«Дорогой товарищ слон»

Сергей Алексеевич Баруздин Дорогой товарищ слон

Обычно рассказы начинаются с конкретного действия. Например: «В небе светило солнце», или: «Это случилось в полдень», или: «Время клонилось к вечеру», или: «Над городом спустилась ночь». Могут быть и несколько иные варианты начала: «…а может быть, это были всего лишь маленькие звукоуловители, напряженно повернутые в мировое пространство, к источнику колебаний, недоступных для человеческого уха…» или, как у меня: «В небе светило солнце. А Владик Хвостиков имел некоторое отношение к отряду хоботных…»

Но, увы, мне сейчас придется начать этот рассказ не с действия, а с рассказа о самом рассказе.

Я придумал рассказ. Придумал название — «Дорогой товарищ слон». И подзаголовок — «Рассказ-сказка для детей и для взрослых».

Когда рассказ был написан, я, как обычно, прочитал его самому моему близкому и дорогому мне старшему редактору.

Не знаю, что сказала бы просто жена, но жена — старший редактор сказала так:

— Мне не нравится…

— Почему?

— Слишком большой…

— Но и слон — большой!

— Слон твой, дорогой товарищ, слон действительно большой, но это — рассказ не для детей. «Для взрослых» — это правильно.

— Почему не для детей?

— Потому, что ты ругаешь педагогов — раз, пишешь о любви и о других проблемах — два, наконец, у тебя все люди глупее слона.

— Но и слон наш, хороший, советский, в Московском зоопарке родился…

— Это не имеет значения!

— Рассказ-сказка!

— Этого не поймут! Поймут буквально. И дети…

— Дети, кстати, тоже как-то оценивают своих учителей.

— Оценивают, по книжкам для детей…

Я заново переписал рассказ «Дорогой товарищ слон», переписал серьезно, убрав слово «сказка».

Вот он — этот рассказ.

* * *

Итак, в небе все же светило солнце.

А Владик Хвостиков имел некоторое отношение к отряду хоботных.

Заранее прошу не путать эти понятия. Владик действительно состоит в отряде, но не хоботных. Владик состоит в пионерском отряде. Так что отряд хоботных, хотя и имеет кое-какое отношение к Владику, не имеет никакого отношения к пионерскому отряду. А если и имеет, то только то, что Владик и его товарищи по пионерскому отряду изучают среди прочих предметов школьной программы отряд хоботных. Программа эта по зоологии утверждена во всех высоких учреждениях, в частности в Министерстве просвещения, в Академии педагогических наук и всюду. Утверждена не как-нибудь, а с привлечением широкой общественности, включая комсомольскую и писательскую, и потому не подлежит пересмотру. До тех пор, пока сами авторы этой программы не посчитают нужным пересмотреть ее. Как, впрочем, и учебники по зоологии.

Но это все присказка, а главное, конечно, пока — Владик, о котором следует кое-что сообщить, ибо имя его уже названо.

Так вот о нем.

Владимир Николаевич Хвостиков, он же Владик, как его называют дома, во дворе и в классе, он же Владимир, когда мама и папа сердятся, он же в прошлом Вовочка, Вовик, Вовсик, Вовуленька, Вовульчик, Вовусюточка, как его по-разному величали в далекие дошкольные годы родители и две бабушки плюс один дедушка, как обычно, отдыхал на очередном уроке.

Ученик Н-ского класса «А» Н-ской московской школы Владик Хвостиков действительно отдыхал на уроках. Думал, мечтал и отдыхал. Отдыхал, мечтал и думал. Ему завидовали все одноклассники, и он отлично понимал причины их зависти. Все поражались его мужеству, выдержке и терпению. Отличники и двоечники волновались на каждом уроке. Отличники — как отличники. Двоечники — как двоечники. Двоечники волновались, конечно, за себя. Только за себя. Отличники — нет же, они поразительные люди! — волновались за себя, за честь класса, школы и всей советской педагогики. Как бы не подвести кого-нибудь!

В свою очередь, за отличников волновались все преподаватели, вся школа. За ними ухаживали, как за экспонатами на Выставке достижений народного хозяйства. Их лелеяли, вытирали тряпочкой, на них почти молились. Как поручить Нине Стрельцовой выступить завтра на общепионерском слете, когда она вдруг получила по пению не пятерку, а четверку? Ужасно! А Вася… Что случилось с Васей Строгановым? Мы его прочили на математическую олимпиаду, а потом — с дальним прицелом — в школу юных математиков, а он вчера сделал две грубейшие ошибки в контрольной по русскому языку. Подвел, Вася! Вот и надейся! Вот и верь в человека! Ну ничего, мы тебя, Вася, подтянем, поддержим! Не падай духом, Вася!

Двоечники? На них тоже молились. Их подтягивали. Им помогали. Мало уроков — пожалуйста, дополнительное время. Я лучше не пойду домой, оставлю своих детей без обеда, но уж выведу, чего бы мне это ни стоило, свой класс в успевающие! Ни одного второгодника! Ни одной неудовлетворительной оценки! Миленькие, родненькие Сима Кулькина и Митя Елкин! Ну помогите хотя бы мне, учительнице! Не оставайтесь, пожалуйста, на второй год! Ведь ты, Сима Кулькина, даже говорила, что будешь учительницей! Как же так!

Владик Хвостиков глубоко сочувствует учителям, отличникам и двоечникам. Им трудно, в самом деле трудно. У них просто невыносимая жизнь!

И потому сам он старался. Он ни разу не получил ни одной двойки. Он ни разу не получил ни одной пятерки — ни по одному предмету, не считая поведения и прилежания. Он ни разу не поднимал на уроке руку, дабы не подвести преподавателя.

У Владика спокойное равновесие в дневнике, близкое к космическому:

Алгебра — 3.

Геометрия — 3.

Физика — 3.

География — 3.

История — 3.

Немецкий язык — 3.

Русский язык:

     Устно — 3.

     Письменно — 3.

Литература:

     Устно — 3.

     Письменно — 3.

Зоология — 3.

Рисование — 3.

Физкультура — 3.

Труд — 3.

Пение — 3.

Ну а поведение и прилежание, конечно, 5.

Если хотите знать, именно Владик Хвостиков в какой-то мере гордость и основа нашей школы. Ее фундамент. Ведь взять хотя бы тех же школьных преподавателей, каждого в отдельности, и вспомнить, что они сами были когда-то школьниками, что окажется?! Окажется то, что у каждого из них была тройка хотя бы по одному предмету. Если сложить преподавателей вместе с их тройками, то получится как раз один нынешний Владик Хвостиков — человек, с малолетства прошедший по сложным путям перестройки нашей школы, перестройки, к которой он всегда, на каждом ее этапе, относился здраво. Тот самый Хвостиков, который сидит сейчас на последней парте у окна в Н-ском классе «А» Н-ской московской школы, и, как обычно, отдыхает, и, может быть, даже думает — просто так, о чем-то.

А почему, собственно, ему не думать на уроке? Думать в наше время нужно каждому. Об этом сами учителя без конца говорят: «Думайте, думайте, думайте».

И Владик думает, как советуют учителя. Думает, потому что, в самом деле, никакие кибернетические машины не могут заменить человека, о чем пишут в газетах, по радио говорят и по телевизору. И потому он, Владик, думает! Он же человек! Он сидит на уроке и думает. Отдыхает и думает, думает и отдыхает!

А зоолог Иннокентий Григорьевич стоит у доски, на которой развешаны схемы, и что-то объясняет. До Владика доносятся только отдельные фразы: «Медуза, таким образом, в отличие от гидры…», «Как мы знаем, одновременно с потерей одних органов паразиты…», «Буроватое тело клеща, как известно, не расчленяется на отделы…», «Окунь, обитающий в реках и озерах, дышит кислородом…»

Вдруг Иннокентий Григорьевич почему-то взглянул на Владика и мягко спросил:

— Хвостиков!

— Что? — вскочил Владик.

— О чем ты мечтаешь?

— Я не мечтаю, — сказал Владик. — Я просто думаю.

— О чем?

— Ни о чем…

— Ну, садись, слушай!.. Итак, — продолжил Иннокентий Григорьевич, — из всех представителей класса млекопитающих вспомним прежде всего кролика… Впрочем, простите меня, повторяю прежнее. Хвостиков меня отвлек. Окунь, обитающий в реках и озерах, дышит кислородом. Кислородом, повторяю. А кролик уже потом…

Владик тоже, видимо, дышит кислородом, но из всех преподавателей Иннокентий Григорьевич нравится ему больше всего. И не потому, что он зоолог, просто так — нравится. Зачем только он поднял его сейчас с места?

Рассказав что-то (что — Владик не слышал, кроме обрывков фраз), Иннокентий Григорьевич обратился к классу:

— А теперь посмотрим, как у нас все-таки поживает зоология. Кто и что готов мне рассказать сам? По пройденному материалу?

Все трусили. Отличники за свои неприкосновенные пятерки. Двоечники — дабы не схватить лишней двойки, а то и кола. Да и чего лезть, когда зоолог никого не вызывает?

Иннокентий Григорьевич прошелся между рядами парт, вернулся к доске и опять сказал:

— Ну, так кто? Право, ничего страшного.

Класс еще больше замер. Конечно, молчали Сима Кулькина и Митя Елкин. Молчали и отличники. Нина Стрельцова полезла в портфель, делая вид, что у нее срочные дела. Вася Строганов с видом умного мраморного древнего грека смотрел на зоолога.

Владику даже смешно стало. Если бы он умел поднимать руку, то уж сейчас…

— Значит, на общественных началах у нас с вами ничего не получится, — с сожалением произнес Иннокентий Григорьевич. — А жаль. Ведь сейчас общественные начала…

Владик спокойно размышлял за своей партой — вовсе не об общественных началах. Почему зоолог впервые обратился к нему, да еще спросил, о чем он мечтает? Почему? Никто ни разу, никогда не обращался к нему с вопросами на уроках. За все годы учения! Неужели…

— Хвостиков! Может, хоть ты? — робко спросил Иннокентий Григорьевич. — Выручай товарищей!

«Все, — решил Владик. — Не зря он ко мне придрался…»

Владик вскочил с парты и произнес:

— Не знаю, Иннокентий Григорьевич, смогу ли я? Если смогу…

— Молодец, Хвостиков! — обрадовался зоолог. — Правда, выручай своих товарищей.

— Зоология — наука о животных, — пояснил Владик.

— Правильно, — согласился Иннокентий Григорьевич. — Зоология — наука о животных. Весьма мудрая мысль! Только ты, Хвостиков, может быть, выйдешь к доске, чтоб все тебя слышали?

— Я лучше с места, — сказал Владик и добавил дальше по учебнику: — Животных можно встретить на земном шаре повсюду…

Класс облегченно вздохнул. Сима Кулькина и Митя Елкин даже улыбнулись. Нина Стрельцова перестала возиться в портфеле, а Вася Строганов — быть мраморным.

— Есть среди животных и паразиты, — продолжал Владик.

Но Иннокентий Григорьевич перебил его:

— Все же выйди, пожалуйста, Хвостиков. Здесь тебе будет удобнее.

— Пожалуйста, — согласился Владик и вышел к доске. — Из животных мы знаем червей, майских жуков, блох, конечно, лягушек и особенно грача и кролика…

— А почему, собственно, особенно? — мягко поинтересовался зоолог.

Этот вопрос никак не мог поставить Владика в тупик.

— Потому, что мы их долго проходили, — бодро сказал Владик. — В учебнике зоологии есть образ жизни и внешний вид грача, мышцы и скелет грача, нервная система грача, строение и деятельность внутренних органов грача, размножение и развитие грача… Мы проходили!

— Ну а кролик?

— О кролике тоже, — обрадовался Владик. — Внешний вид и образ жизни кролика — раз. Скелет и мышцы кролика — два. Нервная система кролика — три. Внутренние органы кролика — четыре. Размножение и развитие кролика — пять.

В этом Владик уже никак не мог ошибиться. Недаром даже дома все говорили, что у него отличная зрительная память. И в классе: «Тебе хорошо! У тебя эта, как ее, зрительная память! Раз взглянул — и на всю жизнь запомнил!»

Это верно!

Нет, конечно, Владик никогда не читал ни одного учебника, кроме задачников, когда уж хочешь не хочешь, а надо что-то решать. А так проглядел заголовки, первые фразы — и все: на тройку вполне хватит.

— Умница, Хвостиков! Ты у нас удивительно наблюдательный человек, — сказал Иннокентий Григорьевич. — Все правильно. Действительно, гидре, лягушке, грачу и кролику повезло в учебнике зоологии больше всех! Ну а что ты знаешь об отряде хоботных?..

О хоботных Владик, увы, почти ничего не знал. Помнил картинку, несколько обрывков фраз, и все.

— К отряду хоботных, кажется, относятся только два вида, — неуверенно произнес Владик.

Но оказалось, что слова его настолько поразили учителя, что тот даже не дал ему договорить:

— Верно, только два вида: индийский слон и африканский слон. Как я уже говорил вам, это самые крупные из ныне живущих наземных животных… Дальше, Хвостиков!

— Изо рта слона торчат два бивня, — вспомнил Владик.

— Хорошо, — согласился Иннокентий Григорьевич, — вот учитесь, ребята, у Хвостикова. Бивни — это что? Бивни — видоизмененные резцы? Так? Так! Продолжай, Хвостиков!

— Размножаются слоны медленно, — сказал Владик грустно, почти со слезами.

Зоолог оценил его грусть и добавил:

— Да, так, например, жившая в Московском зоопарке слониха родила одного слоненка в тысяча девятьсот сорок восьмом году, а другого — только через четыре года… Ну, Хвостиков!

— В Советском Союзе нередко находят зубы и кости, — продолжал Владик…

Класс почему-то неблагодарно захихикал и сбил Владика.

— Ну? — мягко спросил Иннокентий Григорьевич.

— Чучело его находится в зоологическом музее, — окончательно теряясь, произнес Владик какую-то следующую фразу об отряде хоботных. И добавил, извиняясь перед зоологом: — Там это написано, а внизу еще картинка: большой слон и маленький…

— Да, да, — нежно согласился Иннокентий Григорьевич. — Ты только не договорил, чьи зубы и кости, чье чучело?

Владик молчал.

— Папонта, — шепнул кто-то с первой парты.

— Мамонта, конечно, — вспомнил Владик.

— Отлично, — обрадовался зоолог. — А мамонт, как вы знаете, предок наших слонов. Ясно? Теперь, Хвостиков…

Увы, все сведения о хоботных у Владика были исчерпаны.

Наконец он вспомнил.

— Простите, пожалуйста, Иннокентий Григорьевич, — обрадованно взмолился Владик. — Но вот… Вот у меня есть несколько неясных вопросов, если, конечно, вы…

— Пожалуйста, пожалуйста, Хвостиков! — согласился зоолог. — Я с удовольствием…

— Какое значение имеет для слона хобот? — поинтересовался Владик. — Как возмещается у слона несоответствие между короткой шеей и длинными ногами? Какие особенности имеет строение зубов у слона?

Владик прилежно перечислил все три вопроса, которые задавались самим учащимся как раз в конце главы учебника об отряде хоботных. Владик вспомнил их только что, потому что они выделены особым шрифтом и помещались рядом с картинкой: большой слон и маленький…

До конца урока Иннокентий Григорьевич с увлечением отвечал на вопросы Владика.

— Правильно, Хвостиков? — удовлетворенно спросил он, закончив рассказ.

Владик никогда не слыл человеком неблагодарным.

— Спасибо, Иннокентий Григорьевич, — сказал Владик. — А у нас вчера сразу два спутника запустили, знаете? — вдруг почему-то добавил он.

Иннокентий Григорьевич не понял:

— Где у нас? В классе?

— В Советском Союзе, естественно, — пояснил Владик. — Всегда по одному запускают, а тут сразу два в день!

Зоолог, кажется, обрадовался:

— Не знал, не знал! Это отлично!

— Между прочим, вчера по радио об этом говорили, — не выдержал Владик.

— Жаль, но не слушал, — извиняясь, признался Иннокентий Григорьевич.

— А сегодня в газетах… Тоже есть… Не читали?

