«Книга былей и небылиц про медведей и медведиц»

Алексей Венедиктович Кожевников

КНИГА

БЫЛЕЙ И НЕБЫЛИЦ ПРО

МЕДВЕДЕЙ И МЕДВЕДИЦ

Последняя книга старейшего советского писателя, лауреата Государственной премии СССР - маленькие рассказы о нравах, обычаях и поверьях людей Сибири и Урала в разные годы, о дружбе человека с медведем.

СОДЕРЖАНИЕ

ОТ АВТОРА

МЕДВЕДЬ - ЛИПОВА НОГА

МЕДВЕДЬ-ОБОРОТЕНЬ

МЕДВЕДЬ-ПЧЕЛОВОД

С МЕДВЕДЕМ ВОКРУГ СВЕТА

МЕДВЕДЬ-ПОДЖИГАТЕЛЬ

МЕДВЕДЬ-КЛЮЧНИК

МЕДВЕЖЬЯ ЛЮБОВЬ

МЕДВЕДЬ-ПАХАРЬ

МЕДВЕДЬ, ОБУТЫЙ В КАПКАН

МЕДВЕДЬ-ГЕОЛОГ

МЕДВЕЖЬИ СЛЕЗЫ

ДВУЛИКИЙ МЕДВЕДЬ

МЕДВЕДЬ-НЕДОДУМОК

МЕДВЕДЬ ТУНГУССКИЙ

МЕДВЕДЬ-ПЛОТОГОН

МЕДВЕДЬ-СТРОИТЕЛЬ

ПОСЛЕСЛОВИЕ Ю.ЛУКИНА

ДОРОГИЕ МОИ ЧИТАТЕЛИ!

Наберитесь терпения и прочтите, возможно, скучную, но необходимую страницу о том, как создавалась эта книжка.

Первые тринадцать лет своей жизни я провел в северной деревушке, вдали от городов, от больших рек и шумных, людных столбовых дорог. Кругом на многие и многие версты стояли сумрачные хвойные леса с редкими поселочками, крошечными полями и покосами.

Воистину медвежий угол. Медведь там - не редкость, не диво, а постоянный сосед человека. Первая сказочка, что запомнилась мне, была про медведя. Первая песенка - тоже про медведя. Моя первая встреча с диким зверем - встреча с медведем.

Медведи лакомились в тех же лесных малинниках, где и мы, деревенская ребятня. Разговор о медведях был одним из самых частых, не уступал коренным крестьянским: о погоде, о полевых работах, об урожае.

Почти каждый день нашу деревеньку волновала какая-нибудь медвежья новость. То найдут около скотных дворов медвежьи следы. То прибегут с пастьбы в деревню кони, напуганные медведем. То ребятишки встретят медведя в малиннике. То собаки поднимут истошный лай на медведя.

В раннее весеннее время оголодалые после зимней спячки медведи часто угоняли у зазевавшихся пастухов телят и баранчиков, случалось, гробили и крупный скот.

Медведи - любители сладкого - не давали покою моему дедушке, пчеловоду. От тех весенних дней, когда медведи поднимались из своих зимних берлог, и до тех осенних, когда снова забирались в них, дедушка почти безвыходно жил на своем пчельнике. А медведи-лакомки ухитрялись как-то разорять и даже уносить ульи.

Были у медведей повадки и посерьезней, поопасней. Когда людям приходилось работать возле леса, медведи любили пугнуть их и пугали по-своему, по-медвежьи: выворачивали пенья, коренья и швыряли в работающих. Эти медвежьи шутки порой кончались нешуточно, тяжелыми увечьями.

Недобрые медвежьи повадки, забавы, шутки мой дедушка считал продолжением тысячелетней войны медвежьего отродья против рода человеческого. До появления человека в наших лесах царствовали медведи, тут среди зверья нет им опасных супротивников. Но появились люди и пошли охотиться за медвежьим мясом и мехом. Сильно досаждали медведям и самые смирнейшие из людей - землепашцы. Эти принялись жечь леса - высвобождать землю под поля и покосы. Заодно с лесами горели и медвежьи дома-берлоги. Тогда медведь пошел на человека со всеми своими зубами и когтями, а человек на медведя - с рогатиной, с ружьем, с огнем. Устраивал лесные пожары нарочно, чтобы отогнать медведей из ближних лесов в дальние. Но ведь там были свои хозяева - медведи, которые совсем не радовались пришельцам.

Потом при своей шатучей жизни я увидел, что в нашей стране тема "Человек и медведь" почти повсеместная, она - и сказка, и воспоминание, и живая обыденность. У меня все тверже становилось желание написать "медвежью книгу".

Я расспрашивал о медведях везде, куда забрасывала меня жизнь. Выслушал множество историй, особенно много охотничьих. Но эти не упомнил, даже постарался выбросить из памяти. Я не охотник по твердому убеждению, охота без крайней нужды - варварство, ее надо не воспевать, а осуждать. Моя книга совсем-совсем не охотничья.

МЕДВЕДЬ - ЛИПОВА НОГА

Жестокая северная зима. От холода громко "стреляют" бревна нашей избенки. Лед толстым слоем нарос на оконных стеклах и на двери.

В пять часов вечера уже темным-темно. А светло будет только в девять утра. Куда девать шестнадцать ночных часов? Правда, у отца с матерью всегда вдоволь работы. Он чинит обувь на всю семью, она прядет, шьет, латает. А мы, мелюзга, изнемогали от избытка времени: читать не умели, спать по шестнадцати часов в сутки не могли, даже играть порой уставали. Тогда мы прилипали к бабушке и .начинали канючить:

- Баушка, скажи сказку! Про лису, баушка, нет, сперва про медведя.

Бабушка обычно сдавалась: "Ладно, скажу. Марш все на полати аль на печку!" Бабушка избыток времени любила проводить там, в тепле, в темноте, без хлопот. Это у нас в деревне называлось "сумерничать".

Любимейшей у всех сказкой была "Медведь - липовая нога".

- Не за горами и морями, не в тридесятом царстве-государстве, а в самом в том, в котором мы живем, совсем близко от нашей деревни жили старик со старухой. Оба сильно хиленькие и совсем беленькие, вроде меня, грешной, - неторопливо начинала бабушка. Жили небогато, одиноко, ни детей при них, ни внуков, ни коровушки, ни лошадушки. Всей живности один баранчик, две курочки да кошка.

Жили не шибко просторно и не шибко тесно, в избушке в три окошка. У одного старик плел лапти, у другого старуха командовала чугунками, горшками, чашками, ложками, а третьим владела кошка - то нежилась одна, то играла с котятами.

Жили не шибко голодно, но и не шибко сытно: в праздники ели хрен, редьку, картоху в тулупах да лук с солью и запивали снедь квасом, а в будни делали наоборот - пили квас и заедали его редькой, хреном, картохой и луком с солью. Даже кошка привыкла есть хрен и редьку.

Самой трудной порой было начало лета, когда новый урожай не вырос, а старый подходил к концу. И вот в такое постное время старухе захотелось скоромного. Сперва она молвила тихо:

- Мясца бы... давно не едали.

Старик будто и не слыхал. Тогда старуха молвила погромче:

- Распромыслил бы как-нибудь.

- Где-ка? - сердито отозвался старик.

И оба замолчали, оба понимали, что зарезать баранчика али курочку нельзя: баранчик для них шерстку растит, а курочки яйца несут.

Помолчав, старуха сказала:

- Тебе лучше знать, где оно - мясо - водится. Ты - добытчик, а я только куфарка. Ты, случалось, хорошо добывал, а теперь разленился. Аес-от рядом. Пойди убей какую-нибудь зверюгу аль пичугу.

И верно, лес стоял круг всей избушонки, одна березка забралась даже во двор и склонилась над самым крылечком.

Вечером старуха прикинулась больной и всю ночь донимала старика:

- Хочу мяса, хоть кусочек бы с наперсточек. Ох, умру без мясца, ох, ох!..

И наконец добилась - утром старик начал собираться на охоту. Обул новые лапти, надел испытанный во всех трудах старый зипун, подпоясался веревкой, сунул за нее топор, взгромоздил на плечо ружье суворовского кремневого фасону.

А старуха тем временем наставляла его:

- Голубя встретишь - не секи: грешно, божья птица. Соловья, скворца тоже не секи: птицы певчие. Зайца не трожь: жалко, зверек маленький, безобидный, все равно что дитеночек.

- Кого же сечь мне? - всполошился старик.

- Кабана, картофельного вредителя. Медведя, скотского ненавистника.

Тут она замолкла. Старик перекрестился в святой угол и ушел. Старуха проводила его глазами до околицы, затем крепко уселась возле своего окошка и стала переговариваться с теми, кто проходил мимо. Когда у нее не было своих дел, она любила заниматься чужими.

Первую половину дня старику не счастливило: птицы встречались только запретные - соловьи, голуби, а звери только совсем поганые - крысы, мыши, жабы.

Он хотел уж воротиться домой и обмануть старуху: ис-крестил-де вдоль и поперек весь лес - ничего в нем нетути. Но тут ему сильно повезло. На лесной прогалинке спал большущий медведь, от него шел такой храп, что деревья кругом вздрагивали. Одна медвежья лапа крепко обнимала толстую колодину, на которой как на подушке лежала медвежья голова.

Сгоряча старик чуть было не замахнулся на всего медведя, но вовремя призадумался. С его ружьишком и топориш-ком смертельно опасно затевать этакое: если не убьешь одним ударом, другой не успеешь сделать. И старуху не увидишь больше. Да зачем ему весь медведь, хватит и одной лапы.

Тут старик вспомнил, как обходился с медведями его отец - убивая, он говорил: "Не стал бы трогать тебя, но голодуют мои детушки. Ты пожил, теперь им пожить надо. Прости уж меня, не сердись". Так и старик сперва шепнул: "Прости меня, медведко, я отвалю у тебя только одну ногу, ошшо три останутся. Проживешь, привыкнешь. Я вот при двух живу". Потом собрал весь дух, всю силу и жахнул топором по медвежьей лапе. Она отскочила, как полено от чурки. Старик схватил ее и бежать в деревню. На медведя даже не посмел оглянуться, таков был грозен и страшен медвежий рев. Казалось, весь лес орет и стонет медвежьим голосом.

Старика охватила такая дрожь, будто бы голенького, босого вытолкнули на снег, на трескучий мороз.

Дома он сразу забрался на печку под одеяло и скоро уснул. А старуха остригла лапу, содрала с нее шкуру, мясо поставила на огонь вариться и села прясть медвежью шерсть.

Медведь тем временем зализал искалеченную ногу, приделал к ней деревяшку и пошел искать старика. Шел и жало-бился.

Тут бабушка запела:

Скрыпи, скрыпи, липова нога!

Скрыпи, скрыпи, осинова нога!

Веди, веди, липова нога,

К моему злому обидчику!

Мы всем ребячьим хором подхватили:

Скрыпи, скрыпи, липова нога,

Скрыпи, скрыпи, осинова нога!

Бабушка продолжала медвежью жалобу:

Я по селам шел, по деревням шел...

И земля-то спит, и вода-то спит,

И деревни спят, и деревья спят,

И лошадки спят, и коровы спят,

И собачки спят, и ребятки спят,

И все люди спят. Одна бабушка не спит.

Одна старая не спит, на моей шкуре сидит,

Мою шерстку прядет - не упрядывает,

Мою ноженьку варит - не уваривает,

Мое мясо ест - не уедывает,

Мои косточки гложет - не угладывает.

Скрыпи, скрыпи, липова нога,

Сильней скрыпи, осинова нога!

Услыхала медвежью жалобу старуха, всполошилась: "Про меня ведь канючит косолапый" - и разбудила старика.

А медведь ближе-ближе, шастает уже по двору, по сеням. Медвежья жалоба громче-громче.

Похватали старики наспех что подвернулось под руку и убежали для скорости каждый в свое окошко. А медведь обшарил всю избенку, никого не нашел и рассердился. Сперва на печку: "Ты, негодная, варила мою лапу" - и разбросал печку по кирпичику. Потом рассердился на прялку: "Ты пряла мою шерсть" - и разломал, иззверюхал всю на кусочки, на щепочки. Потом воротился домой, в лес.

Бабушка умолкла. Мы тоже помолчали недолго, затем пристали к ней:

- Где теперь медведь? Где старики, вернулись домой?

- Не знаю, не знаю, - отмахивалась от нас бабушка. - В сказке про это ничего нет.

МЕДВЕДЬ-ОБОРОТЕНЬ

Недалеко от нашей деревни стояла маленькая избушонка - сторожка лесного обходчика. Лес около нее был нешироко порублен. На этой солнечной полянке густо росла малина.

Ребятишки любили делать на нее налеты. Иногда попадались в руки сторожам, лишались малины да еще получали изрядную волосянку. Но налеты продолжали: и малина почему-то казалась слаще своей, и было ее - не выберешь, и еще было интересно провести жадного обходчика.

Работали мы обычно ватагой с разными выдумками. Главным мастаком на выдумки был наш коновод Ванька Уздяков, широколицый, широкоротый, вечно не чесанный, беспоясный. Одно лето мы морочили лесного сторожа огородными пугалами - выберем почудней, пострашней и переставим с огорода к сторожке. Пока обходчик дивуется и гадает: откуда, как появилось этакое чудо-юдо, мы вдоволь нашишкаем малины - и домой. А пугало обходчику - на память. Так перетаскали с огородов чуть ли не все пугала, повергли нашу деревню в великое смятение:

"Седня ночью украли и у нас".

"Да что ночью, у меня вот средь бела дня. Прилегла я соснуть на минутку, в энто время и оставили огород без хозяина. То ли украли, то ли сам ушел".

По деревне поползли разные страхи: орудует нечистая сила; жди пожара, повальных болестей.

Но вот пропавшие пугала обходчик принес на наш двор и сказал моему отцу, который был деревенским старостой:

- Зови народ, пускай разбирают свое добро.

Народ сбежался мигом. Тут и узналось, как перешли пугала с огородов в лес.

Их разобрали и поставили на прежние места, обходчика поблагодарили, а потом и нас, кого за волосья, кого по щекам, кого в загривок.

И еще памятна такая выдумка. Ванька Уздяков, проходя мимо нашей избы, послал мне лихой свист, каким собирал свою ватагу. Я мгновенно выскочил на улицу.

- Малина поспела, - сообщил Ванька. - Надо ухватить, пока не обобрал обходчик.

- Там новый, - сказал я. - Вчерась приходил к тятьке.

- А знаешь, кто это? - Ванька распахнул от уха до уха свой рот. Медведь. Тот самый, Аипова Нога, про которого сказывала бабушка. Ты видел его?

- Ну, видел.

- Одна нога деревянная. Верно?

- Верно. Говорят, на войне лишился. Солдат он.

- Никакой не солдат, а самый-самый тот медведь. Он - оборотень. Может показаться и человеком, и медведем, и кем угодно, как вздумается ему.

Таким же способом - сперва лихой свист, потом сказ про медведя Ванька быстро собрал всю нашу ватагу. Мы немедля похватали берестяные туески и помчались скоком в лес, как жеребята-игруны.

На подходе к сторожке обходчика Ванька разделил нас на две группы, одну поставил петь, другую - собирать малину. По взмаху Ванькиной руки певуны грянули:

Губы, ягоды беру

У медведя на бору.

Медведь-костыль

На печи застыл.

Передохнули и снова:

Губы, ягоды беру...

[Губы - грибы]

Недолго погодя в сторожке открылась дверь, и на крылечке появился обходчик, истый человек и солдат в шинели. Ничего медвежьего в нем не было. Деревянную ногу до земли прикрывала штанина. Увидев наше недоумение, Ванька шепнул:

- Он же оборотень.

Обходчик неловко спустился с крылечка и, раздвигая густой малинник, пошел медленно на нашу песню. Тогда мы примолкли, потихоньку переменили место и оттуда грянули снова. Потом пела другая группа, беруны, а певуны собирали малину. И так менялись несколько раз. Обходчик наконец устал шарахаться в густом малиннике, обругал нас: - Чтоб вам, дьяволята, не было жизни ни в этом, ни в том свете! - и вернулся в сторожку.

Судя по голосу и резкой нескладной походке, он был так обозлен, что попадись кто-то из нас в руки ему, он, пожалуй, растоптал бы его своей деревянной ногой.

Мы вернулись домой с туесами, полными малины, и с сердцами, полными глупого торжества. Через день, когда назрела новая малина, мы опять явились к сторожке. Все делали, как накануне, пели, собирали, менялись. А обходчик почему-то не показывался. И вдруг кто-то сцапал меня сзади за шиворот, поднял выше своей головы и крикнул:

- А-га, попался, постреленыш! Вот шмякну тебя об пенек. Мы были среди выруба, кругом стояло множество пней.

Я завизжал, как поросенок под ножом. Все мои товарищи прыснули из малинника в лесную чащобу.

- Кто они, твои? - спросил обходчик про убежавших.

- Да, мои товарищи.

- Чего ты водишься с такими!..

- С какими?

- Бросили тебя на мой произвол. А если я впрямь шмякну тебя?

- Дяденька, не надо. Отпусти!

- Ладно, не шмякну, но не отпущу. - И он осторожно поставил меня наземь.

- А куда денешь?

- Сведу к отцу с матерью.

- Я добегу один.

- Нет уж, со мной надежней будет. - Он ухватил меня крепко за руку и повел к дороге.

По пути расспрашивал, откуда я, как зовут. Я назвался:

- Шкалик, Еж, Шпын.

- Это не имена, а собачьи клички. Ты не морочь меня.

- Я не морочу. Шкаликом зовут за малый рост, Ежом и Шпыном - за густущие, стоячие волосы.

Он потрогал мои волосы и похвалил:

- Верно сказано. А чей ты? Я назвал отца.

- Как же оно так, отец - первый человек в деревне, а ты на чужую малину польстился? Нехорошо это, ох, нехорошо!

- Малина не твоя, сама выросла, - сказал я.

- И моя. Я поливаю, подвязываю, обрезаю ее. Зачем тебе моя малина, своей нет, что ли?

- Есть, много. Только ребята говорят, что все чужое - огурцы, репа, ягоды - слаще своего.

- Неверно. Наоборот, самое сладкое свое, от своих рук. Попробуй посади, в земли) положи навозу, полей - язык откусишь.

Когда обходчик ввел меня в нашу избу, там обедали. Он поерошил мне шпын и спросил:

- Ваш парень?

- Опять чего-то напрокудил? - всполошилась мама. Но обходчик успокоил ее:

- Нет, нет. Все ладно, все хорошо, даже малинки набрал родителям. Только заплутался немножко, не туда забрел, пришлось выводить.

Страшный зверь медведь в обличье искалеченного солдата, каким считал я сторожа по своей детской глупости и доверчивости, обернулся для меня в добрейшего человека.

Мне стало стыдно-стыдно... Этот давний детский стыд потом удержал меня в жизни от многих нехороших поступков.

МЕДВЕДЬ-ПЧЕЛОВОД

Почти у каждого человека есть любимое, вернее сказать, навязчивое словечко. У меня, например, слово "Да". Поздороваюсь с кем-либо или попрощаюсь, расскажу ли что-то, а потом, через секунду, добавлю совершенно ненужное "Да-а".

Мой дед Федот Потапыч был в плену у словечка "Ужо". И оно украсило его как пожизненная кличка: дед Ужо, Федот Ужо.

Наряду с хлебопашеством он занимался еще пчеловодством. Было оно у дедушки изо всех дел самым хлопотливым и невыгодным.

- Чего ж ты занимаешься им?! - дивились соседи. Федот отвечал:

- Охота ужо пуще неволи. Любовь ужо сильнее тюрьмы. За нее, за любовь, многие в тюрьму идут. Так-то. Ужо.

На ближайшей к дому сенокосной поляне дедушка завел настоящий пчельник: посадил липы, посеял медоносные травы, поставил ульи - дуплянки, построил омшаник и огородил все забором. За этой большой заботой пошли малые, но постоянные - весной выставлять ульи на солнце, до поздней осени держать в порядке, на зиму прятать в омшаник, иногда брать из них мед, а иногда, наоборот, добавлять. И самое хлопотливое - хранить пасеку от вороватых охотников до чужого.

Сперва такие охотники поступали милостиво - брали только часть меду и ульи оставляли на местах. А потом... потом... Федот отлучился из пчельника до дому, охранять ульи оставил собачонку Жучку. Была она умнущая, крепко знала все собачье дело. И вдруг залилась таким лаем, какой полагался только на медведя. Федот обратно на пчельник.

А там... Ворота сломаны, ульев штук пять повалено, одного нет совсем. Жучка заливается уже далеко от пасеки в лесу. И туда ведет явный медвежий след. Федот схватил топор и по этому следу. Ружья у него не бывало в руках, всегда занимался только самыми мирными делами: сеял хлеб да водил пчел.

Версты через две догнал вора. Обняв улей передними лапами, большущий медведь шастал на одних задних совсем как человек. У реки на полянке он остановился, сломал надвое улей и начал жрать, что было в нем - воск, мед, пчел. Жрал все сразу. Жучка яро лаяла. Медведь будто и не замечал ее. Но, увидев дедушку, поднялся на задние лапы и зарычал так громко и грозно, как могут только медведь да гром в небе. Жучка, поджав хвост, кинулась к деду, а дед кинулся домой.

С той поры медведь то и дело появлялся около пасеки. Дедушке не было отдыха ни днем ни ночью.

- Надо убить косолапого, - твердили кругом все охотники. А дед не соглашался.

- Я ни ружья, ни рогатины не брал в руки.

- Мы подмогнем, мы на него облавой, - твердили охотники.

- Не, не, - отмахивался дед. - И сам не пойду, и вам не позволю. Медведь-то мой. Одного убьешь - другой придет, тут медведей полон лес.

- И другого убьем, - храбрились охотники.

- А я не хочу злить медвежий народ. Нам долго ошшо жить рядом с ним. Нельзя ужо злить. Я попробую уладить мирком да ладком, - воркотал дедушка.

И тянулось так два лета. Медведь за это время унес еще три дуплянки, с полдесятка дымокуров, выломал широко вокруг пасеки все гнилые пни. Видя, что дедушка часто возится с дымокурами и деревянным гнильем, он, знать, думал и в них отыскать мед.

Дедушка похудел и потемнел лицом от недосыпа и думы, как избыть медвежью напасть. В конце второго лета дедушка вдруг начал светлеть и повторять веселей прежнего:

- Уладим ужо. Уладим мирком да ладком.

Я попробовал выспросить, что он придумал, но дед оборвал меня:

- Учись ждать. Торопятся только блох ловить. Ужо.

В ту осень я поступил учиться в соседнее село и не мог видеть всего, что делал дедушка. Он съездил в город, привез с чем-то бочонок и спрятал его в омшанике. Перетаскал туда же на зиму все ульи, кроме одного, и сказал про этот улей: "Пожертвую его медведю". Затем долго возился с этим ульем. Почему-то перевел Жучку из пчельника в деревню, во двор, посадил на цепь. И наконец объявил:

- У меня все, дальше ваш черед.

- Что надо, дедушка? - мы подскочили к нему.

- Глядеть ужо во все глаза на последний улей. Когда увидите медведя бегите ко мне. Но без крику, без шуму.

Это так заинтересовало и малых и больших, что вся наша семья оставила на произвол домашний скот, птицу, огород и уперлась глазами в улей. Дедушка сел на скамеечку у ворот.

Вскоре показался медведь. Шастает спокойно, как хозяин, на всех четырех лапах, прямо к улью. Мы все подскочили к дедушке:

- Теперь нам что делать?

- Глядеть тихо.

- А можно поближе?

- Пока рано. Ужо.

Медведь обнял улей, вынес из огорожи, положил наземь, нетерпеливо запустил лапу в дупло, потом быстро выдернул и жадно сунул себе в пасть. С лапы капало что-то темноватое, но, видимо, совсем не то, что ожидал медведь. Он выдернул лапу из пасти, замотал головой, зарычал сердито.

- Дедушка, можно ближе? - взмолились мы.

- Ну, пошли, - согласился он.

Мы остановились так, что было хорошо видно и медведя и улей. Зверь, либо не чуя нас, либо не желая обращать внимания, раз за разом запускал в улей лапу, как можно глубже, по самое плечо, скреб там когтями. Но вместо меда неизменно доставал смолу. Аизнув ее, он начинал плеваться, трясти головой, лапами, вытирать их о грудь, о бока. Но смола не стряхивалась, не вытиралась, а только расползалась шире, на морду, на шею, на все тулово.

Медведь рассвирепел, разорвал улей надвое, сунулся мордой в одну половинку, потом в другую - везде была смола. Она залепила медведю глаза. Он принялся вытирать их и залепил еще сильней. Тогда в ярости он кинулся на траву, засыпанную осенними опавшими листьями и всяким лесным мусором, тер лапы, морду, валялся с боку на бок, с брюха на спину. Мусор и листья густо, пестро облепили всю медвежью тушу. Зверь стал смешным чучелом. Уморившись и окончательно ослепив себя, он медленно, ощупью побрел в свой лес.

Дедушка крикнул ему:

- До свиданья, сосед-пчеловод! Приходи ужо в другой раз, угощенье осталось у меня.

На другое лето мы встречали этого медведя в малинниках. Постепенно он проморгался, продрал свои глаза, но грязным, просмоленным остался навсегда и пасеку деда обходил далеко стороной. Мы обычно кричали ему:

- Дурак Дуракевич Дураков, заходи к нам на медок!

С МЕДВЕДЕМ ВОКРУГ СВЕТА

Мой сосед и товарищ Уздяков Ванька не мог жить без выдумок. Когда мы кончили начальную трехклассную школу и я поступил в пятиклассную, он сказал мне:

- А я другое выдумал, интересней школы: пройти всю землю.

- Как это?

- Обуюсь, оденусь и пойду.

- Зачем?

- Глядеть, что не видывал, слушать, что не слыхивал.

- Ног не хватит, - сказал я. - Земля большая.

- Устану - поеду верхом, - продолжал бойко мечтатель.

- А коня где возьмешь?

- Я без коня, я на медведе.

- А медведь пока в лесу бродит? - Я посмеялся.

- Поймаю, - уверенно отозвался Уздяков на мой смех.

Шли годы. Я закончил пятиклассную сельскую школу, затем поступил в Казанскую учительскую семинарию. Уздяков же нанялся в лесные обходчики и жить переехал в сторожку, поближе к медведям. И верно, медведи нередко встречались ему, но все не такие, что нужно. А Уздяков упрямо верил: найдется и мой. Он представлял его маленьким-маленьким, еще глупеньким-глупеньким сосунком, совсем не испорченным звериными повадками, из которого он вырастит "свое золотое дно". Медведь станет для него и кормильцем, и подводой, и охраной, и забавой, и другом.

Недаром говорится: не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Точно так случилось у Ваньки - деляну, которую охранял он, обрекли на сруб и Ваньку уволили за ненадобностью. Целую зиму жил он без дела и без хлеба, на одной кар-тохе. А двинулся на реках лед, Ванька подался за ним с артелью рабочих к реке Вятке, где каждую весну вязали плоты и отправляли на нижнюю безлесную Волгу. Как раз было то время, когда медведи выходили из своих зимних берлог. И вот однажды рабочие-плотовщики заметили такую медведицу с двумя дитенками. Она кинулась убегать. Рабочие - за ней. Один из медвежат держался около матери, а другой полез на дерево.

- Ну, этот мой, - решил Ванька и, оказавшись почти рядом со зверенышем, схватил его. Медвежонок начал кусаться и царапаться когтями, но Ванька туго спеленал его в свой пиджак.

Медведица и один дитенок уметались. Другой был признан всеми рабочими Ванькиной добычей. Парень в тот же день начал обучение звереныша, первым делом сунул ему в рот кусочек сахару. Ученик быстро распознал, что это вкусно, и, проглотив сахар, посмотрел на учителя просящим взглядом. Тот дал ему второй кусочек. А когда медвежонок захотел получить третий, Ванька заставил его встать на задние лапы. Спать легли вместе в одну постель. Ночью медвежонок полез к Ваньке искать молока, как искал его у матери. Ванька разрешил ему пососать палец, а потом стал кормить молоком из соски. Он по совету опытных детных женщин воспитывал медвежонка, словно человеческого дитенка, - молоко постепенно заменил кашей, хлебом, картошкой, научил есть не из рук, а самостоятельно, из кормушки. Медвежонок так полюбил Ваньку, что неотступно следовал за ним, и если случалось расставаться - поднимал неутешный рев. С ним забавлялась вся артель и звала его ласково Сынок.

Когда он привык есть из кормушки, Ванька принялся обучать его танцам положил на камешки лист кровельного железа, поставил на него кормушку с едой, а под ним развел небольшой огонек. Сынок кинулся к кормушке, а Ванька заиграл на губной гармошке плясовую. Сынок почуял, что лапки кто-то покусывает, и начал переставлять их. Огонек разгорался, покусывал сильней. Сынок быстрей и быстрей работал ногами. Ванька играл, рабочие вокруг хлопали ладошками. И так по три раза в день - в завтрак, обед, ужин. Вскоре огонек, а потом и еда стали не нужны, как только раздавалась гармошка, Сынок пускался в пляс. Правда, в награду за это ему давали что-нибудь вкусное. Постепенно он освоил много и других номеров.

Той же весной Ванька и Сынок уехали с плотами на нижнюю Волгу. На Вятке постепенно затихали о них всякие разговоры. Затихли надолго.

И вдруг в Казани семинарский сторож во время обеда приходит в столовую и говорит мне:

- Спустись-ка вниз. Тебя спрашивает Уздяков.

На семинарском крылечке стоял Ванька. А возле него изрядно большой медведь. Оба в широкополых соломенных шляпах с разноцветными ленточками.

- Ты как здесь? - подивился я.

- Путешествуем вокруг света.

- И много прошли?

- От Астрахани. Туда уехали на плотах, на бревнах, а обратно пешком.

- Все пешком?!

- Да. Нас ведь ноги кормят.

- А в Казань зачем?

- Повидаться с тобой.

- Врешь?

- В самом деле. Мы решили пройти всю Волгу, а Казань и ты - на пути. Почему не проведать?

- Это верно, - согласился я.

- Теперь ты приходи к нам в гости, - и Ванька назвал постоялый двор.

Я помчался туда в тот же день. Ванька занимал отдельный номер с двумя кроватями, одну для себя, другую для медведя. Но зверь предпочитал спать на полу. За кровать для медведя Ванька платил хозяину постоялого двора каждый день полтину.

- Из каких? - спросил я.

- Мы хорошо зарабатываем, хватает на все и еще остается, - похвалился Ванька. - Хочешь - погляди. Вот пообедаем и пойдем на работу. Но сперва познакомьтесь! - И отрекомендовал меня медведю: - Это - мой друг детства, будущий учитель Леша Кожевников, - затем отрекомендовал мне медведя: - А это кругосветный путешественник Сынок Иваныч, мой спутник и тоже друг.

По правилам для таких случаев я протянул медведю руку. Он протянул мне лапу, протянул без всякого раздумья, привычно, по-человечески.

