«Копейка»

Вильям Козлов Копейка

1. КАК МЫ ПОССОРИЛИСЬ С ГРАЧОМ

Глупо как-то мы поссорились с Ленькой Грачом. Из-за ерунды. Мы с ним сидели на одной парте. Три года сидели, и все было хорошо. Бывало, конечно, и поругаемся. Не без этого. Только девчонки могут сто лет дружить и не ругаться. Мы ругались, а потом мирились. Как и положено нам, мальчишкам. А вот вчера поскандалили не на шутку. Вряд ли теперь помиримся.

На уроке географии Грач попросил у меня перочинный ножик. На время, конечно, попросил: нужно было ему что-то обстругать. А может быть, фамилию свою на парте вырезать. А я, как назло, вчера наточил ножик. Как следует наточил: бумагу на лету режет. Первый раз за все время так здорово наточил я свой ножик. И вот на тебе! Подавай его Грачу. А я его знаю, Леньку Грача! Ему наплевать, что я целый час водил лезвием по бруску. Он в два счета может затупить. А я потом снова точи?

Не дал я нож Грачу. Похлопал себя нарочно по карманам и сказал, что забыл дома. А врать мне, оказывается, совсем нельзя. Я очень рассеянный. Лехе сказал, что ножик дома забыл, а через полчаса преспокойно вытащил из кармана и стал лезвие пальцем пробовать. Уж очень я здорово нож наточил. Захотелось вдруг еще раз в этом убедиться.

Грач, конечно, разозлился. Сначала он запыхтел, как паровоз, а потом сказал:

— Жила ты! Ножа пожалел?

На это я ему ответил:

— А ты — раззява; коли свой потерял, так у других не клянчи… Другие совсем не обязаны давать тебе острые как бритва ножики!

Если по совести разобраться, то я прав. Нож мой: захочу — дам, а захочу — не дам.

— Я думал, он со стыда под парту заберется, а он еще что-то такое говорит! — сказал Грач. — В общем, я тебя больше не знаю, понял?

— Действительно, гражданин, как вы попали за мою парту? — сказал и я.

— А так… — усмехнулся Грач. — Будьте здоровы, живите богато!

И на переменке пересел на другую парту. И свою чернильницу прихватил. Я уж забыл, что это он ее из дому принес. Думал, общая. Три года сидели мы с Грачом вместе, ни разу он не пересаживался, а тут вот взял и пересел. Всерьез. И не к кому-нибудь, а к моему лютому врагу Тольке Щукину, которого все в классе звали просто Щукой. Этого я не мог простить. Подошел на следующей переменке к Грачу и сказал:

— Я давно хотел, чтобы ты, грач — птица весенняя, пересел на другую парту Хорошо, что сам ты догадался.

На это Ленька ответил:

— Три долгих года я просидел на одной парте с этим человеком! Где были мои глаза?

Мой лютый враг Толька Щукин тут же откликнулся:

— Три года вычеркнул ты из жизни, Грач! Я бы не смог с Ганькой Куклиным и дня просидеть на одной парте… Погляди, какие у него глупые глаза! Одна губа чего стоит!

Ганька Куклин — это я. Глаза у меня самые обыкновенные, серые. И губа нормальная. Ну, может быть, немного толстовата. Когда я был маленький, то все время губу оттягивал. Мне это очень нравилось. Так со мной разговаривать никто не дал Щуке права. Я хотел без долгих разговоров залепить ему хорошего леща, но раздумал. Выдержка прежде всего. От кого-то я слышал или читал, что руки распускают только те, у кого не хватает ума. «Тот доказывает свою правоту кулаками, кто бессилен доказать ее словами». Я хорошо запомнил эту цитату. Выучил наизусть, как стихотворение.

Я презрительно посмотрел на Щуку и отошел.

Я знал, что с ним бесполезно спорить. Ему ничего не докажешь ни кулаками, ни словами.

Сидеть одному за партой — неприятная штука. Не с кем словом перекинуться. И потом, когда один за партой, ты весь на виду. Что бы ты ни сделал, учителю все видно. А с другой стороны, никто тебя не отвлекает. Сиди и слушай, что говорит учительница. Теперь пятерки буду загребать лопатой. На родительском собрании говорили, что если бы я не вертелся за партой и поминутно не отвлекался, то давно бы отличником был.

Конечно, одному в сто раз лучше. И как я этого раньше не замечал? В тот день, когда от меня ушел Грач, мне не сделали ни одного замечания. А Грачу и Щуке — целых три! По полтора замечания на каждого.

Что и говорить, мне повезло. Без Грача-то теперь наверняка буду отличником!

2. КУВШИН НА ЗАБОРЕ

Утром, когда на небе появляется солнце, спать нет никакой мочи. Солнечные лучи и зайчики не дают житья: лезут в глаза, нос, уши. Даже под простыню от них не спрячешься. Когда приходит в наш дом солнце, я просыпаюсь. А моя мать просыпается еще раньше, когда солнце приходит на росистую лужайку, что зеленеет перед нашими окнами. Я еще не открываю глаза, а уже слышу: в лесу трещат сороки, щелкает клест. Пищат под самой крышей ласточкины птенцы. Слышу, как за околицей свистит длинный кнут колхозного пастуха, мычат коровы. И наша буренка с придыханием мычит за околицей. Я ее по голосу узнаю.

Потом я в одних трусах выхожу на крыльцо, сажусь на теплые ступеньки и жмурюсь от яркого солнца; в такую рань мне не хочется ничего делать: ни причесываться, ни умываться, ни завтракать. Хочется сидеть на ступеньке и слушать, как жужжат над навозной кучей большие синие мухи. А потом все это проходит: я умываюсь, раздираю гребнем свои жесткие волосы, завтракаю, когда мать подаст на стол.

Вот только никак не могу заставить себя делать физзарядку. Кто с малолетства делает зарядку, тот вырастет сильным, здоровым. Это в школе нам говорят и по радио. Все космонавты делают физзарядку, а я вот не могу. Хотя совершенно точно знаю, что со временем полечу на какую-нибудь планету Все мальчишки в нашем классе собираются полететь на разные планеты. А я хуже их, что ли? Вот только беда: всю Солнечную систему в драку расхватали. Даже маленький Меркурий. Сначала я расстроился, а потом решил, что Вселенная велика, найдется и для меня приличная планета в другой системе.

На ступеньку, рядом со мной, приземлился длинный блестящий жук. У нас называют его щелкуном. Стоит дотронуться до жука пальцем, как он прикидывается мертвым. Лежит и не дышит. А того не знает, дурачок, что у всех щелкунов повадки одинаковые. И никто ему не поверит.

Я беру соломину и щекочу жука. Он быстро перегибается и с громким щелканьем прыгает вверх. Потешный жук!

На крыльцо своего дома вышел Ленька Грач! Он живет напротив.

Грач уселся на бревне и стал есть хлеб с салом. Лицо у него заспанное, на щеке красная полоса, волосы взлохмаченные. Сало, видно, было жесткое, и Грач с трудом раздирал его крепкими зубами. С неделю, как солнце стало по-настоящему греть, а плечи и шея у Грача уже черные.

Он на голову выше меня, но силы у нас равные. На практике сто раз проверено. Если Грач выше, то я шире в плечах и устойчивее на ногах. Он от природы весь черный, как головешка. И глаза черные, и волосы, и лицо. Даже зимой, когда у всех загар сходит, у Леньки остается. Поэтому его Грачом и прозвали.

Я человек не злопамятный: ни на кого долго сердиться не умею. Не прочь помириться и с Лехой. Готов даже признать свою вину: надо было ножик дать. Как-никак мы соседи. Каждый день, хочешь не хочешь, будем сталкиваться носом к носу.

Я решил заговорить первым.

— Эй, Леха, — сказал я, — думаешь, не видел, как вчера на последнем уроке пульнул в меня?

Грач прожевал хлеб, почесал плечо и равнодушно спросил:

— Ну и что?

— Прямо в щеку залепил!

— Не помню, — сказал Грач, — в щеку так в щеку.

При этом Грач не смотрит на меня. Будто я не существую. Смотрит на забор, на котором висит наш кувшин. Хлеб он весь съел. Теперь корочку от сала жует. У него зубы белые, крепкие, подметку перемелет.

— И дружку своему Щуке скажи, — продолжаю я, — чтобы рожи мне не корчил, а то живо…

— Что же ты сделаешь? — спрашивает Грач и даже ногой перестает болтать.

— Холку намылю, — говорю я. — Погляди, какие у меня кулаки. Каждый по килограмму!

— Не пугай, — ухмыляется Грач, — а то у меня родимчик приключится.

Пожалуй, Грача напугаешь.

Все-таки я подхожу к забору, беру в правую руку полупудовую гирю и, покраснев от натуги, три раза выжимаю. Я бы мог еще раз выжать, да не решился: вдруг сорвется? Бросив гирю на землю, я посмотрел на Леньку. Он внимательно рассматривал большой палец на левой ноге. Вообще-то, его гирей не удивишь. Он и сам три раза свободно выжмет.

Тут я увидел черного кота. Он неслышно проскользнул в щель между досками и, присев, уставился на меня узкими желтыми глазами. Это был Ленькин кот, Черныш. В другое время я на него и внимания бы не обратил — гуляет киса, и бог с ней, — но сегодня… Я тихонько подобрал с земли камень и запустил в Черныша. Камень ударился о доску, а Черныш, перемахнув через забор, прыгнул к Леньке на бревно.

— Кот-то при чем? — спросил Грач, оставив свой палец в покое. Я и без него знал, что кот ни при чем.

— Он нашего цыпленка сожрал, — сказал я. — Только косточки захрустели.

— У вас и цыплят-то нет.

— В прошлом году были.

— Зато Черныша в прошлом году не было.

Это верно. Черныша тогда и в помине не было. И цыплят никто не ел. И ничьи косточки не хрустели. Это я так, сдуру брякнул.

— Нечего вашему коту делать на нашей территории, — сказал я.

— Минутку! — спрыгнул с бревна Грач и бросился за угол дома. Послышалось тревожное кудахтанье, из картофельной ботвы выскочила наша белая курица и заметалась. Я совсем забыл, что наши куры с утра до вечера хозяйничают у соседей в огороде. Ленька коршуном набросился на белую хохлатку. Схватил за бока и перебросил через забор.

— Принимай своих мародеров! — крикнул он.

И вслед за белой курицей через забор, теряя на лету перья, полетела серая.

— И чтобы я больше их не видел на нашей территории, — заявил Грач. — Не то попадут ко мне в суп!

Грач насмешливо посмотрел на меня и снова уселся на бревно. Решил, что последнее слово осталось за ним. Я оглядел двор, но ничего соседского не обнаружил. Правда, на заборе висел ватник тети Серафимы, Ленькиной матери. Не долго думая, я подскочил к забору и сбросил ватник.

— Глаза мозолит, — сказал я при этом.

Грач тоже не спеша подошел к забору и, привстав на цыпочках, стал пальцем сталкивать с остроконечной доски пузатый глиняный кувшин, который мой отец привез из Витебска.

— Вид портит, — сказал Ленька и во весь рот улыбнулся. Но улыбка тут же соскочила с его лица: кувшин глухо стукнулся о землю, крякнул и раскололся. Теперь пришла моя очередь улыбаться.

— За кувшин-то, Грач, придется монету платить!

Грач стоял по другую сторону забора и мрачно смотрел на кувшин. Настроение его на глазах падало. Леха жил вдвоем с матерью, и нельзя было сказать, что у них денег куры не клюют.

— Три рубля стоит, — злорадствовал я.

— Такой здоровый — и на тебе, развалился, — сокрушался Грач.

— Тебя чем тетя Серафима лупит, ремнем или веревкой?

Ленька поднял голову и в упор посмотрел на меня. Взгляд его не каждый мог выдержать. Это не глаза, а угли, с огнем внутри.

— Барахло ты, — негромко сказал он.

Я хотел сказать Грачу: мол, не проябедаю матери, что это он разбил кувшин. Кувшин и сам мог свалиться. Петух, например, прыгнул на него и опрокинул. Или этот же кот Черныш. И еще я хотел сказать Грачу, что давай помиримся и снова будем сидеть за одной партой…

И ничего не сказал. Не успел. Ленька одернул свою желтую майку и ушел в избу.

Кувшин — это чепуха. Нужно, так отец другой привезет. А вот где я теперь найду такого дружка, как Ленька Грач?

3. ОБЛАКО НАД ЛЕСОМ

Я положил в сумку зубную щетку, мыльницу, порошок и застегнул ремень. Эту большую кирзовую сумку я знал давно. Мог с закрытыми глазами сказать, что и где лежит. Бритвенный прибор и складное зеркало в первом отделении. Здесь же полотенце, папиросы и зубная щетка с порошком. Во втором отделении — старые газеты, «Огонек» и справочник по технической эксплуатации и сигнализации железных дорог. Газеты отец просматривал, а потом заворачивал в них всякую всячину. В справочник заглядывал редко, но всегда возил с собой. Мало ли что может случиться: вдруг ревизор в пути учинит экзамен? Из всех журналов отец больше всего уважал «Огонек». Там печатались повести про шпионов. С продолжением. В третьем отделении, самом большом, ничего не было. Зато, когда отец возвращался из поездки, там было много пакетов. Городские покупки.

Я собирал отца в очередную поездку.

Он встал из-за стола, отпустил широкий ремень на две дырки.

— Щи наваристые, — сказал он. — И баранина ничего. Жирновата, правда.

— Какую привез, — заметила мать, убирая со стола.

— В Полоцке жирная баранина, — сказал отец. — В Витебске — постнее.

Мой отец любит поесть. Он мог съесть две тарелки первого и две второго. И чаю выпить четыре стакана. Ростом он был невысок, но крепок в плечах. Железнодорожный китель ладно сидел на нем. И белые пуговки с молоточками всегда сияли. Прямые русые волосы поредели на затылке. Щеки крепкие, колючие. На них вырастала быстро щетина. Утром побреется отец, а к вечеру опять колючий. Глаза у него хорошие. Небольшие, серые, но добрые.

— Ну как, сын? — спросил отец. — Собрал сумку?

— Полный порядок, — ответил я.

— Федя, — сказала мать, — чуть не забыла! Купи в Ленинграде, в хозяйственном, две бутылки олифы.

— Для каких это надобностей?

— Петр веранду доделал. Покрасить хочет. Он насчет цинковых белил толковал и гвоздей…

— А шиферу ему не надобно? Или вагон кирпича?

— Не чужой ведь?

— Я не верблюд, — сказал отец и нахмурился.

Солнце клонилось в сторону леса, когда мы вышли из дому. Вершины елей сначала пожелтели, потом покраснели. В бору звонко куковала кукушка. Я давно заметил, что кукушки любят куковать после дождя. В полдень над деревней прошумел дождь. На дороге разлились широкие лужи. По краям собралась желтая пена. Отец шагал, размахивая сумкой. Лицо у него недовольное. Опять придется ему бегать по магазинам, доставать олифу, белила, гвозди, да еще мать сто поручений надавала.

Вот уже второй год каждую пятницу провожаю я отца на разъезд. Разъезд в двух километрах от деревни Крутой Овраг, где мы живем. Здесь поезда не останавливаются. Поезда останавливаются в городе. От Крутого Оврага до города семь километров. Но пассажирский Ленинград — Полоцк, на котором отец работает проводником, каждую пятницу замедляет ход у разъезда. Все подножки подняты, а в седьмом вагоне, купейном, опущена. Это для отца. И он всегда успевает вспрыгнуть на подножку. Каждую пятницу на разъезд к поезду приходят еще несколько человек наших деревенских. Они тоже вслед за отцом прыгают на ходу в седьмой вагон и едут до города бесплатно.

Когда поезд с шумом выскакивает из-за соснового перелеска, машинист обязательно высунется из будки и, сверкая зубами, помашет нам рукой. А потом включит воздушный тормоз. Сначала слышится тонкий свист, потом густое шипение. Все медленнее крутятся колеса. На красивых цельно-металлических вагонах можно разобрать надписи: «Ленинград — Полоцк».

Когда начинает тормозить пассажирский, меня распирает от гордости. Вот какой у меня отец! Еще ни один пассажирский в пятницу не уехал в далекий Полоцк без него. Я как-то спросил отца: «А если ты не придешь на разъезд, что будет делать поезд?» — «Ждать, — ответил отец. — Куда же он без меня?»

Я понимал, что отец шутит, но все равно было приятно. Я бы тоже хотел, чтобы, когда я приходил с дорожной сумкой на разъезд, пассажирский замедлял ход, а веселый машинист улыбался мне и махал рукой.

Сразу за околицей начинался овраг. Он тянулся вдоль дороги почти до разъезда. Может быть, когда-то овраг и был крутым, а сейчас его склоны стали пологими и заросли ольшаником и бузиной. На дне оврага вокруг сосен и елей пошла в рост верба и рябина. Был и орешник. Только орехи обрывали раньше, чем они созреют. В овраге с утра до вечера паслись козы. Иногда пастух пригонял сюда колхозное стадо. На склонах меж кустов росла высокая сочная трава.

Мой отец не очень-то разговорчивый. Он может молча дойти до самого разъезда, вспрыгнуть на подножку и, махнув рукой, укатить с пассажирским почти на неделю. Но сегодня отец сам со мной заговорил.

— Не привези олифы — обидится, — сказал он.

— Кто?

— Да Петр!

Мне стало жалко отца. Я представил, как он потащит на себе олифу, гвозди, белила и еще что-нибудь тяжелое. На него наши родственники всегда стараются побольше нагрузить. Мой отец человек покладистый.

— Ты ведь не верблюд, — сказал я.

— Оно так… А не привезешь — обиды будут.

— Тогда привези.

— Две бутылки олифы — не велика тяжесть. А Петр, как ни крути, родня.

— А гвозди? — спросил я. — Белила?

— Сумка большая, — невесело улыбнулся отец. — Все влезет.

Вот и всегда так: сначала поворчит, а потом все сделает, что ни попросят мать или дядя.

— Скорей бы каникулы, — сказал я. — Возьмешь меня покататься на поезде?

— Была бы охота.

— Я тебе помогать буду. Подмету, титан вскипячу…

— Чего-чего, а работы найдется.

— Я в Ленинграде ни разу не был. И в Полоцке тоже. Хорошо там?

— Везде хорошо, где нас нет, — ответил отец.

На разъезде ждали пассажирский двое односельчан: шофер Тимка Сенин, парень лет восемнадцати, и сторож дядя Давид, он жил через три дома от нас. Увидев отца, они первыми поздоровались. Отец с достоинством кивнул и полез в карман за часами.

— Через пять минут покажется, — важно сказал он.

Дядя Давид подошел, протянул портсигар. А Тимка Сенин чиркнул спичкой. И рукой огонек прикрыл, хотя ветра не было.

— Денек-то нынче, — сказал сторож, щурясь от солнца. — Одним словом, весна.

— Нынче чтой-то рано занялась, — ответил отец, закуривая. — Куда, Захарыч, собрался-то?

— К свату… Именинник он.

— Погуляй, — сказал отец и снова полез за часами. — Сейчас загудит… График в точности соблюдаем. Можно часы проверять. А ты в «Сельхозснаб»? — спросил отец Тимку.

— Кардан отлетел, — ответил Тимка. — Новый выписан.

— Раз выписан, выдадут, — сказал отец.

Послышался далекий гул. Поезда еще не видно, а над лесом уже выпорхнуло белое пятно. Поднялось повыше, стало большим. А потом расползлось. Показался локомотив. Машинист улыбнулся, кивнул. Поезд стал тормозить.

— Ну, бывай, — сказал мне отец. Надел на плечо сумку и ухватился за поручни вагона. Вслед за ним взобрались Тимка и дядя Давид. Тормоза перестали шипеть, и вагоны побежали веселее. Железнодорожное полотно сразу за семафором выгибалось желтой дугой. И когда поезд выходил на кривую, то несколько секунд можно было видеть весь состав от локомотива до последнего вагона.

Потом паровоз скрывался за сосновым бором, подступившим к полотну, и уволакивал за собой вагоны.

Умчался пассажирский в город Ленинград. В окнах мелькнули незнакомые лица и пропали. Едут люди куда-то. А я вот никуда не еду. Постою еще несколько минут на разъезде и уйду. Когда пассажирский скрывался за лесом, я всегда ощущал какую-то смутную тревогу. И зависть. Есть же счастливчики на белом свете. Смотрят в окно вагона и видят новые города и деревни. Выходят на остановках на перрон и гуляют. А потом в купе пьют горячий чай с пряниками.

Я ездил на поездах. В основном на пригородном. До города всего семь километров. Это через две остановки. А дальше меня почему-то не брали. Когда мать и отец уезжали в Чебоксары — у нас там родня, — меня всегда оставляли у дяди Пети. Мать говорила, что хочет хотя бы в гостях отдохнуть от дома и от меня. Красивый, наверное, этот город Чебоксары. Одно название чего стоит!

Я опустился на пропахший шлаком и мазутом песок и приложил ухо к теплому блестящему рельсу. Закрыл глаза. И откуда-то из глубины металла пришел тихий гул. Так гудят за окном в зимнюю ночь телеграфные провода. Чуть слышно и печально.

Рядом кто-то засопел. Я открыл глаза и увидел пятилетнего сына путевого обходчика. Он жил с родителями на разъезде, в будке. Мальчишку звали Васек. Был он белобрыс и кривоног. И нос вечно мокрый.

— Гудет? — спросил Васек.

— Не гудет… — передразнил я. Мне не очень понравилось, что Васек застал меня за этим детским занятием.

— Эва что у меня есть… — Сопливый Васек разжал грязный кулак и показал сломанную папиросу.

— Покажи! — потребовал я.

— Хитрый, — сказал Васек и зажал папиросу в кулаке.

Я сграбастал мальчишку и стал один за другим отгибать маленькие грязные пальцы. Васек молча сопел. Я хотел выбросить папиросу, но потом раздумал и положил в карман. Пригодится.

Васек рукавом провел под носом, посмотрел на меня чистыми голубыми глазами и сказал:

— У нас Тобик привязан — злющий!

Я объяснил мальчишке, что папироса — это бяка, повернул его к себе спиной и легонько поддал коленом под зад. Васек только этого и ждал: глаза его заморгали, рот открылся шире ворот, и он заорал так, что у меня в ушах зазвенело.

В будке хлопнула дверь. Я не стал дожидаться его матери. Попробуй объясни ей, что я в воспитательных целях отобрал сломанную папиросу. Она не будет долго разбираться, кто прав, кто виноват, — огреет палкой по горбине, потом будешь полдня чесаться. Погрозив Ваську кулаком, я что есть духу пустился к дому.

4. МОЕ УТРО

Утром меня разбудил громкий стук в окно. Мать еще спала.

— Тебя, — сказал я. — На работу.

Она завозилась на кровати, приподняла голову.

— Скажи, захворала я… Поясницу ломит.

— Радикулит?

— Во-во, скажи…

— Я вчера говорил… А ты по улице за коровой бегала. Скажу, голова болит.

— Анна-а! — послышался со двора густой бас бригадира. — Наряд получай!

— Выйди, говорю.

Вот так каждое утро… Я сбросил с себя одеяло и, наступая на солнечные зайчики, разбросанные по полу, зашлепал к двери. Солнце поднялось над Крутым Оврагом, залило желтым светом зеленый луг перед домом. Луг весело искрился росой. Было свежо, и ступеньки холодили ноги. Высокий плечистый бригадир Матвей стоял у окна. В зеленой гимнастерке и синих галифе. Сапоги забрызганы росой. В руках тетрадка и карандаш. Лицо хмурое.

— Куда сегодня твою мамашу кольнуло? — спросил он.

— В голову, — ответил я. Мы с бригадиром друг друга понимали. Он выполнял свой долг, а я — свой.

— Совести нет… Боится работы, как черт ладана!

— А что такое ладан? — спросил я.

— Скажи ей… — Дядя Матвей махнул рукой. — Эх, да что говорить! Заскорузла у людей совесть… — Он заглянул в тетрадку. — Пятьдесят трудодней! Это с января… — Бригадир еще что-то хотел сказать, но снова махнул рукой, сунул тетрадку в карман и размашисто, прямо по лугу, зашагал к калитке.

Ушел дядя Матвей, крепко стукнув калиткой.

Раньше стучал в окно другой бригадир, дядя Давид. Он стучал негромко и никогда не ругался. В тетрадку карандашом не тыкал. И лицо у него всегда было довольное, улыбающееся. Мать покупала ему бутылку водки, и бригадир с неделю не будил нас по утрам. А потом снова появлялся под окном. И этак негромко, костяшками пальцев стучал. Мать опять выдавала ему запечатанную бутылку, и бригадир, ухмыляясь, уходил. Мы с ним никаких хлопот не знали. Дядю Давида прогнали из бригадиров в колхозные сторожа. Мама очень сокрушалась, говорила, такого бригадира нужно поискать. И еще говорила, что не ценят у нас кадры, разбрасываются ими, кадрами, направо и налево.

И вот появился дядя Матвей. Он демобилизовался из армии. Капитан танковых войск. Дядя Матвей совсем другой, не похож на дядю Давида. Мать говорит, с ним поладить трудно. Просто невозможно поладить с ним. Когда отец вернулся из своей поездки, пригласили в дом дядю Матвея. Они с отцом когда-то дружили. Когда маленькие были.

Посидели, вспомнили молодость. Оказывается, отец лучше дяди Матвея на деревья забирался. Зато дядя Матвей в нашей узенькой речушке, где воробью по колено, поймал пудового сома.

Отец, между прочим, сказал дяде Матвею, по-дружески хлопнув его по плечу:

— Ты, друг, мою Анну не обижай… Слабая она. Здоровье, понимаешь, того…

Дядя Матвей покраснел:

— На твоей жене, Федор, можно воду возить… И пахать, как на тракторе. Не обижайся, Анна.

— Я не обижаюсь, — сказала мать.

— Работой не перегружай… — толковал отец. — У ней и по дому дел по горло. Корова, огород, боров… Сам должен понимать.

Но дядя Матвей ничего не хотел понимать. Он еще больше покраснел и стал барабанить пальцами по столу. Уставившись на отца сердитым взглядом, он заговорил:

— Почему ты ушел из колхоза? Проводником заделался… «Не желаете, граждане пассажиры, кипяточку с сахаром-рафинадом?..» Разве это твоя работа, Федор? Не мужское это дело — в белом фартучке кипяток подавать…

— А что здесь толку оставаться? На трудодень все равно много ли получишь, — сказала мама.

— Другие времена, Федор! — сказал дядя Матвей. — Ты ведь не слепой и не глухой? Все внимание сейчас сельскому хозяйству. Неужели не чуешь? Никто не говорит, что все у нас гладко. Переживем!

— Люди говорят, — ввернула мать, — что лучше дворником в городе, чем бригадиром в колхозе.

— Пойдет колхоз в гору — люди и вернутся. Так мы еще не каждого возьмем обратно.

Долго толковали они про колхоз, про жизнь. Оба разгорячились, но распрощались по-хорошему. Даже поцеловались два раза. Ушел дядя Матвей. А утром чуть свет стук в окно и густой Матвеев бас: «Анна-а, выходи!»

И вот уже которое утро вместо матери я выхожу на крыльцо. Меня с детства отец приучал говорить правду. Бывало, совру — обязательно за уши оттреплет, а сознаюсь — с миром отпустит. И я почти отучился врать. Не было в этом никакой нужды. А тут мама сама врать заставляет. Я-то хорошо знаю, что у нее ничего не болит. Не знаю, можно ли на моей маме воду куда-то возить и пахать, как на тракторе, но здоровье у нее отменное. У моей матери даже насморка не бывает. Я даже не знаю, от кого она услышала про этот радикулит.

Когда я вернулся в избу, мать, уже одетая, с подойником в руке, ждала меня.

— Ругался? — спросила она.

— Заскорузла, говорит, у тебя совесть.

— Окаянный… Неужто так и сказал?

— Боишься, говорит, работы, как черт ладана… Что такое ладан?

Грохнув подойником, мать ушла в хлев корову доить. Наверное, не знает, что такое ладан. А вот про радикулит знает. Дверь осталась отворенной, и я слышал, как ударялись в звонкое дно подойника тугие струи молока. Вот буренка переступила с ноги на ногу, и мать проворчала: «Стой, урод!» Возле хлева рылись в навозе куры и о чем-то негромко толковали с петухом. В тесной клетушке натужно кряхтел боров Васька. Послышался сочный скрип: Васька почесал о перегородку жирный бок.

Половина седьмого. А в школу нужно к половине девятого. Хорошо бы еще поспать, да вряд ли теперь заснешь. Почему мать не хочет работать в колхозе? Ходят ведь другие на работу? Тетя Серафима, Ленькина мать. У нее около двухсот трудодней. И ее никто не ругает, а, наоборот, всегда в пример ставят. И по утрам бригадир не кричит у нее под окном. Она сама встает когда положено. И никогда не жалуется, что колхоз развалился и оттуда бежать надо куда глаза глядят. И нельзя сказать, что Ленька не обут и не одет. Все у него есть, как полагается.

И все равно я знаю, что моя мать не лодырь. И не боится она работы, как черт ладана. Весь день по дому вертится. У нас хозяйство большое: корова, боров, куры, десятка два уток. За утками особенно ухаживать не надо. Чуть свет они гуськом шлепают вдоль грядок к речке. И до вечера полощутся там. А когда стемнеет, по той же тропке вернутся домой. И впереди всегда переваливается старая жирная утка с коричневым вихром на голове.

Струи молока глухо вжикали. Подойник наполнился, поднялась пена, и струи замолчали. Сейчас вернется мать, разольет по горшкам и кринкам теплое парное молоко. Нальет в большую алюминиевую кружку и мне. А часов в восемь к правлению подойдет рейсовый автобус. У правления никто в него не сядет: пассажиры дожидаются автобуса у околицы. Мать с бидоном и лукошком яиц заберется в автобус и поедет в город, на колхозный рынок; вместе с ней поедут одни старухи. И тоже с молоком и яйцами.

Когда мать вернулась в избу, я уже прибрал постель и сидел за столом. Пока я прихлебывал из глиняной посудины теплое парное молоко, мать затопила печку.

— А что я ему завтра скажу? — спросил я.

Мать ухватом задвинула чугун в самый огонь. Волосы у нее темные, густые. В волосах большая белая шпилька. Отец привез из Ленинграда. Плечи у матери круглые. И вся она рослая, сильная. И красивая. Отец говорит, что он женился на самой красивой девушке из нашей деревни. Этой девушкой была моя мать. А тетя Серафима некрасивая. Она высокая и худая. Лицо у нее всегда сумрачное, будто она на всех сердится. А на самом деле она добрая. И своего Леньку никогда не бьет. И даже не кричит на него. Ленька говорит, что у них взаимоотношения с матерью построены на сознательности. И еще он говорил, что родители не должны бить своих детей. Это, дескать, непедагогично.

По-моему, это ерунда. Все зависит от характера. У тети Серафимы мягкий характер, а у моей матери — твердый. Это все знают. Когда мать разойдется, даже отец не решается ей перечить. А я и подавно! Чуть что, сгребет меня мать в охапку да так нашлепает, что потом с неделю помнишь. Вот отец меня никогда не бьет. У него, как и у тети Серафимы, мягкий характер.

Мне ведь все равно, будет мать работать в колхозе или нет. Мое дело маленькое, как говорит дядя Давид, сопи в две дырки и помалкивай. Неудобно перед бригадиром. Сколько можно его обманывать? И все-таки я сказал матери:

— Шла бы ты, мама, и работала… Вон тетя Серафима с утра до вечера в поле.

Мать поставила в угол ухват, посмотрела на меня. Удивленно и недовольно.

— Не твоего ума дело, — сказала она. — Нашелся советчик. Придешь из школы — подавай обед! А кто тебе подаст, если уйду в поле?

— Лехе Грачу никто не подает, а с голоду не помер… Сам возьму.

— Что возьмешь?

— Ну, чугун возьму. Из печки. Велика наука!

— Пустой?

— Тетя Серафима и в поле работает, и обед варит…

— Прикуси-ка язык! — прикрикнула мать. — А то как…

Лицо матери не предвещало ничего хорошего. С ней много не поговоришь…

— Картошка сварилась, — сказал я.

Так и не удалось мне узнать, почему моя мать не хочет работать в колхозе.

Позавтракав, я вышел во двор. Куры с навозной кучи перебрались к Леньке в огород. В дырку, которых полно в заборе. Курам нет никакого дела до нашей ссоры с Грачом.

— Отнеси Ваське ведро, — открыв дверь, сказала мать.

Не очень-то мне хотелось нести пойло обжоре Ваське. Но я спорить не стал. Отнес борову тяжелое ведро, вылил в дубовое корыто теплое варево и, почесав Ваську за ухом, ушел.

— Собери яйца! — крикнула из сеней мать.

Началось! Теперь вздохнуть не даст: «Отнеси, принеси, собери!» Я забрался на бревенчатый настил. Там в соломе стояли фанерные ящики. Курицы неслись туда. Каждый день забирают из ящиков яйца, а они знай кладут новые и не замечают, что их обворовывают. Двенадцать яиц собрал я. Три курицы еще сидели в гнездах. Увидев меня, они стыдливо прикрывали белыми пленками глаза и квохтали.

В сене я наткнулся еще на одно яйцо. Оно теплое было и без скорлупы. Одна розоватая пленка. Я положил яйцо на ладонь и увидел желток. Яйцо немного сплющилось, но не лопнуло. Надо бы в школу отнести его, показать учительнице. Только не донесешь.

В соседнем дворе скрипнула дверь. Грач вышел на крыльцо. Сейчас усядется на бревне и будет чего-нибудь жевать. У него такая привычка. За столом, как все люди, он не может есть. Конечно, если бы тетя Серафима была дома, она бы живо усадила его за стол. Но Ленькина мать давно в поле. Она выращивает кормовую свеклу. В правлении на доске Почета висит ее фотография. А моя мать хотя и красивая, но ее фотография не висит на доске Почета. Мамины фотографии в альбоме лежат. Когда к нам приезжают родственники из Чебоксар, мы им показываем альбом.

Грач сидит вполоборота ко мне. Давно не стриженные волосы черной косицей спускаются за воротник. После того как разбил кувшин, Леха со мной не разговаривает. А того и не знает, дубина, что я ничего матери не сказал.

«Не видал кувшин?» — как-то спросила она. — «Это который висел на заборе?» — уточнил я. «Тот самый». — «Не видал», — ответил я. Мать хотела еще кое-что выяснить, но я спешил в школу. В конце концов, рассказать про кувшин я всегда успею.

Вся злость на Леньку у меня давно прошла. Я человек не злопамятный. Бывает, так разозлюсь, что готов всех разорвать на мелкие кусочки, а потом все проходит. Даже самому становится смешно. А Ленька долго не забывает обиду. Гордый очень. Никогда первый не заговорит. Ходит мимо и нос в сторону отворачивает. Я уже раз пытался с ним помириться, да ничего не вышло. Все дело кувшин испортил. И надо было ему разбиться! Ладно, я не гордый, еще раз попробую. Последний раз!

— У меня есть замечательное яйцо, — сказал я.

Ленька стряхнул со штанов крошки и ничего не ответил. Смотрел он поверх моей головы, куда-то вдаль. На небо, наверное. Я тоже посмотрел на небо, но ничего там не увидел.

— Такое яйцо раз в сто лет найдешь… — сказал я. — Хочешь, покажу?

Я бы мог ему отдать это яйцо. Куда оно мне без скорлупы? Но Ленька опять ничего не ответил. Встал, заправил в серые полосатые штаны желтую майку и неторопливо зашагал к своему крыльцу.

Мне захотелось поскорее рассказать матери, как Грач разбил наш кувшин.

И еще мне захотелось взять из сеней яйцо без скорлупы, которое раз в сто лет находят, и запустить этим яйцом Леньке в лоб.

5. ОЛЕГ КРИВОШЕЕВ — МОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ

Я сидел на четвертой парте, если считать от учительского стола. После того как ушел Грач, я несколько дней сидел один. Замечаний все равно мне делали не меньше, чем другим: «Не смотри в окно!», «Не ложись на парту!», «Оставь в покое свою губу!» По старой привычке я иногда оттягивал нижнюю губу. Это когда мне скучно было или я задумывался о чем-либо.

Пятерки я тоже не огребал лопатой. Случалось, получал, но больше четверки и тройки. Так что, когда ко мне посадили Олега Кривошеева, я обрадовался. Но виду не подал. Наоборот, сказал Олегу:

— Мне и одному было хорошо.

Олег, ни слова не говоря, отодвинул меня плечом, положил на парту сумку. Заглянул в чернильницу.

— Неделю наливаю я, — сказал он. — Неделю — ты.

Потом неторопливо выгреб из своего отделения промасленную бумагу, в которую я заворачивал завтраки, засохший кусок хлеба и все это положил мне на тетрадку по русскому языку.

— Развел помойку, — сказал он.

Всю эту кучу на виду целого класса пришлось тащить в мусорный ящик.

Спорить с Олегом было невозможно. Это все в классе знали. Даже Толька Щукин — первый задира в школе — старался не задевать Олега. Ростом Кривошеев выше всех. Можно подумать, что он не в пятом учится, а по крайней мере в девятом. Плечи у него широкие, голова большая. И нельзя сказать, чтоб в ней пусто было. Он быстрее отличников решал трудные задачки.

Было у Олега две странности. Он очень мало говорил. Идет, скажем, пионерский сбор. Все выступают, что-то обсуждают. Один Олег молчит.

«Выступи, Кривошеев!» — просит его Людка Парамонова, председатель совета отряда. «Зачем?» — спрашивает Олег. «Все ведь выступают! Вот и ты выскажись». — «Неохота», — отвечает Олег.

Зимой и летом он был подстрижен наголо. Под барана. В его колючую голову так и хотелось выпалить из резинки. Он был похож на борца: плотный, грудь выпуклая. Его так и прозвали: Силач Бамбула. Почему именно Бамбула, я не знал. Да, пожалуй, никто в школе не слыхал про борца с такой фамилией. Прозвище быстро прилепилось к Олегу, и он не обижался. По крайней мере, никак не выражал своего неудовольствия, когда его величали Бамбулой.

В силе его мы убедились зимой. Когда в классе сломалась парта, трое мальчишек пытались ее вытащить вон. Но у них ничего не вышло. Тогда к парте подошел Бамбула, молча взвалил ее на плечи и выволок в коридор.

Директор школы за это на линейке объявил ему благодарность. Олег, который не любил попусту рот раскрывать, очень удивился. Он громко спросил: «За парту?!» — «Ты поступил как настоящий школьник», — заявил директор. «Так она ж легкая была», — сказал Олег.

За все время, что я Кривошеева знаю, это было его первое публичное выступление.

Учился Бамбула хорошо. Но отличником не был. Я думаю, если бы он захотел, то мог бы учиться на одни пятерки. Для этого ему нужно было немного побольше говорить. А он не любил. Выйдет к доске, молча решит задачу и спрашивает Киру Андреевну глазами: «Можно ли на место?» Ну, это хорошо на уроках математики. Там особенно нечего языком трепать. А на географии? Или на литературе? Здесь нужно обстоятельно поговорить. А Кривошеев ухитрился «Хаджи Мурата» рассказать за семь минут. Все основное он изложил, а учитель все равно поставил четверку.

Признаться, мне надоело одному сидеть за партой. И когда Олег оказался рядом, я наконец отвел душу в разговорах. Два урока подряд рассказывал ему, какой Леха Грач вредный. Бамбула слушал, ни разу не перебил меня. А когда я спросил, что он думает на этот счет, Олег удивленно спросил:

— Ты это про что?

— Кувшин, говорю, разбил, — растерянно ответил я.

— Какой кувшин?

— Тебе пора в парикмахерскую, — ядовито сказал я. — По тебе, Бамбула, нулевка плачет.

Олег пощупал остриженную голову, улыбнулся и снова уставился на доску. Вот какой сосед по парте мне достался.

6. ДВЕ ДЕВЧОНКИ, С КОТОРЫМИ МОЖНО РАЗГОВАРИВАТЬ

В нашем классе девять девчонок и тринадцать мальчишек. Я не очень люблю девчонок. Я понимаю, что это неправильно, с девчонками нужно дружить и все такое. Нам тысячу раз говорили, что девчонок нехорошо называть девчонками. Надо называть их девочками. Нельзя их обижать. Надо с ними дружить, потому что они тоже могут быть хорошими товарищами.

Про таких хороших девчонок даже в книжках пишут. Наверное, потому, что хороших все-таки очень мало. Про наших девчонок никто писать не будет. Из девяти девчонок можно только с двумя разговаривать, да и то не каждый день. Это с Ниной Шаровой, дочкой агронома, и с Людкой Парамоновой. С Людкой, хочешь не хочешь, надо разговаривать. Она председатель совета отряда. Наш пионерский руководитель. А вот с Ниной… С ней просто интересно поговорить. И потом, она симпатичная. У нее темные густые волосы. Они волной спускаются на белый воротник школьной формы. Глаза карие, насмешливые. А когда она по коридору идет, приятно посмотреть. Походка легкая, быстрая. Будто вот-вот танцевать начнет.

Нина Шарова приехала в Крутой Овраг прошлой осенью. К нам из города направили на работу ее отца, агронома. Сначала агроном прибыл один, а потом, когда отремонтировали дом, приехали Нина и ее мать, учительница. Мать преподавала в старших классах. На руке у Нины были маленькие круглые часики. Отец подарил на день рождения. Нина сидела впереди меня. Иногда, на уроке, я пальцем дотрагивался до ее спины и тихонько спрашивал, сколько осталось до звонка. Нина мельком взглядывала на часы и, чуть повернув в мою сторону голову, шептала: «Семь минут». И верно, через семь минут звонил звонок. У Нины были точные часы.

Шарова мне нравилась. Только я не знал, как ей об этом сказать. И поэтому через каждые пять минут тыкал ей пальцем в спину и спрашивал: «Скоро звонок?» Сначала она охотно отвечала мне, я видел, что ей нравится смотреть на часы. Но потом, наверное, надоело. Она однажды сказала мне: «От того, что ты поминутно спрашиваешь время, урок короче не станет».

И я перестал часто спрашивать. Раза два-три спрошу во время урока, и хватит. Зачем надоедать?

Хотя Нина и симпатичная, характер у нее о-е-ей! Мальчишки предпочитали с ней не связываться. Любому отпор даст.

Одно время Толька Щукин пытался воздействовать на Нинку кулаками, но потом и он отстал. Не потому, что она жаловалась. Этого за Нинкой не водилось.

Она смотрела в глаза и насмешливо говорила: «С девчонкой драться ты герой! Чего махаешь кулаками? Бей!»

У какого мальчишки после этих слов поднимется рука?

Жаловаться Нинка не жаловалась, а вот на сборе дружины могла раскритиковать кого угодно. И Людка Парамонова во всем советовалась с Шаровой. Так что еще неизвестно, кто у нас настоящий председатель совета отряда: Людка или Нина?

Сегодня что-то особенно долго не было звонка. Я уже три раза спрашивал у Нины, когда урок кончится. Больше спрашивать неудобно. Последний урок всегда самый длинный.

Учительница математики Кира Андреевна объясняла новую теорему.

Я не слушал, смотрел в окно. На улице солнечно, весело. В школьном саду шевелят зелеными ветками яблони, вишни. На лужайке стоит пегий теленок и задумчиво смотрит на дерево. Сквозь круглые жерди забора видна широкая дорога.

В доме напротив отворилась калитка, и на дорогу в одной распашонке выкатился мальчишка. Пушок на его голове засиял. Мальчишка потоптался на одном месте, подпрыгнул и побежал по тропинке. Куда это он, интересно? На речку или в бор?

По дороге прошел дядя Давид. На нем брезентовый дождевик с капюшоном. Хорошая у него работа — сторож. Весь день делай что хочешь, а вечером спи себе на свежем воздухе. И за это еще трудодни идут. Ну какие у нас в деревне воры?

Послышался раскатистый гул. Все ближе, громче. Взых! Над крышей пронесся реактивный. Сидит летчик в кабине и не знает, что пролетел над нашей школой. Не знает летчик, что скучно мне, Ганьке Куклину, сидеть за партой и слушать Киру Андреевну. И кто только выдумал эту геометрию?

Я забылся и в четвертый раз ткнул пальцем в Нинкину спину, хотел спросить, когда все-таки кончится урок, но тут произошло неожиданное…

7. СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ…

В тот самый момент, когда я хотел спросить, сколько минут осталось до звонка, вдруг раздалось громкое жужжание и что-то сверкающее взмыло к потолку. Ребята загалдели, учительница удивленно повернулась к классу. Она проводила линию на доске. Сверкающая штука ударилась о печку и, зазвенев, упала на мою парту.

Пропеллер! Чтобы запустить его, нужна катушка, бечевка и легкая, вырезанная из консервной банки жестянка.

— Положи на стол, — сказала учительница. Я вертел в пальцах железку и не знал что делать. Весь класс смотрел на меня.

— Упала сверху — пробормотал я, вручая Кире Андреевне пропеллер.

— Кто это сделал? — спросила она, разглядывая железку.

Класс молчал. Все смотрели на учительницу. Один Кривошеев старательно переносит с доски в тетрадь чертеж.

— Если тот, кто это сделал, сейчас же не встанет, весь класс останется после уроков, — произнесла Кира Андреевна. Пробежал легкий шум, и снова тишина. Все знали, что так и будет. Хотя математичка и молодая, но с характером. Может до вечера продержать.

Я посмотрел на Щуку. Депо в том, что я случайно видел, как он запустил этот несчастный пропеллер, только сразу не сообразил, в чем тут дело. Одна створка окна была распахнута, и на стекле, как в зеркале, все было видно, что творится сбоку и за спиной.

Щука как ни в чем не бывало смотрел на учительницу и не думал сознаваться. Ему наплевать, что другие из-за него будут в этот солнечный день сидеть после уроков.

Лицо у Тольки худощавое, острое. Жесткие темные волосы косой прядью спускаются на лоб. Толька жил в маленьком доме на окраине. Два года назад приехали они с матерью из Ленинграда. Раньше в этом доме жила их дальняя родственница. Она куда-то уехала, а они поселились в ее доме. Толькиной матери врачи запретили жить в городе. У нее слабые легкие. А здесь она стала быстро поправляться. Взяли ее в правление на работу бухгалтером. Сначала временно, а потом постоянно. Так и остались жить Щукины в Крутом Овраге. Каждую весну они ездили в Ленинград. В деревне говорили, что они больше не возвратятся. Но они всегда возвращались и снова жили в своем домишке.

Я Тольку Щукина невзлюбил с первого взгляда. Не понравился он мне. Не потому, что придумал мне прозвище Губан. Я его тут же Щукой окрестил. Нина Шарова сказала, что мы оба принадлежим к классу рыб. Оказывается, есть такая рыба губан. Она водится в морях и океанах. А щука — в речках и озерах. В океане щука не может жить. Невзлюбил я Тольку за другое. Не успел приехать в деревню, как сразу нос стал задирать. Дескать, вы тут люди серые, лапти, а мы — городские — это другое дело. Он жил в Ленинграде и каждый день ездил на троллейбусе. Сто раз в метро, а из окна своей ленинградской комнаты видел «Аврору». Выходит, если я не жил в Ленинграде, значит, я лапоть? Если надо, я могу забраться на самую высокую сосну. А пусть Щука заберется! Он не знает, что такое муравьиная кислота и где растет кислица. По городскому — щавель. Он в жизни не отличит ужа от гадюки. А в лесу в трех соснах заблудится. Его уже два раза всей деревней почти до ночи разыскивали. Как за грибами пойдет, так обязательно заблудится.

И еще мне не нравилось, что Щука везде хотел быть первым. Почему это он должен быть первым? Может быть, я тоже хочу?

Можно назвать еще тысячу причин, почему мне не нравится Толька Щукин. Но не стоит. Я сам по себе, Толька сам по себе. Нам с ним, как говорит мой дядя, детей не делить.

Долгожданный звонок. И вот, вместо того чтобы побыстрее выскочить на улицу, мы сидим в классе. Щука и не думает вставать. И Грач молчит. Как же, Щука теперь его дружок! Посмотрел я на них, и такое зло меня взяло — вскочил с парты и выпалил:

— Щука это! Я видел!

— Ты? — спросила Кира Андреевна.

— Ага, — с секунду помедлив, сказал Толька.

Все сразу зашумели Кира Андреевна подняла руку.

— Щукин, останься, остальные можете идти домой.

Захлопали крышки парт.

Нина Шарова посмотрела на меня своими насмешливыми глазами и сказала:

— Тебе тоже нужно остаться.

— Мне-то зачем?

— Кира Андреевна объявит благодарность! — Засмеялась и ушла… Я даже не нашелся что ответить.

На улице меня поджидал Олег. Его серая кепка была засунута в карман пиджака. Солнце светило в лицо, и Бамбула щурился.

— Ты это зря, — негромко сказал он. — Мог бы и помолчать.

Нет уж, спасибо! Молчать я не буду. Кому нравится пусть сидит как истукан и молчит.

— У меня дела дома, — ответил я. — Мне некогда рассиживать тут.

— У всех дела, — сказал Бамбула, покачивая сумкой.

Нашел за кого заступаться…

— Если будешь мне в парту корки кидать… Гляди!.. — сказал Олег и, шлепнув ладонью по портфелю, размашисто зашагал домой.

Я один остался на дороге. Этот Бамбула испортит мне настроение. Все разошлись по домам. Нет, не все. Грач не ушел. Уселся на большой серый камень и дожидается Щуку. На меня не смотрит.

Все так же светило солнце. Копошились в навозе курицы, орали воробьи. Я стоял у школы и думал: правильно я сегодня поступил или нет? Раньше я никогда не ябедничал. Это первый раз. И то сгоряча. Запусти этот несчастный пропеллер кто-нибудь другой, я бы в жизни не сказал. Но из-за Щуки сидеть после уроков… Пусть лучше он сам за себя отсидит, сколько полагается.

Но как я себя ни успокаивал, в душе понимал, что не надо было мне выскакивать. Щука и сам бы сознался. Позлил бы немного Киру Андреевну и сознался. Он не дурак. Не стал бы весь класс после уроков держать. Ему бы тогда от ребят досталось на орехи.

Если бы мне кто-нибудь другой сказал, что я не прав, я бы так не расстроился. Но уж если Олег не стерпел, значит, я сел в галошу. Кривошеев человек справедливый. И насчет корок прав. Зачем я потихоньку подбрасываю подгорелые корки от хлеба в его отделение?

Я посмотрел на воробьев, беспечно галдящих на дороге, и вспомнил пословицу: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»

8. КИРА АНДРЕЕВНА

Мне захотелось заглянуть в окно и узнать, что там поделывает мой враг — Толька Щукин. Особенно спешить было некуда. Это когда сидишь за партой, кажется, что улица медом намазана. А выйдешь на волю — все то же, как и раньше. Солнце, воздух, дорога.

Я через дырку в заборе пробрался в школьный сад. Пододвинул скамейку к окну и заглянул в класс.

В классе тихо. Кира Андреевна проверяет контрольные работы. Солнечный зайчик прыгает в ее светлых волосах. Хмуря брови, водит Кира Андреевна красным карандашом по нашим тетрадкам. Ошибки подчеркивает. И кое-кому двойки ставит. Хоть бы мне не поставила. Хуже всего двойки получать в конце четверти.

Я удобно пристроился у окна. Меня из класса было не видно, а я хорошо видел учительницу и Щуку. Толька сидел на первой парте, спиной ко мне. Голова его была опущена вниз. Скучает парень.

Кира Андреевна не смотрела на Тольку. Она вроде бы забыла про него. Занимается тетрадками, а на Тольку ноль внимания. Вот он потер нос и громко чихнул. Кира Андреевна даже бровью не повела. Он еще три раза чихнул — никакого результата. Математичку на мякине не проведешь. Тогда Толька опустил голову на парту и притворился спящим. А чтобы учительница заметила, стал посапывать. Сначала тихонько, потом все громче. Карандаш перестал черкать, Кира Андреевна взглянула на Тольку и сказала:

— Щукин, тебе неудобно… Подложи под голову портфель.

Кира Андреевна была в темной шелковой кофточке с короткими рукавами. В белокурых волосах — синий мохнатый подснежник. И глаза у Киры Андреевны были синие. Два года назад пришла она в школу после института. И на учительницу-то не похожа. Песни поет, громко смеется. Бегает с девчонками наперегонки в лес за подснежниками. И вот воткнула цветок в волосы. И все девчонки, которые ходили с ней в лес, тоже воткнули подснежники. Первое время мы думали, что и на уроках Киры Андреевны можно держаться свободно. Но не тут-то было. У математички оказался твердый характер. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой.

Толька портфель под голову подкладывать не стал. Он спихнул его с парты на пол. Кира Андреевна даже не посмотрела, что это упало. Щука посмотрел в окно, почесал затылок.

— Уже стадо с поля пригнали, — сказал он. — Может быть, за раскладушкой сбегать?

— Устал? — спросила учительница, глядя в тетрадь.

— Умру с голоду!

— Человек может обходиться без пищи семь суток, — улыбнулась учительница.

— Я не могу, — сказал Щука. — У меня в животе кто-то квакает.

— Лягушка…

Ох и притвора этот Щука! В животе у него кто-то квакает.

Кира Андреевна закрыла последнюю тетрадь, взяла со стола пропеллер.

— И высоко эта штука поднимается?

— Вон береза, видите? Так выше березы…

Кира Андреевна положила тетрадки в желтый портфель, поднялась со стула.

— Что ж, посмотрим!

Мне показалось, что Кира Андреевна заметила меня. Я кубарем скатился со скамейки и спрятался в кустик. Все равно бы я не успел удрать из сада. А потом, меня бы Ленька увидел. Он все еще сидел у забора на камне.

Кира Андреевна и Щука спустились с крыльца. Я думал, они придут в сад, но учительница сказала:

— Запускай свою ракету.

Толька достал из кармана катушку с рукояткой, намотал на нее бечевку, поднял руку.

— Отойдите… К изгороди. Чиркнет еще.

— Об этом в классе ты не подумал, — сказала Кира Андреевна.

Щука дернул за веревку, но неудачно. Пропеллер соскочил с катушки и, взвизгнув, врезался в траву.

— Сорвалось, — услышал я, как пробормотал Толька. Не запустить ему пропеллер выше березы… С третьей попытки пропеллер взмыл в небо. Он поднялся выше березы. Я видел, как, блестя на солнце, жужжащий круг стал снижаться. У самой земли пропеллер перестал вращаться и косо упал на дорогу.

— Летает хорошо.

— Могу еще выше, — сказал Толька.

— А если эта штука полетит вбок? Ну здесь ничего, а в классе?

— Думаете, в глаз?

— Посмотри, какие края острые.

Толька заскучал и стал смотреть на березу. К ее стволу был прибит скворечник. На жердочке сидели два скворца. Скворец и скворчиха. А маленькие скворчата пищали в скворечнике. Требовали червяка.

Я ничего не понимал. Вместо того чтобы снять с Тольки стружку, Кира Андреевна запускает с ним пропеллер. И продержала Тольку не очень долго. Ясно, Толька у нее любимчик. Если бы я запустил пропеллер, без матери бы не обошлось. И отобрала бы. А со Щукой разговаривает так, как будто он ничего плохого и не сделал. Ясно, любимчик!

— Что ты будешь делать с этой штукой? — спросила Кира Андреевна.

Щука протянул ей приспособление и пропеллер.

— Возьмите на память.

— Я очень тронута, — сказала учительница, — но боюсь, мне эта штука в ближайшее время не понадобится.

— Как хотите… Мишка Комов мне за этот пропеллер живого дятла отдавал.

И опять врет! Этого дятла Мишка никак не мог ему отдавать. Дятел побыл у Комова пять минут, а потом вырвался и улетел.

— До свидания, — сказала Кира Андреевна. — А эту штуку больше в школу не приноси… Иди-иди, вон твой друг скучает.

Ленька давно слез со своего камня и прятался за углом дома. Ему тоже было интересно.

— Кира Андреевна, — спросил Щука, — что вы мне поставили за контрольную?

— Завтра узнаешь… А впрочем, пожалуйста… Тройку.

— А Грачу, Кира Андреевна?

— Четыре…

— А…

— Завтра все узнаешь.

— До свидания, Кира Андреевна!

Щука мгновенно исчез за углом дома. Кира Андреевна посмотрела на березу, выше которой взлетел маленький пропеллер, улыбнулась и пошла.

Я посидел еще немного под кустом, потом тоже выбрался. Штаны на коленях испачкались в земле. Мой портфель лежал на скамейке. И замок блестел. Просто удивительно, что Щука и Кира Андреевна не заметили его.

9. МЫ, СКОПЦОВЫ…

Как-то, возвращаясь из школы, я нашел костыль. Такие костыли в железнодорожные шпалы заколачивают. Он валялся на дороге, в пыли. Я поднял его, повертел в руках. Костыль был немного согнут у конца. Кувалдой можно в два счета поправить. Не каждый день на дороге валяются. Я сунул костыль в карман. Одна штанина стала длиннее.

Шагая вдоль заборов, я раздумывал: куда определить этот замечательный костыль? Мой дядюшка говорит, что в хозяйстве любая вещь пригодится. Он бы тоже подобрал этот костыль. Мой дядя настоящий хозяин, таких поискать. Куда же приспособить костыль? А что, если вколотить в толстый тополь, что стоит у нашего крыльца? Пусть торчит. Когда понадобится, всегда можно вытащить.

Путь мой лежал мимо дядиного дома. Дом у дяди был загляденье. Высокий, крашеный и покрытый белым шифером. Сбоку просторного пятистенка прилепилась стеклянная веранда. Она еще не покрашена. Вернется отец — привезет олифу, краску. Дядя покрасит веранду в голубой цвет и пустит дачников. И в избу пустит. А сам с тетей Матреной будет в сарае жить.

Дядя Петя был дома. Он возился возле мотоцикла. Наверное, из города приехал. Увидев меня, дядя подошел к калитке.

— В гости? — спросил он.

— Костыль нашел, — похвастался я. — На дороге.

Дядя взвесил костыль в руке, улыбнулся.

— Стоящая вещь… Отдай мне! К козлам приколочу, а то дрова сползают с одной стороны.

Костыль нагрелся в кармане, приятно оттягивал руку.

— Хотел в тополь забить, — сказал я.

— Зачем?

— Берите, — сказал я. — Еще достану.

Дядя положил костыль на поленницу дров.

— Заходи, — пригласил он. — Потолкуем.

Услышав бряканье щеколды, из конуры вылез огромный рыжий с черными подпалинами пес. Увидев меня, сел и, широко разинув клыкастую пасть, зевнул. Года три назад дядя привез из города маленького пушистого щенка. Кто бы мог тогда подумать, что вырастет такая зверюга? Дядя говорил, что Картуз — так звали кобеля — помесь кавказской овчарки с восточно-европейской. Шерсть была жесткой, лохматой и свисала с боков. Морда тупая, короткая. В шерсти прятались два маленьких злых глаза.

У дяди большой фруктовый сад. В нем растут яблоки, груши, вишни. Когда не было собаки, дяде приходилось не спать ночами, стеречь сад. А теперь сад надежно охраняет Картуз. Прошлой осенью два парня совершили налет на дядин сад. Одному удалось удрать через забор, оставив на огуречной грядке штаны. Другой часа три просидел на яблоне, пока дядя не сжалился над ним и не посадил озверевшего Картуза на цепь. Мальчишке, который потерял штаны, в больнице сделали против бешенства двадцать уколов.

Я, хотя и знал Картуза, боялся его гладить. Очень уж свирепый вид у него.

— Хороший Картузик, — сказал я, проходя мимо. Пес угрюмо взглянул на меня и отвернулся.

Я попал к обеду. Стол был накрыт, хлеб нарезан, в чашках дымились щи. Тетя Матрена, жена Петра Севастьяновича, посадила меня рядом с собой.

— И дома бы пообедал, — сказал я, протягивая руку за деревянной ложкой. Хотя Щука и смеялся над нами, деревенскими, я любил хлебать щи деревянной ложкой. Не так горячо и вроде бы вкуснее.

В избе чисто и светло. На высокой кровати с никелированными шишечками лежат пять подушек мал мала меньше. Сверху на них наброшена кружевная накидка. У стены — огромный сундук, застланный бурым ковром. Такого сундука ни у кого больше нет. Я пробовал поднять крышку и не смог. Мой дядя сам-то еле-еле поднимает. Кто ни придет к дяде в дом, всяк удивляется: как затащили этот сундук в избу? А секрет тут вот в чем: этот сундук дяде достался от деда. И когда дядя строил дом, то сундук жалко было выкидывать. И дядя поставил его на пол, когда еще и стен-то не было. На резной этажерке — стопка книг и журналов. Дядя выписывает журналы по садоводству и овощеводству. Книги тоже про саженцы и огородное хозяйство. Над обеденным столом, на стене, большая рамка с фотографиями. На фотографиях все знакомые, родственники. И я там есть. Стою на стуле, уцепившись отцу в плечо. А рядом мать. Улыбается. А вот фотография отца и дяди Пети. Оба в военной форме. Отец рядовой, а дядя старшина. Оно и понятно: дядя на десять лет старше отца. У дяди сын Виктор работает в городе автослесарем. Уже в армии отслужил. Вернулся в Крутой Овраг, отдохнул с месяц и укатил в город. Дядя его и не удерживал. «Пусть своя рука будет в городе», — сказал дядя. Летом Виктор в отпуск приедет. На собственном мотоцикле. У дяди лучше мотоцикл, чем у Виктора. Дядя на нем в город ездит. Погрузит в коляску что нужно и поедет. А если какая деталь выйдет из строя, Виктор в гараже достанет. Дядя говорит, что сын у него хозяйственный, весь в отца.

Тетя Матрена принесла из сеней две кружки хлебного кваса. Дядя Петя взял кружку, которая побольше, обеими руками и, откинув назад голову, стал пить. Пил он долго, без перерыва. И на шее у него взад-вперед ходил кадык. А когда выпил, отер губы рукавом синей сатиновой рубахи, крякнул и, прижмурив глаза, сказал:

— Крепок квасок… Аж в нос шибает!

Я тоже немного отпил и отодвинул кружку. Квас и вправду был хорош. Холодный, душистый.

— Не осилить? — спросил дядя. — Жидковат ты еще, парень.

— Осилю, — сказал я и, понатужившись, выпил весь квас до дна. Даже почувствовал, как живот приподнял рубаху.

— Вот это по-нашему, по-скопски… — засмеялся дядя. — Пей до дна — и кружку об пол!

Кружку я, конечно, бить не стал. Я шутки понимаю. Тетя Матрена убрала со стола. Делала она все молча. Кто не знает тетю Матрену, может подумать, что она сердитая. А я знал ее… Хорошая она. Двигалась плавно, немного вперевалку. У нее болели ноги. Закупорка вен. А на вид такая здоровая. Выше мужа на целую голову. Из-за этой болезни тетя Матрена в колхозе не могла работать.

— Пойдем в сад, — позвал дядя. — Покажу тебе каменный чай.

В саду негромко шумели деревья. Ступать нужно было осторожно. Дядя распахал весь участок. Между яблонями и грушами тянулись грядки с луком, морковью, капустой, огурцами. Немного в стороне клубника. У забора разрослись крыжовник и черная смородина. Дядя остановился возле невысокого щуплого деревца с твердой коричневой корой.

— Каменный чай, — сказал он, любовно глядя на дерево. — Три с полтиной как одну копеечку отдал.

— Почему каменный? — спросил я. Дерево не произвело на меня впечатления.

— Просили пятерку… Еле выторговал.

— На нем камни растут?

— Какие камни?

Дядя нагнул ветку с маленькими липкими листьями, понюхал. Худощавое небритое лицо его с толстоватым носом стало озабоченным.

— А ну как и впрямь надул меня мужик? — сказал он. — Всучил дичок какой-нибудь. Народ-то нынче пошел хуже летошнего.

Он снова понюхал ветку, сорвал один лист, растер в пальцах, пожевал.

— Кто его знает… Дерево оно и есть дерево. Осенью даст знать. А мужика-то я запомнил. Коли обманул, к стенке припру, а свои денежки вырву. Кто нас, Скопцовых, обманет, тот двух дней не проживет.

Я посмотрел на маленькие цепкие ручки своего дядюшки и подумал: что верно, то верно, вырвет он у мужика свои три с полтиной, если тот надул.

Пришла тетя Матрена. Большой копной опустилась у гряды с луком и стала рвать в подол фартука длинные сочные стрелки.

Пока мы ходили по саду, она все рвала лук. А потом мы с дядей сидели на крыльце и вязали суровыми нитками лук в пучки. Я собирал в руку по десять стрелок и быстро два раза обматывал пучок нитками. Завязывал узлом, а конец откусывал. Дядя тоже связывал лук в пучки и не забывал следить за мной.

— Сколько в этом пучке? — спрашивал он. Я пересчитывал пахучие зеленые стрелки.

— Двенадцать.

— А надо десять, — говорил дядя. — Этак ты меня, племяш, в разор введешь… — И громко смеялся, показывая неровные желтые зубы.

Я тоже стал следить за дядей.

Заметив в его руках тощий пучок, я спросил:

— А сколько в твоем пучке?

Дядя пересчитал стрелки, ухмыльнулся:

— Восемь.

— А говоришь, надо десять!

— Кто на базаре будет считать?

Закончив работу, я не поленился и пересчитал связки. Получилось семьдесят три.

— Сколько дадут за пучок?

— Двугривенный, — сказал дядя. — Меньше никак нельзя. Сезон.

Я умножил весь лук на двадцать копеек. Вышло четырнадцать рублей шестьдесят копеек. Эти деньги завтра утром выручит за лук дядя Петя на рынке. Связки он сложит в большую плетеную корзинку, поставит в люльку. Тетя Матрена вынесет из подпола запотевший горшок со сметаной, полное решето яиц. Каждое яйцо обернуто бумагой, чтобы по дороге не разбилось. Заведет дядя мотоцикл и — в город. Вернется оттуда часов в двенадцать и привезет мне кулек «Гусиных лапок». Это за работу. А потом пойдет строить колхозную зерносушилку. Дядя со своей бригадой ее уже второй год строит.

Тетя Матрена унесла лук в подпол. Это чтобы он до утра не завял. А то на базаре не дадут за пучок двадцать копеек. Пятнадцать дадут, а это для дяди большая неприятность. У него три дня будет плохое настроение. Зато когда выгодно продаст, смеется, шутит.

Я своего дядю люблю. Он разговаривает со мной, как со взрослым, даже иногда в рыболовных делах советуется. А главное — на мотоцикле катает. Правда, я не очень люблю в коляске ездить. Сидишь где-то внизу, одна голова торчит. То ли дело на заднем седле. Сам всех видишь, и тебя все видят. Особенно приятно промчаться мимо Грача и Тольки Щуки. Хотя они и делают вид, что не замечают меня, на самом деле отчаянно завидуют.

Тетя Матрена тоже хорошая. Всегда накормит, пряниками угостит. Неразговорчивая она. Иногда с дядей за весь день десятком слов не обмолвится. Как мы с Бамбулой. Мама говорит, что это очень хорошо. Лучше молчать, чем ругаться, как сторож Давид со своей женой. Когда они ругаются, вся деревня слышит.

Однажды я услышал разговор матери и тети Матрены.

«Ох и тяжело с ним, — говорила тетя Матрена, вздыхая. — Скуп, как Кощей… Готов за копейку повеситься».

По-моему, это она со зла. Был бы дядя скряга, разве покупал бы мне «Гусиные лапки»? Они больше тридцати копеек сто граммов стоят. Да и мама сколько раз говорила, что Петр — хозяин, каких поискать. Все у него ладно, пригнано, прочно. «Петро, — говорила мама, — знает счет копейке…»

Дядя и меня учил беречь копейку. «Деньга, она штука такая, — говорил дядя. — Дырку ищет… Деньгу нужно крепко держать в кулаке: выскочит — не найдешь. Одна копейка — ничего. Грош. А сто копеек — рубль. Без копейки, друг ситный, рубля не бывает…»

И мать моя знала цену каждой копейки. Она никогда лишнюю копейку не истратит. И прежде чем что-либо купит, долго думает и советуется с дядей и отцом. Только отец мой плохой советчик. Он к деньгам равнодушен. Мама говорит, что, если бы не она, не было бы у нас ни кола ни двора. Это она уговорила отца уйти из колхоза и поступить на железную дорогу проводником. Долго отец не решался это сделать. Жалко ему было свою овощеводческую бригаду бросать. А потом дядя с мамой все-таки уговорили его. И вот уже второй год отец разъезжает на пассажирском. И каждый раз, отправляя его в поездку, мама дает ему длинный список, что необходимо привезти из города.

Загремела цепь, злобно залаял Картуз. С хрипом и рычанием.

— Несет кого-то нелегкая, — сказал дядя, поднимаясь с корточек. Он возился у своего мотоцикла, и брюки на коленях были измазаны в земле. А я помогал ему.

Пришел бригадир дядя Матвей. Остановился у калитки, в избу не пошел. Даже демобилизованный танкист опасался Картуза.

— Матвей Терентьевич, — заулыбался дядя. — Мое почтение… Да уймись ты, Картуз!

Дядя Матвей шевельнул покатым плечом, без улыбки посмотрел на Скопцова. Дядя Петя не доставал ему и до плеча.

— Как же с сушилкой? — спросил бригадир.

— Тесу нет, Матвей Терентьевич.

— То тесу нет, то гвоздей… Еще год будете канителиться?

— Как же без тесу-то? Аль без гвоздей? Соплями, Матвей Терентьевич, не скрепишь доски.

— Я звонил на пилораму, — устало сказал дядя Матвей. — Тес будет. Завтра привези, и давайте, к чертовой бабушке, заканчивайте сушилку. Свинарник развалился… Надо ремонтировать.

— За нами дело не станет, Матвей Терентьевич, был бы тес.

Матвей угрюмо взглянул дяде в глаза, пошевелил скулами и грузно зашагал в правление.

— Вздохнуть не дает, леший… — выругался дядя. — Сверлит глазищами! Больше всех ему надо, версте коломенской…

Мне бригадир ничего плохого не делал, и я не мог сказать, что он нехороший человек. А мама и дядя Петя в один голос ругали его и очень были недовольны, что Матвея назначили бригадиром. Отец ничего на этот счет не говорил, поэтому я у него однажды спросил: правда ли, что дядя Матвей плохой человек? Отец очень удивился: «Кто тебе такую чушь сказал?» — «Все говорят…» — «Кто все?»

Пришлось сказать, что так говорят мама и дядя.

«Ерунда это, — сказал отец. — Матвей порядочный человек». — «А дядя Петя?» — спросил я. «Уроки сделал? — заговорил о другом отец. — Нет? Вот иди и делай…»

Разберись у взрослых, кто плохой, кто хороши. Я видел, как сейчас бригадир посмотрел на моего дядю. Как будто Петр Севастьянович его обокрал. Или обозвал нехорошим словом. А в чем мой дядя виноват? Ну, нет тесу и гвоздей. Были бы стройматериалы — он давно бы эту зерносушилку построил. И свинарник отремонтировал. Все говорят, что к плотницкому делу у дяди талант. В его руках топор как игрушка.

— Поедешь со мной в воскресенье в город? — спросил дядя.

— На мотоцикле?

— С ветерком прокачу!

Хороший у меня дядя! Вот в город возьмет. На мотоцикле поедем.

10. ЩУКА И ГРАЧ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ

Войдя в класс, я сразу почувствовал: здесь только что говорили обо мне. Иначе почему все сразу замолчали? Грач и Щука нагло смотрели на меня и ухмылялись. На моей парте лежал тетрадный лист. Крупными печатными буквами было написано: «Здесь сидит Губан — жадина и ябеда. Конец Губану!» Внизу под этой надписью нарисован череп и две скрещенные кости. Кровь ударила мне в лицо. Ребята посмеивались, смотрели на меня, ждали, что я буду делать.

— Кто написал? — спросил я своего соседа Олега Кривошеева.

— Не видал, — ответил Бамбула.

Это я спросил просто так, потому что растерялся. Кто нацарапал эту ерунду, я отлично знал: Щука! С трудом я сдержался, чтобы не подскочить к его парте и не заехать в ухо. Скомкал лист и вгорячах швырнул Олегу под ноги.

— Ты это брось, — сказал Олег. — Я за тебя мусор убирать не буду. — Взял лист, разгладил и снова положил мне на парту.

Весь урок географии я обдумывал план мести. Но как назло, ничего путного в голову не лезло. Перед самым звонком Грач залепил из резинки в лоб. Я достал свою резинку, скатал полоску бумаги потолще, прицелился и выпалил в Грача. Но как водится в таких случаях, промазал и угодил в шею Мише Комову. Миша подпрыгнул и крикнул:

— Ой!

— Пчела ужалила? — спросил географ по прозвищу Туманность Андромеды.

— Ага, пчела, — ответил Комов, держась за шею. Миша Комов — безобидный парень, и я пожалел, что в него попал.

Как только Туманность Андромеды отвернулся к доске, сразу две туго скатанные бумажки ударились в мою голову. Щука и Грач стали залпами стрелять. Следующий залп пришелся в Бамбулу. Я видел, как мокрые бумажки смачно щелкнули по его круглой стриженой голове. Олег повернулся к стрелкам и показал свой увесистый кулак. Стрельба на время прекратилась. Укрывшись за широкой спиной Бамбулы, я стал методически обстреливать своих врагов.

Как они завертелись! Мои «пули» разили без промаха. Я бы загнал их обоих под парту, если бы не звонок.

На переменке Люда Парамонова, пошептавшись с Ниной Шаровой, сказала:

— Если это будет продолжаться и на следующем уроке, я поставлю о вас вопрос на заседании дружины.

— Как поставишь вопрос? — спросил Щука. — Ребром или на попа?

— А за что мне Ганька залепил? — Миша потрогал шею. — Пощупайте, желвак вскочил.

— Я в тебя не хотел, — сказал я.

— Мне от этого не легче.

Бамбула почесал свою голову и сказал:

— Маленькие, что ли?

Из резинок больше в меня не стреляли, но я знал, что мои враги не успокоились. Что-нибудь замышляют. Грач не зловредный. Это все Щука. Он мастер всякие гадости придумывать.

И действительно, на предпоследнем уроке я чуть было не попался на их удочку. Хорошо, что Олег на переменке предупредил.

— У тебя в парте дрянь какая-то, — сказал он. — Шевелится.

Я заглянул в парту и присвистнул: в парте на учебнике географии сидели четыре лягушки и пучили на меня глаза. Лягушек я тут же пересадил в портфели моих врагов: две — Щуке и две — Грачу. Они в это время упражнялись на турнике. Весь урок я сидел как на иголках: все ждал, когда лягушки дадут знать о себе. Квакать будут или еще чего-нибудь. Но им, наверное, понравилось в портфелях. Они просидели там до конца уроков и не пикнули. Так и унесли Грач и Щука лягушек домой. Какова их дальнейшая судьба, я так и не узнал. Мы ведь не разговариваем с Грачом и Щукой. Может, они до сих пор таскают лягушек из школы домой и обратно. Что Щука, что Грач не очень-то любят доставать учебники из портфелей.

Итак, Грач и Щука объявили мне войну. Что ж, посмотрим, кто победит!

11. ПОЛТИННИК

Хотя и мечтал я поехать в город на заднем седле, ничего из этого не вышло. Дядя велел мне садиться в коляску. А на колени поставил решето с яйцами. Под ногами стояла плетеная корзинка. В ней лук. Под боком — горшок со сметаной и бидон с молоком. За всем этим хозяйством надо следить, чтобы ничего не разбилось и не вылилось.

Песчаная дорога, по которой мы ехали, была укатана. Но иногда подбрасывало. Мне наплевать на толчки, вот яйца могут разбиться. А каждое яйцо — двенадцать копеек. Дядя знал, что в корзине яйца, и вел мотоцикл осторожно, на ухабинах плавно притормаживал.

Дядя, когда сидит за рулем, не любит разговаривать. Лицо у него строгое, сосредоточенное. Цепкие руки крепко держат руль. Серая выгоревшая фуражка глубоко надвинута на лоб, чтобы ветром не сдуло. На виске поблескивают седые волосины. Лицо у дяди худощавое, с острым бритым подбородком.

Мы подрулили к самой ограде. Хотя время и было раннее, народ уже бродил вдоль длинных деревянных рядов. Я с корзинкой выбрался из коляски. Дядя замкнул заднее колесо на толстую цепь, и мы пошли к овощному ряду. Здесь бойко шла торговля. Полная тетка в розовом фартуке нехотя подвинулась, давая дяде место.

— Поздновато что-то нонче, — сказала она.

— Мы свое возьмем, — ответил дядя, расставляя товар. — Верно, племяш?

Я ничего не ответил. Я смотрел на огромного дядьку в сатиновой косоворотке, который продавал семечки. Когда дядька брал в руку стакан, стакана было не видно. И семечек тоже. Одной рукой дядька торговал, а другой беспрерывно кидал в рот семечки. Шелуху он сплевывал через плечо. Она прилеплялась к сатиновой рубахе.

— Зеленый лучок, двугривенный — пучок! — запел мой дядя. — Свежие яички — от курицы-птички!

Толстая тетка в фартуке засмеялась, и живот ее заколыхался.

— Как соловей поешь…

Подошли первые покупатели. Дядя ловко выхватывал из корзинки зеленые пучки и бросал на стол. Отпуская лук, дядя спрашивал, заглядывая в глаза:

— Сметанки не желаете? Утрешняя… А яичек? Крупные, одно к одному.

Покупатели брали сметану, яйца. Дядя принимал деньги и ссыпал их в кошелек. У него было два кошелька: один — для мелочи, другой — для бумажек. Тот, который для крупных денег, дядя прятал во внутренний карман.

Мне надоело торчать на одном месте и смотреть на дядьку в сатиновой косоворотке. Лицо у дядьки было красное. Загорел. Шутка ли — весь день простоять на солнцепеке. Я бы не согласился, если бы мне даже мешок с семечками дали.

Луку и яиц у дяди еще много, можно и прогуляться.

— Погляди, как там мотоцикл, — сказал дядя.

Мотоцикл стоял на месте. Мимо шли и шли люди. В руках у них сетки, сумки, корзинки. Над рынком от людских голосов стоял гул. Слышались звучные удары топора. В мясном ряду рубили туши. Бродить по рынку было интересно. Где еще сразу увидишь столько людей? И все ходят, толкаются, задевают друг друга плечами; что-то говорят, спрашивают, отвечают.

Вдруг я услышал знакомую негромкую мелодию «Подмосковные вечера». Сколько я ни крутил головой, нигде динамика не увидел. Музыка доносилась изнутри желтоголового парня, который стоял вполоборота ко мне и равнодушно смотрел в другую сторону. Я обошел вокруг парня и окончательно убедился, что «Подмосковные вечера» у него внутри. Вот он не спеша зашагал дальше, и музыка стала тише. Я догнал парня и дернул за рукав.

— Покажи, — попросил я.

— Что показать?

— Ну это… что играет.

— Ах, приемник, — улыбнулся парень. — Я бы показал, да ты все равно не купишь.

Он помахал мне рукой и пошел дальше. Он не был похож на других, кто сновал взад-вперед. Парень шел степенно, никого не спрашивая, ничего не говорил. Я слышал, как умолкла музыка и голос диктора произнес: «Концерт эстрадной музыки окончен. Слушайте последние…» Голос диктора оборвался: парень отошел на порядочное расстояние. Я слышал о приемниках на полупроводниках, крошечных, чуть побольше спичечной коробки, но никогда их не видел. А посмотреть очень хотелось. Я снова догнал парня.

— Куплю, — сказал я. — Покажи.

Парень взглянул на меня из-под желтой копны волос. Улыбнулся.

— Ты упрямый, чертенок!

Достал из нагрудного кармана плоскую металлическую коробку. Немного побольше папиросной. На коробке были маленькие кнопки и красные деления. Я взял приемник в руки. Он был легкий и теплый. «Притащить бы эту штуку в школу, — подумал я. — Вот бы все ахнули».

— Производство фирмы «Глебов и К°», — сказал парень. — Модель «Малютка-два».

— Дорого? — спросил я. Надо было возвращать приемник, но мне еще хотелось подержать его в руках.

— Не продается, — сказал парень и забрал приемник. — Ношу с собой, чтобы быть в курсе всех последних событий.

— А где их продают?

— Сам сделал, — сказал парень. — Фирма «Глебов и К°» — это я.

Он снова помахал мне рукой и скрылся в толпе, а я все еще стоял разинув рот. Вот бы мне такой приемник! Сунул в карман — и ходи себе как бог. Теперь я понял, почему парень не был похож на других: он ничего не покупал и не продавал. Прогуливался. Слушал музыку и последние известия.

Когда я вернулся к дяде, он уже продал все яйца и сметану. На столе осталось пучков двадцать луку.

— Как мотоцикл? — первым делом спросил дядя.

— Куда он денется? — ответил я. — На цепи, как Картуз.

— Погляди тут, — сказал дядя. — Схожу на барахолку… Резину пошукаю.

Дядя ушел «шукать» резину к мотоциклу, а я остался за прилавком. У женщины в фартуке были толстые руки. Таких я еще не видел. Руки проворно хватали связки красной редиски и заворачивали в листы от книги.

— Редисочка первый сорт, — приговаривала толстуха.

— Почем лук? — спросил мужчина.

— Двугривенный, — сказал я.

Мужчина взял со стола три пучка и бросил на стол три двадцатикопеечные монеты. Потом подошли мужчина и женщина. Молодые, веселые. Они сразу взяли пять пучков, а у тетки — три связки редиски.

— Помогаешь матери? — спросил мужчина. — Это хорошо.

— А по-моему, плохо, — возразила женщина. — С таких лет приучают мальчишку…

— Верно, плохо, — согласился мужчина. — Ты, друг, брось это занятие…

— Есть яички от курицы-птички, — сказал я. — Не желаете?

Это я нарочно сказал. Яиц не было. Дядя все продал. Не хватало еще выслушивать нотации от каждого покупателя.

За каких-то полчаса я распродал все пучки. В корзинке валялось несколько помятых стрелок. Штук пять. Я выдернул нитку от рубахи, связал их и тоже продал за десять копеек. Самостоятельно торговать мне довелось впервые. Оказывается, это совсем не трудное дело. Я пересчитал деньги. Три рубля восемьдесят пять копеек.

Когда пришел дядя, я передал ему деньги. Он пересчитал, спрятал: бумажки — в один кошелек, мелочь — в другой. А меня похвалил. Сказал, что я молодцом, не позволил себя надуть. Только меня никто и не собирался надувать.

На это дядя мне сказал:

— Э-э, ты еще молод… И считанную овцу волк съедает.

А потом дядя снова достал из кармана кошелек, который с мелочью, вынул монету и протянул мне.

— За труды, — сказал он.

Это был полтинник. Тяжелый, блестящий. Новенький полтинник. Заработанный. Я еще никогда не зарабатывал денег. Сегодня в первый раз. Оказывается, это не так трудно — зарабатывать деньги.

— Сбегаю в магазин, — сказал я.

— Попусту не трать, — посоветовал дядя. — Пригодится.

Я забежал в магазин спорттоваров. Я любил заходить в этот магазин. Тут есть всякая всячина. Все для рыбной ловли и охоты. Под витринным стеклом блестели блесны. В углу стояли бамбуковые удилища.

— Цена? — спросил я, кивнув на бамбуковый лес.

Раньше я бы не спросил, постеснялся. Тем более что цену можно было прочитать на табличке, прикрепленной к стене. Но у меня в кармане был новенький полтинник. Я его мог в любую минуту истратить, и никто у меня не потребует отчета. Ведь я его заработал.

Продавец посмотрел на меня. Я засунул руку в карман и пощупал полтинник. И тогда продавец ответил:

— Восемьдесят копеек.

Я выбрал одно удилище, взмахнул. Удилище свистнуло. Хорошее, гибкое. Я поставил удилище на место и нагнулся к витрине. Надо крючков купить. Долго выбирал, а когда облюбовал два десятка и вытащил из кармана полтинник, вдруг стало жалко тратить. Совсем новенький полтинник. Блестит.

Я вздохнул, спрятал в карман полтинник и зашагал к выходу. Обойдусь и без крючков.

— Ты что же мне голову морочил? — рассердился продавец.

— Это разве крючки? — сказал я. — Недоразумение.

Продавец еще что-то хотел сказать, но у меня не было времени пререкаться с ним.

Домой мы возвращались в полдень. Я ехал на заднем седле и был очень доволен. Ветер обдувал со всех сторон. За щекой у меня «Гусиная лапка». Это дядя купил. Кроме полтинника. А еще говорят, что он скупой. Я пощупал в кармане и чуть не свалился с седла: мне показалось, что полтинник исчез. Провалился в дырку и упал на дорогу. Я хотел сказать дяде, чтобы он остановил мотоцикл, но тут моя рука нащупала круглую монету в другом кармане. Просто по ошибке я не в тот карман руку засунул.

На всякий случай я достал из штанов полтинник и переложил его в куртку. Куртка еще совсем новая, и карманы без дырок.

12. ИЩУ ДРУГА

Вернувшись из школы, я первым делом уселся за уроки. Потом вышел на луг, полежал на траве. Я смотрел на небо. Оно было светло-голубое. Ни одного облака. Высоко-высоко кружилась стая голубей. С пруда притащились утки. Прошли мимо моих ног и скрылись в сарае, где для них на широкой доске был приготовлен корм. Валяться на лугу и смотреть на чистое небо надоело. Я вышел на улицу. На дороге копошилась курица. Никого из ребят не видно. Над домом Тольки Щуки снижались голуби. Надоело им небо, спустились на землю. На крыше сарая стояли Щука и Грач, глазели на голубей. Ну ладно, Щука — заядлый голубятник. А Леха-то чего на голубей глаза таращит?

На Щуку и Грача смотреть было мало радости. Хорошо бы из рогатки пальнуть по ним…

Я вернулся на свой двор. Чем бы заняться? Плохо все-таки одному. Скучно. Ходишь весь день как неприкаянный. Скорей бы каникулы. Укатил бы с отцом подальше отсюда, в Ленинград или Полоцк.

Из сеней выглянула мать. Сейчас заставит огурцы полоть или пойло приготовить борову. Мать всегда дело найдет. Она не скучает.

— Шел бы к дружкам своим, — сказала мать. — Чего околачиваешься дома?

— Иду, иду…

На всякий случай я выскочил за калитку. И как это она меня в огород не мобилизовала?

Шел бы я к дружкам… А к кому? Был у меня друг, а теперь нету. Раньше я не думал, куда идти. Крикнул через забор — и Ленька тут как тут… У нас всегда дел было по горло. То в кузницу сбегаем, то на речку, то в овраг. Иной раз не заметишь, как день пролетит. И чего я все думаю о Граче? Как будто кроме него мало ребят в деревне. Найду другого товарища. Пускай с Толькой на крыше топчется, обойдусь без него… Кого же мне выбрать в товарищи?

Я стал в уме перебирать ребят. Миша Комов… Он ничего парень, да вот голова его занята другим. Миша — известный школьный кукурузовод. Он на школьном участке вырастил богатый урожай кукурузы. Никто и не подозревал, что у Комова есть такой талант. Все по домам, а Мишка — на участок. Мы над ним немного подтрунивали: дескать, не мальчишечье это дело — в огороде ковыряться. А он только посмеивается. И вот урожай вырастил. Да еще Какой! Про него в газетах даже писали. Сначала в районной, потом приехал корреспондент из «Пионерской правды». Написал про нашего Мишку большую статью и сделал три фотографии: Мишка на поле, рядом со своей кукурузой; Мишка в школе, сидит, нос уткнув в тетрадь; и Мишка дома, помогает матери по хозяйству. Вот какой знаменитый наш Мишка Комов! Ну ладно, с кукурузой понятно. Человек вырастил богатый урожай. А вот за партой его не стоило снимать: так себе Комов учится. С тройки на четверку перебивается. И дома не очень-то матери помогает. Правда, говорят, теперь стал помогать. Мать повесила статью с фотографиями и, чуть что, тычет туда пальцем.

Сначала Мишка зазнался, когда статью прочитал. Важный такой стал, ни с кем не разговаривал. Ходил по школе с задранным носом. Потом это у него прошло. Забыл, наверное, про статью.

С Мишкой дружить можно. Только когда надо кукурузу выращивать, Мишка все остальное считает чепухой. Кроме учебы, конечно.

Комов уже был один раз на областной сельскохозяйственной выставке. Ему очень понравилось. Готовится снова. Теперь поедет в Москву. С академиками будет разговаривать. А мне что-то не хочется возиться с кукурузой. Призвания нет. Я вообще с овощами дело имею только за столом. Мне больше нравится шоферская профессия. Тимка Сенин, колхозный шофер, обещал меня поучить на машине. Вот это работка! Сиди за рулем и крути баранку: «Еду-еду я по свету у прохожих на виду…» Дядя Матвей — он сейчас и бригадир, и председатель — обещал передать школе грузовик. Это за то, что мы выручили колхоз в посевную кампанию. Вот тогда я первым запишусь в автокружок.

К кому же еще сходить? А что, если к Олегу? Бамбула — настоящий парень. Его в школе уважают. Он хоть и редко говорит, но метко. И потом, он кукурузой не занимается. Наверное, валяется на лужайке и книжки читает. Он любит книжки. И гири любит выжимать. У него пудовка стоит у крыльца. Такого товарища заиметь, как Олег, милое дело. Никто в школе до тебя пальцем не дотронется. Силач Бамбула не даст в обиду. Олег со всеми в нормальных отношениях. С ним ребята считаются.

Я отправился к Олегу. К моему великому удивлению, дома его не оказалось. Бабушка сказала, что он, наверное, на конюшне. Я спросил бабушку, что он там делает, но она не ответила. Наверное, не расслышала. Олегова бабушка была туга на ухо.

Конюшня находилась на другом конце деревни. На каменистом бугре, возле речки. С речкой нам не повезло. Узенькая, неглубокая. И воды-то не видать. Тина да кувшинки. Кроме мальков, ни одной порядочной рыбины не встретишь. Раньше, говорят, река была глубже. И рыба водилась. Дядя Матвей сома поймал. Купаться противно: воробью по колено. Зато в трех километрах — большое озеро Белое. Вот там глубина так глубина! До пятнадцати метров. На это озеро мы часто ходим. Рыбу ловим, купаемся. Дно там не очень хорошее. Илистое, вязкое. И осока у берегов острая. Пока до воды доберешься, все бока исцарапаешь.

Что-то не видно возле конюшни Олега. Может, бабка перепутала? К старости у людей не только со слухом, но и с памятью не очень-то. И потом, какие у него дела на конюшне, если все лошади в поле? И тут я увидел, как из одного окна вылетает навоз. Блеснули жала вил. Я заглянул в конюшню: так и есть, Олег! Вилами ворочает. Не обманула бабка. Больше никого не видно. Бамбула не замечал меня. Он был в одних штанах, закатанных до колен. Подцепив на вилы пласт слежавшегося навоза, он швырял его в окно. И так раз за разом, не разгибая спины.

— Ты что тут делаешь? — спросил я.

Олег воткнул вилы в кучу, смахнул пот с широкого лба.

— Сено кошу, — сказал он.

Это он прав: нечего глупые вопросы задавать. Но узнать, с какой стати он торчит тут, на конюшне, мне хотелось.

— Всю эту кучу перекидаешь?

— Чего на нее любоваться?

— Тебе за это трудодень запишут?

— Может, и запишут.

— На трудодень много ли получишь? — сказал я.

Бамбула молча вонзил вилы в навоз и, побагровев от напряжения, вывернул огромный пласт. Этот навоз накопился тут с зимы. А Олег решил в один день конюшню очистить. Я прикинул: тут работы до вечера хватит. На меня Олег внимания не обращал, знай работал. А я стоял рядом и смотрел на него. Ну ладно, Мишка Комов помешался на кукурузе. Его все-таки на выставку посылают, а вот чего Бамбула ковыряется в навозе? Может быть, думает, его тоже куда-нибудь пошлют?

— Тебя заставили? — спросил я.

— Я сам, — ответил Олег.

Чудак этот Бамбула! Добровольно чистит конюшню. Я вспомнил книжку «Мифы Древней Греции». Там чистил Геракл Авгиевы конюшни. Так то в мифах…

Я знал, что Олег парень упрямый. Не уйдет из конюшни, пока весь навоз не перекидает. Но и ждать мне не хотелось. Мелькнула было мысль подсобить Олегу, но уж очень не хотелось заниматься этим грязным делом, да и вил под рукой что-то не видно…

— Пойдем лучше в лес, — предложил я. — Березового соку напьемся.

Олег покачал головой. У него даже стриженый затылок вспотел.

— Хочешь на озеро?

Олег поставил вилы к стене, и мы вышли из конюшни.

— Думаешь, за трудодень работаю? — спросил он.

— Не задаром же?

Олег присел на телегу, которая стояла возле конюшни, посмотрел на свои руки.

— Мозоли? — спросил я.

— Мозоли — ерунда.

Олег негромко свистнул. Из кустов, что обступили нашу маленькую речку, послышалось ржание. Раздвинулись ветви, и на тропинку степенно вышел черный жеребец с короткой щеткой гривы. Жеребец радостно закивал и потрусил к нам. Олег смотрел на него, и я не узнавал Бамбулу.

— Ах ты морда, — ласково сказал Олег. — Сахару хочешь? А у меня — вот те раз — нету!

Он достал из кармана горбушку хлеба.

— Пожуй…

Жеребец вытянул мягкие губы и осторожно взял с ладони хлеб. Съел и снова энергично закивал красивой головой: дескать, спасибо, хочу еще.

— Ах ты морда, — сказал Олег, запуская руку в жесткую гриву. Более ласковых слов для своего любимца у Бамбулы не было. Но жеребец не обижался. Он тоже ласково смотрел на Олега и помахивал длинным роскошным хвостом. Гладкая шерсть его лоснилась. Это был лучший племенной жеребец. На нем не пахали и не сеяли. На нем раньше ездил председатель колхоза в район и в город. А сейчас никто не ездит. Оттого жеребец такой гладкий.

У дяди Матвея ноги длинные, он и без транспорта всюду поспевает. Жеребец добродушно взглянул на меня своими черными с голубоватым отливом глазами и кивнул. Забавный конь.

Олег спрыгнул с телеги, обошел жеребца кругом, похлопал по шее и ловко вскочил на него. Жеребец напружинился, крутнулся на месте и наметом ударился от конюшни. Олег пригнулся, руками вцепился в гриву. Жеребец скакал легко; дробный топот становился все глуше. И вот они исчезли за лесом, Олег и жеребец. Я не знал, что Олег так хорошо держится на коне. От Бамбулы никогда лишнего слова не добьешься. Теперь понятно, почему он торчит на конюшне. За таким жеребцом и я бы согласился навоз убирать. На нем прокатиться не хуже, чем на мотоцикле. Нинка Шарова посмотрела бы, как я промчался по улице… Надо попросить Бамбулу, он даст. Только удержусь ли я на этом жеребце? Вряд ли. Мне доводилось ездить верхом на лошадях. На смирных, которых не вдруг раскачаешь на галоп. А этот — огонь!

Олег прискакал обратно. Бархатные бока у жеребца ходили, ноздри раздувались. Он остановился у телеги, опустил голову, как бы предлагая освободить его спину. Олег спрыгнул, клочком соломы отер пот с боков жеребца.

Глаза у Бамбулы щурились, будто ветер все еще дул в лицо.

— Добрый конь, — сказал Олег.

— Я думал, сбросит.

— Меня? — усмехнулся Олег. — Не сбросит… Мы с ним приятели.

Он шлепнул жеребца по темному крупу.

— Иди гуляй… Морда!

Жеребец покачал головой, прощаясь с нами, и потрусил к речке, в кусты, где росла сочная трава.

Олег взял вилы и пошел в конюшню.

— Давай помогу, — предложил я.

Олег принес из-за перегородки вилы.

— Валяй, — сказал он.

Минут пятнадцать мы молча работали. Вилы у меня были тяжелые, навоз почему-то срывался с них. Я старался не отставать от Олега. Раз он подденет, второй — я. Так удобнее было бросать в окно. Но не успел я приноровиться, как заныла спина, потом стали гореть ладони. Это верный признак: будут мозоли. Навоз все чаще срывался с вил, и мне приходилось снова поддевать. Олег, который работал, как заведенная машина, терпеливо ждал с полными вилами, пока я управлюсь. Наконец мне до чертиков надоела эта работа. Я швырнул вилы в сторону и спросил:

— Где здесь руки помыть?

— За конюшней бак, — ответил Олег. — Кишка тонка?

— Я за механизацию, — сказал я. — Ручной труд нынче не в почете. То ли дело конвейер! Сам выкидывает навоз куда надо.

— Руки придется о штаны вытирать, — сказал Олег. — Понимаешь, полотенце забыл повесить…

— Вытру, — ответил я. Еще насмехается! Я ему помог, а он… Нет, с Олегом каши не сваришь. Велика радость — конюшню убирать. А он такой, каждый день будет сюда таскаться. А потом, на этом жеребце ездить опасно. Сбросит где-нибудь — костей не соберешь. Лучше на дядином мотоцикле кататься, чем на Олеговом жеребце.

Проживу как-нибудь и без приятелей. По крайней мере, сам себе хозяин. Захотел в лес за березовым соком — иди в лес. Захотел на озеро — пожалуйста. И не надо никого уговаривать. Возьму сейчас пару бутылок — и в лес. Я там давно облюбовал одну березу…

Отворив свою калитку, я услышал голос матери:

— А я его ищу-свищу… Быстренько, на огород! Огурцы заросли по самые уши. Вот тебе урок: до вечера прополоть две грядки.

13. Я СИЖУ В ЛОПУХАХ

С огорода, где я полол огурцы, была видна крыша дома Тольки Щуки. И сарай виден, где у Щуки голубятня. Толька и Грач все еще топтались на крыше. Они что-то приколачивали. Иногда они отрывались от дела и поглядывали на наш дом. Мне очень хотелось узнать, о чем толкуют мои враги…

Матери не видно. Ушла куда-то. Мне осталось прополоть еще полгрядки. Ничего, огурцы подождут.

Я перелез через забор и огородами пробрался к Толькиному дому. Подождал, пока они повернулись ко мне спиной, и юркнул в лопухи. Здесь меня не заметят. Зато мне отсюда все слышно.

Сначала я слышал скрип. Это скрипела крыша сарая под ногами Грача и Щуки. Курлыкали голуби. Потом застучал молоток.

— Черт! — ругнулся Грач. Видно, по пальцу хватил. Так ему и надо!

— Ноготь посинеет, — после длительного молчания сказал Грач.

— Этот слезет — новый вырастет, — утешил Щука.

Снова застучал молоток. На этот раз пореже.

— Тут трубачи будут жить, — сказал Щука. — Мальчишка знакомый обещал продать пару.

Грач что-то пробубнил в ответ — я не расслышал.

Тук-тук-тук! — стучал наверху молоток. Я сидел в лопухах у самой стены. Крапива обожгла ногу. Я вгорячах вырвал куст и обжег руку. И теперь попеременке чесал то ногу, то руку. А тут еще кто-то подошел к самому краю крыши — и мне за шиворот посыпалась труха.

— Хочешь, прыгну? — Это сказал Щука.

— Там крапива, — ответил Грач.

Толька отошел от края, я перевел дыхание. Еще не хватало, чтобы мне Щука прыгнул на голову!

Молоток замолчал. Прибил Грач доску к голубиному дому, в котором будут жить какие-то дурацкие трубачи. Я про таких голубей и не слышал.

— Я Ганькин кувшин раскокал, — сказал Ленька.

Наконец-то про меня!

— И правильно, — заметил Щука.

— У него мамаша… живьем съест! Придется три рубля платить.

— Три рубля… За что?

— Со свету сживет… Лучше отдать деньги.

— Обалдел, — сказал Толька. — Кто за разбитые кувшины платит?

Я уж и забыл про этот кувшин. А Ленька помнит. И про мать мою брешет. Никого она не съест живьем. Она тоже забыла про кувшин. Я ведь так и не сказал, что это Ленька разбил. Ну, а раз Грач хочет отдать три рубля, пожалуйста, мы люди не гордые, возьмем.

— Плюнь ты на Ганьку и на этот кувшин, — сказал Щука. — Есть у них еще кувшины?

— Не знаю.

— Я бы тоже парочку кокнул.

— С ними лучше не связываться.

— Плевать!

Мне захотелось камнем запустить в Щуку. Или палкой.

— Достану где-нибудь деньги, отдам, — сказал Грач.

— Ну и дурак!

Крыша заскрипела, закачалась, на меня снова посыпалась труха. Я слышал, как они спрыгнули: сначала один, потом второй. Я думал, что они уйдут и мне можно будет убираться восвояси из лопухов и крапивы, но они стояли на месте. Боком ко мне.

— Ты сейчас куда? — спросил Толька.

— Пойду.

Грустный Грач. Не хочется ему три рубля отдавать, а надо. Если бы можно было, я крикнул бы ему из лопухов: «Эй, Грач, зря расстраиваешься. Никто про кувшин и не помнит».

Но крикнуть нельзя было. И я молчал. Молчал и Щука, глядя куда-то в сторону. Вот он встрепенулся, достал что-то из кармана и протянул Леньке.

— Пусть подавится, — сказал Щука.

Грач взял деньги, но тут же спохватился и стал отдавать назад.

— Придумал! — сказал он. — Мы им курицу отдадим.

— Ты мне друг? — спросил Толька.

— А трубачи?

— Не к спеху.

Грач положил деньги в карман штанов.

— Я тебе отдам, — сразу повеселел он. — Не скоро.

— Брось ему в толстую рожу!

Это мне… Пускай бросает, подниму. Три рубля на дороге не валяются.

— Брошу…

Щука посмотрел на небо. Лицо его стало хитроватым, когда он спросил:

— Какая сегодня ночь будет?

— Закат хороший, — ответил Грач. — Светлая.

Возвращаясь огородами домой, я то и дело останавливался, чтобы почесать ногу. Ну и крапива растет у Щуки во дворе. До крови ногу расчесал, а она все чешется.

14. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ

В Крутой Овраг пришла ночь. День был солнечный, и над сосновым бором долго не потухал закат. Зазубренные вершины елей не шевелились. Стало прохладно. Овраг и придорожные кусты до самого леса заволокло густым туманом. В той стороне, где овраг, небо темное. И на небе сияет крупная звезда. Кажется, что она совсем одна на небе. Но если долго смотреть, то увидишь рядом еще маленькую звезду, потом еще. Месяц пока прячется за бугром, где раскинулось озимое поле. Придет пора, и он важно выплывет на небо и пойдет не спеша бродить меж звездами. И там, где пройдет ясный месяц, останется чуть приметная желтая дорожка.

Весной в деревне ложатся спать с наступлением сумерек. Намаются люди за день на полях да фермах, а утром с петухами вставать. Но не все окна темные. Горит электрическая лампочка в доме агронома Шарова. Чуть слышится музыка. Шаровы смотрят передачу по телевизору. В деревне сейчас у многих телевизоры. Вон сколько рогатых антенн на домах! Есть телевизор и у дяди Пети.

Виднеется свет в окошке Киры Андреевны. Сидит учительница за маленьким столом и проверяет наши контрольные. Мне бояться нечего: все примеры решил правильно. Два последних списал у Олега. А Бамбула никогда не ошибается.

Не сразу засыпает село. Ночь полна звуков. Неподалеку, на скамейке под вишнями, сидят парни и девушки. Тренькает балалайка. На крыльце правления колхоза мерцают огоньки цигарок. Там дядя Матвей разговаривает со звеньевыми. Договаривается насчет завтрашнего дня, кому что делать. Гремит железное кольцо по проволоке. Это пес Картуз не спит, стережет усадьбу моего дяди, Петра Севастьяновича Скопцова. Близко скрипит ворот. Женщина в светлой кофте вытаскивает из глубокого колодца ведро с холодной водой. Покачиваясь, несет коромысло с полными ведрами к Ленькиному дому. Это тетя Серафима, мать Грача.

Понемногу все затихает.

В Крутой Овраг пришла ночь.

Я заснул, и мне сразу стал сниться какой-то интересный сон, но досмотреть не пришлось. Кто-то громко стучал в дверь. Кто бы это мог в такую пору?

Мать завздыхала, заохала — она не любила просыпаться ночью, — потом сказала:

— Не спишь?

— Сплю, — ответил я и еще крепче зажмурился. Мне очень хотелось досмотреть сон. Мать встала и пошла в сени.

— Кто там? — спросила она.

За дверью молчали. Неужели это тоже был сон? Не мог ведь один сон нам вдвоем с матерью присниться? Мать вернулась, легла.

— Может, это кошка? — спросил я.

— Спи, — проворчала мать.

Но заснуть не пришлось. Вдруг ни с того ни с сего за окном завизжал поросенок. Будто его резали. У меня даже мурашки забегали по спине.

— Наваждение какое-то, — сказала мать, встала и зашлепала к окну. Отдернула занавеску. Но тут снова постучали в дверь. А поросенок замолчал. На полу голубая лунная дорожка. Она протянулась от окна до печки. В лунном свете трепыхается какая-то бабочка. В окно видны макушки деревьев, а над ними звезды.

Пока мать выходила в сени, за окном снова ошалел поросенок. А только вошла в избу, раздался громкий стук в дверь.

— Озорует кто-то, — неуверенно сказала мать. Она стояла посреди избы, большая, белая, и лунный свет посеребрил ей волосы.

— Мам, я знаю, кто это…

Мать накинула телогрейку и снова вышла в сени. Я слышал, как громыхнул дубовый запор. Слышал, как прошелестели ее шаги, как постучала Серафиме в окно. Скрипнула форточка, и они стали разговаривать. Мне захотелось послушать. Подошел к окну, распахнул и… тут раздался кошачий визг. Я отскочил и спрятался под одеяло. Дверь отворилась, вошла мать.

— Ленька спит, — сказала она.

Снова загрохали в дверь, завизжали поросята и кошки под окном.

— Нету больше моего терпения! — Мать схватила ухват и выскочила за дверь. Я за ней. Не хотелось одному дома оставаться. На крыльце никого не было. Мать, выставив вперед ухват, спустилась вниз. Я остался на крыльце. Мокрые от росы доски холодили ноги. И тут сверху на меня что-то упало. Стукнуло по плечу и покатилось по ступенькам. Это было полено. Обыкновенное березовое полено с бечевкой на одном конце. Оно свалилось на меня. Кто-то сидел за бревнами и дергал за веревку. Полено, подвешенное к перекладине, раскачивалось и било в дверь.

Кто же это так хитро придумал? На Щуку похоже… Допустим, в дверь Щука грохотал поленом, а кто под окном визжал?

— Погляди в огороде, — посоветовал я матери. — Может, кошку к форточке за хвост привязали.

К наличнику была привязана не кошка, а толстая суровая нитка. Когда я ее взял в руки, она пристала к пальцам. Чем-то натерта. Я понюхал и сразу сообразил: канифоль! Нитка натерта канифолью. Если по такой нитке водить спичечным коробком, то она визжит, скрипит, как сто поросят вместе.

— Твои дружки-приятели, — сказала мать. — Палкой бы вас всех!

15. ДЕРЖИСЬ, ЩУКА!

Шел урок географии. У доски отвечал Олег Кривошеев. Как всегда неторопливо, обстоятельно, когда нужно было, тыкал указкой в карту. Географ Туманность Андромеды не слушал. Он и так знал, что Олег ответит. И спросил его для порядка, чтобы отметку в журнал поставить. Скоро учебный год кончается.

Иван Кириллович смотрел в журнал и что-то подсчитывал. Он носил большие очки с выпуклыми стеклами. Глаз не было видно. Зато в очках всегда что-либо отражалось: то сразу весь класс в уменьшенном виде, то оконные переплеты, то электрическая лампочка, если в классе горел свет. Поэтому географа и прозвали Туманность Андромеды. Щука прозвал, а ребята подхватили. Наши ребята все, что им ни скажешь, подхватывают.

Я не спускал глаз с Тольки. В том, что это он ночью учинил переполох, я не сомневался. Больше некому. Щука сегодня не смотрел в мою сторону. Подперев ладонью острый подбородок, он внимательно слушал Бамбулу. Это не похоже на него. Обычно Щука вертится, перешептывается с Грачом, разные шуточки отпускает. А тут присмирел, голубчик!

И Ленька не смотрит в мою сторону. Тоже слушает Бамбулу и тоже рукой за подбородок держится.

Утром Грач пришел к нам, поздоровался чин чином и отдал матери три рубля.

— Нечаянно раскокал ваш кувшин, — сказал он. — Вот деньги.

— Так это твоя работа?

— До свидания, — сказал Грач.

Мать еще хотела что-то сказать, но Грач повернулся и ушел.

— Разбогатели, — сказала мать. — Три рубля как три копейки выложил…

— Он нечаянно разбил, — сказал я.

— У вас одно баловство на уме.

Мать повертела в руках три рубля, потом протянула мне:

— Отдай… Из-за кувшина с соседкой ссориться я не намерена.

— Мне что? — сказал я. — Отдам.

С этими деньгами получилась вот какая петрушка. Вышел я вслед за Грачом, деньги вернуть. А его и след простыл. Кричать: «Эй, Леха, выйди, я тебе деньги отдам!» — я не стал. Мы ведь с ним не разговариваем. При встрече со мной Грач нос в сторону воротит. Не хочет знаться со мной. А я должен бегать за ним, деньги возвращать. А на эти деньги мой враг Щука трубачей купит… Нет уж, не будет у него трубачей! Взял я эти три рубля и положил рядом с полтинником, который на базаре заработал. Пускай лежат. Конечно, если бы мы с Лехой не поссорились, я бы ему деньги сразу отдал. Зачем мне чужие три рубля, когда у меня есть собственный полтинник?

Когда я вернулся домой, мать занялась завтраком и позабыла спросить, отдал я деньги или нет. Если бы она спросила, я еще не знаю, что бы ответил. Может быть, правду сказал, а может быть, соврал бы. Это когда как на меня найдет.

…Олег вернулся на место. Пятерку получил. Я дотронулся пальцем до плеча Нины Шаровой и спросил, сколько осталось до звонка.

— Восемь минут, — ответила Нина.

Хорошо, когда часы на руке. Всегда знаешь, который час. А с другой стороны, беспокойства много: все спрашивают время и сам поминутно смотришь на часы. Будь у меня часы на руке, я бы только на них и смотрел: скоро урок кончится?

Учитель вызвал Щуку. Толька и к карте не пошел — с места сказал, что урока не выучил. До уроков ли ему было… Вчера часа два просидел за бревнами, людям спать не давал.

Географ медлил ставить двойку. Он поблескивал на Тольку очками и молчал. Ждал, что он еще скажет. И Щука сказал:

— Ставьте двойку.

— Почему не выучил?

— Долго рассказывать, — ответил Щука.

— Послушаем, — сказал Туманность Андромеды, обмакивая ручку в чернильницу.

Толька переступил с ноги на ногу, взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Я вчера слушал симфонический концерт, — сказал он. — По радио.

— Причина уважительная, — сказал географ и поставил Щуке жирную двойку. Мне захотелось запустить в улыбающегося Щуку чернильницей, но сдержался. Я хорошо запомнил: «Кто бессилен доказать словами, тот…» Кулаками я не буду доказывать. Но кулак все-таки Щуке показал. И зря. Туманность Андромеды, наверное, подумал, что я руку поднял, и вызвал меня. Я чепухой, как Щука, не занимаюсь. Урок выучил. И ответил бы на пятерку, но меня очень расстроил своим нахальством Щука. Поэтому я два раза перепутал названия рек. Географ поставил тройку. Этого еще не хватало! Теперь надо просить, чтобы до конца года еще раз вызвали. А то, чего доброго, в четверти тройку выведет. Тогда отец не возьмет в поездку.

На переменке я подошел к Щуке и, сдерживая злость, спокойно спросил:

— Сидел вчера за бревнами?

Если бы он стал отпираться, я бы отступился. Честно говоря, не хотелось мне со Щукой связываться. Но он, смерив меня презрительным взглядом, повернулся к Грачу и спросил:

— Чего Губану надо?

— Тебя не трогают? — сказал Леха, мой бывший друг. — Ну и хромай отсюда.

— А ты, глупая птица, помалкивай! — оборвал я его.

— Товарищ председатель совета отряда, — спросил Щука Люду Парамонову, — можно, я пионеру Ганьке Куклину фотокарточку испорчу?

— Нельзя, — ответила эта дура Людка.

Вокруг нас стали собираться ребята. Нина Шарова сидела за партой и с любопытством смотрела в нашу сторону. Я думал, она подойдет и будет нас уговаривать прекратить скандал. Но Нина сидела за партой и рассеянно листала книжку. Ей было интересно.

— Щукин, ты вызывающе себя ведешь, — торопливо сказала Люда, поводя на нас галочьими глазами. — Куклин, будь ты умнее — не связывайся!

Но я уже не хотел быть умнее. Я хотел изо всей силы ткнуть кулаком в Толькину рожу. Так ткнуть, чтобы он отлетел к стенке.

— Лень, — громко сказал Щука, — кто это пыхтит, как паровоз? Не бык ли стоит под окном?

Грач, улыбаясь, распахнул окно.

— Не бык, — говорит он. — Это Губан пыхтит… Глядите, сейчас лопнет!

Я размахиваюсь и бью Щуку в лицо. Но кулак попадает в пустоту, а я получаю сильный удар головой в живот. Мне не вздохнуть. Проклятый Щука угодил в солнечное сплетение. Вокруг стоят ребята и смотрят на меня. И Нина Шарова смотрит. А я раскрываю и закрываю рот и чувствую, как мои глаза вылезают на лоб. Это самое паршивое дело, когда тебя ударят в поддыхало.

Щука прохаживается мимо меня, ухмыляется! И острит чего-то…

— В другой раз обязательно захвачу из дому нашатырный спирт, — говорит Щука. — Здорово помогает при обмороках…

Дышать стало легче. Отпустило немного. Я нагибаюсь, зачем-то отряхиваю брюки. Мне нужно еще немного выиграть времени. Щука уверен, что победа за ним. Я вижу его ноги. Штаны у него узкие и короткие. Носки в зеленую клеточку. Он небрежно постукивает ботинком о ботинок. Руки засунуты в карманы. Он улыбается. Уверен, что я получил сполна. Плохо ты, Щука, знаешь Ганьку Куклина… Я быстро выпрямляюсь и сильно бью в скулу. На этот раз Щуке не удалось увернуться. Я с удовлетворением вижу, как Толькина голова мотнулась в сторону, а коричневые глаза сузились… Щука с поднятыми кулаками ринулся на меня, но тут же между нами встал Олег.

— На улицу бы шли, — сказал он. — Тут и развернуться негде.

Щука попытался оттолкнуть его, но Бамбула стоял крепко, как стена.

— Не дури, — сказал он.

И тут из-за его спины выскочила Людка Парамонова.

— Ваше поведение мы обсудим на сборе! — крикнула она.

— Делать нам больше нечего, — буркнул Олег.

Люда подбежала к Нининой парте, пошепталась и снова крикнула:

— Ребята, прошу всех остаться после уроков!

— Говорил, шли бы на улицу, — проворчал Олег, когда мы усаживались за парту. — Теперь торчи из-за вас…

— Он мне в поддыхало дал, — сказал я.

— Подставлять не будешь.

Ко мне повернулась Нина и сказала:

— Дураки вы, мальчишки…

Я ничего не ответил. Мне было приятно, что она так сказала. Она видела, как я врезал Щуке. Пусть знает, что Ганька Куклин — человек решительный. Бесстрашный человек.

16. У КИРЫ АНДРЕЕВНЫ ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Она пришла в класс веселая, с улыбкой поздоровалась. На ней было светлое платье шашками. Голые до плеч руки загорели.

— Кто из вас сегодня был в лесу? — спросила она, раскрыв журнал.

Из нас никто сегодня в лесу не был.

— Я так и предполагала, — сказала Кира Андреевна. — Вам и в голову такая мысль не пришла. До чего хорошо в лесу!

Удивила! В лесу, конечно, лучше, чем в классе. Это мы и без нее знаем.

— Весной в лесу делать нечего, — сказал Миша Комов. — Осенью — это да! Грибы, ягоды… А сейчас ни шиша!

Миша Комов любил на уроках с учителями разговаривать. Хлебом не корми, только дай поговорить. Стоило учителю слово сказать на отвлеченную тему, как он сразу подхватывал и начинал задавать вопросы. Мы не сердились на Мишу. Наоборот, одобряли. Пока Миша разговаривает с учителем, время идет. Глядишь, не всех вызовут к доске.

— Осень осенью, — сказала Кира Андреевна, — а весна…

— …весной! — ввернул Щука, поглаживая скулу. Крепенько я приложился. Желвак рос и рос. Одна щека стала вдвое больше другой. Даже нос в сторону отклонился.

— Какой воздух в лесу! — говорила Кира Андреевна. — Идешь по бору — душа радуется. Листья на деревьях маленькие, нежные. И по-разному пахнут. И тишина. Слышно, как птенцы ворочаются в гнездах. А как они пищат, когда мать им приносит обед! Один птенец на моих глазах вывалился…

— Насмерть? — Это спросила Люда Парамонова. Она у нас очень жалостливая. К разным букашкам и животным. Щука как-то ей в парту положил большого зеленого кузнечика. Людка полезла за книжками и сломала кузнечику длинную ногу. Очень расстроилась. Весь урок связывала ногу ниткой. А на переменке выпустила кузнечика на волю. Только он прыгать, как раньше, не стал. Так инвалидом и поковылял!

— Я его посадила в гнездо… — рассказывала Кира Андреевна. — Он сразу притворился мертвым. А потом снова стал пищать и разевать клюв… Кто сегодня пойдет со мной после уроков в лес?

— После уроков мы задерживаемся, — многозначительно сказала Люда. — А потом пойдем.

Прогуляться в лес выразили желание одни девчонки. Мальчишки шататься по лесу с девчонками посчитали ниже своего достоинства. Очень интересно выслушивать их телячьи восторги: «Ах какой цветочек! Ой, птичка! Вы посмотрите, что я нашла! Сосновую шишечку…» Любой мальчишка может забраться на дерево и натрясти этих «шишечек» — воз.

— Кира Андреевна, а что вы в лесу делали? — спросил Миша.

— Я слушала кукушку… — сказала Кира Андреевна. — Ну, хорошо… а теперь займемся…

— Кира Андреевна, — не унимался Комов, — сколько лет она вам накуковала?

— Много…

— А в лесу…

— В лесу очень хорошо, Миша, — сказала Кира Андреевна. — Иди к доске, поговорим о задаче.

— Я лучше посижу, — сразу скис Миша. — Пусть кто-нибудь другой…

— Комов, к доске! — повысила голос Кира Андреевна.

Миша медленно выбрался из-за парты и нехотя поплелся к доске.

— Щукин, что это у тебя на щеке? — спросила учительница. — Пчела ужалила?

По классу прокатился смешок и умолк. Щука посмотрел на учительницу невинными глазами и спросил:

— На какой щеке?

— Будто не знаешь?

— Ах, на щеке!

Щука осторожно пощупал желвак.

— Не-е, не пчела… Это скворец меня клюнул. Я сделал скворечник — живи себе на здоровье, — а он, разбойник, взял да и клюнул. Я чуть с березы не свалился. У него клюв, как кочерга…

Ребята затопали, захохотали. Кира Андреевна тоже улыбнулась. Она, конечно, не поверила, что скворец клюнул Щуку. Но и выяснять, откуда взялся на его щеке желвак, не стала. Уже достаточно поговорили. Пора перейти к уроку.

Бедняга Миша Комов, который из-за своей кукурузы опять не выполнил задание, пыхтел у доски. Мел крошился. Он стирал треугольник и снова чертил.

— Садись, Комов, — сказала Кира Андреевна. — Неважнецкие у тебя дела.

— Я подтянусь, Кира Андреевна.

— Хорошая мысль, Миша, только поздно она тебе в голову пришла…

— Лучше поздно, чем никогда, — подал голос мрачный Щука.

— Поговорки ты, Щукин, знаешь, а вот как насчет задачки?

Щука задачку решил. Мелом по доске водил зло и решительно. Белые брызги летели во все стороны.

Кира Андреевна поставила ему пятерку. Но настроение у Тольки лучше не стало. Он втихомолку ощупывал желвак и бросал в мою сторону ненавидящие взгляды.

Прозвенел звонок.

17. ЛЮДА ПАРАМОНОВА ВЫПОЛНИЛА СВОИ ДОЛГ

— Ребята, я считаю крайне необходимым обсудить недостойное поведение Щукина и Куклина. — Так начала свое выступление Люда Парамонова. — На глазах всего класса они затеяли безобразную драку…

— На глазах нехорошо, — перебил Олег. — Могли бы во дворе подраться.

Люда пропустила это несущественное замечание мимо ушей и продолжала:

— Затеяли драку, избив друг друга. Поглядите, какой синяк у Щукина! И это наши пионеры, которые носят на груди красные галстуки… Наша пионерская организация не должна пройти мимо этого возмутительного факта. Вспомните, ребята, каким пионером был Павлик Морозов. Он не дрался…

— Откуда ты знаешь? — спросил Щука.

— Павлик был настоящим пионером. Он любил свою Родину и…

Эту Людку невозможно было слушать. Ну при чем тут Павлик Морозов! Она при каждом удобном случае приводила в пример Павлика Морозова. Все и так знают, что Павлик — герой, настоящий пионер. Ему памятник поставили.

А тут совсем другое дело. Была драка. В классе. Драться пионерам не к лицу. И не пионерам тоже драться не к лицу. Но факт остается фактом: драка была. Кто виноват? Не Павлик же Морозов? Виноват Щука! Все видели, что я его ударил после того, как он меня. Значит, Щуке надо всыпать по первое число.

Однако все повернулось не так, как я ожидал…

После «яркой» речи нашего председателя наступила пауза. Долго никто не брал слова. Наконец подняла руку Нина Шарова. Решила поддержать подругу. Тряхнув прической, она сказала:

— Пусть сами расскажут, из-за чего разгорелся сыр-бор.

— Правильно, — загудел класс. — Пусть расскажут… Давай, Щука.

— Чего рассказывать? — не вставая, сказал Толька. — Таких, как Ганька, нужно из рогатки уничтожать.

— Не стыдно? — воскликнула Нина.

— Я все сказал.

— Теперь ты, Куклин.

Я в нерешительности поднялся. Не успел подготовиться, поэтому не знал, с чего начинать. Я не любил выступать. Не оратор я. Но тут у меня столько зла накопилось, что я решил высказаться… Я рассказал, как Щука устроил под нашими окнами кошачий концерт, как мы всю ночь после этого не спали. Говорил, что Щука — первый задира в школе и задавала и что вообще таких людей нужно исключать из пионеров. Заодно лягнул и Грача. Сказал, что он — бесхарактерный человек. Куда ветер подует, туда и он. Раньше я не думал, что Ленька такой, и вот тут пришла в голову мысль. Чем я больше говорил, тем больше самому нравилось. Я бы долго говорил, да Олег за штаны потянул. Когда я плюхнулся на место, то был уверен, что Толькина песенка спета. Сейчас выступят другие, проголосуем и…

А тут все началось наоборот. Выступил Грач и обозвал меня жадиной и мелким собственником. И про нож, который я ему не дал, припомнил. Потом взял слово Миша Комов. Он присоединился к Грачу. И еще сказал, что у меня гнилое нутро и что я не из тех, с кем бы он, Миша Комов, пошел в разведку. Насчет разведки он слизал у летчика, который выступал у нас в школе в день Советской Армии. От Миши я такого не ожидал. Вот тебе и хороший парень! Кукурузовод. А я еще, дубина, хотел с ним дружить! Поднялся с места Игорь Воронин. Это тихий худой парнишка. Он каждую зиму болеет ангиной и даже за партой до апреля сидит в шарфе. Он один в классе, кто носит очки. Игорь всегда казался мне парнем умным и начитанным. А тут вдруг, откашлявшись, понес такое, что мне захотелось в него чернильницей запустить. Он говорил, что я оторвался от коллектива, что у меня тяжелый характер, что от меня можно в любой момент ожидать подлости.

Это уже слишком! Я вскочил с места и хотел дать Игорю по очкам, но Олег снова потянул меня за штаны.

— Слушай, — сказал он. — Дело говорят.

Потом выступили три девчонки, из тех, с которыми не разговаривают. Они тоже напустились на меня. Им-то что надо? Соли я им на хвост насыпал?

Я уже перестал и слушать, что говорили обо мне. Одно плохое. Ни слова хорошего. Как сговорились. И с этими людьми я столько лет учился? Жалко, что нет близко другой школы. Завтра бы перешел.

Не выступила против меня только Нина Шарова. Она настоящая девчонка. Не зря мне понравилась. Раз не выступила, значит, не считает меня таким, как все.

Удивил меня и Олег. Раньше я что-то не замечал, чтобы он выступал, а тут медленно поднялся из-за парты.

— Чего это вы все накинулись на Куклина? — сказал Олег. — Я согласен, что он не Павлик Морозов и не Тимур. Но нельзя же так… не оставлять камня на камне! Куда же мы все раньше глядели? Рядом живем, вместе учимся, а от сбора до сбора не видим ничего вокруг? Не годится так. У Куклина много недостатков. И все тут говорилось правильно. Если он парень с головой, сделает выводы.

— А если без головы? — спросил Щука.

Олег посмотрел на него.

— Ты тоже хорош гусь. Сидишь со своим синяком, как именинник… Доволен, что тебя не ругают.

— Ругайте, — сказал Толька.

— Бесполезно, — заметила Люда. — Не доходит.

— Давайте, ребята, кончать, — сказал Олег. — Надоело.

Олег — справедливый человек. И Нина Шарова. Остальные — болтуны! Я с ними больше и разговаривать не буду. Учебный год кончается. Скоро не буду смотреть на эти противные физиономии.

Хотя меня и ругали в сто раз больше Тольки, наказали нас одинаково: по выговору влепили. А если разобраться, то Щуке все равно больше досталось: выговор и синяк на скуле. А у меня один выговор. А брань, как говорит мой дядя, на вороту не виснет.

Из школы я возвращался один. Щука и Грач с другими ребятами ушли раньше. За ними — Олег. А я самый последний. Я нарочно после всех встал из-за парты. Мне не хотелось идти с ребятами. Какие это товарищи? Очень хорошо, что они выговорились. Теперь я знаю, чего каждый стоит. Да я сам ни с одним из них не пойду в разведку. Разве только с Бамбулой…

Настроение у меня было паршивое. Меня еще никогда так крепко не ругали.

— Куклин! — услышал я голос Нины Шаровой. Я как раз проходил мимо ее дома. Она стояла у калитки, закрыв колени портфелем.

— Плевать я на них хотел, — сказал я, останавливаясь. — Подумаешь, разорались!

— Куклин, — спросила Нина, — ты смелый?

Я уставился на нее и не нашелся что ответить. А она серьезно посмотрела на меня и ждала. Замок на портфеле сиял. И часы на руке сияли.

— Я бы расплакалась, если бы меня так ругали, — сказала она.

Я еще больше удивился. Не хватало, чтобы я заплакал!

— Мне смешно было слушать их глупые речи, — сказал я.

— Куклин, а ты со Щукиным справился бы?

— Видела, какой я синяк ему поставил?

Нина улыбнулась, поддала коленкой портфель и повернулась ко мне спиной.

— Который час? — зачем-то спросил я. Ведь сейчас не урок, и время меня не интересовало.

— До завтра! — сказала Нина. Она поднялась на крыльцо и помахала мне рукой.

18. КОГДА НА ОЗЕРЕ НЕТ КЛЕВА

Домой идти не хотелось. К дяде зайти? Не стоит мешать. Вот уже третий день он стучит топором на зерносушилке. Привезли тес и гвозди. Ничего не поделаешь, надо строить. Бригадир глаз не спускает с него. На дню несколько раз приходит на стройку. Дядя даже позеленел от злости. Больше не улыбается бригадиру. За это время он ни разу не вырвался на рынок. А цены на зелень и овощи с каждым днем падают. У всех на огородах поспел лук, укроп, салат. И курицы стали хорошо нестись. У всех, не только у дяди.

Схожу-ка я на озеро. Посижу с удочкой, подумаю.

Я тихонько пробрался в сени, схватил удочку — и бегом из дому. Мне повезло: мать была в огороде и не заметила. Червей около озера накопаю, есть там одно тайное место… Ребята говорили, что с неделю, как плотва стала хорошо брать. Я этой весной еще ни разу не ловил. Пойду попробую.

Проселочная дорога к озеру тянулась вдоль поля. Озимая рожь стояла высокая, зеленая Над полем пролетали жуки. В одном месте кто-то на телеге заехал в рожь и оставил две глубокие колеи. Скоро во ржи засинеют васильки.

Небо над головой голубое. Солнце припекло макушку. Пожалуй, сейчас плотва не будет клевать. Жарко. А вот к вечеру — другое дело. Но я все равно пошел на озеро. Хотелось побыть одному и все хорошенько обдумать.

До самого озера навстречу никто не попался. Все на поле. Где-то далеко стрекочет трактор. Озеро было в низине. На том берегу краснеют толстые сосны. Из воды торчат коряги. Ветра не слышно, но вода в озере подернута легкой рябью. С лодки, конечно, лучше удить, чем с берега. Лодки стоят в заводях, да что толку! Весла спрятаны. Знаю я тут одно местечко, где всегда берут окуни.

Я отыскал ржавую консервную банку, палкой наковырял в куче прелых листьев красных червей. На такого червя любая рыба возьмет. Кучу снова прикрыл листьями, чтобы не заметили, что я тут ковырялся. А то живо разворочают и не оставят ни одного червяка.

У самого берега из воды торчали черные сваи. Я взобрался на толстый трухлявый пень, спустил вниз ноги и приготовил снасть. Червяк не очень-то охотно садился на крючок, норовил сползти, но я с ним живо справился. Закинув удочку, я уставился на поплавок и стал думать. Когда рыба берет, невозможно о другом думать, а вот если поплавок не шевелится, думай сколько влезет. Все равно больше делать нечего.

Высокий камыш лениво шевелился, поскрипывал. Стрекозы взлетали, снова садились на длинные листья. В воде суетились паучки и букашки. Окуни не спешили брать. Вода еще холодная на глубине. Станет потеплее — от окуня отбою не будет. Посреди озера — небольшой остров. На нем стоят несколько сосен.

У берегов кусты. В камышах прячутся утки. Я видел, как они садятся на воду. Один раз видел гагару. Большая, серая, она не спеша обогнула остров и скрылась из глаз. Гагара близко проплыла мимо меня. Она плыла, как корабль. И вода с двух сторон обтекала ее грудь.

У острова ударила щука. Раз, другой. Я видел, как разбежались круги и закачалась осока. Щуки водились в Белом. На моих глазах дядя Давид поймал на блесну щуку с метр. Она минут двадцать таскала лодку по озеру. А потом Давид подплыл к берегу и с трудом вытащил ее. В щучью пасть свободно могла влезть вся моя рука. Говорили, что на этом озере вылавливали щук по шестнадцать килограммов. Я не видел и врать не буду. Раньше щук было много, а теперь каждую субботу из города приезжают на машинах с ночевкой. Всех наших щук повыловили на спиннинг и кружки. Хорошо, что еще сетями запретили ловить, а то бы нам на озере и делать было нечего.

Поймать бы мне щуку на полпуда! Я бы взвалил ее на плечо, как дядя Давид, и понес через всю деревню домой. Пускай бы люди смотрели. На удочку щуку не поймаешь. Она не дура: на червя не берет. Хотя случалось ребятам вытаскивать на удочку полукилограммовых щурят. У меня тоже в прошлом году один взял, да у самой лодки сошел с крючка. Я видел, как мелькнула в воде его полосатая спина. Хороший был щуренок.

Что же все-таки сегодня произошло? Почему ребята так ополчились на меня? Я никому ничего плохого не сделал. Ни разу словом плохим не обмолвился ни с кем. Кроме Грача. Ну и Щуки, конечно. А Щука с каждым успел поругаться по нескольку раз. И ведь учится в школе всего второй год.

Я снова представил весь этот сбор, и мне захотелось нырнуть в озеро и больше не выныривать. Пусть им совестно станет. Угробили хорошего парня. Не за понюх табаку… Нырять я, конечно, не буду. Пусть лучше Щука ныряет. У него и прозвище подходящее. А с ребятами все кончено. Ни с кем не буду здороваться. И разговаривать. Только с Бамбулой. И с учителями. Тут уж ничего не поделаешь. Ну и с Ниной Шаровой. Она против меня не выступала.

Почему Миша Комов выступил, я знаю. Я ему из резинки залепил в шею. Вот он и отомстил мне. А Игорь Воронин? Он-то почему? И тут я вспомнил: еще в начале учебного года, когда нам только что выдали новенькие учебники, Игорь попросил у меня задачник на переменке. Свой, видите ли, он дома забыл. Я ему не дал задачник. У него руки были грязные. Он свалился с турника и измазал руки в грязи. Я видел, как он потом вытирал их о штаны. А я как раз перед этим обернул все учебники в чистую бумагу. Дай ему задачник — испачкает весь. Наверное, запомнил это Игорь. И вот сегодня высказался.

Грач заявил, что я жадина. Не дал ему ножик! Каждый человек должен иметь свой перочинный нож и не попрошайничать. Я почему-то ни у кого не клянчу ножики. И задачники не прошу. Все, что полагается, у меня при себе. Лучше быть жадиной, чем попрошайкой.

Не жадный я, просто бережливый. Люблю, чтобы все лежало на месте. А так можно все до последней нитки раздать. Мой дядя никому ничего не раздает. И тете Матрене запрещает. У настоящего хозяина, говорит он, все до последнего винтика должно быть в доме. А тот, кто шляется к соседям за каждой ерундой, тот не хозяин, а так, мелочь пузатая. «У глупых людей, — говорит дядя, — и грош скачет, а у нас, Скопцовых, и рубль плачет». У моего дяди все есть. Он ни к кому не бегает ни за чем. У нас и дома все, что полагается, есть. Моя мама тоже бережливая и меня приучила к порядку. Когда маму называют скупой, она говорит: «Скупость — не глупость. Лучше поскупиться, чем промотаться». Мама и дядя друг друга с полуслова понимают.

У папы другой характер. Вернее, у него нет характера. Так в один голос говорят мама и дядя. Поэтому он их и слушается. Мама и дядя, как хотят, командуют отцом. Он делает все, что они велят. Не хотел в этот раз везти олифу, говорил, что он не верблюд, а привезет. Это я точно знаю. Папа не бережливый. Он может все другим раздать. И постесняется напомнить, чтобы отдали. Это разве дело? Мама перестала ему доверять деньги, потому что он любому может их в долг дать. Деньгами в доме распоряжается мама. Она даже на пиво дает отцу. Раз в неделю после бани. Папа любит пиво. Он может каждый день пить. Мама говорит, что это вредно. А раз в неделю, после бани, пожалуйста, пей. Один раз не вредно…

Интересно: почему Игорь Воронин выступил против?

Я стал вспоминать, чем мог обидеть его, и вспомнил! Во второй, кажется, четверти мы отправились на лыжах в деревню Рябинкино. Там во время войны геройски погиб пионер. В честь его подвига мы совершали лыжный поход. Зима в этом году была какая-то квелая: то мороз, то оттепель. Игорь Воронин шел с распухшим красным носом и чихал так, что мы боялись за его нос, не отскочил бы.

Вышли из Крутого Оврага — снег держал, а через пять километров стали попадаться лужи, а потом вообще ехать дальше нельзя было. Ну, я и сказал: «Давайте, други, вернемся домой. Нечего дурака валять. Подморозит — тогда и съездим на могилу к отважному пионеру. Не тащить же еще семь километров лыжи на себе?» Меня никто и слушать не стал, обозвали паникером. Я хотел было повернуть назад, да одному скучно было возвращаться. Шутка сказать — пять километров отмахали. Впереди меня шел Игорь Воронин. Я ему и сказал: дескать, давай, приятель, пока не поздно, повернем оглобли назад. «А как другие?» — гнусавым голосом спросил Игорь. «У других своя голова на плечах, — ответил я, — другие как хотят». С нами шла Кира Андреевна. Она давно сняла свои беговые лыжи и несла их на плече. Дорога была скользкая — гололед, и кое-кто из ребят уже успел приземлиться в холодную лужу. Кира Андреевна сама предложила им вернуться домой. Но ребята заартачились, не захотели слушать и шлепали по лужам дальше. Так что нас силком никто не заставлял идти в Рябинкино. Кто пожелает, мог повернуть назад. Я, например, пожелал. Думал, уговорю этого дурака Игоря, пойдем потихоньку вместе. Все веселее, чем одному. Но Игорь не только не пошел со мной, а еще обозвал меня гнусавым голосом как-то нехорошо, — я уже забыл. Я не выдержал и стукнул Игоря одной лыжей по кумполу. Надо же, не забыл… Иначе бы зачем он выступал против меня?

Хотя рыба все еще не клевала, я немного повеселел. Теперь мне стало ясно, что меня сегодня крыли на сборе за старые обиды. А раз так, значит, незачем мне и перевоспитываться. Ничего плохого я не сделал. Уж такие ребята в нашем классе злопамятные.

Решено: я с ними больше не буду разговаривать и вообще никаких дел иметь.

Надоело мне глядеть на поплавок. Нет клева. В прошлом году не успевал рыбу таскать, а тут два часа сижу — ни одной поклевки. Я загадал: сосчитаю до ста; если за это время не клюнет, пойду домой.

На девяносто третьем счете поплавок дернулся, подпрыгнул и лег на бок. У меня заколотилось сердце: так брал лещ! Это его повадка. Я выждал время, пока поплавок не пошел в сторону, приподнялся на своем пне и резко подсек. Удилище изогнулось в дугу, потом медленно стало выпрямляться. Из глубины ко мне в руки шел огромный лещ! Я видел, как поднялись над водой острые черные плавники. В желтой губе торчал крючок. Лещ шел спокойно, уверенно. Он не метался из стороны в сторону, как дурашка окунь. Я подвел леща к сваям, ухватился за жилку, потянул… Сколько раз я себе говорил: «Купи подсачок!» Лещ приподнял немного голову, кивнул мне и все так же спокойно пошел в зеленую глубину дальше, мимо свай. На всякий случай он прихватил на память о нашей встрече крючок с куском жилки.

Разве могла моя тоненькая жилка выдержать двухкилограммового леща? Вот почему лещ спокойно шел ко мне в руки. Знал, хитрец, что я его не поймаю!

Я вспомнил магазин спорттоваров. На полке стоял капроновый подсачок на бамбуковой ручке. Он стоил недорого. Почему мне и в голову не пришло купить его? Жалко было тратить деньги… А сегодня такого леща упустил!

На озере больше делать было нечего. Этакий красавец может раз в два месяца сесть на крючок. Причем если каждый день на озеро ходить будешь. Лещ — рыба осторожная. Я представил на мгновение, как завтра на переменке расскажу ребятам про леща. Не поверят, черти полосатые.

Совсем забыл! Ничего я завтра не расскажу ребятам…

Уже по дороге домой я вдруг подумал: а это очень плохо, когда некому рассказать, что с тобой произошло на озере Белом.

19. Я ВЫДЕРЖИВАЮ ХАРАКТЕР

Утром дядя подбросил меня на мотоцикле до школы. Я с удовольствием забрался на заднее седло. Мотоцикл в два счета обогнал всех ребят и резко затормозил у самого порога.

— Чего нос повесил, племяш? — спросил дядя.

— Так… Неприятности, — ответил я.

— А ты плюнь на все неприятности, береги здоровье…

Дядя умчался в город. На базар. Разложит на прилавке свой товар и будет деньгу заколачивать. На базаре дядя в десять раз больше заработает, чем на строительстве зерносушилки.

Подошел Олег Кривошеев.

— Ты как барин — пешком не можешь, — сказал он, хмыкнул и пошел в класс. Завидно, что ли? Миша Комов тоже остановился возле меня.

— На базар покатил, — сказал Миша. — Из люльки укроп торчит.

— Свое продает — не чужое.

— Себе веранду отгрохал за две недели, а колхозную сушилку второй год строит.

У меня не было никакого желания с ним разговаривать. Ему-то какое дело до моего дяди? Я взял Мишу за плечи, развернул и поддал коленом.

— Не вертись под ногами… Кукурузовод!

Перед началом урока я подошел к географу и попросил, чтобы он меня вызвал. Туманность Андромеды посмотрел на меня через свои окуляры и спросил:

— У тебя ведь двойки нет?

— Тройка, — сказал я.

— А ты что хочешь?

Странный вопрос! Что я хочу? Четверку на худой конец, а желательно пятерку. Географ пообещал вызвать.

Я сел на место и стал листать учебник. Я выучил урок, но так, на всякий случай решил еще раз посмотреть.

— А как чувствует себя Щукин? — спросил Туманность, глядя в журнал.

— С утра никаких отклонений от нормы не наблюдал, — ответил Толька. — Температура нормальная.

В классе засмеялись. Взял бы Иван Кириллович и выставил Щуку из класса. Но географ не стал выгонять Щуку. Он усмехнулся и вызвал его к доске. На этот раз Толька урок выучил. Иван Кириллович задал ему несколько дополнительных вопросов. Щука на все ответил. Географ посверкал на него очками, вздохнул и поставил пятерку.

Туманность Андромеды вызвал еще троих, а меня почему-то не спрашивал. Забыл? Поднимать руку не хотелось. Не спросит меня сегодня Иван Кириллович. Он хитрый, вызовет, когда не ждешь. А раз сам напрашиваюсь, значит, урок знаю. Зачем спрашивать?

Три переменки слонялся я по двору. Я выдерживал характер. Не хотел ни с кем разговаривать. Правда, и со мной не очень-то хотели разговаривать. Ребята занимались на спортплощадке, играли в чехарду. Я любил играть в чехарду. Если бы позвали, я, пожалуй, не стал бы упрямиться, но никто не звал. Как только деревянный конь освободился, я подошел к нему. Через коня я не очень хорошо прыгал. За это мне по физкультуре выведут четверку. А что, если попытаться? Я отошел к самому забору, разбежался, но у самого коня круто свернул в сторону. Больше нечего и пытаться; если раз свернул, то теперь все время будешь сворачивать. Этот, как его? Рефлекс. Ноги сами притормаживают у коня, и ничего нельзя поделать. Ну его к лешему, этого коня! Еще, чего доброго, шею свернешь!

— Я тебя буду страховать. Прыгай!

Бамбула подошел к коню, растопырил руки. Я бы ни за что не стал прыгать, но тут увидел Нину Шарову. Она стояла у волейбольной сетки и смотрела на меня. Делать нечего… Я стиснул зубы, разбежался… и остановился у коня.

— Давай еще! — скомандовал Бамбула.

Три раза я столбом останавливался у коня, а на четвертый — прыгнул. И довольно удачно. Олегу не пришлось меня поддерживать. Я пожалел, что рядом не было учителя физкультуры. Вот бы удивился.

На следующей переменке на улицу не пошел. Я сегодня дежурный. Нужно порядок навести в классе. Распахнул окна, хотел мокрой тряпкой еще раз протереть доску, но тут подошел Щука и принялся мелом чертить треугольник.

Я сел за парту и стал листать учебник. Сейчас геометрия. Кира Андреевна может к доске вызвать. У нее никакой системы нет: одного возьмет да подряд три раза спросит, другого ни разу. Не то что Иван Кириллович. В классе все знают, когда подойдет очередь. Географ редко от списка отклоняется.

Я листал учебник и одним глазом наблюдал за Щукой. Желвак на его щеке стал меньше. Зато еще больше посинел. Скоро звонок, а он все чертит. Войдет в класс Кира Андреевна, а на доске какая-то ерунда нарисована. «Кто дежурный?» — спросит учительница. «Я держурный». — «Отвечай, Куклин, — скажет Кира Андреевна, — что у тебя такое на доске творится?» И заставит еще три дня дежурить. Правда, мы дежурим с Олегом вдвоем, но он свое отдежурил: два урока он, два — я.

Я захлопнул геометрию, кашлянул. Если Щука оглянется, я скажу ему, чтобы все стер с доски. Щука скрипел мелом и не оборачивался. Я приподнял крышку парты и отпустил. Крышка громко хлопнула. Щука знай себе чертит и в ус не дует. Ему наплевать, что мы с Олегом будем еще три дня доску драить.

— Через две минуты звонок, — на всякий случай напомнил я. Точно я не знал, у меня часов не было.

Щука бросил мел и пошел на место.

— А стирать кто за тебя будет?

— Дежурный, — нагло ответил Щука, доставая тетрадку.

— Каждый обязан за собой вытирать доску, — сказал я. — Такой порядок.

— Вытрешь, — усмехнулся Щука. — Вон у тебя какая морда толстая…

— Синяк у тебя еще с месяц продержится, — сказал я.

Дудки! За Щуку я вытирать не буду. В класс повалили ребята. Не успели усесться, как пришла Кира Андреевна. Я думал, она сразу обратит внимание на доску, но она смотрела на нас и улыбалась. В волосах желтел молодой одуванчик. Я оглянулся на девчонок: так и есть, у них в волосах тоже одуванчики! Вот обезьяны!

Миша Комов решил немедленно воспользоваться хорошим настроением учительницы.

— Кира Андреевна, — спросил он, — сколько в этом году спутников запустят?

— Много, — сказала учительница.

— Триста штук, — подсказал Щука, — я знаю.

— Допустим, что триста… — Кира Андреевна обвела класс глазами. — Сколько спутников нужно запускать каждую неделю, чтобы получить такую цифру? За год? Кто первый? Простая задачка.

Миша Комов, который не ожидал, что дело примет такой оборот, прикусил язык. Но Кира Андреевна его не спросила. Эту задачку ребята хором решили. Тогда она предложила нам еще две задачи: за сколько суток долетят до Марса и Венеры космические корабли, если скорость такая-то, а расстояние такое-то. И эти задачки быстро решили.

Я с нетерпением ждал, когда Кира Андреевна повернется к доске, но будущие полеты в космос захватили и ее.

— Понимаете теперь, как важно знать математику? — говорила она. — Без математики невозможно научиться управлять таким сложным кораблем, как космический.

— На ракете полно всяких приборов, — сказал Миша. — Они все сами вычисляют. И потом, есть эти машины… электронные. Нажал кнопку — и любая задача решена в одну секунду.

— Нам бы на контрольную такую машину… — со вздохом произнес Игорь Воронин.

— Автоматическую ложку не хочешь? — сказал Щука. — Рот только раскрывай, а манную кашу она сама будет класть.

— Я манную кашу не люблю, — ответил Игорь.

— Он любит пареную репу, — зубоскалил Щука.

Наконец Кира Андреевна взяла мел и повернулась к доске.

— Кто дежурный?

Я встал.

Дальше все было, как я и предполагал.

Кира Андреевна спросила, что это за безобразие и почему я так плохо дежурю. Придется продлить это удовольствие…

Я молчал.

Второй раз ябедой мне не хотелось прослыть, хотя так и подмывало назвать истинного виновника.

Но тут произошло то, чего я, признаться, не ожидал. Ребята зашумели и сказали, что видели, как я сразу после урока мыл доску.

— Мыл? — спросила Кира Андреевна.

Я кивнул.

— Кто же разрисовал?

— Это я упражнялся, — сказал Щука после продолжительной паузы.

— Возьми тряпку и вытри!

— А дежурный на что? — насупился Щука.

Пришлось ему под общий смех стирать свои дурацкие квадраты и треугольники.

Настроение мое приподнялось.

Не прошел у Щуки этот номер.

Я сидел и думал: кто из наших ребят достоин полететь в космос?

Миша Комов не полетит. Он с математикой не в ладах. Обрадовался, приборы за него будут считать…

Щука, хотя и силен в математике, тоже никуда не полетит. Таких, как Щука, и на порог космоса нельзя пускать.

Игорь Воронин не полетит, потому что слаб здоровьем. Расчихается на всю Вселенную!

В космос полечу я. Ну и еще Олег Кривошеев. Правда, скучно с ним будет в полете. До самой Венеры слова не скажет.

20. Я, КАРТУЗ И НИНА ШАРОВА

И опять я один возвращаюсь из школы. Все по двое, по трое, а то и по пятеро. Идут, толкуют о чем-то, хохочут. А я один. Можно было с Олегом идти, но к нему примазался Миша Комов. А с Комовым нам не по пути.

Я шел и думал о том, что вот прыгнул через коня. Месяц пытался и не мог, а тут с трех попыток удалось. Это потому, что Нина Шарова смотрела на меня. А не смотрела бы — я ни за что не перепрыгнул бы.

Сегодня мне повезло: я во второй раз отличился в глазах Нины.

Я встретил ее напротив дома моего дядюшки. Она прижалась спиной к изгороди и выставила вперед свой желтый портфель. А в пяти шагах от нее стоял Картуз! Я ахнул: как пес попал на улицу? Его никогда с цепи не спускали. Картуз, нагнув лохматую голову, пристально смотрел на девочку, словно решая, с какой стороны лучше наброситься на нее. Дверь в дом закрыта, никого не видать. Калитка приотворена. Неужели кобель сорвался с цепи?

Нина стояла бледная, губы закушены. Я думал, она плачет. Но она еще не плакала. Значит, Картуз не укусил. Я подошел поближе и остановился. Я сам боялся собаки.

Когда я приходил к дяде, Картуз не обращал на меня внимания, а тут, на улице, мог цапнуть. Но когда пес сделал шаг к Нине, я забыл про страх и схватил собаку за ошейник.

— На место, Картуз! — закричал я. — На место!

Пес повернул голову и посмотрел мне в глаза. Я отпустил ошейник. Глаза у собаки маленькие, злые. Закопались в шерсти. А вдруг на меня бросится? Желтые глаза мигнули, короткий толстый хвост шевельнулся. Не тронет…

Так молча мы все стояли минут пять: Нина — у забора, спрятавшись за портфель, я и Картуз — на дороге. Хлопнула дверь, заскрипели ступеньки. К нам ковыляла тетя Матрена. На ней лица не было.

— Не покусал? — спросила.

— Я ему покусаю, — негромко, чтобы не обидеть Картуза, сказал я и взглянул на Нину. Тетя Матрена схватила Картуза за ошейник и увела во двор. Здорово напугал Нину Картуз. Да и мне стало не по себе, когда он уставился в глаза. Дядин пес кого угодно может напугать.

— Выскочил из калитки — и сразу ко мне… — сказала Нина. — Если бы не ты…

— Я бы его в бараний рог скрутил, — не совсем умно похвастался я.

Она стояла на тропинке и чертила красной туфелькой плюсы и минусы. Тоненькая такая, длинная.

Разговор не клеился. Я не умел с девчонками складно разговаривать. В школе в основном спрашивал у нее про время. А что бы я делал, если бы у нее часов не было?

Я посмотрел на ее часы и спросил:

— Не врут?

— Кто? — удивилась она. Действительно, почему она должна все время помнить про свои часы?

Мы помолчали. Она чертила плюсы и минусы.

— Ты сегодня будешь уроки учить? — спросил я.

— Уроки? — снова удивилась она. — Буду.

— И я буду учить, — сказал. — Каждый день учу.

Она улыбнулась.

— А еще что ты делаешь?

— Гирю выжимаю… Двухпудовую. (Вот хватил!) И на озеро хожу… Вчера большущего леща поймал. Еле вытянул!

— Где же он?

— Лещ-то? Сорвался, — наконец сказал я правду.

— Почему это собаку Картузом зовут?

— Картуз… Разве плохо?

— Зачем твой дядя такую страшную собаку держит?

— От воров.

— От каких воров?

— Обыкновенных. Мало разве на свете всяких воров?

— Я ни разу не видела настоящего вора. А ты?

— Так тебе вор и будет на глаза показываться… Вор ночью орудует. Картуз одному штаны спустил.

— Вору?

— Тимке Сенину. Он за яблоками в дядин сад забрался.

— Какой же он вор? Он шофер.

Я не понимал, серьезно она говорит или смеется надо мной. Неужели не понятно? Днем Тимка Сенин — шофер. А ночью, раз забрался в чужой сад, — вор. Ну, не настоящий, а так, мелкий воришка. Прикидывается, что никогда не видела воров! В городе жила и не видела! В городе воров полно. Дядя говорил, что в городе вор вором погоняет. Там надо ухо держать востро, чуть зазевался — прощай кошелек. Видел даже таких, которые на ходу подметки срезают. Он их ненавидел и очень боялся.

Мы не заметили, как дошли до ее дома. Вернее, я не заметил. Нина остановилась у крыльца и посмотрела на меня:

— Возьми на озеро? Я тоже хочу поймать огромного леща.

Я очень обрадовался, но виду не подал. Я сделал вид, что раздумываю.

— Удочка есть?

— Я никогда не ловила рыбу.

— Ладно, — сказал я, — вырежу тебе ольховую… И леску с крючком привяжу.

21. МЫ ИДЕМ СКВОЗЬ ДОЖДЬ

Сегодня должен приехать отец. В семь вечера. Почему бы его не встретить? Я соскучился по отцу. Плохо, когда родного отца редко видишь. У деревенских ребят отцы на месте. А мой вот разъезжает. Туда-сюда. По мне, пусть лучше отец работает в колхозе. Я бы его каждый день видел. В воскресенье мы ходили бы на озеро. Отец любит удить рыбу, когда клюет. В шесть часов я отправился на разъезд. В воздухе чувствовалась какая-то перемена. Все так же светило солнце. На небе не видно облаков. Не слышно ветра. Над оврагом дрожал воздух. На дне было сыро, и испарения поднимались вверх. Я посмотрел на горизонт и понял, в чем дело. Надвигалась туча. Над лесом появились первые облака. Рыхлые, кучевые. Облака бежали на нашу деревню. Туча медленно наползала на лес. Пока трудно судить, какая она. Но скоро стало ясно, что туча большая. Уже полнеба закрыла, и все еще не видно конца. Облака долетели до соснового бора, перевалили через овраг и помчались дальше. Снизу облака прихвачены синью. Это грозовые облака. Легкие тени пробежали по земле. Дружно зашумели деревья. Листья разом повернулись в одну сторону и затряслись от страха. Где-то, не очень далеко, громыхнуло.

Я остановился: может, вернуться? До разъезда еще далеко, не угодить бы в самую грозу. Я не боялся дождя, не сахарный — не растаю. Боялся молнии. Стукнет золотая стрелка по затылку — и вечная память Ганьке Куклину. Был человек, и нет человека. Один пепел. Мою бабушку молния зацепила краешком. Еле отходили. В землю закапывали и все такое. Это давно было, когда моя бабушка совсем молодая была. Мне не хотелось, чтобы меня в землю закапывали.

Долго раздумывать некогда. Я решил все-таки встретить отца. Спрыгнет он с подножки в проливной дождь, а на разъезде ни души. И придется ему одному шагать домой по лужам. А увидит меня — обрадуется. Улыбнется. Я люблю, когда мой отец улыбается. Он сразу добрый такой. Хочется прижаться к его щеке — не беда, что колючая.

Стало темно. Туча проглотила солнце. От края тучи отвесно спускались широкие туманные лучи. Мелкие капли будто нехотя защелкали по листьям. На секунду стало светло, а затем еще темнее. И вот над землей покатился грохот. Дождь сразу поддал. Прятаться не стоит. Молния чаще всего в дерево ударяет. Я еще быстрее пошел вперед. Штаны намокли и хлестали по ногам.

На разъезд я прибежал мокрый как курица. Поезда еще не было. Хотел зайти в помещение, да раздумал: все равно насквозь промок.

Поезд пришел мокрый и блестящий. Дождь хлестал в широкие окна, гулко барабанил по красной железной крыше. Я еще издали заметил отца. Он стоял на подножке своего вагона. На плече сумка, в руках мешок. Увидев его одинокую фигурку, я еще раз подумал, что правильно сделал, прибежав сюда. Вагоны пошли тише. Отец спустил одну ногу, откинулся назад. На ходу всегда прыгают так. Если наклонишься, так и знай: зароешься носом в песок. Мой отец умел прыгать. Не первый раз.

И вот мы вдвоем стоим на пустынном разъезде. Обходчик проводил пассажирский и скрылся в будке. Мокрый поезд ушел по мокрым рельсам в Ленинград. В той стороне уже стало проясняться. На нас еще будет лить дождь, а на поезд не будет. Там за сосновым бором уже солнце.

Отец обрадовался, увидев меня. Он ничего не сказал, лишь руку положил на плечо, но я по лицу понял, что он рад.

— Дома-то как? — спросил отец.

— Грач кувшин раскокал, — сказал я. — Который ты из Витебска привез. — Почему-то мне показалось это самым главным событием за минувшую неделю.

— Не велика беда.

Отец передал мне сумку. Она была тяжелая. Но мешок, который отец взвалил на плечо, еще тяжелее. В мешке олифа, белила и гвозди. Тонкий блестящий гвоздь в одном месте проткнул мешок и вылез наружу.

Отец был чем-то расстроен. Обычно после поездки он возвращался домой веселый, а сегодня не в духе. Будто бы и не рад, что домой вернулся. Уж не ревизор ли поставил отцу двойку по сигнализации железных дорог?

Дождь еще сыпался с неба. Капли ударялись о глянцевый козырек отцовской фуражки и разбивались. Китель местами потемнел от дождя.

— Петр заходил?

— Мы с ним на базар ездили.

— Петр умеет жить, — сказал отец. — Знает, как с деньгой обращаться. Деньга его любит. А он — деньгу. А скажи мне: к чему все это?

Странные разговоры ведет отец. Откуда я знаю, почему дядя любит деньгу, а деньга — его? Я тоже люблю деньгу. Мне мой полтинник очень нравится. А вот к Лехиной трешке я равнодушен. Не мои это деньги. Я их даже не кладу вместе: полтинник отдельно, три рубля отдельно.

— У меня есть полтинник, — похвастался я. — Новенький!

— Тебе-то зачем деньги?

Этого я пока не знал. Деньги всегда пригодятся. И как я до сих пор жил без денег? Дядя Петр говорит: «Денег наживешь — без нужды проживешь». Накоплю побольше денег и куплю чего-нибудь. Приемник на полупроводниках или часы. Пусть у меня все спрашивают, сколько времени. И подсачок мне позарез нужен. А Ленькины три рубля я отдам. Мне чужих не надо. Я и сам накоплю. Еще пару раз съезжу с дядей на базар и заработаю.

Отец переложил мешок с одного плеча на другое. Звякнули бутылки. Гвозди скрежетнули о жестяные банки.

— Не понимаю я Петра… Сыта свинья, а все жрет; богат мужик, а все копит.

Отец и раньше иногда ворчал на дядю. Он говорил, что у Петра глаза завидущие, а руки загребущие. А мама говорила, что отец это от зависти. Ее брат умеет жить, а отец не умеет. Иначе бы новый дом построил. А зачем нам новый дом? И этот еще хорош. Крыша не протекает, полы новые настланы. Дом как дом. Не хуже, чем у других.

Отец остановился. Справа озимое поле. Рожь от дождя поникла. Отец поставил мешок на землю, опустился на колени, долго перебирал мокрые, еще не начавшие колоситься стебли.

— Жидковата, — сумрачно сказал он. — Минеральная подкормка нужна. Чего ждут?

С сердцем надвинул железнодорожную фуражку на лоб. Брови сошлись вместе. Окончательно рассердился мой отец. Рожь ему не нравится. Не нравится, что дядя Петя деньгу любит. Не нравится мешки с олифой и гвоздями таскать.

— Выходит мать в поле? — спросил он.

— Я сказал бригадиру, что у нее разыгрался радикулит. Это что за хвороба такая?

— А он что?

— Ругается… Позор, говорит.

— А у тебя как дела?

Я рассказал. Про учебу рассказал, а про собрание не стал. У отца и так плохое настроение. Только, по-моему, отец и не слушал. Он смотрел на поле и вздыхал.

— За бугром так и не засеяли яровой клин… Эх, горе-работнички! Такая пустошь пропадает! Хоть свеклу посеяли бы.

Отец вскинул мешок на плечо. Больше до самого дома он не произнес ни слова. Шагал размашисто; я едва поспевал за ним.

Туча уволокла свой синий хвост. Иногда доносился замирающий грохот. Через овраг перекинулась радуга. С дороги вниз побежали ручьи. Пенистые, говорливые.

Выглянуло солнце. Большое, яркое. На дороге много луж, и в каждой — солнце. Мои ноги увязают в грязи. Но идти все равно приятно. По обе стороны кусты. Мокрые, взъерошенные. Дотронься до куста — и на тебя брызнет новый дождь.

А вот и наша деревня. Дождь чисто вымыл ее. Крыши потемнели, а заборы вроде стали белее, чище. Даже скворечник на березе заблестел. Вот, наверное, скворец обрадуется!

22. МАМА ВЫХОДИТ НА РАБОТУ

Утром к нам пришел бригадир. Он не стал стучать в окно и, как всегда, кричать: «Анна-а! Получай наряд!» Отворил калитку и поднялся на крыльцо. Дядя Матвей знал, что отец дома. Мы сидели за столом. Завтракали. Бригадир поздоровался с отцом за руку, нам с матерью кивнул.

Мать взглянула на отца и спросила бригадира:

— Ругать будешь?

— Думал, ты в постели, — сказал дядя Матвей. — Хвораешь… За доктором хотел послать. Или «скорую» вызвать. А ты, гляжу, на ногах. Этот радикулит побоку. Поправилась, значит? Это хорошо. Заждались тебя, Анна, в бригаде.

Мать встала из-за стола, подошла к печке. Загремела заслонка, заскрежетал о пол чугун. Бригадир с усмешкой посмотрел на отца.

— Как там на транспорте? Без опозданий?

— Садись за стол, — сказал отец. — Чем богаты, тем и рады.

— Рассиживать-то некогда, Федор. Ты, по-моему, когда-то сам был колхозником. Знаешь, что такое весенняя страда.

— Делать-то что надо? — спросила мать, не оборачиваясь. Она смотрела в чугун.

— Работы, Анна, непочатый край… Отправляйся в бригаду к Серафиме. Уже все давно в поле.

— Дай хоть мужика накормить, — проворчала мать.

— Иди, мы с Ганькой сами управимся, — сказал отец.

— Он теперь к женской работе привычный, — с усмешкой сказал бригадир. — Не оплошает. Научился на транспорте подавать горячие чаи…

Отец поморщился, но ничего не ответил. Вертел в руках вилку. Даже меня зло взяло: чего молчит? Проводником тоже не всякий может. Неделю на колесах, шутка сказать! На каждой маленькой станции нужно выходить в тамбур и дежурному флажок показывать. Дескать, у нас в поезде полный порядок.

— Служил бы ты, Матвей, в армии, — сказала мать, повязывая платок, — командовал бы там солдатами, а не бабами…

Мать ушла, хлопнув дверью. Не удалось ей сегодня отвертеться. Будет весь день работать в бригаде у тети Серафимы. Придет вечером сердитая — лучше на глаза не показываться.

— Не надоело на поездах мотаться? — другим голосом спросил Матвей.

— Хорошего мало, — ответил отец.

— А тебя колхозники хвалят, — сказал бригадир. — Хороший, говорят, был овощевод.

Отец забарабанил пальцами по столу. Он смотрел мимо дяди Матвея, словно вспоминал то время, когда был хорошим овощеводом.

— Кому польза от моего овоща? Что успели продать — хорошо. А капусту сгноили в хранилище. Говорил председателю: заделай крышу, не то все наши труды насмарку. Так и не распорядился, садовая голова. А когда хватились, поздно. От капусты одни кочерыжки остались.

— Ты еще вспомни, как скот загубили, — сказал бригадир. — Как племенного быка на сторону продали: кормов не было. Вспоминать, Федор, легче всего, а вот поднимать хозяйство потруднее. А как его поднимать, если ты ушел на железную дорогу, жена твоя прячется от работы, как нечистая сила от крестного знамения? И сын небось глядит на сторону?

— Никуда я не гляжу, — пробурчал я. Мне было обидно за отца. Почему он не ответит дяде Матвею как следует?

Но отец молчал. И вид у него был виноватый, будто это он сгноил капусту и продал на сторону колхозного быка.

Надоело мне сидеть за столом и слушать скучные разговоры. Я вышел на улицу. А отец с дядей Матвеем остались в избе.

23. Я СТАНОВЛЮСЬ КУПЦОМ

Снова мы с дядей мчимся на мотоцикле. Только ветер свистит да пыль поднимается сзади. В коляске у нас полно всякого товару. Мы должны с дядей много денег заработать. Дядя положит деньги в кубышку. Мой отец говорил, что у Петра Севастьяновича есть кубышка. Я часто слышал про кубышку, но никогда не видел ее в глаза. Я не знаю, что такое кубышка. Наверное, большой кувшин с хитрым замком. Туда деньги складывают. Мне бы достать такую кубышку. А то я не знаю, куда свои деньги складывать. То в одно место спрячу, то в другое. Я понимаю, что вокруг меня воров нет, но деньги все равно прячу. Интересно: почему всегда хочется спрятать деньги подальше? Мама не возьмет, у нее своих много. Папа и подавно. Ему на деньги наплевать, как говорит мама. Я знаю это и все-таки прячу деньги подальше. И дядя прячет. В кубышку. Эта кубышка, наверное, и в огне не горит и в воде не тонет. В плохую кубышку дядя не станет прятать. Может быть, у него две кубышки? Одна лишняя?

Я начинаю издалека. Нагибаюсь к дядиному уху и кричу:

— Хорошая это штука — кубышка!

Дядя поворачивает ко мне одну щеку, косит глазом. Весь он повернуться не может. На дорогу надо глядеть.

— Какая кубышка?

— В нее деньги прятать удобно.

— В кубышку?

— Мне бы такую… С замком! — кричу дяде в ухо.

— Вот сейчас остановлю мотоцикл да высажу, — сердито говорит дядя. — Молод еще со мной шутки шутить!

Я прикусил язык. Ясно, не хочет дядя дать мне кубышку. Пожалел. Для родного племянника пожалел! А я ему сорок пучков луку приготовил и тридцать связок крупной редиски.

Мы стоим за прилавком с дядей рядом. Я сегодня не помощник. Самостоятельно торгую. Вчера вечером пошел в огород и нарвал луку, редиски и с десяток небольших прыщавых огурцов. Все это я решил продать сам. А деньги положить рядом с полтинником. Я очень ждал этого дня. Ночью даже плохо спал. Очень хотелось мне, чтобы скорее наступило утро. Я встал раньше всех. Раньше дяди.

Когда к нам подходит покупатель, мне очень хочется, чтобы он у меня купил, а не у дяди. Я даже хотел свой товар сделать немного подешевле, чтобы у меня поскорее купили. Но дядя сказал:

— Поперек батьки не лезь в пекло… Делай, что старшие говорят.

Старшие — это мой дядя и другие, которые торгуют овощами. Они установили свою цену, и никто не должен понижать ее. Есть такой на базаре неписаный закон. Это мне объяснил дядя.

Солнце заглядывало под деревянный навес, слепило. Я продал несколько связок редиски и три огурца. Это не слишком много. Дядя продал раз в десять больше. Он торговал с шутками, прибаутками. Улыбался направо и налево. А я стеснялся. У меня еще не было опыта. Видя, что мое настроение стало падать, дядя подбодрил:

— Москва не сразу строилась… В этом деле тоже нужно терпение. Копейка, она, мил друг, сама в карман не прыгнет. Ее нужно пальчиком поманить. Понял?

Пальчиком манить копейку я не умел. А то, что она сама в карман не прыгает, я знал. Несколько раз я пытался побойчее зазывать покупателей, но голос мой срывался, и я краснел. Чувствовал, что щеки горят. А кто будет покупать овощи у мальчишки с горящими щеками? Еще подумают, украл редиску и огурцы. Залез в чужой огород и украл. От этой мысли мне стало еще неприятнее. Прошлый раз продал дядин лук и глазом не моргнул, а нынче что-то не то.

Наконец подошел ко мне настоящий покупатель. У него огромная сумка. Почти пустая. В такую сумку много влезет. Седой мужчина потрогал мои огурцы и, внимательно глядя на меня, спросил:

— В школу ходишь?

— Сегодня воскресенье, — сказал я. — Берите огурцы. Хорошие.

— В какой класс? — допытывался мужчина.

— Не хотите брать — не надо, — сказал я и отвернулся.

— Ремнем бы тебя по одному месту! — сердито сказал седой мужчина и ушел со своей пустой сумкой.

— Огурцы-молодцы-ы! Покупайте-налетайте! На грядке лежали, а теперь сюда попали-и!

Все это я с ходу сочинил. Как поэт. Мне самому понравилось. Складно вышло. Но не успел я обрадоваться, как услышал тихий смех. К прилавку подошла Нина Шарова. Она была в розовом сарафане и в сандалиях на босу ногу. Глаза большие и изумленные. Мне захотелось под стол спрятаться.

До сих пор, стоя за прилавком, я не думал о том, хорошо я делаю или плохо. На замечания взрослых я особенно не обращал внимания. Говорить — говорят, а редиску и огурцы покупают. И платят не дешевле, чем другим. Но вот появилась Нина, и мне стало не по себе. Растерялся я… Смотрел на нее и молчал. Что я могу сказать? Покупай редиску? Или огурцы?

А тут еще, как назло, покупатели пошли. Один за другим. Я подумал: хорошо бы оказаться сейчас на озере Белом. Рядом с Ниной сидеть и на поплавки любоваться. И еще я подумал: пусть берут овощи у дяди Пети. Но люди не спрашивали меня, у кого им лучше брать. Пожилая женщина в вязаной кофте, сердитая на вид, подошла к моим огурцам и стала рыться в них. Отобрала штук пять.

— По двадцать копеек? — спросила она. Я продавал по полтиннику пару, но тут спорить не стал. У женщины рубля не оказалось. Пришлось мне на глазах у Нины выгребать из кармана мелочь и отсчитывать с трех рублей сдачу. Пока я рассчитывался с одной женщиной, подошли еще две. И на вид еще больше сердитые. И тоже стали тягать мою редиску за хвосты, перекатывать огурцы. Сейчас начнут высказываться… И я не ошибся.

— Пучки-то жидкие, — проворчала одна женщина. — Не редиска, а крысиные хвостики.

— Огурец с палец, а дерут три шкуры, — вторила ей вторая женщина.

Мне уже не хотелось залезть под стол. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Глаза у Нины были насмешливые.

— Почем крысиные хвосты? — привязалась ко мне тетка в вязаной кофте.

— Это редиска, — сказал я. — Хвостами не торгую.

Нина закрыла рот ладошкой и хихикнула.

— Красная цена твоей редиске — пятачок.

— По десять копеек продаю, — сказал я. — Как все.

— Восемь копеек, — сказала женщина.

— Десять! — Это я сказал со злости. Я готов был даром отдать всю редиску, лишь бы эти тетки отвязались от меня.

Женщина положила в корзинку редиску и бросила на прилавок тридцать копеек. Одна монета подпрыгнула и упала на землю. Делать было нечего, я полез доставать. Минут пять шарил у дяди под ногами. Я не спешил вылезать. Думал, Нина уйдет. Но она не ушла.

— Ну, чего ты стоишь тут? — не выдержал я. — Иди своей дорогой.

— Ты торгуешь, как настоящий купец!

— Уходи, — сказал я.

Нина достала из сумки маленький кошелек и подошла еще ближе.

— Пожалуйста, мне пучок крысиных хвостиков…

— Не дам, — сказал я.

— Я не буду торговаться, заплачу сполна.

На нас стали обращать внимание. Мои уши горели так, что издали было видно. И как я не подумал, что смогу встретить знакомых?

А Нина отсчитала медяками десять копеек и положила на прилавок.

— Ничего тебе не продам, — сказал я и отодвинул деньги подальше, к ней.

— Я деньги заплатила, — сказала Нина и забрала с прилавка редиску.

Стала перебирать мои огурцы.

— Я возьму еще два огурца-молодца, — сказала она, раскрывая кошелек.

Это уже слишком! Я изо всей силы стукнул кулаком по столу, мои огурцы так и подскочили.

— Стукну! — крикнул я.

— Ты чего, племяш? — удивленно взглянул на меня дядя. — Чего фордыбачишь? Выбирай огурчики, дочка. Не стесняйся. Возьми вон тот крайний, он на тебя смотрит…

Она взяла огурцы и тоже положила в сумку.

— Купила и иди, — сказал я. — Ну, чего стоишь?! — Мне очень хотелось, чтобы она поскорее ушла. — И деньги свои забирай!

— Это не дело, мил друг, — сказал дядя. — Деньгами бросаться не след.

— А лук почем? — спросила Нина.

Тут я не выдержал: сгреб со стола весь свой товар и высыпал какому-то старичку; он перебирал редиску в коричневой сумке, которая стояла на прилавке. Старичок раскрыл рот и заморгал.

— Даром! — крикнул я ему в ухо и, схватив корзинку, выскочил из-за стола.

— Спятил! — услышал я голос дяди. — Куда ты, говорю? Я еще погожу: не все продал.

— На автобусе доеду, — сказал я и что было духу припустил к выходу.

24. СВОЯ РУБАШКА БЛИЖЕ К ТЕЛУ… ИЛИ НАОБОРОТ?

Я долго не мог заснуть. Еще утром мне все было ясно: продам на базаре овощи, вернусь домой и запрячу подальше вырученные деньги. Овощи я продал, не все, правда, деньги спрятал, а вот заснуть не мог. И радости никакой не ощущал. Я понимал: виновата Нина Шарова. И надо было ей в этот день прийти на рынок!

Почему мне стало стыдно? В этом я не мог разобраться. Раньше продавал — не было стыдно. Седой дядька меня отчитал — хоть бы что! А встретил Нину — и вот какая штука приключилась. Выходит, торговать на базаре плохо? Почему мой дядя торгует? И все те люди, что стоят за прилавками? Там нет свободного места. Им тоже стыдно? Я этого не замечал. Наоборот, продав свой товар, все были очень довольны. А тот здоровый дядька в косоворотке? Я его всякий раз встречаю на базаре. Стоит перед мешком с семечками и шелухой плюется. Довольный такой, краснощекий. И мальчишек я видел на базаре. Тоже торговали овощами. Стояли рядом с родителями и помогали им. И даже одна девчонка была. Рыжая, в спортивной куртке с «молнией». Она цветы продавала.

Никому на базаре не было стыдно. А пришла Нина Шарова, и мне захотелось сквозь землю провалиться. Другое дело, если бы Нинка увидела меня на тракторе. Сидел бы я в кабине и двигал рычагами. Огромная машина слушалась бы меня. Я бы взглянул в окно кабины и крикнул: «Садись, Нинка, подброшу тебя на стальном коне до фермы!» Быть трактористом — почетное дело. А овощами торговать на рынке — последнее дело. Вот почему мне и стало стыдно.

Много на свете разных профессий. Есть генералы, есть моряки, есть сапожники и официанты. Конечно, генералом или сапожником лучше быть, чем официантом. И плавать по морям-океанам интереснее, чем торговать на базаре укропом и огурцами. Но кому что дано. Или, как говорит дядя, кому что на роду написано.

Когда дядя Филипп пришел на ферму и стал коров доить, над ним вся деревня потешалась. Советовали юбку надеть, чтобы корова к вымени подпустила. Дядя Филипп внимания не обращал на шутки. Доил себе коров и в ус не дул. А недавно в областной газете напечатали про него большую статью и поместили фотографию. И больше над дядей Филиппом никто не подшучивал. Наоборот, на собраниях хвалили и выбирали в президиум.

И еще заметил я одну штуку. Когда мой дядя работает на зерносушилке, знакомые здороваются с ним, останавливаются поговорить. А когда дядя стоит на рынке за прилавком, проходят мимо, стараются не смотреть в его сторону. На зерносушилке дядя работает с топором в руках, а здесь без топора. Но тоже работает. Простоять весь день на солнцепеке за прилавком выдержка нужна. За это время семь потов сойдет. На что здоровый мужик в косоворотке, а и то к полудню у него спина мокрая. А кажется, велика ли работа — в стакан семечек насыпать?

Дело, наверное, не в том, где человек работает, а для кого работает. На стройке дядя работает для всех, а на базаре — для себя одного.

Вот почему мне стыдно перед Ниной Шаровой. Я работал на базаре для себя одного. Для своего собственного кармана.

И снова я попал в тупик. Почему же в таком случае дяде не стыдно работать для себя? Вон как лихо торгует. С шутками-прибаутками. А отцу стыдно работать для всех? Мой отец проводник, он возит пассажиров, обслуживает их. Дураку понятно, что работает для всех. Но при встрече со знакомыми отцу бывает очень стыдно. Уж я-то знаю своего отца. Вижу, какое у него лицо становится.

Вот и разберись.

Где тут собака зарыта?

25. ОДИН

Я сидел как на иголках. Я не знал, рассказала Нина ребятам о том, что видела меня на базаре, или нет. Я даже в школу не хотел идти: как, думаю, посмотрю Нине в глаза? Ничего, обошлось. В глаза ей я не смотрел. В спину. Она сидит впереди меня.

Я себя все время успокаивал: чего я волнуюсь? Ну, продавал овощи. Стоял за прилавком. Я ведь свое продавал. За это обсуждать на пионерском сборе не будут. Скажу, помогал дяде — и дело с концом.

И все-таки я волновался, разболтала Нина ребятам или нет. По их лицам я ничего не заметил. Лица были такие же, как и всегда. Глупые. Щука и Грач не смотрели в мою сторону. Да и я на них не обращал внимания. Остальным ребятам тоже до меня не было никакого дела. Вот уже вторая неделя, как ни с кем в классе не разговариваю. И со мной не разговаривают. Это началось сразу после пионерского сбора, на котором с меня сняли стружку. Я не мог простить этого ребятам. Я все еще злился на них. На озере Белом дал слово не разговаривать. И вот держу. Ребята сами по себе, я сам по себе.

С Олегом Кривошеевым иногда перекидывался словом. Бамбула кратко отвечал. Я ему десять слов — он одно.

На предпоследнем уроке я по привычке дотронулся до плеча Нины Шаровой и спросил, сколько осталось до конца урока. Нина дернула плечом, будто ее кольнуло, и ничего не ответила.

На переменке ребята ушли на спортплощадку играть в чехарду. Меня никто не позвал. Сам напрашиваться не буду. Еще подумают, что подлизываюсь. Олег тоже в чехарду не играл. Не потому, что не любил. Его ребята не принимали. Кому охота такую тяжесть на спине держать?

Нас было двое в классе. Я подошел к Олегу.

— Вычистил конюшню?

Это я спросил просто так. Не стоять же молча и смотреть друг на друга. Кривошеев не ответил. Он смотрел куда-то вбок. И вид у него был задумчивый. Тоже мне мыслитель! Возможно, Олег и не хотел обидеть меня; у человека свои мысли, но мне все равно стало неприятно. А вдруг и Бамбула от меня отвернулся?

Я вышел на площадку. У забора человек пять, обхватив друг друга за туловище, стояли, дожидаясь прыгунов. У меня под коленками заныло: так захотелось разбежаться и прыгнуть. Я хорошо прыгаю. И тут я увидел Грача. Он стоял у турника и смотрел на ребят. Я удивился: почему он-то не в игре? Грач — лучший прыгун в школе. За колено держится. Ударился о забор. Интересно: что бы Грач сказал, если бы увидел меня на базаре? Они со Щукой и так готовы сжить меня со свету. Надо с Ниной поговорить. Попрошу, чтобы никому не рассказывала. У меня и так неприятности. Просить неудобно. Перед девчонкой унижаться. Пригрозить ей надо. Мол, рот раскроешь — гляди, худо будет. А что толку? Не расскажет никому. А сама-то видела. И редиску покупала, и огурцы. Наверное, хранит как вещественную улику. Когда понадобится, на стол выложит: смотрите, ребята, чем пионер Ганька Куклин торговал на базаре.

Я вспомнил, что вот уже несколько дней ношу в кармане три рубля, те самые, которые Грач отдал за кувшин. Сразу я ему не мог отдать: ведь я решил ни с кем не разговаривать. Не мог же я молчком сунуть ему деньги! И еще по одной причине я не отдавал ему три рубля: не хотел, чтобы Ленька подумал, что я раскаялся и ищу примирения.

Но рано или поздно деньги нужно отдавать. С этой трешкой в кармане я чувствовал себя не совсем удобно: а вдруг потеряю?

— Возьми, — сказал я Грачу. — Мне твои деньги не нужны.

Ленька подошел, взял деньги, посмотрел на них, словно не веря, что это настоящие три рубля.

— А кувшин? — спросил он.

— Ерунда, — сказал я.

Грач свернул бумажку и положил в карман.

К нам подбежал Щука. Он даже перестал играть в чехарду.

Леха показал ему три рубля. Толька внимательно обследовал бумажку, даже попробовал на зуб.

— Не фальшивая, — сказал он.

— Это твой трояк, — подтвердил Грач.

Щука насмешливо уставился на меня.

— На семейном совете решили не присваивать трудовые деньги?

— Осел, — сказал я.

— Не думал, что ты способен с деньгами расстаться, — сказал Щука. — Душа у тебя, понимаешь, копеечная.

— Ну чего ты. Отдал ведь, — одернул его Грач.

Я послал их к чертовой бабушке и пошел в класс. Не хотелось мне смотреть на противную Щучью пасть. Отдал деньги — и дело с концом. Почему отдал да зачем, кому какое дело?

На уроке математики я сказал Олегу, что возвратил Грачу три рубля. Бамбула покосился на меня, но ничего не сказал. И уже после звонка, уходя домой, он сказал:

— В ночное сегодня пойду. К озеру.

— Один?

— С дедом.

Я бы тоже сходил в ночное с Олегом, да мать не пустит. Не любит она, когда я поздно прихожу, а на всю ночь ни за что не пустит.

— Приходи, коли надумаешь, — сказал Олег. — Картошку будем печь.

— На костре?

— Печеная картошка хороша! — сказал Олег.

Он прибавил шагу. Ему надо в ночное готовиться.

Я догнал Нину с Людкой и пошел с ними рядом. Мне нужно было с Нинкой потолковать. Она сделала вид, что меня не замечает. Зато Людка сразу заметила.

— Куклин, — сказала она, — почему ты сторонишься товарищей. Это не по-пионерски. Мы тебя за дело покритиковали, а ты обязан все осознать. А ты ведешь себя, как отсталый элемент.

Хотел я ей от души ответить, да Шаровой постеснялся. Дура все-таки эта Людка. Простых вещей не понимает. Неужели я должен бегать за каждым сзади и ручку протягивать: «Ребята, я все осознал, простите меня и примите в свой здоровый коллектив!» Так наш председатель совета отряда понимает поведение пионера. Если бы меня справедливо критиковали, другое дело. А то навалились всем классом на одного…

Людка долго молола какую-то ерунду. Я шел с ними и не слушал. Я поглядывал на Нину. Мне хотелось послушать, что скажет она. Но Нина шла рядом, помахивала портфелем и помалкивала.

Мне захотелось, чтобы из дядиных ворот снова выскочил Картуз и набросился на Нинку с Людкой. Ну, Парамонову пускай немножко покусает, меньше трепаться будет, а Нину бы я спас.

Я бы схватил Картуза за ошейник и перебросил бы через забор. Раз Людка ни разу не вспомнила про базар, значит, Нина не рассказала ей ничего. Поэтому мне и захотелось ее спасти. От злого пса Картуза.

Но калитка была на запоре, Картуз смирно сидел на толстой цепи и даже не рычал. А Нина шла рядом со мной и молчала, словно в рот воды набрала. Хотя бы одно слово сказала!

А когда она наконец сказала, я совсем расстроился. Лучше бы она молчала. Вот что сказала мне Нина Шарова, после того как Людка Парамонова свернула в свой Кривой переулок:

— У меня нет часов.

— Потеряла?

— Я не буду носить часы.

— Остановились, что ли?

— Не хочу, чтобы ты спрашивал про время.

Мне нужно было что-нибудь ответить Нине, но я молчал.

Я не мог ничего ответить. Я краснел. Как маков цвет. Я совсем забыл пригрозить ей. Уж лучше бы она всем рассказала, что встретила меня на базаре, чем вот так… Дело не в часах. Я могу и без ее часов прожить. Смотри не смотри на часы, а урок действительно не станет короче. Дело в другом: Нина тоже теперь против меня. Просто удивительно, что она никому не рассказала… Почему бы это? И я понял: ей просто стыдно рассказывать. Стыдно за меня…

Нина ушла. Она раньше жила в городе и, уходя, всегда говорила: «До свидания». Она ничего не сказала. Ушла и даже ни разу не оглянулась.

Я остался на дороге один.

26. ПОРОСЯТА В КУПЕ

Мать и дядя Петя сидели на крыльце. Отец спиной прислонился к перилам, дымил папиросой. По их лицам я понял, что разговор идет серьезный. А когда у взрослых серьезный разговор, лучше возле них не задерживаться. А то мигом кто-нибудь на тебе зло сорвет.

— Щи в печке, — сказала мать.

Я прошел мимо отца. Он, кажется, меня и не заметил. На перекладине торчат три окурка. Много сегодня отец курит, много. Я ухватом выдвинул чугун, налил горячих щей. Есть что-то не хотелось. Аппетита не было. Окно отворено, и я слышал весь разговор. Сначала я ничего не понял и лишь позже стал соображать, о чем идет речь.

— Деньги сами идут к тебе в руки, Федор, — говорил дядя. — Греби лопатой.

— В доме у нас все как у людей, — отвечал отец. — В достатке живем. Зачем нам такие деньги?

— Не мели, Емеля, — недовольно сказала мать. — В достатке… Крыша в хлеву как решето. Веранду давно пора пристраивать. Люди на все лето сдают комнаты, а мы лыком шиты?

— Пускай сдают, а нам это ни к чему.

— Лишняя копейка тебе помешает? Вот и завсегда так… Муженек называется! По нему, хоть и трава не расти.

— Как я этих поросят повезу? — повысил голос отец. — Соображаете? У меня купейный вагон… Не теплушка какая-нибудь, понимать надо.

— Все, Федор, надо делать с головой, — уговаривал дядя. — Сунь бригадиру пятерик. Не выдаст. А того не знаешь, святая невинность, что все так делают…

— Где ему! Постесняется…

— Худо-бедно, на поросятах сот пять заполучить можно… Такие деньги, Федор, на дороге не валяются. Сколько поросенок стоит в Полоцке? Копейки! А у нас за сосунка две десятки отвалят.

— Только предложи кому, — сказала мать. — С руками оторвут.

Они помолчали. Я живо представил всю эту картину: отец стоит курит, смотрит под ноги, а мать и дядя в четыре глаза уставились на него. Смотрят и головами качают: дескать, недотепа ты, Федор, тебе деньги в руки плывут, а ты отказываешься! И еще я представил, как отец купит в Полоцке десяток розовых поросят и посадит их в свое купе. Выйдет отец с флажком в тамбур, а поросята по всему вагону разбредутся. Вот потеха будет! Поросята зайцами поедут из Полоцка в нашу деревню. Визг поднимут на весь вагон, чьи-нибудь ботинки сжуют.

— Гляди, Федор, не обмишурься, — сказал дядя Петя. — Дело стоящее. Сезон. А потом поздно будет. И захочешь, да никто твоих поросят покупать не будет. Старые люди говорят: «Умен тот, кто из блохи голенище кроит».

— Ему что, — сказала мать, — сел на свой пассажирский и укатил, а я тут крутись как белка в колесе. Парню пальто пора справлять. Вырос из полушубка.

Это дело. Пальто мне нужно позарез. Драповое с меховым воротником. И шапку бы хорошо. Кожаную с коричневым мехом. Эта идея мне понравилась, и я высунулся в окно и сказал:

— Пальто бы хорошо. И шапку.

— А еще чего тебе надо? — спросил отец.

— Привези ты этих поросят, папа!

— За пазухой?

— А ты не суйся куда не следует! — прикрикнула мать. — Ну, живо за водой… И чтобы полную кадку натаскал.

Говорили мать и дядя. Отец молчал. Курил папиросу за папиросой. Что-то нынче трудно поддается отец. Не хочет возить этих поросят. И вообще я заметил, что в последнее время отец перестал слушать маму и дядю. Все больше с бригадиром беседует. Каждый день стал приходить к нам дядя Матвей. Мать зеленеет от злости, когда на тропинке показывается его высокая фигура, а отец, наоборот, радуется. Встречает его, усаживает за стол. И начинаются у них разговоры. Обо всем: о колхозе, о международном положении. Мать в этих разговорах не участвует. Уходит куда-нибудь. К дяде, наверное. Я тоже ухожу. Хотя меня и не прогоняют. У меня своих дел хватает.

Натаскав воду, я забрался на чердак — навестить свое богатство. Под ящиком со старой обувью лежали мои деньги. Много у меня накопилось. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. У меня никогда столько денег не было. Из круглого слухового окна сочился тусклый вечерний свет. В углу поблескивали острым жалом поставленные в ряд косы. От бревна к окну натянул свою паутину большой крапчатый паук. С десяток высосанных мух прилепились к паутине. В центре, растопырив тонкие ножки, притаился сам паук. Ждет новых мух.

Я сидел на чердаке, а внизу все еще разговаривали. Голоса стали громче, раздраженнее.

— Надоело мне все это! — говорил отец. — И так таскаю на себе, как осел… Вздохнуть некогда. Теперь поросята! Я не спекулянт, понятно?

— Думаешь, на твою зарплату прожить можно? — спросила мать.

— Могу уйти… Мне эта железная дорога и без поросят осточертела…

Не привезет отец поросят. И не будет у меня зимнего пальто и кожаной шапки. А может быть, привезет? Мать и дядя не дадут ему житья, пока не согласится. Надоест отцу спорить — махнет рукой и уступит. Не любит он ругаться. А привезет поросят — дядя с мамой продадут их и купят мне новое пальто и шапку.

Кто же прав? Отец или дядя? Я не знаю, кто прав. Но мне не нравится, что отец так много курит. Не нравится, что он хмурый. Я люблю, когда отец веселый.

Ну чего они все время пилят его?

Я еще раз пересчитал деньги. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. Я вздрогнул: мимо прошмыгнула кошка. Черныш. Чего околачивается на нашем чердаке? Засовывая деньги в старый ботинок, я снова вспомнил то утро, рынок и Нину Шарову. И мне стало грустно. Я думал, что пойду на чердак, пересчитаю деньги — и сразу настроение поднимется. Ну какой еще мальчишка из нашего класса держал сразу столько денег в руках? А я вот держу. И деньги это не чужие. Не мамины и не папины. Мои собственные.

Я волен ими распоряжаться. Могу пойти купить бамбуковую удочку, подсачок и еще чего захочу.

И хотя все это было приятно, настроение не улучшилось. Я вспоминал любимую дядину поговорку: «Хорошо тому живется, у кого копейка ведется!»

Может, кому и хорошо живется, а мне не очень.

27. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

Мы сидим у костра. Он уже прогорел. Подернулся красноватым пеплом. Я вижу в красном отблеске лицо Олега. Светлые ресницы опущены. Он сосредоточенно смотрит на огонь.

Нас обступила ночь. Тихая и таинственная. Над нами звездное небо. Синий дым тянется к далеким звездам. Листья обступивших нас кустов кажутся красноватыми. Это от костра. Внизу, в овраге, тяжело переступают стреноженные кони. Их не видно, но слышно, как хрустит на зубах трава.

Иногда доносится тяжелый вздох, тихое ржание, топот.

Мы в ночном.

Мне повезло. Мать куда-то ушла. И я отпросился в ночное у отца. Он отпустил. Только велел захватить ватник. Утром будет холодно, можно простыть. А пока тепло. Лишь с оврага тянет свежестью. Туман уже поднялся снизу и колыхался вровень с краями оврага. Где-то в этом молоке пасутся кони.

Дым от костра отогнал комаров. Они чуть слышно гудят в стороне. Близко подлететь боятся.

— Картошку будем печь? — спрашиваю я. Мне захотелось горячей картошки с солью. Хлеба я прихватил из дому.

Олег достает из противогазной сумки картофелины. По одной запихивает в красноватую золу.

Пока печется картошка, мы разговариваем. О чем можно говорить летней звездной ночью? О ракетах, о дальних мирах. Вон сколько их мерцает над головой! Не перечесть. Даже не верится, что есть ученые-астрономы, которые знают, как называется каждая звезда или планета.

Больше говорю я, Бамбула молчит. Ковыряет прутом в золе. Картофелины переворачивает, чтобы со всех сторон пропеклись.

Мы разламываем горячую картошку, посыпаем крупной солью и едим. Картошка горячая, рассыпчатая. Мы едим ее вместе с поджаренной кожурой! Вкусно!

А потом я начинаю мужской разговор. Ночь, костер как-то располагают к этому.

— Скажи, Олег, — спрашиваю я, — правильно меня крыли на собрании?

— За дело, — отвечает Олег.

Конечно, лучше было бы, если бы он сказал, что не за дело меня ругали. Но Бамбула говорит, что думает. У него характер такой.

— В воскресенье на базаре овощи продавал, — говорю. Мне захотелось обо всем рассказать. Освободиться от этих мыслей.

— С огорода?

— С дядей торговал… Он свои продавал, я — свои. У меня много денег.

Олег молча ест картошку. Корочка аппетитно хрустит на зубах.

— Денег побольше накоплю, — продолжаю я, — куплю чего-нибудь.

— Торгаш ты, — говорит Бамбула, глядя в огонь.

— Один я торгую, что ли?

— Я не торгую, — говорит Олег. — Никто в нашем классе не торгует. Только ты.

— Я же свое продаю — не краденое!

— Противно тебя слушать, — говорит Бамбула. — «Продаю», «покупаю»…

— Заткни уши, — советую я.

— Буржуй ты! — говорит Олег, выковыривая из золы картофелину.

— Кто?

— Буржуи раньше торговали и деньги прятали в эти… кубышки.

— Как картошиной засвечу… — замахиваюсь я.

— Полегче, — спокойно говорит Олег. — Буржуй.

Я вскакиваю на ноги. Я готов наброситься с кулаками на Бамбулу. Мне очень не нравится это слово «буржуй». Я не могу его переносить. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Это мы в школе учили, и вот я «буржуй»! Я хватаю ватник, набрасываю на плечи. Я больше не могу смотреть на Бамбулу.

Мне хочется хлопнуть чем-нибудь по круглой стриженой голове. Какой я буржуй? Подумаешь, два огурца продал. И уже буржуй?!

Я напролом через кусты иду к дороге.

— Не в ту сторону ударился… — говорит Олег.

Я поворачиваюсь и иду в другую сторону.

После костра ничего не видно. С ходу налетаю на дерево. Кажется, шишку на лбу набил…

— Шею не сверни, — слышится из темноты голос Бамбулы.

— Можешь убираться с моей парты, — кричу я. — Дурак ты, Бамбула!

28. КУТЕРЬМА

Утром отец разбудил мать.

— Опять опоздаешь, — сказал он. — Серафима ушла.

Мать ничего не сказала. Встала, оделась и, не затопив печку, ушла. Сначала она крепко хлопнула дверью в горнице, потом в сенях. Что-то упало на пол и покатилось. Сердитая ушла мать на работу, даже завтраком нас не накормила.

Мы с отцом принялись хозяйничать. Он затопил печку. Я начистил картошки, принес воды. Через полчаса завтрак был на столе.

— Что-то ты рано из ночного вернулся? — спросил отец. — Комары одолели?

— Не комары…

— Подрался?

Я пощупал лоб. Там и правда вскочила увесистая шишка.

К утру злость на Бамбулу прошла. Пожалуй, я погорячился. Не надо было уходить. Не по-товарищески… Всю ночь Бамбула пас лошадей один.

— С кем, спрашиваю, подрался?

Я объяснил отцу, что шишки бывают не только от драк, а по другим причинам. Сверху, например, может что-нибудь упасть. Или жук-носорог с лету ударится в лоб — раз! — и шишка. Обязательно драться?

Отец выслушал меня и ничего не сказал. Я понимал: ему тоже несладко. Поросят надо везти из Полоцка. В купейном вагоне.

— Скорей бы вырасти, — сказал я. — Ушел бы тоже на поезд проводником.

Отец положил вилку на сторону, посмотрел на меня.

— Глупый ты, — сказал он. — Нашел героическую профессию… «Чаю не желаете?» Не мужское это дело — подносы носить.

— А-а… ты ведь…

— И я занимаюсь ненастоящим делом. Конечно, без проводника тоже нельзя. Проводник не последняя гайка на железной дороге. Только не по душе мне это дело! Сиди в купе и чаек попивай. А тут в деревне люди маются, рабочих рук не хватает. А я гляжу в окошко да чаи гоняю…

— Меня вчера Бамбула буржуем обозвал, — сказал я.

— Вот почему ты рано пришел.

— Я хотел ему по морде дать…

— Ну и что же?

— Не за что, — сказал я. — Я и есть буржуй…

Я рассказал отцу, как мы с дядей продавали лук, редиску, огурцы. Отец все больше мрачнел. Он смотрел в окно и постукивал черенком вилки по краю стола. Потом встал, прошелся по избе. Половицы заскрипели.

— Чего ты дяде надоедаешь? — сказал он. — У него свои дела, у тебя свои… Не лезь ты к нему, ради бога!

— На мотоцикле катает…

Отец остановился, сурово посмотрел мне в глаза:

— На базаре чтобы больше твоей ноги не было.

— В школу опаздываю, — сказал я.

— Обещаешь?

Я собрал портфель. На пороге остановился. Отец стоял у окна и смотрел на меня. Ждал.

— По мне, хоть ясным огнем сгори этот базар, — сказал я и отворил дверь.

У калитки столкнулся с дядей Матвеем. Бригадир был чисто побрит, в белой безрукавке. Большие руки загорели. Лицо и шея тоже черные. Настроение у дяди Матвея хорошее.

— Мать в поле? — спросил он.

— Чуть свет ушла.

— Хор-рошо-о… Отец дома?

— Собирается в поездку.

Бригадир нагнулся ко мне, положил тяжелую руку на плечо.

— Глаза у тебя невеселые… На улице такая благодать, а ты нос повесил. Не годится, друг!

— Обыкновенные глаза, — сказал я. — Выдумываете.

— На второй год хотят оставить?

— В школу пора, — сказал я.

— Пошутил я, — засмеялся дядя Матвей. — А глаза у тебя невеселые — это факт.

Он отворил калитку, пропустил меня и пошел в наш дом.

29. А МОЛЬ ДОБРО СЪЕЛА…

Нина Шарова никому не сказала, что я продавал на рынке огурцы и редиску. Ни вчера, ни сегодня. Но мне было не легче. Я сразу увидел, что часов на ее руке нет. И вправду сняла. Мне стало тревожно и тоскливо. Неужели мы теперь с Ниной никогда не будем разговаривать? Проклятые огурцы и «крысиные хвостики»! Знал бы я, что все так получится…

Я спокойно вздохнул, когда пришел Олег. Он не пересел на другую парту! Сел рядом. Бамбула не Грач. Вид у него такой же, как всегда. Будто он и не был в ночном.

— Волки тебя ночью не съели? — спросил я.

— Как видишь, — ответил Бамбула и, заглянув мне в лицо, спросил: — Дерево боднул?

Я кивнул. Олег на меня не сердился. Ровный человек Олег. И умный. Все понимает. А я, дурак, хотел ему в лоб запустить печеной картофелиной. Это он в шутку сказал, что я буржуй. Чтобы рассеять последние сомнения, я спросил:

— Это ты понарошку насчет буржуя?

— Буржуй ты, — сказал Олег, — не настоящий, конечно, а так — буржуенок.

Я тихонько ущипнул себя за кончик уха, чтобы не рассердиться. Мне не хотелось опять ссориться с Бамбулой. И потом, он сказал, что я не настоящий буржуй… А то бы он и не сел со мной за одну парту.

По-прежнему я хранил гордое молчание. Ни с кем не разговаривал, не участвовал в играх, спорах. Правда, был в классе один человек, который готов был со мной на всех переменках напролет разговаривать. Это Люда Парамонова. Уже несколько дней она без передышки меня перевоспитывала. Я даже стал прятаться от нее. Как прозвенит звонок, так пулей лечу на улицу. Ребята на спортплощадке упражняются, а я прячусь в саду.

После уроков я забежал на минутку к дяде. Я увидел его мотоцикл. Он стоял у ворот. Дядя сидел на березовом пне и сумрачно глядел на свои любимые фруктовые деревья. На каменный чай глядел. И думал, наверное, что мужик все-таки надул его. Иначе отчего лицо у Петра Севастьяновича такое хмурое?

Картуз, положив тупую морду на лапы, лежал около конуры. Картуз тоже был не в духе. От кого-то я слышал, что собакам передается настроение хозяина. В огороде, перегнувшись пополам, полола морковь тетя Матрена. Она подняла голову, посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тетя Матрена не ясное солнышко. Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.

— А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.

Я вернулся и закрыл калитку на засов.

— Зачем пожаловал?

Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.

— Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.

Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.

— В белой, говоришь…

— К папке пришел, веселый такой.

— Веселый…

— Шутит, — сказал я.

— О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?

— Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.

— Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.

И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.

— Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.

Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.

Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:

— Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.

— А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.

— Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он…

— Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.

— Папка обед сготовил, — сказал я.

— И за свое место ему нужно обеими руками держаться… Доходное место. Где еще так устроишься?

— Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Когда еще поезд? Успею.

— Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные…

Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.

— Мои? — удивился я.

— Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал… Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться…» Бери деньги-то — твои.

Я спрятал руки за спину.

— Нет! — сказал я. — Не возьму!

— Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш… Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.

— И когда маленький был, торговал? — спросил я.

— А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте…

— Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.

— Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета… О чем ты думаешь?!

Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?

И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду. Хватит, наездился! А как же быть с деньгами? Хотел на приемник накопить или на велосипед, а теперь как? Все прахом. Мне стало жалко того старичка, у которого дядя деньги стребовал. Может быть, ему и не нужны были огурцы или редиска.

Отец говорит одно, дядя и мать — другое. Разберись тут: где правда?

И в школе какая-то ерунда получается. А ведь все началось с ножика. Пожалел! Не дал Грачу. И вот какая петрушка вышла.

Может, зря я это на ребят так думаю? Подойти к ним и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!»

А вот в чем виноват? До сих пор не знал я.

30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

Я собрал отцу сумку, и мы отправились на разъезд.

В сумке кроме всего прочего я обнаружил большущий серый мешок. Мать запихала. Это для поросят.

Я вспомнил, как дядя Петя сказал, что хоть мешок и хороший, но ради такого дела нечего жалеть.

И еще одну интересную штуку обнаружил я в сумке — заявление. Оно лежало в инструкции по технической эксплуатации. Я нечаянно открыл инструкцию и мельком прочитал: «…освободить меня от занимаемой должности, потому что…».

Дальше я не успел прочитать. Отец отобрал книжку и заявление, засунул в сумку, а мне сказал: «Твоим бы носом да щели затыкать… Глядишь, и мыши перевелись бы».

Ишь, как мудрено сказано! Нос, мыши, щели. Я сразу почувствовал, что настроение у отца улучшилось. Значит, он уходит с поезда… И мне сразу стало как-то легче.

Теперь отец будет с нами. А почему он мешок взял? Напоследок решил поросят привезти.

Когда по одной и той же дороге не так уж часто ходишь, то замечаешь, как все вокруг изменяется.

Рожь поднялась до пояса.

В овраге зацвели волчьи ягоды. Их есть нельзя: можно отравиться.

Отец не мог пройти мимо поля и не остановиться. Раньше он мрачнел, а нынче лицо его было светлым. Значит, рожь выправилась, пошла в рост, набирает силу. Дядя Матвей не пожалел минеральной подкормки.

— Если хороший урожай уродится, на трудодень много дадут? — спросил я.

— Не обидят, — сказал отец.

— И мама много получит.

— Сомневаюсь.

— А тетя Серафима?

Отец не ответил. Он вырвал длинный стебель ржи, сложил в несколько раз и сунул в карман кителя. Потом отобрал у меня сумку, раскрыл. Вытащил мешок, развернул.

— Все-таки втиснула! Да-а… сюда десять поросят влезут.

— Тесно им. Визжать будут, — сказал я.

— Не будут! — засмеялся отец и отдал мне мешок. — Верни дядюшке. Скажи, плакали его поросята…

— А полушубок мой еще носить и носить, — сказал я. — Обойдусь.

— Купим, сын, пальто и шапку, — сказал отец. — Когда еще зима!

Уехал мой отец в Полоцк. В последний раз. Больше не буду провожать я его на разъезд. И поезд не будет притормаживать. И никто без билета до города не будет ездить в седьмом вагоне.

Вернулся я с мешком домой. С пустым. Без поросят. Не понесу я дяде мешок. И не скажу, что его поросята плакали. Не хочется что-то. За мешком дядя сам прибежит. Посыплет его нафталином и в сундук спрячет.

31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ

На последнем уроке Кира Андреевна сказала, что пятый «б» идет на прополку сорняков.

Этой весной нам уже пришлось поработать в колхозе.

Наш класс три гектара посадил картошки и золы собрал больше всех в школе. Я принес десять ведер. Про меня Люда Парамонова написала в стенгазете. Грач на одно ведро меньше собрал золы. Про него Люда тоже написала. А Миша Комов вполовину меньше собрал, чем мы. Про него Людка тоже написала, что он отличился. Неудобно знатного кукурузовода оставить в тени.

Про Мишу в каждой стенгазете пишут.

— Сбор у школы, — сказала Кира Андреевна. — Пообедайте и — все, как один!

Получилось так, что домой мы пошли вместе с учительницей.

Желтые волосы ее светились на солнце, маленький нос немножко покраснел. Дня через три облупится.

— Как думаешь каникулы провести? — спросила Кира Андреевна.

Об этом я еще не думал. Каждое лето мы всей семьей собираемся в Чебоксары. Но почему-то так уж получается, что я не попадаю в Чебоксары. Может быть, в этом году удастся?

— Я в овраге нашла лисью нору, — сказала учительница. — Хочешь покажу?

Куда она клонит? Уж очень ласковая со мной. Нору хочет показать. Как будто не видел я лисьих нор. Спустились в овраг — на каждом шагу лисья нора. Я даже енотовую нашел. Поковырял палкой, но енот почему-то не захотел вылезать.

— У меня одна идея, — толковала Кира Андреевна. — А что, если мы всем классом совершим туристский поход? Куда-нибудь далеко-далеко, где кочуют туманы…

Я сбоку посмотрел на учительницу.

Лицо у нее было задумчивым. Она, наверное, видела эти туманы и горы, через которые нам придется карабкаться.

Я ни разу не был в туристском походе. Но отправляться всем классом в дальний путь у меня особенного желания не было. Крыли на сборе, а я с ними в походах топ-топ! Нет уж, братцы-кролики, топайте в горы без меня, а я в Чебоксары поеду.

— Мы пойдем по нехоженым тропам, будем сидеть у костра, спать в палатках… Умываться на заре речной водой. Мы будем идти, а над нами пусть плывут облака. Мы долго-долго будем идти. Я бы очень хотела, чтобы ты с нами пошел в этот поход.

— Я подумаю, — сказал я.

Мне нужно было поворачивать налево. Я не стал прощаться с учительницей: после обеда сбор у школы. Она тоже придет.

На углу я повстречался с Ленькой Грачом. Он стоял посреди улицы, смотрел мимо меня. Черные лохмы спустились на лоб. Книжки оттопыривали за пазухой рубаху. Кого это ждет Грач? Щуку? Я оглянулся, но никого на дороге не увидел. Щука первым выскочил из класса и помчался обедать.

Я поравнялся с Грачом, он пошел рядом. Неужели меня дожидался?

Уж сколько дней прошло, и наша ссора теперь оказалась пустой и никому не нужной. Я рад был помириться с Грачом. Но он шел рядом и помалкивал.

— Ты в туристский поход пойдешь? — первым заговорил я.

— Отличная штука, — ответил Ленька. — Только я не пойду. — Он умолк. Я догадался, в чем дело: у Леньки не было денег. В прошлом году он не поехал на экскурсию, потому что мать купила ему костюм и денег не осталось. И я вдруг подумал: а что, если я отдам свои деньги Леньке? Чего они без толку валяются в старом башмаке? А человек пойдет в туристский поход. Купит, что ему необходимо.

Я хотел сразу предложить ему деньги, но вовремя опомнился. Грач — парень гордый и может обидеться. Надо отдать при удобном случае.

И еще я подумал, что мне совсем не жалко этих денег.

Если бы Ленька взял, я тут же отдал бы ему.

У меня даже настроение упало: почему я не могу вот сейчас отдать деньги? Сию минуту! Не дожидаясь удобного случая!

А пока молча шли.

Я вдруг подумал, что и расстояние-то от школы до моего дома — пустяк. А как долго одному шагать домой.

Вдвоем хорошо. Веселее как-то. И мысли у меня стали веселее. Я даже не заметил, как мы прошли мимо дядиного дома. Раньше я всегда замедлял шаги возле калитки, а сегодня проскочил и не заметил.

Хорошо Кира Андреевна говорила про костер и облака.

Я ни разу не был в туристском походе. Я представил раннее утро, зарю, речку.

Мы будем жить с Грачом в одной палатке. Будем купаться в речке, ловить рыбу. А когда надоест одно место, свернем палатку и снова пойдем далеко-далеко…

Я пойду вслед за Ниной Шаровой. Когда она устанет, я понесу что-нибудь. Интересно: возьмет она с собой часы?

Мы одновременно отворили калитки. Когда Грач поднялся на крыльцо, я спросил:

— Свистнешь, когда пообедаешь?

Ленька взялся за ручку двери, с секунду помолчал.

— Свистну, — сказал он. — Только ты быстрее!

Оглавление

1. КАК МЫ ПОССОРИЛИСЬ С ГРАЧОМ

2. КУВШИН НА ЗАБОРЕ

3. ОБЛАКО НАД ЛЕСОМ

4. МОЕ УТРО

5. ОЛЕГ КРИВОШЕЕВ — МОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ

6. ДВЕ ДЕВЧОНКИ, С КОТОРЫМИ МОЖНО РАЗГОВАРИВАТЬ

7. СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ…

8. КИРА АНДРЕЕВНА

9. МЫ, СКОПЦОВЫ…

10. ЩУКА И ГРАЧ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ

11. ПОЛТИННИК

12. ИЩУ ДРУГА

13. Я СИЖУ В ЛОПУХАХ

14. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ

15. ДЕРЖИСЬ, ЩУКА!

16. У КИРЫ АНДРЕЕВНЫ ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

17. ЛЮДА ПАРАМОНОВА ВЫПОЛНИЛА СВОИ ДОЛГ

18. КОГДА НА ОЗЕРЕ НЕТ КЛЕВА

19. Я ВЫДЕРЖИВАЮ ХАРАКТЕР

20. Я, КАРТУЗ И НИНА ШАРОВА

21. МЫ ИДЕМ СКВОЗЬ ДОЖДЬ

22. МАМА ВЫХОДИТ НА РАБОТУ

23. Я СТАНОВЛЮСЬ КУПЦОМ

24. СВОЯ РУБАШКА БЛИЖЕ К ТЕЛУ… ИЛИ НАОБОРОТ?

25. ОДИН

26. ПОРОСЯТА В КУПЕ

27. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

28. КУТЕРЬМА

29. А МОЛЬ ДОБРО СЪЕЛА…

30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ

Реклама на сайте