«А что же завтра?»

Посвящается Элизабет

Началом всего — если только оно вообще было, это начало, — можно считать 11 августа 1931 года: в этот день Сэм налетел на трамвай.

Было, наверно, половина пятого, и сеялся мелкий дождь. Капли стекали у Сэма с намокших волос, висели на ресницах, струйки бежали за шиворот — надо же, как помнятся такие вещи. Было серо и холодно. Фонари бы уж зажгли, что ли, может, потеплей бы стало. А Сэм ехал на велосипеде да еще насвистывал какой-то мотивчик, довольно страшненький, если по правде сказать. Он на ходу ого сочинял, ну, как бывает: вдохнул — выдохнул! У него не было слуха — слон на ухо наступил, — так что музыка получалась убийственная. Но вообще-то он был паренек жизнерадостный, а может, просто винтика у него не хватало. В такую погоду нестись под гору по Риверсдейл-Роуд да знай себе насвистывать, будто мир бог весть как прекрасен, — для этого наверняка надо иметь мозги набекрень, хоть немного набекрень. С Сэмом так дело и обстояло. Это уж точно.

Хотя, каким ему на самом деле представлялся мир, сказать трудно. Вернее всего, закутанным в густой туман и в нем какие-то смутные фигуры и непонятные предметы — ведь все, что молодо, что растет, окружено туманом, и надо из него выбираться, а то и самому ничего не видно и другим тебя тоже не видно. Так или примерно так могли бы, наверно, высказаться по этому поводу ученые друзья Сэма (а он уже успел по дороге обзавестись двумя-тремя учеными друзьями). Сам же он, скорее всего, сказал бы так: «Каким представляется мне мир? Вот еще! С чего это вы меня спрашиваете? Я что — Эйнштейн или Ньютон?»

Послушать отца, так жизнь у Сэма с рождения складывалась какая-то смутная. Довольно верное определение, если взглянуть по-взрослому. Вот именно, смутная. Отец и сам к этому времени уже жил смутно.

События-то вокруг Сэма происходили. Да еще какие! Обваливались дома, рушились мосты, кого-то убивало молнией, взрывались газовые трубы, но Сэма почему-то при этом никогда не было. То он только что был и домой ушел, то еще не дошел, а то передумал и подался совсем в другое место. И так всю жизнь, покуда не подошел его час.