и не удивительно, что сейчас монах не узнал его.

Услышав возглас Перчинки, капуцин повернулся, как на пружинах.

— Кто ты такой? — спросил он.

— Меня, зовут Перчинка, — жалобно протянул мальчик, — я тут сплю, потому что у меня нет дома.

Капуцин не обратил никакого внимания на эту литанию.[7]

— Хорошо, хорошо, — пробормотал он. — А теперь скажи, где же все остальные?

— Кто — остальные? — с притворным удивлением спросил мальчик.

— Не прикидывайся дурачком, — строго проговорил монах.

Он все еще тяжело отдувался, но, как видно, больше от пережитого страха, чем от усталости, потому что пройти ему пришлось всего несколько шагов.

— Я не знаю, отец мой, кого вам нужно, — с самым невинным видом пробормотал Перчинка…

— Мне нужны люди, которые здесь скрываются, — сердито ответил монах. Патриоты, вот кто мне нужен.

Это слово родилось всего несколько дней назад, но его уже с гордостью произносили все жители Неаполя, для которых в этом слове слышался отзвук героической эпохи Рисорджименто.[8] Патриот — это тот, кто боролся против немцев и фашистов. Защищая свой город против иностранного владычества, неаполитанцы словно впервые за много лет обрели родину.

Однако Перчинка был слишком недоверчив, чтобы сразу растрогаться, услышав это слово.

— Я ничего не знаю… — по своему обыкновению, плаксиво затянул он.

— Нельзя терять ни минуты, — оборвал его монах и, скрестив руки, добавил:

— Дон Доменико…

— Что дон Доменико? — с живостью спросил Перчинка, забыв на минуту о своей роли.

— А то, что он сейчас в немецком штабе, вон там, над нами, — ответил капуцин, подняв палец кверху, — и ведет переговоры с немецким лейтенантом. Он сказал, что здесь, у нас в подземелье, настоящее логово бунтовщиков. Я сам это слышал, потому что комната лейтенанта как раз рядом с моей. Я стоял и молился, но перегородки такие тонкие, что… — Тут монах замялся и, если бы не темнота, Перчинка, наверное, увидел бы, как покраснел старик, произнося эту ложь. — Ну, одним словом, я слышал, и всё тут, — с сердцем закончил он, видимо рассердившись на себя за свою слабость. — Так вот, дон Доменико сообщил, что сегодня сюда то и дело входят какие-то мужчины и мальчишки…

Он сказал правду. Весь вечер ребята без устали сновали между Винченцо, который вел наблюдение, и развалинами, передавая все нужные сведения о силах немцев.

— Вон оно что! Так это был дон Мими! — воскликнул вдруг в темноте чей-то голос.

Перчинка сразу узнал голос полицейского комиссара. Монах подскочил как ужаленный.

— Что это? — испуганно пролепетал он.

— Не бойтесь, отец мой, это я, комиссар, — успокоил его полицейский. Я тоже скрываюсь здесь. Но прошу вас, расскажите мне…

Капуцин облегченно вздохнул и уже готов был заговорить, когда со свечой в руке, бросавшей вокруг слабый свет, появился Марио в сопровождении Сальваторе и калабрийца.

— Привет вам, падре, — проговорил Марио. Капуцин повторил свой рассказ.

— Не знаю, что они собираются делать, — добавил он. — У меня создалось впечатление, что лейтенант не особенно поверил словам дона Доменико. Он выставил его за дверь и сказал, чтобы он убирался к… ну, словом, чтобы он больше не надоедал ему. Но потом лейтенант встретился с капитаном, и они о чем-то долго говорили по-немецки. Вот тут-то я и побежал к вам предупредить.

— Так, — проговорил Марио. — Ну что же, падре, прошу вас вернуться к себе. Спасибо, вы спасли нам жизнь…

— Одну минуту, — вмешался Сальваторе. — Отец мой, сколько вас осталось? Я хочу сказать, сколько осталось монахов в монастыре?

— Нас четверо, включая меня, — ответил удивленный капуцин.

— Необходимо, чтобы и вы, все четверо, тоже незаметно исчезли. Укройтесь где-нибудь. Ну… я не знаю… в другом монастыре, что ли. Потому что, если они придут сюда и никого не найдут, то сразу смекнут, что это вы нас предупредили.

— Падре, — послышался вдруг тоненький голосок Перчинки, — а что у вас сейчас на месте вашей кладовой?

Все засмеялись.

— А! Так это был ты! — свирепо закричал капуцин, поворачиваясь к мальчику. — Я же говорил, что кто-то таскает у нас продукты!

— Что же все-таки немцы держат в кладовой? — снова спросил Перчинка.

— По-моему, боеприпасы, — ответил монах. — Ведь они снабжают батарею на площади Санита.

— Вот здорово! — весело воскликнул Перчинка.

Все удивленно посмотрели на мальчика, который неожиданно выпалил:

— Не выбраться им отсюда!

— Что ты хочешь сказать? — спросил Марио. Но Сальваторе мгновенно все понял.

— Молодец парень! — заметил он. — Верно. Мы их всех поднимем на воздух!

Капуцин в страхе закрыл рот рукой.

— Ради бога, не надо! — в ужасе воскликнул он. — Все-таки они христиане!

— Христиане! — крикнул Марио. — Христиане, которые убивают людей на улицах, которые пришли, чтобы захватить нашу землю! — Потом уже тише добавил: — Послушайте, падре, у нас нет другого выхода. Мы должны их опередить. Вы понимаете, если они останутся здесь, то не задумываясь перебьют и вас и нас.

— Но ведь мы же христиане! — дрожащим голосом повторил монах.

— Мы на войне, падре, — холодно проговорил комиссар.

Он был какой-то взъерошенный, совсем непохожий на прежнего благодушного полицейского комиссара. Даже его огромный живот приобрел теперь воинственный вид. А револьвер, поблескивающий у него на поясе, еще больше усиливал это впечатление.

— Идите, падре, не теряйте времени, — снова заговорил Марио. Предупредите братьев и скорее бегите куда-нибудь. Но только так, чтобы этого не заметили.

— Но я обязан охранять капеллу!.. — неуверенно возразил монах.

— Я думаю, что капелла не пострадает от взрыва, — вмешался Сальваторе. — А теперь слушайте, падре. Мы подожжем фитиль только после того, как вы уйдете из монастыря. Но это значит, что каждая потерянная минута может стоить нам жизни. Понятно?

Капуцин кивнул головой и, не произнеся больше ей слова, направился к выходу. В ту же минуту Перчинка как сумасшедший бросился к проходу, ведущему в комнатку под кладовой, которой предстояло превратиться в гигантский пороховой погреб.

— Подожди! — крикнул ему Марио. — Нужно еще достать пороху!

— Порох высыпем из патронов, — не задумываясь, сказал Сальваторе. — А сверху положим ручные гранаты.

Собрав все свои запасы пороха и ручных гранат, они с тяжелым пакетом полезли через узкий проход в низенькую клетушку, из которой Перчинка столько раз лазил через люк в потолке в кладовку святой братии.

— Боюсь, что этого будет маловато, — с сомнением покачивая головой, заметил Марио. — Ведь нужно, чтобы пробило потолок и взорвало склад.

Связав вместе три ручные гранаты, они сунули их в середину небольшой кучки черного пороха, найденного в старых патронах для охотничьего ружья, которые калабриец захватил с собой после завершения операции с тележкой зелени. В последнюю минуту Сальваторе с тяжелым вздохом прибавил к этому скромному заряду большую, снабженную длинной рукояткой немецкую ручную гранату, которую всегда носил на поясе. Конечно, не так-то просто было заставить взорваться ручные гранаты, но еще во много раз труднее было добиться того, чтобы взрывом разрушило потолок и подняло на воздух весь немецкий склад боеприпасов. Тут требовалось что-то придумать. Несколько минут Марио и Перчинка молчали, поглядывая то на шнур, то на пакет с гранатами. Наверху царила тишина, песни прекратились. Может быть, немцы просто улеглись спать, а может быть — и это было вероятнее всего, — они готовились к нападению на подземелье.

— Да, нужно, чтобы взрыв произошел непосредственно в складе, задумчиво сказал Марио, словно рассуждая сам с собой. — Если мы взорвем эту штуку здесь, то ничего кроме шума, не получится.

Перчинка не ответил. Он стоял, выпрямившись во весь рост, слегка касаясь головой низкого потолка, и, казалось, внимательно к чему-то прислушивался.

— Ну, что скажешь? — спросил Марио.

Вместо ответа мальчик приложил палец к губам, потом присел на корточки и, наконец, протянув к Марио руку, попросил:

— Дай-ка фитиль.

— Держи, — ответил тот, подавая ему обрывок бикфордова шнура.

Шнур был не больше двух метров длины. Требовалась исключительная быстрота и ловкость, чтобы молниеносно выскочить из каморки и успеть выбежать на улицу, прежде чем произойдет взрыв и обрушится подземелье. Если, конечно, вообще что-нибудь обрушится.

— Что ты собираешься делать? — спросил Марио, видя, что Перчинка прикидывает у люка длину шнура.

— Уходите все, — пробормотал мальчик, — я все устрою. Только спички оставьте.

— Но что ты все-таки хочешь делать? — снова спросил встревоженный Марио.

— Хочу положить сверток прямо в склад. Там сейчас нет ни души, ответил мальчик. — Значит, так: я забираюсь наверх, кладу сверток, зажигаю фитиль и убегаю. Даже зажечь фитиль могу уже здесь, когда спущусь. Но так наши гранаты будут прямо среди немецких снарядов, и уж наверняка все взлетит на воздух.

— Да ты что, с ума сошел? — запротестовал Марио. — Разве это для детей? Между прочим, ты когда-нибудь имел дело со взрывчаткой? Вот то-то! Нет уж, отправляйся-ка на улицу, а тут я сам распоряжусь. Иди к нашим, и все вместе выходите из монастыря. И ты чтобы тоже вышел, слышишь?

— Нет, я останусь здесь, — твердо возразил Перчинка. — Как только монахи уйдут, вы свистните, чтобы я знал, что в монастыре никого нет. Я сразу же лезу наверх, потом зажигаю фитиль и убегаю. Подумай только, разве ты можешь быстро пролезть по этой трубе? Да и бегаю я быстрей тебя. Нет, тебе не спастись!

Марио колебался.

— Ничего, не беспокойся, — засмеялся Перчинка. — Все будет в порядке. Знаешь, сколько раз я туда лазил? Сам небось видел, как монах-то разозлился! Ну и добра же у них там было! Что твоей душе угодно. А я, конечно, не терялся!..

Несмотря на серьезность положения, Марио, слушая мальчугана, не мог сдержать улыбку.

— Иди, иди вниз, — повторял Перчинка, и его хрипловатый голосок дрожал от нетерпения. — Я все устрою. Ты не волнуйся, я знаю, что делаю. Да, вот что! Как только выйдете, сразу же прячьтесь за стену. А то вас увидят.

— Ладно, — вздохнул Марио.

В самом деле, вряд ли он сможет быстро пролезть через этот узкий проход. Но, с другой стороны, просто страшно подумать, какому огромному риску подвергнется мальчик. Что если немцы оставляют в кладовке часового? Это значило бы, что мальчишку пристрелят раньше, чем он успеет вылезти из люка! Да и шнур чертовски мал. А доставать новый уже некогда. Он снова вздохнул, все еще не решаясь дать согласие.

— Скорее, Марио, — торопил Перчинка. — А то как нагрянут, и…

В этот момент оба услышали какую-то возню в жилой части монастыря. Марио наконец решился. Махнув рукой, он исчез в темном отверстии прохода. Перчинка остался в убежище. Он неподвижно стоял в темноте, не спуская глаз с того места в потолке, где должен был находиться люк, сжимая в одной руке спички, а в другой перевязанный веревкой пакет с гранатами.

Миновав узкий проход, Марио присоединился к своим товарищам, которые молча ждали в коридоре.

— Остался Перчинка, — сразу же сообщил Марио. — Он хочет проникнуть непосредственно в немецкий склад. Только он один и сможет быстро пролезть через эту трубу. Как только мы ему свистнем, он запалит шнур.

— Ох, оставит он там свою шкуру! — тихо пробормотал комиссар.

Марио покачал головой.

— Другого выхода нет, — сказал он глухим голосом. — А Перчинка уверен, что выберется.

— Так-то оно так, — снова заметил комиссар, — но ведь это же всего-навсего ребенок.

Как видно, в эту минуту он вспомнил о своих сыновьях.

— Идемте к выходу, нужно посмотреть, когда пройдут монахи, — неожиданно вмешался Чиро, И его маленькая круглая физиономия побледнела от волнения. А я вернусь и предупрежу Перчинку.

— Ладно, — согласился Марио, — но запомни: свистнешь и сейчас же назад. Никаких глупостей, понял? Мы должны победить. А если нас всех перебьют, от этого не будет никакой пользы.

Осторожно выбравшись на освещенную луной площадку перед входом в развалины, они незаметно, по одному, перебрались за невысокую каменную стену, возвышавшуюся неподалеку от дверей монастыря. Только Чиро остался у входа и, притаившись в кустах, ждал, готовый броситься вниз, едва монахи покажутся на площади.

Далеко на колокольне Сан-Гаэтано часы пробили двенадцать ударов. Наступила полночь. Из монастыря донеслось несколько коротких приказаний. Немцы готовились к нападению на подземелье.

— Пусть только попадется мне в руки этот проклятый дон Мими, — бормотал себе под нос комиссар. — Пусть только попадется! Я его живым съем, ей-богу!..

Вдруг он замолчал. Через площадь к лестницам, ведущим на улицу Фория, скользнула черная тень. За ней так же неслышно мелькнули еще три фигуры.

— Бегите! — высовываясь из-за стены, громким шепотом крикнул монахам Марио. — Не теряйте времени!

Чиро тоже увидел черные фигуры. Сделав знак своим друзьям, скрывавшимся за стеной, он юркнул в подземелье.

Перчинка терпеливо дожидался сигнала. Он напряженно прислушивался, но ничего не слышал, кроме громких ударов собственного сердца. А возня наверху становилось все громче. Черт возьми! Что, если немцы вломятся в подземелье раньше, чем Марио и его друзья успеют уйти? Проклятые монахи! Это, конечно, верно, что они — правда, не подозревая об этом — долгое время кормили его, поэтому он не мог допустить, чтобы они погибли вместе с немцами, но… Словом, Перчинка от всей души желал им провалиться сквозь землю.

(лакуна — ОТСУТСТВУЮТ СТРАНИЦЫ 145–146)

какой изголодавшийся человек уплетал бы, вероятно, сочный ломоть ветчины.

В следующее мгновение Перчинка уже вползал в узкое отверстие прохода. Все звуки, наполнявшие казарму, сразу стали далекими и смолкли. Мальчик быстро прополз по трубе, выскочил наружу и в два прыжка перелетел почти на середину подземелья. Здесь он снова на секунду остановился. Прямо перед ним, еле различимая в темноте, виднелась лестница, заросшая кустиками бурьяна. Он огляделся вокруг, словно навеки прощаясь со старым другом. Прощайте, древние стены, заплесневелые, мокрые, но такие родные! Пригнувшись, он что есть духу бросился наверх и через несколько секунд уже был на залитой луной площадке перед входом в монастырь.

А голубой огонек продолжал торопливо бежать вверх по шнуру. Вот он добрался до открытого люка и, подпрыгивая, побежал к двум ящикам, между которыми лежала завернутая в бумагу мина.

В ту минуту, когда Перчинка юркнул за каменную ограду, двери жилой части монастыря раскрылись и на пороге показался немецкий офицер, крича что-то солдатам на своем деревянном языке.

— Бежим! — шепнул Перчинка.

Все шестеро одновременно повернулись спиной к монастырю и бросились к лестнице, ведущей на улицу Фория. К счастью, она была окутана густой тенью, потому что луна еще не добралась до этой части площади. Вдруг со стороны монастыря донесся глухой удар, словно упало что-то очень тяжелое. Солдаты, выходившие из монастырских дверей, в нерешительности остановились, на этот раз без всякого приказа. На какое-то мгновение наступила мертвая тишина. Потом из центра монастыря, из самого его сердца, взметнулся высокий столб огня. Пробивая крышу, он швырнул в небо облака камней, исковерканную мебель и человеческие тела. Страшный грохот потряс холм и прокатился по всему городу. За ним последовало несколько более слабых взрывов, и вся жилая часть монастыря, рассыпавшись, как карточный домик, рухнула на старые развалины, словно объятая желанием навеки слиться с ними воедино.

Одновременно с главным ударом из монастыря вырвались десятки человеческих криков, смешавшихся в один душераздирающий вопль и на мгновение даже как будто заглушивших грохот взрыва.

На несколько секунд лестницу осветило колеблющееся зарево, но шестеро беглецов, подчиняясь взмаху руки Марио, уже рассыпались по переулкам, направляясь каждый в свою сторону. А на вершине холма целая туча удушливой пыли медленно оседала на исковерканные развалины монастыря.

Глава XII СМЕРТЬ КОММУНИСТА

На улицах Неаполя стреляли. То тут, то там, с крыши, с балкона, из-за забора вдруг раздавался меткий выстрел, и, сраженный на бегу, падал немецкий вестовой или как подкошенный валился на землю фашист, совершавший обход. Да, фашист, потому что они все еще встречались в городе. Правда, их было немного, они были насмерть перепуганы и по большей части не рисковали высовывать нос из своей казармы на площади Мадзини. Чаще всего снова надеть фашистскую форму их толкал страх — страх перед немцами, опасение, как бы последние не подумали, что они имеют какое-то отношение к народу, сопротивляющемуся с оружием в руках.

Дон Доменико тоже напялил черную рубашку и, всюду выставляя напоказ свой боевой дух, лез из кожи вон, чтобы выслужиться перед начальством и немцами. Но, когда его вызвали однажды из его удобной комнаты в казарме и приказали отправиться в знакомые ему Звездные переулки, чтобы проверить, есть ли там бунтовщики, у него вытянулась физиономия.

— Это бесполезно, синьор командир, — ответил он, вытягиваясь по стойке «смирно». — Бунтовщики повсюду…

— Не рассуждать! — рявкнул чентурионе.[9] — Выполнять приказ!

— Но ведь там от меня и костей не соберут!.. — плаксивым голосом осмелился возразить дон Доменико.

Рядом с чентурионе, наблюдая всю эту сцену, стоял немецкий офицер, и, хотя он не понимал ни слова по-итальянски, губы его кривились в иронической улыбке. Взглянув на эту улыбку, дон Доменико счел за благо подчиниться приказанию.

— Да я так просто сказал, чтобы объяснить, что, по-моему, от этого будет мало толку, — пробормотал он и, вскинув руку в фашистском приветствии, крикнул: — Слушаюсь!

Офицеры небрежно ответили на салют, и дон Мими уныло потащился к выходу.

«Черт возьми! — думал он про себя, шагая по коридору. — Ведь надо же было, чтобы именно я попал в эту передрягу! „Отправляйтесь в переулки“! Легко им говорить! А каково мне? Меня там первый же встречный укокошит! И пикнуть не успеешь! Можно, правда, только вид сделать, что я иду туда, а на самом деле…»

Однако в этот момент рядом с ним появились два немецких солдата, поджидавшие его у дверей.

— Мы идти с тобой. Патруль, — проговорил один из них.

Дон Мими только горестно вздохнул. А он-то надеялся пробраться домой и скорее переодеться в штатское. И на кой черт он впутался в эту заваруху? Сейчас он никак не мог этого понять. Снова надевая черную рубашку, он думал, что с приходом к власти немцев вернутся прежние порядки и его верность фашистской партии принесет ему какие-нибудь выгоды. Черта с два! Теперь-то уж он убедился, что все это гиблое дело.

Патруль вышел на безлюдные улицы. Дон Доменико, обвешанный ручными гранатами, которые беспомощно болтались на его необъятном брюхе, имел несчастный вид и казался особенно жалким рядом с подтянутыми надменными немцами, которые несли свои автоматы так, словно и родились с ними. Каменная мостовая гудела под их тяжелыми сапогами. При каждом их шаге дон Доменико вздрагивал и испуганно озирался по сторонам, ожидая, что вот-вот приоткроется какая-нибудь ставня и в щели блеснет дуло ружья.

— Если тут и вправду прячутся патриоты, они прежде всего должны были бы взять на мушку этих заводных кукол, — размышлял он. — Ведь как ни говори, а я все-таки такой же итальянец, как и они, и бог свидетель, я бы охотнее хотел сидеть сейчас дома, чем устраивать этот идиотский парад. И на кой дьявол он нужен?..

Наконец все трое добрались до музея, так и не встретив ни одной живой души. На углу улицы Санта Тереза они заметили какую-то старую женщину, сидевшую на ступеньках подъезда. Один из немцев указал на нее дону Доменико, и бывший секретарь фашистов покорно засеменил к дому.

— Что вы тут делаете? — спросил он, подходя к старухе.

Женщина подняла голову. Казалось, ее не очень-то испугала фашистская форма дона Доменико и оружие, которым он был обвешан.

— А куда прикажете мне идти, синьор, — в свою очередь, спросила она, не поднимаясь с места. — У меня ни дома, ни родных. Вот присела тут отдохнуть.

— Здесь нельзя, — безапелляционным тоном сказал фашист. — Идите в какой-нибудь переулок. Здесь опасно.

В этот момент к ним подошел один из немцев.

— Где бунтовщики? Спросить! — сказал он, указывая на старуху.

Дон Доменико пожал плечами.

— Не заметили вы здесь бунтовщиков? — спросил он — Кого? — не поняла женщина.

— Ну… этих… вооруженных людей… с ружьями, но не военных, а в штатском.

Женщина покачала головой.

— Я здесь с семи часов утра, — ответила она, — всякие люди ходили, а таких не видала. Вот стрелять стреляли, это да.

В эту минуту со стороны Римской улицы донеслось три коротких взрыва, которые на минуту заглушили стремительно нарастающий треск мотоцикла. Гулко прокатившись в тишине, он замер вдали, и улицы снова погрузились в безмолвие.

— Еще того не легче!.. — пробормотал дон Доменико, осеняя себя крестным знамением.

Старуха тоже перекрестилась. Немцы нетерпеливо замахали руками.

— Идти, камерата! — крикнул один из них.

Не обернувшись и не взглянув больше на старуху, дон Доменико в сопровождении солдат отправился дальше. Нет ничего удивительного в том, что он не заметил, как она вскочила и побежала в противоположную сторону. Очутившись у музея, она свернула за угол. Теперь патруль уже не мог ее видеть. Тогда старуха вытащила из кармана свисток и сильно дунула. Пронзительный свист рассек тишину.

Фашист и оба немца как по команде повернулись кругом и начали всматриваться в пустынную улицу. В этот момент они находились на полдороге между музеем и сквером, примыкавшим к улице Фория, как раз напротив переулка, который круто спускался к площади Стелла. В ту же секунду грохнул сухой винтовочный выстрел, и один из немцев, даже не охнув, ничком рухнул на землю. Другой немец принялся стрелять вслепую из своего автомата, а дон Доменико бросился на мостовую и зажмурил глаза. Немец, совсем еще молодой парень, был бледен как смерть и озирался по сторонам, словно затравленный зверь, очутившийся в ловушке. Вдруг позади него с балюстрады, окружавшей музей, снова прогремел выстрел. Пораженный в спину немец, как мешок, свалился на землю, ударившись головой о край тротуара.

Тут дон Доменико не выдержал. Вскочив на ноги, он помчался по направлению к скверу. Фашист и сам не знал, в какую сторону надо бежать. Он летел куда глаза глядят, подхлестываемый визгом пуль, которые поднимали вокруг фонтанчики мелкой гальки, бившей его по ногам. Вот и первые деревья сквера. И вдруг что-то горячее ударило его по левой лопатке. Он упал, но тут же вскочил с истерическим криком:

— Сдаюсь! Сдаюсь!

Потом, раскинув руки, снова грохнулся на землю, зарывшись лицом в клумбу.

Первым к фашисту подбежал Марио. Перевернув труп на спину, он вздрогнул.

— Смотрите-ка, — вздрогнув пробормотал он, — старый знакомый!

— Получил, чего добивался. Никто его не заставлял, — тихо сказал комиссар, с печальной гримасой глядя на неподвижное тело фашиста. — Сидел бы дома, ничего бы и не случилось, — добавил он.

— Такой конец ждет всех предателей и шпионов! — сурово заметил Сальваторе.

Перестрелка замолкла. Улицу, затянутое облаками небо заполнила тяжелая, свинцовая тишина. К Марио, Сальваторе и комиссару подошел калабриец в сопровождении старухи.

— Ну, быстро собрать оружие, и бежим, — приказал Марио. — С минуты на минуту здесь могут быть немцы. Небось они уже услышали выстрелы.

Тела двух немцев и труп дона Доменико лежали примерно на расстоянии сотни метров друг от друга. Друзья бросились подбирать оружие. Особенно ценными были немецкие автоматы, считавшиеся самым грозным оружием, и ручные гранаты, незаменимые в борьбе с танками. А чтобы вернее поражать стальные чудовища, к гранатам добавляли бутылки с бензином.

Старуха склонилась над доном Доменико. Она закрыла ему глаза и как умела прочитала над ним молитву, чтобы его душа обрела наконец покой. Она не любила зрелища смерти, особенно такой, и отчасти чувствовала себя виновницей гибели этого человека. Если бы она не предупредила патриотов, все трое были бы сейчас живы. Но зато, может быть, умерли бы другие. Война — ничего не поделаешь.

Старуха вздохнула. В конце концов, она выполняла приказание и вовсе не должна испытывать никаких угрызений совести. В крайнем случае, когда жизнь вновь войдет в мирную колею, она закажет панихиду за упокой их души. Она поднялась на ноги и прямо перед собой увидела черный силуэт. Это был немецкий солдат.

Он стоял метрах в пятидесяти на углу улицы Константинополя и целился в нее из автомата. Женщина не решалась двинуться с места, чтобы предупредить друзей, которые, вероятно, еще были заняты сбором оружия. До нее ясно доносились их отрывистые голоса.

