«Голос друга»

Голос друга (fb2) - Голос друга 3697K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Сергеевич Евгеньев

Борис Евгеньев Голос друга Повесть о книге

…Книга — это духовное завещание одного поколения другому… Вся жизнь человечества последовательно оседала в книге… Она росла вместе с человечеством, в нее кристаллизовались все учения, потрясавшие умы, и все страсти, потрясавшие сердца… Но в книге не одно прошедшее… она — программа будущего.

А. И. Герцен

Глава первая ПОЛКОВНИК ЛИНЁВ РАССКАЗЫВАЕТ…

…На книге каждое пятно — Немой свидетель о заслуге… Н. Некрасов

1

На повороте горной тропы я остановился. Давно приглянулось мне это место своей укромностью, тишиной. Постоишь здесь, прислушаешься, — уловишь похожее на детский лепет журчание ручья, невидимого в непролазных зарослях ежевики и ломоноса.

Здесь лежал знакомый камень — большой, лобастый, понизу поросший мхом, как шелковистой шерсткой. Целыми днями грелся он на солнцепеке. И даже вечером — тронешь его рукою, а он теплый, будто живой. На нем любили нежиться зеленые ящерки, мгновенно и бесшумно исчезавшие при появлении человека.

Отсюда открывался широкий простор — долина реки Мзымты. И — горы, горы, горы…

На долину, на склоны ближних гор ложилась предвечерняя синева. И только вершина Аибги мягко светилась в чистом зеленоватом небе. С утра я бродил по буковым лесам, волшебным альпийским лугам и теперь мне хотелось еще раз окинуть горы взглядом — унести с собой их пустынную, Строгую красу, отрадней которой нет на свете.

Вдруг вижу — не чудо ли? — возле камня лежит книга. Должно быть, кто-то читал ее здесь и забыл. Ежевика протянула колючие красные побеги над ее кожаным переплетом. Гусеница-пяденица не спеша измеряла его ширину. Поднял книгу, раскрыл: французская, старинная, основательно потрепанная. Сунул ее в карман штормовки, пошел вниз по тропе. Нужно было поторапливаться, чтобы поспеть на туристскую базу к ужину.

Поздно вечером, когда все на базе угомонились, погасили свет, я зажег огарок свечи, достал из-под подушки находку и сел у окна.

Моих знаний французского хватило, чтобы перевести название книги, прочесть имя неизвестного мне автора: «Réflexions sur la liberté de l’homme», François Thibault — «Рассуждение о свободе человека», Франсуа Тибо.

Год издания обозначен римскими цифрами: MDCCLXXX…

От переплета из потрескавшейся телячьей кожи с остатками золотого тиснения на корешке, от голубоватых, шершавых на ощупь страниц исходил пресный запах старины, — не то чердачной пыли, не то сухих цветов.

И почему-то не год издания книги — без малого двухсотлетней давности, — а именно этот грустный запах заставлял думать об огромном, таинственном времени, отделявшем мой сегодняшний вечер от дней, когда книга появилась на свет.

Превосходная гравюра-фронтиспис украшала книгу: изможденный человек в лохмотьях стоял, вскинув голову, опираясь на топор дровосека с длинным топорищем. Босой ногой он наступил на раздувшееся брюхо мертвого дракона. Из перерубленной шеи чудовища текла густая черная кровь, на плоском змеином черепе красовалась королевская корона.

На полях книги было много надписей, пометок. На обороте титула я не без труда разобрал выцветшие строки, написанные по-русски:

…для чести живы, …….отчизне посвятим Души прекрасные порывы!.. …память о днях, согретых надеждой и дружбой…

С. Тугарин

Дорогие, знакомые пушкинские строки, — как светло, как раскованно звучит в них мятежная юность поэта! — почему-то особенно взволновали меня в тот вечер. Я повторял их про себя, сидя у раскрытого в ночь окна. И мне все чудилось, что чей-то тихий голос произносит вслух:

Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!..

Ничего не зная о книге, лежавшей у меня на коленях, я подумал, что она, возможно, светила кому-то в жизни, как светит мне моя одинокая свеча в сумраке ночи, поглотившей долину, горы и, казалось, весь мир…

В книге лежало письмо с адресом на конверте военного высокогорного санатория — на имя полковника Петра Александровича Линёва.

Поднимаясь в горы, я часто проходил мимо этого санатория, — он помещался в бывшем царском охотничьем доме, метров на двести выше нашей туристской базы.

Утром я пошел в санаторий — вернуть книгу владельцу.

2

Полковник Линёв так и просиял, увидев книгу. Погладил ее по корешку загорелой рукой.

— Не знаю, как и благодарить вас! — сказал он. — Очень она дорога мне… Я даже плохо спал, когда обнаружил, что потерял ее!

Мы сидели в шезлонгах на просторной террасе, затененной могучими старыми каштанами. Полковнику было за сорок. Но выглядел он старше. И причиной тому были не ранняя седина, не морщины у глаз: есть лица, как бы хранящие отпечаток большого и нелегкого жизненного опыта, которого с избытком хватило бы не на одну жизнь. А вот глаза у него молодые, — живые, зоркие глаза сильного человека, не стареющего душой.

— Вчера перед ужином пошел прогуляться, — говорил он, — книгу Тибо с собой прихватил. Дошел до поворота тропы, посидел на камне. Люблю это место! Простор, тишина… Ну, видно, размечтался и забыл там книгу. Спохватился вечером, да уж поздно, — темно. Утром пошел — чуть свет поднялся — книги нет!.. Французским владеете? — неожиданно спросил он. — Смогли бы прочитать эту книгу?

Я сказал, что со словарем, пожалуй, и смог бы.

— Словарь я вам дам. С неделю я еще пробуду здесь. Прочтите за это время книгу — не пожалеете!.. Она, представьте себе, попала мне в руки на фронте в девятнадцатом году. Не правда ли, обстановка не очень-то подходящая для знакомства с французским философом позапрошлого столетия да еще в подлиннике!.. Но, как говорится, что было, то было!.. Интервенты тогда бесчинствовали в Одессе, Николаеве, Херсоне. Я партизанил в низовьях Днепра. Ранней весной наш отряд продвигался с боями к Херсону. Как-то под вечер подошли мы к хутору. Он был пуст, разгромлен. Расположились на отдых. Выслали в степь дозорных…

Петр Александрович задумался, вроде бы немного погрустнел. Так бывает порой с людьми, вспомнившими свои молодые годы, кажущиеся в отдалении почти всегда прекрасными.

— Столько лет прошло, а ведь все, все помню!.. Погорелые хаты, старые ветлы над прудом. На пригорке фруктовый сад, за ним — барский дом с выбитыми окнами. Золотое вечернее небо… В барском доме, в светелке под самой крышей, нашли наши бойцы старуху — не то гувернантку, не то экономку. Сбежавшие господа бросили ее. А может, оставили присмотреть за их на веки вечные потерянным добром. Жалкая, изголодавшаяся, она с тупым страхом смотрела на диковатых вооруженных людей. Кутаясь в старенькую шаль, ждала, похоже, неминучей смерти!.. Дали мы ей котелок пшенной каши, шматок сала и оставили в покое.

Я и мой боевой товарищ, мой первый друг Григорий Шелест, сидели возле хаты. Я карабин чистил, Гриша рылся в походном мешке, — искал махорку. Вижу — достает книгу, завернутую в чистую тряпицу. Удивился я. Грамоту я знал — три года бегал за пять верст в школу. Но книги в те времена видел редко, — разве что в руках попов или господ. И люди, читавшие книги, казались мне, по тогдашней дурости моей, чужаками, белоручками. А это никак не вязалось с Гришей. Уж он-то был своим — таким же, как я, крестьянским парнем. Знал я его как доброго товарища, отважного бойца. И был он мне дороже родного брата.

— Молитвенник, что ли? — насмешливо спросил я.

Гриша покачал головой.

— Нет… Хорошая, правильная книга!

Полистал я книгу, — смотрю, написано не по-русски.

— Французская книга, — сказал Гриша.

— Так французы ж — гады! С нами воюют!

— Это — смотря какие французы. Понимать надо…

— Ты что же, читал ее? — спрашиваю.

— Сам не читал — мне читали… Эх, Петро! Вот если бы мог кто тебе и ребятам ее прочитать!

— А что? Какой в ней интерес, — старая она. Сказка, должно быть, — вон змей-то на картинке!..

— Не сказка!.. Это знаешь какая книга? Она говорит с тобой будто друг. Про жизнь и правду говорит!

— Про какую ж такую правду?

— Не прикидывайся дурачком. Про нашу правду. За которую воевать пошли!

С недоверием смотрел я на небольшую книгу в кожаном переплете. «Чудит, — думаю, — Гришка!» Встал, пошел коней поить.

Стемнело. Натаскал я себе и Грише соломы в одну из уцелевших хат. Пора спать укладываться: ночью наш черед идти в дозор.

Вдруг вбегает в хату Гриша.

— Идем! — говорит. — Старуха будет книгу читать!

Не хотелось мне идти — устал я, целый день в седле. Но все же поплелся за Гришей к барскому дому.

Старуха сидела на ступеньках террасы, косматая, сгорбленная, — ну, прямо ведьма! Ежилась от холода, жевала беззубым ртом сухарь. Тонкая церковная свечечка, прилепленная к горлышку бутылки, стояла возле нее. А на коленях у той ведьмы, смотрю, Гришина книга!..

Человек десять партизан — видно, от нечего делать — расселись вокруг. В последнем бою погиб наш гармонист, весельчак, запевала. Будь он живой, разве так коротали бы мы вечер? Земля гудела бы под каблуками сапог, далеко по темной степи летела бы песня. Народ в отряде подобрался молодой, — лихой, отчаянный народ…

Григорий зажег свечу. Тихо было, ни ветерка — язычок свечи не шелохнется.

— А ну, читайте, бабуся!

Старуха раскрыла книгу, поднесла к самому носу. Костлявые руки ее тряслись. Стала читать про себя, — шевелит синими губами, будто молится. Гриша не сводил с нее глаз.

Он потом сказал мне, что нашел на чердаке пыльную груду старых, изъеденных мышами книжек, — были среди них и французские. Спросил старуху — не знает ли она по-французски. Оказалось — знает! Он отдал ей свой двухдневный хлебный паек, чтобы она прочитала книгу вслух, — партизанам прочитала.

И вот мы услышали негромкий, хриплый голос старухи, — каркает, как ворона, не поймешь что. Кто-то из ребят засмеялся.

— По-русски читай! — крикнул Гриша. — Читай по-нашему!

Старуха замолчала. Сжалась вся, испуганно моргает. Потом снова стала читать. Читала она плохо, запинаясь. С трудом подбирала нужные слова. Я слушал, зевая, — в сон клонило. Дивился причуде своего дружка. И что дались ему эта книга, глупая эта старуха?

Но вот она вроде как освоилась с нелегкой ролью переводчицы и чтицы — читала быстрей, уверенней. Потекли страница за страницей. Я и не заметил, как прошла моя скука, — слово пропустить боялся. О сне и не думал. Оглянулся — вижу, много бойцов собралось вокруг. И командир наш, старый шахтер из Донбасса, стоит, слушает, покручивает сивый ус.

Что за диво? Никогда не переживал я раньше такого! И верно ведь — будто друг говорил со мною, со всеми нами. Старший друг, умный, верный. О самом заветном говорил — о том, что жило в душе каждого из нас, что нас в бой вело, что каждый чувствовал, да не умел выразить словами, особенно такими сильными, горячими…

Свечка, догорев, погасла. Усталая старуха уронила книгу на колени. Никто с места не сдвинулся — не хотелось расходиться. Хотелось всем вместе быть. Старуха ушла. Кто-то запел вполголоса. Потом все подхватили песню. Пели у нас душевно, — так только на Украине поют!..

Вот ведь, вспомнил о том вечере, как мы пели тогда, Вспомнил, на сердце потеплело…

…Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю — Чому ж я не сокил, чому ж не литаю…

В прекрасной песне этой вылились наши чувства…

На рассвете разведка привела двух пленных. Один — маленький, вертлявый, с черными усиками на смуглом дерзком лице. Весело скалит зубы, лопочет: «Камрад, камрад, болшевик!» Другой — детина саженного роста, с рябым угрюмым лицом бедняка. Молчит, сумрачно уставившись в землю. Оказывается — французы. Кто только не топтал тогда нашу землю!.. Пленных допросили, — переводчицей была все та же старуха. Назвались рядовыми, сообщили о численности, о расположении своей воинской части. Отвели их в каменную конюшню, поставили часового.

Кто знает, что за французы? Может, случайно отстали от своих, может, разведчики. Не так-то просто было разобраться тогда в тех краях кто, где и с кем воюет. В феврале Херсон и Николаев захватили интервенты. В середине марта в Херсоне хозяйничал атаман Григорьев. А в апреле мы погнали незванных чужеземных пришельцев из самой Одессы…

Под вечер у барского дома опять собрались партизаны и старуха снова раскрыла книгу. Читала допоздна при свете костра, пока всю не прочитала.

И как же она поразила меня, эта книга! Можно сказать, всю душу перевернула… Думаю, с того времени и потянуло меня к книгам — понял я их силу, увидел их свет, озаряющий жизнь. Да разве один я увидел? Другие тоже. Ну, а Гриша сиял, будто награду получил.

Вот тогда-то и надумал он дать книгу пленным французам: «Пускай, мол, почитают. Небось земляк писал!..»

Рано утром пошли мы с ним к конюшне. Маленький, с усиками, шагал из угла в угол, беззаботно посвистывал. Другой спал на соломе. Гриша разбудил его, поделил между пленными кусок хлеба, тарань. Протянул маленькому книгу:

— Читай!

Тот присел на корточки у двери, долго листал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Морщил лоб, усмехался.

— Громко читай. Громко, понял? — сказал Гриша.

Француз засмеялся, покрутил головой. Возвращая Грише книгу, проговорил:

— Oh! Camarade! C’est un livre tout á fait mauvais[1]. Плёх, плёх! — сморщился, будто кислого попробовал.

— Плох?! — переспросил Гриша, хмуря брови. — Сам ты, вижу, плох!.. Тоже мне… «камрад»! А я ему, как человеку, хлеба дал!

Сунул книгу в руки другому пленному:

— Ну-ка, читай ты!

Угрюмый гигант неловко раскрыл книгу огромными своими ручищами — не привык, видно, иметь дело с книгами. Стал читать, шевеля губами. В конюшне — тишина. Только и слышно, как на крыше гомонят воробьи.

Пленный покосился на своего веселого товарища, исподлобья на Гришу взглянул. Но ничего не сказал.

Гриша смотрел на него, опершись на винтовку. Прошло минут пятнадцать-двадцать. Мне надоело глазеть на пленных.

Маленький француз, улыбаясь, быстро-быстро заговорил. А тот, другой, коротко ответил что-то, положил тяжелую квадратную ладонь на книгу, которую держал на коленях. Рябое некрасивое лицо его выражало растерянность, смятение, — он даже вспотел от волнения и торопливо вытер рукавом лоб.

— Ну вот, проняло, значит! — обрадованно сказал Гриша. — А ты говоришь — плохая книга! — погрозил кулаком маленькому французу.

И весь-то день пленный просидел с книгой. Заглянем в конюшню — сидит, читает. Один раз видели: маленький опять что-то говорит ему, а он молчит, уставившись в книгу.

На следующий день должны мы были выступать.

Чуть свет разбудил нас с Гришей шум, голоса. Смотрим, — партизаны толпятся у конюшни. Неужто пленные сбежали? Да нет, — не сбежали…

Тот, которого я называл «маленьким», стоял в конюшне у стены. И ничего-то в нем не осталось от показной его беспечности, — он походил на затравленного, ощерившегося волка. А на земляном полу в луже крови лежал другой. Он был ранен — и, видно, тяжело — подлым ударом ножа в спину. Дышал с трудом, кровавая пена пузырилась на губах. Вдруг открыл глаза, через силу прохрипел:

— L’officier!.. L’espion!..[2]

Офицера расстреляли. Раненого положили на тачанку, — была у нас одна-единственная тачанка. Он выздоровел. Месяца не прошло, как он уже сражался в наших рядах. Хороший был человек, настоящий камрад! Грузчик из Марселя…

Не решусь сказать, что именно эта книга привела его к нам. Вернее, она была последней каплей, переполнившей чашу терпения простого рабочего парня, силком угнанного в чужую, непонятную страну, где его заставили стрелять в таких же, как он, простых людей… Тогда ведь вообще в войсках Антанты началось брожение. Вспомните-ка, примерно в то самое время матросы французской эскадры, стоявшей в Севастополе, вышли на демонстрацию протеста вместе с русскими рабочими. А в Одесском порту вспыхнул мятеж на французском крейсере «Вальдек Руссо»…

Дорогой друг мой, Григорий Шелест, пал смертью храбрых под Николаевом. А я и Деникина бил, и белополяков, и черного барона Врангеля под Каховкой. Да так и остался на всю жизнь солдатом…

Книгу я сберег. Чудом, можно сказать, сберег — целые годы то на коне, то на колесах… А все-таки сберег — и как бесценную память о днях, когда впервые услышал ее голос, и как память о своем боевом товарище. Вот, собственно, и все!

Петр Александрович закурил.

— Не знаю, к сожалению, — продолжал он, — как книга попала к Григорию. Спросил его. «Ладно, — говорит, — расскажу! И кто мне читал ее, расскажу!» Да так и не успел рассказать. А жаль!.. Много времени прошло, прежде чем я смог прочитать ее сам. По всей стране носило меня. Служил в пограничных войсках, учился… Без ложной скромности скажу: горжусь, что партия высоко подняла меня, крестьянского сына, так высоко, что книги стали моими всегдашними спутниками — потребностью души… Я до сих пор жаден к жизни, хотя и повидал ее во всех обличиях — не всегда добрых, улыбчивых. И я ценю, уважаю те книги, которые не туманят голову красивой выдумкой, не уводят от жизненных тягот, а не только правдиво отображают жизнь, но и сами как бы становятся ее частью — ее разумом, совестью! Что за счастье читать бессмертные труды Ленина, Маркса, преклоняясь перед их мудростью, человечностью, восхищаясь орлиным взлетом их свободной, смелой мысли! Ну, конечно, и такие вечные книги, как творения Гомера, Данте, Шекспира, как «Фауст», «Дон Кихот», «Война и мир»… Читая их, живешь особой жизнью, — возвышенной, богатой, чистой… И, поверьте мне, в этой вот маленькой книге безвестного Франсуа Тибо бьется жилка свободолюбивой жизни. Ее написал человек с горячим, мужественным сердцем!

Полковник еще раз погладил кожаный переплет книги, будто она была живым существом, отзывчивым на ласку, на доброе слово.

— Хорошая, честная книга!.. По совести говоря, на наш взгляд, она наивна, — написана-то более полутораста лет назад! Мы давно переросли ее. Но скольким людям открыла она глаза, скольким помогла найти правильный путь!.. И для меня на определенном этапе жизни она была если не путеводной звездой, то советчиком и другом. Последний раз ей довелось быть, так сказать, «в деле» совсем недавно — в Испании, весной тридцать седьмого года. Да, довелось мне и там побывать… Я читал главу из книги Тибо вслух бойцам Интернациональной бригады перед штурмом Гвадалахары. Была, помнится, свежая звездная ночь. Я читал, лежа на каменистой земле, прикрывая фонарик плащ-палаткой. И, знаете, голос книги звучал волнующе-сильно в те незабываемые дни первой схватки людей доброй воли с фашизмом! Первой, и, боюсь, не последней: грозовые тучи нависли над Европой… А враг у нас с этим самым Тибо, по существу, один, — старый извечный враг!..

Я простился с полковником Линёвым и ушел, унося книгу неведомого мне Франсуа Тибо и карманный французский словарик.

3

Дней пять читал я «Рассуждение о свободе человека».

По утрам уходил на берег Мзымты, ложился на камни, согретые солнцем, омываемые быстрыми холодными струями, светящимися, как зеленоватое стекло, и читал вслух, то и дело заглядывая в словарь. Иногда мне казалось, что река замедляет свой бешеный бег — шумит и плещет не так громко, будто вслушиваясь в произносимые мною слова…

Книга с первых страниц покорила меня. Ясная, простая, она была исполнена яростной, священной ненавистью к рабству, к угнетению человека человеком. В ней горел огонь смелой мысли, высоких чувств, воодушевлявших лучших людей бурного восемнадцатого столетия, названного Радищевым «безумным и мудрым».

Прочитав книгу до конца, я стал перелистывать ее, — еще и еще раз просматривать пометки, записи на полях. Невольно думалось о людях, которые радовались, а может быть, и негодовали, склоняясь над ее страницами. Равнодушных к ней, по-моему, не могло быть…

Вспоминая свою беседу с полковником Линёвым, думал я и о том, какую могучую силу таят в себе книги. С давних времен были они оружием всех, кто боролся за справедливую и разумную жизнь на земле.

Что за удивительный гимн книге сложил молодой Герцен, выступив с речью на открытии публичной библиотеки в Вятке, где он отбывал ссылку!.. Он говорил, что в книге как бы оседала вся жизнь человечества. Исчезали люди, племена, государства, а книга оставалась. Оставалась и росла вместе с человечеством: «в нее кристаллизовались все учения, потрясавшие умы, и все страсти, потрясавшие сердца…» В книге, говорил Герцен, записана «огромная исповедь жизни человечества» которая называется всемирной историей. Но в книге не одно прошлое — «она составляет документы, по которым мы вводимся во владение настоящего, во владение всей суммы истин и усилий, найденных страданиями, облитых иногда кровавым потом: она программа будущего…»

Как все это верно! И разве случайно, что враги свободы и просвещения народа всегда, во все времена выступали как злейшие враги книги? Поработители народа, мракобесы-церковники сжигали свободолюбивые книги на кострах как своих самых грозных противников. Они боялись их. Да и как не бояться? По народной пословице «испокон века книга растит человека». И по этой самой причине у нее больше друзей, чем врагов. Не случайно также и то, что нигде она не окружена такой любовью, таким почетом, как у нас.

Вот какие мысли вызвала у меня небольшая старая книга в потертом кожаном переплете, прочитанная на берегу горной реки.

И еще я подумал о том, какие увлекательные истории могли бы рассказать книги о себе. Древнеримский ученый-грамматик Теренциан Мавр писал, что у книг своя судьба — «Habent sua fata libelli…». Какая же судьба была у книги безвестного поэта и философа Франсуа Тибо?

Об этом можно было только гадать, листая ее страницы, хранившие то «отметку резкую ногтей», как страницы книг в библиотеке Онегина, которые просматривала Татьяна, то полувыцветшие надписи, сделанные гусиным пером, то карандашные пометки. Я так мало знал об этой книге!.. Знал, когда она увидела свет, как она попала к полковнику Линёву. А что было до этого? Как очутилась она в походном мешке Григория Шелеста? Чья рука начертала на обороте титула пушкинские строки? Что означает тисненный золотом ярлык, вроде экслибриса, с фамилией некоего Делонэ и пятизначным порядковым номером, наклеенный с внутренней стороны переплета?

Никто не сможет ответить на эти и подобные им вопросы. Можно только гадать, предполагать, воображать.

И вот как я представил себе судьбу книги Тибо…

Глава вторая РОЖДЕНИЕ КНИГИ

…Когда у меня в руках новая книга, предмет, изготовленный в типографии руками наборщика, этого своего рода героя, с помощью машины, изобретенной каким-то другим героем, я чувствую, что в мою жизнь вошло что-то живое, говорящее, чудесное…

М. Горький

1

Она родилась в Париже почти двести лет тому назад.

На заре весеннего дня поэт и философ Франсуа Тибо дописал последнюю страницу. Почерк у него был ужасный, но слово «Конец» он постарался написать красиво. Бросил на пол огрызок гусиного пера, вытер о штаны пальцы, выпачканные чернилами. Некоторое время он сидел не двигаясь, словно прислушивался к чему-то. Потом задул оплывшую свечу, встал и распахнул окно мансарды.

Тибо был молод, невероятно тощ. Изношенная одежда свободно болталась на его нескладном костлявом теле. Он долго смотрел на крыши, подернутые пеленой тумана, как голубоватым дымком, на бледную зарю над ними.

«Черт побери! А ведь, пожалуй, я один бодрствую в столь ранний час в огромном городе, спящем тревожно, чутко, — в час, который для меня стал часом великого свершения».

Мысль об этом наполнила Тибо торжеством, гордостью. Он улыбнулся — растерянно, радостно. Снова сел за стол, положил голову на груду исписанных листов, в блаженной истоме закрыл глаза. И мгновенно заснул.

Весенний ветер перелистал страницы рукописи, ласково тронул жидкие волосы рано полысевшего от жизненных невзгод и огорчений поэта.

Небо светлело. Туман над крышами порозовел, стал прозрачным.

Тибо спал. И снилось ему не венчание его лаврами в Королевской академии за книгу, безоговорочно признанную учеными мужами гениальной, а большущий жареный каплун, поразивший на днях его воображение в харчевне «Святая бутылка», где поэт купил себе черствый хлебец. Божественный каплун, туго обтянутый готовой лопнуть поджаристой кожицей, золотистой, как парча! Каплун вдруг ожил, медленно поднялся с оловянного блюда, захлопал коротенькими крылышками, с которых стекали янтарные капли жира…

Тибо вскочил, протер глаза.

Сизый голубок, один из его крылатых друзей, влетел в окно мансарды, покружился, трепеща крыльями, и тотчас вылетел наружу. Может быть, голубь хотел убедиться, что книга наконец-то закончена и разнести весть об этом событии по всему Парижу?..

Внизу скрипнула дверь. Загремели болты открываемых ставен. По мостовой прогрохотали колеса. Послышались голоса, дробный стук шагов. Город просыпался.

Торопливо, словно кто-то мог помешать ему, Тибо собрал исписанные листы, прижал их к груди.

— Моя книга!

В эту минуту он уже не испытывал радости завершенного труда. Внезапно его охватило тоскливое чувство душевной пустоты, — что-то большое ушло из жизни. Два года писал он книгу, голодая, недосыпая ночей. Он вложил в нее свои мечты, свою доверчивую любовь к людям, веру в справедливость, ненависть к угнетению, — весь горестный опыт своей недолгой невеселой жизни. Эти два года он жил книгой. И вот теперь все кончилось… Что может достойно вознаградить его труд? Слава? Богатство? Чепуха все это!.. Слава и деньги нужны лощеным придворным лизоблюдам. Ему нужно другое!

— Иди к людям, — прошептал он. — Стучись к ним, разбуди их, зови!.. И если ты воспламенишь, если заставишь сильнее биться хотя бы одно сердце, я скажу: Франсуа, ты — толковый парень, не напрасно исписал столько бумаги. Ты не напрасно жил.

Тибо накинул на плечи дырявый плащ, надел старую, с обвисшими полями шляпу, вполне пригодную, чтобы украсить огородное пугало, спрятал рукопись на груди и вышел. Дверь в свое убогое жилище он не запирал. Не только потому, что у него нечего было украсть, нет — он был убежденным противником собственности. И если он сказал о своей книге «моя книга», то потому только, что она была написана им. Принадлежала же она всему человечеству — в этом он был непоколебимо убежден.

Вскоре после его ухода в мансарду заглянула Иветта — миловидное существо с пышно взбитыми пепельно-белокурыми волосами, круглым розовым личиком, еще не утратившим свежих красок юности, несмотря на то что девушка от зари до зари прилежно трудилась за гроши в шляпной мастерской.

Иветта была не только и не просто соседкой Тибо: она первая знакомилась с его книгой по мере того, как появлялись страница за страницей, глава за главой, что было, конечно, для молоденькой шляпницы великой честью. Тибо читал отрывки из рукописи и своим друзьям, но первой[3] он читал Иветте. Она была отличной безропотной слушательницей. А ведь порою человеку даже с самой гордой, независимой и возвышенной душой необходимо как можно скорее хотя бы с кем-нибудь поделиться своими мыслями, услышать живой отклик на то, чем полно его сердце!

Иветта восхищалась Тибо: боже мой, исписать вороха бумаги, извести чуть не ведро чернил!.. Признаться, содержание книги не очень-то интересовало ее. В вопросах несовершенного устройства жизни на земле Иветта плохо разбиралась, хотя сама была его жертвой. Беспечная, легкомысленная, она жила сегодняшним днем, — жила весело, беззаботно, довольствуясь малым.

Не была ли она попросту дурочкой? Так, по крайней мере, думали некоторые из ее подружек. И тому были причины: они знали, что Иветта отвергла настойчивые ухаживания сына хозяйки мастерской, смазливого богатенького щеголя, а какому-то чердачному поэту, у которого не было за душой ни гроша, уделяла слишком много сердечного внимания. Она ведь и сама признавалась, что не может понять этого странного человека. Она обожала сладенькие стишки о любви Эвариста Парни, а Тибо приходил в ярость и плевался при одном упоминании имени этого славного поэта, которого он называл «слюнявой овцой». Зато он восхищался стихами некоего старинного стихотворца, своего тезки Франсуа Вийона — бродяги, дебошира, изгнанного из Парижа.

Иветта бледнела от страха, когда Тибо, размахивая руками, выкрикивал стихи:

Ты знатным дал, господь, немало: Живут в достатке и в тиши, Им жаловаться не пристало — Все есть, живи да не греши! У бедных же — одни шиши. О господи, помягче с нами! Над теми строгий суд верши, Кого ты наделил харчами!..

Но так или иначе, для Тибо Иветта была поистине доброй волшебницей. Только благодаря ей на ветхой одежде поэта вдруг появлялись аккуратные заплаты, а на столе — то кружка вина, то кусок сыра и теплый благоуханный хлеб.

Два дня тому назад Иветта была изгнана из мансарды поэта — святилища, где создавалась его великая книга. Случилось это после того, как она совершила святотатство: желая сделать сюрприз, разложила в отсутствие Тибо на страницах драгоценной рукописи копченую селедку, свежую, только что с грядки, редиску и поставила кувшин с сидром.

Сегодня простодушная Иветта решила, что бутылка молока и булочка помогут ей вернуть утраченную милость поэта. Но — увы! — Тибо уже не было.

Сдвинув тонкие бровки, она посмотрела на голые, в пятнах сырости, стены мансарды, на стол, на котором, как ни странно, не было ни клочка бумаги. Огорченно вздохнула.

— Ушел, конечно, голодный!..

Тибо медленно брел по еще малолюдным в этот ранний час улицам, поеживаясь от утреннего холодка.

Запах влажной земли, зелени, цветов, — дивный запах пробуждающейся природы, — вывел его из задумчивости. Крестьянская повозка с ранними овощами и первыми весенними цветами — крокусы, примулы, фиалки — ехала на рынок. Порывшись в карманах, Тибо не нашел ни одной, даже самой маленькой монетки, чтобы купить себе что-нибудь из этих милых даров весны. Смущенно пожал плечами…

Смуглая, черноглазая девушка, сидевшая на повозке за спиной старика-крестьянина, улыбнулась и протянула поэту букетик фиалок. Вдохнув их свежий аромат, Тибо спрятал цветы на груди, там, где лежала рукопись. Сняв свою нелепую шляпу, он низко поклонился юной сельской красавице.

С неожиданной грустью представил себе, как где-то далеко от города с его докучным шумом, суетой, в потаенном уголке, скромницы фиалки, темно-лиловые, почти черные, раскрыли свои венчики, потянулись к солнцу. Как это прекрасно и как — увы! — недостижимо!.. Но вот маленькая девичья рука сорвала цветы — для него! Не была ли эта смуглянка самой Весной?

Франсуа Тибо считал себя суровым человеком, непреклонным во всем, что касалось свободы и справедливости. Его любимыми героями были герои древности, такие, как доблестный Леонид, неподкупный Катон, братья Гракхи. Убийце тирана-цезаря Марку Юнию Бруту он посвятил огромную поэму, не нашедшую, к сожалению, издателя. Но суровость не мешала ему быть немного сентиментальным и радоваться красотам природы. К тому же почти двухдневное вынужденное воздержание от еды действовало на него расслабляюще…

На Королевском мосту Тибо остановился. Он смотрел на зеленоватую воду реки, на застывшие в неподвижности над ней последние клочья тумана, на старый город — великий и прекрасный.

Сын бедного башмачника, он родился и вырос здесь, в Париже. И он любил Париж. А за что? Чем одарил его этот прекрасный город? Что видел он в нем, кроме нищеты и страданий?.. Нет, Тибо, думая так, ты не справедлив! Кто дал тебе свободную душу, отзывчивую, честную? В тебе душа этого города — ты плоть от плоти его. В твоих жилах — горячая кровь его простых людей, ты с колыбели жил с ними одной жизнью.

«…Да, да, конечно, я не прав — я многим обязан Парижу. Можно сказать — всем обязан!

Моей колыбелью в нем была старая корзина с тряпьем, — ее качала в сырой лачуге, напевая что-то, замученная поденщиной и нищетой женщина — моя мать. Улицы его были моей детской — на них выгонял меня, маленького «дармоеда», жестоко исхлестав ремнем, вечно пьяный отец.

Великий город не был ко мне ласков — сызмала заставлял гнуть спину в постылом труде. Ради куска хлеба я брался за любую работу. Я ютился в его жутких трущобах, а подросши, искал скудные радости и горькое утешение в его грошовых кабаках…

И это — все? Ну, нет, я обязан ему и другим! Он закалил меня, открыл мне правду жизни, — жизни без прикрас и обмана. И разве не он сотворил великое чудо: сделал меня из уличного бродяжки-подмастерья человеком, поклоняющимся одному божеству — Свободе?

Он озарил мою темную, ничтожную жизнь светом истины: открыл ослепительный мир книг, — к нему приобщили меня добрые люди, разглядевшие во мне живую душу. Книги дали мне возможность беседовать с господами Вольтером и Монтескьё, восхищаться их знаниями, талантом, но и спорить с ними: меня оскорбляло пренебрежение столь просвещенных умов к народу, к «черни». Я сам отважился взяться за перо: то была проба сил. И только найдя в творениях господина Дидро дерзновенные слова о том, что король «дремлет на вулкане», что грядущий порыв к мятежу ничем не заглушить, я понял, о чем нужно писать: звать народ к борьбе во имя свободы и справедливости. И это было как прозрение: словно пелена спала с моих глаз. Я увидел жизнь такой, как она есть, — увидел и содрогнулся от жалости и гнева. Мне хотелось кричать: «Люди не должны так жить!»

Прочитав у доброго мудреца Жан-Жака его замечательное «Рассуждение о происхождении неравенства», я нашел название для своего будущего труда: «Рассуждение о свободе человека».

Всем этим я обязан моему городу. Снимаю шляпу, низко кланяюсь тебе, великий и прекрасный! Книгой, спрятанной у меня на груди, я отдаю теперь свой сыновний долг — и городу, и людям его!..»

Город качнулся, поплыл перед глазами Тибо. Шпили церквей прочертили по небу кривые линии. И мост качнулся, стал уходить из-под ног, как доска громадных качелей. Головокружение заставило голодного поэта прислониться к каменным перилам.

— Нужно лучше питаться, мэтр Тибо! — строго сказал он сам себе, вытирая рукавом со лба холодный пот. — А вы, сударь, второй день ничего не ели!.. Даже, пожалуй, третий, — с того самого дня, когда, излишне погорячившись, вы изгнали Иветту, этого ангела-хранителя, со своего чердака!..

Он плотнее закутался в плащ и, пошатываясь, побрел дальше. Он шел к своему другу художнику Антуану Декаву, жившему, как и он, в мансарде старого дома, населенного беднотой.

Декав был старше поэта лет на пять-шесть. Первый из числа немногих «добрых людей», приветивших Тибо, он случайно встретил его в каком-то кабачке, заинтересовался одиноким юношей, одарил его дружбой, ввел в свой круг. Это был круг передовой, талантливой молодежи, поклонников и последователей блестящей плеяды философов-материалистов — «просветителей», совершивших подлинную революцию в умах, предшествовавшую сокрушительной ломке старого, прогнившего строя.

Случалось, Декав доставал Тибо работу переписчика или просто по-братски делился с ним своим скудным заработком.

Поднимаясь по темной вонючей лестнице, Тибо уже на площадке второго этажа услышал, как весело свистит художник в своей мастерской.

К двери, ведущей в нее, был прибит кусок загрунтованного картона с надписью, сделанной яркой, как кровь, киноварью:

«Аристократам, попам и кредиторам вход запрещен».

Под надписью угрожающе скалился череп с перекрещенными костями.

Антуан Декав, коренастый, широкоплечий, стоял с потухшей трубкой в зубах у мольберта, загромождавшего тесную, заставленную пыльными подрамниками комнату. Свирепо нахмурив густые черные брови, засучив рукава на волосатых руках, он взмахивал кистью, как саблей.

Белый гипсовый Зевс с отбитым кончиком носа неодобрительно, даже брезгливо смотрел из-под нахлобученной на его тугие завитки волос широкополой шляпы художника на картину, над которой тот трудился. Подумать только, что рисовал этот черноволосый сумасброд! Вместо пользовавшихся успехом картин, на которых томно улыбались прелестные маркизы и грациозные нимфы, он намалевал грубых, подвыпивших мужланов, лихо отплясывающих возле деревенской корчмы! Зевсу, конечно, было невдомек, что своим учителем молодой художник считал превосходного старого мастера из Нидерландов Питера Брейгеля, прозванного «Мужицким»…

Увидев Тибо, Антуан Декав бросил кисть.

— Ба! Дружище! — заорал он, разевая огромную пасть, заросшую кудлатой бородой. — Какие черти принесли тебя в такую рань?

— Она окончена, Антуан! — слабым голосом проговорил Тибо, прижимая руки к груди.

— Ах, разбойник! — рявкнул художник. — Входи же, что ты топчешься у порога? Книга закончена! Ого!.. Почему же в этом проклятом Вавилоне не стреляют пушки, не трезвонят колокола? — Он протянул поэту руку.

Тибо не ответил на приветствие друга. Бледный до синевы, он прислонился к стене, теряя сознание.

Декав обнял его, помог дойти до кровати.

— Наверно, забыл, когда ел в последний раз! — ворчал он. — Кожа да кости! Ох, уж эти мне философы! Нянька нужна тебе, дорогой мой гений!

Тибо открыл глаза. Увидел доброе лицо художника, склонившееся над ним.

— Если это повторится еще раз, отведу в Бастилию! — грозно сказал Декав. — А теперь съешь-ка, дурень, корочку хлеба!

Он поднес к губам Тибо стакан красного вина, сунул ему в руку ломоть хлеба с куском холодной баранины.

— Где рукопись, Антуан? — прошептал Тибо.

— В печке! — ответил художник. Заметив беспокойство в глазах поэта, положил на кровать около него пачку исписанных листов и привядший букетик фиалок.

Тибо ел. Сидя верхом на стуле, художник, усмехаясь, смотрел, как ловко его друг расправляется с хлебом и бараниной.

— Она окончена! — повторил Тибо. — Выпьем, дорогой, за ее рождение!

Нетвердой рукой он поднял стакан. Несколько капель вина, как капли темной крови, упали на страницы рукописи.

— Выпьем, — сказал художник. — Радуюсь, Франсуа, твоей книге!.. Она рождалась у нас на глазах и она не только твоя, но и наша. В ней — наши мечты, надежды. В ней — наша молодость. Нищая, голодная молодость, согретая верой в торжество разума и справедливости!

Он залпом осушил стакан, вытер ладонью губы и проговорил, сердито ероша волосы:

— Написать книгу — еще не все. Надо издать ее!

— Как? — воскликнул Тибо, приподымаясь на локте. — Ты думаешь, издатели не возьмут ее?

— Наоборот, они передерутся из-за твоей книги! — с грубоватой насмешкой отвечал Декав. — Ладно!.. Не тревожься. Заботу о ее судьбе я беру на себя. Тебе это не по силам…

Усталому от волнений, разморенному вином и едой Тибо хотелось спать. Заснуть ему мешал гипсовый Зевс, который то хитро подмигивал ему, то растягивал в недоброй ухмылке белые губы. К черту небожителей!.. Тибо повернулся к стене, заснул как убитый и спал до вечера.

А художник, пока он спал, работал. Взял лист картона и сделал рисунок — фронтиспис, украсивший впоследствии книгу.

Так был отпразднован день ее рождения. Но между этим днем и тем, когда она, пахнущая свежей типографской краской, клеем и кожей, появилась на полках парижского книготорговца, прошло немало времени.

2

Наступила осень.

Рукопись книги Тибо, красиво, тщательно переписанная опытным переписчиком, теперь, правда, изрядно потрепанная, прошла через многие руки. И неизменно возвращалась она к художнику Антуану Декаву. Ни один парижский издатель не хотел печатать книгу безвестного поэта и философа — книгу, наполненную до дерзости смелыми мыслями, нашедшими свое выражение в жгучих, как раскаленные угли, словах.

Издатель Казэн, ловкач и пройдоха, не боявшийся обманывать королевскую цензуру, указывая на книгах, что они изданы не в Париже, а за границей — в Женеве, Лондоне, Амстердаме, Венеции, — не раз гостивший по этой причине в Бастилии, даже он наотрез отказался напечатать книгу Тибо.

— Как?! — бесился Декав, потрясая перед его носом рукописью. — Вы печатаете всякую дребедень, слащавые вирши, пустые книжонки о похождениях великосветских бездельников и не хотите издать книгу, каждая страница которой полна священной правды?! Вы — честный человек. Вам не могут быть безразличны судьбы Франции! Подумайте, есть ли более благородная задача, чем вдохнуть в усталые души мужество и надежду, открыть слепым глаза!.. Страна, народ разорены чудовищными налогами. Бунтуют голодные крестьяне. Казна пуста. А ненавистные народу король и аристократы превратили свою презренную жизнь в сплошной праздник!

— Тише! Бога ради, тише, — остановил его Казэн. — Я уже немолод и климат Бастилии вреден моему здоровью! — Он поежился, словно на него повеяло могильной сыростью каземата, и движением руки отстранил рукопись с таким видом, будто Декав принес ему ядовитую змею.

Когда начались дожди, Франсуа Тибо слег. Мучительный кашель сотрясал его тощее тело. Он харкал кровью. И если бы не Иветта, заботившаяся о нем, он едва ли бы долго протянул.

Лежа в своей холодной конуре, он смотрел, как по запотевшим стеклам одна за другой бегут и бегут струйки дождя. С горечью вспоминалось ему розовое утро весны, в которое он, как победитель, смотрел на непроснувшийся еще Париж. Неужели его книга не возвысит свой голос над миром произвола, бесправия и нищеты?..

Декав не сдавался. Не поладив с французскими издателями, он обратился за границу. Он писал длинные письма и получал короткие ответы: нет, нет, нет… И вот, когда даже он готов был признать себя побежденным, из Голландии пришло письмо. Некий амстердамский типограф сообщал, что издаст, пожалуй, «Рассуждение о свободе человека». Но, предвидя неизбежные убытки, не сможет оплатить труд автора.

Зима прошла для Франсуа Тибо как долгий тяжелый сон. Он уже ничего не ждал, ничему не верил. Единственное, что поддерживало его, — дружба художника и преданная любовь юной шляпницы.

Из Голландии в Париж книга вернулась весной, когда в парках роскошно, празднично зацветали каштаны и в зеркалах версальских прудов отражалось васильково-синее, как глаза Иветты, небо.

Книга была отпечатана на плотной голубоватой бумаге, украшена гравюрой по рисунку Декава и обряжена в переплет из телячьей кожи с золотым тиснением на корешке.

И была она не одна — несколько сотен ее разместилось на складе и на полках книжной лавки книготорговца Гортензиуса у Нового моста.

Старик-книготорговец в круглых очках, похожий на старую добродушную сову, хватаясь за голову, говорил Антуану Декаву:

— Горе мне!.. Честью клянусь: лучше бы мне иметь на своем складе бочонок с порохом, чем одну книжку этого бешеного Тибо!.. Я прочитал ее вчера и не спал всю ночь. Большей дерзости я не видел, а ведь через мои руки прошло столько книг, сколько, сударь, у вас волос на голове! И в их числе были произведения многих весьма беспокойных сочинителей, гостивших, как, например, небезызвестный «патриарх философов», господин Мари-Франсуа-Аруэ Вольтер, в Бастилии… О, сударь, меня трудно удивить! Но такого я еще не встречал. Каждая страница этой бунтарской книги оглушает, как набат!

Декав посмеивался, уткнувшись носом в книгу.

— Мэтр Гортензиус! — сказал он. — Вы известны как бескорыстный служитель просвещения. Вы — как древо познания, обремененное плодами разума в их красивой кожаной скорлупе! Сколько жадных рук потянется к ним!

— Мой бог! Я не стал бы возражать, если бы такие плоды висели не на моих, а на каких-либо других ветках! — ворчливо отвечал книготорговец. — Дунет недобрый ветер и я, как старая яблоня, повалюсь под тяжестью этих плодов!

С неожиданным для его возраста проворством, словно спасаясь от чего-то, он вскарабкался на высокую лестницу, приставленную к книжным полкам.

— Дерзость! Бунт! — крикнул он сверху.

Художник рассмеялся и вышел из книжной лавки.

С утра погода испортилась. Тучи заволокли небо. Моросил дождь. Антуан Декав, не глядя под ноги, шагал по лужам, — спешил к Тибо.

— Франсуа! — крикнул он, обнимая острые плечи друга и прижимаясь щекой к его горячему, влажному лбу. — Радуйся, дружище!

Тибо схватил книгу. Тусклые глаза его загорелись. Он приподнялся с подушек, крикнул звонким, молодым голосом:

— Моя книга!

Друзья обнялись. Тибо не выпускал книгу из рук. Длинные тонкие пальцы его ласкали переплет, бережно листали страницы.

— Читай! — сказал он, протягивая книгу художнику.

Солнце садилось, когда Антуан Декав прочитал последнюю фразу и закрыл книгу.

«Старик книготорговец прав! — думал он. — Это — бунт! Бунт мужественной души, восставшей против неправды, царящей на земле. Это — набат, призывающий людей к борьбе. И это — жизнь. Сама жизнь, — горькая и жестокая, яростная и отважная!..»

Дул сильный ветер, разогнавший к вечеру тучи. Под его порывами тихонько позванивали оконные стекла и, казалось, содрогались стены мансарды, как борт корабля под ударами волн. Красный свет ненастного заката разливался по крышам.

Художник подошел к окну. С чувством смутной тревоги и щемящего душу восхищения он взглянул на своего друга. И невольно вздрогнул. Франсуа Тибо лежал, освещенный отблеском заката, словно заревом мятежа. Изможденное лицо умирающего поэта было прекрасным — строгим, просветленным.

В углу, у двери, притаилась Иветта. В начале чтения, не замеченная никем, она проскользнула в комнату. Стояла, слушала, боясь пошевелиться. По ее лицу катились слезы.

Через день, утром, к Антуану Декаву прибежал до смерти перепуганный мальчик из книжной лавки мэтра Гортензиуса. Он рассказал художнику, что ночью полиция, разгромив лавку, увезла два воза книг и старика хозяина.

А потом пришла Иветта. Заливаясь слезами, она сказала, что Тибо умирает. Через полчаса запыхавшийся Декав был у его постели.

Франсуа Тибо умер поздно вечером.

Ночью к нему в мансарду заявились полицейские.

Художник стоял на коленях у кровати, прижавшись лицом к холодной руке друга. Тут же была Иветта. Больше она не плакала. Она не отрываясь смотрела на дорогое ей лицо, ставшее после смерти необычайно добрым, безмятежно спокойным.

Декав отнесся безучастно к приходу полиции, к обыску. Но он пришел в бешенство, когда офицер взял книгу Тибо.

— Убери свои грязные лапы! Это мое! — прорычал художник, сжимая могучие кулаки. — Это все, что мне осталось от лучшего из людей!

Сладить с полицейскими он не смог. И вот он лежал на полу, избитый, со связанными за спиной руками. Кровь текла по его черной бороде. Сквозь слезы ярости он видел, как полицейские, выкручивая Иветте руки, куда-то поволокли ее, как книга исчезла в кармане офицера.

Повозка, приехавшая за Франсуа Тибо, увезла в Бастилию его друга — художника Антуана Декава.

Глава третья КНИГА ИДЕТ В ЖИЗНЬ

…Книги — корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению.

Ф. Бэкон

1

— Когда королю стало известно, что народ взял приступом Бастилию, он воскликнул с присущей ему очаровательной непосредственностью: «Это же бунт!..» — «Нет, государь, — сказал я, — это — революция!»

Тучный человек с недобрым обрюзгшим лицом, одетый с изысканной небрежностью, ставшей с некоторых пор модной при дворе, откинулся на спинку кресла. Губы его кривились в самодовольной улыбке, а заплывшие колючие глазки настороженно следили за собеседником. Какое впечатление произвел на того его ответ королю? Сумеет ли этот денежный мешок понять, что такие фразы становятся достоянием истории?

— Ну, а король? — помолчав, негромко спросил хозяин дома.

Гость пожал плечами и ничего не ответил, — сделал вид, что любуется рубиновым цветом вина в венецианском бокале, который рассматривал на свет свечи.

Разговор происходил в библиотеке откупщика Жана-Батиста Делонэ, одного из богатейших людей Парижа.

В большой комнате со сводчатым потолком было полутемно. Только две свечи в серебряных средневековых шандалах горели на круглом столе черного дерева. Делонэ отослал слуг и сам наливал гостю вино.

О делах при дворе откупщик знал ничуть не меньше его. Знал, что тот прихвастнул, передавая свой «исторический» диалог с королем: если бы кто и отважился так ответить королю, то уж никак не он, — не этот жирный боров, больше всего озабоченный своим положением при дворе!

Знал Делонэ и то, что в грозный день 14 июля 1789 года, когда народ вместе с присоединившимися к нему гвардейцами штурмовал Бастилию — мрачный, ненавистный символ королевской власти, а к концу дня захватил ее, король написал в своем дневнике одно слово: «Ничего»… То есть ничего примечательного в тот день не произошло. Так король обычно отмечал в дневнике дни, когда ему почему-либо не удавалось отдаться своему любимому занятию — охоте. И это «ничего» казалось дальновидному Делонэ страшнее королевского признания, что народ в Париже бунтует.

«Ничего… Ничего, — повторял он про себя. — О боги!.. Ничего, что при звуках набата в центр города лавиной двинулась беднота Сент-Антуанского и других предместий… Ничего, что эти канальи захватили в оружейных магазинах и складах 28 тысяч ружей, что к ним примкнули солдаты гвардии, что бой у стен Бастилии — кровопролитный, жаркий бой — длился целый день… Ничего… Ничего… Но почему же не только многие из дворцовых прихлебателей, но даже братья короля сбежали после этого дня за границу? Сбежали, как бегут крысы с тонущего коробля…»

И еще Делонэ знал, что визит к нему толстого «шаркуна», как он называл всех придворных, неспроста: кому-то нужны деньги!.. Либо «мадам Дефицит» — так в народе окрестили королеву Марию-Антуанетту за ее безудержную страсть к разорительным развлечениям, — либо сам безрассудный король интересуется возможностью новых займов.

«Королевский кошелек пуст! Налоги поступают плохо и еще в позапрошлом году до последнего сантима были растрачены на королевские прихоти даже деньги, отпущенные на содержание больниц. А в прошлом году был неурожай. Крестьяне уходили из деревень в города… Двести тысяч безработных в стране!.. Голодные бунты… Пуста королевская казна. Беден король, как церковная мышь!.. Что ж, отказать королю трудно: это может стоить головы. Но — его величеству придется попросить. И, разумеется, лично, а не через своих лакеев!..»

Делонэ посмотрел на гостя, пригубил бокал с вином.

— Революция! — негромко проговорил он. Встал, прошелся по комнате, сухонький, сутулый, на кривых паучьих ножках в плохо натянутых шелковых чулках. Гость исподлобья следил за ним тревожным и в то же время пренебрежительным взглядом.

— Дорогой граф, вы известны как любитель книжных раритетов, — сказал Делонэ, неожиданно меняя тему беседы и тем самым давая понять, что не склонен больше обсуждать события в городе. — Мне за вами не угнаться!.. Не могу забыть, как вы перехватили у меня «Декамерон» с авторскими поправками. А чего стоит один ваш первопечатный «Апостол» из Московии — это подлинное чудо типографского искусства!.. Хочу показать вам одну забавную книжонку. Она подвернулась мне под руку на днях, когда я, скуки ради, рылся в своих пыльных сокровищах.

Откупщик указал на высокие инкрустированные бронзой шкафы, стоявшие вдоль стен библиотеки. С нижней полки одного из них он достал небольшой томик.

— Несколько лет назад мне подарил эту книжицу господин королевский прокурор. Издание было уничтожено по приказу короля. Думаю, это единственный уцелевший экземпляр. Обратите внимание на гравюру — она безупречно хороша! В ней есть что-то от Дюрера или, скорее, от Брейгеля…

Толстяк взялся за лорнет.

— Франсуа Тибо. «Рассуждение о свободе человека», — прочитал он вслух, нагибаясь к свече. — Не слыхал. Кто такой этот Тибо?

— Понятия не имею, дорогой граф! Думаю, какой-нибудь голодранец-философ. Они ведь расплодились в наше беспокойное время, как поганки после дождя. Бог ты мой! Сколько их развелось, этих крикунов!.. Если мне не изменяет память, господин королевский прокурор рассказывал, будто автор этой книги был настолько неосмотрителен, что протянул ноги от нищеты и голода в тот самый день, когда король милостиво хотел обеспечить ему безбедную жизнь под гостеприимным кровом Бастилии… Увы! Теперь, после ее падения, многие лишатся этой королевской милости…

Придворный молча перелистывал книгу.

— Обычные пустые бредни обнаглевших писак! — сказал он, пожимая плечами. — Вроде сочинений прощелыги-аббата Сийеса иди каких-то полоумных Робеспьеров и Демуленов, все критикующих, все обливающих грязью… Мечты о земном рае для черни!

— Не совсем так, — возразил Делонэ. — Я бы не сказал, что это — пустые бредни… Прежде всего, книга бесспорно талантлива. Да и написана она с поистине неукротимой яростью. Меня, вы знаете, всегда привлекали сильные страсти. Презираю изнеженность нашего века!.. Ну, а кроме того, этот негодяй отнюдь не витает в облаках. Он рисует впечатляющие картины жизни полуголодной городской голытьбы и крестьян, задавленных поборами — даже за печной дым, даже за пыль, которую поднимает стадо, проходя по дороге… Мы с вами, дорогой граф, мыслящие люди — понимаем, что народу живется не очень-то уютно. Должны мы понимать и то, что такие писаки, как этот Тибо, весьма опасны. Он знает жизнь — и не понаслышке. Чувствуется, что она изрядно намяла ему бока, но не сломила его: крепкий орешек!.. Он знает, что нужно народу, и дает простые, точные советы, как добиться того, что нужно… Кстати, этот бешеный пес вцепился и в наши с вами икры!.. Не угодно ли послушать?

Делонэ взял книгу из рук гостя и, полистав ее, стал читать вслух, насмешливо щуря глаза:

— «…Скажи мне, брат, как поступил бы ты, встретив разбойника, который вытоптал тощее поле твое, увел из хлева последнюю овцу, предал огню хижину, — в ней твой дед, отец, ты сам и дети твои впервые увидели свет солнца? Разве не взял бы ты топор, не отточил бы звонкую косу, чтобы, борясь с гнусным насильником, отстоять свою жизнь, честь и свободу? Разве не бился бы ты с ним до последней капли крови?.. — Делонэ остановился, сделал глоток вина. — Так скажи мне, брат, почему ты снимаешь дырявую шапку и кланяешься так низко, что волосы твои метут дорожную пыль, когда видишь нарядную карету откупщика? Разве он не беспощадней, не зловредней целой шайки разбойников с большой дороги? Обогащаясь сам, он грабит тебя, отнимает у твоих детей кусок хлеба. Чего же ты медлишь, брат? Останови его карету! Разбей ее зеркальные стекла! И на первой же сухой осине повесь грабителя, самодовольно развалившегося на атласных подушках. Распори ему брюхо серпом, — оттуда потекут червонцы и кровь, — твоя кровь, твой трудовой пот и слезы, слезы твоей матери, твоей жены, твоих обездоленных детей…»

— Что ж, написано довольно сильно! — сказал придворный, и толстый живот его колыхнулся от беззвучного смеха.

Делонэ кивнул головой и спокойно продолжал читать:

— «Когда, расчесывая свои космы, спутанные ветром, ты находишь на костяном гребне жирную вошь, ты давишь ее ногтем. Так почему же ты терпишь не менее мерзостных паразитов, язвящих укусами тело твоей родины, жадно сосущих кровь народа? Я говорю о развращенных и наглых бездельниках — о дворянах, аристократах, обо всей придворной своре тунеядцев…» Ну, и так далее, — Делонэ захлопнул книгу, положил ее на стол. — Вы правы, граф, — написано довольно сильно!..

Толстяк кисло улыбался, покручивая пухлыми пальцами пуговицу своего расшитого золотом камзола…

Оставшись один, откупщик устало опустился в кресло, прикрыл рукой глаза.

Потрескивая, горели свечи, — единственный звук, нарушавший тишину полутемной библиотеки.

Вдруг Делонэ поднял голову. Ему почудилось, что он слышит смутный гул, похожий на ропот далекого морского прибоя. Встал, подошел к окну и, распахнув его, долго смотрел в сад, прислушиваясь к чему-то… Не ожидал ли он услышать отдаленные раскаты народного гнева — отзвуки событий, свершающихся там, в городе? Старый откупщик понимал: взятие Бастилии — только начало. Начало — чего? Народ осознал свою силу. Что его остановит?..

Все было тихо за окном. Кроме слабого шороха ветра в черной листве кустов сирени и жасмина в саду, Делонэ ничего не услышал. Но и тишина казалась ему угрожающей, таящей неведомые опасности и беды. Он поспешно закрыл окно, задернул тяжелый занавес, вернулся к столу. Взгляд его упал на книгу… Она написана врагом! Врагом, вызывающим к себе невольное уважение своею прямотой, смелостью. Мелькнула мысль: бросить книгу в камин, поднести к растопке, приготовленной слугою, свечу. И через несколько минут от книги останется комок пепла, который легко разбить кочергой. Но не значит ли это показать свой страх перед каким-то Тибо?.. Делонэ усмехнулся, покачал головой.

— Здесь ты не наделаешь большой беды! — прошептал он и, поставив книгу на полку, запер шкаф.

Так книга Франсуа Тибо снова очутилась в тюрьме из красного дерева — в библиотеке откупщика Делонэ, в которой провела немало лет в молчании, в бездействии. Лишь изредка с недобрым любопытством ее перелистывали тонкие, украшенные перстнями пальцы человека, ненавидевшего и боявшегося ее.

2

В душную августовскую ночь Делонэ вошел в библиотеку со свечой в руке, в сапогах, в дорожном плаще, Следом за ним старик камердинер внес небольшой сундук.

Прошло три года после ночного разговора с придворным здесь, за бокалом вина. А как все изменилось!.. То, что тогда казалось отдаленной угрозой, которая могла и не осуществиться, теперь вплотную подошло к дверям богатого особняка Делонэ. «Революция!» — сказал тогда толстый «шаркун», вроде бы даже похваляясь этим словом. Он не мог понять своими бараньими мозгами ни грозного смысла слова, ни его взрывной силы!..

Бежать, скорее бежать, чтобы спасти жизнь!

— Поклянись мне, Жиро, — сказал Делонэ камердинеру, — что ты сбережешь хотя бы те книги и рукописи, список которых я тебе оставил!

Старик молча наклонил голову.

— Завтра же уложи их в ящики и любой ценой отправь в Лондон, где я буду их ждать… Пожалуй, это единственное, чем я по-настоящему дорожу из всего своего добра!

Делонэ прошелся вдоль шкафов. Высоко поднимая свечу, он вглядывался в разноцветные, поблескивающие золотом корешки книг, в мраморные бюсты поэтов и мудрецов древности, стоявшие на шкафах. «О чем молиться, друг? Было бы книг в изобилии!..» — вспомнился ему стих любимого Горация.

Распахнув книжные шкафы, Делонэ наспех отобрал с десяток самых ценных и любимых книг. Положил их в дорожный кожаный сундук, захлопнул крышку.

— Идем! — сказал он Жиро. И вдруг вернулся к книжным шкафам, взял с полки книгу Франсуа Тибо.

— Эту сожги. Немедленно! — Но, покосившись на старого слугу, бросил книгу к себе в дорожный сундук.

Обычная выдержка изменила Делонэ. Худое горбоносое лицо его исказилось злобой. Он в бешенстве топнул ногой.

— Я, Жан-Батист Делонэ, бегу из города, подвластного мне больше, чем королю! Из города, который я могу купить со всеми его потрохами!.. Бегу ночью, как преступник… Бегу от толпы обнаглевших голодранцев, еще вчера пресмыкавшихся передо мной!

— Поторопитесь, сударь, — угрюмо проговорил Жиро. — Карета давно ждет…

Да, черт возьми, нужно торопиться! Он и так замешкался. Благоразумные люди убрались за границу еще тогда, тотчас после падения Бастилии. Он смеялся над их трусостью. А теперь от Бастилии и помину нет — ее разнесли по кирпичику, сравняли с землей… Его не смутили и невероятные события 89-го года, когда изголодавшаяся чернь ворвалась — подумать только! — в спальню королевы, потребовала, чтобы король со всем своим выводком переехал из Версаля в Париж, и король подчинился!.. И даже в начале лета прошлого, 91-го года, когда несчастного Людовика, пытавшегося бежать из Франции, переодевшись лакеем, задержали у самой границы, он, Делонэ, не двинулся с места, затаившись в своем особняке. Он помнит этот день. Помнит, как королевская карета, окруженная огромной толпой, вернулась в столицу. Париж встретил короля мертвым молчанием — это было страшно… На что надеялся, чего ждал он, славившийся своим трезвым, прозорливым умом? Едва ли Делонэ сумел бы вразумительно ответить на этот вопрос. Странное безразличие ко всему сковало его волю… И только теперь, в зловещие августовские дни 92-го года, когда по приказу коммуны короля и ненавистную «австриячку» посадили в тюрьму Тампль, когда улицы испуганно притихшего города заполнили вооруженные патрули санкюлотов, врывавшиеся в дома, хватавшие всех подозреваемых в преданности королю, когда были закрыты заставы Парижа, откупщика охватил панический страх. Бежать, бросить все и бежать!

В полной темноте Делонэ и слуга прошли садом, гудевшим под порывами ветра. Надвигалась гроза. Небо то и дело озарялось мертвенным светом далеких молний. Через калитку вышли на пустырь, где ждала наемная карета с потушенными фонарями. Делонэ бросился в нее. Жиро поставил ему в ноги сундук, захлопнул дверцу.

Откупщик ощупал в карманах кафтана пистолеты. Стиснул в бессильной ярости зубы, закрыл глаза. «О, я вернусь! Вернусь…»

Часом или двумя позже в саду у дома Делонэ замелькали дымные, багровые языки смоляных факелов. Отряд гвардейцев и вооруженных санкюлотов окружил дом. Удары прикладов тяжелых ружей обрушились на дубовые двери.

Патриоты, издавна ненавидевшие откупщика, нетерпеливо ждали, стоя на мраморных ступенях подъезда, когда же наконец полумертвый от страха Жиро справится с замками и засовами, замыкавшими вход в особняк…

Путешествие Делонэ не было продолжительным и удачным.

В сумраке ночи карета мчалась по размытой грозовым ливнем дороге. Делонэ благодарил бога, в которого не верил, пославшего сильную грозу, облегчившую ему возможность незамеченным выбраться из Парижа.

Город остался далеко позади, как вдруг лопнула рессора. Карета на всем ходу завалилась набок. Зазвенели разбитые стекла. Откупщик отделался испугом и ушибом ноги. Он стоял под дождем, кутаясь в плащ, и смотрел на кучера, возившегося у кареты.

— Что делать, сударь? — проговорил тот, безуспешно пытаясь раскурить под дождем трубку. — Проклятая дорога — сплошные ухабы!.. Здесь, за поворотом, — харчевня. И кузнец в ней найдется. Если ваша милость не поскупится, мы сможем выехать на рассвете. Пройдите в харчевню, а я останусь у лошадей.

Делонэ взвалил на плечо сундук и, хромая, поплелся по дороге.

Вскоре блеснул огонек — одинокий, чуть приметный в темноте, наполненной однообразным ропотом дождя, журчанием невидимых ручьев. Делонэ остановился, опустил свою нелегкую ношу прямо в дорожную грязь. Стоял, смотрел — не на огонек, мерцавший перед ним, а в ту сторону, где за черной завесой ночи и дождя был Париж.

«…На первой же сухой осине повесь разбойника…» Эта фраза из книги Тибо неожиданно пришла ему сейчас на ум. И страх охватил его, леденящий душу страх, от которого он готов был завыть на темной пустынной дороге. Подхватив сундук, спотыкаясь на каждом шагу, он кинулся к харчевне, словно кто-то гнался за ним.

Через несколько минут беглец сидел у очага, в котором жарко пылал сухой хворост. Плащ откупщика дымился у огня. Содрогаясь от озноба, он нетерпеливо смотрел, как сонная хозяйка подогревала дешевое вино, жарила сало, — все, что он мог получить в это голодное время. Хозяин с сыном пошли к карете.

Вино согрело Делонэ. Жизнь стала казаться ему не такой безнадежно мрачной и страшной, как недавно на дороге, под дождем, у разбитой кареты. Он укорял себя за минуты душевной слабости. День, два — и он ступит на гостеприимную землю Англии. И все, что составляло смысл его жизни, что казалось ему там, на дороге, безвозвратно утраченным, снова будет в его цепких, жадных руках. Сила денег безгранична!

Пододвинув скамью ближе к огню, он вытянулся на ней, задремал.

Дождь то вроде бы затихал, то сильнее бил в маленькое оконце.

Вдруг Делонэ вскочил, прислушался… Стук копыт, голоса, звон оружия. Огни факелов мелькнули за окном. И в ту же минуту комната наполнилась промокшими до нитки, забрызганными грязью людьми, вооруженными пиками и ружьями.

Делонэ отступил в темный угол. Под плащом он держал пистолеты.

Молоденький командир отряда, опоясанный трехцветным шарфом, — в нем Делонэ узнал цирюльника с соседней улицы, известного смутьяна и озорника, — обнажил шпагу, шагнул вперед.

— Именем республики, ты арестован, Делонэ! — крикнул он радостно и звонко.

Странно, но в эту минуту откупщик не испытывал страха. Спокойно, даже чуть презрительно смотрел он на суровые лица гвардейцев, на дула ружей и наконечники пик, направленные ему в грудь.

Значит ли это, что он проиграл игру? Ну нет, он еще посмотрит, бессильна ли власть всемогущих денег над грубыми душами этих голодных санкюлотов!

Распахнув плащ, он бросил на стол один пистолет, потом другой…

Дождь усилился. Отряд и арестованный дожидались утра, чтобы вернуться в Париж.

Делонэ неподвижно сидел за столом, скрестив руки на груди. Он терпеливо ждал удобной минуты, чтобы шепнуть командиру отряда два слова. Можно даже ничего не говорить — просто потрясти над ухом этого нахального молокососа мешочком со звонкими монетами…

Командир дремал на стуле у очага. Гвардейцы расположились на скамьях.

Один из них, известный в отряде под кличкой Мушкет, сказал, обращаясь к командиру:

— Я видел в сундуке арестованного книги. Разреши посмотреть их.

Тот, не открывая глаз, кивнул головой.

Член якобинского клуба Мушкет, до того как взяться за оружие, чтобы защищать революцию, был наборщиком в типографии. Книгу он любил и уважал. Открыв сундук Делонэ, он достал и принес к огню стопку книг. Лица гвардейцев, освещенные красными отблесками очага, склонились над ними.

— Не по-нашему написано, — разочарованно сказал один.

— Это латынь, поповский язык! — объяснил Мушкет.

Несколько книг полетело в сторону. Шумный успех имели книги с прекрасными, но очень уж непристойными гравюрами.

— Вот доказательство развращенности подлых аристократов! — назидательно проговорил один из гвардейцев, что нисколько не помешало ему разглядывать вместе со всеми эти гравюры, подталкивая соседа локтем и гогоча.

Мушкет сидел в стороне, углубившись в книгу в скромном переплете из телячьей кожи. Ее название «Рассуждение о свободе человека» привлекло его внимание.

— Слушайте! — неожиданно выкрикнул он и поднял руку. — Слушайте!..

Все, как по команде, повернулись к нему. Командир вздрогнул, схватился за шпагу. Нет, все спокойно. В очаге потрескивает хворост, дождь шумит за окном.

— «Брат мой, — прочитал Мушкет вслух, — мозолистые руки твои привыкли крепко и уверенно держать мотыгу, кирку, топор. Но разве не под силу тебе поднять ружье? Смотри, как ловко легло оно в твои большие ладони, как быстро согрелся их теплом его холодный металл. И если уж ты взял оружие в руки, не выпускай его, хотя бы оно докрасна раскалилось в бою. Не выпускай его до тех пор, пока последний враг свободы не падет от руки твоей! И не знай пощады врагу!..»

А потом Мушкет стал читать книгу Тибо с первых ее страниц. И все, сгрудившись вокруг него, слушали страстные, гневные слова о рабстве и нищете народа, о его ненависти к поработителям, о борьбе с ними, о прекрасной, как солнце, свободе.

Слушали гвардейцы, слушали хозяева харчевни, кучер. И перед каждым проходила его жизнь — с ее бедами, горем. И каждый невольно спрашивал себя: «Откуда он, этот сочинитель, знает мою жизнь — мое горе, мою тоску, мои мечты и надежды?» И каждый говорил себе: «Он, этот сочинитель, учит, как бороться за другую, лучшую жизнь. И я верю ему — он знает, что мне нужно. Он мне друг!..»

Слушал и Делонэ… Молодой командир взглянул на него. Откупщик был бледен, как мертвец. Он слышал в словах книги свой приговор. Он читал свой приговор на строгих лицах притихших людей. И понял, что проиграл игру: нет на свете ничего сильнее правды, которая оторвала людей от повседневных дел, домашних очагов и позвала их на борьбу. Понял, что звон всего золота в мире не заглушит голос правды.

И снова леденящий страх охватил Делонэ и уже не отпускал до той минуты, когда нож гильотины обрезал нить его черной жизни.

3

Наконец-то книга Франсуа Тибо нашла своих читателей!

С той самой грозовой августовской ночи, когда в придорожной харчевне был арестован откупщик Делонэ, голос ее не замолкал. Мушкет не расставался с книгой. Она была с ним в походах революционной армии. На отдыхе он читал ее боевым товарищам. Читал крестьянам в Вандее, обманутым врагами революции, и честный голос ее всегда оказывался сильнее вражеских наветов. У него захватывало от радости дух, когда он видел, как у слушателей загорались глаза, светлели усталые лица.

Раненный в героических боях с интервентами под Тулоном, где его командиром был молодой капитан артиллерии по имени Наполеон Бонапарт, Мушкет вернулся в Париж и взялся за свое мирное ремесло наборщика. И в Париже он не расставался с книгой Тибо. Над ним посмеивались, называли одержимым. Это мало смущало его — какой же «одержимый», если он всегда находил внимательных, благодарных слушателей!..

Однажды летним вечером Мушкет, сидя на ступеньках своего крыльца, читал книгу соседям, вернее, всем, кто хотел его слушать. Порой останавливались прохожие. Одни, постояв и послушав, продолжали свой путь. Другие усаживались на каменных ступенях. Мужчины доставали трубки, женщины — рукоделие.

Темнело. Мушкет собирался прервать чтение, когда у крыльца остановился коренастый, суровый на вид человек с морщинистым лицом, в короткой куртке-карманьоле, в красной фригийской шапке с трехцветной кокардой, какие носили якобинцы. Некоторое время он стоял, положив руки на суковатую дубинку, всматриваясь в людей, расположившихся на крыльце, — человека в рабочей блузе с книгой на коленях, пожилую женщину в чепце с вязаньем в руках, седобородого старика, дымившего глиняной трубкой, юношу, глядевшего, запрокинув кудрявую голову, в небо, где уже мерцала первая звезда.

Глухой вздох, похожий на стон, вырвался из широкой груди прохожего, когда он вслушался в чтение. Он снял шапку. Вечерний ветер тронул копну его рано побелевших волос.

Мушкет поднял голову от книги. Наступило настороженное молчание. Все смотрели на незнакомца.

— Гражданин, — сказал тот, обращаясь к Мушкету, — я — присяжный революционного трибунала. Мое имя Антуан Декав. Эту книгу написал мой умерший друг, человек смелой и чистой души. Если бы он был жив, он был бы с нами, — в первых рядах патриотов!.. Его книга была уничтожена палачами последнего тирана, а меня из-за нее бросили в Бастилию… Скажи мне, друг, откуда она у тебя?

Мушкет сразу проникся доверием к словам неизвестного человека и коротко рассказал, как досталась ему книга.

Антуан Декав взял книгу и, перелистывая ее, вспоминал полузабытые строки, разглядывал гравюру. Лицо его было задумчивым, печальным. Он сел на ступени крыльца и рассказал историю книги Тибо. Когда он кончил, Мушкет сказал:

— Возьми книгу, гражданин. Она по праву принадлежит тебе… Но не прячь ее от людей!

Он пожал Декаву руку и ушел в дом. Он ушел торопливо, словно боялся передумать. А может быть, просто не хотел, чтобы люди видели, как он, герой Тулона, растроган, растроган до слез…

Всю ночь в комнате Антуана Декава горел свет. Всю ночь художник читал, перечитывал знакомые страницы. И ему казалось, что он слышит голос друга. Как мужественно звучал этот голос! Он как бы утверждал правильность трудного пути самоотречения, служения народу, избранного Декавом.

За дощатой перегородкой спал беспокойным сном племянник Антуана Марсель — шестнадцатилетний юноша, единственная нежная привязанность якобинца. Марсель приехал в Париж из провинции, после того как его отец был убит в битве с пруссаками у Вальми — славной битве, спасшей революционный Париж, которую великий Гете назвал «первой победой народов над королями». Просыпаясь этой ночью, Марсель видел свет в комнате дяди, слышал его бормотание, кашель. «Должно быть, — думал юноша, — дядя снова не будет спать до утра, изучает дела аристократов и спекулянтов, гнусных изменников родины, чтобы завтра в трибунале потребовать их смерти…»

Впоследствии Антуан Декав, так же как Мушкет, делился с другими силой ненависти к рабству, верой в победу справедливости, которые черпал в книге Тибо. Первый, кому он прочитал «Рассуждение о свободе человека», был племянник.

Диковатый, замкнутый юноша любил читать. Он постоянно таскал с собою то один, то другой потрепанный томик «Жизнеописаний» Плутарха, восхищался Вольтером и Руссо. С жадностью поглощал от первой до последней строки все, что преподносила своим читателям любимая народом газета «Отец Дюшен». И Антуан Декав не сомневался, что книга Тибо найдет отклик в сердце Марселя.

Юноша слушал чтение, опустив голову, ничем не проявляя своего интереса к книге. После чтения смущенно молчал, — не отвечал на вопросы дяди, замкнутый, как всегда. Декав был огорчен. С досадой подумал, что мальчишка глуповат — не дорос, видно, до книги!.. Но вскоре понял, что ошибся. Спустя несколько дней он нашел племянника уединившегося с книгой на чердаке. Марсель так был увлечен чтением, что не слышал шагов дяди. Заплаканное лицо его раскраснелось, глаза горели, Декав хотел приласкать, успокоить юношу, — тот вырвался, убежал…

Еще в ту ночь, когда Декав перечитывал так чудесно вновь обретенную книгу, он подумал о необходимости переиздать ее. Осуществить эту мысль ему не удалось. Не до книги было — дни и ночи не знал он отдыха, — особенно, когда стал членом Комитета общественной безопасности.

А потом подошел день 9 термидора — кровавый июльский день 1794 года, день гибели революции. Сам Антуан Декав поднялся на деревянный помост гильотины, куда перед этим отправил немало врагов республики.

Предвидя свой арест, он отдал книгу Тибо Марселю.

— Береги ее, — сказал он, и повторил слова Мушкета: — Но от людей не прячь, голос ее не должен замолкать!

Глава четвертая ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ

…Передо мной знакомые преданья, Где собран опыт трудных многих лет И разума пытливые гаданья… Н. Огарев

1

Косо летел по ветру сухой, колючий снежок. Белым дымом курились сугробы.

По пустынному проселку под серым мутным небом, среди полей с синеющей вдали полоской леса брели французские солдаты.

Усталые, голодные, обмороженные, шли они по страшному пути отступающей армии, — шли, кутаясь в лохмотья, спотыкаясь, часто останавливаясь.

В снегу, по обочинам, нередко попадались окоченевшие трупы в мундирах прославленных наполеоновских полков, пронесшихся всесокрушающим ураганом по странам Европы и только здесь, в этой ужасной, огромной, непостижимой России, нашедших свою бесславную гибель. Тускло поблескивали припорошенные снегом кивера и каски с орлами императора. Пушка на разбитых колесах уткнулась стволом в сугроб. Воронье с унылым карканьем кружилось над снежной пустыней.

Солдаты шли много дней — уж и не помнили сколько. Держась в стороне от Старой Смоленской дороги, они обходили утонувшие в снегу, словно уснувшие до весны деревеньки — хоронились от партизан. Но у них были более беспощадные враги — голод и стужа. И эти враги, не зная жалости, расправлялись с обессилевшими людьми: с неделю назад солдат было десять, осталось четверо…

Впереди шел барабанщик, совсем еще мальчик. У него были отморожены руки. На бледном, без единой кровинки лице застыли слезы. Безумным, остановившимся взглядом смотрел он на нескончаемые снежные просторы. За ним шли старик-гренадер в высокой медвежьей шапке, с длинным ружьем за плечами и толстый капрал с черным обмороженным лицом, обмотанным тряпками. Они несли носилки, кое-как сколоченные из жердей и древков знамен. На носилках, закутанный в лошадиную попону, стонал и метался в жару молодой офицер — Марсель Декав. Кто мог сказать, что у него — тиф, воспаление легких?

— Страшно мне, — шептал больной. — Страшно, снег, кругом снег!.. Не оставляйте меня здесь!.. Страшно, страшно!..

Порой, впадая в беспамятство, он начинал петь. И у людей, несших его, находившихся на пределе человеческих страданий, сжималось сердце, когда он слабым, срывающимся голосом пел о далекой прекрасной Франции, о ее золотых и багряных виноградниках, залитых солнцем, о девушке, ждущей милого дружка у колодца, или начинал выкрикивать куплеты «Карманьолы»…

Бедный Марсель! Видно, не суждено ему вернуться на родину, образ которой вставал перед ним в бреду… Чего только не пережил он после смерти своего дяди, якобинца Антуана Декава! Кумиром Марселя стал первый консул республики Наполеон Бонапарт. Юноша восхищался его блистательными победами. В простоте души он думал так: «Мой отец погиб в битве, при Вальми, защищая революционный Париж. Наполеон со славой продолжает его дело — спасает республику от злейших внешних врагов. Я должен встать под его знамена!»

Марселя не смутило даже то, что его кумир был провозглашен «императором французов». «Ну и что? — думал он, — всем известно, что у каждого наполеоновского солдата в походном ранце есть маршальский жезл! Маршал Ней — сын трактирщика, маршал Ланн — сын простого солдата!..» Марсель участвовал в победоносных сражениях под Аустерлицем и Иеной. А потом — русский поход. Бородино, которое даже император назвал самым страшным из своих сражений… Пылающая Москва… И — бесславное бегство…

Желтая заря погасла над дальним лесом. Спускались сумерки, когда они добрались до березовой рощи.

Капрал принес охапку хвороста. Гренадер срубил тесаком молодую сосенку.

Не так-то просто разжечь оледенелые сучья. Капрал вспомнил: в походной сумке командира есть книга. Достал ее, в раздумье полистал и сунул обратно в сумку. Нет, он не решится уничтожить эту книгу! Он знал, как командир дорожил ею: не расставался с ней во всех походах. Капрал вытащил из нагрудного кармана небольшую пачку писем, перевязанную тонким шнурком. Что поделаешь? Придется расстаться с этой единственной памятью о мирной жизни, казавшейся теперь сном, сказкой… Может быть, та, что писала письма, и не ждет его больше…

Вскоре на утоптанном снегу запылал костер.

К ночи стало холоднее, вызвездило. Откуда-то издалека донесся приглушенный расстоянием волчий вой, словно голос снежной пустыни. И люди придвинулись ближе к костру…

Марсель Декав умер на рассвете. Товарищи стояли, обнажив головы, над его телом возле потухшего костра. И снова, как вчера, как позавчера, — им казалось, что так было всегда — летел, кружился снег…

Они и не заметили, как в сумерках рассвета, прячась за стволами берез, в роще бесшумно появились косматые, неуклюжие тени — вооруженные вилами и косами мужики из ближней деревни.

2

— Пришпорим коней, мосье Жобур! — крикнул князь Сергей Тугарин гувернеру. Обернувшись, он указал хлыстом на свинцовую тучу, быстро выраставшую над пестрым осенним лесом.

— Там, за холмом, — деревня. В ней мы укроемся от дождя. Догоняйте!

Сильный порыв влажного ветра пронесся над жнивьем, над березовым перелеском, погнал по проселку желтые листья.

Князь свернул с дороги, пришпорил коня и поскакал прямо по жнивью. Старик француз быстро отстал от него. Он неуклюже трясся в седле, смешно вскидывая локтями.

Туча настигла всадников. Когда они, отогнав собак, спешились у первой же избенки, чуть не до окон вросшей в землю, тяжелые капли дождя прошумели в лимонно-желтой листве старого тополя, в лопухах и крапиве у покосившегося плетня.

Босой мужик повел коней под навес. Князь и француз вошли в полутемную избу.

Брюхатая баба, торопливо повязывая платок, низко кланялась барину. Ребятишки, затаившись на печке, со страхом и удивлением смотрели на нежданных гостей.

Разгоряченный скачкой, молодой князь бросился на лавку возле окна.

— Умираю от жажды! — воскликнул он, смеясь. — Хозяюшка, голубушка, принеси-ка нам молока, да похолодней!.. Нет ничего вкуснее, мосье, холодного свежего молока, пахнущего сеном! — добавил он по-французски.

На лице хозяйки — испуг, растерянность.

— Молока?.. Ах ты господи!.. Сейчас, батюшка барин, сейчас! — она кинулась в сени. Пошепталась там с какой-то древней старухой, и гости увидели в окно, как она бежала по улице под проливным дождем, накрывшись дерюжкой.

— Насколько я понял, — сказал мосье Жобур, — молока у нее нет!

Князь Сергей с досадой нахмурил брови, оглядел избу.

— Какая, однако, грязь. И эта ужасная вонь. Дышать нечем!..

Он с трудом распахнул покосившееся, забухшее окно. В избу вместе с шумом дождя ворвался запах земли и мокрой соломы.

— Что же, — спросил князь Сергей, — коровы-то у тебя нет?

— Нету, ваше сиятельство, — виновато моргая, сказал мужик.

Князь прошелся по скрипучим половицам и спросил, желая показать знание крестьянской жизни:

— А чем же детей кормишь? — Он кивнул головой в сторону печи.

— Да разве ж мы их молоком кормим! — сказал мужик, и робкая усмешка появилась на его заросшем рыжеватой бородой лице.

— Что это? — воскликнул вдруг мосье Жобур, указывая на темную, с едва различимым ликом какого-то святого икону в углу.

Князь Сергей подошел ближе и увидел на божнице торчавшую из-за иконы книгу в кожаном переплете. Вскочил на скамью, достал ее — всю в копоти, паутине.

— Книга!.. Откуда? — раскрыл книгу, прочитал вслух: — «Рассуждение о свободе человека».

— Забавно! — сказал француз, беря книгу из рук князя. — Франсуа Тибо, имя мне незнакомо. Я хотел бы купить ее, — переведите ему, мой друг!

— Откуда она у тебя? — спросил Сергей мужика.

Тот опасливо покосился на книгу.

— С двенадцатого года лежит, — сказал он. — У француза взяли… Как побег француз здешними местами, много его полегло тут. Был такой случай: заприметили наши мужички троих в Грачевой роще. Ну, окружили мы их — сдавайтесь, мол! А те и рады-радехоньки: намерзлись, наголодались. Одно слово — французы, голытьба… Только и взяли у них эту вот книжку. А что за книжка — не знаю. Может, что божественное в ней?

— Надо же случиться такому, — проговорил мосье Жобур, — книга о свободе человека в хижине раба!

— Я беру книгу, — сказал князь и бросил на стол серебряный рубль.

Мужик кланялся, благодарил, торопливо обтер книгу тряпкой. Прибежала запыхавшаяся баба с кринкой молока. Следом за ней в избу вошел седобородый крестьянин — староста. Низко поклонился князю, встал возле печки.

— Не хочу молока, — сказал князь Сергей. — Едемте, мосье Жобур, дождь проходит!

Они выехали за околицу по голубевшей лужами дороге. Туча, пронизанная лучами солнца, как копьями, уходила на запад. Над лесом протянулась широкая полоса светлой синевы.

Гувернер не понял рассказа крестьянина, и князь Сергей объяснил ему, как попала в избу французская книга.

Старик придержал лошадь.

— Дайте мне книгу, — проговорил он, — я прочту вам несколько строк — они случайно попались мне, когда я просматривал книгу в избе. Вот, послушайте: «Долго ли ты будешь носить позорное ярмо раба на своей шее и тяжелые цепи на загрубевших от работы руках? Разве мало силы в этих руках, вспахавших и засеявших поля всей Земли, взрастивших тучные нивы? Пришло время сменить мотыгу на меч и доказать тунеядцам, что ты — единственный хозяин земли!..»

Занятый своими мыслями, князь Сергей ничего не сказал. Некоторое время ехали молча. Вскоре показалась крыша барского дома, окруженного похожим издали на темный остров старым липовым парком, уже тронутым ржавой краской осени.

— Ах, мосье Жобур, — проговорил юноша, — не злой ли насмешкой выглядит эта история со спрятанной за икону книгой о свободе человека?.. — Он подъехал ближе, доверчиво заглянул в лицо гувернеру. — Вы прожили большую жизнь. Вы боролись за свободу!.. Скажите мне, что нужно делать, как нужно жить?

— Что мне ответить вам? — сказал старый француз. — О да, я боролся за свободу. Я видел ее победу, ее торжество и это — величайшее счастье моей жизни, ее оправдание. Я пережил гибель революции, пережил смерть многих лучших ее сынов, даривших меня дружбой и доверием, — и это неутихающая боль, величайшая скорбь моей жизни… Старый, одинокий изгнанник, я не утратил своей веры: свобода победит, — убить ее нельзя!.. У вас горячее, чистое сердце, дитя мое. Мне хотелось бы думать, что вы найдете верный путь в жизни, хотя это и нелегко для вас…

Вечером, когда многочисленная семья Тугариных собралась за чайным столом, князь Сергей и мосье Жобур уединились, как это нередко случалось, в тесной прокуренной светелке гувернера на антресолях большого дома.

Молодой князь любил эти вечера и на всю жизнь сохранил благодарную память о них. Славно было — особенно когда за окном бесновалась вьюга или завывал осенний ветер — забраться с ногами на скрипучий диван и слушать, как мосье Жобур читает вслух ставшие навсегда дорогими сердцу юноши книги. К уже известным молодому князю именам Вольтера и Руссо прибавились имена Гельвеция и Гольбаха, Монтескьё и Дидро — великих французских просветителей. Удивительные эти люди создали удивительные книги, призывающие к борьбе за торжество разума, справедливости и свободы на земле. И мосье Жобур читал их, достав из своего, видавшего виды чемодана, с таким воодушевлением, с такой страстной верой в будущее, что сердце юноши замирало от сладостного и жуткого восторга.

Но едва ли не больше любил князь Сергей рассказы старого француза о его жизни, потому что в ней, в этой на редкость беспокойной, даже героической жизни, было в какой-то мере проявлено то высокое и прекрасное, о чем говорили книги. Этот чудаковатый старик был участником всех важнейших событий французской революции. Он был другом и соратником Гракха Бабефа, проповедника идей коммунизма.

«Поверьте мне, — говорил Жобур юноше, — великое счастье быть другом такого человека, как Бабеф! Он взял себе имя древнеримского народного трибуна Кая Гракха — уже одно это показывает, что он за человек!.. Бабеф организовал в Париже тайное революционное «Общество равных». — «Природа дала каждому человеку равное право на пользование всеми благами, — учил он, — цель революции — уничтожить неравенство и восстановить общее счастье…» Враги революции казнили Бабефа, но его идеи бессмертны. Они — как путеводная звезда! Но следовать по пути, указанному ею, дано не каждому. Путь этот доступен только сильным!..»

После разгрома «заговора равных» и казни Бабефа, Жобур вынужден был бежать из Франции. Скитальческая, полная лишений жизнь привела его в Россию, где он со временем нашел скромное место гувернера. Совершенно одинокий, он привязался к молодому князю, видя в нем не только благодарного слушателя, но и разгадав его горячую, восторженную душу, легко ранимую несправедливостью и злом, царящими в мире…

Вот и сегодня князь Сергей сидел на диване, поджав ноги, подперев тонкой юношеской рукой голову. Худой высокий француз, похожий на Дон Кихота, читал вслух книгу, найденную в крестьянской избе. Он то и дело замолкал, делая вид, что занят своей трубкой, дым от которой что-то очень уж часто попадал ему в этот вечер в глаза.

Книга Франсуа Тибо казалась старику голосом далекого друга, напоминавшим о былых временах. Он читал страницу за страницей, и перед ним проходили одна за другой картины, силу и яркость которых не могло погасить время. Штурм Бастилии, бурные ночные собрания в якобинском клубе, бледное, одухотворенное лицо «друга народа» Марата, низвержение монархии, казнь короля, войны республики, черный день 9 термидора, тайное «Общество равных»…

А молодой князь, слушая чтение книги Тибо, узнавал свои смутные мысли и чувства, выраженные ясно, сильно, просто.

Он еще не раз будет читать, перечитывать «Рассуждение о свободе человека» — и уединившись в осенних аллеях старого парка, и в Петербурге, куда в начале зимы переедет его семья.

3

Князь Сергей приказал кучеру остановиться на углу тихой, безлюдной улицы. Перейдя ее, он с минуту постоял у крыльца небольшого особняка. Не решаясь войти и проклиная свою нерешительность, медленно побрел вдоль длинного забора, из-за которого свешивались голые ветки деревьев.

В церквушке, синие купола которой виднелись в конце улицы, ударили к вечерне.

«Что я скажу ему? Быть может, он просто не захочет говорить со мной. Да и что ему до меня?» — думал князь Сергей, вспоминая свою первую встречу с человеком, перед домом которого только что проявил мальчишеское малодушие.

Не больше месяца прошло с той встречи…

…В тесной холостяцкой квартире гусара Бурцова, весельчака и забияки, собралась молодежь. Синий табачный дым, колеблющееся пламя свечей, томящий душу рокот гитары, смех, громкие голоса… Князь Сергей знал немногих из собравшихся и поначалу робел, держался в стороне. Понимал — он чужой здесь и попал в эту компанию только потому, что лихой гусар неравнодушен к его сестре Машеньке и желает видеть в нем союзника…

Дружеское внимание и шампанское — он впервые пил сколько хотел — помогли ему преодолеть застенчивость. И стало ему так свободно, так весело, будто душа его покрылась искрящимися летучими пузырьками, как стенки хрустального бокала, до краев наполненного шипучим вином. Он, как и все, пил, смеялся по каждому поводу и даже безо всякого повода. Он настолько осмелел, что отважился пролепетать какой-то забавный французский стишок, встреченный дружными хлопками.

Было много вина, много песен и стихов — чудесных, окрылявших душу стихов обожаемого Пушкина. Сердце замирало при мысли: что, если он и сам вслед за своей музой войдет сейчас в эту дверь, разрумянившийся на морозце, с капельками растаявшего снега на курчавых волосах, с пленительной белозубой улыбкой?.. Увы! — опальный поэт далеко от своих восторженных друзей, томится в изгнании в глухой псковской деревеньке, заметенной снегами…

И было еще что-то, кроме песен, стихов и вина, — что-то, как скоро понял князь Сергей, объединявшее, роднившее собравшихся. Прекрасное и тайное, что угадывалось по взглядам, многозначительным улыбкам, рукопожатиям и случайным обмолвкам… Но — что, что?

Далеко за полночь «сотворили» жженку. Погасили свечи. Под скрещенными шпагами, на которые торжественно поставили сахарную голову, в фаянсовой миске вспыхнуло легкое голубое пламя.

Неожиданно дверь распахнулась. Вошел запоздалый гость — офицер, старше чином и годами всех собравшихся, с высоким чистым лбом, внимательным взглядом больших серых глаз. Его встретили криками бурной радости. Улыбаясь, он пожимал руки. Со стаканом жженки сел на диван. Молодежь тотчас окружила его.

Алексей Иванович — так звали офицера — говорил мало, но с интересом вслушивался в шумные споры, прихлебывая хмельной напиток. Когда он изредка смотрел на Сергея, тот смущенно опускал глаза под его изучающим взглядом. В зеркале, висевшем на стене напротив, молодой князь видел свое раскрасневшееся лицо, спутанные волосы. И ему было стыдно. К тому же ему вдруг мучительно захотелось спать. Глаза слипались. Смех, голоса сливались в смутный гул… Последнее, что он слышал, — звонкий перебор гитары и дружный всплеск озорной песни:

Ах, где те острова, Где растет трын-трава, Братцы!..

Откуда-то появился мосье Жобур, укоризненно покачал головой, глядя на него. А потом… Что было потом, князь Сергей плохо помнил. Ах, слишком много выпил он шампанского и этой ужасной жженки в свой первый «взрослый» вечер!.. Непобедимый сон свалил его. Он проснулся утром.

Бурцов, с влажными после умывания волосами, свежий, розовый, будто и не было хмельной бессонной ночи, смеясь, тряс его за плечо. Юноша поднялся с дивана с тяжелой головой, с отвращением к самому себе.

«Напился и проспал самое важное, самое интересное! Дурак, мальчишка!» — ругал он себя. Почему-то он был уверен: пока он спал, то прекрасное и тайное, что он смутно угадывал, раскрылось, стало явным…

Дойдя до конца забора, князь Сергей решительно повернул назад, взбежал на крыльцо особняка, потянул медную ручку звонка.

Алексей Иванович принял его, сидя у окна в кресле, кутаясь в бухарский халат.

— Рад, очень рад! — сказал он, протягивая князю Сергею руку, приветливо улыбаясь. — Извините за домашний вид, нездоров немного…

Он говорил с юношей, как с равным, но тот не сразу справился со своим смущением.

— Я к вам… Я не решался… Не знаю, помните ли вы меня… Я не помешаю? — бормотал он.

— Ну что вы! — весело сказал Алексей Иванович. — Как можете вы мне помешать? И конечно же, я прекрасно помню вас! Вы очень мило исполнили тогда песенку Беранже…

— Я?.. Песенку?.. О боже! — краснея, воскликнул юноша.

Алексей Иванович так заразительно рассмеялся, видя его растерянность, что невольно засмеялся и он.

— Садитесь вот сюда, тут вам будет удобно, — продолжал Алексей Иванович. — Я прикажу свечи подать. А то, может, посумерничаем?

— Посумерничаем! — ответил князь Сергей, садясь в кресло, стоявшее у письменного стола, заваленного книгами и бумагами.

Сначала разговор шел об общих знакомых, потом о книгах, прочитанных молодым князем, о его планах на будущее. И тот с благодарностью в душе чувствовал, что разговор этот не просто знак вежливости хозяина, а искренний интерес старшего к младшему. Ему стало легко и просто с этим, мало знакомым человеком.

Стараясь не показаться назойливо любопытным, князь Сергей исподтишка разглядывал большую комнату, по стенам которой от пола до потолка стояли книжные полки. Окна, разукрашенные морозными узорами, посинели. Мраморный бюст Вольтера, стоявший на тумбочке в углу, стал голубым, с мягкими синими тенями. В сумерках, заполнивших комнату, юноша старался разглядеть два небольших акварельных портрета, висевших над письменным столом. В одном он сразу узнал Пушкина, скрестившего на груди прекрасные свои руки. На другом был изображен неизвестный ему человек в гладком пудреном парике. Большие глаза его смотрели умно, печально.

Заметив во взгляде молодого князя невысказанный вопрос, Алексей Иванович сказал:

— Это наставник юности моей, Александр Николаевич Радищев.

Имя это хотя и было знакомо юноше, но не слишком много говорило ему. «…Он, помнится, написал какую-то крамольную книжку. Ее сожгли по приказу матушки-царицы, а самого угнали за тридевять земель… Как же так, французов читал, а своего, русского, не знаю!..»

Алексей Иванович проговорил с некоторой даже торжественностью:

— Когда в дни юности я томился желанием утолить жажду души, этот человек, великий правдолюбец, поднес к моим устам чашу, полную до краев… Когда-нибудь я расскажу вам о нем подробно, дам вам его книгу.

Сердце молодого князя учащенно забилось: «Но ведь и я томлюсь от жажды!..» И он заговорил о своих сокровенных мыслях — о борьбе за свободу и общее счастье, о своем страстном желании участвовать в ней, о своей беспомощности.

— Откуда у вас такие мысли? — негромко спросил Алексей Иванович. Наклонившись вперед, он всматривался в лицо юноши. — Кто научил вас этим чувствам?

— О многом мне рассказывал мосье Жобур, мой воспитатель. О, это замечательный человек — друг и соратник Гракха Бабефа! — отвечал князь Сергей. — Я много читал… Если бы вы знали, какое значение имеет все это для меня!.. Минувшей осенью мне попалась одна книжка…

— Что же это за необыкновенная книга? — с чуть приметной улыбкой спросил Алексей Иванович.

Князь Сергей протянул ему книгу Тибо — она все время была у него в руках — и рассказал, как нашел ее в крестьянской избе.

Алексей Иванович кликнул слугу и, когда тот принес свечи, стал просматривать книгу.

— Весьма интересно! — сказал он, закрывая книгу. — С удовольствием прочитал бы… Есть что-то схожее по стилю, по мыслям с «Путешествием из Петербурга в Москву»!

Князь Сергей с радостью оставил ему книгу Тибо — ведь это было как бы свидетельством общности их интересов!

Прощаясь, он сказал:

— Помогите мне! Я не знаю, что должен делать, но что-то делать должен!

Алексей Иванович встал, положил ему на плечо руку.

— Ваши мысли и чувства прекрасны, — сказал он. — Но проверьте себя: жить с такими мыслями и чувствами нелегко. Не падайте духом, когда увидите, — а это будет непременно! — что ваши мечты непохожи на окружающую вас жизнь. И не доверяйте всех своих мыслей случайным людям… Я полюбил вас, князь, — надеюсь, мы будем друзьями. Но прошу вас: не говорите много о нашей дружбе!..

Он крепко пожал юноше руку и спросил:

— Известно ли вам, князь, имя Кондратия Федоровича Рылеева?

— О, конечно, прекрасный поэт!.. Я восхищаюсь его «Думами», я читал «Войнаровского»…

— В последнем номере «Полярной звезды» напечатаны отрывки из новой поэмы Рылеева «Наливайко» — о народном герое, поднявшем восстание на Украине против гнета польских поработителей. — Алексей Иванович подошел к столу, взял книжку журнала. — Вот один из этих отрывков — «Исповедь Наливайко» печерскому схимнику:

Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На утеснителей народа — Судьба меня уж обрекла. Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода? Погибну я за край родной — Я это чувствую, я знаю… И радостно, отец святой, Свой жребий я благословляю!..

Было совсем темно, когда князь Сергей ехал домой. Сидя в узких, щегольских саночках, пряча за широкой спиной кучера лицо от летевшего навстречу снега, он повторял про себя запомнившиеся строки:

…И радостно, отец святой, Свой жребий я благословляю!..

«Кто скажет мне — каким будет мой жребий?.. Боже мой! Какие люди!.. Через годы, через века передают они из рук в руки священное знамя борьбы. Они идут в одном строю — бесстрашные, бессмертные!.. Найду ли я место в этом строю?..»

…Оставшись один, Алексей Иванович уселся в кресло и раскрыл книгу, оставленную гостем.

Он кончил читать ее поздно ночью. Закурив трубку с длинным чубуком, долго ходил по комнате.

— Близок час! — произнес он вслух, останавливаясь возле темного окна и потрясая трубкой, как мечом. — Близок час!..

На следующий день дворовый человек Алексея Ивановича принес князю Сергею прочитанную книгу с запиской:

«Благодарю, мой юный друг, за книгу. Прочел ее с радостью и волнением. Она укрепила мне душу в решительные минуты жизни моей. Я болен и жалею, что не смогу вас видеть в ближайшие дни…»

Смысл этой записки стал полностью понятен князю Сергею спустя некоторое время — в роковой день 14 декабря 1825 года, когда на Сенатской площади, в громе орудийной пальбы, просияла и погасла короткая заря желанной свободы.

4

В избе у окна, затянутого льдом в палец толщиной, стояла молодая женщина. Она протерла маленький круглый глазок и смотрела в него на пустынную улицу скованной стужей, чуть не до крыш засыпанной снегом, словно бы вымершей, захолустной Читы.

По улице только что провели партию ссыльных. Обросшие бородами, в рваных тулупах, они прошли, переговариваясь друг с другом. Их вели в баню, каждый нес под мышкой узелок с бельем.

Негромкий дробный звон проплыл следом за ними, постепенно затихая. «Боже мой! Они — в кандалах!..»

В этой партии не было того, ради кого княжна Анна Кирилловна приехала на край света — в Сибирь, за Байкал, кого она сейчас с мучительным нетерпением и тревогой ждала у окна.

Она устала, ей нездоровилось, — стучало в висках, запеклись, потрескались губы. Но она была у цели своего долгого путешествия, и одна мысль об этом поддерживала ее. Он здесь — избранник ее сердца, дорогой, любимый друг Алексей!.. Позади остались дни отчаяния, ссора с семьей, торопливые сборы, бесконечная снежная дорога, по которой бойкие заиндевевшие лошадки быстро мчали ее возок. Изнемогая от усталости, холода, от грязи и угарной духоты почтовых станций, она с тоскливой безнадежностью смотрела из возка на бескрайние просторы. Жизнь в новом, неведомом обличии открывалась ей — жестокая, грубая, нищая. И порой княжне казалось, что нет на земле такой силы, которая была бы способна преодолеть и это беспредельное пространство, и эту глушь, дикость, тоску одиночества. Но так бывало только в редкие минуты упадка духа. Уж кто-кто, а княжна знала: такая сила есть — любовь и верность. Любовь и верность!.. Они подсказали княжне Анне единственно правильное решение: разделить его судьбу после того, как Алексей Иванович, оказавшийся в день 14 декабря прошлого года на Сенатской площади в рядах восставших, вдруг превратился к ужасу и негодованию родителей княжны из ее завидного жениха в государственного преступника, в каторжника!..

В комнату вбежал мальчик, сын хозяйки, дежуривший на крыльце.

— Ведут, ведут! — крикнул он.

И у княжны Анны, хотя она каждую минуту ждала этой вести, от волнения потемнело в глазах. Трясущимися руками набросила она шубку на плечи, выбежала на улицу.

Алексей Иванович, как и все, обросший, в какой-то жалкой шубенке с чужого плеча, подпоясанной веревкой, шел, непривычно горбясь, между конвойными. У нее заныло сердце, когда она увидела его землистое, осунувшееся лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Угрюмое, замкнутое лицо… И опять этот звон. Негромкий, ранящий душу кандальный звон…

Вдруг он увидел княжну. Споткнулся, остановился, уронил узелок с бельем.

— Анна! Анна! — крикнул он и по-детски беспомощно протянул к ней руки. На лице у него появилась знакомая ей родная улыбка.

Солдат толкнул его в спину, двое других ссыльных подхватили под руки, повели. Княжна Анна хотела крикнуть, отозваться, — не смогла.

Три дня она ждала свидания.

За эти дни немного отдохнула, успокоилась, освоилась с новой жизнью, с людьми, окружавшими ее. Среди немногочисленных жен декабристов, последовавших в ссылку за своими мужьями, княжна встретила добрых, искренних друзей.

Однажды вечером, разбираясь в своих вещах, она нашла в сундуке небольшую книгу в кожаном переплете. Княжна Анна столько пережила за последнее время, вся прошлая жизнь казалась ей такой далекой, что она не сразу даже вспомнила, откуда взялась книга.

«Ну, как же, как же!.. Ее принес этот милый юноша, князь Сергей Тугарин. Как могла я забыть?»

Он пришел за несколько дней до ее отъезда, назвался другом Алексея Ивановича. Краснея и смущаясь, просил передать ему книгу — «как память о лучших днях».

И вот теперь, сидя на полу возле сундука, в маленькой горенке с толстыми бревенчатыми стенами, промерзшим окном и огромной печкой, от которой несло сухим теплом, она прочла на обороте титульного листа:

«Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!

Сию книгу дарю А. И. как память о днях, согретых надеждой и дружбой, как залог грядущих светлых дней.

С. Тугарин».

Строки, написанные размашистым юношеским почерком, прозвучали, как слова дружеского привета. Анна раскрыла книгу, стала читать. Первые же страницы смутили, даже испугали ее, — она отложила книгу с тревожным чувством. Потом снова стала читать, и снова беспокойство охватило ее. Но она решила прочитать все, до конца. Каждый раз, когда она бралась за книгу и погружалась в неизвестный мир, который та открывала ей, ее охватывали ужас, отчаяние, гнев и томительное сознание, что все, о чем говорит книга, правда, горькая правда, о которой она, Анна, не знала, над которой никогда не задумывалась, а если и сталкивалась случайно с ней, пугливо старалась отойти от нее, закрывала глаза. И это была та самая правда, во имя которой любимый ею человек не щадил своей жизни!.. Читая книгу, княжна лучше, по-новому понимала Алексея Ивановича и свой долг по отношению к нему. И она решила при первом же свидании передать ему книгу, хотя дала вчера коменданту подписку — выполнять все обязательные условия, в том числе и такое:

«Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома господина коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой…»

«Муж мой…» — Алексей Иванович не был еще ее мужем, но он скоро станет им, как только комендант разрешит обвенчаться им здесь, в Чите…

В эти дни Алексей Иванович и еще несколько ссыльных под наблюдением седоусого солдата-инвалида разгребали на улицах снег. Работа эта нравилась Алексею Ивановичу: после духоты и тесноты каземата неплохо поразмяться на морозном воздухе. Кроме того, он имел возможность каждый день видеть Анну, даже перекинуться с ней словом.

Трудно было узнать в бородатом человеке, одетом в залоснившуюся, рваную, подвязанную веревкой шубу, с облезлой лисьей ушанкой на голове блестящего гвардейского офицера. Трудно было узнать в худой болезненно-бледной женщине в салопе и темном платке прелестную княжну Анну, блиставшую на придворных балах. Но они были вместе, и это делало их счастливыми, сильными.

Алексей Иванович воткнул лопату в сугроб и присел на бревно покурить. Набил трубку, протянул кисет конвойному. Он сидел, смотрел на лес, черневший за низиной, по которой протекала Ингода, сейчас скованная льдом. Ему было хорошо, спокойно. Он давно привык довольствоваться малым и больше всего ценил редкие минуты душевного покоя. Осмотревшись по сторонам, достал из-за пазухи книгу, раскрыл ее.

— Не дозволено книжки читать! — заворчал инвалид. — Увидит кто из начальства, что мне будет?

— Никто, старик, не увидит, — сказал Алексей Иванович. — Начальство сейчас дома чай пьет с пирогами. А увидит, на себя грех возьму!

— Про что книжка-то? — спросил инвалид.

Алексей Иванович взглянул на него, усмехнулся и прочитал по-русски вслух:

«И если в последней борьбе враги одолеют тебя, не падай духом, не смиряй сердца своего!

И если закуют тебя в железо, бросят в темницу, в которой мрак, холод и одиночество, не плачь, не бейся в безумии головой о каменные стены.

Помни: нет таких засовов, нет таких решеток и каменных стен, которые устояли бы против твоей воли к борьбе и победе.

И если тебя поведут на плаху — не бойся, пой, смейся в лицо палачам!

Помни: победа твоя бессмертна, — она придет, сколько бы шейных позвонков не хрустнуло под топорами палачей на площадях всего мира!..»

— Понял? — спросил Алексей Иванович.

— Понял, — неохотно отвечал инвалид. — Отчего не понять? Не падай духом, значит…

— Вижу, понял! — сказал Алексей Иванович, сунул книгу за пазуху, встал, взялся за лопату.

Глава пятая В ДНИ КОММУНЫ

…Книги — лучшие друзья. К ним можно обращаться во все трудные минуты жизни. Они никогда не изменят.

А. Доде

1

— Что слышно, Жанна? — с этим вопросом госпожа Синьяк обращалась теперь каждое утро к молоденькой горничной, подававшей ей кофе. И каждое утро получала ответ, не только усиливавший ее беспокойство, но и больно ранивший ее. Так было и сегодня…

— Ах, барыня, уж я и слов не найду, так страшно! — отвечала Жанна. — В доме бакалейщика Перашона все стекла выбиты и пожар был. Снаряд в него угодил… А на улице, за углом, баррикаду строят. Бревна, доски, ящики сложили, насыпали земли, — настоящая крепость! Ах, боже мой!.. Только выглянула на улицу, подходят двое, бородатые, с ружьями, — ну, эти, коммунары… «Красавица, — смеется один, — угостила бы винцом из господского подвала — в горле пересохло!» Глазища у него черные, как маслины… А другой, постарше, в очках, строгий такой, говорит: «Известно ли тебе, что на площади Бланш на баррикаде сражается батальон женщин, что тысячи парижанок пришли защищать Монмартр? Не хочешь быть с ними — сиди лучше дома! Здесь скоро будет так жарко, что ты, чего доброго, испортишь свой прекрасный цвет лица!» Вот ведь какой… Тут заиграла труба и они побежали куда-то…

— Твой второй собеседник, Жанна, был безусловно прав. Сколько раз говорила тебе: не бегай на улицу!

— Ах, боже мой! Ну разве усидишь дома в такие дни!

Действительно, дни были необыкновенные. И кровавые, и страшные, величественные дни конца мая 1871 года — последние дни Парижской коммуны.

Об этих днях в одной книге, посвященной подвигу парижских коммунаров, сказано так:

«…Тот, кто жил твоей лихорадочной жизнью, чье сердце трепетало на твоих бульварах, кто плакал в твоих предместьях, кто воспевал зарю твоих революций и несколько недель спустя мыл позади баррикад свои руки, почерневшие от пороха, кто слышал голоса мучеников идеи из-под твоих каменных плит… — даже и тот не может воздать тебе должное, великий мятежный Париж!..»[4]

Госпожа Синьяк, горничная Жанна и старик повар Жозеф составляли в эти дни все население небольшого особняка. Господин Синьяк, коммерсант, предпринял зимой деловую поездку в Россию. Фронт, окружавший революционный Париж, препятствовал его возвращению.

Войска версальцев стояли у стен Парижа. Ни днем ни ночью не умолкал грохот канонады. В огне пожаров рушились дома. А с воскресенья 21 мая — в этот день версальцы ворвались в Париж — и на тихой улочке, где жила госпожа Синьяк, такой приветливой, мирной в майской зелени садов, в буйном цветении сирени, начались военные приготовления — спешно строили, да так и не успели достроить баррикаду.

Госпожа Синьяк, немолодая женщина, с большими грустными глазами, проседью в черных, гладко причесанных волосах, не раз думала о том, что всегда трогательный и радостный расцвет весны омрачен в этом году тревогами сошедшей с привычных устоев жизни.

Омрачен? Нет, не то слово!.. Ей трудно было разобраться в своих чувствах, в сумятице мыслей. Но можно ли забыть недавние мартовские дни? Президент республики Тьер, укрывшись со своими приспешниками в Версале, испуганно и злобно вопил, что Франция не допустит, чтобы в ее лоне торжествовали презренные, жаждущие залить ее кровью. Двести тысяч этих «презренных» с красными знаменами, украшенными фригийскими шапочками, с барабанным боем пришли к городской думе, чтобы именем народа провозгласить народную власть — коммуну…

Как все это тревожит, как волнует!

Она ничем не проявляла душевного смятения, владевшего ею, продолжала вести замкнутую жизнь, не слишком даже сожалея, что не уехала в Бретань к родным, как советовал ей в своем последнем письме муж. Немногочисленные друзья изредка навещали ее, тревожа рассказами о невероятных, иногда просто непонятных ей событиях, происходивших в дни коммуны в Париже.

За последнее время никто не заглядывал в маленький особняк — связь его обитателей с внешним миром осуществлялась через Жанну.

Что за непоседа эта Жанна! Стоило ей только высунуть нос за ворота, как ее тотчас, словно щепку, попавшую в бурный поток, уносило в толпы, кипевшие на центральных улицах и площадях.

Начисто забывая о своих обязанностях по дому, Жанна вдруг оказывалась в похоронной процессии на Больших бульварах — провожала в последний путь до кладбища Пер-Лашез защитников коммуны, павших в боях с версальцами. И потом со слезами на глазах рассказывала о молодой вдове, говорившей, прижимая к груди детей: «Запомните это! Повторяйте вместе со мною: да здравствует коммуна!» То вдруг Жанна окажется в Тюильри — на концерте в пользу вдов и сирот коммуны, который то и дело заглушался взрывами гранат версальцев, доносившихся с площади Согласия. А в один из недавних дней она принесла домой воззвание комитета общественного спасения.

«…Народ, низвергавший королевские троны, — читала в нем госпожа Синьяк, — народ, разрушивший Бастилию, народ 89-го и 93-го года, народ революции не может в один день потерять плоды освобождения… К оружию!..»

Госпожа Синьяк аккуратно сложила этот листок и спрятала в потайной ящик своего секретера.

А в тот день, когда при звуках «Марсельезы» была низвергнута Вандомская колонна, воздвигнутая в память побед Наполеона, Жанна вбежала в гостиную с таким видом, будто это было делом ее маленьких, загрубевших от работы рук, ловко управлявшихся с посудой и половой щеткой, а теперь сваливших колонну и водрузивших на ее пьедестале красное знамя.

Рыжие кудряшки девушки растрепались, глаза горели. «Она упала! Она упала!» — громко кричала Жанна. Госпожа Синьяк хотела сделать ей замечание, но неожиданно для самой себя вдруг улыбнулась. И промолчала.

Поздно ночью госпожу Синьяк разбудили крики и выстрелы на улице. Она накинула пеньюар, вышла в гостиную. Жанна стояла у окна, слегка раздвинув портьеру.

— Версальцы наступают! — сказала она со слезами в голосе. — Из пушек стреляют, а у этих бедняков плохонькие ружья!

Близкий разрыв снаряда потряс воздух. Задребезжали стекла. Приближаясь, трещали ружейные выстрелы. Крики, доносившиеся издали, слились в протяжный вопль. Пламя близкого пожара осветило деревья в саду напротив. Черные тени метались по улице.

— Закрой портьеру, Жанна, — строго сказала госпожа Синьяк. — И не подходи к окнам!

Все это походило на жуткий, неправдоподобный сон. Но это был не сон… Над их головами звякнуло разбитое стекло. Пуля, пробив тяжелую портьеру, ударила в потолок. Посыпалась штукатурка. Жанна с визгом бросилась из комнаты.

Крики и выстрелы приближались. Госпоже Синьяк показалось, что она слышит пение. Резко прозвучала труба. Раздался залп. Послышался треск барабанов, топот ног.

— Барыня, барыня! — На пороге гостиной стояла бледная Жанна. — У нас на дворе коммунары… Их двое, они прячутся… А третий упал. Он лежит возле сарая!

— Где они? — спросила госпожа Синьяк.

— У черного входа.

— Их преследуют… Впусти их, Жанна!

— Боюсь! Я так боюсь…

— Где Жозеф?

— Я здесь, мадам! Позвольте сказать вам, едва ли следует открывать в такую ночь дверь…

В ночном колпаке, халате, с пляшущей свечой в руке, испуганный старик имел жалкий вид.

Госпожа Синьяк взяла из его руки свечу и прошла в кухню. Посмотрела в окно.

Двор, освещенный отблесками пожара, был пуст. У сарая лежал ничком, раскинув руки, человек. Она отперла дверь, выглянула. Под окном у черного крыльца, прижавшись к стене, стояли двое.

— Кто вы? — спросила она. Те молчали. — Кто вы? — повторила она громче.

— Да здравствует коммуна! — хрипло прошептал один из них.

— Он ранен? — госпожа Синьяк указала на неподвижное тело.

— Он — мертв…

— Войдите!

Переглянувшись, они нерешительно вошли в кухню. Жанна, оказавшаяся здесь же, торопливо задвинула засов, опустила штору на окне.

Госпожа Синьяк подняла свечу, оглядела вошедших. Оба были молоды. Курчавые бороды делали их похожими друг на друга. Воспаленные глаза, потные, грязные, осунувшиеся лица. Лоб одного из них — в крови. Кровь запеклась и на щеке.

— Вы ранены? — спросила госпожа Синьяк.

— Пустяки. Царапина, — ответил он и улыбнулся доброй, застенчивой улыбкой.

«Совсем еще мальчик!» — подумала госпожа Синьяк.

— Су-сударыня! — В дверях стоял Жозеф. — У нашего подъезда… солдаты!.. О, сударыня!..

— Здесь нельзя оставаться, идемте! — сказала госпожа Синьяк коммунарам. Она провела их через гостиную и столовую в спальню.

— Едва ли солдаты посмеют заглянуть сюда, — сказала она. — Но, если это случится, спрячьтесь в шкаф… Больше я ничего не могу придумать, — добавила она.

— Сударыня, — сказал один из коммунаров, — пряча нас, вы рискуете слишком многим. Версальцы не знают пощады…

Госпожа Синьяк не ответила ему. Она поспешила к парадной двери, сотрясаемой ударами прикладов. За дверью стоял разъяренный офицер с отрядом солдат. Бряцая оружием, они ввалились в прихожую.

— Почему долго не открывали? — заорал офицер.

Он тяжело дышал, разгоряченный погоней. Госпожа Синьяк с содроганием увидела кровь на его обнаженной шпаге, и ей показалось, что от этого молодчика с франтовскими усиками и пустыми глазами пахнет, как от мясника. От страха и отвращения у нее потемнело в глазах. Стараясь преодолеть дурноту, она с надменным видом оглядела офицера с головы до ног и проговорила, как могла, спокойно:

— Беззащитная женщина, лейтенант, должна набраться мужества, прежде чем открыть дверь в такую ночь.

— Вы хозяйка этого дома? — сбавляя тон, спросил офицер. — Вы одна?

— Одна, не считая слуг. Мой муж в отъезде.

— Я ищу двух бандитов. Их только что видели на вашем дворе!

— Один и сейчас там. Он лежит, сраженный меткой пулей вашего стрелка. Другого я не видела.

— Я… я видела! — пролепетала из-за ее спины Жанна. — Он перелез через ограду на соседний двор…

— Сержант! Немедленно оцепить соседний двор! Дом я осмотрю сам!

— О, лейтенант! Вы считаете меня способной скрыть у себя бандитов?

Часть солдат ушла с сержантом. Офицер быстро обошел комнаты. Заглянул он и в спальню.

— Эти проклятые скоты-коммунары проваливаются, как сквозь землю! — пробормотал он, вытирая грязным платком вспотевший лоб. — Ну да теперь по улице и мышь не пробежит незамеченной! Прошу прощенья, мадам!.. Возможно, мы вернемся!

Жанна заперла за ним дверь.

Госпожа Синьяк прошла в гостиную, осторожно раздвинула портьеру.

Выстрелы звучали где-то в стороне, за домом. Улица была пуста. Возле недостроенной баррикады лежали неподвижные тела. У подъезда особняка стоял солдат с винтовкой.

Она прошла в спальню, открыла большой платяной шкаф. Из-за развешенных в нем платьев, из-за всех этих изящных, пахнущих духами изделий из струящегося шелка, тонкого, как паутинка, муслина, тяжелого бархата выглянули две взлохмаченных головы.

— Они ушли, но улица оцеплена, — сказала госпожа Синьяк. — Вы не сможете сейчас уйти. Оставайтесь пока здесь — окна спальни выходят в сад… Садитесь. Вы голодны? Жанна, принеси поесть, дай вина. Только, бога ради, тише! Необходимо соблюдать полную тишину: возле дома стоит солдат…

2

Так началось необычайное приключение, нарушившее мирное и однообразное течение жизни госпожи Синьяк.

В уютных комнатах особняка, где все — каждая мелочь, каждая драгоценная безделушка — говорило о склонности его почтенных хозяев к спокойной, благопристойной жизни, водворились страшные коммунары — «враги религии, нравственности и порядка», как со злобой и ненавистью называли их сторонники Тьера.

Один из коммунаров, двадцатилетний Лусто, был столяром. Другой, Габуш, — четырьмя-пятью годами старше, — переплетчиком. Оба оказались скромными, добродушными парнями.

Улица была оцеплена версальцами. Опьяненные кровью, победители обшаривали каждый дом, каждый подвал и чердак, беспощадно расправляясь не только с коммунарами, но и со всеми, подозреваемыми в сочувствии к ним. Это были дни, вошедшие в героическую историю Парижской коммуны под названием «кровавой недели».

Версальские газеты, захлебываясь от бешенства, писали в эти дни, что на коммунаров надо устроить охоту, как на диких зверей. «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться, как политический преступник: с ними поступят как с разбойниками, каковыми они и являются, как с самыми ужасными чудовищами…»

В одной только тюрьме Ла-Рокет и за один только день было расстреляно без суда около двух тысяч арестованных. Такие же массовые убийства совершались в Политехнической школе, в казарме Дюплеи, на Северном и Восточном вокзалах, в Ботаническом саду. В сквере Сен-Жак из свежевзрытой земли торчали головы, руки, ноги казненных. Воды Сены под аркой Тюильрийского моста окрасила длинная кровавая полоса.

Бестрепетно и гордо, являя примеры величайшего мужества, умирали коммунары. Женщины и дети кидались к арестованным мужьям и отцам, кричали: «Расстреливайте и нас!..»

«В Париже воцарился «порядок», — говорится в книге, уже упоминавшейся в моем повествовании. — Повсюду развалины, трупы, зловещий треск залпов… На всех больших дорогах стояли на биваках солдаты; некоторые, отупевшие от усталости и резни, спали на тротуарах, другие варили себе суп, распевая песни…

У всех окон развевались трехцветные знамена, вывешенные из трусости, чтобы уберечься от обысков… У порогов домов сидели жены рабочих; подперев рукой голову, они глядели вперед неподвижным взглядом, ожидая сына или мужа, которым уже не суждено было возвратиться…»

«Разбойники» и «чудовища» Лусто и Габуш томились в своем вынужденном плену. С величайшей охотой брались они за любую работу по дому. Лусто целыми днями пропадал на чердаке — ремонтировал сваленную там старую, отжившую свой век мебель. Медная посуда, которая была гордостью Жанны, хозяйничавшей вместе с Жозефом в опрятной кухне, теперь, стараниями Габуша, могла поспорить ослепительным блеском с жарким майским солнцем.

Прошло два-три дня, и госпожа Синьяк не могла не обратить внимания на необыкновенную рассеянность и нервозность Жанны, чаще всего проявлявшиеся в присутствии Габуша. Все валилось из рук девушки, а ее кокетливые чепцы приобрели с помощью крахмала белизну и твердость фарфора.

Непонятней же всего было то, что старый добряк Жозеф, убежденный поборник порядка и покоя, проявивший в ту памятную ночь не слишком большое мужество, сдружился с бунтарями-коммунарами. Каждый вечер он зазывал их в свою комнату, запирал дверь, наглухо завешивал окно и в каком-то странном оцепенении слушал рассказы о героях коммуны. О безумной отваге генерала Домбровского, бесстрашно разгуливавшего на валу, близ ворот Мюэтт, под пулями версальцев, словно поддразнивая врагов, и потом смертельно раненном на улице Мира. О знатной и богатой красавице-русской, назвавшейся Дмитриевой, вставшей под этим именем в ряды коммунаров. О любимице детей учительнице Луизе Мишель, организовавшей походный госпиталь. О детях, проявивших удивительную храбрость и стойкость при защите ворот Мальо. О совсем молодом пареньке, мужественно перенесшем ампутацию правой руки и воскликнувшем, поднимая левую: «У меня осталась эта для службы коммуне!» О старом коммунаре Делеклюзе, в одиночку поднявшемся на баррикаду на площади Шато-д’О, чтобы умереть на боевом посту…

— На одной из баррикад предместья Тампль, — рассказывал Габуш, — самым неутомимым стрелком был мальчик лет десяти. Баррикаду захватили версальцы, всех ее защитников поставили к стене… Мальчик попросил у офицера три минуты отсрочки: в доме напротив живет его мать — он отнесет ей серебряные часы, единственную свою драгоценность. Офицер отпустил его: — «Струсил щенок!..» И вдруг: «Вот и я!» Через три минуты мальчик подбежал к стене, прислонился к ней рядом с трупами своих расстрелянных товарищей…

Старый Жозеф опускает голову, закрывает лицо руками.

— Это — герои, — бормочет он, — это — святые!..

Возможно, оставшись один, он молился за упокой душ коммунаров…

У госпожи Синьяк были все основания подозревать, что не одна бутылка вина из подвала, которым гордился ее муж, была осушена в честь Луизы Мишель, Домбровского, Делеклюза, Луи-Эжен Варлена, принявшего от версальцев мученическую смерть на крутых улицах Монмартра, и других героев…

Нередко бывало и так, что Лусто и Габуш сидели в темном углу кухни или на чердаке хмурые, печальные. И все — и госпожа Синьяк, и Жанна, и Жозеф — понимали: нелегко молодым людям прятаться, находиться в безопасности, когда их товарищи гибнут под пулями и штыками озверелых солдат.

Старый повар ободряюще хлопал по плечу то одного, то другого и, подняв кверху костлявый палец, изрекал:

— Терпение, друзья мои, терпение!.. Выждать и сохранить силы — это тоже путь к победе!

Просто удивительно, откуда у него такие мысли!

Габуш попросил у госпожи Синьяк книгу — скоротать за чтением время. Он оказался весьма начитанным, знал большинство книг, предложенных ему. Госпожа Синьяк подумала и дала Габушу старенькую книгу в потертом кожаном переплете, — она достала ее из потайного ящика своего секретера.

Коммунар с недоверием смотрел на книгу, которую предложила ему эта немолодая странная дама, — буржуазка, спасшая им жизнь. Ни имя автора — Франсуа Тибо, ни название книги — «Рассуждение о свободе человека» ничего не сказали ему: этой книги он не знал.

Уединившись на душном чердаке, он удобно расположился у слухового окна в отремонтированном Лусто кресле и раскрыл старенький томик. Первые же страницы потрясли его. Он залпом прочитал книгу и больше часа сидел у окна, думая о прочитанном, даже не отозвался на приглашение Жанны идти ужинать.

Потом книгу читал Лусто. А потом, как догадывалась госпожа Синьяк, коммунары прочитали ее в одну из ночей Жозефу.

Она не могла утверждать, что именно это явилось причиной пережаренного кроличьего рагу, поданного на следующий день Жозефом к столу. Но чем же иным объяснить, что старик остался равнодушным к порче жаркого, непревзойденным мастером которого он считался до сих пор?

— Сударыня! — сказал Габуш, возвращая книгу. — Что за чудо эта книга!.. Честью клянусь, читая ее, забываешь, что мы разбиты, и словно бы слышишь призыв боевой трубы: коммунары, на баррикады! И веришь, веришь — правда непобедима!

— Я рада, Габуш, что вы так оценили книгу, — отвечала госпожа Синьяк, не скрывая своего волнения. — Я знала многих благородных людей, которые, читая ее, переживали то же, что и вы…

— Простите, мы, я и Лусто, давно хотели спросить, да не решались: почему вы приютили нас? Когда в ту ночь вы открыли дверь, я думал, вы кликните версальцев, и, готовясь умереть, сказал: да здравствует коммуна! Но вы спрятали нас. А теперь еще — вот эта книга…

Госпожа Синьяк ответила не сразу. По выражению ее все еще прекрасных глаз Габуш понял, что в мыслях она находится сейчас где-то очень далеко от уютного особнячка, и молчал, боясь своими расспросами нарушить ее воспоминания.

— Во всем этом нет ничего удивительного, Габуш, — сказала госпожа Синьяк. — Я плохо разбираюсь в политике, но ваши чувства в известной мере мне понятны…

Увидев удивление на его лице, она добавила:

— Близкие мне люди служили идеям, схожим с вашими, и понесли за это жестокое наказание. Некоторые поплатились жизнью… Я — русская. Родилась я в ссылке — да, не удивляйтесь! В маленьком городке на севере России, где после каторги жил мой отец, декабрист, и мать, делившая с ним все невзгоды. Быть может, вы слышали о декабристах — о горсточке отважных безумцев, думавших, что их пламенные мечты способны растопить многовековой лед самодержавия? «Зима железная дохнула — и не осталось и следов», — сказал о них русский поэт…

Госпожа Синьяк взяла в руки книгу Тибо, перелистала ее.

— Эту книгу любил отец. В годы изгнания, в минуты уныния, тоски он не расставался с ней. Как сейчас вижу его седую голову, склоненную при свете свечи над страницами этой книги… Я знаю, многие усталые сердца она заставляла биться сильнее, наполняла надеждой.

— Эта книга — друг, товарищ, боец, — горячо сказал Габуш. — Она принадлежит народу!

— Что вы хотите сказать? — обеспокоенно спросила госпожа Синьяк.

— Дайте ее нам! Ручаюсь, она найдет тысячи читателей!

— Нет, Габуш, нет!.. Она слишком дорога мне! — И госпожа Синьяк прижала книгу к груди.

Однажды утром коммунаров не оказалось в приютившем их особняке. Они ушли ночью, никем не замеченные, оставив на кухонном столе записку, — ее принесла госпоже Синьяк заплаканная Жанна.

В записке было несколько слов:

«Благодарим за все. Уходим бороться за дело коммуны».

Госпожа Синьяк с неожиданной грустью прочитала эти слова и, обняв Жанну, ласково провела рукой по рыжим кудрям девушки.

— Это я виновата, что они ушли, — говорила Жанна, утирая передником слезы. — Я толкнула их на верную гибель!.. Вчера рассказала, что видела, как вели арестованных. В толпе шла девушка с кандалами на руках — такая гордая, такая прекрасная! Она шла с поднятой головой, волосы ее развевались… Габуш и Лусто ничего не сказали, молча переглянулись. Боже мой!.. Зачем я рассказала им о девушке в кандалах?..

3

Прошло несколько месяцев.

Поздней осенью госпожа и господин Синьяк сидели в гостиной в сумеречный послеобеденный час. Жанна доложила, что госпожу Синьяк спрашивает на кухне какой-то ремесленник.

— Это он, барыня, — шепнула Жанна, когда госпожа Синьяк вышла из гостиной. — Это Габуш!

Глаза девушки сияли, она раскраснелась от волнения и радости.

Госпожа Синьяк с большей, чем могла бы предположить, приветливостью встретила своего случайного гостя. Он сбрил курчавую бороду, красившую его, отрастил длинные усы.

— Здравствуйте, Габуш. Рада видеть вас живым, здоровым!

— Благодарю, — отвечал, кланяясь, Габуш. — Но, сударыня, вы ошиблись: мое имя Тибо. Франсуа Тибо к вашим услугам!

Госпожа Синьяк улыбнулась.

— Ну хорошо. Пускай Тибо… Как поживает ваш друг Лусто?

— Бедный Лусто!.. Он — на каторге, в Новой Каледонии.

Наступило молчание.

— Вы пришли за книгой? — тихо спросила госпожа Синьяк.

— Да. Она нужна нам!

— Мне больно расставаться с ней… Но я много думала. Вы правы, эту книгу нельзя держать взаперти.

Она ушла к себе и скоро вернулась.

— Вот она, возьмите…

Габуш поклонился еще раз.

— О, благодарю вас!.. Мы напечатаем ее, — сказал он, — ее голос будет услышан всеми, кто борется за свободу! И тогда она снова придет к вам.

— Кто это был, дорогая? — спросил господин Синьяк жену, когда та вернулась в гостиную. Он и не подозревал о гостях, побывавших в его доме в последние дни коммуны.

— Приходил переплетчик, — отвечала госпожа Синьяк. — Я отдала ему несколько книг…

Единственный раз за всю их долгую совместную жизнь она не сказала мужу правды.

Глава шестая СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ

…Книги — опыт прошедшего: это душа, которая начинает жить и отвечает нам всякий раз, как мы захотим спросить ее.

Э. Лабуле

1

Экспресс из-за границы прибыл в Москву точно по расписанию.

Из темно-синего, с зеркальными стеклами вагона первого класса неторопливо, вразвалочку, вышел молодой господин в золотых, старивших его очках, с холеной бородкой.

Не светлый котелок модного фасона, не щегольская трость, даже не дорогое заграничное пальто, а именно эта его бородка и его спокойная самоуверенность говорили о том, что молодой господин преуспевает на жизненном поприще, знает себе цену и совершенно доволен собою.

Носильщик с почтительным видом семенил за ним следом, неся небольшой желтой кожи чемодан, весь в пестрых наклейках, — свидетельство того, что владелец его не любил засиживаться в чужих краях на одном месте: побывал в разных странах, в разных отелях. Приезжий сказал носильщику, что за остальным багажом пришлет из дому.

Навстречу молодому человеку, сияя улыбкой, не шла, а величественно плыла по многолюдному перрону полная дама в изящной шляпке с вуалью, в пышном боа.

— Алексис! Дорогой! Наконец-то! — заворковала она. — Уж мы ждали, ждали!.. Твоя бедная мать исстрадалась. Она так хотела встретить тебя, но ты же знаешь ее слабое здоровье. Стоило ей вчера навестить баронессу Икскуль и вот — жесточайшая мигрень!

Молодой господин приподнял котелок, почтительно приложился к пухлой ручке дамы.

— Счастлив видеть вас, ma tante! — сказал он. — Счастлив и польщен, — вы балуете меня своим вниманием! Ваши родственные чувства, ваша энергия — неизменны…

— Потолстел, чего не следовало бы делать, возмужал, — говорила дама, разглядывая его в лорнет. — Как отдохнул? Как погода в Ницце? А в Париже?.. А у нас, — негромко и торопливо добавила она, — тебе писали? Больна бедняжка Натали, нездоров Николенька…

Приезжий сокрушенно покачал головой, взял тетушку под руку, и они неторопливо пошли к выходу на вокзальную площадь.

Лихач помчал их к центру города. Приезжий и его спутница, казалось, не обратили внимания на невзрачного человечка в помятой шляпе и рыжеватом пальто с поднятым, несмотря на теплую погоду, воротником, также нанявшего извозчика и ехавшего в некотором отдалении следом за их сверкавшей лаком пролеткой.

На углу многолюдной, шумной Садовой приезжий господин что-то шепнул своей тетушке. Лихач придержал лошадь, и полная дама сошла. Она мгновенно затерялась в потоке прохожих — только на одну минуту мелькнула ее красивая шляпка, — потом проворно юркнула во двор большого дома с двумя выходами на другие улицы и пропала, исчезла, словно растаяла.

Лихач привез приезжего к подъезду гостиницы на одной из центральных улиц. Это была далеко не первоклассная гостиница, как можно было ожидать, и молодой господин занял в ней недорогой номер. Впрочем, он пробыл в нем не больше получаса и вышел из гостиницы помолодевшим лет на десять.

Теперь на нем была скромная пиджачная пара, мягкая широкополая шляпа. Самодовольная солидность его осталась в номере — вместе с холеной бородкой, золотыми очками, котелком, тростью, заграничным пальто и пустым чемоданом. С независимым видом прошел он мимо дремлющего на стуле швейцара, держа под мышкой туго набитый портфель. Быстро, насмешливо посмотрел на человечка в рыжеватом пальто, закуривавшего на углу, и, повернувшись к нему спиной, зашагал по направлению к Лубянской площади. Там он нанял извозчика и вскоре отпустил его в переулке недалеко от Чистых прудов. Осмотревшись по сторонам, направился к остановке конки. На конке поехал назад — через центр в Замоскворечье.

И все это время, когда он жадно разглядывал улицы, дома, свежую зелень бульваров, с его лица не сходила радостная, немного даже умиленная улыбка. «Москва! Моя Москва!..»

Добравшись после двух пересадок до Замоскворечья, он долго бродил по кривым переулкам, проходил проходными дворами. Наконец, поднялся на третий этаж старого кирпичного дома и негромко постучал в дверь, обитую клеенкой.

2

— Вот такие-то дела, дорогой друг! Положение, как видишь, довольно сложное… Провалилась Берман, провалился Нестеров. У него нашли оружие, литературу. Убежден — это дело рук провокатора… Ну, да голов мы не вешаем! Хорошо, очень хорошо, что ты приехал: дел невпроворот. И каких дел, Миша! Народ проснулся — ему нужны теперь не слова, а дела!

Худой высокий старик погасил в пепельнице докуренную папиросу и тотчас закурил новую. Внимательно, ласково посмотрел на своего молодого гостя поверх очков.

— Рассказывай, как вы там, — спросил он. — Как здоровье Плеханова, — слышал, он прихворнул…

— Георгий Валентинович здоров, бодр и, как всегда, в неустанных трудах, — отвечал Михаил, откликавшийся и на имя «Алексис», как окрестила его на вокзале «тетушка». — Он работает над новой книгой. Хочет, как я понял, показать в ней, что только Маркс поставил философскую и историческую науки на действительно научную почву и тем самым вооружил пролетариат теоретическим оружием могучей силы… Ну, а вообще-то все мы в нашем невольном изгнании живем только мыслями о родине. Томимся, порой тоскуем, но голов тоже не вешаем!

— Тебе, Миша, надо быть очень осторожным, — сказал старик. — Они живо узнают — если уже не узнали, — что за птица прилетела в Москву. Слежка усилится за каждым из нас… Раньше чем дня через три ты не сумеешь уехать в Питер. Я бы советовал тебе до отъезда побыть здесь — у меня как будто пока безопасно. А вообще говоря, похоже, Вера Дмитриевна привела на хвосте филера на вокзал. Это худо!

Он помолчал, закуривая новую папиросу, и продолжал:

— Будешь в Питере, повидай кого-нибудь из брусневцев. Самого Михаила Ивановича Бруснева ты не найдешь… Ты, конечно, знаешь об организованной ими стачке на заводе Торнтона и в порту, о проведенной ими первой рабочей маевке… И вот что — обязательно повидай Ульянова. Он недавно в Петербурге, — с августа прошлого года…

— Ульянова? Не родственник ли Александра? Или однофамилец?

— Младший брат Александра — Владимир. Я помню его еще совсем юношей в Казани, он вступил там в марксистский кружок, организованный Федосеевым. Несмотря на молодость — образованнейший марксист! Светлая голова и человек дела. Такие-то и нужны нам сейчас! Ну, да сам увидишь…

— Я, признаться, счастлив снова оказаться в Москве, с вами! — сказал Михаил. — Истосковался там, в хваленом Париже… Как ты, однако, надымил, Аркадий Семеныч!..

Он открыл форточку и несколько минут с наслаждением вдыхал прохладный воздух, глядя на бледное вечернее небо и молодую зелень деревьев в саду напротив.

— Где ж твои вещи? — спросил старик.

Михаил рассмеялся.

— Думаешь, я привез из-за границы сундуки, полные всякого добра? И без того мой маскарад и билет первого класса стоили недешево… Все мое имущество — в этом портфеле. «Все мое ношу с собою». Omnia mea… Пальто жалко! Хорошее пальто осталось в номере… Да, постой-ка, я покажу тебе интересную вещь!

Михаил открыл портфель, достал книгу в кожаном переплете.

— Ты ведь знаешь французский, — сказал он. — Ну, Аркадий Семеныч! Вот у кого нужно учиться писать! Такая простота, такая ясность мысли и такая сила убеждения — просто диву даешься! Не книга — динамит!

— Ну уж и динамит! — недоверчиво усмехнулся Аркадий Семенович, щурясь от дыма папиросы и перелистывая книгу.

— Уверяю тебя! Мы все читали ее с подлинным волнением, хотя она, конечно, наивна и не свободна от некоторого идеализма… Но ведь ей сто с лишним лет! Хорошо бы издать ее! Я начал переводить, да не закончил. Вот видишь рукопись…

— Любопытно… Кто такой — Тибо?.. Откуда она у тебя? Небось откопал у букиниста на набережной Сены, у моста Сен-Мишель?

— Нет, тут довольно трогательная история. Книгу мне подарила вдова одного коммунара, некая Жанна Габуш. Она частенько бывала у нас, и мы все, вся русская колония, очень любили эту немолодую, но удивительно живую, с огоньком, как и положено парижанке, женщину. Она рассказывала мне, что ее покойный муж — он умер от чахотки после длительного пребывания в тюрьме — дорожил этой книгой и все мечтал издать ее во Франции. Передавая ее мне, Жанна Габуш со слезами на глазах сказала, что теперь спокойна за ее судьбу: книга будет в руках людей, стоящих в первых рядах революционных борцов, в руках русских товарищей!

— Любопытно! — повторил Аркадий Семенович.

— Прошу тебя, — сказал Михаил, — сбереги книгу и рукопись!

Так книга Франсуа Тибо снова попала в Россию.

Аркадий Семенович не сразу нашел время познакомиться с нею. Только спустя несколько дней, когда Михаил благополучно выехал из Москвы, он прочитал книгу. До утра просидел над ней. По временам откидывался на спинку кресла, ерошил редкие седые волосы, еще яростней затягивался табачным дымом.

— А Михаил-то прав! Не книга — порох! — бормотал он. — Хорошо бы, хорошо бы издать ее!..

Он показал книгу некоторым из своих друзей.

И всем, кто читал ее, казалось, что они слышат из далеких времен голос друга, доверившего им свои мечты, завещавшего трудное, доблестное дело борьбы.

Однажды ночью постучали в дверь.

Аркадий Семенович не спеша оделся, закурил, пошел отворять. Он сразу понял, что за поздние гости пожаловали к нему, но был спокоен. Все у него было «чисто», обыска он не боялся.

Грубые приглушенные голоса, топот ног наполнили маленькую квартиру. Городовые и сыщики рылись в его вещах, книгах. А он сидел на стуле у окна и посматривал то на толстенького рыжеватого пристава, по-хозяйски расположившегося за письменным столом, то в окно на пустынную в этот час улицу.

Сыщик принес приставу книгу и рукопись, положил их на стол.

Аркадий Семенович нахмурился: это была книга Тибо и перевод ее, начатый Михаилом.

Черт возьми! И зачем только он держал книгу у себя, а не в более надежном месте?

— Книга не представляет для вас решительно никакого интереса, — сказал он приставу. — Это старинная книга, имеющая только историческую ценность.

Пристав пожал круглыми плечами.

— Я просмотрю книгу и рукопись. Если окажется возможным, вы получите их обратно, — сухо и вежливо сказал он.

Аркадий Семенович отвернулся к окну, не хотелось видеть книгу Тибо в руках врага.

— Одевайтесь! — услышал он через некоторое время голос пристава.

3

Полицейский пристав Адриан Христианович Вульф с душевным томлением и все нараставшим беспокойством больше получаса ожидал приема у князя Петра Сергеевича Тугарина.

Не так давно ему пришлось довольно долго прождать в приемной зубного лекаря с целью удаления гнилого, замучившего его зуба. Ожидание тоже не из приятных, но сейчас он чувствовал себя несравненно беспокойнее.

Вульф сидел на самом краешке мягкого, обитого полосатым шелком стула в просторной богатой гостиной и тоскливо поглядывал то на высокую белую дверь, то на бронзовую нимфу. Нимфа стояла на камине, обняв обнаженными руками фарфоровый циферблат часов, звонко отсчитывающих секунды, счет которым Вульф давно потерял.

Коротенькие пальцы его, заросшие рыжей шерстью, нервически теребили сверток, лежавший у него на коленях. За время ожидания Вульф не раз пожалел, что, не послушав совета рассудительной супруги, затеял всю эту историю и пришел по весьма «тонкому» делу к сиятельному сановнику. «Тонкие» дела не были специальностью Адриана Христиановича, да он и не имел к ним душевного влечения и склонности. Он любил — и знал в них толк — простые, ясные дела: пресечь, изъять, вразумить!..

«Человек я маленький, беззащитный, — смятенно думал он. — Не дай бог, что-нибудь придется не по вкусу князю — изничтожит! С лица земли может стереть…»

Высокая белая дверь внезапно бесшумно распахнулась. Вульф вздрогнул и вскочил, точно его кольнули шилом.

Дородный лакей с каменным лицом наклонил голову и шагнул в сторону, сделав приглашающий жест рукой.

Ступая на цыпочки, чувствуя, что он мгновенно покрылся липкой испариной, Вульф бочком проскользнул в распахнутую перед ним дверь.

У окна стоял худощавый господин в черной строгой визитке, с узким бледным лицом и блестящей, будто полированной, лысиной.

— П’ошу! — сказал он, сильно картавя.

Не подавая приставу руки, он пригласил его сесть и сам уселся за огромный письменный стол, утонул в кожаном кресле.

На стене, над креслом, висел в золоченой, толстой, как крендель, раме портрет бородатого насупленного царя. Царь исподлобья, неодобрительно смотрел на Адриана Христиановича, словно хотел сказать: «И куда тебя занесло, братец?»

Вульф совсем оробел. Он проглотил слюну и, отрекомендовавшись, решил очертя голову сразу приступить к делу.

— Имею честь сделать вам, ваше сиятельство, доверительное сообщение, — проговорил он, шевеля от волнения бровями.

Князь, конечно, не мог знать, что все небогатые душевные переживания Вульфа находили свое выражение прежде всего в его бровях — густых, колючих, как зубная щетка. И князь с некоторым даже любопытством уставился на эти необыкновенные брови.

— Сообщение, — продолжал Вульф, — касается, гм!.. их сиятельства… вашего почтенного батюшки, князя Сергея Петровича…

Теперь и жиденькие бровки князя пришли в движение — они быстро полезли вверх, что выражало удивление и настороженность.

— В недавнее время, ваше сиятельство, в мои руки попал… гм!.. при некоторых особых обстоятельствах предмет, являвшийся, так сказать, собственностью их сиятельства, вашего батюшки. Смею думать, ваш почтенный батюшка будет крайне обрадован сей редкостной находкой!

С быстротою фокусника Вульф развернул сверток и положил перед князем старинную книгу в кожаном переплете.

Князь, брезгливо поморщившись, раскрыл книгу и некоторое время молча перелистывал ее… Тибо? Что еще за Тибо?.. В кабинете стояла тишина — только и было слышно, как суховато шелестели страницы.

Когда Петр Сергеевич Тугарин взглянул через некоторое время на замершего в неподвижности пристава, тонкие усики его сердито топорщились, а бесцветные глазки были холодны, как льдинки.

— Вы читали книгу? — негромко и, как показалось Вульфу, угрожающе спросил он.

— Нет-с… То есть да… Не сам читал, поскольку не владею французским диалектом, а жена-с моя, женщина утонченного воспитания, читала вслух… отрывки-с… К тому же имеется перевод… Всего лишь только первой главы-с…

— Откуда у вас книга? — спросил князь, отчеканивая каждое слово.

— Я… я, ваше сиятельство, изъял ее при обыске у одной неблагонадежной личности. Считая своим священным долгом вернуть семейную реликвию…

Князь встал. Он вдруг показался приставу значительно более высокого роста, чем вначале. Вскочил и Вульф, чувствуя противную, ватную слабость в ногах.

— Хорошо! — сухо сказал князь. — Оставьте книгу.

Вульф, кланяясь, попятился к двери.

— Умоляю, ваше сиятельство, великодушно простить, если что не так, — бормотал он.

Когда за ним закрывалась дверь, ему послышалось произнесенное за его спиной слово: «И-ди-от!» А может быть, показалось так, со страху.

Князь Петр Сергеевич пробежался по кабинету, заложив руки за спину, что всегда служило признаком волнения или даже негодования.

Визит пристава растревожил его, заставил пережить неприятные минуты.

Прекраснодушный либерализм его отца, воспитанного на идеях «просветителей» прошлого века, юношеские симпатии к декабристам, погубившие карьеру старого князя, известного в свете под насмешливым прозвищем «санкюлот», не раз пагубно отражались и на продвижении сына по дороге чинов и почестей.

Мертвые срама не имут!.. В столе лежала полученная утром депеша из Женевы о смерти старого князя. И вдруг выскакивает глупый полицейский чин и кладет на стол неопровержимое доказательство вредных и опасных заблуждений старика… Да еще с его собственноручной надписью!

Петр Сергеевич подошел к столу, открыл книгу и, щуря близорукие глаза, еще раз прочитал эту надпись. Крамольные стишки Пушкина, а за ними:

«Сию книгу дарю А. И. как память о днях, согретых надеждой и дружбой, как залог грядущих светлых дней.

С. Тугарин».

Князь с досадой бросил книгу на стол. И все же через минуту опять открыл ее с невольным любопытством и, усевшись в кресло, стал читать, пожимая плечами, морща лоб.

«Нечего сказать — хороша книга!.. Пристав-то не так глуп: она могла оказаться серьезным оружием в руках моих многочисленных завистников и недоброжелателей!.. «Там», — повернув голову, он покосился на портрет, висевший над его креслом, — «там» не терпят ничего, что пахнет всеми этими либерализмами»…

Под словом «там» подразумевалась Гатчина, где окруженный усиленной охраной обосновался царь, всю жизнь боявшийся покушений и не решавшийся жить в Петербурге. «Гатчинским пленником» прозвали его…

Князь Тугарин в раздумье смотрел на книгу, барабаня пальцами по столу. Уничтожить?.. «Нет, — решил он. — Отправлю в имение Белые Ключи, в отцовскую библиотеку».

«Семейная реликвия»! — вспомнил он слова полицейского и усмехнулся, почесывая кончик носа.

Глава седьмая ИСКРА ОГНЯ

…Книги вымыли мне душу, очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности…

М. Горький

1

Пожар разгорался. Звезды казались мельче, бледнее на выцветшем в свете зарева небе. Черные деревья словно отшатнулись от жаркого пламени, взметнув кверху ветви, да так и застыли в ужасе.

Горели службы, скотный двор. Языки огня лизали стены барского дома. В нарастающем гуле пожара слышался визгливый вой обезумевшего от страха сеттера, метавшегося под окнами с выбитыми стеклами, слышалось блеяние овец, рассыпавшихся по парку, тревожное ржание лошадей, невидимых за кустами сирени.

В темноте под деревьями стояли люди. Безмолвно смотрели на дело рук своих.

Один стоял впереди, на виду у всех, резко освещенный красным отблеском пожара. Стоял на высокой истоптанной клумбе, опершись на палку, выдернутую из плетня. Босой ногой он наступил на поваленную беломраморную фигуру козлоного фавна, украшавшую клумбу. С дикой, исступленной радостью смотрел этот человек, — худой, высокий парень в домотканой рубахе, — на пожар, на темное тело немца — управляющего княжеским имением, распростертое вниз головой на широких ступенях лестницы барского дома.

Крестьянский мальчик притаился за толстым стволом старой липы, обмирая и от страха, и от непонятного ему самому восторга. Сердце его билось короткими учащенными ударами. Все, что он видел, и ужасало его, и казалось не то праздником, не то какой-то сказкой, страшной и потому особенно увлекательной.

Когда мужики и бабы зловеще-молчаливой толпой двинулись под вечер к барскому поместью, он и еще несколько ребятишек увязались было за ними. Их гнали домой, грозили им. Они останавливались, отставали, потом снова бежали за взрослыми.

Миновав длинную липовую аллею, толпа подошла к дому с колоннами. В окнах его отражалась вечерняя заря. Все выглядело таким красивым, безмятежным в этот тихий час — и клумба белых левкоев, и белые колонны, тронутые синевой сумерек, и округлые темные кроны лип.

Но этот дом, и старый парк, и клумба принадлежали людям, превратившим жизнь других людей, ютившихся тут же, по соседству, в убогих избенках под соломенными крышами, в цепь нескончаемых страданий. Мужики и бабы, пришедшие из окрестных деревень к родовому гнезду князей Тугариных, почти никогда и не видели тех, зимою проживавших в столице, летом разъезжавших по заграницам. Но испокон веку над их жизнью, над жизнью их отцов, дедов, их детей и внуков черной тенью стоял княжеский род, как некое неумолимое, требовательное, равнодушное к их бедам божество. И терпеть его гнет не стало сил.

Мальчик увидел взрыв праведного народного гнева, взрыв, в котором в какое-то одно мгновение, устрашающее, как удар молнии, излились, выплеснулись наружу вековечное горе и нужда обездоленных людей. И что могли поделать растерянные выстрелы, которыми немец-управляющий встретил крестьян?..

Мальчик видел вихрь народной ненависти и отчаяния, пронесшийся по парку, по дому, вихрь, раздувший пожар.

Он стоял и смотрел на пожар. Он знал: в темноте под деревьями стояли отец, мать, знакомые мужики и бабы из родной деревни. Он видел брата Степана, одиноко стоявшего на клумбе. И все они казались ему какими-то новыми, словно и вовсе незнакомыми.

Потом, прячась за кустами сирени, он подобрался ближе к дому. Присев на корточки, он разглядывал при свете пожара черепки тонкой фарфоровой посуды с пестрым узором цветов, граненые стекляшки от разбитой люстры. Перед ним лежал в изломанной золотой раме прорванный портрет лысого военного с пышными бачками на круглом курносом лице. И вдруг мальчик увидел книгу. А вот другая, вот еще и еще, красивые книги, в разноцветных кожаных переплетах… Он боязливо поднял ту, что была ближе к нему, и, раскрыв ее на первой странице, ошеломленно уставился на единственную в книге картинку.

На ней был изображен человек в лохмотьях, наступивший босой ногой на раздувшееся брюхо мертвого чудовища. Человек стоял, запрокинув косматую голову, опираясь на топор с длинным топорищем.

Мальчик сунул книгу под рубаху, зажал в кулаке граненую стекляшку и пустился бежать. Он бежал домой темными полями, плача от усталости и страха. Ему казалось, что за ним кто-то гонится большими бесшумными прыжками. Быть может, то был козлоногий бес с клумбы, которого ударом палки свалил брат Степан…

Мальчик споткнулся и упал в холодную от обильной росы траву. Он выронил стекляшку, но искать ее не стал. Он лежал, не смея пошевелиться, и широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, где полнеба охватило зарево пожара. Оно было живым, оно шевелилось, то затухая и спадая, то снова взмывая вверх, как раздуваемое ветром красное полотнище.

Днем в притихшую, словно обезлюдевшую деревню въехал карательный отряд…

2

Изредка Гриша тайком пробирался на сеновал — под крышу, в самый дальний угол. Разгребал сено, доставал книгу, завернутую в чистую тряпицу, ту самую, что подобрал возле барского дома.

Подолгу сидел он на сеновале, перелистывая страницы, разглядывая непонятные буквы. Книга была для него немой — он не мог услышать ее голос. Но почему-то он думал, что это — особенная книга. Если бы она вдруг заговорила, он узнал бы очень нужное. Наверно, он думал так потому, что в книге был рисунок. Каждый раз, когда Гриша смотрел на него, он вспоминал брата Степана, стоявшего с палкой в руках на клумбе в отблесках пожара. Ему казалось, что человек на рисунке даже похож на Степана — такой же худой, косматый, с тяжелыми кулаками землероба. А чудовище, убитое им, похоже на змия, которого проткнул копьем, сидя на белом коне, святой Егорий — в церкви, на иконе. Егорий — смелый, добрый. И этот мужик с топором тоже, видать, добрый. А змий — злой. И казаки, будь они прокляты, злые!

Сердце мальчика болело от горя. Он вспоминал карателей, налетевших сворой разъяренных псов на деревню, плач, крики… Вспоминал брата Степана с закрученными за спину руками, ослепшего от крови, залившей лицо…

Дрожащими руками мальчик перелистывал книгу. Как хотелось прочитать ее!

Однажды рано-рано утром он завернул книгу в тряпицу, сунул под рубаху, туго затянул веревочный поясок и вышел из деревни.

У ног его вертелся похожий на коротконогую лису рыжий пес. Вдвоем они долго шли желтым жнивьем под осенним небом, в котором печально и кротко невидимые журавли прощались с родными полями и рощами.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Гриша со своим четвероногим спутником пришел в большое село на берегу широкой реки.

Мальчик подошел к чистой, крытой тесом избе — в ней помещалась школа — и робко постучал в выходившее на зады окно, завешенное кружевной занавеской.

3

В маленькой, со вчерашнего дня нетопленной комнате сидела за простым, ничем не покрытым столом старая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Подперев рукой седую голову, она перечитывала только что написанное ею письмо.

Керосиновая лампа с закоптелым стеклом освещала голые бревенчатые стены, узкую железную кровать без подушек и постельного белья. Возле холодной печки стояли старый, потертый чемодан и корзина, неумело перевязанная веревкой. И все в этой комнате говорило о том, что человек, живший в ней, старавшийся сделать ее поуютней, теперь уезжает навсегда.

В окно, наполовину завешенное вместо обычных кружевных занавесок газетой, смотрела морозная ночь.

Женщина прислушалась к далекому собачьему лаю, поправила очки в стальной оправе, снова склонилась над письмом.

«Мой дорогой, добрый друг! — читала она. — Стыдно мне, что я вынуждена обратиться к вам после стольких лет молчания с просьбой, да что поделаешь? Впрочем, дело не столько в просьбе, — дело в том, что мне необходимо поделиться с вами своими мыслями, переживаниями. Вы знаете, милый, добрый Аркадий Семенович, как я одинока, и, право же, мне некому, кроме вас, открыть душу. Простите мне мою навязчивость и терпеливо дочитайте до конца письмо…»

Она зябко повела плечами, задумалась. И тотчас вспомнились ей освещенная висячей лампой комната в далеком, полузабытом Петербурге, молодые лица друзей юности и он, Аркадий, — высокий, худой, с курчавой бородкой, в студенческой тужурке. Он стоит, положив руки на спинку стула. Свежо звучит его несильный тенор:

…Будет буря, мы поспорим И помужествуем с ней!..

«Начну все-таки с просьбы, — читала она дальше. — Мне нужно, чтобы вы с Ольгой Петровной приютили меня, пока я не найду себе какого-нибудь другого пристанища. Вы удивлены? Да, я бросаю школу, в которой учительствовала почти четверть века, и на старости пускаюсь в неизвестное будущее.

Могу ли я сказать, — спрашиваю я себя, — что моя работа, особенно работа последних лет, хотя бы в какой-то мере напоминала творческий порыв, окрылявший нас в начале жизненного пути? Нет!.. К своему огорчению, я вынуждена признать, что просто тянула тяжелую, нудную лямку, дожидаясь пенсии. Горько мне признаваться в этом!

Но вот произошли события, открывшие мне глаза на мою жизнь, на жизнь, окружавшую меня. Такое, вы знаете, бывает. Бывает даже со столь старым человеком, как я. Вдруг, словно бы прозреваешь, словно бы луч солнца осветит твою тусклую жизнь. Именно так и случилось со мной. И уже много дней я живу как в бреду. И плачу, и даже пробую молиться, и не знаю, не знаю, что мне делать! Знаю одно: должна уйти, должна бежать отсюда и как-то изменить свою жизнь…

Вы, конечно, слышали, читали о волнениях и в нашей губернии. В семи верстах от моего села крестьяне разгромили и сожгли поместье князей Тугариных Белые Ключи. Совершили они этот акт возмездия в порыве справедливого гнева, потому что сиятельные землевладельцы довели их до крайности — до полной нищеты, разорили их, превратили их жизнь в цепь нескончаемых обид, притеснений, унижений. А тут еще неурожай, голод…

Последствия были ужасны. Каратели перепороли поголовно население трех деревень. Девять человек угнали на каторгу.

Трудно мне писать об этом. Все еще слишком свежо в памяти и болит, как незажившая рана. Я ведь знала почти всех этих забитых, обездоленных людей — я долго жила с ними. И я поставила перед собой вопрос: с кем же я? на чьей стороне? Конечно — о, конечно же! — всем сердцем, всей душой я на стороне несчастного народа! А на деле оказалось совсем другое, и это открытие было новым и горьким для меня. Я отлично ладила с попом, урядником, церковным старостой, лавочником, даже с кабатчиком — со всеми, от кого зависел мой покой, мое сравнительное благополучие. Я рабски трепетала перед инспектором, грубым, невежественным чиновником.

Но даже не это еще самое плохое! Самое плохое то, что рабски следуя убогой школьной программе, не решаясь внести в нее дух живой жизни и правды, я, чтобы не нажить себе неприятностей, безропотно забивала головы ребятишек сухой, позорной, вредной дребеденью. Кого я воспитывала? Покорных рабов? Да и думала ли я о воспитании, особенно в последние годы? Постарела, притерпелась, смирилась… Ах, боже мой! Я плачу, когда пишу вам об этом.

И вот в эти тяжелые дни ко мне постучался крестьянский мальчик — самый обыкновенный, диковатый, робкий мальчуган, белоголовый, с синевой под глазами от постоянного недоедания. Он принес мне книгу…

О, прошу вас, не смейтесь, друг мой, надо мной. Не думайте, что я старая фантазерка, для которой прекрасный книжный вымысел дороже обыденных явлений жизни! Поверьте, это совсем особая книга. Она явилась для меня голосом друга, вернее даже, голосом судьи, внезапно прозвучавшим во мраке тоски, уныния, растерянности. Он не ласкал, не утешал, этот голос. Он обличал, он требовал. Но он и указывал простой, ясный путь, которым надлежало идти, — путь борьбы, путь правды. Название книги «Рассуждение о свободе человека», автор — неизвестный мне Франсуа Тибо. Я не в силах передать вам гневное и страстное очарование этой старой французской книги. Я понимаю, она, эта книга, потому, возможно, произвела на меня такое сильное впечатление, что я опустилась, отстала. Я так давно не читала ничего смелого, яркого! А голоса властителей дум нашей беспокойной молодости заглохли в памяти: я не решалась держать у себя их книги.

Откуда книга у мальчика? — спросите вы. Не знаю, Он не сказал мне об этом, но я уверена, что она попала к нему после разгрома усадьбы князей Тугариных: на ней есть дарственная надпись старого князя, давно живущего за границей.

Он принес книгу мне, чтобы я прочла ее и рассказала, что в ней написано. Я исполнила его просьбу. Но когда я попыталась передать ему содержание книги своими словами, я увидела, что это совершенно невозможно. И я стала переводить ему слово за словом. Как он слушал!.. Он прибегал ко мне почти каждый вечер за семь верст из своей деревеньки и слушал меня, боясь пропустить слово, хотя, конечно, многого не понимал. Но он ни о чем не спрашивал меня, слушал молча. Порой я подмечала в его глазах такую боль, что мне хотелось утешить, приласкать его. Нет, он не допустил бы нежностей, этот замкнутый, суровый мальчуган…

Книга была прочитана. Он ушел, ревниво унеся ее с собой. Больше я его не видела. Я узнала только, что зовут его Гриша Шелест.

Ну, а я — я начала борьбу. Впрочем, это слишком громкое слово для определения тех неумелых, а по существу робких попыток, с помощью которых я старалась что-то исправить, что-то изменить. Раздобыв кое-какие книги в жалкой уездной библиотеке, я читала детям после уроков Пушкина и Некрасова, Кольцова и Никитина. Пробовала даже организовать школьный театр. Беседовала с родителями моих учеников…

И что же? Вы и представить себе не можете, сколько насмешек, унижений и оскорблений пришлось мне испытать, какой злобный вой и визг поднялся вокруг меня по всей губернии, в какой грязи готовы были меня утопить! А ведь я — старый человек, мой друг, и сил у меня не так уж много!..

И вот наступил конец, которого я в общем-то ждала, — ждала не без страха, но с душевной готовностью все перенести, все вытерпеть и не отступить.

Меня отстранили от работы в школе, попросту с позором выгнали.

Но я ни о чем не жалею, ни в чем не раскаиваюсь, ничего не боюсь. Хочу вернуться к мечтам и надеждам юности. Во мне пробудилась уверенность, что наш труд увидит иные условия, а мои знания и опыт еще пригодятся людям.

На рассвете я уезжаю отсюда, — пока в наш губернский город. Только что выходила на крыльцо — хотелось еще раз поглядеть на село, в котором прошло столько лет моей жизни… Мороз. Тишина. Ни огонька в темных, занесенных снегом избах. Но ведь в каждой из них теплится живая жизнь. И какое же это великое дело — дать этой жизни свет, радость, счастье!..

Если я о чем и горюю, покидая эти места, так разве только о том, что здесь, в маленькой нищей деревне, одиноким остается ребенок с искрой небесного огня, зароненной в его душу чудесной книгой…»

* * *

…Вот и вся история книги, найденной мною на повороте горной тропы, — история, как я представил ее себе.

Прощай, старый, добрый друг!

Сколько людей были также благодарны тебе, как и я в тот день, когда, дочитав последнюю страницу, я уходил от горной реки, взволнованный певучим шумом быстрых струй, осенним запахом буковых лесов, сиянием далеких снежных вершин и простыми, вечными словами правды и любви!

…Прошло не многим больше трех лет с того дня. В холодную метельную ночь зимы 1942 года, запорошенный снегом, промерзший до костей, вошел я в избу, в которой расположился штаб полка.

Весь день, пользуясь временным затишьем, я беседовал с бойцами и офицерами, участниками молниеносного, беспримерного по дерзкой отваге штурма вражеских позиций, принудившего гитлеровцев к беспорядочному отступлению на этом участке фронта. Теперь мне предстояло встретиться с командиром полка, чтобы полностью уяснить себе значение этого штурма, о котором нужно было написать очерк во фронтовую газету.

У стола, освещенного светильником из гильзы снаряда, стоял, низко склонившись над картой, худощавый, подтянутый военный с седой головой. Другой — толстый, в расстегнутом кителе — сидел на табуретке, также не сводя глаз с карты.

Когда я вошел, седой поднял голову, отвечая на мое приветствие, и я сразу узнал в нем полковника Петра Александровича Линёва, с которым в свое время меня свела судьба в горном санатории, вернее, не судьба, а старая французская книга. Он мало изменился, только голова стала совсем белой.

Полковник был предупрежден о моем приходе и, жестом приглашая меня сесть, сказал:

— Придется немного подождать, товарищ корреспондент. Скоро освобожусь.

Я сел возле жарко натопленной печки, всем существом своим потянувшись к теплу.

Полковник Линёв и его собеседник, толстый майор, вполголоса говорили о чем-то, то и дело склоняясь над картой, а я, не вслушиваясь в их слова, думал о своем.

Я думал о том, как непохожа эта моя случайная встреча с Петром Александровичем на ту, довоенную, когда мы сидели с ним на террасе, с которой сквозь ветки деревьев были видны синие горы. Мир и благословенная тишина были тогда вокруг… А сейчас за плотно занавешенным окном посвистывала метель, темное мутное небо призрачно озарялось далекими вспышками, и глухой гул раскатывался порой над землей. И мне казалось — не три года, а целая вечность прошла с той, мирной поры.

Наконец майор ушел в соседнюю комнату и полковник пригласил меня к столу.

Я назвал себя, напомнил о нашей первой встрече.

— Как же, помню, помню! — сказал Петр Александрович, всматриваясь в мое лицо. — Сразу-то я вас не узнал.

Он задумался, посасывая потухшую трубку. Строгое, усталое лицо его на минуту посветлело, смягчилось.

— А ведь той славной книги у меня больше нет! — негромко проговорил он. — Как нет, впрочем, и всех моих других книг… Дом, в котором я жил в Ленинграде, разрушен вражеским снарядом. Все сгорело дотла… Семья? Семья в Башкирии… Да, книги Франсуа Тибо больше нет. Но… вот, взгляните! — быстрым движением он достал из ящика стола и протянул мне книгу.

Это было дешевое массовое издание романа «Как закалялась сталь» Николая Островского. На обложке темнели бурые пятна засохшей крови.

— Книгу нашли на груди убитого в нашем последнем бою молодого солдата, — сказал полковник. И замолчал, раскуривая трубку.

Молчал и я. Да, между книгой Тибо, о которой мы вспомнили, и той, которую я держал в руке, существует незримая связь: обе они вели людей в бой!

— Помните, как сказано у Тибо? — спросил Петр Александрович. — Не поручусь за точность, но смысл такой: «Не выпускай оружие до тех пор, пока последний враг свободы не падет от руки твоей…» Так и будет — до конца, до нашей победы!..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

— О! Товарищ! Это плохая книга! (франц.).

(обратно)

2

— Офицер!.. Шпион!.. (франц.).

(обратно)

3

По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика).

(обратно)

4

Э. Лиссагаре. История Парижской коммуны в 1871 г. Спб., 1906.

(обратно)

Оглавление

Глава первая ПОЛКОВНИК ЛИНЁВ РАССКАЗЫВАЕТ…

  1

  2

  3

Глава вторая РОЖДЕНИЕ КНИГИ

  1

  2

Глава третья КНИГА ИДЕТ В ЖИЗНЬ

  1

  2

  3

Глава четвертая ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ

  1

  2

  3

  4

Глава пятая В ДНИ КОММУНЫ

  1

  2

  3

Глава шестая СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ

  1

  2

  3

Глава седьмая ИСКРА ОГНЯ

  1

  2

  3 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg