Алексей Иванович Пантелеев (Л. Пантелеев) НОЧКА
Хозяйка
Мне двенадцать лет было. Подружки мои еще в куклы играли да через веревочку прыгали, а уж я хозяйкой была.
Сама и белье стирала, и по воду ходила, и кухарила, и полы мыла, и хлебы пекла…
Нелегко было, только я не жаловалась.
Мама у нас умерла. Папа второй год с белыми воевал. Жили мы вдвоем с братом. Ему уж тогда пятнадцатый год пошел, он в комсомоле состоял. А меня в комсомол не брали. Говорят — маленькая.
А мне обидно было. Какая же я, помилуйте, маленькая, когда я не только обед сготовить или что, — я даже корову доить не боялась.
Ночка
Корова у нас была хорошая, красивая, во всем городе такой второй не сыскать. Сама вся черная, как ворона, и только на лбу белая звездочка. За то и кличка у нее была подходящая — Ночка.
Это еще мама ее так назвала, еще теленочком. Я, может, за это и любила ее так, нашу Ночку, что она мамина воспитанница была.
Ухаживала я за ней — сил не жалела.
Бывало, встану чуть свет, сама не поем, а Ночке воды согрею, сена натаскаю: «Ешь, — говорю, — Ноченька, поправляйся». Потом доить сяду.
А как подою, Васю разбужу и скорей гоню Ночку в стадо.
А для меня это самое милое дело — корову в стадо гонять. Бывало, меня соседки просят:
— Верочка, возьми и нашу заодно.
— А что ж, — говорю, — давайте!
Прихвачу штуки три-четыре — мне еще веселее.
Иду, кричу:
— Гоп! Гоп!
А коровы мычат, стучат, колокольчиками брякают.
Так через весь город и топаем.
А потом — река. А на реке — мост.
Мы через мост идем:
«Туп! Туп! Туп!»
А потом уж луга пошли. А за лугами лес. Ну, тут и прощаемся.
Я, правда, никогда сразу из лесу не уходила. Утром в лесу хорошо. Другой раз возьму с собой шить или починить что-нибудь и сижу себе, ковыряюсь до самого обеда. А рассидишься если, так и уходить не хочется.
Бандиты
Правда, меня пугали, будто в лесу бандиты орудуют. Только я сначала не верила. Мало ли что девочки брешут. Но потом и Вася мне однажды говорит:
— Ходи осторожнее. В заречных, — говорит, — хуторах действительно орудуют…
А потом уж и по всему городу слухи пошли о бандитах.
Такие о них ужасы рассказывали, будто они и живых в землю закапывают, и маленьких детей режут, и даже кошкам и собакам — и тем пощады не дают.
А у нас в городе в то время никакого войска не было. И некому было его защищать. Одни комсомольцы остались, вроде Васи нашего. Им на всякий случай оружие выдали. И Вася мой тоже какой-то наган завалящий получил. Но только на них не надеялись. Какие же это защитники — мальчишки желторотые!
Всё ожидали, что вот-вот Красная Армия подойдет. Богунская дивизия тогда подступала от Киева.
Эту дивизию у нас в городе все ночью и днем ждали. А я больше всех ждала. Потому что в одном из полков этой дивизии служил наш папа.
А уж я о нем так соскучилась, так соскучилась, что и сказать не могу. Бывало, ночью проснусь, лежу и слушаю: не идут ли, не слышно ли? А потом в подушку забьюсь и плачу тихонько, чтобы Вася не слышал. А то ведь, если услышит, задразнится. Он и так меня плаксой называл. А я — ничего не скажу: любила поплакать.
Однажды
Дело осенью было. Я уж давно с хозяйством управилась, обед сготовила, на стол накрыла, — сижу, дожидаюсь Васю. А Васи моего чего-то все нет и нет. А мне уж за Ночкой пора — уж доить время.
Вдруг слышу: за окном где-то — бах! бах!
Я думала — это бочки с водой по улице катятся.
А потом, как еще раз бабахнуло, — «нет, — думаю, — это не бочки… это, пожалуй, скорее всего с винтовок стреляют».
«Ох, — думаю, — не папина ли это дивизия подходит?»
Только подумала, слышу: в сенях со всего размаху дверь как хлопнет. Вася вбегает. Сам бледный, рубаха на шее расстегнута, козырек набок свернулся.
Я испугалась даже. На скамеечку даже присела.
— Что, — говорю, — Васенька? Что такое? Что с тобой?
А он на меня дико так посмотрел и говорит:
— Банда идет!
— Какая банда?
— Такая вот… Соколовского атамана банда. С Богуславского хутора хлопчик сейчас прискакал. Богуславку сожгли, сюда идут.
— Ой, — говорю, — что же это будет?
— Ничего не будет, — говорит Вася. — Защищаться будем. Я за наганом пришел. У нас в комитете сбор.
Я не подумала, вскочила. Говорю:
— Я тоже пойду.
Рассердился Вася.
— Ну да! — говорит. — Только тебя там и ждали, Матрена Ивановна!..
Обиделась я, еле слезы сдержала. Но не сказала ему ничего, отвернулась.
А Вася наган из-под подушки достал, почистил, подул на него зачем-то, сунул за пояс и побежал.
А я посидела, подождала, да и за ним следом.
В комитете
Прибегаю в комитет, а там уж народу — не протолкаться. Там комсомольцам — мальчишкам и девчонкам — оружие выдают. Кому — наган, кому — винтовку, а кому — только один штык от винтовки.
Я потолкалась да и тоже в очередь стала.
Подошла очередь, я говорю:
— Дайте и мне.
Оттолкнули меня. Говорят:
— Иди, не мешай!
Я говорю:
— Дайте, пожалуйста! Я ж тоже хочу город защищать.
— Иди, — говорят, — не путайся.
Я говорю:
— Вы думаете, я маленькая? Я же не маленькая. Я — сильная. Во, посмотрите, какие мускулы у меня…
Тогда этот паренек, который оружие выдавал, говорит:
— Ну, на, попробуй.
И винтовку мне подает.
Я винтовку взяла — и чуть на пол не села. Действительно, хоть мускулы у меня и крепкие, а тяжело.
Я говорю:
— Вы мне дайте — знаете, бывают такие маленькие… карабинчики, что ли…
— Эва, — говорит, — чего! Может, тебе еще игрушечный пугач выдать? Иди, не задерживай, некогда…
Подслушала разговор
Я в сторону отошла, слышу: ребята судачат о чем-то.
— Мост, — говорят, — сейчас взрывать будут.
Все говорят:
— Правильно! Пусть через реку сунутся — без моста-то.
А один говорит:
— А что толку-то? Мост! Они, если захотят, и по плотине у Стахеевской мельницы переберутся.
— Ну, это положим. Кто им, интересно, покажет эту плотину! О ней ведь и в городе не всякий знает.
Я сразу и не поняла, о чем они там говорят. Какой мост? Почему взрывать? А потом, как вспомнила, что у нас в городе всего один мост, догадалась. Значит, они хотят бандитов от города отрезать. Ведь если моста не будет, им сюда не попасть.
«Ловко, — думаю. — Молодцы ребята! Хоть и мальчишки, а ничего, соображают…»
Подумала так, и вдруг меня за плечо кто-то как схватит. Оглянулась: Вася.
— Ты что? — говорит. — Тебе кто позволил?
Я хоть и не боялась его ни капельки, а все-таки испугалась.
— Я, — говорю, — не зачем-нибудь пришла. Я — просто так, поглядеть.
— А ну, домой сию же минуту!
Рассердился.
— Мне, — говорит, — перед отцом за тебя отвечать!
— Да? — говорю. — А за тебя, интересно, кому отвечать?
— Еще рассусоливать?! Пигалица!.. Марш!!
Ну, я спорить не стала больше, поглядела на него как следует и пошла.
Взрыв
До угла не успела дойти — как бахнет! В ушах зазвенело. И даже в глазах темно стало.
Оглянулась — все небо черное. И сразу на улице дымом запахло.
Я думаю:
«Что это? Откуда?»
А потом вспомнила:
«Мост!»
Очень мне захотелось на реку побежать, поглядеть, как этот взорванный мост гореть будет. Но не пошла.
«Нет, — думаю. — Надо и правда домой спешить. А то я даже и дверь на замок не закрыла. Да и поздно уж — пора за Ночкой в стадо бежать…»
Подумала так и похолодела.
— Ой, батюшки! Милые мои! Ночка-то! Ночка-то ведь моя — за рекой?!
«Что же мне делать? — думаю. — Миленькие!..»
У меня даже слезы из глаз брызнули.
Закричала я тут, как сумасшедшая:
— Ноченька моя! Ночка!
И побежала к реке.
Мост горит
Я думала, — может, еще проскочить успею.
Да нет, где уж тут проскочишь… Еще издали, за две улицы, слышно было, как трещали в огне сухие сосновые балки.
Люди бежали к реке с баграми. Наверное, не знали, в чем дело. Думали, что пожар.
А на берегу уж весь город собрался. Я еле протискалась.
Все шумят, кричат — радуются, что бандитов обманули. А я стою, как дура, и плачу.
Тут уж и думать нечего было, чтобы на ту сторону пробиться. Из-за дыма да из-за огня даже не видно было, что на той стороне делается.
Вдруг мне послышалось, будто на том берегу теленочек закричал. А потом колокольцы как будто звякнули. Потом слышу: коровы мычат.
А уж в толпе кто-то кричит:
— Стадо идет! Стадо идет! Куда они? Гоните их! Ведь сгорят! Живые сгорят…
А я хоть и на цыпочки встала и шею вытянула, а никакого стада не вижу. Только дым и огонь вижу и только слышу все ближе и ближе: «Му-у-у-у! М-у-у! М-у-у-у!»
Да так жалобно, так печально, что и не хочешь плакать, а заплачешь.
Плотина
«Ну, — думаю, — пропала моя Ноченька».
И тут я вспомнила о Стахеевской мельнице.
«А что? — думаю. — Попробовать разве?»
Я даже не подумала о том, что Стахеевская мельница далеко, что туда полчаса бежать надо.
«Ничего, — думаю. — Как-нибудь добегу. Через плотину переберусь, корову найду и обратно. Бандиты еще и подойти не успеют».
Но до мельницы мне добежать не пришлось.
Только я из толпы выбралась, не успела на дорогу выйти, вижу навстречу Вася идет. А с ним еще человек пять комсомольцев.
Вася и рта раскрыть не успел, а уж я ему говорю:
— Не ругайся, Васенька! У нас беда.
— Что такое?
— Ночка у нас на той стороне осталась.
Он побледнел. Потом говорит:
— Плевать. Ничего с ней не будет.
Я говорю:
— Как это так ничего не будет? А если ее подстрелят?
— Ну и пусть, — говорит, — подстрелят. Не в этом счастье… Беги домой. Сейчас у них тут стрельба начнется. Бандиты подходят.
Тут я не выдержала и говорю:
— Нет, ты как хочешь, Васька, а я домой не пойду. Я лучше к Стахеевской мельнице побегу.
— Это зачем еще? — говорит.
А один комсомолец языком прищелкнул и говорит:
— Опоздала, девочка!
— Как это опоздала?
— Да так. Опоздала трошки. Наши ребята только что побежали плотину взрывать.
Дядя Федор
Что же мне делать было? Домой бежать? Нет, не могла я домой бежать: ноги не шли.
На берегу уж никого не осталось, все куда-то попрятались. Только я одна сидела у самой воды и смотрела на тот берег. А мост все еще горел. И вода вокруг него была красная, огненная, блестящая. Пар над водой клубился. Что-то шипело, ломалось, трещало… И мне все чудилось, что на той стороне коровы мычат. А может быть, и не чудилось, может быть, они и правда мычали.
Вдруг где-то близко-близко захлопали по воде весла.
Я голову подняла — вижу: лодка плывет. А в лодке знакомый старик — дядя Федор, охотник.
Он меня тоже заметил, положил весла и кричит:
— Эй! Кто там? На берегу! Тетенька!
А я и ответить не могу. Отвернулась и поскорей слезы глотаю.
Тогда он к берегу пристал, поглядел и узнал меня.
— О! — говорит. — Тетенька-то знакомая. Ты чего ревешь, тетка?
Ну, я ему все рассказала — сквозь слезы-то. Он помолчал, веслом поиграл и говорит:
— Жалко корову.
Потом еще подумал, в затылке почесал, крякнул и говорит:
— Э, была не была! Давай садись поскорей в лодку. Поедем твою буренушку спасать…
У меня сразу и слезы высохли. Я сама лодку от берега отпихнула, на ходу вскочила; дядя Федор ударил по воде веслами, и наша лодочка на всех парах полетела на тот берег.
Успеем или не успеем?
Я все думала:
«Успеем или не успеем?»
И все на тот берег поглядывала. А там у самого берега очень густой кустарник рос. И вот, я помню, думаю:
«Если мы там, у этих кустов пристанем, — это хорошо. Там можно и лодку спрятать и самим притаиться, если надо будет».
Дядя Федор изо всех сил веслами работал. А мне все казалось — тихо плывем. Я, помню, даже подгоняла его:
— Дядя Федор, давай нажмем! Дядя Федор, поскорей, пожалуйста…
А он только покряхтывал да головой кивал: дескать, ладно, не торопись, успеем…
Вот уж до того берега совсем близко осталось. Вот уж травой запахло. Уж листики на кустах видно стало.
Я на носу сидела. Мне не стерпелось, я встала; думаю — сейчас соскочу на берег. Уж и место себе глазами выбираю посуше.
Вдруг что-то как хрустнет. Я думала — это днище о песок задело. А потом слышу:
— Стой! Кто такие?
Дядя Федор лодку с разгону как повернет. Зубами как заскрипит.
— Садись, — говорит, — девка! Живо! Назад!
А я — не знаю, что со мной сталось, откуда у меня храбрость взялась. «Нет, — думаю, — уж коли так случилось, назад не поеду».
Взяла да и прыгнула в воду.
И — бегом к берегу.
А уж над головой у меня пули свистят. Одна, другая, третья.
Оглянулась, вижу: дядя Федор далеко. Саженей двадцать уж отмахал. Лодка у него, как моторная, бежит. Пена вокруг. А весла над головой так и мелькают, так и мелькают, будто крылышки стрекозиные…
Допрос
Я когда в воду прыгала, мне не страшно было. А как увидела этих бандитов, — ноги затряслись.
Их там не много было: человек пять или шесть. Но я хоть и раньше о них слыхала, а все-таки не думала, что эти бандиты такие страшенные.
Все они с ног до головы оружием обвешаны: бомбами, кинжалами, револьверами. Одеты не по-военному, а как-то чудно, будто на маскарад вырядились. Кто в офицерской шинели, кто в бушлате, кто в шубе овчинной. У одного на голове фуражка без козырька, у другого — папаха, у третьего этакий, как у нас говорят, бриль соломенный. У одного — косынка шелковая в полосочку, а еще у одного — так целая дамская шляпа с пером и с вуалькой.
У меня голова завертелась, когда я на них посмотрела.
Мне бы бежать надо, пока они там в дядю Федю стреляли. А я — не могу. Ноги не двигаются. Стою по колено в воде и смотрю, как наша лодочка от бандитов удирает.
Дядя Федор так и ушел от них невредимый.
Рассердились бандиты. Плюнули. Заругались. И сразу на меня накинулись.
— Ты кто, — говорят, — такая? Тебе что здесь требуется?
А я забубнила чего-то, заплакала. Потом говорю:
— Я, дяденьки, за Ночкой приехала.
— Ты зачем врешь? — говорят. — За какой дочкой? Какая у тебя может быть дочка?
Я говорю:
— Да не за дочкой, а за Ночкой. Это корова у нас так называется…
Который в шляпе с пером, приставил к моему носу наган и говорит:
— А это вот нюхала? А ну, говори правду, а не то зараз дух вышибу…
И так наганом нажал, что носу больно стало.
Я еще громче заплакала и говорю:
— Я вам правду сказала.
— Нет, ты не правду говоришь! Ты врешь! Отвечай: кто тебя сюда послал?
Я говорю:
— Никто меня не посылал. Я за коровой приехала. Пустите меня, пожалуйста, у меня корова с утра недоенная ходит.
Они друг на дружку посмотрели, головами покачали и говорят:
— Ловко придумано. Ничего не скажешь…
А потом этот, который в шляпе, взял меня за плечо, сдавил его со всей силы и говорит:
— А ну, пошли к атаману. Разберемся…
Коровы
Я всю дорогу плакала. Да так еще плакала, так орала, что даже бандиты не вытерпели. Один какой-то с бородой, в бриле соломенном, остановился и говорит:
— Тьфу! Не могу. Все уши заложило от ее крика.
Тут и другие остановились. Говорят:
— А ну ее! Таскаться с ней… Может, она, и верно, за коровой приехала!
А тот, который в шляпе, ногой топнул и говорит:
— Бросьте! Знаем мы, какие тут у них коровы. Никаких тут коров нема! Тут…
И только сказал «тут» — будто назло ему где-то впереди как загудит:
— М-у-у-у-у!..
Я сразу очухалась и плакать перестала.
Вижу: навстречу нам из лесу на лужок выходят коровы. Впереди — белая, за ней — пегая, потом еще какие-то, а потом — кто вы думаете? А потом вижу: Ноченька, красавица наша идет!
Я как закричу:
— Вот она! Вот она, моя корова! Видите — черная, которая с беленькой звездочкой!
И бежать уж хотела. А бандит в шляпе схватил меня за плечо и говорит:
— Стой!
Потом говорит:
— Вот я тебе что скажу. Это твоя корова? Да? Так ты ее позови. Кликни. Если она отзовется, если пойдет, — значит, правда. А если не пойдет, значит, неправда, значит, ты брешешь, значит, ты — красный разведчик.
Испытание
Я обрадовалась. Говорю:
— Ладно!
А сама думаю:
«А вдруг не пойдет Ночка? Вдруг не откликнется?» Ведь все-таки, сами понимаете, это корова, а не собака…
Вздохнула я тихонечко и говорю:
— Ноченька! Ночка!..
Она — хоть бы что. Даже головы не повернула. Идет, не спешит, травку жует.
Тогда я погромче говорю:
— Ночь, Ночь, Ноченька!
Вижу — Ноченька голову подняла, губами шевелит, будто воздух нюхает. А потом в мою сторону посмотрела и пошла. А я — к ней навстречу.
За шею схватила и — целовать. И опять чуть не плачу.
— Ноченька ты моя, Ноченька! — говорю. — Бедная ты моя, бедная! Вымечко-то у тебя как разбухло. Пить ты, наверное, хочешь, бедняжечка!..
А Ночка меня узнала, трется об меня и локоть мне своим шершавым языком лижет.
Тут уж, конечно, бандитам пришлось поверить, что я за коровой приехала, а не за чем-нибудь. Даже этот, который в дамской шляпе, и тот поверил.
— Ну что ж, — говорит. — Твое счастье. Шут с тобой! Забирай свою дочку или бочку и — катись отсюдова.
А я думаю:
«Куда же мне катиться?»
Потом думаю:
«Ясно — куда. К Стахеевской мельнице. Сейчас, как они только уйдут, я потихонечку по кустикам да по залескам и погоню мою Ночку к плотине. Может, успею еще. Может, еще наши ребята, на счастье, не взорвут ее к тому времени…»
Атаман Соколовский
Но и тут мне не повезло.
Только мы с бандитами разговор кончили, не успели попрощаться, слышу: копыта стучат. Вижу: из лесу на лужайку всадники скачут.
Мои бандиты, как увидели их, испугались чего-то, побледнели.
— А ну, — говорят, — ребята, сторонись! Атаман едет!
А он, атаман этот, к ним подскакал, плеткой взмахнул и кричит:
— Вы чего тут треплетесь?.. Варнаки!..
Сам он усатый, в папахе, седло у него шелком вышито, а на боку целых две сабли — одна с золотой рукояткой, а другая с серебряной. Бандиты, я вижу, еще больше испугались, потемнели все и говорят:
— Да ты не ругайся, Соколовский. Чего там. Мы же в разведке тут.
А он их не слушает. Кричит:
— Какая разведка? Какие вы к черту разведчики? Пока вы тут баклуши бьете, красные черти мост успели спалить!..
Бандиты ему говорят:
— Мы же не виноваты.
А он им:
— Не виноваты?!
Раскраснелся весь, зубами залязгал.
— Я вот, — говорит, — вас всех сейчас постреляю за такое дело.
Потом меня увидел и говорит:
— А это кто такая?
— А это, — говорят, — девочка. За коровой пришла.
Он еще больше покраснел, даже позеленел и говорит:
— Видали? Красные там оборону готовят, мосты жгут, а они тут, черти, с грудными младенцами прохлаждаются!
Я не обиделась, правда, что он меня грудным младенцем назвал, но только думаю — надо сматывать удочки. А то, глядишь, и тебе попадет от такого бешеного.
Их уж там полная лужайка набилась, этих бандитов. Кто на коне, кто пеший… Коляска еще какая-то приехала.
Шумят, орут, ругаются на чем свет стоит.
Я думаю: «Ну, до свидания. Я пошла».
Подняла какую-то хворостинку, огляделась и под шумок погнала свою Ночку в кусты.
«Кирпичом по голове»
До кустов не дошла — слышу за спиной:
— Эй, дивчина!..
Оглянулась — вижу: ко мне атаман подъезжает.
У меня сердце захолонуло. «Что еще? — думаю. Этак, я думаю, — с вами и через час до плотины не доберешься».
А он на меня зверем посмотрел и говорит:
— Ты тутошняя?
Я говорю:
— Да, тутошняя.
Тогда он пониже ко мне нагнулся, по сторонам посмотрел и говорит:
— Скажи, далеко отсюда будет Стахеевская мельница?
У меня сразу и хворостинка на землю полетела. Меня будто кирпичом по голове стукнули. Даже губы затряслись. Я говорю:
— Какая мельница? Не знаю я никакой мельницы. Никакой мельницы тут нет.
А он:
— Как это нет? Ты зачем брешешь? Нам же хорошо известно, что тут где-то есть мельница, и около мельницы — плотина.
У меня в голове мысли, как колесики в часах, завертелись. Я думаю:
«Как же это? Откуда они узнали? Ведь если они, раньше чем плотину взорвут, до нее доберутся, это ж — городу крышка. Это же значит, что они у нас всех перережут. Вы посмотрите — их сколько? Вона — у них и пулемет, и второй пулемет из коляски торчит… А у наших мальчишек — только ружья да наганы заржавленные…»
Я думаю:
«Нет, нет. Надо что-то такое придумать. Надо их обязательно задержать, обмануть. Давай, — думаю, — покажу им не в ту сторону. Пускай-ка побегают. Пока они там разберутся, пока догадаются, а уж от плотины одни щепочки останутся!»
Все это я в одну секунду обдумала.
Атаман говорит:
— Ну что? Вспомнила?
А я перед ним дурочкой представилась и говорю:
— А-а! Это вы про плотину спрашиваете? Так это ж далеко. Это — в ту сторону. Это — за мостом…
Он говорит:
— А ну, проводи нас.
Не в ту сторону
Уж этого я никак не ожидала.
«Вот, — думаю, — влипла, девочка!»
Ну, сами подумайте, — что мне делать было?
Отказываться? Попробуй откажись — он тебя так плеткой погладит, что от шкуры ничего не останется. А если не откажусь — тоже хорошего мало. Куда ж их вести? Не в ту сторону? Так они тебя после в куски разорвут, из пулемета застрелят.
Да, ничего не скажу, испугалась я в эту минуту. Даже подумала: не сказать ли им правду?
А потом, как вспомнила, что в городе одни мальчишки да женщины остались, — стыдно мне стало.
«Э, — думаю. — Ладно! Чего там! Уж коли назвалась груздем — полезай в кузов».
Думаю:
«Так и быть! Поведу их не в ту сторону».
В лесу
А уж Соколовский командует:
— Построиться!..
Вот они все построились кое-как — конные на коней позалезли, пешие ремни на винтовках подтянули, — и вся эта банда, вся орава двинулась за мной следом.
Впереди у нас, за самого главного командира, Ночка моя выступает. За ней — я с хворостинкой. Со мной рядом — атаман Соколовский на кауром коне, а за ним следом — его есаулы, помощники и вся шайка.
Идут они как попало: где у них конные, где пешие — не разберешь. Атаман на них кричит. Сами они ругаются. И на меня тоже все время покрикивают.
— Эй, — говорят, — босоногая! Чего спишь? Гони свою тварь, а то сейчас ее на говядину пустим…
А я не спешу, не тороплюсь. Думаю: «Куда мне спешить? Пока я веду вас, голубчики, ничего вы со мной не сделаете. А вот потом что будет — это дело другое».
«Ох, — думаю, — лучше об этом сейчас и не думать…»
Пугаю бандитов
Я только об одном думаю: скоро ли взрыв-то будет? «Что ж они, — думаю, — черти, копаются там?» Ведь рано ли, поздно ли бандиты очухаются, вернутся. Тогда уж поздно будет плотину взрывать. Неужели они, косолапые, до сих пор до мельницы не могли добраться?
А уж мы из лесу вышли. Опять по реке идем.
Над рекой туман. Уж темнеть стало. В городе, на той стороне, желтые огоньки замигали. И я как увидела эти огоньки, — мне до того худо стало, до того невесело, так мне домой захотелось, что прямо хоть в воду кидайся…
Я даже плакать опять потихоньку принялась.
Мне и себя-то до смерти жалко. И Ночку жалко. Бедняжка за день набегалась, нагулялась — теперь еле бредет, еле ногами переступает…
Да и бандиты, я вижу, тоже чего-то приуныли маленько.
Атаман уж сердиться стал. То и дело спрашивает:
— Ну, что? Скоро ли?
Я говорю:
— Скоро. Скоро.
Он говорит:
— Да знаешь ли ты, где плотина-то? Может, ты путаешь чего-нибудь?
Я говорю:
— Нет, не путаю.
— Ты сама-то была на мельнице? Какая она — плотина? Широкая?
Я говорю:
— Очень широкая.
— Тачанка пройдет?
— Нет, — говорю, — тачанка, пожалуй, не пройдет.
Это я нарочно сказала. Я думала, может, они испугаются и не поедут дальше, если тачанка-то у них не пройдет. Но, вижу, — нет, не испугались. Едут.
Они меня по дороге много о чем расспрашивали. И сколько в городе красных, и какие части, и много ли у них при себе оружия. А я хоть и знаю, что мало, а говорю:
— Ох, до чего много! И винтовки, и пулеметы, и револьверы.
Они только посмеиваются.
— Да ну? — говорят. — Неужели не врешь? Неужели даже револьверы?
Я говорю:
— А что вы думаете? Даже пушка есть. Я своими глазами видела: у самой плотины стоит. Вот такая пушища — с колесами.
Думаю: может быть, они хоть пушки-то испугаются. Нет. Опять смеются.
— Ну, что ж, — говорят. — Пойдем побачим, що це за пушка с колесами…
Наконец грохнуло
А потом и смеяться перестали. Не до смеху им.
Только и слышу:
— Ну что? Скоро ли мельница?
А я им только одно говорю:
— Скоро. Скоро. Успеете.
А сама думаю:
«До коих же пор я им головы морочить буду? Ведь этак, — думаю, пожалуй, я могу их до самого синего моря довести».
И только подумала — слышу:
«Бах! Трах! Трах!»
Три раза подряд как грохнет.
«Ну, — думаю, — слава тебе, господи, — плотину взорвали…»
А бандиты остановились, перепугались. Кричат:
— Що це таке?
— Что такое?
Лошади у них все в одну кучу сбились. Зафыркали, захрипели. Коляска куда-то в канаву въехала. Такой шум поднялся — хоть уши пальцами затыкай.
Атаман Соколовский наган из кобуры выхватил. Кричит:
— Эй, вы!.. Тихо там! Не наводи панику…
Потом ко мне повернулся и говорит:
— А я думал — ты врешь.
Я думаю:
«Ну что ж. Правильно. Вру. А в чем дело?»
А он уже не мне, а своим есаулам говорит:
— А ведь девчонка-то правду сказала. И верно, оказывается, семидюймовка у них.
Я думаю:
«Какая семидюймовка?»
Посмотрела за реку. А там в эту минуту что-то как вспыхнет, как ухнет.
И почти сразу же где-то совсем рядом, в кустах за моей спиной, взорвался орудийный снаряд.
Меня даже воздухом в сторону откинуло.
Под обстрелом
Я помню, еще успела подумать:
«Что такое? Так, значит, это не плотина была? Значит, это из пушек стреляют? Откуда же, — думаю, — пушки у наших?»
Но тут меня чуть не задавили. Бандиты от страха прямо с ума спятили. Такой у них поднялся галдеж, такая свалка, что и рассказать не могу.
Атаман Соколовский кричит:
— Стой! Стрелять буду!
А они и не слушают его — гонят куда попало. Коляска у них трещит. Лошади спотыкаются, падают…
Ночка моя, бедняжка, мычит, мечется между ними. А они и внимания не обращают, дуют себе напролом.
А тут еще, как нарочно, пулемет затрещал из-за реки. Так уж тут и сам Соколовский не выдержал. Стегнул коня, крикнул: «За мной!» — и вперед ходу.
И мы с моей Ночкой тоже бежать припустили. Только мы не вперед, а — в кусты.
До свидания, Ночка!
Я думаю:
«Откуда же пушки взялись? Ведь не было! Ни одной не было».
И вдруг мне как будто подсказал кто-то:
«Так это же папа! Папина дивизия подошла!»
У меня даже голова закружилась, как только я подумала об этом.
«Ну, конечно же, — думаю, — папина дивизия в город пришла. Потому и плотину, наверно, не взрывали. Теперь их там много, теперь им бояться нечего… Теперь уж небось бандитам не поздоровится…»
И вдруг я вспомнила, что ведь бандиты уходят, что ведь я сама увела их подальше от города…
Меня будто крапивой стегнули…
«Что же я наделала? Дура! Ведь их потом не найдешь. Ведь они если в лес уйдут, их полгода потом ловить придется!»
А уж из города, вижу, и стрелять перестали. Думают, наверно: ушли бандиты…
«Как же, — думаю, — их задержать? Что бы такое придумать?»
И придумала все-таки.
— А ну, — говорю, — Ноченька, до свидания, беги-ка ты домой одна.
Подхлестнула ее хворостинкой, а сама повернулась и — бегом, догонять бандитов.
Бандиты хотят меня зарубить
Они еще далеко не успели уйти.
Чего у них там случилось — не знаю, только вижу: стоят, окружили атамана своего, кричат, руками размахивают.
Я еще до них добежать не успела, а уж атаман как будто ждал меня:
— Вот, — говорит, — она! Здесь она!
Потом говорит:
— Ну! Где ж плотина-то?
А я задрожала вся, руки перед ним ладошками сложила и говорю:
— Ой, дяденьки, миленькие!.. Вы только не сердитесь, не ругайтесь…
— Ну, что еще, — говорит, — такое?
— А я, — говорю, — ошиблась маленько. Плотина-то ведь в той стороне.
— Как, — говорит, — в той стороне?
— Да так, — говорю. — Вы уж давеча больно громко орали на меня. Я с перепугу-то все и перепутала.
Он свою серебряную саблю выхватил и говорит:
— Ты что?!
Потом говорит:
— На обман взяла? Издеваешься над нами?
Тут из толпы этот, в шляпе который, выскочил и говорит:
— Рубай ее, атаман! А ну, рубай ее, красную гадину!
Тут и другие, слышу, тоже кричат:
— Обманщица!
— Обдурила нас!
— Застрелить ее надо!
— Стреляй в нее, атаман!
Я думаю: «Ну, что ж! Сейчас застрелят».
Зажмурилась даже. Потом говорю:
— Я ж не нарочно.
И заплакала.
Атаман меня за плечо схватил, в глаза посмотрел и говорит:
— Так, значит, ты говоришь, плотина — там, в той стороне?
— Там, — говорю. — Вот честное слово — там.
Он говорит:
— А ну, становись на колени.
Я не подумала — стала.
— Перекрестись, — говорит.
Я и перекрестилась.
Тогда он саблю обратно вложил, по рукоятке ладошкой похлопал и говорит:
— Если обманешь, сам на месте тебя вот этой саблей зарублю.
Потом на коня вскочил и кричит:
— Эй, вы, черти окаянные, поворачивай!.. Конные вперед, переменным аллюром — за мной!..
Гикнул, свистнул и вдруг коня придержал, нагнулся, схватил меня под мышки и — к себе в седло.
— А ну, — говорит, — показывай нам дорогу.
Потом еще раз свистнул, лошадь рванула, и я чуть из седла не вылетела.
Назад в город
Я даже кричать не могла. Я будто вся деревянная стала. Лошади в холку вцепилась, зажмурилась и глаз не разжимаю.
А меня так и кидает, так и подкидывает.
Соколовский орет:
— Гей! За мной! Вперед! Не отставай!..
Сзади свистят, улюлюкают, плетки щелкают, копыта стучат.
Я глаза приоткрыла — вижу: мы уже лесом несемся.
Над головой только темные ветки мелькают.
Я думаю:
«Куда же мы едем? В город? Ведь там же красные. Ведь папина дивизия пришла. А может быть, — думаю, — и не пришла никакая? Может быть, я дурака сваляла? Может быть, я в безоружный город бандитов веду?»
Подумала об этом, и даже холодно стало, будто мне снегу за шиворот насыпали.
Встреча
Но до города мы так и не доехали. Не успели. Только, я помню, мы с бандитами из лесу выскочили, — у меня над головой что-то как засвистит.
И не успела я голову наклонить, а уж слышу — Соколовский кричит:
— Стой!..
Лошадь под ним на дыбы взвилась. Удилами зазвенела. Задние на него налетели. Все смешались.
А уж где-то впереди слышу:
— Ура-а! Ура-а! Ура-а-а!
Я лошадь за шею обхватила, высунулась и вижу: бегут нам навстречу люди. И хоть они и далеко еще, а уж вижу, что это не просто люди, а военные: в шинелях, с винтовками со штыками… И столько их там бежит, что и сосчитать нельзя.
А впереди на коне командир скачет и наганом над головой размахивает…
Я его еще и разглядеть не успела, а уж у меня дух захватило и сердце в груди заколотилось.
Я, как угорь какой-нибудь, из седла выскользнула, на землю спрыгнула и — бегом навстречу.
— Папа! — кричу. — Папочка! Папка!
А за спиной слышу:
— Стой! Гадина!
Оглянулась — несется ко мне атаман Соколовский.
Весь изогнулся, чуть из седла не валится. Лицо у него злое. Глаза горят. Оскалился.
— Стой! — кричит.
И вижу, саблю надо мной поднимает.
Я съежилась. Присела. Потом у меня что-то в ушах затрещало. Что-то грохнуло. Ноги у меня подкосились. И я память потеряла.
Золотая сабля
Очнулась — кто-то мне голову гладит.
А голове больно. В голове шумит.
Где-то как будто стреляют. Где-то «ура» кричат.
А я даже и вспомнить не могу, что со мной, где я… Носом поглубже дохнула: папоротником пахнет. Глаза приоткрыла — что такое? Кто это надо мной?
Я даже головой замотала.
— Уйди! — говорю.
Страшно мне стало.
А потом посмотрела получше и узнала: Ноченька это, корова наша… Нагнулась ко мне, сопит и тепленьким своим языком плечо мне вылизывает.
Я у нее, помню, спрашиваю:
— Ноченька! Милая! Где это мы с тобой? А?
А потом голову повыше подняла и вижу: поляна или опушка лесная. Луна светит. Елочка растет. Около елочки конь какой-то гуляет, уздечкой звенит. А рядом со мной вижу: лежит человек. Лежит на спине, руки раскинул. На правой руке кровь. А в руке сабля с золотой рукояткой.
Я тут и вспомнила все. И Соколовского — атамана — узнала.
Думаю:
«Вот оно что. Значит, не убил ты меня? Значит, самого убили!..»
А в голове больно-пребольно. Прямо трещит голова.
Встать хотела — не могу. Все крутится, качается, будто я целый час на одной ножке вертелась.
Легла я и голову уронила.
Вдруг, будто сквозь сон, слышу, кричат:
— Вот она!
Я опять голову через силу подняла, вижу: люди бегут на полянку. Впереди Вася, братишка, бежит. За ним дядя Федор, охотник. А за ними с конем в поводу — папа!
Я только «папа, миленький» и успела сказать. А уж он меня на руки подхватил, обнимает, целует и в лоб, и в нос, и в глаза, и куда попало…
— Живая? — говорит.
— Живая, — говорю.
— Ну и молодец. Нам больше ничего и не надо.
А что дальше было, я уж не помню. Потому что я опять память потеряла. И как меня в город везли — не знаю. Говорят, меня папа сам на своем коне довез. А Вася и дядя Федор будто бы сзади бежали…
Выросла
Ну, а дальше и рассказывать нечего.
Бандитов, конечно, всех переловили. В тюрьму посадили.
Мост новый построили.
А я только три денька всего и повалялась в постели.
У меня ведь ничего страшного не было. Ведь Соколовский меня зарубить не успел. Папа, когда увидел, что он на меня с саблей летит, выстрелил и пробил ему руку. Сабля только тупым концом и ударила меня по затылку. Зато у меня до сих пор лысинка на этом месте осталась на память.
А я лежала — не жаловалась. Чего мне жаловаться? Со мной ведь папа рядом сидел!
Правда, нам с папой даже и поговорить как следует не дали. Уж столько народу, столько людей меня навещать в эти дни приходило, что даже неловко было.
Все они на меня глядели, удивлялись: вот, дескать, храбрая какая девочка — бандитов не испугалась!
А я хоть и молчала, а сама думаю:
«А вы почем знаете, что не испугалась? Еще как испугалась-то».
Папа у нас неделю только и погостил. А потом опять воевать уехал.
А через день или через два меня в комсомол приняли.
Как-то вечером возвращаюсь с Ночкой из стада — вижу, ребята идут. Комсомольцы. И с ними наш Вася.
Увидели меня — честь отдают.
— Здорово, — говорят, — товарищ военный инвалид. Мы к вам.
Я говорю:
— Ну что ж, милости просим.
Привела, усадила, спрашиваю:
— В чем дело?
— Дело, — говорят, — такое. В комсомол хочешь?
А я хоть и обрадовалась до полусмерти, а сама и виду не подаю. Отвернулась даже. Говорю:
— Я же — маленькая…
Тут Вася мой подскочил, кулаком по столу ударил и говорит:
— Ну, ну! Не фасонь! Ты! Матрена Ивановна! Маленькая, да удаленькая…
Ребята смеются…
— Правильно, — говорят. — Об чем разговор? Пиши заявление.
Тогда я подумала и говорю:
— Ну, хорошо, ладно. Вот с коровой управлюсь и сяду писать…
А сама думаю:
«Чего мне писать? У меня уж все написано и переписано».
У меня ведь заявление-то месяца три уж под подушкой лежало. Уж и пожелтело небось… Всё дожидалось, пока я вырасту.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Ночка», Алексей Пантелеев
Всего 0 комментариев