На углу появились еще два немца. Женщина не видела, что делается в боковых переулках, но тем не менее инстинктивно чувствовала, что там тоже накапливаются немцы. Солдат, как видно, было много. Вот они двинулись вперед, держа автоматы наперевес. Женщина вздохнула всей грудью и вдруг пронзительно закричала. Затрещала автоматная очередь, и в ту же секунду четверо патриотов бросились на землю. Они сделали это так быстро и так слаженно, будто их движениями управлял точный часовой механизм. Очередь пришлась по зеленым кронам деревьев.

— К фонтану! — крикнул Сальваторе.

Старуха бросилась в противоположную сторону и побежала по улице Фория. Вслед ей послышалась автоматная очередь. Не успела женщина выйти из-под деревьев и ступить на тротуар, как ее настигла пуля. Взмахнув руками, она тяжело упала на гладкие каменные плиты тротуара и осталась лежать там, словно узел лохмотьев. А четверо патриотов, разбившись на две пары, чтобы не служить мишенью для немцев, быстро перебежали на другой конец сквера и спрыгнули в сухой бассейн бездействующего фонтана.

Прежде чем спрыгнуть вместе с остальными, калабриец на секунду задержался, вскинул автомат, снятый с убитого немца, и дал длинную очередь, которая слилась с выстрелами немцев. Потом он прыгнул вниз и бросился к Марио.

— Мы в западне! В западне! — задыхаясь, пробормотал он.

На плече у него расплывалось кровавое пятно. Комиссар положил ствол пистолета на край бассейна и открыл огонь. Рядом с ним стрелял из автомата Сальваторе. Марио оторвал от подола рубашки длинный лоскут и попробовал стянуть солдату раненое плечо, чтобы остановить кровотечение.

— Не надо, чего уж там, — простонал калабриец. — Ни к чему это теперь… А я-то мечтал вернуться домой… Так хотелось вернуться!.. — совсем тихо пробормотал он и закрыл глаза.

Марио отошел от него и занял свое место рядом с Сальваторе. К фонтану, распластавшись по земле, ползли немцы. Они приближались уверенно, не торопясь. Марио схватил ручную гранату и швырнул ее под деревья, в сторону музея, откуда, как ему казалось, доносилась самая сильная стрельба. Раздался взрыв, и к небу взлетел черно-белый столб дыма, песка и мелкой гальки. В ответ из облака прострекотала длинная автоматная очередь, и в ту же секунду Сальваторе отшатнулся от края бассейна. На его лице застыла гримаса удивления и боли.

— Ты ранен? — быстро спросил Марио.

Неаполитанец не отвечал. Выронив автомат, он схватился за грудь и несколько секунд стоял, выпрямившись во весь рост, с яростью глядя на врагов, потом рухнул на землю, ударившись об искусственную скалу, возвышавшуюся в центре бассейна.

— А когда-то здесь, наверное, плавали лебеди, — громко сказал Марио.

Комиссар кивнул головой.

— Плавали, — проговорил он.

За их спиной раздался тихий стон солдата.

— А немцы больше не стреляют, — снова сказал Марио. — Не иначе, как замыслили что-то.

— Может, нас еще не совсем окружили? — ответил комиссар. — Может быть, еще есть возможность уйти?

— А как же они? — спросил Марио, указывая на Сальваторе и солдата.

— Им уже ничем не помочь, — с грустью проговорил комиссар.

Они говорили медленно, не спеша, словно прислушиваясь к каждому своему слову. Со стороны немцев по-прежнему не раздавалось ни единого выстрела.

— Давайте отползем на ту сторону бассейна, — предложил комиссар. — Если нам удастся выскочить, мы, может быть, успеем добежать до Звездных переулков.

— Да, но ведь до них метров пятьсот. А место здесь открытое, — возразил Марио.

— Лучше уж так, чем в этой ловушке, — заметил комиссар.

Они осторожно поползли по дну бассейна, кое-где еще покрытому зелеными пятнами ила. Марио не решился взглянуть в ту сторону где, устремив неподвижные глаза в одну точку, лежал солдат. Калабриец еще дышал. Начался мелкий холодный дождик.

Едва они доползли до противоположного конца бассейна, как зловещую тишину, вот уже пять минут висевшую над сквером, разорвал оглушительный грохот. Обломки скалы, стоявшей в середине бассейна брызнули в разные стороны, все вокруг заволокло черным дымом. «Мина», — подумал Марио.

— Ну, самое время, — донесся до него голос комиссара.

Они одновременно выскочили из бассейна, оба грязные, в разорванной одежде. Первые десять метров они бежали скрытые густым дымом. Затем послышался первый выстрел. Их заметили. Однако беглецы продолжали мчаться вперед. Комиссар словно забыл и о своем животе, и о своем возрасте. Он был уже в самом конце сквера, как вдруг споткнулся о бортик газона и кубарем покатился по лестнице, ведущей на тротуар. Немцы, стреляя, бежали следом. Вот они в двадцати, в пятнадцати, в десяти метрах. Уже можно ясно различить их лица. Марио остановился, помог товарищу подняться на ноги. Опираясь одной рукой на плечо Марио, комиссар прихрамывая побежал дальше. Но вдруг тело его как-то сразу обмякло, и он, бездыханный, повалился на мостовую.

Теперь Марио бежал один. Вокруг него стоял непрерывный дробный стук автоматных очередей. До ближайшего переулка оставалось метров триста. Он бежал зигзагами, чтобы помешать немцам как следует прицелиться. Неожиданно он почувствовал, что по спине у него течет что-то горячее, но он не ощутил никакой боли, и ему даже в голову не пришло, что он ранен. До переулка оставалось двести метров. Вдруг он резко остановился. У входа в переулок, целясь в него из автоматов, стояли трое немцев. Марио круто повернулся и бросился в противоположную сторону. Но в этот момент автоматная очередь стегнула его по ногам, и он упал.

— Конец, — пробормотал он и закрыл глаза. Шум и голоса, раздававшиеся вокруг него, словно вдруг отодвинулись, перестали его касаться, стали какими-то мягкими, как вата, и вместе с тем тяжелыми, словно удары, которые сыпались на него градом, причиняя боль. Он не мог двинуться, не мог защититься.

Он вспомнил о Перчинке, и ему захотелось еще раз увидеть его, рассказать мальчику о том, чего тот не знал. Ему захотелось объяснить Перчинке, почему он выбрал этот путь и за что сейчас умирает. Хотелось сказать, как это важно для него, родившегося на другом конце страны, умереть в этом городе, в это дождливое утро.

Его пальцы, которые конвульсивно шарили по земле, пытаясь найти что-нибудь холодное, покрыла липкая грязь. Он словно плыл куда-то, как бывает во сне, а вслед ему, удаляясь, затихая, летели чьи-то крики. Потом он открыл глаза и увидел перед собой обвалившуюся стену дома, возле которого упал. Вокруг стоял топот солдатских сапог. На одну минуту ему даже показалось, что он различил над собой лицо немецкого офицера но не почувствовал ни ненависти, ни гнева. Сейчас все уже было не так, как несколько минут назад. Он сделал то что должен был сделать, он с лихвой уплатил по всем счетам, предъявленным ему жизнью.

Марио закрыл глаза и не услышал выстрела офицерского пистолета.

Своих убитых немцы унесли с собой. В скверике остались только тела дона Доменико, старухи и патриотов. С неба продолжал сыпаться мелкий дождик, заботливо смывая пятна крови. Старуха словно прикорнула на каменных плитах тротуара, как в те времена, когда она проводила целые ночи на церковной паперти.

Сальваторе и солдат-калабриец лежали, обнявшись, на дне изуродованного миной бассейна. Комиссар блестящими глазами уставился в небо, а Марио, казалось, спокойно заснул у стены старого дома. Дождь все не унимался и под конец разошелся вовсю. Даже запах порохового дыма, окутывавшего место перестрелки, рассеялся, заглушённый теплым и нежным ароматом мокрой травы.

Из переулка вышел Перчинка и присел рядом с Марио. Он нежно погладил друга по щеке и стиснул зубы, чтобы не заплакать. Незачем было проливать слезы. Да Перчинка и не умел этого. Нет, он не должен сейчас плакать. Если бы Марио узнал об этом, он бы, наверное, здорово разозлился. Мальчик снова ласково погладил колючую щеку друга. Тот лежал спокойно, будто ему очень нравился и этот дождик, и теплая неаполитанская осень.

— А-а! — закричал вдруг Перчинка и вскочил на ноги.

Крупные капли дождя стекали по его худенькому личику. Он впился зубами себе в правую руку, так что на ней выступила кровь, и бегом бросился обратно в переулок, ни разу не оглянувшись назад.

Глава XIII НАСЛЕДСТВО ПРОФЕССОРА

Двадцать восьмого сентября полковник Шолл, заложив руки за спину, расхаживал по своему кабинету. Итак, американцы вплотную подошли к Неаполю. Ну что ж, прекрасно! Все равно они не осмелятся войти в укрепленный город. Они прекрасно знают, что он может стать для них мышеловкой. Да, любой другой укрепленный город, но только не этот! Полковник в сердцах швырнул недокуренную сигарету прямо на ковер и разразился отборными немецкими проклятиями в адрес этих черномазых неаполитанцев, которые осмелились без всякого приказа объявить войну немцам. Доннер веттер! Какой-то сброд смеет объявлять войну великой немецкой армии! Какая неслыханная наглость!

А в это время на площади Маццини огромным костром полыхала казарма. Тот самый «сброд», который так возмутил полковника Шолла, на глазах у немцев, несмотря на бешеную стрельбу, почти голыми руками захватил их собственную казарму и поджег ее.

В Вомеро шло настоящее сражение. Однако и тут кадровые немецкие части ничего не могли поделать с маленькими, кое-как вооруженными отрядами патриотов. «Черномазые неаполитанцы» оказались чертовски хитрым и коварным противником! Они умели в два счета вывести из строя любой танк и знали, что нужно сделать, чтобы обезвредить целую батарею орудий.

Полковник Шолл вызвал командира батареи, занимавшей позиции на Каподимонте.

— Черт с ними, с американцами, — стараясь говорить спокойно, произнес полковник, — они нам не страшны. Приказываю сейчас же повернуть орудия на город. Снарядов не жалеть!

И на Неаполь обрушился шквал огня. Война продолжалась.

«Да, но как же тут воевать, без оружия?» — со злостью думал Перчинка.

В самом деле, даже Винченцо и тот где-то раздобыл себе пистолет. В немецкой стальной каске он преспокойно сидел сейчас вместе со всеми на баррикаде. Только Перчинка и его верный друг Чиро остались без оружия. И, что самое печальное, совершенно не представляли себе, где его можно раздобыть. Еще совсем недавно достать оружие было пустяковым делом. Нужно было только узнать, где оно находится. А там иди и бери, что хочешь, никому до этого и дела не было. Теперь же все было совсем не так. Теперь тот, у кого имелась винтовка или пистолет, не согласился бы отдать его вам ни за какие сокровища.

На одной из улиц Перчинка столкнулся нос к носу с доном Микеле, вооруженным тяжелым немецким карабином. Недолго думая мальчик попросил своего старого приятеля уступить ему оружие.

— Ишь ты, какой прыткий! — насмешливо проговорил дон Микеле. — А я как же? Что же мне, по-твоему, с деревянной сабелькой, что ли, на войну-то идти?

— Да зачем же вам воевать? Вы уже старый! — в сердцах воскликнул мальчик.

В ответ дон Микеле влепил ему здоровенный подзатыльник. С некоторых пор престарелый ополченец ПВО чувствовал, что становится иногда храбрым, как лев. Правда, это случилось с ним поздновато, но… Словом, Перчинке и на этот раз дали поворот от ворот. Но тут нежданно-негаданно он получил самый что ни на есть дельный совет. И подал этот совет не кто иной, как Чиро!

— Ой, знаешь что! — воскликнул он, останавливаясь посреди дороги. — А что, если нам сходить к тому профессору, которому ты масло продавал? Ты ведь сам говорил, что у него есть ружья. А если он не хотел их тебе продать, так это же ничего не значит. Ты их у него не насовсем попроси, а в долг. Может быть, и даст, а? Скажи, что, когда все кончится, мы ему сразу принесем и отдадим.

— Ни шиша этот скряга не даст, вот увидишь, — возразил Перчинка.

— А все-таки давай попробуем, — не унимался Чиро, которому, кроме всего прочего, ужасно хотелось посмотреть, как живут настоящие синьоры.

В конце концов, они вместе отправились на улицу Трибуналов. Неаполь совершенно преобразился. На улицах было полно людей, однако сейчас все они были заняты совсем необычным делом. Одни возводили баррикады, чтобы преградить путь смертоносным немецким танкам, другие, объединившись в боевые дружины, учились военному делу. На каждом шагу попадались парни с ружьями за плечом. Со стороны могло показаться, что все они собрались на охоту.

Хозяевами в Неаполе снова стали неаполитанцы. Ни немцев, ни фашистов не было видно, а если они и рисковали появляться на улицах, так только целыми взводами и с оружием на изготовку.

Повернув за угол улицы Дуомо, Перчинка вдруг увидел вооруженный до зубов немецкий патруль. Навстречу немцам двигалась группа патриотов. Стычка казалась неизбежной, поэтому, боясь оказаться между двух огней, приятели проворно юркнули в первое попавшееся парадное. Но оба отряда только обменялись свирепыми взглядами и разошлись без единого выстрела. Каждый из них отправился своей дорогой.

— Э, струсили! — воскликнул Чиро.

Лицо мальчика пылало от стыда и возмущения.

— «Струсили»! — передразнил его Перчинка. — Много ты понимаешь! Если бы мы начали стрелять первые, они бы уложили нас всех до единого. Не видел ты что ли, сколько на них оружия навешано? — Перчинка говорил с таким видом, словно был, по меньшей мере, командиром партизанского отряда. — Вот и получается, что струсили не мы, а немцы! — закончил он.

Ворота дома, где жил профессор, оказались на запоре. С трудом дотянувшись до колотушки, висевшей на веревке, Перчинка с силой ударил два или три раза. Долго никто не открывал, наконец в окошечке на одной из створок, показалось лицо старого привратника.

— Ну чего стучите? — хмуро спросил он. — Марш отсюда! Нашли время баловаться!

— Мы не балуемся, — возразил Перчинка. — Нам к профессору надо.

— Это зачем же он вам понадобился? Не может он вас принять.

— Почему? — удивился Перчинка.

— Болен, — ответил старик. — А теперь марш отсюда, — добавил он и захлопнул окошечко.

Но Перчинка снова забарабанил в ворота.

— Ах, ты так! — закричал привратник, приоткрывая ворота. — Ну, берегись! Сейчас я выйду и такую тебе взбучку задам!..

— А ну, попробуй! — дерзко воскликнул Перчинка.

Чиро сразу понял намерение приятеля и стоял наготове. Привратник открыл пошире одну створку ворот, собираясь выскочить на улицу, но не успел он сделать и шага, как Чиро ловко подставил ему ножку. Старик упал на землю, а оба приятеля, воспользовавшись этим, бросились во двор.

Взлетев на второй этаж, они забарабанили в знакомую Перчинке стеклянную дверь профессорской квартиры. В ту же минуту снизу донеслись тяжелые шаги и вопли привратника, который со всей поспешностью, на какую только были способны его старые ноги, принялся карабкаться по лестнице. До площадки второго этажа он добрался как раз в тот момент, когда экономка профессора отворяла дверь.

— А, разбойники! — вскричал привратник, хватая Перчинку за рубашку. А, негодяи! В тюрьму, в тюрьму вас отправить, вот что!

Он уже замахнулся, собираясь влепить затрещину, но тут вмешалась перепуганная экономка.

— В чем дело? — спросила она.

— Да как же! — воскликнул запыхавшийся привратник. — Вот, полюбуйтесь, донья Мария, на этих негодяев. Сбили меня с ног и силой ворвались в дом…

— А что же он не пускает? — закричал в ответ Перчинка, извиваясь как угорь. — Нам к профессору надо, а он не пускает!..

— Оставьте его, дон Антонио, — сказала экономка и, обратившись к Перчинке, добавила: — А за масло твое я еще не могу заплатить, уж не взыщи.

— Отпустите, слышите, что вам говорят! — еще громче закричал Перчинка, вырываясь из цепких рук старика. — Не надо мне никаких денег, — крикнул он, обернувшись к женщине, — мне нужно только поговорить с профессором!

— К профессору нельзя, он болен, — ответила женщина.

Привратник отпустил наконец Перчинку, но не ушел, а продолжал стоять рядом, кидая на мальчиков свирепые взгляды. Как видно, он ждал, когда донья Мария закроет дверь, чтобы хорошенько посчитаться с этими сорванцами.

— А мне с ним во как поговорить надо! — воскликнул Перчинка. — Я одну минутку!.. Одну минуточку. Ну, пожалуйста, донья Мария, — жалобно добавил он.

— О чем же ты хочешь с ним поговорить? — полюбопытствовала экономка.

— О немцах, — уклончиво ответил Перчинка. Экономка и привратник испуганно переглянулись.

Старик невольно отступил на шаг, а донья Мария уже готова была захлопнуть дверь.

— О немцах? — прошептала она.

— Ну да. Пустите меня к профессору.

Поколебавшись с минуту, женщина наконец посторонилась и впустила ребят в переднюю. Но, не решаясь, очевидно, оставить их одних, она взглянула на привратника и сказала:

— Побудьте тут, дон Антонио.

Старик снял шляпу и опустился на ларь, стоявший у дверей.

— Вы тоже подождите здесь, — продолжала экономка, обращаясь к ребятам. — А я пойду узнаю, проснулся ли профессор.

Оба приятеля уселись в другом конце передней, чтобы быть подальше от привратника. Чиро с любопытством разглядывал потертые кресла и развешанные по стенам потемневшие, покрытые пылью картины.

— А ничего бы пожить в таком доме, — заметил он. Перчинка кивнул.

— Еще бы, богачи… — прошептал он. Потом, повернувшись к привратнику, как ни в чем не бывало спросил: — А что с профессором, дон Антонио?

— Вот как дам по затылку, тогда узнаешь, что! — свирепо буркнул тот.

— Он очень нездоров? — не унимался Перчинка.

— Да, очень, — со злостью ответил старик и, на удержавшись, прошипел: У, висельники!

— Бедняга! — невозмутимо продолжал мальчик, — мне его очень жалко. Такой хороший человек — и вот вам…

На этот раз привратник промолчал.

Чиро встал и начал ходить по комнате, рассматривая картины. Потом он протянул руку и потрогал рамку одной из них.

— Не трогай! И так всё захватали! — сейчас же крикнул привратник.

Мальчик вздрогнул и испуганно отскочил от стены.

В этот момент в переднюю вошла экономка. — Ну ладно, идите, — сказала она. — Только, пожалуйста, не долго. У профессора высокая температура.

Проходя через кабинет, где Перчинка уже побывал, когда приносил масло, ребята бросили красноречивый взгляд на два карабина модели 1891 года, висевшие в застекленной витрине. Из кабинета они вслед за экономкой вошли в просторную спальню, стены которой были сплошь увешаны фотографиями в рамках. Здесь стояла простая скромная мебель, казавшаяся даже бедной.

Профессор лежал на широкой никелированной кровати. Он еще больше похудел и казался до крайности истощенным. Его бородка совсем побелела и сливалась с белизной простынь. Увидев ребят, он слабо улыбнулся.

— А, это ты! — тихо воскликнул он.

— Здравствуйте, профессор, как вы себя чувствуете? — вежливо сказал Перчинка, подходя вместе с Чиро к постели больного, в то время как донья Мария остановилась на пороге.

— Плохо, сынок, — отозвался старик.

Его голос звучал хрипло, он словно доносился издалека и вот-вот готов был умолкнуть совсем. Зато глаза его сверкали все так же и даже казались еще больше, чем прежде, на осунувшемся лице.

На минуту воцарилось молчание. Профессор заговорил первым.

— Так что же ты хотел сказать о немцах? — спросил он своим скрипучим голосом.

Сам не замечая этого, Перчинка опустился на колени подле кровати старика и горячо заговорил:

— Профессор, мы их выгоняем из Неаполя. А позавчера умер мой друг…

Голос у него оборвался, он не то всхлипнул, не то глубоко вздохнул. Воспоминание о гибели Марио было еще слишком свежо и наполняло сердце мальчика печалью и яростью.

— Но все-таки мы сейчас все воюем; вы это знаете? — с гордостью закончил он.

Взгляд профессора перебегал с одного мальчишечьего лица на другое.

— Я знаю, — пробормотал старик. — Каждый день слышны выстрелы. А сегодня как будто стреляют больше, чем всегда, правда?

— Сегодня мы их выгоним, — с уверенностью проговорил мальчик. — И танков их не побоимся, и пушек тоже. Они обстреливают Неаполь, вы это знаете? На улице Константинополя стояла очередь за, водой, а они как ахнут и всех до единого!..

Профессор болезненно сморщился.

— Ох, боже мой, боже мой! — прошептал он. Женщина, которая все еще стояла на пороге, перекрестилась.

— А друг мой умер недалеко отсюда, около сквера на площади Кавур, продолжал Перчинка. — Они хотели отнять оружие у фашистов…

Профессор не отрываясь смотрел на Перчинку, и мальчику вдруг показалось, что старик уже понял, зачем он пришел к нему сейчас. Однако он решил, что лучше прямо сказать обо всем самому.

— Мы сейчас строим баррикады, — сказал он. — Никакие танки не пройдут! Но вот, понимаете, профессор, у меня и у моего друга нет оружия. Если бы вы нам дали те ружья… а мы, как только выгоним немцев, сразу их отдадим…

Наступила томительная пауза. Перчинка вдруг почувствовал, что в комнате стоит тяжелый, противный запах эфира.

Профессор продолжал молча смотреть на ребят, однако сейчас он, казалось, думал не о них, а совсем о другом. Через минуту он пошевелился и позвал:

— Мария!

Экономка торопливо подошла к его постели.

— Ступай в кабинет, — приказал старик. — Возьми карабины, патронташи и каску.

— Но, профессор… — нерешительно начала женщина.

— Ступай, ступай, — повторил профессор. — Вытащи все это и принеси сюда, ко мне.

Ребята не проронили, ни слова. Они заметили, что, выходя из комнаты, экономка бросила на них укоризненный взгляд. Что же касается профессора, то он как будто совсем забыл о них. Он смотрел на потолок, и его глаза странно блестели, как будто он плакал.

Наконец в дверях снова показалась донья Мария, неся в одной руке тяжелые карабины и длинные патронташу а в другой — продырявленную посредине каску.

— Неси сюда, — сказал профессор. — Положи все на кровать.

Донья Мария повиновалась и положила оружие на одеяло в ногах старика. Тот с трудом приподнялся, сел, облокотившись на подушки, взял в руки каску и с нежностью провел по ней рукой. Потом, повернувшись к ребятам, тихо проговорил;

— Это — моего сына. Его убили в прошлую войну. Он был совсем мальчик, может, чуть постарше вас. Мой единственный сын…

Его голос дрожал от волнения, но уже не казался больше таким хриплым и слабым, как несколько минут назад. Он говорил медленно и все время поглаживал каску рукой.

— Он был в этой каске, когда его убили, — продолжал профессор. — И один из этих карабинов тоже принадлежал ему. Я их получил от министерства, потому что сам служил офицером в том же полку. С тех пор я храню как память эти карабины и его каску… все, что у меня от него осталось.

Перчинка не решился произнести ни слова. За него говорили беспорядочные выстрелы, раздававшиеся на улице. Они слышались через неодинаковые промежутки, то чаще, то реже, но не утихали ни на минуту. Некоторое время профессор, казалось, прислушивался к перестрелке за окном.

— Да, — снова заговорил он, — и вот я часто спрашиваю себя, как же умер мой сын? Умер ли он во имя чего-то или просто потому, что получил повестку из военкомата? Нет, он не был добровольцем, так же как и я… И вот я пережил своего сына. Но если бы он был жив, а я умер тогда вместо него?.. Что бы он делал сейчас?.. Мари! — обратился он к экономке, которая с состраданием смотрела на старика, — как ты думаешь, что бы делал сейчас мой сын?

Женщина не ответила. Перестрелка на улице становилась все громче и напряженнее. Профессор улыбнулся.

— Ну конечно, он был бы там, на улице, среди вас! — воскликнул он. — Вы еще совсем мальчишки, совсем дети… Сколько я воспитал таких, как вы, за свою долгую жизнь… Да… А вам, видимо, так и не пришлось ходить в школу. Так ведь?

Оба мальчика молча кивнули головой.

— А жаль, — продолжал профессор. — Мне бы очень хотелось быть вашим учителем. Кто знает, сколько моих учеников сейчас там, на улицах? Они сражаются, и, наверное, во имя чего-то очень хорошего, это несомненно.

Он помолчал, а когда заговорил снова, голос его звучал сурово и решительно.

— Я не могу выйти на улицу, — сказал он. — Я старый, больной, бесполезный для вас человек. А раз так — идите хоть вы. Берите… хм, да, берите это оружие и…

Но ребята не слушали старого профессора; они бросились к постели и через мгновение уже стояли с карабинами и патронташами в руках.

— Постой, — проговорил профессор, взяв Перчинку за руку. — Подойди ближе.

Перчинка опустился на корточки возле кровати. Профессор дрожащими руками взял каску и надел ее на голову мальчику.

— Ты должен мне обещать, — проговорил старик, — что будешь сражаться в этой каске. А я буду думать, что это мой сын пошел на улицу, чтобы сражаться вместе с вами. Не знаю, понял ли ты меня, но все равно, обещай мне, что будешь на баррикаде в этой каске.

— Конечно, профессор, — пробормотал Перчинка. Каска была слишком велика для него и поминутно сползала мальчику на глаза. Должно быть, он выглядел очень смешно в своих живописных лохмотьях, с тяжелым и непомерно огромным ружьем за плечами. Взглянув на него, профессор улыбнулся.

— Ну, идите, идите, ребята, — пробормотал он.

— Мы вам их отдадим… — пролепетал Чиро.

Но профессор уже снова откинулся на подушки и, казалось, не расслышал его слов.

Донья Мария тоже не проронила ни слова и молча проводила ребят до двери.

Увидев Перчинку и Чиро, выходивших из кабинета, привратник вскочил со своего места, но Перчинка в шутку направил на него карабин, и старик ограничился тем, что послал ему вслед очередное проклятие.

Выйдя за ворота, приятели увидели вокруг множество вооруженных людей. Даже женщины, вооружившись чем попало, вышли на улицу. Прямо перед ними, на углу площади Сан-Гаэтано, возводили баррикаду. Навстречу ребятам бежал какой-то человек.

— Ага, вы вооружены! Очень хорошо! — крикнул он, подбегая к ним. — Вы останетесь здесь. Помогайте строить баррикаду.

Ребята молча отправились выполнять приказ.

Сражение должно было начаться с минуты на минуту. Немецкие танки уже спускались по улице Дуомо. Скоро они будут здесь, чтобы попытаться раздавить сопротивление патриотов.

Глава XIV ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ПЕРЧИНКИ

Шло строительство сразу двух баррикад. Первая, поменьше, возводилась на углу улицы Дуомо. Она должна была служить только для того, чтобы на некоторое время задержать немцев, пока не будет готова вторая, уже более солидная баррикада на площади Сан-Гаэтано. Перчинка, Чиро и Винченцо, конечно, сразу же побежали на первую.

Баррикада состояла из небольшой кучи камней, трехколесного велосипеда зеленщика, перевернутого вверх колесами, и кое-какой старой мебели, которую выбросила из окна какая-то женщина, желавшая хоть чем-нибудь помочь защитникам баррикады. Поверх этой жиденькой стенки набросали пустых корзин. Последнее было сделано по совету хозяина булочной, расположенной на углу, который, как видно, всерьез считал, что его корзины могут служить защитой от немецких автоматов. Все это сооружение светилось, как решето.

Грохот гусениц приближался, а ребята все еще метались по улице, подбирая все, что годилось для укрепления их баррикады. Они подбегали к окнам домов и кричали жителям, чтобы те выбрасывали на мостовую ненужное им старье. Только Винченцо со своим пистолетом, болтающимся на боку, и двумя немецкими ручными гранатами сидел на своем месте за баррикадой, спокойно ожидая дальнейших событий. Поэтому именно он первым поднял тревогу, громко крикнув:

— Вот они!

Вместе с ребятами на баррикаде находились двое хорошо одетых юношей, по-видимому, студентов, вооруженных винтовками. Один из них сейчас же закричал;

— Ложись!

В ту же секунду из башни передового танка, показавшегося из-за угла улицы Дуомо, хлестнула пулеметная очередь. К счастью, баррикада находилась в стороне от танка, поэтому ее не задела ни одна пуля. Перчинка устроился у небольшой дыры в баррикаде за кучей камней и железной рухляди, из-за которой виднелась только его дырявая каска и ствол карабина. Сердце бешено колотилось у него в груди. Как-никак это был его первый настоящий бой, и он не шел ни в какое сравнение с той борьбой, которую мальчик вел раньше. Сейчас он дрался с оружием в руках, а не обстреливал немцев фруктами.

Достигнув улицы Трибуналов, немецкий танк остановился и круто развернулся на одной гусенице. Ствол пушки, торчавший из его башни, угрожающе опустился. Пятеро защитников баррикады дали залп, однако на бесчувственного зеленого зверюгу это произвело не большее впечатление, чем если бы они просто пощекотали его бронированную шкуру.

Над их головами с воем пролетел снаряд и разорвался где-то сзади. Затем танк двинулся прямо на баррикаду. В ту же минуту Винченцо высунулся из-за своего укрытия и швырнул ручную гранату. На передней части танка громыхнул взрыв. Чудовище остановилось, потом опустило пониже ствол пушки, и через секунду баррикада разлетелась на мелкие части. Перчинка, Чиро, Винченцо и один из студентов со всех ног бросились ко второй баррикаде. Другой студент остался лежать возле развороченной кучи старой рухляди, мимо которой, победоносно рыча, проползал тяжелый «тигр».

Ребята неслись, как на крыльях, слыша за собой грозный грохот танков, которые один за другим стремительно вползали на улицу Трибуналов, словно спасаясь от погони. На этот раз пушка молчала, но вместо нее бешено стрекотал тяжелый пулемет, засыпая улицу градом пуль, которые, отскакивая от каменной мостовой, со свистом прыгали вокруг беглецов.

Вторая баррикада была еще не закончена, но тем не менее все ее защитники поспешили укрыться за ней. Скоро к ним присоединились студент и трое ребят.

В центре баррикады был установлен пулемет. Рядом возился длинный неаполитанец. Вот он приник к пулемету и в отчаянии начал расстреливать драгоценную ленту. Однако колонна немецких танков с невозмутимым безразличием продолжала ползти вперед.

На баррикаду лезли три гигантских танка. Как видно, они получили приказ очистить улицу от восставших, разрушить построенные ими укрепления и открыть путь пехоте. Но Перчинка и все, кто был рядом с ним, предпочли бы тысячу раз встретиться лицом к лицу с каким угодно количеством немецких солдат, чем иметь дело с этими тремя чудовищами, которые как будто даже не замечали их присутствия.

Неожиданно Винченцо выскочил из-за баррикады и, прижимаясь к домам, стоявшим вдоль улицы Трибуналов, двинулся навстречу танкам. Перчинка хотел было крикнуть ему, чтобы он не лез на рожон и немедленно вернулся, но, боясь, что своим криком только привлечет внимание немцев, молча приник к щели в баррикаде, не спуская глаз с маленькой фигурки своего друга.

В одной руке Винченцо держал свою последнюю гранату, в другой — бутылку с бензином. Несомненно, ему очень хотелось попытаться поджечь один из танков. Между тем первый «тигр» спокойно подползал все ближе и ближе. Его башня больше не выплевывала снарядов. Словно издеваясь над защитниками баррикады, которые посылали ему навстречу один залп за другим, он неукротимо надвигался на них, и его громыхающие гусеницы, казалось, выговаривали: «Раздавлю! Всех сейчас раздавлю!» Между тем Винченцо шаг за шагом подбирался все ближе к ползущим танкам. Потом Перчинка увидел, как он рванул зубами предохранительное кольцо гранаты и швырнул ее в ближайшего «тигра». Описав дугу, граната угодила точно в гусеницу. Рядом с бортом танка блеснуло оранжевое пламя. В эту секунду Винченцо находился всего в трех метрах от бронированного чудовища. Он поднял руку с бутылкой и прицелился.

Но тут башня другого танка быстро повернулась в его сторону, затрещала пулеметная очередь и вокруг мальчика завизжали пули. Бутылка, которую Винченцо все еще держал над головой, разлетелась вдребезги, а сам он повернулся и побежал к ближайшим воротам.

Потом он вдруг остановился, согнулся вдвое, снова выпрямился и медленно пошел дальше. Вокруг него бесновались пули. Дойдя до тротуара, мальчик споткнулся и упал лицом вниз.

Чиро отшвырнул ружье и бросился вперед. Но Перчинка успел поймать его за волосы.

— Ты куда? — крикнул он.

— Винченцо! Не видишь?

— Бесполезно, — тихо проговорил Перчинка, не выпуская друга.

Передний танк неподвижно стоял посреди улицы. Граната Винченцо вывела из строя одну из его гусениц. На башне подбитого танка откинулась крышка люка и показалась голова фашиста. В ту же секунду Перчинка открыл огонь. Голова скрылась, а люк с силой захлопнулся.

— Попались, голубчики! — восторженно закричал студент, стрелявший рядом с Перчинкой.

Но тут грохнул пушечный выстрел. Снаряд ударил в верхнюю часть баррикады и разметал ее в щепки. И только сейчас Перчинка увидел маленький трехцветный флаг, который трепыхался по ветру, привязанный к оглобле перевернутой вверх колесами телеги. Осколок снаряда разорвал его пополам, и казалось, что теперь над головами восставших развеваются сразу два флага.

Второй снаряд разворотил среднюю часть баррикады. Пулемет замолк.

— Отвоевался! — проговорил длинный неаполитанец, смотря на исковерканные останки своего пулемета. — Теперь его уже не починишь!

Самого пулеметчика ранило в голову, но он будто и не замечал этого. Он грустно смотрел на свое мертвое оружие и, казалось, совсем растерялся.

«А ведь мы почти под самыми окнами профессора, — подумал Перчинка. Может быть, он сейчас слышит наши выстрелы и думает, что и его ружья стреляют вместе с остальными».

Мальчик огляделся, но все окна были накрепко закрыты.

А пушка переднего танка теперь стреляла непрерывно, и после каждого выстрела разлеталась на куски какая-нибудь часть баррикады и падал кто-нибудь из ее защитников. Скоро стало совершенно очевидно, что, оставаясь здесь, они подвергают себя серьезной опасности. Вдруг один из восставших вскочил на ноги и отбежал к ближайшим воротам.

