«У Железного ручья»

1

Гриша перелез через тын, вышел на косогор, лег в нагретую солнцем траву. Рядом рос могучий конский щавель — стоял целым войском, копье к копью. Подальше цвел белый клевер, толпились в сторонке колокольчики; еще дальше, у самой дороги, светились в траве крохотные звездочки дикой гвоздики. И тянулась кверху ромашка; подышишь в ее желтенькое поле, позовешь три раза: «Поп, поп, выйди вон» — и вылезет на свет букан, черный, как монах, с просяное зернышко ростом.

Гудел над клевером дюжий шмель, под косогором, в низине, кричали лягушки, старались одна перед другой, кто громче, и высоко в счастливой синеве дрожала, переливаясь, серебряная горошина: жаворонок.

Гриша вытащил из кармана Минаеву музыку. Большой Минай сделал ее на прошлой неделе из пустой бычьей кости и длинной веревки.

Гриша покрутил веревку, потом натянул ее покрепче — струной, — кость запрыгала на веревке, завертелась волчком, и что-то запело, как ветер в поле, — протяжно, немного печально.

За Минаеву пастушью музыку и прогнали Гришу из горницы, обозвав постеном.

Постен — тот, кто по стене ползает: клоп, таракан, нечисть. Ругают так человека за то, что он маленький. Да вот — за Минаеву музыку. И еще за то, что трогал бабушкину кружку.

Ну, теперь он один, и никому на свете нет до него дела.

Тут хорошо, можно и не уходить отсюда вовсе. За низиной начинается темный лес, и далеко в лесу течет Железный ручей. Долгие годы ищут люди этот ручей — найти не могут. Может, он пропал под землей. Или вышел на волю в неизвестном месте. Кто найдет Железный ручей и напьется из него, станет крепким и смелым на всю жизнь.

Две лягушки вылезли из сырой низины на теплый камень и затихли на солнце. Если б было чем кинуть да прицелиться получше…

Гриша пошарил в траве руками. Но лягушки будто угадали его думы — разом вскинули длинные ноги и пропали в осоке.

Из лесу спускалась вниз телега, тяжко скрипя колесами. Это ее испугались лягушки. В телеге, на большом зеленом сундуке, сидел без шапки белоголовый мальчик. Рядом шагал высокий человек в домотканой, богато вышитой рубахе и в старой жилетке. Он вел коня под уздцы: дорога из низины круто брала в гору.

Гриша, стараясь походить на отца, закричал мальчишке «толстым» голосом:

— Ишь, пан какой! Расселся… Не видишь — мерину тяжко!

Мальчик повернул голову, поглядел и ничего не ответил.

Телега проехала косогором, совсем близко от Гриши, поднялась на гору и там остановилась — на кресте. Так называлось место, где скрещивались две дороги. А может быть, так называли это место потому, что там стоял «крыж» — большой деревянный крест под ветхой, заросшей мхом кровлей.

Гриша не вытерпел и побежал по траве наверх, на гору. Когда он добежал, телега уже повернула с перекрестка направо, в усадьбу. И тут Гриша догадался: новый лесник! Это новый лесник приехал к Перфильевне, к помещице; о нем говорили уже целую неделю.

Гриша скорей побежал напрямик — через тын, огородами, потом мимо амбара. И успел вовремя: телега только-только подъехала к каштанам, что росли у господского дома. Пес Собакевич скакал с остервенелым лаем, а на крыльце стояла работница Перфильевны, черноглазая Тэкля, и что-то говорила по-латышски приезжему. Тот привязал лошадь к каштану, снял картуз, пригладил светлые редкие волосы и пошел следом за Тэклей. Белоголовый мальчишка остался сидеть на сундуке.

— Мальчик! — позвал Гриша и повторил по-латышски: — Пуйка! Как тебя зовут?

Мальчик оглядел Гришу ясными синими глазами и ответил не сразу:

— Янис.

— А, Ян! Слезай, Ян, не бойся.

И Гриша, хвастаясь, смело ухватил огромного пса за уши, прижал к себе. Собакевич вырвался, зевнул и отошел в сторону.

— Ты латыш? — спросил Гриша. — Я сразу угадал: у тебя затылок голый.

Сам Гриша носил волосы длинные, стриженные в кружок.

— Или поляк?

Мальчик молчал.

— Нет, латыш! — решил Гриша. — Латыш, латыш, куда летишь?

— Москаль, москаль, чего плескал? — с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.

— Ого! — обрадовался Гриша. — А ну давай бороться, кто сильней. Я тут одному так дал…

Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку. Потом поднял голову и сказал твердо:

— Я тоже дал.

— А ну попробуй, вот увидишь!

Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: «Позвольте, панич», и отвязал коня.

— Я не панич, я Гришка Шумов, — быстро проговорил мальчик.

— Ивана Иваныча сынок, садовника?

— Садовника! — с гордостью подтвердил Гриша.

Приезжий повернул лошадь к сажалке. Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника. Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами — в полдень туда гоняли скот на водопой.

Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.

— А ну, неслух, постой-погоди! — голосисто закричала Гришина мать.

Нечего было и думать о том, как бы вырваться, — рука у матери была крепкая.

Обидно было, что все это видел большой Минай. Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?

Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.

В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.

Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:

— Ну, довольно школить мальца! А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.

— Баба, я твоей кружки больше не трону, — пообещал Гриша.

— Теперь-то мне все одно: заново ее святить.

Гриша понимал бабкино горе: все кругом «мирские», а она — «рабская». Гриша тоже мирской, грешный. Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только «рабой божьей». Теперь у нее грехов нет. Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе. Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно… Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную — святить. А моленная — за сорок верст.

— Не буду, баба.

— Ну, иди сюда, дурень-блазень… Иди, я тебя толокном покормлю.

Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке — бруснику, варенную на меду — принесла из своего чуланчика. Сахару она не признавала — грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.

Бабушка насыпала в миску толокна, положила брусники, перемешала толокно с ягодой, помяла ложкой. Толокно сделалось розовым. Подперев щеку ладонью, она стала следить выцветшими, грустными глазами, как ест внук.

— Баба, новый лесник приехал, с мальчишкой. Мальчишку Яном зовут.

— Латыши? Ты, родимый, в избу к ним не ходи.

— Не пойду.

— Латыши бороды скоблят, табак курят — грех великий…

Бабушка вздохнула: ну кто теперь ее, старую, слушает!.. И внук посулит одно, а сделает по-своему.

Поев, Гриша заглянул в раскрытое окно. Голенастая Катя уже пригнала гусей с поля. Что-то рано сегодня. Она постояла с минутку на дороге, поглядела испуганно на Гришу и ушла. У Кати длинные ноги и большие тревожные глаза. Ее отец, испольщик Трофимов, тоже все чего-то боится. Испольщиком быть, пожалуй, хуже, чем садовником. Испольщик работает с утра до вечера на земле, а урожай — пополам: половину — ему, а половину — тому, чья земля.

Видно было, как Ян выбежал из-за сажалки на дорогу, нашел хворостину, принялся дразнить хворостиной старого гусака; тот изогнул шею по-змеиному, зашипел, глаза у него от злости стали белыми.

Гриша выбежал на крыльцо.

— Ты что самовольничаешь! — закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: — Постен.

Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову — «сбычился».

Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.

Так постояли они некоторое время.

Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:

— Хочешь, пойдем в сад? Мой батя садовник, мне можно. А ты — со мной, ничего.

И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав руки в карманы и поглядывая искоса друг на друга. Еще неизвестно было, драться им или дружить.

В сад они, конечно, полезли через изгородь — не идти же к калитке! — и вышли прямо к липовой аллее. Тут Гриша немного оробел: под липой, недалеко от качелей, стояла Ирма Карловна, гувернантка, а на скамейке сидел заезжий немец Дамберг. Ирма стояла перед Дамбергом прямо, говорила по-немецки быстро, будто урок отвечала.

— Ходу! — прошептал Гриша.

И мальчишки побежали на цыпочках по траве подальше от опасного места.

Они бежали долго, пока не засияли на солнце мелкие радужные стекла парников; там уже конец сада. За парниками сидели на большом пне две дочки Перфильевны: одна чуть поменьше другой, обе в одинаковых розовых платьицах, с большими бантами на макушках. Они испуганно смотрели на приближавшихся мальчишек. Но Грише было не до помещичьих дочек: неподалеку, у самого пня, стоял знаменитый конь. Вот это был конь! Ростом почти с Собакевича, с рыжими ногами, упершимися в дубовую доску на колесиках, с сивой гривой из настоящего конского волоса и таким же хвостом. И настоящее кожаное седло, желтое седло с железными стременами, было на этом коне.

— Там Ирма! — постращал Гриша на всякий случай девочек, кивнув в сторону аллеи.

Ну разве мыслимо, чтобы ему дали когда-нибудь хоть разок прокатиться на таком коне! Да он и сам никому не дал бы. А девчонкам, хоть и богатым, — зачем девчонкам конь? Они его за собой на веревочке водят, смех один.

Девочки сидели на пне смирно, прижавшись одна к другой, боялись: мальчишки — опасные люди…

— Ну, чего вы, в самом деле, — пробормотал Гриша осевшим от волнения голосом: — не бойтесь, дайте прокатиться разок.

Просьба была безрассудной, он сам это знал и все-таки взялся несмело за кожаную узду, украшенную блестящими медными пуговками.

Старшая девочка нахмурила тоненькие брови, но ничего не сказала.

— Мы разок, мы сейчас, — заторопился Гриша, — мы с косогора разок… И мигом вернемся.

Он ухватил коня за лакированные бока, сделал два шага и оглянулся. Девочки по-прежнему сидели, опасливо взявшись за руки. А Ян, не отставая ни на шаг, шел за Гришей.

Они дошли до того угла в саду, где в изгороди был пролом, прикрытый доской и известный одному Грише да, может быть, еще деревенским ребятам, бесстрашно лазившим в помещичий сад летом за клубникой, осенью — за яблоками.

Мальчики сперва просунули в пролом коня, потом вылезли сами.

— Ну, теперь к крыжу, — зашептал Гриша, хотя кругом никого не было; он уже видел себя на лихом коне, несущимся вниз по пыльной дороге.

Мальчики дали крюку, чтобы никто из усадьбы их не увидал, и торопливо зашагали межой по ржаному полю; от травы к натруженным за день босым ногам уже шла чуть слышная вечерняя прохлада, когда они выбрались на косогор, к тому месту, где Ян с отцом проехали сегодня на телеге.

Их и в самом деле никто не увидал… кроме голенастой Кати; она сидела сейчас на огородном тыну и зорко глядела на мальчишек.

Это, конечно, было не к добру. Но статный конь с широкими раздутыми ноздрями уже ждал их, и, подталкивая друг друга, приговаривая «садись-садись», они взобрались вдвоем на восхитительно пахнувшее кожей скрипучее седло. Гриша подобрал поводья, оглянулся на Катю и изо всех сил толкнул землю обеими пятками. Конь с двумя всадниками загремел по крутой дороге вниз…

Он летел все быстрей, с таким грохотом и креном набок, что Ян не вытерпел, соскочил загодя в канаву, а Гриша держался в седле до самого конца. Беда случилась на том самом камне, где грелись не так давно лягушки.

Уже падая от страшного удара, Гриша почуял: с конем несчастье.

Долго стояли мальчики над лежавшим в пыли конем и не решались к нему притронуться. Наконец Гриша, обманывая сам себя, попробовал стереть с него пыль — может, все еще обойдется… Левая нога у коня бессильно упала с дубовой доски… Они начали вдвоем прилаживать эту ногу на старое место; нога вяло падала, как будто сделанная из ваты.

Ян посмотрел на Гришу и сказал уверенно:

— Бить будут.

— Ты соскочил раньше, — рассердился Гриша, — хитрый! Значит, это я покалечил коня? Скажешь, что это я?

— Не.

— Скажешь!

— Не.

И по его тону Гриша понял: нет, не выдаст Ян…

Травой и рукавами своих рубашек они все-таки стерли дорожную пыль с разбитого коня. Как будто это могло помочь! Потом, держась вдвоем за дубовую доску, печально понесли коня к усадьбе, мимо огородного тына, на котором все еще сидела Катя и тревожно глядела на них.

2

То, что случилось потом, поразило Гришу своей жестокостью.

Август Редаль, отец Яна, при всех велел сыну:

— Иди нарви лозин!

Он сказал это дважды: по-латышски и по-русски.

Неподалеку стояли работник Минай, Катин отец, старый Трофимов, арендатор пан Пшечинский, а у крыльца — сама Перфильевна с дочками.

Ян молча, с сухими глазами, пошел к сажалке — ломать прутья.

Редаль спокойно говорил:

— Ту лозину кинь: она сухая, сломается. Выбирай, которая покрепче.

Потом он порол сына, и все глядели на это. Гришу начала трясти незнакомая ему до того мелкая неодолимая дрожь.

Сколько времени это продолжалось? Ян не кричал, молча давился плачем.

Наконец Перфильевна подошла ближе и велела:

— Не бей больше. Ладно. За игрушку десять рублей плачено, их розгой не выбьешь.

— Я верну вам эти деньги, — ответил Редаль.

Он сказал это гордо, подняв голову. И что-то в его голосе, видно, пришлось не по сердцу Перфильевне.

— «Ферну эти теньги»! — передразнила она и, сердито плюнув, ушла.

Она всегда плевалась, когда ее рассердят. Она часто кричала на всю усадьбу со своего резного крыльца — плевалась и кричала на арендаторов, панов Пшечинских, на испольщиков, на Гришиного отца. Щеки у нее тогда становились румяными, глаза темнели. На Перфильевне был нарядный фартук в полоску, с наплечниками в сборках, как эполеты французского барабанщика из книги «Бабушкины полдники».

Ян молча застегивал штаны. Редаль закричал ему по-латышски:

— Эй тулин уз маям, палайдны! — И повторил по-русски: — Иди домой, озорник!

Тут прибежала с огорода Гришина мать и, еще не разобрав как следует, что случилось, рывком схватила сына, потащила к дому. Ну разве ж те колотушки, что достались Грише, можно сравнить с казнью лесникова сына!

Правда, спина у Гриши долго ныла от материнских тумаков. Спина еще ныла, когда он прибежал — уже под вечер — в избу лесника. Окна в избе были маленькие, стекла в них — почти черные от старости и долголетней пыли. Легкий звон висел в этой темной избе: мухи, звеня, бились в стекла — просились на волю.

Августа Редаля не было дома. На земляном полу сидел Ян и плакал.

Гриша опустился рядом с ним и жарко зашептал:

— Не плачь… Давай убежим… Уйдем далеко-далеко, хочешь?

Ян не отвечал.

— Хочешь, пойдем искать Железный ручей?

Ян вытер слезы и сказал:

— Уйдем к лесным братьям…

С недавних пор в усадьбе часто говорили про лесных братьев, и всегда вполголоса, оглядываясь. А то и шепотом.

И все-таки Гриша словно видел их: идут братья по лесу, высокие, кудрявые, похожие друг на друга. И за поясом у каждого — острый топор. Идут братья по лесу, никого не боятся…

Открылась дверь, на пороге показался Август Редаль, и Гриша, нырнув ему под руку, спасся бегством: он боялся теперь этого неторопливого человека.

Домой ему не хотелось. Он остановился у колодезного журавля, откуда далеко было видно и поле, и лес за полем, и уже широко разлившийся над лесом закат.

Розовая пыль клубилась на дороге. В пыли сверкнули серебряные спицы. Ну конечно, это Шпак ехал на своем велосипеде.

Шпаком звали в округе учителя Шпаковского из местечка Ребенишки. У него до августа свободная жизнь — школа закрыта, — он и ездит повсюду, счастливый. Вот кому можно позавидовать!

Только бабушка, увидав в первый раз велосипед, сказала с укоризной:

— Какая ж это езда? Один зад, прости господи, сидит, а ноги-то бегают.

Ну, это потому, что бабка отреклась от мирских радостей.

Кто не отрекся, тот такой езде позавидует, пусть даже ноги и бегают.

Шпаковский пропылил было мимо колодца, но увидал Гришу, затормозил и соскочил с велосипеда. Он попрыгал на длинной ноге в штанине, заколотой внизу булавкой, и хитро прищурился:

— Сеньор, родитель ваш дома?

Вот всегда он так разговаривает.

Гриша ответил неласково:

— Давеча в саду был…

Шпаковский вытер лоб белым платком, вынул из пиджака, из верхнего карманчика, гребешок и со вкусом, не торопясь расчесал свои казацкие усы.

— Тогда произведем рекогносцировку.

Зачем Шпак говорит эти непонятные слова? Скорей всего, в насмешку над Гришей.

