«Алешка»

Никул Эркай Алешка

Перевод с эрзя-мордовского языка Ю.Томина

Что красивее раннего утра? Тих, не шелохнется воздух. В низине между берегами притаилась молочная речка. Туман. Журчит ручей, вытекающий из родника. Постепенно блекнут неяркие звезды. Но солнце еще не взошло. И пока что всё: люди, и птицы, и даже трава, — всё спит чутким утренним сном.

Из загородки, расположенной у реки, доносятся вздохи коров, пережевывающих жвачку. Тут же стоят два шалаша: в большом спят доярки, в маленьком — пастухи.

Алешка поднялся — заря еще не занималась. Спал он на сене под теплым овчинным тулупом. Выскочил из шалаша в одних трусах.

Поеживаясь от холода, быстро умылся из большой кадки и совсем проснулся. Натянул штаны, схватил удочки — и к реке.

По пути Алешка прошел мимо загородки, где лежали коровы. Навстречу ему, сладко позевывая, поднялся Цоп.

— Спишь, ленивец! — Алешка погладил собаку, бросил ей кусок хлеба и по высокой траве направился к реке.

Шел Алешка, как по воде плыл, намок по пояс — трава вся в росе. Ноги коченели, но он знал, что, когда подойдет к реке и забредет по колено в воду, отогреется. Вода утром, как парное молоко, теплая.

Закинул Алешка снасти, опустился на корточки и замер, забыл, что озябли ноги, сидит не шевельнется. Зачиликали в тальнике птицы, задергали дергуны в траве. Но Алешке это без надобности. Ничего не слышит: ждет клева. Пришел он сюда не для пустого баловства — рыба нужна дояркам к завтраку.

Прибрежная трава скрывает Алешку. Кусты тальника окутаны туманом, ветвей не видно. Чуть шелохнется ветерок — начинают ползти и колыхаться молочные холмы, окутавшие тальниковую поросль.

Сидит Алешка на корточках. Один во всем мире.

Вдруг чья-то рука схватила его за плечо, придавила книзу. Алешка даже на землю осел. От испуга пробежал озноб по телу.

— Не боишься один в такую рань?

Чувствует Алешка — отпустила рука. Быстро вскочил на ноги, обернулся. Перед ним стоял невысокий, плечистый человек в суконном костюме. На спине рюкзак, у ног чемодан, а на поясе кинжал. Кожаные сапоги человека были мокры — видно, долго шагал по росе. Вгляделся Алешка получше в незнакомца и улыбнулся. Узнал. Это Петр Дмитриевич, на селе просто Митрич, ветеринарный фельдшер, сосед.

— Митрич, ты? А я было напугался. Здравствуй. — И протянул руку.

— Да ты и в самом деле меня за бандита принял?

Митрич скинул рюкзак, снял с себя плащ и постелил его на берегу, поближе к воде. Сели. Алешка так обрадовался старому знакомому, что даже об удочках позабыл.

— Давай рассказывай, как здесь живете.

— А чего рассказывать, дядя Петя... Семь классов кончил, теперь пасу стадо в колхозе. А живу один, сам знаешь...

— И пасешь один?

— Нет, я в подпасках, главный — Иван Степаныч. А ты, дядя Петя, уже курсы кончил? Насовсем приехал?

— Скотина в порядке? — перебил Митрич.

— Всех коров вывели на луг. Бык больно хорош. Семь тысяч-то не зря отдали. Да, дядя Петя? Ты ведь Байкала целый год не видел. Идем к стаду, покажу. Знаешь, как он вырос!

— Почему это Байкал в общем стаде?

— А где же ему быть? — удивился Алешка.

— На ферме, — сказал Митрич. — Такую ценную скотину разве можно с общим стадом гонять? Кто эту глупость выдумал?

Алешка старался понять Митрича, но так и не понял. Почему это быка нельзя держать в общем стаде? Но Алешке было приятно, что с ним разговаривают как со взрослым, и он постеснялся задать вопрос. Тем более, что слову Митрича он верил крепко.

— Федька выдумал. Теперь он у нас за ветеринара, он и распорядился.

— Кто-кто? — удивился Митрич.

— Да Федька!.. Или уж забыл? По соседству живет.

— И как дело идет у этого Федьки?

— Как идет?.. Я знаю, что ли, как... Он больше к дохлой скотине приглядывается. Как подохнет свинья или овца — сразу тут как тут. Поглядит, посмотрит и скажет: «Кровь в голову бросилась». А потом заберет и отвезет куда-то.

— А много скотины пало?

— Много не много, да есть... В марте больно хорошая свинья сдохла...

— Смотри, смотри! — крикнул неожиданно Митрич и дернул удочку. Красноперый голавль брякнулся на берег.

Алешка схватился за вторую удочку. И у него удача: налим!

Рыба точно проснулась. Клев начался бесперебойный.

— Нет ли еще снасти? — спросил Митрич.

— Есть, — шепотом отозвался Алешка, — только удилища нет.

— Пойду срежу.

Митрич вытащил из ножен кинжал, да такой, что Алешка только рот разинул, глядя на блестящую сталь.

— Ох ты!.. Дядя Петя, где достал?

— Охотничий. Для него специальное разрешение нужно.

— Дядя Петь, дай лучше я схожу за удилищем!

Забыл Алешка и про рыбу и про скотину. В руках у него настоящий охотничий нож. Попробовал на ноготь — бритва. Хлестнул по тальнику — повалился тальник, как трава под косой. «Вот бы мне его», — подумал Алешка.

А на реке словно рыбье стадо нагрянуло. Пока Алешка ходил за удилищем, Митрич натаскал рыбы. Не то что на уху — на три хватит. Но Алешка такому улову не удивился. Не впервой ему ухой доярок кормить. Каждое утро по стольку налавливал.

— Что больно рыба жадна? — спросил Митрич. — Сама на крючок лезет.

— Она у меня приучена, дядя Петя. Я ее подкармливаю, с самой весны корм бросаю. А в селе никто не знает — не ходят сюда. Только мне пора, там уже дойку кончают. Хватит рыбы, дядя Петя.

Собрали удочки. Алешка нанизал рыбу на кукан. И пошли. Солнце вот-вот покажется: восток загорелся — смотреть больно. Туман совсем пропал, только кое-где в низине лежал как вата.

Отогревшийся Алешка с удовольствием ступал босиком по росистой траве, не чувствуя холода.

Еще издалека донесся запах парного молока.

Байкал вышел из загородки и, наклонив голову, словно прислушивался, как струи молока звенели, падая в ведра.

— Байкал! — позвал Алешка.

Бык поднял голову и, увидев Алешку, качнулся к нему навстречу.

— Дядя Петя, встань в сторонку, как бы не рассердился на тебя. Новых людей страсть не любит.

Митрич послушался, отошел немного в сторону.

Бык подбежал к Алешке рысью, влажным широким носом ткнулся ему в грудь.

Перед мальчиком стоял дымчатый, кудряволобый, толстоногий великан. Он был короток, но грузен. Широким лбом бык подталкивал Алешку, обнюхивал его руки — видно, что-то искал. Потом отступил, замычал и передними ногами стал рыть землю.

Бык явно сердился: хлестал по бокам хвостом, угрожающе мотал здоровенной башкой. Митрич поставил чемодан на землю, скинул с плеч рюкзак.

«Надо спасать Алешку. Сомнет... — с опаской подумал он. — А как прогнать? Ведь и в руках-то нет ничего...»

Алешка, видя эти приготовления, засмеялся:

— Не бойся, дядя Петя, ничего не будет. Это он гостинца просит.

Алешка смело подошел к сердитому Байкалу и нарочно спокойно обнял его за шею. Потом вытащил из кармана ломоть подсоленного хлеба. Байкал съел гостинец, облизал розовым языком губы и высоко вздернул голову.

— Чего ж ты стоишь, бычина? — звонко спросил Алешка.— Съел и, думаешь, всё? А где благодарность? Ну-ка, прими! Прими меня!

Байкал вытянул шею и громко замычал. Затем покорно опустил свою башку до земли. Алешка не торопясь уселся между рогами на кудрявый лоб быка. Бык поднял голову и медленным шагом понес своего хозяина к шалашам. Там он снова опустил голову, дал Алешке слезть и направился к коровам. Митрич остолбенел от удивления.

— Он у меня, дядя Петя, балованный. Если я ему гостинца не дам, ничего есть не будет и на луга не пойдет. А меня он никогда не обидит, только кричать на него нельзя. Не любит,— сказал Алешка, принимаясь чистить рыбу. — А ты, дядя Петя, давай костер разводи, уху сварим. Сейчас доярки придут.

— Ай да Алешка! — засмеялся Митрич. — Я ведь и то напугался — думал, сомнет он тебя. А он у тебя вроде ручной.

Давно уже, целый год не сидел у костра Митрич. И сейчас с наслаждением вдыхал он почти забытые, горькие запахи костра. Этого не было в городе. И Митрич с какой-то детской радостью ворошил обгорающие ветки и смотрел, как покрываются языками копоти стенки ведра.

— Ты, дядя Петя, совсем домой или на побывку? — спросил Алешка.

— Какая там побывка! Отучился. Насовсем пришел. Как дома-то у меня?

— Дома? Дома хорошо... Андрейка в восьмой перешел...— насупившись, сказал Алешка.

Вопрос Митрича задел самое больное место. Да что говорить, Алешка давно завидовал своему другу Андрейке. У того есть мать... И отец — вот он, Митрич. А у Алешки... Никого нет у Алешки. Разве что Андрейка. Да Байкал еще...

Невеселые Алешкины думы прервал раздраженный голос:

— Ты опять на быка садился? Сказано было, чтоб ты этого не делал, так слушай. А ну беги фляги таскать! И удочки свои забудь, ты здесь не рыбаком поставлен. Встаешь чуть свет, а потом проморгаться не можешь. Ты за коровами смотреть поставлен, так и смотри, как положено!..

Это Федька еще издали начал показывать свою распорядительность. Митрича он не видел.

На вид Федька, как говорят, немудрящий: низкорослый, тощий, с острым носом и узким лицом. Выпуклые глаза его слишком велики для такого лица, и кажется, позаимствованы у какого-то другого, сильного и хищного человека. В остальном же Федька неказист. Даже пиджак его был неопределенного цвета — не то черный, не то рыжий...

Подойдя к костру и увидев Митрича, Федька приосанился, одернул свой пиджачишко, сдвинул на затылок картуз.

— Здорово, Митрич! Вернулся?

— Здорово, — ответил Митрич.

— Ого, каким видным стал, сосед. — Тебе бы там остаться — поди, в министерстве сгодился бы. — Федька засмеялся.

— Куда уж нам, здесь бы управиться, — сказал Митрич.— А ты, Федор Иванович, зря на мальчишку покрикиваешь. Ничего худого Алешка Байкалу не сделает. К тому же от этой дружбы, замечаю, у быка характер стал лучше. К человеку привыкнет. — Митрич вынул портсигар.— Закурим?

— Давай фабричными побалуюсь, у нас все больше самосад идет. — Федька взял папиросу, помял ее в пальцах, выдернул веточку из костра, прикурил и предложил Митричу.