— Ничего не попишешь! Уходи! — крикнул он. Все побежали за ним.

С баррикады теперь доносились лишь редкие, одиночные выстрелы. Из ее защитников на месте остались только Перчинка, Чиро, студент и высокий неаполитанец, стрелявший из пулемета. Сейчас у него в руках была винтовка, взятая у одного из убитых. Флага над баррикадой больше не было — его вместе с остатками телеги снесло снарядом.

— Вот черт! Пройдут! — пробормотал неаполитанец. Все его лицо было залито кровью, он почти ничего не видел. Зато до него ясно доносился грохот приближающегося танка. С трудом спустившись на мостовую и не выпуская из рук винтовки, неаполитанец направился к воротам.

— Что будем делать? — спросил Перчинка, повернувшись к студенту, который сидел на ящике, опустив голову на приклад своего ружья.

Студент не ответил.

— Что будем делать? — повторил мальчик, дергая его за рукав.

Но юноша скатился с ящика и упал на землю.

— Его, оказывается, убили, а я и не заметил, — прошептал Перчинка.

Мальчика угнетало сознание своей беспомощности перед этими стальными чудовищами, которые неудержимо лезли на баррикаду. Теперь они не стреляли, потому что подошли к ней вплотную.

— Беги! — крикнул он Чиро, толкнув его к воротам.

— А ты?

— Я еще кое-что должен сделать, — ответил Перчинка.

Чиро нехотя поплелся прочь с баррикады. Перчинка пристально смотрел, как уходит последний из его друзей, последний оставшийся в живых. Но вот смешная круглая фигурка, сгибающаяся под тяжестью огромного карабина, мелькнула в последний раз и скрылась под аркой, ворот. Перчинка остался один. Тогда он тоже спрыгнул на мостовую и юркнул в ближайший проходной двор.

Головной танк подъехал вплотную к баррикаде, медленно двинулся дальше, подминая под себя кучи камней и разного хлама, и проделал проход. За первым танком, подталкивая его, следовал второй. Третий танк остановился метрах в десяти от баррикады. В воротах сбоку от него неожиданно показался Перчинка. Он огляделся и увидел рядом того самого высокого неаполитанца, который на баррикаде стрелял из пулемета. Прячась за массивной квадратной колонной, он внимательно наблюдал за движением танков. Заметив Перчинку, неаполитанец кивнул в сторону третьего танка.

— Эх, подбить бы это чучело — и делу конец! — сказал он. — Тогда те два ни взад ни вперед. А мы бы тем временем собрали людей и так бы их тут раздолбали!..

— А как его подобьешь? — проговорил Перчинка. Неаполитанец помолчал.

— Гранаты у тебя есть? — вдруг спросил он и, не дожидаясь ответа, покачал головой. — Вот то-то и оно. Вместо того чтобы тащить этот проклятый пулемет, мне нужно было захватить из дому две-три связки гранат. У меня их дома уйма, я их сам делаю.

— Ты? — удивился Перчинка.

Казалось, его совсем перестало интересовать то, что происходило сейчас на улице.

— А как же? — отозвался неаполитанец и с гордостью добавил: — Всю жизнь с порохом вожусь. Да и хотел бы я знать, кто посмеет помешать мне изготовлять оружие против немцев!

Между тем первый танк окончательно застрял в баррикаде. Он рычал, дымил, но не мог продвинуться ни на шаг, так как одна из его гусениц, разорванная гранатой Винченцо, не работала.

— Вот видишь, — заметил неаполитанец, — теперь осталось подбить третий — и конец.

Перчинка не ответил. Он осторожно начал пробираться к выходу на улицу, перебегая от колонны к колонне и стараясь, чтобы его не заметили из танка. Свой карабин он нес в руке. Это допотопное ружье было чертовски тяжелым. Еще во дворе мальчик перезарядил его, вставив последнюю обойму из тех, что дал профессор.

Сейчас он уже приспособился к этому оружию, но вначале ему пришлось нелегко. После первых же выстрелов у него страшно разболелось плечо. До сих пор Перчинка и не подозревал, что у винтовки такая сильная отдача. Правое плечо и сейчас еще ныло, но уже не так сильно, как раньше, потому что мальчик приловчился класть карабин таким образом, чтобы, стреляя, не касаться приклада. Правда, так труднее было целиться, но стрелять он все-таки мог.

Добравшись до конца колоннады, Перчинка выглянул на улицу и увидел, что находится чуть впереди третьего танка, который, неподвижно застыв посреди улицы, казался всего лишь безучастным свидетелем развертывавшихся перед ним событий. Теперь весь вопрос заключается в том, как незаметно для немцев преодолеть те несколько метров, которые отделяли мальчика от громады танка. К счастью, немецким танкистам, уверенным в том, что на улице не осталось никого из восставших, и в голову не приходило смотреть по сторонам.

Перчинка со всех ног бросился к танку и, в мгновение ока взобравшись по гусенице, оказался перед башней. Едва он успел приложить к плечу свой тяжелый карабин, как стальная крышка откинулась и в отверстии люка показалось изумленное лицо немца. Перчинка зажмурился и выстрелил. Танкист рухнул навзничь внутрь танка. Люк оставался открытым. Тогда мальчик, положив карабин на башню и опустив ствол в люк, начал стрелять, пока не расстрелял всю обойму. Одновременно с последним выстрелом он услышал глухой взрыв под ногами и понял, что взорвались боеприпасы, находившиеся в танке.

Не теряя ни секунды, он в один прыжок слетел на мостовую, оставив на башне карабин профессора. Но тут башня второго танка повернулась на три четверти, и из нее полоснула пулеметная очередь, засыпав пулями все пространство между ним и колоннадой, за которой прятался неаполитанец. Затем, не переставая стрелять, танк начал медленно пятиться назад.

Отпрыгнув за подбитый танк, Перчинка бросился бежать. Вокруг визжали пули. Потом вдруг его коснулось что-то горячее, и он почувствовал, как все его тело охватывает непреодолимая усталость. Он упал. Вокруг по-прежнему бешено прыгали пули. Полежав немного, Перчинка приподнялся и пополз к тротуару. Теперь вся улица гудела от пальбы.

— Наши вернулись! — прошептал мальчик.

С трудом повернув голову, он увидел, что первый танк объят пламенем и к колоннаде бегут люди. Потом мальчик почувствовал, как что-то теплое заливает ему руки. Взглянув на ладонь, он увидел, что она вся в крови. «Ранили все-таки», — подумал Перчинка и снова опустился на тротуар.

Теперь ему уже не хотелось воевать, ему хотелось лежать вот так, не шевелясь, и смотреть в небо, видневшееся между карнизами старых домов. Оно было такое ослепительно голубое, какого мальчику не приходилось видеть ни разу в жизни. Потом эта голубизна поблекла, словно все вокруг подернулось туманом. Шум сражения начал затихать, становясь все более далеким и нереальным, как во сне. Перед глазами мальчика мелькнула птица, потом чья-то рука, и, наконец, все утонуло в непроглядно-черном мраке.

Примечания

1

Остерия — харчевня

(обратно)

2

Вельзевул — в иудейской и христианской религиозной литературе название злого духа, властителя ада

(обратно)

3

«Итальянский народ за мир. Мужайтесь: мы с вами!» (англ.)

(обратно)

4

Пьедигротта — название пригорода Неаполя, где ежегодно в ночь с 7 на 8 сентября устраиваются праздники, имеющие такое же название. Главная часть этих праздников — конкурс на лучшую песню

(обратно)

5

«С тобой Лили Марлен» (нем.)

(обратно)

6

Эпомео — потухший вулкан на острове Иския, расположенном в Неаполитанском заливе

(обратно)

7

Литания торжественная церковная служба у католиков. В переносном смысле значит канитель, нескончаемые жалобы.

(обратно)

8

Рисорджименто — движение итальянского народа за объединение и национальную независимость Италии, начавшееся в первой половине XIX века и закончившееся в 1870 году образованием единого итальянского государства

(обратно)

9

Чентурионе — командир роты в итальянских фашистских частях

(обратно)

Оглавление

Глава I . СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Глава II . ПЕРЧИНКА

Глава III . ОБЛАВА

Глава IV . НОЧНАЯ ПОГОНЯ

Глава V . КОРОЛЬ, ВОЙНА И ПИШУЩАЯ МАШИНКА

Глава VI . БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Глава VII . ПЕРЕМИРИЕ

Глава VIII . РУЖЬЯ ПРОФЕССОРА

Глава IX . БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ

Глава X . НА МОСТУ ДЕЛЛА САНИТА

Глава XI . ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МОНАСТЫРЬ!

Глава XII . СМЕРТЬ КОММУНИСТА

Глава XIII . НАСЛЕДСТВО ПРОФЕССОРА

Глава XIV . ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ПЕРЧИНКИ . . . . . . . . . .