«Дом в Черёмушках»

Михаил Павлович Коршунов Дом в Черёмушках

Дом в Черёмушках 

1

Леонид Аркадьевич Лавров работал в университете — занимался изучением стран Востока.

У него была сестра Женя, а у Жени был сынишка Гарька.

Женя предложила Леониду Аркадьевичу, чтобы взял Гарьку и отправился на лето пожить на город, в лес, в посёлок Черёмушки.

В Черёмушках у Жени небольшой домик, сложенный из сосновых брёвен, под деревянной, покрытой щепой крышей.

Сама Женя поехать в Черёмушки не могла: её проектная мастерская, где она работала архитектором, была занята выполнением срочного заказа и отпуска следовало ждать не раньше осени.

Гарьку тоже никуда нельзя было послать с детским садом: он только что переболел свинкой и теперь должен был выдержать три недели карантина.

— Ну хорошо, — сказал сестре Леонид Аркадьевич. — Отправляй. Только…

— Всякие «только» потом. В основном вопрос решён. Правильно?

— Ну правильно… ну решён, — уступил Леонид Аркадьевич и слабо махнул рукой.

Перечить Жене бесполезно: нравом упряма и напориста.

— Как с продуктами? Устроитесь. В Черёмушках есть магазин. Из деревни станут носить молоко. А готовить будет Матрёна Ивановна, она живёт через три двора. Как приедете, зайдите к ней. Я послала письмо. Да и вообще среди людей не пропадёте.

Дома Леонид Аркадьевич уложил в чемодан свои восточные книги и словари, бутылку с чернилами, полотняные брюки, майку, галстук, запасные косточки-вкладыши, которые употребляются для того, чтобы не мялись концы воротничков у рубашек, круглые резинки для рукавов.

Женя собрала Гарьке тоже чемодан, а в чемодане — бельё, тетрадь для рисования, краски, заводной волчок с сиреной, пара новеньких ботинок.

Леонид Аркадьевич жил отдельно от сестры, жил одиноко, занимался научной работой в университете и с детьми никогда ничего общего не имел.

Дети пугали его той заботой, которой, как ему казалось, они требовали. А тут предстояло прожить вместе с Гарькой с глазу на глаз почти два месяца.

В день отъезда все трое сошлись на вокзале.

Пока Гарька восседал верхом на одном из чемоданов и старательно сосал леденцовую конфету, гоняя языком от щеки к щеке, Женя негромко говорила брату:

— Ты, Леонид, его воспитывай, не стесняйся. Принимай меры, какие найдёшь нужными.

— Что, обязательно меры? — насторожился Леонид Аркадьевич, поглядывая искоса на Гарьку.

Сквозь ворот рубашки видны тоненькие ключицы, на худеньком затылке — ямка, куда уползла косица нестриженых волос, колени и локти по-детски острые. Ну какие к нему там меры!

— Нет, конечно, не обязательно, но если расшалится и будет мешать работать… Да, кстати, в отношении твоей работы… Мне кажется, Леонид, что тебе пора хотя бы на время отпуска оставить в покое твоих арабов и персов.

— Ну хорошо, хорошо, там видно будет, — примирительно ответил Леонид Аркадьевич, человек мягкий, вежливый, с застенчивыми близорукими глазами.

К перрону подали пригородный поезд.

Женя обняла и поцеловала сына с карамелькой во рту, потом брата и заторопилась на работу.

Когда Женя отошла уже на порядочное расстояние, Гарька, одолев наконец свою нескончаемую карамель, проговорил со вздохом:

— А ключ от дома…

— Что — ключ? — не понял Леонид Аркадьевич.

— У мамы в сумке остался. От дома в Черёмушках. Она просила напомнить.

— Так что ж ты прежде молчал! — с сокрушением воскликнул Леонид Аркадьевич и от волнения сдёрнул с себя очки.

— Я сам только вспомнил.

Женя ходит быстро, размашисто, и догнать её не просто.

Дядька и племянник закричали на весь перрон:

— Женя!

— Мама!

— Женя!

— Мама!

Женя оглянулась: то ли услышала крики, то ли хотела окончательно удостовериться, что уже отправила брата и сына в Черёмушки.

Леонид Аркадьевич и Гарька беспорядочно замахали руками:

— Погоди!

— Ключ! Ключ!

Но вот ключ у Леонида Аркадьевича, и они с Гарькой, успокоенные и примирённые, сидят в вагоне друг против друга у окна.

Над головами в багажных сетках, тоже друг против друга, два чемодана — большой и маленький.

Всё в порядке.

Крикливый, петушиный гудок пригородного поезда.

Толчок назад — состав скрипнул, сомкнулась сцепка. Толчок вперёд — состав болтнулся, лязгнул перекидными мостками и стронулся с места.

Отстучали под колёсами сортировочные стрелки, проплыли водонапорные башни и угольные ямы, и поезд заскакал по рельсам лёгкими дачными вагончиками.

Леонид Аркадьевич и Гарька молчали, смотрели в окно.

Густой паровозный дым опадал низко на землю, и козы, привязанные к колышкам на лужайках и в рощах, отворачивались, мотали в неудовольствии головой. Ребята-пастухи приветственно подкидывали фуражки.

Пересекли узкую речушку, сплошь усыпанную рыболовами.

По шоссе, соревнуясь с поездом, мчалась полуторка.

Леонид Аркадьевич спохватился: Гарька ничего не жуёт.

— Ты есть не хочешь?

— Нет. А вы?

— Я тоже не хочу. Ты, когда захочешь, скажи.

— Скажу.

У Леонида Аркадьевича в кармане пиджака два яблока. Ими надеялся поддержать Гарьку, если тот неожиданно проголодается, пока они устроятся в Черёмушках с едой.

Гарьке о яблоках было известно. Ещё на вокзале он поинтересовался у дядьки, отчего это у его пиджака так оттопырен один карман.

На ближайшей станции Гарька сказал, увидев, как из шланга поливают платформу водой:

— Я тоже поливал из кишки улицу. А вы, дядя Лёня?

Леонид Аркадьевич пристально сквозь очки поглядел на платформу и ответил, что как будто никогда прежде не поливал из кишки улицу.

— А яблоки вы как едите? — неожиданно спросил Гарька. — Я — вместе с косточками.

Леонид Аркадьевич сказал, что предпочитает есть без косточек, но понял, в чём дело: достал из кармана яблоко и протянул Гарьке.

Гарька взял яблоко, поблагодарил и начал грызть, побалтывая ногами.

Покончив с яблоком, перестал болтать ногами и завёл разговор со стариком соседом: попросил у старика примерить его очки, потому что они были в тяжёлой роговой оправе и имели гораздо более внушительный вид, чем очки Леонида Аркадьевича — маленькие, с тонкой металлической окантовкой.

Старик очки дал.

Гарька напялил их, но ему не понравилось: было мутно видно, а он думал, что будет как в бинокль.

Гарька от безделья пересчитал в вагоне окна, прошёлся между скамейками, внимательно разглядывая пассажиров, успел два раза стукнуться обо что-то головой и в конце концов задремал, привалясь к старику.

На одной из остановок паровоз резко толкнул вагон.

Гарька проснулся, вздохнул и сказал:

— А почему вы яблоки едите без косточек?

Леонид Аркадьевич молча протянул Гарьке второе яблоко.

Солнце заволокла большая туча, и полил дождь.

Вначале заскользил по окну лёгкими косыми каплями, потом отяжелел, выпрямился и ударил по земле гулким частым проливнем.

Вспенились, потекли пузырчатые потоки, пригнулись деревья, легла на землю трава. Даль исчезла в мутном водяном вихре.

Поезд приближался к Черёмушкам, а ливень не стихал. Сквозь водяную завесу показались очертания платформы.

Леонид Аркадьевич и Гарька взяли чемоданы, попрощались со стариком и сошли с поезда. На платформе укрыться от дождя было негде.

— Побежали! — крикнул Гарька.

— Куда?

— Под дерево!

Леонид Аркадьевич кивнул, и они припустились с платформы к ближайшим деревьям.

Гарька мчался во весь дух, легко, точно кузнечик, перемахивая через лужи.

Леонид Аркадьевич бежал, громко отдуваясь, высоко расплёскивая грязь, а когда перепрыгивал через лужи, то в чемодане у него что-то грюкало.

«Наверно, древние греки», — решил Гарька. Он знал, что Леонид Аркадьевич вечно копается в старинных и очень увесистых книгах.

Выбрали осину и устроились под ней.

Запахло влажными листьями и подгнившими корневищами. Дождь шумел в листве дерева, осыпаясь на землю. Примял кустарники и цветы.

Вскоре из-за тучи проглянуло солнце и запалило лес тёплым светом.

Плеснули последние струи дождя. Деревья, трава, цветы начали пить чистую дождевую воду, вбирать в себя тёплый солнечный свет.

— Теперь грибы полезут, — сказал Гарька и предложил: — Дядя Лёня, пойдёмте в посёлок напрямик через лес.

— Пойдём, — согласился Леонид Аркадьевич.

Ему самому хотелось надышаться мокрым свежим лесом, хотелось ломиться напрямик через чащу, без дорог и тропинок.

Гарьке первому посчастливилось обнаружить гриб — жёлтую сыроежку, треснутую, словно заячья губа. Гарька был в восторге.

Леонид Аркадьевич сохранял спокойствие до тех пор, пока сам не нашёл у коряжистой моховины стайку лисичек.

Он поставил чемодан, снял очки, подышал на них, обтёр платком и вновь надел, после чего, поддёрнув брюки, опустился на корточки и выбрал из моха грибы.

С этого момента Леонида Аркадьевича, как говорят охотники, «захватило и повело в угон».

Он обломил себе палку и начал ворошить кучки лежалой листвы, ковыряться среди зарослей папоротника, внимательно осматривать места порубок. Чиркал спички и заглядывал в тёмные ельники.

Грибов всё прибавлялось: рыжики, подберёзовики, подосиновики.

— Куда складывать? — растерялся Гарька. — Сделаем из рубашки мешок?

— Из рубашки не годится, — сказал Леонид Аркадьевич. — Лучше используем майку.

И он вытащил из своего чемодана майку, низ её завязал узлом, а из плечиков получились ручки, как у кошёлки.

Гарька тащил теперь самодельную кошёлку с грибами, а Леонид Аркадьевич — чемоданы.

Что дядька, что племянник — оба были возбуждённые, всклокоченные. В волосах — старая паутина и хвоя, руки испачканы в земле.

Когда Гарька и Леонид Аркадьевич выбрались на опушку леса, вновь был синий солнечный день.

— Дядя Лёня, а от вас пар идёт, как от горячей каши! — засмеялся Гарька.

— И от тебя, братец ты мой, тоже идёт, как от горячей каши! — ответил Леонид Аркадьевич и тоже засмеялся.

Дядька и племянник дымились, просыхая на солнце.

Улицы в Черёмушках были с глубокими канавами, поросшими чертополохом и лопушником.

Лужи на тропинках стояли прозрачные и согретые. В них видны были корни деревьев, отпечатки велосипедных покрышек, следы босых ребячьих ног.

Гарька ещё издали заприметил знакомый дом, построенный по собственному проекту Жени, с узорными наличниками и расписными коньками на столбцах крыльца.

Но прежде всего зашли к Матрёне Ивановне, и тут случилось непредвиденное: муж Матрёны Ивановны, Яков Данилович, сообщил, что у жены разыгрался приступ аппендицита и её увезли в больницу.

— Но ничего, — утешил он Леонида Аркадьевича. — Ей уже лучше. Скоро вернётся и будет вам готовить, а пока что просила передать вот это. — И Яков Данилович протянул Леониду Аркадьевичу большую книгу в кожаном ветхом переплёте с обломанными углами.

Книга называлась: «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашней кухне».

Леонид Аркадьевич поблагодарил за внимание, взял книгу, и они с Гарькой вышли на улицу.

«Как же быть? — соображал Леонид Аркадьевич. — Возвращаться в город — обидно. Собирались, приехали — и тут же назад! А может, попробовать пожить самостоятельно, пока выпишется из больницы Матрёна Ивановна? Всего несколько дней…»

Гарька, видимо, догадывался, о чём думал Леонид Аркадьевич. Он сказал:

— А давайте вдвоём.

— Что — вдвоём?

— Жить вдвоём и варить. Книга про поваров у нас есть.

— Ты, пожалуй, прав, — сказал Леонид Аркадьевич и ускорил шаг, как человек, утвердившийся в принятом решении. — Книга имеется, давай попробуем.

— Будем, как Робинзон Кукуруза.

— Не Кукуруза, а Крузо.

— Ну Крузо. Мне Петька из нашего двора про него рассказывал.

Калитка перед домом была прочно закручена проволокой, чтобы во двор не забрели коровы.

Гарька проворно перелез через забор.

Леонид Аркадьевич в раздумье потоптался перед забором, помедлил, огляделся — нет ли кого на улице — и потом тоже перелез.

Отомкнули на дверях замок и прошли в дом.

В комнатах духота, запустение: серые комья слежавшейся пыли, обрывки хрупких, пересохших газет, глиняные горшки из-под рассады, пучки соломы, черенки от лопат.

Леонид Аркадьевич распахнул окна, и сразу приятно повеяло дождём и лесом.

В домике было две комнаты, кухня и кладовка.

В комнатах — кровати без матрацев, сбитые из горбылей столы и табуреты, промятый матерчатый диван.

Необходимо было привести в порядок жильё, а для этого, насколько понимал Леонид Аркадьевич, прежде всего следовало подмести и вымыть полы.

— Гарька, — сказал Леонид Аркадьевич самым бодрым голосом, — где у вас вёдра?

— На чердаке.

— Хорошо. Карабкайся на чердак.

Лестница на чердак вела из кладовки. Гарька мигом полез.

Вскоре с чердака долетел его голос:

— Здесь и ящик с инструментами… А-а-пчхи!.. И дрова и умывальник. Достать?.. А-ап-чхи!.. И топор и корыто…

— Хорошо, — сказал Леонид Аркадьевич, хотя по-прежнему не знал, что, собственно, «хорошо»: то ли, что они сюда приехали, то ли, что обнаружено корыто.

Гарька предложил мыть полы так, как моет бухгалтер Станислав Дмитриевич, их сосед по квартире в городе. У него быстро получается: выльет ведро воды на пол, а потом только ходит выкручивает тряпку — собирает воду обратно в ведро.

Разделись до трусов, быстренько вынесли мусор и выплеснули в комнатах и в кухне по ведру воды.

Начали собирать воду обратно тряпками, но не тут-то было: развелась невообразимая слякоть.

Леонид Аркадьевич и Гарька елозили на коленях по дому, протяжно сопели, сгоняя воду из кухни и комнат уже не в вёдра, как бухгалтер Станислав Дмитриевич, а прямо с крыльца во двор. Но вода сгонялась плохо: мешали в дверях порожки.

Леонид Аркадьевич устал и вышел из дому, чтобы передохнуть.

В это время в доме раздался стук. Потом всё смолкло.

Когда Леонид Аркадьевич вернулся, то в комнате, где трудился Гарька, воды не было. Леонид Аркадьевич очень удивился.

— А я дыру пробил, — сказал Гарька. — Тут в полу гнилая доска, сразу долотом пробилась. Может, и в кухне пробить?

— Что ты! — испугался Леонид Аркадьевич. — Так весь дом продырявим!

Кое-как покончив с полами, устроили отдых.

Потом Гарька укрепил умывальник и занялся полочкой для зубного порошка и мыла, а Леонид Аркадьевич подступился к печке.

Дом наполнился дымом. Это из печки, которая у Леонида Аркадьевича долго не разгоралась: не было тяги. Как выяснилось, он забыл открыть в трубе заслонку.

Но вот столы покрыли бумажными скатертями, которые предусмотрительно сунула Гарьке в чемодан Женя, вкрутили в патроны электрические лампочки, о которых тоже позаботилась Женя, и привели в порядок хозяйство в кухонном шкафу. В нём оказалось всё необходимое: кастрюли, сковородки, чайник, тарелки, вилки.

Подсохли даже полы. Наступила очередь подумать о еде.

— Что ж, — сказал Леонид Аркадьевич, — поджарим грибы?

— Поджарим, — согласился Гарька.

— Ты побудь дома, а я схожу в магазин.

Леонид Аркадьевич надел новые полотняные брюки, свежую рубашку и отправился в центр посёлка, где помещались магазин, парикмахерская и пожарная будка.

В магазине попросил масла, хлеба и сахара.

— Только приехали? — спросила продавщица, оглядывая седоватого человека в клетчатых домашних туфлях.

— Да, сегодня приехали, — А соль у вас есть?

— Соль?.. Конечно, нет. Спасибо, что напомнили.

— И пачечку чая возьмите.

— Тоже не повредит.

— А на сдачу я вам спичек дам.

Леонид Аркадьевич с готовностью кивнул.

Возвращаясь домой, он думал, что жизнь в Черёмушках будет не так уж плоха и что среди людей действительно не пропадёшь. Женя права.

Когда Леонид Аркадьевич вошёл в дом, увидел — Гарька сидит в кухне на чурбачке, занят чисткой грибов.

Сбоку на полу лежала раскрытая поваренная книга.

— Ты уже приступил?

— Да. Вот тут написано… — И Гарька заглянул в книгу и прочитал по складам: — «Пре-жде все-го гри-бы не-об-хо-ди-мо очистить и помыть».

Леонид Аркадьевич выгрузил покупки и подсел на подмогу к племяннику.

Когда грибы очистили и помыли, их нарезали ломтиками и прокипятили в кастрюле. Потом посолили и обжарили в масле.

Перед окончанием жарения книга рекомендовала добавить чайную ложку муки, положить сметану, посыпать тёртым сыром и запечь. А при подаче на стол сдобрить зеленью петрушки или укропом.

Но Леонид Аркадьевич и Гарька порешили прекратить готовку своих грибов, когда они попросту окажутся съедобными.

Грибы шкворчали на чугунной сковородке и так яростно брызгались маслом, что Леонид Аркадьевич, придерживая очки, поминутно отпрыгивал от сковороды в дальний угол кухни.

Гарька читал поваренную книгу, выискивая, что и из чего можно ещё приготовить.

— «Суп из каш-та-нов». А каштаны в городе продаются, дядя Лёня?

— Мне не попадались.

— «Клёц-ки из pa-ков», «Жаркое из ди-ко-го веп-ря». А кто такой вепрь? Птица, да?

— Кабан, — поспешно отвечал Леонид Аркадьевич, опять загнанный шипящим маслом в угол кухни.

— «Кар-то-фель-ные кро-ке-ты», «Суп из бы-чачь-их хво-стов…» Дядя Лёня, из хвостов суп! — Гарька подпрыгнул на чурбачке и уронил книгу.

«Подарок молодым хозяйкам» рассыпался по полу.

Леонид Аркадьевич подумал: «Суп из бычачьих хвостов? Чёрт знает что такое!»

— А ну её, эту книгу, — сказал Гарька, складывая листки как придётся. Вепри, каштаны, бычачьи хвосты, крокеты… Мы и без неё проживём. Правда, дядя Лёня?

— Правда, — ответил Леонид Аркадьевич. — Проживём и без неё.

Грибы получились отменные.

Леонид Аркадьевич сам искренне удивился, что они с Гарькой сумели так вкусно приготовить, хотя у них под руками и были только масло, соль и завалявшаяся, вялая луковица, и совсем не было ложки муки, сметаны, а при подаче на стол отсутствовала зелень петрушки.

После целого дня на свежем лесном воздухе у дядьки и племянника разыгрался такой аппетит, что они ели молча ложками прямо со сковородки, а хлеб не резали, а ломали кусками.

В печке с шелестом разваливались головешки. От них отстрекивали угольки и тут же гасли, падая на железный лист, прибитый на полу перед топкой. Трещала духовка — остывала.

В дом входила ночная тишина, полная трепетных теней от крыльев бабочек-бражников, запаха ещё горячих от солнца ёлок.

В лесу угомонились птицы, только где-то одиноко вскрикивала серая сова-сплюшка: «Сплю… сплю…»

Поужинали и загасили огонь в печке. Улеглись пока что на матерчатом диване.

Гарька уснул, едва прикоснувшись к подушке.

А Леонид Аркадьевич кашлял, вставал, пил воду, долго ворочался: ныла поясница после мытья полов, побаливали в плечах руки, которые без привычки отмахал топором, в спину упирались пружины дивана.

Но не беда…

Жизнь, кажется, налаживалась.

2

Да, жизнь налаживалась — самостоятельная трудовая, без Матрёны Ивановны.

И, когда Яков Данилович сообщил, что Матрёну Ивановну задержат в больнице, Леонид Аркадьевич и Гарька не отчаялись, не впали в уныние, а окончательно приняли решение: жить в Черёмушках и вершить свои дела по хозяйству, без посторонней помощи.

Они докажут заносчивой Жене, на что способны двое сильных духом мужчин.

…День начинался с физзарядки: дыхательные упражнения, прыжки на месте, бег вокруг дома.

Гарька с самого старта легко обходил дядьку.

— Знаете что? — однажды сказал Гарька. — Так неинтересно… Я буду бегать в другую сторону.

— Хорошо, — согласился Леонид Аркадьевич. — Бегай в другую.

С тех пор дядька огибал дом в одном направлении, а племянник — в другом, ему навстречу, да с такой скоростью, что наскакивал на Леонида Аркадьевича из-за каждого угла.

Покончив с зарядкой, завтракали — ели простоквашу, которая, как считал Леонид Аркадьевич, весьма удавалась ему в приготовлении: с вечера он заправлял молоко кусочками чёрного хлеба и оно быстро прокисало. (Леонид Аркадьевич узнал об этом из «Подарка молодым хозяйкам», куда наведывался потихоньку от Гарьки.)

Дни, когда назначалась простокваша, были для Гарьки стихийным бедствием: простоквашу приходилось есть не только во время завтрака, по и за обедом и за ужином.

Леонид Аркадьевич приготовлял её в огромном количестве, как самое несложное блюдо. Загружал простоквашей кастрюли и даже чайник.

В те часы, когда Леонид Аркадьевич обкладывался книгами, для Гарьки наступало томительное одиночество.

Вначале Гарька рисовал пейзажи, пока не израсходовал зелёную краску.

Потом возникло новое увлечение: Гарька взялся ремонтировать дом. Начал с крыльца.

Раздался сотрясающий грохот. У Леонида Аркадьевича попадали со стола карандаши: Гарька вколачивал в порожки строительный гвоздь.

— Ты что? — ужаснулся Леонид Аркадьевич размеру гвоздя.

— Прочно будет, — невозмутимо ответил Гарька.

Закончив ремонт крыльца, Гарька попросил Леонида Аркадьевича купить масляной краски.

— Для чего тебе?

— Буду забор красить.

— Хорошо, — сказал Леонид Аркадьевич и подумал: «Пусть красит забор, пусть красит даже деревья, лишь бы не стучал».

Посоветовавшись с Яковом Даниловичем, Леонид Аркадьевич сходил в нефтяную лавку, которая находилась в центре посёлка, рядом с пожарной будкой, купил оранжевой краски (была только оранжевая), большую кисть и олифы.

Дома развели краску, и Гарька незамедлительно приступил к работе.

Леонид Аркадьевич теперь часто отрывался от книг и словарей, наблюдал, с каким вдохновением Гарька работал.

Как-то Леонид Аркадьевич поддался искушению, оставил «персов» и «арабов» и вышел поразмяться, попробовать покрасить забор.

Работа была настолько увлекательна — забор на глазах из грязного и линялого превращался в чистый, ярко-оранжевый, — что Леонид Аркадьевич сбегал в лавку и купил себе вторую кисть.

«Не напрасно, значит, ребята, друзья Тома Сойера, — вспомнил Леонид Аркадьевич, — предлагали Тому пару головастиков, одноглазого котёнка и даже оконную раму, чтобы только разрешил вместо него белить забор тёткиного дома. В этом определённо был смысл».

Забор красили с разных концов, навстречу друг другу.

Вскоре краска кончилась.

Леонид Аркадьевич отправился в нефтелавку, но там сказали, что масляной краски больше нет. Надо подождать, пока привезут из города.

Леонид Аркадьевич, опечаленный, вернулся к недокрашенному забору, который своим цветом успел уже произвести убедительное впечатление на всех обитателей Черёмушек.

После обеда Гарька и Леонид Аркадьевич часто уходили гулять, осматривать окрестности.

Собирали цветы, ловили стрекоз, сбивали с ёлок крепкие, ещё неспелые шишки. В залитом водой большом карьере, где когда-то добывали песок, — пугали лягушек. Лягушки, взбрыкнув задними лапами, шлёпались с берега в воду, а потом притворялись дохлыми — не шевелились, накрывали глаза, растопыривали лапы и колыхались на воде, как зелёные кленовые листья.

Лягушек можно было даже трогать прутиком.

В укромных, затенённых лозой и ивняком излучинах карьера сидели нахохлившиеся мальчишки с кривыми удилищами из орешника.

При появлении Леонида Аркадьевича и Гарьки мальчишки хмурились, просили не шуметь и ни в какие разговоры не вступали.

Позже удалось с ними познакомиться и принять участие в рыбалке, и то в качестве сторонних и безмолвных наблюдателей.

Но сколько Леонид Аркадьевич и Гарька ни проводили времени с мальчишками и их кривыми удочками, ни разу не видели, чтобы кто-нибудь поймал хотя бы плотицу или окунька.

В карьере, кроме лягушек и жуков-ныряльщиков, никто не водился, но мальчишки ни за что не хотели этому верить и продолжали ловить рыбу.

В лесу ели мелкую дикую малину, умывались колкой от холода ключевой водой, караулили у неизвестных норок неизвестных зверьков, которые никогда не появлялись, стучали палками по гнилым, трухлявым пенькам, вспугивая домовитых пауков и сороконожек.

Возвращались из леса усталые, но полные впечатлений.

Отужинав, мыли посуду, накопившуюся за день, рубили впрок дрова, натаскивали из колодца воды, после чего Гарька садился читать книжку «Приключения барона Мюнхаузена».

Читал вслух.

Леонид Аркадьевич слышал, как Гарька у себя в комнате монотонно, словно дьячок, гудел: над книжкой.

Как-то Леонид Аркадьевич взял посмотреть «Мюнхаузена»: вспомнить собственное детство, когда увлекался подобными книжками.

Вечером Гарька засел за «Барона» и, не найдя своей закладки, чуть не разревелся.

— Что вы натворили! — всхлипывал он. — Я не знаю, где остановился. Теперь мне всё сначала начинать…

Леонид Аркадьевич понял, что он «натворил»: Гарька читает по складам и не умеет бегло просматривать текст, чтобы найти место, где остановился.

— А как же ты тогда в поваренной книге о грибах нашёл? — поинтересовался Леонид Аркадьевич.

— Там картинка с грибами была, а здесь нет картинок.

Пришлось Леониду Аркадьевичу расспрашивать Гарьку:

— Про то, почему барон Мюнхаузен зеленел, когда стыдился или гневался, читал?

— Читал.

— Про слугу Буттерфогеля читал?

— Читал.

— А про шарманщика?

— Тоже читал.

— И про охотника и его дочь читал?

— Нет, не читал.

Место «остановки» было обнаружено.

Гарька забрал книжку и снова монотонно загудел над ней.

В доме установился покой…

Однажды утром в кухонном шкафу было вскрыто хищение: в гостях побывали мыши.

Леонид Аркадьевич предложил куда-нибудь перепрятать продукты.

— Всё равно найдут, — возразил Гарька. — Мыши — они хитрые.

— Задача… — призадумался Леонид Аркадьевич.

— А знаете, — оживился Гарька, — давайте возле шкафа мяукать по очереди!

— Мяукать? — вначале не сообразил Леонид Аркадьевич. — А, да-да… мяукать. Так что ж это, мы все ночи и будем мяукать?

— Нет, зачем все. Одну ночь. Мыши подумают, что у нас живёт кот, и уйдут.

— Кот, да. Нам он действительно необходим.

— А где же его в лесу отыщешь, кота?

— Да, задача…

В этот вечер Гарька уже не бубнил, как дьячок, а мяукал на кухне, пока Леонид Аркадьевич не уложил его спать.

3

Гарьке захотелось поймать сойку, поглядеть на неё вблизи.

От кого-то он слышал, что надо взять ящик, приподнять с одного края, подперев палочкой, а к палочке привязать бечёвку и оттянуть куда-нибудь в укромное место. Под ящик насыпать корма.

Птицы заприметят корм, подлетят, начнут клевать, а тут — дёрг за бечёвку! — палочка выскочит, и ящик захлопнет птиц.

Ящика не оказалось, и его решили заменить корытом.

Сперва Гарька сидел с бечёвкой за углом дома.

Но сойки то ли не замечали кусков хлеба, набросанных на земле, то ли не желали есть их под корытом.

Гарька скучал, томился.

Леонид Аркадьевич тоже принимал участие в ловле: он поминутно высовывался из окна и шёпотом спрашивал:

— Ну как?

— Никого нет, — с грустью вздыхал разомлевший на солнце Гарька.

Но вот начались загадочные явления: стоило Гарьке на минуту отлучиться, как приманка под корытом исчезала.

Гарька пытался дознаться, в чём причина исчезновения приманки, но ему ничего не удавалось выяснить.

Гарьке наскучило бесплодное сидение с верёвкой в руках, и в один из дней он оставил свой пост и пошёл в дом что-нибудь порисовать, где бы не требовалась зелёная краска.

Вдруг железное корыто зазвенело, свалилось с палочки. Гарька бросил кисточку и вылетел из комнаты:

— Попалась! Попалась!

Леонид Аркадьевич брился.

Он немедленно оставил бритву и выбежал вслед за Гарькой. Но с полдороги вернулся за очками и потом опять устремился во двор.

Гарька и Леонид Аркадьевич почти одновременно навалились на корыто.

Гарька в нетерпении тут же хотел подсунуть под него руку.

— Тсс… Погоди, — остановил Гарьку Леонид Аркадьевич и приложился ухом ко дну корыта.

Но и уха прикладывать не надо было — под корытом кто-то громко, с неудовольствием колотился.

— Наверно, целая ворона поймалась!.. — в восхищении проговорил Гарька.

— Тсс… — опять прервал его Леонид Аркадьевич и растянулся животом на траве.

Гарька лёг рядом.

Начали осторожно приподнимать корыто, чтобы заглянуть в щель: кто там такой?

Конечно, со стороны картина была довольно-таки странной, потому что молочница, которая появилась в калитке, так и застыла с бидонами в руках: два человека, из которых один пожилой, намыленный и в очках, лежали на земле и заглядывали под обыкновенное железное корыто.

— Здесь! — тихо сказал Гарька и от напряжения громко сглотнул. — Глаза какие, видите? И нос, видите? Нюхает. Это он нас нюхает.

— Вижу, — ответил Леонид Аркадьевич, волнуясь не меньше Гарьки.

На дядьку и племянника из-под корыта, в узкий просвет, глядели чьи-то немигающие круглые глаза, и шевелился, принюхивался маленький нос. Чем выше приподнимали корыто, тем ниже пригибались глаза и нос.

— Это кот! — первый догадался Гарька.

— Да, — сказал Леонид Аркадьевич и откинул в сторону корыто. — По всей видимости, это кот.

На траве, съёжившись, замер пыльный облысевший кот с необыкновенно большими ушами и тонким вытертым хвостом. Внимательно глядел на людей. Удирать не собирался.

Кот настолько был худ и несимпатичен, что не понравился даже Гарьке.

Леонид Аркадьевич и Гарька, разочарованные, пошли домой покупать у молочницы молоко. Кот побрёл за ними: очевидно, он прекрасно понимал, что такое молочница.

В кухне Леонид Аркадьевич налил коту большую банку молока.

Кот расстелил свой длинный хвост и принялся за молоко.

Вылакав его, отошёл от банки и, забравшись под стол, завалился спать. Живот настолько вздулся, что не было видно даже головы.

— Экая бесцеремонность! — сказал Леонид Аркадьевич, разглядывая через очки кота.

— Пусть останется пожить, — предложил Гарька. — Мышей распугает.

— Хорошо, — ответил Леонид Аркадьевич, снимая очки и готовясь продолжать бритьё. — Пусть останется.

К вечеру кот вышел из-под стола, дерзко, во весь рот зевнул, потянулся на своих высоких, худых ногах («сделал верблюда») и отправился осматривать дом.

Он обнюхивал мебель, пристально и долго смотрел в поддувало печки, наставив туда усы и брови, дважды прикоснулся носом к метёлке, а когда добрался до комнаты Леонида Аркадьевича, то заглянул в чемодан.

Чемодан стоял на полу, крышка была открыта.

Кот случайно толкнул её, крышка захлопнулась и захватила голову.

Кот заорал, пытаясь освободиться.

На шум прибежали Гарька и Леонид Аркадьевич и вызволили его.

Он весь растопорщился, шипел, ругался и долго брезгливо тряс лапами.

Вообще кот оказался очень крикливым и обидчивым.

За большие уши Леонид Аркадьевич и Гарька окрестили его Ушастиком.

4

Леонида Аркадьевича всё больше увлекала вольная, ни от кого не зависимая жизнь в Черёмушках.

Галстук, резинки для рукавов и даже косточки от воротничков лежали в чемодане нетронутыми: Леонид Аркадьевич разгуливал в рубашке с расстёгнутым воротом, с подвёрнутыми рукавами.

Арабские и персидские книги были оставлены в покое.

Леонид Аркадьевич с любопытством постигал премудрости варки лапши или капустника, приготовления салата из помидоров и огурцов, ухода за керосинкой.

Приятно было плотничать, малярничать, пилить дрова.

Общение с Гарькой пробудило в Леониде Аркадьевиче лучшее, что было когда-то у самого в детстве.

И он теперь часто подумывал о том, что каждый человек до глубокой старости должен сохранять в душе частицу детства, частицу той поэзии и счастья, которое в детстве бывает во всём: в круто посоленном куске житного хлеба, в игре в лапту или чижика, в разгуливании босиком по росистой утренней траве, в кислых, ещё зеленоватых яблоках, в подслушивании в лесу птичьих разговоров…

Однажды Леонид Аркадьевич принёс от Якова Даниловича косу и объявил Гарьке:

— Ну-с, молодой человек, идём на косовицу.

— Куда это?

— Траву косить.

— А для чего?

— Набьём матрацы.

Оба в майках вышли на участок перед домом. За ними вышел и Ушастик. Трава стояла жаркая, высокая, Гарьке по колени.

Леонид Аркадьевич только видел, как косят, но сам пробовал впервые.

Раз! Широкий замах косой.

Два! Коса с силой врезается в землю.

Три! Леонид Аркадьевич с трудом выдёргивает из земли косу.

Опять раз — замах!

Два — ж-ж-жик в землю!

Три — выдёргивает…

Смеётся Гарька, смеётся Леонид Аркадьевич.

Ушастик, пока коса бездействует, осторожно её обнюхивает.

Вдруг через забор с соседнего участка перелетает цветной резиновый мяч, и вслед за мячом между планками забора появляется голова девочки.

Все молча смотрят друг на друга.

— Меня зовут Диля, — говорит девочка. — А это мой мяч. Дайте, пожалуйста!

Гарька поднимает мяч и подаёт девочке.

— Спасибо, — кивает девочка. — А вы давно здесь живёте?

— Давно, — отвечает Гарька. — А ты?

— А я только приехала с бабушкой. Очень скучно… А это ваша кошка?

— Наша.

— У меня тоже есть. Мы из города привезли. Хотите, покажу?

— Покажи.

Девочка скрылась среди кустов жимолости.

— А как же, Гарька, твоя свинка? — призадумался Леонид Аркадьевич.

— А ведь уже прошло три недели.

— Но всё-таки близко к забору не подходи.

Девочка вскоре вернулась. В руках у неё, перехваченный поперёк живота, барахтался большой кот.

— Вот видите какой! — сказала девочка, просовывая морду кота сквозь забор. — Это Мамай. А вашу кошку как зовут?

— Нашу — Ушастик, — ответил Гарька.

Мамай оказался ещё хуже Ушастика: с клочковатой шерстью, какой-то рваный, с мускулистыми лапами и с жадными на драку раскосыми глазами.

Заприметив в траве Ушастика, Мамай съёжился, напружинился и начал вырываться у девочки из рук.

Ушастик прижал уши, вздыбил хвост и тихонько заворчал.

— Диля! — позвали со двора.

— Я здесь, бабушка.

— Где здесь?

— Ну здесь.

Показалась бабушка.

Леонид Аркадьевич поправил очки, убрал косу за спину и раскланялся.

Когда он раскланивался, из-за спины всё равно высунулась ручка косы.

— Вы, значит, наши соседи, — сказала бабушка. — Очень приятно! Хозяйством занимаетесь?

— Да так, понемногу, — ответил Леонид Аркадьевич, всё ещё продолжая укрывать за спиной косу.

— Бабушка, — сказала Диля и бросила на землю Мамая, который тотчас повернулся мордой к Ушастику, — можно мне к ним?

— Вы разрешите? — обратилась бабушка к Леониду Аркадьевичу.

— Извольте, — поспешно сказал Леонид Аркадьевич. — Но, видите ли, Игорь три недели назад перенёс свинку…

— Свинку? Диля уже переболела. Да и три недели — срок для карантина достаточный.

— Вы полагаете?

— Да, вполне.

Мамай и Ушастик по разные стороны забора медленно пятились один от другого, воинственно напрягая лапы.

Было ясно: друзьями не станут.

Диля отыскала в заборе отверстие пошире и пролезла в него.

— Диля, — сказала бабушка, — только, как я позову обедать, иди, не задерживайся.

— Ладно, приду.

Бабушка удалилась.

Диля была лёгкая, подвижная, с пушистыми светлыми волосами, которые отсвечивали на солнце, как серый дымок.

Платье на ней тоже было лёгкое, широкое, с крылышками вместо рукавов.

Леонид Аркадьевич всё же перестал поминутно вонзаться косой в землю, и ему удалось накосить достаточно травы для двух матрацев.

Диля и Гарька размётывали траву тонким слоем для просушки, выбирали из неё цветы и складывали в букет.

Ушастик, подняв хвост как перо, прохаживался вдоль забора, готовый ко всяким неожиданностям, но Мамай не показывался.

5

Был воскресный день.

Леонид Аркадьевич и Гарька заканчивали зарядку: бегали вокруг дома друг другу навстречу, когда увидели Женю.

Она стояла перед калиткой и с каким-то особым вниманием смотрела на забор. В руках у Жени был большой арбуз.

Гарька помчался встречать мать.

— На, держи, — сказала Женя, передавая Гарьке арбуз и всё ещё не отрывая взгляда от забора. — Донесёшь?

— Донесу! — ответил Гарька, стараясь не показывать виду, что арбуз тяжёлый. — Мама, где ты его купила?

— На станции… А что это произошло с забором?

— С забором? Ничего. Мы его просто красили и не докрасили. В лавке краска кончилась.

— А почему он оранжевый?

— Другой краски не было.

— Так. А на волосах у тебя что?

— Краска. Ещё не отмылась…

Возле калитки сидел Ушастик, щурился на солнце и грыз травинку. На лбу и на кончиках усов у него тоже была оранжевая краска.

— А это чей такой? Ваш, конечно, если оранжевый.

— Да, наш. Под корытом поймали.

Подошёл Леонид Аркадьевич.

— Боже мой! — воскликнула Женя.

— Что случилось? — взволновался Леонид Аркадьевич.

— И ты тоже…

— Что — тоже?

— Оранжевый. С ума сойти!

Женю удалось успокоить и смягчить лишь после того, как Леонид Аркадьевич и Гарька поведали ей, что Матрёна Ивановна заболела, и что живут они одни — сами готовят еду и в доме убирают, и что, кроме всего, они отремонтировали крыльцо, выровняли и расчистили на участке дорожки и накосили для матрацев сена.

Тогда Женя их похвалила и прошла в дом — навести ревизию в кухне.

— Тарелки жирные: плохо моете. Ножи потемнели — чистить надо. А это что? — спросила Женя, открывая кастрюлю.

— Простокваша, — вздохнул Гарька.

Женя попала в тот горемычный день, когда Леонид Аркадьевич приготовил простоквашу.

Женя поглядела в другую кастрюлю:

— А это?

— Тоже простокваша.

— А это? — И она подняла крышку чайника.

— И это тоже. Остатки.

Но, несмотря на избыток простокваши, жирные тарелки и потемневшие ножи, Женя ревизией осталась довольна: Леонид Аркадьевич и Гарька были здоровыми, весёлыми и хотя и оранжевыми, но во всём совершенно самостоятельными людьми.

Арбуз Леонид Аркадьевич предложил остудить в колодце. Объяснил, что подобным образом поступали древние арабы, которые кидали арбузы и вообще различные фрукты в колодцы, чтобы охлаждались.

Гарька тут же поддержал дядьку:

— В колодец! В колодец! Древние арабы!

— Воля ваша, — сказала Женя. — Я приехала в гости, так что ухаживайте за мной — кормите простоквашей, вымажьте оранжевой краской, бросайте арбуз в колодец, что хотите делайте!

Когда Леонид Аркадьевич нёс арбуз к колодцу, Гарька поинтересовался:

— А он не разобьётся?

— Собственно, не должен, — ответил Леонид Аркадьевич.

— А чем мы его обратно достанем?

— Чем? Ведром, пожалуй, и достанем.

Арбуз кинули точно по центру колодца, чтобы не зацепился за стенку и не треснул.

Долетев до воды, арбуз громко ухнул. Когда брызги осели и вода успокоилась, Леонид Аркадьевич и Гарька с облегчением разглядели сквозь колодезный сумрак, что арбуз жив-здоров и спокойно плавает — охлаждается.

Леонид Аркадьевич сказал:

— Гипотеза о древних арабах подтвердилась!

Женя хотела затеять стирку, но Леонид Аркадьевич и Гарька убедили её, что и с этой премудростью управятся собственными силами и что пусть Женя спокойно отдыхает, как настоящая гостья.

Но отдыхать Женя не согласилась и занялась удобрением клубничных гряд торфом. Леониду Аркадьевичу и Гарьке поневоле пришлось помогать. Потом Женю понесло на крышу дома — белить трубу. Леонид Аркадьевич и Гарька попытались воспрепятствовать.

— Что вы мне мешаете! Вам нравится красить забор?

— Ну нравится.

— А мне нравится белить трубу.

Вслед за Женей на крышу вскарабкался Ушастик. Женя брызнула на него извёсткой, чтобы не путался под руками. Оскорблённый Ушастик тут же демонстративно удалился с крыши.

Когда труба была побелена и даже окантована синим, Леонид Аркадьевич и Гарька пригласили Женю на карьер купаться. Женя с радостью согласилась.

На карьере собралось много народу, потому что был воскресный день. Присутствовали и мальчишки-рыболовы, знакомые Леонида Аркадьевича и Гарьки. Сегодня они были без удочек и шумели громче всех.

Женя плавала и одна и с Гарькой, который держался за её плечо.

Леонид Аркадьевич не плавал, а лежал на берегу и загорал, спрятав голову от солнца в небольшую пещерку, которую ему отрыл в песчаном бугре Гарька.

Вскоре всеобщее внимание привлёк толстый человек в жёлтой чесучовой панаме. Он накачивал насосом на берегу резиновую лодку. Лодка постепенно вспухала, делалась похожей на тюфяк.

Когда достаточно вспухла, человек в панаме столкнул её в карьер, осторожно сел на корме, где была устроена скамеечка, вытащил блестящее алюминиевое весло и, к всеобщей зависти, поплыл на глубину.

Но не успел проплыть и пяти метров, как нос у лодки неожиданно вымахнул из воды, и лодка с громким плюхом перекувырнулась, накрыв хозяина.

Он вынырнул уже без панамы, фыркая и отплёвываясь, сжимая в руке весло. На помощь поплыли услужливые мальчишки.

Лодку перевернули, но влезть в неё из воды, сколько ни пытались сам владелец и мальчишки, было невозможно: не за что ухватиться.

Тогда её отбуксировали к берегу, и только там хозяин с сердитым и решительным видом вторично утвердился на корме. Но опять ненадолго. Едва оттолкнулся от берега и взмахнул веслом, как лодка вновь стала на дыбы и мгновенно оказалась плавающей вверх дном. Зрители торжествовали.

Женя, Гарька и Леонид Аркадьевич не досмотрели до конца единоборство человека с резиновой лодкой: пора было идти обедать.

Дома Женя взялась накрывать на стол, а Гарька и Леонид Аркадьевич подхватили ведро и отправились за арбузом. Опустив ведро в колодец, начали вылавливать его.

Между досками забора показалась голова Дили.

— Что это вы делаете? — спросила Диля. — Уронили ведро и ловите?

— Нет, — ответил Гарька. — Ловим мы арбуз.

— Арбуз? В колодце?

— Да. Мы его сами бросили.

Диля сомнительно подняла брови — не смеются ли над ней? — и осталась ждать у забора, когда выловят арбуз, который сами бросили в колодец.

После долгих усилий Леонид Аркадьевич, красный, оттого что, перегнувшись, глядел в колодец, выпрямился, успокоительно вздохнул и начал накручивать верёвку на барабан.

Из колодца поднялось ведро с арбузом. Диля покачала головой, сказала:

— И правда арбуз.

Леонид Аркадьевич и Гарька так и понесли его домой в ведре. Пусть-ка теперь попробует Женя подтрунивать над ними!

Арбуз был таким холодным, что даже скрипел под пальцами, когда его потрогаешь.

Женя уехала в город поздно вечером. Гарька и Леонид Аркадьевич проводили её на станцию.