— Что же это вы тут с быком вытворяете, зачем в общее стадо пустили? Племенной бык ведь, а не телок какой-нибудь. Понимать надо. Как же ты допустил, Федор Иванович?

Видно, не по душе пришлось Федьке это замечание. Он вскочил, бросил папиросу, стал крутить цигарку из своей махорки. Сказал раздраженно:

— В кабинете его держать, что ли? — Зажег цигарку, выпустил через ноздри две струйки дыма. — Ты, Митрич, больно скоро... Миром мы это дело решали. Порешит мир взять быка обратно, тогда и возьмем. Тут, сосед, столько забот — ни головы, ни рук не хватает. Не знай за стадом догляд держать, не знай за его благородием Байкалом. Да и чего ему не хватает! Дополнительную препорцию питания получает, рацион для него составлен барский... Вот так... А ты, сосед, здесь пока еще не хозяин. Меня народ на это место поставил. Вот когда тебя поставят, тогда и покрикивай. Вот так...

— Ну, ты не кипятись, Федор Иванович, как-нибудь решим это дело, — мирно сказал Митрич, не хотевший начинать первый день ссорой.

Но Федька разгорячился, оборвал разговор и ушел не простясь.

— Вот ведь человек... — проговорил Митрич задумчиво,— В зоотехнике не смыслит, в ветеринарном деле не разбирается, а за место держится. Уцепился, как клещ...

— Он зато в парном молоке хорошо разбирается, — отозвался Алешка. — Хоть бы ты за это взялся, дядя Петя.

— Ничего, сынок, уладим.

Доярки закончили дойку, слили молоко в бидоны и стали их таскать в родник, который был забран в сруб и сверху покрыт плотной крышкой.

Алешка наскоро выхлебал чашку ухи, съел рыбину и подался к коровам.

Краешек солнца, поднявшись над лесом, брызнул огнем, окатил светом весь стан. Женщины, окончив работу, потянулись к костру.

— Катерина, откинь крышку с родника, пусть туда солнце заглянет! — крикнула Дуня и подошла к Митричу.

— Ты, случаем, не на повара учился, Митрич? — спросила она, подавая руку. — Здравствуй. Что больно долго не ехал? Мы тут с Федькой замучились. Как же — начальник!

— Могу и поваром, — сказал Митрич и посмотрел вслед уже еле видному Федьке.

Стадо ушло на луга. Митрич подобрал свои вещи и направился домой вдоль загона. Изгородь была сплетена из ивовых прутьев. Обширный, в несколько гектаров загон стоял на самой бросовой, каменистой земле. «Правильно задумано,— решил про себя Митрич. — Где скот, там и навоз. В будущем году на этой земле даже конопля может уродиться».

Поднявшись на бугор, Митрич увидел стадо, рассыпавшееся на лугу вдоль речки. Увидел и Алешку с собакой.

Идет Митрич по своей земле. Все ему здесь знакомо, все радует. Здесь он родился, отсюда уходил на войну...

Пока шагал Митрич полями, все горячей становилось солнце. День звенел от жары.

Дома встретила Митрича Марина, жена. Шагнул к ней Митрич, улыбнулся, да так и замер с улыбкой... Не было радости в глазах жены. Смотрела зло, как на незваного.

— Явился! А я уж думала, совсем пропал. Спасибо, Федька сказал... От чужих людей узнала. Я и баню... и обед — вот он. Да тебе, видно, не к спеху!

— Ну ладно, — мягко сказал Митрич, — не сердись. Задержался, полями шел... Здравствуй.

Но Марина не слушала. Крикнула зло, словно выплеснула давнюю обиду:

— Или дорогу домой забыл?! Я — ладно... А сын-то у тебя есть? Или нет?! Видно, в шалаше удобнее... Уху варишь! — заплакала, схватила фартук — и вон из избы.

Митрич бросился за ней:

— Марина! Да ты в уме?

Марина остановилась, посмотрела на Митрича дикими, в слезах, глазами, крикнула истошно:

— Они там от колхозного молока с жиру бесятся! Я вот им прически попорчу! — и через сад убежала в поле.

«Вот тебе и Федька... — подумал Митрич. — Подковал сосед на обе ноги».

Вышел в сени. Пусто. Нет никого. Сын, Андрейка, наверное, в поле.

Вернулся Митрич в избу, снял пиджак, разулся и босиком направился через сад к бане. Отворил дверь. Пахнуло жаром. Митрич набрал воды в ковш, плеснул на камни. Горячие клубы пара ударили в лицо, заполнили баню.

Вот ты и дома, Митрич!

Жалел Митрич, что сына не застал. Соскучился. Ну-ка ты, целый год не видались.

Да разве Андрейка усидит в избе!

* * *

Андрейка привел пару коней на клеверище, запряг в косилку и принялся косить клевер. Лошади ходят ходко, мотают головами, хлещут хвостами, отгоняя оводов. Полдень. Над полем тянет сухой, горячий ветер. Скошенный клевер усеян лиловыми цветами, стелется за машиной ярким ковром. В густой траве до обеда не высохла росяная сырость, от нее веет прохладой. Андрейка крепко держит в руках вожжи и покрикивает на лошадей:

— Поторапливайтесь, голуби!

Солнце палит — терпенья нет. Андрейка без рубахи, спину напекло, стала румяная, как морковь. Когда Андрейка прошел три круга, на подводах приехали за травой доярки, а с ними и Митрич с Алешкой. Алешка всегда так: лишь только загонят коров в загородку, прибегает помогать Андрейке. Вот и сейчас: подбежал к косилке, остановил лошадей.

— Давай слазь, моя очередь!

Андрейка уступил ему место. Алешка взобрался на сиденье, дернул вожжи. Лошади, почуяв твердую Алешкину руку, двинулись еще ходче.

А Андрейка подбежал к отцу и уткнулся лицом в его грудь. Митрич обнял его и шлепнул широкой ладонью по горячей спине.

— Хотел дома тебя застать, сынок, а там и духу твоего нет.

— А чего в пустой-то избе делать? Здесь мы с Алешкой...

Андрейка с отцом подошли к телеге, стали помогать дояркам накладывать траву. Потом Андрейка повез траву на ферму. Из загона навстречу ему вышел Егор Васильевич, заведующий фермой. Был он в летах, но на ходу легок. Одет аккуратно: синяя сатиновая рубаха, на ногах яловые сапоги, на голове соломенная шляпа.

— Давай, Андрей, заезжай в загородку, — сказал Егор Васильевич.

Заехал Андрейка в загон, там свалил траву на землю. Егор Васильевич начал раскладывать траву по кормушкам. Андрейка поехал обратно.

— Помногу очень накладываете, лошадь зарежете! — крикнул Егор Васильевич.

— Оттуда под гору, дядя Егор, — отозвался Андрейка.

Пригнал Андрейка еще воз. Теперь кормушки полны свежего клевера. Вернулись к ферме и Митрич с доярками. Андрейка с Алешкой поехали лошадей отводить. Доярки умылись у холодного родника, приготовили подойники, фляги, надели халаты. Митрич с Егором Васильевичем, стоя у загородки, ожидали прихода стада.

— Мальчишки-то работают, что взрослые мужики! — удивлялся Митрич.

— Алексей решил отца заменить. Подслушал я их разговор с Андрейкой твоим... — ответил Егор Васильевич.

Подошло стадо. Пахнуло от него молоком и горячим потом. Над стадом вился рой слепней. Коровы мотали рогатыми головами, хлестали себя хвостами, и каждая стремилась скорее пробраться в прохладное и тенистое место. Они двигались плотно, бок о бок, тесня и толкая друг друга. Эта несокрушимая лавина с трудом вмещалась в ворота, напирала на изгородь, грозя развалить ее.

— Ну, балуй! — покрикивал Егор Васильевич. — Красавка, ты что делаешь!

Наконец коровы разобрались у кормушек. Они ели жадно, как будто и не с зеленого луга пришли, а из голодной степи. Один Байкал не торопился. Он стоял в стороне и ждал, когда войдет все стадо. В ворота он протиснулся последним и не спеша побрел к своему месту.

* * *

Андрейка с Алешкой верхом на лошадях переплыли речку и по дороге через яровое поле поехали на полевой стан. Завели лошадей в конюшню, задали им корм и побежали к себе в лагерь. По дороге Андрейка остановил Алешку и сказал ему:

— Ты ничего не знаешь?

— Нет. А что?

— Идем на зеленый горох, стручки появились. У меня и рюкзак уже там.

— Кабы кто не заметил? — с опаской заметил Алешка.

— Сторожа еще не поставили: в правлении не знают, что стручки налились.

Ребята свернули с дороги в сторону и по меже, отделяющей овсы от пшеницы, побежали к гороху.

Андрейка нашел спрятанный рюкзак, и они набросились на горох. Сначала все ели. Правда, полных стручков было еще не так много, но для ребят вполне их хватало.

— Эх, сладкие же! — говорит Алешка.

— А ты не верил мне. Давай насыпай рюкзак, — радостно сказал Андрейка.

Вот уже и рюкзак полный. Схватили его за тесемки — и айда бегом в лагерь. Они не слышали, как кричали перепелки, как пилили своими пилками кузнечики, не чувствовали, как жгло солнце. Они торопились поскорее удивить доярок. Когда они прибежали в лагерь, коров уже подоили, доярки собрались у костра готовить обед.

— Вы чего это приволокли, озорники? — спросила тетя Катя. — Не украли ли чего?

Алешка с Андрейкой переглянулись и покраснели... Долго стояли молча. И все-таки Алешка развязал рюкзак.

— Мы ведь о вас думали и для вас принесли. На селе еще никто не попробовал зеленого гороха, вы первые... Ешьте.

Женщины, увидев зеленые стручки, бросили свои дела и мигом опорожнили мешок. От них не отставали и ребята, они тоже с аппетитом жевали сладкие молочные зерна.

Понятно, нехорошо вышло с горохом, да уж поздно... все съедено. Теперь, чтобы скрыть следы, ребята собрали всю шелуху и бросили в костер.

Катерина накормила ребят галушками, и они отправились к реке. Но купаться не стали. Быстро разделись и переплыли на другой берег, держа одежду в руке над головой.

Еще издали они услышали тарахтенье трактора.

— А, помощники пришли! — увидев ребят, крикнул тракторист дядя Миколь. — Что сегодня поздно так?

— Лошадей отводили на стан, — ответил Андрейка и из кармана штанов вытащил горсть стручков.

— Или уж налились? — удивленно спросил Миколь и начал вылущивать горошины.

— Дядя Миколь, покажешь, как трактор заводить, ты ведь обещал сегодня показать? — спросил Алешка.

— Я на ветер слов не бросаю. Обещал — значит, увидите.

Миколь соскочил на землю и направился к своему напарнику, который сидел за рулем второго трактора.

— Давай, Иван, глуши мотор. Курсанты пришли.

Мотор стих. Иван слез с сиденья, поздоровался с ребятами за руку и пошел к полевой будке. Там он взял ведро с водой и стал пить из него большими глотками.

— Ну, сынки, давайте заведем трактор, — сказал Миколь и намотал на голову заводного мотора бечевку. Раз дернул, другой — мотор молчит. Еще раз дернул, и стартер затрясся, застрелял, как пулемет. Вслед за ним затарахтел и мотор трактора. Андрейка с Алешкой уселись рядом с трактористом в кабине.