Счастливый, он повел за собой свою великолепную, сверкающую машину. А за садовой изгородью уже показался отец с граблями в руках. Он весело потряс над головой картузом — радовался приезду гостя.

Вот уже и самоварной трубой гремят в сенях у Шумовых. Это мать готовится угощать Шпаковского.

Странная дружба была у отца с учителем. Образование было у них разное, и судьба разная, и родом они были из разных мест, а задушевный разговор могли вести друг с другом хоть до вторых петухов и договаривались до того, что мать начинала кричать на отца: «Не нашего это ума дело!»

Теперь отец с гостем усядутся за стол и начнут долгую беседу, а Грише тогда останется одно: сидеть в углу тихо до самой ночи. А потом идти спать. Скучное дело!

Нет расчету идти домой.

Закат разлился над лесом еще шире. Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам. В воздухе сразу запахло пылью и молоком. А из сада сладко и грустно потянуло резедой.

Как-то пустынно стало вокруг. Гриша побрел к амбарам.

Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинских — старый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, — портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса. Да и голенастая Катя, «гусиная пастушка», была тут же. Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетню — не прогонят.

Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще — уж очень любил такие слова, как «непременно».

— И вот приехал этот барон на… как это сказать… тыр-гус, гада-тыргус…

— Так это ж ярмарка, — догадался Минай.

— Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях.

И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляске — непременно его дружок, тукумский пастор, — ну, тоже очень богатый, важный.

А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: «Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей». Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.

И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:

Я хотел бы сделать с немцем то же,

Что он сделал с нами:

Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,

А толстого — корчевать пни в лесу.

В воскресенье я им дал бы работу полегче — пусть оба пасут свиней…

Ну, по-латышски это выходит лучше, — добавил Винца.

И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась.

— А что же барон? — спросил Минай.

— Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батраков — а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, — старик спел еще одну песенку:

Эй ты, немчик-немчура! Какой у тебя длинный нос! Он тебе пригодится: ты печь в аду Будешь шуровать своим носом.

А потом еще:

Эй, немчура! А почему у тебя такая легкая коляска? Как ты увезешь на ней свои грехи, Когда поедешь к черту в преисподнюю?

Минай засмеялся:

— Ух, и не любит же немцев старый Винца!

— Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?

Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.

— Ты не подпали плетень-то, — сказал Минай.

— Не бойся, — ответил Винца посмеиваясь: — пока лесные братья не велят, не подпалю.

Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев…

— А я боюсь чего-то, — проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.

— Ты боишься, я боюсь… В том-то и беда наша, — сказал Минай.

— А кто не боится?

— Живой всегда боится.

— Лесные братья не боятся, — раздельно произнес Винца: — лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают… не боятся?

В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:

— Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?

Пора было расходиться.

Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:

— Уцелела у тебя моя музыка?

— А как же! Вот! — И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.

— Ну, добро.

Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.

Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно — и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро — он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать — будет играть один в поле за огородами.

Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:

— Завтра утром пойдем в лес!

— К лесным братьям?

— Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.

— Я орехов возьму…

— Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.

Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.

Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.

И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.

Шпаковский — слышно было, что он усмехнулся — сказал:

— Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?

— Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, — ответил отец. — Понятное дело.

— Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?

— Да тебе какая о том забота?

— Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются… Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом — барон Тизенгаузен, тут — Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки — немки.

— Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.

— Француженки вывелись — немки завелись.

Отец зевнул:

— Скучный твой разговор сегодня, друг!

— Погоди, — заторопился учитель. — Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.

— Ну, ты не обессудь — не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.

— Да они-то верноподданные… — начал было учитель.

Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:

— Не нашего это ума дело!

И стала заправлять лампу-молнию — гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней — отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря — борода во всю грудь, как у отца.

Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать — молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.

3

Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.

Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:

— Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!

— Ну и добро. Вот и добро! — негромко гудел спокойный отцовский бас.

Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.

Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.

Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши — стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, — и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.

— Ты… премудрый! — кричала она. — Книжки читаешь! Какие?

— Разрешенные цензурой, — глухо проговорил отец.

— «Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?

— Матушка, да ведь это у Гоголя…

— «У Гоголя, у Гоголя»! — перебила Перфильевна. — Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много — ну невыносимо глядеть!

— Ну что ж, — медленно проговорил отец, — не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется… Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.

— Врешь!

— Спроси сама, матушка.

— Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.

— Не уходил — розы не хотел разводить у барона. Дар человеку — яблочко хотел пестовать.

— Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!

— Ну, какой там простор!.. — Отец махнул рукой.

Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.

— Иваныч, — сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, — Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут…

Отец усмехнулся.

Перфильевна еще ласковей проговорила:

— Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего… За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.

— Не надо мне твоих рублей, — неохотно ответил отец.

— Не хочешь денег — по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.

— Да и выросли — опять же соседями оказались, — медленно, с такой же неохотой сказал отец.

Перфильевна заговорила еще тише:

— Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь… Нас никто не слышит…

Но отец уже увидел в окне Гришу.

— Ан нет, слышит, — сказал он веселым голосом: — вон он, свободный житель!

Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати — одеваться.

Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.

Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:

— Помещица, брат, у нас особенная…

И Гриша услыхал — даже не сразу поверил тому, — будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.

— Не устояла против лаковых сапог! — с непонятной для Гриши злобой говорил отец.

Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:

«Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет».

Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом — с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.

История была удивительная. Но учитель не удивился — начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.

…Гриша быстро оделся. Теперь умыться — и к Яну!

Да, как же, «к Яну»! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.

— Баба, разве сегодня воскресенье?

По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых — откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.

На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего… Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний — особой хлесткости — щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла — не сегодня, так завтра.

…И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны.

Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо — полем, душистым сеном… Цветы эти крепкие и бессмертные.

— Бог тебя простит, — вздыхая, говорит бабушка: — несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.

После неинтересной еды — пшенной каши с молоком — Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.

— А ты принес?

Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.

— Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.

Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.

— Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.

Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:

— Теперь нам хватит надолго.

Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?

— Лесные братья, — сказал Гриша, — всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.

— Это верно, — глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.

— Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, — крыша. К ней и пойдем.

Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.

— Кто там живет? — спросил Ян.

— Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.

Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.

— Корчма, — коротко ответил отец на Гришин вопрос.

Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.

Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.

— А это Исаак, — сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. — Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.

— В корчме пьянствуют, — решил поделиться Гриша своими познаниями.

Отец усмехнулся:

— Кому пьянствовать-то? — Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: — Нищая жизнь!

И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.

А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских — на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.

Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:

— В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от «черного барона», как Даугава хоронит невод.

Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал:

— Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку.

— А где это — Даугава?

— Там, — махнул Ян в сторону, — далеко. Ну, Даугава, по-вашему — Двина.

Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.

— Говори по-латышски, — предложил он: — я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.

И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза — в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.

Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.

Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:

— Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.

— Нет, это был мой батька, — упрямо сказал Ян.

Тогда и Гриша рассказал ему — про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время — выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.

Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля — в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава… Мальчики подошли ближе.

Один из ползунков наконец собрался с духом — заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.

— Кумагер, кумагер! Иди сюда! — на всякий случай позвал Гриша.

Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.

— Если мы обойдем кругом этот дом, — сказал Гриша, — это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.

— Ладно.

За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.

Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.

Проще было б уйти от греха — свернуть в сторону.

Ян прошептал:

— Вот такая ж была та, которую убил мой батька.

Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом «ввух, ввух» бросилась в сторону, не успев второпях залаять.

— Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, — сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.

— Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?

4

Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.

— Если тройка — исправник, — сказал Гриша.

Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.

Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол — это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.

А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне — приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.

Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.

Прасол придержал лошадь:

— Да вы, ребята никак, из «Затишья»? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.

Он поглядел на мальчиков:

— Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в «Затишье». Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду — дела.

Мальчики застенчиво промолчали.

— Ну, как же?

— Мы, может, и не вернемся вовсе, — несмело сказал Гриша.

— Вас брюхо вернет! — захохотал Лещов. — Оно вас доведет до дому к обеду.

Мальчики молчали переглядываясь.

— Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.

Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.

— А ну их! — сказал он скороговоркой. — Это латыши.

— Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?

— Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!

— Слазь, дурак! — рассердился Лещов. — Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться…

Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги — с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.

— Вы чего тут делаете? — спросил Евлампий свысока.

— В лес идем… — начал было Гриша.

Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:

— Держи при себе.

— Чего «держи при себе», чего «держи при себе»? — оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. — Ну, чего, чего?

Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:

— Идем туда, где Железный ручей.

Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:

— Такого нет.

— Как это так — нет? Почем ты знаешь?

— Знаю. Такого ручья нету.

Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.

— Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.

— Не, и я с вами!

— А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.

— Ну-к что ж, и я с вами!

— По дороге встретится болото — куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо…

— Эко дело — болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете — я один дороги не найду.

Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше — горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.

Вот и лес начался — ивняком, ельником, молодыми березками.

У березок листва была еще клейкая.

После березок пошли сосенки — всё выше и выше ростом, — и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.

Только Евлаша сказал подавленно:

— Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет… по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины…

Никто ему не ответил, и он замолчал.

Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.

Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.

И все ж мальчики кинулись к нему бегом — к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.

Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве — лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.

После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.

Евлаша ухмыльнулся:

— Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно — мы едим дома ситный. А тут на тебе — черный хлеб!

— А ты и не ешь, коли неохота.

Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!

У Евлампия потекли слюнки:

— Ну-кась, дай уж и мне, все одно…

Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.

— Небогато живете.

— Вот если б нам ружье, — сказал Гриша, — настреляли б птиц всяких… Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.

— «Бы б», «бы б»! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, — скороговоркой откликнулся Евлампий.

— И чего ты за нами увязался! — рассердился Гриша.

Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, — промолчал.

Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.

Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно — ствол к стволу, — и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.

Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались — и стихли.

Прячась за огромными стволами — отовсюду можно было ждать опасности, — Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.

Так шли они молча несколько минут.

За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.

Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?

В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:

— Ты кто такой?

Мальчишка был, видно, задира и драчун.

Гриша сказал осердясь:

— А ты кто такой? — и тоже топнул босой ногой.

— Я барон Альфред фон Тизенгаузен, — ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка — от гордости за себя.

Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша — видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.

— Ты барон? — ухмыльнулся Гриша. — Ну, а я граф. Слыхал про такого?

Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:

— Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!

Гриша шагнул вперед — Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: «Видал? Смертью пахнет!»

Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:

— Викентий! Викентий!

Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно — в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.

— Возьмите ваше ружье, Викентий, — старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, — и выстрелите. Сперва в воздух.

Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. «Двустволка центрального боя», — успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.

— Вы можете стрелять, — проговорил Альфред, — это будет законно.

Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь…

Он закричал Альфреду Тизенгаузену:

— Ты с чего разошелся-то?

Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.

Викентий опять усмехнулся — так кисло, будто у него болели зубы — и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:

— А ну, брысь!

И поднял двустволку.

Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:

— Немец-перец!

— Эй, немец-перец, колбаса!

— Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!

Эхо гулко откликнулось из глубины леса: «Са! Ста!»

Гриша сказал, передохнув немножко:

— Я ни капельки не испугался.

— Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, — ответил Ян.

— Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще — кинжал.

В разговорах об оружии — самых увлекательных для мальчишек — они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко — по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.

— Здрасте! — закричал Гриша с досадой. — Явился!

— Здрасте, здрасте! — ответил Евлаша и прибавил нахально: — Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!

— Давай побьем его, — предложил Грише Ян.

— Я шутейно, — сказал Евлаша. — Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.

— Наплевать на него! — ответил Гриша.

— Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. — Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. — Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены — первые богачи.

— Чего ты к нам привязался? — закричал Гриша в отчаянии. — Так было хорошо без тебя!

Евлампий испугался и забормотал:

— Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!

— Иди за нами на десять шагов сзади, — велел ему Гриша. — И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.

Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.

— Сбегаем посмотрим, что там, — предложил Гриша Яну, — а потом опять пойдем по прямой дороге.

— Вы норовите убежать от меня, — откликнулся сзади Евлаша, — а я от вас все равно не отстану!

Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.

5

Но кладбище не было безлюдным… Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:

— Свои!

— Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? — спросил Гриша.

— Караулю.

— Кого ж ты караулишь?

— А вот погоди… Увидишь.

Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: «О, Ерусалим, Ерусалим!» Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала — по воскресеньям.

— Дядя Кирюша, это латышские похороны! — догадался Гриша. — А ты зачем тут? Ты ж старовер.

— Я маловер, а не старовер, — весело оскалил белые зубы Кирюшка: — мне можно и сюда — по-соседски. — Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: — Верно, Кейнин?

Латыш подумал и улыбнулся:

— Можно мы пойдем туда, поглядим? — спросил Гриша.

— Можно.

Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.

На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.

Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.

— «Слезами залит мир безбрежный!..»

Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:

— Белены, девка, объелась?

Почему так рассердилась Перфидьевна — из-за песни?

Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:

— Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная… Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..

Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно… Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!

Сейчас революционную песню пела толпа крестьян…

Гриша загляделся на седую латышку. Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.

Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.

И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.

Гриша узнал его. Это был Исаак.

А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:

Слезами залит мир безбрежный, Вся наша жизнь — тяжелый труд. Но день настанет неизбежный — Неумолимый грозный суд!

Они пели по-русски…

Гриша увидел влажные синие глаза Яна. Совершалось что-то необычайное.

— Для чего они собрались тут? — спросил он вполголоса Яна.

Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:

— Они клянутся.

— В чем?

— Они клянутся быть верными.

Песня становилась громче и как бы быстрей. И летела — все выше…

Над миром наше знамя веет… Оно горит и ярко рдеет: То наша кровь горит огнем, То кровь работников на нем!

Так это лесные братья! А Кирюшка? И откуда тут столько женщин?

Женщины расступились, и Гриша увидел могилу. Это был горб рыжей глины. Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов — колокольчиков, ромашек, васильков. Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.

У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш. Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:

— Друзья! Когда кончится лес, не идите рядами. Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.

Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:

— Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.

— Мы… мы ушли.

— Да что ты! А я думал — уехали!

В это время к ним подошел Евлаша.

— Кого хоронили? — спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.

На том все было поношенное, но очень ладное. Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое. Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри. Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть. Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.

Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.

Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:

— Это кто? Дружок твой?

— Лещова парнишка, прасола. Знаешь?

— А-а, — протянул Кирюшка и отвернулся, — знаю. Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны. Что про них толковать? День сегодня воскресный, веселый, птицы, и те радуются…

— Это латышские похороны, — проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.

— Да, видно, латышские, — согласился Кирюшка. — Я-то сюда попал ненароком. Как и вы, мимо шел. Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.

Лес кончился. Открылось просторное овсяное поле. Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.

Кирюшка обернулся, поискал кого-то глазами среди шагавших по проселку крестьян и крикнул:

— Эй, Кейнин! Кейнин! Уходи скорей! Увидимся на зеленом балу… Ступай и Исаака уведи!

Молодой латыш тряхнул длинными прямыми волосами и свернул с проселка в лес. Старого Исаака не было видно. Остальные разбились кучками и шагали не спеша. Девушки отошли к канаве, заросшей травой и цветами, стали вить венки.

— А я домой не пойду, — сказал Гриша Кириллу.

— Здорово живешь! Это почему же?

— Далеко, — решил схитрить Гриша.

— Вона! — удивился Кирюшка. — Выйдем на большак, а там леском ну с полверсты, вот тебе и «Заутишь».

Он называл усадьбу Перфильевны на латышский лад: «Заутишь» вместо «Затишье».

Гриша и Ян переглянулись: шли-шли, сколько земли обошли, а усадьба, оказывается, близко! Значит, была у них все-таки не прямая дорога. Если б шли они прямо, были б теперь далеко, в неизвестных местах.

Верховой, скакавший по большаку, придержал коня, а потом и вовсе остановился. Теперь уже было видно: это Мефодий Павлыч, урядник. Он сидел в седле, чуть ссутулясь, держа плеть в левой руке. Гнедая его лошадка беспрерывно кланялась — отгоняла слепней.

Крестьяне с проселка вышли на большак. Двое нерешительно сняли шапки перед урядником; он приложил два пальца к козырьку форменной фуражки. Из всей толпы — только двое! Он грузно сидел в седле, ждал. И когда все уже прошли мимо, крикнул Кирюшке:

— А ты сюда с какой радости попал? Или веру переменил?

Кирюшка оглянулся.

— Куды мне! — ответил он посмеиваясь. — Я малограмотный.

— Сма-атри, Комлев, — начальственно прохрипел урядник, — ты у меня на заметке! С какой стати на латышском кладбище был? Сборище?! Открыто нельзя стало собираться, так под видом похорон сходки устраивать? Вон они, голубчики: и латыши и русские — все вместе! Опять бунтовать? Сма-атри, Комлев!

— Да куды там мне! Я цветочки собирал, лесным воздухом дышал.

И, не глядя больше на урядника, Комлев обнял Гришу за плечи:

— Пойдем-ка, брат, домой! И мне в «Заутишь». Там сегодня много гостей соберется.

Потом, когда уже отошли шагов на пятнадцать, Комлев остановился и крикнул уряднику:

— Обязательного постановления не читал? Или не успел еще?

Урядник просипел что-то — не разобрать. Кирюшка крикнул еще громче:

— Прочитай-ка, прочитай! Обязательное для всех!..

К Кирюшке подошел пожилой крестьянин и, глядя хмуро, сказал по-латышски:

— Зачем урядника дразнишь? Пользы от этого не будет.

— Пользы не будет, это верно…

Кирюшка шел теперь рядом с ребятами, обняв одной рукой Гришу, другой — Яна.

А Евлампия он спросил:

— Так ты Лещов? Знаю, знаю твоего папашку. Ох, я и жалею его!

— За что ж его жалеть то? — Евлаша заранее смеялся, угадывая шутку.

— Да есть людишки толстые… А он, сирота, не пролезет в ворота. Вот за это и жалею: трудно ему.

— Дяденька, а про какое ты обязательное постановление кричал? — спросил Евлаша.

— Есть такое. Тебе это знать незачем: иного будешь знать, рано состаришься.

— Ну и пусть состарюсь.

— Э, да ты в папаню: тот тоже за словом в карман не полезет.

Большак повернул к лесу. На повороте густо стояли побеленные каменные столбики. Гриша стал уже примечать знакомые места: за леском будет низина, а дальше, на горе, — «Затишье».

6

…Они еще подходили к усадьбе, видны были только крыши из-за сада, а уже слышался какой-то неясный и тревожный гул. Изредка взлаивал Собакевич и затихал.

Но вот открылся за изгородью и широкий круг перед помещичьим домом. Под каштанами стояли люди… Много людей!

— Э, да тут и савенские, и пеньянские, и заозерские! — воскликнул с веселым возбуждением Кирюшка. — Видал, Гриш? Я говорил тебе — будут гости!

Да, тут были и бритые латыши из Заозерья и русские бородачи из Савен.

Народу становилось все больше… Стали подходить и те, кого видел сегодня Гриша на латышском кладбище.

В стороне стоял Гришин отец. Он поглядел на сына и как будто не увидал его — ничего не сказал.

На крыльцо вышла Перфильевна. Шум на минуту стал еще громче, а потом все стихло.

Но дальше ничего Грише увидеть не удалось: к нему подошла мать и, не говоря ни слова, увела домой.

…Дома в тот день на Гришу никто не обращал никакого внимания. Бабка молилась у себя в чулане. Мать рывком кинула на стол миску с вареным горохом, отрезала хлеба.

Гриша, голодный, стал есть в одиночку.

Потом пришел отец и вместе с ним прасол Лещов.

Они сели на лавку, помолчали. Потом Лещов заговорил, утирая платком красное лицо:

— Шумят мужички, шумят… Силу свою, вишь, почуяли. Перфильевна, видать, испужалась — ласковой стала. Вышла на крыльцо бе-елая!

— Испужаешься! Мужик дальше без земли жить не согласен. Ну, нельзя ему без земли!

— Верно, нельзя.

Лещов сощурился, глаза его совсем утонули в круглых щеках.

— Значит, и ты за мужиков, выходит? — спросил отец недоверчиво.

— Ну нет, я за себя. У мужика будет земля, станет он богаче — мне выгода. С кем я торгую? С мужиком. От барина нам совсем барыша нет. Мужик станет побогаче — я ему ситчик продам, а у него лен куплю. И с ситчику барыш, и со льна выгода.

Отец захохотал:

— Ловко!

Лещов покосился на него, заговорил про другое:

— Есть у меня, Иваныч, затея одна, хотел с тобой вместе обмозговать. Теперь самое время уговорить Перфильевну сдать мне сад подешевле. Больше двух сотен я не дам: нет расчету.

— Твое дело.

— Так вот, Иваныч, Перфильевна-то одного не поймет: все ж таки баба — она баба и есть…

— Да погоди ты… Ведь если землю мужикам — это ж революция!

— Ты таких слов мне не говори. Я их боюсь. Вот, Иваныч, Перфильевна чего в толк не берет: за лето на яблоню и червь может напасть…

— У нас не нападет. А нападет — изведем.

— Или засуха случится…

— И против засухи найдем способы. Сад сберегу.

— Ну, сбережешь, мне же лучше. А все-таки, раз я риск беру на себя, даю задаток, не дожидаясь урожая, должна она мне уважение сделать?

— Не знаю. Ее дело. Пусть сделает уважение.

— Так вот и я ж про то. Ты ее уговори. В накладе не останешься. Я отблагодарю: две красных хватит тебе?

Отец вздохнул:

— Ну, иди-ка, милый человек, пока я тебя сам не поблагодарил… по-своему.

— Вон как ты за свою помещицу стоишь… горой! Гостя из-за нее гонишь?

— Я — не за нее… Пропади она пропадом! А мошенником быть не хочу. Не надо мне твоих двух красных!

Лещов встал:

— Что ж, спасибо за ласку, Иваныч. Вот как ты гостей принимаешь — не по-нашему, не по-русски! С латышами дружбу ведешь, с ними и набрался премудрости. Видать зашел у тебя ум за разум. Люди-то тебя давно блажным кличут.

— Ну, будь здоров, купец, прощай, — сказал отец мирно, как будто без злобы.

Лещов пошел к двери, остановился:

— Ну мыслимое ль дело, чтоб человек от своей выгоды отказывался? Иван Иваныч, одумайся!

— Прощай, — сказал отец ровно, но таким голосом, что прасола как ветром сдуло.

Гриша видел в окно — мелькнула голубая рубашка: это Евлаша ждал своего папашку у крыльца.

7

На другой день Гриша с самого утра все ходил по усадьбе, томился без дела, ждал, когда появится Ян. И не утерпел — пошел к избе Редалей. Он шагнул в уже знакомые ему темные — без окна — сенцы, распахнул дверь и остановился на пороге. Сквозь чисто промытые стекла крохотных окон лился на стены солнечный свет. Стены были светлыми от сосновых лучинок, которыми кто-то обил их; лучинки шли косой частой решеткой с полу до потолка. И все стало нарядным в этой избе, еще вчера такой черной.

Большая, полная женщина с такими же, как у Яна, синими глазами месила в широком корыте глину. И Ян был тут же. Он почему-то покраснел и крикнул Грише:

— Я сейчас!

Гриша понял это так: надо идти назад, во двор, и там ждать. И верно: Ян вышел почти следом за ним.

— Это моя мать, — сказал он застенчиво. — Ночью приехала.

— Как красиво у вас стало!

От амбаров шел к своей избе Август Редаль; он нес на плече старые доски.

Редаль мельком глянул на мальчиков, скинул доски на землю и, став на одно колено, начал обухом топора выгонять из досок старые гвозди. Занятно было глядеть, как ловко, одним — двумя ударами, Редаль выпрямлял кривые гвозди и складывал их в кучку. Когда во всех досках вместо гвоздей остались черные дырки, Редаль поднял одну доску и велел сыну:

— Держи!

Ян, гордясь таким доверием, поспешно схватился за доску, поставил ее стоймя. Гриша тоже стал держать доску с другого края. Так начали они строить. Скоро Гриша узнал: они строили загородку для коровы. Ставили доски, потом сбивали их вместе поперечными рейками — получилась стена. Гриша старался помогать, как только мог: держал гвоздь наготове, подавал топор.

Редаль вбил в землю колья и прислонил к ним уже готовую — из досок — стену. Потом вынул из кармана трубку, закурил. И улыбнулся Грише:

— Хорошо?

— Как у вас теперь в горнице красиво! Лучше, чем у нас, — сказал Гриша заискивающе: он все еще боялся Редаля.

— О, — серьезно сказал лесник, — то сделала моя Золя. Погоди, когда она кончит, тогда будет настоящая красота. К празднику «лиго» мы принесем из лесу дубовых веток и повесим венки. Тогда приходи к нам пить пиво. И танцевать. — Редаль захохотал.

Гриша тоже засмеялся, хотя и не очень охотно. Бабушка сказывала: тех, кто пьет пиво, на том свете заставят лизать горячую сковородку — по меньшей мере. Этих соображений он высказать Редалю не решился.

Лесник снова взялся за топор.

В полдень из избы выглянула Золя и сказала Редалю по-латышски:

— Иди обедать. Тебе скоро в лес. Мы с Яном кончим вдвоем.

— Гриша, хочешь путри? — спросил Август Редаль. — Хорошей путри? О, моя Золя большая мастерица и по этой части.

Гриша не хотел путри — похлебки из гречихи, — но все-таки пошел за Редалем: ему хотелось еще раз взглянуть на лучистые, веселые стены.

Какая обида! Солнечные лучинки были наполовину заляпаны глиной — толстым слоем грязноватой жижи.

— Ой, что это вы наделали! — закричал он огорченно. — Такая была хорошая комнатка…

Редаль опять принялся смеяться. Он, должно быть, очень рад был приезду жены.

— Это все Золя наделала. Жена, зачем ты заляпала грязью такие красивые стены?

Лесник дома был, оказывается, совсем не злой.

Золя поставила на стол миску с розовой похлебкой, положила деревянные ложки, разрисованные золотисто-черными цветами.

Поев, Редаль взял двустволку и ушел.

Ян вытер губы и сказал матери вежливо «васаля», и Гриша сказал «весельс» — спасибо, привет.

Золя сразу же после обеда снова взялась за глину и велела мальчикам:

— Подите поиграйте немножко, а потом мы вместе достроим хлев.

Гриша спросил у Яна, когда они вышли во двор:

— Почему ты говоришь «васаля»?

— А как надо?

— «Весельс».

— Там, где мы раньше жили, все говорили «васаля».

— А где вы раньше жили?

— О-о, — протянул Ян, — далеко! Я ж тебе говорил: у самой Даугавы.

Да, Гриша слыхал. Разве про Даугаву — это не сказка?

— Даугава… — протянул он задумчиво. — Та, что схоронила невод…

— Ну, по-вашему — Двина. А по-латышски — Даугава.

— Неправда.

Гриша был разочарован. Он слышал, что Двина — река большая, по ней ходят пароходы; но Даугава — это другое, это — из сказки.

— Правда! — упрямо сказал Ян. — И вот там говорят не «весельс», а «васаля».

Что там говорят «васаля», Гриша готов был поверить. Но про Даугаву Ян напутал или сочинил. Даугава — это золотые волны, каждая из них — с гору. Это они скрыли бесстрашного старика.

Тут мальчики увидели Миная, который нес на себе куль с мукой. Старый Пшечинский подкрался сзади и вскочил на этот куль, сел на него верхом. Он любил подшутить. Минай с той же легкостью понес куль дальше вместе с арендатором, будто и не почуял ничего. А может, и в самом деле не заметил? Пан Пшечинский перепачкался в муке, соскочил на землю и, тяжко пыхтя, словно после работы, стал отряхиваться. И сказал завистливо и восхищенно:

— От здоров москаль! От лайдак, медведь!

Он устал больше, чем Минай; выпученные глаза его налились кровью.

Большой Минай усмехнулся и, не останавливаясь, пошел с кулем к пекарне. Пекарня была в доме, где жили Пшечинские. Да, они жили не в избе, это был настоящий дом, чуть поменьше, чем у Перфильевны.

Пшечинские и держали себя ровней с помещицей, а может быть, и выше считали себя. У них на то имелись свои причины.

Пшечинские были шляхтичи.

Сыновья арендатора — Станислав и Юзеф — грамоты не знали, ходили в серых самодельных свитках и с виду ничем не отличались от крестьян. И все же, когда Перфильевна кричала со своего крыльца на пана Пшечинского, он с воинственным гневом расправлял седые бакенбарды и орал в ответ:

— Не позволям! Я дворянин. А вы? Вы кто, сударыня?

После каждой такой ссоры старый Пшечинский брал либо глиняную миску с сотовым медом, либо завернутый в чистое полотенце пирог и шел мириться к помещице.

Та принимала подарок благосклонно, и недавние враги подолгу толковали о том, как унять крестьян: взяли мужики волю за последний год.

Что-то давно не ругались Пшечинские с Перфильевной.

Должно быть, поэтому и увидели Гриша с Яном в тот день необычайное: впереди шел сам пан Казимир Пшечинский, за ним, без шапки, — старик-крестьянин, а позади — Станислав, сын арендатора; в руках у него был топор.

В это время у крыльца под каштанами накрывали стол для вечернего чая. Там, кроме Перфильевны, были гувернантка Ирма Карловна и Дамберг.

Старый Пшечинский, галантно склонившись, с шапкой на отлете, отрапортовал:

— Прошу судить вора, рубившего осину в вашем лесу. Топор у него есть нами конфискован.

Перфильевна нахмурилась.

— Как же ты это так? — сказала она старику. — Время-то какое, а ты…

Старик стоял, тупо разглядывая начищенные штиблеты Дамберга.

Немец покручивал усы, усмехался зло.

Перфильевна спросила у него:

— Ну, вот ты — городской человек, больше нас понимаешь: что тут делать?

Немец ответил сразу же, без запинки, — похоже было, что ответы на все случаи жизни у него давно готовы:

— Надлежит с похитителя осины взять штраф и вручить его в награду тому, кто похитителя арестовал.

— Прошу! — закричал Пшечинский багровея. — Я не из-за грошей, я ради чести!

— Да и что с него возьмешь, — проговорила Перфильевна, — с ворюги несчастного!

— Тогда надлежит взять у него инструмент и что-либо из одежды, — сказал Дамберг.

— Топор свой оставишь здесь, слышишь! — приказала старику

Перфильевна.

— Топор свой оставишь здесь, слышишь! — приказала старику Перфильевна. — И еще два дня отработаешь на покосе. Ступай!

Мужик постоял, надел шапку. Потом кинул взгляд на свой топор, который все еще находился в руках у Станислава, махнул рукой и понуро пошел прочь.

Гриша долго глядел ему вслед… У Перфильевны этих осин, может, тысяча штук… да нет, куда больше!.. Вот, жалко ей одну дать бедному старику!

— Нужна оч-чень твердая рука, чтобы держать их в повиновении! — сказал каким-то жестяным голосом Дамберг.

Пшечинские ушли.

Стол под каштанами был уже накрыт, и Гриша видел, как на вынесенные из дому венские стулья уселись сама помещица с двумя дочками, гувернантка и Дамберг. Тэкля притащила начищенный самовар, сиявший на солнце так, что на него больно было глядеть.

У старшей дочки Перфильевны в руках была книжка. Она вдруг выскочила из-за стола, подбежала к Грише и сказала, показав пальцем на строчку в книге:

— Прочти это слово!

Вся страница была напечатана прямыми буквами, а как раз это слово состояло из косых тоненьких букв. Грише было не до этих букв, он все еще думал про мужика, у которого отобрали топор. Однако он прочитал нехотя:

— Татап (maman).

— Маман, маман, а не татап! — обрадовалась девчонка. — Фрейлен, фрейлен, он читает «татап»!

Гриша покраснел.

Дамберг поглядел на него маленькими жесткими глазами и спросил Перфильевну:

— Я этого мальчика имел случай видеть в вашем саду. У вас нет опасений, что он сорвет цветы или что-либо утащит?

— Нет, не тронет, — прихлебывая чай с блюдца, проговорила помещица: — его отец мне в том порукой.

— Очень честный этот его отец? — спросил Дамберг, все еще глядя на Гришу, который начал пятиться — от обиды.

Перфильевна нахмурилась:

— Блажной. Намедни я поругалась с ним. Блажной! Но чужого не тронет.

— «Блажной»? — засмеялся немец. — Это новое для меня слово, хотя я очень прилично знаю русский язык. «Блажной»? Прошу прощения, у нас есть так: хороший или плохой, умный или глупый, а «блажной»?

У Гриши пылали уши, он пятился-пятился, потом повернулся и убежал.

В избе был один отец. Гриша спросил его:

— Что это такое — маман?

— Маман? Погоди-ка… Должно быть, мать. Так образованные говорят… ну, по-французски, что ли.

— Батя, а ты необразованный?

— Откуда ж мне быть образованным-то? — вздохнул Иван Шумов. — Нет, сынок, я необразованный.

Гриша взглянул на отцовскую полку с книгами:

— А книжек вон сколько прочитал!

— Прочел. Да, видишь ли, поздно я их начал читать.

— Почему раньше не начал?

— Смолоду грамоты не знал. Люди добрые научили — стал читать.

Гриша подошел к книжной полке. На корешках видны были красивые надписи, некоторые из них — золотые.

— Батя, а я буду образованный?

Отец молчал.

Потом обнял сына — не так-то часто он это делал — и глуховато сказал:

— Не знаю, сынок… Не знаю!

8

К празднику начали готовиться за неделю. На опушке леса выстроили высоченные качели — в три человеческих роста. Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера. Праздник назывался по-латышски «лиго», по-русски — Иван Купала. Гриша спросил у Яна, что значит слово «лиго». Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:

— Ну, это когда на качелях качаются — туда и назад. И солнце тоже играет, раскачивается, — взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз — к вечеру… Летом качели у солнца самые длинные… Тогда люди радуются, это и есть праздник «лиго». Понял?

Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах. И потом уж целый день думал о них.

Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.

Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом «лиго».

А отец Гриши принес из лесу березок. Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу. На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть. И их дыханием начался для Гриши праздник. Много событий предстояло увидеть ему в этот день… Готовился зеленый бал! Зеленый бал и хороводы в Пеньянах… И вечерние костры!

Но прежде всего он увидел Ивана-солдата. Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.

На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо. Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны. А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.

На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу. Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали. Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву. Гриша скорей побежал к нему:

— Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!

Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши. Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:

— Видал героя?

— Видал. Он вправду герой?

— А как же. Герой! — И Кирюшка опять обмяк от смеха. — Видел, какую крепость осаждать взялся?

— Какую?

— Тэклю.

Гриша обиделся:

— Ты как маленький, дядя Кирюша! Тебе б только баловаться! — И пошел от Комлева к Ивану-солдату.

Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.

Наконец решился, подошел ближе. И спросил:

— А где твоя сабля?

— Мы в пехоте, — ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.

Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.

Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра. Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками. Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло… потом поглядела на Ивана — и опрокинула ведра. Может быть, она сделала это и не нарочно. Может быть. Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.

Солдат подскочил к ведру:

— Дозвольте подсобить.

Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.

Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными — заблестели, как алый шелк.

А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.

— Эй ты, невеста непросватанная! — раздался ее зычный голос.

И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.

Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.

Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев. Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание. У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю «лиго» Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.

Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.

— Вот теперь можно и на кирмаш, — сказал он вставая.

Да, кирмаш! Кирмаш — это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня «лиго». Латыши устраивают в этот день зеленый бал — с оркестром в танцами, русские водят хороводы.

Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!

Редаль спросил:

— А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? — Он оглядел Гришу, покачал головой. — Нет, тебе нельзя.

— Почему? — спросил Гриша.

— Нельзя. Мне тоже нельзя.

— Ну почему ж?

— Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.

И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.

Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.

Грише было не до смеха.

— Я — не плясать, я поглядеть только, — сказал он жалобно.

— Поглядеть? Ну, если только поглядеть… Что ж, тогда можно?

— И Яну можно?

Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.

Помолчав, Редаль сказал:

— Ну что ж, можно и Яну.

9

…Зеленый бал еще не начинался. Оказалось — его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.

По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников — мятных круглых и четырехугольных медовых, — стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами — красными, зелеными, желтыми.

Поближе к лесу разбили табор цыгане. В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.

Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:

— Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы! Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни. Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят… Эх, панок!

Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.

Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:

— Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился. Украл барскую тройку, а потом повесился… Совесть заела, что ли?

— Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься? Не сам он повесился. Задавили цыгана баронские холуи!

— Но-но-но! Ты полегче! — заорал Викентий угрожающе.

Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви… Это Тизенгаузены приехали к обедне. Гриша узнал Альфреда. На нем была все та же зеленая шляпа с пером. А рядом с Альфредом сидел прямо — аршин проглотил — седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо — от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.

Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.

Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.

А из лесу уже показались девушки и парни. Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток. Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.

Девушки пошли к озеру — пускать венки на воду. Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет. Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек. Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки. Капитал немалый, но и соблазнов было много. Они подошли к самой большой будке. Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты. Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь. И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце. На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее. А сосать можно хоть целый день одну! Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу. Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след… да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.

Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.

Впереди было еще много удовольствий.

— Пойдем в церковь, поглядим, — предложил Ян, — а то там кончится скоро.

— Нас оттуда прогонят.

— Не прогонят.

— Ну ладно, пойдем.

Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться. По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками. Справа толпились мужчины. Было душно — и от дыхания сотен людей и от запаха цветов. Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.

Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх. Он в первый раз увидел хоры — у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди — молодые латышские парни. На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.

Мальчики стали осторожно пробираться вперед. На них сердито шипели.

Где-то барон со своим Альфредом? Их не видно сейчас. Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи — верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя, чтобы ноги не заныли. Потому их и не видать за спинами стоящих. А вот и длинный Викентий. Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.

Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.

— Канцеле, — объяснил Ян.

Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.

Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной. Потом орган затих. На возвышение — канцеле — поднялся по ступенькам пастор в длинном черном сюртуке, в золотых очках. Он поднял глаза к потолку — начал проповедь.

Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.

Гриша слушал невнимательно. Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то. И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена. Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.

В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается. Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось. Пастор, повысив голос, почти закричал про царя — многая ему лета, императору всероссийскому. И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры. Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:

— Долой! Долой!! Долой!!!

Они кричали это по-русски и по-латышски.

Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал рот — его не было слышно.

Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.

Кейнин! Гриша сразу его узнал. Шум утих.

— Твоя проповедь кончилась, — сказал Кейнин.

Пастор помедлил, отыскал кого-то глазами — барона? — и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.

Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.

— Долой самодержавие! — крикнул чей-то сорвавшийся голос.

И десятки других голосов подхватили:

— Долой! Долой!! Долой!!!

Кейнин начал говорить по-латышски. Не все остались в церкви. Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу. Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви. А барон остался. Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много. Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред. Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.

Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов. Он говорил о революции! Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния… Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.

И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.

Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.

Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке…

И снова в церкви прогремел выстрел. Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра. Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.

— Охранники! — неистово крикнул кто-то.

Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона. Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло. Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал. Его голоса теперь не было слышно. Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица. Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.

У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся! Вот какие это были люди!

— Всех обезоружили. Теперь выбьем их из церкви — и на митинг!

Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверы — видно, стычка в церкви ему не понравилась, — потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.

Латыши вывели немецкую охрану на паперть. Каждого немца держали за вывернутые локти. Избитого барона пронесли на руках. За ним вели Альфреда… С паперти было видно, как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.

Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился. Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:

— Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром. Драгуны не прискачут!

— На осину барона! — закричал кто-то.

Гриша увидел Кирюшку. Он пробивался сквозь толпу латышей.

— На осину!

Кейнин поднял руку:

— Нас не интересует отдельный барон. Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой…

Кейнина слушались.

Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался… и вдруг увидел Гришу.

Одно мгновение они разглядывали друг друга… Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.

А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьяне — латыши и русские.

Снова говорил Кейнин. Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.

Лица окружавших его крестьян словно посветлели. Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу. Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнина — видно, боится пропустить хоть одно слово. А вот и Август Редаль. Откуда он-то взялся? И старый Винца тут!

Кейнин звал всех — и Гришу Шумова тоже — верить беззаветно в победу. Народ будет биться за свою долю, и он победит! Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилить — ни черным баронам, ни царским жандармам, никому! Наступит день — и всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов. Этот день придет, уже недолго осталось ждать его. Придет час победы!

Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песню — ее Гриша слышал впервые:

Смело, товарищи, в ногу!

Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.

А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал. На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.

На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой парень — тот самый, что вручил Кейнину четыре револьвера — схватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.

Скоро бал был в разгаре.

Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.

По озеру плыли девичьи венки — их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.

Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ». Хорошо было Грише с Яном… пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.

10

Лесник закричал сыну — и не понять было, сердится он или шутит:

— Полайдны! Ступай домой, негодник!

Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:

— Ты же позволил…

— Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!

— А я знал?

Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:

— Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал…

— Барон Тизенгаузен.

— В кого?

— Не знаю.

— Негодяй! — закричал лесник.

Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.

— Негодник! — закричал он сыну. — Ты как с отцом разговаривал?

— Он не виноват, — сказал Гриша.

Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:

— Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого видели — не говорить! Ладно?

— Ладно, — сказал Гриша.

Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!

— Там слышно было несколько выстрелов, — проговорил Август Редаль.

— Два!

— Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.

— Нет, это он стрелял.

— А кроме него кто?

— Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер…

— Кто? Кто отобрал?

— Не знаю… — растерянно ответил Гриша.

— Ничего ты не знаешь! — пробормотал Редаль. — И мой дурень ничего не знает! А раз не знаете — молчите. Оба! Слышите?

— Слышим, — ответил Гриша за себя и за Яна.

— Не то я с тебя шкуру спущу! — Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. — Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!

— Мой батя с меня шкуру не спустит, — убежденно ответил Гриша.

— Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.

Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.

— А ты не говори ей, дядя Август.

— Ишь, умник какой!

Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.

— Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода… Чтобы на чердаке ветер не гулял.

Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.

Редаль сказал мальчикам:

— Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесь — заставлю спеть голосянку.

Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосили — кричали в одну ноту — и каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.

Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребят — у них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалем — значит наверняка быть выдранным за уши.

Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.

Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.

Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья…

Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотня — слышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.

Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!

11

Тревога, смутная тревога чуялась во всем.

Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь. По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.

Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:

— Может, хватит языком работать? Завтра вставать рано!

Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил. И не тронулся с места.

Перфильевна уже с неделю гостила в городе.

А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей. Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.

Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню. И возвращалась оттуда со страшными вестями:

— В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.

Или:

— Всемирная война будет!

Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живых — неведомо. Так написано в старых книгах.

Ну, у ребят свои дела. Не могут они без конца, по целым дням думать про взрослых. И взрослые теперь меньше думали о ребятах. Гриша с Яном скоро поняли это и смелей, без спросу, уходили в поле, в лес. Нашли в сосновом бору неизвестный овраг: к нему даже тропинок не было, никто там не бывал. Овраг поднимался к соснам рыжими песчаными краями. Мальчишки утыкали высокий край оврага колышками и, набрав в лесу камней, забрасывали снизу, со дна оврага, вражеское колышковое войско бомбами. А потом кидались на приступ, проваливались в зыбком песке, падали, подымались, в рукопашном бою брали крепость.

Случилось в те дни одно событие, которое оставило после себя памятную метку на большом Гришином пальце.

После долгого перерыва (впервые после беды с конем) мальчики встретились в саду с дочками Перфильевны.

Девчонки на этот раз не испугались. Они тащили к бревну, лежавшему у изгороди, большую доску. Старшая девочка деловито уложила доску серединой на бревно и скомандовала сестре:

— Садись на тот край, Ирочка!

Ян глядел на Ирочку не отрываясь. Гриша наконец заметил это и ткнул его в бок. Ян продолжал глядеть. Гриша рассердился и сказал громко:

— Ирочка — в носу дырочка!

— Тебя опять выдерут! — закричала старшая девочка. — Как в тот раз! — Она соскочила с доски. — Уходи отсюда!

Гриша в ответ просунул свою руку под доску:

— Не дам качаться.

Старшая девочка села на один край доски, младшая — на другой. Гриша не успел выдернуть руку, большой палец остался под доской. Девочки принялись качаться, как на качелях.

Гриша сжал зубы, молчал. Первым закричал Ян:

— Что вы делаете?

Когда девочки соскочили с доски, палец у Гриши был раздавлен, из-под синего ногтя зловеще капала кровь.

Он не заплакал. И сказал Яну:

— Из-за тебя.

Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.

Потом он спросил Яна:

— Зачем ты так долго глядел на нее?

Ян ответил застенчиво:

— Она красивая.

Гриша не стал дразнить друга. Раздумал. Ему как-то неловко стало…

…Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:

— Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет! Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.

Про забастовки Гриша слыхал. Рабочие говорили «баста» и бросали работу. Ловчей всего выходило это на железной дороге. Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам…

Беда! Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать. Ну, ничего, соберутся с силами — еще забастуют, рано Перфильевна радуется.

Прошло несколько дней — появился и Дамберг с фотографическим аппаратом. Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.

К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский. Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:

— Таких, как он — в синих рубашках, с длинными волосами, — надо немедля сажать в тюрьму.

Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно. Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов. Воевали. Шпаковский сказал под конец с раздумьем:

— Опоздали наши мужички, опоздали! Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось…

— Латыши, — ответил Гришин отец, — латыши — народ каменный. Наших, русских, скорей зажжешь. Да без латышей-то что ж сделаешь?

— Ты это, Иваныч, к чему? — настороженно спросил Шпаковский.

— У нас и пугачевщина была — вон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот… ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то…

— Болотников.

— Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.

— Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали… Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.

— Ну да!

— Исторический факт.

Отец захохотал оглушительно:

— Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всего — староверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!

— А латыши не могли бы?

— Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпустить — это уж только наши и могли сообразить!

— Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?

— Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянин — и поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя…

— Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.

Отец задумался.

Потом опять захохотал:

— Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?

— Исторический факт.

В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:

— Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.

Лицо Ивана Шумова затуманилось.

— Хочешь, Гриша, учиться? — спросил Шпаковский. — Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?

— Не хочу студентом, — ответил Гриша.

— Это почему ж?

— Студентам глаза выкалывают.

Отец со Шпаковским переглянулись.

— Услыхал откуда-то… В городе был случай.

— Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?

— И откуда ты наслушался эдакого?

— Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.

Отец обнял сына:

— Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода… А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?

Мать сразу же откликнулась:

— В родного батюшку, в кого ж еще!

В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:

— Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.

— С чего это загорелось так-то?

— Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.

Шпаковский поднялся:

— Ну, тогда и я поеду.

Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.

Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.

Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дед — рядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: «Слезами залит мир безбрежный!..» Две девушки шли рядом с ней.

«Затишье» никогда не знало такого многолюдья.

Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.

Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:

— Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!

Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.

Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпях — тяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.

Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо «Затишья».

Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:

— На Тизенгаузенов поднялись…

И вдруг неистово заорал Пшечинский:

— Куда? Куда, лайдак?!

Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.

12

К ночи вернулся отец.

Гриша первым кинулся к нему:

— Мужики давеча шли мимо — на Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские… Ну целое войско!

Иван Шумов тяжко вздохнул:

— Вот… началось, значит.

И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой — искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.

И сейчас же мать закричала пронзительно:

— Не пущу!

На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.

Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:

— Не пущу! Сынов… сынов не губи!

Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:

— Пойдем, родимый, из избы, пойдем… Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем…

Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.

— Бабушка, темно уже, куда мы идем?

— В садик пойдем, в садик.

Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.

Бабушка, крестясь, что-то шептала.

В темноте послышался громкий голос:

— Ну, теперь пошло! Началось — не удержишь!

Кто-то отозвался — видно, пан Пшечинский:

— Мои дурни ушли… К черту в пекло! — И, помолчав: — От хитрая баба! Услала в город своих — и Шумова и Редаля. А мои дурни… им теперь прямая дорога — в тюрьму.

Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.

— Должно, хлеб загорелся…

Гриша узнал голос Трофимова.

Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все «Затишье», должно быть, не спало в ту ночь.

Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:

— Батя… не ушел ты?

Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:

— Нет, не ушел, сынок.

Осунулся Иван Шумов после той ночи.

Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.

В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам — пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.

К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.

Рано утром провезли мимо «Затишья» на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.

Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.

Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.

Пшечиниха его жалела:

— Вот был человек!.. За троих работал!

— Га! — отзывался Казимир Пшечинский. — То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь ему — Сибирь… А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!

Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:

— А-а! Явились, соколики… взялись за ум-разум!

Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо — Гриша не расслышал.

Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.

Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:

— Не издевайся над человеком!

— А ты кто — указывать мне взялся?! Ты что это?! — закричала помещица. — В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!

— Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.

— Грозились! Грозились… А ты в стороне стоял, глядел!

— Что же, не я один — и другие свидетели найдутся…

Перфильевна прищурилась:

— Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?

— А хоть бы и так. — Иван Шумов тяжело передохнул: — Ну, вот на том пока и порешили. — И повернулся к старикам: — Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!

— «Отцы»! — пронзительно закричала Перфильевна. — А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»…

Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!

Перфильевна крикнула им вдогонку:

— Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!

Старики остановились растерянные.

Иван Шумов сказал громко:

— Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.

И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.

А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.

Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.

13

Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.

— Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, — а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!

Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца. Похоже было, что гость сердится на что-то, — брови его хмурились.

— Если окажешь мне доверие… — как-то несмело начал отец.

Но незнакомец перебил:

— А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?

— Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то… Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, — горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?

Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.

Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути… Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем…

Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.

Наступило долгое молчание.

Иван Шумов спросил шепотом:

— Это ты чьи слова говорил?

— Того, за кем мы идем.

— Вы? Большевики? — опять зашептал отец. — Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит… сердцем, может, и чую, а умом — нет, не разобрался.

Гость помолчал, усмехнулся:

— Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевики — это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так». Ну, а точнее сказать — это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно… И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь — многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.

— Спасибо! — горячо откликнулся Шумов. — Схороню!

Гость снова заходил по комнате.

— Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, — а нет — смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!

Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:

— Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!

— Да он, если и слыхал что, ничего не понял, — как будто успокаивая гостя, проговорил отец.

— Я все понял! — сердито сказал Гриша.

Гость засмеялся, подошел к постели ближе:

— «Понял, Ванюшка?» — «Понял, баушка». — «Что ж ты понял, Ванюшка?» — «А ничего, баушка».

Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:

— Я все понял!

— Не шуми, — откликнулся отец: — проснется мать, тогда вот поймешь!

Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:

— Вы тут — про ручей… про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.

Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:

— Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.

От их говора проснулась не мать — та спала крепко, — проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.

Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.

Бабка сказала с укором:

— Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!

Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.

Гость беззвучно засмеялся:

— Бабушка-то, а? Умница!

— Умная, — серьезно подтвердил отец. — А что, друг, не устал ты с дороги?

— Устал.

Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.

Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.

На четвертый день мать за обедом сказала:

— Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.

«Самой» звали Перфильевну.

Гость улыбнулся:

— Ну что ж… сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.

Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.

А когда он вернулся домой, гостя уже не было.

14

Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.

И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:

— А мы, может, скоро в город уедем.

— В город?

Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:

— В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти… ор-хи-деи. Называется «Садоводство Франца Бирзнека». Туда батю давно зовут.

— И скоро вы поедете?

— Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонит — завтра и уедем.

Ян стал еще серьезней:

— Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?

— Я?! — Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. — Смеешься!

— Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.

— Знак? Какой? Заклекочи орлом!

— Я не знаю, как орлы клекочут.

Гриша тоже не знал.

— Тогда пропой петухом. Или лучше — засвищи удалым разбойничьим посвистом.

Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги «Богатыри Пересвет и Ослябя».

Ян сказал:

— Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.

Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.

— Что у тебя за мешок? — спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.

— С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.

…Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.

Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоем — ничего.

Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.

Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился громче. Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.

Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами — невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себе — все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте…

Не бежать!

Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.

Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.

Гриша смотрел не отрываясь — не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.

К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:

— Не бойсь… Не бойсь, ребята.

Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.

— Не признал меня, Гриша?

Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.

— Я еще приходил в «Затишье» перед праздником… Иван я, солдат. — Он оглядел себя, свои лохмотья: — Теперь-то уж вольный… Не солдат больше.

Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.

Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку. Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:

— А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?

У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?

— Садись снедать, — ответил Гриша, стараясь говорить солидно, как хозяин. — Ян, давай соли!

Иван присел к костру и начал доставать обгорелой веточкой картошку из горячей золы. Попробовал было отодрать запекшуюся кожуру, а потом, торопясь, разломил картошку пополам и сунул неочищенную в рот. Он крякал, дул на обожженные пальцы, на глазах у него выступили слезы.

— М-м-м, — промычал он, — хорошо!

Он съел почти всю картошку и, видно совестясь, спросил:

— А вы что ж не едите, ребята?

Конечно, совсем неплохо бы было втроем — теперь уж в полной безопасности — в таинственном, темном лесу поесть у костра печеной картошки… Но солдат жевал с таким мучительным наслаждением и так нерешительно остановился, что Гриша сказал:

— Мы не хотим… Давеча ели.

— Мы не хотим, — откликнулся Ян.

Костер стал никнуть, вот-вот погаснет; надо было набрать новых сучьев. Мальчики теперь уже не боялись. Они даже осмелились идти за хворостом врозь, уже не держась друг за друга. И Гриша первый вернулся со своей охапкой. Иван молча поманил его пальцем.

— Слухай, — зашептал он тревожно. — Никому не сказывайте, что видали меня. А кто этот мальчонка? Дружок твой? Не припомню его, не встречал.

— Это ж Ян, — сказал Гриша. — Ян Редаль, лесников. Ты его не опасайся, он… ну все равно как я сам. Он, правда, латыш…

— Латыши меня спасли. — Иван поглядел на Гришу долгим взглядом запавших воспаленных глаз и проговорил медленно: — Латышам я теперь брат на всю жизнь.

Вернулся к костру Ян. Он всегда делал все медленней, чем Гриша. Зато и охапка хвороста была у него добротней, больше.

Иван доел картошку и прилег на траву возле костра:

— А я теперь всех опасаюсь… Уж такое мое дело. Брожу вторую неделю по лесу, как волк.

Он вдруг привстал испуганно и зашептал, как в бреду:

— Ребята, слышь, я на вас надеюсь! Не выдайте, не сказывайте никому, что я тут скрываюсь. Сурьезное дело! Меня вешалка ждет, поняли?

И, поглядев с минуту на испуганные лица мальчиков, добавил:

— Повесят меня, если найдут. Понятно теперь? Эх, несмышленые, ничего-то вы не понимаете, ничего не знаете!.. Ну, эдак, может, для вас и лучше.

— Мы знаем! — Гриша заторопился. — Мы все знаем. Ты с заозерскими мужиками войной на Тизенгаузенов ходил. Давеча заозерских восемнадцать человек в тюрьму угнали. А в Пеньянах до сих пор драгуны стоят. Кони у них вороные, громадные…

— И про коней знаешь? — слабо усмехнулся Иван. — Ну ладно. Слушай хорошенько: вот папашка твой, Иван Иванович, знаком мне, правильный человек, ну все ж таки и ему, родному отцу, не говори пока что обо мне. И Редалю, леснику, нельзя. Слышите?

— Слышим.

— Сурьезное дело, ребята!

Иван долго молчал. Потом заговорил вполголоса:

— Помнишь, Гриша, увезли меня на телеге в город? Тэкля еще тогда стояла, глядела, и ты рядом… Ну, привезли меня в город, кинули в тюрьму. Военный суд скорый, да, видно, таких, как я, не один оказался. Судьям работы прибавилось, не управились. И вот — к ночи дело было, в сумерки — кто-то бросил мне на койку черную шинель. Кто — и до сих пор не знаю. Черные шинели конвойные носят. Не могу понять, к чему бы эта шинель. Однако молчу. Приходит ко мне в одиночку — это такая загородка с каменными стенами на одного человека, — приходит надзиратель, старичок, становится ко мне спиной, начинает керосиновую лампу заправлять, — пора, значит, для меня свет зажечь, в темноте мне жить не полагалось. А лампа там с сеткой такой, или, верней сказать, с решеткой. Он сетку сымает, кряхтит, лезет за спичками… И тут меня будто кто толкнул: «Чего ждешь, Иван?» Накинул я на себя черную эту шинель, иду на носках, чуть слышно, в коридор — дверь-то незапертой осталась. А старичок-надзиратель глуховат был. Вышел я во двор… Как-то и не помню толком, что дальше-то было. Иду я будто по двору — ну, как во сне, а мне кличут: «Куда пошел, за табаком?» А потом через минуту: «Прохорыч, за табаком, спрашиваю? Э, глухой черт!»

Поручик наш в полку меня за гимнастику хвалил — есть такая солдатская наука. На козлах я всякие штуки свободно мог выделывать — и так и сяк, и на косяк, и вверх ногами. И вот, видно, пригодилась мне эта наука. Пошел я в дальний угол двора, подхожу к стене, подпрыгнул, ухватился в темноте за что-то… Не помню опять, как это мне удалось, со стены спрыгнул в поле, в глазах черно, иду — хромаю. Вскорости бежит кто-то, догоняет меня. Ну, значит, смерть пришла: оружия-то у меня — одни кулаки. Догоняют меня двое, суют узел: «Переоденешься, солдат». Говорят по-русски, а по говору слышно — латыши. К каким-то огородам привели меня, потом вывели к лесу: «Ну, теперь иди, сам себя спасай». Заговорили друг с другом по-латышски — не понял я о чем. Развязал узел — там одёжа вольная: пиджак, штаны. А шинель взяли они у меня обратно. Спрашиваю: «Братцы, за кого мне бога молить?» Один, сурьезный такой, говорит: «Вас постановила освободить боевая дружина», и еще что-то сказал — тех слов я не запомнил: мудреные. Ну, подался я в лес, переоделся и вот хожу с той поры от сосны к сосне… Оголодал, страшное дело!

Неясный свет занялся вверху, предутренний ветер прошумел по верхушкам деревьев.

Иван будто вспомнил что-то:

— А вы как попали сюда, ребята? Я на огонь шел… постоял за кустами, глянул на вас — что за притча! Сказать, в ночном мальцы — так коней нету… Или, неслухи, потихоньку ушли из дому?

— Мы потихоньку и вернемся, никто не узнает, — сказал Гриша.

Иван поднялся:

— Поспешайте, ребята. А то не миновать березовой каши. Прощайте.

— Дядя Иван, мы тебе хлеба принесем.

— Ну, спасибо. Вот уж спасибо! Только смотри, чтоб никто не видал. Положи хлеб вот в эти кусты, в орешник, — я приду, возьму. А меня днем не ищите.

Он обоим им подал руку, как большим.

Мальчишки пошли прежней дорогой к усадьбе, вышли в поле. Снова свежий ветер прилетел издалека, пошевелил им волосы, приник к лицам, горячим от бессонной ночи, пошептал в траве — исчез. Льдистый блеск звезд побледнел. И далеко, в неизмеримой дали, лег узкий зеленый рассвет.

Одна лишь живая душа — Собакевич встретил их в усадьбе, зевая и потягиваясь. Он дружески обнюхал мальчишек и проводил Гришу до самого дома. Там он удивленно задрал морду, нюхая шершавые Гришины пятки, — Гриша лез бесшумно в раскрытое окно: это, конечно, был непорядок, и пес брехнул на всякий случай. Но тут же, пружинно изогнувшись и лязгнув яростно зубами, принялся искать у себя злую блоху. На брёх никто не отозвался. Все спали. Но только добрался Гриша к постели — у хлевов стукнули ведрами. И слышно было, как зазвенела в гулкий подойник струя молока.

Только через час после того, не раньше, зашептала в чуланчике бабушка — стала на молитву.

15

С этого времени жизнь мальчишек наполнилась тревогой и счастьем. Как же иначе, если не счастьем, назвать ту упоительную и опасную тайну, в которой сам живешь и действуешь!

Теперь оба они были постоянно голодны: то и дело Гриша просил хлеба — и после завтрака и перед обедом… Скоро у них скопился запас — груда ржаных ломтей и четыре куска сахара. Все это они снесли под вечер в знакомый орешник в лесу, выбрали место посуше, наломали веток, закрыли ими припасы. И домой после этого идти не хотелось. Ивана они не видели — не важно! Они, может, и не увидят его больше.

Но зато с каким жаром они вспоминали: Иван пожал им руки, как большим, — уважительно. И обсуждали, когда придет он за хлебом: сегодня или завтра — должно, сегодня ночью, — и сразу ль найдет, не много ль они накидали веток сверху.

— А вдруг не увидит?

— Найдет. Что он, не понимает? Раз накидали веток, значит было что закрыть… Раскидает ветки, а там — хлеб.

— А надолго ему хватит? На два дня? Или больше?

Гриша задумался: сколько человеку надо хлеба в день? Три ломтя больших… но это если еще что-нибудь есть — каша, горох. Или чай. Потом еще суп, самая нелюбимая Гришина еда. А если один хлеб… Трех ломтей мало.

— Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то… Не миновать завтра опять нести ему хлеба.

— Если б еще сала достать…

— Я у бабки попрошу. Пока не даст, не отлипну.

…Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали. Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой. Значит, человек брал, не зверь. Кто же, кроме Ивана? И все-таки разбирали сомнения. А вдруг не он? А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?.. Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сидел Иван. Видно, ждал.

— Ребята, — заговорил он сразу, — можете вы одно дело сладить? Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен? Ну, он же дружок мой, мы с ним — вот как вы двое! Найдете мне Кирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.

— А найдем Комлева, что ему сказать?

— Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют. Он знает. Завтра о полдень я буду его там ждать. А нельзя завтра — послезавтра. И пусть он идет по лесу — песню поет… Он знает какую. Я на его голос выйду. Понял, Гриша?

— Понял. Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван. И картошки.

— Ну, ребята, дайте время — я вам за все отслужу! Постойте-ка… — Иван виновато усмехнулся: — А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?

Мальчишки переглянулись.

— Отсюда до Савен ближе, чем из «Затишья». Дойдете до корчевья… — Иван ловил Гришин взгляд. — Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо — все правей держи, все правей. Часу не пройдет — доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье — ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там — вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?

Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.

— Пойдем! — сказал наконец Гриша.

Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:

— Теперь все правей, все правей забирайте!

Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце — нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья — голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы… Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.

Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане — так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.

Разогнувшись, она увидела мальчишек:

— Вы, ребятишки, чьи? — Голос у нее был певучий. — Не заблудились?

— Мы Савны ищем, — сказал Гриша.

— Савны-и? — не проговорила — пропела женщина. — Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете… Вам теперь назад податься… Вы ближе к корчевью держитесь… Знаешь, где корчевье-то?

Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет — зачем ей корзинка?

— Что глядишь? — догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. — Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит — приходи, лечить стану.

Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.

И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда — огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши — их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек — подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно — пень крякнул и приподнялся.

Ребята прошли мимо. Никто из работавших на них и не глянул.

От корчевья шла тропка. По ней мальчики вышли в поле.

Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было. Вышли в овсы, пошли дальше межой. Кончились овсы — опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза. Совсем притомились, сели отдохнуть. Отдохнув, начали опять говорить — об Иване.

От них, может быть, зависело его спасение!

И они снова пошли вперед.

Даже усталость как будто прошла через некоторое время — ноги гудели, но не так сильно. Притерпелись, видно.

Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы… Ну конечно, это и была деревня Савны. Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.

Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку. Дед, совсем старый — глаза у него были завешены бровями, — отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.

— Кирюшка? — кричал он. — Кирюшки нету.

Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:

— Кирюшка-то? А чего вам от него требуется? Да вы чьи будете?

Под конец Гриша чуть не заплакал. Замолчал, перестал спрашивать.

— Вот глупый народ! — удивился дед. — И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси. А у вас слова не вытянешь. Вот глупые-то! Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит… Как попасть туда? Да вон она, дорога. По дороге и идите до самого Новокшонова… Ах, глупый народ!

И опять зашагали мальчишки — на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.

Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.

Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада — частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость. Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз. В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом — как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.

За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели — будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.

Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое — много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, — притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости. Нет, сад был безлюден. В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами. В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.

Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы. Не там ли искать Кирюшку?

Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями. Скоро они увидели изгородь — не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок. Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки. Так и шла резьба по всей изгороди — ряд сердечек и ряд кружков.

Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс. С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок. Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек — принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке. Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!

Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху. Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон — амбары: это было богатое имение. За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в «Затишье». Старуха с ведрами прошла к колодцу.

Переждав, Гриша свистнул. Комлев не услыхал, продолжал пилить.

Гриша крикнул: «Эй!» — и свистнул громче. Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада. Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.

Кирилл вгляделся, сказал что-то рыжебородому и легко соскочил с козел.

— Никак, Гришутка Шумов! Какими судьбами? — спросил он весело, подойдя к изгороди. — Э, да тут и Ян Редаль! Вы как сюда забрели?

Гриша сделал страшное лицо, скосил глаза, замахал руками и сполз с забора — назад, в сад.

— Скажи на милость, — посмеиваясь, пробормотал Кирюшка: — секреты!.. Ну и отчаянные, ну и бродяги!

Комлев загрохотал с той стороны забора коваными сапогами — резные доски ходуном заходили под ним. Он перемахнул через забор в сад, сел на траву рядом с Гришей.

— Ну, что у тебя, сказывай скорей, — велел он, — а то придет сюда Новокшониха, узнаешь тогда, почем нынче березовые веники.

— Дядя Кирюша, — зашептал Гриша, — мы Ивана видели, солдата, он из тюрьмы убежал.

— Брешешь!.. — выдохнул Кирюшка. — Брешешь!

— Кобель брешет, — с достоинством ответил Гриша.

— Где видали Ивана?

— В Заозерском лесу.

— Говорили с ним?

— Ага. Он нас к тебе послал.

Кирюшка с минуту глядел молча, широко раскрыв круглые, как у птицы, глаза. Потом оглянулся по сторонам, хлопнул себя с размаху по коленям и вдруг захохотал:

— Живой? Неужто живой Иван? Ведь это что ж такое!

— А чего смеешься? — строго спросил Ян.

— С радости! С радости, чудари вы мои дорогие! Я вам поверил, не врете вы ведь?

Комлев перестал смеяться, сорвал былинку, пожевал ее.

— Иван ходит по лесу голодный — страшное дело! — сказал Гриша.

— Ну, теперь надо ему помогать, ребята! — жарко заговорил Кирилл. — Надо что-то придумать.

— Мы ему хлеб носим.

— Надо. Надо ему хлеба… и потом — одёжу. Одёжу подходящую.

— Он теперь в пиджаке, вольный. Это ему латыши в городе дали. Пиджак-то драный, одни лохмоты.

— Ну, сказывайте, чего он еще говорил?

— Велел тебе завтра о полдень прийти туда, где пни корчуют. Не успеешь завтра, тогда послезавтра. Он тебя будет ждать, спрячется, а ты иди от корчевья по лесу и песню пой. Он твой голос узнает — выйдет к тебе.

— Там, где пни корчуют? Ну как же, знаю я это место. Приду! — Кирюшка внимательно поглядел на Гришу, на Яна: — Открылся, значит, вам Иван-то… Крепко вам верит, что ли? Али это от нужды горькой?

— Крепко верит нам, — сказал Гриша и покраснел.

Кирилл смотрел на него, и Гриша краснел все больше.

— Ну, добро! — Кирилл опять смеялся. — Добро! Раз краснеешь, значит совесть есть. А молчать умеешь или не научился еще?

— Умею.

— А Ян?

— И Ян умеет.

Теперь и Ян покраснел и отвернулся. Он-то умел молчать!

— Одна надея, ребята: что вы болтать не станете. А проболтаетесь — Ивану тогда конец!

— Ну, ей-богу, маленькие мы, что ли! Дядя Кирюша, ну что мы, не понимаем?

Но Комлев уже не слушал его. Он заговорил вполголоса, как бы в раздумье:

— Теперь что ж в первую голову делать? В первую голову — это взять мне у Новокшоновых расчет. Все, поди, копеек шестьдесят заработал. Вы меня дожидайтесь тут, ребята. И смирно сидите, не дышите!

Комлев перелез через забор, исчез.

Вернулся он не скоро и, видно, страшно злой; губы крепко сжаты, на щеках желваки ходят.

— Обсчитала, ведьма!.. Ну, пошли, ребята.

Он повел мальчишек к проселку новой, незнакомой им дорогой — густой аллеей из плакучих берез. Зеленые косы их висели до земли. У самого выхода в поле одна береза стояла без верхушки, с обугленным стволом («Громом ударило», — пояснил Кирилл); на ней под дощатым навесом чернел образ Николая-угодника.

— Богобоязненные! — угрюмо сказал Комлев, глянув на икону. — У них, у Новокшоновых, две заботы: богу молиться да с нищих суму драть. Вот ободрали меня, обсчитали — смотришь, и господа можно возблагодарить, свечу поставить…

— На много ли обсчитала? — серьезно, как взрослый, спросил Гриша.

— На двугривенный, — так же серьезно ответил Кирюшка и добавил: — Ну, ничего… когда-нибудь сосчитаемся!

Долго шли молча.

От придорожных кустов легли длинные тени: запах полевых цветов и трав стал слышней… В дальнем болотце зажглись от заката розовые окна.

Когда вышли на большак, Гриша стал спотыкаться, глаза у него слипались.

— Э, Григорий Иваныч, — засмеялся Комлев, — нырять принялся! Садись ко мне на закорки.

Он схватил Гришу и одним махом посадил к себе на плечи.

— Ну что это, дядя Кирюша! — заныл Гриша. — Ну что, ей-богу, маленький я, что ли?

Он ныл и вертелся на шее у Комлева до тех пор, пока тот не скинул его на дорогу. Скинул и тут же посадил себе на плечи Яна:

— Этот тоже ныряет… Уморились ребята!

Ян уселся на плечах у Кирилла спокойно, прочно. И вид у него стал снисходительный — сверху он глядел на Гришу.

— Ишь, пан какой! — сказал тогда Гриша, шагая сзади. — Едет, как барин, а того в толк не возьмет, что человеку, может, тяжело.

Комлев захохотал:

— Ну, какая ж в нем тяжесть! У вас, ребятишки, кости еще пустые… да и в голове пусто. Потому и весу настоящего в вас нету!

Край неба еще догорал, а земля была уже совсем темной, когда они дошли до знакомого поворота в усадьбу «Затишье».

Комлев посадил Яна верхом на белевший в сумерках придорожный столбик и скомандовал:

— Ну, теперь марш домой!

16

Дни после этого потянулись длинные.

Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день — и вот уже вечер. А теперь как будто и дел никаких не стало. Овраг — место сражений — был мальчиками забыт.

Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову — рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами. Гриша подбежал к ней — она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.

Собралось много народу.

Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.

Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.

Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо. Его тронули вторично, и он обернулся с досадой. Позади стоял Кирилл Комлев.

— Отойдем в сторонку, — сказал он тихо Грише: — дело есть.

Эти слова: «дело есть», возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову. Он поспешно пошел за Кириллом. У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:

— Вызови ко мне Шпаковского, учителя. Я его за амбаром буду ждать.

— Да он же в Ребенишках! — удивился Гриша. — Он давно уже не приезжал… А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.

— Погоди. Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал. Сейчас у твоего бати сидит.

Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.

— Слушай-ка, — продолжал вполголоса Комлев, — ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек. Понял?

— Понял. Дяденька Кирюша, а как же Иван? Видал ты его в лесу?

— Видал. Потерпи, сейчас нет времени рассказывать. Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.

Гриша нехотя направился к дому. Обернулся:

— А если он не пойдет?

— Пойдет.

— А на что он тебе?

— Нужен. Ступай, не ленись.

Вот, выходит, и все «дело». А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает — это Комлеву неинтересно. Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно! В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.

— Не ленись, Гриша, не ленись! — еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.

В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.

— А, Григорий Иваныч! — закричал Шпаковский. — Пожалуйте чаевничать с нами.

— Не хочу, — хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.

— Серьезный мужичок! — подмигнул учитель отцу.

Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?

А тут еще мать никуда не уходит. Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо. А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.

Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше. Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему. Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них. В отчаянии он выглянул в окно. Комлев мог, не дождавшись, уйти. Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.

Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы. Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:

— Ступайте к амбарам скорей!

— Здравствуйте! — удивился учитель. — Явление пятое!

— Там вас ждет… один.

— Один? — просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь. — Ну, с одним я управлюсь как-нибудь. — И он потянулся к стакану с чаем.

— Вам всё смешки, — обиделся Гриша, — а там человек уже давно ждет!

Гриша незаметно заговорил в полный голос.

— Да кто ждет-то? — спросил учитель. — Говори толком. Из Ребенишек, что ли?

— Нет. Деревенский.

— А чего он в избу нейдет? — спросил отец.

— Не знаю.

Шпаковский внимательно поглядел на взволнованное Гришино лицо и поднялся:

— Ну, пойдем. Посмотрим, что там за таинственный незнакомец.

Гриша проводил учителя к амбарам. За старой ветлой стоял Комлев. Из вежливости Гриша отошел в сторону: может, Кирилл с учителем не хотят, чтобы их кто-нибудь слышал.

Но скоро они сами подошли к нему, и Комлев сказал громко:

— В этом деле нам без Гришутки не обойтись. Да вы не сомневайтесь: толковый мальчонка. Он вас лучше меня сведет куда надо. А мне нельзя. Да и вам со мной идти не рука. А тут — с мальчишкой, да еще с сыном приятеля вашего, свободная вещь — прогулка по лесу. Какие могут быть пересуды?.. Гриша, знаешь, где корчевье, бывал там?

— Был один раз.

— Ну, один раз был, значит и в другой раз найдешь.

И Кирилл начал торопливо прощаться.

Гриша в отчаянии спросил его дрожащим голосом:

— А хлеб-то… надо носить?

— Покамест не надо. Ты, Гриша, не серчай на меня. Скоро все узнаешь.

Учитель смотрел в сторону, кусал в волнении усы, Гришиных слов, видно, не слышал — думал о своем. Потом удержал Комлева за руку и спросил:

— Значит, это поручение Кейнина?

— Его. Кейнин-то и узнал, что вы в волостном правлении свой человек.

Учитель попрощался с Кириллом и обнял Гришу:

— «Вперед!» — воскликнул Дон Кихот»!

Он опять начал шутить и повел силком Гришу назад, в избу. На ступеньках крыльца Гриша уперся и спросил требовательно:

— А про что это вы с Кириллом?

— С Кириллом-то? Про дела!

— Про какие дела?

— Про всякие-разные.

Гриша выскользнул у него из-под рук, убежал: вот человек — обнимается, а толком разговаривать не хочет.

Учитель пробыл у Шумовых на этот раз недолго. Солнце стояло еще высоко, а он уже укатил на своей машине в сторону корчмы — значит, к Ребенишкам.

Дни после этого потянулись еще длинней. Может быть, потому, что Гриша ждал чего-то. Сам толком не знал — чего.

Были, правда, у него за это время и дела и встречи.

Приехал на неделю Лещов с сыном. Прасол ушел к помещице — должно быть, опять приторговывать будущий урожай яблок, — а Евлампий, на этот раз одетый в розовую рубашку с синими пуговицами, подошел к Грише и, не здороваясь, спросил:

— Хошь, будем в козла играть?

— Это что — в карты?

— Какое в карты! В живого козла… А, сметанная голова! — закричал он, приметив издали Яна. — Лети сюда, будем играть.

Ян подошел, остановился, глядя застенчиво.

— Ну, вот ты, к примеру, будешь козел. Становись! Вот так. — Евлампий показал, как надо стать: согнулся, уперся руками в колени. — А я через тебя буду скакать. А ты считай: один раз прыгну — это называется: «вилочки козлу», другой раз прыгну — «ложечки козлу». Потом: «как бы не задеть козла», «как бы не помять козла». Тут я все время должен скакать через тебя так, чтобы не задеть ногами. А уж потом: «задел козла». Я тебя тогда двину ногами. Под конец: «помять козла» — это значит, я, как хочу, могу на тебя навалиться, хоть на голову сесть. Понятно?

— Понятно.

— А если я задену раньше времени козла или забуду сказать «вилочки козлу», спутаюсь, скажу сразу «ложечки», ну, тогда я — козел, тогда через меня сигайте. Ну, становись! — сказал он Яну.

Ян согнулся, руки, как было показано, упер в колени.

Евлампий сперва прыгал старательно, приговаривая вполголоса с озабоченным видом: «вилочки козлу», «ложечки козлу», а когда выходило: «помять козла» — садился с размаху Яну на шею так, что тот тыкался носом в песок.

Ян вставал, снова терпеливо нагибался, и Евлампий опять прыгал. Скоро он начал строить Грише рожи, подмигивая в сторону Яна.

Похоже было, что этот опытный игрок так и не собьется: вовремя скажет «вилочки», вовремя заденет козла.

Прошло много времени. Ян стоял смирно и только от раза к разу все сильнее тыкался носом в землю.

Грише стало не по себе. Почему козлом оказался Ян, а не Евлампий? Сбиться со счета «вилочки-ложечки» трудно. Значит, так Ян и будет стоять, согнувшись, до вечера, а Евлашка будет через него скакать, пока сам не устанет?

Но Евлампий не уставал.

Он скакал и скакал, да еще и подмигивал Грише: вот, мол, дурака нашли — сметанную голову…

Наконец Гриша вспомнил: а «ножички» где же? «Вилочки козлу», «ложечки козлу», а «ножички»? Он и сам теперь толком не помнил, что должно идти после «ложечек» и закричал запальчиво:

— «Ножички»!

— Чего «ножички»? — оглянулся Евлампий и нечаянно задел Яна ногой.

— Задел, задел! Теперь становись сам!

— Чего задел, где задел?

— Еще не было «задел козла». Значит, это ты рано…

— «Рано, рано»!.. Рано у барана!

— Но ты ж сбился? Задел?

— А зачем ты заорал «ножички»? Какие тебе еще «ножички»? Ты заорал, я и сбился.

— Сбился — значит, козел. Становись!

— Становится виноватый. А я не виновен. Кто сбил меня своими дурацкими «ножичками», тот и виновен.

— А, так ты не хочешь быть козлом? — зловеще спросил Гриша, подходя к Евлампию. — Ты не хочешь по-честному?

— Но, но! Убери грабли подальше… Одного такого мы видали, через левую руку кидали!

Гриша близко увидел злые глаза Евлампия, узенькие, карие, в зеленых крапинках.

Не помня себя, он схватил его изо всех сил, пригнул к земле:

— Ян, прыгай через него!

Евлампий ловко вывернулся, с размаху дал Грише подножку, тот покатился на песок, еле успев ухватиться за Евлашину ногу. Но раз ухватился, то и не выпустил, — Евлампий упал рядом…

Выйдя от Перфильевны, прасол Лещов долго глядел на мальчишек. Враги самозабвенно катались перед ним по земле. Верткий Евлампий то и дело оказывался наверху, но каждый раз потом его подминал под себя Гриша: он все-таки был сильнее.

В сытых глазах прасола засветился неподдельный интерес; он даже описал полукруг около дерущихся, стремясь, видно, разглядеть подробности битвы. Наконец Гриша окончательно уселся на Евлампия и, схватив гореть песку, заорал победно:

— Ешь землю, проси пощады!

И тут увидел перед собой бороду Лещова. Он вскочил испуганно.

Но прасол только сказал сыну:

— Не умеешь, дурак, сдачи давать!..

И пошел к двуколке. За ним поплелся и Евлаша, одергивая измятую рубаху и посылая исподтишка Грише и Яну разные посулы — в виде сжатых кулаков, кукишей, высунутого языка; все это чередовалось у него с удивительным проворством.

Гриша с Яном долго обсуждали происшедшее, и воспоминаний об этом, должно быть, хватило бы у них на целый день…

Но тут возник на дороге щеголеватый топот. Предчувствуя необычайное, мальчики побежали к придорожному плетню. Скакал эскадрон драгун. Впереди на золотистом жеребце сидел хмурый офицер; лицо у него было словно забинтовано огромными усами. Драгуны пропылили мимо «Затишья» не останавливаясь.

Стоявшая с ведрами у колодца кухарка Анфиса проговорила громко:

— Это они солдата ищут…

Гриша спросил у нее осипшим от волнения голосом:

— Какого солдата?

— Беглый солдат, сказывали, в лесу объявился.

— А кто… Как его зовут?

— Да ты что взвился-то? Я на его крестинах не была…

Взяв ведра, она пошла к дому.

Гриша на Анфисиных крестинах тоже не был, а как ее зовут, знает. Но приставать к кухарке с расспросами не решился. Пробормотав растерянно в сторону Яна: «Погоди, я сейчас», он пошел домой. В избе была только одна мать. Гриша начал говорить про драгун, но она закричала:

— А, провались ты! Уйду вот от вас от всех, тогда спохватитесь, да поздно будет!

Гриша испугался, что мать уйдет. Она давно грозилась уйти «куда глаза глядят», и каждый раз становилось страшно: а ну как в самом деле уйдет? Без нее худо будет. Даже сердце падает, когда подумаешь об этом. Гриша выскользнул из избы и сам пошел по усадьбе «куда глаза глядят». И увидел Яна; тот успел уже заняться делом: сидел у сажалки, налаживал к спуску на воду сухую корягу. Хорошо плыть на ней к другому берегу!

Ян посмотрел на расстроенное Гришино лицо и сказал уверенно:

— Это Ивана ищут.

И сразу оба забыли про корягу, бросили ее на берегу, пошли в поле и долго ходили — до вечера, говорили про Ивана, про тех, кто его спас, про боевую дружину, которая помогла солдату бежать из тюрьмы. В дружине ровно двенадцать человек, все — в красных рубашках, в высоких сапогах, с револьверами. Про многое говорили, мешая услышанное со своей выдумкой, и выдумки этой не стыдились. Она ведь не была ложью.

17

…Шли по лесу учитель Шпаковский и Гриша Шумов.

Шпаковский сегодня был серьезен и молчалив. Только один раз, увидев перед собой непроходимые на вид заросли ельника — там и тропок-то никаких не было видно, — он не удержался, сказал Грише:

— «Сусанин, Сусанин, куда нас ведешь…»

В ельнике было тихо и прохладно. Огромный рыжий комар плясал на пробившемся сюда тоненьком, как игла, луче солнца. Лазоревыми космами висел лишайник на темной коре старой ели. Гриша огляделся. Лес теперь казался ему знакомым. И ель эту он будто видел уже раньше, или, может быть, ее сестру, такую же молчаливую и сумрачную. Он огляделся. Корчевье где-то неподалеку. Да вот и стук топора послышался… Гриша зашагал дальше, за ним учитель.

Они вышли на открытое место. Толкунчики серым облачком заколыхались над головой: к погоде.

Попалось болотце. Гриша обошел его стороной, из уважения к штиблетам Шпаковского. Про это болотце, должно быть, и говорил Иван, когда посылал мальчишек к Кириллу Комлеву.

Иван, Иван… Грише страшно захотелось рассказать про него учителю: есть, мол, в этом лесу такой человек, которого ищет, подымая пыль по дорогам, целое войско: драгуны… Можно не называть по имени, а просто сказать: есть в лесу такой человек.

Удержался Гриша, ничего не сказал.

Обойдя стороной болотце, подошли они к корчевью.

На низких пеньках сидели молчаливые женщины в платочках, с узелками, с мешочками в руках, — сидели так, словно ждали кого-то.

Шпаковский остановился в нерешительности.

Но из-за дерева уже показался Кейнин и приветственно махал учителю рукой. Шпаковский пошел к нему своими журавлиными ногами так поспешно, что Гриша должен был бежать за ним трусцой, чтоб не отстать.

Уже на ходу учитель вынул что-то из кармана, но Кейнин сказал ему повелительно-спокойно:

— Не здесь!

И повел их обоих к соснам, стоявшим неподалеку от корчевья.

По дороге учитель пробормотал:

— Да, да, конечно, осторожность… Нужна осторожность. Я и то уж подумал: туда ли попал? Женщины какие-то на пеньках сидят… Зачем они тут?

Кейнин засмеялся:

— Женщины? О, это наше интендантство.

— А-а… — понимающе протянул Шпаковский.

Но Гриша решил, что учитель сделал это из вежливости, чтоб не расспрашивать дальше; сам-то Гриша слов Кейнина не понял.

Они пришли к соснам, сели на сухой, колкий от хвои бугорок.

Кейнин вопросительно поглядел на учителя. Тот молча протянул ему что-то. Гриша удивился. Это были всего-навсего маленькие, серые снаружи книжечки; Кейнин бережно перелистал одну из них — мелькнули голубоватые страницы с черным орлом, распялившим хищные лапы.

— О, целых четыре! — с уважением сказал Кейнин. — Как это вам удалось?

— С помощью пива. Волостной писарь — большой любитель этого напитка.

— Да как же это он решился? Так вот взял да и отдал? Или продал? Паспорта — дорогой товар.

— Нет, обошлось недорого: писарь спал в это время.

Кейнин помолчал, разглядывая учителя, потом оглушительно захохотал.

Гриша и раньше уже замечал: латышские мужики смеются реже русских, но когда уж захохочут, так будто из пушки ударило.

На этот пушечный раскат и вышли из лесу люди — пятеро. Трое были с дробовиками… И один из них — Иван!

Гриша сперва даже как-то задохнулся, замер. Потом не помня себя кинулся вперед с криком:

— Дядя Ваня!

Иван прислонил дробовик к сосне, бережно взял Гришу, поднял его и поцеловал.

Он изменился: отросшая борода его была аккуратно подстрижена, на голове новый картуз, пиджак залатан и по-военному подпоясан ремнем.

— Дядя Ваня, а с Кирюшкой-то Комлевым видался ты? Нашел он тебя в лесу?

— Нашел! И с людьми подходящими свел — вон они.

Гриша глянул: рядом с тремя незнакомыми латышами стоял в городской своей одежде, такой необычной здесь, Петр Сметков. У него тоже успела отрасти темная бородка.

— Здравствуй, Шумов! — сказал Сметков, протягивая руку.

Гриша положил в его большую руку свою ладонь и вдруг почувствовал, какой он маленький среди этих людей.

— Ну, как папаня? Меня он не поминал?

— Нет, не поминал. Ни разу, — честно ответил Гриша и добавил: — Нас Перфильевна скоро прогонит.

— Прогонит?

— Ага. Батя тогда в город поедет. И я с ним!

Кейнин в это время говорил учителю:

— Большая ошибка вышла у нас со списками распорядительного комитета. Когда крестьяне выбирали комитет — это было в волостном правлении, — секретарь собрания взял да и записал всех выбранных в книгу, в шнуровую книгу волостного правления; революция-то, казалось, победила, чего ж опасаться? А теперь вот — готовенькие материалы для арестов.

Шпаковский спросил:

— Что надо сделать?

— Если нельзя незаметно расшить книгу…

— Шнур прикреплен сургучной печатью.

— Тогда надо просто вырвать листы с фамилиями. Правда, это будет грубая работа, но если любитель пива, писарь, опять заснет… А?

— Постараюсь.

— Удивительно еще, как до сих пор книга не попала в руки жандармов.

— Никто, значит, не догадался. Кому придет в голову читать шнуровую книгу? И писарь-то берет ее в руки редко: лентяй.

— Так если бы вам удалось…

— Постараюсь, — повторил учитель.

И они оба пошли туда, где стояли Петр Сметков, Гриша, Иван и другие. Учитель был взволнован, красные пятна выступили у него на щеках. Кейнин казался спокойным, как всегда. Он весело закричал Грише:

— Свидание друзей?

За Гришу ответил Иван:

— Угадал. Это мой кормилец, Гришка Шумов. Он со своим дружком меня хлебом кормил.

— А, тоже, значит, интендант! — сказал Кейнин — и будто похвалил непонятным этим словом Гришу.

— Как же доставить вам эти листы с фамилиями-то? — будто вспомнив что-то, спросил Кейнина учитель.

— А зачем доставлять? Уничтожьте их на месте…

— Нет, — упрямо сказал Шпаковский, — я вам их доставлю. Я не член организации, и не так уж хорошо вы меня знаете. А организации следует быть убежденной, что листы действительно изъяты.

— Достаточно будет вашего слова. Хранить листы, а потом еще пересылать совсем незачем: мало ли что может случиться. Как только они попадут вам в руки, уничтожьте сразу же! Порвите, сожгите! А меня известите об этом. Ну, вот через мальчика известите. Пусть он прибежит сюда и скажет: «Дело сделано». Если меня не будет, любому из братьев пусть скажет — мне передадут. Слышишь, мальчик?

— Слышу. А где ваши братья?

— О, — улыбнулся Кейнин, — у меня братьев много. Любому рабочему, который будет тут корчевать пни, можешь сказать: «Передай Кейнину — дело сделано». Понял?

— Понял!

…Когда учитель и Гриша уходили с корчевья, у пней, где час тому назад сидели женщины, уже работали рослые латыши: обрубали топором мелкие корни, а под большие подкладывали бревна. Женщины — с пустыми мешками, с укладками, в которых были завязаны порожние горшочки, — уходили по тропинке в сторону деревни… Знакомая картина: жены отнесли мужьям полдник.

По дороге в «Затишье» учитель сказал Грише:

— А ты, брат, конспиратор!

— Чего это?

— Конспиратор — это такой толковый, сноровистый человек. Он знает, что можно сказать другим, а о чем надо и помолчать, тайну сохранить. Вишь ты, с Иваном видался в лесу, а никто об этом и не знал… Или батя знал?

— Нет, и батя не знал.

— Ну как же ты не конспиратор! От отца родного тайну хоронишь.

— А это не моя тайна. Если б Иван позволил, я б сказал папане. А может, и вам сказал бы. Если б Иван позволил.

— Растолковал. Спасибо.

— Вы не обижаетесь?

— Нет.

— А что это такое: инти… интентан…

— А… интендантство. Это ты Кейнина вспомнил? Как он про женщин сказал? Интендантство доставляет армии все, что надо, — ну, в первую очередь, конечно, хлеб…

— А бабы работникам полдничать принесли.

— Выходит — не только работникам. Большая-то часть хлеба да сала пошла в лес, можно сказать — солдатам. Потому Кейнин и сказал: интендантство.

— Каким солдатам?

— Да ты их только что видел. Трое еще с ружьями были.

— Это не солдаты. Из них один Иван — солдат, да и тот теперь вольный.

— Экий ты какой… Ну, не солдаты. Можно по-другому назвать… Народ их зовет лесными братьями.

18

Через два дня учитель снова появился в «Затишье». Приехал он веселый, довольный. Отца в избе не было. Шпаковский, потирая руки, сказал Грише:

— Ну, пойдем поищем его. Должно быть, в саду, где же еще?

А выйдя во двор, быстро проговорил:

— «Дело сделано».

У Гриши сильно забилось сердце.

— Когда мне идти в лес-то?

— Завтра. Сегодня уж не успеешь.

— Успею. Можно мне с Яном?

— А уж это я не знаю. Уговора с Кейниным не было, чтоб вдвоем…

И Гриша пошел в лес один. Теперь дорогу к корчевью он знал хорошо.

Те же работники — молчаливые рослые латыши — возились с пнями. На Гришу они, как и в первый раз, не взглянули.

Он постоял в нерешительности, потом подошел поближе, тронул одного из работников за рукав и сказал:

— Передай Кейнину: «Дело сделано».

Работник поглядел удивленно на Гришу, на своих товарищей. Потом все вместе, оставив работу, стали глядеть на Гришу.

Он покраснел и сказал упрямо:

— «Дело сделано». Передайте Кейнину.

Работник помолчал еще с минуту, раздумывая, потом ответил по-латышски:

— Подожди, мальчик. Посиди тут на пеньке, я сейчас вернусь.

— Лаби (хорошо), — сказал Гриша и сел на пень.

Сидел он довольно долго. Работники перестали глядеть на него и, не сговариваясь, молча взялись за работу.

Гриша видел теперь совсем близко, как корчуют пни. Это труд богатырей. Малорослый, слабый народ для этого не годится. Латыши просунули бревно под огромный, подрубленный с одного края пень, и все вместе навалились на бревно. Лица у них налились кровью, пень не двигался, и Гриша испугался, что богатыри не одолеют его. Но через минуту пень сдался: крякнул, полез кверху, показались темные, покрытые землей корни. Скоро на месте пня осталась глубокая, с рваными краями яма. А пень лег в общую кучу, выставив к небу свои корни-рога.

Наконец вернулся работник, усадивший Гришу на пень. С ним пришел незнакомый латыш с дробовиком за плечами.

Латыш сказал:

— Ты из «Затишья», мальчик? Передай вот это Августу Редалю.

И он протянул Грише небольшую связку бумаг, перевязанную бечевкой:

— Только никому больше не показывай. Если не будет Редаля, оставь у него в избе. Теперь иди. Ты все понял? Кому надо передать сверток?

— Августу Редалю. Чтобы никто не видал.

— Ну, лаби. Ступай, мальчик, пока не наступил вечер.

Вышло очень удачно: Гриша вернулся в усадьбу, когда уже гнали коров с поля. И Август Редаль вышел вместе с Золей встречать свою любимицу Розу, рыжую корову с крутыми рогами.

Гриша подошел к Редалю и молча сунул ему в руку бумажный сверток. Он думал, что лесник удивится. Но тот поглядел на Гришу очень спокойно. Лицо у него стало даже неподвижней, чем всегда: как из камня высеченное.

На корову, правда, он уже не глядел больше и сейчас же ушел к себе в избу. С коровой осталась одна Золя.

В тот вечер мать сказала при Грише отцу:

— Миная схватили в городе. Пшечинские от урядника узнали. Кто на Тизенгаузенов ходил — всех, говорят, переловят.

Отец молча встал, взял большие ножницы, пустую лейку, ушел в сад. И долго не возвращался.

19

На следующий день Гриша увидел приклеенный к столбу колодезного сруба большой лист бумаги. На листе крупными синими буквами было напечатано:

ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Запрещается всем выполнять любые распоряжения, направленные во вред революции…

Имена предателей будут публиковаться в газете «Циня»…[1]

При сборе денег на нужды революции выдавать расписки с соответствующей печатью…

Гриша мало что понял из прочитанного. Но его охватило волнение: «Постановление» тоже было связано с тайной, а к ней он уже прикоснулся… Не о таком ли постановлении кричал Кирилл уряднику после лютеранских похорон?

К Грише бежал Ян, размахивая рукой и показывая на амбар.

У амбара стояли Пшечинские, Анфиса, Тэкля. Они стояли близко у стены и разглядывали что-то.

— Там бумага какая-то, — сказал Ян. — Пан Пшечинский сердится.

Мальчики побежали к амбару.

А пан Пшечинский уже сдирал с бревенчатой стены бумагу, рвал в лоскуты. Гриша успел схватить глазами буквы: «ОБЯЗАТ… ПОСТ…» Это была такая же бумага, что и у колодца.

К амбару неспешно подошел Август Редаль и спросил:

— Что это вы тут делаете, пане Пшечинский?

— Да вот яки-сь лайдаки вывесили… За это — в тюрьму!

Сивые глаза Пшечинского покрылись сеткой кровавых жилок, усы прыгали.

Редаль взял у него из рук обрывок бумаги и прочел раздельно:

— «Обязательное… Запрещается всем выполнять… направленные во вред революции…» Да. А все ж таки я на вашем месте не рвал бы эту бумагу, пане Пшечинский.

— Га?! Как так — не рвал бы? То революционный лист?

— Поэтому я и не рвал бы.

— Га?! Вам, Редаль, охота в тюрьму лезть?

— Нет, неохота… А только я думаю, что бумагу надо было оставить до урядника.

— До урядника? — Пшечинский остановился, ворочая выпуклыми глазами. — А до той поры пусть читает, кто хцет?

— Не знаю, — вскользь ответил Август Редаль. — Я только так подумал: ведь это дело полиции. А вы бумагу порвали.

Лицо у пана Пшечинского стало сизым. Он сказал упавшим голосом:

— Я дворянин… мне поверят… И вы не говорите, Редаль, что это я порвал.

— Хорошо, — ровным голосом сказал Редаль и ушел — такой же спокойный, с каменным лицом.

Пшечинский поглядел растерянно кругом и грузно зашагал к своему дому. Но, проходя мимо колодца, вдруг остановился и крикнул:

— От! Опять!!!

Но срывать с колодезного столба «обязательное постановление» теперь уже не стал — ушел, что-то бормоча себе под нос.

Только к вечеру приехал верхом урядник и сразу же прошел к Перфильевне.

А потом начали вызывать к нему, в помещичий дом, всех проживающих в усадьбе по очереди: Пшечинских, Редаля… Позвали и Гришиного отца. Он вернулся скоро, а вслед ему кричала с крыльца багровая Перфильевна:

— Завтра ж! Завтра ж чтоб твоей ноги тут не было… Смутьян!!!

Отец, не отвечая, быстро прошел к себе в избу и сказал испуганной матери и бабушке:

— Ну, собирайтесь в дорогу!

И тут неожиданно пришел Редаль. До этого он не бывал у Шумовых ни разу.

Он остановился у порога, вертя шапку в руках. Бабка, враждебно оглядев его (лба не перекрестил!) ушла к себе в чулан.

Редаль сказал медленно:

— Зря вы это, Иван Иванович. Не надо было так шуметь.

— А, ты хочешь меня учить? Чему? — сердито крикнул отец. — Смирению?

— Нет, учить я вас не могу…

— А вы все ж таки поучили бы его, Август Францевич! — вмешалась мать. — Совсем ведь шалый стал! Такое место терять!

— Учить не могу. Я только думаю — не о смирении надо говорить, а о выдержке. Смирение нам не нужно, а выдержка требуется.

— Э, брось ты! — уже мирным тоном сказал отец, как всегда быстро остывая. — Ты поглядел бы на эту бабу Перфильевну, как она со мной разговаривала.

— Она и со мной так же разговаривала.

— Ты ее меньше знаешь. А я ведь рядом с нею рос, в одной деревне. Может, потому и терпеть от нее — ну нету моих сил. Эх, что деньги с человеком делают!.. Не человек капиталом пользуется, а капитал его корежит по-своему!

— С этим я согласный, — спокойно сказал Редаль.

— «Согласный»? Эх, Редаль премудрый… — Отец уже смеялся. — Перфильевна-то за последнее время совсем ошалела. Услышит: в винной лавке боевая дружина деньги под расписку отобрала — я виноват. В волости паспортные бланки пропали — меня честит. Листок какой-то вывесили у колодца — опять я в ответе.

— Ну, это еще надо доказать, кто вывесил, — проговорил Редаль, и что-то в его голосе поразило Гришу.

— Да она меня не за то винит — до того все-таки еще не одурела, знает: не я вывесил, — она винит меня за то, что я в душе-то, мол, не за нее — значит, за тех, кто листки вывешивает, кто винную лавку ограбил…

— Вы раньше сказали: «отобрали под расписку».

— Ну да, сказал. А она-то говорит по-другому: «ограбили». И опять я перед ней виноват. Хо-хо-хо! — Отец засмеялся раскатисто.

— Смейся, смейся, легкий человек! — сказала мать с горечью. — Чем детей-то кормить станешь?

— Чем? Вот этим! — И отец протянул вперед огромные, поросшие рыжим волосом руки. — Не пропадем, мать!

— Куда вы думаете переехать? — спросил Редаль.

— В город.

— У меня там брат живет. Я могу дать вам письмо к нему.

— Если тебе надо написать, давай передам. А я и без твоих родных работу найду, будь спокоен! Вот если у твоего брата книги есть хорошие… грамотный он?

— Очень грамотный, — чуть заметно улыбнулся Редаль.

— Ну, тогда зайду к нему!

— И еще одно: могу я на прощанье совет вам дать?

— Можешь! Советуй, Редаль премудрый!

— В борьбе нужна большая воля…

— В какой это борьбе? — встрепенулась мать; она возилась у раскрытого сундука: выбрасывала на пол зимнюю одежду. — А ты что лопухи развесил? — накинулась она на Гришу. — Ступай из избы!

Гриша с трудом оторвал свой взор от Редалева лица и медленно — нога за ногу — вышел на крыльцо.

Вот оно что! Листы-то, вывешенные у колодца и на стене амбара, были из той же желтоватой и слегка шершавой бумаги, что и связка, которую он принес Редалю из леса…

К крыльцу подошел печальный Ян:

— Я слыхал, вы уезжаете. Насовсем?

— Уезжаем. В город! Слушай, Ян: а твой отец знает лесных братьев?

— Он не говорит. Я думаю — знает.

На крыльцо вышли Редаль и Гришин отец. Они стали рядом — почти одного роста и такие разные: Иван Шумов с могутной бородой во всю грудь, похожий на русского богатыря, что смотрит с календарной картинки, прислонив к надлобью руку в кованой рукавице, и латыш Август Редаль, с твердым лицом, с зоркими и строгими голубыми глазами…

— Эх… премудрый! Обнял бы я тебя на прощанье — может, и не увидимся больше, — да ведь как тебя обоймешь? Разве камень-гранит обнимают?

Отец захохотал. Редаль улыбнулся сдержанно:

— Я думаю, увидимся. Скорей всего — в городе… на будущий год.

Так они и не обнялись. И только долго изо всех сил жали друг другу руки. Жали и глядели — глаза в глаза: кто первый сдаст. Не сдал ни тот, ни другой. Тогда они расцепили побелевшие от такого рукопожатия пальцы и разошлись в разные стороны.

20

В город поехали вдвоем — отец с Гришей. Мать решила дожидаться с бабушкой и маленьким Ефимкой в Савнах, у Комлевых, пока отец не снимет в городе подходящее жилье.

По дороге заехали в Ребенишки к Шпаковскому, и тому вдруг дозарезу понадобилось побывать в городе по спешному делу.

— А велосипед? — прищурившись, спросил отец. — На велосипеде, небось, скорей докатишь.

— Велосипед в починке. — Учитель оглядел простую телегу, на которой приехали Шумовы, доброго крестьянского конька, пузатого и низкорослого, и добавил: — Да что я — место просижу в вашей коляске? Или рысак не потянет?

— Ну собирайся, садись. И места своими костями не продавишь, и рысак выдюжит.

Шпаковский собирался недолго: захватил только накидку с бронзовой застежкой в виде львиной головы да крохотный чемоданчик и уселся в телегу кузнечиком — высокие коленки к небу.

— Признайся: только для компании и едешь, — сказал ему отец уже в поле, когда конек, поматывая головой, будто извиняясь, пошел шагом по трудной песчаной дороге.

— Не угадал. Приятеля одного надо по делу видеть, он — учителем в городе-то. Да кстати узнать, не поможет ли он твоего Гришутку втиснуть в училище. Не плохо бы, а?

— Чем плохо!

— А кем я буду, когда кончу училище? — спросил Гриша.

— Генералом, — не моргнув глазом, ответил Шпаковский.

Опять насмешки.

Гриша хотел отвернуться, но его неудержимо влекла к себе бронзовая львиная голова на накидке учителя — она поражала своим богатым блеском и замысловатостью: как такая голова защелкивается? И для чего при ней цепочка?

Красиво оделся для города Шпаковский… Чего стоил, например, его плетеный широкий пояс с кожаными карманчиками — один для часов, другой для перочинного ножика! Генералом Гриша не рассчитывал стать, а вот получить когда-нибудь, в далеком будущем, такой пояс — на это он надеялся.

Скоро от жары, от пыли, от мелькания лошадиного хвоста, отгонявшего неутомимо злобных слепней, от долгой тряски в телеге у Гриши стали слипаться глаза, он начал падать головой в острые коленки Шпаковского и два раза прикусил язык. Учитель говорил что-то смеясь — Гриша не слушал; толковали о нем — что вот кончит, мол, Гриша городское училище, оттуда перейдет в реальное, потом в университет… Гриша разлепил глаза: как же, так он и будет учиться всю жизнь до самой смерти!

Сон навалился властно. В жемчужной мгле поплыли рогатые пни знакомого корчевья, и огромные латыши с лицами, высеченными из камня, подымали зазубренные топоры. «Где же Редаль?» — спросил кто-то громовым голосом. Гриша открыл глаза.

Город лежал в котловине, к нему надо было спускаться сверху, с гор. Вернее, это были холмы, а не горы, но с их вершин так круто падали вниз известковые белые оползни среди буйной кудрявой зелени, что горожане называли это место «Ливонской Швейцарией». Отсюда видны были прорезавшиеся сквозь легкую дымку красные и зеленые крыши домов.

— Соня, приехали! — закричал учитель.

Внизу, ослепительно дрожа на солнце, широко разливался привольный блеск реки, подковой окружавшей город. На берегу дрались отчаянные городские мальчишки — секли друг друга кушаками; на кушаках сверкали медные пряжки.

Прогремел высокий деревянный мост, и телега затряслась на городских булыжниках с таким грохотом, что отцу и учителю разговаривать стало невозможно.

Город начался кузницей. В ее дверях стоял бородатый черный коваль в кожаном фартуке, у столба была привязана оседланная лошадь.

А вот и низенькие деревянные домики с палисадниками, с пыльной сиренью… Запахло дегтем, бакалеей, незнакомой едкой городской пылью.

Грузный лавочник с оловянным лицом сидел на венском стуле у своей лавки; на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневые колбасы с синим шпигом.

Сутулый человек с длинными пейсами, в ермолке, поравнявшись с телегой, грустно поглядел на Гришу. Сзади бежали, крича, кудрявые полуодетые ребятишки, похожие на внуков смелого Исаака, совсем маленькие. Отстали не скоро…

На людном перекрестке возник городовой. Ничем он не был виднее урядника Мефодия Павлыча: те же чугунные на вид сапоги, такой же оранжевый шнур от револьвера через всю грудь и парусиновая рубаха с пятнами пота у подмышек; хороша была только шашка в черных ножнах со светлыми колечками; от этих колечек шла к плечу длинная портупея. И резная — винтом — ручка с медным эфесом венчала эту по-настоящему воинскую вещь.

Гриша попробовал было расспросить Шпаковского о городовом, но в оглушающем булыжном грохоте собственный голос показался ему таким бессильным и противно-пискливым, что он замолчал.

Но вот телега остановилась у худого забора, в щели которого пробились ветки акации. В кособоком приземистом домике, в окне с расписными наличниками видна была круглощекая женщина в пестрой шали. Увидав телегу, она взмахнула руками, исчезла. И сейчас же появилась на крылечке — таком же маленьком и хилом, как и весь дом.

— Пожалуйте! — запела она, кланяясь и прижимая шаль к подбородку. — Пожалуйте в комнаты… А коня во двор… Никифор! Никифор!

С хрипом раскрылись ворота, в них показался толстогубый парень в рубахе распояской.

— Веди скорей лошадь во двор, разгриба! — закричала ему женщина и пошла впереди гостей по хлипким ступенькам крылечка в дом.

Комната, в которую Гриша попал, страшно ему понравилась. Была она низенькая, темноватая, прохладная, окна заставлены фикусами и геранью. Огромная голландская печь с разноцветными изразцами занимала половину комнаты; по фасаду печи шел узкий карниз уступом, и на карнизе сидел великолепный фарфоровый кот — лиловый, с зелеными глазами. И воздух в комнате был какой-то необыкновенный, чуть затхлый — пахло травами, полынью, мятой. У образов старого письма, таких темных, что ни одного лика на них не разобрать, мерцала малиновая лампада.

Шпаковский как вошел в комнату, так и стал сразу прощаться:

— Дела, дела и еще раз дела! К вечеру забегу.

А на столе уже шумел пузатенький самовар на гнутых ножках, розовели леденцы в стеклянной баночке… Напрасно ушел Шпаковский…

Прихлебывая чай с синего блюдца, хозяйка — звали ее Ненила Петровна — сказала ленивым голосом:

— Сроду у нас в окружности разбойников не было… — И замолчала надолго, дуя сложенными сердечком губами на горячий чай. Наконец вымолвила не спеша: — Теперь объявились.

— Где? — спросил недоверчиво Иван Шумов.

— Сказано в старых книгах: «и встанут тати в нощи…»

— Где ж они объявились? — перебил отец.

— Неужто не слыхал? На неделе казну ограбили под самым городом, у речки. Стражники деньги везли в банк, полторы тысячи, а они-то, разбойники, из-под мосту и выскочили…

Гриша ясно представил себе высокий мост, по которому они с таким грохотом проехали сегодня, и вымазанных сажей разбойников с длинными ножиками.

— И сражения, сказывают, никакого не было. Оторопели стражники. Как увидели Кейнина — это главарь ихний, днем в лесу хоронится, ночью выходит, — так и пали духом: деньги отдали и сами после чуть отдышались…

— Я Кейнина знаю, — сказал Гриша и испугался, замолчал.

— Ну вот видишь: ребята, и те про него слыхали. Страшное дело: латыш за разбойный промысел взялся! Сроду этого у латышей не было…

У Гриши пропал к леденцам интерес. Он отодвинул блюдце с чаем и не отрываясь глядел на круглые, тронутые мелкими оспинками щеки Ненилы Петровны.

— А те полторы тысячи собрали с мужиков, с двенадцати деревень, — штраф за телеграфные столбы: спилили столбы под Пеньянами… Да это ведь в ваших местах, Иваныч. Слыхал небось. Зачем спилили, не умею сказать. Я этих делов не знаю. Кто говорит — будто барону Тизенгаузену назло спилили… Явились стражники в город: расписку кажут… Дал им ту расписку Кейнин. С печатью — все, как положено: деньги, мол, получил. В насмешку над властью, что ли, он это сделал? Я вот сколько живу на свете, Иван Иваныч, а про этакое не слыхивала.

Гриша толкнул ногою стул, пошел к двери. Через крохотные сенцы, мимо рассохшейся бочки и хомутов, развешанных по стенам, пробрался он во двор. Распряженный конек, на котором они приехали в город, стоял, понурясь, над вязанкой сена, а под телегой лежал давешний парень — спал, страдальчески распялив огромный рот.

Гриша поглядел на парня. Ему стало скучно. Он пролез сквозь приоткрытые ворота на улицу, пошел по мостовой. Вот и опять те же голубые баранки на вывеске и городовой на перекрестке. Гриша обошел его со всех сторон, разглядывая; и вдруг увидел вдали серебряную чешую реки. Тогда он, не раздумывая, зашагал вперед.

У реки сидел мальчишка, босой, в ситцевой рубахе, резал ножом ивовый прут. Гриша сел поодаль.

Мальчик кончил резать, спрятал ножик в карман и сказал:

— Хошь биться на саблях?

— А где сабли? — спросил Гриша.

— Вот.

Он протянул Грише прут.

— Нет, не хочу.

— Слаб! — сказал мальчик. — Ты откуда явился?

— Из «Затишья». А ты?

— Видал кузню? — Мальчик махнул рукой в сторону, и Гриша увидел в той стороне черную крышу кузницы. — Мой батька коваль. Силы страшенной. Я как вырасту, тоже силы наберусь. Только я ковалем не буду.

— А кем?

— Солдатом. Я воевать стану.

Мальчик помолчал, разглядывая Гришу. Потом спросил:

— Тебя как зовут?

— Гришей.

— Меня — Савкой. Нырять умеешь? Ох, и тих ты! Недаром из «Затишья».

— Я не тихий. И нырять умею. Наверное, не хуже тебя.

— А ну, скидывай порты!

Мальчик, не дожидаясь, первый мигом снял рубаху, штаны и, сложив ладошки углом, прыгнул с берега в воду.

Гриша поглядел, как он плавает — и на спине, и боком, и по-лягушечьи — и не утерпел: тоже разделся, полез в воду.

Они долго плавали, ныряли, хвастались друг перед другом — сидели под водой, пока не займется дыхание. Вылезли на берег синие.

— Батька говорит: второй спас прошел — купаться грех, — проговорил Савка, стуча зубами.

Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.

На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.

— Гляди, гляди! — торопливо сказал Савка.

Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них — на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом — был Альфред Тизенгаузен. Позади на большом костистом мерине трясся усатый Викентий.

Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.

Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал. С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.

Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.

Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.

Савка крикнул Грише:

— Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!

Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы. Барон изо всех сил дернул повод — лошадь, оскалившись, перескочила канаву.

Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.

Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу. За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.

Гриша глядел им вслед. Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.

— Ч-черт… видно, по колену задела подковой.

Он попробовал встать, захромал, охнул. Помолчал, хотел улыбнуться — скривился:

— Будет мне теперь баня от батьки!

И опять прилег у канавы, стиснув зубы.

Гриша стоял растерянный: что теперь делать?

И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками. Брови у него были сердито нахмурены. Подойдя, он спросил сына грозно:

— Ты что это, неслух? Ишь, куда забрался, постен!

Потом, поглядев на Савку — тот все пытался встать, — спросил:

— Подрались, что ли?

— Нет, не дрались. Его лошадь ударила, — сказал Гриша.

Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот — в первый раз — вскрикнул.

Иван Шумов покачал головой:

— Ай-ай… Цела ль кость?.. Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой. Где живешь ты?

Он бережно поднял Савку.

Тот простонал:

— Ой, дяденька, батьке не сказывайте!

— Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо… Куда нести-то?

— К кузне, — сказал Гриша: — он коваля сын.

Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке. В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках. Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:

— Доигрался?

И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.

Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:

— Доктора позвать не надо ль?

— Какие там доктора для нашего брата! — глухо ответил голос из кузницы. — Спасибо, добрый человек. Отлежится.

…Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: «Можно, батя, я пойду за ворота?», отец ответил рассеянно: «Далеко не уходи».

Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке — к тому месту, где они купались с Савкой.

Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.

Тут всюду рос ивняк — чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!

Ах, нехорошее дело, беда — увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!

У Гриши болезненно сжалось сердце. Он стоял, боясь двинуться с места.

Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели… Сколько мраку, сколько мраку кругом!

Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед. Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:

— Уйди! Уйди!!!

Гриша испугался, побежал не оглядываясь.

Утром Иван Шумов сам начистил праздничные — они ж и единственные — Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна. Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:

— Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали…

Отец причесал сына, оглядел его:

— Ну, смотри не ударь лицом в грязь. В училище начальники строгие!

Они вышли на улицу. Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.

Шли долго. Гриша спросил:

— Ты так мне и не сказал: кем я буду?

Отец усмехнулся:

— А я почем знаю? Вон учитель тебе давеча дал ответ.

— Он смеется: говорит, генералом буду.

Они поравнялись с необыкновенным домом. Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.

— Тут кто живет, батя?

— Это банк, сынок. Тут деньги лежат.

Если банк такой красивый — какое ж из себя будет училище?

Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке. Минай?!

Гриша остановился, схватил отца за руку. И в это время раздался хриплый окрик:

— Отойди!

Сбоку от конвойных — немного впереди — шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.

Он был одет так же, как и конвойные солдаты, только на рукаве у него блестел нашитый углом галун: начальник.

— Отойди!

Отец испуганно схватил Гришу, отбежал вместе с ним к раскрытым воротам.

Гриша оглянулся: нет, это был не Минай. Но как похож на него! Не родной ли брат?

Солдаты прошли мимо, шашки их смугло поблескивали, а лица были серые, как булыжники мостовой, по которой они шли. Низкорослый человек с револьвером кричал уже не Шумовым — кому-то другому, зазевавшемуся:

— Отойди!

Гриша удивился: отец тяжко дышал, глядя конвоирам вслед. Или он так испугался?

Иван Шумов обнял сына и сказал глухо:

— Ты спрашиваешь, кем будешь, сынок?

Он поглядел на Гришу долгим взглядом:

— Ч е л о в е к о м б у д ь!

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 18.09.2003

О найденных в тексте ошибках сообщать: mailto: vgershov@chat.ru

Новые редакции текста можно получить на: /

Примечания

1

«Ц и н я» («Борьба») — в те времена подпольная большевистская газета.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

Реклама на сайте