На прощание Женя дала последние наставления: сливочное масло, чтобы не распускалось от жары, держать в холодной воде; не кипятить молоко в кастрюле, в которой варят суп; картофель класть в холодную воду, а лапшу в горячую; не забывать поливать клубнику и удабривать торфом; докрасить забор и больше не соблазняться оранжевой краской и в особенности не соблазняться красной, если именно её привезут в нефтелавку.

6

Ушастик в своём поведении совершенно развинтился. Обрывал на окнах занавески, качался на шёлковом висячем абажуре, свалил в шкафу и разбил чашку, закатался в липучку для мух, и его потом еле раскатали обратно, лазил по столам, так что в дождливую погоду пятнал не только полы, но и бумажные скатерти. Приходилось его ловить и вытирать тряпкой лапы.

Но Ушастика, уже с чистыми лапами, снова тянуло во двор — то поохотиться за жуками, то навестить отдушину под домом, то попугать боевым кличем Мамая.

Потом Ушастик начал драть когтями материю дивана. Леонид Аркадьевич даже наказывал его за это — трепал за уши, но ничего не помогало.

Пугался Ушастик только Гарькиного волчка с сиреной; и даже когда волчок не крутился и не завывал, а просто валялся на полу, Ушастик огибал его стороной.

Иногда Ушастик часами бродил по чердаку, скребя там; урчал, чихал и потом, весь в саже и паутине, вновь появлялся в доме. Садился, слюнявил лапы и тёр свой и без того лысый затылок: освежался.

В одну из ночей Ушастик и Мамай долго грозно мяукали, перекликались — испытывали характеры.

А наутро Гарька нигде не мог найти Ушастика. Осмотрел его любимые места — отдушину, чердак, запечье, чемодан Леонида Аркадьевича.

Нет как нет!

Пропал кот.

Леонид Аркадьевич утешал племянника, хотя сам радовался, что в доме наступили тишина и покой.

Вскоре выяснилось, что Ушастик поблизости от дома сидит на вершине сосны. Едва удалось разглядеть среди ветвей.

Гарька стал звать Ушастика, чтобы спустился вниз.

Кот не двигался.

Только открывал рот, но голоса слышно не было: Ушастик охрип.

Гарька помчался к Леониду Аркадьевичу, который подвязывал куст смородины, спросить, что делать, как снять с дерева Ушастика. А то ведь может оборваться и убиться.

Леонид Аркадьевич взял тонкое одеяло, и они с Гарькой растянули его под сосной, как растягивают в цирке сетку «для страховки».

Потом Леонид Аркадьевич ласково окликнул кота:

— Ушастик! А Ушастик!

— Ну Ушастик! — не выдержал и Гарька. — Слезай с дерева. Не бойся, если сорвёшься, мы тебя поймаем.

Ушастик ещё попробовал помяукать, пожаловаться, но, убедившись, что окончательно охрип, начал осторожно сползать с дерева.

Посыпались кусочки коры из-под его когтей.

Ушастику было очень страшно, он часто останавливался и опасливо смотрел вниз.

Когда Ушастик наконец спустился, он весь дрожал — безголосый, несчастный, голодный.

Его унесли на кухню и положили на мягкую подстилку. Сам идти не мог — болели лапы.

Вскоре Ушастик уснул. А вечером, когда проснулся и попытался подняться, силы ему совершенно изменили, и он в изнеможении повалился на подстилку.

От еды Ушастик тоже отказался, а только пил воду.

— Он заболел, простудился, — сказал Гарька и загрустил.

Пусть Ушастик и неприглядный кот — худой, лапы у него тонкие, хвост тонкий, и характер не из мягких, уступчивых, но всё-таки Гарька уже привык к нему, сдружился. Да и мыши ещё не ушли из дома.

— Надо Ушастику померить температуру, — предложил Гарька.

Принёс из чемодана термометр и подсунул коту под переднюю лапу.

Через десять минут термометр вынули, и то, что он показывал, ошеломило и дядьку и племянника: тридцать восемь градусов и пять десятых.

Ушастик лежал ко всему безучастный, изредка впадая в забытьё, и тогда у него дёргались усы и лапы.

Пришла Диля навестить Ушастика. Села возле него, ласкала и приговаривала:

— Кошкин-мошкин, сам весь шерстяной, уши кожаные, а нос клеёнчатый. И зачем ты заболел? И как тебя теперь лечить?

На следующий день Ушастику лучше не стало. Температура продолжала оставаться угрожающей — тридцать восемь градусов и пять десятых.

Гарька пожаловался молочнице на болезнь Ушастика.

— А вы б его в поликлинику снесли, — посоветовала молочница.

— В какую поликлинику?

— В ветеринарную. Там старичок доктор Терентий Артёмович, очень хороший человек и знающий.

— А где эта поликлиника?

— А тут недалеко, в деревне Темрюковке.

Когда молочница ушла, Гарька пристал к Леониду Аркадьевичу, чтобы пойти с Ушастиком к доктору.

Леониду Аркадьевичу и самому было жаль Ушастика, но идти с котом в поликлинику, хоть и в ветеринарную, неловко вроде.

Да и как его туда нести?

Решено было укутать в старое полотенце. Вызвалась сопровождать и Диля.

Ушастик всю дорогу молчал, иногда громко вздыхал.

Диля несла банку с водой, из которой Ушастику давали нить.

Ветеринарная поликлиника состояла из двух домиков: в одном принимали крупных животных, в другом — мелких.

Во дворе стояла даже карета «скорой помощи». У неё был не красный, а синий крест.

Леонид Аркадьевич и ребята вошли в дом для мелких животных.

Обратитесь в регистратуру, сказали Леониду Аркадьевичу, когда он просто хотел занять в приёмной очередь к врачу.

Леонид Аркадьевич, покашливая, смущаясь, подошёл к окошку регистратуры.

— У вас кто? — не поднимая головы, спросила регистраторша.

— У нас, так сказать, кот, — с запинкой ответил Леонид Аркадьевич.

Регистраторша взяла амбулаторную карту и приготовилась заполнять:

— Имя?

— Леонид Аркадьевич.

— Не ваше имя, а кота?

— Гм… Ушастик.

— Фамилия?

— Чья?

— Владельца, конечно.

Леонид Аркадьевич опять откашлялся и ответил:

— Лавров фамилия.

— Так… — Регистраторша по-прежнему не поднимала голову. — Ваш домашний адрес?

Леонид Аркадьевич сказал.

— Пока всё. Занимайте очередь к врачу. Вам к терапевту или к хирургу?

— Очевидно, к терапевту.

— Кабинет номер семь.

Леонид Аркадьевич, Гарька и Диля нашли кабинет номер семь и сели перед ним на лавку.

Ушастик беззвучно лежал в полотенце на коленях у Леонида Аркадьевича.

— А медведей здесь лечат? — толкнув Гарьку, тихо спросила Диля.

— Не знаю, — ответил Гарька.

По соседству с Леонидом Аркадьевичем сидел мальчик в картузе с новеньким козырьком, а при мальчике — дворовый пёс с перевязанными шерстяным платком ушами.

Пёс изредка поднимал голову и смотрел на мальчика влажными чёрными глазами.

Напротив сидела женщина, придерживая за ручку огромную соломенную корзину, которая стояла рядом на стуле.

В корзине кто-то шебуршился и грыз солому.

Леониду Аркадьевичу понадобилось протереть очки.

Он положил Ушастика на лавку и полез в карман за носовым платком.

Уголок полотенца отогнулся, и из свёртка вывалился хвост Ушастика.

Дворняга как увидел кошачий хвост, немедля вскинул свою перевязанную голову, засверкал глазами и судорожно, с визгом залаял, точно закудахтал, порываясь цапнуть Ушастика за хвост.

Диля испуганно вскрикнула и убрала под лавку ноги.

Леонид Аркадьевич поспешил схватить полотенце с котом.

У соломенной корзины откинулась крышка. Из корзины быстро выпрямилась шея гусака.

Гусак прицелился и тюкнул в пуговицу пиджака Леонида Аркадьевича.

Леонид Аркадьевич и дворняга остолбенели от неожиданности, а гусак проворно открутил клювом пуговицу и попытался проглотить.

Тут дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился доктор в белом халате.

Гусак выплюнул пуговицу и юркнул к себе в корзину.

— Что, Дёмка, — сказал доктор мальчику в картузе, — снова Цезарь захворал?

— Да, Терентий Артёмович, — ответил мальчик.

— Очередь-то сейчас твоя?

— Моя.

— Ну иди показывай Цезаря. Опять небось нож от мясорубки проглотил?

— Нет, Терентий Артёмович, уши у него… — И Дёмка за ремешок потащил в кабинет к доктору Цезаря, который всё удивлённо оглядывался на корзину с гусаком.

После Дёмки с Цезарем наступила очередь гусака.

Из кабинета доктора послышались шипенье, удары крыльев, уговоры хозяйки:

— Михей, да смирись ты! Открой рот, покажи доктору горло. Нервный он у меня. Вы уж извините его, Терентий Артёмович. Может, вы разом капли ему или порошки от нервов пропишете?

— И порошки пропищу и капли, — ответил доктор. — Каков боярин, а!

— Я тоже боюсь, когда мне горло смотрят, — сказала Диля.

— А я не боюсь, когда горло, — сказал Гарька. — А вот когда зубы — боюсь.

Но вот доктор вызвал:

— Лавров!

Леонид Аркадьевич, Гарька и Диля прошли в кабинет.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте. Ну, а где больной?

Леонид Аркадьевич раскрыл полотенце.

— Кладите кота на стол, поближе к свету, — показал доктор на чистый белый стол.

Леонид Аркадьевич положил.

— Чей же это кот? — спросил доктор. — Твой, наверно? — и кивнул на Дилю.

— Кот мой, — вмешался Гарька. — А заболел он через Мамая.

— Мамай? Кто ж такой Мамай?

— А это её кот. Он загнал Ушастика на сосну, и там Ушастик простудился. У него температура очень повышенная — тридцать восемь градусов и пять десятых.

— А ты откуда знаешь?

— Я своим градусником мерил.

Доктор улыбнулся:

— Тридцать восемь и пять — самая нормальная кошачья температура, всё равно что у человека тридцать шесть и шесть.

— Что ж, по-вашему, он симулянт? — обиделся Гарька.

— Нет, не симулянт…

Терентий Артёмович взял трубку и начал слушать Ушастика. Потом заглянул в глаза.

— Доктор, — взволнованно спросила Диля, — он поправится?

— Поправится. Как выспится, так и поправится. Значит, Мамай твой драчун?

Доктор отошёл к шкафчику, где стояли пузырьки с лекарствами.

— Да, он драчун. Его даже бабушка пугается, когда он рычит.

— А ты не пугаешься?

— Я — нет, я не пугаюсь. Он только на меня рычать, а я ему щёткой в нос!

— В нос, значит, щёткой? Отважный характер! Недаром у самой-то нос в крапинках, вроде его воробьи поклевали. — Терентий Артёмович наклонился к Ушастику с пузырьком и чайной ложкой. — Смотрите, вот вам лекарство для Ушастика. Будете давать чайную ложку в день.

— А как он из ложки… — растерянно сказал Гарька.

— А вот как. — Доктор наполнил лекарством ложку и влил Ушастику в угол рта, где не было зубов. — Понятно?

— Понятно.

— Дома положите его на тёплую грелку, и через два-три дня он будет совершенно здоров.

На прощание Диля не утерпела и спросила у Терентия Артёмовича:

— А гусь показал вам горло?

— Какой гусь?

— Ну тот, нервный.

— А-а, Михей-то?.. Показал, как же.

— А медведей вы лечите?

— Лечим. Даже в больницу можем положить.

Диля покачала головой, но ничего не сказала.

Во дворе просигналила машина: это вернулась с вызова «скорая помощь».

В окно видно было, как из машины вытащили носилки.

На них лежал совсем ещё молоденький жеребёнок, покрытый марлей.

— Несите в перевязочную, — приказал санитарам дежурный доктор.

Санитары понесли.

В регистратуре заплатили за пузырёк с микстурой и отправились в обратный путь, в Черёмушки.

Леонид Аркадьевич опять нёс Ушастика.

Гарька — пузырёк с микстурой.

Диля — банку с водой.

7

Отпуск Леонида Аркадьевича близился к концу.

Хотя персидские и арабские книги так и не были переведены, но зато между дядькой и племянником установилось полное взаимопонимание и настоящая дружба.

Подружились они с Дилей, и с Яковом Даниловичем, и с молочницей.

Только Ушастик, который успел выздороветь, и Мамай продолжали враждовать. Караулили друг друга, нападали из-за угла, а то сходились в открытую на дороге, лоб в лоб, и затевали «рукопашную».

Мелькают хвосты, лапы… шум, крик, пыль, пока Диля не прибежит со щёткой или Гарька с палкой и не разгонят их.

…Как-то Леонид Аркадьевич и Гарька пошли на карьер.

Там они застали всё тех же упрямых мальчишек с ореховыми удочками, а самое главное — увидели человека в резиновой лодке.

Он победоносно плавал по карьеру: на носу лодки для противовеса лежал камень.

Что ни день, то в совместной жизни Леонида Аркадьевича и Гарьки совершались всё новые и новые победы, которые им были особенно дороги, потому что приходили к ним через их собственный опыт: полы научились протирать шваброй, а в воду клали мятную траву, и потом долго во всём доме было прохладно и пахло лугом.

Петли дверей смазывали маслом, чтобы не скрипели. Насушили в духовке белых грибов на зиму. Выкопали вокруг дома дождевые канавки. Залили в крыше трещину варом. Докрасили забор.

И даже простокваши Леонид Аркадьевич готовил теперь только одну кастрюлю!..

Гарька окреп, подрос, почернел на солнце.

Леонид Аркадьевич тоже изменился — перестал жаловаться на поясницу, на одышку, как-то весь подтянулся, помолодел.

Многое в жизни для дядьки и для племянника сделалось понятным, доступным и увлекательным: бродяжничать по лесу, есть картошку, печённую в углях, натыкая её на палочки, чтобы не пожечь пальцы. Возить на тачке из леса торф для удобрения клубники. Натрудив лопатой руки, погружать их для отдыха в холодную воду. Ходить на базар в деревню Темрюковку. Лежать у открытого окна и слушать, как первый осенний дождь, ещё тёплый и не обложной, стекает с деревьев в траву, как стучит он по дорожкам и по сухим стеблям цветов.

Скоро надо собираться и уезжать в город.

Леонид Аркадьевич пойдёт на работу в университет, Гарька отправится в школу.

А в сосновом домике с узорными наличниками и расписными коньками замкнут двери, закроют ставни, и останется он пустовать на всю зиму, до следующего лета.

Клетчатое чучело

Стёпе купили куртку — светлую на клетчатой подкладке.

А что значит светлая куртка? А это значит, что лучше бы её совсем не покупали!

В футбол играть нельзя — испачкаешь.

Бороться нельзя — испачкаешь.

Лазить в котельную нельзя — испачкаешь.

Помогать мастерам смазывать лифт нельзя — испачкаешь.

Спросите, а что же можно? А можно так себе ходить по бульвару и читать газету.

Стёпа пытался надевать старую куртку — чёрную и рваную. Но дома кричали, чтобы не смел наряжаться чучелом, позорить отца и мать и всю остальную семью.

Вся остальная семья — две маленькие сестры, Даша и Маша. Они должны гордиться братом, а не краснеть за него, как за чучело, перед соседями, домоуправом, почтальоном, лифтёршей и ещё, кажется, папиными сослуживцами.

Стёпа очень мучился. И все его товарищи мучились вокруг этой новой светлой куртки.

Стёпа перестал играть в футбол. Бороться. Лазить в котельную. Помогать мастерам смазывать лифт. Погибал, да и только.

Был человек — и нет человека!

Дома каждый вечер проверяли — не запачкал ли куртку. Что с ней? Как она? Или, может, он опять желает превратиться в чучело и опозорить отца, и мать, и всю остальную семью?

Прежняя нормальная жизнь оборвалась.

Кончилась.

Стёпа не жил больше для себя, для футбола, для лифта, для котельной. А жил для соседей, для дворника, для почтальона, для папиных сослуживцев.

Но однажды утром Стёпу будто по лбу громко стукнуло — тресь! Не всё потеряно, Стёпа!

Думаете, Стёпа попросту решил поскорее порвать и запачкать новую куртку?

Ошибаетесь.

В общем, Стёпа опять сделался человеком.

Как и велено было, он носил новую куртку, но боролся в ней, играл в футбол, лазил в котельную, помогал смазывать лифт.

Когда возвращался домой, снимал куртку и вешал на крючок в коридоре, она была чистой, без пятен и помарок.

Пожалуйста, проверяйте.

Да чего проверять: и так видно — чистая!

Дома довольны. Отец и мать довольны: Стёпа гуляет, прилично выглядит. Не носится чёрт те где, бережёт куртку.

Отец сказал:

— Надо было давно купить такую светлую — она его дисциплинирует.

Довольна и вся остальная семья, Даша и Маша: больше не требуется запоминать, перед кем за Стёпу краснеть, а перед кем не краснеть.

В субботу днём случилась история…

Мама вышла во двор кликнуть Стёпу обедать. Ребята играли в футбол. Мяча не было, и вместо него играли кочаном капусты.

Мама покричала Стёпу, поглядела его светлую куртку — не нашла и вернулась домой. Даже обрадовалась, что не нашла: значит, на самом деле куртка дисциплинирует Стёпу и он не гоняет по двору грязный кочан.

А Стёпа как раз гонял кочан, пока тот совсем не развалился. И только после этого вернулся домой. В коридоре на крючок повесил чистенькую куртку.

— Где ты был? — спросила мама. — Я тебя звала.

— Гулял на бульваре, — ответил Стёпа, вроде он и правда гулял на бульваре и читал газету.

Мама ушла на кухню, чтобы принести кастрюлю с супом.

— А я тебя видела, — тихо сказала Даша.

— И я тебя видела, — тихо сказала Маша.

— Где вы меня видели?

— Во дворе из окна.

— Мама не видела, а вы видели?

— Ага. Ты капусту катал.

— Пфе! Враки!

— А вот и не враки. Ты теперь наоборот ходишь.

— Как это — наоборот?

Даша и Маша сбегали в коридор и принесли Стенину куртку.

— Вот так, наоборот!

Сестры вывернули куртку наизнанку, и получилась она не светлая, а клетчатая. Грязная и в масляных пятнах.

Послышались шаги матери: она возвращалась из кухни с кастрюлей. Стёпа быстро вывернул куртку налицо — светлая и чистая.

Вошла мать.

Стёпа молчал. Молчали и сестры. Они не хотели выдавать брата, что он опять чучело, только не чёрное, как раньше, а клетчатое.

Ручеёк дыма

1

С Виктором, или просто Витей, Жёлтиков познакомился через Мокея Егоровича. Мокей Егорович служил на стадионе дворником. Занимал у входа маленькую сторожку. Стадион принадлежал заводу «Металлист». А Жёлтиков работал на заводе чертёжником.

Знакомство произошло поздней осенью.

Стадион был пуст. Дожди испортили поле и беговые дорожки. А играть в хоккей ещё не начали: ждали морозов, чтобы залить лёд.

И хотя стадион находился в центре города, он напоминал в эти дни пригород — те же стога сена, кусты, скамейки. Вокруг стогов были разбросаны лопаты и грабли. Валялись перевёрнутые тачки.

Чертёжник Жёлтиков сидел у Мокея Егоровича в сторожке и говорил, что не знает, у кого пристроить на зиму автомобиль.

Пять лет работал сверхурочно и без отпусков — собирал на него деньги, а теперь вот некуда с автомобилем деваться. Получил его недавно. Во всех общественных гаражах места уже заняты. Машину ему требуется изучать. А как он будет изучать на улице под снегом!

— Надо к Вите сходить, — сказал Мокей Егорович. — Поговорить с ним.

— А кто это — Витя?

— Шофёр со стадиона.

Мокей Егорович показал из окна сторожки на здание гаража.

Прежде Жёлтиков его не замечал, потому что закрывала листва деревьев. А сейчас деревья стояли голые, и гараж был виден — низенький, с чистыми белыми стенами и красной кирпичной трубой, из которой вытекал ручеёк дыма.

— А когда можно с Витей поговорить?

— Теперь и пойдём.

В воротах гаража была прорезана калитка. Мокей Егорович открыл её и заглянул внутрь. Темно. Крикнул:

— Витя! Виктор!

Никакого ответа.

— В истопницкой, наверно.

Мокей Егорович и Жёлтиков обогнули гараж, где была другая калитка.

— Тут он, — сказал Мокей Егорович и вошёл в истопницкую.

Жёлтиков тоже вошёл.

У открытой печки присел человек в кожаном пальто. Шапки на нём не было. Светлые, коротко остриженные волосы торчали во все стороны. Он подкладывал в печку дрова.

Неожиданно Жёлтиков увидел другое, что его очень удивило: сверху из полумрака смотрел петух, настоящий, живой.

Потом Жёлтикову показалось, что сбоку, в большом ящике с деревянными прутьями, кто-то ворочается и скребётся.

Витя поднялся, и Мокей Егорович познакомил с ним Жёлтикова.

Чертёжник сказал, зачем пришёл.

— Интересно, а какая у вас машина? — спросил Витя.

Он взял кружку, зачерпнул воды из ведра и полез по дровам, сложенным вдоль стены, туда, где был петух.

— «Москвич».

— Пригоняйте своего «Москвича». — Слышно было, как Витя выливал в жестянку воду. — «Москвич» маленький. Разместимся. Устроимся, не беспокойтесь.

Глаза Жёлтикова привыкли к темноте, и он разглядел в ящике, сквозь деревянные прутья, голубей.

— Только я ещё не очень умею ездить.

— Что? Прав нет?

— Права есть. Недавно получил.

— Понятно. А где машина?

— Я живу в Сокольниках.

— Помочь пригнать?

— Да, если не затруднит.

— Нет. Ничего. Не затруднит.

Петух запрокидывал голову, с удовольствием пил воду.

Витя спрыгнул с поленьев, поставил на скамейку кружку. Из кулька захватил в ладонь пшеницы и насыпал голубям.

— Хотите осмотреть гараж?

— Да, если можно.

В гараже Витя повернул выключатель — вспыхнули четыре мощные лампы.

Жёлтиков увидел большой грузовик «ЗИЛ-150», металлическую бочку, верстак с разобранным инструментом, корзину, полную зелёных листов от капусты. Увидел огромную щётку и ковш, которые цепляют зимой к машинам, убирающим на улицах снег.

— Моё имущество, — сказал Витя. — Где-нибудь приткнём вашего «Москвича».

В гараже было так тесно, что Жёлтиков не понимал, где ещё можно приткнуть его «Москвича».

— А сколько я должен буду платить?

— Платить? А разве я говорил про деньги?

Жёлтиков понял, что Витя обиделся.

— Извините.

— Вы просили выручить вас — я как мог выручил.

— Спасибо.

Витя прыгнул на колесо грузовика и заглянул в кузов. Сказал:

— Подайте пучок сена. Оно за бочкой.

Чертёжник достал пучок сена и, не понимая, зачем оно Вите, подал ему.

Витя бросил сено в кузов. В кузове кто-то захрустел, зацокал.

— Хотите взглянуть?

Чертёжник тоже влез на колесо. Ему хотелось, чтобы Витя поскорее забыл его слова про деньги.

С другой стороны, на другое колесо, влез Мокей Егорович.

В кузове грузовика сидели два кролика. Перед ними стояла миска с водой.

Только Жёлтиков спрыгнул с колеса, как чуть не наступил на что-то живое. Это оказался маленький кот с хвостом, похожим на выпрямленную проволоку.

— Тоже моё имущество, — сказал Витя. — Контриком зовут.

— Автомобилист, — сказал Мокей Егорович. — Приметит, где автомобиль, залезет под него и сидит.

— Вы разводите кроликов? — спросил чертёжник Витю.

— Нет. Это кролики приятеля.

— А петух?

— Петуха я нашёл. Летом ещё. Больной он был. Поправился, ничего.

— А голуби?

— Голубей ребята принесли из соседнего двора. Некуда на зиму пристроить. Так что — кого нашёл, кого принесли, а кто сам пришёл. Кошарик пришёл. Понравилось ему, и поселился под грузовиком.

2

Жёлтиков часто посещал гараж. Надевал Витину спецовку, огрубевшую от засохшего солидола, и приступал к изучению автомобиля.

Если он залезал под автомобиль, то встречал там Кошарика. Потому что, когда Витя уезжал на грузовике, Кошарик перебирался под «Москвича». Кролики на это время устраивались в углу, где хранились тряпки.

Жёлтиков лежал на спине и разглядывал автомобиль снизу — кардан, передний мост, задний мост, амортизаторы, рессоры, а Кошарик, потревоженный им, сердито изгибал проволоку хвоста и дышал то справа, то слева в самое ухо.

Жёлтиков был ещё полным новичком. Делал много смешного и глупого. Вползал под автомобиль и выползал из-под автомобиля бесчисленное количество раз: то забывал взять необходимый по размеру гаечный ключ, то, работая на спине, клал так неудачно, не с руки, этот самый ключ или отвёртку, что не мог потом нашарить.

Приходилось опять выползать, становиться на четвереньки и глядеть — где и что лежит. Колени и локти очень после этого болели.

Кошарик насмешливо щурился из-под машины и как-то странно моргал одним глазом. Жёлтиков не сомневался, что Кошарик думал про него нечто скверное.

Иногда тихонько подскакивал какой-нибудь кролик. Во рту торчал капустный лист, который он вытащил из корзины и теперь дожёвывал.

Кролики интересовались, что Жёлтиков ремонтирует в новом, только что купленном автомобиле.

Они перепрыгивали через его ноги на полу, хрустели капустой и, очевидно, ждали — когда же он будет на этом автомобиле ездить?

3

На футбольном поле залили каток. Витя прицепил к грузовику щётку и ковш и в снежные дни чистил лёд.

Однажды сказал Жёлтикову:

— Садитесь за руль. Будет вам практика.

Жёлтиков с радостью согласился. Они ездили по кругу и гнали снег ковшом и щёткой от середины всё дальше к краю.

Водить тяжёлую машину — хорошая практика. И на пустом катке это безопасно.

Из людей попадался только Мокей Егорович. Он тоже влезал в кабину, и они ездили втроём. Курили сигареты и разговаривали.

Если Жёлтиков долго оставался в гараже, они с Витей перекусывали: пили молоко с булками.

Витя садился на подножку «ЗИЛа». Чертёжник устраивался на железных козелках, которые подставляют под машину, когда её поднимают, «вывешивают» для ремонта.

Стаканы всполаскивали в бензине. Витя откручивал пробку бензобака в грузовике и засовывал в бензобак стаканы. Смеялся: чище будут, чем в воде. Стаканы быстро высыхали и действительно становились чистыми.

Иногда молоко в бутылках замерзало ещё в магазине, и его надо было отогревать. Витя ставил бутылки около печки.

Если печка была уже холодной, Витя опять использовал грузовик. Бутылки устраивал под капотом в моторе и мотор заводил. А чтобы отработанные газы не попадали в гараж, надевал на выхлопную трубу резиновый шланг и конец его выбрасывал через калитку наружу.

Мотор быстро согревал бутылки.

Появлялся Кошарик. Он тоже хотел перекусить. Витя снимал у «Москвича» колпак с колеса и наливал в него, как в миску, молока. Ставил перед Кошариком.

Когда требовалось умыться, Витя открывал в радиаторе грузовика краник — изольте, горячая вода.

У Вити всегда всё было под рукой.

4

Однажды Жёлтиков пришёл в гараж, поглядел — следов на снегу перед воротами нет: Витя ещё не выезжал.

Жёлтиков достал из кармана газету, скрутил факел. Поджёг — и отогрел замок. А то у него был случай, когда не сумел попасть в гараж, не сумел справиться с замёрзшим замком, пока не появился Витя и не обучил, как это делается.

С тех пор всегда приносит с собой газету и спички.

Жёлтиков открыл калитку гаража, включил свет. На пороге стоял щенок. «Новый квартирант», — догадался Жёлтиков.

Кролики, как всегда, сидели в кузове «ЗИЛа». Кошарик, как всегда, сидел под «Москвичом». Он теперь окончательно перебрался из-под грузовика под легковую машину.

Щенок, очевидно, ещё не выбрал места и чувствовал себя несчастным.

Жёлтиков переоделся в спецовку и тотчас оказался на полу на спине с торчащими в стороны ногами. Здесь, под автомобилем, он, конечно, встретился с Кошариком.

Сегодня ему нужно было сладить с тормозами, потому что в прошлый раз, занимаясь ими, он что-то подпортил: из медной трубки пролилась розового цвета жидкость.

Начал крутить гайки — изучать.

Щенок, мучаясь от любопытства, заглянул под машину: что там такое Жёлтиков вертит-крутит?..

Кошарик немедленно ринулся на щенка, и вспыхнула драка. Они запутались в ногах у Жёлтикова, а Жёлтиков запутался ногами в них.

В кузове взволнованно запрыгали кролики, а в истопницкой закукарекал петух.

Так они дрались в общем шуме — Кошарик лапами, щенок зубами, а Жёлтиков лежал на спине и отмахивался ногами. При этом стукнулся головой о глушитель.

Драка кончилась.

Из кузова грузовика выглядывали кролики. Щенок спрятался за металлическую бочку. Кошарик стоял посреди гаража и издавал звуки, точно закипевший на плите чайник. Хвост был как проволока, только уже хорошо выпрямленная.

Чертёжник сидел на полу, приложив к голове, где была шишка, холодный гаечный ключ.

Калитка распахнулась, и в гараж вошёл Витя:

— Что случилось?

Чертёжник промолчал — не хотел выдавать Кошарика. Из-за бочки выполз щенок.

— Это Барбосин, — сказал Витя, показывая на щенка. — Вы ещё не знакомы?

— Уже познакомились, — ответил Жёлтиков. — Он что, сам пришёл или вы его нашли?

— Сам пришёл. Позавчера.

5

Вите надо было вывезти со стадиона мусор. Мокей Егорович и Жёлтиков помогли нагрузить его в «ЗИЛ».

Когда передохнули после погрузки, Витя сказал Жёдтикову:

— Садись за руль.

Жёлтиков сел. Выезд предстоял серьёзный: надо было проехать через весь город. И он поехал.

Витя сидел рядом, и поэтому ехал Жёлтиков смело.

Витя говорил ему, наставлял:

— Предположим, вы нарушили правила движения — развернулись, где запрещено, превысили скорость или ещё что-нибудь. Это я на будущее, когда начнёте ездить самостоятельно. Инспектор вам — фр-р-р! — засвистел. Приказывает, значит, остановиться. Неприятность, конечно. Что вы должны делать?

Жёлтиков не знал, что он должен делать.

— А вы должны отвести машину в сторонку, к тротуару, и не ждать, когда инспектор сам к вам подойдёт, а выскочить из машины и подбежать к нему. Извиниться: «Да я… да мы… виноват, признаю ошибку…» В этом роде что-нибудь. Инспектор оценит и простит. Вполне допустимый факт.

Жёлтиков, слушая Витю, зазевался и выехал на перекрёсток на жёлтый свет.

— Фр-р-р!

Жёлтиков остановил грузовик и похолодел от страха.

— Ну? — сказал Витя как можно спокойнее. — Машину отведите в сторону, к тротуару. Не мешайте движению на перекрёстке.

Жёлтиков отвёл машину в сторонку, к тротуару. И оба они, Жёлтиков и Витя, выскочили из кабины и побежали к инспектору.

6

Барбосин оказался личностью общительной. Быстро наладил дружеские отношения с Контриком, с петухом, с кроликами, с Мокеем Егоровичем и вообще со всеми на стадионе.

Каждое хоккейное состязание было для Барбосина радостью.

На стадион приходило много народу, приходил весь завод. И стадион уже не был похож на пригород, а становился шумным и весёлым городом.

Витя и Барбосин отправлялись на трибуны. Витя смотрел состязание, кричал, взбадривал своих игроков. А Барбосин бегал и прыгал. Взбадривал сам себя.

Кошарик на трибуны не ходил. Кролики тоже не ходили. И петух не ходил. Они не выносили шума. Отсиживались в гараже, где вытекал из трубы ручеёк дыма.

7

Чертёжник Жёлтиков доремонтировал свой новый неремонтированный автомобиль до того, что он начал нуждаться в ремонте: разладилось зажигание, забарахлил карбюратор, в тормозную систему попал воздух. Замолчал сигнал, как будто его отрезало. И что уж самое нелепое — проколол камеру. Никуда не ездил, а заимел спущенный баллон.

Жёлтикову было стыдно перед Витей, и он продолжал пытаться сам всё наладить и восстановить.

Кошарик переселился из-под его автомобиля снова под грузовик. Переселился потому, что Жёлтиков, занимаясь тормозами, проливал тормозную жидкость. А в этой жидкости был ацетон, который резко пах.

Барбосин окончательно устроился за металлической бочкой, куда впервые спрятался от Кошарика. Ему там нравилось лежать на сене.

Петух кричал теперь очень часто: время шло к весне.

Наведывались мальчишки — интересовались, как чувствуют себя голуби. Скоро они заберут их домой.

Чертёжник Жёлтиков тоже ждал весну, потому что впервые должен был уехать на автомобиле в путешествие. Правда, автомобиль стоял сломанный.

Жёлтикову казалось, что Витя ничего не замечает. Но Витя всё замечал. Однажды сказал:

— Пора привести его в порядок.

Жёлтиков очень обрадовался этим Витиным словам.

8

Весна.

Свалялся, как старая шерсть, снег. В рощах запахло свежими деревьями. На хоккейном поле расплескались глубокие озёра. С крыши гаража падали капли и стучались в землю — будили её. Солнце отогрело замок, и его больше не надо было греть факелом.

Жёлтикова провожали все — Витя, Мокей Егорович, Кошарик, Барбосин, петух и братцы-кролики.

Витя, как обычно, был в кожаном пальто и без шапки. Торчали светлые, коротко остриженные волосы.

У открытых ворот гаража стоял «ЗИЛ-150». Витя недавно снял с него щётку и ковш. «Москвич», чистый и сверкающий, стоял рядом: в каждом стекле было солнце. Тихо гудел мотор.

Жёлтиков собрался садиться в «Москвич». Витя отмотал сзади с крючьев своего грузовика длинный трос. Сказал:

— Откройте багажник.

Жёлтиков открыл.

Витя положил в багажник трос:

— На всякий случай. Пригодится в дальней дороге.

Чертёжник Жёлтиков хотел сказать что-нибудь очень хорошее и доброе очень хорошему и доброму Вите, но вдруг, не сговариваясь, они просто крепко обнялись.

Вот он — Севка Гусаков!

1

Я и Катя предупреждаем: не связывайтесь с нашим братом Севкой. Он выдумщик и хитрец. С ним наплачешься. Дедушка говорит, что Севка замешан на потехе.

Да. Для кого потеха, а для меня и Кати совсем наоборот — одни огорчения. Только успевай следить за Севкой, а то непременно в чём-нибудь обхитрит или придумает весёлую затею, от которой ему одному весело.

Запомните, как выглядит Севка, чтобы сразу узнать и спастись от хитростей. Весь он разноцветный: штаны сине-зелёные, а куртка зелёно-синяя, нос и щёки в рыжих точках, будто сквозь сито на Севку что-то рыжее сыпали, башмаки коричневые, а шнурки в них почему-то белые.

Недавно у соседских ребят вот что произошло, и всё из-за Севки.

Толя и Гога братья. Толя старший брат, Гога младший. Братья остались дома одни и затеяли борьбу. Стукнулись головами. Толе ничего, а Гога набил шишку.

Толя испугался: теперь мать догадается про борьбу и рассердится. Когда они борются, всегда что-нибудь случается. Ваза со стола упадёт, занавески оборвутся, или вдруг стулья опрокинутся. Вот мама и сердится.

И начали братья думать, как шишку вывести. А она очень большая и прямо посредине головы вспухла.

Прикладывали к ней медный таз для варенья, лили из чайника холодную воду. Толя пытался приложить даже ступку, тоже медную, но Гога заупрямился и от ступки отказался. Тогда помазали йодом. Но шишка не прошла, а сделалась ещё заметнее.

Братья призадумались. А Севка тут как тут, разноцветный и хитрый.

Поглядел на Гогу и сказал:

— Надо его к стенке приставить вниз головой.

— Для чего? — удивился Толя.

— Шишка обратно в голову вдавится.

— Сам такое придумал? — недоверчиво спросил Толя.

— Зачем сам, дедушка сказал, — не сморгнув, сочинил Севка. — Он видел, как вы с тазом бегали. Только постоять на голове надо подольше.

Братья взяли подушку, чтобы было мягко стоять, и положили её на пол у стены.

Гога уткнулся в подушку головой, а Толя ухватил его за ноги и приставил к стене.

Стоит Гога на подушке вниз головой. Руки растопырил, о стенку держится.

Толя нагибается, спрашивает:

— Ну как? Вдавливается?

И Севка тоже нагибается, спрашивает:

— Ну как? Вдавливается?

А Гога ничего ответить не может. Красный, пыхтит. Ногами стенку корябает, чтобы не упасть.

И Севка тоже красный. От смеха, конечно. Даже рыжие точки на носу куда-то подевались. Так ему смешно, и такой он красный.

2

У Севки всегда и на всё готов ответ.

Жили мы летом в пионерском лагере — я, Катя и Севка.

На вечерней линейке старшая вожатая говорит:

— Сегодня три человека влезли в окно пионерской комнаты. Двери для них, очевидно, не существуют. Кто были эти трое? Пусть наберутся мужества и сделают шаг вперёд.

Двое набрались мужества и сделали шаг вперёд.

— Кто третий? — спрашивает вожатая и пристально смотрит на Севку.

Мне Севку в строю не видно. Только его коричневые башмаки видны с белыми шнурками.

Сейчас, думаю, Севкины башмаки сдвинутся с места. Он сделает шаг вперёд и признается. Но Севкины башмаки стоят и не сдвигаются с места.

— Всеволод Гусаков! — не выдерживает пионервожатая. — Ведь третьим, кто влез в окно, был ты! Почему не выходишь из строя? Мужества не хватает?

— У меня мужества хватает.

— В чём же дело?

— А я не влез. Я вылез.

3

Севка мастер давать клятвы — глаза закроет, наморщится весь, вроде серьёзный стал и совсем не хитрый, и скажет:

— Если я ещё раз съем начинку из твоей или Катиной ватрушки, то в наказание обязуюсь съесть метёлку.

Не верьте! Ни за что не верьте Севкиным клятвам про метёлку.

Метёлка у нас в кухне всегда цела-целёхонька, а вот у меня и у Кати он недавно опять съел — только не творог из ватрушек…

Наварила мама тарелку манной каши с вишнёвым вареньем и цукатами.

Мы все любим такую жидкую манную кашу, потому что она и на кашу не похожа, когда ещё с вареньем перемешана и с цукатами.

Мама сказала:

— Принесите тарелки и поделите кашу.

Я и Катя принесли свои тарелки, хотели поделить кашу, а Севка не пошёл за своей.

Сказал:

— Вовсе даже ни к чему лишние тарелки пачкать, чтобы кашу съесть. Бегай потом на кухню, мой да вытирай.

Это мама завела порядок, что каждый должен сам за собой мыть посуду.

— А как же кашу съесть, чтобы лишние тарелки не пачкать? — спросила Катя.

— Прямо из одной, — предложил Севка. — Все сразу.

— Все сразу — не хочу, — отказалась Катя. — Ты нас объешь!

И я тоже не согласилась: Севка хитрый — мигом объест.

— Ну, не хотите все сразу, давайте по очереди. Я чуточку отмерю и съем. У меня сегодня что-то аппетит плохой.

Катя меня в бок толкает.

— Если чуточку, то пускай ест.

— Хорошо, — сказала я. — Мы согласны. А как ты отмеришь?

— Очень просто. Будете свою кашу держать ложками.

Мне даже интересно сделалось. Севка начертил ложкой на каше коротенькую полоску:

— Здесь и держите, где полоска. Здесь ваша каша кончается, а моя начинается. Видите, у меня каши всего на три глотка.

Я и Катя окунули ложки в кашу, где полоска, и начали держать.

Держим, а Севка ест. Косточки из вишен выплёвывает. Цукаты жуёт. Быстро ест Севка, косточек всё больше и больше становится.

Я смотрю, Севкина каша маленькая была, на три глотка, а он её ест, и она не кончается. Зато наша каша в тарелке прогнулась.

И Катя тоже заметила, что прогнулась.

А Севка не останавливается. Ест. Говорит только, чтобы мы свою кашу крепче держали.

Мы держим, стараемся. А каша совсем прогнулась.

Мы с Катей побросали ложки. Закричали:

— Объел нас! Каши не осталось!

Так оно и было. Вместо каши на дне тарелки лежала тоненькая манная корочка с бугорками: это сквозь корочку торчали последние вишни и цукаты.

…Ребятам нашей квартиры — мне, Кате, Севке, Толе и Гоге — поручено убирать коридор: подметать пол, натирать суконкой, стряхивать пыль с чемоданов, которые сложены на шкафах. Прежде мы коридор убирали друг за другом, по расписанию. Севка предложил убирать сообща.

— Так быстрее.

Катя Севку спросила:

— А сам ты будешь сообща?

— Конечно!

Мы все подумали и согласились.

— Катька, возьми тряпку, — тут же начал распоряжаться Севка, — встань на стул и протри чемоданы. А ты, — повернулся он ко мне, — подметай пол. А мы будем натирать. Эй, команда! Шевелись, поспевай!

И мы шевелились, поспевали.

Катя обмахивала пыль с чемоданов. Я подметала пол той самой метёлкой, которую Севка давным-давно должен был съесть. А Толя, Гога и Севка готовились, чтобы натирать.

— Гога, тащи ковёр! — сказал Севка.

Гога притащил ковёр. Он лежал у входных дверей.

— Я сяду для тяжести, а вы меня будете возить. Полы сразу заблестят.

— Нет, я! — заявил Гога. — Я сяду!

— Тебе нельзя.

— Почему нельзя?

— Ты лёгкая тяжесть. Блеска не получится. Я же знаю.

И Севка уселся на ковёр. А Толя и Гога начали его возить по коридору, натирать полы.

Когда уборку кончили, мы спохватились: во всей затее убирать сообща Севка ничего не делал — кричал, руководил да ездил на ковре, как «тяжёлая тяжесть». Опять всех надул.

С тех пор я, Катя, Толя и Гога — мы объединились. Мы все следим за Севкой, чтобы положить конец его хитростям.

Теперь и вам известно, кто такой Севка Гусаков.

Не связывайтесь с ним, а то наплачетесь.

Мухоморовы шляпы

Титу и Ефиму поручили раскрасить шляпу мухомора. Она была сделана из фанеры, с круглой скамейкой вокруг ножки. Хочешь — от дождя укройся, хочешь — от солнца, а хочешь — просто так сиди под шляпой и болтай ногами.

Тит и Ефим согласились.

Выдали им две кисти и два ведра с краской. В одном ведре красная краска. Это для шляпы мухомора. В другом — белая. Это для точек на шляпе.

Работу надо было начать на следующий день. Первым должен был начать Ефим: ведь у него красная краска. А потом, когда шляпа подсохнет, Тит должен был поставить белые точки.

Но Титу ждать не хотелось. Он, конечно, пожалел, что выбрал не то ведро, но всё равно решил быть первым.

Рано утром, до сигнала горна, он встал, взял ведро и кисть и отправился к шляпе. Влез на неё по лестнице и принялся рисовать белые точки.

Нежаркое утреннее солнце только всходило, сушило росу. Все в лагере спали. Даже из трубы на кухне ещё не курился серый дымок.

Тит, нечёсаный и неумытый, топтался на мухоморе с кистью и ведром.

Когда горнист протрубил подъём и ребята побежали умываться, они увидели гриб мухомор, а на его жёлтой фанерной голове белые точки.

Пришёл к грибу Ефим, поглядел и призадумался: как же теперь красить? Между точками очень неудобно: Тит их густо понаставил.

Попробовал Ефим, помучился. Рассердился и замазал все Титовы точки. Густо замазал. Следа не осталось. Даже вспотел весь.

Идут ребята на обед, а гриб мухомор уже не жёлтый с точками, а просто красный.

Идут обедать и Тит с Ефимом. Один впереди, другой сзади. Сердитые, надутые.

Тит опять не захотел ждать, чтобы шляпа подсохла, и после обеда нарисовал белые точки. От горячего солнца они потекли тоненькими струйками, и сделался мухомор полосатым.

Ребята удивляются. Позвали Ефима.

Ефим рассердился и снова всё закрасил красной краской.

Прибежал Тит и тоже рассердился. И начали они друг перед другом вёдрами и кистями размахивать, выяснять, кто кому в работе мешает.

Оба в белых и красных пятнах и полосках сделались, что их мухомор.

Ребята засмеялись, закричали:

— Мухоморовы шляпы!

Так и пошло: Тит и Ефим — мухоморовы шляпы.

Рисунок с натуры

1

То, что будет рассказано, — подлинная история. Герой истории — Федот Кукушкин, честолюбивый и заносчивый.

После уроков учительница Нина Ивановна сказала:

— Не выпустить ли нам стенгазету?

— Выпустить! — закричали ребята.

— Задаю на дом рисунок с натуры.

— А что такое с натуры?

— Не спешите, объясню. С натуры — это значит нарисовать то, что перед вами, что вы видите. Возьмите какой-нибудь сюжет из живой природы. Лучшие рисунки поместим в нашей первой стенгазете.

У Федота возник план: он так нарисует живую природу, что рисунок будет самый натуральный и самый большой. Поэтому займёт в стенгазете больше всего места.

2

Мама ушла в город. На попечение Федота оставила младшего брата Тоську.

Между Федотом и Тоськой симпатии не существовало, а существовали деловые отношения. Например, мама поручала Федоту покормить Тоську варёной гречихой. Тоська упирался, не хотел есть. Уговоры Федоту быстро наскучивали: ложку — за курчонка, ложку — за телёнка. Он просто зажимал Тоське нос. Тогда Тоська поневоле открывал рот и Федот запихивал в Тоську гречиху.

В этот день Федот решил объединиться с братом. Он взял большой лист бумаги, расстелил на столе. Приготовил карандаш и подозвал Тоську:

— Будешь помогать?

— А чего помогать?

— Рисунок с натуры делать. С живой природы, понимаешь? Для стенгазеты в школе. Наша кошка — это живая природа. Мы её будем рисовать.

Тоська подумал и согласился объединиться: рисовать живую природу — это не гречиху есть.

Кошку надо ловить умеючи. Братьям она не даётся. На этот раз кошка, забыв о предосторожностях, уснула на стуле.

Братья схватили её за лапы и унесли к столу.

— Клади на бумагу, — распорядился Федот.

— А-а… — кивнул Тоська. — Сводить.

— Не сводить, а обводить. Крепче держи! — Федот взял карандаш и начал обводить кошку.

Кошка не хотела лежать спокойно. Дёргалась, шипела. Карандаш прыгал, соскакивал с бумаги.

— Да растяни ты её за лапы! — кричал Федот.

— Сам тяни! Она брыкается.

Кошка взбрыкнула. Тоська выпустил её, и она спрыгнула со стола. Но удрать не успела: Федот поймал и опять уложил на бумагу.

— Ой, хвост! — сказал Тоська.

— Что — хвост?

— Не поместится.

Федот прикинул длину хвоста:

— Да, не поместится. Нужно ещё бумаги подложить, а потом подклеить.

Подложили ещё бумаги.

— А усы ты тоже будешь обводить?

— Нет. Сам нарисую.

— Шесть усов, — посчитал Тоська. — С каждой стороны шесть.

Кошка ворочалась, корябала бумагу и наконец вырвалась и убежала на кухню.

— Изловить? — спросил Тоська.

— Не надо. Уже всё обвёл.

Тоська поглядел на рисунок:

— Колбаса какая-то с рогами.

— Поговори у меня! — сказал Федот.

Он сам не очень был доволен рисунком. «Ничего, — утешил он себя, — раскрашу в рыжую полоску, и все поймут, что кошка». И Федот взялся за краски и кисти.

3

Вечером, когда Федот уже спал, под его кроватью лежал и сушился рыжий рисунок. А на рыжем рисунке спала кошка.

Конура, лестница и Кузьмич

1

Люк — так зовут мастера.

Димка — так зовут подмастерья.

Люк и Димка сколачивают вещи самые большие.

Если табуретку, то такую высокую, чтоб не взобраться. Если тележку, то такую громоздкую, чтоб не сдвинуть. Если носилки для песка, то такие тяжёлые, чтоб не поднять.

Бабушка Люка купила отрывной календарь и попросила приколотить к стене. Люк с радостью согласился.

Взял гвоздь, самый большой, конечно, и начал приколачивать.

В буфете испуганно тренькнули чашки. Вздрогнул, покачнулся на потолке абажур.

Пришла соседка и сказала, что к ней в кухню лезет какой-то гвоздь.

Что делать? Тащить гвоздь обратно — сил не хватит!

— Ну ладно, — согласилась соседка, — пусть лезет. Я на него сковороду повешу.

Люк доволен. Вот так гвоздь забил — всем гвоздям гвоздь! В одной комнате на нём календарь висит, а в другой через стену — сковородка.

2

Люк сказал Димке:

— Давай построим конуру для твоего пса Ужика.

— Но ведь Ужик маленький и живёт дома.

— Ничего. Поживёт и в конуре. Двор стеречь научится.

— Я-то что… я пожалуйста, — уступил Димка. — А вот он как…

— Хватит ему дома отсиживаться. — И Люк взял лопату, а Димке велел взять длинную рейку.

В углу двора выбрали место для конуры.

Димка четыре раза приложил рейку к земле, а Люк четыре раза прочертил вдоль неё лопатой. Получился квадрат — размер будущей конуры.

— Ты сядь, посиди внутри, — сказал Люк, показывая на квадрат. — Вроде ты Ужик. Надо уточнить размеры.

Димка сел посреди квадрата. Люк отошёл и поглядел со стороны.

— А теперь ляг.

Димка лёг, вроде он Ужик, который лежит.

Люк опять поглядел со стороны.

— А теперь встань. Нет, не так. На четвереньки.

Димка встал на четвереньки, вроде он Ужик, который стоит.

Размеры уточнили. Приступили к строительству.

Конура должна была получиться солидной, большой…

Всё, что затевали строить Люк и Димка, всегда должно было получаться солидным и большим. Но почему-то не получалось, и всегда не по вине строителей, а по нехватке стройматериалов: стекла, замазки, бумаги, воды, земли, камней, деревьев.

По двору шёл дворник Трофим Спиридонова. Увидел друзей за работой.

— Что строите? — спросил Трофим Спиридонова. — Никак, конюшню!

— Нет, не конюшню, — ответил Люк. — Конуру строим.

— И сколько же псов будет в ней проживать?

— Один пёс. Ужик.

— Н-да, — крякнул Трофим Спиридонович.

По двору шёл Николай, шофёр с грузовика:

— Привет рабочему классу! Подо что сарай возводите?

— Мы не сарай возводим, — ответил Люк.

— А что же?

— Конуру.

— Капитальное сооружение! — Николай присвистнул, завёл грузовик и уехал.

Шла по двору старуха Авдотья с корзиной. А в корзине баранки.

Остановилась возле ребят и сказала:

— Погреб, он в земле должен быть. А вы его сверху сколачиваете.

— Да не погреб это, — уже обиженно ответил Люк.

Старуха Авдотья немного помолчала, потом опять сказала:

— Тогда, может, курятник?

— И не курятник, а конура.

— Ну-ну, — закивала головой Авдотья, достала из корзины баранки и протянула ребятам: — Перекусите. Наморились, верно, от такой конуры.

Люк и Димка перекусили баранками и вновь принялись строгать, пилить, сколачивать.

Тут Димка предложил:

— Давай Ужика приведём. Конуру покажем.

Люк согласился.

Димка на длинной бельевой верёвке приволок маленького заспанного Ужика, подтолкнул к конуре.

Ужик на конуру тихо зарычал.

— Ничего, привыкнет, — сказал Люк. — Ты за него не волнуйся.

— Я-то что, — сказал Димка, — я не волнуюсь. А вот он как…

Строительство было в разгаре, но кончился стройматериал.

К ребятам подошёл дворник Трофим Спиридонович.

— Н-да, — крякнул Трофим Спиридонович. — Дух вон!

— Дух есть, — сказал Люк. — Доски кончились.

3

— Будем строить лестницу, — сказал Люк Димке.

— А для чего?

— Влезем на мачту.

Во дворе росла высокая сосна почти без ветвей, за что прозывалась мачтой.

— А из чего будем строить?

— Из конуры.

Недостроенную конуру разобрали на доски.

И снова друзья принялись строгать, пилить, сколачивать и уточнять размеры.

Вскоре дворник Трофим Спиридонович, шофёр Николай, старуха Авдотья и остальные жильцы дома узнали, что Люк и Димка мастерят лестницу, выше которой не будет в посёлке. И нужна эта лестница для того, чтобы взобраться на сосну-мачту.

Со дня на день лестница увеличивалась и лезла через двор.

Когда кончилась конура, Люк распорядился:

— Разберём носилки.

Носилки разобрали, и лестница полезла дальше.

Когда кончились носилки, Люк распорядился:

— Разберём тележку.

Тележку разобрали, и опять друзья взялись за молотки, пилу и гвозди.

Лестница уже перелезла через кучу песка, через поваленное дерево, через крышку подземного колодца и перегородила двор.

Она путалась у жильцов под ногами, а шофёр Николай чуть не раздавил её грузовиком.

Трофим Спиридонович взглянул на лестницу, прикинул размер сосны и сказал:

— Ну что? Опять дух вон?

— Нет, — ответил Люк. — Ещё табуретка есть!

Но закончить лестницу было не суждено: не хватило всё-таки стройматериала.

Люк и Димка даже обрадовались. Втайне решили бросить затею с лестницей, потому что поднять её с земли не было никакой возможности: лестница угрожающе изгибалась, громко скрипела, трещала.

Но Трофим Спиридонович каждый раз донимал друзей вопросами:

— Ну что? Когда на мачту полезете?

— Мы не полезем, — сказал однажды Люк. — Лестницу поднять нечем.

— Понимаю, — сказал Трофим Спиридонович. — Хорошо бы лебёдку.

— Да, да! Лебёдку! — обрадованно воскликнули Димка и Люк.

Они хотели, чтобы Трофим Спиридонович оставил их в покое.

Но Трофим Спиридонович не оставлял их в покое.

— Мы вам поможем. Все жильцы выйдут, помогут.

— Она короткая ещё, до верхушки не достанет, — отговаривались Люк и Димка.

— Не беда. Всё равно большая. В посёлке другой такой не сыщешь. Надо попробовать поднять, примерить. А вдруг и до верхушки достанет? Эй, Николай! Иди подсоби рабочему классу! И ты, Авдотья, и ещё кто там в доме есть, пускай все идут!

Жильцы пришли. Подхватили лестницу, самую большую в посёлке, попытались поднять.

Лестница изогнулась, заскрипела, затрещала.

Вот-вот переломится надвое.

Бросили тогда жильцы лестницу.

Так и осталась она на месте, длинная и бесполезная.

Только Трофим Спиридонович не ушёл. Достал папироску и сказал Димке и Люку:

— Вы — что Кузьмич. Был у меня земляк…

— Он тоже лестницу строил? — спросил Люк.

— Нет, не лестницу.

— Может, конуру? — спросил Димка.

— Нет, и не конуру. Служил он капитаном на речном катере. И был тот катер с обыкновенным, нормальным гудком. А Кузьмичу этого мало. Захотел он раздобыть гудок, чтоб самый большой и самый голосистый на всю реку. — Трофим Спиридонович зажёг спичку и прикурил папироску. — Ну и вот, раздобыл он такой гудок. Приладил на катер. Развёл пары и собрался в путь. На прощание приказал погудеть и отчаливать. Погудел катер басом, погудел на всю реку, но не отчалил.

— Почему? — удивился Люк.

— Весь пар в гудок вышел, вот почему.

— Дух вон! — сказал Димка.

— Именно, — кивнул Трофим Спиридонович.

Петька и его, Петькина, жизнь

1

Петька мог подумать о чём угодно, но только не об этом.

Ну, будет неприятный разговор с классной руководительницей Серафимой Дмитриевной. Ну, отведут к директору. Ну, вызовут в школу мать и расскажут про него — такой-сякой…

Это всё понятно. Это всё нормально.

Драка была?

Была.

Значит, теперь должны быть меры.

Правда, особой драки не было. Дал Женьке по шее. У Женьки царапина на лбу. Здоровая царапина. Вещественное доказательство.

Серафима Дмитриевна сказала Петьке, что его просит к себе директор школы.

Директор школы был новый, совсем молодой.

Петька видел его один раз. Теперь должен был увидеть второй раз.

Неприятная встреча. Но ничего не поделаешь — надо встречаться. У Женьки на лбу вещественное доказательство.

Петька стоял перед директором. Он мог подумать о чём угодно, но только не об этом.

Директор протянул Петьке тетрадь:

— Возьми.

Петька взял.

— Я человек новый. Многих ребят ещё не знаю. Тебя тоже не знаю.

Петька молчал, смотрел на директора.

— Так вот. В этой тетради напишешь, как ты дошёл до жизни такой.

— Какой жизни? — испугался Петька.

— Избил товарища. Товарищ слабее тебя, а ты его избил.

— А много писать? Сколько страниц?

— Дело серьёзное… Страницы четыре.

— Может, лучше мать привести? — осторожно спросил Петька.

— А зачем мать приводить? Дрался ты, а не она. (Петька кивнул — верно. Дрался он, а не она.) С тобой и разговаривать. А для этого надо узнать, что ты за человек.

Петька в растерянности смотрел на директора.

— Где родился — писать?

— Напиши.

— А когда родился — писать?

— Напиши.

— И фамилию?

— И фамилию.

— А ещё что?

— Я же тебе сказал — как ты дошёл до жизни такой.

— А сколько дней писать?

— Сколько дней?.. До семнадцатого числа. Это значит — четыре дня. Семнадцатого мы проведём в классе собрание.

— Родительское? — с надеждой спросил Петька. — Мне присутствовать не надо?

— Зачем родительское — соберём учеников, послушаем, что они скажут. Тебе есть смысл присутствовать. Вдруг кто и заступится.

Петька молчал.

2

Письменный стол. За столом сидит Петька. Открыта первая страница чистой тетради, которую дал директор.

Петька подложил ладонь под щёку — думает.

Четыре страницы! Это сколько же надо сидеть и писать? А драка-то была две секунды. Дал по шее — и всё. И в лоб Женьку даже не ударил. Это Женька об шкаф ударился. Рикошетом. Худенький он — вот и получился рикошет.

И чего под руку попался?.. Мучайся теперь. Сиди. А он, Женька, гуляет. А ты сиди. Вспоминай свою жизнь с самого начала.

Во дворе кричат ребята. Весело ребятам. Им не попался под руку Женька. И директор им такой не попался.

Петька сидит, вспоминает свою жизнь.

А жизнь вспоминается плохо. Нет, она-то вспоминается, но ведь её надо ещё записывать! И записывать аккуратно, без ошибок: проверить-то никому не дашь.

Мать удивится, спросит — что это такое и для чего? И отец удивится, спросит.

Лучше молчать и как-нибудь самому.

Вот и выходит, что жизнь вспоминается очень медленно, плохо. Надо лазить в учебник по грамматике.

Сейчас Петька искал правило о гласных. Как гласные пишут после шипящих и буквы «ц».

Потом ему понадобились суффиксы «ик» и «ек». В каких словах употребляется «ик», а в каких — «ек».

Потом уменьшительные суффиксы «ушк», «юшк». Нет. Он обойдётся без уменьшительных.

Кричат во дворе ребята.

Петька подошёл к окну, поглядел. Конечно, обновляют футбольный мяч, который недавно купили Гришке Лосеву из шестого подъезда.

А он, Петька, врезался в частицу «не». Что писать — «не»?.. А вдруг «ни»?

Петька опять листает учебник. Ага, нашёл, вот и примеры.

«Ну, как не порадеть родному человечку!» (Грибоедов). Петьке бы кто-нибудь порадел. Самое время.

«Чем ты не молодец?» (Пушкин). Нет. Сейчас Петька не молодец.

«Да не изволишь ли сенца?» (Крылов). Нет. Сенца он не изволит.

В первый день Петька написал одну страницу своей жизни.

3

На второй день он продолжал.

И опять грамматика. И опять приставки, двойные согласные, чередования, окончания. И синтаксис ещё — точки и запятые.

И опять ни у кого и ни о чём нельзя узнать. Тут дойдёшь до любой жизни. До каторги дойдёшь!

Попросить бы Женьку — порадей мне, Женька, дай мне, Женька, по шее. Или хочешь — я сам стукнусь головой об шкаф.

Ребята во дворе кричат: обновляют мяч.

А Петька? Петька пишет вторую страницу своей жизни.

4

На третий день Петька писал третью страницу своей жизни.

Писал про то, как провёл лето в деревне Карганы у маминого брата.

Мамин брат работал на колхозном кирпичном заводе. И Петька тоже работал: водил лошадь, которая крутила большие колёса, размешивала в яме глину.

Нравилось ещё Петьке в обеденный перерыв сидеть под навесом, где были сложены свежие кирпичи, только что вынутые из форм, — сушились.

На улице солнце, жара, а под навесом прохладно. Это от влажных кирпичей прохладно.

Поглядишь на кирпичи, а на них отпечатки веточек и стеблей травы. Интересно.

Петька написал про веточки и траву.

А потом кирпичи выпаливают в траншеях, и они делаются красными и крепкими. Он сам вынимал их из траншей. Тёплые ещё и дымом пахнут.

Петька и про это написал.

5

На четвёртый день Петька одолевал последнюю, четвёртую страницу.

За окном накрапывал дождь. Ребята, во дворе всё равно кричали. Они уже не обновляли мяч Гришки Лосева из шестого подъезда, а просто играли.

Мяч грязный, и ребята грязные: нормальная обстановка. Никому ничего не жаль. Только Петьке жаль самого себя. Четвёртая страница идёт особенно туго. Никто ему не радеет, сенца он не желает и вообще, конечно, не молодец.

«Ни», «не», «ик», «ек»…

Петька подложил ладонь под щёку — думает.

Уже и фамилия есть — написана, и про место в год рождения — всё есть, и про пионерский лагерь, и про кирпичный завод.

«Напишу-ка про ежа Николая, — решает Петька. — Ёж мой. Жил у меня дома. Значит, к моей жизни имеет отношение».

«Ёж Николай днём спал, а ночью бегал, — начал писать Петька. — Тарахтел когтями и мешал всем другим спать».

А как пишется «тарахтел»? «Тара»… или «таро»?..

Надо изменить слово так, чтобы на сомнительную букву упало ударение. Это он помнит.

Петька начал менять слово:

— Трахнул, тарахнул, тарарахнул. Ух ты, куда занесло! Значит, всё-таки «тара»…

— «Я решил Николая переучить, — продолжал писать Петька, — чтобы ночью он спал, а днём бегал, как все нормальные люди».

Дождь усилился, громко забарабанил в стёкла.

Петька встал и подошёл к окну — неужели ещё играют?

Да, играют. Чёрные, и мяч чёрный. Счастливые. Бегают себе, как все нормальные люди.

Петька вернулся к столу.

«У ежа Николая начали выпадать из чуба колючки. Мама сказала, что Николаю не хватает витаминов, а может быть, он просто…»

Петька опять задумался, как писать «линяет».

И вдруг вспомнил… Только совсем другое вспомнил: когда Гришкин мяч обновляли, он был жёлтого цвета.

6

Собрание состоялось. Ровно семнадцатого числа.

Народу было много. Весь класс, конечно. Серафима Дмитриевна, директор и старший пионервожатый.

Выступали ребята — ругали. И Серафима Дмитриевна ругала. И старший пионервожатый. Правда, все ещё говорили, что они надеются — в будущем с Петькой ничего подобного но случится.

В конце собрания выступил и директор. Сказал — тоже считает Петьку человеком не совсем пропащим. Он подробно ознакомился с его, Петькиной, прошлой жизнью. И что его, Петькина, прошлая жизнь даёт и ему, директору, основания надеяться, что в будущем с Петькой ничего подобного не случится.

«Да, если каждый раз писать сочинения…» — подумал Петька.

Но это он так, между прочим, подумал.

Промышленные микробы

1

Уже давно мы так живём. А всё потому, что мама делает науку: будет защищать звание кандидата.

Делать науку помогают: папа Серёжа (это Серёжа-старший), сын Серёжа (это Серёжа-младший) и ещё дочка Витаська.

Мамина наука называется: «Микробы в промышленности». Кому ни скажешь — удивляются. А даже Витаське известно, что есть микробы-враги, от которых все болеют, и микробы-друзья, от которых сплошная польза. Они готовят простоквашу, сыр, пиво, лекарства.

Когда утром разносчик молока звонит в квартиру, дверь открывает Серёжа-старший. Мамы нет, она уже в своей лаборатории, где в пробирках и колбах растут промышленные микробы.

Серёжа-старший, заспанный и усталый, покупает кефир. Всю ночь он проверял в маминой науке фамилии учёных и цифры: вдруг машинистка что-нибудь перепутала! А мама всю ночь сочиняла автореферат, который нужно сдать в типографию. Разносчик сочувственно вздыхает. Он носит молоко и кефир в наш дом не первый год и всё про всех знает.

— Тяжело?

— Да, — кивает Серёжа-старший и кричит: — Серёжка! (Это он зовёт Серёжу-младшего.) Деньги!

Серёжа-младший, правда, не всю ночь, а только половину ночи сортировал по номерам фотокарточки микробов. В трусах и тоже заспанный, он бродит по комнате среди маминой науки, разложенной на полу и на столе, «черновиков» и «беловиков». Трогать ничего нельзя, потому что потом не найдёшь. Проваливаются как сквозь землю. Недавно провалилась цитата. Мама принесла её из библиотеки, выписала из журнала. Но сейчас провалился кошелёк. Невозможно найти. Серёжа-старший с грохотом ставит на кухне бутылки, идёт на подмогу.

Просыпается Витаська. Тоже бродит по комнате. Спотыкается о банки с клеем и красками.

Кошелёк никому найти не удаётся. Зато нашли цитату. Обидно, что мама ходила за ней в библиотеку второй раз.

— Завтра заплатите, — говорит разносчик молока.

— Спасибо.

— Мы готовимся в кандидаты наук, — говорит Витаська.

— Понимаю.

Разносчик ещё раз сочувствует и уходит.

Серёжа-старший отправляется умываться.

Потом Серёжа-младший отправляется умываться.

Потом Витаська. Витаську долго трут полотенцем. Она в разноцветной туши: рисовали графики почвенных грибков и ей доверили чистить перья.

Серёжа-младший будет сегодня завтракать ужином: он вчера не ужинал. Серёжа-старший будет завтракать обедом: он вчера не обедал. И только Витаська будет завтракать завтраком.

Маме следить некогда, кто когда и что ест. У неё забот выше головы. Когда в доме нет ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, выручает разносчик молока: все питаются кефиром — промышленным микробом.

2

Серёжа-старший продолжает сверять фамилии учёных и цифры. Заткнул уши пальцами, чтобы не отвлекаться.

Витаська намазывает кисточкой клей на фотографии микробов, а Серёжа-младший вклеивает фотографии в те места науки, которые Серёжа-старший уже проверил. Кладёт на стул и садится сверху, прессует.

Звонит телефон.

К телефону бежит Витаська. Серёжа-старший не слышит, потому что не отпускает пальцев от ушей, а Серёжа-младший сидит прессует.

— Мамы нет дома, — отвечает Витаська. — Я передам. Только я уже забыла, что передать.

Серёжа-младший хотел отправиться Витаське на подмогу, но тут Витаська говорит:

— Я уже не забыла. Я уже вспомнила.

Серёжа-младший пересаживается с одной фотографии на другую.

Возвращается Витаська.

— Звонил…

— Ну?

— Звонил… — Витаська морщится, вспоминает.

— Растяпа! — говорит Серёжа-младший.

Он встал со стула.

Витаська хватается руками за щёки, громко смеётся.

— Ты чего?

— Штаны! Сзади!

У Серёжи-младшего штаны сзади в полосках засохшего клея. Как нотная бумага.

Серёжа-старший отпускает пальцы от ушей, Витаська тут же замолкает.

— Оппонент, — вдруг говорит она.

— Что?

— Вспомнила: оппонент!

— Что — оппонент? — настораживается Сережа-старший.

Слово «оппонент» в доме знают все. Так называются люди, которые будут читать мамину работу.

— Он позвонил и сказал… Ой, Серёжа! — вдруг испуганно кричит Витаська. — Ты наступил на дрожжи!

Серёжа-младший случайно наступил на фотографию дрожжей, которая лежала на полу.

— Что сказал оппонент? — спрашивает Серёжа-старший нетерпеливо.

— Он сказал… — Витаська смущённо замолкает. — Я уже забыла, что он сказал.

— Растяпа! — говорит Серёжа-младший.

— Безобразие! — говорит Серёжа-старший и вновь затыкает пальцами уши, чтобы проверить фамилии учёных и цифры.

Витаська огорчилась. И правда безобразие: мама просила ничего не забывать, а она, Витаська, забывает. Старается, помнит, помнит, а потом забывает. Как-то незаметно это получается.

Очень нравятся Витаське фотографии микробов. Их портреты. Есть микробы худые — кожа да кости. Какие-нибудь кефирные. А есть микробы толстые — не ущипнёшь. Готовят сыр или пиво. Они, конечно, весёлые. Во весь рот смеются.

У Витаськи тоже есть фотография. Её портрет. Висит на стене. Она толстая и весёлая, смеётся во весь рот. Хороший портрет. Он ей нравится.

Звонит телефон.

Теперь к телефону бежит Серёжа-младший. Это мама. Спрашивает, звонил ли кто-нибудь.

— Звонил оппонент. А что сказал, Витаська забыла.

Серёжа возвращается.

Витаська опять хватается за щёки, смеётся.

— Ты чего?

— Дрожжи.

Серёжа смотрит под ноги.

— Нет. На штанах.

Серёжа прессовал, и фотография дрожжей, на которой сидел, приклеилась не к бумаге, а к штанам.

3

Сегодня мастерили таблицы химических соединений на больших листах. Прибивали планочки, а к планочкам привязывали верёвочные петли, чтобы соединения можно было вешать на стену.

Для этого Серёжа-старший разломал на окнах все соломенные шторы: верх и низ этих штор были сделаны из подходящих, по его мнению, планочек, прочных и длинных.

Серёжа-младший предлагал вместо штор палку от половой щётки. По его мнению, если палку удачно расколоть, тоже можно получить подходящие планочки.

Но Серёжа-старший настоял на своём: проще разломать шторы, чем расколоть палку щётки.

И шторы разломали. Планочки обстругивали перочинным ножом. Потом зажимали между ними край таблицы и сколачивали гвоздями.

Гвоздей не было, и Серёжа-младший откуда-нибудь их выдёргивал. Вскоре в доме перестали висеть ковёр, принадлежности для пылесоса, мыльница в ванной комнате и Витаськин портрет. Всё это лежало на полу.

Витаська огорчалась за свой портрет. Но Серёжа-старший сказал, чтобы не огорчалась: когда купят гвозди, снова повесят и её портрет, и мыльницу, и ковёр. А сейчас бежать в магазин за гвоздями некогда.

Витаська сказала: хорошо, она подождёт; только вначале пусть повесят её портрет, а потом мыльницу.

Серёжа-старший приказал Серёже-младшему, чтобы он достал ещё гвоздей. Серёжа достал. Ими сколотили последние планочки на последней таблице.

— Фух-х! — вздохнул Серёжа-старший и вытряхнул из волос стружки.

— Фух-х! — вздохнул Серёжа-младший и убрал клещи.

Последние гвозди для последней таблицы он выдернул в коридоре из-под вешалки. И теперь вешалка тоже лежала на полу.

— Фух-х! — вздохнула Витаська. Ей просто надоело каждый день есть промышленный микроб — кефир.

4

Мама тренируется делать свой доклад. Он должен занять ровно двадцать минут. Таков порядок защиты. Кто-то из знакомых пошутил, сказал: лучше, если доклад займёт восемнадцать минут, тогда две минуты останутся на аплодисменты.

Мама ходит из угла в угол комнаты, смотрит на часы и говорит:

— Глубокоуважаемый председатель учёного совета, уважаемые члены учёного совета!.. — Вдруг говорит Серёже-старшему: — Ты знаешь, начинаю говорить о председателе, а в голову лезет «вагоноуважатый».

— Кто лезет? — удивился Серёжа-старший.

— Ну, «глубокоуважаемый вагоноуважатый; вагоноуважаемый глубокоуважатый».

— Что это такое? — испугался Серёжа-старший. — Откуда это?

— Витаська стихи недавно учила. Маршака. Путаница там. В этом роде что-то.

— Нет. Ты уж, пожалуйста, следи за собой.

— Я слежу. Ну, лезет в голову, и всё.

Серёжа-старший остаётся послушать маму, чтобы перед ней был кто-то живой, чтобы она сосредоточила внимание и в голову не лез «вагоноуважатый».

Мама тренируется весь день. Она сказала доклад Серёже-старшему, Серёже-младшему и опять Серёже-старшему (Серёжа-младший тем временем ушёл в школу), разносчику молока, Витаське, опять Серёже-младшему (тем временем он пришёл из школы, а Серёжа-старший ушёл на работу) и опять Витаське, потому что Витаська никуда не уходила, а сидела на ковре, который больше не висел, а лежал.

Когда мама устала ходить из угла в угол комнаты, она села рядом с Витаськой на этот самый ковёр и сказала свою речь в последний раз:

— Глубокоуважаемый председатель учёного совета! — Потом улыбнулась и тихонько прошептала: — Вагоноуважаемый…

Витаська засмеялась…

Мама обняла Витаську и тоже засмеялась.

5

Это был зал с покатым полом и узкими партами. На сцене стояли кафедра и стол. Кафедра — для мамы. С неё она будет говорить свою речь, защищать звание кандидата наук. Стол — для председателя учёного совета и секретаря.

Зал называется аудиторией.

Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська сидели в самом конце аудитории. Мама сидела впереди, там, где были её друзья по работе и всякие гости, которые прочитали объявление в «Вечерней Москве» о защите и приехали.

Мама была в чёрном костюме и в белой кофточке. Хотела надеть ещё чёрный бантик. Его кто-то принёс маме. Но бантик попался на редкость вредный: перекручивался, уползал вбок, и мама оставила его дома.

Лаборанты развесили на стенах таблицы химических соединений, которые были сделаны из штор, направили на экран проекционный фонарь, чтобы показывать диапозитивы, расставили на столе колбы и пробирки с микробами.

Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська принесли с собой портфель. В портфеле были спрятаны цветы. Это для мамы. А для Серёжи-младшего и для Витаськи там были бутерброды. На всякий случай, если проголодаются.

Серёжа-старший, Серёжа-младший и Витаська волновались. Мама тоже волновалась. Она поглядывала на них, а они поглядывали на неё. Скорее бы маму пригласили на кафедру и она начала бы говорить: «Глубокоуважаемый председатель учёного совета (председатель уже сидел за столом), уважаемые члены учёного совета (они уже сидели в зале)!»

Лаборанты принесли ящик, запечатанный сургучной печатью. Печать висела на ленточке и была похожа на красный осенний лист. Ящик нужен для тайного голосования. В него члены учёного совета опустят бюллетени (так сказал Серёжа-старший): кто — за то, чтобы присвоить маме звание кандидата наук, кто — против. Бюллетени — это листки бумаги, но их почему-то ещё называют шарами.

Витаська спросила у Серёжи-старшего, почему шары.

— Какие шары? — не понял Серёжа-старший. Он плохо слушал Витаську.

— Белые и чёрные?

— А-а, да-да… Шары. Их кидали раньше.

— Куда? В ящик?

— Да-да. В ящик.

— А из чего они были сделаны?

— Из бумаги.

— Из бумаги — шары?

— Не знаю. Может, из дерева были сделаны.

— А почему теперь не делают шаров?

— Бюллетени — это шары.

— Шары из бумаги?

— Безобразие! — вдруг сказал Серёжа-старший. — Ты замолчишь или нет?..

Витаська замолчала. Народу в аудитории всё прибавлялось: гости, профессора, студенты, аспиранты.

Мама совсем разволновалась: перестала даже оглядываться. И Серёжа-старший совсем разволновался: вместо бутерброда, который попросила Витаська, потому что тоже совсем разволновалась, он достал из портфеля цветы. И Серёжа-младший совсем разволновался: он скрестил пальцы на обеих руках и так их и держал. Кто-то ему сказал, что это помогает и задуманное сбывается.

Из-за стола встал учёный секретарь и прочитал мамину биографию. Про Серёжу-старшего в биографии что-то было, а про Серёжу-младшего и про Витаську ничего не было.

Наконец маму пригласили на сцену, где кафедра. В чёрном костюме мама казалась очень тоненькой и очень серьёзной. Заговорила она негромко и спокойно.

Витаське даже почудилось, что всё это происходит дома. Мама рассказывает, а Витаська сидит на ковре и слушает.

Витаська испугалась: вдруг мама в своей речи скажет на председателя «вагоноуважаемый». И он, конечно, тогда обидится и кинет в ящик чёрный шар.

Мама взяла указку и начала что-то показывать на таблице. Потом подошла к столу, к пробиркам и колбам. Тоже что-то показала. Потом на белом экране, увеличенные во много раз, появились микробы: худые и толстые, сердитые и весёлые. Их увеличивал проекционный фонарь. Потом мама закончила своё выступление, и начали выступать оппоненты. Они говорили всякие сложные слова — Витаська их не понимала.

6

С ящика был сорван красный «осенний» лист. Мама, очень тоненькая и очень серьёзная, в чёрном костюме, стояла у кафедры и слушала результат голосования.

И вдруг все в зале захлопали, заулыбались. И мама заулыбалась, начала искать глазами Серёжу-старшего, Серёжу-младшего и Витаську.

Пока они спускались со своего последнего ряда, маму окружили друзья по работе, гости, студенты, аспиранты, члены учёного совета. Маму обнимали, целовали, пожимали ей руки.

Серёжа-старший достал из портфеля цветы. Попробовал пробиться к маме, но не смог. Тогда он отдал подержать пустой портфель Серёже-младшему, а Витаську с цветами посадил к себе на плечи. И мама увидела Витаську и цветы, а Витаська увидела маму и закричала:

— Мы теперь кандидаты наук! Да?..

Будь здоров, Капусткин!

1

Звали его Мякишей. Откуда пошла кличка — никто не знал. Мякиша и Мякиша.

Он беспрерывно возился с велосипедом, смазывал, подтягивал гайки, спицы, крылья, устанавливал седло.

Каждый год летом устраивались велогонки для школьников. Мякиша тоже каждый год являлся в штаб соревнований. А с ним являлась и вся деревня Березайка, все его друзья. Но штаб Мякишу не брал: мелковат.

Мякиша краснел и возмущался. Возмущалась и вся Березайка.

— Он и без рук может!

— И задом наперёд!

— И в гору в один пых!

— И с горы!

— И…

Штаб не принимал во внимание Мякишины заслуги. Выставлял его и деревню Березайку за дверь. В один пых!

2

Наступило лето, когда Мякиша пришёл в штаб и заявил:

— Я вырос! Седло поднял.

Заявила и вся Березайка:

— Он вырос!

— Мы его измерили. Угольником.

— Симка Дымов измерил. Он скажет.

Симка Дымов сказал:

— Ноги — пять угольников. Живот — два угольника. Грудь — тоже два. Голова — один угольник.

В штабе сказали:

— Ну, если ноги пять угольников… — и записали Мякишу в список велогонщиков.

Он даже номер получил — восемнадцатый.

3

В деревне Березайке начались волнения. Среди друзей, конечно.

Мякиша бешено тренировался: ездил на велосипеде по главной улице.

Три раза стукнулся о забор.

Два раза — о телеграфный столб.

Два раза — о колодец.

Один раз — о корову.

— Не мешайте! — кричал встречным Мякиша. — Тренируюсь!

— Не мешайте! — кричали встречным друзья. — Он тренируется!

Люба Зайчикова выкроила из материи номер и пришила к Мякишиной майке. Принесла померить.

Номер получился очень большой, Симка Дымов измерил угольником и сказал:

— Всё равно что к животу прибавить голову. Или из ног вычесть грудь.

Мякиша надел майку, заправил в трусы. С майкой заправилась в трусы и половина номера. Единица ещё была похожа на единицу, а от восьмёрки остался верхний кружок. Получилось у Мякиши на спине не «18», а «10».

Люба очень огорчилась. Ребята посоветовали:

— Сделай майку пузырём.

Мякиша сделал майку пузырём. Вытянул из трусов всю восьмёрку. Майка на ветру надулась, как пустая наволочка. Внутри наволочки сидел Мякиша.

Егор Аплетин предложил привязать к раме велосипеда бутылку: во время гонок Мякиша сможет что-нибудь пить, подкрепляться. Все велогонщики пьют. Егор не знает только, что пьют — может, ситро, а может, квас. Мякиша выбрал ситро.

Ну, а самое главное предложил Ванька Бугорков — стратегический план! Если выполнить — победа обеспечена. Диплом и всякие премии уже в кармане у Мякиши. Совершенно точно. Без всякого смеха. Будь здоров, Капусткин!

Насчёт Капусткина — это любимая Ванькина поговорка. Но кто такой Капусткин, Ванька не знал. Да и никто не знал. Так же как не знали, почему Мякишу прозвали Мякишей.

Что для стратегического плана нужно?

Вёдра с водой. Да.

И больше ничего.

Каждый берёт по ведру, чтобы обливать Мякишу, освежать. Понятно? Гонщики будут пропадать от жары, а Мякише хоть бы что. Прохладно. Вроде он через каждые пятьсот метров окунается в речке. Получше, чем ситро!

Ребята подумали и согласились с Ванькой Бугорковым: вёдра с водой, конечно, лучше, чем ситро.

И Мякиша согласился. Но от ситро не отказался. Пускай и то и другое.

Лёнька Кузовлев ещё сказал, чтобы Мякиша низко наклонился к рулю. Он должен быть самым обтекаемым.

Мякиша обещал наклоняться. Быть самым обтекаемым.

4

Все ребята из Березайки взяли вёдра с водой и вышли на шоссе. Растянулись от старта к финишу. Зрители заинтересовались — для чего вёдра? Ребята из Березайки молчали.

Стратегический план!

Мякиша в майке-наволочке вышел на старт. На раме висела бутылка, привязанная веревкой. Главный судья увидел на Мякишином велосипеде бутылку. Велел снять.

— Это ситро, — сказал Мякиша.

— Всё равно. Упадёшь, разобьётся бутылка, поранит. Сними.

Мякиша снял. Отдал Ваньке Бугоркову. Ванька тут же выпил всё ситро.

Сзади велогонщиков стоял мотоцикл, на котором поедет главный судья — будет следить за порядком. Стояла ещё «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.

Мякиша волновался.

Тряс ногами — разминал мышцы.

Глубоко дышал носом — регулировал дыхание.

Не выпуская велосипеда, попробовал присесть — размять весь организм.

Присел.

Размял.

А встать не сумел: велосипед падает. Выручил Ванька Бугорков. Помог.

Главный судья командует:

— На старте, приготовиться!

Велогонщики садятся на велосипеды. Помощники придерживают за сёдла. Мякишу придерживает Ванька Бугорков. Шепчет:

— Ты не жалей себя — крути педали, а ребята будут тебя освежать. И победа обеспечена. Будь здоров, Капусткин!

Прибежал на старт Лёнька; Напомнил про обтекаемость.

Взмах флажка.

— Марш!

Ванька толкает Мякишу. Мякиша нажимает на педали. И все гонщики нажимают на педали.

Тарахтит, трогается мотоцикл с главным судьёй. За ним — «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.

Мякиша пригнулся к рулю, сделался обтекаемым и покатил по шоссе. Майка-наволочка надулась на ветру.

Поворот. Первый пост с ведром. Мякише ещё не жарко. Но облиться не плохо. С ведром дежурят Юрка и его маленький братишка Денис.

Юрка, завидев Мякишу, выбежал на шоссе. Ведро воды полетело Мякише навстречу.

Мякиша промок насквозь. Даже озноб прохватил.

Возле Юрки и Дениса притормозил мотоцикл.

— Вы что хулиганите? — сказал главный судья.

— Мы не хулиганим, — ответил Юрка. — У нас план.

— Какой ещё план?

— Стратегический.

Денис не утерпел:

— Мы… это… остужаем.

— Кого остужаете?

— Мякишу.

— Не остужаем, а освежаем, — поправил брата Юрка и укоризненно покачал головой: проболтался, осёл!

Мотоцикл уехал. За ним уехала «скорая помощь».

Мякиша крутит педали — не жалеет себя. От колёс летят брызги. Майка-наволочка прилипла к спине. Номер на майке смялся и почернел.

Из-за деревьев выскочил Егор Аплетин. Размахнулся ведром, и длинная струя воды попала Мякише в бок.

Мякиша потерял равновесие. Едва удержался на велосипеде. Чикнул педалью по мостовой, и его вынесло на обочину. Взвилась густая пыль, будто Мякиша взорвался. Гонщики его обгоняли.

Пыльный и мокрый, Мякиша снова выбрался на дорогу. Ничего. Он своё возьмёт. Его не зря освежают, и он самый обтекаемый.

Из кустов выскочили с ведром. Мякиша не разобрал, кто выскочил.

Хлоп — и вода кишкой ударила в лицо.

Мякиша вильнул рулём и чуть не свалился в канаву.

Задохнулся.

Закашлялся.

Немного воды пришлось даже проглотить. Мякиша вновь крутит педали. Струйками стекает с него вода. Замёрз. Дышать тяжело. Крутить педали тоже тяжело. С испугом думает, что впереди ещё пропасть ребят с вёдрами.

И зачем он участвует в гонках? Лучше бы кто-нибудь другой. Ванька Бугорков. А он бы поливал его водой. Будь здоров, Капусткин!

Хлоп — опять ведро воды. И опять прямо в лицо. Вода попала в нос и даже в уши.

Колёса чертили на мостовой мокрые кривые следы. Он ехал уже последним. За ним мотоцикл и «скорая помощь» с красным крестом, носилками и доктором.

Только Мякиша отдышался, пришёл в себя — впереди опять кто-то.

Федька!

Мякиша решил его объехать. Но Федька изловчился и накрыл Мякишу ведром. Федька высокий, здоровый. И ведро притащил высокое, здоровое. На Мякишу обрушился поток с брызгами и пеной.

Мякиша мотнул головой. Отфыркнулся.

Федька показывает руками — крути педали, крути, вырывайся вперёд!

А у Мякиши зуб на зуб не попадает. И в животе полным-полно воды: наглотался. Силы пропали. Обтекаемость пропала.

Вот-вот упадёт. Ещё одно ведро, и свалится.

Гора кончилась, Мякиша еле-еле крутит педали.

С ним поравнялась «скорая помощь». Врач что-то показывает. Мякиша вначале не понимал, что врач от него хочет. Потом понял и протянул руку.

Врач нащупал пульс. Начал считать. Ехали рядом — «скорая помощь» и Мякиша. Одной рукой Мякиша управляет, другая — у врача. Мотоцикл обогнал и скрылся из виду.

На дороге стоял с ведром Симка Дымов. Вышел на середину. Гонщики давно проехали. Остался только Мякиша со «скорой помощью».

Врач хотел помешать Симке вылить на Мякишу воду. Да и сам Мякиша, собрав последние силы, крикнул, что уже хватит воды!

Но Симка то ли не услышал, то ли не понял, что крикнул Мякиша, выплеснул на него ведро.

Мякиша покачнулся. Глотнул ещё воды, сколько смог. И рухнул на дорогу.

Коммунальная скворечня

1

На Степной улице мастерили скворечники. Сколько ребят во дворах, столько и скворечников. И только в угловом доме, бывшем флигеле, скворечников не мастерили: здесь жили маленькие дети. Ничего мастерить не умели.

Детей было семеро: Толя, Вова, Лёля, Аксюта, Серёжа, Маша и Данило, который недавно научился ходить, а то всё ползал.

В угловой дом вселился новый жилец, Родька Мергасов. Самостоятельный веснушчатый человек, хотя и приехал с родными.

Тотчас захватил власть. К чести его надо сказать, что оказался не вельможей, а демократом. Очевидно, потому, что носил веснушки.

Когда Родька узнал, что на Степной улице есть закон — сколько ребят во дворах, столько и скворечников, — он крепко задумался. Два дня выходил во двор такой крепко задумчивый, а потом и вовсе перестал выходить: заперся дома.

Ребят одолело любопытство: почему Родька заперся? Из квартиры, где он жил, раздавался визг пилы и стук молотка.

Так продолжалось четыре дня.

На пятый Родька появился, гордый и величественный. Вынес большой разноцветный ящик с дырками и покатой крышей.

Ребята окружили Родьку и разноцветный ящик.

— Светофор, — сказал Толя.

— Шарманка, — сказала Аксюта.

Лёля прочитала:

— «КС-8».

— Что? — не поняли ребята.

— «КС-8», — тихо повторила Лёля и смутилась: вдруг не так прочитала буквы?

Тут Родька великодушно объяснил:

— Коммунальная скворечня.

— Коммунальная?.. — растерянно проговорил Вова.

— А что такое — восемь? — спросил Серёжа.

— Нас восемь — и в ней восемь квартир.

— Одна на всех! — засмеялась Маша. — На всех нас!

— Ну да! Одна на всех!

— А почему разноцветная?

— Чтобы скворцы запомнили свои квартиры.

— А разве они смогут?

— Пчёлы запоминают, а скворцы хуже.

— А вдруг они не захотят жить в таком скворечнике?

— Это почему?

— Ну, с соседями.

— Но ведь у них отдельные квартиры, — вмешалась Аксюта.

— Конечно! Пусть только посмеют не захотеть! — строго сказала Маша.

Приковылял Данило. Уселся на землю. Через круглые дырки-лётки начал заглядывать внутрь скворечни. Поглядел в один леток, в другой — ничего не увидел.

На четвереньках обошёл вокруг. Принялся заглядывать с обратной стороны.

Маша чуть на него не наступила.

Данилу подняли и прислонили к скворечне.

— А это что? — спросил Толя, показывая на полочки, укреплённые перед каждым летком.

— Кормовые столики.

— И жёрдочки есть? — поинтересовался Серёжа.

— Есть. Внутри.

— А для чего внутри?

— Для птенцов.

Родька сходил домой и принёс торбочку с коноплёй, два пузырька, на которых было написано «Витамин А» и «Витамин Д», кулёк с опилками, стеклянную пипетку, гвозди и молоток.

— А где повесим скворечню? — спросила Лёля.

— На столбе.

Другого во дворе ничего подходящего не нашлось. Когда-то на столбе были укреплены электрические провода. Но потом провода перенесли на новую бетонную мачту, а старый деревянный столб остался.

Ребята притащили лестницу. Прислонили к столбу.

Родька подхватил скворечню и осторожно полез наверх, к перекладине. Серёжа и Вова тоже полезли. Придерживали скворечню по бокам. «КС-8» был тяжёлый.

Толя, Маша, Лёля и Аксюта остались внизу.

У них были опилки, молоток, конопля, витамины и гвозди. Пипетку держал Данило.

Родька с помощниками взобрался на столб и сказал, чтобы передали гвозди. Родька положил их в рот и на пальцах показал, чтобы передали молоток.

Молоток передали.

Серёжа и Вова придерживали скворечню.

Теперь Родька им что-то показывал на пальцах. Они не понимали и только сильнее прижимали скворечню к перекладине.

Тогда Родька сунул молоток за пояс и тоже ухватился за скворечню.

Ребята всё равно не понимали.

Родька не выдержал, выплюнул гвозди и сердито закричал:

— Разворачивайте!.. Да не туда! На солнечную сторону!

Скворечню развернули на солнечную сторону. Аксюта, Лёля и Маша подобрали с земли гвозди.

Данило наблюдал за происходящим. Он тоже подобрал гвоздь и хотел положить его в рот, как Родька. Но Толя отобрал.

Гвозди опять оказались у Родьки. И он опять, на глазах у Данилы, положил их в рот.

Железные ушки скворечни прислонили к столбу, и Родька принялся стучать по первому гвоздю. Толстый гвоздь не поддавался лёгкому молотку.

— Надо кирпичом, — посоветовал Серёжа.

— Камнем! — сказал Вова.

— Нет, лучше утюгом! — крикнула Аксюта.

Сбегала домой и притащила утюг.

Передали Родьке.

Родька взял утюг и начал вколачивать гвоздь.

Столб сотрясался. Гвоздь звенел. Ребята снизу помогали.

— Криво!

— Ровно!

— Влево!

— Вправо!

— Ниже!

— Выше!

Родька изредка опускал утюг и отдыхал. Наконец был вколочен гвоздь, и «КС-8» повисла над землёй, разноцветная, внушительная.

— Опилки! — приказал Родька.

Через Серёжу и Вову послали кулёк с опилками. Родька положил их в каждое гнездо.

— Коноплю!

Послали торбочку.

На кормовые столики Родька насыпал конопли.

— Пипетку с витамином «А»!

Набрали в пипетку витамина «А» и передали.

Родька капнул в семена по две капли.

Маша почтительно шепнула Лёле на ухо:

— Даже про птичьи витамины знает!

— В школе рассказывают — вот и знает, — ответила Лёля.

— Теперь «Д».

Набрали в пипетку витамина «Д».

Родька добавил в корм и его.

— Ну, вот и всё. Пускай прилетают!

Родька, Серёжа и Вова спустились с лестницы.

Данило тут же закричал, чтобы ему отдали пипетку.

— Цыц! — погрозил ему Родька утюгом.

Данило испугался и замолк.

Ребята долго не расходились — смотрели на коммунальную скворечню.

2

Утром к Родьке прибежала Лёля.

— Иди скорее!

— Что случилось?

— Кошки лезут!

— Куда лезут?

— В скворечню. Выкрутас лезет, а за ним остальные.

— Паразиты! — Родька кинулся во двор.

Лёля бежала сзади.

— Маша говорит, может, витамины унюхали?..

— Я им покажу витамины! Заикаться будут!

На столбе висели кошки. Выше всех взобрался Выкрутас, главарь команды, чёрный, будто совок для угля. Он обнюхивал кормовые столики и тянул шею, заглядывал в дырки-летки. Приплёлся даже котёнок Малявка, засоня и лентяй, который день-деньской валялся где-нибудь на окне между цветочными горшками.

Малявка зевал, почёсывался и снизу глядел на Выкрутаса.

Рядом с Малявкой стоял Данило. Он тоже глядел на Выкрутаса.

Родька заорал:

— Брысь!

Кошки от испуга соскочили со столба, а Данило свалился с ног.

Родька сказал:

— Паразиты! — и поставил Данилу на ноги.

Все ребята во дворе поняли: над «КС-8» нависла опасность.

Аксюта предложила выкопать вокруг столба канаву и залить водой. Серёжа сказал, что столб надо обмазать каким-нибудь антикошачьим клеем.

Маша заявила:

— Будем караулить.

Лёля придумала: кормить кошек досыта, тогда они оставят скворечню в покое.

Толя и Вова предложили «паразитов» переловить и выдрать ремнём.

Данило ничего не предложил: «паразиты» были его друзьями.

Родька опять крепко задумался. И до самого вечера ходил такой крепко задумчивый.

А наутро появился во дворе с широким листом жести и, конечно, с молотком и гвоздями.

На метр от земли обкрутил столб жестью и прибил гвоздями. Получилось кольцо.

Вначале ребята не догадались, для чего он это сделал. На следующий день стало ясно, когда Выкрутас привёл свою команду и первым запустил когти в столб. За ним — остальные. Но дальше кольца не долезли.

Ребята обрадованно закричали:

— Ага! Буксуют!

— Кошки буксуют!

Кошки побуксовали и ушли.

3

Вскоре в коммунальной скворечне поселились скворцы.

Научный подход

Олежке поручили сходить в Зоопарк, провести научную работу.

Олежка согласился. В Зоопарке у него был приятель, Лёнька Нестеров. Тоже вёл научную работу в КЮБЗе — кружке юных биологов Зоопарка.

В субботу в школе Олежке выдали магнитофон и катушку с плёнкой на тридцать минут.

— Ты, того… осторожней. Магнитофон не грохни.

— Не грохну. Не беспокойтесь.

— Микрофоном пользуйся, как показывали. Вплотную не ставь.

— Ладно. Не буду.

— От этого микрофонные помехи — вибрация. Зарычит кто или зашипит, чтоб в чистом виде, без помех.

— А разве змеи тоже нужны?

— И змеи, и обязательно кинкажу. Говорят, его недавно привезли. Узнай.

— Узнаю.

— Да, Тобика и Чандра не забудь.

— Не забуду.

По дороге домой Олежка обдумывал, как завтра приступит к работе. Вспоминал номер телефона Лёньки Нестерова. А вдруг Лёнька не согласится помочь? Ну и не надо. Пойдёт в дирекцию и добьётся разрешения.

Зоопарк — это ведь не только чтоб глядеть, но и научное учреждение. Сборники докладов выпускают — «Суточный ритм в жизни диких животных», «Консерватизм наследственности» или что-то в этом роде.

Дома Олежка отыскал старую записную книжку, а в ней номер телефона Лёньки Нестерова.

Позвонил.

«Привет!» — «Привет!» То да сё. И наконец о главном: о Зоопарке. «Помогу, приходи, — согласился Лёнька. — Найдёшь меня в лектории».

Утром Олежка встал пораньше, наскоро позавтракал, подхватил магнитофон — и в Зоопарк. Купил в кассе билет и расспросил, где лекторий.

В лектории было тихо. Пахло свежими опилками и зверями.

Посредине лектория стояли на столе две клетки. В одной была морская свинка, в другой — белка.

Перед клеткой с белкой сидел Лёнька Нестеров. На коленях лежала раскрытая тетрадь.

На стук двери Лёнька даже не оглянулся. Он смотрел то на клетку, то на будильник.

Олежка кашлянул.

Не замечает.

Олежка окликнул.

— А-а, значит, пришёл.

— Значит, пришёл.

— Ты вначале без меня. Не могу отлучиться. Я…

Но тут белка начала скакать в колесе, и Лёнька, взглянув на будильник, что-то отметил в тетради.

Колесо заскрипело, закрутилось.

— Сходи пока к птицам. Там просто.

В колесе мелькали беличьи лапы, торчком подпрыгивал хвост.

Стол трясло. Рядом в клетке трясло морскую свинку.

— Я закончу наблюдения. Придёт сменщик и…

Белка перестала скакать. Колесо остановилось.

Морская свинка перестала трястись.

Лёнька опять что-то записал в тетрадь.

— …тогда передам дежурство и поведу тебя в слоновник и к хищникам.

— А что ты наблюдаешь? — осторожно поинтересовался Олежка.

Белка вновь запрыгала в колесе. Морская свинка закачалась в клетке.

— Надо выяснить, сколько времени белка крутится, сколько сидит без движения. Разрабатываю доклад.

— А морская свинка на что?

— За ней наблюдает Вовка Мазухин.

— Тоже разрабатывает доклад?

— Конечно. Не мешай. Через час возвращайся.

Олежка отправился к птицам.

Бодрым шагом подошёл к клетке. Прочитал: «Реполов».

Ну что ж, можно начать и с реполова.

Энергично шевеля локтями, протолкался к барьеру. Поставил магнитофон, открыл крышку.

От зрителей посыпались вопросы: что принёс? Зачем принёс?

— Буду записывать реполова, — сказал Олежка. — На плёнку.

— А для чего записывать? — спросил мальчишка в зелёной вязаной шапке, похожей на чулок с кисточкой.

— Научная работа. Голоса фауны.

Получилось не хуже «суточных ритмов» и «консерватизма наследственности»!

— Это что ж такое? — не понял зелёный чулок с кисточкой.

— Ну, кто как чирикает или рычит, — снисходительно объяснил Олежка.

— А носорог — фауна?

— Да. Травоядная только.

— Я около этой фауны стоял, стоял, а она валяется, как бревно, и храпит.

Олежка вынул микрофон, подключил.

Надо было дотянуться микрофоном к сетке, за которой на срубленном деревце сидел реполов. Невзрачный, серый, побольше воробья.

— Я тебе помогу, — вызвался чулок с кисточкой.

— Держи магнитофон, — согласился Олежка. — А я полезу установлю микрофон.

Реполов дёргал хвостом, вытягивал шею, разглядывал мальчишек и заливисто цокал.

Олежка поставил микрофон у самой сетки и вернулся.

— Тишина! — вдруг бодро крикнул чулок с кисточкой. — Запись!

Зрители почтительно умолкли.

— Ловко ты! — прошептал удивлённый Олежка.

— Я, брат, знаю. Я, брат, в кино снимался. Статистом. Толпу изображал. В «Слоне и верёвочке».

Олежка включил магнитофон, повернул рукоятку громкости.

Реполов цокал, посвистывал.

Катушка с плёнкой вертелась, шла запись.

Олежка считал обороты катушки:

— Один… Два… Три…

Как только реполов нацокал пять оборотов, Олежка магнитофон выключил. Облегчённо вздохнул: первая фауна записана!

После реполова Олежка записал чечёток, золотистую ржанку, пустельгу, зябликов.

В блокноте отмечал, кто за кем поёт.

Клёст растопорщил перья и сердито почёсывался, умывался.

— С левой ноги встал, — сказал статист из «Слона и верёвочки». — Надо подзадорить.

Он замахал своей зелёной шапкой и состроил рожу.

Клёст хлопнул крыльями и закричал. Обиделся на рожу или испугался зелёной шапки.

Олежка запустил плёнку. Хотя клёст и не накричал на все пять оборотов, но на полтора хватило.

Вдвоём работать было весело, и ребята познакомились.

Статиста кино звали Митькой, проще — Митяем. Он взялся делать для Олежки в блокноте отметки.

Волнистые попугайчики с голубыми восковинами клювов трещали оглушительно и бесперебойно.

— Трепачи невозможные, — сказал Митяй. — Всю плёнку займут.

Большой красный попугай ара так гаркнул в микрофон, что Олежка сразу вспомнил о вибрации и отодвинулся подальше от клетки.

А большой белый попугай какаду молчал.

Олежка и Митяй приготовили магнитофон и начали ждать.

Ара всё кричал, а какаду долбил клювом яблоко и помалкивал.

К ребятам подошла служительница, взглянула на магнитофон:

— Чем вы здесь занимаетесь?

— Производим запись птичьих разговоров, — ответил Митяй. — Изучать будем. Фауна. Вот он будет, — показал Митяй на Олежку.

— Работайте, только птиц понапрасну не волнуйте.

— Таких разволнуешь! — кивнул Митяй в сторону ары и волнистых попугайчиков. — Сам психом станешь.

— А почему какаду молчит? — спросил Олежка.

— Носатый этот, — сказал Митяй.

— Вам он тоже на плёнку нужен?

— Обязательно! — подтвердил Митяй. — Нам все нужны, кто чирикает или рычит.

— Тогда приготовьтесь, сейчас он заговорит.

— Мы давно готовы.

Служительница ласково обратилась к носатому:

— Фима, хочешь ещё яблоко?

— Квэ! — ответил Фима. — Квэ!

Поблагодарив служительницу, Олежка и Митяй пошли к клеткам, на которых висела табличка «Семейство ястребиных — сип белоголовый, орлан и кондор».

Ястребиные были угрюмы. Сидели на толстых жердях. Любопытства к ребятам не проявили.

Митяй использовал свой проверенный способ: замахал шапкой. Кондор не выдержал, рассердился на шапку и подал голос.

Записали.

Сип раздирал когтями мясо. На шапку внимания не обратил.

Тогда Митяй достал поблизости из кустов прутик и, чтобы не заметили служители, просунул его в клетку.

Шевельнул мясо.

Сип мгновенно ринулся к решётке и так крикнул, что Митяй отскочил от клетки и едва не свалил Олежку с магнитофоном.

Прутик сип разломал лапами.

— Не повезло! — горевал Олежка. — Ты, Митяй, попал на плёнку. Шум твой, когда отскочил.

— Что — я! Он мой шум перекричал!

Олежка вспомнил: пора идти к Лёньке Нестерову. Он рассказал про Лёньку Митяю, и они заторопились в лекторий.

Лёнька уже освободился от белки. Дежурил сменщик.

Митяй опять представился как статист «Слона и верёвочки».

Лёнька не обратил на «Слона и верёвочку» внимания: он надевал на руку красную повязку с буквами КЮБЗ.

Ребята вышли из лектория.

Олежка сказал Лёньке, что они с Митяем остановились на ястребиных.

— Значит, пойдём в слоновник.

В слоновнике под одной крышей жили слон, тапир, бегемот и носорог. Стояли большие весы и лежали запасы сена и берёзовых веников.

— На что веники? — спросил Митяй у Лёньки.

— Слон ест.

— Ну да!

— А как же ты со слоном снимался и не заметил, что он ест.

— Тот слон не этот был. Тот нажимал на булки.

Лёнька договорился со смотрителями, чтобы микрофон позволили подсовывать палкой за ограду, поближе к животному.

Первому микрофон подсунули носорогу. Но он спал и даже ухом не повёл, чтобы записаться на плёнку.

— Ночное животное, — сказал смотритель. — Днём спит.

— Я же говорил — бревно, — не выдержал Митяй и вычеркнул из блокнота «номер двенадцать — голос носорога».

Слон тоже был молчалив.

Размахивал хоботом, открывал узкий рот и, переминаясь с ноги на ногу, протяжно вздыхал.

Подсунуть ему микрофон побоялись: отнимет ещё.

Записали не голос, а громкое дыхание слона.

Бегемот показал себя во всю мощь. Ребята застали его за едой. Он глотал веники и урчал от удовольствия.

— Ещё один чудак с вениками! — удивился Митяй.

Олежка накрутил все пять оборотов.

С тапиром вначале не повезло. Только Олежка включил магнитофон, и тапир начал жаловаться, что он обижен — бегемот ест, а ему ещё не дают, — как вдруг маленькая девочка спросила на весь слоновник:

— Мама, это лев?

И, пока Лёнька убеждал девочку помолчать, потому что она мешает работать дяде, Олежка пустил плёнку назад, стёр вопрос девочки и начал запись сначала.

Митяй задержался у бегемота. Он был потрясён, с какой быстротой бегемот расправляется с вениками.

У смотрителя Митяй, к своему удивлению, выяснил, что бегемот, кроме веников, ест ещё крапиву и дрожжи.

Обезьянник был закрыт. За окнами вспыхивали огни автогенной сварки: ремонтировали клетки.

Выручил Лёнька. Сходил к заведующему и получил разрешение.

В обезьяннике сразу накрутили двадцать оборотов.

Каждая обезьяна пожелала высказаться о приходе ребят, об автогенной сварке, о соседе по клетке.

Павиан чуть не украл микрофон, а бурый капуцин изловчился и сдёрнул с головы Митяя зелёный чулок.

Митяй опешил от подобной наглости.

А капуцин напялил на себя чулок и повис на перекладине вниз головой. Кисточка чулка дотянулась до пола и обмакнулась в миску с рисовой кашей.

Капуцина долго уговаривали перестать висеть над рисовой кашей и отдать чулок. Но капуцин не соглашался.

И, только когда взамен чулка служительница предложила ему горсть семечек, он согласился и вернул чулок.

— Да-а, тут гляди в оба, — сказал Митяй, отряхивая шапку от каши.

Пока отряхивал и «глядел в оба», макаки вытащили из кармана блокнот и карандаш.

Помогли опять семечки.

После обезьян Олежка, Лёнька и Митяй выпили по стакану газированной воды и устроились передохнуть на скамейке возле будки фотографа.

Фотограф снимал в Зоопарке детей, сажал верхом на пони. Родители едва удерживали желающих сидеть верхом, чтобы соблюдали очередь и не дрались.

Лёнька сказал, что пони очень старый и живёт не в клетке, а в будке фотографа.

Отдохнув, ребята направились к хищникам.

Лёнька опять договорился со смотрителями, чтобы им разрешили войти за барьер, поближе к клеткам.

Время для записи было подходящим: раздавали мясо.

Лёнька, Олежка и Митяй перетаскивали магнитофон от клетки к клетке. Номер девятнадцатый — ягуар. Номер двадцатый — леопард дымчатый.

Рыкнул и лев Чандр, и погавкал его приятель пёс Тобик. Они вместе воспитывались с детства и неразлучны до сих пор.

Тобик часто спит под лапой льва, уткнувшись носом в гриву. По вечерам Тобика выпускают из клетки побегать. Чандр не ложится спать, ждёт.

А Тобик бегает по Зоопарку и пугает в темноте зверей: от него пахнет львом.

Маленький пятнистый оцелот подошёл к микрофону, понюхал его, зевнул, ничего не сказал и ушёл. Он уже поел и разленился.

Медведь-губач при виде ребят повалился на спину и задрал все четыре лапы.

— Балуется, — строго сказал Лёнька. — Очень несерьёзный медведь.

Губач начал кувыркаться и колотить себя лапой по животу.

Митяй сказал:

— Весёлый малый!

Но голос медведь так и не подал.

А когда ребята отошли от клетки, он вдруг обиженно закричал.

Тигр поел и крепко спал. Сквозь прутья клетки свесился длинный хвост.

Ребята долго и терпеливо ждали — тигр не просыпался.

Митяй осторожно подёргал за хвост — не помогло.

— Тоже бревно, — сказал Митяй. — Только полосатое.

Пришлось тигра оставить в покое.

— Мне ещё кинжаку нужен и змеи, — вздохнул Олежка.

— Не кинжаку, а кинкажу, — поправил Лёнька. — Он здесь за углом. А змеи сидят в террариуме под стёклами. Записать их невозможно.

— А если вместо змей крокодила?

— Что крокодилы! — ответил Лёнька. — Скалят зубы!

— Один тип во Франции приручил крокодила, — сказал Митяй, — и ездит с ним в автомобиле купаться. Я читал.

— Реклама, — пожал плечами Лёнька. — Не научный подход.

Митяй замолчал.

Лёнька взглянул на часы, которые висели над клеткой оцелота. Надо было торопиться: скоро его очередь заступать на дежурство в лектории.

Когда Олежка и Митяй увидели кинкажу, то Олежка сказал:

— Медведь с хвостом.

Митяй возразил:

— Нет, обезьяна.

Тогда вмешался Лёнька:

— Кинкажу относится к семейству енотов.

Кинкажу спал в гнезде из мятой бумаги и пакли. Его разбудили, и он пронзительно зашипел, завизжал. Он тоже оказался ночным животным и не любил, чтобы беспокоили днём.

Митяй пришёл в восторг, когда узнал, что кинкажу ест бутерброды с вареньем и повидлом, пьёт крепкий чай и сладкий компот.

— Этот не дурак! Этот знает, что почём!

Олежкина научная работа была закончена. В блокноте значилось двадцать три фауны.

Лёнька быстренько распрощался и побежал в лекторий, где прыгала в колесе тема его доклада.

Олежка и Митяй выбрались от хищников и остановились у пруда.

— А как быть с тигром?

— Подумаешь! — сказал Митяй. — Давай я за него.

— Что — за него?

— Нарычу на плёнку. В кино, брат, знаешь, показывают — ручей звенит, а это вовсе и не ручей звенит: воду из чашки в чашку переливают.

— Ну да?

— Спрашиваешь! Или ветер завывает. А это вентилятор крутится. Техника!

— Нельзя. Наши юннаты изучать будут.

— Изучат и не заметят. Ну, хочешь, нарычу? Р-р-р!

— А потом чавк-чавк — и съел кого-то! — улыбнулся Олежка.

Возле старого пони по-прежнему толкались и ссорились желающие сидеть верхом. На пруду плавали казарки и чёрные лебеди. Окунали глубоко головы. Их красные клювы под водой напоминали поплавки.

Олежка и Митяй вышли за ворота Зоопарка и тоже распрощались.

Олежка проводил взглядом Митяя, зелёная вязаная шапка которого долго ещё мелькала среди прохожих, подхватил магнитофон и зашагал домой.

И вдруг посредине улицы Олежка рассмеялся: представил себе, что будет в квартире, когда он заведёт плёнку!

Гость

1

Зазвонил звонок.

Кот Мурмыш побежал к дверям. За ним побежал Пашка. Пашке нравится открывать двери. Для этого в коридоре спрятаны два кирпича. Он подставляет их, чтобы удобнее управляться с замком.

Звонил кто-то неизвестный — долго и настойчиво.

Пашка наконец установил кирпичи и открыл дверь.

На пороге стоял большой, высокий человек в мохнатом полушубке и мохнатом капелюхе. На курчавых усах белел иней. В руках — чемодан.

— Кто ты? Чей ты? — спросил незнакомец Пашку. Голос у него был раскатистый, басовитый. — Ну, здравствуй!

— Не хочу! — обиделся Пашка. — Сами вы кто такой?

— Я Тарас Михайлович Антонов, доктор. Слыхал о таком?

— Слыхал. От папы.

— Ну, хоп, и не сердись. Здравствуй.

— Здравствуйте. А я Пашка Демидов. Слыхали о таком?

— Нет, Пашка, не слыхал. Погоди-ка, а сколько тебе лет?

— Вите семь с половиной, и мне тоже скоро будет.

— А сейчас-то сколько?

— Сейчас? Ну… пя-ать… Через два календаря в школу пойду.

— Когда пойдёшь?

— Через два календаря. Я заведующий.

— Какой такой заведующий?

— А что? Я календарём в доме заведующий. Листки отрываю.

— Ага, теперь понятно. Ну, а где старший Демидов?

— Кто, Витя?

— Нет, батька.

— Дом строит на Смоленской площади. Двадцать семь этажей, во!

— Павлуша, ты с кем разговариваешь? — окликнула Пашку мама.

— Да тут к нам доктор один, папу спрашивает.

Мама поспешила в переднюю.

— Галина Владимировна, прошу прощения, — сказал доктор и по-военному козырнул. — Честь имею представиться: нагрянул под Новый год.

— Тарас Михайлович, вы! — радостно воскликнула мама. — Проходите, чего в дверях стоите… Павлуша, да убери с дороги кирпичи!.. Витя! Витя! Иди скорее, посмотри, кто приехал!

Доктор вошёл в коридор и опустил на пол чемодан. Кот Мурмыш взвыл и отбежал на трёх лапах: он давно принюхивался к чемодану.

Доктор снял свой капелюх и нахлобучил на Пашку. Капелюх покрыл Пашку до самых плеч.

— Я в Москве проездом. Ну и решил — надо к старым друзьям понаведаться, узнать, как живут-поживают.

— Давно пора! — засмеялась мама. — Всё где-то путешествуете. А у нас второй сын подрастает, Павлушка.

— Да-а, время… Вот вы, Галина Владимировна, о путешествиях. Что делать, такой характер!

— Знаю, — улыбнулась мама. — Сейчас скажете — дорожный.

— Да, именно дорожный, — улыбнулся и доктор. — Люблю ездить, от старости удирать. Последние два года проработал в Туркмении.

— Ну, а теперь куда направляетесь?

— В Заполярье. Соскучился по Северу, по снегам, по оленьим упряжкам. Как-никак, а Север — родное моё становище.

Подошёл Витя, засопел и подал доктору руку.

— А-а, с тобой-то я знаком, — сказал доктор, оглядывая Витю, — Скажи на милость, в длинных брюках, куртка с карманами, в плечах вершка два… Скоро в студенты выйдешь.

Мурмыш уже на четырёх лапах вернулся донюхивать чемодан. От любопытства и нетерпения дёргался кончик хвоста.

Доктор был в бурках, в кителе и при орденах. Витя внимательно рассмотрел ордена, сказал:

— Ничего!

Перетащить чемодан в столовую вызвались Витя и Пашка. По пятам за ними шёл Мурмыш. Он, как и братья, имел кое-какие виды на содержимое чемодана.

И в самом деле, доктор раскрыл чемодан и вывалил на стол груду соблазнительных вещей: сладкую сушёную дыню, сахаристую курагу, земляные орехи, изюм, урюк, вязкие мучные ягоды, которые назывались джюда. Ну, а главное — выложил стопку тюбетеек. Хватило всем: и Пашке, и Вите, и маме, и папе.

Пашка выбрал остроконечную, ковровую, с кисточкой. Витя — из чёрного бархата, четырёхугольную, с серебряными полумесяцами. Он сложил свою тюбетейку — она оказалась у него складной — и убрал в карман. Пашка тюбетейку надел и выпросился пойти в гости к приятелю Жене, который жил в соседней квартире. Мама насыпала в кулёк кураги и урюка, чтобы Пашка угостил Женю.

Пашка вытащил кирпичи на лестницу и, сложив у соседских дверей, дотянулся до звонка.

Дверь открыла бабушка.

— Тебе Женю? — Голос у неё был сердитый. — Сядь обожди.

Пашка сел. Ждал он долго, потому что успел наесться урюка из кулька. Косточки закидывал в чью-то большую галошу.

Наконец появился Женя. Лицо было заплаканное и грязное, как оконное стекло.

— Ты чего? — спросил Пашка.

— В угол поставили. У сестры с киселя пенку съел, а другая не натянулась.

— А много ещё стоять?

— Много. Сейчас у меня перерыв.

— А потом опять в угол?

— Да. В другой.

— А чего в другой?

— В одном стоять скучно.

Пашка протянул кулёк:

— Вот тебе от меня.

Женя повеселел, сунул свой вздёрнутый нос в кулёк и набил полный рот курагой.

Пашка показал Жене тюбетейку и сказал:

— Ты приходи, как из угла выпустят.

Женя вздохнул, кивнул и положил в рот ещё горсть кураги.

Пашка вернулся домой.

Витя сидел, чинил цветные карандаши. Рядом сидел Мурмыш.

Кот Мурмыш был настоящим городским котом — не пугался, когда гудел пылесос, знал, что, когда включают радиоприёмник, на нём будет тепло сидеть. Живот и лапы у Мурмыша были жёлтыми от мастики.

После обеда украшали ёлку. Доктор вешал игрушки. Мама обвязывала нитками конфеты, вафли, яблоки и подавала Пашке и Жене, которого уже выпустили из угла. Женя что повкуснее вешал так, чтобы сам мог достать, когда предложат угощаться. Витя натягивал мишуру, золотой дождь, мастерил из ваты снег.

— А дед-мороз — красный нос? — вспомнил Пашка. — Деда-мороза нету!

— Да, — подумав, ответила мама, — деда-мороза у нас нет.

— Я принесу, — сказал Женя, — у нас есть. Только не дед-мороз, а этот… как его… пингвин.

— Пингвин? — удивился доктор.

— Да. Мы его вместо деда-мороза под ёлку ставим. Он большой. У него и нос красный, и лапы красные.

— Сойдёт, — сказал доктор. — Неси пингвина.

Женя сбегал и принёс. Пингвина поставили под ёлкой.

— Э-э, а это что за оборвыш? — Доктор вертел в руках картонную куклу — мальчугана в заплатанных брюках и больших башмаках.

— Мальчик с пальчик, — объяснил Пашка.

— Какой это мальчик с пальчик! — возмутился доктор. — Разве это он? Я с ним в отряде Ковпака в сорок третьем году встречался. Разведчиком он был.

— Неправда всё это, — усомнился Женя.

— Какая там неправда! — Доктор сердито пыхнул дымом.

— А доктор Айболит? — поинтересовался Пашка. — Тоже хорошо воевал?

— Тоже славно воевал. В одном госпитале под Севастополем работали. С моряками в атаку ходил. В тельняшке, в белом халате, с гранатами. Очки он, кажется, носил, доктор Айболит.

— У него были большие очки, — сказал Женя.

— Н-да… Где бомба упадёт, пожар случится — он первый с носилками. В противогазе, сверху противогаза очки, а на груди автомат.

— А про Золушку вы что-нибудь слыхали? — спросил Женя.

— Слыхал. Регулировщицей была. Подросла, загорела, нос в конопинках, как у тебя.

И доктор тихонько щёлкнул Женю по носу.

Женя грыз вафлю.

— Ну и ну!.. — недоверчиво покачал Женя головой.

Ёлка была почти вся украшена. На ветвях пристроили свечки.

Кот Мурмыш утащил с ёлки кусок печенья.

— Что за кот! — сказал доктор. — Сплошное хулиганство, а не кот! Он у вас хоть мышей ловит?

— Ловит, — сказал Витя, усаживаясь за стол к цветным карандашам. — Но он больше любит сосиски.

— Тарас Михайлович, — сказал Пашка, — хотите, дом покажу, где папа?

— Изволь, показывай.

— Павлуша, ну что ты такой беспокойный! Тарас Михайлович устал с дороги.

— Пустяки. Что вы, Галина Владимировна! Я совсем не устал.

— Ну ма-а… Чего ты мешаешь…

Пашка отворял уже первую раму окна. На стёклах второй рамы намёрз мутный лёд.

Пашка, Женя и доктор подышали на лёд и прогрели «глазок».

— Трубу вон видите? — спросил Пашка.

— Нет, не вижу никакой трубы.

— Ну почему? Я ведь вижу. Ну, вон она.

— Павлик, да оставь ты!

— Ну мамка!..

— Так. Нашёл трубу.

— Нашли? А за трубой высотный дом.

— Теперь вижу.

Большой металлический каркас поднимался высоко в небо над остальными домами. На вершине каркаса горел прожектор.

— Н-да… — задумчиво проговорил доктор. — Высотные дома строим, гиганты-электростанции. А там, глядишь, и финики заставим на севере созревать.

Витя подозвал доктора.

— Вот это я понимаю! — сказал доктор. — Таких и на ёлку не стыдно вешать.

Золушке и Айболиту Витя нарисовал медали. Мальчику с пальчик отрезал башмаки, выкроил из бумаги и наклеил шинель и сапоги.

Перед новогодним ужином Витя и Пашка ни за что не хотели лечь и немного поспать. Но мама сказала, что, если будут упрямиться, она запретит сидеть вечером и ждать Нового года.

На выручку маме подоспел доктор, он сказал, что, пожалуй, отдохнёт. Братья подумали, посовещались и тоже согласились.

Пошёл спать и Женя.

В квартире наступила тишина. Мурмыш побродил, поскучал и тоже уснул.

Ни Витя, ни Пашка не слышали, когда вернулся с работы отец: они спали.

Обычно Витя и Пашка поджидают отца, подают ему свежие газеты и комнатные туфли, после чего затевается борьба. Особенно азартные состязания по борьбе между отцом и сыновьями происходят в те дни, когда у отца на стройке «с бетоном в порядке, с кабелем в порядке, с облицовкой в порядке и даже с бюрократом Суховым тоже в порядке», потому Что тогда отец приезжает домой рано и такой помолодевший, что с ним можно хоть до утра бороться, устраивать кучу малу, воздвигать из старых книг крепости.

В такие дни даже мама не может управиться с папой и уложить его вовремя спать.

Пашка услышал чьи-то тихие шаги и проснулся. Это был отец. Он искал комнатные туфли.

— Витя, папка приехал! — закричал Пашка.

Витя вскочил на кровати и тоже закричал:

— Папа! Папа приехал!

— А ну-ка, — засмеялся отец и зажёг в комнате свет, — поднимайтесь бороться!

Пашка первый прыгнул на шею к отцу:

— Бей! Налетай!

Витя прыгнул вслед за братом.

…Что может быть лучше и увлекательнее праздничной суеты! Беспрерывно бегаешь из кухни к буфету и обратно, несёшь маме то пакетик с перцем, то разливную ложку, то блюдце. Повсюду в комнатах горит свет. Почтальон приносит сразу по пять, по шесть телеграмм, и в каждой телеграмме только самые весёлые и счастливые слова.

Со скрипом раздвигают старый обеденный стол, и он неожиданно делается каким-то торжественным и солидным, а вокруг него выстраиваются разнокалиберные стулья, собранные со всех комнат, и даже где-нибудь, пытаясь быть как можно менее заметной, скромно жмётся маленькая табуреточка, принесённая из ванной комнаты.

Часто звонит телефон, и каждый раз кто-нибудь, путая Витю с Пашкой и Пашку с Витей, требует позвать к телефону маму или папу. А телефонная трубка давно уже испачкана мукой. Это мама испачкала — руки у неё в муке.

Если по телефону разговаривает папа, то он, насколько позволяет шнур от аппарата, расхаживает взад и вперёд по коридору, разговаривает громко, а то вдруг возьмёт и даже присвистнет. Если же по телефону разговаривает мама, то среди разговора она иногда испуганно замолкает и показывает папе знаками, что в кухне на плите что-то надо помешать или совсем снять с огня.

Но ни папа и никто не понимают, что надо помешать, а что совсем снять. И тогда мама безнадёжно машет рукой, извиняется в телефон и бежит на кухню сама, после чего возвращается и снова продолжает разговор.

В такой вечер ни на минуту не затихает радиоприёмник и на всю квартиру звучит музыка. Играет приёмник и у соседей в квартире, и этажом ниже, и этажом выше, и кажется, что весь дом, вся улица — вся Москва пронизана этой радостной, весёлой музыкой.

А на лестнице гулко хлопает парадная дверь, входят люди. Топот ног, смех, говор. Стряхивают с шапок, с воротников пальто снег.

В такой вечер знакомые, которые прежде часто бывали в доме и к которым давно уже все привыкли, вдруг перестают быть обычными знакомыми и превращаются в нарядных, красивых гостей.

Часы Кремля пробили полночь.

Кто-то из гостей предложил:

— Новый год только народился. Кто тут самый маленький?

— Павлик самый маленький, — сказала Женина мама.

— Ну вот, пусть он первый всех и поздравит.

Витя, Пашка и Женя, приподняв край скатерти, искали что-то под столом.

— Павлуша, — позвал отец, — где ты там? Покажись.

Пашка вынырнул из-под стола и поспешно сказал:

— Спокойной ночи!

Заигравшись, он забыл, что сегодня праздник и мама разрешила пойти спать поздно.

Все засмеялись:

— Вот так новогодний тост!

Пашка сразу понял, что сказал не то.

— Да чего вы! — покрыл всех своим басом доктор. — Человек пошутил, понимать надо!

2

Раньше всех в новом году проснулись братья. Витя помог Пашке быстро одеться, и они крадучись пробрались в столовую.

По пятам за братьями пробрался в столовую и вечно бдительный кот Мурмыш. Его так просто не проведёшь. Он всегда должен знать, что там такое затевается втайне от всех.

Витя и Пашка ещё вчера кое о чём договорились.

В столовой было полутемно от спущенной шторы. Мурмыш спрятался за эту штору, выставил оттуда длинные любопытные усы и начал подглядывать за Витей и Пашкой.

Доктор спал на диване. Дышал громко и протяжно.

— Витя, Вить… А мне сон какой интересный снился! — зашептал Пашка, стараясь дотянуться до Витиного уха. — Ну и интересный! Лучше кино. Никогда такого не снилось…

— Шш-шш!.. — оборвал Витя брата, осторожно подходя к кителю доктора.

Китель висел на спинке стула.

Бац! — Пашка опрокинул бурки доктора.

Ребята застыли.

— У-у!.. — погрозил Витя брату.

— Я нечаянно, — вздохнул Пашка, поднимая бурки и стараясь их надеть.

— Да тише ты! — замахал руками Витя. — Брось бурки! Тебе говорят — брось!

Пашка неохотно оставил бурки и подошёл к Вите. Вдвоём они сняли со стула китель и, выбравшись в коридор, проскочили в ванную.

Мурмыш в ванную комнату проскочить не успел, поэтому вернулся в столовую.

— Я буду чистить ордена, а ты пуговицы, — сказал Витя.

Он достал с полки коробку с зубным порошком.

— И я хочу ордена чистить, — упрямо ответил Пашка.

— Ладно, — сказал Витя. — Я почищу те, которые на левой стороне, а ты — которые на правой.

Только устроились и начали тереть порошком ордена, как Витя задумал примерить китель. Натянул прямо на куртку, нахмурился, напыжился и прошёлся туда-сюда перед зеркалом.

Когда ордена и пуговицы были натёрты до блеска, ребята вернулись в столовую.

Пашка влез ногами в бурки, попробовал шагнуть, но чуть не упал.

— Ну к чему ты их надел? — сердито зашептал Витя, пристраивая на место китель. — Кто тебя просил?

— Ты китель мерил, а я бурки хочу. — И Пашка ещё раз попытался шагнуть, но не удержался и свалился на ковёр.

— Уже колдуете? — неожиданно прозвучал голос доктора.

— Мы… — начал было Витя, пытаясь спрятать китель за спину. — Мы вот… это…

— А ну, подойдите ко мне… Оба, оба. Вся шайка-лейка.

Пашка скинул бурки, и братья подошли. Мурмыш на всякий случай ускользнул в коридор.

— Покажите, что с кителем сотворили?.. Ого, живым огнём горят! — Доктор повернул к свету ордена.

— А пуговицы? — спросил Пашка.

— И пуговицы хороши. Хоть сейчас на караул к знамени… Что за богатыри! Ну-ка, встаньте как положено. Ровнее. Головы выше. Руки прижмите. Та-ак-с… А теперь слушай мою команду. Смир-рно! Объявляю благодарность всему удалому воинству.

— Ура! — закричали ребята.

— Сильно кричать не надо, — остановил их доктор. — Отец и мать спят, и пусть себе спят. А мы наскоро закусим — и шагом марш гулять.

Все вместе привели в порядок кровати и сели за стол. Сытного есть ничего не хотелось, поэтому, как предложил Пашка, начали прямо с пирожных, которые остались от вчерашнего торжества.

— Уже зачерствели, — сказал доктор.

— Кто? — спросил Пашка.

— Пирожные.

— А в магазине они тоже засыхают?

— Должно быть, засыхают. Только сухие пирожные не продают.

— А кто же их там доедает?

— Хм!.. Вот так вопрос — кто их там доедает! Придётся зайти в кондитерскую и узнать.

Когда позавтракали, Пашка спросил у доктора разрешения пригласить погулять Женю.

— Нас трое, а хата о четырёх углах, — ответил доктор. — Приглашай.

Узнав, что его зовут гулять, Женя обрадовался и быстро натянул пальто.

На улице было ветрено и морозно. Фонари в снежных шапках, увязнув по колени в сугробы, выстроились вдоль тротуаров. Сверху падали тонкие ледяные иглы, наполняя воздух тихим звоном и блеском.

— Вот что, — сказал доктор, — для дальних прогулок сегодня слишком холодно. Надо поберечь носы. А посему поедем кататься по новой линии метро, которую на днях открыли.

— А в кондитерскую когда? — спросил Пашка.

— В кондитерскую? Ах да… Ну, пойдёмте сперва в кондитерскую.

Отыскали ближайшую кондитерскую и подошли к продавщице в белой крахмальной наколке.

— Гм… видите ли, товарищ продавец, — начал доктор, — у нас к вам один вопрос.

— Вопрос? Пожалуйста!..

— Вопрос от всего нашего общества, — показал доктор на себя и ребят. — Вот у вас, так сказать, имеются свежие пирожные. Ну, а если вы их не продадите и они начнут засыхать, что вы с ними делаете?

— Кто их у вас доедает? — приподнявшись на носки, громко спросил Пашка.

Девушка засмеялась. Засмеялись и другие продавщицы.

— А у нас такого не бывает, чтобы пирожные засыхали. Мы работаем по плану. Сколько пирожных выпекаем, столько и продаём.

— И даже совсем ни одного пирожного не остаётся? — недоверчиво спросил Пашка.

— Ни одного.

— Жалко, — сказал Женя.

— Жалко, — подтвердил Пашка.

Новая станция метро была залита, казалось, июльским солнцем. Много люстр с тонкими стеклянными трубками излучали этот свет. Витя заметил в мраморной нише вазу из матового стекла. Она была укреплена на бронзовом цоколе. В ней бился, полыхал солнечный луч.

— Что это горит? — спросил Витя, прикасаясь к вазе. — Она совсем не горячая.

— Это люминесцентная лампа, — объяснил доктор. — В ней светится особый газ, и получается холодный свет.

— Холодный свет? — удивился Витя. — Как это?

— Северное сияние, например, — холодный свет. И радуга. Глубоководные рыбы излучают такой же свет.

— Рыбы?

— Да. Или жуки-светляки.

Пашка и Женя захотели прокатиться на эскалаторе.

Пассажиры вдруг начали улыбаться и показывать на соседний эскалатор. Когда ребята присмотрелись, то оказалось, что на лестнице ехал малыш и держался за перила.

Но он был такой маленький, что за эскалатором его не было видно, а только была заметна на перилах красная варежка. Так и ехала одна эта варежка.

Накатавшись вдосталь на эскалаторе, отправились на следующую станцию. Она была украшена барельефами героев войны: пехотинцев, моряков, лётчиков, танкистов.

В конце станции толпился народ.

Первым полез в толпу Пашка, за ним Витя и Женя. Доктор пробирался последним.

Витя протискался к деревянному барьеру и увидел письменный стол. За столом сидела девушка в форме работника метро, в синем берете, на погонах белые нашивки.

Напротив девушки сидел военный и что-то торопливо писал в большой книге. Когда военный кончил писать и книгу закрыли, Витя прочёл заглавие: «Для записи впечатлений».

Потом сел старик. Расстегнулся, прокашлялся, взял ручку и принялся неторопливо вписывать своё мнение в книгу. Окончив писать, хлопнул по книге ладонью и поднялся.

— Кто ещё, товарищи, пожалуйста, — приглашала девушка в берете. — Кто хочет сделать запись? Какое впечатление произвели на вас станции? Ваши пожелания, советы, пожалуйста.

— Можно мне? — набрался смелости и вышел вперёд Витя.

— А ты писать умеешь?

— Я школьник, — ответил обиженно Витя.

— Ну, тогда садись. Напиши номер школы, в каком ты классе. А как учишься?

— Витя хорошо учится, — вступился Пашка за брата.

Витя придвинул к себе книгу и стал думать.

— Ну, что ты притих? — раздался весёлый голос доктора.

Доктор тоже пробрался к столу.

Витя подумал ещё немного и сказал:

— Я напишу: «Нам понравилось. Ура!»

— Славно придумано, — сказал доктор.

Витя придирчиво оглядел кончик пера и начал выводить букву к букве.

— Теперь подпись, — сказал доктор, заглядывая в книгу через Витино плечо.

— И мы хотим, — выступили тут вперёд Пашка и Женя.

— Вы, наверно, буквы ещё не все знаете? — улыбнулась девушка.

— Я нарисую, — сказал Пашка.

— А я… — грустно вздохнул Женя, — я не умею.

— Не горюй, — со всех сторон утешали Женю. — Он за тебя нарисует.

Кто-то протянул Пашке карандаш.

Пашка на коленках устроился на стуле, подумал и нарисовал ниже Витиной подписи серп и молот.

3

Когда на следующий день Пашка вернулся из детского сада, а Витя — из школы, с праздничного утренника, их первым вопросом было:

— А где доктор?

— Уехал, — сказала мама. — Вам подарок оставил.

— Уже уехал? Насовсем?

— Да, насовсем.

Витя и Пашка увидели на столе записку и соломенную корзиночку с пирожными. Витя развернул записку и прочитал: «Необходимо съесть, пока свежие».

Пашка вздохнул. Вздохнул и Витя. Их не обрадовали даже пирожные.

Только сейчас ребята почувствовали, как они полюбили этого человека. А он как неожиданно приехал, так неожиданно и уехал.

И приедет ли он опять? И когда?..

Оглавление

Михаил Павлович Коршунов . Дом в Черёмушках

  Дом в Черёмушках 

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Клетчатое чучело

  Ручеёк дыма

  Вот он — Севка Гусаков!

  Мухоморовы шляпы

  Рисунок с натуры

  Конура, лестница и Кузьмич

  Петька и его, Петькина, жизнь

  Промышленные микробы

  Будь здоров, Капусткин!

  Коммунальная скворечня

  Научный подход

  Гость

Реклама на сайте