Владик шел на явный спор. Конечно, он сам не читал сегодняшних газет. Но он догадывался, что все важное, переданное вчера вечером по «Маяку», обязательно должно быть в сегодняшних утренних газетах. Кроме того, по опыту папы и мамы он знал, что нельзя начинать новый день, не прочитав газеты. И сегодня утром папа, проглядывая газеты, заметил: два спутника сразу. Мама со слов папы тоже заметила и что-то сказала важное.

Оказывается, один человек на свете — Иннокентий Григорьевич — ничего не заметил.

— Не читал, — признался он Хвостикову и всему классу, как будто действительно ничего не случилось, ничего не произошло в мире. — Я читаю газеты по вечерам.

— Жаль, — сказал Хвостиков своему учителю.

— Да, да, жалко, — согласился учитель. — А вот с зоологией у тебя все идет хорошо. С отрядом хоботных — особенно! Садись, Хвостиков!

Иннокентий Григорьевич любовно посмотрел на Владика, но тут прозвучал звонок.

— Отлично, Хвостиков! — повторил он почти виновато.

Зоолог встрепенулся и уверенно поставил в журнале милую, симпатичную тройку.

* * *

Это случилось в полдень. Как раз в то время, когда в Н-ском классе «А» Н-ской московской школы начался новый урок и Владик Хвостиков, как прежде, задумчиво витал в облаках.

Зоопарк, или, как его по-разному называют, зоосад, зоологический сад, зоологический парк, зверинец, просто зоо, жил своей нормальной жизнью. Воробьи, которые представляли здесь наибольшую часть животного мира нашей планеты, паслись в клетках и загонах для птиц, муравьедов, пеликанов, верблюдов, медведей, рысей, носорогов, кенгуру и, конечно, ослов. Как всегда, щебетали волнистые попугайчики, ругались попугаи побольше, морж не хотел нырять в водоем, а бегемот, наоборот, вылезать из водоема. Зубры и зубробизоны что-то жевали. Волки и лисы подозрительно бегали, рыбы плавали, обезьяны искали блох, тигры дремали, как и их соседи — львы, а птица секретарь держалась, как секретарша самого маленького и незначительного учреждения. Никто из представителей животного мира не обращал внимания ни на один из тысяч спутников, запущенных над Землей, и даже на более земное — многочисленных посетителей зоопарка, которые почему-то льнули к клеткам, решеткам, изгородям, мазали своими носами стекла аквариумов, бегали, суетились, будто впервые попали сюда. Впрочем, все давным-давно к этому привыкли. Более старые войну прошли, более молодые тоже наслышаны, да и на своем коротком веку успели повидать всякое. Юный страус эму, например, горел из-за курящей уборщицы тети Даши, которая бросила спичку прямо ему под ноги…

И только, пожалуй, в слоновнике было событие, не знавшее прежде равных. В слоновнике, в котором находились два солдата Советской Армии с законными увольнительными, пожилая пенсионерка с внуком, академик, случайно забредший в зоопарк после лекции, председатель колхоза, приехавший на Выставку достижений народного хозяйства из Якутии и пришедший сюда из-за давней любви ко всему живому, наконец, два слона, индийско-московского происхождения — большой и маленький. Точнее, слониха и слон. Еще точнее, мама-слониха и сын-слон.

Так вот, в слоновнике происходил важный разговор. Не между посетителями, а между…

— Ну можно, а-а?

— Я ж тебе сказала, зачем и куда тебя несет?

— Ну а все-таки можно, а-а?

— Зачем, я тебя спрашиваю, зачем? Там — движение, там — миллионы пешеходов, там… Тебя сотрут в порошок! Еще под машину попадешь!

— Но я же не маленький.

— Не маленький, не маленький, конечно! Но ты знаешь, что «скорая помощь» ежедневно подбирает с улиц триста тридцать три и три десятых человека с повреждениями… Об этом и по радио сообщают…

— Ну можно, а-а? Я же не маленький. Мне уже…

— Тебе двенадцать, знаю. Но если бы был жив твой папа, то…

— А кто мой папа?

— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору!

— Ну а можно, а-а?

— Ладно, ты не думаешь обо мне! А об Игоре Николаевиче ты подумал? Подумал?

— Я же вернусь. Не маленький… Зачем подводить директора зоопарка!

— «Не маленький, не маленький»… Заладил одно. А есть ты что будешь, что? Об этом ты думал?

— Ты мне дашь…

— Что «дашь»?

— Деньги, конечно. Ведь без денег…

— Вот еще и деньги тебе дай. А ты знаешь, как деньги эти зарабатываются?

— Знаю! Трудом, конечно.

— И ты… А труд…

— Труд облагораживает…

— Просто сил моих нет! И откуда ты все это знаешь?

— От тебя…

— Не знаю, не знаю. По-моему, я никогда ничего подобного тебе…

Такой приблизительно разговор шел в слоновнике.

Говорили два слона. Говорили, как люди, но люди почему-то их не слышали.

Люди занимались своим.

— Смотри! Во — слоны!

— Слоны, правда.

— Вот и слоны! Видишь?

— Ой, как интересно!

Это так говорили между собой два солдата и отдельно пожилая пенсионерка с внуком, пока все не услышали со стороны голос еще одного человека. Этот голос пропел почти на весь слоновник:

— Любопытнейшая штука слон! Не правда ли?

Солдаты встали по стойке «смирно» и молчаливо кивнули академику, будто он был старшим военного патруля.

— Они почти как игрушечные! — сказал внук. — Как из «Детского мира». Правда, бабунь?

— От них слишком пахнет, — сказала бабушка-пенсионерка. — Пойдем! Вот у нас дома собака, например, так от нее никакого запаха. А почему? Потому что мы моем ее, чешем. Моем, кстати, не просто так. Мылом ДДТ. Знаете? Слышали?

— Знаем, знаем, слышали, слышали, — дружно сказали солдаты.

— А у нас тоже, уважаемая, — начал академик…

Председатель колхоза из Якутии слышал все, но думал о своем: «Эх, если б не перевелись мамонты! Мне бы такое зверье! Лучше трактора, бульдозера, комбайна! Ни тебе запасных частей, ни горючего, ни…»

Про слонов забыли.

А слоны между тем продолжали:

— Тебе же будет холодно. Март…

— Можно подумать, что у нас в январе теплее!

— Все же в помещении.

— А дует как! На улице хоть солнышко. А здесь… Собачий холод!

— Ладно, ладно критиковать! Вот будешь директором зоопарка, поймешь, что такое смета, наряды на уголь, содержание штата… Все так просто? Это ж тебе зоопарк, а не что-нибудь…

— Так можно, мамочка? Ну, мамуленька? Не маленький, а-а?

Неожиданно их, а заодно и всех посетителей слоновника перебил мальчишеский голос:

— Смотрите, они целуются!

— Кто целуется? — недоверчиво спросила бабушка и на всякий случай цыкнула на внука: — Отвернись! Сию же минуту отвернись!

— Бабушка! — взмолился внук. — Почему отвернись? Мама же с папой целуются!

— Не знаю, не знаю! — твердо произнесла бабушка.

— А ты? Ты же меня целуешь…

— Я? Я — это совсем другое дело, — сказала бабушка. — И я не о таких поцелуях говорю. А такие… Такие тебе замечать рано.

Председатель колхоза, желая как-то разрядить обстановку, вспомнил главное достоинство слонов:

— Работяги!

— Не может быть, — засомневался академик, но оказалось, что он о другом: — Насколько я помню слонов по книгам, они никогда, простите, не целовались.

Отвернувшийся внук вдруг заплакал:

— А они сейчас целовались! Честное октябрятское, целовались! Я же сам видел… Они же сын и мама! Почему им нельзя, когда…

— Не говори чепухи! — посоветовала бабушка. — И не хнычь, пожалуйста! Даже когда…

— Конечно, в наше время в науке случается всякое, — заметил академик, утешая плачущего. — Так что, если ты сегодня неправ, завтра ты можешь быть прав, а если ты завтра неправ, то послезавтра… Я так думаю. Правильно?

— Не знаю, не знаю, не знаю, — сказала пенсионерка.

— Я не хнычу, — сказал внук. — Я просто… Я видел, как они…

— Так точно! — дружно ответили солдаты.

И было непонятно: то ли согласились с академиком, то ли с бабушкой, то ли с внуком…

* * *

Время клонилось к вечеру.

Бывает же так: вышел человек просто погулять, а к нему песня привязалась. Да так крепко привязалась, что ему уже не до прогулки. Все хорошо, казалось бы, все нормально. Письменные домашние задания выполнил. Устные? Это вообще несерьезно…

Владик Хвостиков вышел просто погулять и вдруг забубнил — сначала про себя — мелодию:

Бу-бу, бу-бу, нам-вам, бу-бу, бу-бу…

Потом громче, со словами:

И я еще пройти хочу…

Так до конца и опять сначала:

А я иду…

Прохожие, слышавшие Владика, радовались: вот какое у парня хорошее настроение! Отличник, наверно. Не то что мой лоботряс. Любо посмотреть!

Другие, мрачные, бросали на ходу:

— Еще поешь? Тоже Лемешев!

— А толкаться не обязательно, молодой человек, хотя вы и этот, самый, как его, — Робертино…

— Извините, Лоретти, — произнес Владик. — Но я не Робертино…

Немолодой человек, которого нечаянно толкнул Владик, должен был возмутиться, напасть на Владика, отругать, но он неожиданно обнял его:

— Знаю, милый! Знаю! Но какой талант мы потеряли! Говорят, этот самый Робертино сейчас заштатный певец в кабаре. Ужасно! Моя супруга, а она в консерватории преподает, тоже убивается…

У метро «Краснопресненская» торгуют пирожками и мороженым. Владик берет мороженое. Чем плохо? Все хорошо!

— Мог бы и спасибо сказать, — буркнула мороженщица. — Не воспитывают вас!

Может, и надо было сказать мороженщице спасибо, но теперь поздно, и Владик нырнул в сторону, переживая, а тут опять это началось:

Бу-бу, бу-бу, нам вам, бу-бу, Москве, И я бу-бу, бу-бу, хочу…

Вот уж эта песня! Прилипла к языку, и никак от нее не отделаешься!

Владик пошел дальше от метро в сторону кинотеатра «Баррикады» и вдруг…

Вдруг он увидел, как из зоопарка вместе с посетителями выходит слон. Просто-запросто так выходит. Мимо билетерши прошел, по ступенькам спустился на тротуар, помотал хоботом и направился к пешеходной дорожке. И главное, никто его не замечает. Все идут сами по себе, даже рядом с ним, хоть бы что!

Владик завопил:

— Смотрите, товарищи, слон! Слон! Понимаете!..

А слон, действительно слон, шагал к светофору и, как заметил Владик, всем уступал дорогу. Людям, которые не замечали его. Какой-то маленькой бездомно-грустной дворняжке, прошедшей по тротуару, довольным, сытым, по-весеннему важным голубям, что крутились под ногами, не замечая никого, и даже воробьям.

Никто не видел слона.

Никто не слышал Владика.

— Понимаете ли, слон! — уже тише повторил Владик. — Товарищи, граждане, слон!

— Где слон? — удивился кто-то.

— Слон, говоришь? — удивился еще кто-то.

— Подумаешь, слон! — произнесла старушка с авоськой.

Остальные, опять не услышав голоса Владика, шли как шли…

Слон между тем спокойно подошел к светофору и остановился вместе с пешеходами. Все смотрели на глазок светофора и на милиционера с резиновой черно-белой палкой на середине мостовой.

И слон смотрел. Пешеходы не видели слона. Машины, несущиеся по улице, не видели слона. Милиционер, жестикулирующий палкой, не видел слона. А слон ждал, как и все.

Владик бегал по противоположному тротуару, потом не выдержал, выскочил на мостовую:

— Товарищ милиционер! Товарищ милиционер!

Милиционер мельком обернулся к Владику:

— Подожди, мальчик! Сейчас. А теперь пожалуйста!

Он сделал поворот на сорок пять градусов и показал палкой, что пешеходам путь открыт.

— А, это ты! А волновался, — улыбнулся милиционер, когда Владик поравнялся с ним на пешеходной дорожке. — Теперь иди спокойно.

— Слон, смотрите, слон, — прошептал Владик.

— Все спешат, милый, все спешат! — произнес милиционер, махая палкой и ничего не замечая.

А слон уже шел навстречу Владику по пешеходной дорожке, миновал милиционера и самого Владика. И рядом с ним туда-обратно шли люди, не замечавшие слона. Кто-то даже толкнул его в ногу, кто-то задел сумкой, кто-то, налетев на него, недовольно произнес:

— Нельзя ли, товарищ, поосторожнее!

Владик бросился назад мимо милиционера.

— Забыл что-нибудь? — участливо сказал милиционер. — Ох уж и молодежь пошла, у меня такие же. Осторожнее, осторожнее, смотри…

Слон вышел на тротуар и на минуту остановился. Вроде задумался, куда ему направиться — к метро или к площади Восстания. Мимо слона прошмыгнула кошка, и слон опять отодвинулся чуть в сторону, чтобы не задеть ее ногами. Воробьи и голуби паслись рядом с продавщицей пирожков; им кое-что перепало, и, схватив кусок поджаренного на маргарине пирожка, они бросились в ноги к слону, и слон, замечая их, сторонился. Людей он вообще, видно, стеснялся, вежливо пропуская то слева, то справа. Владик нерешительно терся возле кисточки на хвосте слона.

Тротуар шумел. Ботинками, голосами прохожих, криками непонятно взбудораженных продавщиц и продавцов:

— Покупайте лотерейные билеты! Все, что угодно! Два дня до розыгрыша! Машина «Москвич», «Запорожец» новой конструкции, пылесос! Выигрыш обеспечен!

— С мясом горячие! С капустой горячие! С творогом, с творогом, творогом!

— Покупайте подснежнички! Подснежнички покупайте! Самые свежие подснежнички!

— История одной любви! История одной любви! Она бросилась под поезд, он купил трактор. Он купил трактор! Она бросилась под поезд! Восемьдесят копеек! Новейший зарубежный детектив с чистой любовью и сексом!

Владику даже показалось, что слон слушает все это — непонятное, кроме реальных пирожков. Ведь выиграть по лотерее — это смешно, а история любви с трактором — явно не для него. Потому и стоит слон в растерянности. Пирожки слону — это вовсе глупо! «Москвич» и «Запорожец» новой конструкции — еще глупее. А детектив…

И вдруг слон шевельнулся на тротуаре. Владик шевельнулся за его кисточкой.

— Ковер, фотоаппарат новейшей конструкции. Два дня до тиража. Все, что угодно! Тридцать копеек — и выигрыш обеспечен. У вас машина «Москвич», у вас машина. «Запорожец» новой конструкции, у вас пылесос, у вас все, что пожелаете! — продолжал выкрикивать лотерейщик. — Все, что пожелаете! Всего за тридцать копеек!

Слон направился к лотерейным билетам, которые лежали огромными пачками на маленьком раскладном столике и еще крутились в вертящейся плексигласовой коробке.

— Пожалте, товарищ, пожалте! — радостно воскликнул лотерейщик, вовсе не замечая, что перед ним слон. — Два дня до тиража! Все, что захотите! Тридцать копеек! Вам, конечно, троицу? Бог, как говорится, троицу любит…

Тут Владик обалдел. Да, обалдел, потому что, как ни нехорошо это слово, другого в данном случае нельзя подобрать. Да и не так уж оно нехорошо, поскольку есть известная сказка Пушкина о попе и работнике его Балде…

Владик обалдел на уровне пушкинского Балды и еще сильнее, потому что услышал необыкновенное.

— Скажите, пожалуйста, а соль у вас можно выиграть? — вежливо спросил слон. — Хотя бы пачку соли?

— Соль? — переспросил лотерейщик и пробубнил про себя: — Соль, соль, соль, Сольвейг! Вы иностранец? — Лотерейщик вскочил: — У нас, знаете ли, товарищ камарад, друг геноссе, в денежно-вещевой лотерее разыгрываются только… Как бы это вам объяснить… Ну, машина — авто, авто, понимаете? Пы-ле-сос! Пы-пы — и пыль долой, понимаете? Коврик! Скромный такой, понимаете ли, коврик, под ножки! Под нож-ки! Понимаете?..

— Соль, пачку соли, — повторил слон на чистом русском языке. — Мы, слоны, любим соль…

— Значит, все-таки эта самая Сольвейг, — произнес лотерейщик. — Пластинок мы не разыгрываем, геноссе, камарад… Пластинки рекомендую на Арбате. Только не на новом — на старом. Там магазин специальный. А новый Арбат — это что-то ужасно красивое. Красивое ужасно!.. Простите, я забыл, что вы не наш, — спохватился он. — Мир, дружба! Но пассаран! Ура!