Не один круг уже прошел трактор. Алешке казалось, что не только тракторист Миколь, но и он сам мог бы вот так вести послушную машину. С самой весны каждый свободный час он проводит у трактористов, приглядывается, расспрашивает, а иногда и руками помогает. Миколь ему не мешает — видит, что парнишка интересуется всерьез, но машины пока не доверяет. Так и пашут: Миколь — за рулем, Алешка — рядом. Но, как ни хорошо на тракторе, есть и свои обязанности. Пришло время, и Алешка с Андрейкой, так и не напахавшись, отправились на ферму.

После ухода ребят Миколь сказал Ивану:

— Видал парней? Трактористы растут. На таких и время потратить не жалко.

— Да уж, «не жалко»... на семи-то классах далеко не уедешь, дальше коровьих хвостов не уйдешь, — иронически заметил Иван.

— Придется, Иван, тебе покинуть трактор, — сказал Миколь.

— Почему это так?

— Потому что ты слепой! — крикнул ему Миколь.

Прибежал Алешка к загону, огляделся, и сердце замерло: Байкала в загоне не было.

— Взяли на село Байкала, — сообщила тетка Катерина.— Сердился все, сначала не шел, потом пошел. Взнуздали его, как жеребца, и привязали к задку телеги...

— Кто же теперь за ним смотреть будет? — с обидой спросил Алешка.

— Сам Митрич обещал.

Байкал и в самом деле упрямился, не хотел уходить. Долго все пытался обернуться, взглянуть назад, но не удалось: крепко-накрепко был привязан к телеге. Сердился Байкал, напрягал могучую шею, даже раза два телегу поднял, но все же людей не осилил — увели.

Хоть и доверял Алешка Митричу, а с Байкалом расставаться очень обидно. Одного хлеба сколько скормил, пока подружились...

— Дедушка, зачем Байкала отдал? — спросил пастуха Алешка.

— Ему, сынок, особый рацион нужен, прохлада, царское место необходимо, кабинет, не иначе... У нас с тобой, видишь, ума не хватит за ним доглядеть...

— Кто еще за ним приезжал? — не унимался Алешка.

— И Федька был... Всем кричал, что бык в одиночку из ума выйдет и за это перед народом Митричу придется ответ держать. А все же Митрич по-своему сделал... Да и председатель Иван Ефимович тоже способствовал.

Несладко сегодня Алешке. Вдруг почувствовал он себя совсем одиноким: что есть он на свете, что нет его — все равно. Взяли и увели быка, и даже его, Алешку, не подождали... Если дело на то пошло, Алешка и один отвел бы Байкала, и без всякой телеги...

Пастух шагал впереди стада. Алешка брел сзади, от обиды еле ноги волочил. Коровы шествовали не спеша, обмахиваясь хвостами, наклонялись время от времени, чтобы выдрать пучок травы. Сейчас Алешка ненавидел коров. Хоть бы поговорить с кем-нибудь, пожаловаться. Да некому! Собака и та удрала в деревню.

От злости Алешка начал думать о коровах вслух:

— У-у, отрава... Жрут круглые сутки, и всё голодные. Толку от вашего молока... Порезать бы вас... котлет наделать. Все польза... Или убежать куда-нибудь... хоть на полюс...

Так брел Алешка, поносил ни в чем не повинных коров, разговаривал сам с собой. Отбилась в сторону рекордистка Красавка. Алешка — к ней, вытянул рекордистку кнутом. А все из-за Байкала...

Два года назад привезли Байкала еще теленком. Шел Алешка из школы домой. По дороге его обогнала колхозная машина. Алешка не сразу и узнал ее: в кузове была сделана загородка, а в загородке стоял бычок с белой полосой на лбу. По ухабистой весенней дороге Алешка еле догнал машину, прицепился сзади. Так и доехал до фермы.

На ферме теленка осторожно сняли с машины. Очутившись на земле, бычок постоял немного, потом замычал, брыкнул задними ногами и пустился наутек. Вихрем пронесся по лужайке, подбежал к запруде и стал как вкопанный. Тут его, озорника, и зацапали. Водворили на ферму в отдельный станок, напоили молоком, и он, утомленный дорогой, улегся на свежую солому. Алешка тогда успел дать ему кусочек хлеба, оставшийся от завтрака в школе...

— Але-о-о-шк! — донесся до Алешки крик пастуха.

Алешка, встрепенувшись, огляделся вокруг, увидел: несколько коров забрались в хлеба. «Послать бы Цопа, да нет его», — вздохнул Алешка. Лениво побрел выгонять коров. Подойдя, увидел, с какой жадностью драли коровы недоспелую рожь, пережевывали прямо с корнями, будто год не ели.

«Сегодня суббота. На селе бани топят... Мне никто не натопит»,— подумал Алешка. Сегодняшний день казался бесконечным. Прилег Алешка и не заметил, как уснул. Кочка — подушка, зеленая трава —перина, высокое небо — одеяло. Спит Алешка безмятежно, а коровы гуляют где им хочется.

Повернуло на заход солнце, похолодал воздух. Поднялся легкий ветерок, налетел на Алешку, взъерошил выгоревшие нечесаные волосы... Спит Алешка.

С плачем пролетел мимо чибис, даже не взглянул на мальчишку, занятый своим птичьим горем... Спит Алешка.

Уже зазвенел первый комар, присосался к Алешкиной щеке, наливаясь кровью. Покраснело, раздулось комариное брюхо... Спит Алешка.

В это самое время на дороге показался всадник. У ног лошади бежала собака. Все ближе и ближе подъезжал этот всадник, вот он остановился на бугре, стал осматриваться. Алешки у стада не было. Собака бросилась к стаду, обежала его кругом и тоже не нашла Алешку.

Тогда собака принюхалась, подняв голову, и бросилась к шалашам. По дороге она и наткнулась на мальчика. Постояв немного над спящим, лизнула его в лицо. Спит Алешка... Даже от собачьего поцелуя не проснулся. Не вытерпела собака — помотав хвостом, легла на живот. Глядя на Алешку, тявкнула — сначала осторожно, потом громче, потом залаяла во всю мочь. Алешка проснулся. Сел и начал протирать глаза кулаками. Сразу даже не мог сообразить, где он.

— Цоп, ты откуда взялся? — с радостью сказал Алешка.

Обнял собаку и, притянув к себе, положил ее голову на колени.

— Цоп, и ты было удрал от меня. Тебе не стыдно? Где Байкал?

Цоп будто понял, о чем его спрашивают, поднял голову и заскулил. Послышался конский топот. Алешка обернулся и увидел Андрейку.

— Везде тебя искал, а ты спишь, оказывается! Тебе на село велели ехать...

— А стадо?

— Ты за меня косил, теперь я за тебя пасти буду. А ты езжай скорей. И отец и Егор Васильевич велели тебя позвать. Байкал что-то волнуется. Говорят, без тебя не успокоить. Они там тебя ждут, у верхней фермы, где Байкал. А сюда не возвращайся, я загоню...

Андрейка говорил взволнованно, почти кричал. И сразу поверил ему Алешка и понял, что он действительно нужен и его ждут. Мигом отлетели горькие думы и стало невыносимо радостно. Хотел он и Андрейке, другу, сказать что-нибудь хорошее, да слов не нашел...

Вырвал Алешка из рук друга повод, взлетел на коня.

Мчится Алешка по дороге — только пыль столбом...

Позвал Алешку не кто иной, как Митрич. Петр Дмитриевич был другом Алешкиного отца. Вместе пробежало их детство, в одну осень женились, в одно время и на войну ушли. Даже воевали вместе. Только Алешкин отец с войны не вернулся. А мать горя не вынесла... Хоть и любил Митрич Алешку, а все же был собой недоволен. Казалось ему, что мало заботится он о сыне своего друга. «Что, если бы не Иван, а я не вернулся? — думал Митрич. — Так ли жилось бы моему Андрейке, как сейчас Алешке? Пожалуй, глядел бы Иван за моим сыном, как за своим. А я как гляжу?»

Сегодня с утра думал об этом Митрич. И оттого что так радостно встретил его Алешка, Митрич еще сильнее рассердился на себя. Потому и за Алешкой послал, хотя особой нужды в этом не было.

Алешка же прискакал к верхней ферме, как конь на скачках, взмыленный. Спрыгнул с коня, привязал его — и бегом в помещение. Калитку все же на всякий случай оставил открытой. В длинном проходе никого не было. Отворил Алешка дверь в станок, вошел туда. Бык, услышав шаги, забеспокоился. Он был привязан крепко. Две цепи тянулись к стене от его морды, они были прикреплены к кольцам в стене.

— Байкал! — позвал Алешка.

Бык потянулся к нему мордой, но цепи удержали его. Алешка смело протиснулся между Байкалом и стенкой, похлопал быка по загривку. Байкал ткнулся мордой в Алешкину грудь, обнюхал лицо и руки. Он явно искал чего-то. Алешка вынул из кармана кусок хлеба, протянул Байкалу на раскрытой ладони. Бык осторожно взял хлеб губами, прожевал и шумно вздохнул.

Митрич, Егор Васильевич и Иван Ефимович, сидя в правлении, видели, как прискакал Алешка, но не вышли к нему, оставили одного с Байкалом. Лишь спустя некоторое время они направились к ферме и остановились у дверей. Успокоившийся Байкал ел траву. Алешка увидел мужиков, подошел к ним.

— Иван Ефимович, здравствуйте. — Алешка протянул председателю руку.

— Здравствуй, Алеша. Успокоил быка? Мы тут без тебя никак с ним совладать не могли. Ты давай навещай его.

— Я Байкала не брошу, — твердо сказал Алешка. — Он, Иван Ефимович, у меня балованный. Ему кусок соленого хлеба — обязательно каждый день. Вы тут ему давайте.

— Не беспокойся, Алеша, выполним.

Мужики, попрощавшись с Алешкой, отправились по домам.

— Идем, Алешка, и мы домой, — сказал Митрич.

Алешка, прежде чем уйти, отвел лошадь на конюшню и задал ей корму. Митрич одобрительно кивнул головой: хороший хозяин вырастет из парня.

Наконец и Алешка с Митричем направились к дому. Идут они вдоль села рядом, как сын с отцом. Светло на небе, светло и ясно в душе Алешки. Хотел Митрич взять Алешку за руку, да постеснялся: еще обидится, большой уже.

— Марина, принимай работников! — еще из сеней крикнул Митрич.

— Не кричи, готово все, — появилась из избы Марина. Невысокого роста, коренастая, румяная, в белом переднике. Увидела Митрича, заулыбалась. Видно, успели уже помириться.

Митрич снял китель, стянул сапоги. Дома он любил ходить босиком. Без кителя Митрич стал даже как будто шире, плотнее. Желваки мышц перекатывались под кожей. Грудь широкая, крепкая, хоть молотом по ней стучи.

— Накрывай на стол, проголодались хуже волков!

— И близко к столу не пущу, — засмеялась Марина. — От одного карболкой несет, другой весь в мазуте. А ну марш в баню!

Марина сдвинула брови, словно рассердилась, но Алешка знал, что все это одно притворство. Была Марина чем-то похожа на его мать — такая же хлопотливая и веселая. Вспомнил Алешка о матери, насупился. А Марина, будто поняла его, подошла и погладила по голове.

— Ты что это такой сердитый, Алешенька? Господи, да у тебя в волосах целый пуд грязи! Петя, остриги его сейчас же! Чтобы я этих волос больше не видела.

Алешку усадили на табурет. Накинула Марина на его плечи полотенце, и началась стрижка. Алешке очень хотелось, чтобы Митрич оставил челочку, но сказать об этом он не решился. Однако Митрич и сам догадался, оставил чубик, как полагается. Взглянул Алешка в зеркало и едва себя узнал: голова белая и кажется большой, как котел.

— Вот это дело! — Марина провела по Алешкиному затылку рукой против волос. — Хоть куда парень.

Потом Марина быстро собрала белье. Алешке завернула новые трусы и рубаху. Сама проводила до бани. Зашла в мыльню, плеснула воды на камни и открыла дверь:

— Пускай угар выйдет, потом зайдете. Веник в корытце лежит. — И ушла.

Митрич посадил Алешку на полок, окатил горячей водой и начал мылить. Обгоревшая Алешкина кожа слезала с тела целыми пластами.

— Комары-то дают знать? — спросил Митрич, глядя на расчесанные Алешкины ноги.

— Хватает, — сказал Алешка. — Они и в шалаш лезут, собаки.

Трет Митрич Алешку мочалкой, а про себя думает, что парень за все лето в бане-то, наверное, первый раз. Видно, никому и в голову не приходило отмыть парня.

— Дядя Петя, давай я тебе спину потру.

— Погоди, Алешка, сначала твою спину отшлифуем. Грязи на тебе накопилось — хоть возами вози.

Сполоснул Митрич Алешку теплой водой. Алешка слез с полков и принялся тереть спину Митричу.

— Теперь давай попаримся. — Митрич плеснул ковш воды на раскаленные камни.

Паром пыхнула каменка. От жары Алешка присел на пол. Митрича на полках еле видно сквозь плотный туман. Втащил Митрич Алешку на полок и принялся обрабатывать веником. От шлепков веника приятно зудит кожа. А Митрич хлещет — только успевай поворачиваться. Живого места не осталось на Алешке. Тело вспыхнуло, закраснелось, будто ошпаренное.

Не стало больше у Алешки терпения. Спрыгнул с полков — и бегом наружу. Выскочил в предбанник. В приоткрытую дверь тянет легкий сквознячок, обдает прохладой горящее тело. Ф-фу, хорошо!

Вернулся Алешка в чистых, шелестящих трусиках, а на стуле лежат новые брюки и гимнастерка, на полу стоят новенькие сандалии.

— С паром, Алешенька! — сказала Марина. — Одевайся. Сандалии — тоже твои, Митрич привез.

Больше всего понравился Алешке ремень с блестящей пряжкой. Оделся Алешка в новый костюм — совсем другой парень. Ладный, подтянутый, даже как будто ростом повыше стал.

Марина сама застегнула пуговицы на гимнастерке, расчесала Алешкин чуб.

— Хорошо помылись?

— Хорошо, — сказал Алеша, — аж кожа горит.

Сели за стол ужинать. Марина постаралась, нажарила котлет с макаронами. Алешка проголодался, ест — только за ушами хрустит.

После ужина вышли Митрич и Алешка из дома, присели на лавку.

— Какие книги читаешь? — спросил Митрич.

— Книги? — удивился Алешка. — Да я их и не читаю вовсе. У меня времени нет. Я, дядя Петя, и сплю-то мало, встаю рано, даже днем спать хочется.

— А как пионерские дела?

— Не знаю. В школе был пионером, а теперь не знаю... На сборы меня не зовут. Может, уже давно вычеркнули.

— Вот как! — сказал Митрич. — Даже не знаешь, пионер ты или нет. Это, брат, никуда не годится.

— А я позабыл об этом, работы много, — сказал Алешка. — У нас с дедушкой стадо знаешь какое — молоко не успевают на завод отвозить. Что же, я виноват?..

— И в самом деле тебя, Алешка, винить трудно, — задумчиво сказал Митрич.

Стало темнеть. Поодиночке начали проглядывать звезды. Послышался шорох листвы. Это ветер лениво ворочался в саду, словно устраивался там на ночлег. После сытной еды Алешку клонило ко сну.

В это время примчался Андрейка. Возбужденный бегом, горячий, как уголек, он вытянулся перед Алешкой, поднял правую руку над головой и отрапортовал:

— Алешка, задание выполнено. Коровы подоены. Бидоны наполнены, даже с верхом. Стоят теперь в роднике. Доярки свободны, а я голодный. Виноват, забыл: твоя порция парного молока хранится в надежном месте. — Андрейка похлопал себя по животу.

Алешка стоял перед Андрейкой тоже навытяжку. Вспомнилась школа, пионерский отряд.

— Рапорт сдал! — крикнул Андрейка.

— Рапорт принял! — ответил Алешка, обнял своего друга, и начали они бороться...

— Хватит, хватит вам возиться! Андрейка, испачкаешь Алешку... — крикнула Марина из сеней.

Андрейка бросил Алешку, подбежал к матери, обнял и ну ее крутить...

— Мам, я спать буду вместе с Алешкой!

— Иди мыться, — сказала Марина, целуя Андрейку в темя. — Поешь, потом разберемся, кому где спать.

Андрейка, как говорится, ноги в руки — и марш в баню. Марина вслед за ним понесла белье.

Митрич с Алешкой зашли в избу, зажгли свет. Была у Марины привычка сумерничать. Сидит вечером в потемках, одна. Зажмурит глаза, а в голове думы плывут — невеселые, вечерние. О чем думает? Неизвестно. Может быть, о муже, который на целый год запропал в городе. Или об Андрейке, который носится тем временем со своими приятелями.

В потемках-то лучше думается.

— Ну, Алеша, давай спать. Тебе Марина постелила в сенях. Андрей ляжет на погребице — это его любимое место, а тебе с ним нельзя: он как вьюн ворочается, все равно спать не даст, — сказал Митрич.

— Дядя Петя, а можно мне чуть-чуть посидеть с Андрейкой?

— Немного можно.

Пришел Андрейка из бани, поел, выпил кружку молока — и готов. Наконец-то они остались вдвоем. Забрались на погребицу. Андрейка достал из-под постели какую-то тряпку и показал Алешке:

— Видал?

— Ну и что... — сказал Алешка. — Наш рюкзак, ничего особенного.

— Правильно, рюкзак.— Андрейка хитро улыбнулся. — Только разве рюкзаки пустые бывают? Понимать надо!

— Конечно, бывают. — Алешка ничего не понимал. — Вот этот же пустой.

— А мы сделаем, чтобы он был полный... — таинственно сказал Андрейка.

— Чего ты мне загадки загадываешь? — рассердился Алешка.

— Ничего не загадка. Был рюкзак пустой — станет полный. Понятно?

— А-а, за горохом? — догадался Алешка.

— Да мне гороху и даром не надо. Эх, ты! Знаешь, где я сегодня был? В большом саду! Там анис уже поспел и грушовка... Я уже разведочку сделал. Вот, тебе яблоко оставил.

Взял Алешка яблоко, надкусил — во рту тает. Загорелся:

— Идем!

— Сандалии сними, через забор полезем.

Мимо дома прокрались ребята на огороды. Тихо сейчас в селе, даже собаки не лают. Никто их не видит, только луна сверху подглядывает.

Идут по тропе. Сто раз здесь ходили, а места будто и незнакомые. По обеим сторонам — картошка. Листья у нее от лунного света серебряные. На околице стоят избы. Крыши блестят, словно сделаны из белой жести. Все меняется в неверном лунном свете: дорога через поле серебрится, как речка, так и хочется прислушаться, не журчит ли. Далекие постройки будто присели — расплылись, сливаются с темнотой.

Андрейка шепотом:

— Эх и ночь, Алешка! Никогда такой не видал.

— И я не видал,— отозвался Алешка.

И снова замолкли. Мягко шлепают босые ноги по пыли. Вот и сад.

— Яблоки рвать не будем, — прошептал Андрейка.

— А что, смотреть на них? Зачем тогда шли?

— Опять ты, Алешка, не понимаешь. Я же не сказал, что без яблок уйдем.

Алешке надоели Андрейкины загадки, но спросить боится — еще услышат.

Сад обнесен высоким забором. Вокруг забора густо посажена акация — ветроломная полоса. Подошли ребята к забору и скрылись в густой тени деревьев. Перелезли. Сначала Андрейка, затем Алешка. В саду никого не видно. Стоят яблони рядами, молчат. Алешка поднял с земли яблоко и надкусил. Яблоко хрустнуло на зубах так громко, что Алешка даже испугался. Прислушался... По-прежнему никого нет. Только тогда почувствовал, как свело скулы.

— Кислятина, — сказал Алешка. — Где же сладкие?

Андрейка еще днем приметил яблони со сладкими яблоками, а теперь не мог вспомнить где — ночью сад совсем другим стал. Скрываясь в тени деревьев, ребята осторожно двинулись в глубь сада.

— Ой-ей! — заорал вдруг Алешка и отпрыгнул в сторону. Вскрикнул он скорее от неожиданности, чем от боли.

— С ума сошел! — зашипел Андрейка.

— Ты бы не сошел... — проговорил Алешка сквозь слезы.— Я на ежа наступил, наверное. Всю ногу исколол.

— Где еж? Покажи!

Вернулись, пошарили в траве. Да разве ночью отыщешь!

— Давай яблоки рвать. И домой пойдем... — сказал Алешка.

— Сказано, рвать не будем, так ведь одной зелени насобираем. Вот смотри. — Андрейка потряс яблоню. Зашуршали в листве, застукали по ветвям осыпающиеся яблоки. — Теперь понял, почему рвать нельзя? Самая спелятина падает...

Яблок нападало много. Стали собирать вдвоем. Набили рюкзак, карманы, а на земле еще целый воз остался.

Тронулись домой. Рюкзак несли оба, держа с двух сторон за лямки. Андрейка первый залез на забор. Алешка подал ему рюкзак. Андрейка перевесился, спуская рюкзак на ту сторону, да не удержался и вместе с ним грохнулся на землю. Когда Алешка перелез через забор, то увидел, что Андрейка сидит на траве и трет ладонью колено.

— Небось даром не достаются яблочки, — плачущим голосом сказал Андрейка.

Алешка приспособил рюкзак на спину и понес. Андрейка захромал следом.

— До крови? — спросил Алешка.

— Вроде нет...

— Я тоже знаешь как искололся, — сказал Алешка. — Я, Андрейка, завтра в поле рано уйду, а яблоки возьму с собой. Пойдешь косить, приходи ко мне. Там уж наедимся...

Придя домой, ребята спрятали яблоки. Алешка ушел ночевать в сени. Андрейка забрался под одеяло и сразу уснул.

* * *

Сторожа с молочнотоварной фермы звали «Чужой Иван». Это для того, чтобы отличить от своих Иванов, потому что пришел он в колхоз из соседнего села — женился на здешней.

