«Голландский сыр»

Уолтер де ла Мар

Голландский сыр

перевод Светлана Лихачева

Много лет тому назад в домике на окраине Великого леса жил-был со своей сестрицей Гризельдой молодой фермер по имени Джон. Брат и сестра жили вдвоем, если не считать овчарки Плута, стада овец, бесчисленных лесных птиц и эльфов. Джон любил свою сестрицу так сильно, что и словами не выскажешь; и Плута тоже любил; и радовался, слушая пение птиц в сумерках у темнеющего края леса. А вот эльфов он ненавидел и боялся. А поскольку был он редким упрямцем, то чем больше боялся, тем больше ненавидел; а чем больше ненавидел, тем больше ему эльфы досаждали.

А то было племя эльфов лукавых, крохотных, беспечных и проказливых, их не должно путать с эльфами высокого рода, тех, что замкнуты, прекрасны и чужды смертным. Эти были вроде как эльфы-цыгане; шустрые, воздушные, шаловливые; и отчасти из озорства, а отчасти из любви к девушке, они все пытались приворожить милую сестрицу Джона Гризельду и сманить ее из дому музыкой, плодами и танцами. Джон почти верил, что это они, эльфы, много лет назад завлекли в лес их злосчастного старика-отца: тот ушел резать хворост в своей шапке из овчины и с осликом; да и мать тоже, - та вскорости пошла искать мужа, и сгинула бесследно.

Однако фейри, даже столь крохотные, ненависти к людям вовсе не испытывают. Они дразнили и задирали Джона, разливали его молоко, катались верхом на его баранах, цепляли на старых овец гирлянды из осота и брионии, брызгали водой на растопку, отвязывали колодезное ведро и прятали Джоновы огромные кожаные башмаки. Но все это эльфы проделывали не из ненависти, ибо, точно вечерние мотыльки, они кружились вокруг Гризельды, - но за то, что, во власти страха и гнева, он запирал от них сестру, и еще потому, что Джон был угрюм и бестолков. А Джон только досадовал да злился. Он расставлял на эльфов ловушки, а попадались скворцы; он палил по ним из мушкетона под луной - и распугивал овец; он наливал им в блюдечки прокисшее молоко и разбрасывал липкие листья и ветки ежевики там, где среди лугов зеленели "эльфийские кольца"; да только все без толку. На закате, когда вдалеке звучала негромкая эльфийская музыка, Джон усаживался на пороге и принимался дудеть в огромный отцовский фагот, пока в черном лесу не начинало гулять эхо его тоскливого, напыщенного, безликого голоса. Но и это не помогало. Наконец Джон так озлобился, что жизнь Гризельды превратилась в сущую пытку. Щеки ее поблекли, глаза погасли. Вот тогда фейри принялись досаждать Джону всерьез, опасаясь, что их прелестное, ненаглядное дитя человеческое Гризельда того и гляди умрет.

И вот однажды летним вечером, - а в Великом лесу ночи по большей части стояли холодные, - Джон, отложив свой заунывный фагот и заперев дверь на засов, примостился у печки рядом с Гризельдой, как всегда, угрюмый и мрачный. Запрокинув свою огромную лохматую голову, он глядел в дымоход, туда, где на черном небе переливались и мерцали Семь сестер - созвездие Плеяды. И вдруг, пока Джон сидел там, развалясь на скамеечке и любуясь крохотной семеркой, на фоне темного неба появилась голова проказливого эльфа, что украдкой за ним подглядывал; и проворные ручки сбрызнули широкую, запрокинутую кверху физиономию росой. Зазвенел смех: это слетевшиеся эльфы скакали и резвились на его кровле. Вне себя от ярости, Джон вскочил на ноги, схватил с блюда большой круглый сыр и что было силы швырнул его вверх по закопченому дымоходу, прямо в насмешливые лица, сгрудившиеся наверху. И сей же миг все стихло; вот только Гризельда вздыхала над своей прялкой. Смолк даже сверчок, весело стрекотавший весь вечер. А Джону пришлось удовольствоваться к ужину лишь черным хлебом и луком.

На следующий день Гризельда пробудилась на рассвете и высунулась в окошечко под кровлей: в воздухе дрожала белесая дымка.

- Ну вот, опять жаркий денек выдался, - сказала она себе, расчесывая свои прекрасные волосы.

Но когда за дверь шагнул Джон, в полях лежал такой непроглядно-густой туман, что даже зеленые границы леса терялись в этом мареве; белая завеса протянулась от неба до земли. Клубясь и обволакивая все вокруг, опалово-белый, точно молоко, туман все утро сгущался и сгущался над маленьким домиком. Когда около девяти часов Джон вышел осмотреться, он ничего уже не увидел. Он слышал блеяние своих овец, и немудреную песенку чайника, и шорох метлы, - это подметала Гризельда, - но прямо над его головою маячило, точно крохотный круглый плод, маленькое, лишенное лучей, похожее на красный сыр солнце: прямо над головой, заметьте, хотя стрелки часов не дошли еще до десяти. Джон стиснул кулаки и яростно затопал ногами. Но отклинулось ему лишь насмешливое эхо его собственного голоса. Ибо, сыграв над недругом шутку, легкомысленные, проказливые эльфы очень скоро остывают к забаве.

Весь день крохотный унылый фонарь светил сквозь туман, - то красным светом, и тогда белая пелена окрашивалась в янтарно-желтые тона, а то молочно-белым, и с каждого древесного листа срывались тяжелые водяные капли. Каждый цветок, задремавший в саду, украсился росным ожерельем; и одна лишь мокрая насквозь, старая лесная ворона навестила в тот вечер одинокий домик, крича: "Карр! Карр! Карр!" - и сразу же улетела прочь. Но Гризельда слишком хорошо знала характер брата, чтобы заговаривать об этом или жаловаться. Она весело распевала, хлопоча по дому, хотя на сердце у нее было тяжелее, чем всегда.

На следующий день Джон вышел из дому посмотреть, как там его стадо. И, куда бы он ни направился, красное солнце словно бы следовало за ним. Когда он наконец отыскал овец, к тому времени они насквозь промокли в липком тумане и в страхе сбились в кучу. Завидев Джона, они заблеяли хором:

- О хозя-а-а-ин!

Джон пересчитал овец. Чуть в стороне от других стоял его старый баран Солл с мордой черной точно сажа; а верхом на нем восседал, распевая и подскакивая, еще один эльф, - озорной, лукавый, весь в алом, - словом, из числа тех, что дразнили Джона через дымоход. Пылая яростью, Джон подобрал с земли пригоршню камешков и бросился к Соллу через все стадо. Овцы с блеянием прянули во все стороны и исчезли в тумане. А эльф, усевшись на баране боком, сжал его маленькие уши между указательным и большим пальцем, и чем быстрее мчался Джон, тем быстрее скакал Солл, - пока молодой фермер не расшвырял все свои камешки. Только тут, оглядевшись, Джон обнаружил, что рядом - ни души, а вокруг - болото, да такое грязное и туманное, что до самого вечера искал он дорогу назад. И только пение Гризельды над горшком с похлебкой наконец-то вывело его к дому.

На следующий день Джон искал овец повсюду - но так ни одной и не нашел. Он бродил туда-сюда, кричал, и звал, и свистел Плуту, пока, наконец, оба не устали и не отчаялись, и не измучились жаждой. Однако же в воздухе словно дрожало блеяние овец, и чуть слышный, мелодичный звук колокола звенел в тумане, не умолкая. И Джон понял, что эльфы спрятали его овец, и возненавидел их еще сильнее прежнего.

После того он уже не ходил в поля, ярко-зеленые под заколдованным туманом. Джон сидел дома и злился, глядя через дверь на тусклые леса вдали, отсвечивающие алым бликом под крохотным красным солнцем. Гризельда уже не могла петь, - так она устала и проголодалась. Когда же начали сгущаться сумерки, она вышла в сад собрать последние стручки гороха на ужин.

И пока Гризельда лущила горох, Джон, сидя в четырех стенах, снова заслышал крохотные тимпаны и далекие трели рогов, и нездешние звонкие голоса, подобные скрипкам кузнечиков, что звали ее и звали, и понял в сердце своем, что ежели не смягчится и не подружится с эльфами, то в один прекрасный день Гризельда непременно убежит к ним и бросит его на произвол судьбы. Джон почесал свою лохматую голову и принялся грызть широкий большой палец. Эльфы похитили его отца, похитили мать, могут и сестру отнять - да только он все равно не сдастся!

Так что Джон прикрикнул на сестру, и Гризельда, дрожа от страха, вернулась из сада с корзинкой и миской, и уселась дочищать горох в полутьме.

А по мере того как сгущались тени и на небе вспыхивали звезды, зловещее пение раздавалось все ближе, и вот послышались возня и шорох на кровле, и легкое постукивание в окно, и Джон понял: эльфы вернулись, да не в одиночестве, не один, не два и не три, но всей шайкой, всем своим племенем, чтобы досаждать ему и сманить из дому Гризельду. Фермер стиснул зубы и заткнул уши пальцами, но когда, широко раскрыв глаза, он увидел, как эльфы скачут и кувыркаются, точно пузырьки в стакане, точно язычки пламени среди соломы, прямо у него на пороге, долее сдерживаться он не смог. Он схватил Гризельдину миску и швырнул ее, - вместе с водой и горохом, - прямо в хихикающие физиономии Маленького Народца! Раздался чуть слышный, пронзительный, чирикающий смех, топоток убегающих ног, - и все стихло.

Гризельда с трудом сдерживала слезы. Она обняла брата за шею и уткнулась лицом в его рукав.

- Отпусти меня! - взмолилась она. - Отпусти меня, Джон, только на один день и одну ночь, и я вернусь к тебе. Они рассердились на нас. Но меня они любят; и если я посижу на склоне холма под сенью дерев у заводи и самую чуточку послушаю их музыку, они сделают так, чтобы солнце засияло снова, и пригонят назад стада, и мы опять заживем счастливо. Ты только погляди на бедняжку Плута, милый Джон, он ведь изголодался еще больше меня.

Но Джон слышал лишь издевательский смех, и постукивание, и шорох, и голоса эльфов, и сестру так и не отпустил.

И вот в домике воцарились мрак и безмолвие, - да такие, что удивиться впору. За окном не перемещались звезды, капли воды не поблескивали в пламени свечей. Джон слышал лишь тихий, слабый, неумолчный шорох и шевеление, причем повсюду вокруг. Было так темно и тихо, что даже Плут проснулся от голодных снов, заглянул в лицо хозяйки и заскулил.

Брат с сестрой легли спать; и однако же, всю ночь напролет, пока Джон метался и ворочался на своем матрасе, шорох не утихал. Старые кухонные часы тикали себе и тикали, но рассвет упорно не наступал. Кругом царила непроглядная тьма, - а со временем настала гробовая тишина. Ни шопота, ни скрипа; ни ветер не вздохнет, ни мышь не пробежит, не мотылек не вспорхнет, ни пыль не уляжется, - вообще ничего. Только угрюмое безмолвие. Наконец, не в силах более выносить своих страхов и подозрений, Джон встал с постели и выглянул в квадратное створное окошко. Однако ничего не увидел. Он попытался открыть створки: они не поддались. Джон спустился вниз, отпер дверь и высунулся наружу. Там царил густой, прозрачный, зеленый сумрак; а откуда-то из-за его пределов тихо, точно во сне, доносилось пение птиц.

Запыхтев, как дельфин-касатка, Джон присел на порог, понимая: эльфы одержали-таки верх. За одну ночь вокруг дома вымахала плотная стена гороха, - точно в сказке про Джека и бобовый стручок. Злосчастный фермер пихал и дергал крепкие стебли, и крушил их топором, и пинал ногами, и прорубал себе путь мушкетоном. Но все было тщетно. Джон снова рухнул в кресло у очага и закрыл лицо руками. Но вот, наконец, проснулась и Гризельда, и спустилась со свечою вниз. И принялась она утешать брата, и сказала, что если Джон выполнит то, что она велит, то очень скоро все опять станет хорошо. И Джон пообещал во всем слушаться сестру.

И вот Гризельда накрепко скрутила брату руки за спиной при помощи косынки, а веревкой опутала ноги, так, что он не смог бы ни убежать, ни начать кидаться камнями, горохом или сырами. А еще сестра завязала ему глаза, уши и рот салфеткой, так, чтобы Джон ничего не видел, не слышал, не чуял, и закричать тоже не мог. После чего, толкая и катя его, точно огромный куль, оттащила братца с дороги - в уголок между печкой и стеной. А потом взяла крохотные острые ножнички для рукоделия, подарок крестной, и, - чик-чик-чик! - резала и резала до тех пор, пока в плотной зеленой гороховой изгороди не появилось маленькое отверствие. Прильнув к нему губками, Гризельда тихонько позвала через дырочку. И сей же миг эльфы слетелись к порогу и принялись кивать и слушать, слушать и кивать.

И, не сходя с места, Гризельда заключила с эльфами договор ради прощения Джона, посулив им прядь золотых волос, блюдечко овечьего молока, тридцать три грозди смородины, - красной, белой и черной; мешок чертополохового пуха, три платка, полных ягнячьей шерсти, горшочек с медом и с перечное зернышко пряностей; сама же она должна была каждым летним вечером не меньше часа просиживать на склоне холма в зеленой, недвижной тени, что стелется от Великого леса к лугам, где высятся эльфийские холмы и где пасется их пятнистый скот.

А Джон лежал себе - слеп, глух и нем, точно вязанка хвороста. Так что Гризельда пообещала все, что от нее потребовали.

И тут, вместо шороха и шевеления, раздался стук, и треск, и грохот. Зеленый сумрак растаял; вспыхнул янтарный свет; затем белый. Густая изгородь усохла и съежилась; в небе заплясало веселое, яростное солнце, паля, сжигая и испепеляя; заглушая птичье пение, послышалось блеяние овец; глядь - а на пороге уже столкнулись с разбегу угольно-черный Солл и голодный Плут, а пастбище словно белой изморозью покрылось, - ведь там собрались все овцы Джона до единой. Каждый ягненок был украшен гирляндами очного цвета и очанки; толстые старые овцы стояли неподвижно, заседланные мхом; а смеющиеся их всадники любовались Гризельдой, что стояла на пороге, распустив пышные золотые волосы.

Что до Джона, связанного, точно мешок, в уголке за печкой, сыр обрушился с небес вниз, через дымоход и прямо ему на голову. Но с заткнутым ртом не особо-то повозмущаешься; вот он в кои-то веки и промолчал!