«Президент не уходит в отставку»

Президент не уходит в отставку (fb2) - Президент не уходит в отставку 3103K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вильям Федорович Козлов

Козлов Вильям Президент не уходит в отставку

Часть первая БЕЛЫЕ, БЕЛЫЕ НОЧИ

Глава первая

В пыльное окно электрички билась неведомо как сюда залетевшая крапивница. Она ударялась в стекло, прилипала к стеклу и замирала, складывая и раскрывая мелко дрожавшие крылья, тонкие черные усики-антенны шевелились.

Сороке захотелось взять ее, вынести в тамбур и выпустить. Он потянулся к бабочке, но вспомнил, что двери в электричке автоматические, и остался на месте, решив поймать крапивницу и выпустить ее на волю вольную при выходе.

Была пятница, и ленинградцы устремились на выходные дни за город: кто на дачи, кто на рыбалку, а кто с битком набитыми рюкзаками — на природу.

За окном, то приближаясь, то отдаляясь, возникали и пропадали многоэтажные здания со сверкающими витринами магазинов; раскатисто прогрохотал под колесами железнодорожный мост.

Город все еще цеплялся за электричку, не отпускал ее от себя. Лишь за Ланской стало просторнее, шире. Появилось яркое, с будто взбитыми облаками небо. Пригородные постройки и дачи прятались в зелени. На лужайке несколько парней гоняли футбольный мяч. Девушка, смотревшая на них, повернулась к электричке, улыбнулась и помахала рукой. И сразу такая знакомая с детства картина: крыша низкого сарая, задравший беловолосую голову парнишка с шестом в руках и стая голубей, разноцветными хлопьями кружащая над ним.

Сорока сошел в Комарове и лишь на перроне вспомнил про бабочку… Теперь будет биться о стекло до конечной станции. Он поискал глазами окно, но электричка тронулась. И окна поплыли мимо все быстрее и быстрее…

Спустившись по бетонным ступенькам вниз, он перешел через сверкающие рельсы на другую сторону и зашагал по неширокой улице мимо продовольственного магазина, почтового отделения. Вышел на сосновую аллею, по обе стороны которой укрылись за разноцветными заборами дачи. А вот и знакомая тропинка, что вьется среди сосен и папоротника. Тропинка ведет к большому двухэтажному дому. Когда-то он был салатного цвета, а теперь блекло-зеленый, с мутными разводами на стенах от дождей. К коньку крыши прибит флюгер, отдаленно напоминающий средневекового рыцаря в доспехах и с выставленным вперед копьем. Железка негромко посвистывает, а ржаное копье-стрела показывает направление ветра. Внизу живет худой, высоченный, большеносый профессор, похожий на покойного президента Франции де Голля. Он часто прогуливается по лесу с желто-белым фокстерьером. Вместо палки профессор держит в руке большой старинный зонт с изогнутой деревянной рукоятью. Этот зонт еще никто не видел раскрытым: профессор даже в дождь почему-то не раскрывает его. Наверху четыре небольшие комнаты занимают Владислав Иванович Большаков, отец Сережи и Алены, и Городовиков, владелец «Жигулей», которые Сорока как-то ему помог отремонтировать. Городовиков на дачу приезжал редко, ключ от своих комнат он передал Владиславу Ивановичу и просил его не стесняться и пускать туда гостей, которые в выходные дни частенько наведывались к Большаковым.

Дача принадлежала институту, в котором работали Владислав Иванович, профессор с зонтиком и Городовиков. Алена и Сережа приезжали сюда в свободные от занятий дни. Владислав Иванович, случалось, жил здесь один по неделе и больше, а в институт ездил на электричке.

К ним-то и направлялся в этот весенний теплый день Сорока. В сосновом бору не так светло, как на открытом месте. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь колючие лапы, выстлали мох под ногами яркими желтыми пятнами. Иногда с корявых нижних ветвей спускались синевато поблескивающие длинные нити паутины.

Услышав, казалось, лившуюся с неба музыку, Сорока замедлил шаги: впереди никого не видно, а музыка совсем близко. Подняв голову, он заметил на суку транзисторный приемник в коричневом чехле. Он висел на ремешке, а из динамика неслась джазовая мелодия. Сосна, на которой наподобие елочной игрушки висел дорогой японский транзистор — Сорока успел разглядеть на нем надпись: «Сони», — стояла прямо на тропинке, и, проходя мимо, можно головой задеть приемник.

Все это не очень понравилось Сороке: кто-то нарочно повесил транзистор на сук и спрятался поблизости, желая потешиться над чудаком, который клюнет на столь дешевую приманку и заберет приемник, или и впрямь какие-то рассеянные отдыхающие сделали на этом месте привал, а потом ушли дальше, позабыв про дорогую игрушку, что, в общем-то, очень сомнительно…

До злополучной сосны с транзистором пять-шесть шагов. Сорока все еще не знал, что ему делать: пройти мимо или остановиться, снять с сука приемник и потом отдать его хотя бы комаровскому участковому. Потому что если его действительно забыли, то обязательно обратятся в милицию.

Сколько он ни оглядывался, никого поблизости не заметил. Сняв транзистор и не выключая его, он продолжал свой путь к даче. Мелькнула мысль, что Аленка или Гарик задумали разыграть его, но он эту мысль тут же отбросил: ни у Гарика, ни у Алены с Сережей такого транзистора не было…

И тут ему на встречу из-за деревьев вышли трое: Ленька Гайдышев, которого ребята прозвали Гаденышевым, Мишка Лунь — настоящая фамилия у него Лунев, и Длинный Боб, всегда подтянутый и модно одетый.

Теперь все понятно, их шуточки… Но каким образом они узнали, что он пройдет именно по этой тропинке? Или подкарауливали кого-нибудь другого? Просто развлекались, на них похоже…

— Ваша игрушка? — спросил Сорока, раскачивая за ремешок транзистор.

— Нравится? — улыбнулся Длинным Боб, показав ровные белые зубы.

Он был высокий, симпатичный, с вьющимися волосами, закрывающими уши и спускающимися на шею. Боб нравился девушкам. Его частенько на работе вызывали к телефону. «Тебя… такая… с приятным голоском…» — говорила Наташа Ольгина, работающая на приемке заказов.

Гайдышев и Лунь не улыбались. Видно было, что они хлебнули чего-то горячительного: лица порозовевшие, глаза блестят. Миша Лунь, круглолицый, с короткой челкой черных густых волос, хлопал большими, немного навыкате глазами и жевал резинку. Гайдышев смотрел настороженно, с угрозой в глазах.

— Если подаришь — не откажусь, — ответил Сорока.

— Получше бы ворочал мозгами — и у тебя давно бы такой был, — добродушно заметил Длинный Боб.

Сорока пропустил его слова мимо ушей — он понял, на что намекает Боб, но толковать с ним на эту тему у него не было никакого желания.

— У нас тут есть и выпить и закусить, — кивнул на кусты вереска Боб. — Присоединяйся?

Сверливший ненавидящим взглядом Сороку Ленька Гайдышев не выдержал:

— С ним пить? — он смачно сплюнул на папоротник. — Только на его поминках!

— Боюсь, что долго тебе ждать придется, — заметил Сорока. Он прислонился к корявому стволу спиной, продолжая раскачивать за ремешок транзистор. Джаз кончился, и диктор бодро сообщил: «А сейчас на волне „Маяка“ выступит долгожитель Абхазии…»

— А вдруг ты, Сорокин, долгожителем окажешься? — рассмеялся Боб. — Не пьешь, не куришь и за девушками не бегаешь… И наверное, вегетарианец? Как Репин, ешь суп из сена?

Миша Лунь ухмыльнулся, не переставая жевать резинку.

А Гайдышев презрительно фыркнул и, нагнув лобастую голову, процедил:

— Повесь приемник на место.

«Вот оно, начинается… — подумал Сорока. — Трое на одного… Многовато!»

И еще он подумал, что давно не дрался и драться ему вовсе не хочется. Но эти настырные парни не случайно оказались здесь, они явно его поджидали. А то, что Сорока сюда приезжает почти каждую неделю, знал Длинный Боб — он даже один раз подвозил Сороку на «Запорожце» до самой дачи.

Сорока молча поставил транзистор на тропинку и пошел дальше своей дорогой. Стоявший на его пути Миша Лунь нехотя отступил. Толстые губы его ритмично шевелились, он все еще жевал резинку.

— Кому говорю, повесь приемник на место! — повысил голос Гайдышев.

— Мы лесных птиц обучаем современному джазу, — вкрадчиво сказал Боб. — Синичек, дроздов…

— Сорок, — ввернул Миша и громко рассмеялся.

И тут, легка на помине, на соседнее дерево плавно опустилась большая пестрая птица. Блестя круглыми бусинами глаз и вертя длинным хвостом, сорока с любопытством смотрела на них.

Сорока шел и слышал позади их шаги. Поблизости ни одной дачи, сплошные сосны и ели. И людей не видно.

Поравнявшись с толстой сосной, Сорока внезапно остановился и мгновенно повернулся к ним. Ленька Гайдышев чуть было не налетел на него. Выругавшись, он немного отступил в сторону. Миша Лунь зашел сбоку, отрезав путь. Длинный Боб прислонился к соседнему дереву и, отбросив с глаз волосы, принялся крутить настройку приемника. Он делал вид, что происходящее его не касается. Боб вообще был вежливым, воспитанным парнем, и не верилось, что он сейчас готов вместе с этими двумя напасть на Сороку. Когда в цехе вспыхивали ссоры между слесарями, Боб всегда старался урезонить их. А уж в драки не лез и подавно.

— Мы тебя предупреждали: не суй нос в наши дела, — начал распалять себя Гайдышев. — Ты сам по себе, а мы сами по себе. Чего же ты, сволочь, гадишь нам?!

Ленькино лицо исказилось; сжимая кулаки, он сверлил Сороку ненавидящим взглядом. Миша Лунь, оглянувшись на Боба, шагнул к Сороке. Хотя он тоже сжал кулаки и всячески старался напустить на себя злость, круглое лицо его было добродушным.

Сорока понял, что больше медлить нельзя. Тем более вступать в бесполезные разговоры. Вроде бы в карманах у них ничего подозрительного нет…

И Сорока, так и не произнеся ни слова, шагнул к Гайдышеву…

Тот еще и до половины не успел поднять руку, как очутился на усыпанной желтыми иголками земле. Судя по тому, как парень изумленно моргал белесыми ресницами, глядя на синий квадрат неба, он так ничего и не понял. Следующий молниеносный удар Сорока обрушил на Луня. Этот не упал, он отлетел на два шага и, стукнувшись о дерево, замер в этой странной позе.

— А я чего? Я ничего… — ошалело бормотал Лунь. — Ну, позвали и поехал… подышать свежим воздухом…

— Это верно, погода хорошая, — усмехнулся Сорока, потирая нывшие костяшки пальцев. — О чем вы, коллеги, толковали, я что-то не понял?

Краем глаза он наблюдал за Длинным Бобом — тот даже позы не изменил: стоял у сосны и увлеченно слушал транзистор. Он поймал какую-то легкую мелодию. Когда в музыку врывались электрические разряды, треск, он страдальчески морщился и снова начинал крутить черный тумблер. Неожиданно выключив транзистор, он с мягкой улыбкой взглянул на взъерошенного Сороку.

— Тут, говорят, где-то Ахматова похоронена? — как ни в чем не бывало спросил Боб. — Ты был там?

— На могилку, значит, захотели взглянуть, — сказал Сорока. — В таком случае вы заблудились, коллеги, кладбище в другой стороне…

— Отличная поэтесса, правда? — В том же духе продолжал Боб. — Как это у нее?.. «За городом вырос пустынный квартал на почве болотной и зыбкой. Там жили поэты — и каждый встречал другого надменной улыбкой…»

— Хорошие стихи, — улыбнулся Сорока. — Правда, это не Ахматова, а Блок…

— Неужели? — удивился Боб. — А я думал, Ахматова…

Гайдышев, бросив исподлобья взгляд на приятеля, потрогал острый подбородок, сплюнул и выругался.

Вдалеке протяжно свистнула электричка, а немного погодя по лесу эхом пробежал дробный прерывистый гул. Поезд не остановился. Проходной. Сорока на суку резко вскрикнула и, мелькая среди деревьев, улетела.

— Ну-ну, дышите… свежим воздухом, — сказал Сорока. — Чего-чего, а воздуха тут хватает… на всех! А кладбище — вон там! — показал он в противоположную сторону.

Повернулся и, насвистывая, зашагал дальше. Широкоплечий, он шел чуть наклонив корпус вперед — походкой спортсмена. Прямые русые полосы спускались на воротник потертой кожаной куртки. Кеды, вдавливаясь в мох, ступали бесшумно.

Гайдышев поднялся, причем не сразу: встал на четвереньки, потом, держась за ствол молодой сосенки, выпрямился.

— У меня глаз заплывает, — пожаловался Миша. — Вечером встреча с девчонкой, а я с таким фонарем.

— Хорошо он вас отделал, — без улыбки сказал Боб, глядя вслед удаляющемуся Сороке. — Я не успел и глазом моргнуть, как вы закувыркались!

— Мог бы и помочь, — пробурчал Гайдышев.

— Это была твоя идея — проучить его, — продолжал Боб. — Я вообще противник рукоприкладства… Мое оружие — интеллект.

— Твое оружие тоже дало осечку, — подковырнул его Ленька. Приемник-то на суку не сработал? Не положил же он его в карман?

— Я и не ожидал этого, — сказал Боб. — Такие, как Тимофей Сорокин не присваивают чужих вещей. Такие догоняют забывчивых людей и возвращают им их добро.

— Зачем же ты транзистор на дерево повесил? — поинтересовался Миша Лунь. — Как ты сказал, приманку?

— Так, для интереса, — уклончиво ответил Боб.

— Я ему этого вовек не прощу! — заявил Гайдышев. — Чтоб мне сдохнуть, если я…

— Этого парня на испуг не возьмешь, — думая о своем, перебил его Боб. С ним лучше по-хорошему… Как-нибудь надо бы в модный ресторан пригласить…

— Напоить, а потом как следует набить морду, — подхватил Ленька.

— Сорокин же не пьет, — подал голос Миша. Он приложил к глазу круглый камень и сейчас был похож на пирата Билли Бонса.

— Дурак ты, Леня, — презрительно посмотрел на приятеля Боб. — Надо приручить его — короче говоря, купить с потрохами…

— Такие не продаются, — мрачно заметил Миша.

— Какое у него хобби? — продолжал Боб. — Спорт? Музыка? Надо подарить на день рождения никелированные гантели или эспандер. Какую-нибудь модную заграничную пластинку. Например, Джеймса Ласта?

— Ты и дари ему, — сказал Гайдышев. — Целуйся, обнимайся… Нашел дружка! А я выберу момент и расквитаюсь с ним…

— Я в дружки к нему не набиваюсь, — стал злиться Длинный Боб. — Надо его нейтрализовать. С нами он никогда не будет, лишь бы не мешал… Понял ты, примитивное существо? Твой метод физического воздействия потерпел полное фиаско… Вывод: нужно тоньше работать!

Бобу нравилось произносить такие словечки, как «нейтрализовать», «интеллект», «фиаско». После десятилетки он год проучился в Технологическом институте холодильной промышленности, но завалил весеннюю сессию и был исключен за систематическую неуспеваемость. Правда, Боб всем говорил, что институт ему не понравился и главное — у него на первом курсе начался сногсшибательный роман со студенткой хореографического училища…

Оглядев еще раз приятелей, Боб улыбнулся:

— Ну и рожи у вас, джентльмены! Приличному человеку и идти рядом с вами неудобно.

— Ну и катись к своему Сороке! — буркнул Гайдышев.

Миша промолчал. Хотя он прикрыл глаз круглым камнем, видно было, как вокруг него сгущается синева.

— Раз уж в такую даль притащились — пошли на кладбище, — скомандовал Длинный Боб. — Почтим память замечательной поэтессы… Как это у нее?

— Не надо стихов, — поморщился Миша Лунь. — Тем более ты не отличаешь Ахматову от Блока.

Из-за дерева с двумя сросшимися стволами вышла тоненькая девушка в светлых брюках и черной рубашке. Покусывая длинный стебелек неяркого лесного цветка, она задумчиво посмотрела вслед трем парням. Глаза у нее большие и темные, а густые золотистые волосы собраны на затылке в тугой пучок. На плече девушки сидела сиамская кошка. Она потерлась дымчатой с темными подпалинами мордочкой о шею девушки, потом лапой игриво потрогала ее за ухо, приглашая поиграть, но девушка по-прежнему смотрела вслед удалявшимся парням. Затем перевела взгляд на землю и, увидев что-то, быстро нагнулась, придерживая кошку одной рукой. В раскрытой ладони у нее оказался зеленоватый значок: пловец, пригнувшись, готов прыгнуть в воду. Слышно было, как у станции затормозила электричка. Мелодичный басовитый звук, распространяя эхо, прошелестел над лесом, будто кто-то слегка дотронулся до клавиши гигантского органа. Звук замер вдали, и тут же возник мощный шум. Он ширился, нарастал — и как-то вдруг внезапно оборвался.

Алена любила смотреть на электрички. Они шумят не так, как обычные поезда. Электричка вырывается из леса стремительно; немного не доходя до станции, начинает плавно тормозить. Ни один вагон не дернется. Весь состав — это монолит, единое целое. Не услышишь разрозненного дробного стука колес на стыках рельсов, неприятного скрипа, лязганья металла — всех тех звуков, которые сопровождают идущий поезд. У электрички свой неповторимый звук. Раздвинулись двери, на перрон вышли пассажиры, мягкий стук автоматически закрываемых дверей — и красивый зеленый состав из десятка округлых цельнометаллических вагонов с нарастающим органным звуком уносится вдаль.

Электричка ушла в сторону Выборга. Скрылись меж стволов и парни. А девушка неподвижно стояла под сосной и, о чем-то думая, бесцельно смотрела прямо перед собой. Сверху, пробившись сквозь колючие ветви, спустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Сиамская кошка вытянула лапу и дотронулась до яркого блика.

Алена улыбнулась, погладила сразу присмиревшую кошку и зашагала по той же самой тропинке, по которой недавно прошел Сорока. Кошка выгнулась на ее плече, свесив вниз хвост с черной отметиной. Алена все убыстряла шаги и скоро затерялась меж красноватых сосновых стволов.

Если идти лесом, то можно пройти мимо дачи и не заметить ее. Сосны и ели окружили большой дом со всех сторон. Он не был огорожен забором. С дороги дом был виден. Не весь, а кусок высокой железной крыши с затейливым флюгером. На ближайших деревьях приспособлены фанерные кормушки для птиц, а на сосне, ветви которой доставали до окон второго этажа, приколочены сразу три скворечника. И все они были заселены. Скворчихи сидели на яйцах, а хлопотливые голосистые мужья трудолюбиво таскали им корм.

Сорока и Алена сидели на скамейке под сосной. Под ногами сухие шишки, желтые иголки, из мха торчали бледно-зеленые листья ландыша. Если на ландыш наступишь, то через некоторое время он снова, как ванька-встанька, выпрямляются. Из открытого окна доносилась бодрая музыка. «А мы ребята… семидесятой широты!..» — мужественным голосом пел Эдуард Хиль.

— Самый популярный певец, — заметила Алена. — Вчера вечером включила телевизор — Хиль по первой программе. Перевела на вторую — Хиль! Выключила телевизор — слышу, по радио — опять Хиль! Хилемания какая-то…

— Пусть поет, — сказал Сорока.

— Да, я забыла, тебя ведь музыка не интересует…

— А кто тебе нравится? — пропустив мимо ушей ее ядовитую реплику, спросил Сорока.

— Том Джонс, Хампердинк, Джеймс Ласт, Элла Фицджеральд… А больше всего я люблю Мирей Матье.

— Их тоже заездили, — сказал Сорока. — У нас в доме по воскресеньям во всех комнатах, где есть магнитофоны, с утра до вечера наяривают Джонса и Ласта! А Мирей Матье поет в каждой передаче о Франции. Будь то по радио или по телевизору.

— Я думала, ты и не слыхал про них… Ты ведь спортсмен. А спортсмены, я слышала, лишь мускулы развивают…

— Бедные спортсмены! — улыбнулся Сорока. Его невозможно было разозлить. А Алене этого хотелось. Карие глаза ее скользнули по невозмутимому лицу Сороки, она хотела сказать что-то язвительное, но в этот момент из-за кустов, напугав Алену, прыгнула ей на колени сиамская кошка. Девушка уже руку подняла, чтобы ее легонько шлепнуть, но кошка ласково потерлась о подбородок хозяйки.

— Подлиза! — улыбнулась Алена и погладила замурлыкавшую кошку.

Вслед за ней появился Дед. Не обращая внимания на кошку, подошел к Сороке, уткнулся мордой в колени. На гладко выстриженном лбу собрались глубокие складки, коричневые глаза добродушно помаргивали. Сорока запустил руку в густую, колечками шерсть собаки, потом почесал за ушами.

Дед стал спокойным и не таким громкоголосым, как там, на Островитинском озере. На даче почти не услышишь его лая. Разве что игривая сиамская кошка выведет из терпения. Любил Дед лежать у крыльца на солнышке. Причем лежал на боку, вытянув в сторону все четыре лапы. Если кто-нибудь появлялся на тропинке, он поднимал голову и всматривался. Впрочем, своих он узнавал по шагам. Неторопливо вставал, сладко потягивался, прогнувшись до земли, и молча трусил навстречу. Когда появлялся незнакомый — а отдыхающих мимо проходило много, — Дед вскакивал и, расставив толстые мохнатые лапы, замирал. Если прохожий не сворачивал к дому, молчал, провожая его задумчивым взглядом. А если тот шел по тропинке к крыльцу, Дед, не двигаясь с места, издавал басистый рык, и незнакомец, как правило, останавливался. И тогда кто-нибудь выходил из дома и встречал приехавшего.

Дед тоже приближался к незнакомому человеку и для порядка обнюхивал его.

Этот густой бас появился у Деда недавно. Появилась и седина на чепраке. Деду недавно стукнуло шесть лет, а это для собаки не так уж мало.

Постояв немного, Дед вздохнул и с достоинством удалился.

— Ты не жалеешь, что поступил в Лесотехническую академию? — спросила Алена.

— Мне нравится, — помолчав, ответил он.

— А я еще не знаю, что из меня получится, — грустно проговорила Алена. — Иногда мне кажется, что зря я поступила в этот институт…

Сорока промолчал. Что он мог ей сказать? Когда вернулся из армии, Алена уже перешла на второй курс. А он учится на первом курсе вечернего отделения и работает.

— Я думала, ты космонавтом станешь, — сказала Алена. — А ты будешь… лесником!

Хотя она и не хотела этого, в голосе прозвучала насмешка. Сорока и вида не подал, что ее слова задели его за живое. Он мог бы ей ответить, что считает профессию лесника самой важной и благородной сейчас, когда природа так нуждается в заботе и охране человека. И его будущая профессия гораздо шире понятия «лесник». Он будет не только оберегать природу, животных, птиц, но и восстанавливать леса, оживлять мертвые, отравленные заводами и фабриками реки, озера. Многое мог бы рассказать девушке Сорока о своей будущей профессии, но интересно ли ей будет?

Не поймет его Алена, чего доброго, на смех поднимет! Она это умеет…

— А что у тебя в институте? — осторожно спросил он.

— Ну какой из меня режиссер? — рассмеялась она. Но смех был невеселый. — Меня никто на сцене и слушаться не станет. Это мужская профессия.

— С самодеятельностью как-нибудь сладишь…

— Я, может быть, хочу быть театральным режиссером! Хочу поставить гениальный спектакль, на который, как в БДТ, никогда билетов не достанешь!

— Товстоногов уйдет на пенсию — тебе и карты в руки, — сказал он.

— Ты еще издеваешься! — блеснула она на него рассерженными глазами.

— Ты сама не знаешь, чего хочешь, — излишне резко вырвалось у него.

— А ты знаешь? — Она смотрела ему в глаза.

— Знаю, — так же резко ответил он, а чуть погодя, совсем другим тоном прибавил: — Кажется, знаю.

— Существенная поправка, — усмехнулась Алена. — Когда ты говоришь, что все знаешь и тебя не терзают никакие сомнения, ты снова превращаешься в Президента Каменного острова.

— А что, я там делал что-либо не так? — поинтересовался он.

— Именно ты делал все правильно, по так ведь не может всю жизнь продолжаться?

— Жаль, — невесело улыбнулся он.

— Что тебе жаль?

— Ты права, человек не может быть всегда прав. Человек живет, действует и ошибается…

— Это что-то новенькое, — рассмеялась она. — Расскажи-ка: чего ты натворил?

— Я вообще… А ты сразу переводишь на личности.

— И все-таки с тобой что-то стряслось! — настаивала она.

— Со мной чаще, чем следовало бы, что-нибудь случается, — сказал он. — И я не знаю: хорошо это или плохо?

— Расскажи, Тима!

Она придвинулась совсем близко и заглянула ему в глаза.

— Мне нечего рассказывать, — сказал он.

Наступила томительная пауза. Алена подняла с земли спаренную сосновую иголку, расщепила, положила на ладонь и дунула: две сухие иголки разлетелись в разные стороны. Сорока с интересом наблюдал за этими манипуляциями.

— Ты — туда, — сказала Алена, со значением взглянув на него. — А я — в другую сторону.

— Так оно, наверное, будет лучше.

— Хотела бы я знать: действительно ты так думаешь или притворяешься?

— Посмотри, какие облака, — задрал Сорока вверх голову. — Быть завтра на заливе шторму… — Он машинально сжал кулак и подул на вспухшие костяшки пальцев.

— Что с рукой? — поинтересовалась она.

— Рука? Ах это… чепуха! На тренировке.

— На какой тренировке?

— Ну это… — запнулся Сорока. — На обыкновенной.

— А врать-то ты, Тима, не умеешь, — сказала Алена. — Я все видела… Это они поколебали в тебе веру в себя?

— Может быть, и они, — вздохнул он и вдруг взорвался: — Я не толстовец и не могу, когда бьют по одной щеке, подставлять другую!

— По-моему, они до тебя и дотронуться-то не успели, — скрывая улыбку, заметила девушка. — Да, а кто это такой высокий со светлыми волосами? Ну, модный такой…

— Понравился?

— Я его даже толком не разглядела… — рассмеялась Алена.

— Я еще сам не знаю, кто он такой, — сказал Сорока.

— Он из них самый симпатичный…

— Девушки от него без ума… — усмехнулся Сорока.

— Надо же, — сказала Алена.

Сорока стоял на берегу и смотрел на залив. За его спиной шумели кряжистые береговые сосны. Ветер дул с Балтийского моря, и небольшие стального цвета волны одна за другой не спеша накатывались на песчаный пляж. Влажный потемневший песок шипел, на нем возникали и лопались маленькие прозрачные пузырьки. Выше, на берегу, разлеглись огромные серые камни-валуны. Закругленные, облизанные волнами бока лоснились. Верхняя часть валунов растрескалась, кое-где из расщелин сиротливо торчали блеклые пучки травы. На заливе виднелось несколько лодок. Они качались вверх-вниз. Там, дальше, на плесе, волна была больше.

По самой кромке песчаной косы вперевалку, что-то высматривая, бродили вороны. Стоило шипящей волне приблизиться, птицы подпрыгивали, на миг взмывали в воздух — и снова опускались на песок.

Редкие чайки, пролетая над ним, поворачивали белые точеные головы с грубыми серыми клювами и резко вскрикивали. Вороны, не обращая на них внимания, с сосредоточенным видом ковыляли дальше.

К берегу приближалась лодка с двумя рыбаками. Один взмахивал веслами, второй с удочками сидел на корме.

Ветер белым пузырем вздул на его спине рубашку. Который с удочками, помахал Сороке рукой и что-то крикнул, но ветер отнес слова в сторону. Вороны, заметив лодку, забеспокоились, запрыгали прочь, а потом взлетели.

Нос узкой деревянной лодки с тихим шорохом зарылся в песок, Сорока помог ее вытащить подальше на берег.

— Как рыбалка? — поинтересовался он.

Владислав Иванович и Сережа переглянулись. И вид у обоих при этом был таинственный.

— Ты не поверишь, мы на блесну зацепили… акулу, — стал рассказывать Сережа. — Я как увидел ее, чуть за борт не свалился…

— Ну и где же она, ваша акула?

— Оборвала блесну — и тю-тю!

— Кто-то действительно большим схватил блесну, — проговорил Владислав Иванович, закуривая.

— Я сам где-то читал, что однажды кит заплыл в Неву, — сказал Сережа. — И акула могла сюда приплыть…

— Приплыть — вряд ли, — вступил в разговор Владислав Иванович. — А вот прилететь — да.

— Откуда прилететь? — растерялся Сережа.

— Из космоса, — подсказал Сорока.

Сережа нагнулся к лодке и, взяв составную бамбуковую удочку, стал разбирать ее. Лицо у него было обиженное. За три года, что Сорока его не видел, Сережа вытянулся, давно перегнал в росте свою сестру. Волосы потемнели, лицо узкое, глазастое. Чем-то он походил на своего отца, а вот чем именно — было трудно определить.

— Хорошо, это была не акула, — помолчав, сказал Сережа. — Но тогда кто?

— Может быть, огромный судак? — сказал отец.

— Или крокодил? — с кислой улыбкой проговорил Сережа. — Хватит об акуле. Я знал, что мне все равно никто не поверит… — Он бросил на отца красноречивый взгляд. — Даже ты!

— Не верь чужим речам, а верь своим глазам, — сказал Владислав Иванович.

— Где Алена? — спросил Сережа.

— Думаешь, она поверит в акулу? — улыбнулся Сорока.

— Она, — с ударением произнес Сережа, — она поверит.

Владислав Иванович опрокинул лодку днищем вверх и примкнул ее цепью к ржавой железной трубе, вбитой в землю. Таких перевернутых лодок много лежало на берегу. Неподалеку возвышался гигантский, во многих местах проржавевший поплавок, очевидно, в шторм выброшенный на берег. К таким поплавкам в порту привязываются буксиры. Он стоял, наклонившись в сторону залива. На когда-то выкрашенном суриком боку железной посудины свежей белой краской было размашисто выведено: «Алена, я буду тебя ждать по субботам и воскресеньям с 20 до 21 часа!» Подписи не было.

— Кто это, интересно, намалевал? — кивнул на бак Сережа.

На этот риторический вопрос никто ему не ответил. Бак вышвырнуло на берег ранней весной, когда только что прошел лед, а вот белая надпись появилась совсем недавно. Еще в прошлое воскресенье ее не было.

— Где он, интересно, ждет ее? — обвел пустынный берег глазами Сережа. — В баке, что ли, спрятался?

Он подошел к поплавку и постучал носком резинового сапога. Посудина басисто загудела.

— Надо бы стереть, — заметил Сергей.

— Ты думаешь, это нашей Аленке написали? — спросил отец.

— Кому же еще?

— Мало Аленок на свете.

— Нашей, — уверенно сказал Сережа. — Она хитрая и никому не говорит, где наша дача.

Сережа заканчивает в этом году девятый класс. Ростом он догоняет отца. Впрочем, у них в классе почти все мальчишки высокие, да и девчонки не подкачали, одна выше другой.

Летом Сереже в Комарове скучно. Слоняясь вокруг дачи, он вспоминает старый дом на берегу, Каменный остров, Островитинское озеро… Как ему хочется туда! Третий год они собираются повторить свое путешествие пешком, но в самый последний момент что-нибудь да помешает: то экзамены у Аленки на аттестат зрелости и поступление в институт, то заграничная поездка отца, то решили подождать, когда Сорока вернется из армии. Сорока в прошлом году осенью вернулся.

Может быть, в этом году получится?.. Сорока и Гарик железно договорились, что в июне-июле поедут в Островитино. У них и отпуска запланированы на это время. Отец пообещал и Сережу отпустить с ними. Вроде бы Алена тоже собирается. Даже купила десяток банок тушенки. Сказала, что для Островитина. Наверное, их дом еще больше обветшал, крыша совсем прохудилась. Правда, Сорока говорил, что ребята с острова будут приглядывать за домом. Но Сорока сам уже давно в тех краях не был, и неизвестно еще, сохранилась ли на острове мальчишеская республика…

Владислав Иванович взвалил на плечо весла и зашагал к шоссе. Ноги его оставляли в песке глубокие рыхлые следы. Сережа и Сорока немного приотстали. В руках у Сережи спиннинг, удочки, подсачок. Сетка пустая: ни одной рыбины! Мелочь они ловить не захотели, а крупная…

Сорока выше Сережиного отца. Какой же рост у Сороки? Кстати, теперь его Сорокой редко зовут — больше Тимофеем. Так и в паспорте записано: Тимофей Иванович Сорокин. Он все-таки настоял, чтобы его имя было Тимофей. В память о том лейтенанте, который его спас… Только давние друзья по-прежнему называют его Сорокой. Впрочем, он не обижается. Да и чего ему обижаться, если всю жизнь звали Сорокой?..

Сережа поравнялся с Сорокой и на глаз прикинул, насколько тот выше его. Почти на голову. Сережа знает свой рост: метр семьдесят один. Недавно в школе мерили.

Гарик теперь тоже живет в Ленинграде. Он приехал поступать в Кораблестроительный институт, но не прошел по конкурсу. Одного балла не хватило. Гарик не захотел уезжать из Ленинграда и поступил на Кировский завод учеником токаря. Теперь-то он уже давно токарем работает. У него четвертый разряд. Хвастался, что получает около двухсот рублей в месяц. Вечерами ходит на подготовительные курсы в институт. Свою мечту стать кораблестроителем не оставил. А вот он, Сережа, после школы поступит в Высшее мореходное училище. Пусть Гарик строит для него корабли, а он, Сережа, будет плавать на них. Сначала штурманом, а потом — капитаном…

Они поднялись по Морской улице, пересекли шоссе и вышли к станции. На перроне Алены не видно. Только что разминулись две электрички.

— Тимофей, когда ты машину купишь? — спросил Сережа. — Поехали бы на ней в Островитино.

— Ради этого, конечно, стоит купить машину, — сказал Сорока. — Какую бы ты мне посоветовал?

— «Мерседес», — ответил Сережа. — Говорят, сейчас самая лучшая машина.

— Я подумаю, — улыбнулся Сорока.

— Ремонтируешь машины, а сам ходишь пешком, — сказал Сережа.

— Мне нравится ходить по городу. А что из машины увидишь? — Сорока развел руками. — Извини, брат, но пока нет у меня желания иметь машину.

— Желания нет или денег? — уточнил Сережа.

— И денег, — улыбнулся Сорока.

— Папа, может, ты купишь «Жигули»? — переключился Сережа на отца. Тимофей нам будет без очереди ремонтировать.

— Я придерживаюсь твоей точки зрения, — взглянул на Сороку Владислав Иванович. — В городе человеку машина не нужна.

— А вот Гарик на машину копит, — сказал Сережа. — Говорил, через три-четыре года будут у него собственные «Жигули».

— Будут, — сказал Сорока. И непонятно было, завидует он или насмехается.

— Четыре года долго ждать, — вздохнул Сережа.

— Я думаю, он раньше купит, — сказал Сорока.

— Мотоцикл тоже хорошо, — не мог слезть с любимого конька Сережа. — Я бы лучше мотоцикл купил… На нем можно быстро научиться ездить… Тут один дал Аленке прокатиться на «Яве», так она чуть в дерево не врезалась…

— Я об этом не слышал, — оглянулся на него Владислав Иванович. Весла на его плече стукнулись друг о дружку.

— Это было давно, — быстро сказал Сережа.

— Я смотрю, у вас от меня появились тайны, — нахмурился Владислав Иванович.

— Подумаешь, разок прокатилась…

— А ты?

— Я ведь не Аленка, — усмехнулся Сережа. — Мне не предлагают.

— А хочется? — негромко, чтобы не услышал Владислав Иванович, спросил Сорока.

— Еще бы! — воскликнул Сережа и прикусил язык, взглянув на отцовскую спину.

— Приходи на этой неделе на станцию к концу рабочего дня, — сказал Сорока. — Я тебя поучу на мотоцикле.

— На чем до тебя лучше добраться? — шепотом спросил Сережа.

— Доберешься!

— Теперь у вас от меня секреты? — Владислав Иванович остановился и посмотрел на них. На лице грустная улыбка.

Сережа перевел взгляд с отца на Сороку, потом снова на отца.

— Я попросил, — кивок в сторону Сороки, — чтобы Тимофей поучил меня на мотоцикле.

— Я разве против? — сказал отец.

— В понедельник приеду к тебе, — с облегчением произнес Сережа.

— Когда ты все успеваешь? — спросил Сороку Владислав Иванович. Учеба, работа, спорт…

— Хорошо бы ночь тоже превратить в день, — сказал Сорока. — Тогда времени всем бы хватило.

— Ты думаешь? — посмеялся Владислав Иванович. — Времени людям никогда не будет хватать, даже, если сутки растянуть вдвое…

— Мне хватает, — заметил повеселевший Сережа.

Они свернули с дороги на лесную тропинку, по которой утром Сорока уже проходил. В лесу слышались голоса. Эхо повторяло их и разносило окрест. Отдыхающие бродили меж деревьев, отыскивая запоздалые подснежники. Они еще кое-где в сырых низинах остались. Подснежники мерцали в руках, будто голубые фонарики.

Навстречу им попался губастый мальчишка в клетчатой кепке. В руке у него лыжная палка. Мальчишка тыкал ею в мох, стволы деревьев и что-то воинственно насвистывал.

— Вылитый Федя Гриб! — Сережа даже остановился, провожая того взглядом. — И замашки такие же… — Он взглянул на Сороку. — Ты не знаешь, почему он меня капустной кочерыжкой обзывал?

— Действительно, почему? — стараясь не рассмеяться, сказал Сорока.

— Что он сейчас поделывает, Федя?.. — мечтательно произнес Сережа. Опять толом глушит рыбу?

— Я у него охоту навсегда отбил, — заметил Сорока. Глаза у него стали задумчивые, тоже вспомнил про ребят, Каменный остров…

Навстречу им от дачи шли Алена и Гарик — очевидно, они только что поругались: у девушки лицо сердитое, а у Гарика обескураженный вид. Он плелся позади Алены и пинал носком ржавую консервную банку. Всякий раз, когда он ударял по ней, банка противно крякала.

— Перестань! — не выдержала Алена.

— А мы пошли вас встречать, — сказал Гарик и напоследок так поддал жестянку ногой, что она, взвизгнув, улетела в кусты.

— Мы… — фыркнула Аленка. — Я — за подснежниками.

И гордо прошла мимо, обронив на ходу:

— Обед в духовке. Посуду вымойте сами. Не хватит хлеба — займите у профессора.

— Вот дает!.. — покачал головой проголодавшийся Сережа. — Я думал, уже стол накрыт…

Гарик посмотрел ей вслед и, перехватив взгляд Сороки, сокрушенно сказал:

— Наша принцесса нынче не в духе… Надо полагать, не с той ноги встала.

Глава вторая

Сорока привычно нажимает большим пальцем на красную кнопку, и сверкающие лаком «Жигули» начинают медленно опускаться вниз. Никелированный в смазке цилиндр гидравлического подъемника с шипением уходит в пол. Вот машина коснулась скатами цементного пола, присела на амортизаторах, затем качнулась вниз-вверх, и подъемник выключился. Теперь владельцу «Жигулей» нужно сесть за руль и откатить машину назад, но он что-то медлит, многозначительно смотрит на слесаря.

— Не найдется парочки шарнирных опор? — негромко спрашивает он.

— Машина в порядке, — отвечает Сорока. — Она совсем новая. Шарнирные опоры вам еще долго не понадобятся.

— Понимаете, в запас, — говорит владелец.

Этого Сорока не понимает. Еще года два-три пройдет, прежде чем шарнирная опора износится. И то еще неизвестно. Не у всех же такие новые машины, многим автолюбителям позарез нужны шарнирные опоры и другие дефицитные детали, которые каждый день выпрашивают у автослесарей владельцы частных машин. Причем готовы заплатить за них втридорога…

— Я не обижу… — заговорщицки нагибается к уху Сороки хозяин «Жигулей».

— Освободите площадку, — спокойно говорит Сорока. Раньше он краснел, возмущался, а теперь привык. Даже с такими клиентами он обязан быть вежливым. — У нас на станции есть магазин запасных частей.

— Вы шутник, — усмехается клиент. — В вашей лавочке хоть шаром покати!

Это верно, в магазине запасных частей мало, тем более дефицитных, но не может ведь он послать настырного клиента ко всем чертям?.. А некоторые слесари торгуют из-под полы дефицитными деталями, которые достают в том же магазине и на складе. У таких и спрашивать не надо — сами предложат.

Владелец, бросив на Сороку недовольный взгляд, забрался в свою ухоженную, сверкающую машину и подал ее назад.

По правде говоря, не надо было ее и ставить на подъемник, она в полном порядке, но хозяину показалось, что в заднем мосту что-то постукивает.

Странный народ эти автолюбители! Одни тщательно вылизывают свою машину, как корова новорожденного теленка. Бегают по магазинам, приобретая нужные и ненужные детали, разные приспособления, финские чехлы, коврики, украшения… Такое впечатление, что они не ездят на машине, а украшают ее, как новогоднюю елку. Другие, наоборот, гоняют не разбирая дороги, пока колесо не отвалится или мотор не откажет. Раскроешь капот, а там грязищи невпроворот.

Второй год Сорока работает на станции техобслуживания. Находится она на окраине города. С Кондратьевского проспекта, где он живет, почти час езды с пересадками.

А попал он сюда случайно. Приехав после службы в армии в Ленинград, Сорока подал заявление в Лесотехническую академию. Никто из ребят не ожидал, что он выберет такую чудную специальность. Больше всех удивился Коля Гаврилов — он был уверен, что Президент Каменного острова непременно поступит в авиационное военное училище, а потом обязательно станет космонавтом. Оказывается, так же думала и Алена. Но у Сороки были другие планы…

Экзамены он сдал на пятерки и был принят на дневное отделение, но попросился у декана, чтобы его перевели на вечернее. Это и понятно: на одну стипендию в большом городе не проживешь. Вот тогда-то он и занялся поисками работы. В Ленинграде это не проблема, на каждом заборе висели объявления, что такой-то фабрике или заводу требуется… и длинный список специальностей, которые необходимы. У кого не было специальности, пожалуйста, поступай учеником, за два-три месяца на этом предприятии научат любой рабочей профессии. Уже потом Владислав Иванович упрекал его: почему, мол, сразу не пришел к нему, у них в институте нашлась бы подходящая работа, которая не очень бы мешала учебе. Сорока к знакомым не обращался, не любил он это. Привык в любом деле рассчитывать только на себя.

Он не сразу пришел на Кондратьевский проспект, хотя его там ждали: командир взвода десантников Юрий Викторович Татаринов, под началом которого служил Сорока, дал ему адрес своей матери и велел сразу, как только приедет в Ленинград (старший лейтенант Татаринов был в курсе всех планов своего лучшего десантника), идти к его матери и остановиться у нее на любой срок. Мать и ее двоюродная сестра занимали двухкомнатную квартиру в большом четырехэтажном доме, где в основном жили военные.

Отец Юрия Викторовича, полковник, преподавал в Артиллерийской академии. Он умер от инфаркта два года назад.

Сорока пришел на Кондратьевский передать привет от Татаринова да так там и остался. Радушные женщины сами предложили ему остановиться у них: мол, места много и он ничуть не стеснит. И потом они хорошо знают Сороку, Юра им много о нем писал. И даже показали любительскую фотографию, где он, Сорока, в форме десантника снят вместе со старшим лейтенантом Татариновым. Вид на этой фотографии у командира взвода несколько обескураженный: дело в том, что Сорока только что на занятиях по самообороне в тылу «противника» обезоружил и уложил на мох-ягель своего учителя. Надо полагать, об этом Татаринов не написал своей матери…

Спал Сорока в комнате на диване-кровати, а занимался по ночам на кухне. Кухня в этом доме была большая, и он даже предложил ставить на ночь сюда раскладушку; но сестры и слышать об этом не захотели.

Они наотрез отказались и деньги брать за жилье, тогда Сорока стал с каждой зарплаты делать им подарки. Они бранили его за транжирство, но женщины есть женщины — от подарков не отказывались.

С Длинным Бобом и его дружками он повстречался в кафе-автомате на Невском проспекте. Сорока забежал сюда перекусить. Дело было осенью, в начале сентября. Стояла теплая солнечная погода, и ленинградцы ходили еще в летней одежде. Вдоль улицы Рубинштейна длинной цепочкой выстроились свободные такси. Однако шоферов в машинах не было. Они сюда, в кафе-автомат, заворачивали подкрепиться. Это любимая столовая ленинградских таксистов. Здесь без особых хлопот можно быстро и дешево пообедать. Сорока любил сосиски с горчицей и тоже частенько сюда заходил.

За высоким мраморным столиком, к которому он подошел, уже стояли три парня. Перед ними дымились в металлических, из нержавейки тарелках сосиски в целлофане и картофельное пюре. Парни оживленно толковали о какой-то Ляльке с Лиговки, которая их нынче надула: обещала с подружками ждать у Московского вокзала, они пришли, а Ляльки нету… Наверное, кто-нибудь перехватил…

Самый высокий из них, в джинсовом костюме — это и был Длинный Боб, нагнулся к синей на длинном ремне сумке с белой надписью «Аэрофлот», достал оттуда бутылку вермута и, ловко отколупнув металлическую пробку, разлил по стаканам. Всем поровну. Не обращая внимания на Сороку, залпом выпил. Разговор с Ляльки перескочил на какого-то мастера Теребилова, с которым можно ладить, потом на свечи к «Жигулям». Свой парень из автомагазина сообщил, что на днях выбросят на прилавок целую партию, не прозевать бы…

Сорока густо намазывал свои сосиски горчицей и краем уха слышал разговор.

Длинный Боб извлек из сумки вторую бутылку, разлил по стаканам. Лица парней разрумянились, глаза заблестели, разговор снова вернулся к Ляльке с Лиговки, теперь со смаком обсуждались ее прелести и прочее… Как обычно бывает с подвыпившими, им захотелось общения и с другими людьми. Сорока уже несколько раз ловил на себе взгляд Длинного Боба. Кстати, он меньше всех пьянел. И когда остальные выпили по второму стакану, он свой лишь приподнял, чокнулся и снова поставил на место. Этот самый стакан с вермутом он широким жестом пододвинул Сороке.

— За компанию, парень? — улыбнулся он, доставая третью бутылку. На этот раз распечатал ее и разлил по стаканам другой.

— За Ляльку, — коротко сказал этот другой, небрежно чокаясь.

— Я ее не знаю, — заметил Сорока.

— Не знаешь? — удивился Длинный Боб. — Ляльку с Лиговки все знают! — и, подмигнув дружкам, рассмеялся.

— Мне что-то не хочется за нее пить, — сдерживая улыбку, сказал Сорока.

— Выпей тогда за свою Ляльку, — хихикнул чернявый круглолицый парень с большими ласковыми глазами навыкате. Был он рослый, с покатыми плечами, но излишне полный и рыхлый. Звали его Миша Лунь.

Третьего, который больше помалкивал, звали Ленькой Гайдышевым. Взгляд у него был пристальный, тяжелый. Длинное лицо с треугольной челюстью нельзя было назвать симпатичным.

Когда Боб пододвинул выпивку Сороке, лицо Гайдышева выразило неудовольствие, однако он промолчал. А потом даже провозгласил тост «за Ляльку».

— Спасибо, ребята, — поблагодарил Сорока. — Я не пью.

— Совсем? — удивился Длинный Боб.

— Ну и дела! — восхитился Миша Лунь. — Первый раз вблизи вижу непьющего человека.

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — скупо улыбнулся Гайдышев.

— Правильно делаешь, что не пьешь, — вдруг посерьезнев, сказал Длинный Боб. — Я тоже стараюсь поменьше…

— Я за свои не пью, а за чужие — только давай… — рассмеялся Миша.

Задумчиво глядя на Сороку, Боб сказал:

— Ты приехал из провинции, провалил вступительные экзамены в институте и теперь ищешь работу. Верно?

— Почти, — улыбнулся Сорока, подивившись проницательности этого парня.

— Ты нашему начальнику понравишься, — сказал Миша Лунь. — Он сам в рот не берет и обожает непьющих.

— Кстати, в нашем цехе есть вакантное место, — продолжал Длинный Боб. — Вчера Лобанова турнули…

— Что за работа-то? — поинтересовался Сорока, пока еще имея смутное представление о том, чем занимаются ребята. Разумеется, он сообразил, что они имеют дело с автомобилями.

— Работа первый класс, — сказал Длинный Боб. — Не будь я честным человеком, — Гайдышев и Лунь переглянулись и хмыкнули, — потребовал бы с тебя калым… К нам многие рвутся, да не тут-то было: строжайший отбор.

— Ты думаешь, меня возьмут? — спросил Сорока, понимая, что надо кончать эту трепотню и уходить. Но что-то его удерживало на месте.

— Я переговорю с начальником — примет, — уверенно сказал Боб.

— Начальник его уважает, — ввернул Гайдышев.

— Ребята заколачивают в месяц по две-три сотни, — прибавил Миша. — А если ты не дурак, — можно и больше.

— У меня ведь нет специальности.

— Мы тоже не родились слесарями, — буркнул Гайдышев.

— Вообще-то я в институте учился, — солидно заметил Боб. — Ну, какие деньги сейчас инженер зарабатывает? С нашим заработком не сравнить.

— У нас каждый второй работяга на станции собственную машину имеет, сказал Миша. — Сколько я работаю? Три года, а уже на «Жигулях» езжу. Взял разбитую машину, по дешевке, и сам отремонтировал.

— А сколько ты пролежал под ней? — бросил на него взгляд Боб. — Почти полгода. — Он снова повернулся к Сороке. — Машин много развелось, да еще быстроходных, а управлять не каждый может, вот и колошматятся. Куда девать разбитую машину? Естественно, к нам на станцию техобслуживания. Иногда за бесценок можно купить. Помнишь, предлагали «Волгу» за две тысячи? Ну, которая с трактором поцеловалась? Была бы тогда у меня капуста, сейчас бы на «Волге» разъезжал…

— А что там надо делать? — поинтересовался Сорока. Он уже подумал, что, пожалуй, такая работа по нему. Он любил возиться с машинами, ремонтировать их. Еще школьником в Островитине водил грузовик, трактор. А в армии получил права профессионала.

— Мойка, смазка, крепеж… — сказал Боб. — Ты видел когда-нибудь автомобиль?

— Издали, — в тон ему ответил Сорока.

— Тогда поехали с нами! — рассмеялся Длинный Боб.

Они вышли из кафе-автомата, забрались в такси и поехали. Сорока не очень-то верил, что из этого что-либо получится. По делать ему было сегодня нечего, почему бы не прокатиться?..

У Кировского моста Миша Лунь попросил его высадить. У него тут неподалеку есть одно дело… А если ребята захотят его найти, он будет… Миша запнулся и замолчал, наморщив лоб и хлопая глазами.

— Ну, Штирлиц! — расхохотался и хлопнул его по спине Длинный Боб. — К Ляльке настропалился! Знаем мы тебя, тихоню!..

Эта случайная встреча и решила судьбу Сороки: станция ему понравилась, а шум моторов, запах выхлопных газов, бряканье ключей вызвали в памяти гараж в школе-интернате, шофера дядю Колю, который до десятого класса обучал его автомобильному делу. Последний год Сорока ездил на грузовике и тракторе наравне с дядей Колей…

Его приняли с испытательным сроком в две недели. Срок он выдержал и стал работать автослесарем в смене Бориса Садовского — такая была фамилия у Длинного Боба. Скоро его новые знакомые очень пожалели, что в тот теплый осенний вечер привезли его на такси на станцию технического обслуживания, где через десять минут имел с ним короткую беседу начальник производства Тимур Ильич Томин. Был он невысокого роста, с намечающимся животиком, подвижный, решал все вопросы оперативно, что сразу понравилось Сороке.

Во время короткой беседы Томин сразу задал стремительный темп, чем несколько озадачил и поначалу сбил с толку Сороку, которому показалось, что он не нашел верного тона. И тогда он тоже стал коротко рубить по-армейски. Правда, в армии за такие ответы ему бы дали два наряда вне очереди… У них состоялся такой разговор.

Томин. Любишь автомобиль?

Сорока. Это ведь не девушка… Чего его любить?

Томин (озадаченно). Гм… А девушек любишь?

Сорока (скрывая недовольство). Это не имеет отношения к моей будущей работе.

Томин. Держал когда-нибудь в руках гаечный ключ?

Сорока. Жалоб на меня не будет. (Помолчав.) С этой стороны.

Томин. А с какой, интересно, стороны будут?

Сорока. Ну, мало ли что…

Томин. Пьешь?

Сорока (с вызовом). Что вы имеете в виду?

Томин. Это хорошо, что непьющий… Пьяниц у меня тут хватает. Правда, понемногу избавляюсь… Я вижу, ты спортсмен? Бокс, самбо, тяжелая атлетика?

Сорока. В армии занимался всем понемногу. По самбо первый разряд.

Томин (заинтересованно). В каких частях служил? Десантник?

Сорока. Да.

Томин. Жильем мы не обеспечиваем.

Сорока. Мне есть где жить.

Томин (как из пулемета). Откуда родом? В Ленинград приехал учиться? Есть здесь родственники?

Сорока. В автобиографии я все подробно напишу.

Томин. А ты, десантник, не очень-то разговорчив…

Сорока. Так это не разговор, а скорее допрос…

Томин (несколько ошарашенно). Можешь идти…

Сорока (уже на пороге кабинета). Идти — в смысле домой?

Томин (впервые улыбнувшись). Иди в цех, познакомься с мастером Теребиловым, коллегами… Я тебя беру… с испытательным сроком. Пока.

Так Сорока стал автослесарем станции технического обслуживания. И пока еще не пожалел об этом, хотя в первые два месяца ему здесь было не по себе. Порядки, царящие на станции, показались ему по меньшей мере странными… Вернее, не порядки, а отношение некоторых рабочих к своему делу, к клиентам, как называли здесь приезжающих на техобслуживание автолюбителей: хочу — хорошо обслужу твою машину, хочу — спустя рукава… Многие владельцы поскорее совали в руку слесарю рубль, два, трешку, лишь бы добросовестно обслужил его, упаси бог, какой винт или гайку не довернул!.. Когда Сороке в первый раз сунули в замасленную ладонь смятый рубль, он страшно смутился, потом разозлился и швырнул деньги клиенту в лицо, что того удивило до крайности.

— Новенький? — ничуть не обидевшись, добродушно спросил он, пряча деньги в карман. — Ничего, скоро привыкнешь…

Однако Сорока не привык. Свою работу он выполнял на совесть, и это почувствовали клиенты. Надо сказать, что сюда в основном приезжали одни и те же. Теперь все норовили попасть к Сороке, как в парикмахерской к модному мастеру. Это, конечно, злило других слесарей, особенно любителей поживиться. Рано или поздно столкновение должно было произойти, это Сорока давно почувствовал. Ленька Гандышев, Миша Лунь, работавшие с ним в одной смене, сначала пробовали «просветить» «деревенщину», как они за глаза называли Сороку, что, мол, только дураки в наше время отказываются от денег. «Частники» — богатые люди, им ничего не стоит кинуть пролетарию лишний рубль-два. Ведь никто у них не клянчит, сами дают… Зачем же отказываться? Разве в ресторане официант откажется от чаевых? Или швейцар?

— Ну и берите, если вы не видите разницы между рабочим и швейцаром, отвечал им Сорока. — А мне зарплаты хватает.

— А на что ты девчонку в ресторан поведешь? — не отставал Миша. — На зарплату?

— Это уж не твое дело, — обрывал разговор Сорока.

Длинный Боб, как старший смены, не вмешивался в эти распри, он по-прежнему был дружелюбен, даже говорил расстроенному Сороке, что-де плюй на все и береги здоровье… Но Сорока сам был свидетелем, когда рассвирепевший Гайдышев упрекнул Садовского, что он сам чуть ли не насильно притащил в кабинет Томина этого деревенского олуха…

На это ему Боб с улыбкой ответил:

— А ты законченный кретин, Леня Гайдышев! Иди заканчивай менять смазку, вон клиент нервничает…

Первая серьезная стычка произошла ранней весной, когда на станции техобслуживания наступили горячие деньки: автолюбители готовились к техосмотру, и отбою от них не было. Во дворе выстраивались длинные очереди машин. Слесари до минимума сократили время на обслуживание. Через каждые пятнадцать-двадцать минут с подъемника слетала очередная машина. Во дворе ремонтников поджидали те клиенты, которым нужно было срочно выправить и подкрасить крыло, заменить реле стеклоочистителя или сносившуюся шарнирную опору, посмотреть и отрегулировать тормоза, фары, отремонтировать замок дверцы… Иные слесари даже не обедали, работая в перерыв. Они и после рабочего дня отправлялись в частные гаражи и там дотемна возились с машинами. Как говорил Боб, сезон есть сезон и нужно срывать яблоко, пока оно спелое…

Сорока не принимал в этом ажиотаже никакого участия. Когда кончалась смена, он шел в душевую; мылся, переодевался и ехал на автобусе в институт. Клиенты хватали его за рукав и просили, чтобы он взглянул на их машину, она там, на дворе. Сорока вежливо объяснял, что его рабочий день закончился.

— Я заплачу! — изумленно восклицал клиент. — Ты что, не хочешь заработать? Там и дела-то на полчаса!

— Приезжайте завтра на станцию. Пораньше.

— Дорогой, лишь на конец недели записывают… А у меня послезавтра техосмотр!

Сорока пожимал плечами и уходил. У них техосмотр, а у него зачет по лесоводству…

Он давно обратил внимание, что Ленька Гайдышев и Миша Лунь — они работали на соседнем подъемнике — занимаются жульничеством: поднимают машину и, пока производят замену масла, крепеж и шприцовку, успевают незаметно отвернуть одну-две масленки, а потом разыгрывается как по нотам следующая сценка.

Гайдышев (безразличным голосом). У вас одной масленки нет.

Клиент (растерянно). Как нет? Вроде была…

Гайдышев. У попа была собака… Дело такое, на ходу отвернулась и выпала. Это часто случается.

Клиент. Как же без масленки?

Гайдышев (с намеком). Вещь, понимаете, дефицитная…

Клиент (понизив голос). Может, найдется, а? Я это… заплачу!

Гайдышев (к Мише Луню). Ребята, не найдется в загашнике лишней масленки? Опять та же история… потерял товарищ!

Миша (равнодушно). Что у нас, склад? Пускай в магазине покупает…

Гайдышев (как бы про себя). Как же, в магазине купишь… Их там с прошлого года не было.

Клиент (вконец расстроенный). Ребята, поищите, а? Как же я без масленки?

Гайдышев (просительно, как бы из любви к клиенту). Миш, а Миш, погляди… Надо же человека выручить?

Лунев (отводя хитрые глаза и что-то недовольно ворча под нос). Последняя…

Клиент (обрадованно). Сколько?

Гайдышев (равнодушно). Как обычно: рупь. У нас твердая такса.

И счастливый клиент, как правило неопытный, получает за рубль свою собственную масленку, которой в магазине красная цена двадцать пять копеек. И еще горячо благодарит чутких слесарей за заботу, проявленную к нему. Бывает, ему за ту же цену всучивают еще одну масленку, которых полно в карманах у каждого слесаря.

Когда подобная сцена повторилась на глазах у Сороки подряд в пятый или шестой раз, он не выдержал и отозвал Гайдышева в сторонку. Тот нехотя подошел.

— Чего тебе? — спросил Ленька. Был он в черном замасленном комбинезоне, патлы спрятаны под беретом. На щеке размазалось коричневое пятно.

— Кончайте эту лавочку, — сказал Сорока. — Противно смотреть.

Гайдышев замигал, сморщил нос, будто собираясь чихнуть, потом его губы тронула кривая усмешка.

— Тебе что, завидно? Можешь взять на вооружение секрет нашей фирмы… И за патент ничего не потребуем.

— Должна же быть у вас совесть? — пытался бороться с его наглостью Сорока. — Неужели перед ребятами не стыдно?

— Ты делай свою работу, а мы — свою. Ясно?

— Грязная у тебя, Гайдышев, работа!

— Капнешь начальству? — Ленькины маленькие глаза сузились и превратились в две колючие щелки, улыбка исчезла, а пятно на щеке уменьшилось, стало с пятак. — Беги, жлоб, стучи! Только ничего не докажешь: не пойман — не вор!

— Ладно, — пообещал Сороки. — Я поймаю тебя с поличным. За руку.

Гайдышев вдруг широко улыбнулся, засунул руку в карман комбинезона, достал с десяток поблескивающих масленок и протянул Сороке:

— Тебе на обзаведение… Золотой фонд!

Сорока и сам не понял, как это произошло: рука его сама ударила по раскрытой ладони Гайдышева — и маленькие масленки, взлетев вверх, защелкали по цементному полу. Ленька стоял и все еще улыбался.

— Чужим добром разбрасывается… — проворчал Миша Лунь и, бросив ключи на верстак, стал подбирать масленки.

— Откуда ты такой правильный взялся? — дрожащим от ненависти голосом спросил Гайдышев. Он сжимал и разжимал кулаки. За масленками даже не нагнулся.

— Ты меня сам сюда доставил… на такси, — улыбнулся Сороки, понимая, что малость переборщил с этими масленками.

— Это была самая большая глупость в моей жизни, — пробурчал Гайдышев. — Мой тебе совет: сиди, как мышь под веником, и не шурши. Ясно?

— Я тебя предупредил, — сказал Сорока и отошел.

Гайдышев, то и дело отрываясь от работы, о чем-то шептался с Лунем. Тот бросал косые взгляды на Сороку, но пока не задирался. Впрочем, Сорока не обращал на них внимания. В этот день больше масленки не вывертывались, зато отношения с Мишей и Гайдышевым стали окончательно испорченными. Борис Садовский при этой сцене не присутствовал, но он, конечно, поддержит своих дружков. Но вот почему остальные ребята, которые честно работают и не тянут руку за дармовым рублем, делают вид, что в цехе все благополучно? Правда, на потоке почти одна молодежь, многие еще допризывного возраста и сами недавно пришли на станцию, а Гайдышев, Садовский, Лунев уже по нескольку лет здесь работают — так сказать, старожилы; мало того: почти все эти юноши не один месяц поработали с ними в одной смене, прошли у них выучку… И непонятно поведение мастера Теребилова: он вроде бы и не покрывает их, а вместе с тем позволяет делать в цехе все что хотят.

Сорока трудно сходился с людьми, и, наверное, это помешало ему сблизиться с другими слесарями на их потоке. А те, естественно, тоже не набивались в друзья к замкнутому и резкому на язык новичку.

Как-то утром, придя на работу, Сорока поставил «Жигули» на подъемник и включил мотор. Мотор затарахтел, а машина осталась на месте. Подъемник не работал. Каким-то образом из гидравлической системы вытекло все масло…

В другой раз кто-то в резервуар с чистым моторным маслом бросил грязный фильтр, обмотанный ветошью. Потом из запертой тумбочки стал пропадать дорогостоящий инструмент. В одну из выплат из зарплаты Сороки удержали половину. Мастер Теребилов только качал головой, когда Сорока просил выписать ему со склада необходимый для работы инструмент. Возможно, мастер и догадывался, в чем дело, но молчал. Это был полнеющий лысоватый человек с маленькими заплывшими глазками. Не спеша, переваливаясь, он ходил по территории, а за ним гуськом следовали клиенты с нарядами в руках. Мастер открывал и закрывал ворота, устанавливал очередь на мойку и профилактику. На лице его всегда было неудовольствие, будто все ему на свете надоело: и клиенты, и автослесари, и машины.

Гайдышев и Лунь делали вид, что не замечают Сороку, — правда, иногда он ловил их косые, насмешливые взгляды. Масленки они по-прежнему вывинчивали, но делали это теперь не столь нахально. Сорока видел, как кто-либо из них отходил с клиентом в сторонку и о чем-то шептался. Может, об этой же самой масленке, поди узнай… Гайдышев прав не пойман — не вор. А поймать их на месте преступления Сороке ни разу не удалось.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы мастер Теребилов не перевел его в электротехнический цех. Здесь командовал опытный электрик Володя Кузьмин, худощавый тридцатилетний мужчина с густыми кустистыми бровями и хмурым взглядом. Сначала Сороке показалось, что они не сработаются, слишком уж у Кузьмина был суровый вид. И потом он почти не разговаривал со своим новым помощником. Изредка бросал короткие отрывистые фразы: «Включи рубильник!», «Сколько там на дозиметре?», «Проверь уровень электролита в аккумуляторе»…

С неделю понаблюдав за Сорокой, Кузьмин смягчился, стал разговорчивее. На самом деле он оказался хорошим человеком, но по натуре несколько замкнутым. Кузьмин честно и добросовестно делал работу, охотно обучал Сороку тонкостям своего ремесла. А разобраться в электрооборудовании современного автомобиля было весьма непростым делом, но Сорока любил трудную работу, где надо как следует голову поломать. Скоро он по звуку двигателя, как и Кузьмин, научился распознавать многие его «болезни», за несколько минут мог найти и устранить несложную неисправность в электрооборудовании автомобиля. Над серьезной поломкой приходилось подольше повозиться. Первое время Кузьмин ему помогал, а потом стал доверять любую работу.

Как-то Кузьмин спросил:

— Чего там на тебя взъелись ребята с потока?

— Гайдышев и Лунев? — уточнил Сорока. На остальных ребят он не мог пожаловаться. Даже на Длинного Боба.

И Сорока рассказал электромеханику все как было: с чего началось и как кончилось.

Когда мастер сообщил, что его переводят в электротехнический цех, Сорока удивился: зачем? Теребилов пояснил, что автослесари обязаны постепенно освоить все ремонтные работы: балансировку, определение сходимости и развала колес, электрооборудование автомобиля, регулировку мотора, ходовой части, кузова… Так что Сороке предстоит побывать еще во многих цехах!

И все-таки где-то в глубине души у него остался неприятный осадок. Не из-за этой ли тайной войны в цехе перевел его Теребилов в другое место?..

Кузьмин закурил, пристально взглянул на Сороку.

— Нашла коса на камень, — усмехнулся он. — Они деньги зарабатывают, и ты бы от них не отставал. Глядишь, и никакой свары бы не было.

— Заработок… Это вымогательство и жульничество.

— Другие-то берут?

— Почему же вы не берете? — посмотрел механику в глаза Сорока.

— Не дают! — рассмеялся Кузьмин и снова стал серьезным. — Безобразий еще много у нас на станции… Но одних рабочих тоже винить нельзя: если тебе дают деньги, не каждый может, как ты, отказаться. И мало того оскорбиться… А если человек от чистого сердца захочет отблагодарить? Бывает, мучается неделями с какой-нибудь хитрой неисправностью, а тут ему все устранили, ну и хочется человеку отблагодарить мастера за услугу. Прикажешь ему в физиономию бросить деньги? И устроить скандал?

— Это наша работа! — загорячился Сорока. — И мы за нее хорошую зарплату получаем. И даже премию.

— Если бы все так просто в нашей жизни было… — покачал головой Кузьмин. — Рассуждаешь ты, парень, правильно, и верю, что не гордыня в тебе бунтует, а совесть…

— Не в этом дело, — отмахнулся Сорока. — Мне противно работать рядом с такими людьми. И я ничего не могу поделать с собой.

— В привычку вошло, и все изменить, как ты убедился, не так-то просто. А потом все это делается незаметно, не на глазах. Попробуй поймай за руку!

— Поймаю, — сказал Сорока.

— Ну и что это даст?

— Посмотрим, — сказал Сорока.

— А Теребилов никогда не пойдет против Гайдышева и Лунева, — продолжал Кузьмин. — Они ему разбитую вдрызг машину сделали как конфетку… Чего от них не отнимешь — это то, что они дело знают.

В цех въехала машина, и Сорока стал знаками показывать водителю, как правильно встать на проверочный стенд для диагностики. Поднял капот, снял провод высокого напряжения со свечи и подключил прибор…

Незадолго до конца смены Кузьмин попросил Сороку сходить на поток и договориться с мастером, чтобы поставили «Жигули», которые он проверял, на подъемник и заменили вышедший из строя распредвал.

В основном цехе гудели механизмы подъемников, шумно била в лаковые бока автомобиля тугая струя из брандспойта, на высокой ноте взвыл двигатель и тут же умолк. Лучи майского солнца врывались в просторное помещение, рассекали его на неровные части. В широких ярких столбах света роились крошечные пылинки. На механической мойке сквозь вращающиеся в разные стороны мохнатые щетки и брызгающие со всех сторон струи воды медленно продирался автомобиль. Входил он грязный, а выкатывался в цех блестящий, сверкающий. Возле поднятого над головами рабочих автомобиля неспешно двигался Гайдышев. В руках у него пневматический шприц. Он приставлял кончик шприца к масленке и нажимал на кнопку: смазка входила под давлением в нутро автомашины.

И в этот металлический шум, грохот, фырчанье моторов прямо с чистой небесной голубизны стремительно ныряли в широкие ворота ласточки и прилеплялись к железобетонным балкам под самым потолком. Не обращая ни на что внимания, они лепили гнездо. Поколдовав у серого пупырчатого недостроенного гнезда, срывались вниз, чуть не задевая людей за голову, улетали за новой порцией строительного материала.

Разговаривая с мастером, Сорока краем глаза видел, как Гайдышев ловко ключом открутил масленку и невозмутимо сунул в карман. И тут они с Мишей Лунем разыграли свою любимую сценку с масленкой: мол, вы ее потеряли, вещь дефицитная, но так и быть, хорошего человека выручим… В тот самый момент, когда клиент передавал деньги Леньке, Сорока, не слушая, что ему отвечает Теребилов, бросился к подъемнику и схватил Гайдышева за руку, в которой был зажат бесчестный рубль.

— Вас обманули, — заявил Сорока клиенту, не отпуская Ленькиной руки. Это ваша масленка. Он ее только что отвернул, сам видел…

Опешивший поначалу Ленька вырвался и, мгновенно спрятав деньги в карман спецовки, с наглой улыбкой уставился на Сороку.

— Про што это он? — говоря о Сороке в третьем лице, сделал удивленные глаза Гайдышев. — Про што толкует этот посторонний элемент? — Он повернулся к Луню. — Ты видел, про што он болтает?

— Ничего такого не видел, — живо откликнулся Миша. — Ходят тут разные, мешают работать!

— Мастер, — с возмущенными нотками в голосе позвал Гайдышев. — Огради рабочего человека от этого чокнутого товарища!

Вразвалку подошел Теребилов. На круглом лице у него неудовольствие: мастер не любил никакого шума в своем цехе.

— Что случилось? — спросил он, переводя взгляд с Сороки на Леньку.

— Все то же, — зло ответил Сорока — он теперь не сомневался, что мастер будет не на его стороне, по глазам видно. — Водевиль с масленкой… Отвернут с автомобиля, а потом эа деньги на место поставят. Вот с этого товарища только что рубль сорвали!

— Во-о дает! — восхитился Гайдышев. — Надо же такое придумать! А?

— Тень бросает на весь наш коллектив, — вторил ему Миша Лунев. — Кто дал такое право?

— Вы дали ему рубль? — взглянул на стоявшего в сторонке клиента Сорока.

— Какой рубль? — не моргнув и глазом, сказал он. — С чего вы взяли, молодой человек? Ничего я никому не давал!

Сороке бросилась кровь в лицо. Он настолько растерялся, что не нашелся, что сказать.

Гайдышев, косясь на мастера, стал объяснять клиенту:

— Ну, дурачок-несмышленыш, что с него взять? Без году неделя работает…

Мастер с неодобрением посмотрел на Сороку, покачал головой.

— Наводишь тут тень на плетень… Делать тебе нечего! — И повернулся к клиенту: — Он не из нашего цеха… У них, видно, свои счеты.

— Вы уж, пожалуйста, товарищ мастер, замените мне сальник в карданном вале, — обратился хитрый клиент к Теребилову. — На большой скорости масло пробивает. Весь дифференциал забрызган.

— Поставь, — коротко бросил тот подошедшему в этот момент Длинному Бобу и, обдав Сороку сердитым взглядом, ушел. И даже сутуловатая округлая спина его выражала возмущение.

— Нехорошо, Сорокин, людей обижать, — громко, чтобы услышали другие, сказал Гайдышев, с нескрываемой насмешкой глядя на Сороку. — Взять вот запросто и харкнуть в душу?..

— Знаешь, что за это бывает? — куражился и Миша Лунь, довольный, что все так обошлось. — За клевету привлекают к суду…

Они еще что-то язвительно говорили, в глаза смеялись над ним, но Сорока уже не слушал их, он с тоской думал о другом. Ну, ладно, что с них взять? Вывернулись — и довольны… Но клиент! Почему он стал на их сторону? Вот этого Сорока не мог взять в толк. За свою жизнь он не раз сталкивался с человеческой подлостью, непорядочностью, но вот с таким случаем, как сейчас, столкнулся впервые. Он хотел помочь человеку, раскрыть глаза на то, как его бессовестно надувают, а тот пожелал остаться обманутым; больше того: не моргнув глазом, взял под защиту жуликов! Неужели из-за жалкого сальника, который тут же выпросил у мастера? Или из-за того, что не захотел ссориться со слесарями? А может быть, потому, что сам жулик? Говорят ведь: «Свой свояка видит издалека…»

Как бы там ни было, а он, Сорока, должен был выглядеть в глазах рабочих круглым дураком!..

Ласточки мельтешили перед глазами. Попадая в солнечный столб, они ярко вспыхивали, будто маленькие факелы. Ласточкам наплевать с высоты птичьего полета на все, что происходит там внизу, в цехе. У них свои заботы: слепить удобное гнездо, вывести из яиц птенцов.

Уже на выходе на цеха его поймал Длинный Боб. Даже здесь, на производстве, он был, по сравнению с другими, щегольски одет: старая замшевая куртка, потертые на коленях джинсы, берет, а на шее — клетчатый платок.

Боб дружески взял его под руку и заговорил:

— Ты спортом занимаешься? Ну, гири поднимаешь или водное поло?

— Ну-ну, валяй дальше, — сказал Сорока.

— Тебе что, Тимофей, энергию девать некуда? — посерьезнел Боб. — Ну чего ты к ребятам привязался? Столько развлечений вокруг, жизнь бьет струей, а ты какой-то ерундистикой занимаешься! Хочешь, с отличной девчонкой познакомлю? Фигура — обалдение! И внешне не урод. Она на коньках катается. Как это? Балет на льду.

— Пусть себе катается, — ответил Сорока.

— Не надо обижать ребят, — ласково сказал Боб. — У них свое жизненное кредо, так сказать, своя альтернатива, а ты иди своим путем… И не надо, чтобы наши пути пересекались, а то ведь ребята могут и рассердиться…

— Иди-ка ты подальше, Садовский, со своей альтернативой… — Сорока вырвал руку и зашагал к своему боксу.

— Водное поло — отличная штука! — со смешком бросил ему в спину Садовский.

На комсомольское собрание в тесноватый красный уголок набилось десятка три ребят и девушек. Это уже были не те рабочие в спецовках и комбинезонах, которые примелькались и цехах, — они приняли душ, переоделись и теперь выглядели модными, нарядными, будто пришли на танцы.

За длинным столом, накрытым красным кумачом, сидела комсорг Наташа Ольгина, диспетчер из стола заказов. Она быстро взглядывала на каждого входящего и ставила галочку в список личного состава комсомольской организации станции технического обслуживания.

Когда дверь перестала хлопать, Наташа поднялась и объявила собрание открытым. Сороке понравилось, что она не стала затягивать вступительную часть, а сразу перешла к сути дела. На повестке были два вопроса: «Наш подарок съезду ВЛКСМ» и выборы в народную дружину.

Никто не возражал, что лучшим подарком предстоящему съезду будет перевыполнение квартального плана на всех участках, где работают комсомольцы. Выступающие называли имена передовиков, на которых призывали равняться остальных, давали обязательства и вызывали на социалистическое соревнование другие цеха.

Когда поднялся со своего места и заговорил Сорока, в красном уголке сначала стало шумно — многие не знали его и спрашивали друг друга: кто это такой? Сорока коротко рассказал о махинациях с масленками, о торговле из-под полы дефицитными деталями, о взяточничестве, которое стало нормой жизни на потоке…

— Мы тут принимаем обязательства, вызываем друг друга на соревнование, а у нас под боком процветает жульничество, рвачество, обман… Хороший подарок съезду комсомола!

Когда он сел на место, повисла тяжелая тишина, прерываемая негромким покашливанием и скрипом стульев.

— Назови имена! — выкрикнул кто-то.

— Гайдышев и Лунев, — не вставая, ответил Сорока.

— Один клиент возмущался, что Лунев загнал ему свечи для «Жигулей» за два червонца, — сказал рослый парень, что сидел впереди Сороки.

— По пятнадцать — куда ни шло, а двадцатник — это грабеж! — засмеялся кто-то.

— Как вы считаете? — снова вскочил со своего места Сорока. — Можно брать от клиента деньги за ту работу, которую ты и так обязан делать, или нет?

Красный уголок взорвался шумом, гамом, грохотом стульев. Ольгина пыталась навести порядок, но ее никто не слушал. Со всех сторон посыпались реплики:

— Надо быть дураком, чтобы отказываться!

— Дают — бери, бьют — беги…

— Никто же не просит — сами дают.

— Откажешься, челочек обидится…

— Мне почему-то не дают…

— Твоя физиономия не внушает доверия!

Общий смех.

— Ребята, Сорокин прав, — наконец получила возможность высказаться Наташа Ольгина. — Мы все видим, что некоторые молодые рабочие берут деньги. Видим и молчим. Мало того, — она обвела зал глазами, — есть и среди нас, комсомольцев, которые не отказываются от взяток…

— Имена! — потребовал тот же голос, что заставил Сороку назвать Гайдышева и Лунева.

— Сахаров, Лупкин, Любимов, — перечисляла Наташа. — И другие берут, вы сами знаете.

— Прикажешь по рукам бить? — опять загомонили ребята.

— Этот твой Сорокин еще новичок, оглядится и сам будет брать… Куда денешься?

Когда немного стало потише, Наташа Ольгина заявила, что Сорокин начал очень больной, давно назревший разговор о рабочей этике и этот вопрос будет вынесен на следующее комсомольское собрание.

— Чего выносить? — сказал рослый парень, что сидел впереди Сороки. — У кого совесть есть, тот и сам не будет тянуть руку за дармовым рублем, а у кого нет — брал и брать будет. Запретишь ему, что ли? Или караулить будешь?

— Мы будем с этим бороться, — твердо заявила Ольгина.

Выборы в народную дружину прошли быстро и гладко. Назвали несколько фамилий, и в том числе Сороку, который совсем не ожидал этого. Два парня попытались было дать самоотвод, ссылаясь на занятость, но их и слушать не стали: быстренько проголосовали и, с шумом отодвинув стулья, потянулись к выходу.

В красном уголке по просьбе комсорга остались трое выбранных в народную дружину. Кроме Сороки, это были худощавый симпатичный паренек в кожаной спортивной куртке и тот самый рослый парень, что сидел впереди Сороки и подавал реплики. Звали его Вася Билибин.

Наташа попросила завтра взять у нее выписку из протокола общего собрания и сходить в районное отделение милиции, где их в штабе дружины поставят на учет и проинструктируют, а удостоверения дружинников они получат позже.

По лицу Васи Билибина нельзя было сказать, что он обрадовался поручению. Коротко подстриженный, широкоплечий, он производил впечатление человека флегматичного — такого трудно раскачать. А уж, наверное, если раскачаешь, так потом не остановить.

Сорока еще раньше обратил внимание, что второй дружинник, Саша Дружинин, приглядывается к нему, как бы изучает. Они вместе вышли во двор. Вася Билибин кивнул им и пошел к трамвайной остановке. Саша и Сорока решили немного пройтись. По дороге выяснилось, что Саша хорошо знает Гайдышева и Лунева и тоже имел с ними стычку… Правда, вдаваться в подробности не стал. Дружинин работал и кузовном цехе жестянщиком. Вокруг них тоже всегда крутятся автомобилисты и умоляют выправить вмятину на крыле или дверце… И ребята подхалтуривают. Правда, мастер у них строгий и в рабочее время не разрешает. Жестянщики правят машины в свободное время и не на территории станции, а это никому не запрещается. Станций в городе пока недостаточно, а желающих произвести ремонт автомобилей хоть пруд пруди. И каждый год становится все больше. Есть мастера, которые честно заработали на личные автомашины. Правда, и вкалывают дай бог! Света белого не видят: днем на работе, а потом до ночи — в чьем-либо гараже.

— У тебя есть машина? — поинтересовался Сорока.

— Я мотоциклист, — улыбнулся Саша.

Он поскромничал: на самом деле оказался мотогонщиком и имел второй разряд. Когда заговорили о мотогонках, Саша сразу оживился и стал увлеченно рассказывать, какой это замечательный вид спорта…

На другой день после собрания только и разговоров было про выступление Сороки. Этого Гайдышев и Лунев уже не могли ему простить…

А на второй или третий день после комсомольского собрания и произошла та самая короткая стычка в комаровском лесу неподалеку от институтской дачи.

Результат драки был совершенно неожиданным для них. Откуда им было знать, что Сорока несколько лет тренировался на Каменном острове со своими ребятами? И тренировал их последний год военный летчик, мастер спорта по самбо. Не знали они и того, что под руководством старшего лейтенанта Татаринова в десантных войсках Сорока тоже научился кое-чему. Каждый раз, встречая его в коридорах Лесотехнической академии, преподаватель физкультуры останавливал его и уговаривал перейти на дневное отделение и серьезно заняться спортом. У него, Сороки, такие данные! Плечи, рост, мускулатура… Не может перейти Сорока на дневное отделение — он ведь работает. А не будет работать — не окончить ему академию. А форму не потеряет: получасовая каждодневная зарядка, потом он раз в неделю ходит тренироваться в спортивный зал Дома офицеров, что неподалеку от цирка. У него и первый разряд по самбо, но встречается на ковре он с мастерами спорта.

Хотя Сорока и победил в первом раунде, он знал, что война не окончена. Она только началась. Ленька Гайдышев теперь не успокоится, пока не отомстит. А от него можно ожидать любой пакости. В этом Сорока уже успел убедиться. Миша Лунев — увалень и трусоват, подпевает во всем Гайдышеву. Но вот Длинного Боба Сорока понять не мог. Садовский по-прежнему был с ним приветлив, первым здоровался, даже один раз пригласил в ресторан отметить какую-то значительную дату в его жизни, но Сорока вежливо отказался, сославшись на зачет. Не хотелось ему идти в эту странную компанию.

Сорока гнал от себя дурные мысли. У него в Ленинграде была такая напряженная жизнь, что для горьких раздумий времени не оставалось, на носу весенняя сессия — вот о чем с тревогой думал Сорока. Для подготовки к экзаменам и на время сессии ему положен отпуск, но как сейчас уйти из цеха, если на станции самая горячая пора?.. Пока ом не заикался начальству об отпуске.

Этот первый год в Ленинграде был самым трудным для Тимофея Сорокина. Ему явно не хватало двадцати четырех часов в сутки.

Глава третья

Он сошел с трамвая у кинотеатра «Гигант». На огромном рекламном щите изображен Василий Шукшин в каске, с противотанковым ружьем. Шел двухсерийный фильм «Они сражались за Родину», Он два раза просмотрел эту картину. И успей он на последний сеанс, еще бы раз посмотрел. Фильм ему очень нравился.

Он возвращался из Лесотехнической академии. Было что-то около полуночи. Над крышами в блеклом небе мерцали в легкой сиреневой дымке звезды, где-то пряталась луна. Приближалась пора белых ночей, и город даже в самую глухую пору ночи не погружался во тьму. Газеты еще, конечно, нельзя было читать, но крупные буквы театральных афиш уже можно различить.

Из-за угла вымахнула огромная овчарка и, чуть было не налетев на Сороку, остановилась.

— Найда, ко мне! — раздался громкий девичий голос.

Овчарка даже головы не повернула, продолжала пристально смотреть на Сороку. Обычно городские собаки мало обращают внимания на прохожих, а эта загородила дорогу и не собиралась уступать. Хоть бы гавкнула, что ли? Когда собака ростом с теленка молчит и не сводит с тебя глаз, как-то чувствуешь себя неуютно. Сорока стоял и молчал, зная, что в таких случаях лучше не шевелиться.

Из переулка выбежала девушка, подскочила к овчарке и взяла ее на поводок.

— Испугались? — спросила она, бросив косой взгляд на Сороку. Невысокая, в светлом плаще с блестящей металлической пряжкой, на голове цветная косынка.

— А что, ваша собачка может укусить? — поинтересовался Сорока.

— Укусить… — фыркнула девушка. — Найда уложит вас как миленького на землю и не даст пошевелиться.

— Это за какие же такие грехи?

Девушка, придерживая овчарку за ошейник с шипами, повнимательнее взглянула на Сороку.

— А что вы тут ночью бродите? — строго спросила она.

— Запретная зона?

— В прошлую субботу какие-то хулиганы разбили на Кондратьевском в «Гастрономе» окно, — сообщила она, с возрастающим подозрением вглядываясь в него.

— Ну и что?

— Как это что? — возмутилась она. — Вы считаете, это в порядке вещей?

— Украли что-нибудь?

— От Найди они бы не убежали, — убежденно сказала девушка, погладив овчарку по голове.

— Вы сторожем работаете? — невинно спросил Сорока. Его стала забавлять эта чудная девчонка с громадной овчаркой.

Улица была пустынной. Вокруг них возвышались большие кирпичные дома, негромко шумели на ветру молодые липы. По Кондратьевскому проспекту промчалась милицейская машина. В просвете между домами мелькнула синяя вращающаяся мигалка. Девушка еще больше нахмурилась и взглянула на Сороку:

— Найда жуликов чувствует на расстоянии. У нее особенный нюх.

Хотя Сороке и нравилось разговаривать с ней, слово «жулики» покоробило его. Решив, что хватит попусту языком молоть, он кивнул девушке и сказал:

— Когда вы прогуливаете Найду, город может спать спокойно… Привет!

Но не сделал и двух шагов, как услышал свирепое рычание. Бросив взгляд через плечо, снова остановился. Найда, натянув широкий белый поводок, смотрела ему прямо в глаза.

— По-моему, я понравился вашей собаке, — сказал Сорока. — Она не хочет со мной расставаться. И все-таки придержите ее, мне надо идти!

— Найда очень сильная, — нерешительно сказала девушка. — Боюсь, мне ее не удержать…

— Какого же черта тогда вы с ней на улицу выходите? — не выдержал и рявкнул Сорока, но тут же пожалел об этом: Найда вырвалась из рук девушки и молчком бросилась на него. Девушка вскрикнула. Сорока повернулся к собаке боком, как учили в армии, подставил плечо. Совсем рядом хамкнула пасть, и овчарка отлетела в сторону. Девушка проворно схватила с земли поводок. Двор огласился яростным лаем. Найда рвалась к Сороке, а девушка ее с трудом сдерживала. Она откинулась назад, нога ее в красном сапожке упиралась в тротуар.

— Она меня тащит!.. — вырвалось у нее.

Видя, что Сорока стоит на мосте, собака умолкла. Лишь откуда-то из глубин ее нутра вырывалось угасающее хриплое рычание. Ситуация становилась уже не смешной, а опасной. Этот рассвирепевший зверь не хочет его отпускать. А девчонке не удержать его на поводке. Может, попросить, чтобы привязала к водосточной трубе, пока он не добежит до Кондратьевского? Так ведь здоровенная псина — к черту трубу сорвет!

— Кто же все-таки командует: вы или Найда?

Услышав свое имя, овчарка сердито рыкнула.

— Найда задержала, наверное, с десяток преступников, — сказала девушка. — Мой брат ее выдрессировал. Он в милиции работает.

— Не будем же мы тут до утра стоять? — пробормотал Сорока и поежился от холодного порыва ветра. Где-то наверху звякнуло железо. Липы негромко залопотали.

— Как вас… гражданин, пройдемте в милицию? — растерянным голосом произнесла девушка. — Там Найду знают.

— Я там ничего не забыл… гражданка! — буркнул Сорока, уже начиная злиться.

Услышав слово «милиция», Найда засуетилась, стала повизгивать, кося светящимися глазами на Сороку.

— А если я не жулик и не бандит? — спросил он. — Тогда что?

— Я перед вами извинюсь, — ответила девушка.

— Ну, ради этого стоит рискнуть, — заметил он. — Ведите, гражданин начальник…

Милиция была сразу за «Гигантом». Сорока уверенно шагал прямо к большому серому зданию, а позади него, наступая на пятки, возбужденно дышала Найда. Торопливо постукивали по асфальту каблучки девушки.

В отделении все разрешилось в пять минут. В кармане куртки Сороки оказалось удостоверение дружинника. Дежурный сержант, даже не сделав выговор засмущавшейся девушке, которую он знал, пожал ему на прощанье руку, потрепал по холке Найду, и они вышли на улицу. Вид у девушки был удрученный. Она боялась глаза поднять на Сороку. Кстати, и Найда чувствовала себя виноватой: повиливала тяжелым пушистым хвостом и уже без всякой злобы поглядывала на Сороку. Сердиться на собаку было глупо, и Сорока осторожно, опасаясь, что она его цапнет за руку, погладил Найду по холке. Однако обошлось. Больше того: овчарка ткнулась мордой в его руку. Извинилась за ошибку.

В кабинете дежурного Сорока как следует разглядел девушку. Она была миловидной, с темными глазами. И еще ему понравилась ее улыбка: мягкая, немного смущенная. Как же ее звать? Да, сержант назвал девушку Ниной. Так же звали воспитательницу Сороки в детским доме… У Нины Владимировны были ласковые руки, грудной мягкий голос и добрые глаза.

— Я жду, — сказал Сорока.

— Чего? — сделала удивленный вид девушка. — Ах, да… — Она улыбнулась. — Извините… Мы больше не будем. — Она нагнулась к собаке. Извинись, Найда!

Овчарка нехотя легла на тротуар, положила длинную острую морду на лапы и блеснула на Сороку розово вспыхнувшими глазами.

Больше ничего не оставалось, как распрощаться с девушкой и отправиться домой, но Сорока медлил.

— Вон там был какой-то шум, — кивнул в сторону своего дома Сорока. Кто-то на кого-то напал или просто драка…

— Чего же не вмешались? — спросила Нина. — Дружинник называется!

— Вы же меня задержали, — улыбнулся Сорока.

— Найда, проводим этого… гражданина? — взглянула девушка на собаку.

Найда встряхнула головой, негромко гавкнула, — мол, я не против.

— Вообще-то, меня зовут Сорокой, — сказал он.

— Сорокой? — удивилась Нина. — В первый раз слышу такое странное имя!

— Зовите Тимофеем, — сказал он.

— Сколько же у вас имен? Плохо ваши документы проверил сержант Семенов… Кстати, у него имя тоже не простое — Тамерлан.

Они шли по широкому пустынному проспекту. Над квадратной громадой кинотеатра «Гигант» сияла луна. Впереди мигали желтые огни светофоров. Найда все натягивала поводок, сворачивая с тротуара к черным липам. Нина спустила ее с привязи, и овчарка обрадованно припустила к темному подъезду.

— Сейчас притащит за рукав еще одного правонарушителя, — заметил Сорока.

— Где же хулиганы? — сухо спросила она. Они как раз поравнялись с большим светлым зданием, где жили Татариновы.

— Дальше, — сказал Сорока.

Девушка ничего не сказала, отвела с глаз прядь, выскочившую из-под косынки, оглянулась, но собаки было не видно. Тогда Нина по-мальчишески негромко свистнула — овчарка тут же появилась перед ними. Пристегнув поводок к металлическому ошейнику, девушка сказала:

— До свиданья.

— А вам куда? — спросил Сорока.

— На Металлистов.

— Мне тоже, — сказал он.

Нина вдруг замкнулась и за всю дорогу не произнесла и двух слов. Найда неторопливо шагала у ее левой ноги. Один раз Сорока поймал на себе быстрый внимательный взгляд девушки, но, когда он повернулся к ней, тут же отвернулась и стала смотреть под ноги.

Жила она в красивом многоэтажном доме, облицованном квадратными панелями под мрамор. Остановилась у среднего подъезда, протянула маленькую узкую руку. Сорока попытался ее задержать в своей ладони немного дольше, но девушка настойчиво высвободилась.

— Вы каждую ночь прогуливаете Найду? — полюбопытствовал Сорока.

— Завтра мой брат пойдет с ней… А что?

— Ну а после брата?

— Отец, — улыбнулась она.

— Понимаю, потом мать…

— Ошибаетесь — бабушка.

— Бабушка, дедушка, а вы когда?

— Вам-то что за дело?

— Мне понравилось с вами задерживать преступников!

— Я вижу, вам, Тимофей, делать нечего…

— Времени мне просто девать некуда, — рассмеялся он. — Я самый свободный человек в Ленинграде и его окрестностях…

— Спокойной ночи, самый свободный человек, — сказала она и отворила тяжелую дверь в подъезд. Найда задержалась на секунду, понимающе взглянула Сороке в глаза и даже, как ему показалось, сочувственно вздохнула. Она бы не против еще погулять.

— А вы без собаки когда-нибудь выходите из дома? — крикнул он вслед, но дверь уже захлопнулась. Правда, тут же приоткрылась, и Сорока увидел глазастое лицо девушки.

И он вдруг подумал, что в ней есть что-то от негритянки: эти полные губы, яркий блеск глаз и зубов. И лицо у нее смуглое, а волосы черные.

— Вы любите белые ночи? — сказала она. — Приходите на Дворцовую набережную встречать белые ночи… — Рассмеялась, и, не дожидаясь ответа, исчезла. Тяжелая дверь негромко хлопнула.

Сорока возвращался к своему дому и улыбался. Любит ли он белые ночи? Откуда он знает? Он никогда еще их не видел. Наверное, очень красиво, если все в Ленинграде ждут белых ночей… Он, мучительно морща лоб, вспоминал строки знаменитой поэмы Пушкина «Медный всадник» — там впервые он прочел про белые ночи… Как же это?..

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невыдержавное теченье, Береговой ее гранит, Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный…

Дальше он вспомнить не мог.

Глава четвертая

Пахло хвоей и морской свежестью. Еще солнце не спряталось за лесом. На соснах негромко перестукивались дятлы, с плеса доносился крик чаек.

Когда неподалеку, на шоссе, послышался скрип тормозов, хлопанье дверцы, Алена соскочила с опрокинутой лодки, на которой сидела, и спряталась за толстую сосну.

В ее сторону направлялся парень. На пальце он крутил блестящий брелок с ключами. Он остановился рядом с поплавком, на котором белела крупная надпись: «Алена, я буду тебя ждать по субботам и воскресеньям с 20 до 21 часа!»

Она понимала, что глупо прятаться, но заставить себя выйти к нему и заговорить не могла. У парня грузноватая фигура. Ему лет двадцать, а уже выпирает животик. И широкий ремень с красивой пряжкой не скрывает его. Коричневые мокасины утопают в желтом песке, оставляя глубокие ребристые следы.

Парень не вызывает у нее никаких чувств, разве что — любопытство. Он как-то подвез Алену с ее подругами, сестрами-близнецами, от института до дома. А когда она случайно обронила, что в субботу поедет на дачу в Комарово, он сказал, что у них тоже дача под Зеленогорском и в субботу он собирается туда… И предложил заехать за ней и подвезти, — кстати, у него в машине стереомагнитофон, можно послушать отличные записи… Парня звали Глеб, и он был знакомым сестер-близнецов. Он и приехал к институту, чтобы встретить их. Близнецы тоже должны были поехать с ним в Зеленогорск, однако, когда он в назначенное время подкатил к ее дому, близнецов в машине не оказалось. Глеб, смеясь, объяснил, что их строгий папа в самый последний момент не отпустил…

Всю дорогу он рисовался: ехал, положив на руль одну руку, другой дотрагивался до рукояток магнитофона, несколько раз будто бы случайно коснулся ее колена. Тогда она водрузила на колени большую сумку с продуктами. Из динамиков гремел Ребров: «Купите бублики, горячи бублики… Гоните рублики-и та-ра-рам!..»

Глеб сообщил, что учится на филфаке в университете на втором курсе. Дача его отца — крупного ученого — на самом берегу. Кругом одни сосны. Синицы и дятлы запросто залетают в комнаты и клюют со стола. Если у нее есть желание, они могут заглянуть в ресторан «Олень», там у него знакомый официант Володя…

Алена сказала, что такого желания у нее нет, тем более что ее ждут родственники на даче.

Вот, собственно, и все, если не считать того, что он назначил здесь свидание. Она, конечно, не пришла, а скоро появилась вот эта дурацкая надпись. Раза два она видела его машину у института, но не подошла к ней. Пусть возит близнецов… Теперь отец, Сережа и Гарик при каждом удобном случае подтрунивают над ней… Лишь Сорока ничего не говорит, а что он думает, она не знает. Сорока вообще редко с ней заговаривает, старается держаться подальше. И ей еще ни разу не удалось расшевелить его, вызвать на откровенный разговор. Такой уж он человек, замкнутый, сдержанный, не то что Гарик. Этот каждый раз признается ей в вечной любви, когда приезжает на дачу, — не отходит ни на шаг, что раздражает Алену. И в Ленинград, говорит, приехал из-за нее. И на Кировский завод поступил, чтобы не возвращаться в Москву, а быть поближе к ней. Она знает, что это так, но… Однажды она подумала, что лучше бы эти слова сказал ей Сорока…

Парень достал из кармана пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, закурил. Он стоял к ней в профиль и смотрел вдоль кромки берега. Нос у него крупный, глаза небольшие. Часто щурится, будто ему пылинка попала в глаз. Вот он нагнулся, поднял камешек и, лениво размахнувшись, бросил в поплавок, издавший звонкий металлический звук, который тут же растаял в вечернем воздухе. На верхней губе парня аккуратно подбритые черненькие усики.

Глеб тоскливо смотрел на кромку берега. Ветерок взъерошил на затылке темные волосы. Выплюнув сигарету, он затоптал ее и вдруг совсем по-мальчишески шмыгнул носом и, оглянувшись, вытер его рукавом рубашки. И Алене вдруг стало его жалко. Может быть, каждую субботу и воскресенье он, как матрос на вахте, дежурит тут?..

Она вышла из-за сосны и окликнула его. Он заулыбался и побежал навстречу, размахивая руками. Она испугалась, что он, чего доброго, полезет целоваться, и отступила на шаг в сторону. Наткнувшись на ее холодную сдержанность, Глеб сразу присмирел.

— Зря вы это написали, — сухо сказала она.

— Иначе я не встретил бы вас сегодня, — улыбнулся он и, заметив на ее лице тень, встрепенулся: — Пожалуйста… — Стал шарить в карманах, потом пробежал к автомашине и вернулся с перочинным ножом. — Я сотру!

Он и впрямь принялся сдирать ножом краску, но это было нелегко. Краска засохла и не отставала. Нож издавал противные скребущие звуки.

— Хватит, — сдерживая раздражение, сказала Алена. Она уже пожалела, что подошла к нему.

Глеб стал рассказывать, что на даче у них собрались ребята и девушки, а он вот удрал. На свидание. Правда, им и без него там не скучно. Его лучший друг — мастер спорта по автомобилизму, в понедельник уезжает на международные гонки в Монте-Карло, ну вот они и собрались проводить его…

Они дошли до песчаной косы и у зеленой с резными наличниками дачи повернули обратно. Возвращались по усыпанной сосновыми иголками дорожке.

Глеб предложил покататься — сегодня такой вечер!..

Вечер действительно был чудесный. Тихо, тепло, слышны голоса синиц. Прокатиться по живописному Приморскому шоссе было бы приятно, тем более что она любила ездить на машине, но дома будут беспокоиться. Ведь она никому не сказала, куда пошла. Гарик уже, наверное, мечется на даче. Вспомнив, как он нынче понарошку проиграл ей партию в настольный теннис — у него второй разряд, — она подумала, что так ему и надо, пусть позлится! Последнее время ей стало надоедать его назойливое внимание. Несколько раз приходил встречать ее в институт. У него в эти дни были отгулы.

Однажды она вышла из института вместе с близнецами Олей и Аней, а он уже караулит у парадной. Пришлось их познакомить с Гариком. Он даже присвистнул, увидев их, и попытался сострить: «Вроде бы и не пил, а в глазах двоится!» Близнецам он понравился. Сразу обеим. Такой уж у них характер: кто понравился одной, тот люб и другой.

Глеб распахнул дверцу. На круглом лице так и светилась добродушная улыбка. Мгновение поколебавшись, Алена уселась на переднее сиденье. Он обошел машину и, поигрывая ключами на цепочке, по-хозяйски расположился рядом.

— Куда? — еще шире улыбнулся он. — В Выборг? Хельсинки? Копенгаген?

За рулем он сразу обрел уверенность и теперь с покровительственной улыбкой смотрел на девушку. Современный молодой человек, который все может. Небрежно ткнул пальцем в никелированную клавишу магнитофона, и за спиной мощно грянула музыка. Чтобы несколько сбить с него спесь, Алена холодно заметила:

— Только, пожалуйста, недолго. Меня дома ждут.

— Ничего, подождут… — сказал Глеб и включил мотор.

Алена была права: первым ее хватился Гарик. Он без особых усилий выиграл у Сороки подряд две партии в настольный теннис и предложил закончить игру. Сорока не возражал. В настольный теннис он начал играть только в этом году и был слабым противником для Гарика.

Сорока и Сережа еще стояли у стола с ракетками в руках и толковали о только что сыгранной партии, когда тот подошел к ним.

— Не видели Алену? — спросил он.

— Ее давно уже не видно, — заметил Сорока.

— Отец беспокоится… Пора ужинать, а ее нет.

— Отец? — усмехнулся Сорока.

— Она туда пошла! — кивнул в сторону залива Сережа. — Ты ей нарочно проиграл, а она этого не любит…

— С вами опасно играть, — сказал Гарик.

— Я лучше сегодня в защите играл? — поинтересовался Сережа.

— Лучше, лучше, — отмахнулся Гарик. — Сходим на залив? — взглянул на Сороку. — Вечер-то какой…

— Какой? — спросил Сережа.

Однако Гарик не удостоил его ответом. Он смотрел на лесную тропинку, ведущую к даче.

— Вряд ли ей это понравится, — сказал Сорока.

— При чем тут она? — вспыхнул Гарик.

— Пойдем прогуляемся, — сказал Сорока. Лицо у него как всегда невозмутимое, лишь в глазах затаилась усмешка. Но надо очень хорошо знать Сороку, чтобы заметить это. Сережа заметил. Наверное, и Гарик заметил, потому что, нахмурившись, отвернулся, стал шарить по карманам, ища коробок. Чиркнул спичкой, прикурил, несколько раз жадно затянулся и, не глядя на Сороку, обронил:

— В субботу-воскресенье тут крутятся всякие… Алена сама говорила, что проходу не дают. — Наткнувшись взглядом на Сережу, замолчал.

Сережа отлично понимал Гарика: для него давно не секрет, что тот влюблен в сестру. С тех самых пор, как Гарик впервые увидел ее на шоссе Ленинград — Москва, когда они пешком направлялись в Островитино. Сережа уверен, что и в Ленинград Гарик приехал только из-за Алены, а влюблена ли она в Гарика, он не знал. Два человека были непостижимы для него — это родная сестра и Сорока. Никогда наперед не знаешь, что у них на уме, о чем они сейчас думают. Не знаешь, как и поступят в том или ином случае. А вот Гарик для Сережи не загадка, с ним, как говорится, все ясно. Став взрослой, Алена перестала Сереже доверять свои девичьи тайны. Раньше, смеясь, рассказывала про чудаков мальчишек, про глупые драки за гаражами, даже показывала записки, которые ей на уроках писали, — а теперь на эти темы они не разговаривают. Сережа бы с удовольствием поговорил, ему тоже есть что рассказать… Он и сам немножко влюблен в одну девчонку…

Сообразив, что они при нем не хотят разговаривать, Сережа взял ракетки, шарики — один расщепился по шву, и он его бросил в кусты — и, насвистывая, зашагал по тропинке к дому. Он ничуть не обиделся на Сороку и Гарика. Понятно, при нем говорить о сестре не очень-то удобно.

Когда Сережа скрылся в доме, Гарик сказал:

— Скажи мне честно, Сорока: получится у нас с ней что-нибудь или нет?

— Я ведь не гадалка, — сдержанно ответил тот.

— Я люблю ее, — продолжал Гарик. Он нащупал ногой сосновую шишку и машинально со злостью стал ее втаптывать в землю. Шишка с сухим треском рассыпалась.

— Я где-то читал, что влюбленные только добро творят…

— А мне, наоборот, морду кому-нибудь хочется набить, — признался Гарик.

— Может быть, ты вовсе и не влюблен? Придумал все это?

— Тебе этого не понять, — зло рассмеялся Гарик. — Ты ведь никогда не любил…

— Не везет мне в смерти — повезет в любви… — Сорока взглянул на приятеля. — «Белое солнце пустыни» видел?

— Не видел, — буркнул Гарик.

— Хороший фильм, — сказал Сорока.

— Послушай!.. — Гарик даже остановился. — Может, у нее есть парень?

— Алена скрывать бы не стала, — успокоил Сорока — ему уже надоел этот разговор.

— Последнее время я чувствую, что она от меня все больше отдаляется, — помолчав, сказал Гарик.

— Честно говоря, я не замечал, чтобы она когда-нибудь приблизилась к тебе.

Они шли к заливу по протоптанной лесной тропинке. Небо еще было светлое с нежными розовыми подпалинами, а в сосновый бор уже со всех сторон бесшумно вползали сиреневые сумерки. В вечернюю тишину вдруг ворвался визгливый звук радиолы и, будто захлебнувшись, так же неожиданно умолк.

— Я тут присмотрел один «Запорожец», — нарушил затянувшееся молчание Гарик. — Почти новый. В аварию попал, вот и отдают по дешевке. Конечно, придется повозиться, зато будет у нас своя телега.

Сорока промолчал, Гарик покосился на него и удивленно спросил:

— Ты что, против? Или не хочешь помочь с ремонтом?

— Не в этом дело, — ответил Сорока.

— Тогда в чем же?

— Я бы не стал сейчас связываться с машиной, — сказал Сорока.

— И это мне говорит человек, который свой хлеб зарабатывает на ремонте машин!

— Поэтому и говорю.

— Дело решенное, — твердо сказал Гарик. — Завтра приезжает Вячеслав из Москвы, он дает мне тысячу рублей, да у меня на сберкнижке кое-что есть. В общем, я беру машину.

— Три сотни могу подкинуть, — сказал Сорока. — Больше не наскребу.

— Вот это другой разговор! — обрадовался Гарик и, остановившись на тропинке, горячо пожал приятелю руку. — Кровь из носу, надо к августу машину отремонтировать. Все вместе поедем в Островитино. Я Алене обещал!

— Сильно разбита?

— Мотор цел, а передок всмятку! Покорежен капот, надо новый радиатор, разбиты фары, нет стекол, переднюю подвеску придется полностью менять… А остальное…

— А в остальном — машина в полном порядке, — рассмеялся Сорока и снова стал серьезным. — У нас на станции есть один хороший паренек — Саша Дружинин, жестянщик. Выправит все вмятины, и не заметишь.

— Это самое главное, — заулыбался Гарик. — Машина всего пятнадцать тысяч пробежала. Видно, лопуху досталась: врезался в затормозивший на остановке автобус. Сам разбился и расколошматил машину. Вышел из больницы и, как говорится, завязал с этим делом… Купил велосипед и счастлив.

Они спустились по Морской к заливу, прошлись по пляжу, но Алену не повстречали. Гарик обеспокоенно, все больше хмурясь, вглядывался вдаль. Какая-то парочка бродила по самой кромке залива. Весь в мерцающих огнях, далеко от берега медленно проплыл теплоход. Уже возвращаясь обратно, они увидели на обочине шоссе светлую машину. Ярким желтым пятном выделялась она на фоне темных стволов деревьев. Гарик встрепенулся и схватил Сороку за руку.

— Видишь? — шепотом спросил он.

Сорока посмотрел по сторонам, пожал плечами.

— Там, возле буя… — Голос у Гарика дрогнул. Его рука еще крепче сжала локоть друга.

У того самого поплавка, где даже в сумерках белела аляповатая надпись, стояли двое — парень и девушка. Он прижался спиной к железной посудине и, жестикулируя, что-то быстро говорил, а она, наклонив голову, слушала.

— Наверное, его машина, — шепотом сказал Гарик, озираясь на белеющие «Жигули».

— Хочешь шины проколоть? — язвительно спросил Сорока.

— Гляди, целуются! — сверкнул на него глазами Гарик.

— Плохо же ты думаешь о своей Алене, — спокойно сказал Сорока.

— Моей!.. — с горечью вырвалось у Гарика. — Она… ничья. Она что хочет, то и делает!

— А ты хотел, чтобы она делала то, что тебе нравится?

Но Гарик уже не слушал его: он впился глазами в них и стиснул зубы.

Парень на секунду умолк, и тогда они услышали голос Алены, однако слов не разобрали. В следующий момент парень оторвался от ржавой железяки, сделал шаг к Алене и схватил ее за плечи. Изогнувшись, та откинулась назад и с силой толкнула его в грудь обеими руками.

— Алена себя в обиду не даст, — сказал Сорока.

Вырвавшись от парня, Алена бросила ему в лицо что-то резкое и побежала прямо на них. А тут еще сзади осветил их яркий луч автомобильной фары. Остановившись перед деревом, за которым они стояли, Алена изумленно уставилась на приятелей.

— Подглядываете, мальчики? — с презрением сказала она и, не оглядываясь, быстро зашагала к шоссе.

Немного погодя вслед за ней кинулся парень. Когда он поравнялся с ними, Гарик вышел на тропинку и загородил ему дорогу.

— Не торопись, — мрачно сказал он.

— Что?! — рявкнул обозленный Глеб. — А ну, отойди… — Он попытался оттолкнуть Гарика, но тот поймал его руку, резко рванул на себя, и парень носом зарылся в песок. Вскочил и, сжав кулаки, бросился на Гарика. Они оба покатились по песку. Пыхтя и ругаясь, принялись волтузить друг друга.

Сорока подошел и молча растащил их: сначала отшвырнул в сторону разъяренного Гарика, потом помог встать на ноги тяжело дышащему парню.

— Ключи! — пробормотал тот. — Потерял ключи от машины…

Сороки поднял с песка поблескивающий брелок, протянул парню.

— Чего это он? — кивнул в сторону Гарика парень, стряхивая ладонью песок с джинсов. — Налетел как сумасшедший!

— Опасный человек, — понизив голос, сказал Сорока. — Уже двоих из-за этой девушки покалечил…

— Из-за девчонки? — удивился парень. — Вот чудак!

— Лучше с ним не связываться, — сказал Сорока. — Езжай, друг, а то я за него не ручаюсь…

Парень, оглядываясь на прислонившегося к дереву Гарика, пошел к машине. Хлопнула дверца, фыркнул мотор, и «Жигули» со вспыхнувшими фарами умчались в сторону Зеленогорска.

— Царапается, гад… — проворчал подошедший Гарик. На скуле у него кровоточащая царапина. Он приложил к ней смятый платок.

Сорока не ответил. Задрав голову, он смотрел на просвет меж вершинами деревьев. Вдоль берега залива пролетел вертолет. На нем горели белые и зеленые огни.

Молча дошли они до станции. Не доходя до высокой деревянной платформы, Сорока замедлил шаги. Повернулся к Гарику.

— Я, пожалуй, поеду в город, — сказал он. — Заниматься надо.

— Подумала, что мы за ней подсматривали… — вздохнул Гарик.

— А разве не так? — взглянул на него Сорока.

— Ты тоже хорош, — упрекнул Гарик. — Мне чуть воротник у рубахи не оторвал, а с этим типом… Тары-бары развел!

— Потому что ты не прав, — сказал Сорока и посмотрел вдоль путей. Вдалеке замаячило желтое пятно. — Моя электричка.

— Я с тобой, — сказал Гарик. — Вячеслав завтра утром приезжает…

Глава пятая

Изогнувшись в три погибели, Сорока лежал в тесной кабине «Жигулей» и тыкал отверткой в неподатливые винты механизма опрыскивателя лобового стекла, С подобной неисправностью он столкнулся впервые: стоило нажать на педаль сцепления — и механизм включал «дворники», хотя никакой в этом нужды не было. А через несколько секунд перегорал в блоке плавкий предохранитель. В чем дело, он никак не мог понять. Несколько раз подходил Кузьмин, молча наблюдал за ним. Он ждал, что Сорока спросит совета, но тот даже головы не поворачивал в его сторону: упорно ковырялся в механизме.

Кузьмин усмехался и отходил. Упрямый парень, ничего не скажешь!

Только перед самым обедом Сорока обнаружил неисправность: оказалось, что, когда нажимаешь на педаль сцепления, резиновый коврик сдвигается и включает механизм опрыскивания с принудительной подачей жидкости на сухое стекло. В результате этой нагрузки перегорает предохранитель. Чтобы устранить дефект, не нужно было разбирать механизм, проверять на стенде реле, просто достаточно ножницами расширить отверстие в коврике — и все дела!

Владелец «Жигулей» долго не мог поверить, что из-за такой мелочи он столько времени мучился! Никто из его знакомых автомобилистов не мог найти неисправность, вот и пришлось из Гатчинского района гнать машину на станцию техобслуживания. На радостях он попытался всунуть мастеру, как он назвал Сороку, трешку, но тот решительно отвел его руку. Владелец удивился, но настаивать не стал, горячо поблагодарил и, счастливый, уехал.

— Гордый ты, — заметил Кузьмин, когда они остались вдвоем. — Или меня стесняешься? Человек дает тебе от всего сердца… Может, не стоит отказываться?

— Вы бы не отказались? — взглянул ему в глаза Сорока.

— В этом случае нет, — ответил механик.

— Я не могу брать деньги… — помолчав, сказал Сорока. — Руку жгут… Такое ощущение, будто добрый дядя тебе, сироте, милостыню подал… Не буду я брать от них деньги!

— Не зарекайся, Тимофей, — усмехнулся Кузьмин. — Вот у меня жена, трое детишек… Маловато мне одной зарплаты. Приходится иногда на стороне подработать: то мотор переберешь, то на старой машине электропроводку заменишь, то новичку-автолюбителю на дому техобслуживание сделаешь… И людям хорошо — на станцию-то очередь, сразу не попадешь — и ты не в накладе.

— Это другое дело, — сказал Сорока. — Вы получаете за работу, а не на чай…

— Молод ты еще, — сказал Кузьмин. И непонятно было, осуждает он своего ученика или, наоборот, удивляется ему.

Быстро перекусив в столовой, Сорока с учебником под мышкой отправился на территорию. Еще оставалось полчаса, и можно было позаниматься. Солнце припекало совсем по-летнему. Трава вдоль дощатого забора ярко зеленела, светились желтые цветы одуванчиков. Усыпляюще гудели большие с изумрудным блеском мухи. Их маршрут к куче прошлогодних листьев пролегал как раз над головой Сороки, пристроившегося с книжкой «Млекопитающие фауны СССР» на старом автомобильном скате у забора. Прочитав, что ежи отличаются массивным телом малозаметным хвостом, что ноги у них короткие, стопоходящие, кисти и ступни не расширены, а голова клиновидной формы с вытянутой в короткий хоботок носовой частью, Сорока вспомнил ежа Кольку, который долго жил с ними на Каменном острове… Кажется, Коля Гаврилов первым заметил в озере рыжеватый колючий комочек, приближающийся к берегу. Острая черная мордочка его с двумя бусинками глаз была вытянута вверх. Удивительно, что он сумел преодолеть такое большое расстояние. И почему он решил покинуть материк и приплыть на остров? Облюбовав среди бурелома местечко, еж проворно выбрался на берег, ничуть не испугавшись столпившихся ребят. Даже когда кто-то из них коснулся его колючек палочкой, не свернулся в ощетинившийся иголками комок, а спокойно потрусил в глубь острова. «Как тебя звать?» — в шутку спросил Сорока. «Крхок-крхок!» — фыркнул еж.

— Колька! — обрадовались ребята. Так его и прозвали. Кольке, видно, на острове понравилось, и он остался там. Частенько наведывался в палатки, всякий раз, когда садились за длинный деревянный стол под навесом, тоже приходил на обед. Ночью поочередно совершал обход всех палаток. Однажды напугал Ваську Темного, уколов его в пятку…

Громкие голоса отвлекли Сороку от воспоминаний. Неподалеку на бревна уселись молодые рабочие. В руках бутылки с молоком, бутерброды. Разговаривали громко, смеялись. Сорока понял, что теперь не позанимаешься. Хотел встать и уйти, но тут услышал сипловатый голос Леньки Гайдышева:

— Тут некоторые субчики на собраниях нас грязью поливают… А руководство вон благодарности нашему брату на доске приказов вывешивает!

Это верно, бригаде Бориса Садовского объявлена благодарность за ремонт «мерседеса» какого-то дипломата. Машину привезли на буксире, отказал мотор. Автослесари сумели быстро найти неисправность и отремонтировать заграничную машину.

— Долларами взял или жевательной резинкой? — поинтересовался Вася Билибин.

— Мы с иностранцев не берем, — пришел на выручку приятелю Миша Лунь.

— И зря, — сказал Билибин. — С капиталистов-то как раз и надо драть три шкуры. Обирают же они своих рабочих?

— А ты грамотный, Вася! — хохотнул Длинный Боб. — Может, проведешь с нами политбеседу?

— У меня обеденный перерыв, — ухмыльнулся Билибин.

— Ишь, сидит с книжечкой! — подначивал Сороку Гайдышев. — Хочет инженером стать… Я бы на месте нашего начальника заочников-вечерников на пушечный выстрел не подпускал к станции…

— Это почему же? — спросил Саша Дружинин.

— Скоро все станут инженерами да начальниками, — продолжал Ленька. — А работать кто будет? Кто будет ключиками-молоточками орудовать? Руки пачкать да бензиновую гарь нюхать?

— Сейчас многие рабочие больше инженеров заколачивают, — сказал Саша. — А ты небось больше самого начальника зашибаешь?

— А ты бы, Сашок, помалкивал, — заметил Миша Лунь.

— Где вот таким, с книжечками, понять душу рабочего человека? — не унимался Гайдышев. — Паразиты, они нам, работягам, дышать не дают…

У Сороки лопнуло терпение, он захлопнул книжку, стремительно поднялся и подошел к рабочим. Серые глаза его не выражали ничего. Разве только сдвинутые темные брови да вертикальная морщина на переносице выдавали гнев. Остановившись перед Гайдышевым, который стал беспокойно озираться на своих приятелей, Сорока сверху вниз посмотрел на него.

— Повтори, что ты сказал, — не повышая голоса, произнес он.

— Пошел ты… — буркнул Гайдышев. Чувствовалось, что он растерялся. — Пожрать человеку не дадут…

Сорока нагнулся, схватил его за грудки и, как школьника, поставил перед собой.

Гайдышев сгорбился, втянул шею в плечи, глаза его смотрели зло и настороженно. Длинный Боб спокойно тянул молоко из бутылки и улыбался, Миша Лунь раскрыл рот, выпуклые глаза его моргали.

— Ты хоть понимаешь, что плетешь? — Сорока встряхнул его, будто мешок с отрубями, и Гайдышев чуть язык не прикусил. Слышно было, как в его карманах звякнули гаечные ключи.

— Ну чего ты? — забормотал он. — Убери руки-то!

— Дурак ты, Гайдышев, — с отвращением сказал Сорока и силком посадил его на бревно. — На твоем месте надо как можно реже раскрывать рот… — Он обвел взглядом рабочих. — А вы сидите и слушаете эту чушь… Только подонки могут так рассуждать, как этот… — Он с презрением взглянул на сникшего Леньку. — Еще причисляет себя к рабочему классу… Какой ты рабочий? За рубль маму родную продашь…

Повернулся и зашагал вдоль забора к цеху.

— Ну, гад! Видали, какой правильный выискался?.. — негромко, чтобы не услышал Сорока, пробормотал Гайдышев.

— А что? — сказал Саша Дружинин. — Правильно тебе врезал Сорокин! Противно смотреть, как вы облапошиваете клиентов! С этими масленками… Что, не так?

С лица Леньки Гайдышева еще не сошла растерянность. Сигарета во рту потухла, и он ее с отвращением выплюнул.

— Руки, сволочь, распускает… — пробормотал он.

— А ты — язык, — поддел его Вася Билибин. — Не на того, Леня, нарвался! Где сядешь, там и слезешь!..

— Виданное ли дело — своих перед клиентами подводить? — закипятился Гайдышев. — Он же при всех набросился на меня… Ладно, человек хороший попался, понимающий… А то ведь скандал на всю контору! Могли бы и с работы турнуть.

— Я ваших дел не знаю, — отмахнулся Билибин и, заметив мастера в дверях цеха, поднялся. — Только сдается мне, что этот парень попусту языком трепать не будет.

— Ну что, Леня, получил по мозгам? — поддел приятеля Садовский. — Как говорится, наши не пляшут… Аминь!

Обеденный перерыв закончился. Вслед за Васей поднялись и остальные. Не успели они отойти, как на бревна опустились воробьи, набросились на хлебные крошки, застучали маленькими клювами по пустым консервным банкам.

Мастер Теребилов с вечно недовольным лицом распахнул широкие, обитые железными полосами створки ворот, и со двора на мойку въехал «Москвич-412». Вслед за ним хотел было юркнуть и «Запорожец», но мастер не пустил. Небольшая салатного цвета машина покорно попятилась назад. Испуганно взвизгнул сигнал голубой «Волги»: «Запорожец» чуть не наехал на нее. Высунувшись из кабин, водители стали спорить, кто был прав, а кто виноват…

На станции технического обслуживания продолжался рабочий день.

Глава шестая

В пятницу вечером к даче подрулил голубой грузовик. На буксире у него — изрядно помятый спереди «Запорожец», за рулем которого сидел сияющий Гарик. Алена и Сережа бросили игру в теннис и, ничего не понимая, стояли и таращили глаза. А Гарик что-то говорил, размахивая руками, улыбался, но из-за шума мотора слов не было слышно.

Сережа первым сообразил, что произошло.

— Гарик машину купил! Ура-а! — крикнул он и, подпрыгнув козлом на месте, бросился к «Запорожцу». Тем временем из кабины грузовика вылез кудрявый шофер и стал отцеплять буксирный трос. Подошла к машине и Алена.

— Не успел купить — и уже попал в аварию? — сказала она. — И еще радуется!

— Отличная машина, — возясь с дверной ручкой, говорил улыбающийся Гарик.

— Чего ты там застрял? — поинтересовался Сережа.

— Дверцу — черт! — заклинило… — пробормотал Гарик.

— Выйди в другую, — посоветовала Алена.

— Другая вообще не открывается…

— Как же ты туда попал? — удивился Сережа.

— Разве это машина, — подал голос шофер. — Жестянка на колесах… Уж если брать, так надо «Москвич». Или «Жигули».

— Я сейчас принесу открывалку, — невозмутимо предложила Алена. Откроем сверху, как консервную банку, ты через крышу и выберешься…

— Не надо открывалку, крышу можно запросто лбом прошибить, — пошутил шофер.

Гарик с сердцем рванул ручку, и она осталась у него в руке. Лицо у него было такое, что Сереже показалось, он сейчас запустит этой ручкой в кого-нибудь. На всякий случай он отодвинулся и посоветовал:

— Ты через окно…

— Соображаешь… — начал было Гарик, но, метнув быстрый взгляд на Алену, опустил стекло и, с трудом протиснув плечи в квадратную щель, стал выползать из машины, как улитка из раковины. Когда руки его коснулись земли, ноги все еще оставались в машине.

— Сережа, тащи фотоаппарат, я сейчас запечатлею этот исторический момент… — сказала Алена.

Сережа, вцепившись в Гарика, стал помогать тому выбираться из кабины. Шофер, смотав трос и спрятав его под сиденье, с философским спокойствием наблюдал за этой картиной.

— «Москвичек» — это вещь, — заметил он, закуривая. — У моего шурина уже пятый год. Так он горя не знает.

Гарик поднялся с земли, отряхнулся и, лишь сделав несколько шагов, заметил, что один полуботинок его остался в машине. Алена, прикрывшись ракеткой, хихикала. Помрачнев, Гарик сказал шоферу:

— Мы рассчитались?

— Мог бы еще на полбутылки подкинуть, — заметил тот.

— Перебьешься, — ухмыльнулся Гарик. — Тоже мне знаток! Да мой аппарат будет бегать, как зверь… И даже твой шурин его не догонит.

— Бодливой корове бог рог по дал, — туманно выразился шофер и, выплюнув окурок, зашагал к своей машине. Широкая спина его в зеленой телогрейке выражала недовольство.

Когда голубой грузовик скрылся меж деревьями, Гарик достал из кабины полуботинок и, не развязывая шнурок, всунул ногу. Хорошее настроение снова вернулось к нему. Похлопав ладонью по вспучившемуся капоту, сказал:

— В августе, друг Серега, поедем в Островитино.

— Ты снова эту несчастную машину прицепишь к какому-нибудь грузовику? — невинно спросила Алена.

— Не веришь? — широко улыбнулся Гарик. — Да мы с Сорокой… — На последнем слове он споткнулся, помрачнел и закончил уже не столь оптимистично: — Через две недели, ну от силы через три, «Запорожец» будет как новенький.

— Зачем ты его сюда привез? — поинтересовалась Алена. — Поставил бы к Сороке на станцию техобслуживания. Там бы и отремонтировали.

— Я и хотел, да Сорока… — Гарик сердито сплюнул. — Как же, станет он нарушать правила!

— А ты не толкай его на преступление, — съехидничала Алена. — Сорока ни на какую аферу не пойдет.

— Какая же это афера — помочь другу? — возмутился Гарик. Автомобиль-то наш, общий! Он ведь тоже деньги дал…

— Все до последнем копейки, — заметил Сережа. — Попросил на теннисную ракетку, а у него в кармане пусто.

— Я уже на станции с одним пареньком столковался, — стал рассказывать Гарик. — Они бы за неделю отремонтировали, причем в рабочее время. Нужно было только договориться с их начальником, чтобы разрешил в кузовной цех поставить… А тут пришел Сорока и…

— …и выставил тебя вместе с этой инвалидной коляской за ворота? ввернула Алена.

— Сорока сказал, что заниматься ремонтом в рабочее время он не имеет права. И просить начальника, чтобы тот разрешил поставить разбитую машину в цех без очереди, он не станет. Люди по нескольку месяцев ждут своей очереди…

— Узнаю Сороку! — рассмеялась Алена.

— Ты ее здесь будешь чинить? — спросил Сережа. Он обошел «Запорожец» со всех сторон, заглянул внутрь.

— Сорока обещал сегодня привезти классного жестянщика, — сказал Гарик. — Главное — вмятины выправить и покрасить. Я договорился с одним слесарем из гаража, он мне переднюю подвеску за полцены устроит.

— Я и не подозревала, что ты такой ловкач! — сказала Алена.

Улыбка погасла на оживленном лице Гарика. Что-то в ее тоне не понравилось ему. Взглянув ей в глаза, он ответил:

— Не для себя стараюсь. Для всех… Помнишь, я говорил, что мы поедем в Островитино? И мы поедем. Вот увидишь!

В голосе его явственно прозвучала обида. Наверное, и Алена поняла, что переборщила со своими насмешками. Взглянув на покалеченный «Запорожец», она сказала:

— Этот шофер дурак. Хорошая машина… — И, переведя взгляд на Гарика, прибавила: — Я тоже вам буду помогать, ладно?

— Не девчоночье это дело — с машиной возиться, — сказал Гарик. На душе у него, видно, полегчало. Открыв багажник, он достал инструмент, какие-то детали и все это стал раскладывать на брезенте перед машиной. Сережа с воодушевлением помогал ему. Схватил тряпку и стал протирать замасленные детали.

Из дома вышел профессор.

— Это что такое? — поинтересовался он, кивнув на «Запорожец».

— Машина, — с гордостью ответил Сережа и, подумав, присовокупил: — Наша машина.

— А почему она сморщилась, будто чихнуть собралась?

— Она уже чихнула, — сказал Гарик. Он стоял на коленях и вертел в руках деталь, не зная, куда ее привернуть.

Профессор потыкал металлическим концом зонта в разбитую фару, другой рукой почесал свой солидный нос.

— Это… безглазое чудовище долго тут будет стоять? У меня под окном?

Ребята переглянулись, не зная, что ответить. Выручила Алена.

— Оно исчезнет, как только сможет исчезнуть, Ростислав Андреевич, — бойко ответила она.

— Что еще за парадокс, Алена? — удивился профессор, но ответа не стал дожидаться, так как фокстерьер, заметив на на лесной тропинке Сороку и незнакомого паренька, с громким лаем бросился вперед. Размахивая зонтиком, профессор поспешил за ним, крича на ходу: «Фу! Грозный! Фу!»

А Грозный, ростом чуть побольше кошки, отважно атаковал сразу двух парней.

— «Чудовище»… — хмыкнул Гарик, глядя профессору вслед. — Надо же так назвать машину!

— Он крупный физик, — пояснила Алена. — Обычно он ничего вокруг не замечаем, у него в голове одни математические формулы и физические законы… Он не признает никакого транспорта, кроме электрички и велосипеда. В Ленинграде ездит в институт на спортивном велосипеде. А машины, — Алена кивнула на «Запорожец», — терпеть не может. Он еще их называет механическими приспособлениями для перевозки людей…

Подошли Сорока и худощавый глазастый парень в черном кожаном пиджаке, через плечо на ремне вместительная брезентовая сумка.

— Саша Дружинин, — коротко представил его Сорока. — Спец по ремонту машин.

Исподтишка бросая любопытные взгляды на Алену, Саша раскрыл сумку и вывалил на брезент свои инструменты: киянки, деревянные и металлические бруски, рихтовочные молотки. После этого с озабоченным лицом обошел кругом «Запорожец», ощупал все вмятины, заглянул под крылья. Увидев отломанную ручку, неодобрительно покачал головой. Все с вниманием следили за ним. Опершись рукой о покоробленный капот, Саша задумчиво взглянул на розовеющее небо, проводил взглядом проплывшую над кромкой леса чайку и негромко произнес:

— Красиво тут. Тихо.

Саша Дружинин столько за сегодняшнюю смену наслушался металлического грохота, что вот эта девственная тишина загородного поселка на какой-то миг заворожила его… Но нетерпеливый Гарик быстро вернул его на землю, задав вопрос:

— Что нужно делать? Скоро темнеть начнет.

— С дверцы нужно снять обивку, освободить капот, передние крылья пока не трогайте, — распорядился Саша и, стащив с себя пиджак, аккуратно свернул его, положил на траву.

— Пойдем в дом, переоденемся, — предложил Сорока.

Саша взял свою сумку, и они скрылись в коридоре, откуда деревянная лестница вела на второй этаж. Гарик обозрел разложенные на брезенте инструменты, разные приспособления для правки металла, покачал головой:

— Не внушает мне доверия этот работничек…

— Почему же? — полюбопытствовала Алена.

— Вздыхает, на небо смотрит…

— И на Алену… — не удержался и съязвил Сережа. Ему не понравилось, что Гарик так отозвался о Саше.

— Бери фигурную отвертку, забирайся в кабину и отвинчивай на дверце все шурупы, — приказал Гарик. — Этот… спец сказал, что обшивку надо снимать.

— А что мне прикажете делать, командир? — спросила Алена.

— На залив сходи, к бую… Этот губошлеп в тесных брюках, наверное, заждался… — Гарик сам на себя разозлился, чувствуя, что опять сморозил глупость.

— Ты мне подал хорошую идею, — не осталась в долгу Алена.

Однако никуда не ушла.

Переодетые в рабочее Сорока и Саша немедля приступили к ремонту: жестянщик ловко открыл заклинившиеся дверцы, помог Сереже снять хромированную облицовку и обивку, вместе с Сорокой освободил от креплений капот. Гарик и Сережа превратились в подсобников: то подадут инструмент, то поддержат крыло или дверцу.

Когда по металлу застучали железные и деревянные молотки и на траву посыпались сухие комки грязи и глины, возле них снова возник долговязый профессор. С минуту наблюдал за ребятами, увлеченно орудующими молотками, потом зонтиком дотронулся до плеча Сороки и спросил:

— И надолго?

— Что надолго? — не понял тот.

— Шумовой эффект, превышающий примерно… — Профессор по привычке дотронулся до носа, будто это ему помогало найти правильное решение любой теоретической задачи. Наверное, так оно и было, потому что он тут же сказал: — Семьдесят децибел.

— А что это такое, Ростислав Андреевич? — спросила Алена.

— Децибелами измеряется шум, воздействующий не только на ухо, но и на человеческую психику, — охотно пояснил профессор. — Триста децибел вполне достаточно, чтобы нормального человека менее чем за сутки свести с ума.

— А семьдесят? — задал вопрос Сережа.

— Вполне достаточно, чтобы я попросил вас, молодые люди передвинуть это… гм… э-эту гору крашеного железа подальше от моих окон. Видите ли, я еще сегодня поработать собираюсь, если вы не возражаете.

— Нет-нет, не возражаем, — сдерживая смех, ответил Сережа.

Пожелав всем доброго здоровья, профессор, постукивая по ступенькам зонтом, удалился в свои комнаты. Грозный напоследок с крыльца басисто облаял всю компанию и тоже скрылся за дверью.

— Как смешно он разговаривает, — сказал Саша.

— Гору крашеного железа… — пробурчал оскорбленный таким отношением к его приобретению Гарик. — Понимает он в машинах!

— Он прав, — сказал Сорока. — Такой шум мертвого из могилы поднимет… Давайте передвинем… э-э… гм… гору крашеного железа… — очень похоже скопировал он профессора, — подальше от дома.

— А вдруг украдут? — засомневался Сережа.

— Железное чудовище? — улыбнулась Алена. — Разве что школьники заберут на металлолом.

— Папа скоро из города с Дедом приедет, — вспомнил Сережа. — Дед будет ночью охранять наш «Запорожец».

— А это удобно? — взглянул на него Саша.

— Что удобно? — не понял Сережа.

— Ну, заставить старого человека по ночам караулить машину? — пояснил Саша.

Все разом грохнули. Гарик даже киянку из рук выронил. Саша недоуменно смотрел на развеселившуюся компанию. Когда общий смех стал затихать, Сережа наконец внес ясность.

— Дед — это собака, — объяснил он. — Эрдельтерьер. Отец вот-вот должен приехать на электричке и привезти его.

— Потешный пес, — ввернул Гарик. — Только вряд ли он станет охранять машину. Он привык спать с удобствами в комнате на ковре.

— О чем вы говорите? — не выдержала Алена. — Кому ваша машина нужна? Да еще сломанная?

— Мы не про машину — про Деда, — примирительно сказал Гарик.

— Интересно, сколько в нашем цехе этих… децибел? — задумчиво произнес Саша, поднимаясь с брезента, — он, лежа на боку, выправлял рихтовочным молотком крыло. — Наверное, и не сосчитать!

— Сережа, садись за руль, а мы сзади толкнем, — распорядился Сорока. Правь к сараю…

Глава седьмая

Белые ночи пришли в Ленинград в конце мая. Солнце скрывалось, а на позолоченном шпиле Петропавловской крепости всю ночь не угасал багровый отблеск заката. Корабли с ажурными мачтами, на которых горят красные и зеленые сигнальные огни, бесшумно плывут по фарватеру, минуя один за другим разведенные мосты. Кажется, что косо взметнувшиеся вверх железобетонные створы поддерживают над водой белесое небо с желто подсвеченными дремлющим солнцем высокими перистыми облаками. Караваны кораблей плывут и в одну и в другую сторону. Тихо скользят они по спокойной ртутной воде, оставляя за собой широкий блестящий след. И не слышно шума двигателей, всплеска, человеческих голосов.

Сорока приехал на Дворцовую площадь сразу после занятий. Перед экзаменами им через день читали обзорные лекции. Когда не было лекций, он допоздна занимался в Публичной библиотеке на Фонтанке. Сороку удивлял и восхищал Ленинград. Первые дни он часами бродил по городу, подолгу простаивал на площадях, читал надписи на мраморных мемориальных досках, установленных на старинных зданиях, рассматривал удивительные памятники. Эти пешие путешествия по городу стали привычкой.

Дневные заботы, стычки на работе, тревога за исход весенней сессии все это отступало куда-то на задний план, стоило ему выйти на Невский проспект. Иногда он ловил себя на мысли, что когда-то все это уже с ним происходило и вот теперь, бродя по Ленинграду, он восстанавливает в памяти неуловимо знакомые черты города.

Шли дни, недели, месяцы, а тяга к прогулкам не проходила. Эту романтическую приподнятость он ощущал, лишь когда один бродил по городу. Если с ним рядом был еще кто-то, ничего подобного он не чувствовал. А если этот кто-то начинал неумеренно восторгаться чем-либо, будь то Казанский собор или памятник Екатерине, что напротив Пушкинского театра, это его раздражало. Сам он никогда и никому не говорил о том, что каждый раз испытывает при встречах с городом.

Напротив Эрмитажа он вдруг резко остановился: по другой стороне шла девушка в светлом плаще. На голове тонкая зеленоватая косынка. Коричневая сумка на плече покачивалась в такт ее быстрым шагам. Он смотрел вслед удалявшейся в сторону Летнего сада девушке, она ему напомнила Нину, доставившую его под конвоем овчарки Найды в отделение милиции… Нина сказала, чтобы приходил встречать белые ночи на Дворцовую площадь… Вот он и пришел, а ее что-то не видно…

Ему впервые сейчас пришло в голову, как хорошо встретить в прекрасном, но все-таки чужом городе знакомого человека. Пусть он обознался, это была совсем не Нина, но он знает, что в Ленинграде есть девушка, которую ему хотелось бы встретить.

Несколько раз он приходил на проспект Металлистов и дежурил возле ее дома. Один раз увидел Найду. На поводке ее вел подтянутый молодой человек. На брюках у него голубой кант. Он чем-то напоминал Нину. Она, кажется, говорила, что ее брат работает в милиции… Найда узнала Сороку и рванулась, но хозяин ее натянул поводок и что-то негромко сказал. Найда, вильнув пушистым хвостом, потрусила по тротуару, а молодой человек внимательно посмотрел на Сороку.

Ему трудно даже самому себе объяснить: зачем он ищет встречи с Ниной? Он даже не знает: работает она или учится? Хотя они почти соседи, встретить ее возле дома так и не удалось. В ту ночь, вернувшись домой и потихоньку забравшись в комнате под одеяло, он по-настоящему почувствовал себя одиноким в этом городе. Так уж сложилась его жизнь, что он вырос без родителей. Нет у него на свете ни одного близкого родственника. Нет и далекого. Он не жаловался на судьбу. Но вот, бывая у Большаковых дома и видя, как хорошо ладят между собой Владислав Иванович, Сережа и Алена, Сорока ловил себя на мысли, что завидует им… Завидует, что у них есть такой чудесный добрый отец! Забывал даже, что у них нет матери, которую они давно похоронили… Но у него-то, Сороки, никого нет! А это очень плохо, когда у тебя никого нет.

Нина напомнила ему другую женщину, которая была для него самым дорогим человеком в этом мире…

За годы, проведенные в детдоме, он привык во всем полагаться лишь на себя. Сколько ребят у одного воспитателя? Целая армия! И ко всем своим питомцам настоящий воспитатель должен относиться одинаково. Но воспитатели тоже люди, у них бывают разные характеры, разный и подход к детям…

После первой же драки, когда его жестоко избил сосед по койке, Сорока решил, что он должен стать сильным и всегда уметь постоять за себя. Физрук только диву давался, глядя на него: хилый, слабосильный мальчуган все свободное время пропадал в спортивном зале, занимаясь там на различных снарядах до полного изнеможения.

В седьмом классе Сорока стал лучшим спортсменом детдома. Когда перешел в девятый класс, у него уже был первый разряд по легкой атлетике…

И, только обладая жестким, непреклонным характером, он смог создать на Каменном острове мальчишескую республику. Его воле подчинялись все, его уважали ничуть не меньше, чем директора детдома. То, что он не прощал другим, он не прощал и себе, то, что требовал от мальчишек, требовал и от самого себя. Наверное, поэтому он всегда был первым во всем, будь то учеба, спорт, работа.

Но иногда Сорока испытывал непонятную, глубокую тоску, которая накатывалась на него неожиданно и подолгу не отпускала. В такие часы он старался быть один на один с собой. Ему не хотелось портить людям настроение, он был раздражен и лишь огромным усилием воли заставлял себя сдерживаться, чтобы не сорваться и не нагрубить воспитателям или товарищам…

Был в его жизни один человек, который всегда понимал его. Это воспитательница детдома Нина Владимировна. Наверное, только мать так можно любить, как любил ее девятилетний Сорока, да и она относилась к нему как к родному сыну. Она привила ему любовь к книгам, музыке, поддерживала его страсть к спорту, научила быть сдержанным, любовно относиться к природе, всегда помогать слабым, а Сорока благодаря спорту вытянулся, окреп, стал сильным. Нина Владимировна всю его энергию, волю направляла на добрые, полезные дела. Она дала мальчишке-сироте как раз то, что может дать лишь умная мать своему ребенку.

Но жизнь почему-то с самого рождения Сороки была сурова к нему. Эта чудесная женщина погибла ранней весной в половодье, спасая детдомовских ребят. Лодка, на которой они переправлялись через бурно разлившуюся речку Березайку, опрокинулась, и воспитательница — она была с ними — первым делом стала спасать ребятишек. Всех спасла, кроме одного. Вместе с ним она и утонула…

Это была самая тяжелая потеря для Сороки. Ему тогда было двенадцать лет. Может быть, таинственная Нина, которую он так упорно разыскивает в белую ночь на Дворцовой набережной, разбудила в нем глубоко спрятанную от всех нежность… Ведь ее тоже зовут Ниной, и она так похожа на молодую красивую воспитательницу, отдавшую не только всю свою любовь, но и жизнь осиротевшим детям.

Сорока так и не встретил на набережной Нину. Белая ночь подарила ему другую встречу, совсем неожиданную… Ночь была уже на исходе, один за другим опускались на Неве створы мостов. Огни кораблей маячили далеко впереди. Не доходя до Литейного, он наткнулся на группу парней, которые, взявшись за руки, окружили стройную девушку в брюках и черной рубашке с большими блестящими пуговицами. Ребята с хохотом кружились вокруг нее, а девушка молча смотрела на них. Сорока так и прошел бы мимо, если бы в этот момент девушка не повернулась в его сторону.

Сорока разорвал круг, схватил девушку за тонкую руку и, не обращая внимания на недовольные реплики парней, вывел ее на тротуар.

— Вот уж не знал, что ты любишь ночные прогулки, — сказал он.

— Эй ты, похититель! — то ли в шутку, то ли всерьез возмущались парни. — Оставь ее, это наш трофей… Идем с нами на Дворцовую площадь, красавица? Ты только прикажи, мы этого пирата в два счета в Неве искупаем…

— Вы мне надоели! — крикнула она. — Все! Все! Все!

— Хочешь, мы тебе песню споем? — не унимались парни. У одного из них появилась в руках гитара. — Школьный вальс? Или испанскую серенаду?..

Перед Сорокой стояла злющая Алена. Она уперла маленькие кулачки в бока и с вызовом смотрела на Сороку. Видя, что парни не отстают, он обнял ее за худенькие плечи и увлек за собой к Литейному мосту. Сзади дружно грянула песня:

Ах, зачем такая страсть, Ах, зачем красотку красть, Когда можно ее так уговорить…

— Да отпусти ты! — вырвалась она. — Вот возьму и пойду с ними!

— Ради бога, — сказал Сорока, убирая руку. — Ну, что же ты не идешь? — улыбнулся он.

— К этим? Дикарям? — рассмеялась она. — Знаешь, что они сказали? «Девушка, мы сейчас исполним ритуальный танец „там-там“, а потом уведем вас на площадь, водрузим на Александрийский столп и будем вам поклоняться…»

— Такая честь, — сказал он.

— Я уже было собралась спать, но вспомнила, как после выпускного школьного бала гуляла с подругами по набережной в белую ночь, — рассказала Алена. — Оделась и потихоньку убежала из дома! — Глаза ее стали грустными, она вздохнула: — Нет, нельзя вернуть то, что когда-то было. — И сбоку взглянула на него. — Ты думаешь иначе?

— Кто-то сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, — сказал он.

— Смешно, — сказала она, хотя видно было, что ей совсем не смешно, а скорее наоборот — грустно. — Президент Каменного острова, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, в белую ночь один гуляет по набережной… Встречает попавшую в плен к дикарям девушку и, как Робинзон Пятницу, вовремя спасает ее…

— Надо было пройти мимо?

— Ты действительно появился кстати, — рассмеялась она. — Я уже хотела кричать от злости… Они преследовали меня от самого Зимнего. Какие-то балбесы из Технологического института…

— Тебе одной ходить по улице опасно… — усмехнулся Сорока.

— Почему же ты не сопровождал меня? — Она резко вскинула голову и взглянула ему в глаза.

Он не выдержал ее взгляда и отвернулся. Помолчав, сказал:

— Я даже не знаю, что тебе и ответить.

— Тогда молчи! — Она схватила его за руку и, ни слова не говоря, потащила к парапету. — Красиво? — тихо спросила она.

По Неве, подсвеченной нежно-розовым занимающимся рассветом, со стороны Финского залива бесшумно двигались три длинные узкие восьмерки. Гребцы в желтых футболках с номерами синхронно взмахивали веслами. Вода казалась застывшей, неподатливой, и быстрые лодки не плыли, а скользили по поверхности, как по катку.

Откуда-то прилетела ночная бабочка и уселась на черный воротник Алениной рубашки. Бабочка была серой с двумя круглыми пятнами на сложенных крыльях. Она отчетливо выделялась на черном фоне. Сорока острожно дотронулся до бабочки, она тут же улетела, оставив на кончике пальца серебристую пыльцу. Алена обернулась. Глаза ее на бледном лице показались ему огромными и глубокими, а губы черными.

— Я вспомнила «Грозу» Островского, — сказала она. — Неужели можно вот броситься в эту — бр-р! — холодную воду и… все. Ничего больше никогда не будет. Ни солнца, ни белых ночей, ни любви… — И тихо прочла:

Кончен пир, умолкли хоры, Опорожнены амфоры, Опрокинуты корзины, Недопиты в кубках вины, На главах венки измяты, Лишь курятся ароматы В опустевшей светлой зале…

— Что это на тебя нашло? — спросил он, чувствуя, как снова шевельнулось столь мало знакомое ему чувство, как нежность.

Сорока не любил еще ни одну девчонку. Он просто не знал, что такое любовь. Еще там, в Островитине, когда впервые увидел на берегу Алену, он подумал, что с такой девчонкой хорошо бы подружиться… И вот они стали друзьями. Но почему же тогда всякий раз при встрече с ней ему приходится внутренне сжиматься, контролировать каждый свой взгляд, слово, движение? Даже тогда, когда Гарика рядом нет? Почему ему с Аленой так несвободно? Почему всякий раз, уезжая с дачи, где они последнее время чаще всего встречаются, он чем-то встревожен? Снова и снова повторяет про себя все произнесенные ею фразы, припоминает взгляды, улыбку?..

И тут же, злясь на себя, гонит все мысли о ней прочь.

— Почему ты не спросишь, чьи это стихи?

— Я знаю, — ответил Сорока.

— Интересно, чьи же? — Она смотрела на воду и улыбалась.

— Блока.

Она повернулась к нему и засмеялась:

— И вовсе не Блока, а Тютчева! Ну что, самоуверенный пингвин? Не знаешь такого замечательного поэта — Федора Ивановича Тютчева?

— Знаю, — на этот раз очень уверенно сказал Сорока. — Сейчас… Вот, пожалуйста:

Люблю грозу в начале мая, Когда весенний первый гром, Как бы резвятся и играя…

— Ха! — сказала Алена. — Это стихотворение все с первого класса знают, так же как пушкинское «Сижу за решеткой в темнице сырой…».

— А это чье стихотворение? — спросил Сорока и тоже прочел:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать В Россию можно только верить.

Алена назвала около десятка поэтов, даже Державина вспомнила, но Сорока только качал головой и улыбался.

— Ладно, не знаю, — призналась она. — Кто же это?

— Твой любимый Федор Иванович Тютчев, — невозмутимо ответил Сорока.

— До чего же ты противный, — сказала Алена. — Не успела я насладиться тем, что посадила тебя в галошу, ты тут же мне отомстил… Женщинам надо уступать.

— Женщинам — да, но… как говорили древние: Платон мне друг, но истина дороже.

— А жаль, — помолчав, негромко произнесла Алена.

— Что тебе жаль? — глуховато спросил Сорока.

— Жаль, что тебе на меня наплевать, — жестко, даже без намека на кокетство сказала девушка.

— Ты знаешь, что это не так, — мягко возразил он.

— Да, конечно, ты мой друг! — вдруг взорвалась она, поворачиваясь к нему. — Ты настоящий друг, на которого всегда можно положиться. Ты не бросишь в беде… Всегда выручишь. Не дашь в обиду, защитишь… Если я сейчас брошусь в Неву, как Катерина из «Грозы», ты, не раздумывая, кинешься вслед за мной и спасешь. И не только меня — любого! Ты честный, благородный, справедливый! Я удивляюсь: почему о тебе в газетах не пишут? Например, в «Смене»? Как это у них называется: «Наш воскресный гость»? Очерк с портретом! У тебя волевое мужественное лицо, ты очень хорошо будешь смотреться на газетной странице…

— Перестань, — не повышая голоса, сказал Сорока, но даже в этот предрассветный час было заметно, как он побледнел.

— А я не люблю таких… сверхположительных! — немного тише продолжала она. — Мне не нравятся голубые литературные герои, о которых в книгах и газетах пишут… Мне больше нравятся такие, которые ошибаются, спотыкаются, даже падают!.. И не краснеют, как красные девицы, перепутав Тютчева с Блоком!..

— Ты все сказала? — спросил Сорока. Он уже овладел собой и снова выглядел спокойным, чуточку насмешливым, как всегда, когда разговаривал с Аленой.

— Чего это я? — будто очнувшись, сказала она. — Ты меня чем-то разозлил…

— Я провожу тебя домой? — предложил он.

— Ладно, прояви заботу… Мне ведь одной по улицам ходить опасно, — грустно улыбнулась она. Сорока взглянул на часы: половина четвертого. Уже где-то за Смольным монастырем всходит солнце. Небо так и полыхает в той стороне, а облака уже не нежно-розовые, а ярко-багровые.

Алена пристально смотрела ему в глаза.

— Кого ты ищешь, Тима? — совсем тихо спросила она. — Девушку?

Он молчал, глядя на Литейный мост, по которому медленно ползла поливочно-моечная машина. Сверкающие струи веером ложились на асфальт.

— Она не пришла на свидание? — допытывалась Алена. — И ты очень переживаешь?

— Не очень, — улыбнулся он.

— Неужели ты способен влюбиться! — неестественно громко воскликнула она. Проходившая мимо парочка обернулась, они услышали негромкий смех.

— Ты считаешь, что не могу? — повернулся он к ней.

— Только подумать: Сорока влюбился! — На губах ее странная улыбка. — И хорошенькая она, эта твоя избранница?

— Ничего, — ответил он.

— Она, конечно, высоченная, как жердь, и мастер спорта? По гребле? Или толкает ядро?

— Скорее всего она играет на скрипке… — Он попытался сделать серьезное лицо. — Или на арфе.

— Ты даже не знаешь?

— Я ее всего один раз видел, и то она меня забрала в милицию, — сказал он.

— Ты приставал к ней?

— Она ко мне… Точнее, ее собака.

— При чем тут милиция? — спросила Алена. В голосе ее появились раздраженные нотки.

— Видишь ли, она приняла меня за жулика, — сказал Сорока. Его стал забавлять этот разговор.

— Удивляюсь, как тебе могла понравиться такая идиотка!

— А что с нее взять? — невозмутимо пожал плечами Сорока. — Она ведь овчарка.

Алена секунду ошарашенно смотрела ему в глаза, затем нос ее сморщился, губы дрогнули, и она от души рассмеялась.

— Ты меня совсем запутал, — сказала она. — Кого же ты, дорогой, ищешь: девушку или овчарку?

— Теперь никого, — ответил он и, отвернувшись, снова стал смотреть на Литейный мост. По мокрому настилу проносились такси с зелеными огоньками. Где-то далеко прозвенел трамвай.

— Извини, если я тебя обидела, — помолчав, сказала она. — Я очень устала и хочу домой.

— Вот и кончилась белая ночь, — сказал он.

До ее дома они не произнесли ни слова. Когда прощались на улице Восстания, со стороны Московского вокзала показался трамвай. Высекая из проводов голубые искры, он с воем и грохотом приближался к остановке. Солнечный луч вымахнул из-за громоздкого серого здания с круглой башенкой, заставил вспыхнуть маленькие листья на старом клене и прыгнул в раскрытую форточку бурого дома с белыми колоннами.

На смену белой ночи в город пришло солнечное летнее утро.

Глава восьмая

В обеденный перерыв к Сороке подошел парень в какой-то необыкновенной рубахе, усыпанной медными заклепками. Вид у него был озабоченный.

— Послушай, шеф, — развязно обратился он. — Не видел Боба Садовского?

Боба сегодня Сорока не видел в цехе, хотя вся смена его работала. Может, взял отгул или заболел, Сороку это как-то мало волновало. И потом это вольное обращение: «Послушай, шеф…» Сороке не нравилось, когда незнакомые люди называли его на «ты». Наверняка хочет проскочить на поток без очереди. Он уже собрался было поставить нахала на место, но что-то его остановило: лицо парня показалось ему знакомым.

— Может, ты меня выручишь? — мгновенно уловив перемену настроения у Сороки и истолковав это по-своему, наступал парень. — Мне нужно помыться и проверить зажигание… Плохо на прямой передаче тянет. Будь человеком, помоги! Понимаешь, спешу… — Он оглянулся на «Жигули» цвета слоновой кости, в которых сидели две миловидные девушки, и подмигнул: — Мои люди заскучают…

Сорока наконец узнал: это был тот самый парень, который катал на «Жигулях» Алену. Еще Гарик с ним в Комарове у залива сцепился… Сороке стало неприятно, что Алена сидела в машине рядом с ним. А теперь катает сразу двоих… Странно, но они совершенно одинаковые, как две капли воды! Парень, поймав его изумленный взгляд, рассмеялся:

— Близнецы! Я и сам их не различаю…

— У меня обед, — сказал Сорока и, отвернувшись, зашагал в столовую. Навстречу попался Ленька Гайдышев. Увидев Сороку, скривился в какой-то невообразимой гримасе. Ленька проделывал такую штуку при встрече с ним уже не первый раз. Сорока остановился, загородив ему дорогу. Краем глаза он видел, как разыскивающий Длинного Боба парень подошел к «Жигулям» и, нагнувшись, стал что-то говорить близнецам, показывая рукой в сторону моечной. Две одинаковые темноволосые головки разом повернулись к нему. И выражение у них на лицах одинаковое.

—,Зуб болит? — сочувственно спросил Гайдышева Сорока.

— Чего это он должен болеть? — опешил Ленька.

— А я думал, зуб схватило, — глядя ему в лицо, сказал Сорока. — Хотел помочь тебе от него избавиться…

— Ну, чего пристал? — визгливо крикнул Гайдышев, явно стараясь привлечь внимание проходящих мимо рабочих. — И еще грозится!..

Те, равнодушно взглянув на них, прошли мимо, и Ленька сразу умолк. Из оттопыренного кармана его спецовки торчала длинная блестящая отвертка. Ленькины пальцы прикоснулись к ней, и в этот момент глаза их встретились. Пальцы отдернулись, будто отвертка была раскаленная.

— Береги зубы, Гайдышев… — миролюбиво посоветовал Сорока и пошел дальше. Уже взявшись за ручку двери, он услышал, как парень в рубашке с кнопками обрадованно закричал:

— Леня! Шеф, а я тебя по всей территории ищу…

Гайдышев направился к нему.

Раздался резкий продолжительный сигнал: это одна из девушек нажала на клаксон. Близнецам надоело сидеть в кабине.

Гайдышев помог парню без очереди проскочить на мойку. Примерно через час после обеденного перерыва светлые «Жигули», на этот раз в порядке живой очереди, зарулили в бокс диагностики, где работал Сорока. Володи Кузьмина сегодня не было, его вызвали в военкомат. Но Сорока уже освоил новую специальность и справлялся с работой без помощи электромеханика. Стоя в глубине бокса, он показал руками, чтобы водитель заезжал. Тот кивнул, резко взял с места, потом сбросил газ: мотор заглох, и машина откатилась назад. Сорока про себя улыбнулся: это случается почти со всеми. Дело в том, что надо заезжать в бокс медленно, стараясь попасть колесами в специальные углубления, в которых вращаются рубчатые резиновые ролики. При их помощи проверяются передние и задние тормоза. Но водители, подъезжая к выемке, машинально убирают газ — и мотор глохнет.

Когда парень поставил машину на место, Сорока попросил его открыть капот. Прикрепив провода приборов к распределителю зажигания, к свече и аккумулятору, велел нажать на акселератор. Стрелка на приборе отклонилась в сторону. Парень не ошибся: зажигание на несколько градусов сбито. Отрегулировав его по прибору, попросил включить вторую скорость, дать газ и сильно нажать на тормозной рычаг. Тормоза были в порядке.

Парень вылез из машины и через плечо Сороки стал заглядывать под капот.

— Двигун на холостом ходу барахлит, — сказал парень. — При остановке на приборе красная лампочка загорается; случается, прямо перед светофором глохнет.

— Зимой трудно заводится, бензина расходует больше нормы, — прибавил Сорока.

— Точно! — удивился парень и повнимательнее на него посмотрел. — Вы давно здесь работаете? Раньше я вас не видел. Тут Кузьмин колдовал… Мастерюга!

Сорока нагнулся над мотором, пощупал пальцем под карбюратором: так и есть, отломалась выводная трубка!

Сорока объяснил парню, в чем загвоздка, и достал из ящика трубку. Пока он привинчивал ее на место, в цех пришли близнецы и с обеих сторон атаковали Глеба — так звали владельца «Жигулей»: мол, зачем он их сюда привез, как будто не мог без них машину починить? В общем, им надоело и они уходят…

Глеб, косясь на Сороку — он вроде тоже начал его узнавать, — стал говорить, что вот сейчас товарищ проверит еще аккумулятор — и они поедут в «Олень», у него знакомый официант Володя, который все может…

Так они пререкались, пока Сорока возился с трубкой, низко нагнувшись над мотором. Когда он разогнулся, близнецы с явным интересом принялись его разглядывать, да и язычки сразу прикусили. Сороке хотелось совсем не обращать ни них внимания, но, помимо воли, он то и дело оборачивался к ним. Не каждый день увидишь близнецов! Причем симпатичных и совершенно одинаковых. Он подумал, что их, наверное, и родная мать не различает. Обе высокие, стройные, они безусловно производили впечатление. У этого прощелыги Глеба, видать, губа не дура…

— Оля.

— Аня, — по очереди назвали себя девушки. Тут же перешли с места на место, и Сорока ни за что бы не угадал, кто из них Оля, а кто Аня. Они и одеты были одинаково: в синих рубашках, коротких расклешенных юбках, которые высоко открывали их необычайно длинные, стройные ноги.

— Тимофей, — улыбнулся он.

— У вас тут столько приборов, — сказала одна из сестер. — И что они показывают?

— Мне говорили, что опытные мастера, как врачи, по звуку мотора определяют все «болезни» автомобиля, — прибавила вторая.

Прямо наваждение какое-то! И голоса у них одинаковые: тонкие и вместе с тем чуть приглушенные.

— Я умею немножко водить, — похвасталась первая.

— Глеб, не давайте ей руль, — засмеялась вторая. — На Киевском шоссе она чуть нас всех в кювет не опрокинула…

— Можете выезжать, — сказал Сорока, захлопывая капот. Удар получился чересчур сильным, сестрички замолчали и одновременно посмотрели на него: две пары одинаковых темно-карих глаз.

— До свиданья, — вежливо кивнул Сорока девушкам.

Одна из них — кажется, Оля — улыбнулась и, согнув руку в локте, приветственно пошевелила пальцами. Вторая — наверное, из чувства противоречия, — придерживая короткую юбку, присела.

Девушки вышли из бокса, и Глеб точным профессиональным движением сунул Сороке в карман трешницу, покровительственно похлопал по плечу и полез в кабину, но Сорока задержал его. Глеб недоуменно задрал вверх круглое лицо.

— Мало, старик?

— Деньги тебе пригодятся в «Олене», — сказал Сорока, возвращая трешку. — Где наряд?

— Послушай, друг… — развел руками Глеб — дескать, что за ерунда. Возьми пятерку. Кому эта дурацкая квитанция нужна? Мне ребята всегда…

— Выгони из бокса машину, — сдерживая раздражение, сказал Сорока. Сходи в контору и выпиши квитанцию на диагностику и карбюраторную трубку. Знал бы, что у тебя нет наряда, и на стенд не поставил бы.

Глеб в сердцах так хлопнул дверцей, что гул пошел по боксу, и резко подал машину назад.

— Следующий, — посмеиваясь про себя, пригласил Сорока. Он видел, как Глеб вышел из машины, на ходу что-то сказал девушкам и пошел в холл на первом этаже, где находился стол заказов. Вернулся он не скоро, пришлось постоять в очереди. На лице откровенное презрение. Молча протянул квитанцию, где была проставлена сумма: два рубля восемьдесят копеек. Сорока выпрямился — он выворачивал свечу из блока цилиндров, — взял квитанцию, расписался.

— Видал я болванов, но таких!.. — проворчал Глеб и уже повернулся, чтобы уйти, но Сорока ухватил его за рукав, приблизил к себе и положил руку на плечо: Глеб, багровея, стал приседать на корточки.

— Что ты сказал? — все сильнее сжимая его жирное плечо, спросил Сорока.

— Извини… — прошептал Глеб. Лицо его побледнело, губы скривились от боли.

— Советую быть осторожнее в выражениях, — сказал Сорока. — Счастливого пути!

Глеб пулей вылетел из бокса. Сейчас он не казался таким самоуверенным, как вначале, когда лихо подкатил к боксу и, пританцовывая, беседовал с близнецами. Он был ошарашен и растерян.

Все это произошло так быстро, что сидевший за рулем владелец «Москвича», который обслуживал Сорока, ничего не понял. К машине Глеба подошел Гайдышев. О чем они говорили, отсюда было не слышно, но можно догадаться, что Глеб изливал свое негодование Гайдышеву. Тот понимающе кивал головой и, по-видимому, поддакивал, соглашаясь с Глебом.

Сорока улыбнулся и, взглянув на хозяина «Москвича», скомандовал:

— Включите первую скорость!

Несколько дней спустя, выйдя из автобуса на пересечении Кондратьевского и Металлистов, Сорока по привычке завернул к дому Нины. Прошелся раз мимо парадной, второй…

Внизу щелкнул лифт, и Сорока вдруг решил, что сейчас распахнется тяжелая створка высокой двери и выйдет Нина с Найдой на поводке…

Дверь распахнулся — и вышла маленькая сгорбленная старушка с авоськой в руке. Не глядя по сторонам, она засеменила в сторону гастронома.

Сорока уже вышел на Кондратьевский, когда заметил, как на Металлистов повернули со стороны «Гиганта» «Жигули» цвета слоновой кости. Машина остановилась сразу за домом, где жила Нина.

Сорока так и замер у газетного киоска, не спуская глаз с машины. И предчувствие не обмануло его: оттуда вышла Нина… «Ну, Глеб! — подивился Сорока. — Феноменальный парень! Уже и тут успел…» Машину Глеба ом сразу узнал по цвету и номеру, который почему-то запомнился.

Еще больше он был потрясен, когда из «Жигулей» вслед за Ниной выбрался Длинный Боб! Он взял девушку под руку и подвел к тополю, возле которого они и остановились. Боб что-то говорил ей, потом нагнулся и поцеловал, после чего снова направился к машине. А Нина стояла под деревом и смотрела, как разворачиваются «Жигули». Подняв руку, улыбаясь, она помахала.

Сорока спрятался за киоском, когда они проехали мимо. За рулем сидел Глеб, а рядом с ним Садовский. Смеясь, он что-то говорил приятелю.

Вот наконец и встретил Сорока Нину… Но подойти к ней — она все еще стояла под тополем — ему не захотелось…

Глава девятая

Алена протирала вазу, когда Сережа пришел из школы и слишком уж поспешно проскользнул в свою комнату, даже дверь притворил за собой. Последнее время с ним творится что-то странное: стал молчалив, задумчив и даже аппетит пропал. Раньше, бывало, после школы и минуты не может посидеть дома, пообедает — и на улицу, а теперь часами валяется на скрипучем диване и, наморщив лоб, изучает потолок. Алена как-то попыталась вызвать его на откровенный разговор, но Сережа не поддержал, сразу замкнулся в себе и отвечал односложно: «да» или «нет». А когда у человека такое настроение, лучше его не трогать. Может быть, влюбился? Ростом догоняет отца, на верхней губе уже темный пушок. Как-то весной она видела его у мороженицы, что рядом с кинотеатром «Луч», с какой-то высоченной блондинкой в белых кедах и спортивных брюках. Сразу видно, что баскетболистка. И Сережа в этом году всерьез увлекся баскетболом: купил спортивную форму, кеды, по утрам стал прилежно делать зарядку… Алена в тот раз свернула в переулок, чтобы не встретиться с ним. Не захотела брата смущать. А вид у него был смешной: порозовевший, с торчащим хохлом на затылке, на губах незнакомая улыбка… Дома он так никогда не улыбался.

Дед, радостно встретивший в прихожей Сережу, обиделся, что тот не обратил на него внимания. Постоял на коврике, глядя на захлопнувшуюся за молодым хозяином дверь, подошел к ней и попытался носом и лапой открыть, но дверь не поддалась. Дед обиженно гавкнул и, наклонив голову, прислушался. Сережа не встал с дивана и не подошел к двери. Вздохнув, Дед улегся на пороге. Он понял, что Сережа не в духе. Такие вещи собаки всегда чувствуют.

К Алене тоже лучше не соваться: когда она убирает комнаты, нужно от нее подальше держаться. И Дед, поднявшись с пола, ушел на кухню и забрался под стол. Здесь сейчас самое спокойное место.

Квартира у Большаковых трехкомнатная, с высокими потолками. Самую просторную комнату занимал отец. В угловой комнате находилась Алена, а в самой маленькой, что примыкала к кухне, — Сережа. В этой комнатке никогда порядка не было: книги валялись на столе, на подоконнике, на полу, плед на диване всегда скручен, гантели он ухитрялся оставлять в самом неподходящем месте: зайдешь в комнату — и обязательно на них наткнешься. Кеды почему-то не ставил в прихожей, где хранилась обувь, а подвешивал на белых шнурках на ручку двери.

Квартиру Алена содержала в чистоте и порядке. Каждую субботу затевала генеральную уборку: смахивала пыль с вещей, пылесосила, натирала паркетные полы. Впрочем, эту, самую неприятную, операцию поручала Сереже. Тот ставил пластинку и с щеткой на ноге начинал приплясывать на скользком полу под быструю музыку.

Больше всего Алена не любила убирать в большой комнате. Отец не терпел, когда переставляли его вещи, трогали бумаги, чертежи, — в этом отношении он и Сережа были одинаковы. На книжных полках всякие древние окаменелости (повреди хоть одну — целая трагедия). А на этих окаменелостях, глиняных черепках, топорах и наконечниках больше всего собиралось пыли. Отец говорил, что пыль не помеха всем этим экспонатам, тысячелетия пролежавшим в земле. Оботри их, покрой лаком — и они утратят свою историческую ценность, превратятся в обычные безделушки…

Закончив уборку в комнате отца, Алена ногой толкнула дверь в комнату брата (в руках у нее были метелка и совок) и увидела, как Сережа отпрянул от своего стола, на котором блестело круглое зеркало на подставке.

— Могла бы и постучать, — недовольно пробурчал брат. Сегодня он явно не в духе. И лицо чего-то отворачивает в сторону. Наверное, со своей баскетболисткой поссорился…

— Извините, сеньор, мне сегодня не до этикета, — язвительно ответила Алена… да так и замерла на пороге с метелкой в одной руке и совком в другой.

— Кто это тебя, Сережа? — изумленно спросила она.

Под глазом у братишки красовался синяк самой первой свежести. И его обычно розовощекое добродушное лицо сейчас выглядело зловещим. Вдвое уменьшившийся правый глаз выглядывал из узкой щелки красным угольком.

— Никто, — сказал Сережа. — Сам.

Как всегда, скажешь правду — не поверят!

— Ты ведь у нас пай-мальчик и мухи-то не обидишь!

Братишка подозрительно взглянул на нее. Сейчас он походил на коалу смешного австралийского зверька, напоминающего медвежонка. У того тоже были разноцветные круги под глазами. Его показывали по телевизору в передаче «В мире животных».

— По-твоему, я трус?

— Ты просто мирный человек и, по-моему, никогда раньше не дрался.

— Много ты знаешь… — хмыкнул Сережа.

— В этом, конечно, девочка замешана? — улыбнулась Алена.

— Какая девочка?

— Высокая такая, с тебя ростом… В белых кедах и спортивных брюках. Наверное, она баскетболистка?

Сережа озадаченно посмотрел на сестру.

— Откуда ты ее знаешь? — удивился он.

— За хорошую девушку пострадать не так уж обидно, — сказала Алена.

— Девушка тут ни при чем, — сказал Сережа и отвернулся. Зеркало он поставил на полку.

— Иди на кухню, Аника-воин, обед на плите, — распорядилась сестра. — Я пока уберу у тебя в комнате.

Сережа ел холодным суп (подогревать не захотелось) и горестно размышлял: как же он пойдет завтра в школу с таким фингалом?..

Еще утром ни одному из них и в голову бы не могло прийти, что они после уроков крупно поссорятся.

Они вместе возвращались из школы. Андрей Песков пониже Сережи, но зато поплотнее. Еще в шестом классе они вместе хотели записаться в секцию бокса, но потом Сережа раздумал. В спортивном зале он познакомился с девчонкой, которая занималась баскетболом, и тоже записался в эту секцию. Правда, до этого года посещал ее нерегулярно. Наверное, поэтому его никогда и не включали в основной состав сборной школы. Он считался запасным. И только в этом году он по-настоящему увлекся баскетболом. И даже два раза заменял на ответственных играх центрового. А Песков упорно тренировался на ринге. На последних районных юношеских соревнованиях в личном первенстве Андрей даже завоевал призовое место.

Кажется, Андрей первый начал разговор о девчонках. А говорил он о них всегда презрительным тоном. Он никогда ни с одной девчонкой не дружил и считал, что тратить время на глупые ухаживания — самое последнее дело. Спорт — вот что главное в жизни настоящего мужчины! А с девчонками вожжаются хлюпики и маменькины сынки. Ну, о чем можно с девчонками разговаривать? О школе, домашнем задании, цветочках-ягодках? Или о знаменитых артистах кино, фотографии которых они покупают в газетных киосках? В спорте они ни черта не соображают. Спросите: кто нынче чемпион Ленинграда по боксу? Ни одна не ответит… А вот молодых киноартистов назовут тебе без запинки, как таблицу умножения…

Сережа и раньше слышал от друга такие речи, но как-то не относил их на свой счет. Не то чтобы он с Андреем соглашался — иногда тот нес явную галиматью, — но и не спорил. Мало ли у кого какие мнения? А Лючия Борзых (такое странное имя было у баскетболистки) в спорте не хуже Андрея разбирается. Ездит в другие города на спартакиады, и ее по телевизору два раза показывали. Поэтому Сережа все желчные слова приятеля на счет своей знакомой не относил. А другие девчонки его не интересовали. А с Лючией ему было интересно. С ней на любую тему можно поговорить, и время летит незаметно. С ней всегда жаль было расставаться. Обидно, что она часто занята: то тренировки, то поездки, то театр. Лючия очень любила театр и готова была каждый свободный вечер бежать туда. Часами простаивала в очередях за билетами. Рост у нее такой, что ее беспрепятственно пускали на любой фильм, когда она еще в пятом классе училась.

В этот день Андрей особенно зло говорил о пагубном влиянии этих кривляк — девчонок — на настоящих мужчин. И когда Сережа нерешительно возразил раз-другой, приятель ястребом кинулся на него.

— Сам сопли распустил и бегаешь за Лючией Борзых, как борзая… заявил Андрей. — Караулишь, ее то у школы, то у дома, даже на вокзал бегаешь встречать ее… и небось чемодан до дома тащил? И за билетами в БДТ охотился? «Дяденька, нет у вас лишнего билетика для моей любимой девушки?..»

Что было, то было. Лючию он встречал недавно на Московском вокзале, она возвращалась из Киева. Там была юношеская спартакиада. И чемодан нес. Только не до дома, а лишь до автобуса. И за билетами в театр пару раз в очереди стоял. Ну и что зазорного?

— Посмотрел бы ты на свое лицо, когда ждешь ее у школы на углу! продолжал Андрей. — Более глупой рожи я еще не видел!

Сережа почувствовал, как запылали у него щеки.

— Ты сам на Лючию всякий раз пялишься, когда она идет по коридору, подковырнул друга Сережа. — Думаешь, я не вижу?

— Я? — Андрей даже остановился на тротуаре и прохожие, косясь на них, стали обходить. — Я на нее пялюсь?! Да, если хочешь знать, она сама мне проходу не дает! На все соревнования по боксу ходит, садится в первый ряд и на меня глаза таращит…

— Ты ниже ее на полголовы! — повысил голос и Сережа. — Нужен ты ей, как… как…

— Ну говори! — подзадорил Андрей.

— Да она и как звать-то тебя не знает! — выпалил Сережа. — Ты для нее, что этот… — он кивнул на уличный фонарь, — столб!

Они стояли посередине тротуара и сверлили друг друга ненавидящими глазами. Сережа в этот миг подумал: как он мог столько лет дружить с негодяем? Ишь глазищи вылупил, как будто его кто-то боится. И нос у него со шрамами, широкий. Мало, видно, лупили, еще захотел… И хотя злость захлестнула его, он ни за что не ударил бы первый Андрея, если бы тот не доконал его последними словами:

— Ты дальше своего носа не видишь! А знаешь ли ты, глупец, что твоя прекрасная Лючия встречается с Воеводиным из «Зенита»? Да и не только с ним: любой известный спортсмен поманит ее пальцем и…

Это было последней каплей! Сережа почувствовал, как напряглись все его мышцы, сжались кулаки… Нужно было размахнуться и ударить, но он не размахнулся и не ударил, а вместо этого крепко зажал портфель под мышкой и побежал по тротуару не домой, а в другую сторону. Прохожие уступали ему дорогу, останавливались и удивленно смотрели вслед. Он видел все как в тумане и боялся самому себе признаться, что это горячие слезы застилают ему глаза…

Андрей догнал его, схватил за руку, но Сережа вырвался и побежал дальше. Лишь на улице Пестеля, возле большой красивой церкви, Андрей снова поймал его и, обняв за плечи, усадил на скамью, что приткнулась к высокой чугунной ограде.

— Дурак! Кретин! Болван! — ругался он. — Это я себя, — пояснил он удивленно уставившемуся на него приятелю. — Я не знал, что ты так серьезно… влюблен!

Сережа безучастно смотрел прямо перед собой и молчал. Из распахнутых дверей церкви доносилось печальное песнопение. «Отпевают кого там, что ли?» — вяло подумал он.

Андрей извинился и сказал, что был не прав, настроение у него сегодня такое… Наверное, оттого, что двойку по геометрии схлопотал… Лючия действительно была один раз в спортзале, но смотрела на всех одинаково, просто ему показалось, и, если уж честно говорить, она ему тоже нравится и он ее немножко ревновал к Сергею, но это не значит, что он когда-нибудь перейдет дорогу лучшему другу. В этом отношении Сережа пусть будет спокоен; он, Андрей, не такой… Лючия не похожа на остальных девчонок, которых он презирает, наверное, поэтому он… в общем, обратил на нее внимание. А теперь все: точка! А с Воеводиным он действительно видел ее два раза. Просто шли вместе по коридору и о чем-то весело разговаривали… Вот и все.

Сережа простил друга, но видеть его сейчас ему было неприятно. Он сказал Андрею, что еще посидит тут немножко, а он, Андрей, пусть уходит…

Андрей ответил, что не спешит и тоже может посидеть. Тогда Сережа сказал, что хочет побыть один.

И Андрей, вздохнув, ушел. Наверное, обиделся, но Сергею было наплевать, он мучительно раздумывал: почему не ударил Андрея? Оттого, что он боксер и даст сдачи? Какой же он мужчина, если боится боли?..

Об этом он думал до самого дома, а поднявшись на свой этаж, поставил портфель у двери, прислушался: никто не поднимается по лестнице? А потом изо всей силы ударил себя кулаком в глаз. На миг ему показалось, что наступила ночь, затем она взорвалась фейерверком разноцветных искр. Глазу стало сначала тепло, потом горячо.

Нет, боли он не боится. И Андрея он не испугался. Просто Сережа никогда в жизни не дрался. И сейчас он мог признаться самому себе, что не страх перед болью остановил его руку, а что-то другое… А что это другое, он не знал…

Вот какая странная история нынче приключилась с Сережей.

Алена ушла в магазин, а Сережа присел в полутемной прихожей на старое бархатное кресло, положил телефон на колени, снял трубку и очень медленно набрал номер. Последнюю цифру придержал пальцем, не решаясь отпустить диск.

Дед стоял рядом и смотрел на него. Видя, что Сережа задумался, подошел поближе, понюхал скулу и, высунув язык, осторожно лизнул.

— Обалдел! — оттолкнул его Сережа и нажал на рычаг, но трубку не повесил. Потом, вспомнив, что Алена говорила, будто в слюне собаки тринадцать лекарств, стал подзывать Деда — пусть синяк полижет, может, скорее пройдет.

Но Дед на этот раз всерьез обиделся и, неслышно ступая мягкими лапами по паркету, ушел из комнаты. И обрубленный хвост у него был опущен.

— И ты, Брут? — с горечью произнес Сережа.

На этот раз он без колебаний набрал номер телефона.

Трубку сняла она.

Несколько раз произнесла ленивым глуховатым голосом: «Але, але, я слушаю».

— Лючия, я не могу сегодня с тобой в кино, — наконец ответил он.

— Грипп? — поинтересовалась она, однако в ее голосе он не почувствовал тревоги.

— Лючия, ты иди одна, — сказал он.

В трубке молчание, потом вздох.

— Что за глупости?

— Ну, с кем-нибудь другим.

— Ты никак меня ревнуешь? — В трубке смех. Негромким такой, равнодушный.

— Ты знаешь Андрея Пескова? — помолчав, задал он мучивший его вопрос.

— Конечно, знаю, — не задумываясь, ответила она.

— Он нравится тебе?

— Ты мне какие-то странные вопросы задаешь… — Она усмехнулась на том конце провода или кашлянула. — Мне нравятся передачи, которые он ведет.

— Передачи? — теперь удивился Сережа. — Какие передачи?

— «В мире животных», — раздраженно ответила она. — Они идут по телевизору каждую неделю.

— Разве его зовут Андреем? — Сережа с трудом сдерживал смех.

— Я не знаю, как его зовут, но фамилия его Песков. Это точно.

— Мне тоже нравятся передачи про животных, — сказал Сережа. — Помнишь, как крокодилов в Африке ловили?

— Не помню, — холодно ответила она и замолчала.

Что-то разговор не клеился. Потрогав ноющую бровь, он неожиданно для самого себя сказал:

— Лючия, может, нам не надо больше встречаться?

Сказал и ужаснулся: что она сейчас скажет?

Трубка с полминуты молчала. И снова он услышал вздох. На этот раз не равнодушный, немного прерывистый, будто она хотела рассмеяться или зевнуть.

— Как хочешь, — наконец ответила она. И после паузы: — Скажи: какая тебя сегодня муха укусила?

— Да нет, все в порядке, — поспешно сказал он. — В понедельник увидимся, гуд бай!

И повесил трубку.

Глава десятая

«Запорожец» стоял у деревянного сарая под толстой сосной и сверкал в лучах солнца. Он был выправлен, отремонтирован и покрашен в голубой цвет. Саша Дружинин как следует постарался для своих новых друзей. Только вблизи можно было заметить на капоте и дверце следы вмятин. Лучше бы не сделали и на станции техобслуживания. Сорока полностью отремонтировал все остальное: ходовую часть и мотор.

Они рассчитывали, что провозятся больше месяца, а уложились в семнадцать дней.

Сорока уже несколько дней один жил на даче: у него началась сессия, и он на работу не ходил. Еду готовил на газовой плитке. Первое сразу на несколько дней варила Алена. После их отъезда в город в понедельник рано утром Сорока обнаружил кастрюлю с супом.

Экзамен по философии Сорока сдал на «четыре», а теперь готовился рассчитаться с политэкономией. И еще останется два по спецпредметам. Потом почти полтора месяца отпуска! Сорока отправил в Островитино четвертое письмо, но ответа до сих пор нет. Последнее письмо он получил от директора школы-интерната год назад. Тот писал, что в районе поговаривают о ликвидации в Островитине школы-интерната, — мол, неудобное месторасположение, далеко от райцентра и прочее. И больше из Островитина не было никаких известий. Бывшие члены республики, с которыми он поддерживал переписку, тоже ничего не слышали о школе. После десятилетки разъехались по разным городам. Может, уже и школы нет?..

Сорока забрался в машину, положил ладони на руль и представил, как он с ветерком мчится по Ленинградскому шоссе… Здорово все-таки он соскучился по Каменному острову, летчикам… Отличные ребята эти шефы! Если бы не они, наверное, на Каменном острове и спортивного лагеря не было бы… Это они, летчики, доставили на вертолетах спортивное оборудование, строительные материалы, радиотехнику. Да что ни попроси у них — никогда не откажут!

Жаль, если школу-интернат расформировали, а пожалуй, так оно и есть, иначе бы директор давно ответил. Нет школы-интерната — нет и мальчишеской республики! Что там сейчас делается, на Каменном острове?..

Сквозь лобовое стекло он увидел, как по тропинке гуськом идут к дому Владислав Иванович, Алена и Сережа. Дед трусил впереди. В руке у Владислава Ивановича кожаный портфель. Лицо озабоченное. Помнится, там, на озере, он все время подшучивал над ребятами, а сейчас редко когда улыбнется и очень рассеянный. Нет бы отдохнуть на природе после города, а он как заберется в свою комнату, так до ужина не показывается. Слышно, как машинка стучит: то рассыпается длинными трелями, то будто споткнется и надолго замолчит, потом снова робко застрекочет… Большаков готовит докторскую диссертацию. Из-за нее он не поедет с ними на озеро. Говорил, что плотно засядет в технической библиотеке. У него еще не все концы с концами сходятся. А сейчас в институте он принимает экзамены у студентов. И только на даче в свободное от сессии время работает над диссертацией.

Никто из них не заметил Сороку. Лишь Дед, добежав до крыльца, нашел след и потрусил к машине и, поднявшись на задние лапы, заглянул в окно. Бородатая пасть его раскрылась, красный язык свесился поверх белых клыков казалось, он сейчас спросит: «Ты чего тут в машине торчишь?» Испугавшись, что Дед поцарапает свежую краску. Сорока вышел. Дед обрадованно запрыгал вокруг него.

Все окружили машину. В последний их приезд она еще не была покрашена: стояла ободранная, вся в безобразных пятнах шпаклевки.

— Недурно, — сказал Владислав Иванович. — Как философия?

Не будь здесь Алены, Сорока сказал бы, что получил четверку, а так лишь улыбнулся — мол, все в порядке.

Сережа любовно гладил «Запорожец», трогал рукоятки, наконец не выдержал и забрался в кабину. Видя, как он там защелкал тумблерами, завертел баранкой, Алена обеспокоенно посмотрела на Сороку:

— Он не заведет ее? Чего доброго, врежется в сарай?

— Вряд ли, — улыбнулся тот.

Во время аварии «Запорожца» аккумулятор треснул и вышел из строя, и сегодня Гарик должен был привезти новый, который два дня был на зарядке. Сорока не завидовал ему: тащить на себе в такую жару в продуктовой сетке пудовый аккумулятор! Вообще-то Гарик уже должен был бы приехать.

— Теперь даже Ростислав Андреевич не назовет машину металлоломом, сказала Алена. — Вот только цвет…

— А что цвет? — высунул голову в окошко Сережа. — Наша голубая мечта и должна иметь голубой цвет.

— Ты, оказывается, романтик, — улыбнулся сыну Владислав Иванович.

— Какая же это романтика? — возразила Алена. — Голубая мечта… Банальщина!

На тропинке — легок на помине! — показался профессор с фокстерьером. Он поздоровался со всеми за руку, критически осмотрел машину.

— По-моему, эта вещь была другого цвета, — заметил он.

Сорока отвернулся, чтобы не прыснуть. Алена кусала губы, а Сережа нагнулся над рулем, пряча лицо.

— Кстати, почему вы ее сделали голубой? — спросил профессор.

— Цвет голубой мечты, — сообщила Алена.

— Гм, — изрек профессор, — звучит довольно вульгарно… — Алена победоносно взглянула на Сережу — дескать, что я говорила?..

— Вы перекрасьте этот агрегат в цвет слоновой кости, — с невозмутимым видом посоветовал Ростислав Андреевич.

— Зачем? — поинтересовался Сережа.

— Видите ли, цвет слоновой кости на семьдесят процентов будет отражать солнечные лучи… — В этот момент Грозный с рычанием бросился на вылезшую из большой сумки, что стояла у ног Алены, сиамскую кошку. Поднялся истошный лай, визг. Кошка взлетела на ближайшее дерево, причем совсем не высоко, и оттуда, махая когтистой лапой, тоненько рычала и фыркала на прыгавших у ствола собак.

Это отвлекло профессора от машины, и он о чем-то оживленно заговорил с Владиславом Ивановичем. Видно, это был старый спор. Посыпались непонятные технические термины. Концом своего зонта он принялся на тропинке чертить какую-то сложную схему. Владислав Иванович сначала стоял и смотрел, вставляя слова, потом присел на корточки и, взяв с земли сучок, тоже принялся рядом чертить другую схему.

Алена посмотрела на них и повернулась к Сороке.

— Теперь до ужина не остановятся, — понизив голос, чтобы они не услышали, сказала она. Впрочем, если бы она и громко произнесла эти слова, они бы не услышали. Теперь оба ученых сидели на земле и, оживленно переговариваясь, чертили пересекающиеся линии и формулы на песке. А сверху с интересом смотрела сиамская кошка на двигающиеся палочки в их руках.

Дед и Грозный, забыв про кошку, обследовали стволы деревьев. Оба пса давно были знакомы и жили в дружбе и мире. И оба терпеть не могли кошку. Той было скучно, и, по-видимому, чтобы развеселить себя, она при всяком удобном случае внезапно нападала на собак, кусала за ноги, хвост и тут же взлетала на ближайшее дерево.

Алена поднялась наверх переодеться и скоро спустилась вниз в брюках и коричневой рубашке с засученными рукавами. Подошла к машине, провела пальцем по сверкающему стеклу.

— Скорее бы каникулы, — вздохнула она. — Все куда-то собираются ехать…

Сегодня после зачета она вместе с близнецами Олей и Аней зашла в кафе «Восточные сладости». Сестры рассказали, что, как только свалят последний экзамен, сразу уедут из города. Глеб пригласил в интереснейшую поездку на машине по историческим русским городам… Главное — родителей уговорить: кажется, Глеб понравился их отцу. «А нам — не очень!» — со смехом сказала одна из сестер.

— Конь на мази, — сказал Сорока, похлопав по капоту. — Надо только свистнуть!

— Свистни! — с усмешкой взглянула на него девушка. Сорока, не долго думая, заложил два пальца в рот и так оглушительно свистнул, что Дед и Грозный примчались из лесу и стали ошалело метаться вокруг дома. Лишь Владислав Иванович и профессор даже голов не подняли от своих чертежей.

— Я чуть не оглохла, — проговорила девушка, глядя на него.

— Извини, — улыбнулся он.

— Сходим на залив? — предложила Алена. Сорока не возражал.

Они зашагали по узкой тропинке: Алена впереди, Сорока сзади. Один раз прямо перед ними дымчатым клубком мелькнула в папоротнике белка, стремительно скользнула на дерево и исчезла в ветвях.

Обычно белки здесь не были пугливыми. Алена рассказала, что зимой какой-то негодяй повадился тайком приходить в комаровский лес с мелкокалиберной винтовкой и стрелять в почти ручных белок.

— Выродок какой-то! — заметил Сорока.

— К нам часто спускалась одна белочка с дымчатым ухом, — продолжала Алена. — Брала прямо из рук сыр и орехи… Я ее прозвала Огонек. А теперь ее не видно. Неужели этот тип убил ее? Как можно выстрелить в такую прелесть? — проводив глазами белку, вздохнула Алена.

— Даже если дурак и умный смотрят на одно и то же дерево, дураку оно кажется совсем иным, чем умному, — сказал Сорока. — Это я где-то вычитал…

— Теперь мне понятно, почему ты поступил в Лесотехническую академию, сказала Алена. — Ты ведь и там, на озере, боролся с браконьерами.

— Можно распинаться в любви к природе, умиляться белками, птичками и вместе с тем палец о палец не ударить, чтобы чем-то помочь ей.

— Посмотри, сколько мы с папой и Сережей птичьих кормушек повсюду поставили, — с обидой произнесла Алена. — Я специально зимой приезжала и привозила корм.

— Я не о тебе, — улыбнулся он.

— Почему ты думаешь только о себе? — упрекнула Алена. — Можно подумать, что ты вечно будешь один! Я уверена, что не каждая девушка согласится поселиться с тобой в глуши.

— Черт возьми, о девушке-то я и не подумал! — неестественно громко рассмеялся Сорока и, понимая, что разговор принимает опасным оборот, переменил тему: — Я взял в библиотеке томик Тютчева. Послушай, что он пишет о природе:

Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык…

— Тютчева ты хорошо изучил, — заметила Алена. — А кто тебе еще нравится?

— Ты меня экзаменуешь? — усмехнулся он.

— Это хорошо, что ты любишь стихи, — сказала она. — Вдруг там, в дремучем лесу, ты и сам станешь поэтом?

— Ты меня прочила в космонавты, теперь в поэты, — засмеялся он.

— А ты всего-навсего лесник, — сказала Алена.

— Может быть, мне лучше стать дворником? — Сороке стало надоедать, что она его называет лесником. Лесотехническая академия готовит не лесников, а инженеров лесного хозяйства широкого профиля. Но объяснять все это не хотелось.

— Ну что ты! — живо возразила она. — Уж тогда лучше иди в милиционеры, — и официальным голосом произнесла: — Гражданин, с вас штраф три рубля!

— Почему три? — не смог он сдержать улыбки.

Они не успели перейти путь: к станции подошла электричка. Из первого вагона вышел Гарик с сеткой в руке. В сетке чернел аккумулятор. Гарик сразу увидел их, улыбнулся, помахал рукой. Однако когда подошел, сгибаясь в одну сторону от тяжести, лицо его было не таким жизнерадостным. Гарик вглядывался в их лица, будто пытался в чем-то уличить. Сорока уж в который раз подумал, что его друг неправильно ведет себя: Алена умная, тонкая девочка, и ничем не оправданная ревность ее оскорбляет. Вот и сейчас она нахмурилась и отвернулась. Зачем он постоянно испытывает ее терпение? Обычно независимый, уверенный в себе, гордый, он при Алене становится невыносимым. Сороке неприятны были их постоянные стычки: пользуясь любым предлогом, он уходил с дачи к заливу, где, все еще скособочившись, стоял ржавый поплавок с надписью: «Алена, я тебя буду ждать по субботам и воскресеньям с 20 до 21 часа!» Тоже хорош гусь! Тебя, Алена, буду ждать, а сам раскатывает на «Жигулях» по ресторанам с близнецами Олей и Аней!.. Чем бы стереть эту дурацкую надпись?..

— Вы меня встречали? — спросил Гарик и наконец догадался опустить тяжелую сетку на землю.

— Нет, — ответил Сорока. — Мы идем к заливу.

— А что, нельзя? — вызывающе взглянула на него Алена.

— Нам надо аккумулятор поставить, — заявил Гарик.

— Ну и ставьте, — сказала Алена. — А я — на залив!

И, бросив взгляд вдоль высокого перрона, перебежала через блестящие рельсы.

— Тащи! — сунул Гарик Сороке тяжеленную сетку. — Я пока допер его до Финляндского, руку оттянул… — Он проводил взглядом Алену. — Наверное, этот типчик опять ее там поджидает!

— Не думаю, — сказал Сорока.

— Так я за ней сзади и побежал! — продолжал Гарик. — Позвольте вас, миледи, сопровождать. Подол вашего прекрасного платья нести!..

— Она в джинсах, — заметил Сорока.

— Поставим аккумулятор, заведем машину и махнем в Выборг? — предложил Гарик. — А Алена пусть нам ручкой помашет.

— И что это тебе даст? — полюбопытствовал Сорока.

— Пускай нос не задирает.

— Что нового на работе? — перевел Сорока разговор на другое. — С мастером помирился?

Гарик рассказывал ему, что у него в цехе произошла стычки с мастером: тот поставил его на токарный станок устарелой конструкции, а Гарик отказался на нем работать, и тогда мастер забрал чертежи и до конца смены оставил его без работы…

— С мужчиной всегда можно найти общий язык, — туманно ответил Гарик.

— Дали новый станок?

— Пару бутылок в субботу после работы распили с мастером — и сейчас у меня станок — люкс! С программным управлением. Я давно уже понял: чем лезть в бутылку, лучше распить ее с хорошим человеком, — скаламбурил Гарик и первым рассмеялся. — А как у тебя? — поинтересовался он, просто так, из вежливости.

— Я, видишь ли, не пью, — улыбнулся Сорока. — Наверное, поэтому у меня все по-другому…

— Вы сейчас про меня говорили? — немного погодя нарочито равнодушным голосом спросил Гарик.

— Больше нам не о чем говорить!

— А все-таки — о чем? — Гарик старательно смотрел себе под ноги.

— Я ей стихи читал.

— Стихи? — изумился Гарик. — Пушкина или Лермонтова?

— Ага, — сказал Сорока.

— Если он опять ошивается у поплавка, я ему… — вдруг разозлился Гарик. — Я его, толсторожего, в заливе утоплю!

— Ты лучше буй в море столкни, — посоветовал Сорока.

— Это идея! — воскликнул Гарик и, повернувшись, бросился бежать в ту сторону, куда ушла Алена.

Глава одиннадцатая

Сережа сидел на мотоцикле, судорожно вцепившись в руль, глаза его были широко раскрыты, смотрел он прямо перед собой.

— Я тихо еду, — взволнованно говорил он. — Можно включить вторую?

— Прижмись к обочине и остановись, — скомандовал сидевший позади Сорока.

— Ну еще, пожалуйста? — взмолился Сережа.

— Поедешь один, — сказал Сорока, когда Сережа остановился. — Включи вторую, доедешь до вон той железной бочки — развернись и снова сюда. Не забудь на развороте сбросить газ…

Сережа все в точности выполнил, лишь остановился не возле своего учителя, а проехал дальше и вместо того, чтобы перевести рычаг на нейтралку, включил прямую передачу, мотоцикл дернулся и заглох.

— Опять не ту скорость врубил! — сокрушался Сережа, сидя на мотоцикле.

— У тебя получится, — обнадежил Сорока, взглянув на наручные часы.

Он обучал Сережу на мотоцикле Саши Дружинина. Неподалеку от станции техобслуживания был песчаный пустырь с кучей металлолома. Площадка была вся исполосована следами протекторов.

Второй раз они здесь тренируются с Сережей. Сегодня Сорока сдал еще один экзамен и мог позволить себе немного позаниматься с Сережей. Сорока дал бы ему еще поездить, но с минуты на минуту должен прийти Саша Дружинин и они отправятся на Приморское шоссе дежурить. Их, как автомобилистов, определили в районное ГАИ. И вот уже три месяца они — общественные инспектора. Им выдали красные с синим повязки, новенькие полосатые жезлы с загорающимися внутри лампочками. Таким жезлом любую машину даже ночью можно остановить. Их участок — Сестрорецк — Зеленогорск. Начиная с пятницы по Приморскому шоссе двигались на Карельский перешеек сотни машин: дачники и отдыхающие непрерывным потоком устремлялись на лоно природы. Даже дождь не был для них помехой. Это шоссе в Ленинградской области считалось самым аварийным. Помимо инспекторов ГАИ, здесь в выходные и праздничные дни патрулировали десятки общественных.

Дожидаясь Сашу, они уселись на травянистый бугор, о который Сережа сегодня «споткнулся» на «Яве», но удержался в седле и не упал.

— Если бы твою девушку… ну, которая тебе нравится… оскорбили, что бы ты сделал? — спросил Сережа, прилепляя маленький листик подорожника к кровоточащей ранке на большом пальце правой руки. Нынче пару раз он упал с мотоцикла и вот поцарапался.

— Подрался? — взглянул на него Сорока. Он вспомнил, что как-то видел на даче Сережу с подбитым глазом, даже поинтересовался, где он синяк заработал, но Сережа не стал тогда ничего рассказывать. И настроение у него было препаршивое.

— Значит, надо было ему в ухо дать?

— Я этого не сказал, — осторожно заметил Сорока. — Ты или все расскажи, или не заводи об этом разговор.

Сережа все выложил, как было и как он до сих пор мучается, что оказался малодушным.

— Драка не лучший способ выяснения отношений, — после некоторого раздумья сказал Сорока. — И не терзайся — ты не трус. Это тебя больше всего волнует? Иногда удержаться от драки труднее, чем начать ее… Как Андрей после этого стал относиться к тебе?

— Нормально, — ответил Сережа. — Теперь прежде, чем что-нибудь сказать про девчонок, подумает.

— Видишь, ты своего добился: заставил приятеля считаться с собой… А глупая драка могла обернуться по-другому: он бы, раз боксер, одержал верх над тобой и не считался бы с твоими принципами.

— Ты врезал бы ему… Я знаю, — сказал Сережа. Слова Сороки, видно, не до конца его убедили.

— Ты был абсолютно прав, — заметив приближающегося к ним Сашу, заключил Сорока. — А вот бить себя в глаз не стоило!

— Лучше бы его? — гнул свое Сережа.

— Если он еще когда-нибудь обзовет…

— Лючию, — подсказал Сережа.

— Твою девушку, — продолжал Сорока, — то попробуй…

— Он больше не обзовет, — вздохнул Сережа.

— Тогда о чем разговор? — поднялся с бугра Сорока. — Ты своего достиг: он все понял. Чего же ты еще хочешь?

— Он понял, — повторил Сережа, подумав про себя: «А вот Лючия бы не поняла… Узнай она про эту историю — стала бы презирать меня…»

— Сколько раз сегодня с землей поцеловался? — поздоровавшись с Сережей за руку, спросил Саша Дружинин.

— Два, — сознался Сережа.

— Надо же, нынче обошлось без вмятин, — осмотрев «Яву», подивился Саша.

— Я уже умею разворачиваться и переключать скорости, — похвастался Сережа.

— Прогресс! — похлопал его по плечу Саша.

— Не могу я сегодня поехать с тобой, — обратился к нему Сорока. Вечером лекция по экономике народного хозяйства, а я в этом деле ни черта не петрю.

— Ты и так уже два дежурства подряд пропустил, — напомнил Саша. Старший инспектор просил тебя сегодня обязательно быть. Суббота, а у них сейчас месячник безопасности движения, людей на трассе не хватает.

Сколько раз потом Сорока, вспоминая этот день, клял себя за то, что не настоял на своем… Но, видно, злой рок тяготел над ними. Обычно, если Сорока что-либо решал для себя, то он уже не отступал от задуманного, но в этот раз заколебался: действительно, на него надеются в инспекции… Ну, пропустит одну лекцию, завтра по учебнику наверстает.

И он дрогнул.

— Ну что ж, как говорится, перед смертью не надышишься… — сказал он. — Поехали!

Да, тогда он так и сказал: «Перед смертью не надышишься…» Потом, десятки раз перебирая в памяти события этого дня, он цеплялся к каждому своему слову, движению… А если бы он плюнул на дежурство и поехал в институт? Если бы они с Сашей не остановились в этом месте, а проехали бы дальше? Если бы, если бы… если бы…

Сережа пошел к автобусной остановке, а они сели на мотоцикл и выехали на шоссе. Саша дал газ, мощная «Ява» рванулась вперед. Сережа остановился и проводил взглядом удаляющийся темно-вишневый мотоцикл. Будто зловещий красный глаз, вспыхнул задний фонарь, жарко сверкнули никелированные глушители — и «Ява» исчезла за поворотом.

Сорока стоял на плоском сером камне и смотрел на залив. Со стороны далекого моря плыли облака. Множество больших и маленьких валунов разлеглось на мелководье. Отдыхающих здесь не видно, и какой-то первобытной дикостью веяло от пустынного каменистого побережья.

На холмистом берегу, под гигантской сосной, простершей свои ветви над берегом, Саша Дружинин возился с мотоциклом. Ему показалось, что он плохо тянет. И вот теперь регулировал карбюратор.

Почти у самой линии горизонта возник позолоченный солнцем треугольный парус. Он походил на язычок пламени, казалось, вырвавшийся из морской пучины. Самой яхты не видно. Сорока смотрел на парус, а видел синее озеро, «Казанку», несущуюся по нему, и себя, Президента Каменного острова, на носу моторки, с биноклем на шее…

— Тимофей! — кричал Саша. — Кончай прохлаждаться… работать надо!

И снова они вдвоем на мотоцикле едут по шоссе. Скорость ровно шестьдесят километров. Отрегулированный мотор недовольно фыркает, просит газу — что это за езда для быстроходной машины, которая может развить скорость в два раза больше? Но они не на соревнованиях, а на дежурстве. Их задача — следить, чтобы никто на участке Сестрорецк — Зеленогорск не нарушал правил движения. На обочинах дорожные знаки, ограничивающие скорость до шестидесяти километров, но некоторые водители не обращают на них внимания и жмут на все сто.

Их лихо обогнали «Жигули», Саша прибавил газу, легко вырвался вперед, благо шоссе тут было свободное, и Сорока показал жезлом водителю, чтобы остановился.

Из «Жигулей» вылез пожилой кряжистый человек в белой кепке с целлулоидным козырьком. Хотя он и старался быть вежливым, чувствовалось, что раздражение переполняет его: какие-то молокососы с красными повязками, понимаешь, останавливают…

Общественные инспектора не имеют права штрафовать, делать дырки на талонах предупреждения, и поэтому, когда поблизости не видно работника милиции, с ними особенно не церемонятся, хотя и понимают, что дружинник может составить протокол, записать номер и даже до прибытия инспектора ГАИ задержать права.

Водитель в белой кепочке не стал спорить, оправдываться, хотя скулы его порозовели от негодования. Да, он превысил скорость, но ведь на шоссе нет встречных машин, крутых поворотов, зигзагов, почему же он, спрашивается, должен ползти, как черепаха? Какого же черта тогда у нас выпускают машины с максимальной скоростью сто пятьдесят километров в час?

Они записали номер машины, фамилию водителя и вернули права. Забравшись в машину, тот в сердцах хрястнул дверцей, дал газ и умчался. Даже отсюда видно было, что он буквально через несколько секунд у них на глазах превысил скорость, выразив этим самым свое презрение общественникам…

— Остановим еще раз, — предложил задетый за живое таким пренебрежением к ним Саша Дружинин.

— А ведь он прав, — не двигаясь с места — они все еще стояли на обочине, — сказал Сорока. — Некоторые знаки, как, например, этот, не помогают движению, а только вредят. Сколько раз на этом участке создавались пробки. Здесь можно ехать со скоростью девяносто километров, что все и делают, когда не видно инспектора.

— Не нам с тобой менять установленные правила, — усмехнулся Саша.

— Неужели не видишь: этот знак устарел, он мешает движению.

— Давай-давай, — подковырнул Саша, — наведи порядок…

— Начертим на листке трассу и нанесем знаки, которые, на наш взгляд, должны помогать движению, а не тормозить его? — предложил Сорока.

— А дальше?

— Отдадим в ГАИ, пусть разбираются.

— И думаешь, они будут разбираться?

— Должны, — ответил Сорока.

— Делать им нечего…

Может быть, они и дальше продолжали бы этот спор, но тут из-за поворота со стороны Ленинграда на большой скорости выскочили салатного цвета «Жигули» и, завывая покрышками, пронеслись мимо. Машина даже присела на одну сторону. В заднее стекло видно было, что в машине полно людей. Не пять человек, как положено, а шесть или даже семь. Головы двигались, мелькали, невозможно было сосчитать.

— Тоже едет как надо? — с усмешкой взглянул на приятеля Саша. — По своим собственным правилам… Почти на сто десять чешет!

— Лихач, — ответил Сорока, надел на голову шлем и застегнул под подбородком ремешок.

— И по-моему, пьяный, — заводя мотоцикл, сказал Саша.

Мотоцикл сорвался с места и сразу набрал скорость. Сорока достал из-за пояса жезл, переложил его в правую руку — левой он держался за ремень седла. Дружинин ездил как бог, и скоро они нагнали нарушителей. Саша хотел обойти их, но «Жигули» резко взяли влево, и ему пришлось притормозить; тогда он стал сигналить, а Сорока — размахивать жезлом, приказывая остановиться на обочине.

Две девушки на заднем сиденье обернулись и, глазея на преследователей, смеялись и что-то говорили своим дружкам, которые тоже изредка оборачивались, но не смеялись. Теперь можно было разглядеть, сколько их там набилось: на заднем сиденье примостились два парня и две девушки, рядом с водителем еще один парень. Шесть человек!

«Жигули» не собирались останавливаться и пропускать их вперед. Редкая ситуация — как правило, машины останавливаются по требованию даже общественных инспекторов, которые «сели им на хвост». А если водитель не хочет остановиться, значит, либо он пьян, либо угнал чужую машину. И тут без штатных работников ГАИ не обойтись. Но в этот вечерний час, как назло, на шоссе машин было мало, пост ГАИ остался далеко позади. Теперь до самого Зеленогорска ни одного поста не будет. Вся надежда на то, что навстречу попадется патрулирующая по шоссе машина ГАИ или мотоцикл с коляской. И еще одно беспокоило Сороку: «Жигули» в любой момент могли с главного шоссе свернуть на ответвление или на проселок, а там им будет легче разговаривать с общественниками, если даже они вынудят их остановиться.

Если даже водитель и был пьян, все равно он вел «Жигули» мастерски. На крутых поворотах машину заносило, тягуче визжали покрышки, но еще ни разу не загорался на задних фонарях красный сигнал. А это значит, что шофер не дотрагивается ногой до педали тормоза. В заднем стекле смутно маячили лица девушек.

Почти вплотную друг за другом они проскочили Репино, Комарово. Иногда Саша настолько близко подъезжал к заднему бамперу машины, что стоило водителю затормозить — и они в лепешку бы разбились об нее. Сидящие сзади загораживали шофера, и Сороке не удалось его рассмотреть, хотя Саша шел на риск и все ближе прижимался к «Жигулям». Один парень оглянулся, и Сороке показалось, что он где-то видел его, но мог и ошибиться: лицо пария мелькнуло и исчезло. Движение по Приморскому шоссе было двустороннее, сплошные зигзаги, то и дело сквозь кусты и стволы деревьев открывались окна на залив. «Жигули» сбавили скорость, но обогнать себя не позволяли.

— Он не остановится. Что будем делать? — отрывисто бросил через плечо Саша. Белый с синими полосами шлем качнулся на его голове. Сорока обратил внимание, что ремешок под подбородком был не застегнут…

Позже, вспоминая эту бешеную гонку, он упрекал себя за то, что не заставил Сашу остановиться и застегнуть ремешок шлема… Упрекать упрекал, но и сам прекрасно понимал, что Саша никогда бы его не послушался: остановиться из-за этой чепухи (!) значит упустить нарушителя…

Правильно говорят: знал бы, где упасть, соломки бы постелил…

— Поедем за ними до первого поста ГАИ! — крикнул ему тогда в ухо Сорока.

Больше им ничего не оставалось делать, как проводить нарушителей до поста ГАИ, а он был лишь за Зеленогорском, и там сообщить номер машины. От патрульной «Волги» им не уйти.

Километра за три до Зеленогорска «Жигули» вдруг сбавили ход. Теперь снова Сорока видел смутные в наступающих сумерках лица девушек и парней. Они с явным любопытством смотрели на них, будто чего-то ожидали… Саша снова посигналил, а Сорока указал жезлом на обочину. Водитель включил мигалку, показывая, что он останавливается. Однако машина продолжала двигаться вперед примерно со скоростью девяносто километров. До этого она шла — сто двадцать. Саша держался сзади, соблюдая необходимую дистанцию. Но машина, больше не сбавляя скорости, с ритмично мигающим правым фонарем шла вперед. Она прижалась к самой обочине.

Дальше произошло то, на что мог рассчитывать только очень хладнокровный и опытный шофер. Впереди был крутой поворот, скрадывавший видимость. «Жигули» внезапно стали тормозить, забирая еще больше вправо на обочину. Не ожидавший этого маневра Саша Дружинин не мог так быстро затормозить и, видя, что впереди идущая машина уступает дорогу, естественно прибавил газу, чтобы вырваться вперед и остановиться уже впереди тормозящих «Жигулей». Но Саша не видел того, что видел со своего участка дороги и ювелирно точно рассчитал шофер, — это идущую из-за поворота встречную машину. Шел тяжелый грузовик с прицепом. Конечно, Саша легко бы мог обойти почти остановившиеся «Жигули» и вывернуть на правую сторону, прежде чем грузовик поравняется с ним, но тут шофер «Жигулей» внезапно дал газ и стал выезжать на проезжую часть…

В такие считанные секунды, когда смертельная опасность нависла над тобой и от нее уже не уйти, мозг человека работает, как никогда, ясно и четко, трезво оценивая обстановку. Глаз фиксирует все с точностью сложного оптического прибора, мозг, не уступая самой совершенной в мире кибернетической машине, молниеносно обработав поступившую в него информацию, выдает тот единственно верный шанс на спасение, который только возможен. Другого уже не будет. Сигналы посланы, теперь все зависит от того, как точно их выполнят твои руки, ноги, взведенные, как курок ружья, мышцы.

Сорока был лишь пассажиром, но глаза его зафиксировали все, что дальше произошло, до мельчайших подробностей. Он видел сквозь заднее стекло двигающиеся головы парней и девушек, лица их размазались в бледные желтые пятна; затем его внимание переключилось на катастрофически приближающийся к ним пыльный бок «Жигулей» с вдавленными в кузов блестящими рукоятками дверей; совсем рядом, будто крысиный хвостик, нервно бился по гудящему от колес асфальту прикрепленный к заднему бамперу электростатический ремешок; врезалась в память даже косая трещина на пластмассовом красно-желтом заднем фонаре. По левой стороне шоссе с гулом реактивного самолета надвигался на них тяжелый грузовик с блестящим, будто подобравшимся в прыжке могучим быком или буйволом на радиаторе.

Мотоцикл попал в классическую аварийную вилку, из которой почти невозможно спастись. Когда Саша вынужден был пойти на обгон, водитель «Жигулей» стал прижимать его к левой стороне дороги, по которой навстречу им двигался грузовик, внезапно появившийся из-за скрытого деревьями поворота. На этом узком шоссе мотоцикл мог бы протиснуться между грузовиком и «Жигулями» лишь в том случае, если бы «Жигули» посторонились, снова приняли вправо, ближе к обочине. Грузовику же совсем некуда было отодвинуться, он занимал большую часть шоссе, по обеим сторонам которого тянулись глубокие придорожные кюветы.

В такой почти безнадежной ситуации — их в лепешку расплющило бы между двумя машинами — Саша Дружинин принял единственное, самое верное решение. Рассчитав, что скорость грузовика меньше, чем мотоцикла и «Жигулей», он дал полный газ и, выкроив каких-то полтора метра, выскочил из вилки на левую сторону, с ревом пронесся мимо самого радиатора грузовика (Сорока даже разглядел на круто округлившейся груди белого металлического быка сквозную черную дырку), перемахнул через кювет и… последнее, что запомнил Сорока, — раскинувшийся над ними зеленый шатер ветвей, ослепительный блеск залива, усеянного черными камнями, два человека, вытаскивающих на песок красную с голубым лодку, и мелькнувший у самых глаз белый с синими полосами Сашин шлем…

А потом кратковременный полет в воздухе, хлесткие удары колючих ветвей по лицу, смолистый запах хвои, странное разноцветное мелькание в глазах, будто он заглянул в калейдоскоп, тяжелый всхлипывающий удар обо что-то твердое и яркая красно-зеленая вспышка уже не в глазах, а внутри всего его собранного в упругий комок существа.

И все. Полное безразличие ко всему на свете. Черная бархатная обволакивающая темнота без боли, запаха, звука.

Глава двенадцатая

— Вот вы — работник станции, ни разу не обслуживали «Жигули» ЛЕЧ двадцать три шестьдесят восемь? — спрашивал следователь.

— Не помню, — отвечал Сорока. — Много машин прошло через мои руки.

— Этот человек не знаком вам? — Следователь достал из внутреннего кармана любительские права с фотографией и протянул ему.

На Сороку смотрел широколицый человек, сфотографированный в рубашке с отложным воротником. Волосы темные, небольшие глаза и короткая прическа. На вид водителю лет двадцать пять. «Борис Михайлович Борисов», — прочел Сорока.

— Я никогда его не видел, — твердо ответил он. Следователь вздохнул и спрятал права. Они беседовали в кабинете начальника травматологического отделения зеленогорской больницы.

Второй раз приходил сюда к Сороке следователь. Ему уже за сорок, лицо усталое, под глазами мешки. Первый раз он пришел на другой день после аварии. Сорока лежал на койке, обвязанный бинтами, и еще плохо соображал, у него было сотрясение мозга. По правде говоря, он не очень хорошо и помнит, что спрашивал следователь и что он отвечал. Кружилась голова, подташнивало, и все время тянуло в сон. Он даже не помнит, когда следователь ушел.

Теперь Сороке лучше, он уже может ходить. Глядя в лицо следователю, Сорока спросил:

— Вы их задержали?

И сам понял, что сморозил глупость, раз следователь показал права, значит, водитель задержан.

— Он был пьян? — не дожидаясь ответа, снова спросил Сорока.

— Кого вы имеете в виду? — поинтересовался следователь. — Их в машине было пять человек.

— Шесть, — поправил Сорока.

— В «Жигулях» шестеро и не поместятся, — возразил следователь. — А водитель был совершенно трезв.

— Он преступник, — заявил Сорока. Он уже знал, что Саша погиб в этой аварии, и тяжело переживал. — Он в тюрьме?

— Сразу и в тюрьме, — усмехнулся следователь. — Еще надо доказать, что он преступник.

— Что доказывать? — загорячился Сорока. — Он сбил нас и скрылся…

— Во-первых, он не сбил вас, а вы сами, превысив скорость, вылетели с проезжей части на обочину, во-вторых, он и не подумал скрываться, а сразу остановился, оказал вам первую медицинскую помощь и доставил в ближайшую больницу.

— Он? — не поверил Сорока.

— Эксперты из дорожной инспекции, обследовав место происшествия, пришли к заключению, что в аварийной ситуации повинен водитель мотоцикла Александр Дружинин, — бесстрастным голосом сообщил следователь.

— Неправда! — вскричал Сорока. — Водитель «Жигулей» загнал нас в кювет!

И он подробно рассказал, как все произошло. Даже упомянул про белого быка на радиаторе грузовика. Следователь внимательно выслушал, сделал пометки в блокноте, который он держал раскрытым на коленях, потом сказал:

— Это ваша точка зрения, пострадавшего в аварии, а у нас имеются показания водителя «Жигулей», шофера грузовика, других свидетелей… И главное — заключение дорожной экспертизы… Зачем вы пошли перед крутым поворотом на обгон «Жигулей»?

— Другого выхода не было, — ошарашенно ответил Сорока.

— Кто вас просил преследовать «Жигули»? — жестко спросил следователь.

— Они превысили скорость, и мы подумали, что водитель пьян…

— Вы подумали! — покачал головой следователь. — В обязанности общественников не входит преследование нарушителя на трассе, как в детективных фильмах… Вы должны были записать номер машины и немедленно сообщить о нарушителе в ближайший пост ГАИ. А они сами найдут способ, как задержать машину.

— Мы думали… — совсем растерялся Сорока. — Мы не хотели их упустить.

— Без вас бы нашли их и наказали, — сказал следователь и, помолчав, прибавил: — Вот чем оборачивается ваше ковбойство.

— При чем тут ковбой? — возмутился Сорока. — Человек погиб! Саша…

— Я понимаю, это жестоко, — сказал следователь, — но в этой трагедии вы сами виноваты, мальчишки… И вот ваша главная ошибка: раз машина, несмотря на сигналы, не останавливается, спрашивается: какой смысл ее преследовать? У «Жигулей» больше скорость, чем у «Явы», и вся эта погоня смахивает на ребячество, на желание поиграть в «полицейских и воров»… Не надо вам было их догонять, проще повернуть обратно и сообщить на пост ГАИ. У нас есть рация, радары, а вы тут учинили погоню, как в фильме «Безумный, безумный мир».

— Еще раз безумный, — без улыбки поправил Сорока. — Трижды безумный мир.

— Сплошь и рядом недисциплинированные водители не останавливаются по требованию общественных инспекторов, и что же — каждого нужно преследовать? Раз номер записан, значит, не на следующем, так на другом перекрестке нарушитель будет задержан. Все посты радиофицированы.

Уходя, он сказал, чтобы Сорока в следующий вторник в десять утра пришел в отделение милиции. Следователь знал, что Сороку на той неделе выписывают.

Сорока не находил себе места в больнице. Вторую неделю его держат здесь. Сашу несколько дней назад похоронили, он умер на операционном столе, не приходя в сознание. При ударе о дерево у него оказался проломленным череп. Будь у него на голове шлем, он наверняка остался бы жив.

Сорока отделался сравнительно легко: у него было сотрясение мозга, перелом ключицы и вывих плеча.

Саша все рассчитал правильно: вырвался вперед, благополучно проскочил под самым носом у грузовика, но не мог он предвидеть, что за пределами шоссе, которое сулило им смерть, налетит на единственное огромное дерево, которое именно в этом месте заслоном встало на их пути…

Лежа на больничной койке, Сорока мысленно тысячу раз повторил этот последний путь на мотоцикле с Сашей Дружининым, скрупулезно искал ошибку в его действиях, приведших к катастрофе. Искал и не находил. Будь он, Сорока, за рулем мотоцикла, наверное, точно так поступил бы. Сорока умел водить мотоцикл, так же как трактор и автомобиль, но ему было далеко до мастерства Саши, ведь тот был спортсмен-гонщик. Поэтому Сорока и не обратил внимания на тот факт, что Саша с юридической точки зрения нарушил правила движения. Эксперты, измерявшие тормозной путь мотоцикла, установили, что, когда затормозили «Жигули», Саша мог вполне затормозить вслед за ними и не вылезать на левую сторону шоссе для того, чтобы совершить обгон… Это и был единственный Сашин просчет. Конечно, любой мотоциклист затормозил бы и не пошел на обгон, тем более что близко был поворот, из-за которого в любой момент могла выскочить на прямую встречная машина (и она выскочила), но Саша был спортсмен, ему было свойственно рисковать. И его риск был бы оправдан, если бы «Жигули» вдруг не прибавили ходу… Уже потом Сорока прочел объяснение водителя «Жигулей»: тот писал, что он действительно сначала хотел остановиться и даже включил мигалку, но, увидев знак «остановка запрещена» (знак действительно стоит перед кривой), он поехал дальше, чтобы остановиться сразу за поворотом, где запрещающее действие знака кончалось…

Медсестра нашла Сороку в самом дальнем конце коридора, он стоял у окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу.

— Пришли к тебе, — сказала она. — Опять целая орава.

В вестибюле он увидел Алену, Гарика, Сережу. Они натащили всякой всячины: печенья, конфет, яблок и даже лимонов. Зачем ему? Не лезет Сороке кусок в горло.

Он только стал вставать с койки, когда к нему в первый раз пришли Алена, Сережа, Гарик и Владислав Иванович.

В палату разрешили пройти только двоим — Алене и ее отцу. С остальными Сорока перебросился несколькими словами из раскрытого окна палаты.

Сережа первый забил тревогу, не дождавшись Сороки на даче. После дежурства Саша должен был его туда подбросить. Когда же Сорока не появился на второй и на третий день, Сережа помчался на станцию технического обслуживания и там все узнал…

Тогда Сорока лишь коротко сообщил им об аварии. Был он весь в бинтах, и еще болела голова. Владислав Иванович немного поговорил с ним, как мог ободрил и ушел, Алена задержалась подольше. В белом больничном халате, глазастая, незнакомая, она смотрела на Сороку и молчала. Зачем-то взяла его ободранную и измазанную йодом руку и стала слушать пульс.

— Сердце у меня и порядке, — через силу улыбнулся Сорока.

— А что болит?

— Ничего, — ответил он.

— Врешь, Сорока, — упрекнула она. — Я вижу, тебе больно.

Она так и не убрала руку, и он не сделал попытки отнять свою. Он сидел, прислонившись спиной к подушке, она — на койке рядом. В палате были еще больные, и Сорока молчал, хотя ему хотелось ей сказать что-нибудь хорошее.

У Алены были очень грустные глаза. Таких он у нее еще никогда не видел.

— Жалко Сашу, — всхлипнула она. Глаза ее заволокло слезами.

— Послезавтра похороны, сходи, пожалуйста, — попросил Сорока.

Алена кивнула. Он дал ей номер телефона Наташи Ольгиной, та скажет, куда прийти.

Вместе с ребятами он вышел в сквер. Был солнечный день, и выздоравливающие гуляли по тропинкам.

— Как машина? — поинтересовался Сорока, лишь бы что-нибудь сказать.

— Мы на ней к тебе приехали, — ответил Гарик. — Хочешь посмотреть?

Сорока покачал головой.

— Я позвонила в институт и сказала, что ты в больнице, — сообщила Алена. — Они пообещали принять у тебя экзамены, как только выйдешь.

— Я тебе учебники принес, — вспомнил Сережа и протянул тяжелую сумку.

— Потом отдашь, — укоризненно взглянула на брата Алена.

Сорока не привык к такому вниманию, не знал, что сказать, смущался, хотя ему было приятно видеть их, чувствовать их дружбу, внимание.

— В понедельник меня выпишут, — сказал он.

— Мы приедем за тобой, — пообещал Гарик.

— Не надо, — отказался Сорока. — Эта волынка может весь день тянуться… Встретимся вечером на даче.

— Мне папа пообещал купить мотоцикл, — похвастался Сережа. — Как только получу права. Ты меня будешь учить?

Алена, заметив, как по лицу Сороки пробежала тень, подтолкнула брата в спину.

— Ты чего? — удивился тот.

— Конечно, — улыбнулся Сереже Сорока. — У тебя получится.

Больных стали звать на обед. Сорока проводил друзей до ворот, посмотрел, как они забрались в «Запорожец», помахал рукой. Возвращаясь в палату, он подумал, что надо было как-то по-другому вести себя с ребятами. Были моменты, когда и сказать было нечего. Не привык он чувствовать себя больным, несчастненьким… Да еще этот дурацкий халат, стоптанные шлепанцы.

В палате он положил сумку с гостинцами и учебниками на тумбочку, присел на койку и задумался: экзамены надо срочно сдать, иначе он подведет ребят, в конце этого месяца они едут в Островитино…

— Сорокин, ты почему не в столовой? — Пожилая медсестра загородила собой проем двери. — Иди обедай, а потом снова принимай гостей…

Поковырявшись ложкой в жидком супе с лапшой и с трудом проглотив котлету, он поспешно спустился вниз — там ждали его Ольга Васильевна Татаринова и ее двоюродная сестра, Мария Ильинична. В руках у них объемистая сумка с гостинцами…

Сорока пристально смотрел на него. Он такой же, как и на фотографии, только прическу изменил: на снимке коротко подстриженные волосы спускаются на глаза, скрывая широкий лоб, а сейчас они длиннее и зачесаны набок. Человек, сидящий напротив него, спокойно выдержал взгляд, улыбнулся и сказал:

— Мы никогда не встречались.

Это верно, Сорока тоже никогда его не видел.

— Вы — автомобилист и ни разу не приезжали на станцию технического обслуживания? — задал вопрос следователь.

— Я — гонщик, — пояснил Борисов. — У нас в мотоклубе свои ремонтные мастерские.

— А вы знаете этого человека? — спросил следователь.

— Не знаю, — ответил Сорока.

Следователь поочередно их спрашивал и что-то записывал в протокол. Борисов отвечал, хотя и спокойно, чувствовалось, что слова свои взвешивал. Да, он не остановился по требованию общественников… Скорость превысил, он не отрицает. Почему не остановился? Потому что спешил, их ждали гости на даче в Зеленогорске, а потом товарищ следователь и сам, очевидно, знает, какие настырные эти ребята — общественники: остановят и полчаса будут мурыжить… Если бы был с ними инспектор ГАИ, он бы без звука остановился.

— Потерпевший утверждает, что вы специально подстроили аварию, сказал следователь.

— Только в детективных фильмах такое бывает, — рассмеялся Борисов. Может быть, потерпевший докажет, что я был в сговоре с шофером грузовика, который вымахнул из-за поворота, когда они, нарушив правила, пошли на обгон?

— Если бы вы остановились, ничего бы не было, — заметил следователь.

— Я включил указатель поворота и хотел остановиться, — продолжал Борисов, — но, увидев знак, запрещающий остановку, поехал дальше… А мотоциклист должен был соображать, что делать, тем более он общественник и на обгон ему идти не следовало, знак ведь был: обгон запрещен!

— Вы видели, что мы пошли на обгон, и могли бы принять вправо, но вы не уступили дорогу, — сказал Сорока.

— Я вас на этом участке не видел, — ответил Борисов. — Во-первых, там кривая, во-вторых, в машине было много народу, что затрудняло задний обзор.

— Сколько вас было в машине? — спросил следователь.

— Пятеро, — ответил Борисов.

— Вас было шесть человек, — возразил Сорока. — Двое впереди и четыре сзади.

— Вы ошиблись, — сказал Борисов. — Пятеро.

Нет, не мог он ошибиться! Сзади сидели две девушки и два парня… Хотя какое это имеет значение? Борисов высадил всех на шоссе, а его и Сашу погрузил в машину и доставил в больницу.

— Так сколько все же было людей в машине? — перевел взгляд следователь с Сороки на него.

— Я вам сказал: пятеро, — спокойно ответил Борисов.

Сорока промолчал. Головы парней и девушек то маячили в заднем окне, то пропадали. Может, и впрямь он ошибся?

Очная ставка в кабинете старшего следователя ничего не изменила. Сорока не смог доказать, что авария была преднамеренной. Борисова он не знал, а тот его. Фамилии девушек и двух парней, что были в машине, тоже ни о чем не говорили их Сорока тоже не знал.

И потом они ведь пассажиры, следователь с ними разговаривал, не все даже толком поняли, что произошло. Показания они дали. Сорока прочел протокол.

Борисов держался в кабинете следователя уверенно, как человек, не чувствующий за собой никакой вины. Он даже поинтересовался: когда права вернут? Следователь ответил, что это дело госавтоинспекции.

Они вместе вышли из кабинета, в дверях Борисов пропустил Сороку вперед. Молча вышли на улицу. Борисов подошел к салатным «Жигулям», тем самым, распахнул дверцу и оглянулся на Сороку.

— Хотите, подброшу? — «Или он действительно не виноват, или циник, каких поискать», подумал Сорока, хромая к машине. У него оказалась поврежденной коленная чашечка. Правда, хирург сказал, что ничего опасного, скоро пройдет.

Сорока подошел к нему, впился в глаза, будто там, в глубине его темных зрачков, спряталась правда.

— Ты убил Дружинина, — тихо сказал он, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить его за горло.

Ни один мускул не дрогнул на лице Борисова. Отвернувшись, он нырнул в машину и, взявшись за ручку двери, сказал:

— Я много раз попадал в аварии… — Он отпустил дверцу и засучил рукав. Вся рука от локтевого сустава до предплечья была в красноватых шрамах с точечками скобок. — Это последняя травма… И всякий раз я обвинял кого угодно: механика, трассу, машину, только не себя… А виноват всегда на поверку оказывался я сам… Поверьте, виноват в аварии только водитель мотоцикла.

Захлопнул дверцу, включил мотор и сразу резко взял с места.

Прямо из милиции Сорока поехал за город на кладбище. Наташа Ольгина она тоже наведалась в больницу — подробно объяснила, как найти могилу. И вот он, свежий холмик, заваленный траурными венками и живыми цветами. Цветы уже поблекли, съежились. Сюда он положил и свой букет в целлофановой обертке. Здесь все казалось безжизненным, мертвым: и деревья, и покрашенные преимущественно в голубой цвет ограды, и даже ровные узкие тропинки, пересекающие кладбище во всех направлениях.

Неподалеку двое рабочих копали могилу. Скрежет лопат о твердую землю раздражал его. На соседнюю могилу опустились две синицы и стали подбирать щедро рассыпанные крошки и крупу на самодельном фанерном столике. Детдомовская сторожиха еще в детстве говорила Сороке, что люди, поминая усопших, нарочно крошат на кладбище хлеб, яички, рассыпают крупу, чтобы их клевали птицы. Дело в том, объяснила она, что душа умершего человека вселяется в божью птичку и прилетает на свою могилку поклевать корма… Он и тогда не поверил этому, но сам обычай ему нравился. Слишком уж на кладбище угрюмо и мрачно, пусть хоть птицы вносят какое-то оживление…

Рабочие уселись на соседний могильный холм, закурили. Лопаты с прилипшими к ним комьями желтой земли были прислонены к остроконечной ограде.

— Дружок, что ли? — добродушно спросил у Сороки один из них. Сорока кивнул, повернулся и поплелся к кладбищенским порогам, возле которых на низких скамейках сидели несколько старушек в черном.

Почувствовав слабость, он остановился у ворот, голова немного кружилась. Мимо прошли рабочие с лопатами на плече. Лица их раскраснелись, они весело о чем-то разговаривали. Сорока повернулся и снова подошел к могиле Саши Дружинина. Теперь никого рядом не было, даже птицы улетели. Присев на шаткую скамейку, приткнувшуюся к березе, возле которой зеленел могильный холм без ограды, Сорока глубоко задумался.

Надо честно признать, что Борисов не похож на негодяя, который на потеху публике подстроил так, что мотоцикл выскочил на обочину… Хотя если бы захотел это сделать, то смог бы. Гонщик, наверное, мастер спорта… Все было так и вместе с тем совсем не так. Сорока чувствовал во всей этой трагедии чью-то злую волю, но ни доказать, ни сделать ничего не мог. Следователь сегодня ему прямо сказал: эксперты окончательно установили, что в аварии виноват сам Саша, не надо было ему выходить перед кривой на обгон. Это самая примитивная истина, известная любому водителю, а Саше тем более, раз он спортсмен.

И вот сейчас, у могилы друга, Сорока в ярости стискивал ободранные кулаки, вспоминая смеющиеся лица парней и девушек, глядевших на них через заднее окно: они знали, что сейчас будет потеха, и приготовились, как в цирке, смотреть на захватывающий номер… Возможно, никто из них не предполагал, чем все это кончится. Сорока даже допускал мысль, что Борисов просто хотел припугнуть их, посмотреть, как они отступятся, перестанут гнаться за ним… В конце концов, он мог внезапно затормозить перед мотоциклом, когда Саша вплотную приближался к машине на огромной скорости. Стоило шоферу «Жигулей» чуть-чуть нажать на тормоз — и они бы ударились в бампер машины. Не сделал же этого Борисов? Значит, он не ставил перед собой цель расправиться с ними? И потом разве можно все так точно рассчитать? Ну, хорошо, допустим, водитель «Жигулей» действовал хладнокровно и расчетливо, но как мог он предусмотреть поведение Саши Дружинина? Тот мог и не пойти на обгон — остановиться на обочине… Эх, Саша, Саша, остановись ты — и ничего бы не было!..

И еще об одном говорил следователь: если бы водитель чувствовал себя виноватым, обязательно бы удрал. А «Жигули» остановились и оперативно доставили их обоих в больницу. Так не поступают преступники, уж он-то знает их психологию! Совершив наезд, они стремятся убежать, запутать свои следы, затаиться…

— Но ведь наезда-то не было! — возражал Сорока.

— Значит, не было и преступления, — резюмировал следователь. — Несчастный случай.

Услышав тихие шаги, он поднял голову: по кладбищенской тропинке к могиле шла Наташа Ольгина. Она была во всем черном, голова низко опущена, в руке зажат букет оранжевых гладиолусов. Лицо у девушки бледное, глаза неестественно блестят.

Сорока поднялся со скамейки, незаметно отступил за березу. И, не оглядываясь, зашагал прочь. Он знал, что прощаться с погибшим другом лучше всего один на один.

В этот же день вечером он приехал на электричке в Комарово. С залива дул влажный ветер, деревья шумели, роняя иголки, сухие сучки. В ветвях застрял залетевший невесть откуда тополиный пух. Над раскачивающимися вершинами проносились серые клочковатые облака. Где-то глухо громыхнуло то ли далекий гром, то ли пролетел реактивный самолет. Люди, сошедшие с электрички, зябко поеживались, приходя по перрону. Электричка ушла, а прошлогодние листья, схоронившиеся между шпалами, задвигались, зашуршали, будто собрались вдогонку за поездом, — но, видно, силенок не хватило взлететь: снова затихли, успокоились.

На даче он застал лишь Владислава Ивановича. Он сообщил, что ребята поехали на «Запорожце» в больницу, за ним, за Сорокой. Вокруг дачи деревья шумели особенно протяжно, с какой-то тоскливой однообразностью. Дед тщательно обнюхивал Сороку, морщил черный нос от резкого больничного запаха, лизнул лоб, залепленный белым пластырем. Повязку Сорока попросил снять.

Владислав Иванович был человек деликатный и вопросов не задавал, но Сорока видел, что он бросает на него любопытные взгляды, дожидаясь, когда тот расскажет, чем кончилось дело.

Большаков был в трикотажных брюках, светлой куртке с капюшоном. Небритые щеки у него впалые, у глаз залегли мелкие морщинки. Вышел погулять, а из кармана торчит математический справочник. Дед отошел от Сороки и со вздохом улегся у ног хозяина.

Сорока не спеша, подробно рассказал о беседе в кабинете следователя. Не упомянул лишь о коротком разговоре с Борисовым у машины. Кстати, почему он разъезжает по городу без прав?..

Они сидели в беседке, и над их головами шумели сосны. Еще не было и восьми часов, а уже стало сумрачно. Разреженные клочковатые облака пролетели, и теперь с залива надвигались плотные дождевые. Когда ветер утихал и деревья переставали шуметь, становилось слышно, как на железную крышу дома с тихим шорохом просыпаются сосновые иголки.

— Я, пожалуй, верну в милицию удостоверение дружинника, — сказал Сорока.

— Напрасно, — ответил Владислав Иванович. — Зачем же сердиться на милицию? Следователь хотел тебе помочь, но…

— И вы мне не верите? — сбоку взглянул на него Сорока.

— Верю, — сказал Владислав Иванович. — Верю, что и такое могло случиться… Но не всегда то, в чем мы глубоко убеждены, является объективной истиной. Обстоятельства сложились так, что все факты против тебя. И тут ничего не поделаешь. Будь ты на месте экспортов, ты поступил бы так же. Они ведь тоже учитывали, что вы выехали не на прогулку, а на дежурство, чтобы помочь этой самой милиции.

— Так сколько же истин существует на свете?

— Один мудрец сказал, что истина открыта для всех, но никто еще полностью ею не овладел и много еще осталось поработать будущим поколениям. — Владислав Иванович улыбнулся. — Приведу тебе еще слова Конфуция: «Три пути есть у человека, чтобы разумно поступать: первый, самый благородный, размышление, второй, самый легкий, — подражание, третий, самый горький, опыт». Так вот ты, насколько я тебя знаю, избрал самый сложный и трудный путь.

— Слабое утешение, — усмехнулся Сорока.

— Я тебя не утешаю… Кстати, ты в этом не нуждаешься.

— Я чувствую и себя виноватым в его смерти, — помолчав, сказал Сорока. — Если бы я велел ему прекратить погоню, он бы меня послушался. Почему я его не остановил и не сказал, чтобы он застегнул ремешок шлема? Врач заявил: если бы шлем не слетел с его головы, он был бы жив.

— Не кори себя, — мягко сказал Владислав Иванович. — Ты никогда бы не прекратил погоню, вот в чем дело. Не тот у тебя характер, чтобы остановиться на полпути.

— Но ведь за рулем был он!

— Ты еще больше рисковал, доверившись ему.

Сорока надолго умолк. И в глазах у него такая тоска, что Владислав Иванович не решился нарушить затянувшуюся паузу. Дед приподнял голову и посмотрел на Сороку ясным глазом.

— Не будем больше об этом, — сказал Сорока. — Рано или поздно я найду эту проклятую истину… — Он без улыбки посмотрел на Владислава Ивановича.

— Я очень благодарен тебе, — сказал тот. И в голосе его прозвучала какая-то особенная нотка, заставившая Сороку насторожиться.

— За что же?

— Я рад, что Сережа и Алена дружат с тобой… Больше того: пока ты с ними, я спокоен за них.

— Вы преувеличиваете мое влияние, — негромко произнес он.

— Я ведь отец, — улыбнулся Владислав Иванович, — мне виднее… Вы скоро поедете в Островитино одни… Я надеюсь, Президент Каменного острова возьмет под свое высокое покровительство Сережу и Алену?

— Алену… — с горечью вырвалось у Сороки, но он тут же взял себя в руки и довольно бодро закончил: — У нее и так есть надежный защитник.

— Я тебе приведу еще одно высказывание: «Любовь чахнет под принуждением; самая ее сущность — свобода; она не совместима с повиновением, с ревностью или страхом».

Сорока подивился проницательности Владислава Ивановича. Ему всегда казалось, что он, всецело занятый работой, мало интересуется жизнью своих детей. А о том, что он им предоставляет полную свободу во всем, он и сам знал, потому как видел это там, в Островитине. Ни разу Владислав Иванович не попросил его, Сороку, чтобы он взял Сережу и Алену на остров, хотя отлично знал, как они туда рвутся. А когда Сорока попросил передать им, что приглашает на остров, Владислав Иванович улыбнулся и сказал, что выполнить эту просьбу не может, так как Алена и Сережа ему не поверят… И Сорока тогда сам их пригласил. И даже лодку послал за ними.

И вот оказывается, Владислав Иванович все видит и знает… даже больше, чем говорит. И тут он совсем огорошил Сороку, сказав:

— Мне сдается, Гарик не так себя повел с Аленой… Она девочка добрая, тонкая, хотя язычок у нее и острый. И потом она — романтик, художественная натура… Гарик должен был бы это как-то почувствовать, если он действительно хочет завоевать ее расположение.

— Почему же вы ему не сказали?

— О таких вещах не говорят.

— Гарик хороший парень, — убежденно сказал Сорока.

— Я это знаю, — улыбнулся Владислав Иванович. — Думаю, что и Алене это известно… Ты никогда не задумывался, почему поэты символом любви выбрали луну?

— Наверное, потому, что у нее есть обратная сторона.

— Верно. — И еще — ее вечное непостоянство, изменчивость, убывание и прибывание. А бывает и совсем ее не видно на небе.

— Для меня это слишком сложно, — сказал Сорока. — Я ведь никогда не любил.

— Ты еще это испытаешь, — с грустью заметил Владислав Иванович.

— До любви ли тут? — перевел разговор на другое Сорока. — Работа, учеба, экзамены, общественные нагрузки… В кино и театр сходить некогда!

— В первый раз слышу, что тебе нелегко.

— Я не жалуюсь… Такая жизнь, в общем-то, по мне.

— Ты, пожалуйста, не путай божий дар с яичницей! — улыбнулся Владислав Иванович.

— Любовь эгоистична — она захватывает человека целиком, не дает ему ни о чем другом думать, — сказал Сорока.

— Откуда ты знаешь, если никогда не был влюблен?

— Догадываюсь… — смутился Сорока. — В книжках прочитал.

— Как я понял, у тебя для любви нет времени? — не скрывая насмешки, сказал Владислав Иванович. — Вот закончишь институт, получишь путевку в жизнь, осмотришься, взвесишь все за и против, а тогда уж любовь тебе, как спелое яблоко, прямо с дерева в руки свалится?

— Зачем так примитивно? — взглянул ему в глаза Сорока.

— Не проворонь, Тимофей, свою любовь, — сказал Владислав Иванович. И лицо у него было грустное.

Разговор прервал шум мотора. Дед пружинисто вскочил и молча бросился по тропинке навстречу «Запорожцу», осторожно пробирающемуся по лесной дороге к дому. Сорока и Владислав Иванович поднялись со скамейки. Порыв ветра пригнул вершины деревьев, опять громыхнуло, погромче. Небо посерело, облака уже не двигались, а сжимались в единую плотную массу. А скоро ветер принес крупные капли. Они защелкали по голове, плечам, со звоном ударили в стекла.

— Ты посмотри! — удивился Владислав Иванович. — Алена за рулем!

Сорока ничего не ответил, только подумал, что наконец-то Гарик нащупал верную тропинку к сердцу девушки… И эта мысль не доставила ему удовольствия.

Над замершими соснами отчетливо возникла зеленоватая вертикальная молния. Немного погодя послышался гром. Он то нарастал, то замирал. Как-то разом шумно вздохнули деревья. И тишина. Над лесом выдвинулся заостренный темно-синий нос набухающей чернотой тучи, стало сумрачно. Дед, поджав хвост и низко наклонив голову, поспешно направился к крыльцу. Толкнув носом дверь, скрылся в доме. Немного погодя мимо прошмыгнула сиамская кошка.

В дачный поселок пришла гроза.

Глава тринадцатая

«Запорожец» свернул от гостиницы «Россия» на Московский проспект и ловко втиснулся в поток машин.

— Первым делом я разыщу Федю Гриба, — разглагольствовал Гарик, попыхивая сигаретой, — возьму его за шиворот и скажу: «Федюнчик, а за тобой числится должок! Помнишь, я тебе перочинный ножик отдал? А обещанных лещей так и не увидел! Ты же тут все заветные места знаешь? Вот и показывай, дружок…» Интересно, клетчатая кепочка сохранилась у него? — Он покосился на задумавшегося Сороку. — Как ты думаешь?

— Что? — спросил тот.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — заулыбался Гарик. — Цел ли твой ветряк на Каменном острове…

Гарик не угадал: Сорока думал о другом. О том, что экзамены позади, оформлен на станции отпуск и завтра утром они вчетвером уезжают на Островитинское озеро… Он так мечтал об этом дне! Но почему сейчас не испытывает никакой радости? Что грызет его, тревожит? Впрочем, не надо себя обманывать: он отлично знал, что происходит с ним. Все то же: смерть Саши Дружинина. Ложась спать или утром просыпаясь, он начинал мучительно размышлять обо всем, что произошло… И еще стал задумываться о смерти. Раньше такие мысли и в голову не приходили. Но вот умер молодой, полный сил человек, очень хороший человек, с которым ты подружился, который строил планы на будущее, любил… Жизнь продолжается, зажили переломы и ссадины на теле Сороки, на место Саши в кузовной цех пришел другой рабочий, Наташа Ольгина сидит в холле и оформляет заказы автолюбителей, она улыбается другим, а Саши Дружинина нет. И никогда не будет. Борисов, наверное, и не вспоминает об этой дорожной аварии…

Мысли о смерти, вернее, о бессмысленности ее угнетали Сороку. Он гнал их прочь, но они снова возвращались… Сороке и невдомек, что рано или поздно каждому человеку приходят подобные мысли в голову. Только одним раньше, а другим позже. Вот и вся разница. Быть зрелым — это еще не значит иметь за плечами много прожитых лет. Зрелым становится тот человек, который начинает размышлять над смыслом жизни, пытается понять, что движет миром, в котором он живет, и что он сам значит в этом огромном мире…

— Все-таки, о чем ты думаешь? — спросил Гарик. — Разрешаешь гамлетовский вопрос: быть или не быть? — Они стояли в потоке машин у красного светофора. Над ними громоздко навис железный кузов самосвала. Шофер, по сравнению с ними, казалось, сидел где-то в облаках.

— Ты угадал, — улыбнулся Сорока, пытаясь прогнать мрачные мысли. — Я думаю о смерти.

— Я бы на твоем месте господа бога благодарил, что остался жив, сказал Гарик. — Сережа нашел в кустах твой шлем… Ты его видел?

— Я знаю, он раскололся в трех местах.

— Не мучай ты себя, — сказал Гарик. — Как говорится, чему быть, того не миновать.

Они остановились у Московского универмага и, закрыв машину, пошли через арку в продовольственный магазин. Это Алена их туда снарядила за покупками. Нужно было купить стиральный порошок «Вок» — он продавался только здесь, — двухконфорочный керогаз, сковородку…

— У меня в запасе червонец… Возьмем пару бутылок шампанского? предложил Гарик. — У Алены через месяц день рождения…

На Дворцовой набережной — они возвращались из магазина на улицу Восстания — Сорока вдруг схватил Гарика за руку:

— Остановись!

Гарик взглянул на него и послушно прижался к тротуару. Сорока выскочил из машины и бросился в обратную сторону. Было заметно, что он еще немного прихрамывает. Догнав тоненькую девушку с каштановыми волосами и не обращая внимания на прохожих, Сорока, жестикулируя, что-то говорил, а девушка с сосредоточенным лицом слушала. И вид у нее был такой, будто она пыталась что-то вспомнить. Наверное, все-таки вспомнила, потому что улыбнулась, кивнула и, взяв Сороку под руку, пошла по тротуару.

Гарик наблюдал за ними в зеркало заднего обзора. Давно он не видел приятеля таким оживленным. Разгладились горькие складки возле уголков губ, оживились серые глаза. Они прошли мимо машины, и Сорока даже не взглянул на нее. Девушка была невысокого роста, стройная. И улыбка у нее белозубая, красивая.

Видя, что они уходят в сторону Летнего сада, Гарик догнал их и посигналил. Сорока рассмеялся, что-то сказал своей знакомой, и они остановились. Девушка с любопытством посмотрела на высунувшегося в приоткрытую дверцу Гарика.

— Может быть, вы сядете в машину? — сказал он.

Сорока распахнул дверцу, откинул переднее сиденье, и девушка забралась в машину. В кабине сразу запахло хорошими духами.

— Ты не забыл? Нам еще нужно в один магазин, — напомнил Гарик, с любопытством разглядывая девушку.

— Познакомься, это Нина, — сказал Сорока. Он сразу понял, что девушка произвела должное впечатление на Гарика.

Гарик был недоволен: у них еще столько дел, а Сорока, сидя рядом с девушкой, болтал о всякой всячине. Сорока — человек, из которого обычно слова приходится клещами вытаскивать, а тут будто его прорвало, так и заливается соловьем! Невозможно слово вставить… Это, пожалуй, больше всего и раздражало Гарика — получалось, будто он лишний в машине, шофер такси, на которого бесцеремонные пассажиры не обращают никакого внимания… Из разговора он понял, что они всего один раз виделись, причем глазастая Нина приняла Сороку за жулика и привела в милицию…

Поглядывая на нее в зеркальце, Гарик все больше убеждался, что она ничего… Да что ничего — красива! Лицо чистое, овальное с прямым носиком, черные брови узкие, а в крупных глазах, когда она смеется, мелькают блики. Ну и Сорока, вот тебе и тихоня!..

Гарик понемногу тоже включился в разговор и уже больше не вспоминал о том, что нужно в продуктовый. Они проехали всю набережную, нырнули под Литейный мост, свернули на проспект Чернышевского, а потом выскочили на улицу Воинова. Они были рядом с домом, в котором жила Алена, но Сорока ничего не сказал, и Гарик поехал дальше. По улице Воинова было приятно ехать, здесь асфальт ровный, без выбоин. И потом регулировщики в стеклянных будках-аквариумах все время включали зеленый свет.

Погода была солнечная, теплая — почему бы не покататься по городу? А водить машину Гарик любил. Последний год в Москве его приемный отец Вячеслав без опаски давал ему ключи, и Гарик свободно разъезжал по городу. В столице труднее водить — столько разных улиц и переулков, не считая тупичков, а в Ленинграде проще — здесь почти все улицы пересекаются под прямым углом.

— Экзамены сдали? — поинтересовался Сорока.

— Какие экзамены? — удивилась Нина. — Я работаю.

Сорока смутился: он почему-то решил, что она студентка.

— Где же вы работаете, если не секрет? — ввернул Гарик.

— О, это большой секрет! — улыбнулась Нина. — Но вам, так и быть, скажу: я работаю в Апраксином дворе, в комиссионном магазине.

— Ценное знакомство! — воскликнул Гарик. — Вы меня, пожалуйста, запомните как следует, я к вам обязательно зайду.

— Вам, конечно, нужны фирменные джинсы или что-нибудь в этом роде?

— Джинсовую рубашку хорошо бы, — сказал Гарик. — Из грубого материала, с кнопками. И чтобы с заграничной этикетной.

— Сейчас спекулянты к отечественным изделиям пришивают заграничную бирку и продают в несколько раз дороже.

— Вас-то не проведешь! — заметил Гарик.

— На этих джинсах сейчас все помешались, — сказала Нина. — Фирменные не сдают нам на комиссию — продают с рук. Мы ведь не можем их оценить дороже, чем они идут по прейскуранту. А деляги продают их за бешеные деньги.

— Скоро все, как детдомовцы, будут ходить в одинаковой форме, — заметил Сорока.

Он, случалось, заглядывал в комиссионку и даже как-то купил недорогой транзисторный приемник. Там в отделе культтоваров всегда толпа любопытных. Стоят и смотрят на разнообразную заграничную технику: приемники, магнитофоны, проигрыватели. Здесь же неподалеку, у окна, модные ребята в замшевых и кожаных пиджаках с оглядкой торговали пластинками, кассетами, заграничными часами. Слышались реплики: «А-а, „Сейка“! Квадратный вариант с двумя календарями… Можно схватить и штиф… Морда у них красивая, а машина — тьфу! Уж если брать, то лучше „Омегу“». У другого окна толковали о новейших заграничных магнитофонах с «Долби-системой», о проигрывателях, о сверхдефицитных «пластах». Слышались имена Реброва, Челентано, Поля Мориа, Рейя Конниффа, Джеймса Ласта…

И вот в этой комиссионке работает Нина…

— Я туда иногда захожу, — наконец сказал Сорока. — Вы за прилавком не стоите?

— Бывает, подменяю продавцов, — ответила Нина. — Вообще-то я закончила торговый техникум и работаю заведующей трикотажным отделом. На втором этаже.

— И вам нравится… эта работа? — поинтересовался Сорока.

— А чем моя работа хуже любой другой? — быстро взглянула на него Нина.

Улыбка исчезла с ее лица, глаза смотрели настороженно. Точь-в-точь, как тогда на Кондратьевском, не хватало только рядом Найды на поводке…

— Я люблю свою работу, — подчеркнула она. — Я в курсе европейской моды, разбираюсь в мужской и женской одежде… — Она бросила взгляд на Гарика. — На ваших джинсах американская наклейка, а на самом деле они японского производства.

— Какие японские? — возмутился Гарик, очень гордившийся своими джинсами, купленными у знакомого студента-венгра. — «Леэр»! Знаменитая американская фирма, которая шьет для ковбоев.

— Не расстраивайтесь, это только специалистам понятно, что джинсы не американские. Японцы купили в Штатах лицензию, поэтому и ставят на джинсах американское клеймо…

— Я почему-то думал, вы студентка, — сказал Сорока. — А папа ваш профессор.

Она отвернулась от него, посмотрела по сторонам — они выехали к мосту Александра Невского.

— Куда вы меня везете?

— А вам куда надо? — спросил Гарик, въезжая на мост. Впереди, заслонив перспективу, тяжело полз переполненный троллейбус, а слева грохотал трамвай. Часы пик. В это время весь транспорт в городе переполнен.

— К «Гиганту», — сказал Сорока, взглянув на девушку.

Гарик развернулся за площадью. Когда они остановились перед светофором, Нина кивнула на комиссионный магазин:

— Здесь моя подруга работает. Мы вместе учились.

— Такая же красивая? — игриво спросил Гарик.

— Зеленый, — мрачно заметил Сорока.

— Может, зайдем? — сказал Гарик. — Познакомимся с подругой…

Сорока хмыкнул в ответ и отвернулся, а Нина холодно спросила:

— Вы ездите по городу и подбираете на улицах девушек?

— Не всех, — рассмеялся Гарик, — только красивых!

— Я горжусь, — сказала Нина и замолчала, глядя в окно.

Сорока так и не понял: обиделась она или притворяется? Еще полчаса назад Гарик сидел и боялся рот раскрыть, лишь бросал восхищенные взгляды на девушку. А стоило ей сказать, что работает в комиссионке, сразу перешел на фамильярный тон, стал говорить пошлости; но, заметив, что Нина нахмурилась и замолчала, он, желая сгладить возникшую неловкость, с воодушевлением стал рассказывать, что завтра чуть свет они уезжают на великолепное озеро…

Видя, что Нина внимательно слушает, он еще пуще стал разливаться соловьем. Мол, Швейцария — это ничто по сравнению с Островитинским озером. Как будто он был в Швейцарии! А щуки там водятся почти такие же, как лохнесское чудовище, которое до сих пор не нашли…

— Меня тоже приглашают поехать на машине, — сказала Нина. — По-моему, в ту же сторону… Валдай, Вышний Волочок, Тверь… По пути Радищева из Петербурга в Москву.

— Когда вы поедете? — спросил Гарик. Пока Нина говорила, он все время поглядывал на нее в зеркало.

— Я еще не решила, — сказала Нина.

— Заезжайте к нам! — загорелся Гарик. — Вы все равно мимо поедете. Честное слово, не пожалеете!

«Хорошо, что еще в дом не позвал! — усмехнулся про себя Сорока. Сейчас будет заливать, каких он лещей таскал…»

— Там есть остров — неприступный, как крепость. И живут на нем одни мальчишки…

— И не скучно им там одним? — спросила Нина.

— Им некогда скучать… — со значением сказал Гарик. — А рыбы в этом озере! Помнишь, Тимофей, каких мы щук-лещей таскали?

— Не помню, — угрюмо отозвался Сорока, которому надоела эта болтовня. — Я там другими делами занимался…

— Нина, вы знаете, кто рядом с вами сидит? — лукаво улыбнулся Гарик, на миг обернувшись к девушке. — Сам Президент Каменного…

— Может, хватит? — оборвал Сорока.

— Я вам план набросаю, как добраться от шоссе до деревни Островитино, — не мог остановиться Гарик. — А дом наш один на берегу. К нему легко на машине проехать… Ну, так как, ждать вас в гости?

— Спасибо, — поблагодарила Нина. — Там видно будет…

— Спасибо потом будете говорить, — перебил Гарик, — когда на озеро приедете…

— Действительно там рай земной? — сбоку взглянула девушка на Сороку.

— Я не был и раю, — усмехнулся тот.

Гарик начал раздражать Сороку: зачем он ее приглашает на озеро? Дает понять, что она ему понравилась? А как же Алена? Готов с кулаками наброситься на любого, кто лишний раз на нее посмотрит! Нет, Сорока не ревновал его к Нине, упаси бог! С тех пор как они впервые повстречались на Кондратьевском проспекте, многое изменилось… То, что он увидел, стоя у газетного киоска, ошеломило его: Нина и Длинный Боб! Если до этого ему и хотелось увидеть девушку, то потом он больше не думал о ней. Но сегодня, когда неожиданно увидел Нину на набережной, будто сам черт толкнул его под руку, и он попросил Гарика остановиться…

Нина показалась ему еще более красивой, но какой-то другой, не той, которую искал на набережной в белую ночь…

В эту встречу Нина меньше напоминала ему воспитательницу Нину Владимировну. Сорока думал о Гарике. Собственно, ничего такого Гарик не делает, чтобы так сурово осуждать его. Обычная мальчишеская трепотня. В машине сидит симпатичная девчонка, Гарик развлекает ее, старается понравиться, ну и что тут такого? Приятно было бы ей ехать в машине, если бы Гарик так же мрачно молчал, как он, Сорока?..

Он уже не первый раз замечал за собой, что, рассердившись на друга, потом начинал оправдывать его. Последнее время Сорока чересчур критически стал относиться к нему. Сбылась давняя мечта Гарика: он имеет теперь машину. Правда, заявляет, что она общая, но факт остается фактом: Гарик с помощью своего родственника Вячеслава Семеновича заплатил почти всю сумму. Сорока добавил лишь триста рублей, сэкономленных к отпуску. Саша Дружинин не взял ни копейки за ремонт.

За руль «Запорожца» Сорока садился всего раза два. Еще ушибы не зажили, да и сломанная ключица побаливала. А вот сегодня он бы с удовольствием покатался по городу, но Гарик не предложил. Он, конечно, мог сказать ему, и Гарик сразу бы отдал руль, а вот сам предложить не догадался.

— Вы сегодня какой-то мрачный? — заметила Нина.

— Грущу, что снова вас долго не увижу, — отшутился Сорока, а про себя подумал, что вот Гарика критикует, а сам тоже хорош: говорит не то, что думает.

— Вы теперь знаете, где я работаю.

— Я завтра забегу, — сказал Гарик и вспомнил: — Ах да, мы рано уезжаем.

— А может, останешься? — Сороке стало смешно. — Нина покажет тебе все, что спрятано под прилавком.

— Я вам все покажу: что на витрине и что под прилавком, — не приняла шутку девушка и отвернулась к окну.

— Сразу за светофором направо, — скомандовал Сорока. Они уже проехали мимо кинотеатра «Гигант». Подстриженные липы и тополя стояли вдоль тротуаров пыльные, поникшие. По обе стороны дороги высились кирпичные добротные дома. Сорока повернулся было к Нине, собираясь что-то сказать, но тут увидел забавную картинку: на широком подоконнике второго этажа рядком сидели здоровенная овчарка и пушистый кот. Большая остромордая со стоячими ушами голова и маленькая круглая, усатая одновременно поворачивались то в одну, то в другую сторону. Иногда головы сближались, и тогда казалось, что животные мирно переговариваются, обсуждая, на их взгляд, не менее забавные картинки, происходящие с людьми на тротуаре.

— Как вам нравится эта парочка? — показал Сорока. Машина стояла перед светофором, дожидаясь зеленого света.

— Прелесть! — воскликнула Нина. — Вот бы нашу злюку Найду примирить с Сатрапом.

— С кем? — удивился Гарик.

— Мой дом, — сказала Нина. — А Сатрап — это наш кот.

Гарик остановился.

— Я сейчас вам весь маршрут до озера набросаю, если надумаете к нам приехать… — вспомнил он. — Тимофей, у тебя нет ручки или карандаша?

— Нет, — ответил Сорока, вылезая из «Запорожца», чтобы выпустить Нину.

— А вы не хотите, чтобы я приехала? — спросила его девушка.

— Приезжайте, — сказал Сорока.

— У меня еще есть одно дело, — проговорил он, забираясь в машину. И сказал, куда ехать. Голос его прозвучал глухо, а по лицу скользнула тень. Гарик, не задавая лишних вопросов, тронул машину. Он все-таки набросал в записной книжке девушки маршрут к озеру. До самого места ехали молча. Глаза у Сороки были отсутствующие — казалось, он напряженно прислушивается к самому себе.

— Ты подожди, я один, — сказал он другу и, прихрамывая, зашагал к высоким металлическим воротам. Сквозь железную решетку были видны диковинные автомобили: широкие, приземистые, с растопыренными ногами-шинами.

Гарик выбрался из «Запорожца», подошел к воротам и, закурив, стал разглядывать гоночные машины. Механики, не обращая на него внимания, занимались наладкой моторов. Гарик видел, как Сорока прошел через небольшую металлическую дверь, миновал широкий двор и подошел к невысокому коренастому человеку, устанавливающему на красный с желтым гоночный автомобиль широкий спаренный скат. Увидев Сороку, человек разогнулся и, глядя на него, стал медленно вытирать тряпкой руки. Лицо у него при этом было очень сосредоточенное. Сорока стоял спиной, и Гарик не слышал, что он говорил, но по тому, как на лице человека сначала выразилась досада, а затем раздражение, он понял, что разговор не из приятных.

Вот какой состоялся разговор между Сорокой и Борисовым.

Борисов (с плохо скрываемой досадой). Мне начинает это надоедать… Сколько можно об одном и том же? Этим делом занималась милиция, вопрос, как говорится, исчерпан. Что вам от меня еще нужно?

Сорока (ровным, спокойным голосом). Погиб мой товарищ. И я не верю, что это несчастный случай…

Борисов (с усмешкой). Милиция поверила, а вы — нет!

Сорока. Да, я — нет.

Борисов. Я вам ничем помочь не могу.

Сорока. Можете… (После паузы.) Скажите: кто был шестым в вашей машине?

Борисов. Нас было пятеро.

Сорока. Почему вы не хотите мне сказать правду?

Борисов (раздраженно). Ну, допустим, нас было шестеро, семеро, десятеро! Я не понимаю, что бы это изменило.

Сорока. Возможно, многое.

Борисов. У меня завтра ответственная тренировка, так что…

Сорока. Я ведь все равно узнаю правду.

Борисов (нагибаясь к скату). Желаю успеха!

— Я думал, ты ему врежешь, — сказал Гарик, когда Сорока забрался в «Запорожец».

— А надо бы, — буркнул Сорока, думая о том, что сегодня он не зря приехал в гараж спортивных машин. Хотел того Борисов или нет, но Сорока после разговора с ним еще больше утвердился в мысли, что он не ошибся: в машине находился шестой человек… Правда, что это может изменить, как сказал Борисов, Сорока не знал, но зато знал другое: он не успокоится, пока не выяснит, кто этот шестой.

— Теперь в Зеленогорск, — распорядился Сорока.

— А что скажет Алена? — попытался возразить Гарик, но Сорока коротко сказал:

— Подождет. — И, помолчав, прибавил: — Я должен увидеть следователя.

— В Зеленогорск так в Зеленогорск, — сказал Гарик, бросив взгляд на погрузившегося в мрачное раздумье друга.

А Сорока думал о старшем лейтенанте Татаринове. Там, где Сорока два года служил в десантных войсках, он близко сошелся с этим человеком…

Татаринов был рослый немногословный мужчина лет двадцати восьми. Он командовал ротой новобранцев, из которых обязан был за два года сделать десантников — людей ловких, закаленных, отчаянных.

Татаринов с завидным терпением обучал военной науке своих зеленых питомцев. Говорил он мало, больше делал и показывал. Был прекрасным спортсменом, бегал на длинные дистанции, занял первое место в части по самбо. А в десантных войсках командиров — хороших спортсменов было немало.

Татаринов сразу обратил внимание на высокого, собранного новобранца, который, как и он сам, был не слишком-то многословен. Долго приглядывался к нему, давал все труднее и труднее задания, с которыми Сорока легко справлялся.

На втором году службы Сорока стал его помощником…

И вот тогда-то и произошла эта история…

Четыре десантника из роты под началом каптенармуса отправились на речку Ягелевку за красной рыбой для солдатской кухни. Среди солдат, отобранных каптенармусом, был и Сорока.

Рыба, как говорится, шла сама в руки. Точнее, она шла вверх, на нерест. Они уже заготовили столько, сколько им было разрешено по лицензии, но ребята, охваченные охотничьим азартом, никак не могли остановиться: хватали и хватали беззащитную рыбу…

Сорока попытался образумить ребят, но его никто не слушал. И тогда он не выдержал — бросился отбирать пойманную рыбу и снова бросать в речку. Кто-то из солдат, вроде бы в шутку, смазал его скользким хвостом большой рыбины по лицу — и тогда Сорока ударил его…

Ребята тотчас прекратили ловлю рыбы, окружили его и солдата, которого он ударил. Никто не сказал ни слова, просто молча стояли вокруг и смотрели на него. Сороку уважали в роте, он это знал, но в тот момент его презирали. Он это очень остро, как говорится, всей кожей, почувствовал. И понимал, что понадобится не один день, даже не одна неделя, чтобы вновь заслужить доверие и уважение товарищей.

Вернувшись в роту, Сорока ничего не сказал своему командиру, но тому скоро стало известно о происшествии на речке Ягелевке.

Старший лейтенант Татаринов вызвал его для разговора.

— Ты один раз прав, Тимофей, а трижды — нет, — сказал он. — Прав, что прекратил бессмысленную ловлю рыбы, но трижды не прав, что поднял руку на товарища! И тебя никто из ребят не поддержал, потому что твой поступок был неправильным. И будь другие такими же невыдержанными, как ты, они тебя могли бы избить.

— Они же видели, что рюкзаки уже полные, — возразил Сорока. — Я не понимаю такой жадности!

— Это не жадность, Тимофей! — сказал командир. — Это молодость, чувство своей силы, ловкости и еще желание порадовать товарищей свежей вкусной рыбой. А потом такая рыбалка вообще выпадает человеку раз в жизни…

— Рыбалка! — с горечью вырвалось у Сороки. — Это жестокость! Хватать в мелкой речушке икряную рыбу и швырять на берег? — Он взглянул Татаринову в глаза. — Как бы вы на моем месте поступили?

— Попытался бы словами доказать свою правоту, — ответил старший лейтенант.

— А если они слов не понимают?

— Значит, не было силы в твоих словах. А гнев — он не убеждает, а наоборот — раздражает людей. Будь, Тимофей, терпимее к людям, умей не только обвинять, но и прощать.

И хотя Сорока крепко уважал своего командира и даже подружился с ним, насколько это было возможным между командиром и подчиненным, он только сейчас начал постигать смысл, казалось бы, простых истин, высказываемых старшим лейтенантом.

Не слишком ли он, Сорока, прямолинеен? Не слишком ли строг к людям, непримирим к их недостаткам? Не часто ли он старается лбом прошибить стену? Да и сам без греха ли?

Вот о чем думал Сорока по пути в Зеленогорск.

Часть вторая АЛЕНКИНА ЛЮБОВЬ

Глава четырнадцатая

Прислонившись спиной к сосне, он стоял на вышке, где посередине был проломлен настил, и смотрел на озеро. У лица щелкал на ветру тонкий клочок коры, отставший от ствола. Неподалеку тонко и однообразно вскрикивала птица. Будто настойчиво кого-то звала. Ветер гнал от острова к берегу небольшие торопливые волны. Изредка появлялись белые гребешки. Солнце то пряталось за облака, то снова ненадолго выглядывало. Меж больших громоздких облаков ярко голубели редкие небесные промоины. Отсюда сверху видно, как набравшие на плесе силу волны с шумом накатываются на далекий берег, где стоит немного покосившийся дом лесника. Неровным золотистым пятном выделяется на крыше заплатка. Кто-то свежей дранкой залатал возле печной трубы черную прохудившуюся крышу. У ветхого сарая приткнулся «Запорожец».

Сорока пошевелился на тягуче скрипнувшем настиле, и птица замолчала. Правда, ненадолго. Снова все с той же монотонностью стала скрипучим голосом кого-то знать: «Иди-и сю-да-а! Иди-и сю-да-а!» Уж в который раз он окинул взором расстилавшийся внизу остров. Тот самый остров, на котором он провел два счастливых года. Мало что осталось от былой мальчишеской республики. Разрушена спортивная площадка, даже выворочены бревна, на которых были подвешены баскетбольные корзинки для мячей, сожжена на кострах шведская стенка, сделанная ребятами из сухих березовых жердин, от центрифуги осталось лишь большое поворотное колесо с расшатанными зубьями. Вот два столба с металлической перекладиной сохранились. Цел и деревянный дом, их бывший штаб. На крыше даже торчит антенна, а вот стекла выбиты. Под оконными проемами блестели мелкие осколки. Замаскированный ход в потайную бухту давно раскрыт, ворот и тележное колесо затоплены у самого берега. Теперь, кто хочет, может запросто попасть на остров.

Приехав в Островитино, ребята узнали, что школа-интернат, где учились Сорока и его друзья, расформирована. Мальчишки и девчонки разъехались по разным городам страны. Опустел каменный графский дворец, в котором они столько лет жили. Там тоже грязь и запустение.

Сорока понимал, что без постоянного присмотра ничто и не могло сохраниться в целости, но все равно было обидно. Обидно за людей, которые и в грош не ставят труд других, не берегут созданное. Он читал в книжках, что на севере, где тысячи озер и мало людей, уж если построена рыбацкая избушка на острове, затерянном в глуши, или лесная сторожка, то там все до мелочей приготовлено для человека, которого буря или непогода вдруг забросит в эти места. И, покидая гостеприимную избушку, благодарный путник все аккуратно приберет, изготовит дрова, растопку для другого человека, которого, возможно, никогда в своей жизни не встретит…

Жаль, что не везде соблюдается такое правило!

Неделю они уже живут здесь. Не на острове, а в доме. Здесь поселился лесник, дядя Архип — высокий сутулый старик, еще довольно крепкий на вид. Два года назад, уезжая в Ленинград, Владислав Иванович отдал ему ключи от дома и попросил присматривать за ним, а если будет желание, то и поселиться. Но тогда дядя Архип отказался. У него в Островитине был небольшой домишко, немудреное хозяйство, огород. А потом зимой умерла жена, и он, сильно затосковав в родном доме, перебрался сюда. Дядя Архип до пенсии работал лесником. И вот вернулся к своим старым обязанностям.

Когда приехали ребята, старик снова перебрался в свой дом, в Островитино, хотя они и уговаривали его остаться. Он сказал, что у него какой-никакой есть огородишко, надо следить за ним: окучивать картошку, полоть и поливать грядки. Скоро поспеет молодая картошка, он принесет корзинку, а за луком, укропом, редиской в любое время можно приходить…

Дед Архип оказался чистоплотным, аккуратным хозяином.

На зиму заготовил дрова, починил крышу, толстым бревном подпер скособочившийся сарай, где хранилась лодка. Она была зашпаклевана, просмолена; новые весла, вырубленные из крепких досок топором, покрашены. В сенях на стене висел старенький бредень, которым иногда пользовался дядя Архип. Несмотря на преклонный возраст — ему было семьдесят пять, — старик ездил на велосипеде; на нем он и уехал в Островитино. Перед этим обстоятельно потолковал с ребятами. Рассказал, что местные нынче не шалят с ружьишком в лесу, а вот приезжие не дают житья: палят в зайчишек, уток, тетеревов. И на озерах промышляют запрещенными снастями. Осенью и по весне вдоль берегов рыбу бьют острогой. Раньше-то мальчишки с Каменного острова не давали особливо баловаться, а как уехали, так от браконьеров спасу нет!..

Прежде чем спуститься с вышки вниз, Сорока еще раз оглядел окрестности. Между облаками разрывы стали побольше, на горизонте все разрасталась вширь желтая полоса, да и ветер вроде стал сбавлять. Волны все еще катились на берег, но уже были не такие высокие. Далеко, за излучиной, чернеет лодка. Гарик караулит лещей.

Из дома вышла Алена в купальнике. В руке раскрытая книжка. На зеленой лужайке оранжевым пятном выделялся надувной матрас. Девушка уже успела загореть, даже отсюда видно. Вот она повернула голову и посмотрела на остров, потом присела на корточки и стала что-то рассматривать, наклоняя светловолосую голову то в одну, то в другую сторону.

Сорока вспомнил про животных: они тоже исчезли. Наверное, ребята, покидая остров, на лодках переправили их на материк. Медведя Кешу еще при Сороке перевезли на берег. Не хотел повзрослевший Кеша расставаться со своими друзьями, но его необходимо было убрать с острова: медвежонок во время веселой возни сломал одному мальчику бедро. Не рассчитал своей медвежьей силы. Первое время Кеша часто приходил на берег, вставал на дыбы и, глядя на остров, жалобно ревел, а вот сунуться в воду и поплыть так и не решился. Когда Сорока уезжал в Ленинград, Кеша уже больше не появлялся на берегу. Кто-то из местных один раз выпалил в него из ружья — к счастью, не попал, — и до смерти напуганный медвежонок скрылся в чащобе. А совсем взрослый лось Борька еще раньше, зимой, ушел по льду с острова.

Сорока спустился с дерева, по тропинке вышел к бухте, вскочил в плоскодонку, которую тоже оставил им дядя Архип, и поплыл к берегу, где загорала на оранжевом матрасе Алена.

Они вчетвером сидели у костра и смотрели на огонь. Казалось, толстые сосны и ели шагнули из леса к колеблющемуся свету, а дом, наоборот, отодвинулся дальше и слился с притаившимся в ночи бором. Они уже поужинали: съели котелок наваристой окуневой ухи, выпили вприкуску по большой кружке крепкого чая. Сережа — он нынче дежурил по кухне — сбегал к озеру и помыл посуду.

Сорока, глядя на огонь, думал о шефах: за неделю, что они тут живут, не пролетел над островом ни один вертолет. А чего ему теперь здесь летать? Больше не взовьется с острова в небо воздушный шарик с рыбкой, никто по рации не поговорит с ними. Рацию ребята с собой увезли, а вот куда построенный с таким трудом ветряк делся? Ведь он давал ток, в штабе загоралась лампочка, подключали электроэнергию к разным приспособлениям… Может, ветряк размонтировали и в совхоз перевезли?..

Гулко выстрелило, и раскаленный уголек упал Сороке на штаны. Он щелчком сбил его и поворошил обожженной веткой поленья. Взвился рой искр. Слышно, как негромко шумят деревья, нет-нет по плесу раскатится гулкий удар. Глупые ночные бабочки, рискуя опалить крылья, суматошно подлетают к самому огню. Комары тоже пасутся поблизости: их тонкий назойливый гул ни на минуту не умолкает.

— В тот раз, когда я сюда приехал, — нарушил затянувшееся молчание Гарик, — на озере никого, кроме нас, не было. А сейчас, если плыть в сторону Каменного Ручья, три машины расположились по левому берегу: два «Жигуленка» и «Москвич». Издали я не заметил номерных знаков, но думаю, москвичи или ленинградцы.

— Может, местные, — заметил Сережа. — Приехали на выходные.

— Местные палаток не разбивают, причалов и столов не делают…

— Жаль, что ребята уехали с острова, — вздохнули Алена.

— Где они теперь? — сказал Сорока. — Ищи-свищи.

— Я был сегодня в деревне, захотел проведать свою родственницу, — стал рассказывать Гарик. — Свищ женился и уехал в Архангельскую область.

— А Федя Гриб? — поинтересовался Сережа.

— Гриб после семилетки поступил в ПТУ, на железнодорожника, что ли, учится… Должен скоро приехать на каникулы.

— Интересно: носит он ту клетчатую кепку или нет? — сказала Алена.

— Я у него ее выпрошу, — усмехнулся Гарик.

— Помнишь, как мы с Федей рыбу глушили? — подзадорил его Сережа. — Когда он бомбу в руках держал, я думал, ты со страху в воду сиганешь…

— Молчал бы, храбрец! — бросил на него уничтожающий взгляд Гарик. — Я помню, как ты в этот момент рот распахнул шире ворот, уши заткнул пальцами и зажмурился.

— Расскажите лучше, как вы почти голышом по лесу пробирались, напомнила Алена. — Пришли все исцарапанные, злющие… Ну и нагнал ты… Президент, — она взглянула на Сороку, — страху на них…

— Не преувеличивай, — сказал Гарик.

Низко над костром промелькнула быстрая тень и зигзагом, будто обжегшись, стрельнула в сторону.

— Кто это? — спросила Алена. Глаза ее широко раскрылись.

— Над нами смеешься, а сама летучей мыши испугалась, — поддел ее Гарик.

— Я обыкновенных-то боюсь…

— Никогда не видел летучую мышь, — сказал Сережа.

— У меня нет никакого желания и видеть их… — содрогнулась Алена.

Снова над ними пронеслась черная суматошная тень.

— Слушайте, а не поселились ли они у нас на чердаке? — спросила Алена.

— Когда мы в первый раз пришли сюда, на чердаке жила сова, — сказал Сережа. — А сова вряд ли потерпит рядом с собой мышей.

— Завтра проверим, — улыбнулся Сорока.

— Почему завтра? — сказал Гарик, поднимаясь на ноги. — Можно и сейчас.

— Не боишься? — с любопытством посмотрела на него Алена.

Гарик не удостоил ее ответом, насвистывая, пошел к сумрачно нахохлившемуся на фоне остроконечных вершин приземистому дому.

— Возьми фонарик! — крикнул Сережа.

Гарик, в нерешительности помедлив, вернулся и взял электрический фонарик, что лежал на сколоченном из досок столе.

— Держитесь, мыши, — кот на крыше! — засмеялась Алена.

Она сидела на низком березовом чурбаке, на плечи наброшена пушистая шерстяная кофта. К ночи становилось прохладно.

Скрипнула дверь, в сенях мелькнул тоненький луч фонарика, скользнул вверх, уперся в стропила и исчез. Слышно было, как Гарик полез по лестнице на чердак.

— Как в глаза вцепится, — проговорил Сережа, прислушиваясь.

— За каким чертом он полез на чердак? — сказал Сорока.

— Не за чертом, а за летучей мышью, — заметил Сережа.

В доме послышался глухой вскрик, громкий треск, тяжелый удар, грохот и жестяной звон опрокинутых со скамьи ведер.

Все разом вскочили на ноги.

— Кажется, в этой схватке победили мыши… — сказала Алена, глядя на дом.

— По-моему, он сверзился с чердака! — Сорока бросился к дому. Сережа вслед за ним. Длинная, нелепо размахивающая руками тень его вытянулась до озера, затем съежилась, растворилась в темноте. Алена осталась у костра. Наклонив голову, она всматривалась в ночной сумрак. Ей стало смешно, и она ничего не могла поделать с собой, хотя и понимала, что Гарик, грохнувшись с чердака, мог сильно разбиться.

Втроем они подошли к костру. Взглянув на Гарика, Алена не смогла сдержаться и громко рассмеялась. Он был мокрый, взъерошенный, рукав ковбойки разодран до локтя, на руке кровоточащая царапина, на лбу как раз посередине зрела шишка. Сумрачное лицо облеплено заблестевшей при свете костра пыльной паутиной; он моргал и с отвращением плевался. На Алену Гарик не смотрел. Позади него стоял Сережа и щелкал выключателем фонарика.

— Лампочку стряхнул, — озабоченно сказал он. — А запасной нет…

— Человек чуть шею не свернул, а он про лампочку… — проворчал Гарик, осторожно ощупывая шишку. И вид у него был до того потешный, что даже невозмутимый Сорока улыбнулся.

— С кем же ты сразился, храбрый рыцарь? — спросила Алена.

— С нечистой силой, — буркнул Гарик.

— Ну и как?

— Что как?

— Как она выглядит? Нечистая сила?

— Заберись на чердак и посмотри, — не очень-то вежливо ответил Гарик.

— Я не такая смелая, как ты, — сказала Алена. — Я боюсь нечистой силы.

Гарик и сам толком не понял, что произошло. Он забрался по шаткой лестнице на чердак, посветил фонариком по углам и ничего, кроме сверкающей в пятнышке света паутины, не обнаружил. Подошел к лестнице, чтобы спуститься вниз, и тут что-то огромное и мохнатое шарахнулось на него, выбило фонарик из рук, — он, естественно, отпрянул в сторону — и полетел с чердака кувырком вниз. В сенях сбил со скамейки ведро с водой… А кто бросился на него, птица или зверь, он не знает. Помнит только огромные глазищи и в них зеленый бесовский огонь. И еще одна существенная деталь: напавшее на него чудовище было не птицей, у него жесткая мохнатая шкура… Он вырвал из нее клок шерсти, да потом выронил… В общем, это не сова и тем более не летучая мышь…

Сорока молча выслушал его, потом повернулся и зашагал к дому.

— Теперь этот хочет испытать судьбу, — посмотрела ему вслед Алена.

— Как же без фонарика? — окликнул его Сережа.

Сорока не ответил. Слышно было, как он завозился в сенях, — наверное, опрокинутую Гариком лестницу на место поставил; звякнула дужка ведра, и стало тихо.

— Там же темно, — сказал Сережа.

— Ты разве не знал: сороки и в темноте видят!.. — ядовито заметил Гарик. Присел у костра, разворошил пылающие сучья и стал сушиться. Из-за комаров он не решился снять рубашку. Прикурив от тлеющей ветки, снова принялся рассказывать о чертовщине, приключившейся с ним на чердаке.

Никто не услышал, как Сорока подошел к костру. Уселся на свой чурбак и, не мигая, уставился на огонь. К воротнику его рубашки пристала паутина. Лицо задумчивое.

— Кто же это был: домовой или ведьма? — поинтересовалась Алена.

— Леший, — улыбнулся Сорока. — Он очень извиняется, что учинил небольшой погром. Он больше не будет.

— Надо же, — пробурчал Гарик, потирая шишку, — ты даже с лешим нашел общий язык.

— Симпатяга такой, мягкий, пушистый, — сказал Сорока. — Я тебя завтра познакомлю с ним…

— Он к нам на чердак переселился с Каменного острова? полюбопытствовала Алена. — Он твой старый друг, да?

— Все-таки, кто это был? — спросил Сережа.

Сорока ничего не ответил: он пристально всматривался в темень. Стремительно поднялся с чурбака, отбросил светлую прядь со лба. Огонь освещал его высокую, замершую в напряженной позе фигуру. Сорока смотрел на Каменный остров. Теперь и остальные заметили робкий огонек, временами пробивающийся среди деревьев. Он то исчезал, то снова появлялся. И Сережа вспомнил, что вот так же поздно вечером они — отец, Алена и он, Сережа, только что приехавшие сюда, — впервые увидели на острове такой же блуждающий огонек. Это было задолго до того, как они узнали тайну Каменного острова.

Кто-то был на острове и, по-видимому, запалил маленький костер. Если это рыбаки, то непонятно, почему они именно ночью забрались на остров. Еще вечером никого там не было. Это ребята знали точно, потому что сами побывали на острове. Гарик объехал его на лодке вокруг и поставил на колья жерлицы. А Сорока в это время наводил порядок в доме, где раньше у них был штаб. Он вымел березовым веником весь мусор, закопал в землю консервные банки, разбитые бутылки, всякий хлам, оставленный в доме неряшливыми рыбаками. Он с удовольствием навел бы порядок на всем острове, но одному было не под силу. А упрашивать Гарика и Сережу не стал, потому что не смог бы объяснить им, зачем это надо делать.

Кто же это пожаловал туда ночью? Высокий, ощетинившийся кустами и деревьями остров смутно чернел в ночи. Над озером невысоко поднялась луна, и от острова до берега пролегла неширокая желто-серебристая дорожка. На узких камышовых листьях засверкали капельки ночной росы.

Огонек на острове ярко вспыхнул, тонким длинным языком взвился вверх, но тут же сник и погас. И Каменный остров снова посуровел, стал чужим.

— Рыбак какой-нибудь, — равнодушно глядя на остров, произнес Гарик.

Морщась, он то и дело дотрагивался до шишки. От рубашки валил пар. Теперь Гарик повернулся к костру спиной.

— Я знаю, кто это, — таинственным голосом произнесла Алена. Она снизу вверх посмотрела на Сороку, в задумчивости прислонившегося к сосне. — Это прелестная графиня, которая на почве несчастной любви бросилась в озеро и утонула… Она превратилась в русалку и ночью, когда над озером встает луна, выходит из пучины на берег и танцует…

— А граф сидит у костра, курит трубку и любуется на нее, — перехватив ее взгляд, продолжил Гарик.

— Вместе с ней танцуют на лунной лужайке и другие русалки, продолжала Алена. — Они танцуют под лесной оркестр, а музыканты в нем цикады, сверчки, лягушки и ночные птицы…

— У русалок ведь рыбий хвост, как же они танцуют? — с улыбкой спросил Сережа.

— Кто дальше продолжит? — обвела всех смеющимися глазами Алена.

— Граф выколотил трубку о пенек, расправил усы и сказал: «Поплясала, русалочка, и будет, кончай всю эту чертовщину — скоро петух прокукарекает, пошли-ка в белый терем почивать…» — Гарик взглянул на девушку. — Ну как, романтичный получился конец этой сказочки про русалку?

— У тебя нет воображения, — усмехнулась Алена. — Ведь сказка только начинается…

— Я не люблю сказки, — зевая, сказал Сережа.

Гарик взял обугленную дымящуюся ветку и прикурил. Шишка на лбу походила на молочный рог у молодого бычка. На ней пристроился комар. Алена протянула руку и согнала его. Гарик удивленно уставился на нее.

— Комар, — сказала девушка.

Гарик выпустил дым в костер и улыбнулся.

— А я думал… — начал он, но девушка прикрыла ему ладошкой рот.

— Сейчас скажешь какую-нибудь глупость, — заметила она.

Сорока еще некоторое время вглядывался в едва заметный в ночи остров, потом медленно пошел по тропинке вниз, к озеру. Под ногами гулко треснул сучок. Слышно было, как по траве, а потом по песку с визгливым шорохом заскользило днище лодки, спускаемой на воду. Скрипнули весла в уключинах, взбулькнула вода.

— Ложитесь спать, меня не ждите, — глухо прозвучал из тьмы голос Сороки.

Черная большая тень пересекла желтую лунную дорожку и тут же растворилась во мраке.

Глава пятнадцатая

Алена увидела его на резиновой надувной лодке неподалеку от берега. Он полулежал в плавках на продавившихся спасательных кругах, откинувшись на крутой округлый бок лодки. Длинноволосый, загорелый, он смотрел на чистое утреннее небо и негромко пел, лениво перебирая звучные струны гитары:

Это значит — очень скоро бабье лето, бабье лето… Только вот ругает мама, что ночами дома нету Бабьим летом, бабьим летом, Что ночами долго нету бабьим летом, бабьим летом… Я кручу напропалую с самой ветреной из женщин. Я давно искал такую — и не больше и не меньше…

Лодка была привязана нейлоновым шнуром к ветвям ивы. Поперек нее лежал спиннинг из стеклопластика, в ногах парня блестели в коробке блесны.

На мгновение длинные пальцы рыбака замерли на струнах, он повернул голову и взглянул в сторону Алены, но та уже успела спрятаться за сосну. Выглянула она, лишь услышав энергичный перебор струн гитары: парень в той же позе полулежал в лодке и, прищурившись, задумчиво смотрел в небо.

Она сразу узнала его, хотя видела всего дважды и мельком: первый раз неподалеку от дачи, когда Сорока раскидал подкарауливших его парней, и второй — в Летнем саду с черноволосой девушкой.

И вот снова высокий синеглазый парень повстречался на ее пути. И где? На Островитинском озере, далеко от Ленинграда!.. Здесь стало многолюдно, не то что раньше. Сорока рассказывал, что туристы на автомобилях пробрались даже на самые глухие лесные озера, куда и местные жители не часто наведываются.

Кофейным настоем высветилась возле берега озерная вода, стрекозы на кувшинках расправили прозрачные двойные крылья и изогнули длинные тонкие туловища. Тихо на озере и неподвижно. На деревьях не шевельнется лист; не пискнет птица, не всплеснет рыба. Бывают в природе такие мгновения, когда кажется, что жизнь замерла, все в мире растворилось в покое и безмолвии. А парень в лодке пел:

А я ветреным останусь, позабуду все на свете, Только снежные бураны будут помнить бабье лето. Только снежные бураны будут помнить бабье лето…

Она не раз слышала эту песню, но вот сейчас, здесь, на озере, знакомые слова звучали как-то по-особенному значительно и поэтично. И девушка вдруг перестала ощущать время: будто вечно стоит она под молчаливой сосной, рядом спокойно раскинулось озеро, над ним чистое безоблачное небо, высоко в ветвях попискивают птицы, звенят стрекозы, чуть слышно шуршат листья осоки… И так было всегда. И она, Алена, всегда это видела и слышала…

Песня оборвалась. Парень отложил в сторону гитару, выпрямился и бросил взгляд на остров. Ей захотелось выйти из-за дерева и окликнуть парня. Раньше она бы это и сделала, не задумываясь, но сейчас что-то ее остановило, хотя, казалось бы, все так складывалось романтично: на пустынном берегу, как фея из сказки, появляется девушка и знакомится с золотоволосым синеглазым рыбаком, который потом окажется принцем… Эта мысль развеселила ее.

Парень между тем отвязал лодку, положил спиннинг, так, чтобы тонкий конец с блестящими металлическими кольцами свисал над несколько заостренным носом лодки, и взялся за короткие весла, продетые в черные резиновые проушины. Алена обратила внимание, что смуглые руки парня мускулистые, ладони широкие. Когда он возился со спиннингом, волосы опустились на глаза и щеку. Две неглубокие складки возле губ выдавали его возраст: если сначала Алена подумала, что он ее сверстник, то сейчас, разглядев его как следует, она поняла, что ему лет двадцать пять, не меньше.

Парень бросил рассеянный взгляд в ту сторону, где она пряталась, и погрузил весла в воду. Легкая серая лодка с тихим шипением заскользила вдоль берега, задевая округлыми боками за камыши. От нее во все стороны брызнули водомерки и серебристые, похожие на капельку ртути водяные пауки.

Легкий порыв ветра прикоснулся к листьям, вызвав их неторопливое движение, чуть взрябил на плесе воду.

Алена, прячась за деревьями и кустами, пробиралась по узкой береговой тропинке. Скоро она вновь увидела лодку с парнем. В этом месте берег полого спускался к воде, и Алене пришлось укрыться за ольховым кустом. Парень больше не греб, он сидел в лодке и привязывал к спиннингу блесну. Лодку медленно разворачивало к берегу. Вот парень взмахнул гибким удилищем, и блесна далеко булькнула от лодки. Рыбак быстро стал крутить катушку. Жилка натянулась и подрагивала, роняя в озеро маленькие капли. Лодка была такая легкая, что сама по себе двигалась в ту сторону, куда парень забросил блесну.

Наверное, после десятого заброса щука взяла. Это Алена поняла по спине парня, вдруг напрягшейся. На какой-то миг рыбак замер, затем стал лихорадочно крутить катушку, которая зажужжала, будто рассерженный жук. Движения его стали суетливыми. Лодка уже не плыла, а плясала на одном месте.

Неподалеку от лодки щука с шумом выбросилась из воды — Алена видела, как блеснуло ее брюхо. Лодка дернулась вперед, затем круто развернулась. Теперь парень сидел к девушке лицом. На берег он не смотрел. Губы крепко сжаты, лоб нахмурен, в сузившихся глазах ожидание. Руки его автоматически орудовали спиннингом — то отпустят жилку, то снопа натянут. Нащупав металлический складной подсачок, выставил его из лодки.

Заарканенная щука всплеснула совсем близко, рыбак проворно сунул в воду подсачок. Алена видела, как изогнулся задранный вверх гибкий конец спиннинга, у самой лодки забурлило, рыбак почти лег на борт, подводя под рыбину подсачок. Еще одно резкое движение — и щука в лодке. Большая рыбина изгибалась, билась. Рыбак, наступив на нее ногой, ловко выдернул блесну. Запихивая щуку в мешок, он нечаянно задел локтем спиннинг — и тот с всплеском ушел на дно.

С завидным спокойствием рыбак пододвинулся к задранному носу лодки и перевалился через борт. Держась рукой за весло, набрал в легкие воздуху и исчез под водой. Очевидно, он был хорошим ныряльщиком, потому что почти минуту не показывался из воды. А когда вынырнул и отдышался, тотчас снова ушел под воду. На сей раз вынырнул со спиннингом в руке. Бросил его в лодку и перевалился туда сам.

Больше он спиннинг не стал бросать, поплыл через все озеро к другому берегу, где рядом с двумя оранжевыми палатками виднелся накрытый выгоревшим брезентом автомобиль. У самой воды стояла темноволосая девушка и смотрела на приближающуюся лодку.

Под сосной виднелись сколоченные из неотесанных жердин две скамейки, между деревьями натянута веревка, на которой сушилась розовая мужская рубашка. К кустам прислонено несколько бамбуковых удочек.

Позавчера Алена с Гариком рыбачили в этой загубине. Она хорошо помнит, что машина стояла не на этом месте, а палатка была не оранжевая, а зеленая. И стояла она чуть правее, как раз под высокой, раскинувшей нижние ветви шатром елью. Значит, те туристы уехали, а их место заняли другие.

Парень еще был на середине озера, когда девушка поднесла руки ко рту и протяжно крикнула:

— Боря-я-я! На уху-у-у пойма-ал?

«Его звать Боря, — подумала Алена. — А это, наверное, его девушка… Встречает на берегу своего принца…»

Боря ничего не ответил, лишь поднял голову, улыбнулся и, опустив весла, помахал рукой.

Алене вдруг захотелось оказаться там, на другом берегу, и самой встретить его. Чужого принца…

Она весь день была задумчивой, рассеянной, работа валилась из рук: стала чистить рыбу, пойманную Сережей и Гариком, — порезала средний палец. Пришлось колючих окуней чистить Сереже. В котелок с какао вместо сахарного песка чуть было не вбухала соли. А когда ребята стали подшучивать над нею, сделала вид, что обиделась, и ушла из-за стола. Аппетита у нее все равно не было, и хотелось побыть одной. Уселась в лодку и оттолкнулась от берега. Весла даже не подняла: ей было безразлично, куда плыть.

— Женские капризы, — сказал Гарик. — Целый час до обеда донимала меня — мол, скажи: кого ты тогда ночью увидел на чердаке? Ну, когда я грохнулся с лестницы… Потом привязалась к Сороке, но от него много не узнаешь…

— Кто же это все-таки был? — поинтересовался Сережа.

— Будь хоть сам черт рогатый, я бы его за козлиную бороду приволок к костру и показал вам, — ответил Гарик. — Я же говорю, ничего не понял: кто-то здоровенный, лохматый вышиб из рук фонарик, и я… загремел вниз!

— Не медведь же поселился у нас на чердаке? — не отставал Сережа.

— Мамонт! — стал злиться Гарик. — А может, саблезубый тигр!

— Скорее всего летающий ящер, — в тон ему ответил Сережа.

— Пойдем, я тебе покажу… этого таинственного зверя, — сказал Сорока. Он сидел на пне и прилаживал к бамбуковому колену разборной удочки бронзовую втулку-соединение. Это Алена сегодня утром сломала. Сказала, что у нее клюнул громадный лещ, а когда стала подводить его к лодке, рванулся в лопушины и сломал удочку, как раз в том месте, где соединяются два средних колена. Гарик было усомнился насчет леща, заметив, что это мог быть просто зацеп, на что Алена резко ответила, что в отличие от некоторых она никогда не врет… А после и принялась дотошно выяснять у Гарика: кого же он все-таки обнаружил ночью на чердаке?..

— Ты полагаешь, что… гм… зверь сидит там на жердочке и дожидается нас? — насмешливо спросил Гарик.

— Не сидит, а висит, — уточнил Сорока.

— Давайте поймаем, — предложил Сережа, вскакивая со скамейки. — Я знаю, кто на тебя напал: огромный филин!

— Ну а дальше? — спросил Сорока.

— Что дальше? — не понял Сережа.

— Допустим, поймаешь филина, а дальше что?

— Интересно!

— А филину совсем неинтересно быть пойманным, — сказал Сорока.

— Мы бы его потом отпустили, — заметил Сережа.

— Если ты когда-нибудь увидишь филина, то лучше обойди его стороной, — посоветовал Сорока. — Филин — это не воробей и не голубь. Он себя в обиду не даст.

— Кто же тогда был на чердаке? — спросил Сережа. Он никогда еще в жизни не видел филина и очень хотел бы издали взглянуть на него. — Расскажи, Сорока! Жалко тебе, что ли?

— Страшный зверь! — усмехнулся Сорока. — Такому в лапы попадешь — разорвет!..

Они поднялись по лестнице на чердак. Во все щели сюда проникали полоски яркого солнечного света. Кирпичная, обмазанная потрескавшейся глиной труба подпирала конек крыши. На веревках висели полуобсыпавшиеся желтые веники, на ржавом крюке в стене — моток алюминиевой проволоки, под самой крышей была растянута сгнившая сеть с продолговатыми поплавками из бересты. Огромные дыры залатали паутиной пауки. В углу — деревянный сундук со старой ссохшейся обувью, на серых досках тускло светился позеленевший с одного бока медный самовар.

— Где же… он? — почему-то шепотом спросил Сережа.

Гарик стоял у кирпичной трубы и озирался. Вот здесь на него кто-то напал… Мохнатый, теплый… Не могло же ему такое примерещиться? Никакого зверя, конечно, на чердаке не было, да и не могло быть. И филину здесь вряд ли понравилось бы. Филин любит глухую чащобу и старые дупла. Вот мыши и крысы — они любит жить на чердаках.

— Ну чего мы тут пыль глотаем? — сказал Гарик. — Если кто здесь и был, так давно смылся.

— Куда же ему деваться? — добродушно заметил Сорока. — Тут он. Протяни руку и пощупай.

Сережа не хуже совы завертел головой во все стороны, но никого не увидел. Лицо у него стало обиженным: он решил, что его разыгрывают.

— Кого щупать-то? — проворчал он.

— Да ты не бойся, — подзадоривал Сорока. — Это не опасный зверь, он не кусается. Это самый безобидный зверь на земле… — и качнул рукой висевшую на толстой веревке овчину. В тоненький луч попала пыль и весело заискрилась.

— Это? — недоверчиво взглянул на овчину Гарик. Лицо его стало сконфуженным. Теперь он и сам сообразил, что действительно в потемках наткнулся на эту чертову овчину и принял ее невесть за кого. Выронив фонарь, шарахнулся в сторону и загремел в проем вниз по лестнице…

— Чертовщина какая-то, — смущенно пробормотал Гарик. — Выходит, в нее я ткнулся мордой?

— Я бы тоже впотьмах испугался, — успокоил его Сережа, ощупывая дырявую овчину.

— Каких только чудес не бывает на свете, — вздохнул Гарик.

— Я, пожалуй, возьму ее, — сказал Сорока. — Бросил на землю у костра и спи.

Молча слезли с чердака. Сережа и Гарик присели на крыльцо, а Сорока отошел подальше, повесил овчину на ольховый куст и принялся суком выколачивать из нее пыль. Она желтыми клубами взвилась вверх.

«Все-таки он настоящий друг! — подумал Гарик. — Тогда ночью ничего не сказал про овчину… Не стал перед Аленой позорить… А я тоже хорош! Испугался овечьей шкуры!..» Он вспомнил неприятное ощущение теплого и мохнатого, прикоснувшегося к его лицу. Сам бог его наказал за пустое бахвальство! Надо было ему перед Аленой выпендриваться… Храбрец! Дырявую овчину за… черт его знает за что принял!..

— А где Алена? — спросил Сережа, озираясь.

Лодки на озере было не видно. Пока они лазили на чердак, Алена куда-то уплыла. Может, за камышами рыбу ловит? В лодке оставалась банка с червями и удочки.

Гарик похлопал себя по карманам.

— Сигареты в лодке оставил… — сказал он и поднялся со ступенек. Не спеша спустился к озеру, но с берега Алены не увидел. Тогда он пошел по кромке к мысу. Она там часто ловила подлещиков. Лодка стояла в камышах, а девушки не было. Гарик прошел еще дальше, туда, где от озера поднималась к сосновому бору узкая тропинка. Если по ней идти, то выйдешь на проселок, который приведет в деревню Островитино. По этой самой тропинке он, Гарик, Сережа и Федя Гриб в одних трусиках, преследуемые комарами и слепнями, пробирались к дому через лес, после того как Сорока застукал их в лагуне после взрыва самодельной бомбы.

Он в растерянности стоял на тропинке и не знал, что делать. Девушка не могла далеко уйти, но громко позвать ее не решился, — чего доброго, опять рассердится, скажет: «Чего ходишь за мной по пятам?..» Иногда будто бес в нее вселится: придирается к каждому слову, язвит, в карих глазах почти что ненависть. Честно говоря, все это надоело Гарику, Вроде бы Алена и рядом, а вместе с тем далеко. Бывало, и он срывался, говорил ей колкости. Правда, она никогда не обижалась. Вроде бы ничего всерьез не принимала. И вообще, после приступов плохого настроения девушка становилась веселой, внимательной, будто старалась искупить вину. Гарик рассчитывал, что вольная жизнь на природе, вдалеке от города, сблизит их, но все вышло наоборот. Алена еще больше замкнулась в себе, отдалилась от него. А если он предлагал порыбачить вдвоем, то она будто нарочно уговаривала отправиться с ними Сороку или Сережу. Ну, Сорока, парень умный, отказывался, а святая простота, братец, с готовностью прыгал в лодку. А при нем, понятно, особенно не разговоришься…

Однажды они все-таки оказались в лодке вдвоем. Вот тут бы ему и воспользоваться случаем, начистоту поговорить, выяснить: почему она чурается его, постоянно подшучивает и вообще ведет себя как взбалмошная девчонка-школьница?

Он и начал было разговор, правда, издалека, спросил: не хочет ли она поехать с ним в город?

— Зачем? — полюбопытствовала она, глядя на поплавок. И вид у нее был такой, будто важнее рыбалки ничего на свете нет.

— В кино сходим, погуляем, — ответил он.

— Стоило уезжать из Ленинграда, чтобы в районном центре околачиваться, — небрежно сказала она.

— Ну тогда поплывем на Каменный Ручей?

— А там что, рыбьи пляски? — засмеялась она. — Или чайки с воронами дают концерт?

— С тобой невозможно говорить, — стал сердиться Гарик. — Что я ни скажу — ты все против.

— А ты не говори, — посоветовала она. — Лови рыбу.

— Алена, я хотел тебе сказать… — снова начал он. — Вот мы здесь уже…

— Я заранее знаю, что ты скажешь, — с досадой прервала она. — Почему я сторонюсь тебя… А ты подумал почему?

— Интересно…

— Мне скучно с тобой, Гарик, — сказала она. — И я ничего не могу поделать.

— А с кем тебе весело? — обиделся он.

— Если не хочешь опять поссориться, лучше не заводи дурацкие разговоры.

— А умные можно? — кисло улыбнулся он.

— Если получится — попробуй, — сухо ответила она.

В общем, разговора не вышло. А тут еще начался клев. Алена подцепила почти полукилограммового окуня.

У Гарика тоже сел на крючок хороший окунь, и он, вскочив на ноги и забыв про все на свете, стал подводить к лодке сильную рыбину согнувшимся дугой удилищем…

Гарик уже было собрался повернуть назад — ему расхотелось разыскивать девушку, — как услышал голоса. И среди них — оживленный смех Алены. Захотелось спрятаться в кусты и оттуда понаблюдать за тропинкой, но он усилием воли заставил себя остаться на месте. Не хватало, чтобы он еще шпионил. Голоса приближались, и скоро из леса появилась оживленная компания во главе с Аленой. Два парня и девушка. Они подошли ближе, и Гарик глазам не поверил: перед ним была Нина, та самая девушка, которую он так настойчиво приглашал сюда, на Островитинское озеро! Она тоже узнала его и приветливо заулыбалась. А рядом с Ниной вышагивал в шортах тоже улыбающийся Глеб, с которым он схватился на берегу Финского залива… Второго парня Гарик видел впервые. Высокий стройный блондин в клетчатой тенниске. Он шел рядом с Аленой.

— Я веду гостей! — весело сообщила Алена. — Ленинградцы. Только вчера приехали. Разыскивают своих знакомых.

— Уже нашли, — рассмеялась Нина, протягивая тонкую белую руку Гарику. — Как видите, я вас не обманула.

«Какого черта ты этих лбов сюда привезла…» — подумал Гарик, неприязненно взглянув на парней. Однако руки обоим пожал и назвал свое имя. Даже Глебу, который ничуть не смутился (может, не узнал?).

— Вот как… — удивленно взглянула на Гарика Алена. — Вы знакомы?

— Нас познакомил Тимофей по прозвищу Сорока, — охотно сказала Нина.

— Вы и его знаете? — еще больше изумилась Алена. Гарик с удовлетворением отметил, что она действительно потрясена. Это даже хорошо, что на озере появилась еще одна красивая девушка, — Алена не так будет нос задирать.

— Где же ваш таинственный дом с привидениями? — поинтересовался Борис.

— У вас, мальчики, полно секретов от меня… — покачала головой Алена, укоризненно глядя на Гарика. И тут же отвернулась и бросила быстрый взгляд на блондина. Гарик по привычке проследил за ее взглядом и нахмурился — тоже по привычке. И тем не менее он почувствовал смутное беспокойство, когда Алена снова посмотрела на Бориса. Во взгляде девушки было что-то новое, незнакомое. Она так еще ни на кого не смотрела — по крайней мере, в присутствии Гарика. Обычно насмешливая, острая на язык, готовая в любую минуту дать отпор, она сейчас была тихой, растерянной.

Беспокойство Гарика было мимолетным, он тут же обо всем позабыл, оказавшись рядом с Ниной.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он, взяв ее под руку. Они немного отстали от остальной компании.

— Мне здесь очень нравится, — улыбнулась она. — Вы не обманули, это и впрямь русская Швейцария.

— А ты была в Швейцарии? — подначил он, легко переходя на «ты», хотя не мог вспомнить, говорил ли он ей раньше «ты».

— Я весь мир объездила, — улыбнулась она, ничуть не обидевшись.

— Понимаю, у тебя открытая виза и личный реактивный самолет, — сказал Гарик. — «Каравелла»? Или «Боинг-семьсот семь»?

— «Рубин-сто шесть», — в тон ему ответила Нина. — Не слышал про такой аппарат? — И рассмеялась, видя, что лицо у Гарика стало озадаченным: — Я не пропускаю ни одной передачи «Клуба путешественников»…

— А откуда ты знаешь этого… типа? — кивнул он на Глеба, что-то заливающего Алене.

— Чем он тебе не понравился? — сбоку взглянула на него Нина. В глазах усмешка. Тропинка была узкой, и плечи их соприкасались. Они одновременно взглянули друг на друга и тут же отвели глаза.

— Мы как-то встречались, — туманно ответил Гарик, подумав, что вряд ли Нине может всерьез понравиться такой парень, как Глеб. Он невольно поставил себя рядом с Глебом и усмехнулся: сравнение было явно в его, Гарика, пользу.

— Где же вы встречались? — заинтересованно спросила Нина. — Не похоже, что вы друзья.

— Мы еще непременно подружимся… — взглянув на Глеба и Алену, идущих впереди, усмехнулся Гарик.

— Алена очень хорошенькая, — заметила Нина и, покосившись на Гарика, просто спросила: — Она твоя девушка?

И хотя Гарику было приятно это слышать, он вздохнул и честно признался:

— Вот какое дело-то… Она ничья. Я еще не встречал такого парня, который бы ей по-настоящему понравился.

— Алена — прелесть, будь я парнем, обязательно влюбилась бы в нее, — сказала Нина, и непонятно было, поддразнивает она Гарика или вправду так думает.

— Невесело на свете жить, коль сердцу некого любить, — с чувством произнес он вдруг пришедшие на ум строчки. Он даже не помнил, где их прочел.

— Бедненький! — рассмеялась девушка. — Вот уж никогда бы не поверила, что тебе грустно на белом свете…

— Мне не везет в любви, — вздохнул Гарик и еще теснее придвинулся к девушке. Рука его осторожно легла на ее талию. Нина так же осторожно отвела руку в сторону.

Алена чему-то громко рассмеялась и сбоку взглянула на своего спутника, который небрежно поддерживал ее под руку. Гарик знал, что Алена этого не любит, но вот Борису позволила. Он подумал, что положи тот ей руку на плечо — и она бы не заметила, слишком уж увлечена разговором… О чем, интересно, они толкуют? Этот Борис, видно, парень не промах!..

— Ревнуешь? — поймала его взгляд Нина.

Только что Гарику казалось, что они с Ниной как-то сразу нашли общий язык, взаимопонимание, и вот это приятное ощущение общности стало проходить… Что-то заставило Нину перемениться, стать другой: рассеянной и грустной. Он проследил за ее взглядом: Нина пристально смотрела на стройную фигуру девушки, шагавшей рядом с худощавым высоким Борей. А те продолжали весело болтать, смеяться, рука Бориса и впрямь перекочевала на плечо Алены. Но странное дело: сейчас это совсем не волновало Гарика — он мучительно размышлял, почему переменилась Нина. И снова ему захотелось обнять ее, но он не решился. Наверное, ей нравится Борис?..

Сколько ему, интересно, лет? Явно старше Гарика. Даже при самом критическом отношении к нему Гарик вынужден был признать, что Борис видный парень. Держался он, в отличие от суетливого и болтливого Глеба, уверенно, с достоинством.

Он шел рядом с Аленой и, поворачиваясь к ней, что-то с улыбкой говорил. Алена снизу вверх смотрела на него, и глаза ее сияли. Она тоже что-то говорила и часто смеялась. Они не оглядывались, забыли про своих спутников. Даже Глеб, который первое время, наступая им на пятки, встревал в разговор, отстал на несколько шагов.

— Боря хорошо поет, — сказала Нина. — Эх, забыли захватить гитару!

— А что Боря еще умеет делать? — иронически спросил Гарик.

— Многое, — ответила Нина.

— Твой парень? — глядя под ноги, задал Гарик мучивший его вопрос. Он уже начал немножко ревновать Нину.

— Он так же, как и твоя Алена, ничей, — после некоторой паузы ответила девушка.

— А ты чья?

— Так тебе все и расскажи! — рассмеялась она.

— Я его вызову на дуэль, — сказал Гарик.

— Забавный ты, — проговорила Нина. Глаза у нее снова стали улыбчивыми, добрыми.

— Второй раз тебя вижу, а будто сто лет знакомы, — сказал Гарик.

Ему и впрямь казалось, что они давно друг друга знают.

Оказавшийся между двумя парочками, как раз посередине, Глеб совсем заскучал. Ни к кому не обращаясь, он громко сказал:

— Как бы на нас не обиделись наши милые сестрички-синички?

Деревья расступились, и они вышли к дому лесника. От сосен протянулись длинные заостренные тени. Озеро было спокойным, гладким. Из дальней березовой рощи отчетливо доносился голос кукушки.

— Кукушки, кукушка, сколько мне лет жить? — воскликнула Нина.

— Не надо загадывать, — совсем рядом послышался голос Сороки. — Здесь живут на редкость скупые кукушки.

От толстой сосны отделилась его высокая фигура.

Без всякого удивления и любопытства смотрел на них Сорока, будто знал, что они придут. Кукушка скоро умолкла. Зато громко зачивикали на озере небольшие узконосые озерные чайки.

— Вот так встреча! — в изумлении остановился Борис. Рука его соскользнула с плеча девушки. — Привет, Сорокин!

— Здравствуй, Длинный Боб! — в тон ему ответил Сорока.

— Вы договорились здесь встретиться? — переводила Алена взгляд с одного на другого.

— Да нет, случайная встреча, — усмехнулся Борис и холодно взглянул на Нину.

— Нас Гарик пригласил, — поспешно сказала та. — Даже план нарисовал, как до вас добраться.

На тропинке показался Сережа и разрядил немного напряженную обстановку: как ни в чем не бывало поздоровавшись, он сообщил, что ужин готов.

— В таком случае отметим нашу встречу, — сказала Алена. — У нас найдется бутылка шампанского.

Алена готова была все запасы выставить на стол. Оживленная, порозовевшая, она радушно угощала гостей. От жареной рыбы они отказались, на обед у них была окуневая уха и лещ горячего копчения. Нина сказала, что и уху и леща приготовил Борис. А Глеб добывал для маленькой коптильни, которую они с собой привезли, гнилушки и вереск. Назавтра они всех приглашают отведать копченной на костре рыбы…

Оказывается, Нина, Глеб и Длинный Боб еще зимой уговорились совершить на автомобиле путешествие по русским городам. Они и отпуск взяли одновременно. Побродили по Новгороду, заехали в Валдай, а оттуда — сюда. Нина со слов Гарика так расписала его озеро, что они никак не могли проехать мимо.

Во время беседы выяснилось, что Глеб работает в той же комиссионке, где и Нина, только в отделе культтоваров, сидит на приемке, через его руки проходит вся заграничная техника…

С Длинным Бобом они тоже старые знакомые, тот увлекается магнитофонами и приемниками, ну а Глеб достает ему что надо. Садовский за это помогает ему в автомобильных делах…

Ну а с Ниной Борис Садовский познакомился через Глеба. Еще в прошлом году…

Алена только головой покачала, вспомнив, как Глеб заливал ей в машине, что он студент филфака университета. Да еще хвастался, что у него папа крупный ученый. Тоже, наверное, наврал. Алена бросила на Глеба насмешливый взгляд — думала, он смутится, но тот сидел себе рядом с Сережей и улыбался как ни в чем не бывало. Видно, уже и забыл про свою трепотню там, в машине, когда подвозил ее до Комарова…

Алена увидела их на лесной тропинке километрах в двух от дома лесника. Она сидела на черном пне как раз напротив лагеря. Там двигались возле палатки две девичьи фигуры. Ее как магнитом тянуло туда, на остров, но она не решалась вот так взять и прийти. А какую-нибудь правдоподобную причину придумать не могла. И тут услышала голоса, смех. На тропинке показались Глеб, Борис и девушка. Они могли бы пройти мимо и не заметить Алену — она сидела на пне ближе к берегу, а тропинка петляла меж сосен выше. Вскочив и укрывшись за березой, Алена наблюдала за ними: эту девушку она не видела. Там, в Летнем саду, с ним была другая, выше, тоньше и немного смахивала на казашку. Глеба она сразу узнала и почему-то не очень удивилась, глаза ее были прикованы к Борису. Он шел впереди и состругивал ножом сучки с березовой палки.

Алена не знала, что делать: выйти или остаться за деревом. И тут она вспомнила, что близнецы Оля и Аня говорили ей, что во время каникул собираются с Глебом в автомобильное путешествие…

Больше не раздумывая, она вышла на тропинку и первая поздоровалась с ними… Глеб стал что-то орать, хлопать себя по ногам, но Алена пристально смотрела на Бориса, гадая: узнает он ее или нет?.. Борис не узнал.

— Оля и Аня тоже здесь? — спросила Алена.

— Варят гречневую кашу с тушенкой, — кивнул Глеб на тот берег. И стал рассказывать, каких трудов стоило уговорить их родителей, чтобы отпустили сестричек с ним. Он клялся и божился, что будет присматривать за ними, как отец родной! И вот уговорил: Олю и Аню отпустили из дома на целую неделю.

— Пойдемте к ним! — обрадовалась Алена.

— Мы тут разыскиваем знакомых, — сказала Нина. — Нам сказали, что они там! — Девушка показала рукой в сторону их дома.

Тогда Алене и в голову не пришло, что они ищут Гарика и Сороку…

По лесной тропинке она и привела их к дому.

Откуда было знать Алене, что Длинный Боб, Нина и Глеб знают Сороку? А Гарик даже пригласил их сюда, на озеро?..

Алена сидела напротив Бориса и не спускала с него сияющих глаз. Ей было очень весело, она часто смеялась, даже грубоватым шуточкам Глеба. Ей было наплевать, что Гарик напропалую любезничает с Ниной, а Сорока молча пьет чай из кружки и ни на кого не смотрит.

Алене все больше нравился этот длинноволосый смуглый парень по прозвищу Длинный Боб. Ей нравилось, как он говорил, улыбался, а когда он, будто прицеливаясь, взглядывал на нее, становилось немного жутковато…

Сорока изредка посматривал на нее. Сегодня Алена была совсем другая, не похожая на себя. Когда-то успела сбегать в дом и надеть ярко-синюю рубашку с открытым воротником. Гарик заметил, что она чуть-чуть подвела глаза синим карандашом и подкрасила губы. Обычно здесь, на озере, она косметикой не пользовалась. Шампанское не стали трогать, а гусиный паштет и консервированный язык — и всего-то была одна банка! — съели.

Алена не скрывала своего интереса к Борису. И он, конечно, не мог не почувствовать внимания красивой девушки, но вида не подавал и за столом старался поменьше смотреть на нее. У Гарика сегодня были основания ревновать Алену, однако он был как никогда спокоен, шутил, весело смеялся, на Алену почти не смотрел. И никто, пожалуй, кроме Сережи, не заметил, как он в сумраке несколько раз брал руку Нины в свою и тихонько пожимал. Нина не отнимала руки.

Борис несколько раз пытался заговорить с Сорокой о станции техобслуживания, но тот больше отмалчивался или отвечал односложно: «да», «нет». И Садовский отстал. Когда кто-то — кажется, Сережа — вспомнил про Сашу Дружинина, Борис только головой покачал — дескать, жаль парня… И сказал, что он в этот день обедал в столовке с Сашей за одним столом… Говорят, у тех, кто должен вот-вот умереть, есть какая-то печать на лице, так вот он, Борис, ничего такого не заметил: Саша был весел, много смеялся…

Тут Сорока не выдержал и резко сказал, что это, мол, все детские сказки! Никто никогда не знает, что в любой момент с ним может произойти… Если бы не эта сволочь за рулем, Саша, может быть, сидел бы сейчас с ними рядом…

Никто ему не возразил. Борис перевел разговор на другое, и больше о Саше не вспоминали.

Над частоколом береговых сосен зажглась первая звезда. Борис поднялся и сказал, что им пора: в лагере остались близнецы Оля и Аня, наверное, уже волнуются. Глеб со смехом заявил, что он вот уже с год ухаживает сразу за двумя сестрами и до сих пор не научился их различать… Алена хотела покричать им с берега, но Борис сказал, что лагерь нельзя оставлять без присмотра, а Оля и Аня сегодня дежурные.

Теперь, когда гости собрались уходить, Алена заявила, что пойдет вместе с ними, — должна же она повидать своих институтских подруг?

Гарик вызвался отвезти гостей на лодке. Через озеро путь намного короче, чем по сумрачному лесу. В лодку сел и Сорока. Гарик, взглянув на Алену, сказал, что лодка перегружена и кому-то придется остаться на берегу. Сорока молча поднялся, уступая девушке свое место, но Алена из гордости отказалась. И хотя очень тепло распрощалась с Ниной и ребятами, чувствовалось, что она обиделась. А Гарик был рад, что досадил ей. Он видел: весь вечер Алена не сводила с Бориса восхищенных сияющих глаз, со вниманием слушала каждое слово. Это было что-то новенькое! Куда девались ее язвительность, насмешливость.

— Передайте привет Оле и Ане! — крикнула Алена, когда лодка отчалила. — Я завтра к вам приду-у!

— Близнецы до смерти рады, что наконец вырвались на свободу, — сказал Глеб.

— Веселые девочки, — заметила Нина. — С ними не соскучишься.

Сорока греб и смотрел поверх голов на тот берег, где в сгущавшихся сумерках выделялись две тоненькие фигуры, освещенные сзади колеблющимся светом неяркого костра.

— Рыбное озеро, — произнес Борис, глядя на воду. Одна рука его была опущена и оставляла на гладкой поверхности узкую бороздку. По всему зеркалу расходились большие и малые круги. От лодки во все стороны брызгала мелочь.

— Говорят, попадаются лещи по четыре-пять килограммов, — сказал Гарик. — Правда, я таких не ловил.

Он устроился на днище лодки, у ног Нины, сидящей на скамье. Круглые колени девушки упирались Гарику в спину, на лице его появлялась и исчезала задумчивая улыбка. Ему было свободно и спокойно с Ниной. Гарик ощущал себя мужчиной. С Аленой же все время приходилось напрягаться, чтобы не сказать какую-нибудь ерунду, потому что Алена тут же поднимала на смех… С Аленой Гарик чувствовал себя провинившимся мальчиком, не знающим, в чем его вина…

Он взял руку Нины и приложил к горящей щеке. Ладонь девушки была прохладной, нежной и пахла сосновой хвоей. Тонкие пальцы скользнули по лицу, дотронулись до лба, погладили волосы. Незаметная для других игра захватила его.

— Сколько нужно времени, чтобы завялился крупный лещ? — взглянул Борис на Сороку.

— Крупного леща трудно поймать, — заметил тот.

— Это уж моя забота, — улыбнулся Борис.

— Недели две, — подал голос Гарик. — Если погода хорошая.

— На что ловишь? — поинтересовался Сорока.

— У меня свой метод, — уклончиво ответил Борис.

— Нет такой рыбины в озере, которую Боря не смог бы поймать, — сказал Глеб. Он сидел на корме рядом с приятелем и улыбался.

— Сеть? — в свою очередь, взглянул на него Сорока.

— Не балуюсь, — ответил Борис и отвернулся, давая понять, что на эту тему больше не желает разговаривать.

Лодка ткнулась просмоленным носом в осоку, к самой воде подбежали близнецы. Обе в коричневых рубашках и светлых брюках. У одной в руке деревянная ложка, у другой — кривой сук, которым она, по-видимому, помешивала угли в костре.

— Нечестно, мальчики, — затараторили они одновременно, — мы вас ждем-ждем, а вас все нет…

— Уже совсем темно, и в лесу кто-то страшно кричал!

— Может, здесь медведи?

— Или волки!

— Мы пекли картошку… Вот вкуснотища-то!

Только сейчас все заметили, что рты у сестричек черные, на щеках тоже пятна сажи. Немного успокоившись, близнецы почти забрались в воду и стали рассматривать сидящих в лодке Гарика и Сороку.

— Ба, знакомые все лица! — театрально воскликнула одна из сестер, переводя взгляд с Гарика на Сороку. — Ленинградцы!

Гарик выскочил из лодки и радушно приветствовал Олю и Аню.

— Я вспомнила, — глядя на Сороку, радостно сообщила одна из сестер. — Мы встречались на станции техобслуживания.

— Вы ремонтировали автомобиль Глеба, — подтвердила вторая.

Борис вскинул голову и улыбнулся Сороке:

— Отбиваешь моих клиентов?

— С ним лучше дела не иметь, — бросил косой взгляд на Сороку Глеб. — Страшный формалист! Никогда приятелю не пойдет навстречу…

— Ты никогда не был моим приятелем, — усмехнулся Сорока.

— Я постараюсь! — рассмеялся Глеб. — Жаль, что ты не увлекаешься музыкой… У меня везде дружки-приятели. Я — им, они — мне.

Гарик сообщил Оле и Ане, что на другом берегу, в доме лесника, живет их подруга Алена. Близнецы бурно выразили восторг и стали проситься, чтобы их немедленно отвезли на лодке на тот берег. Они должны сейчас же повидаться с ней. Такая встреча! Нет, они хотят поскорее ее увидеть!..

Глебу и Борису с трудом удалось их отговорить от этой затеи. Уже поздно, назад вернутся только ночью, а на озере гуляет волна, пока еще маленькая, а если ветер усилится?

Гарик пообещал утром доставить к ним Алену.

— Пусть захватит что-нибудь почитать, — сказала Оля.

— Какой-нибудь исторический роман, — прибавила Аня. — У Алены их полно.

Пока Сорока вычерпывал консервной банкой скопившуюся в лодке воду, Гарик отошел с Ниной к костру. Две длинные колеблющиеся тени вытянулись на берегу, Гарик и Нина о чем-то негромко говорили, но слов было не разобрать. Лагерь разбит на пустынном берегу, за которым сразу начинался лесистый бугор. Неподалеку от «Жигулей» Глеба — две оранжевые палатки. В одной из них и живут Оля и Аня. Сорока подумал, что девушкам, наверное, не очень-то весело на дикой природе. И одеты они не как туристы, а как две модницы, собравшиеся на танцы. Как-то не вписывается эта парочка в приозерный пейзаж.

Близнецы подошли к лодке и заговорили с Сорокой.

— Украдите нас, пожалуйста, отсюда, — оглянувшись на Глеба и Бориса, присевших у костра, тихонько произнесла Оля.

— Нам здесь надоело, — так же тихо прибавила Аня. — Этот Глеб…

— Он все время пристает, — продолжала Оля. — То ко мне, то к Ане.

— Прикидывается, будто не различает нас, — заметила Аня.

— На самом деле это только с самого начала трудно, — сказала Оля. — А потом нас легко отличить друг от друга.

— Мы совершенно разные, — серьезно сообщила Аня.

Сорока улыбнулся. Как и там, на станции техобслуживания, он подумал, что они, должно быть, неплохие девчонки. Но так уж жизнь распорядилась, что им приходится все время дополнять друг друга.

— Чего ты все время улыбаешься? — спросила Оля.

— Смеется над нами, — сказала Аня, впрочем, ничуть не обидевшись. Они, похоже, вообще не умели обижаться.

— Я уже вас начинаю различать, — ответил он.

— Каким образом? — Этот вопрос они задали разом, чем еще больше его развеселили.

— Это секрет.

Сестры переглянулись и, рассмеявшись, умыли в озере лица. За полотенцем к палатке им не захотелось идти, вытерлись рукавами. По привычке, как бы между прочим, поменялись местами, потом еще раз — и Сорока снова перестал различать их.

— Вам нравится, что вас путают? — поинтересовался он.

— Нам все равно, — пожала плечами Оля.

— Иногда надоедает, — заметила Аня. — Тогда мы по-разному одеваемся.

— Ты завтра надень брюки, а я юбку, — предложила Оля.

— Отвезешь нас к Алене? — спросила Аня.

— Мы назад не вернемся, — сказала Оля. — Останемся у вас.

— Ну пожалуйста, — попросила Аня.

— Ваши приятели обидятся, — ответил Сорока, выпрямляясь. Консервную банку бросил в нос лодки. Услышав стук, подошел Гарик. Прежде чем забраться в лодку, оглянулся в ту сторону, где стояла Нина, помахал рукой. Лицо у него было довольное, глаза возбужденно блестели.

— Зачем вы смыли сажу? — весело посмотрел он на сестер. — Вы были как две негритяночки!

— Гарик, мы умоляем твоего друга, чтобы он нас похитил, — сказала Оля.

— А он не хочет, — прибавила Аня.

— Похитим? — метнув взгляд на сидящих у костра ребят, загорелся Гарик. Ему понравилась эта идея. — Только тогда мы и Нину захватим, — прибавил он.

— Поплыли, — хмуро сказал Сорока. — Ты готов похитить всех девушек на свете.

— Я для тебя стараюсь! — рассмеялся Гарик. У него было приподнятое настроение.

— В таком случае мы вас завтра сами украдем, — улыбнулась Оля, выразительно взглянув на Сороку.

— Имей в виду, что мы не шутим, — точно так же посмотрела на Гарика Аня.

— Вы слышали про амазонок? — спросила Оля.

— Мы слышали, что на Каменном острове русалки твист отплясывают… А что, появились и амазонки? — весело взглянул на нее Гарик.

— Амазонки сами выбирали себе возлюбленных, — сказала Аня.

— Прекрасное правило, — улыбнулась Оля.

Ни капельки не огорчившись, что их не «похитили», сестры, смеясь, побежали к костру, который ярко полыхал на фоне облитых пламенем сосен. Нины у костра не было видно.

Отплыв подальше от берега, Сорока — он греб — взглянул на улыбающегося Гарика. Однако спросить ничего не успел, потому что тот опередил.

— Я знаю, дружище, что ты сейчас скажешь, — все так же задумчиво улыбаясь, начал Гарик. — Почему я так откровенно начал ухлестывать за Ниной? Потому, что она очень славная девушка и еще в ту первую встречу понравилась мне. И еще ты упрекнешь меня за то, что я старался разозлить Алену? Да, я хотел ее разозлить и думаю, что этого добился… И ты знаешь почему: мне надоели ее постоянные насмешки. Надоело все время угождать ей, а в ответ…

— Ты ошибаешься, — перебил Сорока. Он тоже знал, что скажет Гарик. — Ты ее ничуть не разозлил, а, наоборот, обрадовал.

— Ты считаешь, ей наплевать на меня?

— Я думаю, она на тебя не обидится, если ты даже влюбишься в Нину.

— А ты заметил, как она таращилась на Бориса? Глаз с него не спускала. Нарочно, чтобы я ревновал, мучился… А я и не подумал!

— Ты сегодня просто молодец… — усмехнулся Сорока.

— Пусть она теперь помучается, — продолжал Гарик. — А то, понимаешь, считает меня черт-те кем! Как будто я никому не могу нравиться…

— Можешь, можешь… — успокоил Сорока. А в глазах — насмешка и сожаление. Ничего-то Гарик не понял… Правда, немного погодя он проявил некоторое беспокойство.

— Ты думаешь, она действительно влюбилась в него? — Гарик испытующе посмотрел на друга.

Сорока слишком хорошо знал Гарика, чтобы не понимать, что тому и впрямь сейчас безразлично, влюбилась в кого-либо Алена или нет. Гарик живет настоящим, вспыхнувшее чувство целиком захватывает его, и он больше ни о чем не думает. Идет напролом, не считаясь ни с кем и ни с чем. Или это от цельности натуры, или… от излишней самоуверенности. Вот его логика: если ты мне понравилась, значит, ты мне принадлежишь. А то, что вокруг тебя существуют другие люди и у них свои есть привязанности, — все это меня не интересует. В мире только Я и Ты…

Мысли с Гарика перескочили на другое — надо посмотреть, с чем охотится на рыбу Длинный Боб. Очень уж они расхвастались, что могут запросто поймать любую… Сорока ничуть не удивился, увидев у дома лесника эту компанию. Тогда ночью он побывал не только на Каменном острове, но и в лагере. Там он их всех у костра и увидел. Когда Гарик в Ленинграде стал уговаривать Нину приехать в Островитино, Сорока подумал, что если она и впрямь решится, то нагрянет наверняка с Бобом на машине Глеба. Ну а где Глеб, там и близнецы. Глебу нравится возить их на машине и всем рассказывать, что он сестер ни капельки не различает… Теперь понятно, откуда у него машина: видно, ворочает «большими делами» в комиссионке!..

И еще подумал Сорока, что эта встреча на озере может многое перевернуть в их дотоле спокойной жизни…

— Сестренки жаловались: мол, Глеб не дает им проходу, — сказал Сорока. — Может, и впрямь украдем их завтра? Поселим на Каменном острове, пусть загорают.

— Зачем завтра, — оживился Гарик. — Давай сейчас? Незаметно подплывем вон к той косе и по берегу подкрадемся к ним… Вот только не знаю, в какой они палатке. Надо дать какой-нибудь сигнал — сами запрыгнут в лодку!

— Это неинтересно, — улыбнулся Сорока. — Пусть лучше они нас с тобой похитят… Помнишь, что-то толковали про амазонок?

— На амазонок они не похожи, — сказал Гарик. — Скорее на… ну, которых воины похитили? Из библейского сюжета, что ли? Еще такая картина есть.

— На сабинянок? — подсказал Сорока.

— Если они меня задумают украсть, я упираться не буду…

— Пожалуй, я тоже, — рассмеялся Сорока.

Глава шестнадцатая

Серая резиновая лодка бесшумно скользила вдоль берега. Весла почти без всплеска уходили в тихую воду — лишь когда на мгновение выныривали из воды, слышно было, как с лопастей срывались крупные капли. Днище лодки с негромким шорохом подминало под себя круглые листья кувшинок. Желтые мясистые цветы, выныривая из-под лодки, поворачивались ей вслед и укоризненно покачивали головками.

Было раннее утро. Над Островитинским озером стлался туман. Он уже отклеился от свинцовой неприветливой воды и повис как раз посередине камышей. С берега казалось, будто стебли сами по себе торчат из воды, а утопающие в тумане длинные глянцевые листья со сверкающими каплями росы проклюнулись прямо из воздуха. Туман расползался по изумрудному берегу, по пшеничному полю, ватными комками застрял в прибрежных кустах. Солнце еще не взошло, но над соснами и елями занималась заря. Небо, не расчистившееся от ночной дымки, было невыспавшимся, блекло-серым.

В резиновой лодке сидел человек. Он был в брезентовой куртке с капюшоном, новых резиновых сапогах. Человек отпустил весла, растопырившиеся в резиновых проушинах, и ухватился одной рукой за черный, косо торчащий из воды кол. Когда он дотронулся до распустившейся жерлицы, в стороне глухо бултыхнуло и по воде, очистившейся от тумана, разбежались большие круги. Человек снял с кола рогатку и стал за жилку быстро подтягивать добычу. Рыбина еще раз тяжело бултыхнулась у самого борта лодки. Человек ловким движением забросил щуку в лодку. Вытянутый плоский нос хищницы был насквозь пробит блестящим капканом. Человек разжал тугие стальные челюсти и высвободил добычу. Наступил на нее резиновым сапогом, капкан вместе с желтоватой жилкой и рогаткой отбросил в нос лодки, где был постелен брезент. Затем взял крупную щуку одной рукой за голову, второй за туловище, положил на колено и, напрягшись, согнул в дугу: послышался сочный щелчок, щука дернулась и замерла с намертво стиснутой пастью. Человек сломал ей шейные позвонки.

Таким же образом он поступил и с пятью другими щуками, попавшимися в капканы, установленные на безобидных жерлицах.

Резиновая лодка сама по себе не спеша плыла по озеру. Человек смотал на рогатки жилку, спрятал в мешочек зубастые капканы, а добычу завернул в брезент. Взялся за весла и, зорко вглядываясь в берег, заросший высоким камышом и осокой, стал грести вдоль него. Пока он возился с жерлицами, туман полностью растворился, исчез. Еще никто не видел: откуда берется и куда девается с озера туман? Или прячется на дно, или поднимается в небо? Туман вслед за ночью исчезает незаметно.

Человек греб к берегу и не знал, что за ним наблюдает другой человек, укрывшийся в обсыпанных росой колючих ветвях огромной сосны, что росла на Каменном острове, той самой сосны, на которой была оборудована смотровая площадка, точнее, наблюдательный пост ребят, когда-то живших здесь. Человек стоял на помосте, на днях снова сделанном им, и наблюдал за резиновой лодкой в полевой бинокль. Он уже давно стоял здесь. На плечах его куртки блестела роса. Солнце еще не добралось сюда. На каждой сосновой иголке висит и не срывается крошечная капелька.

Сорока устало переступил с ноги на ногу и отнял бинокль от глаз. От окуляров над бровями и на скулах остались полукруглые скобки. Лицо у Сороки хмурое. В темно-русых волосах, будто седой волос, серебристо блестела тонкая паутина.

Сорока спустился вниз; проходя мимо перекладины, подпрыгнул и, ухватившись за влажную прохладную металлическую трубу, несколько раз легко подтянулся. Заметив, что на потрепанных кедах развязался белый шнурок, присел на скамью у дома, в котором раньше был штаб, и завязал. Здесь теперь снова чисто, убран весь хлам и мусор. И в доме порядок. Вот только нет стекол, а надо бы вставить…

Сорока вздохнул и поднялся со скамьи. Он позавчера сколотил ее из привезенных с берега досок. Если найдет у кого-нибудь в бывшей графской усадьбе стекла и алмаз, то нынче же вставит. Неприятно смотреть на безглазый дом. Да и жить в нем нельзя. Комары покоя не дадут!

Он спустился в бухту, уселся в деревянную лодку, которую им оставил лесник, и, оттолкнувшись веслом от берега, стал осторожно выбираться из зарослей, скрывавших бухту.

Человек в резиновой лодке между тем причалил к пустынному травянистому берегу. Вытащив лодку на траву, присел на черную растопыренную корягу, выброшенную в шторм на берег, достал из кармана куртки сигареты, спички и закурил. Тоненькая сизая струйка дыма потянулась вверх. Перед ним открывалось спокойное озеро, немного правее того места, где он сидел, возвышался Каменный остров. Из камышей выплыла плоскодонка. На ней — рыбак в сером выгоревшем плаще. Он ритмично поднимал и опускал два покрашенных в бурый цвет весла. Лодка плыла по направлению к двухэтажному белокаменному зданию, возвышающемуся на зеленом пригорке. Перед зданием — старым заброшенный парк. Огромные корявые березы почти полностью заслоняли дом. Отсюда он празднично белел, а вблизи был таким же запущенным и заброшенным, как и парк.

Затоптав сапогом окурок, человек поднялся с коряги, скользнул равнодушным взглядом по озеру — лодки не видать, наверное, скрылась за мысом, заросшим высоким камышом, — и направился к своей резинке. Столкнув ее в воду, человек уже занес ногу, чтобы усесться на спасательные круги, но что-то заставило его оглянуться. Он так и замер с поднятой ногой и окаменевшим лицом: от ольхового куста отделилась серо-коричневая с темными круглыми пятнами на спине косуля и, сделав тоненькими ногами несколько робких шажков к человеку, остановилась. Большие влажные, опушенные редкими черными ресницами глаза без страха смотрели на него. На узкой атласной груди косули треугольное белое пятно, длинная шея вытянута. Видно, как ее тонкие нервные ноздри подрагивают, втягивая воздух.

У человека онемело бедро, но он боялся пошевелиться. Не спуская горящих глаз с косули, осторожно опустил ногу в воду, рука воровато зашарила по влажному днищу лодки. Нащупав топор, которым он вырубал колья для жерлиц, осторожно потянул за рукоятку. Пряча топор за спиной, человек выпрямился и, протянув свободную руку к косуле, чуть слышно произнес: «Иди сюда, дурочка, не бойся… Ну иди-иди…» Он весь напрягся, ожидая, что животное испуганно шарахнется в сторону и он успеет бросить в него топор, но косуля все так же стояла на лужайке и доверчиво смотрела на человека. Тогда он сделал первый маленьким шажок ей навстречу. И снова замер, ожидая, что она убежит. Однако косуля, не двигаясь с места, все больше вытягивала гибкую бархатную шею, будто хотела и никак не решалась подойти поближе и обнюхать раскрытую ладонь.

Бормоча: «Не бойся, глупышка, подожди-и… Ну-у? Стой на месте… Еще немного-о…» — человек, бесшумно переставляя ноги, приближался к животному. Он уже мог рассмотреть себя, тысячекратно уменьшенного, в ее выпуклых коричневых глазах. Двумя бугорками набухли на точеной голове маленькие рожки. Уши отодвинулись назад. Вытянутую руку он не опускал, вторая за спиной осторожно поворачивала рукоятку топора, чтобы сподручнее было ударить обухом. Он видел, как пульсировала поперечная жилка на шее, трепетали бархатные ноздри. Он ни о чем не думал, в его голове билась сейчас лишь одна-единственная мысль: «Не двигайся с места! Не убегай! Еще только два шага…» Казалось, немигающим взглядом синих глаз он загипнотизировал животное. Косуля смотрела на него и не двигалась с места.

И все-таки что-то ее в самый последний момент насторожило в поведении человека; когда он приподнял ногу, чтобы сделать последний решающий шаг, косуля вздрогнула всем телом, напряглась как струна, ее тонкие передние ноги, подломившись в суставах, взвились вверх для пружинистого прыжка, но уже было поздно: сокрушительный удар топора настиг грациозное животное в воздухе. Мешком рухнула косуля на окрасившуюся яркой кровью, зеленую, еще не просохшую от росы траву. Острые раздвоенные копыта косули судорожно царапали землю, нервная дрожь сотрясала тело, в откинутой назад голове с двумя серыми рожками, выглянувшими из курчавой коричневой шерсти, угасали глаза, в которых застывали боль и недоумение. Из трепетавших ноздрей, окрасив в алый цвет длинные редкие усы, пузырясь и пенясь, редкими толчками выплескивалась кровь.

А человек сидел на корточках перед умирающим животным и с напряженным любопытством смотрел на него, будто не веря, что это дело его рук. Рядом валялся окровавленный топор.

— Встань! — вдруг послышался негромкий голос.

Человек вздрогнул от неожиданности, повернул голову к озеру и встретился глазами с Сорокой. Рослый, широкоплечий, тот сверху вниз смотрел на него, и в серых глазах его было такое, что Длинный Боб даже не пошевелился, продолжал сидеть на корточках.

— Как ты мог? Она же ручная была, — негромко проговорил Сорока. Боб не выдержал и опустил голову.

— Откуда я знал? — хрипло вырвалось у него.

— Вставай! — повторил Сорока.

— Я с тобой драться не буду… — Боб все так же сидел рядом с косулей и смотрел на свои сапоги, забрызганные кровью.

Сорока отвернулся, кулаки его разжались, на скулах перестали ходить желваки. Глядя на остров, он медленно, будто подбирая слова, заговорил:

— Она из рук брала хлеб и ходила за людьми, как собачонка… У нее бархатные губы и теплый лоб… — Неожиданно он повернулся всем телом к Бобу. — Нет, животные не должны верить людям! На десяток добрых попадется один… негодяй! Убийца! Да-да, убийца! Раскроить череп топором беззащитному животному — это убийство! Окружить в лесу лося и из десятка ружей расстрелять его — это тоже убийство!

— Свернуть пойманной щуке башку — тоже, по-твоему, убийство? насмешливо посмотрел на него Длинный Боб.

— И тебе не жалко ее? — кивнул на косулю Сорока. — Сколько в ней было жизни, резвости, грации… Она думала — ты друг, подошла к тебе, а ты… Ты убил ее.

Кривая усмешка медленно сползала с губ Боба. Он смотрел на Сороку и чувствовал, что мысли того сейчас далеки от него, Боба. Теперь можно смело встать, и этот рослый сильный парень его не ударит. Взгляд его остановился на косуле, может, и вправду зря он ее так?.. Бархатные губы, теплым лоб… Радость удачливого охотника сменилась разочарованием, отвращением. Это чувство для Длинного Боба было непривычным, досадным. Будто отгоняя его от себя, он сказал:

— Из-за чего сыр-бор-то? Какая-то паршивая косуля… Наверное, их здесь до черта.

Сорока, ни слова не говоря, подошел к его лодке, достал из-под надувных кругов мешочек с капканами, высыпал на траву. Капканы были сделаны из нержавеющей стали, с сильными пружинами. Один за другим побросал их в воду. Слабо булькнув, железки исчезли на дне озера.

— А-я-яй! — сказал Длинный Боб. — Таких капканов днем с огнем не найдешь… Взял бы лучше себе.

Сорока обернулся, и их глаза встретились. И снова Боб первым отвел глаза в сторону…

— Ты сегодня же к чертям собачьим уберешься отсюда, — сказал Сорока.

— Вот оно в чем дело… — хрипло рассмеялся Боб. — Ты из-за нее… этой девчонки!

— Чтобы нынче твоего духу здесь не было… — напрягая всю свою волю, чтобы не броситься на него, повторил Сорока.

Нагнувшись, он взял косулю за ноги и, держа на весу вниз головой, перенес в свою лодку.

— Эй, защитник животных, мух и пауков! — насмешливо бросил вслед Длинный Боб. — А девчонка мне понравилась…

Сорока медленно греб к другому берегу, где темнел меж деревьев их дом. Голова косули откинулась, обнажив большую рану на груди. Он нагнулся, подложил под голову еще теплого животного брезентовую сумку с рыбацкими принадлежностями. Он старался не смотреть на косулю, но глаза, помимо воли, то и дело останавливались на ней. Широко распахнутый глаз животного сверкал на солнце, как зеркальная линза.

— Я уеду… — услышал он хрипловатый голос Бориса. — Вместе с ней, Аленой!..

Сорока не удостоил его даже взглядом. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Захотелось лечь на дно лодки, закрыть глаза и плыть куда ветер подует… Но озеро — это не море. На озере далеко не уплывешь…

Услышав стук, он вздрогнул и взглянул на косулю. Это ее копыто стукнуло о борт лодки.

Длинный Боб стоял у кромки воды и провожал лодку взглядом. Длинные спутавшиеся волосы закрывали ему половину лица. Вот он нагнулся, долго всматривался в свое отражение в воде, потом стал черпать пригоршнями воду и жадно пить.

Сорока и Сережа сидели под сосной на скамье и смотрели на остров. За их спиной жил своей обособленной жизнью угасающий костер: негромко потрескивал сучками, иногда вдруг выбрасывал длинный язык огня, который тут же сникал, откуда-то из пепла выкатывался красный уголек и долго, меняя оттенки, лежал у ног, то розовея, то чернея, пока совсем не угасал… Озеро, как и всегда в вечерние часы, зеркалом расстилалось перед ними без единой трещины и морщинки. Даже рыба не всплескивала. Можно было не смотреть на небо: звезды явственно отражались в озере. Где-то в роще, устраиваясь на ночь, кричали галки. В их гомон вплетался гортанный бас удода.

— Почему ты не пошел туда? — спросил Сережа. — У них, наверное, весело…

— Весело? — переспросил Сорока, с трудом отвлекаясь от своих мыслей. — Не думаю…

— Тебе нравится Нина?

— Хорошая девушка, — рассеянно ответил Сорока. — А что?

— Гарик в нее влюбился, — сказал Сережа. И в голосе его уверенность.

— Ты думаешь? — взглянул на него Сорока.

— Алена втрескалась в этого красавчика Бориса, — все в том же духе продолжал Сережа. — Вот дуреха!

— Почему дуреха?

— Нашла в кого влюбляться! — В голосе Сережи прозвучали презрительные нотки.

— Чем же он тебе не понравился? — заинтересованно взглянул на него Сорока.

— Может, она нарочно? — задумчиво сказал Сережа. — Назло.

— Кому назло?

— Да всем нам, — вздохнул Сережа. — На нее иногда находит. Все делает наоборот.

— Дьявол их принес сюда… — зло вырвалось у Сороки.

— Ты про кого? — удивленно уставился на него Сережа.

— Все образуется, — улыбнулся Сорока, однако глаза его пристально, без улыбки смотрели на умирающий огонь.

Со всех сторон раздавалось противное зудение. Сережа прихлопнул на плече комара и, вздохнув, совсем как взрослый сказал:

— Мне тоже не везет с девчонками…

— Тоже… — усмехнулся Сорока. — Ты считаешь, плохи мои дела?

— Ну их, девчонок, — проговорил Сережа. — Непонятный они народ.

— А может быть, это и хорошо? — с улыбкой посмотрел на него Сорока.

— Кому хорошо, а кому и плохо, — серьезно заметил Сережа и, в свою очередь взглянув на него, прибавил: — Тебе плохо!

— Чертовы комары! — Сорока подобрал с земли несколько сосновых веток и подбросил в угли.

Сережа сообразил, что Сорока не хочет на эту тему продолжать… Что-то с ним творится неладное. С утра до самого обеда где-то пропадал. Вернулся потный, усталый, а в лодке — ни одной рыбины… Спрашивать, где был, бесполезно, все равно не скажет… Странно, что не пошел в гости к ленинградским туристам вместе с Аленой и Гариком. Они звали, но Сорока сказал, что, может, вечером приедут на рыбалку знакомые летчики и ему нужно с ними обязательно встретиться… Сережа чувствовал, что тут что-то не так. Но от Сороки никогда ничего не узнаешь. Это не Гарик, который все на свете выболтает. И свои и чужие тайны.

Гарик и Алена ушли к ленинградцам сразу после обеда, и вот уже сумерки, а их все нет. Сережа не поленился, залез с биноклем на сосну и долго смотрел в ту сторону, но никого на берегу не увидел, — наверное, гуляют по лесу или рыбачат за зеленым мысом. Сережа тоже сегодня неплохо порыбачил. Сорока показал ему хорошее место, и он за каких-то два часа натаскал два десятка окуней, а на зимнюю удочку взял леща. Правда, его не удалось втащить в лодку: жилка была тонкая и оборвалась. Сначала Сережа расстроился, а потом успокоился. Особенно после того, как рассказал о леще Сороке. Он думал, ему не поверят, но Сорока поверил. Это был не подлещик, а настоящий лещ-богатырь. Сережа видел его золотистый бок с крупной чешуей и вытянутые трубочкой белые губы И еще черные со слизью плавники на спине.

— Я нынче видел Федю Гриба, — вспомнил Сережа. — Приехал из города домой. На субботу и воскресенье. Он там в ПТУ учится. Говорит, как только уехали отсюда детдомовские, все кому не лень стали таскаться на остров. А все разорили не деревенские ребята, а приезжие рыбаки. Деревенские, что жили вместе с детдомовскими на острове, долго берегли добро. Ну а потом постепенно рыбачки все растащили, сожгли на кострах. На острове дров-то нет. Все ценное, понятно, детдомовцы с Каменного увезли, а что оставили пропало…

— И Федя тащил? — спросил Сорока.

— Говорит, нет, а кто же его знает… Он хитрый!

— Есть похитрее Феди Гриба… — задумчиво произнес Сорока.

— Пообещал завтра пораньше свистнуть меня: отправимся на лодке за лещами. Говорит, так и быть, задарма покажу тебе лещиную ямину. Там, мол, такие лапти выворачивают — мы таких сроду не видывали! И главное, он уже не один год там прикармливает… пшенной кашей. Говорит, специально для нас постарался, мол, тогда-то он обидел всех нас, так вот теперь жалеет об этом… Дурак, говорит, был, кочерыжка капустная… А теперь вот поумнел и понимает, что к чему…

— Ай да Федя! — подивился Сорока. Он понял, что Гриб не обманул Сережу. Такая яма действительно существовала. Причем не одна. Как-то зимой артельные рыбаки зачерпнули из одной такой ямы несколько десятков центнеров крупных лещей. Это было давно, когда еще Сорока учился в девятом классе.

— И ростом побольше стал, — продолжал Сережа. — Вместо кепки, той, клетчатой, носит теперь железнодорожную фуражку с молоточками.

Сорока прислушался: где-то неподалеку треснул сучок, затем кто-то кашлянул.

— Кажется, наши идут, — сказал он, вглядываясь в сгущавшийся сумрак.

Сережа сложил руки рупором и крикнул: «Алена-а!» Эхо разнесло его голос по лесу. Немного погодя откликнулся Гарик. А через несколько секунд из леса вышли Алена, Гарик и Нина. Шли они молча, внимательно глядя себе под ноги.

Сережа вдруг вскочил со скамьи и помчался вдоль берега к кустам. Скоро он вернулся, держа на ладони потускневшего светлячка.

— Какой некрасивый, — протянул Сережа разочарованно.

— А ты положи его на место — и снова загорится, — посоветовал Сорока.

Еще не видя Алены, Сорока почувствовал, что она сильно расстроена. Да и Гарик с Ниной (они немного отстали от быстро шагающей Алены), кажется, тоже были не в своей тарелке. Сорока ожидал нечто подобное, но, когда увидел лицо девушки, даже немного растерялся: припухлые губы сжаты, глаза с лихорадочным блеском смотрели зло, уничтожающе.

— Посмотри, какого я светлячка поймал! — сунулся к ней Сережа, но она резко отвела его руку.

— Иди в дом, мне нужно с Тимофеем поговорить, — сказала она.

— Что я, маленький? — обиделся Сережа.

— Я тебя очень прошу. — Она сделала ударение на слове «очень».

Сережа пожал плечами, бросил на Сороку сочувственный взгляд и, положив светлячка на лист подорожника, ушел в дом, громко хлопнув в сенях дверью.

Повисла тяжелая тишина. Алена, машинально уперев руки в бока, стояла в воинственной позе напротив и смотрела на него. Он сделал было движение, чтобы встать, но потом раздумал. Алене удобнее будет разговаривать с ним, глядя на него сверху вниз. Она покосилась в ту сторону, где стояли Гарик и Нина, и негромко спросила:

— Зачем ты это сделал?

— Что именно?

— Ты все еще считаешь себя Президентом Каменного острова? — с издевкой сказала она. — Я думала, что с этой детской игрой покончено. Я думала, что Президент давно ушел в отставку.

— Я не понимаю: о чем ты говоришь?

— Ты все отлично понимаешь! — взорвалась она. — Зачем ты оскорбил его на берегу?

— Это он тебе сказал?

— Неужели ты думаешь, что Борис способен пожаловаться на тебя? Или вообще на кого-нибудь?

— Да нет, не думаю, — ответил он, с интересом наблюдая за ней. Еще никогда он не видел ее такой злой. Может быть, стоило бы рассказать ей о том, что нынче произошло на берегу сразу после восхода солнца, но его глубоко уязвили пренебрежительные, обидные слова о «детской игре» на Каменном острове. Он и сейчас не считал, что они занимались детскими играми.

— Ты обидел его, потому что он мне понравился, — сказала она. — Разве не так?

— Ты ведь сама не веришь в это, — с досадой ответил он, окончательно уверившись, что не стоит Алене рассказывать о том, как Борис убил ручную косулю. По глазам видно: что сейчас ни говори Алене, она правильно тебя не поймет. Слишком ослеплена… любовью или гневом? Поди разбери этих девчонок!

— Вы все мне противны: и ты и Гарик! — продолжала в запальчивости выкрикивать Алена. — Если бы вы знали, какая мне зеленая тоска с вами! Ну, что тебе сделал Боря? Поймал в твоем озере пять паршивых щук? За это надо было его снасти в озеро кидать, да?..

«Значит, кое-что он рассказал…» — подумал Сорока.

— Если вымахал под потолок да натренировал свои мышцы, думаешь, теперь любого можешь безнаказанно задевать? Это низко, Тимофей! И я не ожидала от тебя такого… Я всегда считала тебя умным, благородным, справедливым… Где же здесь справедливость? Да, он мне очень понравился, он не такой, как ты и Гарик…

— И совсем не такой, как ты думаешь, — не удержался и ввернул Сорока.

— Может, в конце концов, и мне кто-нибудь понравиться? — не слушая его, продолжала она. — А этот, — пренебрежительный кивок в ту сторону, где стояли Нина и Гарик (правда, их уже там не было: хитрый Гарик, видя, что запахло скандалом, увел Нину по тропинке в лес), — будет вечно пилить меня и выяснять, о чем я с ним говорила? Потом будет дуться целую неделю, ходить с обиженной физиономией? Да что вы за жизнь мне создали! Друзья называется…

Алена вдруг обмякла, в глазах сверкнули слезы. Прикусив нижнюю губу, она сбросила с ног туфли, подошла к скамейке и села рядом. Плечи ее затряслись, она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Он растерялся, даже побледнел. Легонько обнял ее и стал осторожно гладить по вздрагивающим плечам. Волосы ее он неловко отводил в сторону, но они снова рассыпались и закрывали лицо. Он стоически стерпел ее несправедливые упреки, а вот слезы вызвали смятение. Он уже ничего толком не понимал и не знал, что нужно делать. Даже хотел было позвать Сережу, но раздумал: незачем ему видеть сестру в таком состоянии.

Выплакавшись, Алена вытерла нос носовым платком и, повернувшись к нему, спросила:

— Наверное, тушь с ресниц размазалась?

— Тушь? — глуповато уставился он на нее.

— Тимофей, я, кажется, и вправду влюбилась, — жалобно сказала она, глядя затуманенными глазами на озеро. — Он мне понравился еще там, в Комарове, когда ты подрался с ними…

Он почувствовал, как неприятно заныло в правом боку, хотел что-то сказать, но голос ему не повиновался. И тогда он, отвернувшись, прокашлялся. А когда снова повернулся к ней, лицо было обычным: спокойным и непроницаемым.

— Сдается мне, ты сделала очень неудачный выбор, — сглотнув слюну, ответил он.

— Неужели ты думаешь, я в Гарика когда-нибудь была влюблена?

— Он был в тебя влюблен.

— Дурачок, я любила тебя, — просто сказала она. — А ты мне все время подсовывал Гарика… Все три года я тебя любила. И ты не мог этого не знать… Иначе ты глупый и слепой! Бесчувственный, холодный чурбан!

— Черт возьми!.. — хрипло вырвалось у него.

— А ты все сделал, чтобы убить во мне любовь… Когда мне хотелось видеть тебя, ты исчезал на месяцы, когда я тянулась к тебе (рано или поздно ты всегда появлялся!), я натыкалась на холодильник… Если бы ты знал, как я злилась тогда на тебя!.. Помнишь, один раз я встала из-за стола и ушла? Я сказала, что меня ждет подруга, а сама весь вечер просидела в сквере, напротив нашего дома… Ты прошел мимо и даже не посмотрел в мою сторону… Тебе стоило хотя бы один раз по-человечески поговорить со мной, отбросив проклятую невозмутимость, или хотя бы в такой момент посмотреть на меня — и я была бы счастлива. Но ты этого, Тимофей, не сделал. Ты всегда держал меня на расстоянии, которое измеряется таким благородным понятием, как дружба… А дальше — ни шагу! А мне мало одной дружбы, милый Тима! Ты разве не заметил, что я уже взрослая?

— Я многое проглядел… — глухо ответил он, глядя перед собой. На острове мелькнул огонек, но он не обратил на это никакого внимания.

— Зачем же ты, Тима, так безжалостно убил мою любовь?

— Ты права: я глухой и слепой, — сказал он.

Лучше бы Сорока ничего этого не слышал. По-прежнему жил рядом с ней и был уже одним этим счастлив. Он видел, что Алена не любит Гарика. Да и тот чувствовал, но был слишком самоуверенным, чтобы даже самому себе признаться в этом. Последнее время он больше разыгрывал из себя влюбленного, чем был влюблен на самом деле.

Так спрашивается: правильно ли вел себя Сорока, видя все это? Но, оказывается, его невмешательство никому не принесло пользы: ни Алене, ни Гарику. Даже наоборот: сам того не ведая, он доставил девушке много горьких минут. А ведь все, по-видимому, оттого, что он недостаточно был уверен в себе и в своих друзьях. Ему запомнилась где-то вычитанная строчка: «От недостатка уважения к себе происходит столько же пороков, сколько от излишнего к себе уважения».

Алена отвела рукой от лица волосы и посмотрела на озеро. Над сосновым бором небо было чистым, прозрачно-зеленым. Солнце скрылось за Каменным Ручьем, но его лучи, преломляясь, еще прорывались то здесь, то там. И от этой игры света и тени вода все время меняла свой цвет: то свинцовая, то иссиня-зеленая, то багровая, как закипающий в домне металл.

— То, что я сейчас скажу, — нарушила затянувшееся молчание Алена, тебе не понравится… Но если ты настоящий друг, постарайся понять меня… Только ты один виноват в том, что произошло. Ты и сейчас для меня, кроме отца, самый дорогой человек на свете, Тимофей… Не улыбайся! (Он и не думал!) Это правда. Но сейчас все мои мысли не с тобой, а с ним… Это налетело на меня нежданно-негаданно, как вихрь. И сама не узнаю себя. Скажи он: «Пойдем со мной хоть на край света!» — и я, не задумываясь, пошла бы…

— И он сказал? — откашлявшись, произнес Сорока.

— Да.

Она пошевелилась, но головы не повернула, не решаясь взглянуть на него.

Снова повисла долгая тяжелая пауза. Где-то за домом раздался негромкий девичий смех, потом приглушенный голос Гарика. Распахнулась дверь, на крыльце показался Сережа. Постоял, повертел головой, но, никого не увидев, зевнул и снова скрылся в доме. Немного погодя квадратное окно с синими наличниками мягко осветилось: Сережа запалил керосиновую лампу.

— Я чувствую себя виноватой в том, что произошло.

— Ты здесь ни при чем!

— Я поеду с ними, — сказала она.

— В машине места для тебя нет. Их же пятеро!

— Нина остается здесь… — совсем тихо ответила Алена. — Вместо меня. Она будет о вас заботиться.

— Вон оно что… — сказал Сорока. — Вы все продумали.

— Так надо, Тима.

— Кому надо? — гневно выкрикнул он. — Ему?

— Мне, — удивленно взглянула на него Алена. — И пожалуйста, не кричи на меня.

— Это будет большая ошибка с твоей стороны, — совладав с собой, сказал Сорока.

— Возможно, — согласилась она. — Но я не могу ничего с собой поделать… Понимаешь, это сильнее меня.

— Тогда о чем мы говорим? Ты уже все решила.

— Я думала, ты меня станешь отговаривать… — разочарованно ответила она. — Больше того: не отпустишь.

— Я не хочу, чтобы ты обо мне плохо думала.

На этот раз она повернулась к нему и заглянула в глаза.

— Оказывается, ты меня неплохо знаешь!

— К сожалению, я только сейчас стал тебя по-настоящему узнавать, — с горечью вырвалось у него. — Слишком поздно!

— Ты ведь так и не сказал: любишь ли ты меня?

— Теперь это не имеет значения.

— А все-таки? Любишь или нет? — Ее губы совсем близко, красивые глаза сейчас совсем черные, и в них яркий блеск.

— Я тебе этого не скажу, — отвернулся он.

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты и сам не знаешь! Верно? Не знаешь ведь?

Зачем она так? Теперь-то он наверняка все знает, но что это может изменить?..

— Пусть будет так, — против воли согласился он.

— Ты гордый парень, Тима, — сказала она. — И ты не можешь быть другим. Наверное, и не надо.

— Когда ты уезжаешь? — спросил он.

— Завтра утром. Мы поедем в Москву, потом во Владимир, Суздаль… — Она запнулась, подцепила пальцами ног влажный песок и подбросила вверх. — Я вернусь через неделю. Самое позднее — через десять дней.

— А как же… — Он кивнул на дом, за которым слышались приглушенные голоса Гарика и Нины.

— Гарику это уже безразлично, — усмехнулась она. — Выходит, зря ты так старался для друга, Тимофей? — Она насмешливо посмотрела на него.

— Выходит, — сказал он. — Я не про Гарика — про Сережу.

— Ты ему сам объяснишь.

— К чему тогда эта комедия: любишь — не любишь?

— Это не комедия, Тимофей, — серьезно сказала она.

Он резко поднялся и сразу заслонил собой озеро, остров.

— Тебе надо выспаться перед дорогой, — сказал он, глядя в сторону. Ветерок, взрябивший воду у берега, зашуршал осокой.

— Ты верен себе, — сказала она. — Опять заботишься… — Она вскочила со скамейки и подняла вверх лицо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Послушай, Тимофей… Выбирай одно из двух: если ты скажешь, чтобы я осталась, я никуда не поеду, как бы ни хотелось, но… но, возможно, никогда тебе этого не прощу. Даже, может быть, возненавижу. Или — я поеду, но ты никогда меня за это не будешь осуждать, что бы ни случилось…

— В таком случае поезжай, — сказал он, глядя ей в глаза. Нет, он первым ни за что не отведет свой взгляд. Что у нее сейчас на уме? И почему иногда так трудно понять близкого человека? Да и в самом себе подчас невозможно разобраться. Он готов полжизни отдать, лишь бы она не поехала с этим… Но у него нет таких слов, которые бы ее остановили. А и были бы, он вряд ли их произнес бы…

Она взмахнула ресницами, потом опустила глаза. Щеки у нее бледные, под глазами тени. Ковыряя ногой песок, с грустью произнесла:

— Теперь я убедилась, что ты меня не любишь…

— Хватит об этом, — резко сказал он. На сегодня с него достаточно! Даже ради нее, Аленки, он не станет унижаться, умолять, чтобы осталась… Она не верит. Если силой задержать, она не простит ему. Будет молча презирать. И потом чего воду в ступе толочь? Он-то знает, как ей трудно было решиться на этот шаг. А уж раз решилась — бесполезно отговаривать. Он это сразу понял, и весь последующий разговор был для него мучительным. Алена чувствовала, что делает ему больно. Ей хотелось как-то успокоить, смягчить этот страшный удар по его самолюбию… Иначе бы она никогда не сказала, что была в него влюблена… Да и впрямь была ли влюблена? Может, все это, жалеючи его, она придумала под влиянием минуты?..

От этой мысли ему стало еще горше: Сорока не мог терпеть, когда его жалели. Правда, это очень редко случалось, чаще всего ему приходилось кого-нибудь жалеть и защищать… Ну, сколько еще она его будет мучить? Он хотел повернуться и уйти, но не мог. Какая-то непонятная сила удерживала его на месте.

— Ты не будешь презирать меня? — дотронулась она до его руки. Пальцы у нее — как ледышки. А глаза глубокие и грустные. Все-таки она чувствовала себя предательницей по отношению к нему, и ей было тяжело.

— Пока, — произнес он пустое, равнодушное слово, проклиная себя в душе, что продолжает стоять и чего-то ждать, вместо того чтобы повернуться и уйти куда глаза глядят, только бы не стоять вот так пнем и не ждать у моря погоды.

Она вскинула руки и хотела обхватить его за шею, но он на лету поймал ее за запястья, будто ждал этого движения, и осторожно отвел в сторону.

— Тебе ведь этого не хочется, — мягко произнес он.

— Хочется! — срывающимся голосом крикнула она, и за домом сразу затихли голоса. — Откуда ты знаешь, что мне хочется, а чего не хочется?!

Он ничего не ответил, повернулся и зашагал вдоль берега не к дому, а к лесу. Резиновые подошвы с мышиным писком впечатывались в песок. Высокая фигура скоро растворилась в сумраке, затерялась среди смутно черневших стволов деревьев.

Алена, опершись одной рукой о спинку скамейки, смотрела ему вслед. По щекам ее струились слезы. «Так и надо тебе, дурак несчастный! — шептала она. — Я помучилась из-за тебя… Помучайся теперь ты!..»

И все-таки она не выдержала, в носках побежала вслед за ним, но, поравнявшись с кустами, остановилась.

— Вернись, Тимофей! — крикнула она.

Ей откликнулось лишь лесное эхо.

Глава семнадцатая

На суглинистый проселок из березняка выскочил пепельного цвета рослый зайчонок, на миг замер, вытянувшись столбиком, подвигал маленьким треугольным носом и снова бросился в лес. Он пробежал всего в двух шагах от толстой сосны, что росла на обочине. Немного погодя из тех же кустов вымахнула рыжая лиса с белым пятном на широком лбу. Зыркнув по сторонам желтыми глазами, остановилась, пошевелила острыми ушами и вдруг зевнула. Обнюхав то место, где постоял зайчонок, лиса было устремилась по его следам, но, добежав до обочины, резко остановилась с поднятой передней лапой. Так охотничья собака делает стойку перед обнаруженной дичью. Беспокойно втягивая в себя воздух, хищница попятилась назад. Сердито фыркнув, лиса крутнулась на месте, будто хотела ухватить собственный хвост мелкими острыми зубами, и исчезла в березняке.

Со стороны деревни послышался шум мотора. Из высокой травы, что неровной полосой тянулась между неглубокими колеями, с треском сорвался некрупный тетерев. Блеснув на солнце рябым оперением, скрылся меж деревьев. Покачиваясь на колдобинах и объезжая полувысохшие лужи с черной грязью, машина приближалась. Когда до толстой сосны, мимо которой проскочил зайчонок, осталось метров тридцать, из-за нее вышел на проселок Сорока. Расставив ноги, он утвердился посередине дороги и стал смотреть на приближающиеся «Жигули». За рулем сидел Длинный Боб, рядом Алена. На заднем сиденье разместились близнецы и Глеб.

Машина, не сбавляя скорости (она шла по неровной дороге километров сорок в час), приближалась. Хотя день был и солнечный, порывистый ветер раскачивал вершины деревьев. Редкие белесые облака, почти не загораживая солнцу низко проплывали над лесом. Их легкие кружевные тени то и дело пересекали дорогу.

— Вот болван! — проворчал Борис, нажимая на клаксон. — Пьяный, что ли?

Человек на пустынном лесном проселке даже не пошевелился.

— Боже мой, Сорока! — воскликнула Алена. На щеках ее выступил румянец.

— Сорока-воровка, — усмехнулся Борис. — Хочет тебя, Алена, умыкнуть… в свое гнездо!

Одна скула у него залеплена пластырем, наполовину уменьшившийся глаз блестел из-под нахмуренной брови синей льдинкой.

— Изображает из себя светофор! — заметил Глеб. Пугни-ка его, Боря…

— Давайте лучше возьмем его с собой? — предложила Аня.

— Я сяду к нему на колени, — беспечно засмеялась Оля.

Машина, не снижая скорости, приближалась к Сороке. Алена растерянно смотрела на него. Высокий, широкоплечий, он будто врос в землю. Лишь сузившиеся глаза выдают напряженность. Он немного подался вперед, будто приготовился на таран принять машину.

Борис, улыбаясь, рулил прямо на него. Алена встревоженно повернулась к нему:

— Ты же его задавишь!

Борис молчал. Красивое лицо его было спокойным, руки крепко держали оплетенную коричневым пластиком с кнопками баранку.

На заднем сиденье притихли. В зеркальце мелькнуло испуганное лицо одной из сестер. Сейчас Алена не сказала бы, кто это: Аня или Оля.

— Что ты делаешь, Борис… — послышался сзади приглушенный девичий голос.

— Стой! Он не сойдет с дороги! Неужели не видишь?! — почти шепотом произнесла вторая сестра.

— Почему я должен уступать ему дорогу? — не поймешь, всерьез или в шутку, сказал Борис.

— Остановись! — крикнула Алена. Ей показалось, что Сорока уже навис над радиатором и сейчас… Она изо всех сил крутанула руль на себя, послышался визг тормозов, скрежет днища о песок, затем глухой сильный удар, веселый переливчатый звон разбитого стекла — и машина остановилась.

— Приехали!.. — Борис ругнулся, распахнул дверцу и, сложившись почти пополам, выскочил из машины.

— Он с ума сошел! — растерянно проговорила Алена. И непонятно было, к кому это относится: к Борису или Сороке.

— Не задели? — спросила Оля, испуганно тараща карие глаза.

— Какой смелый этот парень, Сорока! — с восхищением произнесла Аня.

— Правая фара тю-тю! — присвистнул расстроенный Глеб, выбираясь вслед за Борисом.

Алена не смогла открыть дверцу: ольховый куст плотно подпер ее своими согнувшимися в дугу ветвями. Она выбралась из машины, проскользнув под рулем, через дверь водителя. И сразу почувствовала, как ее кто-то крепко взял за руку и увлекает в сторону. Ошеломленная всем происшедшим, она сразу не сообразила, что это Сорока. Попыталась вырвать руку, но не тут-то было: Сорока не отпускал.

— Куда ты меня тащишь? — наконец возмутилась она.

— Домой, — спокойно ответил он. — Куда же еще?

— Да подожди ты, сумасшедший! — воскликнула она, ухватившись рукой за тонкую березу.

Он остановился, бросил взгляд через плечо, туда, где, нелепо вывернувшись с дороги, уткнулась носом в толстую сосну машина. Глеб, присев на корточки и что-то бормоча себе под нос, ощупывал бампер и вдавленную внутрь решетку радиатора. Борис, прислонившись к машине спиной, курил, бросая сумрачные взгляды на Алену и Сороку. Близнецы, выбравшись из машины, поохали-поахали, затем напали у самой обочины на спелую землянику и, забыв про все на свете, лакомились, весело переговаривались друг с другом. Они вдвоем никогда не скучали.

— Что это тебе вдруг взбрело… лезть под машину? — взглянула на него Алена.

— Я совсем забыл… — очнувшись от своих мыслей, пробормотал он. И лицо у него было виноватое.

— Что ты забыл?

— Поздравляю… У тебя сегодня день рождения, ответил он. — Стол накрыт, и тебя все ждут.

Алена секунду смотрела ему в глаза, а потом вдруг громко рассмеялась. И долго не могла остановиться. Глядя на нее, улыбнулся и он, затем коротко рассмеялся.

— Человеку машину угробили, а им смешно, — услышали они голос Глеба, все еще сидевшего на корточках у «Жигулей».

— Ты знаешь, я тоже забыла, — сквозь смех выговорила Алена и громко крикнула: — У меня сегодня день рождения-я! Мне исполнилось восемнадца-ать лет! Ура-а! Я-а-а совершенно-о-летння-я!

— Поздравляем! — в один голос откликнулись Оля и Аня. Подбежали, расцеловали Алену в обе щеки. И даже преподнесли по кустику спелой земляники.

Борис и Глеб негромко о чем-то переговаривались. Выплюнув сигарету, Длинный Боб взглянул на развеселившуюся девушку.

— Как я понял, наша совместная экскурсия по старинным городам закончилась? — усмехнулся он.

Глеб мрачно смотрел прямо перед собой. Круглое лицо его было расстроенным, маленькие глазки мигали, будто он хотел заплакать.

Алена перестала смеяться, глаза ее погрустнели. Она вздохнула и посмотрела на Бориса, но ничего не произнесла. Сорока сбоку встревоженно взглянул на нее. Рука его непроизвольно нащупала ее руку. Алена резко высвободилась и пошла к машине. Медленно, нерешительно… Лицо у Сороки окаменело. А Борис, довольно улыбаясь, вразвалочку обогнул машину и распахнул для девушки дверцу.

— Открой, пожалуйста, багажник, — произнесла Алена. — У меня там сумка.

Надо отдать должное Длинному Бобу, он оказался на высоте в этой довольно щекотливой ситуации: придержал дверь, пока забирались в машину близнецы, затем, продолжая улыбаться — правда, улыбка стала кислой, открыл багажник, достал сумку и вручил Алене.

— Подарок за мной… — пробормотал он, желая остаться до конца любезным, хотя и видно было, каких это стоило ему усилий.

Держа сумку за длинный ремень, Алена посмотрела ему в глаза и тихо произнесла:

— Боря, больше, пожалуйста, никогда не ругайся при девушках, ладно?

— Что? — опешив, грубо переспросил он.

— Тебе это очень не идет, — с грустью сказала Алена и, отвернувшись, понуро пошла к Сороке.

Из кабины высунулся Глеб и крикнул:

— С тебя причитается за ремонт!

— Привет, — усмехнулся Сорока.

— Одним приветом не отделаешься, — не унимался Глеб.

— Заткнись! — блеснул на него злыми глазами Борис.

Глеб дал несколько пискливых сигналов и тронул машину. Близнецы в заднее окно махали руками, что-то говорили. Две одинаковые симпатичные улыбающиеся мордашки. Неожиданно «Жигули» остановились, на дорогу выскочил Глеб.

— Эй, Сорока-а! — снова закричал он. — Раз забрали у нас Алену, верните нам Нину-у! Слышишь?!

— Сразу видно — торговец, — взглянув на улыбающегося Сороку, пробормотала Алена.

— Мы тут подождем ее-е… — кричал им в спину Глеб.

Сорока обернулся.

— Не стоит ждать, — сказал он. — Видишь ли, ей надоела ваша компания…

— А в вашей компании и подавно с тоски можно подохнуть! — кричал Глеб. — Она все равно через три дня сбежит, как нынче чуть не сбежала от вас Алена…

— Каков наглец! И ты это стерпишь? — покосилась на Сороку девушка.

— Я решил поменьше драться, — добродушно заметил Сорока.

Она забежала вперед, загородила дорогу и снизу вверх посмотрела на него. Глаза ее метали молнии.

— Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!

Швырнула на землю свою роскошную сумку и быстро зашагала по дороге. Она вдруг напомнила ему косулю — не ту, мертвую, а легкую, стремительную, грациозную…

Он поднял сумку, повесил на плечо, оглянулся: «Жигули» удалялись по проселку в сторону шоссе. Сорока вложил два пальца в рот и изо всей силы свистнул, вспугнув целый выводок чибисов, копошившихся у кромки леса в траве. Повернулся и бегом припустил вслед за разъяренной девушкой.

Глава восемнадцатая

Федя Гриб прикатил к дому лесника на каком-то невообразимом мопеде. Еще издалека Сережа услышал громкие стреляющие звуки, хлопки, тарахтенье. Можно было подумать, что их издает не легкий малосильный мопед, а по крайней мере боевая танкетка. Федя, оставляя за собой густой синеватый дым, стрелой вырвался из леса и устремился прямо на Сережу. Лицо у него при этом было невозмутимым. Тот испуганно шарахнулся в сторону, но мопед, не доезжая метров двух, резко остановился и, дико взревев, со странным всхлипом заглох. Запахло горелым маслом и бензином.

Федя слез с потертого коричневого седла, прислонил свою негромко посапывающую машину к сосне, затем снял железнодорожную фуражку, пригладил волосы и только после этого протянул крепкую мозолистую руку.

— Наше вам, — солидно поздоровался он.

Сережа обратил внимание, что волосы его изменили цвет: из белых превратились почти в рыжие. На носу и скулах щедро высыпали веснушки, в плечах он стал еще шире, но подрос все-таки мало. Раньше он был на полголовы выше Сережи, а теперь они сровнялись.

— Где твои удочки? — спросил Сережа, заметив, что Гриб прибыл сюда налегке, без всяких снастей. — Или опять бомбу привез?

Федя улыбнулся. Широкий нос его сморщился, толстые губы растянулись.

— Эва вспомнил! — заметил он. — Давно этим не балуюсь.

— У меня есть удочки, — сказал Сережа. — Червей тоже накопал.

— В другой раз, — ответил Федя, глядя на озеро. — Мне нынче, друг Серега, недосуг рыбалкой заниматься… Маманя попросила картошку окучить. У нее, понимаешь, ревматизм — нога отнялась, а батяня на лесозаготовках. Я тут теперь за хозяина. Два дня у меня выходных, вот и кручусь как белка в колесе по хозяйству.

— А я думал, мы порыбачим… — разочарованно протянул Сережа. Он так ждал Федю — и вон на тебе! Сорвалась рыбалка. — Я и короедов наковырял… в гнилом пне.

Федя внимательно взглянул на него, задумчиво потер переносицу и спросил:

— А Сорока где?

— На острове, — кивнул Сережа. — Все порядок там наводит… А для кого? Уедем отсюда — и снова все разорят…

— Да-а, народ у нас такой… — согласился Федя. — Не берегут казенное.

— Какое же это казенное? — удивился Сережа. — Для людей же и делают. Приезжайте, люди добрые, располагайтесь в рыбацком доме, ловите рыбку… Но зачем же стекла бить? Ломать столы и скамейки? Зачем спортплощадку разорять?

— Много сейчас на озеро приезжают: и на машинах, и на мотоциклах, и на великах. И люди все разные… Поди разберись, чего у них на уме? Запалят ночью на острове костер, ну и садят туда все, что под руку подвернется. Чужого-то никому не жалко!

— И тебе? — пытливо взглянул на него Сережа.

— Мне это озеро не чужое, — солидно сказал Федя. — Слава богу, свое, родное. Я этих людей, что рыбу сетями да острогами переводят, не одобряю. Рыскают кругом, как волки, все вычерпают в озере, нам же меньше достанется… Теперь рыбалка совсем не та, что два-три года назад. Хоть и кляли многие Президента и его компанию, а он и хвост и в гриву гонял отсюдова браконьеров. А ныне им раздолье! Приезжают на машинах, капроновыми сетями перегородят все как есть озеро, да еще капканы на щук придумали, из подводных ружей протыкают насквозь, током бьют. Откуда тутова рыбе-то быть?

— А что же вы, местные, смотрите?

— Мужики говорят: что им, мол, больше всех надо? — ответил Федя. — Не хотят связываться. Кому охота на рожон лезть? Не все же такие отчаянные, как Президент… — Он взглянул на остров, потом перевел взгляд на Сережу. Как бы мне его нынче повидать…

— Поплыли на остров, — предложил Сережа.

Федя выпростал из рукава куртки руку и взглянул на плоские часы. Всю эту процедуру он проделал с видимым удовольствием.

Пошевелив губами, будто что-то высчитывал, произнес вслух:

— Половина девятого натикали… Нету времени. Надо вертаться домой да картошку окучивать.

— Зачем он тебе? — поинтересовался Сережа.

Федя — он сидел на верхней ступеньке крыльца — погладил глянцевый козырек синей железнодорожной фуражки, ловко сплюнул в лопухи, росшие возле крыльца, и поднял на Сережу рыжеватые глаза.

— Передай Президенту…

— Президент ушел в отставку, — перебил Сережа. — Тимофей он теперь, Сорокин, студент Ленинградской лесотехнической академии.

— Эва! Значит, ученым по лесам-озерам будет?

— Ага, — сказал Сережа, хотя толком не знал, какая будет профессия у Сороки.

— Так вот, друг Серега, скажи… Сороке или как там его? Тимофею… Скажи, значит, что в Островитине, у Макарьевых, остановились приезжие из Москвы. В отпуск приехали, отдохнуть, порыбачить… Так вот, значит, они привезли с собой какую-то хитрую штуковину, которую хотят установить на моторке, от нее два толстых резиновых кабеля опускаются в воду, на любую глубину, ну, а потом заведут ее наподобие бензинового мотора, и она током под водой бьет! Как вдарит, так рыба кверху брюхом прет наверх… Это еще почище бомбы! Во-первых, все шито-крыто, во-вторых, хвастаются, что зараз по нескольку пудов берут! Они привезли с собой разборную коптильню, что твоя печь.

— А толом еще тут у вас не пробовали глушить? — сказал Сережа.

— Захотим, говорят, всю рыбу в вашем озере порушим… — продолжал Федя. — Правда, выпивши были. А мой дружок Леха — он вертелся возле стола все слышал. Ну, мне, значит, и рассказал. Они уже один раз опробовали у Каменного Ручья свою машину. Леха говорит, с пуд приволокли рыбы. А и были всего-то на озере меньше часа.

— Все Сорока да Сорока… А сами-то чего смотрите? — упрекнул Сережа. — Браконьеры что хотят делают на вашем озере, а вы и в ус не дуете! Мол, моя хата с краю!

— Я теперь не вольный казак, — усмехнулся Федя. — Через месяц сдам экзамены и зафитилю куда-нибудь с путейцами в сибирскую тайгу новую железнодорожную ветку прокладывать… Первое время рабочим покантуюсь, а потом бригадиром поставят. Командовать людьми стану. И будет Федя Губин по России-матушке железные пути-дороги сквозь леса-болота тянуть…

— А я все еще учусь, — вздохнул Сережа. — Эх, и надоела мне эта школа, если бы ты знал! — Он с любопытством взглянул на Федю: — Может, возьмешь в свою бригаду? И будем вместе… пути-дороги прокладывать?

Федя окинул его критическим взглядом, потом зачем-то поглядел на небо и лишь после этого изрек:

— Слабоват ты, друг Серега, в коленках для такого дела… Знаешь, сколько шпала весит? До ста килограммов! А пробовал стальной рельс подымать? А комарье да гнус всякий в тайге? Запросто может живьем человека сожрать.

— Ты сильнее меня? — обиделся Сережа.

— Привычные мы, — почему-то во множественном числе назвал себя Федя. — Сызмальства занимаемся тяжелым физическим трудом, а у вас, в городе, все готовое… Хлеб-то ни в магазинах растет.

— Будто ты на поле хлеб выращиваешь! — поддел Сережа.

— Нам, деревенским, любая работа по плечу, — сказал Федя.

— Мы, городские, тоже работы не боимся, — не остался в долгу Сережа. — Да чего мы делим: деревенские, городские?

— Ты давай учись, друг Серега, а дороги в тайге я буду прокладывать, — с нотками превосходства в голосе заявил Федя.

— Ладно, я выучусь на инженера и буду проектировать те самые пути-дороги, которые ты станешь в тайге прокладывать, — серьезно пообещал Сережа.

— Ты уж постарайся, друг Серега, — заулыбался Федя.

— А Сороке я скажу про браконьеров, — пообещал Сережа. — Что у них за лодка-то?

— Голубая «казанка». Они ее на прицепе привезли. С плексигласовым козырьком. У нас таких больше нету. Лодка приметная. Мотор подвесной, «Москва».

Федя попрощался за руку и направился к мопеду. Сережа с интересом смотрел ему вслед. Как он сейчас заведет эту трещотку! Однако мопед завелся с первого оборота и сразу же рванулся вперед. Наверное, у него было что-то неладно с переключением скоростей. Федя только чудом не врезался передним колесом в ель. С треском вломившись в ольховый куст, который рос чуть в стороне от тропинки, мопед заглох. Федя как ни в чем не бывало слез с него и снова вывел на узкую лесную дорожку и завел. На этот раз мопед смирно стоял на месте и, оглушительно чихая, порциями выпускал из себя комки синего пахучего дыма.

— Друг Серега, — позвал Федя, сидя на мопеде. — Ты вот что, валяй на рыбалку без меня… Обогнешь с правой стороны Каменный остров — и греби прямиком на Утиную косу…

Сережа подошел поближе и, морщась, воротя лицо в сторону, внимательно слушал. Мопед тарахтел над самым ухом, вонючий дым ел глаза, лез в ноздри.

— Да заглуши ты! — крикнул он.

Однако Федя и ухом не повел. Мопед мелко дрожал под ним, готовый в любую секунду с места рвануться в карьер. Дрожала на продолговатой Фединой голове и новая железнодорожная фуражка, норовя съехать на глаза. Федя привычным движением головы ловко подкидывал ее вверх. Видно, у него была слабость к большим фуражкам. Иначе зачем бы он ее надел, когда на улице такая теплынь?

— У косы сразу примешь влево… — продолжал Федя. — Пошарь глазами увидишь на берегу расщепленную молнией сосну. В аккурат супротив нее и становись на якорь. Там лопушин много, так ты промеж них забрасывай удочку. Червяка насаживай потолще. И сразу несколько штук на крючок. Там глубокая яма. Не где самые лопушипы, а чуть правее. Увидишь, вода там черная и со дна нет-нет пузырики выскакивают. Я сам в ту яму перловую да пшенную кашу кидал. Не один чугунок за прошлое лето опростал… И нонче вволю подкармливал. Попомни мое слово, без леща не вернешься. Заветное место тебе открыл.

Федя поколдовал с рукояткой и отпустил сцепление; мопед, задрав переднее колесо, резко прыгнул, что-то лязгнуло — и с Фединой головы свалилась фуражка. Сережа поднял ее, подбежал к приятелю и протянул.

— Ты что, жить без нее не можешь? — спросил он.

— Форменная, — с гордостью сказал Федя и поглубже нахлобучил фуражку на голову.

— А куда подевал ту… клетчатую? — полюбопытствовал Сережа.

— Эка вспомнил! — улыбнулся Федя. — Ветром ее сдуло, друг Сережа, в прошлом году… Ехал я из Вышнего Волочка на подножке поезда, а ее, родимую, и сдуло. Хотел спрыгнуть на ходу — больно уж кепарь был добрый, да побоялся, шибко шел под уклон проклятый… Так и сгинула моя верная кепочка!

Федя помахал рукой и на этот раз вполне благополучно взял старт.

Мопед затрещал, как крупнокалиберный пулемет, выпустил длинный синий хвост и исчез меж сосновых стволов.

Белокаменный графский дом гордо возвышался на пригорке, откуда открывался вид на старый парк и озеро. Дом был двухэтажный, с пристройками, на фасаде — мозаичная картина, изображающая горделивую Царевну-Лебедь, выплывающую из камышей. Перед домом — зеленый луг с редкими старыми березами. Вдоль тропинки — ровные свежие кучки желтой земли: по-видимому, кроты ночью поработали.

— Вот здесь мы жили, — негромко произнес Сорока. — Шесть лет.

— Здесь можно санаторий организовать! — воскликнул Гарик. — Красота-то какая кругом!

— Совхозу — это его земля — дом не нужен, — сказал Сорока. — Звероферма отсюда в двух километрах, там у них своих каменных домов с удобствами полно понастроено.

— Разве можно такими дворцами разбрасываться? — удивлялся Гарик. — Ей-богу, если бы мне предложили путевку в дом отдыха на юг или сюда, я выбрал бы это место… Эх, хорошо бы сюда хозяина, он бы такой санаторий отгрохал! Парк, сосновые леса, отличное озеро! Что еще человеку надо? А если организовать рыболовную базу? Отремонтировать дворец, сделать на берегу лодочный причал, взять под охрану от браконьеров весь водоем… Да путевками сюда можно премировать лучших людей! Знай директор нашего Кировского, да он в два счета оборудовал бы здесь дом отдыха для рабочих. На своем заводском автобусе приезжали бы сюда отдыхать…

— Возьми и скажи своему директору, — насмешливо взглянул на него Сорока. — Думаешь, другие не зарятся на этот дом?

— Чего же он тогда пустует? — удивленно воззрился на друга Гарик.

— Директор совхоза говорит, что дом числится за совхозом, а передать его другому министерству он не имеет права…

— Получается, как собака на сене: ни себе, ни другим! Ты бы посоветовал директору совхоза поселить здесь… кого они разводят на звероферме? Выдр? Вот их сюда, в бывший графский дом… Пусть несчастный граф, что его построил, в гробу перевернется…

— Я письмо написал Председателю Совета Министров РСФСР, — сказал Сорока.

— Он тебя, конечно, послушается… — рассмеялся Гарик. — Президент Каменного острова шлет послание Председателю Совмина!.. Что же ты предложил?

— Здесь откроется летний пионерлагерь, — ответил Сорока. — Будут приезжать отдыхать ребята из Москвы и Ленинграда.

— Это тебе сообщил Председатель Совета Министров?

— Я верю, что так будет, — сказал Сорока.

— Жаль, что ты не настоящий президент, — улыбнулся Гарик.

Они поднялись по выщербленным ступенькам в дом. Из трещин выглядывали зеленые хохолки травы. Штукатурка со стен осыпалась, обнажая кое-где желтую щепу, под ногами похрустывали сухие комки глины. В комнатах лепные потолки, высокие изразцовые печи. В облицованной плиткой умывальной сиротливо торчали из стен медные с прозеленью водопроводные краны. На втором этаже поселились голуби. Они косили на незваных гостей круглыми горошинами глаз и недовольно бубнили.

В одной из комнат Сорока остановился и, опершись спиной о косяк двери, отсутствующим взглядом уставился в окно. На лице столь несвойственная ему мягкая, грустная улыбка.

— Здесь стояла моя железная койка с лопнувшей пружиной, — кивнул он в угол комнаты. — А здесь спал Коля Гаврилов, — показал он место у изразцовой печи. — Ночью он зубами скрипел.

— Наш детдом был куда беднее, — вспомнил прошлое и Гарик. — Мы жили не в графском дворце, а в двухэтажном деревянном доме, построенном сразу после войны. Когда шел дождь, крыша гудела, а железные карнизы бренчали, как балалайки…

— А мы зимой, лежа на койках, слушали вьюгу… — Сорока кивнул на печку. — Это не печь, а настоящий орган! Как задует ветер с севера, так и заиграет на разные голоса. Прелюдию Баха… Нет, правда, это совсем не то, что обычно завывает в дымоходе обыкновенной печи, — здесь настоящий оркестр… Слушаешь эту музыку — и забываешь, где ты… Какие-то незнакомые странные картины возникают перед глазами… Средневековые замки, рыцарские турниры, звон мечей, топот коней…

— Ты романтик, — удивленно посмотрел на него Гарик.

— Давай сходим как-нибудь в филармонию, — без всякого перехода предложил Сорока.

— Уволь, братец! — отмахнулся Гарик. — Я на музыкальные фильмы и то не хожу, а ты — в филармонию!

— А в пивную?

— Это другое дело, — заулыбался Гарик, не почувствовав подвоха. Такая филармония по мне…

— Теперь понятно, почему ты так легко отказался от Алены, — глядя на него, сказал Сорока.

— Почему же?

— Как бы тебе объяснить… Алена — это поэзия, музыка, а тебя, дружище, тянет в пивную…

— Алена — филармония, Нина — пивная? — Гарик нахмурился и отвернулся. — Так я тебя понял?

— Очень уж ты меня примитивно понял, — поморщился Сорока. — Я Нину вовсе не имел в виду.

Только что, вспоминая о своей детдомовской жизни, они, как никогда, почувствовали себя близкими, родственными душами, и вот сейчас это ощущение общности исчезло. Сорока и сам бы не смог себе объяснить, почему он задел больное место приятеля. Неужели ему и в самом деле обидно, что его друг так легко изменил Алене?.. Стоило появиться Нине — и он забыл про девушку, которую, как он утверждал, любил два года. Что-то тут было не так, не сходились концы с концами. И это Сороку тревожило. Хотя, казалось бы, ему надо было радоваться: Гарик сам открыл ему дорогу к Алене. Так сказать, снял вето, наложенное мужской дружбой. Но он не радовался, а мучительно размышлял: что же все-таки произошло? Здесь, на Островитинском озере, буквально а течение нескольких дней одна за другой рвались старые прочные привязанности, возникали новые — и тоже с треском рвались…

С того самого дня, когда Сорока, рискуя собой, остановил на глухом проселке машину и почти силой вытащил из нее Алену, они почти не разговаривали. Девушка замкнулась в себе и явно его избегала, а навязываться Сорока не хотел. Ну, что с Аленой происходило, можно еще понять, но Гарик и Нина его удивляли! Они были неразлучны и смотрели друг на друга влюбленными глазами. И это уже была не игра. Если вначале Гарик, может быть, и пытался вызвать у Алены ревность, то теперь все это было позади. Для него существовала только Нина, и больше никто. Он по-прежнему выказывал дружеское внимание Алене, но это было совсем другое внимание, точно так же он мог относиться к любой девушке. Кстати, Алена была только благодарна ему за это. У них даже установились новые ровные товарищеские отношения. Больше они не подковыривали друг друга, не задирались. Да и Гарик стал вести себя смелее с ней, спокойнее. Он больше не терялся в разговоре, не злился. Былое напряжение, которое делало его в присутствии Алены неловким и подчас неумным, исчезло. Гарик стал таким, каким он был всегда: жизнерадостным, веселым.

И вот сейчас, Сорока это сразу почувствовал, Гарик всерьез обиделся. Не за себя — за Нину. Это тоже было на него не похоже…

— Я не знаю, что со мной случилось, — подавив обиду, начал Гарик. — Ты и сам, Сорока, догадывался, что она меня не любит.

«Догадывался… — усмехнулся про себя Сорока. — Знал!»

— Я помню, ты мне намекал об этом там, в Комарове… — продолжал Гарик. — А Нина… Сначала думал: мол, буду волочиться за ней напропалую назло Алене… А потом вдруг понял, что это, понимаешь, серьезно.

— Когда это произошло «потом»? — спросил Сорока.

— Мы с ней любим друг друга, — сказал Гарик. — И я думаю, этим все сказано.

— А как же… Борис?

— Это не имеет значения, — беспечно ответил Гарик. — Бориса нет. И больше не будет. Я верю Нине.

— Вам можно позавидовать… — вырвалось у Сороки.

После разговора с Аленой он всю ночь провел на Каменном острове у костра, размышляя: как ему поступить? Он вспомнил слова Владислава Ивановича, который сказал, что доверяет Сороке своих отпрысков… Но не это заставило его чуть свет выйти на дорогу, притаиться за сосной и два часа караулить «Жигули». Не мог он допустить, чтобы Алена поехала с человеком, который наверняка расчетливо воспользуется ее романтической восторженностью. Именно расчетливо. Незаметно было, что Длинный Боб с первого взгляда влюбился в девушку. Он держался как человек, не сомневающийся в том, что девушка окажется в его руках. Иначе Сорока никогда не решился бы помешать Алене.

Но Борис мог только принести ей несчастье, и Сорока в этом ни минуты не сомневался. Он знал о Борисе то, чего еще не знала Алена. Такой человек способен на все. В этом Сорока еще на станции техобслуживания убедился. Убить доверчивое животное, потянувшееся к тебе за угощением… И он, Сорока, чуть было добровольно не отдал ему в руки Алену?..

Несколько раз приходила в голову мысль рассказать девушке о том, как герой ее романа убил ручную косулю. Ту самую, которую Алена когда-то целовала и носила на острове на руках… Но по его законам чести это было бы не по-мужски. Пусть лучше она никогда не узнает об отвратительной кровавой драме, что произошла на берегу Островитина…

— Старина, — положил ему на плечо руку Гарик. — Зная твою щепетильность в вопросах чести, хочу сказать, что я и Алена… В общем, она свободна…

Сорока мрачно посмотрела ему в глаза, и Гарик, не выдержав взгляда, медленно опустил голову. Он понял, что не надо было этого говорить. Ничего не сказав, Сорока быстро спустился со второго этажа вниз. Под ногами хрустела осыпавшаяся штукатурка. Внизу грохнула, по-видимому, сорвавшись с последней петли, дверь, гулкое эхо, вспугнув голубей, пробежало по пустым комнатам и затихло на чердаке. Гарик вздохнул, потер ладонью подбородок, чему-то улыбнулся, будто прислушиваясь к себе, и, осторожно ступая по грязному полу, пошел вслед за приятелем.

Нина и Алена загорали на острове и тоже беседовали, только о мужчинах. Тлеющими угольками посверкивали в траве цветочки клевера. По ним ползали пчелы. Сосны и ели подпирали ослепительно синее небо. В ветвях тренькали синицы, а в траве трещали кузнечики, гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок.

Услышав скрипучее «га-га-рх!», Нина приподнялась и взглянула на озеро: сразу за камышами и осокой плавала большая темно-серая птица. Длинная шея ее изгибалась, когда она дотрагивалась до воды.

— Посмотри, какая красавица! — сказала Нина.

— Гагара, — взглянув на птицу, определила Алена. — Она и раньше здесь жила… И тоже была одна.

— А где же ее гагар? — улыбнулась Нина.

— Он изменил ей, и гагара его прогнала, — без улыбки проговорила Алена. — Она гордая и принципиальная.

— И теперь страдает в одиночестве, — включилась в игру Нина, хотя по ее лицу скользнула тень.

Они немного полежали молча, провожая прищуренными глазами проплывающие над островом облака. Алена, приподнявшись на локтях, взглянула на озеро: гагара исчезла. Наверное, надолго нырнула.

— Не думай о нем, Алена, — сказала Нина. — Не стоит он этого.

— Тебе же он нравился? — равнодушным голосом заметила Алена.

— Я ничего тебе плохого про него не стану рассказывать, но… лучше, если ты его забудешь.

— Это что, ревность? — Алена приоткрыла один глаз и с любопытством взглянула на девушку.

— Поверь, я желаю тебе добра, — ответила Нина.

— Ты же с ним приехала? Значит, он тебе не безразличен? — Алена пытливо смотрела на Нину.

— Наверное, я слабохарактерная, — сказала Нина. — И потом, не хотелось компанию нарушать: ведь мы еще зимой договорились насчет этой поездки. И даже отпуска взяли в одно время.

— Тебе было неприятно, когда он стал ухаживать за мной?

— Я привыкла, — усмехнулась Нина. — Он никогда со мной не считался.

— Я тебя не понимаю, — отвернулась от нее Алена и снова стала смотреть на небо.

— Я буду счастлива, если он оставит меня в покое, — сказала Нина. Трудно ей говорить о Борисе. Да, она была влюблена в него. Ее познакомил с ним Глеб. Борис часто заходил в комиссионный. У него с Глебом были какие-то дела. Заглядывал к ней в отдел. Прошлым летом они вместе провели отпуск в Прибалтике. Вот там-то, в Паланге, Нина по-настоящему и узнала Бориса. Ему нравилось, чтобы девушки ходили за ним по пятам и страдали… Он получал от этого удовольствие и не скрывал этого. Он любил подчеркивать свое превосходство, к присутствии других выказывал равнодушие и пренебрежение к своей девушке… Нет, Нина не хочет даже вспоминать обо всем, что было между ними. Да, она согласилась с ними поехать, но знала, что это последняя поездка с Садовским…

— Ты любила его? — помолчав, спросила Алена. — Можешь не отвечать, знаю, что любила.

— Я и не собираюсь скрывать, — ответила Нина.

— Мне противны парни, которые рассыпаются в комплиментах, ходят как тени по пятам, угадывают каждое твое желание… А Борис не такой. Он настоящий мужчина.

— Это его любимая поза. Ему нравится причинять боль людям, которые слабее его, а это неблагородно! И совсем не свойственно настоящим мужчинам.

— Странно это слышать от тебя, — задумчиво произнесла Алена. — Мне казалось, что ты его любишь.

— Любила, — поправила Нина. — А это совсем разные вещи.

— И ты совсем-совсем равнодушна к нему?

— Хочу надеяться, что это так, — ответила Нина.

— А мне он нравится, — мечтательно произнесла Алена. — Когда я вижу его, со мной что-то происходит; мне на все наплевать, я готова любую глупость выкинуть…

— Мне это знакомо, — невесело улыбнулась Нина. — Скажу тебе одно: такой человек, как Борис, не пригоден для семейной жизни. Несчастная та будет женщина, которая свяжет с ним свою судьбу…

— Ты рассуждаешь, как… как совсем взрослая женщина, — сказала Алена.

— Я и есть взрослая… — рассмеялась Нина. — И мне уже пора думать о замужестве.

— Ты красивая, тебя любой возьмет, — заметила Алена.

— Мне любой не нужен, — став серьезной, ответила Нина. — Мне нужен такой… — Она запнулась и замолчала.

— Какой? — Алена с интересом повернулась к ней.

— Я не хотела бы, чтобы мой муж походил на Бориса, — сказала Нина.

— И Сорока его терпеть не может… — помолчав, проговорила Алена.

— Думаю, что у него для этого есть веские причины.

— Из-за чего они все-таки поругались? — поинтересовалась Алена.

— Разве он тебе не рассказал? — удивилась Нина.

— Кто?

— Сорока.

— Он расскажет… Жди!

И тогда Нина поведала, что произошло на берегу озера. Про ручную косулю, топор, капканы и схватку… Даже про то, что Сорока похоронил убитую косулю на острове. Это видел Глеб.

— Я ничего не знала… — растерянно произнесла Алена. — А я думала, он…

— Из-за тебя? — улыбнулась Нина. — Плохо же ты знаешь своего Сороку…

— В этом-то вся и беда… — вздохнула Алена. — Он не такой, как все… И я не знаю, хорошо это или плохо.

— А ты, думаешь, такая, как все? — с улыбкой посмотрела на нее Нина.

— Как ты относишься к Сороке? — спросила Алена.

— Уж если ты его не знаешь, то для меня он и подавно загадка, — после продолжительной паузы ответила Нина.

Когда они впервые встретились на Кондратьевском, Нина была влюблена в Бориса и не особенно заинтересовалась случайным знакомым. Несколько раз видела из окна своего дома, как он медленно, будто кого-то поджидал, проходил по улице. Конечно, она почувствовала, что вызвала в нем интерес, может быть, даже понравилась, но, когда встретила второй раз, у Летнего сада, уже ничего не почувствовала.

Женским чутьем Нина угадала, что Сорока влюблен, только не в нее, а в другую девушку. И Нина в самом зародыше подавила в себе возникший было интерес к этому большому молчаливому парню. Казалось, он отгорожен от всех невидимым барьером. А заглянуть за этот барьер суждено не каждому… Когда он говорил с ней, смотрел на нее, ей казалось, что он в мыслях своих далеко-далеко. Точно так же он разговаривал и смотрел на близнецов, которые, вечно соревнуясь друг с другом, не прочь были бы пофлиртовать с ним.

И он не рисовался, не играл. Просто был совсем из другого теста, чем их общие знакомые. Он не умел ухаживать за девушками, не искал их общества, как Гарик, Глеб или Борис, сам держался от них на расстоянии и их держал точно на такой же дистанции.

— Сдается мне, что счастлива будет та девушки, которую этот парень полюбит, — сказала Нина.

— Пусть будет так, а если такой девушки на свете не существует? — с вызовом ответила Алена. — Такие цельные и чистые натуры, как Сорока, стремятся к идеалу, а ты ведь знаешь — идеальных девушек не бывает.

— Мне кажется, вы были бы замечательной парой…

— Я не хочу о нем говорить, — резко сказала Алена и перевернулась со спины на живот. Нина окинула оценивающим взглядом ее стройную фигуру, округлые плечи с ямочками, длинные ноги и, хотя она знала, что в общем-то у нее тоже вполне приличная фигура и она нравится мужчинам, испытала легкую зависть к Алене.

— Красивая ты, Аленка! — с нотками восхищения в голосе заметила она. — Наверное, парни по тебе с ума сходят?

Не дождавшись ответа, она улыбнулась и, зажмурив глаза, подставила лицо солнцу.

— Эй, девочки-и! Вас тут еще никто не украл? — услышали они жизнерадостный голос Гарика.

От причала по узкой тропинке поднимались на остров Гарик и Сорока.

Глава девятнадцатая

Вечером над домом лесника пролетел зеленый вертолет. Сороке показалось, что он на миг замедлил свой полет; мелькнула мысль: вот сейчас, как когда-то прежде, отделится от него круглый продолговатый вымпел и устремится к земле… Но с острова не взмыл вверх голубой шарик с картонной рыбкой. Никто не подал знак вертолетчикам, и они, наверное, даже не посмотрели вниз — знают, что на Каменном острове пусто…

Вертолет исчез за высокими деревьями, умолк гул мотора. Надо съездить на аэродром к летчикам. У него там много осталось знакомых. Почему их не видно на озере? Раньше почти каждую неделю на выходные кто-нибудь из них приезжал на рыбалку. А какую уху они, бывало, запаривали на острове!..

Сорока видел, как мимо проплыла в сторону деревни одна лодка, потом вторая. На первой сидели два рыбака, на другой — один. Местные рыбаки возвращались домой с вечерней зорьки.

Послышался негромкий гул мотора, и Сорока сразу насторожился. Лодка должна показаться из-за нависших над водой кустов ивы и пройти мимо острова. Конечно, она может обогнуть его и с другой стороны, но этот путь короче.

«Казанка» стремительно вырвалась на чистую полоску воды. Озеро будто раскололось на две части. Одна, темно-свинцовая, морщинясь и волнуясь, отступила к острову, а вторая, золотисто-розовая, весело катилась к берегу.

На «казанке» сидели трое: один нахохлился на корме, положив руку на румпель, двое расположились на средней скамье. Лодка высоко задирала плоский заостренный нос, и все же Сорока заметил у ног рыбаков какой-то громоздкий предмет, сверху прикрытый выгоревшим брезентом. У острова «казанка» замедлила ход, отчетливо слышались редкие хлопки мотора на холостом ходу. Донеслись невнятные мужские голоса. Затем мотор снова взвыл, и лодка, миновав остров, понеслась дальше, в сторону Каменного Ручья.

Сорока не отрывал от нее напряженного взгляда, пока «казанка» не скрылась за травянистой Утиной косой, далеко выступающей от берега. Он еще некоторое время прислушивался к трескучему шуму и удовлетворенно мотнул головой, услышав, что мотор сбавил обороты, а вскоре и совсем заглох.

Нагнувшись, Сорока поднял брезентовый мешок, из которого наподобие гигантских лягушачьих лап торчали синие ласты, и, выпрямившись, прямо перед собой увидел Алену. Секунду они молча смотрели друг на друга.

— Какой тихий вечер, — первой нарушила молчание девушка.

Сорока промычал в ответ что-то невнятное и нетерпеливо пошевелил плечом, давая понять, что ему нужно идти, но Алена загородила дорогу и не собиралась отступать.

— Я не знала, что ты любишь ночью купаться, — сказала она.

— Это моя давняя страсть… — пробормотал он, прислушиваясь: где-то вдали послышался металлический стук, затем негромко, но мощно залопотал двигатель. Это был не лодочным мотор — похоже, что заработал автомобильный движок.

— Пожалуй, я тоже выкупаюсь, — произнесла Алена, с интересом наблюдая за ним.

— Я люблю один.

— Ты не очень-то вежлив.

— Извини, я спешу, — сказал он и, осторожно отстранив ее с дороги, быстро зашагал вдоль берега по лесной тропинке.

— Почему ты не сказал, что он зарубил топором нашу косулю? — глядя ему в спину, спросила она.

Он остановился. Медленно, будто нехотя, повернулся к ней. Прядь волос свесилась ему на правый глаз. Он отвел ее свободной рукой и чуть приметно улыбнулся.

— Ты ведь все равно узнала об этом.

Она быстро подошла к нему и, глядя в глаза, сердито сказала:

— Твое идиотское благородство когда-нибудь тебе дорого обойдется… Подумаешь, нашелся Дон Кихот!

— Теперь ты хоть знаешь, что я не из-за тебя набил ему морду, усмехнулся он.

— Зачем он ее убил, Тима? — тихо спросила она. — Это чудовищно!

— Мне самому непонятно, — признался он.

— Он думал, она дикая, да? Он, наверное, охотник? Охотники безжалостны к зверям…

— Я тебе не смогу помочь, — проговорил он. — Ты уж сама как-нибудь его оправдай…

— Я не оправдываю! — вспыхнула она. — Я его ненавижу!..

— Это неправда, — со вздохом произнес он и метнул взгляд на озеро. — Мне надо идти.

— Возьми меня, пожалуйста, с собой?

— Нет, — сразу помрачнев, решительно ответил он.

— Ты опять что-то задумал, Сорока, — сказала она. — Знаешь, мне это надоело!

Он удивленно вскинул брови.

— Надоело? Тебе? — с ударением на последнем слове переспросил он. — Это новость!

— Гарик с Ниной ушли в Островитино на танцы. Сережка валяется с книжкой на диване… Мне скучно одной! Ты хочешь, чтобы я и впрямь сбежала от вас, да?

Ее голос дрогнул, и он, уже готовый было резко ответить, опустил голову.

— Я не могу тебя сейчас развеселить, — сказал он. — При всем моем желании.

— Я пойду с тобой, — почувствовав, что он заколебался, твердо заявила она.

— Тебе там делать нечего, — грубовато отрезал он и, вскинув мешок на плечо, быстро зашагал по тропинке.

— Опять будешь сети рвать и щучьи капканы в воду швырять? — говорила она вслед. — Пойми ты наконец: их здесь много, а ты — один! Подумаешь, Аника-воин. Ну, куда ты лезешь на рожон! Слышишь?!

Но он ее не слышал. По-кошачьи вглядываясь в лесной сумрак, где сливались в единое целое деревья и прибрежные кусты, он бесшумно шагал по едва приметной тропинке, которая огибала притихшее озеро.

Два человека, низко нагнувшись, выбрасывали из лодки крупную рыбу. Лещи, щуки, язи, скользкие лини смачно плюхались в траву, где их проворно подхватывал третий человек и запихивал в мешок.

Одна большая рыбина угодила в того, что стоял на берегу, и он, негромко выругавшись, крикнул, чтобы там, на лодке, смотрели, куда швыряют рыбу. А те только посмеивались, снова целясь в него. Второй наполненный доверху мешок притулился под соседней сосной. К стволу было прислонено ружье с брезентовым ремнем.

Разгрузив лодку, двое в закоробившихся от воды брезентовых куртках выбрались на травянистый берег и подошли к третьему, на котором был старый клетчатый пиджак с оторванным карманом.

— Я думал, у тебя уже уха вовсю бурлит, — заметил чернобровый с усиками.

— Я, братцы, предпочитаю ушицу из линька, — хрипло сказал белесый. — Пальчики оближешь!

— Линек, он и жареный хорош, — откликнулся чернобровый.

Мужчина в клетчатом пиджаке был самый высокий среди них.

— Стоит ли, ребята, канителиться с ухой? — взглянул на приятелей высокий. — Я обещал рыбицу доставить на место, как только стемнеет…

— Уже темнеет, — заметил белесый.

— Этот барыга до утра будет ждать… — рассмеялся чернобровый. — Сколько прошлый раз ему первосортной отгрузили? Пуда четыре?

— Нынче побольше взяли, — удовлетворенно взглянул на два полных мешка высокий. — Да и рыбка опять одна к другой. Надо в следующий раз снова эту ямину обработать…

— Доставай, Гриша, — сказал белесый.

Чернобровый — это его звали Гришей — спустился к лодке, откинул крышку люка и достал две поллитровки, полбуханки хлеба, несколько головок лука. Прижимая все это богатство к груди, пошарил свободной рукой и извлек брусок сала, обернутый в промасленную газету. Громко стукнула крышка металлического люка.

— Ты что, очумел? — вскинулся белесый. — На всю губернию грохочешь!

— Тут ни души, — проворчал Григорий, выбираясь из лодки.

Они кружком расположились у костра, который успел разжечь высокий, разложили на пустом мешке закуску, белесый отколупнул зубами блестящие пробки, высокий услужливо подставил белую эмалированную кружку, которую жестом фокусника извлек из кармана. Белесый налил в нее, потом с прищуром взглянул на бутылку, подняв ее над костром, и еще немного плеснул. Пока высокий, задумчиво глядя в пространство, собирался с духом, Григорий мигом соорудил бутерброд с салом и протянул ему вместе с очищенной луковицей.

— Чтобы наша адская машинка не отказала… — ухмыльнулся тот и, откинув голову и двигая острым кадыком, медленно выпил свою порцию. Морщась, схватил луковицу.

— Кормилица наша, — осклабился белесый, наливая себе. — Что бы мы без нее делали? Местные рыбачки жаловались, что не только на удочку — в сети-то ни хрена не идет.

— Я слыхал про такую штуку, — сказал Григорий, принимая порожнюю кружку от приятеля. — Одни христиане додумались вон до чего: нашли тихое озеро, поблизости от которого проходила высоковольтная линия, подключились к ней двумя кабелями и вроде нас глушили потихоньку рыбку с лодки током…

— Как они подключились-то? — заинтересовался высокий. — На железную ферму забирались, что ли?

— Кабель с крюком прикрепили к длинному шесту и забрасывали на высоковольтный провод, — пояснил Григорий.

— Опасное дело, — с сомнением сказал высокий.

— Ну да… Рассказывали, одного такого умельца как вдарило током, так кубарем из лодки и прямо на дно озера… — продолжал Григорий. — Отрыбачил, родимый…

Над их головами промелькнула черная молчаливая тень. Высокий проводил ее задумчивым взглядом, откусил от бутерброда и, прожевав, сказал:

— Рыбка-то, она никому даром не дается.

— Таких умельцев нынче много развелось, — поддакнул чернобровый.

В камышах, рядом с лодкой, зашуршало. Григорий насторожился. Отодвинувшись от костра и приложив к глазам ладонь, стал вглядываться в сгущающийся над озером сумрак, но после света ничего не смог различить.

— Недобитый щуренок гуляет, — зевнул белесый. — После разряда-то крупная рыба, бывает, отходит, а мелочь пузатая вся гибнет.

— Утром чайки да вороны все подчистят, — сказал высокий.

— На озере ничего даром не пропадает, — ухмыльнулся чернобровый.

Они еще не прикончили вторую бутылку, когда Григорий первый заметил, что лодки почему-то не видно у берега. Все разом вскочили на ноги, толкаясь и ворча друг на друга, подбежали к самой воде. «Казанка» мирно покачивалась метрах в тридцати от того места, где они стояли. Лунная серебристая полоса перечеркнула ее пополам. Металлические весла, будто длинные руки с раскрытыми ладонями, растопырились в воде. Посередине лодки тускло поблескивала металлом машина, напоминающая автомобильный двигатель.

— Вы что же, раздолбаи… — выругался высокий. — Не вытащили лодку на берег?!

— Семен, чтоб я с места не сходя подох, самолично вытянул ее… — оправдывался белесый. — Гляди, вон даже след на траве остался!

— Я ему помогал, — подтвердил Григорий. — Вытащили до половины. Никакой волной ее отсюда не сдвинуло бы.

— Что за чертовщина! — удивлялся высокий, теребя пятерней волосы на затылке. — Ни волны, ни ветра нет. Не сама же она…

— Глядите, качнулась, вон и круги пошли, — вытянув руку, показал белесый. Глаза у него вытаращены. — Что же это такое деется, братцы?

— Хватит болтать, — оборвал высокий. — Живо раздевайтесь — и за лодкой!

— Гриш, ты лучше меня плаваешь? — умоляюще посмотрел на чернобрового белесый. — У меня, сам знаешь, чирья на пояснице…

— Как дело, так у него чирья… — хмыкнул высокий. — Скажи лучше, плавать не умеешь.

— Как топор, — со вздохом согласился белесый. — Папенька смолоду не научил, вот и маюсь…

— Заткнись! — огрызнулся Семен. — Еще про маменьку вспомни…

Григорий нехотя стал стягивать резиновые сапоги. Лицо хмурое — видно, что ему совсем не хочется лезть в холодную неприветливую воду. Стащив сапог, он с размаху запустил в сторону костра.

— Лодка-то все дальше уходит! — заметил белесый. У него весь хмель вышибло, хотя до этого казался пьянее своих дружков.

— Не правится мне все это… — пробормотал Семен и, оглянувшись на прыгающего на одной ноге Григория — он стаскивал с себя брючину, прикрикнул: — Не тяни резину!

В тот самый момент, когда неестественно белый в сумраке Григорий, ежась и что-то бормоча себе под нос, ступил ногой в воду, лодку резко качнуло, так что она сильно накренилась в одну сторону, затем снова выпрямилась. Лодка вошла в серебристую лунную дорожку, на корме засияли белые заклепки, ярко блеснула какая-то деталь.

— Ей-богу, ее кто-то тащит! — понизив голос, произнес Семен. Он метнулся вверх, к костру, схватил ружье и, на ходу взводя курки, спустился вниз.

Григорий, стуча зубами от холода и отфыркиваясь, уже отвалил от берега и, загребая руками воду, поплыл вслед за лодкой. Его черная взлохмаченная голова почти сливалась с поверхностью озера. Слышно было легкое журчание. И непонятно было: отчего оно? Или Григорий взбаламучивает тихую гладь, либо вода обтекает борта движущейся непонятно каким образом лодки.

— Никого вроде не видно, — скользнув взглядом по ружью в руках высокого, проговорил белесый.

— Эй, кто там дурака валяет? — с угрозой в голосе громко спросил Семен. — Не трожь лодку!

В ответ — молчание. Лишь слышно, как Григорий тяжело пыхтит, ворочается в чернильной воде. На другом берегу мелькнул робкий огонек, будто кто-то спичкой чиркнул и сразу погасил. Чуть светлеющий над лесом небосвод наискосок перечеркнула падающая звезда. Не долетев до голубовато сияющих вершин сосен, она рассыпалась угасающей ракетой.

— Кому говорю, отвали от лодки! — разъярясь, кричал высокий. — Не то дуплета в рыло схлопочешь… — Он вскинул ружье и снова опустил.

— Гриш, поднажми! — подал голос и белесый.

Лодка все дальше удалялась от берега. Она уже миновала желтую лунную полосу и теперь смутно голубела на фоне темного противоположного берега. Григорий как раз вошел в освещенное пространство. Вот он обернулся к своим, будто хотел что-то сказать, но вместо этого встряхнул взъерошенной головой и поплыл саженками. Расстояние между ним и лодкой стало заметно сокращаться.

У самого лица высокого бесшумно промелькнула какая-то птица. Он отшатнулся и пробормотал:

— Это еще что за нечисть?..

— Кто же это балует? — сказал белесый. Он стоял у кромки воды и напряженно вглядывался в сумрак.

Тот досадливо дернул плечом. Он тоже всматривался в даль. На них со всех сторон наседали комары. Лодка уже была на порядочном расстоянии от берега, когда они увидели, как из воды показалась смутная человеческая фигура и медленно перевалилась через борт. Металлическая «казанка» глухо загудела. Человек пригнулся и стал что-то делать. Лодку между тем разворачивало бортом к берегу. Метрах в пятнадцати от нее смутным пятном замаячила голова Григория. Стараясь поскорее догнать лодку, он беспорядочно молотил воду руками, иногда гулко взбулькивал ногой. Вокруг него во взбаламученной воде плясали мерцающие точечки звезд. У дальнего берега плавала желтоватая в голубом ореоле луна. На фоне звездного неба серебрились острые конусы высоких елей.

— Ну чего же ты, Семен? — поглядел на высокого белесый. — Стрельни разок для острастки.

— Я ему сейчас вмажу меж лопаток, — едва разжимая губы, процедил Семен, поднимая ружье. — Ишь, сволочь, чего задумал?..

Видя, что Семен приставил приклад к плечу и целится, прижмурив глаз, белесый отпихнул стволы в сторону, воскликнув:

— Ты что, сдурел?!

Прогремел выстрел, и дробь засвистела в небо. Семен резко обернулся к нему. Лицо жесткое, злое.

— Он же лодку хочет утопить! Гляди, что делает!

«Казанка» раскачивалась на воде. Смутная высокая фигура перешла на один борт, и лодка вздыбилась, суматошно чиркнуло по воздуху длинное весло, что-то громко, со скрежетом загрохотало, и в тот самый момент, когда «казанка» стала переворачиваться, обнаженная человеческая фигура отделилась от нее и, взметнув вверх холодно засверкавшие в лунном свете брызги, с оглушительным всплеском рухнула в воду.

Одновременно грохнул второй выстрел. Взвизгнул металл — очевидно, дробь зацепила днище опрокинутой лодки, — и послышался истошный вопль Григория:

— Так вашу растак! Семе-ен! Паразит, ты же мне всю шкуру продырявил!..

Семен, лихорадочно заряжающий красными патронами ружье, поднял голову и встретился глазами с белесым. Тот с ужасом смотрел на него и беззвучно шевелил губами.

— Раз орет как ошалелый, значит, цел… — пробормотал Семен.

— Леший с ней, с лодкой, — наконец обрел дар речи белесый. — Разве можно в людей? Ты знаешь, что за это бывает?.. Да провались она пропадом и рыба, чтобы я из-за нее в тюрягу загремел… Брось к бесу ружье! Совсем очумел мужик…

Он обеими руками вцепился в двустволку, стараясь вырвать ее из рук Семена. Тот извернулся и длинной ногой отпихнул его от себя. Белесый, цепляясь за камыши руками, с шумом полетел в воду. «Охолонись, дурак!» пробормотал Семен. Пока белесый, жалобно причитая, выбирался на берег, Семен снова вскинул ружье, но на воде, кроме плавающей кверху днищем «казанки» и барахтающегося возле нее Григория, никого не увидел. Выматерившись, отшвырнул ружье, уселся на росистую траву, достал из целого кармана пиджака сигареты, спички и закурил. Большие волосатые руки его мелко дрожали.

— Гришка, мотор-то хоть цел? — спросил он.

— Вроде цел… — донеслось с озера. — А наша машинка — буль-буль… Загремела на дно.

— Помочь тебе, или сам дотолкаешь до берега?

— Дотолкаю… — И немного погодя: — Что же ты палишь, скотина, в своих? Штук пять дробин в лопатку засандалил…

— А этот… Ну, который лодку… Не видел его? — Семен старался говорить спокойно, но в голосе его чувствовалась тревога.

— Вот будет дело, если ты его укокошил, — выжимая на берегу одежду и одновременно воюя с комарами, сказал белесый.

— Откуда взялся этот гад? — ни к кому не обращаясь, обронил Семен. Наказал нас сот на пять, если не больше…

— Хрен с ними, с убытками, — писклявым голосом сказал белесый. — Не было бы, братцы, беды…

— Никто его не просил в нашу лодку лезть, — отрезал Семен. — Я защищал свою собственность.

— Это ты на суде рассказывай… — ответил белесый. — Надо молить бога, чтобы все обошлось.

— Осталось там… выпить? — спросил Семен. Дрожь в руках не унималась. Он напряженно вглядывался в озеро. Гришка, сопя и отфыркиваясь, толкал перевернутую «казанку» к берегу. А дальше — ровная озерная гладь с вкрапленными в нее звездами и круглолицей, будто усмехающейся луной.

Белесый надел на себя выжатую одежду, принес кружку с остатками водки, понюхал и нехотя протянул Семену.

— Мне бы надо для сугрева, ни за что выкупал, понимаешь…

Семен молча выпил: видя, что закусить не подали, сорвал травину и пожевал. Лицо его сморщилось от отвращения, и он сплюнул.

— Вот что, братцы-кролики, — сказал он. — Сматываться нам надо отсюда. И чем быстрее, тем лучше.

Когда Григорий прибуксировал лодку к берегу, они ее втроем перевернули набок, вылили воду. Мотор держался лишь на одном зажиме, а бензиновый бак исчез. Впрочем, он не мог утонуть, и найти его в тихой воде не представляло особого труда.

У едва теплившегося костра Григорий попросил посмотреть его раны. Две дробины засели неглубоко под кожей, а третья лишь чиркнула плечо по касательной.

— Крику-то было, будто его насквозь прошили, — пробурчал Семен.

— В следующий раз точнее целься, — ядовито заметил Григорий. — Так, чтобы сразу наповал…

— Как ты думаешь, не попал я в него? — помолчав, спросил Семен. Он разломил ружье пополам, отделил стволы от ложи и стал запихивать в чехол.

— Я его увидел, когда он стал лодку раскачивать, — стал рассказывать Григорий. — Здоровенный бугай… Ручищи, что тебе оглобли. Думаю, подплыву сейчас, а он меня как приголубит веслом… Ну а когда ты бабахнул, мне уже было не до него. Я думал, всю шкуру продырявил… Лодка опрокинулась, и я его больше не видел… По-моему, он был в ластах и маска с трубкой на груди болталась.

— Может, крикнул или застонал? — допытывался Семен.

— Крышка нам всем, ежели ты его… — запричитал было белесый, но Семен резко оборвал:

— Затаптывай костер, грузите рыбу в лодку — и на веслах до хаты… Время у нас в обрез!

И тут только они заметили, что под сосной нет мешков с рыбой. Разинув рты, стояли они на берегу и смотрели на примятую траву, где только что были мешки. Первым опомнился Семен. Он подошел к сосне, пригнулся и стал рассматривать свежие следы, оставленные на мокрой, дымящейся туманом траве.

— Чисто сработано, — сказал он, выпрямляясь. — С такой тяжестью далеко не могли уйти…

Григорий было рванулся по тропинке в лес, но Семен остановил:

— Куда? Не хватало, чтобы они еще твою цыганскую рожу запомнили… Черт с ней, с рыбой!

Послышался шум автомобильного мотора, лязгнуло сцепление, и где-то неподалеку, постанывая на колдобинах, прошел грузовик.

— Нашу рыбку повезли, — угрюмо заметил Семен. — Ловкие ребята! Очистили нас по всем статьям как липку…

— Кто же это все-таки нас распял, как бог черепаху? — наморщил лоб Григорий. — Милиция бы чикаться не стала, накрыла с поличным — и делу конец. Местные, из рыбоохраны?

— Один, похоже, наохранялся… — пробурчал Семей, бросив взгляд на озеро. И снова заторопился: — Хватит языки чесать! Отваливаем!

— Черт! Под лопаткой жжет… — пробурчал Григорий. — Надо бы в медпункт…

— Уж лучше сразу к прокурору, — огрызнулся Семен. — Дома починим твою шкуру.

Погрузив скудные пожитки в лодку, они поспешно отчалили. Сквозь просвет в лесу мелькнул красный огонек — стоп-сигнал грузовика. Весла визжали в уключинах, и Григорий, поддев пригоршней воды, смочил их. Тяжелая металлическая «казанка» медленно продвигалась вдоль берега, держась тени, которую отбрасывали прибрежные деревья. На озере по-прежнему было тихо, не видно ни одной лодки. Ближе к Каменному Ручью на берегу пылал яркий костер, возникали и снова пропадали неясные тени. Почти из-под самого носа лодки с всплеском и шумом поднялся утиный выводок. Свистя крыльями, птицы тут же исчезли в ночи.

Справа от лодки, будто поднимаясь из воды, вырастал Каменный остров. Неприступные берега его спрятались в густом высоком камыше. Лишь лодка поравнялась с островом, прозрачную озерную тишину прорезал гортанный протяжный крик — он будто ножом полоснул по натянутым нервам притихших в лодке людей. От неожиданности Григорий, сидевший на веслах, обдал брызгами белесого, нахохлившегося в брезентовой куртке. Тот стал ему выговаривать, но Семен — он сидел на корме рядом со снятым мотором — цыкнул на него, и тот умолк. Крик снова повторился, но уже на другом конце острова.

— Вот тебе и тихий неохраняемый водоем, — заметил Семен. — Верь после этого людям!

— Да-а, надолго запомним мы это озерко… — откликнулся Григорий, налегая на весла.

— Еще неизвестно, чем все кончится, — поежившись, мрачно подытожил белесый.

Глава двадцатая

Сорока медленно плыл, двигая ногами и загребая правой рукой. Левой больно было пошевелить. Иногда поворачивал голову и косил глазами на плечо. Даже в темноте было видно, что кровь еще сочится из раны. Он вдруг подумал: будь это в океане, его уже давно бы сожрали акулы. Они чувствуют запах крови в воде за несколько километров. Здесь акул нет… зато есть браконьеры, которые почище акул! И вреда приносят неизмеримо больше. Адская машина, что была у них установлена на лодке, убивала все живое в озере. Сильный разряд тока не щадил ни крупную рыбу, ни мальков, ни водяных животных и насекомых. С такими «специалистами», оснащенными новейшей техникой убийства рыбы, Сорока столкнулся впервые… Прячась в камышах, он видел, как они выбирали место поглубже, измеряя дно глубомером, потом опускали в яму два толстых кабеля с медными электродами на концах и включали генератор высокого напряжения… Когда они собрали подсачками на длинных рукоятках парализованную рыбу, Сорока осторожно вошел в воду и поплыл за ними. Вокруг, будто лепестки осыпавшихся цветов, белели мальки, мелкая рыба, которой браконьеры пренебрегали. Пока они, отмечая очередную удачу, распивали водку, он потихоньку отвел «казанку» на глубокое место… С берега за браконьерами следили Вася Остроумов и Егор Лопатин — оба когда-то были членами мальчишеской республики. Они жили в Островитине и поэтому не уехали с детдомовскими ребятами в другие края. Вася работал шофером на совхозной трехтонке, Егор — комбайнером. Ребята без звука согласились помочь Сороке. Остроумов даже хотел слетать в райцентр за рыбинспектором, но Сорока сказал, что это долгая история и браконьеры успеют уйти…

«Сумели, интересно, ребята взять на берегу рыбу и погрузить в машину?..» — подумал Сорока.

Он сначала даже не понял, что случилось: в глазах обволакивающий мрак, дыхание перехватило… Хлебнув воды, он лихорадочно заработал ногами в ластах и выскочил на поверхность. Подумать только: он не заметил, как начал тонуть! Зверски засаднило плечо — вгорячах он стал грести и левой рукой, непривычно гулко застучало в ребра сердце. Он повернулся на спину и увидел над собой сразу две луны, а звезды роились в небе, будто потревоженные пчелы. Краем уха он слышал скрип уключин, неясные голоса. Это «казанка» с браконьерами. Крикнуть, чтобы подобрали? До берега еще далеко, а силы на исходе… Вдруг не дотянет? Он отогнал от себя эти мысли и, медленно шевеля ластами, поплыл на спине. Прикинув расстояние до берега и острова, он решил держать к острову. Там у него спрятана в кустах одежда. Разорвет майку и перевяжет плечо.

Скрип уключин затих. На веслах им еще долго грести до деревни. Это не на моторе.

А генератор с движком похоронен на дне озера. Им его теперь вовек не отыскать. Да и ему, Сороке, придется как следует потрудиться, чтобы поднять со дна тяжеленный агрегат. С аквалангом было бы, конечно, легче, а в одной маске с трубкой?., Собственно, зачем его поднимать? Пусть себе ржавеет на дне. Как говорится, дурной пример заразителен: еще кто-нибудь додумается уничтожать рыбу таким же варварским способом…

Мысли с браконьеров перескочили на Алену: что она сейчас делает? Сидит на берегу и смотрит на озеро? Наверное, она слышала выстрелы. Впрочем, здесь часто палят из ружей. В уток, которые сразу после заката пересекают озеро в разных направлениях. Скучно, говорит, ей. Будто ему весело! Когда ехали сюда, думал, что все будет хорошо; а оно вон как повернулось! Сплошные драмы и трагедии… Жаль, что детдомовские ребята отсюда уехали. И теперь никто не знает: встретится ли когда-нибудь Президент Каменного острова с гражданами своей бывшей республики?..

Непроницаемая тишина постепенно окутывает его. Пошевелив ластами, он приподнимает тяжелую голову и снова слышит мир: где-то крякнула утка, скрипнул сук на дереве — значит, остров близко! Порыв ветра пробежал по вершинам сосен, и они зашумели. Надо перевернуться, вода заливает уши. Но перевернуться нет сил. Ноги сами по себе медленно опускаются в глубину, ласты на них будто две пудовые гири. Вода обволакивает его, засасывает в себя. У нее нет цвета, запаха, температуры. Ему давно уже не холодно. Он не чувствует воды. Иногда ему кажется, что он не плывет, а идет по воде. Но и идти не хочется. Хочется закрыть глаза, расслабиться и постоять в воде, вот только жаль — прислониться не к чему. Какое счастье просто так лежать на траве, чувствуя затылком родную прохладную твердь земли, и смотреть в синее-синее небо. И ни о чем не думать…

Он снова хлебнул воды и, сразу придя в себя, бешено заработал ногами и здоровой рукой. Откуда только силы взялись? Перевернулся и поплыл на боку. Темная громада острова совсем рядом, но надо найти бухту… Он задрал голову и увидел сразу несколько узловатых черных рук, жадно протянувшихся к нему. Это не руки — высохшие корни деревьев. На самой высокой сосне наблюдательный пункт, на котором много он провел часов, — значит, от нее влево бухта. Он слышал, как в камышах чмокали лещи, натужно скрипел сухой сук… Он знал который. Кто-то из детдомовских ребят доставал с дерева застрявший в развилке вымпел и сломал на громадной сосне ветку. Она засохла, просыпав на землю иголки, но не упала, все еще держалась на стволе.

Самыми длинными и трудными были последние метры через высокие с острыми листьями камыши. Он уже не плыл, а подтягивался правой рукой от одного камышового куста до другого. У самого берега шершавая осока начала жалить руки и ноги. Раздвигая ее израненными ладонями, он наконец ощутил ногами зыбкое дно. С усилием передвигая чугунные ноги в ластах, выбрался он на берег, сделал несколько нетвердых шагов и, инстинктивно прикрывая здоровой рукой раненую, мешком рухнул на мокрую лужайку. Подвернувшиеся ласты больно сжали ступню, но уже не было сил сбросить их. Сердце так бухало, что казалось, сейчас взорвется и разнесет вдребезги грудную клетку. Луна со смутным человеческим ликом выплыла из-за вершины, заглянула ему в лицо и вдруг разбрызгалась сразу на несколько тысяч маленьких разноцветных лун…

Он открыл глаза и зажмурился: яркий солнечный свет ударил в лицо, ослепил. И тотчас он почувствовал, как кто-то взял его руку и стал гладить. Прикосновение было нежным, ласковым. Он еще какое-то время лежал с закрытыми глазами, удивляясь: что это такое? Внезапно все вспомнив, снова открыл глаза и встретился взглядом с Аленой.

Он сделал было попытку вскочить на ноги, но, с трудом сдержав стон, остался в том же положении. Левой рукой было не пошевелить. Сильно отдавало в шею и лопатку. Распухшее плечо пульсировало — так всегда бывает при воспалении. Уж он-то это хорошо знал.

— Уже утро, — пробормотал он, прищуриваясь. Глубокие карие глаза Алены смотрели на него. И было в них что-то незнакомое, волнующее и вместе с тем тревожащее…

— Они в тебя стреляли, — проговорила она, все так же пристально глядя ему в глаза. — Как в дикого зверя…

— Как ты сюда попала? — спросил он и облизнул запекшиеся губы. Свой собственный голос показался ему чужим. Он кашлянул и хотел было сплюнуть, но, сделав над собой усилие, проглотил солоноватый комок.

— Они могли тебя убить, — продолжала она.

— Не убили же, — попробовал он улыбнуться, но сам понял, что улыбка получилась страдальческой, неестественной.

— Ты хоть сделал то, что хотел?

Он кивнул и, ощутив боль в шее, закрыл глаза. Не оттого, что ослаб, ему вдруг стало трудно выдерживать взгляд Алены. Требовательный, вопрошающий взгляд. А собственная беспомощность стала раздражать. Непривычным было это ощущение. Даже ночью, в озере, с трудом плывя к острову, он не чувствовал себя таким беззащитным. Вдруг подумалось, что когда-то очень давно, может быть, тогда, когда и говорить-то еще не умел, на него точно так же кто-то смотрел…

Нащупав правой рукой траву, он стиснул зубы и стал приподниматься. Как только затылок оторвался от ее теплых колен, он почувствовал, что на острове влажно и прохладно. Еще солнце не взошло, только-только рассветать стало.

— Я тебе помогу… — Алена осторожно подхватила его сбоку, и он ощутил плечом тугую округлость ее груди, застеснялся и попытался высвободиться, но она не отпустила.

— Обопрись о меня, — командовала она. — Внизу лодка. Я тебя отвезу в деревню, там есть медпункт.

Покосившись на плечо, он увидел, что оно поверх разорванной рубашки забинтовано ее цветастой косынкой. Странно, что он не очнулся, когда она делала перевязку. И он совершенно не помнил: каким образом натянул на себя оставшиеся под кустом брюки и рубашку. Больная рука тоже просунута в рукав… Может. Алена его, как маленького, одела?..

Силы понемногу возвращались, и он без ее помощи спустился по заросшей тропке в бухту, где темнела в камышах деревянная лодка. Сиденья и весла были обсыпаны крупной росой.

— Как ты вообще до острова доплыл, — говорила Алена, отталкиваясь веслом от травянистого берега. Для того чтобы выбраться на плес, им нужно было пройти по узкому коридору среди камышей. Совсем близко от лодки в воду шлепнулась стрекоза. Тотчас булькнуло, и она исчезла. По воде разбежались разноцветные круги. Солнце вот-вот должно было подняться из-за леса.

— Лучше скажи, как ты нашла меня? — спросил Сорока.

— Где же еще искать президента, если не в его резиденции, — улыбнулась Алена.

— Ты меня… одела?

— Мне помогли русалки… Ты такой тяжелый!

— Спасибо, — тихо произнес он.

— Послушай, это из Ахматовой, — сказала Алена. — Я как раз читала ее томик, когда услышала выстрелы…

Сжала руки под темной вуалью… «Отчего ты сегодня бледна?» — Оттого, что я терпкой печалью Напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь, Искривился мучительно рот… Я сбежала, перил не касаясь, Я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: «Шутка Все, что было. Уйдешь, я умру». Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: «Не стой на ветру».

Внимательно посмотрела на него, хотела было пошевелить веслами, но снова опустила их.

— Нравятся?

— Не стой на ветру… — задумчиво повторил он.

— Я люблю Ахматову, — сказала Алена. — Послушай еще одно стихотворение…

Хочешь знать, как все это было? Три в столовой пробило, И, прощаясь, держась за перила, Она словно с трудом говорила: «Это все… Ах, нет, я забыла, Я люблю вас, я вас любила Еще тогда!» «Да».

— Хорошие стихи, — помолчав, сказал он. — Как ты все-таки меня разыскала? — повторил он свой вопрос. — Ночью?

— О чем ты спрашиваешь, Сорока? — рассмеялась она. — И потом разве это так важно? Случись подобное со мной, разве ты меня не нашел бы?

— Нашел бы, — негромко, будто эхо, откликнулся он. — Я тебя и на краю света отыскал бы…

Глава двадцать первая

Алена и Нина с утра затеяли генеральную уборку в доме, а Гарик и Сережа без дела слонялись по берегу. Все, что им поручили, они выполнили: натаскали полную бочку воды, выколотили полосатые домотканые половики, сложили в аккуратную поленницу распиленные и наколотые дрова, даже до блеска надраили песком алюминиевые кастрюли и тарелки. Сережа вспомнил, как однажды Дед помогал им тут убираться: вцепился зубами в Аленкин рюкзак с историческими романами и, пятясь задом, отволок на свалку…

Вспомнив про Деда, Сережа взгрустнул: как там ему живется? Скорее всего на даче. Воюет с кошками. Вместе с отважным фокстерьером Грозным гоняются за ними по лесу. Сережа полагал, что Дед поедет с ними сюда, но отец оставил его дома.

Гарик подбирал на берегу камешки и бросал в озеро. У него ловко получалось. Плоский камешек долго прыгал по воде. Сережа, сколько ни старался, так и не научился бросать. Его камень от силы раза два подпрыгнет — и тут же зароется в воду. А у Гарика скачет как блоха!

— Знаешь, почему они стараются? — спросил Гарик.

— Алена каждую субботу полы моет, — ответил Сережа.

— К приходу Сороки, — сказал Гарик.

— Неизвестно, когда его еще выпишут.

— Почему, Сергей, он мне ничего не сказал? — с затаенной обидой спросил Гарик.

— Ты с Ниной на танцы ушел, — напомнил Сережа. — И потом…

— Что потом?.. — сердито глянул на него Гарик.

— Некогда тебе… — туманно ответил Сережа.

— Он мне не верит, да? — Гарик заглядывал ему в глаза. — Друг называется! Какие танцы? Сказал бы, я… Да мы бы их вдвоем в милицию доставили!

— И тебя бы ранили, — ввернул Сережа.

— Один против троих… Тоже мне рыцарь Львиное Сердце!

— Я хотел бы быть таким, как Сорока, — со вздохом произнес Сережа.

— Тоже мне геройство — подставлять себя под пулю, — возразил Гарик. — Умные люди говорят, что излишняя смелость — это такой же порок, как и излишняя робость.

— Он такой уж человек, — сказал Сережа.

— Это какой же? — ревниво спросил Гарик.

— Неравнодушный… Не может поступить по-другому.

— А я равнодушный?

— Ты… другой, — ответил Сережа.

— Если бы он только намекнул мне, я бы все бросил и пошел с ним! — загорячился Гарик. — Ты веришь, что я пошел бы, а?

— Конечно, пошел бы, — сказал Сережа. — И я бы с Сорокой пошел!

Сережа знает, почему еще Гарика это так задело: когда он на другой день начал осуждать отправленного в больницу Сороку за безрассудство и неоправданный риск, Алена резко осадила его, ядовито заметив, что он, Гарик, конечно, не стал бы связываться с вооруженными браконьерами. Куда безопаснее «сражаться» со своими противниками на танцплощадке…

Гарик даже в лице изменился, услышав такое, но спорить с Аленой не стал. И вот теперь ему, Сереже, пытается доказать, что Сорока был не прав. Но Сережа так не считает: Тимофей отчаянный парень и никого не боится. Он бы тоже мог с Аленой на танцы пойти, а вот пошел воевать с опасными браконьерами.

— Врач сказал, что ему чуть-чуть не перебило дробиной сонную артерию, — продолжал Гарик. — А сколько крови потерял! Ему ведь около литра перелили… Разве делаются такие дела в одиночку? Ребята мешки с рыбой у них под носом похитили и увезли на грузовике — так вот они предлагали Сороке свою помощь, а он отказался. Сам, мол, с усам… Есть же, в конце концов, инспекция рыбоохраны, милиция… Весь отпуск нам испортил!

— И тебе? — удивился Сережа. Он не смотрел на Гарика, старательно дул на коричневый камышовый початок. Даже глаза прижмурил.

— Он ведь мне друг, — помолчав, хмуро уронил Гарик. — И я за него, черта, переживаю.

Когда Сороку прямо от деревенского фельдшера Вася Остроумов увез на своей трехтонке в районную больницу, Нина стала меньше бывать с Гариком, она ни на шаг не отходила от Алены: вместе купались, загорали, ловили рыбу. И почти все время говорили о Сороке. Три раза на неделе ездили на «Запорожце» в город, где лежал Сорока. Он даже сказал, что ему неудобно перед другими больными и потом не надо ему столько еды привозить, здесь, в больнице, прилично кормят.

Неделю держат его в больнице. Пять дробин выковыряли из плеча. Он вытащил руку из перевязи и стал свободно двигать ею. Больница надоела ему пуще горькой редьки, но лечащий врач не торопился выписывать.

…Гарик перестал швырять в озеро камешки и уселся прямо на песок. Черные брови его сошлись вместе, лоб нахмурен, а глаза смотрят на Сережу и не видят его. О чем-то думает Гарик… И надумал!

— Будь другом, пойди, скажи Нине, что я утонул… — с самым серьезным видом попросил он.

— Она же знает, что ты плаваешь как бог, — улыбнулся Сережа.

— Ну тогда скажи… — Гарик постучал себя кулаком по лбу, стараясь придумать что-нибудь получше. — Скажи, что на меня Михайло Иванович Топтыгин напал…

— Медведей тут нет, — заметил Сережа. — И потом они первыми не нападают на людей. Сорока говорил…

— Скажи, что я на медведя напал… — усмехнулся Гарик.

— Я скажу, да она не поверит.

— Понимаешь, дружище, мне надо с ней серьезно поговорить, а ее никак из дома не выманить, — вздохнул Гарик. — Затеяли эту дурацкую уборку!

— Ну, в доме тоже нужно иногда убирать, — степенно сказал Сережа.

— Именно сейчас!

— Суббота — такой уж день…

Гарик резко повернулся и посмотрел на него:

— Ты что надо мной издеваешься?

— С какой стати? — пожал плечами Сережа.

— У меня такое ощущение, что все ополчились против меня, — примирительно заметил он.

Сережа промолчал. Гарик отвернулся и стал смотреть на остров. Даже глаза прищурил. Но Сережа знал, что он ничего не видит, потому что смотрит не на остров, а в самого себя. Когда люди пытаются заглянуть себе в душу, у них всегда такие глаза, отсутствующие…

Сережа понимал Гарика. У него у самого тоже не все благополучно с Лючией Борзых. За неделю до отъезда из Ленинграда они вместе отправились в театр. Лючия на этот раз сама достала билеты и пригласила его. Сереже больше нравилось кино, но он, конечно, и не подумал отказаться. С радостью пошел. В Пушкинском театре шли «Мертвые души» Гоголя. Спектакль назывался почему-то по-другому. Сережа забыл уже как. В главной роли был Игорь Горбачев (он всегда Сереже нравился), роль Собакевича исполнял Юрий Толубеев. Спектакль шел почти три с половиной часа, и под конец Сережа утомился. В антрактах они бродили по фойе вместе со всеми, затем заглянули в буфет и выпили по бутылке ситро. Сережа было потянулся к вазе за плиткой шоколада, но спохватился, что денег-то в кармане всего один рубль.

Лючия, кажется, заметила это его движение, но ничего не сказала, хотя в глазах ее промелькнуло что-то похожее ни скрытую насмешку.

Лючия была в длинном платье, она казалась совсем взрослой, и парни обращали на нее внимание, что раздражало Сережу. А когда Лючия, оставив его у колонны, подошла к какой-то громкоголосой компании, он совсем расстроился. Мелькнула даже мысль вообще уйти из театра. Пусть милуется со своими знакомыми. На лице улыбка, словами так и сыплет… Лючия почему-то его не представила им. Наверное, постеснялась сказать, что пришла со школьником в театр. Пока болтала в фойе, на него ни разу не взглянула, будто его и не было тут.

В общем, настроение у Сережи совсем испортилось, и он просидел последнее действие, даже не вникая в смысл реплик артистов. Когда они вышли на улицу, Лючия спросила, понравился ли ему спектакль. И хотя спектакль понравился, Сережа из чувства противоречия заявил, что это сплошная ерунда, скучища и все такое. И прибавил, что от этой инсценировки Гоголем и не пахнет.

Он не ожидал, что Лючия так сильно оскорбится. Она обозвала его невеждой и сказала, что никогда больше с ним в театр не пойдет. На что Сережа язвительно заметил, что его дело не в партере с заядлой театралкой сидеть, а в очередях стоять за билетами… «Ты еще попрекаешь меня этим? — еще больше возмутилась Лючия. — Правильно мне говорили девочки, что дружить со школьниками — последнее дело… Был бы ты мужчиной, никогда бы такое не сказал!» — «Ну и катись к своим мужчинам! — вспылил и Сережа, заметивший, что ее знакомые остановились неподалеку и наблюдают за ними. — Вон они тебя ждут».

Лючия и в самом деле повернулась и подошла к ним. Не оглядываясь, Сережа почти побежал к автобусной остановке, но потом вспомнил, что на него наверняка смотрят, и замедлил шаги… Он все еще надеялся, что Лючия догонит его. Пропустил два автобуса, но она так и не появилась на остановке. По-видимому, ее знакомые поймали такси и она укатила вместе с ними.

За день перед отъездом сюда Сережа позвонил ей. Лючия — вот и пойми после этого девчонок! — разговаривала с ним как обычно, удивлялась, что его «уже целую вечность» не видно в спортивном зале, и вообще она скучает… Сережа предложил встретиться у кафе «Буратино». Лючия сразу согласилась и, против обыкновения, пришла без опоздания, так что Сереже даже не пришлось шататься по улице Восстания и изучать витрину крошечного кинотеатра «Луч».

Была она оживленна, искренне обрадовалась встрече, болтала без умолку. Зашли в мороженицу и съели по три порции мороженого с малиновым сиропом. Потом отправились в Таврический сад и гуляли до вечера. Высоченная белокурая Лючия была совсем не такой манерной, как в театре. Ни он, ни она ни разу не вспомнили о том злополучном походе в Пушкинский. Дожидаясь ее у «Буратино» (Сережа на свидания являлся за полчаса), он думал, что это их последняя встреча, а получилось все наоборот. Лючия была приветлива и на редкость предупредительна. Позавидовала, что он уезжает на все каникулы в деревню, а вот она через полмесяца уедет в летний спортивный лагерь, где опять бесконечные тренировки, игры, встречи, товарищеские матчи… И даже с грустью сказала, что ей было бы веселее, если бы они были в одной команде…

Сережа хотел сказать, что они быстро поссорились бы, но, взглянув в ее прозрачные, с легкой дымкой печали глаза, промолчал. Уже прощаясь возле ее дома, он спросил про тех… что ждали ее у Пушкинского театра.

Лючия взяла его за руку и, глядя в глаза, уверила, что все это ерунда. Тот высокий (признаться, Сережа никого из них толком не разглядел) стал ухаживать за ней, он тоже баскетболист… В общем, он оказался нахалом и грубияном. Лючия запретила ему на пушечный выстрел подходить к ней (в это Сережа мог поверить!).

Расстались они очень тепло, Сережа дал ей островитинский адрес, и она обещала сразу написать, как только приедет в спортивный лагерь, это где-то под Выборгом… Но вот уже скоро месяц, а от нее ни слуху ни духу. Каждый день за три километра гоняет Сережа на велосипеде на почту, но на его имя писем не приходило…

Обо всем этом вспомнил Сережа, глядя на Гарика, который нервничал и переживал из-за того, что Нина моет в доме полы и совсем забыла про него. Ну что бесится человек? Нина здесь, рядом, закончат уборку с Аленой — и появится, а вот Лючия за сотни километров отсюда… Где Лючия, там всегда компания. Может, эта новая спортивная компания под Выборгом больше придется ей по душе, чем та, театральная?..

— А ты чего, детина, закручинился? — вывел его из невеселой задумчивости голос Гарика. — Тебя-то что мучает?

— Я думаю, — ответил Сережа.

— О чем, интересно?

Сережа не любил этот насмешливый тон.

— Я думаю о том, как вызвать Нину из дома, — сказал он.

— Ну и придумал?

Сережа нагнулся, поднял круглый плоский камень, размахнулся и пустил его по касательной. К его удивлению, камень не зарылся в воду, как он ожидал, а ласточкой заскользил по поверхности, чуть касаясь ее и снова подпрыгивая. Получилось ничуть не хуже, чем у Гарика. У Сережи даже настроение улучшилось.

— Молоток! — похвалил Гарик. Тоже поднял камень и швырнул. Камень, и двух раз не подпрыгнув, ушел под воду. Гарик выбрал на песке еще один и, на этот раз тщательно прицелившись, пустил его. Камень восемь раз подпрыгнул над водой.

— Позвать Нину? — спросил Сережа.

— А что ты ей скажешь?

— Скажу, что ты втрескался в нее и не можешь дождаться, когда она выйдет из дома. Если сейчас не бросит мокрую тряпку и не появится, то ты умрешь от тоски…

— Ну, это ты переборщил… — улыбнулся Гарик. — Я ведь не Ромео.

— Ты — Отелло, — рассмеялся Сережа, вспомнив, какие бывали глаза у Гарика, когда он ревновал к кому-нибудь его сестру.

— Она все это делает мне назло, — снова загрустил Гарик. — Может, на нее Алена влияет?

— Плохо же ты знаешь мою сестру, — упрекнул Сережа.

— Черт их дери, что же придумать?

— Лучше всего будет, если ты наплюешь на свою амбицию, сам пойдешь и все ей выложишь, — посоветовал Сережа. — И нечего тут трагедию разыгрывать… Как эта пьеса-то называется? «Много шума из ничего»? Или «Буря в стакане воды»?

— Ты гений, Сережа! — сказал Гарик. — Я именно так и сделаю.

И тут они услышали совсем близко шум вертолета. Зеленая с яркими красными звездами машина летела прямо к ним. Видно было, как от бешено крутящихся лопастей заволновались вершины сосен и елей. Вертолет повис над лужайкой, что напротив их дома, и замер в воздухе. Гигантская стрекоза стала медленно снижаться.

— Летчики! — обрадовался Сережа. — К нам в гости!

Упругий тепловатый ветер мощно бил в лицо. Он сорвал сушившуюся на веревке Сережину майку и забросил ее на крышу сарая. Из дома выскочили Алена и Нина и тоже стали смотреть на медленно снижающийся вертолет. Вот он коснулся маленькими толстыми колесами земли, мягко спружинил, густой раскатистый гул мотора сменился тоненьким умирающим воем. Блестящий сплошной круг распался сразу на множество сверкающих лучей. Лопасти — их уже можно было различить — стали вращаться все медленнее и наконец остановились, сразу провиснув. Глядя на них, трудно было поверить, что они держат в воздухе такую здоровенную махину.

Распахнулась дверца, и вниз по трапу спустился… Сорока!

Вслед за ним вылезли два летчика в коричневых кожаных шлемах с наушниками. Ребята, разинув рты, смотрели на них. Уж Сороку-то никто сегодня не ждал. Он, будто ангел, нежданно-негаданно спустился прямо с неба… Улыбающийся Сорока поздоровался со всеми. Он немного осунулся и вроде бы ростом стал еще выше. Раненое плечо было чуть приподнято, однако рукой он двигал свободно. На ней уже не было перевязи. И одет был Сорока во все свое. Не похоже, что он сбежал из больницы.

— Познакомьтесь — Володя, — представил Сорока летчиков, — а это Кирилл.

Оба молодых летчика первым делом направились знакомиться с девушками. Алена тут же стала просить их, чтобы они покатали ее и Нину на вертолете.

— На вертолетах не катаются, а летают, — хмыкнул Гарик. — Что вы, вертолета никогда не видели?

— Как командир, — сказал Володя.

Командиром оказался Кирилл. Оба летчика были в кожаных куртках на «молниях», и кто из них старший, невозможно было определить. Крепыш Кирилл — он был немного ниже стройного худощавого Володи — подумал и махнул рукой:

— Где наша не пропадала… Садитесь!

Алена и Нина бросились в дом и, когда уже летчики стали озабоченно поглядывать на часы, появились нарядные, причесанные. Алена — в белой блузке и синих брюках, Нина — в коротенькой замшевой юбке и сиреневой рубашке с блестящими кнопками.

Летчики с улыбкой переглянулись: девушки явно произвели на них впечатление. Кирилл подошел к Сороке, что-то сказал ему и пожал руку. Когда он уже стал подниматься по трапу, к нему подбежал взволнованный Сережа и тоже попросился на вертолет. Сережа никогда не летал на таких машинах. Честно говоря, он и на самолетах не летал. Кирилл улыбнулся и разрешил. Володя галантно помогал девушкам забраться в кабину.

— Спасибо-о! — помахал здоровой рукой Сорока. — Привет Пал Иванычу…

Зеленая дверца с треском захлопнулась. Длинные вялые лопасти вздрогнули, ожили. Рывок за рывком, набирая обороты, стали все яростнее раскручиваться, и вот уже лопастей не видно — сплошной сверкающий диск. Вертолет заревел не хуже реактивного самолета, трава волнами разбежалась от колес, замахали ветвями сосны и ели, и гигантская зеленая стрекоза, показывая круглое серое брюхо, вертикально пошла вверх. В застекленные окна выглядывали Алена и Нина. Они смеялись и что-то говорили, но, наверное, и сами-то себя не слышали.

Гарик отвернулся, сплюнул под ноги и взглянул на Сороку.

— Как генерал, на персональном вертолете прибыл, — сказал он. — А мы за тобой собирались в пятницу…

— Надоело мне там до чертиков валяться, — ответил Сорока. — Взял хирурга за халат и на буксире привел на спортплощадку, что напротив больничного парка. Ну, там я раза три подтянулся на перекладине, сделал пару легких упражнений — чувствую, глаза на лоб лезут, а сам вида не подаю, спрашиваю: «Крутнуть „солнышко“?» Он тоже глаза вытаращил, а потом рассмеялся и велел убираться из больницы на все четыре стороны…

— А персональный вертолет? Его прямо к больнице подали?

— В больницу привезли рожать жену знакомого летчика, — рассказал Сорока. — Ну, я с ним и махнул к нашим бывшим шефам… Они меня таким обедом накормили! Пал Иваныч, командир — помнишь, на Каменный остров приезжал рыбалить? Когда ты тайком пробрался? Так вот, Пал Иваныч велел Кириллу доставить меня домой на вертолете.

Гарик задрал голову, прислушался: вертолета не слышно. Лишь на лужайке медленно выпрямляется примятая широкими колесами трава. Возле крыльца валяется Сережина вельветовая курточка. Впопыхах бросил ее прямо на тропинку.

— Куда они полетели? — озабоченно спросил Гарик.

— Вернутся, — улыбнулся Сорока.

— Разве положено посторонних лиц на военном вертолете катать? — проворчал Гарик. — Армия называется…

Сорока с улыбкой посмотрел на него.

— Ты все такой же…

— Какой? — вызывающе посмотрел на него Гарик.

— Никуда она не денется, вернется.

— Кстати, этот… Кирилл тоже пялил глаза на Алену, — язвительно заметил Гарик. — Из-за нее и устав нарушил… Узнает начальство — на гауптвахту загремит твой Кирилл!

— Не загремит, — миролюбиво заметил Сорока. — А девчонкам столько радости!

Гарик сел на нос вытащенной на песок лодки, стрельнул глазами поверх сосен и, трогая пальцами просмоленный паз на борту, спросил:

— Почему ты не позвал меня?

— Куда? — непонимающе посмотрел на него Сорока.

— Я, по-моему, никогда трусом не был.

— Вон ты о чем… — протянул Сорока. — Как-то в голову не пришло. А потом ты чем-то занят был…

— Не надо, Тимофей, — серьезно сказал Гарик. — Ты просто забыл, что я твой друг… И самое обидное — перестал верить мне. Будь я с тобой, возможно, обошлось бы и без кровопролития… Так-то, рыцарь без страха и упрека!

— Пожалуй, ты прав, — согласился Сорока. — Не в тебе я засомневался… Нет! Слишком уж на себя понадеялся. Думал, справлюсь с ними.

— Вон и девчонки не смотрят в мою сторону: как же, Сорока геройские поступки совершает, а я в это время на танцплощадке отплясываю…

— О девчонках я не подумал… — не смог сдержать улыбку Сорока.

— Если следующий раз сунешься без меня в какую-нибудь заварушку, считай, что я тебя больше не знаю, — сердито сказал Гарик. — Не друг ты мне будешь, понял?

— Ну их к дьяволу, эти заварушки!

— Ты запомни, что я сказал, — предупредил Гарик.

— Ладно, в следующий раз будем тонуть вместе… — засмеялся Сорока.

Он был рад, что вырвался из больницы, — соскучился по ним, чертям! А что говорить о том, что уже в прошлом? Он ведь не предполагал, что все так получится. Будь немного потемнее (кто знал, что луна в этот вечер будет такая ясная?), они не заметили бы, что он лодку отогнал от берега… В больницу наведывался следователь районной прокуратуры и долго толковал с ним. Следователь знал Сороку, еще когда тот учился в детдоме и заправлял мальчишеской республикой на Каменном острове. Два мешка отборной рыбы сдали в милицию Василий Остроумов и Егор Лопатин. Время было позднее, никто еще не знал, что в Сороку стреляли, поэтому работники милиции лишь на следующий день выехали в Островитино. Но браконьеров и след простыл.

— Им, наверное, бензин девать некуда… — поглядывая на облака, что нависли над вершинами деревьев, возмущался Гарик. — Увидели девчонок и забыли про все на свете…

— Ну-ну, поворчи, — добродушно заметил Сорока.

— Куда они умотали?

Сорока взглянул на часы и сказал:

— Через десять минут прилетят.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво посмотрел на него Гарик.

— Ты что, и вправду думаешь, они полетели на прогулку? — сказал Сорока. — У них свои дела: слетают куда надо и вернутся.

— А как же военная тайна?

— Никакой тайны нет, — с досадой ответил Сорока. — У них свой точный маршрут. Выполнят его и вернутся. А посадку на озере им разрешил Пал Иваныч.

— Распустил он своих вертолетчиков, — подначивал Гарик.

— Пал Иваныч обещал в конце недели на рыбалку приехать, — сказал Сорока. — Вот ты ему и пожалуйся!

— Попрошу, чтобы всемогущий Пал Иваныч влепил им по пять суток гауптвахты, — улыбаясь, пообещал Гарик.

Вертолет завис над той же самой лужайкой. Летчики не выключили мотор, девушки и Сережа спустились по веревочному трапу вниз. Нина, придерживая одной рукой щелкающую ее по ногам юбку, повернулась к поднимающемуся вертолету и помахала. Кирилл и Володя улыбались и кивали гладкими головами в кожаных шлемах. Алена тоже помахала им. А Сережа подбросил вверх свою курточку и что-то крикнул. От берега по воде разбежалась мелкая рябь.

Вертолет улетел, а возбужденные Алена, Нина и Сережа наперебой стали рассказывать о своих впечатлениях. Они пригласили летчиков на рыбалку. И те пообещали приехать на субботу и воскресенье…

Гарик демонстративно повернулся спиной и, насвистывая какой-то мотив, зашагал по тропинке в лес. Нина обменялась взглядом с Аленой и улыбнулась.

— Гарик! — позвала Алена. — Куда ты? В честь прибытия Сороки мы прямо на лужайке накроем праздничный стол… Слышишь?

Гарик даже не обернулся.

— У вас что, заговор? — спросил Сорока, глядя на Алену.

— Мы его хотим перевоспитать, — заявила та.

— Может, хватит? — умоляюще взглянула на подругу Нина. — Он уже и так на меня волком смотрит.

— Я ведь хочу, чтобы тебе было лучше, — пожала плечами Алена.

— Зря ты это, — тихо сказал Сорока. — Гарик нормальный парень, и нечего его перевоспитывать. У каждого человека есть свои недостатки.

— Смысл дружбы состоит не в том, чтобы показывать другу наши недостатки, а в том, чтобы открыть ему глаза на его собственные, — назидательно изрекла Алена.

— Против этого нечего возразить, — улыбнулся Сорока.

— Человек должен самоусовершенствоваться всю свою жизнь, — в том же духе произнесла Алена. — Так утверждал Чехов.

— Именно самоусовершенствоваться… — мягко заметил Сорока. — А вы пытаетесь на него давить.

— Ален, я его догоню? — просительно сказала Нина.

— Бога ради, — холодно ответила Алена. — Больше я в ваши дела не вмешиваюсь.

— Мудрое решение, — улыбнулся Сорока.

Нина сорвалась с места и побежала вслед за Гариком, который уже скрылся за стволами деревьев.

— Странные люди, — задумчиво сказала Алена. — Сама попросила моего совета, как ей быть. Гарик, мол, очень ревнив… — Она бросила взгляд на Сережу. — А ты чего уши развесил?

— Как это развесил? — обиделся Сережа. — На просушку, что ли?

Сорока фыркнул и отвернулся.

— О чем это я? Да, Нина попросила моего совета… Понимаешь, Гарик…

— Можешь не продолжать, — сказал Сорока.

Сережа ожидал, что сестра вспылит и наговорит ему кучу дерзостей, но Алена вместо этого грозно взглянула на него и, повысив голос, сказала:

— Я же просила тебя принести стол из кухни!

— Когда? — удивился Сережа. — Ты сегодня, сестренка, что-то заговариваешься!

— Как он со мной разговаривает? — воскликнула Алена. — Не стыдно?

— Ну вот, — ни к кому не обращаясь, вздохнул Сережа. — Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат…

— Это что-то новенькое, — заметила Алена.

— Наоборот — старенькое… — ядовито сказал Сережа. — Это я в одном твоем историческом романе вычитал!

Повернулся и, насвистывая тот же самый мотив, что и Гарик, зашагал к дому. И даже походка у него была точно такая же.

Алена проводила его долгим взглядом, вздохнула и посмотрела Сороке прямо в глаза. На губах у нее грустная улыбка.

— Тимофей, неужели я такая дура?

— Зачем уж так… — растерялся тот.

— Нет, я дура! Дура! — все громче говорила она. — Куда ни суну свой нос — все не так!

— А ты не суй, — посоветовал Сорока.

— Скажи мне только честно, Тима: я действительно набитая дура? — Алена совсем близко стояла возле него и пытливо заглядывала в глаза. Припухлые губы надуты, как у обиженного ребенка, в глазах влажный блеск. Она показалась такой беззащитной и маленькой, что у него перехватило дыхание. Нежность к ней, Алене, переполняла его.

Осторожно положив ей руки на плечи, он приблизил к себе и неумело поцеловал. Чувствуя, как лицо заливает краска, и боясь взглянуть на нее, с трудом выговорил:

— Ты самая умная девушка на свете… И самая красивая!

— Скажи еще что-нибудь, — совсем тихо попросила она.

Ее лицо, наоборот, стало бледным, почти прозрачным, а яркие с расширенными зрачками глаза властно требовали чего-то еще. Она не оттолкнула его, хотя и не ответила на этот первый в его жизни, робкий поцелуй.

— Я тебя, оказывается, всегда любил, — быстро заговорил он, будто боялся, что вот сейчас все слова иссякнут. — Это я там, в больнице, понял… Я все-все передумал! Я влюбился в тебя еще раньше, чем мы встретились. Ну, когда я за веревками пришел, чтобы лося спасти… Я подолгу смотрел с острова на тебя в бинокль. Даже ребята заметили, что я часами не слезаю с сосны… Один раз даже туда обед принесли… Плавал под водой вокруг твоей лодки…

— Ты ловил лещей и прицеплял к моему крючку…

— И в Ленинград приехал из-за тебя, — продолжал он.

— Почему же ты мне об этом раньше не сказал? — Она снизу вверх смотрела ему в глаза.

— Я тогда еще не знал, что любил тебя, — признался он.

— Ты невозможный человек, Тимофей… — чуть не плача, говорила она. Еще немного… и ты навсегда потерял бы меня!

— Тебя бы я не потерял, — сказал он с ударением на первом слове.

— Хорошо, я бы тебя потеряла.

— Это невозможно, Алена.

— Зачем же ты меня мучил два года?

— Мне было труднее, — вздохнул он.

— Ты должен был мне сказать раньше. — В ее голосе радость и грусть.

— Я не мог этого сделать, потому что… я любил тебя, но сам этого еще не знал.

— Так не бывает.

— Бывает, Алена!

Она бросила взгляд в ту сторону, куда ушли Гарик и Нина. В глазах ее что-то вспыхнуло, сжав кулаки, она стала колотить Сороку по выпуклой широкой груди. Он отпустил ее, глаза у него стали удивленными.

— Где нам давать советы другим людям, если мы… мы… мы… — всхлипывая и смеясь, приговаривала она, молотя его кулаками по груди. — Сами в себе, в себе… в себе-то не можем толком разобраться!..

Разжала кулаки, вскинула руки и, притянув его к себе за шею, поцеловала. Ни он, ни она не помнили, сколько времени длился этот поцелуй. Грохот и треск заставили их отпрянуть друг от друга и оглянуться. На крыльце стоял Сережа, а внизу валялся, задрав три ноги к небу, обеденный стол. Четвертая нога отлетела в сторону.

— Это, говорят, к счастью, — пробормотал он, изумленно глядя на них.

— К счастью посуда бьется, дурачок… — рассмеялась Алена.

— Хорошо, я сейчас принесу тарелки… — сказал Сережа, потирая ушибленное колено.

Глава двадцать вторая

Все произошло так быстро и неожиданно, что они не успели по-настоящему испугаться. Только что ярко светило солнце, ровно шумели на берегу сосны, низко кружась над песчаной косой, тоненько покрикивали озерные чайки — и вдруг стало тихо. На какое-то мгновение. Затем сильный порыв ветра пронесся над озером, вздыбив потемневшую воду и заставив прибрежные деревья протяжно застонать. Лодку, на которой сидели с удочками в руках Алена и Сорока, развернуло, струной натянулась веревка с якорем. Будто кто-то гигантской плетью стегнул по камышам, и они полегли в заходившую ходуном воду.

Когда они взглянули на небо, то увидели огромное сизое облако, даже не облако, а лохматую тучу, сквозь которую бледным размазанным блином просвечивало солнце. Туча разбухала на глазах, наливалась чернотой, чуть ниже ее стремительно проносились клубящиеся шапки рваных облаков с багровым отблеском. Огромное синее озеро как-то странно качнулось сразу от берега к берегу, а затем стало вспухать, будто закипающее молоко в кастрюле. Высокие волны с вспенившимися гребнями вопреки здравому смыслу от обмелевших берегов побежали навстречу друг другу и встретились в центре озера. И в ту же секунду в жутком свисте ветра, будто джинн из бутылки, возник крутящийся смерч. Отклоняясь то в одну, то в другую сторону, он вздымался все выше и выше, пока не соприкоснулся разветвленным щупальцем с тучей. Послышался нарастающий грохот, будто столкнулись два железнодорожных состава.

Танцующий посередине озера смерч то приближался, то удалялся. В тот самый момент, когда смерч снова приблизился к ним, лодку сорвало с якоря, она стала бортом к волне, которая с силой ударила в нее, и в следующее мгновение Сорока и Алена очутились в кипящей воде. Оглушенные раскатами грома, они барахтались возле перевернутой лодки. Сорока первый опомнился и поплыл к Алене; она что-то кричала, но в свисте ветра и шуме раскачивающихся на берегу деревьев ее было не слышно.

— Обними меня за шею!.. — подплыв к ней, прокричал Сорока. Лицо возбужденное, ей показалось — он смеется.

А в него и правда будто бес вселился: хотелось орать песни, кричать, беспричинно смеяться. Лишь присутствие перепуганной Алены сдерживало его. Ему даже хотелось, чтобы смерч приблизился вплотную и он потрогал его рукой. И если бы не Алена, он сам поплыл бы к танцующему водяному столбу и прикоснулся.

— Поплыли к острову! — крикнул Сорока и, глядя ей в глаза, засмеялся. — Я такого еще никогда не видел… А ты?

Она плавала на одном месте и, будто не узнавая, смотрела на него. «Ненормальный! — с каким-то странным чувством думала она. — Мальчишка!» Рядом с ним она перестала бояться, страх ушел.

— Обними за шею… — говорил он.

— Вот еще, — сказала она. — Что я, плавать не умею?

И первой поплыла к острову. Он, будто дельфин, плескался рядом, весело фыркал, будто нечаянно коснулся рукой ее ног, но она сердито попросила не трогать ее. Гарик тоже никогда не упустит такой возможности: незаметно поднырнет под водой, схватит за ноги и не отпускает… Один раз, наглотавшись воды, перепуганная Алена закатила ему пощечину.

Водяной смерч так же быстро исчез, как и появился. Когда они вступили на Каменный остров, озеро уже успокоилось, солнце вовсю припекало, даже птицы пели. Лишь спешащее за горизонт съежившееся сизое облако да бледнеющее полудужие радуги, торчащее из леса, напоминали о буре.

Они навзничь растянулись на лужайке. На небе ни облака.

Туча увела их в необъятные дали за собой. Послушные, как цыплята, грозовые облака теперь не отстанут от нее.

— Пропало мое любимое платье, — вздохнула Алена. — Я его сама сшила.

— Моя новая рубашка… — эхом откликнулся Сорока. — Я ее купил перед отъездом сюда.

— Мои белые босоножки на платформе…

— Мои бедные драные кеды… правда, без платформы.

— Мой лещ…

— Леща не было, — заметил Сорока.

— Был, — возразила Алена. — Он клюнул как раз в тот момент, когда лодку развернуло.

— Почему лещ? Может быть, окунь.

— Нет, лещ!

— Или плотвица…

— Я говорю — лещ!

— Ну ладно, — уступил Сорока. — Пусть будет лещ…

— То-то… — рассмеялась Алена. — Лучше не спорь со мной!

После того что произошло на берегу, когда он сказал ей, что любит, между ними возникла какая-то неловкость. Сорока больше ни разу не повторил своих слов, он и так сделал почти невозможное: впервые в жизни признался в любви девушке. Потом, ворочаясь без сна на раскладушке, он снова и снова заново переживал всю ту сцену на берегу и мучительно краснел… Разве можно любимой говорить такие банальные слова: «Ты самая умная девушка на свете»? Или «самая красивая»?.. Откуда это у него: из книг или в кино услышал? Почему в таких отчаянных ситуациях люди глупеют?

Даже спасительная мысль, что влюбленные действительно глупеют, не утешала его.

Они рыбачили, купались, загорали вот так же, как сейчас, говорили о чем угодно, только не о любви… Хотя иногда Сорока ловил на себе вопрошающий взгляд девушки, будто она приглашала его к другому разговору, ждала от него совсем иных слов… Но переломить себя и говорить ей о своих чувствах он не мог. Так уж сложилась его жизнь, что больше приходилось скрывать свои чувства от посторонних, чем раскрывать… И с этим он ничего не мог поделать.

Его переполняла нежность к Алене. Там, у опрокинутой лодки, в кипящей воде, он почувствовал себя ее спасителем. И это чувство было сильным и радостным. Пусть он сам бы погиб, но ее спас. Забыв про раненую руку, он на себе дотащил бы ее до берега… Но Алена сама умела прекрасно плавать. И его помощь не потребовалась.

— Когда лодка опрокинулась, я очень испугалась, — будто читая его мысли, произнесла Алена. — А ты? — Она раскрыла глаза и, чуть повернув голову с растрепанными, еще не просохшими волосами, взглянула на него.

— Я тоже испугался, — ответил он.

— Почему же тогда смеялся?

— Наверное, со страху… — раздвинул он в улыбке обветренные губы.

Глядя на небо, Алена мысленно сравнивала Сороку и Бориса… Какое у него, Бориса, тогда лицо было! Когда он рулил прямо на Сороку… Жестокое, ноздри расширились, как у зверя… А синие, так понравившиеся ей глаза стали леденистыми, злыми.

И все-таки было что-то в Борисе и привлекательное. Его поведение говорит о том, что он привык довольно свободно обращаться с девушками. Держится с достоинством, уверенно. Такие не сомневаются в себе и не скрывают этого. Во взгляде его холодная властность… Алену и привлекал и отталкивал от себя этот парень. Насколько он умен, она еще не смогла определить, слишком мало была с ним знакома. Вот сейчас, вспоминая все короткие встречи с ним, не может даже вспомнить ни одного серьезного, интересного разговора… так, пустая болтовня, какие-то намеки, общие слова…

И все же она не могла вот так взять и выбросить Бориса из головы. Нет-нет и думала о нем… Когда рядом не было Сороки… Вот он лежит на спине и, не щурясь, всматривается в небесную синь.

Ей вдруг захотелось, чтобы он ее поцеловал. Она осторожно высвободила руку из-под головы и вытянула ее вдоль своего тела, растопырила пальцы и кончиками прикоснулась к нему. Кожа у него горячая, прокалилась на солнце. Он сделал вид, что ничего не заметил, хотя веко его дернулось, а губы дрогнули, будто он хотел улыбнуться или что-то сказать. Алена провела пальцами по его руке выше запястья и затаилась: что он теперь сделает? Ресницы его затрепетали, в глазах что-то мелькнуло, он нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь и тихонько сжал…

«Ну поцелуй же! — умоляла про себя Алена. — Слышишь, Тимофей!»

Наверное, он услышал, потому что сжал ее руку сильнее, прерывисто, будто ребенок, вздохнул и сжал веки. Только темные ресницы вздрагивают. Тогда Алена приподнялась, нагнулась над ним, отвела пальцами желтую прядь со лба и сама крепко его поцеловала…

— Я так и знал, что вы прячетесь здесь… — послышался голос Гарика. Вы видели, что было на озере?

— Видели, видели, — ответила Алена. На щеках ее пылали два красных пятна. Повернувшись к Нине, которая поднималась вверх от причала вслед за Гариком, она попросила у нее расческу.

Сорока поднялся с травы, подал руку Алене. Лицо у него сконфуженное.

— Извините, я забыл постучаться… — ухмыльнулся Гарик. В подобных ситуациях он не отличался особенной тонкостью. — Да вот дверь не нашел…

— Ты бы и в дверь не постучался, — расчесывая волосы, заметила Алена.

Сорока, все убыстряя шаги, прошел мимо него прямо к обрыву. Сделав небольшую пробежку, оттолкнулся от берега и исчез из глаз. Немного погодя внизу раздался громкий всплеск.

Бледный костер потрескивал, сиреневый дымок тянулся вверх, рассеиваясь в сосновых ветвях. Нина сказала, что ее кусают комары, вот Гарик и соорудил небольшой костерок. Развалившись на траве, он положил темноволосую голову Нине на колени и блаженствовал. Алена сидела на широком пне, а Сорока прислонился спиной к дереву.

— …Глеб рассказывал, что иногда до двух сотен в день зарабатывает, — говорил Гарик, снизу вверх глядя на Нину. — Купит, к примеру, у моряка импортный магнитофон и тут же перепродаст в два раза дороже… Это его законный бизнес.

— Точнее, беззаконный, — ввернул Сорока.

— Я делами Глеба не интересуюсь, — сказала Нина. — А покупатели на него не жалуются… И начальство им довольно. Не беспокойтесь, продавцы теперь сами стали хорошими психологами. Знают, у кого купить, кому продать. И сразу чувствуют, кто перед ними: работник ОБХСС или покупатель с бабками…

— С чем? — переспросила Алена.

— Так дельцы у нас называют деньги, — улыбнулась Нина.

— Про «башли», «капусту» слышал, а про «бабки» — впервые! — подивился Гарик.

— То-то они, голубчики, спелись… — думая о своем, произнес Сорока.

— О ком ты? — спросила Алена.

— И давно они дружки-приятели? — не ответив ей, обратился Сорока к Нине.

— Дружки-приятели? — переспросила та.

— Глеб и Борис, — пояснил Сорока.

— Твой бывший… близкий друг, — не удержался и съязвил Гарик.

— У Глеба есть еще один приятель — Борис, мастер спорта по автомобилизму, — наградив Гарика уничтожающим взглядом, спокойно ответила Нина.

— Его фамилия Борисов?.. Борис Михайлович? — странным голосом спросил Сорока.

— А ты его откуда знаешь? — удивилась Нина. — Впрочем, он человек известный, о нем в газете писали…

У Сороки сначала кровь прилила к лицу, потом он побледнел. Никто, кроме Алены, этого не заметил.

— Ты видела его? — хриплым голосом спросил он. Чтобы скрыть охватившее его волнение, Сорока откашлялся.

— Бориса-то? — не замечая, что с ним творится, продолжала Нина. — Я его впервые увидела на даче у Глеба, интересный мужчина… Он часто заходит в комиссионку.

— Тоже увлекается… музыкой? — поинтересовался Гарик.

— Они все помешались на этих магнитофонах, усилителях, колонках! Платят шальные деньги.

— Да, он ездит быстро… — произнес Сорока. — У него светло-зеленые «Жигули»?

— Это очень важно? — не спускала с него встревоженных глаз Алена. В голосе Сороки прозвучали какие-то нотки, заставившие всех посмотреть на него. Взволнованный, он резко нагнулся, схватил толстую ветку с земли, разломал на несколько кусков и бросил в костер. Когда он снова выпрямился, лицо его было спокойным, как обычно.

— Он тебе не рассказывал, как весной подбил на Приморском шоссе двух мотоциклистов? — после продолжительной паузы спросил Сорока.

— Об этом мне не нужно было рассказывать, — ответила Нина. — Я сама там была.

— Ты?! — вырвалось у Сороки. На лице его глубокое изумление и растерянность. — Ты была в этой машине?!

И Гарик и Алена, чувствуя, что происходит что-то необычное, во все глаза смотрели на них.

— Их никто не подшибал — они мчались за нами как сумасшедшие и перед поворотом, когда увидели встречный грузовик сами свернули в канаву, продолжала Нина. — Я увидела, как они закувыркались, и закричала… Борис остановился, мы все выскочили из машины, ребята кинулись к ним, а я страшно испугалась, даже не подошла посмотреть… Девочки — тоже. Борис потом сказал, что они получили серьезные травмы, но будут живы.

Гарик и Алена переглянулись.

— Это ты про тот случай на Приморском шоссе? — спросила Сороку Алена.

— Ты знаешь, кто был на мотоцикле? — сказал Гарик, глядя на Нину.

— Какие-то дружинники, — ответила она. — Я же говорю, их не видела.

— Дружинники! — воскликнул Гарик. — Вы убили Сашу и чуть не отправили на тот свет…

— Нина, сколько вас было в машине? — перебил Сорока, бросив недовольный взгляд на Гарика.

— Борис, я, Глеб, сестренки Оля и Аня и Борис… Шесть человек. Мы ехали на дачу Глеба.

— Ты Бориса два раза назвала, — заметила Алена.

— Один — Борис Михайлович Борисов, второй — Длинный Боб, — пояснила Нина. — Два Бориса, неужели непонятно?

— Понятно, — сказал Сорока. — Непонятно только, куда испарился Длинный Боб…

— Борис Михайлович и Глеб погрузили их в машину и повезли в Зеленогорск, а мы все сели на автобус и на нем доехали до дачи… — Нина обвела всех недоуменным взглядом. — Какого Сашу убили?

— А с ним на мотоцикле был Сорока, — прибавил Гарик. Он сидел рядом с Ниной и накручивал на палец тонкий стебель.

— Это правда? — Нина перевела взгляд с него на Сороку.

— Вспомни: о чем они говорили, когда стали удирать от нас? — попросил Сорока.

— Почему же я тебя не узнала? — произнесла Нина.

— Я сидел сзади, — сказал Сорока.

— Борисов хотел остановиться, когда вы замахали полосатой палкой, ну, а Длинный Боб…

— Он сидел рядом с водителем? — перебил Сорока.

— Да, он сказал, что не стоит останавливаться, это свои ребята, он их хорошо знает… Давайте, мол, их разыграем… Ну, тут и началась эта бешеная гонка!

— Которая так трагически окончилась, — сказала Алена.

— Ну и друзья у тебя! — покачал головой Гарик. — Тюрьма по ним плачет!

— Я же не виновата, что ты мне так поздно встретился, — съязвила Нина.

— Это Боб попросил вас не говорить следователю, что он был в машине? спросил Сорока.

— Он сказал, что у Борисова будут неприятности с ГАИ, если узнают, что в машине было шесть человек. И Борисов согласился… Ну, мы и не назвали его.

— А вас спрашивали?

— Да нет… Борисов привез нас в милицию и еще раз попросил не говорить про Длинного Боба. — Нина посмотрела на Сороку. — А что? Надо было сказать?

— Зачем же подводить своих друзей, — усмехнулся Сорока.

— Я не знала, что Саша погиб, — сказала Нина. — Борисов говорил, что он лежит в больнице…

— Он умер не сразу, — сказал Сорока. — Его пытались спасти, сделали операцию, но он так и не пришел в сознание…

— Боже мой, какой ужас! — воскликнула Нина. — А ты?

— Я, как видишь, легко отделался…

— Р-р-р! Ав! — раздался дикий рев, и из кустов с шумом и треском выломился улыбающийся Сережа. Подбежал к костру, оглядел всех веселыми глазами. — Что, испугались? Вы видели, какой смерч плясал на озере?

— Он нас сюда по воздуху забросил, — сказала Алена.

— Я так и подумал, когда увидел в камышах перевернутую лодку, засмеялся Сережа. — Или вы прямо в рай к боженьке на небо попали, или — на Каменный остров.

— Может, ты и мое платье нашел? — спросила Алена.

— Удочку нашел, а на крючке знаешь кто был?..

— Лещ! — воскликнула Алена.

— Здоровенный окунь, — ответил Сережа.

Алена бросила взгляд на Сороку, но тот не слушал их: опершись спиной о ствол, смотрел прямо перед собой, и глаза у него были чужие, беспощадные.

— Я привез котелок, хлеб, ложки, рыбу… После бури такой потрясающий клев был! — весело рассказывал Сережа. — Давайте в наш последний вечер поужинаем здесь, на Каменном острове?

— Меня комары живьем сожрут, — сказала Алена. — Смерч оставил на мне один купальник.

— Я все привезу, что надо, — очнулся от своих невеселых дум Сорока.

— Ты не знаешь, что мне надо, — поднялась с пня Алена.

Он впереди, она — за ним стали спускаться вниз к причалу. Когда забрались в лодку и Сорока сел на весла, Алена сказала:

— Они ведь ненарочно, Тима?

— А ты как думаешь? — взглянул он ей в глаза.

— Я не могу в это поверить, — помолчав, проговорила она. — Нина ведь сказала, что Борисов хотел остановиться…

— Но не остановился…

— По-твоему, Борис, или, как вы его называете, Длинный Боб… подстроил эту аварию?

— Боюсь, что так, — процедил он, не глядя на нее.

— За рулем-то сидел другой Борис! — с вызовом сказала она. — Как же он мог?

— Ты его защищаешь? — чуть приметно усмехнулся Сорока.

— Я тебя защищаю от самого себя! — горячо воскликнула она. — Я же вижу, как ты мучаешься, растравляешь себя… Ты же, Сорока, всегда был справедливым!

— Посмотри: что это такое в камышах? — кивнул Сорока на мыс.

— Мое платье! — обрадовалась Алена.

Лодка была на полпути к острову. Тут наперерез ей со стороны бывшего детдома показалась еще одна плоскодонка с черным вытянутым носом. В ней сидели трое. Увидев Сороку и Алену, они зашевелились, о чем-то переговорили, потом один из них встал и, сложив руки рупором, протяжно закричал:

— Сорока-а! Мы-ы к тебе-е!

— Греби-и на Каменны-ый! — откликнулся тот.

Над озером аукнулось эхо и пошло гулять по сосновому бору, березовой роще. Тот, кто встал, помахал рукой — мол, понял, — и лодка взяла курс на остров.

— Кто это? — спросила Алена, глядя на черноносую лодку.

— Моя команда… — улыбнулся Сорока. — Вася Остроумов, Егор Лопатин… Одного ты знаешь — Федя Гриб!

— Твой лютый враг?

— Он перевоспитался, — улыбнулся Сорока.

— Ой, посмотри: что это такое? — показала на остров Алена. — Можно подумать, что республика возродилась!

Над соснами разноцветным роем взвились шары с привязанными к ним человечками, рыбами и еще какими-то непонятными знаками.

— Восемь, одиннадцать… тринадцать… Пятнадцать! Как красиво. Откуда их столько?

— Сережа забавляется, — сказал Сорока. — Видно, нашел наш тайник…

— Жалко отсюда уезжать, — вздохнула Алена. — А тебе, Президент?

Он не успел ответить: неподалеку от лодки с негромким всплеском упал лопнувший шар с человечком. Сорока подцепил его веслом, взял в руки и стал разглядывать.

— Мой личный знак, — с задумчивой грустью сказал он. — Стоило ему появиться в небе, я все бросал и мчался на остров.

— И меня бы бросил? — без улыбки спросила Алена. Она черпала пригоршней воду и пропускала ее сквозь пальцы. Сверкающие капли со звоном разбивались о воду.

— Тогда — да, а сейчас — нет! — сказал он.

Еще один синий шарик с рыбкой лопнул в небе и мягко, без всплеска упал в озеро — на этот раз немного дальше.

— Я хочу его взять на память, — сказала Алена.

Сорока молча направил лодку к съежившемуся шарику с картонной рыбкой.

Часть третья КАКИМ ТЫ БЫЛ…

Глава двадцать третья

Сорока не заметил, как за спиной остановилась комсорг Наташа Ольгина. Некоторое время с интересом наблюдала за его работой, потом стала что-то быстро говорить, но в этот самый момент поднявший от двигателя голову Сорока сделал знак водителю, сидевшему в машине, и тот включил мотор. Наташа вынуждена была замолчать.

Закончив регулировку, Сорока выпрямился, отключил провода приборов и захлопнул крышку капота. «Жигули» рывками стали пятиться со стенда. А в дверь уже заглядывали ожидавшие своей очереди автомобилисты.

— Мы должны с тобой сейчас же засесть за составление доклада — до отчетно-выборного собрания осталось каких-то пять дней. Из райкома комсомола уже три раза звонили… Так что заканчивай все дела — и пошли в красный уголок. Я материалы подготовила.

— Ты даешь! — усмехнулся Сорока. — Я сегодня один. Кто же будет работать?

— А Кузьмин?

— С неделю как в отпуске.

— Я договорюсь с Томиным, и тебя кто-нибудь заменит.

Наташа отступила к верстаку, пропуская на стенд очередную машину. Сорока, встав напротив дверей, показывал, как нужно заезжать. Водитель кивал, старательно вертел руль, но его почему-то все время вело в правую сторону. Когда «Москвич» наконец встал на место, Сорока повернулся к Наташе и коротко бросил:

— После смены.

Девушка всплеснула руками и возмущенно затрещала, но Сорока включил рубильник, и рубчатые металлические барабаны, на которых стояли колеса машины, со скрежетом стали вращаться.

— Тормоз! — крикнул Сорока.

Водитель нажал на педаль, и на светящемся табло прибора заметались зеленые пунктирные всплески.

— С тобой разве договоришься! — обиженно сказала Наташа и стремительно выпорхнула из помещения. Однако через секунду в проеме двери снова показалась ее голова. — У нас незаменимых нет!.. — крикнула она. — Буду ждать в красном уголке…

Не успел он обслужить «Москвич», как его позвали к начальнику производства.

«Чертовка, уже пожаловалась! — с досадой подумал он, вытирая ветошью руки. — Почти неделя до собрания, а она горячку порет…»

Однако Тимур Ильич пригласил его в свой светлый, отделанный деревом кабинет совсем для другого разговора. Он сидел на краешке полированного письменного стола и коротко бросал в телефонную трубку:

— Мы лобовые стекла для «Жигулей» не изготавливаем. Мы получаем их со склада, товарищ… А на складе пусто. Конечно, ждем! Вот так, ясно? Все. Пока.

Невысокого роста, с короткой стрижкой, в черном кожаном пиджаке, Томин выглядел молодо, хотя в светлых волосах и достаточно седины. Был он очень подвижным, минуты не мог посидеть спокойно: то встанет из-за стола и пройдется по просторному кабинету, то с бумагами в руках пристроится у окна, то, вот как сейчас, усядется на край стола. Казалось, он боится своего кресла, будто оно болотная кочка, которая может засосать, не отпустить. Да и в кабинете-то Томин старался поменьше бывать: выскакивал в производственный отдел или бухгалтерию, его можно было увидеть в цехах, на территории, где он давал указания мастерам и бригадирам. В узком длинном коридоре его ловили клиенты и просили подписать какие-то накладные, наряды на запчасти. Он выхватывал шариковую ручку, быстро взглядывал на текст и тут же подписывал.

Вскочив со стола, Томин целеустремленно направился к Сороке, но, не доходя на один шаг, круто свернул и, обогнув длинный, застланный зеленым сукном стол — такие стоят во всех кабинетах, — вновь очутился у негромко задребезжавшего телефона.

— Да? Я слушаю. Здравствуйте. ТО-1? Можно. В порядке очереди. Позвоните в регистратуру, вас запишут. Профессор? У нас одна очередь и для профессоров и для рабочих. Для академиков — тоже. Все. Пока.

Положив трубку, посмотрел на Сороку, неподвижно стоявшего у двери.

— Ты ученых без очереди обслуживаешь? — спросил он.

В другой бы раз Сорока и ответил на шутку начальника, Тимур Ильич ему нравился, но сейчас на стенде стоит машина, а на очереди еще четыре… А он, единственный в смене электрик, торчит в кабинете и слушает стереотипные телефонные разговоры.

— У меня там люди, — суховато сказал он. — Ждут.

Бросив на него быстрый взгляд, Томин уселся в кресло, но тут же вскочил, будто обжегся. Обойдя вокруг стола, снова остановился напротив Сороки.

Он был намного ниже, и ему пришлось задрать голову, чтобы посмотреть тому в лицо. И взгляд у него был вопросительный, будто начальник и не вызывал Сороку, а тот сам пришел к нему.

— Думаешь, я вызвал тебя, чтобы полюбоваться на твои красивые глаза?

Сорока пожал плечами, — мол, к чему лишние слова? Тимур Ильич подошел к подоконнику, пристроился на нем. Задумчиво глядя на Сороку, забарабанил пальцами по стеклу.

— Дело вот в чем: я назначаю тебя старшим смены на поток, невыразительным голосом сказал он. — Приказ подписан. Надеюсь, ты справишься. Не боги горшки… Вопросы будут? Нет? Все тогда. Пока.

Сорока вытаращил на него глаза: он никак не ожидал такого оборота. Выходит, под его начало попадут все автослесари, мотористы… По сути дела, старший смены — помощник мастера, второе лицо в потоке. А когда мастер отсутствует, заменяет его. К старшему смены обращаются все: и рабочие и клиенты. И он отвечает за качество работ и выполнение плана.

— В цехе есть ребята куда опытнее меня, — попробовал возразить он. — И стаж у них! А я тут без году неделя.

— Испугался, Сорокин? — с усмешкой посмотрел на него Томин. — Простым-то слесарем оно, конечно, проще…

Это задело Сороку. В трусости его еще никто не упрекал.

— Когда заступать? — помрачнев, спросил он.

— Это другой разговор, — заулыбался Тимур Ильич. — А то я уже засомневался в тебе. Может, думаю, Кузьмин перехвалил тебя?

«Вон оно в чем дело? — подумал он. — Володина работа…» Мелькнула мысль, не захотел ли тот избавиться от него, но тут же отогнал эту недостойную мысль: Кузьмин не из тех, кто будет в кошки-мышки играть.

— Ты что, недоволен? — весело прищурился на него Томин.

— Прыгаю от радости, — пробурчал Сорока.

Повернулся, чтобы выйти, но начальник остановил.

— В этой смене Борис Садовский, Лунев и Гайдышев… Я скажу мастеру, чтобы их перевели в другую смену.

— Зачем? — сказал Сорока. — Пусть работают, как работали.

— Не нравится мне эта компания, — продолжал Тимур Ильич, наблюдая за Сорокой. — Но дело знают. И потом опытные автослесари на дороге не валяются. А на тебя у них зуб. Я этих ребят знаю… Начнут палки в колеса вставлять — сразу ко мне…

— А это еще зачем? — удивился Сорока.

— Думаешь, сам справишься?

— Стоит ли тогда меня назначать старшим смены?

Томин подошел к нему, крепко пожал руку.

— Желаю успеха! — коротко сказал он.

Как восприняли его назначение старшим смены Длинный Боб и его дружки, Сорока не знал, да, признаться, не очень это его и интересовало. Он был на станции не новичком, со многими ребятами нашел общий язык, а это в какой-то мере сдерживало Боба и его дружков: они не были уверены, что теперь их поддержат. Как бы там ни было, они работали, обращались к Сороке только по делу и старались не задираться, хотя по их виду не скажешь, что им пришлось по вкусу его повышение. Да иначе и быть не могло.

Главным образом на потоке занимались очередным техническим обслуживанием автомобилей: крепежом, сменой масла, смазкой, регулировкой клапанов, проверкой на сходимость колес, балансировкой скатов. В общем, профилактикой.

Бывали, конечно, и сложные случаи, когда вокруг одной машины собирались почти все слесари и гадали: что с ней? Мастер начинал нервничать, торопить, потому что очередь застопоривалась, но Сорока не отпускал машину с подъемника, пока не находили неисправность.

Длинный Боб, Леонид Гайдышев и Миша Лунь всегда работали в одной смене. Они занимались крепежом, смазкой, регулировкой моторов. С ними работал и Василий Билибин. Он считался лучшим специалистом по наладке моторов. Вася открывал капот, просил включить зажигание и, наклонив большую, коротко остриженную голову и чуть прикрыв глаза, с минуту внимательно слушал двигатель — так врач слушает сердце больного, — затем захлопывал капот и коротко бросал:

— Как часы.

— И все? — удивлялся разочарованный автолюбитель который надеялся, что моторист будет что-то регулировать, подтягивать, подкручивать…

— Следующий! — лениво бросал через плечо Вася. За смену ему надоедало объяснять каждому, что мотор в полном порядке и трогать его нет никакой необходимости.

Наверное, поэтому Васе Билибину автолюбители не совали в замасленную руку рубли. Правда, он в отличие от Гайдышева был равнодушен к этому. Если ему давали, небрежно совал в карман спецовки, но сам никогда не напрашивался. Поработав год здесь, Сорока стал терпимее относиться к этому неизбежному злу. Если работникам станции и говорили на общих собраниях, что брать у клиентов чаевые недостойно звания рабочего человека, то автолюбителям никто этого не говорил. Поэтому они, когда находили нужным, совали слесарям рубли, трешки. И Вася Билибин, когда Сорока заговорил с ним на эту тему, заявил, что отказаться бывает просто невозможно: человека обидишь.

Длинный Боб, встретившись с Сорокой после отпуска, первым подошел и о чем-то заговорил. А когда Сороку назначили старшим смены, с обычной своей вежливой улыбкой поздравил, хотя вряд ли ему это назначение пришлось по вкусу. Раньше Садовский был старшим смены, а как вернулся из отпуска, его перевели на регулировку сходимости колес. Эту работу, как правило, выполняли очень квалифицированные автослесари.

Когда Боб преувеличенно горячо стал его поздравлять, Сорока, глядя ему в глаза, подумал: «Не вздумай протягивать свою грязную лапу — я тебе руки не подам!..» Садовский, наверное, понял, руки не протянул…

Ни он, Сорока, ни Длинный Боб даже словом не обмолвились о том, что произошло на Островитинском озере. Пока все было как и прежде.

Как-то на станцию за час до конца смены приехал Глеб. Как ни в чем не бывало подошел к Сороке, широко улыбаясь, протянул руку. Округлое лицо так и светилось радушием.

— Что вы там, братцы-кролики, с Ниной Войковой на озере сделали? спросил он. — Не узнать девицу: Боба к черту послала, со мной не разговаривает… Не ты ли, случайно, на ней жениться собираешься?

— Не я, — усмехнулся Сорока. Он впервые услышал, что у Нины фамилия Войкова.

— Черт дернул нас на это озеро завернуть, — продолжал Глеб. — Нинкина идея… А мы, два остолопа, послушались! Как оно называется, это треклятое озеро? Остро…

— Островитинское, — сказал Сорока.

— И близнецы потом как белены объелись — в один голос завели волынку: мол, хотим домой, к папе и маме… В общем, из Москвы быстренько вернулись в Питер… А как у вас закончился отпуск?

— Ты знаешь, на редкость удачно, — не скрывая иронии, ответил Сорока. — Вы были для нас ложкой дегтя в бочке меда.

Глеб не нашелся что ответить и стал шарить по многочисленным карманам своей пижонской куртки, отыскивая наряд.

— Ерунда у меня получается, — деловитым тоном заговорил он. — На скорости сто километров начинается вибрация. Сначала маленько, потом все больше. Такое ощущение, что вот-вот машина на куски развалится. Трясется руль, рычаги, сиденья…

— Надо колеса балансировать, — сказал Сорока. — Сколько твоя прошла?

— Тысяч тридцать.

— Протектор стерся, нарушилась балансировка. Снимай скаты по одному и тащи в цех.

— Я? — удивился Глеб. — Уволь, пожалуйста, начальник!

Сорока взглянул на часы и сказал:

— Слесарь освободится через полчаса, тогда и займемся тобой.

Глеб что-то пробормотал себе под нос и исчез. А немного погодя Гайдышев, оставив на подъемнике машину, которую шприцевал, куда-то ушел. Появился он через несколько минут, катя перед собой по бетонному полу скат.

— Гайдышев, — остановил его Сорока. — Закончи профилактику машины, потом займешься балансировкой колес. Ленька блеснул на него из-под натянутого на лоб берета колючими глазами, но ничего не сказал: подкатил скат к балансировочному диску и стал его там закреплять. Миша Лунь бросил на Сороку насмешливый взгляд, ожидая, что будет дальше.

Сорока подошел к Гайдышеву. Тот уже закрепил колесо на диске и включил пуск. Скат бешено завращался, а на приборе далеко вправо отклонилась стрелка. Сорока выключил пульт.

И вот они стоят один напротив другого. Нахально глядя Сороке в глаза, Ленька снова нажал на кнопку. Сорока невозмутимо выключил.

— Не лезь в бутылку, Сорокин, — негромко произнес Гайдышев. — Это мой дружок. И он спешит. Могу я его выручить?

— Не в рабочее время, — отрезал Сорока. — У тебя машина на подъемнике. Совесть надо иметь.

— Не свалится, — сказал Гайдышев. — До чего дошло: приятелю помочь нельзя!

— Армейские порядочки! — ввернул Миша Лунь. Однако голос его прозвучал вполне миролюбиво. Миша старался теперь не задираться с Сорокой. Вот и сейчас вмешался лишь потому, что Ленька рядом. Дескать, ребята, я с вами. Чувствовалось, Миша тяготился своей зависимостью от дружков, что не укрылось от Сороки.

Сорока не уступил бы Гайдышеву, но одно дело, когда ты выступаешь от собственного имени и защищаешь свою личную точку зрения, а тут ты — старший смены. Не бог весть какое серьезное нарушение совершил Ленька. И вряд ли остальные рабочие будут на стороне Сороки. Многие поступают так же, как Гайдышев. Правда, стараются это сделать незаметно, во время перекура или обеда. Другой раз отпрашиваются на полчаса — мол, потом задержусь и отработаю.

Скрепя сердце Сорока решил уступить. Сегодня не тот случай, когда можно всерьез, как говорится, скрестить шпаги. Не стоит обострять отношения со слесарями в цехе. А на них уже многие посматривают. Делают вид, что заняты работой, а у самих ушки на макушке.

— Ступицы смазал? — кивнул Сорока на висевшую в воздухе машину.

Ленька, ожидавший скандала, растерялся.

— Правую переднюю не трогал, — помедлив, ответил он.

— Крепеж закончил? — наступал Сорока.

— Крышку картера надо подтянуть… и это…

— Что?

— Маятник слабовато затянут.

— Я закончу твою работу, — сказал Сорока, направляясь к подъемнику.

Гайдышев проводил его взглядом, потом повернулся к приятелю. И лицо у него было озадаченное. Миша Лунь подмигнул, — мол, наша взяла! — и, шлепая ладонями по протектору, стал все сильнее вращать переднее колесо машины.

Длинный Боб, внимательно наблюдавший за этой сценой из облицованной плиткой траншеи, где он проверял сходимость колес, кивнул Леньке — дескать, подойди!

Установив на обод свинцовые грузики, Гайдышев вытер руки о штанины, вразвалку подошел к Садовскому.

— Глеб мог бы и подождать, — негромко сказать тот. — Зачем по пустякам обостряешь отношения?

— Хочешь, чтобы он нам сел на шею и погонял? — огрызнулся тот.

— Не сядет… — сказал Борис. — Не допустим мы такого, дорогой Леня, можешь мне поверить!

— Я думал, он как танк попрет на меня…

— Я давно вам говорил, что он не дурак, — сказал Длинный Боб. — С ним надо ухо держать востро. А ты лезешь на рожон!

— Зато ты всегда в сторонке отмалчиваешься, — упрекнул Ленька.

— А со стороны-то, друг мой Гайдышев, всегда виднее…

Уже после смены, когда они помылись и переоделись, Вася Билибин — они вместе вышли из проходной — сказал:

— Я думал, ты поставишь Гайдышева на место…

— А ты бы меня поддержал? — взглянул на него Сорока.

— Поддержал! — хмыкнул Вася. — Случается, и ко мне заглядывают дружки-приятели… Ведь не откажешь? — Он с хитринкой в глазах взглянул на Сороку: — А мне разрешил бы знакомого без очереди обслужить?

— Тебе бы — нет, — честно ответил Сорока.

— Ну вот видишь!

— Ты и не стал бы просить меня об этом, — продолжал Сорока.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился Вася.

— А вообще, мне трудно с ними воевать, — сказал Сорока. — Я еще не знаю, поддержат ли меня ребята.

— Электриком-то небось было спокойнее? — усмехнулся Билибин.

— На теплой печи еще спокойнее.

— Не лежал… — протянул Вася. — Я ведь ленинградец, в деревне не жил.

— На русской печке — рай, — улыбнулся Сорока. — Представляешь, зима, за окном вьюга-метель, деревья скрипят, а ты лежишь на овчине и слушаешь, как завывает в дымоходе… Пахнет нащепанной лучиной и луком. И еще горячим кирпичом.

— Дед жил в деревне, под Чудовом. Но мне так и не довелось побывать в его доме. В войну вся деревня сгорела… Ну ладно, хватит про печь. — Вася посерьезнел, вздохнул. — Ребята на станции не любят Гайдышева и Длинного Боба, но никто не хочет с ними связываться — можно ведь получить к по рогам! А потом Садовский — широкий парень. Никогда не жмется, дает в долг, приглашает ребят в ресторан, угощает коньяком…

— Одним словом, покупает, — заключил Сорока.

— А ты только права качаешь, бьешь на одну сознательность!

— Предлагаешь и мне с зарплаты пригласить их куда-нибудь и накачать коньяком?

— У тебя денег не хватит, — коротко рассмеялся Вася. Ему было трудно представить такое.

— А ребята не задумываются, почему у этих деляг денег куры не клюют? — посмотрел на него Сорока. — Угощают-то они на ворованное!

— Не пойман — не вор, — хмыкнул Вася, произнося популярную в цехе фразу.

— Сколько веревочка ни вейся… — сказал Сорока. — Попадутся они, Вася.

— Они тоже не лыком шиты, — усомнился в его словах Билибин и вздохнул. У него была такая привычка — ни с того ни с сего иногда тяжко так вздыхать.

— Ребята и то удивляются, говорят: что тебе, больше всех надо? Или перед начальством выслуживаешься?

— Ты ведь так не думаешь?

— Ну а все-таки, почему ты такой?

— Какой?

— Ну, до всего тебе есть дело. Теребилов побольше тебя начальник, а он ничего не замечает… Плавает по цеху, как корабль, и все им довольны. План выполняется, премиальные идут, чего еще надо? А то, что ребята подхалтуривают, — и бог с ними! Они же не у государства берут, а у частника.

— А где же такие понятия, как рабочая честь? Наконец, обыкновенная совесть? Ты думаешь, они домой придут и станут сразу хорошими, честными? И этот слюнтяй Миша тянется за ними! А на них глядя и другие начинают хапать и халтурить. Им, мол, можно, а нам нельзя? Ты послушай, что в городе про нас, ремонтников, говорят: гайку даром никто не завернет! Бряк-стук — гони руп. Стук-бряк — давай трояк!

— Это ты перехватил, — возразил Вася.

— Такие, как Гайдышев, дают повод так о нас думать. Помнишь эту комедию с масленками?

— Масленки — это мелочь! — сказал Билибин. — Они почище дела обделывают…

— Какие дела? — как можно равнодушнее спросил Сорока, но Вася не клюнул на эту удочку.

— Капать даже на них я не собираюсь, — заявил он. — Присмотрись повнимательнее, как они делают на потоке профилактику гарантийных «Жигулей».

— А тебе безразлично? — покосился на него Сорока. — Пусть рядом жульничают, а я ничего не вижу, ничего не слышу.

— У меня, видно, другой характер, — нехотя ответил Билибин. — Меня как-то мало это волнует.

— Не верю, — сказал Сорока.

— Плюнь ты на них, Тимофей, — вяло посоветовал Вася. — Они же скользкие, как угри, все одно выскользнут.

— И все-таки ты мне поможешь их прижать к стенке, — сказал Сорока. — Иначе и ты…

— Послушай, не порти мне настроение, — кисло улыбнулся Вася. — У меня сегодня свидание…

— У всех свидание! — рассмеялся Сорока.

На автобусной остановке они распрощались: Билибину нужно было на проспект Смирнова, а Сороке — к Кировскому мосту, в Институт культуры имени Крупской. Он уже неделю не видел Алену и надеялся еще застать ее там.

Через трамвайные рельсы резко проскочили «Жигули» и остановились. Боковое стекло опустилось, и показалась голова Бориса Садовского.

— Нам, по-моему, в одну сторону, — сказал он Сороке, ожидавшему свой автобус. — Садись, подвезу!

— Предпочитаю общественный транспорт, — отказался Сорока и подумал, что это у него не очень-то умно получилось.

— Салют! — улыбнулся Борис и укатил.

Поднимаясь в автобус, Сорока подумал, что Длинный Боб распоряжается машинами друзей, как своей собственностью: то прикатит на работу на светло-зеленых «Жигулях» мастера спорта Борисова, то разъезжает на машине Миши Луня, то, как сегодня эксплуатирует «Жигули» Глеба.

С двумя пересадками он доехал до своей остановки, сошел у Марсова поля. Было около восьми вечера. В Ленинграде октябрь почти всегда солнечный, теплый. Желто-красная листва на уличных деревьях еще держится. С подернутой мелкой рябью Невы веяло прохладой. Если дни были яркие, солнечные, то вечера и ночи — пронзительно холодные.

В этот год многие улицы города были в лесах, а изрытые дороги перекрыты из-за ремонта. Автобусы совершали какие-то немыслимые рейсы, которые менялись иногда каждый день.

Сорока вышел к зданию института.

Можно было бы сразу зайти в вестибюль, но он почему-то стеснялся появляться в этом девичьем царстве. В институт в основном поступали девушки. Были, конечно, и парни, но очень мало. Алена как-то в шутку сказала, что они в каждой группе на вес золота…

Перейдя улицу, Сорока уселся на каменный парапет и стал смотреть на непрерывно хлопающую дверь. Некоторые девушки, выскочив на тротуар, озирались по сторонам, очевидно разыскивая глазами встречающих, и только потом начинали застегивать пуговицы на пальто и плащах. На приличном расстоянии от парадной, в ряд, прижавшись одна к другой, стояло несколько машин. Судя по тому, что в них маячили за рулем водители, это были встречающие. Только моторизованные. А пешие прогуливались по набережной, рассеянно посматривали на Неву, на проносящиеся мимо машины. И какой бы у них ни был томно-рассеянный вид, внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что они кого-то поджидают.

Алена все еще не выходила. Уже пять или шесть парней с обычными, надо сказать, не очень-то умными улыбками влюбленных встретили своих подружек, двое «Жигулей» с ревом унеслись в сторону Литейного моста, а Сорока все еще сидел на холодном камне и смотрел на дверь.

Увидев наконец знакомую фигуру в светлом плаще, он вскочил с парапета. Наверное, и на его лице тоже заиграла стереотипная глуповатая улыбка, он уже хотел было поднять руку и помахать девушке, как вдруг стоящие метрах в пятидесяти от здания «Жигули» цвета слоновой кости с громким рычанием задом подкатили прямо к парадной и остановились перед Аленой, загородив ее от Сороки. Распахнулась дверца, девушка, секунду поколебавшись, пригнулась и нырнула в машину. Так же лихо «Жигули» рванули с места, на этот раз взревев по-медвежьи, и пронеслись мимо. Он лишь успел заметить повернутую к водителю голову Алены и смеющееся красивое лицо Длинного Боба — он смотрел на него, Сороку, и даже, как показалось тому, весело подмигнул.

Институтские двери глухо хлопали. Слышался смех, оживленные девичьи голоса.

Глава двадцать четвертая

Последнее время Дед взял привычку вскакивать на широкий подоконник и, усевшись там, с высоты третьего этажа внимательно наблюдать за двором. И вид у него при этом был уморительный: голова чуть наклонена набок, треугольные уши приподняты, черная нижняя губа отвисла, а в карих глазах меланхолия. На кошек он сверху вообще не обращал внимания, на голубей тоже, но стоило во дворе появиться какой-нибудь собаке, Дед начинал проявлять беспокойство: вертел головой, тихонько постанывал, елозил обрубком хвоста по крашеному подоконнику и в конце концов разражался громким лаем, что всегда повергало гуляющих во дворе собак в изумление. Они останавливались, начинали озираться, повизгивать, но редкая из них догадывалась так высоко задрать голову и посмотреть на Деда. Почему-то собаки не любят смотреть вверх.

С подоконника Дед бурно приветствовал своих хозяев. Стоило отцу, Алене или Сереже выйти из арки, как Дед поднимал радостный лай. Иногда он приходил в такое волнение, что начинал метаться на подоконнике, и тогда казалось: вот-вот он свалится вниз. Отец попросил Сережу и Алену, чтобы они, уходя из дома, закрывали все окна, — долго ли до беды.

Услышав из своей комнаты суматошный лай, Сережа сразу сообразил, что во дворе появился кто-то из своих: Алена или отец. На чужих Дед так не лает. Выглянув из окна, он увидел Алену и Длинного Боба, на котором были отличные расклешенные джинсы. «Фирма!» — завистливо вздохнул Сережа, давно мечтавший достать такие же. Боб раскачивал ключи на цепочке. Они остановились под толстым черным кленом. Алена спряталась за ствол, чтобы Дед ее не видел, но тот продолжал метаться по подоконнику и лаять с визгливыми нотками.

Сережа не поленился, сходил в отцовскую комнату и согнал Деда с подоконника, а окно закрыл. Тогда Дед стремглав бросился в прихожую к входной двери и, почти уткнувшись носом в нее, замер в классической позе: голова наклонена, уши сдвинуты на затылок, хвост задран вверх. Дед ждал, когда Алена поднимется на свой этаж.

Но Алена стояла с Бобом под кленом и разговаривала. Он вертел ключи от машины и, улыбаясь, что-то ей говорил. Алена слушала потупясь. Поза у нее напряженная, будто хочет уйти, но ей не дают.

Сережа на озере не перекинулся с Борисом и десятком слов, — правда, они все быстро уехали, оставив Нину. После того как Сорока за что-то сильно попортил симпатичную физиономию Боба. А вот за что, Сережа не знал, но был уверен: за дело. Просто так бы Сорока его не тронул… Сережа еще там, на озере, поинтересовался у Сороки: что у них произошло? Но тот отделался незначащими словами, вроде: «Уехали — и скатертью дорога!»

Как бы там ни было, Длинный Боб не вызывал симпатий у Сережи, и ему стало неприятно, что сестра стоит с ним под окнами дома…

Потом Сережа и сам не мог себе объяснить, зачем это сделал. Он набрал в большую эмалированную кастрюлю холодной воды, распахнул окно и, встав на подоконник, выплеснул им на головы…

Алена, придя домой, повесила свой светлый плащ на распялку, чтобы просох, взяла полотенце и стала сушить мокрые волосы. Стоя у большого старинного зеркала, спокойно спросила, не оборачиваясь:

— Зачем ты это сделал?

— Он мне не нравится, — ответил Сережа. Он сидел с раскрытой книжкой на отцовской тахте.

— Значит, если мне не понравится твоя девушка, я могу ей плюнуть в лицо?

— Плевать в лицо — это неэтично, — заметил Сережа. — Окати ее тоже водой.

— Тогда у меня к тебе просьба: пусть она станет точно на то же место, где я стояла, ладно? Ты ведь не его, а меня облил.

— Это можно, — без улыбки ответил Сережа.

Алена методично теребила пухлой, утыканной блестящими стерженьками щеткой слипшиеся волосы. Из зеркала на Сережу смотрели ее грустные темные глаза. Закончив эту процедуру, Алена уселась в кресло за отцовский письменный стол.

Взяла с полки какой-то коричневый черепок и рассеянно стала вертеть в руках.

— Нельзя так небрежно обращаться с ценной реликвией, — назидательно заметил Сережа. — Отец говорил, что это осколок древней скифской чаши. Из этой чаши пил сам царь. Не бережем мы истинные ценности…

— На что ты намекаешь, ревнитель древних ценностей? — положив черепок на место, спросила Алена…

— Променять Сороку на этого…

— Я не меняла.

— Почему же тогда встречаешься с ним?

— Я вольна, мой дорогой братец, встречаться с кем захочу, и это совсем не значит…

— А Сорока так бы не поступил, — перебил Сережа. — Никогда!

— Значит, я недостойна его.

— Значит, — безжалостно подтвердил Сережа.

Алена, как когда-то делала мама, положила руки на колени, и вздохнула:

— Сережа, ты еще многого не понимаешь…

— Ну вот, теперь ты заговорила, как наша соседка тетя Раиса, — опять перебил Сережа и передразнил: — «Ты еще маленький, а жизнь взрослых людей это запутанный клубок, который подчас и мудрецу не распутать…»

— Ты не маленький, — без улыбки ответила Алена. — Но пойми меня…

— Зачем же ты тогда с ним целовалась? — испытующе уставился он на сестру.

— С кем, Сережа?

— Ага, значит, и с… этим тоже? — вспыхнув, сказал он.

— Это уж совсем тебя не касается! — повысила голос и сестра. — Я ведь не спрашиваю, с кем ты целуешься?

— Я не целуюсь! — воскликнул совсем по-детски он. — Скажешь тоже!

— Чем же тебе не нравится Борис?

— Лучше Сороки тебе все равно никого не найти. — Сережа захлопнул книжку и поднялся с тахты.

Алена закинула ногу на тахту, загородив ему проход. Тут же подскочил Дед и перепрыгнул. И хотя это было смешно, никто даже не улыбнулся. Дед посмотрел сначала на Сережу, потом на Алену и, зевнув, улегся на ковер.

— А как… твоя девочка? — спросила Алена. — Ну, та, длинная, то есть высокая?

— Никак, — грубо ответил Сережа. — Убери ногу.

— Опять поссорились?

— Вот еще!

— Я же вижу…

— А… все вы одинаковые! — вырвалось у Сережи. Он перешагнул через ее ногу, вышел из комнаты и хлопнул дверью.

Дед вскочил с ковра, подошел к двери и стал лапой открывать ее.

Алена, так и не сняв ноги с тахты, сидела в кресле и смотрела на полку с окаменелостями.

Сережа с час проторчал у кинотеатра «Спартак», но Лючия так и не пришла. К нему подходили люди и спрашивали, нет ли лишнего билета. Небо над крышами зданий серое, ржавые листья на деревьях просвечивали. Типичная ленинградская погода: пасмурный день, низкое, будто затянутое паутиной небо, которое вот-вот начнет пылить мелким занудливым дождем. Бывает, такая погода простоит несколько дней, а дождя так и не будет. Тем не менее ленинградцы не расстаются с плащами и носят с собой зонтики. И без дождя влажности хватает, оттого и крыши домов блестят и асфальт мокрый. Идешь по улице, будто окутанный невидимым теплым облаком.

Сережа зашел в первую попавшуюся будку телефона-автомата, не опуская монеты, набрал знакомый номер. «Але-але?.. — услышал он ее глуховатый голос. — Нажмите…» Он повесил трубку. Ничего не случилось: она никуда срочно не уехала, не заболела, голос у нее бодрый. Просто не пришла на свидание, и все. Не захотелось Лючии Борзых встречаться с ним, Сережей Большаковым. Незачем ей это. Она уже совсем взрослая девушка, а он мальчишка. Мальчишку можно запросто послать в театр за билетами, попросить, чтобы сопровождал ее на тренировки, чтобы сидел в зале и болел за нее, на нем можно сорвать накопившуюся злость — мальчишка все стерпит. Его можно обмануть, не прийти на свидание, а потом позвонить и сказать: мол, извини, я так сегодня замоталась, если бы ты только знал…

Мальчишка не имеет права обижаться, требовать, настаивать на чем-либо, если он… влюблен в девушку, которая считает себя взрослой.

Лючия Борзых учится в десятом, а он — лишь в девятом. И это было непреодолимой пропастью. Представляя его знакомым, Лючия говорила, что он студент. Благо ростом не подкачал. Сережа попадал в идиотское положение, когда ее знакомые начинали интересоваться, где он учится. Лючия быстро отвечала, что в университете на филфаке, и переводила разговор на другое.

Один раз Сережа опередил ее и заявил, что он учится в девятом классе. Надо было видеть, каким презрительным взглядом наградила его Лючия! А ее знакомые тут же утратили к нему интерес, заговорив о своих делах. Уже потом Лючия посоветовала ему впредь помалкивать, если он не хочет, чтобы над ней смеялись, — мол, зачем связалась с малолеткой?..

Если раньше они были ровней, то в этом учебном году Сережа почувствовал, что Лючия стала относиться к нему покровительственно. Посмотрев какой-нибудь фильм про любовь, Сережа по привычке начинал по косточкам разбирать его: что правдиво в нем, что фальшиво, как сыграли герои. Бывало, Лючия спорила с ним, что-то доказывала, а теперь выслушивала его со снисходительной улыбкой и иногда роняла: «Этого ты еще не понимаешь!.. Тебе ли судить о таких вещах…» И вид у нее был этакой умудренной жизнью женщины.

Крупно поссорились они две недели назад, когда он, дурак дураком, прождал Лючию в вестибюле здания Института физической культуры имени Лесгафта, где она была на каком-то спортивном вечере. Все уже разошлись, а он изучал в вестибюле фотографии знаменитых спортсменов, прославивших своими рекордами стены института. В конце концов к нему подошел худощавый седой человек и поинтересовался, что он тут делает. Сережа ответил, что ждет Лючию Борзых. «Она давно уехала со своими…» — огорошил его седоволосый. «Я, наверное, выходил куда-нибудь…» — покраснев, пробормотал Сережа и пулей выскочил на улицу.

Это уже было чистейшей воды вероломство: Лючия тихонько другим выходом ушла со своими друзьями и бросила его здесь. Тогда он вылетел из института взбешенный и поклялся себе, что больше даже не посмотрит в ее сторону. Его твердости хватило лишь на две недели.

Сегодня утром он позвонил ей и назначил свидание у кинотеатра, сказав, что им необходимо серьезно поговорить. Лючия стала ссылаться на какие-то домашние дела, но потом пообещала прийти, тем более что это рядом с ее домом. И вот не пришла.

Хорошо, он оставит ее в покое… Навсегда! С сегодняшнего дня больше не будет думать о ней, звонить. Если встретит в спортивном зале или на улице, пройдет мимо и сделает вид, что они незнакомы… Нет, так не надо. Она будет думать, что он мучается, страдает… Он вежливо поздоровается и спокойно пройдет мимо, а если остановит, то, может, и поговорит с ней так, ни о чем, о погоде. А если она попросит сходить за билетами в театр, он вежливо откажется, — мол, у него как раз сегодня ответственные соревнования и другие важные дела…

Заметив подходивший к остановке девятнадцатый трамвай, Сережа припустил бегом и вскочил в него. Он даже еще не знал, куда поедет, решение возникло внезапно, будто кто-то подтолкнул его, а усевшись на свободное место у окна, понял, что едет на Кондратьевский проспект, к Сороке. Сегодня суббота, и, может быть, он дома.

Он столкнулся с Сорокой в парадном — тот с толстой книжкой в руке только что вышел из квартиры на третьем этаже.

— Я к тебе, — обрадовался Сережа. — Боялся, что дома не застану.

— Я договорился с одним пареньком на следующую субботу, — сказал Сорока. — Он на весь день даст мне мотоцикл… Так что приезжай с утра пораньше — покатаемся!

Сереже было приятно, что Сорока не забыл о своем обещании научить его ездить на мотоцикле. После того как Саша погиб, Сережа и не заикался про мотоцикл, потом уехали в Островитино… И вот Сорока сам вспомнил!

Но сегодня пришел к нему Сережа не по этому поводу… Честно говоря, зачем пришел, он и сам не знал. Просто так, пришел, и все, захотелось увидеть Сороку…

— По программе? — Сережа кивнул на том Достоевского «Братья Карамазовы».

— Гениальная книга, — сказал Сорока и свернул к скамейке в чахлом сквере напротив пятиэтажного кирпичного дома.

— Я двухсерийный фильм видел, интересно, — сказал Сережа, усаживаясь рядом с ним. — Ульянов здорово главную роль сыграл!

— Ты почитай книгу, — посоветовал Сорока.

— Почему к нам не заходишь? — помолчав, спросил Сережа.

— Кто тебе настроение испортил? — улыбнулся Сорока. И улыбка у него получилась какая-то необычная: виноватая и вместе с тем грустная.

Скажи он с покровительственными нотками в голосе: «Рассказывай-ка, дружочек: кто тебя обидел?» — пожалуй, Сережа и не открылся бы ему со всей откровенностью, но Сорока находил самые точные, необидные слова, которые не задевали раненое самолюбие.

— Если хочешь знать мое мнение, забудь ее как можно скорее, — выслушав его и подумав, без всяких околичностей посоветовал Сорока. — И постарайся не влюбляться в девушек, которые старше тебя. В пятнадцать-шестнадцать лет человеку хочется казаться взрослым, по себе знаю… Кто сейчас для тебя ребята из восьмого класса? Пацанята, верно? Чего же ты хочешь от девушки? Она тоже считает тебя младенцем. Лючии, говоришь, шестнадцать, а тебе еще пятнадцати нет…

— Через два месяца исполнится, — ввернул Сережа.

— Для нее ты мальчик, и от этого никуда не денешься!

— Ладно, поищу себе первоклашку, — с мрачным юмором изрек Сережа.

Он снова погрустнел, вспомнив, как однажды Лючия ни с того ни с сего заявила ему, что он инфантильный мальчик… Почему она так назвала его, он до сих пор не понял.

— Ты, наверное, знаешь: Гарик женится, — взглянув на него, сообщил Сорока. — В ноябре свадьба.

Этого Сережа не знал и очень удивился.

— Надо же, — только и сказал он. И даже не спросил на ком. Впрочем, чего спрашивать, ясно на ком — на Нине!

— Посиди, я сейчас! — Что-то вспомнив, Сорока вскочил со скамейки и побежал к своему дому. Высокий, широкоплечий, он легко перескочил через клумбу, завернул за угол дома и исчез.

Вернулся очень быстро, сунул Сереже пластинку в целлофановом пакете. На обложке надпись: «Популярные мелодии. Поль Мориа».

— Алена просила, — сказал он.

У них дома недавно появился стереофонический проигрыватель «Рекорд». Отец на день рождения подарил Алене. Сереже больше нравились магнитофоны, но отец сказал, что проигрыватель и магнитофон — это многовато для одной квартиры.

— Я должен тебе сказать… Алена… — переборов себя, начал было Сережа. Сорока должен знать про сестру и Бориса. Сидя на скамейке, он долго мучился, не зная: стоит ему рассказывать об этом или нет? Потом решил, что все-таки стоит. Слишком Сороку он уважает, чтобы скрывать от него что-либо.

Но говорить ему не пришлось. Сорока мягко остановил его.

— Я знаю, — сказал он.

— Ты набей ему снова морду! — горячо заговорил Сережа. — Я его тут как-то водой из окна окатил.

— Не поможет, — сказал Сорока.

— Что же ты собираешься делать? — поинтересовался Сережа.

— Ничего, — ответил Сорока.

— Ничего-ничего? — уставился на него Сережа.

— Вот именно.

— Ты же… — У Сережи не повернулся язык сказать «любишь ее». Он видел, как изменился в лице Сорока. И еще обратил внимание, что он осунулся, под глазами голубоватые тени, а на выпуклом лбу поселилась тоненькая косая морщинка. Она начиналась от переносицы и доходила до беловатого шрама, на который спускалась темно-русая прядь. Загар с его лица почти полностью сошел. В Ленинграде загар ни у кого долго не держится.

— Алена умная девушка и сама знает, что надо делать, — сказал Сорока.

— Почему они всегда поступают не так, как нам хочется? — спросил Сережа.

— Наверное, потому, что мы поступаем не так, как им хочется, — улыбнулся Сорока.

— Я инфантильный, да? — вдруг без всякого перехода спросил Сережа.

— Я этого не замечал, — без улыбки ответил Сорока.

— Ты его еще один раз… поколоти.

— Это было бы слишком просто, — ответил Сорока.

— А кто знает, что просто, а что сложно? — философски заметил Сережа. После разговора с Сорокой у него стало на душе полегче, зато тот еще больше помрачнел.

Они дошли до трамвайной остановки. Прощаясь, Сорока мягко сказал:

— Никогда не выдавай свою сестру.

— Я только тебе… — чувствуя, что краснеет, пробормотал Сережа.

— Даже мне, — сказал Сорока и, завернув за угол большого каменного здания, пошел к автобусной остановке. Под мышкой — толстый том Достоевского в коричневой обложке.

Глава двадцать пятая

К Сороке подошел Вася Билибин и, нагнувшись к верстаку будто бы за ключом, шепнул:

— Можно начинать… операцию «Ы», — и, не выдержав, коротко хохотнул, но тут же снова сделался серьезным. Взял разводной ключ и не спеша, вразвалку зашагал к своему рабочему месту. Сорока намертво завернул гайку подвески, снял с передних колес оптические приборы, растопырившие в разные стороны по три острых стальных щупальца, и выбрался из ямы. Сегодня он проверял и регулировал сходимость колес. Вытирая ветошью руки, подошел к Длинному Бобу. Тот, прислонившись к массивной квадратной опоре, подписывал наряд-заказ о проделанной работе. Его напарник Леонид Гайдышев услужливо протирал тряпкой замасленные колпаки новеньких сверкающих «Жигулей», которые только что прошли ТО-1 (первое техническое обслуживание).

— Все закончили? — поинтересовался Сорока.

— Я могу ставить личное клеймо со знаком качества… — ухмыльнулся Садовский, протягивая владельцу машины наряд-заказ.

— Разрешите? — попросил у того квитанцию Сорока.

Невысокий, крепкого телосложения мужчина молча отдал.

Гайдышев, сидя на корточках перед машиной, метнул на Сороку настороженный взгляд. Длинный Боб с улыбкой наблюдал за Сорокой, внимательно изучающим наряд-заказ.

— Товарищ старший смены, разрешите спросить: это что, недоверие к рабочему классу? — поинтересовался он.

— Наш старший смены, видите ли, не верит нам, — взглянул на клиента Гайдышев.

— Вам масло в двигателе и в коробке передач заменили? — взглянул Сорока на владельца машины.

— Всю смазку заменили, — подтвердил тот. — В заднем мосту — тоже.

— Почему в наряде не указано, что смазка заменена? — повернулся Сорока к Длинному Бобу.

— Гражданин привез свою смазку, — продолжая улыбаться, ответил тот.

К ним подошли Вася Билибин, Миша Лунь — он работал на другом подъемнике, — еще кое-кто из мотористов и слесарей. Из боковой двери, ведущей в инструментальную и в душевую, появился Тимур Ильич Томин и мастер Теребилов. Он шага на два отстал от начальника. На лице мастера уныло-покорное выражение: мол, мое дело сторона, позвала — я и иду…

— У вас была своя смазка? — спросил Сорока у клиента.

— В Тулу со своим самоваром? — улыбнулся тот. — Я ведь приехал на станцию технического обслуживания, а не за город на лужайку. Никакого масла, разумеется, я сюда не привозил.

Такого оборота, по-видимому, ни Садовский, ни Гайдышев не ожидали. Если Длинный Боб отвернулся и стал смотреть в другую сторону, сохраняя на лице спокойствие, то Гайдышев не выдержал и заорал:

— Ишь следователь нашелся! Допросы тут устраивает… Твое какое собачье дело?!

— Тихо! — не повышая голоса, вмешался Томин. Он подошел к машине, открыл капот, нагнулся и стал руками отворачивать фильтр очистки масла. Видно, он был завернут на совесть, и начальник попросил тряпку. Обмотав ею черный гладкий цилиндр, отвернул, внимательно осмотрел его и протянул Сороке. Лицо начальника не предвещало ничего хорошего.

— Покажите наряд! — потребовал он.

Сорока отдал ему документ. Томин быстро пробежал его глазами и положил в карман кожаной куртки.

— Фильтр тоже вы заменили? — бросил он взгляд на Гайдышева.

— Все сделано как полагается, — пробурчал тот.

— Фильтр-то негодный! Он уже был в употреблении! — повысил голос начальник.

— Разрешите взглянуть? — Садовский взял из рук начальника цилиндр, осмотрел его и с отвращением бросил в бак для отходов. Повернувшись к Гайдышеву, сердито заметил: — Что же ты, раззява! Смотреть надо…

— Видно, обмишурился, не тот со стола взял… — сказал Гайдышев.

— Посмотрите, товарищ начальник, что у него на верстаке творится? — кивнул Садовский. — Тут черт ногу сломит! Не то что фильтр, задний мост можно по ошибке другой поставить… Куда старший смены смотрит!

Сорока только подивился изворотливости Длинного Боба: мало того, что старается выручить дружка, так и его, Сороку, ухитрился лягнуть…

— Чтобы старый фильтр не отличить от нового?! — взорвался Томин. — Кому вы сказки рассказываете?!

— План гоним, товарищ начальник, — не сдавался Длинный Боб. — Стараемся… А не ошибается тот, кто не работает.

— Садовский, Гайдышев, Лунев, Сорокин — ко мне в кабинет, — приказал Томин и повернулся к владельцу «Жигулей»: — Вас, товарищ, тоже попрошу пройти ко мне.

— Я тут ни при чем, — в спину забубнил Миша Лунь. — Я же на другом подъемнике…

Гайдышев взглянул на него и презрительно сплюнул.

— Запричитал, Лунь… — пробормотал он.

— Счеты сводишь, Сорокин? — громко, чтобы услышал начальник, сказал Длинный Боб. — Все из-за нее, Алены?

— Страшный ты человек, Садовский… — ответил Сорока.

— Рад? — с ненавистью посмотрел на него Ленька Гайдышев. — Взял, гад… за горло?

— За руку, — спокойно ответил Сорока. — Жуликов ловят за руку.

Из кабинета начальника производства Садовский и Гайдышев больше в цех не вернулись. Миша Лунь, сурово предупрежденный, был оставлен на работе.

Против Садовского и Гайдышева, в тот же день уволенных с работы Томин, как всегда, действовал быстро и решительно, — было начато уголовное дело.

А неделю спустя, когда Сорока поздно вечером возвратился из института на Кондратьевский, в него кто-то запустил здоровенным отрезком водопроводной трубы. Не будь у него мгновенной реакции спортсмена, ему бы несдобровать. Он успел отклониться в сторону, и железная штуковина просвистела возле самого виска. Треснувшись о тротуар, она козлом запрыгала по мостовой, высекая из асфальта искры. Сорока заподозрил, что трубой в него запустили из проехавшего в сторону кинотеатра «Гигант» грузовика-фургона. Жаль, номер не успел разглядеть. Трубу он на всякий случай прихватил с собой, а об этом случае никому не стал рассказывать, даже Васе Билибину.

В цехе сразу стало легче дышать. Никто не жалел Садовского и Гайдышевым. Даже Миша Лунь старался не вспоминать про своих бывших дружков. Теперь с ними чаще всего встречался в кабинете следователя, в качестве свидетеля. Настроение у Миши было подавленное, но работал он исправно и никакими темными делами больше не занимался.

Встретились в коридоре милиции и Сорока с Длинным Бобом. Их обоих вызвали к следователю, который почему-то больше чем на полчаса задержался. Садовский был, как всегда, модно одет, курил американские сигареты с золотым обрезом. С улыбкой протянул пачку Сороке, хотя отлично знал, что тот не курит.

— Благодаря тебе снова у меня отпуск, — сказал Садовский.

— Ну и как отдыхается? — поинтересовался Сорока и тут же пожалел, что дал волю языку, потому что Боб не преминул отомстить ему.

— Ходили с Аленой в кино, — глядя на него, охотно разговорился Боб. — Какой-то двухсерийный японский — забыл, как называется… Алене очень понравился.

— Я думал, ты сухари сушишь, — подковырнул и Сорока.

— Не будь у меня компаньоны лопухи, в жизни бы тебе не поймать нас, — сказал Боб. — Не впервой, переживем и это.

— Значит, уже попадался?

— Самое большое — дадут условно год с вычетом процентов из зарплаты, а может, и обойдется…

— Мягкий у нас закон к таким, как ты, — заметил Сорока.

Боб протянул длинные руки, пошевелил пальцами. Глаза его смеялись.

— Эти рычаги везде понадобятся, — сказал он. — Работу я в два счета найду. Не хуже этой… А вот Алена…

— Не трогай Алену, — оборвал Сорока. — Лучше расскажи: как ты с Борисовым Сашу Дружинина угробил и меня чуть на тот свет не отправил?

Он даже не ожидал, что Длинный Боб так перепугается: кровь отлила от его щек, глаза затравленно забегали по сторонам. Всю его былую самоуверенность будто ветром сдуло.

— Не докажешь! — свистящим шепотом произнес он. — Никто не хотел вас пришить… И потом за рулем был не я… — Он заглядывал Сороке в лицо, кривил губы в улыбке. — Вы же сами прицепились к нам… Ну и доигрались! А я тут ни при чем. Сбоку припеку. Еще помогал вас грузить в машину… Не старайся, Сорокин, не пришьешь мне еще одну статью!..

— За рулем ты не был, но водителя подзуживал против нас, — сказал Сорока. Он отвернулся, потому что неприятно было смотреть на растерянное лицо Садовского, и через силу закончил: — Угробили человека, который был в тысячу раз лучше вас, вместе взятых.

— Ты не говори этому, — Длинный Боб кивнул на дверь следователя, — про аварию. Он и так глубоко копает под меня… Будь человеком, а? Чтоб мне подохнуть, если я виноват в аварии… Никто не заставлял Сашку обгонять на повороте… Хоть и не виноват, а следователь к делу пришьет… Для морального аспекта.

— Ты мне еще толкуешь о морали? — вспыхнул Сорока. Схватил рукой Садовского за ворот и даже не заметил, как у того длинные ноги оторвались от пола. Глядя ему в лицо своими потемневшими серыми глазами, почти выкрикнул: — Ты убил Сашу, подонок! И просишь меня, чтобы я скрыл это?!

Заметив, что у Длинного Боба прилила кровь к лицу и он не может вымолвить слова, отпустил его, машинально вытер руку о брючину.

— Мстишь, гад, за Алену? — на всякий случай отступив, хрипло проговорил Садовский. — Топи! Капай, только ничего у тебя не выйдет, Сорока! За рулем-то не я был…

Глаза у него трусливо бегали, он даже вздрогнул, когда позади хлопнула дверь и показался следователь. Поравнявшись с ними, тот пристально посмотрел сначала на одного, потом на другого.

Да, Сорока не сомневался, что все это подстроил Боб, а Алена не верила, что он способен на преступление. Алена очень добрая и в людях в первую очередь отыскивает хорошие черты. Наверное, и в Садовском что-то нашла, раз с ним встречается… Алена говорит, что в каждом человеке есть хорошее и плохое. Он, Сорока, видит в Длинном Бобе только плохое, а она хорошее…

— Случись что, Аленка мне будет в тюрягу передачи носить, понял, Сорока? — язвительно улыбнулся Садовский. — Она побежит за мной, куда ни позову, как собачонка!

Сорока в присутствии Садовского все рассказал следователю, ведь это он отыскал шестого пассажира в салатовых «Жигулях»… Длинный Боб все отрицал, даже приплел сюда Алену, мол, из-за которой Сорока и наговаривает на него…

Позже следователь заявил Сороке, что в случившейся аварии можно винить только одного человека — это Борисова. Он ведь был за рулем? И никакой суд не сможет предъявить Садовскому обвинение в наезде.

— Он — убийца! — упрямо утверждал Сорока.

— А эта Алена… Вы действительно из-за нее враждуете? — спросил следователь.

— Алена здесь ни при чем, — с досадой сказал Сорока.

Вместо уволенных в цех пришли два новеньких паренька, только что отслуживших в армии. Оба комсомольцы. Опыта у них, конечно, маловато, но ребята стараются. Вася Билибин опекает их.

Как-то в столовой к Сороке подсел электромеханик Кузьмин — теперь его все на станции называли по имени-отчеству: Владимир Васильевич. Дело в том, что этой осенью на отчетном партийном собрании его единогласно выбрали парторгом станции. Худощавое лицо Кузьмина было озабоченным, из кармана синей спецовки торчали свернутые в трубку бумаги.

— Тебя можно поздравить, — сказал Кузьмин, довольно сноровисто расправляясь с тарелкой жидкого рисового супа. Сорока — он терзал вилкой и ножом кусок жесткого вареного мяса — чуть приподнял голову над тарелкой, давая понять, что слушает.

— Вытурил все-таки из цеха обоих деляг! — улыбнулся Кузьмин. — Мастера Теребилова будем слушать на партбюро. Все происходило на его глазах… — Он изучающе посмотрел на Сороку: — Как ты думаешь, знал мастер про их делишки?

— Многие в цехе знали, да помалкивали, — уклончиво ответил Сорока. Почему Теребилов молчал, ясно: ему Длинный Боб и его дружки разбитую машину отремонтировали. Бегает как новенькая. И потом Садовский как-то мимоходом обронил, что, мол, они с мастером здорово «погудели». А раз мастер их покрывает, то и остальные в цехе помалкивали, тем более Боб не раз угощал ребят, об этом слесари сами рассказывали.

— Теребилов их и раньше частенько выручал из беды, — задумчиво продолжал Кузьмин. — Такой уж он человек: по нему, лишь бы все было тихо, без скандала…

Это верно, Теребилов боялся лишнего шума. Стоило возмутиться по какому-либо поводу автолюбителю, мастер вперевалку, как утка, спешил к нему и начинал руками разводить: мол, случилась ошибочка, сейчас все исправим. Подзывал слесаря и поручал ему немедленно все сделать для клиента. И в таких случаях на его круглом с тремя подбородками лице появлялась улыбка, а движения становились суетливыми. Только скандалили редко, предпочитали разрешить все конфликты мирным способом: чаще всего при помощи все того же рубля…

— Я одного не понимаю, — задумчиво проговорил Сорока. — Зачем они воровали?

— Как зачем? — удивился Кузьмин. — Делали большую деньгу!

— А зачем она им? Эта большая деньга?

Кузьмин повнимательнее взглянул на него, помолчал, потом улыбнулся:

— Не переживай, Сорокин. Этих уже вряд ли исправишь: кто пристрастился к легкому рублю, того трудно отучить… О чем они обычно толковали после выходных в понедельник? О пьянке да о девочках. Или у кого транзистор или магнитофон круче!

— Об этом и другие говорят.

— Говорят, но не воруют. Значит, гульба и приобретательство для них не самое главное. Кстати, как Лунев? Томин хотел и его уволить, да, говорят, ты вступился?

— Лунев парень неплохой, — сказал Сорока. — Заморочили ему молодцы голову, а порвать с ними силенок не хватало. Слесарь он отличный.

— Вот и перевоспитай, — заметил Кузьмин. — Только это, Сорокин, не так-то просто… У Мишки тоже на дурной рубль нюх, как у гончей!

— Сбился он со следа, — улыбнулся Сорока. — В своре он может и укусить, а в одиночку — смирный: не лает и зубы не показывает…

— Вожачков не стало, — согласился Кузьмин. — Это хорошо… Я только что был у Томина. К празднику будем вручать вымпел победителя в соцсоревновании и почетные грамоты.

— За что же?

— За лучшие производственные показатели по станции технического обслуживания. — Он удивленно посмотрел на Сороку. — Ты что, не знал, что ваш цех впереди? Будет вам и премия.

— Не поймай мы на воровстве за руку Садовского и Гайдышева — и им бы вручили грамоты? — спросил Сорока. — И дали бы премию?

— Ну и характер у тебя! — покачал головой Кузьмин. — Как только тебя, Сорокин, твоя девушка терпит?

Сорока помрачнел и снова уткнулся в тарелку. На Кузьмина он не смотрел.

— Попал в точку? — не отставал тот. — Конфликт?

— Этот Садовский, наверное, и на том свете будет мне пакостить… — вздохнул Сорока.

— А что, он тебе дорогу перебежал?

— Награждайте, — сказал Сорока. — За трудовые показатели… Только это неправильно. Садовский и Гайдышев тоже перевыполняли нормы. Не потому, что у них высокая трудовая сознательность, а просто им деньги нужно было делать, а для чего они им нужны — ты мне, спасибо, объяснил.

— Из-за двух мерзавцев не должны страдать другие.

— Другие тоже виноваты: они знали, чем занимаются дружки, и молчали.

— Не будешь же ты утверждать, что в цехе все бесчестные, кроме тебя?

— Равнодушие — тоже не меньшее зло. Кстати, это самое равнодушие и порождает зло.

— Послушай, Сорокин, сколько тебе лет? — помолчав, поинтересовался Кузьмин.

— Много, — пробурчал тот, отодвигая тарелку с недоеденным вторым. Он уставился на мутный яблочный компот, но не вдохновился и тоже отодвинул в сторону граненый стакан с прилипшей к нему желтой яблочной долькой… Иногда я сам себе кажусь старым глупым ослом…

— Таким людям, как ты, на свете нелегко.

— А таким, как ты? — взглянул на него Сорока, не скрывая насмешки.

— Мне тоже хочется, чтобы все люди были добрыми, честными, справедливыми, — серьезно сказал Кузьмин.

— Хотеть — мало, — заметил Сорока.

— Человек — это не автомобиль, который можно поставить в бокс отрегулировать, заменить неисправную деталь…

— Человек — это звучит гордо… — сказал Сорока. И непонятно было, шутит он или серьезно.

— Подавай заявление в партию, а? — сказал Кузьмин. — Я тебе дам рекомендацию.

— В партию? — ошарашенно переспросил Сорока. Серые глаза его расширились, он вглядывался в лицо Кузьмина, будто сомневался, что тот сказал всерьез.

— Подумай, Сорокин, — поднялся из-за стола Кузьмин. — И еще одно: в пятницу у нас открытое партийное собрание… Будет разговор и о случае в вашем цехе. Обязательно приходи.

Кузьмин ушел, а Сорока неподвижно сидел на расшатанном стуле и смотрел на застекленный буфет, заставленный стаканами с яблочным компотом. Стаканов было много, не сосчитать. Он даже вздрогнул, услышав над собой знакомый раскатистый голос Васи Билибина:

— Он тут прохлаждается, а звезда экрана разыскивает его по всей станции! Послушай, Сорокин, попроси у нее для меня автограф, а?..

— Куда мы пойдем? — спросила Алена, когда, они вместе с толпой выплеснулись на улицу со станции метро.

— Куда хочешь, — ответил он.

— Это на тебя не похоже, — засмеялась она. — Обычно ты командуешь.

— Даже тобой? — усомнился он.

— И зря, — заметила Алена. — Мной как раз и нужно командовать.

— Пусть кто-нибудь другой командует, — не подумав, брякнул он.

Алена скосила на него блестящие карие глаза, вид у нее сразу стал задиристый.

— Это интересно… Никак ревнуешь?

— А что, есть к кому? — быстро взглянул на нее Сорока и тут же отвел глаза. Что-что, а врать он совсем не умел.

Алена поправила на плече замшевую сумку на длинном широком ремне, рассеянно скользнула взглядом по переполненному автобусу, круто выворачивающему с улицы Салтыкова-Щедрина на проспект Чернышевского. В задних дверях была зажата продуктовая сетка с гроздьями желто-зеленых бананов.

— В «Луче» идет какая-то музыкальная кинокомедия, — сказала Алена. Забыла название.

— Может быть, где-нибудь идет трагедия… или драма? — не очень-то удачно сострил Сорока. Уж он-то знал, что Алена такие вещи не прощает.

И тут же получил сполна.

— Это для тебя слишком сложно, — заявила она. — Уж тогда лучше сходим на боевик? Или вестерн? Где беспрерывно стреляют и бьют друг друга по физиономии?

— Ладно, пойдем на кинокомедию, — сдался Сорока.

Однако очередной сеанс начинался через сорок минут и шла не комедия, а старая кинолента «Спорт, спорт, спорт…».

— Это тебе понравится, — невинно заметила Алена.

— Хороший фильм, — невозмутимо отозвался Сорока.

Немного не доходя улицы Жуковского был пустынный маленький сквер с двумя-тремя садовыми скамьями. Несколько могучих лип и кленов, с трех сторон зажатых оштукатуренными кирпичными стенами, взметнулись до самых крыш. Черная, пропитанная копотью грубая кора, вся в глубоких морщинах; узловатые мозолистые корни вспучили коричневую землю, кое-где поросшую редкой бледной травой. На ухоженной ромбовидной клумбе еще тянулись к тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков.

Они сели на зеленую скамейку, истерзанную ножами. Тут были имена девушек, несколько сердец, пронзенных стрелами, и даже название города Сызрань. Кто-то не поленился, с Волги приехав в Ленинград, отыскать этот маленький сквер и напомнить людям, что есть на белом свете город Сызрань, в котором проживает парень по имени Петя.

— Что же ты меня, Тима, не ругаешь? — спросила Алена. — Не устраиваешь сцен ревности? Я ведь иногда встречаюсь с Борисом Садовским, и ты это прекрасно знаешь.

— Ты считаешь, что это необходимо?

— Так принято — я ведь, кажется, твоя девушка.

— Кажется… — с иронией произнес он.

— Это хорошо, что ты не уверен в этом, — сказала она.

— В чем?

— Ты о чем-то другом думаешь? — поинтересовалась она, быстро взглянув на него.

— Я думаю о тебе, — сказал он.

— Что же ты думаешь обо мне?

Он нагнулся, поднял с земли ярко-желтый кленовый лист, зачем-то подул на него. Лист расправился и зашуршал.

— Я тебя не ревную, — сказал он, вертя лист за тоненький черенок в пальцах и старательно разглядывая его.

— Значит, я могу делать все, что захочу?

— А разве ты когда-нибудь поступала иначе?

Алена вырвала у него лист, хотела скомкать, но пожалела: подбросила вверх — и разлапистый, почти прозрачный лист спланировал на землю.

— Тима, не притворяйся, тебе ведь больно? — Алена даже привстала, чтоб заглянуть ему в глаза. — Я вижу, как ты похудел, одни глаза остались. Да и глаза-то грустные-грустные…

— Выдумщица ты, — улыбнулся он. — Фантазерка.

— Выходит, тебе наплевать, что я встречаюсь с ним? — Высокий голос ее прозвучал слишком громко, и проходивший вдоль чугунной ограды пожилой мужчина с пестрой лопоухой спаниелькой покосился на них. — Как было наплевать, что за мной Гарик волочится? — не обращая на прохожего внимания, продолжала Алена. — И тебе будет безразлично, если я еще с кем-нибудь буду встречаться? Ты все будешь такой же твердокаменный и невозмутимый? Даже если я выйду замуж за другого? Ты останешься моим другом? Будешь с моим мужем играть в домино и нянчить моих детей? Ты на это только и способен, да? Отвечай, Президент!

— Видишь ли, — спокойно сказал он, — я почему-то не чувствую себя виноватым перед тобой…

— Ты никогда не бываешь виноватым, — ядовито заметила она. — Ты всегда прав, как и подобает настоящему президенту.

— Тебе еще не надоело? — устало спросил он.

— Приставать к тебе?

— Называть меня президентом.

— Напрасно обижаешься: родись ты несколькими веками раньше, обязательно стал бы великим полководцем… Таким же, как Александр Македонский или как Александр Невский.

— Больше ты не знаешь полководцев по имени Александр? — спросил он:

— Знаю, — выпалила она. — Александр Сорока!

— Не остроумно, — усмехнулся он.

Она смотрела на него яростными глазами, щеки порозовели от гнева. Она чувствовала себя виноватой, ей хотелось объяснить Сороке, что с ней происходит, почему она встречается с Борисом, но Сорока не спрашивал и вообще делал вид, что все в порядке. Неужели он на самом деле такой твердокаменный?.. Откуда ей было знать, что Сорока прилагал неимоверные усилия, чтобы быть спокойным, невозмутимым? С того самого вечера, когда он увидел, как Алена садилась в машину Бориса, он не находил себе места. Вот уже две недели Сорока боролся сам с собой — вернее, с ревностью, которая будто огнем опалила его. Ведь он когда-то, еще весной, растолковывал Гарику, что-де ревность — низкое, животное чувство… Как же так случилось, что его тоже не минула чаша сия? Он долго не мог заснуть, из головы не шли Алена и Борис… И ночью во сне Сорока ревновал Алену, мучился из-за нее, страдал… А вот сейчас она требует, чтобы он признался ей в этом. Нет, такого она не дождется от него!

Наверное, для того, чтобы успокоиться, Алена достала из сумки коробочку для подкраски ресниц, губную помаду. Летом в Островитине она, кажется, лишь один раз воспользовалась косметикой, а вот в Ленинграде стала краситься… «Чтобы понравиться Борису…» — зашевелилась в голове недостойная мыслишка, и он ее тут же с негодованием отогнал прочь.

— Довел меня до слез, — обиженно проговорила Алена, проводя бледно-розовой помадой по своим и так ярким губам.

— Я? — изумился Сорока.

— Да, тебя, пожалуй, не в чем упрекнуть, — сказала она и с любопытством посмотрела ему в глаза. — А это плохо, Тима. Ты — как та самая стена, от которой отскакивает горох. Скажи: ты хоть раз с кем-нибудь серьезно поругался?

— Я только этим и занимаюсь, — рассмеялся он.

— Ты умеешь ругаться? — округлила она глаза.

— Еще как!

— Тима, милый, поругайся, пожалуйста, со мной, а? — ласково затеребила она его руку. — Обзови меня как-нибудь, можешь даже тихонько стукнуть… Правда, ты тихонько не умеешь! Почему ты не спросишь про Бориса?

— Я и так все знаю, — сказал он.

— Что ты знаешь? — снова вспыхнула она. — Неужели я такая примитивная, что можно предугадать мои чувства, поступки?

— Именно потому, что ты не примитивная. Я знаю, что ты не совершишь глупости.

— Ты меня переоцениваешь!

— Я верю тебе, — сказал он.

— А если я все-таки совершу какую-нибудь глупость?

— Значит, это будет не глупость.

— Я встречаюсь с этим человеком потому, что хочу его понять… — начала она рассказывать, но, увидев как изменилось его лицо, поспешно сказала: — Не перебивай меня! Да, я хочу понять его, чтобы лучше узнать тебя, Сорока. Ты и он — полюса… Он сказал, что ты устроил на работе какую-то заварушку и он вынужден был уйти… Что ты мстишь ему из-за меня… Он считает, что отбил меня у тебя…

— А ты как считаешь?

— Я считаю, что вы оба дураки, — рассмеялась она. — Раньше мне было интересно с ним, а теперь…

— Что теперь? — вырвалось у Сороки.

— А теперь он мне неинтересен, — вздохнула она. — И я ему это сказала, но он не поверил…

— Я рад, что ты его раскусила… вернее, поняла, — с усмешкой поправился он.

— Его — да, а тебя — нет, — печально сказала она. — И боюсь, никогда не пойму.

— Поймешь, — сказал Сорока. — Если захочешь…

— И все-таки плохо, что ты меня не ревнуешь…

— Ревную, будь я проклят! — признался он. — И еще как ревную!

— Правда? — совсем близко придвинулась к нему Алена и заглянула в глаза. — Ты из-за меня… похудел? Тебе было плохо? Ты мучился? Да? Ну говори же!..

— Пойдем в кино, — взглянул он на часы. — Пять минут до начала.

— Опоздаем на журнал?

— Мы можем вообще не пойти, — ответил он.

— Я не верю, что ты можешь ревновать, мучиться, разозлиться и поругаться со мной, — со вздохом произнесла она, поднимаясь со скамьи. — Я ведь нарочно на тебя накричала — и сама не знаю почему.

— Я так и подумал, — скрывая улыбку, ответил он. Так он ей и поверил!

— Тебе не кажется, что у меня характер портится?

— Он никогда у тебя и не был золотым…

Алена остановилась — она уже вышла из сквера — и уставилась на него:

— Почему же ты все это терпишь? Зачем я тебе такая?

— Ты другой и быть не можешь.

— Я иногда сама себя ненавижу…

— Я люблю тебя, — сказал он. Пожалуй, впервые так естественно и непроизвольно произнес он эти три извечных магических слова, которых никакие другие слова не могут заменить.

— Тима, повтори? — совсем тихо и без намека на насмешку попросила Алена.

— На журнал мы уже опоздали, — сказал он, глядя на высокую унылую стену с одним-единственным окошком.

— Он теперь не дает мне проходу, — торопливо говорила Алена, взяв его под руку. — Часами ждет у института, а если я выхожу не одна, он идет сзади до самого дома… Иногда приезжает на машине. У него теперь свободного времени много… Я один раз была с ним за городом в ресторане «Олень». Он там швырял деньги направо и налево — по-видимому, хотел поразить меня, показать, какой он денежный и щедрый. Вокруг него вертелись официанты, несколько раз подходила даже администраторша, все его знают, выставляют на стол лучшее… Боренька, Боренька… А мне стало противно. Когда он пошел к музыкантам заказывать для меня что-то сногсшибательное, я встала и ушла. Он раздетый под дождем побежал за мной…

— Я ведь не священник, можешь не исповедоваться мне, — не выдержал он. Больно ему было все это слушать.

Алена замолчала — они уже вошли в крошечное фойе, где у входа в зал ждали конца журнала еще несколько опоздавших. Зажегся свет, и они заняли свои места. Не успел начаться фильм, как через три ряда от них кто-то довольно громко наглым голосом произнес:

— Вовка-а, доставай горючее… Душа требует!

В зале послышались возмущенные голоса — мол, уймитесь, молодые люди, вы ведь не в кабаке…

Однако молодые люди и не подумали униматься: обмениваясь пошлыми репликами, они с бульканьем глотали какую-то жидкость прямо из бутылки, отпускали плоские шуточки. Сидящий впереди пожилой человек обернулся и громко сказал:

— Есть тут кто-нибудь из администрации? Выведите, пожалуйста, хулиганов!

Выпивающие еще громче загалдели, кто-то из них угрожающе заявил:

— Еще пикнешь, дядя, — бутылкой по черепушке схлопочешь!

— Может, и тебе дать глотнуть? — со смехом прибавил второй. — Мы, дядя, не жадные…

— Давай, я ему лучше вылью на лысину… — хихикая, присовокупил третий.

Подобная перспектива, по-видимому, не устраивала «дядю», и он замолчал.

— Кажется, посмотрели фильм… — прошептала Алена и положила свою теплую ладонь Сороке на руку.

Почувствовав себя хозяевами, парни еще больше обнаглели и на весь зал стали обмениваться комментариями по поводу фильма. В самых неподходящих местах громко гоготали, свистели, топали ногами по паркетному полу.

— Надо милицию позвать, — несмело заявил кто-то с задних рядов. — Люди после работы пришли фильм посмотреть, а тут такое. Почему пьяных пускают в зал?..

Из администрации в зале никого не было. Да и зал-то был всего мест на пятьдесят, не больше. Таких древних крошечных кинотеатров почти не осталось в Ленинграде. Судя по всему, никто связываться с хулиганами не собирался. А парни распоясывались все больше…

Видя, что Сорока поднимается, Алена схватила его за руку.

— Давай лучше уйдем? — предложила она.

— А как же другие? — тихо спросил он. И в голосе его — насмешка.

— Что ты хочешь сделать?

— Выпить с ними… с горя! — ответил он и, мягко высвободившись, подошел к парням. Разговаривать с ними он не стал, просто, как котят, схватил двоих за шиворот и потащил по узкому проходу к выходу. К счастью, одна дверь оказалась предусмотрительно открытой, он пинком распахнул ее и одного за другим вышвырнул онемевших балбесов в переулок. Третий, пригнувшись и бубня под нос угрозы, сам пулей выскочил из зала. Из его кармана вывалилась бутылка и покатилась по полу. Кто-то ногой задвинул ее под стулья. Сорока закрыл на большой крюк высокую дверь и под одобрительный гул зала вернулся на место.

— Спасибо, молодой человек, — повернувшись в их сторону, с чувством поблагодарил пожилой человек. — Все бы так поступали, хулиганье поприжало бы хвост!

Эти слова он с горьким упреком бросил в притихший зал.

Алена нащупала руку Сороки и крепко сжала. Этого ей показалось мало, она привстала и, оглянувшись, украдкой поцеловала его в щеку.

Когда фильм кончился, Сорока попросил ее выйти из зала первой и подождать у аптеки, что была через дорогу. Алена было заартачилась, но он несильно, но властно подтолкнул ее к выходу.

Как он и предполагал, его уже ждали. Их было человек шесть. По трое с каждой стороны, они пристально вглядывались в лица выходящих из тускло освещенного зала людей. В переулке было сумрачно, зрители один за другим потянулись на сверкающую улицу Восстания.

— Он! — услышал Сорока сдавленный голос. — Тот самый…

В ту же секунду два долговязых парня лет шестнадцати загородили ему дорогу. Остальные остановились позади. Сорока видел, что пожилой мужчина в берете замер на тротуаре, рядом со зданием кинотеатра, и стал смотреть в их сторону. Алены отсюда было не видно. В ярко освещенных окнах аптеки двигались тени. По улице Восстания прогрохотал трамвай. «Девятнадцатый…» — подумал Сорока. На этом трамвае ему ехать на Кондратьевский… Это была мимолетная мысль, затылком он ощущал надвигающуюся опасность, лишь бы не ударили сзади чем-нибудь, от этих подонков всего можно ожидать…

— Дай закурить? — ломающимся баском произнес парень в меховой высокой шапке пирожком и короткой капроновой куртке. Лицо его было невыразительное, незапоминающееся.

Разговаривать с ними Сорока не собирался. Он мгновенно оценил обстановку: быстро сделал шаг вбок и прижался спиной к дереву, что стояло, забранное железной решеткой, на тротуаре. И тут на него налетели сразу пятеро. Это было их ошибкой, потому что они махали руками, мешали друг другу и толком не могли дотянуться до него. Двоих Сорока сшиб наземь. Обычно, нарвавшись на хороший отпор, хулиганы отступали, но эти, по-видимому надеясь на солидный численный перевес, не собирались отступать: они вскакивали с земли и снова налетали на него.

Самый высокий, судя по всему, вожак — он покрикивал на своих, давал советы, откуда заходить, — был на вид крепкий парень. Чувствовалось, что в переплетах бывал. Это он изловчился и заехал Сороке в глаз. И сейчас наскакивал слева, размахивая зажатым в кулаке камнем. Сорока сосредоточил все внимание на нем. Наверное, поэтому он пропустил несколько ударов в грудь и голову. Еще хорошо, что не зацепили раненое плечо. Эта мысль мелькнула и исчезла: в драке нельзя думать о старых болячках, иначе быть тебе битым…

Пока Сорока переводил дух и оглядывался — кто следующий? — раздался пронзительный свисток и в переулок вбежал милиционер, а с ним — пожилой человек в берете.

— Они подкарауливали его у входа, — говорил он на ходу. — Их очень много, товарищ милиционер…

Вся шайка, заслышав свисток, разбежалась кто куда, за исключением высокого — он не успел подняться с земли — и того, которого Сорока в самом начале ударил в челюсть.

— Я смотрю, тут и без нас полный порядок, — удовлетворенно заметил молодой милиционер, подходя к высокому. — А-а, Горюнов… Старый знакомый! Ну, браток, на этот раз тебе и папочка не поможет… Пройдем со мной в отделение! И, эй ты, отпусти дерево! В отделение!

Парни стали что-то говорить, но милиционер, не слушая их, повернулся к Сороке:

— Вы, как пострадавший, тоже пройдемте… И вы, гражданин, — обратился он к человеку в берете, который привел его сюда.

— Я с удовольствием, — сразу согласился тот. — Не будь у меня перенесенного инфаркта, я бы помог вам, товарищ… — Эти слова он адресовал Сороке.

Немного отстав от них, Сорока шагал по тротуару и озирался, отыскивая глазами Алену. И увидел ее не у аптеки, а совсем рядом, у афиши кинотеатра «Луч».

Девушка смотрела на него, и в глазах ее блестели слезы.

— Я все видела, — всхлипывая, сказала она.

— Ты иди домой, — пряча от нее заплывающий глаз, сказал Сорока и почувствовал, что верхняя губа плохо его слушается. — Мне придется немного задержаться… — Он произнес «жадержаться».

— Я с тобой, — заявила она, цепляясь за его руку.

— Мы в милицию, — пояснил он. — Протокол и все такое…

— Их заберут, да?

— По пятнадцать суток как пить дать огребут, — сказал гражданин в берете. — Будь моя воля, я бы их на сто первый километр выселял…

— Сивый, запомни этого стукача, — сквозь зубы процедил высокий, которого милиционер назвал Горюновым.

— Вы слышите? — подивился гражданин в берете. — Это ни хулиганы, а настоящие бандиты!

Алена прижала к себе руку Сороки и, заглядывая сбоку ему в глаза (он, наоборот, пытался отвернуть лицо в сторону), совсем тихо и немного растерянно сказала:

— Каким ты был, таким остался… И ты никогда не будешь другим!

— Я больше не буду, — криво улыбнулся он.

— Я теперь поняла, это от тебя не зависит, — сказала она.

— Умница, — ответил он и, забывшись, повернулся к ней лицом, но, вспомнив про губу и глаза, поспешно отвернулся.

— Раны лишь украшают героя, — улыбнулась девушка.

— Героя… — проворчал он. — Уличного драчуна… Когда же это кончится?

— Никогда! — рассмеялась она. А глаза у нее были печальные.

Глава двадцать шестая

Только что с низкого свинцового неба моросил мелкий холодный дождь, и вдруг без всякого перехода в воздухе замельтешили белые мухи. С Финского залива потянуло знобким северным ветром, белые мухи почувствовали себя увереннее, закружились еще быстрее, стали жалить всех направо и налево. Проезжая часть улицы еще была мокрой и блестящей, а на обочинах, на тротуарах, на крышах зданий стали появляться свежие белые островки. Снег припудрил с одной стороны и черные деревья, побелил трамвайные провода.

Город сразу посветлел, тесные переулки будто раздвинулись вширь, а Нева вся распахнулась навстречу весело клубящемуся в белом водовороте небу.

На набережной, у сфинксов, к которым любила иногда приходить Алена, произошел у нее, как она думала, последний неприятный разговор с Борисом Садовским. Он ждал ее у института. Алена отказалась сесть в машину, тогда он поехал вслед за ней. Так они и двигались: Алена по набережной в сторону Дворцового моста, а Борис следом на «Жигулях». Но долго ползти как черепахе было невозможно, едущие вслед за ним водители стали сигналить, и Борис, свернув в первый переулок, исчез.

Появился он снова у сфинксов и без машины. Алена увидела его, но даже не шевельнулась: она пристально смотрела в широко раскрытые миндалевидные глаза сфинкса, будто спрашивала: что ей делать? Но сфинкс не смотрел на нее, его застывший загадочный взгляд был устремлен на второго сфинкса, а может быть, и еще дальше. Чем больше Алена смотрела на сфинкса, тем дальше отодвигались от нее сегодняшние заботы…

Борис присел рядом, прислонился к полированному гранитному постаменту, достал сигареты и закурил. Предложил и ей. Алена отрицательно покачала головой, но затем почему-то взяла сигарету. Борис оторвался от постамента и чиркнул блестящей зажигалкой. Ему несколько раз пришлось добывать огонь, прежде чем Алена сумела прикурить. А прикурив, стала поспешно пускать дым изо рта, боясь случайно глотнуть в себя. В институте многие девушки курили, это считалось теперь модным. Близнецы Аня и Оля доставали где-то заграничные сигареты и в перерывах между лекциями нещадно смолили одну за другой. Алена тоже несколько раз попробовала, но ей не понравилось. А вот сегодня вдруг закурила. Говорят же девчонки, что курение успокаивает нервы…

Как ни стиралась, дым попал в легкие, и Алена позорно до слез на глазах закашлялась. Борис смотрел на нее своими синими глазами и улыбался. После того как девушка заявила, что больше им незачем встречаться, и стала избегать его, Садовский утратил былую самоуверенность. И улыбка его была неуверенная, а по тому, как он жадно затягивался сигаретой и сжимал ее пальцами, было видно, что он нервничает. А может быть, злится, но пытается это скрыть. Трудно ему стало разговаривать с Аленой. А там, на озере, он был уверен, что девушка в его руках…

Алена бросила сигарету в Неву. Маленький красный огонек мелькнул в снежной круговерти и исчез. Она смотрела на черную воду, плещущую в каменный берег, не решаясь поднять голову и встретиться с его холодным вопрошающим взглядом.

Что она еще нового сможет ему сказать? Таким красивым парням, как Садовскому, трудно примириться со своим поражением. Такие привыкли побеждать.

— Я из-за тебя только что дырку заработал, — первым нарушил он затянувшееся молчание. — Свернул в переулок под кирпич. И такой въедливый милиционер попался… Я ему трешник совал, пятерик — не взял, гад!

— Я тебе сочувствую, — сказала Алена, внутренне поежившись от слова «гад».

— Нинка-то — вот дура! Выходит замуж за этого слюнтяя… Гарика! — без всякого перехода сообщил он.

— Почему дура? — взглянула на него Алена.

Борис отвел глаза, переступил с ноги на ногу.

— Я не верю в их любовь, — сказал он. — Нинка девочка с запросами, а что ей Гарик даст? Подумаешь, «Запорожец»! Нинке фирму подавай, «мерседес»!

— Разве любовь измеряется марками машин? — ядовито спросила она.

— Я знаю Нинку, — усмехнулся он.

— Боюсь, ты ошибся в ней.

— Поживем — увидим, — упорствовал Садовский.

— А почему Гарик слюнтяй? — раздражаясь, наступала она. — Ты его совсем не знаешь.

— Он, кажется, за тобой бегал? — насмешливо взглянул он на девушку.

— Он мой товарищ.

— Товарищ по несчастью… — заметил Борис.

— На что ты намекаешь? — нахмурилась Алена.

— Черт с ними, пускай женятся! — уклонился от ответа Борис. — Мне-то какое дело до них?

— Недобрый ты человек, — помолчав, сказала Алена. Хотя ее и задели его слова, она не стала выяснять, что он имел в виду.

— Это смотря для кого, — ответил Борис и с видом собственника взял ее за руку. Другой рукой достал из внутреннего кармана куртки узенькое колечко с маленьким блестящим камнем и стал надевать Алене на палец. Кольцо было намного великовато, и она без труда сняла его и протянула ему.

— Золотое, — сказал он, недоуменно глядя на нее.

— Спасибо, но я… я не могу такой подарок принять от тебя.

— Почему? — удивился он.

— Мы, Боря, чужие люди, а от чужих людей дорогие подарки принимать неприлично.

— Возьми! — настаивал он, подбрасывая сверкающее колечко на ладони. Оно тебе идет.

Она отрицательно покачала головой. Снежинки облепили ее вязаную шерстяную шапку, таяли на бровях, ресницах.

— Я дарю его Неве! — как-то неестественно засмеялся он и, размахнувшись, бросил колечко в реку. Синие глаза его потемнели от гнева, но он делал вид, будто ему весело. Будто он каждый день вот так запросто швыряет в Неву золотые кольца. Он ожидал, что Алена удивится, начнет упрекать его в безрассудстве, наконец, обругает, но та даже не взглянула на него, отвернулась и стала смотреть на тот берег, едва различимый в снежной круговерти.

— Хочешь, я прыгну в Неву? — сказал он и даже дотронулся рукой до парапета.

— За кольцом? — с невинным видом поинтересовалась она.

— А он бы прыгнул, если бы ты захотела?

— Прыгнул бы, — ответила она. — Только я никогда его о такой глупости просить бы не стала.

— Он тебе никогда не говорил, чего он добивается? — спросил Борис и с напряженным вниманием уставился на нее.

— Он хочет, чтобы люди были людьми… Чтобы добро побеждало зло… И не только хочет, а действует… в отличие от многих.

— Глупая и наивная цель, — резко сказал он. — Как это… донкихотство!

— Тебе этого не понять, — улыбнулась девушка. — У тебя ведь совсем другая цель…

— Да уж я бы бороться с ветряными мельницами не стал!

— Почему с мельницами? — Она с усмешкой посмотрела на него. — Он борется с такими, как ты… И, согласись, побеждает.

— Я гляжу — вы подходящая пара… — стараясь не потерять самообладания, пробурчал он.

— Я рада, что ты это понял, — сказала она.

— А побежденным я себя пока не считаю, — с вызовом бросил он.

— Ты знаешь, сколько лет этому сфинксу? — перевела Алена разговор на другое.

Он мельком взглянул на каменного идола и достал сигареты, на этот раз не стал ей предлагать. Глубоко затягиваясь, смотрел мимо сфинкса на пристань.

— Я еще поборюсь… — пробормотал ом, думая о своем.

— Ему три с половиной тысячелетия, — произнесла Алена.

— Надо же, — равнодушно ответил Борис. Ему было наплевать на сфинкса и на его древнее происхождение. — Я ведь не мальчик, чтобы за тобой гоняться по городу на автомобиле…

— А ты не гоняйся, Боря, — посоветовала Алена.

— Чем же он лучше меня… этот твой Сорока?

— Он лучше не только тебя… но и меня, — ответила Алена. — Зачем я стою здесь с тобой и переливаю из пустого в порожнее? Я не хочу с тобой встречаться, а вот стою рядом. Думаешь, мне это приятно? Я расплачиваюсь за свое легкомыслие и… любопытство! Ты единственный парень, которому я призналась, что мне понравился… Но это было ошибкой. Я сама себя обманула там, на озере… Я внушила себе, что ты мне нравишься. Ну, нашла на меня такая блажь… На самом деле это не так. Есть человек, который мне… которого я…

— Сорока!

— Я тебе все, Борис, объяснила. Больше мне нечего сказать.

— А мне есть что, — горячо начал он. — Я не пешка и не позволю себя передвигать туда-сюда… Ты мне нравишься, и, как говорится, за свое счастье я буду сражаться…

Он даже улыбнулся, произнеся эти слова.

— С кем, Боря? Со мной? Или с ним?

— Со всем миром! — с пафосом произнес он и сам понял, что перехватил: в голосе явственно прозвучала фальшивая нотка.

— А он, Сорока, никогда бы меня не упрекнул за мои промахи, — со вздохом сказала она. — Ему бы это и в голову не пришло… Хотя, поверь, я от него заслужила гораздо больше упреков, чем от тебя. Я заставила его страдать.

— Ну, меня ты не заставишь, — высокомерно улыбнулся Борис.

— Глубоко страдать могут лишь благородные натуры, — произнесла Алена.

— Я не желаю о нем разговаривать, — нахмурившись, обронил Борис. — Я его ненавижу. И жалею, что тогда…

— Замолчи! — воскликнула Алена и уже спокойнее закончила: — Зачем ты хочешь казаться хуже, чем ты есть?

— Во всем, что произошло со мной, виноват только он! Во всем…

— Боря, если ты не хочешь, чтобы я тебя возненавидела, очень прошу, не встречай меня больше у института. Не жди и не сигналь гудком у моего дома. Мы больше не будем встречаться.

— Может быть, ты собралась за него замуж?

— Я бы рада, да он еще не сделал мне предложения, — спокойно ответила Алена.

— А что, это блестящая идея! — вдруг неестественно громко рассмеялся он. — Ты выходи за него замуж, а я стану твоим любов…

Последнее слово он не успел договорить: Алена стремительно подалась к нему и изо всей силы хлестнула узкой ладошкой по этому красивому, хохочущему лицу. И, вспыхнув, выкрикнула ему в лицо:

— Подонок!

Он будто подавился смехом, потемневшие синие глаза сузились, губы сжались в узкую полоску; на нее смотрел совсем не тот симпатичный Борис, которого она весной впервые увидела в Комарове, — на нее смотрел жестокий чужой человек, способный на все. Это продолжалось одно мгновение, потом губы раздвинулись в смущенной улыбке глаза посветлели. Перед ней снова стоял прежний красивый Борис.

— Уж и пошутить нельзя, — добродушно сказал он, — тут же по мордасам…

— Теперь я верю, что ты убил Сашу Дружинина, — немного успокоившись, произнесла Алена.

— Я никого не убивал, — продолжая улыбаться, сказал он. — А за дураков, которые ездить не умеют, отвечать не собираюсь…

Но она уже не слушала его. Как-то сразу вся поникнув, отвернулась и зашагала прочь. На снегу отчетливо отпечатывались маленькие следы ее высоких сапожек, плотно охвативших икры. Мимо с мокрым шуршанием проносились машины. Снег на дороге не держался, и колеса разбрызгивали его вместе с водой во все стороны.

— Я не убивал… — бросил он ей вслед. — Но жалею, что в этой аварии не погиб твой проклятый Сорока!

Она оглянулась, но не на него, задумчиво посмотрела на величественного сфинкса, повернувшегося к ней белой длинной спиной, и, все убыстряя шаги, пошла, почти побежала вдоль парапета, изредка касаясь рукой его заледенелой шершавой поверхности. А над ее головой, над угрожающе ворчащей Невой, над куполами дворцов и храмов бешено плясала первая снежная вьюга.

В прихожей на тумбочке опять зазвенел телефон. Пронзительные длинные звонки. Один за другим. Ни отец, ни Сережа не подойдут к телефону: знают, что это Алене, а она стояла на кухне у раковины и чистила синтетическим порошком мельхиоровые вилки, ножи, ложки.

— Алена-а! — не выдержал отец. — Подойди к телефону! Это тебя!

Она лишь пожала плечами: а что толку? Подойдет к дребезжащему аппарату, снимет трубку, а на другом конце будут издевательски молчать. Она знает, кто это звонит, все он, Борис Садовский. Вот уже третий день в квартире не смолкали после семи вечера телефонные звонки. Они начинались как раз в то время, когда вся семья Большаковых собиралась вместе. Сначала первым подбегал к телефону Сережа, — наверное, думал, что ему звонит его прекрасная Лючия… Потом трубку стал снимать отец. Но в ответ никто не услышал ни слова: молчание, прерываемое далекими шумами.

Телефон трезвонит с семи вечера до девяти. Это очень неприятно, когда через каждые пять-десять минут начинает звонить телефон. В таких случаях лучше всего отключить его, но у них в квартире нет такого устройства. Правда, за все время, что себя Алена помнит, никто еще так назойливо не трезвонил к ним. Она бросила тускло блеснувшую вилку в раковину и подошла к телефону. Лицо у нее обреченное, наверное, скажи он сейчас в трубку, чтобы она вышла из дома, — и она оделась бы и покорно пришла на угол Салтыкова-Щедрина и Чернышевского. Ей до смерти надоели эти звонки. Но трубка молчала. И тогда Алена, несколько секунд подождав, отчетливо проговорила:

— Ты не только подонок, но и садист… Я тебя презираю!

Она положила трубку рядом с аппаратом цвета слоновой кости и встретилась глазами с отцом. Она не слышала, как он вышел из своей комнаты в прихожую.

— Крепко сказано! — улыбнулся отец. — Моя дочь могла это сказать только отъявленному негодяю.

— Ты не ошибся, — ответила она, устало прислонясь к книжной полке.

— Конечно, всегда приятнее иметь дело с порядочными людьми…

Алена взглянула отцу в глаза.

— А как научиться отличать порядочного человека от подлеца?

Он обнял ее за плечи и увлек в свою комнату. На письменном столе были разбросаны бумаги с математическими формулами, к книжному шкафу прислонены рулоны чертежей. Плетенная из бересты корзинка наполнена скомканной бумагой, копиркой. На полках, заставленных окаменелостями, пыль. В углу появилась огромная растрескавшаяся серая кость какого-то ископаемого животного, которую отцу привезли друзья-палеонтологи из Армении.

«Надо бы прибрать тут…» — машинально подумала Алена, усаживаясь рядом с отцом на кушетку, прикрытую сверху старым вытершимся ковром. Этот ковер очень любила мать…

— Это чрезвычайно трудный вопрос, девочка, — закуривая сигарету, сказал отец. — Редкий подлец афиширует свою истинную сущность, так же как и хороший умный человек не выставляет напоказ свои добродетели. А прибора, который сразу бы определил, кто хороший, а кто плохой, еще не придумали. Да, пожалуй, он и не нужен. На то человеку и дан разум, чтобы он сам ориентировался в нашем мире.

— Папа, ты очень любил маму? — неожиданно спросила Алена.

Отец поперхнулся дымом, отвел глаза в сторону, потер ладонью лоб. Лицо его стало задумчивым. Алена всегда восхищалась отцом, его стройностью, подтянутостью. Даже серебро в волосах его не старило. Он выглядел моложе своих лет, но сейчас она бы этого не сказала: отец сдал. Бледноватое с желтизной лицо осунулось, в глазах усталость, костлявые колени выпирали из-под тонких трикотажных брюк, которые отец носил дома.

— Я и сейчас ее люблю, — совсем тихо ответил он.

— Поэтому ты во второй раз и не женился?

— Не только поэтому, — с грустной улыбкой посмотрел на нее отец.

Алена поняла: отец не хотел, чтобы в доме появилась мачеха. Ведь трудно предугадать, как сложатся отношения между женщиной и детьми, которые для нее чужие. Алена на минуту попыталась представить себя на его месте: смогла бы она ради детей пожертвовать своим семейным счастьем, случись с ней такое? Нет, она не знала этого. Наверное, чтобы подобные проблемы решать, нужно прожить такую же большую и трудную жизнь, какую прожил ее отец. В ней возникло острое чувство нежности к нему, даже не дочерней, а скорее материнской. Этот самый дорогой для нее человек всегда жил с ней рядом, и почти никогда она не ощущала никакого давления с его стороны. В их доме не было ссор, скандалов, упреков. Хотя отец и старался не вмешиваться в их личные дела, он, конечно, незаметно, неназойливо руководил ими, направлял, помогал, вовремя давал полезные советы… Да, ничего не скажешь, отец был великолепным воспитателем. А еще больше — чудесным отцом!

Она прижалась к нему, потерлась, как в детстве, щекой о его колючую твердую щеку, уткнулась носом в плечо. Его сильная рука осторожно гладила ее волосы.

— Ты ведь у меня сильная, Алена, — сказал отец. — Стоит ли огорчаться из-за пустяков?

— Это не пустяки, папа.

— Хочешь, я с ним поговорю?

— Ради бога, не надо! — отшатнулась она и испуганно посмотрела отцу в глаза. — Ты никогда не вмешивался в мои дела.

— Если ты не хочешь…

— Я сама виновата, — сказала она. — Подала ему повод, а он невесть что вообразил… Видно, подумал, что жить без него не смогу. Оказывается, с такими самоуверенными людьми нужно быть очень осторожной. Наверное, мне везло в жизни: я чаще встречалась с хорошими людьми, чем с плохими. Он красивый, папа, мужественный, но… жестокий, мстительный.

— Это чувствуется, — усмехнулся отец, кивнув на дверь: снова затрезвонил телефон.

— Могу я хоть раз в жизни ошибиться?

— Если бы раз… — снова усмехнулся отец.

— Неужели я такая глупая, папа?

— Даже очень умные люди ошибаются, потому что они все время что-то ищут, сомневаются, а самое главное — действуют. Не ошибаются, девочка, лишь дураки, им всегда все ясно.

— Ты заговорил афоризмами, — улыбнулась Алена и вздохнула, покосившись на дверь: телефон умолк.

— А Сорока? — помолчав, спросил отец.

— Что Сорока? — непонимающе взглянула на него Алена.

Отец поднялся с кушетки, подошел к полке и взял почти черный каменный топор. Его чувствительные пальцы любовно ощупывали шершавую поверхность. Острие было выщерблено, на обухе глубокие выемки. Положив топор на место, отец взял в руки такой же почерневший глиняный сосуд с отбитым горлышком и без дна. И снова его пальцы ловко забегали по неровной поверхности, тщательно ощупывая каждую вмятину, раковину.

— Тебе бы детским врачом быть, — наблюдая за ним, сказала Алена. — Или доктором Айболитом.

— Ты знаешь, мне все чаще в голову приходят такие мысли: все, что с нами происходит, все, что мы переживаем и чувствуем, — все это когда-то было, есть и будет. Все, короче говоря, в нашей жизни повторяется… — Он поставил сосуд на место и погладил каменный топор. — Только вместо каменных орудий появились умные механизмы. Как-то быстро и прочно вошел в наше сознание космос… А вот комплекс всех тех человеческих чувств, те таинственные гены, что заложила природа в нас, почему-то не изменяются столь стремительно, как прогресс, техника. Мы влюбляемся, как и раньше, страдаем точно так же, как страдали Ромео и Джульетта. Ну, может быть, не так возвышенно… Ревнуем, как Отелло… Все шекспировские страсти присущи и нам, современным людям…

— Это хорошо или плохо? — спросила дочь.

— Я думаю, что хорошо, — ответил отец. — Иначе, если верить фантастам, человек превратится в мыслящую машину, которой чужды будут все человеческие эмоции. И тогда он утратит самое главное — умение удивляться себе, миру, жизни, чувствовать прекрасное. Даже страдая, человек живет. А если он будет только трезво математически мыслить, — он будет не жить, а существовать.

— Я и не знала, что ты романтик… — удивленно посмотрела на него Алена. — Романтик с математическим уклоном.

— Вот оно — веяние нашей эпохи, — улыбнулся отец. — Не просто романтик, а романтик с математическим уклоном… Выходит, фантасты правы: постепенно мы начинаем превращаться в мыслящие машины?

— Если будешь так много работать, обязательно превратишься, — заметила Алена. — Скорее бы ты свою докторскую защитил!

— Через двадцать дней защита, — вздохнул отец.

— Волнуешься?

— Я ведь мыслящая машина, что мне волноваться, — усмехнулся отец.

— Переживаешь, папа, я же вижу, — засмеялась Алена. — Скоро будешь ты ученым… Молодым красивым профессором… И в тебя будут влюбляться студентки…

— А что, и такое бывает? — удивился отец.

— Папа, ты совсем ребенок! — рассмеялась Алена. — Все студентки перед каждой сессией влюбляются в красивых и некрасивых профессоров…

— Спасибо, что предупредила, я теперь буду осторожен…

Снова зазвонил телефон. Алена поморщилась, будто у нее зуб схватило. Отец взглянул на нее, быстро вышел из комнаты. Было слышно, как он спокойно спрашивал в трубку:

— Я вас слушаю? Наверное, испорчен автомат… Позвоните, пожалуйста, с другого телефона.

Алена стояла у полок и разглядывала глиняный черепок, почерневший с одного края. Лицо у нее было сосредоточенное, будто она и впрямь глубоко заинтересовалась этим обломком минувших эпох.

— Ты хоть знаешь, что это? — возвратившись, спросил отец.

— Наверное, осколок от тарелки или кувшина. Неужели это так важно?

Он забрал у нее черепок, провел пальцем по пупырчатой поверхности.

— Примерно пять-шесть тысяч лет назад где-то на берегу быстрой речки сидел человек, одетый в шкуры, и лепил из мокрой глины сосуд. Глина рассыпалась в его руках, человек терпеливо разбавлял ее речным песком, поливал водой… Видишь мелкие камешки? — Он показал Алене блестящие вкрапления в глину. — И снова упорно мял скользкий комок и лепил из него сосуд, чтобы потом наполнить его жидкостью. Человек ощупью искал еще какие-нибудь связующие материалы, чтобы глина не рассыпалась. И вот наконец сосуд готов. Человек — первый на земле гончар — обжег его на костре под открытым небом и наполнил водой… Может быть, это один из первых сосудов, сделанных руками древнего человека…

— Ты романтик, — улыбнулась Алена. — И без всякого математического уклона.

Отец поставил черепок на прежнее место и уселся в кресло за письменный стол. Алена, стоя у полки, нервно ожидала, что снова зазвонит телефон. Она решила, что сразу подойдет к аппарату и оборвет провод! Или зачем рвать провод? Можно снять трубку и положить на стол. Но звонка не было.

Не зазвонил телефон и через час и полтора.

Пожелав отцу спокойной ночи, Алена задержалась на пороге его комнаты.

— Ты сегодня опять преподал мне урок вежливости, — негромко сказала она.

— Что ты имеешь в виду? — спросил отец. Свет от настольной лампы резко очертил его тонкое лицо, твердый подбородок. Сейчас отец уже не казался, постаревшим и усталым, хотя перед ним лежали исчерканные пометками чертежи, несколько исписанных мелким почерком листов.

— Ты сказал ему, чтобы он позвонил из другого автомата… И даже в этом… человеке пробудилась совесть. А я просто-напросто накричала в трубку и еще больше обозлила его…

— Если ты стала замечать, что я тебя воспитываю, — значит, ты уже совсем взрослая, — рассмеялся отец.

— Ты прав, раньше я этого не замечала, — задумчиво сказала Алена.

Отец взглянул на чертеж, что-то быстро поправил тонким карандашом. Надо повернуться и уйти: он еще долго будет работать. Когда-то Алена пробовала с ним спорить, уговаривала пораньше ложиться спать, но потом поняла, что это бесполезно: у него был свой собственный режим, и нарушать его он никому не позволял.

— Ты хочешь о чем-то спросить меня? — снова повернулся к ней отец.

— Ты вот заговорил про Сороку, — сказала Алена. — Это тоже в целях воспитания?

— Жаль, что он у нас редко бывает, — уклонился от прямого ответа отец.

— Он работает и учится. И еще этот спорт. Я поражаюсь, как он все успевает!

— И все-таки передай ему, пусть заходит, — сказал отец. — Я люблю его… почти так же, как тебя с Сережей.

— Ты был бы рад, если бы я вышла за него замуж?

Отец дернул плечом и отложил в сторону карандаш. Она услышала легкое шуршание резинки о ватман. Наверное, провел неровную линию и вот теперь стирает.

— Сначала институт закончи, невеста… — ворчливо ответил он, не поднимая низко склоненной головы от чертежа. Худая шея его вылезла из широкого воротника коричневой вельветовой куртки.

— Я знаю, ты хотел бы этого, — сказала Алена. Она прислонилась к косяку двери и пытливо смотрела отцу в спину.

А он проводил на ватмане свои бесконечные линии. На худой спине, оттопыривая куртку, двигались лопатки.

— Да, мне дорог Сорока, — ответил отец. — Но это еще ничего не значит. Главное, чтобы твой избранник тебе нравился. И вряд ли тут мой совет понадобится… Хотя бы даже потому, что ты все равно сделаешь, как сама захочешь.

— А вот раньше воля родителей была законом для детей, — подзадорила Алена.

— Это было очень удобно, верно? Не сложилась семейная жизнь — кто виноват? Родители! Не надо себя ни в чем винить.

— Я тебя поняла так: я могу выйти замуж за того, за кого захочу?

— Ты меня верно поняла, — ответил отец.

— Даже за этого… который все время звонит?

— Надеюсь, это у него единственный недостаток? — хитро прищурился отец.

— Не будем о нем даже говорить, — сказала Алена.

— Алена, ты умная девочка и сделаешь правильный выбор, — посерьезнел отец.

— Я чуть было не совершила огромную глупость, — вздохнула Алена. — Если бы не Тима…

— А это еще кто такой? — спросил отец, не поворачивая головы.

— Ну что за имя — Сорока? Я буду звать его Тима.

— Вот с ним и посоветуйся… С Тимой, — сказал отец, и она почувствовала, что он улыбается.

— Насчет замужества? — уточнила она.

— Он даст тебе дельный совет, — ответил отец.

— Ты что, с ним в сговоре? — спросила Алена.

— Ты мне мешаешь работать! — возмутился отец, однако в голосе его не было раздражения, наоборот — скрытая улыбка.

— Спокойной ночи, папа, — сказала Алена и осторожно закрыла за собой дверь.

Глава двадцать седьмая

Самая капризная в мире зима — это ленинградская. Случается, в середине октября выпадает обильный снег, ударят морозы, а в Новый год сыплет с ватного неба весенний дождь, под ногами сверкают лужи. Бывает, утром все бело, деревья в парках обросли пушистым инеем, каменные бока зданий в леденистой изморози, высокие белые папахи надели на себя Барклай-де-Толли и фельдмаршал Кутузов, что бессменно стоят на посту у Казанского собора. А к вечеру город снова темно-серый, ни одного белого пятна. С крыш течет, из водосточных труб вместе с талой водой с грохотом вылетают на тротуары ледяные пробки.

В такой промозглый зимний день приехали на «Запорожце» на станцию технического обслуживания Гарик с Ниной. Сороку он разыскал в основном цехе. Вместе с Васей Билибиным тот копался в моторе новеньких «Жигулей». Видно, что-то у них не ладилось, потому что позы их были напряженными, а лица озабоченными. Рядом суетился расстроенный владелец.

— У меня еще гарантия не кончилась, — говорил он, нагибаясь к слесарям. — Если в моторе серьезные неполадки, его ведь могут заменить? Вы дайте мне справку, что обнаружен заводской дефект.

— Завод тут ни при чем, — ответил Сорока.

— А кто же?

— С какой скоростью вы ездите по городу? — Выпрямившись, Сорока взглянул на него.

— Я, товарищ, правил не нарушаю, — с достоинством ответил владелец. В среднем я езжу по городу со скоростью сорок-пятьдесят километров. Мне спешить некуда.

— На прямой передаче? — уточнил Сорока.

— Не на третьей же? — пожал плечами водитель. — Конечно, на прямой.

— Поэтому вы и запороли распределительный вал, — подытожил Сорока, вытирая ветошью руки. — Если бы вы внимательно прочитали инструкцию, то обратили бы внимание, что там написано: «Прямую передачу можно включать, если скорость не менее шестидесяти километров».

— Это на «Волге» и «Москвиче» можно ездить на прямой передаче, если даже скорость тридцать километров, — вмешался Вася Билибин. — А «Жигули» машина скоростная, у нее другой режим.

— Что же мне делать? — растерянно уставился на них гражданин.

— Нужно менять распредвал, — коротко ответил Сорока и тут увидел Гарика, стоявшего в сторонке. Улыбнулся ему и пошел навстречу.

— Где же я возьму этот… распредвал? — не отставал от него водитель. — Это страшный дефицит! Может, вы чем поможете?

— Кажется, еще пара осталась на складе, — сказал Сорока. — Вася, поменяй товарищу распредвал.

Владелец «Жигулей» растерянно уставился на Сороку. Он все еще не верил своему счастью.

— Вы мне поставите… новый распределитель? — изумленно переспросил он.

— Давненько ты сюда не заглядывал! — пожал Сорока руку приятелю. — Наверное, телега поломалась?

— В порядке, — улыбнулся Гарик. — Заехали с Ниной проведать тебя. Ты ведь сам не догадаешься прийти.

— Нашли квартиру? — поинтересовался Сорока, отходя с ним к двери, в которую задувал ветер и залетали дождевые капли.

— Ты знаешь, у нее чудесные старики, — с подъемом сказал Гарик. — Я хотел отдельно жить, так они и слушать не хотят… Поднакопим деньжат — в жилищный кооператив вступим. Нинкин старикан обещал помочь, у него тут колоссальные связи… Правда, не хотелось бы одалживаться у родственничков… Но это Нинкина забота, родители души в ней не чают… Веришь, утром теща чуть ли кофе в постель не подает… Умора!

Сорока слушал его и думал, что он не смог бы жить с родителями своей жены, пусть даже они «чудесные старики». От кого-то зависеть… И Гарик сразу после женитьбы говорил, что первым делом займется поиском комнаты… А с другой стороны, зачем искать, если им отдали лучшую комнату?..

Он, Сорока, не смог бы с родителями жить, а Гарик, может быть, сможет…

— С работы мчусь на Садовую встречать жену, — сообщил Гарик. — Раз не приехал, так ее какой-то тип привез на «Волге» — говорит, старый знакомый…

— Даже не верится, что ты теперь женатый человек, — оглядел его Сорока. И в голосе у него прозвучали какие-то грустные нотки.

— Я и сам до сих пор не верю, — ответил Гарик. И вид у него действительно был озадаченный.

Неподалеку от них две женщины в длинных резиновых фартуках мыли «Волгу». Гудел компрессор, из наконечника шланга била тугая светлая струя. Она ударяла в блестящие бока машины, лоскотала в округлых крыльях, выворачивая оттуда комки старой грязи. Когда мойщица выпрямилась, струя хлестнула по никелированным колпакам колес, и до них долетели брызги.

— Чего мы тут стоим? — сказал Гарик. — Там, в машине, Нина ждет…

Сорока не успел ответить, к ним подошли Вася Билибин, кладовщик и взволнованный владелец «Жигулей».

— Нет у меня распредвалов, — заявил кладовщик. — Еще вчера кончились.

— А те два, что я нынче утром на полке видел? — спросил Сорока. Лицо его стало хмурым.

— Это фонд начальника станции, — со значением произнес кладовщик, худощавый парень лет двадцати пяти.

— Я про такой фонд не слышал, — отрезал Сорока. — Выдай Билибину один вал.

— С начальником ты будешь сам разговаривать… — заколебался кладовщик.

Но Сорока уже повернулся к нему спиной.

— Вася, поставишь товарищу распредвал и сразу займешься вон тем «Москвичом», — кивнул он на яму, где очередную машину проверяли на сходимость колес.

Когда они вышли из цеха, Гарик поинтересовался:

— Твой знакомый?

— О ком ты? — не понял Сорока.

— Скажешь, ты ему вал поставил за красивые глаза?

— Я его в первый раз вижу, — усмехнулся Сорока. — А на глаза, понимаешь, даже внимания не обратил.

— Ты знаешь, сколько сейчас распредвал стоит?

— Двенадцать рублей по прейскуранту, — невозмутимо ответил Сорока.

— Спекулянты по сорок-пятьдесят рублей дерут за штуку!

— То спекулянты, — сказал Сорока. — А мы — государственное предприятие.

— Спасибо, разъяснил… — рассмеялся Гарик. — Я гляжу, тут у вас можно деньги лопатой огребать!

— Можно… да осторожно, — нахмурился Сорока. — Двоих таких огребал с треском вышибли. По два года условно схлопотали с вычетом каких-то процентов из зарплаты… Конечно, можно потихоньку облапошивать клиентов и сшибать рублики-трешки…

— На такое ты не способен, — рассмеялся Гарик. — Нет таланта… А я бы с этого дядечки за распредвал червонец-два сорвал бы!

— Не наговаривай на себя, — усмехнулся Сорока. — Тоже мне нашелся ловчила!

— Да, эта работенка не для нас с тобой, — вздохнул Гарик. — Честно вкалываешь за станком от гудка до гудка, а какой-то деляга, устроившись на теплом местечке, в два-три раза больше тебя зашибает. Возьми хотя бы этого Глеба из комиссионки? Нинка говорит, у него денег куры не клюют…

— Не завидуй, — сказал Сорока. — Такие людишки плохо кончают.

— Я не завидую, — ответил Гарик. — Возмущаюсь.

Моросил холодный дождь, в подворотне завывал ветер, и они забрались в машину, в которой сидела в красивой, отороченной мехом дубленке Нина. Она улыбнулась Сороке и протянула руку. Ему показалось, что девушка немного похудела, щеки побледнели, а выразительные серые глаза стали больше и глубже. И улыбка какая-то отрешенная. И при всем этом озабоченное лицо. На коленях у нее кожаная сумка с блестящей застежкой. Ничего не скажешь, модная и красивая жена у Гарика!

— Ты так долго… — с упреком взглянула она на мужа и тут же перевела взгляд на Сороку. — Бросил меня одну в холодной машине и скрылся…

— Слышишь! — выразительно посмотрел на друга Гарик. — Вот так начинается порабощение нашего брата. И попробуй возрази!

— Почему к нам не приходишь? — спросила Нина, пропустив мимо ушей слова мужа.

— Знаешь, работа, учеба… — начал было оправдываться Сорока и замолчал, почувствовав, что слова его звучат неубедительно.

Почему он не заходит? Да он и сам не знает. Они только что поженились, у них свои дела, заботы… И потом, когда друг женится, первое время у тебя такое ощущение, что ты его навсегда потерял. Он вроде бы тот и вместе с тем уже не тот. И думает по-другому, и заботы у него теперь совсем иные. Рядом с женатым приятелем и себя-то ощушаешь каким-то лишним, ненужным. С таким настроением и ушел от них в последний раз Сорока. Это было месяц назад.

Они пили кофе в просторной комнате, которую родители Нины отвели молодоженам. Нина была в домашнем платье, поверх — кокетливый передник с кружевной отделкой. Поднос с кофе она прикатила из кухни на столике с никелированными колесиками. Маленькие фарфоровые чашечки на крошечных блюдцах. Маленькие затейливые бутерброды на тарелочках… В общем, не ужин, а японская чайная церемония…

Видно было, что Нине нравится роль молодой хозяйки дома она с удовольствием бегала из комнаты на кухню и обратно, радушно угощала гостя бутербродами, подливала кипяток в чашечки с растворимым кофе. В общем, не без успеха создавала домашний уют.

Гарик с умиротворенным видом следил за хлопотами своей миловидной жены, однако сам и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей. Иногда он быстро взглядывал на Сороку, будто приглашая его вместе с ним порадоваться его новой беззаботной жизни, но в глазах его нет-нет и появлялось беспокойство или легкая тревога. У Сороки мелькнула мысль, что его друг не чувствует себя мужем в этой чужой обстановке, а старательно разыгрывает роль мужа. Причем не только для Сороки, но и для себя самого…

И что-то вдруг грустно стало Сороке. Он видел, как они обменивались влюбленными взглядами, как Гарик с видом собственника похлопывал Нину по спине, а когда она, смеясь, вырывалась от него, грубовато шутил: мол, сейчас он обидится и вместе с Сорокой уйдет к неким мифическим девочкам…

Позабыв про Сороку, они мирно обсуждали свои дела: надо купить плотную гардину на окно (Нина деловито заметила, что мать обещала дать денег), Гарику необходим новый вечерний костюм (это Нина тоже берет на себя, достанет фирменный в комиссионке), в ванной надо бы поставить щеколду (это должен сделать Гарик).

А когда они завели разговор о том, кого следует пригласить на день рождения Нины, стали называть незнакомые Сороке фамилии, он совсем заскучал и, допив из маленькой чашечки ароматный черный кофе, как говорится, низко откланялся…

Возвращаясь на Кондратьевский к Татариновым, он размышлял о прошедшем вечере.

Вроде бы все, что они говорили, правильно, естественно, даже эта самая щеколда в ванной… но почему так стало тоскливо ему? Он видел, что они счастливы, им хорошо вдвоем, потому, наверное, они так часто забывали о нем. И, даже с серьезным видом толкуя о пустяках, они искрение верили, что это не пустяки, а чрезвычайно важные и неотложные дела в их новой жизни.

Неужели и он, Сорока, женившись, станет точно так же рассуждать, думать? Нет, он не осуждал Гарика и Нину, да их и не за что было осуждать, он просто не мог сейчас понять их. Такое ощущение, будто кто-то поставил между ними большое матовое стекло: вроде бы по-прежнему рядом, а на самом деле едва различают друг друга. Когда Гарик был один, без Нины, это ощущение разделенности исчезало, он снова становился прежним, понятным. Разговор о хоккее, работе, Даже о ссоре с мастером был более приятен для слуха Сороки, чем о гардинах, гостях, щеколдах в ванной… Он даже мысленно ругнул себя за то, что привязался к этой дурацкой щеколде…

Может быть, когда Гарик рядом с Ниной, он как бы отражает ее? Или, если так можно сказать, растворяется в ней, а она в нем? И Сорока их таких не понимает? Вернее, не воспринимает, потому что они ему просто-напросто скучны?..

Он даже подумал: а не завидует ли он им? Но нет, чего-чего, а зависти в себе он не почувствовал…

Вот о чем думал Сорока, сидя в машине рядом с Гариком и Ниной. И вот почему он не мог прямо ответить, казалось бы, на такой простой вопрос Нины: «Почему ты к нам не приходишь?» Он на самом деле не знал почему.

Впрочем, Нина и не ждала от него ответа, она тут же стала рассказывать, как весело прошел ее день рождения, сокрушалась, что не было его, поблагодарила Сороку за подарок (он через Алену передал ей редкую пластинку популярного эстрадного певца). Сам он никак прийти не мог: у них было отчетно-выборное комсомольское собрание, на котором его избрали комсоргом станции.

Видя, что Нина поеживается в своей дубленке, Гарик включил обогреватель. Тоненько запел маленький мотор, в салон поплыл теплый воздух.

— Ты скоро кончаешь? — спросил Гарик.

— В девять, — ответил Сорока.

— А мы хотели тебя пригласить к нам на ужин, — разочарованно произнесла Нина.

— Брось ты, старик, гореть на работе! — сказал Гарик. — Оставь кого-нибудь за себя — и к нам! Нина достала бутылку настоящего португальского портвейна… Ты знаешь, что Португалия — родина портвейна?.. Да, ты ведь не пьешь… — рассмеялся он.

— У нас жареная утка с картофелем, — уговаривала и Нина.

Сорока решительно отказался: с какой стати он уйдет с работы? Конечно, жареная утка с картошкой — это соблазнительно, но только не в рабочее время.

— Я с завода ухожу, — беспечно заметил Гарик.

— В комиссионку? — не удержался, съязвил Сорока.

Но Гарик и ухом не повел. Достал пачку «Тента», протянул Нине, чиркнул красивой зажигалкой. Раньше такой у него не было.

— Мой старик… — фамильярно начал он, но, взглянув на Нину, поправился: — Мой дорогой тесть работает заместителем директора одного научно-исследовательского института. У них там прекрасная механическая мастерская, много новых станков… В общем, есть для меня хорошая работенка. Ну что я там, на Кировском, два года вкалываю токарем! Правда, разряд мне присвоили высокий…

— Главное, ты сможешь учиться, — мягко заметила Нина. — Этой весной тебе сдавать экзамены.

— Куда поступать-то собираешься? — полюбопытствовал Сорока.

— Только кораблестроительный, — убежденно ответил Гарик.

И Сорока подумал, что хоть тут-то он остался верен себе: Гарик мечтал поступить только в этот институт и больше никуда.

Они снова стали уговаривать приехать к ним сегодня, пусть даже поздно, после девяти, но Сорока отказался, пообещав обязательно прийти к ним в ближайшую субботу. Он уже взялся за ручку дверцы, чтобы вылезти из маленькой, тесной машины, в которой стало жарко и душно, но тут заметил, как Нина толкнула Гарика в бок и пристально посмотрела ему в глаза. У них было какое-то дело к нему, но они не решались начать.

— Выкладывайте, — пришел им на помощь Сорока, — без этой… дипломатии.

Гарик кивнул: дескать, выйдем…

Сорока попрощался с Ниной и первым выбрался из «Запорожца». Он заметил, что в крупных Нининых глазах тревога, словно она боялась, что ее милый муж сейчас все дело испортит…

Они уже подошли к дверям цеха, а Гарик все молчал, напряженно морща лоб.

Иногда он сбоку коротко взглядывал на Сороку и тут же отводил глаза в сторону. Один раз даже беспомощно оглянулся на машину, в которой осталась Нина, будто собирался позвать ее на подмогу.

— Какая вас муха укусила? — рассердился Сорока, не любивший игру втемную. — Денег в долг, что ли, хочешь попросить?

— Наоборот, — обрадовался Гарик. — Хочу тебе деньги отдать…

— Разве ты мне должен? — удивился Сорока.

— Когда я был, как ты… то есть не женат, — путано стал объяснять Гарик. — Мы были… ну как это?.. Равными компаньонами.

— Компаньонами? — вытаращился на него Сорока.

— Не перебивай ты меня! — вдруг рассердился Гарик. — Короче говоря, я один на машине езжу, а ты с лета и за руль не садился… Ну вот, мы с Ниной и решили, что лучше тебе вернуть деньги, которые ты дал на покупку… Гарик поспешно вытащил из кармана пачку денег и протянул Сороке. — Тут половина, — пояснил он. — Весной верну остальные.

— Дурак, спрячь деньги, — негромко, но внушительно произнес Сорока. Они тебе сейчас нужнее.

— Все равно когда-то отдавать, — пробормотал Гарик. Он действительно чувствовал себя дураком. — Нина говорит…

— Ну, раз Нина говорит, тогда давай, — улыбнулся Сорока, принимая деньги. — Это хорошо, что ты жену слушаешься…

— Ну чего ты издеваешься? — укоризненно взглянул на него Гарик. — Нина тебя так хорошо не знает, как я… Ты ведь такой, можешь и оскорбиться…

— За что?

— Ну мало ли, — замялся Гарик. — Я ведь считаю, что эта машина наша общая…

— А Нина думает по-другому, — сказал Сорока. — И правильно думает. Это машина ваша, и нечего, дорогой мой, терзаться… Все правильно.

— Когда тебе понадобится телега, только скажи, — повеселел Гарик.

— Скажу-скажу… — рассмеялся Сорока, подумав, что вряд ли ему когда-нибудь потребуется «Запорожец». Он тогда еще и не подозревал, как эта маленькая юркая машинка очень скоро крепко выручит его…

— Так придешь в субботу? — недоверчиво посмотрел на него Гарик.

— На жареную утку-то с картошкой? — улыбнулся Сорока. — Обязательно приду! Твоя Нина отличная хозяйка.

— Ты еще не знаешь, какие она пельмени делает… — расплылся в улыбке Гарик. — Обалдеть можно!

— Я уже обалдел, — пошутил Сорока, но Гарик не понял шутки. Он уставился на друга.

— Тебе не понравилось у нас?

— С чего ты взял? — Сорока крепко стиснул его ладонь, повернулся, чтобы уйти, но Гарик задержал.

— Послушай, у меня такое ощущение, будто я поглупел после женитьбы… — начал он.

— Не поглупел, а опупел, как говорили у нас в детдоме… — рассмеялся Сорока.

— Честно говоря, иногда себя чувствую дураком… Вроде бы все так и вместе с тем не так…

— Ты еще не почувствовал себя по-настоящему женатым человеком, — стараясь его не обидеть, сказал Сорока. — Ничего, скоро почувствуешь…

— Чужой я там, — сказал Гарик, не отпуская его руки. Сорока уже несколько раз пытался вытащить ладонь, но тот не давал. — Да и они для меня чужие… Нина говорит: «Называй их папа и мама…» Я этих слов-то никогда не произносил…

— Ну и не произноси!

— Им не понять, что мы с тобой не умеем произносить эти слова… Папа… мама… А если я их забыл? С тех самых пор, как у меня не стало папы и… мамы?

— Вот еще проблема! — стал сердиться Сорока. — Поступай так, как находишь нужным. И слушай себя, а не Нину.

— Я очень люблю ее, и родители хорошие люди, но что-то меня, понимаешь, мучает.

— Не понимаю, — сказал Сорока, на этот раз покривив душой. Он наконец понял, что происходит с его другом, но объяснить ему этого сейчас не смог бы. Да этого и не надо было делать: Гарик не дурак и сам во всем разберется. Они детдомовцы и, казалось бы, в такие простые слова, как «папа» и «мама», вкладывают свой особый, глубокий смысл…

— Может, зря я переехал к ним? — делился своими сомнениями Гарик. — Надо было начинать новую жизнь самостоятельно.

— Это верно, — скупо обронил Сорока.

— Так ведь еще не поздно! — обрадовался Гарик. — Снимем с Ниной комнату — и…

В этот момент раздался длительный визгливый сигнал.

— Иди, — улыбнулся Сорока, — она тебя ждет.

— А с другой стороны, какого черта платить бешеные деньги за комнату, когда нам ее родители предоставили бесплатную, со всеми удобствами? — растерянно смотрел на него Гарик.

— Ты постой, добрый молодец, на перепутье: налево пойдешь — направо пойдешь… А я побежал! Работа стоит!

— Так куда мне идти-то: налево или направо? — крикнул ему вслед Гарик, на лице его не было даже улыбки.

— А ты подумай! — уже в дверях цеха обернулся Сорока. — Есть ведь и еще одна дорога — это прямо!

— Прямо… — пробормотал Гарик. — А прямых дорог, друг Сорока, не бывает!.. — Засунув руки в карманы куртки, он, хмуря брови, зашагал к машине, которая снова испустили продолжительный вопль.

— Ну, что ты такой грустный? — улыбнулась Нина. — Твой гордый друг, конечно, деньги не взял.

— Взял, — ответил Гарик, усаживаясь за руль.

— Что он хоть сказал-то?

— Говорит, что после женитьбы я поглупел… Вернее — опупел.

— Опупел? — удивилась Нина. — Что он имел в виду?

— Именно то, что сказал. Сорока никогда не темнит.

— Холостые друзья всегда плохо влияют на женатых, — заметила Нина.

Нина откинулась на спинку сиденья и задумалась. Гарик старательно объехал большую лужу, разлившуюся посередине дороги, и выехал на прямую. У трамвайных путей им пришлось остановиться и пропустить трамвай.

— Сорока, Сорока… — сказала Нина. — А своя голова у тебя есть на плечах?

— Он мой единственный и настоящий друг! — разозлился Гарик и резко затормозил перед выездом на Приморское шоссе.

— А я? — совсем тихо произнесла Нина.

— Ты? — бросил он косой взгляд на нее. — Ты — жена.

— Я обижусь, Гарик, — сказала Нина. — Плохи наши с тобой дела, если я не друг тебе.

— Друг, друг, — уступил Гарик и даже улыбнулся.

— Ты был один, — продолжала Нина. — А теперь нас двое… — И, сделав паузу, со значением прибавила: — А когда-нибудь будет и трое… Кого ты хочешь: мальчика или девочку?

Гарик вертел головой, выглядывая, свободно ли шоссе, наконец дал газ и вывернул на правую сторону. Их тут же обогнал грохочущий самосвал.

— И мальчика и девочку, — беспечно откликнулся он. — А лучше всего тройню!

— Какой ты еще дурачок! — улыбнулась Нина и, посерьезнев, потребовала: — А теперь извинись! И постарайся впредь держать себя в руках. Кричать на любимую женщину…

Он нагнулся к ней, поцеловал в щеку и резко отстранился, вглядываясь вперед. Навстречу приближалась желтая «Волга» с двумя динамиками на крыше. В кабине какие-то блестящие приборы, чующие за версту нарушителей правил уличного движения.

— Куда теперь? — спросил Гарик и усмехнулся про себя: он уже спрашивает Нину, куда ему ехать…

— На Садовую, милый, — распорядилась она. — Я попросила ребят с приемки подобрать тебе хороший костюм.

— Сдается мне, Нинка, что мы с тобой становимся мещанами, — покачал головой Гарик.

— Хорошо, милый, поехали домой, — спокойно сказала Нина.

— В субботний день торчать дома… — заколебался Гарик. — Вообще-то стоит взглянуть на костюм… В театр не в чем пойти. А деньги? У нас до получки остался четвертак…

— Пусть тебя это не беспокоит, — сказала Нина.

— Опять у родителей? — поморщился Гарик. — В долг без отдачи?

— И это пусть тебя не волнует, — улыбнулась Нина.

— А меня это волнует, — сдерживаясь, чтобы снова не накричать на жену, заявил Гарик. — Не могу я, Нинка, быть бедным родственником и жить за чужой счет! Я действительно опупел, что согласился жить у вас. Хотим мы этого или нет, но мы зависимы, понимаешь, за-за-ивси-виси-мыВот что, к черту твою комиссионку! Поехали искать комнату. Сейчас же, немедленно!..

Пока он все это говорил, Нина с любопытством смотрела на него; сначала лицо ее было серьезным, затем на губах появилась улыбка.

— Но за комнату нужно каждый месяц платить, — напомнила она.

— Мы с тобой не так уж мало зарабатываем, — ответил он. — А с костюмом можно подождать. Я в театре раз в год бываю.

— Ты не спросил, сколько раз я бываю в театре…

— Едем на площадь Мира, там сдают комнаты, — твердо сказал Гарик.

— Ты мой повелитель, тебе видней, — сказала Нина, продолжая улыбаться: Апраксии двор, где комиссионка, совсем рядом с площадью Мира…

Глава двадцать восьмая

Неделю спустя Гарик снова объявился на станции. На этот раз один, без Нины.

— Еле доехал до тебя, — сообщил он. — Тормоза совсем не держат. Вчера на Литейном чуть не поцеловался с стакером… Жму-жму, а тормоз не срабатывает. Посмотри: что за чертовщина?

Наверное, на лице Сороки отразилось все то, что он в эту минуту подумал, потому что Гарик, вздохнув, сказал:

— Я понимаю, у тебя очередь и все такое… Поеду на другую станцию, может, повезет, до вечера проскочу…

— Загоняй в цех, — сказал Сорока, повернулся и пошел открывать ворота.

В первый раз он нарушил свое правило и поставил на подъемник машину приятеля. И хотя никто из слесарей не обратил внимания на старшего смены, у него даже уши горели от стыда. Но и прогнать Гарика он не мог, это было выше его сил. И потом нынче Гарик сам на себя не похож, какой-то вид у него пришибленный…

Они вдвоем проверили тормозную систему и обнаружили, что почти вся гидротормозная жидкость вытекла: полетел шток главного тормозного цилиндра. Сорока сбегал на склад и, к счастью, нашел у запасливого кладовщика чудом сохранившуюся редкую деталь.

Помогая Сороке устанавливать новый цилиндр и прокачивать тормозную систему, Гарик рассказал, как он поссорился со своими «чудными стариками». Дело в том, что Гарик все же снял комнату и два дня назад перебрался туда вместе с Ниной… Кстати, сегодня приглашает Сороку с Аленой на новоселье… Никакие возражения не принимаются!.. Нинины родители отнеслись к переезду с неодобрением, но ссора произошла по другому поводу: Гарик решил не уходить с Кировского завода. Его избрали в цехком, да и вообще отношение к нему очень хорошее. Тот деляга-мастер ушел на пенсию, а Славка Шорохов, назначенный на его место, отличный парень, так что никакого резона уходить с завода не было. И потом два года, привык… Тут тесть и пошел метать икру! Мол, я такое место для тебя нашел, с нужными людьми договорился, а ты — задний ход! Глядя на него, и теща завелась…

— А Нина? — поинтересовался Сорока.

— Нинка меня удивила! — Впервые на сумрачном лице Гарика появилась улыбка. — Она встала на мою сторону, хотя я и видел, что ей все это не по нутру. Еще бы: со всего-то готовенького в коммуналку, где сортир и ванна общие, а на кухне три плиты и одна раковина…

— Прямо княгиня Трубаческая! — заметил Сорока, включая подъемник.

— Трубаческая? — недоуменно взглянул на него Гарик.

— Садись за руль и по моей команде нажимай на тормозной рычаг, — скомандовал Сорока.

Гарик поспешно забрался в кабину медленно поднимающейся вверх машины. По команде Сороки он то нажимал, то отпускал тормозную педаль.

— Держит? — спросил Сорока, задирая вверх голову.

Гарик кивнул, а когда «Запорожец» вместе с ним стал опускаться под аккомпанемент гудящего подъемника, высунувшись из кабины, спросил:

— К чему ты княгиню приплел?

— Героическая женщина, которая вслед за своим мужем-декабристом, бросив богатство и дворцы, поехала на перекладных к нему на каторгу в Сибирь.

— Ну, у тебя и сравнения! — покачал головой Гарик.

— С милым рай и в шалаше, — рассмеялся Сорока. — Радуйся, чудак, значит, жена тебя любит!..

В цех прибежала Наташа Ольгина и позвала его к телефону. Сорока удивился: ему еще никто не звонил на работу. Он и телефона-то своего никому не давал.

— Приятный девичий голос, — сообщила Наташа.

Звонила Алена. Приглушенным голосом, в котором прорывалась взволнованность, она попросила, чтобы он срочно приехал в институт; объяснять, к чему такая поспешность, не стала. В трубку слышались голоса, скрип дверей и еще какие-то непонятные звуки. Очевидно, она звонила из проходной института.

— Я буду через полчаса, — коротко ответил Сорока, тоже не вдаваясь в подробности. Он понял: если уж Алена узнала телефон и позвонила сюда, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.

Сказав мастеру, что ему нужно срочно в город, Сорока велел Гарику выезжать из цеха и ждать его во дворе. Быстро переоделся в раздевалке, и, не умываясь, выскочил из проходной. На улице еще было светло. Мелкий сухой снежок не спеша падал с неба. Большая лужа посередине дороги покрылась пузырчатой коричневой коркой льда. По краям образовалась многослойная белая наледь. По льду не спеша разгуливали голуби. Тонкие кривоватые лапки у них были красные, будто обмороженные.

— Дай ключи, — подойдя к Гарику, протянул руку Сорока.

Взглянув на его озабоченное лицо, тот без звука отдал ключи. И лишь когда уселись в машину, предупредил:

— Иногда заедает вторая скорость. Прямо с первой перескакивает на третью.

— Что же раньше не сказал? — спросил Сорока.

— Ты и так… героический поступок совершил: пропустил меня в цех без очереди…

Пожалуй, и лучше, что он не полез в коробку передач, тогда бы машина провисела на подъемнике еще с час, не меньше.

— Куда мы едем? — поинтересовался Гарик.

— Пока к Марсову полю… — ответил Сорока.

— Заберем Алену — и к нам, на Литейный? — оживился Гарик.

Сорока промолчал: что будет дальше, он пока не знал…

А дальше события стали развиваться так стремительно, что было не до разговоров…

Спустившись с Кировского моста и объехав вокруг памятника Суворову на Марсовом поле, Сорока подкатил к парадной института. Его первая ошибка была, что он, не осмотревшись, выскочил из машины и влетел в вестибюль. Студентки удивленно оглядывались на него, уступая дорогу. В вестибюле Алены не было. Он снова выбежал на улицу и только сейчас заметил впереди «Запорожца» знакомые «Жигули», принадлежащие Глебу. У распахнутой дверцы стояли Борис и Алена. По тому, как он яростно жестикулировал сразу обеими руками, а она ему отвечала, видно было, что у них происходит серьезный разговор на повышенных тонах. И здесь Сорока допустил вторую ошибку: вместо того чтобы сразу броситься к машине, он стоял на тротуаре и смотрел на них. Падал снег, и меховая шапочка на голове Алены побелела. Вздернув вверх голову, девушка что-то говорила Борису, опершемуся на капот. Гарик не видел их, он смотрел на задумавшегося Сороку и ничего не понимал. Где же Алена? И, лишь проследив за взглядом приятеля, заметил «Жигули» и стоявших рядом Алену и Бориса. Гарик присвистнул и стал ожидать дальнейших событий. Больше ему ничего не оставалось делать.

Со стороны в этой картине ничего угрожающего не было, и Сорока пока тоже не знал, что ему делать: подойти к ним или дождаться, когда Длинный Боб уедет? Может быть, у них сейчас такой разговор, что его присутствие совсем нежелательно.

И третья ошибка Сороки — это то, что он смотрел только на них и ни разу не взглянул на машину…

Борис что-то сказал девушке, потом махнул рукой и с силой захлопнул дверцу, но тут же снова открыл, явно приглашая ее занять место рядом с водителем. Алена отрицательно покачала головой. И в тот момент, когда Борис, согнувшись, нырнул в кабину, стремительно распахнулась дверца салона и оттуда высунулась чья-то рука. Эта рука бесцеремонно обхватила Алену за талию и силой втащила в машину. Почти одновременно сухо выстрелили обе дверцы — передняя и задняя. «Жигули» рванули с места и понеслись по набережной.

Чертыхнувшись, Сорока вскочил в машину, включил двигатель и резко тронул с места. На второй скорости в коробке передач угрожающе заскрежетало — и мотор заглох. Сорока готов был завыть от досады: он совсем забыл, что Гарик предупреждал его насчет второй передачи…

— Давай я сяду за руль? — предложил Гарик.

— Можно сразу с первой на третью? — спросил Сорока.

— А что же делать? — усмехнулся Гарик. — Врубай хоть четвертую, а мы их все равно не догоним… Это же «Жигули».

Сорока ничего не ответил. С этого момента он будто окаменел: не мигая, смотрел прямо перед собой, машинально включал и переключал скорости, не допуская больше ошибок. «Жигули» цвета слоновой кости мелькали далеко впереди. Интересно, Садовский свернет направо на Литейный проспект или нырнет под мост?

«Жигули» скрылись под мостом. На набережной Боб развернется и снова поедет к Кировскому мосту, а оттуда, очевидно, попытается ближайшим путем выбраться на Приморское шоссе. Главное, не потерять его из виду.

— Мало ты ему подкинул на озере, — сказал Гарик. — Нина рассказывала, что он ходит за Аленой по пятам, беспрерывно звонит ей… Он было сунулся и к Нине, но та его быстро отшила!

— Бензина хватит? — взглянув на отклонившуюся в сторону нуля стрелку, спросил Сорока.

— У меня полная канистра в багажнике, — успокоил Гарик.

Сорока не ошибся: «Жигули» влились в поток машин, двигающихся в сторону Выборга. Он больше не старался их нагнать, наоборот, держался на расстоянии метров двести. Теперь любой их маневр ему будет заранее известен, а это главное в погоне. И еще у него преимущество: они не подозревают, что он у них висит на хвосте, как говорят в детективных фильмах…

На Приморском шоссе Длинный Боб сразу развил большую скорость и легко обогнал одну за другой впереди идущие машины. Сорока тоже прибавил газу, но догонять не стал. В этот день на шоссе не так уж много машин — дачный сезон давно кончился, — и особенно мозолить им глаза не стоило. Обычно на первом же перекрестке после поворота с Каменного моста дежурила машина ГАИ, на этот раз ее на месте не оказалось. Иначе нарушителя обязательно бы остановили. Он гнал на сто — сто десять километров.

Сухой снег летел навстречу, бесшумно ударялся в переднее стекло и отскакивал, не прилипал, так что дворники можно было не включать. Шоссе плавно огибало берег Невы. На обочинах стояли толстые деревья. Кое-где в гуще голых ветвей можно было заметить просвечивающие насквозь ржавые листья, которые почему-то не упали на землю. Видно, собрались перезимовать на деревьях. Среди ветвей чернели прутяные грачиные гнезда.

— Повезли на дачу Глеба, — сказал Гарик. — Они там частенько устраивают свои гулянки… Когда там, на шоссе, подшибли тебя с Сашей, они тоже ехали на дачу.

— Где она?

— Я там не был, — помолчав, ответил Гарик. — Нина говорила, не доезжая Зеленогорска.

— Только бы хватило бензина, — сквозь стиснутые зубы пробормотал Сорока.

— Я же говорил: у меня канистра…

— Нам нельзя останавливаться, мы их тогда упустим, — покосился на него Сорока. — Неужели не соображаешь?

— Ты тоже хорош! — не остался в долгу Гарик. — Вместо того чтобы выручать из лап этого подонка Алену, стоишь на тротуаре, разинув рот!

— Тут я дал маху, — согласился Сорока и надолго замолчал.

Впереди идущая «Волга» включила подфарники. Здесь, за городом, все окрест было белым. Лишь желтели на болоте холмы песка, намытого земснарядом. Снежинки, бешено вращаясь, трассирующими очередями неслись навстречу. Казалось, они должны были залепить все лобовое стекло, но оно было чистым. Справа широким желтым столбом выстлался на рельсах яркий луч. С нарастающим шумом поравнялась с машиной электричка. Какое-то время «Запорожец» и она шли бок о бок, потом электричка стала медленно обгонять. Один за другим не спеша проплывали зеленые, припущенные снегом вагоны с желтыми квадратами окон. Здесь была кривая, и электричка изогнулась наподобие гигантской многочленистой гусеницы. Выйдя на прямую, электричка быстро ушла вперед.

«Жигули» мчались далеко впереди. Сигнальные огни все еще не были включены. Так они миновали Лисий Нос, Разлив, Солнечное! За городом совсем стало мало машин. Иногда с протяжным шумом, окруженные снежным вихрем, проносились красные сверкающие разноцветными огнями туристские автобусы.

Между «Жигулями» и «Запорожцем» ехала черная «Волга». Она свернула в Репино. Теперь их никто не разделял.

Гарик достал сигареты, закурил.

— Дай мне одну, — коротко бросил Сорока. Гарик удивленно посмотрел на него, потом улыбнулся, сам прикурил ему сигарету и неловко сунул в рот.

— Ты же не куришь, — заметил Гарик.

— Если мотор заглохнет… — сказал Сорока. — Нам их будет не достать.

Гарик взглянул на дрожащую почти на нуле стрелку и промолчал. Сорока выжимал из «Запорожца» все возможное. А как известно, при быстрой езде двигатель жрет больше бензина.

Но «Запорожец» их не подвел: бензина хватило.

Миновав Комарово, или, как Алена называла дачный поселок, «Комары», «Жигули» неожиданно свернули к заливу. Узкая неровная дорожка была припорошена снегом. Высокие сосны и ели, соприкасаясь заснеженными ветвями, стояли на обочинах. На берегу виднелись крашеные стандартные дачи с неряшливыми пристройками. Возле одной безобразно громоздилась куча древесного угля. Снег лишь сверху прикрыл ее. Все это они рассмотрели потом. Как только «Жигули» свернули на дорожку, Сорока приткнул «Запорожец» вплотную к обочине и, сказав Гарику, чтобы не вылезал, осторожно закрыл дверцу; вглядываясь в сгущающиеся сумерки, торопливо зашагал по дороге, на которой отчетливо отпечатались ребристые следы протекторов.

«Жигули» остановились у невысокой зеленой ограды приземистой дачи. Сорока видел, как Длинный Боб, торопясь и оглядываясь на свою машину, ключом открывал замок на воротах. Оставив его болтаться в петле запора, он распахнул створы и почти бегом кинулся к «Жигулям». Въехав на территорию дачи, он снова закрыл ворота. Правда, не на замок. На секунду замер, вглядываясь в ту сторону, где за сосной укрылся Сорока, затем повернулся и побежал к машине. Открыл дверцу — и оттуда вылезла Алена, а вслед за ней Глеб. Он не спеша обошел машину, открыл багажник и достал оттуда вместительную сумку. Слышно было, как звякнули бутылки.

У машины происходил какой-то спор, слышался взволнованный голос Алены, глуховатое бормотание Боба. Глеб демонстративно отошел в сторону и, прислонившись к небольшому сарайчику, крытому зеленым шифером, закурил. Весь вид его говорил, что он тут ни при чем, ничего не знает, ничего не слышит…

Сорока, стоя за толстой сосной, с трудом сдерживал себя: ему не терпелось перескочить через невысокий штакетник и броситься к ним. Но девушка совсем не казалась испуганной, наоборот, она сама, судя по отдельным словам, которые сюда доносились, что-то сердито выговаривала Садовскому, а тот, нагнув лобастую голову, оправдывался… Ну, выскочит он из-за укрытия, подбежит к ним, а дальше? Возьмет Алену за ручку и уведет от этого подонка? И потом, еще неизвестно, как она на все это посмотрит. Не хотелось бы Сороке увидеть в ее глазах насмешку… Вот он, мой верный рыцарь, снова явился спасать свою возлюбленную…

Сорока был в нерешительности. Он бы знал, как поступить, если бы они силком потащили девушку в дом, если бы она позвала на помощь…

Борис что-то отрывисто сказал, потом достал из кармана куртки ключи и швырнул Глебу. Тот ловко поймал их и, взяв сумку, направился к даче. Поднялся на низенькое крыльцо и, ссутулившись, стал просовывать ключ в скважину. Борис кивал Алене на дачу, что-то быстро говорил, как обычно жестикулируя длинными руками. Алена вдруг отвернулась от него и пристально посмотрела на ту самую сосну, за которой прятался Сорока, затем кивнула Борису и первой пошла по белой тропинке к даче. Глеб уже открыл парадную и скрылся внутри. Вспыхнули сразу три окна в доме. Видно было, как Глеб одну за другой задернул плотные зеленоватые шторы. Теперь неяркий свет с трудом пробивался в узенькие щели между шторой и окном.

Алена скрылась в коридоре, Длинный Боб, прежде чем закрыть дверь, снова бросил беспокойный взгляд на дорогу. Сороке даже показалось, что он заметил его, потому что в лице его что-то дрогнуло, он отбросил желтую прядь со лба, еще раз внимательно посмотрел на дорогу и лишь после этого закрыл на собой дверь. Слышно было, как в замке скрежетнул ключ.

Больше не таясь, Сорока одним прыжком перемахнул через зеленый штакетник, подбежал к окну, но в этот момент, словно нарочно, кто-то изнутри плотно сомкнул две гардины. Сорока внимательно осмотрелся: в дом можно попасть только через окно. Причем его сначала нужно выбить, так что будет шум, треск, звон — и они успеют принять какие-то меры. На всякий случай он осторожно потянул за железную ручку, дверь заперта. Приложился ухом к холодным доскам, но не услышал ни звука. Если бы дверь открывалась вовнутрь, он с размаху навалился бы на нее и выломал, а так ничего не получится. Оторвется ручка, и все.

Стоять столбом на крыльце и прислушиваться было глупо, надо что-то немедленно предпринимать. Тревога все больше овладевала им.

Сорока обошел небольшой зеленоватый дом кругом. С залива доносился глухой шум. Финский залив давно был скопан льдом, но недавняя оттепель растопила береговую кромку, и темно-свинцовая вода с ледяной шугой набегала на голубоватые торосы, разъедая их будто ржавчина. Здесь, у самого залива, тянул холодный ветер, поскрипывали на ветру высокие деревья. Снежная крупа зло колола лицо.

Увидев прислоненную к веранде лестницу, Сорока взглянул на крышу: кажется, квадратное чердачное окошко чуть-чуть приотворено. Не раздумывая, он забрался наверх и, осторожно ступая по заснеженной железной крыше, подобрался к окну. Отворил его и с трудом протиснулся на чердак. Здесь темно и сыро, пахнет старым тряпьем и кошками. Под ногами доски, поверх которых толстый слой опилок. Поэтому шагов почти не слышно. Налетев в кромешной тьме на опрокинутое цинковое корыто, Сорока остановился и замер. Ему показалось, что бабахнул колокол. И действительно, внизу послышались шаги, скрипнула дверь, вспыхнул свет, и Сорока совсем близко увидел квадратное отверстие, через которое можно спуститься с чердака в коридор. Он не видел, кто вышел из дома, но слышал, как человек, скрипя половицами, ходил по коридору, останавливался, прислушиваясь. Пробормотав: «Проклятые кошки!» — человек ушел в дом, и снова стало темно, но Сорока уже безошибочно знал, где чердачное отверстие.

Сидя на чердаке, слушая свист ветра и тревожный шум деревьев, он задумался… Догадается, интересно, Гарик заправить машину? Отсюда ничего не видно, кроме раскачивающихся вершин деревьев. Алене не нравится, что он дерется, но как в данном случае лучше всего было бы поступить? Вызвать милицию? Но никакого состава преступления нет. Сидят люди за столом и мирно беседуют. Алену никто волоком в дом не тащил, она сама вошла. Но раз она позвонила ему, Сороке, на работу, причем впервые, — значит, она почувствовала опасность. И вот он здесь. А она этого не знает.

Не знает и он, зачем Длинный Боб привез ее сюда, хотя догадаться можно… В таком случае и Алена могла бы сообразить, но она все-таки вошла в дом, хотя и после некоторых колебаний. Могла бы и не войти, позвать на помощь. Нет, она гордая, караул никогда не закричит.

Будь бы Садовский чужой, незнакомый ей человек, Сорока, и секунды не колеблясь, бросился бы ей на выручку, но Алена была в Бориса влюблена, и они не раз встречались.

Нет, он сам не будет ломиться в дом, устраивать скандал. И там, у института, он только потому сразу не бросился к ним, что хорошо знал характер Алены. Она слишком была независимой и не любила опеку. Даже отец избегал вмешиваться в ее дела. Насмешки в ее глазах — вот чего боялся Сорока.

И сейчас, сидя на холодном темном чердаке и слушая сухой треск обламывающегося, подмытого водой льда на заливе, он ждал, когда Алена его позовет.

А она не звала.

С пушечным выстрелом распахнулась дверь, в глаза ударил яркий снег, и Сорока, весь напрягшись, отшатнулся от отверстия. Краем глаза он успел заметить, что в коридор вышел Глеб. На плечи небрежно наброшена куртка, шапка на затылке, в зубах сигарета. Длинный Боб, прикрыв дверь, так что в коридоре осталась лишь узкая полоска света, негромко сказал:

— Погуляй, старик, понадобишься, я тебя позову…

— Не забудь, ты обещал… — хихикнул Глеб.

— В машине, где запаска, бутылка…

— Найду.

— Прошвырнись вокруг — нет ли тут кого поблизости…

— По-моему, тихо, — ответил Глеб. — На соседних дачах — ни огонька.

— У института она все время озиралась, будто ждала кого-то…

— Ловко я ее сцапал? — негромко хохотнул Глеб. — Она и пикнуть не успела.

— Зато потом, когда опомнилась, у меня клок волос вырвала…

— А может, зря мы все это? — взглянул на него Глеб. — Поднимет шум…

— Ладно, отваливай, — сказал Боб.

Глеб вышел, а Боб закрыл за ним дверь. Тот сразу же застучал кулаками.

— Э-э, зачем закрываешь?

— Я потом открою, болван!.. — прошипел Борис.

Дверь в комнату затворилась, и стало тихо. Так тихо, что Сорока услышал стук своего сердца, потом пришел откуда-то ровный шум. Это раскачивались на ветру сосны. Сорока с трудом удерживался: ему хотелось немедля спрыгнуть вниз и ворваться и комнату. Хорошо, что Боб не догадался эту дверь запереть. Воображение рисовало самые ужасные картины, он даже скрипнул зубами. Ненависть к этому человеку переполняла его. Мало того, что он убил Сашу Дружинина, потом зарубил ручную косулю, теперь Алена… От нечеловеческого напряжения заныли скулы, сердце гулко бухало у самого горла. Он знал, что пора вмешаться, но чего-то ждал. И дождался! Из комнаты послышался шум борьбы, приглушенный крик Алены…

Спрыгнув вниз, он плечом зацепил настенную полку, и на пол с грохотом посыпалась всякая всячина. Хрустнуло под ботинком стекло. Он рванул на себя дверь и ворвался в комнату. Яркий свет ударил в глаза, и он, моргая, в замешательстве остановился. Когда глаза привыкли к свету, он увидел стол с бутылками, рюмками и раскрытыми консервными банками. Бросился в глаза засохший осыпавшийся букетик цветов в высокой зеленой вазе, стоявшей на подоконнике.

Одним прыжком он покрыл расстояние от порога до дверей второй комнаты, где слышался шум борьбы, приглушенные крики Алены. На широкой тахте, мягко освещенной торшером, боролись Алена и Длинный Боб. Задыхаясь от внезапно нахлынувшего бешенства, он оторвал распаленного Бориса от девушки и, подняв до уровня своей груди, с силой швырнул на пол. Алена, взлохмаченная, растрепанная, со слезами на глазах, скорчилась на тахте, подобрав под себя ноги.

Вскочив на ноги и округлив бешеные глаза, Боб бросился на Сороку, но тут же снова со стоном покатился по полу. Держась за стену, поднялся, секунду с лютой ненавистью смотрел на Сороку, потом неожиданно прыгнул в сторону и, схватив с книжной полки глиняную статуэтку собаки, швырнул в Сороку. Тот едва успел пригнуться, фигурка вдребезги разбилась о стену, разбрызгав коричневые осколки по полу. В следующее мгновение в Сороку полетел причудливо изогнутый бронзовый подсвечник. Ударившись о книжный шкаф, с мелодичным звоном отлетел в сторону. Подвернувшаяся Борису под руку большая, цветного стекла пепельница угодила в массивный торшер, и тот, несколько раз испуганно мигнув, погас. Стало темно, лишь из соседней комнаты через распахнутую дверь падала на пол, застланный старым ковром, широкая полоса света. Боб вдоль стены продвигался к этой двери. В правой руке у него было что-то зажато. Спутавшиеся волосы закрывали ему глаза. Он поминутно дергал головой, отбрасывая их.

— Не подходи, — цедил он сквозь разбитые губы. — Убью!

Сорока, настороженно глядя на него, медленно приближался. И когда Борис, одной рукой держась за косяк двери, взмахнул второй, Сорока бросился на него.

В следующее мгновение они сцепились и оба с грохотом полетели на пол…

Алена слышала частые тяжелые удары, стоны и оханье, несколько раз с губ Бориса сорвались грязные ругательства. Потом стало тихо. С пола медленно поднялся Сорока, Борис остался лежать распростертым на полу. Свет из другой комнаты падал на его вытянутую ногу в крепком коричневом ботинке с толстой подошвой. Нога была неподвижной.

— Тима, увези меня отсюда поскорее, — шмыгая носом и всхлипывая, попросила Алена.

В наружную запертую дверь оглушительно бухали. Наверное, колотили ногами. Перешагнув через длинные ноги Боба, Сорока прошел на кухню, оттуда в коридор и отбросил толстый железный крючок.

В освещенном проеме двери возникла внушительная фигура Глеба. В одной руке у него начатая бутылка вина, в другой — кусок колбасы. Моргая белесыми ресницами, он заглядывал в комнату. Сороку, неподвижно стоявшего у распахнутой двери, он, видимо, принял за Длинного Боба.

— Я не помешал? — растягивая большой рот в улыбке, громко произнес он.

— Да нет, как раз кстати, — выступив из тени, отбрасываемой дверью, сказал Сорока и, не размахиваясь, коротким тычком ударил его в улыбающееся лицо. По-заячьи заверещав, Глеб выронил бутылку, колбасу, неожиданно быстро для его тяжелой фигуры развернулся на одном месте и опрометью бросился вон.

У крыльца его встретил Гарик. Он долго не высидел в машине и пустился на разведку. Глеб налетел на него и остановился.

— А-а, старый знакомый! — Гарик с ходу врезал ему.

Глеб пошатнулся и молча побежал к своей машине, Гарик за ним.

— Погоди, приятель! — крикнул он. — Куда ты так спешишь? У меня к тебе есть небольшой разговор…

Глеб проворно вскочил в машину, утопил все кнопки, запирающие двери, и включил мотор. Одно он не успел сделать — это захлопнуть крышку багажника. Поэтому, когда резко сдал машину назад, чтобы развернуться и выехать из ворот, «Жигули» с жалобным треском врезались задним бампером в толстую сосну. Крышка багажника лязгнула и скособочилась.

— Вот дает! — вырвалось у Гарика, наблюдавшего за его манипуляциями.

Он бросился к воротам, чтобы закрыть их на задвижку, но Глеб — его белое лицо смутно маячило за рулем — ринулся прямо на него, и Гарик вынужден был отскочить в сторону.

Удар! Ворота с треском распахнулись — и покалеченные «Жигули» выехали на дорогу. Яркий свет фар стегнул по заснеженным стволам сосен, от которых во все стороны разбежались длинные тени. Слышно было, как тягуче скрипела помятая крышка багажника.

Гарик еще не знал, что произошло в доме. Он слышал громкий стук в дверь, видел, как в одной комнате погас свет, а когда подошел к дому, из него, как пробка из бутылки, вылетел всклокоченный, без шапки Глеб…

Сорока молча принес Алене из другой комнаты пальто, шапочку, длинный узкий шарф, пахнущий знакомыми духами. Стоя возле опрокинутого торшера, она быстро привела себя в порядок, даже причесалась. Сорока подержал пальто, но она долго не могла просунуть в рукава тонкие руки. Глаза ее то и дело натыкались на распростертое на полу тело. Уже одетая, выходя из комнаты, она на что-то наступила, затем нагнулась и испуганно вскрикнула:

— Ты убил его!

На полу в темной луже рядом с ковром лежал длинный узкий нож с выпуклой костяной рукояткой. Сорока нагнулся и поднял его. Настоящее бандитское оружие. Таким ножом ничего не стоит человека зарезать. Повертел в руках, нажал сбоку кнопку и убрал в рукоятку лезвие.

— Это его нож, — коротко сказал он, пряча оружие в карман своей куртки.

— А это? — кивнула Алена на темное поблескивающее пятно на полу.

— Вино, — сказал он и подтолкнул ногой пустую бутылку с пестрой этикеткой.

— Тима, что с ним? — тихо спросила Алена.

— Очухается, — проворчал Сорока, незаметно ощупывая левый бок, там все сильнее саднило. Куртка под мышкой была влажной и распорота. Когда Алена отвернулась, чтобы идти к выходу, он взглянул на ладонь: кровь!

Сквозь зубы тихонько чертыхнулся: опять зацепили! Алена тут же повернулась к нему и обеспокоенно заглянула в глаза.

— Ты что-то сказал? — спросила она и, не удержавшись, снова метнула быстрый взгляд на неподвижную фигуру на полу.

— Я подумал, что могло бы случиться, если бы я опоздал, — сказал Сорока и внутренне содрогнулся: он бы себе этого никогда не простил.

— Я не такая уж беззащитная. Я скорее бы умерла, чем… — ответила она и передернула плечами. — Уйдем отсюда, Тима?

— Я так и знал, что у вас все в порядке, — возбужденно сказал Гарик, появляясь перед ними. — А этот жулик из комиссионки сбежал… Поглядел бы ты, как он с сосной поцеловался!

— И ты здесь? — удивленно уставилась на него Алена.

— Я-то ладно, а вот ты на чужой даче что делаешь? — подковырнул Гарик. — Задала нам работку!

— Дай я тебя поцелую! — улыбнулась Алена, и, приподнявшись на носках, чмокнула его в щеку.

— Ты что делаешь? — с притворным ужасом воскликнул Гарик. — Погляди на Сороку. Он бледный как смерть… от ревности!

— Погляди, что с этим… — кивнул тот на затемненную комнату.

— Без жертв не обошлось? — ухмыльнулся Гарик и прошел в комнату. Немного погодя оттуда послышался его голос: — Один изуродованный труп обнаружен на полу… Личность убитого опознать не удалось… Да вставай ты, гнида! — ругнулся он. Послышалась возня, раздался стон.

— Окати его из ведра, — посоветовал Сорока и, вытирая о брюки руку, вышел вслед за Аленой из этого проклятого дома. В левом боку противно саднило. Здесь, на улице, он почувствовал, как теплые капельки медленно скатываются из-под мышки по боку куда-то вниз, к бедру. Судя по всему, рана неглубокая, поверхностная, иначе бы кружилась голова и он уже почувствовал бы слабость.

Посадив Алену в машину, он вернулся в дом. Вместе с Гариком втащил Садовского в освещенную комнату, у газовой плиты нашел цинковое ведро с водой и с размаху вылил ему на голову. Боб зашевелился, с трудом разлепил вспухшие веки и застонал. Глаза у него были мутные с поволокой. Он бессмысленно переводил взгляд с Сороки на Гарика и с трудом шевелил разбитыми, вздувшимися губами. Что он шептал, было не разобрать, да Сорока и не вслушивался. Перешагнув через его разбросанные на полу ноги, он с нескрываемым отвращением сверху вниз посмотрел на своего врага.

— Здорово ты его отделал… — заметил Гарик, тоже глядя на мокрого, взъерошенного Боба.

— Глеб… — пробормотал Садовский.

— Твой дружок тю-тю! — присвистнул Гарик. — Гарун бежал быстрее лани…

— Бросать его здесь одного нельзя, — проговорил Сорока.

— Что ему будет? — беспечно ответил Гарик. — Проспится, протрезвеет и как миленький встанет на ноги.

— Надо бы в больницу отвезти, — озабоченно продолжал Сорока. — Судя по всему, у него сотрясение мозга.

— Ну уж дудки! — возмутился Гарик. — Чтобы я такого подонка в больницу повез… Да он и в машину не влезет… По дороге откуда-нибудь позвоним и вызовем «Скорую». Погляди, какой номер дачи.

Боб зашевелился на полу, снова раскрыл мутные неподвижные глаза.

— Я сам… — пробормотал он. — Не надо никого… Твоя взяла… Точка! Я ухожу с твоей… — Он сглотнул и, помолчав, закончил: — Не надо было так… с Аленой.

— Это ты нас тогда… на шоссе? — повинуясь безотчетному внутреннему импульсу, спросил Сорока.

Но Садовский снова закрыл глаза и, с хрипом вздохнув, замолчал. Желтая прядь прилипла к разбитой скуле, одно веко мелко-мелко вздрагивало.

— Пойдем, — тронул задумавшегося Сороку за плечо Гарик. — Что с ним толковать?

Они вышли из дома. Гарик с сердцем захлопнул дверь, но она снова открылась. Сорока поднялся на ступеньки и прикрыл. Тихий он был сейчас, Сорока, и задумчивый.

— Ты слышал, что он сказал? — спросил он Гарика, который чиркал на ветру зажигалкой, разглядывая на фасаде дома номер.

— Не знаю, что он такого сказал, — проговорил Гарик, — но уверен, что теперь он Алену оставит в покое!.. — И, помолчав, прибавил: — И Нину тоже.

— А что, он и…

— Было дело, — усмехнулся Гарик. — Нина рассказывала, как он недавно опять приставал к ней с этим сводником Глебом… Жаль, что тому мало досталось!

Гарик забрал у него ключи. Сорока сел на заднее сиденье рядом с Аленой. Даже в темноте было заметно, как у нее лихорадочно блестели расширившиеся глаза. Она придвинулась к Сороке и взяла его холодную руку в свои ладони.

— Мальчишки, если бы вы знали, как я вас люблю, — прошептала она.

— Что же ты так поздно мне сказала об этом? — рассмеялся Гарик, Ему было почему-то весело и хотелось все время шутить, смеяться, но Алена и Сорока были какие-то притихшие, грустные.

— Помолчи, дурачок, — попросила Алена.

— Женщины! — воскликнул Гарик, трогая «Запорожец» с места. — То приласкают, то обзовут…

Однако больше разговоров не затевал. Когда фары осветили небольшой спрятавшийся среди высоких сосен и елей курортный поселок, Сорока пошевелился и негромко сказал:

— Останови.

Гарик прижался к обочине, вылез из машины и, оставляя на снегу следы, побежал было к большому освещенному подъезду, но тут же остановился и повернулся к машине.

— Я не знаю номера телефона «Скорой помощи», — приоткрыв дверцу, заявил он.

Порыв холодного ветра с залива яростно ворвался в тесную кабину, обдал лица колючим снегом. Алена поежилась и еще ближе прижалась к Сороке.

— Закрой дверь, — коротко сказал тот и отвернулся.

Гарик захлопнул дверцу, пожал плечами и снова побежал к большому белому дому. Черт его знает, какой телефон у «Скорой помощи». Он ни разу еще в жизни ее не вызывал…

— Я люблю тебя, Сорока, люблю… — прошептала Алена и, обхватив его за шею, поцеловала. Она плакала и смеялась. И лицо ее с огромными сияющими глазами было мокрым от слез.

Над ними с шумом пролетал стремительный ветер, снежинки стучались в стекло, поземка змеилась по обледенелому шоссе, а они сидели рядом в теплой машине и слушали вечность.

Оглавление

Часть первая БЕЛЫЕ, БЕЛЫЕ НОЧИ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

Часть вторая АЛЕНКИНА ЛЮБОВЬ

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

Часть третья КАКИМ ТЫ БЫЛ…

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg