«Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев»

Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев (fb2) - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев 4482K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Александровна Мелентьева

Екатерина Александровна Мелентьева Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

Исторический роман

Вступительная статья

доктора исторических наук,

профессора М. А. Гуковского

Оформление Ю. Киселева

Бартоломе де Лас-Касас и его время

Человек, которому посвящена эта книга, — один из интереснейших, крупнейших и наиболее смелых людей, когда-либо живших на земле. Как это ни странно, об его длинной и бурной жизни мало кто знает. Этим и объясняется появление книги Е. Мелентьевой, в которой рассказывается о судьбе первого страстного борца против кровавого колониализма и оправдывавшей его католической церкви.

Бартоломе де Лас-Касас прожил почти целое столетие (1474–1566 гг.), бывшее временем глубоких, коренных сдвигов во всех областях жизни европейских стран. Он родился, когда Западная Европа (кроме Италии) была еще вполне феодальной. Дворяне-землевладельцы были в большинстве стран полными хозяевами, пользовались всеми благами и ничего не делали; крепостные крестьяне работали на них и никакими благами не пользовались.

Города, во многих странах уже богатые и влиятельные, играли все еще второстепенную роль.

Католическая церковь была всесильной, и любое выступление против нее каралось жесточайшим образом.

Картина мира сохраняла свой старый, веками закрепившийся облик. Границы той его части, которая была доступна Западной Европе, сократились в результате завоеваний турок, захвативших в 1453 году Константинополь и уничтоживших Византийскую империю. Атлантический океан оставался закрытым для европейцев, и о существовании неведомых земель за его просторами никто сколько-нибудь серьезно не догадывался.

Политическая карта Западной Европы была в это время весьма пестрой и малоустойчивой. Разобраться в ее постоянных изменениях, войнах и примирениях, восстаниях, сменах на тронах очень нелегко.

Родина Бартоломе де Лас-Касаса, Испания, как раз в годы его детства впервые стала единым государством в результате брака наследницы кастильского престола Изабеллы с наследником престола Арагона Фердинандом. Это способствовало значительному усилению вновь образовавшейся объединенной Испании. Была проведена перестройка государственного механизма, армии, финансовой системы, значительно усилена центральная администрация, подчиненная непосредственно королевской чете.

В стране нашлось достаточно сил, чтобы нанести окончательный удар арабам, или, как их называли здесь, маврам, борьба с которыми (реконкиста) продолжалась до этого около семи столетий.

В том же 1492 году, когда пал последний оплот мавров — Гранада, от берегов Испании на трех утлых кораблях-каравеллах отплыл генуэзский моряк-авантюрист Христофор Колумб на поиски нового морского пути в Индию и Китай. В том же году он достиг островов у побережья Центральной Америки. Это было первым звеном цепи, ведшей к открытию ранее неизвестного континента. Через шесть лет, в 1498 году, португальский моряк Васко да Гама обогнет мыс Доброй Надежды и впервые морским путем достигнет побережья Индии.

После смерти Изабеллы и Фердинанда испанский престол перешел к их внуку Карлу, ставшему затем императором и объединившему под своей властью Германию, Нидерланды, Испанию и вновь открытые части Америки. Это громадное, самое сильное в Западной Европе государство в длительной войне с Францией завоевало значительную часть Италии, что еще более увеличило его территорию и силы.

В годы роста могущества Испании, затем вошедшей в состав империи, и протекала жизнь главного героя этой книги — Бартоломе де Лас-Касаса.

Жизнь его, бурная и необычайная, была в значительной степени определена могучим идеологическим движением того времени — гуманизмом. Это движение повлияло на весь характер Лас-Касаса, на все гордые устремления его деятельности, направленной против рабства и колониализма, в защиту свободы и равенства всех людей.

Основой гуманистической идейной системы, отражавшей вкусы, чаяния, стремления рождающейся в передовых городах Италии буржуазии был отказ от церковного, богословского понимания мира и жизни и замена его изучением реального человека и окружающей его природы.

Гуманизм родился в Италии в середине XIV столетия. Первым его представителем был великий поэт — певец Лауры — и не менее великий мыслитель Франческо Петрарка (1304–1374). Его идеи развили и распространили по всей Италии, а потом и за ее границами, два поколения гуманистов, крупнейшими из которых были Колуччо Салутати (1331–1406), Леонардо Бруни (1374–1444), Поджо Браччолини (1380–1458) и особенно Лоренцо Валла (1407–1457).

Идеи гуманистов не были открыто революционными, они не порывали с основой всей идеологии средневековья — католической церковью. Многие гуманисты сохраняли внешнюю, а иногда и внутреннюю религиозность, но все они, даже самые умеренные, относились к церкви и ее догмам свободно. Большинство вообще мало интересовалось ею, сосредоточивая все внимание на истории, филологии, эстетике и этике, разрабатываемых в чисто светском духе. Другие же более или менее смело критиковали отдельные недостатки церковной практики. Так, уже первые гуманисты XV столетия — флорентийцы Леонардо Бруни и Поджо Браччолини — писали страстные обличительные сочинения против злоупотреблений и лицемерия монахов. А Лоренцо Валла в своем диалоге «О монашеском звании» осудил монашество как явление не только бесполезное, но и вредное для разумно устроенного человеческого общества.

Тот же Валла в своем «Рассуждении о Константиновом даре» выступает с решительной критикой одного из главных документов, на котором основаны претензии католической церкви на вмешательство в политическую жизнь, и убедительно доказывает подложность этого документа.

В феврале 1468 года в Риме был открыт заговор членов академии, основанной одним из виднейших гуманистов — Помпонио Лето. Участники его, возглавляемые смелым и умным Филиппо Буонаккорзи (академическое прозвище — Каллимако Эспериенте), мечтали убить папу — ограниченного и подозрительного Павла II, восстановить в Риме республику и, возможно, язычество античного типа, поклонниками которого они были.

После 1494 года во Флоренции, колыбели культуры Возрождения и гуманизма, была свергнута власть семьи Медичи. Вершителем судеб восстановленной республики стал темпераментный и красноречивый доминиканский монах Джироламо Савонарола. Фанатически преданный религии, он в то же время резко обличал все пороки и злоупотребления католической церкви. Восстановив против себя всю церковную верхушку и, в первую очередь, широко известного своим корыстолюбием и распущенностью папу Александра VI Борджа, Савонарола продолжал свои обличения, не боясь церковных проклятий и отлучения от церкви, и был казнен как бунтовщик.

С начала XVI столетия наступает пора реформаций. Лютер в Германии, Цвингли и Кальвин в Швейцарии решительно выступают против грехов католической церкви и порывают с ней, увлекая за собой половину Европы.

В атмосфере повсеместного распространения гуманизма и критики церкви, а затем возникновения реформации воспитывался, рос и мужал Бартоломе де Лас-Касас. Типичное дитя Испании, испанский идальго, он был искренне религиозным человеком. Но гуманистические идеи, воспринятые им с юности, показывали ему все язвы церкви, требовали бесстрашной и беззаветной борьбы с этими язвами, борьбы безнадежной и потому глубоко трагической. Трагизм положения Лас-Касаса усиливался тем, что на защиту всего, что он обличал, против чего всю жизнь боролся, руководимый своими благородными, вспоенными гуманизмом идеалами, стала не только развращенная, корыстная католическая церковь, но и та социальная система, которая рождалась на его глазах, — система капитализма.

Силой определившей трагический характер жизни Лас-Касаса, — пороком, с которым ему пришлось встретиться уже с юных лет и с которым он безнадежно боролся в течение всей жизни, была неудержимая корысть, безграничная жажда наживы, являющаяся одним из основных свойств капитализма и на первых его шагах приобретающая особенно отвратительные, жестокие, кровавые формы.

Молодой капитализм требовал денег, денег и денег. Жить хорошо и спокойно без них становилось все более трудно. Безжалостное выжимание средств землевладельцами-феодалами из своих крепостных крестьян становилось недостаточным; новые способы обогащения в торговле, банковском деле, в промышленности требовали особой подготовки и доступны были далеко не всем, особенно испанским идальго, столетиями умевшим только воевать и тратить навоеванное.

Понятно, что Западную Европу уже с конца XV столетия охватила, как тяжелая эпидемия, жажда открытия способов и путей легкой, «благородной», дворянской добычи золота, которого так не хватало Европе.

Тысячи алхимиков, десятки тысяч поддерживающих их легковерных людей мечтали открыть способ создания золота химическим путем, но все попытки в этом направлении, хотя и приводили попутно к важным научным открытиям, золота не давали. Многие смутно представляли себе, что где-то за морями и океанами существуют далекие и труднодоступные неизвестные земли, в которых золото имеется в неограниченном количестве. Стоит только (мечтали они) открыть пути к этим землям, и звенящие потоки золота хлынут в пустые карманы европейцев. И вот для открытия этих путей в различных странах, в первую очередь в тех, которые имеют выходы в океаны, организуются экспедиции. На утлых парусных суденышках, не имея сколько-нибудь совершенных навигационных приборов, плохо представляя себе, куда и сколько времени надо плыть, сотни авантюристов, не боящихся даже смерти, были готовы на любые трудности и лишения, только бы достигнуть золотоносных берегов, только бы запустить жадные руки в поток блестящего металла.

И когда эти пути были найдены, вернее вслепую нащупаны, и каравеллы Христофора Колумба наткнулись на острова у берегов Америки, тысячи одержимых бешеной корыстью смельчаков бросились туда. Не останавливаясь перед самыми мрачными преступлениями, заливая открытые земли кровью, принялись грабить их, уничтожая или обращая в рабство ни в чем не повинных местных жителей.

Самые кровавые злодеяния они прикрывали именем христианского бога, якобы благословляющего правоверных католиков на любые действия по отношению к неверующим грешникам — туземцам.

«Всемогущий, всеблагой боже, — писал в своем дневнике один из первооткрывателей Америки, — дай мне в милосердии своем найти золотоносные земли». И когда земли были открыты, полагая, очевидно, что такова воля «всеблагого бога», католик-первооткрыватель грабил и убивал, как только мог.

Герой этой книги Лас-Касас не понимал, да и не мог понять, что и его воинствующий гуманизм и его жестокий, кровавый враг — неуемная корысть — рождены одной и той же причиной: молодым, начинающим свой путь по миру капитализмом и что не ему, герою-одиночке, остановить этот усеянный миллионами трупов путь; что он, как его младший современник Дон-Кихот Ламанчский, так же, как и он, типичный испанский идальго, ведет борьбу с ветряными мельницами. Но чем более безнадежной была эта борьба, тем более привлекательным кажется нам, свидетелям конца того колониализма, с которым на его первых шагах воевал Лас-Касас, фигура этого гуманиста-героя, священника и монаха, бесстрашно сражавшегося со всей гигантской машиной католической церкви, воина-дворянина, выступившего против не менее гигантской машины испанского королевства и Германской империи.

Образ этого человека, наделенного чистым умом и мужественным сердцем, рисует данная книга. Она не является историческим исследованием, она — роман, но автор ее стремился возможно вернее передавать точные исторические факты, пересказывать или сообщать в переводах подлинные документы, отступая от исторически засвидетельствованных фактов только там, где в биографии его героя имеются белые места, когда нельзя установить точно, что именно в определенные моменты с ним случалось. Большинство выведенных в романе персонажей — реальные исторические лица, и характеристики их также, насколько возможно, историчны. Только изредка приходилось автору для достижения художественного эффекта сводить двух исторических героев в одно лицо или вообще изобретать одного из них.

Главное, к чему стремился автор, это к тому, чтобы читатель почувствовал яркий, пряный колорит времени, в котором жил его герой, вдохнул тот воздух, которым он дышал, и чтобы герой этот, один из первых борцов с капитализмом и его исчадием — колониализмом, стал для него живым, а может быть, и любимым.

М. А. Гуковский

Часть первая Юность

Путешествие в Саламанку

…Я же отеческий край и поля покидаю родные…

Вергилий

Ранним осенним утром 1489 года из Севильи выехала большая карета, запряженная четверкой вороных лошадей. Карету сопровождало четверо вооруженных всадников.

Вот уже позади осталась Севилья, лежавшая словно светлый драгоценный камень в оправе из серебристых оливковых рощ и зеленых виноградников.

Впереди были десятки лиг[1] по равнинам Кордовы, по гористым дорогам Сьерры-Морены и Сьеры-де-Гвадаррамы, отделяющих благодатную Андалузию от суровой Старой Кастилии.

Из окон кареты с любопытством выглядывали два румяных мальчишеских лица. Еще бы, ведь Бартоломе и Леон впервые выезжали из родного города в такое дальнее путешествие: их путь лежал в Саламанку, в университет!

Бартоломе и Леон были давними друзьями. Леон — круглый сирота, племянник каноника Андреса Бернальдеса, вместе с Бартоломе готовился к вступительным экзаменам. Менее чем час назад судья дон Франсиско Педро де Лас-Касас и каноник Бернальдес давали последние наставления лисенсиату[2] Хуану де Маркосу, который сопровождал мальчиков.

— Прошу вас, лисенсиат, соблюдать сугубую осторожность, ибо перемирие с маврами окончено. Страна находится в состоянии войны. Мавры часто тревожат набегами пограничные селения, — сказал дон де Лас-Касас.

— Наш путь лежит в стороне от границы, сеньор, — ответил Маркос. — До крепости мавров Альхамы добрых десять лиг.

— У нас есть оружие! — воскликнул Бартоломе, и его черные глаза загорелись. — И мы, потомки доблестного Сида, не уроним чести кастильцев!

Дон де Лас-Касас погрозил ему пальцем и сказал Леону:

— Ты старше моего сына, Леон, почти на два года, и я верю, что будешь ему братом. Хотя Бартоломе на днях исполнилось пятнадцать лет, иной раз он говорит и поступает, как неразумное дитя, — и отец потрепал сына по темной, коротко остриженной голове.

Мальчики промолчали, но с тайной гордостью погладили короткие шпаги, врученные им при отъезде. Что скрывать, опасная стычка с маврами казалась им весьма увлекательной!

— Надеюсь, что ничего не случится, — возразил лисенсиат. — Благодарение богу и заботам досточтимого сеньора Лас-Касаса — мы снабжены хорошей вооруженной охраной и быстрыми лошадьми!

Когда Севилья осталась позади, лисенсиат сказал:

— Отличная погода, мои юные коллеги! Это хорошее предзнаменование для нашего путешествия!

Он славный, этот лисенсиат Маркос, и прекрасно понимает состояние своих спутников. Хотя уже прошло более десяти лет, как Хуан Маркос окончил университет, все же отъезд из родного дома никогда не забывается.

Покачивание кареты убаюкало лисенсиата. Он спит, и с его лица долго не сходит улыбка.

Вот они проезжают первую придорожную венту[3]. Около нее — большой караван. Множество мулов нагружено тюками, бочками, а иные оседланы для всадников. Шум, крики, лай собак, хлопанье бичей поразили Бартоломе и Леона. Высунувшись из кареты, они с интересом наблюдали за караваном.

— Вероятно, мы уже проезжаем венту «Черный вепрь», — сказал, зевнув, проснувшийся лисенсиат. — О, да здесь большой караван. Уверен, что тут есть и студенты, которые, как и мы, направляются в Саламанку.

И действительно, в пестрой и шумной толпе купцов и погонщиков можно было увидеть несколько юношей в традиционной одежде студентов — в черном ферреруэло — коротком плаще с воротником без капюшона; на голове у студентов были черные береты.

— А почему они едут с караваном? — спросил Бартоломе у лисенсиата, когда вента осталась позади и только облако пыли клубилось за каретой.

— Путешествие по нашим дорогам не безопасно. И вот небогатые студенты, которые не могут, как мы, ехать в карете или верхом в сопровождении вооруженных слуг, вынуждены присоединяться к торговым караванам.

— Но ведь это очень медленно, — заметил Леон.

— Вы правы, но зато не так страшно нападение мавров или разбойников.

— Разве тут есть и разбойники? — у Бартоломе загорелись глаза.

— К сожалению!.. Бродяги, воры и беглые каторжники — весь этот сброд частенько собирается в шайки и грабит на дорогах. Конечно, у бедных студентов, кроме их мулов и плащей, нечего взять, но разбойники не брезгуют и этим.

После короткого отдыха и ужина в Кордове путники двинулись дальше. Бартоломе и Леон были огорчены, так как хотели посмотреть этот старинный город.

— Летом вы поедете на каникулы в Севилью и тогда сможете полюбоваться Кордовой. А теперь надо спешить, ибо через три недели у вас экзамены, — резонно возразил лисенсиат.

После равнинной Кордовы начинались горные дороги Сьерры-Морены. Отдохнувшие лошади бодро бежали вперед, с гор веяло вечерней прохладой. Даже у лисенсиата прошел сон, и он рассказывал юношам о своих путешествиях по Испании.

— Сеньор Маркос, — обратился старший из слуг к лисенсиату, — где прикажете располагаться на ночлег?

— Я думаю, Мануэль, что мы дотемна доедем до венты дядюшки Гардуньи «Скала влюбленных»?

— Да, сеньор, — ответил Мануэль. — До захода солнца еще хороший час, а до «Скалы влюбленных» менее трех лиг.

Дорога становилась настолько крутой, что лошади с трудом одолевали каждый подъем. Наступала ночь. Было тихо и безветренно. Багровая луна лишь ненадолго показалась на небе, но вскоре она исчезла в черных тучах, медленно наплывавших с запада.

— Пресвятой Христофор, ну и кромешная тьма! — кучер остановил карету. — Надо зажечь фонари, а то попадем невзначай в овраг!

Он зажег толстые свечи и снова сел на козлы.

Лисенсиат послал двух слуг вперед:

— Скажите, чтобы нам приготовили комнаты. Боюсь, что после полуночи старый Гардунья так крепко заснет за своими дубовыми воротами, что его и бомбардой[4] не разбудишь! Не остаться бы нам без ночлега…

Карета въехала в узкое ущелье с черными отвесными скалами. Начали падать редкие капли дождя. По временам вспыхивали далекие молнии. Слышались глухие раскаты грома. Лисенсиат заметно беспокоился, поглядывая на извилистую дорогу, слабо освещенную светом фонарей.

— А я люблю грозу! — весело сказал Бартоломе. — Помню, дома сестра, тетя Анхела, все служанки всегда прятали головы в подушки при первом ударе грома. А я выбегал во двор, размахивал своей деревянной шпагой и воображал себя Сидом, поражающим мавров:

Рубите их, рыцари, храни вас создатель! С вами я, Сид Руй Диас, Кампеадор из Бивара!

Леон тотчас же подхватил:

Наши кличут: «Сант-Яго!», а мавры: «Аллах!» Много время проходит, а бой лишь начáт, Уже тысяча мавров и триста лежат!

Задул резкий ветер. Частые вспышки молний рассекали небо, казалось, над головой путников. Раскаты грома напоминали непрерывную канонаду из множества бомбард. Сплошные потоки воды обрушивались в ущелья между скалами, срывая за собой камни. Карета остановилась. Кучер, ругаясь, слез с козел и накрыл дрожащих лошадей попонами. Дождь лил не переставая, но гроза уходила на восток…

— Не пора ли нам попробовать поехать, Хорхе? — спросил лисенсиат кучера.

— И я думаю то же, сеньор. Не стоять же нам тут до второго пришествия, — и кучер снял с лошадей попоны. Карета медленно, то и дело останавливаясь, двинулась по размытой дороге.

— Вероятно, эти две лиги до венты мы будем плестись до самого утра, — шепнул Бартоломе Леону, который успел подремать, пока они стояли. — Я так замерз и хочу есть!

— Да? — сонным голосом ответил Леон. — Я тоже промера до костей, но мечтаю только о теплой постели.

Наконец впереди замелькали бледные огоньки.

— «Скала влюбленных»! Смотрите, как приветливо мигают нам ее огни. Ручаюсь, не пройдет и получаса, как мы будем там.

— А почему эта вента носит такое название? — спросил Бартоломе у лисенсиата.

— Существует предание, что много лет назад в Гранаде в плену у мавров томился молодой красивый испанец. В него влюбилась дочь мавританского вельможи. Красавица подкупила стражу, и влюбленные бежали из Гранады. По дороге они остановились отдохнуть у огромной скалы. Но здесь их настигла погоня. Положение влюбленных было безвыходным, и они решили умереть. Обнявшись, молодые люди бросились со скалы в пропасть. Их нашли и похоронили под скалой. А потом на могилу положили каменную плиту с латинской надписью, которая в переводе означает: «Скрывается союз, скрывается драгоценность». Я думаю, что смысл этого изречения заключается в том, что истинные любовь и верность подобны самому драгоценному камню — алмазу: их нельзя ни сокрушить силой, ни одолеть изменой. Около скалы есть колодец. Путники, утолив жажду чистой и холодной водой, вспоминают добрым словом несчастных влюбленных. Невдалеке от этого места была построена вента, которую назвали «Скала влюбленных». Но вот, наконец, и наш приют!

У раскрытых ворот стоял хозяин венты с фонарем. Он сам вышел встретить приезжих, так как увидел по охране и карете, что это богатые и знатные сеньоры.

— Пожалуйте, ваши милости! — суетился похожий на хорька Гардунья. — Прошу погреться ваших милостей! Уж такая ненастная погода, пресвятая дева, что я не пожалел зажечь запасные брасеро![5]

Продрогшие путники вошли в длинную залу с низким закопченным потолком. Вдоль стен стояли широкие скамьи, а посередине — огромный стол, уставленный посудой из английского олова.

— Дайте нам, дядюшка Гардунья, поскорее пол-асумбры[6] лучшего вина: моим юным коллегам, да и мне необходимо согреться!

— Сейчас, сейчас, ваша милость! И ужин уже готов! Жена! — позвал хозяин. — Подавай рыбу и яйца на стол! Ведь сегодня рыбный день, ваша милость, у меня такие форели, что останетесь довольны!

У брасеро, наполненных горячими красными углями, пристроились Бартоломе и Леон. От тепла их так разморило, что они отказались от ужина, а только выпили немного вина с печеньем.

— Идите, друзья мои, спать, — сказал лисенсиат. — Проводите молодых сеньоров в комнату.

Не успел хозяин подняться на лестницу, как послышался сильный стук в ворота.

— Хуанито! — крикнул хозяин мальчику-слуге. — Пойди посмотри, кого нам еще бог послал!

— Там какой-то идальго[7] просится переночевать, — сказал, вернувшись, Хуанито.

— А лошадь или мул есть у него?

— Нет, хозяин…

— Так чего же ты, дурень, прости господи, морочишь мне голову и не даешь проводить их милостей спать? Ты же знаешь, что мы не принимаем всяких бродяг и нищих!

— Но ведь нельзя же оставить этого идальго под проливным дождем? — возмутился Бартоломе.

— Эх, ваша милость! Не можем же мы принимать всех бродяг, которые постучатся к нам в венту!

— Все равно! Кто бы ни был этот человек, идальго или нищий, я требую, чтобы его впустили. Я плачу за него!

Лисенсиат удивленно взглянул на Бартоломе, но промолчал. Хуанито через несколько минут привел в залу молодого человека в разорванной и мокрой одежде.

— Благодарю вас, сеньоры. Этот малый сказал мне, что вы просили… — юноша вдруг побледнел и пошатнулся.

Леон и Бартоломе бросились к нему и посадили на скамью.

— Милосердный боже! Вы ранены! — в испуге закричал Леон, увидев на голове юноши кровь.

— Да, — слабым голосом ответил тот. — Они ударили меня по голове… камнем.

Лисенсиат, имевший солидные познания в медицине, приказал немедленно принести из кареты шкатулку с лекарствами и сундук с одеждой. Голова юноши была перевязана, и ему помогли переодеться в сухое платье.

— Рана ваша неглубока, — успокоил лисенсиат. — Я бы сказал, что это скорее ссадина, которая через два-три дня заживет. Выпейте вина, оно вас согреет и подбодрит!

Юноша попытался улыбнуться:

— Спасибо, сеньоры! Меня зовут Мигель де Арана из Кордовы. Я направляюсь в Саламанку.

— В Саламанку! — обрадовался Бартоломе, так как Мигель ему чрезвычайно понравился. — Ведь мы тоже едем туда!

— Теперь мне придется уже не ехать, а идти пешком, или, как говорят студенты, «молотить дорогу по-апостольски», — невесело усмехнулся Мигель. — Негодяи отняли у меня мула и все деньги.

— Сеньор Мигель, вы поедете с нами! — почти одновременно заговорили, перебивая друг друга, Бартоломе и Леон. — У нас есть место в карете! Мы будем очень рады вашему обществу!

Лисенсиат одобрительно кивал головой. Ему тоже понравился Мигель де Арана. Приятный, воспитанный юноша, видимо, из хорошей, хотя и обедневшей семьи.

— Ну, конечно, сеньор де Арана может ехать с нами в карете. Мы будем счастливы оказать ему эту услугу, а он украсит наше общество как будущий коллега.

Мигель поблагодарил своих новых друзей.

— Но что случилось с вами? — спросил Бартоломе. — Кто осмелился напасть на вас?

— Если у вас, сеньоры, по моей вине прошел сон и вы хотите услышать о моем приключении, я расскажу вам, как я, еще два дня назад полный надежд, отлично одетый в ферреруэло из добротного сеговийского сукна[8], на прекрасном крепком муле, по кличке Лусеро, и с кошельком, в котором приятно звенели золотые песо[9], очутился сегодня ночью как нищий бродяга у ворот венты!

Приключения Мигеля

Похвальна доблесть, но когда уместна.

Сенека

Старый дон де Арана считал, что младшего сына, едва достигшего шестнадцати лет, нельзя отпускать одного даже до ближайшей венты. Разгорелся спор. Диего, старший сын дона де Арана, сказал:

— Дорогой отец, вспомните, как десять лет назад вы отправили меня в Толедо ко двору его высочества[10] короля Фернандо!

— Да, но ты ехал в сопровождении оруженосца. А сейчас мы лишены возможности иметь слуг…

— Боже мой! — рассмеялся Диего. — Сеньоры, представьте меня, двенадцатилетнего пажа, под охраной дряхлого восьмидесятилетнего оруженосца дядюшки Себастьяна!

— Я тоже думаю, сеньор, — заметил зять дона де Арана, Кристобаль Колон[11], — что Мигель совершенно спокойно доедет эти три лиги до венты «Инфанта Хуана», где присоединится к каравану купцов!

— Сейчас на дорогах так же безопасно, как на улицах Кордовы, — добавил старинный друг семьи Габриель де Акоста.

Мигель скромно молчал, но с трепетом ждал решения своей судьбы: ему очень хотелось ехать завтра.

— Значит, и вы, дорогой Акоста, считаете, что мальчик может сам доехать до «Инфанты Хуаны»? По моим сведениям, караван должен быть там завтра в полдень. Так сообщил мне знакомый купец…

— Для вашего спокойствия, сеньор, — сказал Колон, — я готов проводить Мигеля до венты.

— О сеньор Кристобаль! — радостно вырвалось у Мигеля.

— Смотрите, сеньор Кристобаль, — шутливо заметил Акоста, — не вздумайте уехать с Мигелем в Саламанку. Мы знаем, что там есть приманка для вас — подтолкнуть комиссию Талаверы[12], медлительность которой уже вошла в поговорку!

Но Колон не улыбнулся в ответ на эту шутку, а угрюмо сказал:

— У нас в Генуе говорят, что «терпение — пища для лентяев». Но, видит бог, там идет речь о терпении порочном, потому что им пользуется тот, кто живет лишь для того, чтобы пить, есть, бездельничать… Я же трудился всю жизнь с малых лет, и вынужденное безделье рассматриваю как божью кару! Если Талавера будет тянуть и дальше, то это означает, что всевышнему богу и Испании не нужны мои труды!

— Не отчаивайтесь, дорогой Кристобаль, — успокаивающе сказал старый дон Арана. — Я убежден, что ее высочество королева Исабела, ознакомившись с выводами комиссии своего духовника Талаверы, поймет ваши устремления, направленные на возвеличение Испании!

Колон молча поцеловал крест, висевший у него на груди.

Мигель с тревогой смотрел на дона Кристобаля: он испытывал к нему восторженную мальчишескую влюбленность. Когда в 1485 году Кристобаль Колон впервые появился у них в доме, мальчика поразила его внешность. Осанка вельможи, рыжие, с сильной проседью, волосы, голова ученого, и в то же время загорелое, по-юношески свежее лицо морехода… Он был беден, но свой старый плащ носил как королевскую мантию! Вскоре он женился на двоюродной сестре Мигеля и вошел в семью Арана. У него родился сын, Эрнандо. Но вместо того чтобы жить спокойно и мирно, Кристобаль Колон был одержим идеей: плыть на запад к востоку, открыть неведомые земли. Его религиозность, многочисленные ссылки на святое писание, которыми он подкреплял свои космографические планы, привлекли к нему симпатии многих ученых теологов и королевских советников. Но тем не менее вот уже три томительных года ждал Колон в Кордове решения королевской комиссии по поводу своего проекта дальнего заокеанского плавания.

И только через четыре года, в 1493 году, всю Европу поразит величайшее открытие Нового Света человеком, доныне неизвестным, имя которого, Христофор Колумб, войдет в века!

А теперь, в то же раннее осеннее утро 1489 года, когда Бартоломе и Леон выезжали из Севильи, из ворот Кордовы выехали два всадника. На одном из мулов сидел будущий студент Саламанкского университета юный Мигель, на другом — дон Кристобаль Колон.

Когда остались позади пыльные улицы Кордовы, дон Кристобаль сказал Мигелю:

— Ты даже не представляешь, мой мальчик, как я задыхаюсь в городе. Клянусь святым Фернандо, легко дышать человек может лишь морским воздухом! И я, который с малых лет большую часть жизни провел на палубе корабля, я должен заниматься вычерчиванием карт и продажей старых рукописей! Видит бог, я не жалуюсь, но иногда мне кажется, что жизнь прожита напрасно.

— Не надо говорить так, дорогой сеньор! Вы так опытны, так образованы.

— Образован! — с горечью усмехнулся Колон. — Увы, нет. Правда, в морском деле бог щедро одарил меня: он дал мне все, что требуется, в области астрономии, а также геометрии и арифметики, вложил мне в душу и в руки уменье изображать земной шар, а на нем все города, реки, моря и гавани, острова и проливы — все на своих местах. Но все же мне не хватает учености. Как я завидую тебе, Мигель, что ты начинаешь свою жизнь с настоящего учения. Некоторые говорят, что не следует искушать бога, стремясь в неведомые просторы морей и океанов. Но я считаю, что если бог создал эти океаны, то познать их должен человек, самое совершенное творение господа бога!

Христофор Колумб. Старинная гравюра.

Мигель с жадностью слушал дона Кристобаля: он мечтал стать мореплавателем!

— Ты должен учиться, — говорил Колон, — чтобы продолжать то дело, на которое я положил всю мою жизнь. Изучай такие науки, как астрономия, математика, география. Научись хорошо вычерчивать карты. Не гнушайся изучением медицины, ибо в море все пригодится.

Дон Кристобаль ехал некоторое время молча, погруженный в глубокую думу.

— Четыре года назад, — снова заговорил он, — я с пятилетним сыном Диего плыл на корабле из Лиссабона в Испанию. Когда наш корабль входил в гавань Рио-Тинто, я увидел на обрыве большой монастырь. Я прошел пешком с Диего около двух лиг и постучался в ворота францисканского монастыря Ла-Робида, чтобы попросить у привратника воды и хлеба для моего мальчика. На наше счастье, к воротам подошел каноник Антонио де Марчена, да хранит его Иисус! Отец Антонио — высокообразованный человек, знает астрономию и математику. Он и приор монастыря, досточтимый Хуан де Перес, который также стал моим другом, оставили Диего у себя учеником. А я… я не знаю, будут ли у меня деньги, чтобы потом мой сын мог поступить в университет. А мой маленький Эрнандо, твой племянник… Что ждет его?

— Я тоже не попал бы в университет, если бы брат, как королевский кабальеро, не выхлопотал для меня стипендию в коллегии Сан-Пелайо.

— Я знаю это, Мигель. О, деньги — удивительная вещь! Кто обладает ими, тот господин всего! С деньгами, если они у кого есть, можно сделать что угодно: можно даже души извлечь из чистилища в рай!

…Так, беседуя, они доехали до венты «Инфанта Хуана». Караван из Севильи еще не прибыл, его ждали к вечеру.

— Зайдем в венту закусим и выпьем вина, Мигель. А потом я поеду обратно. Ты ведь не боишься остаться один до прихода каравана?

— Я ведь не девчонка, сеньор Кристобаль, — обиделся Мигель. — И к тому же у меня есть шпага!

Колон рассмеялся, и они вошли в венту. Там было пусто. За высокой стойкой дремала толстая, в засаленном платье хозяйка. В углу сидя спал какой-то мужчина в черном плаще и надвинутой на глаза шляпе.

Служанка подала блюдо куахадо[13] и пол-асумбры вина.

— Мигель, — сказал на прощанье дон Кристобаль, — запомни пророческие слова великого Сенеки: «…придет время, когда цепи Океана распадутся и будет открыт обширный континент, когда кормчий откроет новые миры и Туле[14] не будет больше пределом земель…» Я не знаю, мой мальчик, удастся ли мне выполнить эти предначертания, но, может быть, ты и мои сыновья, — дон Кристобаль устремил вперед горящий взгляд, и глубокая морщина пересекла его лоб, — может быть, вы завершите мои мечты…

Они вышли во двор.

— Прощай, Мигель, — и Колон обнял юношу.

Было еще очень жарко, и Мигель решил вернуться в венту. Он сел за стол и задумался над последними словами дона Кристобаля.

Вдруг он услышал за своей спиной шепот и приглушенный смех:

— Клянусь пресвятой девой, этот смазливенький студент кажется мне переодетой девчонкой! Уж больно у него гладкие розовые щеки! И глаза словно незабудки!

— А волосы? Посмотрите, хозяйка, я этаких золотистых волос и не видывала! Настоящие локоны!

Мигель сердито натянул на голову свой черный берет.

— И вина не пил! — продолжала хозяйка. — Только поел, а тот пожилой сеньор выпил почти все вино. Этот даже не прикоснулся, одну воду и пил. Ну ясно, девица! — и она захихикала громче.

Им было скучно, и они потешались над скромным студентом.

Мигелю хотелось убежать из венты. Он снова вышел во двор. Мул Лусеро тихонько толкнул его головой, словно приглашая ехать. А что, если он сам, сейчас, двинется в путь? Он поедет медленно, и караван нагонит его.

Мигель вернулся в венту.

— Сколько я должен вам? — спросил он у хозяйки.

— А разве ваша милость не будет дожидаться каравана?

— Нет, я поеду вперед, и они нагонят меня.

— За вино и куахадо заплатил ваш приятель, ну, а за постой мула… сколько же взять, чтобы не обидеть вас?

— У меня есть деньги! — гордо возразил Мигель и отвязал от пояса кожаный кошелек, наполненный золотыми и серебряными песо.

— Вот! — и юноша бросил хозяйке серебряную монету.

— О, да вы просто богач, ваша милость! — насмешливо сказала хозяйка. — Получите сдачу!

Мигель, не считая, сунул в карман горсть реалов[15], а кошелек снова привязал к поясу.

…Как хорошо было ехать по пустынной дороге! Пыль улеглась, жара постепенно спадала, и Мигель успокоился. Он стал даже насвистывать какую-то песенку. Ему уже казался смешным его гнев на этих глупых женщин. Никто не виноват в том, что природа наградила его белокурыми волосами и голубыми глазами!

Вента «Пронеси, господи!»

Стыд и честь как платье: чем больше потрепаны, тем беспечнее к ним относишься.

Апулей

Не успел Мигель отъехать от «Инфанты Хуаны», как его нагнали двое мужчин. Один был верхом на муле, второй шел пешком. Верховой показался Мигелю знакомым: «Это тот, что спал в венте, накрывшись шляпой».

— Приятного пути, сеньор студент! — учтиво сказал мужчина, ехавший на муле. — Мне так же, как вам, не понравилась эта грязная вента и неряшливые болтливые бабы… Вы изволите направляться в Саламанку? Но почему же вы один в такое опасное время, без попутчиков?

— Меня нагонит караван купцов, идущий из Севильи в Толедо. К нему я и присоединюсь в пути.

— Но разве сеньор студент не знает, что ваш караван задерживается в Кордове? Я узнал об этом случайно, вот от сеньора Камачо, погонщика. Галера с товарами, сказал он, не пришла в Севилью из-за бури.

— Да, ваша милость! — важно подтвердил погонщик, похожий на цыгана. — Мой приятель, купец Родригес, сообщил мне об этом.

— Но как же? — растерялся Мигель. — Ведь моему отцу именно купец Родригес и обещал…

— Не волнуйтесь, ваша милость! — успокоил его погонщик. — Я знаю точно, что не более двух лиг отсюда расположился небольшой караван, идущий в Сьюдад-Реаль, и мы можем к нему пристать. А там вы легко найдете попутчиков до Толедо или даже до самой Саламанки!

Слова погонщика звучали очень убедительно. «И верно, — подумал Мигель, — не возвращаться же мне обратно в Кордову, когда я уже столько проехал. Тем более, что приближается ночь».

— Благодарю вас, сеньоры, — ответил Мигель. — Я принимаю ваше приглашение!

Попутчики Мигеля, особенно мужчина в шляпе, назвавший себя доном Фелипе де Гайала, оказались славными и бывалыми людьми.

— Кем мне только не привелось быть! — рассказывал дон Гайала. — Сначала я был учеником в доминиканском монастыре, но святые отцы кормили меня больше колотушками, чем хлебом, и я сбежал оттуда. Был я эскудеро[16] у богатого старого сеньора. Его жена была молода и красива. И в один прекрасный день муж, проведав о нашей любви, выставил меня за дверь! Был я и лекарским помощником, и неплохо мы с хозяином зарабатывали. Но однажды мой хозяин-лекарь дал по ошибке больному алькальду[17] вместо слабительного снотворного, да такую дозу, что почтенный алькальд, так и не проснувшись, отправился к праотцам! Пришлось нам с хозяином удирать из города под покровом темной ночи, бросив и дом и имущество! Последнее время я занимаюсь приятной и легкой профессией — я донильеро!

— А что это такое, сеньор Гайала?

— Как бы вам объяснить, сеньор студент… Есть азартные карточные игры, например кинола: надо заинтересовать кого-нибудь этой игрой. Донильеро угощает и увлекает тех, у кого лишние деньги крепко припрятаны в кошельке. Богатый человек всегда скуповат, вот надо его раскачать, что и делает донильеро!

Незаметно наступила ночь. Мулы устали, они то и дело спотыкались о неровную каменистую дорогу.

— Скоро ночлег, — сказал погонщик, всматриваясь в темноту.

Дорога резко свернула вправо. В густой листве деревьев блеснул огонек.

— А вот и стоянка нашего каравана! Здесь раньше была вента «Пронеси, господи!». Сейчас, правда, от нее остались развалины… Но там есть колодец с чистой водой и свежее сено для наших мулов.

Мигель поинтересовался, почему вента носила такое странное название. Дон Гайала рассмеялся:

— Клянусь бородой Сида, действительно название венты не располагало путника заехать в нее! Говорят, что хозяин венты, да упокоит пресвятая дева его душу, был раньше монахом. Разбогател таинственным путем, а вернее всего — продал кое-какую церковную утварь… Открыл венту и в знак своего раскаяния решил назвать ее «Прости, господи!». Но, когда малевал вывеску, был, по обыкновению, без памяти пьян… И написал вместо «прости» «пронеси». Вот и вся история!

Дон Гайала не добавил, что вента бывшего монаха пользовалась такой дурной славой, что после его смерти никто не захотел купить ее.

Погонщик пошел вперед. Тропинка стала настолько узкой, что всадники вынуждены были сойти с мулов.

Вскоре они очутились перед вентой. Крыша ее почти развалилась, дверь едва держалась на петлях, окошки забиты досками. Во дворе перед домом было привязано несколько мулов и лошадей. Двое мужчин кормили собак.

— Вот мы и пришли! — сказал дон Гайала. — Поставьте своего мула в сторонку, сеньор студент. Эй, Харамильо! — крикнул он. — Задай корму и напои наших мулов, когда они остынут!

Смуглый парень, похожий на цыгана, кивнул головой.

— Пойдемте в дом, ваша милость! — сказал Камачо, выйдя из дверей венты. — Там вы согреетесь немного и сможете отдохнуть.

Сначала Мигель в темноте ничего не мог разглядеть. Потом глаза его привыкли к полумраку. На столе стоял огарок свечи и немилосердно коптил. Вокруг стола сидели мужчины, они потягивали вино из больших оловянных кружек и играли в карты.

— Десять песо! — крикнул кто-то охрипшим голосом. — Гром и молния! Играю на все!

Игроки рассмеялись и громко заговорили:

— Эге, Полилья!

— Раззадорили тебя!

— Это все Фенуччо виноват!

— Давай ему жару!

— Не спускай, Полилья!

— Клянусь дьяволом, он выиграет!

— Стой, Полилья! Не сходи с ума, овечья твоя голова! — укоризненно заметил пожилой мужчина в рваном камзоле, с завязанным глазом.

— Молчи, Карнехо, одноглазый черт! — сердито крикнул похожий на свечной огарок кривой человечек. — Не на твои играет! Ставь, Полилья, не робей! Это тебе не с маврами драться!

— Этот Полилья, — сказал Гайала, показывая на тощего верзилу итальянца в дырявом черном плаще, — так азартен, что его можно выпускать вместо донильеро! Кого хотите, хоть мертвого, увлечет! Только одеть получше, а то богатые игроки могут испугаться и принять его за пирата. Верно, Полилья?

Но итальянец так был увлечен игрой, что не обратил внимания на эти слова.

— Вот что, ваша милость, — подошел к Мигелю погонщик, — если вы хотите есть и пить, то садитесь за стол…

— Нет, нет, Камачо, я не голоден, а вот спать хочу, но… — и Мигель поглядел вокруг. Все скамьи были заняты игроками. На полу вдоль стен стояли какие-то тюки и бочки.

— Самое лучшее, — сказал Камачо, — лечь в этой каморке, — и он приоткрыл дверь в темную кладовую. — А здесь вам не дадут уснуть до утра наши игроки. В каморке есть свежее сено… Спите спокойно! На рассвете я вас разбужу.

Мигель так устал, что, войдя в кладовую, сразу же лег на кучу сена. Некоторое время он слышал возгласы и смех игроков, но вскоре крепко уснул.

* * *

Какая-то пичужка уже давно сидела на полуоторванной деревянной ставне и звонко пела: «Вставать пора, вставать пора!..»

Мигель с трудом открыл глаза и потянулся. Куда он попал? Почему так болят бока? И как он очутился на полу?! Он приподнялся на локте и… все вспомнил! Сквозь щели в кладовую пробивался солнечный свет. Мигель вскочил на ноги. Уже утро! Погонщик говорил, что на рассвете они уезжают. Мигель прислушался. На дворе — голоса, плеск воды, ворчание собак… Мигель толкнул дверь, но, к его великому удивлению, она не открылась.

— Уж не завалило ли ее бочкой? — Мигель стал толкать сильнее, но безуспешно. Тогда он начал стучать в надежде, что его услышат.

— Не шуми, приятель! — вдруг раздался у двери хриплый голос итальянца. — Потерпи немного, и тебя выпустят!

— Что случилось? — закричал Мигель. — Позовите сейчас же дона Гайала или Камачо! Эй, откройте, слышите?

— Ха-ха-ха! Знатные идальго сеньоры Гайала и Камачо приказали низко кланяться тебе и благодарить за твоего мула и твою кошку![18]

Мигель схватился за пояс. Кошелька не было…

— Ах ты, негодяй! Ты ответишь мне, разбойник!

— Потише, парень! Скажи спасибо, что тебя не раздели!

Мигелю была невыносима мысль, что его так легко провели. Он стал лихорадочно искать выхода из каморки. Окно! Правда, оно забито досками, но надо попытаться отодрать их шпагой. Доски были старые, и вскоре Мигель с трудом вылез из окна.

Шайка мошенников уже выехала со двора. Замешкались только двое: долговязый итальянец и одноглазый Карнехо. Они привязывали какую-то кладь к спине мула.

Мигель подбежал к ним:

— Вы бесчестные воры, разбойники и бродяги! Где мой мул? Отдайте мне его сейчас же!

Итальянец с угрожающим видом подошел к Мигелю:

— Ну, ты, щенок… Не очень-то разоряйся! — и он поднял на него бич.

Мигель мгновенно выхватил шпагу и плашмя ударил итальянца по руке. Тот взревел:

— Клянусь дьяволом, я проучу тебя, отродье! — и камнем рассек Мигелю голову. Одноглазый повалил Мигеля на землю. Шпага со звоном покатилась по камням.

— Вот за это мы с тебя сдерем твой наряд, проклятый мальчишка! — И пока один разбойник связывал Мигелю руки и ноги веревкой, второй стащил с него суконный плащ и камзол.

Мигель сопротивлялся как безумный, но безуспешно! Лицо его заливала кровь из раны, нанесенной итальянцем.

…Мигель не помнит, долго ли он пролежал на камнях двора, но почувствовал, что стало сильно припекать солнце. Он с трудом сел. Нестерпимо болела голова. Хотелось пить. Мигель попытался освободить руки. Ему это удалось. Разбойники спешили и завязали веревку не очень старательно. Развязав веревки на ногах, он добрался до колодца и с жадностью выпил из ведра холодной воды. Затем смыл кровь с лица. Голову кое-как обвязал платком. Нашел неподалеку свою шпагу. Теперь можно в путь! Но как далеко он сможет уйти? Без мула, без денег, полураздетый… Хорош студент Саламанкского университета!

Но делать было нечего. Мигель вышел из ворот и побрел по каменистой дороге…

— Ну вот, сеньоры, теперь вы знаете, как я был наказан за свое легковерие и очутился в столь плачевном виде перед воротами этой венты! — закончил свой рассказ Мигель.

— Какое ужасное происшествие! — сказал Бартоломе. — Ведь они чуть не убили вас!..

— Они не хотели убивать меня, — ответил Мигель, — но…

— А вы еще мечтали о встрече с разбойниками, — укоризненно заметил лисенсиат Бартоломе и Леону. — Поблагодарим бога за то, что все кончилось так благополучно, и отправимся спать! Ведь утром нам предстоит снова двинуться в далекий путь!

Здравствуй, Саламанка!

Какой же город достоин сравнения с нашим городом?.. Если ты, покинув его, переедешь в другой, то вспомнишь о нем, а приехав сюда, забудешь тот город, где жил прежде.

Либаний

Через несколько дней карета с гербом Лас-Касасов ранним утром въехала на старинный каменный мост через полноводный Тормес. Этот мост в двадцать шесть пролетов был построен еще при римлянах.

Саламанка, увенчанная славой старейшего в Европе университета, где молодым людям предстояло провести несколько лет, приветливо открывала свои ворота.

Бартоломе неожиданно разбудил дремавшего, по обыкновению, лисенсиата:

— Дорогой сеньор! Вы не откажете нам в нашей просьбе?

Сонный дон Маркос удивленно посмотрел на юношу.

— Мы хотим, — и Бартоломе переглянулся с Леоном и Мигелем, — мы хотим въехать в Саламанку, как подобает мужчинам, а не детям! Разрешите нам выйти из кареты и сесть верхом на лошадей!

Лисенсиат улыбнулся. Какие они еще мальчики…

— Ну разумеется! Пусть слуги перейдут в карету.

И вот трое друзей, едва сдерживая шаг отдохнувших за ночь лошадей, поехали по улицам города, который скоро станет им второй родиной. Лисенсиат так много и подробно рассказывал им о Саламанке, что они узнавали, как старых знакомых, и улицы, и дома.

Вот одно из самых величественных зданий Саламанки — университет, построенный еще в XIII веке. Со всех концов Испании и других европейских стран стекались молодые люди в прославленный Саламанкский университет. В иные годы в нем училось до десяти тысяч студентов!

Вот библиотека, недавно выстроенная по повелению королей Фернандо и Исабелы, самое красивое из всех университетских зданий. На фасаде ее — герб Испании и надпись на греческом языке.

А это кафедральный собор Сан-Стефано, почти напротив университета. После огромного севильского собора он кажется небольшим. Но крепко сложенный фасад собора похож на древний крепостной замок и потому выглядит внушительным.

Лисенсиат Маркос остановил карету. Юноши сошли с лошадей.

— Собор построен в двенадцатом веке архиепископом саламанкским Иеронимом. Он был родом из Периге и пригласил архитектора также из Франции, — сказал лисенсиат. — В соборе есть две достопримечательности. Деревянное распятие длиной в добрый посох, принадлежавшее епископу Иерониму. Он был человек воинственный и брал с собой это распятие, когда отправлялся в поход.

— Ого! — заметил Мигель. — Если он таким распятием благословлял мавров, то вряд ли они оставались после этого в живых!

— Кроме того, здесь есть распятие, которое принадлежало Сиду. Оно небольшое, бронзовое, украшено эмалью и позолочено. Его называют «боевой Христос», так как это распятие участвовало с Сидом в бесчисленных сражениях против неверных!

Образ отважного героя встал перед друзьями. Кто в юности не восхищался Сидом?

— Мне говорил дядя Андрес, — сказал Леон, — что в 1099 году Сид умер от ран в Валенсии. Епископ Иероним посадил мертвого Сида на его знаменитого коня Бабьеку, привез в Бургос и похоронил в монастыре Сан-Педро де Кардена.

— Но потом останки Сида, самого знаменитого кастильца, были перенесены в кафедральный собор Бургоса, — добавил лисенсиат. — В ризнице собора хранится окованный железом сундук, сундук самого Сида!

— А что хранится в сундуке? — не утерпел Мигель.

Но даже лисенсиат не мог ответить на этот вопрос.

— Теперь, друзья, — сказал он, — нам пора в коллегию Сан-Пелайо.

Коллегия Сан-Пелайо! Она была названа так по имени другого испанского национального героя VIII века — рыцаря дона Пелайо, короля Астурии, в 718 году одержавшего первую победу над маврами при Кавадонге! Студенты-стипендиаты, сыновья или братья идальго, состоящих на королевской службе, жили в этой коллегии.

Многие студенты снимали частные квартиры в городе, главным образом те, кто не имел стипендии. Им приходилось даже работать, чтобы обеспечить себе пропитание и жилье. Студенты — сыновья знатных и богатых — занимали дворцы и приезжали в университет в собственных каретах.

— А затем, после того как вас зачислят в коллегию, — продолжал лисенсиат, направляясь к карете, — я узнаю у ректора, когда начнутся вступительные экзамены.

Юноши тяжело вздохнули. Экзамены… Хотя они усиленно занимались все лето, однако испытывали вполне законное волнение.

— Не унывайте! — успокаивал их лисенсиат. — Я уверен, что вы отлично выдержите все вступительные экзамены. Но если случится вам попасть в затруднительное положение, не забывайте известного изречения римского философа Цицерона: «Человеку свойственно ошибаться, а глупцу — настаивать на своей ошибке».

— Теперь я знаю, как обеспечить себе успех на экзаменах! — с лукавой улыбкой воскликнул Мигель.

— Как же? — поинтересовались Леон и Бартоломе.

— Допустим, меня спросили из таблицы умножения, сколько будет шестью шесть. Я отвечаю не совсем уверенно, что, кажется, около тридцати шести. «Что вы! — поражается профессор арифметики. — Шестью шесть будет точно тридцать шесть! Не знать этого стыдно!» Тогда я скромно благодарю профессора за исправление ошибки и говорю, что не настаиваю на ней! После этого признания профессор, благосклонно улыбаясь, ставит мне приличный балл… и экзамен сдан!

Друзья посмеялись, но лисенсиат серьезно сказал, что нельзя понимать буквально изречения великих людей.

Неугомонный Мигель тихо шепнул Бартоломе и Леону, но так, чтобы не слышал славный лисенсиат:

— Почти каждое изречение напоминает мне горькое, но полезное лекарство, которое давал мне в детстве врач Габриель Акоста, друг моего отца. Он говорил при этом: «Как тот, кто очень много ест, не бывает здоров, так и истинными учеными бывают не те, кто читают многое, а только те, кто читают полезное!»

Это изречение понравилось Леону, который не очень любил читать, но совсем не понравилось Бартоломе, который с удовольствием читал все, что ему попадалось в руки.

— Жизнь покажет, — важно рассудил Мигель, — кто из нас прав, а кто — нет! Помните, сеньоры: «Человеку свойственно ошибаться, а глупцу — настаивать на своей ошибке!»

Вступительная лекция

Благо — в познании мира, а зло — в невежестве.

Сенека

Ректор Саламанкского университета, профессор философии и римского права дон Висенте Фернандес де Салинас, на свою вступительную лекцию всегда направлялся с чувством большого волнения.

Его до глубины души трогали внимательные юношеские лица, не утратившие свежести детства, глаза, полные живой любознательности и горячего интереса. И юные студенты с нескрываемой теплотой смотрели на почтенного ректора, о котором рассказывали им отцы и старшие братья, учившиеся у него. В своей черной мантии, морщинистый и седой, он казался сначала очень старым и строгим. Но стоило взглянуть на его сверкающие молодостью глаза, как преграда возраста исчезала.

— Мои друзья! — начал ректор своим мягким и глубоким голосом. — Приветствую вас в столь знаменательный день, когда позади осталось ваше безмятежное детство и вы вступаете на новый путь, трудный, но благородный путь познания мира. Отныне вы — студенты Саламанкского университета, который отмечает двести пятнадцатый год своего существования. Гордитесь этим почетным званием, ибо за столь долгий срок из стен нашего университета вышло немало достойных и выдающихся людей. Они украсили нас своими деяниями, а потому мы не должны забывать их имен: Антонио де Лебриха — автор первой грамматики кастильского языка и учитель многих из вас, врач Арнальдо из Валенсии, писатели и поэты Хуан Руас, Мартин де Толедо, Фернандо де Рохас и другие.

Но нам надлежит также помнить тех, кто хотя и отделен от нас многими столетиями, но своей немеркнущей славой до сей поры озаряют и указывают нам путь. Я говорю о величайших философах и писателях Древней Греции и Рима, о которых сказано, что «творения их погибнут только в тот день, когда погибнет земля…» Это Гомер, Платон, Аристотель, Эпикур, Сократ, Вергилий, Лукреций, Цицерон, Сенека, Гораций…

Иные из них родились на испанской земле — философ Луций Сенека, философ Марк Аврелий, поэт Лукан, первый географ Помпоний Мела, агроном Луций Колумелла, что делает их имена особенно дорогими для нас, испанцев…

Затаив дыхание слушал Бартоломе слово ректора. Мигель, сидевший рядом, что-то спросил у него, но Бартоломе, стиснув руку приятеля, ответил: «Молчи, Мигель, слушай».

— Лучшие и благороднейшие умы, — продолжал ректор, — уже в течение двух столетий возрождают забытые людьми античные философию и искусство. Италия стала первой страной, где был вновь зажжен светоч истинного свободного разума. Поэты и писатели — Данте Алигьери, Франческо Петрарка, Джованни Бокаччо — вот те, кто первыми вернули людям чистый факел неугасающего огня разума, истины и добра.

Почти сто лет назад во Флоренции поселился византийский ученый Мануэль Хризолор. Он был первым, кто перевел нам с греческого языка на латинский творения античных греческих мыслителей. Он был также учителем и воспитателем многих выдающихся людей своего времени, и среди них Гуарино Гуарини да Верона, который стал моим учителем в годы моей юности… Я вижу по вашим лицам, — с улыбкой заметил ректор, — что вам очень трудно представить юным такого седого и морщинистого старика, как я! Но я все же был молод и помню как сейчас тот день и час, когда мой дорогой учитель сеньор Гуарини напутствовал нас словами греческого философа Эсхина: «Мы затем детьми в школе учим выражения и цитаты из поэтов, чтобы, став взрослыми, могли их применять в жизни». Как-нибудь я расскажу вам подробно о школе сеньора Гуарини в Ферраре… А теперь вернемся к предмету нашей лекции. В течение лет, кои вы пробудете в стенах университета, вам надлежит изучить такие науки, как грамматика, логика, риторика, математика, астрономия, медицина, теология, право, а также классические и восточные языки. Вас ознакомят с творениями арабских мыслителей — Аверроэса и других.

Помните всегда, что труд воспитывает души благородных. Недостаточно не уклоняться от труда, надо искать его. Ибо только труд развивает терпение, побуждающее нас на высокие подвиги. И помните, что мир — тесная клетка лишь для невежды.

Среди вас, студентов Саламанкского университета, есть сыновья знатных рыцарей и сыновья бедных идальго. Но знайте, что слава и благородство измеряются собственными заслугами, а не чужими. Кровь всегда одного цвета… Ибо всемогущий господь создал равными всех: простого крестьянина, обрабатывающего в поте лица клочок земли, и знатного рыцаря, увенчанного славой и богатством; ученого-мыслителя, работающего в тиши своей башни, и земного владыку — всесильного короля. Насколько больше заслуги построить дом, чем обитать в нем или украсить уже построенный, настолько же больше заслуги и превосходства обладать самостоятельно созданным благородством, чем сохранять благородство, полученное от других. Первое несет с собой свой собственный свет, второе — чужой светильник. Истинно благородный человек не рождается с великой душой, но сам себя делает великим своими делами.

Бог создал человека существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы человек сам себе сделался творцом и сам выковал окончательно свой образ. Человеку дана возможность упасть до степени животного, но также и возможность подняться до степени существа богоподобного исключительно благодаря своей внутренней воле.

И помните еще: лучше не иметь славы, чем иметь ложную славу. Ибо и настоящая поддерживается с трудом. Подобно тому как тень не может родиться и держаться сама по себе, так и слава: если фундаментом ей не служит добродетель, она не может быть ни истинной, ни прочной. Я кончаю лекцию изречением моего любимого поэта-римлянина Горация:

Пока молод, Сердцем ты чистым слова впивай и доверяйся мудрейшим. Запах, который впитал еще новый сосуд, сохранится Долгое время.

Ректор медленно спустился с кафедры и вышел из аудитории. Студенты шумной толпой хлынули в сад. Некоторые обменивались впечатлениями, иные, чувствуя необходимость разрядки, побежали по дорожкам сада к реке. Но Бартоломе не присоединился ни к тем, ни к другим. Ему хотелось быть одному, чтобы разобраться в новых мыслях. Он сел на каменную скамью в глубине сада. Издалека доносились голоса студентов, затеявших игру в мальо[19].

…Бартоломе еще слышал ректора. Он не запомнил всех имен ученых и поэтов, чьи слова приводил в своей речи ректор. Но, боясь забыть эти слова, так поразившие его воображение, он шепотом повторял их… Прочитает ли он сам творения тех величайших писателей, о которых говорил ректор? Расскажет ли ректор о необыкновенной школе сеньора Гуарини? Бартоломе знал, что пойдет к ректору с тысячью вопросов, ибо его неудержимо влекла жажда познания мира…

Потом Бартоломе вспомнил детство. Совсем по-иному, в другом свете встали перед ним родные, друзья, слуги… Кормилица, заменившая ему рано умершую мать. Сколько любви и ласки было у нее! Сколько ночей провела она без сна, когда маленький Бартоломе болел. А старый оруженосец отца, добрый дядюшка Педрос? Не он ли, не раздеваясь, бросился в воду спасать восьмилетнего Бартоломе, когда тот, вопреки запрещению, пошел купаться ранней весной в бурный Гвадалквивир и стал тонуть? Как терпеливо славный старик обучал Бартоломе верховой езде и фехтованию! А тетушка Мархелина! Много ушибов и детских обид было излечено куском орехового торта или горстью засахаренных фруктов из кладовых доброй Мархелины.

Бартоломе даже покраснел от стыда, когда вспомнил, сколько раз он удирал с уроков капеллана Себастьяна! А ведь старому капеллану, бесспорно, гораздо интереснее и спокойнее было работать в тихой библиотеке, чем учить непоседливого Бартоломе грамматике и арифметике.

И все они, эти люди, простые и незнатные: и кормилица, и Педрос, и Мархелина, и капеллан… В них есть то благородство, о котором сегодня ректор сказал, что оно несет свой собственный светоч. А у Бартоломе еще чужой светильник, зажженный с помощью и деяниями других.

Ему трудно было разобраться в нахлынувших мыслях. Но именно в этот день зерно, брошенное в его душу, дало свои благодатные ростки. В этот день Бартоломе впервые почувствовал себя уже не мальчиком.

Начало пути

Цель человеческого бытия — познание.

Аристотель

Бартоломе с первых же дней пребывания в университете так увлекся учением, что даже не замечал, как проходили дни и недели. Когда порой Леон ворчал на то, что из-за ранних утренних лекций он ни разу не выспался, Бартоломе искренне поражался этому:

— А мне жаль тех часов, когда я должен спать. Я мог бы узнать за это время еще что-нибудь новое!

— Посмотри на него, Мигель! — смеялся Леон. — Можно подумать, что он хочет проглотить всю премудрость мира! Только переваришь ли ты ее? Подумай!

Но и у Мигеля была своя страсть. Если Бартоломе жадно поглощал все, что им преподавали, то у Мигеля было совершенно определенное стремление. Он, выросший в семье мореплавателей, стремился к познанию тех наук, которые необходимы будущему моряку. Математика, астрономия, география… Он только и думал о дальних морских плаваниях, о быстроходных каравеллах, что понесут его в неведомые страны! Бартоломе тоже заразился страстью Мигеля. Они могли часами, склонясь над картами, прокладывать маршруты по далеким морям и океанам. Образ Кристобаля Колона, кормчего и мечтателя, занимал умы юношей. А слова его, сказанные на прощанье Мигелю, были как бы девизом, начертанным на флаге их будущего корабля!

Леон добродушно посмеивался над обоими друзьями. Для него, не честолюбивого и, пожалуй, не очень способного к наукам, пределом желаний было получить степень бакалавра, чтобы помогать своему дядюшке канонику.

Бартоломе был младшим, и оба товарища, особенно Леон, заботились о нем по-братски. Леон следил за тем, чтобы Бартоломе вовремя ел, не давал ему читать по ночам. Однажды, когда Бартоломе, прыгая через препятствие, вывихнул ногу и вынужден был пролежать несколько дней в постели, Леон ухаживал за ним. Бартоломе, в свою очередь, старался помочь Леону в тех науках, которые с трудом давались ему, особенно в греческом и латинском языках.

Насмешливый живой нрав Мигеля отлично сочетался с пылкой мечтательностью Бартоломе и с кротким добродушием Леона. Все трое как бы дополняли друг друга, их связывало чувство настоящей большой дружбы, той истинной дружбы, которую, по словам Сенеки, не разрушит ни страх, ни надежда, ни забота о личном благе.

И как бы ни сложилась у них потом жизнь, какими бы разными путями они ни пошли, память о юношеской чистой дружбе будет согревать их до глубокой старости!

Но еще более, чем лекции и занятия, привлекали Бартоломе беседы, которые ректор проводил дома с любимыми учениками.

— Я обещал рассказать вам о школе сеньора Гуарини в Ферраре, — сказал как-то ректор собравшимся у него студентам. — Но в такой прекрасный вечер лучше всего будет пойти в сад. Там еще живее вспомнятся мне дни юности, ибо сеньор Гуарини любил заниматься с нами в саду…

Все вышли в сад. Было уже по-летнему тепло. Цвели лимонные и апельсиновые деревья. Ректор сел на каменную скамью, а юноши расположились вокруг него, кто на скамьях, а кто прямо на траве.

— Прежде чем мы начнем рассказ о Ферраре, перенесемся мысленно в античную Элладу… За триста пятьдесят пять лет до христианской эры в Афинах великим греческим философом и ученым Аристотелем была основана школа. Называлась она Ликейской, по имени храма Аполлона Ликейского, в садах которого находилась; иногда ее называли школой перипатетиков. После смерти Аристотеля в течение тридцати четырех лет возглавлял школу его друг и ученик — Тиртам. За выдающееся красноречие он был прозван Теофрастом, что означает «божественный оратор». Теофраст также прославился как первый ботаник древности. Ликейская школа дала миру таких ученых, как Эвдем Родосский — историк, Аристокен из Таренты — первый теоретик музыки, Стратон из Лампсака — выдающийся философ и многие другие…

— А что такое перипатетики, сеньор? — спросил кто-то из студентов.

— Трудно сказать, ибо слово «перипатос» означает и прогулку, и место, то есть портик. Существует легенда, что Аристотель вел занятия со своими учениками прогуливаясь. Но мне кажется, что название произошло от портика в Ликее, где беседовали философы и их ученики. В те далекие времена был заложен прочный фундамент здания, имя которому — наука. «Цель человеческого бытия — познание», — сказал Аристотель, которого справедливо считают отцом древней философии. Я уже говорил вам, что около ста лет назад в Италию приехал греческий ученый Мануэль Хризолор. Он перевел много греческих книг на латинский язык, но самое главное — написал первую грамматику греческого языка. Закончил этот труд его лучший ученик и друг — Гуарини да Верона.

— Ваш учитель, сеньор? — воскликнул Бартоломе.

— Да, мой дорогой учитель, сеньор Гуарини. У Хризолора было много учеников, среди них ученые, писатели, поэты. После его смерти Гуарини писал своему другу, флорентийскому ученому Поджо Браччолини: «Насколько я обязан Мануэлю Хризолору, мудрейшему философу и божественному человеку нашего времени, приятнейшему моему учителю, только я сам могу быть этому свидетелем. Его читают, его любят, за ним следуют, и в писаниях друзей своих „своей жизнью он побеждает века“».

С тех пор греческий язык прочно вошел в нашу жизнь и творения величайших греческих мыслителей стали доступны нам.

…Перед Бартоломе возникла, как живая, Феррарская школа, о которой говорил ректор. Занятия науками сменяются постоянными физическими упражнениями. Юноши, по примеру многих античных деятелей, увлекаются охотой, плаванием, метанием копья, бегом. С учителем они совершают далекие прогулки по рощам и полям, собирая растения и камни. Соревнуются в красноречии, в писании стихов.

— Из стен таких школ, как школа Гуарини в Ферраре или школа Витторино да Фельтре в Мантуе, — продолжал ректор, — выходили высокообразованные и достойнейшие люди. Какой бы профессии ни был человек — будь то врач, богослов, ученый или юрист, — он должен прежде всего оставаться человеком благородным и гуманным по своей сущности.

Преисполненные новыми мыслями и чувствами, уходили из дома ректора юноши. Их голоса долго нарушали ночную тишину.

Каждую субботу у студентов средних и старших курсов бывали конклюзии — публичные диспуты на тезисы философские, юридические, космографические и другие. Это способствовало, по мнению преподавателей, развитию у студентов ораторских способностей, находчивости и уменья спорить. Бартоломе особенно отличался в этих диспутах, побивая своих оппонентов логикой мышления и красноречием.

Почти все пришли к единому мнению, что Бартоломе следует называть отныне Теофрастом!

Новый Теофраст краснел от смущения, но в душе был горд лестным признанием своих ораторских талантов.

«Кто знает, — думал он, лежа в постели, после диспута, — может быть, когда-нибудь и придется побеждать противников таким благородным оружием, как слово!»

— Готов спорить, — неожиданно проговорил Мигель, — что Бартоломе составляет сейчас речь, которая прославит его в…

Подушка, брошенная Бартоломе весьма ловко, так и не позволила узнать, где должна была, по мнению Мигеля, прославить его эта речь. Подушка полетела обратно. Вмешался Леон, и, хотя неизвестно, на чьей он был стороне, его подушка метко побивала и будущего Теофраста, и будущего Энея[20].

Вдруг в стену раздался стук и голос соседа:

— Клянусь всеми святыми, если вы сейчас же не угомонитесь, я приду и оболью вас холодной водой!

Беатриче

Меня любовь застигла безоружным,

Вел к сердцу от очей открытый путь…

Петрарка

— Я свободен сегодня от лекций! — сказал утром Бартоломе.

— Вот счастливчик! — сонным голосом промолвил Леон. — Так почему же ты не продолжаешь спать?

— А почему это, сеньор, вы считаете себя свободным от посещения лекций? — удивился Мигель, который, держа перед собой серебряное полированное зеркало, пытался сделать из своих коротких белокурых волос какое-то подобие модной прически.

— А потому, коллеги, что ректор поручил мне отнести эту книгу, — и Бартоломе похлопал рукой по большой книге в кожаном переплете с медными застежками, — приору собора Сан-Стефано. И еще сделать выписки из сочинения «Жизнеописания философов» Диогена Лаэртского, рукопись которого имеется только в библиотеке коллегии Сан-Стефано! Прощайте, сеньоры! Желаю вам не уснуть на лекции!

И с этими словами Бартоломе взял под мышку книгу и весело вышел из комнаты. Друзья вздохнули от зависти. Леон — потому что с удовольствием бы еще поспал. А Мигеля тянуло на простор, на воздух, и вовсе не хотелось сидеть в душной аудитории и слушать скучную лекцию по теологии.

Бартоломе шел быстрым и легким шагом. Какое чудесное утро! Он улыбался, сам не зная чему… Две девушки, закутанные в черные мантильи, повстречались ему. Они приметили молодого стройного студента и сделали на его счет несколько лестных замечаний. Бартоломе вспыхнул и нахмурился. Его совершенно не интересовали девушки. Он даже сердился на Мигеля, который с некоторых пор стал уделять заметное внимание своей внешности. Это, по мнению Бартоломе, отвлекало его от более высоких целей.

В соборе Сан-Стефано было темно и прохладно. Утреннее солнце почти не проникало сквозь узкие окна. Тени сгущались в углах собора, но в северном приделе было неожиданно светло. Через открытое окно волнами лился теплый свет.

— Фрески, — прошептал Бартоломе, увидев роспись на стене.

Ректор, страстный любитель и знаток живописи, рассказывал ему про фрески итальянских мастеров. Бартоломе подошел к картине.

Не законченные еще фигуры Мадонны и окружавших ее святых поразили его своей жизненной правдой и красотой. Особенно прекрасной показалась ему Мадонна…

Бартоломе не заметил, что за ним давно наблюдает художник, стоявший на высоком помосте. Художник стал тихо спускаться вниз, но вдруг последняя ступенька лестницы подломилась, и он тяжело упал, подвернув под себя левую руку.

Бартоломе бросился помочь упавшему и посадил его на скамью:

— Вы сильно ушиблись, сеньор? Не сломана ли рука?

— Не знаю… — морщась от боли, ответил художник.

Бартоломе осмотрел его руку:

— По-моему, кость цела. Но ведь я не врач.

Художник встал со скамьи. Это был немолодой человек, с красивым умным лицом и живыми темными глазами. В черных волосах его серебрилась седина.

— Разрешите, я провожу вас к врачу, сеньор, — сказал Бартоломе. — Надо убедиться, что рука не сломана и нет других внутренних повреждений.

— Мне действительно что-то не по себе. Кружится голова, — и он снова сел на скамью.

— Я сейчас отдам книгу приору и буду к вашим услугам, сеньор…

— Мое имя Джованни Конти, — ответил художник. — А вашу книгу может отнести мальчик, который растирает мне краски. Эй, Томазо! Он вечно торчит где-нибудь наверху и возится со своими голубями!

— Иду, мессер! — раздался звонкий голос, и через мгновенье, неизвестно откуда, появился смуглый маленький итальянец в синей, испачканной красками рубахе.

— Вы нездоровы, мессер? — испуганно спросил он художника.

— Да, я упал, и очень неудачно. Но меня проводит этот сеньор, а ты возьми его книгу и отнеси привратнику, а он пусть сейчас же передаст ее приору. Иди, да побыстрей!

Мальчик взял книгу и побежал в коллегию через внутренний дворик. Бартоломе, бережно поддерживая художника, вывел его на улицу.

— Врач живет недалеко, на улице Оружейников. — сказал Бартоломе. — Вам не очень трудно идти, сеньор Конти? Вы крепче опирайтесь на меня, не стесняйтесь!

— Вы заботливы как сын, дорогой сеньор студент!

— Меня зовут Бартоломе Лас-Касас.

На их счастье, врач оказался дома. Осмотрев руку художника, он с важностью сказал:

— Наш почтенный учитель Клавдий Гален рекомендует в таких случаях метод кровопускания с одновременной пункцией сосудов, ибо весьма возможна контузия или необратимое profluvium sanguinis[21]. Но так как пульсация в поврежденном органе, то есть в руке, не нарушена и можно считать ее нормальной, то, возможно, мы обойдемся без кровопускания, — быстро добавил он, заметив на лицах художника и студента испуг. — А теперь, возвращаясь к рекомендациям Галена насчет состояния связок при растяжении…

— Может быть, лучше потуже перевязать руку, если вы считаете, сеньор, что это не перелом и не вывих? — перебил врача Бартоломе, чувствуя, что тот опять намерен забраться в дебри ученых медицинских терминов.

— Да, мой молодой коллега, вы совершенно правы, — благосклонно ответил врач. — Поскольку отпадает диагноз контузии, перелома и вывиха, то я думаю, что можно, следуя указаниям таких авторитетов, как Гиппократ и Захариус, употребить в качестве мази белый бальзам и наложить тугую повязку на поврежденную конечность. Кроме того, прописываю вам полный покой и постель до следующей пятницы! — и он ловко наложил на руку художника тугую повязку.

Посетители вышли из дома врача, а тот с довольным видом опустил в свой объемистый карман золотое песо.

— Вы разрешите проводить вас, сеньор Джованни, до вашего дома? — спросил Бартоломе художника.

— Но ведь у вас есть свои дела и обязанности, — возразил художник. — Вы и так потратили на меня все утро.

— Я сегодня освобожден от лекций, а то, что мне поручено сделать, я успею выполнить и позже.

— Тогда не смею отказаться от вашей помощи, тем более что мы уже почти пришли…

Завернув за угол, они вошли в узкую живописную улочку.

— А вот и мой дом! — и художник кивнул головой на двухэтажный серый дом с небольшим балконом. Решетки его были увиты дикими розами. На балконе сидела девушка с рукоделием. Увидев художника, она вскочила и перегнулась через перила. Белая кружевная мантилья соскользнула с ее черных волос и упала вниз, на мостовую.

— Пресвятая мадонна! — воскликнула девушка, заметив перевязанную руку художника. — Отец, что случилось? — и с этими словами она исчезла с балкона. Через секунду ее каблучки уже стучали по лестнице.

— Отец, дорогой! — Девушка тормошила отца. — Вас ранили? Это опасно?

— Тише, тише, Беатриче, — ласково ответил художник, обнимая дочь здоровой рукой. — Ничего опасного нет. Просто я упал с лестницы и немного повредил руку. А этот молодой сеньор был так добр, что проводил меня к врачу, а затем и домой.

Только теперь Беатриче обратила внимание на то, что отец не один. Она заметно смутилась. Быстрый взгляд ее больших черных глаз сказал без слов, что она очень благодарна молодому сеньору…

А «молодой сеньор» стоял растерянный и ошеломленный, одной рукой сжимая белую мантилью, которую он поднял с земли, а другой по-прежнему поддерживая больную руку художника, хотя в этом уже не было никакой надобности.

Художник весьма прозаически сказал:

— Приближается время сиесты[22]. Я думаю, что сеньор Бартоломе отдаст тебе твою мантилью и не откажется зайти к нам позавтракать. А я чувствую, что если сейчас не лягу, то свалюсь на мостовую!

Беатриче и Бартоломе помогли мессеру Джованни подняться по лестнице. Они вошли в большую прохладную комнату. Художник с облегчением опустился на широкую, покрытую восточным ковром скамью.

— Я лягу здесь, Беатриче. А вы, сеньор Бартоломе, садитесь у окна. Это любимое место Беатриче, но я думаю, что на сегодня она уступит его вам.

— Пречистая дева, что с вами, хозяин? — спросила старая служанка. — Сеньорита говорит, что вы повредили руку!

— Ничего! К следующей пятнице я буду здоров. Принеси нам вина и еще чего-нибудь. Мы проголодались.

Но Беатриче уже несла на широком серебряном подносе бутылку вина, тарелку с пирожками и блюдо с вишнями.

— Ну, дочка, — сказал мессер Джованни, — налей моему молодому другу и мне этого доброго итальянского вина, и мы выпьем за наше знакомство! Хотя оно и произошло при печальных обстоятельствах, но, думаю, будет прочным и приятным!

— Это вишни из нашего сада, — с гордостью сказала Беатриче, — вот попробуйте, как они хороши!

Бартоломе выпил немного вина, но есть ничего не мог. Он сидел в кресле с высокой спинкой, а Беатриче пристроилась на маленькой скамеечке около отца.

— А ты знаешь, дочка, что сеньор Бартоломе спас меня также и от рук кровожадного врача, который готов был выпустить мою последнюю кровь?

И мессер Джованни с чисто итальянским юмором рассказал о напыщенном враче, изрекающем непонятные медицинские термины. Беатриче весело смеялась. А Бартоломе слышал только этот смех: «…когда смеется Беатриче, кажется, что звенят серебряные колокольчики…»

— О чем вы задумались, сеньор Бартоломе? — лукаво спросила Беатриче. — Уж не собираетесь ли вы после окончания университета стать тоже лекарем и ходить вот так? — и Беатриче, соскочив со скамеечки, завернулась в широкий отцовский плащ и взяла подушку, как сумку с медицинскими инструментами. Важно нахмурив белый гладкий лоб, она медленно прошлась по комнате. Это было так верно и так комично, что и отец, и Бартоломе рассмеялись, любуясь шаловливой девочкой.

— Она у меня совсем дитя, ведь ей нет и шестнадцати лет. А ранняя смерть матери оставила нас обоих сиротами…

— И у меня рано умерла мать, — сказал Бартоломе. — Ее звали так же, как и вас, Беатрис…

— У нас есть портрет матери, сделанный отцом за год до моего рождения… — и девушка принесла из соседней комнаты портрет молодой красавицы итальянки.

Бартоломе с восторгом смотрел на портрет. Ему казалось, что сама Беатриче ласково и немного загадочно улыбается ему с этого портрета. Он вспомнил вдруг мадонну из собора Сан-Стефано… Так вот на кого она была похожа!

— Пожалуй, я немного подремлю, а ты, дочка, покажи сеньору Бартоломе свои цветы.

— Нет, нет, сеньор Джованни, вам нужен покой, и я лучше уйду. Но, если вы позволите, я приду вас навестить!

— Завтра! — воскликнула Беатриче. — Приходите завтра, я покажу вам свои цветы и книги!

— Я обязательно приду!

…Бартоломе был молчалив весь день. Леон даже забеспокоился вечером:

— Здоров ли ты, Бартоломе? Ты ничего не ел за обедом! Не случился ли с тобой солнечный удар? Почему же ты молчишь?

— Нет, я здоров, Леон. Просто болит немного голова.

— Вот видишь! При солнечном ударе всегда болит голова и пропадает аппетит!

— Оставь его, Леон, — вмешался Мигель. — При солнечном ударе человек, как известно, делается красным как свекла, а наш Бартоломе бледен как редька. Просто он наглотался пыли и книжной премудрости в библиотеке коллегии Сан-Стефано! Не так ли?

Бартоломе промолчал, но счел более правильным кивнуть головой.

— Ну вот видишь, — торжествовал Мигель. — Я оказался прав. Недаром я изучаю медицину, ведь кормчему корабля надо уметь лечить своих моряков: а вдруг не окажется лекаря!

— Или его смоет волной, — смеясь, добавил Леон.

Друзья стали укладываться спать. Они, как всегда, быстро уснули. Но Бартоломе не спал: звенели серебряные колокольчики…

Беатриче (продолжение)

В своих очах Любовь она хранит;

Блаженно все, на что она взирает;

Идет она — к ней всякий поспешает;

Приветит ли — в нем сердце задрожит.

………………………………………

Блажен, кому с ней встреча суждена.

Данте

На другой день вечером Бартоломе шел навестить мессера Джованни. Сославшись на неоконченные выписки из «Жизнеописания философов», Бартоломе простился с друзьями и еще до захода солнца стучался в двери серого дома на улице Сан-Исидоро. На порог вышла Беатриче:

— Я так и знала, что это вы, сеньор Бартоломе. Но тсс!.. У отца ночью был жар, и он только сейчас уснул. Мы не потревожим его, если вы будете идти по лестнице тихонько. У нас очень скрипят ступеньки.

Ступеньки, конечно, скрипели, но все же мессер Джованни не проснулся.

— Лихорадка уже прошла, — продолжала Беатриче. — Но бедный отец ночь провел очень плохо. Я тоже не спала, давала ему прохладительное питье и просто сидела рядом.

Бартоломе только сейчас заметил, что Беатриче была бледнее, чем вчера. Но лицо ее от этого казалось еще прекраснее.

— Может быть, мне лучше уйти? — сказал Бартоломе. — Ведь вы устали.

— Нет, нет! Он проснется и будет очень огорчен, если вы уйдете. А я совсем не устала, — улыбнулась Беатриче. — Хотите, я покажу вам свои книги?

Из стенного шкафа были извлечены книги Беатриче.

— Вот мой любимый Петрарка, вот Данте, вот новеллы Бокаччо… А вот басни Эзопа и стихи Вергилия.

— Да, но эти книги написаны по-итальянски, — сказал Бартоломе, перелистывая страницы Данте и Петрарки.

— А что же вы хотите, — удивилась Беатриче, — чтобы чудесные стихи Данте или Петрарки были написаны скучной и сухой латынью? О нет! Вот послушайте, как хорош, как звучен наш прекрасный тосканский язык!

И она прочла по-итальянски стихи Петрарки:

Благословен и год, и день, и час, И та пора, и то мгновенье, И тот прекрасный край, и то селенье, Где был я взят в полон двух милых глаз.

Незнакомый для Бартоломе язык прозвучал как мелодия неведомой, но пленительной песни…

— Это действительно прекрасно! Ни латынь, ни испанский язык не в состоянии передать всей красоты стихов. Дон Висенте, мой учитель, читал нам изречение Данте о переводе. Я запомнил его: «Пусть каждый знает, что ничто, заключенное, в целях гармонии, в музыкальные оковы стиха, не может быть переведено с одного языка на другой без нарушения всей его гармонии и прелести». Но я еще не знаю итальянского языка. Быть может, вы переведете?

Беатриче очень старательно начала переводить прочитанные стихи. Но, дойдя до слов «где был я взят в полон двух милых глаз», она внезапно смутилась, опустила глаза и прервала чтение. Бартоломе тоже, сам не зная почему, смутился. Оба замолчали…

Наконец Бартоломе несмело проговорил:

— Я очень хотел бы научиться итальянскому языку.

— Хотите, я научу вас? Это совсем не трудно! Гораздо легче вашей скучной латыни или мудреного греческого языка, — и Беатриче тихо засмеялась.

— Чему вы смеетесь, сеньора?

— Я вспомнила, как отец вздумал учить меня греческому языку. Он хотел, чтобы я умела читать ему вслух басни его любимого Эзопа.

Бартоломе с изумлением смотрел на Беатриче. Эта пятнадцатилетняя девочка знала латынь, ее учили греческому! Она свободно говорит о стихах Данте и баснях Эзопа… Бартоломе вспомнил свою сестру и ее подруг. Они были милые, воспитанные девушки, но какие книги читали, что знали? Молитвенник и рыцарские романы. Он как-то взял у сестры такой роман, но не смог дочитать и до середины, таким глупым он ему показался.

— О чем вы задумались, сеньор Бартоломе? Вы осуждаете меня за то, что я не осилила греческий язык? Но скажу вам по секрету, сам отец не очень хорошо знает грамматику, поэтому наши уроки ни к чему не привели! Так я и не прочла басен Эзопа в подлиннике!

— Если вы не возражаете, — осмелился Бартоломе, — я бы мог учить вас греческому языку, а вы меня — итальянскому.

— О да! — весело воскликнула Беатриче. — Пусть будет отцу подарок: в один прекрасный день я прочту ему по-гречески его любимую басню о Борее — боге северного ветра — и Солнце.

Бартоломе не знал этой басни Эзопа и попросил Беатриче пересказать ее.

— Борей и Солнце спорили, кто из них сильнее. Они решили признать победителем того из них, кто снимет одежду с путника. Борей начал сильно дуть; путник держался за одежду; Борей стал дуть еще сильнее. Тогда путник, страдая от холода еще больше, надел еще одну одежду. Борей наконец устал и передал путника Солнцу. Солнце сперва светило умеренно; когда же человек снял с себя лишние одежды, Солнце стало увеличивать жар, и наконец путник, не будучи в состоянии терпеть зной, разделся и пошел купаться в реке. Басня эта показывает, что часто убеждением можно сделать больше, чем насилием! — важно закончила Беатриче.

…Эту басню Бартоломе запомнил на всю жизнь. И нередко ему приходили на память ее последние слова, сказанные милым голосом Беатриче: «Убеждением можно сделать больше, чем насилием».

Незаметно наступили сумерки. Вошла старая служанка и зажгла светильник из тонкого венецианского стекла. Мягкий розоватый свет разлился по комнате.

— Беатриче! — позвал мессер Джованни.

— Иду, отец, иду!

Через несколько минут Беатриче вернулась, поддерживая отца. Бартоломе помог художнику сесть в кресло с высокой спинкой, обитой кордовской кожей.

— Вы навестили нас, мой друг! Я так благодарен вам за внимание. Надеюсь, что все мои неприятности ограничатся одной бессонной ночью. Вам говорила Беатриче, что лихорадка лишила меня сна, а я лишил сна мою дочку?

— Может быть, позвать врача, сеньор Джованни?

— Ох, нет! Мне почему-то кажется, что он жаждет моей крови. Нет, не надо! Служанка сварила настойку из трав, и мне стало легче. Жар прошел, и рука болит меньше. Но хватит о моей болезни. Я вижу, дочка, что ты показывала сеньору Бартоломе свои книги?

— Не только показывала книги, но и читала стихи! И знаешь, сеньор Бартоломе хочет учиться читать и говорить по-итальянски, так понравился ему Петрарка на нашем родном тосканском языке!

— Тосканский язык! — задумчиво произнес художник. — Вы не пожалеете, дорогой Бартоломе, когда постигнете всю красоту произведений Данте и Петрарки на нашем прекрасном языке. Тогда только ощущаешь все величие творения, когда видишь или слышишь подлинник. Когда я закончу фрески в соборе Сан-Стефано, мы поедем во Флоренцию. Мы пойдем с вами в собор Санта-Мария дель Фьоре и церковь Сан-Лоренцо — детище великого Брунеллески! Мы увидим во флорентийском соборе евангелиста Иоанна, пророков Иеремию и Аввакума бессмертного Донателло. Когда мы пойдем молиться в церковь дель Кармине, вы остановитесь перед «Чудом с динарием» и «Изгнанием из рая» изумляющего всех Мазаччо. Вы не сможете отойти от картины «Битва» моего дорогого учителя Паоло Учелло. О боже! Увижу ли я все это?

— Не надо! — обняла отца Беатриче. — Разве мы не счастливы с тобой здесь? Ты ведь сам не захотел после смерти моей матери остаться во Флоренции. Ты часто мне рассказывал, как тебе было тяжело там.

— Да, Флоренция без моей возлюбленной Франчески — пустыня и ад. Тринадцать лет назад я с малюткой Беатриче навсегда уехал в Испанию.

— Но ведь Испания стала вам не мачехой, а доброй матерью, сеньор? — спросил Бартоломе.

— Благодарение богу, мое трудолюбие и мои способности помогли завоевать здесь, в Саламанке, уважение и любовь. Мой скромный труд по украшению собора Сан-Стефано после моего соотечественника Николаса Флорентина будет моей сыновней благодарностью приютившей меня Испании.

С колокольни часовни Сан-Исидоро донеслось десять ударов.

— Простите, но мне надо уходить! У нас в коллегии закрывают главный вход в десять часов, а внутренние ворота — в одиннадцать. Время так незаметно летит, когда я у вас, мессер Джованни!

— Это приятно слышать! Приходите к нам без стеснения, я и Беатриче всегда вам рады, не так ли, дочка?

Беатриче скромно склонила голову. Бартоломе чувствовал, что в этом доме ему действительно рады.

— Спасибо, мессер Джованни! Я непременно приду. Ведь сеньора Беатриче не возьмет обратно своего согласия учить меня итальянскому языку?

— Так же, как и вы меня греческому! — шепнула на прощанье Беатриче.

* * *

Почти каждый день после занятий посещал Бартоломе серый дом на улице Сан-Исидоро. Его влекло туда неудержимо. Он любил все, что окружало Беатриче. Старый дом с маленьким балкончиком. Умного и доброго отца ее, мессера Джованни. Книги, цветы, лютню… Все, к чему прикасались руки Беатриче, стало дорого и близко ему. Даже скрипучие ступеньки лестницы, потому что по ним сбегали легкие ноги девушки. А Беатриче? Что было в ее сердце? Если верить мудрому Данте, то «всегда огонь благой любви зажжет другую, блеснув хоть в виде робкого следа…»

Уроки итальянского языка шли очень успешно: ведь учителем была сама Любовь! Не прошло и зимы, как Бартоломе уже читал в подлиннике Данте и Петрарку.

Бартоломе рассказал Леону и Мигелю о новом знакомстве. Однако о том, что у художника мессера Конти есть дочь, он умолчал. Друзья догадывались, что нечто другое, чем разговоры о фресках, влекут Бартоломе на улицу Сан-Исидоро. Но Бартоломе был сдержан и молчал, не спрашивали и они.

Иногда Бартоломе заходил в собор за мессером Джованни и они вместе направлялись домой. По дороге итальянец рассказывал Бартоломе о своей работе, о встречах с великими художниками. Он часто вспоминал своего учителя Паоло Учелло.

— Это был замечательный человек, — говорил мессер Джованни. — Я считаю его наиболее прекрасным и смелым умом после великого Джотто — отца итальянской живописи. Паоло ди Доно всегда искал.

— А почему его звали Учелло?

— Как ты знаешь, «учелло» по-итальянски «птица». Паоло очень любил изображать животных и птиц. Вот и назвал себя так. Он был сыном цирюльника; сначала работал золотых дел мастером, потом делал рисунки для витражей. И хотя Паоло прожил долгую жизнь, он оставил очень мало произведений, ибо все время страстно искал новые пути в живописи. Он был беден, что, впрочем, часто случается с истинными талантами, очень замкнут, почти нелюдим. Его жена и дочь говорили нам, что Паоло проводил все ночи напролет в мастерской в поисках законов перспективы, а когда жена звала его спать, отвечал ей: «О, какая приятная вещь — перспектива!»

Много интересного рассказывал мессер Джованни о другом своем учителе — скульпторе и художнике — великом Донателло. Он, как и Учелло, прожил более восьмидесяти лет, был также сыном ремесленника-ювелира и всю свою долгую жизнь был предан только искусству. Бескорыстие Донателло было поразительным. Он вешал на двери своей мастерской кошелек с деньгами, чтобы его друзья и ученики могли брать столько, сколько им нужно.

— Флоренция — родина гениев! — говорил мессер Джованни. — Какие имена, какие произведения подарила она миру!

То, что рассказывал мессер Джованни, чудесным образом переплеталось и дополняло беседы с ректором, горячим поклонником итальянского искусства.

Бартоломе мечтал о городе, где ступала нога великого Данте, где творили такие художники, как Донателло, Мазаччо, Брунеллески. Он мечтал о Флоренции, которую посетит когда-нибудь вместе с Беатриче.

Поединок

Здесь нужно, чтоб душа была тверда,

Здесь страх не должен подавать совета.

Данте

Среди студентов университета заметно выделялся Роберто де Гусман; всегда надменный и щегольски одетый, он был очень богат и жил на частной квартире. В университет он приезжал либо в карете, либо верхом на прекрасной гнедой андалузской лошади, в сопровождении слуги, который отводил лошадь домой. Гусмана часто видели в веселой компании офицеров саламанкского гарнизона, что весьма огорчало почтенного ректора, ибо он считал, что не пристало девятнадцатилетнему юноше проводить свой досуг в попойках и игре в кости и карты.

Роберто кичился своим знатным происхождением: ведь Гусманы были одной из самых древних аристократических фамилий Испании. Члены этого рода считали себя «братьями королей». Покойный отец Роберто — командор рыцарского ордена Калатравы — владел огромными земельными угодьями, которые перешли к сыну. Но, как известно, в университете стремились сглаживать сословные различия. А Роберто подчеркивал своим чванным видом, что он выше толпы. Студенты не любили Гусмана и за глаза называли его «черный индюк»: по кастильской моде, он был всегда в черном бархате.

Однажды во время лекции профессор математики и астрономии обнаружил, что забыл захватить необходимые ему карты. Он попросил Мигеля и Бартоломе принести эти карты из библиотеки.

Во дворе юноши услышали крики и грубую брань. Они ускорили шаги. У ворот стояла лошадь Роберто Гусмана. Сам Роберто, красный от гнева, кричал на своего слугу:

— Ты ничтожная тварь! Ты хотел погубить мою лошадь? Знаешь ли ты, что она стоит дороже тебя со всей твоей требухой?!

Слуга, пожилой человек, пытался сказать что-то в свое оправдание.

— Молчи, не смей перебивать меня! Я знаю твой низкий и коварный нрав! Ведь ты родом из этого гнусного селения Фуэнто-Овехуна, где погубили моего несчастного отца, да упокоит всевышний его душу! Я прикажу отхлестать тебя бичами, а пока вот, получай задаток! — и плетка Роберто оставила на морщинистом лице слуги кровавую полосу.

Бартоломе не выдержал:

— Стыдитесь, Гусман! Неразумный гнев ослепляет вас!

Вне себя от ярости Гусман обернулся к Бартоломе:

— Кто вы такой, Лас-Касас, чтобы вмешиваться в мои дела и поучать меня? Мой слуга не нуждается в адвокатах. Я напишу это еще раз на его мерзкой роже, — и Роберто снова поднял плетку. Но в то же мгновенье плетка, выхваченная из его руки, лежала переломанная пополам на каменных плитах двора.

— Вы… вы ответите мне! — закричал Гусман. — Я покажу вам…

— Я также с удовольствием показал бы вам, Роберто Гусман, что ваша кровь такого же цвета, как и кровь вашего слуги! Но, увы, мне сейчас некогда! — и Бартоломе насмешливо поклонился взбешенному Гусману. — А теперь пойдем, Мигель, нас ждут!

По дороге в библиотеку Мигель укорял Бартоломе:

— Ты сошел с ума! Зачем ты вмешался в дела Гусмана? Ты же знаешь, этот индюк не стерпит и отомстит тебе! Неужели ты думаешь, что ректор похвалит тебя?

— Я знаю, Мигель, что поступил необдуманно, но знаю также, что иначе поступить не мог. Как, допустить, чтобы на моих глазах издевались над слабейшим? Молчать, когда избивают старика только потому, что он низкого происхождения и не может за себя постоять? Нет, нет, Роберто Гусмана давно пора было проучить, ты сам это знаешь.

— Ты наивен как дитя, Бартоломе! Я согласен, Гусман негодяй, но что же, ты думаешь, он испугается тебя?

— На это я не могу рассчитывать, но заставлю его по крайней мере понять, что не все таковы, как он. Пусть сдерживает свои кровожадные порывы. Люди в его глазах — скоты, а весь мир — его добыча!

Но Мигель неодобрительно качал головой. Он был славный, добрый юноша, но с детства познал жизнь более суровую, чем его друг. И хотя он любил Бартоломе и восхищался им, однако считал его наивным мечтателем.

* * *

В те дни, когда Бартоломе не бывал у мессера Джованни дома, он старался попасть на вечернюю мессу[23] в небольшую часовню Сан-Исидоро, которую посещала Беатриче со своей старой служанкой.

Бартоломе очень любил эту мессу. Было в ней что-то мечтательное и немного печальное. Звон колоколов таял в тихом вечернем воздухе. Таинственным казался полумрак в приделах часовни, где слегка колебались огоньки горящих свечей.

Беатриче в черной мантилье, закрывающей по испанскому обычаю почти все лицо. Тонкая белая рука держит маленький молитвенник… Бартоломе всегда вместе с Беатриче подходил к каменной чаше со святой водой. Он зачерпывал воду рукой и подносил ей. Беатриче слегка касалась пальцами его ладони. Этот короткий миг наполнял его сердце таким счастьем, что его хватало до следующей встречи.

Сегодня они тоже вместе вышли из часовни. Беатриче наклонила голову в знак прощанья, и Бартоломе остался один.

Он смотрел, как удаляется Беатриче, и про себя твердил стихи Данте:

Сколь благородна, сколь скромна бывает Мадонна, отвечая на поклон, Что близ нее язык молчит, смущен, И око к ней подняться не дерзает…

Вдруг неожиданно рядом раздался язвительный голос:

— Посмотрите, Гаэтано, где проводит свои вечера наш скромник Лас-Касас. Клянусь святыми, вероятно, к нему неравнодушна эта черноглазая…

Бартоломе резко обернулся. Перед ним, в компании подвыпивших офицеров, стоял Роберто Гусман.

— Советую вам не продолжать, Гусман! — и Бартоломе угрожающе взглянул на него.

— Почему? Разве вы являетесь защитником всех красоток Саламанки?

Офицеров забавляла ссора между студентами.

— Ого, Роберто! — расхохотался один из них. — Оказывается, ваш приятель сильно заинтересован сеньорой, на которую вы намекнули!

— И я не ошибусь, — подхватил другой, — если скажу, что в его лице она имеет сильного покровителя!

— А вам лучше помолчать, сеньоры! — гневно вскричал Бартоломе в ответ на эти реплики.

— Интересно, как зовут красавицу? — все так же нагло продолжал Гусман. — Лаура, Кларисса или…

— Довольно, Роберто Гусман! — вскипел, не владея собой, Бартоломе. — Вы негодяй, и я не позволю больше говорить о сеньоре, имя которой вы недостойны произносить! Я вызываю вас!

…Поздно вечером Леон и Мигель побывали у Гусмана.

— Ну, что? — с волнением спросил Бартоломе, когда его друзья вернулись в коллегию.

— Ох, Бартоломе, в тебе, кажется, кровожадности не меньше, чем в Гусмане, — со вздохом заметил Леон. — Он тоже, как и ты, рвется в бой! Расскажи ему, Мигель, как принял нас этот чванный индюк.

— Если бы этикет не предписывал ему быть вежливым, — рассмеялся Мигель, — он с наслаждением тут же проткнул бы и нас обоих своей шпагой!

Но Бартоломе было не до смеха. Он ждал решения насчет поединка.

— Завтра в роще на берегу Тормеса, — продолжал Мигель, — вы оба сможете заняться этим полезным делом. А сейчас давайте спать, так как встреча назначена рано утром…

Они легли спать. Свечи были потушены, и вскоре послышалось мерное дыхание Леона, который засыпал, как всегда, первым.

— Я, конечно, уверен, что Бартоломе насадит надутого индюка на шпагу, как куропатку на вертел, так как фехтует гораздо лучше его… — раздался сонный голос Мигеля.

Но ему уже никто не ответил. Бартоломе уснул так же быстро, как и Леон.

* * *

Рано утром Бартоломе с друзьями направились к Тормесу. Каким чудесным было раннее апрельское утро! Солнце уже золотило верхушки деревьев, но легкий туман еще стоял над рекой.

По дороге Бартоломе рассказал друзьям, как пришлось ему однажды встретиться в фехтовальном зале с Роберто Гусманом.

Учитель фехтования, высокий и сухощавый, необыкновенно подвижной итальянец, считал Бартоломе одним из самых способных учеников. Но Бартоломе еще не скрещивал свою шпагу с Гусманом, тоже отличавшимся в этом благородном искусстве.

— Сеньоры, — сказал учитель, — я хочу сегодня показать вам несколько новых мулинэ[24] и прошу… — и он посмотрел на учеников, — ну вот хотя бы сеньоров де Лас-Касаса и де Гусмана. Они оба искусные фехтовальщики, хотя несколько разного темперамента. Прошу вас, сеньоры!

Занятие началось. Бартоломе был моложе своего противника, но его отличали хладнокровие и находчивость, столь необходимые при таких состязаниях. И хотя рука Роберто была сильнее, Бартоломе победил противника. Учитель похвалил Лас-Касаса и Гусмана и разобрал новые приемы.

Когда Роберто уходил, он бросил на Бартоломе блеснувший, как молния, взгляд. В нем была неприкрытая ненависть. Гусманы не терпят поражений.

— Да, он далеко не ангелочек, этот Гусман! — заметил Мигель. — Воображаю, что творили его предки на святой земле!

— И все-таки, — сказал Леон, — ненависть и злость — плохие помощники! Я убежден, что Бартоломе победит!

Друзья подошли к роще. Чистая, холодная вода Тормеса, кажется, лучше тебя нет на свете! Кто пил из Тормеса, никогда не забудет вкуса его воды.

На лужайке, окруженной невысокими дубками, еще никого не было. Друзья сели на поваленное грозой дерево.

— Знатный идальго дон де Гусман ждет свою карету! — насмешливо сказал Мигель. — А заднее колесо вдруг отлетело, как же быть?

Из-за поворота дороги показалась карета со знакомым гербом. Она остановилась недалеко от лужайки. Из кареты вышли Роберто и два его приятеля — офицеры саламанкского гарнизона.

…И вот Бартоломе стоит со шпагой в руке, а перед ним — Роберто.

— Я не могу отказать себе в удовольствии сообщить вам, Лас-Касас, что гнусный раб, за которого вы как-то изволили заступиться, получил свои сто плетей и издыхает сейчас в подвале на соломе!

Бартоломе вскипел: «Ты будешь отомщен, несчастный старик!» И Бартоломе сделал первый выпад…

Сверкающие клинки шпаг скрещивались и ударялись один о другой. Хладнокровие не изменяло Бартоломе, а Роберто в пылу боя становился все яростнее и горячее. Сначала он нападал, но защита Бартоломе, обдуманная и ловкая, разрушала его ожесточенные замыслы. Вдруг острие шпаги Роберто задело плечо Бартоломе и прорвало кожаный колет. На белой рубашке Бартоломе показалась кровь.

— Ага! — зарычал Роберто. — Я вижу твою кровь, презренный лицемер!

Укол его шпаги разбудил гнев Бартоломе. От защиты он перешел к наступлению. Как ураган обрушились его неотразимые удары на противника. Они следовали один за другим, все быстрее и быстрее. Роберто стал отступать, но удар шпаги в грудь настиг его почти врасплох. Роберто зашатался, шпага выпала из ослабевшей руки, и он свалился на траву.

Бартоломе, разгоряченный боем, выронил шпагу и закрыл лицо руками: неужели он убил человека?

Около Роберто хлопотали его друзья-офицеры. Осмотрев рану лежащего без чувств Роберто, один из них крикнул:

— Он жив, сеньоры! Шпага, к счастью, не задела легкого, и Гусман скоро поправится! Через три недели, даю слово офицера, он сможет снова драться, если захочет!

Гусмана перенесли в карету. На прощанье один из офицеров сказал:

— Советую вам не задерживаться здесь, сеньоры! Альгвасил[25] часто по утрам посещает это местечко!

Мигель разорвал рубашку Бартоломе и перевязал его рану.

— Тебе не трудно будет идти, Бартоломе? — озабоченно спросил Леон. — Может быть, зайдем в венту и ты выпьешь чего-нибудь подкрепляющего и отдохнешь?

— Нет, нет, Леон, рана — это пустое, — ответил Бартоломе. — Меня мучает совсем другое. Несчастный старик, забитый насмерть плетьми… Как допускает это милосердный бог?

Исповедь

Добродетель — оружие, которого никто не может отнять.

Антисфен

Рана, полученная на поединке, не очень беспокоила Бартоломе, и он продолжал посещать занятия. В университете о поединке известно не было. Роберто Гусман, как говорили, уехал на неопределенное время из Саламанки. Бартоломе попросил Леона пойти в собор Сан-Стефано и передать мессеру Джованни, что из-за необходимости готовиться к экзаменам Бартоломе не сможет в течение нескольких дней приходить на улицу Сан-Исидоро. Бартоломе боялся встречи с Беатриче. От нее он не мог бы скрыть правды о поединке. Он знал, что это причинит ей огорчение. Лучше несколько дней подождать, пока не заживет рана.

Леон давно догадывался о любви Бартоломе, хотя тот по свойственной ему сдержанности никогда не рассказывал об этом.

— Пойми, Мигель, — говорил другу Леон, — я уверен, что ничего хорошего не получится. Бартоломе ждут одни лишь бедствия. Разве позволят ему жениться на этой девушке?

— Глупости! — возражал Мигель. — Почему ты сразу говоришь о бедствиях и о женитьбе? Я не повеса, ты знаешь, но не думаю же я жениться на всех красивых девушках, которые мне нравятся! На Марчелле, дочери нашего привратника, или, скажем, на Лоренсе, племяннице капеллана, или, наконец, на Инессе! Мне весело с ними, а им — со мной! Но жениться, бог мой! Ведь мы для них — школяры! Кто же может смотреть на нас, как на будущих мужей? Никто об этом и не думает!

— Бартоломе — думает! Ты ведь знаешь его, Мигель. Он не такой, как все. Это разобьет его сердце, я знаю.

— Ты причитаешь, словно старая монашка! — рассердился Мигель. — Нам еще около четырех лет учиться в университете! Скольким еще Инессам за это время мы будем петь нежные серенады! Однако это никому не разобьет сердец!

— Ты легкокрылый мотылек, Мигель! — укоризненно сказал Леон. — А я говорю о Бартоломе…

— Леон, — и Мигель стал серьезным, — мне дорог Бартоломе не меньше, чем тебе, но поверь, нет оснований для беспокойства. Роберто Гусман уехал, поединков больше не будет, а любовь… что такое вообще любовь?

* * *

С чувством большого волнения направлялся Бартоломе на свою обычную исповедь. В течение последних недель его жизнь была потрясена столькими событиями. Столкновение с Гусманом, поединок, необходимость объяснения с Беатриче…

Духовником Бартоломе был каноник Пабло де Талавера, человек строгий и замкнутый. Студенты побаивались его и предпочитали исповедоваться у добродушного толстого капеллана университетской церкви падре Бенедикто. Но Бартоломе влекло к канонику. Под внешней замкнутостью он угадывал душу высокую и благородную.

Капелла — настоящий собор в миниатюре, со стрельчатыми арками, с дубовой резьбой до самого верха. Сейчас в капелле полутемно, сквозь цветные витражи слабо пробивался свет…

Каноник был один. Прочитав Confiteor[26], Бартоломе сразу заговорил о своем смятении:

— Падре, я виню себя в великом грехе злобы, толкнувшем меня на путь убийства.

Каноник хорошо знал Бартоломе и потому мягко спросил:

— Но ведь вы не убили, сын мой?

— Я не убил его, но был близок к этому. Я ранил его на поединке!

— Высказывал ли он тоже злобу, сын мой?

— Да, падре. Он очень злой и жестокий человек. Потому-то и я…

— Взяли на себя роль судьи?

— Нет, падре, — и Бартоломе покраснел. — Я не хотел ни судить, ни убивать его. Но я не совладал с собой при виде его низостей.

— Какие же низости допустил этот человек?

— Он оскорбил девушку!

— Эта девушка связана с вами узами кровного родства, сын мой?

Бартоломе смутился:

— Нет, но… это дочь одного знакомого художника.

— Продолжайте, сын мой.

— Я люблю эту девушку, — и он опустил голову. — Я люблю ее, но никогда не говорил ей.

— А как вы думаете, сын мой, она догадывается об этом?

— Я ничего не говорил ей о своей любви, — повторил Бартоломе, — но мне кажется, что и она…

— Она любит вас, сын мой! — сказал каноник.

— Мы оба еще так молоды, падре. И мне кажется, еще рано говорить о нашем чувстве. Но оскорблять ее я никому не позволю!

— А каков второй поступок вашего противника, сын мой?

— Он несправедливо ударил при мне своего слугу, человека низкого происхождения, который не мог сам защитить себя.

— И вы защитили его?

— Да, я вырвал плетку из рук негодяя и сломал ее.

— И он покорился вам?

— Нет, — Бартоломе снова опустил голову. — Слугу избили до смерти, и он погиб.

— А как вы узнали об этом?

— Он бросил мне это в лицо перед поединком!

Каноник помолчал, а затем сказал:

— В жизни каждого из нас наступает день и час, когда человек становится собственным судьей. Но вы видите, сын мой, как опасно и вредно брать на себя роль судьи другого человека. Слугу вы не спасли, а душу свою чуть не погубили гордыней и злобой.

Бартоломе понимал, что поступил как мальчишка, но все же чувствовал, что, если бы пришлось ему еще раз видеть, как истязают человека, он не смог бы остаться равнодушным.

— Ну, а девушка, сын мой?

— Падре, я не понимаю вас.

— Вы, как честный человек, после всего, что произошло, то есть после поединка, вы должны поговорить со своим отцом, а затем с отцом девушки.

— Да, падре.

— Честь ее в ваших руках, вы смутили ее душу, сын мой. Любовь сама по себе не грех, но может рождать грешные мысли и поступки.

— Падре, если бы видели Беатриче, вы бы не произнесли слово «грех»! Это сама небесная чистота!

— Тем более, сын мой, эту чистоту надо сохранить и беречь. Вы должны мне обещать, что перестанете бывать в семействе художника, пока не поговорите со своим отцом.

— Да, падре.

— Вы должны помнить, что тот, у кого чистое сердце и чистые помыслы, тот, кто при мысли о прошлом не может ни в чем себя упрекнуть, тот всегда найдет счастье. Вы скоро поедете на каникулы в Севилью. Откройтесь своему отцу. Ничего не может быть хуже лжи и недоверия. Я не буду накладывать на вас никакого покаяния, ибо верю вашим чистым помыслам.

Первая утрата

О горькое и страшное виденье!

Ужель и впрямь ушла в небытие

Лучистая душа, в ком все мое

Пристанище, и радость, и мученье?

Петрарка

Судья дон Франсиско де Лас-Касас любил своего сына и гордился им. Лицо Бартоломе, тонкое и одухотворенное, напоминало ему лицо доньи Беатрис, так рано покинувшей их. А характер… он узнавал в нем себя, а кому не приятно видеть свои лучшие черты, воплощенные в детях? «Бартоломе — истый кастилец, — думал отец, — горячий и честный, смелый и гордый. Нет в нем только честолюбия. Но это придет потом. Он еще молод и слишком увлечен науками, чтобы думать о будущем. О будущем позаботится отец».

— Я доволен тобой, Бартоломе, — говорил дон Франсиско. — Вернувшись из Гранады, я посетил в Толедо его преосвященство архиепископа де Мендоса. По сведениям, полученным из Саламанки, ты отлично преуспеваешь в науках, особенно в римском праве. Ты меня радуешь!

— Вы слишком добры ко мне, сеньор! — смутился от похвал отца Бартоломе. — А что же мне делать сейчас, если не учиться? Вы, и дядя, и другие рыцари завоевали Гранаду и изгнали неверных. Теперь нам, молодым испанцам, ничего более не остается, как сделаться книжными червями. Военные подвиги в Кастилии уже не нужны. Мой приятель, Леон Бернальдес, говорит, что после изгнания мавров толедские клинки заржавеют от безделья. Но я не сожалею об этом. Войны — великое бедствие для страны, приносящие смерть, горе и нужду. И пусть лучше заржавеют наши мечи, чем будут пролиты потоки крови!

— Я вижу, ты забываешь, что ты — сын солдата и, следовательно, сам солдат! Боюсь, что ученые профессора в Саламанке сделали тебя слишком мягкосердечным. Но ты еще молод, а поэтому смело можешь руководствоваться словами Лукреция:

…ничего нет отраднее, чем занимать безмятежно светлые выси, умом мудрецов укрепленные прочно!

А мы, старые солдаты Кастилии, — и дон Франсиско погладил рукой свою длинную шпагу с чеканными украшениями на эфесе, — мы будем оберегать наших сыновей, пока они атакуют утесы и выси знаний!

— Дорогой сеньор, — несмело начал Бартоломе, — помните, в прошлый мой приезд на каникулы в Севилью я рассказывал вам о знаменитом художнике мессере Джованни Конти из Флоренции, который пишет фрески в соборе Сан-Стефано в Саламанке?

Дон Франсиско кивнул головой.

— Так вот, — продолжал сын, — у мессера Джованни есть дочь, ее зовут Беатриче. Она очень умная и добронравная девушка. И очень образованная для своего возраста. Она знает латынь, греческий язык, поет и играет на лютне. Мессер Джованни тоже очень образованный человек, ученик великого флорентийского художника Донателло. Вот портрет Беатриче, сделанный ее отцом. Посмотрите, как она прекрасна!

Дон Франсиско внимательно посмотрел на медальон: «Девушка прелестна! У мальчика недурной вкус».

Бартоломе со страхом и надеждой ждал, что скажет отец.

— Ну что же! — улыбнулся дон Франсиско. — Он, видимо, неплохой художник, этот Конти. А дочь его очень хороша собой!

— Но, сеньор… Ведь я сказал вам… я просил… — и, наконец решившись, Бартоломе воскликнул: — Я люблю Беатриче и прошу вас разрешить мне на ней жениться! Не сейчас, конечно, мы еще оба очень молоды, но потом, когда я кончу университет. Я буду так счастлив с Беатриче!

Дон Франсиско с усмешкой смотрел на взволнованного сына. Какой он еще мальчик! Увлечение красивой итальянкой, такое естественное в его возрасте, принимает за любовь. Хочет связать себя браком с дочерью какого-то художника.

— Я верю тебе, что ты страстно влюблен в девушку, но, вероятно, совсем не обязательно для твоего счастья на ней жениться…

— Благодарите бога, сеньор, что вы мой отец! — задыхаясь от гнева, вскричал Бартоломе. — Иначе… — и он схватился за кинжал.

— Ну, ну, не надо так горячиться! — спокойно сказал дон Франсиско. — Я уверен, что, обдумав все на досуге, ты согласишься со мной. Я не хотел обидеть прелестную Беатриче, ибо, судя по портрету, она действительно красавица. Но посуди сам, сын мой, как мы можем ввести в нашу семью этого полунищего художника весьма сомнительного происхождения?

— Я собираюсь жениться на Беатриче, а не на ее отце!

— Да, но, беря в дом жену, ты берешь и ее родных. И довольно, Бартоломе, — властно остановил сына дон Франсиско. — Довольно! Возвращайся в Саламанку, пусть ничто не отвлекает тебя от изучения наук. А когда придет время, мы подумаем и о твоей женитьбе.

С этими словами дон Лас-Касас вышел из комнаты сына.

Глазами, полными слез, смотрел Бартоломе на портрет Беатриче. Ее милое лицо сквозь слезы казалось зыбким и туманным. Если и не суждено ему будет назвать Беатриче своей женой, то никакая другая девушка… Он никогда не женится. Он всегда останется верен ей, как великий поэт, флорентиец Петрарка, своей Лауре:

Идет ли ночь, иль ясно в синеве, — Я полон слез, и тяжко голове От дум любви и от моей недоли; И все ж я жив надеждой: даже глыбы Каррары точит капля, вновь и вновь Стучась, не отступая, в твердый камень; Нет сердца, чью суровость не могли бы Смягчить моленья, пени и любовь, — Ни равнодушья, где б не вспыхнул пламень!

Стихи Петрарки вернули покой и надежду его смятенной душе. Быть может, смягчится сердце отца и он согласится на их брак. Впереди еще несколько лет. Беатриче любит его и будет ждать. А сейчас — скорей обратно в Саламанку!

* * *

Бартоломе едва дождался окончания лекции. Ему показался особенно длинным и тяжелым этот день, первый день в Саламанке после возвращения из Севильи.

Когда Леон и Мигель хотели расспросить его о недавнем гранадском сражении, он нетерпеливо махнул им рукой и поспешно скрылся в узкой улочке, ведущей в город.

Быстро темнело. Прохожих было уже мало. Изредка слышались гулкие шаги ночных стражников по булыжной мостовой. Они несли на длинных шестах большие факелы, пламя которых колебалось на ветру.

— Эгей, сеньор студент, берегите свой плащ! — крикнул Бартоломе один из стражников.

По вечерам в Саламанке ходить небезопасно. Дерзкие пикаро — бродяги и мошенники, любители легкой наживы, — нередко в темных улицах срывали с прохожих плащи. Но Бартоломе не боялся пикаро. Он один из самых ловких фехтовальщиков среди студентов, да и силой его бог не обидел!

Мессер Джованни, как только начинает темнеть, заканчивает работу в соборе и спешит домой. Беатриче ждет его у окна или на маленьком балкончике, увитом дикими розами. Правда, сейчас уже облетели алые цветы. С гор дует устойчивый северный ветер, приносящий с собой непогоду. Вероятно, Беатриче сидит у окна, читает, вышивает или перебирает потихоньку струны свой лютни. И посматривает в узкое темное окно. Ведь ждет она не только отца… Старая служанка уже зажгла огонь в светильнике из венецианского стекла. Мягкий розоватый свет разлит по комнате.

Бартоломе подошел к дому мессера Джованни. Но почему темно в окнах? Быть может, художник задержался в соборе, а Беатриче больна? И служанка не догадалась зажечь свет в большой комнате?

Нетерпеливой рукой стучит Бартоломе в знакомую дверь. Тишина. Только поскрипывают от ветра полуоткрытые деревянные ставни. Бартоломе стучит сильнее. Никто не отвечает. Не слышно лая любимицы Беатриче, легавой собаки Гюльзы, которую Бартоломе подарил ей в прошлом году ко дню рождения. Какое-то неясное, но тревожное предчувствие охватывает юношу. Он начинает беспрерывно стучать в дверь, рискуя разбудить всех соседей. И действительно, в соседнем доме открывается окно и появляется голова толстого булочника Гаспаро. В руке у него свеча, неверный желтый огонек которой вот-вот задует ветер.

— Здравствуйте, сеньор студент! — говорит булочник, узнав Бартоломе. — Вы уже вернулись из Севильи? В добром ли здравии находится ваш высокочтимый батюшка дон де Лас-Касас?

— Да, да, мой славный Гаспаро. Но скажите мне, что случилось у мессера Джованни? Почему дом молчит как могила? Живы ли они, здоровы?

— Мессер Джованни? — переспрашивает булочник. — Сейчас я выйду к вам, сеньор студент, и все объясню.

Булочник спускается вниз. Он с удивлением смотрит на бледное, взволнованное лицо Бартоломе:

— Но разве сеньор студент не знает, что мессер Джованни уехал?

— Уехал? Но куда?

— Не знаю куда, сеньор, но их давно уже нет. Старая служанка говорила моей жене, что как будто бы на родину, в Италию.

— Позовите вашу жену, дорогой Гаспаро, умоляю вас…

Выходит жена булочника. В противоположность своему добродушному толстяку мужу, это худая, желтая как лимон женщина, которая вечно ворчит. Но сейчас она с жалостью смотрит на Бартоломе. Она давно догадалась, что этот молодой знатный сеньор неравнодушен к красивой дочке итальянца, их соседа.

— Сеньор, — мягко говорит жена булочника, — они уехали в большой поспешности. Вскоре после вашего отъезда на каникулы в Севилью. Вот и ключи у меня.

Бартоломе умоляюще смотрит на женщину:

— Донья Касильда, прошу вас, откройте мне дом мессера Джованни. Может быть, там есть какое-либо объяснение столь поспешного и неожиданного отъезда.

Донья Касильда давно поняла юношу. Он думает найти в доме письмо. Накинув теплую мантилью, жена булочника выходит на улицу. Отпирает дверь. Бартоломе, сдерживая от волнения дыхание, входит в знакомый дом. За ним идет донья Касильда. В руках у нее свеча, слабый колеблющийся свет которой озаряет комнаты. Да, отъезд был действительно поспешным. Старая мебель, осколки битой посуды… Бартоломе с тоской и надеждой смотрит на узкое окно с цветными стеклами: около него еще так недавно сидела Беатриче. Может быть, на окне или на спинке стула она забыла для него свои коралловые четки?.. Нет, она не могла не оставить ему хоть несколько строк!

Словно угадывая его мысли, жена булочника говорит:

— Письма донья Беатриче не оставила вам, сеньор! Служанка сказала мне, что отец запретил ей писать. Донья Беатриче не захотела ослушаться отца, но вместо письма просила меня передать вам эту книгу, — и донья Касильда достала из стенного шкафа книгу в коричневом кожаном переплете.

— Ведь это ее Петрарка! — воскликнул Бартоломе. Забыв о жене булочника, он стал лихорадочно листать страницы книги. Может быть, все же, невзирая на запрещение отца, Беатриче вложила туда несколько строк.

— Я пойду домой, сеньор, — сказала донья Касильда. — Свечу я оставлю вам. Потом, когда запрете дом, ключи положите у порога нашей двери. Храни вас пресвятая дева!

Хлопнула входная дверь. Бартоломе остался один. Он подошел ближе к свече. Снова и снова стал листать книгу. Увы, в ней ничего не было! Он с отчаянием уронил ее на пол. И вдруг… книга, падая, раскрылась на странице, которую часто читали. Он поднял книгу и узнал стихи. Он все понял: вот письмо Беатриче. Словами любимого поэта она сказала Бартоломе о своей любви, о верности, об отчаянии:

О день, о час, о смертное мгновенье, О злобных звезд враждебный заговор! Что ты хотел сказать мне, верный взор, Когда меня покинул на мученья?

…Бартоломе медленно шел по ночным улицам Саламанки. Ни прохожих, ни факельщиков. Он не чувствовал резкого ветра, который рвал и скручивал его плащ. Он не слышал, как жаловались, скрипели и стонали деревья… Под камзолом он прятал маленькую книгу в коричневом переплете. Как острие кинжала, эта книга жгла его сердце. Он думал, что это и есть то «смертное мгновенье», после которого уже невозможны жизнь и надежда…

Тяжкие мысли о настоящем, воспоминания о недавнем прошлом не давали ему уснуть всю ночь. Где ты, Беатриче?

И в ответ звучали слова Петрарки из ее книги:

Мне горьки ночи, тягостен досуг: Все, чем я жил, взяла она с собою, Оставивши свое лишь имя мне.

Пропасть Курция

Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, неблагодарная, если отвергнет, несчастная, если его потеряет…

Цицерон

После внезапного отъезда Джованни Конти, отъезда, скорее похожего на бегство, Бартоломе понял, что ушла от него безмятежная юность. Когда-то, казалось, очень давно, хотя это было всего лишь три года назад, он прощался с детством, теперь он прощался с юностью. Первое страданье сердца сделало его мужчиной. Сумеет ли он, как следует мужчине, перенести свое горе? Хватит ли у него сил? Сраженный и растерянный, Бартоломе не знал. Говорить с друзьями о своей утрате он не мог. Но куда пойти, где облегчить горе признанием и слезами?

Дон Висенте… Он поймет своего любимого ученика, как понимал все движения его души. Он не откажет ему в сочувствии, которое так необходимо страждущему.

И в то же утро, пропустив лекцию по математике, Бартоломе направился к ректору. Тот был нездоров и принял Бартоломе в своей спальне. Правда, старик не лежал в постели, а полусидел в глубоком кресле и что-то читал, но Бартоломе поразил его болезненный и усталый вид.

— Что скажешь, мой друг? — спросил его ректор. — Ты бледен, у тебя красные глаза. Здоров ли ты? Болезнь — это удел стариков. И не пристало болеть таким, как ты.

— Я здоров, сеньор. Но, если вы больны, могу ли я утруждать вас своими заботами?

— Но раз ты пришел ко мне в столь неурочный час, следовательно, я нужен тебе. А разве можно отказать другу? Расскажи, что привело тебя ко мне, и мы вместе подумаем о твоей беде.

Взволнованно и страстно прозвучала скорбная исповедь Бартоломе.

— Нас разлучили, — закончил он свой рассказ. — Разлучили навсегда! И кто же? Наши отцы… Они оказались палачами своих собственных детей, убили их любовь!

— Я понимаю твои чувства, Бартоломе. Что может быть тяжелее и горестнее первого большого разочарования и первой утраты? Твоя утрата велика, ибо я вижу, что вами владела любовь истинная и высокая.

— Что делать мне, сеньор? Куда бежать, где искать Беатриче?

— Мужайся, Бартоломе! Ты ждешь от меня другого совета, но сейчас иного я не имею права тебе сказать. Разве для истинной любви существуют время и расстояние? Образ каждого из вас живет в ваших душах, и ничто не поколеблет этого. И у вас есть такие великие союзники, как молодость и надежда.

Бартоломе жадно ловил каждое слово учителя.

— Когда мне было немногим больше лет, чем тебе, — продолжал дон Висенте, — я пережил еще большее горе. Девушка, которую я любил пылко и нежно, по воле своего отца вышла замуж за другого. К страданиям утраты прибавились муки ревности, а это страшные муки, Бартоломе. Потом она умерла. Как видишь, я не женился. В трудные дни смятенья и тоски мне помог мой любимый философ Луций Сенека. Он говорит, что из всех бедствий наибольшее — потеря любимого человека. Но и в этом случае ты должен радоваться тому, что он все-таки был у тебя… И помни: большая часть того, что мы любим, остается с нами, хотя бы сами любимые и были отняты у нас судьбой…

Бартоломе со слезами воскликнул:

— Вы настоящий отец мой! Родной отец погубил меня, приговорив к жизни более страшной, чем смерть!

— Не обвиняй родителей, это великий грех. Я убежден, что, даже невольно причинив тебе горе, твой отец думал о твоем благе. Также и отец Беатриче. Объяснение столь неожиданного отъезда я вижу в том, что мессер Конти понимал невозможность вашего брака и хотел уберечь свою дочь от еще горших переживаний.

— Но как жить? Как научиться ждать и надеяться?

— Тебе предстоит многое сделать в жизни, Бартоломе, — серьезно ответил ректор. — Я возлагаю большие надежды на тебя. Открой глаза на страдания людей. Разве можно пройти мимо этого? Убежден, что нет. Многим придется броситься в пропасть Курция ради спасения человечества.

— Пропасть Курция? Я не слышал об этом, сеньор.

— Неужели я не рассказывал вам о Марке Курции? Он был римский юноша, который пожертвовал собой для блага родины. По преданию, в триста шестьдесят втором году до христианской эры на римском форуме разверзлась неожиданно страшная пропасть. Это предвещало опасность, грозящую Риму. Предотвратить ее можно было, лишь пожертвовав лучшим сокровищем, которое имел город. И вот отважный Курций в полном боевом вооружении сел на коня и бросился в пропасть со словами: «Нет лучшего сокровища в Риме, чем оружие и храбрость!» И после этого пропасть закрылась.

Бартоломе молчал, но рассказ ректора тронул его.

— Ведь не считаешь же ты большой доблестью твой поединок с Роберто Гусманом? — спросил ректор. — Тем более, что он не привел к хорошему.

— Но я не жалею об этом, сеньор. И если нужно, то я еще не раз показал бы этому надменному негодяю, что его кровь такого же цвета, как и кровь крестьян, замученных им и его отцом!

— Бартоломе, негодяев в бархате и перьях, как Гусман, так много, что одной своей шпагой ты ничего не сделаешь с ними. Я получил письмо из Италии от своего друга, который пишет мне, что находятся люди, пытающиеся оправдать бесчеловечные деяния таких, как твой Гусман и другие. Вот, например, итальянец Макиавелли пишет: «…сильные люди отклоняют законы, которые созданы лишь для слабых, трусов и лентяев, то есть толпы. Все выдающиеся деяния возникли из нарушения права, из силы. Сильный человек должен руководствоваться только законами железа и крови, ибо для достижения своей цели хороши любые средства, вплоть до убийства. Сильный человек должен сочетать в себе качества льва и лисицы, обладать яростью и великим искусством лжи и лицемерия». И далее в таком же роде…

— Но ведь это ужасно, сеньор! Это же прямое оправдание любых преступлений! Самые бесчеловечные поступки здесь получают вид доблести!

— Для людей, рекомендующих в качестве нормы поведения «кровь и железо», важно не стремление к общественному благу, а лишь жажда низменной власти и богатства. Особенно страшно появление этих взглядов у нас, в Испании. Испания раздроблена, королевская власть еще не упрочена. Нашу бедную землю терзают и неверные, и владетельные дворяне, не подчиняющиеся королю. А кто страдает? Несчастный народ!

— Я еще в детстве слышал о восстаниях в Каталонии, когда доведенные до крайности крестьяне пытались освободиться от невыносимого гнета. Восстание было подавлено с ужасающей жестокостью, а вожди его четвертованы!

— Но все же впоследствии король Фернандо ослабил крепостную зависимость и отменил позор нашей страны — «дурные обычаи»[27]. Что может быть страшнее рабства, когда человека превращают в бездушную тварь, покорную произволу рабовладельца? Помни, Бартоломе, что самое прекрасное и совершенное создание на земле — человек — не должен быть рабом! Я возлагаю надежды на таких, как ты. У тебя горячее и доброе сердце, ты смел и честен. Обещай мне, Бартоломе, что ты употребишь все душевные силы для преодоления своего личного горя. Помни о Марке Курции!

Письмо Диего де Арана от 2 августа 1492 года

Ветер надул паруса, и корабль в открытое море

Быстро стремится вперед, подгоняемый ветром

попутным.

Анне и Лукан

Был воскресный пасмурный день. Вернувшись после праздничной мессы из капеллы, Леон и Бартоломе сели заниматься арабской грамматикой. Канонику Бернальдесу зачем-то понадобилось, чтобы его племянник знал в совершенстве арабский язык. Бедный Леон, которому все классические языки давались с трудом, совсем пал духом. Но Бартоломе был рад занять себя чем-либо, чтобы заглушить горестные мысли, и он стал помогать приятелю. С недавних пор они усердно посещали семинар восточных языков. Профессор дон Хуан Альбусино Д’Ольмедо, высокообразованный и приятный человек, был мориском по происхождению — сыном испанца и мавританки. Говорили, что с материнской стороны в его жилах течет королевская кровь. Дон Д’Ольмедо был последователем и страстным поклонником арабского философа Аверроэса и переводил на латинский язык многие его сочинения. У дона Д’Ольмедо была великолепная библиотека с редкими старинными арабскими рукописями. Бартоломе пристрастился к их чтению и много часов проводил в этой библиотеке.

Вдруг спокойное течение занятий арабской грамматикой было прервано самым неожиданным образом. Мигель, который после мессы исчез с весьма таинственным видом, а на самом деле пошел провожать прелестную Лоренсу, ворвался в комнату.

Он размахивал руками, его нельзя было узнать. Тщательно уложенная утром прическа растрепана. Ферреруэло сбился на одно плечо, шпага где-то сзади.

— Мигель, что с тобой? Что случилось, Мигель? — почти одновременно спросили пораженные его видом Бартоломе и Леон.

— Он отплыл! Диего пишет! Я знал, я чувствовал! Он уже плывет! — выпалил Мигель.

— Мигель, ради всех святых, успокойся, выпей воды, расскажи нам толково, кто отплывает, о чем пишет, и вообще — что случилось?

Мигель выпил воды и немного отдышался:

— Нет, вы даже себе не представляете, что произошло! Сидите тут со своей арабской грамматикой! Я получил письмо от Диего…

— Ну и что же?

— Ты понимаешь, он уже плывет!

— Кто — он? Диего?

— Диего тоже, но разве я вам не сказал, что дон Кристобаль отправился в свое великое плавание?

Юноши вскочили.

— Мигель! — вскричал Бартоломе. — Если ты сейчас же не придешь в себя и не расскажешь по порядку, что происходит, мы не ручаемся за твою жизнь.

— По-моему, пусть лучше Мигель просто прочитает нам письмо своего брата, — сказал рассудительный Леон.

— Правильно! — ответил немного успокоившийся Мигель. — Как я сам не сообразил? — и он вынул из кармана смятое письмо, которое добиралось до Саламанки почти два месяца.

«Палос, 2 августа 1492 года,

на борту каравеллы „Санта-Мария“.

Дорогой брат Мигель! Когда ты получишь это письмо, попутные ветры будут нести нашу каравеллу на юг, к Канарским островам. Тебя поразит моя весть, но, скажу по чести, я сам до сих пор не могу прийти в себя. Завтра, то есть 3 августа, мы отплываем от гавани Палос в великое плавание. Мы — это дон Кристобаль, наш адмирал, и весь его экипаж… Но послушай все по порядку, брат мой, хотя и кратко, я постараюсь изложить тебе события последних дней. Как ты знаешь, перед самым рождеством прошлого года произошла встреча дона Кристобаля с королевой в лагере Санта-Фе близ осажденной Гранады. Но эта встреча не принесла счастья нашему другу и родственнику, ибо война с маврами еще не была окончена. Тогда дону Кристобалю показалось, что дело его зашло в тупик, и он решил уехать к своему брату во Францию. Дон Кристобаль простился с женой, с маленьким Эрнандо и с нами и поехал за старшим сыном Диего в монастырь Ла-Робида. И там приор дон Хуан Перес уговорил его еще раз попытать счастья у королевы. Вторая встреча дона Кристобаля с королями состоялась в январе 1492 года, вскоре после взятия Гранады, также в лагере Санта-Фе. Но король был настроен против планов дона Кристобаля. И снова он уехал еще более огорченный, чем в первый раз; за свое долгое пребывание в Испании, говорил дон Кристобаль, он проглотил столько обид и оскорблений, что с него хватит! И он оседлал мула, сложил во вьюки карты и инструменты и, сопровождаемый своим верным другом доном Хуаном Пересом, направился в Севилью, чтобы там сесть на корабль, отплывающий во Францию.

Но так случилось, что в тот же день королеву посетил Луис де Сантанхель, хранитель королевской казны. Он убеждал ее высочество принять условия дона Колона. Говорят, казначей сказал королеве, что экспедиция будет стоить не более, чем неделя развлечений ее супруга короля. А выгоды, которые принесет Испании в случае успеха экспедиция, не только покроют расходы, но и послужат славе и богатству короны. И этот Сантанхель столь искусно убеждал королеву, что она послала гонца, который перехватил дона Кристобаля на мосту Пинос за две лиги от Гранады!

17 апреля король и королева утвердили проект договора с доном Колоном и обещали ему высокие титулы Адмирала[28] Океана-Моря и вице-короля новых земель в случае удачи. Говорят, что более, чем словесные убеждения, подействовали один миллион сто сорок тысяч мараведи, которые ссудили королеве в долг Сантанхель и богатый севильский купец Франсиско Пинело! Не закладывать же было королеве свои фамильные драгоценности, ибо иных средств у испанской короны сейчас нет!

Снаряжали нашу флотилию в Палосе, и состоит она из трех отличных быстроходных каравелл, которые называются „Санта-Мария“, „Нинья“ и „Пинта“. Капитанами каравелл будут сам адмирал и братья Пинсоны, искусные моряки, которые происходят из старинной семьи мореходов. Всего в нашем экипаже 90 человек. Я назначен маршалом флотилии[29], Эсковедо — нотариусом, Сеговия — контролером. Есть у нас в экипаже один тип, стяжавший в Кордове печальную славу распутника и пьяницы. Это Гутьеррес, королевский лакей, примазавшийся к флотилии в качестве бомбардира. Доставит он нам хлопот, предвижу!

Брат мой, Мигель! Сегодня вечером мы покаялись в наших грехах, получили отпущение и причастились в церкви святого Георгия, покровителя Генуи, родины нашего адмирала. Только что юнга зажег на нактаузе[30] лампу и прозвучала вечерняя молитва моряков:

Дай нам, господи, доброй ночи, Доброго плавания дай кораблю!

Прощай, дорогой Мигель! Теперь ты должен взять на себя заботу о семье, ибо отец наш стар и немощен. Дон Кристобаль просил обнять тебя и передать, чтобы ты не забывал тех слов, которые он сказал при вашем последнем свидании.

Обнимаю тебя, да хранит вас бог! Твой брат Диего де Арана».

Когда Мигель кончил читать, Бартоломе воскликнул:

— О Мигель! Чего бы только я не отдал, чтобы быть на одной из этих каравелл с твоим братом и Адмиралом!

Мигель молча обнял друга.

— Это только первое плавание, друзья, — сказал он немного погодя. — Кто знает? Может, нам и придется вместе бороздить океан. Я убежден, что дона Кристобаля ждут великие открытия! А теперь и мне надо думать о пути.

— Как, — спросил Леон, — ты хочешь покинуть университет?

— Ты же слышал, что пишет мне Диего, — печально, но твердо ответил Мигель. — Отец стар и болен, жена брата с малолетними детьми, жена дона Кристобаля с маленьким Эрнандо и пасынком Диего. Они нуждаются во мне. Я могу уже получить степень бакалавра медицинских наук и работать лекарским помощником или вычерчивать карты. Это даст мне сейчас необходимый заработок, чтобы мы могли жить в достатке. А потом пригодится, когда я пойду служить к Адмиралу!

Друзья не узнавали Мигеля, насмешливого, немного легкомысленного «мотылька», как его называл Леон. Он словно возмужал за этот день.

— Вот и у тебя кончилась юность, Мигель, — проговорил Бартоломе. — И ты стал мужчиной. Помните, мы читали стихи римского поэта Валерия Катулла:

Вы, попутчики милые, прощайте! Хоть мы из дома вместе отправлялись, По дорогам мы разным возвратимся.

Ты прав. Тебе надо ехать в Кордову, к семье. Но ты должен продолжать учиться, чтобы потом заменить брата в следующих великих плаваниях!

Вскоре Мигель уехал. Его провожали с сожалениями и преподаватели, и студенты университета, так как все любили этого остроумного, общительного юношу.

На прощанье Бартоломе сказал Мигелю:

— Я верю, что наши пути еще сойдутся. Но где бы и когда бы мы ни встретились, я знаю, Мигель, что дни светлой юности, проведенные здесь, в Саламанке, мы никогда не забудем.

Последняя ночь на Эспаньоле

Сребро и злато — ныне бог для вас;

И даже те, кто молится кумиру,

Чтят одного, вы чтите сто зараз.

Данте

Еще Испания не знала, что плавание Кристобаля Колона завершилось открытием неведомых земель, одна из которых была названа Эспаньолой[31] то есть маленькой Испанией.

…Поздно вечером 1 января 1493 года, накануне отплытия каравеллы «Нинья» на родину, Кристобаль Колон долго беседовал с комендантом форта Навидад, только что построенном на Эспаньоле.

— Брат мой, — говорил Колон, — не скрою от тебя, что отплываю с неспокойным сердцем!

Диего де Арана, двоюродный брат жены Колона, молодой и пылкий, от души преданный ему, был удивлен:

— Но почему, дорогой сеньор? Форт укреплен хорошо. Король Гуаканагари и его туземцы настроены по отношению к нам весьма дружелюбно. А что касается наших колонистов, то они горят желанием остаться на острове!

— Слишком уж горячи в своем желании остаться на Эспаньоле! — угрюмо возразил Колон. — Я хорошо знаю испанцев: бесстрашие у них идет рука об руку с жадностью! Индейцы простодушны как дети, а испанцы, повторяю тебе, да простит меня Иисус, жадны и ненасытны. Я сам видел, как индейцы за наконечник агухеты[32], осколок стекла, черепок от разбитой чашки или иные никчемные вещи давали испанцам все, чего только те желали! Но даже не давая ничего, испанцы стремились захватить все! Я запрещаю подобное, Диего. Ты должен обещать мне, брат мой, что будешь строго следить за тем, чтобы, скупая у туземцев золото, испанцы не обижали их. Я оставляю тебе в помощь нотариуса Эсковедо и королевского постельничего Гутьерреса. Они хорошие христиане и достойные люди.

Диего вспомнил, какую недобрую славу пьяницы и картежника имел в Кордове «достойный христианин» Гутьеррес, но, не желая огорчать дона Кристобаля, ответил:

— Я обещаю, сеньор, выполнять все, о чем вы говорите!

— Ты знаешь, Диего, — продолжал дон Кристобаль, — гибель «Санта-Марии» на камнях — это перст божий!

— Не могу понять, сеньор, как «Санта-Мария» села на мель? Ведь в воскресенье мы проверили на добрых три лиги весь берег и все мели к востоку от Святого Мыса! Мы отлично видели, в каких местах можно было свободно пройти!

— Когда мы плыли при малом ветре от моря Святого Фомы к Святому Мысу, я решил пойти лечь спать, ибо накануне провел два дня и ночь без сна. Но пожелал наш господь, чтобы в полночь, когда море было спокойно, как вода в чаше, все моряки, и даже рулевой, и сам маэстре[33], ушли спать.

— А кто же был у руля, сеньор?

— А руль эти бездельники, да простит меня святой Фернандо, доверили, несмотря на запрещение, мальчишке — юнге! И вот корабль, увлекаемый течением, пошел на камни… Вдруг юнга услышал шум прибоя и увидел камни! Он закричал, я сразу же выбежал на палубу, но каравелла уже села на мель. Остальное ты знаешь.

Форт Навидад. Старинная гравюра.

— Но ведь «Нинья» была меньше чем в половине лиги от нас!

— Ах, Диего, — вздохнул дон Кристобаль, — во всем этом, я повторяю, перст божий! Но ты не рассказал мне, как принял тебя и Гутьерреса король Гуаканагари. Присланные им люди работали весьма ловко и быстро разгрузили каравеллу и все снятое с корабля сберегли в целости и сохранности!

— Я до сей поры, дорогой сеньор, не могу забыть, какие горькие слезы проливал здешний король в знак своего сочувствия! — улыбнулся Диего.

— Не смейся, Диего; настолько любвеобильны и бескорыстны туземцы, что в целом свете не найдется лучших людей! И хотя они не христиане, но любят ближних, как самих себя! И как честны — ведь ничто, ни единая мелочь, ни один гвоздь, не пропали при разгрузке каравеллы! Нет, нет, Диего, великое участие и рвение проявили и король, и его родичи, и все подданные!

На палубе каравеллы пробили склянки. Моряки собирались спать. Вахтенный тихонько напевал любимую капитаном старинную песню:

Лишь в склянке кончится песок И время вахты минет, Мы доплывем, хоть путь далек, Господь нас не покинет…

Темная тропическая ночь спустилась над островом. Волны тихо набегали на берег…

— Я не сомневаюсь, дорогой Диего, что нашел путь в Азию. Мы должны утвердиться здесь, обратить туземцев в христианство и заставить их делать все, что нам надобно. Ведь они так сговорчивы и покорны! У меня сейчас довольно золота в руках, чтобы убедить тех, кто будет говорить, что будто мое предприятие безумно. И я надеюсь, с помощью всевышнего, — и дон Кристобаль поцеловал золотой крест, висевший у него на груди, — вернуться снова сюда.

Настало второе утро нового, 1493 года. На каравелле «Нинья» все было готово к отплытию. Ждали лишь короля и его родичей, чтобы торжественным обедом отметить расставание.

Гутьеррес, недавно побывавший на берегу, захлебываясь от восторга, рассказывал Колону:

— Просто диву даешься, сеньор Колон, глядя на то золото, что мы успели выменять у туземцев. Можно сказать, за ничто, ибо они твердят, будто это сущие пустяки по сравнению с тем, что они нам притащат в течение ближайшего месяца!

— Но я прошу вас вести строгий учет тому золоту, что вы получаете от туземцев. Вы и дон Эсковедо отвечаете перед королевской казной!

— Король Гуаканагари заверил меня, — сказал Эсковедо, — что он даст столько золота, сколько мы пожелаем. Только пусть дадут ему срок переправить это золото из места, что они называют Сибао!

После обеда на «Нинье» король Гуаканагари пригласил Колона к себе на берег, где принял его с большим почетом и дружелюбием. «Туземные короли полны такого достоинства, — рассказывал потом Колон, — что даже испанским королям доставило бы удовольствие поглядеть, как ведут себя эти люди…»

3 января море было неспокойно, и дон Кристобаль решил «с божьей помощью» отправиться в путь завтра. Накануне отплытия он велел созвать остающихся на острове тридцать девять испанцев и обратился к ним с речью:

— Страдания и скорбь, мучившие меня после гибели нашей каравеллы, утихли, ибо, если господь бог назначил нам претерпеть кораблекрушение, то это только для того, чтобы построить здесь крепость. Если бы не гибель «Санта-Марии», я не мог бы оставить вам столько исправной одежды, снаряжения для крепости и продовольствия на целый год. От имени их высочеств, испанских государей, прошу вас повиноваться своему начальнику дону Диего де Арана и его помощникам — дону де Эсковедо и дону Гутьерресу. Прошу и приказываю почитать и уважать здешнего короля — сеньора Гуаканагари — и его касиков, не причинять ни одному индейцу, ни одной индианке притеснений и обид, не брать у них ничего вопреки их желаниям. Помните также, что вы должны держаться все вместе и не углубляться внутрь страны. Как истинные христиане, запаситесь терпением и мужеством и ждите моего возвращения. Когда выпадет благоприятное время, вам надлежит просить здешнего короля отправиться с вами в путь туда, где родится золото, и набрать его путем честного торга, чтобы я нашел по своему возвращению как можно больше золота!

На восходе солнца 4 января дон Кристобаль приказал поднять якоря «Ниньи» и при слабом попутном ветре направился на северо-запад, чтобы выйти из полосы мелей в открытое море. С берега донеслось два выстрела. Комендант форта Навидад посылал прощальный привет землякам.

Опасения Колона были не напрасны. Как только он покинул остров, среди испанцев начались раздоры из-за золота и женщин-индианок. Это привело к ссорам и дракам. «Достойные христиане» Гутьеррес и Эсковедо закололи кинжалом корабельного плотника Хакоме, а затем с большим отрядом испанцев ушли в горы завоевывать Магуану, которая славилась золотыми рудниками. Касик Магуаны, воинственный и смелый Коанабо, оказал сопротивление испанцам. Произошла ожесточенная схватка, и все испанцы были убиты. Спустя много дней Коанабо, опасаясь второго набега, сам явился в форт Навидад. Там оставались комендант Арана и несколько преданных ему людей. Коанабо ночью напал на форт, поджег его стены и дома, где жили испанцы. Дружественный касик Гуаканагари, желая защитить испанцев, вышел на бой с Коанабо и был тяжело ранен. Диего Арана и его товарищам удалось скрыться из форта, но, спасаясь бегством на лодках, они все утонули в море…

Такова была печальная судьба первой колонии испанцев на новооткрытых землях. Об этом трагическом событии Колон узнал лишь год спустя, во время второй экспедиции.

Открыватель Нового Света

A Castilla у a Lèon

Mundo nuevo diò Colòn[34]

Слова, начертанные на гербе Колона

Как всегда по утрам, досточтимый дон Педро Мартир Д’Ангьерра, ученый королевский хронист, — итальянец родом, но много лет живущий при кастильском дворе, следуя привычке ежедневно писать письма или наблюдения, писал сегодня старинному другу графу Тендилье, недавно назначенному королями губернатором Гранады:

«Барселона, май, 1493 год.

Дорогой граф, послушайте новость. Помните лигурийца Колона, которому государи наши поручили отыскать западных антиподов[35] в другом полушарии? Вы не могли его забыть, потому что сами принимали участие в этом деле, которое без вашего совета, думаю, не состоялось бы… Теперь он возвратился жив-здоров и рассказывает чудеса о своем путешествии и обо всем, что видел в открытых им странах. Привез он с собой золото, хлопчатую бумагу и перец, еще более пряный, чем кавказский. Все это, он говорит, земля там производит сама собой, равно как и дерево, дающее пурпурную краску. Он рассказывает, что, проплыв от Кадиса пять тысяч миль, он открыл разные острова и всех их занял от имени наших государей. По его словам, острова эти заселены людьми особой породы, живущими в диком состоянии, но счастливо… Они живут словно в том золотом веке, о котором так много говорили старинные писатели, когда люди жили просто и целомудренно, без насильственных законов, без распрей, судей и судов, следуя лишь зову природы…»

Дон Педро положил перо и задумался. События недавних дней развернулись у него перед глазами…

15 марта каравелла «Нинья», имя которой не забудет история, встала на якорь в гавани Рио-Сальто, у Палоса. Двухсотдвадцатичетырехдневное великое заокеанское плавание окончено…

Герб Христофора Колумба. Старинная гравюра.

Две недели прожил Колон во францисканском монастыре Ла-Робида у своего старого друга приора Хуана Переса. Исполняя обет, данный в плавании, Колон отслужил мессы в церкви Санта-Мария в Уэльве и в церкви Санта-Клары в Могере, близ Севильи.

Воскресенье 7 апреля, день святой пасхи, был для Колона днем величайшего торжества. Он получил письмо от испанских королей, которое начиналось так:

«Дону Кристобалю Колону, нашему Адмиралу Океана-Моря, вице-королю и губернатору Островов, которые он открыл в Индии…»

Это письмо было ответом на его официальный доклад, посланный еще из Лиссабона, по пути в Испанию. Из Севильи Адмирал направился в Барселону, где в то время находился королевский двор.

Улицы и площади Барселоны были запружены восторженной толпой. На балконах, даже на крышах домов — везде были люди, которые приветствовали Адмирала и его спутников громкими криками и овациями.

Королева Исабела приказала устроить прием в самом большом зале дворца Алькасара. Через окна толпы барселонцев могли видеть торжественный прием, который происходил в зале дворца. Этот огромный зал с его белыми мраморными колоннами был поистине достойной рамой для той великолепной картины, которую представляло собой шествие Адмирала.

…Дон Педро улыбнулся: как истый генуэзец, Колон любил театральную пышность. И действительно, его появление во дворце произвело потрясающий эффект!

Высоко подняв седую голову, в богатом наряде, вошел в зал Адмирал Океана-Моря. За ним следовали моряки, слуги и шесть индейцев, украшенных золотом и яркими перьями. Одни слуги несли на длинных шестах клетки с пестрыми крикливыми попугаями, другие — тюки и корзины с редкостными заморскими плодами и растениями. Среди них были золотые зерна маиса — чудесной «индейской пшеницы».

Диковины Индии вызвали необычный интерес у королей и придворных.

Адмирал, подойдя к трону, преклонил колени в знак почтения перед королями.

Богатства Нового Света. Старинная гравюра.

Но король Фернандо встал, поднял его и пригласил сесть в своем присутствии из уважения к славным подвигам Адмирала. Это считается при кастильском дворе высочайшей почестью и милостью.

— Из своего плавания, ваши высочества, — сказал Колон, — я заключаю, что воля господа была чудесным образом явлена посредством многих дивных знаков, поданных богом во время плавания всем и мне лично, столь долго пребывавшему при дворе ваших высочеств. За это долгое время много высоких персон выступало против меня, утверждая, будто мое предприятие безумно.

…Дон Педро иронически подумал, что здесь Адмирал не удержался от желания упрекнуть тех, кто не верил в него и не оказал помощи.

— Так изобильны, красивы и плодородны эти земли, — продолжал Колон, — особенно острова Эспаньола и Куба, что не найдется человека, который сумел бы об этом рассказать, и лишь тот поверил бы сказанному, кто воочию увидел эту страну. И да поверят ваши высочества, что эти острова, так же как и прочие земли, принадлежат вам и вы владеете ими ныне, как и Испанией! Там только следует утвердиться и приказывать индейцам делать все то, чего ваши высочества пожелают. Жители Островов встречали нас столь доверчиво и с такой щедростью отдавали все им принадлежащее, что, кто не видел сам, вряд ли поверит этому. Если у них попросить какую-нибудь вещь, они никогда не откажутся ее отдать. Напротив, они сами предлагают ее и притом с таким радушием, что кажется, будто они дарят свои сердца!

…Дон Педро поморщился, вспомнив, с какой жадностью смотрели и король Фернандо, и королева Исабела, и все придворные на золото, украшавшее смуглых заморских гостей. Умный итальянец понимал, что для жителей Островов кончилась простая и мирная жизнь, без насилия и распрей.

— За мелкую разменную монетку отдавали они все, что имели, — говорил далее Колон, — будь то золото весом в два-три кастельяно или одна-две арробы[36] хлопковой пряжи. Даже за обломки лопнувших обручей от винных бочек они, как дикари, отдавали все, что у них имелось! Как ни мало у меня было людей, но я обошел все Острова, и никто не оказал мне сопротивления. Нет у индейцев оружия, они наги и неизобретательны в военных делах. И годны они только на то, чтобы ими повелевать и принуждать их работать.

После приема короли, Адмирал и все придворные направились в часовню Алькасара, где отслужили благодарственную мессу.

Некоторое время Адмирал прожил в Барселоне. После оказанных королями милостей знать Кастилии проявляла к нему большое внимание. Говорят, что на званом обеде, устроенном кардиналом Мендосой в честь Адмирала Колона, какой-то чванный кастильский граф сказал, обратившись к нему: «Если бы вы даже и не открыли Индий, то скоро какой-нибудь испанец сделал бы то же самое!» Тогда Колон предложил ему поставить стоймя крутое яйцо. Но никому не удалось этого сделать. Улыбнувшись, Колон разбил конец яйца и поставил его. Потом он сказал с достоинством, всегда его отличавшим: «Когда задача решена, она всегда кажется легкой».

Карта первого плавания Христофора Колумба.

…Менее чем через два года Мартир писал своему старому другу, ученому Помпонию Лето, в Рим:

«Алькала де Энарес, декабрь, 1494 года.

…Испания царит, распространяет свое владычество, имя и славу от отдаленных антиподов. Помните, дорогой друг, я писал вам, что наши государи послали снова Колона в плавание, предоставив ему флотилию из восемнадцати кораблей. Это предвещало новые великие открытия в западном полушарии. Так и случилось: из этих 18 кораблей, отправленных во второе плавание с Адмиралом Колоном, 12 теперь возвратились и привезли с собой хлопчатую бумагу, огромные куски красильного дерева и много других драгоценных в Европе предметов, которые производит природа этого доселе сокрытого от нас мира, и сверх всего значительное количество золота. Невозможно более сомневаться в существовании Листригонов…»[37]

В одном из своих писем к кардиналу Асканио Сфорца, с которым он поддерживал переписку, дон Педро назвал Колона «Novi Orbis Repertor» — «Открыватель Нового Света».

И теперь, с легкой руки Мартира, вновь открытые Индии стали называть Новым Светом.

Часть вторая Молодость

Подарок дона де Лас-Касаса

Истинная дружба у тех людей, чьи души соединяет одинаковое влечение к истине и добру…

Сенека

Когда Бартоломе приехал в 1496 году на каникулы домой, он сразу попал в горячие отцовские объятия. Бартоломе поразил вид отца. Еще недавно цветущий, дон Франсиско казался изможденным и постаревшим на много лет. Лицо его было изжелта-бледным, словно после тяжелой болезни.

— Что с вами, дорогой отец? — воскликнул Бартоломе. — Вы больны?

Дон Франсиско недовольно нахмурился:

— Да, немного… как и все, впрочем. Плавание, как ты знаешь, было нелегким.

Бартоломе слышал, что второе плавание Кристобаля Колона в Индию, которое длилось почти три года, было тяжелым, но подробностей не знал. Он ждал их от отца.

Но дон Франсиско молчал.

— Об этом как-нибудь потом, — сказал он наконец. — А теперь, знаешь ли ты, что я привез тебе из Индии?

— Вы вернулись живы и невредимы, и этого мне совершенно достаточно. А золото и пряности меня не интересуют!

— Я совсем забыл, что ты, как настоящий философ, считаешь правильными слова Апулея, что бедность издавна служанка философии.

— Я более люблю изречение Сенеки, которое гласит: «Не тот беден, у кого мало, а тот, кто хочет большего!»

— Да, но ты забываешь, что тот же Сенека утверждал, что только узкий ум не может примириться с богатством!

Бартоломе, улыбаясь, смотрел на отца. Как он любил в нем его находчивость и память!

— Что, сын мой? — задорно спросил дон Франсиско. — Старый солдат еще может поспорить с молодым философом?

— Я сражен, дорогой сеньор! — смеясь, ответил Бартоломе и поцеловал отцовскую руку. — Считаю, что диспут о богатстве окончился вашей победой.

— Ну то-то же! — сказал дон Франсиско, с довольным видом подкручивая усы. — А ты пытался спорить. Так вот, привез я тебе нечто более занимательное, чем пряности и золотые побрякушки, — и с этими словами он подошел к окну, выходившему во двор, и крикнул что-то слуге.

Через несколько минут вошел слуга и с ним незнакомый юноша, почти мальчик, невысокого роста, в легкой белой одежде, красиво оттеняющей бронзовую кожу. Черные длинные волосы откинуты назад. Большие, широко расставленные темные глаза смотрят умно и смело.

Дон Франсиско подошел к юноше и обнял его за плечи:

— Это Гуама, младший сын касика Намагари с острова Куба. В его жилах течет королевская кровь. Адмирал отдал его мне. Ему пятнадцать лет, он может стать твоим пажом[38], и я поручаю его твоим заботам!

Кубинец улыбнулся и сказал приятным гортанным голосом несколько приветственных слов на испанском языке.

— Во время плавания я начал учить его испанскому языку. Он на редкость способен. Я думаю, что с твоей помощью он скоро совершенно свободно будет изъясняться по-испански.

— Я научу его всему, что знаю сам! — воскликнул Бартоломе, так как молодой кубинец ему чрезвычайно понравился.

Бартоломе сразу подружился с Гуамой. Тот был по-детски простодушен, но в то же время полон чувства собственного достоинства и благородства.

Вскоре, согласно воле своего отца и дона Лас-Касаса, кубинец принял христианскую веру и был наречен именем Алонсо. Крестным отцом был сам дон Франсиско, а крестной матерью — донья Анхела, сестра покойной доньи Беатрис, матери Бартоломе.

Старинный дом Лас-Касасов был расположен в предместье Севильи, в Триане. Его окружал глубокий ров, но теперь он не был наполнен водой, а зарос густой травой и полевыми цветами.

Массивные каменные ворота с высеченным на них гербом теперь никогда не запирались. Толстые ржавые цепи подъемного моста были увиты жимолостью и плющом. В сторожевой будке привратника жили голуби.

В большом дворе дома всегда кипела жизнь. Из конюшен слышалось ржанье лошадей. Смех и пенье служанок доносились из открытых окон кухни. Нагруженные мулы терпеливо ждали, чтобы с них сняли корзины с плодами и овощами и напоили водой.

Под глубокими карнизами узких зарешеченных окон лепились гнезда ласточек. На неровных каменных плитах, между которыми пробивалась трава, медленно и важно прогуливались тучные голуби, не обращая никакого внимания на охотничьих собак, с громким лаем носившихся по двору.

Совсем иным выглядел внутренний дворик — патио, — тихий и прохладный. Тонкие мавританские колонны из разноцветного мрамора поддерживали свод окружавшей патио галереи, куда выходили окна и двери комнат дома. Посередине, в круглом мраморном бассейне с фонтаном, плескались рыбки. Густая зелень вьющегося винограда служила крышей патио и не пропускала лучей палящего солнца. Прохладный патио в самые знойные часы дня был излюбленным местом, где можно было читать, беседовать, мечтать… Ни единого звука не доносилось с улицы и с большого двора дома. Иногда сюда забегали измученные жарой собаки и, растянувшись на холодных каменных плитах, сладко дремали у ног хозяев.

Кипарисовая аллея вела в разбитый еще много лет назад дедом Бартоломе сад. Подобно садам Гранады и старой Севильи, он был на редкость свеж и тенист. В нем росли самые разнообразные деревья: дикий виноград обвивался вкруг серебристого тополя, душистый лавр приник к олеандру, липы и каштаны стояли рядом с кипарисами и гранатовыми деревьями. Но более всего было апельсиновых и лимонных деревьев, так любимых андалузцами. Журчали холодные струи фонтанов.

Задняя стена дома, выходившая на крутой обрывистый берег реки, была покрыта плющом. Тропинка сбегала от калитки в стене прямо к реке. Там были устроены купальни и мостки. Покачиваясь на воде, стояли лодки. Их убирали только весной, когда тихий Гвадалквивир бурно и широко разливался и затоплял весь берег, достигая до самой калитки в стене.

В семье Лас-Касасов приветливо отнеслись к юному чужеземцу из неведомого Нового Света. Но особенно сблизился с ним Бартоломе. Не пажом, а другом и младшим братом стал ему этот мальчик.

Из-за болезни отца Бартоломе вынужден был прервать свое ученье в университете и остаться в Севилье. Он должен был стать, как и его отец, юристом. Но дон Франсиско хотел, чтобы Бартоломе добился звания лисенсиата, которое по тем временам было не так легко получить. Поэтому Бартоломе много времени посвящал работе в библиотеке над редкими манускриптами по римскому праву.

Все свободное от занятий время он отдавал Алонсо.

— Одно удовольствие учить Алонсо, — рассказывал Бартоломе Леону, когда тот приехал на каникулы в Севилью. — Мальчик так способен, так быстро все схватывает! Мы уже свободно говорим по-испански, а Алонсо учит меня аравакскому языку[39].

— Зачем тебе понадобился индейский язык? — удивлялся Леон, которому, как известно, языки давались с большим трудом. — Достаточно, что ты знаешь греческий, латынь, арабский, итальянский…

— Нет, нет, Леон, ведь поеду же я когда-нибудь в Индию… Надо знать язык той страны, где будешь жить!

У юного кубинца был пытливый ум, и он интересовался многими науками. Овладев за два года грамматикой кастильского языка и арифметикой, он теперь с увлечением занимался историей, космографией, астрономией и даже медициной.

В те дни, когда лихорадка не мучила дона Франсиско, в доме наступало оживление и веселье. Навещали больного друзья и соратники по походам. И Бартоломе не переставал удивляться, с каким достоинством и благородством держался его юный паж, как быстро перенял он кастильские манеры и обычаи. Он коротко остриг свои черные волосы по кастильской моде, и как к лицу ему эта новая прическа! Как свободно и ловко носит он испанскую одежду, он, который всю жизнь ходил в набедренной повязке! Как идет ему узкий кожаный колет, белый большой воротник, темно-серый бархатный камзол и такого же цвета тонкий суконный плащ, расшитый серебряной тесьмой.

— Ты становишься щеголем, — смеялся Бартоломе, любуясь Алонсо.

— Ты хорошо знаешь, — отвечал ему Алонсо, — что я с радостью променял бы этот наряд на свою повязку из простой ткани. Но я не хочу, чтобы твои братья-испанцы смеялись над нами, а потому думаю, что должен быть одет и причесан так же, как и ты.

— Ты, как всегда, прав, прости меня, я ведь только пошутил.

Однажды Бартоломе ушел в библиотеку, а Алонсо остался дома. Он сидел в патио и читал какую-то книгу. Было жарко и душно. В патио вошел слуга:

— Вас зовет донья Анхела, сеньор!

— Алонсо, мой мальчик, — обратилась к нему донья Анхела, — прошу тебя, помоги мне распутать шерсть.

— С радостью, сеньора, — и Алонсо сел на маленькую скамеечку у ног старой дамы. Она искренне привязалась к своему крестнику. Его приветливость и деликатность покорили ее сердце. Она любила рассказывать ему о днях своей молодости при дворе короля Энрике, о рыцарских турнирах тех времен. Алонсо с жадностью внимал этим рассказам, страницам живой истории старой Кастилии.

Неожиданно их беседа была прервана приходом слуги:

— Сеньора, к вам приехала донья Эстевания де Миранда с дочерьми.

— Ах, эта болтливая, противная сорока! Она и ее напыщенные дочери вечно кичатся своим родством с герцогом Альба! — воскликнула сердито донья Анхела. — Видеть их не могу!

Слуга терпеливо ждал у дверей.

— Ну, что же, Мануэль, — вздохнула донья Анхела, — что же ты стоишь? Зови их скорей и прикажи Мархелине подать угощение.

В комнату вплыли три пышно и крикливо одетые дамы и с радостными возгласами стали обниматься с доньей Анхелой.

Алонсо незаметно выскользнул из комнаты в патио.

Когда через три часа донья Анхела приказала позвать Алонсо, чтобы продолжать разматывать шерсть, он не удержался и спросил:

— Зачем, сеньора, вы не отказали этим неприятным гостям? Вы устали… я вижу!

— Но как же можно, Алонсо, ведь это нехорошо, — возразила донья Анхела. — Нас сочтут невежами и осудят.

— Но вы не любите их!

— Долг предписывает скрывать свои чувства. А ты думаешь, что они любят меня? Старая донья Миранда до сих пор не может мне простить, что не она, а покойная сестра Беатрис стала женой дона Франсиско. Она метила в дом Лас-Касасов, эта сорока! А ее брат ненавидит дона Франсиско и завидует ему, ибо король Фернандо милостив к нам!

— Так зачем же встречаться с этими людьми, сеньора? Надо быть подальше от них, по-моему, если они питают к вам недобрые чувства!

— Ты не поймешь этого, Алонсо. Мы многое делаем против своего желания. Такова жизнь. Послушай лучше, я тебе расскажу…

Но Алонсо так и не был убежден в необходимости видеть тех людей, которые неприятны и злобны. Он рассказал об этом Бартоломе, когда тот пришел домой, и добавил:

— Знаешь, Бартоломе, у нас на Кубе мы делимся последним куском с чужим человеком. Мы скорее сами ляжем спать голодными, чем возьмем на себя грех пренебрежения долгом гостеприимства, который требует накормить и приютить чужестранца, больного или нуждающегося. Чужестранец имеет право на это, ибо он далеко от своей семьи и дома, и еще потому, что он оказал нам честь своим посещением! А эти Миранда, я знаю, живут тут же в Севилье, в замке еще более богатом, чем наш.

— Но, Алонсо, — возразил Бартоломе, — ведь не только поэтому вы принимаете чужестранцев, что они голодны. Ты сам сказал, что гость оказывает честь своим посещением.

— Как же, честь! Донья Анхела рассказала мне, что вся семья Миранда ненавидит вашу семью и завидует вам. Так какова же честь?

Наивные, но полные глубокого смысла суждения Алонсо поставили в тупик Бартоломе. Он не знал, что ему ответить.

— Есть еще этикет, Алонсо, — подумав, сказал он. — И этот этикет заставляет людей делать вещи, не всегда приятные.

— Но ведь этикет придумали люди? — не унимался Алонсо. — Так эти же люди могут его изменить!

Бартоломе рассмеялся:

— Нет, с тобой невозможно спорить! Ты побиваешь меня своей логикой. И на этот раз ты прав!

Как-то раз Бартоломе сказал Алонсо, что ему следовало бы научиться верховой езде.

На смуглом лице кубинца отразилось легкое беспокойство. Как странно! Он так любил животных и птиц. Собаки ходили за ним по пятам, он мог часами играть с ними и разговаривать. Голуби слетались к нему, как только он появлялся во дворе, и садились на плечи, требуя корма.

Он навсегда приобрел любовь и расположение тетушки Мархелины, вылечив ее любимца, рыжего кота, от какой-то загадочной болезни. Теперь рыжий кот с прежней резвостью охотился за мышами, а тетушка Мархелина включила в свое доброе сердце рядом с ненаглядным Бартоломе и смуглого чужеземца.

Алонсо даже приручил зайца, которого принес охотник Хасинте. У зайчонка была сломана задняя лапка. Алонсо вылечил зайца, и теперь тот жил вместе с кроликами в крольчатнике.

Но лошади…

— Что смущает тебя? — спросил Бартоломе, гуляя с Алонсо по саду. — Ведь это очень просто. Я уверен, что ты станешь отличным наездником. Или ты не любишь лошадей?

— О нет! Как можно не любить этих благородных животных, по уму и верности почти равных собакам. Но скажу тебе, Бартоломе, откровенно: какая-то боязнь сковывает меня, когда я гляжу на лошадей. Ведь я вижу их впервые.

— Ты — и боязнь? — недоверчиво возразил Бартоломе. — Ты так смел, так бесстрашен, что любой кастилец вряд ли сравнится с тобой! Помнишь, как на днях мы, катаясь на лодке, попали в сильный водоворот? Признаюсь тебе, я растерялся, и, если бы не твоя смелость и ловкость, клянусь, быть бы нам на дне Гвадалквивира!

— То лодка, Бартоломе! Мне привычна вода. Когда я был маленьким, отец уже брал меня с собой в море на охоту за рыбой.

— На охоту? А как же у вас охотятся за рыбой?

— Мы называем рыбную ловлю охотой, так как она похожа на охоту. У нас есть рыбы-ловцы, или гончие, как собаки. У этих ловцов очень широкая пасть со множеством присосков. Они очень дерзкие и хищные. Если этих ловцов привязать за хвост к бечевке и опустить в воду, то они сейчас же присасываются к любой другой рыбе. Мы тянем за бечевку и вытаскиваем ловца вместе с добычей. Вытащив из воды, их можно легко оторвать от пойманной рыбы и снова забросить в воду.

Бартоломе похвалил изобретательность индейцев. Он решил, что надо попросить кого-либо из моряков привезти несколько гончих рыб и устроить в Испании охоту по-кубински.

— Ну хорошо, а как все-таки с верховой ездой? — снова спросил Бартоломе.

— Ты очень этого хочешь?

— Конечно! Подумай, какие дальние прогулки мы сможем совершать с тобой верхом! А охота! Ведь ты настоящий охотник, и я научу тебя увлекательной соколиной охоте или охоте с нашими борзыми — Нисом и Эвриалом, которых ты полюбил. Это так интересно и, я убежден, понравится тебе. И еще… — Бартоломе вдруг умолк.

Алонсо ласково коснулся руки Бартоломе. Тот сжал его руку:

— Когда поправится отец, я смогу уехать в Саламанку… И тебя возьму с собой! И ты посмотришь на дом, где жила Беатриче.

— Хорошо, — просто ответил Алонсо, — хорошо, Бартоломе, завтра же мы начнем!

Верховая езда и охота

Что всего приятнее? Достигать желаемого.

Фалес

Старый оруженосец, дядюшка Педрос, много лет назад учивший Бартоломе верховой езде, вновь был призван для этой цели. Но теперь ему предстояло учить молодого чужеземца из далекой Индии.

— Я думаю, Бартоломе, — сказал дядюшка Педрос, — надо дать Алонсо для начала ту смирную лошадку, на которой ездила донья Луиса до замужества.

— А разве сестра не взяла свою Стеллу с собой?

— Да полно! Не знаешь, что у доньи Луисы сейчас конюшни получше наших? Ведь муж ее — старший смотритель королевских конюшен в Гранаде!

— А я забыл об этом, — улыбнулся Бартоломе. — Хорошо, выведи Стеллу. Эй, Ласарильо! — позвал он мальчика, высунувшегося из окна кухни. — Сбегай за сеньором Алонсо. Он, кажется, в патио.

Стелла была гнедая красивая лошадка, невысокая, но грациозная.

— Ну, вот твоя первая лошадь, — сказал Бартоломе. — Правда, хороша? И смирна, даже младенца не сбросит! Можешь смело начинать.

Кубинец отрицательно покачал головой.

— Как, она тебе не нравится? Моя сестра много лет ездила на ней, смирнее Стеллы нет в нашей конюшне.

— Вот поэтому я и не хочу этой лошади, Бартоломе. Эта лошадь хороша для женщины, но не для мужчины.

— Но ведь ты же сам говорил…

— Именно поэтому я хочу другую лошадь.

Бартоломе понял. Что же, пожалуй, он прав! Испанец поступил бы так же.

— Хорошо, Алонсо. Дядюшка Педрос, будь столь добр, отведи Стеллу обратно, а выведи… — он задумался, — выведи серого араба, брата моего Гермеса.

— Он горяч, горячее твоего коня, Бартоломе, — предупредил Педрос.

Старый оруженосец вывел серого коня. Стройный, сильный, с горделиво посаженной головой, полный огня…

— Хорош? — спросил Бартоломе, гладя его атласную спину.

— Очень хорош! — с загоревшимися глазами ответил Алонсо. — Но почему я не видел его раньше?

— Отец подарил его дяде, а тот вернул обратно, говоря, что уже стар для такого горячего коня.

Педрос дал кусок хлеба Алонсо, и тот подошел к коню. Испуганно кося большим темным глазом, он все-таки взял с ладони кубинца хлеб. А потом мягкими губами, облепленными хлебными крошками, тронул его щеку.

— Знакомство состоялось! — засмеялся Бартоломе. — Подержи коня, Алонсо, а дядюшка Педрос сейчас оседлает его.

— А как зовут его? — спросил Алонсо.

— Дон Пеньялоса назвал его Фуэго, — ответил Педрос, неся из конюшни легкое седло.

— Правильно! — похвалил Бартоломе. — Он действительно огненный, и это имя лучше даже, чем имя моего коня — Гермес.

— А почему ты назвал его Гермесом?

— Разве ты забыл, что Гермес — это имя греческого бога пастбищ и дорог? Его также называли «вестником богов», и на ногах у него были крылатые сандалии. Вот я за быстроту и прозвал своего коня Гермесом. Но имя Фуэго еще лучше! А теперь мы сядем в тень, дядюшка Педрос привяжет Фуэго к дереву и прочитает нам первую лекцию о верховой езде.

Они присели на край бассейна под большим развесистым платаном.

— Помню, — продолжал Бартоломе, — как мне было двенадцать лет и я получил своего первого коня. Назвал я его, конечно, в честь лихого коня Сида Бабьекой, хотя он был смирнее даже старушки Стеллы. И так же, как сейчас, наш добрый Педрос прочел мне первую лекцию.

— До тебя, мой мальчик, — улыбнулся в свои седые усы Педрос, — я еще учил сорок лет назад твоего отца. Ну, так слушайте, молодые сеньоры, — важно начал уже другим тоном старый оруженосец. — Верховая езда — это великое искусство хорошей посадки и умелого управления лошадью…

— Каково? — шепнул Бартоломе на ухо другу. — Прямо хоть в Саламанку на кафедру прима-профессора…

Но кубинец не слышал, что ему говорил Бартоломе. Он не спускал глаз с Педроса и даже слегка шевелил губами, повторяя про себя его слова.

Закончив лекцию, Педрос оседлал Фуэго и подвел его к Алонсо. Едва коснувшись ногой стремени, кубинец как птица взлетел в седло.

С тревогой смотрел на друга Бартоломе. Все-таки он боялся огненного коня. Что ему вздумается сделать?

Почувствовав на спине тяжесть седока, Фуэго заплясал на месте. Твердая рука всадника мягко, но строго осадила коня. Фуэго, кося глазом на Алонсо, послушно встал.

— Отлично! — крикнул Бартоломе. — Алонсо, он слушает тебя!

Медленным шагом Алонсо объехал двор. В окнах показались лица слуг. Они с доброжелательным любопытством смотрели на кубинца. Настоящий кабальеро этот молодой паж! Такого горячего коня не побоялся взять! Для каждого испанца ловкость и смелость — это лучшее, что есть в человеке. Поэтому бесстрашие кубинца привлекало к нему сердца всех, начиная от старого Педроса и кончая чумазым Ласарильо.

Дядюшка Педрос сиял от гордости. Его ученик подавал блестящие надежды. Зоркий глаз старого оруженосца почувствовал в Алонсо отличного и умелого всадника.

— Фуэго нашел достойного хозяина! — сказал Бартоломе, когда Алонсо, сделав несколько кругов по двору, ловко спрыгнул с коня и отдал поводья Педросу. — Он твой, я дарю его тебе!

Обычно спокойный, Алонсо раскраснелся от радости. Глаза его сверкали, губы улыбались. Он — владелец такого сказочно прекрасного коня! Он будет хорошим всадником, теперь он уверен в этом.

— Ах, Алонсо, друг мой, а то ли ты испытаешь, когда затрубят охотничьи рога!

Алонсо подошел попрощаться с Фуэго. Тот ласково потянулся к нему.

— Да вы волшебник, сеньор! — сказал помощник старшего конюха. — Фуэго никого не подпускал к себе, когда его привели из конюшни дона Пеньялосы. А к вам сразу привык!

— Я люблю животных, Хорхе, и он понял это.

* * *

В предстоящей охоте должны были принять участие Леон Бернальдес, двоюродные братья и сестры Бартоломе.

Накануне охоты Бартоломе и Алонсо легли спать пораньше.

— Я разбужу тебя до восхода солнца, — сказал Бартоломе. — Смотри не проспи, как Леон!

— Аравак не может проспать! — усмехнулся Алонсо.

Для Алонсо сшили темно-зеленый охотничий костюм, такой же, как и для Бартоломе. Мягкие высокие сапоги из коричневой кордовской кожи ловко сидели на стройных ногах кубинца. Дон Франсиско подарил ему легкий аркебуз. А дядюшка Педрос отдал свой любимый острый нож из толедской стали, который рассекал серебряные монеты.

Кубинец был так хорош на сером горячем Фуэго, в своем новом наряде, что даже надменная Каталина де Пеньялоса сказала с восхищением донье Анхеле:

— Он становится красивее Бартоломе, а ведь тот так похож на сестру Луису, которую считали одной из первых красавиц Севильи. Если бы Алонсо был кастильским кабальеро, немало девушек из знатных семей спорили бы о чести назваться его невестой!

— Что же им мешает сейчас? — возразила старая дама, искренне любившая своего крестника. — Ведь твой отец говорил, что он королевского происхождения, да и богат к тому же. Вспомни, сколько золота прислал касик — его отец! А по учтивости обращения немногие кастильские идальго могут с ним сравниться!

— Но он индеец, тетя Анхела! — воскликнула Каталина. — Ведь это все равно что мавр!

Уже с раннего утра во дворе дома стоял необычайный шум. Сборы на охоту были в самом разгаре. Нетерпеливо ржали лошади, которых оседлывали конюхи. Громко лаяли собаки: легавые — Диана и Антей, — возбужденные предстоящей охотой, а борзые — Нис и Эвриал — от обиды, чувствуя, что сегодня их оставят дома.

— Тише, Нис! Тише, Эвриал, успокойтесь! — уговаривали прыгающих возле них собак Бартоломе и Алонсо.

— Мануэль, уведи борзых в дом! — приказал слуге дон Франсиско. Он вышел во двор и, опираясь на палку, с откровенной завистью смотрел на сборы охотников.

— Клянусь покровителем охоты, святым Губертом, — продолжал дон Франсиско, — я прекрасно понимаю бедняг Ниса и Эвриала, так как тоже вынужден, как и они, оставаться дома!

Бартоломе и Алонсо подошли к отцу.

— Не огорчайтесь, дорогой сеньор! — сказал Алонсо. — Вам непременно станет лучше, и в следующий раз вы поедете на охоту!

— Ты добрый мальчик, Алонсо, — ответил дон Франсиско, с отеческой нежностью любуясь обоими юношами. — Но я так ослабел, что, боюсь, мне даже не удержаться в седле…

Бартоломе обнял отца, взволнованный этими словами: старый кабальеро редко жаловался.

Когда Бартоломе и Алонсо, уже сидя на лошадях, весело помахали отцу охотничьими шапочками, украшенными белым плюмажем, у дона Франсиско сжалось сердце. Он гнал от себя мысль о том, что Алонсо может постичь судьба его соплеменников. Он был благодарен Бартоломе за то, что тот никогда не настаивал на подробном рассказе о плавании в Индию. Старый судья не мог говорить сыну о том, что он видел на Эспаньоле: карательные экспедиции, сожженные деревни, бессовестный грабеж, захват индейцев в рабство… Он знал, что капитан Антонио Торрес по распоряжению Колона и с разрешения королей привез с Эспаньолы пятьсот индейцев для продажи в Кастилии. Дон Франсиско тяжело вздохнул и вернулся в дом.

Старший сокольничий Хасинте вынул серебряный свисток и дал сигнал к выезду. Миновав узкую улицу, где можно было ехать только гуськом, кавалькада охотников выехала на дорогу, ведущую к заливным лугам Гвадалквивира. Там в камышах гнездилось всегда множество птиц.

Рядом с Алонсо ехал Бартоломе. Его обычно бледное лицо разрумянилось от свежего утреннего воздуха. На правой руке, одетой в толстую перчатку, сидел в кожаном зеленом клобучке его любимец сокол, по имени Эспада (шпага), прозванный так за силу и остроту своего клюва.

Когда охотники приблизились к реке, Хасинте велел спустить первых легавых собак — Диану и Антея. Они должны были выгнать из камышей птицу.

— Ну, теперь смотри, Алонсо! — проговорил Бартоломе, зорко вглядываясь в гущу камышей. — Вылетят утки, а может быть, даже дикий гусь или цапля!

Вдруг из камышей поднялась огромная белая птица и быстрыми взмахами широких крыльев стала подниматься вверх.

— Снимайте клобук, сеньор! — крикнул сокольничий. — Пускайте сокола! Какая удача — это лебедь!

Но Бартоломе еще раньше сдернул с головы Эспады клобучок и выпустил его в погоню. Ослепленный ярким светом, сокол не сразу слетел с руки охотника. Потом, увидев улетающего лебедя, он в то же мгновенье ринулся вверх за ним. Но лебедь на своих сильных крыльях уходил все выше и выше.

— Какая великолепная добыча! — воскликнул кто-то из охотников. — Эге-ге, Эспада!

— Эге-ге! Эге-ге! — кричал сокольничий, подзадоривая сокола, пустившегося в погоню.

Сокол, как стрела, выпущенная из лука, летел к лебедю, но был еще далеко от него. Вдруг он взмыл вверх и камнем упал на лебедя. Теперь исход битвы был уже предрешен. Лебедь с протяжным звучным криком быстро спускался вниз. Там, в вышине, сокол ранил его своим острым, как кинжал, клювом.

Обе птицы упали невдалеке. Охотники подскакали к ним. На траве, раскинув крылья, лежал великолепный белый лебедь. При падении он сломал одно крыло, и по белоснежным перьям скатывались капли крови.

Собаки выгнали из камышей стаю уток. Сокольничий взял сокола и вновь пустил в погоню.

— Ну как? — спросил Бартоломе, подъехав к Алонсо. — Какова добыча? Большая редкость — взять лебедя!

Они некоторое время ехали молча.

— Зачем, Бартоломе?

— Что — зачем?

— Зачем убита эта прекрасная птица?

— Я не понимаю тебя: ведь это же охота!

— А я не понимаю тебя. Это не охота, а забава! А убивать ради забавы, по-моему, грешно!

— Но ведь ты же сам охотник! Ты рассказывал мне, как охотился в лесах и на болотах Кубы.

— Наша охота — не забава, Бартоломе. Мы охотимся, чтобы добыть пищу. А кому нужен этот лебедь? Ведь у вас и так много домашней птицы.

Бартоломе не знал, что ответить Алонсо. Да и что он мог ему сказать? Он посмотрел на кубинца. И ему стало стыдно…

Смерть отца

…Быть стойким, быть сильным… это свойство человека с совершенной и непобедимой душой.

Марк Аврелий

Отъезд Бартоломе в Саламанку откладывался на долгое время из-за болезни отца. Тот уже не вставал с постели. Оставить его одного было невозможно.

Однажды приехал из Гранады дон Пеньялоса, брат покойной матери Бартоломе, навестить больного. Прежде чем пройти к нему, он зашел к племяннику:

— Слушай, Бартоломе, я хотел тебя предупредить: остерегайся сообщать что-либо отцу, если услышишь о возвращении Адмирала из плавания.

— А что я могу услышать, сеньор? И к тому же отец очень неохотно говорит о плавании.

— Неохотно… я думаю! — угрюмо ответил бывший командор флотилии. — Вспоминать не хочется, не то что говорить. Одна гибель форта Навидад чего стоит!

— Почему вы и отец упорно не хотите рассказать о плавании в Индию? Что происходит там? — удивился Бартоломе.

— Эх, Бартоломе, мой друг! Не обижайся на нас, стариков. Чем позже ты узнаешь, тем лучше. Ты не похож, слава богу, на нынешних молодых кабальеро. Даже мои сыновья не всегда понимают меня и тайком осуждают за старческие причуды. Ты не таков, я знаю. Но пойми, племянник, нас, старых солдат Кастилии, постигли настолько большие разочарования после этого плавания, что трудно о них говорить. Не хочу лгать тебе, но думаю, что ни один уважающий себя кастильский дворянин не ринется более в подобные безумные авантюры!

— А как же Адмирал Колон?

Дон Пеньялоса с горечью усмехнулся:

— Адмирал… Я провел с ним почти три года в Индии, но до сих пор так и не понял, кто он, твой Адмирал: сумасшедший мечтатель, ненасытный честолюбец или расчетливый генуэзский купец, для которого цель оправдывает средства?

— Нет, сеньор, только не последнее. То, что рассказывал об Адмирале Мигель Арана, мой друг, совсем не похоже на расчет или преступление. Мечтатель, возможно, слишком честолюбив…

— Может быть, ты и прав, мой мальчик. Однако сыновья Адмирала, Диего и Эрнандо, состоящие пажами инфанта Хуана, говорили мне, что, когда они проходят по улицам Гранады, вслед им несутся крики и улюлюканье: «Вот идут сыновья адмирала москитов, того самого, который открыл страну неоправданных надежд, кладбище кастильских дворян!»

— Этого не может быть, сеньор! Неужели Кастилия не оценила величия сделанных им открытий?

— Не знаю, племянник, — покачал головой командор. — Так помни, отцу — ни слова.

Бартоломе остался один. Он был поражен тем, что услышал от командора. Образ дона Кристобаля, созданный много лет назад пылкой фантазией юности, до сих пор сохранился в его душе. Бартоломе вспомнил долгие вечера в Саламанке, когда они с Мигелем просиживали над картами, с упоением прокладывая пути в неведомые страны. И всегда кормчим их каравелл был Кристобаль Колон…

Посетив больного, дон Пеньялоса присоединился к мнению врача Хосе де Монтеса, старого друга семьи Лас-Касасов, что положение дона Франсиско внушает опасения.

— Я настаиваю давно, — говорил врач, — и прошу показать дона Франсиско знаменитому Габриелю де Акосте. Он прославился как искусный врач далеко за пределами Кордовы. Это гордость Испании. Надо просить дона Акосту приехать в Севилью. Я уверен, что он не откажет.

— Неужели состояние отца безнадежно? — с ужасом спросил Бартоломе.

— Я не хочу пугать вас, но дон Франсиско слабеет с каждым днем. Кроме лихорадки, привезенной из Индии, его мучают старые раны. Мои познания бессильны ему помочь.

В этот же день вечером Бартоломе верхом на Гермесе выехал в Кордову. За ним следовала карета для дона Акосты. Бартоломе был уверен, что уговорит старого врача поехать в Севилью.

Прощаясь с Алонсо, Бартоломе сказал:

— Я скоро вернусь. Прошу тебя, не оставляй отца одного. Он любит тебя как сына, и только ты можешь отвлечь его от печальных мыслей. Береги его, Алонсо!

— Не надо просить меня об этом, Бартоломе. Я сам люблю дона Франсиско как родного отца. Уезжай спокойно, я день и ночь буду подле него.

Окна комнаты, где лежал дон Франсиско, выходили на реку, в сад. Легкий ветерок колыхал пестрые восточные занавески. Чтобы заглушить тяжелый запах лекарств, в большом серебряном сосуде курились ароматные смолы, привезенные из Индии. На маленьком низком столике у изголовья всегда стояли свежие розы.

На стене висел большой портрет покойной матери Бартоломе, прекрасной доньи Беатрис, памяти которой старый кабальеро остался верен всю жизнь.

— Ты пришел поскучать с больным, мой мальчик?

— Что вы, сеньор! Разве беседа с вами может быть скучной? Но, может быть, вам трудно говорить? Не хотите ли сыграть в шахматы?

— Не стоит. Лучше поговорим… Ты очень привязан к моему сыну, Алонсо?

— О да, сеньор! Я жизнь готов отдать за него.

— Алонсо… я счастлив, что, когда меня не станет, подле Бартоломе будет такой любящий и верный брат, как ты.

— Не надо так говорить, сеньор! Вы еще долго не покинете нас!

— Алонсо, ты должен знать правду, ибо я верю в твою стойкость и преданность: я скоро умру.

— Бартоломе поехал в Кордову за знаменитым врачом, доном Акостой. Он подымет вас с постели!

— Нет, Алонсо. Я солдат и не раз смотрел смерти в глаза. Конечно, я предпочел бы кончить счеты с жизнью на поле боя, а не в постели. Но всевышний бог судил иначе…

Больной умолк. Он тяжело и хрипло дышал. Алонсо дал ему выпить лекарство.

Дона Франсиско мучили давние угрызения совести. Он чувствовал себя виноватым перед сыном. Хотя Бартоломе никогда не жаловался, отец понимал, что сердце его разбито. Он не мог забыть дочери художника. Сколько красивых и знатных девушек в Севилье с радостью отдали бы свою руку такому кабальеро, как Бартоломе! Но нет… Когда отец заговаривал с ним о браке, он и слышать не хотел об этом.

Дон Франсиско беспокойно заворочался. Алонсо заботливо склонился над ним:

— Вам плохо, сеньор?

— Я могу умереть спокойно, Алонсо? Ты не покинешь Бартоломе?

— Клянусь, дорогой сеньор! — и Алонсо поцеловал серебряное распятие, стоявшее на столике подле постели.

— Будь ему преданным и любящим братом, Алонсо, — и дон Франсиско, казалось, задремал.

— Алонсо, — вдруг снова заговорил больной. — Мне трудно говорить, но я должен сказать тебе… Нам могут помешать. Слушай. Когда меня не станет, Бартоломе поедет в Индию. Эта земля на Эспаньоле… Видит бог, я уже жалею, что взял ее. Ты захочешь, конечно, тоже поехать.

— Да, сеньор! Ведь я так давно не видел своих родных.

— Алонсо, мальчик мой… Возможно, ты найдешь там большие перемены. Не удивляйся ничему. И не суди слишком строго нас.

— Вы пугаете меня, сеньор! Что случилось?

— Я более ничего не могу сказать тебе, Алонсо. Просто я хочу, чтобы ты не был слишком строг к своей второй родине, Испании. Помни слова Марка Аврелия: «Терпение входит в понятие справедливости, люди заблуждаются лишь невольно…»

Алонсо был встревожен, но не хотел беспокоить больного вопросами. Дон Франсиско замолчал. В открытое окно донесся звон колоколов к Angelus.

— Ты пропустил из-за меня вечернюю мессу! Но пресвятая дева простит тебя, ибо ты был с больным.

В комнату вошел старик Педрос, неся на подносе обед.

— Донья Анхела вернулась из часовни и ждет вас обедать, — сказал он, обращаясь к Алонсо. — А я помогу вашей милости. Посмотрите, какой славный суп из цыпленка сварила вам тетушка Мархелина! И вот ваш любимый апельсиновый сок.

— Спасибо, мой добрый Педрос! Мне совсем не хочется есть, но, чтобы не огорчать тебя и Мархелину, дай мне крылышко цыпленка и немного сока.

Ночью дону Франсиско стало хуже. Он потерял сознание и бредил. Алонсо не отходил от него.

Из комнаты больного вышел мрачный Монтес:

— Сердце почти не работает. Надежды никакой, сеньора Анхела. Вряд ли он проживет эту ночь…

Вечером дон Франсиско пришел в сознание.

— Алонсо! — тихо позвал он. — Попроси ко мне капеллана. Я хочу исповедаться.

— Хорошо, дорогой сеньор, — едва сдерживая слезы, ответил Алонсо, — сейчас я за ним пошлю.

Все удалились из комнаты. Там остался только капеллан. Исповедь длилась недолго. Умирающий был так слаб, что иные слова его капеллану приходилось просто угадывать. Наконец он прочел Confiteor и вышел.

Алонсо, врач и донья Анхела поспешили к дону Франсиско.

— Алонсо, — прошептал он, — пусть все уйдут…

Алонсо остался возле умирающего. Невыразимая тоска сжала его сердце. Он вспомнил своего отца: кто примет его последний вздох, если сына не будет рядом? А потом он подумал о Бартоломе: бедный брат, не застанет отца в живых.

Наступила ночь. Старый кабальеро задремал. Что грезилось ему перед уходом в вечность? Старые ратные дела? Его первая и единственная любовь — его жена? Его гордость и надежда — сын Бартоломе? Ответ на этот вопрос он унес с собой.

По Испании

…И робкого делает храбрым слово «отчизна».

Лукиан

После похорон отца Бартоломе впал в какое-то оцепенение. Впервые ему изменила его стойкость. Но братская любовь Алонсо помогла обрести ему если не покой, то душевное равновесие. Мрачная угнетенность сменилась тихим горем.

Вскоре Бартоломе заговорил о том, что надо возвращаться в Саламанку. Он пропустил более двух лет. Для получения ученого звания лисенсиата потребуется провести в университете еще два года. Алонсо поедет вместе с ним. Он сможет там тоже заниматься, а главное — Бартоломе не будет одинок. После смерти отца не было у него человека ближе, чем молодой кубинец.

Донья Анхела и сестра Луиса после похорон сразу уехали в Гранаду. Старый дом Лас-Касасов опустел.

В сопровождении слуг Мануэля и Хасинте, с двумя запасными лошадьми, Бартоломе и Алонсо в ясное осеннее утро выехали из Севильи.

При выезде из ворот города они остановили лошадей. В розовой дымке рассвета лежала перед ними Севилья.

— Видишь, Алонсо, башня Хиральды возвышается точно маяк над городом. Ее история — история самой Испании. Низ Хиральды сложен из римских и вестготских каменных плит, а верх — мавританский минарет с христианскими колоколами.

— Более, чем Хиральда, меня поражает кафедральный собор. Когда я вхожу в него, я чувствую себя песчинкой в океане. Мне кажется, в нем могут поместиться еще пять храмов.

— Наш севильский собор самый большой на свете, больше знаменитого миланского собора в Италии.

— Когда мы вернемся обратно в Севилью, Бартоломе, мы новыми глазами посмотрим и на собор, и на Алькасар, и на Хиральду!

— И вспомним старинную андалузскую поговорку:

Quien viò a Sevilla, No viò a maravilla![40] —

А теперь вперед, в Кордову!

Маленькие селения, окруженные виноградниками, апельсиновыми и оливковыми рощами, сменили густые дубовые леса. После лесов пошли заросли вечнозеленых кустарников — маквиса, гариги.

К вечеру показалась Кордова. Она была окружена зубчатыми мавританскими стенами. Посередине города медленно и величаво протекал широкий Гвадалквивир, по берегам которого в предместьях росла пышная зелень маквиса. Невысокие холмы были покрыты рощами олив и виноградниками.

Кордова более других городов Андалузии сохранила мавританский облик. Низкие белые дома без окон и балконов. Кое-где из-за белой стены подымалась зелень пальмы или платана. Иногда через открытые двери домов можно было увидеть традиционный небольшой патио, с его тонкими колоннами, фонтаном и цветами.

На узких извилистых улицах города зелени совершенно не было. Пыль тучей вилась за всадниками.

— Мы заедем переночевать в венту «Сьерра-Морена». Там чисто и довольно хорошо кормят. С утра посмотрим мечеть, а к вечеру выедем в Толедо! — решил Бартоломе.

…Бартоломе и Алонсо подходили к знаменитой мечети. Эмир Абдеррахман I в 785 году начал ее постройку. Около трех столетий тому назад мечеть была превращена в христианский храм. Снаружи бывшая мечеть почти ничем не отличалась от окружавших ее домов. Невысокие белые стены местами были украшены арками. Вход в мечеть — через патио, обсаженный апельсиновыми деревьями, с фонтанами прозрачной воды, служившей ранее для омовения мусульман перед молитвой.

В храме было тихо и пусто. Утренняя месса уже кончилась. Кордовская мечеть на редкость проста и строга: огромный прямоугольный зал с уходящими вдаль колоннами, их более тысячи…

Алонсо застыл, пораженный величественным зрелищем окутанного полумраком леса колонн.

— Когда твои глаза привыкнут к полутьме, — тихо сказал Бартоломе, — ты увидишь, что колонны собраны со всех концов света. Здесь яшма — с родных Пиренейских гор, малахит — с берегов Африки, мрамор — из далекой Греции…

— Эти белые, желтые и зеленые колонны словно растут из земли, как деревья, — прошептал Алонсо, — а своды их переплетаются между собой, как ветви.

Подковообразные арки, венчавшие колонны, были сложены из белого и красного кирпича. Фризы и карнизы покрыты причудливым арабским и византийским орнаментом. Узкие ниши выложены мозаикой.

— Посмотри, Алонсо, на нишу в глубине храма. Это бывший михраб — «часовня созерцания». Она обращена на восток, в ту сторону, где находится Мекка.

Михраб, весь из белого мрамора, с небольшими колоннами, украшен цветной мозаикой, на стенах выложены золотыми буквами изречения корана.

— В михрабе слишком нарядно, Бартоломе. Это, по-моему, может лишь отвлечь человека от молитвы.

— Но тогда можно молиться не только в храме. По твоей философии, дикие горы, пустынный берег моря или густой лес еще более подходят для молитвы.

— Прежде чем я стал христианином, — задумчиво сказал Алонсо, — я поклонялся другим богам. У нас не было храмов, обряды и молитвы были несложны и просты. Наши добрые боги помогали нам бороться с темными силами природы, а злые — насылали разные бедствия. Но человек своим трудом помогал добрым богам и побеждал злых.

— Послушай, Алонсо, как говорит об этом Сенека. — И в тишине бывшего мусульманского храма прозвучали бессмертные слова римского философа, родившегося и жившего в Кордове много сотен лет назад: — «…труд воспитывает души благородных… К чему молитвы? Устрой себе сам свое счастье. И ты устроишь его, если поймешь, что хорошо то, с чем связана добродетель, и дурно то, с чем соединен порок. Природа сама снарядила тебя в дорогу. Она дала тебе все необходимое, чтобы стать равным богу, если ты только не растерял ее даров».

* * *

— Зачем мы выезжаем из Кордовы на ночь глядя, сеньор? — спросил старый Мануэль у Бартоломе. — Уж лучше бы еще переночевали в Кордове!

— Нет, Мануэль. Вечером не так жарко ехать, а кроме того, я хочу, чтобы сеньор Алонсо переночевал у дядюшки Гардуньи в «Скале влюбленных». Помнишь, как мы, более десяти лет назад, познакомились там с доном Мигелем?

— Эге, сеньор, — сказал улыбаясь Мануэль, — старый хорек давно уже покинул венту. Он вложил все свои сбережения в одну из каравелл, отправившихся в Индию, и нажился на этом. Теперь он важный сеньор, проживает в Малаге и владеет землями на Эспаньоле.

— Вот как! А кто же держит венту?

— Помните его мальчишку-слугу? Он женился на дочери богатого кордовского купца и купил венту у Гардуньи.

— Ну что же, остановимся у него. Он показался мне славным малым; хотел впустить бедного Мигеля вопреки запрещению своего хозяина!

Ночь в ущелье Сьерры-Морены

Пусть гордецы из золотого кубка пьют;

Как сладко зачерпывать рукою из ключа;

На жестком ложе сон куда спокойней…

Сенека

После Кордовы дорога шла еще некоторое время по плодородной равнине. Потом зелень исчезла. Изредка на бурой почве попадались низкие, искривленные ветром деревья. Вдали вставала лиловая громада Сьерры-Морены. Через ее скалы, унылые и дикие, нависшие одна над другой, пролегала дорога. Чем ближе подступали горы, тем темнее становилось вокруг.

— Не доедем до венты, сеньор, ночь близится, — обеспокоенно сказал Мануэль.

— Ну и не надо! — беззаботно ответил Бартоломе. — Должен же Алонсо испытать, что такое горные дороги Сьерры-Морены, да еще ночью! Ночь тепла, небо в звездах, скоро покажется луна!

Мануэль тихонько сказал Хасинте:

— Слава богу, молодой сеньор впервые после смерти отца шутит. Горе понемногу отпускает его.

— Ты прав, Бартоломе, — с интересом оглядывая суровое ущелье, в которое они въехали, проговорил Алонсо. — Я слышал от Леона, что здешние венты похожи скорее на разбойничьи притоны.

— Да, наш бедный Мигель стал жертвой в одной из таких вент.

— Мне и об этом рассказывал Леон. Но я думаю, что теперь притонов уже нет?

— Не к ночи будет сказано, сеньоры, — и старый Мануэль перекрестился, — но святой Себастьян сохранит и помилует нас от разбойников!

— Мы — четверо вооруженных мужчин! Нам ли бояться каких-то разбойников! — и с этими словами Бартоломе вместе с Алонсо поскакали вперед, пока позволяла дорога.

— Скажу тебе откровенно, — усмехнулся Бартоломе, придерживая Гермеса, так как тропа снова стала узкой, — каждый раз, когда я в юности проезжал по горным перевалам Сьерры-Морены, я только и мечтал о стычке с разбойниками!

— Но нам, кажется, действительно не придется ночевать в «Скале влюбленных», — добавил Бартоломе, — Мануэль был прав. Мы сбились с дороги. Интересно, куда приведет нас эта козья тропа?

Всадники спешились и повели лошадей на поводу. Извилистая тропинка вела вверх. Звезды на темном небе светились, как угольки, выпавшие из брасеро, а луна была похожа на зрелый огромный апельсин. И отвесные черные скалы в лунном свете не казались мрачными.

Козья тропа привела наконец путников к небольшой площадке. Под нависшей скалой была пещера. Около входа стояли пастуший посох и кожаный бурдюк с водой. Значит, тут кто-то жил…

— Эй, кто тут есть? — подошел к пещере Мануэль. — Отзовись, хозяин!

Шкура, закрывавшая вход, зашевелилась, и показался человек. При свете луны было видно, что он немолод и сумрачен лицом. На плечи его были накинуты овечьи шкуры.

— Что надо вам, сеньоры? — спросил он.

— Мы заблудились, — ответил Бартоломе, — ты позволишь провести здесь остаток ночи?

— Как я могу позволить или не позволить? — возразил тот. — Я козопас, и земля не моя, а божья. Располагайтесь где хотите. А если вы замерзли, идите в пещеру, — и с этими словами козопас откинул шкуру, закрывавшую вход.

Привязав лошадей к острому выступу в скале, путники вошли в пещеру, так как становилось холодно. Там было темно.

— Мануэль, зажги-ка свечу! — попросил Бартоломе. — Иначе мы рискуем что-нибудь поломать здесь невзначай в темноте.

Мануэль достал из дорожного мешка свечу, высек огонь, и пещера осветилась желтым пламенем.

Путники увидели, что в пещере было чисто. На стенах висели пучки сухих трав.

Каменное ложе покрывали овечьи шкуры. На большом плоском камне, заменявшем стол, стоял глиняный кувшин, лежал начатый круг твердого, как известь, овечьего сыра и несколько головок чеснока и лука.

— Садитесь, сеньоры, — сказал козопас. — Не знаю вашего званья, но готов угостить вас, чем сам богат.

— От твоего угощения не откажемся, ибо голодны как волки! — ответил Бартоломе. — А мы не обидим тебя?

— Вода в кувшине из ручья, — сказал хозяин, и его лицо осветилось доброй улыбкой, — а сыр доставляют мои козы. Есть кусок лепешки, которую мне принесли дети из деревни в Инхосе…

— Так мы недалеко от Инхосы? — удивился Бартоломе. — Я слышал, что вокруг нее на много лиг нет селений и деревень?

— Да, сеньор, это забытый всеми край. Мы живем бедно, вот нас и забыли. Земля наша камениста и сурова, и трудно на ней жить.

— Но ты, однако, не уходишь отсюда? — спросил Алонсо.

— Это моя родина, сеньор! Разве может человек покинуть край, где он и его деды родились и жили?

— Но ведь люди ищут лучшего, — возразил Бартоломе. — Так же и ты мог поискать.

— Эх, сеньор, — усмехнулся козопас, — лучшего… А где мне будет лучше, чем здесь? Я укрыт от дождей и холода, у меня свежая вода из ручья, сыр и хлеб. В праздник я могу положить в свой котелок кусок мяса. А женщины из деревни никогда не пожалеют для старого Хуана пол-асумбры оливкового масла. Чего же мне еще надо? Чистое небо над головой, теплая шкура на плечах и никакой тревоги на сердце!

— Да ты философ, Хуан, — улыбнулся Бартоломе. — Не правда ли, Алонсо?

— Вы удивляетесь моей жизни, ваша милость? — проговорил Хуан. — Мой дед и отец были солдатами и сложили свои головы за сеньоров и короля. А что получили они взамен? Земли или замки? Нет… Земли, за которые дрался мой дед с маврами, получил король, а замки — его рыцари.

— А твой отец?

— Отец мой, — помрачнел Хуан, — отец был солдатом германдады и погиб в Каталонии за короля. Сражался против своих же братьев крестьян. Я сломал тогда мой меч, закопал его в землю и ушел в горы. Вот уже шестнадцать лет, как я живу здесь.

— И у тебя не осталось родных и близких, бедный Хуан? — спросил Алонсо.

— Мать моя умерла от горя и слез, а сестра… сестра была красавица, и ее увезли в город. Больше у меня никого нет — вот только овцы, козы и собака.

— А где же сейчас твоя собака?

— Она стережет стадо, сеньор. Разве вы не знаете, что собака — первый помощник козопаса? Я могу спокойно спать, а мой Амиго не спит и сторожит. А днем он поспит. Вот так мы с ним и живем!

— Мы не даем тебе спать, — сказал Бартоломе. — Прости нас.

— Ничего, сеньоры, — добродушно ответил Хуан. — Я посплю днем, а Амиго еще посторожит. Мне редко приходится поговорить, да еще с сеньорами.

— А куда же ты ходишь молиться, Хуан? — спросил Алонсо.

— Молиться, сеньор? Вот, — и Хуан показал на грубо раскрашенное распятие, висевшее над его каменным ложем. — А потом… бог всегда здесь со мной. Зачем же мне ходить в храм? А грехов у меня нет. Я никого не обижаю, никому не завидую. Наш приходский каноник сначала гневался, что я не хожу к исповеди. А потом побывал здесь и сказал: «Сын мой, когда я уйду на покой, то приготовь в твоей пещере местечко и для меня».

Около пещеры раздался лай.

— Занимается заря, сеньоры! Мой Амиго всегда будит меня с первыми лучами солнца, — и пастух откинул шкуру у входа в пещеру.

Вбежал черный лохматый пес и стал ласкаться к хозяину. Тот дал ему кусок лепешки и налил воды в миску. Бартоломе и Алонсо вышли из пещеры. Мануэль и Хасинте еще спали на мягких овчинах, которые дал им Хуан.

Свежий утренний ветер разорвал пелену облаков. На востоке показалась золотисто-розовая полоса. Вставало солнце. Небо становилось ярче и синее. В глубоких трещинах скал еще лежали клочья утреннего тумана, но и они постепенно таяли.

— Хуан — истый потомок древних кельт-иберов, отличавшихся суровым нравом и свободолюбием! — сказал Бартоломе. — В битвах с врагами наши предки предпочитали умереть, чем сдаваться в постыдный плен. По свидетельству римлян, иберы прославили себя также своими благородными чертами — великодушием и преданностью. Данная ими клятва держалась до конца. Древнеримский историк Валерий Максим ввел даже понятие «fides celt-uberica» — «кельт-иберская верность».

— Когда ты узнаешь моих братьев араваков, то увидишь, что между твоими предками и араваками много общего.

— Я и сейчас это вижу. Ведь мы с тобой не только крестные братья, но и братья по духу!

Из пещеры вышли слуги и Хуан.

— Надо ехать, сеньоры, — сказал Мануэль, глядя на небо. — Сегодня будет жарко.

— Мой добрый друг, мы уезжаем. Благодарим тебя за приют и ужин, — с этими словами Бартоломе вынул из кошелька два золотых песо.

— Зачем мне золото, сеньор? — удивился Хуан. — Я не возьму его.

— Ну, как же так? Ты сможешь купить себе что-нибудь в деревне из еды и одежды.

Хуан усмехнулся:

— Одежда… А разве меня плохо согревают мои овчины? Я сыт своей едой. Что же мне покупать за ваше золото?

Бартоломе не знал, что ответить ему.

— Вот свечу оставьте мне, сеньор, за это скажу спасибо! У меня где-то есть фонарь, и я вставлю свечу в него. Зимой он мне пригодится.

— Мануэль! — позвал Бартоломе. — Отдай Хуану все наши свечи. Мы купим в Сьюдад-Реале другие.

Мануэль принес козопасу целую пачку свечей.

— Получай, приятель! — весело сказал он. — Жги на здоровье!

— Благодарю вас, сеньоры. Теперь зимние вечера не будут казаться мне такими длинными!

— Ну прощай, Хуан! Будь счастлив в своих горах.

— Прощайте и вы, сеньоры. Будьте и вы счастливы.

Тропинка вывела всадников на дорогу. Вскоре показалась вента «Скала влюбленных».

— Мне не хочется заезжать в венту, Алонсо, а тебе?

— Поедем дальше!

— Мануэль, закусите в венте и возьмите для нас немного еды, — попросил Бартоломе, и молодые люди медленно поехали вперед.

— Когда-нибудь, — сказал Бартоломе, — мудрые правители проложат через Сьерру-Морену хорошие дороги, перекинут через ущелья и пропасти крепкие мосты, и вместо пещер и разбойничьих вент, вместо заброшенных в горной глуши бедных деревушек здесь раскинутся веселые и красивые селения с возделанными полями и садами. А в горах откроются рудники, и человеческие руки извлекут сокровища из кладовых природы.

— Ты мечтатель, Бартоломе! Ваши короли и их советники, по-моему, больше заняты войнами и погоней за золотом.

— Не все таковы, Алонсо! Есть и всегда будут в Испании люди, для которых благо их родины — на первом месте.

— Хорошо, если бы было так. Помнишь, я рассказывал тебе о маисе? Он кормит нас, из его стеблей мы строим хижины. Разве маис не мог бы кормить ваших крестьян, живущих так бедно, так голодно, как пастух Хуан? А знаешь ли ты, что испанцы прошли мимо этого истинного золота в погоне за тем, от которого отказался сегодня Хуан? Привезенные зерна маиса выращены как садовые украшения.

— Ну, что ты! Где же?

— Я сам видел в саду твоего дяди дона Пеньялоса. Но вместо того, чтобы сеять маис и получать богатые урожаи, Хуан и его братья дрожат над горстью муки для своей убогой лепешки. А у нас нет нищих и голодных. У нас вся земля — общая, и обрабатываем мы ее сообща. Когда наступает время посева, все: женщины и мужчины, дети и старики, касики и простые земледельцы — все выходят на поля. Мы, мужчины, разрыхляем землю и делаем ямки, а женщины бросают туда зерна маиса. Чтобы лучше был урожай, мы кладем в каждую ямку вместе с зерном две-три сырые рыбы, ведь рыба — хорошее удобрение. У нас есть даже закон: держать всех собак на привязи во время посева. Когда я был мальчиком, я так жалел привязывать верного моего друга Манго. Я уходил, а он долго скулил мне вслед. И я кричал ему: «Не грусти, Манго! Я скоро вернусь!»

Алонсо замолчал. Ему вспомнилось детство…

— Ну, а потом? — спросил Бартоломе.

— Потом мы много труда затрачиваем на окучивание, уничтожение сорняков, охрану полей от птиц и зверей. Но мы всегда снимаем богатый урожай. Наши селения имеют много зерна для больных, немощных стариков, на случай засухи или войны.

— Войны? Вы такие мирные люди, живете словно в земном раю, с кем же вы воюете?

— И у нас есть враги. Они иногда тревожат нас набегами. Это воинственное племя карибов. Они живут охотой, рыбной ловлей и грабежом земледельцев-араваков. На своих быстроходных пирогах карибы обрушиваются на наши мирные селения, грабят, жгут хижины, а иногда даже уводят женщин.

— Более не станут тревожить вас карибы! Мы, испанцы, отныне ваши верные друзья и не дадим никому в обиду!

Толедо

Как на земле дела чудны:

К усобицам зовут и бьют тревогу

Колокола, назначенные богу!

Петрарка

Бартоломе и Алонсо долго находились под впечатлением ночи, проведенной в пещере козопаса.

В маленьком городке Сьюдад-Реаль они сделали короткую остановку, для того чтобы освежиться и отдохнуть.

Теперь их дорога лежала через Ла-Манчу. Бурая равнина, где нет ни одного холма, ни единого дерева. Выжженная пустынная земля без куста и травинки. Изредка в долинах рек Гвадианы и Хигуэло попадались селения. Там росли оливковые рощицы и скудные виноградники. Но это были лишь оазисы в пустыне. И снова прежняя бесплодная равнина…

— Какие безотрадные места! — воскликнул Алонсо. — Даже в суровых ущельях Сьерры-Морены, мне кажется, больше жизни, чем здесь.

— Тут и пенья птицы не услышишь, сеньор! — сказал Мануэль. — А уж люди в Ла-Манче…

— Что же можно сказать о них? — спросил Бартоломе.

— Воры и разбойники! Самый ненадежный народ живет в Ла-Манче, сеньор.

— Самый бедный и нищий в Испании, — печально проговорил Алонсо. — Что родит им эта бесплодная земля? Чем кормит? Кругом лишь глина и песок.

— Жители Ла-Манчи говорят, что у них девять месяцев зима, а три месяца — ад.

— Они правы, Мануэль! Зима здесь на редкость долгая и холодная. Весной — сырые туманы, а лето такое сухое и знойное, что земля трескается от жары. Только и можно дышать сейчас, в короткие дни осени!

— А уж с нашей Андалузией, — вдруг проговорил обычно молчаливый Хасинте, — ни в какое сравнение не идет! У нас рай земной, по четыре урожая в год собираем, а тут настоящий, прости господи, ад! В Ла-Манче иной год едят хлеб из желудей.

За грядой покрытых тощим кустарником Толедских гор на высоком холме стоит старинный город Толедо, который более трехсот лет был столицей Кастилии.

Толедо обнесен крепостной стеной с зубчатыми башнями. Над городом высится громада дворца-крепости Алькасара. Внутри городских стен извиваются узкие и крутые улицы, иные из них запираются тяжелыми, окованными железом воротами. И снова серые крепостные стены, арки ворот и мостов, башни и шпили церквей.

— Здесь мрачнее, чем в ущельях Сьерры-Морены. Неба почти не видно, — с удивлением сказал Алонсо, когда они пробирались гуськом по крутой и темной улице.

— Толедо — город осад и войн, — ответил Бартоломе. — И хотя он освобожден от владычества мавров в 1085 году, толедские улицы и мосты чаще других городов обагрялись кровью.

— Толедо славится своими стальными клинками. Помните, сеньор Алонсо, тот толедский кинжал, что подарил вам старик Педрос?

— Я не расстаюсь с ним, Мануэль!

— Его сработал мой дед. Он много лет был оружейником в Толедо. Сколько кинжалов и мечей, щитов и лат прославили Толедо и его мастеров!

— Имя твоего деда, славного толедского оружейника мастера Антонио, более знаменито, чем имена рыцарей, сражавшихся его клинками, — добавил Бартоломе. — А где мы остановимся?

— На площади Сокодовер, сеньор, есть отличная «Севильская гостиница».

Миновав мост Сан-Мартин и Оружейную улицу, всадники выехали на большую и шумную Сокодовер.

Бартоломе и Алонсо отдали лошадей слугам и отправились побродить по городу.

— Я только один раз побывал в Толедо, да и то давно. Более всего поразил меня толедский собор. Он — третий по величине после севильского и миланского соборов. Начал его строить в тысяча двести двадцать седьмом году французский мастер Петрус Петри. Еще в Саламанке мне рассказывал мессер Конти, что в архивах толедского собора сохранились имена всех архитекторов и скульпторов, работавших в нем в течение двухсот пятидесяти лет.

Они подошли к собору. С левой стороны его фасада возвышалась величественная башня-колокольня.

— Мессер Конти говорил мне, что толедский собор похож на знаменитый собор Парижской богоматери во Франции.

В соборе шла вечерняя месса, но народу было немного. Видимо, жители Толедо, в котором церквей почти столько же, сколько домов, предпочитали молиться в своих приходах.

Снаружи строгий и даже суровый, внутри собор поражал яркими фресками и пышностью своих ретабло — заалтарных образов, уходящих под самый свод.

Внутренние стены были покрыты орнаментом и скульптурными барельефами. Украшенные богатой резьбой часовни, выложенные цветным мрамором алтари, золотые и пурпурные балдахины и ризы подавляли своим великолепием.

И над всем этим плыли густые звуки органа, замирая и растворяясь, казалось, в поднебесье.

Когда друзья вышли из собора, они невольно с облегчением вздохнули.

— Не приснилось ли мне, Бартоломе? Убогая пещера козопаса, выжженная потрескавшаяся земля Ла-Манчи и это богатство и пышность толедского собора!

— И в этом опять сама Испания! Великолепие храмов и дворцов и жалкая нищета в хижинах…

— Посмотри на этих мальчишек, Бартоломе! Вряд ли они сыты и умеют читать…

Загорелые полуголые мальчишки затеяли посередине узкой улицы игру. Увидев двух сеньоров, они расступились.

— Во что вы играете? — спросил Бартоломе. Алонсо, вынув из кошелька горсть мараведи, роздал их мальчикам.

— Мы устраиваем аутодафе, ваша милость! — ответил мальчуган 12–13 лет, крепыш в рваной синей рубахе. — Вот они, — и он показал на двух связанных и одетых в мешки (подобие санбенито) мальчиков, — они — еретики-лисицы! Мы будем их сжигать на костре. А я — главный инквизитор!

— И тебе не жалко сжигать еретиков? — Бартоломе положил руку на нечесаную голову «главного инквизитора».

— Жалко, ваша милость? — удивился мальчик. — Падре Бернардо из прихода Санта-Мария ла Бланка говорил нам, что святая вера учит ловить еретиков-лисиц и сжигать их на кострах.

— Это из той варварской надписи, что выгравирована на замке в Триане, — прошептал Бартоломе. — Помнишь, она кончается словами: «…Воскресни, господь. Суди свое дело. Ловите для нас лисиц!»

— А кто твой отец, малыш? — спросил Алонсо.

— Мой отец Хосе Лопес, лучший кузнец в Толедо! — с гордостью ответил мальчик, и его смуглое лицо осветилось белозубой улыбкой. — И я буду оружейным мастером, когда вырасту.

— А мой отец Карлос Лухан, — вмешался в разговор один из «еретиков», — был на каравелле «Нинья» матросом. И сейчас он в плавании, в Индии!

Бартоломе, так же как и Алонсо, опустошил свои карманы, раздав мальчикам всю мелочь, какая у него была.

— Слушай, сын Хосе Лопеса, и ты, сын Карлоса Лухана. Я приехал из Индии… — все мальчики с загоревшимися глазами тесно обступили сеньора из Нового Света. — И мне кажется, что лучше вам не играть в сожжение еретиков. Ведь не собираетесь же вы, когда вырастете, стать канониками или монахами?

Веселый смех был ответом на этот вопрос.

— Вот видите! Станете вы, как и ваши отцы, оружейными мастерами или моряками. Так не лучше ли вам играть, скажем, в путешествия?

«Главный инквизитор» воскликнул:

— Правильно! Бежим на реку! Дядюшка Бласкес за два реала даст нам свою старую лодку, и мы поплывем открывать Индию! И я буду адмиралом! А вы — командой каравеллы!

Радостными криками «команда» выразила свое согласие.

— Эй, Санчито, Фелипе, — сказал адмирал «еретикам». — Дуйте, да побыстрее, на рынок и купите припасов для плавания.

— Прощайте, сеньоры! — крикнули мальчишки и понеслись вниз по крутому спуску к темному полноводному Тахо…

— Ты прирожденный наставник и учитель, Алонсо! Смотри, они уже забыли об этой постыдной игре в сожжение еретиков.

— Я давно хотел спросить тебя, Бартоломе, зачем Испании инквизиция?

Бартоломе немного замялся, а потом сказал:

— Видишь ли, Алонсо, христианская религия на земле существует почти тысячу пятьсот лет. И вот зародились ереси, то есть заблуждения ума. А с тринадцатого века…

— Нет, Бартоломе, не надо. Когда капеллан Себастьян учил меня христианской вере, он рассказал мне обо всем этом. Я не об истории религии тебя спрашиваю, а о том, зачем нужна в Испании инквизиция?

— Считают, что инквизиция нужна для сохранения чистоты веры и укрепления королевской власти…

— Бартоломе, ну что ты говоришь! Ты ведь сам не веришь в это! Как может добрый христианский бог, который учит прощать даже врагов, требовать сожжения живых людей? А у короля есть солдаты и алькальды.

Бартоломе угрюмо молчал. Он давно уже ждал этих вопросов.

— В Севилье слуги рассказывали мне, что на площади в Триане часто сжигают ни в чем не повинных людей, по доносам! — продолжал Алонсо. — И когда я спросил падре Себастьяна, он только тяжело вздохнул и сказал мне, что Христос велел прощать еретика не семь, а семьдесят семь раз… и не карать за ересь смертью! И все-таки еретиков сжигают, и я знаю, что не только слуги ходят…

— Но ведь я не хожу! — перебил Алонсо Бартоломе. — И никто из нашей семьи не ходит!

— Но вы же знаете об этом! Так как же…

— Довольно, Алонсо! Я не знаю, — Бартоломе оглянулся вокруг и понизил голос, — я не знаю и не понимаю, зачем нужна Испании инквизиция! И боюсь, что никто не ответит тебе на твой вопрос.

Алонсо больше не спрашивал Бартоломе. Он никогда прежде не видел его таким суровым и строгим.

— Прости меня, Алонсо, но ты затронул слишком больной и трудный вопрос для всякого честного кастильца. Не говори ни с кем об этом, но помни слова Лукреция: «Сколько зол может вызвать религия!»

И Бартоломе протянул руку Алонсо:

— Но ты не станешь осуждать меня за это? После смерти отца у меня нет человека ближе тебя. Не покидай меня никогда!

— Когда умирал твой отец, Бартоломе, я дал ему клятву никогда не разлучаться с тобой. И я эту клятву сдержу: только смерть разлучит нас!

И под тяжелой каменной аркой старинных толедских «Ворот солнца» в крепком рукопожатье соединились белая рука испанца и смуглая рука кубинца.

…Дорога из Толедо в Авилу шла по пыльной выжженной равнине Старой Кастилии. В стороне остался стоящий на пустынном плоскогорье мелководного Мансанареса маленький городок Мадрид с его древними развалинами и низкими глинобитными домиками. Этому невзрачному, хотя и старинному городу суждено было через шестьдесят лет стать столицей Испании, могучей державы, владеющей почти половиной Европы и огромными землями Нового Света. А сейчас Мадрид, ничем не привлекавший путешественников, остался позади.

— Знаешь, Алонсо, река Мансанарес из-за своего мелководья с давних пор служит предметом для насмешек и острот. Например, один иностранный посол, кажется, Франции, писал: «Речка эта так мала, что название ее гораздо длиннее, чем ее ширина!»

— А мадридские прачки говорят, — добавил Мануэль, — что это река, в русле которой сушат белье!

Молчаливый Хасинте и тот сказал:

— Мой дед говорил мне, что, когда мадридские хозяйки хотят вылить за окно помои или воду, им кричат: «Несчастные, что вы делаете! Лучше вылейте это в Мансанарес!»

Друзья посмеялись над бедным Мансанаресом и вспомнили свой полноводный Гвадалквивир.

Вдали на севере синели снежные вершины скалистых отрогов Сьерры-де-Гвадаррамы.

К вечеру всадники подъезжали к Авиле Святых, стоявшей на невысоком холме, у подножия которого протекал светлый Адахо. Авила, обнесенная крепостной зубчатой стеной с восемьюдесятью грозными башнями, была скорее похожа на древний рыцарский замок, чем на город. И за городскими стенами почти каждое здание казалось крепостью. Массивная кладка стен, бойницы, подъемные мосты, окованные ворота и двери с их крепкими запорами — все это говорило о давних жестоких нападениях и долгих осадах.

Даже кафедральный авильский собор своей каменной громадой, узкими окнами, бойницами под тяжелым карнизом абсиды (алтарного выступа) был похож не на храм, а на неприступную крепость.

Путешественники въехали в город через ворота Адахо. Был час вечерней мессы. Над узкими улицами, площадями и предместьями Авилы величаво и торжественно гудели колокола собора и многочисленных церквей и часовен.

Ветер, неистово дувший весь день и осыпавший всадников песком и пылью, вдруг стих. Солнце посылало последние лучи.

Мануэль, не раз бывавший в Авиле, поехал вперед через ворота Большого рынка. Около старой церкви Сан-Перо была монастырская гостиница. Там решили переночевать и на рассвете отправиться в Саламанку.

От Авилы до Саламанки меньше дня пути. После небольшой остановки на отдых в тенистой дубовой роще к вечеру всадники уже подъезжали к Саламанке.

Но чем ближе была Саламанка, тем мрачнее становился Бартоломе. Он уехал немного вперед.

— Что с тобой? — спросил Алонсо, догнав Бартоломе.

Но Бартоломе ехал молча, низко опустив голову. Потом он угрюмо сказал:

— Прости, Алонсо. Боюсь, что я стал невеселым спутником для тебя.

— Как ты можешь так говорить, Бартоломе! Я страдаю твоей болью, ты это знаешь.

Карта путешествия по Испании.

Резким движением Бартоломе натянул поводья и чуть не поднял Гермеса на дыбы. Он застыл в седле, словно увидел что-то страшное:

— Я не думал, что мне будет так тяжело возвращаться в Саламанку…

— Я уверен, что твой отец, Бартоломе, до конца дней своих мучился сознанием причиненного тебе зла. Он любил тебя и думал лишь о твоем благе.

— Я знаю об этом. И, клянусь, в моем сердце нет горечи против отца. Но боль утраты от этого не меньше, Алонсо.

Мадонна собора Сан-Стефано

Благословляю место, время, час,

Явившие мне ту, что светом манит.

Петрарка

Комната Бартоломе в коллегии Сан-Пелайо была свободна. Но нет с ним ни веселого Мигеля, ни заботливого Леона. Пусто показалось Бартоломе в знакомых стенах без любимых друзей. Мигель неведомо где бороздит моря и океаны. Леон, получив степень бакалавра, помогает своему дяде канонику Бернальдесу. Если бы с Бартоломе не было Алонсо…

— Тебе очень грустно без твоих друзей? — словно угадав мысли Бартоломе, спросил чуткий кубинец.

— Да. Без тебя Саламанка показалась бы мне пустыней. А я — одиноким странником, бредущим бог весть куда. «Горе одинокому, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его», — сказано в Экклезиасте.

Майордом коллегии предложил молодым людям поужинать. Но, сославшись на усталость, они отказались, и майордом, пожелав им спокойной ночи, удалился.

— Ты очень устал, Алонсо? — спросил Бартоломе, когда они умылись и переменили пыльную одежду.

— Нет, что ты! Совсем не устал.

— Пойдем в собор Сан-Стефано. Я должен увидеть мадонну на фресках мессера Джованни!

Хотя собор был уже закрыт, служка-привратник еще не ушел. Незаметно опущенное в его широкий рукав серебряное песо открыло двери бокового входа. Он зажег несколько свечей и удалился.

Каким таинственным и необычным казался ночной собор! В выступах и углублениях его стен, как в трещинах скал Сьерры-Морены, залегли черные тени. Неровное желтое пламя свечей выхватывало неожиданно из тьмы то кусок богато украшенного ретабло, то резные деревянные панели часовен, барельефы, скульптурные фигуры святых, колонны…

С волнением подходил Бартоломе к северному приделу собора, где были фрески мессера Джованни. За ним с некоторой робостью шел Алонсо.

Вдруг Бартоломе схватил его за руку:

— Смотри! Вот она.

Алонсо поднял свою свечу. Великолепие огромной картины захватило его.

…Через арку высокого окна видно ярко-синее небо с бегущими белыми облаками, зеленая роща на берегу реки, по которой лениво плывет лодка. Вдали несколько хижин.

Этот мирный летний день создавал прекрасный фон для группы — Мадонны с ребенком и двух святых. Но, взглянув на лицо Мадонны, Алонсо перестал видеть все остальное. Это было лицо женщины, единственной и неповторимой, за которую без единого вздоха сожаления можно отдать жизнь.

— Ее нет, а я остался жить, — прошептал Бартоломе, словно отвечая на мысли Алонсо.

«Но что это? — изумился Бартоломе. — Почему в душе нет прежней горечи и боли? Почему сердце полно какой-то светлой печали и даже радости?»

И он словно прозрел в тот миг. Он понял, что эта радость вызвана счастьем, которое выпало ему. Счастьем познать большую любовь. Кто сказал, что он несчастен? Разве может быть несчастен человек, которого посетила такая любовь? Почему он страдал и мучился утратой Беатриче? Разве он утратил ее? Разве одна мысль, что живет на свете Беатриче, не должна сделать его счастливым?

В глазах Мадонны — или Беатриче — светились нежность и доброта. В этом ясном взоре было, казалось, заключено нечто такое, перед чем бессильны и горе, и смерть.

Он понял, что это новое чувство приблизило его, сделало равным Данте и Петрарке. Они тоже любили, страдали, но сумели возвыситься над горечью утрат:

Как некогда, еще нежней и кротче, Ты здесь опять стоишь передо мной! Где столько лет твой дивный лик я славил, Теперь тебя оплакиваю я,— Нет, не тебя, а собственное горе! И все ж мне радость образ твой оставил, Твои черты вновь узнавать, любя…

Бартоломе молча вышел из собора. Алонсо бесшумно следовал за ним. Он видел строгое и вместе с тем просветленное лицо друга и знал, что нельзя ни о чем спрашивать. Алонсо понял, что Бартоломе несет в своей душе новое, необыкновенное чувство и словно боится его расплескать.

К утренней мессе Бартоломе повел Алонсо в маленькую часовню Сан-Исидоро. В свежем воздухе еще плыли звуки колоколов, когда друзья из часовни направились на улицу Сан-Исидоро к дому, где жила когда-то Беатриче.

— Когда-то… — задумчиво проговорил Бартоломе. — Мне кажется, Алонсо, что века прошли с тех пор, как я стоял у дверей этого дома и стучал. А ее уже не было здесь.

Вот и двери серого дома. Цветы диких роз, как и тогда, облетели. Ставни закрыты, — видимо, там никто не жил.

Бартоломе постучал к булочнику Гаспаро. Открылась дверь, и показался булочник, постаревший и похудевший.

— Сеньор лисенсиат! — обрадовался он. — Как я счастлив видеть вашу милость! В добром ли здравии находится ваш высокочтимый отец дон де Лас-Касас?

— Увы, дорогой Гаспаро, мой отец недавно скончался.

— Как и моя Касильда, — сказал, вытирая слезы, булочник.

— Как? Добрая донья Касильда…

— Да, да! — ответил булочник. — Не скажу, чтобы у покойницы был тихий нрав. Да простит меня господь бог, она, бывало, с утра до вечера все пилила меня то за это, то за другое. Но сердце у нее было доброе. Вот поверите ли, сеньоры, мне не хватает даже ее ругани!

— Донья Касильда была достойная женщина, — проговорил Бартоломе, — и сердце у нее было действительно доброе, — добавил он, вспомнив тот темный горестный вечер, когда она провожала его в опустевший дом Беатриче.

— А здесь… в доме мессера Конти никто не живет? — спросил он булочника.

— Нет, сеньор лисенсиат, так никто и не взял этого дома.

— И никаких известий…

— Нет, нет, сеньор! — с жалостью глядя на Бартоломе, ответил булочник. — Как уехал мессер Конти с доньей Беатриче, никаких вестей от них не было.

— Гаспаро, я скоро уеду надолго с моим другом, вот этим сеньором, и очень далеко, — Бартоломе вынул кошелек. — Мне хотелось бы поблагодарить тебя.

— Что вы, сеньор лисенсиат! Не надо! Правда, после смерти жены мои дела идут все хуже и хуже.

— Ты должен во имя нашей старой дружбы позволить помочь тебе. Не обижай меня отказом! — и Бартоломе вложил в руку булочника свой кошелек.

На глазах старика снова выступили слезы:

— Ах, сеньор Бартоломе, хотел бы я вам пожелать счастья, да не придется! Видно, не забывается первая любовь. Да еще к такой прекрасной и доброй сеньоре, какой была донья Беатриче.

— Да, мой друг. Ты правильно понял! — и Бартоломе обнял булочника. — Прощай! Вспоминай меня иногда.

— Да хранит вас пресвятая дева!

У старого учителя

Разум — незыблемая твердыня, ее не могут сокрушить ни силой, и не одолеть изменой.

Антисфен

— Нам надо навестить дона Висенте, — сказал Бартоломе. — Я пошлю Мануэля узнать, нет ли у него утренних лекций.

— Дон де Салинас просит вас пожаловать к нему, — сказал, войдя в комнату, Мануэль. — Еще вчера ему сообщили о вашем приезде.

Старый ректор встретил любимого ученика на пороге своей комнаты.

— Я счастлив видеть тебя, дорогой Бартоломе, а также твоего друга, — сказал он. — Но утро слишком свежо для сада, посидим лучше в библиотеке.

Алонсо с восторгом и удивлением разглядывал огромную библиотеку. Конечно, он видел большое книгохранилище в коллегии севильского кафедрального собора. Но библиотека у одного человека, и таких размеров! Ряды книг в шкафах, на полках, груды рукописей на столе…

— Вас удивляет обилие книжной премудрости, которое окружает меня? — спросил ректор.

— После тех, кто познакомил меня с книгами, сеньор, книги — мои любимые друзья.

— Вы знаете, дорогой сеньор, Алонсо даже в путешествии не расстается со своим Петраркой.

Ректор ласково улыбнулся.

— Не смейтесь, сеньор, — сказал смущенный Алонсо. — Ведь я тоже ваш ученик. Я знаю, сколько неустанного внимания и заботы вы уделили моему образованию в ваших письмах к Бартоломе.

— Что вы, мой друг! Я не смеюсь, а радуюсь от всей души, что нашел в вас не только ученика, но и единомышленника. Как говорит Антисфен, ученик великого Сократа: «…братская близость единомыслящих крепче всяких стен». Но я прошу вас рассказать, каковы ваши впечатления от поездки по Испании?

— Испания — моя вторая родина, сеньор! Я полюбил навсегда ее прекрасный и суровый облик. А более всего я полюбил ее людей, таких же чистых и гордых душой, как снежные вершины Сьерры-де-Гвадаррамы.

— Да он поэт, Бартоломе! — сказал ректор. — Великий грех зарывать в землю талант. Вам надобно учиться дальше, Алонсо. Что скажете вы о поступлении в университет? Пока я жив, я буду вашим наставником и другом.

— Я благодарен, дорогой сеньор, и тронут вашей заботой. Для меня не было бы большего счастья продолжать быть вашим учеником и оправдать ваши надежды. Но я не могу долго оставаться в Испании. Бартоломе едет в Индию и берет меня с собой. А я ведь не был на родине более трех лет.

— Мы едем с Алонсо в Новый Свет, — подтвердил Бартоломе. — Когда мы вернемся из Саламанки, нам надо готовиться в дальний путь. Я вам писал, сеньор, после смерти моего отца, что на Эспаньоле осталось имение, полученное им от дона Колона. Надо распорядиться имением. Но не в этом главная цель моего путешествия. Я думаю, что в Новом Свете я смогу приложить свои знания лучше, чем в Испании. Алонсо будет помогать мне.

— Вы избрали благородную задачу, мои друзья. Всякое завоевание, мирное или кровавое, ломает устои жизни завоеванных земель. История рассказывает нам, что так было во все века и эпохи. И на завоевателях лежит поэтому огромная ответственность: принести новую цивилизацию, не разрушив древней культуры… Но вернемся к вашему путешествию в Новый Свет. Ты писал мне, Бартоломе, о Кристобале Колоне. Ты увлечен им?

— Меня все упрекают, даже мой друг Леон Бернальдес, что я ослеплен достоинствами Адмирала и не вижу его недостатков.

— Колон — очень противоречивый человек. Мой старый друг, Эрнандо де Талавера, гранадский епископ, как ты знаешь, шесть лет занимался проектами Колона здесь, в Саламанке. Его космографические воззрения настолько путаны, что не раз ставили в тупик комиссию Талаверы. Талант Колона-мореплавателя сейчас ни в ком не вызывает сомнений; открытия, сделанные им, величественны. Но уверен ли ты, что все это — плоды его мореходного гения?

— Конечно, сеньор! Он плыл неизведанными путями, но продиктованы они ему были его знаниями и опытом кормчего.

— Трудно сказать, Бартоломе. Я слышал странную историю, в которую можно верить и не верить.

— Историю, сеньор? Расскажите нам!

— Говорят, что когда Колон много лет назад жил в Португалии на острове Мадейра, однажды туда пристала потерпевшая крушение каравелла, на которой были полумертвые от истощения люди. Они рассказали, что попали в страшную бурю и каравеллу их отнесло на запад в Атлантический океан, к каким-то островам. После долгих блужданий им удалось попасть на Мадейру. Кормчий этого корабля поместился в доме Колона. Жизнь несчастного моряка спасти не удалось. Перед смертью он будто бы передал Колону все свои записи и карты…

— И это были карты плавания в Индию? — перебил ректора Бартоломе.

— Не знаю, мой друг. Никто не читал этих записей, никто не видел карт. Мой старинный приятель Габриель Акоста, что живет в Кордове, часто встречался с Колоном. И вот Акоста, довольно недоверчиво относившийся к проектам Колона, написал мне несколько лет назад, что перед отплытием в свою первую экспедицию, в пылу спора, Кристобаль Колон произнес очень странные слова. Он сказал: «Я найду острова в семистах лигах, если буду плыть на запад к Востоку. Кое-кто видел эти земли… тот, кого уже нет в живых».

— Быть не может, сеньор! — поразился Бартоломе. — Значит, он знал…

— Все это лишь предположения, Бартоломе. Возможно, что речь шла только о записях и картах, принадлежавших покойному отцу первой жены Колона. В ту пору Колон и его жена жили в Лиссабоне, и, может быть, мать доньи Филипы показала своему зятю Кристобалю судовые журналы и морские карты покойного мужа Жилья Мониша, морехода. Жиль Мониш был участником многих заморских экспедиций, отправленных португальским инфантом Энрике.

— А как думаете вы, сеньор, были такие карты или нет? — спросил Алонсо.

— Трудно ответить на этот вопрос. Но мне кажется, если бы Колон имел точные сведения, то для подкрепления своих проектов он сообщил бы о них комиссии Талаверы. Однако он этого не сделал! И я думаю, что если и были у него какие-то сведения, то очень ненадежные и неопределенные. Колон — слишком умный человек и опытный мореплаватель, и понимал, что такие сведения никого не убедят.

— Да и сейчас уже не так важно, сеньор, — сказал Бартоломе. — Никто не оспаривает у Колона его мореходного гения и его открытий.

— Ты прав, Бартоломе. Тревожить должно другое — положение во вновь открытых землях. Меня приводит в отчаяние то, что я слышу каждый день о Новом Свете. Неумелые правители, алчность колонистов. Разрушается цветущая страна. По так называемому репартьементо, то есть разделу земли, испанская корона раздает колонистам целые селения с индейцами. Этих индейцев наши законники и юристы считают «умиротворенными, или прирученными», а по существу они просто рабы! И прекрасное слово умиротворение превращается в открытый кровавый грабеж, а обитатели новых земель — в рабов!

— А наши законы и право, сеньор? — спросили в один голос Алонсо и Бартоломе, пораженные услышанным.

— Право! Как говорит Лукан, право отдано в руки злодейства! — ответил ректор. — Нам, образованным и гуманным людям, трудно примириться с постыдной торговлей живыми людьми. Хотя это и скрывают, но еще в 1498 году Колон, прибыв на Эспаньолу и не найдя там достаточно золота, писал королям о выгоде работорговли. И короли одобрили эти планы и дали Фонсеке указание о продаже рабов. Сотни островитян со своими старейшинами были схвачены и переправлены с Эспаньолы в Испанию для продажи…

— Быть может, захвачены и проданы мои отец и мать! — вскричал Алонсо.

— Алонсо, не тревожься, ведь речь шла о жителях Эспаньолы. Твоя Куба свободна.

— Сегодня Эспаньола, а завтра Куба! — с горечью возразил Алонсо. — Нет, Бартоломе, не утешай меня. И на Эспаньоле живут мои братья араваки.

— Успокойся, Алонсо, — сказал ректор. — Мы осудили португальцев за торговлю неграми в Африке, мы осудим и то, что делают испанцы в Индии. Но это будет нелегко. Ибо что можно ожидать от простого моряка и воина Колона, если такой мудрейший и образованный человек, как Педро Мартир, оправдывает рабство язычников? Ужасно заблуждение наших ученых теологов, утверждающих, что рабство тела окупается светом христианства!

— Я всегда буду помнить ваше любимое изречение, сеньор, — сказал Бартоломе, — слова римского философа Эпиктета: «…не то жалко, что человек родился или умер, что он лишился своих денег, дома, имения, все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда он теряет свою истинную собственность — свое человеческое достоинство». И если я забуду то, что вы говорили о Марке Курции, мне всегда будет казаться, что я потерял самое дорогое, что у меня есть: свою честь и свое достоинство.

Арабские переводы Леона

Все дела, как ты видел, переменчивы: кого радовало какое-нибудь время, того же опечалят другие времена.

Салих ар Ронди

Ранней весной возвращались Бартоломе и Алонсо на пасхальные каникулы в Севилью. На рассвете в сопровождении слуг Мануэля и Хасинте выехали они из Саламанки.

Неожиданно погода резко изменилась. Вернулось суровое дыхание зимы. Утром все было покрыто инеем. Даже быстрая езда и теплые плащи не согревали всадников. Бартоломе и слуги довольно легко переносили холод, но Алонсо сильно от него страдал.

В Ла-Манче им пришлось заночевать в маленькой придорожной венте. Она была похожа на сарай, подпертый толстыми бревнами. На каменных скамьях, вделанных в стены, лежала скудная подстилка из соломы. В одном-единственном брасеро тлели и дымились отсыревшие угли.

Им подали к ужину сухие оливки и кислое вино, от которого нестерпимо пахло кожаным бурдюком.

— В пещере старого козопаса было много уютнее, не так ли, Алонсо? — сказал Бартоломе, с трудом укладываясь на узкой скамье.

Но Алонсо не отвечал.

— Ты уже спишь? — удивился Бартоломе.

В ответ раздался тихий стон. Бартоломе в испуге вскочил. Лицо Алонсо горело, дышал он хрипло и прерывисто.

— Что с тобой?

Алонсо с трудом открыл глаза и попытался улыбнуться.

— Тебе надо выпить горячего молока! Ты простудился в этой богом проклятой Ла-Манче. Хозяин, — позвал Бартоломе, — дайте, да поскорее, горячего молока молодому сеньору, он заболел!

Подошел хозяин, худой и хмурый старик:

— Молока, ваша милость? А где я его возьму? У нас и дети не видят молока… Нашли, что спрашивать.

— Тогда скорее согрей воды! Я дам больному с вином.

Проснувшийся Мануэль согрел в оловянной кружке немного воды и разбавил вином. Бартоломе дал выпить ее Алонсо.

После горячего питья Алонсо задремал. Весь остаток ночи Бартоломе просидел около него.

«У Алонсо сильная лихорадка, как я довезу его домой? Всемогущий боже, помоги сохранить мне брата!»

Утром жар у Алонсо уменьшился, но кашель не прекратился. Они выехали из венты.

— Ты не очень ослабел, Алонсо? Может быть, возьмем в Сьюдад-Реале карету? Ведь ты с трудом сидишь в седле.

— Нет, нет, Бартоломе! Фуэго словно понял, что я заболел, и идет так бережно, так осторожно. Не надо кареты!

Когда путешественники вернулись в Севилью, врач Монтес уложил Алонсо надолго в постель. Сильная лихорадка перешла в горячку.

Снова болезнь и тревога поселились в доме Лас-Касасов. Алонсо лежал угрюмый и молчаливый. Бартоломе ухаживал за ним, читал любимые книги.

С наступлением теплых дней Алонсо стало лучше. Врач разрешил ему покинуть постель.

Однажды, занимаясь по обыкновению в библиотеке кафедрального собора, они встретили там Леона Бернальдеса.

Дядя Леона, Андрес Бернальдес, каноник прихода Лос-Паласьос, близ Севильи, являлся одновременно капелланом архиепископа севильского, великого инквизитора Диего де Деса, ближайшего советника королевы Исабелы. Скромный приходский каноник был поэтому всегда в курсе всех событий. Он лично знал Кристобаля Колона, который, вернувшись из плавания в 1496 году, жил некоторое время в приходе Лос-Паласьос у Бернальдеса.

Каноник Андрес был знаком с архидьяконом севильского кафедрального собора Хуаном Родригесом де Фонсекой. Молодой Фонсека, племянник архиепископа севильского Диего де Деса, ловкий и способный, быстро выдвинулся, не без участия своего влиятельного родственника.

Хуану де Фонсеке короли поручили снаряжение всех заморских экспедиций в Индию. Архидьякон любил морское дело и, говорили, знал больше толку в парусах и снастях, чем в мессах. Но Леон рассказывал, что Адмирал не очень ладил с Фонсекой. У них часто возникали бурные споры по поводу снаряжения и снабжения флотилий.

Злые языки утверждали, что как-то Адмирал поколотил казначея Фонсеки, уличив архидьякона и его казначея в мошенничестве[41].

Алонсо недоверчиво усмехнулся:

— Неужели два испанских идальго могут подраться как уличные мальчишки?

— Я тоже не представляю этого! — сказал Бартоломе.

Леон с удивлением посмотрел на приятелей:

— Вы оба точно с неба свалились. Ну, Алонсо — понятно, он чужеземец, не знает Испании. Но ты-то должен знать, что кулак и шпага, к сожалению, самый убедительный довод среди многих кастильских дворян. Говорят, что сам король Фернандо не одну палку сломал в гневе о плечи некоторых своих советников. А королева иногда, если рассердится, угощает пажей и придворных дам пощечинами.

— Расскажи нам лучше, как подвигаются твои арабские переводы? — переменил тему разговора Бартоломе.

— И не спрашивайте! — горестно ответил Леон. — Взбрело же в голову моему почтенному дядюшке писать «Историю католических королей»… А теперь ему требуется перевод арабских манускриптов гранадского халифата. Но ты знаешь, Бартоломе, восемнадцать глав своей хроники дядя посвятил плаваниям Колона. Пожалуй, это будут самые живые страницы.

— Я опять с удовольствием помогу, Леон, если у тебя появятся затруднения с арабскими текстами. Но мы снова вернулись к Адмиралу. Скажи, Леон, правда ли, что теперь разрешено плавать всем по пути, открытому им?

— Да, Бартоломе. Я знаю точно, еще десятого апреля тысяча четыреста девяносто пятого года был дан такой указ, в котором говорилось, что каждый кастилец может свободно ходить по морям. И когда Адмирал жил у нас, он не раз с горечью говорил моему дяде: «Этим позволением воспользуются недостойные пройдохи, ибо, после того как дорога открыта, даже портные могут попасть в исследователи!»

— И, клянусь честью, он прав! — возмутился Бартоломе. — Неужели можно отказать Колону в величии сделанных им открытий? Он не остановится на достигнутом, я убежден!

— Ты очень веришь в него?

— Да, Леон, и ты знаешь, что начало этой веры было положено давно, еще в Саламанке. Я понимаю, дон Кристобаль может во многом ошибаться, но он великий кормчий, он одержим своей мечтой, и никогда с ней не расстанется!

— Мне кажется, что, не отказывая ему в значении сделанных открытий, нельзя забывать о его недостатках. Когда Адмирал жил у нас, честолюбие и корыстолюбие его поражали меня. Он очень религиозен, но, по-моему, более, чем господу богу, он поклоняется золоту! Дон Кристобаль не раз говорил дяде: «…золото — это совершенство. Золото создает сокровища, и тот, кто владеет им, может совершить все, что пожелает, и способен даже вводить души человеческие в рай!»

— Мне рассказывал Мигель, что Адмирал прожил всю жизнь в бедности и лишениях. Я не оправдываю его, Леон, но не только жажда золота и славы заставила Колона плыть в неведомые страны, навстречу опасности, может быть, даже смерти!

— Некоторые испанцы, попавшие в Индию, тоже поклонялись золоту, как и Адмирал, — сказал Алонсо. — Я сам видел, как, обезумев при виде наших золотых украшений, солдаты и моряки даже выхватывали мечи, требуя своей доли золота! Горсть золотого песка, любая золотая побрякушка казалась им важнее всего — жизни, воды, пищи, веры!..

— К сожалению, многие испанцы именно таковы, как ты их рисуешь, — ответил Бартоломе. — У них нет другого желания, чем набить кошелек или позолотить свой герб!

Горячие разговоры затянулись до вечера. Друзья с удивлением обнаружили, что уже стемнело. На колокольне кафедрального собора пробило восемь ударов.

Вошел служитель и зажег светильник.

— Ваши милости еще долго будут работать? Мне пора закрывать книгохранилище.

— Работать! — улыбнулся Бартоломе. — Мы, кажется, сегодня славно поработали, но только языками!

Они вышли из собора.

— А знаешь ли, Алонсо, как называли Бартоломе в Саламанке за его красноречие?

— Как?

— Цицероном! Он всегда всех заговаривал…

— И совсем не Цицероном, а Теофрастом! — возразил ничуть не смутившийся Бартоломе. — Как гласит арабское изречение, «язык мой — что секущий меч, слово — что пронзающая стрела».

Леон лукаво улыбнулся:

— Хотя я знаю арабский язык гораздо хуже тебя, все же могу ответить также арабской поговоркой: «Язык твой — конь твой, не удержишь его — он сбросит тебя».

— И я еще помогал ему в Саламанке изучать арабскую грамматику, о горе мне, легковерному!

— Бартоломе на самом деле божественный оратор, — сказал Алонсо. — Я могу слушать его без конца.

— А он не заговаривает тебя до полусмерти? Мы с Мигелем едва спасались от его речей!

— Не слушай его, Алонсо! Он просто завидует мне, ибо сам косноязычен, как римский император Нерон, для которого философ Сенека писал все речи!

— Ох, Бартоломе, жаль, нет здесь саламанкских тяжелых подушек! А то попало бы тебе. Запомни, Алонсо, на него в те времена действовала только грубая сила!

— Спасибо, Леон! — ответил Алонсо. — В случае надобности я, по примеру Адмирала и казначея Фонсеки, применю кулаки!

Так, смеясь и весело болтая, шли друзья по темным улицам Севильи. Показалась луна. Она освещала серебристым мягким светом булыжную мостовую, белые стены домов, решетчатые балконы и двери.

— Леон пойдет к нам ночевать, — заявил Бартоломе. — Не шагать же тебе ночью больше лиги в Лос-Паласьос!

— Но я не сказал дяде Андресу…

— Ничего, он догадается, что ты у нас.

Было решено, что Леон пойдет к Лас-Касасам.

— Знаете, друзья, — смущенно начал Леон. — Я хотел вам сказать… Наконец дядя Андрес согласился на мой брак с Тересой Мондольедо.

— Я очень рад, — сказал Бартоломе. — Тереса — прекрасная девушка и будет хорошей женой тебе. Когда же свадьба?

— Думаю, что скоро.

— Как жаль, что на ней не будет нашего милого Мигеля! Но я счастлив тем, что он жив и невредим, — сказал Бартоломе.

— Мне говорил Антонио де Торрес, что каравелла, на которой плавает Мигель, должна быть в Испании в будущем году.

— Скажи, Леон, почему каноник Андрес был против твоего брака? Ведь донья Тереса из знатной семьи, красива собой и вы давно любите друг друга? — спросил Алонсо.

— Против Тересы дядя Андрес ничего не имеет, но он боялся, что я не смогу так много работать как его секретарь, когда женюсь. Он спешит окончить свою «Историю католических королей» к празднествам, посвященным двадцатипятилетию объединения Кастилии и Арагона, то есть к тысяча пятьсот четвертому году.

— Да, — улыбнулся Бартоломе, — времени осталось немного, и боюсь, что твоя молодая жена станет скучать в те часы, когда ты будешь сидеть над арабскими переводами!

— А я еще больше, — вздохнул Леон.

— Я знаю средство против этого, — сказал Алонсо.

— Какое же? Говори скорей!

— Тебе надо научить донью Тересу арабскому языку. Тогда вам не придется скучать врозь, а вы будете… скучать вместе!

— Совет хорош, но я сомневаюсь, — добавил Бартоломе, — что тогда каноник Андрес вообще когда-нибудь получит переводы арабских манускриптов гранадского халифата!

— Дядя Андрес уже три раза откладывал свадьбу, — печально сказал Леон. — Сейчас так много приходится заниматься его «Хроникой»…

— Ты просто ягненок, — рассердился Бартоломе. — Я бы на месте Тересы давно поссорился с тобой…

— Или убежал с каким-нибудь кабальеро, — улыбнулся Алонсо.

— Вот вы смеетесь надо мной, друзья, а годы проходят.

— Ты должен поставить каноника Андреса перед свершившимся событием. Прийти и сказать: вот моя жена — Тереса Мондольедо-Бернальдес!

— Ну нет, Бартоломе! Дядя Андрес воспитал меня как сына, а я окажу ему такое неуважение? Тереса и я любим друг друга и подождем.

— Пожалуй, верно! Но помни, наши подарки — золотые пряжки от Алонсо и изумруды моей матери — также терпеливо ждут дня свадьбы.

— Что ты, Бартоломе! Фамильные драгоценности должны принадлежать твоей будущей жене.

— Молчи, Леон. Ты знаешь, что мне никогда не будут нужны эти изумруды.

Леон посмотрел на своего друга и ничего не ответил. Он вспомнил свой давний разговор с Мигелем в Саламанке. Оказался прав он, а не Мигель: сердце Бартоломе разбито, он никогда не забудет Беатриче.

Королевский приказ

…Отчаянных невзгод

Ты в скорбном сердце обновляешь бремя;

Не только речь, и мысль о них гнетет.

Данте

Этот летний день был похож на множество подобных дней, но никогда, до самой смерти, не мог вспоминать о нем Бартоломе без жгучей боли в сердце.

Рано утром ушел от них Леон, торопясь в библиотеку, чтобы сидеть до вечера над арабскими переводами. Ночью Алонсо снова кашлял, и, обеспокоенный этим, Бартоломе решил отменить задуманную поездку на парусной лодке.

— Почитаем сегодня в патио, — ласково сказал Бартоломе огорченному Алонсо. — Я получил книги из Италии. Вот смотри, Данте…

Алонсо быстро утешился, так как на книги готов был променять любую прогулку.

Бартоломе начал читать вслух «La divina Commedia» — «Божественную комедию», — читать медленно, наслаждаясь певучей итальянской речью…

— Как хорошо ты читаешь, Бартоломе! Можно подумать, что итальянский — твой родной язык, — удивился Алонсо.

— Меня учила этому языку Беатриче. Но не огорчайся, и ты постигнешь язык Петрарки и Данте, мы скоро начнем им заниматься. А сейчас послушай, я переведу тебе, что говорит Данте о своей Беатриче…

Неожиданно чтение было прервано приходом слуги Хасинте.

— Сеньор! — позвал он. — Там вас спрашивает коррехидор[42].

Бартоломе удивленно опустил книгу на колени:

— Коррехидор? С каких это пор я разговариваю с коррехидором? Пусть обратится к майордому Мануэлю. А ты попроси, Хасинте, тетушку Мархелину прислать нам апельсинового сока.

Хасинте ушел, но через несколько минут вернулся:

— Сеньор! Коррехидор требует вашу милость.

И не успел он закончить свои слова, как в патио вошел коррехидор.

— В чем дело, любезный? — недовольно спросил Бартоломе. — Разве вам не передал мой слуга, что по всем делам обращаться к майордому?

— У меня поручение к вам, ваша милость, — возразил коррехидор, протянув пакет. — Вот, извольте получить!

— Хорошо, ступайте. Хасинте, проводи…

Коррехидор усмехнулся:

— Не спешите, ваша милость! Я не сойду с этого места, пока вы не прочитаете королевский указ.

Бартоломе, рассерженный непонятной настойчивостью, сломал печать и вскрыл пакет.

— Этого не может быть! — вскричал Бартоломе, пробежав глазами указ. — Это… это ошибка! Вы знаете, что написано здесь?

Коррехидор важно кивнул головой:

— Не только знаю, ваша милость, но даже более: мне придется увести теперь же вашего раба, — и он небрежно показал рукой в сторону Алонсо.

— Вы сумасшедший! — не сдержав себя, закричал Бартоломе. — Какой же это раб? Это сеньор, прошу запомнить, член моей семьи, и, клянусь честью, я скорее лишусь правой руки, чем расстанусь с ним!

— Не горячитесь, ваша милость, — ответил спокойно коррехидор. — Посмотрите-ка лучше, чем вам грозит невыполнение указа.

Алонсо быстро поднял с каменных плит двора упавший указ и прочел вслух:

— «…и да будет известно, что подчиниться данному указу о возвращении всех индейцев-рабов, вывезенных в 1495 году из Индии, обязаны все, без различия положения и звания, под страхом нашего королевского гнева и смертной казни. И, кроме того, приказываем этот указ выполнить не позже, как через три дня под страхом той же кары, для чего поручаем алькальдам, альгвасилам и коррехидорам, под их личную и неуклонную ответственность, проследить, как выполняется то, что мы повелеваем.

Дано в городе нашем Гранаде в двадцатый день июня от рождения спасителя нашего Иисуса Христа 1500.

Я — король. Я — королева. Хуан де Колома — секретарь».

Бартоломе обнял Алонсо:

— Не бойся, мой мальчик! Есть еще справедливость в Кастилии! Я вымолю ее на коленях у самой королевы. Она милосердна… А вас, — обратился Бартоломе к коррехидору, — вас я прошу лишь об одном: не забирайте сейчас с собой моего пажа, оставьте его дома. Он только недавно перенес тяжкую болезнь, и это может быть гибельным для него!

Коррехидор с сомнением покачал головой:

— Но я не имею права, ваша милость.

— Алонсо, оставь меня!

Когда Алонсо и Хасинте вышли из патио, Бартоломе взял тяжелый кошелек и положил коррехидору в карман камзола:

— Вы небогаты, друг мой, и сделаете мне большое одолжение, взяв этот скромный подарок. Я же прошу вас на два дня дать мне отсрочку. Даю вам слово, я не подведу вас! За два дня я добьюсь отмены указа.

Коррехидор смягчился:

— Вы добры, ваша милость, и не захотите подвести меня, ибо мне грозит гнев моего начальства. Ведь я подневольный человек! Помните, что через три дня из порта Сан-Лукар отходит каравелла с рабами, и ваш паж должен быть там.

— Я не подведу вас. И не позднее чем через два дня привезу приказ о том, что мой паж остается в Севилье!

— Дай вам бог удачи, сеньор, — ответил коррехидор. — Видно, вы крепко привязались к своему индейцу. И то, похож он стал на настоящего кабальеро.

С этими словами коррехидор поклонился и ушел.

В патио вернулся Алонсо. Он был взволнован, но держался спокойно.

— Алонсо, не бойся. Я все переверну в Кастилии, но не отдам тебя!

— Я верю тебе, — ответил Алонсо, — и не боюсь ничего.

Бартоломе приказал оседлать Гермеса.

— Алонсо, — сказал он, уже сидя на лошади, — я сейчас поеду к канонику Бернальдесу, у него большие связи при дворе. И возможно, сегодня же, не заезжая домой, мне придется поехать в Альгамбру, ко двору. Жди меня спокойно!

Алонсо, проводив Бартоломе, присел на край бассейна под старым платаном. Вот здесь впервые он узнал своего верного Фуэго, недовольное ржание которого слышится из конюшни. Фуэго видел, как выводили Гермеса, а его оставили…

К Алонсо подошел старый Нис и положил голову к нему на колени. Алонсо ласково погладил собаку: «И Нис понимает, что у меня тяжело на сердце…»

Потом он вернулся в дом. Вот здесь, в этой комнате, совсем недавно на его руках умер дон Франсиско. И он дал ему клятву никогда не покидать Бартоломе.

Здесь, в этом тихом патио, сколько часов они провели с Бартоломе над книгами. Какой огромный мир открылся перед ним! Как жадно впитывал он в себя все знания и всю мудрость, заключенную в книгах, чтобы потом передать их своим братьям аравакам.

В патио на каменных плитах лежала книга, полученная из Италии. Алонсо поднял ее. Он не знал итальянского языка, но Бартоломе обещал научить его языку Данте и Петрарки.

…Каноник Бернальдес принял горячее участие в попытках Бартоломе добиться отмены приказа об отправке Алонсо в Индию. Ему удалось встретиться с его преосвященством кардиналом Диего де Деса. Но влиятельный кардинал ничего не мог сделать. Надо было ехать в Гранаду.

— Пойми, Бартоломе, — говорил каноник, — ее высочество королева очень разгневана на Адмирала. Она сказала недавно кардиналу: «Кто дал право Колону раздавать моих вассалов кому бы то ни было?» И приказала отправить всех в Индию.

— Но, дорогой сеньор, — сказал Бартоломе, — ведь прошло уже более четырех лет с того дня, как привезли этих индейцев. Так почему же ее высочество королева вспомнила об этом только сейчас?

— Обстоятельства изменились не в пользу Адмирала, — уклончиво ответил каноник. — Мы имеем очень неутешительные известия из Индии. И Адмирал, и его братья — губернаторы — оказались не в силах справиться с колонистами. Начались даже мятежи. Восстал алькальд Эспаньолы Франсиско Ролдан, объединивший вокруг себя разный сброд…

— Позвольте, дядя, неужели тот самый Ролдан, андалузец, который был спутником Адмирала в его плаваниях?

— Да, мой друг, тот самый Ролдан. И этот негодяй посылал в Испанию корабли, набитые индейцами для продажи, несмотря на запрещение Адмирала.

— Открывать новые земли легче, чем управлять ими, — с горечью сказал Бартоломе.

— И вот, — продолжал каноник, — год тому назад, указом от двадцать девятого мая тысяча четыреста девяносто девятого года, дабы устранить жалобы на Адмирала, короли назначили Франсиско де Бобадилья коронным инспектором и теперь посылают его в Индию…

Бартоломе нетерпеливо посмотрел на большие часы.

— Но спеши, мой мальчик, — сказал каноник, — если ты сейчас выедешь из Севильи, то к рассвету попадешь в Гранаду. А рано утром отнеси письмо кардинала донье Хуане де ла Торрес, близкой подруге ее высочества. Она преданный друг Адмирала и устроит тебе свидание с королевой до утреннего приема. Не горячись, будь спокоен, господь бог поможет тебе умилостивить ее высочество. Признаюсь тебе, однако, я мало верю в успех, ибо королева непреклонна в своих решениях…

Но Бартоломе уже не слышал последних слов каноника. Со словами благодарности он схватил письмо, выбежал из дому и, вскочив на Гермеса, помчался по дороге в Гранаду.

У королевы Исабелы Кастильской

Когда к тирану в дом войдет свободный муж,

Он в тот же самый миг становится рабом.

Софокл

На рассвете следующего дня на взмыленном Гермесе въехал Бартоломе в ворота Гранады, сохранившие старинное мавританское название «Виварамблы» — ворота миндальных деревьев.

Гранада… «Царица городов», как говорили арабы о своем древнем городе.

Бартоломе вздрогнул от предутреннего холода и горьких мыслей. Как мечтал он показать Алонсо этот великий город, о котором, как и о родной Севилье, сложена поговорка:

Quien no ha visto a Granada, No ha visto a nada![43]

Но надо торопиться к сестре Луисе. Там он освежится, почистится и поедет во дворец.

На невысокой горе, омываемой прозрачным Хенилем, стоит дворец Альгамбра. Его стены и башни сложены из розоватого камня и сейчас, под лучами утреннего солнца, кажутся кроваво-красными.

Темная зелень садов, красные камни Альгамбры и снежные вершины Сьерры-Невады как бы застыли в синеватом тумане. Но Бартоломе не видел ни свежести прекрасного летнего утра, ни великолепия древнего города. Его одолевала жестокая тревога о будущем: он верил и не верил в милосердие королевы…

Оставив Гермеса сонному стражнику, Бартоломе направился к главному входу во дворец. Часовой открыл перед ним Судебные ворота. Наверху наружной арки — большая мраморная доска, на ней название руки и ключа. Арабская надпись гласит: «Когда эта рука приподнимется и возьмет ключ, чтобы отворить ворота, тогда христиане проникнут во дворец».

Бартоломе подумал о судьбе этой надписи: вот уже около десяти лет, как испанцы владеют Гранадой, а рука и ключ все в том же положении. И сотни лет будут в таком же положении, ибо никогда не вернутся сюда мавры.

Как и все мавританские постройки, дворец снаружи был суров и строг. Но внутри он поражал своим восточным великолепием: лабиринт галерей, залов, башен, двориков… Полы из пестрой мозаики, стены украшены орнаментом, в который вплетены золотые надписи и изречения из корана. И множество фонтанов и бассейнов. Арабы, кажется, более всего любили воду.

Бартоломе миновал знаменитый Львиный двор. Ему сказали слуги, что донья Хуана де ла Торрес находится в женской половине дворца.

Донья Хуана встретила Бартоломе приветливо, ибо хорошо знала его отца и дядю. Взяв письмо кардинала, она сказала:

— Не хочу прежде времени огорчать вас, сеньор Лас-Касас, но ее высочество очень настроена против Адмирала. Вы знаете, я преданный друг дона Кристобаля, но и я бессильна помочь… Постарайтесь меньше говорить об Адмирале, а больше о вашем деле.

— Но ведь мое дело, высокочтимая сеньора, связано непосредственно с Адмиралом. Ведь это он отдал моему отцу юношу-индейца. Именно отдал, но не продал! Ведь этот юноша — сын касика, в его жилах течет королевская кровь! И его отец поручил Адмиралу сына, чтобы тот познакомился с Испанией, получил здесь образование. Он стал членом нашей семьи.

— А он крещен, этот индеец?

— Ну конечно, сеньора! Согласно воле своего отца, он крещен, причем крестным отцом был мой отец.

— Подождите здесь, я доложу королеве о вашем приходе, — и донья Хуана скрылась за занавесью в нише, отделявшей приемную от спальни королевы.

Через несколько минут она вернулась:

— Ее высочество ждет вас. На приеме никого, кроме вас, не будет. Помните, что я говорила вам…

Бартоломе последовал за доньей Хуаной. Она ввела его в небольшую комнату, примыкавшую к спальне королевы. Около огромного венецианского зеркала в кресле сидела Исабела Кастильская. Несмотря на болезнь и возраст (ей было сорок девять лет), королева до сих пор славилась своей красотой. В ее рыжеватых густых косах еще не было заметно седины, а голубые глаза блестели живо и молодо. В простом белом платье, без украшений и драгоценностей, она казалась не такой надменней и величественной, какой представлял ее Бартоломе. Он подошел к ней и опустился на колено.

— Встаньте, сеньор, — ласково сказала королева, — я рада видеть у себя сына достойного кабальеро дона Лас-Касаса, кончину которого мы искренне оплакивали. Донья Хуана доложила мне, что у вас есть просьба?

Стараясь быть спокойным и кратким, Бартоломе рассказал королеве о своем деле. Она пристально посмотрела на него своими голубыми глазами:

— Я удивлена, сеньор Лас-Касас, вы защищаете рабство? Вы хотите оставить вашего пажа на всю жизнь рабом? — в голосе королевы уже не было прежней мягкости.

— О нет, ваше высочество! Он член нашей семьи, и я думал…

— А разве у него нет своей семьи в Индии?

— Но его отец, ваше высочество, касик Намагари с Кубы, поручил его Адмиралу Колону…

Голубые глаза королевы сверкнули гневом. Она прервала Бартоломе:

— Не говорите мне об этом человеке! Он не оправдал нашего доверия. Разве он сумел поставить колонии в такие условия, которые заслуживали бы королевского покровительства? Вы знаете, что творится в Индии? Разнузданность и порок царят там. Какое право имел мой наместник доводить до такого позора моих вассалов?

Королева встала с кресла. Теперь она уже не казалась Бартоломе приветливой и красивой. Это была раздраженная, властная женщина, голос которой возвысился до крика:

— И я поражаюсь, как кардинал Деса, зная мои взгляды, просит меня помочь вам. Нет, нет и нет! Пусть ваш индеец, как и все остальные, возвращается на родину и ведет там образ жизни, достойный моих вассалов. Прощайте! Постарайтесь найти лучшее применение вашим знаниям.

И с этими словами королева указала рукой на дверь. Донья Хуана проводила убитого горем Бартоломе.

— Высокочтимая сеньора! Скажите, может быть, попытаться уговорить ее высочество через кардинала Мендосу? Я не могу уехать так, поймите…

Донья Хуана с жалостью покачала головой:

— Нет, сеньор, я хорошо знаю ее высочество. Не в ее характере колебаться или менять решения. Поезжайте домой в Севилью и снаряжайте вашего пажа в путь. Мне очень жаль вас, дорогой сеньор, но все просьбы безнадежны!

Бартоломе поклонился донье Хуане и быстро вышел во двор. Сам не зная как, он добрел до ворот Альгамбры, взял своего Гермеса и вышел на дорогу.

Он долго стоял под палящим солнцем и думал, куда идти, что делать?.. Как вернется он домой в Севилью, где ждет его младший брат, которого он обязан защищать и беречь? О милосердный боже, королева сказала, что он, Бартоломе, защищает рабство! Рабов-индейцев нельзя не освободить, но ведь Алонсо не раб! Он не сумел доказать это королеве и теперь должен подчиниться королевскому закону. Как ужасны законы, действующие так неумолимо и слепо! Вот почему Фемиду — богиню правосудия — древние изображали с повязкой на глазах. Она слепа и безжалостна так же, как слепа и безжалостна королева, отнявшая у него брата…

Гермес тихонько заржал и толкнул головой плечо Бартоломе. Словно проснувшись от тяжелого сна, тот вскочил на коня и помчался по дороге в Севилью.

Бартоломе остался один

Нет бедствий среди бедствий сей жизни, равного разлуке, и, если бы изливались из-за нее души, кроме слез, этого было бы мало.

Ибн Хазм

Ночью Бартоломе был уже в Севилье. Отдав почти загнанного Гермеса конюху, который недовольно покачал головой, Бартоломе вошел в дом.

В своей комнате он зажег светильник, снял запыленную одежду и умылся. На низком столике перед кроватью чьи-то заботливые руки поставили кувшин с вином, хлеб и фрукты. Бертоломе вспомнил, что за эти два дня он почти ничего не ел.

Прежде чем лечь спать, он решил пойти взглянуть на Алонсо. Он не станет будить его, пусть спокойно спит свою последнюю ночь под крышей дома Лас-Касасов.

Но как только Бартоломе вошел в комнату Алонсо, тот проснулся.

— Прости, я не хотел будить тебя! Спи.

Алонсо покачал головой:

— Нет, я не хочу спать. Но почему ты такой мрачный?

— Алонсо, как я виноват перед тобой! Ты еще спрашиваешь, почему я так мрачен! Мужайся, но выслушай горестную весть…

— Не надо, Бартоломе, — прервал его кубинец. — Не надо, не продолжай. Я знал, что твоя поездка в Гранаду не принесет успеха. И я готов выполнить королевский приказ.

Бартоломе закрыл лицо руками и не смог удержать рыданий.

— Бартоломе, ты ни в чем не виноват! Я знал и приготовился к самому худшему — к разлуке с тобой. Но она будет недолгой. Ведь ты скоро тоже поедешь в Индию, и мы снова будем вместе с тобой!

— И ты еще утешаешь меня… Меня, который не сумел защитить и уберечь тебя от произвола!

— Иди спать, — ласково сказал Алонсо. — Тебе надо отдохнуть после бессонных ночей и безумной скачки. Помни, что завтра мы должны быть в Сан-Лукаре.

Алонсо проводил Бартоломе в его комнату и заставил лечь. Вскоре усталость и горе сломили Бартоломе, и он забылся тяжелым, беспокойным сном.

Настало утро последнего дня Алонсо в доме Лас-Касасов, который в течение почти пяти лет был его родным домом.

Все уже знали о неудаче, постигшей молодого сеньора в Гранаде, и осуждали королевский приказ.

— Вспомнили, пресвятая дева! — ворчала тетушка Мархелина у себя в кухне. — Не надо было привозить этих несчастных в Кастилию, а потом отправлять их обратно!

— И словно мы не знаем, что и теперь привозят рабов из Индии, — добавил Мануэль. — Я слышал от моего брата, который служит при дворе кардинала, что недавно некий Ролдан с Эспаньолы набил маленькую грузовую галеру сотнями индейцев, набил хуже, чем скот, прости господи, для того чтобы продавать их в Кастилии!

— Истинно говорят, что правая рука не знает, что делает левая, — сказал старый дядюшка Педрос.

— Не знает? — насмешливо возразил новый конюх, в прошлом солдат, ходивший во второе плавание. — Очень хорошо знает, ибо именно правая рука королевы подписала приказ Адмиралу привозить рабов из Индии, когда услышали, что никакого золота там нет и в помине! А теперь королева запрещает торговлю рабами, но не раньше, чем выяснив, что она не принесет выгоды!

— То, что португальцы делают с неграми в Африке, — сказал Мануэль, — то кастильцы делают и в Индии. Таков мир, и, видно, его не переделать даже добрым и справедливым людям, как наш сеньор!

— Жалко мне Алонсо, — и Мархелина заплакала. — Уж как он после Севильи попадет к своим дикарям, и не представляю себе! Привык он у нас к чистой и хорошей жизни, а там…

— Мне еще более жалко дона Бартоломе, — проговорил Хасинте. — Он после смерти старого сеньора еще не отошел, а тут разлука с Алонсо… Ведь полюбил его как родного брата наш молодой сеньор!

А в это время Бартоломе сам помогал укладывать вещи Алонсо.

— Я возьму только книги, Бартоломе, а одежды много не надо! Ведь неизвестно, что мне придется делать там.

— Как это — что придется делать? — возразил Бартоломе. — Ты будешь принят губернатором Санто-Доминго как член моей семьи! Не забудь письма, Алонсо, письма к губернатору Диего Колону, брату Адмирала. Он достойный и добрый человек и хорошо примет тебя. Непременно отдай эти письма в собственные руки, и губернатор займется твоим устройством до моего приезда.

Алонсо положил письма во внутренний карман камзола.

— А вот деньги, — и Бартоломе протянул Алонсо увесистый мешочек, наполненный золотом. — Леон говорит, что это, пожалуй, не менее убедительно, чем рекомендательные письма.

— Зачем так много, Бартоломе?

— Нет, нет, не отказывайся! Ты же знаешь: все, что есть у меня, принадлежит и тебе.

В комнату вошел Мануэль:

— Сеньор, там пришел коррехидор, что сказать ему?

— Скажи ему, что я сам привезу Алонсо в порт. Спроси, когда отходит каравелла?

— Он говорит, сеньор, что завтра, на рассвете.

— Хорошо, иди! И скажи, пусть после мессы запрягут карету.

Когда Мануэль вышел, Алонсо проговорил:

— Спасибо, Бартоломе. Мне очень было бы тяжело ехать на Фуэго, а потом расстаться с ним… Я попрощаюсь с ним здесь, дома.

— Я это знал. Но помни, что Фуэго — только твой! И клянусь тебе, что никто не сядет на него, кроме тебя. А ты… ты вернешься в Севилью, я верю в это.

Снова в комнату вошел Мануэль:

— Приехал дон Бернальдес и спрашивает, можно ли войти?

— Ну конечно, Леону всегда можно, — и Бартоломе распахнул двери навстречу Леону.

— Вот еще письма от кардинала Деса к губернатору Колону, — сказал Леон. — Непременно, Алонсо, отдай ему по приезде на Эспаньолу. А это письмо от дяди к дону де Бобадилья, командору флотилии, с которой ты поплывешь. Дядя просит устроить тебя получше.

— Спасибо, Леон. Спасибо тебе и дону Андресу. А ты поедешь с нами в Сан-Лукар? — спросил Бартоломе.

— Непременно поеду, как же я могу не проводить нашего Алонсо?

Бартоломе вышел из комнаты сказать, чтобы начинали мессу. Алонсо подошел к Леону:

— Леон, мне очень тяжело уезжать от вас, но еще более, чем за себя, я тревожусь о Бартоломе. Ты знаешь его так же хорошо, как и я… А может быть, еще лучше. Когда дон Франсиско умирал, я дал ему клятву никогда не покидать Бартоломе. Но бог судил иначе, и я должен уехать из Севильи. Леон, молю тебя, не оставляй Бартоломе одного, я так боюсь за него!

— Не волнуйся, дорогой Алонсо, клянусь тебе, что я не оставлю Бартоломе. И разделю с ним любые его горести. Береги ты себя!

В это время вернулся Бартоломе.

— Теперь, друзья, — сказал он, — мы пойдем и отслужим прощальную мессу, чтобы плавание Алонсо было безопасным.

Все направились в домашнюю капеллу, где уже собрались слуги. Старый капеллан, крестивший Алонсо несколько лет тому назад, с особенным чувством отслужил мессу.

Капеллан подошел к Алонсо и обнял его:

— Прощай, сын мой! Пусть хранит тебя всевышний и вернет нам снова в Севилью здоровым и невредимым. Ты стал христианином, и твой долг нести свет религии в земли Нового Света, где еще есть души, не приобщенные к святой церкви. Расскажи своим братьям о милосердии и справедливости господа нашего Иисуса Христа. Принеси им знания, полученные тобой здесь. Поведай им о величии и доброте твоей второй родины — Испании! Благослови тебя бог!

Едва сдерживая слезы, Алонсо прошептал:

— Благодарю вас за все, что вы сделали для меня, падре. Я никогда не забуду той любви и ласки, которой окружили меня здесь, в Севилье. Я никогда не забуду вас. И я выполню все, о чем вы говорите… Прощайте!

…Вечером карета Лас-Касасов подъезжала к порту Сан-Лукар, откуда уже не раз отправлялись в далекое плавание испанские корабли.

Несмотря на позднее время, в порту, как всегда, было шумно и оживленно. При свете смоляных факелов шла погрузка.

— Дядя говорил мне, — сказал Леон, — что у дона Бобадильи всего две каравеллы. На одной плывет он сам, а на другой — грузы и индейцы, возвращающиеся на Эспаньолу.

К карете подошел альгвасил порта.

— Вы привезли своего раба, ваши милости? — обратился он к ним. — Вам надлежит сдать его немедленно мне, а я провожу его к остальным индейцам на каравеллу.

— Мы пойдем вместе с вами, — ответил Бартоломе.

Альгвасил пожал плечами и отошел. Молодые люди вышли из кареты. За ними слуга Хасинте и кучер несли два сундука Алонсо, с книгами и с одеждой.

— А где же ваш раб? — удивился альгвасил.

— Не раб, а мой паж, — и Бартоломе указал на Алонсо, одетого так же, как и он, и Леон, в черный бархатный камзол и черный суконный плащ.

— Вот этот кабальеро? — альгвасил застыл от изумления. — А я думал, что этот сеньор просто с вами.

— Он и есть сеньор, — с достоинством сказал Бартоломе. — Он член моей семьи и сам знатного рода, не менее знатного, чем мой.

— Ну и чудеса, клянусь святым Исидором! — пробормотал альгвасил. — Сорок лет служу, а такого не видал.

Он подвел их к небольшой группе индейцев, стоявших под охраной трех коррехидоров. Среди индейцев заметно выделялась молодая женщина, одетая как богатая горожанка. На руках у нее лежал спящий ребенок, а рядом стоял молодой испанец, загорелый и коренастый, по виду моряк.

Он гладил ее склоненную над ребенком черноволосую голову и говорил:

— Инесилья, дорогая… Как я расстанусь с тобой и с Мигелито?

— Можете, сеньор моряк, оставить вашего Мигелито у себя! — насмешливо ответил один из коррехидоров. — Приказано взять лишь женщину-рабыню, незаконно увезенную вами из Индии.

Красивое смуглое лицо индианки помертвело:

— Вы заберете у меня сына? — и она так крепко прижала к себе ребенка, что тот проснулся и жалобно заплакал.

— Вы не имеете права разлучать мать с ребенком! — крикнул гневно моряк. — Хотя видит бог, как мне тяжко расставаться с ними, но я не могу лишить мать сына! Это бесчеловечно!

— Замолчи, парень, — строго сказал подошедший альгвасил. — Мы лучше знаем, что бесчеловечно, а что — нет.

Бартоломе подошел к моряку:

— Что у вас случилось, сеньор?

— Ах, ваша милость, два года тому назад я привез Инессу из Индии в Севилью. Она моя жена перед богом и людьми, а я должен расстаться с ней…

— Разве она была рабыней?

— О нет, ваша милость! Мы полюбили друг друга еще на Эспаньоле, и ее отец, касик, разрешил нам пожениться. И обвенчали нас святые отцы францисканцы в церкви форта Исабела. Так что я ее привез в Севилью своей законной женой. И она была мне доброй женой и родила хорошего сынка, Мигелито. А теперь… — и бедный моряк заплакал.

— Альгвасил, — сказал Бартоломе. — Зачем вы забираете эту женщину от ее мужа?

— Приказ, ваша милость, а мальчишку пусть оставляет себе.

— Я не отдам сына! — крикнула индианка.

— Ну, потише, красотка! Отдай ребенка мужу, не то… Если не хочешь быть закованной в цепи, веди себя спокойно.

— Бартоломе, — прошептал Алонсо, — как можно быть таким жестоким…

Бартоломе хотел снова вмешаться, но Леон остановил его:

— Ты сошел с ума, Бартоломе, не вмешивайся, если не хочешь нажить неприятностей, а главное — причинить зло Алонсо.

Мигелито, оторванный от материнской груди, продолжал жалобно плакать. Индианка упала без сознания на камни набережной. Ее растерянный муж держал ребенка и старался привести в чувство жену.

— Ну, пора на корабль, — сказал альгвасил, видя, что погрузка закончена. — Прощайтесь, ваша милость, со своим пажом, а ты, — обратился он к моряку, — с женой… И — с богом!

Бартоломе, увидев в группе пожилого, но высокого и сильного индейца, подошел к нему.

— Возьмите плащ, прошу вас, — и он снял свой плащ, — но помогите в пути моему другу, вот этому юноше.

— Чем же я могу помочь, сеньор? — ответил ломаным испанским языком индеец. — Вы видите сами, как с нами обращаются.

Тем временем коррехидор, заметив сундуки Алонсо, пробормотал:

— Это что еще за вещи? Можно подумать, что путешествует знатный идальго, а не собака-индеец возвращается на родину.

Глаза Алонсо сверкнули гневом, но он сдержал себя. К счастью, Бартоломе не слышал этих слов.

— Хасинте, несите сундуки сеньора Алонсо на корабль. Я пойду поговорю с маэстре, чтобы Алонсо дали каюту, если они есть на этой грузовой галере.

Маэстре не вышел на зов Бартоломе, а показался его помощник, плутоватый итальянец, сильно навеселе.

— Что вы, ваша милость! — рассмеялся он на просьбу Бартоломе дать Алонсо место в каюте. — У нас и для своих-то моряков нет места, а вы — в каюту! Хорошо им будет, клянусь дьяволом, на палубе или в трюме! Не мало мы перевозили в этом трюме индейцев, — и он подмигнул с пьяным смехом. — А теперь, прости господи, везем обратно в преисподнюю!

Хасинте и кучер с сундуками поднялись по сходням на корабль.

— У нас и так перегружена каравелла, а вы туда же… сундуки! Что у него там, камни, что ли, такая дьявольская тяжесть! — и помощник пнул ногой сундук с книгами. — Надо разрешение маэстре!

Кругом столпились матросы и коррехидоры. Бартоломе чувствовал свою беспомощность, но боялся резкостью ухудшить положение Алонсо.

— Я пойду к дону де Бобадилье, — строго сказал он, — и пожалуюсь на вас!

На палубу вышел маэстре — владелец галеры:

— Кто здесь говорит о жалобах? На этой посудине я хозяин! И все делается по моему приказу. А на прочих мне… — и он выразительно сплюнул в воду. — Почему индейцы еще не на палубе? Грузи всех, и побыстрей! А это что за сундуки?

— Там книги, сеньор маэстре, — едва сдерживая гнев, ответил Бартоломе. — И я просил бы их оставить.

— Забирайте ваши книги, иначе он пойдет к рыбам, этот сундук! — проворчал маэстре. — А во втором? Одежда? Ну, это пригодится.

Индейцев посадили на корабль. Хасинте взял на руки ребенка, а моряк внес бесчувственную жену и спросил, где она будет помещаться.

— А для сеньоры каюта, видишь, еще не приготовлена, — насмешливо ответил ему помощник. — Будет там же, где и все собаки-индейцы.

— Но она женщина! — воскликнул Бартоломе. — Как можно…

— Эх, ваша милость! Вы точно с неба свалились! Уходите-ка лучше подобру-поздорову, не мешайте нам!

— Уходи, Бартоломе, — умоляюще сказал Алонсо. — Ты все равно ничем не поможешь ни мне, ни этим несчастным. Не тревожься за меня. Я спокоен, мне жаль только книг. Но ведь ты пришлешь мне книги?

— Я пришлю тебе все, что ты захочешь! Напиши мне, когда вы приедете на Эспаньолу. Я не знаю, как доживу до твоего первого письма, — и Бартоломе обнял Алонсо.

— Погрузка окончена! Спешите, ваши милости! — кричал альгвасил.

Бартоломе с трудом оторвался от Алонсо. Леон повел его к карете. Когда Бартоломе обернулся в последний раз, он увидел лишь черный тонкий силуэт юноши на темном небе.

Бартоломе был в беспамятстве. Леон с помощью слуг почти внес его в карету.

— Сначала Беатриче, потом отец, теперь Алонсо! — без конца повторял Бартоломе одни и те же слова, сжав голову руками и раскачиваясь, словно от невыносимой боли…

— Что с тобой, Бартоломе? — испуганно спросил Леон. — Ты бредишь, мой друг?

Но Бартоломе уже не слышал его.

— Хорхе! — крикнул Леон кучеру. — Сеньор Бартоломе заболел! Его нельзя оставить одного! Гони скорее ко мне в Лос-Паласьос!

Адмирал в оковах

Ненасытное честолюбие помрачает ум человека, и он не замечает грозящих ему опасностей.

Эзоп

Более двух месяцев пролежал в приходе Лос-Паласьос у каноника Бернальдеса больной Бартоломе. У него была тяжелая горячка, он неделями не приходил в сознание. Беспокойный бред сменялся полным забытьем.

Врачи опасались не только за рассудок его, но и за жизнь. Однако умелое лечение, неустанные заботы и уход Леона, а главное — молодой и крепкий организм победили болезнь.

Бартоломе начал медленно выздоравливать. Когда прояснилось его сознание, первый вопрос, заданный Леону, был:

— Леон… каравеллы?

— О да, мой друг! Каравеллы Бобадильи прибыли благополучно на Эспаньолу еще двадцатого августа.

— Алонсо?..

— Есть точные сведения, что всех индейцев, в том числе и Алонсо, отдали в миссию францисканских монахов на острове.

— А письмо…

— Не тревожься, Бартоломе, все будет хорошо! Дядя написал Адмиралу и его брату, чтобы они непременно отыскали Алонсо и взяли его под свое покровительство.

Бартоломе задремал, а Леон тихо вышел из комнаты. Все было не так хорошо, как он говорил. На Эспаньоле после прибытия Бобадильи творились такие дела, что ни Адмиралу, ни его братьям было не до судьбы пажа Бартоломе.

Шли дни, и Бартоломе поправлялся. В конце сентября врач разрешил ему подняться с постели, а в октябре он уже совершал небольшие прогулки верхом на Гермесе.

Однажды, когда Леон работал в библиотеке, Бартоломе поехал покататься. Из предместья он, сам не зная почему, направился к гавани. Его влекло туда какое-то предчувствие. Миновав старинную Торо дель Оро, знаменитую «золотую башню», где, по преданиям, мавританские пираты прятали награбленное золото и драгоценности, он попал на Генуэзскую улицу, ведущую в гавань. Его поразила толпа людей, собравшаяся на набережной.

На рейде, как всегда, стояло множество кораблей. Большие и маленькие рыбачьи галеры и лодки сновали по реке.

Бартоломе отдал стражнику поводья, попросив привязать коня ненадолго к будке, и смешался с толпой.

— Каравелла «Ла-Горда» уже вышла из бухты Сан-Лукар де Баррамеда! — сказал молодой щеголеватый моряк, по виду шкипер.

— Ветер-то северный, крепчает! — отозвался старый рыбак и плотнее завернулся в свой рваный плащ.

— А что, дядюшка Юстус, при таком ветре каравелле трудно войти в гавань? — спросил у старика какой-то мальчишка.

— Ну, уж кто-кто, а «Ла-Горда» войдет… Капитан Вильехо — опытный моряк, я не раз ходил с ним в море! — ответил видавший виды матрос.

— Мне говорил приятель, купец из Кадиса, что на каравелле везут арестованного адмирала москитов! — сказал горожанин в добротном суконном плаще.

Бартоломе вздрогнул и подошел ближе.

— Не только самого адмирала, но и его братца — губернатора форта Санто-Доминго!

— Ловки эти генуэзцы! Все три брата пристроены!

В толпе раздался смех.

— Не только братья, но и сыновья! Пока пажами у королей, а там, смотри, и в губернаторы выйдут.

— Клянусь дьяволом, я сам бы не прочь стать губернатором какого-нибудь завалящего острова в Индии! — рассмеялся старый рыбак.

— Да, уж наверное, на твоем плаще было бы больше золота, чем сейчас дыр, старина!

Вдруг в толпе произошло движение. Появились вооруженные стражники. В гавань входила большая, под всеми парусами, каравелла.

— Это «Ла-Горда»! — крикнул кто-то.

Большая каравелла стала на якорь. От нее отошли две лодки и направились к набережной.

Бартоломе, несмотря на порядочное расстояние, ясно увидел в одной из лодок высокого старика с непокрытой седой головой. И хотя Бартоломе никогда раньше не видел Кристобаля Колона, он сразу понял, что это он, Адмирал. Лодки быстро приближались к берегу.

Христофор Колумб. Старинная гравюра.

Из первой лодки на берег высадилось несколько матросов, которые вместе со стражниками оттеснили толпу. Подошла вторая лодка. На каменные ступени набережной с трудом, опираясь на руку брата, поднялся старый Адмирал. Несмотря на то что губы его были горько сжаты, а брови нахмурены, он держал голову высоко поднятой, и ветер развевал его длинные седые волосы.

В толпе раздался гул возмущения. Руки и ноги Адмирала были скованы цепями.

— Позор! — крикнул кто-то. — Он не заслужил оков! Позор Испании!

— Позор, стыд! Снимите оковы! — раздались голоса из толпы.

Капитан каравеллы остановил Адмирала:

— Сеньор Колон! Я еще на каравелле хотел снять с вас оковы, но вы отказали мне. Прошу вас вторично, разрешите мне это сделать.

— Благодарю вас, сеньор Вильехо, но я отказываюсь от вашей любезности! Короли приказали мне повиноваться, а Бобадилья заковал меня. Я останусь в оковах до тех пор, пока короли не позволят снять их.

В толпе снова раздались возгласы сочувствия и возмущения. Многие женщины заплакали от жалости.

— И я, — продолжал Адмирал, подняв руку насколько ему позволяли оковы, — сохраню эти цепи на память о своих заслугах перед богом и Испанией! Пусть их положат со мной в гроб!

Стражники и матросы не смогли сдержать толпу. Все ринулись к Адмиралу. Бартоломе, подхваченный общим порывом, также приблизился к нему.

— Пропустите нас, друзья, — обратился к толпе Адмирал. — Я устал, и болен, и еле стою на ногах. Мы направляемся в монастырь Лас-Куэвас. Там я смогу прилечь отдохнуть. Я знаю, что их высочества отнесутся милосердно к тому, кто происками врагов устранен от служения королям. Ведь я их смиренный слуга, и они сами оценят мои труды! Владыка наш бог всегда карает зло, особенно же неблагодарность и бесчинства!

Толпа почтительно расступилась, и Адмирал, опираясь на руку брата Диего, вышел на Оружейную улицу. Пешком почти через весь город медленно прошел Адмирал в сопровождении стражи до монастыря Лас-Куэвас. Там ему надлежало пробыть до тех пор, пока его не призовут к себе их высочества.

Вечером Бартоломе едва дождался Леона, чтобы рассказать ему, что он видел в гавани.

— Я знал об этом, Бартоломе. Недавно я встретил Педро де Арана, брата жены Адмирала, и он говорил мне, что Бобадилья по приезде на Эспаньолу арестовал Адмирала и его братьев — губернаторов фортов Санто-Доминго и Исабела…

— Как, ты знал и скрыл от меня?

— Я не хотел огорчать тебя, Бартоломе, ты ведь был болен.

— Да… да. Ну, так запомним этот день: двадцать девятого октября тысяча пятисотого года я видел собственными глазами Кристобаля Колона в цепях!

— Признаться, я не думал, что Бобадилья закует его, хотя дядя мне говорил, что короли дали ему неограниченные полномочия. В приказе на имя Адмирала были такие слова: «Мы приказали Франсиско де Бобадилье, подателю сего, передать вам от нашего имени некоторые предписания. Предлагаем вам верить тому, что он скажет, и повиноваться ему». Я запомнил этот приказ потому, что переписывал его для «Хроники» дяди, он датирован еще двадцать шестым мая тысяча четыреста девяносто девятого года!

— Все же, Леон, мне кажется, Бобадилья превысил свои полномочия. Я не верю, что короли велели заковать человека, подарившего Испании Новый Свет. Если бы ты видел его сегодня… Изможденное лицо, седые волосы. Худые руки в оковах… И при всем этом такое величие, такое благородство! Когда капитан каравеллы предложил Адмиралу снять оковы, то с каким достоинством он отказался. Он сказал: «Короли приказали надеть эти цепи, они и прикажут их снять!»

Шли недели, Бартоломе почти каждый день спрашивал каноника Бернальдеса о судьбе Адмирала. Каноник лишь печально покачивал головой, говоря, что несколько раз посещал Адмирала в монастыре Лас-Куэвас, но короли откладывают освобождение Адмирала и встречу с ним.

Наконец однажды, после рождества, каноник пришел с хорошей вестью:

— Адмирал и его братья вызваны в Альгамбру!

— И он не снял оков, сеньор?

— Нет. Больной, постаревший, в коричневой сутане францисканского монаха, предстал он перед королями в оковах. Говорят, что королева даже заплакала!

Бартоломе вспомнил свою встречу с королевой Исабелой: искренние ли слезы проливают ее голубые холодные глаза?

— И теперь, — продолжал каноник, — короли вернули Адмиралу все его титулы и звания, но и только! Плыть на Эспаньолу и вообще в Индию ему не разрешают.

— И он согласился с этим? — недоверчиво спросил Леон.

— Он горит желанием вернуться в родную морскую стихию, но Фонсека сказал мне, что Адмиралу теперь не доверят ни одной каравеллы, ни одного мараведи на снаряжение.

— Я готов спорить, — сказал Бартоломе, — что Адмирал не успокоится на этом и мы еще услышим о его новых великих открытиях!

Письмо Алонсо

Знай хорошо, что я б не променял

Моих скорбей на рабское служенье!

Эсхил

Вероятно, не одну каравеллу сменил матрос Сипион, прежде чем ветер принес его в родную Севилью. Однажды поздно вечером, когда Бартоломе уже перебрался из прихода Лос-Паласьос домой, Хасинте позвал его:

— Сеньор, там какой-то моряк спрашивает вас.

— Зови его скорей!

В комнату вошел пожилой коренастый матрос, смуглый, обветренный. Его старый плащ вылинял от солнца и морской воды. В руках он нерешительно мял свою шляпу, такую же потрепанную, как и ее хозяин.

— Вот, ваша милость, — сказал он хриплым голосом, — вам письмецо.

На клочке бумаги, вырванном из книги, Алонсо сумел написать лишь несколько слов:

«Дорогой брат, нас, по словам монахов, отправят на золотые рудники в глубь страны, в горы Сибао. Я здоров и плавание перенес хорошо. Не тревожься обо мне. Бедная Инесса умерла от горя и тоски по сыну и мужу. Я верю в нашу встречу. Береги себя, брат мой. Передай Леону, что я помню его.

Обнимаю тебя, твой Алонсо.

Это письмо передаст тебе матрос нашей каравеллы Сипион из Севильи. Прощай, Бартоломе, до встречи на Кубе. Я буду свободен!»

Прошло несколько минут, пока Бартоломе немного успокоился. Матрос деликатно молчал.

— Прости меня, Сипион, — сказал ему Бартоломе. — Расскажи мне обо всем подробно, прошу тебя! Садись вот сюда…

Матрос присел на край стула, откашлялся и начал свой рассказ:

— Отошли мы от Сан-Лукара, ваша милость, и всех индейцев приказал капитан с палубы согнать в трюм. Боялся, что кто-нибудь из них бросится в воду, чтобы вплавь добраться обратно, в Испанию. Но они, индейцы, как овечки, пошли в трюм беспрекословно. Потом, как вышли в открытое море, выпустили их на палубу: в трюме больно душно и жарко было. Женщина эта болела и вскоре умерла. Лечил ее ваш приятель, но разве вылечишь такую болезнь, как горе… Помню я, еще в тысяча четыреста девяносто шестом году перевозили мы касика одного пленного, по имени Каонабо, так тот тоже умер, бедняга, с тоски и отчаяния. Умерла индианка, отпели ее монахи и бросили в море.

— А как мой паж?

— Загрустил сначала, а потом других подбадривал. Читал им что-то из книжки. Одежду свою отдал, какую удалось от капитана спасти, — ведь сундук-то он сразу и отнял у вашего приятеля…

— Вот негодяй!

— Уж такой негодный человек, ваша милость, словно сам дьявол ему брат, прости господи! Золото-то он сразу тоже отнял, весь кошелек взял, ни одного песо не оставил. А одежду кое-какую вернул. Так ваш приятель всю эту одежду другим индейцам роздал, ведь они полуголые были, а ночи холодные.

— Узнаю Алонсо, — прошептал Бартоломе.

— А когда пришли мы на остров, там такие дела пошли, что не до индейцев было. Вы слышали, ваша милость, о старом Адмирале?

— Да, да, Сипион, я знаю обо всем. Говори скорее, куда же повели индейцев?

— Монахи-францисканцы всех индейцев повели с собой, а меня и еще одного нашего матроса взяли вроде охраны. Смотрю я, монахи по дороге начинают спорить между собой: двое говорят, что крещеных индейцев надо отпустить на все четыре стороны; раз они христиане, пусть и живут, как свободные люди. А другие монахи сказали: «Нет, индейцы — вассалы короля и должны служить королю, как и все подданные его». Так они и порешили: отдать индейцев алькальду. Пришли мы в управление, а там словно демоны вселились в людей! Все кричат, волнуются. Говорят, прибыл коронный инспектор Бобадилья, теперь сторонникам Адмирала крышка. Насилу монахи нашли какого-то эскривано или другого сеньора, он и не посмотрел на нас, отмахнулся: «Не до вас, святые отцы, и не до ваших индейцев!» Но святые отцы не отстали от него, пока он не написал приказа отправить всех индейцев на золотые рудники в Сибао. Пока приказ писали, я отвел в сторону вашего индейца и тихонько говорю ему: «Уходите, сеньор, видите, что здесь делается, я прикрою вас…» А он мне отвечает: «Нет, Сипион, ведь твой капитан не оставил мне ни одного песо! Куда же я без денег и рекомендательных писем в незнакомой стране убегу? Но ничего, как только я заработаю на рудниках немного денег, я доберусь до Кубы». И еще сказал мне: «Если доведется тебе побывать в Севилье, передай моему другу, пусть ищет меня на Кубе». И тут же написал вам это письмецо. Потом нас позвали монахи, отвели мы индейцев к ним в миссию на ночь, а рано утром их должны были отправить на рудники. Так я расстался с вашим пажом, ваша милость!

— Благодарю тебя, Сипион, ты принес мне более чем радость — ты вернул мне жизнь! Сейчас пойди в кухню, там тебя накормит наша Мархелина. А затем я скажу майордому, чтобы он дал тебе хорошей одежды и денег. Скажи, чем я еще могу быть полезен тебе?

— Я и так получу от вашей милости больше, чем заслуживаю. Но вижу, что даете вы все от доброго сердца, а потому не отказываюсь. Хочу просить, ваша милость, помочь найти мне работу в Севилье: я уже стар для морских плаваний.

— А родные у тебя есть в Севилье?

— Нет, ваша милость, все померли в чуму. Один я остался.

— А любишь ты растения и цветы?

Моряк улыбнулся:

— На земле вырос и все живое люблю. А когда еще мальчишкой был, то у отца в саду все время копался.

— Ну и хорошо. Скажи майордому Мануэлю, что я приказал принять тебя третьим садовником.

После письма брата уже не задумываясь, готовился Бартоломе к отъезду в Саламанку, чтобы окончить образование и получить звание лисенсиата. Он твердо решил уехать затем в Индию, разыскать Алонсо и жить там. В Кастилии ему делать нечего. Свои знания он приложит к тому делу, к которому зовут его разум и сердце. В Новом Свете нужны честные люди, а не алчные авантюристы. В течение десяти лет они принесли немало зла новооткрытым землям. Испания в долгу перед Индией, и он станет одним из первых, кто будет платить эти долги.

Принятое Бартоломе решение было столь твердым, что никакие уговоры ни Леона, ни дяди дона де Пеньялоса не изменили его намерений. Он подготовил перед отъездом дарственное завещание всего своего имущества в Севилье племяннику Франсиско.

— Ты точно сжигаешь за собой корабли, Бартоломе!

— Не стоит об этом говорить, Леон. Скажи мне лучше, как обстоят дела с экспедицией Адмирала?

— Дядя Андрес видел недавно Фонсеку, и тот сообщил ему последние новости. Губернатором на Эспаньолу посылают дона Николаса де Овандо. Он сменит Бобадилью, которым их высочества очень недовольны. Экспедиция Овандо намечена в феврале будущего года, так что ты успеешь вернуться к тому времени из Саламанки.

— А Адмирал?

— Фонсека заявил дяде, что Адмирал требует каравеллы и казну для своего четвертого плавания. Король колеблется, но королева склоняется дать согласие, она чувствует себя виноватой перед Адмиралом. Не исключена возможность, что вслед за Овандо отправится и Адмирал.

— А каков этот Овандо?

— Я слышал, что Николас Овандо — человек жестокий и неразборчивый в средствах.

— Как не понимают наши короли, сколь гибельно посылать таких людей в Индию! Там нужны правители мудрые и с благородной душой.

— Ты прав. Но тише, идет дядя…

В комнату вошел каноник.

— Я только что видел кардинала Деса, — сказал он. — Новые известия из Индии еще более неутешительны, чем раньше. Бобадилья дал колонистам множество льгот и этим привел окончательно колонию в упадок. У королей одна надежда — на Овандо. Я знаю его, он справедливый и благоразумный человек.

Бартоломе и Леон промолчали. У них было свое мнение насчет качеств Овандо. Каноник продолжал:

— А сколь пагубно оказалось разрешение королей снаряжать флотилии и плыть в Новый Свет всем, кто этого пожелает! Прав был Адмирал, когда говорил мне, что теперь все недостойные пройдохи смогут плыть по пути, открытому им!

Прощание с молодостью

Жить надо так, чтобы наша жизнь, как драгоценная вещь, занимала немного места, но дорого стоила…

Сенека

Зимой 1502 года вернулся Бартоломе в Севилью, на этот раз навсегда простившись с Саламанкой, городом беспечной юности, первой и последней большой любви, первого, но не последнего тяжкого горя. Утраты не покидают его. Ему пришлось закрыть глаза своего духовного отца — ректора, дона Висенте де Салинаса. Он умер на руках Бартоломе.

После возвращения из Саламанки Бартоломе в тот же день направился в Лос-Паласьос, к Леону.

— Поздравляю новоиспеченного лисенсиата! — сказал каноник Бернальдес. — Как жаль, что дон Франсиско не дожил до этого часа. Но я рад, Бартоломе, что ты выполнил желание отца.

— Благодарю вас, дорогой сеньор. Но где же Леон?

Каноник недовольно вздохнул:

— Ты же знаешь, что мне пришлось согласиться на его женитьбу. Теперь он приходит работать над моей «Хроникой» только после сиесты.

— Но вам уже недолго осталось ждать, — утешил Бартоломе каноника, посмотрев на часы. — Скажите, сеньор, вы, конечно, знаете, каковы планы снаряжения экспедиций Овандо и Адмирала?

— Я видел Фонсеку, и он сказал мне, что для Овандо снаряжают флотилию из тридцати каравелл, на которых отправятся в Индию две с половиной тысячи колонистов, солдат и моряков. Надо тебе сказать, что теперь на Эспаньолу поедут почтенные женатые люди с семьями, что будет служить ручательством честной и добропорядочной их жизни. Отправится Овандо через месяц, в начале февраля.

— А когда намечено отплытие Адмирала?

— По указу королей только через месяц после Овандо. Фонсека говорил мне, что Адмирал хотел строить новые каравеллы, но король отказал ему в этом. Адмиралу предоставят лишь четыре каравеллы, да и те размером, примерно, с «Нинью». Он берет с собой сына…

— Старшего, Диего?

— Нет, с отцом отправится младший сын — Эрнандо. Диего занят придворной карьерой и ищет жену из знатного рода.

— Кто ищет жену? — спросил вошедший Леон. Он обнял Бартоломе.

— Ты должен непременно прийти к нам, — продолжал Леон. — Я так счастлив с Тересой… — и он неловко замолчал.

— Я обязательно приду, — ласково сказал Бартоломе смущенному Леону. — Я должен поздравить донью Тересу. Ведь я знал ее еще девочкой, когда она приходила играть к моей сестре.

Каноник посмотрел на часы.

— Я сейчас уйду, сеньор, — улыбнулся Бартоломе, — и не буду мешать Леону работать над «Хроникой». Только дослушаю о плавании Адмирала.

— Нет, нет мой друг! — ответил каноник. — Мы не гоним тебя.

— Последний вопрос, сеньор, — сказал Бартоломе. — Какова команда флотилии Адмирала?

— Он составил команду из ста пятидесяти моряков, причем среди них много молодых, в возрасте шестнадцати-восемнадцати лет.

— Мне кажется, что Адмирал поступил правильно! — заметил Леон. — Молодые моряки менее испорчены, менее жадны к золоту, чем старые.

— И не растеряли еще по притонам портовых городов мечтаний и стремлений, свойственных юности! — и Бартоломе стал прощаться.

— Как, — удивился каноник, — ты не интересуешься флотилией Овандо?

— Нет, сеньор! Ведь Овандо — только транспорт… Но Адмирал, — и глаза Бартоломе загорелись, — он плывет открывать новые миры! Как бы я хотел быть с ним…

— Что же тебе мешает? — спросил Леон.

— Меня призывают в Индию неотложные дела: ведь ты же знаешь, что все мои запросы насчет Алонсо ни к чему не привели. Следы его затерялись. После того единственного письма я ничего не слышал о нем.

— Твой Алонсо — смелый и разумный юноша, — сказал каноник, — и я убежден, что ты найдешь его здравым и невредимым.

— Благодарю вас, сеньор, за добрые слова. Я и сам уверен, что мы встретимся. Поэтому-то я и спешу. Но мне так хотелось бы повидать Адмирала перед отъездом!

— За чем же дело стало? Завтра он привезет из Валенсии своего сына Эрнандо, который поживет у нас до отплытия флотилии. Приходи, я познакомлю тебя с доном Кристобалем.

И вот на другой день Бартоломе направился снова в приход Лос-Паласьос. До сих пор Бартоломе не был знаком с Адмиралом и не видел его ни разу после той памятной встречи на набережной, когда Колон вернулся в Испанию в оковах.

Противоречивые чувства волновали Бартоломе. Наконец-то он увидит героя своих юношеских мечтаний, великого кормчего, современником которого ему посчастливилось быть. Но в то же время Бартоломе не мог забыть, что именно он, Адмирал, несет тяжелую ответственность за то, что происходит в Новом Свете. Бартоломе вспомнил слова своего дяди: «Кто он, честолюбивый мечтатель, талантливый мореплаватель или расчетливый генуэзский купец?» А может быть, все вместе взятое?

— Адмирала еще нет, — сказал Леон, — он задержался в гавани. Но вот Эрнандо, его младший сын.

Эрнандо, очень похожий на Мигеля, такой же белокурый и голубоглазый, казался старше своих тринадцати лет. Он церемонно, как маленький кабальеро, поклонился Бартоломе и завел учтивый разговор.

— Благодарю вас, сеньор де Лас-Касас, дорога из Валенсии была хорошей, — ответил Эрнандо на вопрос Бартоломе, как он доехал до Севильи. — Вы ведь знаете, — продолжал мальчик. — что королевский двор находится сейчас в Валенсии из-за отъезда инфанты доньи Каталины в Англию? Она выходит замуж за принца Уэльского. Отъезд инфанты был очень торжественный.

Бартоломе и Леон переглянулись. А мальчик продолжал:

— Я слышал, что вы тоже отплываете в Индию, сеньор де Лас-Касас?

— Да, но не называй меня, Эрнандо, сеньором Лас-Касасом! Ведь я старый друг Мигеля, твоего двоюродного дяди.

Мальчик улыбнулся:

— Я совсем забыл! Мигель мне так много рассказывал о Саламанке и о вас, сеньор Бартоломе! И о том, как его ограбили разбойники, и про все!

— Ну вот видишь, Эрнандо, оказывается, мы и с тобой — старые друзья! Теперь тебе надо забывать о придворной жизни и готовиться к дальнему морскому путешествию.

— Я буду юнгой, сеньор Бартоломе, — с гордостью сказал Эрнандо, — отец обещал научить меня мореходному делу.

В это время открылась дверь, и на пороге показался тот, кто скоро отправлялся в свое последнее, как он называл сам, El Alto viaje — Великое плавание.

Колон быстро подошел к Бартоломе и взял его за руку:

— Я таким и представлял себе друга моего славного Мигеля! Счастлив тем, что вижу сына Франсиско де Лас-Касаса, мир праху его. Ваш отец, дорогой сеньор Бартоломе, и ваш дядя, дон де Пеньялоса, истые кастильские кабальеро, были хорошими спутниками в моих трудных, но угодных всемогущему богу начинаниях.

— Мой покойный отец, сеньор, всегда говорил о вас с чувством большого уважения. А я…

— Что же вы, сеньор? — ласково спросил Адмирал смутившегося вдруг Бартоломе.

— Я и Мигель в годы нашей юности только и мечтали стать вашими сподвижниками в великих заморских открытиях!

— Увы, сеньор Бартоломе, мне причинили глубокую обиду, и обо мне идет такая молва, что, если бы я воздвигал церкви и госпитали, их все равно называли бы логовищем воров. Ныне нет человека в Кастилии, который бы не поносил меня!

— Не говорите так, дорогой сеньор, — запротестовал Бартоломе, — все те, кто понимает величие ваших открытий, не осмелятся бросить вам никаких упреков, сколь велики ни были бы ваши невольные ошибки.

— Не все думают так… В Испании на меня смотрят как на правителя Сицилии или другого места с установившимся способом правления, где полностью могут соблюдаться законы. На меня же должно смотреть как на военачальника, прибывшего из Испании в Индию для покорения многочисленных и воинственных народов, с обычаями и верованиями, весьма отличными от наших. По воле божьей за семь лет я передал во владение короля и королевы другой мир, в силу чего Испания стала самой богатой страной на свете!

Дон Кристобаль замолчал и положил руку на белокурую голову сына:

— Я стар и болен, мне недолго осталось жить, но во славу господа бога Великое плавание, в которое я направляюсь, должно разрешить еще одну загадку: найти пролив между островом Куба и землями, что я открыл в тысяча четыреста девяносто восьмом году[44].

— А как поживает Мигель, сеньор? И где он сейчас?

— Из Мигеля Арана вышел отличный моряк, смелый и находчивый. Он на своей маленькой каравелле «Анхела» обслуживает морскую линию между Канарскими островами и Индией. Кроме того, Мигель построил два больших морских госпиталя на Эспаньоле в городах Санто-Доминго и Исабела. Ведь он еще и прекрасный лекарь. Но ему за шесть лет довелось всего два раза побывать в Кастилии. Вы непременно встретитесь с ним на Гран-Канарии или на Мартинике.

На колокольне Лос-Паласьос пробило девять часов.

— Мне пора уходить, сеньор Кристобаль, — сказал Бартоломе, — а вам надо отдохнуть. Когда вы отплываете?

— Флотилия выйдет из Севильи не ранее начала апреля. Я должен теперь же выехать в Кадис, меня беспокоит состав команды.

— Прощайте, сеньор Кристобаль, прощай, Эрнандо! До свидания на Эспаньоле!

…И вот настал день 3 февраля 1502 года, когда флотилия Овандо была готова к выходу из Кадиса. Величественное зрелище представляли каравеллы флотилии. Никогда еще в Новый Свет не отправлялись такие крупные корабли, так богато оснащенные, с таким количеством знатных особ, среди которых дон Николас де Овандо, новый наместник и неограниченный правитель Индий, был самым блестящим. В пышном наряде из шелка и парчи, затканном золотом, Овандо — командор рыцарского ордена Алькантары — с двадцатью двумя личными оруженосцами, пешими и конными, казался особой королевской крови.

Бартоломе, которого провожали Леон и старый майордом Мануэль, брал с собой в Индию только одного слугу — молчаливого Хасинте. У них было три больших сундука: в одном из них была одежда и утварь, а два других — набиты книгами.

Друзья стояли в стороне и наблюдали за погрузкой.

— Когда я вижу этого разряженного Овандо, — тихо сказал Бартоломе, — и вспоминаю Адмирала в его францисканской сутане, опоясанной веревкой, мне делается так горько…

— Адмирал читал нам вчера свое письмо об искусстве мореплавания, которое он собирается отправить его высочеству королю. И там написано, что он не очень высокого мления о штурманах флотилии Овандо. Есть такие слова: «…найдется не мало желающих плыть к новооткрытым островам. Но те, кому хорошо известна дорога туда, могли бы с большей безопасностью совершить это путешествие». Возможно, что Адмирал намекал на то, что искусные кормчие более нужны для плавания в Индию, чем знатные идальго!

— Надеюсь все же, — улыбнулся Бартоломе, — что пророчества Адмирала не оправдаются и мы прибудем благополучно на Эспаньолу!

Леон положил руку на плечо друга:

— Бартоломе, помни, что бы ни случилось, в Севилье есть дом, где всегда будут рады страннику. Когда мы много лет назад уезжали в Саламанку, твой отец сказал мне: «Леон, будь старшим братом моему сыну, ведь он иной раз поступает как неразумное дитя!»

— Каким далеким мне кажется то время!

— Но каким бы далеким оно тебе ни казалось, ты должен помнить…

— Леон, дорогой, ближе тебя, Мигеля и Алонсо у меня никого нет на свете, ты это знаешь. Когда я потерял Беатриче, я понял, что ушла от меня беззаботная юность. А сейчас, в последние минуты в Испании, я прощаюсь с молодостью… Как говорит мой Петрарка, с которым я не расстаюсь, — Бартоломе вынул из внутреннего кармана камзола маленькую коричневую книгу и прочел по-итальянски:

Когда гляжу, как мчащиеся годы Развеяли так много дум моих, И пламенный озноб во мне затих, И отшумели в сердце непогоды; ………………………………… О ты, звезда моя, о смерть, о рок…

Голос Бартоломе прервался от волнения, и он замолчал. Леон сжал его руку:

— Я верю в тебя! Я верю в твою звезду…

— Погрузка окончена, сеньоры, — сказал подошедший Мануэль.

Друзья поцеловались. Бартоломе обнял старого Мануэля и быстро поднялся по сходням на каравеллу «Санта-Марта», где его уже ждал Хасинте.

…Каравеллы взяли курс на юго-запад.

В Новый Свет!

Силен духом будь, не клонись в напасти,

А когда вовсю будет дуть ветер попутный,

Мудро сократи, подобрав немного,

Вздувшийся парус…

Гораций

Уже третью неделю перед глазами беспредельное пространство Атлантического океана. Дует ровный восточный ветер, и флотилия Овандо движется на запад.

Бартоломе вспомнил слова Адмирала, сказанные им о впечатлениях первого плавания: «…воздух был так хорош, как апрель в Андалузии; единственно, чего не хватало, это пенья соловья…» Вместо соловьев вначале были буревестники и чайки, а теперь и их нет.

Не доходя до Канарских островов, после восьмидневного плавания, флотилия попала в бурю. Во время этой бури погибли каравелла «Робида» и две галеры с сахаром для колонистов Эспаньолы. Рассказывали, что обломки галер прибило к кадисскому порту, и в Испании решили, что погиб весь флот. Был даже объявлен траур по этому поводу.

На Канарских островах, как и предсказал Адмирал, Бартоломе встретил Мигеля Арана. Это короткое свидание принесло обоим много радости.

— Я все еще не верю, — говорил счастливый Бартоломе, держа руку друга, — что этот лихой и бывалый моряк — наш Мигель, легкокрылый мотылек, как называл тебя Леон!

— Да уж, на мотылька я меньше всего похож! — смеялся Мигель, плотный, загорелый, обветренный всеми ветрами Атлантики. — Скорее на морского волка!

— Но, Мигель, когда же кончится твоя бродячая жизнь и ты, по примеру нашего Леона, станешь солидным женатым человеком?

— Смотри, Бартоломе, видишь — летит буревестник: это самая беспокойная птица! Так вот и я. Породнился с морем, обвенчался со своей каравеллой «Анхелой». И вот уже более десяти лет, как плаваю, и не хочу иной жизни. Мне уже душно в городах, я не мыслю другой жизни, чем на море.

— Но ты так одинок!

— Одинок? Ничуть не бывало. Ах, если бы ты знал, Бартоломе, какие у меня товарищи моряки! Я долго подбирал команду и сейчас, клянусь святым Мигелем, каждый из нас готов отдать жизнь за другого! На море иначе нельзя. Когда ведешь такую опасную жизнь, надо быть уверенным в том, кто рядом с тобой.

— Ты счастливый человек, Мигель, а я… я еду в неведомое, и один. В двадцать восемь лет мне надо начинать новую жизнь, а рядом нет друга. Если бы ты согласился…

— Бартоломе, дорогой, для меня не было бы большей радости — жить и работать с тобой, но… море меня не отпустит! Все равно меня опять потянет на морские просторы. Ты знаешь, я строил в Санто-Доминго госпитали еще во времена старого Адмирала. Каждое утро я выходил на берег моря и считал дни, когда смогу снова покинуть сушу.

— Я понимаю тебя, но, не скрою, страшусь одиночества.

— Ты найдешь своего Алонсо. Я убежден в этом, хотя ты и сказал, что следы его потерялись.

Долго еще говорили друзья, как будто предчувствуя, что эта встреча будет последней…

И сейчас Бартоломе стоит один и смотрит в сверкающие дали океана. Бартоломе глубоко чужды и неприятны эти разряженные знатные идальго и их скучные жены. Они не видят прелести раннего утра, великолепных солнечных закатов. Они способны только горячо обсуждать выгоду или невыгоду разведения пшеницы и свиней да способы добычи золота на рудниках.

Уже не один раз видел Бартоломе на палубе каравеллы такого же одинокого, как и он, путешественника, всегда удалявшегося от людей. Он был немолод, не очень красив собой, с лицом, тронутым оспой, но одет с присущей кастильцам изысканностью и скромностью. Бартоломе заинтересовался им и однажды утром, преодолев свою застенчивость, подошел к нему.

— Вас удивляет, сеньор, — сказал тот и улыбнулся такой доброй и ясной улыбкой, что лицо его сразу похорошело, — что я, как мальчик, не могу налюбоваться на этих летучих рыб? Но так скучны и утомительны бесконечные разговоры наших попутчиков о грядущих богатствах…

— Как, сеньор, вас не интересуют богатства? Зачем же вы едете в Индию?

— На этот вопрос сразу не ответишь. Если вы располагаете временем и желанием, то присядем здесь в тени, ибо солнце начинает сильно припекать, и я расскажу вам.

Они сели, и новый знакомый Бартоломе начал свой рассказ:

— Меня зовут Педро де Рентерия, родом я из Бискайи, а мать моя эстремадурка. Отец мой был зажиточным человеком и за матерью взял хорошее приданое — большие стада овец, так что смог дать мне и моим братьям хорошее образование. Кончили мы университет в Вальядолиде и стали помогать отцу. Потом мы женились, но остались жить в Мериде все вместе. И скажу вам, сеньор, во всей Эстремадуре не было более дружной и хорошей семьи, чем наша. Приятно было посмотреть, когда мы шли на утреннюю мессу. Впереди отец с матерью, а за ними — мы, три брата с женами и детьми, ибо бог наградил нас всех красивыми и здоровыми детками.

— Как же вы могли покинуть столь хорошую семью, как ваша, сеньор?

— Увы, этой хорошей семьи более нет… Стоят только на меридском кладбище двенадцать крестов.

— Простите меня! Вам трудно говорить об этом.

— Нет, нет, — возразил Рентерия, — я вижу, вы человек с доброй и отзывчивой душой, и мне не тяжело вспоминать. Уехал я как-то с караваном купцов в Барселону, отвозил большой груз шерсти. Пробыл в отсутствии более трех месяцев, а когда вернулся в Мериду… не нашел никого в живых! Всех унесла черная болезнь — чума, не пощадив ни детей, ни стариков. Так я в сорок лет осиротел. И не смог более оставаться в родном городе. Продал наши стада, выручил достаточно денег для путешествия и вот, как видите, направляюсь в Индию, чтобы начать там новую жизнь. Не скрою, были у меня грешные мысли — лечь и уснуть на том кладбище, где все мои близкие. Но господь бог дал нам жизнь, и мы должны ее прожить.

Каравеллы XVI века. Старинная гравюра.

— Сеньор Рентерия, я глубоко сочувствую вашему горю, ибо и моя жизнь — это цепь утрат. Но что же вы собираетесь делать в Индии?

— У меня достаточно средств на первое время, а потом думаю пойти служить: я знаю довольно сносно латынь, имею степень бакалавра, так что смогу быть алькальдом или эскривано. Вот и все мои планы, сеньор…

— Меня зовут Бартоломе де Лас-Касас, — сказал Бартоломе, — но я прошу вас, называйте меня просто по имени! Вы так пришлись мне по сердцу…

Рентерия снова улыбнулся своей доброй улыбкой, и Бартоломе почувствовал впервые за много дней, что он не одинок.

— Сеньор Педро, — продолжал он, — я еду в Индию, чтобы принять имение отца, полученное им еще от старого Адмирала: он был его спутником во втором плавании. Отец умер, и вот я еду. Конечно, не имение привлекает меня, но возможность принести пользу в Индии… Мы, испанцы, в долгу перед этой страной. Не все правильно поняли, каковы обязанности колонистов. И вместо того чтобы нести в эти земли знания, веру и помощь, принесли много зла…

— О, я понимаю вас. Я хорошо знаю наших испанских знатных господ! И знаю, как стонут бедные земледельцы под их пятой. Если эти господа принесли в Индию такие же способы управления, как и на родине, — бедным индейцам не поздоровится!

— Еще хуже, сеньор, еще хуже. В Кастилии все же есть законы и король, а в Индии… Как говорит Лукиан, «право отдано в руки злодейства!»

— Но если найдется несколько хороших и честных людей, то я не верю, чтобы нельзя было обуздать злодеев.

— И я так думаю, дорогой Педро! И знаете что? — вдруг воскликнул Бартоломе. — Знаете, что мне пришло в голову?

— Нет, не знаю, — улыбнулся Рентерия пылкости молодого человека, который ему чрезвычайно понравился.

— Я приглашаю вас стать моим компаньоном! — торжественно заявил Бартоломе.

— Но у меня нет средств, чтобы войти в долю вашего имения.

— Это неважно! Зачем мне такое большое поместье? Я найду Алонсо, и мы будем все вместе трудиться, вести хозяйство, учить индейцев…

— Нет, нет, Бартоломе. Я благодарю вас за ваше предложение, но согласиться не имею права.

Бартоломе не знал, что делать. Он нашел единомышленника и друга — и мог потерять его…

— Я смогу стать вашим компаньоном в том случае, если буду одновременно служить, — сказал Рентерия, видя огорчение Бартоломе. — Тогда мое жалование пойдет на дела имения. Мне предлагал один из ревизоров дона Овандо должность помощника алькальда в Санто-Доминго. Я и сам не хочу расставаться с вами, Бартоломе. Вы столь напоминаете мне моего любимого младшего брата!

Чем больше времени бывал Бартоломе с Педро Рентерией тем лучше он узнавал этого поистине прекрасного человека. Он был правдив и прям, обладал мягким и чистым сердцем. Таких людей называют «не от мира сего…»

Шли дни путешествия. Новые друзья были неразлучны. Обычно сдержанный, Бартоломе открыл Педро свою душу. Он рассказал ему о днях юности, о первом большом горе — утрате Беатриче, о смерти отца, о разлуке с названым братом Алонсо. Педро внимал ему с горячим участием. Бартоломе понял, что выпала ему большая удача — перед началом новой жизни нашел он человека, близкого по духу и по взглядам. И будущее уже не страшило Бартоломе.

Часть третья Начало борьбы

Асиенда Buenaventura[45]

…Делать других людей хорошими не меньшее счастье, чем быть хорошим самому.

Платон

По приезде в Санто-Доминго Бартоломе тотчас же отправился во францисканскую миссию, чтобы узнать о судьбе Алонсо. Монахи показали ему списки индейцев, отправленных в Сибао, и списки погибших там. Имя Алонсо было в обоих списках.

Рентерия утешал Бартоломе, как только мог:

— Бедный мой друг, это тяжкая утрата! Но помните, что господь бог вручил нам судьбы многих индейцев. Мы должны заботиться о них.

Земля, полученная отцом Бартоломе двенадцать лет тому назад, была запущена. Деньги, привезенные из Кастилии, приходили к концу, и надо было думать о хлебе насущном. Поэтому Бартоломе и Рентерия с первых же дней приезда с помощью приписанных к асиенде индейцев принялись за раскорчевку участка для дома и за обработку полей под посевы пшеницы и маиса. И только это помогало Бартоломе преодолевать тяжелое горе — утрату Алонсо.

Бартоломе и Рентерия решили в своем имении культивировать испанские злаки и растения, тем более что природа и климат так напоминали Андалузию. Недаром старый Адмирал назвал этот остров Эспаньолой, то есть «маленькой Испанией».

…Полвека спустя, уже навсегда покинув Новый Свет, Бартоломе работал над дневниками Адмирала Кристобаля Колона. И снова перед Бартоломе предстала Эспаньола такой, какой он увидел ее впервые, в молодости…

Адмирал писал: «…Эспаньола — это чудо: тут и цепи горные, и кручи, и долины, и земли, пригодные для обработки и засева… Лучшие и прекраснейшие земли Кастилии не могут выдержать никакого сравнения с этими землями. Даже нивы Кордовы по сравнению с ними — будто ночь перед светом ясного дня… Плодами были отягощены зеленые деревья и благоухали высокие травы, широки и хороши были дороги, а воздух был — как в апреле в Кастилии…»

Прав был Адмирал, когда написал, что «край этот поистине желанный и, раз увидя его, покинуть невозможно».

Такова была Эспаньола. И Бартоломе и Рентерия, люди с душой, чуткой к красоте, конечно, видели то, о чем писал Адмирал. Но с раннего утра до позднего вечера им приходилось неустанно трудиться. И часто бывало не до красот природы, когда нужно было думать об орошении и о посадках, о рубке леса и постройке домов и о многом другом.

В плодородной долине, где была их асиенда, они посеяли пшеницу и ячмень, возделывали виноград. Бартоломе разбил около дома сад по образцу севильского и посадил апельсины и лимоны. Они прекрасно принялись, и уже через несколько лет цветущие деревца напоминали родную Севилью.

Бартоломе и Педро построили для себя скромный деревянный дом, госпиталь для индейцев, маленькую часовню. Когда дом был готов, Бартоломе прежде всего соорудил полки и расставил на них любимые книги. И часто после работы, уже не имея сил и времени почитать, он просто держал в руках памятные для него томики Петрарки и Данте…

— У этого чудака Лас-Касаса, — говорил жене сосед дон Амбросио де Санчес, — вряд ли будет процветать хозяйство. Он ведет дела в ущерб себе!

— Все равно его асиенда — лакомый кусок! — возражала мужу почтенная донья Мархела, обремененная заботой о замужестве шестерых дочерей. — Да и он сам… знатного рода, молод, красив собой, способен составить счастье той девушки, на которую обратит внимание.

Но увы! Красивый и знатный дон Лас-Касас не обращал ровно никакого внимания ни на лукавые взгляды хорошеньких черноглазых сеньор, ни на поощрительные улыбки их добродетельных матерей.

Другой сосед, молодой Эрнандо Кортес, родственник губернатора Овандо, презрительно восклицал:

— Разве я мужик, чтобы ковыряться в земле! Только глупцы работают так, как Лас-Касас и Рентерия. Я приехал в Индию за золотом!

Правда, потом Кортес приобрел сахарную плантацию, но доходы от нее спускал в карты и на бесчисленные любовные приключения и попойки. Родом Кортес был из Эстремадуры; Рентерия хорошо знал его родителей, почтенных, хотя и обедневших идальго.

— Этот шалопай, — говорил Рентерия, — вместо того чтобы учиться в Саламанке и стать адвокатом, в семнадцать лет бросил университет и решил удрать в Индию с экспедицией Овандо. Ему помешало только очередное любовное приключение, ибо он сорвался с балкона своей красотки и вынужден был пролежать в постели.

— Он ничего не потерял, — заметил Бартоломе. — Попав в Индию девятнадцатилетним, он быстро догнал своих старших собутыльников. Поверьте мне, Педро, мы еще не раз услышим об удачливости Кортеса!

…Незаметно пролетело пять лет. Когда хозяйство асиенды было налажено и приносило уже некоторый доход, Бартоломе сказал как-то Рентерии:

— Вы убедились, Педро, сколь индейцы способны к знаниям? Помню это по моему Алонсо. Приехав в Кастилию почти мальчиком, он уже через три года мог бы стать бакалавром! Не было ни одной науки, начиная от грамматики и кончая астрономией, где бы он не добился успеха.

— Я сам убедился в том, что индейцы очень восприимчивы ко всему новому. Не могу нарадоваться на Мигелито, которого учу сейчас.

— У меня есть план, Педро, и я уверен, что вы поддержите его. Мы должны учить не только Мигелито. — И Бартоломе рассказал о школе итальянца Гуарини в Ферраре по примеру древнегреческой ликейской школы.

Как помогало Бартоломе отличное знание аравакского языка! Он научил ему и Рентерию, и Хасинте. Это особенно располагало индейцев к обитателям асиенды Buenaventura.

Наверное, нигде в мире не было еще столь необыкновенной школы. В тропиках рано темнеет. И уже к вечеру, когда после работы все ученики собирались в саду, становилось совсем темно. Над головой небо, усеянное россыпью крупных звезд. Янтарный рог молодого месяца над высокими пальмами. Внимательно слушают индейские юноши рассказ Бартоломе об огромном мире, что лежит по ту сторону Атлантического океана.

Изредка прошуршит в сухой траве какой-то ночной зверек или затрещит цикада. И снова тишина… Почти не колеблется пламя двух светильников, которые освещают недавно присланную из Севильи большую географическую карту; она разложена прямо на земле и вызывает неизменное восхищение всех учеников. Низко склоняются черные головы мальчиков над картой. Так интересно найти на голубом Антильском море родной остров!

Однажды Мигелито привел с собой в сад седого индейца.

— Сеньор, это мой дед, — сказал мальчик, обратившись к Рентерии. — И он хочет послушать дона Бартоломе.

Старик пробыл весь вечер в саду. Когда ученики разошлись по домам, он сказал Бартоломе:

— Ты хорошо говорил о своей родине и свете знаний и веры, что вы принесли нам… Но знаешь ли ты, как жили мы до вашего прихода? Мир и согласие царили в наших селениях. Даже детей мы не обижали ударом, ибо телесные наказания унижают детей. Ударить ребенка — значит сломить его дух. А каждый ребенок должен вырасти сильным и мужественным человеком…

Внимательно слушал старика индейца Бартоломе. В его простых словах было высокое благородство, истинная мудрость…

— Вы явились, облеченные большой властью, в наши земли, никогда ранее не виданные вами. С вашим приходом все селения и жители были повергнуты в великий страх. Знайте же, что, сообразно тому, как мы верим, есть в иной жизни два места, куда устремляются души, покинувшие тело. Одно — дурное и пребывающее во мраке — предназначено для тех, кто причиняет зло и терзает род людской. Другое — радостное и светлое, куда следуют души людей, уважающих в этой жизни мир и покой. И поэтому, если после смерти ты пожелаешь получить в той жизни награду, ты не должен причинять ни зла ни ущерба тем, кто тебе не причиняет того же самого. Я кончил.

Карта Эспаньолы.

Уже ночью, перед сном, Бартоломе говорил Рентерии:

— Я поражен словами старого индейца. Язычник, пребывающий, по нашим представлениям, во тьме неверия и невежества, столь же мудр и сведущ в философии, как древнегреческий ученый! Я не перестаю удивляться индейскому народу, Педро. Мне кажется, что я перенесся в глубь веков, в золотой век Эллады…

— Я сам не верю тому, что слышал… То, о чем говорил старик, издревле известно нам, христианам. А как воспитаны индейские дети, Бартоломе! Они никогда не заговорят в присутствии взрослых, пока их не спросят. Они учтивы и приветливы. Клянусь святым Исидором, дети принцев, выросшие в окружении слуг и получившие тонкое воспитание, не могли бы быть более мягкими и деликатными!

— Когда Санчес или другие колонисты слышат о нашей «ликейской» школе, — сказал, укладываясь спать, Бартоломе, — они думают, что мы сошли с ума!

— Они и без школы судят нас, как самых непрактичных и странных людей. Вчера приехал Хасинте с наших рудников и говорил мне, что добычи золота едва хватит на уплату королевской подати.

— А что нам еще надо? Я давно отказался бы от рудников, Педро, но не хочу, чтобы наших индейцев угнетали непосильным трудом. А у нас им хорошо.

Как-то во время сиесты пришел к Бартоломе дон Амбросио Санчес.

— А у вас славно, сеньоры, — сказал он, расположившись в патио. — Совсем как в родной Севилье!

— Для более полного представления, что вы в Севилье, — улыбнулся Рентерия, — мы можем угостить вас свежим, только что срезанным виноградом. А на будущий год и апельсинами!

— Как быстро идет время! Вот уже выросли ваши апельсиновые деревья, а ведь они дают плоды только на шестой или седьмой год. Я говорил жене, что вместо сахарного тростника надо сажать фруктовые деревья.

— Очевидно, это не так выгодно, — иронически заметил Бартоломе, — и поэтому досточтимая донья Мархела предпочла сахарный тростник!

— Да, да, — вздохнул Санчес. — Вам хорошо, Лас-Касас, вы один, а у нас шесть дочерей, и всех надо выдать замуж.

Несколько минут гость молчал и наслаждался виноградом.

— Но ведь я к вам по делу, — спохватился Санчес. — Губернатор дон Овандо поручил мне просить вас, Лас-Касас, принять участие в походе капитана Хуана Эскивеля в восточную провинцию Игуэй. Там беспокойные индейцы, и губернатор опасается, не было бы восстания. Надо установить мирные отношения с правителем Игуэя. Губернатор, зная ваше умение и такт в обращении с индейцами, просит помочь Эскивелю, дабы избежать излишних осложнений.

— Я не солдат, — возразил Бартоломе, — и не хотел бы принимать участие в таких походах. Передайте губернатору, что я благодарю за честь, но отказываюсь.

— Не торопитесь, Бартоломе, — вмешался Рентерия, — вам не следует отказываться. Подумайте, сколь полезны могут быть ваши советы Эскивелю. Он недавно на острове и может наделать непоправимых ошибок.

— Правильно, — обрадовался Санчес. — Хотя Эскивель достойный и благородный кабальеро, но у него может не оказаться умения. Я знал, что Рентерия по долгу службы, как мой помощник, поддержит меня!

— Я поддержал вас совсем не поэтому, Санчес, а потому, что знаю, насколько большую пользу может принести участие моего друга в походе.

— Ну что же, — сказал Бартоломе, — придется соглашаться, хотя, видит бог, как мне этого не хочется. Я слишком хорошо знаю наших кастильских кабальеро, Санчес. Ангелы на родине, они здесь, в Индии, превращаются часто в демонов. Не вышло бы так и с вашим Эскивелем!

…Опасения Бартоломе оказались не напрасными. Отряд Хуана Эскивеля, посланный с «мирными намерениями», покорил мятежных индейцев Игуэя способом самым воинственным и жестоким. Касик Игуэя, отважный Котубанама, оказал испанцам яростное сопротивление, но был разбит… Все попытки Бартоломе удержать Эскивеля от кровавой расправы, как и следовало ожидать, потерпели крах.

Бартоломе теперь собственными глазами увидел, как разбойничают испанцы на индейской земле. Он был раздавлен своим бессилием помешать этому. И понял, почему отец и дядя так неохотно вспоминали о плавании в Индию. Он вспомнил слухи о событиях шестнадцатилетней давности. Адмирал Колон еще в 1495 году решил после гибели форта Навидад «показать индейцам Эспаньолы, как сильны христиане, внушить им страх и положить начало их обучению искусству повиновения». И Вега-Реаль — прекрасная и райская долина — стала ареной разгрома стотысячной армии восставших индейцев. Испанская конница, закованная в латы, вооруженная до зубов бальестами, эспинградами и мечами, обрушилась на индейское войско, разбила и рассеяла его, как стаю птиц… Все мятежные касики были казнены, а оставшиеся в живых индейцы захвачены в рабство.

Вот как были окуплены годы спокойной и мирной жизни, которую вели испанцы-колонисты на Эспаньоле, и Бартоломе в том числе… Эти мысли жгли Бартоломе; он не знал, что делать, как жить дальше.

Правление Николаса Овандо, с которым Бартоломе вступил на Эспаньолу, должно было знаменовать новые порядки на несчастной индейской земле, разоренной предшественниками Овандо.

Новый губернатор обнаружил, что добыча золота сильно упала, так как индейцы, принадлежавшие энкомендеро, были изнурены до предела. Испанцы-колонисты, арендовавшие королевские рудники (все золотые рудники принадлежали короне), не могли уже выплачивать установленную законом половину дохода. Овандо пришлось сократить подать до одной трети, а потом и до одной пятой. Было ясно, что никто из колонистов не захочет заниматься столь невыгодным для них делом, как добыча золота.

И Бартоломе смог убедиться, что и правление Овандо оказалось основанным на таком же произволе, как и правление Бобадильи. Все законы попирались бесстыдно и бессовестно; Овандо решил восстановить прежнюю систему принудительного труда. В течение года каждый индеец должен был 6–7 месяцев отработать на рудниках. Овандо уведомил королей: «…для того чтобы сделать из дикарей добрых христиан, надо развить в их душах стремление к здоровому труду».

Слова Овандо, а еще более оскудение и без того тощей королевской казны, нашли отклик в сердцах их высочеств. Последовал благосклонный ответ: «…они ничего не имеют против того, чтобы индейцы работали столько, сколько потребуется для их здоровья».

— Правильнее было бы написать: «столько, сколько потребуется для их смерти», — мрачно проговорил Бартоломе, узнав о новых порядках. — Вот вы, Педро, как и я, получили юридическое образование; скажите, можно этих индейцев называть «свободными» вассалами королей? Разве принудительный рабский труд можно считать законным? А что же тогда сказать об индейцах, принадлежащих колонистам? Послушайте, о каком случае я недавно узнал. Однажды индейцы, имевшие очень жестокого хозяина, решили покончить жизнь самоубийством. Они верили, что в загробной жизни их ожидает вечное блаженство. Но испанец, узнав о намерении индейцев, испугался, что лишится своего богатства. И он пришел к индейцам и сказал с дьявольской хитростью: «Дайте и мне тоже веревку, ибо я хочу умереть вместе с вами!» Поняли индейцы, что не избавиться им от хозяина даже на том свете. Отложили они веревки и пошли снова гнуть спину…

— А мне рассказывал один пилот[46], — ответил Рентерия, — что от Лукайских островов он мог идти без компаса, ориентируясь только по трупам индейцев, плывшим по морю.

— Бог отвернулся от нас, если он может допускать такие вещи!

— Грешно думать так, Бартоломе! Наши индейцы не страдают. Пусть вас утешает сознание, что мы приносим добро хоть малой части жителей Эспаньолы.

— Меня уже ничто не может утешить, Педро, после того, как я принимал участие в постыдном походе Эскивеля. Все попытки помешать ему, как вы знаете, потерпели поражение. Он просто плевал на мои слова, этот негодяй! И хотя мы приносим добро на своей земле, но ведь никто не следует нашему примеру. Мы так одиноки!

Вскоре произошли события еще более страшные, чем поход капитана Эскивеля.

В поисках оружия

…Доказано безумие тех, кто воображает, что при помощи власти, которою они облечены, можно помешать потомству узнать об их поступках…

Корнелий Тацит

Губернатору Овандо не давала покоя мысль о том, что в центре Эспаньолы находилась дружественная, но еще непокоренная богатая и цветущая область Харагуа. Индейцы Харагуа являлись своеобразной аристократией острова: они славились своей красотой, храбростью, искусством и ремеслами. Управляла ими Анакаона, вдова касика Каонабо, поднявшего восстание в своей провинции Магуана и погибшего двенадцать лет тому назад, в 1496 году, из-за вероломства испанцев. Анакаона нашла тогда приют у своего брата Бехечио, правителя Харагуа. После смерти брата она стала его преемницей.

По свидетельству испанцев и индейцев, Анакаона была выдающейся по уму и красоте женщиной. Еще брат старого Адмирала, первый из испанцев побывавший в Харагуа, был очарован прекрасной индианкой.

Овандо разработал коварный план. Он прибыл в Харагуа как бы с мирными целями, но с вооруженным пешим и конным войском. Анакаона, ее триста касиков и многочисленные подданные встретили гостей с большими почестями. Индейцы вышли к ним с цветами и музыкой. В честь испанцев были устроены пляски и игры. Овандо сделал вид, что ему очень понравились индейские пляски, и предложил показать испанский турнир.

Мирная встреча испанцев индейцами. Старинная гравюра.

На большую площадь, где в то время находилась Анакаона, касики и множество индейцев, вышли триста пеших и шестьдесят конных испанских воинов… Они прошли торжественным маршем перед своими гостеприимными хозяевами.

Вдруг, по знаку Овандо, этот невинный и мирный парад превратился в бешеную атаку на безоружных индейцев. Правительница Анакаона и касики были мгновенно окружены и взяты в плен. Испанская конница топтала индейцев, их рубили и кололи мечами и копьями. Спаслись лишь немногие, те, кто успел убежать от яростного натиска «гостей». Касики сопротивлялись как безумные, но часть их была убита, а восемьдесят касиков заперты в хижины и сожжены. Остальные индейцы, кто остался в живых и не убежал, были захвачены в рабство, как мятежники, и привезены в Санто-Доминго.

Одному из индейцев удалось бежать и укрыться в селении около асиенды Buenaventura. Индеец, спрятавший беглеца, той же ночью пришел к своим хозяевам и рассказал им о событиях в Харагуа.

На другой день Бартоломе не мог дождаться возвращения Рентерии со службы, чтобы узнать у него о подробностях. Подробности были ужасны: Анакаону в оковах привезли в Санто-Доминго, обвинили в заговоре против испанцев и повесили.

Потрясенный Бартоломе, не медля ни часа, бросился в резиденцию губернатора Овандо и потребовал приема.

— Что вы хотите сказать мне, лисенсиат? — не очень любезно встретил губернатор Лас-Касаса, горячий и независимый нрав которого ему был известен.

— Что вы можете мне сказать, сеньор, в оправдание вашего чудовищного вероломства и произвола в Харагуа и в жестокой казни ни в чем не повинной индейской королевы Анакаоны?

— Вот как! А почему я должен оправдываться и объяснять вам причины моих действий, лисенсиат? — раздраженно ответил Овандо. — Вы, кажется, не королевский ревизор из Кастилии! Я — наместник их высочеств и только перед ними буду отчитываться. И судить меня здесь, на острове, никто не может. Вам не мешает это запомнить и не докучать мне!

— Но есть еще и другой суд, на котором вы дадите ответ за ваши бесчеловечные поступки!

— Неужели? И чей же это суд? — усмехнулся Овандо.

— Не смейтесь, сеньор, вы знаете, о каком суде я говорю. Это суд божий!..

— Клянусь честью, при чем здесь вы — не понимаю! И какое вы имеете право читать мне проповеди? Слава богу, вы не священник, а только лисенсиат[47]. — И Овандо встал с кресла, показывая, что Лас-Касас может удалиться. Но Лас-Касас упорно не уходил.

— Я не задерживаю вас, сеньор проповедник, — язвительно сказал губернатор и вышел из приемного зала.

Бартоломе вынужден был уйти. Да, у него нет никаких прав, чтобы обуздать таких негодяев, жестоких и порочных, как Овандо и его приспешники! Да, он не королевский ревизор! Он не имеет никакого чина, даже алькальда!

«Какое вы имеете право читать мне проповеди, ведь вы не священник!» — сказал ему Овандо. Да, он не священник! Но почему бы ему не стать священником? Как он не подумал об этом! Вот сильное оружие против Овандо и других. Почему это не приходило ему в голову раньше? Действительно, тогда он сможет бороться с тиранами и словом, и делом. Он будет участвовать в их походах, но с единственной целью — помешать произволу негодяев! Захотят они или не захотят, но они обязаны будут слушать его. И он сможет не давать им отпущения грехов… пусть горят на вечном огне!

Когда Бартоломе сказал Рентерии о своем решении, тот поразился:

— Но, Бартоломе, подумали ли вы о своем будущем? Вы так любите жизнь — и в тридцать пять лет потеряете свободу и независимость!

— Зачем мне свобода, Педро? Я никогда не женюсь, вы знаете… Меня ничто не связывает с Кастилией. Мой дом — здесь, и вся моя жизнь принадлежит Новому Свету. А что касается независимости, думаю, что я только тогда и обрету ее!

Старый слуга Хасинте очень расстроился, узнав о решении Бартоломе стать священником. Как всегда, старик был немногословен:

— Ваша жизнь и так угодна богу, дорогой сеньор. А я мечтал поучить вашего сына верховой езде…

— Разве тебе мало будет забот обо мне? — улыбнулся Бартоломе.

И Хасинте понял, что спорить с сеньором бесполезно.

Известия о жестокостях Овандо дошли до Кастилии. И хотя казна короны не страдала от правления Овандо, а, наоборот, пополнялась все же он был отозван из Индии. Здесь решающим явилось и то обстоятельство, что Диего Колон, сын старого Адмирала, весьма удачно завершил свою придворную карьеру женитьбой на красавице Марии де Толедо, племяннице герцога Альбы и родственнице самого короля Фернандо. Мужу столь знатной особы королевской крови следовало пожаловать достойную должность, тем более что процесс о наследстве закончился признанием прав сына Кристобаля Колона. Король Фернандо милостиво пожаловал своему новому родственнику титул адмирала и вице-короля Эспаньолы.

10 июля 1509 года вице-король Диего Колон с молодой женой и огромной придворной свитой прибыл в Санто-Доминго.

Король Фернандо, зная старую неприязнь испанских колонистов к семье Колонов, сильно ограничил власть Диего Колона, прислав из Кастилии своего ревизора дона Пасамонте, который сразу стал во главе партий, враждебных новому наместнику. Была учреждена Аудиенсия — апелляционный суд, куда могли обращаться недовольные колонисты.

Молодому вице-королю очень хотелось окружить себя умными и честными людьми. У него не было опыта правителя, а враги только и ждали его промахов. В Лас-Касасе, которого Диего Колон знал еще по Севилье, он думал найти дельного советника. И он пытался отговорить Бартоломе от решения стать священником. Но тот был непреклонен:

— Я принесу еще больше пользы Индии и вам, Диего, чем если бы я стал алькальдом или судьей!

Прощаясь, Бартоломе сказал:

— Не огорчайтесь, Диего, а лучше приезжайте на мою первую мессу!

Через несколько дней Бартоломе и Рентерия уехали из Санто-Доминго в город Консепсьон де Вега, где была резиденция епископа Эспаньолы.

Накануне посвящения друзья долго бродили по берегу моря. Рентерия с беспокойством и жалостью смотрел на Бартоломе. Он просто не мог представить его в сутане! Осанка и благородство истого кастильца — потомка Сида! Полон боевого пыла, в нем нет и тени смирения. Нет, не похож его молодой друг на священника!

— Что вы так смотрите на меня, Педро? — улыбнулся Бартоломе, который был в отличном настроении. — Точно видите меня в первый раз.

— Когда я увидел вас впервые на каравелле, я полюбил вас, как родного брата. И меня мучает мысль: не делаете ли вы ошибки?

— Ошибки? Нет, Педро, наоборот, только сейчас я начну по-настоящему жить и бороться. У меня будет такое оружие, что ни вице-короли, ни генерал-капитаны, ни даже короли не смогут помешать мне громить зло в Индии!

В скромной часовне епископа Эспаньолы Бартоломе принял духовный сан и отныне стал священником.

В те же дни он познакомился с Педро де Кордова, приехавшим из Кастилии просить разрешение епископа Эспаньолы на закладку первого доминиканского монастыря в Санто-Доминго. Бартоломе был рад встрече с молодым, образованным человеком, окончившим недавно Саламанкский университет. Он сразу нашел в нем друга и единомышленника. Монахи-францисканцы, поселившиеся ранее на Эспаньоле, вели совсем не монашеский образ жизни, стремясь к наживе, как и все колонисты.

В Консепсьон де Вега весной, в троицын день, проводилась ежегодная большая ярмарка. Со всех концов острова съезжалось множество испанцев и индейцев. В литейных города плавили добытое за год на рудниках золото. Потом отлитые куски золота клеймили и отправляли как подать в Кастилию (звонкую монету в то время чеканили только на королевских монетных дворах — в Бургосе, Толедо и Севилье).

Епископ назначил первую мессу Бартоломе на троицын день. Она получила название «новой мессы», так как должен был проводить ее первый священник, посвященный в сан не в Кастилии, а в Новом Свете.

…Солнце еще не показалось, а город уже проснулся. На башнях и крышах домов развевались кастильские флаги. Гирлянды ярких цветов украшали решетки балконов и окна. На узких улицах было тесно от шумного и пестрого потока людей, который стремился на большую, оживленную Ярмарочную площадь.

Слуги-индейцы проталкивались с носилками, на которых восседала сеньора; судя по одежде и пышному убранству носилок, сеньора была богата и знатна. Кавалькада нарядных идальго на горячих андалузских лошадях теснила пешеходов, а за ними индейцы-носильщики тащили тяжелые тюки и корзины. Перебирая четки, низко склонив голову, поспешно пересекал площадь толстый монах в коричневой сутане францисканца. И за ним еле поспевал полуголый индеец с огромным мешком на спине. Святой отец тоже приехал на ярмарку!

Наступил час мессы. Толпа на улицах и на площади быстро поредела. Все устремились в городской собор. Желание попасть на «новую мессу» было так велико, что были забыты все дела на ярмарке и в литейных.

Месса во имя «пресвятой троицы» являлась одним из излюбленных богослужений. Суеверные испанцы думали, что она действительнее других месс, и выражали порицание тем, кто заказывал эту мессу в непоказанное время. Колонисты считали, что для капеллана Лас-Касаса было особой честью служить именно троицыну мессу!

Решение Бартоломе де Лас-Касаса стать священником вызывало самые разноречивые толки и мнения. Было непонятно, почему такой молодой и знатный кабальеро, как Лас-Касас, дела которого, несмотря на излишнюю доброту к индейцам, все же шли неплохо, принял сан священника? Жены и дочери колонистов многозначительно покачивали головами и намекали на несчастную любовь к некоей прекрасной сеньоре в Кастилии. Их мужья и отцы были более практичны и отвергали всякую романтическую подкладку этого шага: они пришли к убеждению, что это сулит Лас-Касасу какую-то особую выгоду, пока неизвестно какую, но потом… «Вот увидите, что кастильский идальго не может прогадать!»

Недруги язвительно говорили, что Лас-Касас — известный смутьян и хитрец и еще покажет себя.

И только очень немногие, хорошо знавшие Бартоломе, догадывались об истинной причине этого решения.

Обычно в большом соборе даже в самую сильную жару бывало свежо и прохладно. Но сейчас, из-за множества народа, там стояла невероятная духота. Колонисты были охвачены жгучим любопытством: как проведет свою первую мессу этот новоиспеченный капеллан Лас-Касас? Но, к удивлению всех, капеллан Лас-Касас служил мессу уверенно, его сильный голос звучал, как обычно, спокойно. «Можно подумать, что это не первая его месса, а по крайней мере сотая!» — говорили колонисты.

Все были поражены новшеством, которое ввел Лас-Касас: по примеру доминиканца Кордова, он пригласил в собор для индейцев переводчиков с латыни на аравакский язык. Среди переводчиков был и Рентерия.

Старик Хасинте с каким-то новым чувством смотрел на своего дорогого Бартоломе, первый лепет которого он не забыл. А теперь словам капеллана Лас-Касаса внимал переполненный собор!

В эти дни из-за бури не пришли каравеллы из Кастилии с продовольствием и вином. Поэтому месса проводилась без единой капли вина. Это событие также послужило поводом к обсуждению и толкам. Недруги Бартоломе злорадствовали: видно, сам Иисус Христос не пожелал освятить своей кровью первую мессу Лас-Касаса![48]

Но тем не менее месса прошла очень торжественно. Многие поспешили в ризницу, чтобы поздравить Бартоломе и вручить ему подарки. Он не успел еще снять своего белого облачения, и, хотя внешне был спокоен, лицо его выдавало пережитое волнение.

Вместе с остальными вошла и жена вице-короля — красавица донья Мария. Она с горестным удивлением смотрела на капеллана. Счастливая новобрачная, она по-женски пожалела, что такой привлекательный и молодой кабальеро лишал себя всех земных радостей. Но Бартоломе, не подозревая об ее мыслях, улыбнулся ей и передал все подарки из золота:

— Употребите это золото на добрые дела, высокочтимая сеньора! Вокруг нас так много голодных и нищих!

— Непременно, падре, — ответила вице-королева.

Донья Мархела Санчес, слышавшая этот разговор, тихо, но язвительно сказала своему мужу:

— Она и так увешана драгоценностями, эта племянница герцога Альбы! Ей не жалко пустить по ветру чужое золото!

— Лас-Касас никогда не отличался практичностью, — уныло согласился Санчес. Он понимал, что жена имеет полное основание сердиться не только из-за золота, отданного зря вице-королеве. Лас-Касас и его богатая асиенда теперь уже навеки и безвозвратно потеряны для одной из их шестерых дочерей!

Новый наместник и вице-король Диего Колон решил заселить Кубу, открытую его отцом. На пост губернатора Кубы был назначен богатый колонист Эспаньолы дон Диего де Веласкес, человек немолодой, но знатный, родственник епископа де Фонсеки, президента Совета по делам Индий. Пожалуй, это обстоятельство явилось главным при назначении Веласкеса, ибо никаких особых заслуг и талантов он не имел.

Диего Колон подумал, что в помощь недалекому и жадному Веласкесу надо дать человека разумного и честного. Выбор пал на Бартоломе де Лас-Касаса, которого молодой вице-король очень ценил.

— Нам надо во что бы то ни стало, — говорил Диего Колон, — избежать ошибок, допущенных ранее на Эспаньоле. Поймите, дорогой Бартоломе, я хочу, чтобы наш приход на Кубу не был насильственным захватом ее земель и порабощением мирных индейцев. Хватит с нас преступлений Бобадильи и Овандо!

— Я счастлив служить доброму делу, Диего. Но я думал прежде всего приложить свои силы на Эспаньоле.

Но неожиданно вице-король нашел союзника.

— Вы должны согласиться, Бартоломе, — сказал Педро Кордова. — Поезжайте на Кубу, сдерживайте дурные порывы испанцев, насаждайте мирные отношения с индейцами, раз уж выпала нам печальная обязанность быть колонистами Нового Света!

Эти слова, идущие от разума и сердца, уничтожили колебания Бартоломе. Без сожалений оставил он на попечение Рентерии асиенду. Он был назначен капелланом в отряд лейтенанта Памфило де Нарваэса, которого Веласкес послал в 1511 году вторично «открывать» Кубу.

Встреча в горах Баракоа

Верность — драгоценнейший дар человеческого сердца.

Сенека

Уже третий день блуждали Бартоломе и его спутники в горах Баракоа. Опасность таилась в каждом ущелье, в зарослях густого тропического леса. Продовольствие уменьшалось, запас воды кончился. А горные речки и ручьи пересохли…

Бартоломе, как всегда выносливый и бодрый, шел впереди своего маленького отряда. Старик Хасинте, следовавший за ним, сказал:

— Сеньор, мы углубляемся в горы, а нам надо вниз, к морю.

— Я знаю, но посмотри, что внизу, — и Бартоломе показал на обрывистые края гор.

— Здесь не спустишься, вы правы, сеньор. А что если нам разделиться и пойти искать дорогу?

— Нет, Хасинте, ты же знаешь правило: ни в коем случае не разбивать отряда, сколь бы велик или мал он ни был.

Вдруг раздался радостный голос молодого солдата Рамона:

— Я вижу дымок над деревьями! Тут где-то жилье!

— Нашел чему радоваться, прости господи, дурень! — проворчал старый солдат Фернандес. — А если это собаки-индейцы, да еще беглые? Несдобровать нам тогда.

Карта Кубы.

— Я запретил называть индейцев собаками, Фернандес, — строго сказал Бартоломе. — Да и почему же нам бояться их? Мы идем с мирными целями и не причиним никому никакого вреда.

— Эх, сеньор капеллан! — проговорил Фернандес. — Видно, вы недавно на островах. А я еще со старым Адмиралом ходил. Разве стрелы станут разбирать, кто мирный, а кто — нет!

Быстро наступившая тропическая ночь застала их в лесу.

— Надо бы сделать привал, сеньор…

Но не успел Хасинте кончить, как неожиданно их окружили вооруженные индейцы, бесшумно выскользнувшие из-за деревьев.

— Спокойно, друзья, — сказал Бартоломе. — Не оказывайте сопротивления. И нам не грозит никакая опасность!

Испанцам связали руки, отобрали оружие и повели в глубь леса. Молодой воин длинным ножом прорубал дорогу через почти непроходимые заросли.

На рассвете они вышли на небольшую поляну. Солнечные лучи едва пробивались сквозь ветвистый свод леса.

Пленников оставили на поляне под охраной двух индейцев, а остальные скрылись в пещере, вход в которую был почти незаметен.

Испанцы едва стояли на ногах от усталости, голода и жажды. Особенно страдал от жажды солдат Рамон, он был почти без сознания.

— Друг мой, — по-аравакски обратился Бартоломе к одному из стороживших их индейцев, — принеси моему товарищу немного воды.

Индеец, услышав аравакскую речь, был удивлен. Презрительная усмешка показалась на его лице, но он промолчал.

— Ведь он же не враг тебе, а ты не хочешь помочь…

— Когда мой отец, великий вождь Атуэй, горел на костре, сложенном испанцами, он страдал больше этого солдата, — мрачно ответил индеец.

— Но не все испанцы таковы, — возразил Бартоломе, — среди них есть добрые и справедливые люди.

На лице индейца снова появилась презрительная улыбка, но он ничего не сказал.

Другой индеец резко сказал на ломаном испанском языке:

— Не оскверняй аравакскую речь, испанец!

Из пещеры вышел в сопровождении нескольких воинов молодой индеец. На плечах у него был накинут, как и у всех индейцев, плащ из шкурок агути, но на нем были испанские кожаные штаны и низкие сапоги. И вооружен он был не луком и стрелами, а испанским коротким кинжалом и аркебузом. Что-то очень знакомое показалось Бартоломе в резких чертах красивого, но сурового лица. И когда индеец заговорил, он узнал его голос!

— Алонсо! — вскричал Бартоломе.

Индеец протянул к нему руки:

— Бартоломе, брат мой!

Потом быстро приказал страже:

— Развяжите испанцев. Дайте им поесть. Больного отведите в пещеру и окажите помощь.

Бартоломе не выпускал руки Алонсо из своих рук:

«Всемогущий боже! Этот мятежный индейский вождь — его названый брат! Ласковый, нежный мальчик, выросший в его доме, воспитанный им…»

— Бартоломе, — сказал по-испански Алонсо, — пойдем в мою пещеру. Не опасайся, твоим спутникам не причинят никакого вреда.

Они, не выпуская рук друг друга, вошли в небольшую полутемную пещеру.

— Баона, оставь нас! — приказал Алонсо мальчику, который был там.

Когда Бартоломе и Алонсо остались одни, они, уже не сдерживая волнения и радости, крепко обнялись.

— Алонсо, — сказал Бартоломе, — ведь мне сказали, что ты погиб на рудниках Сибао более десяти лет тому назад!

— Я пережил такие вещи, Бартоломе, что приключения Одиссея, о которых ты читал мне в Севилье, — сказка для детей! Но ты голоден, вот свежая вода и маисовые лепешки.

В то время как Бартоломе ел, Алонсо с любовью смотрел на брата.

— Как же я сразу не смог узнать тебя! Теперь я вижу, что ты совсем мало изменился, только очень похудел и стал смуглым, как настоящий островитянин.

— А мне казалось, что за эти десять лет я постарел по крайней мере на двадцать.

— Нет, нет! Ты такой же, как и прежде, — и Алонсо снова сжал руку Бартоломе.

— Ты нашел своих родных, Алонсо?

— Нет! — с горечью ответил Алонсо. — Я узнал, что мой отец, напуганный кровавой бойней тысяча четыреста девяносто пятого года на Эспаньоле, увел всех жителей своего селения в горы. И там они погибли от голода. Почти все, кроме нескольких воинов, которые теперь в моем отряде.

— Бедный друг мой, ты так и не видел своего отца! Теперь ты, как и я, одинок на свете…

— Я не одинок, Бартоломе, — покачал головой Алонсо, — со мной мои братья. И скажу тебе еще: я убежден, что в такое суровое время лучше не иметь ни семьи, ни иных привязанностей. Помнишь?

…Но мой удел — земля да хмурый лес, Уж никнет день, уже лучатся звезды, Не скоро мне денница вышлет солнце…

Как странно было здесь, в пещере мятежного индейца, слышать слова великого флорентийца Петрарки!

— Как трагично сложилась твоя судьба, Алонсо! Ты, с твоим тонким умом, пылкой душой, жаждой знаний, — и эта дикая пещера в горах! Об этом ли мы мечтали с тобой в Севилье…

Лицо Алонсо помрачнело:

— После того как ты услышишь о том, что я перенес за эти годы, — ты поймешь, как глубоко я похоронил свои прежние мечты и стремления!

— Гуама, — вдруг раздался чей-то голос, и у входа в пещеру появился пожилой индеец, который взял в плен Бартоломе и его спутников.

— Войди, Кибан, — ответил Алонсо.

Индеец вошел в пещеру. Он по-прежнему с недоверием смотрел на Бартоломе.

— Кибан, — продолжал Алонсо, — это мой названый брат Бартоломе, у которого я жил и учился в Кастилии. Протяни ему руку, прошу тебя, Бартоломе, Кибан — мой родич, брат моей матери и мой помощник.

Бартоломе первый протянул руку индейцу и сказал по-аравакски:

— Кибан, мы должны стать друзьями. Нет на свете человека, которого я любил бы более, чем твоего племянника Гуаму. Я знаю, тебе трудно протянуть мне руку, но, клянусь, моя рука чиста! А ради Гуамы я отдал бы свою жизнь!

— Хорошо сказано, испанец! — и Кибан взял руку Бартоломе. — Мы тоже готовы отдать жизнь за нашего Гуаму!

— Что ты хотел сказать мне? — спросил Алонсо.

— Гуама, разведчики вернулись. Все спокойно, мы можем пробыть здесь столько, сколько будет нужно.

— Прекрасно! Отряд сделает небольшую передышку, и мы с Бартоломе сможем о многом поговорить.

Они вышли из пещеры. Сидя под тенистым деревом, Хасинте рассказывал Фернандесу историю Алонсо.

— Здравствуй, Хасинте, — и Алонсо обнял старого севильца. — Я не забыл своего второго дома и всех тех, кто был так добр ко мне!

Фернандес подошел к Алонсо и снял шляпу:

— Клянусь Сант-Яго, сеньор, я так и понял, что вы по воспитанию кастилец! И к тому же вы знали старого Адмирала. Уже немногие могут похвастаться этой честью. Ей-богу, я не сержусь на ваших молодцов за то, что они привели нас сюда!

Алонсо улыбнулся бесхитростной похвале старого солдата:

— Я рад этому, Фернандес! Мы, кубинцы, никогда не причиним зла тем испанцам, которые приходят к нам как друзья.

Все индейцы быстро сблизились со своими невольными гостями. Только один из них, сын касика Атуэя, упорно держался в стороне, не желая вступать ни в какие отношения с испанцами.

Алонсо повел Бартоломе к небольшой площадке под нависшей скалой и там поведал ему свою одиссею.

Ад в Сибао (рассказ Алонсо)

Рыдают жены; слышен отовсюду

Плач малых сих; шлют старики проклятья

Своим годам и кличут смертный час…

Петрарка

После бессонной ночи во францисканской миссии маленькую группу индейцев из Кастилии присоединили к другим индейцам. Их направляли также в Сибао — горную область Эспаньолы, которая славилась золотоносными реками и рудниками.

Алонсо поразился видом этих индейцев, вспомнив своих сородичей — кубинцев — красивых, здоровых, нарядно одетых. А эти… стояли понурые, истощенные, полуголые, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Они были так слабы и беспомощны, а их стерегли вооруженные шпагами и аркебузами испанцы!

Была пора дождей. Алонсо, уже раздавший на каравелле всю свою одежду, остался в одном камзоле. Но он увидел немолодую индианку, которая чем-то напомнила ему его мать. Он снял камзол и накинул на худые полуобнаженные плечи женщины.

Около лиги они шли по размытой дождями дороге. Их сопровождали коррехидор и солдат, невыспавшиеся, злые. Один старый индеец споткнулся и упал. Он попытался подняться, но от слабости не смог.

— Ты что развалился на дороге, старая рухлядь? — набросился на него солдат. — Клянусь дьяволом, не хоронить же тебя здесь! — и он ногой пнул старика.

— Стыдитесь, сеньор, — сказал Алонсо, помогая старику встать.

— Ты еще будешь меня учить! — и рассвирепевший испанец замахнулся кулаком.

Но его остановил коррехидор:

— Брось, Гомес! Ты же знаешь, что не приказано бить свободных индейцев без причины. А этот молодчик, ей-ей, только принес тебе пользу!

— Благодарю вас за защиту, сеньор, — сказал Алонсо коррехидору. — Не кажется ли вам, что нужны привал и ужин?

— Ты прав, любезный, клянусь святым Исидором, кастильское воспитание пошло тебе впрок! Эй, Гомес, привал!

Коррехидор подошел к Алонсо. История молодого индейца, из которого в Кастилии сделали идальго, заинтересовала его.

— Трудно вам будет в Сибао, — сочувственно сказал он. — Почему вы не отдали рекомендательных писем на Эспаньоле? Может быть, вашу участь можно было бы облегчить?

Алонсо пожал плечами:

— Мои письма полетели за борт еще на каравелле. Негодяй капитан не только ограбил меня, но и лишил возможности обратиться к губернатору.

— А монахи? Ведь знали же они?

— Им надо было скорее отделаться от нас. Перед отправкой один из монахов советовал мне молиться и помнить, что Иисус Христос терпел еще большие муки.

— Проклятые ханжи! Вот так они всегда, когда нужно от них получить помощь не словом, а делом!

— Быть может, я в Сибао встречу кого-нибудь, кто окажет мне помощь?

Коррехидор с сомнением покачал головой:

— И не надейтесь! Напишите лучше вашему приятелю в Кастилию письмо, а я постараюсь переправить его, когда вернусь в Санто-Доминго.

Алонсо серебряным карандашом, который ему удалось сохранить, торопливо написал второе письмо Бартоломе, несколько строк на странице, вырванной из одной-единственной книги, что осталась у него, — из томика стихов Петрарки.

Коррехидор спрятал письмо в нагрудный карман камзола.

…Бартоломе так и не получил второго письма Алонсо. И друзья ясно представили себе, что было тому причиной: коррехидор и солдат возвращались в Санто-Доминго. Было жарко, и они решили сделать привал. Скинув камзолы, они легли в тень отдохнуть. Закрыв лицо шляпой, солдат следил за коррехидором. Когда тот заснул, солдат осторожно взял его камзол и вытащил из кармана листок бумаги.

— Жди до второго пришествия своего кастильского покровителя! — проворчал он и разорвал письмо Алонсо на мелкие клочки.

…Через несколько дней тяжелого пути караван вышел на узкую дорогу, сжатую с двух сторон, как пересохшее русло реки, высокими скалами.

— Теперь уже близко! — крикнул коррехидор Алонсо, когда тот, поддерживая старика, прошел мимо него.

Показался поселок. Несколько хижин, покрытых пальмовыми ветвями, были обнесены изгородью. На самом берегу лагуны, в тенистой роще, стоял деревянный дом. В поселке не было ни души. Только две огромные собаки, лениво развалившись, лежали около дома, в тени.

— Ого! — сказал солдат. — Знаете ли вы, что эти псы — сыновья знаменитого Бесерильо с Канарских островов? На его счету был не один десяток пойманных и загрызенных индейцев!

— Собак, этих благородных животных, держат для охоты на людей? — не выдержал Алонсо.

— Ну, парень, ты что-то плетешь непонятное! Всякая охота, и на зверя и на индейца, — дело благородное и занятное. Надеюсь, что сыновья Бесерильо не посрамят его. Против беглого индейца один пес стоит десяти человек.

— Нет, даже грешно назвать собаками этих чудовищ, — тихо сказал Алонсо.

— Имя ягуара или пумы более подходит к ним, — вполголоса заметил пожилой индеец, которому Бартоломе отдал свой плащ в порту Сан-Лукар.

— Ты прав, Хукеро, — ответил Алонсо. — Но и пума только защищается. А эти звери нападают сами.

Старший надсмотрщик приказал начать постройку хижин. Часть мужчин под охраной своего помощника он отправил в лес за деревьями. Женщинам и старикам велел собирать сухие ветви и листья для крыш. К вечеру было готово несколько хижин. В двух разместили женщин и детей, а в остальных — мужчин.

Почти уже ночью пришли индейцы, которые добывали на реке золото. Многие, не доходя до своих хижин, ложились прямо на землю и засыпали.

— Хукеро, — воскликнул пораженный Алонсо, — как они истощены! Одна кожа и кости!

— Пища их — лишь хлеб из касаби да разные коренья и травы. Сам отощаешь скоро!

— Но почему они не едят маиса? Ведь он гораздо сытнее, чем касаби?

— Маис! — усмехнулся Хукеро. — Маис надо возделывать; он требует, как ты знаешь, времени и труда. А испанцам нужно только золото, золото и золото!

— Но в реках есть рыба, а в лесах — дичь! Почему не могут они ловить рыбу и охотиться?

— Все потому же, — ответил Хукеро. — Но спи; завтра нас подымут на рассвете, и ты поймешь, почему у них кожа да кости…

Утренний туман еще стлался над рекой, когда индейцы под охраной двух надсмотрщиков пришли к месту добычи золота. По дну глубокого оврага бурлила мутная горная река. На низком песчаном берегу ее было вырыто несколько ям. Противоположный берег реки был крутой, весь изрытый, словно изгрызенный зубами огромного зверя. Стоя по грудь в яме, индейцы выкидывали оттуда серый песок. Другие относили его на носилках и сваливали в кучи. Тут же на берегу реки женщины наполняли большие ковши-сита этим песком и погружали их в воду, мешая песок руками. В ковше оставалось все меньше и меньше песку — он уходил при каждом промывании. Наконец на дне ковша оставалось совсем немного песку, среди которого блестели желтые крупинки. Это и было золото.

Алонсо с другими молодыми мужчинами на плотах перегнали на тот берег реки, где были шахты. Люди работали в этих ямах под вечным страхом обвала, так как испанцы не хотели тратить время на крепление шахт.

Через несколько часов руки Алонсо и остальных новичков покрылись кровавыми волдырями. Он порвал свою белую шелковую рубашку и перевязал кое-как раны себе и своим товарищам. Во время короткого отдыха ему не хотелось даже есть. Выпив воды, он отдал свой хлеб детям и лег на землю.

Рядом сидели Хукеро и юноша индеец с Лукайских островов. Он рассказывал:

— Мой отец говорил мне, что первая река, которую открыли испанцы, — золотая река, или, как они называют ее, Рио дель Оро, — была очень богата золотом.

— А где твой отец?

Юноша показал рукой на реку.

— Он утонул?

— Нет. Он был стар и погиб от непосильного труда. Испанцы не хоронят тех, кто умирает здесь. Они бросают мертвых в реку, и течение уносит их в море. Так похоронили моего отца и многих других. Отсюда никто не возвращается живым.

Алонсо слушал этот рассказ словно сквозь сон. Он ловил себя на том, что продолжает думать по-испански. Когда юноша сказал: «Отсюда никто не возвращается живым», — Алонсо вдруг услышал голос Бартоломе, читающий ему Данте. И Алонсо тихо повторил за ним бессмертные строки:

Я увожу к отверженным селеньям, Я увожу сквозь вековечный стон, Я увожу к погибшим поколеньям. …………………………………… Входящие, оставьте упованья.

— Ты что-то сказал? — спросил у него Хукеро.

— Нет, это сказал не я, а великий Данте… еще двести лет тому назад! — мрачно ответил Алонсо.

Хукеро с сожалением смотрел на Алонсо. В своем ли уме этот красивый, добрый, но такой странный юноша? Что-то шепчет непонятное по-испански или смотрит в свою растрепанную книгу. Кастилия, видно, все-таки повредила ему ум. Хукеро покачал головой. Нет, лучше быть подальше от испанцев. Хотя Алонсо с восторгом рассказывал ему о своем названом брате Бартоломе, о жизни в Кастилии, умный индеец понял, что добром не кончилось пребывание там. Сделали из него сеньора, а теперь, так же как и все, гнет спину и голодает в рудниках!

Проходили дни и месяцы. Алонсо уже потерял счет времени. С рассвета до ночи изматывающая работа, потом тяжелый короткий сон. И снова то же самое… Он очень изменился. Щеки ввалились, глаза потускнели. Он уже более не заглядывал в своего любимого Петрарку. Завернутая в кусок плаща, книга была спрятана в солому, на которой спал Алонсо. Он был равнодушен к грязи, насекомым. Вернувшись с рудников, он съедал жалкий ужин, угрюмо лежал и молчал, пока не приходил сон.

Особенно изменился Алонсо после одного события, которое произошло вскоре после его прихода в Сибао. В поселке стали умирать грудные дети: у матерей пропало молоко.

— О, если бы у нас был маис! — рыдали матери над мертвыми телами детей.

Алонсо решил пойти к управителю рудниками. Тот совсем еще недавно носил кличку «жадины Хосе» и был завсегдатаем севильских тюрем. За последнее, особенно дерзкое, ограбление суд приговорил его к каторге. Но Жадине повезло: 22 июня 1497 года короли подписали указ об отправке из Испании в Новый Свет преступников, не осужденных на смертную казнь, «чьи преступления были таковы, что по справедливости заслуживали высылки в Индии». Таким образом, в числе прочих уголовников Жадина попал «по справедливости» на Эспаньолу. Там он стал именовать себя доном Хосе де Авидо (что вполне соответствовало его нраву)[49] поступил на королевскую службу, завел слуг и сколачивал капитал, так как управление рудниками было весьма выгодным.

Добыча золота. Старинная гравюра.

Дон Авидо сидел на террасе дома, у ног его растянулся пес, по кличке Сатанос, прозванный так за свою поистине дьявольскую злобность.

Слуга доложил управителю, что его хочет видеть рудокоп-индеец, по имени Алонсо.

— Индеец? Пусть обратится к моему помощнику, я не разговариваю с индейцами.

— Но он хочет говорить с вами, хозяин.

— Ну, зови!

Слуга позвал Алонсо. Управитель с некоторым интересом ждал, что скажет ему этот назойливый индеец.

— Сеньор, простите, что я так настойчив, но дело, которое привело меня к вам, не терпит отлагательств, — сказал по-испански Алонсо.

— Дьявольщина! Это тот самый кастильский ублюдок, о котором мне говорил солдат! Я не удосужился еще посмотреть на тебя.

Алонсо, стараясь быть кратким, пояснил цель своего прихода.

— И если распахать небольшой участок под маис, — закончил он, — то женщины получат питательную пищу и сохранят своих детей.

— А ты уверен, что их надо сохранять, этих щенков?

— Сеньор, я не понимаю вас!

— Ты суешься не в свое дело и еще хочешь понимать! Проклятье! Я должен выслушивать поученья всяких грязных индейцев, потому что они умеют разговаривать как знатные кастильские идальго! — проворчал управитель. — Да еще объяснять, что мне выгодно, а что невыгодно! Пусть дохнут индейские щенки, понимаешь, матери будут лучше работать… разрази меня гром!

— Но бог не простит вам этой жестокости, сеньор! Уже погибло двадцать детей…

— Клянусь дьяволом, с господом богом я разберусь как-нибудь сам, без твоей помощи, ученый индеец! Ступай и впредь не суйся не в свое дело!

— Бог покарает вас! Кровь несчастных детей падет на вашу голову! — вскричал Алонсо.

— Ах, мерзкое отродье, ты еще угрожаешь мне! — и он тяжелой ременной плетью ударил Алонсо по лицу.

Гордость Алонсо вскипела, и, не помня себя, он сбил с ног управителя. Собака бросилась на Алонсо.

…Менее чем через полчаса, избитый и окровавленный, Алонсо лежал связанный в подвале дома на мокрой соломе. Неизвестно, чем кончилась бы эта история, но, видимо, жадность управителя была превыше его мстительности. Через два дня Алонсо вытолкали из подвала и послали на рудники. Молодых рудокопов мало, и держать его в подвале было невыгодно.

Плохая пища, непосильный труд делали свое дело. Почти каждый день на рассвете, до начала работы, по течению реки спускали тела умерших индейцев.

Единственным человеком, с кем еще иногда говорил безучастный и равнодушный ко всему Алонсо, был Хукеро. Но вскоре тот заболел. Однажды ночью, когда весь поселок спал, Хукеро тихо позвал Алонсо:

— Подойди поближе, я хочу сказать тебе…

Алонсо наклонился над больным.

— Слушай… У тебя доброе сердце и гордая душа, и ты погибнешь здесь. Тебе надо бежать!

— Бежать? Но как? Через горы не уйти, а к морю… ты же знаешь, что к реке нас не выпускают без охраны и собак.

— У меня был сын, такой же, как и ты. Он погиб от шпаги испанца за то, что хотел защитить от позора свою мать. О моя жена! Мой сын! Возьмите меня…

— Хукеро, друг мой, ты бредишь?

Хукеро пришел в себя:

— Я умру сегодня ночью… знай это. На рассвете придут надсмотрщики и прикажут все трупы бросить в реку. Ты должен лечь на мое место. И воды реки вынесут тебя на свободу.

— А ты, Хукеро? Как же ты?

— Ночь темна. Отнеси меня в лес… недалеко… и накрой плащом твоего друга-кастильца. И я спокойно уйду из жизни… А ты вернись и ляг на мое место.

— Но, Хукеро, в лесу могут быть звери!

— Разве после испанцев страшны нам звери?

Алонсо взял больного на плечи и вынес из хижины.

— Подожди, Хукеро, я забыл, — и он вернулся в хижину.

Когда Алонсо принес Хукеро в лес, тот был уже мертв. Алонсо ножом выкопал неглубокую яму для могилы. Он рыл ее, и на ум приходили стихи:

Жизнь убегает быстро, что ни миг; Не хочет смерть помедлить на покое; Враждебно настоящее, былое, И будущего неприветен лик…

Потом он завернул тело индейца в старый рваный плащ Бартоломе и опустил в могилу. Прежде чем засыпать ее, он положил на грудь Хукеро самое дорогое, что у него было здесь, — книгу Петрарки.

«Вот здесь лежит, в этой наспех вырытой могиле, тайком похороненный, как преступник и вор, хозяин и владелец своей родной земли, индеец Хукеро. Он прикрыт старым испанским плащом, и на груди у него — растрепанная книга стихов великого итальянского поэта Петрарки. Надо спешить. Ночь еще темна, но близится рассвет, который не увидел Хукеро. И, быть может, не увижу и я… Испанцы не пощадят меня, если раскроется обман. Нет, нет, прочь колебания! Сегодня или никогда! Хукеро был прав. Я все равно погибну здесь. Так лучше не ждать покорно часа гибели, а пойти навстречу ударам судьбы!»

Два пути

Наша цель — свобода, ради нее подъемлются все труды.

Сенека

Алонсо замолчал.

— Тебе трудно? — и Бартоломе положил руку на плечо брата.

Алонсо справился с волнением и продолжал свой рассказ:

— Никогда до самой смерти я не смогу без содрогания вспоминать тот страшный рассвет…

…Еще было темно, когда пришел надсмотрщик с четырьмя индейцами-носильщиками в его хижину.

— Здесь один, хозяин, старый Хукеро. Он уже вчера был почти мертв, — сказал носильщик.

Индейцы подняли Алонсо и швырнули на большие носилки, где лежали два мертвых тела. У следующей хижины на него бросили еще два трупа. Он ощущал их смертельный холод. Он хотел бежать… Но, стиснув зубы, он твердил про себя: «Если хочешь быть свободным, надо выдержать».

Когда его сбросили в реку, от сильного удара о воду он потерял сознание. Потом пришел в себя. Его несли мутные желтые волны. Рядом качались трупы индейцев, коряги деревьев. Вдруг послышался шум и грохот. Все ближе и ближе… Пенилась и ревела река, свергаясь сплошной стеной с огромной высоты. Алонсо захватило потоком воды, и он погрузился в грохочущую тьму.

…Чьи-то нежные руки держали его голову.

— Он приходит в себя, отец! — услышал он женский голос. — Он не умер.

— Я прикажу отнести его в хижину, пусть им займется твоя мать.

Аравакская речь? Но куда он попал? Его подняли и понесли. От резкой боли в голове и руке он снова потерял сознание.

Очнулся Алонсо в хижине, после того как ему ловко и умело перевязали голову и раненую левую руку.

— Ну, сын мой, — сказал тот же приятный мужской голос, — не думали мы, что поток принесет нам живого, а не мертвого аравака!

— Я действительно с Кубы, но куда я попал?

— Ты — у друзей. Лежи спокойно. Моя жена и дочь поднимут тебя на ноги.

Алонсо быстро поправлялся. Он узнал от своих гостеприимных хозяев, что попал к касику Атуэю, который поднял восстание в своей провинции, но был разбит испанцами и собирается бежать на Кубу. С ним семья и жители его селения.

Вскоре они на своих легких каноэ через опасный Наветренный пролив переправились в провинцию Майей, расположенную на крайнем восточном берегу острова Кубы.

Однажды Атуэй позвал Алонсо на совет воинов, присоединившихся к мятежному касику. Он сказал им:

— Все больше и больше индейцев уходит с острова Гаити, где их преследуют и убивают испанцы. Если бы они нашли нас здесь, то никого не оставили бы в живых: ни женщин, ни детей, ни стариков. Знаете ли вы, зачем христиане так поступают?

— Христиане по природе своей жестоки и бесчеловечны! — ответили воины.

— Нет, не только потому! — сказал касик. — А потому, что у них есть бог, которому они поклоняются, которого они ставят превыше всего! И во имя этого бога они закабаляют и убивают нас. Вот он, этот бог! — и Атуэй показал на большую корзину с золотыми украшениями, что стояла возле него.

— Вот здесь находится христианский бог! — продолжал касик. — Положите сюда все золото, что есть у вас, у ваших жен и дочерей!

И индейцы, и мужчины и женщины, стали срывать с себя золотые украшения и кидать их в корзину. Когда она была доверху наполнена золотом, касик сказал:

— Если мы оставим себе этого христианского бога, то, чтобы отнять его, испанцы убьют нас! Бросим его в реку!

Тяжелая корзина была сброшена в глубокие воды реки… Алонсо думал: «Какую постыдную славу заслужили христиане своей жадностью и жестокостью! Какую жалкую славу заслужил себе добрый христианский бог!»

История Алонсо возбудила общий интерес, и ему приходилось не раз рассказывать о своих приключениях. Матаока, дочь Атуэя, затаив дыхание слушала Алонсо: несмотря на свою молодость, он успел столько увидеть и пережить! И, хотя любимая книга Петрарки осталась на груди мертвого Хукеро, память Алонсо сохранила множество прекрасных песен и стихов, и часто он переводил их на аравакский язык восхищенной Матаоке…

И вот однажды она прямо сказала ему, назвав его прежним именем:

— Гуама! Мы все — изгнанники с родных земель. Мы полюбили тебя как родного. Останься с нами и войди в нашу семью. Ведь у тебя никого нет. Ты найдешь снова мать и отца, а я… я буду тебе хорошей женой.

— Матаока, я не желал бы для себя лучшей жены и лучшей семьи. Благодарю тебя за это. Но имеем ли мы право думать сейчас о себе, о своем счастье? И долго ли нам суждено будет пробыть вместе? Я был мертв среди мертвых, но я возродился к жизни не для счастья, а для мести. Прости меня и пойми… Поверь, что никакой другой девушки не будет в моей жизни!

Матаока слушала, опустив голову, чтобы скрыть слезы. Но она понимала его…

Атуэй решил увести отряд в леса Баракоа. Но не успел он покинуть побережье, как испанцы обнаружили мятежников. На берегу реки Яры в неравном и жестоком сражении одни индейцы были убиты, другие захвачены в плен, и только маленькой горсточке удалось скрыться. Семья Атуэя погибла, кроме младшего сына Намуны. Сам Атуэй был схвачен и казнен испанцами.

Один из воинов Атуэя, чудом избежавший смерти, рассказывал о последних мгновениях жизни своего вождя:

— Его привязали к столбу и у ног положили сухие ветки. Когда огонь уже лизал ноги Атуэя, к нему подошел монах, и я слышал, как он сказал вождю: «Ты подымешься на небо, где слава и вечный покой, а если не примешь святой веры, то попадешь в ад, где мучения и пытки». Атуэй подумал и спросил монаха: «Есть ли на небе христиане?» И монах ответил ему, что есть, но только хорошие. Тогда Атуэй, не задумываясь, крикнул, что не желает на небо, а хочет в ад, лишь бы не находиться там, где христиане!

Погибла нежная Матаока, погиб мужественный Атуэй, погибли его смелые воины. Эти трагические события еще более укрепили решение Алонсо уйти в горы Баракоа. Но уйти не для того, чтобы скрываться там, а для того, чтобы сражаться…

Казнь касика Атуэя. Старинная гравюра.

— И я собрал отряд смелых и верных людей, готовых отдать жизнь за свободу, — говорил Алонсо. — Сначала нас было несколько человек. Мы уходили все дальше и дальше в горы. Баракоа, как ты убедился, неприступен для неприятеля. Обнаружить нас почти невозможно. Сейчас у меня двадцать воинов, но станет еще больше. Я учу их более искусной войне, чем ведут мои братья. Мне пригодились те книги, что ты давал мне читать в Кастилии. Я понял, что против вооруженных до зубов испанцев в открытом бою мы бессильны. Как стаю птиц, рассеют нас испанцы, сколь много бы нас ни было! Но я считаю, что нам нужна такая война, какую вели твои предки кельт-иберы против римлян и варваров. Нам нужно научиться внезапно ударять испанцев небольшими отрядами. Разрушать города, сжигать дома, уничтожать склады с припасами. А мы будем неуловимы как ветер!

— А оружие? — спросил Бартоломе. — Ты забыл, что стрелы против аркебузов…

— Мы добудем его в боях, Бартоломе. Я уже обучаю воинов обращаться с аркебузом и шпагой. И, клянусь честью, у них это получается не хуже, чем у кастильцев!

— И ты думаешь, что набеги вынудят испанцев уйти с Кубы?

— Мы сделаем жизнь испанцев на нашей земле невыносимой. Мы лишим их спокойного сна. Мы не дадим им пищи. За каждым деревом, в каждом ущелье будет таиться для них опасность. Мы заставим их бояться собственной тени. Они будут содрогаться от пения петуха, ибо не будут знать, не в последний ли раз они его слышат! Все они — жалкий сброд, который может тиранить лишь слабейших. И они уйдут!

— Алонсо, друг мой, но есть более сильный враг, чем сброд бандитов и грабителей, — есть регулярные войска испанской короны.

— Я хорошо изучил нравы испанцев, попавших к нам. Жажда золота и власти у них превыше всего: долга, чести, милосердия. Сами генерал-капитаны королевских войск здесь превращаются в таких же грабителей, как и бывшие каторжники!

— Ты прав, многие именно таковы. Я стал священником, чтобы иметь возможность бороться против насильников, нарушающих божеские и королевские законы. И я сейчас капеллан в отряде Нарваэса.

— Куда же вы направлялись?

— Мы должны установить дружественные отношения с жителями провинции Камагуэй. В Байямо Нарваэс допустил много ошибок и не сумел наладить мирные связи между испанцами и индейцами. Они покинули свои селения и ушли в Камагуэй, захватив эту провинцию у ее жителей.

— Я знаю, Бартоломе, у меня в отряде есть несколько воинов из Байямо.

— Губернатор Веласкес поручил мне исправить последствия похода Нарваэса, убедить жителей Байямо вернуться в их селения, ибо, скитаясь, они терпят нужду и голод.

— Они предпочитают умереть с голоду, чем стать рабами!

— Я это знаю. И прилагаю все усилия, чтобы на Кубе избежать страшных ошибок, допущенных на Эспаньоле Овандо и другими правителями.

— Бартоломе, называй вещи их именами: не ошибки, а преступления творят испанцы на Эспаньоле и на Кубе! И ты трижды слеп, если не видишь этого!

Бартоломе пытался возразить, но Алонсо продолжал:

— Ты всю жизнь был для меня образцом высокой чести и благородства! Ты не можешь быть с теми, кто, как стая диких зверей, терзает и рвет на клочья тело моей несчастной земли.

— Алонсо, я не менее тебя ненавижу зло и несправедливость и презираю алчность захватчиков. За эти десять лет, что я в Индии, я не был с ними, я все время пытался доказать, что мы, испанцы, можем стать друзьями индейцев, принести им знания, веру и помощь.

— И чего же ты добился на твоем маленьком куске земли?

— На моей земле индейцы были веселы, здоровы и сыты. Я был для них отцом и братом. Я делился с ними своей пищей, часто даже последним куском. Я хотел…

— Создать клочок рая посреди ада! — воскликнул Алонсо. — Но, друг мой, сознайся, ты был слеп! И как одинок… Что у тебя, Бартоломе Лас-Касаса, благородного рыцаря, общего с этими негодяями?

— Но, когда я нахожусь с ними, я могу обуздать их! Я могу подчинить их законам и праву!

— Брат мой, поверь мне, хотя я младше тебя и мало образован! Ты заблуждаешься. Вспомни, что говорил наш учитель: «Тираны господствуют не по праву… Они не соблюдают ни прав, ни законов». Кастилия и королевские законы далеко, а здесь каждый тиран, начиная от знатного идальго и кончая каторжником, делает то, что хочет.

Бартоломе угрюмо молчал, а Алонсо продолжал:

— Вспомни, как меня королевские законы хотели сделать свободным человеком и отправили поэтому насильно из Кастилии. И что же? Разве я и другие на рудниках в Сибао не были рабами, хотя нас называли свободными вассалами короля Кастилии? Нас не клеймили, как рабов, но на самом деле мы были рабами, нас стерегли вооруженные испанцы и собаки. А сейчас? Мы, как преступники и воры, должны прятаться в горах, потому что чужеземцы захватили нашу землю. Разве это справедливо?

Бартоломе остановил его:

— Замолчи, Алонсо! Твои слова жгут меня как раскаленное железо. Мне невыносимо горько сознаться, но ты прав. Я был слеп эти годы. Да, я понимаю, сколь безнадежны оказались мои попытки создать среди океана крови и слез островок благополучия. Но, Алонсо, и твоя борьба не спасет Индии. Ты изгонишь испанцев из двух-трех провинций, может быть, даже освободишь весь остров. А остальная Индия? Тысячи и тысячи лиг земли, миллионы мирных ее жителей? Как же они?

— Но я не могу свернуть с намеченного пути, бросить своих братьев!

— Да, Алонсо. И я сам отдам тебе свой меч, — и с этими словами Бартоломе протянул свою шпагу Алонсо.

— Мы оба стремимся к одной и той же цели, Бартоломе, — и кубинец взял шпагу друга. — Но пойдем разными путями.

Надвигался вечер. Стало прохладнее, и на поляне у костра расположились индейцы и испанцы.

Кибан учил старого Фернандеса курить табачные листья, свернутые в длинные палочки.

— Ну, как, Фернандес? — улыбнулся Алонсо. — Нравится тебе наш табак?

— Вхожу во вкус, сеньор! Чует мое сердце, что это зелье привьется у нас в Кастилии. Дымишь, и на душе словно легче делается… Точно хлебнул из фляги доброго малагского вина!

Алонсо что-то тихо сказал Кибану, и тот скрылся в пещере. Через несколько минут он вернулся, держа в руках выточенную из черного дерева, отполированную и украшенную резьбой трубку.

— Возьми, испанец! — протянул он трубку Фернандесу. — Эта трубка принадлежала моему отцу, и я дарю ее тебе!

— Это богатый подарок, старина! И я хочу ответить тебе тем же, — и Фернандес отстегнул от пояса свой кинжал. — Возьми, его сработал мой дед, один из лучших оружейников Толедо!

Индеец взял толедский кинжал и протянул руку испанцу. Фернандес пожал руку Кибана и тотчас стал пробовать свою великолепную трубку.

— Смотри, Кибан, этим клинком можно разрубить монету, — и Бартоломе ударил кинжалом по серебряному песо, которое разлетелось на две половинки.

Одну половинку он отдал Фернандесу, а другую — Кибану:

— Храните эти половинки. Теперь вы — братья!

— Правильно, сеньор! По чести говоря, это вы хорошо придумали.

— Это не я придумал, Фернандес, а вы сами, ты и Кибан.

Алонсо и Бартоломе вернулись в пещеру. Ужин был приготовлен на большом плоском камне, заменявшем стол.

— Помнишь пещеру козопаса, Алонсо?

— Конечно, помню. Это была одна из самых лучших ночей в моей жизни. Но что это, Баона? Я вижу, у нас мясной ужин?

— Испанец Хасинте убил козленка.

— А ты, мой мальчик, ты хотел бы уметь стрелять из аркебуза? — спросил Бартоломе.

— Гуама учит меня, — с гордостью ответил маленький индеец. — Еще не очень хорошо, но я уже умею стрелять!

— А у тебя есть аркебуз?

— Нет, — с сожалением сказал Баона. — У мальчиков нет оружия.

— Пойди к Хасинте и скажи, что я велел отдать тебе аркебуз.

Лицо Баоны осветилось белозубой улыбкой. Глаза загорелись.

— А я подарю ему свой лук и стрелы; можно, Гуама?

— Да, Баона, пойди к нему.

Когда Баона выбежал из пещеры, Бартоломе сказал:

— Ты был немногим старше этого мальчика, когда мой отец привез тебя в Кастилию. Алонсо, неужели я нашел тебя, чтобы вновь потерять?

Алонсо хотел сказать: «Останься с нами», но что-то мешало ему. Ведь Бартоломе — испанец. Сможет ли он сражаться против своих братьев?

— Если бы я думал только о себе, я, не размышляя, остался бы с тобой до конца жизни, — словно ответил на его мысли Бартоломе. — Но мне надлежит многое исправить, раскрыть глаза слепцам. Я должен искоренить рабство в Индии!

— Ты будешь одинок в своей борьбе!

— Нет, Алонсо, я верю, что есть честные люди в Испании и они поддержат меня.

— Я счастлив, что среди испанцев есть ты! Помни, Бартоломе, здесь, в горах Баракоа, бьется верное сердце!

Не сдерживая слез, они обнялись, быть может, в последний раз… На рассвете Бартоломе должен был вернуться со своими спутниками к Нарваэсу.

Их провожал Кибан.

— Вот дорога, — сказал индеец, указывая на тропу. — По ней вы спуститесь к морю, а там доберетесь до своих.

— Прощай, Кибан, — сказал Бартоломе. — Благодарю тебя за дружбу и доверие к нам.

Старый Фернандес хлопнул индейца по плечу:

— Ну, Кибан, старина! Надеюсь, что мой нож не продырявит мою же шкуру? О других я не беспокоюсь.

— Брат Фернандес, — ответил Кибан, — мы выкурили с тобой не одну трубку мира, и теперь навсегда друзья. Да и зачем нам ссориться? Ты не разбогател на нашей земле. Как пришел бедным солдатом, так и уйдешь.

— Клянусь Сант-Яго, ты прав! К простому человеку богатства не идут: они липнут к знатному карману. И, кроме желтой лихорадки да твоей трубки, пожалуй, я ничего из Индии не увезу!

Бартоломе подошел к Кибану:

— Друг мой, я прошу тебя — береги Гуаму. Он может быть безрассудно храбр, он может пойти впереди всех… и погибнуть! Береги его, Кибан: ближе, чем он, у меня нет никого на свете.

— Не тревожься, друг Бартоломе, — успокоил его индеец. — Гуама — большой вождь, и мы все бережем его!

Резня в Каонао

…Явилась жажда власти

Кровавая, и сильного добычей

Слабейший стал, сменилось право

Силой…

Сенека

Бартоломе и его спутники благополучно спустились на побережье.

— Друзья мои, — обратился Бартоломе к ним. — Мне нет надобности предупреждать вас, что наша встреча в горах Баракоа…

— Не тревожьтесь, сеньор! — перебил его Фернандес. — Лагерь Баракоа похоронен в наших сердцах, порукой в том честь солдата. Ей-богу, грешно было бы причинить зло таким молодцам, как ваш приятель и старина Кибан.

Вечером они обнаружили отряд лейтенанта Нарваэса расположившимся на берегу высохшей реки.

— Ба, капеллан Лас-Касас! — приветствовал Нарваэс своим зычным голосом. — А мы уже опасались, что в горах вас слопали дикие звери! Не хотите ли хлебнуть? — и он протянул ему флягу с вином. — Воды в этой проклятой речушке нет, но, клянусь бородой Сида, я об этом не сожалею.

Бартоломе отказался, и Нарваэс со смехом опрокинул флягу в собственную глотку.

В его отряде было сто человек и, кроме того, около пятисот индейцев-носильщиков с Эспаньолы. Обнаружив на дне реки круглые, словно отшлифованные камни, солдаты от нечего делать и для потехи стали точить свои шпаги.

— Мы направляемся в Куэба, что в тридцати лигах от Байямо. На кой дьявол Веласкес дал мне сотню солдат, не понимаю. Ведь Ямайку я захватил с тридцатью молодцами! — хвастливо сказал Нарваэс.

— Куба — не Ямайка, лейтенант! — возразил старый солдат, ветеран индейских походов.

— Эй, малый! — крикнул Нарваэс, подзывая носильщика-индейца. — Сколько осталось лиг до селения?

— Селение Каонао совсем уже близко, сеньор, — ответил ломаным испанским языком индеец. — До захода солнца мы придем туда.

— Лейтенант Нарваэс, — сказал Бартоломе, — дайте приказ солдатам при входе в селение держаться всем вместе, не входить в хижины и не причинять зла индейцам, под страхом наказания.

— Клянусь дьяволом, — ответил Нарваэс, садясь на свою гнедую лошадь, — можно подумать, что я только что прибыл из Кастилии и меня надо держать на поводу!

— Я выполняю указание губернатора Веласкеса, — возразил Бартоломе, — а что касается вашего опыта, то, вспоминай Байямо…

— Хорошо, хорошо, капеллан! — нетерпеливо проговорил Нарваэс и, пришпорив лошадь, помчался впереди отряда.

Отряд двинулся за ним.

— Лейтенант уже послал туда гонцов с шестами и письмами, — сказал старый солдат. — Ей-богу, сеньор капеллан, диву даешься, как эти простаки индейцы верят бумажкам! Сначала мы писали им приказы, а потом достаточно было прицепить к шесту простой клочок бумаги, чтобы индейцы вообразили, что это приказ. Просто хохот разбирает, когда видишь этакое!

— Тем более мы должны оправдать их доверие, — ответил Бартоломе. — Бог покарает каждого, кто чем-либо обидит индейца или индианку!

— Да и губернатор по головке не погладит, — добавил Фернандес.

— У губернатора увесистый кошелек золота, рудники и энкомьенда, полная слуг и рабов, — проворчал про себя старик. — А бедному солдату уж и поживиться чем-нибудь нельзя от дикарей!

— Слава и деньги — капитанам, а солдату только лихорадка да раны от стрел, — добавил тихо другой ветеран индейских походов.

— Ну, пошли ворчать наши старики! — воскликнул молодой арбалетчик, известный своим бесшабашным и драчливым характером. — Я нимало не забочусь о своем кошельке: все равно золото течет сквозь дырявые карманы как вода! А вот лихо подраться с собаками-индейцами — это дело! Не люблю, когда моя шпага долго ночует в ножнах!

— Помолчи, любезный, — недовольно заметил Фернандес, — знаешь, что капеллан не любит таких разговоров.

— Разговоров не любит, а сам держит рабов в своей асиенде, — проворчал снова старый солдат. — Знатные господа — все на один лад.

Отряд подходил к селению, перед которым были зеленые поля маиса вышиной в человеческий рост. На дороге испанцев уже ждали гостеприимные, нарядно одетые индейцы, украшенные цветами, в причудливых головных уборах из перьев и рыбьих костей. Многие несли хлеба из маиса и касаби, плоды в корзинах, связки рыбы и дичи.

На большой площади тысячная толпа индейцев окружила отряд испанцев плотным кольцом. Высокий плечистый Нарваэс в серебряных латах с красной перевязью, в шляпе с пышным плюмажем, на золотисто-гнедом могучем коне вызывал всеобщий восторг и изумление. Индейцы показывали на него руками, иные садились на корточки, чтобы получше рассмотреть алый чепрак с золотым гербом, звенящие бубенчики на сбруе, и все это необыкновенное чудо, которое они видели впервые; им казалось, что человек и лошадь — одно существо!

Бартоломе начал размещать в домах на отдых носильщиков и солдат. Вдруг с площади донеслись до него нарастающий шум и крики, как будто бы там началось сражение. Выскочив из дома, Бартоломе увидел, как с площади бегут индейцы.

— Что случилось? Куда вы бежите? Стойте!

Его не слушали. Испуганные индейцы бежали, сбивая друг друга с ног. Бартоломе кинулся на площадь. Там творилось нечто непонятное: испанцы, как безумные, рубили и кололи индейцев своими шпагами и мечами. Казалось, что солдаты прорубали себе просеку в чаще окровавленных тел, и индейцы падали под их ударами, как подрубленные деревья.

Нарваэс, отъехав в сторону, спокойно сидел на лошади и наблюдал избиение индейцев.

— Прекратите немедленно бойню, Нарваэс! — гневно потребовал Бартоломе. — Солдаты обезумели! Почему вы молчите?

Нарваэс беспечно пожал плечами:

— Что я могу сделать, капеллан? В них словно вселился дьявол!

— Я предаю их и вас дьяволу! — и Бартоломе в отчаянии снова бросился к хижинам.

Несколько солдат, услышав шум и крики, доносившиеся с площади, напали на спящих индейцев-носильщиков.

— Прочь, безумцы! — закричал Бартоломе солдатам. — Я приказываю вам бросить оружие!

Он метался между хижинами, угрожая солдатам.

— Не бойтесь! — успокаивал Бартоломе индейцев, пытаясь заслонить их от разъяренных солдат. — Я не позволю погубить вас! Они не тронут вас больше!

Некоторым носильщикам удалось забраться на крышу дома. Молодой индеец, доверившись словам капеллана, спустился с крыши. Но какой-то солдат ранил его шпагой в живот.

Бартоломе бросился к юноше.

— Сын мой! Я сам послал тебя на смерть! — и он пытался поднять его с земли, но было поздно: тот умер у него на руках. Не помня себя от гнева, Бартоломе ударил убийцу своим кинжалом прямо в сердце.

…Отряд испанцев с оставшимися в живых носильщиками поспешно покинул залитое кровью селение Каонао. Позади солдат в угрюмом молчании шел Бартоломе с непокрытой головой.

Сожжение и пытки в индейском селении, захваченном испанцами. Старинная гравюра.

Нарваэс подъехал к нему.

— Вы потеряли вашу шляпу, капеллан? Быть может, вы устали? Хотите сесть на лошадь, а я пройдусь пешком? — смягчив свой грубый голос, спросил Нарваэс.

— Замолчите, Нарваэс! Я не желаю разговаривать с вами, пособником убийц!

— Ну-ну, капеллан! — примирительно сказал Нарваэс. — Не будем ссориться! Клянусь честью, я и сам жалею о резне.

— Жалеете? А вы понимаете, к чему это приведет? Как мы будем налаживать мирные отношения с индейцами, когда они теперь будут бежать от наших шпаг, как в Байямо?

— Я и сам не пойму, как это произошло! Эй, Гарсия! — позвал Нарваэс старшего солдата. — Какой дьявол вас подзуживал там, на площади?

— Не знаю, лейтенант, — виновато ответил тот. — Мне показались подозрительными эти украшения из рыбьих костей, не были ли они отравлены?

— А я думал, — добавил другой старый солдат, — что они прятали стрелы под своими передниками!

— Их было так много… Мы — словно горсть песку в воде среди них! Что им взбредет в голову? Вдруг бы они напали на нас? Ведь их тысяча против ста! — сказал арбалетчик.

— Но они же не нападали! — в негодовании воскликнул Бартоломе.

— Кто первый вытащил шпагу, сознавайтесь? — опять спросил Нарваэс.

Но никто из отряда не мог вспомнить, кто первый начал.

— Видно, сам дьявол вел нас сегодня к этому ручью! — проговорил Фернандес.

Наступила ночь. Нарваэс приказал отряду остановиться на привал. Солдаты разожгли костры и приготовили ужин.

— Сеньор, — позвал Хасинте, — сеньор, пойдите поесть! Я все приготовил.

— Я ничего не хочу, Хасинте. Дай мне плащ, я не пойду в палатку. А ты ложись спать.

Хасинте принес плащ и ушел, горестно качая головой. Он понимал, что у сеньора тяжко на душе.

Бартоломе завернулся в плащ и спустился к морю. С тихим шорохом набегали волны на берег.

«Сам дьявол привел нас к этому ручью», — сказал Фернандес. «Сам дьявол привел нас в Индию…» — думал Бартоломе. Испанцы убивают из боязни быть убитыми! А если индейцы начнут мстить? Повторится то, что было недавно на Эспаньоле. Каратели-испанцы расправлялись с мятежными селениями: за одного христианина, убитого индейцами, христиане убивали сто… Страх, умноженный на гнев, породит еще более ужасные злодейства! Он вспомнил слова Алонсо: «Брат, что общего у тебя с ними?»

Бартоломе в смятении протянул руки к темному небу, где сверкало созвездие Южного Креста. Справедливый и всемогущий бог! Что же делать? Жить так, как он жил раньше, нельзя. Быть вместе с убийцами и насильниками, как Нарваэс? Он не сумел их обуздать. Он только обагрил сегодня свои руки кровью, покарав убийцу. Но что же делать дальше? Вернуться в горы Баракоа, к Алонсо, сражаться бок о бок с ним, уничтожить несколько десятков злодеев, а потом быть убитым в бесславной стычке самому? Он не боится смерти и готов хоть сейчас уйти из жизни, где нет справедливости и правды. Уйти сейчас из жизни — не значит ли это думать только о себе? И не о себе ли он думал все эти десять бесполезно прожитых лет в райском уголке Buenaventura? Кому это принесло счастье? Он был добр и справедлив к своим индейцам, но разве он не обогащался за счет их труда, за счет того, что не принадлежало ему? А какую пользу он принес в качестве капеллана при отряде насильников?

И в рокоте набегающих волн ему слышалось: «…не то жалко, что человек родился или умер, что он лишился своих денег, дома, имения; все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда он теряет свою истинную собственность — свое человеческое достоинство».

С моря подул свежий предутренний ветер. Бартоломе плотнее завернулся в плащ. Море становилось все более беспокойным. Волны с грохотом разбивались у его ног и обдавали пеной. Но в душе наступил покой. Решение было принято. Он будет бороться с произволом и несправедливостью всеми доступными ему способами. Alea jacta est![50] Он, Бартоломе Лас-Касас, открыто расскажет всем: королю, Совету по делам Индий, всей Кастилии — о том, что творится в Новом Свете! А теперь — скорее к Веласкесу! Сегодня этот жадный толстяк Диего Веласкес услышит от него нечто неожиданное.

Губернатор Веласкес встревожен

О жадность! Не способен ни единый

Из тех, кого ты держишь, поглотив,

Поднять зеницы над твоей пучиной!

Данте

Губернатору Кубы дону Диего Веласкесу доложили, что его хочет видеть капеллан Лас-Касас, прибывший только что в Сант-Яго из вновь завоеванных провинций.

Веласкес уважал, вернее побаивался, капеллана Лас-Касаса, так как тот был прям в своих суждениях, независим в действиях и, самое важное для Веласкеса, имел связи при дворе.

— Здоровы ли вы, дорогой капеллан? — с участием спросил Веласкес, удивленный измученным и мрачным видом Лас-Касаса.

— Душевные муки иногда тяжелее физических, сеньор.

— Что же причинило вам боль? Быть может, утрата кого-либо из родных? Никто не поймет вас лучше меня, ибо горе, причиненное мне смертью моей дорогой жены, до сих пор живо в моем сердце.

— Я вижу в смерти вашей жены перст божий. Для чистой и невинной души ее лучше было покинуть свет, чем участвовать в наших тяжелых грехах, — ответил с горечью Бартоломе.

— Побойтесь бога, капеллан! Что за страшные вещи вы говорите!

— Мы погрязли в тяжких грехах, сеньор, повторяю вам. «Страдания людей в нищете и рабстве достойны порицания», — сказано в Экклезиасте. А мы с вами ввергли в нищету и рабство не одну тысячу людей!

— Клянусь пресвятой девой, я не понимаю вас, капеллан! Все, что у нас имеется — деньги, поместья, индейцы, — мы получили за верную службу королю! — и Веласкес с опаской посмотрел на Лас-Касаса: в своем ли он уме?

А тот продолжал, не обращая внимания на возражения Веласкеса:

— Нищета и рабство индейцев должны быть осуждены, а мы закрываем глаза на это. Вы считаете меня достойным христианином и хорошим священником?

— Но кто же больше вас достоин уважения, капеллан! Вы — один из лучших слуг бога и короля!

— Так знайте, Веласкес, я — недостойный священник и плохой слуга короля. Я, который обогащается за счет индейцев, как могу я проповедовать слово божье, зовущее к милосердию? Как могу я требовать выполнения законов короля, когда сам не выполняю законов права!

Веласкес не знал, что отвечать взволнованному Лас-Касасу.

— И я решил выполнить долг своей совести: отказаться от земли и рудников. Я освобождаю моих индейцев от рабства и возвращаю их короне, чтобы они стали свободными вассалами короля!

— Сеньор, сеньор, — вскричал пораженный губернатор, — как, сейчас, когда ваши дела идут так хорошо, ведение хозяйства вызывает зависть колонистов, вы хотите отказаться от всего? Что сказал бы ваш покойный отец, досточтимый дон де Лас-Касас? Подумайте, капеллан, что вы говорите! Я прошу вас, опомнитесь! Возьмите ваши слова назад! Даю вам две недели сроку для спокойного обдумывания!

— Лучше представьте себе, Веласкес, что эти две недели уже прошли. Предупреждаю вас, что я буду бороться против цепей репартьементо, ибо считаю, что мы все — люди нашего века — живем в страшной слепоте, обогащаемся за счет пота и крови индейцев, приговоренных работать на нас, чужеземцев, только потому, что мы не имеем другого права, кроме права силы и тирании!

Веласкес был потрясен услышанным, но понял, что решение Лас-Касаса твердо и непреклонно. И, несмотря на то, что все сказанное противоречило идеалам самого Веласкеса, он почувствовал к Лас-Касасу невольное уважение.

— Я только прошу вас, Веласкес, сохранить пока мое решение в тайне, ибо хочу дождаться возвращения с Ямайки Педро Рентерии. Он поехал туда за зерном и, я думаю, скоро должен вернуться.

— Конечно, капеллан, я даю вам слово в этом! — горячо заверил Лас-Касаса губернатор, надеясь на то, что, может быть, благоразумный Рентерия отговорит своего компаньона от безумного и опрометчивого решения, которое сделает их бедняками. Все их средства, и на Эспаньоле, и на Кубе, как и у прочих колонистов, вложены в земли и рудники.

Когда Лас-Касас ушел, губернатор не выдержал и под большим секретом рассказал все своему родственнику, молодому лейтенанту Хуану де Грихальве:

— Подумай, Хуан, как безумен Лас-Касас! Он станет нищим!

— Дорогой сеньор, боюсь, что вы недооценили всю опасность этого решения, считая его лишь неразумным и невыгодным для Лас-Касаса. Решение это принесет ущерб не только его карману. Конечно, все колонисты сочтут его сумасшедшим, ибо на что же годны дикари-индейцы, как не трудиться на испанцев?

— Но что же опасного в решении Лас-Касаса? — прервал рассуждения Грихальвы губернатор.

— Очень просто, сеньор! Еще Нарваэс рассказывал мне, как ведет себя Лас-Касас с индейцами… Он готов отдать им чуть ли не последний кусок и положить их на свою постель!

— Да, но его доброта принесла мне немалую пользу при установлении мирных отношений с индейцами!

— А вред? Эти собаки-индейцы могут возомнить о себе бог знает что. Рабство индейцев, подумаешь! Бездушные твари, которых и крестить-то не следует! Вы же не станете крестить свою лошадь или корову? А Лас-Касас все время твердит, что индейцы такие же люди, как и христиане, что обращаться надо с ними чуть ли не как с кастильскими идальго!

— Ты обеспокоил меня, Хуан… Помнишь тот случай с восемнадцатью касиками, которых Нарваэс, по своей горячности, хотел казнить в отместку за резню, учиненную индейцами в Матансосе? Я помиловал касиков, как ты помнишь… Но ты прав, Лас-Касас тогда потерял меру при защите осужденных. Нарваэс говорил мне, что Лас-Касас грозил ему не только божьей карой, а наказанием короля! Ты думаешь, он поедет в Кастилию?

— А как же, сеньор! Вот увидите, отдаст свои земли и немедля отправится ко двору! Я знаю его нрав: несмотря на доброту, он настойчив и упрям, ваш капеллан! Мне не раз приходилось с ним спорить в походах.

Веласкес уже не слушал Грихальву и озабоченно думал, как помешать Лас-Касасу ехать в Кастилию. Здесь ему не страшен капеллан со своими безумными идеями. Он представлял, как колонисты встретят его призывы освободить рабов! Веласкес громко расхохотался.

— Чему вы смеетесь, сеньор?

— Я представил себе лица наших энкомендеро, когда капеллан станет им проповедовать… уговаривать их отказаться от земли и рабов! Клянусь дьяволом, они лопнут от смеха!

— Скорее от злости, дорогой сеньор, — ответил Грихальва, а про себя подумал, что его почтенный дядюшка-губернатор не отличается большим умом.

Вслух же он сказал:

— Вы как губернатор острова должны помешать Лас-Касасу проповедовать свои бредни, а главное — не допустить его поездки в Кастилию. Она к добру не приведет.

— Я надеюсь, что приедет Рентерия и образумит капеллана.

— Эх, сеньор! Словно вы не знаете, каков Рентерия! Ведь пока Лас-Касас вел хозяйство, этот святоша молился. Ему более пристала сутана, чем камзол алькальда!

— Да, да, ты прав, Хуан! Как жаль, что Лас-Касас, при таком знатном происхождении и образовании, начинен столь безумными затеями, которые сделают его всеобщим посмешищем!

— На это особенно не надейтесь, дядюшка. У нашего сумасшедшего найдутся единомышленники среди монахов и лисенсиатов. Король Фернандо стар и болен. Кто знает, какой ветер подует после его смерти?

Веласкес перекрестился:

— Пошли, пресвятая дева, долгую жизнь его высочеству! Не болтай глупостей, Хуан. Когда я был в Кастилии, король женился во второй раз на племяннице французского короля, молодой Жермене де Фуа. А ты говоришь о смерти!

Грихальва нетерпеливо прошелся по комнате. Ему начинал надоедать разговор с губернатором. К тому же после вечерней мессы у него было назначено свидание с прелестной доньей Кларой, женой знатного, но старого и глупого дона де Нуньеса, который весьма кстати уехал ревизовать королевские рудники.

— Мало вам неприятностей с Эрнандо Кортесом, вашим бывшим секретарем. Будто вы не знаете, что, бежав из тюрьмы, куда вы его засадили по справедливости за смуты и заговоры, он снова восстанавливает всех против вас! А тут еще этот Лас-Касас. Вы должны проявить твердость, сеньор, на то вы и губернатор! Не допускайте отъезда Лас-Касаса в Кастилию. Это может подорвать ваш престиж, да и епископ Фонсека вряд ли поблагодарит вас за такой подарок! — сказал на прощанье Грихальва.

Накануне сражения

Словом можно сделать все,

Чего с оружьем в битвах добиваются.

Еврипид

Бартоломе не находил себе места в ожидании Рентерии. Он написал ему письмо о том, что дело огромной важности призывает его в Кастилию, но узы, их связывающие, столь велики, что он не может уехать, не повидавшись с ним.

Ужас, наполнявший душу Бартоломе при воспоминании о бессмысленной бойне в Каонао, он знал, никогда не покинет его, сколько бы он ни прожил на свете! Но говорить об этом теперь он не мог ни с кем, даже с Педро.

Однажды вечером Хасинте сказал ему:

— Сеньор, какой-то монах хочет видеть вас.

В комнату вошел пожилой человек в черно-белой сутане доминиканского ордена.

— Да будет мир в этом доме! — сказал он. — Я давно хотел познакомиться с вами, капеллан Лас-Касас. Я много слышал о вас и ваших добрых делах. Меня зовут Бернардо де Сан-Доминго.

— Я благодарю вас за эти слова, падре Бернардо, но не могу приписать себе добрых дел. Только сегодня я говорил губернатору Веласкесу, что не считаю себя достойным христианином! Мои добрые дела тонут как песчинки в океане окружающего нас зла…

— О да, сеньор! Творить добро в Индии — это все равно что пытаться вычерпывать ложкой море! Я покинул свою миссию в провинции Камагуэй, ибо не вижу цели в ее работе! Я собираюсь вернуться в Кастилию и пришел узнать, не поможете ли вы мне устроиться на какой-либо корабль. Я отдал все мои деньги индейцам: они умирали с голоду там… согнанные со своих земель, гибли, как выдернутые с корнем растения!

— Я беден теперь, как и вы, падре. У меня, кроме моей лошади, которая стоит около ста песо, нет ни одного мараведи. Я отказался от своей земли и индейцев. Моя совесть не позволяет мне иметь рабов!

— Вы первый из испанцев вступили на путь истины и добра. Бог благословит вас за это!

— Я понял, что все годы в Индии прожил в страшной слепоте. И мне даже не хочется вспоминать о них…

Прощаясь с монахом, Бартоломе сказал:

— Когда вернется с Ямайки мой друг, где он закупает маис и свиней для голодающих индейцев, может быть, нам удастся помочь вам уехать.

Наутро Бартоломе решил: он скажет сегодня же во время мессы об отказе от земли и от индейцев-рабов. Он не может больше ждать и молчать. Педро поймет и простит.

…Шла обычная утренняя месса. Пышно разряженные, несмотря на жару, испанцы, относящиеся с рвением и строгостью к религиозным обрядам, их жены, дети… Кусок родной Кастилии в соборе, а за его стенами — чужая земля. Приносящая богатство и титулы, но все же чужая и подчас страшная. А здесь, в соборе, все так привычно и знакомо. И звуки органа, тихий шелест облачения капеллана, шорох страниц молитвенников.

Когда Лас-Касас начал свою проповедь, колонисты не поняли его. Гневом и скорбью были полны слова: «Страдания людей в нищете и рабстве достойны порицания. Тот, кто грабит бедного, тем самым убивает сына на глазах отца; и тот, кто отнимает или разрушает очаг у бедняка, — тот убийца!»

Что он говорит с таким жаром и возмущением, этот капеллан? В чем он упрекает их? Его слова взрываются, как выстрелы из бомбард: «…все, что мы делаем в Индии, надо осудить, как зло и тиранию! Ни король, ни папа, никакая иная власть на земле не может оправдать нашей несправедливости здесь, в Индии. Мы создали стольким невинным людям ад на земле, что можем ли мы надеяться на прощение бога? Если мы не прозреем, то нас ждет ад и вечные муки!»

Гневные угрозы уважаемого капеллана представлялись колонистам очередной проповедью, которую можно слушать лишь в стенах собора. Для них все сказанное капелланом об индейцах было так же непонятно, как если бы он требовал от колонистов отказаться от скотины на полевых работах! И ясно, что никто и не подумал расставаться с землей и с рабами, пожалованными им в порядке репартьементо.

Наконец приехал Педро Рентерия.

— Что случилось, Бартоломе? — спросил он в порту. — Я был взволнован вашим письмом.

— Об этом — дома, — ответил Бартоломе, обнимая друга. — Но как я счастлив, что вы приехали!

Поздно вечером, когда они остались одни, Рентерия сказал:

— Если бы вы знали, Бартоломе, что я видел на Ямайке! Какая нищета, какое разорение! Индейцы гибнут на этом острове так же, как гибли на Эспаньоле, как гибнут на Кубе! Бартоломе, нельзя более молчать! Надо рассказать королю о том, что индейцы вымирают, что опустошается земля. И надо спасать индейских детей! Нужны приюты и школы для умирающих от голода сирот. Ведь дети — это будущее каждой земли!

— Друг мой, — и Бартоломе протянул к Рентерии руку, — я поэтому и вызвал вас. Мы должны отказаться от нашей земли и от рабов. А я поеду в Кастилию и раскрою глаза королю и всем тем, кто может спасти Индию, расскажу о том, что творят здесь тираны и убийцы!

— Я счастлив, дорогой Бартоломе, что наши помыслы совпали. Меня давно тяготит асиенда, и я с радостью присоединяюсь к вашему решению. Но вам будет очень трудно. Вы должны приготовиться к большому сопротивлению тех, кто имеет выгоды от Индии, а таким нет числа! Кстати, вы помните молодого Кортеса, нашего бывшего соседа? Я встретил его на Ямайке, где он закупал большие партии скота для Кубы. Этот ловкач продал свои плантации и сколотил недурное состояние, торгуя скотом!

— Я еще тогда говорил вам, что он далеко пойдет. Но, Педро, вы знаете меня уже много лет. Разве я похож на человека, которого могут испугать трудности? Хотите, поедем вместе в Кастилию?

Рентерия улыбнулся своей доброй улыбкой, которая много лет назад привлекла к нему сердце одинокого Бартоломе.

— Я завидую вам, что вы поедете в Кастилию, дорогой Бартоломе. Завидую той борьбе и тем трудностям, что вас ждут, несмотря ни на что! Но ехать должны только вы. Я не так образован, не так красноречив и не бывал никогда при дворе.

— Боже мой, вы, кажется, думаете, что я придворный щеголь и буду чувствовать себя там, при дворе, как рыба в воде? Не забывайте, что у меня нет даже приличной одежды, мне не на что купить место на каравелле! Если мы продадим наших двух лошадей, то все, что у нас есть, не составит и трехсот песо.

— Нет, нет, Бартоломе, — возразил Педро. — Мы продадим нашу часть зерна и свиней, которые я привез с Ямайки для асиенды. Вы должны иметь хорошую одежду, деньги на проезд в Кастилию и обратно. Как ни плох этот мир, но если человек верит в добро, то и деньги могут послужить добрым делам!

Рано утром, когда Рентерия собирался в порт, чтобы превратить в деньги привезенные грузы, к ним пришел один из коррехидоров, молодой Карлос Мендес. Когда-то Рентерия и Лас-Касас оказали ему небольшую помощь, и тот питал к ним чувство признательности.

— Сеньор алькальд, — сказал он с весьма таинственным видом, — мне надо сообщить вам и сеньору Лас-Касасу нечто очень важное.

— Что случилось, любезный Мендес? — удивился Бартоломе. — У вас такое лицо, словно вы узнали что-то страшное!

— Так и есть, сеньор! — ответил Мендес. — Моя жена, которая, как вы знаете, служит камеристкой у доньи Нуньес, вчера услышала от своей госпожи странные вещи.

— Что же могла сказать странного прелестная донья Клара? — улыбнулся Бартоломе. — Насколько я знаю, ее интересуют только наряды и драгоценности.

— Не смейтесь, сеньор. У доньи Нуньес вчера вечером был в гостях лейтенант Грихальва…

— Ну, ну, Мендес, — недовольно остановил его Рентерия, — нам нет дела до любовных похождений хозяйки твоей жены и Грихальвы! Господь бог запрещает злословить о своих ближних.

— Вы не поняли меня, сеньор алькальд, пусть себе наставляют рога старому Нуньесу, нас это не касается. Но то, что слышала моя жена, относится к сеньору Лас-Касасу.

— Ко мне? — поразился Бартоломе.

— Да, да, в том-то и дело, сеньоры… Грихальва хвастал вчера, что губернатор Веласкес помешает вашей милости поехать в Кастилию, к королю. Грихальва сказал, что губернатор позаботится о том, чтобы вас не взяла ни одна каравелла, и сообщит о том же в Санто-Доминго, дону Диего Колону. Вот о чем я хотел вас предупредить, сеньоры.

— Благодарю вас, мой друг! — сказал Бартоломе. — Я тронут вашей заботой.

— Что вы, сеньор! Разве мы с женой можем забыть, как вы и сеньор Рентерия помогли нам на первых порах.

— Мы примем меры, Мендес. Смотри, никому ни слова! — сказал Рентерия, провожая коррехидора.

— Ну, что вы скажете, дорогой Бартоломе? — спросил он, вернувшись в комнату.

— Что я скажу? Битва уже началась! Видимо, Веласкес сильно встревожен моими планами.

— Как же нам быть теперь с вашим отъездом?

— Я думаю, что мне надо примкнуть к группе монахов-доминиканцев, которые направляются в Санто-Доминго. А толстяку Веласкесу я скажу, что решил поехать в Париж, получить в университете степень доктора теологических наук. Он поверит этой басне, ибо ко всякой учености относится с доверчивым почтением невежды!

— Блестящая мысль, Бартоломе! Пойдите сейчас же в миссию, а я отправлюсь в порт. У меня есть человек, который возьмет нашу часть зерна и скота. К вечеру у меня будут деньги.

В городе Рентерия узнал, что сегодня во время утренней мессы доминиканец Бернардо проповедовал то же самое, что и Лас-Касас. Он даже грозил лишить права исповеди тех колонистов, у которых были рабы. Эти угрозы вселяли ужас и озлобление в суеверных испанцев. Но все же никто не собирался освобождать рабов-индейцев и отдавать земли.

Тем временем Бартоломе через знакомых колонистов распространил слух о том, что он едет во Францию, в Парижский университет, дабы продолжить свою духовную карьеру и получить степень доктора теологических наук. Веласкес поверил слухам и при прощании даже любезно предложил Бартоломе ссудить его деньгами на дорогу в Париж.

Приехав в Санто-Доминго, Бартоломе направился в доминиканский монастырь, к своему другу Педро Кордова.

— Я счастлив вашему решению, — сказал приор. — Вы поняли ложность доктрины, что спасение души индейцев должно окупаться их рабством. Но, к сожалению, далеко не все служители бога думают так. Вы хотите ехать в Кастилию?

— Да, и как можно скорее!

— Я помогу вам устроиться на каравеллу и пошлю вместе с вами Антонио Монтесино. Он близок к кардиналу Деса и будет полезен вам в Кастилии.

Антонио де Монтесино был известен на Эспаньоле как горячий сторонник освобождения индейцев от рабства. Еще четыре года тому назад, в 1511 году, его смелая проповедь против угнетения индейцев и бесчеловечного с ними обращения возбудила к нему ненависть колонистов. Старый доминиканец едва избежал их мщения. Но все же его поездка в Кастилию привела к тому, что король поручил только что созданному Совету по делам Индий созвать в Бургосе ученых теологов и юристов и разработать законы, получившие потом название «бургосских». Это была первая попытка управлять колониями на основании королевских законов. Но, к сожалению, никто из колонистов не желал их выполнять. Статьи законов, направленные на улучшение положения индейцев, остались на бумаге. Монтесино вернулся в Санто-Доминго. Он и Педро Кордова с несколькими монахами помогали индейцам: лечили больных, делились своей скудной пищей с голодными, отдавали свои жалкие гроши.

…Два долгих месяца плавания от Эспаньолы до Кастилии для Бартоломе и Монтесино проходили незаметно. Они горячо обсуждали положение дел в Новом Свете. Монтесино сомневался в успехе. Он, начавший свою знаменитую проповедь словами «я, глас вопиющего в пустыне», считал, что эти слова суждены каждому, кто попытается бороться с гибельным действием рабства.

— Вы просто устали, Антонио, — убеждал его Бартоломе. — Не может быть, чтобы в Кастилии не нашлось отклика на то, что творится в Индии. Ведь жадность колонистов не щадит даже детей! Знаете ли вы, что на Кубе за три-четыре месяца от голода погибло семь тысяч грудных детей, ибо у матерей, угнанных на рудники, пропало молоко от скудной пищи и непосильного труда? Гибнет целое поколение, и землям Индии грозит превратиться в безлюдную пустыню!

— Я не хочу пугать вас, Бартоломе, возможно, это старость, или я плохой воин, и у меня просто не хватило сил. Но ведь и «бургосские законы», которых я добился, звучат как насмешка над всеми моими стараниями!

И Монтесино напомнил Бартоломе о некоторых статьях этих законов. Остался принудительный рабский труд индейцев на рудниках; всех индейцев переселяли в новые дома, а старые поселки сожгли, чтобы отнять у индейцев надежду найти там убежище, если у них появится желание убежать от своих хозяев. В законах было сказано, что захваченных в рабство индейцев-карибов можно клеймить раскаленным железом, «дабы не смешать их с мирными индейцами».

— И самой смелой была статья о том, что энкомендеро не имеет права бить индейцев палкой и должен их кормить, — с горечью сказал Монтесино. — Вот вы, Бартоломе, юрист, человек, изучавший право, что вы скажете об этих законах?

— Они походят скорее на беззаконие, облеченное в форму закона! Но все равно, Антонио, меня не пугают трудности. Быть может, это солдатская кровь моих предков, но я чувствую, что не побоюсь скрестить оружие ни с королем, ни с его советниками! Сам дьявол не страшит меня, когда я знаю, что прав!

На родине

Я отдаюсь знакомым ласкам ветра

И созерцаю вид родных холмов!

Петрарка

С каким волнением стоял Бартоломе на палубе каравеллы, когда она через два месяца, в конце декабря 1515 года, подходила к севильской гавани. Тринадцать лет назад он прощался с родными берегами и отплывал в неведомый Новый Свет. Все пережитое отошло, и только чувство невыразимой радости охватило его. Он — на родине!

Из гавани Бартоломе отправился к сестре. Вот знакомые ворота с гербом… Кажется, еще больше стало во дворе голубей. Это Нис? Нет, нет, старого Ниса давно уже нет, вероятно, это его сын.

Чей знакомый голос доносится из открытых окон кухни? Тетушки Мархелины! А кто этот красивый мальчик, который играет с собакой? Неужели маленький Франсиско, его племянник?

Мальчик увидел Бартоломе:

— Вы к моему отцу, сеньор? Его нет в Севилье.

— А где же твоя мать? — спросил Бартоломе, любуясь племянником.

— Мама? Она здесь, в патио, я позову ее, если хотите.

— Подожди, — остановил его Бартоломе. — Ты не узнаешь меня? Ну-ка, подумай, кто может приехать из Индии?

— Дядя Бартоломе, как же я вас сразу не узнал! — и Франсиско бросился на шею Бартоломе. — Как будет рада мама! Мама, мама, — кричал он, — смотри, кто приехал! — и он увлек дядю в патио.

На зов сына вышла донья Луиса, немного располневшая, но по-прежнему привлекательная своей яркой красотой андалузки.

— Бартоломе! — со слезами воскликнула она и горячо обняла брата. — Как мы давно не виделись с тобой! Как ты похудел, как загорел. Боже, ведь прошло двенадцать лет!

— Тринадцать, дорогая Луиса, — ответил Бартоломе, — ровно тринадцать лет, как я покинул вас!

— Ты ведь приехал совсем, дорогой брат?

— Нет, Луиса. Я должен вернуться в Индию после того, как выполню все то, для чего я приехал в Кастилию. Скажи мне, где сейчас двор?

— Его высочество король очень болен. Вторая женитьба, видимо, была ему не на пользу. Из Бургоса двор переехал сейчас в Пласенсию. Но примет ли король тебя?

— Посмотрим. Для этого мне нужны рекомендательные письма от архиепископа севильского де Деса. Скажи мне, сестра, а где мой друг Леон Бернальдес? Из редких писем многого не узнаешь.

— После смерти каноника Андреса Леон удалился от дел, живет с семьей в Галисии, в поместье, полученном Тересой в приданое.

— У Леона много детей?

— О да, бог его не обидел: растут три сына и две дочери. Не то что у нас, — и глаза доньи Луисы наполнились слезами. Она потеряла недавно маленькую дочь.

— Не грусти, мама, — и Франсиско обнял мать, — вот подожди немного, я женюсь, и у тебя будет дочь!

— Каков? — улыбнулся Бартоломе. — Тебе только шестнадцать лет. Еще надо много лет учиться в университете, а потом думать о женитьбе!

— А ты, мой бедный брат, — спросила Луиса, когда Франсиско убежал, играя с собакой, в сад, — ты по-прежнему одинок? И ты стал священником…

— Не надо, дорогая сестра, — мягко остановил ее Бартоломе, — не надо. Моя жизнь теперь будет, надеюсь, не бесполезной!

И он рассказал сестре о своих делах и намерениях.

— О пресвятая дева! — воскликнула Луиса. — Что ты сделал, Бартоломе? Ты лишил себя своего состояния? И здесь, в Севилье, ты отказался от всего, завещав наследство Франсиско! Но у тебя есть родной дом, брат, ты должен жить вместе с нами, ты — член нашей семьи!

— Благодарю, Луиса, но мне ничего не нужно. Я буду всегда помнить твои слова, но теперь мне не нужен дом. Сестра, если бы ты видела этих несчастных матерей-индианок! Ты поймешь горе матери, теряющей дитя! Я видел не десятки, не сотни, но тысячи погибших детей. Могу ли я молчать и жить в богатстве и довольстве там, в Индии?

— Твоя совесть подскажет тебе, как надо жить. Наш дорогой отец верил в тебя… и я тоже верю. Но помни, что я сказала тебе: это — твой дом! — ответила Луиса.

— Я знаю, сестра, я буду всегда помнить. Но ты не спрашиваешь меня, нашел ли я нашего Алонсо?

— Но ведь ты писал, что бедный мальчик умер там, на рудниках.

— Нет, сестра, он чудом спасся, и я нашел его!

И Бартоломе рассказал сестре и Франсиско историю спасения Алонсо. В патио вошел слуга:

— Вас спрашивает какой-то монах, сеньор!

— Это Антонио Монтесино, мы вместе приехали из Индии. Прости, сестра, но мне надо уйти. Быть может, придется завтра же ехать на север, в Пласенсию.

Бартоломе горел желанием начать скорее действовать. Монтесино повел его к архиепископу севильскому, кардиналу де Деса, и тот дал рекомендательные письма к королю.

На другой день ранним утром, как в далекие годы юности, выехал Бартоломе из Севильи. Знакомые холмы, рощи, виноградники… Словно не было позади этих тринадцати лет — суровых дней и мучительных ночей в Санто-Доминго, на Кубе…

Бартоломе почувствовал себя снова молодым, а рядом… Рядом на горячем Фуэго едет Алонсо, жадными и любопытными глазами смотрит на незнакомые ему города и дороги Андалузии… Но молодость прошла, виски его поседели, морщины прорезали лоб. И нет рядом Алонсо. Он сражается в горах Баракоа, защищая свою Кубу от убийц и грабителей. А он, Бартоломе, должен доказать королю и его советникам, что надо спасать от убийц и грабителей все земли Нового Света. Сумеет ли он убедить короля в этом? Хватит ли у него, Бартоломе, ума и красноречия?

И вдруг он вспомнил залитое кровью Каонао. Юношу индейца, которого он невольно послал на смерть. И свой удар кинжалом, поразивший убийцу. Бартоломе пришпорил коня. Он должен сделать то, для чего он приехал в Кастилию. И он сделает это, порукой в том его честь!

Заночевать Бартоломе решил в Мериде. Ему не приходилось раньше бывать в этом городе, но о нем много рассказывал Педро Рентерия, который был уроженцем Эстремадуры. Как и в Ла-Манче, на огромных равнинах Эстремадуры на десятки лиг не увидишь человеческого жилья. Часто попадались овечьи стада. Пастух, повстречавшийся Бартоломе, так живо напомнил ему козопаса Хуана…

Показалась Мерида — один из самых древних испанских городов. Она была основана еще при готах, за 23 года до христианской эры. Бартоломе въехал на гранитный мост, построенный римлянами через полноводную Гвадиану. Несмотря на бесчисленные войны и осады, мост этот отлично сохранился. Его построили во II веке по повелению Траяна, римского императора и полководца, уроженца Испании. Сохранились в Мериде с давних времен и еще два замечательных сооружения: водопровод, с десятью арками, высотой в три этажа, и развалины древнего римского цирка.

Вента, в которой ночевал Бартоломе, также напомнила ему прошлое. Впрочем, вероятно, все испанские придорожные венты похожи одна на другую. Просто он давно не был на родине…

Подкрепившись кислым вином, сухими оливками и лепешкой из темной муки, Бартоломе лег на узкую, едва прикрытую соломой скамью. Он долго не мог заснуть. Здесь, на севере, давал себя знать зимний холод, да и тревога о будущем одолевала его. Примет ли его король, старый и больной Фернандо? А если и выслушает, чего будут стоить его обещания? Бартоломе вспомнил, что говорил о характере короля отец и дядя: считали его умным и честолюбивым государем, но притом безжалостным и лицемерным. Он заказывал мессы и одинаково выспрашивал благословения бога на дела и добрые и злые. Он давал обещания, а потом нарушал их с папского разрешения и без него. Рассказывали, как французский король Людовик XII сетовал, что король Фернандо обманул его дважды. Фернандо ответил: «Он лжет. Я обманул его по крайней мере десять раз». Было ли это правдой, трудно сказать, но, зная коварство короля, легко поверить!

Бартоломе придется встретиться с президентом Совета по делам Индий — всесильным вершителем судеб заморских колоний Испании, — Хуаном Родригесом де Фонсекой. Бартоломе не приходилось раньше видеть его, но с юношеских лет у него сохранился в памяти образ человека, который всегда и во всем мешал старому Колону. Леон Бернальдес как-то давно говорил, что вражду к Колону Фонсека стал питать после одного незначительного случая: Фонсека хотел ограничить требования Адмирала во время подготовки второй экспедиции. По мнению экономного Фонсеки, количество людей для личных услуг Адмиралу было чрезмерно. Но королева заставила Фонсеку уступить. Самолюбивый и высокомерный кастильский вельможа не мог ни забыть, ни простить Колону своего поражения даже в столь малом деле!

Про Фонсеку можно смело сказать, что участие его во всех великих открытиях и завоеваниях Кастилии огромно. Он снарядил три последних экспедиции Адмирала Колона и флотилию Магеллана. Способности Фонсеки и уменье вести колониальные дела вот уже более 20 лет заставляют королей дорожить им, как вернейшим цепным псом короны. Самый ретивый казначей не принес бы столько выгод Испании, как Фонсека. Менее всего он занимается духовными делами, хотя начал свою карьеру с архидьякона и теперь — епископ Бургоса, побывав епископом Бадахо, Кордовы, Пласенсии и даже Россано в Италии.

…Бартоломе вдруг услыхал пенье петуха: «Уже утро, а я так и не спал!» Он умылся во дворе и почистил платье. Хозяйка венты, похожая на старую колдунью, подала ему снова ту же еду. Он выпил только чистой воды и съел кусок лепешки.

И снова в путь. Уже остались позади развалины цирка, поразившие Бартоломе толщиной своих стен. А величина самого цирка такова, что кажется, в нем может поместиться все население Эстремадуры!

К полудню Бартоломе миновал городок Касерес. Равнины сменились холмами. Наскоро подкрепившись в придорожной венте, Бартоломе поехал дальше. Ему хотелось к ночи быть в Пласенсии.

Ответ де Фонсеки

Первенство определяется не тем местом, которое занимает человек, а его поступками, если он не хочет это первенство посрамить.

Геродиан

В холодном свете луны показались вдали Пласенсия, раскинувшаяся на холме, у подножия которого протекала прозрачная Герта. От северных ветров город защищен снежными отрогами Сьерры-Бехар и Сьерры-де-Гредос. Пласенсия, так же как и Авила, обнесена толстыми крепостными стенами. Но Пласенсия не казалась такой мрачной, как Авила, и по праву считалась одним из красивейших городов Испании.

Резиденция короля Фернандо находилась в величественном старинном дворце, построенном более четырехсот лет назад Альфонсо VI, королем Кастилии и Леона.

Оставив усталого коня у привратника, Бартоломе направился во дворец. Там он вручил одно из своих рекомендательных писем офицеру королевской стражи. Ему недолго пришлось ждать. К великому удивлению Бартоломе, король выразил желание принять его сейчас же, ночью. Старого и больного Фернандо мучает бессонница, объяснил по дороге словоохотливый офицер, и его высочество рад делам, отвлекавшим его от мрачных мыслей.

Паж ввел Бартоломе к королю. Огромное королевское ложе занимало чуть ли не половину спальни. Освещалась она мерцающим огоньком светильника, вставленного в чашу из венецианского стекла, которая спускалась с потолка на золотых цепях.

В спальне было жарко и душно. В углу курились ароматные смолы. Около ложа стояли два серебряных брасеро. Раскаленные угли бросали красноватые блики на темное парчовое покрывало.

Бартоломе почтительно остановился у дверей. Король приказал принести свечей и пригласил Бартоломе подойти поближе. Бартоломе подошел к ложу короля и преклонил колено.

— Встаньте, лисенсиат. Кардинал просит принять вас. С чем вы пришли ко мне?

— Ваше высочество! Я пришел умолять вас оказать помощь Индии. Положение в колониях требует этого. Правители Индии, ваши наместники, все колонисты ведут себя по-прежнему как завоеватели, а порабощение индейцев называют «умиротворением». Страна разрушается, индейцы гибнут…

— А что же Диего Колон, контролер Пасамонте? — спросил король.

— Вы ведь знаете, ваше высочество, Диего Колона: он — достойный и честный человек, но мягкосердечен и слабого характера. А дон Пасамонте занимается в Индии только выколачиванием денег и меньше всего думает о сохранении богатств страны.

— Хорошо, Лас-Касас, я приму вас еще для более подробного доклада. Мне придется скоро направиться на юг, в Севилью. Как-нибудь после рождества вы навестите меня еще раз… — и король устало откинулся на подушки.

Бартоломе оставил королю письма кардинала в Совет по делам Индий и удалился. Но случилось так, что больной король, не читая этих писем, через несколько дней отдал их секретарю Совета по делам Индий — Лопе де Кончельосу, человеку ловкому и умеющему лавировать среди подводных камней придворных интриг. Говорили, что для президента Фонсеки, высокомерного и мрачного по натуре, такой секретарь, как Кончельос, был незаменимым.

— Не тревожьтесь, сеньор, — успокаивал он Бартоломе, когда тот просил его ускорить рассмотрение дел, — ручаюсь вам, что нет оснований для беспокойства! Не пройдет и нескольких дней, как его преосвященство дон де Фонсека вернется из Бургоса, где он председательствует на сессии кортесов вместо больного короля… Тогда мы займемся вашим делом. Оно в верных руках!

Но шли дни… Сессия кончилась, и Фонсека прибыл в Пласенсию. Король болел и собирался к переезду на юг. Письма лежали без движения у Кончельоса.

Наконец, после Нового года, не в силах более ждать, Бартоломе обратился к духовнику короля:

— Ваше преосвященство, помогите мне! Если испанцы в Индии когда-либо плакали от горя, то индейцы плачут кровавыми слезами отчаяния!

— Я знаю о положении дел в Индии от брата по ордену Педро Кордова, — ответил капеллан. — Я понимаю ваше нетерпение. Но король сейчас занят мыслями только о своей болезни. Смерть сторожит его у порога… И все равно дела Индии будет решать епископ Фонсека. Вам не миновать его. Попытайтесь попасть к нему, а я поговорю с его высочеством. И не удивляйтесь, лисенсиат, способу ведения дел при королевском дворе. Медлительность испанских министров приведет когда-нибудь к крушению мира!

И снова Бартоломе пошел к Кончельосу:

— Я прошу вас, сеньор, доложите епископу Фонсеке, что я хочу его видеть.

Кончельос заметно смутился. Он знал, что епископ совсем не расположен принимать каких-то приезжих колонистов из Индии.

— Это очень трудно, сеньор Лас-Касас! Его преосвященство очень занят. Я попытаюсь что-либо сделать, но…

— Слушайте, Кончельос, в конце концов ваш епископ не папа и не король! И я требую приема, ибо неотложные дела заставили меня проделать путешествие из Индии в Кастилию вовсе не для того, чтобы бесконечно ждать и ждать… Запомните это!

Кончельос в душе послал к дьяволу этого беспокойного лисенсиата, но сладко улыбнулся ему в ответ:

— Ну что вы, сеньор, разве я противоречу вашим желаниям? Я все устрою, не тревожьтесь.

— Хватит, Кончельос. Если завтра меня не примет епископ, то… — и Бартоломе угрожающе посмотрел на секретаря.

Кончельосу ничего не оставалось сделать, как назначить Бартоломе прийти завтра утром во дворец к его преосвященству.

Фонсека занимал великолепные покои во дворце епископа Пласенсии. Эти покои по своему убранству могли поспорить с королевским дворцом. Бартоломе ввели в приемную, и он остался один. Он стоял у окна с темно-красными шелковыми занавесями, шитыми золотом, и думал, что слезы индейцев и здесь отлились звонкой монетой в кошелек епископа. Ему пришли на память слова римского философа Катона: «Воры, обокравшие частных лиц, проводят жизнь в острогах и цепях, а общественные воры — в золоте и пурпуре…»

Появился Кончельос, как всегда изысканно учтивый:

— Я доложил его преосвященству о вас, сеньор Лас-Касас. Но придется подождать… Там находится епископ Бадахо.

Бартоломе вдруг вспомнил рассказ Леона о том, как Адмирал Колон за что-то в сердцах поколотил казначея Фонсеки. Честное слово, если этот каналья Кончельос будет водить его за нос, он способен сделать то же, что и Адмирал.

Вероятно, мысли Бартоломе отразились на его лице с такой ясностью, что Кончельос поспешил уйти.

Бартоломе стал ждать. Ждал он очень долго. Несколько раз открывалась дверь из приемной в комнату епископа. Какие-то придворные входили и выходили оттуда, но его не звали… Наконец Кончельос пригласил Бартоломе к епископу. Усталый, голодный, измученный ожиданием, вошел Бартоломе к Фонсеке. За большим дубовым столом сидел, слегка наклонив голову, худощавый и бледный человек, с очень мрачным и надменным выражением лица. Он что-то писал и даже не поднял глаз, когда Бартоломе вошел.

«Вероятно, у преосвященства больная печень, потому-то он всегда так желт и мрачен», — не без злорадства подумал Бартоломе, который сам никогда не болел.

Фонсека, наконец, кончил писать. Держа в пальцах, украшенных перстнями, перо, он не предложил Бартоломе сесть и спросил небрежным тоном:

— Итак, лисенсиат, с чем вы пришли ко мне?

— Ваше преосвященство, я пришел просить защиты и помощи от лица тысяч несчастных.

— Вот как! Могу позавидовать этим несчастным, у которых столь хороший адвокат, как вы, — знаток, как мне помнится, римского права!

— Не смейтесь, ваше преосвященство, — Бартоломе старался говорить спокойно. — Эти несчастные — семь тысяч погибших детей, замученных голодом и нищетой на Кубе. Об этом надо знать вам и королю!

— Что за абсурд! Какое дело до этого мне, и какое королю?

Бартоломе вспыхнул и, откинув все приличия, вскричал:

— Вам нет дела до этого, и нет дела королю? Умирают дети от голода и жестокости, а вам все равно? О, великий боже! Тогда кому же есть дело до этого?

Фонсека ничего не ответил, положил перо на стол и встал, показывая, что беседа окончена. Бартоломе, не прощаясь, вышел от епископа.

«Какое несчастье, — думал он. — Может быть, на свете есть плохие епископы, и даже не один… Но как ужасно, что именно от этого одного плохого епископа зависит жизнь и будущее целых народов!»

Бартоломе решил вернуться в Севилью и там ждать короля. Когда он по приезде туда рассказал Антонио Монтесино о встрече с Фонсекой, тот огорченно покачал головой:

— Мне кажется, дорогой Бартоломе, что вы сделали не совсем удачное приобретение, а именно — врага на всю жизнь. Этот Фонсека слишком высоко стоит и не таков, чтобы забыть о том, что вы осмелились его поучать!

— Я не боюсь Фонсеки, хотя он вознесен так высоко!

— Но он станет вам мстить. Помните, что дела Индии в его руках.

— В этом вы правы, Антонио. Быть может, я совершил ошибку, не сумев спокойно поговорить с Фонсекой. Но я был измучен ожиданием, а его пренебрежительное высокомерие и бездушие лишили меня самообладания… Но не месть его страшна, а то, что участь индейцев в таких жестоких руках, как руки Фонсеки и ему подобных!

Протектор индейцев

Когда одну из наших сил душевных

Боль или радость поглотит сполна,

То, отрешась от прочих чувств вседневных,

Душа лишь этой силе отдана.

Данте

23 января 1516 года умер Фернандо Арагонский, король Испании, пережив королеву Исабелу на двенадцать лет. Он так и не добрался до благодатного юга, а скончался по дороге, в местечке Мадригальос.

Бартоломе впал в уныние. Со смертью старого короля, проявившего некоторый интерес к положению в Индии, казалось, что никто не захочет заниматься этими делами. Епископ Фонсека старался очернить все то, что делал и говорил Бартоломе. Тогда решил он ехать во Фландрию, к молодому королю Карлосу, наследнику престола Испании.

Наследницей испанского престола стала дочь Фернандо и Исабелы Хуана, по прозвищу Безумная. Королева была больна и не способна заниматься управлением государства. Муж ее — Филипп Красивый Австрийский — умер еще в 1506 году. Испанский престол перешел к их шестнадцатилетнему сыну Карлосу, который жил и воспитывался во Фландрии.

Регент несовершеннолетнего короля — кардинал Хименес де Сиснерос, архиепископ толедский и великий инквизитор Испании, — как говорили, был человек дальновидного ума и большой учености. Бартоломе слышал, что Сиснерос был сторонником ограничения власти колонистов в Новом Свете, считая, что они своим произволом наносят ущерб интересам испанской короны.

Поэтому Бартоломе добился приема у регента и попал к нему в тот день и час, когда приехал из Фландрии воспитатель молодого короля Карлоса, Адриан Утрехтский. Он был назначен, до приезда короля в Испанию, соправителем регента.

Свой доклад Бартоломе делал по-латыни: дон Адриан не знал испанского языка.

— И если положение в Индии не будет исправлено, то разрушение страны неизбежно! — закончил свою речь Бартоломе.

— Возможно ли все это? — спросил пораженный фламандец.

— Увы, монсеньор, — ответил кардинал Сиснерос, — есть вещи еще более страшные, чем рассказано нам.

— Я готов ехать во Фландрию, ваше преосвященство, — сказал Бартоломе, — чтобы доложить об этом королю…

— Вам не придется ехать, лисенсиат, — возразил кардинал, — лекарство от болезней в Индии мы найдем и здесь, не так ли, монсеньор? — обратился он к фламандцу.

Кардинал и дон Адриан захотели ознакомиться с Бургосскими законами, которые были составлены и изданы в 1512 году и определяли собой всю политику испанской короны в Индии.

Утром кардинал созвал совещание, на которое пригласил дона Адриана, Лас-Касаса, Монтесино и ученых юристов из Совета по делам Индий.

Чиновник из Совета по делам Индий стал читать Бургосские законы. Один из параграфов был прочитан умышленно с искажением смысла, так как чиновник был сторонником Фонсеки и Кончельоса. Лас-Касас прервал его:

— В законах говорится не так.

Кардинал попросил прочесть этот параграф еще раз. Чиновник прочел снова по-прежнему.

— Закон гласит не так! — еще громче возразил Лас-Касас.

— Довольно пререкаться! — возмутился кардинал. — Читайте дальше.

Но Лас-Касаса не так-то легко было испугать, когда он знал, что прав.

— Ваше преосвященство! Прикажите отрубить мне голову, если то, что прочел этот человек, отвечает истине!

Кардинал выхватил текст из рук чтеца и… убедился в том что Лас-Касас говорит правду.

— Зачем вы это сделали? — спросил он у чтеца.

— Я думал, что это будет во вред епископу бургосскому, ваше преосвященство! — в большом замешательстве ответил чиновник.

Когда Бартоломе рассказывал эту историю своим друзьям и его спрашивали, кто же таков этот лживый чиновник, то он обычно отвечал:

— Стоит ли об этом говорить? Я не хочу, чтобы сын этого человека, услышав, что его отец лжец, покраснел от стыда за отца.

Этот незначительный эпизод сильно поднял авторитет Лас-Касаса в глазах кардинала Сиснероса и дона Адриана. Кардинал, со свойственной ему энергией, сразу поручил Лас-Касасу, Монтесино и одному из юристов заняться проектом закона об освобождении индейцев от рабства.

При второй встрече с кардиналом и доном Адрианом Бартоломе принес не только проект закона об освобождении индейцев от рабства, но и проект реформы системы репартьементо.

— Ваше преосвященство, — сказал Бартоломе, — мало освободить индейцев от рабства, надо уничтожить позорную систему репартьементо и энкомьендо. В них все зло! Знаете ли вы, что индейцы имеют четырех господ и каждому обязаны платить подать?

— Кто же они? — удивился дон Адриан.

— Первый господин — король, которому они платят дань, наложенную законом. Второй — энкомендеро, хозяин, который владеет ими, как рабами. Это рабство более невыносимо, чем если бы их осудил сам дьявол, ибо все знают, что такое дьявол и какой от него можно ждать тирании! Деспот-хозяин требует всего, чего желает, и способом, какой ему нравится. Так что индеец иногда должен вносить подать по двадцать раз! А если он осмелится жаловаться, то все равно хозяин не считается с решениями суда и не подчиняется им. Третий господин — сборщик подати, еще более жестокий, чем предыдущий. Он по своему произволу наказывает раба, насилует его жену и дочерей, колотит его палкой, захватывает его доходы для себя. А если индеец пытается жаловаться, — угрожает ему, что обвинит его в том, что тот поклоняется своим идолам! Четвертый господин — касик, ибо индейцы обязаны содержать старшин. И еще индейцы должны заботиться о своих семьях!

— Но ведь это ужасно, лисенсиат! — воскликнул фламандец.

— И хотя законы природы запрещают налагать на одного человека две службы, или, как у нас говорят: «с одного вола две шкуры не дерут», — эти четыре господина давят на несчастного индейца с тяжестью ста башен! — закончил Бартоломе.

— Лисенсиат, — улыбнулся кардинал, — ваша образная речь просится на бумагу. Вам надо писать!

— Я и буду писать, ваше преосвященство, — просто ответил Лас-Касас, — но только не теперь. Вот наведем порядок в Индии… Сейчас мне некогда!

— Но кем была узаконена эта позорная система? — спросил фламандец.

— Ваша милость, еще в 1503 году его высочество, покойный король Фернандо, да упокоит господь его душу, узаконил репартьементо и энкомьендо. А в 1509 году было прямо написано: «Когда земля замирена — то есть невинные и мирные индейцы захвачены самым кровавым и грубым образом, — пусть правитель выделит в репартьементо — в надел — всех индейцев этой земли». А затем правитель начинает раздавать своим офицерам, чиновникам и прочим поместья и земли с индейцами. Тут закон гласит: «Вам, такому-то, энкомендируется, то есть вверяется в попечение, столько-то индейцев с вождем…»

— Какой же это закон? — снова удивился фламандец. — Это же настоящее беззаконие!

— Ваша милость, а что делают на своих землях энкомендеро, страшно представить. Они имеют тюрьмы, творят сами суд и расправу и над рабами и над «свободными» вассалами короля!

— Завтра я созываю Совет по делам Индий, мы рассмотрим все эти вопросы, и вы, лисенсиат, сделаете нам доклад.

Как и следовало ожидать, проект закона об освобождении индейцев от рабства и реформа системы репартьементо вызвали в Совете яростное сопротивление со стороны Фонсеки. Однако остальные члены Совета, видя настроение кардинала Сиснероса и дона Адриана, голосовали за проект.

— Ну, лисенсиат, — сказал кардинал после совещания, — довольны ли вы? Теперь назовите людей, пригодных, по-вашему, для проведения реформ, и, с богом, в Индию!

— Я давно не был в Испании, ваше преосвященство, так что затрудняюсь назвать.

— Ничего, — улыбнулся кардинал, — надеюсь, что у нас найдется еще немало достойных людей вам в помощь.

Кардинал Сиснерос, зная старое соперничество францисканского и доминиканского орденов, решил послать в помощь Лас-Касасу монахов из ордена святого Иеронима, который славился своим добросердечием и скромностью. Кардинал написал генералу ордена, прося выделить монахов для работы в Индии. Для этой цели в ближайшее воскресенье весь двор, во главе с кардиналом и доном Адрианом, отправился в монастырь святого Иеронима под Мадридом. Генерал ордена созвал там всех приоров Кастилии, чтобы выбрать для Индии наиболее достойных монахов.

Бартоломе также направился в этот монастырь. Уже шла праздничная месса. Тихо прошел Бартоломе на хоры, где было пусто и прохладно.

После мессы кардинал спросил генерала ордена: кто же выделен для поездки в Индию? И сказал еще:

— Нашелся достойный человек, который не остался слеп при всех злодеяниях, творимых в Индии. Человек этот — лисенсиат Лас-Касас! А где же он, почему я не вижу здесь дона Бартоломе?

Придворные бросились искать Лас-Касаса. А он, утомленный ожиданием, стал сам спускаться с хор. Услышав свое имя, он воскликнул: «Я здесь!» — и сбежал быстро по лестнице. Ему пришлось пройти мимо надменного епископа Фонсеки, который сделал вид, что не узнал его. Но Бартоломе он был не страшен. Подойдя к кардиналу, Бартоломе преклонил колени.

— Сын мой, — сказал кардинал, — помощники избраны; берите письма и отправляйтесь в Индию! Вам надо получить деньги на дорогу.

— Не надо, ваше преосвященство! — пылко ответил Бартоломе. — Я благодарю вас за доверие, которое вы оказали мне! А денег мне не надо. Для трат на себя у меня их достаточно.

— Ну, ну, лисенсиат, — улыбаясь, сказал кардинал, — я немного богаче вас, и вы не обижайте меня отказом!

Бартоломе пришлось, чтобы не сочли его гордецом, взять у кардинала двадцать дукатов на путешествие.

Победа была действительно велика: основные статьи принятого закона гласили, что все индейцы, принадлежащие правительственным чиновникам, офицерам и алькальдам в колониях, должны быть освобождены. Но были и статьи, включенные против воли Бартоломе: это касалось принудительного труда индейцев на рудниках.

Перед самым отъездом из Кастилии ночью к нему пришел Антонио Монтесино:

— Не пугайтесь столь позднего визита и простите, что я разбудил вас. Но мне стало известно, что приехали чиновники с Эспаньолы…

— Что же из этого, Антонио? — спросил сонный Бартоломе.

— А то, дорогой Бартоломе, что они встретились с монахами-иеронимитами и напели им всякие вещи, порочащие вас.

— Меня это нимало не трогает.

— Бартоломе, вы перемените ваше мнение, если узнаете, что вместо помощников в их лице вы обретете врагов. К тому же сегодня некоторые члены Совета, недовольные слишком большими полномочиями, которыми кардинал облек лисенсиата де Суасо, а его, как известно, посылают главой всех судебных инстанций в Индии, отказались подписать законы о реформе.

— Как это нехорошо, Антонио! А дон Суасо, что он сделал?

— Суасо уехал и сердито сказал, что, если он еще раз вернется в Вальядолид, потом уж никакая сила его оттуда не вытащит!

Бартоломе едва дождался утра и поспешил к кардиналу.

— Я заставлю их сегодня подписать, чего бы это ни стоило, — сказал сердито кардинал. — Суасо приступит к своей миссии. Я не позволю им играть со мной!

Кардинал послал за юристами, и те, под давлением, подписали закон. Но они подчеркнули свое особое мнение и то, что их вынудили подписать. Когда все ушли, усталый кардинал воскликнул:

— Кому верить, на кого опираться?

При всем желании успокоить кардинала Бартоломе не мог скрыть от него то, что рассказал ему Монтесино о монахах-иеронимитах.

— И я боюсь, ваше преосвященство, что наше дело под угрозой. Нет никакой уверенности в освобождении индейцев от рабства.

— Кто может сомневаться в том, что они должны быть свободны? — возмутился кардинал. — Вы едете туда и берите дело в свои руки!

Перед отъездом, в Севилье, Бартоломе хотел все же наладить с монахами ордена святого Иеронима хорошие отношения и плыть вместе на одном корабле. Но хитрые монахи, под тем предлогом, что ему нужны большие удобства, постарались от него отделаться. Он так устал от всех передряг, что не стал спорить. Там, на Эспаньоле, придется бороться с ними, он это уже понял. Но его не пугала борьба. Он был вооружен таким оружием, против которого бессильны все интриги и помехи.

Приказ, полученный им от кардинала Сиснероса, гласил:

«Бартоломе де Лас-Касас, священник, родом из Севильи, живущий постоянно на острове Куба, так как вы имеете опыт, находясь так долго в Индии, и знаете жизнь индейцев, общаясь с ними, и так как у вас есть доброе усердие и рвение, мы ожидаем, что вы со всем упорством и тщанием будете действовать на пользу душ и тел живущих в Индии и испанцев и индейцев. Приказываем, чтобы вы проводили реформу на островах Эспаньола, Куба, Ямайка и на материке под названием „Терра Фирма“[51] вместе с монахами ордена святого Иеронима, которых мы посылаем вам в помощь и для участия в реформе Индии — в свободе и хорошем обращении с индейцами. Вы пишите нам и сообщайте о всех событиях, которые там происходят, о всех трудностях и недостатках. Приказываем нашему адмиралу, губернатору и всем алькальдам, чтобы они соблюдали нашу власть и не нарушали приказа под страхом нашей немилости и штрафа в 10 тысяч мараведи тем, кто будет вам мешать. Мадрид, 17 октября 1516 года. Кардинал Сиснерос, посол Адриан. По приказу королевы и короля — Хорхе Баракальдо».

Лас-Касас был назначен этим приказом официальным протектором — защитником индейцев. Его труды за десять месяцев, что он пробыл в Кастилии, не пропали даром. Он сумел убедить всех в необходимости реформ в Индии.

Как встретили протектора индейцев

Мужество — добродетель, в силу которой люди в опасности совершают прекрасные дела…

Аристотель

…На пристани Санто-Доминго Бартоломе встретил старый знакомый — монах Бернардо, которого Педро Кордова уговорил остаться на Эспаньоле.

— Я давно жду, Бартоломе! Приор просил меня встретить вас и проводить в монастырь.

— Благодарю, падре, но разве я не пришел бы сам?

— У вас есть с собой оружие? — вместо ответа спросил монах.

— Разве на остров напали карибы? — пошутил Бартоломе.

— Не смейтесь, а посмотрите, не забыли ли вы вашей шпаги.

— Шпагу мою я отдал, а кинжал всегда ношу с собой. Но что случилось, падре?

Уже темнело. Монах посмотрел вокруг. На пристани было немного людей.

— Пойдемте скорее в монастырь. Я не буду спокоен, пока не приведу вас туда. Не спрашивайте ничего, там все расскажу.

Монастырь доминиканцев все никак не могли достроить, хотя это был монастырь святого покровителя города. Но Педро Кордова и его монахи не ладили с властями и колонистами столицы Эспаньолы. И поэтому им не очень охотно помогали.

Когда Бартоломе и Бернардо подходили к монастырю, стало уже совсем темно. Вдруг около стены мелькнула какая-то тень. Падре Бернардо схватил Бартоломе за руку и увлек в пустую нишу, где должна была впоследствии стоять статуя святого Доминго. Они спрятались там.

Послышались шаги.

— Ты уверен, Хосе, что этот капеллан должен приехать из Кастилии сегодня? — спросил чей-то хриплый голос.

— Дьявольщина! Мне сказал сам дон…

— Не надо имен, болван!

— Но он мог ошибиться. На пристани я его не заметил!

— Я знаю, что ты торчал в венте и накачивался вином, вместо того чтобы следить!

— А почему я обязан отчитываться перед тобой? Ты мне не начальник!

— Бросьте пререкаться, идиоты! — раздался властный окрик.

— Ах, это вы, сеньор! Этот дурак Грегорио снова пьян.

— Сам ты пьян, образина!

Голоса и шаги смолкли.

— Теперь вы поверили, что вам могло понадобиться оружие?

— Я начинаю понимать. К счастью, эти люди были пьяны и не заметили нас. Не думал я, что моя особа вызовет такой интерес среди отребья Санто-Доминго!

— Эх, Бартоломе, не будьте так наивны! Разве вы не догадываетесь, кто стоит за спиной наемных убийц?

…Монахи-иеронимиты приехали на Эспаньолу раньше Бартоломе на тринадцать дней.

В канцелярии губернатора Санто-Доминго монахов принял секретарь вице-короля Диего Колона.

— Я, собственно, не понимаю, с какой миссией вы присланы, святые отцы?

— Дело касается реформ в Индии, сеньор, — многозначительно сказал старший из них.

— Реформ? Мы ничего не знаем!

— Вот поэтому мы и поспешили уведомить вас об этом.

Секретарь задумался. Потом решительно сказал:

— Пойдемте к вице-королю. Там вы доложите обо всем.

Доклад монахов был недолгим, но произвел впечатление не менее сильное, чем землетрясение или ураган.

— Я не понимаю, что за безумие охватило Совет по делам Индий! Что смотрел Фонсека? — воскликнул вице-король.

— Его преосвященство очень сопротивлялся этой реформе, — ответил один из монахов. — Но ваш Лас-Касас произвел впечатление на кардинала Сиснероса, а главное — на фламандца Адриана.

— Зачем Веласкес выпустил Лас-Касаса в Кастилию? — раздраженно спросил секретаря Диего Колон.

Тот насмешливо улыбнулся:

— О, дон Веласкес не раз проклянет тот день и час, когда уехал лисенсиат Лас-Касас. Между прочим, он сказал, что едет в Париж… и Веласкес попался на этот обман!

— Старый дурак! Ну, а вы, святые отцы, каковы ваши планы? — прямо спросил вице-король.

Монахи переглянулись.

— Ваша милость, у меня родной племянник владеет на Эспаньоле большим поместьем.

— А как зовут вашего племянника?

— Гонсало де Мансанедо, ваша милость.

— Я знаю вашего племянника. Его дела процветают, он является примером для наших колонистов.

— А у меня родная сестра с детьми, вдова алькальда Саласара. После смерти мужа она сама ведет свои дела.

— И очень хорошо ведет, могу вас заверить в этом!

— У меня, правда, нет родных на Эспаньоле, ваша милость, — сказал третий монах, — но сын моего старого друга, Хуан де Грихальва, племянник губернатора Веласкеса, писал мне, что идеи Лас-Касаса не пользуются большой популярностью среди колонистов.

— Мне все ясно, святые отцы! Вы правильно сделали, что опередили Лас-Касаса. Устраивайтесь в доминиканском монастыре.

— Мы бы не хотели там, ваша милость. Доминиканцы — приверженцы идей Лас-Касаса, особенно приор Педро Кордова. Лучше мы будем жить у своих родных.

— Прекрасно, святые отцы! Это даже удобнее. А вечером прошу вас ко мне, вы расскажете моей жене последние придворные сплетни и новости из Кастилии. Итак, до вечера!

Маленький двор вице-королевы на Эспаньоле сотрясали заговоры и интриги, присущие всем дворам. Но известие о реформах, которые привез из Кастилии лисенсиат Лас-Касас, было встречено с редким единодушием. Говорить об освобождении рабов — абсурд! Хорошо с ними обращаться — так кто же с ними плохо обращается? Кормят их, строят им дома — чего же еще нужно? Все колонисты, особенно чиновники и офицеры, были возмущены королевскими реформами, а еще более — Лас-Касасом, которого считали прямым виновником их. Враги Лас-Касаса открыто говорили о том, что надо избавиться от этого опасного безумца.

Вот какова была обстановка в Санто-Доминго, когда приехал протектор индейцев.

…Приор монастыря Педро Кордова еще не спал и принял Бартоломе. У него в келье находился прибывший недавно из Кастилии дон де Суасо.

— Меня сегодня чуть не отправили на тот свет, — сказал Бартоломе, здороваясь с приором и доном Суасо. — Если бы не падре Бернардо, не знаю, пришлось ли бы нам говорить сейчас!

Приор обеспокоенно сказал:

— Я боялся этого. Обстановка в Санто-Доминго очень напряженная, сеньоры. Надо что-то предпринять!

— Я думаю, — сказал серьезный пожилой дон Суасо, — что сеньору Лас-Касасу придется опять отправиться в Кастилию. Эти монахи-иеронимиты ничего, кроме вреда, не принесли и продолжают в том же духе. Вы знаете, что они подписываются уже капелланами Веласкеса? Вы знаете, что они пишут без конца доносы на вас и на меня кардиналу Сиснеросу, в Совет Индий и еще бог знает куда? Этих доносчиков надо убрать из Санто-Доминго.

— Особенно они злы на вас, Бартоломе, — сказал приор. — Они называют вас факелом, который превращает все в пламя!

— Это очень образная и лестная характеристика, — заметил Суасо. — Делает честь таким неучам, как отцы-иеронимиты.

— Их мнение мне безразлично. Плохо то, что они прощают бесчеловечность обращения с индейцами, а считают себя слугами милосердного бога, — ответил Бартоломе.

— У них слишком много родственников на островах, — проворчал Суасо, — и причем родственников состоятельных. Для слуг господа бога это совершенно излишне!

— Ну, а теперь о деле, — сказал приор. — Я согласен с доном Суасо: вы должны ехать в Кастилию и обо всем рассказать кардиналу Сиснеросу. Никто лучше вас не сможет этого сделать, дорогой Бартоломе: ваша горячая убежденность и красноречие покорили кардинала и фламандца.

— И еще сильнее, чем красноречие дона Бартоломе, была боязнь потерять доходы короны. Сиснерос — тонкий государственный ум и видит, что колонисты думают только о своей выгоде. А молодой король стеснен в средствах, и фламандцы это отлично знают, — проговорил практичный Суасо.

— Неважно, что руководит кардиналом Сиснеросом и доном Адрианом, — сказал Бартоломе. — Важно, что это отвечает законам гуманности и справедливости. В этом Индия более всего нуждается.

В тот же вечер Бартоломе написал кардиналу Сиснеросу о поведении монахов-иеронимитов и обстановке в Санто-Доминго и стал ждать ответа.

На другой день Бартоломе направился на официальный прием к вице-королю Диего Колону и вручил ему свои полномочия. Тот с обидой сказал:

— Неужели мы не могли здесь по-семейному решить все наши дела? Зачем вам понадобилось тайком ехать в Кастилию и жаловаться королю на ваших друзей, ибо я считал себя всегда вашим другом. И наши покойные отцы, мир их праху, тоже были друзьями…

— Не будем говорить о наших отцах! За их ошибки теперь надо расплачиваться нам. И не только за их ошибки, но и за нашу слепоту. Диего, разве вы не видите, что делается в Индии? Как гибнет земля, которую открыл ваш великий отец?

— Мы могли бы обуздать некоторых колонистов сами…

— Нет, Диего, не обольщайтесь. Люди слишком крепко держатся за свои богатства. И нужна большая власть, чтобы вернуть Индии то, что было захвачено незаконно, силой, а именно — свободу и земли ее жителей!

— И вы надеетесь на королевские реформы?

— И на реформы, и на добрую волю некоторых людей. Ведь не все же останутся слепы!

Случилось так, что письмо Бартоломе, адресованное кардиналу Сиснеросу, попало в Совет по делам Индий. Враги Бартоломе уничтожили его, не передав кардиналу.

И вот в мае 1517 года, не дождавшись ответа кардинала, Бартоломе снова отплыл в Кастилию, пробыв на Эспаньоле всего лишь четыре месяца. За это время они с Рентерией оформили передачу своих бывших земель и рудников короне. Сам Рентерия оставался на Кубе, в городе Сант-Яго, на королевской службе в качестве алькальда. Его несложное хозяйство вел по-прежнему Хасинте.

Месть де Фонсеки

…Как башня стой, которая вовек

Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют.

Данте

В июле 1517 года Бартоломе приехал в Кастилию и тотчас же отправился к кардиналу Сиснеросу.

В городе Арандо-де-Дуэро, в своем великолепном замке, лежал измученный болезнью кардинал. Он принял Бартоломе, выслушал его, но помочь уже ничем не мог.

— Я уже на другом берегу, лисенсиат, — с трудом произнес Сиснерос. — Но вы не бросайте… вашего дела… поезжайте в Вальядолид. Должен прибыть король.

— Прощайте, ваше преосвященство, — тихо сказал Бартоломе и вышел. Кардинал впал в забытье и не слышал его ухода.

Бартоломе остался один. Что делать? Ехать во Фландрию навстречу королю? Он все же решил сначала поехать в Вальядолид. Там он встретил Рехинальдо де Монтесино, брата его друга Антонио.

— Что с вами, Лас-Касас? — с участием спросил тот. — У вас неприятности?

— Неприятности! — горько усмехнулся Бартоломе. — Это было бы не страшно! — и он рассказал о своих невзгодах.

Рехинальдо посоветовал ему ждать короля в Вальядолиде и обещал поддержку. Наконец в конце 1517 года король Карлос приехал из Фландрии в Испанию. Он начал свое царствование с того, что устранил регента Сиснероса. Тот, совершенно больной, все же поспешил навстречу королю. Но шестнадцатилетний король не принял Сиснероса и ограничился письмом, в котором благодарил регента за оказанные услуги и рекомендовал «удалиться на отдых и ждать от неба воздаяний за свои заслуги». Эта неблагодарность ускорила и без того близкую кончину старого регента.

Молодой король, воспитанный во Фландрии, приехал окруженный придворными фламандцами. Великим канцлером он назначил Жана Сальваджо, или, как его называли испанцы, Хуана Сельвахио. Адриан Утрехтский получил должность епископа Тортоссы, а затем стал кардиналом и великим инквизитором. Огромное влияние имели фавориты Карлоса — его другие воспитатели — граф де Шьевр, которого даже называли «второй король», и герцог де Шоль, более известный под именем Лашо.

Фламандцы в то время не имели никаких личных интересов в Новом Свете, были очень практичны и понимали, что для выгоды испанской короны, всегда имеющей нужду в деньгах, следует срочно ограничить власть наместников в Индии и чиновников в Совете по делам Индий.

Двор короля находился в Вальядолиде. Бартоломе был представлен кардиналом Адрианом великому канцлеру. Тот, не зная языка страны, которой ему пришлось управлять, задержал Бартоломе у себя. Бартоломе переводил канцлеру необходимые бумаги с испанского на латынь и, воспользовавшись его расположением, рассказывал о делах в Индии. Канцлер возмутился поведением Фонсеки и Кончельоса.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул он Кончельосу на ломаном испанском языке, когда тот пришел к нему с докладом. — Вы с епископом Бургоса разорили Индию!

На место Кончельоса был назначен Франсиско де Лос-Кобос, человек как будто бы достойный и честный. Но Фонсека, оскорбленный отстранением его секретаря, сам удалился от дел в Совете по делам Индий и отправился в свой епископат в Бургос.

— Король приказал, чтобы вы, лисенсиат, и я нашли средство от разрушения Индий! — говорил канцлер.

Снова появились надежды на исправление положения в Новом Свете. Бартоломе принес канцлеру доклад об освобождении индейцев от рабства и план заселения земель Индий земледельцами-крестьянами из Испании. Эти эмигранты должны были получать на первых порах, в течение года, поддержку королевской казны, а потом постепенно отдавать свой долг короне. Но в Совете по делам Индий было очень заметно отсутствие такого опытного лица, как Фонсека. Пришлось канцлеру его вернуть. И снова стал Фонсека всячески противодействовать планам Бартоломе. Несмотря на поддержку канцлера, Бартоломе часто казалось, что все рухнет.

Однажды к Бартоломе пришел монах-францисканец, недавно приехавший из Индии.

— Я более не вернусь туда, — сказал монах, — послушайте, что творится там…

И он рассказал Бартоломе о жестокой расправе с мирными жителями на землях Терра Фирмы, где наместником был некий Педро Ариас Давила, или, как его называют, Педрариас. Пришел он туда с такими же грабителями и мерзавцами, как и он сам. Что они делали! Врывались ночью в селения, сгоняли всех индейцев и требовали принести золото. Индейцы приносили все золото, какое имели, а испанцам казалось, что мало, и они требовали еще и еще… И когда уже золота не оставалось, испанцы поджигали хижины с жителями и сжигали всех живьем. Потом искали среди обгоревших тел индейцев золото, а тех, кто остался в живых, забирали в рабство. И так уничтожили они сорок тысяч человек!

Травля индейцев собаками. Старинная гравюра.

— Опомнитесь, падре, что вы говорите?

— Клянусь ранами святого Франсиско, это так. Я видел все собственными глазами!

— Но почему вы не жаловались? — с гневом спросил Бартоломе.

— Кому, лисенсиат?

— Вашему епископу, ведь его-то не смел бы ослушаться этот мерзавец Педрариас!

Монах огляделся вокруг и тихо сказал:

— Я не поведал вам о самом ужасном: сам епископ принимал участие в этих грабежах…

— Как, сам епископ? Побойтесь бога, падре!

— Епископ посылал своих слуг вместе с солдатами губернатора. Они сообща награбили, я знаю точно, более миллиона кастельяно золота!

— И вы молчали?

— Когда я пришел к епископу и сказал ему все, что я думаю о его недостойном поведении, он приказал запереть меня в подвал монастыря. Не знаю, что было бы со мной, если бы мне не помог бежать ночью один из монахов.

— Какой произвол! Вы должны пойти к канцлеру, к королю и рассказать обо всем! Я сам провожу вас.

— Я был уже у его преосвященства, епископа Фонсеки. И знаете, что он мне сказал: «Я давно говорил, что этого Педрариаса надо выбросить из Индии! Награбил более миллиона кастельяно, а королю прислал всего тридцать тысяч!»

— Черствый Фонсека! Вот что его беспокоит… Нет, надо идти к королю!

Но не так скоро попал Бартоломе к королю. Неожиданно заболел и умер покровитель Бартоломе — великий канцлер Хуан Сельвахио. Влияние Фонсеки возросло еще больше. Как и в былые времена, он прочно встал у власти.

— Он вознесен до небес, а я… я низвергнут в пропасть, — с горечью говорил Бартоломе.

Совет по делам Индий состоял теперь из людей, интересы которых были связаны с колониями. Говорили, и не без оснований, что губернатор Кубы Веласкес записал за членами Совета, во главе с президентом Фонсекой, большие индейские селения и золотые рудники. И немало богатых подарков переправил ловкий Веласкес в Кастилию, чтобы обеспечить себе поддержку Совета в случае необходимости.

На одного только члена Совета — королевского хрониста Педро Мартира — ученого и почтенного приора Гранадского собора — Бартоломе возлагал надежды. Но, несмотря на то, что Мартир слыл ученым и справедливым человеком, эти надежды не оправдались. Однажды, беседуя с Бартоломе, епископ Мартир сказал:

— Государственное и религиозное право признают личную свободу человека. Однако политика государства оставляет этот вопрос открытым. Обычай отвергает идею. Долгий опыт показал, что рабство необходимо, чтобы помешать новообращенным в святую веру вернуться к идолопоклонству.

— Ваше преосвященство, — спросил Бартоломе, — неужели Христос повелел вести войну с мирными иноверцами, живущими на своих землях? Неужели, если они сами не захотят служить кастильским королям, о которых они никогда не слышали и которых никогда не видели, то они должны потерять свои земли, свободу, жен, детей, вплоть до жизни? Ведь это абсурд, достойный осуждения!

— Вспомните, лисенсиат, Аристотеля, — мягко сказал Мартир, — и он говорил, что рабство естественно по природе.

— Да, но тот же Аристотель оспаривал мнение тех, кто полагал, что рабство основано на завоевании, — ответил Бартоломе. — Он считал, что «самый принцип войн противоречит идее права», а следовательно, не может служить к оправданию рабства.

— Кстати, о праве, — уже несколько нетерпеливо сказал Мартир, — вы, кажется, учились римскому праву? А оно допускало рабство.

Бартоломе, откинув все приличия, с горячностью воскликнул:

— Плохую услугу оказывает Кастилии это право, если, пользуясь им, христиане захватывают и разрушают земли, им не принадлежащие, и еще прикрываются именем бога и короля!

Но хитрый и умный Мартир не стал обсуждать с Бартоломе этого вопроса, а на одном из совещаний Совета вскользь сказал, что лисенсиат Лас-Касас имеет опасный образ мыслей и далеко не так образован, как он думал…

Противодействовал планам Бартоломе и некий Гонсало Эрнандес Овиедо. Хотя он не был членом по делам Совета Индий, но имел там много друзей, чуть ли не сам Фонсека покровительствовал ему. Овиедо поселился в Новом Свете в 1514 году и стал одним из самых богатых и уважаемых колонистов. Прошлое Овиедо имел, однако, очень бурное и пестрое. Чем только ему не приходилось заниматься! Он успел побывать и монахом и солдатом, чиновником и учителем… Ему даже довелось сидеть в тюрьме, как говорили, за подлог в каком-то деле.

— Что можно ждать от сподвижника и друга такого отъявленного мерзавца и грабителя, как Педрариас! — возмущался Бартоломе, рассказывая Рехинальдо Монтесино об Овиедо.

— Мне говорили, что Педрариас, наместник Терра Фирмы, наградил этого Овиедо недурным репартьементо в Золотой Кастилии. Где это, Бартоломе? — спросил Рехинальдо.

— Испанцы так назвали земли Панамы и Коста-Рики — за то, что те богаты золотом. На рудниках Овиедо индейцы-рабы добывают немало золота. И можно не сомневаться, что Овиедо никогда не занимался душами и делами своих индейцев! Он только использует их как рабочую скотину с такой же слепотой, как и все испанцы…

— Я слышал однажды, — сказал Рехинальдо, — как Овиедо говорил епископу Фонсеке: «Мы завоевываем этих псов-индейцев, которые, чтобы не стать рабами, восстают в своих провинциях». Епископ благоволит к нему!

— Он далеко пойдет, этот Овиедо, поверьте мне, Рехинальдо, — с горечью ответил Бартоломе.

…Лас-Касас не ошибся. Овиедо сделал блистательную карьеру. В 1532 году король Карлос назначил его официальным хронистом Нового Света. Можно представить, с какой яростью Овиедо выступал против Лас-Касаса! Но тот не оставался в долгу: была напечатана лишь одна часть хроники Овиедо: «Всеобщая и подлинная история Индии». Вторая часть так и не увидела света. В 1548 году Лас-Касас воспрепятствовал ее опубликованию, говоря, что Овиедо следовало бы начать свой труд с рассказа о том, «как его автор был конкистадором, грабителем и убийцею индейцев, как загонял их в рудники, в коих несчастные погибали…»

Видя, что дело зашло в тупик, Бартоломе решился тогда еще на один шаг: он обратился к кардиналу Адриану, который в свое время назначил его протектором индейцев. Горько было сознавать, что этот почетный титул был пока только на бумаге!

Практичный кардинал Адриан и фламандцы заинтересовались проектом Бартоломе: они поручили ему набрать эмигрантов из испанцев-земледельцев для Нового Света.

Бартоломе отправился в поездку по Испании. Он выступал в храмах, беседовал с простыми земледельцами, рассказывал им о богатстве земель Нового Света, о выгодных условиях эмиграции.

В городке Вилья-Берланге к нему сразу пришли земледельцы и сказали:

— Сеньор, ни один из нас не поехал бы в Индию из-за нужды, ибо каждый из нас имеет здесь землю и дом. Но все это не принадлежит нам, мы — только арендаторы наших господ. Мы поедем в Индию, чтобы наши дети имели свободные земли.

Рабский труд индейцев. Старинная гравюра.

У Бартоломе уже записались семьдесят человек, как вдруг его арестовал альгвасил города. Бартоломе пытался протестовать, показывал свои грамоты с разрешением на вербовку.

— Идите, идите, сеньор, — говорил альгвасил, — с вами поговорит его милость граф де Ара.

Граф де Ара не стал долго разговаривать с Бартоломе.

— Я прошу вас, лисенсиат, — заявил он вежливо, но непреклонно, — покинуть принадлежащие мне земли и не смущать умы моих арендаторов! Можете набирать добровольцев где вам угодно, но не в моих владениях!

И когда Бартоломе волей-неволей покидал Вилья-Берлангу, его провожал лишь один дряхлый старик.

— Скажи мне, отец, почему ты хочешь ехать в Индию? Ведь ты уже стар и немощен? — спросил его Бартоломе при прощании.

— Сеньор, — ответил старик, — честно говоря, для того, чтобы умереть там, но оставить моих детей на свободной земле.

Бартоломе горевал о неудаче, но он даже не представлял, что ждет его в Вальядолиде!

По рекомендации одного из членов Совета по делам Индий ему дали в помощники почтенного по виду эскудеро, Луиса Беррио, итальянца. Бартоломе этот итальянец не очень понравился. Чтобы у того не было слишком большой самостоятельности в таком важном деле, как отправка эмигрантов, он осторожно написал ему в сопроводительном письме: «Делайте то, что вам прикажут».

Беррио должен был отправиться в Севилью лишь после того, как вернется Бартоломе из Вилья-Берланги. Но как только Бартоломе уехал из Вальядолида, Беррио пошел к епископу Фонсеке.

— Почему вы не уезжаете в Севилью, Беррио? — спросил его Фонсека.

— Ваше преосвященство, не уезжает или не хочет ехать тот лисенсиат, с которым мне приказано отправиться.

— Ну, тогда поезжайте вы один и сделайте то, что вы должны были сделать.

— Это невозможно, ваше преосвященство, — возразил Беррио. — У меня нет полномочий, и в Севилье, в Торговой палате, мне будут чинить препятствия.

— Дайте ваше письмо, — приказал Фонсека.

Беррио сломал печать и подал письмо Фонсеке. Тот задумался. На его лице появилась нехорошая усмешка.

— А что вы скажете о таком тексте, сеньор Лас-Касас? — и поставил в письме, вместо слов: «делайте то, что вам прикажут», слова «делайте все то, что вам покажется необходимым».

— Теперь ваши полномочия вас устраивают, любезный? — спросил он, все еще улыбаясь, у итальянца.

— О ваше преосвященство, — льстиво сказал Беррио, — теперь я сделаю все, что вам будет угодно.

Епископ снова стал серьезным.

— Так вот, мне угодно, чтобы вы поехали в Севилью и… — он, наклонившись к уху Беррио, что-то ему прошептал.

Итальянец с понимающим видом кивал головой. Затем Фонсека дал ему кошелек с золотом и руку для поцелуя.

Беррио в тот же день тайно выехал в Севилью. Приехав туда, он стал набирать эмигрантов из разного сброда с больших дорог, кого только угодно, но не честных земледельцев и тружеников! Собрал двести человек и потребовал два корабля. В Торговой палате пришли в ужас, когда Беррио привел своих «добровольцев».

— Мы не можем дать вам корабли, сеньор Беррио, для этого сброда, — прямо заявил ему секретарь Палаты.

— Но у меня полномочия от дона Лас-Касаса, — нагло заявил итальянец. — Вот, посмотрите! — и он показал подделанное Фонсекой письмо.

Чиновники из Палаты посмотрели: все подписи на месте, королевская печать. Ну что ж! Пожали плечами и дали Беррио два корабля. Все кончилось, конечно, весьма плачевно. Без провизии, без одежды, кое-как погруженные на каравеллы, эти эмигранты частью умерли по дороге в плавании, частью добрались до госпиталей Санто-Доминго, а многие вернулись на Эспаньоле к прежнему образу жизни, то есть к разбою и грабежам.

Приор доминиканского монастыря в Санто-Доминго Педро Кордова думал, что Бартоломе имеет прежнее влияние при дворе. Он написал ему письмо с такой просьбой: пусть король даст ему для устройства поселка 100 лиг земли, куда не будет иметь доступ ни один из колонистов. Если нельзя 100, то пусть 10 лиг, а если и это нельзя, — то пусть хоть маленький островок, например Сан-Мартин, где индейцы будут иметь пристанище. Если король не выполнит этой просьбы, он, Педро де Кордова, отзовет братьев своего ордена из Индии, «ибо, писал он, — не может более терпеть положения, когда индейцы видят, как те, кто называют себя христианами, поступают не по-христиански».

Когда Бартоломе прочел это письмо Фонсеке, тот ответил так, как не ответил бы самый ретивый казначей короны:

— Хорошо бы выглядел король, если бы он дал эти сто лиг земли для монахов без всякой выгоды для себя!

— Короли Испании за двадцать шесть лет не дали этим землям ничего, кроме разрушения и смерти! — бросил ему резко Бартоломе.

Рассерженный Фонсека сделал вид, что не слышит этих слов.

— Ваше преосвященство, — продолжал Бартоломе, — я с особым удовольствием могу доложить вам об успехе моей миссии в деле вербовки эмигрантов в Индию. У меня записалось двести человек в течение одного дня. Ручаюсь, что не только намеченные три тысячи земледельцев смогут поехать, но и еще десять тысяч. Не хочу уронить наших грандов перед лицом короля и поэтому не стану говорить о причинах этого успеха!

Еле сдерживаясь, бог знает в каком состоянии, Фонсека смог только выдавить из себя:

— Конечно, конечно, лисенсиат, да, да, это большое дело!

Немного позднее в Барселоне снова столкнулись Фонсека и Лас-Касас. Он приехал просить субсидии для своих эмигрантов в Совете по делам Индий.

— Королю придется истратить на эти земли, — насмешливо ответил Фонсека, — более, чем снарядить армаду в двадцать тысяч человек!

— Я еще в юности, когда учился в Саламанке, слышал, что, несмотря на духовный сан, сеньор Фонсека больше сведущ в снаряжении армад, чем в чтении месс! — не менее насмешливо сказал Лас-Касас.

— Сеньор Лас-Касас всегда проявляет заботу либо об индейцах, либо о христианах!

— Очевидно, ваше преосвященство хотели бы, чтобы, после того как вымрут все индейцы, я шел впереди умирающих христиан, посланных вами в Индию, как бык впереди стада!

— Но не без похлопывания в ладоши, любезный лисенсиат, — ядовито произнес Фонсека, который понял намек, обвиняющий его не только в гибели жителей Индии, но и в провале экспедиции Беррио.

Как всегда, казначейство короля было скудно, и денег на субсидии эмигрантам не оказалось. Нашлось только 400 дукатов для лисенсиата Лас-Касаса, которого Фонсека очень хотел спровадить из Кастилии, а тот не уезжал!

«Рыцари золотой шпоры»

Своими соратниками надо делать людей мужественных и справедливых.

Антисфен

Теперь уже окончательно убедился Бартоломе, что план эмиграции простых земледельцев из Испании в Новый Свет сорван из-за интриг Фонсеки. По тем же причинам не осуществился план, предложенный Педро Кордовой. Дело снова зашло в тупик. Бартоломе поехал в Севилью, к сестре, в дом своего детства и юности, отдохнуть немного после всех передряг.

Однажды, придя в библиотеку Севильского собора, Бартоломе увидел… ему показалось, что перед ним стоит Мигель де Арана. Но кто этот молодой красивый кабальеро, белокурый и голубоглазый, изысканно одетый, так похожий на Мигеля?

— Вы не узнаете меня, сеньор Лас-Касас? И я не сразу узнал вас, — учтиво и приветливо обратился к Бартоломе незнакомец.

— Великий боже! Да это юный Эрнандо! Сын дона Кристобаля!

— Совершенно верно, — улыбнулся Эрнандо, — но уже не юный, а вполне взрослый, ибо мне тридцать два года.

— Да, да, простите меня. Я перенесся мысленно на много лет назад… в тот вечер, когда каноник Бернальдес представил меня вашему отцу.

Лицо Эрнандо помрачнело:

— Моего отца уже нет. Забытый всеми, больной, он кончил безрадостно свои дни. За его гробом шли только брат Диего, и я, и двое старых моряков. А останки отца, сначала похороненные в Вальядолиде, мы потом тайком перенесли в Севилью, в монастырь Лас-Куэвас.

— Судьба дона Кристобаля не может не вызывать горьких сожалений. Но верьте мне, Эрнандо, имя его переживет века.

— Пусть бог благословит вас за эти слова! — взволнованно сказал Эрнандо. — Я всегда знал, сеньор, что вы истинный друг нашей семьи. И я уверен, что мне еще не раз придется убедиться в этом.

— Я всегда счастлив служить вам, дорогой Эрнандо.

Эрнандо Колон рассказал Бартоломе, что он уже в течение нескольких лет занят тем, что собирает все документы и письма Адмирала.

— Я был слишком юн и при жизни отца, к сожалению, многое упустил: не расспросил его о годах молодости, о скитаниях, о планах…

— Я слышал, что Адмирал был высокого мнения о своем юнге, — перебил его Бартоломе. — Адмирал говаривал не раз, что вы в свои тринадцать лет держались так мужественно и подавали пример взрослым!

— Но я не стал моряком, как видите! Мне не удалось учиться в университете, однако, живя при дворе, я много читал, изучил несколько языков. Мне пришлось побывать в Италии, Германии, во Франции… И знаете ли, какая страсть владеет мной?

— Нет, не знаю, — улыбнулся Бартоломе. — Наверное, вы влюблены в прекрасную сеньору?

— О нет! Я влюблен в книги! На книги я трачу все мои деньги. Где бы я ни бывал, я опустошаю книжные лавки этих стран. У меня уже около шести тысяч томов.

— Эрнандо, это великолепно! Я понимаю вас, ибо книги и моя страсть. Вы поистине древнегреческий Каллимах!

— Я начал с того, что собрал книги моего отца, — он ведь тоже был страстным книголюбом. На полях этих книг есть пометки, сделанные рукой отца, например на космографии Птолемея, его любимых «Комментариях» Юлия Цезаря, письмах Тосканелли…

— Берегите все книги и документы дона Кристобаля. Это самое дорогое наследство, что досталось вам, дороже золота и земель в Индии.

Эрнандо рассказал Бартоломе о новой книге, которую он недавно получил из Парижа, — «Похвальное слово глупости» знаменитого философа Эразма Роттердамского.

— Я дам ее вам прочесть, сеньор. Вы найдете там немало забавного и поучительного. Многим невеждам и канальям досталось от острого словца Эразма!

Они вместе вышли из собора. Бартоломе дал слово Эрнандо навестить его и посмотреть библиотеку.

На другой день, после сиесты, сидел Бартоломе в патио вместе с племянником Франсиско. Было жарко даже там… Франсиско с увлечением читал какую-то старую растрепанную книгу.

— Что ты читаешь? — спросил Бартоломе.

— Ты, конечно, осудишь меня, дядя Бартоломе, но я нашел среди дедушкиных книг рыцарский роман. Не могу оторваться!

— Покажи-ка, — и Бартоломе взял у племянника книгу. — Знаешь ли ты, что я почти что учился читать по этой книге? Ведь это моя любимая поэма о графе Фернане Гонсалесе, вожде вольнолюбивых кастильцев, уничтожившем в десятом веке рабство в Кастилии. Я и мои приятели, такие же мальчишки, воображали себя рыцарями славы и свободы. Помнишь, в предисловии написано, каков должен быть рыцарь?

Франсиско взял у Бартоломе книгу и важно прочел:

— «Рыцарь должен быть целомудрен в помыслах, благопристоен в речах, щедр в делах, храбр в подвигах, терпелив в трудах, сострадателен к нуждающимся и, наконец, бойцом за правду, хотя бы такая защита стоила ему жизни…»

— Эврика! — вдруг воскликнул Бартоломе, перебив племянника.

— Что с вами, дядя?

— Ничего, мой мальчик! Спасибо тебе и спасибо этой старой книге.

— За что?

— Слушай, Франсиско, как ты думаешь, можно ли у нас в Кастилии найти несколько кабальеро, смелых и справедливых, готовых на великие дела? Таких, как ты мне прочел сейчас?

— Ну конечно! — с загоревшимися глазами ответил Франсиско.

— Так вот… Представь, их будет пятьдесят. В белой суконной одежде, украшенной красным крестом…

— Как рыцарский орден Калатравы, дядя Бартоломе?

— Да, да! Чтобы отличаться от прочих испанцев, причинивших столько зла в Индии, эти пятьдесят рыцарей должны быть одеты именно так. И они будут работать на пользу Индии. Нужно, чтобы король дал нам около тысячи лиг земли, где мы создадим свои поселения.

— Как интересно! А как же назвать этих благородных кабальеро?

— Придумай, племянник.

— Я придумал! Пусть они носят имя «рыцарей золотой шпоры»!

— Решено! Знаешь, Франсиско, это поистине великолепный план. Еду сегодня же в Барселону, ко двору!

Новый план создания рыцарского братства был разработан Бартоломе с большой любовью и тщательностью. Он готовил доклад Совету по делам Индий, который заседал в Бургосе, во дворце епископа Фонсеки. Но, прежде чем делать доклад, Бартоломе показал его новому великому канцлеру Меркурио де Гатинаре и фламандцам. Они одобрили, но канцлер спросил:

— Лисенсиат, а ваш план видел Фонсека?

— Нет еще, ваша милость. Представляю, как он пустит в ход все стрелы и аркебузы, чтобы помешать мне!

— Я помогу вам, — сказал канцлер.

Совет по делам Индий отклонил план Лас-Касаса, хотя великий канцлер выполнил свое обещание и сам просил Фонсеку о поддержке. Никто не решался идти против Фонсеки: его влияние было так же велико, как и во времена королей Фернандо и Исабелы.

И снова дело зашло в тупик. Бартоломе пришлось вернуться в Барселону, где в то время был королевский двор. Годы, проведенные в Индии, полные трудов и опасностей, были таким контрастом по сравнению с придворной жизнью, пустой и праздной, с ее мелкими страстями и бесчисленными интригами. И каждый проходивший день казался Бартоломе невозвратимой потерей. Он впервые почувствовал, что ему уже 45 лет, что он устал… Он изнывал от вынужденного безделья, от духоты приемных залов, от треска и шума глупой болтовни на званых обедах, от показного благочестия месс, более походивших на те же придворные приемы. Чем эти люди заняты? И в ответ звучал насмешливый голос Эразма из полюбившейся Бартоломе книги «Похвальное слово глупости»: «Спят они до полудня. Наемный попик стоит наготове возле постели и, лишь только вельможа проснется, тотчас же наспех служит обедню. Засим следует завтрак, по окончании которого почти немедленно подают обед. Затем кости, бирюльки, пари, девки, шуты, скоморохи… Таким образом, без малейшей скуки проходят часы, дни, года, века…»

Нет, подумал Бартоломе, с него хватит! К тому же у него кончались деньги, ибо жизнь в Барселоне стоила дорого. И Бартоломе уже твердо решил уехать, но один молодой и знатный фламандец, племянник герцога Лашо, спросил у него:

— Почему вы хотите уезжать, лисенсиат?

— Иссякли мои средства, и мне не на что жить при дворе.

— Клянусь честью, это нехорошо, — возразил фламандец. — Разве вы не можете одолжить у ваших друзей, например у меня?

— Брать в долг может только тот, у кого есть надежда расплатиться. У меня нет даже такой надежды.

Молодой придворный, будучи человеком благородным, понял побуждения отказа от денег. И он решил помочь Лас-Касасу, который никогда ничего не просил для себя.

— Знаете что? — сказал фламандец. — Вам нужна поддержка более сильная и действенная, чем канцлера. Он слишком занят государственными делами. Я познакомлю вас с капелланами его величества короля. Это достойные и ученые люди, и я уверен, что вы найдете с ними общий язык.

— Дорогой сеньор, вы истинный друг мой! Ведите меня к капелланам!

Восемь капелланов короля Карлоса, среди которых были доктора Саламанкского и Парижского университетов, сразу заинтересовались планом Лас-Касаса. Их всех, как юношей, увлекла идея рыцарского братства. Каждый день, сохраняя тайну, встречались они в монастыре Санта-Каталина, в те часы, когда заседал Совет по делам Индий, чтобы никто из членов Совета не узнал об их планах. Они дали друг другу торжественную клятву, что не позволят никому запугать себя, и решили начать свою борьбу мирным путем.

Однажды на заседание Совета по делам Индий явились капелланы его величества и Лас-Касас. Они принесли петицию, в которой взывали к мудрости Совета, предлагали начать действовать для спасения Индии. И там же было указано: если члены Совета откажут, они пойдут к великому канцлеру; если будет против и он, тогда пойдут к королю. А если откажет и король, то выступят публично, обвиняя всех, даже короля, в нежелании помочь Индии.

Велико было удивление и возмущение Фонсеки, когда он увидел эту петицию и подписи под ней.

— Надо иметь великую смелость и великое самомнение, — сказал высокомерно Фонсека, — чтобы прийти сюда и поучать королевский Совет вам, которых кормит король. Разве это ваше дело вмешиваться в подобные вопросы? Чувствую, что здесь не обошлось без Лас-Касаса. Слышу его шаги!

— Здесь пришел не простой Касас, а божий храм! — с блеском ответил один из капелланов[52].

Несмотря на противодействие Фонсеки, капелланы снова выступили и выставили требование: выполнять законы, составленные Лас-Касасом и утвержденные кардиналом Сиснеросом.

Как ни сопротивлялся Фонсека, но великий канцлер, вынужденный действовать, назначил комиссию. Эта комиссия была чрезвычайно опасна для Фонсеки, ибо он теперь имел дело не с каким-то лисенсиатом Лас-Касасом, но со знатными и всесильными советниками короля: с кардиналом Адрианом, главным казначеем де Варгасом, маркизом Агиляром де Кампо и другими. Но под любыми предлогами Фонсека мешал работе комиссии.

Настал день, когда по приказу короля должен был быть утвержден план Лас-Касаса. На заседание Совета по делам Индий прибыли советники короля, ученые и государственные деятели. Фонсека резко выступал против Лас-Касаса.

— Не можете же вы утверждать, — говорил он, — что я и сеньоры из Совета по делам Индий погубили всех индейцев? Ведь вы сами отобрали индейцев у тех, у кого они были.

— Ваше преосвященство, — возражал Лас-Касас, — вы, конечно, не могли лично погубить всех индейцев. Но огромная смертность их была вызвана именно тем, что вы и члены Совета способствовали и помогали испанцам, владеющим индейцами.

Фонсека был взбешен и весь побагровел, хотя обычно был бледен, как оливка.

— Доверчив и глуп тот, кто, состоя в королевском Совете, должен вступать в споры с Касасом и выслушивать его поучения!

Но Лас-Касас ответил с обычной смелостью:

— Еще более глуп и доверчив сам Касас, который приехал из Индии, проделав путь в две тысячи лиг с большим риском и опасностью для жизни, и только для того, чтобы посоветовать королю и его министрам не потерять своей совести, разрушая земли Индии. И, вместо того чтобы быть ему благодарным за это, его попрекают за споры!

Голосование было в пользу плана Лас-Касаса. Фонсека ушел с заседания совершенно вне себя от злости.

— Епископ Бургосский опять очень разгневан, — сказал великий канцлер. — Дай бог, чтобы все хорошо кончилось!

Канцлер Гатинара оказался прав. Поражение Фонсеки не прошло даром. Он и его советники составили против плана Лас-Касаса мемориал с возражениями в тридцати пунктах.

Великий канцлер прочел этот мемориал и рассказал о нем Лас-Касасу:

— Среди этих пунктов есть просто абсурдные. Они пишут, что вам, как капеллану, не пристало заниматься юридическими вопросами; затем, что вы — известный скандалист и даже пират! И еще — где вы возьмете двадцать тысяч дукатов для вашего братства, когда вы сами бедны? Вы должны непременно ответить так, как вы умеете, со всем блеском и смелостью!

— Образование, как вам известно, ваша милость, у меня не теологическое, а как раз юридическое. Двадцать тысяч дукатов для рыцарского братства дает взаймы маркиз Агиляр де Кампо, ибо я денег действительно не имею. Что же касается сведений о моем пиратстве…

— Не стоит об этом говорить, лисенсиат, я вас хорошо знаю… да и не только я! Но все же вам придется ответить на все пункты мемориала! Я прикажу Кобосу принести мне мемориал.

Когда канцлер приказал секретарю Совета по делам Индий принести мемориал, тот смутился:

— Он не совсем готов, ваша милость! Я не могу этого сделать.

— Вы отказываетесь выполнить мое приказание? — в гневе воскликнул канцлер. — Ну и дела! Опомнитесь, Кобос, вы много на себя берете!

— Ваша милость, я дал клятву, что этот мемориал не выйдет из моих рук. Фонсека приказал так, чтобы Лас-Касас не мог его прочесть.

— Данной мне властью я освобождаю вас от клятвы. К тому же никто не узнает об этом. Я обещаю вам.

И секретарю ничего не оставалось, как отдать мемориал великому канцлеру. Получив мемориал, канцлер пригласил к себе на обед герцога Лашо и Бартоломе.

— Вот вам мемориал, лисенсиат, — сказал после обеда довольный Гатинара. — Ответьте теперь же на все их вздорные возражения, что они выставили против вас!

— Представляю, как лисенсиат разделает их! — рассмеялся герцог.

— Ну нет, ваша милость! — возразил Бартоломе. — Сначала они состряпали свой мемориал, потом в течение трех месяцев выковывали и оттачивали его, затем вы более двух месяцев не могли вырвать мемориал от них, а я должен ответить в один миг! Дайте мне столько часов, сколько месяцев они держали мемориал у себя, и вы увидите, как я им отвечу!

Но великий канцлер не мог отдать ему мемориал.

— Пусть лисенсиат пишет у вас, — посоветовал герцог.

И канцлер приказал принести в свою комнату стол для Лас-Касаса и письменные принадлежности.

— Нам нужно идти к королю, — сказал канцлер, — но вы останетесь у меня и на ночь.

Лас-Касас прожил у великого канцлера четыре дня и четыре ночи, ибо тот боялся отпускать его даже ночевать домой.

— У вас слишком сильные и хитрые враги, — говорил канцлер. — Не стоит рисковать.

Когда ответ был готов, осторожный Гатинара сказал:

— Не говорите, что вы видели мемориал. Пусть эти возражения вам передали от короля под видом сомнений и вопросов.

— Ваша милость, я не подведу вас, — ответил Лас-Касас, — но вы должны разрешить мне защищать себя и свои взгляды, даже если это будет в ущерб Фонсеке!

И вот настал день заседания Совета. Был прочитан мемориал, а затем выступил с ответом Лас-Касас.

— Сами капелланы короля подсказали вам ваши ответы! — крикнул взбешенный Фонсека, ибо ответы сводили на нет все пункты мемориала.

— Вы считаете, епископ, что лисенсиат Лас-Касас, не обладая достаточным разумом, должен выспрашивать у посторонних советов? Но, насколько я знаю, у него есть разум не только для ответа на эти вздорные обвинения, но и еще для многого другого! — ответил строго канцлер.

Когда королю рассказали о заседании Совета по делам Индий, он заметил:

— Пусть дон Бартоломе не обращает внимания на тех, кто его оскорбляет. Я согласен дать ему земли, которые он просит для новых испанских поселений в Индии.

Перед королевским советом

Нельзя пренебрегать исполнением долга из одного только страха нажить врагов; исполнение долга дает человеку славу, польза от которой больше, чем вред от возможного врага.

Гвиччардини

Из-за эпидемии чумы королевский двор временно перебрался в городок Молинас де Рей, в трех лигах от Барселоны.

Бартоломе очень долго не получал известий от Рентерии. Это беспокоило его. Не случилось ли чего-нибудь с ним? Но как-то вечером слуга гостиницы, где жил Бартоломе, позвал его:

— Сеньор, вам оставил письмо монах из Индии. Он зайдет к вам после вечерней мессы.

Письмо было от Рентерии.

«Куба, Сант-Яго, 26 августа 1519 года.

Дорогой друг, не писал вам потому, что готовил доклад для вице-короля Диего Колона, который вызван в Кастилию. Вы, наверное, скоро увидите его, ибо он едет представляться королю Карлосу. Вместе с Колоном едет небезызвестный вам Хуан Кеведо, епископ Кубы и Дарьена. Скажу вам по чести, этот тип недурно заработал от толстяка Веласкеса, ибо тот жирно смазал ему руки за обещание поддержать в Кастилии. Положение нашего губернатора сильно пошатнулось. Когда вас уже не было, 5 апреля 1518 года, Веласкес отправил 4 корабля и на них — 200 человек офицеров и солдат под командованием Хуана Грихальвы исследовать, а вернее — захватить, побережье Мексики и Юкатана, открытые, как вы помните, еще в 1517 году. После семи месяцев плавания флотилия Грихальвы вернулась в жалком состоянии и почти без добычи, если не считать позеленевших медных топоров, которые наменяли у индейцев солдаты, приняв их за золотые! Немало было насмешек и шуток по поводу этой «выгодной» мены! Да еще безбородому красавчику Грихальве индейцы выбили камнем или стрелой два передних зуба! Но рассказы о богатых берегах Мексики разожгли жадность Веласкеса, и он стал снаряжать вторую экспедицию. Представьте, этот глупый толстяк Веласкес поверил нашептываниям на своего племянника! К великому удивлению всего острова, Веласкес неожиданно помирился с Кортесом и назначил его генерал-капитаном флотилии. Я же не удивлен этим выбором: Кортес показал свою предприимчивость удачной торговлей скотом, а воинскую доблесть — в карательных походах против индейцев. Глупец Веласкес не учел, что Кортес для него опаснее во сто крат, чем родной племянник. И когда он это понял, было уже поздно. Каналья Кортес снарядил флотилию в 11 кораблей, обещаниями и посулами добычи навербовал 500 офицеров и солдат и поспешил отплыть от берегов Кубы. Я сам видел, как Веласкеса чуть не хватил удар: он взревел от ярости, словно бык! Но не помогли ни гонцы, ни приказы о задержке флотилии. Теперь он надеется на небескорыстную помощь Кеведо и Фонсеки. Вы увидите и Кеведо, ибо он вызван тоже на королевский Совет. Хочу предупредить вас, дорогой Бартоломе, что колонисты поручили Кеведо выступать против ваших планов, ибо он — ярый защитник рабства. Но я верю в вас и убежден, что Кеведо будет вами посрамлен!

Дорогой друг, вынужден кончать письмо, ибо монах, который передаст его вам, торопится на каравеллу. Мы с Хасинте здоровы, ждем вас домой. Хасинте целует руки донье Луисе и обнимает маленького Франсиско. И еще просит передать поклон тетушке Мархелине, майордому Мануэлю и конюху Хорхе.

Обнимаю вас.

Ваш верный друг Педро де Рентерия.»

Вечером к Бартоломе пришел монах-францисканец:

— Мне говорил о вас ваш друг, алькальд дон Рентерия. Я сам жил в Индии и видел все разрушения и страдания… Скажите, чем я могу помочь вам?

— Расскажите в Кастилии о том, что творится в Индии. Не все знают, не все верят!

Монах стал проповедовать в капелле Молинас де Рей, которая была в тридцати шагах от дворца. В окна дворца доносился не только его голос, но и резкие слова проповеди. Фламандцы заинтересовались и доложили королю о проповеднике из Индии. Король приказал пригласить монаха и Лас-Касаса на заседание королевского Совета, где должен был делать доклад Кеведо.

Накануне заседания Совета был большой прием у епископа Бадахо, на котором присутствовали и приехавшие из Индии Диего Колон и Хуан Кеведо. Бартоломе был рад встрече с Диего и узнал от него новости из Санто-Доминго. Когда же Бартоломе увидел Кеведо, он иронически ему поклонился:

— Сеньор епископ, я давно ищу случая поблагодарить вас за ваши проповеди!

Кеведо сделал вид, что не узнал его, и надменно спросил у придворного, с которым в это время разговаривал:

— Кто этот сеньор?

— Это сеньор Лас-Касас! — ответили ему.

— Ах, сеньор Лас-Касас, знаменитый проповедник! И какую же проповедь он нам принес сейчас? — высокомерно продолжал Кеведо.

— Было время, — ответил насмешливо Лас-Касас, — когда я хотел услышать ваши проповеди, но сейчас я готов сделать хоть две проповеди, если вы пожелаете их выслушать! Заверяю вас, сеньор епископ, что они стоят дороже тех денег, что вы привезли с Кубы!

— Вы потеряли рассудок! — вскипел Кеведо.

Неизвестно, как ответил бы ему Лас-Касас и чем кончился бы обмен колкостями, но вошел епископ Бадахо.

После обеда все гости направились в зал, где епископ Бадахо и Диего Колон стали играть в модную игру табло[53].

Остальные гости стояли около стола, наблюдая за игрой, беседовали. Кто-то заметил, что на Эспаньоле прекрасно произрастает испанская пшеница. Кеведо отрицал это. Лас-Касас, у которого в кармане старого камзола случайно оказалось несколько зерен пшеницы, показал их присутствующим:

— Эта пшеница выросла на моих бывших полях под Санто-Доминго!

— Что вы можете знать об этом? — со злостью возразил Кеведо. — Так же, как и во всех ваших делах, в которых вы ничего не понимаете!

— Что вы хотите этим сказать? — холодно спросил Лас-Касас.

— Я хочу сказать, что вы ничего не знаете! Хватит ли у вас образования, чтобы осмелиться вести государственные дела, сеньор Лас-Касас? — еще более раздраженно сказал Кеведо.

Не желая огорчить хозяина дома, но едва сдерживаясь, с горящими от гнева глазами, Лас-Касас быстро отпарировал:

— Сеньор епископ, как бы я мало ни знал, с тем незначительным образованием, которое я, по вашему мнению, имею, а может быть, еще и меньше, чем вы считаете, все же я могу сделать некоторые неутешительные для вас выводы. Вы грешили тысячу и тысячу раз, вы не занимались вашей паствой, вы не заботились, чтобы освободить ее из рук тех тиранов, которые ее уничтожают, вы едите мясо и пьете кровь ваших несчастных овец! Если вы не вернете все, вплоть до последней монеты, что вы оттуда привезли, вам не спасти своей души, как Иуде!

Испуганный этим метким обстрелом, Кеведо захотел превратить все в шутку и примирительно улыбнулся.

— Смеетесь, сеньор Кеведо? Вы должны были бы плакать горькими слезами! — возмутился Лас-Касас.

— Да, да, — шутливо ответил Кеведо, — у меня тут в сумке эти слезы!

— Я знаю, что уметь плакать настоящими слезами над тем, что стоит оплакивать, — это дар божий! — продолжал Лас-Касас. — Вы должны были бы просить господа бога, чтобы он дал вам эти слезы!

Епископ Бадахо, добродушный старик, давно хотел прекратить ссору гостей и вмешался в этот словесный поединок:

— Будет вам, сеньоры, будет. Перестаньте!

Диего Колон переменил разговор и увлек Лас-Касаса в другую комнату.

…Бартоломе долго готовился к своему выступлению в королевском Совете. Ему казалось, что от его первой речи перед молодым королем зависит будущее Индии. Он понимал, что говорить нужно смело, но сдержанно, сила его доказательств должна быть неопровержима, а доводы — неотразимы.

Королевский Совет был обставлен со всей торжественностью и пышностью, присущей двору Испании. Но Бартоломе был поглощен своими мыслями. Он не видел ни великолепного убранства огромного зала, ни пурпурного балдахина над золотым троном, где должен был сидеть король… Он не слышал гула голосов множества блестящих придворных и советников короля, разместившихся на низких широких скамьях, стоявших вдоль стен и покрытых дорогими коврами.

До того, как вошел король, епископ Кеведо, заметив в зале монаха и Лас-Касаса, что ему не понравилось, раздраженно сказал монаху:

— Что вы здесь делаете? Разве монахи шатаются по королевским дворам? Лучше бы вы сидели в своей келье!

— Мы с вами одного ордена, ваше преосвященство, — с достоинством ответил францисканец. — И мне кажется, что и епископу место в монастыре…

Но в это время вошел король Карлос. Все встали. Король сел на трон. К нему подошли великий канцлер Гатинара и герцог Шьевр и спросили о порядке совещания. Вернувшись на место, канцлер сказал:

— Досточтимый епископ Кеведо! Его величество приказывает вам говорить об Индии, если у вас есть что сказать.

Кеведо встал, сделал очень изящный придворный жест и начал;

— Ваше величество! Я ждал много дней, чтобы предстать перед очами великого короля, и наконец мое желание исполнилось, — и, чтобы блеснуть своими знаниями, сказал по-латыни фразу, намекая на избрание Карлоса германским императором: — Facies Priami digna erat imperio![54]

Затем епископ продолжал:

— То, что я хочу сказать вашему величеству, — тайна, и пусть вышлют из зала тех, кто не входит в состав Совета по делам Индий!

В этих словах был явный намек на Лас-Касаса и монаха.

Великий канцлер снова поднялся по ступеням к трону вместе с Шьевром и спросил мнение короля.

Вернувшись на место, канцлер сказал Кеведо:

— Досточтимый епископ, его величество король приказывает вам говорить, если у вас есть что сказать!

Но Кеведо стал настаивать, чтобы Лас-Касаса и монаха удалили. Его поддержал Фонсека. Еще раз подошли к королю канцлер и герцог Шьевр. И снова канцлер сказал:

— Сеньор епископ, его величество приказывает вам говорить об Индии, если у вас есть что сказать. А все те, кто здесь находятся, приглашены его величеством королем и мной.

Кеведо ничего не оставалось делать, как приступить к своей речи:

— Ваше величество! Могущественный король, ваш дед, Фернандо Католический, послал флот и людей в Новый Свет, и была открыта Терра Фирма. Меня направил туда его святейшество папа епископом, и пробыл я там пять лет. Мы, испанцы, терпели лишения и нужду. Многие умерли, а те, кто остался, вынуждены были грабить и убивать, чтобы не умереть с голоду и не быть убитыми. Первый губернатор был плох, а второй — еще хуже. Терпеть такое положение нельзя.

Много еще говорил Кеведо и в конце добавил, что не согласен с теми, кто против рабства индейцев. По природе своей и низкой натуре, сказал он, индейцы — рабы…

Когда он кончил, канцлер опять подошел к королю.

— Лисенсиат Лас-Касас, — сказал канцлер, — его величество приказывают, чтобы говорили теперь вы.

— Ваше величество! Я живу и работаю в Индии уже пятнадцать лет. И я свидетель того, что там происходит. В интересах короля узнать всю правду и положить конец злу, которое я пришел сюда обличить. Все государства Европы несравнимы ни по величине, ни по богатству с самой малой частью огромных пространств Нового Света. Я заявляю это с полным сознанием того, что оказываю вашему величеству бóльшую услугу, чем когда-либо подданный оказывал своему королю. И клянусь, что никакая надежда на вознаграждение не руководит мною! Ибо, несмотря на всю мою преданность и верность вашему величеству, я не сделал бы ни одного шага, не будучи уверен, что служу этим богу и справедливости!

Около часа длилась смелая и яркая речь Лас-Касаса. В заключение он сказал:

— Утверждение досточтимого епископа Кеведо, что индейцы рождены быть рабами, так же далеко от истины, как небо от земли! Народы Нового Света жили разумно и мирно под правлением своих сеньоров и королей. Но земли Нового Света богаты и обширны, а жители его добры и терпеливы. Их легко было завоевать, и христиане сделали это, не имея к ним ни жалости, ни уважения. Единственная причина разорения земель Индии и гибели индейцев — жажда испанцев к обогащению. Для достижения своей цели они готовы на любой произвол, на любую тиранию. А люди, подобные епископу Кеведо, прикрывают эту истинную причину ложной доктриной о том, что природа создала индейцев рабами! Ваше величество, вы должны осудить эту доктрину, искоренить самые мрачные ее последствия.

После Лас-Касаса говорил монах, а затем Диего Колон, который подтвердил, что все сказанное ими — правда. Кеведо хотел выступить снова с возражениями, но канцлер ответил:

— Сеньор епископ, если у вас еще есть что сказать, его величество приказал вам написать об этом.

Кеведо, будучи тонким дипломатом, составил свою записку совершенно в духе выступления Лас-Касаса. Когда великий канцлер показал Бартоломе эту записку, тот улыбнулся:

— Я готов подписать доклад этого маятника. Разве я сказал вам более того, что здесь написано? Теперь вы видите, ваша милость, что не я сам придумал все ужасы о разорении Индии.

Случилось так, что Кеведо простудился, сильно занемог и умер. Узнав об этом, Бартоломе иронически говорил друзьям: «Это произошло потому, что Кеведо восстановил репутацию Касаса, но не смог пережить этого!»

Несмотря на противодействие Фонсеки, все же 19 мая 1520 года король подписал указ о предоставлении земель для поселений по плану Лас-Касаса. Ему дали 200 лиг по Жемчужному Берегу, начиная от провинции Кумана до провинции Санта-Марта включительно.

Бартоломе сразу же написал Рентерии и просил его готовиться к переезду. Сам он также собирался в дорогу: купил книги, получил много подарков для индейцев от своих друзей. С собой он брал несколько человек простых земледельцев, из тех, что записались еще в Берланге. Он так и не нашел пятидесяти кабальеро для своего братства «рыцарей золотой шпоры». Знатные кастильцы не очень хотели ехать трудиться в Индию, и Бартоломе возлагал надежды найти «рыцарей» из испанцев-колонистов.

Перед отъездом из Барселоны он был у кардинала Адриана. Тот при прощании сказал:

— Я хочу подарить вам, лисенсиат, книгу английского ученого Томаса Мора. Я недавно получил ее из Базеля, где она была напечатана не без помощи моего старого друга Эразма Роттердамского, который является приятелем Мора. Вот она, «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия»… Она вам будет интересна!

Утопия и действительность

…Я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности.

Томас Мор

Перед отплытием из Севильи в Новый Свет Бартоломе удалось навестить Эрнандо Колона. Тот встретил его горестной новостью.

— Мы получили известие, сеньор, о том, что каравелла Мигеля погибла в стычке с пиратами…

— А сам Мигель? — с испугом спросил Бартоломе.

— Мигель и его команда мужественно сражались с англичанами, но их взяли на абордаж и потопили…

Потрясенный Бартоломе долго молчал.

— Это большое горе, Эрнандо, — наконец сказал он. — Хотя жизнь и разлучила нас, но светлая юношеская дружба никогда не забывается. Я любил Мигеля и Леона как братьев, а теперь одного из нас не стало…

Желая отвлечь гостя от тягостных мыслей, Эрнандо показал ему свою коллекцию книг. Она была великолепна. Бартоломе вспомнил библиотеки ректора и дона Д’Ольмедо, но молодой Колон превзошел их.

— Я начал составлять каталог, — сказал Эрнандо, гордый эффектом, который произвела его библиотека. — На каждой книге я всегда пишу, где и когда ее приобрел. А вот старинные книги, особенно ценимые моим отцом: Аристотель, из которого он почерпнул сведения об Антильских островах, Страбон, Птолемей и, наконец, самая любимая — «Медея» Сенеки…

— И я знаю, какие слова подчеркнул дон Кристобаль: «…придет время, и цепи океана распадутся, и кормчий откроет новые миры…» — проговорил Бартоломе. — Бедный Мигель, эти слова были и его девизом.

— Отец мой любил все, что имело отношение к морским плаваниям. Они манили его всегда… и он отдал им всю жизнь.

Прощаясь, Бартоломе еще раз сказал Эрнандо, чтобы тот настойчиво и терпеливо собирал все, что может понадобиться ему при составлении великого труда — истории о жизни и деяниях Адмирала Кристобаля Колона.

— И, если будет нужно, я всегда помогу вам, дорогой Эрнандо.

…Но прошло немало лет и событий, прежде чем Бартоломе смог выполнить свое обещание.

Накануне того дня, когда Бартоломе покидал родину, 10 ноября 1520 года, неожиданно приехал в Севилью Леон Бернальдес.

— Какое счастье, Леон, что мы свиделись! Ведь прошло восемнадцать лет со дня нашего прощания на пристани Сан-Лукар!

— И сейчас не пройдет и ночи, как я снова буду провожать тебя, — ответил Леон. — Но ты не сказал мне еще где Мигель?

— Леон, приготовься выслушать горестное известие: нашего Мигеля нет.

И Бартоломе рассказал о гибели каравеллы «Анхела».

— Бедный Мигель, — промолвил Леон, едва сдерживая слезы. — Бедный друг…

Их молчание, полное скорби, было последним «прости» Мигелю де Арана, старому другу, отважному моряку.

Длинная повесть Бартоломе о годах жизни в Индии, о встрече с Алонсо, о дружбе с Рентерией, о планах на будущее продолжалась до полуночи. Леон сказал:

— Я знал, что так кончится, Бартоломе. Только я думал, что это случится раньше.

— Я поздно прозрел, Леон, но клянусь…

— Не надо, Бартоломе. Я верю в тебя так, как верил всю жизнь. Ведь из нас троих ты самый умный и талантливый.

— Перестань, Леон, я еще ничего не сделал. Да и сделаю ли? Слишком много препятствий на пути, слишком мало людей, способных понять меня. Вот если бы ты или твои сыновья…

— Они еще слишком молоды, Бартоломе. Но знай, я воспитываю своих сыновей так, как учил нас дон Висенте. И если мне не суждено было выполнить то, что надо, это сделают они.

— Ты пошлешь их в Саламанку?

— О нет, Саламанка уже не та, что раньше. Засилье схоластов-теологов — вот нынешняя Саламанка. И, хоть нам с Тересой тягостна мысль о разлуке с сыновьями, я решил послать их учиться в Италию или в Германию.

— Но как же так? Я едва верю: Саламанка, светоч разума…

— Эх, друг мой, — невесело усмехнулся Леон, — ты занят только своей Индией и не видишь, что делается в Испании. Огромный застенок — вот что такое Испания сейчас. Мы возлагали большие надежды на молодого короля Карлоса, воспитанного в гуманном духе фламандцами. В начале царствования Карлоса собрания кортесов Кастилии, Арагона и Каталонии требовали упразднения инквизиции, и король обещал! Но кардинал Адриан, ставший великим инквизитором, отговорил короля от выполнения этого обещания.

— Кардинал Адриан, просвещенный фламандец! Друг Эразма Роттердамского! Даже не верится…

— И тем не менее это так. Кардинал настолько повлиял на образ мыслей молодого короля, что тот стал покровителем инквизиции. И все осталось как было. Ты помнишь дона Ольмедо?

— Ну как же, знаток восточных языков, последователь Аверроэса. Мы пользовались его великолепной библиотекой, когда изучали с тобой арабский язык.

— Так вот, Бартоломе, этой великолепной библиотеки нет и в помине!

— Как нет? А что же с ней?

— Еще во времена кардинала Сиснероса, великого инквизитора, она была сожжена, так же как и сотни арабских ценных и редкостных манускриптов.

— А дон Ольмедо? — со страхом спросил Бартоломе.

— Его сожгли на костре инквизиции, как еретика-мориска.

— О Леон, — только и мог сказать Бартоломе.

— Еще не такие страшные вещи я мог бы тебе рассказать, но хватит об этом. Теперь ты понимаешь, почему я хочу своих сыновей отправить учиться в другие страны. Смотри, уже светает! — воскликнул Леон.

— Так стоит ли спать? Кто знает, когда нам придется еще увидеться и что ждет меня в Индии?

И снова говорили друзья, до тех пор, пока не настало время Бартоломе уезжать в порт.

…После двухмесячного плавания, в начале января 1521 года, Бартоломе сошел с каравеллы в порту Сан-Хуан на острове Пуэрто-Рико. Как некогда в Санто-Доминго, на пристани его встретил монах-доминиканец Бернардо.

— Почему вы оказались в Сан-Хуане, дорогой Бернардо? — с тревогой спросил Бартоломе. — Что-нибудь случилось?

— Вы угадали, друг мой, — ответил монах. — Педро Кордова хотел, чтобы вы были предупреждены мной о тех кровавых событиях, которые произошли на Жемчужном Берегу…

— Как, — перебил его Бартоломе, — на землях, предназначенных для моих поселений? Говорите скорей, Бернардо!

И старый монах рассказал ему, как два года тому назад несколько миссионеров основали на Жемчужном Берегу в селении Чирибичи, поблизости от Куманы, небольшой монастырь. Индейцы приняли монахов, по их словам, как «ангелов господних». И так мирно жили они до тех пор, пока не явился туда на своем корабле некий Алонсо Охеда, стяжавший себе известность одного из самых смелых, но жестоких завоевателей Индии. Охеда занимался вместе с другими колонистами добычей жемчуга на острове Кубагуа. И решил он завербовать индейцев из Чирибичи, ибо они славились как прекрасные пловцы и ныряльщики. Но добровольно идти на жемчужный промысел никто не хотел. Тогда Охеда решил обманом увезти индейцев в рабство. Касик и жители селения вышли встретить Охеду и его отряд. Охеда просил продать ему маис. Касик прислал ему пятьдесят мешков, которые несли пятьдесят индейцев. Когда те присели отдохнуть, их окружили испанцы и, выхватив шпаги, стали их связывать. Индейцы пытались бежать, двадцать человек убили, а остальных связали и отправили на каравеллу.

— Какое вероломство! — воскликнул Бартоломе.

— И возмездие за это было поистине страшным. Не стерпели индейцы, и решил вступиться касик за своих подданных. Он решил убить всех: и Охеду с его испанцами, и монахов, думая, что те в сговоре с ними…

— И они убили их?

— Да, сын мой! Во время воскресной мессы напали индейцы на испанцев и перебили всех. Столь печальное событие стало известно на Эспаньоле, и Аудиенсия приняла решение примерно наказать мятежников-индейцев.

— Как же можно карать индейцев? Ведь они только защищали себя и своих близких!

— Не знаю, Бартоломе, но я слышал, что в Санто-Доминго снаряжена флотилия под командованием Гонсало де Окампо для подавления восстания. Он со дня на день должен быть здесь.

— Падре Бернардо, нельзя допустить карателей на земли, которые предназначены королем для мирных поселений. Горе мне, как я начну там свою новую жизнь?

— Вам надо ждать Окампо здесь и вступить с ним в переговоры, — посоветовал Бернардо.

Можно представить, в каком состоянии ждал Бартоломе флотилию Окампо. Наконец тот прибыл на двух каравеллах.

— Я прошу вас, Окампо, — говорил Бартоломе, — прошу вас, во имя нашего старого знакомства, не наказывать индейцев этой земли. Вот приказ короля и Совета по делам Индий: эти земли предназначены для мирных поселений. Вы представляете, сколь безуспешны будут мои попытки после вашей карательной экспедиции!

— У меня приказ Аудиенсии, дорогой лисенсиат, хотя, клянусь честью, я сделал бы это для вас! Но меня накажут, если я не выполню приказа. Поезжайте в Санто-Доминго, добейтесь отмены приказа, я совсем не жажду крови этих индейцев за безрассудства Охеды и его головорезов.

Бартоломе ничего не оставалось, как купить за последние пятьсот песо каравеллу и отплыть в Санто-Доминго добиваться отмены приказа. Земледельцев, которых он привез из Кастилии, пришлось оставить временно в Сан-Хуане, поселив у жителей порта.

В Аудиенсии Санто-Доминго его приняли хорошо, зная, что к нему благоволят король и всесильные фламандцы.

— Вы правы, сеньор, — говорил ему секретарь Аудиенсии. — Надо отменить этот приказ. Я поговорю с главным аудитором, без его санкции этого сделать нельзя.

Бартоломе ушел, решив, что на другой день можно будет отправиться обратно. Рентерия закончил свои служебные дела на Кубе и готов был ехать с ним в Куману.

Наутро Бартоломе направился в Аудиенсию, а Педро — в порт, чтобы подготовить каравеллу к отплытию.

— Вы знаете, лисенсиат, — встретил Бартоломе секретарь, — аудитор не возражает против отмены приказа, но говорит, что нужно согласовать с вице-королем, доном Диего Колоном.

Бартоломе пошел к Диего Колону, но тот сказал:

— Меня и так обвиняют в превышении власти, пусть этот вопрос решает Аудиенсия. Ее приказ, и ее отмена. Я рад бы вам помочь, дорогой Лас-Касас, но у меня очень трудное положение, вы сами знаете.

Созвать Аудиенсию оказалось не так-то просто. Не все члены ее присутствовали: один уехал на рудники, а второй — в провинцию Игуану, ревизовать местные суды.

Дома Бартоломе ожидало огорчение, самое неожиданное. Рентерия сказал ему:

— Конопатчик порта нашел, что каравелла не может выйти в море и нуждается в ремонте. Пришлось поставить каравеллу на ремонт!

— Педро, я боюсь, что все эти задержки не случайны. Они просто не хотят меня выпускать из Санто-Доминго. И я ничего с ними не могу сделать!

Рентерия и сам понимал, что поведение конопатчика подозрительно.

Вечером к ним пришел коррехидор Мендес и сказал:

— Сеньоры, я выяснил насчет конопатчика, как вы просили, он — владелец двух каравелл, которые перевозят рабов. И ему приказано помешать вашему отъезду.

…Тем временем Окампо и его солдаты, наскучив ожиданием в маленьком захудалом порту Сан-Хуан, решили, как потом говорил Окампо, сделать небольшую «прогулку» в Маракапану.

Каравелла пришла в порт Маракапана. Ее окружили индейцы на каноэ.

— Вы из Кастилии? — спрашивали индейцы.

— Да, из Кастилии! — обманул индейцев Окампо, выйдя с тремя испанцами на палубу.

Остальные спрятались в трюме.

— Мне нужен маис! — крикнул Окампо индейцам.

— Маис есть! — отвечали индейцы.

Каноэ с касиком Маракапаны приблизилось к борту каравеллы. Один из испанцев — матрос — ловко прыгнул в каноэ и обнял касика. И вместе с ним упал в воду, конечно, нарочно. В воде матрос ранил касика ножом. Индейцы на каноэ бросились к берегу, но Окапмо вышел на берег с испанцами и захватил этих индейцев. На одной из своих каравелл он отправил их в виде добычи в Санто-Доминго — за то, что они пытались «восстать».

Когда Бартоломе сообщили о приходе каравеллы с рабами, он, возмущенный, бросился в Аудиенсию:

— Я возвращаюсь в Кастилию! И, клянусь честью, заставлю вас заплатить за тот ущерб, который вы причинили землям и вассалам короля. Вас накажут со всей строгостью закона!

— Сеньор Лас-Касас, — ответил главный аудитор, когда Бартоломе немного успокоился. — Нет надобности вам ехать в Кастилию, мы сможем все решить здесь на месте. Я дам приказ Окампо прекратить карательную экспедицию, и вы сможете на этих землях устраивать мирные поселения. Но, сеньор, ваш план страдает финансовыми недостатками. Мы хотим предложить вам основать компанию по добыче жемчуга и золота. Доходы будут делиться так: король получит шесть частей, вы и ваши пятьдесят рыцарей, если вы их найдете, — тоже шесть частей, адмирал Колон — три части, и члены Аудиенсии — по одной части. Вам будет отдан в полное подчинение капитан Окампо, две каравеллы и триста солдат.

— А зачем мне Окампо и его солдаты?

— Ну как же, — удивился аудитор непонятливости Лас-Касаса. — Ведь для добычи жемчуга и золота нужно вербовать индейцев…

— И вы хотите, чтобы я благословил захват индейцев в плен и рабство? — гневно перебил аудитора Лас-Касас.

— Не захват в рабство, а вербовка, — терпеливо разъяснял аудитор, — и потом, только диких индейцев, которые едят человеческое мясо. А мирных индейцев Окампо трогать не будет. С мирными индейцами в этих провинциях мы с вашей помощью установим дружественные отношения.

— И все-таки я не могу согласиться! Это противно всем моим убеждениям.

— Напрасно, сеньор, — уже не столь мягко сказал аудитор. — Вы рискуете остаться тогда в одиночестве. И карательная экспедиция Окампо не будет отменена. Подумайте, как вы тогда будете налаживать мирные отношения с индейцами.

— Хорошо, я подумаю. Завтра я вам дам ответ. — И Лас-Касас вышел из Аудиенсии.

Аудитор сказал секретарю:

— Этот святоша должен будет согласиться. У него нет другого выхода. Разве что ехать опять в Кастилию.

— Вряд ли у него хватит денег на поездку, — смеясь, возразил секретарь, — у него никогда нет денег, это уже стало известно всем!

Всю ночь проговорили Бартоломе и Рентерия, не зная, что решить, соглашаться ли на предложение Аудиенсии.

— Они просто-напросто приперли нас к стенке! — говорил Рентерия. — Но у нас нет другого выхода, Бартоломе. Поймите, иначе все рухнет!

— Но, Педро, ведь это означает, что мы должны будем закрывать глаза на вербовку индейцев для жемчужных водяных шахт. Там гибнут более, чем на золотых рудниках!

— Бартоломе, как ни ужасно, надо соглашаться.

— Я знаю, что делаю ошибку, идя на соглашение с ними. Но вы правы — другого пути нет.

И вот на двух каравеллах, нагруженных хлебом, маслом, сыром и вином, отплыли Рентерия, Лас-Касас и Хасинте из Санто-Доминго. В Пуэрто-Рико они должны были забрать своих земледельцев. Хотя те были простые и порядочные люди, но, попав в окружение грабителей и мародеров, многие из них пошли по дурному пути. Только пять человек примкнули к Бартоломе.

— Видно, мне приходится рассчитывать только на ангелов, — горько шутил он. — Увидев несчастных овец — индейцев — все испанцы, и знатные и простые, превращаются в лютых тигров!

В порту Сан-Хуан к ним присоединился Гонсало Окампо. Бартоломе вручил ему приказ Аудиенсии об отмене карательной экспедиции и о том, что Окампо с отрядом назначен к нему, в Куману. Окампо, ловкий и удачливый офицер и колонист, был не слишком доволен этим назначением. Он знал Лас-Касаса и его взгляды еще по Санто-Доминго, но приказ есть приказ… Окампо недовольно поморщился и перешел на каравеллу к Бартоломе.

Во время плавания в Куману Бартоломе и Рентерия читали книгу Томаса Мора, ища в ней советов по устройству новой жизни на индейской земле. Бартоломе не переставал удивляться тому, насколько взгляды Мора отвечали их убеждениям.

— Знаете, Педро, можно подумать, что этот англичанин побывал в Индии, но только до прихода сюда испанцев! Его идеальное общество на острове Утопия так похоже на бывший здесь ранее золотой век. Мир и согласие царят среди людей, все равны и все трудятся, нет праздных тунеядцев, нет богатых и нищих…

— Вспоминаю старого индейца, деда Мигелито, — отвечал Рентерия. — Он словно сошел со страниц этой удивительной книги.

Окампо с удивлением и даже некоторым страхом прислушивался к разговорам своих спутников. Он сразу понял, что едва ли удастся осуществить выгодную добычу жемчуга с этими полоумными мечтателями!

К тому часу, когда каравелла подходила к берегам Венесуэлы, у Бартоломе уже был начертан план новой жизни и написано послание к индейцам. В этом письме простыми и доходчивыми словами рассказывалось о целях мирной колонии, об установлении дружбы между двумя великими народами — Испании и Индии.

Трагедия в Кумане

…В одной ограде мирные стада

Живут с волками, терпят злое бремя.

И кто ж нас мучит? Племя

Насильников без чести и стыда.

Петрарка

Жемчужный Берег тянется к западу, образуя невысокую скалистую гряду с волнистыми очертаниями. На побережье почти ничего не растет, кроме огромных кактусов с кроваво-красными колючими шишками. Кактусы высятся как колонны. Вершины далеких гор подымаются до облаков и словно тонут в них…

Корабли, подходившие к Кумане, становились на якорь в большой бухте, напротив устья реки. По берегам реки темнели пальмовые густые рощи. Перистые широкие листья пальм, точно кружева, рисовались на ярком синем небе.

— Как прекрасны эти берега, — сказал Бартоломе, когда их каравелла подходила к порту.

— Они не только прекрасны, — ответил маэстре, услышав его слова. — Клянусь святым Исидором, это самые здоровые берега во всей Индии! Поверите ли, сеньоры, от самых злых лихорадок выздоравливают здесь, в Кумане!

— Нам повезло, Педро! Здоровье и красота станут залогом успеха нашей колонии в Кумане!

Маэстре усмехнулся:

— Испанцы, которые поселились здесь недавно и построили поселок, названный ими Новое Толедо, живут так голодно и бедно, что вряд ли разделят ваше мнение, сеньор!

— Узнаю наших испанских колонистов, — сказал насмешливо Бартоломе. — Они захватывают сначала индейцев в рабство, потом индейцы уходят в горы от произвола и насилия христиан. И тогда среди испанцев начинается голод, ибо кастильские идальго не хотят работать даже для своего пропитания!

— Я думаю, что если бы они назвали свой поселок не Толедо, а Севильей, все равно бы они голодали, — добавил Рентерия.

Испанцы-колонисты Куманы, нищета которых дошла действительно до предела, с великой радостью встретили каравеллы Лас-Касаса, так как они привезли им пищу и вино. Но оставаться в колонии Лас-Касаса они не пожелали, ибо понимали, что им придется трудиться.

— Мне очень жаль оставлять вас в одиночестве, дорогой Лас-Касас, — сказал на прощанье Окампо, который еще до прибытия в Куману твердо решил не оставаться там. — Я пришлю вам из Санто-Доминго своего помощника — лейтенанта де Сото, с солдатами. Он славный малый… Но я не смогу быть вам полезен здесь. — И он замялся, не закончив своих слов.

Но Лас-Касас понял его.

— Я слишком плохой капитан для их мародерских дел! — сказал он иронически после отплытия Окампо и других испанцев.

И вот на огромной территории, со своими великими планами, остались Бартоломе и его товарищи: верный друг Рентерия, преданный слуга Хасинте и несколько простых земледельцев из Кастилии.

Невдалеке от опустевшего испанского поселка, в роще кокосовых пальм с зелеными мохнатыми кронами, был построен монастырь. Незадолго до приезда Бартоломе в Куману там поселились монахи-францисканцы с приором Хуаном Гарсето из Пикардии. Монахи расчистили мангровые заросли, прорыли к реке канал и развели фруктовый сад. На свободном участке сада, под тенистой огромной сейбой, Бартоломе построил деревянный дом для своей маленькой колонии. Около дома росли куахары — деревья с крупными белыми цветами. Они опадали на зеленую траву, как хлопья снега.

Днем с реки в сад доносились резкие пронзительные крики фламинго, заунывные песни индианок, смех детей. Когда наступала ночь и медная луна, как фонарь, повисала над сонным селением, все стихало. Только глухо ухали в джунглях филины, словно несли ночной дозор.

Проходили дни, но ответа на послание к индейцам не было. Передали это послание через жену касика Куманы, донью Марию. Она была воспитана и крещена миссионерами, знала испанский язык и могла служить посредницей в установлении мирных отношений с индейцами. Бартоломе горячо верил в силу слова и ждал ответа. Но индейцы молчали. Иногда у ограды сада появлялись внезапно и бесшумно, как разведчики, два-три индейца и так же бесшумно исчезали. Наконец Бартоломе решил сам пойти к ним.

Маленькая площадь индейского селения, сожженная лучами полуденного солнца, казалась почти вымершей. Только на противоположной стороне, в тени пальм, расположилась большая группа индейцев. Они не шевельнулись при виде подходивших к ним Бартоломе и Рентерии. На лицах некоторых индейцев появилось выражение настороженности.

— Друзья мои, — сказал по-аравакски Бартоломе, — я послал вам с доньей Марией письмо, где рассказал о нашей колонии…

Индейцы молчали.

— Я хочу, чтобы вы поверили нам. Мы пришли с мирными целями, пришли помочь вам устроить лучше жизнь вашу и ваших детей.

Выражение сумрачного недоверия не сходило с лиц индейцев. Они по-прежнему молчали.

— Мы не хотим торопить и принуждать вас, но знайте, что двери нашего дома всегда открыты для вас.

Бартоломе кончил свою маленькую речь и с надеждой смотрел на индейцев. Он страстно ждал ответа, он хотел убедиться в том, что его поняли, ему поверили. Но индейцы молчали. Это тяжелое, полное недоверия и упорства молчание становилось невыносимым.

Рентерия не выдержал и воскликнул:

— Что же вы не отвечаете дону Бартоломе? Сеньор Хиль, — обратился он к касику, — почему ты молчишь? Разве твоя жена Мария не рассказала тебе о нашей колонии?

Касик, высокий молодой индеец, с красивым, но замкнутым лицом, выступил на шаг вперед и сказал на ломаном испанском языке:

— Да, испанец. Письмо я получил.

И в содержании этих слов, а главное, в том, что сказаны они были по-испански, чувствовалось непреклонное желание отгородиться от пришельцев, не пускать их в свой мир.

Тени передвинулись, но индейцы все так же стояли молча, не делая ни одного движения. Надо было уходить. И Бартоломе с Рентерией покинули площадь.

Рентерия видел, что Бартоломе тяжело переживал происходящее, хотя, по обыкновению, не жаловался. Мария была откровенна со старым доном Педро. Он немного походил на ее покойного отца и на святых отцов из миссии, где она воспитывалась. Сдержанная и застенчивая при Бартоломе, жена касика доверчиво рассказывала Рентерии о мыслях и настроении своего мужа, всех индейцев селения. Она говорила, что недавнее беспримерное вероломство Охеды в Чирибичи и Окампо в Маракапане ожесточило индейцев Куманы.

— Пусть пройдет время, — утешала Мария. — Они поймут, дон Педро, и поверят вам. Надо подождать. И еще — испанцы с Кубагуа! Если бы их не было!..

В нескольких лигах от реки и монастыря был островок Кубагуа. Сравнительно небольшой, с выжженной землей и очень скудной растительностью, без пресной воды, этот остров славился богатейшими жемчужными отмелями. Еще со времен старого Адмирала он привлекал любителей наживы.

Каждый приход испанцев с Кубагуа за пресной водой на реку Кумана сопровождался неприятностями.

— Они приходят за водой, — говорил сердито Рентерия, — и мимоходом захватывают наших индейцев для работы в водяных шахтах!

Трудно было даже представить, насколько тяжел и опасен был жемчужный промысел. Жемчуг с Кубагуа шел в Кастилию, его продавали на ярмарках Аугсбурга, Нюренберга и Брюгге. Но знал ли кто-нибудь, какова была цена добычи этих прекрасных украшений?

Много лет спустя Бартоломе писал: «Поиск и добыча жемчуга — это одно из самых страшных и запретных дел, какие существуют на свете. Нет в нашем веке более страшной вещи, чтобы можно было сравнить эту работу, разве с добычей золота на рудниках. Испанцы спускают индейцев в море на большую глубину с утра до захода солнца. И они должны все время находиться под водой и плавать без отдыха, отыскивая раковины, где растет жемчуг. Потом индейцы всплывают наверх с сетками, полными раковин, и плывут к своим каноэ, и должны это делать быстро, иначе испанцы бьют и толкают их, и хватают за волосы, и снова бросают в воду. Пища у них — рыба, а хлеб — касаби, ибо маис труднее возделывать. Касаби же малопитательный хлеб. Спят индейцы прямо на полу или на земле около испанцев, ибо те боятся, чтобы индейцы не убежали. Часто индейцы тонут или гибнут от хищных рыб — акул, которые их пожирают. Так живут они под вечной угрозой смерти. А часто они сами убивают себя, не вынеся такой жизни. И от этой адской работы погибает несметное количество индейцев, а испанцы платят за каждого из них по 55 кастельяно, охотятся за ними, ибо индейцы эти — замечательные пловцы».

Когда набеги с Кубагуа стали учащаться, Бартоломе решил отправиться к алькальду острова и просить его сдерживать колонистов. Это оказалось бесполезным. Самому алькальду нужны были рабы для добычи жемчуга.

Тогда Бартоломе начал строить крепость в устье реки, чтобы оградить селение от «апостолов Кубагуа», как он называл наглых захватчиков.

Но однажды прибежал с постройки крепости запыхавшийся Хасинте:

— Сеньор, сеньор! Они захватили нашу каменоломню…

— Кто захватил? — чувствуя недоброе, спросил Бартоломе.

— Конечно, «апостолы Кубагуа»!

— Что делать, Педро? — возмутился Бартоломе. — Надо что-то предпринять, иначе все погибнет!

— Сила на их стороне, Бартоломе. Попытаюсь еще раз пойти к алькальду.

И Рентерия на лодке отправился к алькальду Кубагуа.

— Я не могу запретить людям ходить за пресной водой! — заносчиво ответил тот.

— Да, но под предлогом прихода за водой испанцы беспокоят наших индейцев.

— Беспокоят индейцев, вот как! — еще грубее сказал алькальд.

— Они захватывают их в рабство, домогаются женщин, меняют на золото и жемчуг вино и спаивают жителей селения!

Алькальд расхохотался:

— Вам и вашим монахам мало, что ли, женщин в Кумане? А что касается вина, то, клянусь дьяволом, они не младенцы, а у меня не воспитательный дом!

— Стыдитесь, сеньор алькальд, — строго сказал Рентерия. — Вас накажет господь за такие дерзкие слова.

— Знаете что, сеньор святоша, мне надоело выслушивать вечные нравоучения ваши и Лас-Касаса. Не мы вам мешаем, а вы нам мешаете. Советую запомнить это и не совать к нам нос!

Рентерия вернулся в селение, так ничего и не добившись.

— Мне кажется, что вам надо ехать в Санто-Доминго, — сказал встревоженный приор Гарсето, не отличавшийся большой храбростью. — Жизнь ваших колонистов и жизнь моих монахов в опасности. Эти люди будут нам мстить.

— Дону Бартоломе нельзя уезжать, — возразил Рентерия. — Негодяи все же боятся, зная его связи в Санто-Доминго и при королевском дворе.

— Ничего хуже того, что сейчас, не случится, — уговаривал Гарсето. — А если дон Бартоломе пожалуется на них Аудиенсии, страх наказания их обуздает.

— Я согласен с доном Рентерией, — сказал Бартоломе. — Боюсь, без меня не распоясались бы они еще больше…

Испанцы строят каравеллу. Старинная гравюра.

Но Гарсето и его монахи продолжали настаивать и убеждать Бартоломе, что только его личная жалоба в Аудиенсию окажется действенной.

Наступили мягкие лиловые сумерки, очень короткие в тропиках, но особенно приятные после знойного дня. Бартоломе любил эти часы вечерней прохлады. Сидя с Рентерией под тенистой цветущей куахарой, он снова заговорил об отъезде:

— Как мне быть, Педро? Сейчас грузят две галеры с солью для отправки в Санто-Доминго, и я мог бы поехать…

— Не знаю, что и сказать вам, Бартоломе, — ответил Рентерия. — Я уже стар и не боюсь смерти, но наши дела действительно под угрозой. Мне сказали, что даже на донью Марию было покушение со стороны этих бессовестных людей. Может быть, Гарсето и прав.

— Если я и поеду, то сделаю это против своей воли!

— Вы можете оставить вместо себя Франсиско де Сото, нашего лейтенанта. Он хотя и недавно у нас, но кажется мне, что честный человек; он из Ольмеды, я знавал его родителей.

И было решено ехать. Ночью же Бартоломе составил две записки. Одна — распоряжения Сото, которого Бартоломе оставлял вместо себя начальником колонии, а другая — прошение в Аудиенсию Санто-Доминго о защите от испанцев Кубагуа.

В день отъезда Гарсето, прощаясь с Бартоломе, опять сказал:

— Сеньор, ваш долг — ехать!

— Один бог знает, падре Гарсето, как много в жизни я делал против своей воли. Ведь решено, я еду, если даже это и ошибка с моей стороны.

Печальные от предстоящей разлуки, обнялись Бартоломе и Рентерия. Бартоломе взял с собой немного вещей и ящик с книгами, с которыми никогда не расставался.

…Лейтенант Франсиско Сото был, в сущности, неплохим человеком. Но он всегда был беден. И первое, что он сделал, вопреки запрещению Лас-Касаса покидать Куману, — отправился на каравелле и на гребной фусте, принадлежавших колонии, добывать золото, жемчуг и рабов.

Терпению индейцев пришел конец. После отъезда Бартоломе набеги с Кубагуа участились. Раньше индейцы Кумана видели в своих колонистах защитников от испанцев Кубагуа, а теперь Сото и его солдаты делали то же самое. И, увидев, что нет ни правды, ни мира, решили индейцы отомстить испанцам.

В селении стало тревожно. Не прошло и двух недель после отъезда Бартоломе, как донья Мария тайком предупредила Рентерию и монахов о планах своих соплеменников. Над маленькой колонией нависла опасность.

Мимо порта Куманы проходила каравелла. Гарсето с монахами и Рентерия с колонистами умоляли взять их с собой, но каравелла запаслась пресной водой и ушла, оставив всех на произвол судьбы.

Донья Мария пришла в миссию как бы за лекарством для больного ребенка, которого лечил Рентерия.

— Когда, Мария? — шепотом спросил Рентерия, передавая лекарство.

— Завтра, — еще тише по-испански ответила индианка и быстро ушла.

Рентерия принял решение укрепить монастырь. У них было несколько аркебуз, которые разместили вокруг ограды дома, но оказалось, что порох в них отсырел. Рентерия стал сушить порох на солнце.

Внезапно, со страшными криками ломая ограду, ворвались в монастырь индейцы. Они напали на испанцев, убили двоих земледельцев и одного монаха. Рентерия пытался защищать безоружных монахов и колонистов. Но стрела попала ему в сердце, и он упал. Хасинте стал его поднимать, Гарсето закричал:

— Спасайтесь через сад! Скорей, они снова бегут сюда! Хасинте, брось его, он уже не дышит!

Но старый Хасинте с помощью одного из колонистов поднял Рентерию. Беглецам удалось ускользнуть из монастыря в сад. Индейцы, думая, что все испанцы в монастыре, подожгли его постройки и дом Лас-Касаса.

В это время каравелла Сото подходила по реке к селению. Чем ближе была гавань, тем необычнее становилось небо: зловещий свет палящего солнца едва пробивался сквозь густую завесу дыма. Горел монастырь! Сото с солдатами бросился туда. В схватке индейцы ранили его отравленной стрелой.

— Проклятье! — крикнул он и выронил шпагу.

Им удалось пробраться в сад. Там они нашли Гарсето с монахами и колонистами.

— Где Рентерия? — спросил Сото на ходу, превозмогая страшную боль.

— Сеньор убит… — со слезами ответил Хасинте, показывая на тело Рентерии.

— Скорее на канал! — сказал Сото, услышав крики индейцев. — Там стоит лодка. Мы успеем добежать до нее, пока они не прорвались в сад!

На канале стояла большая лодка.

— Какая удача, — прошептал Сото, без сил опускаясь на дно лодки. — Мы, кажется, спасены…

Они быстро поплыли по каналу к реке. Увидев уходящую лодку с испанцами, индейцы бросились им вслед на своих легких каноэ. Они осыпали беглецов стрелами и уже нагоняли их.

По берегу реки росли рощи кактусов. Когда индейцы почти настигли лодку, Сото крикнул:

— Скорее в кусты! Прячьтесь в кактусах!

Обдирая руки и головы, испанцы спрятались в колючих зарослях кактуса. Полуголые индейцы не могли пробраться туда, и лишь это спасло испанцев от неизбежной смерти.

Индейцы выпустили несколько стрел в заросли и ушли. Когда Сото убедился, что можно выйти, он приказал всем снова сесть в лодку и плыть дальше.

— Падре Гарсето, — сказал почти теряющий сознание Сото, — мне не прожить и одного часа. Я знаю… Я сожалею, что не выполнил приказа Лас-Касаса. Скажите ему… И мне очень жаль бедного Рентерию… он был настоящим кастильцем.

— Вы поправитесь, сын мой, — утешал раненого Гарсето, — мы вылечим вас.

Но Сото только покачал головой и показал свою распухшую и почерневшую руку. И действительно, когда к вечеру их подобрала галера, грузившая соль, Сото был уже мертв.

Ранним утром Гарсето прочел краткую молитву над телами Рентерии и Сото. Матросы галеры прекратили работу и опустились на колени. Под медленные звуки погребального колокола тела завернули в парусину, привязали каменное ядро и бросили в море. Все молчали. Лишь доносился с берега жалобный крик каких-то морских птиц да тихо плакал старый Хасинте, очень любивший Рентерию, лучшего друга своего господина.

Наконец беглецы прибыли в Санто-Доминго. К великому удивлению и беспокойству Гарсето и Хасинте, Бартоломе там еще не было.

Случилось так, что пилот корабля, на котором плыл Бартоломе, сбился с пути. В восьмидесяти лигах от берега каравелла несколько недель боролась со встречными ветрами около острова Беата. Бартоломе посоветовал пилоту пристать к порту Якимо. Оттуда пешком, так как купить лошадь было негде, Бартоломе отправился в Санто-Доминго. Он нанял носильщика и примкнул к группе испанцев, по разным делам направлявшихся в Санто-Доминго. Однажды после обеда сделали они привал на берегу какой-то речки. Утомленный путешествием и волнениями, ибо тревога за колонию не покидала его, Бартоломе уснул.

Вдруг сквозь сон он услышал свое имя. На вопрос одного из спутников: «Что нового?» — чей-то голос ответил:

— Нет никаких новостей, кроме той, что известный дон Лас-Касас и все его домашние убиты индейцами!

— Но этого не может быть, — возразили попутчики Бартоломе, — дон Лас-Касас с нами.

Словно из глубокой пропасти, сознание вернулось к Бартоломе: «Случилось нечто ужасное и непоправимое!»

Он стал расспрашивать испанцев, которые шли из Санто-Доминго. И те рассказали ему, что знали, о событиях в Кумане, о гибели колонии.

С тяжелыми мыслями приближался Бартоломе к Санто-Доминго. Жив ли Педро, старый верный друг? Жив ли Гарсето, упорно настаивавший на его отъезде? Он не сомневался, что только это было причиной трагедии в Кумане!

Когда почти больной от горя пришел Бартоломе в Санто-Доминго, подтвердились все слухи. Погиб благороднейший друг его, Педро Рентерия. Погиб легкомысленный Сото. Погибло еще несколько безвинных людей.

Погибла его колония, в основание которой он вложил все силы своего ума и души.

Уход в монастырь

Ужель и впрямь не знать успокоенья

Душе унылой? Над ладьей моей

Вся ненависть ветров не собралась ли?

Объята бурей гавань; без движенья

Лежит пловец, корабль — без мачт и рей,

И маяки манящие погасли.

Петрарка

Сломленный событиями в Кумане, Бартоломе нашел временный приют в доминиканском монастыре. Приор Кордова, движимый состраданием к его горю и одиночеству, предложил ему поселиться у них. Бартоломе, безразличный ко всему окружающему, согласился.

Будущее представлялось ему безнадежным, прошлое и настоящее — мрачным… Утраты и неудачи преследуют его. Близкие и друзья покидают мир, его планы терпят крушение. В больших жизненных делах важно не быть одиноким. Встретил ли он, кроме Рентерии, хоть одного человека, преданного ему, с такими же стремлениями и готовностью к борьбе? Что можно было ждать от таких «сподвижников», как Беррио, Сото, Окампо, — людей, бесконечно далеких от тех идей, которые владели им?

Всякая попытка что-то изменить кончается либо победой, либо поражением. Надо иметь мужество и сознаться, что он потерпел поражение. Он обладал силой, терпением, выдержкой, как никакой другой человек. Он продолжал идти по намеченному пути, как бы тяжело ему ни было. Другие падали духом, но он шел. На его пути появлялись утраты и смерть, но это не останавливало его. Ему казалось, что все неудачи — ничто по сравнению с великой целью, поставленной перед собой.

Бартоломе мучительно искал причины своего поражения. В чем была его ошибка, которая привела к трагедии в Кумане? В цели? О нет! Он твердо убежден: индейцы должны быть свободны. И если суждено было Новому Свету сделаться колонией Испании, то народы Нового Света имеют полное право стать такими же свободными вассалами королей Испании, как и все испанцы. Быть может, он не сумел найти общего языка с индейцами Куманы, его не поняли? И его поселения оказались такой же утопией, как некогда его асиенда?

И хотя Бартоломе был опустошен и сломлен, у него хватило мужества на то, чтобы сказать себе: он совершил ошибку. Вспомнил опаленную солнцем площадь… Лица индейцев, полные молчаливого сопротивления. Как он был слеп! Ведь Рентерия не раз говорил ему о трудностях преодоления недоверия, порожденного недостойным поведением испанцев. А он верил в силу своего слова! Он хотел проникнуть в души озлобленных людей, не поняв их до конца.

Но главная его ошибка даже не в этом. Кумана — трагический эпизод, а вся Индия? Он верил в могущество испанской короны. Он верил, что королевская власть — источник законности и порядка. Он думал, что полнота власти короля может обуздать произвол. Ему казалось, что, став подданными Испании, индейцы обретут право на свободу. Как наивен и легковерен он был! Он всегда знал, что право и власть королей должны зиждиться на справедливом и добром управлении государством. Можно ли сказать, что именно так властвуют короли? Нет. Земли Нового Света были беззаконно и бесстыдно захвачены и разорены. Индейцы, хозяева и владельцы своих земель, угнетены и порабощены. Неисчислимы ущерб и зло, которые, против всякого здравого смысла и законов, принесли короли Испании Новому Свету.

Какое право имел король Испании грабить для своей казны сокровища, омытые кровью и слезами индейцев? И не только короли, но и вся Испания принимала участие в этих позорных делах, пользовалась залитыми кровью богатствами, украденными у жителей Индии. Бартоломе вспомнил недавний поход Кортеса, этого мясника, возомнившего себя Александром Македонским. С чудовищной жестокостью он сломил героическое сопротивление мексиканцев и завоевал Мексику. И хотя Фонсека, покровительствующий по-прежнему Веласкесу, настаивал на привлечении Кортеса к суду, золото, которое тот посылал королю, сыграло и здесь свою роль. Король назначил Кортеса наместником завоеванных земель Мексики.

Так как же он мог не понимать этого? Мог мечтать о создании счастливого и мирного острова Утопия посреди океана злодейства и бесправия? Теперь он видит, сколь безумны были его мечты и попытки. Именно в этой страшной ошибке и заключается подлинная его трагедия.

…Долгие часы проводил Бартоломе в монастырском саду наедине со своими мыслями. Воспоминания теснились в его усталом мозгу. Сад в Кумане с цветущими куахарами, где провели они с Рентерией последние дни. Их горячие беседы, планы. «Бедный Педро, я виновен в твоей гибели!» Потом ему приходят на память королевский двор в Барселоне, великие люди его времени, с которыми его сталкивала судьба. Друзья, враги. Врагов, конечно, больше. Епископ Бургоса, всесильный Фонсека. Теперь он может быть спокоен. Неукротимый Лас-Касас более не опасен ему. Потом приходит на память далекое прошлое. Годы юности и молодости. Любовь его, Беатриче… Алонсо.

Быть может, уйти на Кубу, разыскать Алонсо и, сражаясь рядом с ним, сложить голову в стычке с испанцами? Но после памятной встречи девять лет назад в горах Баракоа, несмотря на все тайные попытки найти лагерь Гуамы, Бартоломе это не удалось. Один только раз, перед самым отъездом в Куману, к Рентерии неожиданно ночью пришел измученный от усталости индеец и на словах передал, что Гуама жив, по-прежнему собирает отряды и сейчас у него в лагере уже около ста воинов.

— Чем я могу помочь тебе? — спросил Рентерия индейца, когда тот поел и немного отдохнул.

— У нас мало оружия, — ответил индеец.

— Возьми мой кинжал. Пусть он поможет тебе и Гуаме.

Потом Рентерия написал Алонсо письмо, собрал индейцу сумку еды на дорогу, и гость ушел во тьму тропической ночи…

С тех пор он ничего не знает об Алонсо. Бартоломе подумал с горечью, что такой, каким он стал теперь, он не нужен Алонсо. Он должен признаться, что прежнего Бартоломе нет. У него просто не хватит сил, ему даже не дойти до лагеря в горах Баракоа.

…Тихо в саду. Издалека доносится неясный шум ручья. Мимо ног Бартоломе пробегает не раз стремительная ящерица и застывает перед ним, словно в изумлении, ибо он сидит в полной неподвижности, погруженный в свои мысли.

Наступает вечер. Он слышит звон колоколов монастыря к Angelus. Но он не двигается с места. Он не может молиться.

Встревоженный долгим отсутствием Бартоломе, пришел в сад Доменико Бетансос, молодой миссионер, поседевший от пережитых ужасов, свидетелем которых ему пришлось быть в Индии.

— Дорогой Бартоломе, — мягко говорит Бетансос, — вы так давно в саду. Пойдемте со мной к вечерней трапезе.

— Нет, Доменико, я не хочу есть. Мне лучше здесь, одному.

— Но вы измучены, Бартоломе. Вы должны прийти в себя. Где ваше мужество, ваша стойкость?

— Их нет более! Я весь опустошен. Я никому не нужен и сам себе стал в тягость.

— Вы не должны так говорить, дорогой друг! Вы нужны если не людям, то богу.

— Бог отвернулся от меня. Я хотел бы умереть.

— Вы грешите, Бартоломе! Вы столько сделали для индейцев!

— Я ничего не успел сделать, хотя мне уже сорок восемь лет.

— Вы сделали больше, чем мог сделать какой-либо другой человек. Ваша совесть должна быть чиста. Вы были хорошим кормчим, но корабль ваш потерпел крушение. Видимо, не наступило время для вашей борьбы. Но оно придет еще!

— Оружие выбито из моих рук, Бетансос, я более не в силах никогда бороться. Говорю вам, я мертв.

Бетансос уходит. На смену ему приходит приор Кордова.

— Дорогой Бартоломе, вы не должны сдаваться! Надо писать королю, фламандцам, всем вашим друзьям в Кастилию о постигших вас несчастьях. Еще можно исправить дело, уверяю вас. Пишите письма!

И Бартоломе под давлением приора пишет письма королю и кардиналу Адриану. Какая-то надежда начинает согревать его застывшую душу. Может быть, действительно еще не все потеряно?

Проходят дни и недели, а ответа на письма нет. И снова мертвящая тоска охватывает Бартоломе. Он никого не хочет видеть, он даже не выходит из кельи в сад. Лишь Хасинте навещает его, и, только внимая его уговорам, Бартоломе съедает кусок хлеба и выпивает немного воды. Он так ослабел, что уже не подымается с постели. Из высокого узкого окна виден кусок синего неба. Бартоломе кажется, что он замурован в этой маленькой келье и скоро смерть прекратит навсегда его мучения.

— Бартоломе, — сказал ему Бетансос как-то вечером. — Я хочу предложить вам остаться у нас навсегда.

— Я и так у вас… мне больше некуда идти.

— Вы не поняли меня, Бартоломе. Я хочу просить вас стать нашим братом.

— Зачем я нужен вам, Доменико, опустошенный и мертвый?

— Не говорите так. Вы знаете, сколько пользы принесло бы ваше пострижение. Мы были бы горды тем, что среди нас такой мужественный и ученый человек, как вы, Бартоломе Лас-Касас!

— Я был мужественным. А теперь… что осталось от меня?

— Нет, нет, — горячо возразил Бетансос, — ваша душа лишь устала от горя, она изранена. Время излечит ее. Подумайте, ведь у вас, кроме монастыря, нет даже дома!

— Это верно. Мой дом разрушен. Только эта келья — все, что у меня осталось.

— Не только келья, а весь божий мир — ваш дом, Бартоломе, если вы останетесь с нами навсегда.

— Дайте мне подумать, Бетансос. Быть может, еще придут письма из Кастилии. Я подожду еще немного.

Но не только это останавливало его. Пострижение в монахи? Не будет ли такой поступок еще большим поражением, чем события в Кумане? И не станут ли враги именно так судить о Лас-Касасе за его уход в монастырь? Он знал, что его старый недруг Овиедо уже насмешливо говорил: «Этот лисенсиат Лас-Касас очень плохо знал жизнь своего народа. Он наобещал простым земледельцам „золотые горы“ и сманил их посулами из Испании. И что же вышло? Он оставил их, зная все зло, которому они могли подвергнуться в Индии. И это не привело ни к чему хорошему… А сам он скрылся в монастырь».

Тому, кто передал ему эти слова, Бартоломе с горечью ответил:

— То, что говорит Овиедо, не имеет никакого отношения к Касасу, ибо на землях Терра Фирмы подобное происходило много раз, и по вине таких, как Овиедо. Но оставим этот разговор на несколько лет… и пусть бог сам накажет тех, кто искажает историю…

Проходили дни и недели. Ответа из Кастилии не было. Как-то навестил Бартоломе в его келье Педро Кордова.

— Вы погибнете прежде, чем придут письма, — сказал он, видя Бартоломе столь больным и ослабевшим. — Что же тогда? Какой смысл вашей жертвы?

Его слова тронули Бартоломе, но он молчал.

— Я давно хочу работать с вами, Бартоломе. С вашей ученостью, вашим умом и глубокими познаниями сколько пользы можете вы принести людям. Вы не имеете права уходить из жизни!

— Да, — задумчиво ответил Бартоломе, — у меня есть что рассказать, и я мог бы писать… писать о том, что видел и что надо делать в Индии. Вы правы, дорогой друг, я остаюсь с вами навсегда.

Согласие Лас-Касаса принять пострижение было встречено с большой радостью и монахами монастыря и жителями города. Но если радость монахов была искренней, то радость жителей Санто-Доминго была совсем другого свойства.

Лучше всего ее выразил алькальд Санчес на очередном приеме у вице-королевы Эспаньолы, доньи Марии де Толедо, в ее новом, только что построенном дворце.

— Вы слышали, ваша милость, потрясающую новость? — воскликнул он, бесцеремонно прерывая чинную беседу гостей. — Вы слышали новость про Лас-Касаса?

— Пресвятая дева, неужели он умер? — с испугом спросила донья Мария. Она и ее муж хорошо относились к Лас-Касасу, несмотря на то, что не разделяли его воззрений.

— Можно сказать, что умер, хотя и жив! — ответил Санчес.

— Вы говорите загадками, любезный Санчес, — заметил Диего Колон.

— А вот вам и разгадка: Лас-Касаса святые отцы доминиканцы уговорили постричься в монахи!

— Ай да святые отцы! — вскричал аудитор. — Я уверен, что, как ни тяжело болен бедный Веласкес, это известие тотчас излечит его!

— Итак, — продолжал Санчес, довольный эффектом, который произвела его новость, — этот неугомонный Лас-Касас, надежно упрятанный в монастырь, не станет более тревожить нас своими сумасбродными планами!

— Надо немедля сообщить об этом епископу Бургоса, дону де Фонсеке! — проговорил аудитор.

— Да, уж о лучшем подарке Фонсека не может и мечтать!

Вошли слуги, неся на подносах оранжад. Разговор принял другое направление, и новость дона Санчеса была забыта.

А в это время в монастыре шла торжественная церемония пострижения Бартоломе де Лас-Касаса в монахи.

Когда усталый Бартоломе после обряда ушел в свою келью, которая отныне стала для него единственным домом, Бетансос говорил приору:

— Я не мог отдать ему этих писем! Они пришли накануне пострижения. Вы же знаете Лас-Касаса, он мог изменить свое решение.

— Вы поступили неправильно, Бетансос, — возразил строго приор. — Такого человека, как Лас-Касас, нельзя обманывать. Я убежден, что он не переменил бы своего решения.

— Но в этих письмах и король, и кардинал зовут Лас-Касаса в Кастилию. Письма полны утешений и пожеланий. Нет, нет, — сказал суровый молодой монах, — я выполнил свой долг, и Иисус Христос простит мне мой обман!

— Отдайте завтра письма Лас-Касасу.

— Лучше через некоторое время. Пусть Бартоломе успокоится. Его душа нуждается в излечении, вы сами знаете это.

— Ну хорошо, — устало ответил приор, — поступайте как знаете.

И только через неделю Бетансос отдал Бартоломе письма короля и кардинала Адриана. Бартоломе мрачно сказал:

— Поздно, Доменико! Я уже мертв для них. Я не стану отвечать на эти письма. Если хотите, напишите кардиналу, что я ушел из жизни… и стал монахом.

Часть четвертая Жизнь в борьбе

Годы в Пуэрто-Плата

Для человеческих душ добродетель — единое благо.

Ею сильны города, ею живет человек.

Афиней

На одном из невысоких прибрежных холмов Эспаньолы, в трех лигах от Вега-Реаль, стоит скромный доминиканский монастырь. Он окружен небольшим фруктовым садом. Ворота монастыря всегда приветливо открыты для путников.

В саду пусто. Монахи трудятся на своих полях. Но почему детские голоса звучат в патио монастыря?

У большого глобуса стоит пожилой, лет пятидесяти, монах. Его окружает толпа смуглых индейских мальчиков. Он что-то рассказывает им, и на лице его улыбка. Рядом на деревянном столе лежит начатая рукопись и груда книг. Видимо, юные гости оторвали монаха от работы. Но, судя по веселью и смеху, он ничуть не огорчен этим.

— Теперь ты, Томас, — говорит монах по-аравакски маленькому индейцу с очень красивым и смышленым лицом, — покажи мне путь от Эспаньолы до Кастилии.

Томас берет указку из рук монаха и уверенно ведет ею по голубому полю глобуса.

— Правильно! — похвалил монах мальчика. — Но ты что-то хочешь спросить меня, Пабло?

— Падре Бартоломе, мой брат сказал мне, что вы десять раз переплывали океан. Это правда? Или он выдумал?

— Нет, мой мальчик, — отвечает Бартоломе, — твой брат не выдумал, а только преувеличил: я пересекал Атлантический океан не десять раз, а всего пять… — И он задумался.

Дети притихли и с уважением смотрят на падре Бартоломе. Подумать только! Каждый раз пятьдесят дней в пути! И хотя каравеллы испанцев по сравнению с индейскими каноэ кажутся большими и крепкими, это, наверное, очень страшно!

— Ну, дети, — сказал очнувшийся от своих дум Бартоломе, — теперь оставьте меня. Мне надо писать. А вы должны пополнить нашу коллекцию насекомых и растений.

Дети с веселыми криками и смехом покинули патио. Наступила тишина. Слышен лишь щебет птиц. Бартоломе сел за стол и развернул рукопись. Уже в течение трех лет, по совету своего покойного друга Педро де Кордова, он готовит труд по истории Индии.

Обязанности приора маленького монастыря в Пуэрто-Плата, в котором он живет с 1527 года, не отнимают много времени. Он занимается с индейскими детьми, учит их испанскому языку, естественным наукам, арифметике, географии.

Неожиданно его уединение нарушил какой-то старик. Это наш старый знакомый Хасинте! Он поседел, согнулся и, хотя ему уже за семьдесят лет, с честью несет службу в доме Лас-Касаса.

— Сеньор, прислали от дона Арайи. Он совсем плох, лекарь боится, что не протянет и ночи! Вас зовут туда.

— Скажи дону Родриго, чтобы он взял святые дары.

Из монастыря вышли трое: впереди мальчик-служка с колокольчиком, за ним — Бартоломе и каноник Родриго Ладрада со святыми дарами.

— Он большой грешник, этот Арайя, — сказал Бартоломе. — У него много рабов, и живут они в ужасных условиях, хуже животных! Сколько я ни уговаривал старого скрягу дать свободу индейцам, он не соглашался!

— Посмотрим, что он скажет сейчас, — и на морщинистом смуглом лице Родриго появилась ироническая улыбка. — Вряд ли он захочет ссориться с господом богом!

Дон Арайя жил одиноко. Много лет тому назад у него умерла жена, а сын утонул в море. Дон Арайя остался один, хотя где-то в Кастилии были родственники.

В комнате, где лежал умирающий, было полутемно и душно. На подушке белело худое лицо старого кастильца. Он тяжело и хрипло дышал. Рядом стоял лекарь, он только что пустил больному кровь, но часы дона Арайи сочтены. Лекарь тихо вышел из комнаты — он тут уже был не нужен.

— Сын мой, — сказал Бартоломе, — мы пришли, чтобы примирить вас с богом, которого вы часто забывали при жизни. Но он милосерден и простит вам, если вы искупите свои грехи.

Арайя через силу усмехнулся:

— Я знаю, что вы скажете, падре! Вы требуете, чтобы я дал своим индейцам свободу…

— Требую не я, а всевышний! Я лишь не могу отпустить вам ваших грехов, пока этот тяжкий груз лежит на вашей совести. Сеньор Арайя, вспомните вашу жену и вашего сына. Они ждут вас на небесах, если вы выполните предначертание бога.

— Падре, — прошептал умирающий, — дайте завещание… я сделаю то, о чем вы просите…

— Где лежит ваше завещание, сеньор? — деловито спросил Ладрада.

— Там… в черном шкафу. На первой полке есть потайной ящик… мой майордом знает.

Ладрада поспешно позвал майордома. В присутствии свидетелей Арайя сделал изменение в своем завещании. Вчерашние рабы стали свободными вассалами короля Кастилии!

Монахи ушли из дома Арайи. Бартоломе устал и шел молча, зато Ладрада был в очень хорошем настроении:

— Еще одна жалоба на вас, Бартоломе, обеспечена. Наследники Арайи не простят вам того, что от них ушел лакомый кусок в двести душ индейцев. Мне говорили, что про вас уже писали принцу Фелипе в таких выражениях: «…этот приор Лас-Касас в своем местечке создает беспорядки и сеет между жителями вредные мнения насчет индейцев…»

— Хватит, Родриго, — улыбнулся Бартоломе, — давно известно, что я смутьян и скандалист. Недаром, когда я еще был в Санто-Доминго, мне запрещали выступать с проповедями. Власти боялись услышать правду, которую я преподнес бы им в своих речах. Так что вы рискуете вашей репутацией, оставаясь в моем монастыре.

— Я рискую репутацией, но спасаю свою душу, работая с вами, — с чувством ответил Ладрада. Этих двух людей связывала уже в течение нескольких лет не только большая дружба, но и общность стремлений.

Когда они вернулись в монастырь, Бартоломе попросил Ладраду отслужить вечернюю мессу; он хотел еще поработать в саду, пока не стемнело. Но сегодня ему не суждено было сесть за свою «Историю». Его ждал посланный алькальдом коррехидор с просьбой немедля прибыть в кабильдо — городской совет Пуэрто-Платы.

У алькальда находился высокий гость — президент Аудиенсии.

— Простите, что я потревожил вас, падре, — приветствовал он Лас-Касаса, — но важные события призвали меня в Пуэрто-Плата. Вы, конечно, слышали об этом постыдном восстании касика Энрике?

— Да, ваша милость, я знаю о постыдном поведении дона Валенсуэлы и губернатора Вадильо по отношению к ни в чем не повинному касику Энрике.

— Да, да, — ответил поспешно президент, — конечно, дон Валенсуэла довольно грубо поступил с касиком, а губернатор города Сан-Хуан несколько превысил свои полномочия…

— Называйте вещи своими именами, — резко сказал Лас-Касас. — Вы считаете только грубым, когда Валенсуэла отобрал жену, имущество и лошадь у Энрике, а потом избил палками?

— Нет, но…

— А потом, когда свободный индеец, вассал короля Кастилии, обратился с жалобой к наместнику короля — губернатору города Сан-Хуан, тот, вместо того чтобы удовлетворить справедливую жалобу индейца, заточил его в крепость.

— Нет, нет, падре, я не оправдываю действий Валенсуэлы и губернатора, но, вы сами понимаете, мы уже имеем дело с восстанием, ибо Энрике ушел в горы с группой индейцев и при первой же стычке убил двоих испанцев!

— Вот как, убил двоих, — сказал Лас-Касас. — Но ведь он убил защищаясь, а не нападая! Преследовал ли он убегающих испанцев, скажите мне, ваша милость?

— Нет, но он угрожал: «Благодари меня, Валенсуэла, что я не убиваю тебя, иди, но не возвращайся! Берегись!» А ведь это мятеж! К нему присоединяются беглые индейцы. Он научил их обращаться с оружием испанцев. Он смеется над нами, этот Энрике.

— Однако я слышал, что Энрике, которого вы поносите, взял слово с индейцев, что они не будут причинять вреда невинным колонистам — жителям острова, а будут только защищать себя от карателей. И я слышал также, — Лас-Касас насмешливо улыбнулся, — что те восемьдесят испанцев, которых Аудиенсия выделила для поимки Энрике, бесславно вернулись домой, вымотанные голодом и усталостью, но живые…

Президента начал раздражать этот язвительный допрос. Он увидел, что Лас-Касас остался прежним. В нем было больше от законника-юриста, чем от монаха… Президент перебил Лас-Касаса:

— Прекратим эти пустые разговоры! Его величество приказал подавить восстание, ибо видит в нем дурной пример для индейцев острова, для всей Индии. Мы призвали вас, имеющего такой большой опыт жизни в колониях, чтобы посоветоваться, как можно быстрее и желательно мирными средствами окончить это неприятное дело.

Лас-Касас иронически усмехнулся:

— Благодарю вас за честь и признание моих скромных заслуг перед королем и Индией. Но позвольте мне задать вам один вопрос: сколько раз пыталась ваша милость и вся Аудиенсия привести мятежного касика в повиновение, поднимая против него оружие?

— О, много раз! Уже не первый год собирают войско, вооружают флот. И, пока он не умрет, этот мятежник, или не будет подавлен, мы не сложим оружия!

— А сколько раз вы пытались мирным путем прекратить восстание, поднятое Энрике?

— Не знаю, ведь это нелегко, но, наверное, один раз, — удивленно ответил президент.

— Так почему вы считаете этот единый раз трудным, в то время как насильственный путь кажется вам легким? Я полагаю, сеньор, если вы обратились ко мне, надо применить тот путь, который вам показался столь тяжелым, то есть путь мира.

Через несколько дней вернулись разведчики-монахи, посланные Лас-Касасом на переговоры к Энрико. Мятежный касик согласился на прекращение войны, но при условии, что ни ему ни его отряду испанцы не причинят никакого вреда. Лас-Касас заверил касика, что всем индейцам будет позволено вернуться домой, в их провинции, и что испанцы не будут их преследовать.

С доброй вестью о мире вернулся Лас-Касас в Санто-Доминго. Это возвращение, после нескольких лет затворничества в маленьком монастыре, произвело небывалый эффект на Эспаньоле. Сам Лас-Касас часто потом говорил своим друзьям:

— На удивление и к неприятности тех, кто считал меня погибшим для жизни, я вернулся, чтобы снова бороться!

Свидание с Писарро

…Катилине было легко собрать вокруг себя весь цвет позоров и преступлений.

Саллюстий

Когда Бартоломе узнал в 1530 году о продвижении экспедиции Франсиско Писарро и его сподвижников Диего Альмагро и священника де Луке в Перу, его охватило глубокое беспокойство и опасения.

Писарро… Он не видел его ни разу, но знал, что тот, подобно римлянину Катилине, был «человек сильного духа и тела, но дурной и испорченный, был коварен, непостоянен, лжив и вероломен, как никто».

Бартоломе также знал, какова была карьера Писарро в Индии: сначала на Эспаньоле, Кубе и Венесуэле — солдат и выученик Охеды, а затем в Панаме — сподвижник и помощник Педрариаса.

И вот новоявленный Катилина, генерал-капитан Писарро, облеченный в 1529 году доверием и полномочиями испанской короны, ринулся на завоевание земель, еще более богатых, чем Мексика, недавно открытая и захваченная Кортесом. Что ожидало Перу, — нетрудно догадаться, ибо король милостиво дал Писарро и его компаньонам все полномочия и титулы, но не снабдил ни одним мараведи! Писарро и другие должны были сами оплачивать свои расходы и жалование из завоеванной добычи. А жадность завоевателей, по меткому выражению хрониста Овиедо, можно было сравнить только с их бедностью!

Уже если и суждено богатым землям Перу стать добычей Писарро и его шайки, то надо уберечь жителей этой земли от последствий завоевания. Бартоломе решил получить от короля приказ, запрещающий продавать перуанцев в рабство. И он отправился снова в Кастилию.

В начале января 1532 года Бартоломе вернулся из Кастилии и с двумя монахами — Бернардино де Минайя и Педро де Ангуло — отплыл из Санто-Доминго в Перу. По пути он ненадолго остановился в Сант-Яго де Лос Кабальерос, небольшом городе в Гватемале. Там их с радостью встретил знакомый Бартоломе еще по Севилье, приходский священник лисенсиат Франсиско де Маррокин. Он стал уговаривать, чтобы они остались там насовсем. Но Бартоломе спешил в Перу, боясь, что Писарро начнет захват индейцев в рабство ранее, чем он привезет ему королевский приказ.

Бартоломе и его спутникам пришлось почти месяц задержаться в порту Реалехо: они ждали отплытия каравеллы, на которой отправляли из Никарагуа солдат и оружие для Писарро.

— Зачем это вам, ваше преподобие, понадобилось так спешно в Перу? — с подозрением спрашивал один из помощников Писарро, маэстре каравеллы. — У нас и так хватает своих священников. По-моему, вам с вашими монахами там нечего делать. Если вас, конечно, не интересует золото. А своих пустых карманов у нас тоже хватает!

— Золото нас не интересует, — ответил Лас-Касас, — но мы хотим основать в Перу монастыри и миссии.

— Рановато думать о монастырях, — возразил маэстре, — земля горит под ногами. Страна охвачена войной, как пожаром, а вы — монастыри…

— Мы посмотрим, — осторожно ответил Лас-Касас, ибо не хотел открывать истинной цели поездки: вряд ли тогда маэстре взял бы его на свою каравеллу.

И он оказался прав, потому что маэстре продолжал:

— Вот привезем генерал-капитану солдат и оружие, а обратно пустыми, наверное, не пойдем.

— Что же вы думаете везти из Перу? — спросил Педро де Ангуло. — Ведь золотые сокровища еще не добыты.

— Есть сокровища получше золота, — и маэстре подмигнул монахам, — которое найдет спрос на рынках Эспаньолы и Никарагуа. Рудники и водяные жемчужные шахты ждут сильных и здоровых перуанцев.

Маленькое суденышко, на котором они плыли, попало в бурю. Несколько дней носилось оно по морю, сбившись с курса. На темном небе клубились тучи, закрывая луну и звезды. Огромные валы перекатывались через борта каравеллы, грозя смыть все, что находилось на палубе. Бледные испуганные солдаты сидели в тесных каютках и то ругались, то молились.

Маэстре, увидев опытность Лас-Касаса в морском деле, стал с ним советоваться, каким курсом лучше плыть: вернуться обратно в Никарагуа или попытаться добраться до Перу.

— А как у нас с припасами? — спросил Лас-Касас, видя, что судно перегружено солдатами и оружием.

— Мало, ваше преподобие, — мрачно ответил маэстре, — мы и так грузили сверх меры. Ну, и припасов взяли в обрез…

— Нам грозит голод, — сказал Ангуло, — если мы будем блуждать по морю. Мне кажется, что лучше вернуться в Реалехо.

— К дьяволам! — крикнул услышавший их разговор солдат. — Нам нужно в Перу! Нас ждет генерал-капитан и золото, а если мы опоздаем, то останемся без добычи. Плыви, мерзавец, хоть в преисподнюю, — угрожающе подступил он к маэстре, — но доставь нас в Перу к сроку. Иначе разнесем твою гнилую посудину!

Его поддержали остальные солдаты, которым не терпелось скорей добраться до сказочно богатого Перу. Особенно шумел солдат, который первым услышал о перемене курса. Он бешено размахивал кулаками и шпагой и ругался так, что даже его бывалые собутыльники качали головами.

— Дело пахнет бунтом, ваше преподобие, — прошептал испуганный маэстре. — Я этих головорезов знаю. С ними спорить опасно!

— Успокойтесь, сеньоры, — властно сказал Лас-Касас. — Криком вы не поможете беде. Вы не хотите в Никарагуа, ибо там нет золота. Но если мы поплывем в Перу, то вам придется потуже подтянуть ваши пояса, — припасов у нас мало. Давайте бросим жребий, пусть судьба решит, каким курсом нам плыть дальше.

Предложение Лас-Касаса всем понравилось. Солдаты успокоились и повеселели.

И вот в тесном душном трюме, тускло освещенном качающимся фонарем, едва стоя от качки на ногах, Лас-Касас с трудом написал на двух бумажках: «Перу» и «Никарагуа». Позвали самого младшего из команды — юнгу Фелипито.

— Ну-ка, парень, — сказали смеясь солдаты, — тяни, но смотри не ошибись! Мы хотим плыть только за золотом! Берегись, если вытянешь не Перу!

Матросы каравеллы, наоборот, недовольно ворчали. Им совсем не улыбалось голодное плавание в далекое Перу.

— Вы запугали мальчика, — и Лас-Касас протянул юнге свою шляпу, в которую были брошены свернутые бумажки. — Не бойся, Фелипито, тебе ничего не будет!

Фелипито робко протянул руку и вытащил бумажку.

— Читайте скорей, ваше преподобие! — закричал солдат-сквернослов. — Нечего разводить дьявольскую канитель!

Кто-то поднес фонарь к Лас-Касасу, и он прочел: «В Перу!»

Раздались крики восторга. Солдаты хлопали друг друга по спине, стучали кружками по столу, топали ногами. Но более всего поразил сквернослов. Он словно преобразился. Из глаз его полились ручьем слезы и, захлебываясь от умиления, он говорил:

— О падре! Я получил такое утешение, такую радость, ну, точно принял только что первое причастие!

— Он проливает слезы так, как не могла бы их проливать самая набожная и богомольная старуха, — усмехнулся Лас-Касас, вернувшись в свою каютку. — Но погодите, это не надолго!

И действительно, не прошло и получаса, как этот солдат и все другие стали предаваться своим обычным занятиям: безудержной игре в карты и разнузданной ругани.

* * *

Лагерь Писарро находился на острове Пуна в заливе Гуякиль, в месте, выгодном для высадки в богатый город Тумбес, находившийся в 30 лигах от острова. Писарро ждал новых подкреплений для дальнейшего продвижения в глубь Перу.

Лас-Касас с большим интересом смотрел на трех знаменитых компаньонов. Писарро был хотя и стар, с длинной бородой, но строен, хорошо сложен и, видимо, очень вынослив. В отличие от своих современников, он не имел пристрастия к пышной одежде: всегда ходил в черном плаще, белой шляпе и белых сапогах в подражание grand Capitàn — великому испанскому полководцу Гонсало де Кордова, под начальством которого он сражался в молодости в Италии. Движения у Писарро были быстрые, но настороженные: он похож на тигра, крадущегося к добыче. Опасный и смелый враг, ничего не скажешь!

Альмагро был по виду настоящий солдат, с тяжелым и грубым лицом, но прямодушный и справедливый. Подчиненные его любили гораздо больше, чем генерал-капитана. Луке — бывший священник и учитель — был хитер и осторожен. Говорили, что он усердно давал взаймы деньги тем лицам, от которых зависело назначение его епископом города Тумбеса и всех провинций Перу.

Писарро и Альмагро не получили никакого образования, даже не умели читать и писать. Писарро попробовал выучиться во время первого похода, но нетерпеливый характер помешал ему в этом. Научился он только подписывать свое имя, но такими каракулями, что секретарь должен был всегда ставить рядом его фамилию.

Прибытие Лас-Касаса с монахами удивило Писарро. Однако он уже научился дипломатии и хитрости и хорошо принял доминиканцев, еще не зная о цели их приезда. Но Альмагро был раздражен. Только что у него произошло не первое неприятное объяснение с Писарро: Альмагро был обижен тем, что все почести достались Писарро, который получил от короля титул наместника Перу и маркиза, жалование в 725 тысяч мараведи в год и награжден рыцарским орденом Сант-Яго. А ему придется довольствоваться званием скромного губернатора города Тумбеса и всего 200 тысячами мараведи!

— Так-то ты поступил с другом, который делил с тобой все труды, опасности и расходы? Перед отъездом в Кастилию ты торжественно обещал блюсти мои интересы так же, как и свои собственные. Как мог ты решиться так унизить меня в глазах света столь ничтожным вознаграждением? Можно подумать, что я ничего не сделал, в сравнении с тобой! — не унимался Альмагро.

Лас-Касас почувствовал, что обстановка в лагере напряженная, и потому постарался быть кратким. Но когда он вручил приказ короля, то Писарро не смог скрыть своего недовольства.

— Его величество противоречит сам себе, — сказал Луке, опередив резкие выражения, готовые сорваться с уст Писарро и Альмагро. — Ведь в своем первом приказе он писал, что мы можем пользоваться индейцами, приписанными к нашим землям, и они не могут быть отняты у нас.

— Никакого противоречия нет, — возразил Лас-Касас. — Но одно дело пользоваться услугами индейцев, а другое — продавать их в рабство в иные места Индии.

— Я все понял, сеньор, — высокомерно ответил Писарро. — Мы не собираемся торговать перуанцами, они принесут пользу для нас и на своей земле. Вы напрасно утруждали себя столь тяжелым для вашего возраста плаванием!

— Ну что вы, генерал-капитан, — сказал иронически Лас-Касас, — если вам и сеньорам Альмагро и Луке не трудны опасные путешествия в вашем возрасте, то так же они не могут быть тяжелы и для меня!

Писарро и его компаньоны смутились: они забыли, что им всем уже перевалило далеко за пятьдесят лет!

— Мы с вами знаем, что для солдата и монаха возраста нет, — продолжал Лас-Касас. — Теперь я хочу выяснить, каковы возможности строительства монастырей и миссий.

— Нет, нет, — вскричал Писарро, которого прошиб пот при одной лишь мысли, что настойчивый Лас-Касас может остаться в Перу. — Нет, сеньор Лас-Касас, все это еще преждевременно.

— И к тому же, — обиженно добавил Луке, — мне как будущему епископу Тумбеса и покровителю индейцев всех завоеванных провинций Перу надлежит думать о создании миссий, а не каким-то приезжим монахам…

— Свои есть, клянусь дьяволом, — не выдержал Альмагро, — уезжайте-ка подобру-поздорову, нечего вам тут околачиваться!

— Сеньору Альмагро не мешает, прежде чем он станет губернатором, — ответил насмешливо Лас-Касас, — пройти школу хороших манер. Видимо, сеньору раньше было некогда подумать об этом!

— Вы намекаете на то, что я безродный подкидыш?! — в бешенстве закричал Альмагро. — Так знайте, что король пожаловал мне дворянство и частичку «де» перед фамилией! Я — благородный идальго, такой же, как и вы!

— Благородство человека определяется не частичкой «де», — с достоинством ответил Лас-Касас. — Если бы даже вы имели кучу титулованных предков, ваши повадки не стали бы от этого лучше!

— Хватит, хватит, сеньоры, — обеспокоенно говорил Луке, — не стоит спорить. Ясно, что колонисты не смогут обойтись без помощи индейцев, и потому генерал-капитан и я распределим всем колонистам индейцев для пользы их духовного блага. Ибо только тогда индейцы будут иметь возможность научиться всем правилам истинной веры!

— Вы, как ученый-теолог, — резко сказал Лас-Касас, — готовы утверждать, что слово божье может обрекать человеческое существо на страдания и горе, если в награду за это ему дается свободный пропуск в рай?

— Ваши еретические взгляды давно известны, сеньор Лас-Касас, — ответил раздраженно Луке, — удивляюсь, как король дает вам столь важные поручения.

— А это вы спросите у короля. — И Лас-Касас простился с Писарро. Луке и Альмагро он даже не кивнул головой.

В тот же день отходила каравелла в Никарагуа, и Лас-Касасу с монахами ничего не оставалось более, как отплыть на ней обратно.

— Мне делается страшно, — сказал Минайя, — когда я подумаю, что судьба целого народа — несчастных перуанцев — находится в руках мерзкой шайки грабителей и убийц!

— И это только начало, — с горечью ответил Лас-Касас. — Их поступки заставят потомков содрогнуться!

Несколько минут монахи молчали и смотрели на берега Перу, уходившие от них в легкой дымке. Спокойные и красивые берега, большой город Тумбес, обнесенный крепостной стеной, — они не знали о своей трагической участи. Скоро вместо города останутся одни лишь сожженные развалины…

— Саллюстий, — продолжал Лас-Касас, когда Тумбес скрылся из их глаз, — древнеримский писатель и деятель, известный своим честным и неподкупным нравом, писал о подлом заговорщике Катилине: «…с юности ему были по душе междоусобные войны, грабежи, убийства… весь цвет позоров и преступлений собрал он вокруг себя».

— Да ведь это о наших испанских конкистадорах! — воскликнул Ангуло. — Можно подумать, что он их родич!

— И я убежден, — отвечал Лас-Касас, — что Писарро и его сподвижники, подобно Катилине, запятнают себя не только чудовищными преступлениями против индейцев, но и братоубийственной войной.

…Лас-Касас оказался прав.

После кровопролитного разгрома Перу, после вероломного захвата и жестокой казни властителя Перу, инки Атагуальпы, после покорения перуанцев в лагере испанцев начались смуты и раздоры из-за власти и дележа добычи. На равнинах Перу сражались испанские армии.

Вероломное убийство инки Атагуальпы. Старинная гравюра.

Первым восстал Альмагро, но был захвачен и в 1538 году убит Писарро и его братьями. Сын Альмагро отомстил за отца и в 1541 году заколол Писарро в его вице-королевском дворце в Лиме. Менее чем через год молодого Альмагро казнили, как заговорщика, сторонники Писарро. Один из братьев Писарро был осужден в Кастилии за убийство старого Альмагро к двадцати годам тюрьмы. Старший брат Писарро, Гонсало, захватил власть наместника Перу и не подчинился королевским войскам, но потом был разбит и в 1548 году казнен за измену и мятеж.

Победа или смерть!

Если земля расколется, обломки погребут бесстрашного.

Юлий Цезарь

В то время когда Бартоломе в 1532 году направлялся в Перу, в горах Баракоа развертывались трагические события.

Уже много лет Гуама настойчиво и терпеливо собирал вокруг себя верных и смелых людей, учил их воевать. Его отряды были неуловимы, как ветер, и удары их стремительны, как ураган. Умный кубинец понимал, в чем его неуязвимость и сила: в умении вести с испанцами такую войну, о которой он говорил Бартоломе. И ему это удалось! Имя Гуамы становилось все более и более грозным для колонистов восточных провинций Кубы.

Гуама перенес свой лагерь в самые недоступные ущелья Баракоа. Вместе со старым Кибаном и Намуной, своими лучшими соратниками и друзьями, он обсуждал планы ближайших военных действий.

— Гуама, что делать с отрядом, который разрушил город и крепость Пуэрто-Принсипе? — спросил Кибан.

— Распусти отряд, как обычно, — ответил Гуама, делая пометки на карте, разложенной на плоском камне, заменявшем стол.

— Но почему, Гуама? — недовольно спросил Намуна. — Воины готовы сражаться еще, потерь у нас почти нет, и мы добыли в боях много оружия.

— Ты же знаешь, Намуна, нам надо хорошо подготовиться к следующему удару — нападению на город Баракоа. И пусть люди отдохнут. Черная болезнь в прошлом году очень ослабила нас.

— Ее занесли к нам испанцы, — гневно сказал Намуна. — И мы потеряли столько достойных воинов!

— Черная болезнь унесла больше воинов, чем стычки с испанцами, — добавил Кибан. — Мы не умеем ее лечить.

— Сами испанцы не умеют лечить черную болезнь, которую они называют «оспа». Мне говорил Бартоломе, что в Кастилии от нее вымирали целые селения.

В пещеру вошел молодой индеец с аркебузом.

— Вернулись разведчики, — сказал он.

Вслед за ним вошли три воина, измученные тяжелой дорогой и голодом.

— Дай им поесть, Кибан, и пусть они отдохнут, — и Гуама вышел из пещеры.

Около входа стоял дозорный Баона.

— Ты помнишь моего друга из Кастилии? — вдруг спросил Гуама. Ему захотелось поговорить о Бартоломе…

— Конечно, помню! Ведь он велел своему слуге дать мне этот аркебуз. И я сохранил его! — с гордостью ответил Баона.

Гуама отошел от пещеры и присел на камень. Пусть отдохнут воины-разведчики. Они проделали нелегкий путь. Кажется, в горах Баракоа могут жить лишь звери да птицы… И еще индейцы, в которых никогда не угасает мятежный дух борьбы!

В памяти Гуамы сохранилось множество прекрасных стихов, прочитанных им в Кастилии вместе с Бартоломе. Здесь у него нет книг, но он помнит стихи Петрарки, любимого поэта…

Зачем наш край наполнен пришлым сбродом? Зачем родные травы Кровь варваров так густо оросила? …………………………………… О вихрь, о буйный град, Взметнувшийся в пустыне, Чтоб пасть на наши мирные селенья. Должны мы сами ныне Его смирить, — иначе нет спасенья!

«Петрарка прав. Спасенье только в наших собственных руках. Победа или смерть! У меня нет иных желаний, иных помыслов. Когда-то Бартоломе рассказал мне о доблестном римском воине Курции, который для блага родины пожертвовал жизнью. Вот уже много лет я, как Курций, бросаюсь в открытую пропасть для спасения Кубы! Среди этих каменных круч я сам превратился в камень. И только одна скрытая мысль всегда живет во мне: я хочу знать, что с Бартоломе; мне так нужен он, его любовь и дружба. За долгие годы лишь одна весть о нем — короткое письмо от его друга Педро Рентерии и толедский кинжал… Его друг писал мне, что Бартоломе снова в Кастилии, и о том, чего добился он от короля: его назначили „защитником индейцев“. Бартоломе, вероятно, верит в то, что это поможет ему бороться с тиранией. Но, по-моему, это только почетный титул, который в Индии ничего не будет значить! Бартоломе просто сплавили из Кастилии, а реформы… Невелика цена королевским реформам, когда по-прежнему царит в Индии произвол колонистов и не прекращается жестокая война!»

Осада испанского форта индейцами. Старинная гравюра.

Кибан позвал Гуаму, и он вернулся в пещеру. До глубокой ночи там светился огонь…

Баракоа — первый из семи городов, основанных на Кубе Диего Веласкесом еще в 1514 году. Город имел важное значение, так как был расположен на восточном побережье и связывал Кубу с Эспаньолой.

Через несколько дней от Баракоа осталась груда дымящихся развалин. Город был сожжен почти дотла. Остатки разгромленного гарнизона испанцев бежали к побережью, а оттуда переправились на Эспаньолу.

— Я хорошо отомстил за отца, — с трудом говорил тяжело раненный Намуна, когда отряд вернулся в горы. — Проклятые испанцы не скоро забудут удары сына великого вождя Атуэя. Теперь я могу спокойно умереть…

— Ты будешь жить, — ответил Кибан, перевязывая раны Намуны.

— Пепел Баракоа… — сказал Гуама. — Не думайте, что испанцы простят нам его гибель. За один год — два города. Впереди большие битвы.

Гуама был прав. Колонисты, получив помощь с Эспаньолы, сильно укрепили остальные города и селения восточных провинций Кубы.

Теперь уже Гуама не распускал своих отрядов, а держал в боевой готовности, снабдив их оружием, отнятым у испанцев в последних сражениях.

Но пришла беда… Встревоженный Кибан сказал однажды вечером Гуаме, когда они были вдвоем в пещере:

— В отряде Аруба было три случая черной болезни. Я велел отделить больных.

— Правильно, Кибан. Немедленно сожги одежду больных. Остальных переведи в дальнюю пещеру над озером. Мы не можем подвергать опасности всех воинов.

На этот раз черная болезнь унесла почти половину людей из отрядов Гуамы. Он был безутешен. Он даже хотел бы сам заболеть и умереть, чем видеть, как гибнут лучшие его воины! Впервые в жизни им овладело отчаяние.

«Сколько лет я провел в этих мрачных ущельях! Молодость прошла в непрерывных стычках и сражениях с испанцами. Ко мне приходили все те, кто не хотел сдаваться на милость колонистов и быть рабом! Я стал для моих воинов отцом и братом, а теперь… не могу спасти их от смертельной болезни. Бартоломе, друг мой, скажи, что мне делать?»

Гуама отказывался от пищи и так упал духом, что Кибан опасался за его жизнь и рассудок.

— Сын мой, — говорил старик, — я сам страдаю не меньше тебя, когда вижу, что погибает цвет наших воинов, молодые и сильные… Но ты не должен поддаваться горю. Помни, что впереди битвы с испанцами. Кто поведет нас, если тебя не будет? Ты не имеешь права умирать.

Постепенно болезнь покинула лагерь. Гуама опять стал прежним, только новые морщины на лице и седые пряди в черных волосах говорили о пережитом. Снова отряды готовились к сражениям.

Но Гуама не знал, что раздраженные и напуганные испанцы решили покончить с мятежным касиком, который столько лет держит в страхе все восточное побережье Кубы.

Гуама не знал, что с Эспаньолы пришли внушительные подкрепления, которые вызвал новый губернатор Кубы.

Гуама не знал, что карательной экспедицией будет командовать капитан Мануэль де Рохас, имевший за плечами годы борьбы с мятежными индейцами в Новом Свете.

Когда весной 1533 года разведчики Гуамы донесли ему, что отряд испанцев вышел из Сант-Яго и движется по направлению к Баракоа, он решил внезапно обрушиться на этот отряд и уничтожить его.

Удар индейцев, как всегда, был стремительным, и испанцы сначала дрогнули под их натиском. Потом завязался бой… Индейцы, вооруженные так же, как и испанцы, аркебузами, мечами и арбалетами, уступали лишь в одном: у Рохаса из 150 солдат было 50 конных. Это предрешило исход битвы. Индейцы вынуждены были отступать, нанося при этом тяжелые удары испанцам. Разгоряченный боем Гуама, крикнув: «Победа или смерть!» — бросился вперед и вступил в поединок с самим Рохасом. Выстрелом из аркебуза Гуама ранил коня. Конь упал, придавив собой всадника. Гуама на секунду вздрогнул: раненный серый конь так напомнил ему Фуэго… Но неожиданно Рохасу удалось приподняться, и он в упор выстрелил из аркебуза в грудь Гуамы. Без единого вздоха замертво упал отважный воин.

…Отряд Гуамы вернулся в горы. Убитого вождя похоронили в пещере, где он прожил столько лет, сражаясь за свободу своей родины.

Потеряв Гуаму, отряд распался. Некоторые индейцы вернулись в свои селения, многие остались жить в горах. Старый Кибан решил пробраться в Санто-Доминго и передать Бартоломе о том, что Гуамы не стало.

В монастыре доминиканцев Кибан не нашел Бартоломе. Приор сказал старику, что Бартоломе теперь находится в Перу, очень далеко от Эспаньолы. Если Кибан хочет, он может остаться в монастыре, или приор поможет ему устроиться на каравеллу, идущую в Сант-Яго де Кабальерос, город в Гватемале, куда должен был по пути из Перу заехать Бартоломе.

Но старый индеец покачал головой:

— Нет, благодарю тебя, у меня не хватит сил. Я боюсь умереть вдали от Кубы и Гуамы. Я должен вернуться к нему. А тебя прошу лишь об одном: расскажи Бартоломе о последних годах жизни Гуамы и об его гибели. Пусть память о самом благородном и отважном сыне Кубы не умрет вместе со мной. Бартоломе напишет о нем. И люди узнают и не забудут о Гуаме…

И Кибан, как ни уговаривал его приор остаться, через несколько дней ушел.

До окраины Санто-Доминго провожал его Хасинте. На прощанье старики крепко обнялись.

— Бартоломе наказывал мне тогда, в Баракоа, беречь Гуаму, а я… я не уберег его… — и Кибан заплакал.

Хасинте и сам не мог удержать слез при мысли о том, что не стало Алонсо, доброго и смелого, который так пришелся по сердцу всем в севильском доме Лас-Касасов. А как будет горевать Бартоломе, когда узнает о гибели своего названого брата!

Хасинте долго смотрел вслед Кибану, который возвращался на Кубу, в горы Баракоа.

На родине Данте

Но в том часть нашей радости, где мзда

Нам по заслугам нашим воздается,

Не меньше и не больше никогда.

И в этом так отрадно познается

Живая правда, что вовеки взор

К какому-либо злу не обернется.

Данте

Поднявшись от ворот Флоренции по крутым каменным ступеням наверх, к церкви Сан-Миниато, между рядами старых кипарисов, Бартоломе остановился и поглядел назад. Горькие строки бессмертных стихов великого странника Данте пришли ему на память:

…как горестен устам Чужой ломоть, как трудно на чужбине Сходить и восходить по ступеням…

Вот здесь, на склонах этой священной горы, не раз бывал поэт. И в изгнании всегда он мысленным взором видел свою прекрасную Флоренцию, мост Рубаконте, высокие темные стены церкви Санта-Кроче.

Был тихий вечерний час, по словам Данте, — час, который заставляет грустить мореплавателей, час, когда странник слышит далекий звон и ему кажется, что это плачет умирающий день…

Бартоломе устал от высокого подъема и присел на каменную скамью. Кто знает, может быть, вспоминая именно эту скамью, Данте написал:

…и здесь мы оба сели отдохнуть, Лицом к востоку; путник ослабелый С отрадой смотрит на пройденный путь…

…Флоренцию окутали светлые сумерки. Может ли он, Бартоломе, сказать, что он ослабел? Имеет ли он право посмотреть с отрадой на пройденный путь? Да, конечно, кое-что сделано. Но путь еще далеко не пройден…

После шести лет затворничества и литературной работы в монастыре он вернулся к жизни, чтобы снова бороться. Четыре года он провел в непрерывных странствиях: плавал на каравеллах и галерах, ездил верхом на лошадях и мулах и более всего, конечно, ходил пешком. Кастилия, Перу, Никарагуа, Гватемала, и снова Кастилия… После встречи с Писарро в 1532 году он пересек Новую Испанию и Гватемалу, и задержался с Педро Ангуло в Никарагуа. Там было одно из самых коротких, но тяжелых его сражений против тирании наместников. Он до сих пор не может вспоминать без яростного гнева о губернаторе Родриго Контрерасе! Отъявленный мерзавец и грабитель, тиран и насильник, этот Контрерас принес столько горя и разрушений некогда счастливым плодородным землям Никарагуа. За десять лет правления он убил и поработил более миллиона человек! Он опустошил богатые земли и уничтожил целые поколения людей, которые были так же свободны, как и любой кастилец! Но Бартоломе не смог справиться с Контрерасом, и ему пришлось покинуть Никарагуа…

Флоренция. Старинная гравюра.

А потом на Эспаньоле он вместе с Бернардино Минайя, другим своим спутником по плаванию в Перу, деятельно готовил материалы для папской буллы, которая должна была иметь большое значение для искоренения рабства в Индии. Бартоломе понимал, что надо добиться признания духовного равенства индейцев и испанцев. Для этого был единственный путь: уничтожить в мыслях римского папы Павла III представление о том, что индейцы, подобно животным, не имеют души. Бартоломе принял горячее участие в поездке в Рим Бернардино де Минайя. А в этом, 1536 году, к моменту обсуждения папской буллы, Бартоломе и сам отправился в Рим.

Можно представить, какое сопротивление среди многих теологов вызвал проект буллы. Особенно противодействовал кардинал Пьетро Карафа, как говорили, будущий папа после больного Павла III. Фанатичный и жестокий Карафа был одной из самых мрачных фигур Ватикана. И все же победили сторонники буллы!

Она гласила: «…Несколько слуг дьявола, обуреваемые бешеной жаждой наживы и неукротимыми страстями, осмеливаются каждый день утверждать, что индейцы и другие народы должны быть низведены на службе европейцев до уровня животных и скотов. Они не боятся говорить, что индейцы не способны получить и принять святую веру. Таким образом, низведя их в ужасающее рабство, они мучают и угнетают их до такой степени, что боль, которую эти слуги дьявола заставляют испытывать своих животных, ничто в сравнении с той болью, что испытывают несчастные индейцы…»

Эта булла узаконила положение о том, что индейцы, обращенные в христианскую веру, такие же люди, как и испанцы. Но будет ли всегда способ обращения в христианство мирным? Бартоломе тяжело вздохнул: он знал, что есть сторонники насильственного обращения. А раз насилие, — значит, война, разрушение. Нет, о покое еще рано думать!

Стемнело. Начался редкий теплый дождь. Бартоломе стал спускаться по лестнице вниз. Завтра он выезжает обратно в Кастилию. Надо перевести буллу на испанский язык и разослать в Индии всем монастырям, миссиям, аудиенсиям.

Узнав с утра, что карета в Геную отправится только вечером, Бартоломе решил еще побродить по городу. Его неудержимо влекло к тем творениям великих художников и скульпторов, о которых он слышал в юности от мессера Джованни, от ректора — дона Висенте.

Он не мог отказать себе в этой поездке во Флоренцию на обратном пути из Рима в Кастилию. Флоренция была для него священна, мечта его юности! И не только потому, что в ней жила когда-то Беатриче. Флоренция — колыбель возрождения человеческого гения. Улицы Флоренции — живая история этого возрождения, не раз говорил мессер Джованни. Улицы Флоренции, ее дома, увенчанные карнизами, стройные колонны, яркие фрески цвета вина и меда на темных стенах церквей. Бартоломе вспомнил слова мессера Джованни, страстно влюбленного в искусство флорентийских мастеров: «…я покажу тебе творения бессмертного Джотто, великого Мазаччо, гениального Донателло… Ты увидишь полотна моего учителя Паоло Учелло… Ты будешь замирать от восхищения, твои глаза обожгут слезы страдания».

Бартоломе вздрогнул оттого, что до боли ясно услышал голос мессера Джованни, легкие шаги Беатриче… Увидел ее незабываемое лицо, когда она, склонившись над креслом отца, внимательно слушала его. Ее ясную улыбку, которой она встречала его, Бартоломе. И снова, как некогда в Саламанке, в соборе Сан-Стефано, Бартоломе почувствовал не горечь утраты, не страдание разлуки, а огромную, всепоглощающую радость от того, что его посетила любовь, которая сделала его, смертного, равным бессмертным Данте и Петрарке.

Он вспомнил, как еще в юности ректор читал у Сенеки, что из всех бедствий наибольшее — потерять любимого человека. Но и в этом случае, говорил Сенека, ты должен радоваться тому, что он все-таки был у тебя, чем печалиться об его утрате.

Бартоломе вспомнил утрату Мигеля, Педро Рентерии, Алонсо… После трагической смерти Рентерии и гибели колонии в Кумане он не испытывал столь тяжкого удара, какой постиг его по возвращении из Перу в Санто-Доминго. Он узнал, что не стало Алонсо. Выстрел негодяя — карателя Рохаса — оборвал эту светлую и отважную жизнь… Но сейчас он думал: разве с утратой друзей погибают и плоды дружбы? Разве в течение стольких лет самой тесной дружбы, самого близкого сотрудничества ничего не было сделано? Разве вместе с другом теряешь и дружбу?

«Поверь, — слышал Бартоломе голос ректора, — большая часть того, что мы любим, остается у нас, хотя бы и сами любимые нами были отняты у нас судьбой! Подумай, действительно прошлое стало нашим; именно потому, что оно прошло, оно вне всякой опасности! Надеясь на будущее, мы неблагодарны в отношении прошлого, тем более что и то, что свершится, как только наступит, тотчас станет также прошлым!»

Слишком мало ценит вещи тот, кто наслаждается ими только в настоящем. В будущем и в прошедшем они могут доставлять нам радости: в будущем — путем надежды, а в прошлом — через воспоминания.

Но при этом первые могут не сбыться, вторые же не могут не быть. Так не безумно ли отказываться от столь верных источников радости? Бартоломе улыбнулся: ректор любил говорить своим ученикам: «Успокоимся на том, что мы усвоили себе, если только наш разум не представляет собой подобие воронки, через которую уходит все, что воспринимается!»

Кто может сказать, что он, Бартоломе, одинок и несчастлив? О нет! Он благодарен судьбе за то, что она одарила его таким прошлым, которое до сих пор согревает его душу, наполняет счастьем. У каждого человека есть прошлое, и хорошее и дурное. Ничто и никогда не забывается. Но сознание своих ошибок — вот свойство благородного ума и чистой души. И, видит бог, он старался поступать всю жизнь именно так.

Вдруг Бартоломе остановился перед входом в небольшую церковь. Об этой церкви, Санта-Мария дель Кармине, говорил ему мессер Джованни: здесь замечательные фрески Мазаччо.

С душевным волнением и трепетом вошел Бартоломе в пустую церковь. Она была погружена в полумрак. Только сквозь узкие цветные окна падал пестрый свет и скудно освещал престольные образа, фигуры святых, потемневшие стены. Бартоломе прошел дальше, в глубь церкви. Он увидел фрески Мазаччо: «Изгнание из рая», «Уплату статира». Там, в глубине, — сцены из жизни святого Петра. Эта небольшая церковь, казалось, вмещала все героическое представление о человечестве. А ведь Мазаччо умер двадцати семи лет…

И, несмотря на столь короткую жизнь, художник принял, как факел, традиции великого Джотто. Его искусство, как и у Джотто, глубоко человечно. И тут Бартоломе вспомнил фрески на потолке в Сикстинской капелле, в Ватикане. Это было творение величайшего художника Микеланджело. Волшебный факел у Мазаччо приняли такие мастера, как Микеланджело, Рафаэль, картинами которых Бартоломе восхищался в Риме.

Бартоломе вышел из церкви. Его волновали новые мысли. Как велика связь времен! Начиная от Прометея, человек всегда несет священный огонь, и если один падает, другой подхватывает и высоко поднимает факел.

И не должен ли он, Бартоломе, считать себя одним из тех, кто удостоился чести нести светоч сурового пламенного Данте, свободолюбивого Петрарки? Данте писал о «живой правде». Живая правда и есть та справедливость, во имя которой люди отдают не только знания и силы, но и всю свою жизнь.

Tierra de guerra[55]

Велик тот учитель, который исполняет делом, чему учит.

Катон-Цензор

После поездки в Кастилию и Рим в 1536 году Бартоломе более не вернулся на Эспаньолу, в Пуэрто-Плату. Франсиско де Маррокин, избранный недавно епископом Гватемалы, настаивал на том, чтобы Бартоломе принял на себя руководство одним из монастырей Гватемалы. И Бартоломе согласился.

Монастырь в городе Сант-Яго де лос-Кабальерос был полуразрушен. Монахи не очень охотно селились там. Обстановка в Гватемале была напряженной и небезопасной. Завоеватель и губернатор Гватемалы Педро де Альварадо, вместо того чтобы заботиться о благосостоянии вверенной ему области, покинул ее и ринулся в Перу. Слухи об успехах экспедиции Писарро достигли жадных ушей Альварадо. Он решил двинуться на юг и присоединиться к Писарро. Тот нуждался в людях, оружии, в продовольствии. Аудиенсия Гватемалы протестовала против отъезда губернатора: большая часть страны была еще в состоянии войны, индейцы стонали под игом рабства и готовы были в любой момент подняться на восстание. Но Альварадо нагло ответил, что ему наплевать на Гватемалу! Он хочет идти к другим, более великим открытиям.

И, невзирая на запрещение Аудиенсии, бесшабашный кастилец уехал, погрузив на каравеллы всех солдат, все оружие и продовольствие.

…Разрушенные кельи, заброшенный сад, сломанные ограды — вот что досталось Бартоломе и его товарищам: Родриго де Ладраде, Педро де Ангуло и Луису Кансеру, которые уже несколько лет не расставались с ним. Восстановив две-три кельи, они решили заняться изучением местного языка киче, языка индейцев, среди которых им предстояло жить и трудиться.

Епископ Франсиско де Маррокин был знатоком языка киче. Он несколько лет работал каноником в Сант-Яго и составил на этом языке грамматику и Катехизис — краткое изложение основ христианской веры в форме вопросов и ответов. Часто можно было видеть в маленькой тесной келье или в монастырском саду этого изящного, еще не старого епископа, а вокруг него — монахов, усердно изучающих индейский язык.

Тогда же Бартоломе написал трактат «De unico vocation modo»[56], наделавший много шуму. Трактат был написан по-латыни, но Бартоломе перевел его на испанский язык, чтобы он стал настольной книгой не только для священников, но и для всех людей доброй воли из колонистов, чиновников, офицеров, живущих и работающих в Индии.

В этой книге Бартоломе отвергал доводы о различии между людьми разного цвета кожи, утверждал, что нельзя воевать с язычниками только потому, что они язычники, доказывал, что единственно справедливый и законный способ обращения язычников в христианство — это путь убеждения, а не принуждения.

Буря негодования и насмешек встретила этот трактат.

— Лас-Касас — неумный теоретик! — кричали одни. — Благовестие мира годится лишь для совершенного общества. В нашем мире самое убедительное и пригодное благовестие — это удары кулака и шпаги!

Другие презрительно пожимали плечами и говорили, что старик Лас-Касас просто выжил из ума; стоит ли обращать внимание на его бредни!

— Пусть-ка этот «апостол» постарается обратить хоть одного индейца словами, и только словами, в христианскую веру и заставит соблюдать мир! — издевались третьи. — Тогда он узнает, что для этого мало одних слов любви.

— Постараюсь это сделать! — отвечал всем Лас-Касас.

На севере Гватемалы была провинция Тузулутлан. Находилась она в горах, диких и почти недоступных. Трижды пытались испанцы захватить Тузулутлан и трижды возвращались побежденными. Индейцев, которые жили там, испанцы прозвали «бешеными». Никто из колонистов не осмеливался и близко подходить туда. Тузулутлан получил название Tierra de guerra — «земля войны».

Однажды, после очередного урока, Бартоломе сказал Маррокину:

— Мне пришла в голову одна неплохая мысль, Франсиско, я уверен, что вы одобрите ее.

— Какая именно?

День клонился к концу. Сумерки окутали сад. Ничто не нарушало покоя тихого вечера.

— Я хочу отправиться в Тузулутлан и установить с индейцами мирные отношения.

— Вы сошли с ума, Бартоломе! — перебил его пораженный Маррокин. — Вам надоела жизнь? Это безумие!

— И вы, Франсиско, считаете меня безумцем, так же как и все колонисты? Не ожидал!

— Простите, дорогой друг, — смутился епископ. — Но я не могу представить себе, как вы отправитесь на верную смерть к этим бешеным. Я не отпущу вас, ибо люблю и ценю.

— А что скажете вы, мои друзья и сподвижники? — вместо ответа обратился Бартоломе к монахам, отдыхавшим на траве.

Луис Кансер, молодой и пылкий, воскликнул:

— Я готов за вами хоть в преисподнюю, а не только к бешеным индейцам!

Родриго де Ладрада покачал головой:

— Вряд ли в преисподней примут таких беспокойных людей, как наш Бартоломе Лас-Касас и мы! Но к индейцам я готов идти.

Педро Ангуло, молчаливый и сдержанный, встал и, подойдя к Бартоломе, протянул ему руку.

— Итак, Франсиско, — весело сказал Бартоломе, — вы остались в одиночестве! Придется вам благословить как епископу наше начинание — мирный поход в страну войны.

— Но я не понимаю, Бартоломе, — не сдавался Маррокин, — зачем вам понадобилось для подкрепления вашей правоты идти именно в страну войны? Вы можете обратить какое-нибудь мирное селение.

— Это очень понятно, — серьезно ответил Бартоломе. — Рано или поздно Тузулутлан станет добычей испанцев. И вы представляете, сколько крови и разрушения принесут туда каратели? Как они отомстят индейцам за свои поражения в прошлом? Поэтому я и выбрал эту землю. А совсем не потому, что победа принесет мне лавры.

Бартоломе написал текст своеобразного официального договора, который представил вице-губернатору Гватемалы Алонсо де Мальдонадо. Этот договор от имени Мальдонадо гласил следующее:

«Настоящим заявляю и обещаю вам и даю слово от имени короля и власти, коей я облечен, и уверяю вас и ваших монахов, а именно — Бартоломе де Лас-Касаса, Родриго де Ладрада, Педро де Ангуло и Луиса Кансера, что принимаю ваши старания и заботы об индейцах, живущих в границах моего управления, чтобы эти индейцы мирно жили и признали короля своим сеньором и чтобы платили ему умеренные подати, в соответствии с их возможностями, золотом ли, землей ли, маисом, или хлопком, или другими продуктами, что у них есть и что они привыкли производить. От своего имени, облеченного королевской властью, я назначаю вас обеспечить, чтобы эти индейцы служили как королевские вассалы и чтобы никому их не отдавали в энкомьенды. И также приказываю, чтобы никакие другие испанцы не беспокоили их и не ходили к ним на их земли, под страхом наказания в течение пяти лет, и не мешали вашим проповедям и обращению их в христианскую веру. В ином случае я лично приду к вам на помощь и буду помогать вам, чем смогу, чтобы ваши дела дали плоды…»

Это необычайное соглашение подписали Мальдонадо и Лас-Касас. Теперь надо было начинать действовать.

Нашли четырех индейцев из города Сант-Яго, которые несколько раз в году бывали в Тузулутлане по торговым делам. Этих индейцев и решено было сделать своими посланцами.

— Каков же ваш дальнейший план, Бартоломе? — спросил Маррокин.

— Этот жадный толстяк Веласкес, да простит господь его многогрешную душу, очень любил музыку. Пожалуй, это было его единственной добродетелью! — ответил Бартоломе.

Епископ и монахи удивленно посмотрели на него. Ладрада рассмеялся:

— Убей меня бог, если я понимаю, почему вы помянули покойного губернатора Кубы!

— Я продолжаю: Веласкес так любил музыку, что создал канторию при церкви города Вальядолида на Кубе. В эту певческую школу принимали всех, имевших склонность к хоровому пению, даже индейцев. А индейцы очень музыкальны…

— Я догадался! — воскликнул Луис. — Вы хотите научить наших послов каким-нибудь песням?

— Браво, мой мальчик! Вы угадали. Но не каким-нибудь…

И Бартоломе предложил в доступных и живых стихах рассказать об основах священной истории, а потом переложить на музыку. Научить этим песням индейцев — и тогда послать их в горы.

— Блестящая идея, — сказал Маррокин. — И песни надо петь под аккомпанемент индейских инструментов, это сделает их более понятными и доступными.

Стихи были написаны на манер песен трубадуров. И начались уроки, которые продолжались почти три месяца. Когда Бартоломе убедился, что стихи выучены, их переложили на музыку. Индейцы принесли инструменты. Большой барабан из полого дерева издавал низкий унылый звук, когда по нему били длинной палкой с набалдашником из застывшей смолы. Пронзительно, но весело пели тонкие трубы, тоже из полого дерева, с раскрашенными тыквами на концах. Красивее и нежнее всего звучали певучие флейты из тростника, свистки из больших раковин и дудки из дерева ците.

Наверное, никогда и нигде в мире не было столь удивительных песен: священные тексты в форме кастильской любовной лирики под индейскую музыку!

Индейцам-торговцам дали множество подарков: ножей, ножниц, зеркал, тканей. И посланцы, нагруженные товарами, вооруженные песнями, отправились в далекий путь.

Когда индейцы-торговцы прибыли в Атитлан, их хорошо приняли там, так как знали по прежним встречам. Разложив свои товары на большой площади селения, пришельцы из долины стали торговать испанскими изделиями. Вокруг собрался народ, с интересом и любопытством разглядывая новые для них безделушки: ножи, зеркала, колокольчики. Затем торговцы попросили дать им музыкальные инструменты — барабан, трубы, флейты — и стали петь. Песни, с их удивительными словами и мелодичной музыкой, произвели на слушателей огромное впечатление. Их просили повторить, и певцы без устали выполняли желания слушателей.

Касику рассказали о необыкновенных «посланцах новых богов», как прозвали торговцев жители Атитлана. Касик пожелал послушать их.

— Откуда вы узнали эти прекрасные песни? — спросил удивленный касик.

— Мы поем то, что слышали от святых отцов.

— Святых отцов? А кто они, эти отцы?

— Они ходят в черно-белой одежде, не похожей на одежду других испанцев, хотя сами тоже говорят на испанском языке.

— Не говори мне об испанцах, болтун! — остановил рассказчика касик. — Если они таковы же, как и все христиане, я не желаю о них слушать!

— О нет, — ответил индеец из долины, — эти испанцы словно из другого мира. Они живут в скромных хижинах, в которых нет ни золота, ни серебра. Они не хотят ни драгоценных перьев, ни зерен какао. У них нет в доме женщин, и они сами готовят себе пищу. А едят они очень мало, как индейцы, — лишь коренья, овощи и лепешки из маиса и иногда — рыбу. Они не пьют вина. Они сами обрабатывают свое поле и возделывают сад. Они учат наших детей своему языку и другим наукам.

— Что ты рассказываешь мне! — удивился касик. — А как же они учат наших детей, не зная языка?

— Они изучили наш язык, — торжественно заявил индеец, — для того, чтобы говорить со мной, с тобой и с другими! Они создали эти прекрасные песни и музыку для них!

— Я хочу послушать эти песни и узнать подробно, о чем в них говорится!

— Мы не можем тебе объяснить всего, вождь. Пошли за святыми отцами, они с радостью придут и будут учить тебя и твоих детей.

Касик недоверчиво усмехнулся:

— Как, ты предлагаешь открыть дорогу испанцам в Атитлан? Нет! Я не верю им… даже святым отцам, о которых вы рассказываете столь необыкновенные вещи.

— Пусть кто-нибудь из вас сам спустится с гор и убедится в этом, — осторожно предложил посол.

— Пошли меня, вождь! — с загоревшимися глазами воскликнул брат касика. — Я хочу посмотреть на этих людей в черно-белых одеждах, которые прислали такие удивительные вещи и такие красивые песни. Я не боюсь испанцев!

— О брат мой, — покачал головой касик, — ты еще молод и горяч!

— Ты обезумел, вождь, если согласишься послать своего глупого брата в долину, к проклятым христианам! — со злобой сказал один из жрецов.

Касик нахмурился. Он не любил, чтобы жрецы вмешивались в его дела:

— Безумен тот, кто уходит от познания нового, а не тот, кто стремится узнать. Ты поедешь, брат мой, в долину. Ты сам хорошо все посмотришь и потом расскажешь нам. Только помни, что законы вежливости не разрешают проявлять слишком большого любопытства. И помни, что ты — мой брат, брат могущественного вождя Атитлана!

Так случилось, что молодой индеец из Тузулутлана, брат касика, пошел вместе с торговцами в долину, в город испанцев, называемый ими Сант-Яго…

Молодого индейца приняли в монастыре с большими почестями и очень радушно. Гость, помня наказ брата, внимательно наблюдал за жизнью святых отцов. Действительно, торговцы сказали истинную правду: в монастыре не было ни одной женщины, монахи не имели ни золота, ни серебра. Ели они на глиняной посуде, и самую простую пищу. Потом ему показали город, улицы с большими домами, лошадей, лавки, полные самых различных товаров. Он получил множество подарков от своих гостеприимных хозяев. Особенно подружился молодой вождь с Луисом Кансером, который был ближе всех ему по возрасту.

— Пусть Луис едет со мной, — попросил брат касика, когда настало время отъезда. — Он лучше всех говорит на нашем языке, — добавил прямодушный юноша, — а к тому же… он красивее всех!

— Устами невинных глаголет истина, — улыбнулся Бартоломе. — Хорошо, сын мой, я согласен. Пусть с тобой отправится Луис, потом и мы приедем в гости к твоему брату.

И Луис Кансер в сопровождении молодого индейца, нагруженный подарками для касика, отправился в начале сентября 1537 года в «страну войны».

В горах Тузулутлана

Гора так мудро сложена,

Что поначалу подыматься трудно;

Чем дальше вверх, тем мягче крутизна…

Данте

С нетерпением ждал Бартоломе возвращения Луиса из Тузулутлана. Трагедия в Кумане не была им забыта. Гибель Рентерии до сих пор терзала его сердце. А вдруг с Луисом что-нибудь случилось? Он молчал, но Родриго видел беспокойство Бартоломе, слышал по ночам, как тот ворочался на своей узкой, жесткой постели, вздыхал…

С дружеской грубоватостью Родриго говорил:

— Можно подумать, что вы отпустили в горы неопытную девушку, а не полного сил, молодого, закаленного в Индии миссионера, каков наш Луис Кансер. Ну что терзаться без смысла?

— Не упрекайте меня, Родриго, — сказал Бартоломе, — я ведь не жалуюсь. Я молчу.

— Молчите, как же! Точно я не слышу, как вы не спите по ночам, вздыхаете так, словно у вас душа разрывается на части. У меня у самого начинает болеть душа за вас. И есть вы стали хуже, Бартоломе, разве я не вижу! А еще хотите идти после возвращения Луиса в Тузулутлан. Да вы свалитесь по дороге от слабости!

— Хорошо, хорошо, — уже с нетерпением отвечал на упреки друга Бартоломе. — Вы ворчите, как старая женщина, Родриго, — и менял тему разговора, хотя понимал, что Родриго не так уж неправ.

Но наконец в октябре Луис вернулся. Миссия его оказалась удачной. Со свойственным молодости пылом Луис рассказывал о своих успехах:

— Вы даже не представляете, каков этот касик! Он умен и воспитан, как истый идальго! Многие кастильцы могут поучиться у него, как вести себя. Встретил меня он поистине с королевскими почестями, но с каким достоинством! После моей первой проповеди он приказал выстроить храм. Он низверг и повелел сжечь всех старых идолов.

— А как же отнеслись к этому его подданные и жрецы?

— Подданные пошли по его пути, но жрецы… Клянусь вам, что более отвратительных личностей я не видывал! Как вы знаете, индейцы очень чистоплотны, а эти жрецы — они никогда не моются! У них грязная одежда, вся в крови и пятнах от приносимых жертв. У них нечесаные, свалявшиеся волосы. А запах… Брр! Даже вспомнить противно.

— Немудрено, что касику понравилась ваша чистая одежда, — резонно заметил Педро Ангуло.

— И вполне благообразный вид, — добавил не без ехидства Родриго, потому что Луис был красив и весьма следил за своей внешностью.

Луис покраснел, но Бартоломе сказал:

— У человека должна быть прекрасной не только душа, Родриго! И то, что Луис так выгодно отличался от этих безобразных жрецов, без сомнения, пошло на пользу нашему делу. Продолжайте, Луис, не обращайте внимания на старого ворчуна Родриго. Он просто завидует вашей молодости и красоте!

— Ну, тогда мне не бывать в Тузулутлане, — не унимался Родриго. — Слава богу, на меня не падет выбор ехать туда! С моей рябой физиономией и кривым носом лучше им не показываться, а то еще примут меня за жреца войны!

— Не только поэтому, Родриго, — заметил Бартоломе. — Вспомните, как вы говорите на языке киче. Вряд ли вас поймут там…

Теперь пришла очередь Родриго смутиться. Действительно, он менее всех преуспел в изучении языка.

— Но продолжайте, Луис, — сказал Бартоломе. — Как встретил касик наше послание?

— Письмо губернатора произвело на касика небывалое впечатление. Он заставлял меня читать его много раз. А восторженные рассказы его брата и преданных нам торговцев, «посланцев мира», как их прозвали, еще более убедили вождя в том, что мы друзья, а не враги. Он первый принял христианскую веру, а за ним и другие подданные. Я крестил по десятку человек в день в нашем новом храме!

— Важно не это, — сказал Бартоломе, — а важно, что касик поверил нам, поверил, что не все испанцы злы и жестоки. В этом победа вашей миссии, Луис! Теперь я иду вместе с вами. Надо укрепить достигнутую победу, надо распространить ее и на другие провинции.

…Ранним утром Бартоломе будил своих товарищей по походу стихами Данте:

Теперь ты леность должен отмести, Сказал учитель: лежа под периной, Да сидя в мягком, славы не найти.

— Да, — ответил Родриго, ворочаясь на своей жесткой постели, — если вы называете то, на чем я лежу, «периной», я готов отказаться от славы.

— Но тогда, — улыбнулся Бартоломе, — Данте утверждает, что

Кто без нее готов быть взят кончиной, Такой же в мире оставляет след, Как в ветре дым и пена над пучиной!

В келью заглянул Луис.

— Кто здесь вспоминает Данте? — И продолжал, обращаясь к Родриго:

Встань! Победи томленье, нет побед, Запретных духу, если он не вянет, Как эта плоть, которой он одет!

— Слава святому Себастьяну, — зевнув, ответил Родриго, — моя плоть остается дома… ей не предстоит, как вам, карабкаться по кручам Тузулутлана.

— Не рассчитывайте, Родриго, — сказал Бартоломе на прощанье, — что вам не придется потом побывать там.

— Я хорошо знаю вашу неугомонность, Бартоломе, — отвечал Родриго. — Разве вы оставите бедного старого Ладраду в покое. Придется подзубрить язык киче, чтобы меня хоть немного понимали индейцы. И тогда я готов лезть за вами на любую гору!

* * *

Природа северного нагорья Гватемалы сильно отличалась от ее побережья. По нижним склонам гор росли влажные тропические леса. Много дней тянулись лесные дебри, с непроницаемым для солнца сводом.

Высокие деревья с большими ребристыми листьями были опутаны лианами, петли которых имели самые причудливые формы. Огромные папоротники с толстыми стволами преграждали путь. Воздух был насыщен тяжелыми испарениями гниющих растений, ароматом неведомых цветов. Пронзительно кричали золотисто-зеленые попугаи. Любопытные, но трусливые черные цепкохвостые обезьяны прятались в ветвях деревьев при виде людей. На открытых местах летали огромные, похожие на птиц, пестрые бабочки и крошечные, сверкающие яркими перьями птички, величиной не более мухи.

— Посмотри, отец, — сказал индеец, — вот наша священная птица — кетсаль. Ее нельзя убивать. В неволе кетсаль умирает от тоски по свободе. Но тише, он может улететь…

С восхищением смотрели испанцы на эту великолепную птицу. Кетсаль был невелик, не больше голубя; спинка и крылья у него изумрудно-зеленого цвета с голубоватым отливом, грудка пурпурная, а лапки и клюв — желтые; на голове — высокий пушистый хохолок. Но самое замечательное у кетсаля — необыкновенно длинный, золотисто-зеленый хвост.

— Перья из хвоста кетсаля, — сказал проводник, — служат украшением для наших вождей и жрецов. Простые люди не могут носить перья кетсаля.

— Это действительно прекрасная и царственная птица, — согласился Бартоломе, — и, право, жаль ее истреблять на украшения, даже для вождей.

После короткого отдыха путники двинулись вперед. Дорога стала подниматься вверх. Лес заметно поредел, и вскоре они вышли на невысокий холм, поросший редкими дубами и соснами. Солнце скрылось за низкими серыми тучами. Холодный ветер дул в лицо, засыпая глаза мелким песком.

К вечеру отряд подошел к пещере, расположенной под нависшей скалой. Решено было остановиться здесь на ночь; развели костер.

— Не удивительно, что испанцы не могли одолеть этих круч, — сказал Педро Ангуло. — Здесь, так же как и в горах Кубы, сама природа охраняет индейцев от завоевателей.

— Однако Куба покорена, и один из самых отважных сынов ее, мой друг и брат Гуама, погиб! Много лет вел Гуама неравную, но мужественную борьбу против завоевателей, но все-таки погиб… — И голос Бартоломе дрогнул от подступивших слез.

— Не надо, дорогой друг, — сказал Ангуло. — Вспомните, вы всегда говорите нам: ничто не уходит бесследно из нашего бытия. И память о вашем брате, его отважные и благородные деяния принесут свои плоды.

— Память о Гуаме, — продолжал Бартоломе, — это светильник, который никогда и ничто не сможет погасить. И пусть нас в нашем трудном деле вдохновляет имя его, имя самого верного и благородного сына Индии!

Закончив скромный ужин из маисовых лепешек и сушеной рыбы, все легли спать.

Луна, временами выплывая из-за туч, освещала ущелье. Черные тени залегли в трещинах скал. Костер догорел. Красные угли покрылись пеплом и почти угасли. В пещере стало темно, только в узком просвете входа было видно, как высоко в небе мерцали две яркие звезды.

— Почему вы не спите, Бартоломе? — спросил лежавший рядом Ангуло.

— Тревога о будущем одолевает меня. Даже если наша миссия в Тузулутлан окажется удачной, а я не сомневаюсь в этом, то сколько еще трудностей на пути! Скажу только вам, Педро, и меня терзают сомнения. Не лучше ли мне было остаться тогда в горах Баракоа вместе с Алонсо? Быть может, это спасло бы ему жизнь?

— Я не узнаю вас, Бартоломе; где ваша стойкость и уверенность? Вы просто устали и замерзли в этой пещере. Сейчас я подброшу в наш костер веток!

Отсыревшие за ночь ветки трещали и плохо горели. Дым расстилался над головами спящих и медленно выплывал наружу.

Остальные стали просыпаться. Ветер за ночь утих. Небо было ясным. На востоке показалась золотисто-розовая полоса зари.

— День будет хорош! — сказал Бартоломе. — Природа этих мест удивительно напоминает мне родные ущелья Сьерры-Морены. Не так ли, Педро? Ведь вы тоже из Старой Кастилии?

— Да, — ответил Ангуло. — Чем выше мы поднимаемся, тем больше общего у этих гор с нашими.

— Вперед, друзья, — сказал Бартоломе, — и пусть каждый из нас вспомнит сейчас стихи великого Данте, они облегчат нам путь:

…Гора так мудро сложена, Что поначалу подыматься трудно; Чем дальше верх, тем мягче крутизна; Поэтому, когда легко и чудно Твои шаги начнут тебя нести, Как по теченью нас уносит судно, Тогда ты будешь у конца пути. Там схлынут и усталость, и забота…

Дон Хуан де Атитлан

Добродетель и благородство проявляются в поступках и не нуждаются ни в обилии слов, ни в обилии знаний.

Антисфен

Наконец Бартоломе и его спутники прибыли в селение касика дона Хуана, как он теперь называл себя. Встреча была необычайно радушной. Касика поразило прибытие самого Бартоломе. Индейцы очень уважают старость, но старость в соединении с отвагой и мудростью покорили сердце касика. Многие часы проводил он в беседах с Бартоломе, удивляя его тонкостью своих суждений, благородством обращения и жаждой познания.

Однажды Бартоломе сказал дону Хуану:

— Сын мой, вы позволите мне вас так называть, ибо по годам вы годитесь мне в сыновья, я хочу предложить вам один план.

— Слушаю вас, отец, — ответил касик. — Я с радостью приму ваши советы, так как вижу вашу мудрость и доброту.

— Дон Хуан, надо индейцам объединиться и жить в пуэбло. Вы разбросаны в горах, бедны. У вас нет достаточно воды, нет школ для детей, нет госпиталей для больных. В большом пуэбло все это сделать гораздо легче. Надо объединиться и жить селениями не в пять — шесть домов, как живут индейцы сейчас, а большими богатыми городами, как живут испанцы.

Касик слушал внимательно, но молчал.

— И теперь, — продолжал Бартоломе, — когда миновала опасность вторжения испанцев, а я ручаюсь, что это так, и даже более: я собираюсь потом поехать в Кастилию к королю и просить его утвердить наше мирное соглашение с вами, чтобы пресечь все возможные попытки нападения, — теперь, мне кажется, вам нужно, как мудрому вождю и правителю, подумать о будущем своего народа, о его благополучии. Я не требую ответа сейчас, я понимаю, что вам надо подумать и обсудить. Но я хочу пригласить вас посетить город Сант-Яго и посмотреть, как живем мы, испанцы.

— Я согласен поехать в Сант-Яго, я сам хотел просить вас об этом. Но покинуть горы… пойти жить всем вместе! Знаете ли вы, что мои соседи, жители Кобана, очень воинственны и не верят испанцам? С ними вам трудно будет сговориться, даже если я и соглашусь.

— Я пошлю в Кобан Педро и Луиса.

— Но только с охраной, отец, — обеспокоенно возразил касик. — Я дам им охрану в пятьдесят человек!

— Ну, зачем же так много, — улыбнулся Бартоломе. — Они храбрые люди и не испугаются воинственных жителей Кобана.

Касик непременно хотел, когда уехали монахи, переселить Бартоломе в свой дом: он боялся оставить его одного в хижине.

— Нет, нет, сын мой, — возражал Бартоломе. — Мне очень спокойно и хорошо в моем доме. Я не хочу обременять вас и вашу семью. Не бойтесь за меня. Я привык быть один.

Ночью Бартоломе был разбужен каким-то шумом и криками. Он быстро оделся и вышел из хижины.

Темное ночное небо было багровым. Черные клубы дыма развевались по ветру… Пожар!

В темноте, освещаемой лишь пламенем пожара, Бартоломе пробирался к площади, куда уже сбегались жители селения. Горел храм, гордость Луиса, первый храм, построенный на «земле войны»!

Вдруг Бартоломе толкнули в спину. Он быстро обернулся и увидел какую-то темную фигуру.

— Получай, проклятый испанец! — и удар чем-то тяжелым по голове свалил Бартоломе на землю. Кровь залила лицо, и он потерял сознание. Очнулся он от страшного крика:

— Пусти меня, я прокляну тебя и твоих детей! Не убивай меня! А-а-а…

Крик захлебнулся и затих. Бартоломе почувствовал, что его бережно поднимают и несут. Он снова потерял сознание.

— Теперь ваша жизнь в безопасности! — услышал он встревоженный голос касика. — Но смерть могла похитить вас. А все потому, что вы не поверили мне и остались в хижине!

Бартоломе потрогал свою перевязанную голову. Сильная боль в левом виске заставила его застонать.

— Осторожно, отец, — воскликнул касик. — Этот черный злодей хотел убить вас! Теперь он отправлен в ад!

— Но кто он, этот человек, который хотел убить меня? — спросил Бартоломе.

— Не называй грязного червя человеком, — сурово ответил индеец. — Он — позор для нашего народа, если мог поднять руку на тебя, доброго и мудрого, как сам бог! Это сын мрака, ядовитая змея, жрец войны Шикицаль. И я отправил его в царство мрака.

— А храм?

— Храм сгорел, но я клянусь тебе, отец, что мы выстроим еще лучше, в том большом пуэбло, о котором ты говорил мне. Я согласен с тобой. Когда твоя рана заживет, мы начнем переселение в место, называемое Робиналь. Это плодородная долина, омываемая реками Мотагуа и Чишой. Ты рад этому?

Бартоломе улыбнулся:

— Твое решение — лучшее лекарство для меня!

И вскоре, несмотря на сопротивление некоторых индейцев, пуэбло Робиналь стал расти. Сначала в нем было едва ли несколько десятков домов, в которых жили около ста семей. Построили храм, школу, госпиталь. К возвращению Педро и Луиса из Кобана в Робинале было уже пятьсот жителей.

Дон Хуан готовился к поездке в Сант-Яго с большой торжественностью. Он хотел взять с собой для внушительности около ста воинов, но Бартоломе осторожно отговорил его от этого: слишком большая свита касика могла произвести невыгодное впечатление на губернатора Сант-Яго и на колонистов.

Епископ Франсиско Маррокин вышел навстречу гостям к городским воротам и сказал касику на языке киче: «Добро пожаловать!», на что касик ответил по-испански учтивой фразой благодарности. Этим словам научил его Бартоломе: касик хотел приветствовать испанцев на их языке, проявив этим изысканную вежливость. Дальнейшая беседа между епископом и доном Хуаном велась на языке киче. Епископ потом говорил Бартоломе, что его поразили ум и развитие индейца, его зрелые суждения.

Когда касик, епископ и свита проходили мимо кабильдо, оттуда вышел губернатор — аделантадо — Педро де Альварадо. Надо сказать, что судьба одарила этого жестокого и порочного человека чрезвычайно приятной внешностью. Его уста не покидала приветливая улыбка.

Альварадо был далеко не глуп и сразу оценил смелость касика дона Хуана. Широким жестом истого кастильца Альварадо приветствовал гостя и, сняв свою великолепную, украшенную плюмажем шляпу, надел ее на голову касика. Это было высокой честью, и среди присутствующих испанцев раздался ропот: «Как, аделантадо надел свою шляпу, пожалованную ему королем, на собаку-индейца?»

Но Альварадо был не из тех людей, которые обращают внимание на недовольство подчиненных. Смерив разгневанным взором своих офицеров, он встал около касика и повел его по городу. Это было удивительное шествие: посередине шел касик, а по бокам его — епископ и аделантадо! Торговцам города, было приказано разложить на прилавки самые лучшие товары. В том случае, если бы высокому гостю что-либо понравилось, было приказано отдать беспрекословно.

Но каково было удивление епископа, аделантадо и всех испанцев, сопровождавших касика, когда тот с безразличием и даже некоторым пренебрежением смотрел на все вещи, словно они были для него не новы.

— Можно подумать, что этот индеец родился в Бургосе! — с изумлением проговорил алькальд города.

— А на лавки он смотрит так, точно побывал не раз в Милане! — подхватил один из офицеров.

— Посмотрите, дон Хуан, — сказал аделантадо касику, — как вам понравится этот бархатный камзол? Не хотели бы вы его получить?

— Благодарю вас, сеньор, — ответил через переводчика — епископа — касик, — но мне более подходит мой плащ.

— А не хочет ли дон Хуан получить эту перевязь для шпаги? — предложил алькальд.

— Благодарю и вас, сеньор, — так же твердо отвечал касик, — но у меня уже есть перевязь, подаренная доном Бартоломе.

— А может быть, вы хотите взять эту шелковую ткань для вашей жены? — предложил снова Альварадо, который недавно женился и знал толк в женских нарядах.

— О нет! — улыбнулся касик. — Для моей жены эта материя слишком легка. У нас в горах холоднее, чем у вас в долине.

Касику торжественно и официально было присвоено имя дона Хуана де Атитлана. При отъезде ему были преподнесены богатые подарки: кастильская материя, шпага, посуда и янтарные четки для жены. Дон Хуан с достоинством принял подарки. Вместе со своей свитой, Бартоломе, Луисом и Родриго касик вернулся в Тузулутлан.

«К доблести и к знанью рождены…»

И я в морской отважился простор,

На малом судне выйдя одиноко…

Данте

В мае 1538 года Бартоломе и Родриго были вызваны из Робиналя епископом Маррокином.

— Простите, Бартоломе, что я оторвал вас от любимого дела, — сказал ему епископ. — Но важные обстоятельства требуют снова вашей поездки в Кастилию!

— Вам не жаль моих старых костей, Франсиско. Морская качка и пятьдесят дней в душной каюте не очень полезны для человека таких лет!

— Не сетуйте на возраст, мой друг: вы в шестьдесят четыре года можете поспорить с любым молодым человеком! В Совете по делам Индий будут обсуждаться вопросы отмены рабства и обращения индейцев в христианскую веру. Вы знаете, что есть оппозиция по отношению к вашему трактату, к папской булле… Никто лучше вас не разобьет противников.

— А есть деньги на плавание? — спросил практичный Ладрада. — Ведь это стоит довольно дорого, а у нас, как всегда, с деньгами туго…

— Да, да, — удрученно ответил епископ. — Вы правы, Родриго. Наш епископат — самый бедный во всей Индии…

— Самый порядочный и честный, епископ, — перебил его Родриго, — ибо вы не наживаетесь за счет прихожан, не грабите индейцев, как епископ Никарагуа и многие другие духовные лица, которые ведут себя не лучше таких заядлых мерзавцев и разбойников, вроде Кортеса, Писарро, Альварадо и прочих генерал-капитанов!

— Они все следуют примеру своего предка — великого полководца Гонсало Кордовы, — насмешливо сказал Маррокин, — живут по его знаменитому счету.

— А что это за счет? — удивился Родриго.

— Как, вы не слышали об этом? Рассказать ему, Бартоломе?

Бартоломе улыбнулся и кивнул головой.

— Я думал, что нет кастильца, который не знал бы о счете Гонсало. Вы, конечно, помните, что подвиги великого полководца принесли много побед и в Африке, и в Италии, и в самой Испании! Но говорят, что при всех своих блистательных военных качествах особой честностью в денежных делах великий Гонсало не отличался. Однажды, еще при жизни старого короля, королевский казначей обнаружил, что Гонсало задолжал короне огромные суммы. Сам король Фернандо напомнил ему об этом долге. Гнев полководца не поддается описанию! Он решил проучить короля и казначея и представил встречный иск в ответ на иск казначея в тридцать три миллиона золотых кастельяно. Гонсало явился в королевский совет с громадным списком и прочел свой счет: «Двести тысяч семьсот тридцать шесть золотых и девять реалов роздано монахам, монахиням и нищим, чтобы те просили у бога послать победу испанской армии. Сто миллионов пошло на порох, ядра и траншейные лопаты. Десять тысяч золотых истрачено на раздушенные амброй перчатки, чтобы предохранить воинов от заразы множества гниющих неприятельских трупов, павших на поле битвы. Сто шестьдесят тысяч ушло на поправку и переделку колоколов, потрескавшихся от постоянного звона по случаю моих беспрестанных побед. Миллион — на благодарственные мессы. Пятьдесят тысяч золотых потрачено на вино солдатам перед сражениями. Полтора миллиона уплачено сторожам пленных и врачам, лечившим раненых. Семьсот тысяч четыреста девяносто четыре пошло на шпионов, и так далее…» В конце Гонсало прочел: «Сто миллионов следует мне за то терпение, с которым я вчера слушал короля, когда он требовал отчета в суммах, издержанных тем, кто подарил ему целое царство…»

Карта поля деятельности Бартоломе де Лас-Касаса.

— Чем же кончилось дело? — спросил, смеясь, Родриго.

— Трудно сказать; но, зная скупость и жадность короля и смелую наглость Гонсало, очевидно, в этом «поединке» каждый остался при своем!

— А счет Гонсало вошел в скандальную хронику кастильского двора, — добавил Бартоломе.

— В нашей казне нет приятного звона золотых кастельяно, — вздохнул Родриго, — а только робкий лепет медных мараведи!

— Я собрал немного денег, — продолжал Маррокин, — но только на путь в Кастилию. На обратную дорогу вас снабдит деньгами мой агент в Севилье, который работает в Торговой палате.

— Ну, что же, Родриго, — сказал Бартоломе. — Надо ехать! Только я должен проститься с касиком Хуаном. Он привязан ко мне как сын, и я не могу огорчить его, уехав, не повидавшись с ним.

Прощание с доном Хуаном было очень печальным. Он был убит тем, что уезжает, и так надолго, его друг, отец и советчик. Напрасно Бартоломе утешал его, говорил, что остаются в Робинале Педро Ангуло и Луис Кансер. Касик был безутешен. Кроме того, он боялся соседних племен, которые были против его переселения в Робиналь.

— Я скоро вернусь, сын мой, — говорил ему Бартоломе перед отъездом. — Неужели ты можешь думать, что я останусь в Кастилии, покинув своих детей? Я вернусь и привезу тебе нечто очень ценное…

— Мне не нужны никакие ценности, отец! — воскликнул касик. — Ты сам учил меня, что беден не тот, у кого мало, а тот, кто желает большего! И мне ничего не нужно.

— Я говорю о ценном подарке в другом смысле, — улыбнулся Бартоломе. — Я привезу тебе наш договор, подписанный самим королем. Ибо только тогда я могу спокойно умереть, зная, что вы все, мои дети, в безопасности.

…В конце 1538 года снова плыл Бартоломе в Кастилию. И хотя Маррокин уверял его, что он еще далеко не стар, на этот раз плавание показалось Бартоломе очень тяжелым.

Тесная, душная каютка… За тонкой деревянной переборкой кипят воды Атлантического океана. На палубу выйти нельзя, — смоет бешеной волной. Часами лежит в полной тьме на узкой койке Бартоломе, и только богатство памяти не дает ему тосковать в этом почти тюремном одиночестве.

Он вспоминает Данте, которого особенно полюбил после поездки во Флоренцию. Под неумолчный гул бури ему приходят на ум стихи из «Божественной комедии» — слова Улисса — первого смелого путешественника:

Ни нежность к сыну, ни перед отцом Священный страх, ни долг любви спокойный Близ Пенелопы с радостным челом Не возмогли мой голод знойный Изведать мира дальний кругозор И все, чем люди дурны и достойны. И я в морской отважился простор, На малом судне выйдя одиноко, С моей дружиной, верной с давних пор. Я видел оба берега Морокко, Испанию, край сардов, рубежи Всех островов, раскиданных широко…

Бартоломе снова остро почувствовал связь времен. Всегда, во все века, горело в людях стремление постигать новое… Искать и находить, пусть даже ценой жизни:

«О братья, — так сказал я, — на закат Пришедшие дорогой многотрудной! Тот малый срок, пока еще не спят Земные чувства, их остаток скудный Отдайте постиженью новизны, Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный! Подумайте о том, чьи вы сыны: Вы созданы не для животной доли, Но к доблести и к знанью рождены».

Каравелла то взлетала, как птица, вверх, то проваливалась в кипящую бездну. К рассвету буря затихла. Бартоломе задремал; сны его были наполнены образами дерзких и отважных мореходов — от Улисса до Кристобаля Колона.

Измученный трудным плаванием, Бартоломе вынужден был некоторое время провести у родных в Севилье, прежде чем отправиться ко двору в Вальядолид. На третий день приезда слуга принес Бартоломе письмо от Эрнандо Колона. Он писал, что болен, и просил навестить его по делу чрезвычайной важности.

Бартоломе не смог удержать возгласа горестного изумления, когда увидел Эрнандо.

— Болезнь гложет меня, как голодный зверь, — невесело пошутил Эрнандо. — Единственное утешение — недолго страдать. Врачи не скрывают, что у меня поражены оба легких. Но я не для жалоб призвал вас, дорогой друг…

И Эрнандо рассказал Бартоломе, что он не потерял даром этих долгих лет. Он упорно трудился.

— И вот моя рукопись, — сказал Эрнандо, доставая из шкафа толстую тетрадь. — Здесь история жизни моего отца, написанная мною, его дневники, письма.

— Вы проделали огромную работу, Эрнандо! Ее оценят по достоинству.

— Мой отец, — продолжал Эрнандо, — добился высокого положения только своими трудами и гением морехода. Я не скрыл того, что дед мой — Доменико Колон — был простым генуэзским ткачом. И мне гораздо приятнее думать, что все почести перешли к нам как личное достояние отца, чем заниматься расследованием, был ли мой отец простым купцом или человеком благородного звания, которое давало ему возможность иметь соколов и гончих.

— Кровь всегда одного цвета, — ответил Бартоломе. — Я помню слова моего старого учителя: «Благородный человек не рождается с великой душой, но сам себя делает великим своими делами». Жизнь дона Кристобаля — лучшее подтверждение этому.

— Я неустанно продолжал дело отца. Он был искусным картографом и всегда твердил, сколь важны карты в мореплавании. И вот двенадцать лет назад, в 1526 году, здесь, в моем доме, по приказу короля было проведено собрание лоцманов и ученых географов Испании. Я созвал их для проверки и сопоставления географических данных всех новых открытий. В итоге этого совещания королевский лоцман Диего Рибера и я составили две большие карты.

— И это — лучший памятник Адмиралу!

— Но я хочу просить вас, дон Бартоломе, когда я умру, взять к себе дневники отца и сделать то, чего я не успею…

— Я выполню все, о чем вы просите, дорогой Эрнандо. И хотя рука вашего отца, водрузившая знамя Испании на берегах Нового Света, принесла этим землям неисчислимые бедствия, рожденные алчностью и жестокостью завоевателей, величие сделанных открытий будет служить залогом того, что потомки простят Кристобалю Колону его невольные ошибки!

Новые законы

…Можно сказать, что правительство есть говорящий закон, а закон — немое правительство.

Цицерон

Победа в Тузулутлане была настолько очевидной, что авторитет Бартоломе де Лас-Касаса теперь уже не вызывал сомнений ни у короля, ни в Совете по делам Индий. Воспользовавшись этим, Лас-Касас утвердил не только договор с доном Хуаном, касиком Атитлана, но и с касиками других провинций Гватемалы. Tierra de guerra стали отныне называть Верапас — «земля мира».

Бартоломе, хорошо зная характер провинциальных губернаторов в Индии, которые, хотя и целовали со всей почтительностью руку короля и его приказы, но не всегда их выполняли, решил обнародовать договор короля с индейскими касиками Гватемалы.

И вот 21 января 1540 года в Севилье, со ступеней кафедрального собора был публично прочитан королевский указ, запрещающий всем испанцам вступать на земли Тузулутлана.

Кроме того, от имени короля всем касикам мирных провинций была написана благодарность и отправлена в Аудиенсию Мексики. Подписали этот документ кардинал Гарсия де Лоайса, новый президент Совета по делам Индий, и секретарь де Лос-Кобос.

Бартоломе узнал, что его старый недруг, епископ Бургоса, де Фонсека, умер несколько лет тому назад.

— Ну что же, — говорил Бартоломе, — надеюсь, что его преосвященство, находясь, без сомнения, в аду, имеет теперь достаточно досуга, чтобы поразмыслить о своих грехах в Индии. При жизни у него на это никогда не хватало времени!

Кардинал Лоайса ценил Лас-Касаса и поэтому привлек его к составлению «Новых законов». Стало уже очевидным, что старые Бургосские законы, которые определяли всю испанскую политику в Индии, потерпели крах. Доходы короны падали, богатые земли Нового Света разорялись, индейцы вымирали. Обогащались в колониях лишь те, кто имел там неограниченную власть, — завоеватели-колонисты. Они не желали подчиняться ни богу, ни дьяволу, ни королю! Как говорил Лас-Касас: «Там царил беспорядок, какой мог установить лишь Люцифер!»

Лас-Касас, по поручению президента Совета по делам Индий кардинала Лоайсы, составил мемориал: «Способы приостановить уничтожение жителей Западных Индий. Гибельное действие рабства».

В этом замечательном документе со всей присущей ему смелостью и страстностью Лас-Касас яркими красками описал существующее положение в Индии.

«Я заявляю перед богом, перед всеми людьми, которые живы в то время, когда я пишу, или будут жить после моей уже недалекой смерти, — писал Лас-Касас, — что ни один мотив личной заинтересованности не диктовал мне изложенные мною 20 пунктов и что они не имеют никакой другой цели, как спасение души короля и душ как испанцев, так и индейцев. Это потому, что я узнал и получил этому доказательства, что в течение 45 последних лет плохое управление, жестокости и тирания испанцев, которые они проявили и проявляют и ныне в Новом Свете от имени короля Испании и, опираясь на его власть, заставили умереть более 15 миллионов индейцев. Равным образом я заявляю, что я писал ни для чего другого, как для того, чтобы предупредить, насколько это зависит от меня, полное уничтожение жителей в этих богатых и обширных странах, что принесло бы вред и религии и Испании. Это бедствие кажется мне неизбежным, если не приостановить быстрыми мерами смертность, порождаемую системой управления, опирающейся на предрассудки и самые низкие побуждения. Если влияние врагов человечества не будет приостановлено, то те, кто будут жить после меня, увидят, что исполнились мои печальные предсказания. Да спасет бог от этого Испанию!»

Одним из самых важнейших пунктов сам Лас-Касас считал восьмой, тот, который был основой основ, — пункт об отмене рабства. Он гласил:

«Восьмое средство содержит соль всех остальных: оно среди прочих является особенно существенным, ибо без него все остальные ничего не значат, ибо они все служат ему, наиболее значительному для вашего величества. На него никто не мог бы возразить, а если его не выполнить, то погибнет Индия: либо вы будете иметь Индии, либо вы их потеряете! Вот оно: ваше величество прикажет составить и утвердит со всей торжественностью и величием закона на кортесах, что все индейцы, проживающие в Индии, как те, которые покорены, так и те, которые будут покорены, чтобы они целиком влились в королевские владения, как Кастилия и Леон, как подданные и свободные вассалы, какими они являются, и ни один из них не был рабом испанских христиан, и чтобы нерушимая конституция была принята и ни теперь, ни в другие времена и навечно не могла быть изъята, ни отторжена от королевской короны. Не должны быть отданы (индейцы) как вассалы никакому другому феодалу, ни энкомьендо, ни другим образом, ни под другим названием. И надо это скрепить вашему величеству королевской своей властью и словом, и короной, и другими священными вещами, что никогда ни король, ни его наследник не аннулируют эти законы…»

Карл V. Старинная гравюра.

В 1542 году в Вальядолиде был созван Совет по делам Индий, в котором приняли участие многие ученые и государственные деятели. Совет обсуждал представленный Бартоломе проект «Новых законов». При обсуждении возникли острые споры:

— Вы хотите, — резко говорили одни, — чтобы колонисты своими руками обрабатывали эти огромные земли?

— Или чтобы колонисты вернулись в Испанию? — не менее резко добавляли другие.

— Король потеряет Новый Свет, и там снова воцарится язычество! — лицемерно восклицали третьи.

Но Бартоломе словно ждал этих возражений:

— Я отвечу и на это: ваши опасения напрасны, сеньоры! Опыт доказывает обратное: колонисты останутся в Новом Свете, даже если индейцы не будут больше их рабами, ибо эти земли не Ла-Манча! Они дают испанцам больше возможностей для обогащения, чем сама Испания!

«Новые Законы» были приняты Советом и от имени самого короля начинались такими словами:

«Настоящим приказываю и распоряжаюсь, что отныне и впредь никакая причина военная, и пусть даже восстание, не могут служить основанием делать индейцев рабами, и мы желаем, чтобы с ними обращались как с вассалами кастильской короны, ибо они таковыми и являются. Никто не может заставить против воли служить индейцев. И, как мы уже приказывали, отныне и впредь, нельзя превращать индейцев в рабов, как это делалось против разума и права».

20 ноября 1542 года эти законы были подписаны королем и разосланы в Новый Свет всем наместникам, губернаторам, Аудиенсиям, а также приорам монастырей.

В те дни Лас-Касас закончил доклад принцу Фелипе, занимавшемуся делами Индий, названный им «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий»[57]. В основу его легли личные наблюдения, документы и рассказы очевидцев о злодеяниях и тирании в Новом Свете, начиная с момента его открытия по сей день, то есть за 45 лет. Этот трактат содержал настолько страшные факты, что король Карлос и принц Фелипе решили его не печатать. Они поняли, что мир содрогнулся бы от ужасов, которые творились в Новом Свете испанцами!

Потом принц Фелипе сказал отцу:

— Нельзя отказать Лас-Касасу в государственной мудрости, но он не принимает во внимание всех интересов испанской короны!

— Старик слишком беспокоен, — согласился король. — Мы его поблагодарим за службу короне, но пусть он будет подальше от Кастилии!

И вот однажды в воскресенье вечером Лас-Касас узнал о воле короля. К нему пришел секретарь Совета по делам Индий.

— Его величество чрезвычайно ценит ваши усилия, — церемонно сказал секретарь. — И его величество не хочет остаться в долгу перед вами, дон Бартоломе. Ваше имя, ваш возраст, наконец, ваши заслуги перед короной требуют награды!

— Я уже не раз говорил и писал, что никакая личная заинтересованность не движет мной! — возразил Лас-Касас.

— О да, мы это знаем! — сказал секретарь. — Но тем не менее земные блага нужны всем: его величество предлагает вам пост епископа в городе Куско, в Перу. Вы проявили в недавние времена столь большое участие к судьбе перуанских индейцев. Поэтому вам следует согласиться на это назначение!

— Нет, нет, — ответил Лас-Касас. — Передайте его величеству, что это слишком большая награда моим скромным трудам. К тому же пост епископа ограничил бы мою деятельность.

Секретарь ушел, так и не убедив Лас-Касаса согласиться.

— Дьявольщина! — воскликнул недовольный Карлос, когда секретарь доложил ему о своей неудаче. — Старик упорнее, чем я думал! Уж не решил ли он остаться в Кастилии? Мало у меня сейчас забот в Германии с еретиком Лютером, так еще этот «апостол индейцев»! Придется прибегнуть к помощи Лоайсы или даже лучше — к генералу доминиканского ордена. Действуйте, и более успешно…

Расчет короля был верен: уговорам кардинала Лоайсы и главы своего ордена Лас-Касас не смог долго противиться. Он принял назначение, но не в богатое Куско, а в далекую, необжитую провинцию между Мексикой и Юкатаном — в Чиапас. Может быть, сыграло роль и то обстоятельство, что в Чиапасе, отдаленном от Мексики, необходим был энергичный правитель, который смог бы проводить «Новые законы». Он понимал, что там было поле битвы, и знал, что там он нужен.

В севильском соборе Сан-Пабло зимой 1543 года Лас-Касас был посвящен в епископы. Ему установили небольшое по тем временам жалование для содержания епископата в 500 тысяч мараведи в год. Лас-Касас стал пользоваться этими деньгами лишь по приезде в Чиапас. Многие епископы злоупотребляли своим правом и получали деньги, не уезжая к месту назначений, в Новый Свет. Это приняло такие размеры, что потом стали посвящать в епископы не в Кастилии, а в Индии.

Епископ Чиапаса

Мужество делает ничтожными удары судьбы.

Демокрит

«Эспаньола, Санто-Доминго, 26 сентября 1544 года.

Дорогая сестра Хуана! Спешу уведомить тебя, что доехали мы вполне благополучно. Матушка плавание перенесла хорошо. Из Сан-Лукара мы вышли в среду 4 июля. На одной каравелле с нами плыли доминиканские монахи, и с ними — известный тебе друг наших покойных отца и дяди Эрнандо — старый дон Бартоломе де Лас-Касас и его помощники: Родриго де Ладрада и Томас де Касильяс. Ладрада — стар и некрасив. Скажу тебе, что среди наших кабальеро я не видывала столь красивого и учтивого, как этот Касильяс. Дон Бартоломе назначен епископом в провинцию Чиапас, где-то в Мексике. И скажу тебе по чести, что и я, и наша мать удивлены тем, что в столь преклонном возрасте, а дону Бартоломе уже 70 лет, он сохранил поистине юношескую живость и здоровье! И, вместо того чтобы на покое доживать свои дни где-нибудь в Севилье или ином месте на родине, этот непоседливый старик едет бог знает куда, к совершенно диким индейцам, ибо Чиапас — место еще совсем не обжитое и опасное. Когда наша матушка сказала ему об этом, то дон Бартоломе возразил, что он больше может пострадать от цивилизованных испанцев, чем от диких индейцев! Мать и мы недоверчиво отнеслись к его словам, но, приехав на Эспаньолу, убедились в правоте их. Епископа встретили угрозами и бранью. Колонисты страшно злы на него из-за «Новых законов», считая, что он приложил к ним руку. Но и нас, дорогая Хуана, после шестнадцатилетнего отсутствия встретили не лучше, чем дона Бартоломе! Дом наш в Санто-Доминго почти разрушен, имение запущено, ценные вещи украдены… Матушка очень тяжело переживает наше бедственное положение. Наследник отца, брат Луис, не радует сердце матушки, ибо женился в Санто-Доминго против ее желания на Марии де Ороско, вдове алькальда. И, клянусь тебе пресвятой девой, я не верю в прочность его брака, так как брат наш весьма легкомыслен и непостоянен: не успев жениться, говорят, начал ухаживать за первой красавицей Санто-Доминго — доньей де Москеро! Матушка не хочет даже встречаться с братом, считая, что он плохой сын и совсем не оправдывает высокого звания адмирала и генерал-губернатора Ямайки, куда назначил его, в память заслуг отца, король[58]. Матушка не перестает сетовать на то, что в нашей семье нет достойных продолжателей дела нашего великого деда — Кристобаля Колона!

Прощай, милая сестра, напиши, как только получишь мое письмо. Матушка терпит одни лишь огорчения, а твое письмо порадует ее.

Обнимаю тебя, молись за нас, и пусть благословение бога не оставит нашу семью.

Твоя сестра Исабель Толедо де Колон.»

Письмо юной Исабели Колон, дочери покойного Диего Колона, вполне соответствовало действительности. Прием, оказанный донье Марии, вдове вице-короля, сильно отличался от первого пышного приема, когда она, молодая и счастливая новобрачная, вступала на земли Эспаньолы 35 лет тому назад.

Санто-Доминго бурлил от негодования и возмущения: причиной этому были «Новые законы». Можно представить, как встретили колонисты Лас-Касаса, по их мнению, прямого виновника новой реформы, столь гибельной для их богатств!

Жители Санто-Доминго отказали в обычных подаяниях доминиканскому монастырю, где остановились Лас-Касас и его монахи.

— Пусть этот «апостол» питается воздухом и водой! — кричали колонисты. — У испанцев Санто-Доминго нет и корки хлеба для этого грабителя и пирата! Он лишил нас индейцев и всего имущества! Он обрек на нищету и голод наших детей! Пусть сам теперь испытает голод и нужду!

Лас-Касас решил уйти из доминиканского монастыря, не желая, чтобы из-за него монахи терпели голод. Во всем большом городе для Лас-Касаса не нашлось угла и куска хлеба!

Донья Мария, услышав от своего брата, доминиканского монаха, о бедственном положении епископа Лас-Касаса, пригласила его в свой дом, в память его прежней дружбы с ее покойным мужем.

— Я прошу вас, ваше преосвященство, — говорила донья Мария, — считайте мой дом своим. Правда, — и ее голос задрожал от обиды и слез, — этот дом теперь разрушен и пуст. Мой бедный муж, как вы знаете, умер в хлопотах о наследстве в 1526 году… И все эти восемнадцать лет я и мои семеро детей провели в такой нужде, что я должна была занимать деньги у покойного брата Эрнандо и продавать свои драгоценности. Но было время, когда те, кто сейчас поносят вас и забыли меня, низко склоняли головы и целовали мою руку…

— Не огорчайтесь, досточтимая сеньора, — утешал Лас-Касас бывшую вице-королеву Эспаньолы. — Эти люди погрязли в грехах, им чужды высокие побуждения и благородные чувства!

— Это действительно так! — воскликнула донья Мария. — Милости, полученные ими от моего мужа и от меня, забыты. И люди, которые пили и ели за моим столом, здесь, в этом дворце, теперь отказывают нам в горсти муки!

— А мне в корке хлеба! — добавил Лас-Касас. — Знаете ли вы, сеньора, что даже дети на улицах Санто-Доминго поют про меня куплеты? Они смеются над тем, что Касасу придется просить подаяние у индейцев, ибо христиане отказали ему в этом!

Голодал не только Лас-Касас, но и те сорок пять монахов, которые приехали с ним из Кастилии для работы в Чиапасе. Монахи боялись трогать припасы, что были закуплены для плавания в далекий Чиапас, так как в море страшно остаться без продовольствия.

Одна старая индианка стала собирать подаяние для Лас-Касаса и его монахов. Простые люди, и испанцы и индейцы, охотно делились с теми, кого поносили и проклинали богачи.

— Возьми, падре, — говорила старуха, принося ежедневно маисовые лепешки, овощи и плоды, — возьми, не гнушайся подаянием, ибо оно дано от всего сердца!

— Спасибо, матушка, — отвечал ей растроганный Бартоломе, — твоя маисовая лепешка дороже мне самых дорогих яств.

Хасинте всегда старался долю своей скудной пищи незаметно положить Бартоломе, уверяя, что ему, старику, хватает и половины!

Отъезд Бартоломе в Чиапас задерживался из-за того, что владельцы каравелл чинили ему препятствия: зная, что у него мало денег, запросили за фрахт непомерную сумму.

Но Бартоломе не терял времени на Эспаньоле: он выступал в Аудиенсии, требуя выполнения «Новых законов». Никто не желал подчиняться им и освобождать индейцев. Чиновники Аудиенсии направили в Кастилию протест и требование отмены реформ.

Когда Томас Касильяс в своих проповедях стал сурово осуждать колонистов-рабовладельцев, поднялась такая буря гнева и злобы среди прихожан, что пришлось прекратить всякое упоминание об освобождении рабов. Нашлись священники, которые в своих проповедях утверждали, что индейцы по природе рабы! Оба церковных капитула — и доминиканский и францисканский — запретили говорить о рабстве: «Осуждайте любые пороки и грехи, но не касайтесь вопроса об индейцах-рабах!»

Вдруг к Лас-Касасу пришла одна из жительниц Санто-Доминго, донья Солано, пожилая вдова. Она принадлежала к самым зажиточным колонистам острова: владела 200 индейцами и большими плантациями сахарного тростника.

— Ваше преосвященство, — сказала донья Солано, — проповедь падре Томаса Касильяса открыла мне глаза. Я словно прозрела! Тяжкий грех лежит на моей совести. Я скоро могу проститься с жизнью, а что я отвечу на суде господу богу? И я решила освободить всех моих индейцев, а несправедливо нажитое имущество раздать беднякам.

— У вас прекрасное сердце, дочь моя, — ответил Лас-Касас.

— Мне говорили, что вам не на что зафрахтовать каравеллу? Я помогу вам снарядить ее, а также куплю припасы для плавания.

— У меня всего триста кастельяно, сеньора, так что вам придется добавлять очень много.

— А сколько стоит фрахт?

— За фрахт по морю до Юкатана, а затем по реке Табаско до Чиапаса эти разбойники — владельцы каравелл — запросили с нас тысячу двести шестьдесят кастельяно!

— Ничего, ваше преосвещенство, я добавлю недостающие деньги.

В воскресенье 14 декабря каравелла отплыла из порта Санто-Доминго, сопровождаемая добрыми пожеланиями немногочисленных друзей и проклятиями множества врагов.

— Если все дурные пожелания собрать в один мешок, — сказал Бартоломе, когда Эспаньола осталась позади, — то вряд ли наш корабль выдержит такой груз!

И как раз так и случилось! Во вторник неожиданно поднялся ветер, и каравелла попала в сильный шторм. Неопытный пилот потерял курс, и они едва не разбились о скалы, проходя между Кубой и Ямайкой. Только благодаря мореходному опыту Бартоломе удалось избежать гибели корабля.

В первый же день рождества, который торжественно отпраздновали в море, снова каравелла чуть не разбилась о скалы острова Кармен. Это случилось ночью. На счастье, проснулся спавший на палубе монах, который закричал, и Бартоломе снова помогал пилоту.

— Я думаю, что нашему пилоту надо стать епископом, а вам, наоборот, сделаться моряком, — сказал Родриго, когда во второй раз Бартоломе встал у штурвала и каравелла была спасена от гибели. — Его невежество в морском деле поистине невероятно!

Попутный ветер и ясная погода благоприятствовали дальнейшему плаванию, и 5 января ночью Бартоломе и его спутники вошли в порт Сан-Ласар в Кампече на Юкатане, где была их первая остановка.

В Кампече пришлось задержаться, так как и тут «Новые законы» встретили яростное сопротивление. Никто из колонистов не желал им подчиняться и освобождать рабов-индейцев. И чем больше Бартоломе как епископ увещевал испанцев, тем больше они злобствовали против него.

Испанцы-колонисты в Кампече, как и в Санто-Доминго, отказали епископу и его монахам в выплате обычного сбора, несмотря на королевский приказ. И снова наступило безденежье, и снова грозил голод…

Когда Бартоломе решил уехать из Кампече в город Сьюдад-Реаль, пилот его каравеллы вдруг заявил:

— Мне был оплачен фрахт только до Кампече, я не двинусь далее, пока ваше преосвященство не оплатит мне путь до Чиапаса!

— Побойтесь бога, сеньор! — возмутился Бартоломе. — Ведь вам было заплачено в Санто-Доминго сполна за весь рейс!

Но пилот усмехнулся:

— Как же, за весь рейс! Мы были в пути дольше, чем положено, и за эти лишние дни я должен получить еще триста кастельяно.

Родриго Ладрада хотел в сердцах поколотить наглеца, и Бартоломе едва удержал его от этого намерения.

— У нас нет иной возможности уехать из Кампече, — говорил он разбушевавшемуся Родриго. — Умерьте ваш пыл, пока мы не приедем в Чиапас.

— У меня просто чешутся руки, епископ! — кричал Родриго. — Будь я проклят, если в Чиапасе не проучу этого невежду и разбойника!

Чтобы набрать нужную сумму денег, Бартоломе был вынужден продать часть своего имущества, но это составило всего 100 кастельяно. Пришлось занять у приходского священника Кампече еще 100 кастельяно. На остальную сумму Бартоломе дал пилоту долговое обязательство.

Однажды вечером, когда Бартоломе и Родриго уже собирались лечь спать, в двери постучался Хасинте.

— Сеньор, — испуганно сказал он, — монахи нашли у ворот миссии полумертвого человека!

Четыре монаха с трудом внесли в келью умирающего. Он был без сознания, лохмотья едва прикрывали его огромное, тощее, изъеденное москитами тело. На груди и шее зияли открытые раны.

— Это негр! — удивился Родриго, увидев при слабом свете свечи курчавые полуседые волосы раненого и его черную кожу. — Как он попал сюда?

Бартоломе осторожно смывал кровь и грязь с лица и тела бесчувственного негра. Глоток вина привел раненого в сознание. Он застонал и открыл глаза.

— Меня поймали, — прошептал он ломаным испанским языком. — Убейте меня сразу… не мучайте меня…

Бартоломе склонился над негром:

— Ты у друзей, сын мой. Не бойся! Лежи спокойно, а я перевяжу твои раны.

Негр с недоверием смотрел на монахов. Но у него не было сил говорить. Он снова закрыл глаза.

Через несколько дней негру стало лучше. Бартоломе сказал:

— Теперь я уверен, что ты будешь жить. Раны заживают, лихорадка уменьшилась. У тебя могучее здоровье, сын мой!

Негр горько улыбнулся:

— Когда я заболел лихорадкой, мой хозяин, на которого я работал двадцать лет, сказал: «На что мне эта падаль! Не лечить же мне его!» — и продал меня другому испанцу…

Негр помолчал и продолжал мрачно:

— Нас было много… индейцев и негров. Мы шли скованные за шеи одной цепью и несли на плечах тяжелые якоря, бревна и пушки. Бывало, что цепи перетирали шею и голова носильщика падала в одну сторону, а тело — в другую. И мы все это видели… Дороги, по которым мы шли, были дорогами смерти…

— Тебе трудно говорить, — мягко сказал Бартоломе, — ты потом расскажешь мне. Выпей лекарство, и ты уснешь!

— Нет, падре, — угрюмо ответил негр, — я хочу все сказать тебе. Я могу умереть, и ты не узнаешь… Иногда ночью с нас снимали цепи. И вот я и мой товарищ индеец решили бежать. Но его загрызли собаки… А я отбился от этих чудовищ и задушил двух. Мне удалось спрятаться. И добраться до вашей миссии. Ты спас меня, и теперь я твой раб! Не прогоняй меня, падре!

— Сын мой, — ласково ответил Бартоломе, — мы не гоним тебя, оставайся с нами. Но бог запрещает людям иметь рабов. Ты поймешь это, а сейчас усни…

Негр, которого звали Хуанильо, постепенно поправлялся. За ним ухаживал Хасинте и рассказывал ему о сеньоре, у которого тот решил остаться.

— Он — сам господь бог! — убежденно сказал Хуанильо, когда услышал о жизни и делах Бартоломе. — Нет, нет, Хасинте, не говори, что я ошибся. Я слишком хорошо узнал испанцев!

Хуанильо, как и предполагал Бартоломе, был с берегов Гвинеи. Царек его селения продал португальцам в рабство всех своих подданных. Потом Хуанильо перепродали в Испанию, и он попал в Новый Свет.

— Нас было в трюме каравеллы много, очень много, — рассказывал Хуанильо. — Но до Индии доплыло меньше половины. Люди гибли от голода, духоты и тесноты. Их бросали в море, даже не прочитав молитвы…

Когда Бартоломе предложил негру помочь добраться до Гвинеи, тот печально ответил:

— Куда я поеду, падре? Вся моя семья давно продана в рабство, родная деревня разрушена. Мне некуда идти. Да и меня опять поймают и продадут. Оставь меня у себя! Твой слуга Хасинте стар и слаб… позволь мне быть твоим слугой. Посмотри, как я силен! — и Хуанильо одной рукой поднял тяжелую дубовую скамью.

И негр Хуанильо остался у Бартоломе. Сначала Хасинте ревновал его, но, увидев, что кроткий и добродушный великан не посягает на его права, а почтительно признал его старшим, успокоился. К тому же старый слуга видел, с какой преданностью и любовью Хуанильо оберегает его сеньора.

— Теперь, Хасинте, ты стал моим майордомом! — шутил Бартоломе.

— Ого, епископ, смотрите, вы, как настоящий кастильский гранд, имеете целый штат! — посмеивался Родриго. — Только не представляю, как вы их всех прокормите!

Бартоломе сообщили в порту, что из Кампече в Чиапас отходит небольшая галера с солью, которая может взять все вещи и 12 монахов. Несколько монахов решили пойти пешком. Они нашли проводников-индейцев и вместе с Томасом Касильясом отправились в Сьюдад-Реаль.

Наконец торги с пилотом пришли к концу и был назначен день отплытия. Накануне к Бартоломе прибежал смотритель порта и сообщил ему ужасную весть: галера была застигнута штормом и погибла. Утонули все, кроме трех монахов, которые находятся в индейском поселке Чампотон.

Горе Бартоломе и его товарищей не поддавалось описанию. Монахи никуда дальше не хотели ехать. А пилот торопил, так как надо было воспользоваться подходящей для плавания погодой.

Бартоломе пришлось показать пример: он первый вошел на борт каравеллы, а за ним все остальные. Ни солнце, ни голубое небо, ни попутные ветры не могли утешить путников в гибели девяти товарищей. Все молчали, иные плакали и молились. Все отказывались от пищи, даже Ладрада. Тогда Бартоломе достал еду, с помощью Хасинте накрыл на стол и стал сам через силу есть, чтобы снова показать пример своим упавшим духом спутникам.

В лагуне де Терминос они увидели обломки погибшей галеры…

В стане врагов

«Ты сердцем смел, ты никогда

Жестоким бедам не уступишь!»

Эсхил

Город Сьюдад-Реаль, столица провинции Чиапас, никак не оправдывал своего громкого названия «королевский город». Это был просто большой поселок с несколькими каменными домами, где жили богатые и знатные колонисты, и со множеством простых деревянных домов и хижин. Городской собор, тоже деревянный, был мал и беден, без украшений и даже без необходимой утвари.

Несмотря на сан епископа, Бартоломе жил также очень бедно. Он занимал вместе с монахами скромный деревянный дом около собора. Носил старую сутану простого капеллана, без всяких украшений. На стол его ставилась глиняная посуда, и пища была самой скудной, годной только для поддержания сил. Нечего говорить, что молодые монахи, которые садились за стол епископа, частенько вставали голодными.

Большая часть вещей Бартоломе погибла на затонувшей галере, иные были проданы в Кампече, но он ни о чем так не жалел, как о потере своих книг.

— Ах, Родриго, — сетовал Бартоломе по вечерам, когда они оставались вдвоем в тесной келье, — как мне не хватает Сенеки, Марка Аврелия, Данте и других моих друзей!

«И еще одной книги, которую я носил бы на своем сердце, как печать», — подумал, но не сказал Бартоломе. Его Петрарка, которого он пронес через все эти бурные годы, также погиб на затонувшей галере.

— Как много я отдал бы за самую маленькую библиотеку здесь, в Сьюдад-Реале, — продолжал он вслух.

— Но ведь можно выписать из Севильи эти книги, стоит только попросить ваших родных или друзей, — заметил Родриго.

— Нет, нет, Родриго, книги — дорогое удовольствие, мы не имеем права на это. В Кастилии надо просить денег на лекарства для больных, на продовольствие!

— Да, — улыбнулся Родриго, — клянусь вечным блаженством, я понимаю, когда наши молодцы постоянно рыскают в поисках еды, ибо ваши обеды поистине пища святого Антония.

— Они молоды, Родриго, а молодость нуждается в хороших и сытных обедах. То, чем бываем сыты мы, старики, мало для них.

— Ну, не знаю, как вы, — говорил усмехаясь Родриго, — а я бы сам не отказался от куска жареной козлятины или свинины! Хотя бы раз в неделю, — поспешно добавил он, видя, как огорчился Бартоломе.

Индейцы часто приходили со своими жалобами и горестями к Бартоломе. Всегда около дверей его дома находили утешение обиженные и несчастные. В одном только Бартоломе не мог помочь индейцам — освободить их от рабства.

Жители Сьюдад-Реаля оставались глухи к его проповедям и просьбам, к его ссылкам на «Новые законы». Никто не хотел лишать себя богатства, освобождать рабов-индейцев.

Богатые испанцы-колонисты говорили:

— Святой отец сам живет так бедно и плохо, что не в состоянии понять, чего лишается тот, кто богат! Если бы епископ сам не был нищим, он не стал бы проповедовать нам о благе бедности.

Однажды к Бартоломе пришла женщина индианка, бросилась к его ногам и, рыдая, сказала:

— Отец, я была свободна. Ты видишь, у меня на лице нет клейма. И все же меня продали в рабство, разлучили с детьми и мужем. Защити меня, спаси моих детей, они погибнут без матери…

И тогда Бартоломе, не найдя способа убедить колонистов выполнять законы короля, решился на крайнее средство. Он призвал городских священников-духовников — каноника Хуана Перреру и декана Хиля Кинтану — и сказал им:

— Мы пришли в эту страну с мечом и крестом и несправедливо завоевали ее именем короля и бога. Я знаю, что многие священники ссылаются на Аристотеля, оправдывая рабство. Но вспомните, что говорил Аристотель: о человеке, который незаслуженно стал рабом, нельзя сказать, что он раб. Следовательно, индейцы, ставшие рабами в результате несправедливой и захватнической войны, не могут быть названы рабами. И знайте, что богатства, нажитые испанцами в Индии, не являются законными, ибо приобретены путем насилия, тирании и захвата чужого. Я отныне запрещаю вам давать отпущение грехов и исповедовать тех христиан, у которых имеются рабы!

Каноник Перрера стал охотно и искренне выполнять указания епископа. Но декан Кинтана был другого нрава. Хотя он и обещал выполнять приказ епископа, на самом деле обманывал его. Он давал отпущение грехов колонистам, так как был на их стороне, любил деньги и получал немало подачек от богачей города. Он подливал масла в огонь, когда колонисты возмущались епископом, отказавшим им в праве исповеди.

— Сами индейцы будут смеяться над вами, — говорил Кинтана своим прихожанам, — если простой священник возвратит им свободу! Епископ, без сомнения, еретик, и надо бы сообщить о нем святой инквизиции в Кастилию!

Однажды вечером, когда светился огонек лампады в окне Лас-Касаса, выстрел из аркебуза чуть не ранил его. Испуганные монахи вбежали к Бартоломе.

— Вы живы, Бартоломе? — вскричал Родриго, схватив его за руку. — Они не ранили вас?

— Тише, тише, Родриго! Вы оторвете мне руку. Ничего со мной не случилось! — успокаивал их Бартоломе.

— Силы небесные! Ничего не случилось! Вас могли убить эти негодяи! А вы говорите, ничего не случилось! — продолжал волноваться Ладрада.

Касильяс хотел пойти на улицу и посмотреть, кто стрелял, но Бартоломе не пустил его:

— Нет, нет, Томас, опасность еще не миновала. Они могут принять вас за меня и снова стрелять. Идите спать, друзья, утром подумаем, что делать.

Хуанильо, тайком от Бартоломе и монахов, не спал всю ночь и дежурил у дверей дома.

День шел за днем, а положение становилось все хуже и хуже. Декан Кинтана плел свои интриги за спиной епископа. Уже не только к епископу, но и ко всем его монахам горожане относились с ненавистью и презрением. Выплата церковной подати была прекращена. Снова нависла угроза голода.

Наступил праздник пасхи. Бартоломе получил из Санто-Доминго от доньи Солано посылку. Решили отпраздновать это событие торжественным обедом. На третий день пасхи епископ пригласил к себе всех монахов, каноника Перреру, а также декана Кинтану.

— Я бы не стал приглашать на вашем месте этого интригана, — сказал Ладрада. — Знаете ли вы, епископ, что он во время пасхи, невзирая на ваш запрет, давал причастие не только тем, кто имеет рабов, но даже и тем, кто продает и покупает индейцев?

— Я слышал об этом, Родриго, — ответил Бартоломе, — и я хочу за обедом, в дружеской обстановке, повлиять на декана, чтобы подобные поступки не повторялись!

— Не повторялись! — насмешливо заметил Хордан Пьемонте, рослый молодой монах из Пикардии. — Неужели вы поверите этой лисе, ваше преосвященство?

Все сели за стол, но декан не явился. Бартоломе послал за ним Хордана.

— Декан говорит, что нездоров, — сказал вернувшийся Хордан.

— Нездоров? — удивился Бартоломе. — Я видел его сегодня на ногах. Глупости! Родриго, пойдите вы и скажите, что я требую его по служебным делам.

Родриго ушел, но также вернулся один.

— Он лежит в постели, хотя я готов поклясться, что он здоров как бык! Улегся в постель одетый, чтобы не идти к вам.

— Вот как, он притворяется! — вскипел Бартоломе. — Хорошо же! Хордан, пойдите и приведите его хотя бы силой!

Хордан снова ушел, посмеиваясь, и через несколько минут все сидевшие за столом услышали шум и крики.

— Пустите меня! Это насилие! — кричал тщедушный декан, которого Хордан тащил, как щенка, за шиворот. — Вы не смеете!

Крики декана привлекли народ с улицы. В окна столовой стали заглядывать любопытные лица горожан.

— Помогите мне, сеньоры! — кричал осмелевший Кинтана, видя посторонних. — Помогите мне, и я вас всех исповедую! Помогите мне, и я дам вам отпущение грехов!

В толпе горожан находился алькальд, который закричал: «Помогите ему во имя справедливости!»

Несколько вооруженных испанцев ворвались в дом и освободили декана. Монахи стали сопротивляться, и завязалась драка. Ладрада и Касильяс пытались успокоить народ. Но страсти разгорались… Колонисты стали угрожать епископу, говоря, что вот подходящий момент избавиться от источника всех зол — от Лас-Касаса!

— Вы враг христиан, вы мятежник! — кричали колонисты. — Мы будем жаловаться на вас архиепископу, папе, королю, Совету Индий! Вы вносите смуту и должны убраться из нашего города!

— Слепые люди, — ответил им спокойно Лас-Касас, — какой дьявол владеет вашими душами? Вы угрожаете мне папой, королем, архиепископом? Да знаете ли вы, что я обязан делать то, что делаю, ибо я выполняю законы короля! — и он достал «Новые законы» и прочел пункты, обязывающие дать свободу индейцам-рабам. — Теперь вы видите, что я могу жаловаться на вас королю за то, что вы не повинуетесь ему!

Один из колонистов возразил:

— Мы слышали об этих законах, но выполнять их не обязаны, пока не придут дополнительные приказы из Совета Индий!

— Это пустые отговорки! — твердо сказал Лас-Касас. — Идите все домой, подумайте над тем, что я вам прочитал.

Толпа медленно разошлась. Тревога и подавленное настроение владели монахами.

— Вам лучше уехать, — сказал Касильяс, — вы видите, как раздражены жители города! Ваша жизнь в опасности!

Его поддержали и Родриго, и Хордан, и все другие монахи. Бартоломе слушал их, а потом сказал, улыбаясь:

— Куда же вы хотите, чтобы я уехал? Где я найду, по вашему мнению, безопасное место, если я везде и всегда буду без устали твердить о свободе индейцев? А мятежи и смуты против меня не новы, я не боюсь угроз, не страдаю от клеветы и оскорблений, ибо меня ругали и поносили и в Индии, и в Кастилии…

И он остался в городе. В лавках уже не продавали монахам пищи и вина для причастия; испанцы запрещали индейцам под страхом жестокого наказания собирать подаяние для монахов и даже близко подходить к собору.

Тогда Томас Касильяс, Томас Торрес и Хордан Пьемонте решили без ведома епископа поехать в город Чиапас и рассказать, что делается в Сьюдад-Реале. Перед отъездом Касильяс сказал Родриго:

— Мы едем для того, чтобы найти способы увести епископа из стана врагов, где его жизнь ежеминутно подвергается опасности. Берегите его, Родриго!

— Кому вы это говорите, Томас? У епископа нет более верного сторожевого пса, чем старый Ладрада.

* * *

В Чиапасе монахи встретили приехавшего на закладку монастыря епископа Гватемалы Франсиско де Маррокина, старого друга Бартоломе по Тузулутлану.

— Прекрасно! — воскликнул он в ответ на их просьбу. — Мы вызовем Бартоломе сначала сюда, на закладку монастыря, а потом в Грациос а Диос, где собираются епископы всех провинций. Мы постараемся задержать его там подольше, пока не утихнут страсти. Хотя, — печально добавил он, — прямо скажу, мало надежды на это. Ненависть и упорство колонистов так велики, что осуществить «Новые законы» невозможно! И Аудиенсии лишь мешают нам, ибо почти все члены Аудиенсий владеют огромными землями и рабами-индейцами.

— А епископы, что же они? — спросил Касильяс.

— Кроме Лас-Касаса, Бетансоса и меня, никто и не думает об освобождении индейцев от рабства. И есть такие, как бывший епископ Никарагуа, который сколотил недурное состояние, имея рабов и участвуя в постыдных грабежах. Слава богу, мне удалось добиться его отзыва из Индии. Сейчас епископом Никарагуа назначен человек честный и достойный — Хуан Антонио де Вальдивьес.

Слух о «Новых законах» распространялся от селения к селению. И те индейцы, которые никогда и в глаза не видели Лас-Касаса, слышали о нем, как о защитнике и отце всех индейцев. О нем ходили легенды… Когда Бартоломе ехал в Чиапас, на дороге его встречали индейцы с цветами и с музыкой.

— Дорогой отец, — говорили индейцы, — не покидай нас! Мы благодарим тебя за твои труды и заботы о нас! Останься с нами, мы защитим тебя от злых людей, мы прикроем тебя своими телами!

Всегда сдержанный, Бартоломе не мог скрыть слез при этих простых, но искренних словах.

А индейцы шли за ним, рассказывали о тирании испанцев, о том, как они хотели пойти в Сьюдад-Реаль, но алькальды и рехидоры не пустили их и даже наказывали за одно только желание пойти к нему…

После встречи с Маррокином Бартоломе решил немедленно ехать в город Грациос а Диос, где была резиденция новой Аудиенсии, и потребовать от нее помощи против произвола колонистов и чиновников.

Шли дожди, дороги размыло. В иных местах лошади не могли проехать, и приходилось идти пешком. Бартоломе, конечно, молчал и не жаловался, но Родриго слышал, как на привалах ночью Бартоломе не спал, ворочаясь с боку на бок на камнях, покрытых лишь тонким плащом. И Родриго молчал: чем он мог помочь другу?

Заседания Аудиенсии уже начались. Президентом ее был Алонсо де Мальдонадо, вице-губернатор Гватемалы. В давние времена, в Сант-Яго де Кабальерос он проявил себя достаточно гуманным и справедливым человеком.

Каково же было удивление Лас-Касаса, когда он увидел недовольство и раздражение, с каким президент встретил приход епископов на заседание.

— Нет человека, который мог бы договориться с этими поваришками, вытащенными из монастырей, — ворчал он довольно громко, намекая на епископов.

Когда же Лас-Касас попросил дать ему слово, то Мальдонадо крикнул:

— Выгоните отсюда этого сумасшедшего!

Но Лас-Касас, за плечами которого были долгие годы борьбы с такими противниками, как Фонсека, не испугался и снова спокойно сказал:

— Я требую у президента и Аудиенсии от имени бога, короля и папы, чтобы индейцы не подвергались тирании, чтобы выполнялись королевские законы и чтобы никто не осмеливался мешать мне проповедовать и излагать свои взгляды.

Взбешенный Мальдонадо вскочил с места и снова закричал:

— Вы подлый человек, вы негодяй, вы дурной епископ без стыда и совести! Вы заслуживаете того, чтобы вас выгнать!

Раньше Лас-Касас, вероятно, на эти неслыханные оскорбления ответил бы ударом шпаги. Но сейчас он промолвил с глубокой скорбью:

— Я заслуживаю безусловно того, что ваша милость, президент Мальдонадо, кастильский дворянин, говорит обо мне!

И, повернувшись, покинул зал заседаний. Гробовое молчание проводило его. Члены Аудиенсии ужаснулись публичному оскорблению, которое нанес епископу, невзирая на его сан и седины, их президент…

Лас-Касас не пошел более в Аудиенсию, но написал туда письмо. На заседании 26 октября его петицию рассматривали и отказали по всем пунктам. Тогда он написал письмо принцу Фелипе.

Он писал, что Аудиенсии нарушают королевские законы и права епископов. Он написал, что вице-губернатор Мальдонадо и другие чиновники владеют более чем 60 тысячами рабов-индейцев, а потому так яростно сопротивляются «Новым законам». Он резко писал, что Аудиенсии прикрывают хищения и тиранию губернаторов в Индии. И если положение не будет исправлено, то епископы сложат свой сан и покинут Индию. И до тех пор, пока не будет искоренено зло — пока не будут освобождены от рабства индейцы, — не будет покоя и мира в Новом Свете!

Это смелое письмо написал Лас-Касас, епископ Чиапаса, и подписали Маррокин, епископ Гватемалы, и Вальдивьес, епископ Никарагуа.

Много лет спустя, уже в Севилье, работая в архивах Совета по делам Индий для своей «Истории», Лас-Касас нашел письмо Мальдонадо королю Карлосу от 20 сентября 1547 года. Оно гласило: «Ваше величество, мне стало известно, что со стороны епископа Чиапаса и других лиц против меня писали доносы, которые представили Совету по делам Индий. Прошу вашу милость, чтобы вы приказали переслать их мне и тем освободиться от обвинений, которые на меня возводятся. Мне кажется, что я служил вам честно и добросовестно, как и все, что служили до меня. А те, кто пишут доносы, так у них никаких свидетелей для доказательств того, что они пишут, нет…»

…Лас-Касас перестал читать и подумал с горечью, что тысячи замученных рабским трудом индейцев — вот свидетели против Мальдонадо и ему подобных грабителей в золоте и пурпуре!

«Я узнал, — писал далее Мальдонадо, — что, когда здесь был епископ Чиапаса и я поспорил с ним в Аудиенсии, о чем он вам написал, он объединился вместе с епископом нашей провинции и епископом Никарагуа и лисенсиатом Эррера, и они все написали вашей милости все, что они хотели, обо мне…»

…Лас-Касас мрачно усмехнулся. Поспорил, как же! Этот грубый наглец Мальдонадо просто-напросто выгнал его тогда из Аудиенсии, ибо не могли уши тирана слышать ту грозную правду, которую он бросил ему в лицо. Потом он вспомнил друзей и сподвижников — честных епископов Маррокина, Вальдивьеса, лисенсиата Эрреру. Бедняга Вальдивьес! Он выступал против рабства индейцев и был подло убит в 1550 году сыном губернатора Никарагуа Родриго Контрераса. И все-таки, несмотря на убийства, преследования и клевету, борьба против тиранов не прекращалась. Факел никогда не погаснет!

Но не один Мальдонадо писал в Кастилию. Лас-Касасу стало известно, что поток писем с жалобами на него послан и королю, и в Совет по делам Индий. Чего только не писали о нем! И что он дурной епископ, что он изменник родины и враг христиан, и еще бог знает что! Ему угрожали расправой, где бы он ни был.

Весь Новый Свет сотрясали бури протеста. Колонисты с оружием в руках боролись против «Новых законов». В Перу, во время мятежа, был убит вице-король Нуньес де Вела. В Мексике волнения испанских колонистов приняли такие угрожающие размеры, что в помощь вице-королю де Мендосе был прислан из Кастилии член Совета по делам Индий де Сандоваль. Он увидел, что осуществить «Новые законы» почти невозможно! Колонисты кричали, что они вынуждены будут убить своих жен и детей, чтобы спасти их от позора нищеты!

Каравеллы, отплывавшие от берегов Мексики, увозили сотни испанских колонистов, не принявших «Новые законы».

Аудиенсия Гватемалы под давлением Мальдонадо официально сообщила королю о недостойном поведении епископов Чиапаса, Гватемалы и Никарагуа. Из всех членов Аудиенсии только один лисенсиат Эррера не подписал этого лживого письма. Он сам правдиво написал обо всем королю.

Лас-Касас решил, что ему нечего больше делать в Грациос а Диос и надо возвращаться в Сьюдад-Реаль.

— Ну куда вы поедете, в это гнездо злодейства и насилия? — протестовал Родриго, потрясая письмом, недавно полученным из Сьюдад-Реаля. — Вы читали, что пишет Перрера? Он пишет, что жители города предлагали ему большие деньги, просили его взять ключи от собора и стать епископом вместо вас!

— Ну и что же? Ведь каноник Перрера не согласился, — спокойно ответил Бартоломе. — Значит, мое место не занято и я могу ехать домой.

— А второе письмо? Письмо из кабильдо? Когда жители города узнали, что вы собираетесь приехать, они под звон колоколов требовали вашего разжалования, угрожали тем, что выгонят вас из города!

— В городе двое ворот: выгонят из одних — войду в другие!

— Нет, ваше спокойствие хоть кого выведет из себя! Я начинаю понимать Мальдонадо и других, которые так злы на вас. Ну и характер, ну и упрямство! — ворчал Ладрада. — Ну, и лезьте на верную смерть…

— И пойду, — улыбнулся Бартоломе. — И самое интересное, что и вы, Родриго, пойдете вместе со мной, хотя и браните меня.

— И пойду, — сердясь и смеясь, отвечал Родриго, — ибо я такой же старый безумец, как и вы!

— Нет, Родриго, мы не безумцы. Мы солдаты. И место наше на поле боя!

Поле боя

…Стыд и позор возбуждает мертвец, среди праха лежащий,

В спину пронзенный насквозь сзади копьем.

Тиртей

Примерно около лиги от Сьюдад-Реаля, в селении Синокотлан, был расположен небольшой доминиканский монастырь. Томас Торрес, назначенный недавно приором монастыря, зная о враждебном настроении жителей города, вызвал к себе Хордана и Хасинте и поручил им принести вещи епископа. А вдруг эти негодяи сожгут книги епископа, недавно присланные из Севильи, ведь книги — самое драгоценное его имущество!

И Хордан Пьемонте с Хасинте отправились в Сьюдад-Реаль.

Во время сиесты в городской венте «Новая Испания» было, как всегда, людно.

— Сеньоры! — сказал помощник алькальда Сьюдад-Реаля. — Сеньоры, вы слышали новость? Мне сейчас сообщили, что епископ прислал своих слуг. Значит, он хочет вернуться.

— Вернуться, как бы не так! — ответил со злобой богатый торговец. — Клянусь дьяволом, этого не будет! Не пускать его молодчиков в дом, нечего им там делать!

Предложение было одобрено. Несколько вооруженных «добровольцев» пошли к дому епископа. Там они застали Хордана и Хасинте, которые уже отпирали двери.

— А ну-ка, приятели, — сказал некий плантатор Гамара, в прошлом морской пират. — Уходите-ка отсюда подобру-поздорову, если не хотите, чтобы вам пощекотали ребра вот этим перышком! — и он со скверной усмешкой вытащил кинжал.

— Вы не имеете права, — ответил ему Хордан, — у нас ключи от дома епископа, и мы войдем туда.

— Вот как! Держите их, а я возьму ключи у сеньоров.

— Разбойники! — закричал Хасинте. — Ну, право, разбойники!

— Молчи, любезный; ты так стар и дряхл, что я бы не хотел тебя трогать, но, клянусь адом, если ты не угомонишься… — и плантатор помахал своим внушительным кулаком перед лицом Хасинте.

Отобрав ключи, горожане прогнали Хордана и Хасинте от дверей дома и расположились там на страже.

— Что делать? — в отчаянии говорил Хасинте.

— Молчи, Хасинте, — прошептал Хордан, — как только стемнеет, мы укроемся в соборе, а там есть ход в дом епископа.

Когда наступила полночь и добровольцы сторожа покинули свой пост у дома епископа, Хордан и Хасинте прошли в собор. Но, к несчастью, какой-то мальчишка видел, как они пробирались через ограду сада, и побежал рассказать об этом алькальду и его помощнику.

— Будь я проклят, — вскричал помощник алькальда, — если сейчас же, ночью, не выкину из города этих бродяг!

Но дубовые двери собора было не так-то легко сломать: Хордан и Хасинте придвинули к дверям тяжелые скамьи, а сами укрылись в ризнице. Устав ломиться и стучать, помощник алькальда и его сподвижники ушли, надеясь рано утром поймать монаха и слугу, когда они будут выходить из собора.

Хордан и Хасинте тихо прошли в комнаты епископа, взяли сундук с вещами и книгами и, сняв сапоги, босиком покинули город.

Когда они рассказали в монастыре о своих приключениях, Торрес еще больше встревожился за епископа.

— Нельзя пускать его в город, — сказал он монахам, — его убьют эти подлые люди. Разве для них существует что-либо святое?

Бартоломе, возвращаясь в Сьюдад-Реаль, по пути заехал в монастырь. Он сразу же был встречен тревожными предостережениями:

— Вам нельзя ехать в город, — говорил Торрес, — они убьют вас. Мы не допустим этого! Я не пущу вас!

— Сеньор, дорогой сеньор, — плакал дряхлый Хасинте, — вы выросли на моих глазах. Неужели я, стоящий одной ногой в могиле, должен буду пережить вас? Ах, вы не видели этих злодеев! У них нет ни стыда ни совести! Нельзя вам возвращаться в город!

Нечего говорить, что Ладрада волновался и шумел больше всех, уговаривая Бартоломе пожить некоторое время в монастыре.

Но Бартоломе был непреклонен. Он нашел индейцев-носильщиков и приказал нести свои вещи обратно в Сьюдад-Реаль.

— Я хочу рождество праздновать дома! — говорил он. — И не уговаривайте меня, это бесполезно.

Тем временем из Сьюдад-Реаля в монастырь пришел один испанец, бывший офицер, человек бедный и честный. Он любил и уважал епископа. Когда монахи сказали ему о намерении Лас-Касаса вернуться, он воскликнул:

— Я поражен, святые отцы, как вы допускаете возвращение епископа! Знаете ли вы, что делается в городе? Услышав о том, что носильщики несут обратно вещи епископа, жители города выставили стражу, аркебузы, лошадей — целое вооруженное до зубов войско, и все для того, чтобы помешать ему, безоружному, войти в город! Кровопролитие неизбежно! Прикажите носильщикам вернуться!

Когда вооруженные дозорные на дороге в Сьюдад-Реаль увидели, что носильщики с вещами епископа повернули обратно, они решили, что епископ испугался и не приедет. Восторг жителей города не поддавался описанию! Если бы было можно, они трезвонили бы в колокола! Оставив на дороге, на всякий случай, небольшой дозор индейцев, все остальные вернулись домой.

Но возмущение Бартоломе поступком монахов, вернувших вещи без его разрешения, было также неописуемо.

— Я никогда не бежал от опасности, а мне уже семьдесят три года! И я ни разу не показал врагу спину! Так что же вы хотите, чтобы я на семьдесят четвертом году жизни стал презренным трусом?

— Вы не должны гневаться, — отвечал ему за всех Торрес, — ваше мужество нам всем известно. Но бессмысленно рисковать собой вы не должны!

Видя раскаяние и тревогу друзей, Бартоломе немного смягчился:

— Откуда вы взяли, что они хотят меня убить? Я не верю, чтобы бог отнял у них разум настолько, что их первым движением против меня будет удар кинжалом! Я иду туда, и ничто не остановит меня в моем решении!

И он быстро встал с кресла, подобрал сутану, взял свой посох и пустился в путь. За ним пошли Родриго, Хордан и Хуанильо.

Еще со вчерашнего дня ворчал, весь окутанный дымом, вулкан. Можно было ждать землетрясения. Днем шел сильный ливень, и маленький ручеек, который обычно переходили вброд, превратился в бурный поток. Хуанильо, не говоря ни слова, подхватил Бартоломе на руки, как ребенка, и перенес через речку.

Отжимая свой мокрый плащ, Родриго посмеивался:

— Вас словно святой Христофор перенес через поток!

Когда Бартоломе и его спутники подходили к Сьюдад-Реалю, дозорные индейцы сначала в темноте не заметили его, а когда Бартоломе окликнул их, пораженные его приходом, упали на колени и стали просить прощения.

— За что же мне прощать вас, дети? — спросил Бартоломе. — Вы не причинили мне никакого зла. Идите с миром по домам.

— Но нас строго накажут, отец, за то, что мы пропустим тебя, — возразили индейцы.

— И верно, — сказал Бартоломе Хордану и Родриго. — Что же делать? Эврика! — вдруг улыбнулся он. — Мне пришла в голову блестящая идея!

— Какая же? — спросил не очень-то спокойный Ладрада. Обстановка не располагала к шуткам.

— Вот что: я свяжу дозорных индейцев, чтобы испанцы подумали, что те сопротивлялись! И тогда их минует гнев хозяев! — ответил спокойно Бартоломе.

И он сам, своими старческими руками, стал связывать молодых, сильных индейцев. Помогали ему Хордан и Родриго. Индейцы, поняв замысел епископа, весело смеялись и покорно лежали, пока их связывали.

А в городе в эту тревожную ночь, под толчки землетрясения, жители покидали свои дома и говорили: «Вероятно, этот грохот возвещает нам о гибели нашего города — о приходе мятежника-епископа, а эти псы-индейцы заснули и пропустили его…» Каково же было их изумление и возмущение, когда наутро они узнали, что епископ и в самом деле пришел в Сьюдад-Реаль! Эта новость поразила их даже более, чем бывшее ночью землетрясение.

Утром члены кабильдо, алькальд и рехидоры направились в собор и расположились там, как будто бы они явились на проповедь.

Епископ как ни в чем не бывало вышел из ризницы и спросил их, с чем они пришли к нему? Встал нотариус города и прочел требования горожан. Там не было ничего нового: они требовали, чтобы он не лишал их права исповеди, не мешал им жить, как они этого сами хотят, а главное — чтобы не принуждал их освобождать индейцев от рабства. В ином случае они откажутся перед папой и королем признать его главой своей церкви!

Лас-Касас очень спокойно и мягко ответил им, что считает их своими детьми. Он не хочет нанести никакого ущерба ни им, ни их имуществу и хочет только спасти их души. Вдруг один плантатор, не поднимаясь с места и не снимая шляпы, нагло прервал его:

— Не кажется ли сеньору епископу, если его так беспокоит состояние наших душ, что он должен был прийти со своими уговариваниями к нам, в кабильдо?

— Послушайте, вы, как вас там, — не сдерживая гнева, вскричал Лас-Касас, — и вы все, что находитесь здесь у меня, сидящие в шляпах! Если бы я хотел просить у вас что-либо из вашего имущества, то я пошел бы к вам говорить с вами у вас дома. Но я хочу говорить с вами о ваших душах, поэтому вы пришли ко мне, в церковь, ибо здесь — мой дом! И вы всегда придете ко мне, если считаете себя настоящими христианами!

Он сказал это с такой силой и убежденностью, что никто не посмел ему возразить. Нотариус попросил назначить священников для исповеди.

— Хорошо! — ответил епископ. — Я назначаю каноника Перреру и всех доминиканцев.

Раздались возгласы недовольства:

— Мы не хотим каноника и доминиканцев! Доминиканцы во всем привержены вашим взглядам. Они сами нищие и не берегут чужого имущества!

— Хорошо, — снова сказал епископ. — Успокойтесь, я дам вам таких, каких вы просите! — и назвал одного священника из Гватемалы и монахов из монастыря ордена Милосердия. — Теперь вы довольны, наконец?

Пока шли эти переговоры, около собора собралось много горожан; они волновались и шумели. Наконец алькальд и члены кабильдо вышли из собора, и все разошлись. Но все же в городе было неспокойно. Монахи ордена Милосердия уговорили Бартоломе провести ночь у них в монастыре, чтобы не подвергаться опасности дома.

Усталый и измученный от ночного путешествия, от всех дневных волнений, Бартоломе вошел в келью и попросил Хасинте принести воды с вином и кусок хлеба; он ничего не ел и не пил целые сутки!

Едва он сделал первый глоток, как услышал страшный шум и крики. В монастырь ворвались вооруженные горожане, которые обнаружили связанных индейцев, лежавших на дороге.

Увидев себя в окружении разъяренных испанцев, размахивавших обнаженными шпагами, даже обычно спокойный Бартоломе замер от ужаса. Никогда еще смерть не была от него так близко, как сейчас, в свете факелов, в этой маленькой келье… Его теснили, ему кричали что-то, он видел бледные от страха лица монахов. Но Бартоломе сдержанно спросил:

— Чего вы хотите от меня в столь поздний час?

В невероятном гаме и шуме он разобрал, что его обвиняют в том, что индейцы связаны, что он и его монахи совершают беззакония!

— Сеньоры, — терпеливо, не повышая голоса, ответил Бартоломе, — не обвиняйте в этом никого, кроме меня! Я увидел дозор ранее, чем они меня. И я собственными руками связал их. Хотя они не выполнили вашего приказа, но вина лежит только на мне!

Один из жителей города, некий Пардо, возмущенно вскричал:

— Посмотрите сеньоры, каков мирный путь! Защитник и спаситель индейцев вяжет их, а на нас пишет доносы в Кастилию, что мы плохо с ними обращаемся!

— Да что с ним возиться, с этим бесстыжим епископом, — закричал другой. — Выкинуть его из города сейчас же ночью, а если не уйдет, найдется хорошая веревка и на него!

— Я не буду отвечать вам! — с гневом вскричал Бартоломе. — Я не хочу лишать бога права строго наказать вас, ибо эти оскорбления вы наносите ему, а не мне!

Хордан и Хуанильо, пробившиеся сквозь толпу, старались оттеснить рассвирепевших горожан от епископа. Но какой-то испанец замахнулся шпагой. В одно мгновенье Хуанильо своей грудью заслонил Бартоломе. Удар шпагой свалил Хуанильо на землю. Хордан ударил негодяя кулаком, и тот упал. Завязалось настоящее побоище. Монахам все же удалось вытолкать вожаков из кельи, а затем и из монастыря.

Бартоломе перевязал рану Хуанильо, но спасти его было нельзя.

— Хуанильо, сын мой! — не сдерживая слез, говорил Бартоломе. — О горе, ты погиб из-за меня!

Так прошла вторая ночь… Когда жители города узнали о смерти слуги, ими овладело смятение: ведь могли убить епископа! Алькальд немедля арестовал убийцу. Перед монастырем появились члены кабильдо, алькальд и рехидоры. Они пришли без оружия, без жезлов, даже без шляп. Они умоляли епископа простить их!

На третий день рождества в городе был устроен турнир в честь примирения епископа со своей паствой. Но Родриго Ладрада не очень доверял этим проявлениям мира:

— Погодите, Бартоломе, еще немного, и эти люди покажут нам свое лицо!

И он оказался прав. После турнира разгоряченные боем и вином испанцы — участники турнира — прямо на лошадях отправились к собору и кричали:

— Нищие бездельники! Скоро доберемся до вас! Берегитесь!

Прощай, Новый Свет!

О корабль! Унесут в море

Опять тебя волны?..

Гораций

События последних дней убедили Бартоломе в том, что ему не удастся провести в жизнь «Новые законы». Тогда он решил пойти на самое меньшее: добиться сокращения непомерных податей, взимаемых с индейцев. Он написал в Мехико и просил прислать коронного судью для пересмотра подати.

В Сьюдад-Реаль прибыл судья. Он был неглупый человек и, ознакомившись с обстановкой в городе, сказал Лас-Касасу:

— Ваше преосвященство, вы знаете меня не первый день. И знаете, каково мое отношение к «Новым законам». Я вполне поддерживаю их, ибо лучше, чем кто-либо, за годы работы в Индии видел произвол и беззакония со стороны наших колонистов. «Новые законы» создавались учеными людьми, авторитет которых неоспорим. Но то, что именно вы принимали в «Новых законах» участие, делает их такими отталкивающими для всех колонистов Индии, в частности для Чиапаса. Как это ни глупо, но они считают, что вы действовали не столько из любви к индейцам, сколько из ненависти к испанцам. И все, что бы я ни делал, проводя «Новые законы», встретит сопротивление, ибо колонисты будут видеть в этом лишь ваше участие и влияние.

— Но что же делать? — спросил Лас-Касас. — Я не вижу выхода из этого тупика.

— Единственный выход, сеньор епископ, — ваш отъезд на то время, пока я буду здесь. Ибо, повторяю, что бы я ни делал: отбирал у них имущество, снижал подати, освобождал рабов, сажал в тюрьму — колонисты будут считать, что я все это делаю из уважения к вам, а не потому, что я королевский судья!

— Какая дьявольская слепота! — в сердцах сказал Лас-Касас. — Но не могу не согласиться с вами. Что вы можете мне предложить?

— Я не успел еще передать вам, что новый президент Аудиенсии Мексики приглашает ваше преосвященство в город Мехико на совещание епископов Индии. И если вы поспешите с отъездом, я буду вам очень признателен, ибо, пока вы в городе, повторяю, я ничего не смогу сделать!

Ночь перед отъездом из Сьюдад-Реаля Бартоломе провел без сна, в глубоких раздумьях. Вот уже не первый раз в его долгой жизни возникает какой-то рубеж, который надо перейти, как опытному полководцу, без потерь и с победой.

Бартоломе вышел в сад. Как всегда, созерцание небесного свода поражало его воображение. В океане звезду путник приветствует как друга, с которым давно расстался. Увидит ли он когда-нибудь эти звезды? Между облаками время от времени показывался Южный Крест. Для моряков это созвездие — точные часы: «Полночь миновала, Крест начинает склоняться».

Невдалеке слышится рокот вулкана. Его жизнь похожа на вулкан: то бурные столкновения, подобные извержению, то глухое кипение под пеплом и лавой. Ни минуты покоя, ни минуты передышки. Надо иметь мужество и сознаться, что «Новые законы» не приняты колонистами, сколько бы ни присылали ревизоров и судей из Кастилии. Видимо, нужна какая-то другая, более могучая сила, способная преодолеть сопротивление, порождаемое гибельной страстью к наживе и жестокостью.

Королевские законы не обладают таким могуществом. Он верил в них, но видит, что они бессильны. Его борьба в Чиапасе показала это, и то же самое было бы в любой другой провинции, в любом другом городе. Надо искать иные способы, иные пути.

Он прекрасно понимал, что король не сможет сломить простыми приказами сопротивление колонистов и пойдет на уступки. Уже сейчас, он это знал, Карлос V отменил некоторые статьи закона; восстания и смуты среди дворянства Нового Света грозили серьезными осложнениями для испанской короны. Предполагалось восстановить закон о наследовании энкомьенд, против которого Лас-Касас так упорно боролся.

…Лас-Касас покидал Сьюдад-Реаль и знал, что это навсегда. И хотя в этом городе ничто не напоминало ему о чем-либо хорошем, все равно чувство печали владело им. Слово «прости» еще не было сказано, но все друзья понимали, что епископ больше не вернется.

Его провожали пешком до монастыря в Синокотлане, где по традиции он всегда останавливался. В дар монастырю он оставил свои большие часы, которые очень любил, и считал, что этот подарок может быть залогом того, что он вернется, а если нет, — прекрасным утешением в грядущих трудностях.

До Мехико его провожали самые близкие друзья: Томас Касильяс, Луис Кансер, Педро Ангуло, Томас Торрес, Хуан Перрера, Хордан Пьемонте. С ним уезжали только Родриго Ладрада и Хасинте.

Бартоломе, прощаясь со своими соратниками, думал: на них не было белых суконных плащей с алым крестом Калатравы, не было великолепных шляп, украшенных плюмажем, не было шпаг с чеканными эфесами, не было золотых шпор на сапогах. Они были одеты в походные монашеские плащи из грубой шерсти, старые, в заплатах, на голове у них были выгоревшие от солнца соломенные шляпы, на ногах — веревочные туфли… Но это были настоящие рыцари — справедливые, отважные, бескорыстные. Те самые рыцари «золотой шпоры», о которых он мечтал тридцать лет тому назад. И он нашел их!

Весть о том, что Лас-Касас едет в Мехико, произвела в городе такое впечатление, что, казалось, идет вооруженное войско против беззащитных колонистов! Президент Аудиенсии вынужден был написать Лас-Касасу письмо, чтобы он задержался где-либо, пока не утихнут страсти, вызванные в городе известием о его приезде, и что он не может ручаться за его жизнь. Тем не менее Лас-Касас въехал в Мехико открыто, днем.

В монастыре, где он остановился, его посетили в тот же час президент и королевский ревизор де Сандоваль. Зная его резкую прямоту и горячий характер, опасный для них, они решили предварительно поговорить с ним, выяснить его намерения.

— Сеньоры, — откровенно сказал Бартоломе, — я понял вас, но не могу ничем утешить. Я буду выступать, как всегда, против рабства, и никогда не устану повторять тем, кто не хочет слышать, о позоре, которым покрывает себя всякий, кто защищает рабство индейцев. Я знаю, что вы, — и он обратился к ревизору, — писали королю обо мне, что я неразумный упрямец. Ну что же! Пусть мне грозит королевская немилость, пусть мне грозит даже смерть, ничто не может поколебать меня.

Давление президента Аудиенсии на совещание епископов не помогло: Лас-Касас заставил его разрешить совещанию обсуждать вопросы рабства. На совещании был составлен мемориал, осуждающий рабство и бесправие индейцев. Он не был напечатан из-за отсутствия средств и распространялся в списках.

Но Бартоломе знал, что эта победа не будет прочной, так как многие епископы в Индии имели крупные земельные владения и не были заинтересованы в отмене рабства. И он окончательно утвердился в мнении, что в Кастилии он сможет сделать больше, чем здесь.

Приняв такое решение, он сразу же назначил своим заместителем каноника Хуана Перреру, и в помощь ему — Томаса Касильяса и Томаса Торреса.

Уже почти накануне отъезда вечером к Бартоломе пришел Хордан:

— Падре, ну как вы думаете, кого я здесь встретил?

— Не знаю, Хордан, кого же?

— Этого негодяя и мерзавца Хиля Кинтану! Того, кого вы справедливо наказали и лишили сана!

— Что же он тут делает?

— А то, что тут его простили, вернули сан священника, и он снова сеет везде подлые слухи о вас, даже предлагает ехать в Кастилию и разоблачить вас там.

— Хордан, друг мой, ну что ты возмущаешься? — улыбнулся Бартоломе. — Ты же не сердишься на москита, который кусает тебя?

— Да, но я убиваю его, а этого Кинтану, прости господи, даже и поколотить нельзя!

— Забудем, Хордан; не стоит он того, чтобы и говорить о нем.

Одним из самых главных соображений, заставивших Бартоломе ехать в Кастилию, было еще и известие о том, что некий ученый, доктор теологии Сепульведа, написал трактат, в котором оправдывает и защищает захватнические испанские войны в Америке, а также утверждает, что индейцы рождены быть рабами.

Огромный ущерб, который могли принести эти вредные взгляды делу укрепления «Новых законов», был очевиден для Бартоломе. Ведь и король, и духовенство, видя столь яростное сопротивление колоний «Новым законам», могли ухватиться за любой повод, чтобы аннулировать эти законы.

Бартоломе знал, что ему предстоит в Кастилии долгая и упорная борьба, по сравнению с которой все стычки с жителями Сьюдад-Реаля казались детской игрой. Там стояла на карте лишь его жизнь, а в Кастилии он должен будет всей силой своего ума, огромного опыта, а главное — всем своим пылом бойца, отстоять завоевания мира и справедливости в Новом Свете.

Когда решение ехать было им уже принято, в Аудиенсию из Совета по делам Индий пришел приказ, гласивший, что епископу Чиапаса, Бартоломе де Лас-Касасу предписывается прибыть в Кастилию, чтобы оправдаться в тех обвинениях, которые присланы в большом количестве от многих частных и официальных лиц из Америки. Если же епископ Чиапаса откажется ехать, то применить к нему меры, обеспечивающие его прибытие.

В ответ на последние слова приказа Бартоломе насмешливо спросил аудитора:

— Какие же меры, сеньор, вы могли бы принять, смею вас спросить?

Аудитор смутился:

— Не знаю, ваше преосвященство, но, если не действуют меры убеждения…

— То применяют меры принуждения? — добавил так же насмешливо Бартоломе. И так как аудитор молчал, Бартоломе продолжал, но уже с горечью: — Еще в юности я видел, как Кристобаля Колона привезли из Америки в Севилью в оковах. Что ж, сеньор, исторические примеры тем и хороши, что их можно повторить!

Аудитору было стыдно: Лас-Касас угадал. Если бы он отказался ехать добровольно, то было приказано привезти его, семидесятичетырехлетнего старика, в Кастилию, как пленника. Не в оковах, конечно, но под стражей…

— Успокойтесь, сеньор, — устало проговорил Бартоломе, — я решил еще ранее полученного вами приказа ехать в Кастилию.

Диспут с доктором Сепульведой

…Часто простое слово бывает благоприятно для благоденствия государств, и не автор этого слова, а само оно в состоянии привести в движение умы, могущественно развивая свою скрытую силу.

Петрарка

Вернувшись из Нового Света в конце 1547 года, Лас-Касас немедленно отправился к принцу Фелипе и в Совет по делам Индий. Отчет Лас-Касаса о деятельности в Чиапасе и решения совещания епископов в Мехико, подтвердившие его правоту, сняли все вздорные обвинения, послужившие причиной вызова в Кастилию.

Лас-Касасу предстояло теперь вступить в упорный и долгий диспут с доктором Сепульведой.

Хуан Хинес де Сепульведа был доктором теологии и придворным хронистом короля Карлоса V. Этот ученый имел большие связи при папском дворе, был знаменит как искусный оратор и латинист. Как говорили в то время: «Его элегантный латинский язык мог поспорить с самим Цицероном!»

В своем трактате Сепульведа оправдывал захватнические испанские войны в Америке и доказывал совместимость их с христианской религией. И хотя элегантный латинист стремился к изысканности речи, однако он очень грубо писал «о махинациях небезызвестного Бартоломе Лас-Касаса в его трудах, о жестокости епископа к испанцам» и прочее.

Лас-Касас выразил желание «поставить на место дона Сепульведу» и не замедлил ответить трактатом. Весьма интересен был пролог, который начинался так:

«В этом трактате содержится диспут между Бартоломе де Лас-Касасом, епископом Чиапаса, и доктором Хинесом де Сепульведой, хронистом Карлоса V, где доктор говорит, что завоевания в Индии и войны против индейцев дозволены, а епископ, напротив, утверждает и защищает положение, что такие войны не могут не быть тираническими и несправедливыми».

И далее Лас-Касас писал:

«Доктор Сепульведа получил сведения от некоторых испанцев, из числа тех, кто был наиболее виноват в разрушении Индии и в истреблении народов Индии, и написал очень красиво, по-латыни, сохранив всю вежливость и ученость, присущую латинскому языку. Он выставляет два совершенно ложных положения. Первое: война, которую испанцы проводят против индейцев, справедлива и может продолжаться; второе: индейцы рождены быть рабами и обязаны подчиняться испанцам и преклоняться перед ними, поскольку они ниже по развитию и уму. А если не желают, то можно с ними воевать!

Я утверждаю, что именно эти две причины явились гибельными для Индии и привели к разрушению более 2000 лиг земли и к смерти миллионов жителей. Причем это было сделано самыми постыдными, жестокими и бесчеловечными способами, ибо следует знать, что такое завоевание и что такое энкомьендо! Разукрасив свой трактат, упомянутый доктор Сепульведа делает попытку оправдать форму владычества королей Кастилии на землях Индии. При этом доктор настойчиво и нагло предлагает Совету по делам Индий свою книгу, чтобы ее напечатали. Ему отказывали несколько раз, ибо знали тот ущерб и вред, который принесет эта книга».

Король Карлос тоже понимал, что трактат Сепульведы, в то время когда с таким трудом проводились «Новые законы», может принести вред. И король запретил печатать трактат.

Получив отказ в Кастилии напечатать свою книгу, доктор Сепульведа послал ее в Рим. Там она была напечатана на латыни и прислана в Испанию.

— Нет, просто уму непостижимо! — возмущался Лас-Касас. — Этот пройдоха со своей изящной латынью все-таки пролез в Испанию!

Но когда Сепульведа перевел книгу на испанский язык, Лас-Касас добился приема у короля и доказал ему, что книгу надо запретить. Король согласился и дал приказ собрать по всей Кастилии книги Сепульведы, привезенные из Рима.

При беседе с королем Лас-Касас сказал:

— Теперь вы видите, ваше величество, что Сепульведа, переведя книгу на испанский язык, хочет быть приятен тем, кто имеет высокое положение, но не по заслугам предков или ума, а тем, кто получил свои богатства и возвысился несправедливым путем — кровью и потом несчастных индейцев!

Но ученый доктор имел и в Риме, и в Испании всесильных друзей. Короля посетил папский нунций[59].

— Ваше величество, его святейшество папа Павел Третий склонен не согласиться с вашей точкой зрения насчет запрета трудов высокочтимого и ученого доктора Сепульведы, — сказал нунций.

Карлос молчал, ибо не любил, чтобы папа поучал его, германского императора, короля Кастилии и Леона, владыку Нового Света.

— И, кроме того, — поспешил добавить нунций, заметив на лице короля недовольство, — кроме того, ваше величество, ведь доктор Сепульведа — ваш придворный хронист. Стоит ли оставлять потомкам забавный анекдот о том, как великий король собирал по Кастилии десяток каких-то недозволенных книг!

И оба улыбнулись. Король — потому, что любил и понимал умную шутку, а нунций — потому, что добился победы.

Пришлось королю поручить ученым теологам и юристам разобраться в трактатах Сепульведы и Лас-Касаса.

В 1551 году был созван Совет по делам Индий, на котором должны были выступить Сепульведа, Лас-Касас и все их оппоненты. Сепульведа повторил все то, что он писал ранее. Лас-Касас ответил ему весьма подробно и убедительно. Но, как и следовало ожидать, все враги Лас-Касаса на этом совещании вспомнили свои прежние нападки на него. Они снова обвиняли Лас-Касаса в том, что он враг испанцев, что он лишал их незаконно права исповеди, что он отрицал право владычества испанцев в Индии! Он, епископ Чиапаса, враг христиан, изменник родины и, быть может, даже еретик!

Надо было иметь большое мужество и выдержку, чтобы ответить всем и опровергнуть клевету. Лас-Касас написал в защиту своих взглядов новый трактат, который был напечатан в 1552 году. Это было очень короткое, но замечательное по своей силе и убежденности произведение.

«Ваше величество, — писал в прологе Лас-Касас, — вы послали за мной и вызвали меня на Совет по делам Индий по поводу указаний, которые я составил для священников-духовников в Индии. Да, я подтверждаю, что я требовал, чтобы они говорили, что короли Кастилии не имеют права пользоваться тем, чем они владеют в Индии. Да, я осуждал несправедливую политику испанской короны, ведущей к гибели земель Индии и ее жителей. Но я повторяю и буду повторять всегда, что я осуждал рабство в Индии, ибо индейцы не по праву и несправедливо сделаны рабами».

Со всей убедительностью и юридической обоснованностью в этом и последующих трактатах Лас-Касас не устает повторять одно и то же: индейцы не могут быть рабами, и долг Испании освободить их.

Диспут между Сепульведой и Лас-Касасом продолжался. Сначала он шел в тонах вежливых и мягких, но потом сделался более резким. Уже брошено обвинение Сепульведе, что он схоласт чистейшей воды! Уже в ответ слышится, что Лас-Касас самый опасный и бешеный человек в Кастилии!

Сепульведа, хотя и смеялся над «грубой латынью этого неуча Лас-Касаса», но в душе боялся его огромного практического опыта, поразительной силы доказательств и, самое главное, смелости.

— То, что предлагает уважаемый доктор, ставит наших королей в Индии в положение тиранов, хотят они этого или не хотят! — сказал в своей заключительной речи Лас-Касас. — Право королей должно зиждиться на добром управлении и мире, более дорогом, чем те сокровища, что они получили и получают из Индии. Отрицать это — значит обманывать королей. Доказательства, извращающие истинное положение вещей, — не доказательства! Тот, кто не знает об этом, тот ничего не знает. Тот, кто отрицает это, не больший христианин, чем Магомет! Для предотвращения полного уничтожения индейцев я направлял все свои усилия. И я делаю это не как доктор Сепульведа, который предлагает закрыть перед справедливостью и правдой двери. Я же закрываю двери перед ложными утверждениями и открываю их перед теми, которые основаны на истинном праве!

Члены Совета были напуганы этой смелой и страстной речью. Она дышала протестом против самых твердых устоев власти королевской и власти церкви. Что же делать?

И Совет, и все ученые юристы и богословы признали правым Сепульведу. Казалось, что все кончено. Лас-Касас в отчаянии ушел с заседания… И вдруг, вопреки решению Совета, король отдал приказ уничтожить трактат Сепульведы, «дабы не возбуждать в Индии нездоровых настроений».

Это известие принес Бартоломе наутро лисенсиат де Сото, капеллан короля, один из немногих членов Совета, которые поддерживали его.

— Но я не понимаю, дорогой лисенсиат, — говорил Бартоломе, — как же все-таки король…

— Тут и понимать нечего, епископ! — перебил его лисенсиат. — С самого начала было ясно, что трактат Сепульведы в настоящее время более вредоносен, чем жало змеи. Но Совет по делам Индий и все наши высокоученые мужи задумали тяжесть решения переложить на короля. Виной этому ваши поистине крамольные речи! Попробуй признай вас правым, а Сепульведу — неправым… Это значит расписаться в согласии с вашими мятежными взглядами. И вот члены Совета мудро голосовали против вас, заработав этим себе покой и хорошие отношения и с папой, и с королем! А решать должен был сам король!

— И они знали, что он иначе и не решит? — спросил пораженный Бартоломе.

— Понимали, без сомнения, что существование «Новых законов» во многом зависит от исхода вашего диспута. Принц Фелипе приказал, чтобы ни один экземпляр трактата Сепульведы не проник в Америку. А те, что попали туда, приказано захватить и прислать обратно в Кастилию.

— А как же Сепульведа?

— А что — Сепульведа? — ответил, улыбаясь, лисенсиант. — Он снова займется хроникой, а про вас напишет то, что он сказал вчера после заседания…

— А что же он сказал?

— Он сказал, что Лас-Касас так горяч и красноречив, что сам Одиссей Гомера показался бы рядом с ним скучным!

В стенах коллегии Сан-Грегорио

Подобно меди благородной он в работе блещет, а в тоске безделья — его покроет ржавчины налет.

Софокл

После успешного окончания диспута с доктором Сепульведой Бартоломе решил не возвращаться в Новый Свет. Он понимал, что, живя в Испании, принесет несравненно большую пользу. Бартоломе отказался от сана епископа Чиапаса, зная, что в Индии есть люди, которые продолжают его дело; это были верные товарищи и соратники: Педро Ангуло, Луис Кансер, Хуан Перрера, Томас Касильяс, Томас Торрес, Хордан Пьемонте… Все, что можно сделать, они сделают, а он будет помогать им и всем тем, кому дороги идеи справедливости и мира.

Свое 78-летие Бартоломе отметил в стенах коллегии Сан-Грегорио, которая со времени возвращения стала его домом. Окрыленный победой в диспуте, Бартоломе отдал печатать свой первый трактат: «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий», написанный им еще в 1542 году. В типографии Себастьяна Трухильо в Севилье, где теперь всегда печатал свои труды Бартоломе, была издана и эта книга. Ее немедленно перевели в Европе на многие языки: на латынь — под названием «Жестокости испанцев в Индии», на итальянский — «Муки рабов в Индии», на французский, немецкий.

В трактате он не назвал имен тиранов и убийц. Такое благородство было характерно для Лас-Касаса. Он прекрасно понимал, что достаточно изложить все факты и этим призвать кару на головы виновных. Ведь не было в Кастилии человека, который не узнал бы, о ком идет речь! Как и следовало ожидать, книга встретила самый ожесточенный прием в Испании и вызвала такую злобу против ее автора, что даже те, кто были противниками рабства, обвиняли Лас-Касаса в том, что он враг испанцев, что он не может быть подданным Кастилии.

Известия, приходившие из Нового Света, были неутешительны: все реформы оставались на бумаге. Сопротивление колонистов не уменьшалось, а, наоборот, росло. С гневом и горечью слушал Бартоломе вести о том, как ведут себя в Индии и епископы, и простые монахи.

— Не знаю, плакать мне или смеяться, — говорил он не раз друзьям, — когда я слышу, как скандально велика распущенность монахов и епископов в Индии! Они занимаются торговлей — куплей мирских богатств и продажей церковных таинств. Враги бедных, сластолюбивые обжоры, бездельники и тираны… Правы индейцы, которые сложили поговорку: «бойся быка спереди, осла сзади, а попа — со всех сторон!»

И Бартоломе неустанно искал людей честных и бескорыстных для работы в Индии. Он сам ездил в монастыри и призывал монахов ехать трудиться в Новый Свет.

Ему удалось найти тридцать человек монахов — доминиканцев и францисканцев. Это были простые, но воспитанные в гуманном духе молодые люди, которых всколыхнул горячий призыв Лас-Касаса. Бартоломе собрал средства для закупки продовольствия, дал множество писем и книг. Он сам отвез монахов в Севилью, чтобы убедиться, что их отправят в Индию.

Ему пришлось вступить в бурные споры с чиновниками из Торговой палаты, которая снаряжала корабли в плавания.

— Я достаточно понимаю в морском деле, сеньор, — сердито говорил он чиновнику, ведавшему погрузкой, — чтобы видеть, какова эта каравелла! Она не выдержит столь большого груза и утонет.

— Сеньор епископ преувеличивает, — отвечал невозмутимый чиновник, — груз не так велик и, с божьей помощью, каравелла дойдет до Индии!

— С божьей помощью! — возмущался Бартоломе. — Уж кто-кто, а вы бы не поминали имя бога! Говорю вам, что каравелла перегружена. Я не допущу ее отправки! Вы рискуете ее потопить.

Но сколько ни спорил Бартоломе, каравелла все же была отправлена. И не успел он уехать из Севильи в Вальядолид, как пришло печальное известие, что каравелла утонула прежде, чем вышла из порта Сан-Лукар! Несколько месяцев несчастные монахи сидели в порту, ожидая следующего корабля.

* * *

Впервые за долгие годы у Бартоломе была хорошая, светлая, красиво обставленная комната. Большое окно выходило в сад. В коллегии Сан-Грегорио была отличная библиотека. Много книг Бартоломе приобрел и получил в подарок от друзей и родных.

У него был свой секретарь, молодой монах Антонио, человек образованный и умный, горячо ему преданный. С ним жил Родриго Ладрада, друг и сподвижник в течение двадцати пяти лет!

Не было только его старого Хасинте, который едва доехал до Испании. Он тяжело перенес плавание и тихо скончался в родном севильском доме, радуясь тому, что перед смертью повидал донью Луису, застал дряхлую тетушку Мархелину, старого кучера Хорхе… Бартоломе сам закрыл глаза Хасинте, который в течение сорока пяти лет делил с ним в Индии все его радости и горести.

И Родриго — верному другу и товарищу — приходилось заботиться о том, чтобы Бартоломе хорошо спал, не работал по ночам, вовремя ел… Он помогал ему в его трудах, и часто можно было слышать, как громко, ибо Родриго был глуховат, он наставлял Бартоломе:

— Послушайте, епископ! Вы попадете в ад, если не будете защищать несчастных индейцев! Это ваша святая обязанность!

Но всем было ясно, что Родриго и тут не мог не пошутить, так как известно, что об этой своей обязанности Бартоломе никогда не забывал!

Поток писем шел к нему из Чиапаса, из Гватемалы, из Мексики — от друзей, единомышленников, наконец, просто от незнакомых людей, прослышавших о его заботе об индейцах, о делах Индии. Да, молодому Антонио было немало трудов с перепиской Бартоломе, ибо он любил аккуратно и обстоятельно отвечать на письма, а главное — стараться по мере сил и возможностей выполнить каждую просьбу.

Самыми любимыми у Бартоломе были часы, когда в саду собирались его друзья и он читал им отрывки из «Истории Индий» или иных произведений, рассказывал о встречах с великими людьми, о годах работы в Новом Свете.

— Ну вот, Бартоломе, — говорил ему не раз Родриго, — вот, наконец, и мы с вами у тихой пристани…

Однажды светлым летним вечером сидел Бартоломе перед большим окном и с увлечением работал над своей «Историей Индий». Вдруг он услышал, как кто-то вошел не постучавшись.

— Это ты, Антонио? — спросил Бартоломе и обернулся.

Перед ним стоял незнакомый монах в зеленой сутане посланца инквизиционного трибунала.

— Да пребудет с нами господь! — сказал он.

— Аминь! — ответил Бартоломе.

— Я пришел вручить вам послание святейшей инквизиции, — сказал монах. — Вот, распишитесь здесь, — и он протянул большую книгу в зеленом кожаном переплете.

Бартоломе расписался, и посланец святого судилища ушел так же тихо и незаметно, как и появился…

Долго сидел Бартоломе, держа в руках грозное приглашение. В комнату вошел Родриго и зажег светильники.

— Почему вы сидели в темноте, Бартоломе? — спросил он. — Силы небесные, как вы бледны! Вы здоровы?

Вместо ответа Бартоломе протянул ему вызов в трибунал.

— Сохрани и помилуй нас бог, что же делать, Бартоломе?

— Что делать? Идти туда, куда приглашают!

— Надо бежать, — поспешно заговорил Родриго, — надо скрыться куда-нибудь от этого зеленого чудовища!

— Вы рассуждаете как дитя, Родриго! Куда же в Испании можно скрыться от инквизиции? Разве что в могилу. И то не всегда: трупы еретиков вырывают из могил и сжигают на кострах!

— И вы спокойны и готовы идти туда, Бартоломе, мой бедный друг? — в тревоге и отчаянии твердил Родриго.

— Да, я пойду.

— Но надо жаловаться королю, принцу Фелипе, великому инквизитору! Надо просить защиты у папы! Нельзя же вас, самого честного и благородного человека Испании, отдать на растерзание этим кровавым псам!

— Ну что вы говорите, Родриго! Разве вы забыли, как недавно сам король потерпел поражение в деле своего секретаря Вируэса, которого преследовала инквизиция? Недаром наш выдающийся ученый Луис Вивес писал своему другу Эразму Роттердамскому: «Мы живем в очень тяжелое время: в Испании нельзя ни говорить, ни молчать без опасений». Знаете ли вы, что в юности Карлос склонялся к упразднению инквизиции?

— Так почему же, во имя всех дьяволов, он этого не сделал?

— Родриго, друг мой, никто не ответит вам на ваш вопрос. И сам король, вероятно. Когда-то, много лет назад, в Толедо один чистый юноша спросил у другого: «Зачем в Испании инквизиция?» И я ответил Алонсо, ибо вы догадываетесь, что это был он: «Я не знаю, не понимаю, зачем в Испании инквизиция!» И хотя с тех пор прошло более полувека, я отвечу так же: «Родриго, я не знаю, я не понимаю, зачем Испании нужна инквизиция, и все же должен идти на ее судилище!»

Перед инквизиционным трибуналом

Tantum religio potuit audere malorum![60]

Лукреций

Великий инквизитор, его преосвященство архиепископ севильский дон Фернандо де Вальдес, решил слушать дело Бартоломе Лас-Касаса при закрытых дверях. Накануне он имел беседу с председателем трибунала.

— Король благоволит к этому Лас-Касасу, — сказал он тоном осуждения, ибо давно был с королем в натянутых отношениях, — и я не хочу устраивать открытого аутильо[61].

— Но тем не менее, — добавил председатель, — король в свое время убрал неугомонного старика в Чиапас, назначив епископом подальше от Кастилии!

Нехорошая усмешка появилась на лице великого инквизитора:

— Быть может, король надеялся, что кое-кто из колонистов Чиапаса охладит своего не в меру горячего епископа!.. Я хочу, чтобы вы, для устрашения Лас-Касаса, заслушали одновременно дело Хуана Хиля, известного под именем доктора Эгидия, мерзкого еретика-лютеранина.

На аутильо, хотя оно считалось закрытым, по особым приглашениям были вызваны виднейшие ученые и богословы Вальядолида, так как «к вящей славе господа бога и католической веры, святейшая инквизиция устраивает торжественный трибунал, приравненный к богослужению». Отказаться от приглашения было равносильно навлечению на себя подозрения.

Аутильо предшествовал унизительный обычай: через весь город к собору Сан-Пабло, где обычно заседал трибунал, шла процессия судей-инквизиторов и обвиняемых.

Впереди процессии медленно двигался отряд вооруженных копьями и алебардами солдат, как их называли, «защитников веры». Монахи инквизиционного трибунала несли огромное распятие зеленого цвета. Затем шли члены суда, чиновники, приглашенные… А за ними шли обвиняемые; их было двое. Лас-Касас, поверх одежды которого было накинуто позорное санбенито (балахон в виде мешка с красными крестами), и доктор Эгидий, заключенный уже два года в тюрьму, в желтой рубахе с черным крестом, босой, на голове короса — высокая шапка с намалеванными чертями. В руках оба «преступника» несли незажженные зеленые свечи — символ инквизиции.

Бартоломе шел низко опустив голову от скорби и стыда. Не за себя, конечно, а за окружающих, за бледное больное лицо Эгидия, за эти дурацкие накидки… Говорят, что судилище будет торжественным: святая инквизиция любит театральность и пышность даже в позоре и смерти.

— Мы пришли, — шепнул ему один из монахов-инквизиторов, — сейчас входим в собор.

Бартоломе так задумался, что не заметил, как процессия подошла к собору Сан-Пабло, громада которого подавляла своим мрачным великолепием.

— Я пригласил вас явиться лично для ответа на обвинение, направленное против вас прокурором святого трибунала по делу, относящемуся к католической вере! — внушительно и громко произнес председатель трибунала, когда все — и судьи, и обвиняемые, и приглашенные — заняли свои места.

Судьи-квалификаторы, на обязанности которых лежала оценка действий, печатных или рукописных трудов обвиняемых в ереси или иных преступлениях против святой веры, сидели перед своими длинными столами. На столах высилась груда книг и документов, изъятых из личных бумаг Лас-Касаса.

Председатель приступил к судилищу. Первым, по указанию великого инквизитора, допрашивали доктора Эгидия.

— Клянетесь ли вы богом и этим святым крестом говорить истинную правду? — спросил прокурор.

— Да, я клянусь, — ответил Эгидий слабым, но ясным голосом.

— Как вас зовут?

— Хуан Хиль, по прозванию доктор Эгидий.

— Сколько вам лет?

— Сорок семь.

Несчастный Эгидий! Что сделало с ним двухлетнее заключение в тюрьме, допросы, пытки… В свои сорок семь лет он выглядел дряхлым, больным стариком. Лас-Касас вспомнил, что теологи считали Эгидия одним из самых талантливых ученых Кастилии. Его называли новым Томасом Аквинским… Вот, видимо, главная причина его ареста.

— В своих проповедях, подсудимый, вы высказывали мысли, противные истинной вере, — продолжал прокурор. — Вы учили лютеранской ереси!

— Я не признаю себя лютеранином, ваше преосвященство, ибо всегда оставался верен догматам католической религии, — ответил Эгидий. — Даже его величество король, доверяя мне, два года назад назначил епископом Тортосы…

Прокурор насмешливо перебил Эгидия:

— Слава всевышнему, Тортоса была вовремя избавлена святой инквизицией от епископа-еретика! Вы должны признаться в ереси!

Эгидий едва держался на ногах от слабости. Он еще больше побледнел, но ответил твердым голосом:

— Я сказал все, что мог сказать. Все остальное будет ложью.

Допрос Эгидия продолжался три часа. В зале суда стало невыносимо душно от множества людей, от испарений, от тяжелого запаха горящих свечей. Бартоломе уже не слушал, о чем спрашивали Эгидия и что тот отвечал. Пришел в себя он только тогда, когда почти бесчувственного Эгидия[62] сняли с помоста, где стояли обвиняемые. «Теперь моя очередь!» — подумал Бартоломе, и голова вдруг стала ясной. Он поднялся на помост.

— Клянетесь ли вы богом и этим святым крестом говорить истинную правду? — спросил его прокурор.

— Да, я клянусь, — неожиданно для всех звучным и спокойным голосом ответил Лас-Касас.

Приглашенные оживились. Ого, видимо, этот заштатный епископ сейчас покажет себя трибуналу, как в свое время показывал и Королевским Советам, и Совету по делам Индий!

— Как вас зовут? — продолжал прокурор, удивленный тем, что старый Лас-Касас совсем не устрашен трехчасовым допросом Эгидия.

— Бартоломе де Лас-Касас.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят восемь.

В зале приглушенное движение. Ну и старик! Подтянутый и крепкий, как солдат, лицо, обветренное всеми ветрами Атлантики и обожженное тропическим солнцем, зоркие и блестящие глаза. Похож на старого орла, который вот-вот взмахнет своими крыльями…

Допрос продолжался по форме. Когда прокурор дошел до вопроса:

— Признаете ли вы, что в своих трудах высказывали мысли, противные святой вере?

Лас-Касас неожиданно ответил:

— Я прошу вас, ваше преосвященство, познакомить меня прежде всего с доносом, по которому меня привлекли к трибуналу!

Прокурор был недоволен нарушением порядка процесса, но отказать в этом не мог:

— Информация о ваших еретических взглядах была представлена нам каноником Хилем Кинтана. Сам свидетель здесь и может…

— Вот как, свидетель! — перебил Лас-Касас прокурора. — Называйте вещи своими именами, ваше преосвященство: не свидетель, а гнусный доносчик, некогда лишенный мною сана!

В трибунале произошло замешательство. Но прокурор быстро оправился и строго ответил Лас-Касасу:

— Вы не должны, подсудимый, выражать ваших мнений, да еще в такой форме. Свидетель Хиль Кинтана, повторяю, присутствует здесь и по положению судопроизводства может выступить сам со своей информацией. Прошу предоставить слово канонику Кинтана, ваше преосвященство, — обратился он к председателю трибунала.

— Давно я не слышал голоса этого негодяя. В последний раз он вопил, когда его за шиворот приволокли к моему столу! — громко сказал Лас-Касас.

В зале снова приглушенный шум. Многие знали о забавном эпизоде в Сьюдад-Реале, когда силач Хордан Пьемонте вытащил из постели мнимобольного декана и привел к епископу.

— Ваше преосвященство, — сказал бледный от злости и страха Кинтана, — я прошу оградить меня от нападок этого бешеного человека!

Пытки индейцев. Старинная гравюра.

— Говорите, Кинтана, никто вас здесь не тронет, — несколько нетерпеливо ответил ему председатель.

Дрожащим голосом Кинтана прочел свой донос. Он состоял из избитых фраз о недостойном поведении епископа Чиапаса, отказывавшего своей пастве в отпущении грехов; о том, что бывший епископ — еретик и враг христиан; о том, что он — изменник родины и недостоин называться подданным короля Кастилии…

— Это все? — спросил Лас-Касас, когда Кинтана кончил читать.

— А вам этого мало? — сказал возмущенный прокурор.

— Однажды, когда один монах жаловался мне на мерзкие действия вашего свидетеля, я спросил его: «Не будешь же ты злиться на москита, который тебя кусает?» Он ответил мне, что надоедливого москита убивают. Так вот я вам скажу, ваше преосвященство: уберите вашего москита, иначе…

— Довольно, подсудимый, — сказал раздраженно прокурор, — вы, кажется, забываете, что находитесь перед лицом святейшей инквизиции…

— О нет, ваше преосвященство, как я могу забыть об этом, когда на мне знаки отличия, — и Лас-Касас показал на свое санбенито.

— Я прикажу вас арестовать за неуважение к трибуналу! И ваша участь будет ужасна!

— В этом я не сомневаюсь!

Председатель тихо сказал прокурору:

— Пусть читают скорее выдержки из его книги, и надо кончать…

Прокурор махнул рукой, и встал один из судей-квалификаторов. Он взял трактат Лас-Касаса «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» и стал читать:

— «…убивали христиане двумя способами: первый — это несправедливая и жестокая, кровавая, тираническая война. Второй — обращение в жесточайшее рабство, в которое никогда не были обращены ни люди, ни животные. Эти два способа адской тирании разрушили земли Индии и уничтожили ее жителей, которым не было числа. Причиной и единственной целью умерщвления людей и разрушения земель было обогащение христиан золотом. Для достижения этого они готовы были на любой произвол на этих землях. Я сам видел, как христиане входили в селения и не оставляли в живых ни детей, ни стариков, ни женщин. И все, кто мог, уходили в леса и горы, спасаясь от людей, столь бесчеловечных и безжалостных, таких жестоких скотов, истребителей и смертных врагов рода человеческого…»

— Остановитесь, — перебил квалификатора прокурор. — Вы признаете, подсудимый, что поносили в этой книге испанцев-христиан, которые были в Индии?

— Я уже просил вас однажды называть вещи их именами. Не поносил, а справедливо осуждал я мерзавцев, тиранов и грабителей, творивших беззакония в Индии.

— Читайте дальше! — приказал прокурор.

— «…хочу сделать вывод и утверждаю и клянусь в верности моих слов, что сами индейцы не давали повода и не были виноваты в том, что одних из них уничтожали, а других отдавали в рабство. И еще я утверждаю, и могу поклясться, ни одного смертного греха против христиан индейцы не сделали, не было ни мести, ни ненависти, которые они могли бы испытывать против христиан, таких страшных для них врагов. Может быть, некоторые индейцы и пытались мстить, но я знаю совершенно точно, что индейцы вели самые справедливые войны против христиан, а христиане никогда не были справедливы, и все их войны против индейцев — самые несправедливые, захватнические и тиранические из всех, что существуют на земле».

— Довольно. Ну, подсудимый, — сказал прокурор, — что вы теперь скажете нам? Не подстрекали вы индейцев к мятежу против Испании?

— Ничуть, ваше преосвященство. Разве это можно назвать подстрекательством? Если вас на большой дороге ограбят или будут убивать разбойники, разве, обороняясь от них, вы будете называть себя мятежником?

В зале раздался одобрительный сдержанный гул. Да, с Лас-Касасом спорить трудно!

— И я считаю, — продолжал Лас-Касас, не обращая внимания на попытки прокурора прервать его, — что никто не может быть назван мятежником, если он не подданный короля, которого он никогда не видел и о котором никогда не слышал. Я утверждаю, что война индейцев против испанцев — святая война, и вели ее индейцы за справедливое дело. И всякий разумный человек оправдает их действия. Только слепота тех, кто правил Индией, не давала им понять этого…

— Читайте дальше! — закричал багровый от бешенства прокурор.

Квалификатор продолжал:

— Выдержка из письма, приведенного в означенном трактате: «…нет здесь христиан, а есть одни только демоны. Среди них нет слуг ни господа, ни короля, а только предатели и изменники закона божьего и королевского… Жестокое обращение, которое терпят все жители от христиан, мешает воинственных индейцев сделать мирными, а мирных — христианами. Ибо не хотят они слышать о христианстве, нет для них ничего более страшного, чем имя христианин, которых они зовут „дьяволы“. И, несомненно, они правы, ибо все, что проделывают испанцы, недостойно ни христиан, ни людей, руководимых разумом, а поистине только дьяволов. И попытки убедить индейцев в другом — это все равно что пытаться осушить море и дать лишь повод для насмешек над Христом и его законами».

Истязания индейцев. Старинная гравюра.

— Что вы скажете теперь, подсудимый? Признаете ли вы, что порочили этими словами святую церковь и христианскую веру?

— Вы ошибаетесь, ваше преосвященство. И я докажу вам это. Не я порочил святую веру, а те, кто воздвигали виселицы и вешали на каждой по тринадцать индейцев, во славу Христа и двенадцати его апостолов. Так говорили люди, называющие себя христианами. Это они обрезали индейцам носы и губы и посылали их, истекающих кровью, распространять сведения о чудесах, которые творит святая католическая вера. Теперь вы можете себе представить, какую любовь индейцы будут испытывать к христианам, как будут верить они в существование бога, доброго и справедливого, какому закону будут они следовать! Вот как велико зло, совершенное этими падшими людьми — испанцами, детьми зла и порока…

Прокурор перебил Лас-Касаса:

— Еще папа Урбан Второй повелел идущим на священную войну за освобождение гроба господня: «Пусть выступят они против неверных в бой!» И в защиту святой веры, во имя господа бога Иисуса Христа, предписано служить ему копьем и мечом!

— Вы хотите доказать, как говорит Эразм, что можно пронзать железом утробу брата своего, ибо индейцы — наши братья, нисколько не погрешая в то же время против высшей заповеди Христа о любви к ближнему? — насмешливо спросил Лас-Касас.

— Да будет вам известно, подсудимый, — строго сказал прокурор, — что богомерзкие сочинения Эразма Роттердамского с тысяча пятьсот тридцать пятого года святая инквизиция предала анафеме. Их нельзя ни читать, ни продавать, ни излагать с университетских кафедр королевства!

— Такие поступки, если ответить словами Лукиана, столь любимого Эразмом, требуют Демокрита или Гераклита, чтобы один осмеял их невежество, а другой оплакал безумие…

— Довольно, подсудимый! — прокурор был вне себя от злости. — Я лишаю вас слова!

— Вы с ума сошли, вступая в спор с Лас-Касасом, — прошептал председатель суда разъяренному прокурору. — Надо скорее кончать. Пусть оглашают приговор. Вы все сказали, подсудимый?

— Да, ваше преосвященство. Надеюсь, вы теперь убедились, что не я порочил святую веру, а те испанцы, что, лицемерно называя себя христианами, показывали индейцам, каков христианский бог, во имя которого их грабят и убивают!

Председатель встал. Встали все члены суда, все присутствующие в соборе. Секретарь трибунала прочел:

— Во имя господа бога! Во исполнение обвинения, предъявленного прокурором святой инквизиции, и произведенного следствия и суда и обсуждения судьями-квалификаторами представленного труда под названием «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий», написанного подсудимым инквизиционного суда Бартоломе де Лас-Касасом и напечатанного в типографии Себастьяна Трухильо в Севилье, трибунал считает сей труд еретическим и вредным, а потому подлежащим уничтожению путем сожжения как напечатанных экземпляров, так и рукописи.

…Уже поздно вечером, в коллегии Сан-Грегорио, Бартоломе с горечью сказал своему другу:

— Вы спросили, как я себя чувствую? Могу ответить вам, Родриго, старинной кастильской поговоркой: «если в храме инквизиции подойти к алтарю, выйдешь оттуда если не изжаренным, то опаленным».

«Горькой правды слово…»

…О песнь моя! Ты горькой правды слово

Толпе надменной и суровой

Смягчи и возвести.

Петрарка

Несмотря на гонения, Лас-Касас не переставал работать и писать. После 1552 года он неустанно трудился над завершением многотомной «Истории Индий».

Снова стали говорить о реформе, направленной против основных положений «Новых законов». Эта реформа предусматривала сделать систему энкомьендо постоянной и, более того, наследственной. Индейцы становились пожизненными рабами.

Перед отъездом принца Фелипе в Англию в 1554 году, где он должен был обвенчаться с английской королевой Марией Тюдор, Лас-Касас добился у него приема.

— Ваше высочество! — сказал он принцу. — Что это делается? Вспомните обещания вашего августейшего отца, — что он никогда не будет отчуждать от короны своих вассалов-индейцев. Ведь новая реформа будет гибельной для индейцев, сделав их навсегда рабами энкомендеро. А что такое энкомендеро, вы сами хорошо знаете! И вы отдадите своих вассалов на адские муки!

Когда Фелипе уехал в Англию, Лас-Касас не переставал писать ему и его министрам о том, что проект нового закона надо обсудить, прежде чем принимать. Он опасался, и не без оснований, что этот закон мог быть утвержден принцем в Англии, где не было людей, знающих положение в Индии.

В письме на семидесяти страницах ближайшему советнику Фелипе, епископу Каррансе, Лас-Касас писал:

«…Ваше преосвященство, я еще и еще раз утверждаю, что положение в Индии таково, что требует немедленного вмешательства. Совет по делам Индий не хочет знать или не знает, что там делается. Я уверен, что король будет сурово наказан за то, что он разоряет Индию. Какое право имеет он выколачивать деньги, омытые слезами несчастных индейцев, для короны? Короли Кастилии в большом долгу перед открытым Новым Светом и не имеют права обращаться с индейцами, доводя их до уровня животных. По сообщениям и письмам, которые я все время получаю, я знаю, что индейцы подвергаются новым угнетениям от энкомендеро, которые делают все что хотят, вплоть до убийства! И если я до сих пор не сделал и половины того, о чем я думаю по двадцать раз в день, если я не взял свой посох и не отправился пешком в Англию, — значит, я плохо протестую против тиранов и насильников, хотя бог поручил мне этот труд. Но даже сам бог содрогнулся бы от ужаса, если бы он видел то, что я видел за шестьдесят лет!»

На Фелипе и Каррансу это смелое и страстное письмо произвело большое впечатление. Вопрос о новой реформе был отложен до возвращения принца в Испанию.

Лас-Касас получал множество писем от индейцев, которые протестовали против закрепления их в энкомьендо и предлагали королю в течение нескольких лет выплачивать деньги за переданные им земли.

— Нет, Родриго, я начинаю думать, что мир сошел с ума! — возмущался Бартоломе. — Индейцы, хозяева своей земли, должны платить за нее кастильской короне большие деньги! Земли, которые были бесстыдно и беззаконно захвачены и разорены, индейцы вынуждены выкупать! Где логика, где справедливость?

— Бартоломе, не стоит возмущаться, — говорил Родриго. — Давно известно, что в нашем мире нет справедливости. Я убедился в этом окончательно, когда увидел вас в санбенито…

— Клянусь честью, Родриго, вы дитя! Ну что из того, что я был в санбенито? Это почетная одежда многих достойных людей в Кастилии… Нет, надо писать снова и снова!

Уже жизнь склонялась к закату, но ясность ума, убежденность и направленность действий, неотразимость доводов Лас-Касаса были поистине необыкновенны.

— Если это не мания, тогда это подвиг! — сказал о Лас-Касасе один из выдающихся его современников, епископ Карранса.

Но сам Лас-Касас не считал свою работу подвигом. Он делал ее, потому что не мог не делать.

* * *

Спустя 260 лет, в 1822 году, испанский историк Льоренте среди рукописей монастырских архивов Вальядолида нашел два неизданных трактата, принадлежавших перу Бартоломе Лас-Касаса. В одном из них, написанном в 1564 году, утверждалось положение, что короли Кастилии должны вернуть инкам — индейским властителям — незаконно захваченное испанцами Перу.

В другом трактате Лас-Касас выступал как защитник не только свободы индейцев, но и всех народов. Льоренте писал: «Хотя Лас-Касас и был подданным деспотов Карлоса V и Фелипе II, однако он сумел найти в себе смелость, чтобы написать трактат о королевской власти и обосновать превосходными доводами, что королевская власть может быть ограничена, что короли лишь управляют народами и землями согласно принципам справедливости и мира, на основе защиты земель и народов, их населяющих, от внешних врагов. Но при этом короли не могут уничтожать общины и их жителей, не имеют права налагать налоги без согласия жителей. Мы не можем и не боимся утверждать, что, для того чтобы так писать и защищать подобные принципы (принципы ограничения абсолютной власти королей), требуется большое мужество, особенно в тот век, век Карлоса V и Фелипе II».

И далее Льоренте писал:

«Можно лишь удивляться, что Лас-Касас при жизни избегнул мести в стране, где его могли убить так же легко, как убили позднее в Чиапасе епископа, который хотел лишь воспрепятствовать тому, что дамам в церкви во время мессы подавали шоколад!»

* * *

Фелипе II, после своей коронации в 1555 году, принял Лас-Касаса. Тот ему сказал:

— Ваше величество, ваш первый долг — спасти Индию от жестоких тиранов, владеющих ею, ибо в ином случае вся Индия превратится в безлюдную пустыню!

— Мы примем меры, дон Бартоломе, — ответил король.

— И знаете ли вы, ваше величество, что вы владеете бóльшим числом слуг, чем вы предполагаете? Нет в Индии ни одного солдата, который бы публично не заявлял, что если он грабит, убивает и сжигает ваших вассалов-индейцев, то только для того, чтобы получить от них золото и послать вам вашу часть!

— Мы примерно накажем тех, кто творил беззакония!

— И поскольку индейцы видят, что так ведут себя не только ваши наместники, но и простые солдаты, то они думают, что у всех христиан такой закон, и создал этот закон бог и король, то есть вы, ваше величество!

Король молчал, не зная, что ответить, а Лас-Касас продолжал:

— И за все, что сделали испанцы, за всю тиранию и злодейства в судный день бог обратит свой гнев на всю Испанию, ибо вся Испания принимает уже семьдесят лет участие в этих позорных делах!

— Ну, что вы говорите! — воскликнул испуганный Фелипе, который был религиозен и суеверен до крайности.

— Да, да, вы не только потеряете богатые земли, которые могли бы прокормить всю Кастилию, но и навлечете на себя законный гнев и возмущение бога!

Когда Лас-Касас ушел, Фелипе удивленно сказал придворным, присутствовавшим при беседе:

— Ни одному человеку в мире не дозволено говорить в лицо королям такие вещи… И все же я слушал его! Что это значит?

Придворные деликатно молчали, ибо на вопрос короля было трудно ответить, раз он сам не мог найти ответа на него.

После встречи с королем Бартоломе решил написать завещание. В Мадриде он обычно останавливался в монастыре Санта-Марии Аточской. Там у него было постоянное помещение, так как этого требовали частые поездки ко двору.

— Зачем это вам понадобилось писать завещание? — подозрительно спросил его Родриго. — Уж не больны ли вы?

— Я никогда еще не чувствовал себя таким здоровым и бодрым, как сейчас, после того как основательно пробрал короля, — усмехнулся Бартоломе.

— Бедняга Фелипе! Представляю, какое у него было лицо, когда он получил очередную порцию правды!

— И все же, мой друг, — продолжал Бартоломе, — именно потому, что я здоров и бодр, надо составить завещание. Ибо не личные вещи, которых у меня нет и не было никогда, а труды и документы я должен завещать. Вы сами твердите мне всегда, чтобы я не забывал работать для блага индейцев. Потому и надо подумать о них после моей смерти.

Родриго недовольно покачал головой. Этот преданный и верный друг, бывший всего на несколько лет моложе Бартоломе, о своей смерти не думал. Но мысль о том, что может не стать Лас-Касаса, была для Родриго невыносима. Показывать это Бартоломе было нельзя. Он сердился и напоминал слова Лукиана: «…если бы люди с самого начала поняли, что они смертны и что, проведя в жизни недолгое время, они уйдут, ничего земного не захватив с собой, люди и жили бы скромнее, и меньше печалились бы, умирая…»

Но завещание Бартоломе было составлено лишь спустя 9 лет — 17 марта 1564 года — нотариусом Гаспаром Теста и запечатано в присутствии семи свидетелей.

«…я дал и дарую коллегии Сан-Грегорио сим все, что я написал на латыни и на испанском языке, — говорилось в завещании, — все, что они найдут написанного мной и касающегося индейцев, а также „Общую историю Индии“, написанную моей рукой на испанском языке.

И является моей волей, чтобы она не выходила за пределы коллегии, разве для напечатания, когда наступит время, причем оригинал пусть будет всегда в коллегии. Я прошу и требую от достопочтенного ректора и братьев, чтобы они этим занялись, хранили и защищали мой труд. Возлагаю это на их совесть.

Поскольку я получаю большое количество писем от различных лиц и почти из всех частей Нового Света, где говорится о зле и несправедливости, которые индейцы терпели от нашей нации, и что испанцы их уничтожают и обижают без причин и они просят похлопотать перед королем и Советом. Поскольку эти письма являются свидетелями истины, которую я в течение многих лет защищал, и в них говорится о несправедливости угнетении и смертях, эти письма будут служить историческими документами, подтверждающимися многими лицами, достойными доверия.

Я обращаюсь к почтенному ректору, чтобы он поручил наиболее уважаемому члену коллегии эти письма, которые хранятся там и которые я получаю и поныне каждый день. Чтобы он сделал из этих писем книгу, подобрав по лицам и по годам, по мере их присылки, и по провинциям, откуда они приходят. И пусть они будут помещены в библиотеку коллегии на вечные времена, ибо если богу будет угодно уничтожить Испанию, чтобы все поняли, что это из-за всех злодеяний в Индии. И пусть проявится справедливость!

Такую подборку надо делать осторожному и добросовестному служителю, и чтобы он довел ее до конца февраля 1564 года.

Я желаю, чтобы это было выпущено, как я уже говорил, и увидело свет и чтобы было подписано моим именем.

И еще отдельно я упоминаю о некоторых подробностях моего погребения. Если возникнут сомнения, то я прошу ректора коллегии Сан-Грегорио со всеми братьями посмотреть и истолковать, ибо с их определением я заранее согласен.

Бартоломе де Лас-Касас, епископ».

Очень радостными были дни, когда приходили письма из Америки, от старых соратников и товарищей. Родриго это знал.

— Бартоломе! — кричит он еще из другой комнаты. — Ну, как вы думаете, от кого я вам несу письмо?

— Наверное, из Сьюдад-Реаля, от Томаса Касильяса.

— Вот и не угадали! От Томаса, да не от того.

— От Томаса Торреса… Ну, читай, Антонио, послушаем, что пишет нам каноник Накутлана.

Антонио садится на скамеечку. Читая, он видит, как слушают его старики, как загораются их глаза и как воспоминания охватывают их.

— «Достопочтенный сеньор, отец наш! Долго от вас нет писем, живы ли, здоровы ли вы? Брат Хуан де Сепеда привезет вам это письмо и расскажет вам, как плохи дела, как страдает народ от властей Чиапаса…»

— Подожди, Антонио, — перебил чтеца Лас-Касас. — Почему мне не сказали о приходе брата Хуана? Где же он?

— Не волнуйтесь, Бартоломе, — успокаивает его Родриго. — Никуда не денется ваш Хуан. Он отправился в Толедо повидать родных, а на обратном пути в Чиапас посетит нас.

Антонио читает дальше:

— «…от властей Чиапаса и от всех остальных. Если бы вы могли помочь, пусть бог вас благословит за это. Мне сказали, что король взял эти земли, и я думал, что он освободит индейцев от всех податей. Но и под короной они очень угнетены. Даже боюсь взять перо в руки, чтобы написать вам об этом, отец наш! И коррехидор, и его офицеры очень обижают индейцев. Ему платят 200 песо дани и приносят все, что он требует. А офицеры просто грабят и так плохо себя ведут, и такие плохие примеры подают, что я устал об этом говорить и писать…»

— О силы небесные! — не выдерживает Бартоломе. — Я представляю себе, Родриго, этих гнусных мерзавцев так, как будто бы вижу их. Потомки Кортеса, Писарро, Альварадо или даже хуже их… Ибо если те все-таки открывали новые земли, то эти только грабят их. Но читай, Антонио.

— «…не хочу ни о чем говорить, не вижу способа что-либо изменить. Я вижу, как нас угнетают и преследуют местные власти. Мы, монахи, сделали больше всех в попытке объединить мирно народ, построить храмы, школы, дать им воду. Все это встречают плохо, никакой благодарности не получаем, а только на том свете, видимо, получим…»

— Смотрите, чего захотел, — благодарности! — теперь вмешивается Родриго. — На старости лет поглупел Томас, хотя и ваш ученик.

Антонио ждет, пока Родриго успокоится, и продолжает читать:

— «…Брат Хуан де Сепеда вам более подробно расскажет, ибо он много здесь поработал. Его отправили в Испанию, но вы постарайтесь убедить его, чтобы вернулся и привез нам добрые вести. Пусть король окажет нам помощь. А еще хочу сообщить вам, досточтимый сеньор, что свершилось правосудие божье: этого скорпиона Хиля Кинтану, за все его грехи против вас, поглотило море, когда он плыл из Кастилии в Индию!»

— Собаке собачья смерть! — философски замечает Родриго.

И так продолжается чтение письма, все время прерываемое то Лас-Касасом, то Ладрадой. Но Антонио любит их обоих, особенно епископа, и ничуть не обижается на эти помехи: наоборот, он с горячим интересом слушает все, что они говорят, ибо они — живая история открытия Нового Света.

— У меня еще одно письмо, падре, — говорит Антонио. — От Берналя Диаса дель Кастильо, рехидора города Сант-Яго в Гватемале.

Лас-Касас оживляется:

— Читай, Антонио, читай! Я знаю старого Диаса более сорока лет и люблю его, хотя он в свое время был солдатом Кортеса и завоевал Мексику.

Антонио начинает читать:

— «Достопочтенный и светлейший сеньор! Полагаю, что вы не получили двух моих сообщений, ибо я не получил на них ответа. Писал вам и досточтимый дон Педро де Ангуло, наш каноник…»

— Письма стали пропадать, — обеспокоенно говорит Ладрада, — и Томас пишет о том же…

— «…Вы знаете, что некий дель Вельо купил земли у касиков для себя в четырех лигах от города. Все было сделано тайком от меня, а индейцы подумали, что земли нужны, чтобы засеять их пшеницей. Теперь, когда они увидели обман, они требуют эти земли обратно и хотят вернуть то, что им заплатили. Но чем больше они жалуются, тем меньше их слушают. И поэтому индейцы хотят уйти в горы, бросив свои дома, но только уйти от испанцев…»

— Что за произвол! — возмущается Лас-Касас. — Ведь было положено, чтобы испанцам не давать земель в индейских селениях. И опять земли обезлюдят… Надо снова писать в Совет по делам Индий.

— «…А теперь хочу поведать вам о своей жизни. Я уже стар, обременен детьми, внуками и молодой женой, и у меня много долгов…»

— Каков старый греховодник! — смеется Ладрада. — Так он опять, в третий раз, женился! Немудрено, что он не может выпутаться из своих долгов.

— Что же он просит, Антонио? — спрашивает, улыбаясь, Лас-Касас. Он тоже считает, что старый Диас грешит: завел молодую жену в 65 лет!

— «…нельзя ли, чтобы вы попросили у его величества, чтобы мою должность сделали пожизненной, — этим бы вы оказали мне большую услугу. Я знаю: то, к чему вы приложили руку, — то всегда выйдет, ибо это всегда справедливое дело».

Лас-Касас и Ладрада снова улыбаются бесхитростной лести.

Потом Лас-Касас серьезно говорит:

— Антонио, запиши, чтобы попросить в Совете по делам Индий о Бернале Диасе. Он стоит того, ибо один из немногих честных и достойных людей в Индии. Педро Ангуло писал мне, что относится к индейцам Диас хорошо, защищает их интересы. Надо ему помочь.

Недавно из Индии пришло известие, причинившее Лас-Касасу и Ладраде тяжелое горе. Им сообщили, что во Флориде, в 1549 году, были убиты индейцами три монаха-миссионера, и среди них — Луис Кансер, их друг и соратник. Он был самым молодым из них, и у всех, особенно у Лас-Касаса, было к нему отеческое чувство. И этого красивого, доброго и смелого человека не стало…

— Но я не могу осуждать индейцев, Родриго, — с горечью говорил Лас-Касас. — Все же они правы, когда, доведенные до отчаяния жестокостью колонистов, берутся за оружие, хотя убивают не тех, кого должны были бы убить!

Отец индейцев

Мужество есть презрение страха. Оно пренебрегает опасностями, угрожающими нам, вызывает их на бой и сокрушает.

Сенека

— Мне нужна книга Андреса Бернальдеса «История католических королей», ибо я заканчиваю обработку дневника третьего плавания Кристобаля Колона, — сказал однажды после сиесты Лас-Касас своему секретарю. — Над ними мне пришлось более всего потрудиться. А каноник Бернальдес был очевидцем многих событий в жизни Адмирала. Помогал ему писать эту хронику мой покойный друг Леон… — Лас-Касас помолчал. — Затем мне понадобятся «Декады Нового Света» Педро Мартира, а также карта Америки, изданная Яном Стобницем, профессором Краковской академии. Пожалуй, это лучшая карта Нового Света; мне ее хвалил молодой Эрнандо Колон, а он знал толк в картах. Преждевременная смерть унесла этого скромного и умного человека еще в тысяча пятьсот тридцать девятом году. Жаль, что Эрнандо, закончив «Историю жизни Кристобаля Колона», не успел привести в порядок дневники своего отца. И я обещал ему завершить его труды!

— Я сейчас принесу книги из библиотеки. А хроника Гонсало Овиедо вам не нужна, падре?

— Большего враля и болтуна, чем мой старый недруг Овиедо, я не знавал, хотя он считался официальным хронистом Нового Света и мнил себя ученым. Помню я, как в 1548 году мне пришлось воспрепятствовать опубликованию второй части его хроники. Ему следовало бы начать свой труд с рассказа о том, как он был конкистадором, грабителем и убийцей индейцев… Так иди же за книгами!

Секретарь вернулся с книгами и пакетом.

— Падре, прибыл срочный гонец из Мадрида с письмом от его преосвященства епископа де Тораля.

— Вскрой письмо, Антонио, и прочти мне.

Секретарь сломал печать и сел на маленькую скамеечку у ног Лас-Касаса.

— «Мадрид, 18 июля 1566 года.

Высокочтимый монсеньор!

Надеюсь, что мое письмо застанет вас в добром здравии, ибо, невзирая на столь преклонный возраст, вы подаете пример всем нам образом жизни вашей, протекающей в неустанных трудах.

Мы — слуги святой церкви, и на нас возложена высокая миссия возвеличения католической религии. Одним из деяний, угодным всемогущему богу, является укрепление и распространение святой веры в наших колониях в Индии ради спасения душ человеческих. Но, к глубокому нашему сожалению, не все отцы церкви придерживаются указаний буллы его святейшества папы Павла III, где он повелел считать индейцев настоящими людьми и не относиться к ним, как к бездушным тварям. Мне нет надобности, высокочтимый монсеньор, напоминать вам об этой булле, ибо именно вы приложили немало усилий к тому, чтобы восторжествовали гуманные принципы…»

— Да, сын мой, — сказал Лас-Касас, — епископ Франсиско Тораль был тогда молодым каноником. И скажу тебе, что успеха добились мы не без труда. Самое неистовое сопротивление пытался оказать тогда кардинал Пьетро Карафа, богомерзкая личность! Это он был главой первого инквизиционного трибунала в Риме. Это он, за свое короткое пребывание на папском престоле посла Павла Третьего, составил и опубликовал список запрещенных книг, среди которых были и мои трактаты! Но читай дальше…

— «Как вы помните, известный вам францисканец Диего де Ланда с 1553 года был приором монастыря в Исамале, на Юкатане. В 1561 году в Мериде собрался капитул и с одобрения францисканского ордена, который там имеет большое влияние, Юкатан и Гватемала были превращены в единую церковную провинцию, а Ланда избран главой ее, то есть первым Провинциалом».

— Ну и дела! — снова перебил чтение Лас-Касас. — Церковная власть усиливается, а светская — наоборот. Помнишь, что нам недавно писал Томас Касильяс из Чиапаса? Гватемалу лишили Аудиенсии, индейцы еще больше страдают от произвола местных властей и колонистов. А Мексика далеко! Я писал об этом в Совет по делам Индий, но, видимо, придется ехать самому в Мадрид, к королю!

— «…Получив высшую духовную власть, Ланда учредил во многих городах инквизиционные трибуналы.

Я знаю, дорогой монсеньор, ваше доброе сердце содрогнется от гнева и возмущения, но я не могу не написать вам о преступных деяниях инквизитора Ланды. Вскоре после назначения его Провинциалом приор монастыря Сан-Бернардо в городе Мани донес, что в одной из пещер под городом найдены изображения индейских богов, окропленные свежей кровью, а рядом останки убитого оленя. И хотя, не будучи епископом, Ланда не имел права вести инквизиционное следствие, это не остановило его.

Приехав из Мериды в город Мани, он приказал схватить всех, подозреваемых в апостасии[63]. Инквизиционные трибуналы добивались признания пытками: схваченных индейцев подвешивали на вывернутых руках, обливали спину кипящим воском, жгли раскаленным железом. Пытки и розыск продолжались почти десять месяцев.

12 июля 1562 года Ланда устроил аутодафе. На кострах были сожжены нераскаявшиеся вероотступники, трупы индейцев, погибших от пыток или повесившихся в тюрьме. Остальные жертвы инквизиторов, одетые в санбенито, подверглись публичным истязаниям и позору.

Когда мне сообщили об этих печальных и преступных событиях, я немедленно прибыл в Мериду и приостановил действия Ланды, отстранив его от управления церковной провинцией. Я произвел самое тщательное расследование. По свидетельству секретаря трибунала, пыткам было подвергнуто всего 6330 мужчин и женщин, из них 157 человек вскоре умерло, а оставшиеся в живых стали калеками на всю жизнь. Кроме того, Ланда приказал сжечь 27 индейских рукописей и множество прочих реликвий. Свидетели также показали, что индейцы были потрясены уничтожением их книг и что на них это очень сильно подействовало. Я опасался после этих событий восстаний среди индейцев.

Францисканцы во главе с Ландой протестовали против справедливо предпринятых мною мер. Сам Ланда отправился в Мадрид, чтобы оправдаться в своих действиях перед его величеством королем и Советом по делам Индий. Но его величество был сильно удручен горестным поражением нашей эскадры при Хельвесе[64], а потому долго откладывал рассмотрение дела Ланды.

Теперь же его величество соизволил поручить мне назначить суд над Ландой. Виднейшие богословы Испании примут участие в этом судебном процессе.

Дорогой монсеньор! Не только от своего имени, но и от имени всех гватемальских индейцев — ваших духовных детей — обращаюсь к вам с просьбой: покинуть временно ваше уединение в коллегии Сан-Грегорио и прибыть в Мадрид. Вы знаете суровый нрав его величества; быть может, он захочет оправдать действия Ланды, что будет гибельным для наших колоний в Индии. Вы всегда были истинным другом несчастных жителей Америки, их апостолом. Ваш мудрый и убедительный голос на судебном процессе несомненно принесет успокоение нашим сердцам.

Ваш Франсиско Тораль, епископ».

— Не думай, Антонио, что епископ Тораль сильно озабочен судьбой индейцев. Конечно, он по-своему благородный человек, не таков, как палач Ланда. Но, поверь мне, тревожит Тораля не жалость, а беспокойство о том, что истребление индейцев нанесет ущерб владениям испанской короны! И только, быть может, это и спасет моих детей… Но хватит разговоров, Антонио. Скажи Родриго, что сегодня мы едем в Мадрид.

— Сегодня, на ночь глядя, падре?

— Да, да. Пойди распорядись насчет кареты и скажи, чтобы Родриго взял самое необходимое из вещей. А я подберу документы, которые могут быть мне полезны при судебном процессе над Ландой, и письма насчет Аудиенсии в Гватемале. Иди же, да побыстрей!

Через час Антонио вернулся вместе с Родриго Ладрадой. Почтенный Ладрада держал два плаща, а Антонио и сопровождавший их слуга были нагружены подушками, покрывалами и коврами.

— Что это, дети мои? — рассмеялся Лас-Касас. — Вы, кажется, хотите упаковать меня, как старую женщину, в этот хлам? — и он ткнул посохом в груду теплых вещей. — Ну нет! Вы забыли, что я не изнеженный прелат, а старый моряк!

— Но, епископ, — возразил Ладрада, — ведь летние ночи в горах так холодны…

— Ночи холодны, вот как! Холодны для того, кто четырнадцать раз пересекал океан и три раза тонул! Холодны для того, кто исходил болота Кубы, спал на камнях Мексики, одолевал твердыни Гватемалы! Для того, кто сутками не слезал с коня! Для того, кто едва не был заколот испанскими колонистами и чуть не сожжен индейскими жрецами войны! Вы поистине развеселили меня, Родриго.

Родриго и Антонио были обижены.

— Ну, не сердитесь! Хорошо, я согласен, возьмите два плаща и одну подушку. И баста!

— А коврик под ноги? — умоляюще сказал Антонио. — Всего лишь один коврик…

— Хорошо, пускай и коврик! — и Лас-Касас посмотрел на большие часы. — После вечерней трапезы мы сразу же выезжаем. Предупредите ректора, Родриго.

…И вот снова в пути. Карета едет по тихому вечернему Вальядолиду. Когда она проезжает мимо скромного серого дома под номером семь по Calla Colon[65], Лас-Касас говорит своим спутникам:

— Здесь скончался шестьдесят лет тому назад, двадцатого мая тысяча пятьсот шестого года, всеми забытый Адмирал Кристобаль Колон, человек, обессмертивший себя и Испанию открытием Нового Света. И когда я подумаю о том, что назвали Америкой то, что следовало бы назвать Колумбией, горько делается на душе. Я считаю, что если Америго Веспуччи намеренно распространил мнение, что будто он первый высадился на материке, то это было бы не очень честно с его стороны…

— Ну, епископ, — перебил его Ладрада, — будьте справедливы: я слышал, что Веспуччи был достойным человеком. Да и Эрнандо Колон в своей книге не высказывает подобных предположений.

— Все равно, Родриго, такой поступок кажется мне неприглядным, хотя до нас не дошло ни одной карты, составленной Веспуччи, с названием Америка.

— Вот видите, я прав! — торжествующе сказал Ладрада. — И Веспуччи ничем не погрешил против Адмирала, тем более вы сами говорили, что они были в дружественных отношениях.

— А где похоронили Колона, падре? — спросил Антонио, желая переменить тему разговора. Он знает, что имя Веспуччи всегда вызывает раздражение у епископа.

— Ты затронул больной вопрос. Сначала его похоронили в Вальядолиде, а затем останки его тайком были перенесены в Севилью. И лишь в тысяча пятьсот сорок первом году, во исполнение завещания Адмирала, гроб с его прахом перевезли на Эспаньолу, которую он любил более всего, и похоронили там в соборе Санто-Доминго.

— При жизни метался и был беспокойным этот Колон и после смерти не сразу обрел покой, — философски заметил Ладрада.

— Жизнь Колона была полна великих дел и великих ошибок, — ответил Лас-Касас. — Но, несмотря ни на что, я всегда любил его. И мне приходилось часто защищать его и при жизни и после смерти. Вечная слава и мир его душе…

Карета выехала на старинную дорогу, которая была проложена еще римлянами, но отлично сохранилась. С гор веял прохладный ветер. Усталые от сборов, убаюканные движением кареты, уснули и Родриго и Антонио. Но Лас-Касас не спал. Каждый раз перед поездкой в Мадрид им овладевало беспокойство и тревога. Каждая встреча с королем Фелипе II — это испытание для разума и души.

Мадрид, стоящий на пустынном и безжизненном плоскогорье, далеко не так хорош, как прежние столицы — Толедо или Вальядолид. Резиденция короля Фелипе находится под Мадридом, в мрачном Эскориале, скорее похожем на крепость или монастырь, чем на королевский дворец. Что же, это вполне подходит к характеру короля! Фелипе — полная противоположность своему отцу. У Лас-Касаса не было никаких иллюзий насчет старого короля. Карлос V был грубый вояка, кажется, из 39 лет своего царствования он 37 провел в войнах. Но у него был веселый и общительный нрав, с ним легче было говорить. А с Фелипе, замкнутым, нелюдимым, как его называют в Испании — «молчальником», с каждым годом все труднее и труднее.

Но самое страшное не это. Лас-Касаса поражала жестокость Фелипе. Он отметил свою коронацию сожжением еретиков. И в 1559 году, в день венчания с Елизаветой Валуа, он устроил грандиозное аутодафе, на котором были сожжены десятки испанских протестантов. Обнажив меч, король поклялся тогда блюсти святую веру и поддерживать святую инквизицию. И он выполнял клятву, в этом нельзя было усомниться… При нем всю Испанию опутала сеть тайных шпионов инквизиции. При нем брат доносил на брата, муж на жену, сын на отца. Это он издал чудовищный закон, по которому все читавшие, покупавшие и продававшие запрещенные книги, подвергались сожжению. Это он возобновил забытый закон, когда четвертая часть имущества осужденных еретиков доставалась доносчику.

Это он, король Фелипе, молчал, когда 22 августа 1559 года в полночь преступные руки инквизиции открыли двери дома толедского архиепископа Каррансы. Фелипе молчал, когда главу испанской церкви, его духовника и советника Каррансу, стащив с постели, втолкнули в закрытую карету и увезли под сильной стражей. Этот арест ужаснул всю Испанию, но страх перед трибуналом был так велик, что никто не вступился за невинного, которого преследовала ненависть инквизитора Вальдеса.

И несчастный Карранса до сих пор томится в вальядолидской тюрьме. Даже сам папа Пий V вряд ли сможет освободить его из заточения[66].

«Судьба Каррансы будет ужасна, — думал Лас-Касас, — как и всех, кого преследует злоба инквизиции. Фелипе II мог бы его помиловать, но он не захочет ссориться с Вальдесом, этим исчадием ада. Неужели нужно, чтобы усердие к религии всегда служило поводом к отвратительным поступкам? И сможет ли он, Бартоломе Лас-Касас, кого называют апостолом индейцев, защитить своих детей от этой дикой злобы и жестокости? Удастся ли ему смягчить сердце короля?»

Последняя битва

…Хотя он и скроется от очей наших,

Доблесть и слава его постоянно

Приходят на память…

Вергилий

Ночь была мрачная. Облака, гонимые холодным северным ветром, беспорядочно неслись по небу. На монастырском дворе в ночи шумели деревья. Тревожно гудел ветер в трубе.

Сегодня Лас-Касас впервые за много лет почувствовал страшную усталость. Очевидно, последние дни все-таки сказались на его старом сердце. Но сейчас все позади.

— Антонио! — позвал он.

— Иду, падре! — ответил из соседней комнаты юноша. — Я несу вам ужин.

В спальню вошел Антонио с подносом в руках, на котором были стакан воды с вином, ломтик белого хлеба и фрукты.

— Я ничего не хочу. Пожалуй, только воды с вином…

Антонио был очень обеспокоен состоянием падре Бартоломе: лицо его осунулось, глаза потухли, и рука, протянутая за стаканом, дрожит.

— Ничего, сын мой! Просто я очень устал. Сознайся, а ведь эти дни в Мадриде были боевыми?

…Надменный Фелипе II, король Испании, Фландрии, большей части Италии, владыка Нового Света, вынужден был дать аудиенцию Бартоломе Лас-Касасу, человеку, к голосу которого уже в течение полувека прислушиваются и короли, и их советники. И хотя голос «защитника индейцев» не всегда был приятен для ушей королей и их советников, не слышать этого голоса было нельзя, как нельзя не слышать настойчивого набата во время народного бедствия.

При свидании, вопреки своему обыкновению, молчаливый и скрытный король говорил много. Он словно хотел убедить в чем-то престарелого епископа, а может быть, самого себя.

— Поймите, дон Бартоломе, — с горячностью звучал обычно тусклый и невыразительный голос короля, — меча и пламени недостаточно, чтобы очистить от ереси ствол мощного древа, коим является и пребудет во веки веков наша мать, святейшая церковь! Уже будучи в монастыре святого Юста, мой великий отец, Карлос V, не переставал сокрушаться о том, что он совершил крупную ошибку, оставив жизнь нечестивцу Лютеру. Передавая мне корону, мой отец сказал мне: «Сын мой, приказываю тебе как отец: заботливо старайся, чтобы еретики были преследуемы и наказаны со всей яростью и суровостью, которых заслуживает их преступление, не делая исключения ни для какого виновного, невзирая на чьи-либо просьбы, ранг или сан». И, клянусь прахом моего отца, который покоится в монастыре святого Юста, а скоро будет перенесен в королевскую усыпальницу Эскориала, я поступал так, как завещал мне отец!

Король вскочил с кресла и в волнении зашагал по кабинету. Лас-Касас молча сидел и думал: «Пусть выскажется до конца этот страшный и жалкий человек…» А король снова сел и продолжал свою страстную речь:

— Я скорее отрекусь от своей короны, чем позволю еретикам быть на землях Испании! Если бы у меня сын стал еретиком, я собственными руками сложил бы ему костер! А вы, падре, просите за каких-то бездушных тварей, индейцев…

— Но ведь в булле его святейшества папы Павла Третьего указано, ваше величество, что индейцев надобно считать людьми, а не бездушными тварями!

— Для Испании нет папы! — гордо возразил король. — Еще в день моего крещения отец мой написал эти слова кровью мятежников и шпагами своих солдат на мостовых Рима! И находившийся тогда в заточении папа Климент Седьмой признал этот принцип, уплатив королю за свое освобождение четыреста тысяч дукатов из богатой папской казны. А папа Павел Четвертый, этот выродок, недостойный служитель бога, мерзкий итальянец Пьетро Карафа… Он осмелился отлучить[67] моего отца и меня от церкви! — с гневом продолжал Фелипе. — Вы знаете, что он писал в своей булле?

— Нет, ваше величество, — ответил Лас-Касас.

— Вот послушайте, я запомнил эти слова навсегда! Он писал обо мне: «…порождение беззакония, Фелипе Австрийский, сын Карлоса, именующего себя императором. Выдавая себя за короля Испании, Фелипе во всем продолжает дела своего отца, соревнуясь с ним в бесчестии, и даже старается его превзойти!» Что вы скажете?

— Он действительно был наглый лжец, этот Карафа, ваше величество!

— И далее назвал меня раскольником, клятвопреступником, мятежником! Он вызвал войну между Испанией и Францией своей необузданной и мерзкой политикой!

— Но Павел Четвертый остался в постыдном одиночестве, ваше величество, — возразил Лас-Касас, — когда вынужден был через год подписать мирный договор в Кави! Не будем вспоминать о столь давних временах, ваше величество. Я совершенно согласен с вами и с великим Данте, когда он говорил, что

…римская церковь, взяв обузу Мирских забот, под бременем двух дел Упала в грязь, на срам себе и грузу!

Подобие улыбки тронуло бледные губы короля.

— Но потом вы не могли жаловаться на Рим, ваше величество! Его святейшество папа Пий Четвертый во всем согласовал свою политику с интересами Испании. А теперь, когда в январе стал папой Пий Пятый, известный своей приверженностью лично к вам, ваше величество, и своей строгостью к реформационным учениям, вы должны быть довольны!

— Да, папа Пий Пятый уже поддержал меня во Фландрии, Гизов — во Франции, Марию Стюарт — в Шотландии. Я не сомневаюсь, что его избрание принесет значительную пользу святому делу возвеличения католической религии во всем мире!

— Для этого, — добавил Лас-Касас, — очень важно, чтобы и в Америке были пастыри справедливые и добродетельные. Не милости я прошу к индейцам, а соблюдения королевских законов. Еще в тысяча пятьсот тридцать восьмом году, прислушиваясь к здравому голосу рассудка и велениям совести, ваш отец, мудрый и великий государь, издал закон, запрещающий инквизиторам Америки привлекать к суду индейцев. Ибо преследование крещеных индейцев приводило к тому, что они, устрашенные инквизицией, покидали свои селения. И богатые земли превращались в пустыни. Это причиняло вред и религии, и Испании. Видя, что инквизиторы не подчиняются королевской власти, ваш отец в тысяча пятьсот сорок девятом году снова повторил сделанное им ранее запрещение.

— Но я сохранил законы отца, — перебил Бартоломе король, — и в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом году, и даже в прошлом году, я подтвердил повеление отца оставить индейцев в юрисдикции епископов, а не инквизиции.

— Испанская корона только выиграла от этого, ваше величество, — сказал Лас-Касас. — То, что делает Ланда, противно законам. Он наносит непоправимый ущерб Испании. И его надо строго осудить за это. И еще, знаете ли вы, ваше величество, сколь велики владения монастырей и церковных миссий в Америке?

Король молчал, но слушал с видимым интересом. Лас-Касас продолжал:

— Уже почти нет по-апостольски бедных монахов, единственной целью которых было нести в индейские селения мир и добро. Теперь не меньший ущерб, чем дворянство, наносят колониям епископы, монахи и священники. Их аппетиты непомерны! Они великолепно обогащаются, в то время как их паства, недавно обращенная в веру, пребывает в такой невероятной нищете, что многие из них гибнут от голода и чрезмерного труда. Я написал уже письмо папе Пию Пятому, умоляя его объявить таким священникам, что они обязаны вернуть все золото, серебро, драгоценные камни, приобретенные ими, ибо они отобрали это у людей, страдающих от них. Они обязаны, как пастыри, скорее раздать свое имущество, чем захватывать чужое!

— Я согласен с вами, — мрачно ответил король. — И мне известно, что в городе Лиме монастыри занимают больше территории, чем сам город, и что многие жители его вынуждены платить владельцам монастырей за наем земель и домов. Я приказал вице-королю Перу заняться этим делом.

— Я могу привести бесчисленное множество примеров, ваше величество, как тысячи индейцев сгоняются для постройки храмов, и их заставляют работать не только бесплатно, но и не дают им ни корки хлеба! И индейцы гибнут там тысячами…

— А труд этих индейцев мог бы принести доходы короне, — сказал Фелипе, ибо казна его, как всегда, была невероятно истощена.

— Да, ваше величество, если испанская корона обуздает людей, подобных Ланде, она только приумножит свои богатства! — добавил Лас-Касас, понимая, что этот довод будет самым убедительным для короля.

— Хорошо, — сказал Фелипе и встал, давая понять, что беседа окончена. — Хорошо, дон Бартоломе, я обещаю вам, что Ланда не вернется в Мериду, а его инквизиторы там будут укрощены. Хватит им дела в Испании и во Фландрии. А что касается Аудиенсии в Гватемале — она будет сохранена. Я дам указание в Совет по делам Индий.

И с этими словами король помог Лас-Касасу подняться с кресла и проводил до дверей кабинета, что являлось большой честью. Но король отлично понимал, что советы Лас-Касаса иногда полезны интересам испанской короны[68]…

…Выпив немного воды с вином, Бартоломе лег в постель.

— Положи мне голову повыше, Антонио. Трудно дышать…

Антонио принес из своей комнаты еще две подушки.

— Вот и пригодились твои подушки, — попытался улыбнуться старик, — а я не хотел их брать… — Но дыхание его вдруг сделалось хриплым, прерывистым.

— Отец мой! Вам плохо! Я позову врача… — и Антонио бросился к двери.

Но Бартоломе остановил его:

— Не надо… Он уже не поможет мне.

— Отец, дорогой отец, — и юноша опустился на колени перед постелью, — не надо так говорить! Вы просто утомлены, вам нужен покой.

— Нет, Антонио. Не надо бояться слов.

— Я разбужу Родриго! Я позову приора и капеллана!

— Тоже не надо. Родриго устал, пусть спит. А всем остальным… ты скажешь им, что это случилось во сне. Всевышний примет мою душу без покаяния… Вместо врачей и капелланов лучше прочти мне, мой мальчик, письмо Сенеки к Люцилию, помнишь, там, где закладка…

Антонио повиновался. Голос юноши дрожал от слез. Колеблющееся пламя свечей бросало неровные блики на темные стены комнаты, на бледное лицо умирающего…

— «…и знай, то, что уходит с твоих глаз, ничто не гибнет, но все возвращается в лоно природы, из которого вышло, чтобы вновь возродиться. Все кончается, но ничто не исчезает. И смерть, которую мы так боимся и ненавидим, только видоизменяет жизнь, а не отнимает ее. Кто надеется вернуться, тот уходит спокойно. Обратись к природе: все возобновляется в ней. Ничто не исчезает в этом мире, но периодически проходит и возникает снова. Лето проходит, но через год наступает опять. Ночь затмевает солнце, но день приводит его снова за собой…»

Вдруг бурный порыв ветра распахнул дверь. Пламя свечей заметалось и погасло. Антонио стремительно обернулся к постели Лас-Касаса. Он лежал спокойно и словно тихо спал.

Антонио закрыл дверь. Подошел к окну и распахнул его настежь. Свежий утренний ветер разогнал темные ночные тучи. «Ночь затмевает солнце, но день приводит его снова за собой…»

Именной указатель

Антисфен (ок. 435–370 до н. э.) — древнегреческий философ, ученик Сократа.

Апулей Луций (135–180) — римский писатель и философ. Наиболее широко известен его замечательный сатирический роман «Метаморфозы, или Золотой осел».

Аристотель (384–322 до н. э.) — величайший древнегреческий философ, основоположник науки древности, энциклопедист. К. Маркс называл Аристотеля «вершиной древней философии».

Афиней (II–III вв.) — греческий философ.

Вергилий Марон Публий (70–19 до н. э.) — прославленный римский поэт, автор «Энеиды» — национального эпоса римлян.

Гвиччардини Франческо (1483–1540) — итальянский историк, гуманист.

Гераклит (544 — ок. 484 до н. э.) — великий древнегреческий философ-материалист, один из первых представителей античной диалектики. В. И. Ленин называл Гераклита одним из основоположников диалектики.

Геродиан (перв. пол. III в.) — греческий историк.

Гораций Флакк (65–8 до н. э.) — выдающийся римский поэт, известный теоретическими работами в области поэзии («Об искусстве поэзии»).

Данте Алигьери (1265–1321) — один из величайших поэтов мира, гениальный итальянский писатель, оставивший значительное поэтическое и философское наследие. Самое прославленное произведение — поэма «Божественная комедия».

Демокрит (470–380 до н. э.) — великий мыслитель Древней Греции, основоположник материалистического мировоззрения. К. Маркс называл его «первым энциклопедическим умом среди греков».

Еврипид (480–406 до н. э.) — младший, после Софокла и Эсхила, в триумвирате великих древнегреческих драматургов; его называли: «самый трагический из поэтов».

Ибн Хазм (994–1063) — арабский поэт, уроженец Испании.

Катон Марк Порций Старший, по прозванию Цензор (234–149 до н. э.), — римский политический деятель, хранитель строгих нравов.

Либаний (315–393) — греческий ученый, известен в IV веке как глава риторики.

Лукан Марк Анней (39–65) — римский поэт, уроженец Испании.

Лукреций Тит Кар (99–55 до н. э.) — великий римский поэт и мыслитель, последователь и истолкователь материалистической философии Демокрита и Эпикура. Наиболее выдающееся произведение — «О природе вещей».

Марк Аврелий (121–180) — римский император, философ-стоик.

Мор Томас (1478–1535) — известный английский писатель, гуманист, впервые смело выдвинувший в своем романе «Утопия» идеи утопического социализма.

Петрарка Франческо (1304–1374) — великий итальянский поэт, один из основоположников итальянского гуманизма эпохи Возрождения.

Платон (ок. 427–347 до н. э.) — выдающийся древнегреческий философ, ученик Сократа. Создатель учения философского идеализма.

Салих ар Ронди (1204–1285) — арабский писатель, ученый, уроженец Андалузии.

Саллюстий Гай Крисп (86–35 до н. э.) — римский политический деятель и писатель; его выдающееся произведение — «Заговор Катилины».

Сенека Луций Анней (3–65) — римский писатель и философ, уроженец Испании.

Сид Кампеадор (1040–1099) — национальный испанский герой, рыцарь (настоящее имя — Родриго Диас де Бивар). Прославился своими подвигами в борьбе с маврами.

Софокл (497–406 до н. э.) — великий греческий поэт, автор выдающихся трагедий, друг Перикла и Геродота.

Тацит Публий Корнелий (55–117) — римский писатель и историк, противник тирании и деспотизма.

Тиртей (VII–VI вв. до н. э.) — древнегреческий поэт.

Фалес Милетский (ок. 624–547 до н. э.) — знаменитый древнегреческий философ, считавшийся одним из семи мудрецов Греции.

Цезарь Гай Юлий (100–44 до н. э.) — один из крупнейших государственных деятелей, полководцев, ораторов и писателей Древнего Рима. Его «Записки о Галльской войне» — важный исторический источник для изучения эпохи.

Цицерон Марк Туллий (106–43 до н. э.) — римский политический деятель, выдающийся оратор и писатель, создавший литературный латинский язык.

Эзоп (VI в. до н. э.) — легендарный баснописец.

Эразм Роттердамский (1466–1536) — знаменитый фламандский писатель, гуманист, автор выдающихся произведений «Похвальное слово глупости» и «Беседы», где он подверг уничтожающей критике и насмешке пороки феодального светского и церковного общества.

Эсхил (525–427 до н. э.) — великий древнегреческий поэт-трагик, прославился как автор многих трагедий, из которых до нас дошло всего семь.

Содержание

Бартоломе де Лас-Касас и его время. М. А. Гуковский … 5

Часть первая. Юность … 11

1. Путешествие в Саламанку … 11

2. Приключения Мигеля … 18

3. Вента «Пронеси, господи!» … 24

4. Здравствуй, Саламанка! … 29

5. Вступительная лекция … 32

6. Начало пути … 36

7. Беатриче … 40

8. Беатриче (продолжение) … 45

9. Поединок … 51

10. Исповедь … 56

11. Первая утрата … 60

12. Пропасть Курция … 65

13. Письмо Диего де Арана от 2 августа 1492 года … 69

14. Последняя ночь на Эспаньоле … 73

15. Открыватель Нового Света … 78

Часть вторая. Молодость … 85

1. Подарок дона де Лас-Касаса … 85

2. Верховая езда и охота … 93

3. Смерть отца … 99

4. По Испании … 103

5. Ночь в ущелье Сьерры-Морены … 106

6. Толедо … 112

7. Мадонна собора Сан-Стефано … 120

8. У старого учителя … 123

9. Арабские переводы Леона … 127

10. Королевский приказ … 133

11. У королевы Исабелы Кастильской … 138

12. Бартоломе остался один … 141

13. Адмирал в оковах … 149

14. Письмо Алонсо … 154

15. Прощание с молодостью … 158

16. В Новый Свет! … 164

Часть третья. Начало борьбы … 170

1. Асиенда Buenaventura … 170

2. В поисках оружия … 178

3. Встреча в горах Баракоа … 186

4. Ад в Сибао (рассказ Алонсо) … 192

5. Два пути … 200

6. Резня в Каонао … 208

7. Губернатор Веласкес встревожен … 214

8. Накануне сражения … 218

9. На родине … 224

10. Ответ де Фонсеки … 229

11. Протектор индейцев … 233

12. Как встретили протектора индейцев … 240

13. Месть де Фонсеки … 245

14. «Рыцари золотой шпоры» … 255

15. Перед королевским Советом … 263

16. Утопия и действительность … 270

17. Трагедия в Кумане … 278

18. Уход в монастырь … 287

Часть четвертая. Жизнь в борьбе … 294

1. Годы в Пуэрто-Плата … 294

2. Свидание с Писарро … 299

3. Победа или смерть! … 307

4. На родине Данте … 312

5. Tierra de guerra … 318

6. В горах Тузулутлана … 325

7. Дон Хуан де Атитлан … 330

8. «К доблести и к знанью рождены…» … 334

9. Новые законы … 341

10. Епископ Чиапаса … 346

11. В стане врагов … 354

12. Поле боя … 363

13. Прощай, Новый Свет! … 369

14. Диспут с доктором Сепульведой … 374

15. В стенах коллегии Сан-Грегорио … 379

16. Перед инквизиционным трибуналом … 383

17. «Горькой правды слово…» … 392

18. Отец индейцев … 400

19. Последняя битва … 406

Именной указатель … 412

Примечания

1

Лига — старинная испанская мера длины, равная примерно 5,5 км.

(обратно)

2

Лисенсиат — ученая степень.

(обратно)

3

Вента — постоялый двор, гостиница.

(обратно)

4

Бомбарда — старинная пушка, стреляющая каменными ядрами.

(обратно)

5

Брасеро — переносная жаровня для обогревания жилых помещений.

(обратно)

6

Асумбра — старинная мера жидкостей, равная примерно 2 литрам.

(обратно)

7

Идальго — испанский дворянин.

(обратно)

8

Сеговийское сукно — сукно, вырабатываемое в городе Сеговии, славилось высоким качеством.

(обратно)

9

Песо, или кастельяно, — старинная золотая монета достоинством 450 мараведи. Мараведи — медная старинная монета, соответствовала, примерно, ½ копейки.

(обратно)

10

В Испании было принято королей именовать «высочествами». Только при Карле V (внуке Фердинанда) ввели обращение «величество».

(обратно)

11

Кристобаль Колон — испанская форма имени Христофора Колумба.

(обратно)

12

Комиссия под председательством епископа Эрнандо Талаверы с 1486 по 1490 годы рассматривала проект Колумба о заокеанском плавании и вынесла отрицательное заключение.

(обратно)

13

Куахадо — испанское блюдо из рубленого мяса с овощами и яйцами.

(обратно)

14

Туле — в античной географии мифический остров, «отстоящий от Британии к северу на шесть дней плавания и близко к Ледовитому океану». Возможно, что речь шла об Исландии.

(обратно)

15

Реал — серебряная монета достоинством 34 мараведи (около 10 копеек).

(обратно)

16

Эскудеро — буквально — оруженосец. В описываемое время — обедневший дворянин, состоящий на службе у знатного лица.

(обратно)

17

Алькальд — судья.

(обратно)

18

Кошка — обычно кошельки делали в то время из кошачьих шкурок, и в просторечье слово «кошка» означало кошелек.

(обратно)

19

Мальо — старинная испанская игра типа крокета.

(обратно)

20

Эней — герой поэмы Вергилия «Энеида».

(обратно)

21

Profluvium sanguinis — (латинск.) — кровоизлияние.

(обратно)

22

Сиеста — (испанск.) — послеполуденный отдых в самые жаркие часы дня (то есть шесть часов спустя после восхода солнца).

(обратно)

23

Месса — богослужение в католической церкви; Angelus — (латинск.) — вечерняя месса.

(обратно)

24

Мулинэ — фехтовальный термин; выпады с быстрым вращательным движением шпаги.

(обратно)

25

Альгвасил — стражник.

(обратно)

26

Confiteor — (латинск.) — молитва при исповеди.

(обратно)

27

«Дурные обычаи» — в средневековой Испании (главным образом в Каталонии) название наиболее тяжелых и унизительных повинностей для крестьян (их было шесть: выкуп при уходе из поместья феодала, множество штрафов и т. п.). В 1486 году королевская власть была вынуждена отменить «дурные обычаи».

(обратно)

28

Адмирал (almirante — испанск.) — происходит от арабского слова «амир-аль-бахар» — повелитель моря.

(обратно)

29

Маршал флотилии — соответствовал должности шкипера флотилии.

(обратно)

30

Нактауз — прикрепленный к палубе деревянный шкафчик для судового компаса.

(обратно)

31

Эспаньола (Гаити) — один из островов Антильского архипелага, на котором Колумб основал первое испанское поселение и крепость Навидад (Рождество).

(обратно)

32

Агухета — пояс-ремешок с медными или бронзовыми наконечниками. Металлические изделия очень привлекали индейцев-араваков, еще не знакомых ни с железом, ни с медью.

(обратно)

33

Маэстре — шкипер корабля; иногда так называли владельца корабля.

(обратно)

34

Для Кастильи и Леона Новый мир открыл Колон. (обратно)

35

Антиподы — люди, обитающие на двух диаметрально противоположных точках земного шара.

(обратно)

36

Арроба — (испанск.) — 11,5 кг.

(обратно)

37

Листригоны — мифические жители морских побережий, рыбаки и мореходы.

(обратно)

38

Паж — в средневековой Европе молодой дворянин, проходивший первую ступень подготовки к рыцарскому званию в качестве личного слуги короля или знатного феодала. Например, сыновья адмирала Колумба — Диего и Эрнандо — были пажами инфанта (принца) Хуана Кастильского.

(обратно)

39

Араваки (земледельцы, «мельники») — оседлые мирные земледельческие народы, населявшие Антильские острова (Гаити, Кубу, Ямайку и другие). Были первыми из народов, с которыми встретились испанцы в Новом Свете.

(обратно)

40

Кто не видел Севильи, тот не видел чуда!

(обратно)

41

Тем не менее Хуан Родригес де Фонсека стал епископом Бургоса, а в 1511 году был назначен президентом Совета по делам Индий.

(обратно)

42

Коррехидор — лицо, назначенное алькальдом (судьей) для наблюдения за порядком в городе или сельском округе; старший стражник.

(обратно)

43

Кто не видел Гранады. Тот не видел ничего! (обратно)

44

Речь идет о не исследованных в то время землях Южно-Американского материка. Колумб думал найти пролив, по которому Марко Поло проплыл из Китая в Индийский океан. Никто еще не знал о существовании Тихого океана. Он был открыт лишь в 1513 году Васко Нуньесом де Бальбоа.

(обратно)

45

Buenaventura — (испанск.) — доброе счастье, радость.

(обратно)

46

Пилот — так называли в то время штурмана корабля или лоцмана.

(обратно)

47

Здесь игра слов: по-испански lÍcenciado — лисенсиат, а licencÍodo — дерзкий.

(обратно)

48

Причащение — главное таинство в христианской религии, когда верующие, вкушая хлеб и вино, являющиеся якобы телом и кровью Христа, получают некоторую часть его святости, будто бы освобождающую от грехов и обеспечивающую вечное спасение. В католической церкви вином причащаются только священники, а все прочие верующие получают лишь хлебную облатку.

(обратно)

49

Avido (испанск.) — жадный.

(обратно)

50

Alea jacta est! — (латинск.) — «Жребий брошен!»

(обратно)

51

Терра Фирма — такое название носила вся северо-западная часть Южной Америки между реками Ориноко, Амазонкой, побережьем Тихого океана и побережьем Карибского моря.

(обратно)

52

Casa — (испанск.) — дом; здесь игра слов.

(обратно)

53

Табло — настольная игра, называемая иногда «трик-трак». Двое играющих передвигают на доске шашки навстречу друг другу, соответственно очкам, выпавшим на костях.

(обратно)

54

Facies Priami digna erat imperio — (латинск.) — «Лик Приама достоин властелина» — слова Гомера, воспевшего Приама, царя Трои.

(обратно)

55

Tierra de guerra — (испанск.) — земля войны.

(обратно)

56

De unico vocation modo omnium gentiun adveram religionem — (латинск.) — «Единственный способ обращения в христианство».

(обратно)

57

«Brevisima relaciòn de la destruccion de las Indias».

(обратно)

58

Луис Колумб, граф Верагуа, за многоженство, скандальную жизнь и другие преступления был арестован в 1559 году и заключен на пять лет в тюрьму, а затем выслан на десять лет в Оран (в Африку), где он и умер в 1572 году.

(обратно)

59

Нунций (латинск. — «вестник») — постоянный дипломатический представитель римского папы при королевских дворах.

(обратно)

60

Сколько зол может принести религия!

(обратно)

61

Аутильо — малое аутодафе, заседание суда, когда виновный приводится в судебный зал инквизиции, где публично и торжественно читается извлечение из судебного дела и приговор. Может быть также произведен предварительно допрос.

(обратно)

62

В 1552 году Эгидий был снова заключен в тюрьму на три года, как сильно подозреваемый в лютеранской ереси. Вышел из тюрьмы совершенно больной и через год умер. В 1560 году трибунал возбудил против Эгидия новый процесс и постановил, что тот умер еретиком. Было приказано вырыть его труп и сжечь вместе с его изображением на публичном торжественном аутодафе. Суд объявил память Эгидия лишенной чести, а имущество — конфискованным.

(обратно)

63

Апостасия — отступничество от христианства.

(обратно)

64

В 1560 году при острове Хельвесе (в Средиземном море) у берегов Туниса произошло сражение испанцев с турками, причем испанский флот был разгромлен.

(обратно)

65

Calla Colon — (испанск.) — улица Колумба.

(обратно)

66

Карранса де Миранда скончался после восемнадцатилетнего тюремного заточения в 1576 году, в возрасте 73 лет.

(обратно)

67

Отлучение от церкви ставило человека вне закона. Отлученный переставал быть христианином, членом государства, семьи. Он как бы заживо исключался из списков людей. Всякий мог убить его безнаказанно, никто не имел права предложить ему пищу, приют или ночлег. Верховное отлучение могло быть постановлено только папой, главой всего католического мира, и снималось тоже только им.

(обратно)

68

Тем не менее уже в 1570 году, то есть через 4 года после разговора с Лас-Касасом, Филипп II учредил инквизиционные трибуналы в Мексике, а в 1571 году — в Перу, В 1574 году в Мексике было первое аутодафе. Что же касается инквизитора Ланды, то судом виднейших богословов и королем он был оправдан и в 1573 году вернулся в Юкатан, где был епископом города Мериды до своей смерти, до 1579 года.

(обратно)

Оглавление

Екатерина Александровна Мелентьева Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

Бартоломе де Лас-Касас и его время

Часть первая Юность

  Путешествие в Саламанку

  Приключения Мигеля

  Вента «Пронеси, господи!»

  Здравствуй, Саламанка!

  Вступительная лекция

  Начало пути

  Беатриче

  Беатриче (продолжение)

  Поединок

  Исповедь

  Первая утрата

  Пропасть Курция

  Письмо Диего де Арана от 2 августа 1492 года

  Последняя ночь на Эспаньоле

  Открыватель Нового Света

Часть вторая Молодость

  Подарок дона де Лас-Касаса

  Верховая езда и охота

  Смерть отца

  По Испании

  Ночь в ущелье Сьерры-Морены

  Толедо

  Мадонна собора Сан-Стефано

  У старого учителя

  Арабские переводы Леона

  Королевский приказ

  У королевы Исабелы Кастильской

  Бартоломе остался один

  Адмирал в оковах

  Письмо Алонсо

  Прощание с молодостью

  В Новый Свет!

Часть третья Начало борьбы

  Асиенда Buenaventura[45]

  В поисках оружия

  Встреча в горах Баракоа

  Ад в Сибао (рассказ Алонсо)

  Два пути

  Резня в Каонао

  Губернатор Веласкес встревожен

  Накануне сражения

  На родине

  Ответ де Фонсеки

  Протектор индейцев

  Как встретили протектора индейцев

  Месть де Фонсеки

  «Рыцари золотой шпоры»

  Перед королевским советом

  Утопия и действительность

  Трагедия в Кумане

  Уход в монастырь

Часть четвертая Жизнь в борьбе

  Годы в Пуэрто-Плата

  Свидание с Писарро

  Победа или смерть!

  На родине Данте

  Tierra de guerra[55]

  В горах Тузулутлана

  Дон Хуан де Атитлан

  «К доблести и к знанью рождены…»

  Новые законы

  Епископ Чиапаса

  В стане врагов

  Поле боя

  Прощай, Новый Свет!

  Диспут с доктором Сепульведой

  В стенах коллегии Сан-Грегорио

  Перед инквизиционным трибуналом

  «Горькой правды слово…»

  Отец индейцев

  Последняя битва Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg