«И все-таки она хорошая!»

В 1904 году Володя Маяковский держал экзамен по русскому языку. Надо было написать диктант; вот что у него получилось. Отметка «три», удовлетворительно. Но три с минусом: еще одна бы ошибка…

Кстати, она в диктанте как раз и есть: экзаменаторы ее пропустили. Слова «и того же» (в самом начале диктанта) надо было писать раздельно; у Маяковского: «итого, же».

Учитель пропустил ошибку, и ничего плохого не произошло[1]. Напротив, было бы жаль, если б ошибку обнаружили, и на Маяковского обрушились бы тяжкие гимназические кары.

Так не лучше ли сознательно и постоянно не обращать внимания на ошибки? Тогда их и не будет. В орфографии именно так: если никто не обращает внимания на ошибку, если ничей глаз она не задевает, то ее и нет. Когда тапор будет восприниматься читающими так же спокойно, как и топор, то оба написания окажутся правильными. Допускаются же у нас, например, будничный и буднишний — два равноправных письменных варианта. Вот бы и всегда так: оба то/апора законны.

Известный языковед Роман Брандт когда-то писал: «Я бы и вообще допускал почаще двоякое и даже троякое написание: стремление к полному единству орфографии мне представляется педантством»[2]. Не стоит ли пойти дальше и всегда допускать двоякие, троякие, четвероякие и сколько угодно-якие написания?

Кроме того, не пустая ли условность наша орфография? Посмотрите диктант Маяковского: большая часть буквенных ошибок, три из четырех, сделана на букву ѣ (надо было писать: нѣсколъко, потемнѣлъ, заржавѣвший). Прошло немного лет, и все стали писать без ятей. То, что было ошибкой, стало законно. Не говорит ли это о полной условности орфографии, о зыбкости ее оснований; наконец, не вызывает ли мысли о сомнительной ценности всех орфографических рекомендаций и запретов?

Орфографическая реформа 1918 года, отменившая некоторые старые правила, многих толкнула именно к такой мысли. «Реформа не сделала орфографию безусловно легкой, но зато в корне подорвала ее престиж.