Владик окончательно смутился. Но и слон был, кажется, смущен не меньше Владика.

«Почему он говорит человеческим голосом?» — думал Владик.

«Почему этот уважаемый старый гражданин принимает меня за глупого иностранца?» — думал слон.

«Почему слону нужна пачка соли?» — думал Владик.

«Почему он мне сказал по-испански «Но пассаран!» — «Они не пройдут!»? — думал слон.

«Почему слон?» — думал Владик.

Владик так и не отходил от кисточки слона, но тут не выдержал, решив, что если нужно думать, то лучше не думать, забежав вперед как раз к той части слона, без которой он не получил бы своей последней тройки.

— Простите! Здравствуйте! — сказал Владик, оказавшись перед самым хоботом слона. — Вы, я слышал, любите соль?

— Люблю, — признался слон. — А что?

— Так соль, дорогой товарищ слон, у нас в любом магазине…

— Ты со мной так официален, — смутился слон. — Мы… Ты же мой ровесник, насколько я понимаю. Тебе двенадцать?

— Нет, тринадцать, — сказал Владик. — А откуда вы знаете?

— Тогда я даже моложе, — сказал слон. — Мне двенадцать исполнилось в День космонавтики, двенадцатого апреля. Зачем же «вы»? Ты меня просто смущаешь…

— Я, собственно, — пробормотал Владик. — Я чуть удивлен, что вы, то есть ты, так вот… — Он осекся.

— Я уже ходил тут не раз, — сказал слон. — Правда, все чаще ночью. На киносъемки ходил. К профессору. Как-то даже на Выставке достижений народного хозяйства нас показывали, когда там животных не хватало. В цирк и в Уголок Дурова…

— Так ты москвич? — обрадовался Владик.

— Конечно, москвич, — согласился слон. — Тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения.

— А у нас в учебнике зоологии, — сказал Владик, — говорится, что в Московском зоопарке слониха родила слоненка в сорок восьмом году, а потом в пятьдесят втором — через четыре года…

— Это мои старшие братья были, знаю, — сказал слон. — Один из них — увы! — погиб по глупости, а другой… Лучше не вспоминать о нем. Ушел в гастрольный цирк, да так и… Мне-то что, а вот мама нервничает. Все говорит: «Хоть бы письмецо написал».

— Не пишет? Неужели? — сочувственно переспросил Владик.

— Хоть бы строчку! — сказал слон и попридержал Хвостикова хоботом: — Осторожнее!

Они остановились у другого перекрестка. Милиционера и светофора здесь не было, и потому пешеходы словно специально старались попасть или под колеса машин, или хотя бы под трамвай. Водители как-то ловко выкручивались, вагоновожатые, несмотря на запрещение звуковых сигналов, вовсю звонили, но испугать отчаянных московских пешеходов им не удавалось. Пешеходы рвались вперед.

Если бы не слон, Владик, конечно, тоже бы ринулся на мостовую, но тут он понимающе согласился:

— Куда спешить?

— Мама говорит, что у нас в Индии тоже так, — заметил слон. — Никакого порядка! На улицах, конечно! — пояснил он.

Странно, что никто их не замечает, будто они — люди. А ведь они… они… они — слон и Владик, Владик и слон. Все должны завидовать сейчас ему, Хвостикову, что он вот так просто стоит на тротуаре рядом с настоящим слоном одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения и говорит с ним, а слон помахивает Владику Хвостикову хоботом и хвостиком и разговаривает с ним, как с равным, даже более старшим.

Чудеса! Но кому о них скажешь, когда милиционер и тот ничего не заметил…

— А папа говорит, — сказал Владик, — за границей пешеходы страсть как боятся светофоров. Хоть есть машины, нет машин, а все стоят на тротуарах, пока им зеленый свет не дадут…

— Так это за границей! А у нас… Теперь пошли, — предложил слон, — кажется, можно…

Они миновали мостовую, столовую, которая когда-то была столовой, потом пирожковой, потом котлетной, потом пельменной, потом «Пиво-воды», потом «Вино-автомат», еще позже кафе, а теперь называлась «Вареники».

— Здесь соли, наверно, нет, — пояснил Владик. — Вот сейчас магазин будет…

— Да мне, собственно, не к спеху, — сказал слон. — Это ведь я так. Думал, что по лотерее все, что угодно…

— Треплются они! — согласился Владик. — Ничего у них там и выиграть нельзя. Папа раз маме пятьдесят билетов купил ко дню рождения. Ну, все радовались, гадали, сколько навыигрывают. Рубль только и выиграли! Потом мы с папой на рынок бросились. Цветов купили на пять рублей… На такси еще три истратили…

Они подошли к магазину.

— Я сейчас, — сказал Владик. — Вы… то есть ты подожди…

Он нырнул в магазин. Там было пусто.

— Соль! Соль у вас есть? — спросил он продавщицу.

Продавщица не расслышала.

— Соль есть? — чуть громче спросил Владик.

Опять продавщица не расслышала.

— Соль! Можно купить соль? — еще громче поинтересовался Владик.

Продавщица почему-то повернулась и ушла за соседний прилавок.

Владик бросился за ней:

— Скажите, пожалуйста, соль…

— Ты что, спятил? — наконец услышала продавщица. — Куда пришел?

— А куда?

— «Рыба-мясо» мы… Ходют тут всякие!

— Простите, — смутился Владик и почему-то покраснел.

Слон ждал его у входа.

— Здесь нет, — пояснил Владик. — Но ты не беспокойся…

За углом, у двухзального кинотеатра «Маяк», еще магазин.

— Я сейчас, минутку, — опять сказал Владик и бросился в магазин.

В магазине стояла длинная-предлинная очередь. Все — женщины с большими сумками и авоськами.

Ждать или не ждать?

Владик встал все же в очередь.

Когда Владик подошел к продавщице, он не успел ничего сказать, как услышал:

— У несовершеннолетних посуду не принимаем. Следующий.

Владик хотел объяснить, что ему нужна соль и что на улице его ждет слон, но его подтолкнули стеклянными авоськами вперед, сказав: «Не мешай, мальчик», и он вышел на улицу.

— Здесь тоже нет… А вас… А тебя тут никто не заметил?

— Нет, а что?

— Я так… Жаль вот, что соли…

— Пожалуйста, не беспокойся! — сказал ему слон. — Вот мороку задал я тебе! А я тут стою и думаю: «Ну и кабан же я! Кабан, самый настоящий! Свин! Я ж даже не спросил, как тебя зовут…»

— Меня? Меня Владик зовут, Владик Хвостиков, — сказал Владик. — А тебя?

— А меня Ран! Ран — это имя, конечно. А фамилии у нас, Владик, не приняты.

— А я ведь за тебя сегодня тройку получил, по зоологии, — признался Владик.

— Это плохо? — спросил Ран.

— Почему? Наоборот! — удивился Владик. — У меня по всем предметам тройки.

— Трудно учиться?

— Да нет, просто неохота, — сказал Владик. — И скучно. Вот хоть по зоологии — одни паразиты, лягушки да грачи с кроликами. Скелеты, мышцы, размножение.

— А про нас? — поинтересовался Ран.

— Про вас тоже скучно! Два вида слонов, изо рта торчат два бивня, размножаются слоны медленно… А то, что ты, например, соль любишь, про это ни слова. Вот так!

— Все слоны любят соль, — поправил Владика Ран.

— Вот видишь! — признался Владик. — А мы все талдычим, талдычим это размножение! А нам бы про что-нибудь интересное или про соль. И то здорово!

— Скучно, конечно, — согласился Ран.

— Да и по другим предметам, — продолжал Владик. — Нет того, чтобы про Красноярскую ГЭС или там космические корабли, спутники! А то в одну трубу вливается, в другую выливается. Поезд вышел со станции А на станцию Б, а какой поезд, и не узнаешь…

В следующих четырех магазинах и двух палатках соли тоже не было. Только сейчас Владик начал понимать, в чем дело. Оказывается, в магазинах, на которых написано «Рыба-мясо», продают только мороженую рыбу и мороженое мясо. В магазинах, на которых написано «Фрукты-овощи», продают горчицу, хрен, картошку в пакетах, а соли не продают. В палатках, на которых ничего не написано, продают папиросы, сахар, лимоны, чулки, консервы, печенье, зажигалки, но тоже не соль. Видно, все это не сразу можно понять, а прежде Владику не приходилось ходить по магазинам, не считая булочной.

— Надо, Ран, искать другой магазин, — сказал Владик, когда они вышли на Садовое кольцо.

— Давай, Владик, искать вывеску «Соль», — предложил Ран.

— Таких вывесок, кажется, не бывает, — неуверенно сказал Владик.

— А правда, ты не горюй. Не бывает, и не надо! Я и так…

— Я и не горюю, Ран! А вообще-то я тебе скажу, — вдруг разоткровенничался Владик, — не понимают нас взрослые. Вот хоть возьми нас, троечников! А почему мы троечники? Потому, что неспособные, да? Ничего подобного! Просто скучно нам! В кино идем — весело, по телевизору что смотрим — интересно! Книжки читаем — знаешь, как интересно! Я тут «Евгения Онегина» прочитал, зачитался. А в школе даже книжки, как лягушка. Препарируют! По мышцам, по ребрам, по размножению!

— Я думаю так, — сказал Ран, — хорошо, что ты думаешь. Хорошо, что думаешь сейчас, потому что когда-то и ты станешь взрослым…

— А вот тебе еще, — окончательно распалился Владик. — Ты знаешь, как я нашего зоолога любил. Ну просто больше всех! А он, оказалось, газет не читает. Говорит, вечером. И вечером он не читает. А то рассказал бы нам на зоологии, как в тайге один охотник два дня с медведем в берлоге жил. В «Правде» писали. А он по учебнику шпарит и шпарит. Я сам «Правду» читал, а он не читал, понимаешь?

— Понимаю, — качнул головой Ран. — Я чувствую, что ты любишь животных.

— Я даже, если хочешь знать, — признался Владик, — все точно себе представил, как ты из зоопарка уходил, как у мамы отпрашивался. Было так?

Слон погладил Владика хоботом, сказал: «Было, друг» — и вдруг сначала тихо, а потом чуть громче начал напевать:

Бу-бу, бу-бу, нам-вам, бу-бу, Москве…

— Ты тоже? — удивился Владик.

— Что?

— Эту песню?

— Хорошая песня! — сказал Ран. — Вот жаль, слов не запомнил. А ты, Владик, не знаешь? А то бы вместе спели!

— Еще бы не знаю! — рассмеялся Владик. — Это песня у меня сегодня… Слушай:

А я иду, шагаю по Москве…

Нет, прости, Ран, не так! Давай вместе:

А мы идем, шагаем по Москве, И мы еще пройти смогем. Мы ищем соль, простую… соль, И мы ее найдем!..

А знаешь что, Ран? — вдруг предложил Владик. — Мы сейчас пойдем домой, и я достану тебе соль. Ну, есть же дома у нас соль! Всегда все соленое, а когда папа готовит, даже иногда пересоленное…

— Ты знаешь, Владик, это как-то неудобно. И кроме того, на каком вы живете этаже?

— На третьем, а что?

— Малогабаритники?

— Да, квартира у нас малогабаритная, кажется. Это так папа с мамой говорят.

— Понимаешь ли, я не пролезу, не сердись. Я слышал об этом, — сказал Ран. — Даже полные люди с трудом…

— Так тогда завтра, — предложил Владик. — Подходи к школе, и я тебе принесу соль. Думаешь, забуду? Ни за что! Принесу! Сегодня же положу в портфель!

— Завтра, Владик, не сердись, пожалуйста, но я не смогу, — признался Ран. — Понимаешь ли, у меня тоже мама, я ей обещал вернуться сегодня. Что она подумает? Еще волноваться будет. Мать! Но я попробую…

— А папа? — робко спросил Владик.

— Папы у меня, кажется, нет, — сказал Ран. — Впрочем…

* * *

Над городом спустилась ночь.

— А теперь посмотрим, как у нас поживает Владик Хвостиков. Кто и что готов сказать об отряде хвостиковых?

Владик был явно возмущен и одновременно смущен. Да и как не смутиться, когда все это происходило ночью, во сне, и вместо зоолога знакомый вопрос задала законченная двоечница Сима Кулькина.

Хвостиков, кажется, впервые в жизни хотел поднять руку. Захотел и подумал, какую — левую или правую? Какую же? Он никогда не знал даже этого примитивного: какую поднимать руку?

Но вдруг у него поднялась правая. Как-то само собой. Может быть, потому, что он был возмущен? И ведь это в самом деле возмутительно, когда отряд хоботных называют отрядом хвостиковых. Особенно после того, как он выручил класс на зоологии. Особенно и еще раз особенно после того, как он ходил по Москве с живым слоном! Но еще особеннее после того, как дома он взял у отца сразу десять томов «Жизни животных» и с трудом нашел том третий, где про хоботных такое сказано, чего нет в «Зоологии».

Хвостиков готов был вторично поднять руку. И не только правую, но и левую, если нужно.

И поднял сразу две руки.

Но тут сосед Кулькиной по парте Митя Елкин вдруг протянул руку:

— Можно я?

— Пожалуйста, Елкин, — сказала Кулькина. — Если вы, конечно, готовы.

Кулькина почему-то обращалась к Елкину на «вы». Вовсе не так, как преподаватели, говорившие обычно «ты».

— Я готов сказать, — выкрикнул Елкин, — готов сообщить, что…

— Так что, Елкин? — переспросила Кулькина.

— Не знаю, — признался Елкин. — Я хотел, а… Я не знаю…

— Садитесь, Елкин. Вы умница, Елкин, молодец, — похвалила Митю Сима Кулькина. — Кто еще?

Владик Хвостиков вновь готов был поднять руку или две руки сразу.

Он готов был сказать то, что прочитал вчера и что его по-настоящему поразило.

«Хоботные животные, — сказал бы он, — представляют собой группу, клонящуюся (как жаль ему Рана, неужели и он клонится?) к упадку последних представителей прежде многочисленного отряда млекопитающих; они служат живыми свидетелями прежних времен мироздания, дошедшими до нас представителями минувших дней нашей планеты.

Из видов этого отряда, населяющих нашу землю, до наших дней дожили лишь два или, может быть, три вида одного семейства, но именно они-то, очевидно, связывают настоящее время с первобытным миром: к их семейству принадлежали те гиганты, хорошо уцелевшие трупы которых сохранили нам в течение тысячелетий сибирские льды…»

Владик был готов все это сказать, готов еще со вчерашнего вечера, когда он не забыл потихоньку найти в кухне и спрятать в свой портфель не одну, а сразу две пачки мелкой столовой соли для Рана, но он промедлил и…

— Можно? — робко спросил Вася Строганов.

— Нет! Я! Можно? — завопила Нина Стрельцова. — Я! Я! Я!

И тут вдруг скрипнула дверь. Точнее, не скрипнула, а затрещала. Распахнулась одна половинка, и в нее просунулся хобот. Потом вторая — и в класс вошел слон.

— Ран! — закричал Владик и сорвался с парты. — Милый Ран! Неужели ты? Сейчас я тебе…

Владик бросился назад к парте, достал из портфеля две пачки соли, а Ран между тем прошествовал между рядами парт и сел на последнюю.

— На вот тебе, на, — подбежал к нему Владик и передал слону две пачки соли. — А ты говорил, что сегодня не сможешь…

— Спасибо, — сказал Ран. — Я просто у мамы отпросился, чтобы посмотреть, как вы тут изучаете этих самых хоботных. Ведь интересно…

— А я вчера, понимаешь ли, я вчера, как мы расстались, — продолжал Владик, — так у папы, оказывается, все про хоботных есть… Я весь вечер…

— Хвостиков! — зычным голосом произнесла Кулькина. — Почему вы бегаете по классу во время урока? И суетитесь? Сядьте на место! Вы мешаете…

— Так это же Ран пришел, — воскликнул Владик. — Понимаете, слон! Неужели вы не видите?

— Я ничего не вижу, кроме того, что вы бегаете по классу! — решительно заявила Кулькина. — И почему слон? Какой слон? Какой Ран? Что вы говорите? Не морочьте мне голову!

Видимо, никто не заметил слона. Опять! Как на улице! И Кулькина не заметила. Или у нее глаз нет? А как-то еще говорила, что будет учительницей!

Кулькина смутилась, но вдруг взяла себя в руки:

— Соблюдайте правила уличного движения! Итак, вы, Строганов! Что вы хотели нам сообщить?

— Молодцы! Молодцы! — вскочил Вася Строганов. — Я хотел сказать «молодцы»!

И он почему-то покосился на последнюю парту, где сидел Ран.

— Почему вы хотели сказать именно это слово «молодцы»? — спросила Кулькина, напуская на себя серьезный вид учительницы. — Объясните классу, Строганов!

— Потому что слово это стало международным. Мы тут долбим, например, немецкий. Другие долбят французский, английский. Говорят, даже испанский долбят в школах и хинди. И я слышал, еще урду. Может быть, и урду. Это тоже индийский. — И Строганов опять покосился на Рана, к полному удовольствию Владика, который отметил про себя: «Хоть этот молодец!» — А «молодцы», — продолжал Строганов, — на всех международных встречах по хоккею, особенно…

— Почему «особенно», Кулькина? — заявила во всеуслышание Нина Стрельцова. — И почему вы, Кулькина, затираете женщин? Я же вместе со Строгановым просилась отвечать. А у нас даже, если помните, женский день сделан нерабочим. Восьмое марта! Я, например, женщина!

— Продолжайте, Стрельцова, — виновато сказала Кулькина. — Садитесь, Строганов!

«Нет, Строганов все же не заметил Рана, — подумал Владик. — А я-то…»

— Особенно, — довольно продолжала Нина Стрельцова фразу Строганова, — после блистательной победы наших хоккеистов в Вене, прошедших…

— Вы, Строганов и Стрельцова, отлично выручили своих товарищей по команде, — перебила их Кулькина. — И все же, Хвостиков, выйдите, пожалуйста. Здесь вам будет удобнее…

Владик лежал в постели, ему было вполне удобно, и потому он переспросил:

— Где мне может быть удобнее?

— У доски, Хвостиков, — пояснила Кулькина. — Конечно, у доски вам именно удобнее. Вы никогда никого не подводили в классе.

Не хотелось Владику подниматься с уютной теплой постели, но он сказал:

— Пожалуйста…

А сам подумал: «О чем же, собственно, говорить? О группе, клонящейся к упадку? Или о трупах, которые сохранили нам в течение тысячелетий сибирские льды? Но ведь об этом Кулькина мне не дала сказать, хотя я хотел…»

— Ну? — цыкнула Кулькина.

— Пожалуйста, — повторил Хвостиков, не зная еще, что он будет говорить.

— А почему, собственно, пожалуйста? — поинтересовалась Кулькина.

— Потому что Иннокентий Григорьевич старше нас, — бодро сказал Владик. — Всех старших мы должны уважать, а это значит, что нужно говорить «пожалуйста», «спасибо» и еще здороваться в коридоре. Так мы должны говорить!

— Ну, Хвостиков, продолжайте! — попросила Кулькина.

— Кроме Иннокентия Григорьевича, — сказал Владик, — есть Иннокентий Смоктуновский, который снимается в кино…

— Отлично, — похвалила Кулькина. — И еще в кино есть Инна Макарова, а в поэзии — Инна Кашежева.

— Верно, — согласился Владик. — Это по «Маяку» передавали. А фотографии Смоктуновского и Кашежевой были в «Литературной России».

— Не знаю, что такое «Литературная Россия», но по «Маяку» передают самые лучшие передачи. Хвостиков, — заметила Кулькина. — Продолжайте…

— А еще у нас во дворе есть шофер Иннокентий Николаевич, старенький такой, — вспомнил Владик. — Он ездит на черной «Волге» и страшно боится за нее. Все нас просит, чтобы мы к ней не подходили с руками…

— Почему с руками?

— От рук следы остаются.

— Дальше, Хвостиков, продолжайте…

Владик не знал, что продолжать. Больше Иннокентиев и Инн он не знал, а о хоботных Кулькина почему-то не спрашивала.

Хвостиков посмотрел на Рана, который мирно сидел на последней парте и лизал столовую соль, потом на Симу:

— А о хоботных можно?

— О хвостиковых?

— Нет, о хоботных!

— Да, вы правы, Хвостиков! — сказала Кулькина. — Пожалуйста, о хоботных.

Владик приободрился и начал:

— Музыканты заиграли национальный гимн; мы отошли в сторону, чтобы пропустить процессию мимо себя. За трубачами шел отряд сиамских музыкантов, одетых с головы до ног в алые одежды, с тамтамами, раковинами и другими неблагозвучными инструментами. Затем государственные слоны, три самых больших впереди, с золотыми чепраками, которые, в противоположность их матовой коже, сверкали и блестели на солнце; на спине у них были богато украшенные и позолоченные носилки. Затем несколько лейб-гвардейцев короля, герольды, камергеры и другие чиновники, потом Его Величество, которого несли на богато позолоченном и выложенном перламутром великолепном стуле, на котором он сидел, скрестив ноги, защищенный от палящих лучей солнца большим позолоченным зонтиком. За Его Величеством следовали пажи и слуги с блестящими золотыми сосудами для бетеля, вазами для чая и подарками для народа и особенно духовенства в честь счастливого события… Затем явился окруженный принцами и должностными лицами дядя короля и министр северной части Сиама и Лао, на плечах которого лежало все бремя приготовлений к приему белого слона. Наконец явился и герой дня, сам белый слон в обществе трех других…

Кажется, класс заинтересовался. И Ран перестал лизать соль, а сосредоточенно смотрел на Владика.

И только Сима Кулькина не выдержала и наконец взорвалась:

— Кто «мы», Хвостиков? Какие Его Величества? Вы что? Что вы рассказываете? С кем и когда это было?

— Это было с господином Боком в Бангкоке в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году, — пояснил Хвостиков. — А дальше…

— Пусть продолжает! Давай, Хвостиков! Еще, еще! Рассказывай! — завопил класс, а Ран, как показалось Владику, улыбнулся и покачал в знак поддержки хоботом.

— Продолжайте, Хвостиков, — зло сказала Сима Кулькина.

— Пожалуйста, — произнес Владик. — Итак… Удивительное животное было отведено в специально построенное помещение, где оставалось около двух месяцев, чтобы наконец, хорошо подготовившись и освободившись от всех злых духов, занять место в королевском дворце. Его сначала привязали веревкой за заднюю ногу к белому столбу на возвышенном помосте и повесили около него красную доску со следующей золотой надписью в буквальном переводе: «Слон прекрасного цвета» волосы, копыта и глаза белы. Совершенство формы со всеми знаками действительной принадлежности к высокому семейству. Цвет кожи — цвет лотоса. Потомок ангела браминов. Приобретен в собственность могуществом и славой короля для служения ему. Подобен кристаллу высочайшей цены. Принадлежит к высочайшему семейству слонов из всех существующих. Источник силы привлечения дождя…»

Как видите, — продолжал Хвостиков, — слон только кажется неуклюжим, в действительности же он очень ловок. Обыкновенно он ходит спокойным, ровным шагом, как верблюд и жирафа, причем проходит по четыре — шесть километров в час, но этот спокойный шаг может быть настолько ускорен, что слон пробегает по пятнадцать — двадцать километров, по-видимому не очень торопясь. Если не слишком жарко, то, подгоняемый вожаком, слон короткое время может бежать так быстро, что в час пробегал бы двадцать — двадцать пять километров, если бы мог этот темп выдержать долго…

Голос у слона сильный, и звуки, которыми он выражает свои чувства, разнообразны. Удовольствие он проявляет очень тихим ворчанием или бормотанием, исходящим из горла, или слабым продолжительным писком, исходящим из хобота; страх он обнаруживает сильным ревом из самой глубины груди, внезапный испуг — коротким резким трубным звуком из хобота; если он в ярости — издает непрерывные глубокие и громкие горловые звуки…

И тут на последней парте радостно заворчал Ран, а класс зашумел, перешептываясь:

— Здорово! Это ж здорово! Ну, вот дает — здорово!

Только ничего не видящая и не слышащая Сима Кулькина перебила Владика и строго спросила:

— Откуда вы, Хвостиков, знаете, что у слона есть чувства и он выражает их разнообразно?

— Как откуда? — Владик явно возмутился. — Вчера весь вечер читал. У папы. Иллюстрированное издание «Жизнь животных» А. Э. Брема, со множеством политипажей и хромолитографиями в десяти томах. Перевод с третьего немецкого исправленного и дополненного издания. Под редакцией магистра зоологии К. К. Сент-Илера. Том третий. Млекопитающие. Хоботные. Непарнокопытные. Парнокопытные. Сирены. Китообразные. Сумчатые. Птице-звери. Цена за том шесть рублей. Санкт-Петербург. Издание высочайше утвержденного товарищества… Одна тысяча восемьсот девяносто третий год…

— Ты нас провел, Хвостиков, — заявила Кулькина, — но провел хитро. Но скажи, пожалуйста, что такое политипажи и хромолитографии. Где нас и вас учили этому?

Владик смутился:

— Собственно, я не знаю, но там так написано. А на обороте, я не сказал, еще более непонятное. Там написано: «Дозволено цензурою. Санкт-Петербург, четырнадцатого мая одна тысяча восемьсот девяносто третьего года». А что такое «цензурою», я тоже не знаю…

— Мы об этом еще поговорим на педсовете, — сказала Кулькина. — Разболтались!

Хвостиков в растерянности взглянул на класс, потом на Рана, который, как ему показалось, смотрел на него бодро и весело, и решил, что сдаваться глупо. Он же знает по зоологии куда больше, чем Кулькина. А она…

— Простите, пожалуйста, Сима, — взмолился Владик. — Но вот… Вот у меня есть несколько неясных вопросов, если, конечно, вы…

— Попробуйте, Хвостиков! — выпалила Кулькина. — Я с удовольствием…

— Какое значение имеет для слона хобот? Как возмещается у слона несоответствие между короткой шеей и длинными ногами? Какие особенности имеет строение зубов у слона? — подряд выпалил Владик. — А то, что слон уступает дорогу самым маленьким, знаете?

— Нет, не знаю. А что?

— Жаль, — сказал Владик. — И не только человеку, а собаке, кошке и воробьям с голубями. Всем уступает!

— Ну? — сказала Кулькина.

— А еще солн любит слонь, — нашелся Владик.

— Что?

— Солн любит слонь…

— Как это понять: солн любит слонь? — поразилась Сима Кулькина.

— А тут и понимать ничего не нужно, — пояснил Владик. — Он вот сидит здесь, на последней парте, и ест соль. Он любит, действительно любит. Я сам ему принес! Я знаю!

— Кто принес? Кто сидит? Кто любит?

— Любит слон, а принес я, — пояснил Владик.

— Кто кого принес?

— Я принес соль.

— А кто любит?

— Слон.

— А что он любит?

— Соль.

— А чего ж ты морочишь нам голову и несешь ахинею? Я даже не могу при детях повторить, что ты сказал. И какая может быть любовь в школе?

— Я сказал, что слон любит соль…

— Во-первых, Хвостиков, ты не то сказал! — стукнула пальцем по учительскому столу Кулькина. — Во-вторых, Хвостиков, ты сказал, что видел, значит, лично видел, как слон любит соль. Где ты видел? Отвечай!

— Сначала на улице, — произнес Хвостиков. — У метро «Краснопресненская», а потом на площади Восстания. А сейчас вот здесь, в классе, — вот же он сидит!

— У метро «Краснопресненская» — зоопарк, — сказала Сима. — Так бы и объяснил, что ты видел слона в зоопарке…

— Я, конечно, видел когда-то слона в зоопарке, — признался Владик, — но не этого и не того слона, потому что тот слон был не тем слоном, о котором сказал Иннокентий Григорьевич, и о чем написано в учебнике «Зоология», и который родил следующего слона через четыре года. Тех слонов, как мне объяснил этот слон, давно нет…

— Кто тебе объяснил? — заскучала Сима Кулькина.

— Этот слон!

— Какой «этот»?

— Какой сидит…

— Все слоны где-нибудь сидят или ходят!

— Все сидят и ходят в зоопарке, а этот по Москве ходит и сидит сейчас у нас в классе, — пытался объяснить Владик. — Ведь я сказал, что солн любит слонь…

— Опять за свое?

— А солн действительно любит слонь. Я вместе с ним ходил, и всюду мы искали эту самую — соль. А потом я взял дома и вот принес, а он лижет…

— Я предлагаю, товарищи! — решительно заявила Кулькина. — Я предлагаю не слушать больше непонятных ответов Хвостикова и, больше того, не считать его надеждой и гордостью класса. Материалы о Хвостикове мы передадим в Министерство просвещения и Академию педагогических наук. Пусть там решают: основа Хвостиков или не основа… Все согласны?

— Все! Все! Все! — завопил класс. — Ура!

И вдруг:

— А как же мы с тобой?

— Ты же, Елкин, только что кричал «ура» и…

— Я кричал, я согласен, конечно, — сказал Митя Елкин. — Но ведь если начнется борьба с троечниками, то что же делать нам? Мне, тебе и всем двоечникам?

— А нам? — робко спросила Нина Стрельцова.

— А нам? — поддакнул Вася Строганов. — Если не будет троечников, то нужно повысить требования к отличникам…

— А если не будет отличников, — продолжила Нина Стрельцова, — то на кого опираться?..

Странное здание!

В доме сидели старые, очень старые люди. В древних мантиях, в накидках мушкетеров, в королевских одеждах. Все о чем-то горячо спорили, даже, кажется, здорово, но за стеклянными стенами ничего не было слышно.

Среди старых, пожилых и просто немолодых людей в доме-локаторе почему-то крутилась Сима Кулькина.

Вдруг стены здания словно раздвинулись.

— Внимание, товарищи! — услышал Владик слова Кулькиной.

— Цель! — прозвучал голос Левитана.

— Есть цель! — ответил второй Левитан.

Третий Левитан пояснил:

— Наша цель, товарищи, троечники! Да, троечники! В годы совместного обучения, товарищи, в годы раздельного, когда мальчики отдельно, а девочки отдельно, наконец, в годы обоюдополого обучения и политехнизации, когда уже трудно было понять профессионально, где мальчики, а где девочки, мы занимались только отличниками обоих полов и только неуспевающими обоих полов. На тех этапах, товарищи, может быть, это было и правильно, поскольку все, что было, всегда правильно, а правильно, как говорит история, все, что было. Но на данном этапе, товарищи, мы должны понять, что в ряды наших учеников затесались будущие люди, которые не признают слов «отлично» и «неудовлетворительно». Им мало и того и другого! Им подавай третье — средненькое, серенькое, незаметное! А человек, товарищи, это всегда звучит гордо. И мы должны направить сейчас главный удар в этом направлении. Короче, против троечников! Мы должны, мы обязаны защитить наших уважаемых отличников, заодно с ними и учеников недостаточно развитых, получающих неудовлетворительные оценки, от замаскированных притязаний так называемых удовлетворительных троечников! Вперед, на троечников, товарищи!

— Вперед! — первой воскликнула Кулькина. — Мы им покажем, что такое солн любит слонь. Уж если они удовлетворительные, даже по зоологии имеют тройки!

Но тут открылась дверь и в комнату вошел зоолог Иннокентий Григорьевич.

— Внимание, товарищи, — сказал он. — Минуточку внимания! У меня есть важное заявление: я все слышал, все знаю и прошу не зачислять товарища Хвостикова в троечники. Я ставлю ему пятерку по зоологии. Более того, я сам благодаря товарищу Хвостикову стал читать газеты. По утрам, подчеркиваю! Я пойду теперь в зоопарк, в цирк пойду, где я лет десять не был. Я буду читать Брема!

— Иннокентий Григорьевич! Иннокентий Григорьевич! — бросилась ему на шею Кулькина. — Миленький! А что мы? Как же мы? А он говорит, что видел слона и что будто бы…

— А я видел слона! Видел, видел! — не потерпев несправедливости, закричал Владик. — И не солн любит слонь!..

Так закричал, что родители проснулись:

— Что случилось?

— Ты что?

— Я ничего, — бодро сказал Владик. — Просто слон любит соль. С добрым утром! Я в школу не опоздал?

Реклама на сайте