Поздно вечером Чужой Иван обошел все фермы. Навестил и Байкала. На ферме, кроме Байкала, другой скотины не было. Чтобы быку не было душно, сторож оставил ворота открытыми. Байкал лежал на мягкой подстилке и спокойно жевал жвачку.

Медленно тянется время дежурства. Одно развлечение Чужому Ивану — зайти в правление послушать радио. Вот и сегодня: походит, походит Иван по участку — и в правление. Охранять-то особенно некого, на ферме один Байкал. Но все же, мало ли что... Забредет какой-нибудь пьянчужка, устроит пожар.

Снова прошел Иван по ферме. Никого нет. Луна да звезды. Все село спит. Один Иван бодрствует...

Впрочем, нет, еще один человек не спит — Федька. Вот он притаился у стены фермы, ждет, когда сторож кончит обход. Ведь говорил же Федька, что бык в одиночку сбесится. А раз говорил, так должно и быть...

Тишина стоит на улице. Спят люди, честно трудившиеся целый день. Осела дневная пыль. Воздух прохладен и чист. Гуляй, дыши на здоровье, если уж тебе не спится ночью. Но не для прогулки вышел на улицу Федька. Луна серебрит всё вокруг, но свет луны Федьке только помеха.

Зашел Чужой Иван в правление, уселся у приемника.

Федька неслышными шагами пробрался к Байкалу. «Спишь, бычок? Сейчас проснешься... Будет веселье и тебе и Митричу».

С грохотом, словно бомба взорвалась, вскочил бык на ноги. Натянулись цепи, удерживая быка на месте. Заметался Байкал в стойле — могучий и... беспомощный. Крепко держат цепи. А в спину снова и снова вонзается что-то острое, причиняя нестерпимую боль. Пытаясь избавиться от этих непонятных укусов, вскочил бык передними ногами в кормушку, рассвирепев, двинул рогами в дощатую стену. Стена не выдержала, повалилась. Яростно мотнул Байкал головой, и доски, вырванные из стены, повисли на концах цепей. Так, вместе с досками, волочащимися сзади, выскочил Байкал из фермы. С глазами, налитыми кровью, роняя с губ розовую пену, несся Байкал по селу и крушил все, что попадалось ему на дороге. С диким ревом, как самых лютых своих врагов, лбом таранил Байкал заборы, рушил мазанки, погребицы — только пыль летела...

Первым услышал бычий рев Егор Васильевич. Он босой выскочил на улицу и, увидев разъяренного быка, попытался остановить его. Но для Байкала не было сейчас ни родных, ни знакомых. Все ему одинаково ненавистны. Лишь на секунду остановился он перед Егором Васильевичем, опустил голову, взрыл ногами землю и бросился... Егор Васильевич не успел посторониться. Удар здоровенной бычьей башки отбросил его в сторону саженей на десять. Так и остался лежать Егор Васильевич неподвижно. А Байкал двинулся дальше.

Разбуженное ревом и криками, все село, от мала до велика, высыпало на улицу. Тут и Митрич, и Иван Ефимович — председатель. Чужой Иван прискакал на лошади. Здесь же и Федька. Он бегал от одного к другому и кричал громче всех:

— Говорил я, взбесится скотина!.. Говорил... Говорил, не брать из стада! Что теперь делать? Умники!

Чужой Иван с кнутом в руке подъехал к быку и начал теснить его в сторону фермы. Бык бросился на лошадь и одним рогом, как показалось всем, лишь слегка царапнул ее по боку. Но от этого легкого прикосновения у лошади вылезли ребра, и она грохнулась на землю вместе с Иваном. Расправившись таким образом с живыми врагами, Байкал продолжал сокрушать неживых: амбарушки, плетневые сарайчики, погребицы. Он подходил уже к погребице, где спал Андрейка. Женщины кричали:

— Убить его!..

— Стреляйте...

Как ни крепко спал Алешка, но услышал крики, проснулся. В одних трусах выскочил на улицу. Когда увидел людей и обезумевшего быка, вспомнились ему Федькины слова. Подумал: «Видно, прав был Федька...»

В эту минуту истошно закричала Марина:

— Андрюшка ведь на погребице!.. Ой, убьет... Помогите!

Не помня себя закричал и Алешка плачущим голосом:

— Байкал!.. Байкал!.. Байкал!..

Бык остановился, поднял голову и начал осматриваться вокруг. Бросился Алешка в избу, схватил ломоть хлеба, посолил и бегом обратно. Бык все еще стоял на месте. Алешка, увертываясь от рук людей, которые хотели задержать его, подбежал к Байкалу.

— Байкал!.. Байкал!.. Ты чего?.. Байкал...

Несколько секунд Байкал тупо смотрел на Алешку, словно не узнавал. Затем пошел прямо на мальчишку. В толпе ахнули. А Байкал, убийца с налитыми кровью глазами, подталкивая Алешку мордой, стал обнюхивать его живот и руки. Алешка осторожно похлопал быка по шее. Люди замерли от удивления. Рядом с быком щуплый Алешка выглядел совсем маленьким. А бык уже пережевывал протянутый Алешкой кусок хлеба. Затем облизнулся и фыркнул в лицо горячим своим дыханием. Тогда Алешка сказал ему, как обычно:

— Ну, Байкал, прими, чего ждешь? Прими!

Байкал опустил голову, Алешка уселся между рогами. Байкал поднял его и медленно направился в поле со своей ношей. Люди расступились, с удивлением глядя на победителя. Байкал шел между двумя рядами, словно вдоль почетного караула. Проезжая мимо председателя, Алешка сказал ему по-хозяйски:

— Больше я вам быка не отдам. Сам буду смотреть...

Байкал побрел к лагерю. Озадаченные колхозники долго еще стояли молча.

Когда уехал Алешка, у Марины словно столбняк прошел. Спохватилась и бегом понеслась к погребице. Андрюшка спал беспробудным сном. На голой коленке — кровоподтек. Рюкзак лежит на боку у изголовья; возле него раскатились краснобокие яблоки. «Лазили ночью в сад, черти!» Но на этот раз даже не разбудила Андрейку, чтобы отругать как следует. В другое время получил бы Андрейка не один подзатыльник за такие дела. А сейчас... «Жив ведь остался, жив... Даже и не слыхал ничего». Поправила Марина сползшее одеяло и ушла в дом. В сенях на табуретке так и остался лежать новый Алешкин костюм. Тут же стояли и сандалии.

«Ой, в одних трусах, босиком ушел мальчишка!» Марина сложила костюм, завернула его с сандалиями в один пакет.

«Надо бежать в поле, одеть Алешеньку. И завтрак отнести ему. Пойдет Петя в лагерь, захватит одежду и завтрак». Марина быстренько затопила печь. Хлопочет у печи, а сама все думает... «Спит ведь Андрюшка, ничего не знает... А все Алешенька... Кто, кроме него, может с Байкалом совладать? Ведь от смерти спас. Отвезли бы Андрюшу в больницу вместе с Егором Васильевичем. А может, не пришлось бы и везти в больницу-то...»

* * *

В поле Алешка слез с Байкала и пошел сзади. Только теперь он спохватился, что идет в одних трусах, босиком и ему холодновато. Но ничего не поделаешь, с полдороги не воротишься, да и Байкала нужно доставить на место.

Еще издали Алешка увидел лагерь, коров, которые стояли в загородке. И бык, как только увидел, что подходит к стаду, поднял голову и громко замычал.

В лагере тоже заметили Алешку и Байкала и высыпали их встречать, как больших гостей. Даже Цоп выбежал навстречу и, притворно лая, стал нападать на Байкала. Байкал, наклонив башку, поворачивался вслед за собакой.

— Дед Степан, получай Байкала обратно! — еще издали крикнул Алешка пастуху. А подойдя к деду, сказал с укоризной: — Вот отдал без меня быка, а он в селе вон что наделал... Егор Васильевич, не знаю, живой останется или нет.

Собрались возле Алешки доярки. Разволновались, разохались, стали расспрашивать, что да как. Алешка рассказал, что знал, и пошел к стаду.

Стадо разбрелось по лугу вдоль реки. Понурый Байкал, как будто с неохотой, брел за коровами. Что-то с ним произошло, словно силу отняли у быка. Далеко за стадом не пошел, потоптался на месте и залег. Алешка принес ведро холодной воды, поставил перед быком.

Байкал понюхал воду, но пить не стал. Вывернув шею, он тужился достать языком, зализать какие-то места на спине. Алешка встревожился: не случилось ли чего плохого? Утро было прохладное, слепни не донимали быка. Никак не мог Алешка понять, почему бык ведет себя беспокойно. Вгляделся повнимательнее и заметил на спине и на ляжках Байкала кровавые пятна. «Ободрался, наверное, когда буянил», — решил Алешка.

Через некоторое время подъехали на лошадях Иван Ефимович и Митрич.

— Ну, как дела, герой? — спросил Митрич.

— Дядя Петя, на спине у быка кровь откуда-то, никак понять не могу.

Оглядел Митрич быка и тоже забеспокоился. Байкала погнали. Он послушно побрел в загон. Мужики тут же отгородили ему отдельное место. Байкал вошел туда и встал спокойно. Митрич принялся тщательно осматривать его. Сбрил шерсть с окровавленных мест.

— Здесь какие-то порезы, — сообщил он Ивану Ефимовичу. — Похоже, человеческих рук дело. Сам так не мог...

Митрич промыл раны, накрыл быка мокрой простыней, заложил свежего корма, налил воды. В станке было прохладно и тихо. Байкал лежал спокойно.

Алешка молча взял костюм, завтрак и ушел в шалаш. Сейчас ему не хотелось разговаривать с Митричем. Он жалел Егора Васильевича: будет тот жить или нет — неизвестно. А все из-за Митрича. Не надо было брать быка на село. Но в то же время не хотел верить Алешка и Федьке. Будто разделился мальчишка надвое: не знал, чья тут правда... Пусть с быком получилось неладное. Алешкино сердце подсказывало, что все это не так просто. А Митрич... Может быть, и не его вина... Алешка и сердился на Митрича, и не хотел на него сердиться. Видно, непонятлив еще Алешка в жизни, как теленок. Вокруг него все взрослые люди — Иван Ефимович, пастух дед Степан, Митрич, — делают они свои дела, а почему так делают, а не иначе — поди разбери. Кажется, все просто... Привык Байкал ходить в стаде, ну и хорошо. Зачем было отделять его от коров и гнать на село? Никак Алешка этого не может понять. А еще не может Алешка понять, почему такой человек, как Федька, оказался прав, а Митрич — нет.

Конечно, будь Алешка постарше, может быть, и задумался бы он над тем, что за человек Федька. Как это может получиться, что работает он через пень-колоду, а в доме всего вволю? И мясо всегда свеженькое. А уж водки — хоть залейся. Это одна сторона. Другая — вот она: живет подходяще, а одевается чуть ли не в обноски, будто хвалится перед людьми своей бедностью.

Не все понимал Алешка и в порядках, что завел Федька на ферме. Без Митрича там много творилось непонятного. Но вот и Митрич приехал, а вроде бы опять Федькин верх. Странно все это Алешке. Странно и обидно.

* * *

Сегодня Федька пришел домой, что раскаленная сковородка. Открыл дверь в избу и еще с порога прохрипел:

— Не выгорело дельце... Все через Алешку, паршивца этого!

Катя, жена Федьки, знала мужнин норов. Без расспросов быстро накрыла стол, поставила водку, закуски и молча стала в сторонке. Федька снял свой пиджачишко, бросил его на кровать, сполоснул руки у рукомойника, что висел над лоханью, и сел за стол.

— Ну, чего встала? — прикрикнул Федька.

И здесь Катя наперед знала, что делать. Налила полную кружку водки, подала мужу. Федька задрал подбородок, закрыл глаза, вытянул губы трубочкой и, гулко глотая, выпил всю кружку. Выпив, потянулся за мясом. В чашке лежали крупно нарезанные жирные куски свинины. Не отводя глаз от чашки, спросил:

— Много еще мяса осталось?

— С полкадушки будет.

— Нынче ночью подкоптить надо. Да на базар отправить. Будет морока с этим Митричем... Он и обыск организовать может. Откуда, мол, у вас, Федор Иванович, столько мяса? Вежливый, черт окаянный! Жаль, что бык до его погребицы не дошел... Ну да ладно, я и в лагерь доберусь. Сыграю им музыку. За так, за просто я с должности не уйду! Мне это место дороже золотых приисков.

Федька так раскипелся, что не заметил, как отворилась дверь и на пороге появились Митрич и председатель колхоза. Увидел их Федька да так и застыл с куском мяса в руке.

— Здравствуйте, — сказал Митрич.

Поздоровался и Иван Ефимович.

— По какому делу бог послал? — прохрипел Федька.

— Пришли навестить тебя, узнать, как живешь. Давно я у тебя не был, сосед, — ответил Митрич. — Да, гляжу, живешь неплохо. Радиоприемник завел, мотоцикл в сенях стоит...

— Социализма, сосед... — усмехкулся Федька.

— То-то оно и видно, что «социализма», — сказал Иван Ефимович. — А социализм учета требует. Так что ты давай закругляй свой обед и приходи в правление, расскажешь, в каком состоянии скот.

— Нечего мне делать в правлении! Могу и здесь отчет доложить. Спрашивай. А ты, Катька, убери со стола и марш на улицу. Здесь мужицкий разговор будет.

Катя так же молча и быстро убрала со стола и вышла.

— Много свиней за год пало, Федор Иванович? — спросил Митрич.

— Сколько ни пало, на всех акты есть.

— А ты не объяснишь, почему подохли самые крупные, самые жирные?

— А ты кто мне такой — прокурор, что ли? Какое твое право допрос снимать? Может, у тебя разрешение какое особое имеется?

— Нам прокурор ни к чему, — сказал Иван Ефимович. — Не какое-нибудь уголовное дело разбираем.

— Не зарекайся, Иван Ефимович. Гляди, и потребуется еще прокурор. Егора-то Васильевича убили. Вот тебе и уголовное... — Федька переломил спичку и принялся ковырять в зубах.

— Не каркай. Егор живой, живым и останется. А насчет прокурора не тужи — понадобится, мигом здесь будет. Спину я Байкалу побрил. Вся спина чем-то исколота. Вот почему он взбесился. Поработал кто-то на совесть. Да жаль — следов не оставил.

...Поздно вечером в правление, где еще сидели Иван Ефимович и Митрич, пришел Чужой Иван.

— Вот, Иван Ефимович, струмент... в станке Байкала нашел, — сказал сторож и протянул председателю пруток с железным острием на конце.

— Это еще что такое? — спросил Иван Ефимович.

Митрич взял палку, оглядел ее.

— Змея уползла — жало осталось, — сказал он.

* * *

Федька начал готовиться к ночи. Повытаскал из кадушки остатки соленой свинины, разложил ее по полкам. Не так уж и велико богатство, да даром досталось. Оттого и дорого оно было Федьке. Сам сыт, и для продажи остается немало. Пока на ферме хозяйничал, деньжат подкопил. А что ходил в старом пиджаке, — так зачем своим богатством глаза людям мозолить?

Вечером к Федьке явился высокий, тонкий старик. На ногах кирзовые сапоги, на голове картуз с лакированным козырьком. Из-под картуза лезли длинные, как у попа, вылинявшие волосы. Бороденка маленькая, кустиком, как овечий хвост. Из-под пиджака выглядывал подол синей сатиновой рубахи, подпоясанной шнуром с красными кистями.

Войдя в избу, старик снял картуз обеими руками, огляделся, переложил его в левую руку и широко перекрестился. Только после этого сказал:

— Мир дому сему, — и положил картуз на полку.

— Кончай поклоны бить, дело есть, — зло сказал Федька. — Мясо-то последнее осталось, да и его, того и гляди, отымут.

— Даст бог день, даст бог и пищу. Не тужи прежде времени. Для какого дела так срочно понадобился?

— Мясо надо подкоптить за ночь — и на базар. Чтобы и духу от него не осталось. Завтра чтобы чуть свет быть в городе. Понял?

— Поди не впервой... Знаем дело-то!..

— Баба, чего стала! — крикнул Федька на жену.

Катя сорвалась с места, мигом накрыла на стол. Собрала то же, что и днем, только к мясу подала еще свежих огурцов.

Федька вытащил из-за голенища кинжал, нарезал мясо. Старик взял кинжал, попробовал на ноготь лезвие.

— Кого думаешь побрить?

— Байкала.

— Та-та-та! — проговорил старик.

— Вот смотри, — Федька показал на кинжал, — «дружок» мой, Митрич, привез из города. Этот кинжал все село знает. Перережу быку глотку, а рядом кинжал положу... Уразумел? Тогда посмотрим, кто будет мясо есть, а кто клопов в тюрьме кормить.

— На все божья воля, — вздохнул старик и перекрестился. — Умник ты, сынок.

— Будет им представление, — сказал Федька, — кинокартина! Пей, Касьян! У тебя тоже день ангела не в четыре года раз. Каждый год будем праздновать. Да еще в ноги поклонятся, позовут обратно!

Зять и тесть понимали друг друга с полуслова.

— А собака? — спросил Касьян.

— Уберем и собаку.

— В котором месте... Байкала?

— У плотины, где водосливная канава. Я там для него подсоленных овсяных снопов припасу. Сам туда будет ходить.

Пили стакан за стаканом, и тянулась длинная, «дружеская» беседа. Пили до того, что Касьян сполз с лавки на пол и затянул дурным голосом:

— Бог-осподь... яви-и-и-ся-а-а на-а-ам...

Федька схватил со стола бутыль с водкой и в хмельном веселье начал поливать водкой уже ничего не соображающего Касьяна. Потом оба уснули тут же, на полу. Катерина их не стала поднимать, знала — не добудиться.

На селе тишина. Никого нет на улицах. Темная ночь окутала село. И у Федьки в избе тоже тишина. Молчит радиоприемник. Как купил его Федька, так и не включал ни разу. Бережет добро. В крайнем случае новый приемник — всегда деньги. Стоит в сенях мотоцикл. Тоже деньги. Пригнал его Федька год назад из магазина, так и стоит он, весь в масле. Мертвая тишина в Федькином доме. Молчат вещи, молчат люди. Не поют, не смеются. Берегут добро...

* * *

Повернули дни на осень, оголились поля. Стадо теперь начали выгонять в поле, где летом был семенной участок.

Федька ходил тише воды, ниже травы. Будто и совсем смирился со своей долей. Работал в тракторной бригаде сторожем. О том, что неправильно его с фермы убрали, не вспоминал. Однако часто бывал возле стада.

Байкал совсем выздоровел. На бритых местах снова отросла шерсть. А вот Егор Васильевич все еще в больнице. Митрич теперь не только ветеринарный фельдшер, но и заведует фермами — день и ночь возле скотины. Забот хватало, но не эти заботы тяготили Митрича. Не мог он забыть случай с Байкалом. Прикидывал Митрич и так и этак; по-всякому выходило — кроме Федьки некому. Но, говорят, не пойман — не вор. Случай с Байкалом расследовали. Были из района, приезжал ветеринарный надзор. Случаю этому не придали особого значения: бык остался живой, быстро выздоровел. Но Митрич никак не мог успокоиться. Будто не Байкала прутом искололи, а его, Митрича...

* * *

Алешка все в поле. Он теперь настоящий, заправский работник. Ходит в теплой фуфайке, сапогах. Пасет стадо, по-прежнему заботливо ухаживает за Байкалом.

Однажды вечером Митрич долго засиделся в правлении колхоза. Ему в руки попали акты о падеже скота. Читал он, читал эти бумаги и удивлялся все больше: пало несколько свиней, овец, но причины смерти какие-то странные. То животное объелось, то отравилось, то случилось кровоизлияние в мозг, то воспаление легких, то паралич. Взял Митрич папку с актами домой. Дома еще раз перечитал, да повнимательнее. И в одной бумаге нашел, что телка пала от сибирской язвы. Митрича даже оторопь взяла: при таком случае должен быть наложен карантин, всем коровам следовало сделать прививки. За последние годы по всей республике не было ни одного заболевания сибирской язвой. Как же можно было скрыть такой случай?

В тот же вечер по дороге домой забрел на огонек к Митричу кузнец Яков Петрович. Сделал он Марине ухват, а занести все было недосуг.

— Здорово, Петр Митрич, — сказал кузнец и положил ухват на шесток. — Вот Марине ухват выковал, пусть тебе вкуснее щи варит. Ты чего долго так засиделся?

— В бумагах путаюсь. Смотрю, как тут без меня Федька хозяйство вел. Акты разбираю на павшую скотину.

— Акты... — засмеялся кузнец. — Их читай не читай — все одно: не поймешь ничего. Так гладко писаны, что и прокурору не подступиться. Только уж разбираться поздно; погрел Федька руки на фермах до твоего приезда. Тут такие чудеса творились...

— И я чую, что недобрым он делом занимался, — сказал Митрич. — Только вот поймать вы его не сумели...

— А как поймать? Нам ведь неизвестно, отчего скот падает. Сдохла свинья — и ладно. Вот прошлой зимой в феврале какое дело вышло... Поставили с осени пятнадцать голов свиней на откорм. Свиньи все однолетки. Но одна была, прямо сказать, на удивление. Пуда на полтора, а то и на два тяжелее остальных. Бочка! Бочкой ее и прозвали. К февралю откормили. Можно уже сдавать. Собрались, значит, председатель, заведующий фермой и пошли смотреть этих свиней. И я с ними угодил. Пришли на ферму. Свиньи разжирели — еле ходят. Ну, а Бочка — куда там! С другими не сравнить. Ну, порешили — пора свиней вывозить на заготовительный пункт. Назначили вывозить на завтра. А утром запрягли лошадей, подъехали, а Бочки нет. Заведующий растерялся, туда бросился, сюда бросился — нет свиньи. Потом нашли: лежала под соломой... Дохлая. Позвали Федьку. Он сказал, что свинью нужно отвезти в районную ветеринарную больницу. И определить причину смерти, составить акт. Сам же он со свиньей и уехал. Скоро вернулся, привез вместо свиньи акт. Черным по белому написано: дескать, мясо в пищу употребить нельзя. Туша захоронена на скотном кладбище... И не один такой случай был...

— А про этот инструмент ты, Яков Петрович, ничего не скажешь? — Вытащив из-под кровати, Митрич показал пруток, найденный в стойле Байкала.

Кузнец взял острие и начал его разглядывать.

— Пруток из нашей кузни... — раздумывал он вслух. — Погоди, погоди! Ведь его еще летом сделал Федька.

— А как он на ферму попал, этого сказать не можешь?

Кузнец покачал головой. В свою очередь спросил:

— А как он к тебе попал?

— Чужой Иван принес. Нашел в станке Байкала.

— Вот оно как! Я сам еще помог Федьке этот пруток отрубить. При мне он и заострил его. Сказал, что дыры будет прожигать — грабли делать.

— А ты взгляни-ка хорошенько, калил он его или нет.

Кузнец повертел острие в руках, поколупал ногтем.

— Нет, не калил. Эта штука и на огне не была ни разу.

На другой же день Митрич с Федькиным «инструментом» пришел в кузницу. Вместе с кузнецом они разыскали остаток прутка, сравнили — точно, отрезан отсюда. Вызвали Федьку. Ничего не подозревая, Федька явился в кузницу как ни в чем не бывало, веселый. Увидел в руках Митрича свое «жало» и опешил. Но ненадолго. Быстро оправился, начал юлить:

— Вот спасибо, Петрович. Забыл я тогда пруток в кузне. — Федька потянул «жало» из рук Митрича.

— Так эта штука твоя, Федор Иванович? — сказал Митрич. — Нет, я тебе ее не отдам. Сначала объясни, для какой надобности ты ее сделал и как она очутилась на ферме, где Байкал стоял... Объяснишь — пожалуй, отдам.

В кузницу вошли Чужой Иван, председатель Иван Ефимович. Подошли еще колхозники. Федька растерянно озирался, моргал, поглядывал на дверь, но в дверях стояли люди — не выскочишь.

— Что за собрание? — спросил Иван Ефимович. — Ты чего здесь бездельничаешь, Федор Иванович? Почему не в поле?

— Позвали меня. А для чего позвали, сам не пойму.

— Приползла змея за своим жалом! — сказал Митрич.

— Какая змея, какое жало? — сердито спросил председатель.

— Помнишь, у Байкала в станке нашли? Его эта штука, сам признал. — Митрич указал на Федьку.

— Ну что ж... — сказал председатель. — Идемте в правление. И ты, Федор, тоже...

Шли без разговоров. Зашли в правление. В кабинете председателя все не уместились. Теснились в дверях, в коридоре. Некоторое время молча скручивали цигарки, дымили, рассматривая Федьку, как диво. И молчание это было для Федьки страшнее всего. Он поглядывал мельком то на одного, то на другого, ища на лицах сочувствия, но сочувствия не было. И, прежде чем было произнесено первое слово, понял Федька, что это — суд. Суд народа — прямой и суровый.

Первым начал разговор председатель Иван Ефимович:

— Теперь, товарищи, с быком все ясно. Отпираться тебе, Федор, бесполезно, и говорить об этом мы пока не будем. Но вот неясно многое другое. Например: объясни, что произошло с Бочкой и куда она делась.

— Читай акт, там все написано, — смиренно ответил Федька.

— Ты можешь указать, где захоронена туша свиньи? — спросил Митрич.

— Это уж не мое дело. Захоронили ее в ветеринарной лечебнице, а где они дохлятину хоронят, мне неизвестно.

— На ферме случаи сибирской язвы были? — не успокаивался Митрич.

— Нет, сибирской язвы у нас не было, — уверенно ответил Федька.

— А это что?! — Митрич выхватил из кармана бумагу и сунул ее под нос Федьке. — Вот, товарищи, акт о падеже скота. Здесь черным по белому писано, что одна из годовалых телок пала от сибирской язвы...

Кузнец Яков Петрович тяжело поднялся со своего места и, глядя прямо в глаза Федьке, заговорил:

— Пруток этот я сам помогал делать Федору Ивановичу. Он сказал, что грабли мастерит, дырки ему нужно прожечь для зубьев на колодке. На черенок он, значит, его сам насадил, в кузне черенка не было. Я, конечно, не следователь... Только судите сами: вечером пруток выковал, а наутро бык весь исколот. Тут дело ясное. И вообще, товарищи, у меня насчет Федьки давно сомнение... Только вот все никак раскусить его не могу. Люди у нас в колхозе, скажем прямо, живут еще не ахти как. Недостатков хватает, да и на трудодень не худо бы получать побольше. Правда, сыты и обуты, а все же... Я вот, например, тоже хотел бы мотоцикл купить. И трудодней у меня не меньше Федькиных... Но все же на мотоцикл пока что кишка тонка. А Федька купил. Да еще дом жестью покрыл. Где он на все это денег берет? Я вот часто в город езжу за запчастями... Когда на базар ни заглянешь — Катерина Федькина с тестем его всё там. Торгуют копченой свининой. Откуда у них столько свинины? На этот счет тоже следует у Федьки спросить. А может быть, и Катерину взять в оборот, и тестя Федькиного — Касьяна. Его-то мы хорошо знаем, он из соседнего колхоза. В колхозе сроду не работал как полагается. Только и заботы ему — по базарам околачиваться. Откуда он свинину берет — дело темное...

Федька словно воды в рот набрал. Он крутил одну за другой цигарки, молчал. Так и не добились от него толку, хоть и просидели до вечера.

А вечером приехал милиционер, и Федьку увезли в район, на следствие.

* * *

Алешка и не замечал, как изменилось поле. Хоть и опустело оно, но красы своей не потеряло. Ярко зеленела отава люцерны. Над этим зеленым морем возвышались пузатые стога сена. По-прежнему солнце щедро лило свои лучи, но тепла стало меньше, уже не лето. Поле стало как будто больше, расширилось; теперь оно проглядывалось от края и до края — каждый бугорок, каждая морщинка были заметны.

Больше всего любил Алешка бывать на поле рано утром. До восхода солнца оно притихшее и темное, будто и вправду спит. Но вот встанет солнце, выглянет из-за леса, ляжет солнечный свет полосами на росистую отаву, зеленые озими, и кажется, что поле встряхнется, вздохнет полной грудью и зазвенит. Посветлеют озимые, и, как по морю, заходят по ним легкие волны. А над этим разноцветным простором из конца в конец носятся грачиные стаи да высоко в небе парят коршуны... В такие минуты хочется Алешке, чтобы у него были крылья. Подняться бы и лететь, разглядывать сверху, кто таится в траве, что там делает...

Теперь свободы у Алешки много. Коровы никуда не разбредутся, в хлеба не залезут — из отавы палкой не выгонишь. Да и на кукурузном поле после уборки осталось еще вдоволь корма. Коровы за день так наедаются, что вечером еле добираются до фермы. Спокойно им теперь: не жарко, оводов нет — щипли траву без помехи.

Сейчас и дед пастух не ругался, если Алешка убегал к трактористам. Прошли дожди, пыли нет — пахать одно удовольствие. Тракторист Миколь уже доверял Алешке пройти на тракторе круг, другой. Сам Миколь садился на место плугаря и оттуда наблюдал за Алешкой.

Ночевал Алешка больше в поле, в шалаше. Но считалось, что живет он теперь у Митрича. Тот ему и обеды приносил прямо в поле и часто брал ночевать к себе в деревню.

Забыл Алешка свои обиды. Теперь уж не думает о том, что там раньше было и как он дальше жить будет. Одно знает — работа. Алешка и за коровами ходит, Алешка и фляги с молоком таскает, и дрова приготовит, и костер запалит... Все Алешка! Утром, не успеют еще доярки встать, а у него уже готов завтрак, вода кипит. Приходилось и молоко возить на завод.

Сегодня встал утром пораньше, задал Орлику свежего корма, сварил на костре котел похлебки и, когда женщины закончили дойку, запряг Орлика. Поставили фляги на телегу, закрепили их как следует, чтобы не болтались и не бренчали, и Алешка уехал.

Осень, она все же осень. На нее крепко надеяться не следует. Вот будто и погожий день начался сегодня, припекло с утра солнце, а как поднялось чуть повыше леса, так и потонуло в мутном небе. Начался ветер, и пошел мозглый дождь-сеянец. А ведь Алешка и плаща не взял.

Алешка, как заправский хозяин, в телегу не сел, а шагал сбоку с вожжами в руках. Выбрал дорогу, что шла полем к плотине, — так короче.

Орлик шел ходко, голову нес высоко — отдохнул за ночь. Вокруг Алешки осеннее поле, только теперь совсем уже другое, постаревшее. Мутно-серая мгла скрыла дали. Как-то съежились и присели стога сена. На стогах вороны кричали дурными голосами, жаловались на погоду и свою долю. Дождь сначала был слабый, моросил еле-еле, потом полил на совесть. Идти стало тяжелее: на сапоги налипла грязь, фуфайка промокла. Присел Алешка на край телеги, дернул вожжи. Орлик шел по-прежнему легко, без натуги.

Хоть и сильно хлестал дождь, но Алешка возвращаться не собирался. Проезжая по плотине, Алешка взглянул на реку. Вдоль берегов километра на четыре растянулись плоты с замоченной коноплей. Здесь была конопля трех колхозов.

— Эх, какое богатство! — сказал Алешка.

На завод он приехал уже в обед. Сдатчиков было мало. Алешка быстро сдал молоко и, даже не покормив лошадь, отправился обратно. Возвращался он той же дорогой.

Ехал Алешка под дождем, сидел в телеге сгорбившись, даже вожжи бросил. Дорогу к дому всякая лошадь знает и так дойдет. Положение Алешки не очень-то приятное: фуфайка пропиталась водой, промокла насквозь, струйки воды стекали за шиворот, расплывались по спине. Стало холодно. Не раз Алешка слезал с телеги, пытался идти пешком, но к сапогам липло столько грязи, что еле ноги вытаскивал. Порывистый ветер швырял в лицо потоки воды, и казалось, со всего неба дождь падал только на Алешку, на телегу да на Орлика. Как ни прилаживался, как ни ворочался Алешка в телеге, — не мог укрыться от струй, хлещущих со всех сторон. Дождь падал уже не отдельными каплями, а лил целыми ручьями.

До плотины было еще далеко, когда услышал Алешка глухой шум. Как будто где-то впереди с горы неслась бешеная вода и ревела, ворочая камни. Алешка напряженно вглядывался в сторону речки, но дождь повис плотной стеной — ничего не видно. Лишь когда подъехал к плотине совсем близко, понял, в чем дело. От дождя река вздулась, и вода уже не вмещалась в запруду, лилась через плотину. Ворота отводного канала были закрыты. Они выгнулись под напором воды и вот-вот готовы были обрушиться. Вода вышла из берегов. Она слизывала и уносила с собой уже готовую, вытащенную на берег коноплю. С плотов груз был смыт. Плоты всплыли, сорвались со своих мест. Течением их снесло вниз, и они сгрудились у плотины. Вот-вот полезут через плотину, разрушат и уволокут с собой всю насыпь.

Что делать, Алешка не знал. Он твердо знал только одно: если прорвет плотину, то пропадет вся конопля — она сплывет по течению и там ее занесет илом. Алешка бросился к воротам отводного канала, попытался их открыть. Где там!.. Орлик, напуганный шумом воды, начал беспокойно перебирать ногами, заржал.

Намучился Алешка с воротами, даже вспотел, а толку никакого. Алешка — к Орлику, взял его под уздцы и повел по плотине на другой берег. Вода шумит... Страшно! Вот-вот смоет с плотины Алешку и лошадь вместе с телегой. Но кое-как перебрались... Поблизости никого не видно. Некого Алешке спросить, посоветоваться. Он сломал ивовый прут, хлестнул им Орлика, и тот ушел в сторону фермы. Алешка надеялся: увидят, что Орлик вернулся один, придут выручать. Снова перебрался по плотине на другой берег. Сапоги полны воды, весь в грязи — ни одной сухой нитки нет на Алешке. Опять тужился, вертелся около ворот — ничего не получается. А вода из запруды все сильней хлещет через край, нужно выпускать ее во что бы то ни стало.

День клонился к вечеру. Алешка на берегу. Нахохлился, как мокрый воробей, замерз. Но не уходил, стоял, надеялся неизвестно на что... И вдруг... Сорвался Алешка с места и помчался вдоль берега вниз. Повернул в поле. Как же он раньше не догадался! Теперь он знал, что делать. Ведь тракторная бригада находилась совсем рядом. Там стояла будка, и сейчас в ней, наверное, прячутся от дождя трактористы.

Спешил Алешка рассказать о беде, бежал за помощью... Дождь сек его по лицу, словно кнутом. Не раз падал, извалялся в грязи еще больше. Облепленные грязью сапоги были тяжелы, что гири. Бежать было трудно. Алешке не хватало воздуха, и он разевал рот, как рыба, вынутая из воды; дождевая вода текла по лицу, стекала на губы солеными от пота струйками.

Вот наконец и будка! А в будке... никого. Даже сторожа нет. Мертвые трактора стояли молча. Выходит, напрасно бежал? Но нет, не такой парень Алешка, чтобы растеряться!

Сбросил Алешка мокрую фуфайку, по привычке засучил рукава, повернул кепку козырьком назад, как это делают трактористы. Намотал пусковую веревку, раз дернул, другой — мотор даже и не чихнул. Разозлился Алешка, снова намотал веревку и рванул изо всей силы. Наконец! Мотор застрелял, раскатился пулеметной дробью. Алешка уже в кабине. Запустил дизель, зажег фары и слез поискать буксирный трос. Прицепил трос к тяговому крюку и тронул трактор с места. Ревущая машина двинулась вперед, в темноту. Столбы света от фар метались впереди огненными лентами.

Вел Алешка трактор — сердце радовалось. Забыл и усталость. От мотора несет теплом, фары прокладывают светлую дорогу впереди трактора. Показалась река. Шума воды не было слышно, его заглушал рев мотора. Вот и запруда, вот и ворота сливной канавы.

У ворот Алешка остановил трактор, слез. Подтянул волочащийся трос и прицепил один конец к переднему крюку, а другой к воротам. Снова забрался в кабину и дал задний ход. Трос натянулся, трактор взревел еще сильней, и ворота рухнули. Вода бурным потоком хлынула в канаву. Алешка загляделся, а трактор все пятится, пятится. Вот он уже на берегу канавы. Резким толчком трактор накренился набок. Алешку отбросило к дверце кабины. Дверца распахнулась, и Алешка вывалился в мутный холодный поток. Ничего не успев сообразить, он машинально уцепился за трос, тянущийся от ворот. Он держался за трос обеими руками, но вода давила все сильнее и тянула вниз. Пучки конопли, несшиеся по воде, хлестали по голове. Поплыли перед глазами Алешки оранжевые шары... Руки его разжались... Мутная вода скрыла Алешку.

* * *

Орлика у конюшни встретил Чужой Иван. Посмотрел, подождал... Мальчишки нет. Отвел Иван лошадь в сторону и начал распрягать. Думал, вот-вот Алешка появится. Нет Алешки!.. Чужой Иван вызвал Митрича с фермы.

— Что-то нет мальчишки, Орлик один пришел.

— По какой дороге пришел Орлик?

— По полевой.

— Через плотину ехал... Не случилось ли чего?..

Митрич заволновался, побежал в правление. Алешки и там не было. В правлении собралось много народу: Иван Ефимович, бригадиры, сидел там и тракторист Миколь, но Алешки не было. Узнав о том, что лошадь вернулась одна, Иван Ефимович забеспокоился и предложил немедленно идти к плотине. Все быстро оделись и вышли на улицу.

Темнело. Дождь начал утихать, но холодный ветер все еще гулял, громыхал железом на крышах. Митрич торопился. Он вернулся на конюшню, вывел Орлика, сорвал со стены фонарь «летучая мышь» и помчался по полевой дороге. Откуда-то из-за угла вымахнул Цоп и понесся вслед за Митричем.

Мужики отправились пешком. Иван Ефимович с Чужим Иваном запрягли в тарантас лошадь, поехали к плотине.

Мчится верхом Митрич, трясутся в тарантасе Иван Ефимович с трактористом Миколем и сторожем. Торопятся мужики...

* * *

Вода, оторвав Алешку от троса, унесла его много ниже плотины и выбросила на берег, в кусты, занесенные илом. Избитый, нахлебавшийся воды, Алешка лежал без сознания.

Митрич прискакал к плотине, осадил Орлика. Слез и, держа лошадь под уздцы, перевел ее через насыпь. Вода в запруде понизилась. Связки конопли грудой лежали у самой плотины. По водосливной канаве все еще хлестала вода. Ворот не было. На их месте вода вырыла широкий проход.

Митрич осмотрелся, прошел вдоль канавы вниз и... что это? Будто трактор стоит... Откуда он взялся? Подошел ближе. Трактор! Свесился над канавой, чуть не на боку лежит. Кто его сюда привел?

— Кто здесь? — крикнул Митрич.

Тишина. Никто не отозвался. Увидел на переднем крюке трос и на конце троса занесенные илом ворота. Кто это сделал? Где он?

Подъехал Иван Ефимович. Бросив лошадь, они с трактористом перебежали плотину и подошли к Митричу. Митрич кинулся к ним навстречу.

— Миколь, где у тебя сегодня напарник?

— Дома.

— Кто же сюда трактор привел?

— Какой трактор?

Митрич показал рукой. Миколь подошел к своему трактору и стал разглядывать его, будто впервые видел.

— Сейчас заведу! — крикнул тракторист. Он сбросил плащ и осторожно протиснулся в кабину. — Эх, темно, ни черта не видно...

Митрич зажег фонарь, подал трактористу.

— Здесь картуз чей-то! — воскликнул Миколь.

Митрич взял картуз, увидел знакомый светлый козырек:

— Иван Ефимович, где ты? Ведь картуз-то Алешкин.

— Что ты кричишь, Митрич? — Председатель подошел ближе.

— Картуз-то Алешкин... — с дрожью в голосе повторил Митрич.

— Алешкин? А сам он где же?

— Алеша!.. Але-о-о-ошка-а-а! — закричал Митрич.

Никто не ответил. Митрич вконец разволновался.

— Загубили мальчишку!

Миколь завел трактор и вывел его из канавы. Вслед за трактором вылезли на берег и ворота. Светом фар Миколь прощупывал берега запруды. Трактор крутился на месте, освещая разные участки берега. Мужики бродили по берегу, искали ниже и выше плотины — нигде не было мальчишки. Кричали, шумели — никто не отзывался. Митрич без толку бегал из конца в конец...

Первым набрел на Алешку Цоп. Он подбежал к мальчишке, обнюхал его, лизнул в холодную щеку. Постоял, помахал хвостом. Была у них такая игра летом — притворялся Алешка спящим. Только на этот раз Алешка, видно, не хотел просыпаться. Покрутился Цоп возле Алешки, лизнул еще раз, царапнул лапой. Мальчишка молчит. Тявкнул Цоп раз, другой да и залаял во всю мочь от обиды. Не встает хозяин, как раньше, не дает ему хлеба. Бегал Цоп вокруг Алешки, лаял уже взахлеб, будто кричал. Ну поиграли, и уже хватит... довольно... вставай! Но и теперь не поднимался Алешка.

Лай собаки первым услышал Митрич. Побежал Митрич на собачий лай и увидел Алешку. Лежал он перед Митричем мокрый, залепленный грязью и бездыханный. Митрич подхватил мальчишку на руки. Несет, а голова Алешкина свесилась через руку, мотается.

Вышел Митрич к плотине и остановился в растерянности. Понял он, что тонул Алешка. Может быть, и неживой уже?.. Опустил Митрич Алешку на землю, расстелил плащ, а потом взял его и перегнул через свое колено. Полилась у мальчишки изо рта вода. Обрадовался Митрич, уложил Алешку на спину и начал делать искусственное дыхание. Остальные собрались вокруг них. Стояли молча.

— В тепло бы его, — сказал Митрич.

Наконец Алешка вздохнул, и вместе с ним облегченно вздохнули все, кто стоял рядом.

— Живой! — крикнул Митрич. — Только пульс очень слабый, сердце едва работает...

— Давайте тарантас! — распорядился Иван Ефимович.

— Эх, догадался бы тракторист печь истопить, нагреть будку...

Кто-то из мужиков подбежал к Орлику, вскочил на него и помчался к будке. Митрич снял с себя пальто, укутал Алешку. Подъехал тарантас. Митрич сел, держа на руках Алешку. Сел и председатель.

— Алешку нашли! — крикнул прискакавший к будке бригадир. — Сейчас привезут! Давай, Миколь, разжигай печку!

Миколь сунул в печку облитые мазутом тряпки, поджег. Достал из-под топчана сухих дров и затолкал в печку. Повеяло теплом.

Внесли Алешку в будку и положили на топчан. Раздели, стянули сапоги, полные грязной воды. Митрич снял со стены полотенце и принялся растирать посиневшее Алешкино тело. В будке стало совсем тепло.

— У тебя, Миколь, никаких лекарств нет? — спросил Митрич.

— Есть только мед. — Миколь виновато взглянул в сторону председателя колхоза.

— Поставь чайник на огонь, согрей воды.

Митрич долго хлопотал возле Алешки. Растер его как следует, напоил чаем с медом.

Понемногу потянулись домой мужики. Председатель сел в тарантас и хлестнул лошадь. Он торопился вернуться в село, чтобы прислать к Алешке фельдшера. Алешку решили из будки пока не перевозить.

Не успел Иван Ефимович въехать на околицу, весть о несчастье с Алешкой разлетелась по всему селу. Андрейка, как услыхал об этом, не стал никого ждать, один бросился бежать в темноту, в поле.

Завели машину. Собралась в дорогу фельдшерица. Марина принесла чистое белье, носки, джемпер и разной еды. По дороге машина обогнала Андрейку. Шофер его и не заметил.

Алешка уже был переодет в чистое, когда прибежал Андрейка. Андрейка бросился к нему:

— Алешка, живой ты?

— Орлик домой пришел? — шепотом спросил Алешка.

— Эх ты, башка, нашел о чем спрашивать! — сказал Андрейка и засмеялся.

1958—1959 гг.

Реклама на сайте