Обед принесли нам в номер. Мы - и медведь с нами - расселись у круглого столика. Мне и Ваньке поставили тарелки, положили ножи, вилки, медведю - эмалированный тазик и вместо ложки черпак. Ему подали три порции. Во всем другом обед был одинаков - суп, мясные котлеты, клюквенный кисель. У Ваньки была неотвязная мечта-идея как можно сильней приблизить медведя к человеку. Весь обед он рассуждал об этом:

"Люди зря воюют с медведями. Надо, наоборот, дружить. Будет лучше и тем и другим. Приучили же, прикормили волка, сделали из него друга себе, собаку. А медведь смирней волка, его приручить легче. И содержать легче. Волк постоянно живет на мясе. А медведь, как человек, ест все: грибы, ягоды, всякие коренья, овощи, на домашний скот нападает только от злой нужды. И пользы от медведя будет куда больше, чем от собаки и даже от лошади. Медведь может возить и в упряжке и верхом, таскать в лапах, по лестницам. Медведь многое может. Верно, Сынок?" - Ванька хлопнул медведя ладонью по загривку. Зверь уркнул с явным неудовольствием, что значило: дай же мне есть, как хочу. Хозяин учил есть по порядку - первое, второе, третье, а медведь предпочитал сначала третье, обычно сладкое, затем второе, мясное, и последним первое, жидкое.

На этот раз пообедали без спора. Медведь, правда, допустил нарушение сперва съел кисель, но Ванька решил не придираться.

После обеда Ванька взял медведя на поводок, на плечо себе повесил настоящую большую гармонь, прихватил чемоданчик, и мы все пошли в центр города. Там остановились возле сквера, где было много народу. Ванька ударил гармонь по ладам. Гармонь надрывно затянула мотив "Выйду ль я на реченьку", Ванька подпевал ей, а медведь похаживал перед ним на задних лапах, изображая наклонами головы неутешную грусть. Нас густо окружили люди.

Ванька вдруг рванул гармонь во все мехи и сам грянул в лад с ней:

Ах вы, сени, мои сени,

Сени новые мои.

Сени новые, кленовые, решетчатые.

Выходила молода за новые ворота,

Выпускала сокола из правого рукава.

Ты лети, лети, соколик, высоко и далеко,

На родимую сторонку, где мой миленький живет!

Медведь то расхаживал павой на одних задних лапах, то топотал всеми четырьмя, тряс, мотал головой, подрявкивал, подмыкивал Ваньке и гармошке.

Потом исполнили русскую плясовую - трепака. Медведь подпрыгивал, приседал, кувыркался с боку на бок, через голову, ложился на спину и плясал одними лапами. Выделывал такие штучки, на какие не способен никакой двуногий плясун.

После этого плясового отделения Ванька сдернул с себя соломенную шляпу, кинул медведю. Тот ловко поймал ее на лету и пошел по кругу собирать гонорар. Давали хорошо, не только медь, но и беленькие.

Спрятав выручку, Ванька объявил:

- А теперь мы представим несколько живых картин. Вот барышня собирается на свидание. - Ванька достал из чемоданчика женскую шляпу с яркими ленточками, небольшое зеркальце и клочок ваты. Строя уморительные рожи, медведь долго кривлялся перед зеркалом - пудрил ватой свою морду, примерял так и этак шляпу, сердился на длинные перепутавшиеся ленты. Снарядившись, прошелся по кругу, посылая всем лапой воздушные поцелуи.

Затем Ванька сказал:

- А вот господин под большим градусом.

Медведь изобразил такого пьяного, который уже не владел собой: то еле поднимался на задние лапы, то падал на все четыре, шарахался вперед, назад, в стороны и дико рычал, что значило пел.

Еще показал хилую старушку с клюкой и наконец - свое высшее достижение: получил от Ваньки газету, кисет с табаком, спички, свернул огромную цигарку и закурил...

Собравшиеся поглядеть представление дружно хлопали "артистам", кричали: "Браво, молодцы! Повторите, выдайте еще номерок!" После представления большая толпа проводила "артистов" до постоялого двора.

Я спросил Ваньку, как он добился от медведя таких номеров.

- Сперва показываю сам, потом учу его всяко, когда голодом, когда пряником, а когда и тумаком. Плясать, например, учил огоньком. Медведи способный народ, их обязательно надо приручать, а не истреблять.

Ванька снова начал звать меня с собой в кругосветное путешествие, соблазнял теплыми морями, вкусными плодами, легким житьем.

- Прокормимся за милую душу, - и звенел выручкой, сильно оттянувшей вниз карманы его штанов. - Народ не скупится на медведя, вот сегодня за один выход навалили столько, что можно жить целую неделю. Обойдем, оглядим весь мир, а миру покажем, что медведь и человек могут жить друзьями. Надо немедля бросить вражду, охоту, надо из медведей делать мирного домашнего зверя, помощника.

Но я, решил сперва окончить семинарию и потом уж думать о путешествиях. Но интерес к медведям не забросил.

МЕДВЕДЬ-ПОДЖИГАТЕЛЬ

Через пять лет, прошед больше двадцати тысяч верст, искрестив всю Русь вдоль и поперек, Ванька Уздяков и медведь вернулись в родные края.

Теперь уже не с холщовой сумой, подобно нищим, как ушли на Волгу, а с шикарной лакированной коляской о два велосипедных колеса. Ванька сидел в коляске, а медведь волочил ее. Оба были празднично одеты, Ванька наподобие жениха, медведь наподобие свадебного коня, в сбрую с бубенцами, медными бляшками и пестрыми ленточками. Оба были крупные, видные, жениховского возраста. Ванька так и объявил на всю деревню:

- Мы заявились к вам жениться.

- Не нашлось вам невест во всей матушке Руси?! - подивился народ.

- Да, не нашлось, сердце потянуло в родные места, - подтвердил Ванька. - Мы ведь женихи с разбором, знаем себе цену.

И Ванька показал, чего стоят они. Особенно удивил всех медведь. Он танцевал с Ванькой разные вальсы, плясал один под гармошку русского трепака и украинского гопака, под бубен - кавказскую лезгинку. Изображал влюбленных, пьяных, молодых, стариков, хромых, попрошаек, важных начальников... Умел обращаться со спичками и зажигалкой, вообще с огнем, делать цигарки-самокрутки и курить. Ванька обряжал его для представлений яркими жестянками, лоскутками, ленточками и расхваливал перед публикой как знаменитого артиста, награжденного орденами и медалями.

Зрители всех возрастов исходили восторженным ревом. Ученики моей школы окончательно забросили уроки; все светлое время либо глядели медвежьи представления, либо, ожидая их, дежурили возле уздяковского двора. О медведе единодушно говорили: не зверь, а клад, золотой прииск.

Время было весеннее, самое, пожалуй, обильное на враждебные встречи медведей с людьми. Медведи выползали из постоянных зимних берлог, искали временные на лето, были тощи, голодны, злы. Взрослые, немного откормившись, заводили новые семьи, мелюзга училась жить отдельно от родителей. И люди, будто назло медведям, постоянно суетились в лесу - на вырубленных зимой делянах корчевали пни, собирали и жгли вершинник, сучья, старый валежник, готовили поляны под покос. Огонь дико метался по лесу и сильно досаждал медведям - сжигал у них пристанища и лежки, съедобные травы и коренья, распугивал диких зверей и птиц.

Ванькин Сынок жил в деревне, вдали от лесных медвежьих тревог, слышал только малопонятную человеческую речь и был вполне спокоен. Но вот в одну из ночей к нему во двор донесся родной медвежий зов. В тот же миг Сынок перемахнул через изгородь и помчался на зов, будто не было у него ни пятилетней жизни среди людей, ни кругосветного путешествия, ни людских плясок и фокусов. В нем проснулся бывший словно в долгой спячке лесной, вольный зверь.

Утром Ванька пошел искать беглеца по следу. След был отчетливо виден до лесной опушки, там перепутался со следами другого медведя и вскоре потерялся совсем в лесной чащобе.

"Погуляет и вернется", - решил Ванька про беглеца. Но проходил день за днем, а Сынок не возвращался. Тогда Ванька широко объявил, что потерялся медведь в ременном ошейнике с большой медной бляхой, где крупно выбито имя зверя - Сынок. Просьба ко всем, кто встретит его, не убивать, а сообщить хозяину.

После этого к Ваньке поползли разные слухи от лесорубов, обходчиков, грибников.

"Видели такого медведя в паре с другим".

"Лез такой медведь нахально к костру, к артельному котлу. Прогнали холостыми патронами".

"Снова видели медвежью пару. Лезли в продуктовый склад. Одного убили. А тот, что в ошейнике, удрал".

И еще несколько раз: "Видели с ошейником. Подходил близко к жилью, грозно рычал, но вредного ничего не сделал".

А потом все замолкло, всем стало не до медведей: пошли пожары. Они бывали каждое лето, особенно в сенокос и жатву, когда дома оставались одни ребятишки. Но в этом году пожары разыгрались на редкость сильно и начинались чаще всего по ночам с гумен. Было похоже, что поджигают, может, вольно, может, и невольно бездомные бродяги, непрошеные ночлежники. В деревнях усилили охрану. Тогда пожары перекинулись на ометы соломы в полях, на зароды сена в лугах.

Раньше всех раскрыл поджигателя Ванька Уздяков. Возле самых загадочных пожарищ он неизменно находил следы своего удравшего Сынка. Но зачем было ему поджигать? Потехи ради? Раньше он никогда не делал этого, добывал огонь только по приказу хозяина и всегда неохотно. Может быть, поджигает в отместку? Но кому, за что? Припомнив все слухи, Ванька подумал, что у Сынка убили подругу, вот он и мстит за это. Возможно, и за то, что люди слишком раскомандовались в медвежьих лесах.

Ванька принялся повсюду искать поджигателя, чтобы поймать и образумить либо сдать в зоологический сад, за крепкую решетку. Наконец, напал на знакомый медвежий след. Он шел из леса через скошенные луга, к зародам сена. Далеко впереди Ваньки двигался кто-то темный, похожий на медведя. Ванька прибавил шагу. Если это Сынок идет поджигать сено, надо догнать его до зародов и остановить. Но не успел. Когда подбежал к зародам, они уже пылали. Из пламени раздавался дикий медвежий рев.

- Сынок! Сынок! - закричал Ванька. - Иди ко мне!

А медведь уже погибал и скоро затих. Когда от зародов остался только пепел, в нем нашли обгоревшего медведя с ошейником. На ошейнике висела медная бляха "Сынок" и зажигалка, от которой артист прикуривал во время представлений.

Так закончил свою жизнь "медвежий гений - похититель огня". Он слишком увлекся поджигательством. Как развернулась бы борьба медведей с людьми, если бы Сынок Иваныч передал искусство поджигания своему медвежьему племени? Много сгорело бы на Руси лесов и лесных деревянных поселков. Ой, много!

МЕДВЕДИ-КЛЮЧНИКИ

Ванька, теперь уже Иван Уздяков, женился и осел жить в родной деревне. Но свою любовь к медведям не забросил, наоборот, стал заводить медвежий приют, питомник, чтобы с первых дней воспитывать медвежат по-мирному, растить из диких зверенышей домашних животных, друзей и помощников человека. Во время своего кругосветного путешествия он видел, что люди нередко приручают медведей, держат в своих дворах. Но только для забавы. А медведи также способны работать, помогать человеку, как и забавить его.

Иван начал свой питомник с того, что купил у лесорубов пару маленьких медвежат-сосунков и поселил на своем дворе среди прочего живья, где были лошадь, корова, теленок, овцы, поросята, куры, гуси, утки, собака, щенки. На первых порах произошли небольшие стычки - кто-то кого-то цапнул, клюнул, напугал, но через несколько дней медвежата сделались на дворе вполне своими. Хозяин и хозяйка не выделяли их перед прочими жильцами, вообще не выделяли никого, содержали всех согласно природе.

У медвежат прежде всего обнаружились повадки сторожевые, вроде собачьих, они стали взлаивать и сердито урчать на всех, кто был не своего двора. Потом вскоре к этому прибавились повадки ребячьи: бегать, кувыркаться, задирать друг друга, всюду совать свой нос. Медвежата сделались на дворе самыми главными игрунами. И еще погодя недолго у них обнаружилась тяга к людской работе - они научились поливать детскими ведерками огород, при посадке картофеля укладывать его в борозду. А когда хозяйка вышла попробовать, не готов ли картофель, они так усердно взялись помогать ей, словно решили выдергать всю делянку. Их беспредельно удивляло, как из каждого одинокого клубня получилась целая картофельная гроздь. Хозяйка долго повторяла: "Не сметь! Не сметь..." Затем прогнала помощников лопатой.

В свободное время хозяин, обрядив медвежат бубенцами и блестящими жестянками, обучал разным потехам. Иногда они занимались этим без него, снаряжались сами, как могли. Бубенцы и жестянки хозяин держал под замком, и медвежата хватали без разбора все блестящее и звенящее, особенно мила им была почему-то связка ключей от калитки, амбара, погреба и сеней. Как ни старались хозяева прятать ключи, медвежата неизменно находили их.

И вдруг ключи исчезли. Исчезли незаметно и как будто навсегда. Сперва целый день искала их хозяйка, тая пропажу от мужа. Потом пришлось открыть ему неприятность.

- Потеряли медвежата, - решил он.

- Я думаю также, - соглашалась жена. - Кроме них, некому. Калитка была на запоре, окошки закрыты, я не сходила со двора. Но куда их задевали? Я обыскала везде.

- Значит, не везде, - сказал Иван. И принялись искать оба. На любом крестьянском дворе бездна мест, где может затеряться связка ключей. Вилами, граблями, просто руками снова принялись Уздяковы ворошить солому, сено, мусор на дворе, траву, ботву, ягодные кустарники на огороде. Ключей не было нигде.

- Я уж начинаю думать, что зверята не обронили ключи, а спрятали, сказал Уздяков.

- Ну, ты выдумаешь... - засомневалась жена.

- Тогда что же, сжевали и проглотили?

- Могли проглотить. Наши, бабьи ребятенки любят глотать что попадя. А малыши все одинаковы.

- Будем глядеть, что поползет из них. Ключи в брюхе не исчезнут, не тот товар.

Шли дни. Медвежата чувствовали себя нормально, не испытывали ни расстройства, ни запора желудков, было ясно, что ключей не глотали. Пришлось Уздякову покупать и ставить новые замки, вырезать для них новые, подходящие гнезда, а прежние заделывать. Медвежата надоедливо совались ему под ноги. Озлившись на непрошеных "помощников", он хватал их за уши, отшвыривал и кричал:

- Скажете вы, наконец, где ключи? Довольно тянуть молчанку. Полгода кормлю, учу их, а они хоть бы раз хрюкнули по-человечьи, хоть бы одно словцо. Невелика птица попугай, а в такой срок научается бормотать, как дьячок в церкви. Скворец еще меньше и тоже научается косолапить языком. А вы...

Медвежата мгновенно становились на задние лапы, вытягивались во всю мочь, готовые плясать, кувыркаться, вообще скоморошить, как потребуется хозяину. Но хозяин требовал непонятного, неодолимого - говорить. Он совал им в растерянные мордашки новые замки с ключами и требовал:

- Ну, за мной дружно, оба: это замки, это ключи. Повторяйте: ключи мы спрятали... А дальше договаривайте одни, куда спрятали.

Медвежата стояли немо и недвижно, как мертвые чучела. Уздяков с досады награждал каждого оплеухой и бранил мать-природу:

- Ты, матушка, поленилась, недоделала медведей, не дала им ни словечка. Ну, хоть бы самые ходовые: замок, ключи... Подвела нас, матушка. Вот теперь живи всю жизнь в тревоге - ставь новые замки, а медвежата будут прятать ключи. Вдруг их найдет злой человек и оберет наш дом.

Получив оплеухи, медвежата убегали к своим любимым занятиям: играть с собакой-дворнягой, урчать через подворотню на незнакомых прохожих, поливать огород.

- Огород-то вы зря, он теперь не нуждается, - кричал им Уздяков.

Но медвежата либо не понимали его, либо знали лучше, что надо, и продолжали поливать.

Пришло время убирать картофель. Иван выпахивал его плугом. Жена и медвежата собирали. Вдруг Иван почувствовал, что плуг сильно вздрогнул, по лемеху громко, неприятно скрежетнуло. Он приостановил работу, склонился над бороздой и поднял из нее потерявшиеся ключи.

- Жена, - окликнул он, - принимай! - и кинул ей темную заржавленную связку.

- Ключи? Где ты... в борозде. Вот и догадайся, куда уволокут, где потеряют, сорванцы, - проговорила женщина, сразу и огорчаясь и радуясь.

- Не потеряли, - сказал на это Иван.

- А что же?

- Посадили. И поливали, чтобы вырастить другие, себе для игры. Определенно так. Ключи лежали на дне борозды, рядом с картошкой, даже поглубже. Оброненные не могли забраться туда.

Начали вспоминать, как потерялись ключи, как вели себя медвежата в это время. Они явно удивились открытию, что из одного клубня вырастает картофельная гроздь, после заметно сильней стали поливать картофель и настойчивей рваться в огород дергать ботву. Все было за то, что медвежата пробовали вырастить новые ключи. Не хватало только слов рассказать об этом хозяину.

Иван целовал медвежат в недоуменные мордашки, похвалил: "Молодцы, сто раз молодцы, ребята!" - и отдал им ключи. Медвежата почему-то не обрадовались.

Тогда Иван вычистил ключи, они стали светлы и звонки, как прежде, и медвежата пришли в восторг.

В тот год началась первая мировая война. Ивана забрали в армию. Он хотел было продать медвежат, но жена отговорила:

- Продать успеется, это я и без тебя сумею.

Медвежата быстро росли и менялись. Один все сильней склонялся к пляскам и вывертам, к звяку и бряку, ко всему блестящему и звенящему. Другой полюбил помогать хозяйке: переносить воду, помои, солому, сено и особенно ломать в лесу сушняк на дрова. Там он показал себя богатырем.

Война затянулась, народ беднел. Жена Уздякова впала в нужду и продала медведя-артиста в бродячий цирк. Домовитый же так наловчился помогать ей, что вполне оправдывал свое пропитание. А других расходов на него не было он не одевался, не обувался, не пропивал, не прокуривал.

Об артисте не было никакой весточки Уздяковым, вскормившим и обучившим его искусству увеселения. Хозяин цирка все не находил времени написать им, а сам артист не успел одолеть грамоту, хотя один из цирковых работников старательно учил его этому. Медведь что-то уже мог писать мелом на тротуаре, тросточкой по земле, лапами по воздуху, но никто, даже учитель, не могли прочитать этого. Грамота была какая-то дочеловеческая.

Иван Уздяков служил в санитарном поезде. Работа была тяжкая и душе, и телу, вся жизнь среди болеющих и умирающих, вся шепотком либо совсем молчком. Иван тосковал и отводил душу только в редкие моменты, когда поезд делал вынужденные остановки. Тогда Иван брал гармонь, которую возил с собой, уходил от поезда в сторонку и давал концерт иногда случайным слушателям, а иногда только одному себе.

Однажды такая остановка случилась ночью, среди леса. Возле насыпи горел костерок, вокруг него сидели люди. Иван вышел к ним с гармошкой. Оказались беженцы из фронтовой полосы, уходившие от врага по-цыгански, на колесах.

- Сыграй! - стали просить они Ивана.

Вряд ли сумею угодить вам, - посомневался он.

- Почему?

- Я могу только плясовое, - пошутил Иван.

- Валяй, сойдет всякое. Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет. А мы не плясали с того дня, как зачалась военная катавасия.

Для начала Иван сыграл "Последний нонешний денечек". Это пришлось беженцам по душе, ударило их по сердцу. Ивану подпевали, кое-кто даже со слезой. За "Денечком" он играл "По диким степям Забайкалья", а потом перешел на плясовое. Нашлись охотники потопать ногами, похлопать ладошами у костра вокруг Ивана взвихрился удалой хоровод.

И вдруг весь хоровод ахнул, рассыпался, хлынул от костра в темноту, а из темноты на свет к Ивану подскочил большущий медведь и начал семенить, топотать перед ним быстро умелыми лапами.

На секунду Иван растерялся, сделал гармонью фальшивый аккорд, но в следующую вполне овладел собой и продолжал играть. В медведе, увешанном по груди и брюху металлическими бляшками, как генерал медалями и орденами, он узнал своего Ключника, проданного в цирк. Узнал Ивана и медведь. На радостях они выдали беженцам, может быть, свой лучший концерт; плясали и парой, и по очереди, и в обнимку, кувыркались вроде разыгравшихся котят. Вокруг спокойно стояли беженцы, они знали, что недалечко случилось крушение товарника, среди прочих пострадал вагон, где ехали цирковые звери, они разбежались, их ищут, хозяин особенно горюет о медведе. Пока Иван с медведем давали представление, кто-то из шустрых беженцев сообщил хозяину цирка, что медведь нашелся.

К утру все уладилось: дорогу освободили, цирку дали крепкий вагон. Иван и медведь распрощались, теперь уже навсегда.

МЕДВЕЖЬЯ ЛЮБОВЬ

Это случилось в лесах Вятского края на строительстве дороги. В карьер, где брали песок, забежал маленький-маленький медвежонок. На нем еще не успела вырасти шерсть, был еще только серовато-бурый первородный пух.

Один из коновозчиков поймал медвежонка и решил отвезти на главную базу в нескольких километрах от карьера. Отвезти, как барана, рядом с собой, в таратайке. Но звереныш сильно рвался убежать, пускал в ход зубы и когти. Тогда рабочий привязал его к таратайке, как водят взрослый скот. Медвежонок рычал, скулил, упирался, бороздил лапами песчаную насыпь дороги. На базе рабочий привязал его крепким ремнем к деревянной стенке кухни, сам пошел к кухарке попросить для зверенка еды.

Сбегались люди, грудились у кухни, разглядывали медвежонка, гадали, сколько ему времени - месяц, два, три, обсуждали, чем кормить его. Постепенно разгорелся спор.

В самый разгар спора вдруг раздалось визгливо-надсадное, режущее уши:

- Кар-ра-уул! Спасите! Бегите! Медведица... ма-атка...

Все повернулись на этот крик. Кричала кухарка, остолбенело стоявшая на довольно высоком крыльце кухни и мотавшая головой в сторону ворот. А там, в воротах, свирепо ломала калитку огромная лохматая медведица. По незнанию человеческих порядков толкала ее в ту сторону, куда она не открывалась, а закрывалась. Выломав калитку, она шагнула во двор на задних лапах, готовая драться со всем миром. Но драться было не с кем, все разбегались кто куда. Даже конь и таратайка, с которыми приехал медвежонок, прыснули на жердяную изгородь. Конь перемахнул через нее, а таратайка ударилась, запуталась и сломалась.

Быстро оглядев опустелый двор, медведица подбежала к своему дитенку, понюхала, полизала его и остановилась над ним так, как делала при кормежке. Дитенок жадно припал к матери. Все время, пока он сосал, матка поводила головой, оглядывая двор, и беззвучно, но грозно щерила зубастую пасть предупреждала, что ждет того, кто вздумает тронуть ее. И тронуть никто не решился.

Накормив дитенка, медведица толкнула его мордой, что значило: пошли! Он сделал шага два, затем его остановила привязь. Медведица зло схватила ее зубами, мотнула головой, и ременная привязь лопнула, как нитка.

Медвежонок впереди, по-ребячьи беспечно косолапя, матка за ним, настороженно оглядываясь, неторопливо пересекли залитый солнцем двор и скрылись в лесу. Перетрусившие люди начали выползать из своих убежищ, снова собираться у кухни.

Рабочий, привезший медвежонка, сказал:

- Упустили. Надо было стрелять.

- Кого? - спросила кухарка.

- Известно, матку. В ней двадцать пудов мяса да шкура.

- Дурак, только и знаешь, - сердито отрезала кухарка.

- А тебе что надо? Что позабыл я?

- Любовь.

- Каку любовь?!

- Медвежью, материнскую.

- Да ты рехнулась, нашла у медведя любовь. Он же - зверь, кровожадный.

- Материнская любовь везде есть, везде одинакова, не страшится ни ружья, ни батожья, ни самой смертушки. Да что с тобой разговаривать! Кухарка окинула рабочего осуждающим взглядом, словно запущенного непростимо, и ушла в кухню. Там она еще поворчала: - Медведь - зверь. А ты кто? Сперва отнял дитю у матери, потом самое ее хотел стрелять.

- Ну, разошлась, дура баба, - рабочий махнул на нее рукой и занялся поломанной таратайкой.

МЕДВЕДЬ-ПАХАРЬ

Я ехал из Калуги в Москву поездом местного сообщения. В купе со мной ехала стайка говорливых колхозниц. Они наперебой рассказывали друг другу про недавнюю Великую Отечественную войну, оккупацию, партизанщину. Мне особенно запомнился рассказ про медведя.

- Вся наша Калужань, бабоньки, была под фашистами. И они так ограбили, так раздели ее, горькую, что не выскажешь. Не оставили ни лошаденок, ни коровенок, ни поросят, ни курят. Все, что способно гореть, сожгли.

Выгнали фашистов по весне. Вернулись мы из лесов, где партизанили, в родные места. Наше село было так изничтожено, что уцелел от него один чугунный утюг. И тот с отбитой ручкой. Один-одинешенек от сотни дворов и домов. И лежит не там, где было жилье, а вдали от него, вдали от дорог, среди поля. Какая адова сила зашвырнула его туда?

Начали мы рыть землю, искать захороненные от немцев плужки, бороны. Время было самое посевное. Нашли, подняли на свет божий, а впрягать некого. Впрягались сами по четыре бабоньки в плужок. Надо бы поболее, по пять-шесть бабонек, да не хватает на все плужки. А оставлять их без дела нельзя, надо спешно сеять, пока с голодухи не съели семена. Ну, тянем. Сердце в груди стучит, как молот в кузнице. Станет невмоготу, падем наземь, на плужок, и плакать, причитать: "Почему вы такие тяжелые, упрямые, безжалостные".

Вдруг в один из таких разов выходит прямо к нам из лесочка большущий медведь и рычит вроде того:

- О чем плачете, бабоньки?

- Да вот... - и киваем на плужок.

- Видел, видел. А ну-ка я попробую, - взялся за постромки, потянул, двинулся.

Плужок поплыл за ним, будто игрушка по воде. Идет медведь, радуется, что дело сподручно ему, поворкивает нам:

- Бабы, бабоньки, держите плуг, не давайте ему вихляться.

И помог нам перевернуть все поле.

Рассказчица умолкла. Одна из соседок спросила ее:

- Что это, сказка аль правда? Рассказчица ответила:

- Ко мне привязался такой сон, виделся каждую ночь всю ту посевную страду. И как же не хотелось просыпаться!

МЕДВЕДЬ, ОБУТЫЙ В КАПКАН

Моя жизнь складывалась бойко. В малые годы носился, как бездомный ветер, по деревенской улице, по окрестным лесам и лугам. Потом три года каждый день по шесть верст бегал в первоначальную сельскую школу, после еще три года двадцать пять верст каждую неделю отмахивал в шестиклассную школу. Среднее образование получал в Казани, уходил туда и приходил оттуда на каникулы по бедности пешком, сто пятьдесят верст в один конец. Так на дорогах у меня выросла страсть к путешествиям. Да и можно ли быть сиднем, живя в такой необъятной, такой многоликой стране, как наша?! Она неодолимо тянет в дорогу.

Путешествуют разно - на поездах, пароходах, автомобилях, самолетах, лошадях, верблюдах, слонах... пешком с нищенской сумой. Я старался соединять путешествие с трудом, нанимался работать в изыскательские партии, на барки, на плоты.

Когда началось строительство Мурманской железной дороги, я нанялся туда землекопом. Там, как парня грамотного, меня привлекли в комиссию по переписи местного населения - лопарей и коми.

И вот на быстрой, как северный ветер, оленьей упряжке я путешествую по стойбищам охотников, рыбаков, оленеводов. Мое дело - на каждого жителя заполнить опросный лист.

В этом листе был такой вопрос: кто ваш ближайший сосед, далеко ли он? Обычно называли стойбище, лучшего приятеля, уважаемого старика. Но вот лопарь Фома Данилов, живший одиноко у горного озера, ответил:

- Мой самый близкий сосед - медведь.

- Не шути, - упрекнул я. - Это писать неудобно.

- Никакой шутки нет, одна правда. Пиши.

Я не знал, как поступить. Заметив мою растерянность, лопарь добавил:

- Могу показать. Он совсем близко, один час на оленях.

- Как живете с ним? - спросил я.

- Хорошо, дружно живем, медведь понимает, как жить рядом с охотником.

Посмотреть живого медведя не в зоопарке, а в тундре, на воле, - это стоило и не такого пути. К тому же была красивая осенняя пора, когда деревья, травы, мхи наряжаются в такое яркое многоцветие, какого не бывает ни весной, ни летом. Все это многоцветие было залито ярким солнцем и чуть-чуть запушено легким инейком. Нарта, запряженная тройкой оленей, шла по нему легко, как по настоящему снегу. Все самое обычное - дышать, оглядывать красочные перелески и поляны, прихотливо фигуристые горы и озера, чувствовать лицом прохладный ветерок - было так приятно.

Лопарь рассказывал о медведе, к которому ехали мы. Первая встреча у них произошла три года назад. Фома поставил по первому снегу капканы на волков. Это зверье не ест ни травы, ни грибов, ни ягод, кормится только охотой, и от

него идет самая большая гибель для оленей. Через день Фома пошел проверять капканы. Вместо двух оказался один. По следам было ясно, что в другой попался (обулся) медведь, оборвал цепь и ушел в нем. Лопарь кинулся догонять зверя и бежал верст пять. Там зверь, почуяв погоню, начал вилять меж камней. Но разве скроешься от собак? Зверь встал на задние лапы, прижался спиной к высокому камню, а передними лапами отбивался. На правой висел капкан. Фома взял медведя на мушку, но убивать не торопился. Мяса и шкур у него было достаточно от оленей. Вреда от медведя он не боялся: эти звери кормились разными кореньями, грибами, ягодами, оленей убивали редко. А что унес капкан- - убыток не велик, и в то же время шибко интересно, как будет жить с ним.

- Ну, что, вор, стоишь, чего ждешь?! - крикнул Фома медведю. - Снимай капкан и убирайся! Так и быть, пожалею тебя, дурака, оставлю в шкуре.

Медведь рычал, отбиваясь неловко от собак одной свободной лапой. А лопарь продолжал:

- Кому говорят, снимай! Не можешь, влип, дурной жадюга. На что польстился, на приманку, на кусок тухлой рыбы, на волчью жратву. Какой же ты царь северных зверей?!

Сказано еще несколько обидных слов: "Ты - не медведь, не царь, а волчье подъедало, ты - позор, стыд для своей породы, ты - посмешище на всю тундру". Фома позвал собак и принялся на виду у медведя кормить их сушеной рыбой. Медведь жадно вдыхал терпкий рыбий запах. С той поры, как попал в капкан, он не жевнул ни крошки. Накормив собак, лопарь поел сам, затем остатки и оглодки кинул медведю. Тот жадно проглотил все и начал медленно, с опаской уходить за камень.

- Стало быть, не хочешь отдавать капкан. Ладно, подождем. А будет худо - пеняй на себя, - сказал Фома и ушел...

Но не перестал интересоваться медведем. С таким видом, что не замечает его, иногда переходил ему дорогу, иногда шел за ним. Медведь всякий раз выжидательно приостанавливался. Дела у него были плохи: капкан мешал ходить, охотиться, защемленная лапа сильно болела, и медведь худел. На зиму он залег в берлогу. Фома раз-два в месяц проведывал его, жив ли. Судя по отдушине с подтаявшим снегом в ней, был жив.

Весной оголодалый медведь проснулся раньше обычного, когда земля была еще под снегом, мерзлая. Наступило непереносимо лихое время. Болела ущемленная лапа. Капкан при всяком движении гремел, отпугивал от медведя всех зверей, всех птиц, даже рыбу. Единственной едой была сухая, прошлогодняя трава. Медведь сильно ослабел.

В это время Фома принес ему большую свежую рыбину и решил не обронить ее, не бросить, а отдать с приветливым поклоном в лапы как угощение. Они оба - и человек, и медведь - смертельно боялись друг друга, ждали самого коварного выпада и сходились медленно-медленно, по вершочку, с остановками, вздохами. Но кончилось все мирно, Фома подал рыбину с добрым говорком: "Бери, бери, не стесняйся", а медведь принял ее с довольным урчанием. Через день Фома снова принес рыбину. Медведь встретил его доверчивей и разрешил погладить себя. В пятый приход Фома снял с него капкан. С той поры охотник и зверь стали друзьями.

Мы подъехали почти к самой берлоге. Там Фома привязал оленей к дереву, прихватил вяленую рыбину и пошел на свидание. Шел и говорил:

- Талла, таллушка [Медведь, медведюшко], ты где? Не залег, не уснул? Выйди, возьми рыбу.

Вскоре из берлоги, прикрытой ворохом опавшей листвы, выполз огромный бурый медведь с черной полоской вдоль хребта, принял от лопаря рыбину и принялся рвать ее. Чтобы не тревожить оленей, почуявших медведя, мы тут же уехали.

- Теперь что скажешь? - спросил меня Фома. - Что писать будешь?

Я твердо, отчетливо написал: "Самый ближайший сосед - медведь".

- Умный, понимает, как надо жить рядом, у меня не обидел ни одного олешка, ни одну собаку, - похвалил зверя Фома.

МЕДВЕДЬ-ГЕОЛОГ

В первую же поездку в Лапландию [Лапландия - северная часть Кольского полуострова] на строительство Мурманской железной дороги этот край сильно полюбился мне. Полюбился красотой гор, бурных рек, водопадов, голубых озер, красотой весеннего незакатного солнца, зимних северных сияний, гостеприимством народа, его честной трудовой жизнью.

Как только затихла гражданская война и открылись в Лапландию пути-дороги, я снова нанялся туда рабочим, на этот раз в маленькую геологическую партию. В ней были: один инженер - Суслов, один коллектор - я и один проводник - молодой лопарь Колян Данилов. Суслов и я собирали образцы горных пород, ненужные крупные из них мельчили, затем перетаскивали все отобранные в пустующую охотничью избушку, где была наша база. Колян указывал нам горные подъемы, спуски, тропы, повороты, добывал дичь, рыбу, варил еду.

И вдруг среди спокойной жизни началась история со многими неизвестными, началась неожиданно, даже противоестественно - при ярком солнце и безоблачном небе прокатился в наших горах сильный рокот. Мы, только что пришедшие оттуда, снова оглядели эти горы. Они стояли в свете солнца и синеве неба.

- Однако, гром, гроза, - сказал Колян. А Суслов свое - геологическое:

- Больше похоже на камнепад.

Тут рокот прокатился вторично, затем еще и еще, всего пять раз. Не обедая, а только сжевав по сухарю, мы пошли узнать, что же рокочет, и обнаружили возле одной из высот пять большущих груд только что упавших камней. Над ними еще клубилась пыль, поднятая падением. Было интересно понять, отчего же получился камнепад, и мы полезли вверх. Осмотрели все места, где прошлись каменные потоки, и ничего не поняли. Привычное объяснение: камням пришло время падать - их довели до этого бегучие воды и летучие ветры, - тут не годилось. Очень уж дружно упали они в пяти местах. Правдоподобней было такое: в высоте столкнул кто-то большие камни, и они при полете захватили другие.

Но кто столкнул первые камни, зачем? - озадачило нас.

- Играет кто-то, - сказал Колян.

- Кто, например? - вцепился в него Суслов.

- Другой геолог.

- Геологов, кроме нас, тут нет, - заметил Суслов.

- Охотник. Когда он долго ходит один - любит шутить, - добавил Колян.

Мы так и решили: пошутил, скорей всего, охотник для своей забавы.

Но шутки пошли дальше - упавшие камни начали переселяться к нашей избушке. Переселяться только в те моменты, когда нас не было дома. Мы осмотрели переселенцев, попробовали шевельнуть, приподнять. Некоторые были явно непосильны одному человеку. Шутковала какая-то компания. Колян, знаток звериных следов, определил по ним:

- Шуткует один большой медведь. Шибко большой. Камни продолжали переселяться, от гор к нашей избушке

вполне ясно легла медвежья дорога. Продолжались и камнепады. Мы решили выследить медведя. Он действовал умно - камнепады устраивал только тогда, когда мы были дома, а перетаскивал камни к базе, когда были в горах. Раскусив медвежью тактику, мы переменили и свою - стали уходить вдвоем, а третий дежурил на базе. И вскоре все воочию убедились, что камни перетаскивал медведь, обнимая передними лапами. В точности так, как делали иногда и мы.

Мы постарались не отпугнуть медведя, доглядеть до конца, к чему ведет он свое дело. История была интересная, но решительно непонятная. Колян, правда, уверял:

- Медведь помогает нам, тоже геолог. Он зверь умный, все понимает и любит делать, как человек.

Я не знал, что подумать. Суслов тревожился, кипел:

- А вдруг косолапому шутнику, безмозглому ахиду взбредет в пустую башку перетаскать камни обратно в горы; заодно со своими он перетаскает и наши образцы, сведет на нет работу целого сезона.

Убить медведя у нас не было надежного оружия, к тому же зверь пока не заслужил такой кары, и было интересно доглядеть его затею до конца. Оставалось одно - постоянно кому-либо стеречь нашу избушку. Но медведь, похоже, и не зарился на избушку, на наши камни, а напротив, подваливал свои. Он был мирный, совсем не угрожал нам и не боялся нас. Когда мы заставали его у избушки, он не убегал, а уходил неторопливо, важно и совсем недалеко. Охотно принимал от нас угощенье - сухари, мясо, рыбу, особенно сахар, - правда, не из рук. На приветствия: "Здорово живешь, Михаиле Пота-пыч! Доброе утро!" - отвечал немым недоумением.

- Это оттого, что медведь совсем не понимает русского языка, - решил Колян и перешел с ним на лопарский. При каждой встрече сыпал ласково: "Талла, таллушка", но медведь и тут не выказывал ни внимания, ни понимания.

На зиму мы разъехались по домам: Суслов в Ленинград читать лекции студентам, я в Москву писать книжку о Лапландии, Колян в свой поселок охотиться и рыбачить. А медведь... право, не знаю, где и как зимовал он. Возможно, не ложился в берлогу и всю зиму занимался своей геологией. Когда новой весной мы собрались продолжать неоконченные поиски, в нашей избушонке все нашли в полной сохранности, даже с большой прибылью камней. Медведь окружил ими избушонку сплошным валом, загромоздил крыльцо, сени. Застали мы его за той же работой. Посоветовавшись, мы решили избавиться от непрошеного помощника и открыли пальбу в воздух. Медведь перепугался и удрал на этот раз без всякой важности. Время от времени он устраивал камнепады, а переноску породы к избушке забросил.

Сначала мы соглашались с объяснением этой истории, какое давал ей Колян: медведи - звери умные и очень любят делать, как люди. Этот определенно делает геологию, помогает нам. Но со временем появилась новая догадка. Присматриваясь к медвежьим следам, мы обнаружили медвежью берлогу. Устланная еловым лапником, опавшими листьями, сухой травой, мхом, она была явно обитаема, еще полна медвежьего духу. Невдалеке от берлоги возвышался тот горный гребень, с которого медведь посылал нам камнепады.

Все это возбудило в нас догадку, что медведь и не думал помогать нам своей геологией, а оберегал себя, свое жилище. Он рассуждал примерно так: этим людям зачем-то нужны камни; я натаскаю им много-много, и камнеломы не полезут в горы, не увидят мою берлогу.

Медвежья геология не пропала даром, многие из камней оказались столь интересны для науки, что Суслов увез их в Ленинград. Прочие остались лежать возле избушки. Лопарь Колян Данилов прославил их на всю Лапландию, как памятник медвежьему уму и трудолюбию.

МЕДВЕЖЬИ СЛЕЗЫ

Самое завлекательное занятие у лопарских ребятишек - катанье с гор. Горы везде, зима длинная, снегу много. Лыжи, санки, ледянки, деревянные коньки есть в каждом доме.

Ребятишки одного поселка так весело катались с горы, что позабыли все на свете. К ним незаметно подошел медведь, рас-шеперил свою большую охотничью сумку, и ребята вкатились в нее. Взвалил их медведь на спину и потащил к своей берлоге. И сума была нелегкая, и дорога горная, трудная. Устал медведь, прилег отдохнуть и уснул. А ребята вылезли из сумы, навалили вместо себя камней и убежали. Остался в суме один храбрый парнишка, чтобы разговаривать с медведем.

Проснулся медведь, снова вскинул суму на плечи и заворчал:

- Вдвое тяжелей стала, отчего бы это?

- А мы подросли, пока ты спал, - отозвался парнишка.

- Ну и дрых же я!.. - И медведь принялся так хохотать, что задрожали горы. - Вот дрых!.. И храпел, знать?..

- Да, да, так храпел, что все мои товарищи оглохли и онемели, - сказал парнишка. - Один я немножко ворочаю языком.

Завидел медведь дым над своей берлогой и закричал:

- Эй, жена, старуха, готовь большой котел!

Ну, пришел домой, отдал суму медведице, сам принялся точить нож. А в котле уже кипит вода, плещется, как стая рыб в озере.

Развязала медведица суму, тряхнула. Выскочил из нее парнишка. За ним водопадом посыпались камни.

- Погляди, старый дурень, что приволок ты? - крикнула медведица.

- Ладно, сварим одного этого. Нам хватит. Эй, лови, держи его! рявкнул медведь.

- Не надо ловить, не надо держать, я сам никуда не уйду, - вдруг запел мальчишка. - Ты меня унесешь, как принес. Унесешь, унесешь...

- Чтоб я унес тебя? - зарычал медведь. - Нет, нет, не бывать этому.

- Да, да, унесешь, как принес, - поет мальчик и лезет обратно в суму, потом командует: - Ну, тащи!

- Да с чего это? - злится медведь.

- А с того, что скоро придут охотники и сварят тебя в этом котле.

И только тут туговатый на ум медведь понял, что удравшие ребятишки расскажут про него охотникам, приведут их, схватил суму и бегом в поселок. Добежав до горки, где забрал ребятишек, вытряхнул парнишку из сумы.

- Вот принес. Я здесь взял тебя.

А парнишка ухватился за шерсть, залез медведю на спину и требует:

- Неси дальше, неси к моему отцу с матерью!

Принес медведь парня к родителям. А там полна изба охотников, собираются этого медведя искать.

"Сам пришел, - обрадовались охотники. - Тогда не будем тратить на него пули, а повесим. Выбирай, медведь, где хочешь болтаться: на сосне или на елке?"

Заплакал медведь, стал просить, чтобы пожалели его, стал обещать, что каждую весну будет оплакивать все елки, слезы потекут по ним светлыми капельками. И маленькие дети будут собирать их. Пожалели охотники медведя, отпустили живым. И верно, каждую весну стекают по елкам светлые липкие медвежьи слезы. Ребятишки собирают их и называют смолой.

ДВУЛИКИЙ МЕДВЕДЬ

Всяк из медведей старается иметь свою землю. Там он и охотится, и собирает подножный корм - коренья, травы, грибы, ягоды, там устраивает берлогу на зимовье, там считает себя хозяином.

Один из саянских медведей нашел замечательную котловинку, хорошо укрытую горами. На дне котловинки - рыбное озеро, по берегам богатейшие заросли со всякими съедобными травами и ягодами. По следам видно, что котловинку навещает всякое зверье: козы, олени, зайцы... Медведь немало подивился, что такая благодать оставалась без хозяина, будто нарочно ждала его.

Первые несколько дней медведь провел в полном восторге. А потом стал замечать, что, кроме него, поблизости, именно в его владениях, появился непрошеный гость - тоже медведь.

Зарычит хозяин - зарычит и пришелец, зарычит хозяин громче - и гость громче, хозяин грозней - и гость грозней.

- Эй, кто здесь? - крикнул хозяин на медвежьем языке. - Кто забрел ко мне без спроса?!

В ответ ему те же самые слова на том же языке.

- Как ты смеешь говорить такое? - рассердился хозяин. - Сейчас же вон с моей земли, чтоб и духу твоего не было! - И в ответ получил: "Сейчас же вон... чтоб и духу твоего не было!"

Рассвирепел хозяин и давай искать нахала. Исследил всю котловинку, полез на горы, что над озером. Нет нигде, и ничего похожего не видно, а голос подает.

- Я ж тебя по косточкам разорву. Я покажу, кто здесь владыка.

В ярости хозяин поднялся на самый высокий, недоступный утес, сильно склонившийся над озером, и вдруг видит - сидит нахал в глубине озера на камне.

Обомлел хозяин, даже слов не нашел выразить свою ярость, с одним бессловесным ревом погрозил ему лапой. А гость с таким же ревом погрозил ему.

- Ах, ты этак... Я ж тебе!.. - И хозяин кинулся с горной высоты в озеро. И так ушибся о каменистое дно, что утонул.

Никакого другого медведя там не было, а было только эхо да отражение хозяина. Погиб он из-за своей дурости.

МЕДВЕДЬ-НЕДОДУМОК

Я путешествовал по Енисею, собирал были и выдумки, связанные с берегами и водами этой великой реки. Вопрос: "Чем славятся ваши места?" задавал почти каждому встречному. Отвечали разно: богатой охотой, рыбной ловлей, кедровыми орешками, добычей золота.

В селе Ворогово тетка, у которой я остановился, сказала:

- Островами. У нас их, как у арабов сказок, тыща с большим гаком. И еще медведем. Есть у нас такое диво.

Я попросил рассказать.

- Это надо поглядеть самому. Я пойду доить корову. И вы со мной, предложила тетушка.

Идя по селу, мы собрали изрядную толпу доярок с подойниками. Моя хозяйка говорила всем, кивая на меня:

- Хочет нашего прокурата медведя поглядеть. Все отзывались:

- Надо, надо. Забавный зверь.

За селом мы сели в лодку и переправились на остров, где паслось по летам колхозное стадо. Остров назывался Молочным и был знаменит тем, что каждую весну река в разлив потопляла его, после этого вырастала замечательная трава, а коровы с нее давали самые большие надои. Весь остров дышал запахом свежего молока. Коровы уже ждали доярок, молоко отдавали охотно, щедро. Вскоре мы поехали обратно.

- А когда же будет медведь? - не утерпел я.

- Будет, будет. Не все сразу, вот сперва это, - успокаивали меня доярки, угощая молоком. - Ну, как оно вам?

Молоко было действительно замечательное, под стать тому, какое получается на богатейших разнотравных горных лугах.

На берегу доярки сказали мне:

- Мы пойдем домой, а вы останьтесь недалечко от лодки. Скоро объявится медведь. Не пугайте его и сами не бойтесь. Он не тронет.

И едва двинулись они, как в другой стороне из леса показался большущий медведь. В тот солнечный день его рыжеватая шерсть отливала золотом. Он шел спокойно, с явным наслаждением, шумно вдыхая запах молока, плывший с острова. Подойдя к лодке, он слизнул с нее молочные капельки, оставленные доярками. Потом бултыхнулся в воду и быстро, ловко поплыл к молочному острову.

- Эй! - крикнул я дояркам. - Поглядите, что он!..

- Видим. Знаем, - откликнулись они. Некоторые остановились, другие ушли.

Медведь явно старался плыть тем же путем, каким плавали доярки, и попасть на мысок, где собиралось коровье стадо для дойки. Но в последний момент что-то помешало ему, и река пронесла его мимо молочного острова. Потерпев неудачу, медведь повернул обратно к коренному берегу, там отряхнулся и уныло побрел в свой лес. Не пушистый и золотистый, а мокрый, с прилипшей шерстью, уродливо худой.

- Счастливого пути, Михаил Потапыч! Больше к нам в колхоз не вяжись! У нас без тебя своих двуногих нахлебников хватает, - прокричали ему доярки.

Медведь покосился в их сторону. Они добавили:

- Пора понять, что тебе нет пути к нашему острову. Нашелся тоже колхозник.

И потом начали рассказывать, что этот медведь уже второе лето пытается попасть на молочный остров, пробует раза по три в неделю. Но бесполезно.

- Что же мешает ему? - спросил я.

- Он сам себе мешает.

На мое удивление доярки рассказали, что медведи - звери умные, ловко подделываются под человека. Вот и этот не из дураков, все старается сделать, как доярки. Но не понимает того, что он не лодка, у него нет весел, и река сильней сносит его. Ему надо начинать с другого места, выше по течению. А сообразить это - ум короток. Ум недодумок.

- А если доберется?

- Не успеет набедокурить, как пристрелят его. Коров постоянно стережет охрана с ружьями, стережет от двуногих охотников.

- Почему не убьют медведя сейчас?

- Не надо, медвежье мясо мы не едим, шкур не носим, шерсть не прядем. И забавно узнать, надолго ли хватит упорства у медведя.

МЕДВЕДЬ ТУНГУССКИЙ

Мы плыли на теплоходе по притоку Енисея Нижней Тунгуске. В первый раз забирались в глухую таежную даль, где еще не бывало таких больших кораблей, как наш "Рабочий".

Горная, порожистая река упрямо, остервенело, без передышки толкала наш корабль и прицепленный к нему караван барж обратно в Енисей. А мы с таким же остервенением вели его вперед.

Была ранняя весна, здесь довольно серая. Недавно ушел лед, березы, лиственницы еще не распушились, преобладала мрачноватая вечная зелень кедров, сосен, елей.

Красило наш путь больше всего другого небо, то солнечное, то звездное. Однажды большущее удовольствие доставил медведь. Он поднялся на задние лапы среди береговых скал и медленно поворачивал голову вслед нашему каравану. На теплоходе начался переполох, спор, перебранка: охотники сгорали от нетерпения поскорей хлопнуть зверя, а фотографы хотели снять его обязательно живым. Спор решил наш лоцман Воронов:

- Стрелять запрещаю! Медведь - мой приятель, вышел поздороваться со мной. У меня с тунгусскими медведями дружба. Я не трогаю их, они не трогают меня. Двадцать лет по одной тайге бродим, из одной реки пьем. - Он помахал косолапому рукой и крикнул: - Здравствуй, Михаиле Пота-пыч! С добрым утром! Как спалось?

Зверь не сделал в ответ ничего заметного, но лоцман стал уверять, что тот приподнял приветственно одну из передних лап. Он, лоцман, по-стариковски дальнозоркий и видит лучше нас, молодых.

- А мне можно поприветствовать вашего друга? - спросил лоцмана капитан.

- Сколько угодно.

- Михайло Потапыч, привет от всей команды теплохода "Рабочий", гаркнул капитан в рупор и дернул ручку сирены. По берегам раскатился долгий могучий рев теплохода.

Медведь сильно вздрогнул, быстро, явно в панике, завертел головой, возможно, подумал, что теплоход - тоже зверь. До этого он знал, что самый сильный зверь, хозяин сибирской тайги, - медведь. А тут увидел такого огромного и такого страшного: шумит, дымит, волнует всю реку и кричит на всю тайгу. Медведь бросился удирать, но споткнулся, упал, вскочил, снова упал и так, натыкаясь на каменные выступы, падая и кружась меж них волчком, оглядываясь на теплоход, потешал нас довольно долго. А капитан посылал вслед ему гудок за гудком, звуки резкие, хлесткие, как удары бича.

Фотографы бойко щелкали "лейками".

После этой потехи помощник лоцмана Иван Рогоманов пристал к Воронову:

- А здесь много медведей?

- Да поболе, чем нашего брата, человеков.

- И ты не убил ни единого?

- Даже не поднял ружья. Я - не охотник, а лоцман.

Проводник, помощник. Пропитал [Пропитал - пропитание (простореч.)] себе добываю больше рыбалкой, даже мелкого зверя и птицу бью редко. А медведя мне нельзя. Хочешь в тайге жить - с медведем не вражить. Кто не соблюдает этого, тот постоянно рискует своей головой. Убьешь хоть одного вечно будешь ненавистен всему медвежьему царству. Медвежатников много погибает допреж своей смерти, в медвежьих лапах.

- Как же узнают они, кто убивал?

- По запаху убитых и еще по взгляду. У охотников особый взгляд. В глазах-то у нас все, что видали, записано.

- А есть охотники, которые убили не по одному - и живут. Это как? - не унимался Иван.

- Живут, озираясь, дрожмя дрожат за свою голову. Завидовать им нечего: страху, риску у них не меньше, чем у лоцмана, а славы, почести... - Воронов огляделся, будто искал что-то. - Ни спереди, ни сзади. Лоцману всяк поклонится, а медвежатника иной раз обзовут зверем, хуже медведя. Я не люблю кровавую славу. И тебе ни к чему такая жизнь.

- Да я не собираюсь, я только спрашиваю. Интересно.

МЕДВЕДЬ-ПЛОТОГОН

С Нижней Тунгуски Иван Рогоманов перебрался на Верхний Енисей и получил должность лоцмана плотогона. Здесь Енисей - река горная, дикая, порожистая, смертельно опасная. "Гробовая" величают ее плотогоны.

Не раз у Ивана оставалась одна-разъединственная дума: "Ну, пришел мой последний час. Прощай, матушка Аграфена Елисеевна! Прощай, Енисей! Прощайте, плоты!"

Но особенно памятна ему встреча с медведем. На Енисее гулял большой шторм. Всяк другой сидел бы на берегу - "ждал у моря погоды", а Иван не признает такого. Радостно, даже с восторгом он идет на всякие трудности, встречает всякие неожиданности. В такие моменты он переживает, пожалуй, самое большое счастье - чувствовать себя сильным, неуязвимым. Победителем.

Иван плыл на салике [Салик - маленький плотик.] по широкому плесу, где шторм буянил на редкость сильно. За салик Иван был спокоен: сделан крепко, и тревожило только - не ударила бы по нему корча [Корча - плывущая коряга], дико пляшущая на взбесившихся волнах. Поэтому Иван старательно вглядывался в волны и во все, что на них.

В воде болтался сорванный с берегов ветровал, бурелом, кустарник. И вдруг среди этого привычного деревянного плавника показались ветвистые рога сохатого. Сперва Иван не поверил сам себе: откуда взяться рогам? Они немедля утонули бы. Но, приглядевшись, убедился: плывут действительно рога... Несет их живой лось, а за ним гонится медведь. Лось сильно устал, то приподнимет голову, то уронит. Устал и медведь, волны легко валяли его из стороны в сторону.

Салик шел вниз по течению, а звери плыли поперек реки. И когда осталось совсем немного до встречи, лось прянул в сторону от салика, а медведь бросил погоню и повернул к салику. Вот они поравнялись. Медведь зацепился лапой за крайнее бревно и поплыл рядом, распластавшись во всю длину. Это было так неожиданно, что Иван растерялся. В голове у него получилось что-то похожее на шторм, мысли, как волны, толкались одна о другую. Среди медведей есть людоеды. Возможно, этот потому и бросил охоту за лосем, чтобы полакомиться Иваном.

Но медведь не торопился нападать, он явно был измучен до последней степени. Тут Ивану вспомнились рассказы северных охотников, что в жестокие северные бураны волки и олени, смертельные враги, нередко спасаются бок о бок, в одном затишке. А что, если у медведя такой смертный случай: он совсем и не думает нападать на Ивана, а схватился за салик как за последнее спасение? Иван решил подождать, что будет дальше, пустить в дело оружие он еще успеет. У него с собой и ружье, и топор, и охотничий нож.

Отдохнув, медведь схватился за салик другой лапой и начал взбираться. Давалось это трудно, лапы, то одна, то другая, срывались. Иван глядел на эти когтистые, но беспомощные лапы и думал: отхватить их топором?.. Или, наоборот, протянуть им руки, помочь медведю?

Тут Иван вспомнил завет лоцмана Воронова: "В тайге жить - с медведями не вражить" - и решил: "Подожду еще маленько. Мне долго, всю жизнь быть в тайге, рядом с медведями. А всю жизнь и всю тайгу по-вражьи, с ружьем не пройдешь, скоро не скоро, а может случиться осечка".

Медведь наконец взобрался на салик, лег с краю, вытянул передние лапы и положил на них голову, а глаза настороженно и тревожно вперил в Ивана.

- Зачем пожаловал? - заговорил с ним Иван. - Спасать свою шкуру или сорвать с меня мою? Я не знаю, какие у тебя счеты с лосями. Но нам с тобой делить нечего. Запомни: не тронешь меня - я тоже не трону, отпущу тебя живым. А ты расскажи всем зверям, всем птицам, что Иван пришел сюда не по ваши шкуры!

И в самом деле, Иван мало потреблял мяса таежных зверей и птиц, а больше рыбу, в шкурах он не нуждался совсем. Полушубок, тулуп, шапку носил из бараньих овчин. Он считал, что охоту надо оставить местным жителям Верхнего Енисея - тувинцам: это их природное дело, они живут, питаются этим. А пришлые охотой только балуются.

- И тебе, медведь, пора переходить на рыбу, - продолжал Иван. - Бить, есть всех жалко: все жить любят. Но зверя и птицу жальчей, чем рыбу. Зверь рожает одного, двух, больше - редко, птица тоже выводит немного. А рыба выпускает целую армию, убыток не так заметен родителям. Они, пожалуй, и не знают все-то свое племя.

Салик шел на матере [Матера - самая быстрая часть течения реки.] и вместе с нею то приближался к берегам, то удалялся от них. Когда приближался, медведь начинал шевелиться, а Иван, не доверяя ему, подходил поближе к топору. Он считал, что возиться с ружьем будет и некогда, и тесно, топор надежней. Сам он не хотел начинать схватку: нечестно убивать попавшего в беду. Но рассказ северных охотников о волках и оленях не выпускал из головы. Самое опасное время для оленей не то, когда волки гонятся за ними и не то, когда звери-враги стоят бок о бок в затишке, а то, когда начинает стихать буран. Если олени почуют это раньше, чем волки, и мгновенно покинут затишек, они спасены; если же раньше почуют волки, то оленям - смерть.

Иван предполагал, что вроде этого может получиться и у него с медведем - придется либо убивать зверя, либо погибать самому, - и все чаще поглядывал на топор. А медведь поглядывал то на берег, то на Ивана. И так плыли долго.

Тем временем Енисей вошел в горы, где шторм стал заметно тише. Медведь начал шевелиться сильней, подбирать распластанные лапы.

На одном из поворотов он вдруг быстро вскочил. Этот кратчайший шаг запомнился Ивану как самый страшный во всей жизни. Но в следующий миг медведь прыгнул в реку, как ныряльщик. Через несколько секунд он был уже на берегу, среди таких же, как он, темно-бурых скал. Ивану долго казалось, что медведь стоит на задних лапах и глядит вслед ему.

В память о встрече с медведем Иван назвал то безымянное плесо Енисея Медвежьим, а медведя - плотогоном. Потом, идя по этому плесу, Иван всегда махал фуражкой и кричал:

- Эй, Миша, где ты? Как поживаешь? Покажись!

Иногда ему казалось, что медведь стоит среди скал на задних лапах, а передними помахивает ему: "Хорошо живу. Спасибо тебе, добрый человек! Счастливого плаванья!"

МЕДВЕДЬ-СТРОИТЕЛЬ

Он родился в холодной каменной берлоге на том северном берегу Енисея, где теперь стоит всемирно известный город Игарка. Родился в ту самую весну, когда началось строительство города.

Шла самая замечательная на севере пора - полярный день. Незакатно светило солнце. Веял теплый ветерок. На реке, недавно сбросившей лед, весело хлопотали дикие гуси, утки, гагары. Иные из них выбирали себе место для летнего гнездованья, иные осели только передохнуть и подкормиться, затем летели дальше на север, к Ледовитому океану.

В реку с берегов от пятен недотаявшего снега бойко скакали пенистые потоки. В озерках, оставленных половодьем, молниями сверкали серебристые рыбы и рыбки. Вся земля была усеяна яркими цветочками.

Медвежонку, жившему еще на материнском молоке, без охоты и борьбы, жизнь представлялась такой благодатью, что лучше не придумаешь.

И вдруг в эту благодать ворвался неслыханно дикий рев. Орали сразу три глотки, чуть-чуть по-разному, но все так громко, что медведица захлопнула себе уши передними лапами, а медвежонка спрятала промеж своих задних лап. Она еще не знала зверя с таким страшным голосом ни на земле, ни в воде.

Рев доносился от реки. Осторожно, храня дитенка меж лап, медведица взобралась на высотку и оттуда увидела, что орут три чудовища, пристраиваясь к берегу. На спинах чудовищ густо толпятся люди. За свою жизнь медведица лишь два раза видела людей и то издалека, а чудовищ, на которых они явились теперь, не видывала совсем. Стараясь понять, что же происходит, она подошла ближе к реке. Там причаливали к берегу три парохода, привезшие первых строителей Игарки. Причалив, они умолкли. По трапам на берег густо пошли люди, понесли ящики, мешки, покатили бочки. Над пароходами и берегом повис тот особый шум - голос города, какой создается только многообразной городской жизнью и работой.

И вдруг в этот шум ворвался истошный, совсем не городской крик: "Медве-дь! Медве-едь! Матка с дитенком!"

Вслед за ним:

- Верно. Сами на рожон лезут. Эй, охотники!

Не знавшая человеческого языка, медведица недоуменно топталась на одном месте. Но вот от большой толпы отделилась группа в несколько человек с топорами, ружьями, камнями в руках и пустилась бегом к зверю. Медведица испугалась этого нашествия и тоже пустилась бежать. Медвежонок из детского любопытства кинулся не за матерью, а к людям. Тут его схватила бойкая повариха плотницкой артели Анфиса, ловко, кругло, как ребеночка, завернула в теплый головной платок, чтобы не кусался, не царапался, и отнесла в свою артель.

В плотницкой артели было десять человек - "девять топоров и одна поварешка", как подшучивали они сами над собой. Верховодил в артели Круглов, мужик зрелого возраста, плотничавший уже лет двадцать по всей Руси. Анфиса была его женой, чуть помоложе мужа. Все остальные - зеленая, развеселая, беззаботная холостежь. Они называли себя кругляками, кругляшами, своего старшину Кругланом, а повариху ласково Кругленькой.

Прозвище замечательно подходило к Анфисе: вся аккуратная, всего в ней в меру, ничего лишнего, даже коленки и локотки не торчат, как бывает часто, а словно выточены на токарном станочке. И хозяйство у нее все кругленькое: ведра, кастрюли, чугунки, миски, чашки, стаканы. И работала она, по определению плотников, кругленько, то есть быстро, чисто, без шума и грома. И даже говорила кругленько, с любовным пристрастием к букве "о": Онфиса, Онисим, Олексей, Онд-рей, Олександра...

Медведице удалось уметаться по заросшему кустарником оврагу. Тут же этот овраг, кстати безымянный - там все овраги, ручьи, озерки были безымянными, - охотники назвали Медвежьим.

Когда плотничья артель собралась в полном своем составе, Круглан, артельный старшина, кивнул на спеленатого медвежонка и сказал:

- Матку упустили, а с детенком что делать думаете?

- Она, твоя Онфиса, уже подумала, уже присвоила его, - отозвался один из плотников.

Но Анфиса распевно поправила плотника:

- Ты плохо догадываешься. Не присвоила, а усыновила.

- Одна? - муж Анфисы засмеялся. - Да он съест тебя.

- Вдвоем с тобой.

- И двоих съест. Он же скоро будет жрать за целую собачью свору.

- Давайте усыновим всей артелью! Идет, а? Как, ребята? - обратилась Анфиса к обступившим ее плотникам. - Нас в артели десять человек. Неужто не прокормим одного медвежонка?

- А не отпустить ли? - предложил старшой. - Может быть, лучше и ему, и медведице, и нам меньше хлопот.

Но Кругленькая подняла настоящий бунт против мужа:

- Отпустить здесь, на берегу, - медвежонка немедля либо растерзают собаки, либо замучат озорники-парнишки. Унести медвежонка в овраг, выпустить там - он, пока ищет мамку, может умереть с голоду. Да мамка может и не принять его: он весь до последней шерстинки уже пропах человечьим духом. Матка может убить его. Нет уж, я не отдам сиротку. Если артель не захочет помогать мне, я усыновлю одна.

Она повернулась кругом так, что каждому из плотников поглядела в лицо, и твердо повторила:

- Да, усыновлю одна, и без мужа.

Плотники потолковали, посомневались, поспорили и, наконец, решили усыновить медвежонка всей артелью. Потом начали придумывать ему кличку. Это оказалось веселым занятием, клички сыпались, как горох из худого мешка: Строитель, Ровесник городу, Приемыш, Поваренок, Кухаркин сын, Сиротка.

- А Поваренок, Кухаркин сын, Сиротка - с чего? Только что усыновили всей артелью. Это надо отразить.

И снова посыпались клички: Артюшка, Артеляк, Много-сын, Игарчан, Игаркан... Ни одна из кличек не получила всеобщего одобрения, и медвежонок остался без имени. Всяк называл его как вздумается.

Два первых дня своей новой жизни медвежонок скулил, не утихая, без останова, ковылял, спотыкаясь и падая, тыкался носом во все, что было в кухонной палатке Анфисы - искал материнское молоко. Анфиса подставляла ему сгущенное, другого не было, мясные щи и нагольное мясо, а медвежонок упрямо отталкивал. Наконец, Анфиса догадалась:

- Да ты сосунок еще, молочный. Ну, не скули, угощу, как первейшего гостя. Разведу сгущенку. Ты и не пробовал такого. Это - молоко и мед вместе. Язык проглотишь.

Анфиса развела сгущенку теплой водой, налила в бутылку с детской соской и насильно сунула соску в рот звереныша.

Он сперва поупрямился, а затем принялся жадно сосать. Язык, правда, не проглотил, но сразу сильно переменился - перестал скулить, тыкаться по углам, слоняться по палатке, а сделался вроде неотступной тени при Анфисе. Если она шла куда-нибудь, шел и он за ней, если стояла у плиты - стоял и он рядом. Анфиса частенько кидала ему что-нибудь вкусное, он научился ловить на лету, ловить и лапами, и прямо ртом.

Вскоре он отказался от соски, начал есть из миски, наряду со сгущенкой полюбил щи, кашу, картошку, если все это было с мясом.

Когда плотники усаживались за обеденный стол, усаживался и медвежонок за свой столик, специально сделанный ему. Для зверенка наступал праздник: все плотники любили своего Приемыша, старались побаловать и подкладывали ему кусочки мясца, сальца, сахарку.

Старшине, отвечавшему за порядок в артели, не нравилось такое баловство, он решил прекратить его и заговорил:

- Зря мы балуем звереныша, особливо балуешь ты, Анфиса.

- Надо же мне кого-то баловать. Детей нет, вот и тешусь зверенком. Тебя тоже балую. Тебе мало, тебя к медвежонку завидки взяли?.. - отозвалась Анфиса.

- Не во мне дело, а в том, что ни дитенков, ни зверенков нельзя воспитывать без отказу. Из таких, закормленных, разбалованных, не бывает толку.

- Какой же толк нужен тебе от медвежонка? - спросила Анфиса, посмеиваясь.

Старшина молчал, не зная, что ответить. А жена наступала:

- Ну, чего ждешь от него? Кого хочешь из него сделать? Плотника, вроде тебя, аль и того выше, художника, который будет расписывать сделанные тобой хоромы?!

- Не говори глупостей, - воркотнул хмуро старшина.

- А ты не повышай голос, здесь ты не начальник, - оса

дила его Анфиса. - Говори, чем тебе плох медведко, говори при всей артели. Он ведь наш общий, артельный.

- Ест непомерно много, - сказал старшина сердито.

- На то он и зверь. А ты знаешь, сколько ему надо? Ну, выкладывай!

Тут взволновалась вся артель. Одни кричали:

- Эй, кто знает, чем кормятся медведи? Сколько жрут они за раз, за день?!

Другие добивались:

- Какому полезному делу можно обучить медведя? После жаркого препирательства выяснилось, что никто из

артели с медведями не имел дела и вся артель почти ничего не знает о них. Вернее всего, что природа создала медведей только есть да спать. Работать в упряжке, как лошади, ослы, олени и волы, они не способны; не способны бегать и под седлом. Люди наверняка пробовали приручать и обучать медведей, но добились только кое-какого кривлянья в цирке на потеху ребятишкам. И артель решила оставить медвежонка в покое - пусть жрет сколь хочет, забавится как хочет, учится чему хочет и где хочет. Один старшина встретил это решение холодно:

- При такой воле-волюшке медвежонок сядет тебе, Он-фиска, на шею.

- С чего одной мне? Он артельный.

- Ты больше всех возжаешься с ним.

- Сядет - сброшу, - воинственно сказала Анфиса.

- Поживем - увидим, - молвил старшой и увел артель на работу.

Медвежонок и повариха Кругленькая стали самой интересной "парой" на всю Игарку. По улицам они ходили всегда вместе, "под ручку", - медвежонок обязательно на задних лапах, а из передних одной держался за свою спутницу, другой приветственно помахивал всем встречным: людям, собакам, оленям, даже кошкам.

Их часто останавливали, зазывали в квартиру, где медвежонка обязательно угощали. Он скоро усвоил, что за каждой дверью есть что-нибудь вкусное: конфетка, печенье, сухарик, плюшка - и полюбил гоститься.

Однажды им повстречался Тойчум - ямщик собачьей упряжки, остановил Кругленькую и сказал:

- Отпусти медведке лапу!

- Почему?

- Зверенку надо бегать, играть с товарищами, а не гулять за ручку, как ленивая барышня.

- Здесь нет ему товарищей.

- Нет товарищей - смешное слово. Весь город - товарищ. Вот я товарищ. - Тойчум схватил медвежонка и начал валить на лопатки.

Зверенок противился, сердился, получилась забавная возня медвежонка с большим медведем, каким выглядел Тойчум, одетый по-северному во все меховое.

Поглядеть на эту возню собралась изрядная толпа, а в ней оказалось столько охотников поиграть с медвежонком, что Кругленькая поспешно увела его.

На дорогу Тойчум сказал ей:

- Посылай зверенка на улицу бегать и меньше корми.

Тойчум считался в городе лучшим знатоком всякого зверья, и Кругленькая решила исполнить его советы. Перестала водить медвежонка за лапу, запретила ему заходить в кухню и брать там что-либо самовольно, начала выгонять его из барака и подолгу держать на улице.

У медвежонка быстро появились товарищи - уличные завсегдатаи ребятишки. Он с ними играл, бегал, боролся, собирал по окраинам грибы, бруснику, клюкву. Некоторое время он аккуратно прибегал домой обедать и ночевать, потом начал забывать дом. Кругленькая встревожилась: где ночует и кормится зверенок, - и пошла по городу спрашивать. Выяснилось, что и кормится и ночует у своих товарищей - ребятишек, бродит по домам, как пастух. Это не встревожило Кругленькую: пусть его, он завсегда был артельным. Такая уж судьба ему - кормиться из многих разных рук.

Погодя недолго узналось про медвежонка другое, худшее.

Одна из работниц городской столовой привела его на веревке в плотницкий барак и спросила сердито:

- Ваш?

- Наш, наш, - зашумели плотники. В тот обеденный час вся артель была дома.

- Тогда вы и кормите! Усыновили, а кормить не желаете, выталкиваете из дома, - выговаривала соседка.

- А ты не корми, - оборвала ее Кругленькая.

- Попробуй отказать такому. Он... - Соседка замялась.

- Ну, что он? Что? - приступила к ней Кругленькая.

- Из глотки вырвет. И не одно это. Ты погляди сама его проделки. А я в другой раз кипятком его. Так и знай: кипятком, - и соседка убежала.

Кругленькая выскочила из-за стола и принялась хлестать медвежонка той самой веревкой, на которой привели его. Он взвыл, кинулся удирать, Кругленькая за ним, и оба скрылись на строительной площадке. Там, на свежем воздухе, Кругленькая поостыла, успокоилась и решила не догонять медвежонка, а понаблюдать за ним незаметно. Он, не видя ее, тоже успокоился и занялся добычей корма. Уже давно он усвоил, что за каждой дверью есть что-нибудь вкусное, и теперь начал толкать их подряд.

Первую открыла знакомая старушка и кинула медвежонку под ноги кусок хлеба.

Вторую он открыл сам во двор детского садика, где играла стайка ребятишек. Одни из них обступили его, другие убежали в дом за угощением. Потом его дразнили конфетками, печеньем и уговаривали: "Спляши, Миша, спляши!" Он ходил на одних задних лапах, а передние тянул к гостинцам, тянул просительно, жадно.

Третья дверь оказалась в кухню столовой. Медвежонок шагнул туда, что-то схватил и выскочил обратно. За ним выскочила та самая женщина, что приводила его к плотникам. Она выскочила с громкой бранью:

- Опять ты, проклятый. Вор, разбойник, попрошайка. Вот поймаю и расшибу тебе башку.

Увидев Kpyгленькую, которая наблюдала за проделками медвежонка, обиженная женщина опрокинула свой гнев на нее:

- Вот что сделала ты из зверенка. Хуже некуда. Известен уже всей Игарке. Достукается, пристрелят.

Кругленькая постаралась успокоить ее:

- Больше не будет этого. А за то, что взял самовольно, я уплачу.

Потом схватила зверенка за ошейник и уволокла домой. Там она сильно отхлестала его веревкой и долго бранила:

- Нахлебник. Тунеядец. До чего дошел... попрошайничать, воровать. Мне стыдно за тебя. Выходит, плохо кормлю. А ты только и делаешь, что просишь. И все тебе мало. Не могу видеть такого.

В тот же день к плотникам пришел Тойчум и заговорил о медвежонке:

- Слышал, бедокурит. Нельзя распускать. Разбалуется - куда его? Только под пулю.

- Я не дам, - и Кругленькая прижала зверенка к своей груди.

- Тогда держи строже.

- Как строже-то? Он не понимает нашего языка.

- Учи на другом.

- На каком же?

- На собачьем. Сдай его в собачью упряжку.

- Медведя к собакам?.. Не уживутся.

- А пошто не попробовать. - Тойчум давно думал об этом. - Медведи и собаки - близкие сродники: одинаково че-тырехлапы, безроги. Чтоб не бегал зря, не бедокурил - поставим в лямки да поближе к вожаку. Тот всему научит. Все собаки зарабатывают себе хлеб: сторожат, охотничают, возят... А пошто не работать медведю? Ноги есть, сила есть. Волк злей, кровожадней медведя. Да люди сделали из него своего лучшего друга - собаку. Отдашь мне медведку - кормить его буду, учить, в гости к тебе водить буду. Сама приходи к нам гостевать. Думай, баба, думай!

И не одна Кругленькая, а вся плотничья артель задумалась, как сделать из медвежонка не ленивца-бездельника, не балованного кривляку, а труженика. Отдать его Тойчуму было жалко: стал он для всех вроде человеческого дитенка. Оставить в артели было тревожно: что-то вырастет из него на готовых хлебах, без работы? И как обходиться с ним, чтобы не получился из него зверь-разбойник, чтобы не пришлось освобождаться от него пулей.

В конце концов решили оставить медвежонка в артели и воспитать из него что-нибудь дельное. Вот Тойчум с помощью своры собак думает сделать медвежонка ездовым зверем. Неужели артель плотников в десять человек стоит меньше Тойчума и его собачьей упряжки?! И плотники горячо взялись за воспитание звереныша, в первую очередь решив приучать его к порядку: кормить три раза в день, как ели сами, никаких поблажек, подачек, гостинцев в перерыве между едой. Чтобы не попрошайничал и не воровал, на волю выпускать только в наморднике. Дома намордник снимать. А чтобы не обленился, не зажирел и зарабатывал свой хлеб, старались дать какое-нибудь дело. Кругленькая учила звереныша таскать на кухню дрова, воду, выносить мусор, помои. Плотники брали его на стройку, заставляли убирать щепу, перекладывать доски с одного места на другое.

Медвежонок работал охотно, правда, не всегда так, как было надо, воду иногда выливал по дороге в неположенном месте, дрова терял, доски укладывал вкривь да вкось.

Наступила зима. Плотники утеплили для медвежонка его конуру. Но звереныш не залег спать. Тойчум объяснил, что это нормально. Медведи, у которых достаточно корма, часто проводят зиму без спячки.

Игарский медвежонок с наступлением зимы стал не сонливей, а наоборот, подвижней. Особенно понравилось ему новое зимнее дело - ездить с Кругленькой в магазин за продуктами. Он в упряжке с медными бубенчиками тянул санки, она тянула его за красивый, яркий поводок. Их, как прежде, часто останавливали, что-то говорили весело, медвежонка ласково гладили по шерстке. Иногда Кругленькая отпускала его покататься на санках, и он быстро научился у ребятишек кататься один с горки не хуже любого из них.

А однажды он сделал такое, что прославился на всю Игарку, даже шире. В Игарке строили мостовую, строили, как и все другое - дома, бараки, склады, причалы, - из дерева.

Сначала рыли ямы, потом вкапывали столбы, на них укладывали бревна-переводы и, наконец, настилали доски. Улица становилась в точности как пол в благоустроенной квартире.

Впереди двигались землекопы, рывшие ямы. За ними - плотники, ставившие столбы и настилавшие мостовую. Медвежонок, которому шел уже третий год, часто бывал на этой стройке, иногда помогал плотникам, иногда забавлялся. Работа была одна - подносить посильные столбы и доски. А забав много. Подражая неугомонным парнишкам, он прыгал через ямы, прыгал в них, иногда выбирался сам, иногда не мог, и его вытягивали за лапы. Сам толкал в ямы парнишек, они толкали его. Качался на досках, катал отпилыши от бревен. Стучал палкой по доскам, по щепе, по бревнам, создавал свою медвежью музыку.

Когда работы подошли к концу, медвежонок, видимо, огорчился этим, решил продлить их и в одну из ночей натаскал столбов в несколько ям, служивших помойками и отхожими местами.

Утром поднялся крик:

- Кто нахулиганил? Куда теперь идти с неотложной нуждой?!

Хулигана скоро обнаружили: на земле вокруг ям и на столбах он оставил следы своих грязных медвежьих лап. Пострадавшие хозяева ям привалили к плотникам и потребовали убрать столбы.

- Напроказил ваш свинтус, вы и убирайте!

Старший плотник сводил медвежонка к ямам, потыкал мордой в грязные столбы, выпорол охальника веревкой, покричал на него: "Убирай, ахид!" Но медвежонок не понял, чего хотят от него. Вся Игарка смеялась над этой медвежьей выдумкой: вот это истинно медвежья услуга. В нашей Игарке все, даже медведи, - строители.

В тот же день старшина повел медведя к Тойчуму. Плотники убедились, что у них звереныш не станет работником, а содержать его без дела, нахлебником - слишком дорогая потеха. А Тойчум настойчиво сватает. На этот раз не возражала даже Кругленькая: и она устала от медвежонка. Но у нее сохранились еще остатки добрых чувств к нему, и она провожала его, поглаживая по спине.

Тойчум жил на краю города в полотняном балагане, огороженном деревянным заборчиком. Реденький, низенький этот заборчик ничуть не сдержал бы собак, если бы они вздумали убежать. Но им это даже не приходило в голову. Тойчум так выдрессировал их, что плюгавый заборчик казался им неодолимой водной Енисейской ширью.

Почуяв медведя, собаки, штук двадцать, с рычанием и лаем сбежались к забору. Но ни одна не осмелилась высунуться за него. На этот переполох Тойчум вышел из балагана, широко, гостеприимно распахнул в заборчике калитку и сказал:

- Давно жду, давно. Ну, гуляй во двор!

- А собаки? - молвила тревожно Кругленькая.

- Сейчас хвостом вилять станут, - успокоил ее Тойчум, затем крикнул на собак.

Они разом умолкли и ушли за балаган.

- Вот, бери! - старшина протянул Тойчуму поводок, на котором привел медведя.

- Давно жду, давно, - повторил Тойчум, принимая поводок. - Сколько стоить будет?

- Ничего, бери так, за одно спасибо!

- Зачем за одно... одно мало, - повеселевший Тойчум протянул старшине руку: - Спасибо тебе! - Затем протянул руку Кругленькой: - Спасибо и тебе! И еще передайте спасибо вашим плотникам.

Тойчум спросил, как зовут медвежонка.

- Всяко, - и Кругленькая начала перечислять наиболее ходовые имена: Приемыш, Выкормыш... Игаркан.

Тут Тойчум остановил ее:

- Игаркан, Игаркан сын - хорошо, пусть будет так. - Он заглянул на секунду в балаган, вынес оттуда кусок вяленой рыбы и протянул ее медвежонку.

- Давай знакомиться. Ты - Игаркан, я - Тойчум, твой каюр [Каюр - ямщик собачьей упряжки].

Медведь потянулся к рыбе. Тогда Тойчум поднял ее так, что Игаркану пришлось встать на задние лапы и пройти несколько шагов.

- Вот правильно, - похвалил его Тойчум. - Надо не ждать, когда принесут еду, а добывать, ходить за ней, бегать. Один Тойчум не может бегать за всю ездовую свору.

Старшина Круглое и повариха Анфиса на прощание погладили медведя, потрясли ему правую переднюю лапу и ушли домой. А Тойчум тотчас же занялся обучением медвежонка делу северной ездовой собаки. Прежде всего поставил его в постромки. Медвежонок не воспротивился, он уже пробовал такую сбрую у Кругленькой. Затем каюр громко скомандовал: "Хоп-хоп!" Все ездовые собаки встрепенулись, начали грудиться. Каюр глянул на них, взял за ошейник самого крупного рыжего с проседью кобеля - вожака упряжки, и поставил в постромки рядом с медведем. Вожак оскалился на соседа, непривычного по виду и по запаху. Медвежонок недоуменно, даже боязливо отодвинулся. Он в своей безмятежной жизни еще не испытывал ни вражды, ни потребности в драке.

- Тобол, не смей! - скомандовал Тойчум вожаку.

Тот послушно спрятал свои зубы. Тойчум сел в нарту и снова скомандовал:

- Хоп-хоп!

Вожак потянул нарту, она набежала на медвежонка. Он понял, что и ему надо бежать, надо тянуть. После небольших заминок и неувязок первая пара медведь - собака сделала пробег по всему городу. Рядом с нартой мчалась орава ребятишек.

Взрослые останавливались удивленно, потом кричали: "Браво! Браво!" - и хлопали ладошами. На другой день Той-чум сделал несколько пробных выездов в лес, в три и четыре пары, ставя медведя с разными собаками. Среди собак нашлись драчуны, которые пробовали кидаться на Игаркана с оскаленными зубами. Но медвежонок быстро утихомирил их, удары медвежьих лап оказались посильней собачьих зубов. К концу первой же недели собачья упряжка с медведем и работала, и отдыхала, и кормилась одной дружной семьей.

Игаркану доходил третий год. Он перерос в упряжке всех собак, и Тойчум ставил его в постромки первым после вожака. Близилось время сделаться Игаркану вожаком. Но Тойчум не хотел спешить с такой перестановкой, пусть ее сделает жизнь, а Тойчум вполне доволен работой вожака Тобола. В собачьей упряжке вожаком медведь - дело небывалое, и решительно неизвестно, как пойдет оно. Не загубить бы этим всю упряжку. Игаркан может потребовать от собак чего-нибудь несвойственного им, медвежье, и собаки поднимут бунт. Начнется вражда, грызня, убийство.

И жизнь вмешалась в собачьи дела. Тойчума вызвали в горсовет к самому председателю. Там за первым же словом "Здравствуй!" последовало совсем неожиданное: "Как твои собаки?"

- Бегают, - ответил Тойчум.

- Тогда немедля выезжай на зимовку Камень. Знаешь такую, бывал? Хорошо. Оттуда радируют: один парень сломал ногу. Вот возьмешь и привезешь его сюда, прямо в больницу.

- Понимаем, - отозвался Тойчум и вышел.

Дома он отделил от собачьей своры пять пар лучших бегунов да медведя и выдал им внеочередную порцию рыбы. Пока собаки ели, Тойчум снарядился в отъезд: в нарту - лыжи, ружье, спальный меховой мешок, палатку, запас продуктов; на себя - меховую одежду, обувь, малахай. Затем поставил упряжку в лямки, сам встал в нарту. Из балагана вышла жена Тойчума, одетая тоже по-северному, в олений мех, огладила всех собак и медведя, сказала им добрые напутственные слова. Мужа тоже погладила, поцеловала в щеку и благословила.

После этой прощальной церемонии Тойчум повелительно крикнул:

- Хоп! Хоп!

Упряжка дружно, шаг в шаг, выбежала со двора, спустилась под гору на Енисей и повернула круто к северу, в сторону Ледовитого океана. Енисей был у ездовых собак главной трудовой дорогой, зимой они бороздили его нартами, летом волочили по нему лодки, идя наподобие бурлаков по береговой кромке. На собаках развозили по станкам, как называли побережные поселки, разные городские товары, а в город привозили рыбу, пушнину, оленье мясо. Собаки изведали тут все "прелести" капризной северной погоды: и сорокаградусные морозы, и сорокаметровые ураганные ветры, и непроглядные, черные пурги и такие же непроглядные туманы, и ослепляющее сверкание снегов в солнечные дни, и сказочно многоцветное сияние небес в полярные ночи.

На этот раз погода стояла теплая, мартовская, с пушистым реденьким снежком. Он слегка присыпал затверделый прежний снег. Ступать на него было мягко, приятно. Собаки бежали охотно, с откровенным ликованием.

Но Тойчум надоедливо погонял их. Он боялся, что затишье не продержится долго, дунет пурга. И тогда... Случалось, что мартовские пурги останавливали всякое передвижение на неделю, даже на две, на три. И тогда он не успеет вывезти больного.

Показался первый станок - два темных домика на белом-белом снегу. Вожак по привычке потянул туда, там всегда обязательно останавливались, а Тойчум сильно дернул его в другую сторону. И они проехали мимо станка.

Также миновали второй, третий, остановились только на четвертом, уже поздно ночью, сделав без отдыха и кормежки больше полусотни верст.

И тут, на четвертом станке, отдыхали меньше, чем обычно. Дальше снова бежали много верст с коротенькими передышками. Через двое суток прискакали на зимовку Камень. Вся упряжка тотчас повалилась на снег и дружно уснула. Никто из нее не почуял ни ухом, ни глазом, как суетились зимовщики, снаряжая больного в дорогу, как укладывали его в нарту, как наставляли Тойчума.

А потом громкое, повелительное: "Хоп! Хоп!" Дальше короткая, торопливая еда. И снова долгий, тяжелый бег под нетерпеливые охрипшие выкрики: "Хоп-хоп!"

Погода испортилась, подул встречный морозный ветер, полетела ледяная поземка вроде мелко битого секущего стекла. Собаки начали терять прыть. Тойчум встал на лыжи и, привязав к нарте запасную постромку, взялся тянуть вроде собаки.

Ветер усиливался. Иногда налетали такие порывы, что останавливали всю упряжку. Вот одна из собак начала падать. Тойчум скоро убедился, что она уже не способна работать, уже только помеха, и освободил ее от постромок. Собака отползла в сторону и зарылась в снег. Погодя недолго вышли из строя вторая, третья и, наконец, все, кроме вожака. Каждой из отставших Тойчум бросал немножко рыбы и говорил:

- Ешь, отдыхай, потом иди домой!

Начал падать на передние лапы вожак, пришлось и его оставить. Тойчум погладил, обнял и поцеловал его в лоб, как дорогого человека. Затем впрягся в лямку рядом с медведем, и пошел навстречу черному секущему ледяному мраку. На рассвете пришли в Игарку, в больницу. Там предупрежденный по радио медперсонал ожидал их. Больного унесли в операционную, а Тойчум и медведь Игаркан, опираясь друг о друга, побрели к дому.

Через два дня все отставшие собаки пришли к своему хозяину, а через неделю могли снова работать. Налаживаясь в дорогу, Тойчум поставил на первое место медведя Игарка-на. Бывший вожак Тобол покорно занял второе.

На следующий год Тойчум переселился на самый крайний север, там возил зимовщиков, радистов, геологоразведчиков нефти, газа. На весь север прославилась эта упряжка своим вожаком. Ее считали самой надежной и называли не собачьей, а медвежьей.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Уходя из жизни, очень хороший человек и писатель в добавление ко всему большому своему литературному наследию оставил нашим детям рукопись вот этой, изданной теперь книжки. Оставил, как некий брошенный напоследок прощальный задумчивый взгляд, как добрую улыбку. Да и только ли детям? Разве не заставит она и взрослого с интересом проследить за ходом мысли автора, проникнуть в мир его детских впечатлений и гораздо более поздних размышлений?

Он не успел опубликовать это свое произведение при жизни, но готовил его для издания до последних дней.

В книжке шестнадцать миниатюр, которые он сам назвал былями и небылицами. Где - были, а где - небылицы, вы сразу без труда различите. А вот где писатель шутит, а где размышляет всерьез - и взрослому читателю определить будет не так легко. Это было свойственно ласковому, спокойному юмору писателя Алексея Кожевникова, его ненавязчивой манере словно приглашать читателя к совместному раздумью, к решению вопросов, сама постановка которых порою способна показаться неожиданной, парадоксальной.

Вот какие слова адресует автор будущим читателям книжки в своем обращении к ним. Рассказывая о годах детства в родной деревушке еще старой, дореволюционной России, он говорит:

"Воистину медвежий угол. Медведь там - не редкость, не диво, а постоянный сосед человека"... И делится воспоминаниями о том, что первая запомнившаяся ему сказочка была про медведя, как и первая песенка, и из лесных зверей первым он встретил медведя... Любопытно читать о том, что намерение написать книгу о "человеке и медведе" крепло у него уже давно.

Какой же получилась она? Ведь именно ее вы держите в руках и уже раскрыли... Наверно, главное в ней - предлагаемая автором для обдумывания мысль о том, что если из кровожадного волка смогла в результате общения с человеком получиться собака, то уж тем более мог и может стать домашним животным медведь, зверь, по сути, мирный, притом едва ли не вегетарианец. Об этом, как вы увидите, говорит один из персонажей книжки, а вторит ему чуть ли не буквально такими же словами, в тех же выражениях - другой персонаж в другом рассказе.

Мотивы доброго отношения к лесному зверью, уважительного и заинтересованного взгляда на жизнь близких к человеку - по крайней мере, по месту обитания - животных, на самоё окружающую нас жизненную среду, природу звучат отчетливо, настойчиво в любом из рассказиков, составляющих книжку.

В начале ожидает вас хорошо знакомая вам сказка о медведе на "липовой ноге", но рассказанная так, как вам не приходилось ее слышать, а как слышал ее маленький Леша Кожевников от своей бабушки. В новеллках "Медведь-оборотень" и "Медведь-пчеловод" вы познакомитесь с некоторыми забавными ребячьими и медвежьими проказами и проделками. О том, как люди старались сделать и делали из медвежат, а то и из медведей себе друзей и помощников, узнаете из таких миниатюр: "С медведем вокруг света", "Медведь-поджигатель", "Медведь-строитель", "Медведь, обутый в капкан", "Медведь-геолог", "Медведь тунгусский", "Медведи-ключники". Может быть, и вас, как и меня, растрогает в этой новеллке попытка автора или выведенных в ней людей проникнуть во внутренний мир двух медвежат, понять ход их "мыслей"... В иных рассказиках найдете вы то трогательные, то потешные эпизоды, но все время автор будет настраивать вас на то, чтобы вы стремились понять, разгадать, почувствовать побуждения, которые руководят животными в разные моменты и при разных обстоятельствах их жизни.

На некоторых страницах встретите вы имена тех, кто впоследствии станут героями таких произведений Алексея Венедиктовича Кожевникова, как роман "Иван - Пройди свет". Там в главные герои вышел лоцман Иван Рогоманов (из рассказа "Медведь тунгусский", где мы видим его помощником лоцмана), или роман "Солнце ездит на оленях", в котором среди наиболее колоритных персонажей встретится вам тот самый Колян, с чьим детством вы познакомитесь в одном из рассказов...

Надеюсь, вам интересно будет читать эту книжку "про медведей и медведиц". Уверен, что она будет вам полезной. Хочу - как, думаю, хотел этого и автор ее, - чтобы она хорошо повлияла на ваши души.

И не подумается ли вам о том, так ли уж взбалмошна мысль, которую дано в книжке высказать старому каюру Тойчуму: " - А пошто не попробовать. Тойчум давно думал об этом. - Медведь и собака близкие сродники: одинаково четырехлапы, безроги... Все собаки зарабатывают себе хлеб: сторожат, охотничают, возят... А пошто не работать медведю? Ноги есть, сила есть. Волк злей, кровожадней медведя. Да люди сделали из него своего лучшего друга - собаку..." Гойчум, как вы увидите, делом подкрепил свои предположения. То же сделал и Ванька Уздяков, о котором рассказано в другой новеллке, сосед и приятель Леши Кожевникова. Когда приятели встретились уже взрослыми, Иван показал Алексею своего друга и помощника - медведя, с которым обошел немало городов и сел, и изложил свои заветные убеждения: "Аюди зря воюют с медведями. Надо, наоборот, дружить. Будет лучше тем и другим. Приручили же, прикормили волка, сделали из него друга себе, собаку. А медведь смирней волка, его приручить легче. Волк постоянно живет на мясе. А медведь, как человек, ест все: грибы, ягоды, всякие коренья, овощи, на домашний скот нападает только по злой нужде. И пользы от медведя будет куда больше, чем от собаки, даже от лошади. Медведь может возить и в упряжке и верхом, таскать в лапах, по лестницам. Медведь многое может".

Бесспорны ли, не вызовут ли возражения эти суждения? Одно можно утверждать с уверенностью, одно хочется в заключение подчеркнуть: чувства это произведение пробуждает добрые!

Юрий Лукин