«Охота на ясновидца»

Анатолий Королев ОХОТА НА ЯСНОВИДЦА

В книге сохранены авторские пунктуация и орфография

Среди змей иногда рождаются особи с двумя головами и одним туловищем. И вот что удивительно — двухголовая змея не чувствует себя одним существом. Головы, со злобой и яростью, вырывают друг у друга пищу.

Из Брема

Глава 1

Внезапно надо мной нависает смертельная опасность. — Роковая незнакомка. — Кто я такой? — Ужасаюший ребенок. — Приходится бороться за каждый час собственной жизни.

Я умер в вагоне международного поезда.

И эти слова надо понимать буквально… но, спросит сразу дотошный читатель, кто же тогда пишет сейчас эти записки? Разве такое под силу покойнику? Или я все-таки остался жив?.. Нет, нет я действительно умер, лежа на полумягком сидении спального купе и уперев ноги в стенку вагона… но!

Но не будем забегать вперед.

Всему свое время.

Я начну свою жуткую исповедь как можно более спокойно, по порядку набегающих событий, и мой читатель постепенно убедится в том, что все сказанное ниже — и выше — это, конечно же, правда.

О некоторых вещах можно было бы и промолчать, ведь, ничего не утаивая, я рискую разом потерять доверие к собственным словам? Поверьте, порой мне самому трудно свыкнуться с мыслью, что все это случилось на самом деле.

Но как бы то ни было, что случилось — случилось.

Итак, я умер в вагоне международного поезда… я словно бы очнулся от глубокого, глубокого сна. Причем разбудили меня не странные звуки — это был стук вагонных колес; не хлопанье двери: кто-то быстро заглянул из коридора в купе и тотчас закрыл дверь, — а чувство острой опасности. Словом, я проснулся от страха. Ничего не понимаю! Мой ум в тот момент был чист, как белый лист писчей бумаги. Я не знал кто я такой, почему и как оказался в закрытой со всех сторон комнате. И комната явно куда-то неслась с устрашающей скоростью. Душа сразу была охвачена паникой. Сначала показалось, что комната стремительно падает вниз, в бездну, но через две-три минуты стало понятно, что нет — комната движется вперед, и силой инерции меня чуть-чуть прижимает к боковой стене. Я лежал головой к двери, на узком полумягком диванчике, обитом плотной вишневой кожей, упираясь ногами в противоположную стенку.

Легко писать об этом сейчас, пользуясь всеми словами словаря. Но представьте тогдашнее состояние, когда все, что видишь вокруг себя не имеет точных названий, когда ты сам думаешь о себе в третьем лице, как о каком-то оно. Я не знал, что я одет, что на мне темный твидовый костюм, что пестрая полоска ткани на животе — это галстук, а те блестящие узкие шоколадные штуковины внизу, на конце двух отростков, это начищенные до блеска полуботинки, надетые на ступни. Я вдруг понял — боже, я умер. Умер! И резко сел. О, ужас! Прямо напротив из стены появился незнакомец. Он буквально выскочил навстречу, вперив в лицо сверкающий страхом взгляд. Это было купейное зеркало. Но я не знал, что увидел собственное отражение. Неизвестный молча пожирал меня злобными глазами затравленного зверя. Это убийца, подумал я. Ужас был тем сильнее, что я, не понимая происходящего, видел просто живую голову, висящую прямо напротив, в воздухе. И эта голова покрывалась бисером жаркого пота. Глаза лезли из орбит, а язык — лихорадочной змейкой — облизывал губы… Неизвестный издевательски повторял все волнения моей физиономии!

Наконец, по световым бликам я понял, что между мной и убийцей находится стекло. А неясный прилив памяти подсказал, что я вижу перед собой нечто вроде плоского призрака, и что тот не опасен.

Пугливой рукою дотрагиваюсь до изображения головы. Стекло! Навстречу мне протягивается зеркальная рука. Я шевелю кончиками пальцев — стекло повторяет движения. Кажется, это я сам, а это… это… я не мог вспомнить слово зеркало. Но уже смог взять себя в руки и огляделся. Каждый предмет, на который падал взгляд, пугал своей полной непонятностью. Помните чувства лилипутов из книги о приключениях Гулливера? То место, где крошечные человечки описывают вещи, найденные в кармане Человека-Горы: гигантский кусок грубого холста, который вполне мог бы служить ковром для главной залы дворца; громадный серебрянный сундук, набитый чихающей пылью; исполинский инструмент, к спинке которого прикреплены намертво двенадцать длиннющих жердей, похожих на решетку перед дворцом короля, и наконец тяжеленный шар на цепи, одна сторона которого была сделана из прозрачного вещества, а внутри шара был явственно слышен непрерывный шум вроде шума колеса водяной мельницы. Лилипуты решили, что это неизвестное животное.

А ведь речь шла всего навсего о носовом платке, табакерке, расческе и карманных часах Гулливера на серебряной цепочке.

Мое положение было намного хуже, потому что я очнулся в мире, где не было не только меня самого, но и почти всех слов, которые делают этот мир узнаваемым. Комната — вместо купе. Нечто — вместо себя. Стекло — вместо зеркала…

А ведь в тот час в купе находились самые обычные вещи: на полуовальном приоконном столике в металлическом держателе позвякивала бутылка минеральной воды, ближе к краю стоял в подстаканнике стакан холодного чая, в котором мерцала чайная ложка, в пластмассовой пепельнице догорала забытая тонкая дамская сигарета, тут же на краю стояла дамская черная сумочка на желтой застежке; на противоположном сидении —небрежно брошен дождевой зонтик. Что еще? Задернутое шторками ночное окно. Ковер на полу. Свет лампы под потолком.

Что же виделось тогда моему мертвому взору, лишенному опоры на слова? Кошмар! Заурядная бутылка воды из темно-коричневого стекла казалась мне узкой остроконечной пирамидой, по сторонам которой бежали не блики ночных огней, а огненные знаки. Я был захвачен и напуган их бегом. Й пытался прочесть адскую абракадабру угроз. Глаз решительно упрощал очертания. Если бутылочный контур был сведен к простоте треугольника, то стакан чая виделся взору магическим цилиндром гладкого льда, внутрь которого вползла золотая змея, а не чайная ложка, и я не без страха видел поверхность змеиной кожи из геометрической чешуи. Догорающая дамская сигарета в пепельнице была столь непосильна взгляду, что ее огонек в гнезде табачного пепла казался входом в ад, и пылающий круг был настолько велик, что занимал всю поверхность купейного столика и жаром жаровни дышал в лицо.

Пепельница была настолько глубока, что я не мог разглядеть ее дна. А дождевой зонтик казался страшнейшим орудием пыток.

Единственное, что я сразу узнал, оказалось дамской сумочкой. Руки вцепились в нее мертвой хваткой, как утопающий — за соломинку спасения. Слава богу! Обычная элегантная дамская сумочка с прямоугольным основанием, из черной крокодиловой кожи, с желтой застежкой, с дугой укороченной ручки. Я вспомнил слово сумочка и сразу отщелкнул застежку. Пахнуло духами от батистовой ткани. Платок! Портмоне! Кожаный портсигар. Зажигалка. Старая книжица в картонной обложке. Цвет вроде бы красный. Ага! Я могу читать! Это сказки Перро! Духи в желтом парчевом мешочке… А это что? Сначала глазами, затем рукой я ощупал тяжелый изящный предмет, состоящий как бы из двух частей — золотого основания и черного верха. Револьвер! Это был дорогой дамский револьвер из золота с перламутровой ручкой с глазками холодных камней. Откуда у меня оружие?

Я не понимал, что роюсь в чужих вещах. И все же, скорее повинуясь чувству опасности, чем толчку стыда, быстро закрыл сумочку и встал на ноги. Глаза явно начинали справляться с предметами: сигарета заметно уменьшилась в размерах, пепельница стала плоской, пирамида обернулась бутылкой с горлышком и наклейкой. В стакане сверкнула чайная ложка. Зонтик потерял дух копья.

Я захотел смочить пересохшее горло.

Только с третьей попытки удалось взять рукой стакан и, разобравшись, где на моем лице находится входное отверстие, — слово рот я позабыл, выпить холодную горьковатую жидкость. А вот поставить стакан на место не получилось, он выпал из подстаканника на пол, но не разбился, а тихо покатился по ковру к двери купе.

Глоток чая явно пошел на пользу — теперь не только глаза, но и голова стала потихоньку справляться с кошмарным положением. Может быть я сплю? Где я наконец? Присев к окну, я некоторое время думал над тем как раздвигаются шторки, пока методом проб и ошибок не раздвинул ткань в обе стороны. Луна! Значит сейчас ночь. Я прижался лицом к прозрачному стеклу. Моя комната с бешеной скоростью неслась вдоль отвесных стен ночи, мелькали силуэты деревьев — лес! А в небе успокоительно круглился лунный шар Селены! Ее имя — Селена.

Меня поразила устремленность общего движения. Все вокруг было схвачено притяжением к какой-то одной единственной цели. А раз так, подумал я, значит можно спастись.

Задернув шторки, — я повторил это дважды, — я набрался духа посмотреть в зеркало.

Нет, этого человека я вижу впервые в жизни. Из глубины на меня затравленными глазами смотрел неприятного вида субъект, с чуть курносым носом. У него были светлые жидкие глаза с мелким крапом голубизны вокруг черных зрачков. Нельзя было понять — умен он или глуп. Красив или уродлив. Слава богу, что я не обнаружил на лице каких-нибудь пошлых усиков. На вид незнакомцу было лет двадцать пять.

Спокойно, уговаривал я себя, вспомни! Это же поезд. Поезд. Земля — круглая. Волга впадает в Каспийское море. Москва — столица нашей Родины.

Но я решительно ничего не мог сказать о себе. Кто я? Как меня зовут? Кто мои родители? Откуда я вообще взялся и что здесь делаю? В поезде, ночью? Куда еду? Зачем? С какой целью?

Но самое главное — я вспомнил, что люди делятся на мужчин и женщин, но не понимал мужчина я или женщина.

Щелкнула дверь. Оглянувшись на звук, я обомлел — на меня шло какое-то страшное существо с красными глазами дьявола! Человек показался настолько высоким, что я вскинул голову вверх. Но по мере того, как незнакомка закрыла, за собой дверь в купе, и, подняв упавший стакан, сделала шаг вперед — ее рост и облик приняли вполне человеческий вид.

Я умнел на глазах.

А когда она, легко обогнув меня, поставила стакан на место, уселась напротив и взяла догорающую сигарету, я окончательно убедился в злых шалостях своего зрения: никаких красных глаз! Моя спутница оказалась молодой женщиной самой замечательной красоты.

Но не забывайте, в тот момент я не понимал что вижу женщину, для меня это был как бы абстрактный пассажир.

— Я думала вы уже спите, — лицо пассажира кажется хмурым, а в голосе явно сквозит досада.

Схватив сумочку, она заглянула внутрь, и ругая себя за неосторожность, убрала со столика.

Судя по тому, что сигарета не успела догореть, она отсутствовала едва ли больше минуты.

Мне же эта минута показалась чуть ли не часом.

Я молчал. Стоял в прежней позе у зеркала. И не без ошеломления разглядывал незнакомку. Право, она была исключительно хороша собой и опасна. Сердце сжалось от неясного страха… Скулы богомола, фруктовые зеленые — голубые? — глаза египетской кошки, фарфоровый рот мейсенской розы, златокудрые волосы под венецианской сеткой, нить молочного жемчуга на открытой шее мадонны. Вскоре я понял, что влюбился с первого взгляда.

Если бы тогда знать кто передо мной! Насколько короче и проще сложилась бы вся эта история. Но я не знал.

Я продолжал глупо пялить глаза.

Но и она не догадывалась кто я такой, и что ближайшей целью моей будет только одно — найти ее и убить, прикончить без всякой жалости и сомнений.

— Да что с вами? — незнакомка передернула плечами от такой бесцеремонности, — скоро третий час как мы один на один. И вы только сейчас удосужились заметить меня, молчун.

— Простите. У меня что-то с головой, — я опускаюсь на сидение; этот низкий — собственный! — голос мне незнаком.

— Я захватила таблетки. Хотите?

Я кивнул. Может— быть при отправлении поезда я представился или хотя бы назвал свое имя соседке?.. Поискав глазами часы, обнаруживаю циферблат на запястье левой руки: ого! уже час ночи!

Порывшись — в моей!? — сумочке, пассажир достает таблетки. Вот. Глотайте сразу две штуки. Можно не запивать.

Ее наряд был очень прост: мужская рубашка, заправленная в джинсы, такой же джинсовый жилет, кроссовки. Вокруг пояса широкий ремень на зубастой пряжке. Ровным счетом ничего от того шика, которым была пропитана загадочная сумка.

Наверное, это мужчина, подумал я.

— Ммда… а вы сильно переменились. Вы были так насмешливы к моим предостережениям… Теперь раскаивайтесь?

— Простите, я ничего не помню.

— Не извиняйтесь так часто, — она закурила вторую сигарету. — А дым вам действительно не мешает?

— Не знаю, — я чувствовал в глазах усиление цвета: жемчуг на шее пассажира полыхал голубым льдом так, что резало глаз. А ногти на руках кровоточили багрянцем красного лака.

— Мне кажется, что за вами следят.

— Кто?

— Целая куча народу. Один гадкий толстяк с железными зубами. Потом такой ушастый тип с кадыком на шее. Затем еще двое — бритый наголо брюнет в очках и малый с татуировкой на пальцах. Ну и та семейная парочка с карликом.

Я онемел.

— Толстяк вооружен. Я специально качнулась к нему, слозно от толчка поезда… Пистолет в жобуре под мышкой. А парочка с карлой таращилась на вас все полчаса в вагоне-ресторане. Я чувствовала их рожи всей кожей. Сделала вид, что догоняю официантку, дать чаевых. И карла не успел перевернуть фотокарточку. Он прятал ее в меню. Но я разглядела. Там крупно снято ваше лицо… Неужели вы все, все забыли?!

В голосе неизвестной мелькнула отчаянная нотка. И вообще, присмотревшись, я заметил, что на ее уверенной красоте лежит тень тревоги. Кажется, она недавно всплакнула в коридоре — в уголках глаз следы свежих слез, на губах оттиск нервных покусываний.

— Я ничего не помню. Провалы в памяти… Но у меня нет врагов. Что это значит? Этот поезд? Куда он идет? И кто я?

Она не успела ответить.

В купе настойчиво постучали. Мы быстро переглянулись: ночь! Она успела приложить палец к губам и я правильно понял этот знак: молчи! Но ответа не стали ждать, дверь резко распахнулась и в купе вошел проводник.

Ничего не объясняя, он встал напротив меня: брр, его манеры были отвратительны, как и весь вид — мятая форма, фуражка, насаженная на лоб дегенерата, глаза — вареные яйца, затылок мясника, руки рыжей обезьяны. Мне показалось, что он пьян.

— В чем дело? — спросил я с неуверенным вызовом.

— Это я хотел спросить: в чем дело? Я пришел по звонку. Шнурок дергали? — стоя напротив, визитер тем не менее обращался исключительно к моей спутнице, словно я — пустое место.

— Какой к черту звонок? — она пожала плечами. — Нет никаких шнурков.

Я забыл что такое звонок.

— Это не проводник! — она схватила сумочку. — Я впервые его вижу!

— Я проводник, — осклабился тот, — на тот свет! Тут он плюхнулся задом на сидение и достал из рукава нож с пружинным лезвием. Щелк — из рукояти выскочило стальное жало: «А ты догадлива, сука. Ну здравствуй, Красная Шапочка».

Играя ножом, наш мясник облизывал губы, после чего рот убийцы заблестел, как обмылок земляничного мыла.

— Вы ошиблись, — незнакомка поставила сумочку на колени, — я вас не знаю.

При этом пальцы впились в застежку. Я понял: она готовится выхватить пистолет.

— Зато я тебя знаю очень хорошо, Золушка. Как облупленную знаю. Губки как розы. Щечки, как лилии. Сумочка из крокодиловой кожи с дамским пистолетом внутри. 22 калибр. Ручка из золота инкрустирована перламутром и украшена брюликами. Цена — 98 тысяч долларов. Отличная штучка. Только с одним недостатком — прежде чем успеешь достать — получишь нож прямо в глаз.

Незнакомка смертельно побледнела. Садист продолжал играть лезвием:

— Махровая родинка на левой груди, в центре. При поцелуе ее путаешь с соском. Любимая лошадь — и гнедой иноходец Волчок. Острые ушки. Круглое копыто.

Ровен на скаку. Некрупная голова. Золотые волосы под венецианской сеткой — парик. На самом деле острижена наголо. Ведущий знак — Солнце. Тайный символ — распятие. Любимые цветы: обычный вьюнок-граммофончик, чертополох и белые розы. Неудачный день — суббота. Сегодня — суббота. Счастливая цифра — Г3. Охранный знак — черный пес с тремя головами. Тайное имя — Немезида. Искренна, щедра, суеверна, сентиментальна и неумолима. Маленькая ступня. Шрам от ножа на левой лопатке. След от пули —на икре правой ноги. Пятна от ожога кислотой — вокруг пупка. Спасается бегством. От Марса к Плутону…

Она умоляюще взглянула в мою сторону: сделайте что-нибудь!

А я? Я, признаюсь, был захвачен этими тайнами. Хотелось слушать еще и еще.

А как завораживал взгляд блеск острого ножа.

— Все сходится, замарашка? — убийца вставил в рот сигарету и достал свободной рукой зажигалку. — Две попытки самоубийства в детстве. Умение видеть в темноте, как кошка. Любимое вино — молоко. Любимый мужчина — тот, кто брошен. Чувственна и нежна. Кольцо Венеры на левой ладони. Душа луны, дух — инквизитора. Если ты забываешь зонтик — обязательно пойдет дождь. Тебе всегда не везет.

Все дальнейшее произошло стремительно, если не молниеносно. Но кошмар до сих пор стоит у меня перед глазами в тяжких подробностях. Ночной гость поднес к сигарете зажигалку — самую обычную зажигалочку одноразового пользования — давнул пальцем рычажок, выбивая искру из кремня на струйку газа и… и заурядный баллончик разорвался с оглушительным грохотом и необычайной силой. Широкий голубой язык пламени облизнул лицо незнакомца.

Казалось бы, взрыв такой силы должен разнести все купе в щепки, но этого не случилось.

Казалось, мы тоже должны были пострадать, ведь находились в двух шагах от негодяя, но и этого не случилось. Мне только слегка опалило брови.

Зато наш мучитель подвергся невероятному и необъяснимому с точки здравого смысла возмездию: это был полный кошмар. Пламя не просто жадно лизнуло лицо. Нет! Рывком взрыва вся кожа была содрана с лица и задрана вверх. Так, словно незримая рука злобы схватила кожу у линии подбородка и адским рывком кары задрала на лоб, до самой кромки волос, кровавой маской, заброшенной на голову, как кусок оторванной и скомканной ткани!

Я прикипел к месту.

Содранная кожа на миг обнажила весь мясной узор лицевых мышц: багровые волокна вокруг зубов, сплетение сиреневых жил правой и левой щеки, мозговидные слезные железы, мускулочки, поднимающие веки и прочую жуткую изнанку: жилки, рычажки, дергалки, мясные пружинки, клапаны.

Зверскую картину довершали курносый носовой хрящ — клюв смерти — и белые глазные яблоки, которые отчаянно выкатились наполовину из черепных ям и, подрагивая как желе, осмысленным взором ужаса таращились на собственную гибель.

Левая рука монстра была разворочена взрывом до запястья.

Безумный язык, вылезая из глотки, облизал мясо словно губы.

А ведь только что эта живодерня была лицом человека. И вот — один пар над теплым мясом.

Еще одна доля секунды — и над всей поверхностью адовой раны веером брызнула кровь.

Падая вперед, несчастный угодил открытым ртом прямо на острие ножа, который сжимал в кулаке правой руки и, довершая зверство, лезвие глубоко ушло в глотку — по самую рукоять — в жерло гортани, рассекая пополам язык и перерезая голосовые связки, после чего кровь уже хлынула широким потоком.

Несколько сгустков задело меня. Я был почти в обмороке от безобразного облика той мясной куклы, на какую напялено лицо человека.

Только прекрасная незнакомка сохраняла полное присутствие духа. Отпрянув от тела, которое рухнуло на пол, она с леденящей силой и сверхестественной решимостью выхватила со дна сумочки оружие и убийственным жестом власти уперла револьверный ствол прямо в мой лоб, больно ввинчивая отверстие ствола в кожу: «Кто ты, гад?! Считаю до трех. Ты с ним заодно?»

Мой ответ был настолько дик и глуп, что она разом поняла, что имеет дело с умалишенным придурком.

В паническом страхе я выпалил то, что нещадно муча-ло: «Скажите, кто я? Мужчина или женщина?»

— Умоляю, ответьте правду.

Умирающий свернулся кольцом. Уже агонизируя, он пытался уцелевшей рукой вытащить нож из горла, а левой культяпкой держать глаза в глазных ямах.

Напрасно!

Нож только надсадно скрипел в мышцах. Глазные яблоки болтались на пружинах зрительной жилы.

— Ты… ты женщина, идиот! Надень, — и она сорвала с головы волосы. Да, это был парик. Спрятав револьвер, незнакомка властно водрузила парик на мою голову и затянула потуже венецианской сеткой, при этом она следила краем глаза за тем, чтобы кровища, растекаясь по ковру, не испачкала ее кроссовки.

Последний жест угрозы — жемчужное ожерелье на мою шею; и, широко перешагнув через тело, она осторожно открыла дверь купе.

Только тут она оглянулась.

Глаза вдруг наполнились слезами: вот так всегда, прошептала беглянка, всегда в самый последний момент… сматывайся, дурилка, пока они тебя не ухлопали. И— никогда, никогда не ищи меня.

Бросила в мои руки какой-то предмет.

И исчезла.

А я? Я окончательно впал в идиотизм. Вместо того, чтобы бежать сломя голову, уносить ноги пока не поздно! Я, не обращая внимания на конвульсии человека на полу, наступив на его сырую от крови форменную фуражку, я принялся внимательно изучать вещичку, которую мне удалось поймать на лету. Повертев пальцами, я наконец догадался, что держу тюбик губной помады. Глупо гордясь своей смекалкой, снял колпачок, вывернул наружу лаковый пурпурный язычок и уставился в купейное зеркало.

Мимо помчался встречный состав — купе заполнилось звуками лязга и грохота и мельканием света за занавеской.

Пялясь в зеркало, я снова пережил страх пробуждения от смерти. Боже! Я опять не узнавал себя. Глазел и убеждался в том какие разительные перемены коснулись моей физиономии. Я не понимал, что златокудрые волосы до плеч — : парик. Осторожно подергав кудри, убедился, что не чувствую боли. Затем неумело и грубо размал по губам пунцовый жир. Бррр… Ярко раскрашенное лицо стало таким отвратительным, что я отшатнулся.

И вывод — я, наверное, женщина.

Но и на этом приступ идиотизма не кончился. Склонившись над телом, я перевернул изувеченного убийцу на спину и попытался его починить, словно кошмарные раны можно стереть, как пыль с зеркала, идиот! Преодолевая отвращение, я поймал повисшие на зрительной жилке глазные шары и уложил на место, то есть, просто утопил в кровавых лузах черепа. А затем попытался натянуть на мясной остов задранную на лоб кожу. И надо же — получилось! Веки легли на глаза, губы на мышцы рта, ноздри и нос — на хрящевую подпорку, щеки — на скулы. Появилось выражение страха… Последним усилием я вытащил нож из горла и наклонил ухо к губам.

И вдруг услышал ясный, отчетливый, яростный голос, который зло приказал из глубины мертвеца: убей ее! Догони и убей! Быстро!

Я отшатнулся. Это был голос кого угодно, только не убитого.

— Ну, живо! Возьми нож! — на губах лопнул алый пузырь.

Только тут я очнулся. И окончательно пришел в себя.

Боже! Как пораженный громом я поднялся с колен, с ужасом увидел труп, свои руки измазанные кровью, схватил полотенце. Одно, второе. Затем вылил на ладони содержимое бутылки с минеральной водой. Окончательно оттер следы простыней.

Накрыл ею же тело.

Чего ты тянешь, дурилка! Сказано же — смывайся, пока тебя не ухлопали.

Отбросив нож носком ботинка, кидаюсь к вешалке, на которой висит шляпа и плащ. Срывая петлю, еле-еле справляюсь с рукавами, нахлобучиваю шляпу поверх локонов, замечаю маленькую сумочку с кожаной петелькой на уголке — сумочка висит все на том же медном крючке — рука машинально тянется к находке.

Выбегая в коридор, я не забыл выключить в купе свет.

Куда дальше?

Коридор спального вагона идет в обе стороны.

На ручных часах стрелки показывают два часа ночи.

Я поворачиваю налево, словно мое тело — в тайне от головы — знает больше меня самого и тащит — тащит! — к неведомой цели.

Поезд мчался сквозь ночной лес и окна с правой стороны были сплощь залиты чернотой.

С отчаянно бьющимся сердцем, на ходу натягивая петлю сумочки на запястье левой руки — машинально я все делал правильно — застегивая габардиновый с клетчатой подкладкой плащ на пуговицы — судя по плащу за окном стоит весна… или осень — я, как можно тише, шел по ковровой дорожке мимо череды купейных дверей спального вагона. За каждой мерещилась западня. Но пока все шло нормально. Я удачно выбрал свой путь — от купе проводника в сторону дальнего выхода. В вагоне стояла тишина общего глубокого сна. Стук колес убаюкивал даже мое заячье сердце.

Я уже почти добрался до конца проклятого вагона, как неожиданно из последнего купе навстречу выбежала остриженная наголо девочка примерно девяти лет от роду, босиком, в длинной ночной рубашке до пят. Она заливалась горькими слезами и бежала, закрыв лицо ладошками. Не успев сделать в мою сторону и трех шагов, она наступила на край сорочки и упала ничком на мягкую дорожку.

Я машинально подхватил ревунью на руки и поставил на пол, ожидая, что сейчас из открытого купе выбежит вдогонку мать девочки, но никто не выбежал. Сердце ёкнуло от предчувствия новой опасности. И все же я, как дурак, остановился напротив распахнутой двери. В купе стоял полный мрак. Вагонное окно было задраено опущенной сверху шторкой из плотного брезента. Эй, мамаша… позвал я шопотом темноту. Но никто не отвечал. Беги, остолоп!

Девочка перестала хныкать и быстро убрала ладошки с лица. Что за черт! На меня в упор глядела одна из самых гадких и злых детских рожиц, которые я когда-либо видел в жизни! И она вовсе не плакала! Она смеялась. То, что я принял за хныканье, было на самом деле подавленными смешками. А за ладошками маленькая бестия прятала от моих глаз зажатую между зубов металлическую трубочку, вроде тех, из которых дети обстреливают друг друга пульками на скучных уроках. Беги! Я не успел даже отпрянуть. Напружинив щечки, чертовка плюнула мне в лицо чем-то теплым, противным и мягким.

Это был шарик жеваной бумаги, которым бестия угодила мне прямо в лоб, ровнехонько в переносицу между глаз. Но эффект был адски усилен: я почувствовал удар такой силы, словно от молотка. В глазах потемнело и, зашатавшись, упал на колени, закрыв лицо руками от боли. На миг сознание оставило мой разум.

Тем временем исчадье ада ухватило меня маленькими грязными тонкими пальчиками за запястье, как стальными клещами, и легонько, без всяких усилий, оторвала мои руки от лица. Я потерял дар речи — настолько сильны были детские ручки дьявола.

— Почему ты меня бросила? — сказала девочка голосом молодой женщины, от которого по коже побежали мурашки — настолько он был внезапен, страшен и сверлящ.

Ручки трогают мои локоны, нижут на пальцы золотые кудри. Тащат концы прядей в рот. Хрустко жуют волосы острыми зубками.

— Ты ошиблась, девочка… — я пытаюсь подняться с колен. Встаю на корточки.

— Гадкая! Гадкая! Гадкая! — фурия поднимает босую ножку и сокрушительным пинком в грудь, толчком в солнечное сплетение опрокидывает на пол.

Стаза ребенка наполняются горькими слезами.

От зверского удара перехватывает дыхание. А затылок с такой силой брякает об пол, что если бы не ковровая дорожка, не шляпа…

Девочка ловко взбегает на упавшее тело — она почти невесома — и падает острыми коленками на грудь, больно прижимая меня спиной к полу.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот! — исчадье награждает меня пощечинами, от которых голова вообще перестает что-либо соображать.

Эти могучие оплеухи мог бы влепить молотобоец, но уж никак не зареванная стриженная наголо девчонка.

И как назло — ни одного случайного пассажира.

Когда я пришел в себя, слезы уже не блестели в черных глазах, а ярость и обида сменились печалью:

— Какие у тебя чудные волосы.

— Девочка… девочка… — пытался я протолкнуть слова через рот с разбитыми от шлепков деснами. Передние зубы явственно шатались. — Пусти…

— Как они хорошо пахнут. Не то, что мои. Видишь, их снова отстригли.

— Я не знаю тебя. Пусти. — Звать на помощь было рискованно: адская бестия запросто могла свернуть шею.

Но та словно не слышит.

— Смотри. Я так и не выросла. Как сказала. Назло тебе не выросла! Вот. Вот, видишь? — девочка протянула к лицу худенькие ручки в молочных прожилках.

От контраста между глубоким зрелым голосом ведьмы и бескровным ротиком, в котором рождались эти слова — волосы шевелятся на голове.

Фурия принимает меня за ту проклятую незнакомку в купе.

— Мои руки все те же. И я очень легкая. Вот почему она держит меня в чемодане. Там у меня и подушка есть. А знаешь зачем? Чтобы быстрее тебя найти… — она схватила руку и стала один за другим несильно дергать пальцы.

— Хочешь оторву один? А? — слабая улыбка появилась на чахоточном личике, — я теперь сильнее тебя.

Чуть больше усилий — и мой палец вылетит из сустава.

Господи, она же играет!

Только тут я наконец собрался с духом и оценил ситуацию: это ужасающее дитя, эта адская гадкая рожица уложила меня на лопатки силищей дьяволицы. Я был беспомощен и смешон, точь в точь как уже упомянутый Гулливер в стране великанов, когда его похитила маленькая обезьянка величиной со слона и, принимая человека за детеныша, терзала безобразными ласками на крыше стоэтажного домика.

Но здесь беспощадной зверской силой обладало тщедушное на вид создание, чуть ли не заморыш.

— Какие у тебя большие зубы? — удивляется прокуренный голос и грязные пальчики бесцеремонно лезут в рот.

Чувство отвращения подстегивает мои силы — собравшись в комок мышц, вскидываю ноги и, захватив сзади голую головку, пытаюсь рывком сбросить бестию с тела.

Не тут-то было.

На миг растерявшись, исчадье рывком головы прорывается сквозь мой захват — и я тут же вцепился мертвой хваткой в хрупкое горлышко. Я хотел задушить гадину. Сдохни, тварь!

— Вот ты как? Вот?! — вскипает ошпаренный голос.

Наказание было омерзительным. Растащив мои руки — как на распятии — в стороны, она нависла обиженной рожицей и, сверкая слезами обиды, стала цедить струйку слюны сначала в правый, а затем в левый глаз. И закрыла слюной веки.

Но вот что странно. В тот момент, когда я близко-близко разглядел узкое личико грязнули, в конопушках на носу, с маленьким кошачьим ртом и слегка полузакрытыми глазами, я почему-то решил, что она спит! Спит наяву, на ходу, находясь в состоянии глубокого транса. Кажется, такое бывает с лунатиками.

Заплевав веки, бестия сосредоточилась на моей правой руке и, отпустив левую, поднесла к зубкам кисть, намереваясь укусить в мякоть у основания большого пальца.

— Ты забыла как я кусаюсь?

Я продрал липкие глаза: надо ее разбудить…

Тут на мое счастье — и на свою беду — из купе в середине вагона вылез сонный пассажир в халате и, направляясь по нужде в туалет в конце вагона, увидел на полу странную картину. Опешив, он поспешил прервать постыдные ласки. Не знаю, что уж ему померещилось спросонья.

Он-то сразу оценил всю двусмысленность моего облика — мужик в бабском парике!

— Малышка, чтоб тебя! — дубина подхватил девочку под мышки, поднял вверх, пытаясь поставить на ноги.

Я хорошо видел снизу, что произошло дальше… вытянув по-змеиному шею, исчадье ада дотянулась до лица пассажира и, ощерив рот, сладко ухватила зубами щеку, и, яростно клацнув зубами, отхватила порядочный кусок живого мяса, прокусив щеку насквозь.

Страшно вскрикнув, пассажир выронил тварь из рук, и зажимая ладонью дырищу, другой — скорее машинально, чем осознанно — со всей силой ударил ее ребром ладони, целясь в лилейную шейку, в побег сонной артерии, но угодил прямо в зубы, которые фурия, с молниеносной реакцией змеи, подставила навстречу его летящей руке. Ребро ладони вошло в распах рта, в зубастую щель и… новый вопль. Что было дальше не видел, потому что, вскочив на ноги, уже опрометью мчался в противоположную сторону.

Проклятый парик сидел на голове как влитый, хотя шляпа слетела.

Вопль укушенного разбудил пассажиров: голоса, щелк выключателей, звук открываемой двери, чьи-то носы.

Но я успеваю проскочить в следующий вагон и — идиот! — вместо того, чтобы бежать дальше по прямой вглубь пустого коридора, свернул в туалет и захлопнул за собой дверь.

Я всего лишь хотел смыть с лица ее мерзкие слюни. Что ж — расплата не заставила себя ждать.

Сначала я услышал как близко на площадке хлопнула вагонная дверь. Затем мимо пробежали быстрые шажки босых ног… пронесло! Но нет — она возвращается! Вот рука с чудовищной силой дергает ручку двери снаружи. Раз! Второй! Хлипкий замок не выдерживает такого напора, болты лезут из пазов. Три!

— Вот ты где прячешься!

Слово прячешься она произносит как «плячешься», с трудом — ее рот чем-то набит.

Привстав на цыпочки, она-схватила мои плечи и зверски швырнула меня на колени между унитазом и умывальником на кафельный пол.

При этом на лице заметна улыбка.

Бестия все еще играла со мной!

— Помогите… — я не мог кричать от страха, а только лишь выдыхал не вопль, а пар ужаса.

Сунув пальчики в рот, она достала из-за щеки согнутый кольцом мизинец несчастного и откушенным краем — разогнув суставы — принялась кровью огрызка красить мои губы.

Конвульсии омерзения прокатились по телу, от живота к лицу, так гадок был нажим мертвой фаланги пальца.

— Послушайте, — обратился я потрясенно уже не к девочке, а к взрослому голосу дьяволицы, жившей в детской душе, — вы ошиблись, я не та, которую вы искали. Посмотрите внимательней.

Палец дрогнул в ее пальцах. Блуждая, глаза приостановились на моем лице, она словно бы пыталась разглядеть: кто это? сквозь плотную завесу смертельного сна.

— Почему ты не хочешь играть со мной? — плеснул голос тоном выше; в прокуренной густоте стал проступать фальцет подлинной девочки.

— Я забыл все игры, — тащил я ребенка из глубин бестии на поверхность сна.

— А в веревочку?

Ночной поезд завыл протяжно и, лязгая буферами вагонов, стал притормаживать.

— Хорошо, —остается одно: прыгать с поезда на ходу. И прыгать в момент торможения.

— Чур, ты конь, а я всадник!

Слово «конь» показалось мне необычайно прекрасным и я мысленно повторил его несколько раз.

— Хорошо. Я — конь, а ты — всадник, — осторожно встаю с коленей в полный рост.

Бросив кровавый палец на кафельный пол, она бесстыдно задрала ночную рубашку, мелькнуло голое утлое тельце с заметными ребрами, и спустила к ногам веревочку, которая обвязывала поясницу. Перешагнув, бестия ловко накинула петлю на мою шею и легонько натянула поводья. Я помертвел — один адский рывок и она срежет мне голову с плеч словно лезвием бритвы.

— Тппрру! — засмеялась она счастливым смехом, когда конь усадил ее на плечи и резво поскакал по пустому коридору спящего вагона.

Но мне было не до смеха — мало того, что веревка кольцевала горло, ее худые колени крепко стискивали мои щеки, упираясь босыми подошвами в грудь. Когда поводья натягиваются —по спине бежит струйка холодного пота.

Между тем она почти невесома.

Поезд снова завыл, визг колес по рельсам подтверждал — состав тормозит все сильней.

Пора! Подскакав к выходной двери, я толкнул ногой створку и, стиснув что есть силы худые колени, с разбегу бью головкой чудовища по краю дверного проема, лбом о косяк. Мне повезло, удар был настолько внезапным, что тварь сбросило на пол. Ты убил ее!

Метнувшись в тамбур, я распахнул вагонную дверь и повис на подножке.

Господи! Поезд катил по середине моста над широкой рекой сквозь сырую чернильную ночь. Одна за другой мерно мелькали стальные балки мостовых опор, каждая из которых была готова размозжить всмятку башку любого глупца.

Сквозь переплеты шпал внизу мерцала далекая черная вода и опоры моста, стоящие по пояс в реке.

И тут дьяволица пулей вылетела за мной в тамбур. Ее лицо было залито кровью из рассеченного лба, рубашка закапана пунцовыми пятнами. А руки вскинуты вверх и сломаны в локтях словно крылья. Пальцы согнуты когтями. Фурия расцвела, как куст адской розы в шипах. Взор исчадья был просто ужасен.

Я приготовился к смерти, но… но тут в тамбур выскочила нелепая фигура — сонная баба в бигуди, в халате и шлепанцах на босу ногу. «Ты опять за свое, сучка!» Й ухватив тварь за ухо костяшками пальцев, выкручивая мякоть, принялась лупцевать ладонью по попке, как обычную девочку. Только один косой взгляд в мою сторону: чего вылупился? И что же? Исчадье расплакалось! Достав платок баба стирает пролитую кровь с лица и утаскивает чудовище за руку вглубь вагона.

Мои чувства понятны — я был поражен этой бабой в бигудях не меньше, чем самой дьяволицей.

Что было дальше?

Я раздумал прыгать на полном ходу, тем более, что когда мост кончился, поезд снова набрал скорость экспресса. Отдышавшись на подножке, захлопнув дверь, я направился з самый конец состава, пока не уткнулся в последний вагон, в хвостовой тамбур. Стоп! На ватных ногах возвращаюсь к купе проводника и вежливо стучу в дверь. Проводник на месте. Это молодая деваха с кулаками боксера. Ее лицо не выражает никаких эмоций. Она вяло слушает мои путанные объяснения, отрицательно мотая головой: свободных местов нету, обращайтесь к начальнику поезда в седьмом вагоне. Я наугад лезу в сумочку на запястье своей руки. Ага! Это, кажется, доллары. Зеленая бумажка производит впечатление: идемте. Я иду следом. Проводница тихо открывает дверь купе стандартным ключом: ваше место тринадцатое.

Во сколько прибываем?

По расписанию — в восемь утра.

Но я не спрашиваю куда прибываем. На часах — три ночи.

Жесткое дешевое купе на четверых пассажиров. Я, не раздеваясь, только стянув плащ, как можно тише пробираюсь на свободное место на верхней полке — мое тринадцатое уже занято — там постелен голый мастрас без простыни и брошено колючее одеяло. Опускаю голову на подушку; она без наволочки и, включив ночник, бегло изучаю содержимое сумочки: бумажник, рубли рассованы вперемешку с долларами. Сумма весьма приличная. Откуда у меня столько денег? Только долларов около тысячи. А это что? Цветная фотокарточка. На ней голова белоснежной лошади. Чуткие уши. Взгляд огромных глаз. Верчу в руке в поисках какой-нибудь надписи. Пусто. Ни одной закорючки. А это что? Маленький черный блокнот. Открываю. Масса телефонных номеров на каждой страничке и ни одного имени! Единственный ориентир-буква алфавита на зубчике с краю. Позвонить? Но кого звать? И что спрашивать? Простите, вы не узнаете мой голос? Кто я? …ммда… А это что такое? В моих руках плотная прямоугольная пластинка с металлическим покрытием поверх картона. Ее предназначение мне абсолютно непонятно… откладываю в сторону… Только тут я замечаю, что за мной подглядывают чьи-то глаза с полки напротив. В полумраке купе я не могу толком рассмотреть: кто этот человек.

— Я вам мешаю? — говорю я шопотом змеи.

Глаза тут же гаснут.

Внезапно поезд начинает резко тормозить. Я ждал этого —в моем купе найден труп… остановка на ближайшей станции. Не закончив осмотр сумочки, я выключаю ночник. Я стараюсь не вспоминать ночной кошмар. Хорошо помню до сих пор то безразличие к собственной жизни, которое охватило меня в те минуты. Безразличие смертельной усталости. Оно переходит в глубокий сон.

Мне казалось, что сон длился не больше получаса.

— Эй, засоня, — меня толкают в бок.

Я продираю глаза. В купе светло. Утро. За окном ползет городской пристанционный пейзаж: пакгаузы, семафоры, одиночки локомотивы, депо… колеса медленно стукают на стыках и стрелках.

А расталкивает меня мосластый господин с лошадиным лицом. На голове господина уродливая шляпа в. мелкую клетку. Откуда он знает, что я должен выходить?

Свешиваюсь вниз. Черт возьми! В купе еще два пассажира: дамочка с вислыми щеками бульдога и … карлик! У него огромная лысая голова монстра. Если семейная парочка уже одета в плащи и готова на выход, то карла только что встал и сидит, красуясь в ярком халатике из желтого шелка с черными драконами.

Надо же! Она предупреждала о гадкой семейной парочке с карликом, который прятал в меню вагона-ресторана мою фотографию. Й вот они окружили меня тайным кольцом. Волей жребия я угодил в самое распроклятое купе.

Увидев мое нависшее лицо, карла поднимает мерзкую мордочку и пытается изобразить полное равнодушие — чуть ли не зевает. Но я легко узнаю скрытый блеск глаз: это он следил за мной ночью.

Больше ни слова.

Поправляю спутанные локоны. Сейчас, задним числом, понимаю, что меня принимали либо за наглого педика, либо за рейвера.

Выхожу в коридор…

Когда поезд наконец остановился и я, стоя у вагонного окна, пытался отыскать глазами название станции прибытия, прямо к моему окну, по платформе перрона спокойно подошла молодая брюнетка с манерами стервозной секретарши. Супруги и карлик явно медлили с выходом, желая узнать кто будет меня встречать. При этом все трое делали вид, что знакомы друг с другом только как пассажиры.

Я уставился на девушку во все глаза.

На стервочке сверкал берет из черной синтетики и такой же лаковый ломкий плащ. В руке она держала короткий стек, которым и постучала в стекло. Стук был властным и угрожающим. Она явно знала кто я такой, Она явно встречала именно меня, и ее нисколько не смущал мой скандальозный видок с локонами под венецианской сеткой.

Стараясь не выдать свое полное непонимание происходящего, я чуть-чуть приспустил коридорное стекло. Как видите, я уже вполне стал человеком. В просвет хлынули звуки вокзала. Гудки машин с привокзальной площади. Грохот тележек носильщиков. Я молча, бесстрастно смотрел ей прямо в лицо: каким образом можно узнать, что я приеду в последнем вагоне, в четвертом купе, если я сам узнал об этом всего лишь несколько часов назад?

— Привет, Герман! — и она помахала рукой в черной перчатке.

Итак, значит меня зовут Герман.

Но это мужское имя.

Выходит — я не женщина.

Глава 2

Тайна моего рождения. — Начало всех несчастий. — Счатливое спасение. — Кто хочет моей смерти? — Я убегаю — меня преследуют и догоняют.

Мне всегда не везет. Если я забываю зонтик, обязательно пойдет проливной дождь. А если я его не забуду, то обязательно потеряю в конце дня, потому что дождя не будет. Мои бутерброды всегда падают вниз намасленной стороной, а если я надену новые колготки — обязательно напорюсь на гвоздь. Когда я покупаю билет в театр, то сижу по закону подлости на Г3 месте, а впереди, заслоняя сцену, сидит дылда ростом с каланчу. А если я выбираю в кондитерской трубочку с кремом, в ней, как нарочно, — нет крема. Каждый божий день на меня нападают тридцать три несчастья и все какие-нибудь кусачие пустяки, и я стараюсь их не замечать. Потому что я знаю, мелкие неприятности — это моя расплата с судьбой за то, что по большому счету мне всегда чудовищно, необъяснимо, неправдоподобно, просто сказочно везет. Например, я могу наспор купить лотерейный билет с лотка у метро и обязательно крупно выиграю. Однажды я выиграла в баккара колоссальную сумму денег. Мне тогда фартило почти четыре часа подряд. Я чуть сама не спятила.

Но не буду забегать вперед.

Моя история слишком непроста, чтобы расказывать о ней наспех. С самого рождения меня злобно преследует рок. У меня не было никаких шансов спастись. И все же я победила. О, это жуткая история — первый раз меня хотели шлепнуть, когда мне было всего три годика. Вот почему мне хочется все рассказать, чтобы освободиться от прошлого. Сколько раз я просыпалась от чувства — мой палец на притопленном спусковом крючке, револьвер вот-вот пальнет в тайного врага.

Но я опять забегаю вперед.

Так вот, скажу сразу, я еще совсем молода для таких исповедей. Мне, наверное, лет двадцать пять. Я не знаю ни точной даты своего рождения, ни настоящего имени, которое мне тогда дали, ни места где я родилась. Но я не сирота. Одно из первых воспоминаний — это мамины поцелуи. Она достает меня из уютной кроватки и страстно целует в щечки. Я начинаю плакать, а затем улыбаюсь. Ее волосы приятно ласкают лицо, а кожа пахнет чудесной свежестью цветов. Почему-то ее глаза блестят от слез… Помню черную собаку с острыми ушами, она сидит в золотом кресле, как человек, положив лапы на стол, смотрит на меня сердитыми глазами и тихо и зло рычит, я снова плачу, вдруг меня подхватывают чьи-то сильные руки. Это мужчина с белыми волосами до плеч. Как приятно обнимать его загорелую шею. Отец поднимает меня к потолку на сильных руках, страшно, но я смеюсь от счастья, видно как он сильно любит свою крошку… Помню остров куда мы втроем едем на быстроходной лодке через синее море, там песок и пальмы, а на пляже стоят маленькие каменные пушки… Вдруг я остаюсь одна. Хорошо помню бесконечный день в пустом доме, это огромный и прекрасный дом полный красивых вещей, ветер колышет легкие шторы на высоких окнах, я боюсь их шелковых прикосновений, я брожу из комнаты в комнату — значит мне уже три или четыре годика — в мертвой тишине, и на мой громкий плач: — я хочу есть — никто не отзывается. Внезапно входит страшный человек, он весь черного цвета, у него черные руки и черное лицо, хотя сам он весь в белом. Он идет, ступая на цыпочках, и кого-то ищет. В его руке шприц, а я страшно боюсь уколов. Может быть он ищет меня? Я прячусь под столиком накрытым длинной скатертью. Прячусь и смотрю на его ботинки через желтую бахрому кистей. Вот он ступает на леопардовую шкуру, которая лежит рядом со столиком. Черные лаковые ботинки на белых леопардовых пятнах! Это так страшно. Вдруг в комнату вбегает черный пес и… находит меня. Страшная морда заглядывает под скатерть, от ужаса я вырубаюсь и больше ничего не помню… Затем картина жизни резко меняется. Теперь я живу не одна, вокруг много-много детей, они противные и злые, а вместо уютной постельки в спальне я сплю в большой зале, где кроме моей еще много других детских кроваток. Мне все время страшно. Особенно ночью, когда в окна залы смотрит луна и вся спальня разлинована черно-белыми полосами. А еще все время хочется есть. И сколько я ни плачу, родители никогда уже не приходят. Они меня бросили! За что?… Потом другой противный дом полный детей, затем еще один, затем третий. Это воспитательные дома для детей-сирот. Я ни с кем не дружу. Всех ненавижу. Веду себя дерзко. Однажды укусила за руку воспитательницу. Нам не разрешалось ворочаться с боку на бок, когда мы засыпали. А еще требовали, чтобы руки во сне всегда лежали поверх одеяла. Услышав скрип койки дежурная воспиталка вбегала в палату и, отыскав виновную, вытаскивала в одной ночной рубашке в коридор, стоять босиком на холодном полу полчаса с подушкой на вытянутых руках. Как я ненавидела эти подушки — на застеленных кроватках они должны были стоять одинаковым у всех треугольничком, на который повязывался пионерский галстук. Мою постель всегда перетряхивали и заставляли застилать заново по три-четыре раза. А затем еще оставляли без обеда. Так вот эта воспиталка по кличке Гадюка Ивановна вытащила меня в коридор, хотя я не ворочалась, и держала руки поверх одеяла, вытащила и стала тихо бить по голове костяшками пальцев. Я озверела от несправедливости и укусила ее руку до крови. Тогда меня запирают на весь день в пустой темной комнате. Это первое наказание в моей жизни. Но я уже не плачу. Я уже знаю, что моих родителей нигде нет, что никто больше в щечки не расцелует. И вдруг из дыры в полу вылезает мерзкая крыса, я вскакиваю на кровать и кричу. Крыса сама пугается такого вопля и убегает под землю. А за дверью слышится смех дежурной, которая смотрит в комнату через отверстие в железной двери. Ну, гады! Смейтесь! Но я ни за что не заплачу! Я только сильней стискиваю зубы… Последний детский дом был самым противным: унылое уродливое здание на пустыре, решетки на окнах, туалетная вонь на всех трех этажах, запах хлорки, злые, жадные, лживые девочки и мальчики. Здесь я пошла в школу, здесь прошли три самых ужасных года моей жизни. У меня всего одна подружка — немая девочка с голубыми глазами. Она может ходить по ночам с закрытыми глазами. Я пробую ей подражать, но натыкаюсь на предметы. Ее зовут Верочка по прозвищу Веревочка, потому что фамилия ее — Веревкина. Однажды она открывает мне тайну — она умеет говорить, но притворяется немой, чтобы меньше наказывали. И еще она не хочет учиться. Мы дружим еще крепче. Я учу ее считалоч-ке-заговору от беды: экете пекете чукете ме, абуль фа-будь, дуль сане… Я первой ей рассказываю о том, что жила раньше в красивом доме с белыми шторами и плавала на остров, что у меня были игрушки.

А теперь у меня всего две своих вещи — маленькое круглое зеркальце, да пустой флакон из-под духов, который я нашла и который до сих пор чудесно пахнет, как кожа моей мамы. И еще я свистнула книжку из школьной библиотеки — это сказки Перро, я прячу ее под матрасом. Моя любимая сказка о Золушке и принце, о том как она потеряла на бале хрустальную туфельку и чем все это кончилось. Это маленькая дешевая книжечка в красной картонной обложке, где страницы исчерканы карандашом, а рисунки подклеены с обратной стороны страницами из другой книжки.

Я читаю ее и стараюсь не плакать. Фиг вам, паскуды!

И вдруг все снова меняется, как по мановению волшебной палочки. Сима! тебя к директору… Меня тогда звали Симой. А фамилия моя была Крюкова. Я упираюсь, я ни в чем не провинилась, но меня тащат силой, а там — в кабинете директора, — меня внезапно начинает обнимать и целовать незнакомая женщина с золотыми зубами. Она кажется мне жуткой старухой. Кроме того, меня так давно не ласкали, что я чуть не вскрикнула… но от незнакомки пахнет тем самым дивным запахом цветочной свежести, каким веяло от маминой кожи, и не так робко и печально, как из пустого флакона, а сильно и страстно… и я замираю в объятьях старухи, как пойманный зверек.

Директор заявляет, что меня отыскала близкая родственница и я буду исключена из интерната. Я молчу, я уже согласна, я даже позорно держусь за чужую руку, от которой так чудесно пахнет.

С тех пор «Ревийон» — мои любимые духи.

— Никакая ты не Сима! — заявляет тут же тетушка Магда, — ты Элиза! Элиза Розмарин! Я чуть не грохнулась на пол от неожиданности. И она увозит меня из противного двора на красивой черной машине, прочь от гадкого дома, на зависть всем девчонкам, что глазеют на нас из окон мерзкой тюрьмы. Я только лишь забежала на минутку попрощаться с Веревочкой. Узнав, что я уезжаю навсегда, она разрыдалась и принялась меня колотить от отчаяния: зачем ты меня бросаешь? возьми меня с собой! ты гадкая, гадкая! предательница! я тебя никогда не прощу! назло тебе не буду больше расти!

И я ударила ее по щеке… до сих пор совестно!

Вытащила из под матраса свои сокровища и, сломя голову, вниз, к выходу. Я летела, как на крыльях. Я боялась, что тетушка передумает. Кто бросит в меня камень?

А потом был поезд!

Я впервые еду в поезде, впервые ем пирожные с ореховой начинкой, впервые пью чай из стакана с подстаканником. Я Элиза, а не Сима! Элиза такое красивое имя! И тебе не девять, а десять лет, продолжает говорить чудеса моя добрая волшебница… Ешь, еще хочешь? И в купе приносят еще одну порцию сладостей. В глазах у тетушки стоят тихие слезы. И вовсе она не старая и не страшная!

С тех пор я стала сладкоежкой. Сладости для меня — знак свободы, вкус счастья.

А потом мы приехали в большой-большой город. Это была Москва. Моя тетушка Магдалина жила одна в просторной квартире, где было много живых цветов, белых штор, столиков, а еще разных картин с видами морей и кораблями, и островами. Она сказала, что ее покойный муж был адмиралом и достала из кабинетного стола альбом в сафьяновом переплете: Элиза, смотри. Там было несколько фотографий миленькой крошки, которую держала на руках красивая дама с лилейными щечками. Сердце мое стукнуло. Да, это моя мама, а крошка — я сама. Потом я увидела себя на руках спортивного мужчины в рубашке с короткими рукавами. Но где его белые чудные волосы до самых плеч? Почему-то он был обрит наголо. Словом, он мне не понравился. «Се тон пэр». Это твой отец", — сказала моя тетушка по-французски и я прекрасно поняла сказанное. Тут выяснилось, что я умею с детства говорить на двух языках — русском и французском! Оказалось, что я родилась в Марокко и жила в большом доме на берегу моря. Моя мать была очень богата. Так вот откуда в моей памяти тот страшный человек с черным лицом, ведь Марокко находится в Африке. И я тут же узнала его на одной из тех фотографий — он стоял вдали на парадном крыльце и держал в руках поднос с бутылками. А у ног чернолицего сидел огромный чернильный пес с острыми ушами. Дог! И мне опять стало страшно, как в тот роковой день, когда меня, наверное, хотели убить.

Что же я узнала еще?

Я узнала, что мой отец — шпион! Что его завербовала британская разведка, когда он сам шпионил дипломатом в Австралии — ого! — и тогда, когда его разоблачили наши и приговорили к смерти, отец познакомился с мамой, бежал в Европу, стал ее мужем и долго скрывался от мести русской разведки. И мама помогала ему.

— Они живы? — прошептала я, пряча глаза и зная ответ.

Тетушка крепко обняла мои плечики и сказала сквозь слезы: нет, Элиза: они утонули во время шторма на море на прогулочной яхте. А тебя увезли на родину отца, в Россию, потому что родители мамочки были против ее брака с отцом и считали тебя незаконным ребенком, без прав на наследство. Она была очень красива, артистична и несчастна. Ее звали Розали. А фамилию она отдала тебе — Розмарин.

Розали Розмарин, прошептала я, кусая губы, чтобы не зареветь.

А имя отца я тебе пока сказать не могу, как шпион он был заочно приговорен к смертной казни. Тебе ведь тоже отомстили, моя девочка, отдали в дом для сирот под чужой фамилией. Они знали как я любила племянника, твоего отца. Знали, что я могу тебя содержать, но спрятали — все делалось назло, из чувства мести и низкой обиды. Сорвать досаду на сироте?! Тетушка вздохнула и вытерла слезы душистым платочком из белого батиста.

Чтобы тебя отыскать понадобилось несколько лет. Я истратила кучу денег на взятки.

Надо же! Мой отец шпион! В тот момент это известие захватило больше всего. Шпион. Туши свет! Я видела шпионов только в кино и они всегда были моими любимцами, самый умный, самый красивый и смелый человек на экране всегда был шпионом. Мой отец — герой!

Тетушка накормила меня миндальными пирожными и уложила спать в уютной комнатке, в чистой кроватке, на белоснежных простынях, под голубым одеялом в цветастом пододеяльнике. Но сначала искупала меня в ванной, вылив в горячую воду половину шампуня. Я никогда не видела столько пены. Словом, я уже была влюблена в нее по уши. «И она, наверное, полюбит меня», — шептала я самой себе, уткнувшись носом в белейшую подушку. Можно было ворочаться и не держать руки поверх одеяла, а свернуться калачиком. Но я не могла заснуть. Все вокруг казалось чудесным: столик с зеркалом у окна, корешки книг в книжном шкафу, матовый напольный ночник, чей свет был мягок и нежен. Даже картина на стене, где тонул военный корабль под парусами, не казалась страшной, я смотрела на матросиков, которые влезли на обломок мачты и радовались, что они тоже спаслись, как я… Только тот, кто знает что такое жить на виду сотен чужих глаз поймет мой восторг — я была одна в целой комнате!

От прошлого осталось только зеркальце, пустой флакончик из-под духов, да украденная из библиотеки книжка сказок — мой амулет. Все это я положила в ящик своего шкафа.

Утром я нечаянно раскокала статуэтку купидона в гостиной. Но тетушка Магда меня даже не отругала. Сейчас я понимаю, что это был первый сигнал рока. С той маленькой античной фигурки из розового бисквита и началась череда всех моих мелких несчастий, а значит отсюда же надо вести счет полосе чертовских удач.

Убирая осколки, тетушка Магда подарила мне головку амура, чтобы я могла ей играть.

Пусть Бог простит ее душу, она сделала мне много зла.

Первый раз меня попытались убить уже через полгода после того, как я зажила новой жизнью.

А было это так: благодаря положению которая занимала вдова адмирала в тогдашнем, еще советском обществе, я была устроена в одну из престижных столичных школ и стала одной из богатых московских хрюшек, которых выращивали в стране всеобщего равенства отдельно от прочих людей.

Бассейн. Теннис. Усиленное изучение языков. Школа верховой езды для подростков. Я была занята с утра и до позднего вечера.

И мне— наняли няньку, потому что тетушка не могла посвятить моей особе все свое время. Ее звали Фелица-та — не правда ли странное имячко? — и она стала жить в отдельной комнате для прислуги. В ее обязанности входило: убирать мою спальню, стирать белье, отводить в школу и встречать после уроков. Это в десять лет! Я стеснялась такой опеки, но тетушка ничего не хотела слышать: у тебя было слишком тяжелое детство! И точка..

Это была весьма выразительная рослая брюнетка с маленькой змеиной головкой и глазами, как стеклянные бусы. Я была слишком умна для своих лет. Невзгоды рано закалили мое маленькое сердце, и я сразу прониклась к Фелицате тайным недоверием. Она заискивала передо мной, лицемерила с теткой, корчила из себя тихоню, кривила фальшивые улыбочки, но глаза оставались холодными и пристальными, как у змеи. Дрянь почти не моргала. Служанка напомнила мне одну из наших воспиталок из детского дома. Такие же траурные глаза, морковные ногти, костлявые пальцы. Мы звали ее Гадюка Эсесовна. Эта садистка мстила строптивым девочкам самым паскудным и зверским образом. Она приходила в общую спальню под утро, в самый разгар сна и выливала на кроватку непослушайки чашку собственной мочи, а утром, во время подъема — при всех — разоблачала несчастную писюху, зассанку. Недержание мочи было позором и виновную гнали с мокрой простыней через весь строй в прачечную, мимо палаты мальчиков, а потом еще заключали в изолятор при кабинете врача на лечение от унизительной слабости.

Так вот, я сразу насторожилась, но виду не подала, что подозреваю Фелицату в тайном умысле, нет, наоборот прикидывалась глупышкой. Конечно, мне в голову не приходило, что меня хотели прикончить. Я просто почуяла опасность. Слова тетушки Магды о том, что мне низко мстили за измену отца запали в детскую душу; я караулила нечто вроде новых попыток мести, но никак не попытку покушения на свою жизнь.

Что меня насторожило? Во-первых, у нее были слишком ухоженные руки для домработницы. Я видела руки детдомовских прачек, похожие на корни деревьев. У нашей служанки ручки были белы, ноготки длинны, и вообще у нее не было привычки вести домашнее хозяйство. Готовила она отвратительно, как в столовой, и я только удивлялась в душе — как тетушка терпит такую стряпню? Во-вторых, она явно врала, что родом из Москвы. Фелицата плохо ориентировалась и путала станции метро. Даже дорогу в Александровский сад у Кремля, куда мы ходили гулять, толком не знала, хотя сад был близко от нашего дома. Зачем эта двойная ложь? Я чувствовала что Фелицата ненавидит меня и потому с таким нажимом корчит из себя фею.

Тогда я решила погадать по своей книжке сказок Перро, которую все еще хранила в заветном месте. Я и раньше иногда это делала в детдоме. Обычное детское смешное гадание — открываешь наугад страницу, вслепую тычешь пальцем и читаешь затем ответ на свой вопрос. Так я и сделала, а когда ткнула пальцем, угодила в сказку о страшной Синей бороде, который убивал своих жен, и прочитала строчку, в какую уткнулся палец левой руки — тыкать надо всегда указательным пальцем левой руки — что там? прочитала и вздрогнула:

«…ключ от маленькой комнаты запачкан кровью…»

Фелицата жила именно в маленькой комнате, а дверь всегда крепко запирала на ключ.

Тут какая-то тайна, подумала я со страхом и решила действовать… Воспользовавшись однажды ее уходом в магазин за покупками, я проникла в комнату служанки. Я знала, где тетка держит запасные ключи от квартиры и открыла дверь похожим ключом. Вошла с бьющимся сердцем. Вот так номер! — в комнатке бедной служанки пахло дорогими духами. Я осторожно осмотрела ее постель. Ничего подозрительного. Заглянула под матрас. Пусто. Открыла чемодан, стоявший под кроватью, — ничего страшного. Открыла комод — чистое белье, безделушки, косметика… пока не наткнулась в узком стенном шкафу для постельного белья на дамскую сумочку. Обычная элегантная сумочка черного цвета с желтой застежкой на короткой ручке. Но она была спрятана на самое дно, под стопкой выстиранных простыней. Нет, это не обычная сумочка. Она из крокодиловой кожи. Слишком хороша для домработницы! Я заглянула внутрь и похолодела — на прямоугольном дне зловеще блестел дамский револьвер с ручкой из чистого золота! Короткоствольный револьвер с перламутровой розой, откуда пялились на меня глазки мелких розовых.бриллиантов! В доме тетушки я научилась понимать толк в таких вещах! И еще разило духами моего детства.

Я тут же захлопнула сумочку. Сердце отчаянно стучало. Мне стоило больших усилий, чтобы вновь заглянуть внутрь и изучить содержимое. Я взяла в руки револьвер, испуганно любуясь его красотой и весом. Хозяину такого оружия есть, что защищать! Кроме оружия я нашла белые резиновые перчатки — ага! чтобы не оставлять отпечатки пальцев, — затем пахучий флакончик моих любимых духов, упрятанных в мешочек из парчи, потом достала фотокарточку. Ну и ну! Это была моя фотография — я в седле на занятиях школы верховой езды. Подо мной смирная кобыла в яблоках по кличке Трапеция… Но убей Бог, я не фотографировалась в тот день. Это сделали тайком от меня. Но самое жуткое — мое лицо было обведено наглой жирной чертой красного фломастера. А прямо в щеку вонзалась указательная стрелка того же цвета. Тут же рядом была размашисто написана одна единственная буква "С". И стоял острый восклицательный знак. Чтобы это значило? Я пригляделась к букве и поняла, что ошиблась. Это вовсе не русская "с", а французское "G" ге… заглавное…

Казалась наглая ~ багровая буква сочится свежей кровью!

Стукнула дверь в прихожей. Смывайся! Я быстро поставила сумочку на место, молнией вылетела из комнаты служанки, закрыла дверь на два поворота: как было; вытащила ключ из замочной скважины, бегом к себе — и притворилась спящей. Это была Фелицата. Вот, бесшумно открыв дверь, она долго и мрачно наблюдает за мной, я вижу сквозь ресницы, как страшно блестят злобой ее чернильные глаза. Облизнув губы алым язычком, она уходит к себе в логово… Стерва обладает тайным чутьем "и видимо тоже, что-то чувствует. Наверное, учуяла узкими ноздрями змеи тонкий аромат «Ревийона».

Словом, туши свет!

Я была так ошеломлена находкой оружия, что, наверное, неделю ничего не могла соображать. Я понимала только одно — целью и мишенью этой тайны была я сама. И что надо мной нависла смертельная угроза. Нажим фломастера и знак восклицания на моем лице не оставляли сомнения. Неужели меня хотят убить?! Что делать? Рассказать все тетушке Магде? Но при всех моих горячих чувствах к спасительнице, я привыкла не доверять взрослым. Взрослые — самые отвратительные, мерзкие и лживые существа на свете. Я надеялась только на себя.

Но вспомните, мне было всего десять лет.

Но я уже хлебнула горя и умела постоять за себя: надо было опорочить Фелицату в глазах любимой тетушки и выгнать убийцу из дома.

Сначала я сперла у тетки ее. обожаемый браслет с рубинами и подложила няньке в корзину с грязным бельем. Я знала, что завтра мы собираемся в театр, и Магда хватится любимого украшения. Так и вышло. Браслет не был найден. Тетушка накричала на Фелицату и та побелела. А в театре, в ложе, во время антракта, я по секрету сообщила тетке, что видела как служанка рылась в ящичке туалетного столика в тетушкиной спальне. Та прикусила губу. Но все кончилось пшиком… Когда мы вернулись из театра, Фелицата торжественно объявила, что браслет нашелся — он закатился под кровать. Нашла змея! В ее морозных ночных глазах я читала подозрение против себя, но продолжала умело разыгрывать из себя дурочку: тетушка подари мне такой же браслетик, ну тетушка…

После неудачи с браслетом, я решилась на крайность, вспомнив мерзкую жизнь в интернате и ночные нравы детдомовцев, я вдруг ошарашила Магду:

— Тетушка Магдалина, Фелицата ко мне пристает.

— О чем ты, радость моя? — тетка изумленно вскинула брови.

— Да она гладит меня везде, когда я моюсь в ванной. Целует. Украла мои трусики. А вчера, когда я уже засыпала, вошла в спальню и начала лизать мои губы, уши, сосочки… щупала руками внизу…

— Почему ты не закричала?!

— Я испугалась. Она так громко дышала, скрипела зубами, закатила глаза… — словом, я описала нашу старшую пионервожатую по кличке Липуха Засоска, которая однажды упорно преследовала меня чуть ли не месяц, пока ее не перевели в другой интернат для сирот.

— Бедняжка! — тетка обняла таким образом, чтобы я не видела ее лица, так вспыхнула ее кожа пунцовыми пятнами. — Какой стыд!

— И руки у нее были холодные, как у лягушки кожа, и вином изо рта пахло, — давила я на психику тетушки. — У вас вино в баре стоит, она пьет тайком, а потом воды подливает.

— Хорошо. Я поговорю с ней, — тетка закурила. А это признак глубокого раздражения.

— Но тетя Магда! Она же ни в чем не сознается. Скажет, что я вру, что я — бессовестная лгунья…

Я уже ликовала в душе. И напрасно! Вечером обе женщины о чем-то долго шептались в гостиной; меня никто не позвал. Фелицата осталась в доме, только ее ночные агатовые глаза стали следить за мной еще пристальней: так ли она глуповата как кажется?

Из-за страха, что меня скоро пристрелят, я стала плохо спать, учеба не лезла в голову. Подружки мои были сплошь маменькины дочки, они ничего не знали о жизни, о том, что люди — порядочное говнецо, и я ничего никому не могла рассказать. Да и о чем мне, бывшей детдомовке, говорить с эклерами?

Не зная, что делать, я все ж таки продолжала тайком исследовать проклятую сумочку: мало ли что! Все оставалось на своих местах: золотой пистолет, резиновые перчатки, флакон в парчевом мешочке — может быть это яд? Моя фотокарточка. Я пыталась понять, есть ли пули в оружии. Но не знала где надо смотреть, где открывать… и вдруг! однажды нахожу на дне новенький ключ. Я сразу узнала его — это был ключ от входной двери. Точнее — его дубликат. Но ведь у Фелицаты уже имелся свой собственный ключ, значит этот ключ-двойник предназначен кому-то другому? Кому? Ну конечно убийце!

Я перевела дыхание —следовательно, как только ключ исчезнет из сумочки, мне надо быть начеку. Ключ от входной двери в нашу квартиру окажется в чужих руках… Что будет дальше? А дальше вот что — меня специально оставят одну в квартире, например тогда, когда тетушки не будет дома, а Фелицата возьмет и уйдет за покупками. И тогда оно войдет в дверь, открыв ее запасным ключем.

Я бросилась к своей книжке-заступнице, достала сказки Перро, зажмурилась и отчаянно ткнула пальцем левой руки в какую-то строчку. Открываю глаза и с испугом читаю:

«Дерни за веревочку, дверца и откроется»…

Это из сказки о Красной Шапочке! Там дверь у бабушки не запиралась на замок, и волк легко проник в домик и сожрал старуху.

Моя верная книжка подсказывала, что я на правильном пути — опасность войдет через дверь. И дверь будет не заперта.

Я даже загордилась собой, дура.

Если бы я представляла какой ужас мне предстоит пережить на самом деле, я бы не справилась: страх парализует волю. Но видимо, мой ангел-хранитель был влюблен в эту печальную девочку с пепельной головкой и надутыми от вечной обиды на небо губками.

Мы жили на четвертом этаже. Я вышла на тесный балкончик и принялась размышлять с детским упрямством: итак, убийца войдет в прихожую и разом отрежет все пути для моего бегства. Если привязать к перилам прочную веревку для белья, то я могу спуститься по веревке во двор… высоты я не боялась. А спорт сделал меня сильной… Ага, в чулане в прихожей как раз есть такая вот подходящая веревка, и толстая, и длинная, и прочная. Она легко выдержит вес десятилетней девочки. Но тут я сообразила, что убийца выбежит за мной на балкон и запросто перережет ножом узел веревки и я упаду на асфальт. А нож у него будет обязательно. Упаду и разобьюсь насмерть. Только мокрое место останется.

Словом, везде — фиг!

Самое простое решение — выбежать на балкон и звать на помощь. Но я была стеснительной девочкой — орать мне казалось постыдным, нет, уж лучше пусть будет то, что будет, чем орать благим матом, решила я с максимализмом юной души.

Что же делать в минуту смертельной угрозы?

Я еще раз внимательно оглядела балкон и заметила узкий кирпичный карниз, идущий вдоль стены дома. Все-таки хорошо, что я не боюсь высоты! Можно будет сначала встать на балконные перильца, оттуда шагнуть на карниз, и, цепляясь за трещины, дойти до водосточной трубы, ухватиться за нее покрепче и стоять молча и упрямо, пока не придет помощь… Да! нужно будет успеть снять обувь, пробираться по карнизу в носочках, чтобы не сорваться.

И я опять загордилась про себя собственной смелостью и рассудительностью, дуреха.

Но все случилось иначе — убить меня пришел человек, который не мог следовать логике.

В тот день… до сих пор мурашки по коже… так вот, в тот день, когда Фелицата привела меня из школы, тетушки Магды дома не оказалось. Где тетя? Она в гостях, спокойно ответила мерзавка. Я насторожилась, она была бледнее обычного, в уголках глаз тлели ночные огоньки, а слегка покусанные губы выдавали скрытое волнение. Сейчас она скажет, что уйдет за покупками, подумала я.

— Элайза, — она обращалась ко мне на английский манер, — я схожу в магазины, а ты никуда не уходи, занимайся языком. Вечером тетя сама проверит уроки.

Я промолчала. В тот раз служанка собиралась слишком долго и тщательно: накрасила губы, промакнула вороные волосы надушенной салфеткой. Как я сейчас понимаю, она готовилась к тому, чтобы когда все кончится, произвести хорошее впечатление при даче показаний… Змеиные глазки кололи ледком, а прежде всегда мертвенные, бескровные щечки вдруг окрасились приливом румянца. Кто бы мог подумать, что жить ей оставалось чуть больше часа.

Она явно медлила, цепенела у зеркала, словно чего-то ждала — внезапно грянул телефонный звонок, один, второй… и телефон смолк. Но Фелицата и не собиралась снимать трубку — два звонка походили на условный сигнал. Быстро завернув тюбик помады, она отпрянула от зеркала, и уже уходя, почти на бегу, неожиданно потрепала горячей ладонью по моей стриженой головке. Какой непривычный жест ласки! Все-таки стерве было не по себе — она-то, сволочь, прекрасно знала, что мне сейчас предстоит.

Как только хлопнула дверь в прихожей, я сразу метнулась в ванную, достала припрятанный ключ и открыла дверь в комнату Фелицаты. Так и есть! В проклятой сумочке не было запасного ключа от квартиры. А вот револьвер на месте. Это чуть успокоило… как будто меня должны были прикончить только из этого оружия, дура! Фотокарточка тоже исчезла — ага! кто-то должен будет узнать меня в лицо.

— Беги, беги! Полный атас, идиотка! — кричу я сейчас самой себе.

Я вела себя как полная дура еще и потому, что детский дом был тогдашним моим представлением обо всем мире —из него нельзя убежать. Взрослые — повсюду, а раз так, значит спасения нет нигде.

Как ни была я чутка, он сумел отворить дверь бесшумно и вошел в квартиру на цыпочках.

— Привет, девочка! — сказал он весело. И показал грязные ботинки, которые держал в левой руке — мол, вот почему так тихо. Я сразу поняла, что это псих. Обритая наголо голова. Страшно оттопыренные уши в коростах. Белый больничный халат, видный из-под короткого плаща. Голые руки-удавы в свежих порезах и мазках зеленки. Рваные носки, из дыр которых лезли черные ногти. И почему-то еще куча мух, которые влетели с ним в комнату! Несколько мух ползали по черепу, и он их не чувствовал. И наконец глаза — одновременно безумные и умные. Глаза психопата. Он почти не моргал. Веки словно приклеены. Близость маленькой жертвы возбудила психа до состояния истеричной веселости. Но я уже знала одного такого безумца Колю Бешеного — санитара из изолятора в нашем интернате — и потому разом проникла в тайну безумия — он до неистовой истомы, до испарины ненавидел женщин.

— А я не девочка! Я мальчик! — выпалила я в ответ.

— Но! но! но! — Он сел напротив меня за обеденный стол, где застал меня, ворвавшись в гостиную, — и поболтал в воздухе немытым пальцем в пятнах зеленки, — Здесь живет маленькая мерзкая писюха! — лицо психопата исказила кошмарная гримаса.

— Вы ошиблись. Я мальчик, — сказала я с оттенком мальчишеского презрения к девчонкам.

Он был явно сбит с толку моим упрямством и глядел с детской недоверчивостью. На счастье, я была тогда коротко подстрижена и действительно походила на мальчика.

— А где та мерзкая гадина, вонючка, писюха?! — крикнул он в бешенстве и выхватил из кармана плаща медицинский скальпель, примотанный проволокой к деревянной ручке.

— Такая черная? Высокая? — спросила я, скрывая ужас, и в панике чувств описывая служанку Фелицату.

— Да, черная грязная волосатая писюха, — кивнул маньяк.

— Она в ванной спряталась, — и я приложила палец к губам, — тссс!

— А! Тссссссссс… — просипел он и осклабил страшный рот, где от зубов остались лишь острые обломки, и заговорщически подмигнул безумным глазом, — сыграем в ножички?

— Давай! — согласилась я с интересом, как положено настоящему мальчишке.

— А ну, клади руки на стол! — От сумасшедшего исходила такая зверская сила и страсть помешательства, что я положила ладошки на стол и растопырила пальцы веером.

Он склонил голову, изучая руки, и насвистывая с исключительной правильностью пассаж из оперы Мейер-бера «Роберт дьявол», поднял нож. Этот свист напугал меня не меньше, чем скальпель. Я тогда таскалась с теткой по операм и сразу узнала мелодию.

Кха! И безумец нанес лезвием серию молниеносных ударов между моими пальчиками так, что нож ни разу меня не поранил. Он был в диком восторге от своей ловкости и громко расхохотался.

Любимый тетушкин стол из карельской березы был безнадежно испорчен адскими царапинами.

— Теперь ты! — Психопат протянул мне самодельный нож и растопырил на столешнице свои страшные руки. Я взяла оружие двумя ручками, замахнулась — если первый удар пришелся между пальцами, то при втором — лезвие скальпеля вонзилось точно в мясо между указательным и средним, там где кожа натягивается перепонкой. Я обмерла. Кровь брызнула на стол, но псих только рассмеялся безумным хохотом: ведь я проиграла состязание в ловкости! С полоумной радостью он вытащил засевшее лезвие из стола и из руки, и стал лизать языком рану, лизать словно собака, лакающая воду из лужи. Только тут я почуяла от безумца запах больницы. Едкий мерзкий запах отчаяния.

Внезапно зазвонил телефон — веселость психопата мгновенно испарилась. С перекошенным от злобы лицом, он метнулся к аппарату на телефонном столике, сорвал трубку и стал яростно кукарекать, лаять, мычать, выть, изображать звуки задницы и быстро-быстро плеваться в телефонную трубку. Я тихонечко встала из-за стола. Но не тут-то было!

Сокрушительным ударом разбив трубку об стену, и отшвырнув лохмотья пластмассы, сумасшедший преградил мне дорогу. Нож оставался лежать на столе. Опустившись на колени, умалишенный вдруг принялся по-собачьи обнюхивать меня, жутко раздувая ноздри. Я тогда была невысока и, опустившись на колени, псих близко-близко заглянул в мое лицо мутными глазами в красных прожилках. Безумные дырки жадно всасывали частички моего детского запаха. И с каждым вздохом психопат все больше и больше возбуждался: «Писюха! маленькая мерзкая вонючка, шлюшка… писюхой пахне-е-ет!» Его колотило, как от озноба, зубы клацали. На губах появилась пенка. Глаза почернели от бешенства. Изо всех сил я ударила его по щеке и честных слезах выкрикнула: «Я мальчик! Мальчик!»

Почему я не взяла тот револьвер из сумочки?! Я же знаю — нужно только прицелиться и нажать курок!

— Я мальчик! — И снова хлобысть его по щеке! Помешанный моргнул от удара, первый раз моргнул!

И вскочил на ноги. Он был явно испуган моей оплеухой. Смущен и даже растерян таким мальчишеским натиском.

— Пойдем пописаем, — предложила я с вызовом, продолжая разыгрывать возмущение подростка, которого обзывают девчонкой.

— Пойдем, — маньяк разом стих и присмирел.

В длинном мешковатом свитере, который наползал на колготки, моя фигура выглядела довольно бесполо. Вот если бы я была в юбочке… я бы, конечно, погибла.

Я уверенно пошла к туалету, а проходя мимо ванной сделала знак — она там… Псих осклабился и приложил оттопыренное ухо в болячках к двери: «А, писю-ха-а-а…»

— Тихо! — Я приложила палец к губам, — услышит. Он тут же перешел на шепот:

— Гадкая черная большая грязная писюха…

В его помешательстве было много от наивности малого дитяти.

В туалете я смело сказала: «Чур, ты первый!» Он подчинился игре, и я — мельком — увидела все безобразие самца. Моего отвращения хватило впоследствии чуть ли не на семь лет девственности.

Делая свое нехитрое дело, ненормальный был явно скован моим присутствием. Страшные от корост уши покраснели, дыхание стало прерывистым, он даже встал ко мне полуоборотом и потому спокойно отнесся к тому, что я просто — бац! — вышла в коридор и даже прикрыла за собой туалетную дверь.

Выйдя на цыпочках в прихожую, я уже собиралась было распахнуть входную дверь и пулей выскочить на лестничную площадку, но ангел-хранитель снова спас Красную Шапочку — психопаты невероятно чутки, его не обмануть, услышав, что жертва пытается спастись, он впадет в столь страшную ярость, остановить которую может только пролитая кровь жертвы. «Нет, нет», — я быстро вернулась из прихожей в гостиную, нож лежал на том же месте, — «Не смей трогать его вещь!» — шепнула я себе, вышла на балкон и, понимая, что уже не успею снять кроссовки, встала сначала на табурет, затем — на узкие перильца, а оттуда шагнула на заветный спасительный карниз. Лишь бы дойти до водосточной трубы, обнять ее крепко накрепко двумя руками и ждать помощи.

Я не успела и сделать шага, как психопат ракетой вылетел на балкон. Увидев меня на карнизе, он снова был сбит с толку. С одной стороны, ничего не стоило схватить жертву протянутой рукой, с другой стороны, он не понимал, что я делаю на стене — сознание идиота оказалось поставленным в тупик.

Я сделала второй осторожный шажок по карнизу. Из под ног посыпались камешки и кирпичное крошево и… боже! они падали вниз. Не надо туда смотреть! Сумасшедший снова щерился полоумной улыбкой разбитого рта, он принял происходящее за новую игру. Уверенно взобравшись на балконное перильце и расставив руки, он принялся с дьявольской ловкостью лунатика легко шагать взад и вперед по узкой металлической полоске, едва ли шириной в три сантиметра, демонстрируя, что тоже запросто способен вытворять такие вот штуки-дрюки. На —углах перилец он спокойно поворачивался на пятках, не обращая внимания, что внизу четыре этажа высоты большого сталинского дома, то есть, обычных этажей — больше чем пять. Сила его безумия была поразительной.

Я ободряла чокнутого вымученной улыбкой и оттчаян-но цеплялась за стенку — шажок, еще один шажок, еще… а вот и спасительная водосточная труба! Я обняла ее с такой страстью, на какую способно только несчастное сердце.

Теперь я была на безопасном расстоянии, и психопат мгновенно учуял это, — он не сможет дотянуться до меня руками. А! Его реакция молниеносна — прямо с перилец он делает уверенный шаг на карниз, где его нога в рваном носке никак не помещается! Псих с силой давит на кирпич, часть карниза откалывается и, потеряв равновесие, безумец срывается вниз. Странно, но я вскрикиваю от ужаса, и что же! Тот успевает одной ручищей ухватиться за балконное ограждение — падая, ухватиться! — без всяких усилий подтянуться вверх и выбраться на балкон. «А, писюха!» — вскричал он голосом обманутого чудовища и, схватив лыжную палку, — лыжи стояли на балконе — попытался дотянуться до жертвы. Если б это были взрослые лыжные палки — сбить меня с карниза ничего бы не стоило, но в руках безумца была детская лыжная палка: бамбуковая тросточка с пластмассовым блюдечком. И все же алюминиевый кончик свистел в воздухе буквально в нескольких сантиметрах от моей спины. Я изо всех сил вжималась в стенку, обнимая трубу. Внезапно труба дрогнула. Глянув вверх я в панике увидела что от моей тяжести часть трубы начинает рывками выдираться из железных звеньев, как позвонок из позвоночника.

«Аррр…..рррр…уууу…», — клокотал от бешенства пенный рот безумца. По лицу волной пошли судороги. Убедившись, что я вне досягаемости, он прекратил попытки и умчался с балкона в гостиную — за ножом! Как ни было страшно, но я разжала объятья вокруг хлипкой трубы и снова пошла по карнизу прочь от балкона, все ближе и ближе к раскрытому окну соседней квартиры. И вовремя! Психопат вернулся с длинным куском сломанной гардинной палки, к концу которой он на ходу прикручивал проволокой свой жуткий скальпель, отмотав его от ненужной ручки. Таким копьем меня можно было проткнуть насквозь.

Камешки опять полетели из под ног вниз: ой мамочка! кроссовка сорвалась с кирпича и я чудом удержала равновесие.

Убийца вскинул оружие на плечо и прицельным ударом — паскуда! — направил лезвие в мою голову — мимо! Скальпель чиркнул по кирпичной кладке, на волосы посыпалось красное крошево.

Новый замах безумца.

Какое жуткое зрелище. Но как назло — никто внизу не поднял вверх головы, а ведь двор был полон людей, я слышала голоса, ни одна душа не выглянула из окна в доме напротив. Психопат убивал девочку в самый разгар дня. Только старая стена приходила мне на помощь, каждый раз подсовывая под руки, в кончики пальцев, еще одну глубокую трещину, за которую можно уцепиться, еще один кирпич, на который можно поставить ногу.

Новый удар копья снова пришелся над головой — он был так страшен, что скальпель загнуло вверх, и псих был вынужден снова прикручивать проволокой лезвие. Пена уже бородой слизи моталась на его подбородке. Никогда еще я не видела столько пены.

Три последних шажка вдоль карниза и моим глазам открылась незнакомая комната — кабинет, полный книг — ухватившись руками за противоположный край подоконника, я — обдирая коленки — чудом вскарабкалась и тяжело спрыгнула на пол. Сзади остался тоскливый рыдающий вопль безумца: жертва скрылась из глаз. Оглядываюсь по сторонам — никого. Подбегаю к двери из кабинета и отчаянно стучу. Это я, Красная Шапочка! В ответ тишина. Открываю высокую дверь… Просторная гостиная, пол которой украшен леопардовой шкурой, рядом — круглый столик, накрытый скатертью в длинных желтых кистях по краю… тут мне становится страшно, словно я уже где-то видела и эту самую шкуру с длинными лапами в мелких леопардовых пятнах и такой же вот столик, под которым вполне можно спрятаться. От столь внезапного совпадения двух вещей с памятью детства душа моя ежится ужасом. С отчаянным сердцем устремляюсь в прихожую, толкаю плечом закрытую дверь: «Ррррр…» — на меня злобно смотрел исполинских размеров черный пес с острыми ушами в ошейнике из красной кожи в металлических шипах! Пес вскочил с коврика у входной двери и глаза его мгновенно налились светом злобы. От неожиданности я спотыкаюсь о порог и падаю на четвереньки. Пес кидается навстречу, распахивая мокрую алую пасть полную кошмарных клыков.

«Буззо!» — вскрикнула я в панике. Буззо… Так звали нашего пса в Марокко моего детства. Видимо страх вскрыл запечатанный сосуд памяти. Не знаю, что остановило нападение адской собаки. Я знала всех собак нашего двора, но никогда не видела это чудовище, ростом с теленка. Только недавно я случайно узнала, что опуститься на четвереньки — один из способов усмирения сторожевых псов.

Налетев, черный дог неожиданно опустил лапы на мои плечи и, прикрыв пасть, содрогаясь до жилочек, полный кипения ярости, рыча, принялся жадно обнюхивать мое лицо. Его ноздри свистели. Я слышала как бешено стучит его сердце. Какой ужасный день для Красной шапочки! Эти клыки в сырой пасти в один миг перекусят лилейную шейку сиротки!

И вдруг я поняла — страшилище не укусит. Но каких сил стоило ему не разорвать меня на клочки. Мы и представить не можем мук зверя вести себя по-человечески. Пес даже заскулил от боли, и, отскочив, лег на коврик, закрыв глаза и уткнув морду в лапы. Его колотил озноб: спасайся девочка, говорил весь его вид, беги, пока, пока, пока, я могу стискивать пасть… Я справилась с замком и выскочила на лестницу, захлопнув дверь. Дог разом разразился бешеным лаем.

Спасена! Это был соседний подъезд нашего дома…

Раз уж в моей исповеди появилась собака я не могу не сказать, что меня в детдоме часто преследовал один сон… будто я лежу под кроватью и вижу в щелку спальню невероятной красоты, в цветах и позолоченных бра, где на полу, на ковре — г почему-то? — лежит голая черноволосая женщина, а ее обнюхивает огромный черный пес с красными глазами. Мне страшно, что пес учует мой запах, и вытащит зубами из под кровати, но я хочу подглядывать, хочу разглядеть лицо женщины, но она закрывает его двумя руками и изгибается дугой в порыве страсти… бррр.

Стараясь не подавать никакой пищи для чужих глаз, я стерла платочком следы красного кирпича с коленок. Оправила одежду. Вытряхнула из волос кирпичную пыль и, уняв дыхание, спустилась во двор, где примкнула к девчонкам, играющим в веревочку. Отсюда был хорошо виден мой подъезд — окна и балкон тетушкиной квартиры выходили на другую сторону — я вижу, что у подъезда стоит машина скорой помощи, белый пикап с красным крестом на борту. Но кабина пуста, шофер видимо вышел. Оставалось самое простое — ждать.

Минут через двадцать появилась Фелицата. Она старалась идти как можно медленней, но никак не могла справиться с собой. Сделала вид, что поправляет туфлю, обошла машину скорой помощи, заглянув незаметно в кабину, затем поставила на скамейку у входа хозяйственную сумку — и вдруг! — заметила меня среди играющих девочек. Она была ошарашена, напугана до смерти. Больше того — раздавлена.

— Элайза! — ее голос сипел, лицо пошло пятнами. Она не знала что сказать.

Наконец взяла себя в руки:

— Ты почему здесь? А уроки?

— Там пришел мастер ремонтировать телефон. Он мне мешает.

— Мастер! Какой еще мастер? — взгляд метнулся к машине с красным крестом, — И ты оставила его одного? В квартире?!

Ничего не соображая кроме того, что я не попалась в ловушку, она кинулась в подъезд.

Конец ее был ужасен.

Увидев «большую черную вонючую писюху» психопат прикончил служанку прямым ударом скальпеля в сердце. Всего на теле несчастной насчитали больше сорока ран от лезвия. Затем псих откромсал ей голову, руки, ноги, вырезал пах и развесил куски мяса сушить от крови на бельевой веревке. Когда милиция ворвалась в квартиру, психопат, насвистывая Моцарта, принимал душ. При этом он был одет… впрочем, это все рассказали мне девочки во дворе, дома было только сказано: бедная Фелицата ушла от нас навсегда. Когда ты вырастешь, я тебе все расскажу.

Кажется, психа даже не судили, а упрятали обратно в клетку для душевнобольных.

После того что с нами стряслось, тетушка немедленно сменила роковую квартиру на другое жилье. Кстати еще более шикарное, где у меня уже было две комнаты. Тетушка никогда не нуждалась в деньгах. Тогда я еще не придавала этому никакого значения.

Я оказалась в другой школе, завела новых подружек. Судьбу несчастной Фелицаты мы обсудили только один единственный раз, в годовщину ее гибели, после того как тетка сводила меня в церковь, заказать поминание. Когда мы вернулись домой, тетушка сказала сквозь слезы, обнимая и целуя меня, что тот психопат убил несколько девочек и растерзал их на части, что в тот день ему каким-то чудом удалось сбежать из охраняемой больницы и, завладев машиной скорой помощи, проехать до

Москвы, где он зашел в поисках жертвы в первый попавшийся дом, наугад поднялся по лестнице и увидел ключ, забытый случайно нашей служанкой в замочной скважине.

Как хорошо, что ты играла на улице…

Я делала вид, что верю всей этой чепухе. Ведь я ничегошеньки не рассказала тетушке ни о психе, ни о том как он пытался меня пришить, ни о том как шла вдоль стены, ни о том, что теперь сумочка Фелицаты в моем распоряжении, там все мои сокровища, там мой золотой револьвер, из которого я научусь скоро стрелять.

Мне тоже есть, что защищать, думала я про себя.

Но кому и зачем была нужна моя смерть?

Прошло целых два года прежде, чем меня снова попытались укокошить. Осенью я чуть не угодила под машину, которая слишком внезапно помчала в мою сторону, в сумерках, и даже въехала правым колесом на тротуар. Мне еле-еле удалось отскочить. Заметила только черную шляпу на голове водителя и красные перчатки на руках, что крутили руль. Но может быть он был просто пьян?

В канун нового года на катке, в разгар маскарада, я нечаянно столкнулась с девочкой одетой в точно такой же костюм Красной Шапочки, что и я: зеленая юбочка, белый передник, алый берет, маленькая корзиночка, полосатые панталоны. Мы обе так загляделись друг на друга, что столкнулись лбами и упали на лед. Растирая здоровенную шишку, я откатила к краю ледовой дорожки, и вдруг услышала отчаянный вскрик — в мою двойняшку вонзилась стрела из арбалета! Стрела глубоко ушла в грудь, но не задела сердце. От удара девочка упала навзничь и брызнула кровью из рта. Стрелял мальчик тринадцати лет в костюме купидона: золотые усики бабочки на голове, слюдяные крылышки, декоративный арбалет… стоп! как раз арбалет-то и оказался настоящим. Он учился в нашей школе. Мы знали друг друга.

Словом ее ранили по ошибке, перепутали из-за нарядов. Слава Богу, она осталась жива… От ужаса я примчалась домой прямо в ботинках с коньками. Загрохотала по паркету в прихожей. Увидев меня целой и невредимой тетушка кинулась меня обнимать, но… но! Ведь я еще ничего не успела ей рассказать о том, что стряслось на катке?

Тут впервые мои неясные подозрения против тетушки Магды оформились в чувство отчетливого недоверия.

Я обратилась за советом к своей магической книжке и опять, наугад раскрыв книжку сказок любимого Перро, ткнула вслепую пальцем в страницу. Открыла глаза и прочла:

«Скажи Эллен, не кажется ли тебе по ночам, будто кто-то свистит?»

Что за чушь?! Я не знаю ни одной сказки где бы была какая-то Эллен? Но присмотревшись внимательней поняла в чем дело — замечательные рисунки в моей книжке были подклеены сзади страничками из другой книги и там шла речь об этой самой Эллен, я никогда не читала что там написано мелким шрифтом книги для взрослых.

Мой палец угодил в изнанку такого вот подклеенного рисунка, где страшный волк лежал в постели бабушки в ее чепце, положив страшные лапы с когтями поверх одеяла…

Теперь я знаю, что эти странички для подклейки были вырваны библиотекарем из книжки Конан-Дойла о Шерлоке Холмсе, из рассказа «Пестрая лента».

Я решила, что такое гадание не считается и закрыла свою фею в старой обложке из розового картона. И напрасно! Через несколько дней судьба несчастной .сестры Эллен Стонер Джулии угрожала мне самым чудовищным образом; речь о третьей попытке убить меня во чтобы то ни стало.

И опять к этому был причастен один мальчик! Он жил этажом выше и дружил с тетушкой, брал читать книжки, приходил попить с ней чайку. Такой добропорядочный близорукий очкарик, мальчик-чистюля, каких я терпеть не могу! Сладкоежка и мой сверстник, охотник до моих миндальных пирожных и эклеров. Я казалась ему гордячкой. На самом же деле я ему втайне нравилась, даже очень, но, чувствуя мое заметное презрение, мальчик — гордячкой — защищался от прилива своих чувств. Ведь я ему была не по зубам, я уже становилась красавицей. Мне шел четырнадцатый год. Я наконец пошла в рост, рассталась с углами на теле, завела свои моральные правила и собственные мысли. Я укрощала свой темперамент спортом — прекрасно плавала, лихо держалась в седле, училась приемам самообороны без оружия, кружила голову одноклассникам, занялась акробатикой, ходила по проволоке. Научилась стрелять, и уже знала, что в барабане моего оружия пять патронов 22-го калибра, что мой револьвер от «BIJAN OF BEVERLY HILS» изготовлен из Г8-каратного золота, украшен брюли-ками и стоит 98.000 $. Для тех, кому есть что защищать! Так вот, через два дня наш чистюля пропал. Родители дважды в тот роковой вечер заходили к нам в поисках сына. Мы ничем не могли помочь. В ту ужасную ночь я долго не могла заснуть, все казалось, что в комнате кто-то есть. Только засну — тут же проснусь. Вдруг что-то вроде тихого свиста донеслось из стенного шкафа в углу. Я вскочила с постели, словно ужаленная. Включила настольную лампу. Прислушалась. Вспомнила строчку из книжки про свист. К свисту прибавилось нечто вроде еле слышного шопота. Я с ужасом приблизилась к шкафу. Это был вместительный платяной шкаф из красного дерева. Можно было бы разбудить тетку, но в шкафу, на полке для головных уборов, в шляпной картонке я прятала свое роковое сокровище — дамскую сумочку Фелицаты с золотым пистолетом. Шопот повторился и заструился тончайшим свистом… собрав в кулак все свои силы, я отчаянно рванула ручку и распахнула дверцу шкафа. Боже! В шкафу, скрючившись, сидел мертвый Женя и держал в руках злосчастную сумочку! И сумка была раскрыта. А это что?! Голова мальчика была обмотана пестрой лентой. Но стоило только лучам лампы осветить нутро шкафа, как лента с шипением и свистом пара из чайника развернулась и быстро потекла по белой коже лица от веска вниз к подбородку. Это была змея! Настоящая змея! Подняв треугольную мордочку она стрельнула в воздух лимонным жальцем и вдруг сорвалась с мертвой головы на пол, прямо к моим ногам. Я в ужасе отскочила. Но что это? Змея явно билась в конвульсиях. Она то страстно свивалась в кольцо, то стремительно раскручивалась пружиной до тех пор, пока не вцепилась в собственный хвост и не издохла. И вот, это всего лишь дохлая гадина двадцати сантиметров длиной в геометрической шкуре.

Только тут шок прошел, и я заорала на весь дом.

Когда тетушка вбежала в комнату, я раздавила голову гада ножкой тяжелого стула.

Странное дело — шел второй час ночи, — а на тетушке вместо ночной рубашки был махровый халат словно она и не ложилась в постель. Но в тот миг мы обнялись, рыдая от ужаса.

До сих пор мне непонятно какую роль в этом кошмаре сыграл тот мальчик? Зачем он спрятался в шкафу? Подглядеть голую девочку? Каким несчастьем нашел шляпную картонку и открыл роковую сумочку?

Ведь змеиный укус предназначался мне! И змеюку в сумочку спрятал тот, кто хорошо знал мою тайну. Я открывала ее чуть ли не каждый день! И чаще всего в полумраке шкафа, таясь от тетки. Лезла наощупь рукой внутрь, чтобы почувствовать в руке тяжесть оружия. Это меня успокаивало. Бррр… я бы наткнулась на гладкую гадину и получила смертельный укус.

Наконец, почему змея так внезапно издохла? Единственное объяснение — вертясь в тесноте дамской сумочки, она нечаянно сдернула пробочку с духов и несколько капель пролились на парчевый мешочек. Но как могут духи прикончить такую тварь?

Словом, нет ответа.

Мы опять сменили квартиру— встречать на лестнице родителей погибшего мальчика было сверх всяких сил. Теперь я старалась держаться подальше от любых подруг и друзей. Если раньше я не доверяла взрослым, теперь — подозревала всех: подростков, детей, тихонь, хулиганов, красоток, чистюль, двоечников и отличников.

Весь мир против меня!

Два года прошли спокойно. Я стала забывать о смертельной охоте. Мне исполнилось пятнадцать лет. Из дикой детдомовской кошки я превратилась в юную красавицу, а главное, окончательно набралась ума и, анализируя все роковые несчастья, поняла что охота на мою жизнь ведется в духе роковой сумочки покойницы Фели-цаты, после того как я ее присвоила. Любимый цвет смерти всегда черный, как сумка: черные глаза служанки, ее вороные волосы, черная, низко надвинутая на лоб шляпа водилы в той сумасшедшей машине, которая помчалась на меня по тротуару в сумрачный вечер… Либо смерть пронизана желтым, как пронизана желтыми жилками золота парча мешочка для флакона духов: пестрая чернильно-желтая кожа змеюки, чайные глаза несчастного Жени… Либо опасность отливает оттенками красного: красные жилы в глазах психопата, его багровые уши в пунцовых коростах, берет Красной шапочки с одной стороны выдал меня на маскараде, с другой — отвел стрелу от цели в другую грудь… что бы это значило? И еще смерть всегда как бы насвистывает: свистел психопат в нашей ванной, свистнула стрела арбалета, шипенье пестрой твари напоминало свист кипящего чайника. И свист этот всегда не вульгарен, а отдает виртуозностью.

Мммда…

А что меня защищает? Ну, конечно, цвета и душа любимой книжки сказок Перро которую я — свистнула? — однажды в детстве и до сих пор не расстаюсь с драгоценной дешевкой: меня охраняет зеленый цвет леса и передника Красной Шапочки, защищает голубизна неба, ко мне льнут полевые цветы и море меня всегда обнимает, а солнце, если оно не желтит, а сияет — тоже мой друг.

Мммда… Кроме того я окончательно дозрела до подозрений против тетушки Магды. Почему я должна верить ее словам так безоговорочно? Чем можно доказать, что она действительно моя тетка? Почему скрывает имя отца? Почему не знакомит меня с его родителями? Если все правда, то мои дедушка с бабушкой еще живы… откуда у нее такая куча денег? А что если она играет против меня? И заодно с моими врагами… Ведь это она взяла в служанки тварь Фелицату! Наконец, в тот самый ужасный день моей жизни, когда я осталась наедине с психопатом, Магды — как нарочно! — не было дома, хотя она оживает только к вечеру, когда начинается светская жизнь. А кто мог впустить в нашу квартиру злосчастного мальчика? Но… но спрятать змеюку в сумочку тетке конечно слабо: она панически боялась любой живности. Выходит за ней кто-то стоит? Тот, кто может смело взять змею голой рукой!

Одновременно я гнала прочь подозрения против тетки. Ведь она меня вытащила из ада. Я живу у нее как у Христа за пазухой. Мне ни в чем не отказывают. На мое воспитание ухлопана куча денег. Зачем учить языкам эту головку, если завтра придется ее оторвать? Наконец, меня давно можно было бы прикончить за эти пять лет… словом, чувство благодарности по отношению к тетушке Магде спорило с доводами рассудка.

И еще. Не знаю стоит ли в этом признаться, но… но я испытывала тогда глупую гордость из-за той кровавой карусели, что вертелась вокруг меня: тварь Фелицата! Маньяк из психушки! Безумный водила! Шпион отец! Двойняшка на ледяном балу! Несчастный мальчик в шкафу! Ядовитая змея в сумке! Револьвер из чистого золота!.. Ого! Наверное, я очень важная персона, раз из-за меня происходит такой вот кошмар. И сколько трупов…

Так, плутая мыслями без ясных выводов, я все же решила сбежать от Магды при первой возможности.

Такой случай выпал только в семнадцать лет. Я закончила школу, получила паспорт, и удрала с труппой московских клоунов, которые создали маленький клоунский театр на колесах! Компания была исключительно мужской, но для некоторых сценок требовалась клоунесса. Я умела смешить, изображать животных, жонглировала теннисными мячами, ходила по проволоке, ездила верхом, не боялась грязной работы, наконец была хороша собой и меня легко взяли в бродячий театрик: автобус с прицепом, где есть кухня, две спальни, санузел, душевая кабинка… Я взяла сценическое имя — Катя Куку, обрила наголо свою львиную гриву… я утонула в пучине времени, затерялась песчинкой в пустыне жизни. Я была уверена, что никто и никогда, ни при каких обстоятельствах больше не сможет найти Лизу Розмарин, которой когда-то я была.

Как я ошибалась!

Сначала мы колесили по Крыму и Кавказу, затем перебрались в Прибалтику. Оттуда — повезло! — уехали в Польшу, затем в Австрию, а через два с половиной года странствий оказались в Праге, где на меня снова упала тень смертельной погони.

Вечером мы давали клоунаду на площади в Старом Граде, у собора святого Вита, где всегда полно туристов, особенно в жаркий летний вечер, — и вдруг! — в толпе зевак вокруг нас увидела женщину страшно похожую на тетушку Магду. Сначала я была так напугана, что не смогла жонглировать. Друзья пришли мне на помощь, а когда я стала обходить зрителей с клоунским цилиндром в руке, то специально протиснулась к той самой даме и убедилась в том, что ошиблась — у незнакомки были и идеальные белые зубы, и другой цвет волос, и на вид явно моложе… словом, не она! и все же — сходство необычайное.

Другой вопрос: можно ли узнать меня через три года в густо загримированной клоунессе с наклееными ресницами, с резиновым носом и в рыжем парике?!

Однако незнакомка явно приглядывалась ко мне и бросила приличное количество крон, чтобы удержать меня подольше напротив себя.

И снова удар по нервам!

Моложавой походкой незнакомка отошла в сторону, где ее поджидал рослый и мрачный африканец в белом бурнусе и круглой шапочке из леопардовой шкуры. Он пожирал меня красными глазами.

Черное с белым. Леопардовый крап смерти… Надо ли говорить, что я почувствовала, увидев такое скопище роковых примет!

Значит, погоня меня снова настигла. Значит, снова бежать?

Я была настолько выбита из седла, что прекратила выступать, наспех разгримировалась в прицепе и оставила своих друзей в полном недоумении.

Надо бы спрятаться, лечь на дно… но бес тревоги гнал меня в толпу, к людям, и ближе к полночи я оказалась в модном клубе недалеко от Вацлавской площади, в подвальчике с баром, где собиралась театральная публика. Последней каплей в заговоре судьбы стала пепельница, которую поставил на мой столик официант — она была сделана в виде собачей морды с острыми ушами и раскрытой пастью! и пепел следовало стряхивать в зубастую глотку.

Собака была исполнена с явным юмором, но мне было не до смеха.

— Почему вы боитесь черных собак? Так в мою жизнь вошел Марс.

Незнакомец был обаятельно наглым и хорош той мужской красотой, которую я ценила — ни капли слащавости, длинных ресниц и еще когда — пальцы веером! Зато броская злобность и что-то зверское в движениях тела. Или шпион, или бандит.

Как видите, больше всего я презираю пресность.

Он говорил по-французски. Но с русским акцентом. Я напряглась.

— He люблю когда со мной знакомятся в кабаках.

— Я не знакомлюсь, я спасаю вас, Элиза, — это было уже сказано по-русски.

— Вы ошиблись! — я вскочила из-за столика.

— Сядьте, — он властно вернул меня на место, — не привлекайте лишнего внимания. Видите вон ту парочку? Да не вертите так головой. Сделайте вид, что ищете официанта. Слева…

Черт возьми! Там, в углу сидела та самая моложавая незнакомка с лицом тетушки, а рядом чернел африканец в леопардовой шапочке, в диких зеркальных очках для пляжа.

— Я подслушал их разговор. Они говорили о вас. Черный вертел вашу фотокарточку в клоунском гриме. Он вроде сомневался. А дама напирала: это она, она, Элайза! Тогда негритос пошутил: за труп по ошибке — не заплатят ни цента… Вам угрожает опасность.

— Но почему? — я была в такой панике, что доверилась первому встречному.

— Не бойтесь, Элиза. Теперь у вас есть я.

Три года я была клоунессой Катей Куку и отвыкла от своего имени настолько, что оно вызывало ужас.

— Кто вы? И почему я должна доверять вам?

— Я, — он рассмеялся смехом сильного человека, — Я — Синяя Борода, убиваю всех своих жен.

Он держал себя так, словно знал о моей фее — книжечке Перро.

— Мне сейчас не до шуток.

— Простите. Предлагаю перейти от обороны к наступлению.

— В каком смысле

— Эта пара живет в том же отеле, что и я — «Европа». Это здесь рядом. Г0 минут. Предлагаю заглянуть к ним в номер и узнать, кто они и чего от вас хотят.

Марс стал злым гением моей жизни.

Он был так убедителен, а я так нуждалась в защите. Словом, ухватилась за него, как утопающий за соломинку, дура.

Мы вышли из клуба. Часы показывали первый час ночи. Я была на роликовых коньках… катиться по паркету, каким выложена вся Вацлавская площадь — одно удовольствие, но в тот час я была в полном смятении: красавец-зверь бежал рядом легкой рысцой и мне нравилась его свобода от условностей. Редкие прохожие косились на нас не без удивления. Все чехи — картоши. А мы были экзотическими фруктами. От моего рыцаря — ого, как я быстро клюнула на его опасный шарм! — пахло потом, железом, лосьоном и порохом. Я чувствовала, что он вооружен. А у мужчины должно быть оружие, и всегда при себе.

Странно. Я была знакома с ним всего полчаса. Не знала даже имени, однако прониклась к нему безграничным доверием, доверием жертвы. И тут же открыла в себе неизвестную черту — доверие меня возбуждало.

— Они живут вместе? — сорвалось с языка.

— Нет. Но их номера рядом.

Перед отелем я сняла ролики и шла босиком. Гладкие плиты приятно холодили подошвы ног. Швейцар у входа в отель был нем, как рыба — мой спутник внушил ему раболепие. Я же втайне рассчитывала на скандальчик: мадемуазель, босиком нельзя! Мне хотелось понаблюдать, как выкрутится мой оруженосец; словом, я влюблялась буквально на глазах. И с радостью понимала это. Даже страх прошел.

Мы поднялись на третий этаж. Отель был из самых шикарных — роскошь палила в глаза из всех углов. Он легко проник в чужой номер — только сверкнуло что-то в руках.

— Вы вор?

— Да нет же. Я — Синяя.борода. У меня ключи от всех дверей мира, — и включил свет.

Я обомлела: на круглом столике у дивана стояла моя заветная драгоценная сумочка! Сумочка покойницы Фе-лицаты из крокодиловой кожи.

Я чуть не вскрикнула.

— В чем дело, Элиза?

— Это моя сумочка! — я открыла позолоченную защелку, — все на месте: мой револьвер, моя книжечка сказок, мешочек из парчи с духами, заветное зеркальцо… только подкладка была вспорота и оттуда торчал уголок неизвестного письма!

— Ого! — блеск револьвера его ослепил, он понимал толк в оружии, — эта собачка умеет кусаться.

— Они сперли ее, гады! — я захлопнула сумочку и прижала к груди. Мои ролики висели на плече.

— Откуда?

— Это секрет.

Я прятала ее в коробке из под обуви, которую среди других коробок и прочего хлама держала в кладовке нашей квартиры на Градчанах, которую снимала наша маленькая труппа. Там у меня была отдельная комната.

— Во всяком случае туда, где она была, не стоит возвращаться, — он склонился над телевизором и включил видеоплеер с кассетой: по экрану промчались световые волны и вдруг появилось мое лицо… я на Старой площади выхожу из кафе… я в гриме выступаю перед публикой, иду по проволоке… одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что слежка велась уже больше месяца и я ничего не заподозрила!., а это что?., я моюсь в душе квартирки на Градчанах! там было тесно как в пенале, локти елозили по стенкам и все же какой-то паразит сумел снять меня во всех смачных подробностях…

Я кинулась к видеоплееру и давнула на «стоп».

— На самом интересном месте, — он издал вздох разочарования.

— Имейте в виду, я девственница!

— Предают только свои. Это сделал кто-то из ваших дружков.

— Глупости! — но я сразу поверила Марсу.

Снова и снова я убеждаюсь в том, что никому нельзя доверять. В этом собачьем мире друзей нет!

Но почему же я поверила Марсу? Очень просто — я влюбилась, потеряла голову и была жестоко наказана.

Между тем, он многозначительно вертел передо мной детскую куклу, только тут я обратила внимание, что в номере разбросаны детские игрушки: еще одна кукла сидела в кресле, на подоконнике стоял кукольный домик. Носком ботинка мой спутник выкатил из под кресла яркий резиновый шарик красного цвета. Берегись!

Тсс, тихо… он осторожно открыл дверь в ванную комнату и поманил меня пальцем. Я не хотела туда идти, не хотела смотреть туда, куда устремился его взор… но уже не могла устоять перед шармом марсовой властности. Боже мой! Я сразу узнала ее: в ванной, полной до краев воды, полуутонув, на спине спала девочка в розовых трусиках. Это была русская девочка Верочка Веревкина, моя подружка по интернату для сирот! Моя любимая подружка-лунатик. Наши койки стояли рядом в огромном холодном дортуаре. Прошло столько лет, но она почти не изменилась! Ей было все те же девять-десять лет! В страхе я принялась себя убеждать в том, что ошиблась — это не она. Такого не может быть. Но это была она. Мы так дружили тогда. Сколько раз прятались вместе под одеялом от холода зимы, злобы луны и ненависти взрослых. Я узнавала эти жидкие светлые волосы, прикушенные губы, веснушки на носу и руках. Она чуть-чуть выросла — на полгода, на год — но я то знала, сколько ей лет на самом деле.

— Я знаю ее! — мой голос выдал мой страх, — Ей должно быть сейчас как и мне — 20 лет. Но она перестала расти!

При звуке моего голоса ее плотно сжатые белесые реснички стали мелко-мелко подрагивать.

— Она просыпается, — я постыдно вцепилась в мужскую руку.

Он успокоил шутливым объятием: да кто она, черт возьми? Почему не тонет в воде?

— Она лунатик. Мы спали рядом в детдоме в России. Десять лет назад.

— Вот оно что! — Марс задумался. — Это она нашла тебя…

Тогда я не поняла, что он имеет в виду.

Верочка, не разжимая глаз, ухватилась ручками за кафельные бортики ванной, веки ее полуоткрылись. Там-как то страшно и вязко светились белки закатанных глаз. Вдруг она погрузила лицо в воду — на миг всего — и… пустила в потолок стремительную тонкую струйку воды из свернутых губ.

Марс изменился в лице.

— Пора сматываться, — он испугался за мои нервы, — они вот вот вернутся. А ее надо убить.

Он вытащил пистолет.

— Ты спятил? Она же ребенок! — я вцепилась в его руку.

— Ребенок! Ты сама говоришь — ей двадцать лет!

— Или я или она!

— Ты! Конечно ты! — он спрятал оружие и вытер воду с лица. Струей воды его окатило с головы до ног. А вот на меня не попало ни капли.

Зато, когда мы поспешили к двери в коридор, я зацепила ногой напольную вазу и та разлетелась вдребезги.

— Бить посуду к счастью, — Марс удержал меня от падения.

Мы спустились на лифте к стойке ночного портье, и Марс вызвал такси.

Только в машине я наконец спросила его кто он такой, в конце концов! Какого черта лезет в мои дела? И как его зовут!

— Тебе понравится мое имя, Элиза, — ответил Марс, — Кто я? Я — наемный убийца. Я согласился шлепнуть тебя за хорошие бабки, но передумал. Ты — моя женщина.

Так в мою жизнь вошел Марс. Первый человек, которому удалось меня обмануть.

Глава 3

Я снова на краю гибели. —Бойня в подземном гараже. — Детские ручки смерти. — Моя первая встреча с ясновидцем Августом Эхо.

Итак, стервочка в черном берете из синтетики и таком же ломком черном плаще властно постучала стеком в вагонное окно прямо с перрона… я чуть приспустил стекло и уставился ей прямо в глаза: каким образом можно было узнать, что я приеду в последнем вагоне, в четвертом купе, если я сам об этом узнал только несколько часов назад? Я молчал — неужели она знает, кто я и как меня зовут?

— Привет Герман! — она помахала черной перчаткой.

Я постарался скрыть полную потерю собственной памяти и держался как можно свободней, даже развязно.

— Привет. Я бы позвонил, — не стоило из-за меня вставать в такую рань. Ты же любишь поваляться в постели.

— Вот как, — удивилась незнакомка, — разве ты знаешь мой новый телефон?

— Я знаю старый, — выворачиваюсь как могу.

— Я же просила забыть его навсегда. Один глупый звонок — будет стоит мне головы, идиот!

Мы что любовники? Но когда я вышел из вагона и коснулся губами холодной щеки, она слегка отстранилась — видимо, такие нежности у нас не в ходу.

— Ты без багажа?

— Как видишь! — болтаю в воздухе легкомысленный ручной сумочкой.

— Дай-ка мне свой поминальник.

Я не понимаю, что она имеет в виду, но стервочка по-своему толкует мое поведение — с силой вытаскивает из сумочки записную книжку и густо-густо замазывает фломастером один телефон на страничке с буквой "И".

— Забудь его навсегда, — она ведет себя полной хозяйкой.

Шагая по перрону, я незаметно контролирую толпу пассажиров: вот гадкий карлик с портфелем, чуть поодаль зловещие супруги из моего купе. Я пытаюсь отыскать ночную красотку…

— За тобой хвост?

Я несколько секунд соображал, что значит «хвост» и, вспомнив, ответил, что никакого хвоста за собой не заметил… Ага! Я вижу в толпе ночную мегеру, ту, что избавила меня от дьявольской девочки. Она катит за собой на ремешке внушительных размеров желтый чемодан на колесиках. Если сказанное бестией правда, то она сейчас спит в этом самом чемодане, свернувшись кольцом змеи. У мегеры вид обыкновенной усталой бабы, у которой нет денег на носильщика.

— У тебя такой вид, словно ты чем-то напуган? И к чему этот дурацкий парик с кудрями? И следы помады на губах… любой педик скажет, что ты клоун.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное: — мммм…

— Куда мы так спешим? — спрашиваю я только затем, чтобы не молчать.

— Это ты мне должен объяснить! Ты! И зачем при этом нужна я?

Пытаюсь понять о чем идет речь.

Одновременно замечаю металлическую табличку на вагоне своего поезда: Москва-Санкт-Петербург-Хельсинки. Тут же-объявляют его отправление… итак, я в Петербурге. Бывал ли я здесь раньше?

Стерва смотрит на меня пытающим взглядом, выражение лица становится настороженным.

— Ты знаешь, — мямлю, — я был тогда так пьян, и не помню толком, что говорил. Наша встреча — полная неожиданность.

Я пытаюсь хотя бы выиграть время, чтобы разобраться в ситуации. Взгляд на небо, — судя по кипению солнца и легкости облачков на дворе поздняя весна: март или апрель.

— Может быть ты и имя мое забыл? — она заметно оскорблена.

Если ей известно содержимое моей сумочки и назначение странного блокнота из одних телефонов, то мы знаем друг друга достаточно близко.

Стоп! А что если ей известно про меня все, в том числе и то, что я о себе ничего не знаю? — тогда ее разговор это опасный розыгрыш и я… я снова угодил в ловушку.

Такая стерва вполне может убить. А ее ложь — манок для простофили. Хуже нет — попасться на удочку!

— Можешь зать меня Ирма.

Такого рода вопрос и ответ предпологает полное владение ситуацией. Пожалуй, пора смываться.

— Итак, Ирма, что же я тебе тогда наболтал?

Она не успела ответить — раздался непонятный сигнал, после чего она вытаскивает из кармана плаща радиотелефон и ввинчивается хищным ухом в трубку.

— А, дьявол! — она схватила меня за руку и потащила за собой, — не зря ты наложил в штаны. Быстрей! Быстрей! Пропустите!

— Что случилось? — мы полубегом прорываемся сквозь поток пасажиров, наискосок по перрону, к дверям зала ожиданий, затем — уже бегом — вверх по лестнице мимо касс к служебной двери, от которой у Ирмы имелся ключ… Я был так напуган, что упустил инициативу из рук и поддался ее страху. Берегись, Герман!-

— Что происходит, Ирма?

— Герман! Ты ослеп? В тебя стреляют; Два выстрела. Пригни голову!

Я не поверил. Я не слышал никахих выстрелов. Мы как раз перебегали пустой зальчик для игральных автоматов, как вдруг стеклянная дверь выхода разлетелась вдребезги, словно получила молотком. Осколки хлынули на пол. Ирма схватилась рукой за щеку — там проступила кровяная полоска. Осколок стекла? Царапина от пули?

— Бегом!

…По груде стекла, вниз по бетонной лестнице к новой служебной запертой двери — и снова у Ирмы запасной ключ! — в спасительный полумрак подвала, где, наконец, перешли на лихорадочный шаг и, пройдя среди ящиков, железных бочек и прочего хлама, вышли в подземный гараж. Там стояло несколько легковых машин. Среди них серый «Опель». Только тут она остановилась и выпустила мою руку из железных тисков.

Рррр… донеслось глухое рычание из машины. На заднем сидении встал во весь рост устрашающий дог чернильного цвета с белыми пятнами на кошмарной морде и вытаращил на меня злые глаза.

Успокаивая пса, Ирма похлопала ладонью по крыше: черная тварь притихла. Мы оба тяжело дышали после дикой пробежки. Ирма промакнула царапину вдоль щеки платком и, скомкав, отшвырнула в сторону. Затем снова вытащила телефон и стала настукивать номер.

— С кем ты говоришь?

— Помолчи, Герман. Речь идет о твоей шкуре… Алло, это я!

Больше она не сказала ни слова, мрачно слушая чьи-то приказания и нервно облизывая пересохшие губы морковным кончиком языка. Ну змея да и только! Слрятала телефон в карман и, открывая багажник приказала:

— Ложись!

Там был уже постелен матрас из поролона и сверху брошен клетчатый плед.

— Не буду!

— Хочешь в покойники? Я не могу везти тебя открыто в машине. Ложись, Герман, ложись. Я покормлю тебя грудью. Ну!

И добавила со зловещей усмешкой:

— Скоро все кончится.

Мне бы довериться интуиции… но нет же! Я полез в багажник. Пахло бензином, резиной. Сквозь поролон напирало жесткое днище. Она прикрыла меня пледом, оставив открытой голову, и вдруг наклонившись прошептала с нежною злобой:

— Спи спокойно, дорогой товарищ. — В ее голосе сквозила издевка. Я вздрогнул и тут же увидел близкое жерло револьвера с навинченным глушителем. Стерва хладнокровно целилась мне прямо в висок.

Грянул выстрел.

Рот Ирмы треснул, вскрикнув, она брызнула в лицо кровавой росой, упала навзничь на бетонный пол, судорожно вскинув револьвер перед собой и стреляя в потолок. Затем перевернулась на живот и, слепо стреляя в стороны, извиваясь ящерицей, стала со стоном уползать под брюхо машины. Пес сначала истошно залаял, а затем протяжно заскулил.

Стерва была ранена в тот самый миг, когда целила в голову.

Но кто ее ранил?

Я сначала был оглушен пальбой — каждый звук выстрела в подземном гараже метался в поисках выхода, — а затем заворожен мертвой тишиной. Только два звуки нарушали безмолвие: тошнотворный кап воды, да скулеж кошмарного пса.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем я решился выбраться из багажника, что и сделал, соблюдая величайшую осторожность. Я захлопнул его с особенным чувством, словно выбрался из собственной могилы. Затем наклонился и заглянул под машину, где подыхала несчастная тварь. Ирма умирала на глазах. Наступив ногой на торчавшую кисть рки с револьвером, я попытался вытащить оружие, но ее пальцы были схвачены судорогой. Тогда я вытащил за руки все тело наружу. За плащем тащился мокрый шлейф крови. Глаза ее были полны слез.

— Кто ты? — сказала она, — кто ты, черт возьми, Герман? Откуда ты взялся, гад? Видишь, я умираю… Почему я, а не ты? Ведь я еще так молода. И я люблю. И меня любят… Сволочь, смотри, что ты наделал.

И вдруг в смертельной тоске:

— Я не хочу умирать! Не хочу!

Из ноздрей вытекли две алых улитки и поползли по щекам в разные стороны.

— Я отвезу тебя к врачам, но сначала ответь мне, Ирма, кто я в конце-концов? Почему ты хотела меня убить?

— Не знаю, — ее голос слабел, — застрелись, Герман… ей богу, так будет лучше. Не бегай, как заяц. Будь мужчиной… Убей себя сам…

— Кто я, сука?! — присев на корточки я орал ей в лицо, в закрытые черные глаза, — отвечай и я спасу тебя!

— Пошел на хер, пидар… — она засыпала сном смерти, — будь ты проклят, проклят, гад…

— С кем ты говоришь? — я вытащил из плаща радиотелефон, — отвечай и я отвезу тебя в больницу, Ирма.

— Я не Ирма, — это были ее последние слова. Пес, скуля, уперся мощными лапами в боковое стекло, пожирая меня страшными глазами.

Надо было уносить ноги — каждая лишняя минута здесь, у мертвого тела, могла стоить мне жизни. Но ведь кто-то же стрелял в гадину? Кто?

— Эй! — обратился я в тишину подвала, озаренного слабыми лампами электросвета.

Молчание.

Может быть, отстреливаясь, она уложила стрелка наповал?

Я сделал несколько шагов в сторону.

Первый труп я обнаружил за опорным столбом. Вот так номер! Это был мой мосластый сосед по купе. Раскинув ноги и вытаращив глаза, покойник, казалось, пытался унять поток крови, который уже не хлестал из дырки в середине горла, а вяло струился на одежду. Клетчатая шляпа упрямо сидела на голове. Судя по выражению лица, он не понял, что с ним случилось. Но вот какая странность, в мертвых руках не было никакого оружия. Я наклонился над телом — попасть точно в горло, стреляя наугад! с пола! будучи раненной… ммда, мне повезло. Ирма оказалась киллером экстра-класса. Я чудом остался жив. Тут я замечаю женские ноги в грубых туфлях на низком каблуке. В двух шагах, за стеллажом с банками красок, на полу валялось тело его супруги, долговязой дамы с вислыми щеками. Пулевое отверстие алело точно на переносице между глаз. Падая на спину она размозжила затылок и видимо смерть наступила мгновенно. Какой выстрел! Я уже собирался вернуться к машине как увидел еще одно тело.

Этого человека я прежде не видел.

Он сидел прислонившись спиной к пикапу скорой помощи, бессильно уронив на грудь голову и подтянув ноги. Руки его плетьми лежали на полу — но! — и в правой и левой мертвец стискивал по вороненому пистолету. Он был одет как типичный санитар: грязный белый халат с закатанными рукавами, передник из грубой клеенки, на голове операционная шапочка… такие молодцы обычно орудуют в моргах.

Я присел перед трупом на корточки, собираясь забрать оружие, как внезапно «мертвец» поднял голову и, легко приставив оба ствола к моим вискам слева и справа, открыл глаза и рассмеялся тихим восторженным смехом:

— Попалась, мандавоха…

Душа моя ушла в пятки, а волосы встали дыбом, я раньше только читал об этом и не верил впрямую, ко они именно встали дыбом, волосок к волоску, трепеща, как от ветра.

— Хорошо я их всех уложил? — продолжал давиться от смеха санитар, — Только мерзавка взяла тебя на мушку, а я — рраз! пальнул ей в задницу. Прямо в анус. Пуля вошла в прямую кишку, затем нырнула в кишечник, пробуравила все эти сопли, протаранила селезенку и, зацепив ребро; застряла в легких!

Нажим стали на оба виска был так страшен, что я уже начал терять сознание.

— Но какая живучая, а? Вот падла, кровь дошла горлом,, а она еще стала отстреливаться. Я сгоряча решил ее укокошить вторым зарядом, но передумал: э, нет! Пусть помучается черная крыса, уползет под машину, почует как душа в дырки уходит. А эти бараны, что тебя пасли в поезде понять ничего не могут. Кто стрелял? Уставились друг на друга, козлы позорные. А это я стрелял. Ау! И просверлил каждому по дырке в бублике. Ха, ха, ха…

Вдруг смех его оборвался, стволы опустились, перестав давить на виски, он прислушался:

— Тесс…

Прошло несколько томительных секунд: Это крыса почуяла свежее мясо. Вылезла из дыры в бетоне, в левом углу, встала на задние лапы, оперлась на хвост и сосет воздух крысиными дырками, но шагнуть боится, слышит наш разговор.

— Так, — он встал на ноги и поднял револьвером мои золоченые кудри с плеча, — ты кто будешь, фальшивое создание?

Я понял, что убивать меня незнакомец не собирается, и честно ответил, что не знаю кто я такой и почему стал мишенью.

— Стой смирно. Руки держи на голове. Ноги шире. Шире! — санитар полез рукой в открытое стекло кабины и вытащил телефон на витом шнуре: — Маэстро, докладываю. Объект взят. Но это не девушка. Молодой человек, лет двадцати пяти, может моложе. На голове женский парик… Да, золотого оттенка. Затянут в сеточку. Малый плохо соображает… Его вели с поезда. Пожилая семейная пара. У вагона встретила неизвестная женщина… Да, вы не ошиблись: черный плащ, черный берет, брюнетка. И тут началась полоса странностей. По объекту было сделано два выстрела снайпером. Ему повезло, он остался жив… Вас поздравляют с удачей!

Я выдавил жалкую улыбку.

— Все шло нормально до посадки в машину… Неизвестная вышла на связь. Вы все слышали? Жаль… Она получила команду на ликвидацию объекта. И мне пришлось применить оружие. Тут выяснилось, что она подстрахована той семейной парой. Увы, они тоже ликвидированы. Девочка? Нет. Никакой девочки здесь нет!… Да, я понимаю… Есть… Так точно…

Он задумчиво положил трубку на место и сказал:

— Вольно! Опусти руки. Дыши глубже. Приказано тебя беречь, как зеницу ока. Парик оставить на месте. А вот пса уничтожить. Заметил? Я ни слова не сказал о собаке, а маэстро его учуял!

— Скажите? — я наконец перевел дыхание, — что со мной происходит?

— Я на вопросы не отвечаю. Я их задаю! — неизвестный в халате… теперь мне ясно, что это камуфляж… направился было к машине, затем спросил:

— А девочки ты здесь не видел, дружище? Маленькой пигалицы с жидкими волосиками в коротенькой юбочке и с бантом в черный горошек по белому фону?

Ответить я не успел. Внезапно лампы под потолком вспыхнули на полную мощность.

— А! Суки, — заорал он, и прыгнув ко мне гигантским прыжком, приставил пистолет к голове, — Один шаг и я стреляю в заложника!

В ответ голос, усиленный мегафоном, спокойно сказал:

— Ты уже покойник, парень! Брось оружие. И не смей стрелять. Она нам нужна живой.

— Сядь на пол! — приказал он, — и не рыпайся. Дыши глубже!

Я подчинился, а мой страж запрыгнул с земли прямо на металлический шкаф и, распластавшись наверху, сделал выстрелы сразу из обеих стволов на звук мегафона. Высота того шкафчика была чуть ли не два метра! Но дьявольский прыжок был сделан без всякого разбега, с места.

Я не собирался попадать под пули, не просто сел, а почти лег на пол. Но странное дело! Со мной вновь стали происходить непонятные вещи, лежа на полу я между тем как бы с высоты видел все, что происходит. Больше того, я вдруг понял или увидел, что я и мой внезапный телохранитель попали в серьезный переплет. Нас окружила банда из шести человек. Я явственно видел их лица, одежды, и даже неясно чувствовал их мысли и воспринимал ощущения. Это было так необычно, что я впал в род транса, раскачиваясь из стороны в сторону как пьяный, и разговаривая сам с собой то шепотом, то про себя.

Их было шесть: безобразный рыхлый толстяк с мегафоном в руках, подернутых рыжим волосом, и пятеро торпед в бронежилетах, среди которых была одна женщина.

После того как прогремели два выстрела из пушек моего ангела-телохранителя, мегафон смолк и с высоты металлической лестницы, по которой мы двадцать минут назад сбежали в подвал с Ирмой, шлепнулся на нижние ступени первый покойник — толстяк с мегафоном — головой вниз. При этом мертвое тело сделало кульбит, мешкотно перевернулось через башку, и рухнуло, раскинув крестом руки, из которых выкатился на бетон матюгаль-ник. Пуля проделала в груди жертвы дырищу размером с детский кулачок. В ответ по телохранителю был открыт ураганный огонь из четырех стволов с двух сторон гаража. Но мой дьявол, в те считанные секунды, что туша валилась на пол, с ловкостью безумца, спрыгнул на пол и распахнув дверцы шкафа спрятался внутри. Пули остервенело ударили по металлу. И по бетону вокруг меня запрыгали огненные блохи искр, которые выбивали плевки металла. Любой рикошет — и я труп.

Это был узкий стальной шкаф для прозодежды рабочих. На уровне головы — по стальным створкам — шли круглые отверстия для вентиляции воздуха. Прыгая в шкаф, страж западни сорвал с крючков комбинезоны и, выбрасывая прозодежду, успел снова красноречиво погрозить мне револьвером: лежи, чудило!

Я почувствовал своим обостренным сознанием, что выстрел в главаря вызвал легкое замешательство в рядах нападавших: ведь толстопузый был защищен лучше прочих, он. стоял в коридоре всего лишь приоткрыв дверь в подземный гараж, причем дверь была металлической, кроме того на толстяке был легкий бронежилет… Словом, вожак был практически неуязвим. И, все ж таки, погиб первым! Смертельная пуля прошла снизу вверх в тот пятимиллиметровый зазор, на который роковые петли отодвинули дверь от косяка. Каким-то непостижимым, сверхестественным образом я хорошо видел эту щель в том самом месте, где пролетела случайная пуля, прямо перед глазами. Больше того! Мне кажется, я успел разглядеть и вовсе невероятные вещи — то, как пуля нырнула в грудь толстяка и пробила навылет сердце. Вот первая струйка венозной крови выбрасывается из раны подобно тому, как взлетает над водой фонтанчик от брошенной гальки. Мне кажется, что она брызжет мне прямо в лицо, настолько подробно я вижу все пассы той смерти. Наконец таким же сверхчутьем я понимаю, как летящий свинец смог пробить бронежилет — бедняге втройне не повезло, именно там, где пуля со смещенным центром тяжести пересеклась с пластиной защитной брони, в металле скрывался технический брак и пуля прошла как по маслу внутрь тела. Завороженный невиданным зрелищем, я успел проследить метания пули по человеческим внутренностям, — нечто вроде зигзагов красного червя полуметровой длины, который кривлялся и корчился неоновой трубкой гибели, пока не вылетел из бедра, продолжая чертить в воздухе адские каракули.

И я вспомнил, что у моего толстяка с самого утра ныло сердце и он глотал нитроглецирин. И сейчас уже, за чертой жизни, он чувствует испарину на лбу и уколы под левой лопаткой, от которых немеет и вязнет в воздухе левая же рука… Непостижимо!

Вторым выстрелом дьявольской пушки мой сумасшедший ангел-хранитель ранил в кисть женщину-стрелка в самом дальнем углу гаража, за полками с запчастями. И надо же! Мое восприятие видело прошлое, то, что только что было, и зафиксировало все нюансы выстрела. Она как раз надевала прибор ночного видения — по плану атаки предполагалось напрочь вырубить свет в подвале, после чего она будет действовать в темноте на поражение врага. Ее руки на секунду поднялись вверх, чтобы затянуть потуже ремешок на затылке и — как нарочно — свинцовое рыльце пущенной пули со свистом прошило ладонь. правой руки, затем пуля ударилась о трубу и, содрав краску нажимом адского ногтя, отрикошетила обратно к женскому телу, пока не упала на цементный пол… в белую пыль, заворачиваясь в багровый кокон.

И я все это не только видел, но и успел разглядеть!

Определенно, я снова сходил с ума.

Вскрикнув от боли, женщина упала на колени, разглядывая кровавые борозды на руках. Я почувствовал ее злость и досаду, и мысли о том, что она левша, и дырка в правой не помешает стрельбе. Киллерша была в ярости и готовилась продолжать схватку, а вот ее дружки поддались панике. И первым, у кого не выдержали нервы, оказался бритоголовый дегенерат с глазами свиньи. Он выскочил из укрытия между железными бочками и открыл глупый слепой огонь из пистолета Макарова по шкафчику для прозодежды, где прятался соперник. Ту же самую выходку позволил себе и его напарник — железно-ротый малый с пивным животом и руками штангиста, который держал оружие двумя жирными лапами.

Стальной шкафчик ответил на выстрелы насмешливым свистом. Безумный стрелок подсвистывал пулям.

Прячась от плевков слепого свинца, я залез под железный стеллаж. Я отчетливо понимал, что бандиты принимают меня за проклятую незнакомку из поезда, что команда дана: взять живой, что дурацкий парик сыграл свою наглую роль — во мне видят бабу, переодетую в мужскую одежду, а не дурака, напялившего женский парик. Я хотел содрать с головы мерзкие мертвые волосы, но… но тогда меня точно пришьют! При этом, пряча голову, как страус, в песок, я отчетливо ясно, свободно и легко видел из своего темного закутка все, что происходит в подвальном гараже!

Уткнувшись лицом в ладони, я не верил тому что видел — мой безумец-телохранитель — прячась внутри — сумел развернуть шкафчик глазками вентиляционных отверстий в сторону двух убийц, что вели глупый огонь — и подняв над головой стволы двух пистолетов ТТ, просунул их железные морды в крайние отверстия по бокам передней стенки — я видел как жгуче сверкают белки его глаз там, в темноте! — затем привстал на цыпочках, поднимая лицо, чтобы увидеть через круглые дырки напавших бандитов. И сразу давнул на притопленные спусковые крючки. Гильзы с лязгом посыпались к ногам. И опять его выстрелы были чертовски удачны — первый же выстрел поразил бритоголового дегенерата с глазами свиньи. Кровавый фонтанчик взорвался на переносице. Затем пьяный от крови червяк траектории описал в черепе, в сизом желе головного мозга, кривую. Чиркая по стенке черепа, пуля искала точки для выхода и нашла ее. Протаранив изнутри глазное яблоко, алым чертиком выскочила из левой глазницы, как пружина из лопнувшего дивана! Мозг дегенерата вскипел, а глаз распустился траурной розой.

Отброшенный страшным ударом, бритоголовый рухнул спиной на припаркованный автомобиль. Выбил локтями боковое стекло. И вопя благим матом скатился на пол. Его явная гибель ошеломила второго бандита. Железноротый буквально опешил. Убитый дуриком напарник по кличке Хряк — слышал я его мысли — был из числа фирменных бойцов, бился в десятках сражений, действовал всегда дерзко и точно, вышел живым и нев-ридимым из кучи разборок. Считался заговоренным от пули. Лишь иногда по пьянке шутил, что не сдохнет, пока цела его родинка промеж глаз. И вот тебе на! Дурная пуля прошла точно промеж глаз, где сидела — паучком — мясистая родинка.

Вытянув шею, рискуя собственной шкурой, железноротый малый с пивным животом, потрясенно смотрел на агонию Хряка и видел, что жидкий выхлоп души бьёт из роковой точки.

Вжжик!

Мимо! Железноротый валится на пол и закатывается под стеллаж.

Он лежит в двух шагах от меня и, тяжело дыша, смотрит в лицо. От туши пахнет пивом, рыбой, потом и лаком для волос. Взгляд мрачных глаз почти безучастен. С каким бы чувством он застрелил чучело в локон-ках до плеч. Из-за волосатой падали гибнут отборные бойцы! Бандит даже на миг прикрывает глаза, чтобы унять порыв ярости и не пустить снаряд в пасть волосатика. Он старается занять душу делом и вбивает в рукоять новую обойму. После пальбы тишина в гараже оглушительно бьет по нервам. Слышен только глухой лай собаки в запертой машине, да звук капель из крана, целующих бетон. Зарядив пистолет, бандит злобно тянет руку к лицу — поковырять горячим стволом в накрашенных губках. Я отшатывась. Он скалит мертвые зубы и пытается расцарапать щеку. Близость невооруженной жертвы возбуждает. Бандит раздувает ноздри. Я почти выползаю из под стеллажа наружу.

Бббам!

Из состояния гипнотического притяжения нас вывел оглушительный удар: это мой телохранитель пинком распахнув створки шкафа, тут же опрокинул его вместе с собой на пол — раскрытыми створками вниз — и с грохотом потащил на себе, прикрываясь от пуль железным щитом, как черепаха — панцирем.

Это была оплошность, которой немедленно воспользовался мой сосед. Выбравшись из укрытия, он кинулся к живому шкафчику и со всего размаха запрыгнул сверху, стараясь прижать своей тяжестью к полу. Но из прыжка ничего не вышло — стальная черепаха продолжала ползти дальше — мой страж, упираясь руками и коленями в бетонные плиты, погрузив оба ТТ в карманы, волочил на себе бандита к стене. Тот не понял, что это ловушка, а спустив ноги, обхватил шкаф по краям, чтобы рывком оторвать панцирь от спины адовой черепахи.

Я снова уполз от смерти в свое убежище. Странное чувство — видеть вокруг себя кипение гибели и знать, что ни один волос — пока! — не упадет с твоей головы. Из-за чего такой бой? Из-за меня? Или из-за нее? Что в конце концов происходит?

Почувствовав усилия бандита оторвать шкафчик от пола, мой защитник, — ну и силища! — мгновенно поставил шкаф на попа, и прижав железноротого к стенке, стал вдавливать пивной живот в кирпичную кладку стальным щитом. Так пресс давит виноградную кисть. Бандит заорал от боли. Сделал несколько бессмысленных выстрелов в воздух — его правая рука была свободна. Но поздно! Глаза полезли из орбит.

Только тут бедняге пришла подмога.

В гараже уцелело только двое — раненая киллерша, которая заматывала бинтом пробитую руку и мосластый бандюга с голым черепом и скошенной по-акульи челюстью. Он единственный не принимал до этого никакого участия в перестрелке, а пройдя прямо к «Опелю» Ирмы, сначала обыскал багажник, затем — мертвую Ирму, даже оттащил ее от машины поближе к свету люминесцентной лампы, уложив на край ремонтной ямы, но ничего не нашел; он как и. я попытался выломать пистолет из ее руки, но оставил затею — такой нечеловеческой силы была полна кисть покойной. Вернулся к «Опелю». Погрозил пистолетом Макарова черному псу, который захлебывался от лая в закрытой машине. Подобрал брошенный на полу радиотелефон. Вслушался в его бессмысленный шум… Ни выстрелы, ни вопли умирающих не выводили его из себя, и только после осмотра мосластый череп бегом вернулся к точке побоища и на ходу прострелил ногу, торчащую из шкафчика для прозодежды, которым мой телохранитель дожимал пивной живот.

Пуля мосластого пробила икру.

Первая рана! Телохранитель мгновенно опрокинул свой панцирь на пол, но уже не так, как прежде — лицевой стороной вниз, а наоборот — дырками вентиляции вверх..

Железноротый бандит сполз по алой стене, выблевывая лохмотья трахеи. Агонизируя он все щелкал и щелкал мертвым пистолетом, который уже расстрелял все пули из обоймы.

Щелк! Щелк!

Такое положение шкафчика — отверстиями вверх — было оплошностью, и мосластый незамедлил ею воспользоваться. Запрыгнув на стальной пенал, бандюга тут . же толкнул металлическую задвижку и запер телохранителя. После чего присел и, ловко просунув ствол в отверстие вентиляции, сделал наугад три выстрела, расчитывая исключительно на рикошет. Мой лоб покрылся испариной — вот кто станет моим хозяином — мосластый гологоловый бандюга с акульей скошенной челюстью. Но что за чертовщина! Троица пуль, влетевших в железный пенал с человеком, обращалась с его плотью исключительно бережно. Три огненных зигзага оплели его торс, руки и голову как змеи мертвое дерево. Ударяясь о сталь, надламывая прямые смертоносные линии, вертясь ужами, посвистывая от наслаждения, как живые, пули ни разу не задели безумца. До тех пор, пока дьявольский серпантин перестал вить свою смертоносную ленту и свинцовые черви не упали — с шорохом мертвой пчелы — на стальную изнанку.

Я чуть не спятил наблюдая за тем, как пули штрихуют тесное гулкое убежище человека. Моя способность видеть то, что увидеть невооруженным глазом нельзя, довела мой мозг до состояния полной прострации. Я пальцем не мог шевельнуть!

Издавая обманные вопли ужаса и смерти, чтобы провести врага, телохранитель вытащил из ножен на правой ноге узкий стилет и направил его между створок, в миллиметровый просвет, целя точно в промежность бандюги. Страшное лезвие проклюнулось из стального ящика и бесшумным напором, пропороло врага прямо в седалище, уйдя на две трети длины в теплое мясо. Лезвие рассекло мошонку и, проколов кишки, вонзилось в живот, выглядывая красным языком из пупка.

После чего лезвие вернулось в ножны.

Сталь только скользко пискнула в миллиметровом зазоре створок, оставляя на поверхности шкафа малиновый сгусток.

Мосластый был еще жив и не издал ни слова. Зажав рукой глубочайшую рану, человек с ужасом смотрел на шкафчик для прозодежды, крашенный голубенькой краской. Здесь, в этом облупленном шкафу с ржавыми углами, с самого его рождения таилась и поджидала, и наконец дождалась своего часа его заветная, единственная, неповторимая смерть!

И новый клевок красного лезвия. На этот раз стилет пробил руку, которой бандюга зажал постыдную рану, и снова ушел глубоко в тело, победно и презрительно повторяя уже пройденный путь, выглядывая красным клювом из раны в ямине пупка и превращая тем самым тело в смертные ножны.

Только тут человек издал вопль и упал животом на вентиляционные отверстия шкафчика, где его падение давно караулили две пистолетные дырки в стволах ТТ. Мой телохранитель мгновенно сделал по выстрелу из двух стволов.

И все повторилось с точностью до наоборот!

Если пули внутри шкафа для прозодежды не брали моего стрелка, словно он был заговорен, то с телом бандита свинец обошелся самым жестоким образом.

Лежа под стеллажом, стуча зубами от страха, уткнувшись лицом в ладони, я тем не менее — чудом! — видел, что творят две пули со смещенным центром тяжести в человеческом чреве! Я видел как два жадных красных червя принялись метаться внутри тела бедняги. Шинкуя, утопая в крови, ныряя, ликуя от вида агонии, смертоносные черви пожирали мясо до тех пор, пока не выглянули из ноздрей двумя тяжелыми, вязкими от пищи.пиявками и еле-еле доползли до финишной линии рта.

— Герман! — позвал меня телохранитель, — открой шкаф! Живо!

На ватных коленях я выполз из своего укрытия, тряся золотыми кудряшками. Постыдное зрелище! И с трудом отодвинул задвижку.

Мой защитник был весел, и, осматривая пустяковую рану, задрав штанину бросил:

— Меня убьет только мертвый!

Мне сразу не понравилась такая речь, ведь бой еще не окончен.

В этот момент в гараже погас свет.

И я сразу понял в чем дело — киллерша закончила перевязку, затянула на затылке потуже ремешок от прибора ночного видения, достала из сумки автомат Калашникова с пулями калибра 5,45 и, нашарив на стене рукоять электрорубильника, погасила свет. Она решила или умереть или победить. Смерть четверых торпед была неслыханной — всех перестрелял какой-то паяц в грязном белом халате санитара из морга.

Свет погас, но я непостижимым образом прекрасно все видел, как кошка. Чего нельзя было сказать о моем защитнике. Присев у стены и контролируя локтем опору, он бесшумно стал передвигаться на корточках в дальний угол гаража. Стараясь перебегать от одной опоры к другой. Видимо он тоже понимал, что враг видит в темноте.

Кстати, мой телохранитель был единственным, в чьи чувства и мысли я не проникал даже на йоту. Чего нельзя было сказать о разозленной киллерше. Я отлично понимал каждый ее шаг. В эту минуту она все еще оставалась на месте, у стены, у электрощитка, давая глазам возможность привыкнуть к мертво-зеленому мерцанию, с каким прибор озирал пространство. Несмотря на пожар злобы в сердце, — я чувствовал, — она колебалась между жаждой мести и желанием бежать: вверх по лестнице, до конца коридора, затем в кассовый зал, оттуда на перрон, смешаться с толпой, выйти к автостоянке и бегом к «БМВ» цвета сырого асфальта… «Ты же осталась одна, Марс поймет!»

С другой стороны она убеждала себя: «Ты его сделаешь, сделаешь!»

Первый осторожный шаг в темноте.

Второй.

В поле зрения —фосфорические контуры подземелья: опорные столбы, контуры машин, стеллажи, где она прячется, сука позорная! Ага! Вот он — ну и дурила, стоит совершенно открыто, даже оружие держит рылом в пол! Огонь! Все пули в голову!

Я вижу, что киллерша попалась на удочку — она открыла огонь из автомата в тело мосластого бандюги, которого хитрец подвесил на пожарном рукаве у стены. Мертвое тело мотается от адских ударов, пляшет, как паяц на веревочках. Баба не может ничего понять и, выплевав весь рожок дотла, до последней пули, выдала свое местонахождение. И смерть тут же взрывается смехом, светом, ревом и хохотом. Оседлав мотоцикл, поставленный у стены, — допотопный массивный «Иж» — мой страж врубает на полную мощность свет одноглазого фонаря, и вертит фарой пока не находит лучом света мишень — киллерша вставляет новый рожок! — и дает полный газ, и пускает чудовище рывками вперед. Он что спятил?! До нее по прямой не меньше ста метров! Эй, идиот, тебя превратят в решето!

Казалось бы отчаяный глупец обречен, обе руки заняты рукоятками мотоцикла, свет фары выдает направление стрельбы, грудь и голова абсолютно открыты для шквального автоматного поражения. Но смерть настигает не его, а автоматчицу. И я знаю почему. С самого детства ее преследовал один и тот же жуткий сон: летний безоблачный день, страшный уже тем, что вокруг не видно ни одной тени. Словно предметы забыли, что тень надо отбрасывать. И ей снится, что она — девочка — едет одна на велосипеде по самой середине пустого шоссе. Ей самой лет десять, но велосипед под ней удивительно маленький, совершенно детский, детсадовский и на трех колесах, и ей ужасно неловко сидеть на крошечном сидении в форме сердечка и, выламывая ноги, крутить пе-дальки, задевая коленками свое же лицо. Внезапно впереди, на пустом шоссе, появляется зловещий черный мотоцикл с черным мотоциклистом и светит он лучом черного света. Девочка начинает звать на помощь. А мотоцикл все ближе и ближе. А черный луч света ужасен. Все, что попадает в его тень, тут же навсегда исчезает из глаз. Вот он озаряет дерево и оно превращается в чернильную яму. Вот луч слизывает разделительную полосу на дороге. Спящая с ужасом смотрит на свои руки — от них остались лишь два инвалидских обрубка — ни ладошек, ни пальцев! И ног тоже нет. И велосипеда. Она — безобразным обрубком — висит в воздухе невысоко над горячим, летним асфальтом, и только ветерок шевелит ее легкие льняные волосы. И она истошно кричит. Кричит и просыпается, но не в постели, а в темноте мрачного подземного гаража, где голова ее окольцована металлическим обручем, а в слабых руках тяжеленный предмет из железа, причем одна из рук страшно болит и ноет: там в кисти зияет кровавая дырка. Шатаясь от непосильной ноши, все еще спящая девочка, бросает на пол автомат, и пытается заслониться руками от налетающей огненной фары черного мотоцикла…

Внезапно боль в руке исчезает — дальше тишина.

Я вижу, как спрыгнув с мотоцикла безумным прыжком Тарзана, мой страж направил пустую машину в автоматчицу, и тяжелое ревущее чудище, сбив киллершу с ног, вбивает тело в стену с такой силой, что мозг из расколотой головы прилипает к стене и висит так две-три секунды пока не начинает сползать по кирпичной кладке как голая сизая черепаха, с которой дьявол сорвал панцирь.

Воспоминание о сне убило ее, автоматчица не смогла ни вставить рожок, ни поднять ствол, ни нажать на курок.

Посвистывая сквозь зубы, виртуозно вышивая в темноте мелодию из оперы Мейербера «Гугеноты», телохранитель вставляет в рот сигарету, чиркает зажигалкой… я невольно ожидаю черт знает чего, как в поезде, рывок злобы и кожа сдернута с черепа, как тряпичная маска… кстати, откуда я знаю классическую музыку?

Одна затяжка, вторая, мой ангел-хранитель доволен собой, насмешничая он поплевывает на руки, но я знаю — он обречен, он черезчур уверен в удаче, он наслаждается чернотой бойни, где остывает кровь в жилах восьми тел. Вместо того, чтобы молиться судьбе, он ласкает оружие. Я смутно проникаю в рисунок рока и чувствую, что нельзя насвистывать над кровью! Нельзя неосторожно плеваться такими фразами как: «Меня убьет только мертвый!» Мертвецов вокруг слишком много, они не погребены, воздух еще бродит в кровавых пещерах черепов и колышит занавески задернутых век. Берегись, пересмешник!

Я хочу окликнуть его в темноте. Предостеречь.

Но страх сковывает губы.

Я замечаю, что тело мертвой Ирмы балансирует на краю ремонтной щели в бетонном полу. Ее задело колесом мотоцикла и сейчас покойница колышется на кромке, как чашечка весов. В мертвой руке Ирмы по-прежнему стиснут судорогой костенеющих сухожилий вороной пистолет — скорозарядный «Магнум» 38 калибра — он жаждет удивительных совпадений.

Внезапно тело убитой теряет равновесие и падает — падает! — в щель, ногами вперед, обрывая проводку и попадая ногой в разрыв электрического кабеля, замыкая его на себя. Тело стоит в щели прямо, прижав к груди оружие. По мертвой плоти проходит электрический разряд один, второй, третий. Уцар тока буквально вскидывает голову женщины, заставляет дрожжать губы и веки. Дергает пальцы, которые заледенели вокруг рукоятки оружия. Мертвый палец давит спусковой крючок, крючок чуткий, как жало осы. «Магнум» стреляет. Раз. Мимо… Второй разряд тока. Еще один выстрел. Вид мертвой женщины в черном плаще и такого же цвета берете в чернильной темноте гаража страшен, как — вид античной Горгоны с волосами из живых змей. Губы ее шепчут проклятия. Закрытые веки дергаются, обнажая молочный блеск в просвете холодных век. Еще одна судорога проходит по пальцам.

Пальба застает насмешника у электрощитка, не понимая откуда идет огонь, он врубает свет и получает пулю в висок. Кровь и мозг веером вылетают из кошмарной дыры. И черви смерти разом вылезают из тела наружу, продолжением вен и артерий. Несколько секунд тело держится на ногах словно муляж человека в анатомическом классе. Прекрасно видны все побеги кровеносной системы, все излучины крововращения. В глазах раскрываются бутоны двух багровых роз смерти, на лепестках подрагивают светлые спелые слезы росы.

Телохранитель убит наповал.

Я остаюсь один.

Что делать дальше?

Бежать! Но куда? Я еще не могу сделать и шагу: лицо, грудь, руки покрыты мелкой испариной страха. Проходит наверное не меньше десяти минут, прежде чем я усилием воли заставляю двигаться собственные ноги.

Проклятый пес следит за мной из закрытой машины. Он уже изнемог от лая. Впервые я чувствую к нему род симпатии — он тоже живой, как и я сам.

Вернувшись к пикапу с намалеванным красным крестом, я хватаю с приборной панели телефонную трубку. Мое решение продиктовано только одним — человек из этой машины отдал жизнь, защищая меня.

— Алло!

В ответ тишина. Алло! Там должны увидеть, что кто-то снял трубку. .

И вдруг близкий бесполый противный голос ответил:

— Да.

— Я Герман… ваш человек убит…

— Это вы недавно приехали в Питер?

— Я.

— И кто вас встретил?

— Незнакомка в черном плаще и берете. Ирма! Она тоже убита.

— А ваши соседи по купе?

— Они тоже тут. Пожилая пара. Обоим лет за шестьдесят пять.

— Да, вы действительно Герман, — соглашается бесполый голос, без всяких эмоций, с полным бесстрастием.

— Вам нужно спасаться, — продолжает он, — Немедленно уходите. По лестнице в кассовый зал. Оттуда — в зал ожиданий. Затем — на автостоянку. Там будет стоять светлый «Москвич». На номере две первых цифры — девятки. Он не заперт. Ключ в бардачке. .

— Но я не умею водить машину!

— Прекрасно умеете. Там же радиотелефон. Следуйте моим указаниям. Не отклоняйтесь ни на шаг! Ни на один шаг! Иначе вы тоже труп. Я ваш друг, Герман! Ваш друг. Бегом, марш!

Я попытался еще что-то сказать.

— Бегом! В гараж вот-вот придут ваши враги. И я подчинился. Что я еще мог сделать? Стараясь не оглядывать бойню, я вяло взбежал по лестнице, вышел в коридор, оттуда налево к служебной двери, тут запинка — туалетная дверь с буквой "М", забежав, я изучаю свое лицо. Смываю холодной водой крап крови с лица. Дверь открывается. Входит незнакомый мужчина в железнодорожной форме. Я тут же кидаюсь к двери, как безбилетник. Слышу в след ругань. Выхожу в кассовый зал. Здесь немноголюдно. Оттуда — в зал ожидания. Тоже пустовато. И вот парадная дверь вокзала. Где стоянка? До нее пришлось идти и идти. Измотанно и безвольно я нахожу светлокожий «Москвич». Дверца не заперта. Ключ зажигания в бардачке. Неужели я умею водить? Действительно умею! Осторожно трогаю с места. Кручу руль левой, а правой достаю радиотелефон. Он уже пищит зуммером вызова. Поколдовав над панелью — выхожу на связь.

— Алло.

— Это ваш друг. Я вижу вы прекрасно справились. Сворачивайте на Литовский проспект. Налево!

Голос друга все такой же бесполый, холодный, бесстрастный. Словно с тобой говорит робот.

— Следуйте моим указаниям. Не вздумайте выходить из машины. Иначе я не ручаюсь за вашу жизнь.

Я прилично справился с машиной, легко выехал на Лиговку, притормозил где положено, подрезал при обгоне соседа. И чем больше длилась моя власть над автомобилем, тем больше я думал о своем спасении. Страшный подвал оставался в прошлом. А голосу я не верил! Разумеется, первым делом я должен бросить опасный автомобиль и раствориться в толпе. Да, я не знаю, кто я и откуда взялся в этом мире. Но я, кажется, узнавал этот город. Возможно, моя память полностью восстановится. Ведь я понимаю значение светофоров. Припоминаю, что Питер бывшая столица России, что он раскинулся на островах… Словом, еще одно усилие и я в дамках!

Настойчивый зуммер.

Неохотно прикладываю трубку к уху.

— Не делайте глупостей, Герман! Нет ничего проще, чем бросить автомобиль и затеряться в толпе. Но я не смогу помочь вам. Вас убьют. Обязательно убьют.

Проклятье! Мой друг запросто читает мои мысли.

— Но кому нужна моя жизнь?

— Ваша смерть хотите вы сказать… Всему свое время. Терпение, мой друг, терпение, и я помогу вам найти себя. Вы уверены, что Петербург вам знаком. Ошибаетесь, Герман. Вы здесь никогда раньше не были.

Я с проклятьем швыряю трубку на сидение. Я не хочу, чтобы кто-нибудь — друг ли, враг — читал мои мысли! Пропади все пропадом!

Заметив свободное местечко на кромке дороги, я припарковал проклятую машину и вышел на тротуар. Ура!

Я свободен. Я даже демонстративно оставил ключ на виду — пусть угоняют железную мыльницу или сопрут телефон. Просто хлопаю дверцей.

Прямо напротив оказалась дверь в крохотное бистро. Я вошел туда в состоянии истеричного чувства свободы. Плюхнулся на круглое сидение за стойкой бара и подозвал бармена. Порцию сосисок и пива! Вам холодное или теплое? Теплое!

С наслаждением выпиваю бокал свежего пивка. Настроение прекрасное, забудь все что было, как дурной сон! Но жизнь не дает мне расслабиться. Пока я пил пиво, к моей бумажной тарелке с парой сосисок прошла по стойке мерзкая болонка, выпущенная с рук хозяйки, и сожрала сосиску с невероятной скоростью. Ухватила, урча вторую! Эй, мадам! Держите собаку!

В припадке злости я дал болонке такую затрещину, что она слетает с полированной стойки. Крючконосая дама едва успевает подхватить свое сокровище в воздухе.

— Подонок! — взвизгнула дама, — Педик несчастный!

— Ваша собака сожрала мою сосиску!

— Что за чушь! Мапси вегетарьянец!

— Протрите глаза, мамаша. Кусок хожи еще в зубах. Видите, она же жует!

— Отстань, проститутка! — разъярилась дама и плеснула в меня кофе из чашечки. Хорошо, что кофе уже остыл.

— Мадам, — мрачно вмешался бармен с ледяной вежливостью, — у нас свобода! Оставьте в покое чужие задницы!

И ласково протянул ко мне лапу, вытирая салфеткой разлитый кофе. Его нежность меня немного смутила, и тут я заметил его губы, обведенные карандашом и перламутровый тон на веках.

Собака залилась истошным лаем.

— Мапси, Мапсинька, — лебезила перед обжорой хозяйка.

— Кушай! — бармен поставил новую порцию сосисок — здесь тебя не тронут.

— Спелись голубчики! — взвизгнула дама и, бросив деньги, помчалась к выходу, прижимая к груди болонку.

Больше всех хохотал надо мной… отвратительный карлик, который ночью подглядывал за мной в проклятом купе! Он сидел в углу забегаловки и накручивал на вилку сопливые спагетти.

Мой страх был настолько внезапен, неуправляем и беспощаден, что я, сломя голову, кинулся к выходу.

— Заходи вечером! — крикнул бармен мне в спину. Болонка мочилась на колесо «Москвича», я хотел дать ей хорошего пинка, но тварь увернулась. У машины уже крутился подозрительный малый, которого я спугнул своим бегством.

Радиотелефон беспрерывно пищал.

Рванув с места машину, я выехал на Невский проспект и помчался в сторону Невы. Шалишь! Я помню Питер!

Только проехав несколько кварталов я взял поющую трубку.

— Вы слишком психуете, Герман! — бесполый голос окрасился тоном насмешки. — И не вздумайте выбросить парик! Он еще нам пригодится… А карлик в углу вам померещился. У вас галлюцинации. Но я ваш друг. Сворачивайте с Невского направо — и по Садовой улице выезжайте на Кировский мост.

Но я не собирался сдаваться, запихнув телефон в бардачок, я первым делом выкинул в окно злосчастный парик с венецианской сеткой.

О, как я потом пожалел об этом. Найти его не удалось. Голос «друга» все рассчитал точно…

Не веря фальшивой заботе, я решил ехать куда глядят глаза, ну хотя бы вон за той белой «Волгой» с шашечками такси. И я не собирался никуда сворачивать с Невского! Смутный план города неясно проступал в моей памяти. Ага! Вот и шпиль Адмиралтейства. Невский проспект вывел машину к Дворцовой площади. Такси, набирая разбег, устремилось к Неве. Я за ним. А вот и Дворцовый мост! Радиотелефон беспрерывно пищал. Заткнись, дружище! Мелькнул размах полноводной реки. Шпиль Петропавловки. Да, это действительно Питер. Питер! Впереди — Васильевский остров. Такси притормозило, высаживая клиента. Ну и черт с ним! Я уже выбрал новый манок — сливочный пикапчик для перевозки продуктов. Я следовал логике случайных чисел. Разум должен спать. Пикапчик шел по набережной Малой Невки к Тучкову мосту. Мимо морской пристани.

Тут я вынужден прервать описание маршрута, потому что этого требуют интересы секретности.

Скажу только, что когда пикапчик свернул, наконец, в железные воротца овощной базы, я поехал дальше. Здесь уже не было прежней сутолоки машин и энергетики центра. И, казалось, — меньше опасности. Чувство гнетущего страха уступило место чувству мрачной растерянности. Сейчас — полдень. А потом будет вечер. И наступит ночь. И я, как собака, буду спать на скамейке парка? Что дальше, Герман? Кто ты на самом деле? Чем схвачен? Кто и зачем переставляет тебя, как пешку в кошмарной игре, правил которой я не знаю? Замедляя движение машины, я проехал еще несколько метров и остановился у громоздкого дома высотой в пять этажей, если не считать бельэтаж.

Абсолютно случайное место. Совершенно случайный, запущенный дом в стиле модерн начала века: витые балкончики из металлических лилий с домашним скарбом, большие немытые окна наемных квартир… заехал левым колесом на тротуар, выключил мотор. —

В тишине писк радиотелефона из бардачка звучал настойчивей и тревожней.

Я колебался: брать или не слушать голос друга?

И все же достал телефонную трубку.

Это был поворотный момент всей истории. Если бы я сбежал в неизвестность, пожалуй, кошмар никогда б не догнал меня.

— Алло.

— Невероятно, Герман! Вы нашли его! Нашли!

— Кого нашел?

— Дом своего врага. Старый, пятиэтажный дом с балкончиками в виде лилий…

— Оставьте эти фокусы! Вы вероятно хороший медиум и читаете то, что я вижу. При сноровке, это возможно.

— Я не вижу вас, Герман. И не смотрю на мир вашими глазами. У меня есть свои глаза. И они видят дальше и глубже, чем вы. Вы собираетесь жить дальше? Если да, то смотрите и делайте выводы. Примерно минут через пять-шесть из подъезда этого дома выйдут два человека. Это бандиты, товарищи которых убиты в гараже. Их задача — прежде всего найти ваш труп. Один из них будет одет в строгий костюм-тройку, но без галстука. Да, на нем будет шляпа в клеточку! Он только что взял ее с вешалки. Второй — в спортивном трико и в бейсболке с надписью «Мальборо». Отвратительная рожа с бычьими глазами. В правой руке он несет черный сверток, это мешок для мусора, в который упакуют ваше тело. Их машина стоит впереди вас. Да, она самая — наглый сверкающий джип. Внимание! Они выходят. Спрячьте телефон и сидите спокойно, без страха. Никто кроме меня не знает вас в лицо.

Я замер.

И точно! из парадной двери вышло два человека, описание которых точь-в-точь соответствовало тому, что я увидел. Два мерзейших типа с повадками зверей. Тот, что в бейсболке, нес мешок из черного полиэтилена.

Почему-то это беглое предсказание произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Сделав лицо сонным и равнодушным, я задремал с отчаянным сердцем. Бандиты заметили мою рожу, но вид машины был слишком жалок для подозрений. Взобравшись в джип, они властно тронули с места, как положено хозяевам жизни. Только бейсболист, удосужился плюнуть в ветровое стекло моего «Москвича» шлепком жеваной жвачки. И показал мне толстый палец: ффак ю!

Телефонная трубка вспотела в моей руке.

— Алло. Они уехали.

— Не будем терять время! Враг еще спит, но вот-вот проснется, и мы пропали! Откройте багажник и чемодан! Быстрей же, раззява.

Сбитый с толку, я вышел из машины, распахнул багажник — он был просто прихлопнут — увидел знакомый чемоданище из желтой кожи, но вместо того, чтобы отпрянуть и уносить ноги, глупо, как во сне, почти машинально отстегнул защелки.

Крышка взлетела, словно ее кто-то толкнул изнутри.

И там я увидел свою дьяволицу! В коротеньком платьице! С бантом по белому фону — черный горошек! Тварь держала у уха сотовый телефон! Так вот с кем я разговаривал все это время.

Девочка открыла глаза и схватила меня за руку.

Я оцепенел — ведь любое сопротивление бесполезно…

— Папа! — сказала она голосом той молодой женщины, что жила в ее теле, — возьми меня на руки!

Сказала холодно и властно. Это был ее настоящий голос. Я с ужасом подчинился.

— А теперь поставь на землю. И без фокусов. Я пальцем проткну твой череп и вытряхну мозги на асфальт.

Кажется, ее голые веки не способны моргать, они просто примерзли к глазным яблокам.

— Входим в дом, — и адской силы сжатие руки, мои пальцы жалобно пискнули.

Мы вошли в просторный подъезд в арках и с лепниной на потолке. Лифт оказался на втором этаже, но бестия нашла его уверенно и спокойно, словно знала дом на зубок. У сетчатой двери — ни души.

— Нажми кнопку последнего этажа. — Тут ее волосики встали дыбом и голова превратилась в шар одуванчика. Прошла минута, прежде чем волосы улеглись! Бестия была невозмутима. И на миг не выпускала моей руки.

— Звони в квартиру номер 76. Ответишь, что мы к Дарье Степановне, купили лекарства в аптеке.

Я трепещу перед тварью, как дикарь при виде корабля.

Я позвонил в квартиру номер 76. Судя по обилию табличек с фамилиями, мы шли в огромную коммуналку. Нажал один раз.

— Нажми еще три раза, — приказал дьявол, — и не бзди!

Я поспешно давнул кнопку еще три раза — вышло четыре звонка.

Открыла встрепанная бабуля с селедкой в руке, в другой — она держала кухонный нож в селедочной чешуе.

Я молчал. Рот опечатало страхом.

— Здрассьте! — бойко отбарабанила фурия, — Мы к Дарье Степановне. Лекарства купили.

Теперь у нее пионерский фальцет! Мой дьявол умеет менять высоту и тембр голоса одним усилием воли.

— Ну и внучка, — умилилась баба, указывая рыбой в глубину коридора, — Она ведь уже второй день не встает. Помирает. Идите.

Банальность происходящего казалась мне чуть ли не священной.

Мы прошли в даль бесконечного коридора, сначала мимо кухни откуда тянуло чадом горелого масла, затем мимо дверей в комнаты. Только один раз чья-то пьяная ряха выглянула на нас из туалета, и дверь тут же захлопнулась. Донеслись звуки рвоты. Никуда не заходя, адская девочка протащила меня в самый конец коридора, где путь загородила дверь, обитая драной клеенкой.

— Толкай! Это выход на черную лестницу. Да сильней! Замок сломан.

И точно, от напора плеча дверь застонала, замок вывернуло из пазов, и мы вышли на темную лестницу. Пахло кошками. Дьяволица уверенно шла к цели — спускаясь по гадким ступеням вниз, в преисподнюю. Я еле поспевал за прыжками маленьких ног. Ниже, еще ниже. Вот нас обнимает полумрак подвала, дух запустения и сырости.

Дверь!

Массивная дверь из серой стали сверкала в стене. Холодная бесстрастная преграда, на которой не было ни ручки, ни замочкой скважины, ни глазка. Серьезная дверь, сам вид которой говорил: «Мне есть, что закрывать, что защищать и не пускать». Только банальная надпись краской: «Щитовая. Вход запрещен.»

— Ну! Открывай! — фурия показывает пальчиком на еле заметную щель.

— Как?

— Доставай ключ, — девичье личико закипает от взрослого гнева.

— Какой ключ?

— В твоей сумочке, балда! В левом кармане плаща! Я уж забыл о ней. Достаю. Демонстративно выворачиваю все содержимое: нет здесь никакого ключа!

— Идиот, — ругнулся дьявол низким мужским баском, добавив нецензурное слово, — Вот же он!

И она подняла плоскую картонку, смысл которой остался мне непонятен ни при первом, ни втором осмотре.

— Это электронный ключ! Вот тут прорезь.

Я вставил карточку в щель. И тут же грубый окрик:

— Не той стороной!

Когда дверь гулко звякнула и приоткрылась, дьяволица бегом припустила вперед, не выпуская моей руки из тисков адской ладошки. Ну и ну! Передо мной светлая даль тоннеля, озаренного светом криптоновых ламп. Тоннель имеет плавный спуск. Под потолком идут переплеты серебристых труб. Дело пахнет керосином! Это кишка ведет либо в атомный центр, либо в ракетный бункер, либо в штаб ПВО… словом, расстрел на месте.

— Быстрее! — командует дьяволица. — Он вот-вот проснется!

Кто проснется?

Новая дверь. На этот раз из стекла. Двойное бронированное стекло. Но открылась легко. Тварь тащит меня в маленькую дверцу сбоку. Мы в гардеробе.

— Одевай это! — :сатана тычет детским пальчиком в голубой комбинезон.

Подчиняюсь обреченно. Я не хочу больше жить. Пусть будет то, что будет.

— Повязку!

Оказывается к комбинезону положена марлевая повязка, которая закрывает половину лица ниже носа.

— И мне!

Украшаю гадкую рожицу квадратом из марли.

— Вперед, козел! И не.бзди! Здоровайся и улыбайся! Грубые слова, вылетающие из бескровного ротика,

заставляют мое сердце сжиматься.

А вот и первый встреченный человек. Он тоже в комбинезоне. Спешит по своим делам. Кивнув, не доходит до нас десяти шагов и сворачивает в боковой коридор. Тоннель начинает раздваиваться. Поворот. Еще один поворот. Слева появляется стекло. Там видна голова молодой девушки. Она в погонах поверх военной рубашки цвета хаки. Кажется одна звездочка — это младший лейтенант. Моя тварь резко сбавляет напор и вышагивает походкой испуганной девочки.

Это контрольный пост.

— Я хочу пить! — кривляется дьявол, надув губки и пуская слезы.

Я киваю девушке за стеклом.

— Капризничает? — спрашивает она спокойно. Вид ребенка ее никак не изумляет.

— Пить хочет.

— Потерпи, — она пытается успокоить ребенка. Мужики ни на что не годятся.

Идем дальше. И вдруг крик сзади. Моя душа содрогается.

— Средний лифт не работает!

— Спасибо.

А вот и холл для лифта. Судя по всему, мы у основания какого-то здания. Средний лифт действительно не работает. Работает крайний слева. Бестия сама соизволила нажать кнопку вызова. Лифт уже стоял. Когда мы остались в кабинке один на один, лицо дьявола исказилось от злобы:

— Больше ни слова. Пикнешь — я оторву тебе башку и выкину в окно.

Я не сомневаюсь, что она это сделает.

Внезапно волосы ее вновь встают дыбом. Хватка руки чуть-чуть слабеет. Глаза закатываются вверх. Печальным хрустальным голоском девочки она говорит:

— Я узнала тебя. Ты вовсе не Сима. Ты черт в юбке. Ирма Эсесовна… — ее начинает подташнивать. Тиски совсем ослабели.

И вот я медленно вытаскиваю свою руку из ладошки!

Бестия сползает на пол, раскинув ноги в туфельках.

Что дальше? Лифт продолжает движение! Бросаюсь к панели и нажимаю на стоп. Мне не хватило буквально пары секунд — припадок проходит — вскочив с пола бестия вскидывает руку и упирает указательный палец в лоб! Я чувствую нажим не пальца, а пстолета, так холоден и страшен его напор.

— Не бзди. Обалдуй! — в ней вновь просыпается голос женщины, — мы у цели. Но он слышит нас и вот-вот проснется.

Лифт остановился, и двери открылись.

— Выполняй каждое слово, или я выпью твои мозги! Сатана вытаскивает меня в коридор с такой силой, что чуть не отрывает руку. Но я начинаю кажется понимать, с какой целью бестии нужен я — дьявол подвержен приступам слабости и тогда превращается в слабую десятилетнюю девчонку, которую можно просто отшлепать по заднице. Я нужен, чтобы открыть тяжелые двери, чтобы дотянуться до кнопки лифта, чтобы взять когда нужно на руки…

Тук, тук, тук стучит мое бедное сердце, как поезд на поворотах сдуьбы.

— Сюда!

И она повисла на ручке полупрозрачной двери. Вид фурии страшен: наэлектризованные волосы колышутся змейками, треснувший от усилий рот обнажает дрянные зубы, на лбу выступает бисерный пот.

Кррак! Замок выломан и мы входим в… ванную комнату. В просторную ванную комнату с высоким потолком, белыми стенами из кафельных плиток. Влажный воздух полон тепла. Одна стена из сплошного матового стекла. За ним чувствуется свет солнца. В центре комнаты, посреди пола стояла черная ванна, полная голубой морской воды, а в воде! — плавал на спине прекрасный спящий курчавый мальчик. Глаза его была закрыты. Но как только бестия захлопнула дверь, веки его дрогнули, в просвете появились зрачки в радужной оправе, губы слегка расжались. Вынув из воды золотые руки, по которым струилась вода, спящий мальчик слабо схватился за край ванны, пытаясь выбраться наружу. С белоснежного потолка прямо к его лицу свисал на сияющем тросике микрофон, и сейчас он явно пытался что-то сказать, даже выкрикнуть, но сон был слишком глубок, а транс — всеобъемлющ.

Выпустив мою руку бестия подбежала к ванной.

По лицу спящего мальчика пробежала гримаса, глаза на миг широко приоткрылись.

Я был ошеломлен его красотой и беззащитностью голого тела.

Казалось, передо мной сам античный бог красоты Аполлон в отрочестве.

— Утопи его! — дьяволица сделала характерный жест — и прижала грязный пальчик к губам, показывая глазами на микрофон.

— Нет! — Мой отказ привел дьявола в неописуемую ярость. Я никогда не видел, чтобы ребенок, даже одержимый сатаной, мог так злиться. Чистые глаза налились кровью. А зубы с такой яростью лязгнули, что откусили кончик языка и алый шматок мяса выплюнуло на идеальный пол.

— Я не убиваю детей.

И я демонстративно уселся на скамью из черного мрамора, на краю которой белело снежное полотенце.

Нашарив пальцами ошметок языка, гадина запихнула огрызок в рот и харкнула горячим мясом в мое лицо. От плевка я потерял сознание и свалился со скамьи спиной на холодный кафель. Но я все хорошо видел и слышал. Мой ум раздвоился, как жало змеи.

Тварь пошатывало. Наступил новый приступ слабости. В злобный плевок ушли последние силы. Задрав ногу, она влезла в ванную, в обуви, в дешевом платьице и серых чулках. Вода выплеснулась на пол. Оторвав золотые руки от бортика, девочка принялась топить и душить херувима. Но сил не хватало. Спящий сопротивлялся цепкому нападению. Движения рук становились все ясней и точнее. Ангел просыпался.

Что ты здесь делаешь, Герман?!

Тогда тварь вцепилась зубами в рот купидона. Уходя от боли, мальчик погрузил лицо в воду. И там, в прозрачной глубине, открыл глаза, а затем рот, набирая воды, после чего устремился к поверхности. Отвратительно мокрая, с потными волосами на лбу, гадина караулила всплывающее лицо растопыренными ладонями. И вот они впиваются в горло. Начинают душить. Она даже наступает ногой на живот Аполлона, чтобы прижать тело ко дну. Но поздно! Напружинив щеки, мальчик пускает роковую струйку вверх, и фонтанчик, играя жилками влаги, дотянулся побегом цветка до микрофона и ударил в микрофонную сеточку — по пустому пространству прокатился оглушительный грохот.

То, что я принял за стену, мгновенно откатилось в сторону, и в помещение с испуганным криком вбежали люди — две женщины в белых халатах и охранник в пятнистой униформе с электрошоковой дубинкой у пояса — увидев людей, фурия испустила омерзительный крик и, собрав свои адские силы, ударом указательного пальца пробила насквозь лоб херувима. Раздался оглушительный хруст кости и ванна окрасилась розовым дымом крови.

Выдернув дубинку, телохранитель шлепком оружия парализовал сатанинскую бестию. Девочка плюхнулась в воду, пытаясь вырвать засевший палец из дырки в лобной кости черепа. Даже когда ее тащили из воды, она — уже без сознания — продолжала царапаться и кусаться.

После чего охранник занялся моей персоной — перевернул на спину вялое тело, заломил руки за спину, надел наручники. Пнул в ребро кованой бутсой.

Тут появилось новое действующее лицо. В распахнутую дверь, с чашечкой кофе в руках, вышел седой господин, одетый на концертный манер, чуть ли не в смокинг, с чайной розой в петлице. Он был ухожен, выхолен, элегантен и зол.

Так в мою жизнь вошел великий человек, гений, прозорливец, медиум, генерал, ясновидец Август Эхо.

Меня перевернули на спину и, продрав глаза, я следил |за передвижениями маэстро.

Бросив беглый взгляд в мою сторону, он подошел к скамье из черного мрамора, на котором угасал херувим с адской дыркой во лбу. Женщины подняли безнадежные лица.

Мрачно насвистывая что-то из Россини, кажется, увертюру к «Севильскому цирюльнику», он склонился над павшим ангелом. И пролил кофе на снежную грудь. Нечаянным жестом растерянности.

Внезапно по лицу его прошли нервные судороги — знак гениальности — лицо на миг скомкалось, рот приоткрылся, язык высунулся. Он закрыл глаза, ожидая когда схлынет возбуждение мышц. И через долю секунды лицо успокоилось.

Отпивая глоток кофе, седой господин молча нарисовал в воздухе вопросительный знак.

— Мальчик погиб, — ответил кто-то из женщин.

В отличие от кошмарной гибели бандитов в гараже, смерть ангела казалось прекрасной. Отверстие во лбу зияло идеальной круглотой, на лоб не вытекло ни капли крови, и кожа осталась чистой.

— Кто ты? — господин отошел к девочке, которую просто швырнули на пол. Тварь была без сознания. Мокрая юбочка задралась, открывая взору голые кривоватые ноги, черные трусики… женщина поспешила опустить юбку, чтобы не корежить чувства эстета.

— Кто ты? Маленькое чудовище? — повторил вопрос господин.

В произношении слов чувствовался легкий акцент. Но это был шикарный размашистый голос человека, привыкшего к власти.

После чего он вылил остатки кофе на лицо бестии.

Никто не отвечал ему; — ведь вопросы задавались себе.

Женщина-врач подняла закрытое веко дьявола, за которым обнажился неподвижный зрачок: скоро она придет в себя.

Изучая кофейную гущу на лбу и щеках маленькой твари, незнакомый властелин задумчиво произнес:

— Это оболочка. На деле нашей даме почти двадцать лет. Почему у нас нет детских наручников?

Затем его лакированные туфли двинулись в мою сторону.

Никогда еще я не видел таких проницательных глаз. Казалось, взор проникает на самое дно души.

— Ну здравствуй, Герман, — сказал он мягко и почти ласково.

По мановению пальца — охранник поднял меня с пола и прислонил к стене.

— Ты устал бороться за свою жизнь?

Я не знал как отвечать на такой вопрос.

— Но это только начало, Герман. Теперь тебе придется бороться уже за две жизни. Свою и мою. Посмотри, — он обвел взглядом ужасную картину, — Она перешла от слов к делу. От защиты — к нападению!

Глава 4

Мое короткое счастье. — Ужасы удачи: баккара и трюфели с ядом. — Наше возвращение в Москву. — Тайны убивают любовь. — Бегство всегда внезапно, как снег на голову. — В доме людоеда и людоедки. — Полный улет!

Странно, что без памяти влюбившись в Марса, влюбившись первым зрелым чувством, я при этом чуть-ли не хорошо понимала с кем имею дело. Он был из парвеню, человек из русских выскочек, богач последнего времени. От его манер часто несло уголовщиной. Он явно занимался темными делами. Но делами, а не делишками! И не был он никаким наемным убийцей. Берт выше! Он был крупным воротилой черного бизнеса. И мне это нравилось. Ведь мой отец — если верить словам тетки — был шпионом. Замечательное слово. Я не люблю правильных людей, которые живут по линейке правописания и пишут с ровным нажимом свою судьбу. Жизнь — не школа хороших манер. Мне важно чувствовать, что мой Марс при случае может взять и убить. Например, убить, защищая меня. Или наоборот — влюбиться и не убить.

Он узнал о моем существовании от своих бандитов-дружков, которые получили анонимный заказ на мое убийство. Сумма была так велика, — сколько, я не знаю до сих пор — что он захотел своими глазами увидеть такую дорогую игрушку. В те дни он случайно был в Праге. Что случилось потом, я уже рассказала: он понял — это судьба.

Кстати, давно пора описать его, это был зрелый мужчина тридцати пяти лет. Похожий на голливудца Кевина Кестера. Мощный, высокий, с тонкой девичей талией. Его грудь украшала неприличная сцена, выколотая в юношеские годы. При его чувствительности к боли — я это знала — такое вот украшение, которое выкалывают на коже пучком из трех игл, обмакивая острие в тушь, говорило о его невероятной выносливости… Однажды загорелась сковорода на электроплите, Марс решил побаловать меня каким-то экзотическим блюдом и вдруг вся сковородка вспыхнула ярким высоким пламенем. Дело было зимой, в северной Италии, в Альпах, в местечке Вал Суза, что у самой французской границы, куда мы приехали покататься на лыжах. Мы специально сняли уединенный домик, в стороне от отелей городка Сестриере. Это. был деревянный домик, набитый лыжами, мебелью, книгами, одним словом, он сгорел бы как спичечный коробок. Так вот, Марс схватил голой рукой железную рукоять сковородки и понес ее из кухни к входной двери. Огонь трещал и брызгал в стороны каплями горящего масла. Я шла за ним и топтала огоньки подошвой лыжных ботинок. От руки запахло паленой кожей, так раскалилась проклятая ручка. Марс не издал ни звука, открыл свободной рукой дверь и швырнул сковородку в снег. Он сжег кожу до черноты, и только ночью, уже после визита врача, я услышала как он стонет во сне от боли. Потом он — пусть это признание звучит глуповато — нисколько не боялся мышей, жуков, тараканов и прочей нечисти, от вида которой у меня душа — в пятки. Наше свадебное путешествие мы проводили на Энола, есть такой полудикий островок у берегов Западной Африки. Райское местечко для любителей экзотики и свободы. Там всего один отель, в который — бац! — может запросто заползти змея. Так вот, мой Марс убил одну такую гадину, и выкинул в окно — сам вид мертвого чернильного хлыста в золотых разводах на коже поверг меня в состояние обморока. А Марс только хохотал до слез, посадил меня на шкаф, куда не влезет никакая змея, и целовал мои глупые пальчики на глупых ногах. Он любил все беззащитное, и я лучше других женщин могла подарить ему чувство любовной опеки и защиты. После того кошма-рика в Праге, я рассказала Марсу о том, как с детства меня хотят укокошить, о том, что я стала мишенью для тайной и злой силы, о том, что меня за что-то преследуют, что каждый раз я чудом спасаюсь, я рассказала и про черного, который держал шприц в руках и искал меня в детстве, и про служанку Фелицату, и про психопата со скальпелем, и про мальчика на катке, который пальнул стрелой настоящего арбалета в грудь моей двойняшки на ледовом балу, и про мертвого мальчика в шкафу, и про змею в сумочке, словом про все… Он выслушал очень серьезно, но казалось, поверил не до конца.

Итак, около года мы провели в Европе, где у Марса вертелись разные полутемные дела. Я только раз спросила: ты, что, мафиози? Нет, ответил он, я честный ворюга. Главное, чтоб ты не убивал детей и не торговал человеческими органами! Он изменился в лице: Как такое могло прийти тебе в голову? Мой бизнес — левая нефть, газ, лес и цветные металлы.

Меня этот ответ вполне устроил. Я понимала, что он темнит, но и не хотела знать всей правды. Я прекрасно видела, что передо мной человек, на которого лишь недавно обрушились огромные деньги, а он продолжал жить по инерции инженера-совка — одна белая рубашка на выход, пара галстуков, один вечерний костюм, фрак только на прокат… правда, на машины он не скупился: «Роллс-Ройс» в Лондоне, «Мерседес» в Барселоне, «Джип-Черо-ки» в Лувесьене, столичном пригороде, откуда мы катались на тусовки в ночной Париж… Нашим любимым развлечением того времени была игра с Судьбой. Опасная игра двух безумно влюбленных, а то, что он любил меня — пусть даже как охотник добычу — страстно, я не сомневаюсь и сейчас. «Неужели ты заговорена?» —восклицал он. «Типун тебе на язык! Сглазишь, Марс!»

Хорошо помню как он повез меня в Монте-Карло. Я никогда не переступала порог казино и к затее отнеслась без всякого трепета, гораздо больше мне хотелось искупаться нагишом в теплом ночном море. Мы условились, что он даст мне сто тысяч франков и как только я их проиграю — едем купаться голыми. Шел восьмой час вечера, но в Монте-Карло было уже по-южному темно. Разумеется, было светло, как днем от обилия-электросвета, но город обнимала ночь, высокая как горы. В казино Марс оставил меня на произвол судьбы: сказал, что заедет через час. «Тебе хватит часа, чтобы просадить сто тысяч? Я это сделаю быстрее!»

Мне конечно хотелось выиграть, я знала, что новичкам сопутствует удача, но — не поверите — мне так хотелось искупаться в той теплой черноте, что струилась до самого горизонта за окнами, что я действительно решила побыстрее избавиться от денег. Тем более, если они не мои. Я шла из одного роскошного зала в другой, не зная на чем остановить свой выбор. Рулетка? Нет, в рулетке слишком много власти забирает случай. Я же стараюсь иметь дело с судьбой, а на случай не полагаюсь. И тут я — рраз! — распорола лимонные колготки о .какой-то дурацкий стул. Ага! подумала я, просекая момент, теперь судьба мне кое-что будет должна: всю жизнь рву колготки, ну сколько можно! Я стояла возле длинного овального стола под зеленым сукном, за которым играли в непонятную карточную игру. Это была баккара. Распаренные лица игроков. Дух ажиотажа и отчаяния за маской респектабельности. Вся публика при параде: дамы с буклями, господа с цветами в петлицах. Пытаюсь, стоя, разобраться в правилах. Крупье сидит на высоком стуле и командует игрой. Меняет деньги на жетоны. Орудует длинной лопаткой, которой цепляет карты и жетоны. Часть денег то и дело заталкивает в узкую щель на столе. Зачем непонятно. Слева от него в столе круглая чашка, куда он сбрасывает использованные карты. Понятно, он следит за движением денег и принимает ставки. Господа, делайте игру! Игра сделана? Ничего больше? Напротив него, на таком же стуле, восседает банкомет. Он раздает карты игрокам из колоды, которую перетасовал крупье. Каждому по одной карте, — до двух карт. Можно попросить у него .еще одну карту, если у тебя на руках мало очков. Ага! Самое лучше набрать девять очков, тут наибольший выигрыш. А вот если угодил в десять очков — баккара — то проиграл. Туз считается за одно очко. Фигурные карты сбрасываются. Считают только мелочь пузатую: двойки, тройки… Вообщем не так уж хитро закручено. Я замечаю, что крупье — желчный брюнет с лицом охотничей собаки — поглядывает в мою сторону. Еще бы! Я как идиотка держу открыто в руках деньги, которые мне сунул Марс. Не догадалась спрятать в сумочку. Целая куча деньжищ — Г00 тысяч французских франков, а это 20 тысяч долларов. И мой пойнтер учуял поживу. Я, по дурости, принимаю его за главного игрока. Тут один из проигравших встает из-за стола. Крупье сразу предлагает занять мне свободное место. Я колеблюсь — собаки не самое приятное воспоминание моей жизни и все же… все же, Лизок, тебя до сих пор ни разу не искусали. Кроме того, мое место за столом обозначено цифрой 7. А семь — опасная цифра. Она похожа на косу, с которой смерть приходит за душой покойника. Сесть задницей на семерку? Тут я замечаю, что крупье промокает потные щечки пестрым платочком, а все пестрое, пегое, с крапинкой — цвета моей судьбы. А, была не была! Сажусь в кресло. Только тут, по неумелости моего поведения, крупье догадывается, что я новичок — играю в первый раз и слегка меняется в лице. Он тоже знает примету — новичкам везет. Другие игроки тоже замечают желторотого птенца. «Ах, попалась птичка, стой! Не уйдешь из сети». Голоса становятся чуть тише. Меня едят глазами под французский соус тайных острот. Делаю первую ставку на Г0 тысяч франков. Сдаю с помощью крупье. Гляжу в карты. Уйя! У меня — 9. Выигрыш. Снова сдаю карты, уже сама, но крайне неуклюже. Смотрю: 7 и 2. В сумме — 9! Опять выигрыш. За столом воцаряется возбужденная тишина. Голос крупье начинает подрагивать. Карты истерично падают в круглую чашку. Дамы, месье делайте игру! Только тут я понимаю, что крупье сам не играет. А играют все остальные, особенно властно себя ведет насмешливый мусью с зачаточной лысиной и когтистыми руками. Он держит пальцы веером и цедит воздух. Мое появление сильно разозлило котяру. А я продолжаю срывать банк.

8, 9, 9, 8, 9, 7, 9, 9, 9, 8!

Двенадцать выигранных подряд сдач!

Мне некуда положить руки — все поле моего сектора заставлено столбиками жетонов!

Гора деньжищ — четыре миллиона пятьдесят пять тысяч франков!

Старуха с пьяными от зависти глазами, в диадеме на седых волосах, которая сидит напротив меня выкрикивает: «Прекратите!» Я сама хочу этого, но не знаю как это делается! Что нужно сказать?

За столом баккара остается последний противник — когтистый мусью. Всех остальных выбросила за борт моя фортуна. Он прекрасно видит насколько я глупа и невинна. Думаю, это прожженный игрок и богач. Он спокойно проигрывает одну за другой огромные ставки. Он уверен, что так долго никому и никогда везти просто не может. Он не знает, что я сука фарта!

Беру карту.

У меня снова 9! Получай, гондон!

Затем следует блистательный ряд. По толпе зевак проходит суеверный трепет:

9, 8, 8, 9, 9, 9, 9, 9, 8, 9, 7!

В глаза сверкнуло семеркой! Чую нутром, что удача начинает мелеть. Это сигнал. Взмах роковой косы за углом. Не заиграйся, Лиза! На зеленом сукне уже пять миллионов триста семьдесят тысяч французсюк франков чистого выигрыша. Полный улет! Я кожей чувствую — больше семи лимонов выигрывать нельзя. Все продуешь!

— Перестаньте! — кричит мне в лицо старуха в брю-ликах.

Я сама рада бы заткнуть фонтан фарта, но — как черт возьми! — это сделать?

«Хватит, мадам!» — шепчет сосед слева. «Остановитесь», — сигналит бархатными глазами молодой человек из-за спины крупье. Мой пойнтер взмок. Платочек все чаще пестрит над щеками. Глаза налились стеклом. Тасуя колоду он роняет на стол карты. Из толпы сзади меня то и дело дергают за бретельку вечернего платья самые горячие головы: «Можно сыграть с вами, мадам?» В ответ я пожимаю плечами — я просто не знаю, разрешается ли такое правилами казино: «Пардон, месье».

Только мой соперник сохраняет иронический тон. Он уже справился с паникой проигрыша. Когтистые руки постукивают по карточной рубашке похоронный марш: дурехе вот-вот крышка! Невозможно так долго выигрывать! Само небо покарает насмешницу…

Я же в отчаянии — как остановить дьявольскую игру. Беру картах. Уйя! У меня всего 4! Первая четверка в игре. Интуиция подсказывает: стоп, Лизок, больше не бери. Но с четверкой в руках еще никто не выигрывал? Ну и что, нашептывает судьба, они не выиграли, а ты выиграешь. Мучаюсь, что делать. Задираю глаза к потолку, к позо-лоченой люстре, глаз лакомится массивными гроздьями света. Одна лампочка подмигнула: не бери! Лизок, у тебя крыша поехала! Заметив запинку, крупье просит показать карты. И я показываю. «Возьмите еще», — советует он голосом опыта. Но я не должна слушаться голоса опыта, мой Бог сейчас именно — неопытность. Вы так считаете? Нужно взять, говорит крупье. И я взяла. Шестерка. 4 + 6 равняется Г0. Это баккара! Проигрыш. Первый раз продулась. Сумма банка огромна. От денег, которые забирает лопатка крупье рябит в глазах.

Так судьба щелкает меня по носу за измену неопытности.

Крупье: «Делайте игру!» Котяра ласкает когти: идиотка начинает проигрывать.

Раскрываю карты. Снова 4! Шалишь, обалдуй. На этот раз ничего не прикуплю. И что же? Мой мусью закрывает глаза. Три карты. Роковая баккара. Ура! Выигрыш! Кайф! Получай, гондон! Я вернула с лихвой свой проигрыш. И снова пошли косяком залпы удачи. С ума съехать:

9,9,8,8,7,7…

Взмахи косы все ближе. Как остановиться?! Господи! Больше семи лимонов срывать нельзя! Голова полетит с плеч… Кто-то сзади горячо целует мою шею. Я вскрикнула, словно меня укусили. Это Марс. Его лицо горит огнем. Потом я узнала, что он — обманщик — все это время следил за мной и не выходил из казино ни на секунду.

— Марс, боже! Как перестать играть?

Казалось все казино собралось за моей спиной и все слышат мой испуганный голос.

— Скажи: «Пас».

— «Пас!» — повторяю я, как сомнамбула.

Крупье на последнем издыхании потрясенно кивает: «Пас».

Мой соперник грызет когти.

Аплодисменты. Смех. Молодой человек с бархатными глазами, который так болел за меня восхищенно шепчет: «Ты настоящая ганьотка!» Я улыбаюсь ему, идиотка, не понимая, что это оскорбление. Ганьотка на жаргоне казино и есть та самая латунная щель в столешнице баккара, куда крупье опускает деньги — процент с игры. Ты щель, набитая франками! Вот, что прошептал низкий завистник.

В изнеможении встаю из-за стола. Меня шатает. Если бы не Марс, наверное, упала на ковер. Я выиграла подряд 29 раз и только единожды продула. Мой выигрыш в тот вечер составил шесть миллионов 999 тысяч 987 франков. От роковых семи миллионов меня отделяло всего Г3 французских франков. Сами считайте, сколько это будет в долларах. Из расчета, что один доллар — это приблизительно 5,5 франков… Забегая вперед скажу — мне хватило ума открыть свой первый в жизни счет и положить все эти лимоны в корзинку немецкого «Дой-че-банка». В свое время и в нужном месте они станут якорем спасения.

Только спустившись к машине, я сообразила, что не дала на чай крупье — плохая примета и Марс вернулся, чтобы исправить оплошность. Он застал крупье в слезах.

Казино выделяет охрану — доставить выигрыш в банк.

— А теперь купаться!

В машине пораженный, взволнованный моей баснословной удачей, Марс устраивает форменный допрос:

— Как тебе это удалось?

— Не знаю.

— Ты никогда раньше не играла?

— Никогда. Кстати, что это было?

— Что «что»? — Марс ведет машину зло и напористо, хорошо, что вечером дорога вдоль моря пуста.

— Как называлась эта игра? Девятка? Фараон?

— Баккара! Баккара! Десятка! — он кажется раздавлен моей удачей.

— Элиза, девочка моя, вспомни детали. Пойми, мне это очень важно!

— Ну он походил на пойнтера.

— Кто?

— Который раздавал карты.

— Крупье. Ну и что?

— Псы на меня только рычат, но еще никогда не кусали.

— Ммда… и ты поэтому стала играть?

— Не только. Я еще порвала колготки. У стола баккара.

— Господи, Элиза…

— Пойми, Марс, мне всегда не везет. Если я забуду дома зонтик, обязательно пойдет дождь. Вся эта чепуха ложится на весы судьбы. Растет, как куча песка, и тогда судьбе становится стыдно и бац! что-нибудь да обломится. Чтобы уравновесить весы. По справедливости. На сто мелких пакостей — одна удача, но зато крутая.

— Судьба слепа, Элиза! У нее нет совести. Это тупая, бессовестная, безглазая, безмозглая скотина! Чушь собачья!

— Но я выиграла благодаря такой чуши!

Он замолк. Колоссальный выигрыш говорил сам за себя. Марс был просто в отчаянии. Я могла обойтись без него…

— Что еще?

— Только не смейся. Платочек у крупье был такой пестренький. А все пестрое для меня как сигнал: тут что-то не так. Или тебе повезет, или — уноси ноги. Сегодня подфартило. Да что с тобой, Марс?! Неужели чужая удача может пригодиться другой удаче? Брось ломать голову!

— Нет. Это важно. Очень важно, Элиза…

Он не договорил… чтобы убить тебя наверняка.

— Ах да! Я знала, что надо бояться семерки. Очень опасная цифра, — и я объяснила, что она похожа на косу в руках смерти, что семерка любит, когда ее боятся и уважают.

Марс расхохотался.

Я понимала, что опираюсь на детский лепет, но я выиграла. Я положилась на собственную неопытность до точки. Ведь удача не хозяин твоей судьбы, а всего лишь ее слуга, но такой слуга, который все доводит до конца. Не знаю, как это объяснить понятнее. Ну, например так: ты хочешь стакан вина, чтобы приподнять паршивое настроение и говоришь слуге: «Принеси мне стакан вина!» И он приносит… стакан яду, чтоб ты больше не мучался. Этот слуга служит твоей правде, а не командам.

Примерно так.

— Да, вот еще что, когда я села играть, я дала слово Богу, что больше никогда, никогда не сяду играть. Слышишь? Никогда!

Это я сказала немножко назло, так он меня достал в тот вечер.

Сразу скажу тем, на кого мой выигрыш произвел впечатление: Бог в игре никакой не помощник — он никаких карт не создавал и никогда их р глаза не видел. И молить о выигрыше — пустое дело.

Тут Марс разом приуныл: он-то уже надеялся на новые деньги.

И знал — переупрямить меня невозможно.

Под колесами машины заскрипела пляжная галька. Мы тихо подкатили к черной стене ночного моря в лунных прожилках. Марсу удалось найти спуск к частному пляжу. Он всегда найдет уязвимое место в буржуазной стене… Ночь неподвижна. Волна так низка, что валик прибоя завивается алмазной стружкой. Я плавала, наверное, часа два. Обожаю море. Плаваю как рыба. Марс включил свет автомобильных фар, чтобы я не сбилась с курса. Сам он пловец неважный. Но ценит мою плавучесть и наслаждается видом любимой женщины в воде. Я обвязала шею люминесцентным шнуром, какие продают в Монако на каждом углу, чтобы Марс видел в темноте мой яркий желтый кружок. До сих пор хорошо помню ту тихую ночь. Средиземное море обнимало обнаженное тело с той же истовой нежностью, с какой я в детстве обнимала свою любимую книжку во сне. Ведь она заменяла мне куклу. Далекий берег сверкал грудами белого жемчуга — огнями Монако и Монте-Карло. Я вспоминала свое несчастное житье в детских домах и чувствовала, как блестят мои глаза от слез. В центре звездного купола горела луна. Слеза заставляла ее расплываться по краям. Сколько бедных девочек стоит в эту ночь в коридорах босыми и держат на вытянутых руках подушки. На линии горизонта плыл ночной пассажирский лайнер. Он был похож на корону утонувшего принца. Я наслаждалась меланхолией, ведь истинное счастье — это блаженство печали. Рядом дружелюбно фыркнул дельфин — он был огорчен, что я уплываю к берегу, и проплыл так близко, что я успела тронуть рукой его мокрые атласные плавники. Светает. Я плыву на свет фар. Они горят, как бесстыжие глаза Марса в минуты любви. Услышав мой голос, он поплыл мне навстречу, обнял в воде и вдруг страстно и проникновенно сказал: дальше лучше не будет, я хочу умереть сейчас, здесь, вместе с тобой — в этом было столько чувства, что я была готова камнем пойти на дно. Бог знает почему мы тогда не утонули, а изумленно вышли на берег, радуясь жизни… Это был один из самых счастливых дней нашей любви.

Теперь надо вернуться назад, в тот злостчастный день, когда в Праге я встретила Марса, проникла с ним в отель «Европа» и увидела на столике у дивана свою украденную сумочку, а в ванной — свою подружку по интернату Веру Веревочку. Что с ней случилось я так и не поняла. Почему она перестала расти? Как оказалась в Праге существо, у которого в мире не было ни одной родной души. В дорогом первоклассном отеле. Кто покупал ей игрушки? Что она видела, плавая в ванной. Мы несколько раз обсуждали эту ситуацию с Марсом. Он точно знал только одно — дама возглавляла ту самую группу киллеров, — один из которых был африканец в шапочке из леопарда, — которая получила заказ на мое убийство. О, мой враг не жалеет денег! Но Марс спутал все карты и увез меня из-под прицела. О роли Веревочки он ничего определенного сказать не мог, до тех пор, пока не получил консультацию у психологов. Так вот, хотя мнения разделились, точка зрения была такова: замедленный рост и общее отставание в развитии — печальная норма в жизни детей из детских домов, они обычно уступают своим сверстникам из благополучных семей на два — четыре года. Я утверждала, что ей столько же лет сколько и мне, мы были одногодками. То есть отставание в развитии достигло целых десяти лет! Психологи считали, что это аномалия, хотя при особенно патологических случаях такое все же возможно. А вот мнения о роли Верочки в качестве пособника киллеров неожиданно сошлись узким лучом: лунатизм одно из ярких проявлений людей, способных к телепатии и ясновидению. Марс принес мне несколько научных статей — я почти ничего не поняла там, — в которых писалось, что в США, Англии и России идут интенсивные поиски спецслужб с использованием редких способностей человека в целях разведки. Телепат, наделенный способностями к дальновидению, может в одиночку разрушить всю оборонную систему противника: ведь для него нет секретов. Моя подружка по интернату могла стать именно таким вот оружием. Почти три года наши кровати стояли рядом, мы пережили вместе сотни детских обид, она очень любила меня… то есть при желании она вполне могла меня видеть на расстоянии. О том, что это так, говорит и нахождение девочки в ванной. Вода идеальный изолятор и проводник дальновидения. Многие телепаты и ясновидцы говорят о воде, как об увеличительной линзе для своих опытов. Если все это правда, то моя жизнь в ее руках!

Марс при этом всегда досадовал, что я не позволила ему застрелить исчадье. А я злилась и возражала: она никогда не сделает мне зла. Ее или обманывают или принуждают искать меня!

О силе ее любви ко мне говорил и сам ее маленький рост, и вид десятилетней девочки. Она же крикнула мне в слезах, когда тетка увозила меня из интерната: «Предательница! я назло тебе больше не вырасту!» И разрыдалась.

Как вспомню, что влупила ей пощечину, так готова умереть от стыда… Впрочем я ничего об этом Марсу не говорила. У человека должны быть свои тайны, тайна — кровь нашей души.

Но надо же! Сколько сил брошено против меня? Отыскать Верочку! Чтобы найти меня наверняка! Сколько хлопот я доставила собственной смерти своим бегством!

Но кто так жаждет моей смерти?

Отчасти, свет на тайну проливает вот это письмо, которое нашли мои враги, вспоров подкладку в сумочке

Фелицаты. Оно написано на французском. Я прочитала его в машине, когда Марс увозил меня подальше от отеля.

Тонкая рисовая бумага. Торопливый размашистый почерк.

Вверху поставлена дата: 22 сентября 1976 года, Рядом указано место написания — Эль-Аранш. Это городок на берегу Атлантического океана в Марокко. Я отыскала его на карте.

"Дорогая крестная!

Я рискнул позвонить тебе в Москву из Рабата и ты уже знаешь, в какой переплет я попал. Возможно, наш разговор писали, но у меня не было выхода. Если так, то они узнали, что я жив. А вдруг обошлось? Ведь я уже четыре года хожу в покойниках. Да и кто знает, что я крещен, а ты — моя дорогая любимая крестная лягушка. Словом, возможно это мое последнее письмо — мне предстоит отчаянно бороться за свою жизнь. И если я не выйду на связь до Нового года, то пиши-пропало. И ставь крест на моей бесшабашной жизни. Прости за все неприятности, которые я однажды тебе причинил. Целую все твои зеленые лапки. Проехали!

Надеюсь, что ты лучше воспитаешь мою дочь, чем ее несчастная мать. Или мои надутые индюки. Для них я тоже давно умер. А если узнают, что я был жив все эти годы, то все равно никогда не простят. Бог им судья. Умоляю, не доверяй им ни полслова: тебя сдадут с потрохами и лягушку упрячут в болото, на самое дно. Прописки точно лишат, имей в виду.

Я положил крупную сумму на твое имя в «Дрезденер-банке», филиал которого есть в Зап. Берлине, куда ты можешь заглянуть слетав по путевке в Вост. Берлин. Реквизиты счета и банковскую карточку тебе передаст А. Ты знаешь, кого я имею в виду. А подпись твою я срисовал с рождественской открытки, какую ты прислала в Сидней. Спокойно расписывайся лапкой и не квакай.

А меня беспокоит. Но, пока мы заодно. Я отстегнул за девочку сумасшедшие деньги… увы, в них я верю больше, чем в нашу давнюю дружбу. Прости, я озлобился. Пойми, меня хотят загнать в угол.

Так вот, этой суммы вполне хватит для Герсы до совершеннолетия. А там, я надеюсь, правда откроется, и она вернет себе настоящее имя и состояние Розмарин. Прости милая, добрая, поцелуйная крестная, что я ставлю под удар твою жизнь. Прости! Но у меня нет другого выбора. И береги девочку, жена прикончит ее при первой возможности. О, ты не знаешь эту тварь!

Боже мой, тетушка, перечитал написанное — я пишу так, словно уже покойник. Извини, нервы ни к черту! Два «эль» меня доконают — Лубянка и Ламберт-норд. Сожрут головастика, не дадут ему стать благородной квакушкой.

Но ближе к делу.. Я позаботился о том, что когда Лиза вырастет и достигнет совершеннолетия, ей все станет известно. Я защитил ее права документами, от которых черту станет жарко. Я никому не позволю обижать мою маленькую принцессу. А она станет красавицей и простит своего непутевого папашку. А пока мой дорогой Лизочек сладко спит в машине. Спи, моя сладкая, спи. Стисни покрепче реснички. Мы на пирсе. Я пишу письмо, сидя на подножке и подложив на колено блокнот. Пардон, за почерк. Катер уже на подходе. Кажется все о'кей. Я вижу на борту А. Он машет шляпой. Сейчас я в последний раз поцелую мою крошку, мою спящую красавицу. Сначала — в щечки, затем в ушки, а потом — в пальчики. Надеюсь, она уйдет от погони.

Твой лягушонок."

Вот такое письмо.

Я читала и обливалась слезами.

Но оно больше задало загадок, чем ответило на вопросы. Понятно, что отец отправляет меня в Россию, под надзор крестной. Он спасает меня от опасности. Понятно, что ему помогает друг, некто А. Но откуда исходит опасность? И что с моей мамой? Почему она позволила такому случиться? Отец прямо пишет, что «жена прикончит ее при первой возможности». Как это понимать? Ведь жена моего отца и есть моя мамочка. Как вышло, что мать подняла руку на крошечную дочь? Или речь о другой женщине? Тетушка уверяла, что родители утонули вдвоем во время шторма на прогулояной яхте. Она лгала! Но зачем? Или все-таки мои подозрения против тетушки имеют основания и она в силу неизвестных мне обстоятельств стала на сторону моих врагов? Проклятые деньги! Моя мать была богата, и если она умерла, то наследницей стала я. Или она жива? А может быть у нее были другие дети? От других мужей? Ведь я решительно ничего не знаю о том, кто такая Розмарин.

Наконец кто такая Гepca? Это я сама? Выходит мое настоящее имя вовсе не Лиза? Но ведь отец ясно пишет о том, что «мой дорогой Лизочек сладко спит в машине…» Или у меня два имени? Лиза и Гepca? Ничего не понимаю!

Перечитывая снова и снова дорогое письмо, я вдруг неясно начинаю что-то припоминать… воспоминание дрожит в солнечном мареве… бесконечный песок… жара… машина с парусиновым тентом, сквозь который видно раскаленный круг солнца… верблюды… я лежу на мягком диванчике с низкой спинкой и не понимаю отчего сидение так трясет… отец наклоняется над моим личиком и…

Видение обрывается. Больше ничего не могу вспомнить.

Я не захотела показывать письмо Марсу, а только пересказала основные моменты. Он еще раз повторил, что заказ на мою смерть поступил от анонима, который вышел на русскую мафию в Праге, что сумма была так велика — он никак не хочет мне ее назвать! — что он сам решил посмотреть за кого платят такие деньги, пришел на площадь, где я выступала с клоунами и сразу засек за мной слежку. Выходит, за мной охотились с двух сторон. Это насторожило Марса, он заподозрил ловушку… но вскоре все это потеряло значение, я увлекла его сердце.

А по поводу письма он уверенно заявлял, что ни одна мать не станет искать смерти собственной дочери, которую родила в муках. Что жена моего отца совсем другой человек. И что именно она стоит за ширмой моей судьбы и караулит мою смерть. Все мачехи ненавидят падчериц! Что все дело в бабках — фактом своего рождения я угрожаю ее финансовым интересам. Может у ней самой есть дочь или сын, которым твое совершеннолетие совсем ни к чему? Почему? Потому что в основании всего дела лежит какая-то темная беззаконная акция. А ты можешь вывести их на чистую воду. Недаром отец угрожает документами — там компромат! Других мнений быть не может. Письмо хранилось в сумочке Фелицаты, значит его содержание прекрасно известно твоим врагам.

О имени Гepca Марс предположил, что у меня двойное имя. Такое принято в аристократических кругах.

Но когда я просила его разузнать что-нибудь о семействе Розмарин, он был обескуражен — среди тысяч богатейших имен Европы такого имени нет.

Круг замкнулся.

И последнее, что подчеркивал Марс: «Тебя сдал приятель отца, тот самый, который взял за тебя деньги и махал шляпой с палубы катера. Предают только свои! И тебя прямым ходом доставили на помойку, в дом для сирот».

И еще. Увидев как-то письмо в моих руках, он заметил, что это не оригинал, а хорошая ксерокопия.

Я просила его поехать со мной в Эль-Аранш, поискать ключи от тайны. Я была уверена, что смогу вспомнить тот великолепный белый особняк с колоннами, где высокие окна и где ветер колышет легкие белые шторы, а на мозаичном полу бродят тени от облаков… но судьба распорядилась по своему.

Мы никогда уже не съездим в Эль-Аранш!

Сделав это отступление, вернусь в те счастливые дни медового месяца. Мы растянули его на полгода. Но в отношениях возникла неясная тень. У Марса не шел из головы мой баснословный выигрыш. Сорвать за один вечер больше одного миллиона долларов! С ума съехать! После случая в казино у Марса вошло в шутливую привычку снова и снова примерять мою удачу к своей судьбе, Я любила его и бездумно включилась в игру, еще не понимая, что опасно бесконечно испытывать свой дар. Правда игра шла по пустякам: Элайза, если я здесь оставлю машину, меня обчистят? Ставь спокойно, не обчистят. Элиза, звонить или не звонить? Не звони, ни в коем случае не звони… Я разумеется не знала, о чем речь, но спустя какое-то время Марс торжественно объявлял: ты была права, я бы позвонил в самое пекло! И спектся б! Но я не позвонил, у меня жена — умница. И дарил какую-нибудь мелочь из жемчуга, пустячок из золота. Я не заметила, как быстро привыкла к роскоши. Все-таки человек — немножечко падаль. Или: Элиза, взгляни вон на ту пару, они любовники? Вон те? В третьем ряду партера? Что ты! Они не любовники, они только лишь разыгрывают всех… Марс мрачнел:

— Черт возьми, неужели ты права? Я и не подозревал, что все это сплошная туфта. Это очень меняет дело. А с кем же он тогда спит сукин сын?!

— А вон с тем усатым дядей в зеленом галстуке.

— Ты с ума сошла, Лизз, он никогда не сигналил как педик!

— Тогда больше не спрашивай, отвяжись.

— Прости, я ошарашен… впрочем, теперь многое стало ясно. Ты меня выручила… Проси что хочешь!

Но чем точнее я попадала в цель, тем чаще он темнел лицом — ведь моя непостижимая проницательность, вкупе с сумасшедшим покровительством судьбы, могла легко обернуться против него самого.

Он не знал, что любовь делает меня слепой. И ему ничего не грозит.

Но однажды я категорически запретила ему играть с моей жизнью, раз и навсегда. Ведь я опять оказалась на волосок от гибели.

А случилось вот что.

Был день его Ангела, вечер мы провели с друзьями, а затем смылись вдвоем поболтаться в Сохо. Да, забыла сказать, дело было в Лондоне, в самый канун Рождества, а Сохо — самое замечательное местечко в Европе для развлечений. Вот уж где не соскучишься! Я оделась Арлекином: трико в разноцветных ромбах, на голове треуголка, на носу — красный шарик. Вспомнила, что я же клоунесса и принялась куролесить, с ходу влезая в сценки соховских клоунов, пела с ними песенки, пускала огонь изо рта и даже ходила по проволоке под аплодисменты публики и самого канатоходца. Оттянулась на славу.

Только под утро мы вернулись в квартирку на Коул-хен-корт; лондонец с ходу поймет, какие бабки надо иметь, чтобы жить в этом районе… Обычно мы сразу валимся в постель и спим как ангелочки до полудня, а тут вдруг Марс торжественно распахивает двери в гостиную, где я вижу накрытый на двоих дурной стол — дело рук нашего слуги Гримсби. Туши свет! И хотя я чертовски устала, не стоило обижать Марса в день его именин. Сделала вид, что счастлива. Взяла тарелочку и набрала, со стола себе понемножку всякой всячины, рыбки там, оливок… И тут только заметила, что мой Марс в жутком напряге. «Что с тобой, милый?» — «Ничего. Я люблю тебя больше жизни…» Слишком пышно сказано! Совсем не в его духе. И еще одна престранность, на столе куча всяких бутылок, а моего любимого «Батар-Монтраше» нет… мда, быстро ты скурвилась, акробатка Катя Куку. Беру бутылку и наливаю ему и себе. Марс перевел дух и выпил так, словно вино отравлено! И к столу сам не прикоснулся, пожевал одну маслинку и все. А устриц? А лобстера? А икорки? А анчоусов? А бутербродик по-русски: поверх красной икры намазывается икорка черная?

— Что с тобой Марс? Твои именины, а не мои. Словно ты боишься отравиться!

Он не отвечает, но вижу — его бьет нервная дрожь.

— Ты болен? — испуганно щупаю его лоб рукой: лоб холодный, как у покойника.

Ничего себе рождественский вечер! Жую через силу со своей тарелки, что жую, сама не понимаю, а Марс буквально глазами пожирает все, что я поддеваю вилкой. Или он голоден?

— Да что все это значит, Марс, черт возьми! — взорвалась я и запустила вилкой в угол.

Тогда он встал бледный, с белыми губами и хрипло сказал:

— Элиза, прости меня, девочка. Здесь все, все отрав-, лено, кроме шести блюд. А из всех вин безопасна только одна бутылка. Если б ты дотронулась хоть до одного кусочка с ядом, я бы немедленно остановил. Но, Элиза, или ты ведьма, или тебя охраняет сам сатана! Ты безошибочно выбрала вино. Из пяти бутылок выбрала! Именно «Божоле»! Затем взяла тарелку и положила себе немного черных маслин, хотя обычно выбираешь зеленые. Оливки — все до одной! — набиты цианистым калием до самого пупка! Прошла миме любимых устриц. Затем подцепила ломтик севрюги… на этом блюде, веером, восемь сортов холодной рыбы: семга, кета, лососина, твоя любимая осетрина. Все отравлено насквозь, кроме трех лепестков. Ты выбрала два себе и один — последний — мне.

— Ты что спятил? — я выплюнула в руку недожеван-ную конфету, которой закусила вино.

— Не перебивай! — Марс был страшен в ту минуту. — Единственный раз ты заколебалась, когда надумала подцепить анчоусы. Я уже собирался крикнуть: стоп! Но ты вдруг передумала, в самый последний момент передумала, и сделала три безошибочных хода: ломтик спаржи, кусочек дыни и один шампиньон!

— Ну ты и скотина, Марс!

Он не слышал моих оскорблений.

— Затем ты вдруг решила выбрать конфетку, зажевать вино. Все конфеты в коробке отравлены, все сто трюфелей! Кроме одной. Я сам ее заложил, сам! Третья слева в среднем ряду. И ты выбрала именно ее. Ты с ним в сговоре! Когда продалась? Сука! — и он схватил меня за руку; а я не переношу боли.

— С кем? —я вырвала руку.

— С Гримсби! — Марс был в бешенстве.

Гримсби — наш приходящий слуга,.в чьи обязанности входило: закупка продуктов и сервировка стола к завтраку и иногда к ужину. Обедали мы всегда в ресторанах.

— Ты хотел меня убить? — я расплакалась… Марс влепил мне пощечину. .

Он дернул звонок, вызывая слугу, и мы стали свидетелями страшной сцены — видимо Гримсби уже отходил, но звук звонка вернул дух англичанина в английское тело, слуга есть слуга! — и, печатая полумертвые шаги, полумертвый лакей поднялся по лестнице из холла, и вошел в комнату. Такое чувство долга под силу только истинным британцам, не смейтесь! Его глаза, хотя и были открыты, но уже ничего не видели. Лицо и руки были покрыты отвратительными пятнами черной сливовой синевы, а уши совершенно черны, словно испачканы углем… Он открыл было рот — вызывали, сэр — и тут же упал замертво, проливая из горла сизую жижу на дубовый паркет.

Как сейчас понимаю, и квартирка на Коулхеи-корте и слуга наш были связаны с русской мафией, недаром мне так не нравилась рожа покойника. Видимо он отведал что-то из блюд, перепутал закуски, или укололся иглой — ведь он вместе с Марсом шпиговал ядом накрытый стол чуть ли не час и был исполнителем, словом, возмездие грянуло без задержки.

Со мной, случилась истерика. Только тут Марс опомнился и кинулся успокаивать. Я исцарапала его до крови ногтями — это была наша первая ссора.

Только весной — когда мы наконец собрались возвращаться в Москву, — Марс вернулся к тому кошмарному случаю и осторожно спросил: каким образом мне все же удалось тогда в Лондоне избежать отравы и выбрать на столе именно — и только то, — что было съедобно.

Я сама уже размышляла над этим феноменом и потому, пусть и неохотно, но ответила Марсу:

— Мы вернулись под утро. В Сохо я впервые за последнее время выступала перед публикой — устала.

Я хотела спать и приглашение к столу показалось странным. Но в день Ангела нельзя говорить «нет» имениннику. Стол был накрыт как-то необычно: блюдо холодной рыбы и тут же коробка конфет. Шоколадные трюфели. Среди бутылок — красное вино, к рыбе тоже не идет. А тут целых три бутылки красного, пара шампанского и только одно светлое — «Божоле». Я бы предпочла стопку водки. Ночь выдалась хоть и не морозной, но к утру я уже продрогла. Словом, я сразу захотела чего-то бесцветного. И выбрала из закусок самое на вдд прозрачное и скользкое. Это был кусок белой дыни. А все остальное я подбирала уже в тон. Как украшения к белому бальному платью: два белейших, с батистовым отблеском, лепестка лососины, два себе, один — на твою тарелку. Вилка тоже была, если помнишь, из старинного серебра, начищенная до блеска, так, что сверкала в глаза морозцем. Настоящая английская вилка. И мне не хотелось вонзать такие чистые белоснежные зубья, например, в красную толстую семгу. Только не смейся, я не хотела пачкать вилку.

— Но затем ты взяла черных маслин! Черное пачкается!

— Да, но выбор мой сначала упал на севрюгу. Такой длинный прозрачный на свет язык белизны. И черное я уже подбирала по контрасту. Черные перчатки из атласа сделают бальное платье еще эффектней… Не думаю, что черное пачкается. Нет. В еде самое дорогое всегда черного цвета. Черная икра. Черный авокадо. Вот я и взяла черных маслин. А из фруктов — всего одну черную сливу. Самую черную из всех.

— Ммда… все сливы были отравлены, кроме одной…

— Именно ее я и взяла, те, что были отравлены слегка отливали синевой. А зеленые оливки, устрицы и прочая пестрота к ломтику дыни и пластине севрюги никак не идут. Как бижутерия на балу. Только чистые прозрачные камни — бриллианты.

— Но там была масса всяческой белизны! Салат из креветок, крабы, а анчоусы? помнишь! ты хотела подцепить анчоус?

— У креветок белизна какая-то теплая, а крабы отливают красным. Анчоус я тоже помню. Да, ты прав, я чуть не изменила контрастным тонам. Но эти мертвые рыбки. Или миноги, а устрицы — все это дохлое, приконченное к столу. А мне не хотелось видеть на тарелке ничего убитого. Хотелось чего-то геометрического, нейтрального. Всю ночь я ходила в трико Арлекина и хотелось такого арлекинского ужина: чтобы ромбики, кружочки, шарики, как у меня на носу. Я и выкладывала все клоунской рожицей: маслины — это глаза, слива — нос, полоска севрюги — набеленый гримом белый лоб клоуна. Мне было грустно. Три года я была клоунессой. И вдруг превратилась в твою богатую свинку… мои друзья остались в Праге. Я забыла публику. В общем, я больше играла тогда, чем закусывала. И шампиньонник взяла лишь потому, что он похож на шарик из жвачки, какой клоун выдувает из губ для смеха.

— Это не объяснение. Ты была в абсолютной ловушке! А конфеты? Как из огромной шикарной коробки шоколадных трюфелей, где было сто конфет. Сто, Элиза, сто! И все отравлены, кроме одной единственной конфеты. Как выбрать именно ее? Третью слева. В среднем ряду.

— Наверное, ты всунул ее неаккуратно. Вместе с Гримсби, чтоб он горел в аду! Ты нашпиговал все сто конфет. Так?

— Да. Так

— Затем одну вынул. В незаметном на твой взгляд местечке и взял трюфель из другой коробки. Так? И поставил ее на свободное место. Правильно?

— Да. Но это была точно такая же конфета. Из такой же коробки.

— Но ты нервничал. Ты поставил на карту мою жизнь. И еще не знал — будешь ли кричать в последний момент: Элиза, берегись!

— Перестань…

— А нервничая, ты посадил конфету не до конца, она чуть-чуть торчала из ряда. В белой бумажной розочке. То есть из самой незаметной, она превратилась в единственную, которую зацепил глаз: ага! эта конфетка высунулась, ее будет поудобнее взять. Она сама просится в рот. Хорошая конфетка! Иди ко мне! Меня разбирал нервный смех.

— Ты забыл, что я эту конфетку разделила пополам, Марс? И половинку впихнула тебе в рот. Мы сыграем в ящик только вместе!

Но Марсу было не до смеха. Он хотел научиться тому же, что и я — обходить смертельные ловушки. В его опасной жизни, это было бы шансом уйти от гибели.

— Такое везение ненормально, Элиза! Пойми, меня это пугает. А твои ответы — сплошная поэзия. Я подбирала цвета! Я искала контрасты! Хотела белого цвета… черные перчатки к атласному платью! Но на столе было до чертиков этого белого цвета — та же осетрина, или фаршированное икрой яйцо. Снаружи оно абсолютно белое. И круглое. Клоунское. У тебя было два сменных шарика в ту ночь. Один красный, другой белый… не знаю. Ничего не понимаю — он перевел дыхание:

— Ты бестия удачи, Элиза. Великая сука фарта! — и он поцеловал мои руки.

Он чувствовал, что я не договариваю и правильно чувствовал.

Я говорила чистую правду, но не всю. После того как он поднял на смех мои объяснения выигрыша в баккара, я не хотела снова стать объектом насмешки, раз. Кроме того, решила не посвящать его только в одну тайну — в мои детские гадания по заветной книжке сказок, которую я до сих пор таскала с собой, как амулет. Так вот, когда мы приехали в Лондон, и на квартире Марс представил мне слугу и назвал его имя, я насторожилась. Гримсби? Где-то я уже слышала это имя, и при плохих обстоятельствах. Тем более, что рожа у него была английской рыжей гориллы. Гримсби! А ночью я вспомнила, ну как же, в моей книжке сказок Перро, надорванные иллюстрации подклеены с изнанки страницами из рассказа Конан Дой-ла о Шерлоке Холмсе, о змее, которой отвратный гад доктор Гримсби Ройлот убил сначала старшую сестру, а затем задумал смерть младшей. Я полезла в свою заветную сумочку за книжкой, чтобы погадать насчет этого гадкого Гримсби… Как давно я не брала тебя в руки, подружка. Я расцеловала красную обложку из дрянного картона и, раскрыв страницы, ткнула, зажмурившись, пальцем в текст. Но угодила в рисунок, там где нарисован кот в сапогах в замке людоеда. Кот, сняв шляпу входит в зал, где за огромным столом обедает людоедина. Он сидит в страшном кресле, спинка которого украшена головой грифа с выпученными глазами. Вокруг людоеда слуги… Так вот, мой палец угодил прямо в кошмарное блюдо, на котором среди зелени и пряностей лежало три, нет четыре, маленьких заживо сваренных девочки. Боже! Как это понимать? Я решила, что первый раз не считается, хотя всегда очень строга — поглядеть в будущее можно только один раз — и снова, захлопнув книжку, вслепую открыла страницы, ткнула пальцем, прижала его попрочнее к бумаге, чтобы не сдвинуться с найденной строчки, открыла глаза: вот те на! палец снова уткнулся в тот же самый рисунок, только уже не в жуткое блюдо, а в красивого юношу, стоящего за спинкой кресла. Он лил из кувшина вино в гигантский бокал людоеда. Он нисколько не походил на нашего Гримсби, но он был именно слуга. А я спрашивала о том, насколько опасен для меня слуга по имени Тримсби! Я долго думала над смыслом ответа и разгадала его так: да, слуга очень опасен! Берегись его, Лизок, он прислуживает людоеду, который пожирает маленьких, глупых как ты девочек. Уж не о Марсе ли идет речь? Берегись слуги, продолжала шептать моя заветная книжка, в тот момент, когда он будет накрывать стол и прислуживать за обедом.

Поэтому я была все время настороже именно по поводу пищи!

И когда увидела тот странный стол, сервированный Гримсби, сразу тайно насторожилась: тут скрыта опасность! И подумала о яде, но подумала неуверенно, неясно и скорее нехотя, чем сознательно, стала выискивать среди закусок все белоснежное, прозрачное. Я подсознательно думала, что яд обязательно окрасит пищу чем-нибудь синим, красным или фиолетовым. И черное брала с опаской. Да, я рисковала, но тот кто не рискует, никогда не выигрывает.

И последнее, чтобы закрыть лондонскую страницу. Марс показал мне Ламберт-норд, о котором упоминал в письме мой несчастный отец, загнанный в угол лягушонок.

Так называлась станция лондонского метро, рядом с которым находится здание британской разведки МИ-6 или Сикрет интеллидженс сервис, сокращенно: СИС… я поехала туда одна, мне не хотелось свидетелей. Марс все объяснил, нарисовал план. Я ехала в метро, а когда вышла наверх, увидела сначала заурядное здание самой станции — три оконных арки, в переплетах чистого стекла, два автомата на углу, узенький лондонский тротуарчик привел меня к безобразному билдингу СИС, банальному безликому зданию, по фасаду которого шли сплошной лентой тонированные окна. Оно почти впритык примыкает к кубу метро. Я шла спокойной походкой. Денек выдался пасмурный, туманный, с налетами дождя. Все в тон моим чувствам. Где-то здесь, в бесконечных ячейках хранится досье моего отца. И там возможно есть и та фотография, где мы вдвоем под солнцем Эль Аран-ша! Красивый мужчина в спортивной рубашке с короткими рукавами держит в загорелых руках свою маленькую принцессу… он всего лишь хотел жить. Жить на полную катушку. Ненавидел скуку. Хотел увидеть весь мир… Я уже чувствовала его сквозь собственный характер. Но мир не простил ему чувства свободы и заставил платить по счетам… Пошел дождь, ну конечно! Я забыла зонтик в вагоне метро! Специально зашла в магазинчик, купила, чтобы не вымокнуть и вот… мне всегда не везет в мелочах. Но я насторожилась — как тогда, когда распорола колготки об стол баккара — и удвоила внимание. Что это значит? Дождь ударил сильней. Жидкие гвозди гурьбой запрыгали по тротуару — шляпками вниз, острием вверх — разбиваясь в мокрую пыль и сырой дым. Я припустила бегом к метро и вдруг поймала взгляд немолодого мужчины из вишневого автомобиля, который медленно ехал вдоль тротуара. Видимо он давно наблюдает за мной. Ну абсолютно незнакомая личность — носатый бледный джентльмен с идеальным пробором рыжих волос, с маленькой головой золотого фазана и игрушечным ртом чертика из табакерки. Я вдруг вспомнила как пахнут его гладкие волосы, густо смазанные бриолином, — сладковатый приторный запах ванили. У него мрачные глаза баловня судьбы. Заметив, что я засекла его взгляд, он кивнул шоферу и машина — коллекционный кабриолет штучной работы — мягко ушла вперед.

Я осталась одна расплываться под дождем, который, разумеется, кончился сразу как только я, промокнув до нитки, вбежала в вестибюль станции «Ламберт-норд».

Когда через год я убивала его, мы оба вспомнили эту случайную встречу. Но тогда я уже твердо знала, что ничего случайного в моей жизни не происходит.

Итак, весной мы, наконец, возвращались в Москву. Марс не мог больше затягивать наше бесконечное свадебное путешествие, центр его черной империи находился в Москве. Я же ехала не без страха. Прошло четыре года, как я бежала от тетушки Магды… Мы летели через Турцию, у Марса были дела в Анкаре… Москва еле тлела в грязной ночной мгле. Темно, как в заднице. Боже, как грустна и бедна моя родная земля. Как пылает в ночи турецкая столица! как алмазная диадема на дне золотого сосуда. Грязный аэропорт, пропахший насквозь мочой. Вместо любезности турок — угрюмые хари таможни. У меня португальский паспорт, купленный Марсом, я побаиваюсь, что буду разоблачена, но все обошлось. Въездная виза в порядке, вали! Ночь так утла, что даже звезды словно немытые. Подслеповатый Ленинградский проспект, — ему далеко до шикарной эспланады имени Ата-тюрка. А вот и наш дом, арка, ведущая в тот роковой двор, где меня на стене шестиэтажного дома убивал психопат — я молча прилипла к стеклу автомобиля: боже, зачем я вернулась туда, где была так несчастна! Ближе к центру столица стала повеселей, потянулись отели, новостройки, банки, витрины… а вот и школа, куда меня водила за руку Фелицата. Я старалась скрыть свое волнение от Марса. Авто прокатило через ночной город и ближе к полночи мы оказались в загородном доме моего мужа. Это был нелепый громоздкий особняк, чуть ли не дворец из дурного красного кирпича в четыре этажа, сделанный в духе фантазий наркомана. Нечто вроде мясорубки в стиле а ля рюсс с примесью стекла. Не дом, а ублюдок. Я была огорчена, но не показывала виду, Марс явно гордился таким наворотом кишек. Внутри сумасшедший домина был лучше: прекрасная обстановка без дурной роскоши, мебель покупалась в лучших магазинах, …мне были отданы три комнаты на самом верху. Дом охраняли сплошные бандиты. Куда ты попала, Красная Шапочка? Я заснула в слезах, но утром все позабылось. Я выбежала на необъятный балкон прямо из спальни и ахнула — вокруг открывались дивные русские виды: холмы, перелески, далекие леса, пашни, озера, полные отражений неба и зелени. Вокруг не было ни души, если не считать душой огромный противоракетный радар, чья круглая чаша высилась над холмом. Марс, по сути, жил в заповеднике. Это стоило колоссальных взяток местным чиновникам, но иначе жить на природе под Москвой невозможно: ее окрестности — огромная мусорная свалка, ни одного чистого ручья, ни одной лужайки в цветах, ни одного пятнистого оленя в глубине зеленой чащи. А здесь был рай.

Чем хороша Россия! Здесь все можно купить. Нигде деньги не стоят так дорого. В Лондоне Марс не смог бы купить ни одной привилегии, а тут — пожалуйста… весь заповедник — твое поместье!

Марс познакомил меня с охраной — днем они смотрелись лучше, чем ночью, — с поваром, служанкой и своей сестрой Машей. Я не знала, что у него есть сестра! мужеподобная красотка с пустыми глазами.

А когда мы спустились в подвал, где он собрал коллекцию отличных вин, Марс ткнул на небольшую стальную дверцу в стене:

— Элиза, в моем доме тебе открыты все двери и все комнаты. Это наш дом. Все, кроме одной, вот этой. Если ты меня любишь, если тебе дорога моя и своя жизнь, никогда не спрашивай, что это за дверь, куда она ведет и что там находится. И под страхом смерти не пытайся достать к ней ключ и войти туда, когда я уеду из дома.

Я рассмеялась. Я вспомнила сказку о Синей Бороде из своей книжки сказок Шарля Перро:

— Там висят на крючьях твои прежние жены, которых ты убил до меня?

— Думай, что хочешь. Но знай, если ты нарушишь мой запрет — твоя удача, Элиза, разом кончится. Я не смогу тебя спасти. Дай слово, что не станешь туда входить!

— Честное пионерское, не буду, — сказала я не без досады.

— Поклянись.

— Вот еще! Я никогда не клянусь. Это дурно пахнет. Конечно же я была страшно заинтригована. Что там?

Но первое время свое слово нарушать не думала.

А вечером в тот же день Марс собрал в доме целую кучу гостей, чтобы похвастаться молодой женой. Его друзья были так же молоды как он сам, а их спутницы были просто роскошны. И все же я стала первой среди равных — мой парик из черных перьев, губы цвета бронзы и шарм произвели выгодное впечатление. Среди гостей попалось только пара рож и одна противная морда… Не требовалось много ума, чтобы понять, что наши гости не слишком ладят с законом. Но в России честный бизнес пока невозможен, а дух беззакония придавал пестрому собранию остроты и подлинности. Это главное.

Марс поднял меня на руки и поставил на белый рояль, меня осыпали грудами цветов — это было вульгарно, но, не скрою, приятно.

Я не сразу поняла, что оказалась в золотой клетке и что за мной установлена беспрерывная слежка.

Мне казалось я свободна, как птица.

Я наслаждалась бездельем — четыре года клоунских странствий меня порядком измотали — я играла в теннис, много плавала в бассейне или ближайшем озере, занималась кунг фу в спортивном зале, но больше всего времени отдавала лошадкам. У Марса была конюшня на пять лошадей. Моим любимцем стал иноходец Волчок. Чуткий. Покладистый. Ровный на скаку. С мощной грудью, крутым загривком и круглым копытом, которое не било, а целовало землю. Я сама его чистила, мыла, задавала корм. Лето стояло знойное, легкое, сухое. Я скакала во весь опор по пустынным полям и перелескам, упиваясь, силой коня и свободой.

Меня никто не охранял, и мне казалось, что я могу скакать хоть до самого горизонта.

Если бы знать, что до моего бегства осталось совсем немного времени!

Все завертелось вокруг сестры Марса — Маши,

Она явно встретила меня в штыки. До меня она была единственной женщиной в доме, а теперь появилась хозяйка. Особенно это подчеркивало отношение охраны. Она ревновала брата, но еще больше взревновала мою удачливость. Вдруг помчалась в казино — Москва, наверное, единственная столица в Европе, где разрешены игорные дома! — и выиграла 8 тысяч долларов. Я отказалась ехать с ней — зарок. Поздравила от всего сердца с удачей, но ночью узнала от Марса, что она все наврала. Зачем? Что ее паршивый выигрыш против моих семи — без тринадцати — миллионов франков!

А когда мы стреляли в тире, Марс завязал мне глаза черной повязкой, ради смеха, и попросил стрелять в мишень наугад. Единственно, что я попросила встать немного ближе. И надо же выбила на мишени:

9, 9, 8, 8, 7, 7…

Марс почти не удивился такому результату, задумчиво изучая мишень, он предлагает Маше догнать мою удачу. Я замечаю, что оба тайно взволнованы. Маша берет револьвер, она классный стрелок — это видно по тому, как твердо лежит рукоять в ее руке, и то, как неподвижно и чутко поставлена ее фигура для огня. Невольно любуясь ее злой красотой. Марс завязывает глаза черной лентой.

Огонь!

Г0, 9, 5, 6, 1, 0, 0, 0… все прочее в молоко.

Марс долго изучает ее мишень и произносит загадочную фразу:

— Зато у тебя есть десятка. Пусть одна. Всего одна. Один шанс, но есть…

Они переглядываются, но, заметив мой интерес, смолкают.

Что хотел он этим сказать Маше, что у тебя есть шанс против меня? Я задумалась. Я впервые думаю о том, что же на самом деле связывает столь разных людей. То, что они не брат и сестра, мне давно ясно. Марс светловолос, голубоглаз. Она выкрашена в пепельный цвет, но я замечаю черные корни волос. Ни одна из черт лица не совпадает… А что если она его прежняя жена? Или они любовники? То, что они раньше были близки — теперь не оставляет сомнений, — но что если они живут и сейчас? Я вскакиваю как ошпаренная. Не забывайте, мне примерно двадцать один год, и я совершенно неопытна в делах любви. Слишком долго сидела в девственницах. Чувство ревности невыносимо!

Я долго не могу заснуть в тот день. Обычно после сеанса любви Марс уходит к себе в кабинет. Он там и спит на диване. Слишком много работы. Там факс, телекс, телефон. Основная часть разговоров идет ночью, когда в Европе вечер, а в Штатах день. Вот и сегодня, поцеловав, он уходит к себе. Я измотана его страстью и собственным пылом. Я на миг забываюсь тяжелым сном — и надо же! — мне впервые после долгих лет снова снится тягостный и постыдный сон из детства о женщине и собаке… только на этот раз я уже не прячусь под кроватью — я уже взрослая, — будто бы я толкаю высокую, тяжелую белую дверь. Я уже знаю, что там увижу… вот она! Красивая голая черноволосая женщина, она лежит на спине, на ковре, закрывая лицо руками. Рядом — мощный черный огромный пес. Он стоит посреди ее. раскинутых ног, мордой к животу. Я вижу, что пес возбужден… Брр… Я пытаюсь проснуться от страха и отвращения… Женщина подтягивает к груди свои белые ноги. И вдруг я замечаю, что пальцы, которыми она закрывает лицо, сжаты неплотно, там блестит вороной глаз, и этот глаз смотрит в сторону двери. Она меня видит! В страхе я просыпаюсь… Это чей-то чужой сон. Он снится другому человеку… Я гляжу на часы. Прошло всего десять минут как Марс вышел-из спальни.

Прозрачные занавеси треплет тревожный ветерок.

Луна смотрит в окно. Я понимаю, что уснуть не смогу. Я впервые мучаюсь подозрениями ревности. Встаю и тихонько крадусь в кабинет. Кабинет пуст! Стучит телефакс. Неужели он у Маши? Спальня Маши на-первом этаже. Если я выйду в коридор, то попадусь на глаза охраннику: он сразу предупредит хозяина. Как быть? Возвращаюсь к себе. Выхожу на балкон. Какая печальная удача — ко мне на балкон сдуло солнечный зонт из солярия на крыше. Если хорошенько вцепиться в алюминиевый шест, можно прыгнуть вниз. Дура, ты переломаешь ноги! Но это забота моей судьбы… После столь странного разговора с собой, я действительно прыгаю вниз. Зонт выдерживает тяжесть несколько секунд, планируя вниз, и почти у земли внезапно выворачивается спицами вверх — ой, мамочки! — я падаю вниз, разбивая до крови локоть и украшая колени ссадинами. Я радуюсь этим ушибам: ты нормальная женщина, Лиза! Никакая ты не бестия удачи, не великая сука фарта. Шарю в нежной траве руками в поисках подорожника. Вот он, шалун! Сорвав узкий в ребрах листочек жую и леплю зеленую кашку на локоть, остановить кровь.

Стеклянные глаза телекамер смотрят во все стороны, только не на дом — иначе б охрана мигом засекла мое падение. На первом этаже целая комната занята пультом слежки, есть камеры, установленные в лесу и на дороге в десятке километров от дома. Марсу тоже есть, что защищать.

Я крадусь вдоль окон первого этажа — к спальне сестры. Вот она. В комнате горит ночной свет и мне хорошо видно из-за кустов роз все, что там происходит. Я не сразу замечаю в глубине комнаты, на постели — Марса. Я с ужасом разглядываю голую Машу, стоящую у приоткрытого окна, она курит, пуская лепной дымок в окно, в зеленый поток луны. Я никак не могу понять причину своего ужаса. Ах, да, на ней нет лифчика и я вижу плоскую грудь, с которой сбриты все волоски. Нет сомнения — это мужская грудь. Выкурив сигарету, Маша отходит от окна. На ней черные чулки на длинных застежках от пояса — и мой глаз ошпаривает мелькание причинного места. Маша — мужчина! Он нежно целует грудь Марса… Я теряю сознание. Уцар по чувствам так страшен, что у меня носом идет кровь. Ее соленый вкус во рту и налет мошкары приводит меня в чувство. Я в шоке: мой великолепный опасный страстный мощный зверь, царь и барс — двустволка! Он любит другого и сам любим. Непонятно, как я могла обмануться! Я легко узнаю эту публику. Двое из моих друзей, клоунов в бродячем театрике — голубые. Меня их любовь не достает. Но тут другое дело. Меня предали! Я чуть не плачу от обиды, унижения, от подлости жизни. Не таясь, я бреду к дому. Напуганная охрана выскакивает навстречу. Я объясняю, что выпала из окна. Меня на руках относят наверх. Я в ярости: они все знали, паскуды! Без объяснений я колошмачу телохранителя в грудь кулаками. Они смеялись в душе: жена педрилы! Кусаюсь как кошка. Малый ничего не может понять в этой истерике. Он же оказывает мне первую помощь. Суета, кровь из носа, ушибы помогают мне заслониться от глаз прибежавшего Марса. Видеть его не могу! Его не так просто провести вокруг пальца. Гад наложил в штаны, чует — что-то не так.

Наконец оставшись одна, с забинтованной рукой, выключив свет, в темноте отчаяния я — с максимализмом молодости — принимаю решение порвать с Марсом раз и навсегда. Я не могу заснуть до утра и на рассвете бреду в его кабинет написать прощальную записку. Реву белугой. Марс — первый мужчина в моей жизни. Но я не хочу его больше видеть. Напишу — и тут же в Москву!

В поисках бумаги я открываю ящик рабочего стола и вижу солидный черно-желтый блокнот с замком. Черное с желтым! Черное — цвет Фелицаты, желтое — цвет масла в горшочке несчастной Красной Шапочки, которую съел волк. Это сигнал опасности. Насторожившись, я бегло пролистываю страницы — разумеется, мне повезло: он не был закрыт на ключ — это оказался дневник моего мужа. Колонки цифр. Короткие записи деловых встреч. И вдруг колонка:

Выводы:

1. Сейчас ее смерть ничего не даст.

2. Важно понять механизм самозащиты Герсы. Гepca?! Это же мое второе имя!

3. Все девять попыток ее ликв. провалились. Почему? Кто или что ее защищает? Выяснить путем опроса.

Девять? Но меня хотели прикончить всего четыре раза. Первый раз — нападение психа. Второй — на катке, случай с арбалетом. Третий — змея в сумочке, от которой погиб сладкоежка Женя. И четвертый — убийца в машине, который выехал на тротуар… Если даже добавить африканца со шприцем, будет пять. Остается еще четыре! Но я не заметила других покушений… а если Марс хотел меня отравить трюфелями? Тогда — шесть попыток. Остальные три неизвестны… кошмар!

4. Выигрыш в казино баснословен. Заставить отказаться от обета.

Вот, что ты думал на самом деле! Комбинация последних цифр в баккара и на мишени совпала. Почему? 9, 9, 8, 8, 7, 7… А я этого не заметила! Умей гад!

5. Оттягивать исполнение заказа как можно дольше. Убить при попытке бегства!

Я в панике перечитываю — убить при попытке бегства… и внезапно успокаиваюсь. Как отрезало:

Гудбай, май лав, гудбай. Сваливай! Катись! Сматывай, Марс, твою мать… я не могу любить человека, если не могу сказать о нас «мы». Прощальная записка? Какая глупость! Дура! С больной головой, вся в кусках, возвращаюсь в постель и устало засыпаю, как убитая наповал. Решение принято. Проснувшись в полдень, требую в постель кофе с взбитыми сливками и долго обдумываю свое положение.

Тут я вспомнила один телефонный разговор, который случайно услышала, когда вошла в кабинет Марса — поцеловать перед прогулкой на лошади, — он собирался уезжать в Москву и мы бы не увиделись до вечера… так вот, он говорил с кем-то по сотовой связи: «девочка убежала»… увидев меня, слегка сменил тон разговора на шутовской: «Но я очень хороший кот, от меня не смоется ни одна мышка»… Я подошла к столу, он извинился перед собеседником и потрепал меня по щеке, мы попрощались, но я почувствовала в голосе Марса нервное звяканье чайной ложки в стакане. Но значения не придала. Уже выходя из двери, услышала: «Не стоит так дергаться. Ваши деньги не тронуты. Если хотите, мы разорвем наш контракт… Я обещаю, что сам, лично займусь поисками. Не люблю когда надувают». На этих словах я вышла.

А что если разговор шел обо мне? Согласно последнему пункту: оттягивать исполнение заказа, как можно дольше!

Выпив кофе, я встала с постели с холодной головой, в самом решительном настроении — бежать от Марса немедленно. Куда? Сначала в Москву, а там будет видно… наверное, придется мотать за границу. Зная связи Марса и его мафиозные сети, я понимала, что в этой стране мне не жить. Он шлепнет меня из предосторожности — я слишком много узнала за этот год любви. Кроме того, с врагами он был беспощаден, неумолим, ничего не забывал и никогда не прощал. Психологически так был устроен — не умел прощать. Особенно тех, кого любил, кому беззаветно доверял. Мое бегство превратит его в фурию, он бросит все дела и будет носом рыть землю, пока не достанет меня из норы за хвост и не размозжит голову о камень. Правда, официально я была гражданкой свободной западной страны. У меня португальский паспорт. У меня полтора миллиона долларов на счету в «Дойче-банке». У меня пять кредитных карточек. Но сейчас я полностью в его власти. По-моему у меня вообще нет живых денег, ни одного российского рубля. Чтобы вылететь в Европу, мне не надо никаких виз. Вся Европа — мой дом. Билет я куплю по карточке… но прежде надо добраться до таможенной стойки в аэропорту.

Нет, прежде всего надо сделать вид, что ничего не случилось, что мы — муж и жена, что я весела, ничего не подозреваю, не знаю, что люблю этого гада больше своей жизни.

Нe психуй, Лизок. Охотник ходит тихо. Так ли ты свободна в передвижениях, как считала до этого?

Я зашла к Марсу с озабоченной мордой и сказала, что, кажется, была беременна, и от падения у меня кое-что шлепнулось в унитаз. Он был поражен, тут же вызвал врача, которому я успешно втерла очки, полистав предварительно медицинскую энциклопедию. Но своего добилась, обсудив мое здоровье с мужем, врач посоветовал ему временно воздержаться от близости. Получай, фуфло! Я дарила тебе морскую раковину, полную жемчуга, а теперь — фиг! Отмывай долбец от говна!

Днем я сделала первую вылазку. Оседлала любимого Волчка и поскакала в тихие дали. Был август. Леса и луга были полны спелого золота. Цветы дурили голову пчелам. Перелески дышали терпким букетом откупоренного вина с примесью прогретой на солнце хвои. Сначала я направила своего иноходца прежним маршрутом, — может быть за мной следят из биноклей, — а затем резко свернула в сторону, примерно туда, где должен кончаться заповедник и начинаться дорога на подмосковное шоссе. Через полчаса быстрого аллюра мы уткнулись в высокую изгородь из металлической сетки на бетонных столбах, которая бесконечной лентой перегораживала травяной склон. Выползая из рощицы слева, она пересекала наискось луговой распадок, влезала на холм, и уползала в сосновый лесок вдали справа. Обалдеть можно! Я спустилась с коня, и затрясла проклятую сетку. Двойная мелкая сетка не позволяла вставить в ячейку носок обуви, хотя в принципе, с помощью веревки перелезть можно. Надеюсь через нее не пускают ток? Я внимательно осмотрела землю в поисках убитой живности: лесных птиц, полевых мышей… нет, трава была пуста. Влезла в седло и направила Волчка вправо: должна же быть хоть одна дыра. В России нет идеальных оград. Мы двигались около часа — ни одной дырищи! — пока не выехали на контрольный пост, к сарайчику из гофрированного металла, где из крыши торчал хлыст радиоантенны, а у крылечка маячил военный джип. Видимо, меня уже ждали. Тут в сетке были ворота, через которые проходила проселочная дорога, местами укрепленная гравием. Веселые бандиты встретили меня вежливо, как подобает встречать первую леди, предложили пивка из холодильничка, я не отказалась, соврала, что заблудилась, мне дали телефончик успокоить мужа, я смеялась над собой, Марс подшучивал в ответ над моей оплошкой. Но я чувствовала его легкое беспокойство. Но нельзя же на коне въехать в зал ожиданий аэропорта или вокзала? Весельчаки вызвались меня проводить и отстали только тогда, когда вдали показалась крыша моей тюрьмы.

Итак, марсово поместье окружено исполинским кольцом натянутой сетки, как положено государственному заказнику.

В этот вечер я впервые приняла успокоительные таблетки. Сожрала целую кучу антидепрессантов прежде, чем смогла заснуть.

Когда на следующий день я хотела оседлать Волчка он встал на дыбы, и лягнул копытами в стену денника. В чем дело? Я вызвала конюха, простак пытался меня провести, но я поняла, мою любимую лошадь чем-то опоили. Заметила следы крови на спине. Кто-то катался на нем ночью, прилепив к изнанке седла острый гвоздь — старый прием, чтобы лошадь при виде седла сходила с ума.

Через пару дней, я внаглую взяла в гараже свободную машину и поехала в Москву. Марса в тот день уже не было, он уехал рано утром и мне ничего никому не нужно было объяснять. Я пустила «Форд» по единственной дороге, которая шла от дома к подмосковному шоссе. Мы много раз здесь ездили с мужем, но сегодня впервые за все лето я ехала одна. Специально ничего с собой не взяла из одежды, чтобы при случае быть чистой во время обыска. Я просто хотела смотаться в Москву и вернуться обратно к ужину. Смогу или нет?

Бетонная лента привела меня через полчаса к выезду на шоссе, ворота были настеж распахнуты. Стояла у кювета машина с бандитами. Они обедали, увидев меня помахали рукой. Я ответила тем же и спокойно проехав мимо стала выезжать на шоссе. Ура! Я свободна! Но внезапно мотор зачихал, пх! пх! в чем дело? бензину полно… не проехав и десяти метров мотор окончательно заглох. Ну полный срачь!

Бандиты тут как тут. Рожи сочувственные. Что с машиной, Лиза? Лезут лапами в мотор: приехали! Что-то там слетело, свинтилось, отпало. Предлагают свою машину. Но я не хочу водить военные джипы. На этом и строился весь расчет. Что делать? Мне же как бы надо срочно в Москву. Делать нечего, ломаю комедию дальше — еду с шофером по магазинам. Проверяю — душа в пятки — как сработает моя кредитная карточка «Америкен-Экспресс». Все о'кей! Работает. Сбросила полторы тысячи долларов. Учусь экономить, свинюшка… а вечером вручаю Марсу подарки: «Ты забыл, что сегодня ровно год как мы познакомились?!» Он растерялся — забыл… дает команду повару, ставит всех на уши. Мы впервые за последние дни проводим вечер вдвоем, а вот и расплата глупенькой Красной Шапочке. Волк лезет в постель. Я не могу отвертеться от его ласк — сама напросилась. Это была наша последняя ночь… Странно, но в тот час я отдавалась Марсу с особым остервенением: прощай, предатель! Я прокусила ему ухо до крови. Он уходил к своим жопным делам с улыбкой торжества на губах. Принял мою пощальную истерику за экстаз, самец!

Чтобы заснуть и успокоить нервы опять глотаю кучу таблеток.

Нажираюсь до одури, чтобы заснуть и не знать как они там трахаются.

Итак, мое положение аховое. Думай, думай, Лизок. Машины блокированы и останавливаются простым нажатием кнопки на пульте дистанционного управления. Волчка вывели из строя. Остается шагать пешком. Но как выйти из дома незамеченной? Это можно попытаться сделать только ночью.

И вот наконец я вспоминаю о своей заветной книжке! И достав из сумочки — пистолет на месте, паспорт тоже, — раздумываю как поступить. Погадать или что-нибудь прочитать со смыслом. Начинаю читать сказку Пер-ро о Синей Бороде, ведь Марс демонстративно сравнил себя с этим чудовищем, когда запрещал мне пользоваться выходом через маленькую железную дверь в стене.

"Через месяц Синяя Борода сказал своей жене, что ему надо уехать в деревню, по крайней мере недель на шесть, ради важного дела; он просил ее развлекаться во время его отсутствия, говорил ей, чтоб она позвала своих подружек, чтоб она, если ей захочется, свезла их за город; чтобы всюду она ела все самое вкусное. «Вот, — сказал он, — ключи от обеих больших кладовых; вот ключи от посуды золотой и серебряной, которую подают не каждый день; вот ключи от сундуков, где хранится мое золото и серебро; вот ключи от ларцов, где лежат мои драгоценные камни; вот ключ, что отпирает все комнаты в моем доме. А этот маленький ключ — ключ от комнаты, что в конце большой галереи. Открывайте все двери, всюду ходите, но входить в эту маленькую комнату я вам запрещаю, и запрещаю так строго, что, если вам случится открыть туда дверь, вы можете всего-ждать от моего гнева».

Тут в спальню вошел Марс и я захлопнула книжку.

Он сказал, что должен будет уехать, по важным делам, на шесть дней, что я могу в его отсутствие развлекаться как угодно, что я могу отыскать своих школьных подружек и пригласить их отдохнуть в загородном доме, купаться, играть в теннис, что он дал команду выполнять все мои прихоти и протянул маленький ключик.

— Вот, Элиза, оставляю тебе ключ от двери, куда я просил не заходить под страхом смерти. Храни его как зеницу ока.

И он рассмеялся.

— Оставь его Маше, — растерялась я от такого вызова.

— Она едет со мной. И мы попрощались.

Пораженная таким совпадением, я долго разглядывала проклятый ключик, сомнений не оставалось, Марс догадывается о моем решении бежать и даже предлагает ключ от замка, каким запирается золотая клетка. Это откровенный и самоуверенный вызов! Попробуй сбежать моя милая мышка!

Он забыл, что меня не стоит дразнить?! Что я великая сука фарта? Бестия удачи! Что ж, получи, фуфло и распишись.

Я так разозлилась, что тут же стала собираться в побег. Спрятала в заветную сумочку заветную книжку. Проверила револьвер. Патроны. Газовый баллончик для самообороны. Паспорт. Кредитные карточки. Набрала кое-каких мелочей, чтобы загнать в случае чего: пару запонок из белого золота с черным ониксом, браслет из платины, колье с брюликами. Что еще? Сигареты! Зажигалку. Плитку шоколада, заесть на ходу. Пластиковую бутыль нарзана. Визитки друзей в Европе. Записную книжку с телефонами. Пошарив в карманах нашла русские деньги. Слава богу, хватит расплатиться с таксистом. И все это запихала в маленький рюкзачек на широких кожаных лямках.

Из одежды выбрала самое простое и походное — джинсы, кроссовки, мужскую рубашку и джинсовый жилет для тепла, если ночь будет холодной.

Ночь вьщалась, что надо: черная, с грозой и дождем. За окнами тоскливо завывал ветер. Я вылезла из теплой постели и быстро оделась. Свет не включала. Револьвер прикрепила скотчем под грудью, пихнула газовый баллончик в задний карман. Ветки за окном напоминали беспокойных блестящих змей. Розги дождя нахлестывали по стеклу. А яркие вены горящих молний заливали комнату ослепительным светом. Класс! Выпила для бодрости горсть таблеток. В последний миг захватила карманный фонарик, который можно было пристегнуть к рубашке. За проклятой дверью, наверное, темно как в маш-киной жопе!

Тут наступил решающий момент — надо выйти в счастливую фартовую минуту, чтобы не попасть под ливень судьбы, чтобы враг отвернулся в тот именно миг, когда ты мимо ползешь, чтобы кирпич с крыши не шарахнул в голову, чтобы смерть дала осечку, стреляя в сердце. Надежных рецептов выбора такой верной минуты нет, главное — глубина интуиции и правильно понятый знак судьбы. Я задержала дыхание и стала считать про себя: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь! мое число! семь… в окно ударила ветка, сорванная ветром и разбила стекло. Пора! Это знак бегства, оторвись веткой от дерева, оторвись.от погони, оторвись и разбей преграду на мелкие куски, вдребезги! Ото-рви-ссь! Теперь надо только выдерживать взятый темп шага, не забегая и не отставая. Идти под зонтиком удачной минуты.

С бьющимся сердцем я вышла из комнаты и пустилась в опасный путь. Если бы я знала, что до конца опасности мне придется шагать, ехать, плыть целый год! Мой маршрут идет через апартаменты Марса, а не через коридор, где глазки телекамер. Дорогу освещала короткими вспышками фонарика. Свети смелей, дружок… Сначала я шла через кабинет мужа, затем через его комнату отдыха, затем — бегом-г-через пустой тренажерный зал. Отсюда ведет винтовая лестница на первый этаж, прямо в бассейн, где Марс плавал после разминки на тренажерах. Это личная лестница Марса. Никого. Первый охранник был в бассейне. Пользуясь отъездом хозяина он, фыркая и отплевыясь, плавал брассом по центральной дорожке. Фыркай голубчик! Глотай больше, ныряй глубже — призрачной тенью — пробежала к выходу по мраморному краю. За стеклянной стеной — во весь размах неба — панорама грозы: обвалы воды, водопады грома, ручьи молний, разливы зарниц. Лупи крепче! Дуй ветер, лопни щеки! Из бассейна только один выход — в парадный холл, прямо в пасть охраны. Тут центральный пульт телекамер слежения, тут всегда — не меньше трех удавов. Можно стоять за дверью, выжидая момента, можно… но!… тогда я теряю темп удачи и мой защитный зонтик уплывает вперед на волнах времени. Вперед, Элиза!

Ручку на себя, морду — кирпичем, выхожу в холл. Все трое стоят спиной ко мне и задрав голову следят как под потолком бьется глупая ночная сова, которую чудесным ветром занесло в дом. Вскинув ТТ, одна из горилл коко-шит несчастную птицу, которая прикрыла пестрой грудью мою амбразуру. Кошкой, мышью, лисой шмыгаю мимо и бегом в подвал, по узкой лесенке. Поворот. Еще один поворот. Здесь горит свет, тихо, раскаты грома почти не слышны. Открываю золотым ключиком дверь Карабаса-Барабаса. Руки дрожжат. Главное не терять взятый темп — двигаться под зонтиком удачной минуты —ни быстро и не медленно… за роковой дверью кабина обычного лифта. Ступаю ногой на квадратный пол. Все, Лизок! Рубикон перейден. Назад дороги нет. Изучаю панель. На ней всего две кнопки: вверх и вниз. Жму — вверх. Ноль внимания. Тогда вниз. Лифт звякнул и мягко пошел вниз. В зеркале на стенке вижу свои затравленные глаза обозленной кошки. Шерсть стоит дыбом. Стоп! Выхожу из лифта в сверкающий светом коридор. Кругом белый кафель, как в больнице. Лифт прервал ритм моего передвижения. Отстаю от зонтика не меньше, чем на минуту. Бегом, вперед! Догнать спасительную тень. Я бы уже шла во-он там! Припустив за собственным призраком, я вдруг с размаху вылетаю над длинный балкон, который идет вдоль стены большого залд. Матерь божья! Это была сплошная мертвецкая. Голые мертвецы на цинковых столах! Семь молодых женщин. Отвисшие груди. Вывернутые ноги. Страшные лобки. Еще одна — со вспоротым животом — висит на крюке вдоль стены. Крюк поддет под подбородок так глубоко, что из мертвого рта выглядывает стальное острие. А на операционном столе, над последним трупом, возятся два белых халата в пятнах крови. Достают из нутра что-то сизое. Печень? Почки? И фасуют мясо в стальные термосы, откуда валит морозный парок. В мертвецкой холодно, как зимой. И надо же! Живодеры заметили мое ошпаренное появление на балконе. Они в растерянности. Не знают как реагировать на появление в столь поздний час. И все-таки я жена босса. Один поднял красную руку в резиновой перчатке и посылает воздушный поцелуй. Второй колеблется: команда дана на абсолютную тайну, любой свидетель — это покойник. Мои ноги прилипают к полу. Тело отказывается подчиняться. Они видят, что я шокирована.

Внезапно мертвец на крюке срывается на пол и страшно вскрикнув — распоротый человек, голая косматая девушка бежит по кафелю сплошь залитому кровью. Наверное, я спятила. Обожралась таблеток. Такого не может быть. Орущий покойник добегает до стены и ударившись со всего разбега об кафель падает на пол. Мои живодеры, опешив, кидаются следом. У обоих в руках хирургические тесаки. Перевернув труп на спину, они начинают наносить адские удары лезвиями по грудной клетке, где и так нет живого места, так все распорото… Только тут я очнулась от ступора и машинально шагаю вперед, мое тело — тоже покойник. На автопилоте добираюсь до конца балкона и иду до конца коридора, откуда двигаюсь то ли вверх, то ли вниз. Поворот. Еще один коридор. Я шагаю вслепую: падла Марс! Я то думала, что твой бизнес — оружие. Но дверь вела в подпольную лабораторию консервированных потрохов. И теперь я знаю об этом! И отныне повязана с Марсом живой кровью. Вся эта несчастная падаль вполне в духе его мрачной души, с тягой к самоубийству. Держись, Лизок, теперь уж ты точно обречена и пощады тебе не будет!

Только тут на меня накатывает приступ тошноты, и содержимое желудка выворачивает на пол.

Я потеряла темп и сбилась е ноги. Зонтик удачи уплыл далеко вперед. Я отстаю от незримого "я" минимум на пятнадцать минут — уже не догнать. Я озираюсь в поисках выхода и слышу неясный шум текущей воды. Внимание! Вода для меня всегда была выходом из положения: по морю меня увезли от опасности, к воде вез свою девочку мой отец, в воде меня поцеловал дельфин в ночь баккара… Я огляделась и увидела под ногами люк. Когда мне удалось поднять крышку, шум стал ясным и полным. Посветив фонариком в круглый колодец, я увидела лоснистый бок бегущего потока. Это тонель для проточной воды, который питает бассейн первого этажа и открытый бассейн за домом. Спасай, вода! Держась за скобы, мухой , спускаюсь вниз, предусмотрительно закрыв люк. Фонарик, мой маленький дружок, висит на шнурке вокруг шеи и смело колет лучом кромешную тьму, ободряет беглянку: держись, Элиза, мы заодно.

Кто сегодня так мне помогает: Бог или дьявол? Ветка в стекло, сова, напуганная грозой, бегущая по кровище девушка, гроза, наконец… Скобы уходят в глубину. Это чистая речная вода. Она пахнет тиной и илом. Она мчит под куполом тоннеля в черную неизвестность, но главное — прочь от проклятого дома. Слава Богу, уровень воды не достает до каменных сводов — можно плыть. Я отпускаю скобу и быстро плыву в быстрой прохладной воде. Только бы не было крыс! Ужасно боюсь, но плыву легко и отчаянно. Фонарик тускло светит в воде, насколько хватит тебя, дружок? Я уже вижу впереди неясное пятно света. В нос ударяют запахи леса. Грозы не слыхать, но земля и трава так отхлестаны розгами, что слышен дух глины, пар смытой смолы, пьяный букет прелой листвы. И рраз! С размаху ударяюсь о решетку… вода стремит дальше свой бег. Любое промедление для меня — смерти подобно. Я знаю, живодеры уже сообщили, что видели меня на балконе — в доме тревога! От удара мой храбрый дружок гаснет и умирает. Я чуть было не расплакалась от досады. Все попытки расшатать решетку, или найти слабое звено в своде — безуспешны! Как ни тепла летняя вода, я уже начинаю мерзнуть. Плыть назад к люку — против стремительного течения — нет сил. Напор слишком силен. Держусь руками за решетку. Так вот ты где найдешь свой вечный покой, Лизок! Бедный, бедный Лизочек… тут, в минуту невольной передышки, я наконец понимаю, зачем Марс вручил мне проклятый ключ от мертвецкой… да чтобы больше не щадить тебя, дура! Отрезать пути к собственной жалости, все-таки он по-своему, но любил тебя, мокрая курица! Внезапно что-то мерзкое, живое, сырое, мохнатое, мокрое, черное, тяжелое, и молчащее бьет меня в спину. Оглядываюсь. Уйя, крыса! Мамочка моя! В ужасе я начинаю истошно орать и хлопать руками… Крыса вильнула в сторону и, перебирая в воде куцыми лапками, устремляется сквозь ячейку в решетке и уплывает, волоча за собой по воде голый жирный хвостище.

Паника приводит меня в чувство. Набрав воздуха, я ныряю в воду и исследую стальной переплет под водой. Тщетно! Ни малейшей лазейки. Неужели конец? Вынырнув на поверхность, собираю в комок все свои силы: не психуй, Элиза! Не дергайся, дура! Должен быть выход. Должен! Иначе, к чему люк? Зачем вбиты скобы в стенку колодца? Да затем — чтобы можно было спускаться к воде. Этим тоннелем пользуются. А раз— так, значит решетка подъемная. Значит тут в стене прячется проклятая кнопка, которая приводит в движение западню. Ищи! Я внимательно оглядываю стену из все тех же кафельных плиток. Если защитой руководил сам Марс, то он наверняка упрятал кнопку под… под ту плитку, которая находится слева, в среднем ряду! Как конфету в коробке отравленных трюфелей. Это место кажется ему самым незаметным. Третья слева! Вот она, сучка! Жму изо всех сил и, отскочив, плитка открывает квадрат кнопок. Как на кнопочном телефоне. Нажмешь неверную комбинацию цифр — дашь сигнал тревоги на пульт охраны… Какие нажимать цифры? Вода заметно прибывает. Это гроза внесла свою лепту смерти. До свода едва ли полметра. Туши свет! Еще немного и голова станет елозить по потолку, а это конец… 1? 2? 3? 4? 5? 6? Ага, шестерку Марс любит. У него две шестерки на номерном знаке любимой машины. А одна из любимых присказок: кругом Г6. Шестнадцать! Это говорится в минуту досады. А досады Марса для тебя, Лизок, путь к победе. Итак: 6 и 1… но в какой комбинации? В паре или тройке цифр? И в какой последовательности? Думай, дура, шевели мозгами! Вода уже заливает цифровую панель! Мне кажется, что сейчас мозги брызнут из ушей от напряжения. И тут меня осеняет: если кругом шестнадцать, значит шестерки окружают единицу, значит код в башке Марса сложился в такую вот группу цифр: 6, затем 1 и снова 6.

616-! Сезам, откройся. Жму на кнопки и — ура! — проклятая решетка пошла вверх. Путь свободен! Я нырнула, не дожидаясь пока стальные зубы уйдут в потолок.

Поток воды выносит меня на свободу.

Выныривая на поверхность, я целую глазами луну. После затхлого тонелля, свежий ветер непогоды кружит голову. Смылась! Гроза ушла в сторону, небо очистилось, но во всю ширину, кое-где еще видны рваные лохмы мрака. Буквально через минуту поток раздается в ширь, разливается чернильною гладью, начинает мелеть, и вот я уже бреду по колено, по гальке, через речной перекат, сверкающий жилами света. Оглядываюсь назад — мрак ночного леса, стена стволов над водой… однако как далеко меня унесло! Никаких признаков жилья. Мне казалось, что знаю окрестности назубок, но сейчас никак не могу сообразить, где я?

Выбравшись на берег, я раздеваюсь догола, выкручиваю джинсы, выжимаю сырую рубашку, выливаю воду из кроссовок, проверяю рюкзак… все на месте. Как ужасно вновь влезать в мокрую одежду. Мурашки по коже. Бррр! Вновь оглядываю окрестности, благо луна дышит в затылок дружеским заревом света. Ну и дела. Мне абсолютно незнаком ни этот глухой лес, ни эта широкая лесная река в нйвесах елочных лап, ни галечный плес, на котором зловеще чернеют коряги и пни с корнями как мертвые змей! Даже луна в вышине кажется больше обычной.

Если считать, что линия реки перпендикулярна к выходу из тоннеля, то мне нужно шагать прямиком в чащу, чтобы по кратчайшему пути выйти к шоссе.

Со страхом вхожу в чащобу леса. Навстречу — колоннады сосен, мокрая хвоя, где каждый кончик иглы пронзает каплю воды насквозь, султаны папоротника, который липнет к телу как зеленая паутина исполинского паука. Ненавижу все сырое, темное и колючее. И надо же! Рраз! Что-то щелкает в тишине под ногой и, взвившись, крепко кусает в лодыжку острыми зубками. Мне кажется, что на миг я теряю сознание. Это капкан! Но самый дрянной, на зайца или на кролика… легко разжимаю кривые челюсти. Да они что? Смеются ухмылкою рта? Вытаскиваю правую ногу, — закатив брючину, вижу следы глупых укусов: сизые треугольные ямки в гусиной коже. Ау, лесной дружок подорожник. Вот ты где! Бережно отрываю узкий листик и врачую ранки.

Между тем погода снова испортилась.

Гроза тащит свой крысиный хвост в небесах.

Я поняла, что заблудилась и не знаю куда идти. Как назло, луна скрылась за тучами, а ветер принялся трепать ветки с такой силой, что на меня обрушились потоки воды из всех закоулков и норок. И лес внезапно набрал высоты. Стволы сосен раздались в ширине, заслоняя мне путь. Ели растопырили лапы, стараясь схватить за лицо. Корни все чаще и чаще стали перебегать поперек тропинки. Они похожи на деревянных удавов. Некоторые так велики, что я буквально перелезаю через преграду. Стало так темно, что не видно ни зги. И вдруг: у…ууууу…у! Послышался близкий тоскливый вой. Что это? Волки? Откуда здесь волки в окрестностях колоссальной Москвы? Я месяц просидела на лошади и ни разу не слышала вольчего воя. У…УУУ! Вой подкрался

поближе. Со страху мне показалось, что меня окружает целая стая волков. Померещились красные огоньки голодных глаз в чаще. Бегу изо всех сил. Падаю, натыкаюсь на ветки, вскакиваю, бегу, не зная куда, прочь от близкого воя. От дождя трокинка превратилась в каток. Я с ног до головы в шлепках глины. Руки по локоть в желтой грязюке.

Выбрав одинокое ветвистое дерево посреди мрачной поляны, я взобралась на самую верхушку — посмотреть, не заметно ли что-нибудь вдали; ничего! Я смотрела во всё стороны отчаянным взглядом пока внезапно не заметила огонек, мерцающий точно свечка, но только очень далеко, за лесом. Зато там, сзади, где должен был бы по идее пылать электросветом страшный особняк Марса с гаражами, постройками, с россыпью фонарей по периметру парка ничего этого не было, а тянулась бескрайняя чернота глухого леса. Может быть случилась авария и свет просто погас? Я до ломоты в висках вглядывалась в тот безнадежный мрак, пока не заметила какие-то зеленые огоньки, бредущие в мою сторону сквозь перевала мрака. Уу…ууу… донес ветер порыв тоскливого воя. Волки шли по следу точно за мной!

Как ни было страшно, но я спустилась вниз. Теплый огонек, естественно, скрылся из глаз, но я хорошо запомнила направление и припустила в нужную сторону. Лес слегка поредел. А вой стал глуше и заметно отстал. Через полчаса я снова влезла на дерево — спасительный огонек стал ближе. А свет его — тверже и ярче.

Наконец он стал совершенно отчетлив — и, выбежав на поляну — я увидела, что это горит в окне, на каменном подоконнике, свеча в медном массивном подсвечнике. Луна по-прежнему пряталась в тучах, и я толком не смогла рассмотреть, что это за дом посреди леса. Но хорошо помню, что он показался мне целой горой. Слава Богу, это убежище от волков! Я бегом поднялась по ступеням высокого крыльца и отчаянно подергала за шнурок висящий у двери, обитой железом. Где-то в глубине звякнул колокольчик, затем раздались шаги, чья-то рука сняла с окна подсвечник, в щелях появились лучи света и Дверь открыла высокая женщина в круглых очках на горбатом носу. Ну прямо ведьма! Она спросила, чего мне надо. Я ответила, что заблудилась в лесу, и попросила позволить переночевать. Посветив мне в лицо, женщина умилилась и сказала: «Ах, бедная крошка, куда ты пришла! Да ты знаешь ли, что это дом людоеда и что он ест маленьких детей, особенно таких как ты — пухленьких и румяных». — «Ах, сударыня, — сказала я в тон сумасшедшей бабе, — что же мне делать? Уж волки в лесу непременно меня съедят этой ночью, если вы не захотите меня приютить, а людоед может быть и сжалится надо мной, если только вы попросите его не пускать в ход свои острые зубы».

Я была готова расхохотаться истерическим смехом над выжившей из ума каргой, но смех застрял у меня в горле — чем больше я оглядывалась вокруг, тем больше жути приступало к сердцу: белые кости, разбросанные на дубовом паркете, огромные вилы в углу прихожей, кусок кровавого мяса на крюке вбитом в стену кладовки.

Вот так номер! Я угодила в самую страшную сказку своей заветной книжки, в ту, что боялась одна читать: про Мальчика ростом с пальчик и Людоеда.

Пошатываясь от слабости, я вцепилась рукой в дверной косяк: Лизок, ты обожралась таблеток от депрессии!

УУУ! Волчий вой стал совершенно отчетлив, я в страхе оглянулась на лес, там в чаще злобной россыпью света пылали глаза голодной стаи, а от близкого запаха псины и шерсти закружило голову.

«Ладно, вздохнула женщина, я думаю, что мне удасть-ся тебя спрятать от мужа. Он скоро вернется, а пока иди погрейся. Ты насквозь продрогло, бедное дитя».

Она впустила меня в дом и подвела к очагу. Там, в каменной стене, в огромном камине пылала яркая гора огня, где на черном от копоти вертеле жарился, брызгая жирком, целый баран. Ужин для людоеда.

Присев на корточки, стуча зубами от холода, и, протянув руки к пламени, я пыталась сосредоточиться.

От моей одежды шел пар.

Ясно, что я обожралась таблеток-антидепрессантов и сейчас малость спятила. Вспомнила, что врач, выписывая эту разноцветную дрянь в ампулках, предупредил, что таблетки обладают слабым наркотически эффектом и требует осторожности в употреблении. Ничего себе слабым! Я полезла рукой проверить револьвер, закрепленный под грудью лентами скотча и похолодела — пусто! Но еще, поднимаясь на крыльцо, я ощупала оружие — все в порядке. Не сходи с ума! Я присмотрелась к собственной одежде: да, это были джинсы… перепачканные в глине, мужская рубашка, джинсовый жилет, да. Но все имело какой-тот крайне изношенный вид, словно я в лохмотьях. Я ощупала кроссовки на ногах. Пальцы отчетливо ощущали резиновую подошву, тем не менее мне казалось, порой, что я босиком. А рюкзак, который я прислонила к стене, в углу, смахивал на дорожную котомку. Уходя в побег, я хватанула порядочную горсть проклятых таблеток и вот те на! Крыша поехала!

Все, что я вижу вокруг обман чувств и только. Надо скорее очнуться и увидеть, что происходит со мной на самом деле? Куда попала? Лежу или стою? Привязана или свободна? А что, если Марс подменил таблетки и я улетела так далеко на колесах, что напрочь вырубилась? Одним словом, я нутром чуяла, что нахожусь в страшной опасности, буквально на волосок от гибели.

Между тем, мое сопротивление кошмару слабело с каждой минутой, я втягивалась в воронку чертовщины, как вода — в горловину водостока.

Жена людоеда тем временем отрезала огромным сияющим острым ножом от туши маленький кусочек дымного мяса. «Покушай барашка, девочка», — проблеяла она, голос ведьмы был приторно умилен, но меня не так легко провести: слишком зло сверкали колючие глазки за круглыми стеклами, а то, как она облизывалась, глядя на гостью, не оставляло никаких сомнений — меня заманили в ловушку. Хозяйка тоже людоедка. И уже предвкушает как сдерет грязную кожу и съест живьем пухленькую маленькую девочку. Но я никогда не была маленькой, еще в пять лет я была уже взрослой и видела людей насквозь. В нашем детдоме была похожая на нее повариха — такая же горбоносая сволочь, которая, воруя мясо, подбрасывала в котел освежеванных и порезанных на куски кошек, крыс и собак, чтобы сходилось по весу.

Не сходи с ума, Лиза!

Найди револьвер и припугни эту бабу.

Кусочек мяса парил в ее когтистой руке.

С ласковым остервенением она впихивает мясо в мой ротик: все равно не пропадет! «Сырое еще! не прожарилось,» — отвечаю я, выплевывая на пол кусок противного мяса. «В самый раз, — возразила хозяйка, поднимая бараний шматок с пола, — кровь чувствуется». И бросила мясо в собачью миску.

Тут в дверь со страшной силой постучали три раза: это вернулся Людоед. Жена спрятала меня под кроватью и пошла отпирать засов. Я в страхе забилась в самый дальний угол. Я окончательно свихнулась и чувствовала себя маленькой девочкой, которая попала в беду. Я смотрела со слезами на свои маленькие грязные пальчики, мне было так жаль себя. Хлопнула, как гром, железная дверь. По каменному полу прошли огромные сапоги и остановились у квадратных ножек дубового стола. А за ним — четыре черных собачьих лапы с когтями, которые торчали из шерсти. Скрипнуло кожей сиденье продавленного стула — Людоед уселся за стол. Пес лег у огня, от его мокрой шерсти разом запахло едкой псиной. В камине стрельнуло сосновое полено и ко мне под кровать закатился алый уголек. От него шел щекотливый острый дымок и я чуть было не чихнула и не выдала себя с головой.

Людоед спросил первым делом, готов ли ужин, и нацедил полный кубок вина из бочонка. Но вдруг стал принюхиваться, поворачиваясь во все стороны так, что завизжала кожа на стуле, и сказал, что чует запах человеческого мяса. «Мальчика ты еще вчера съел. Это, наверное, баран пахнет свежатиной. Он еще не прожарился,» — обманывала его жена.

Пес поднялся на четыре лапы и прошел к миске, где валялся кусок баранины. Опустив жуткую морду, он принялся есть его. Стоит ему только скосить глаза, и я пропала.

«Говорю тебе, чую запах свежего мяса, — промолвил Людоед, глядя на жену, — что-то здесь нечисто». Сказав это, он пнул сапожищем пса в зад: «Эй, Перро! ищи». Пес, дожевывая мясо, сразу пошел в мою сторону, к постели. Я была так напугана его приближением, что потеряла от страха голову и попыталась — было! Было! — спрятаться за старый ботинок Людоеда, который валялся на боку под кроватью, высунув на пол кожаный язычище. Ужасная морда заглянула под край полога, и наши глаза встретились. Пес явственно видел меня, но не лаял, а только тяжело дышал открытой пастью, полной слюны. А затем вдруг запустил в укрытие лапу — уйя! Мамочка моя! — но не за девочкой, а за обломком мозговой кости, которую выцарапал в два приема смоляной лапой с желтыми когтями.

«Это всего лишь телячья кость,» — обрадовалась жена.

Но Людоед не давал себя провести. Ругаясь, он встал от стола и тяжело пошел прямо к постели. Откинул полог. Я увидела вылупленные голодные глаза, налитые кровью и вскрикнула.

«А, — зарычал он, — так вот как ты хотела меня надуть, проклятая баба!»

Его жадная ручища отбросила ботинок и схватила за ноги могучей хваткой.

«И не знаю, — ругал жену Людоед, вытаскивая меня на свет очага, — отчего это я тебя не съем: счастье твое, что ты старая тварь. И-ех! какая толстушка! — любовался он мной, подняв к потолку и обхватив страшными пальцами талию. — Ты подоспела в самый срок, красавица. Завтра у меня будут гости, к мне теперь есть чем их угостить.»

Я стала молить чудовище о пощаде, — он поставил меня прямо на стол среди посуды, — опустилась на колени: но жестокость Людоеда была беспредельна; жалость!? Она никогда не ночевала в его сердце. Он уже пожирал меня глазами и говорил жене какие из девочки выйдут прелакомые кусочки, когда она приготовит к человечине хороший соус. При этом он взял исполинский нож, величиной с хорошую саблю, и принялся точить лезвие прямо над головой жертвы о точильный камень, который держал в руке.

Лезвие пламенело от света огня в камине, как язык самой смерти.

Я онемела от ужаса.

Но жена продолжала гнуть свое: «Да, что вы затеяли в такой поздний час? Разве завтра не хватит времени?» — «Замолчи, — отрезал Людоед, — я только поем свежей печенки.» — «Но ведь на столе полным полно мяса, — цеплялась жена, — целый барашек с мозгами, полтеленка, окорок и печенка свиная в горшке. А девочку надо покормить орехами с молоком и медом, тогда мясо будет вкуснее.» «Это верно, — согласился Людоед, убирая нож, — накорми красотку и уложи спать. А на печень положи грелку, чтобы кровь не застоялась». Жена была вне себя от радости и повела наверх по деревянной лестнице в спальню, где на широкой кроватке уже спала ее дочка, маленькая людоедка. Маленькая тварь сладко спала, посасывая кусок сырого мяса. Тут же на постельке валялись куриные ребра, петушиная лапа со шпорой, перья, птичье крыло, голова цыпленка. Хозяйка уложила меня рядом с девочкой и накрыла одеялом. «Спокойной ночи, дитятко, — говорила она, умильно облизываясь, — до утра тебя никто не тронет, а днем я обману мужа и ты убежишь домой».

Но я не верила ее лживым словам — людоедка хотела сама первой полакомиться человечиной и с ее нижней губы капала слюна. Лишь бы я заснула…

Сунув мне в руку берцовую косточку, людоедка вышла и унесла с собой подсвечник. Я осталась в кромешной темноте. Окно было закрыто ставнями. Оттуда сочился слабый свет жидкой луны. Доносился ровный шум дождя. Рядом похрапывала обжора, посасывая говядину. Сколько же я сожрала таблеток сегодня? Я снова и снова пыталась сбросить с себя тиски кошмара. А может быть мне что-то вкололи и я сейчас на самом деле валяюсь полутрупом, где-нибудь в багажнике автомашины. Я еще раз неистово прислушалась и различила слабую музыку — я узнала группу «Куин» и голос Фреди Меркьюри… Надо встать! Храп людоедки стал слабеть. Но встать я не могла. Тогда попыталась хотя бы разглядеть свои настоящие руки, я подносила к самым глазам кисти, но видела только маленькие детские ручки в лунном сиянии. И только сунув руку в рот, зубами нащупала наконец свой указательный палец и почувствовала языком гладкую поверхность ногтя, покрытого лаком. О, палец, спасай! После этого я принялась с удвоенной энергией шарить по телу в поисках револьвера, который — помню прекрасно! — я прилепила скотчем под левою грудью. Но, увы, на месте сисек рука находила только гладкое плоское местечко неразвитой девочки. И вдруг удача! На своей как бы голенькой попке я нащупала большой, глубокий, просторный до черта джинсовый карманище, откуда вытащила тяжелый газовый баллончик. Я могу дать отпор! Я старалась соблюдать величайшую осторожность — одно глупое движение пальцев и я или выдам себя глазам настоящего врага, или сама получу в нос и отрублюсь на полчаса. Нащупав клавишу пуска «файер», огонь, я принялась нежно ощупывать оружие, чтобы через очертания баллончика, его вес привести себя в чувство. Кое-что получилось: темная комната стала двоиться, голос Меркьюри совсем заглушил храп маленькой твари, ставни на окне стали подрагивать, через темную преграду ко мне — с того света! — стал прорываться вспышками яркий электрический огонь настольной лампы. Ну еще же, еще!

Тут я явственно услышала осторожные шаги на деревянной лестнице, в щели под дверью прорезался свет свечи. Людоед шел меня убивать. Я заметалась на постели, сорвала с головы людоедской дочуры золотой венец и, напялив на себя, поменялась с ней местами в постели. Зубастая тварь спала как убитая. Оставалось только вырвать из зубов сони кусок сырого мяса и притвориться дочерью, — но тут дверь открылась и в спальню осторожно вошла жена людоеда. В руке ее сверкал острый нож. Она шла прямо к постели, жадно облизываясь, как голодная собака, большим язычищем. О, ужас… я выронила из ладони свое оружие.

Я прекрасно в тот миг понимала, что играя по правилам людоедского дома, погибну, что надо увидеть кто это на самом деле, стряхнуть кошмар, очнуться, вцепиться зубами в реальные вещи… Спасайся, дура! Невероятным напряжением воли я нашарила под одеялом газовый баллончик и, дождавшись, когда слюнявая фурия нависла над кроваткой, выстрелила ей прямо в глаза струей газа. Вскрикнув, людоедка выронила из рук нож и упала навзничь.

Закрывая рот и нос ладонью, чтобы случайно не вдохнуть газ, я вскочила с постели — пелена спала с глаз — и оказалась в просторной комнате с косым мансардным окном в потолке, где виднелось ясное вечернее небо в закатной позолоте облаков. Я сразу узнала, где я! Это охотничьий домик Марса. На полу лежал Маша. На губах пена. Он был без сознания. И не нож был в его руке, а сотовый телефон.

Что ж! У меня есть хотя бы полчаса пока он оклемается. Я подобрала телефон, обыскала карманы. Вот ключи от машины. Каждое движение давалось с таким трудом, словно я очнулась после долгой смертельной болезни. Меня шатало из стороны в сторону. Осматриваю запястья своих рук, так и есть! на венах запястий и сгибах локтей мурашиная россыпь уколов от шприца. Их больше десятка! Сколько же времени я провалялась в постели под храп людоедки?

Как могу быстрей бегу вниз по деревяной лестнице… Проклятье! Я снова в логове Людоеда: в стене пылает камин, огромный пес вспрыгнув прямо на стол, что-то жрет с хозяйского блюда. А сам хозяин дрыхнет в постели. Увидев меня пес зарычал, но пасть от жратвы не оторвал, продолжая вылизывать тарелку. Я надавала себе пощечин — ничего! Картинка стоит перед глазами, напрочь заслоняя дорогу в реальный мир. Что ж, пойдем вслепую. Где-то здесь должна быть дверь наружу! И ее надо искать не там, где виден ложный выход в простор сеней, а там, где тебя стараются убедить в обратном: нет тут никакой двери, нет и быть не может! Натыкаюсь ногой на котомку у стены, это же мой рюкзак. Щупаю руками, и если глаза продолжают лгать, то пальцы чувствуют заплечные ремни, кармашки, кожаные язычки застежек. Надеваю рюкзак на плечи. Меня так шатает, что я чуть не валюсь на пол. А это смерть! Опираюсь руками на стену и чувствую под руками стекло. Ну конечно, стекло! Я в нижнем холле, где вместо стены — сплошное окно. Где-то тут дверь. Где? Камин! Ну конечно — здесь выход, в самом обманном месте. И чем смелее я подхожу к горе огня, тем меньше жар, наоборот, мои щеки ловят прохладу, это же сквозняк… Нащупав в огне холодную ручку, поворачиваю рычаг вниз и толкаю дверь плечом — рраз! И я на крыльце охотничьего домика. У входа стоит Машин форд! Но, что с погодой? Я вижу, что недавно сошел снег, леса вокруг еще полны зимней прохлады, а первая зелень только-только проклюнулась изумрудным пожаром поверх голых веток. Весна!

Я подхожу к зеркальцу заднего вида и смотрю на себя: худое осунувшее лицо, крупные скулы, глаза во все щеки… с трудом открываю дверцу и как мешок валюсь на сидение водителя. С трудом стягиваю рюкзак, с трудом расстегиваю карманы, чтобы осмотреть свои вещи. Все на месте. Моя сумочка с сокровищами: с книжкой Шарля Перро и письмом отца. А револьвер из золота почему-то брошен на дно рюкзака, здесь основательно порылись и не украли вещь стоимостью в сотню тысяч долларов? Странно… шарю слабой рукой в бардачке и нахожу газету. На первой странице дата: 7 марта!

Выходит я провела в ночном лесу и в логове Людоеда почти полгода! С ума сойти… я тихо даю газ и трогаю машину.

Я помнила, что охотничий домик был в километрах десяти от загородного дома и в паре километров от конезавода, откуда дорога шла прямо на Подольск, а там — по загородному шоссе — прямиком до Москвы. Но главное — охотничий домик находился за чертой заповедника и не был окольцован цепью охраны. Я так боялась снова сойти с ума, что вела машину предельно осторожно. Было светло, но уже слегка смеркалось. Только один единственный раз у меня потемнело в глазах: роща слева вдруг надвинулась к самой обочине хвойной ночной стеной оромного людоедского леса. С глазами волков в глубине чащи. Я нажала на клаксон и дала полный газ. Мрак отстал.

Выехав на шоссе, я тут же бросила угнанный «форд», я была не уверена, что в машине не сидит радиоклоп и не сигналит куда надо о передвижениях, кроме того Маша уже очнулся и объявил тревогу. «Форд» ищут. Еще раз заглянула в сумочку. Пересчитала живые деньги. Убедилась, что паспорт свободной страны на месте, и карточки кредитные — тоже. Только затем остановила левака.

— Куда? — спросил водитель.

— На Ленинградский вокзал!

В машине я пару раз на минуту теряла сознание, но шофер ничего не заметил. Я двигалась по инерции того далекого дня в жаркую грозовую ночь: вон из Москвы, подальше от Марса. Куда? Еще не знаю. Там будет видно…

Когда ехали через центр, я попросила остановить —машину на десять минут и забежала в знакомый бутик, купить кое-что для маскировки и снова проверить кредитную карту. Я была здесь постоянным клиентом раньше — и надо же! продавцы меня не узнали. Тем лучше. Купила пышный белокурый парик под венецианской сеткой, плащ-дождевик, дорожную сумку, куда вытряхнула позднее содержимое рюкзака, и конечно купила зонтик. Сотый зонтик в своей жизни… Я забыла его в машине.

Я помнила, что поезда на Питер идут вечером сплошным косяком. Но с потери зонтика началась полоса неудач: билетов на ближайшие часы не было, только — после полуночи. Ну и черт с вами, возьму место у проводников!

Не чертыхайся, Лизок, тебя Бог спас.

Нашла банкомат, где сняла валюты с кредитной карточки.

Полчаса провела в кафе, где наконец нормально поела. Подмела с тарелок все подчистую. Крепкий кофе окончательно привел меня в чувство. Неужели я действительно выпала из жизни на семь месяцев? Ну и ну… полный улет! Нацепив в туалетной кабинке дурацкий парик для маскировки, иду вдоль перрона, где стоит международный экспресс. Отправление через десять минут. Отлично! После двух попыток договориться с бабами, нахожу покладистого мужика в Г3-ом вагоне. Разумеется, тринадцатый… Жадноватый малый соглашается довезти меня до Питера за сто баксов — о'кей! — и ведет в сверкающий чистотой вагон «Москва — Санкт-Петербург — Выборг — Хельсинки». Мое место тринадцатое!

Мой единственный сосед в спальном купе был то ли пьян, то ли наглотался колес… увидев даму, он вежливо поздоровался и сказал:

— Я умер?

— Что? вздрогнула я.

— Я умер в вагоне международного поезда, — повторил сосед.

Он был молод, симпатичен, мил, только вот глаза на бледном лице казались безумными — страшноватые, с увеличенными зрачками, словно в них накапали атропина.

Я предложила таблетку от головной боли, после чего пассажир тут же глубоко заснул, сидя на диване и прислонив затылок к стене.

Когда поезд тронулся и стал набирать ход, я увидела бегущего по перрону Марса с бандитами. Шандец! Волки снова взяли мой след.

Глава 5

Жизнь и судьба Августа Эхо. — Рок великого геометра. — Я становлюсь учеником ясновидца. — Учитель объясняет почему моя жизнь повисла на волоске и что угрожает ему самому.

Итак, вот уже исполнилось ровно сто дней как я стал учеником ясновидца! Но прежде чем вернуться к собственной судьбе, я должен обязательно рассказать о жизни и судьбе своего спасителя. Иначе весь дальнейший рассказ не имеет смысла, — слишком тесно сплетены оказались — вдруг! — наши судьбы в тот роковой год.

Наконец Учитель сам поощрял эти записи, считая их хорошим уроком и терпеливо отвечал на мои вопросы, порой, весьма бестолковые и бесцеремонные.

Август Боувсма — он же Август Эхо — родился осенью 1922 года, в Варшаве. Это произошло 11 сентября. Его отец — Оетс — и мать — Луиза — были актерами мюзик-холла и, как это нередко бывает в таких семьях, почти не уделяли внимания гениальному сыну. Он и родился-то почти случайно — мать почему-то поздно обнаружила собственную беременность, врач категорически отказался делать столь опасный аборт, а тетка, ярая католичка и противница сестры обещала взять ребенка на первое время к себе и всячески помогать деньгами. Это и решило дело. Август родился во время гастролей прямо в театре, во время антракта, семи месяцев от роду. В нем было намешано много кровей — ирландской, венгерской, даже ассирийской! но польской — не было. В 1930 году, когда ему исполнилось девять лет, тетка, напуганная странными способностями мальчика, поместила его в воспитательный дом. Через три года он вернулся к матери, но чувствовал себя чужим и никому не нужным. Именно тогда с ним случилось событие, которое по собственному его признанию стало поворотным пунктом в судьбе, заглавной буквой в его жизни. До этого его уникальные способности к восприятию были как бы приглушены. Так, например, он мог иногда слышать мысли взрослых или угадать сколько в комоде у тетки спрятано злотых, или пугать сверстников тем, что убитая мышь начинает дергаться как живая, когда Август указывает на трупик указательным пальцем. Он прекрасна видел в полной темноте, обладал развитой интуицией, но все это тщательно скрывал, боясь стать предметом насмешки в школе с одной стороны, и с другой — извлекая маленькие выгоды из своего дара. Только один раз он позволил себе вмещаться в происходящее и выдать присутствие тайной силы. Это случилось в Кракове — Августу восемь лет — во время гастролей мюзик-холла братьев Труцци, где выступали с номерами его мать и отец. Был чудный летний воскресный день, и все вчетвером: муж и жена, сын и тетка — отправились в зоопарк. Они не успели прогуляться вдоль клеток и десяти минут, как маленький Август испугался, и потребовал немедленно уйти. Это было тем более странно, что сходить в зоопарк было его же давним желанием. Взрослые не слушали. Шел час кормежки зверей — самое интересное зрелище для публики любого возраста. Тогда мальчик, страшно побледнев, сказал, что один служитель плохо закрыл клетку со львом и зверь вот-вот вырвется на свободу и убьет несколько человек. Отец поднял мальчика на смех. Он терпеть не мог всяких капризов и считал, что тетка порядком избаловала сына. Семья стояла как раз напротив клетки с тем молодым львом. Их спасло только то, что, вырвав руку из ладони матери, мальчик пустился бежать к выходу. Родители были вынуждены кинуться в погоню. Тетка пошла следом. И в самый раз! — лев открыл лапой клетку и вырвался на аллею. Началась страшная паника, которая еще больше разъярила животное. Зверь в ярости разорвал несколько посетителей. Только один господин в летнем кафе продолжал невозмутимо сидеть за своим столиком и держать в руках газету. Все с ужасом наблюдали страшную сцену — когда аллея опустела, лев увидел невозмутимого господина за чашкой кофе и ринулся в его сторону. Но внезапно перешел на шаг — посетитель и головы не повернул — затем, подойдя вплотную, обнюхал человека, и уже отходя, задел бедром смельчака. Тот вяло повалился на землю. Только тут всем стало ясно, что господин с газетой давно мертв, у бедняги от страха разорвалось сердце.

Только тогда семья заподозрила, что их сын, наверное, необыкновенное существо.

Вещество! Слышу я мысленный окрик учителя: мыслящее вещество!… хотя его нет в комнате, я знаю, что он легко читает все, что я пишу о нем… имей в виду, как только ты поставишь последнюю точку, твоя рукопись может сгореть на твоих глазах!

После случая с зоопарком, странностей в поведении мальчика становилось все больше: родившись, как большинство, правшой, он вдруг потерял способности правой руки и стал все делать — левой. Или мог впасть в состояние полной каталепсии и часами находился в полной неподвижности, например, за обеденным столом, взяв чашку чая, глядя в одну точку, практически не дыша, широко раскрыв глаза, и никакой силой нельзя было разнять пальцы мальчика. Тетка в истерике накаляла до бела на огне лампы кончики ножниц и пыталась легкими ожогами привести Августа в чувство — безрезультатно! Но самым странным был второй голос, который стал появляться у мальчика — обычно во время сна — странный механический голос взрослого человека, который вдруг принимался будить спящую тетку и язвить полушо-потом по поводу ее показной набожности, для голоса не было секретом, что она давно находится в любовной связи с отцом Августа, мужем своей сестры. Какой грех! Утром мальчик ничего об этом не знал, не помнил. Именно после этого кошмара тетка отправила воспитанника в католический колледж при монастыре бенедектин-цев, в местечке Гора-Калев.

Там-то и случилось чудо в саду.

Август Эхо называет его отправной точкой силы.

Внешне кардинальное событие не имело никаких сверхособенных черт. Просто однажды, удрав с уроков, Август отправился гулять по окрестностям Гора-Калев. Ведь сегодня был день его рождения — ГГ сентября — ему исполнилось двенадцать лет. И он опять был одинок и забыт. Стояла осенняя пора урожая. В поисках спелых плодов, мальчик пролез через какую-то ограду в прекрасно ухоженный сад, который постепенно перешел в необычный парк вокруг дома с закрытыми ставнями. Там явно никто не жил. Перед домом, на каменистой площадке мерцал античный фонтан с мраморной чашей в виде головы Медузы Горгоны. Фонтан был полон чистой водой, которая переливалась через край радужным крылом. Внезапно из-за дома выехала к чаше, на черной лошади странная фигура, закутанная до лица, словно бы в полупрозрачный дым. Напуганный мальчик никак не мог разглядеть, кто этот всадник — мужчина или женщина. Казалось бы надо бежать опрометью, но Август словно прирос к месту. Его явно увидели. Больше того, когда черная лошадь стала пить воду в фонтане, туманная фигура безмолвно подняла вверх туманную руку. Это был как бы жест приветствия. И, робея, мальчик сделал несколько шагов навстречу и только тут разглядел, что вместо головы фигуру венчает морда чёрного быка, который смотрит глазами, полными крови. Но взгляд бычьих глаз был полон ума. Отпрянув назад, Август хотел было бежать, но не мог сделать ни шагу. В руке фигуры он увидел нечто вроде зеркального осколка. От него по земле, воде и цветам к мальчику — дымясь алым пожаром — устремился солнечный зайчик. И вдруг с физической силой ударил в лицо ослепительной вспышкой и раскатом грома, и сбил с ног. Было чувство, что зеркало из могучей руки переместилось в его мозг и стало вращать-соя вокруг оси внутри черепа. От боли в глазах и ушах Август вскрикнул и потерял сознание. Когда он очнулся, стояла ночь. Мальчик лежал на мягкой травке в запретном саду, среди яблонь, но небо над ним стало совершенно неземным. Было отчего испугаться — там, в неохватной вышине, стояло три огромных красных луны, вокруг которых в ночном космосе сияли неведомые созвездия. А вокруг центральной луны, грозно и медленно, с шумом водяного водопада, вращалось широкое кольцо из сплошного зеркала, какое рисуют обычно в учебниках вокруг Сатурна.

Видение длилось несколько минут и затем пропало из глаз.

Далеко за полночь вернулся Август в дортуар, он чувствовал, что отныне наделен властью над необъяснимой и непобедимой силой.

Вторым толчком к призванию стал сеанс голландского медиума Джерарада Руазе, который гастролировал летом 1937 года в Вене, куда переехали родители Августа. Он пришел на сеанс со школьным приятелем, Августу шел пятнадцатый год. После встречи в саду с таинственной силой прошло три года. Медиум Руазе был уже на излете своей европейской славы и использовал в своем представлении несколько подставных лиц. Это было сразу разгадано Августом и преисполнило сердце подростка презрением к знаменитости. Вместе с приятелем они выражали свое неудовольствие свистом, а иногда и топотом ног. В конце представления медиум показывал следующий трюк — зрители писали записки и передавали их жене артиста, которая ходила между рядов с черной шкатулкой. Медиум доставал записки, сразу на глазах публики сжигал бумагу на огне свечи и говорил, что там было написано. Этот номер Руазе делал чисто, без обмана и срывал заслуженные аплодисменты. Приятель Августа тоже принял участие в сеансе и послал записку: «Мой друг Август Боувсма тоже медиум. Ему еще Г4 лет, но он намного сильнее вас, маэстро!» Когда Руазе сжег записку, он не без насмешки обратился к залу: «Эта записка от школьника, который пишет, что его приятель лучший медиум, чем я». И пригласил Августа на сцену. Август был задет интонацией медиума и принял вызов. Зал затих. «Ваш метод?» — «У меня много методов. Я слышу эхо предметов и проникаю в суть вещей». — «Отлично, молодой человек. Вот вам моя личная вещь. Проникайте!» — и медиум с демонстративным скепсисом протянул ему золотые часы, на всякий случай окружив их мысленной защитой от вмешательства. Взяв часы, Август показал их залу и спокойно объявил: «В часах находится локон светлых вьющихся волос. Они принадлежат очаровательной молодой даме. Но… это не ваша жена, господин Руазе. Ее зовут Грета. Вы тайно возите ее за собой из города в город. И сейчас она в этом зале». Насмешка исчезла с губ медиума. Первой опомнилась жена Руазе. «Маленький негодяй, — сказала она на весь зал, — это ложь!»— «Здесь нет никакого локона», — опомнился медиум и забрав часы, попросил Августа занять свое место. Публика заволновалась: «Откройте часы!» — потребовал густой бас. Медиум открыл крышку, внутри было пусто. «Локон уже спрятан в кармане», — рассмеялся Август, спускаясь в проход между кресел партера, — Впрочем, вот эта девушка". Он остановился рядом с молодой блондинкой, и добавил загадочно: «Ее колебания совпадают с колебаниями локона волос в часах». Девушка вспыхнула и, потеряв самообладание, молча выбежала из зала. Тут жена на сцене отвесила медиуму звонкую пощечину. Зал хохотал и бурно аплодировал Августу.

«Ну, — сказал приятель Августу, когда они вышли из театра, — теперь ты понял, как сможешь разбогатеть?»

Скандал в театре имел самое неожиданное продолжение. Среди зрителей находился начальник Венского уголовного розыска Абель Ганц. Он как раз бился над загадкой одного преступления. И — безуспешно. А время не терпело промедления. Выступление юного медиума произвело на него сильное впечатление и, поколебавшись, он пригласил Августа в полицейскую контору. Но не стал объявлять суть своей просьбы. А, желая проверить способности подростка, поставил перед ним два запечатанных картонных ящика. Август сразу определил, что в одном .из них находится пропитанный кровью ботинок детского размера и объявил, что речь, видимо, идет об убитых детях. Достав обувь, Август увидел перед собой ряд символических картинок, который прочитал следующим образом: «Это все, что осталось от убитых детей Иоганна и Альбертины. Я ясно вижу их в лесу, вдоль дороги из Вены на Баден. Они лежат друг на друге. Крестом. И девочка, и мальчик были сначала изнасилованы, а потом задушены. Убийца до сих пор не найден. Это был браконьер. Дети ехали на велосипедах из школы, когда попались ему на глаза. Он вышел навстречу из леса. На перекресток двух дорог. Остановил сначала Альбертину, затем — Иоганна, а затем изнасиловал и задушил. Это был человек огромной физической силы. Убийца умело скрыл свои следы и следствие зашло в тупик. Во-первых, сами тела убитых детей так и не были найдены. Велосипеды насильник утопил в болоте у деревни… кажется Гримау или Гриллмао, не могу прочесть карту… Единственный след — оловянная фляга, найденная полицией недалеко от дороги. На ее горловине ножом вырезаны инициалы X. 1. Это только сбило с толку. Фляжка не имеет к убийству никакого отношения. Но…»

Тут Август сделал паузу и посмотрел прямо в глаза Абелю Ганцу: «Но, господин начальник, ведь само преступление было совершено девять лет назад. В августе 1928 года. А убийца погиб год спустя во время пожара в отеле. Кстати, он назывался в те годы „Крест“. Сейчас его имя не имеет никакого значения, и я не буду его называть. Что вы хотите на самом деле, господин Ганц?»

Надо ли говорить, что начальник Венского уголовного розыска был потрясен, ошеломлен, ошарашен этим, ответом. Ведь он сам вел то несчастное дело, когда был еще старшим следователем, и помнил все подробности убийства детей до мелких деталей.

— И все это вам сказал обыкновенный ботинок? — воскликнул он.

— Что значит обыкновенный? На свете нет ни одного обыкновенного ботинка. Все вещи феноменальны и необыкновенны. Тем более, если на них следы пролитой крови. Если хотите, об убийце мне рассказала засохшая капля крови убитой Альбертины. Видите, она все еще краснеет и не потеряла цвет".

— А что говорит вам, Август, вот эта необыкновенная трость?

И полицейский выложил перед юношей обыкновенную легкую тросточку из бамбука.

— Вы хотите попутно узнать, есть ли у вашей жены любовник?

Абель Ганц вытер со лба пот.

— Но тросточка вашей жены ничего не знает об этом. Зато я хорошо вижу, что она вчера побывала в зубах спаниэля. Видите. Это следы от собачьих зубов, А расстояние говорит о том, что это спаниэль, но никак не мастиф или дог…

— Это мой спаниэль. — Ганц спрятал тросточку и перешел к делу: у него не осталось никаких сомнений в выдающихся способностях юноши.

Дело шло о несчастье, которое случилось в семье его друга. На той неделе у него пропала шестилетняя дочь. Но случилось это не в Вене, а в Нью-Йорке! Местная полиция оказалась бессильна, и приятель в отчаянии позвонил в Вену, умоляя Абеля приехать немедленно и помочь в поисках. Но тот никак не может покинуть Вену в эти дни. Словом… может быть Август слетает в Нью-Йорк. Увидеть Америку в столь юные годы — большая удача. Там его уникальный дар найдет достойное применение.

Августу очень хотелось побывать за океаном. Он еще нигде не был. Но он сказал, что обилие впечатлений только помешает делу. Кроме того, расстояние не кажется ему помехой. Сейчас нужно только две вещи: фотография девочки и карта Нью-Йорка!

Фотокарточка у следователя имелась, а за картой города срочно послали курьера в магазин карт и географических атласов.

Взяв фотографию маленькой Элли с родителями, Август почувствовал, что она мертва — ее маленькое личико не издавало под нажимом пальца никаких тонких вибраций, а вот колебания отца и матери на снимке были вполне явственны.

— Увы, господин Ганц, Элли уже нет в живых. Она убита. И убита совсем недавно. Вчера.

У Элли на фотографии было весьма смышленное и смешливое личико. «Я вижу, что у нее было какое-то прозвище?» — спросил Август. «Да», — ответил, печально вздохнув, Абель: он сразу поверил словам подростка. — «Да, у нее было прозвище. Ее звали обезьянкой.»

Это слово, как молния, озарила все темное пространство события, ведь любая смерть, согласно концепции Августа Эхо, имеет свой код, и она не случайно имеет именно такой код.

— Ее убийца, — сказал он полицейскому, — низкорослый мужчина с обезьяней внешностью и челюстью гориллы. У него глубоко посаженные глаза, ярко выраженные надбровные дуги. Он курнос. Но детям он нравится. Ему 55 лет. Он душевнобольной садист. Он похитил Элли и убил как раз во время приступа болезни. .И это не первая его жертва.

Когда принесли карту Нью-Йорка, Август указал на один район Ист-Сайда, где нужно искать большую железную дверь на третьем этаже большого дома из красного кирпича. Дверь, экранируя, объяснил он, мешает заглянуть в комнату, а окно с улицы плотно задернуто опущенным жалюзи в крупных пятнах рыжей краски, похожей на кровь. Напротив этого дома находится дешевый танцзал, который местные негры и пуэрториканцы называют «обезьянником». А на стальной двери нацарапано по-немецки — «хвост».

Ганц предложил юноше чашку кофе, а сам немедленно связался с полицией Нью-Йорка и передал полученную от медиума информацию. Координаты были настолько подробными, что полицейские быстро обнаружили названный дом из красного кирпича. Здесь как раз сдавались комнаты постояльцам. В коридоре третьего этажа имелось несколько стальных дверей, но только одна из них оказалась закрытой. Ее снимал некто Гай Хардинг. Дверь взломали. Тело девочки нашли под кроватью.

Элли была завернута в одеяло и обмотана бельевой веревкой. Преступник готовился избавиться от трупа. Элли была изнасилована и убита накануне обыска, как раз вечером. В этот же день садист Хардинг был арестован.

Единственная ошибка Августа — возраст убийцы. Он сказал, что ему пятьдесят пять лет, но убийца был молод, ему шел тридцать второй год. Но цифра «55» все же фигурировала в деле — это был номер комнаты, которую снимал убийца в Ист-Сайде.

Пораженный начальник Венского уголовного розыска сообщил о результатах юному медиуму. Август сказал, что «в мире все пронизано величайшим символизмом», «что случайности исключены», а затем подвел черту:

— Хотите знать почему он убил Элли? Она шла с бонной мимо витрины фотоателье, где хозяин как раз вывешивал фотографии детей с маленькой обезьянкой на руках. Гай Хардинг — человек-обезьяна, шел мимо в тот самый момент, когда бонна сказала девочке: «Элли! Какая обезьянка!» Хардинг обернулся и увидел прелестную девочку. Он уже мучался приступом мировой злобы и, увидев Элли, обрадовался. Он думал, что раз есть такие красивые дети, значит жизнь не так безнадежна. Бонна зашла в ателье, оставив девочку ровно на минуту. Но Гай уже знал, что ее зовут Элли. Остальное было делом техники. Похитив ангелочка, он не собирался ее убивать, и всю неделю покупал подарки, конфеты, успокаивал, обещал, что отведет ее домой. «Разве можно убить такого ангела?» — говорил он себе и убил ее, любуясь чистотой и невинностью. А изнасиловал уже мертвой, он знал, что теперь ей не больно.

Зрелость анализа, психологическая глубина сказанных слов, твердость поиска произвели на Абеля Ганца исключительное впечатление. Он понял, что Август гениально одарен и обещает достичь невероятных высот. Он предложил Августу сотрудничать с венской полицией и обещал крупное вознаграждение за каждое дело, раскрытое медиумом.

Но Август отказался. Моя задача — уничтожить рационализм!

В том году серьезно заболела Луиза, мать Августа, а отец на одной из гастролей сломал руку и потерял работу до конца сезона. На плечи пятнадцатилетнего юноши внезапно легла забота о родителях. Он мечтал поступить в университет, получить классическое образование, поискать применение своих способностей в науке, а тут пришлось искать заработок. Но он очень любил свою мать, как сын, которому не хватило материнской, любви.

Август встретился с известным импрессарио Коба-ком. К этому времени они жили в Варшаве. Но вот парадокс — всё его способности не произвели на Кобака никакого впечатления. Отгадывать мысли? Искать предметы в зрительном зале? даже ездить в машине с завязанными глазами? Все это умеет делать мой Вольф Мессинг! Придумайте что-нибудь другое, молодой человек. Найдите собственный стиль! И возьмите артистический псевдоним. Боувф…сма? Фуй! Таких фамилий не бывает.

Юноша был взбешен и ушел из бюро Кобака, хлопнув дверью. Однако импрессарио догнал его на лестнице и предложил одно «грязное дельце». В Вене, в отеле, княжна Н. уронила в унитаз драгоценное ожерелье из крупных бриллиантов. Колоссальной стоимости. К счастью для княгини, ожерелье было застраховано и страховая компания должна была выплатить владелице крупную сумму. А им платить очень не хочется! Предполагая найти драгоценность, страховая компания вскрыла канализацию в нескольких местах. Но безуспешно. Тогда они обратились через господина Кобака к Мас-сингу, но тот отказался. Это дело дурно пахнет!

— Словом, если вы не брезгливы, молодой человек, и нуждаетесь в деньгах, то за уплату маленького процента, я готов телефонировать о вас в Вену.

Август согласился и этим же вечером экспрессом выехал в Вену.

Рассказывая мне об этом мелком эпизоде своей биографии, Учитель заметил, что когда речь шла о предметах, а не о живых людях ему — в то время — требовалось самому побывать на месте. Здесь расстояние было как раз помехой ясновидению. Но главное не в этом. В том поезде с ним случилось одно знаменательное происшествие, которое переменило его судьбу.

Обедая в вагоне-ресторане, он несколько раз ловил на себе взгляд пожилого незнакомца с выразительным лицом хищной птицы. Пассажир выглядел опрятно и чисто, но было заметно, что он видал виды, как и его поношенный костюм. Август почувствовал, что никак не может отчетливо проникнуть в его мысли, к чему он уже просто привык. Вдумавшись понял — это медиум! Напуганный неожиданным открытием, Август попросил счет у официанта и пошел было к себе. Но неизвестный мягко остановил его бегство, церемонно усадил за свой столик и сказал:

— Не пугайтесь. Я ничем вам не опасен, юноша. Когда-то я был очень знаменит. Меня зовут Хейро.

Хейро! Легендарное имя в начале века. Это был знаменитый хиромант, англичанин по рождению, Вильям Джон Вернер, взявший себе звучный псевдоним граф Луис Хамон, но более известный как Хейро или Рука, в переводе с латинского. Когда ему было всего десять лет, он написал первое эссе об искусстве гадания по руке. В начале XX века в Европе не было никого, кто был бы более знаменит, чем Хейро. Ведь это он предсказал лорду Бэлфору, что тот станет премьер-министром Англии, Оскару Уальду — позор и тюрьму за семь лет до ареста и суда, Мата Хари — смерть в возрасте 37 лет, а королю Эдуарду VII год и месяц его смерти, за одиннадцать лет до его кончины. Эдуард VII рекомендовал Хейро своему родственнику, русскому императору Николаю II, и в 1904 году тот побывал в России. Когда его представили императору, он составил гороскоп, где предсказал революцию Г7-го года и насильственную смерть самому самодержцу. Его пророчества царская семья встретила с недоверием. Кроме Григория Распутина. Старец попросил о встрече, но о своей судьбе спрашивать не стал. Хейро сам полез в огонь:

«У вас будет жестокий конец, — сказал хиромант, — вам будут угрожать сначала ножом, затем ядом, затем пулей, но в конце-концов над вами сомкнутся ледяные воды Невы и вы умрете в воде».

«Я смеюсь над твоим пророчеством, мусью, — ответил Распутин. — Я сам хозяин своей судьбы». Но затем добавил: «Ладно, дурило, скажу одному тебе: если меня убьет крестьянин, Россия выживет и царь уцелеет, а если — аристократ, России, царю и народу — конец».

Этот разговор между Хейро и Распутиным стал известен благодаря переводчику. Он случился в январе 1905 года, за одиннадцать лет до убийства Распутина князем Юсуповым и утоплением старца в невской проруби.

Так вот, к своему стыду, ничего этого о Хейро Август не знал, а выяснил впоследствии. Их разговор зашел о другом.

— Я вижу, что вас, дорогой Август Боувсма, ждет удивительная судьба, — сказал ему Хейро, — но учтите в вашей жизни мою историю: вот уже скоро 20 лет, как я потерял свой дар. Эта проблема стоит перед каждым, кто пытается повлиять на ход вещей. Встанет она и перед вами, дорогой Август.

— Наверное, проблема в том, что нужно пускать свой дар только на добрые дела, — предположил юноша.

— Это было бы слишком простым решением, — ответил Хейро, — все гораздо, гораздо сложнее. И не стоит навязывать миру наше деление на добро и зло, он неделим, — добавил Хейро и спросил Августа, каков его метод?

Август ответил, что он проникает в суть и ход вещей через эхо, которое рождается в нем, если удается попасть в такт резонансу предмета ли, человека…

Хейро ответил, что это редкий дар ясновидения, что до него такое умел делать только один американец Кайс, но и то, только в состоянии сна. Проснувшись после транса, Кайс абсолютно ничего не помнил из своих пророчеств и ответов, и вообще по жизни был довольно глуповат.

— Я советую вам, — продолжил Хейро, — сначала серьезно изучить пределы собственной силы. Понять ее цель и предназначение, иначе вас ждет печальный конец. И еще — откажитесь от карьеры гастролера. От поиска славы и денег. Я чувствую, вы можете перевернуть мир: взять добро себе, а зло оставить Богу. Не тратьте сил на пустяки, изучайте свой феномен. И научитесь жить по его законам.

— Но, — возразил Август, — на моих руках — больная мать и отец, потерявший работу… Я весьма стеснен в средствах и очень нуждаюсь.

— Оставьте ваши тревоги, молодой человек. Дайте вашу руку. О, у вас замечательная рука… Мне кажется, что вас… да, да, — неожиданно оживился Хейро, — Август! Вы вернули мне дар хироманта. Надолго ли? Да, вижу, вас ждет скорое богатство, через какого-то «медведя». Будет мировая война! Когда она подойдет к концу, вас увезут за пределы Родины. Но море будет рядом. Море — ваше самое сильное оружие, молодой человек… Море и подземное царство мертвых! Ваш дар принесет вам огромную власть над людьми и событиями, пока вас не остановит, не остановит…

Тут Хейро замолчал.

— Кто? Что остановит? — встрепенулся Август, заметив, что внезапное возбуждение провидца прошло и тот обмяк, в изнеможении откинувшись на спинку кресла. Глаза Хейро разом потеряли блеск.

— Не знаю… — ответил медиум, но вдруг попросил ручку и листок бумаги,

— Быстрее, — торопил он, — может быть слова помнит моя рука.

Ручка у юноши нашлась, а вот блокнот, как нарочно, остался в купе.

Тут на удачу подошел официант и протянул счет.

Хейро жадно схватил листок и написал прямо поверх цифр дрожащей рукой: Пока змея не вернется в зеркало. И подчеркнул загадочную фразу. На этом рука окончательно замерла.

— Вот, — перечитал он написанное и недоуменно пожал плечами. Было видно, что встреча его порядком измотала.

Они стали прощаться.

Последнее, о чем предупредил Хейро Августа: ему больше нельзя до конца жизни давать свою руку хиромантам, потому что если его руке будет дано новое толкование, то еще вопрос — останется ли эта судьба его судьбой.

Пожимая на прощание руку юноши слабой кистью, великий провидец улыбнулся: надеюсь, мой Август, вы действительно уничтожите рационализм.

Той же ночью, в поезде «Варшава — Острава — Брно — Вена» Август Боувсма решил сменить свое имя — теперь он не Боувсма, а Август Эхо!

Он ворочался на полке до утра, мысли о великом призвании возбуждали ум, а предсказание мировой войны терзало сердце.

На вокзале в Вене Августа Эхо встретил страховой агент и отвез прямо в отель «Золотой медведь».

Ага! Прав Хейро!

Эхо просил показать ему номер, где была потеряна драгоценность княгиней Н. Надо сказать, что молодость Августа произвела на агента самое невыгодное впечатление. В номере Август прошел в туалет похожий на маленький сад с зеркалами. Тогдашней его задачей было увидеть момент падения ожерелья в унитаз. Мысленно перенестись в точку падения. И это ему легко удалось: он увидел перед глазами оттиск княгини на фоне зеркал. Привидение вошло в туалет, сходило по малой нужде, переместилось на биде, затем промакнуло салфеткой лицо и, снимая ожерелье, нечаянно уронило его в унитаз. Бриллиантовая змейка юркнула в темноту. И Эхо стал падать в клоаку вместе с алмазами. Это было весьма тягостное чувство. Клоака не место для глаз ясновидца. Сделав несколько кульбитов во мраке, алмазная струйка выплыла в трубу городского коллектора, пока не зацепилась за моток проволоки на дне канализационной трубы.

Недалеко от вертикального люка. Здесь Август поднялся наверх и прочел название улицы — Кертнерштрассе. И хорошенько запомнил место — прямо напротив кафе «Сирк Эке».

Все это путешествие заняло меньше минуты.

Открыв глаза, Август попросил агента компании отвезти его на Кертнерштрассе и указал место, где надо вскрыть трубу и достать драгоценность.

Срочно вызвали рабочих.

Только когда бесценное ожерелье достали, Август спохватился, что не оговорил свой процент и не подписал никаких предварительных бумаг — так был захвачен решением задачи.

Как ни был поражен представитель страховой компании точностью молодого медиума, он конечно же воспользовался непрактичностью гения: Август получил смехотворно маленькую сумму.

Не без досады он вспомнил свою встречу с Хейро и его предсказание о том, что скоро будет богат. Старик в самом деле выжил из ума и потерял дар провидца, глупец!

Но Август явно поторопился в своих выводах.

Через день, когда он получал в страховом бюро жалкую сумму вознаграждения, кассир фирмы, читая явное негодование на лице пылкого юноши, и разделяя в тайне его досаду, зная сколь огромна сумма, которую сэкономил наив страховой компании, сказал Августу, что в отличие от княгини Н., граф Понятовский не застраховал свои фамильные драгоценности и сейчас кусает локти.

— А в чем дело?

Выяснилось, что граф — один из богатейших людей Польши — сообщил о пропаже бриллиантовой броши и назначил огромный процент вознаграждения.

Август попросил кассира помочь связаться с графом и предложил Понятовскому свои услуги.

Графа не смутил возраст медиума, он всего лишь попросил рекомендаций. Август сослался на начальника венского уголовного розыска — Абеля Ганца… Тот дал самые восторженные отзывы, и граф выслал за Августом свой самолет из Кракова.

Еще через день Август оказался в старинном родовом замке Понятовских. Это была одна из самых богатых фамилий тогдашней Польши, которой принадлежали поместья, фабрики, многомиллионный капитал и в том числе старинная бриллиантовая брошь — фамильная драгоценность, которая передавалась из поколения в поколение на протяжении чуть ли не трех столетий. По семейным поверьям она считалась счастливым талисманом рода, потеря которого грозила разорением владельцу. Ювелиры оценивали брошь не менее чем в 900 тысяч злотых — сумма поистине огромная. Но для графа она просто была бесценной. Он был в шоке. Брошь пропала полгода назад, и все поиски оказались тщетными. Никаких объяснений случившемуся граф не мог даже предположить — чужому человеку пройти в графский замок было невозможно. Прислуга? Да, она была многочисленна. Но это была потомственная прислуга, их отцы и деды служили у Понятовских. Они работали здесь десятками лет и очень ценили свое место. Это была одна семья. Пропажа талисмана произвела на всех тягостное впечатление. Частные детективы — пять приглашений! — тоже не смогли ничего распутать.

Эхо повел себя как человек, наученный горьким опытом и начал с того, что определил сумму вознаграждения — 25% от найденного — и подписал с графом юридически грамотный контракт, который оформлялся у юристов в Кракове. Только после всех формальностей он приступил к поискам.

Деловая хватка юнца произвела на графа самое невыгодное впечатление, он считал, что достаточно одного его слова.

Для поиска броши прежние приемы не годились: фотография молчала, поскольку брошь не относится к миру живых. Место исчезновения так же неизвестно, как и время похищения, поэтому отпадало и путешествие вспять. Оставалось самое муторное — прослушать мысли всей прислуги замка.

Два дня Август добросовестно прочитывал всех, кого к нему приводили — тридцать человек в первый день, двадцать пять во второй. Наконец перед Эхо прошли все служащие графа до последнего человека. И он убедился в том, что хозяин замка прав: все эти люди абсолютно честны. Тогда — как это было неприятно — Эхо попросил знакомства с домочадцами. Граф только поморщился, но не отказал. Результат тот же — ни один из Понятовских драгоценность не похищал. Эхо подвел итог: всего Г09 человек! И только об одном единственном человеке он не мог сказать ничего определенного. Он не чувствовал не только его мыслей, но даже —настроения. Впечатление было таким, словно он был закрыт от ясновидца непрозрачным экраном.

Это был слабоумный мальчик лет десяти-одиннад-цати, сын одного из самых уважаемых слуг графа. Он будил графа по утрам, подавал кофе в постель, помогал отходить ко сну. Несчастному отцу и его сыну в семье графа весьма сочувствовали. Мальчик пользовался полной свободой; он мог заходить в любые комнаты. Тем более, что граф часто уезжал. Мальчик был тих, аккуратен, ни в чем плохом не замечен и потому не вызывал никаких подозрений. Словом, если это он совершил кражу, то сделал это без всякого умысла, бездумно. Для него брошь — сверкающее стеклышко и только. Так ворона несет в свое гнездо все, что блестит… Это было единственное, что Эхо мог предположить в той ситуации.

И он решил понаблюдать за ребенком.

Он специально остался с ним вдвоем в детской комнате графских детей, где было полным-полно всяких игрушек. Сделал вид, что занят записками в блокноте. Затем вынул из кармана золотые часы — их любезно одолжил граф, — покрутил в воздухе на цепочке, чтобы привлечь внимание бедняги. Положил на стол, вышел из комнаты и стал наблюдать в щель через дверь.

И точно — оказалось, что мальчик заметил часы. Он сразу взял их со стола, подражая Августу, покрутил в воздухе на золотой цепочке, затем сунул в рот… так он развлекался с часами больше получаса, а потом… потом подошел к чучелу огромного медведя в углу — волосы зашевелились на голове Августа — с удивительной ловкостью обезьянки взобрался на голову зверя. И сунул часы в широко открытую пасть чучела. С легким шорохом часы упали внутрь глотки.

Ах, Хейро!

Горло медведя было срочно разрезано, и из разреза на пол хлынул целый поток блестящих предметов: золотые чайные ложечки, осколки бутылок, нитки жемчуга" монеты, серебряные кубки, запонки из платины с бриллиантами, стеклышки из калейдоскопа, рубиновые серьги, цепочки… в этой груде золота была и фамильная драгоценность Понятовских — брошь украшенная двадцатью крупными бриллиантами. Общая стоимость вещей найденных в медведе превзошла миллион злотых.

Обещанный процент — 250 тысяч злотых — были вручены Августу.

Покидая замок, он заглянул к мальчику. Невинный воришка был все же наказан и плакал, забившись в угол. Положив руку на белокурую головку бедняги, Август долго держал ладонь на затылке — непрозрачный экран по прежнему скрывал мысли и чувства слабоумного мальчика. Как в столь немощном теле, существует столь мощная защита от чужого вторжения! Эхо впервые встретил сопротивление равное своей чудовищной силе. Он не мог не уважать такого противника… С тех пор проблема защиты стала одной из ведущих идей его жизни.

Итак, он богат. Свободен как птица. Молод. Одарен таинственной силой. И ему только-только семнадцать лет. Он назначил матушке солидный пенсион… Правда, время становилось тревожным, надвигался 1939-й год, год начала новой мировой войны. В атмосфере времени носились флюиды тревоги. Почти полгода Август с подружкой Софи путешествовал по Европе: Лондон, Париж, Венеция, Неаполь… первые рестораны, отели, ночи пылкой любви.

1 сентября 1939 года, когда немецкие войска вошли в Польшу, Август с Софи был в самолете. Они как раз возвращались в Варшаву из Александрии. О начале войны им сообщила стюардесса. Самолет был посажен в Дфинах и влюбленные оказались в Греции. Август пытался связаться с Варшавой, узнать о судьбе матери и отца — связи не было. 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии.

Стало ясно, что Август вновь беден — ведь его деньги хранились на счету в Польском национальном банке. Дорогой отель был влюбленным больше не по карману, и они уехали из Афин на поезде сначала до Калане, а затем, на морском трамвайчике, на самый край Пело-понесса, к мысу Тенерон. Наступила лучшая пора Средиземноморья. Они снимали ветхое бунгало в двух шагах от моря, питались фруктами, овечьим сыром, молодым виноградным вином, часами купались, наплевав на мир. Война сдула людей с греческих пляжей. Берег был пуст до горизонта. Пуст и прекрасен.

11 сентября — в день рождения Августа — ничто не предвещало беды. Именно потому, все что случилось, так поразило молодого ясновидца: он знал, когда шляпу сдует с головы, а тут! День был безоблачен, как вчера и позавчера. Солнце. Штиль. Август и Софи нашли новое местечко на скалистом берегу. У них были маски с трубками и ласты. Недалеко от берега из воды торчал скалистый островок — он так и манил к себе. Проплыв половину расстояния, они поняли, что манящий островок оказался дальше, чем показалось с берега, но решили плыть дальше. Дно в этом месте ушло на порядочную глубину, но морская вода была так чиста, что казалось, можно рукой дотянуться до гладких донных камней. Они плыли, любуясь видом морской живности. Казалось, до них здесь никто не плавал, такой девственной виделась водяная бездна, легкая, как воздух, и они не пловцы, а парашютисты в солнечном небе. Внезапно Эхо заметил огромную акулу прямо под собой. Ее размеры и сила, которая от нее исходила, внушали ужас. Казалось, она любуется жертвами, медленно и властно описывая полукруг, чтобы получше разглядеть влюбленных юношу и девушку. Подплыв к Софи, Август постучал по маске, показывая вниз. Акула отреагировала на этот жест нервным изгибом хвоста, ее остроносая туша, отлитая из белейшего материала, бесшумно парила в морской толще, приближаясь к добыче. Движение бестии так идеально, что вокруг плавников не дымило ни единым пузырьком. Софи была потрясена: от внезапной близости смерти она почти оцепенела и еле-еле держалась на поверхности. Поднявшись из бездны, акула заворачивалась вокруг жертв снежной стеной из мокрой кожи, где под скошенным плоским рылом чернела кромешная пасть с очертаниями кошмарной сабли. До островка оставалось еще метров сто, до акулы — каких-то пятнадцать — двадцать метров. Глубина оставалась прежней — бездонной. Акула неумолимо приближалась, одержимая самим дьяволом. В прозрачной воде хорошо видно, как она слегка то открывает, то сжимает щелястую пасть, предвкушает поживу. Как Бог мог позволить такой беспощадной твари ликовать над пленными жертвами! Август понимал, что до тех пор пока видит ее профиль с маленьким рыбьим глазком — бестия продолжает свой разворот, но как только она нападет, он увидит оба глаза на лезвии жадного ножа. Он был ближе к акуле, чем Софи и видел, как она отчаянно поплыла в сторону, бросая его одного в пасть беды: пусть он умрет первым, а я — второй! Пытаясь призвать на помощь те могучие силы, которые до сих пор опекали его судьбу. Август мысленна кричал: Уходи! Уходи! Исчезни! И угрожал смехотворным оружием… Я забыл сказать, что он плыл с ружьем для подводной охоты на всякую мелочь. Он даже содрал с гарпуна подбитого краба, словно от этого острие гарпунка станет острее. Бестия продолжала чертить вокруг жертвы магический круг смерти. Вот-вот круг замкнется, и тогда — конец! Ему хотелось увеличиться в размерах, чтобы пнуть ногой в морду мерзкой исполинской селедки, схватить ее за жабры и исколошматить об острие каменного островка, размозжить тупую башку в кровавые лохмотья. Но тщетно! Защитные силы молча выжидали. Чего они ждут? Август поджилками чуял, что белая тьма впереди начала прицеливаться, что гадина собирается напасть чуть сверху, чтобы пройдя над пловцом слизнуть голову с шеи. Из двоих пловцов она окончательно выбрала его… Вот на широком лезвии тупого ножа появился второй глаз. Акула замкнула полукруг и ракетой шла теперь — прямой наводкой прямо к нему, — сквозь невесомую толщу воды с неотвратимостью рока. И все это без единого звука. Без малейшего всплеска. Без воздушных пузырьков и брызг. Ее глубочайшая пасть стала медленно раскрываться, так медленно, словно она позевывала от скуки. Шире, еще шире… и солнце наконец дотянулось лучами до ее пасти, озаряя золотым заревом света акульи зубы, огромные, как сосульки на краю крыши. Пасть распахнулась, как ледяная пещера. Г0…8…5 метров! В полной панике Август выстрелил из ружья и тут произошло вот что… из глубины акульего жерла на солнце выплыл непонятный круглый предмет, вращаясь вокруг оси и колыхая бурыми водорослями. Боже! это была голова утопленника! А то, что Август принял за водоросли — его длинные волосы, побуревшие от вытекшей крови. И Август узнал ее! Это была голова Хейро! Глаза головы спали мертвым сном. Губы были стиснуты скорбной гримасой. «Меня больше нет», — говорило выражение лица. Гарпун, натянув стальной тросик, дернул руку стрелка и вонзился в стиснутый рот провидца. По лицу покойника прошла судорога и глаза его страшно открылись, пожирая пловца адским взглядом. По воде прошел электрический треск, словно от прямого попадания молнии. И Август пережил абсолютно неизвестное чувство, такое чувство, что время моргнуло, как человеческое веко, смывая соринку с глазного белка.

И акула исчезла!

Не веря глазам, Август стал вертеться на месте, оглядываясь по сторонам в поисках ликующей ледяной пещеры кошмара, но акула действительно исчезла бесследно, хотя видимость была исключительной: на сотни метров во все стороны.

Только голова утопленника уходила на дно, увлекая за собой подводное ружье на стальном тросике. Август выпустил его из рук… гарпун торчал во рту хироманта, а открытые глаза Хейро продолжали пожирать Августа из световой морской глубины.

Когда они выбрались на скалистый островок, Софи была еле жива от пережитого ужаса. Она потеряла в воде ласты. Август с максимализмом горячего юноши уже возненавидел девушку за предательский отплыв в сторону: пусть он умрет первым! — но не давал воли вспышке своего гнева. Он пытался понять, что произошло. День был все тот же. То же самое море. И все же, что-то неуловимо изменилось… Он заметил, что по островку здесь и там разбросаны части огромной твари. Голова, кишки, печень, хвост акулы, который все еще дергался и гремел галькой. Только Софи ничего не замечала, так глубок был шок от панического страха. Казалось, нечто разорвало акулу на куски в припадке невероятной злобы. Особенно досталось бесовской морде — в каждый глаз рыбины было всажено по морской раковине, а в кромешную пасть вбит огромный кусок базальта. Переводя дыхание, Август посмотрел на свои водонепроницаемые часы. Что за чертовщина! Стрелки показывали полдень. Но он хорошо помнил, что именно в полдень, полчаса назад, они вошли в воду и весело поплыли к проклятой скале. По-прежнему стараясь не привлекать внимания Софи, Август посмотрел вдаль и увидел именно то, что уже подозревал увидеть, а именно — в гладкой воде, на середине пути от берега, виднелись две головы. Слева он увидел себя, а справа — кудряшки Софи, а еще правей — отчетливый треугольный— плавник акулы. Она напала на Софи, и тут же вода страшно окрасилась кровью. И вдруг, очередное моргание магического века, и все пропало из глаз — ни бурого пятна крови, ни пловцов… безмятежная даль, мокрая гладь, солнце, стоящее в самом зените, блеск рыбки на морском солнцепеке… Они — вдвоем на крохотном островке, счастливые от чувства спасения.

Тут откуда-то взялась лодка с греческими рыбаками. Август и Софи принялись кричать, звать на помощь. Сама мысль о том, чтобы возвращаться к берегу вплавь внушала оторопь. Их крик услышали, и лодка развернулась носом к скале. Бородачи ни слова не понимали из того, что говорили туристы, но догадались без слов: акула! И покачали в такт головами: «э, малыши, да вам повезло». И потеснились на скамье. Лодка была глубока и вместительна. По странному совпадению они только что вытащили сеть, где вместо рыбы оказался обломок античной статуи. Мраморный женский торс неизвестной богини держал в руках мраморную рыбу над головой. Не доверяя ни одной детали происходящего, Август тайком пристально вглядывался во все, что попадалось на глаза. И не верил случайности такого совпадения. Он считал, что ему преподан жестокий урок и пытался понять в чем смысл столь кошмарного нравоучения… В этой же лодке — случайно-ли! — оказался и местный мясник, который вез продавать на рынок к пристани Сиркоса свежее мясо в плотном дерюжном мешке, из которого на днище лодки, чуть залитое водой, сочилась жидкая кровь так, что голые ноги рыбаков отражались в розовой луже. А голову заколотого теленка грек держал в руках за рога и Август с содроганием видел, как похожа голова тельца с мохнатыми ушами и прекрасными ноздрями на голову той туманной фигуры, которая встретилась ему в детстве в прекрасном саду. Сегодня она мертва и высунула из белых зубов холодный язык. Еще больше сомнений вызывало поведение Софи, которая, казалось, не замечала отрубленной головы бычка и — при ее то чувствительности! — жалась голым плечом к окровавленной морде, не чувствуя, как кровь покрывает мазками пурпура кожу… Да она заигрывает с ней!

Сегодня то, что случилось в море у греческого мыса Тенерон, Учитель объясняет как нападение ясновидца Хейро, который таким вот чудовищным образом напомнил юноше свои же слова: не провороньте свой дар, Август! Изучите пределы собственной силы. И потому еще все случилось в воде, что Хейро говорил о силе воды, моря и подземного царства, которая благорасположена к Эхо. И акула — острие той силы, а покойник — рукоять беспощадного лезвия.

— Выходит это было внушение? — спрашивал я.

— Не просто внушение, — отвечал Эхо, — а фантом внушения, который существует не в мозгу человека, а наяву в виде особого рода действительности. Внутри такого фантома все полно величайшего символизма, здесь каждая деталь обладает скрытым значением. Но это не дым и не призрак, это реальность, правда и жизнь, где запросто можно погибнуть.

— Но если этот кошмарный фантом, — спрашивал я Учителя, — результат нападения Хейро, как связать столь мощную силу атаки с его жалобами на потерю дара, на старческую слабость?

Этот вопрос раздосадовал Эхо и он сказал только, что к тому самому дню Хейро был уже мертв, осенью 1936 года полицейские подобрали на улице холодное тело провидца. А это меняет дело.

И велел мне больше не касаться этой темы.

Помолчал и добавил, что если с Хейро все ясно, то неясно другое, что до сих пор не знает кто была на самом деле Софи.

Утром следующего дня Август поссорился с Софи. Всю ночь он избегал к ней прикасаться, а утром набросился с кулаками: ты кто, тварь?! Ведь тебя сожрала акула?! Я сам видел!

Девушка решительно не понимала его слов: ты спятил? И немедленно уехала в Афины. Август был рад этой развязке — все таки она бросила его там в воде… но сердце юноши было обложено тучами. Мир далеко не таков, каким хочет казаться глазам человека. Оказывается возможно все, все, что угодно. Именно все! И нет ничего абсурдней здравого смысла. Кроме того — замирала душа — впервые судьба погрозила ясновидцу страшным пальцем: тебе никогда не удастся отменить предначертанное мной, как бы ты ни был силен. Просто время твое не пришло.

Когда рыбацкая лодка пристала к берегу, он оглянулся на тот проклятый скалистый островок, который заманил их в ловушку, и что же! скала, на которой они спаслись была точь в точь как морда акулы, что выглянула из воды в поисках солнца.

Случай с акулой заставил Августа вспомнить заветы Хейро изучить границы собственной силы. Может быть ее можно применить в мировой войне?

Той же осенью Август оказался в Швейцарии, в Берне, на кафедре психологии Бернского университета, где проводились опыты по изучению аномальных явлений в психике человека. Их проводил профессор Виттенболен.

Казалось, что он не в Европе, где бушует война, а на другой планете — лебеди в парках, белые и черные, дети с боннами играют в серсо, пиво с креветками, девушки с модными прическами в духе Марлен Дитрих, с накрашенными губами.

Профессору было известно его имя!

— Август Боувсма? — И порывшись в картотеке на кабинетном столе достал карточку. — Это ведь вы раскрыли убийство шестилетней Элли Зейлер в Нью-Йорке, находясь в Вене?

— Да, — подтвердил Август, и добавил, что не желает больше помогать полиции, что ищет более высоких задач, что хотел бы понять диапазон своих возможностей, чтобы быстрее включиться в мировую войну против Германии!

Виттенболен тут же осадил пылкого юношу: — Наша цель — истина, войны начинаются и проходят, а проблемы остаются. Кроме того, ясновидцы бессильны против танковых армий вермахта. Наконец вы никогда не сможете заставить силой собственной воли внушить человеку желание стрелять в прохожего. Мои опыты это доказали: даже находясь под гипнозом, загипнотизированный не смог выстрелить в человека.

— А если ему внушить, что он стреляет в обычную мишень в тире? — парировал Август.

Профессор не нашел, что возразить неофиту.

В общей сложности Эхо провел в Берне почти два с половиной года. Деньги пришлось добывать публичными выступлениями перед публикой с лекциями о загадках мозга. За это время он экстерном сдал экзамены за курс университета и получил степень бакалавра, прочел гору книг и принял участие в сотнях опытов Виттен-болена. В результате профессор убедился, что Август способен к инсайту или озарению, прямому знанию о вещах, людях и явлениях, что он способен к дальновидению и может мысленно перемещаться на далекое расстояние, сохраняя уровни восприятия, чтобы видеть и слышать, что происходит в точке перемещения, что он способен к психометрии или получению знания о людях через вещи, которые им принадлежали, что он способен следить за оттиском предыдущих событий на глубину до полугода, что он способен гипнотизировать не только людей, но и ряд животных, что раньше считалось невозможным, несколько видов птиц и даже, — что особенно поразило Виттенболена, — бабочек!

У самого Августа этот перечень вызывал улыбку, он уже знал, что его возможности шире и глубже, но принял решение скрывать свои силы, чтобы о них не узнал вероятный враг. К этому времени его решение принять участие в войне против Германии окончательно окрепло… а методику профессора Эхо счел устаревшей.

Лишь один единственный опыт поразил Августа.

Один из друзей профессора по университету, специалист по древней истории Востока, ассиролог Герман Гилп-рехт, который заканчивал книгу о Древней Месопотамии, одновременно пытался прочесть фрагменты древнешу-мерской клинописи на трех обломках агата, найденного им самим во время раскопок Ниппура в долине Евфрата. Так вот, несколько раз ему снился один и тот же настойчивый сон — будто бы его встречает древний жрец и ведет по улицам древнего города в библиотеку при храме, где читает найденный текст… Но каждый раз ассиролог просыпаясь бессилен вспомнить текст, прочитанный жрецом.

Ни в какие загадки мозга он не верил, оккультизм не принимал, считал свой сон результатом напряженной работы, но… но обратился ассиролог к Виттенболену, может быть он вспомнит услышанное под действием гипноза? Восстановит таким способом собственные выкладки, вскроет подсознание, где уже имеется решение?

Виттенболен решил попробовать, но одновременно попросил Августа Эхо присутствовать при сеансе гипноза и попытаться параллельно увидеть настойчивый сон ас-сиролога.

Эхо был озадачен — подобных задач он еще не решал.

Когда Гилпрехт был загипнотизирован, Эхо вдруг впал в странное состояние и… и проник в сон спящего! но проник не пассивно, а самым активным образом… Он стоял у стены исполинского города, сложенной из обожженного кирпича. Царила светлая звездная ночь, украшенная луной, и свет ее был намного ярче, чем обычно светит луна. Внезапно перед ним в стене распахнулась потайная дверца и вышел незнакомец в древнешумерском одеянии жреца с искуственной бородой, подвязанной к подбородку и жезлом в руке. «Встань», — сказал жрец на прекрасном немецком языке. Август и не заметил, что стоял у стены на коленях. «Я Fie знаю тебя? — спросил жрец. — Кто ты?» «Я, — отвечал Август, — свидетель чужого сна. Мое дело — молчать, следовать и запоминать. Я просто слуга слуги и только». «Иди за мной, я помогу твоему хозяину», — сказал жрец. Они вошли в дверь и двинулись по безлюдной улице спящего города мимо массивных домов из глины без окон и дверей. Луна была так светла, что глаз замечал каждую трещину,, каждый завиток тени. Как молода эта древность, подумал Август и спросил: «где мы?» «В Ниппуре, между Тигром и Евфратом. — И жрец показал жезлом в сторону огромного зиккурата, — а это храм Бела, отца богов». И они вошли в здание. В полной тишине Август следовал за жрецом, пока тот не ввел его в помещение, где хранились клинописные таблички. «Это библиотека храма, а здесь то, что ты ищешь», — и жрец открыл деревянный сундук, где показал Августу агатовый цилиндр с круговой надписью, тот самый цилиндр, обломки которого безуспешно пытался расшифровать ассиролог Гилпрехт. «Прочти, что здесь написано», — сказал Август.

«Хорошо, — кивнул жрец, — эта надпись — благодарность отцу богов Белу от правителя Курилалзу и читается она по спирали, а текст ее гласит: откуда змея приходит, чтобы жалить человека и властвовать над его жизнью, туда и возвращается она после смерти: по мере необходимости. Ибо таков порядок вещей заведенных в мире. И она должна платить пени той воде, что стоит в начале времени, отдавая ей взятый яд, каплю за каплей и власть, шаг за шагом. Если змея вышла из моря, то она возвращается в море, если — из земли, то — в землю, а если она вышла из зеркала, то возвращается в самое себя и отменяет порядок вещей бывших прежде и заводит новый».

Услышав это, Август отпрянул от жреца — слишком похожи были его слова на слова Хейрр в вагоне поезда о зеркале и змее! «Кто ты? — спросил он в необычайном волнении, — я не знаю тебя». «Я жрец великого Бела — Акаламдук! А вот кто ты на самом деле, ночной вор и лунный лжец? Ведь ты не слуга слуги, а сам сильный. И ты зашел слишком далеко в своем бесчинстве. Ты решил, что можешь сделать то, на что способен только Бел, повелитель богов. Но ты всего лишь слуга силы, а не ее повелитель. Это она владеет тобой, а не ты владеешь ею. И умерь свое властолюбие, человек. Отступай! Отступай, если хочешь быть силой». И жрец изо всех сил ударил его жезлом по пальцам на краю деревянного сундука.

«Но я хотел только узнать свои пределы», — воскликнул Эхо в необычайном смятении. «Вот твой предел, — сказал жрец и провел жезлом черту на земле позади Августа, — Ты уже давно за чертой, отступи!» Испуганный словами жреца Август сделал шаг назад и проснулся. Пальцы были еще белы и немы от удара.

Он отказался дальше участвовать в этом опыте и ничего не рассказал Виттенболену о том, что случилось.

По сути на этом драматическом эпизоде их сотрудничество закончилось. Это совпало с двумя событиями — в ходе войны наступил явный перелом, русские и западные союзники стали сильнее Германии, и Август встретился с русской женщиной, красавицей Катей Иволгой. Она была старше Августа на целых десять лет, у нее была девочка от неудачного брака, пышные светлые волосы, классическая фигура, девичий бюст и она научила юношу любовной страсти. Сам Эхо назвал ее женщиной своей мечты. Сказано с иронией, но тогда, когда ему было двадцать два года, красавица сумела покорить его сердце.

Она пришла на кафедру Виттенболена в качестве практической ассистентки, но в отличии от шефа не считала, что война безразлична для тех кто занят поиском истины. Когда они стали жить вместе, Катя всячески старалась поощрить в Августе его желание вмешаться свыше в ход мировой войны и помочь сокрушить Германию, которая все еще была сильна и опасна.

Наконец-то Август нашел союзника в своих честолюбивых мечтах. При этом Катя сказала, что ее первый муж был связан с американской разведкой и от него остались кое-какие связи. Август не придал особого значения такому признанию, потому что читал в ее мыслях только любовь и ничего не заподозрил. Кроме того, Америка воевала против Германии.

Удивительно как любовное чувство оглупляет людей, даже таких незаурядных как Август Эхо!

От Кати он впервые узнал, что немцы всерьез пытаются поставить психику человека на службу вермахту. Например, о том — что служба СС создала засекреченную группу ясновидцев «Туле», задача которых — найти методы узнавания судьбы человека и управления этой судьбой. Особо «Туле» опекала жизнь самого фюрера от неудач и каверз судьбы, ведь неудачи фюрера — это поражения для Германии. Другой цели был предназначен проект «Анербе», где на широкую ногу было поставлено изучение дальновидения и инсайта с целью проникновения в секреты противника и сокрушения его силы.

Август и не подозревал о таких центрах силы… впрочем ясно, что они были прикрыты от проникновения чужой мысли.

Катя сказала, что по ее сведениям во главе одной из групп стоит ясновидец Хануссен… А ведь, ты, Август, знал Хануссена! И тебе ничего не стоит его найти!

Этот разговор происходил в жаркий июльский денек 1944 года, на их тайной квартирке, которую Эхо снимал для тайных свиданий с русской красавицей. Легкий ветерок шевелил белейшие занавески, на полу у постели желтела шкура крупного леопарда в черных пятнах, Катя разгуливала нагишом по паркету, обмахиваясь китайским веером.

Хануссен! Да, они были знакомы. Пару раз Август бывал на его выступлениях перед началом войны, в Берлине. Хануссен действительно умел читать мысли, о чем Эхо заявил артисту с апломбом молодого нахала, зайдя к нему за кулисы:

— Маэстро, вы гений! А вот начали выступление с двух подсадных уток. Ведь усатый господин с блондинкой в третьем ряду — ваши люди.

Хануссен отшутился:

— Я должен услышать аплодисменты, молодой человек. Это как наркотик. Хлоп, хлоп и я — король.

Он уже тогда был порядком изношен, неряшлив, од-ышлив.

— Ты тоже гений, — льстилась красавица Катя к его самолюбию, вращая прекрасными, голубыми глазами, — найди противного старикашку и поройся в поганом черепе. Что они затеяли против союзников?

У Августа было правило ничего не предпринимать против коллег, и он колебался… мать по-прежнему оставалась в Варшаве и присылала душераздирающие письма о нравах Третьего рейха… Хануссен был заодно с врагами его названной родины.

— Слабо?! — подначивала красотка, вращаясь на каблуках голубых туфель и сверкая в глаза ослепительным телом. Словом, ее аргументы били в самое сердце влюбленного человека, особенно трепет волос вдоль спины от ветерка из окон, это царственное колыхание львиной гривы до самого пояса…

И Август впервые начал атаку против другого провидца, и начав мысленный поиск, внезапно выяснил, что того уже нет в живых и описал любовнице подробности его гибели:

— …Хануссена пригласили на торжественный прием, но по дороге машина свернула на окраину, затем выехала на одно шоссе под Берлином и свернула в лес. Он сразу все понял и сказал эсесовцам что еще пригодится Гитлеру, если его сейчас прикончат, то фюрер будет убит 20 июля 1944 года одноглазым полковником, что только один Хануссен может спасти великого человека… Но ты знаешь, его не стали слушать и застрелили.

— Но ведь 20 июля это же сегодняшний день! — воскликнула Катя в растерянности.

Они оба были поражены.

— Август! Найди одноглазого полковника! — Катя накинула халат, от возбуждения ее зазнобило.

Разогретый поиском Хануссена, став свидетелем его гибели, возмущенный тем холодным цинизмом с каким профаны застрелили великого человека, Август Эхо вошел в состояние инсайта:

Август: «Нашел! Одноглазый полковник едет в большом черном „опеле“. Он сидит на заднем сидении. На его коленях раздутый портфель. У него черная повязка на глазу. И у него одна рука!» Катя: «А что в портфеле?» Август: «Внутри — бомба замедленного действия, завернутая в белую накрахмаленную рубашку. Это английская бомба с простым и надежным устройством: нужно раздавить стеклянную ампулу с кислотой и она начинает разъедать тонкую проволочку, которая держит боек. На действие кислоты уходит ровно десять минут. Боек бьет по капсюлю детонатора. Взрыв колоссальной силы! Внимание, вижу дорожный указатель. Ближе. Читаю надпись: Вольфшанце.» Катя: «Это Восточная Пруссия. Машина едет в ставку Гитлера!». Август: «Рядом с полковником на заднем сидении еще один человек. Видимо, адъютант. На нем лейтенантская форма. Полковник называет его по имени: Вернер… Я пробую сам вести машину, вместо шофера». Катя: «Зачем?» Август: «Шофер выполняет простейшую механическую работу. Хочу плотнее установить контакт с тем, что происходит… Нет, не получается!» Катя: «Как охраняется ставка?» Август: «Ставка окружена тремя кольцами защиты с минными полями, дотами. Вижу колючую проволоку. Она под током. Проезжаем первый контрольный пункт. Охрана в черной форме войск СС. Читаю разовый пропуск в удостоверении … Полковник Штауффенберг. А адъютант — Вернер фон Хеф-тен. Шлагбаум поднят: путь свободен. Кругом густой лес. На дороге совершенно пусто. Вижу второй пост. Все то же самое. Третий. Тоже самое. Полковник собран и спокоен. Совещание у фюрера назначено на Г3.00. Но, знаешь, Еетлер уцелеет…» Катя: «Почему?» Август: «Во-первых, сегодня жарко и совещание из подземного бункера переносится в конференц-казарму. А здесь сила взрыва намного слабее, чем под землей». Катя: «Сделай же что-нибудь, Август! Надо убить гадину!» Август: «Попробую… На часах 12.30. Вижу кабинет генерала Кейтеля. Кейтель и одноглазый полковник идут на совещание в казарму. Полковник специально оставляет в приемной фуражку и ремень. Возвращается сам, хотя мог бы послать за ними своего адъютанта. Кейтель нервничает — у Гитлера строгие порядки: „Мы опаздываем, полковник!“ „Всего минуту, генерал“. В приемной пусто. Одноглазому повезло. Вот он достает из портфеля бомбу и маленькими щипцами давит ампулу. Слышу хруст стекла. Вижу, что на руке полковника не достает двух пальцев. Он весь изранен». Катя: «Скоро взорвется?» Август: «Через десять минут, но я чувствую — Гитлер уцелеет». Катя: «Сделай же что-нибудь, Август! Пусть полковник выстрелит ему прямо в сердце». Август: «Глупости, все личное оружие сдается начальнику охраны обер-фюреру СС Раттенхуберу. Кроме того, я передумал убивать Гитлера.» Катя: «Почему?!» Август: «Его смерть станет началом для сепаратных переговоров. Германия выйдет из войны и уцелеет от разгрома. А с Гитлером она пойдет на дно истории». Катя: «Чушь! Сталин не допустит перемирия!» Август: «Хорошо, попробую найти развилку на линии судьбы. Если найду — он погибнет… Внимание, одноглазый входит в зал совещаний. Гитлер сидит в центре длинной стороны стола, спиной к двери. С момента когда полковник раздавил ампулу, прошло четыре минуты. В зале жарко и душно. Все десять окон раскрыты настежь. Это конечно уменьшит силу взрыва. Идет совещание. Гитлер вертит в руках лупу. С ее помощью он читает мелкий шрифт на картах Восточного фронта. Весь стол перед фюрером застелен картами. Генерал Кейтель сообщает о прибытии полковника Штауффенберга. Гитлер говорит, что даст слово полковнику через несколько минут. Одноглазый садится справа от фюрера, через два человека. Вижу как он ставит портфель поближе к ногам фюрера. До ног Гитлера примерно два метра. До взрыва осталось пять минут». Катя; «Готов! Ему не спастись!» Август: «Не скажи! Судьбу Гитлера будет решать полковник Брандт, а не одноглазый. Брандт стоит между Гитлером и портфелем. Он наклонился и изучает карты. Одноглазый незаметно выходит из зала. Только шепчет на ухо Брандту: „Мне надо срочно позвонить в Берлин. Просмотрите за моим портфелем, там секретные документы“. Брандт кивает. Вижу как полковник выходит из здания конференц-казармы и отходит быстрым шагом примерно на 200 метров». Катя: «Что с бомбой?» Август: «Кислота почти полностью разъела медную проволочку, которая удерживает боек. Но! Внимание! Ноге Брандта мешает портфель с бомбой. Он наклоняется и берет рукой ручку. Это широкая удобная ручка из желтой кожи». Катя: «Останови его! Пусть обожжется! Внуши ему: не трогай портфель!» Август: «Все не так просто, Катя! Брандт одна из охранных фигур Гитлера. Ему на роду написано уберегать хозяина. Он — слуга рока». Катя: «Что он делает, паразит?» Август: «Брандт переставляет портфель полковника с бомбой от своей ноги вправо от фюрера и более того ставит его за тумбу, на которую опирается столешница. Все, фюрер спасен! Толщина тумбы 30 сантиметров. Она сколочена из толстых дубовых досок…» Катя: «Август, Август, переставь портфель обратно». Август: «Слишком мало времени. И пока ни одной развилки на линии судьбы. Это Гейнц Брандт непростая штучка. Он давно входит в код гитлеровской судьбы, как охранный знак. Я вижу самолет на аэродроме. Это русский город Смоленск. Сегодня 13 марта 1943 года. Летчики уже запустили моторы: Гитлер поднимается на борт самолета. Внимание. Во втором салоне вижу Гёйнца Брандта. На багажной полке над его головой — пакет. Этот пакет полковнику вручил заговорщик генерал Тресков. Он сказал Гейнцу, что в пакете — презент, две бутылки отборного коньяка для его берлинского друга. На самом деле, в пакете — адская машина, английская бомба замедленного действия. Это точно такая же бомба, которая сейчас спрятана в портфеле одноглазого под столом фюрера… Перед тем как отдать пакет Брандту генерал-заговорщик раздавил ампулу щипцами в механизме взрывателя. Тут другой размер проволочки взрывателя и бомба должна сработать через тридцать минут, когда самолет будет в воздухе…» Катя: «Август, Август, ты забыл о нашем портфеле.» Август; "Нет, не забыл. Я ищу ключ к охранной фигуре, к Брандту… Он дремлет все два часа, что самолет летит из Смоленска до Растенбурга. Бомба над его головой тоже уснула… Ему снится ясная звездная ночь. Вместе со своей покойной матерью он — мальчиком — стоит на улочке маленького городка перед скромной гостиницей. «Где мы?» — спрашивает он у матери. «В Браунау-ам-Инн, в Баварии, — отвечает мать, — а это гостиница „Цумпоммер“. Здесь сегодня вечером, 20 апреля, в половине седьмого у фрау Клары Пёльцль и Алоиза Гитлера родился мальчик, которого назовут Адольфом. И ты, мой маленький Гейнц, будешь охранять его жизнь до самой своей смерти. Ты — третья буква из охранного кольца нашего будущего фюрера: Браунау, Бавария, Брандт. Пока буквы не разрушатся он будет жив. После твоей смерти его буквами защиты будут Блонди и Браун. Блонди — имя любимой собаки фюрера, которой он даст яд перед самоубийством. А Браун Ева — имя женщины, которая уйдет вместе с ним на тот свет, приняв яд после Блонди… Ты все хорошенько запомнил, мой мальчик?»

На этом месте Гейнц просыпается. Вечером звонок генерала-заговорщика Трескова: «Полковник вы передали мой коньяк?» «Извините, генерал, руки не дошли». «Отлично, полковник. Я перепутал бутылки. Там вовсе не то, что я хотел переслать с вами в Берлин. Завтра к вам заедет мой адъютант и заберет презент. Хайль Гитлер!» Утром следующего дня адъютант Трескова — тоже заговорщик, — забрал пакет, ожидая, что бомба взорвется в любую секунду. Когда в купе ночного поезда на Берлин бомба была разобрана, стало ясно, что механизм сработал, ампула была раздавлена, кислота разъела проволочку, отпущенный боек пробил взрывной капсюль, но детонатор не воспламенился! И бомба не сработала! Из сновидения Ганца следует, что фюреру суждено погибнуть от пули, через наложение рук на себя и, что Гейнц Брандт — одно из колец его обороны против случайностей. Ни одной развилки судьбы!… Бббамм!" Катя: «Взорвалась?!» Август: «Да! Вижу — конференц-казарма взлетает на воздух. Взрыв такой силы, словно от прямого попадания артиллерийского снаряда! Это настоящая адская машина! Воздушной волной из окон выбрасывает несколько трупов. Брандт получил страшные раны. Он умрет еще до конца дня». Катя: «А Гитлер?» Август: "Гитлер жив. Дубовая тумба спасла ему жизнь и рука полковника Брандта! Вижу — у него опалены чуть чуть волосы, лицо сплошь покрыто гарью. Оно блестит, словно вакса. На спине неглубокая ссадина от упавшей балки. Брюки разорваны в клочья. Но на теле ни одной капли крови! Опираясь на генерала Кейтеля, он выбирается из зала. Конференц-казарма горит. Гитлер ликует. Количество трупов вокруг внушает ему восторг перед силой, которая охраняет его жизнь: «Бомба взорвалась у меня под ногами! Ясно, что со мной ничего не может случится. Я должен идти избранным путем и довести свою миссию до конца. Я избежал смерти. Я более чем когда-либо убежден, что великому делу, которому я служу, не страшны никакие опасности!»

— Ты просто не захотел вмешаться, — негодует красавица.

— Это было невозможно. Ханнуссен блефовал, он знал, что .одноглазому полковнику Гитлера не прикончить.

— А может быть ты меня разыграл? — усомнилась Катя.

Август негодующе фыркнул и включил радио. Передавали классическую музыку — скрипичные сонаты Гайдна. Закрыв в изнеможении глаза, медиум устало подсвистывал скрипкам… Катя нервно курила.

Только поздно вечером Би-Би-Си, прервав передачу, сообщило в эфир о неудавшемся покушении на Адольфа Гитлера.

А еще через неделю Август Эхо был похищен в Швейцарии советской разведкой.

Здесь я вынужден поставить точку, потому что его дальнейшая жизнь для меня тайна. Скажу только, что прочитав бегло мои записки Учитель вычеркнул только два эпизода, но оба были связаны с его опытами войти в сознание пациента и полностью подчинить человека собственной воле. Почему-то эта тема была ему крайне неприятна, и он избегал говорить что-либо о такого рода экспериментах.

Так же Эхо поставил на полях один вопросительный знак, где я писал о выводах бернского профессора Витте-нболена, где он регистрирует способности Августа гипнотизировать птиц, животных и даже бабочек.

— Да, — сказал Август Эхо, возвращая записки, — через неделю после попытки Штауффенберга устранить Гитлера, 27 июля 1944 года, на дороге из Берна в Цюрих мою машину остановили, и я был похищен русской разведкой. Специальным самолетом через Италию и нейтральную Турцию доставлен на борту в Москву. Катя Иволга летела вместе со мной, убеждая стать на сторону русских в борьбе против Германии. Теперь ее роль для кменя стала окончательно ясной. Она созналась, что ртляется агентом советской разведки и назвала свое настоящее имя — Гермина… Ммда… Я был раздавлен случившимся. Как так? Ясновидец, гений, супермен и не смог раскусить пошлейшей интриги. Оказалось, что русские далеко продвинулись в столь тонкой материи. У них был свой гений, некто Барчеико. С начала двадцатых годов он колдовал над адской кастрюлей телепатии. И многого достиг. Он раскрывал мысленным поиском шифры противника. Но его самая блестящая идея — это проникнуть в ноосферу, в интеллектуальную оболочку Земли! Через комариный укол высосать кровь у Левиафана. Совершенно дьявольская задача. Ведь именно ноосфера копирует и запоминает все, что происходит в истории общества, человека, улитки. Его направляли чекисты, они же финансировали и они же расстреляли его в 37-ом году как оккультиста и врага народа. Так вот, моя несравненная Катенька была змеей из того серпентария. У нее самой были недурственные способности медиума. А прикрываясь от моего вторжения, она применяла защитную технику Барченко, и весьма эффективно. Она шпионила за Виттен-боленом, белой овечкой, а когда вышла на меня, в Москве поняли — в сеть попалась настоящая добыча. Эпизод с Гитлером вызвал панику, ведь точно так же я могу гулять по коридорам Кремля и Лубянки. Моя участь была предрешена. В день похищения в Москву были доставлены моя несчастная мать и отец. Их жизнь напрямую зависела От моего поведения. Так я стал пленником своего дара.

— И вы смирились с такой участью?

— Участью?! Не говори глупостей, Герман. У богов не бывает участи. Разве у Зевса и Аполлона была участь? Боги сами творцы участи, повелители судьбы и неба; считай меня богом, Герман!

Эхо зловеще расхохотался над моим затравленным видом.

— И не бойся зла. Не будь тривиальным зерном. Прорастай, Герман! Когда я понял, что захвачен русскими я пережил странное чувство. Россия! Мапщх столь великой мировой злобы не мог не привлекать пылкое воображение юноши. Признаться, я устал быть чистюлей. Я всегда был захвачен масштабами бесчеловечия, которые Россия являла трусливой Европе. Что могла дать мне эта буржуазная лужа мочи, где тонет бумажный кораблик третьего рейха? Европа слишком мелочна, чтобы быть истинной. Только здесь, здесь зло дошло до крайних размеров. А значит и подлинность! Когда самолет шел на посадку, я жадно прильнул к иллюминатору: полный мрак светомаскировки, и только на горизонте мерещилась исполинская колонна крови. Здравствуй, пасть ада! К тебе летят твои зубы. Меня колотил восторг, и хотя я крепко напился с охраной за часы полета, голова была ясна и трезва: только здесь я могу стать той силой, которая стоит выше добра и зла, только здесь я смогу дойти до любой крайности в силе, в мысли, в желаниях, и никто никогда не посмеет меня упрекнуть в том, что я бесчеловечен.

Когда мы ехали из аэродрома на Лубянку и переезжали какой-то мост, я — не без слез — выкинул лейтенанта Иволгу из машины под колеса ночного грузовика.

— И это сошло вам с рук, маэстро?

— Мне даже не погрозили пальцем. Ха-ха-ха… Через Г0 лет я стал самым секретным и самым эффективным оружием советской специальной трансперсональной разведки. А еще через десять — абсолютным оружием поиска. Секретным указом мне присвоено звание генерала. Практически для моего проникновения на расстоянии — в любой форме и виде — в военные и политические секреты противника нет преград, кроме физических затрат времени.

— Но зачем тогда вам понадобился я?

— О, это особый сюжет, Герман. Буду с тобой откровенен. Так было только до недавнего времени. Казалось, моей силе нет пределов и вдруг нечто положило первую ограничительную линию. Сначала неясную, легким нажимом, пунктиром. Затем сбои в делах стали чаще. Я явственно увидел, что мне положен предел. Я стал терять собственный дар. Вроде, по мелочам. Но на горизонте появился первый призрак смертельной опасности. Я вспомнил предостережения Хейро — следить за границей таинственной силы. И вот вдали запылило, полетели песчинки в глаза. Следи за мыслью, Герман!

— Да, маэстро!

— У медиума есть одна особенность, чем он сильнее, тем уязвимее по пустякам. Так устроен наш мир — словно бог пытается уравновесить чаши весов и щелкнуть по носу слишком сильных. Но речь идет о пустяках силы. Например, я могу стать жертвой собственной выдумки. Если не быть начеку фантом растерзает тебя на клочки, а сон уничтожит. Сон ясновидца— особая статья, оса, которая снится может ужалить так, что ты никогда не проснешься. В плоть медиума впивается малейшая тварь, если ты коснулся ее норки. Образно говоря, я не могу раскрыть собственный зонт, если не контролирую ситуацию, в него тут же шарахнет молния. Даже если это зонт от солнца. Так обороняется промысел от моего своеволия.

— Но разве я враг вам, маэстро?

— Нет. Но ты можешь им стать, Герман. Ты слишком близко подошел к родимому пятну моей смерти.

— Не говорите загадками, Учитель. Иначе ученик ничему не научится… Я не понимаю вас. Объяснитесь яснее.

Эхо стал похож на шершня: когда тот осторожно высасывает мед из цветка тонким жалом.

— Не старайся все сразу понять, Герман. Сначала запомни, потом оглянись на то, что запомнил. Ты очень способный ученик, и, уверен, справишься с моей задачей. С моей! А не с задачей моего врага.

— У вас есть враг?

— Да.

— И кто он?

— Моя смерть, Герман! Смерть, которая вдруг бросила мне свой вызов в самом расцвете сил. Ты видишь, мне ни за что не дать моих лет. Я молод и бодр. Моя голова в полном порядке. А мои возможности почти безграничны. И вот, что-то подняло пыль на горизонте. Какой-то черный всадник на черном коне. И камешки из под копыт полетели в мою чашку кофе, в зеркало, когда я бреюсь.

— Но, маэстро, смерть приходит только раз и ее никому не суждено миновать…

— Я не настолько глуп, чтобы бороться со смертью законной и написанной на роду человека. Я прекрасно знаю, что должен умереть через пятнадцать лет, на восемьдесят восьмом году, 6 января, в день рождения моей матушки. Я говорю о преждевременной смерти!

— Это человек?

— Надеюсь, что она — человек. Иначе моя песенка спета. А дух ее злобы против меня — мое же родимое пятно на левой груди, которое чернеет на коже прямо над моим сердцем. Вот его снимок… смотри, Герман… Большое родимое пятно похожее на знаменитую восьмерку Мёбиуса, суть этой ленты в том, что у нее внешняя поверхность легко становится внутренней. Родинку нельзя вывести. С ней ты рождаешься, с ней и уходишь из жизни. Она как паук нависла над моим сердцем…

— Маэстро, вы говорите стихами. Объяснитесь яснее. Эхо был явно захвачен такой вот угрозой. И его можно понять — за всю жизнь никто и никогда не угрожал и не мог угрожать его жизни.

— Если бы я мог объясниться яснее, Герман, мы бы не гуляли сейчас.вместе. За вторжение на территорию секретного института тебя уже давно бы расстреляли. А за то, что ты успел увидеть мое лицо, твой расстрелянный труп еще б и повесили. Дыши глубже, мой мальчик, твои ноздри полны воздуха, а не набиты землей… — Эхо принялся задумчиво насвистывать, а это всегда знак величайшей сосредоточенности. Губы, надутые трубочкой, насвистывали тончайший узор арии царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта.

Мы прогуливались вдоль мола, уходящего узким клинком в море, под сводами оранжереи. Это было любимое место для прогулок Учителя — море увеличивало концентрацию мысли, а цветы, лаская взор, снимали сверхчеловеческое напряжение медиума.

— И все же, — продолжал Эхо, — я попробую изъясниться понятней. В результате невероятных и унизительных для меня усилий, усилий, после которых я не мог заснуть почти месяц! — я вычислил смутный образ угрозы… Смертельная опасность исходит от молодой девушки, Герман.

— Девушки?! — опешил я, ожидая бог весть чего.

— Да! Ей примерно столько же лет сколько тебе. 22 или 23… Она выше среднего роста. Кажется, красотка. Щечки как розы. А глаза как у кошки — зеленые с голубым отливом. В правом глазу на радужном кружке вокруг зрачка — розоватое пятнышко. Она видит в темноте так же хорошо, как и днем… Что еще? Мммда… У нее мощные балетные ноги. И с ней всегда рядом черная сумочка из крокодиловой кожи. Внутри: письмо, написанное по-французски торопливым косым почерком. И я не могу прочесть его! Буквы все время рвутся. Там же духи, в шелковистом на ощупь мешочке, наверное, из парчи. Какая-то ветхая книжка в красном картоне. Как ни пытаюсь, не могу ее пролистать. На самом дне — револьвер с ручкой, украшенной бриллиантами. Из чистого золота. Дорогая штучка. И наконец — маленькое круглое зеркальце в футляре из черной кожи. Футляр раскрывается на манер портсигара. Я хорошо вижу как ее руки достают проклятое зеркальце, как держат его перед лицом. Но! Никогда не вижу ее отражения. Сдается мне, что это и есть то самое зеркальце, о котором предупреждал Хейро. Бойся змеи, выходящей из зеркала, она никогда не промахнется и ужалит точно в лицо.

— Но чем она может угрожать вам, генерал?! К вам никто не может подойти на расстояние выстрела! Вы увидите булавку в руке врага за километр отсюда! Оглянитесь, как вас охраняют!

— Вот зто-то как раз я и хочу узнать: как, чем, когда и, наконец, почему она представляет для меня столь большую опасность, что я — Август Эхо! — скоро год — год! — занимаюсь ее персоной. При этом не зная, черт возьми, где ее искать? И кто она, в конце-концов? И как ее зовут?!

— И вы думаете, что это удастся мне?!

— Надеюсь, что именно тебе-то это удастся. Ведь ты тоже родимое пятно, Герман.

— Я?

— Ты, ты, Герман, родимое пятно на ее левой груди, над сердцем, на самом краю того кофейного кружка, который окольцовывает ее сосок.

— Я отказываюсь вас понимать, маэстро!

— Неважно. Запоминай слова и только. Смысл сам настигнет тебя. Ты родимое пятнышко размером с арбузное семечко. И ты там навсегда, Герман. Тебя не вывести пятновыводителем! Она угрожает мне, а ты угрожаешь ей. Иначе как бы ты попал в такую заваруху!

— Хорошо что вы, наконец, сами сказали об этом, маэстро. Вы сделали меня своим учеником, но до сих пор не ответили на мои настойчивые вопросы: кто я сам, в конце-концов? Откуда взялся? Как мое настоящее имя? Что я делал в том ночном поезде? И что все это значит? Проводник с оторванным лицом?

— …девочка-дьяволица, слежка карлика, — насмешливо продолжил мой напор Эхо, — таинственная брюнетка у окна вагона, бойня в подвальном гараже эт сетера, эт сетера…

— Вам смешно, а я схожу с ума от неизвестности!

— Браво, Герман! Ты скоро расплачешься… Но твои вопросы слишком опасны, и любой неосторожный ответ может так изменить твое поведение, что ты потеряешь все качества воина и не сможешь решить задачу. Терпи, мой мальчик, терпи. Я есть то мучительное раздражение, которое создаст жемчужину из твоих слез. Я болезнь моллюска. Я буду самой острой песчинкой в твоем глазу, Герман, и твое пошлое мясцо станет жемчужиной!

Я действительно готов был расплакаться. Я-то надеялся, что то усердие, какое я потратил на биографические записки, поможет сломать обет молчания вокруг моей собственной персоны!

И маэстро легко прочитал мои плаксивые мысли.

— Хорошо, — сказал он. — Твой труд действительно требует вознаграждения. Рискнем! Кое-что я тебе объясню, но, пойми, если в итоге ты потеряешь свойства воина, то мы расстанемся навсегда. Я уйду в свое небо, а ты — в свою землю. Идет?

Я задумался, я понимал, что Эхо не шутит, но неизвестность хуже смерти.

— Ты прав! — кивнул маэстро и остановился напротив куста цветущей магнолии, вдыхая пьянящий аромат белых соцветий.

— Только магнолия пахнет белым, — сказал Эхо, — настоящим белым цветом. А вот каллы, при всей белизне, чернят воздух. Фимиам лилии отдает фиолетом, а жасмин пахнет голубым цветом.

— Я ничего не понимаю в цветах.

— Напрасно, — сухо продолжил медиум, — так вот, Герман, в поисках врага я был вынужден прибегнуть к помощи «реквизита». Так на нашем жаргоне называют телепатов низшего класса, тех, которые, обладая даром дальновидения, не способны к интелектуальному анализу собственных результатов. В моем зверинце есть самая разная живность, например, прекрасный спящий мальчик-лунатик, глухой от рождения, обладающий уникальным свойством видеть на расстоянии. Больше полугода он проводит в состоянии сна, и общаться с ним можно только телепатически. Проснувшись, он становится обычным несносным мальчишкой… Я поставил перед спящим ту же задачу, что и себе: найти врага, который угрожает мне смертью! И маленький принц справился с поиском, он нашел моего врага совсем недалеко, в ареале Москвы. И она тоже спала! Оказалось ее бесконечно потчевали наркотиками и снотворным. Почему и кто это делал, я не знаю. Но это было мне на руку. Человек без сознания легче поддается внушению. Мой враг пребывал в глубокой прострации, на дне кошмарного сновидения в духе сказок о девочках, которые заблудились в лесу, в кольце волков, и вот спасительный огонек в ночи! Несчастная спешит туда и попадает в дом Людоеда. Моя задача была заставить ее проснуться, раз. И выдать себя передвижением точно в мою сторону. И я разбудил ее. И она проснулась, и двинулась прямиком к ловушке. Ловушкой должен был стать ночной экспресс из Москвы, спальное купе в Г3-ом вагоне, Г3-ое место. Тот, кто окажется на этом месте, в 7-ом купе и есть мой враг! Предположительно — молодая девушка, с черной сумочкой… остальное ты знаешь… Страхуют ловушку мои офицеры слежки. Числом в шесть человек. И что происходит? А происходит необъяснимое. Примерно за пятнадцать минут до отправления поезда в купе появляется пассажир. Явно нетрезвый молодой человек в светлом плаще, который занимает мистическое Г3-ое место. Узнаешь, кто это такой?

— Это я.

— Что значит "я", Герман? Кто ты такой? Ведь ты ни черта о себе не знаешь, чтобы так заявлять — "я"! Итак, полупьяный пассажир занимает контрольное место, бормочет всякую чепуху: я умер, я умер… и клюет носом. Я продолжаю внушать врагу наконец объявиться. Я считаю, что ты занял чужое место. За две минуты до отправления ловкач-проводник приводит в купе левого пассажира. Это девушка! У нее в руках дорожная сумка и черная сумочка! Прекрасно! Ловушка захлопнулась! Но я в замешательстве. Мой офицер под видом проводника входит в купе, чтобы убедиться в полном совпадении примет и… сходит с ума!. Спятив, он раскрывается перед врагом и выдает все приметы, которые я набирал по крупице за год интенсивного поиска. Я пытаюсь обуздать его болтовню. Как ты понимаешь, я тоже частично присутствовал в купе. Одновременно я пытаюсь ее хорошенько разглядеть и запомнить. Это нелегко, ведь я вижу ее глазами спятившего офицера, а он на нее не смотрит. Дальше — больше. Чертовщина набирает обороты! Мой офицер гибнет от взрыва дрянной газовой зажигалки. Да так, что ему срывает кожу с лица и выдирает глаза. Я слепну и глохну. Я ожидал, что при встрече с врагом лицом к лицу моя сила может дрогнуть. Но это был шок! Я мгновенно обмелел, Герман, до дна обмелел! Только через час я сумел вернуть самого себя. Мне докладывают по телефону, что полностью потеряли контроль над ситуацией в вагоне… Что случилось? Говорите толком!… что в группе слежки проблемы: старший офицер убит, а враг потерян из виду и его пытаются отыскать. Я сразу понял, что на этот раз проиграл и отыскать ее не удастся. Так и вышло. Но я все больше и больше начинаю интересоваться тобой, Герман! Почему, как ты думаешь?

— Я занял место врага.

— Да, ты почему-то внял внушению моего спящего Адониса и явился в ловушку. И это неспроста! А еще почему?

— Не знаю…

— Ты плохо помнишь мою жизнь, Герман. Ты же сам написал в записках, что юный Август обладал способностью к психометрии, то есть умел узнавать о человеке по его личным вещам. Ну?

— Да! Она нацепила на мою голову свой парик. Личную вещь.

— Вот именно! Офицеры доложили, что в купе остался только труп, да пьяный пассажир, которому девушка отдала свой парик.

— Зачем она это сделала?

— Она от кого-то скрывалась и пыталась сбить с толку преследователей. Вы одного роста и она хотела, чтобы тебя приняли за женщину, которая переоделась мужчиной. За нее.

— А как она сбила с толку вас, маэстро?

— Никак! Она же не знает, что стала врагом ясновидца.

— Как это не знает? — опешил я.

— Природа моего врага состоит из двух сущностей. С одной стороны — она обыкновенная девушка, у которой идет своя жизнь. Судя по всему, она попала в переплет. Но подробностей ее жизни я пока не знаю, С другой стороны — она моя смерть. Эта тайная сущность скрыта в ней, как скрыт скелет в человеке. Ведь никто из нас не знает как выглядит его собственный скелет. Но при этом никто не сомневается в том, что он прячется в мясе, что под кожей лица скрыт адский череп и скалит свои жуткие зубы. Так вот, мой скелет прячется в ней. Как в сказке про Кощея — смерть его в игле, а игла та в яйце, я то яйцо в утке, а утка в зайце, а заяц в сундуке, а сундук тот висит на цепях на дубу, а дуб тот стоит на острове Буяне, посреди моря. Мой враг и есть та самая игла.

— Но в чем она виновата перед вами, маэстро?!

— Что за глупый вопрос, Герман! Она виновата уже только тем, что стоит на моем пути как курносая смерть с косой. Как преждевременная смерть впереди моей законной последней супруги! Разумеется, девушке очень и очень не повезло, что она, сама того не зная, стала врагом Августа Эхо. Смертельным врагом ясновидца! Разумеется, по-человечески мне ее даже как бы жаль, и если бы можно было отделить скелет от мяса, иглу от яйца, мишень — от бумаги, на которой она нарисована, я бы вытащил череп из кожи, иглу — из желтка, а мишень отодрал от бумаги. Ступай себе с богом, красотка… но я не могу отделить своего врага от этой чертовой девушки! А раз так, значит они погибнут вместе, вдвоем, в обнимку, в одной постели: скелет и красотка!

Эхо с раздражением выдрал белоснежный цветок магнолии и растерзал лепестки нервными пальцами.

— И все же, Учитель, я не понимаю, как она может угрожать вам, не зная, что вы существуете на белом свете?!

— А как угрожает человеку кирпич, которому суждено свалиться на голову, Герман?! Кирпич ничего не знает о прохожем, которого прихлопнул, падая с крыши. А шофер грузовика, наддав на педаль газа, ни сном ни духом не ведает, что вот-вот, за углом под колеса угодит пешеход. Шофер разглядит убитого только мертвым. Так и она, не зная, угрожает мне гибелью, Герман! Неужели неясно?! Повторяю, я почувствовал, что моей силе вдруг нечто положило предел. Словно бы на горизонте, в пустыне появился темный всадник на черном коне, и оттуда, из-под копыт, полетели камешки в мою сторону, булькнули в моей чашке кофе, разбили в мелкие трещинки зеркало, перед которым я бреюсь по утрам. Что за дела! Откуда песок здесь у меня, посреди моря? Что за черт пылит с такой силой, что камни долетают до острова? Неужели пустыня бросила вызов морю? Я начинаю вглядываться…

Мы дошли до конца мола, туда, где кончалась застекленная оранжерея, и остановились у стены из бронированного стекла. Отсюда открывался великолепный вид на морские дали Невской губы. Маэстро с такой силой вперил свой пронзительный взгляд в даль, что я сам — сам! — физически увидел на самом краю горизонта силуэт врага на черном коне, который, мерцая, скакал по воде, превращая волны в брызги песка.

— Словом Герман, она угрожает мне не как человек, она угрожает как судьба.

И мы повернули обратно. Прогулка заканчивалась.

— А что было дальше с вашей точки зрения, маэстро?

— Я даю телефонную команду считать врагом и тебя, Герман. На всякий случай, пока не разберусь, что вас обоих связывает. И над твоей жизнью нависает смертельная угроза. Я колеблюсь: ликвидировать тебя сразу и уже потом колдовать над твоим трупом, или подождать встречи с живым? Беглый анализ твоего сознания ничего мне не дал: ты словно прикрыт непрозрачным щитом, как тот бедняга полоумный воришка в замке графа По-нятовского! Еще интересней! Я даю команду следить за тобой, искать беглянку и охранять ее парик на твоей голове. Но на этом неожиданности не заканчиваются. Офицеры обнаруживают, что в контрольном вагоне имеется еще один реквизит телепата). Кошмарная девочка-сомнамбула, которая нападает на тебя и пытается расправиться самым безжалостным образом! И я и офицеры группы слежения совершенно сбиты с толку: каким образом в вагоне оказалась сомнамбула? Я продолжаю, как джин из кувшина, витать в вагоне и понимаю, что маленькая бестия охотится не за тобой, а за моим врагом. Она просто ошиблась. Приняла из-за волос тебя за красотку из купе. Следовательно за девушкой шла слежка от Москвы. Следовательно, кроме меня еще кто-то очень и очень ею интересуется" И настолько очень, что пускает в ход сознание сомнамбулы, чтобы наверняка ее засечь. Следовательно, этот неизвестный хозяин сомнамбулы весьма искушен в телепатии.,. Еще одна запинка! Не слишком ли их много, Герман, чтобы отнести к разряду случайных совпадений?

— Тварь напала на меня с такой силой, что я думал — разорвет на клочки!

— Сомнамбулы в состоянии транса обладают невероятной силой. Лунатик спокойно ходит по коньку крыши собора. Кроме того, не забывай как ты был слаб и беспомощен в ту ночь. Любой злой подросток мог тебя искалечить до полусмерти. Наконец, она использует при нападении силу внушения. Итак, мы выходим на хвост тех, кто следил за девушкой. Это весьма опасные типы! Тем временем ты перебрался из купе, подальше от трупа, в другой вагон. Маленькая бестия мимоходом калечит еще одного моего офицера из группы слежения…

— Это тот пассажир, который вышел в коридор, в халате?

— Он самый. Мы его и похоронили в этом халате… Ха, ха, ха, — зловеще расхохотался медиум.

— К этому времени нам стало ясно, Герман, что тебя пасет целая грязная команда, где сердце слежки — маленькая сомнамбула. Она сбила их с толку, она утверждает, что ты и есть та самая Сима Крюкова, которую она знала в детстве. Забегая вперед, скажу, что мы проверили показания чертовки и никакой Симы Крюковой нигде не обнаружили. Она считала, что была с ней подружкой в одном детском доме в Мордовии, под Саранском. Но от того детдома ничего не осталось. Он сгорел дотла, после массового самоубийства детей, замученных тамошними воспитателями. Там обнаружили карцер, где держали девочек, прикованными к постели, чтобы они подыхали с голоду. Все архивы тоже сгорели. Впрочем, я сразу знал, что у моего врага другое имя. Какое я не знаю, но только не это!

Я старался идти как можно медленней, чтобы продлить прогулку, я понимал, что откровенность медиума надо караулить.

— Сомнамбула вела преследователей по ложному следу?

— Да. Некоторое время она считала, что она — это ты, Герман. И сбила с толку своих хозяев. Но напрасно ты думал, что оторвался от маленькой бестии в вагоне. Нет, она контролировала твое сознание и привела тебя прямехонько в нужное купе. Тут вся ее команда: загадочный карлик и его двое подручных — пожилая пара супругов. Ты в ловушке. Поезд приходит в Санкт-Петербург. Тебя встречает брюнетка по имени Ирма. Она из той же грязной команды и знает, в каком купе ты трясешься от страха. Ее действия контролирует по радиотелефону неизвестный мужской голос, который руководит всей операцией. Он дает команду уничтожить тебя в багажнике автомашины, которая стоит в подземном гараже. Я даю команду своим офицерам сохранить твою жизнь любой ценой, и сберечь твой дурацкий парик — личную вещь моего настоящего врага. Брюнетка ловко пудрит твои мозги, имитируя нападение снайпера. Супружеская пара контролирует машину в гараже, карлик укатывает на такси, а сомнамбулу пакуют в желтый чемодан на колесиках, который катит по перрону ну совершенно непонятная баба. И вот тут сбой — я теряю сомнамбулу из своего мысленного поля зрения. Она просыпается. Тем временем тебя, как глупого осла на привязи ведут в гараж на заклание, приглашают уютно лечь в багажник серого «опеля». Ирма вытаскивает пушку. И тут в дело вступает один из самых элитных боевых офицеров института.

— Из пикапа скорой помощи? В халате санитара?

— Да. Он поддерживает связь со мной по радиотелефону и он же ликвидирует брюнетку. Кажется все! Пора тебя везти тепленьким в нужное место. Но в гараж вваливается уже целая банда головорезов! Боевики одной из группировок Санкт-Петербурга, под командованием некого Пузо. И офицер защищает твою жалкую шкуру, Герман, ценой собственной жизни!

— Но кто эта банда?

— Спроси сам. Все мертвецы в твоем распоряжении..

— И все же, маэстро?

— У них в голове полная каша: им дана команда доставить живьем нашу голубку в клетку. Им известны ее приметы. Они явно видят, что ты не тот, кто им нужен. Для них ты педик в грязных локонах. Но логика стрельбы имеет свой сюжет и все до одного погибают. Офицер мертв, и я снова теряю тебя из виду, Герман!

Мы останавливаемся у двери лифта, Учитель закончил прогулку, а у меня еще масса вопросов: что с врагом? где маленькая дьяволица? Как нам с ней удалось проникнуть в святая святых? И, наконец, кто я такой сам?!

Острый палец маэстро вонзается з кнопку вызова.

— Твои вопросы слишком торопятся, — замечает медиум, он явно читает мои мысли, — всему свое время. Поговорим в другой раз. Важно, чтобы ты оставался воином.

— Значит вы потеряли ее след?

— Пока да, потерял. В тот день она не залетела в клетку. Два трупа в поезде. И гора мертвецов в гараже. И все молчат как убитые… Я в полном раздрае. Голова раскалывается. Враг ушел. Молодой человек тоже. Парше потерян. Я не могу сконцентрироваться. Я прошу заварить мне чашку кофе гляссе. Беру ее в руки и вдруг слышу за стенкой крик моего Адониса из ванной комнаты. Что за дьявол! Вбегаю, и вижу — мой маленький принц убит. У ванны на полу корчится та самая бестия из ночного поезда, а на мраморной скамеечке покоится Герман, собственной персоной.

Двери лифта раскрылись. Офицер охраны в кабине отдал честь.

— Учитель! — я позволил себе схватить маэстро за руку, — умоляю, скажите, кто я?!

Он разом изменился в лице. Ему стало скучно. Никогда не забуду этот язвительный взгляд с долей презрения. Казалось, одним взглядом он снимает с тебя кожу. Затем он разозлился и выдернул свою руку, ошпарив взором неописуемой злобы:

— Ты узнаешь об этом, когда прикончишь ее. И двери лифта закрылись.

Я чуть не расплакался от досады и сорвал свое зло на магнолии: выдрал белоснежный цветок и искромсал ногтями.

Глава 6

Короткая передышка на берегу моря. — Снова погоня!. — Волк идет по следу. — Чтобы уйти от смерти, я начинаю марафонский заплыв.

Скромные вьюнки были моей любовью. Где бы ни росли, не вились их гибкие бледнозеленые змейки, я всегда наклонялась над жемчужной чередой матовых цветов, успокаивая взор в нежной глубине лилейного граммо-фончика. Вьюнки почти не пахнут, тем сильнее таинство. Так веет прямо в сердце память о потерянном счастье. На глаза наворачивались тихие слезы. Там, в снежном водовороте нежности мерещилась любовь, которой я больше никогда не встречу. Кажется, что ты медлишь не над чашечкой вьюнка, а ждешь любящий голос у полуоткрытой двери, и в этом голосе будет столько отрады, столько ласки, но чу! — доносится подозрительный звук. Отпрянув от цветка и выпрямив спину, я поспешно оглядываюсь по сторонам — моя жизнь так ужасна! Я бреду по безлюдной улочке дачного поселка Верлиоккала, который вытянулся вдоль правого берега Финского залива. Залив языком выходит в Балтийское море, а там, там берега Финляндии, Швеции, Европа! Там мое спасение.

Но я сильно забежала вперед.

Начну все по порядку.

Увидев из окна отходящего поезда бегущего Марса с бандитами, я поняла, что каким-то образом погоня вышла точно на мой след. Одна надежда — они не успеют заскочить в уходящий экспресс. Й все же, раз началась полоса невезения, она долго не кончится.

Оцепенев от страха, я ждала когда они пойдут вдоль вагонов, открывая подряд все двери купе, все сортиры… Но ко мне никто не заглянул, кроме проводника.

И все же было ясно — поезд обязательно догонят и меня встретят в Питере, а может быть и еще раньше.

Как нарочно, мне, вдобавок, не повезло с соседом, который был то ли мертвецки пьян, то ли обожрался наркоты. Я безуспешно пыталась привести его в чувство, дала таблеток, наконец он забылся тяжелым сном и я вышла на разведку. Конечно это было глупо, птичкам в разгар охоты лучше сидеть в гнездышке и не высовываться. Я надеялась, что мой роскошный парик скрыл лицо, и отправилась глотнуть кофе в вагон-ресторан. Ничего подозрительного, если не считать, что соседи за моим столиком — пожилая пара — о чем-то гадко шептались, глазея на меня, с гадким карликом, который слишком долго вертел в руках меню с тремя блюдами. Я успела заглянуть туда и узрела фотокарточку… своего бедняги соседа! Что бы это значило? Я навострила ушки. Выпила вместо одной три чашки кофе, засекла еще одного малого с пистолетом в кобуре под локтем.

Пожилая пара говорила по-французски и до меня долетали слова об ужасном русском сервисе, о непрожарен-ном бигосе, о том, что вся минеральная вода газирована…

Вернувшись в купе я решила уносить ноги подальше от своего соседа. Пыталась растолковать ему об опасной слежке, но он соображал явно с трудом, спрашивал: кто я? Мужчина или женщина? Женщина! И я напялила на него свой парик. Зачем? До сих пор не знаю — действовала по наитию. Тут произошла одна кошмарная сцена, героем которой стал один подозрительный малый, но она настолько омерзительно кончилась, что меня до сих пор выворачивает на стенку как только я вспомню. Пропустим до другой оказии.

Единственное, что я успела в этом кошмаре — заглянуть на ходу в свою спасительную книжку, палец ткнулся в Золушку и я устремилась к золе! — бегом! — сломя голову! — стремглав кинулась прочь из ловушки по пустому коридору, но добежав до конца, умерила шаг, взяла себя в руки: мой бег в ночной час мог привлечь опасное внимание. Я шла к голове поезда, соображая как поступить. От проводника я знала, что по всей дороги от Москвы до Питера будет только одна пятиминутная остановка в Бологое, где вроде бы меняют бригаду. Но Марс тоже узнает об этом, и если его бандиты опоздали в Питере, то, наверняка, сядут в экспресс именно там… Я уже решила рвануть стоп-кран и прыгать с подножки, но… но пейзаж за окном был так дик — лес, ночные полустанки, водонапорные башни, снова лес… и я, с новой дорожной сумкой, в джинсовом жилете, в модном дождевике из бутика! Меня изнасилует первый встречный путевой обходчик, а потом будет трахать весь отдел железнодорожной милиции: держи в рот, московская бля… увы, моя родная Медведия существует не для ночных прогулок красивых девиц, а для мирового ужаса.

И, надо же, поезд стал тормозить.

И, дергаясь членами, встал на полустанке посреди леса.

Это могли быть бандиты Марса, подумаешь, дать красный сигнал на семафор! И все же я решила рискнуть. Была не была, и кинулась по земле к электровозу, прямо к машинистам. Если бы они были трезвы — туши свет! Но ребятки наподдавались пивка и мой куриный вид их не смутил, а баксы, которыми я семафорила в руке были сразу замечены. Я сплела историю о том, что ко мне в купе пристают сразу три кобеля, морячки-балтфлотцы, что я еле унесла ноги. Одним словом, машинисты потеснились, взяли деньги, угостили пивком. Разве такое возможно в Европе! Страх потерять работу превратил людей в сволочь… Я даже смогла подремать пару часов. А когда поезд стал медленно брести через привокзальные стрелки, развилки и чехарду семафоров, я сиганула с подножки локомотива на кучу шлака. Уйя! Ободрала локоть и припустила через рельсы со скоростью бешеного зайца.

Грязная, перепачканная сажей, я выбиралась из вокзального лабиринта чуть ли не целый час. Почистила перышки в отвратном туалете случайной кафешки. Проверила сумочку: деньги, паспорт, кредитные карты, оружие… все на месте, взяла такси и рванула сразу из Питера в Выборг! Аж за двести километров. Доллары в моей нищей расейской африке делают с людьми чудеса. Шофер гнал, как сумасшедший и пару раз мы чуть было не разбились. В Выборге я первым делом заглянула в магазинчик, где сменила свою разодранную шлаком и рельсами одежонку. Купила все те же тривиальные тряпки: джинсы, свитер, ветровку «Адидас», майку «Рафф». Было хотя и солнечно, но прохладно.

Неужели сейчас март?! Я никак не могла поверить, что провела в охотничьем домике Марса семь месяцев! Как я попалась? Кто меня опоил сонной дрянью? Почему принимала бандитов за людоедов? Каким образом сумела очухаться от наркоты?!

Из магазинчика я вышла типичной российской девушкой-туристкой без затей и претензий. Только дуры могут приехать на Балтику в такую рань сезона. Нашла автовокзал и на обычном рейсовом автобусе уехала в какое-то неизвестное Камелльсуу, если правильно запомнила название… Швырять деньгами, тем более валютой в приграничном Выборге — большой риск. Тебя хорошо запомнят и выдадут с потрохами первому любопытному бандиту. За окном автобуса шли пустынные обрусевшие виды бывшей финской глубинки. Холодное солнце. Серые крыши. До сезона было минимум два месяца — после зимы Балтика прогревается к концу мая, а то и позднее. Надо было как-то объяснить свое появление. Правда мне повезло, март стоял великолепный, большая редкость для тех мест: кое-где уже зацвела сирень. Воздух отливал серебром и золотом. Дышалось легко, полной грудью, жадно.

На конечной остановке из автобуса вышло только двое: я и моя будущая хозяйка — Термина Карловна — солидная красивая седая дама русско-немецких кровей. Она скрывала свою близорукость и приняла меня поначалу за молодого человека — в Выборге я остриглась почти под ноль: «Вы хотите снять комнату?» — «Нет, мне нужна целая дача». — «Тогда посмотрите мою, молодой человек». Она уселась на мопед, стоявший тут же у остановки без всяких цепей и снятых колес против угона, посадила меня сзади на жесткое сиденье. По дороге я размышляла — стоит ли мне воспользоваться ошибкой дамы и на самом деле выдать себя за молодого мужчину? Я ведь часто играла Арлекина в своих клоунадах… без грима, с плоской грудью я действительно походила на юношу.

Нет! Не стоит заигрываться — и мы вместе с ней посмеялись над «молодым человеком».

Приглядываясь к Гермине, я в тот день не почувствовала никакой опасности. Моложавая одинокая дама лет пятидесяти пяти, третий год как овдовела. Черные очки от солнца во все лицо. Ухоженная кожа, отполированная лосьонами. Крупные искусственные зубы. Нитка белого жемчуга на шее. Я не сразу заметила, что у нее нет левого уха. Эта столь пугающая безобразность была искусно спрятана под пышной прической. Гермина завивала волосы и подкрашивала брови — чувствовалось, она еще хочет пожить в свое удовольствие. Вот почему ей так нужны деньги. Вот почему она не задает лишних вопросов и держит язык на замочке: сдать дачу на пару месяцев раньше начала купального сезона! Да хоть черту с рогами… и она в пол-уха слушала мою невинную ложь о причинах столь раннего приезда, слабые легкие, депрессия.

Дача — сливочный финский домик на лужайке посреди скромного сада мне понравился с первого взгляда своим радостным обликом, он почему-то напомнил мне горсть разноцветных драже в зеленой ладошке. Внутри было и просто, и светло, и уютно. Обходя комнаты, я не почувствовала никакой опасности. После марсовой виллы под Москвой простота умиляла: закопченный камин, кривые полешки в очаге, голубой умывальник, чистые полотенца, вазочка из обожженой глины с букетиком душистых ландышей — я радовалась, как радовались сначала Гензель и Грета домику с леденцовой крышей, где жила ведьма.

— Ура, ваш домик, Гермина, настоящее чудо! Сколько?

Хозяйка не стала жадничать и назвала весьма умеренную цену. По рукам! Она попросила задаток. При виде гладеньких долларов ее глаза хищно встрепенулись острыми клювиками. Извинившись, Гермина при мне проверила валюту на детекторе фальшивок и окончательно успокоилась: у авантюристки были настоящие деньги. А ее словам про слабые легкие и депрессию — грош цена.

Сама хозяйка жила в крохотном домике-сторожке в глубине сада, что меня тоже устраивало — и рядом, и не на глазах.

Я съежилась над белоснежным букетиком ландышей. Боже, его аромат так страдал, так болезненно таял душистым ледком на солнце, его тень на столе так мелка, что похожа на капли росы. Я забыла, что на свете есть нежность. Ландыш! Твой символ — чистота, вспомнила я строчки из гороскопа цветов, а твое щедрое открытое сердце угрожает собственной природе, ты можешь быть сорван беспощадной рукой собирателя гербария или просто любителя тонкого аромата. Женщине-ландышу необходим надежный защитник…

Тут я опомнилась — хозяйка следила за мной во все глаза.

Почему я сразу не насторожилась!

В доме имелся телефон. На всех окнах — решетки. Вдобавок, снаружи можно было закрыться ставнями. Что ж, в случае нападения я смогу обороняться как в маленьком форте.

Я попросила Гермину только унести клетку с кенарем. Его пение могло бы скрадывать шаги непрошеных гостей.

Чистенький дачный поселок с трудным названием — Верлиоккала, или Вермяоккала — змеился вдоль холодной речушки Веймолы, берега которой поросли ольхой. Сделав два зигзага, речка впадала в морской залив. Море! В тот солнечный мартовский денек оно смотрелось хмурой холодной далью и только на горизонте вдруг начинало маняще и жарко сверкать солнцепеком ртути. Волны набегали на песчаный берег с орлиным клекотом и жадно клевали мою маленькую красную руку. Закатав джинсы и сняв кроссовки, я забрела в воду. Бррр! От холода к коленям побежала гусиная кожа, и все же я ощущала дуновения солнца, а подошвами — нагретую рябь волнистого дна. Боже, еще никогда я не была так одинока — никто не любил меня, кроме одной Фортуны. Эй, великая сука фарта! Я посмотрела на запад. Там, там осталась моя свобода. Там, мои друзья-клоуны из театрика на колесах, там афиши на. которых хохочет во весь крашеный рот клоунесса Катя Ку-Ку, ау, мои дорогие дружки, я бросила вас на улице Млада Гарда в Праге, в комнате с ковром во весь пол для занятий гимнастикой… Свобода, ау! Она ждет свою блудную дочь.

В морской пустыне виделся только пограничный катер с двухглавым орлом на борту. Отсюда до границы с Финляндией было что-то около десяти километров. Рукой подать!

На обратном пути я подобрала прямо на тропинке раненую птицу. Это оказалась пестрая кукушка. Какой-то хищный зверек покалечил ее крыло острыми зубами. Я принесла несчастную птицу домой — не могу видеть как страдают наши меньшие братья! Обессиленная птица доверилась мне, я кое-как залатала бинтом ее крылышко. Напоила чистой водой. Отыскала корзину, в которой соорудила гнездо из мягкой травы-и свежих листьев. Затем поискала проса или пшена в кухонном шкафчике и нашла полную жестяную банку: насыпала щедро в крышку от чайника, а сама пошла к Термине рассказать о кукушке. Термина тоже любила всякую беззащитную мелюзгу, но когда я довела свой рассказ до жестянки с просом, переменилась в лице. «Господи, что вы наделали, Лиззи! это зерна против мышей. Они отравлены!»

Мы бросились в дом, но было уже поздно — несчастная птичка была мертва.

Я чуть не разрыдалась. Боже, мне всегда не везет! Зачем ты напичкала бедную раненую пеструю кукушку своей судьбой?

Мне тут же пришлось брать лопату и хоронить птицу в неглубокой ямке под садовой яблоней. Когда я стала прибирать корзину, то нашла яйцо, которое снесла кукушка. Оно было еще чуть теплым.

Это единственная смерть, которая лежит на моей совести. Пусть нечаянно, но я была виновата… А утром яйцо кукушки съел хорек.

Если не считать этой грустной истории, все шло нормально целых полтора месяца.

Полтора месяца покоя! Утром завтрак, затем городской бассейн, ужин в ресторанчике на берегу, ночь с книгой в руке и револьвером под подушкой. Словом, я лежала песчинкой в жемчужной раковине, рядом с жемчужиной покоя, щекой к щеке с прохладной полированной гладью, у уютной настольной лампы, на самом донышке судьбы.

Первые признаки адской погони появились только лишь в конце апреля.

К тому времени в моей голове окончательно сложился план дальнейшего бегства. Я ни минуты не сомневалась в том, что Марс с его связямрг в самых верхах московской власти надежно перекрыл мне все легальные выходы из России. Стоит только взять билет на португальский паспорт и я буду арестована в аэропорту, как террористка, аферистка и круглая идиотка. Боюсь, что он и в Европе перекрыл мне ходы с помощью Интерпола — выдать меня за наркокурьера?! Да, раз— плюнуть! И все же там достать меня за шкирку было намного трудней, я могла обратиться к властям. Здесь такой бред исключен. Воб-щем, мне нужно уходить из России нелегально и только там — в Европе! — искать защиты от мужа-убийцы и мафиози. Но как пересечь границу? Я решила — только не смейтесь — сделать это вплавь. Ведь плаваю я гениально. Накупив в курортных палатках местных карт, я тщательно изучила берёг Финского залива, примыкающий к границе Суоми. К несчастью у меня не было карты Финляндии. Но как всегда на помощь пришел случай — заворачивая мусор в бумагу, чтобы отнести сверток в мусорный бак на заднем дворике, я обнаружила, что держу в руках старую финскую карту времен легендарной зимней войны сорокового года. Надписи были сделаны на двух языках — финском и английском. Сличив ее с последними картами я провела фломастером новую линию границы.

Изучив карту и линию берега, я поняла, что можно вполне попытаться по широкой дуге, на что уйдет около суток, проплыть по воде около тридцати километров, скажем, из района маяка на мысе Ристинями до финского побережья где-то в окрестностях Фредриксхема, откуда добираться до станций на железной дороге или автостопом на попутках прямо до Хельсинки. Мужчины марафонцы проплывают 25 километров за пять-шесть часов, но мне не нужна скорость, я вполне могу проплыть это расстояние за время в три раза большее. Примерно за пятнадцать часов. Конечно, это адская трудность! Но у меня нет другого выхода.

К несчастью, финны выдают беженцев обратно, и потому в Суоми нельзя засвечиваться, а нужно мотать дальше, в Швецию. Лучше всего по морю, рейсовым паромом например. Для того, чтобы кататься по Европе мне — свободному человеку свободного мира — не надо никаких виз, это облегчает задачу.

Но как продержаться в воде не меньше половины суток! а то и больше! Нужно обязательно, хотя бы раз, выбраться на берег и передохнуть. А берег — это сплошная граница, собаки-, заставы, наряды и прочий фашизм. Но главное даже не это, не земля проблема, проблема — вода! Даже в самый разгар лета — в июле — балтийская вода едва-едва прогревается до Г7 —20 градусов по Цельсию. Ты замерзнешь живьем, дура!

Значит нужен гидрокостюм. Современный эластичный гидрокостюм с автономным подогревом, плюс компас, водонепроницаемые часы, очки для плавания и наконец — ласты, без ласт такой марафонский заплыв нереален. Хорошо еще бы маленький надувной плотик для отдыха… мммда… а еще нужна хорошая погода, а главное — настоящая удача. Фарт нужен!

Лизочек, ты же абсолютно заговоренный человек, убеждала я свои страхи, с тобой случаются только мелкие пакости, а по крупному счету у тебя всегда полный большой о'кей!

Решено: плыву!

И судьба мне тут же пришла на помощь в виде милого силача, спасателя Юкко, который днем одиноко мотался на катере вдоль пустых пляжей, а по ночам сторожил бассейн, где я часами тренировала свое тело на водной дорожке за сумасшедшие деньги. Готовилась к заплыву. В день я старалась проплывать не меньше пяти километров и вылезала на бортик, только отмотав кило-метрину. Юкко знал толк в плавании. Его восхищал и мой баттерфляй, и длинный кроль, и дельфин, а особенно — вольный стиль, где его изумляла моя манера гребка. Кроме того, я всегда волную мужчин, и Юкко был вовсе не прочь закрутить курортный романчик и вставить ма-нюрке пару крепких болтов. Я не лишала его туманных надежд, но понимала, что поиски гидрокостюма здесь — в двух шагах от государственной границы с Финляндией, в зоне пограничного режима, не смогут не вызвать подозрений и потому пошла ва-банк: Юкко, мне надо уйти за кордон. Здесь мне — хана. Выплыву и меня подберут в нейтральной зоне, на трассе Питер — Хельсинки. Минимум десять часов в воде. Нужен гидрокостюм с подогревом, спасательный жилет, надувной плотик, плавающий фонарик… За все плачу десять тысяч баксов авансом и еще десять тысяч зеленых потом. Открою счет на твое имя в «Дойче банке».

Юкко изменился в лице.

Я страшно рисковала — все местные спасатели — сексоты гэбэ и Тру, но я знала: Юкко сам промышляет контрабандой и 20 тысяч долларов для него огромные деньги.

— Ты что, шпионка? ЦРУ? Моссад?

— Уймись, Юкко, уймись. У шпионов на таможне нет проблем, зеленый коридор вип в обе стороны. Я обычная сука. Жена одного туза. Его банк лопнул. Но ему удалось бежать, а мне — нет. Кредиторы с бульдогами идут по пятам. Мне здесь не жить. Через границу голяком тоже нельзя. Моя рожа нарисована во всех файлах Интерпола, пора делать пластическую операцию и вообще менять пол.

Юкко задумался; молодой жулик конечно не верил ни одному моему слову. В России предательство абсолютно исключено — никто никому заранее абсолютно не доверяет… но понял, что мои дела не шпионские, а уголовные.

Сомневался он и насчет счета в «Дойче банке». Если я уйду, зачем держать сучье слово?

— Только не вздумай меня мочить. Если я не приплыву, тебя на шашлык порежут.

Словом, Юкко согласился помочь за Г5 тысяч зеленых!

А если бы я не выиграла в баккара?

Юкко обещал достать все что нужно через недельку, максимум дней через десять: все гидрокостюмы на спецучете. . .

— Юкко! не пудри мозги — учет был только при Ленине.

Он даже не стал просить аванс. «Отдашь все сразу, на месте».

Я насторожилась — все складывалось на редкость удачно, значит, жди гадостей. Ведь они всегда шли голодной стаей на огонек удачи. И не ошиблась: адская погоня снова вышла на мой след!

В тот субботний день вдруг зарядил нудный дождь, барометр пошел вниз — Гермина вернулась из города с ужасными вестями:

— Лиззи, — она меня звала Лиззи, — какой кошмар. Представляешь, позавчера волк перегрыз прутья клетки и сбежал из городского зоопарка. Крупный степной волк. Нет, чтобы бежать за город, в лес, в горы — он принялся рыскать по улицам и охотится на людей. Сначала на автобусной остановке загрыз пожилую женщину. Затем в районе театра нанес рваные раны трем школьникам. Их доставили в госпиталь в тяжелейшем состоянии: откушены уши, кисти рук. Огрызены носы. Один мальчик уже скончался от потери крови. А сегодня волк напал на мужчину, кассира из отделения сберегательного банка и загрыз его прямо на служебной лестнице. Буквально растерзал на куски!

Я похолодела: это неспроста. Спальный вагон— СВ, — которым я бежала от Марса и степной волк — СВ — стоят в одной строке моей судьбы:

— Его поймали?

— Еще нет.

Только тут я вдруг впервые заметила, что у моей доброй хозяйки нет левого уха. От волнения пряди сбились, она забыла поправить прическу, и я увидела черную дыру вглубь черепа и кожу со следами шрамов, словно от зубов.

Гермина мгновенно перехватила взгляд и сказала спокойно о том, что однажды в молодости стала жертвой насильника, который искалечил ее, но ничего не получил от ее тела. И добавила мрачно, что несчастья — проклятья в ее роду, ее мать бандиты выбросили из машины на полном ходу под колеса грузовика, и там она нашла свою смерть.

Я перевела дух и посочувствовала, но в душе не Поверила ни одному слову… а что если ухо ей тоже отгрыз волк?

Мы тут же включили радио: местная радиостанция предлагала жителям сохранять спокойствие, не выпускать на улицу детей, не покидать в одиночку жилище. Волк-убийца еще не пойман, сказал диктор, по тревоге поднята.на ноги вся милиция, пожарники и работники зоопарка. Мужчин, имеющих охотничье оружие, продолжил диктор, просят выйти на добровольное патрулирование улиц и дорог.

Шел девятый час вечера.

Дождь прекратился. Небо опустело от туч. Дачный поселок озарил розовый шар закатного солнца над западным лесом.

Внезапно диктор сообщил, что два часа назад степного волка-убийцу видели на дороге, идущей от города в сторону Вальмесуу. Зверь напал у водокачки на водителя автобуса, который вышел из кабины — сменить спущенное колесо. Волк разорвал горло человеку прямо на глазах пассажиров и, встав на задние лапы, пытался выдавить боковое стекло, но потом убежал в лес. Свидетели сообщают, что зверь настоящее чудовище, что они никогда в жизни не видели столь крупного волка.

Термина сказала, что та водокачка стоит как раз на половине пути от города к дачному поселку, что волк может свернуть по развилке шоссе в нашу сторону, на Вермиокку. Она боялась идти к себе в домик. Я тоже была в панике, но старалась не выдавать страха. Шутила. Мне нельзя терять голову, нельзя! Термина же от боязни была сама не своя. Я чуть не ляпнула, что у меня есть оружие — револьвер, но что-то наложило печать на уста. Мне показалась ее боязнь как бы наигранной, она старалась, как дурная актриса, и перебарщивала.

Мы закрыли окна. Я вышла за крыльцо, чтобы, закрыть ставни снаружи. Солнце уже зашло, стояла пора белых ночей, небо светилось ясным перламутровым блеском. Было видно как днем каждую веточку в саду, каждый листочек. Стояла покойная вечерняя тишина, но сердце не верило ей и билось в груди раненой птицей. Что за темная сила преследует меня по пятам! Я искала хоть какие-то знаки судьбы, хоть малейший намек как себя вести. Близость огромного степного волка внушила мне глубокий ужас, я с детства боялась волков больше, чем тигров и змей. Тигры живут в Индии, змеи — в пустыне. А волк есть в каждом лесу. Тут мой взгляд упал на череду цветочных чашечек, это мой любимый вьюнок вился на стене гирляндой жемчужин, застенчиво цепляясь за ржавые гвоздики. Самый верхний граммофончик — еще утром он был бел и свеж —был черен, словно его обожгли коптящим языком зажигалки. Это знак! Это волк смотрел на цветок из глубины сада! Он уже здесь!

Затаив дыхание, я впилась глазами в тесные окрестности вокруг домика: здесь негде было спрятаться. Яблоневый сад стоял слишком редко, за ним шел декоративный штакетник, на котором я заметила чуткую белку; зверек сновал спокойно и деловито. За штакетником проходила узкая тропка, а там, за кустами жимолости, уже горел свет в окнах соседней дачи. Только, пожалуй, дальний угол участка, где тесно росло несколько елок, мог бы спрятать чудовище. Но тихо висели хвойные гребни на елочных лапах. Ни одна игла не упала на землю от зверя в засаде.

Вдруг я заметила, что Термина подглядывает за мной. из окна. Что она прячется за косяк и придерживает рукой слегка отогнутую занавеску. Я, скорее от испуга, чем намеренно глупо стукнула ногтем в стекло и выдала себя. Термина лихорадочно облизнулась, мелькнул красный кончик языка в слюнявой щелке рта, и сделала вид, что ничего не случилось: «Лиззи, идите быстрей, — крикнула она через стекло, — его поймали!»

Мне стало окончательно ясно, что они заодно. И мои страхи разом прошли: нет ничего хуже неизвестной опасности. Теперь я знала, что делать и как себя вести!

Вошла совсем беспечно: «Неужели поймали?»

— Да, только что передали по радио. Но когда я зашла, радио молчало.

И опять мелькание свекольного кончика в щелочке рта… Как же я сразу не узнала этот рот! Точно такой же крупный красный мокрый рот был у нашей врачихи в детском доме, мы звали ее Мамуля Падловна. Эта садистка никогда не трогала руками, а издевалась только словами: я получила письмо от твоей мамули, пойдем прочитаю, и, затащив в лазарет наивного ребенка, читала ему выдуманное письмо полное нецензурных ругательств и проклятий против несчастного дитяти. Многие падали в обморок.

Я стала приводить в чувство молчащее радио, крутить колесико настройки звука и к тайному удивлению хозяйки приемник ожил. Диктор сообщил, что полчаса назад волк-убийца напал на окраине поселка Вермиокка — он рядом! — на двух женщин, ехавших домой на одном велосипеде. Видимо, они ничего не знали об объявленной тревоге. Одной жертве нападения удалось спастись на дереве, пока зверь убивал ее подругу, которую загрыз насмерть.

И тут радио снова замолчало. Я поняла, что где-то перерезан проводок. А вот и мои маникюрные ножницы. Я обычно держу их на ночном столике, а они вдруг оказались на комоде.

— Но, Гермина, — корчила я из себя дурочку, — диктор ни слова не сказал, что волка поймали?

Тут радио вновь захрипело: «Экстренное сообщение! Тревога отменяется, волк только что застрелен милицией на железнодорожных путях за станцией».

Гермина не успела скрыть свое растерянное удивление, после чего подарила мне фальшивый поцелуйчик и пошла к себе в домик, пожелав мне спокойной ночи. Казалось, что смерть волка ее озадачила и расстроила тайный умысел.

Но я уже не верила никому, даже радио, и не собиралась ложится в постель. Глаз не смыкать всю ночь, Лизок! Где твоя книжка-спасительница! Вытащив заветную книгу, я как обычно наугад ткнула пальцем в страницу. Что делать? Спасай! И угодила точь-в-точь в финал самой страшной сказки, где волк съедает Красную Шапочку… Палец отметил: две фразы: «Сказав эти слова, злой Волк бросился на Красную Шапочку и съел ее». Но поверх этих ужасных слов я еще в детстве написала крупными буквами другой финал, а страшный конец зачеркнула. Там было накарябано: «Тут дровосеки услышали крик девочки, ворвались в дом и убили злого Волка. Разрезали Волку живот и выпустили бабушку и Красную Шапочку на свет целыми и невредимыми».

А так я сделала потому, что в другой сказке прочитала именно этот правильный конец и, зачеркав плохой, вписала от руки хороший финал… Русским переводчикам Шарля Перро никогда не нравился подлинный текст страшной сказки, где волк съедает глупую дурочку и они переиначивали Перро на свой манер.

Как мне тебя понимать, милая книжка?!

Видимо, вот как — Лизок, смелей! Действуй по-своему, зачеркивай все плохое, даже если оно напечатано взрослыми буквами! И ты победишь судьбу!

Я погасила свет, чтобы казалось, что в доме все спят. Уложила на постель вместо себя одеяло и прикрыла его простыней, а на подушку приладила шиньон Термины — издали кажется, что это будто бы я сплю в постели. Проверила оружие. Сварила в темноте крепкий кофе и уселась в углу на пол, у окна, которое специально не прикрыла ставнями. Приоткрыла щель в опущенном жалюзи — просто вставила стоймя спичечный коробок между двумя полосками. Отсюда был хорошо виден подход к входной двери… Белая ночь продолжала ясно освещать каждый уголок спящей земли. Мне видны и сад, и кусты жимолости, и тот темный елочный угол. Внезапно мое внимание привлекли две желтых ягоды в глубине темной хвои. Ягоды на елке? Я не верила своим глазам — но вот же они: круглые, крупные, сочные, ярко блестящие, еще мокрые от недавнего дождя, в черно-зеленом лапчатом хмуром мраке. Боже мой! Это же зрачки волчьих глаз. Я спустила предохранитель — щелчок был еле слышен даже моим ушам, и все же глаза в чаще разом пропали. Я припала к окну. Где он?

Белая ночь продолжает хранить полное молчание. Только еловые лапы качаются, словно от порыва ветра.

И вдруг крик. Один, второй. Душераздирающий, жуткий крик.

Я узнала голос Гермины. Хозяйка звала на помощь меня: «Лиззи! Лизззззззиииии!» Что это? Ловушка? Но крик был так умоляюще страшен, что я без колебаний вышла из дома — все таки у меня в руках оружие! — и побежала к домику-сторожке. Будь, что будет.

Вижу — в единственном окне горел свет ночника. Дверь была приоткрыта. Я шла по скользкой от дождя глинистой тропке, держа револьвер перед собой на вытянутых руках. Палец на притопленном курке. Контролирую дверь прицелом. Держу ствол примерно на высоте головы зверя: метр в холке.

И снова крики из дома. Но не крики о помощи, нет! А близкие яростные крики возбуждения. Я не слышала в них ни страха, ни боли, ни мольбы. Скорее по инерции натиска я проникла в домик. Бог мой, хозяйка была не одна. В постели с ней был мужчина. Я разглядела только, что он лежал в позе снизу, а голая безобразная Гермина, извиваясь, как червяк, навинчивалась сверху на мужское естество потным крупом. Еще заметила сильные мужские руки, волосатые как у зверя, которыми он тискал ее мокрые сиськи. Бррр… «Лиззи! Лиззззииии! Лизззи-ии!» — вскрикивала от сладострастия моя мегера.

В полном ошеломлении я отступила назад. Меня не заметили.

Пулей промчавшись по тропке, я вбежала в дом и захлопнула дверь. Закрыла ее .на два поворота ключа.

Тут-то и началось самое страшное.

Включив свет, я как в беспамятстве прошла на кухню выпить стакан холодной воды. И уже допивая стакан, заметила краем глаза пятно на желтом ленолиуме. Неряха! Я взяла тряпку стереть грязь и внезапно разглядела что это глинистый след огромной звериной лапы.

Волк в доме!

Потеряв голову от страха, я вскочила на табурет, оттуда — на стол, а со стола влезла, срываясь, наверх большого старого буфета, где расположилась между буфетной крышей и потолком, в узкой расщелине просвета.

Полетели на пол жестянки с лечебными травами! Такой грохот разбудит и мертвого… но он уже слышал как хлопнула входная дверь и знает — жертва попалась в ловушку.

Я взяла на прицел дверь из кухни в столовую. Никогда еще я так не боялась: до пота на лбу, до дрожи в руках.

В ответ на грохот — полная тишина. Но она. не обманула меня. Я уже прекрасно чувствовала что в доме кто-то есть. И это он — тяжелое злобное косматое чудовище с окровавленной пастью. В привычном цветочном травяном запахе дома явственно прорезался тошнотворный душок человеческой крови и мокрой псины… За дождливый день зверь изрядно промок.

Зверь не подавал никаких признаков жизни. Он охотился за мной и прекрасно чувствовал, что я вооружена. Это была умная бестия. В доме стояла мертвая тишина. Почему так тихо? И тут же, словно мои мысли были подслушаны, я услышала странный скулеж, словно в комнатах пряталась собака, а затем — чу! — раздались крадущиеся звуки — кто-то передвигался наверху, по полу пустой мансарды. О боже, это была поступь огромного зверя. Клацанье когтей по доскам надо мною. Ближе. Ближе. И вот он стоит прямо над головой. Я слышу как он дышит. Как со свистом втягивает ноздрями женский запах сквозь пол. Перевернувшись на спину, я уперлась в потолок револьвером. Где же сердце зверя? Но выстрелить не успела.

— Лиззи! — испуганно постучала по стеклу Термина. Я разглядела только ее темный силуэт за окном.

— Бегите! Он в доме!

Но было уже поздно: засада наверху сорвалась в перестук страшных лап. Хлопнули рамы мансардного окна. И какая-то тяжкая тень накрыла несчастную женщину. Гермина захрипела протяжным свистом перекушенного горла, длинно, безнадежно и одиноко. Это был голос самой смертной тоски. Падая вперед, она разбила вдребезги оконное стекло и повисла на прутьях оконной решетки. Волк вдавил тело с такой силой, что прутья раскроили человеческий череп, а зубы человека перекусили собственный язык пополам. Кровь хлынула из открытого рта на подбородок. Но самого зверя я не увидела! Волк словно прятался за телом Термины, разрывая когтями убийцы плоть от затылка до пояса и перекусывая до конца трахею и шейные позвонки. Я слышала только отвратительные звуки вспоротого мяса, когда оно пищит на разделочной доске под напором лезвия.

И вдруг все стихло. Словно зверь понял — ошибся.

Я и Термина остались наедине друг с другом. Теперь ее жемчужные глаза стали похожи на кровавые маки. А уродливая голова без левого уха вылезла из волос. Оказывается, она носила парик. Несчастная была абсолютно лысой. И сегодня надела мой клоунский рыжий парик, который видимо стащила из дорожной сумки. Зачем? Хотела навести на мой след? А эти вопли на всю округу: Лиззи! Лиззи! Что ж, ты добилась того, чего хотела: смерть услышала призыв и пришла на порог твоего дома.

Теперь настал мой черед.

И мы оба знали об этом.

И снова по дому расплылся тихий скулеж.

Еще сильнее вжавшись в стену я снова взяла на прицел распахнутую дверь из кухни. Труп Гермины потрясенио смотрел в дом, повиснув на оконной решетке.

И вдруг я увидела его. Волк бесшумно возник на пороге — огромный, страшный, чуткий — и сразу посмотрел вверх прямо в мои глаза. Меня поразил именно этот чисто человеческий взгляд снизу вверх. Ведь в кухне было столько предметов, но он знал, куда я взобралась. И еще меня потряс его взгляд — язвительный, полный презрения. Казалось, своим взглядом он снимает с тебя кожу. При этом это был взгляд неописуемой злобы.

Да это же человек! Убийца в волчьей шкуре! Сатана на четвереньках с чуткими ушами на огромной лобастой голове зверя.

И в кромешной пасти он держал соседского щенка! Так вот кто скулил? Он был еще жив и жалобно постанывал розовым зевом. Волк держал щенка перед собой живым заслоном! Я… я не могла стрелять. Палец примерз к курку. Насладившись моей паникой, он угрожающе рыкнул, хрустнул косточками щенка и швырнул на пол мертвую тряпочку. И пропал. В приступе отчаяния я открыла стрельбу по пустому дверному проему: бах, бах… Эхо так ударило по барабанным перепонкам, что я тут же опомнилась: из 7 в барабане осталось 5 патронов.

Больше волк не появился.

Я ждала, что выстрелы услышат соседи. Выстрелы и мой крик о помощи: «Помогите! Спасите!»

Гермина дрогнула и закрыла рот. Она была мертва, но жилы еще конвульсировали. Куда делся ее мужик?

Прошла минута, вторая. Прошло полчаса. Оставаться наедине с трупом Гермины на прутьях не было больше сил. Я стала медленно спускаться со шкафа. Спустилась, поводя стволом словно змея жалом. Спрыгнула со стола на пол. Закрыла глаза Термине. Прости, что я убегаю… мы встретимся на небесах. Осторожно вышла в столовую. Телефон! Волк перегрыз провод.

Белая ночь была все так же светла, тиха и безмятежна. Небесный перламутр струил легкую нежность. Приближался рассвет. Даже в еловом углу стало светло и пусто. Бежать! Я схватила дорожную сумку, где всегда — на всякий пожарный случай — держала самое необходимое для бегства и поспешила к домику несчастной Термины за мопедом.

Я уходила не оглядываясь. Вид Гермины на оконной решетке был кошмарен — волк содрал с нее кожу до пояса: кровавый шлейф мяса отогнулся языком беса до самой земли.

Вбежав в домик, где хозяйка держала мопед в тесной прихожей, я страшно перепугалась: волк!… нет это была какая-то косматая шкура, брошенная поверх постели. Может быть и волчья. А поверх шкуры валялся огромный вибратор, шнур которого тянулся к розетке. Так вот с кем ты занималась любовью, Термина!

Схватив мопед, я укрепила на заднем сидении сумку, давнула педаль газа. Раз, второй… Только не откажи! Моторчик нехотя чихнул, недовольно заурчал, как сторож, разбуженный ночью, затарахтел. Я оседлала сидение и поехала к калитке, держа руль левой, а револьвер правой рукой.

Конечно он прекрасно слышит мой громкий выезд в ночи, а может быть и видит из чащи, как я мчусь по середине пустой дороги через спящий дачный поселок на шоссе. Догоняй, гад! Я выжимала из мопеда все, на что он был способен и — черепахой — летела по сырому асфальту. Чтобы не упустить меня, преследователь должен открыто выскочить на шоссе и пуститься вдогонку. Ломиться вдоль дороги, сквозь деревья —бессмысленная трата времени.

Словом, я неслась во весь опор чахлого создания, привстав с сидения и налегая на руль. День тоже привставал на цыпочки, стараясь выглянуть из-за плеча ночи: кто там спасается бегством?

Как назло, на шоссе ни одной живой души. А ведь здесь так рано встают. Спасите! Я чуть не разрыдалась: я снова убегаю! Почему меня всегда убивают?!

Чих. Чих. Чих… Мотор зачихал. Кончился бензин! Проклятье! Я налегла на педали.

И тут же сзади появился автомобиль. Новенький «БМВ». Цвета мечты. Авто властно посигналил — я ехала по середине дороги. Резко свернув на обочину, я швырнула мопед к ногам и принялась отчаянно размахивать руками и орать: помогите!

Авто просигналил еще более властно: отвяжись, и, не сбавляя хода, уже пролетел мимо, как вдруг стал резко тормозить и проехав метров на двадцать, даже стал любезно пятиться задом в мою сторону. Хватаю сумку, вперед!

Но подбежав к дверце, я обмерла: за рулем сидел тот самый черный верзила, которого я видела в Праге, а на заднем сидении маячила та самая дама, спустница африканца, что следила за мной у собора Св. Вита! Это в ее номере мы побывали с Марсом! Это в ее ванной плавала спящая Вера Веревочка!

Моя рука обожглась об автомобильную ручку. Я не знала, что сказать. Язык прилип к зубам.

— Что с вами? — дама слегка опустила боковое стекло. Как она была похожа на тетушку Магду! Крашенная богатая сука.

— У меня… у меня кончился бензин. И я могу опоздать на поезд.

Может быть меня не узнали. На голове дурной ежик волос. Загар.

— Вы очень неосторожны, молодой человек. Нельзя так выскакивать на дорогу. Пабло чуть не сбил вас.

Меня не узнали! Но как близко, близко стала кружить погоня…

Африканец молчал, изучая меня в зеркальце заднего вида. На его могучей шее боксера желтел небрежный платочек из желтого шелка в леопардовых пятнах. Внимание — опасность.

— Я заплачу, — я стараюсь говорить как можно ниже. На удачу мой голос со страху сел, навалил в штаны.

— Не нужно. Вы приехали отдыхать?

— Да. Снимаю тут комнату, но вот получил телегра-шку: у бабушки плохо с сердцем. Это уже второй инфаркт, — врала я напропалую, — Показать телеграмму?

— Что вы! Не нужно. Но ваш мопед?

— Черт с ним. Он старый, плохой. Дешовка.

— Пабло, рткрой.

Черный протянул свою мощную лапищу и открыл заднюю дверь.

«Быстрей открывай. Быстрей же». Торопила я его про себя, близость волка превратила меня в истеричку.

И я полезла в пасть к врагам.

Авто мягко помчался вперед, оставляя позади чудовище в волчей шкуре.

— Ранним утром, на старом велосипеде, посреди леса… — хмыкнула дама, — вы слишком беспечны, молодой человек.

Ага, она знает о волке!

— Я не первый раз здесь еду, — отвечаю как можно развязней.

— Надо слушать радио…

— Мэм, — вдруг перебил черный на французском, — я чую, что этот юнец — вовсе не парень. Посмотрите внимательней.

Дама вздрогнула и обернулась ко мне:

— Вы говорите по-французски?

— Нет, — ответила я.

— Кажется Гepcy в детстве учили французскому, — рискнула она прошипеть шоферу.

Герса! Это мое второе имя.

Дама нервно щелкнула зажигалкой и, закурив тощую сигарету, покосилась в мою сторону в глубочайшем замешательстве.

— Мы ищем одну девочку, — сказала она наконец и достала из сумочки на коленях фотокарточку.

Тут настала очередь моей растерянности — с фотографии, сделанной «Полароидом», на меня смотрела несчастная Вера Веревочка… в белом больничном халате с куцыми рукавами она сидела на больничной же постели на фоне больничного кафеля. Ее причесали и умыли. Разглядывая снимок, я снова убедилась в том, что за все прошедшие годы она не выросла и не изменилась.

— Эта тяжело больная девочка единственная дочь наших друзей. Она похищена из частной клиники медсестрой, которая требует с родителей большой выкуп. Наши друзья согласились платить. Но медсестру нашли убитой на одной даче недалеко отсюда. А девочка исчезла.

— И давно сделан этот снимок? — медлила я стараясь унять дрожь в коленках.

— Перед самым похищением. В день рождения. Месяц назад. А вот та медсестра, — и дама толкает в мои пугливые руки второе фото, на котором я вижу собственное лицо.

Но постойте! Где сделан этот снимок? Я в вечернем платье для коктейля — с черным лифом на тонких бретельках. На голове — диадема. Ну конечно же! Я надевала его когда мы жили в Лувесьене, под Парижем. И снимок сделал сам Марс. Хорошо помню тот вечер…

— Постойте, постойте, — оживляюсь я с неестественной живостью, — кажется, я видел ее на пляже… Ну да. Она загорала без лифчика. Классная девочка! Вы говорите она убита?

Сомнения рассеялись, этот снимок они могли получить только от Марса. И случилось это недавно. Значит теперь они заодно.

Мамочка! Весь мир против меня…

— Да, убита.

— И давно?

— Две недели назад.

— Странно. Я видел ее вчера утром на пляже. Потом началась эта паника с убежавшим волком и пляж опустел.

— Пабло, — переводила дама мои слова чернолицему громиле, — он утверждает, что видел Герсу вчера на пляже… Нас обманули, она еще жива.

Что значит «еще»1 Я буду жива «всегда», падлы!

— Мэм, я не верю ни одному слову, — ответил черный. — Он вовсе не тот за кого себя выдает. Присмотритесь, этот парень ни разу не брился. Воняет туалетной водой для баб. По-моему, это сама Гepca.

Его мрачные глаза полыхали в зеркальце белками быка.

— Гepca.,. — дама старалась не глядеть в мою сторону. Она была в замешательстве.

— Она прекрасно понимает все, что мы тут болтаем, но не подает виду. На ходу ей не выскочить — машина идет слишком быстро. Руки держит на коленях. Джинсы в обтяжку. При себе оружия нет. Если только в сумке, но сумка застегнута на молнию. Если она дернется я раскрошу ей череп из «Магнума». А вы заслонитесь, мэм. Будет много кровищи.

— Извините, что мы перешли на французский, — дама скосила глаза в мою сторону, начиная узнавать мои черты, — но Пабло так волнуется за меня. Этот ужасный волк…

— Пожалуйста. Французская речь так красива. Даже если не понимаешь ни слова.

— Где наручники?

— В отделении для перчаток.

Черная лапа тянется к ящичку на передней панели.

Я напряглась — никогда еще судьба так не смеялась: угодить из огня в полымя… тут никакой фарт не спасет…

Тут машину резко дернуло и авто пошел резко вихлять по дороге. Шофер сбросил скорость. Наверняка лопнула шина.

Чертыхаясь, громила остановил «БМВ» и полез за домкратом в багажник — менять колесо.

В полном молчании мы с дамой остались сидеть на заднем сидении и все, что случилось потом видели, прикипев к месту.

Слева от дороги широко качнулись еловые ветки и на шоссе, — мягким и прицельным взлетом тяжкого тела — выпрыгнул волк.

— Волк!

Расстояние от обочины до машины он преодолел в два прыжка. Первый прыжок был прыжком засады, второй — прыжком нападения. Прижав уши к черепу, не сводя желтых кругляков с человека, зверь оттолкнулся задними лапами, и волчья туша на один миг повисла в воздухе. Направляя удар, волк нацелил когти в лицо, и стал оттягивать от пасти кожу в окровавленной шерсти, обнажая клыки, огромные и острые, как сосулины на краю крыши.

Шофер оглянулся сначала на автомобиль, на звук нашего крика, и только затем обернулся в сторону зверя. Поздно! Волк уже падал с отвесной стены прыжка прямо на грудь. Человек успел только вскинуть руки и растопырить пальцы, словно мог оттолкнуть падение живой глыбы. Напрасно! Лапы вонзили когти в правое и левое плечо жертвы, а пасть — изгибаясь — во весь алый размах зубов повисла на лице несчастного стиснутым сгустком клыков, желваков, жил, шерсти, слюны… Тьма усмехнулась. Под невыносимой тяжестью когтей одежда и кожа на плечах человека затрещала по швам, и рваными ранами, рывками устремилась вниз, а лицо, скомканное пастью волка и скрученное в кусман боли, брызнуло паром. Кровь! При этом задние лапы волка, махом скользнув по коленям жертвы, прочно уперлись в асфальт и резко прибавили силы клыкам. Я закрыла глаза. Лицо было сорвано со всеми подробностями бровей, глаз, носа, ноздрей и губ до грубого откоса из лохмотьев орущей человечины. Умирая, тело упало сначала затылком на капот машины, затем — спиной на бампер и эти жуткие костлявые костяные перестуки по металлу показались мне стуком самой смерти в окно моей жизни.

В тот миг, когда стоя на задних лапах и раздирая грудь, волк, мотая мордой, сдирал с лица кожу, зверь показался мне опять человеком, в звериной шкуре, а его страшный укус — поцелуем. Так целует тот, кто одержим сатаной.

Только тут я почувствовала как глубоко вонзились от страха ногти соседки в мою ладонь. Шок объединил нас.

Порывшись мордой в перекушенном горле, волк достал пасть из алой норы, отгрызнул налипшую кожу, отряхнулся от брызг крови, как собака от дождевой воды и, подняв морду до уровня бокового стекла, совершенно осмысленно поискал глазами ада меня, и, только лишь чуть мазнув взглядом по лицу женщины, устремил на меня взор нечеловеческой злобы. Он светил в полумрак кабины двумя желтыми лучами из фонарика дьявола. И я почуяла как свет глаз озарил мои щеки. Ты обречена, говорил этот взор.

Я онемела — оказывается зверь прекрасно запомнил меня!

Между нами оставалось только лишь тонкое стекло; Вскинув передние лапы, волк ударил костяшками когтей по стеклу со всей силой преследования — стекло покрылось густой паутиной из трещин. Оттолкнув даму, я — мамочка! — принялась шарить рукой в боковом кармане дорожной сумки, достать револьвер.

Прильнув к стеклу, волк пытался сквозь трещины рассмотреть, что творится внутри и, перехватив мой поиск, вспрыгнул на крышу. Машина просела на рессорах. Я — мамочка! — выхватила наконец пушку, но стрелять не пришлось. Опять!.. Донеслись крики. Гудок автомобиля. Зверь спрыгнул на дорогу и исчез в лучах солнца. Я оглянулась на заднее стекло — по шоссе к нам катил милицейский газик с мигалкой на крыше. И отчаянно гудел, отпугивая хищника.

В состоянии полной истерики я обрушилась на незнакомку: «Зачем ты меня ищешь, сука?! Говори, гадина?! Кто ты? Кто? Отвечай, падла! Считаю до трех!»

Дама была в полной прострации.

Я колотила ее кулаком левой руки по голове, а стволом раздирала крашенный ротик. Я так глубоко толкну-( ла оружие, что она зашлась от рвотных судорог. Голова моталась как у куклы, глаза остекленели. Она была невменяема.

Тут накатил вой милицейской сирены. Я опомнилась и спрятала револьвер. Дрянь потеряла сознание.

Что дальше?

Дальше я потратила не меньше часа, втолковывая двум лейтенантам в погонах обстоятельства трагедии.

Шофер был еще жив, и его умчала скорая помощь. Даме было так дурно, что ее тоже увезли в больницу. Я на всякий случай запомнила, куда именно, но это не пригодилось. Только лишь в семь утра меня отпустили и даже любезно посадили на проходящий мимо рейсовый автобус до города.

Я позвонила Юкко с автовокзала. Он ждал моего звонка и назначил встречу в кафе на набережной. На море было неспокойно. Волна шла на берег с пургой пены и колошматила гальку о гальку. Я пришла вовремя, а мой обалдуй опоздал. Все, что я просила, было исполнено. Ура! Дай я тебя расцелую, говнюк… Юкко отвез меня на спасительную станцию, где в полутемной комнате для лодок показал гидрокостюм. Это был классный костюм для диверсантов-подводников, только без акваланга. Особенно мне понравились ножны, в которых к правой ноге пристегивался замечательной красоты и остроты кортик. Я самым тщательным образом осмотрела эластичную резиновую тжань — нет ли порезов?

В нудных подробностях осмотра моя душа невольно успокаивалась. А близость бегства унимала заячий перестук сердца. Адский волк не выходил из головы.

Юкко демонстрировал ручной компас, слитый с часами, непроницаемыми для морской воды, узкий карманчик с иглой — ее нужно вколоть в икру, если схватит судорога; пояс-патронташ с капсулами питьевой воды — пластмассовый кончик легко открывался зубами, — и пей, спасательный жилет исключительной добротности: он способен держать на плаву в самый жестокий шторм и в то же время не мешает плыть вперед, надевается поверх костюма; наконец ласты, литые, гибкие, с высокой горловиной, их не сдернет шальная волна. Словом, полный кайф!

Ночью мы поехали в бассейн.

Я примерила новый наряд Золушки. Ну, рыба рыбой! Поплавала по дорожке. Скорость заплыва немного выросла. Опробовала технику подогрева. Уйя, тепло! Осмотрела, обнюхала, ощупала руками, попробовала на зубок все, что только смогла. Ведь речь шла о моей жизни и смерти.

Стараясь подружиться с новыми вещами я, плавая, целовала резиновую кожу, компас, ласты, даже иголку против судорог покрыла поцелуйчиками — это мой стиль: все вокруг нас живое, в каждой вещице есть тайное сердце, и ее надо приручать, влюбить в себя. Мертвым на земле может быть только человек.

Юкко нервничал больше меня. Он боялся двух вещей — что у меня нет денег, раз, и что погода вконец испортится, и я затяну с побегом, два.

Для расчета я повезла его в банк, к банкомату, где по пластиковой карточке Visa сняла со своего счета Г5 тысяч зеленых. За меньшую сумму Юкко не стал бы стараться. Кстати, гладкие красивые денежки напугали его еще больше. Отныне он становился моим соучастником. Море между тем — как нарочно! — продолжало штормить. Для конца мая — большая редкость. И речи не могло быть о выходе в море — ведь надувной плотик Юкко добыть не смог. Кроме того ему предстояло выйти на спасательном катере как можно дальше от берега в Финский залив и только там — в точке Икс — я начну свой марафонский заплыв, спрыгнув с бортика в воду. Вообщем, надо было переждать погоду. Отель? Дача? Городская квартира… все слишком опасно, мой враг вышел на след. Дама давно очухалась, и Марс уже знает район моего спасания. Прошли времена, когда Балтика ломилась от туристов. Сегодня это пустыня, любой новый человек заметен. Выход нашел Юкко — старый маяк! Там работали его друзья — метеорологи: Тоже контрабандисты.

Старый маяк!

Это была живописная романтическая башня с маленькой круглой комнатой наверху — бывший маячный фонарь — сплошное стекло во все стороны, где располагалось нехитрое хозяйство метеостанции. Наверх вела крутая винтовая лестница из железных ступенек. Маяк был построен еще финнами до зимней войны сорокового года. Русские по назначению его не использовали. Новый, более мощный маяк был построен дальше, на краю каменного мыса Растиоми. Но он тоже бездействовал как маяк и использовался пограничниками для ночной подсветки воды. На нем был установлен Первый прожектор!

Бтухая пустынная местность. В ней было свое грозное очарование. Я смотрела из стеклянной башни — сквозь грязное окно — на море и видела, что оно начинает стихать и разглаживаться рукой Господа. Мелеет ветер. Крики чаек все гуще и слышнее. Набег волны на камень сменяет гнев пены на милость глади. Кайма шторма подшивается сияющей ниткой ровного контура. Юкко обещал вернуться засветло. Пахло морем, солью, камнем, прогретым деревом. Сегодня ГГ июня —шторм гулял почти две недели. Расстелив на дощатом столе свою старую карту Финского побережья, я запоминала очертания береговой линии, стрелки течений, расположение островов. Зловещая багровая полоса русско-финской границы — жирным нажимом фломастера — пугала как пропасть преисподней, где всегда горит жаркий огонь. От старого маяка до границы — я измерила линейкой — было примерно девять километров. Мой ноготь чертил по синеве линию заплыва чуть ли не в тридцать километров — самоубийство! — и, оробев, упирался в уютное рыльце мягкого финского берега в окрестностях Фредрик-схема, откуда шла дорога на Хельсинки. Имей в виду, Лизок, говорила я сама с собой, тебе нужно легкое волнение на море, с мелкой рябью и низкой волной, но только не штиль. При штиле человека на воде видно как муху в паутине паука… Я говорила вслух, чтобы не думать о том кошмаре, который то и дело догоняет меня… гибель Гермины… смерть черного… горящие глаза зверя в полумраке салона машины… трещинки на боковом стекле от согласного удара когтей… не трусь Лизок! Пробьемся!

Мой план был таков: выплыть около 9 часов вечера — до включения Первого прожектора — и выплыть как можно дальше по прямой в море. Сначала с Юкко на лодке, затем уже вплавь. Нужно отплыть на такое расстояние, чтобы контролировать берег глазами и, в то же время, не заплыть дальше, в зону, где шныряют погранкатера. Сейчас главная задача уйти от прожекторов и плыть в сторону границы до утра, курсом на запад и с максимальной скоростью. Прожекторов будет не меньше пяти, говорил Юкко, последний самый мощный. Нырять глубоко тоже нельзя — можно потревожить сонары. Раньше миновать их было просто невозможно, сонар засекает даже треску покрупней, не то что человека. Но сейчас, после развала Союза, здесь на границе такой же бардак, как по всей России. Сонары частью отключены, частью вышли из строя, а те, что следят за водой вдоль границы слышат вполуха. В лучшем случае, за ночь я сумею проплыть — при низкой волне и попутном ветре — семь, максимум девять километров. И окажусь у самой границы за один, два прожектора до роковой черты. Здесь-то меня и застанет рассвет — самое опасное время!

До начала дня я должна выбраться на берег и отлежаться до сумерек в любой щели.

Ты с ума сошла, Лизок?! Там нет берега! Это сплошная зона охраны. Пограничная полоса вдоль пляжей. Собаки на поводке. Люди на цепи!

И я полезла посоветоваться с заветной книжкой.

Увы, мне придется расстаться с сумочкой, придется прятать другое барахло, с собой я возьму только оружие, свой золотой револьвер, да книжку сказок, куда спрячу письмо отца. Вложу ее в целофановый пакет. Нет, в два пакета! И примотаю к животу лентой скотча. Если мы утонем, то вместе.

Закрываю глаза, распахиваю книжку, здравствуй, моя подружка! Тычу вслепую пальцем. Но боюсь открывать глаза — я должна буду подчиниться ее решению, каким бы оно ни было! — иначе гадание потеряет всякую силу. И рраз! — бросаюсь с краешка вниз…

Мой палец уткнулся в рисунок к любимой Золушке, тот самый, где нарисована Золушка и ее волшебница Крестная мать. Золушка держит в руках свечу. Неяркий свет озаряет таинственную комнату в доме феи. На полках целебные коренья. Под потолком клетка с пойманной птичкой. А на полу огромная тыква, в которую чистит от мякоти добрая старуха в чепце и очках. В руках волшебницы широкий плоский нож, которым она вырезает тыквенное нутро. Скоро она превратит тыкву в золотую карету, чтобы Золушка могла поехать на бал в королевский дворец… Так вот мой палец угодил точнехонько в блестящее лезвие ножа в руках волшебницы. Первое чувство-испуг. Нож это всегда — смерть. Но ведь его держит в руках добрая сила. Этот нож помогает сироте, значит он — друг. Вглядываюсь дальше и внезапно замечаю то, что никогда б не заметила при других обстоятельствах — край тыквы изрезан точно так же как изрезана береговая линия в районе границы! И чем больше я вглядываюсь, тем больше вижу поразительное сходство… вот залив, где стоит старый маяк, а здесь мыс с первым прожектором. Дальше идет пологая линия и нож, озаренный свечой сироты, вонзается именно там, где на карте обозначена граница между двумя странами, дальше идет уже финский берег… сначала очертания берега и тыквы совпадают, затем сходство теряется, так как это уже не имеет значения для ответа на мой вопрос.

Значит… значит на рассвете я должна буду повернуть прямо к берегу, скользить по гладкому лезвию точно туда, где на карте горит адская полоса границы. И там, в темноте волшебной тыквы ждать спасения. Доверься лунному свету, Лизок!

Хорошо! Я рискну, поплыву по прямой, такой же отвесной, как лезвие ножа в руках Крестной.

Дззынь!

Кусок стекла вылетает из кругового окна.

Я падаю на пол. Это выстрел!

Но меня уже не застать врасплох. Кубарем качусь к двери, на ходу вынимая оружие, и замираю на корточках на верхней ступеньке винтовой лестницы под защитой каменной стены.

После выстрела тишина невыносимо безмолвна. И хотя слышен крик чаек, плеск волны, стук собственного сердца, кажется что в башне тихо, как во сне.

Проходит несколько минут, прежде чем я ползком добираюсь до стола, стягиваю морской бинокль и, привстав с корточек, осторожно шарю окулярами в той стороне, откуда прилетела пуля. Ее свинцовое рыльце засело в штукатурке под самым потолком. Выстрел был сделан явно наугад… Вот они! Вижу на проселочной дороге, идущей от сосновой рощицы к маяку, низкий жукоподобный черный авто и одинокую фигуру стрелка у открытой дверцы. Он положил винтовку с оптическим прицелом на крышу и тоже шарит по маяку окулярами бинокля. Вот он опускает бинокль, открывая лицо, и я узнаю проклятого Машу. Ты пришел по мою душу, говнюк!

Наклонившись к кабине, он что-то говорит шоферу. Пытаюсь различить за стеклом бандитские рыла… Маша забирает винтовку, лезет в жучиное кутро, беззвучно хлопает дверца, беззвучно колеса трогают с места. Авто разворачивает и уползает назад по дороге пока не скрывается в частоколе сосен.

Я вытираю со лба пот.

Что за идиотская выходка?! Гораздо умней было бы ехать прямо к маяку, на растояние слышимости мотора, затем высаживать тайный десант и ловить птичку, пока она в клетке.

Нет, Лизок, это не глупость. Это угроза. Прямая и беспощадная. Это сигнал полной уверенности в себе. Ты окружена! И никуда не уйдешь, сука!

Это типичный жест уголовной истерики.

Начинаю лихорадочно сворачивать карты и заталкивать в печку. Искать спички. Уплываю сегодня, как только начнет темнеть! Когда огонь нехотя, кашляя дымом, стал пожирать бумагу, я услышала голос Юкко. Он поднимался по лестнице: «Эй, Лиза! Это я!» Я глянула вниз через стекло: у входа стоял велосипед. Оказалось, что он чуть не столкнулся с тем черным «Ауди». В машине было двое мужчин, а на заднем сидении маячил здоровенный черный пес. Увидев велосипедиста, они резко сбросили скорость и проехали, внимательно оглядев его с ног до головы. Рожи были самые бандитские, но он не рискнул запоминать и разглядывать, и уж тем более оглядываться.

Казалось бы появление Юкко должно было успокоить — но не тут-то было! — поведение приятеля показалось мне сначала подозрительным, а потом и просто опасным.

Обычно мы держались на маяке тихо и настороже. Ночью по пляжу проходил пограничный патруль. Но и днем так же старались лишний раз не брякнуть ложкой, не стукнуть дверью. Юкко словно забыл про осторожность! С грохотом вывалил из рюкзака на стол консервы, включил на полную мощь свой транзистор. Я сбавила звук, он вернул прежнюю громкость. Брякнул жестянкой пива о крышку-холодильника. Что ж… мальчик… я не спускала с него тайных глаз, хотя внешне держалась в тон: смеялась, хлопала дверцами шкафчика, стукала днищем железного чайника по электроплитке, даже стала пить с ним баночное пиво, хотя терпеть его не могу: моча с консервантами! Сообщник мой быстро захмелел и взгляд его становился все более наглым и откровенным. Но это был не взгляд мужчины, возбужденного приступом похоти, нет, — а взгляд голодного зверя. Порой он быстро облизывался, а в голубых балтийских глазах вдруг замелькали красные огоньки. Я видела такие же в глазах несчастной Гермины в ту роковую ночь. Вот оно что! Его твердые желтые ногти жестко скребли по столешнице, словно когти. Голова втянулась в плечи. Кончики ушей стали заметно подрагивать от каждого громкого звука. Мой милый жуликоватый силач Юкко на глазах превращался в одержимого злом. Теперь я знала, чего ждать дальше! Голова заработала с холодным треском счетной машины: путь вниз по винтовой лестнице мне, наверняка, отрезан — Юкко сторожит каждый шаг. Остается только лишь прыгать с башни маяка. Р-раз и в смятку! Стрелять? Но я не хотела ни пускать оружие против Юкко, даже если он спятил, ни выдавать свои подозрения. Зло — слишком коварный враг. Тут Юкко пошел по нужде вниз, демонстративно захлопнув дверь на лестницу. Он сторожил мой единственный выход. Заклиная судьбу, я с мольбой огляделась вокруг и заметила веревочную бухту. Это был крепкий, прочный морской линек. Идея! Я вытащила тяжелую бухту на круговой балкон, который окружил нешироким кольцом фонарь маяка, и сбросила вниз длиннющую веревку. К нижнему концу я предварительно привязала металлический прут для ровности отвеса, чтобы конец не мотало в воздухе, а верхний — закрепила за поручень тремя прочными узлами, выбрав такое место, чтобы узлы было трудно достать зубами. Я думала конечно о волке! Зверь где-то здесь! К моей досаде веревка не доставала до земли. Оставался внушительный зазор, чуть ли не в два метра. И все же с той высоты можно уже прыгать, не боясь превратиться в желе… Я ведь циркачка. Я умею вязать узлы какие хотите: двойные, флотские, страховочные и все же провозилась наверное с полчаса, а Юкко все еще не возвращался. Может быть препереть дверь изнутри? Но как назло под рукой ничего тяжелого, кроме стола, да и тот слишком легок. Один нажим плеча или удар волчьей лапы и дверь распахнется. Но где же Юкко?

Я обошла узкий балкончик по кругу. Белая ночь тиха, светла и свежа. Морской залив в вышине заливает землю каскадами отражений. Море совершенно затихло и отливало зеркальной гладью покоя. Только кое-где волна морщится складками. Нет, Лизок, в такой штиль плыть самоубийство: на зеркале заметно любое пятнышко. И, как в подтверждение моих мыслей, с военного маяка на далеком мысу ударил залп света. Заработал Первый прожектор. Луч был настолько ярок, а море так ровно, что я явственно видела, как взлетают с воды напуганные светом спящие чайки.

Где же чертов Юкко?

Наконец я заметила белую фигуру человека, который прятался в тени трансформаторной будки. Но бог мой! Юкко был совершенно гол. Встав на четвереньки и задрав голову вверх он завыл. Завыл долго, протяжно и тоскливо. Сверлящий воющий звук разбудил округу.

Проклятье! Он подзывал волка!

И тот не заставил себя ждать.

Волк бесшумно возник из полумрака дюн в конце пляжной дуги и помчался зверским мрачным наметом по полосе сырого песка прямо на воющий голос. Его прыжки были столь мощны, что я почувствовала слабое дрожжа-ние старой башни. Вмятины от лап на темном песке были так глубоки, что в следах заблестела вода. Лунная шерсть отливала сталью. Юкко оглянулся на набегающий скрип лап и хрип дыхания и в ужасе вскрикнул. В нем очнулся живой человек. И человек этот не смог шевельнуть и пальцем от страха. Он остался стоять, демонстрируя зверю несчастный фаллос, возбужденный гипнозом луны. И, глухо рыкнув, волк с налета вырвал причинное место. Юкко даже не вскрикнул — стоял словно статуя, и только алый ручей хлынул по мраморным чреслам. Античный юноша рухнул, словно подкошенный, на спину. И опять ни звука — беззвучное падение в смерть. Только курчавые завитки вьющейся крови говорили, что человек еще жив.

Отрыгнув, волк спокойно поднял вверх морду — он знал, где я прячусь — его взгляд устремился почти отвесно вверх, на высоту двадцати метров устремился! Я даже не успела отпрянуть от бортика! Наши взоры скрестились. Зверь сразу узнал меня. Волчьи глаза вспыхнули обручальными кольцами. Шерсть встала дыбом на холке. Я тоже уже — оцепенев — узнавала волчье лицо, исполненное лютой злобы. Поджав уши, зверь неистово зарычал и, не сводя с меня глаз, подвывая, злобно играя шерстью на холке, скалясь пастью, мокрой от крови юноши, затрусил с задранной головой к двери в башню маяка. Дверь на маяк Юкко оставил открытой. И вот я уже слышу его тяжкие скачки вверх по металлической лестнице. Башня разом тревожно загудела, задрожала железными поджилками от злобного натиска. Мамочка! Я перекинулась через перильца и, страхуя кроссовками скольжение вниз, обжигаясь голыми руками, полетела к земле вдоль длиннющей веревки. Захватывающее зрелище. Только не слышу аплодисментов. От рывков веревка стала вращаться, описывая широкий круг в воздухе.

Земля приближалась. Руки горели. Я была уверена, что чудовище еще на полпути вверх к моему убежищу на макушке старого маяка… как вдруг волк выскочил из двери и кинулся к концу веревки. Я забыла, что зверь одержим дьяволом! И все же, если бы его злоба была не так горяча, он бы выждал в засаде до тех пор пока я б не свалилась на землю. Но судьба хранила Красную Шапочку! Я вцепилась в веревку на самом конце пути. Как мне повезло, что она не доставала до земли! Два метра высоты до моих пяток. А какой удачей стал поперечный стальной прут, который я привязала флотским узлом для тяжести и отвеса! Ведь я — дура — смогла упереться в него подошвами и повиснуть над смертью, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник, и, вдобавок, вращаясь вокруг оси, то в одну, то в другую сторону. Если бы не стальная опора, я бы не смогла висеть на руках столь долго и угодила в кошмарную пасть. А белая ночь все так же тиха, твою мать! И луна бела, как гондон! Туши свет, сука! Природе до фени наши боль и страдания.

Револьвер был, конечно, при мне, но стрелять при таком вращении — полная безнадега. И невозможно отпустить правую руку, я постоянно регулирую нажим тела на прут, иначе он может выскользнуть из узла.

Волк сначала пытался допрыгнуть с земли до моих ног. Первый прыжок. Второй. Особенно высок был его третий скачок. Зубы лязгнули, не достав буквально глотка. Я увидела, как лопается слюна на клыках! А с каким лязгом хлопал адский капкан; у меня до сих пор стоит в ушах этот зубовный скрежет. Четвертый прыжок был ниже, а последний еще ниже. Зверь понял тщетность своих попыток и взвыл, кружась волчком подо мной и кусая собственный хвост. Убийца был в припадке бессильной ярости.

Мамочка! Только не порвись, умоляла я линь, который отчаянно скрипел в вышине на ржавых перилах.

Внезапно, оборвав вой, волк насторожил уши и посмотрел в ночную даль, втягивая носом морской воздух. От вращения уже кружилась голова, а тошнотворный запах людской крови на волчей шерсти, дух псины, вызывали приступы рвоты. Меня мутило от отвращения.

Вытянув шею, принюхиваясь к темноте, зверь отвернулся в другую сторону и устремил взор туда, где темнел контур сосновой рощи. Он почувствовал опасность с двух сторон и, досадно рыкнув, побежал звериной рысью назад к дюнам, принюхиваясь к собственным следам на песке. Побежал и исчез.

Тут же на проселочной дороге появились фары далекого автомобиля. Появились и погасли. Машина остановилась в засаде. Ну почему, почему я всех так достала?! Это была отчаянная минута… Голый юноша с черной норой в паху на холодной земле! Он виноват только в том, что оказался рядом в проклятой жизни. Ямы волчьих следов на пляже! Честное слово, я хотела пустить пулю в висок. Лизок, тебя будут убивать до конца твоей жизни! Не знаю, что спасло в тот отчаянный миг, когда я со свистом вращалась на конце линя, над окровавленной землей… близкий лай собак, скрип гальки под сапогами солдат, огни фонарей. Пограничный патруль! Прыгаю вниз.

Моим убежищем на всю ночь стал ангар для лодок, щель между ржавым катером и металлической сеткой стены. Я завернулась в брезент и провалялась так до утра. Если бы не волчьи следы, овчарки конечно бы легко унюхали человека. Но почуяв зверя, они заскулили, заметались на поводках, подняли лай. Увидев голый труп, патруль поднял тревогу. В небо взлетела красная ракета. Молоденький лейтенант, матерясь, метался по кровавому пятачку земли, ругая солдат и вызывая подмогу по ручной радиостанции. Вскоре подъехал военный газик и увез бедного Юкко. Только через год я узнала, что он выжил в ту ночь, но вскоре покончил с собой… Маяк обыскали. На пляже обнаружили волчьи следы. Пустили по ним трусливых собак. Вся кошмарная канитель стихла только на рассвете. Около часа у маяка маячил временный пост, но вскоре его сняли, ведь речь шла не о нарушении границы, а о зверствах кошмарного хищника, который терроризировал побережье Балтики уже второй месяц и до сих пор не был пристрелен.

Утром прикатили на мотороллере мои метеорологи — муж и жена — и я вылезла из убежища. Честные контрабандисты были напуганы до смерти. А мой рассказ только подлил масла в огонь. Они потребовали, чтобы я уходила немедленно. Я дала твердое слово, что завтра меня здесь не будет. Тогда муж вытащил из ангара надувную лодку в весьма плачевном состоянии, подлатал пару дырок заплатами и накачал насосом утлое суденышко.

К вечеру я осталась одна.

Ночная паника с ракетной стрельбой спугнула засаду бандитов в черном «Ауди», гостей следовало теперь ждать к ночи. Но, надеюсь, они не застанут хозяйку.

Последние сборы.

Спускаю в воду неуклюжую черепаху. На Балтике легкий бриз — как раз то, что надо. Судьба временами щадит свою замарашку и отмывает лицо Золушки от золы… К надувной туше крепились на ржавых уключинах короткие весла. Верю, что резиновый блин выдержит выход в море и сможет отойти как можно дальше от берега. Погрузив гидрокостюм и личное барахло — мне нельзя оставлять даже окурок от сигареты! — проверяю в последний раз то, что беру с собой. Вот они, мои наивные амулеты: спасательная книжка сказок Перро, примотанная скотчем к животу, в ней спрятано письмо отца, как раз перед той страницей, где темнеет гравюра с изображением Крестной, вычищающей тыкву от мякоти под присмотром свечи в руках Золушки… флакончик духов в шелковом мешочке спрятан в потайной карман гидрокостюма, поближе к золотому дружку… круглое зеркальце в обложке из кожи втискиваю в ножны на костюме, поближе к морскому кортику… а вот с сумочкой Фелицаты придется расстаться. Я укладываю на шелковое дно увесистый камень, чтобы она не могла всплыть на радость моим врагам и указать мой след на воде.

Заполняю гильзы на поясе пресной водой. Проверяю батарейки подогрева. Паспорт! Кредитные карты! Ласты.

Очки для защиты глаз от воды… Съедаю через силу две плитки шоколада. Третью — прячу в нагрудный карман на резиновой коже. Кгла против судорог. Все на месте!

Солнечный шар вот-вот коснется линии горизонта. Пора!

Раздеваюсь донага. Сердце издает отчаянный стук: смотри, сволочь, на мои сиськи и донце, расшитое золотым узором парчи! Влезаю в грубое одеяние из шерсти под гидрокостюм, в нечто вроде тесного свитера и таких же колючих лосин в обтяжку. Все! Снимаю пистолет с предохранителя и делаю угрожающий жест в сторону дюн: пуля ждет тебя, ушастое рыло!

Я осторожно ступила на резиновое днище. Мою пирогу разом стало разворачивать по оси. Сажусь на дно теплое от солнца и берусь за весла. Плюх. Плюх. Кажется, что никто не видит мое отплытие в бездну, кроме закатного неба, чаек, стеклянного фонаря на гусиной шее старого маяка. Ко сердце не верит обманчивой тишине. Оно отчаянно бьет тревогу: тук, тук, тук.

Я знала кто следит за мной в круглые желтые дырки, что зверь ползет на брюхе, чтобы…

Волк выскочил из дальних кустов дюнного ивняка и кинулся к воде. Нас отделяло порядочное расстояние, и зверь мчался изо всех сил, стремительно пересекая по диагонали широкий плоский пустынный берег. На этот раз я устала бояться. Наоборот душа переполнилась самой жгучей и злобной ярости: давай, давай, жми, гад! Сволочь! Паскуда вонючая! Я методично контролировала каждое движение врага и соизмеряла с логикой точной защиты. Отплыв примерно на сто— сто пятьдесят метров, я быстро сложила весла и легла на дно, подложив локоть левой руки на резиновый бортик, а поверх удобно пристроила правую с наведенным оружием.

Волк явственно видел мою изготовку к стрельбе на поражение цели, я знала — он понимает что такое пули, и все же со всего размашистого разбега вбежал с брызгами в воду и, рыча, поплыл в мою сторону.

Догоняй, помойка!

Море в этом месте подходило к берегу с порядочной глубиной. Недаром именно тут был поставлен маяк, здесь ровную ширь песчаного пляжа разрезал каменистый гребень крутого мыска и лобастым утюгом выползал в залив. Вода тут прохладна и чиста. Зыбь не поднимает песчаную муть. В прозрачной толще хорошо видно, как основание мыска косо уходит на далекое дно. Глаз явственно различает скат из ракушечника с лохмами подводного мха, обломками мидий, бликами перламутра и сутолокой мелкой рыбешки. Словом, от глубины захватывает дух! Но серый черт не боялся утонуть. Волк плыл, уверенно и мощно работая лапами. В приступе ярости я уже не раз хотела нажать на курок, но решила стрелять наверняка. Я боялась лишь одного — что одержимого дьяволом не берут пули.

И вот уже огромная голова волка в двадцати метрах, в пятнадцати, в десяти… уже хорошо видны прижатые черные уши с белесой шерстью внутри, широкий лоб зверя, два седых симметричных пятна над глазами, страшные ноздри над стиснутой пастью. Наши взгляды встречаются. Исполинская голова мировой злобы смотрит на меня с нечеловеческой яростью. Я уже чувствую муторный дух псины над водой. Вижу, как чистая волна начинает ржаветь от смытой с меха человеческой крови.

Но как удивительно тихо он подплывает!

Выстрел!

Есть! В голове зверя, прямо промеж глаз, брызнул из шерсти кровяной фонтанчик. И принялся извиваться дождевым червем в смертельной дырке. Пьяный червяк жиреет на глазах. Вот его хвост уже хлещет по адским глазищам. Зверь дрогнул и погрузился с головой в воду. Но глаз не закрыл. Нырок. Еще нырок. Убийственный червяк расплывается в глубине дымной змеей смерти. Глаза продолжают пылать желтым золотом злобы. Волку стоило адских усилий вынырнуть на поверхность. Всего на один миг. И вот зверь погружается вглубь. Зевая клыками. Кусая умирающей пастью ненавистную воду. И по прежнему не смыкая глаз. Он так и не сомкнул век. Пока не коснулся лапами подводной стены и не покатился еще глубже вниз, на самое дно, вздымая пыль ракушечника, распугивая бестолочь мальков, изливая до капли в голубую глубь венозную волчью кровь. И ни звука, ни взвоя, ни всплеска, словно у смерти на закате заложило уши в воде.

Только тут я наконец разрыдалась.

Через час ритмичной гребли, стараясь не тратить лишних сил, я порядком отплыла от берега, чтобы луч прожектора доставал меня уже на излете своей яркости. Солнце давно ушло за линию горизонта и вокруг сгустились ненадежные сумерки белой балтийский ночи. Дальше темней не будет, наоборот луна наберет блеска и разбавит ночь натиском света. Дальше плыть на лодке в открытое море было опасно — я могла потерять из вида темную полоску низкого берега. Только один раз за этот час я заметила быстрый погранкатер. Но катер шел далеко. Мелькнул вдоль линии горизонта злыми огоньками и пропал из глаз. Я осторожно влезла в скорлупку гидрокостюма. Любой неосторожный жест и резиновая туша перевернется вверх днищем. Застегнув на молнию лягушачью кожу, я разом потеряла то острое чувство жизни, которое дает открытое ветру тело. Теперь я только плавучий снаряд. Торпеда Золушка. Красная Шапочка в резиновой шапочке. Надеваю очки, затягиваю плотней. ремешок на затылке. Нацепила ласты. О, какие у меня большие ноги, мамочка! Кажется можно прыгать, но я медлила, ожидая хоть какого-то знака. Судьба должна сама дать старт. На карту поставлена моя жизнь и так важно начать кошмарный сумасшедший марафонский заплыв в счастливый момент! Вдруг усталая чайка спикировала с темного пара небес не на волны, а на мой утлый кораблик, и уселась на резиновый бортик. Молчание. Птица косит в мою сторону круглым глазком. Она лакомится моей неподвижностью. Ее белый белый цвет — цвет моего лилейного вьюнка. Он шлет мне нежный привет ободрения… Проходит пара минут, прежде чем птица, почистив перья на спинке, расправила крылья, и, подпрыгнув, взлетела, поджимая под уютное брюшко складные лапки в малиновой кожуре. Пора! И перевалилась через борт. Вытащила из ножен на правой икре кортик и пропорола острием тугую резину. Прости… Оставлять лодку на воде нельзя, разом поднимут тревогу. С громким шипом: тсссшссссссшсссс… проткнутая туша пошла на дно. А вместе с ней и мои последние вещи: дорожная сумка с бельем, джинсы, кроссовки, жилет, плащ, косметичка… последней утонула черная сумочка из крокодиловой кожи. Прощай!

Я опустила на глаза водяные очки и окончательно превратилась в рыбину. О, какие у меня большие глаза, мамочка!

На часах фосфорические стрелки, зеленея, показывают 23.03.

Первый нечаянный глоток — вода в Балтике не так солона как в Средиземном, там море горькое-прегорькое.

Я поплыла вперед.

И тут же впереди вспыхнул Первый прожектор береговой охраны. Луч взмахнул в темноте ослепительным залпом и, упав на море, стал стремительно приближаться в мою сторону. Когда впереди вода закипела от света, я поднырнула под луч. Меч сверкнул над головой и ушел далеко назад в темноту.

Нет. Подныривать всякий раз не годится — так ты потеряешь много сил.

Когда луч помчался по морю обратно, я распласталась на спине и замерла, раскинув руки крестом. Мамочка! Вдруг вокруг стало светло словно днем. Волны ошпарило прожектором. Как он близко! Но ужас длился меньше секунды. Луч света помчался в морскую даль.

Только не дрейфить.

Я плыву на запад.

Я — рыба.

Море — мой дом. Я целую необъятную кромешную тушу в соленые губы мрака.

Глава 7

Учитель дает мне первый урок ясновидения: урок о роковых совпадениях. — Дело Александрины Перро. — Я снова едва не погиб. — Ловушка судьбы. — Никогда не свисти, Герман! — Мы наконец узнаем тайное имя врага: Герса.

— Итак, — сказал в тот день Эхо, — стрела уж пущена, а птица — еще заливается трелью.

И он насмешливо насвистел пассаж из Малера, что-то из цикла «Волшебный рог мальчика». Самое время напомнить, что Эхо обладал уникальным слухом и мог, например, насвистеть от и до любую оперу Моцарта, чем приводил меня в священный трепет.

— Пора… пора спустить тебя с тетивы, мой друг. И не будем дрейфить перед провидением. А наоборот, попытаемся отменить его приговор. Начнем с самых легких упражнений.

И маэстро предложил мне на свой вкус выбрать какое-нибудь дело из уголовных преступлений Санкт-Петербурга. В трехмиллионом городе их совершается по десятку в день.., и протянул трехстраничный список.

Я выбрал дело о похищении с целью выкупа десятилетней девочки, дочери французского бизнесмена Александрины Перро.

Почему именно его? Очень просто — я помнил, что первым делом самого Учителя было дело о похищении, маленькой Элли в Нью-Йорке, которое юный гений раскрыл находясь в Вене. Правда, там шла речь о преступлении сексуального маньяка, а здесь все было замешано на деньгах. С родителей девочки похитители запросили 300 тысяч долларов, угрожая ее убить, если выкуп не будет выплачен. Бизнесмен обратился в отдел по борьбе с организованной преступностью, с похитителями завязалась сложная и опасная игра. Казалось, все предусмотрели, но в последний момент — при передачи выкупа из поддельных меченых купюр — все сорвалось. Похитители узнали, что их водят за нос и оборвали всякую связь. Стало ясно, что девочке угрожает скорая смерть.

— У тебя очень мало времени, Герман, — сказал Эхо, — всего несколько часов. Максимум — до вечера. Они там все перессорились. Банда раскололась на злых и добрых. И девочку снова похитили! Теперь она в руках злых, и те решили ее прикончить. Только что решили. Но медлят — ищут надежное укрытие для трупа девочки.

День только начинался. Стрелки часов показывали 9 утра.

— И имей в виду, я не смогу тебе помочь впрямую. Хотя знаю ответ. Ты должен найти ее сам. С помощью нескольких моих подсказок. Но сам! И не вздумай давить на жалость. Я не спасу ее.

Он вызвал дежурного офицера и приказал срочно доставить оперативное дело Александрины Перро и что нибудь из ее личных вещей. . . .

— Только не трусить, Герман! Раз ты смог занять место моего врага в купе, раз ты смог внять внушению моего Адониса, значит ты способный медиум. Выше голову, бес! — и он расхохотался.

Я же заметно нервничал. Ума не мог приложить, как отыскать иголку в стоге сена… наконец, мне было жалко похищенную.

Вскоре привезли дело. Я жадно принялся читать машинописные листочки. Эхо бегло глянул на вещи. Маэстро пил кофе. Он почти скучал. Но хотя бы не мешал мне вечным насвистываньем. Что же выяснилось из дела?

Французский бизнесмен бывал в Санкт-Петербурге наездами по делам своей фирмы. Но предпочитал жить не в отеле, а в просторной квартире в престижном доме с охраной, отданным исключительно иностранцам и где его фирма арендовала жилье. На этот раз, как нарочно, он взял с собой жену с дочерью, показать красивый русский город на берегу моря. В колледже Александрины или Сандрины — как звали дочь — были как раз каникулы. Девочка болела. При ней неотлучно находилась служанка, тоже француженка, которую бизнесмен обычно забирал с собой в продолжительные поездки. Кстати, совсем немолодая особа, как многие могут подумать… Ждали медсестру — сделать уколы. В назначенный час медсестра позвонила из холла первого этажа и служанка велела охране ее пропустить. Звонок в дверь. Сквозь глазок служанка видит миловидное личико в белоснежной шапочке. Но когда дверь открылась, в квартиру ворвались два головореза в масках из черных чулков. Скрутив служанку и расколотив телефон, они похитили девочку прямо из постели. Операцией похищения руководила та самая «медсестра». На следующий день женский голос потребовал выкуп 300 тысяч долларов, или деньги, или посылка с отрезанной головой ребенка! Бизнесмен обратился за помощью… Остальное известно.

Мне эта история сразу показалась слишком киношной и специально разыгранной, о чем я сказал Учителю. Он промолчал, разглядывая вещички похищенной и, не удержавшись, сказал:

— Я уверен, что ни голубой бантик, ни эта плюшевая собачка никогда не принадлежали Сандрине… А ты что скажешь, Герман?

Я остановил дыхание и, прикрыв веки, прислушался к лихорадочному, паническому бегу собственных ощущений. Но ничего не чувствовал!

— Говори, Герман! Говори, что скажется! — подхлестнул Эхо.

И я сказал абсолютно от фонаря, лишь бы что-то сказать, только б не мучиться от молчания:

— Голубой лентой был перевязан подарок, что-то вроде альбома для марок, а собачкой играл мальчик, да мальчик. Трех, четырех лет!

Что называется брякнул и приготовился получить оплеуху.

— Браво! — хмыкнул медиум, — твой экспресс-анализ почти безупречен. Если не считать, что лента снята с этой самой плюшевой собачонки… которой играл не мальчик, а домашний пес, типа шпица. Вот следы его зубов на плюше. Ширина укуса явно указывает на маленькую собачку. Впрочем, для этого не надо быть ясновидцем.

Он бегло проглядел ленточку через карманную лупу.

— Да… ни одного волоска с головы девочки.

Я промакнул украдкой вспотевший лоб платком.

— И все же, Герман, для начала неплохо. Ты угадал главное. Эта вещица подарок. Подарок не девочке, а ее любимой собачке. И шпиц этот действительно мальчик, которому три года. И что это он был перевязан голубой ленточкой. И наконец, что это вещи не принадлежат похищенной.

Я сам удивился своей проницательности. И подумал про себя: «Может быть маэстро своим внушением увеличивает мои силы?»

Медиум тут же возмутился:

— Герман! Наоборот, я тебе даже мешаю. Ты скован. Трусишь, боишься опростоволоситься у меня на глазах.

И Эхо вызвал прежнего офицера связи.

— Капитан, вас ввели в заблуждение. Эти вещицы не принадлежат похищенной. Вернитесь в прокуратуру… и вот что! Потребуйте от следователя детские ручные часики Сандрины Перро. А если он начнет лгать, скажите, что он держит их в среднем ящике письменного стола в конверте.

— Видишь, Герман! Я уже стал тебе чуть-чуть помогать.

И потребовал моих объяснений по поводу тех слов, которые он сказал офицеру. Я сосредоточился и, обдумывая каждое слово, ответил так:

— О часиках можно догадаться… Наверное так… Девочка болела и ждала прихода медсестры. Она знала, что ее будут колоть шприцем… Надо ли говорить, как дети бояться уколов, поэтому она и надела свои часики, чтобы знать точно: сколько осталось времени до… до начала боли, до укола…

— Отлично! Как видишь пока тебе не потребовалось никаких способностей медиума. Пристальное вглядыва-ние в суть ситуации не может не дать результатов. Но скажи, мой милый Ватсон, как ее часики оказались в столе следователя, если она надела их на ручку?

— Их сняли бандиты. Прежде чем вынести жертву, они связали ее по рукам и ногам. Наверное липкой лентой, скотчем. Часы просто мешали…

— Полная чепуха! Да, они связали ее. А часы просто сдернули, чтобы она — в заточении — не могла знать сколько прошло часов и следить за реальным ходом времени. А почему я решил, что следователь держит улики в верхнем ящике стола? В конверте?

— Думаю, что речь идет об обычном канцелярском столе. У него один большой верхний ящик и две боковых тумбы с ящиками помельче. Самый удобный ящик — верхний. Чтобы под рукой. Там следователь держит самое ценное и срочное. А дело Сандрины — сверхсрочное. Скандальное дело. За которым следят сразу два президента: России и Франции. Часики попали в стол случайно… А конверт? Их держат в конверте потому, что их надо будет вернуть.

— Про стол правильно. Про конверт тоже. А случайность — самое глупое слово, какое существует на свете. Оно абсолютно ничего не обозначает. Никогда его не произноси в этих стенах, Герман! — вспыхнул маэстро, —Они оказались в столе потому, что часики вместе с собачкой из плюша давали понюхать сыскной собаке. Она взяла по ним след. И дошла до стоянки. Я докажу тебе, Герман, что случайностей вообще не бывает! Все — фатально!

Маэстро стал мрачен как грозовая туча и посвистел, успокаивая нервы. Мысль о том, что нечто неизвестное — некий песчаный всадник на краю моря — угрожает ему гибелью раньше срока! — постоянно сидела в его голове, как гвоздь, и приводила в бешенство по совершенным пустякам! Вчера он как безумный метался по галерее, ругая с ненавистью историческое лицо, жившее 200 лет назад. Им оказался Вольтер, которого Эхо разнес за неприязнь к Гомеру, к человеку, которого, по-моему вообще не существовало на свете.

— Итак! — вперил маэстро в меня почерневший взгляд, — А теперь быстро, четко и ясно отвечай, Герман! Где сейчас находится похищенная девочка?

Ага! Учитель начинает урок дальновидения… Я зажмурил глаза и попытался увидеть ответ на обратной стороне век; там вихрем неслись клубы темноты, без всяких очертаний, абсолютно невнятные…

— Не смотри, а говори! Слово найдет образ, — : хлестнул голос Учителя.

И меня понесло, завертело, и все, что я слышал из собственных уст было чистой воды импровизацией, чуть ли не бредом:

— Вижу черного пса в красном ошейнике из широкой полоски кожи с шипами. Он бежит вверх по лестнице. Широкой просторной лестнице из гладкого мрамора. Он бежит за человеком в белой одежде. У человека черные руки, черное лицо. В его руках поднос, на котором что-то свернулось… Пес первым вбегает в комнату с высокими окнами. Шелковые шторы колеблет свежий ветер. Это ветер с моря.

Вижу в просвете штор голубую кайму океана, озаренного солнцем. А вот и девочка! Она прячется под круглым столиком, накрытым узорной накидкой с кистями. Крупные золотые витые кисти. Пес подбегает к ее укрытию. Вижу его черные лапы на паркете, на шкуре в мелких леопардовых пятнах… Но девочка совсем крошка, ей едва ли пять лет. Нет, меньше…

— Дальше! — подстегивает Эхо.

— Опять черный пес! Только ошейник словно из золота. Вижу его черные лапы на ворсистом ковре. Вижу обнаженную женщину. Она лежит закрыв лицо руками. У нее густые черные волосы. Пес возбужденно обнюхивает ее тело… А вот и девочка! Она прячется под кроватью. Вижу ее глаза за кроватным пологом. Но это не Санд-рина… ни малейшего сходства…

— Дальше!

— Вижу поднос в руках африканца. На нем свернулась змея.

В этот момент я действительно увидел то, что сказал, с такой отчетливой яркостью, что сам содрогнулся от неожиданности.

— Горячо, Герман! Смотри глубже!

— Змея обвилась вокруг круглого зеркала.

— Загляни туда! Видишь?

— Вижу двухэтажный дом старой постройки. В нем два подъезда…

И я подробно описал двор перед домом, в котором разглядел ржавый красный автомобиль без колес. Стоя у неподвижного остова, я оглядел фасад дома, где мое внимание привлекло окно на втором этаже. Оно единственное было глухо зашторено желтыми занавесками. Я описал эту комнату изнутри. Она пуста. Девочка спит на полу на матрасе, под красным одеялом. Ей сделали укол снотворного. Я описал след укола на сгибе руки. Похищенную охраняет женщина в рабочем комбинезоне. На ее коленях пистолет-пулемет «Беретта». Описал, что у нее совершенно черное лицо, что она сидит в кресле-качалке. Но лицо черно не из-за цвета кожи, а потому, что оно спрятано под натянутым черным чулком из капрона. Я вижу ее босые ноги на голом дощатом полу. Ногти покрашены розовым лаком. Тут же у ноги чернеет радиотелефон.

— Адрес? — спокойно спросил Эхо, словно я знаю ответ на любой вопрос.

— Не вижу. На доме нет никакой таблички.

— Посмотри влево или вправо, на соседние дома.

— Не вижу вокруг ни одного дома.

— Это пустырь?

— Нет. Дом почему-то покачивается, то вверх, то вниз…

— Покажи место на карте — Эхо развернул на столе карту Санкт-Петербурга.

Чем больше я гляжу на карту, тем быстрей прихожу в себя после транса, и тем сильней моя неуверенность. Наконец отчаянно указываю место, от которого, как мне показалось, шло некое тепло… и угодил пальцем…

— В залив! — рассмеялся Эхо.

Мой палец показывал на голубой простор Невского залива, точно в букву "Г" в просторной надписи «Невская губа». И это роковое "1" синело на карте напротив морского вокзала, повиснув серьгой на пунктире, которым была обозначена трасса «Санкт-Петербург — Хельсинки».

И я в изнеможении попросил у маэстро передышки.

Допив чашку кофе, Эхо внимательно изучал акваторию Невской губы. Затем обвел кончиком серебрянной ложки, которой помешивал кофе кружок вокруг указанной буквы:

— Хмм… все, что касается этой буквы представляет для нас величайший интерес…

— Почему?

— Пока не.знаю… может быть эта буква есть в имени моего врага… не думаю, что дело Сандрины Перро никак i is связано с нашими поисками. Все есть во всем, как говорили древние.

— А описание дома верно?

— Тут много путаницы. Такое ощущение, что ты видел не сам дом, а сон об этом доме… лестницы… пес… мрамор… это что-то из западной жизни… а вот дом с желтыми занавесками весьма похож на то, что тебе надо.

В этот момент его размышления прервали — доставили часики похищенной девочки. Маленькие изящные часики, в круглом корпусе, с крупными стрелками и детским циферблатом, на жёлтом ремешке.

Эхо хищно осмотрел вещицу, поднес к уху:

— Тебе крупно повезло, Герман, это механические часы, — и ничего не объясняя вернулся к карте.

— Я еще раз убедился, что ты чертовски одарен, Герман. Даже твои ошибки гениальны. Ткнуть пальцем в море! Это дорого стоит. Буква касается верхним левым углом пунктирной линии, которой отмечена международная трасса на Хельсинки… Ммда… Буква, явно, что-то знает. Какую-то тайну. Какую, Герман?

— Надо подумать…

— Вот именно, — зло оживился медиум, — представляешь! Мне Августу Эхо! — приходится думать, потеть, шевелить мозгами. Я привык получать готовый ответ и сразу! Я бы вывернул наизнанку все до одной буквы на этой карте, они б разболтали все, что знают! А теперь я смотрю на это Говно, на эту маленькую виселицу и не знаю, что и думать… ммда, я всерьез поглупел, Герман.

— Может быть она означает, что девочку прячут на корабле?

— Какую девочку?

— Сандрину Перро.

— Ах да! Тебе ведь надо ее найти, — и он вложил в мои руки часы, — Что ты об этом скажешь?

— Обычные часики… дорогая безделушка от «Картье»… Сандрина любила их надевать и чувствовать себя взрослой.

— И это все?

— Не хочу ничего выдумывать… я должен признаться, маэстро, что описывая дом, лестницу из мрамора, собаку… я фантазировал. Ничего этого я не видел. Вот только комнату за желтыми шторами, пожалуй, увидел…

— Герман, не терзай плоть. Ничего нафантазировать невозможно. Ты находишься в состоянии поиска. И следовательно твои фантазии находятся в поле этого поиска. И не так уж глупы твои выдумки… Спящая после укола девочка на полу… красное одеяло… бандитка в капроновом чулке… желтые шторы. Это очень даже похоже на правду. Осталось найти эту комнату. А что думают об этом ее часы?

Я ответил, что не знаю и положил их на стол.

Мой жест бессилия вызвал у маэстро приступ ярости:

— Ты или упрям, или безнадежно глуп! Пойми, для ясновидца нет обыкновенных вещей. Все вещи абсолютно необыкновенны! И это не просто безделушка, не часики! Это сама Сандрина Перро! А ты с такой пошлостью духа отбросил ее от себя, дуралей! Первое, что мы видим глядя на часы — она жива, часики идут. И это не электронные часы, а механические. Вот в чем твое везениe. Они тикают, звучат, шепчут, то есть издают главное — звук! Колебания! Резонанс! Зверь тайны сам идет на охотника. На тебя, мой милый. Послушай, что они говорят. Ведь девочка просит помощи. Ну!

Покраснев от такой отповеди, я аккуратно — со страхом — поднес часы Сандрины к левому уху. Прислушался. Нервы были так напряжены, что я легко различил неясное нашептывание механизма:

…цпчфцсчапкцчацфсацшпсш…

— Спрашивай! — скомандовал Эхо.

— Где ты, Сандрина? — глупо сказал я громким голосом.

…цпчфцсчапкцчацфсацшпсш,..

Часы не отреагировали и не изменили звучания.

— Как ты спрашиваешь, дуралей, — скривился Учитель, — Что за идиотский вопрос? Откуда девочка знает, где она? Бандиты сообщили ей адрес? И дали номер телефона?

— Учитель, — я решительно припечатал часы к карте на столе, — признаться, я не понимаю, каким образом механическое вращение колесиков может настроиться на ее мысли. Это первое. И во-вторых, даже если мы услышим ответ, он ничего не изменит. Она просто опишет комнату, где ее держат. Запертую комнату с желтыми шторами на окне и женщину, которая ее охраняет. Но я уже описал место ее заточения. И вы согласились, что кое-что мной угадано верно. Наконец, она спит. Ей вкололи снотворное и любой контакт сейчас с девочкой бесполезен. Она не слышит.

— Я вижу, тебя задевает мой тон, Герман. Не куксись! Власть настолько нас портит, что воспринимать меня как человека нельзя. Я не человек. Терпи! Мои оскорбления машинальны, в них почти нет моего чувства. Я злюсь только от скуки… Так вот, Герман. Реальный мир можно толковать и трактовать совершенно по разному. В нашем случае мы будем принимать мир как сутолоку звуков, как сеть резонансов и созвучий, вроде переклички птиц в лесу, вроде перекатов эха в горах. При таком подходе, часики Сандрины Перро — это колодец звуков, тоннель созвучий между ею и нами, как конец длинющей слуховой трубки. Точнее, как фонендоскоп терапевта. Врач вдевает в уши кончики трубочек и слушает сердце пациента через круглый резонатор, который усиливает звуки. Часы Санд-рины — тот же круглый фонендоскоп. Резонатор с циферблатом. Что можно услышать поднося их к уху? Первым делом — крик. Когда бандиты в масках ворвались в спальню, она закричала.

И Эхо, причмокивая, пришептывая и присвистывая губами, с виртуозной точностью повторил весь механический ряд звуков в часовом механизме, выделяя резкими вскриками звук "а".

Получилось вот что:

…цпчфцсА! пкцчА! цфсА! цшпсш…

— А!а!а! — вскрикнула Сандрина.

Маэстро так точно передал вскрик несчастной девочки, что я похолодел, мурашки побежали по коже.

— Теперь спросим у эха, где Сандрина Перро? Эхо знает ответ, прости этот невольный каламбур. Резонанс — это что-то вроде Духа звуков. Вопрос очень тонкий, и ты просто должен поверить мйе на слово. И резонанс знает, откуда исходят звуки, окружившие Сандрину. Нужно только его услышать. А что нужно сделать, чтобы услышать в ответ эхо? Нужно просто крикнуть! Но крикнуть правильно, — криком ясновидца. Глупо спрашивать резонанс по человечески!

И медиум, склонившись над часами на карте, издал громкий гортанный звук такой силы и мощи, что офицеры охраны и наблюдения с наушниками на головах, сидящие за стеклянной стеной вздрогнули.

Это был клекот крупной хищной птицы:

Цвиррлирцыцицйрррцык!!!

«Чародей!»— воскликнул я про себя.

И тут же он воспроизвел новый механический ряд, каким откликнулись часы на его оглушительный вибрирующий вопль:

…фцсчцастчпцщцкцфщицфчоцсфкикфуца-фуцччжчацжчецжчтфсцчфсца фсцифкцфицф…

— Теперь разрежем этот ряд на три части, — сказал Эхо, — и посмотрим, нет ли в этом ряду обычных слов?

Есть! Вот что резонанс отвечает, транслируя нам звуки, которые окружают похищенную Сандрину Перро:

И он выделил в трех фрагментах следующие звуки:

…фцсчЦ! астчП! цшцК! цфцИ! цфиО! цсфК! И!

Вышла абревиатура: ЦПКИО КИ.

…К! фуцА! фцуЧ! цжА! цК! цжцТ!

Вышло слово: качает.

…фсцЧ! фсцА! фсчЙ! фцК! цфИ! цф.

Вышло слово: чайки.

— Итак, мой дорогой Герман, подведем черту звукового поиска. В резонансном ряду отчетливо слышна абревиатура ЦПКИО КИ, что означает для любого жителя Санкт-Петербурга Центральный парк культуры и отдыха имени Кирова! И еще два слова: качает! Чайки! Следовательно, похищенная Сандрина Перро находится где-то в районе названного парка. Ее качает й она слышит крики чаек. Следовательно, комната, которую ты ищешь, — поблизости от воды… Вот только как понимать сообщение о том, что ее качает?

— Может быть, это корабль?

— Корабль? В парке? А где же тогда тот дом из двух этажей, который ты увидел? Ржавая машина без колес во дворе перед домом?

— Разрешите мне съездить на место?

— Пожалуй, это мысль… да, хорошая идея! Тебя надо ие столько научить, сколько про-учить, Герман. Разрешаю. Бери машину и найди свой дом с желтыми шторами.

И он вручил меня офицерам охраны. А уже на пороге сказал, показав на часы Сандрины, которые я бросил на карту:

— Глянь, как ты гениально швырнул часики. Они ровнехонько улеглись на Елагинский остров, где находится парк. А куда указывает часовая стрелка?

Стрелка указывала на узкий мысок острова, обращенный к Невской губе.

— Как видишь! Случайностей не бывает! Каждая — фатальна.

Через полчаса на бронированном «Мерседесе», под охраной двух офицеров, я покинул петербургский Воль-фшанц Августа Эхо, так я называл про себя здание института — Волчье логово — которым руководил мой Учитель. Когда машина миновала последний пункт наружной охраны и выехала из огромных ворот. на одну из набережных города, я в очередной раз испытал приступ тоски по свободе. Правда, мне не запрещалось проводить свободное время как заблагорассудится. Я имел право даже выходить в город, но предпочитал избегать людей, отдыхая в бассейне, гуляя в оранжереях, загорая в соляриях закрытой зоны. Сбежать? От ясновидца сбежать невозможно. Да и зачем? Я до сих пор не знаю: кто я? Откуда пришел? Как мое настоящее имя? Где мой дом?.. А здесь оставалась надежда узнать о себе полную правду. «Как только ты прикончишь ее, — подчеркивал Эхо, — ты все о себе узнаешь, — и добавлял, — должен же быть у тебя стимул».

«Мерседес» свернул с Кировского проспекта ко входу в парк, и я вышел из машины. Офицер охраны протянул мне радиотелефон:

— Сегодня код генерала 3Г3. Мы будем рядом. Если возникнут проблемы, давите кнопку тревоги.

Меня удивило, с какой легкостью меня оставили без присмотра. Ведь если дом с похищенной будет найден, предстоит разборка с похитителями! — А это отчаянные головы и живьем не сдадутся.

Но вскоре леность охраны получила свое объяснение — Эхо хотел мне преподать урок полной свободы и посмотреть, как я смогу уцелеть в её объятиях.

…Стоял жаркий летний денек начала июня. На мне был легкий пиджак из светлого, шелка и легкие брюки. Я немного грустил, неужели никто никогда не узнает меня в лицо и не окликнет… но чем ближе был я к искомой цели, тем большее смущение испытывал — никаких домов здесь и в помине не было и быть не могло. Парк! Аллеи. Летние театры. Пивные павильоны. Несколько корпусов дирекции. Открытые кафе. Праздная толпа посетителей. Аттракционы. Перейдя по мосту на

Елагинский остров, я оказался в самой пустынной и заброшенной части парка. А выйдя в район, указанный стрелкой часов Сандрины Перро, обнаружил всего лишь заросший сорной травой да низким кустарником мысок, обведенный бетонным берегом, в который плескалась невская вода. Правда, здесь наконец появились чайки. Небольшая стайка птиц крикливо носилась над моей головой. Я огляделся не без уныния: удручающее фиаско! Дом с желтыми шторами на втором этаже… ржавая машина со снятыми колесами во дворе… все мимо! Я уже собирался позвонить Учителю, как что-то — желтым — блеснуло в траве недалеко от моих ног. Бог мой, я поднял с земли обрывок то ли афиши, то ли плаката, пожухлый от влаги, выцветший обрывок бумаги, на котором и увидел свой домик — чистенький, в два этажа, нарисованный, с веселенькими желтыми шторками… Это был плакат страхования жилья! А вот и машина! Тут же в траве валялась ржавая детская машинка — без колес! — забытая сто лет назад рассеянным карапузом. Облупленная красная краска. Пластмассовый шофер за крохотным рулем… Я еще пошарил глазами и увидел целлулоидную куклу-негритянку. Вот она моя террористка! У куклы не было левой ноги и правой руки.

Чайки с насмешливым воплем пронеслись над головой.

Я набрал номер связи и вызвал 3Г3, после чего сообщил Учителю о своей неудаче.

— На каком расстоянии раскидана эта чепуха?

— Примерно, на площади в пятьдесят сантиметров.

— Поздравляю! Обнаружить столь малую точку мало кому удается. А теперь, Герман, соблюдай предельную осторожность, — голос Эхо стал строг и сух, — выйди к набережной и посмотри налево…

Я прошел сквозь сорные заросли к бетонной полоске берега, посмотрел налево и прирос к месту — в ста метрах от меня, на воде, двумя канатами к стенке, был причален дебаркадер. Голубой домик с плоской крышей на металлической барже о трех окнах. Среднее окно задернуто яичного цвета занавеской. Пустая палуба. На жедезном борту намалевана белой краской цифра 313! Код Эхо и номер дебаркадера совпадали… о чем я тут же сообщил наставнику.

Дьявол! Он — сущий дьявол! А я — ученик дьявола.

— Не размахивай радиотелефоном, — окрикнул Эхо, — наверняка тебя уже заметили. Постой спокойно. Выкури сигаретку для отвода глаз и возвращайся к машине. Держись скучно. Их наблюдение идет через бинокль. Поздравляю, Герман. Ты почти угадал. Ошибка в сто метров — не считается. Понял, почему в резонансе возникло слово «качает»? Качает не дом, а дебаркадер на воде. На ужин заказываю бутылку шампанского брют.

— Мне самому вызвать милицию?

— Милицию? — удивился голос маэстро. — Зачем? Это не наше дело. Мы ищем истину, а не улики. Это интеллектуальное упражнение на тему резонанса и совпадений и только. Ты убедился, что звук является особого рода копией ситуации, вещи, человека. Ты видишь, что мир состоит из повторов, из совпадений, из репликаций. Заметил, что шафранный цвет занавесок идентичен цвету ремешка часов Сандрины Перро? А цифры на барже не только повторяют мой код — это была моя шутка, — а похожи на те, которые изображены на циферблате ее часов? Какая прелесть, не правда?

Я потерял дар речи:

— Но они же ее никогда не найдут!

— Конечно, — не найдут. Там же одни идиоты.

— Послушайте, генерал, ведь девочку вот-вот убьют. Дело идет к вечеру. Обмен сорван, и они намерены отомстить несчастным родителям! Вы думаете, слова о посылке отрезанной головы только шутка?

— Я так не думаю. Правда, они передумали. Пошлют только отрезанные ушки девочки. С головой много возни.

— И вам наплевать на ее жизнь?!

— Пойми, дурачок, — голос Эхо стал тревожным и ласковым, — мы не можем злоупотреблять своим даром и исправлять несовершенство вселенной. Это ее судь-

ба, а не твоя. Вспомни судьбу бедняги Хейро? Он лез в чужие судьбы и, потеряв дар, двадцать лет прожил в нищете. Чужая судьба священна. Своя — тем более. То, что я лезу в свою судьбу — очень опасно. На это нужны серьезные основания. Мое основание в том, что я считаю свою будущую смерть преждевременной. Вот почему мой враг вне законов бытия. Это очень тонкая материя, Герман. Ты мой ученик. Мое оружие. И я не могу рисковать тобой из-за какой-то писюхи. Немедленно возвращайся к машине! Это приказ! Ясно?

— Ясно. Слушаюсь. Иду к машине.

— Умница. Бегом марш!

Я спрятал радиотрубку в карман. Но решил делать по-своему. Быть в двух шагах от маленькой пленницы и ничего не сделать для ее спасения! Такое не укладывалось в моей голове… Пока Эхо поднимет тревогу, пройдет десять, а то и все пятнадцать минут. Я влезу в ситуацию и заставлю свою охрану пустить в ход оружие. Два офицера охраны из Вольфшанце стоят целой банды головорезов!

Кстати, Эхо разрешил мне носить газовый пистолет, и он был со мной в заднем кармане брюк. Все же — оружие.

Прогулочной походкой повесы я прошелся в сторону дебаркадера. Затем нагловато остановился напротив и облокотился на хилую железную оградку, которая преграждала путь. Меня наверняка заметили. Посмотрел на часы. Думаю, что охрана уже бежит в мою сторону… Затем открыто перемахнул через ограждение и спрыгнул на палубу с высоты полутора метров. Край баржи вплотную подходил к берегу. Ббум! — отдалось под ногами. Железный корпус баржи дрогнул от моего прыжка. Мертвый проснется. Но на палубе по-прежнему царила тишина. Я оглянулся на берег. Охраны пока не видать. Может быть, дебаркадер пуст?

Внутрь голубого домика вела дверь, на которой красовался висячий замок. Тяжелый амбарный замок в крупных петлях. Тогда я решил добраться до окон по карнизу, который шел над бортом дебаркадера. Черт! Чуть не угодил ногой в мертвую чайку… Ступив ногой на карниз, я убедился, что он достаточно широк, чтобы можно было пройти по доске и заглянуть в окна.

Шаг, второй…

Далеко внизу, в щели между бетонной стеной причала и стальным бортом баржи мерцала невская вода. Борт то наползал на стену, то отходил. Осторожней, Герман! — упасть вниз смертельно опасно: щель проглотит, а челюсти раздавят башку пловца о бетон.

Третий шаг, четвертый. Я заглянул в первое окно. Оно было ничем не закрыто. Какая неприятная комната! Хотя на первый взгляд ничего особенного. Типичная комната капитана… походная кровать, небольшая деревянная полка, уставленная книгами, преимущественно техническими, кресло рядом с кроватью, простой плетеный стол у стены, где видна закрытая дверь, да большой железный несгораемый шкаф — вот то, что бросилось мне в глаза.

Скучная картина.

Но стоило мне заглянуть в окно с желтыми шторками, как я чуть не сорвался с карниза. Шторки посередине были раздернуты и я узрел ужас во всех подробностях — на кресле-качалке, раскинув руки и ноги — босые ноги с розовыми ногтями! — сидела убитая женщина — в комбинезоне! — уронив голову в черном чулке из капрона! — на кровавую грудь. Ее расстреляли в упор, и кровь продолжала еще вяло сочиться потоками мертвого клея на солнечный пол. Значит, стреляли недавно…

Матрас для похищенной девочки был пуст, тут же на полу валялось красное одеяльце! Как я все угадал! Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Там, на пороге, мертвело еще одно тело. На этот раз огромной черной собаки в красном ошейнике! Дог был так же расстрелян в упор и зиял кошмарными дырками в животе.

Шатаясь, я стоял на карнизе, скрученный приступом рвоты, цепляясь руками за щели в деревянной стене.

Прошло минут пять прежде, чем я смог двинуться дальше.

Охраны по-прежнему не было видно.

Но то, что я увидел в последнем окне вообще не укладывалось в голове.

Я увидел просто обставленную комнатку с низким потолком и с широким камином, одним из тех, которые встречаются в старинных домах. В одном углу стоял комод; другой угол занимала узкая кровать, покрытая белым одеялом. Поверх одеяла лежала раскрытая книжка. Слева от окна находился туалетный стол. Так вот, в центре комнаты в большом старомодном кресле, обитом цветным материалом, сидела лицом ко мне какая-то безобразная старушенция с вислыми щеками в крупных бородавках, с отвисшей нижней губой, в круглых очках на ноздреватом носу, в старорежимном чепце и клевала носом. На коленях она держала голое веретено. Да! Под потолком над ее головой висела клетка, полная волнистых попугайчиков. Можно было представить как они шумят, но я ничего не слышал, словно сам стал старухой. Бабуля не замечала, что сзади, на пороге двери, открытой в соседнюю комнату, видна голова убитой собаки. Еще одна дверь вела на палубу, и она была нараспашку. Я прошел до конца карниза, спрыгнул на палубу и возник на пороге. Старуха продолжала дремать.

— Эй, бабушка… — осторожно позвал я, соблюдая опаску.

Древность даже сладко всхрапнула.

— Бабуля, — я тронул ее за плечо.

И тут старая тварь очнулась. По вислым щекам прошла судорога пробуждения, ветхие веки открылись, на меня уставились бесцветные глаза, рот ощерился, показывая ряд молодых белоснежных зубов, годных красотке, но никак не столь безобразной старости.

Я не успел отпрянуть, как тварь с поразительной ловкостью ударила в лоб веретеном. Деревянное острие с такой силой пробило кожу и стукнуло в череп, словно это была рука молотобойца. И я упал на пол. Но упал как-то странно. Потеряв силы управлять любым своим членом, обливаясь кровью, с закрытыми глазами я сохранял полную чувствительность, и не только слышал, что происходит надо мной, но и смутно видел происходящее.

— Откуда этот хрен с горы? — сказала старуха мужским голосом.

— Обыщи его, — приказал другой мужской голос. Старуха легко перевернула меня на живот и профессионально обнаружила газовый пистолет и радиотелефон.

— Газон. Вертушка.

— По виду вроде бы фраер.

— Мочить? — старуха пнула в бок тяжеленной бутсой.

— Не доказано. Наколки есть?

Старая тварь содрала мой пиджак и заголила рубашку… Сохраняя прежний облик средневековой ведьмы в крахмальном чепце и в круглых очках, она действовала как молодой бандит. Это выдавали и хватка сильных мужских рук, и голос с хрипотцой.

— Голый. Не наш. Мочить?

— Скинем в подвал к лягушкам.

— А они его не сожрут? — рассмеялась старуха.

— Потащили!

Старуха и ее напарник, которого я никак не мог не то что разглядеть — даже увидеть не мог, грубо и жестоко схватили за руки и за ноги, и потащили в неизвестность.

Я окончательно понял, что стал жертвой собственных галлюцинаций и не вижу того, что происходит на самом деле. Только слух сохранил нормальное восприятие.

Нo когда я вырубился? И почему? И где — черт возьми! — моя охрана? Где офицеры с пушками?

Меня сбрасывают на палубу. Затем раздается визг и хлопок металла о металл. Это открыли люк. И я лечу в кромешную темноту, ногами вперед, пока не ухожу в гадкую теплую склизкую воду, полную каких-то юрких гадов. Ноги касаются дна. Удар. Я с головой ухожу в зловонную жижу. Если бы моя голова не работала как часы, то здесь я бы и нашел свою смерть. Но я встаю на ноги и понимаю, что уровень воды чуть выше пояса. Что-то колючее и мерзкое задевает мои руки. Нечто касается ног. Вода вокруг кишит непонятной нечистью. Но что это, я не могу разглядеть. В трюме баржи не видно ни зги. Воздух полон отвратительных миазмов.

Стараясь не упасть, ступая по скользкому дну бассейна, выставив руки вперед как слепой, я бреду вперед в поисках края корыта, в которое угодил. Внезапно получаю чувствительный укус в ногу. Что-то скользкое и колкое хватает меня мелкой пастью, усаженной зубами. Кусает и тут же отпускает. Хлопая по воде руками, чтобы распугать зубастую сволочь, я добрел до края корыта и ухватился слепыми руками за борт.

И тут вспыхнул свет!

Точнее — и тут я увидел лампочки, которые тесной гирляндой висели над головой, освещая прямоугольный бассейн полный кожистых хвостов с узкими мордами, где сверкали кругляшки злых глаз и норки глубоких ноздрей. Снизу к плавающим хвостам были приделаны куцые лягушачьи лапки с перепонками между когтями. Так — по частям — не веря собственным глазам я узнал, что зубастая нечисть, что кишела вокруг — это крокодильчики! И я стоял по пояс в той теплой жиже, где они резвились хороводом рептилий под жаром ламп, окруживших бассейн. Если бы гады были побольше, я бы был разорван на части. Содрагаясь от омерзения, я вылез из железного ящика, сырой с головы до ног, заливая металлический пол зловонной лужей. Вылез и огляделся глазами полными паники. Да, я был сброшен в трюм чертовой баржи, но что это? Кроме бассейна с рептилиями, мой взгляд обнаружил целый зверинец! Виварий с сонными ящерками величиной с таксу. Сетчатые ящики, набитые черепахами и черепашками: Вольер, где каменели иссиня-чер-ные игуаны с открытыми алыми ртами. И прочая сонная нечисть в кожуре хрустких шкур, в облатках чешуи, в кожистых панцирях и панцирях костяных. Ад, да и только!

Отжав воду из брюк и пиджака, выкрутив рубашку, вылив жижу из туфель, кое-как обсохнув в лучах греющих ламп, сам похожий на нечисть с маленькой пастью, с мокрым жалом гребешка между глаз, я вскарабкался по металлической лесенке к люку и попытался откинуть крышку напором плеча. Не тут-то было! Прижав ухо к изнанке палубы, я услышал отчетливый выстрел. Один, второй. Затем пистолетную пальбу перекрыла автоматная очередь. Вот прокатил бег ног. И все стихло. Я был уверен, что охрана наконец накрыла проклятую баржу, и стал что есть мочи звать на помощь, орать, колотить кулаками в неподвижный люк. Напрасно! Прошло десять, двадцать минут, — полчаса! Никто не пришел мне на помощь… и тут я расслышал насмешливый свист, виртуозную фиоритуру, которая вилась из глубин трюма к моим ушам вроде исполинского танцующего волоса. Я с изумлением оглянулся на свист, в котором узнал — нарочито медленный — пассаж из увертюры Россини к «Севильскому цирюльнику». Его издавала исполинских размеров тварь, обвившая качели, подвешенные к потолку незамеченного мной прежде вольера. Волнующий волос звука уходил в исток звучания, в тесное логово змеиного рта, где вибрировал бледный огонь поганого жала, ростом с двузубую вилку для жарки котлет. Это был сетчатый питон. В жерле тропического гада свист набирал высоты и силы, приобретая зримые очертания не волоса уже, а гнутой органной трубы, заглоченной в узорную кожу удава.

И тут я расхохотался от шока и паники.

Кажется кошмар находил объяснение — все это урок мага! Нравоучение великого медиума! Внушение Августа Эхо!

Во весь голос, громко и ясно я потребовал от Учителя немедленно прекратить опыт, похожий скорее на издевательство, чем на урок.

Трюм ответил плеском, возней, шорохом, скрежетом; словом, — молчанием.

— Генерал! Я вас слышу! — заорал я во всю глотку.

Мусс! Ас! Шу! — ответило эхо с удвоенной силой.

Сессимуссишимуссис… прошипела змея, насмешливо, как пар из ноздрей адского чайника в преисподней.

Не буду описывать еще целый час своих мук, что я провел в заточении, прежде, чем обнаружил иллюминатор в правом борту баржи, сумел его открыть изнутри,

а затем выбраться наружу, и упасть в воду с высоты пяти-шести метров.

Я вылезал ногами наружу, потому удачно ушел в воду — солдатиком — а вынырнув, оказался именно в том роковом просвете, который отделял пришвартованную баржу дебаркадера от причальной стены. Слева — ржавый железный борт, справа — старый щербатый бетон в лохмах зеленой слизи. Холодная невская вода. Ночь. Лунный серп в злобной усмешке… Одно движение боковой волны — моя голова лопнет, как грецкий орех в щипцах смерти. И хотя борт баржи имел крутизну, и между головой и стеной — наверное — останется небольшой зазор, в котором можно спастись, я не собирался ждать, когда это случится и плыл отчаянно изо всех сил в узком просвете воды между Сциллой и Харибдой.

Когда до выхода из роковой щели оставалось меньше трех-четырех метров, я заметил впереди себя плывущий предмет. Нечто черное и живое. Человек? Черепаха с проклятой баржи?… предмет выплывает из тени на свет… можете представить мою оторопь! — это была голова огромной черной собаки. Не замечая моего присутствия, она первой пересекла водное пространство между баржей и берегом, выбралась на галечную отмель — черное четы-рехлапое изваяние черта с острыми ушами. Отряхнулась от воды и только тут посмотрела в мою сторону, — сверкнул злобный взор лунных глаз, как два лунных зайчика, посланных мне прямо в лицо двумя круглыми зеркальцами, — и пес растворился в ночной темноте лесной чащи.

Казалось бы, мои страдания близки к концу… я благополучно выбрался из западни, остался жив, отделался легким испугом, получил в лоб веретеном… вокруг меня оживленный и многолюдный вечерний парк… ничего подобного! Кошмар, наоборот, словно входил во вкус и набирал оборотов.

Выбравшись за псом на галечную отмель, стуча зубами от холода, выжав как мог измочаленное белье и верхнюю одежду, я с удивлением обнаружил себя чуть ли не в дремучем лесу, на берегу широкой и быстрой реки. Все мои попытки обнаружить баржу, с которой я только что шлепнулся в воду, оказалисоь тщетны… Может быть меня отнесло потоком воды дальше, чем я рассчитал? Но бог мой, где я? Даже если меня прибило к самой дикой части Елагина острова, я должен был бы видеть на другом берегу — через узкий рукав Невы — многоэтажные дома Приморского проспекта, идущие к метро «Черная речка», огни сотен квартир, поток автомашин, зигзаги рекламы… ничего этого не было и в помине. Мой глаз холодел при виде все той же дикой чащи, которая подступала стеной мрака к галечным плесам противоположного берега.

А небо! Dryxoe чернильное скопище мрака с диском полной луны. Но ведь минуту назад это было светлое небо над Балтикой, легкое и высокое, и месяц был тонок и светел… Может быть меня отнесло к Крестовскому острову? Или галлюцинации продолжаются? Но тогда почему я вижу свой мокрый пиджак, брюки, туфли из светлой кожи от «Харриса»? Достаю из кармана пиджака сырую пачку сигарет «Кэмал»? Чиркаю газовой зажигалкой… крохотный огонек, вот и все мое оружие.

А может быть мне вкололи 500 микрограмм ЛСД, и я валяюсь на койке, накрытой больничной клеенкой, в луже собственной мочи? И мерзну, ворочаясь с боку на бок? Телом в психушке, душой на лесном берегу…

Беззвучный полет ночной совы привел меня в чувство.

Надо искать Санкт-Петербург! И я устремился по еле заметной тропинке в густую чащу безмолвного леса. Частокол стволов был настолько высок, что я, как ни задирал голову вверх, не мог увидеть кроны. Я казался себе пигмеем рядом с такой внушительной колоннадой ночи.

Тропинка, между тем, была чиста и утоптана настолько, что я смог припустить бегом, чтобы согреть продрогшие кости. Вскоре бег мой отяжелел, тропка пошла в гору, все выше и выше, и внезапно вывела меня на край горной гряды, на проселочную дорогу, откуда открывался просторный вид на панораму окрестностей. Боже! Как он был дик. Сплошной лес, гребни чащоб, скалы поросшие ельником, и только в одном месте глаз натыкался на признак человеческой жизни — угрюмый контур старинного замка! Без единого огонька света, в потоках черного мха на каменных стенах, в бородах терновника. Только в одном единственном месте голо мерцала лунная лестница из благородного мрамора.

Я окончательно спятил!

Может быть злая сила перенесла меня в Павловск? И я вижу перед собой руины дворца паловской эпохи? Я посмотрел на часы. Электронные цифры показывали два часа ночи. Сам вид этих цифр, само мигание сигнальных точек на экране тоже казалось кошмаром.

Вдруг я услышал явственные человеческие шаги и стал участником совершенно непостижимой встречи с двумя нищенскими фигурами. Одна из которых тащила на согбенной спине вязанку хвороста, а другая — при виде меня — сняла с головы шапку и почтительно остановилась.

Я приблизился и разглядел двух старых людей — старика и старуху под тяжестью связки. И что же я сделал? Вместо того, чтобы спросить, куда меня занес черт, и где, наконец, город — я вдруг стал против собственной воли живо интересоваться тем, что это за башни возвышаются над густым лесом? И услышал в ответ буквально следующее: «Государь мой, — сказал старик, — вот уже пятьдесят лет минуло с той поры, как я слышал от моего отца, будто в этом замке спит принцесса и прекраснее ее нет на свете; будто она должна проспать там сто лет и пробудит ее королевский сын, которому она суждена».

После чего фигуры пропали из моих глаз, а я окончательно убедился, что захвачен логикой кошмара, и неведомая сила тащит меня дальше — все ближе и ближе к голой мраморной лестнице посреди лесной чащобы.

Пытаясь очнуться, я принялся хвататься руками за баллюстраду, чтобы остановиться на месте, но руки не слушались меня, пальцы, любуясь полировкой лунного мрамора, ласкали перила и только! А ноги сами несли вверх по лестнице. Когда кончилась череда белых маршей, я вышел в большой передний двор, где увидел картину наводящую ужас. Здесь царило страшное безмолвие: образ смерти являлся повсюду, и везде кругом распростерты были тела людей и животных, казавшихся мертвыми. Взрослые и дети, мужчины и женщины, собаки и овцы, мертвые свиньи, куры, утки, щенки. Я шел как в дурмане, перешагивая через тела. Но запаха тленья не чувствовалось, казалось, что вся эта мертвая площадь только лишь спит, погруженная в магический летаргический сон. Уже входя в покои, я наткнулся на тело огромной черной собаки в ошейнике из красной кожи с шипами. Именно ее я видел час назад на берегу! Я попытался пнуть скотину, которая притворяется мертвой, но ноги не послушалась.

И только пройдя покои, полные кавалеров и дам в кринолинах, я вдруг вспомнил, что кажется я уже где-то читал об этом: замок, окруженный непроходимым лесом, красавица-принцесса, спящая сто лет в ожидании принца… вот сейчас я пройду еще несколько залов и увижу ее в комнате, украшенной золотом, на постели под балдахином. Где я читал о том, что сейчас вижу?

И стоило мне только приступить к разгадке кошмара, как я тут же заметил, что меня обманывают, например, у дворца. нет потолка! И над головой, над узорными стенами в гобеленах чернеет звездное нёбо, а у одной из спящих дам живы бархатные ресницы над мертвыми щечками — она подглядывает! А в железном шлеме рыцаря в нише, в прорези на лице горит взляд живых глаз! А у пса на ковре подрагивает кончик хвоста! а рука мертвеца, упавшего с головой на стол, осторожно — чтобы я не заметил! — стискивает рукоять кинжала, торчащего из пыльного поросенка на блюде… притворное царство готово в любой миг очнуться и наброситься на живого человека.

А вот и комната, пышно отделанная золотом, на постели под балдахином с раздвинутыми занавесками лежит принцесса, полная очарования. Кроме спящей в комнате никого не было, если не считать каменной птицы с туловом льва, крыльями летучей мыши и грудью женщины, которая сидела на краю стены. Я сделал шаг в сторону кровати и с ужасом узнал в спящей красавице свою соседку по ночному купе! Она казалась такой невинной, а улыбка во сне была так лучезарна, что мне стоило невероятных усилий, чтобы вытащить из под подушки тяжелый дамский револьвер в золотом корпусе, тот самый, который я уже видел в сумочке на купейном столике! Я решил выстрелить прямо в висок, чтобы убить врага наверняка, но стоило мне только коснуться стволом лилейной кожи, как она открыла глаза и сказала со вздохом: «О! Как долго я спала…»

Спящая красавица! Сказка Перро! Вспомнил я тайну кошмара, и разом мертвое царство пробудилось с гулом и плеском: залаяли собаки, заговорили дамы и кавалеры, вспыхнул огонь в каминах, зажурчала вода в фонтанах, зазвучали скрипки и гобои в руках оркестрантов, запрыгало сало на раскаленной сковородке, засновали пауки в паутинах, раскрылись чашечки цветов, а кошмарная птица из каменной превратилась в живую, химера встряхнула перьями и схватила меня кривыми когтями поперек туловища и взмыла к звездам, под диск луны, размахивая крыльями нетопыря. Ее адский клюв принялся терзать мое тело с такой силой и яростью, что я заливался ручьями крови, бессильный что-либо предпринять. Тварь взлетела настолько высоко, что я успел окинуть умирающим взглядом панораму бесконечного леса, который, как густая волчья шкура, покрывал холмы, склоны гор, отроги острых хребтов. Волк был только что освежеван, и изнанка шкуры сочилась кровавой сукровицей, проступая из почвы при каждом шаге, как вода на заболоченном лугу. Луна заливала густой мех лесов, проплешины перелесков, загривки елового бора фосфорическим светом гнилушки. Кто сотворил этот мир, полный злобы? И хотя химера унесла меня в поднебесье, уши слышали, что лес полон отчаянных криков: волки пожирали путников на ночных полянах, мачеха терзала бедную падчерицу, родители уводили в лес голодных детей, муж убивал седьмую жену, людоеды преследовали детей, бабушки пожирали внучек, отец резал спящих дочурок. И вся эта кошмарная шкура стремилась схватить и проглотить подлунное тихое море: лесные лапы двумя каменистыми мысами обнимали спящий залив, а волчий череп — еловой горой — блестел на мелководье. И тут птица, ликуя, растерзала меня на куски, и я стал падать на землю ошметками человечьего мяса. Рука упала в котел ведьмы, ноги врезались в море, сердце шлепнулось на сковородку, где подскакивало сало, а голова, вращаясь, стала падать из поднебесья — камнем — на ночной город, в котором я наконец узнал Санкт-Петербург!.. Город всплывал из мрака, как колесо огненной дыбы. Я уже отчетливо различал стрелку Васильевского острова, колоннаду Биржи, Ростральные колонны в белых огнях, широкую чернильную полосу Невы, шпиль Петропавловки. Земля приближалась стремительно, только ветер свистел в ушах. А вот и обозначилась точка моего падения — Александрийская колонна в центре Дворцовой площади! В полном сознании ужаса, вращая от страха глазами, я падал ровно на крест, который властно простирал в вышине крылатый ангел. Падал до тех пор, пока не ударился о перекладину распятия и, подпрыгивая, не покатился по ангельской хламиде к ногам ангела, а оттуда — вниз на основание исполинского столпа. Покатился, чувствуя холодный дух продрогшего камня, покатился, чувствуя как моя кожа облипает грязью и мусором, вопя и крича мертвым ртом. Не имея рук, я пытался удержаться у ног исполина, но не удержался, а свалился ниже, на квадратную площадку у навершия колонны, но и там не зацепился зубами о камень, а полетел вдоль идеальной торжественной прямой линии славы мусорным окровавленным кочаном капусты прямо на крышу «Мерседеса», который стоял у основания монумента. Удар! И голова скатывается на капот, и видит за ветровым стеклом дрогнувшие лица офицеров охраны.

Только тут я пришел в себя.

— Вы в порядке? — надо мной склонилось тревожное лицо.

Я могу только кивнуть: «да». Кошмар кончился. Я обнаруживаю себя на заднем сиденье знакомой машины. Офицер вытаскивает жало шприца из вены на сгибе левой руки. Пиджак снят, рубашка закатана выше локтя. В салоне пахнет духом больницы. «Мерседес» выезжает с площади на Невский проспект. Я вижу, что мои руки перепачканы кровью.

— Докладываю! — кричит в трубку радиотелефона второй офицер, — Герман пришел в себя. Вызовите врача, у него разбит лоб, мелкие порезы на пальцах обеих рук, ссадины на голове.

Я пытаюсь улыбнуться. Улыбка выходит вымученной и жалкой.

Я встретился с маэстро только на третий день.

Я боюсь его гнева, за то, что не подчинился приказу и прошел к проклятому дебаркадеру, но… но характер Учителя предугадать невозможно. Эхо был весел, оживлен, в прекрасном расположении духа. Как всегда безукоризненно одет, выбрит идеально, надушен.

Я же наоборот выглядел далеко не блестяще: заклее-ные пластырем порезы на лице, забинтованные пальцы на обеих руках, ммда.

— Угощайся! — он подвел меня к лабораторному столу, где стоял стеклянный ящик с землей. — Угощайся зрелищем, Герман! Шампанского ты еще не заслужил.

В стеклянном ящике наспыпан тонкий слой чернозема, в котором блестит множество червей.

— Какая мерзость! — я отшатнулся: все ползучее, скользкое, змеиное вызывало во мне отвращение.

— Напротив —какая красота! Это планарии. Весьма распространенные черви. Но в их банальности есть одна великая и мрачная тайна. Срок жизни червя как бы три-четыре года. Почему как бы? Потому что, начиная стареть, терять подвижность, цепенеть часами, наш червь в один прекрасный день цепляется хвостом за камешек и… раз! Разрывает свое туловище на две части. Казалось бы самоубийство? Но нет. Через недельку у хвоста вырастает новая свежая голова, а у головы — гибкий молодой хвостик. Вскоре бывшие половинки достигаюют обычного размера. Они молоды, жадны и подвижны. И снова способны размножаться половым путем.

— Одним словом, — Эхо вскинул верх указательный палец, — перед нами абсолютно бессмертное существо. По сути — один единственный колоссальный супер-червь Феникс! Вечный змий, опутавший земной шар исполинской соплей. Не правда-ли, мрачная картина?

Я согласился.

— Но меня волнует не бессмертие этой замечательной дряни, а тот факт, что оторванный хвост выращивает голову, то есть мозги червя; или другими словами информация, или, еще точнее, текст жизни равномерно разлит по всей длине червя, а не сфокусирован в одной точке. Скажем, в голове! А так как миром правит симметрия, то, следовательно, подобное явление разлито по всему мирозданию. Любая точка способна отрастить голову! Любой квадратный сантиметр пространства полон величайшего символизма и наполнен глубочайшим смыслом. Нет пустых и ничего не значащих мест и пробелов. Любой фрагмент представляет сплошной текст жизни. Нужно только лишь научиться его читать.

Мне не терпится перейти к делу, обсудить с Учителем кошмарную историю похищения Сандрины Перро, мои поиски, посещение дебаркадера, провал в глубокую галлюцинацию… наконец не терпится узнать — жива она или нет? Но я уже знаю, что вопросы задавать нельзя прежде, чем сам маэстро не затронет нужную тему.

— Итак, вывод первый, — говорит Эхо, — все есть во всем. В любой произвольно взятой точке мы найдем именно то, что ищем. А кого мы ищем?

— Мы ищем врага, который угрожает вашей жизни, маэстро.

— Правильно! Значит в истории с похищением Сандрины мы вполне можем найти и историю нашего врага. И может быть, даже узнать его имя.

Я вздрогнул — впервые Учитель сказал нашего врага.

— А теперь скажи, что это такое?

И маэстро указал на стеклянный шкаф, в котором по матовой стене вился вверх обыкновенный вьюнок, с граммофончиками лилейных цветов.

Я хотел было сказать, что это обыкновенный… но во время вспомнил гнев Учителя против этого слова.

— Это… вьюнок.

— Правильно, Герман, — усмехнулся маэстро прочитав мои тайные мысли, — под солнцем нет ничего обыкновенного. Это именно обыкновенный необыкновенный вьюнок. Не вьюнок даже, а форменная змея! Мало кто из цветов способен так искусать интеллект. Суди сам, у вьюнка нет ни глаз, ни ушей, вообще никаких органов для оглядывания окрестностей, он слеп! Однако его усик уверенно направляется к гвоздю, который вбит от кончика побега не менее чем в метре. Представь себе, что покойник видит из могилы бабочку, которая уселась на его могильную плиту, погреться на солнышке. Именно это происходит с вьюнком. Он видит сквозь землю!

— Больше того, — продолжал маэстро, — если на равном расстоянии от побега вбить два гвоздя, один из которых будет загнут и ржав, а второй новенький, то наш ползучий гаденыш устремится именно к ржавому и кривому гвоздю, потому что за него легче уцепиться усиком. Больше того! Я для опыта отмечал точкой фломастера место, куда будет вбит завтрашний гвоздь. И что же? Побег решительно, устремляется к точке, к гвоздю которого еще нет! Может быть, он не так слеп, как притворяется? Тогда я стал отмечать будущую точку для гвоздя на плане стены в своем блокноте. И что же, Герман?

— Вьюнок рос в направлении тайной точки?

— Да, черт возьми! Казалось он заглядывает мне через плечо. Подглядывает, где я помечу тот будущий гвоздик. Тогда я вообще отказался сам определять точку для гвоздя, а доверил выбор генератору случайных чисел. Только тогда мне удалось сбить вьюнок с толку, и он тянулся не туда, куда следовало. Но и то не всегда. Очень часто, ясно нарушая процент возможных случайностей, вьюнок верно угадывал направление роста. Угадывал за день, за два, а один раз за неделю до того, как лаборант вбивал гвоздик.

В досаде на вьюнок, Эхо открыл стеклянную дверцу и оборвал верхний цветок, скомкал в душистый шарик и кинул на пол.

Порой старик вел себя как капризный ребенок.

— Что из этого следует, Герман? Увы, есть только одно объяснение феномену вьюнка. И объяснение крайне неприятное — Бог; прибегнем к такой вот условности, чтобы не тянуть цепь доказательств слишком далеко, так вот, Бог творит из будущего. Оно готовым надвигается на нас как абсолютная неизбежность, и вьюнку дано видеть будущее. Вьюнку! Планарии! Крысе, которая, зная будущее, бежит с корабля, обреченного затонуть в море.

Глаза ясновидца метали молнии:

— Наш сопливый зеленый вьюнок немножечко ясновидец, Герман!

— Что же в этом плохого, Учитель?

— А то. К первому выводу о том, что любая точка бездонна символическим смыслом, примыкает второй вывод — многим дана возможность увидеть будущее. И, наконец, вывод третий: наш враг как вьюнок может заглянуть вперед времени. Он знал, что ты явишься на дебаркадер и готовил тебе смертельную западню!

— Мне?! — я был так удивлен, что Эхо рассмеялся, и пригласил меня следовать за собой.

Выйдя в коридор, мы спустились на лифте на первый этаж, и прошли в огромный ангар — я никогда раньше здесь не был, — рде я, к своему несказанному удивлению, увидел, стоящую на стальных распорках, на цементном полу ту самую баржу-дебаркадер — 3Г3 — которая позавчера чуть не раздавила мою глупую голову бортом о стенку причала…

— Ого! — только и сказал я тихо.

— У нас все очень серьезно.

— Ммда…

По команде генерала под потолком зажглись мощные прожекторы и снопы электросвета четко и ясно озарили дебаркадер. Вид его палубы, залитой кровью, голубой домик с желтыми шторами в среднем окне, ржавый борт с крупно намалеванной цифрой, плоское днище в изумрудных космах наросшей дряни — все это будило в моей душе самые неприятные воспоминания!

Учитель наоборот был захвачен величиной наглядного пособия.

— А теперь мы перейдем к центральной теме размышлений о том, что же случилось с тобой, и каким образом в истории Сандрины Перро просвечивает история нашего — нашего, Герман! — врага. К уроку о роковых совпадениях. К теме отражений в зеркале.

— Сначала обозначим исходную точку. Как известно, в жизни случаются, порой, совершенно необъяснимые совпадения. Вот одно из них. Исторически достоверное, классическое и общепризнанное… За день до своей гибели — 28 июля 1900 года — итальянский король Умберто I познакомился со своим двойником, хозяйчиком ресторана в городке Монца. Он был не только точной копией короля, но также от рождения носил имя Умберто, но и родился в тот же самый день; что и монарх. Кроме того, супругу двойника звали так же как и королеву — Маргарита. Даже венчались они в один день.

Впрочем, этот факт возможно был устроен самим двойником, который уже с молодых лет знал как похож на короля, хотя другое сходство устроить сложнее — да и к чему? — он купил ресторанчик в тот день когда Умберто I короновался.

На этом цепь симметричных совпадений не закончилась. На следущее утро Умберто I пригласил своего удивительного двойника с собой в экипаж, чтобы ехать на открытие спортивного праздника, но тот не явился в назначенное время. Монарху было доложено, что на рассвете его застрелил неизвестный грабитель. Король был огорчен столь неприятной неожиданностью, но не увидел в этом предупреждения себе, отправился в экипаже на праздник, где через два часа был застрелен прямо на улице анархистом… Что из этого следует?

— А из этого следует, — продолжил маэстро, — что мир в тайне, которая иногда становится явной, пронизан насквозь, вдоль и поперек, необычайным сходством! По сути, мир состоит из симметричных подобий, собран из совпадений, как любой текст собран из одних и тех же букв, в разных комбинациях. Но увидеть такого рода текст дано только посвященным. Профаны его никогда не прочтут, потому что — повторяю — симметрия промысла чаще всего скрыта от глаз. Случай с Умберто I — насмешка Провидения, прозрачный намек человеку о том, что абсолютно все схвачено замыслом. Те же Паули и Юнг давно утверждали, что совпадения являются всего лишь видимыми проявлениями неизвестных принципов природы. А фатум есть точка схода свободы воли. Так вот, Герман, по-моему я открыл эти принципы.

На этих словах Эхо подвел меня к тому месту, где на полу ангара лежал аккуратно вырезанный кусок земли из парка. Я узнал сорную траву, примятую собственными ботинками, увидел брошенный мной пожухлый обрывок страхового плаката с моим домиком, ржавую машинку без колес с пластмассовым шофером, куклу негритянку без руки и ноги…

— Зачем вы подобрали этот мусор?

— Придержи язык, глупыш, — чиркнул голосом Эхо, — это не мусор, а бисер, который истина мечет под ноги свиней. Это наглядный сантиметр мира, который при надлежащем анализе поразит ум аналитика глубиной смысла и величайшим символизмом. Если взглянуть на этот мусор, Герман, с точки зрения поиска совпадений, то мы сразу увидим, что в рамках ведущего желтого цвета совпадают: яичный цвет штор на рекламе страхования жилья и цвет занавесок на дебаркадере, а оба этих оттенка созвучны цвету золотистого ремешка на часах Сандрины…

— Она жива? — уцепился я клещем за произнесенное имя.

— Ответ ты получишь в конце урока… Учись терпению, Герман. И следи за мыслью — совпадает так же золотой курчавый парик, который натянула тебе на голову девушка из купе. Увы, ты его потерял, но я хорошо помню как он выглядел. Рифмуется и цвет ремешка Сандрины с золотым револьвером моего врага, который ты успел разглядеть в сумочке девушки… Словом, цвета двух жизней совпадают. И смысл этих созвучий для нас в том, что история похищения Сандрины Перро видимо симметрична истории нашего врага! Что-то в их судьбах одинаково. Что? Скоро мы это выясним. Но уже сейчас можно сказать, что и там и тут в дело замешаны деньги, и деньги немалые, ведь желтый цвет — это знак золота.

— Я думаю, что черный цвет здесь тоже неспроста, маэстро. Черный цвет сломанной куклы-африканки. Черный пес, который плыл впереди меня ночью…

Тут я осекся, я ведь еще не рассказал подробности своего кошмара Учителю.

— Я видел весь твой сон, Герман. И несколько раз прокрутил его в голове.

Я съежился, как от удара. Как ужасно, когда читают твои мысли!

Последнюю мысль Эхо оставил без комментариев.

— Ты абсолютно прав, Герман, черный тоже виден в обеих судьбах. Нечто черное, в самых разных обличьях, преследует моего врага… Может быть это я сам? —рассмеялся маэстро.

— Но если посмотреть на мусор еще раз, то мы увидим, что он обращен к тебе, Герман.

— Каким образом?

— Судьба недвусмысленна предупреждала тебя: стоп! дальше ни шагу. Вспомни символику цветов: сначала ты увидел зеленое пятно травы на земле. Затем желтое пятно — обрывок плаката. После чего разглядел красный цвет детского автомобильчика. Тебе в глаза сигналили языком правил дорожного движения. Вот откуда и автомобиль, ключ к сигналам, и цвета семафора — зеленый означает иди, желтый — берегись, а красный — стой на месте! Иначе тебя ждет черная участь гибели. Ведь последним ты увидел черную куклу.

— Простите, маэстро. Я вел себя глупо и не подчинился приказу вернуться к машине.

— Ты уже хорошенько наказан за это! Так вот, я сразу прочитал эту символику предупреждения и задумался: как с.тобой поступить? Я уже знал, что ты не подчинишься и полезешь спасать Сандрину. Ты правильно рассчитал — охрана ввяжется в дело и пленница обретет свободу. Но! Но ценой ее спасения должна была стать твоя жизнь, глупец. Я видел, что ты можешь погибнуть в воде. Я знаю, что ты не случайный человек в моей жизни, ты моя последняя надежда расправиться с ней. И все же я принял вызов судьбы и решил отменить ее приговор!

— Неужели все было так серьезно?

— Пойдем, проследим шаг за шагом, как была устроена твоя западня, — и маэстро пригласил меня следовать за собой.

Мы направились к дебаркадеру, на палубу которого с бетонного пола поднималась крутая лесенка, типа тех, что подают к борту самолета.

— Но, Учитель, разве можно отменить приговор судьбы? Я этого никак не понимаю! Вы сами только что подчеркнули вывод о том, что Бог творит из будущего и отменить приговор невозможно?

— Ты как всегда торопишься с выводами. Я говорил не так категорично, как ты повторяешь, Герман. Да, будущее готово, но судьба человека схватывается не сразу. Судьба подобна прибою, который омывает жизнь человека. Когда она наступает — ее приговор неумолим, а когда волна отступит, человек становится на миг свободен и может написать на прибрежном песке все что угодно. Мир мерцает, а судьба немного обезьянничает, копируя и передразнивая Промысел.

— То есть то, что случится через секунду отменить невозможно? Так? И кирпич упадет на голову жертвы, но то, что будет через час изменить еще возможно? Я правильно вас понял, маэстро?

— Час тоже весьма жесткая структура и повлиять на нее — адский труд. Лучше сказать так — человеку дано утром повлиять на то, что будет вечером, в детстве на то, что произойдет в старости. Судьба как парк культуры и отдыха, где случился кошмар, Герман, ты можешь пойти вправо по тропинке или вернуться назад к фонтану, ты можешь скушать мороженое или не есть его, а покататься на «русских» горках, но… но! План этого парка тебе изменить не удастся. Хотя, есть исключения из правил, вспомни тех кто умеет заглянуть в будущее.

— Вьюнок?

— И ясновидец! Он видит, где расположены вход и выход из парка судьбы и, не меняя плана, он просто уходит из парка, чем приводит Бога в дикую ярость. Ха, ха, ха!

Рассмеялся маэстро ироническим смехом и добавил:

— А вот вьюнку из парка уйти не дано!

С этими словами мы поднялись на палубу дебаркадера. Баржа, стоящая посередине ангара, была обведена по бетону жирной чертой белой краски.

— Здесь кончается воля случая, — подчеркнул Учитель энергичным жестом руки, — и начинается час фатального промысла. Будь внимателен, Герман, и ты убедишься, что мир насквозь пронизан величайшим символизмом. И выбрав, как бы случайно, историю похищения Сандрины, ты выбрал на самом деле историю моего врага, а заодно и свою смерть.

Вся поверхность палубы была тщательно размечена на квадраты, каждый из которых был пронумерован. Пестрели стрелки. Некоторые квадраты были градуированы по сторонам. А мои следы были нарисованы цепочкой обведенных подошв, с дотошностью маньяка.

Как только мы оказались вдвоем на палубе, я сразу почувствовал неясную тревогу. Но не придал этому значения. Подумал, что на нервы давит пережитый кошмар. Кроме того, присутствие великого медиума, фигуры охранников вдоль стен ангара, лучи света с потолка — все это придавало моим страхам несерьезный вид.

И все же я робко спросил:

— Здесь все безопасно?

— Абсолютно, — удивился маэстро, — я только .что получил рапорт об этом.

Действительно, у трапа нас встретил офицер охраны и протянул на подпись генералу какую-то бумаженцию.

Если бы не я, этого офицера расстреляли бы ровно через час.

— Ты спрыгнул вот здесь, в точке А, и спрыгнул весьма неудачно — задел пустую пивную банку, которая с грохотом покатилась к бортику.

— Но я не помню ее! Я помню, что чуть не наступил на дохлую чайку.

— Вот она! — и Эхо показал аккуратный муляж мертвой птицы, закрепленный на палубе в нумерованном квадрате. — Как только ты угодил в ловушку судьбы и попал в тень обороны врага, у тебя разом начались проблемы с восприятием. По сути, кошмар начался сразу, как только ты спрыгнул на палубу.

— О какой обороне вы говорите, маэстро?

— Я говорю о том, что ты попал в тень ее спасающей книжки. Но ты забегаешь вперед… Грохот банки услышала Сандрина. К этому времени ситуация ее плена решительно изменилась. Ей удалось обмануть женщину в черном чулке на голове. Притворившись спящей, девочка хорошо слышала переговоры бандитки по радиотелефону. Поняла, что передача выкупа сорвалась и что ей грозит скорая гибель. Какой вопрос нужно задать?

— Каким образом юная француженка поняла русскую речь?

— Браво! Ответ только один — потому, что женщина говорила по-французски… Почему? Ответим позже. Западные девочки уже в школе проходят курс элементарной самообороны, Сандрина умела пользоваться оружием. Вскочив с пола в тот момент, когда охранница вела переговоры, сдернула пистолет-пулемет с колен раззявы, передернула затвор и расстреляла ее в упор. Ты видел эти страшные раны, когда заглянул в окно дебаркадера…

Итак, дрянь убита. Убить человека — не шутка, и десятилетняя девочка испытала глубокий шок.

— А собака?

— Собака была только в твоем воображении, Герман… В шоке Сандрина не могла даже набрать по сотовой связи номер своего телефона. Ей еще повезло, что ее охранял один человек. Девочка не казалась опасной пленницей. Услышав твой прыжок на палубу, Сандрина, все еще находясь в шоке — она даже не смогла отползти в сторону от убитой и была залита кровью — выскочила из комнаты в соседнюю, а уже оттуда — на палубу баржи. Ты не видел ее, потому что девочку закрывал вот этот самый домик. Заметавшись, не зная куда спрятаться, Сандрина влезает по стремянке на крышу дебаркадера и смотрит на тебя сверху вот из-за того пожарного бачка. Имей в виду, в ее руках пистолет-пулемет «Беретта»! А тебя, Герман, она принимает за бандита. Словом, ты обречен.

Учитель был в ударе и говорил о перепетиях событий с явным наслаждением, а меня подкашивало от его слов.

— Тебя надо спасать! Но как?

Задумавшись маэстро начинает нарочито медленно насвистывать пассаж из увертюры Россини к «Севильс-кому цирюльнику» и я — мороз по коже — разом вспоминаю того огромного тропического гада, который свистел в трюме проклятой баржи.

Я не решаюсь что-либо спросить, но маэстро сам отвечает на вопрос, который я не осмелился задать:

— В твоем кошмаре, Герман, многое — правда. Дело в том, что на этой калоше готовилась для контрабандного ввоза и вывоза из страны всякая экзотическая дрянь. Цены известны: гекконы тукки из Вьетнама идут по 50 долларов за штуку. Американские черепашки стоят по 350 долларов. Игуана — 250. Крокодильчик обойдется покупателю в полторы тысячи долларов. Сетчатый питон, который так смутил твое воображение, довольно дешев — молодой едва тянет на сто баксов. Гораздо лучше расходятся зеленые мартышки из Гвинеи-Бисау, например, мармозетка стоит почти тысячу долларов…

Наша баржонка служила морячкам-контрабандистам и ее капитану герпетологу надежной крышей. Это была целая фабрика по добыче змеиного яда. Здесь мучали змей электрошоком, надаивая от гюрзы или гадюки порции яда. Словом, ад, Терман!

— Но вернемся к тебе, — продолжил Учитель, —ты стоишь в точке "А", не зная, что руки девчонки уже изготовились к стрельбе, и в «Беретте» готовы изрешетить тебя в лохмотья десятки пуль. Тебя надо спасать? Но как? Офицеры охраны уже бегут в сторону баржи, но судьбу обогнать им не удастся. Анализируя на ходу ситуацию, я понимаю, что по-сути имею дело не только с Сандриной Перро, но еще и с моим врагом, который заинтересован в твоей смерти тоже, Герман. То есть перед нами передний край обороны врага. Но что он из себя представляет? Как враг обороняется от нас? Если я успею найти верный ответ, ты будешь спасен… И как видишь я нашел его, ты жив. Но помедлим с ответом, как ты спасся. Заглянем-ка внутрь веселого домика с желтыми шторками. Посмотрим на тайну изнутри.

И мы вошли в домик, который представлял из себя, как я уже писал, три комнаты. Одну изолированную и две смежных.

Первой шла та комната, где мне померещилась старушенция в кресле, с веретеном на коленях. Кресло было все тоже — старинное, обтянутое узорчатой тканью. А вот камин был декоративным, а не настоящим как мне показалось со страху. В одном углу — комод, в другом — узкая солдатская кровать, покрытая одеялом. Тут же у окна туалетный столик. Клетка под потолком, но уже без волнистых попугайчиков. Да еще какая-то раскрытая книжка поверх одеяла.

Первым делом Эхо взял книжку в руки.

Пол комнаты так же размечен квадратами и пронумерован, а на столике установлен компьютер.

— Ты не помнишь как звали Золушку? — спросил он.

— Золушка! — ответил я с растерянным вызовом от столь странного вопроса.

— А вот и не только. Золушка это прозвище, которое дали бедной девочке оттого, что она «справив работу, забывалась в уголок-камина, где садилась прямо на золу, отчего домашние называли ее обычно Замарашкой. Только младшая сестра, не такая злая, называла ее Золушкой». — прочитал Эхо из книжки.

Я подошел поближе, это была книжка сказок Матушки-Гусыни Шарля Перро на французском языке с иллюстрациями Густава Доре.

— А между тем, — продолжал Учитель, — настоящее имя Золушки Сандрильона. Сокращенно Сандрина! Тебе это ни о чем не говорит, Герман?

Я насторожился: ведь моим ночным кошмаром стала сказка о Спящей Красавице! . — Можно посмотреть поближе?

— Обязательно!

Я взял маленький томик и, не умея читать по французски, бегло проглядел иллюстрации. И у меня потемнело в глазах, я все узнавал: и этот страшный лес, в котором я блуждал роковой ночью, а вот и две серых фигуры старика и старухи под вязанкой хвороста на спине. Старик показывает темной рукой в сторону того проклятого замка, где я шел среди мертвых тел. Вот же эта лестница с мраморной баллюстрадой, озаренная светом луны, где я пытался проснуться, хватаясь руками за скользкий холодный мрамор… залы обвитые паутиной, рыцарские доспехи! А вот и красавица на постели, в окружении цветов!

— А это? — склонился Учитель над моим плечом и показал рисунок, где я узнал отвратную старушенцию с бородавками вокруг сонного рта! Узнал и ее жуткое оружие — веретено.

— А это? — маэстро перелистиул страницы и я увидел ту самую химеру с клювом орла, крыльями летучей мыши и молодой женской грудью на теле льва. Она сидела на парапете, наблюдая как два офицера — драгун и мушкетер — убивают Синюю бороду…

— Как это все понимать? — растерялся я.

— Как подарок судьбы. Эту книжечку бандиты прихватили из комнаты Сандрины Перро, чтобы она могла хоть как-то скрасить свой досуг в заточении.

Эхо прошел к столику и включил компьютер,

— Загляни туда где вложена закладка.

Я раскрыл книгу в нужном месте и увидел, что мелкие капельки крови забрызгали разворот сказки про Красную шапочку.

— Очень любопытная страничка, Герман, здесь ровно тридцать пятнышек и два пятна…

— И все же я не понимаю вас, — перебил я медиума.

— Сейчас ты все поймешь. Спрашивается, не слишком ли много совпадений? Имя юной француженки и великого сочинителя совпадают: Сандрина Перро и Шарль Перро. Золушка в книге и Золушка в жизни. А так как в моем присутствии никаких случайностей не бывает и быть не может, значит точно такая же книжечка, только в другом издании, и на русском есть у моего врага. Но главное не это. Этой книгой она обороняется от меня, Герман! В этой книжечке закодирована вся ее судьба… Вот смотри…

На экране побежали столбики слов в русском переводе…

— Кровавые пятнышки, которые попали на книжку после выстрела Сандрины, пометили следующий ряд слов.

Эхо одел круглые очки и склонился над экраном.

Вот эти слова:

Дровосеки

Шапочка

Бедное дитя

Моя мать

Далеко

Очень далеко

В деревне

Что было мочи

Бежать

Бегала

Цветочков

Глаза

Кто там?

Ваша внучка

Изменив

Голос

Потяни щеколду

Постель

Сожрал

Три дня

Он не ел

Дверь

Спрятавшись

Под

Горшочек с маслом

Разделась

Легла

Большие ноги!

Лучше бегать

Дитя мое

Злой волк бросился

И…

Я вопросительно взглянул на маэстро: набор слов показался мне довольно бесмыссленным. Я не видел никакой логики в случайности красного крапа на страницах окровавленной книжки.

— Ты ошибаешься, — прочел медиум мои сомнения, продолжая давить на клавиши «Макинтоша». — Любой текст, если признать его священным и подвергнуть бесконечной трактовке становится Библией! Наша с тобой библия сегодня — это книжка сказок Перро. Большое увеличение, анализ объекта, символика чисел, детали гравюр, сочетания слов, фрагменты текста, подсчеты букв и частоты тех или иных слов, абзацы, знаки препинания, и прочая, прочая, прочая, каббалистика даст нам ответ на все — все! — вопросы. Вот первый пример: пример симметрии. Даже самый беглый анализ выявляет три группы лейтмотивного смысла.

На экране в рамочках появились две группы слов.

Мотив бегства:

Кто? Шапочка. Что с ней? Шапочка далеко, очень далеко. Где? В деревне. Каким образом? Как? Бежать, бежать, что было мочи. Как долго? Три дня. Зачем? Чтобы жить, спрятавшись под горшочек с маслом. С какой целью? Еще лучше бегать. Куда?.. Нет ответа.

Мотив нападения:

Бежать, бежать. От кого? От волка. Везде его глаза. Везде его голос, его большие ноги! Почему? Он не ел три дня. Как избежать нападения? За дверью. За. щеколдой. В постели. Спрятавшись в горшочек с маслом. А еще как? Притворившись цветочком, шапочкой, щеколдой. И что же случилось в конце концов? Злой волк бросился и… нет ответа.

Я перелистнул страницу к началу сказки, на ней был великолепный черно-белый рисунок Доре: зловещий волк встречает на лесной тропинке в дремучей чащобе Красную Шапочку, которая несет бабушке лепешку и горшочек с маслом. Плотная бумага только в одном месте промокла насквозь. По роковому совпадению… нет! По закону роковых совпадений, случайностей не бывает! Кровь окрасила красным цветом как раз шапочку будущей жертвы.

— А вы не анализировали значение пятен с обратной стороны листа?

— Прекрасный вопрос, Герман. Да, анализировал. Все ее неприятности и несчастья начались с того момента, как она осталась одна, без матери.

Я перелистнул страницу к концу страшной сказки. Там был еще один великолепный— рисунок художника: бедная девочка легла в постель, где вместо бабушки — в чепце, положив когтистые лапы поверх одеяла — лежал страшный волк. Здесь кровь убитой промочила плотный лист сразу в трех местах.

Я вспомнил свое детское впечатление от ужаса обмана, когда волком становится такое дорогое сердцу ребенка существо, как родная бабушка… кажется мне читали сказку вслух. Но кто читал? Где? Когда?

— Скажите, маэстро, почему именно волк считается оборотнем? Упорство легенд о волколаках длится не меньше двух тысяч лет. Почему человек может обернуться именно волком, а не рысью, не кабаном?

— Весь секрет в том, что только волку может присниться сон, что он человек. В этом его отличие от всех хищных зверей. Именно через сновидение он прогрызает нашу оболочку. Волк — кошмар подсознания. Это дно сна, и следовательно — он изнанка человека. В состоянии сна волк и человек единое существо.

Признаюсь эта мысль показалась мне сомнительной и я позволил себе отпустить шутку:

— А если вам приснится, маэстро, волк? Вы проснетесь в его шкуре?

Но Августа Эхо не оценил мой юмор. Тень прошла по его лицу.

— Мои сны слишком опасны, поэтому я их не вижу. Проблема не в том, что ты проснешься в чужой шкуре, а в том, что ты больше не сможешь очнуться и пробудить самого себя.

Он помолчал, затем добавил:

— Страшнее проснуться не волком, а сумасшедшим, Герман.

И через мрачную паузу:

— Так мир защищается от излишней власти людей такого рода, как я. Любой сон представляет для меня большую опасность.

— Вот как? Но я вижу сны чуть ли не каждую ночь. Вам стоило предупредить меня о том, как это опасно.

Эхо насмешливо присвистнул.

— Пока ты не настолько силен, чтобы стать таким же уязвимым. Всему свое время, Герман. Впрочем, скоро ты испытаешь на себе как трудно проснуться ясновидцу.

Было заметно, что мой разговор тяготит Учителя, и все же я решился на еще один бестактный вопрос:

— Вы заметили, в тот день когда мы искали по карте дом, где держат Сандрину похитители, что имя вашего…

— Нашего, Герман…

— Что имя нашего врага начинается с буквы "1". Но ведь мое имя тоже начинается с нее? Меня это совпадение беспокоит. Ведь вы доказали, что случайных совпадений не бывает. Так?

— Еще один прекрасный вопрос! Ты умнеешь на глазах, мой мальчик. После того как ты занял роковое место в ночном вагоне, а затем, по закону симметрии, принял удар по девушке на себя, мне стало ясно, что ты являешься ее двойником, Герман.

— Я?!

— Не перебивай. Я имею в виду, что ты не пошлый физический двойник, а двойник зеркальный, двойник в плане великих симметрии мира. Вот почему ты стал моим учеником. Через тебя я легче ее обнаружу. Отражение никогда не промахивается и всегда абсолютно точно попадает в оригинал. Наконец, именно через тебя я понял, что она так же как ты не знает своих родителей, никогда не видела родной дом… она как и ты сирота…

Боже мой, я — сирота!

Я хотел было опять умолять Учителя открыть мне тайну моего рождения, но тот властно постучал пальцами по экрану:

— Больше никаких лишних вопросов! Мы и так отвлеклись… смотри сюда. Третью группу пометок крови можно обозначить двояко; с одной стороны здесь явно виден мотив родства субъектов, с другой — мы все время фиксируем мотивы обмана, дух подмены одного на Другое, слышен звук предательства, чувствуется близость гибели. Я обозначил это блок меток в тексте как мотив обманного родства, мотив маскарада зла…

Я устремил взор на компьютер.

Мотив обманного родства и двойничества: Кто там? Ваша внучка. Бедное дитя. Почему? Моя мать далеко. Почему? Очень далеко. Кто сделал тебя бедным, дитя? Дровосеки. Кто еще? Шапочка. Дверь. Щеколда. Злой волк. Как? Каким образом? Изменив голос. Еще где? В постели. В горшочке с маслом. С какой целью тебя обманывают?., нет ответа.

— Одним словом, если в самых общих чертах обозначить существо проблемы, то мы имеем дело с наложением двух судеб, где обе жертвы, две девочки, две Красных Шапочки — Сандрина.и Враг — стали жертвой ложной матери, которая отказала дочери в защите. Отказала и отправила одну в лес, в чащу, в сторону опасности. Здесь жертва начинает поиск настоящей матери, вместо ложной. В результате чего, потеряв дом, она оказалась в лесу человеческой юдоли, на тропинке судьбы, идущей сквозь чащу, на виду у опасности и гибели, прицела ли, глаз волка ли, неважно… Казалось бы, жертве обещан приют впереди, приют и защита в родственном доме, в доме близких, в доме бабушки, куда попасть можно только в маске Красной шапочки, в чужом облике, в некой личине. Под чужим именем. Финал тайного текста носит характер предупреждения — попав в родной дом, ты захочешь освободиться от маски, от покрова. Но, берегись! Ты уже разделась, ты доверилась дому. Ты ложишься в постель к матери, к бабушке, к сестре, к любимому человеку, к мужу. Но никто тебя не защитит! Ни мать, ни бабушка, ни сестра, ни муж. Следовательно: не-верь ни родному голосу за дверью, ни самой этой двери, ни постели, ни горшочку с маслом! Все это только личины твоей смерти. Беги! Иначе погибнешь…

Тут Эхо задумался.

— Разумеется все сказанное мной — это только общие черты тайны. Ясно только самое заметное — обман в семье, угрозы смерти, бегство жертвы из дома… детали пока неизвестны. Но мы вышли на след, Герман! Эта книжечка попалась!

Он выключил компьютер и пригласил в следующую комнату.

— Попробуем отделить одну историю от другой. Покончим наконец с делом Сандрины Перро.

В комнате с желтыми шторами весь пол и стены были забрызганы кровью. В углу у двери лежал полосатый матрас, на котором спала похищенная девочка. Тут же краснело ее грубое одеяло. В углу, в кресле качалке

у окна, лежал искусно сделанный муляж застреленной женщины в черном чулке на голове. Зияли страшные раны от пуль.

Я снова испытал смутное беспокойство и тревожно огляделся по сторонам, но что могло мне угрожать? Здесь? Рядом с великим человеком? В ангаре, где находилось не меньше двадцати охранников у стен? В самой сердцевине государственной тайны? В секретном волчьем логове? В «Вольфшанце» Августа Эхо? Человек, который усилием воли вывел из строя «Челленджер» и взорвал семерых астронавтов над космодромом имени Кеннеди, человек, который внушил де Голлю исключить Францию из членства в НАТО и выдворить штаб НАТО из Парижа в Брюссель! Что могло угрожать мне рядом с таким человеком…

И я опять подавил приступ страха.

Никогда не бойся трусить, Герман!

— Итак, — продолжил маэстро, — я оставил тебя стоять в той роковой точке А, на палубе. За доли секунд перед шквальным огнем глубоко шокированной девочки… Надо было тебя спасать. И я превратил тебя в собаку…

— Как?

— Не пугайся, — рассмеялся он, — ты остался человеком, но малость сошел с ума. Я очень рисковал, давая такого пинка твоему мозгу… На глазах Сандрины, при-топившей пальцем курок «Беретты», ты встал на четвереньки, громко залаял, подбежал к перилам, идущим вдоль дебаркадера, вскарабкался на доску и стал, лая, заглядывать в окна. Твое поведение смутило и напугало Сандрину, но стрелять в человека, который бегает на четвереньках, глупо! Я контролировал твое сумасшествие и сразу увидел, что ты захвачен образами проклятой книжки. Ведь сумасшествие ясновидца — сумасшествие особого рода. Ты буквально влетел в пространство магической книги. Учти, никаких двух, или ста, или миллиона книг Перро нет, есть одна единственная книга! Один суперпервоначальный текст, как один великий червь-планария… все прочие издания только лишь отражения оригинала Шарля Перро, репликации — и только. И ты влетел в это страшное зеркало так глубоко, что я искал тебя там почти до утра. Одновременно Герман ты ощущал все что происходит вокруг. Например, ты мысленно проник в трюм этой калоши и разглядел в подробностях всю зоологию, какую собрали питерские любители тропических гадин. …Сандрина не решается убивать психобольного. Ты же, встав на задние лапы, заливисто лая, дотянулся до крыши, где она пряталась и получил по лбу. Чем?

— Веретеном?

— Глупости! Лыжной палкой, которая валялась на крыше. Схватив палку, Сандрина, изо всех сил саданула тебя в лоб острием. Да так удачно, что ты слетел вниз, в просвет между бортом баржи и стеной. Но охрана была рядом. Офицеры видели как ты падал. Один сразу бросился в воду, а второй окликнул Саидрину. Оба были в форме и никак не походили на бандитов. Девочка разрыдалась и потеряла сознание. Мы отвезли ее домой. Тебя вытащили из воды. Машина была единственной опорной точкой твоего безумия, ты все время пытался вернуться к машине, поэтому я приказал уложить тебя на заднее сидение, чтобы ты чувствовал автомобиль, колоть тебя препаратами и катать по городу, пока ты не придешь в себя. Ты еле-еле выжил, бедняга. Когда твоя голова мысленно падала из космоса на крест Александровской колонны, я сам уже не верил, что ты вновь станешь человеком!

— Скажите, маэстро, а каким псом я себя вообразил?

— Тем самым. Черным. С острыми ушами. Догом в красном ошейнике… Мы вычистили всю гадость из баржи и доставили ее как наглядное пособие в институт.

Учитель подошел к муляжу убитой.

— А теперь спросим себя. Почему эта особа надела капроновый чулок на лицо? Ведь для изменения внешности можно было надеть парик, или закрыть лицо большими очками? К чему такие предосторожности? A 3aчeм мать похищенной подсовывала следствию вместо вещей Сандрины игрушки ее любимого пса? Ведь часики жертвы подобрал оперативный работник… А книжечку сказок Перро на французском? Чья рука захватила ее с собой, чтобы девочка могла читать в заточении любимую книжку? Тот, кто взял ее, знал французский язык, а заодно вкусы девочки!

Эхо глубоко погрузил указательный палец в дырку напротив сердца убитой.

— Ответ на эти вопросы может быть только один. Перед нами семейный заговор, Тёрман! Чулок одет потому, что девочка могла узнать лицо похитительницы. А чужие вещички подсовывались затем, что мать побаивалась экстрасенсов. В делах похищения обычно обращаются к ним за помощью. «Чем черт не шутит, — думала злая баба, — лучше подстраховаться». Одним словом, не буду тебя томить логикой поиска, — это заговор матери против отца Сандрины. А ее сообщницей стала родная сестра, тетка девочки. Это ее она укокошила из «Беретты». Почему мать выступила против отца? Потому что они уже были в тайном разводе. Три года! Но скрывали этот факт от ребенка, девочка была очень чувствительной и болезненной. Отец согласился скрывать развод от дочери, потому что очень ее любил. Но развод сделал мать девочки нищей. По ее меркам, разумеется. Заговор созрел в Париже, с участием сестры. Надо сказать, что все семейство не отличалось высокой нравственностью в делах, и сам отец был завязан с темными русскими фирмами. Поэтому в качестве фона был выбран Петербург, где сильна мафия, и где нет дотошной французской полиции. Злые бабы вступили в сговор с бандитской группировкой. Вот откуда взялась баржа контрабандистов с тропическим зверинцем. На 300 тысяч долларов выкупа отец дал согласие. Но впутал в дело милицию, о чем конечно же узнала жена, которая приехала в Питер вместе с девочкой на предмет ее похищения. Остальное известно: выкуп сорвался, банда с бабами перессорилась., Сестра взяла за горло мать Сандрины и кровавый клубок покатился к развязке. Девочку снова похитили. Злые решили прикончить ребенка, чтобы все концы в воду… но тут появился ангел-спаситель! Ты явился в последнюю минуту. Банда уже ехала к барже. Телефон не отвечал и они забеспокоились… они бы нашли Сандрину на крыше. А теперь, Герман, скажи, что мы можем сказать о нашем враге?

Взвесив все, что стало известно, я осторожно предположил:

— Если следовать вашей теории, маэстро, о том что мир — это серия взаимных отражений, то в судьбе Сандри-ны мы можем прочесть отражение судьбы той пассажирки из купе… там тоже все замешано на деньгах, на очень больших деньгах, раз. Там налицо такой же семейный заговор против дочери. И движет заговором мать жертвы. Возможно ложная мать, или мачеха… не знаю точно. Там тоже надо искать обманутого и брошенного отца. Там есть еще: развод, шантаж, сговор с мафией, похищение девочки, угроза гибели… и, возможно, замешаны злые сестры Золушки. Да! Нашего врага окружают разные гады.

— Отлично! А имя? Назови ее имя, Герман! Я не знал ответа на этот вопрос.

— Имя! — напирал с веселой злостью маэстро, офицер только что принес ему заветную чашечку кофе, и Эхо повесеЛел.

— Герман! Мне нужны только две вещи — имя и личная вещица врага. И я сразу увижу где он!

— Одну букву мы уже нашли, — 1 ответил я осторожно, — это "1". Пока все…

— Нет, Герман, мы уже нашли уже три буквы. Первая "1". Затем "С"… с нее начинается имя Сандрины, с нее же начинается имя Золушки: упомянутое автором в стихотворной морали после сказки, Сандрильона… и думаю, что не ошибусь если скажу, что последняя буква в имени врага — буква "А". Так заканчивается большинство русских имен. В том числе и у наших Сандрильон. Итак, "1", "С" и "А".

Эхо допил кофе и мы прошли в последнюю комнату. Я уже однажды описал ее — походная кровать, полка с технической литературой о судовождении, кресло, да большой несгораемый шкаф. Самая спартанская каюта капитана-контрабандиста.

И вновь меня охватило чувство тревоги:

— Сейф проверен?

— Да. Там одни деловые бумаги капитана. Он уже арестован.

Я подошел к сейфу.

— А нет ли в нем, например, кошки?

— Нет. Что за странная мысль!

— А вот посмотрите! — и я снял с железного шкафа маленькое блюдце со следами молока… снял и вдруг поймал себя на мысли, что где-то читал точно такие же слова. Сейчас Эхо скажет: «Кошек тут не держат»…

— Кошек тут не держат, — сказал Эхо, брезгливо разглядывая блюдце. Затем достал радиотелефон и переадресовал мой вопрос старшему офицеру охраны.

— Да, Герман, ты прав. На барже держат кота, ловить крыс.

— Сомневаюсь, что такое маленькое блюдечко способно удовлетворить жажду кота.

Тут мое внимание привлекла небольшая плеть с длинной ручкой, висевшая в углу кровати. На ее конце имелась петля. Я взял ее в руки.

— А что вы скажете об этом, Учитель?

— Ею капитан потчевал свою собаку, — Эхо был заметно раздражен моей дотошностью.

— Не скажите, — парировал я, — для собаки петля не. нужна.

Мое упорство окончательно вывело Эхо из себя. Мало того, что я вдруг глупыми вопросами перехватил инициативу разговора, я позволил выражать вслух опасения внутри тройного кольца охраны генерала, что выглядело как дерзкая выходка.

Глупец! Ты слишком многое себе позволяешь, — вскипел он, демонстративно распахивая стальной шкаф, чтобы показать насколько напрасны мои страхи.

И тут!

Забуду ли я когда-нибудь эти страшные минуты.

Рука отказывается описать то, что затем последовало.

Итак, дверца сейфа распахнута. Эхо стоял перед его раскрытым черным нутром, держась левой рукой за металл. Я стоял рядом, но чуть позади, за его правым плечом, машинально сжимая в руке непонятную трость с петлей на конце.

А что если б я повесил ее обратно на гвоздик?

Тут изнутри черноты, из сейфа, раздался неизвестный звук, нежный и тихий, словно вырывалась из котла тонкая струйка пара:

Тииисссс…

Сначала я подумал, что леденящий душу свист издает сам маэстро, но… но! Эхо вдруг помертвел.

— Гюрза! — вскрикнул маэстро с ужасом.

Из сейфа, змеясь и лоснясь тропической кожей вылетела пестрая лента шипящей ртути и молниеносно обвила руку, которой человек заслонился от ужасного свиста.

Я стоял, прикипев к месту, но руки мои проявили необычайную ловкость. Вскинув трость, я идеальным жестом змеелова поймал петлей граненую головку твари, — и! р-раз! — сдернул змею с руки покровителя, в тот самый миг, когда гадина распахнула кислую глотку, где от лилейного нёба отскочили вперед два прижатых ядовитых зуба.

Шлепнувшись на пол — еще в воздухе гюрза защелкнула пасть, — тварь мгновенно свернулась кошмарной пегой спиралью и пружинно вскинула вверх острие стиснутого копья, на котором горели два немигающих рубина, и вибрировал кончик жальца.

Взор змеиных глаз пылал адовой злобой.

Но меня тварь словно не замечала, она искала только маэстро.

Вертанув головой, исчадье прицелилось в лицо повелителя и, не давая опомниться, надула пятнистые щечки и плюнула ядом в глаз.

Яд — слезой жидкого янтаря — потек по стеклу круглых очков.

А если бы Эхо не надел их?

Генерал отшатнулся, делая слепой шаг назад.

За первым плевком тут же последовал второй — но гадина, заметив очки, уже целилась в рот человека и если бы не я… и — два! — моя рука вновь изумительно точно набрасывает петлю на дьявольский стебель и надламывает вниз ядовитый бутон.

Мимо!

Плевок яда — серьгой янтаря — повисает на мочке уха.

Я поражен собственной ловкостью. Я наблюдаю за своими руками как за руками фокусника в цирке.

— Стреляйте! — кричу я Учителю.

В ответ молчание — он настолько шокирован близостью гибели, настолько отвык грубо, унизительно, физически защищать в яви, а не в уме, — свое тело, что впадает в глубокую прострацию, замирая на одном месте.

Петлей оторвав — за голову — змею от пола, я — и — три! — с размаху швыряю ее в стену, стараясь размозжить адскую головку.

Но попытка обернулась дикой неудачей.

Резинно ударившись о стенку, гадина отлетает прямо к ногам жертвы и — молниеносно ввинтившись в воздух — распахивает глотку и — и — четыре! — откинув туловище, с размаху втыкает адскую вилку в ногу, пониже колена.

Эхо вскрикивает, но не от боли — от неукротимости роковых нападений.

Его спасает старомодная застежка вокруг икры, на которой держится носок. Ядовитые шпоры лязгают об металлическую застежку.

И весь этот кошмар происходит посреди колосального закрытого ангара, где в кольце охраны находится не меньше двадцати человек, в том числе с десяток элитных офицеров, вооруженных до зубов. В лучах электросвета но, но! в комнате проклятого домика, где нас никто не видит.

И я снова виртуозно подхватываю петлей тварь — и! пять! — цепляя кольцо прямо в зубы, и сдергивая тварь с пола, бешено швыряю пружину на стекло закрытого окна. Но дьявол продолжает игру в сатанинское серсо.

Змея в полете (!) успевает уцепиться хвостом за кроватную спинку и стремительно скользнуть на пол.

В этот миг я был более удобной мишенью, но сатанинская стрела злобы вновь устремилась к избранной жертве.

Исчадье ада совершенно осознанно игнорировала мои нападения, что привело душу в священный трепет.

Я заорал что-то нечленораздельное, надеясь, что крик услышат снаружи, одновременно толкая рукой створки окна и другой рукой, вооруженной тростью: нагоняя — петлей — вьющийся-змеей — побег смерти.

И — шесть! На этот раз мне удалось почти выбросить тварь в окно, но — что за чертовщина! — внезапно правая половина створки захлопнулась — и стекло швырнуло змею обратно в комнату. И злобный ручей — змеясь — вновь неукротимо устремился к жертве.

Эхо по-прежнему находился в полной прострации, деревянно застыв у сейфа, и только глаза его выражали живое потрясение — еще бы! — он видел перед собой не просто гюрзу, а некое нечто, что ужасает полной свободой — и где? — там, где все вертится вокруг его указательного пальца!

— Прекрати! — внезапно пробормотал Эхо.

Последний бросок был для меня самым трудным. Чтобы поймать бестию в петлю, мне пришлось упасть на пол и выбросить ее из комнаты вместе со своим оружием. Через голову выбросить.

Отчаянный момент!

Вылетая рукоять разбила проклятое стекло, и, описав оборот, обвитая змеей, улетела за борт дебаркадера и шлепнулась на бетонный пол ангара.

Только тут взвыла сирена тревоги.

К барже от стены устремилось несколько офицеров службы безопасности.

Эхо хотел что-то сказать, грозил рукой — позже я узнал: он хотел, чтобы гадину не убивали — проанализировать свист гюрзы, — но не мог — от шока, — раскрыть рта.

Я же, выскочив на палубу, крикнул набегавшей охране: змея, змея! убейте ее!

Но они не нуждались в моих приказах. В поту испуга, в ужасе от неминуемости наказания, первым набежал на змею сапогами молоденький лейтенант. И растоптал гадину до кожаных брызг.

Когда я вернулся в комнату, Эхо — сняв очки — стоял у зеркала; Он был все еще смертельно бледен, во власти шока, но уже мог говорить:

— Ты думаешь, я цепляюсь за свою жизнь? — его голос свистел отчаянием, — да нет, не цепляюсь. Я готов к смерти. К смерти, да. Но к поражению, нет. Ты видел это? Видел? У тебя ужасный учитель! Я никогда не был так глуп как сегодня. Я же дурак! Ведь это была моя западня. Моя! А не твоя. Это вьюнок был! Проклятый вьюнок! Но ты видел, а? Тебя судьба не принимает в расчет. Видел? Она тебя даже не заметила. И в этом нет ни капли притворства. Она целилась до конца. Я понял, что такое зло — это беспощадная честность! Твой учитель ужасный дурак. В сейфе был тайник, который открывался только изнутри. Я посмотрел. Сама змея открывала нажатием головы. И я ничего не почувствовал! Дурак! Должен ли я продолжать жить, если теряется дар?

Никогда я не видел Учителя столь беспомощным.

— Представляешь, какова степень ее защиты! — его отчаяние внезапно сменилось восторгом — Если разгадать эту механику до конца, то таким типам, как я, придет полный конец. Никто никогда не сможет залезть человеку под череп! Никто не сможет манипулировать чужой шкурой! Какая великая задача жизни — беззащитное неуязвимо! О, у нее есть право защищаться…

Он буквально горел. Взгляд сверкающих глаз пронизывал.

— Прикончить меня! Какая верная цель! Я стоял как громом пораженный.

— Ты, Герман, должен быть на высоте этой— задачи. Смотри на меня под этим углом. Отменить смысл Августа Эхо! Класс! Оскопить Урана! Сбросить Зевса с Олимпа! Отменить Богов…

Тут загрохотали бегущие ноги по трапу, по палубе, ближе — дверь распахивается, вбегает охрана. Все лица перекошены паникой — генерал — национальное достояние страны, ее абсолютное оружие.

Голос Учителя разом глохнет под надетой на лицо маской власти:

— Унесите меня, — он садится на стул.

Офицеры безопасности, толкаясь, подхватывают сидение, ножки стула руками и несут небожителя прочь от проклятого места. Рука, свесившись вниз, находит указательным пальцем виновного, того офицера, что доложил о безопасности объекта. Молодой человек в погонах бледен от ожидания. Вьющимся пальцем Эхо дает команду растрелять идиота на месте.

Не буду описывать, скольких усилий мне стоило заставить Учителя отменить приговор — при всех отступиться от слова; я шел за стулом до выхода из ангара, прежде чем Эхо сдался, скорее от приступа скуки, чем от толчка справедливости сказал:

Пусть живет!

Он посылает мне с высоты паланкина вялый жест: свободен, спасибо, забудь эту истерику…

И последнее.

Весь оставшийся день я давал показания в штабе охраны.

Только поздним вечером, вернувшись к себе, смог сосредоточиться на одной догадке. У меня не шел из головы леденящий вскрик маэстро: Гюрза!… А что если именно здесь скрыто отражается имя врага? Совпадает заглавная буква и согласный звук "А". По закону зеркальных симметрии, — закону Эхо — ее имя должно аукаться с именем змеи. И я стал подбирать нужное слово:

Гурса…

Гарса…

Гюрса…

Гирса…

Гирса! вдруг осенило меня. Тииисссс… шипела гюрза, смертельной струйкой пара из адского котла. Ведущая гласная змеиного шипа — "И"… и я заменил "Ю" на "И".

Я тут же набрал номер Эхо — у меня было право на экстренное соединение — и Учитель снял трубку.

— Вы не спите?

— Ты знаешь, — перебил он смешком, — в какой текст мы с тобой угодили? Это же «Пестрая лента» Конан-Дойла! Читал?

— Ах, черт! — вспомнил я разом юношеское увлечение рассказами о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе, — Ну конечно! Сейф! Блюдечко с молоком для змеич Плетка с петлей на конце!

— Это была комната доктора-психопата Гримсби Рой-лота, который хотел убить из-за наследства двух своих падчериц Джулию и Эллен Стонер! — смех Эхо отдавал истерикой пережитой смерти, — Ты слышал, как свистела гадина? Она передразнивала мою привычку насвистывать…

И маэстро виртуозно воспроизвел фиоритуры змеиного шипа.

— Никогда не свисти, Герман!

— А ведь я понял как ее зовут, Учитель. В ответ — холодное молчание.

— Ее имя — Гирса! Гирса! Снова ревнивая тишина в трубке.

— Вы меня слышите? Ее зовут Гирса…

— Гирса! — счастливо просвистел голос маэстро, — Да! Да, Герман…

Затем последовала пауза.

— Только не Гирса, а Герса… Гёрса! Герман. И вот почему. На латыни змея — Serpent — здесь целых два гласных звука "Е" против звука "И" в шипении гюрзы: Тиииссс… Тут только одна гласная.

Я молчал.

— Поздравляю, змеелов! Змея в зеркале!… Гёрса… Она попалась! — и генерал положил трубку

Распутывая дело Садрины Перро, я ни разу не увидел ее лица… Увижу ли я когда-нибудь Гёрсу?

Глава 8

Я вплавь пересекаю морскую границу. — 26 часов в балтийской воде! — И море и песок не утолят жажды.

Всего прожекторов было пять.

Они шли вдоль береговой линии довольно тесно друг от друга, и все же пауза темноты длилась около получаса, а то и больше. И я резко устремлялась вперед, стараясь проплыть как можно дольше, прежде чем новый луч начнет злобно шарить по воде. Я плыву свободно: чаще вольным стилем; порой, — на спине, словом, без. системы, чтобы не закрепощать мышцы. И главное: плыть как бы в свое удовольствие, легко, играючи и не думать о бездне под ногами.

Ночь была тиха и светла. Но свет луны не ярок и зол, а нежен и сумрачен. Весь ночной небосвод от края до края задернут тончайшей кисеей, словно для того, чтобы не утомлять излишним блеском глаза одинокого пловца. Звезды зависли над лунной жижей чернильной воды как снегопад, остановленный взмахом волшебницы. А луна закутана в кокон тумана, словно елочная игрушка в снежную вату. И бриз был, самый что ни на есть, легчайший бриз. Не опасная гладь зеркального штиля, а накаты низкой гладкой и плавной волны. То, что надо!

Судьба всегда балует меня прежде чем надавать пощечин.

Как только луч устремлялся в мою сторону, я ложилась на спину и пережидала набег света, сливаясь с волной. А плыть стараюсь так, чтобы держаться на краю той незримой линии, где луч прожектора теряет яркость, и, в то же время, не заплывать дальше в охранную зону погранкатеров, одновременно не упуская из глаз далекую кайму берега.

Несколько раз я слышала рев корабельных сирен, но сам катер ни разу не видела, что делает его очень опасным.

А один раз на горизонте вдруг взлетела осветительная ракета и парашютом ярчайшего света повисла в сумраке ночи. Ракета полыхала минут пять, которые мне показались вечностью.

Если такой шатер огня повиснет надо мной — конец, . спрятаться невозможно.

Ты — рыба.

Море — твой дом, заговаривала я страх в собственном сердце.

Гидрокостюм хорошо держал тепло разогретого тела, и все же кожей лица и рук я чувствовала, что вода в Балтике прохладна. Она остывала быстрей, чем я думала. Уже к середине июньской ночи море забыло тепло солнечного дня и стало подрагивать от ночной прохлады. А струя течения могла дохнуть по ногам светлой стужей. Я чувствую, как ежатся волны, и холодок страха просачивается из морской темноты в самое сердце: вдруг сведет судорогой ноги!

Я плыву уже третий час, но усталости пока не чувствую.

Постепенно все человеческое во мне гаснет. Руки и ноги в ластах сливаются с водой, голова — с луной. Мне кажется, что марафонский заплыв только лишь сон в летнюю ночь, внутри которого мне удалось проснуться, что я всего лишь приснилась самой себе — одинокой пловчихой с глазами рыбы.

Это забытье в люльке грезы и опасно, и в то же время помогает плыть: ты — рыба, всего лишь маленькая черная рыбка из туши в чернильной воде. Никто, ни одна душа не сможет тебя разглядеть среди волн. Ты уплывешь, куда захочешь. Рыбка не может утонуть.

Внезапно прожектор приводит меня в чувство: берегись, Лизок!

Это Четвертый прожектор. Он кажется гораздо более ярким и мощным, чем предыдущие три. Значит граница близка! Пока ослепительный луч устремлен в другую сторону моря — там меня нет — но вот сверкающий меч начинает поворот. Я крестом распластываюсь на воде, и даже задерживаю дыхание, словно луч дыхание может услышать. И вот, вокруг становится светло, вместо нежной зашторенной ночи я оказываюсь как бы на узком операционном столе, в бесконечно узкой комнате… все белым-бело, над моим бедным телом нависает ярчайшая бестеневая лампа, чтобы враг мог без промаха вонзить хирургический скальпель прямо в глаза. Я зажмуриваюсь, словно это может спасти.

Один, два… пять, шесть… девять, десять… считаю я про себя. Обычно луч уходит при счете пять. На этот раз не так. Неужели заметили? Я лежу без малейшего шевеления, стараясь слиться с волной. Вот она поднимает меня чуть повыше. Зачем? И снова прячет в текучей ямке. Спасибо… Только при счете «шестнадцать» прожектор уходит дальше в просторную глубину ночи. Луч движется медленней, чем обычно. И свет его действительно сильнее прежних. Я нутром чую, что он вот-вот вернется. Луч вовсе не слеп и глуп, он освещает море для чьих-то настороженных глаз. Эти глаза ищут меня через мощный цейсовский морской бинокль. Что могло привлечь пограничника? Наверное, очки — странные круглые высверки в переливах воды.

Я успеваю содрать их с лица, и вовремя. Луч волком прыгает назад. Рыщет— по волнам… один, два, три, четыре, пять. И все гаснет.

Отключили, суки.

Они высматривают лодки, катера, яхты… кому придет на ум искать пловца в ночном море?

Только не дрейфить, Лизок. Ты — рыба! Море — твой дом!

Перевернувшись на живот, я перехожу на брасс и плыву быстрее, чем нужно. Прочь от опасной ямки в воде.

Уф, снова ночь. За шторой небесного окна вновь проступает луна и звездный жемчуг. Среди созвездий я узнаю только ковшик Большой медведицы. Из него изливается Млечный путь.

Поверхность воды так близка к моим глазам и так бесконечна, что сжимается сердце. И в то же время волна так невысока и так гладка, так бережно обнимает мое резиновое тело, что страх тут же сменяется глупейшим приступом счастья. О глубине я стараюсь не думать.

Я внушаю себе, что если только захочу встать, то встану на дно, а вода мне будет по грудь или по горло. Просто не хочется опускать ноги.

Но долго обманывать себя не удается, я чую животом, что плыву над бездной. И если плыть рыбкой в сторону дна, то дно под тобой, Лизок, будет дальше того смутного берега, что мерещится справа.

Тогда я ищу опоры для чувств в удивлении ума: как удивительно, что весь этот мир существует. Я. Волна. Море. Балтика. Звезды. Как странно, что что-либо должно существовать. Как удивительно, что нет никакой мировой пустоты вместо всего, что я вижу сейчас. Ведь если бы ничего не было, насколько это было бы проще и понятнее… И все же, все же весь этот подлунный мир существует. Такой разный. Я. Волна. Соль. Прожектор. Луна.

А раз все это есть, значит со мной ничего не случится. Ничто не может мне причинить вред, что бы ни произошло. Даже смерть не способна. Я в абсолютной безопасности.

Зеленые цифры на водных часах диверсанта показывают половину четвертого ночи. Я плыву уже почти пять часов. Появились первые признаки усталости. Все чаще лежу на спине. Скоро прожектор…

И он тут же вспыхнул вдали. Пятый по счету! Я похолодела — насколько его свет был ярче и мощнее всех, что были прежде. Пожалуй, он один собрал в себе силу всех четырех предыдущих прожекторов внутрь одного электрического удава.

В море стало заметно свежей — как обычно перед рассветом. Ветерок становится ветром — тем, что характерен для взморья. И волна подросла. Кое-где замелькала пена на гребнях. Берегись!

Луч помчался в мою сторону залпом страшного сияния света. Мамочка, я не успела снять очки. Раскинув руки крестом я ни жива, ни мертва лежу на поверхности воды. Одна на все море. И вот прямо надо мною включается свет. Как огромная театральная люстра на потолке маленькой комнаты с низким потолком. Я зажмуриваюсь от резкого света. И все равно, от напора лучей перед закрытой кожей не тьма, а розовая изнанка век. Так в детстве — надавишь пальцем на глаз, и в центре темноты появляется яркий желток. Кошмар! Кажется, что от прожектора теплеет вода, что с лица испаряется соленая влага. Раз, два, три… Луч уходит в простор Балтики, но я уже знаю — сейчас он вернется. Уйя! Вода справа снова вспыхивает сплошным неоном.

Стена света движется в мою сторону, словно открывается великанская дверь.

Не выдержав, я подныриваю под луч и несколько минут, теряя лишние силы, плыву под водой. Великанский косяк двери шарит над головой. Я вижу как блестят ногти на своих руках. Туши свет, фуфло! Но гад ни с места.

Луч лежит на воде, как подсвеченный софитами подвесной потолок. Страшно смотреть снизу — из воды — как зловеще играют блики на этом увеличительном стекле. Такое чувство, что ты рыба и угодила в сеть. Мне уже нечем дышать.

Луч уходит вперед.

Я выныриваю вверх, набираю полную грудь сырого соленого йодного воздуха.

Как малы две дырочки в носу и мой рот по сравнению с Балтийским морем. Хватит одной пригорошни, чтобы залить уголек моей жизни.

Луч мчится назад. Он что-то почуял. Свет слишком ярок — меня могут заметить.

Я снова ныряю под воду.

Рот пересыхает. Сердце стучит с таким гулом, что отдается в висках. Я снова вижу как блестят пальцы в кипящей светом воде.

И вдруг все гаснет.

Боже, как хороша темнота. Всплыв, я отдыхаю на воде чуть ли не десять минут, но в волнах уже нет прежней ночной мягкости обнимания. Гребешки колотят по спине крепкими язычками. Я чувствую, как по морю начинает пробегать мускулистая дрожь, нечто вроде гусиной кожи по телу купальщика. Рассвет все ближе. Но луна еще видит меня.

Судя по всему, я подплыла к самой границе и проклятый Пятый прожектор мне уже не миновать. Он ждет впереди. Он стоит на острие бетонного мола, который далеко выдвинут в море. Чтобы оказаться на краю светового луча такой мощи, нужно резко уходить в море и огибать его зарево по широкой дуге. Но у меня уже нет прежних сил. Но там меня застанет начало дня и погра-нкатера… Значит пора плыть к берегу. Пора вспомнить наказ моей спасательной книжки. Пора плыть к берегу. Но я боюсь! Я медлю. Я чувствую, что с неба сдувается ветерком молочная кисея, и луна начинает сильнее дышать в глаза. Это Золушка наклонила свечу в руке над моим лицом. По воде пробегает широкая лунная полоса. Это ласковый нож крестной, которым она указывает дорогу еще одной бедной падчерице. Я вижу на лунном диске ее заботливые морщины. И, глотнув небесной поддержки, решительно поворачиваю к береговой линии.

И тут же! Как кошмар в зыбком просторе воды, распускается черный купол бледной медузы. Ядовитый жидкий цветок колышит стекловидным мясом. Из-под огромного парашюта в глубь моря уходит колонна бледных прозрачных нитей. Одно прикосновение стрекала к коже — и ты получишь ожог величиной с пощечину! И пойдешь на дно как статуя.

Но толща воды сохраняет покой, и волосы Горгоны свисают в ожидании ветра ручьем змеиных жал в состоянии сна. Только один стеклянный червяк дотягивается случайно до края ласты и тут же отлипает, потому что не чувствует крови.

Обогнув спящую голову ада, я устремляюсь к берегу.

Горизонт уже охвачен предчувствием солнца. Диск луны помертвел и уже еле виден, и круглая льдинка продолжает таять в талом потоке рассвета.

Сумерки белой ночи дымятся над водой словно пар. Щеки, губы, лоб, все, что открыто воде, начинает слегка гореть от соли. Скоро эта горечь станет нестерпимой. Я выпиваю пятый балончик пресной воды из патронташа вокруг талии. В нем около ста граммов.

Прожектор не подает никаких признаков жизни. Он тоже дремлет как жидкая голова Горгоны, и стрекала света спят в его страшном глазу, как змеи в гнезде.

По воде ползет туман.

На часах пять утра.

Впереди, в сизой воде и молоке, мерещится темная масса. Сердце сжимается от страха. Что это?

Мол!

И вот я уже плыву вдоль каменной стены.

Забегая вперед скажу — мне снова фантастически повезло, я выбралась на территорию базы для сторожевых катеров! То есть на единственный крохотный кусок суши у самой границы, который не прочесывался пограничными патрулями!

Но я не сразу поняла, как мне повезло — наоборот, я испытала приступ отчаяния, увидев что подплываю не к берегу, а к отвесной бетонной стене в три метра высоты.

Она высилась надо мной как бастион мрака.

Поворачивать в открытое море? Да вы смеетесь. Я уже выбивалась из сил. Шел шестой час моего заплыва. Я чувствую, как загустела кровь в моих венах, как толчками сердце гонит по жилам соленую вязкую жижу собственной кровушки. Я то и дело переворачиваюсь на спину, чтобы иередохнуть.

Прорвемся, падлы!

Собравшись с духом, я поплыла вдоль стены, выискивая проход к берегу, но не видела над головой ничего, кроме отвесных бетонных плит с торчащими кое-где ржавыми прутьями, и жилами ржавой проволоки, и автопокрышками на цепях. Их истерзанный вид предупреждает: это причал, берегись!

Грубость нищей стены говорила, что я все еще на российской стороне границы.

Внезапно невдалеке взревела сирена. Ближе. Рыкающий звук в воде усиливается и хлопает в уши. Оглянувшись, я вижу, как в рассветной туманной мгле в мою сторону движется черная отвесная масса. Сторожевой катер! Он уже сбросил скорость и шел так близко, что я в страхе ухватилась одной рукой за стенку, нащупав в бетоне неглубокую трещину. Запускать пальцы в склизкую гадость щелястого рта смерти… бррр… Катер, призраком силы, плыл вдоль стены морского причала. Между бетоном и бортиком оставался просвет едва ли в полтора метра. Над головой навис крутой железный борт в отвратительных пятнах ржавчины, с кроваво-красной полосой ватерлинии. Из стальных ноздрей в море стекают маслянистые струйки. Туша катера окутана запахом бензиновой гари. Одно роковое движение борта и меня расплющит о бетон как глупый грецкий орех.

Словно услышав мои мысли, катер задевает бортом бетонный причал! Я вскрикиваю и вжимаюсь в стену! Меня спасают автопокрышки, подвешенные цепями наверху. Стальной борт, визжа резиной, обдирая ржавые цепи, ползет вдоль стены. Смертельный просвет так узок, что гадкие лохмы морского мха, налипшие на сталь катера пониже ватерлинии, касаются моего лица. Я отплевываюсь от зеленой жижи.

Смертельная стена сонно ползет мимо.

В носу шибает духом горячего машинного масла, вонью разлитой солярки. Вода расцветает радужными жилами павлиньего хвоста с глазками от керосиновых капель.

Уши закладывает воем разболтанного мотора. Мотор отчаянно близок. Он колотится напротив — за тонюсенькой скорлупой железа.

Глаза ест сизая гарь.

Наконец, бортовая стена обрывается тупым срезом кормы и разом волна, взбитая винтом, начинает курчаво штурмовать мою голову, пробензиненная, изнасилованная вода окатывает лицо отвратительной слизью. Водоворот пытается утащить меня поближе к винту, под ножи мясорубки. Но силенок у смерти явно мало — катер идет на малом ходу, а я изо всей мочи цепляюсь за челюсть курносой в бетонном откосе причала.

Катер уходит.

Все волны в плевках пейы. Пятна мазута ежатся на воде райскими островками.

Справившись с сутолокой воды, я плыву дальше, с ужасом замечая, как быстро светлеет воздух и мелеет ватная масса тумана. У меня остается до наступления полной видимости максимум тридцать минут.

Внезапно стена углом поворачивает к берегу. Я огибаю поворот бетона и тут же замечаю ржавые перекладины отвесной лестницы, если считать за перекладины скобы. Выскочив из воды, я хватаюсь за нижнюю и тут же — коленями — ударяюсь о скобу, вбитую под водой.

Здравствуй, берег.

Первой, кто протянул мне опору, стала ржавая скоба в космах изумрудной зелени.

Что делать? Лезть наверх? Риск страшный. Но другого выбора нет.

Осторожно снимаю ласты в воде, пристегиваю к поясу свой русалочий хвост. У диверсантов все предусмотрено! Больше ты не рыба, Лиза… Лезу наверх. Резиновые ступни гидрокостюма скользят. Скобы шатаются. Видно, что ими никто не пользуется.

Высота стены не меньше пяти метров.

А вот и верхний край бетонного откоса.

Осторожно выглядываю. И чуть не слепну! Недалеко от меня — небольшой прожектор. Он висит на треноге и палит поверх моей головы залпами света в сторону моря.

Когда глаза привыкают, я замечаю под самым носом подарок судьбы — камень и мертвую чайку.

Мои нервы так напряжены, что я сразу схватываю глубинную рифму и спасительную взаимосвязь этих двух столь разных предметов и порядок своих следующих действий.

Сначала я бросаю камень-. Грохот. Стекло разлетается вдребезги и камень влетает в лампу. Прожектор с адским шипом лопается. Следом в прожектор летит мертвая птица.

Как только напор света иссяк, я замечаю свое будущее убежище — уродливое строение из двух этажей с наблюдательной башенкой, стоящее на краю пирса. До него — бегом — одна минута.

На звон стекла. На ЧП. Отвечает тишина. Молчит уродливое строение. Не слышно шагов по пирсу.

Я выбираюсь наверх. Мамочка! Земля под ногами. Меня шатает из стороны в сторону. Как пьяная пробегаю до двери. Но закрыта она по-русски — в железную петлю вставлена грязная палка. Следовательно уродина пуста. Ура! Выдергиваю дикий запор из петли. Я в запущенной радиорубке. На железных столах — старая аппаратура средних веков вся в пыли и грязюке. Наверх ведет железная лесенка. Я бегу туда, оставляя за собой на полу сырые следы.

Вторая комната наверху меньше, чем первая. На два окна. Это комната для отдыха дежурных. Голая походная кровать с панцирной сеткой, небольшая деревянная полка, уставленная книгами, преимущественно с судовождении, стул рядом с кроватью и большой несгораемый шкаф в углу — вот предметы, которые бросились в глаза.

Я кинулась к окну.

Сквозь грязное немытое стекло — вид на военную базу: пограничные катера у причала. Казармы. Вышки по углам забора. Колючая проволока и прочая жестокость.

В другое окно — где часть стекла выбита — вид на море, на угол причала, где я только что — обезьяной — вылезла на сушу. Стена, вдоль которой я плыла, на самом деле вовсе не так пряма как казалась — это кривой мол, который левой клешней краба охватывает спокойную бухточку для катеров. Правая клешня гораздо длинней. Смыкаясь, клешни оставляют вдали только узкий проход для судов. Здесь на краях стен горят невысокие маячки, означая вход и выход в открытое море.

Надо же! Я в туманной дымке, я угодила в самый раствор между двух половинок клешни! Нет, Лизок, ты на самом деле великая сука фарта. Прав, Марс.

А дальше — в утренней дымке рассветного моря виделся позвоночник каменного мола и там, где кончалась спина бетонного гада — призраком нечеловеческой злобы — пылал удав Пятого прожектора! Луч неистово шарил в балтийских просторах, пытаясь найти клевую рыбку… кончай пыхтеть, обалдуй! Но луч уже не был так ярок, как прежде. Озаренное небо поумерило пыл светового тоннеля.

Утро вступало в свои права.

По краю причала бежал солдатик с овчаркой на поводке — пх, пх! — Он светил фонариком перед собой, хотя было почти что светло. И бежал он к раскуроченному прожектору.

Овчарка обнюхала мертвую чайку. Солдатик пинком сапога сбросил в воду дохлое тельце. Осмотрел разбитый чайкой фонарь. Овчарка тянула его к углу пирса. Даже принялась облаивать море. Но мои следы уже высохли и пахли резиной.

Я приготовилась защищаться насмерть! Нырок в потайной карман — и я целую свой золотой ствол.

Но солдатик потащил собаку обратно и все стало тихо.

Я в изнеможении опустилась на голую кровать. Тисссс… зашипела панцирная сетка — и тут же впала в глубокое забытье усталости, сна, полуобморока. А ведь прежде всего я хотела обтереть слой соли с лица, прополоскать рот, обвести пальцем в пресной воде трещинки на губах… Мой сон был так глубок, что я опять оказалась в той смутной и солнечной точке своего африканского детства, откуда берут начало все мои страхи: просторная комната с высокими окнами в полстены, на которых трепещут от дуновений теплого ветерка шафранные легкие шторы. Я охвачена страхом, я прячусь под круглым мраморным столиком на змеиной ножке, который накрыт просторной скатертью с витыми золотыми шнурами бахромы. В комнату входит черный в белом бурнусе. В его черных руках сверкает шприц. Он крадется. Я хорошо вижу его лаковые черные ботинки на леопардовой шкуре в круглом крапе, которая брошена на паркетный пол. Черный ступает на цыпочках. Тут обычно сон обрывался: вбегала черная остроухая собака в золотом ошейнике и лаем выдавала мое укрытие под завесой.

Не так было сегодня.

Вдруг сон продолжился.

Только собаки в нем больше не было.

Отчетливо и ясно я вижу как открывается дверь, и вслед за черным слугой в мою комнату… это моя, моя комната! — входит молодая, красивая, жуткая женщина с вороными волосами, такой густоты, словно на ее голове сидит птица, прикрывая крыльями голову. Я никогда прежде не видела женщин с черными волосами и замираю в своем убежище. На руках незнакомка осторожно несет меня! Точно такую же как я маленькую девочку, в моем любимом голубом платьице с атласным воротничком, в моих полосатых гольфах. Только лицо не мое. Девочка спит. Шафранный свет заливает ее пухлые щечки и реснички на кромках век. Мне страшно, я боюсь выдать себя, мне хочется плакать, позвать свою мамочку с красивыми белыми волосами до плеч. Но я вижу, что ручка у девочки забинтована и пугаюсь еще сильней. Слуга делает знак, и хищная незнакомка, наклонившись над моей кроваткой, кладет туда, где сплю только я одна, эту уродину в моем платьице. Но там же мое, мое место! Хочу я крикнуть, и начинаю тихонько плакать от страха и непонимания того, что вижу: мое место занято. Там спит чужая девочка! А где же теперь буду спать я? Я плачу все громче, громче и…

… и просыпаюсь. Мое лицо в слезах. Почти минуту я не могу сообразить где я. Ах да! Это же военная база. Ты на самой границе. Ты убегаешь в Финляндию, Лизок. Вплавь. Через морскую границу. Я расстегиваю до пояса гидрокостюм. Протираю от соли лицо ватным тампоном, который мочу драгоценной влагой из патрона с пресной водой.

Об увиденном воспоминании стараюсь не думать. Его смысл слишком ясен — тебя подменили, Лизочек…

Нехотя съедаю кусок шоколада.

Я потеряла за шесть часов марафона несколько килограммов веса. И все же совершенно нет аппетита. Я буквально заставляю себя есть горьковатую плитку в крупных панцирных клетках в нарывах белого миндаля.

На часах шесть часов тридцать минут.

За окном слышен рев сторожевых катеров. Я оглядываю острым взглядом базу и размышляю: — ага, катера выходят в море на дневное патрулирование. Один, два, три, четыре, пять… пять катеров. Их выход совпадает с началом светового дня и концом работы прожекторов. А Первый прожектор включают с наступлением ночи, около ГГ часов, значит выплывать с базы надо до возвращения катеров дневной вахты и до начала работы последнего, Пятого прожектора… примерно в девять часов вечера, чтобы успеть отплыть за два часа на достаточное расстояние от гада, на самую кромку светового залпа. Судя по всему — это последний прожектор. Дальше — Финляндия.

От рева пограничных катеров мое убежище содрогается, как карточный домик. Я на военной базе! Кому в голову придет искать здесь нарушителя границы?!

Утро наполняется солнцем.

Я снова опускаюсь посидеть на кровать и опять впадаю в забытье. Только во сне я расплакалась.

Меня разбудил тихий вкрадчивый звук… кап, кап, кап… Где-то протекал кран! Смотрю на часы! Три часа дня! Я проспала девять часов как убитая, сидя на голой кровати, прислонившись спиной к стенке с револьвером между колен в руках.

На этот раз мне ничего не снилось.

Испуганный взгляд в окно — у причала всего один катер, тот самый ночной зверь, что чуть не размазал меня об стенку причала. База пуста. Только виден в солнечном мареве одинокий силуэт автоматчика на сторожевой вышке.

Стоит разгар жаркого тихого дня.

Неужели штиль?!

Кидаюсь к другому окну — нет! на море прежний бриз. Блаженное колыхание воды до самого горизонта, в редких проплешинах солнечной глади.

Дуракам везет.

Но где капает вода? .

Я заглядываю за железный сейф ростом со шкаф и обнаруживаю утлый умывальник, заплеваный пятачок раковины с медным краником, из которого сонно сочится драгоценная нитка белого жемчуга. Вода! Я открываю кран и набиваю рот доотвала холодной водой! Кайф! Мне хочется протереть тело от пота полотенцем, которое забыто болтается на гвозде в стене. Оно захватано грязными лапами, но я отмываю его под пресной струей и … и делаю непоправимую ошибку. Я вылезаю из резиновой кожи. Отматываю с пояса заветную книжку сказок Перро, с письмом отца, с кредитными карточками и паспортом между страниц. Складываю все барахло уютной грудой на ложе и лезу нагишом к медному рыльцу с чистой водой.

Я заметила его в осколок зеркала, пришпандоренный изолентой к стене над умывальником. И испуганно оглянулась. Мамочка!

На пороге стоял здоровенный бритоголовый верзила в тельняшке и брюках цвета хаки. Он неслышно прокрался по лестнице вверх, и уже пару минут любовался моей задницей, покачивая в руке дубинку. Я не сразу поняла, что это электрошоковая дубинка.

Мой револьвер погребен под кучей одежды.

Все мое оружие — вафельное полотенце.

— Тю… тю… тю… — присвистнул детина, прикладывая палец к губам; — тссс… тихо…

Я увидела круглые глаза самца, уже задернутые поволокой похоти и, дрогнув манюркой, поняла — гад будет насиловать жестоко, кроваво, долго, мучительно, страстно, страшно и убьет уже на закуску, чтобы надругаться над мертвой бабой, словить кайф от агонии.

Кто я такая, он даже не стал вникать, хотя ласты лежали сверху.

Главное он просек — я скрываюсь, я одна, я беззащитна.

Вот почему он все время молчал, пока мы убивали друг друга. Он не хотел ни с кем делиться поживой, как лев-людоед. «Сам слопаю печень, пороюсь мордой в паху, откушаю сисек».

Я тоже молчала.

Вобщем, мы не сказали ни слова.

Он уже демонстративно содрал тельняшку, обнажая могучий торс воина, удавы мускулатуры, когда я нанесла первый удар кованой пяткой — волчок — ногой в живот, в грудь и в голову. Последним ударом я выбила глаз, или во всяком случае вбила его в мозг, под козырек звериного черепа.

Он дрогнул, но не издал ни звука и в свою очередь нанес мне сокрушительный удар дубиной. Он метил в голову, но я ушла в сторону, как Брюс Ли, и закрылась локтем, одновременно целя правой рукой, костяшкой у основания ладони, как положено по законам кунг-фу, в лоб врага, чтобы брызнула кровь из ушей.

Но электрический удар смял мою оборону и выбил из головы последние мысли.

Я потеряла сознание.

Он промочил свой глаз водой. Затем уложил меня на стул в позе потребления женского мяса с торца и заголил сумасшедшее долбило, считая, что я не способна оказать сопротивление, что я матрас с розовой дыркой и только, поганец!

Но я два месяца провела в тренажерном зале и на дорожке бассейна. Если бы не шесть часов заплыва и его поганая скалка с разрядами, я бы его сделала сразу, козла!

Разлепив глаза, я попыталась увидеть бугая, но увидела только пол, затем учуяла его нависание сзади, а когда подлец стал шарить мокрым болтом по голой коже, змеей перевернулась на спину, и, стиснув локти, ударила двойным мыском острых костей в глаза… но скотина уже надел на череп солдатскую каску и успел наклонить лоб — мой удар пришелся на панцирь, локти обожгло и только. Я попыталась проткнуть глаз мерзавца вскинутым пальцем, но подонок вновь нанес удар разрядной дубинкой, и от новой порции электричества я опять ушла в полный улет. Шандец! Я уже не спасусь!

На этот раз самец связал мои руки над головой и поднял на руках так, чтобы насадить теплое мясо на торчащий кол. При этом он закинул мои ноги на плечи и я очнулась от того, что угодила босой подошвой в стену, прямо в треугольное зеркальце, что висело над умывальником. Холодок стекла шепнул мне в самое сердце: возьми меня, Лизок… снять со стенки осколок стекла пальцами ног, не уронить его на пол, зажать лезвие между большим пальцем и его соседом по обороне — такое может только нога акробата. Недаром я часами вертела в Праге булавы над головой, лежа спиной на коврике!

Стиснув лезвие, я отчаянным усилием ненависти и отвращения к насильнику, отпрянула от потного тела, и, сорвавшись с болта, которым гад уже принялся свежевать мои внутренности! левой ногой оттолкнулась от стенки, а правой рассекла ему лезвием зеркала шею от уха до плеча!

Порез был не очень глубок, но скот от неожиданности разжал руки и я упала на пол и, не выпуская стеклянное жало из стиснутых пальцев, раскроила его новым страшным порезом от солнечного сплетения до пупка, и если бы не брючный ремень и солдатская пряжка, пропорола б подонка до паха.

Ошеломленный атакой мерзавец прикрыл руками долбок, и я успела нанести лезвием еще три пореза по запястьям, локтям и пальцам прежде, чем он отпрянул и, обливаясь кровью, запихивая хобот в штаны, кинулся к спасительной палке. Но я уже была на ногах и сбила его бег подсечкой, одновременно ударив пяткой в живот, в грудь над сердцем и в кадык, торчавший из горловой ямки. Получай, долбок!

Только тут верзила дрогнул — он не ожидал встретить воина, и покрылся смертельным потом. Заваливаясь на бок, хрипя кровью, он тянулся руками к оружию, уже не веря в успех, а ожидая полной гибели взасос и навсегда! Я вонзила ударом ноги стекло в его пьяную от ужаса руку, пригвоздила пятипалое мясо к полу и, подхватив связанными руками электродолбило, нанесла завершающий пинок по говну. Первый шлепок вышел пустым, вхолостую — я не успела давнуть гашетку пуска, но вторым клевком я вырубила бритоголового напрочь. Только лопнул красный пузырь на губах. Срали, да упали!

Он остался жив, только потерял сознание.

У тебя мало времени!

Я развязала руки, стремительно влезла в резиновую кожу. Наматывая спасительную книжку успела поцеловать ее пунцовую обложку… Я так торопилась, что забыла наполнить водой пустые капсулы в патронташе. До сих пор не могу себе простить такого головотяпства.

Подонок захрипел. Тело пыталось очнуться.

Я не хочу никого убивать, я только защищаюсь! Значит — бежать… на часах шесть вечера. Я выплыву в море на три часа раньше чем нужно! Кошмар! Но я не могу оставаться в этом убежище.

Выскочив из двери, я метнулась на угол пирса — день! меня видно как на ладони! — и, зажав пальцами нос, — солдатиком спрыгнула с пятиметровой высоты в воду… бултых!

При этом я издала высоковольтный вопль бойца кунгфу. Провести бой без единого крика, без мобилизации мышц звуком воина — изнурительная задача.

В этом вопле я проклинала мир, который преследует меня, как бешеный пес.

Я глубоко ушла под воду — до рези в ушах, — а вынырнув, тут же подплыла к стене и уцепилась за ржавую скобу: здравствуй, еще раз, подружка… нужно одеть ласты. Я провозилась с ними чуть ли не десять минут, пока не убедилась, что плавники надежно сидят на ступнях, что резиновые пряжки крепко затянуты. Потеря в открытом море даже одной ласты — смерть!

Наконец перевожу дух.

Для шести часов небо слишком темно. Неужели надвигается дождь? Я бегло оглядываю горизонт — бог мой! солнце уже садится. Смеркается.

Я смотрю на свои диверсантские часы и не верю глазам: цифры по-прежнему показывают восемнадцать ноль-ноль… Встали, заразы!

Выходит, я проспала целый день, выходит, насильник нагрянул в полдник — у меня до сих пор сидит в голове схема приема пищи в детдоме: завтрак, обед, полдник, ужин… полдник на нашем жаргоне — пять часов дня… Выходит, я выплываю в самое нужное время, перед закатом. Выходит, тебе все еще везет, Лизок!

Надев очки, я наконец отталкиваюсь рукой от стены и что есть сил — брассом — устремляюсь к выходу в море, в устье между крабовой клешней двух бетонных молов, что заслоняют территорию катерной базы от шторма.

Сзади раздается тревожный надрывный взвой сирены: тревога!

Неужели заметили?

Оглянувшись, я вижу что тот урод, что стал моим убежищем и ловушкой объят пламенем! Но я не поджигала твоих стен, уродина? Только убегая, всасывая на ходу сигаретный чинарик, я бросила окурок в пустой сейф, и захлопнула огонек железной дверью.

Но как на руку эта тревога! — все внимание пограничников приковано к пожару, а подонок в огне разом кончит и кончится.

Господи, прости меня, ты видишь, что я только спасаюсь.

Я уже подплываю к опасному просвету в бетонной клешне.

Слева и справа белеют полосатые башенки маячков, но огни еще не горят. Светло. Я стараюсь плыть у самой стены — а вдруг в просвет клешни войдет катер.

А вот и он!

Я немедленно опускаю ноги вниз и стою в воде, подгребая руками и ногами так, чтобы на поверхности воды был виден только резиновый бугорок. Очки сдергиваю на шею, чтобы лишний раз не отсвечивать… мой нос атакует мелкая соленая волна. Терпи!

Катер с курносыми пушками на носу и двухглавым орлом на борту, на всех парах, с ревохм злобы, пролетает в пятидесяти метрах от моей головы, поднимая крутую волну в соплях пены.

Если бы не пламя на пирсе, меня бы конечно заметили, отплыть с территории базы в световой день — невозможно. Если бы я не смогла отплыть засветло, я б не смогла уйти от берега на достаточное расстояние и угодила б прямо под световой луч Пятого прожектора, прямо в пасть удава… если бы… если бы… если бы тебя не хранила судьба, Лизок.

Я благополучно миную створ искусственной бухточки и выплываю из игольного ушка в открытое море. Волна сразу подросла, но погода для побега так же идеальна, как вчера: царит легкий бриз, вода легка и прозрачна, горизонт и облака нарисованы легко-легко свинцовым грифелем по сизой бумаге, без нажима, без росчерков грязи. Солнце тонет на западе как жемчужная сеть с золотой рыбкой и пенная паутина света увлекает меня за собой нежно-нежно, безмолвно, безгрозно.

Даже башня кошмарного маяка вдали, на конце последнего мыса, окутана поэтической дымкой акварельного дыма и грезит о любви к одинокой пловчихе.

Теперь, после того как встали мои фиговые часики, я должна сама следить за движением времени: судя по тому, что солнце скатилось за горизонт, а над водой золотится дно жаркого дня, сейчас что-то около восьми часов вечера с небольшим… до включения прожектора чуть больше часа. За это время ты должна уплыть как можно дальше по прямой от берега, и, только уйдя на край световой атаки, поворачивать к финским пределам.

Полсуток убойного сна порядком восстановили мои силы, но схватка— вырвала порядочный кусман энергии. Я чувствую, как сочит сукровицей мои локотки, которые разбились о каску, но пока плыву легко с прежним накатом наслаждения, как бы играя и живя понарошку. Стоит только трухнуть и дать пенки — конец! Балтика слишком огромная пасть, а погода может смениться штормом в считанные минуты. Ты — рыба! Море — твой дом! Ты это сделаешь, Лиза!

Странное чувство — плыть по уши в воде, в просторе моря как бы сухой — только руки и часть лица открыты волнам: лоб, две щеки, кончик носа, рот и подбородок.

Я плыву по прямой с максимальным напором. Горизонт чист и пуст. Как прекрасно безлюдье. Даже чаек не видно. Только вечерние облака громоздятся в золотых небесах сугробами взбитых сливок.

Иногда в море вдруг встречаются странные гладкие островки безмятежной влаги, где поверхность воды натянута до зеркального блеска. Сейчас я как раз вот в таком зеркальце, и с упоением купаюсь в отражениях снежных-громад.

Мне кажется, что море — лицо, а я — слезинка на его щеке.

Но вот закатный эфир окончательно гаснет. Мир меркнет. Ветер над взморьем свежеет, волна продолжает идти на берег с удивительной ритмичностью, но кое-где начинает сверкать на загнутых гребешках пенная слюнка. В ясных просторах небес проклевывается бледная льдинка света. Скоро она начнет властно пылать над лунным миром. Не дрейфить, Лиза, это же свеча в руке Золушки, которой она освещает твой путь, заслоняя язычек огня ладошкой из прозрачного леденца, чтобы свет не жалил глаза.

Пора!

Пора сворачивать и плыть вправо — на запад. Догнать утонувший за горизонтом розовый дым заката.

И тут же вспыхивает прожектор.

Судя по тому, что его злобный блеск не так силен и свиреп, как вчера, я отплыла даже больше, чем требовалось. И все же сердце сжалось от страха.

Адскими скачками луч летит в мою сторону. Опрокинувшись на спину, я замираю на пятачке пасмурной синевы. Все ближе и ближе вспыхивают справа от меня долины света. А вот и я! Тоннель гада от темного берега дотягивается до моего тела. Я чувствую, как змея шарит своим жальцем, чтобы нащупать маленькую рыбку-Лизок, обвиться вокруг головы и вонзить ледяные зубы с протоками яда… Раз… два… три… четыре… пять…

Вода сверкает мокрым солнцем.

… шесть… семь…

Луч сдвигается дальше.

Я переворачиваюсь на живот.

Но он мчится назад и снова замирает на моих волнах. Боже! Внезапно к нему на помощь приходит второй луч! Взмахом меча он падает на море. И я оказываюсь На перекрестке сразу двух смертельных прицелов. В кипении света!

Нервы не выдерживают и я — набрав полные легкие воздуха — ухожу под воду и до отчаяния долго, до головокружения, до красных чертиков, чуть ли не до обморока плыву под навесным световым потолком в голубых жилках, плыву пока хватает остатков дыхания.

Прожектора не уходят.

Неужели заметили?

Я всплываю свечкой, стоя в воде, и даже не головой всплываю, а только откинутым на спину лицом, широко открытым ртом, испить воздуха. И так — бороздя носом волну — всасываю мокрый соленый свет кислорода.

И тут второй луч гаснет; тоннель света уносится к горизонту рыскать в ночи.

Больше он ни разу не взглянул в мою сторону. Все залпы света ложились уже далеко сзади. Следовательно… следовательно я прошла последний русский прожектор и, может быть, уже пересекаю водную границу двух государств.

Теперь пойдет череда финских прожекторов.

Но темная полоса берега, что еле-еле мерещится справа, не подает никаких признаков жизни. До берега, пожалуй, три километра, если не больше.

Я слишком резко ушла в открытое море, но продолжаю плыть по прямой — возможно, финские прожектора будут сильнее.

Но берег не подает никаких признаков жизни. Только пару раз долетает до слуха далекий вой погранкатеров. Они утюжат линию горизонта палеными огоньками. Я начинаю бояться не знаю чего.

В права вступает балтийская ночь.

Бледная луна наливается шафранной спелостью и ртутные струйки на воде из серебрянных становятся золотыми.

Позлащенные волны набегают ровным напором.

Выпиваю патрончик пресной воды.

Мир тих.

Ветер спит в небесной колыбели.

Звездный снегопад неподвижен, ни одна из блесток не срывается вниз, рассмотреть поближе мое лицо.

Ночь молится о моем спасении.

Сегодня я плыву гораздо медленней, чем вчера. Все сильнее сказывается усталость. Ласты кажутся тяжелее, и взмах плавников в морской глубине не так гибок. И руки режут волны с большим усилием. Я все чаще плыву на спине или отдыхаю раскинув руки.

Снова хочется пить. Я достаю из пояса шестой с начала заплыва баллончик питьевой воды, как вдруг на меня падает капля дождя, одна, вторая, третья. Я различаю среди звезд темный провал дождевой тучи. Милая тучка, спасибо.

И хотя я не могу напиться дождем, капли падают слишком редко, какое блаженство плыть лицом вверх под переливами теплых струек. Мои руки вращаются в полумгле воды и неба с напором мельничного колеса. Туча висит над рыбкой чуть больше десяти минут. После чего дождь иссякает.

Ты не одна, Лизок, мы с тобой все заодно: туча, бриз, луна, море.

Это был самый счастливый момент моего марафонского заплыва: звезды, мокрые как капли дождя, и капли дождя, сверкающие как звезды, туча под диском луны, кормящая рыбу лимонным соком… Я вынимаю из моря мокрые пальцы, они увиты лунным вьюнком, в чашечках кожи дрожжат перламутровые жемчужины света.

Внезапно ночь гаснет. Сдергивается с небосвода, как театральный занавес. Это вспыхивает новый прожектор!

Но что это?! Он светит прямо по курсу, в лицо! А вовсе не с берега. И точка откуда хлещет световой провод близка — до прожектора едва с километр по прямой. Это очень опасно!

Я в панике жду его приближения. Но луч тонкой шпагой черкает по чернильной доске в другой стороне моря. Его свет не такой, как у прежних пяти прожекторов. Он менее ярок и световой тоннель явно короче российских питонов.

Это финский прожектор!

Я подумала, что он идет с корабля. Нет, хуже!

Вглядевшись в горизонт, я различила вдали контур неподвижной тучи прилипшей к воде. Остров! А рядышком еще одна круча — поменьше. А рядом с ней чернеет в балтийском разливе еще одна кромешность.

Моя душа обмерла:

Острова!

Прямо по курсу моего заплыва выросли из воды макушки темной ночной пограничной земли.

Почему же их не было на карте!

Только без паники.

Острова угрожали гибелью. Надо было решать, как их огибать: со стороны моря или повернуть ближе к берегу, в просвет пролива?

Нет, эта задача не для меня, а для судьбы: я перевернулась на спину и стала глядеть в небо, в ожидании хоть какого-то знака: птицы, огней самолета, осветительной пограничной ракеты.

Я понимала, что дорога каждая минута, что силы надо беречь, что запаса пресной воды хватит лишь до утра… но продолжала ждать — я снова поставила все на карту — и раз! Прозрачной слезой по пресной щеке ночи скользнул падающий болид. Он указал путь — влево!

Но слева — открытое море! Мой путь по дуге огибающей островки вырастет в два-три раза против прежнего… придется плыть пять! — семь! — десять часов! — огибая преграду. Солнце настигнет меня так далеко от берега, на самом пределе сил, что… . —.

Еще один болид! Чиркнул красной спичкой по черному кресалу.

Влево!

И я покорилась.

При этом я чуть не расплакалась. Но что делать? Закон суров, но это закон. Когда ты без остатка на

донышке вверяешь свою жизнь в руки судьбы, в объятье незримых светил рока, твоя жизнь становится ее — судьбы — личным делом. А ты? А ты лишь плывешь вдоль линий жизни, прочерченных на твоей руке.

Исчеркав левый край небосвода, прожектор стал светить прямо в мою сторону, но розги света хлестали по воде так быстро, что я не успевала сосчитать даже до двух, как луч уходил дальше.

Финская рука была беззаботней.

Прожектор скорее исполнял роль маяка, чем розыскной собаки, лижущей адским языком пучины мрака… Почему Россия цепным псом, пиявистой сволочной змей, цепным удавом, двухглавым волком строжит своих сирот?!

Словом, я перестала замирать на воде, и уж тем более подныривать под луч, а. плыла открыто, забирая все левей и левее, цепляясь глазом за крайний островок, который — при взмахах огненной рапиры — показывал свой загривок в лунной воде.

Лиза, не забывай — финны выдают беглецов и всех нарушителей границы возвращают в Россию. Не расслабляйся.

Здесь впервые появилось отчетливое течение, до этого в воде не было никаких мускулов. Сначала оно было слабым, но с каждой минутой набирало силы, и я почувствовала, что русло подводной реки относит меня еще дальше в море, на роковой размах ночной Балтики.

Я собрала в кулак всю свою волю и перешла с медленного бережного взмаха, с экономного гребка, на быстрый темп рывка. Надо было во что-бы то ни стало выскользнуть из рокового потока.

Если унесет в открытое море — это конец!

Так энергично и напористо, теряя силы не каплями, а стаканами, я плыла больше получаса, прежде чем почувствовала, что хватка течения ослабла.

Но я потеряла на этом спурте так много сил, что не без отчаяния поняла — придется вылезать из воды на один из проклятых островков. Я не смогу за одну ночь обогнуть эти фиги из моря!

Волна заметно похолодела, если бы не подогрев резины, я бы давно скорчилась от судорог и лежала на дне.

Я плыву и размышляю…

С начала второго заплыва от базы ты провела в воде, наверное, не меньше трех часов. Значит сейчас окрестности полночи. Не будь столь внезапной преграды, ты бы уже уплыла по прямой на два, три километра от незримой границы… Острова же по-прежнему держат рыбку у опасной черты, которая кровавым лампасом легла на карте прямо поверх морской синевы.

Итак, Лиза, нужно плыть к островам, выходить на берег и пробовать пройти преграду по прямой — от берега к берегу, а может быть огибать каменный блин по береговой кромке… Если удасться выйти на противоположную сторону затемно, то можно будет продолжить заплыв к финскому берегу, если нет — пережидать в укромном местечке следующий световой день и выплывать сразу с наступлением ночи.

Легкомысленный прожектор — один единственный на всю ночь! — продолжал фехтование с полуночной мглой. Его уколы умиляли сердце ребячеством позы. Скорее этими взмахами шпаги Суоми приветствовала своего гостя. Скорее этим бенгальским бальным огнем озарялись наряды Золушки в милой сказке. Скорее…

Островок был уже от меня на расстоянии в полкилометра. Ежась от страха, я цепко оглядывала его каменистую морду, но — странно — нигде не замечала ни одного огонька — за гребешками скал вырастало лысоватое голенькое пространство пустой земли. И только на самом загривке глаз различал смутное колыхание сосновой рощицы в лунном откосе.

Как ни было страшно — вид земли с поверхности бесконечной влаги казался обетованным раем.

Перестав экономить силы, я перешла на напористый кролль и вот уже мои ласты сладко касаются дна. От неожиданности я падаю на колени. Чувствую сквозь резину круглую гальку. Встаю спиной к берегу, лицом к набегающей волне — в ластах нельзя идти прямо.

Глубина воды чуть ниже пояса. Гладкие волны у берега завиваются рулонами пены и набегают с гневом и шумом, словно возмущены — ты снова спаслась? Луна сияет прямо в лицо. Когда вода доходит до колен, я снимаю ласты, чтобы сделать свободный шаг.

Уже в этот миг я чувствую внезапное беспокойство.

Мне кажется, что кто-то смотрит в затылок.

Оглянувшись я так и замираю с ластами в руках — на берегу, на галечном пляже, напротив меня, стоит белый остроухий конь и смотрит мне в глаза мрачным взглядом налитых кровью глаз.

Откуда ты взялся, лунный красавец?

Я помедлила в нерешительности. Я совершенно не боюсь лошадей, я умею с ними дружить, но вид белоко-кожего жеребца с молочной гривой и лилейным хвостищем внушал страх. В конюшне Марса я научилась читать такие вот позы и оскалы вызова и нападения.

— Эй, уходи, — я махнула рукой. Жест получился усталым, вялым.

Конь зло всхрапнул и куснул зубами воздух. Глаза сверкнули седым белком. Он не шутил.

Признаюсь, совершенно необычное поведение лошади не показалось даже странным — после людоеда-волка, я считала, что весь мир охотится на меня… Я доверяла только цветам, иногда воде, порой — деревьям, всегда — небу… словом, доверяла тому, что стоит на месте, благоухает или молчит.

Нащупав в воде гальку покрупней, я запустила ею в лошадь. Я хотела только пугнуть — бросала не целясь, и надо же! угодила коню прямо в лоб, в единственную черную отметину на снежной морде с розовыми очами.

Жеребец захрапел, мотнул мордой от боли, и мощно пошел на врага, заходя в море и лязгая копытами по галечнику.

Я бросилась в воду, и держа ласты в руках, глупо плюхая, отплыла по мелководью вдоль пологого берега.

Конь стоял на месте, по грудь в воде, и злобно следил за моим пугливым рывком.

Я плыла не меньше двухсот метров, но ласты в руках настолько утомили, что я вновь встала на ноги. Я не могла изматывать себя бессмысленным плаваньем над дном, которое можно достать рукой!

Шагая медленно к берегу, я пыталась разглядеть жуткую лошадь. Но лунная рябь была так остра, что резала глаза.

Я не стала выходить на берег.

И правильно.

Белый дьявол мчался по кромке прибоя в мою сторону. Как ни жутко — но душа оцепенела от впечатления неземной красоты: атласный скакун с красными глазами в белокипенной оправе гривы, с сахарным ртом на молочной морде, облитый лунной глазурью. С ума съехал, скотина?!

Увидев врага, жеребец с размаху вбежал в воду, с шумом напора, лязгом копыт и снежными брызгами. Так конь бросается на соперника, чтобы загрызть и насмерть затоптать.

Я в панике бросилась в воду и сразу захлебнулась, задыхаясь, встала на дно, отплевываясь, и чуть ли не плача: достал, бешеный черт!

Я стояла по шею в воде, в сутолоке пенного прибоя. .

Конь мощно скакал по мелководью, вода доходила ему уже до середины мощных ног. И тут я оторопело заметила, что адов жеребец возбужден и мчит в мою сторону с пружинной кишкой между ляжек.

Тут я уже перепугалась по настоящему: этот красавец тоже одержим дьяволом!

Если бы я не наглоталась с перепугу воды, я бы немедленно пустилась в заплыв. Но надо было отдышаться, прочистить нос, отплеваться от соли…

Из взбаломученной воды торчала только женская голова.

Ночь. Кругом шлепки мыльной пены. Толчея набегающих и отбегающих волн. Ртутные лужи луны. Но дурной самец отлично видит меня и это при том, что у лошадей слабое зрение. С напором вбежав в воду, он остановился только тогда, когда волны дошли ему до груди. И только тут белый бес недовольно захрапел, мотая мордой и лязгая пастью на всплески прибоя. От его атласной груди шел пар. Из вороного пятна на лбу, сквозь шерсть — вязко — сползал ручеек крови, таким метким оказался мой бросок. Жеребец был раскален до бела злобой и яростью. Сомнений не оставалось — животное хочет моей смерти. И возбужден жаждой агонии.

Между нами легла полоса воды едва-едва в десять-двенадцать метров. Глубже конь не входил. Черт понимал, что на плаву я сильнее и ждал на что я решусь.

Я по-прежнему никак не могла надеть ласты. Стояла в воде на большом скользком камне, готовая каждую минуту сорваться с опоры от любого глупого толчка.

Так — две головы — мы стояли пожирая друг друга глазами, пока я переводила дух. Минута. Вторая. Третья. Набег лунной воды. Безмолвие ночи. Каприз Крёстной, которая превратила принца для Золушки в красноглазого альбиноса-убийцу. Шумное дыхание коня. Мой плач про себя: в чем я провинилась перед жизнью? На моей совести всего одна смерть — нечаянная гибель пестрой кукушки и кукушкиного яйца… Почему мир преследует сироту с таким бесконечным, неутомимым, лютым ожесточением?

Внезапно что-то теплое мерзко окатывает мое лицо. Какое-то рыжее душное пятно. Моча! Жеребец напрудил в море от злобы и сейчас скалит зубы над моим отвращением: конская моча! Фу, гадство. Я отталкиваюсь от камня — ласты пристегнуты к поясу — и начинаю серьезный утомительный заплыв вдоль берега, надеясь наконец оторваться от психованного торчка.

В близости берега движение воды бестолково и муску-. листо, волны то и дело захлестывают пловца. Кроме того, я плыву без ласт, на голых ногах, и разом теряю скорость, трачу сил больше чем надо в три раза. Горло пересыхает от жажды.

Лунный торс черта с красными глазами остается сзади.

Берег по-прежнему пуст.

Я плыву на глубине около получаса.

Берег начинает загибаться влево. Хлазам вновь открывается панорама Большой Балтики — парение звезд над бесконечными взмахами лунных лезвий в морской жиже. Думаю, что стрелки часов ушли к двум часам ночи и роют могилу плывунье на циферблате жизни в тени роковой тройки. На загривке моего островка замечаю чашу радара, рядом несколько невысоких строений под металлической крышей-гофре, первые огоньки света. Дальше плыть опасно. Сворачиваю к берегу. Я совершенно измотана, выбита из сил. Встав на ноги, оглядываю простор береговой полосы: галечный пляж ослепительно пуст. Я оторвалась от лютого жеребца…

И вот, наконец, выхожу из воды.

Земля!

Еле-еле стою на ногах.

Сначала сажусь, а потом ложусь спиною на гальку. Закрываю глаза. Сердце тяжко стучит в лунный барабанчик под грудью. Если сейчас три часа ночи, то я провела в воде ровно шесть часов! А если к ним приплюсовать вчерашние семь — выйдет тринадцать, а то и четырнадцать часов марафона. Даже если считать по минимуму — полтора километра в час с учетом ухода от прожекторов и отдыха на воде, и то накапает полновесная дистанция классического марафона — 25 километров… так в забытье проходит несколько тревожных минут.

Лиза, подъем! Ты все еще в пограничной полосе.

Достав очередную капсулу с водой, долго отвинчиваю пластмассовый колпачок, пальцы не слушаются, и вот сладкий глоток пресной воды. Обезвоживание организма дрожит у опасной черты. Какое счастье пить воду. Стоять на двух ногах. Дышать полной грудью. Есть шоколад.

Я понимаю, что на полосе светлой гальки при свете предательницы-луны меня заметит даже слепой — и спешу прочь от воды.

Мой шаг пьян и нетверд.

Резиновая кожа тянет к земле.

Я потеряла не один килограмм веса.

На ходу достаю оружие. Здравствуй, мой золотой ангел-хранитель. Снимаьо револьвер с предохранителя. Я уже решила, если ситуация станет смертельной — пускаю себе пулю в висок. В то же время я всерьез разозлена — если бешеный жеребец появится снова я простреливаю навылет бодец и варю яйца вкрутую!

Поднявшись от берега на ближайший холм — земля сплошной камень, пластины известняка, — я изучаю местность. Подлунный островок, как на ладони… О, как ты вовремя вышла из воды! Слева от меня не только радар, но еще и бетонный аэродром для взлета и посадки вертолетов. Бетонный квадрат обведен красными сигнальными огоньками. Судя по идеальной чистоте — это Финляндия. На бетоне виден один вертолет — маленькая злая оса. Пока она спит, но завтра берегись ее жала, бегунья. Рядом с аэроплощадкой белоснежное здание казармы. В окнах темно. На крыше вяло колышется флаг. Все погружено в сон, как в покоях Спящей Красавицы. Только кружение радаров на крыше выдает присутствие человека. В той же стороне виден причал с волноломами. Дальше — мол с тлеющим красным огоньком маячка. Справа — пустые проплешины голой каменистой земли. Берег островка отсюда не виден. Земля уходит в полумрак белой ночи. Там где-то бродит белое привидение похоти. Но если не виден галечный пляж, где я выкарабкалась из воды, зато прямо за рощицей низкорослых кривых сосен проглядывает противоположный берег моего островка. По прямой до него от силы два-три километра. Там снова мерцает чернильная даль Балтики. Море до самых звезд.

Сердце сжимается от тоски: никаких признаков близкого материка! Только водная гладь черноты в лунном сиянии. Ни далекого огонька, ни лучика, а ведь побережье Финляндии должно гореть огнями домов… Как далеко я уплыла от цели! На край света… Но погода пока хранит свою пловчиху, царит все тот же легчайший бриз, даже мрак не будит в волнах зверя.

Я прячу пушку в потайной карман и прямоходящей лягушкой неуклюже бреду в сторону противоположного берега. Прислушиваюсь к каждому шороху ночи. Вот слышен рокот катера в просторе воды. Но сам гад не виден. И снова тихо. Ничего кроме ровного раскатного гула морской воды, набегающей на гальку. Шорох шевелящейся гальки. Камешки, поднятые водой, стремятся снова улечся на дно. Припадаю ухом к земле… что это? Топот!

Что есть сил пускаюсь бежать к рощице — здесь я как на ладони!

Вот оно! Проклятое белое чудовище возникает из сумрака! Грива летит по ветру. Жеребец прекрасно видит мой бег и скачет наперерез.

Я мчусь изо всех сил. В ужасе. Спотыкаюсь, падаю. Снова бегу. Хорошо, что земля ровна и идет под уклон. Стрелять? В такой тишине?! Я разбужу всю казарму!

Первой добегаю до дерева и с цирковой ловкостью акробатки взбираюсь по кривому стволу до первой развилки. Дерево для меня — пустяк, я взбираюсь по гладкому першу на десять метров!

Мне кажется, что все спящее царство проснулось, так громок топот бешеной лошади.

Храпя, сдувая струей из мокрой глотки мыльную пену, лязгая алебастровой пастью, где каждый зуб размером с грецкий орех, краснея очами, полными крови, жеребец подлетает к моему убежищу и начинает кружить возле ствола. Подняв атласную голову, он смотрит злобным взглядом вверх. Луна заливает дикое зрелище ликующим светом. Уймись, гондон! Никогда прежде я не читала на лошадиных мордах выражение такой отчетливой злобы, даже с оттенком тоскливой ярости и пылкой досады на мою расторопность — жертва успела взобраться на дерево.

Сначала жеребец примеривался достать врага зубами и изо всех сил тянул лебединую шею. Кровь из ранки во лбу набрала мощи и вилась уже не вялой струйкой, а темной раздутой веной, добравшись побегом вьюнка до основания шеи. Напор лошадиного сердца накачивал жилу до кровавого глянца. Как страшен оказался мой случайный бросок мелкой галькой размером с косточку персика!

Поняв, что зубы меня не достают, конь вдруг встал на дыбы и белая челюсть громко и сухо лязгнула в воздухе.

Тщетно! Даже в этом случае между нами оставалось больше метра. Но враг не унимался. Жеребец даже простонал от досады — и снова на дыбы, показывая восставший взмыленный хобот питоньих размеров. Тебя снова хотят изнасиловать, Лизок! Но я сука! великая сука фарта, а не кобыла, гондон!

Конь топчет свою лунную сизую тень.

Стрелять?

Но от выстрела островок разом очнется — все волосы дыбом! Финское ухо не слышит коня, но это не значит, что оно не услышит всхрап пули.

В припадке отчаяния и слез, я по-детски отламываю от дерева сухую прямую ветку и бросаю ее вниз, целясь в пенную глотку злобы — подавись, гад!

Мамочка! Ветка острием свежего слома вонзается прямо в правый глаз жеребца! Точно —в огромное, белое с красным, глазное яблоко! Прямо — в черный зрачок посреди алых прожилок! Чмокнув как поцелуй, ветка глубоко уходит в зрячий белок, погружаясь в глазное желе. Веки захлопываются вокруг ветки, кожица, бешено морщась, обхватывает древко — напрасно, огромные лошадиные ресницы, толкаясь, пружиня и сминая друг друга пытаются вытолкнуть ветку — тщетно, между стиснутых век брызжет струя крови. Ее рост достигает длины ветки! Кровь закручивается вокруг прута словно живая змея!

Взревев от боли, конь валится на бок, и начинает кататься по земле от адской боли в глазу, лягая копытами пустой воздух. Из лошадиной глотки стекает пена, глаз обливается потоком кровищи, храп вскипает слезами. Голое чудовище между ног втягивается в жерло похоти.

Тут ветка задевает за почву и ломается пополам.

Вскочив, конь ужаленно мчится в ночную даль, как будто, убежав от меня, можно убежать от боли.

Сломанный край ветки упрямо держится на полоске зеленой коры и, трепеща на бегу, хлещет несчастную лошадь по правому уху.

И вновь тишина. Только луна. Лишь звезды. Ничего кроме ночи.

Все происходит так быстро, что я не успеваю опомниться — меньше всего я собиралась ослепить трагического безумца. Оскопить, да, но не ослепить…

Через полчаса быстрой потной ходьбы под уклон, я снова выхожу к Балтийскому морю и в изнеможении опускаюсь на гальку.

Ночь начинает светлеть.

На востоке проступают далекие признаки рассвета. Неужели земля успела обернуться вокруг оси, пока я плелась по воде… Думаю, что стрелки незримых часов уперлись в четверку. Как всегда по утру начинает свежеть. Я пытаюсь отыскать справа линию материка, но там глаз различает только валуны мрака, что громоздятся до самых звезд. Ни одной щелочки света. Ни одного тайного знака.

Мне уже ясно, что ночь для заплыва пропала — солнце застанет меня посередине пути и я стану легкой добычей любого случайного взгляда. За оставшиеся два-три часа, до рассвета, я, пожалуй, смогу доплыть до берега. Но это, если плыть по прямой, а моя задача плыть к берегу по касательной линии, чтобы как можно дальше — сколько хватит сил — от финской границы! Моя цель — окрестности Фредриксхема, а затем сам город, мимо которого проходит и шоссе и дорога на Хельсинки.

Но оставаться днем на пограничном островке крайне рисковано.

Я долго ищу хоть какое-то убежище.

Но тут не Россия, здесь нет заброшенных маяков или радиорубок, нет забытых богом уголков мрака и мусора.

Все вылизано! Наконец мой выбор останавливается на лодочном причале, который аккуратным узким огороженным мостиком на сваях идет от берега в воду. Мостик сделан из толстого бруса и одним концом упирается в почву. Здесь, между брусом и землей, образовалась узкая щель, в которую можно забиться до темноты. Встав на четвереньки заглядываю под мосток, в темную расщелину… да, здесь вполне можно укрыться от чужих глаз. Рядом стоят три металлических шкафчика для лодочных моторов и ремонтного инструмента. Они стоят вплотную к мостку и удачно прикроют меня хотя бы с одной стороны.

Лезу в укрытие.

Кому придет в голову заглядывать под мосток в земляную нору? Надеюсь здесь нет немецких овчарок?

Свет луны сегодня настолько ярок, что я чувствую серебристую изморозь на щеках, а тут — в тесноте под мостком — меня пеленает чернота, здесь немного слабеет изнурение тревоги. Теперь ты — ящерица, Лизок. Струистая пестрая ленточка под корой старого пня. Земля — твой дом.

Я стараюсь удобнее лечь. Финны, делая мостик, просыпали малость песка и я сгребаю горстоки милости под голову, делая нечто вроде изголовья или подушки.

Гидрокостюм продолжает сочиться слабым теплом. Как долго могут работать батарейки? Несчастный Юкко говорил — двое суток. Значит батарейки на пределе.

Съедаю очередной кусочек шоколада, выпиваю патрончик воды и впадаю в полузабытье.

Но спать нельзя — слишком опасно. Чтобы отогнать сон, я будоражу свою память страшными картинками последних трех дней: голова волка в воде, револьверная отдача в руку от выстрела, вижу как фонтанчик крови из черепа зверя вонзается в воздух… а еще медуза яда в темной воде, а еще спасительный краник с водой, который утолил досыта мою жажду… схватку с подонком я стараюсь забыть… вот я прыгаю в воду, зажав пальцами нос… солнечный питон рыщет по морю в поисках поживы… мои колени ударились о гальку, какой блаженный звук!… упорная злоба коня… чмоканье ветки, вонзившейся в глаз… бррр…

Но картинки слишком ужасны и я принимаюсь размышлять о своем сновидческом воспоминании. Что это было? Кто та красивая страшная женщина с черными волосами? И почему она держит в руках девочку, переодетую в мое платьице с атласным воротничком? И как понимать это сходство? И зачем ее укладывают в мою кроватку? И почему ее не раздевают для сна?

Ясно, Лиза, что это не сон, а воспоминание. Ясно, что в тот далекий денек, на том краю света, тебя подменили другой девочкой. Но разве можно так легко обмануть мою любимую светловолосую мамочку? Разве гадкой двойняшке с забинтованной ручкой под силу обмануть моего дорогого папочку? Из письма следует, что отец не поддался шантажу жены… что я была похищена из лап смерти. Но разве жена моего папулика-лягушонка и моя мамочка не одно и тоже лицо?

Словом, продление сна не разрешило загадок, а наоборот преумножило количество новых вопросов.

Ясно только одно — с тобой, Лизочек, поступили настолько жестоко, так подло, так коварно, так несправедливо, что даже судьба, бесстрастная богиня рока, возмутилась и взяла тебя под защиту! И чем сильнее натиск погони, чем чаще ловушки, чем гуще сеть покушений на твою жизнь, тем крепче, злее и яростней ее небесная опека…

На этом месте моя мысль начинает кружить, вертеться вокруг самой себя, я погружаюсь в полузабытье и снова, сквозь дрему сиротства, испуганная память рисует смутную картину другого бегства… мне очень жарко и душно, я закутана с головой в белоснежную шелковистую ткань, меня держит на коленях молодой белоголовый мужчина, это папочка! — я обнимаю маленькими ручками его крепкую загорелую шею. Нас ужасно трясет в большой открытой машине по ужасной дороге посреди бесконечной пустыни, над которой нависло огромное испепеляющее солнце. Мужчина пытается надеть на мой носик свои взрослые очки от солнца, очки сваливаются на подбородок. Почему-то это его очень смешит. Но я знаю, я чую, я вижу, как он втайне встревожен и боится напугать меня собственным страхом. Внезапно нас окружают жуткие животные с лицами уродливых стариков. Машина останавливается у шлагбаума. Я впервые вижу верблюдов. Это одногорбые верблюды, на которых в красочных седлах сидят люди в бурнусах. Они что-то страшно кричат папочке. Верблюды тянут ко мне свои кривые шеи, заросшие шерстью, говорят, шлепая огромными губами. Что они говорят, я не понимаю. Вдруг один всадник наклоняется над нашим черным шофером и взмахивает в воздухе жутким зигзагом. Саблей! Одним махом он отсекает шоферу руки, держащие руль автомобиля и те шлепаются как красные перчатки на кожаное сидение. Шлепаются со звуком резинового мяча об пол. Теряя сознание от боли, шофер валится на рулевое колесо и прижимает лбом кнопку автомобильного гудка. Машина начинает надсадно гудеть. Папочка закрывает мои глаза руками, но я вижу сквозь пальцы, что верблюд сует губастую морду к лицу и хрустит, хрустит, хрустит песком на желтых зубах… я просыпаюсь как от толчка и вижу в просвете под мостиком огромные лунные копыта коня. Это они хрустят морским песком и бренчат плоской галькой. Я стараюсь не дышать. Я еще глубже вжимаюсь в землю. А что если жеребец размозжит копытами деревянный настил, под которым я укрываюсь от смерти? Конь всхрапывает. Я чувствую в его всхрапе животный стон. Жеребца мучит глубокая рана. Изводит древко в глазу, доставшее до костяного донца. Копыта тяжело переступают по серебрянной мелочи. Галька под тяжестью уходит в песок. Лязгают звонкие подковы. Белый дьявол обнюхивает доски. Сквозь щель в потолке я вижу, как чернеет его голова, как алеет адская глотка. Конь учится смотреть одним глазом. Его движения неуверены. Что-то горячо каплет на щеку. Глубокий тоскующий вздох. Я стираю с лица конскую кровь, словно черную розу. Сквозь щель в моем потолке проникает край ветки в потеках крови. Сжалившись, я выдергиваю жало из лошадиного глаза. Жеребец потрясенно заржал. Молочное желе с косточкой зрачка вытекает на доску. Конь обнюхивает радужную лужицу света и уходит со звоном подков по галечному пляжу. Проходит минута ли, час ли. После шести часов без опоры — в неверной воде — любой кусочек твердой земли кажется раем. Я заснула, словно убитая, в самой неудобной позе: на голой земле, в душном гидрокостюме, устроив голову на валике из крупного песка, а щекой уткнувшись в йодную гальку. При этом, сквозь прилив сна, я караулила каждый звук: вот прострекотал вертолет, вот близко от берега прошло морское судно, вот донеслись звуки побудки в солдатской казарме — это утро — вот часто застучали клювики чаек по доскам, голодные птицы склевывают глаз жеребца, вот чьи-то ботинки на гвоздиках грохочут по настилу над моей головой, вот крики людей и ржание пойманного коня, значит мой белый дьявол не призрак… вот шлепки мяча на спортивной площадке — это полдень — вот от причала с ревом уходит в открытое море морской волк — скоростной глиссер — это полдник — вот гул авиалайнера в небе, вот звуки купальщиков на солнцепеке, сытые беспечные звуки счастья, вот оголтелый рев сирены — это время ужина, вечер, — вот все ясней и отчетливей плеск и шум ровно набегающих волн, в тени заката звук глохнет, рокоту моря уже не мешают голоса земли.

Так наступила последняя, самая тяжкая ночь моего заплыва.

Я начинаю мучительно заставлять себя просыпаться. Рывками. Открываю глаза и сплю наяву, глядя на близкие доски, полные заноз, наконец чувство тревоги прогоняет сон и я, очнувшись, вслушиваюсь в сердце вечера.

Судя по игре света на гальке, которую я вижу из укрытия — солнце уже скрылось за горизонтом, и небо охвачено золотом последней утонувшей зарницы. Галька отливает богатством дублонов. Ящерка ждет прихода луны. И вот галечник начинает ежиться серебром. А плевки птичьего кала — тлеть бусинами жемчуга.

Осторожно, без единого звука, — пестрой лентой — проливаюсь на камни из темноты убежища. Спасибо, любезный мостик, ты держался по-рыцарски.

Море охвачено просторами сумрака. Небо из чистого черного атласа, ни единой тучки, только бесконечный песок частых звезд. Лунная дорожка — ножом Крестной в дрожащих руках старухи — указывает мне путь. Пожалуй, я впервые затянула с отплытием! Судя по спелости луны стрелки часов уползли к десятке.

Мне по-прежнему фантастически везет — на Балтике царствует самый легчайший бриз. Морская поверхность только лишь морщится.

В той части моего островка, где расположена вертолетная площадка, в небо взлетает шальная осветительная ракета. Описав дугу, она зависает над противоположной стороной моря.

Торопливо вхожу в волны — пятками к волне — застегиваю до горла гидрокостюм, надеваю ласты.

Спешу укрыться в спасительной глубине и черноте. В просторе безмолвия.

Мне кажется, что за эти две ночи я сроднилась с Балтийским морем.

Но прежде чем плыть, я пытаюсь увидеть хоть какие-то признаки материка. Куда ни взгляну — море, лишь одно море. Над островом снова взлетает ракета. На этот раз сигнальная. Ночь теплеет от зеленого елочного огня над гладью. Душистый зеленый свет елки напоминает мне счастье, которое я испытала в первый год жизни у тетушки.

Пора!

Я погружаюсь в бесцветные чернила и быстро уплываю от берега — сначала по прямой, а затем, отплыв метров двести, начинаю сворачивать по мысленной плавной дуге вправо. Где-то же должен быть берег!

Сегодня решающий день. Моя задача отплыть как можно дальше от финской границы в безопасное безлюдье приморья.

Впервые кто-то громко фыркает рядом со мною в тесной воде. Я чуть не вскрикиваю в ответ. И резко встав солдатиком, опустив ноги в ластах, поворачиваюсь в сторону звука: Лизок, это дельфин!

Я вижу в лунной воде бутылкообразное лицо северного дельфина — белухи. Он явно настроен миролюбиво и держится на почтительном расстоянии, чтобы не испугать одинокого пловца. Это первый зверь на моем пути, который не нападает, а ластится к человеческим звукам.

Здравствуй, милый дельфин.

Так рядышком мы плывем почти два часа! Иногда он уходит вперед стремительным рывком гибкого тела — размять затекшие мышцы, но затем любовно возвращается, приноравливаясь к моей скорости.

Один раз мне удается коснуться его треугольного плавника, а другой — даже сверкающего мокрого лба.

Чувство, что ты не одинок в черном чреве морской ночи, невероятно поддержало мой дух. Жажда отступила. Руки работали ритмично, без сбоя, Ласты взмахивали в ритме дельфиньего хвоста. Вода обтекала тело беззвучно и сладко.

Это были самые легкие и счастливые часы моего безумного марафона.

Внезапно близко-близко взвыла сирена и кровавым призраком мировой злобы в мареве сигнального света цвета малины в трехстах метрах от нас — ликующим чертом — пронесся патрульный глиссер.

Этот грубый воющий вопль испугал моего чуткого спутника и он, выскакивая из воды, волнообразными прыжками ушел в ночные чертоги Балтийского моря. Прощай!

Оставшись одна, я разом почувствовала насколько устала, как измотаны и перекручены мышцы, как тяжело даются мне последние часы последней ночи. Третья ночь безумия и везения налипла на дно судьбы, как гуща морских водорослей. За час я едва-едва проплывала половину прежней дистанции. Все чаще и чаще приходилось отлеживаться на спине. А пускаясь в новый отрезок заплыва, я чувствую: отдых почти не придает сил, пульс отдается в висках, язык сух и безобразно раздут в пересохшей глотке, слюна неподвижна и густа, как жеваный пластилин, в деснах начинает проступать кровь и ее привкус придает пространству воды и высоты дух дурной телесности, волна отдает мясом, а пенные гребни слюнятся, как десны. Я понимаю, как опасна эта душевная вязкость — парить или продираться по скользкому мясу — не одно и то же.

Я уже не могла внушать с прежней силой: «Ты — рыба, Лизок, — наоборот мысли были стянуты обручем страха, — если поднимется ветер — тебе не сдобровать».

Впервые появилась резь в глазах, уставших от соли, от луны, от близкого блеска воды, порой казалось, что брызги проникают сквозь стекла очков и песком надирают глаза. Любое движение век причиняло боль.

Проверяю запасы воды — два патрона! двести граммов на переход через пустыню. Море и песок одинаково не утолят моей жажды. Почему ты не запаслась пресной водой из медного краника, дура!

Один раз пролетел ночной самолет. Он убедил — ты плывешь в— правильном направлении: к берегу. Я перевернулась на спину, приветствую его появление глотком пресной воды и горько провожая взглядом уютные кружочки бортовых огней. Это был большой первоклассный «Боинг». Он шел в сторону Хельсинки. Там уютные кресла. Там пассажиры листают журналы. Там стюардессы катят по коврам дивные столики с баночками пива, пузырями пепси, бутылочками швепса… почему я все время обречена бороться за каждую секунду своей жизни? Почему я плыву в преисподней, в середине самого черного отчаяния? Рыбкой в густой туши? Одна против всех!

Я разрыдалась — слезы омыли глаза и резь поубавилась.

Плачь, Лизок, плачь!

Еще через час мое положение стало почти угрожающим. Я теряла скорость с каждой минутой. Руки почти не слушались. Появились первые боли в спине. Я вязла в мясистых волнах. Боже, как быстро наступает рассвет!

На горизонте ни малейших признаков близкой земли! Я стала бояться судорог в ногах. Роковой момент! И именно в эту отчаянную минуту батарейки обогрева иссякли! Мое положение становилось катастрофическим. Через резиновую кожу к сердцу стал сразу просачиваться холодок Балтики. Тело чувствует холод. Я плыву на поверхности смертного ложа. Гроб с женскими ручками! Гроб с телом утопленницы. В нем через край плещется морская вода. Я утону!

Но на весы жизни судьба разом бросает противовес — берег!

Он выступил на горизонте угрюмым сгустком тумана. Головой спящего зверя с закрытыми веками.

До земли не меньше двух километров! Чтобы сейчас пересечь такое пространство мне понадобится уйма времени. При такой усталости — это отчаянно много.

А еще страх перед судорогой.

Каждый гребок давался с трудом. Вода сначала стала вязким желе, а потом налилась мускулами.

Пот проникал сквозь водные очки и заливал глаза.

Веки ел крупный песок.

Все тело затекло от напряжения, как рука во сне.

Рот пересох.

Последнюю капсулу с водой я выпила буквально пару минут назад, но влага сразу испарилась из тела, как роса на песке.

Берег стоял на месте, даже пятился от меня.

Ночь легко отдавалась напору рассвета.

И тут начались судороги! Сразу в обеих ногах! Я червяком боли завертелась на воде… мне удалось справиться с зажимом в правой, но левая нога была перекручена болью, словно жгутом. Я стала орать благим матом, призывая звуки на помощь мышцам. Игла! Но я не могла нашарить ее усталой рукой. Кортик! Вытянувшись на спине, задрав парализованную ногу вверх, я вытащила из ножен на правой острое лезвие и сделала несколько глубоких уколов в икру. Лезвием сквозь оболочку костюма и пододетую ткань. Я видела, что кончик лезвия окрасился кровью, но кожей не чувствовала проникновения металла. Наконец вода вокруг меня настолько окрасилась кровью, что мыльная пенка зарозовела. Только тут боль прекратилась и я смогла вытянуть окаменевшую ногу. И взмахнуть ластами.

Я плыву на руках.

Когда до берега оставалось меньше половины пути, наступил самый страшный момент — ко мне примчался на водном мотоцикле финский пограничник.

Он прочно стоял на узкой опоре, держась руками за руль белоснежной плавающей машины. Немолодой худощавый человек в защитной форме.

Я лежала на воде раскинув руки крестом. Тяжело дыша.

Выскочив из рассветной дымки, человек тот направил мотоцикл прямо ко мне и не мог не заметить на воде пловца! Но он не заметил. Я была так бесчувственна и безразлична к собственной участи, что не встала в воде, а осталась лежать, перебирая руками и ластами. От меня расходились круги по воде. Так что! Скользя по волне — на расстоянии метра! — от моих ласт, пограничник даже сбросил скорость и явственно свесив голову, пытался разглядеть очертания человеческого тела, пытался и не мог. На лбу его собрались морщины. Я вижу склеротические щеки и мешки под глазами. Я чувствую запах мужского одеколона с душком лаванды.

Главное не встретиться взглядом!

Краем глаза я видела с каким нечеловеческим усилием он пытается что-то разглядеть на воде. Но морской парок застит взор. Но блики пестрят. Но судьба моя не отвернулась.

Сделав круг, он мчит дальше.

Я остаюсь без движения.

Я не могу заставить себя жить дальше, и только низкий налет чайки возвращает меня на поверхность воды. Белокипенная дрянь схватила клювом черную рыбку. Но ящерка уцелела!

Последние метры были просто ужасны — я даже начала пить соленую воду. Силы окончательно покинули тело. Я чувствую, что иду ко дну.

Я уже не плыла.

Я стала тонуть.

И вот ящерка на дне. Животом на крупной гальке. Ногами на полосе песка. Мой рот открыт и полон воды. Но вода над головой кажется так близка, так нежны разводы света на изнанке мокрой кожи, они так похожи на ткань крыжовника, на изумрудные жилки глазастых ягод, что я пытаюсь всплыть… что это?! Я вижу над собой два малиновых прутика из белого донца, каждый прутик обтянут корой и на конце расстраивается трилистником перепонок. Это же чайка!

Я шатаясь встаю на ноги и сделав два шага падаю на колени.

Коленные чашечки стукаются о камни. Дно!

Я не могла встать, а — по-собачьи — плыла вперед. Но дно в этом месте было настолько отлого, что мне пришлось плыть животом по днищу еще полчаса. Вот уже колени барабанят об землю. Вот уже и живот сгребает под себя мелкую гальку. Наконец я подбородком тараню сырой песок, черепахой выползая на берег.

Прямо передо мной белеет привидение чайки. Оно неподвижно.

Мое бессилие так велико, что я продолжаю передвигаться ползком, и только почувствовав нежную, мягкую, пахучую, сонную травку под мертвыми пальцами, подняла голову — раннее раннее утро. Светает. С моря на берег ползет туман. Галечник кончился. Я вижу пустой травянистый берег.

Боже, ты это сделала!

Я начинаю кусать свои руки, чтобы заставить себя встать и идти вперед. Моя кровь солона и холодна как кровь рыбы. Тело протестует: не встану, пусть они делают все, что хотят!

Шатаясь, я встаю и бреду мимо призрака сонной белой коровы в леопардовых пятнах, которая мерно жует призрак травы, глядя на мой фантом с поверхности зеле-нистого лужка, который мне кажется застоялой водой с разводами тины.

Еще один призрак — сеновал. И бестелесная дверь-привидение.

Господи, как душисто и пьяно пахнет свежее сено. Я взбираюсь — на коленях — по крепкой уютной гладкой лестнице вверх. Кажется, я все еще не сняла ласты. Ступени ласкают русалку поцелуями прохладного дерева: ты это сделала, Лизок!

Кудахтая, от утопленницы убегает видение снежной курицы, оставляя в ямке на сене белоснежное овальное наваждение. Я поднимаю фантом зыбкими руками, обнимаю бледными полосками пальцев, подношу к самому лицу и зубами начинаю кусать скорлупу. Только в зубах еще остался осадок силы. Но зубы бессильно скользят по овалу. Наконец скорлупа поддается натиску голода и, хрустнув, снежный призрак щедро, сытно, безумно и густо проливается в рот горячим цветом янтарного желтка и молочного белка. Это яйцо!

Я засыпаю так крепко, как никогда в жизни.

Глава 9

Генерал дает мне второй урок практического ясновидения — урок о допросе спящих. — Незнакомец из сна. — Марс и Герса — история любви и ненависти. — В руках ясновидца личная вещь Гер-сы! — Она вплавь добралась до финского побережья. — Я вылетаю в Хельсинки с приказом уничтожить врага на борту морского парома «Крепость Суоменлинн».

Итак, нам удалось узнать имя врага — Гepca!

Осталось — пустяк — заполучить в руки любую личную вещь девушки, и маэстро мгновенно обнаружит ее местонахождение мысленным взглядом гениального медиума.

Правда, я не могу понять, откуда взялось столь странное имячко? Среди русских имен такого нет… я заглянул специально в словарь. Может быть она иностранка?

Я с нетерпением ждал следующего утра, чтобы увидеть Учителя и обсудить ситуацию, но… но прошло целых долгих четыре дня прежде чем он назначил мне новую встречу в полночь!

На все мои попытки дозвониться по внутренней связи офицер охраны холодно отвечал, что генерал занят.

Чем?

И вот, наконец, я впервые вхожу в аппартаменты Августа Эхо. Офицер безопасности проводит в личную комнату генерала и уходит, оставляя меня одного. Неслыханная честь! Я здесь никогда раньше не был. Самая спартанская обстановка: одинокий рабочий стол, кресло на винте с высокой спинкой, компьютер, диван, обитый вишневой кожей с брошенным поверх ложа клетчатым пледом, музыкальный центр у окна в стенной нише… единственная роскошь — восточный кальян на резной азиатской подставке из яшмы. Эхо иногда курит гашиш для шлифовки воображения.

Но где сам маэстро?

Я в недоумении разгуливаю по комнате. Сначала мое внимание привлекает единственная папка на рабочем столе. Она лежит лицевой стороной вверх, и я могу прочесть титульный ярлычек: «Герса. Операция возмездия»… Надо же! Эхо уже завел дело на врага, имя которого мы узнали четыре дня назад. Но тут я замечаю четыре цифры: 197Г… Это уже указание года? Но как понимать это? Выходит ее имя было известно ясновидцу еще тогда! почти двадцать пять лет назад…

Эта загадка в тот час осталась так и неразгаданной. Если бы тогда я мог знать, как ужаснет меня разгадка. Если бы знать!

Затем мое внимание привлекает зашторенный предмет на стене. Подхожу и нахально раздергиваю занавесочки — там под стеклом старинная гравюра самого непристойного содержания: над обрывом борются два гермафродита. Слева — грудастый курчавый юноша с женскими прелестями и кудрявым лоном, справа — длинноволосая девушка с мужским естеством такой непомерной длины, что фаллос оплетает змеей ногу соперника и дотягиваясь до пояса, глядится в круглое зеркальце на лоне юноши, выбрызгивая из змеиной головки двузубое жальце свежего семени… Брр!

Внезапно я слышу стон и, оглянувшись, с испугом замечаю, что оказывается Учитель спит на диване. Я не разглядел под клетчатым пледом очертания человеческого тела. Но бог мой! Как-страшен был его вид — черты благородного лица искажены дьявольской гримасой. Он силится проснуться. Вдруг вскрикивает: женским голосом! Ему снится кошмар! Глаза приоткрылись, мышцы лица стали дергаться от нервных судорог, рот раскрылся, язык выпал на подбородок.

— Учитель! — я стоял ни жив, ни мертв.

Эхо вскрикнул опять. Женский голос словно исходил из утробы как у чревовещателя. Это был неистовый вопль немолодой женщины, которую перерезало трамваем!

— Учитель, проснитесь! — я словно прикипел к месту.

Внезапно он очнулся и закрылся руками. Когда нервные судороги прошли, и лицо приняло осмысленный вид, маэстро увидел меня.

— Что с вами? Вы так кричали… — я хотел сказать женским голосом, но поостерегся задевать тайны великого человека.

— Меня убьет обезьяна, — произнес он заплетающимся языком, — паршивая смрадная обезьяна с откушенным хвостом… что-то вроде крупного павиана. Бабуин или гамадрил… Обезьяна засунет мне в глотку раскаленный нож… по самую рукоять засунет, повернет и конец!

— Очнитесь, генерал! — мне показалось он либо пьян, либо одурманен порцией курева.

— А, Герман… — он вытер с лица капли пота и спустил ноги.

Маэстро был одет совершенно по-домашнему: махровый халат, голые ступни в шлепанцах. Он заметно осунулся после того ужасного дня, когда подвергся нападению гюрзы, появились мешки под глазами, горячий взгляд выдавал недомогание.

— Ну и приснится же… — он откинулся на спинку дивана.

— Но вам же никогда не снятся сны, маэстро!?

— Сны нет… мне снятся только кошмары, Герман… фу, какая мерзость — нож во рту… ты никогда не пробовал?

Ирония — первый признак — маэстро приходит в себя.

— Я вижу тебе не понравился офорт Шонгауэра? Черт! меня выдали раскрытые занавески.

— Похабная работенка, — ляпнул я скорей от растерянности, чем от душевной наглости.

— Остерегись, Герман! И задерни офорт от солнца. Это оригинал…

Я исправил ошибку профана.

— Ты не узнал самого себя? — продолжал насмешки маэстро, — тот, что слева — грудастый юноша с дамскими сиськами — это же ты собственной персоной. ПосмоГ-ри-ка получше!

— Что это? — но я не стал вглядываться, а демонстративно отошел от стены.

— Это ребес, — Эхо стал серьезен и мрачен, — знак двуполости бога и знак человека, его творения. Это две стопы Эроса, которыми он ступает по земле: левая — страсть и соитие, правая — смерть. Тайна в противоположном. Твоя изнанка — женщина, Герман. И теперь ты знаешь ее имя…

— Я не понимаю ваших намеков, — мой обиженный голос выдал настроение души: любимый ученик задет за живое оскорбительным сравнением с грудастым юношей, с гермафродитом.

— Не дуйся, Герман, — усмехнулся маэстро, — Я тоже — ребес. Моя оборотная сторона — женщина. Мы вещество, а не существа, Герман. Все мы — пленники Сал-макиды… Она была очаровательной нимфой, а ее прохладный ключ был чудом Карий. Я любил там купаться…

Глаза Учителя заблестели, он явно все еще был не в себе.

— Поверхность воды в том ключе делила купальщика на две части — мужскую и женскую. Всплываешь и видишь в воде свою девичью грудь, ее можно даже пощупать руками. Ныряешь — и становишься юношей. Эти переливы плоти, игра столь разных чувств — ни с чем не сравнимое ощущение. Наслаждение упоительное… В молодости я купался там часами и Нимфы парили в воздухе, любуясь тайной жизни… Ммда…

Эхо замолчал, на его просветленном лице играли блики отраженной воды.

Он что спятил? Что он несет?

— Кто здесь? — вздрогнул Эхо.

— Это я.

— А! Герман, — он окончательно очнулся и наконец поднялся с дивана.

— Так вы в порядке, маэстро?

— Нет. Температура тридцать восемь и две. Кашель. Но это не мешает мне думать о Гepce!

— Но откуда взялось столь странное имя? — перешел я с места в карьер, — Оно явно не русское. Это иностранное имя?

— Кис, Кис, Кис, — зовет маэстро кота, и тот сонно вылезает из-под дивана, выгибая спину и сладко зевая.

Я впервые вижу любимца генерала сиамского кота-альбиноса, о котором слышал от офицеров охраны.

— Это имя античное, древнегреческое, — ответил Эхо, взяв на руки своего любимчика, — но в нашем случае это не само имя, а его изнанка. Нужно его перевернуть лицевой стороной.

— Как это, перевернуть?

— Вспомни, Герман, что нам известно о Герсе. Она сирота. Следовательно не знает имени, которое получила при рождении. Вспомни, что в интернате ее держали под именем Серафимы Крюковой. Но как известно человека под таким именем нет. Сейчас у нее снова другое имя. Так она обороняется от меня. Ведь для ясновидца нужно только две вещи — подлинное имя и личная вещь человека. Подлинное имя найдено— Герса. Пожалуй, она сама не знает, что это имя ей дали при рождении… впрочем, я не буду это утверждать. Одним словом, нужно перевернуть ее имя и тогда мы обнаружим изнанку, какую-нибудь Катеньку или Машу, Марину или Розалин.

— А не пора ли перевернуть и мое имя, Учитель?

Я воспользовался ситуацией, чтобы затронуть то, что меня так долго мучит— настоящее имя и настоящая судьба.

— Разумеется, давно пора, Герман! Давным-давно пора, — сказал Эхо, впиваясь рукой в загривок кота с такой силой, что тот дернул хвостом и зло посмотрел на меня зелеными монетами.

— Только раньше, — продолжил он с раздражением, — ты перевернешь ее имя! И он сбросил кота на пол.

— Брысь!

Кот тряхнул искрами и пошел прочь, сохраняя достоинство.

— Надеюсь, Герман, ты уже вычислил его имя?

— Да, Учитель, вашего кота зовут Ребес.

— Ха, ха, ха… браво, ученик! Ты почти угадал. Но он не двупол, он — кастрат, то есть совершенно бесполое создание.

И внезапная вспышка раздражения:

— Мы теряем время впустую. Пора тебе взяться за дело и сорвать маску с врага!

— Но как? — я был растерян и не скрывал этого.

— Это твоя задача, а не моя.

— Но, почему бы вам самому не перевернуть ее имя, Учитель?! У нас действительно времени в обрез. Дорог каждый день…

— Оболтус! — вспыхнул маэстро, —неужели ты до сих пор не понял, что я пытаюсь уйти от судьбы! До меня такое не удалось никому, даже самому Зевсу! Мне удалось почувствовать приближение преждевременной смерти. Мне удалось установить, откуда исходит угроза. Мне удалось понять, что моя смерть прячется в молодой девушке по имени Герса. Как игла Кощея в яйце! Герса! Ее настоящее имя стало наконец добычей мага! Но я бессилен сам отвести удар. Я не вижу эту суку, не знаю толком, кто она и где прячется, и откуда нанесет мне удар. Это можешь сделать только ты, идиот! Ты, а не я. Потому что ты ее зеркальный двойник, и я нашел тебя. И ты не промахнешься, как отражение никогда не промахивается в зеркале мимо лица. У тебя будет другой конец, дурила! Против тебя Герса бессильна!

Я был поражен столь яростной вспышкой гнева, никогда еще Август Эхо не оскорблял меня с такой силой и отвращением.

В ярости генерал засвистел нечто грозное, но вспомнив свой последний зарок — не свистеть! — врубил сте-реоколонку и грозовые раскаты «Мессии» — оратории Генделя — на полчаса прервали наш диалог.

Эхо слушал музыку, заткнув уши пальцами, чтобы выдержать впечатление и не брызнуть кровью из губ на шахматный пол.

— И вы знаете мой конец? — спросил я, когда стихла музыка.

Мой голос дрогнул. Эхо не глядел в мою сторону.

— Да, и если ты справишься с задачей, я открою тебе все твои тайны, Герман… И все правила борьбы с тайнами… Но ближе к делу! Идем! Ночь ждёт.

Он пошел к выходу и соизволил заглянуть мне в глаза:

— Забудь все, что я наболтал со сна… О ребесе, о Салмакиде. Я насмешничал. Только насмешничал.

Но я не собирался ничего забывать, тем более того, что велено забыть!

Забегая вперед напишу, что больше я ни разу не видел той злосчастной гравюры за шторками на стене, даже крючок на котором она висела был вынут, а отверстие зашпаклевано.

Мы стремительно шли по коридору в сторону лифта.

— Я уверен, что ты еще сегодня узнаешь кто она и укажешь, где наш враг прячет личные вещи от моего взгляда! Ведь ты чертовски одаренный балбес, Герман!

Для этого не нужно никуда уезжать, бежать или звонить. Ты просто-напросто уляжешься спать.

Мы спустились на первый этаж и вошли в просторную ванную комнату, где уже была приготовлена горячая ванна — глубокий квадрат, утопленный в пол и облицованный черным мрамором.

Над водой мини-бассейна курился пар.

Лопалась пена.

Пахло орхидеей.

— Все, что я сейчас скажу — это смесь банальностей и откровений… Сон — изнанка человеческой жизни. Тайна, в которую ты погружаешься: каждую ночь вместе с миллионами других спящих. Если днем все мы отличны друг от друга, то во сне люди слитны и неразличимы. Сон гипнотической силой сплавляет наши личности в одну жидкую полумистическую бесформенную субстанцию сновидения. Она обнимает земной шар мыслящей магмой. Имя ее — сносфера. Это мистический продукт человечества не менее важен, чем цивилизация, которую оно создает. И ясновидец может путешествовать по этому слою из одной души в другую с легкостью призрака!

— Где-то в этих сновидческих облаках, — продолжал он, — спрятан сон человека, которому снится наша Гepca. Думаю, что таких людей даже несколько. Она хороша собой. Она угрожает благополучию семьи, которая ее предала… Наверняка есть и человек, который любит ее. Словом, надо найти того, у кого сон самый яркий. Нужно увидеть этот сон и, обернувшись оборотнем внутри сна, разглядеть спящего хорошенько, запомнить его лицо, внимательно осмотреть его комнату, попытаться запечатлеть все до самых мелочей, ведь днем эту комнату надо будет отыскать. Еще лучше — выйти из сна и осмотреть весь дом спящего. Выйти наружу, запомнить номер дома, название улицы. Ведь это может быть дом за тысячу километров от нас. Если бы это был мой сон, я бы просто допросил спящего. Проснувшись утром, он все забудет. Но тебе, Герман, такое еще не под силу.

— Учитель! — воскликнул я в отчаянии, — Я не справлюсь. Я ничего не понимаю в снах. Я никогда их не помню. И как я найду один нужный сон среди тысяч сновидений?!

— Раздевайся! Вода начала остывать. И смерь температуру, — Эхо неумолимо протянул градусник.

Вид термометра меня просто рассмешил:

— Я здоров. К чему эти физические фокусы?

— Температура воды в ванной будет поддерживаться строго на уровне температуры твоего тела. Тогда ты не будешь чувствовать воду, а станешь как бы парить в воздухе. В состоянии невесомости. Это поможет глубине твоего поиска и ты сможешь управлять галлюцинацией.

— Да я никогда не засну в воде!

— Тебе сейчас сделают один ма-аленький укольчик… — палец Учителя грозно навис над кнопкой вызова.

— Постойте! Ответьте только на один вопрос, маэстро… Что стало с той дьяволицей, которая сначала хотела убить меня, а затем убила вашего спящего мальчика?

Мой вопрос был крайне неприятен Эхо, но я выбрал удачный момент и он, поколебавшись, ответил:

— Тут еще много загадок, Герман. Кто-то использовал сомнамбулу, чтобы следить за Герсой по всем правилам специальной психоразведки. Не только в России идут опыты по дальновидению, у американцев есть подобная программа «Золотые ворота», у англичан, в МИ-6, существует мощный отдел анормальных операций… Они знают кто я такой, но бессильны остановить и подавить Августа Эхо. Так вот, эта маленькая дрянь управлялась опытным кукловодом из-за занавеса. Кто он, мы еще не знаем. Выслеживая Герсу, свою подружку по интернату, это маленькое чудовище увидело, что я тоже выслеживаю Гepcy с помощью своего, дивного спящего Адониса. И тогда она приняла решение уничтожить конкурента по слежке. Ты попал в ее руки только потому, что взял из кармашка убитого офицера электромагнитный ключ. Без твоей помощи она бы не справилась, девочке — хотя ей на самом деле столько же лет сколько Гepce, примерно двадцать, двадцать два года, — девочке нельзя пройти в институт без сопровождения и пройти посты охраны.

Маленькая сволочь видела, где находится аварийный запасной тоннель института. Он выходит в подвал одного из обычных питерских домов. Взяла тебя под контроль внушения и привела сюда. Остальное известно: мальчик был убит, и я на время ослеп. Он помолчал.

— И еще неясно, Герман, зачем судьба привела тебя ко мне? Может быть, ты заодно с Герсой и хочешь меня укокошить?

Он рассмеялся таким смехом, что у меня волосы встали на голове. Смехом Сатаны.

— Вобщем, за Герсой следит человек из западной спецслужбы. Как видишь, наша девочка — нарасхват. Я думаю, он как-то связан с ее ложной семьей.

— А где сомнамбула?

— Я велел ее отпустить. Допрос сомнамбул безнадежное дело, она тут же впадет в летаргический сон на пару лет… Ее сунули в тот самый желтый чемоданище на колесиках, упрятали в багажник «жигуленка» и доставили машину на стоянку недалеко от вокзала, где ты сел за руль.

— Зачем?!

— Пусть у них тоже будет оружие против Герсы. Ее враги — ;мои друзья. Если они прикончат ее вперед, я не стану обижаться, что опоздал.

И палец ясновидца вонзился в звонок вызова.

И тут я почувствовал, что моя жизнь висит на волоске.

И я оказался прав!

Вошла врач, и уже через минуту мне был сделан внутримышечный укол.

Сначала я еще сохранял сознание.

— Десять микрограмм ЛСД, — меланхолично улыбнулся Учитель, — всего десять жалких микрограмм ди-этиламида лизергиновой кислоты, чтобы понизить уровень серотонина в головном мозге. О, серотонин, — протянул он с мечтательной издевкой, — великий медитар, только благодаря ему мы отличаем явь от сновидений.

Без серотонина человек сразу станет трофеем галлюцинаций. Он будет спать наяву, на ходу, на бегу. Он не различит дня от ночи.

Я почувствовал приступ сонливости, сразу как только разделся.

— Но я утону здесь, — пробормотал я, давя зевки.

— Не бойся. Видишь…

Только тут я заметил, что в воде — чуть ниже поверхности — натянута мелкая сетка.

Опустившись по пояс в теплую воду, я блаженно растянулся на неудобном ложе и сразу затсрыл глаза. Чувство смертельной опасности улетучилось.

— Один момент! — Эхо уселся в полосатый шезлонг, стоящий у края бассейна на сверкающей полосе черного мрамора, снял со спинки трость из слоновой кости и тронул мой живот холодным кончиком.

Я видел все это сквозь закрытые веки и с трудом заставил себя открыть глаза — зачем? — пространство вокруг уже начинало вибрировать светом. Лицо Эхо показалось отвратительно зеленым, а по всей длине трости я увидел гусениц, вяло ползущих к руке генерала: ого, я вижу галлюцинации.

— Когда тебе, Герман, приснится ипподром, ты должен сразу остановить сновидение и оглянуться внутри именно этого сна. Но ни в коем случае не просыпайся — иначе все пропало. Останови сон и поищи вокруг себя глазами пожилого неопрятного субъекта среднего роста, в сером габардиновом плаще с пятнами йода на ткани. Он будет небрит и одна пуговица на плаще — верхняя — будет оторвана. Будь с ним вежлив и спроси льстиво: какая лошадь придет первой? После чего я тебя разбужу. Пока: бай-бай, Герман. И не вздумай умереть!

И действительно, после двух-трех видений, которые пронеслись перед моими глазами полосой ночных молний, мне приснилось, что будто-бы я нахожусь на ипподроме. В толчее людей. На правой трибуне. Под открытым небом. Пасмурно. Только что прошел дождик и беговые дорожки в сырых пятнах влаги. Титаническим усилием воли я удержал это сновидение — и вот так раз! — действительно проснулся внутри сна. Понимая, что все это мне только лишь снится, я подошел к деревянному барьеру у края бегового поля и принялся искать среди зрителей человека, похожего на описание, данное мне генералом. И буквально через минуту нашел его: незнакомец неприятной наружности, небритый, с папироской в прокуренных зубах, в низко надвинутой на лоб засаленной шляпе, низкого роста, и в светлом габардиновом плаще, с пятнами йода на обшлагах рукава, стоял буквально в двух шагах от меня и нервозно изучал какие-то листочки, которые тискал в руках. Я никогда раньше не видел этого человека. Точно такие же листочки я держал в собственных руках, но не понимал, что это такое, потому что в жизни никогда не бывал на ипподромах и не играл в тотализатор. Я сделал шаг в его сторону и спросил — почему-то не своим звонким голоском: «Скажите пожалуйста, какая лошадь придет первой?» На мой голос обернулось несколько человек, а субъект только покосился в мою сторону хмурым глазом и ничего не ответил. Я почувствовал, что готов провалиться сквозь землю от стыда, что щеки мои заливаются пунцовой краской… «Вам бы лучше.уроки учить, молодой человек, — ответил мне вдруг незнакомец, — а не играть с фортуной.»

Только тут я сообразил, что мне, наверное, двенадцать или тринадцать лет и заметил свои ноги в коричневых летних сандалях и белые короткие гольфы. И еще! Во сне я говорил на английском и мой спутник — тоже, хотя мне казалось, что я не знал языка.

Но тут незнакомец неожиданно подмигнул как заговорщик и взяв твердой рукой из моих ладоней листочки — ага! — это список лошадей, бегущих в заездах — молча оттчеркнул ногтем какое-то имя, и вернул взятое.

Я принялся тут же поспешно искать глазами отчеркнутое, но уже почему-то не мог справиться с английским текстом.

Сон заканчивается!

В ужасе я вцепился ладошкой в рукав джентльмена, не зная что сказать. Но тот как-то сразу проник в мои затруднения и быстро наклонившись к моему уху, пунцовому от стыда, шепнул: «В большом заезде победит Эйборн.»

— Эйборн! — с этим возгласом я пробудился от сна. Это Август Эхо ткнул ледяным кончиком ,трости в мой живот.

Он сидел все так же в шезлонге.

Судя по тому, что его поза не изменилась, я спал от силы несколько минут.

— Ты спал три минуты, Герман. Ну рассказывай. Быстро и четко.

Легко сказать, я елегеле ворочал языком и на связный рассказ о том, что только, что видел потратил чуть-ли не целых десять минут. При этом я отчаянно боролся с галлюцинациями: мохнатые гусеницы бражника с трости уже заползли на правую руку генерала — и гадкой гурьбой расползлись по рукаву полувоенного френча вверх к плечу и на грудь. Люминесцентные лампы под кафельным потолком были облеплены мерзскими усатыми насекомыми с кисейными крылышками. Стены бассейна были забрызганы пятнами йода.

— Эйборн! Не нужен нам никакой чертов Эйборн! — гремел надо мной голос Учителя, — Нам нужна Герса. Ты промазал, Герман, промазал. Это был легендарный заезд в Ливерпуле, 1958 года! Самый большой выигрыш за полвека. К финишу пришел никому неизвестный Эйборн. Шансы лошади оценивались как 1 к 66. В тот день он выиграл целое состояние — триста тысяч фунтов стерлингов.

— Кто он? — выдавливаю я из губ с отвращением горячие и липкие слова.

На полу, прямо под шезлонгом Учителя, между деревянных ножек копошились зеленоватые кролики с белыми глазами. Они громко жевали бумагу. Меня подташнивало от чувства гадливости.

— Но ты ему понравился, Герман. Это факт. Он отчеркнул ногтем имя. Эта жадина поделился с тобой выигрышем… Спи дальше. И спрашивай, спрашивай его. И помни, Герман, ты уже не мальчик. Спи!

И я опять провалился в сон, и после двух-трех видений, которые пронеслись перед моими глазами со скоростью ночной молнии, снова оказался на ипподроме. Во сне мои чувства расцвели и обострились необычайно. Бог мой, если бы я мог выбирать между жизнью и сном, я бы выбрал последнее: как глубоко дышит грудь, как пьянит воздух, как свежи краски, как прекрасна толпа людей вокруг меня на трибунах. Я переживал исключительный подъем чувств, и только тогда, когда на беговой дорожке вдруг появилась стайка бегущих рысаков под седоками — стипль-чейс! — я опомнился и принялся лихорадочно искать глазами незнакомца… Вид бегущих лошадей, их округлая масса, чередование бегущих ног, красота быстроты — готовы были разорвать ткань сновидения.

Я с огромным трудом оглядывался внутри сна.

На этот раз я оказался на левой трибуне. И вместо осеннего денька надо мной высился купол яркого летнего неба без единого облачка. Солнце веером светило в затылок. Я впивался в десятки лиц, но человека в шляпе и светлом плаще в йодных пятнах нигде не видел. Кроме того, публика была одета совершенно по летнему. Кто в такую погоду носит плащи! Я уже впал в отчаяние, когда вдруг кто-то дотронулся до меня сзади грубой рукой. Я оглянулся. Это был он! Только без плаща. Незнакомец держал плащ перекинутым через руку, а в пальцах — шляпу… Неприятный взгляд. Небритый подбородок. Папироска в прокуренном рту. Рубашка третьей свежести.

— К чему такой маскарад, мадемуазель, — сказал он скрипучим голосом, — я бы все равно узнал вас.

Мадемуазель? Как это понимать?

Только тут я заметил, что мои стройные ножки обуты в легкие туфельки, с белыми ремешками вокруг щиколотки, и почувствовал на голове тесноту легкой шляпки.

На миг я потерял дар речи и вдруг торопливо заговорил, вцепившись руками в лилейных перчатках в локоть незнакомца: «Ради бога, не говорите мне ни слова! Молчите. Умоляю, молчите, от этого зависит моя жизнь».

Во сне я говорил голосом молодой девушки. Й по-французски!

— Не отвечайте мне! Ни на один вопрос!

— Я не понимаю о чем вы просите, — холодно отстранился незнакомец.

По его лицу пробежала световая складка. Сон заканчивается!

Невероятным усилием воли я сумел перебить ее голос.

— Мьсье, на какую лошадь поставить? Умоляю, от вас зависит вся моя жизнь. Иначе я пущу пулю в лоб. Я проиграл казенные деньги! Венчание завтра!

Субъект помолчал, затем вдруг подмигнул и погрозил пальцем:

— А вы шалун, мьсье, — и полушепотом добавил, — Ставьте на Арктик Принца.

— Арктик Принц! — этим возгласом я пробудился от сна. Это Август Эхо ткнул морозным кончиком трости в голый живот.

Он сидел все в той же скрюченной позе в шезлонге, на самом краю бассейна, но мне показалось, что минула целая вечность.

— Ты спал тридцать минут. Несколько раз звал на помощь. Что случилось?

Вцепившись слабыми руками в сетку, я приподнял огромную тяжелую голову над водой и, как смог связно, перессказал содержание сна.

Зеленые гусеницы покрыли копошащимся слоем руки и грудь генерала, а несколько самых смелых уже карабкались, сгибаясь петлями, вдоль шеи на подбородок. Тадкие кролики с кровавыми глазами грызли ножки шезлонга. По стенам ванны струились струйки йода, похожие на венозную кровь. По воде вокруг моего тела носились стаи черных водомерок. Мир выглядел отвратительным кошмаром!

— Проклятье! — Учитель откинулся на спинку шезлонга и хлопнул по воде тростью. — Ты приснился этой суке, Герман. Она хотела помешать нам. Она до смерти напугана. Арктик Принц! Это еще один ложный след. Он же проиграл тогда, Фаворит пришел вторым и разорил тысячи игроков.

Удар трости разбрызгал по стенам ряску стоячей воды.

— А какой был шанс! Он сам — сам — подошел к тебе. Жадный недобрый старик. Больше он ни за что не подойдет. Ты снова промазал!

— Кто он такой? — снова давил я по капле тягучие липучие слова.

Но Эхо не слышал мой лихорадочный лепет, а я почти не различал его слов — так громко хрустели зубами мерзкие кролики.

— У тебя последний шанс, Герман, — орал Эхо, наклонив лицо над водой, и я видел, как несколько раз его очи, наливаясь кровью, вылетали из орбит и плюхались в воду, — Теперь тебе придется его искать. И знай, я больше не стану тебя будить. Ты сам должен проснуться, сам. Проснуться или умереть. Прощай, мой мальчик.

Я увидел слезы в его глазах — слезы! — он плакал, и с отчаяньем снова ушел на дно сновидения.

Прошло несколько десятков самых разных картин, которые подобно ночной молнии озарили мой бедный мозг, прежде чем я вновь — ура! — не очутился на ипподроме.

На этот раз я находился на центральной трибуне. Публики было мало. Денек выдался пасмурный: значит он будет в плаще!

На этот раз я вел себя с крайней осмотрительностью: одно неверное движение и ипподром исчезнет из глаз. Понимая, что все это мне только, снится, я вел себя так, словно вокруг меня все настоящее. Осторожно пошарив в карманах пиджака, я обнаружил зеркальце. Но во сне нельзя безнаказанно посмотреть в зеркало, нужно обмануть его и я поискал расческу. Ага! Вот она. Так, не выдавая себя, я спокойно достал зеркальце, расческу и, поправляя пробор, мельком заглянул в отражение. Это был я! Я сегодняшний. И даже костюм на мне был тот же самый, в котором я приехал в Питер.

Итак, я — не мальчик и не девушка в шляпке.

Равнодушно спрятав зеркальце и расческу, я осторожно огляделся по сторонам сна. И увидел вдали, в пасмурной хмари контур московской высотки.

Ага, я в Москве.

Сон сторожил каждый мой шаг.

Я прислушался к голосам зрителей на трибунах — мне снилась русская речь. Ты напал на след, Герман! Я заглянул вялым взглядом усталого игрока в программу бегов и успокоился еще больше, увидев там русский шрифт и колонку лошадей третьего заезда с-именами. жокеев.

Арктика

Султан

Лаванда

Надир

Северный черный

Центрифуга

Гepca! Седьмой в заезде значилась Гepca!

Я боюсь дышать.

Осторожно оглядываюсь по сторонам в поисках человека в плаще. Но как сегодня мало народу! Вдобавок стал накрапывать дождь. Теплый. Весенний, Дождь пополам с солнцем. Тут же над трибунами раскрылись зонты, скрывая фигуры и лица.

Нечто важное явно пряталось от меня, отворачивало лицо в сторону.

В двух шагах стояла девушка с собакой на поводке. Но собакам вход на трибуну ипподрома, вроде бы, запрещен? Ни в первом, ни во втором поиске я не видел на трибунах даже маленькой болонки на руках, а тут на натянутом поводке — огромный и злой, как черт, остроухий дог.

Где-то я уже видел такую вот точно собачину?

Я чувствую, что девушка сама дрожит, как струна.

Я пытаюсь разглядеть ее лицо под густой старомодной вуалькой на краю круглой шляпки.

Тщетно.

Видны лишь ее чувственные губы.

Заметив мой пытливый взор, она вздрагивает и чуть-чуть прикусывает губу. Мне кажется, что она тоже не спит. Кто она?

Я медленно иду вдоль трибун в поисках незнакомца.

Слышны удары гонга: Тинь! Динь! Динь! Звук так резок, что сон на миг гаснет, но снова вспыхивает, на том же самом месте, где был прерван. До меня доносится далекий конский галоп — это стартовал седьмой заезд, в котором бежит лошадь Гepca под седьмым номером. Я вижу краем глаза скачущих коней и коляски жокеев. Это бега, а не скачки.

По небу проходят световые складки. Сон вот-вот оборвется!

Я в отчаянии — субъект в плаще провалился сквозь землю — но, удача! — дождик кончается, публика закрывает зонты. Только один зритель продолжает прятаться под зонтом с края, на первом ряду. Я начинаю спускаться по заплеванной лестнице. Мне кажется, что зонт раскрыт неспроста.

Когда осталось полшага — зонт вдруг был закрыт и на шум моего приближения оборотилось знакомое небритое лицо. Человек в плаще!

— Опять вы?! — сказал он то ли с удивлением, то ли с досадой, вынимая из желтых зубов потухшую папироску.

— Я ищу Гepcy.

— Эта лошадь была снята с заезда.

— Не делайте вид, что вы не понимаете моих слов. Мы единственные, кто сейчас бодрствует! Я ищу Герсу, а не лошадь.

Тут мимо нас промчались летящие рысаки, и удар гонга объявил окончание заезда.

Удар гонга опять на миг разорвал ткань сновидения. Я почувствовал, как вода в бассейне заливает мне уши, но удержался в рамках рокового сна.

— Выиграл Надир, — сказал незнакомец.

— Не морочьте мне голову, — страх и ярость сделали меня хамом, — и не притворяйтесь спящим. Мы оба не спим. Где Гepca?

Он помолчал, а затем с явной неохотой быстро пробормотал:

— Спросите об этом хозяина. Вот он.

И субъект незаметным кивком указал человека, который стоял на беговой дорожке у служебного выхода и манил рукой коляску с жокеем. Лицо человека закрывали очки от солнца. На майке жокея чернела семерка. Чуть подергивая возжами, он выруливал к выходу белую кобылу с черными глазами.

— Его зовут Марс, — добавил субъект.

— Марс! — крикнул я громким голосом на весь ипподром.

Солнечные очки от солнца стремительно оглянулись в мою сторону.

— Марс! — я очнулся от сна. Боже, я лежал на дне бассейна, раскинув руки на белых кафельных плитках и видел, что вода надо мной темна от кишащей массы снующих водомерок. Насекомые покрыли поверхность воды толстой копошащейся коркой. Бррр… Я закрыл глаза и очнулся в полумраке просторной комнаты. В ее самом темном углу, противоположном от раскрытого окна. Я сразу заметил, что сон стал исключительно устойчивым. Ага! Чувство страха, что видение кончится, исчезло, наоборот — я испытал глубокий восторг: сон перенес меня в точку поиска. Я вижу дом того, кому снится Гepca! И вспомнил слова Эхо: сон мага исполняет все его желания. Обернись внутри сна и выйди за его пределы в мир.

Итак, я находился в полутемной комнате, в неизвестном доме: возможно это дом нашего врага. Дом Герсы.

Затаив дыхание, я попытался сначала разглядеть себя, но решительно ничего не увидел. Ни тела, ни тени, ни слабого свечения призрака. Однако я отчетливо ощущал свое местонахождение, чувствовал в темноте свои руки, ноги. Я был бос и наг, ведь на самом деле, я лежал сейчас в проклятом бассейне под взглядом великого ясновидца. Больше того, не видя себя, я ощущал как сильно бьется мое сердце, как вздымаются легкие, слышал свое лихорадочное дыхание, но был бестелесен — черт возьми! — не чертыхайся, Герман, и никогда не свисти…

Итак, затаив дыхание я огляделся и прислушался. Сквозь окно виднелась глухая ночная даль какого-то то ли парка, то ли сада. Я видел верхушки деревьев, край звездного неба, из чего заключил, что нахожусь на втором или третьем этаже неизвестного здания. И, пожалуй, оно расположено за городской чертой.

Но где я?

Сделав несколько шагов босой ногой — я чувствовал, что она сырая и прилипает к полу, не оставляя при этом мокрых следов! — я прошел по паркету и совершенно вышел из угла, где стоял, и снова внимательно огляделся. Вот оно что! Я оказался в домашнем спортивном зальчи-ке: несколько тренажеров, шведская стенка, а вот и балетный станок вдоль большого настенного зеркала. На перильцах висело махровое полотенце. Я сунул в него нос и почувствовал тревожный запах цветочных духов, холодные струйки жасмина. Запах Герсы!

Зеркало в полумраке таило величайшую опасность.

Поколебавшись — была не была! — я посмотрел на себя в зеркальную стену и успокоился, ничего не увидев — итак, Герман, ты стал привидением…

Три шага, и я вплотную подошел к окну. Отсюда виден все тот же просторный полу-сад, полу-парк вокруг дома. Ночной ветер шумел кронами. В небе белели ватные тучки, среди которых кралась луна.

Я прошел к закрытой двери и машинально взялся за ручку. Ладонь почувствовала прохладный металл и, обманувшись, попыталась повернуть ручку вниз, вверх…

Тщетно.

Пальцы легко прошли сквозь железо.

Тогда я осторожно поднес указательный палец к двери и, чувствуя смутное присутствие преграды, стал вонзать его внутрь, все глубже, глубже…

Палец уходил в дерево как в спокойную воду. Сопротивление материи было исключительно слабым, его можно сравнить, например, с сопротивлением стены из стриженого декоративного кустарника, когда рука входит в толщу зеленых курчавых листочков… вот уже вся моя рука по самое запятье утонула в двери. Я чувствовал, что ладонь вышла наружу, но все еще не решался шагнуть.

Рраз!

И я впервые в жизни прошел сквозь закрытую дверь. Потрясающее чувство победы! Оглянувшись, я увидел на двери нечто вроде кругов от камня, брошенного в воду. А нажав посильнее левой ногой на пол, я легко погрузил ее по самую щиколотку в паркетные плитки и почувствовал, как она там — внизу — вылезла из потолка, черт возьми!

Герман, не свисти! И не чертыхайся.

Ты можешь проходить сквозь стены.

Но как долго?

Выйдя из тренажерного зала, я оказался в ночном коридоре, где горела пара контрольных ламп.

Вдоль коридора шли закрытые двери.

Одна, вторая, третья.

Я крался вдоль дверей — хотя кто мог услышать мой шаг? — и наслаждался тем, что, приближая лицо к плоскости, погружал его до ушей в дерево, заглядывая в спящие комнаты.

Ни души..

Комната для гостей. Музыкальный салон. Гардероб-ная комната. Детская. Библиотека.

Последняя дверь в коридоре была приоткрыта. Я насторожился. Оттуда сочился слабый свет ночника.

Это была спальня.

Я сделал несколько шагов в сторону сонного дыхания и увидел на просторной постели двух спящих в обнимку мужчин.

Один из них был как раз тот самый тип — Марс — которого я видел пять минут назад на ипподроме.

Стараясь не дышать, я наклонился над душной любовной постелью, в запахи пота и туалетной воды, думая

хорошенько его запомнить — и надо же, он что-то почувствовал сквозь сон и застонал, приоткрыв на миг веки, где мелькнули белки спящих глаз.

Напрасно. Я хорошо запомнил тебя.

Вторым был гибкий женственный юноша в плоском ажурном лифчике на голой груди.

Правда этих объятий была ясна с первого взгляда… но, дрогнуло мое сердце, в таком доме нет и не может быть места для женщины. Не так ли? .

Наконец, кто эти типы?!

Снова, обманутый подлинностью ощущений, я попытался было обшарить карманы пиджака из желтого шелка, брошенного прямо на ковер, нащупал портсигар, записную книжку — ага! — но я не могу ее никак взять, а это что — ого! — пистолет.

От волнения я кашлянул и внезапно увидел, что гибкий юноша в лифчике проснулся и, подняв голову с подушки, смотрит в мою сторону твердым взглядом агатовых глаз с подкрашенными веками.

Признаться, я струхнул.

— Кто здесь? спросил он нервозным голосом, затем вытащил из под подушки радиотелефон и потанцевав пальцами сказал кому-то: «Виталик, пройди по этажу.-Тут что-то нечисто».

Только теперь я окончательно убеждаюсь, что наблюдаю не собственный сон или фантом, а — реальный дом с живыми людьми. И подумал вот о чем, может быть устойчивость восприятия объясняется тем, что я вижу этот дом вместе с Эхо?

Учитель смотрит мой сон!

Как оказалось — я был недалек от истины…

Падшее создание, стараясь не разбудить любовника, выскользнуло из-под простыни и, нашарив рукой пачку сигарет, встает у раскрытого окна. Он гол, как и я, если не считать упомянутого выше лифчика. Его ягодицы украшены татуировкой.

Я слышу как щелкает зажигалка.

Слышу шум ночного ветра.

Чувствую сладкий дымок сигареты.

Нет! Он меня не видит, но чувствует неясную тревогу.

Аккуратный стук в дверь.

Это охранник. Самая настоящая горилла!

— Маша, все спокойно. Никого. Горилла одета в бронежилет. Ого! Это же мафия!

Он говорит — МашА, — делая ударение на последнем слоге. Так это женское имя звучит почти по-мужски.

Они говорят полушепотом, чтобы не разбудить хозяина.

— Извини, Виталь, у меня месячные, — шутит юнец, не оглядываясь.

Он бодрится, но я чую, как кошки скребут у него на сердце. Вижу отражение лица на створке окна — глаза полны слез. Какая интуиция! Он ощутил, что в дом пришла смерть и тайно звякает столовым серебром, считая ложки и вилки, щупает простыни — приданое мертвеца… что живыми уже не быть.

Мордоворот прикрывает дверь.

Толчком силы я погружаюсь по щиколотки, по колени, по грудь, по шею! — в паркетный пол и — спрыгиваю с потолка в темноту нижней комнаты. Это первый этаж. Кабинет! Но я не могу открыть ни одного ящика. Не могу перелистнуть листочка календаря на рабочем столе. Нажать клавишу компьютера!

Куда я попал, черт возьми? Не чертыхайся, Герман… Как узнать, где находится этот проклятый дом, его адрес, его координаты, имя хозяина? Номер телефона?

В надежде отыскать ярлычок с номером, я обнюхиваю кнопочный телефон, стоящий тут же на столе. Напрасно! В таком доме дураков нет.

И никаких признаков присутствия женщины!

Сквозь просторное стекло я выхожу в парк и, отойдя сто метров, внимательно оглядываю дом снаружи, запоминаю местность. Это типичный загородный дом новых русских — кичливая помесь псевдоготики с гаражем. И стоит он в дачной местности… Судя по отсутствию сосен и елей, по обилию кленов и прочей листвы — это средняя полоса России.

Но где? Эта полоса равна двум Франциям!

Вокруг меня колыхание ветра, но я не чувствую холода. Я гляжу на звездное небо. Ватные тучки растаяли, небосвод чист от пыли, луна кругла и бесстрастна: Господи, если ты есть, вряд ли тебе по душе ясновидцы… Эта мысль так неожиданно приходит в голову, что я теряюсь от ее внезапного броска.

Пифию или ясновидящего побей камнями… нашептывает подлая память из древних речений.

Еще десять минут осмотра и я выясняю, что дом хорошо охраняется, что центральный пост наблюдения расположен в холле первого этажа, еще один пост перед гаражем, последний у въезда в парк. На деревьях — скрытые телекамеры. Камеры расположены и на этажах, в коридорах особняка. Охранников — шесть человек. Все в бронежилетах и вооружены до зубов. По нескольким репликам я понял, что мордовороты охраны готовятся к нападению.

В огромном доме на двадцать пять комнат только два обитателя: та самая мужская пара в спальне на втором этаже.

И ни малейшего следа женщины!

Ни фото. Ни портрета. Ни одного платья в шкафу.

Признаюсь, я даже заглянул в туалет с биде… пусто. Стерильная чистота, как в кабинете врача. На полках у зеркала ни зубной щетки, ни лосьона для кожи, ни крема для лица. Ничего кроме, возможно — того махрового полотенца, забытого в тренажерном зале на балетном станке… тревожный запах жасмина, страх цветка при виде огня.

Ужас охватывает меня — голым голодным призраком я сдохну, сдохну здесь через пару дней… в этом парке сдохну… Я ощущаю жажду. Я хочу пить; в глупой надежде напиться, я пытаюсь снова открыть кран в туалетной комнате.

Напрасно!

Тогда я пытаюсь с перепугу поймать незримой ладонью скудные капли, которые летят из хромированного носика.

Капли простреливают навылет мои пальцы и уползают змейками жидкого серебра в решетку сливной трубы.

И Эхо видит мои муки! Видит, но не будит меня!

Я сдохну здесь завтра! послезавтра! послепослезавтра!

Меня привел в чувство храп коня.

Светает.

Я в парке в двухстах метрах от дома, который сверкает за колоннадой лип как стеклянный аквариум.

Прямо на меня по плюсны в траве бредет белая лошадь с черными глазами. Та самая, которую я видел час назад на ипподроме. И хотя я полон отчаяния, я не могу не подумать о том, как она прекрасна. Грациозное животное, с лебединой шеей, пепельной гривой, круглыми копытами и маленькой головой с чуткими стрелками ушей.

Герса… шепчу я.

Лошадь вздрагивает всей матовой кожей и, вскинув голову, смотрит прямо в мою сторону. В мои глаза. Она видит меня.

Неужели?

Я вскидываю незримую руку, которую только лишь чувствую, но не вижу — всхрапнув от испуга лошадь уносится прочь.

Тут я вспоминаю одно из предупреждений маэстро: если ты в состоянии прозрачности заметишь испуг жи-вотного; значит оно тебя увидело. Если я, Герман, воображу что в углу моей комнаты сидит собака, мой кот немедленно ретируется прочь из комнаты. Он видит ту самую собаку, которую я вообразил в своем уме. Запомни, Герман, испуг животного это знак, что оно не просто увидело тебя, нет, а стало добычей мага. Не упускай своей добычи из рук, заставь жертву подчиниться собственной воле!

Стой! Я легко догоняю скачущую лошадь и, слившись-с белой трепетной массой, разом чувствую как широка моя грудь, как много сырого лесного воздуха — мешок! — набирают огромные просторные глубокие легкие, как высоко-высоко над землей взлетают мои круглые глаза величиной с яблоко — ветки летят им навстречу! Чувствую как круто уходит под торс мой бесконечный живот и как раскрывается в моем паху глубинное жерло кобылы.

— Герса! — вскрикнув, я просыпаюсь. Боже! Я лежу на дне пустого бассейна, раскинув руки крестом на шахматной клетке и весь весь, с головы до пят, покрыт живой колючей коркой копошащихся насекомых. Содрав с лица горсть насосавшихся тварей, я пытаюсь пятачком кожи разглядеть Учителя, но вижу только больничный свет синей лампы под потолком, да пустой шезлонг на краю моей квадратной могилы; драный, обглоданый кроликами и гусеницами остов, в котором чернеет нечто жуткое, гадкое, невыразимое словами.

— Пить… — шепчу я горячими губами.

И кошмар вновь выбрасывает меня в предрассветный парк. Сброшенный лошадью я падаю навзничь, но не разбиваюсь, а мягко приземляюсь в высокую траву, где замираю в позе сидящей лягушки.

И эта поза тут же превращает меня в зеленую жабу, которая ползет мимо меня в сырой траве. Черт возьми! Ты опять чертыхаешься, Герман… я превращаюсь в полужидкое конское пучеглазое яблоко, в комок живой слизи и бородавок и, тяжело вздымая боками, замираю перед черной лужицей ночной лунноватой воды.

Герман, ты можешь напиться.

Жаба открывает мокрую липкую щель и я пытаюсь с помощью этой щели сделать хотя бы один глоток агатовой вязкой червивой жижи, но уже первая сопливая пиявка, попавшая в рот, вызывает у меня сухое извержение рвоты. Жабу трясет от мук человека. Но я не отпускаю лягуху из власти галлюцинаций и, неуклюжими шлепками направляюсь к дому врага, пока не выпрыгиваю из густой травы на асфальт перед входом-. Здесь жаба становится сразу жертвой лунной мошкары, которая зеленым дымом окружает глазастый брюхатый шар слизи. Мошкара налипает на кожу.

Чего же я добиваюсь от жалкой и тяжкой твари?

Я хочу заставить ее… позвонить по телефону.

Заставить нажать на клавиши кнопочного телефона в кабинете.

Мне осталось от силы прошлепать двадцать метров. Сначала пересечь бетонную дорожку у входа в особняк, затем — вдоль стены — проковылять до окна в кабинет, окно приоткрыто! Я это хорошо разглядел — один прыжок с земли до подоконника — это самое трудное— высота не меньше метра, с подоконника на пол, затем вспрыгнуть на кресло, с кресла — на стол, сбросить трубку и набрать нужную комбинацию из двадцати цифр, после чего я выхожу прямо на номер генерала.

Пусть разбирает мое кваканье!

Прыжок. Еще один прыжок. Мошкара не отстает. Ресницами слизи висит на глазах жабы.

Прыжок. В живот попадает острый камешек гравия.

Из дома выходит охранник — рыжий детина с банкой пива.

На бетонной дорожке, освещенной яркими фонарями, я виден, как на ладони, но гад засек меня раньше — на мониторе наружной телекамеры.

Свинья смотрит в— мою сторону плотоядными глазами. В детстве он любил вешать кошек. Я узнаю такие взгляды машинальной ненависти к живому.

Я пытаюсь спастись — тремя огромными высокими прыжками влево, в бок, в темноту, в густоту высокой травы. От страха я выбрасываю анальным каналом струйку слизи.

Напрасно!

Сонный садист настигает неуклюжую жабу и с наслаждением школяра, с содраганием онаниста, пуская клей в трусы, давит несчастную амфибию подошвой армейского ботинка. А затем долго отмывает струей баночного пива красно-зеленые лохмы и сопли лягушиной кожи с рифленой резины.

На сладкую гадость поживы из светлой чащи лунного парка, с капители дорической колонны вылетает ворон, черный как смоль, и голодный, как волк. Он начинает рыться клювом в теплых потрохах поживы и становится добычей мага! Ворон от ужаса вздыбил перья. Я заставляю птицу лететь прямо к заветному окну с такой силой и страстью, что ворон разбивает ударом клюва стекло в форточке.

Тесс!

Ворон не может моргать и от страха гадит на кабинетное кресло, на стол, белым пометом. Перья дыбом стоят на голове птицы. Клюв широко раскрыт. Сердце размером с черную сливу отчаянно стучит в переплете легкой грудной клетки.

Если вы увидите птицу на своем столе ночью, знайте, ваша песенка спета.

Я пытаюсь овладеть лапкой ворона, этим четырехпалым уродцем под слоем морщинистой кожи — птица сопротивляется магу!

Напрасно!

Я с силой отрываю лапку от стола — ворон сразу валится на бок, пытается опереться на хвост, затем выбрасывает левое крыло и, опираясь крылом, сгибая перья, восстанавливает равновесие и стоит перед телефоном на краешке рабочего стола, балансируя на одной лапе. При этом со стола на пол скатывается красавец «Паркер».

Тесс!

Качаясь из стороны в сторону на столь непривычной опоре как птичья лапка, страхуя откинутым левым крылом равновесие, скользя маховыми перьями по столешнице, я — трепеща с головы до ног — устремляю правую лапу с раскрытыми коготками на телефонную трубку, обхватываю массивную рукоять птичьим захватом, и резким движением сдергиваю трубку с телефонного ложа.

Это стоит мне падения на стол. Упав на спину, ворон вскакивает, пытаясь взлететь, но я прижимаю его голову к столу с такой яростью, что птица закрывает глаза мутной пленкой. Пернатое вот-вот отдаст концы! Тогда я начинаю орудовать клювом. Это тяжелый предмет из отполированной до чернильной синевы кости.

Из сброшенной трубки я слышу сосущий зуммер: телефон готов к работе. Надеюсь, телефон хозяина в доме никто не прослушивает и охрана сюда не ворвется.

Растопырив оба крыла, одновременно опираясь на хвост и цепляя гладкую поверхность лапками птицы, я начинаю осторожными клевками по квадратным кнопкам «Панасоника» набирать бесконечный код — я не знаю, где я нахожусь, но прямой сверхсекретный телефон генерала экстрасенсорной разведки России нельзя набрать безнаказанно. Ты будешь тут же засечен, подслушан и рассекречен!

81086610809… щелчок в аппарате, звук резко усилился. Я вышел на уровень космической связи и теперь мой звонок выходит на ретрансляционный космический спутник земли… 33 16 11 88 1! Еще один щелчок тумблера. Я вышел на пульт института. Все! «Попался, который кусался!» Телефон неизвестного абонента схвачен пастью самой кошмарной в мире змеи.

Ворон уже еле дышит.

Я не успеваю следить за дыханием кипящей птицы. Тлаза ее закатились и подернулись пленкой. Сердце бьет с перебоями.

Она вот-вот сдохнет. А вместе с ней сдохну и я!

Последние четыре клевка:

0 0 0 1 — личный телефон Августа Эхо.

— Алло, — я слышу удивленный голос Учителя. Птица замертво падает навзничь на стол и сучит в воздухе лапками. В клюве трепещет желтый флажок гибели.

Я наклоняюсь к трубке и шепчу обугленным пересохшим ртом:

— Разбудите меня…

— Герман!

Кончик слоновой трости тычет меня в живот, прямо в пупок. Я открываю глаза.

Эхо стоит на коленях на краю бассейна, прижимая к уху радиотелефон. Его взор победно сверкает!

Я лежу на спине в воде, посреди натянутой сетки. Вода доходит мне до кончиков ушей. Я бессилен что-либо сказать. Единственное, что я могу, это повернуть голову вправо и пить, пить, пить, пить до потери сознания.

Через пару часов меня окончательно привели в чувство и вывели из состояния транса.

Стрелки на часах показывали семь утра…

— Ты спал пять часов!

Эхо возбужденно подводит предварительные итоги поиска:

— Я был с тобой от начала до конца. Не сразу. С того момента, как ты вышел из сферы ипподрома в дом врага.

— Учитель, я это почувствовал.

— Иначе бы ты не стал моим учеником! Я не хотел, чтобы чертов старикашка меня заметил, поэтому сначала ты был один.

— А кто этот тип в плаще?

— Всему свое время… Ты прекрасно держал сон и управлял поиском. Ни одного серьезного разрыва. С первого раза такое мало кому удается. Ты сплоховал только с лошадью. Зачем стоило овладевать такой тушей? Этой помпезностью? Какой прок от лошади в таком деликатном деле как набор телефонного кода?

— Учитель, я увлекся задачей. Это было грандиозное чувство.

— А вот взяться за жабу — это дорогого стоит. Ты преодолел чувство брезгливости. Мне бы такой фокус не удался. Фуй… Как она гадко шлепалась белым животом на бетон. Я не выдержал и раздавил ее сапогом.

— Так это были вы?!

— Нет. Но я заставил охранника выйти на подозрительные звуки из дома. И наказал пролитием пива на подошвы.

— Но если вам, маэстро, под силу такое! Зачем ждать моих жалких подсказок? Охранник сам бы вам позвонил и сообщил адрес дома, да еще спасибо сказал.

— Нет, Герман, это была твоя задача, а не моя. И ты проник сквозь ее оборону…

— Неужели она так изощрена в столь адских делах? Эхо поморщился от столь морального определения.

— Нет, и еще раз нет, Герман. Сама сучка Герса ничего не подозревает, вот почему ее удар так неотвратим. Я не могу перехватить желание, которого нет. Это оборона моей смерти! Защита неба! Атаки его величества Рока! А она только перчатка на руке скелета, — маска из кожи на черепе моей смерти… Но ты молодец, настоящий молодчина, Герман! Ты гениально подчинил себе птицу. А ведь мозг ворона меньше грецкого ореха. Среди птиц нет телепатов, считал я… и надо же! Ты заставил пернатое отродье долбить клавиши. Мы засекли телефон. Это Подмосковье. Дача в окрестностях Подольска, на территории госзаказника. Она уже полностью окружена. Ее хозяин некто Марсий Волынцев по кличке Марс. По всей видимости, один из авторитетов мафии в Европе и у нас. Скоро привезут его досье. Это серьезная фигура. В зоне его влияния Австрия, Словакия и Чехия. Но нам это все равно. Главное узнать, кто она наконец. И найти любой ее личный предмет. Я просто возьму его в золотые рученьки и — бац! Бац! Бац!

Давно не был маэстро так весел и возбужден. Его веселила гонка борзых за серым зайцем.

— Объясни ему, козлу, спокойно и тихо, что он встал на пути государственных интересов и угрожает национальной безопасности России…

— Я?

— Да, ты. Твой вылет в Москву через сорок минут. В доме установят прямую телесвязь, и я поговорю с ним. Команда дана строгая — брать живым и беречь как зеницу ока. Впрочем, он далеко не дурак и все расскажет. Пока! Доспишь в самолете.

И вот я уже лечу в личном самолете генерала с пятью офицерами безопасности — подо мной облака, а перед глазами — холодная вареная курица на подносе, которой я вяло пытаюсь подкрепиться, запивая белое мясо горячим кофе. Офицер связи докладывает, что на объекте под Москвой заметили полную блокаду дома и среди охраны началась паника. Но всякая радиосвязь, телефонная, пей-джинговая и прочая забита полностью. Электричество и вода в доме отключены, действует только городской телефон, но действует только по нашей команде — и он протянул мне микрофон для связи.

— Алло, — сказал я спокойно.

— Да, — ответил знакомый голос юноши с татуировкой на заднице.

На часах около девяти утра, сегодня воскресенье, они еще в постели.

— МашА, разбуди Марса, — сказал я с ленивой угрозой в голосе.

Пауза.

— Кто его спрашивает?

— Пушкин…

— Позвоните через час.

— А ты подними с коврика белую туфельку с золотой пряжкой (я заметил ее ночью) и ткни каблучком в ухо.

— Не хамите, Александр Сергеевич. Мы люди обидчивые, злопамятные, все книжки ваши порвем на кусочки.

— Я вижу Маша — я перестал менять ударение, — ты еще не выспалась. Видно лифчик черненький тебе все еще жмет в сиськах. А ведь Виталик тебе уже маячит с порога о том, что тревога в доме и фиговый абзац полный.

Нечто дрогнуло на том конце связи. Я угадал — маячит.

— Словом, буди хозяина, а сама отойди к окошку и пососи сигаретку с ментолом. Только задницу прикрой халатом, не сверкай розами.

Пауза.

Незнакомый голос: «Я слушаю».

— Господин Марс, это Пушкин вас беспокоит с того света.

Чувство власти над людьми ни о чем не сравнимо!

— Здравствуй, Саша.

— Одним словом, обстановка у тебя такая: вся твоя норка окружена очень серьезно, под самые яйки — офицер подсовывает мне аэроснимки, переданные по факсу, — А на опушке слева стоит на виду боевая машина пехоты, чтобы ты ее хорошо видел и понимал, что дело тут не блатное, не воровское, а государственное, и что интерес к тебе серьезный. Надо поговорить.

Пауза.

Слушая самого себя, я невольно думаю, откуда в моей голове сидит воровской сленг? Может быть я раньше сам был из такой же шайки?

— Хорошо. Я жду вас. Когда?

— Я прилетаю через 20 минут, а с аэродрома прямо к тебе — на вертушке. Сядем перед домом. Отгоните машины от входа, два «Джипа» и серый «Опель». Искать ничего не будем, так что не суетись и бумаги не сжигай.

— Ясно… Дайте электричества на полчаса — кофе сварить.

— Придется без кофейка. Разлей остатки джина с тоником и ополоснись, — бутылка стояла на журнальном столике, жаль, что я не разобрал в темноте ночью марку джина.

Я отключил связь, а уже через пятьдесят две минуты выходил из вертолета на бетонную площадку перед загородным домом. Да это был дом из моего сна! Я невольно замедлил шаг и оглянулся на мокрое пятно в шаге от бордюра — все, что осталось от моей жабы…

Первым вошли в дом офицеры безопасности и разоружили охрану. Затем они же установили телекамеру и антенну космической связи, чтобы генерал мог вступить в разговор.

Я выделялся несколько глупым видом — на моей голове сверкал мотоциклетный шлем с опущенным матовым забралом. Специальное стекло — я вижу все, а вот меня разглядеть невозможно. Никто не должен видеть любимого ученика в лицо!

Я последним вошел в кабинет, где установили камеру… да, это была та самая комната, где я чуть не спятил нынешней ночью.

Труп птицы со стола был уже убран, только помет со столешницы стерли неаккуратно, и я различил полосы. Вот он! Три часа назад я чуть не подох на этой самой столешнице! Я с наслаждением взял телефонную трубку и легко поднял и опустил ее несколько раз. Затем, с таким же наслаждением, резко открыл и закрыл ящик стола. Вытащу и с силой задвину! Офицеры с удивлением заметили столь бессмысленные манипуляции, и я оставил проклятые вещи в покое.

Когда привели Марса, он несколько минут никак не мог взять себя в руки. Еще бы! Он больше не хозяин в собственном доме и свита видит его унижение и слабость. И где! В святая святых, своем жилище. В кабинете установлена телекамера, протянут по паркету кабель к наружной антенне, а за столом власти сидит яйцеголо-вый недоносок — то есть я — в зеленой военной рубашке без погон, заправленной в линялые джинсы и играет его фирменным «Паркером» с золотым пером смерти.

Марс оказался мощным и высоким человеком с демоническим лицом и опасными глазами убийцы. Он был подтянут, прекрасно одет для утренней паники. Взгляд выдавал недюжиный ум. Он был почти красавец, если бы не лиловое родимое пятно во всю щеку, которое выдавало темную изнанку души. И глаза — взгляд их было трудно поймать, так они были подвижны и прозрачны до белизны… Пальцы обеих рук были безобразно унизаны массой великолепных перстней. Чуть ли не по кольцу на каждом волосатом пальце. Обезьяна!

Странно, ночью я их не заметил.

Он молчал с видом самоубийцы, а между тем, против него у нас в деле Герсы были пустые карты — ничего кроме сна про белую лошадь под седьмым номером и слов человека в плаще; это он… Но видение к делу не пришьешь…

— Скажите, Марс, а как зовут вашу белую лошадь?

Из-под козырька шлема ему виден только мой рот. Рот молодого человека и небритый подбородок. Я чувствую, что внушаю ему отвращение. Но сила нашего удара так сокрушительна, что отвращение граничит с тайным страхом. Он не понимает, почему и кто взял его так круто за жабры.

— У меня три белых рысака орловской породы, и одна соловая кобыла.

На камере вспыхнул красный огонек, теперь его увидел Эхо.

— Как их зовут?

— Султан, Надир, Полярный и Арктика.

— А Герса?

Теперь он понял, откуда дует ветер.

— Такой среди моих лошадей нет.

— Ну как же, — накручивал я, — молодая красавица кобылка, с голубыми глазами и револьвером с рукояткой из чистого золота. Где она?

— Молодой человек, брось этот развязный тон. Дело слишком серьезное, чтобы говорить об этом так запросто. Судя по телекамере, ты — шестерка. Настоящий хозяин сидит на другом конце провода. Я тоже хозяин, и буду говорить только с ним. С шестерками я не разговариваю.

И он наотрез отказался что-либо говорить.

Так закончился мой дурной опыт перекрестного допроса, и офицеры еще примерно полчаса возились с аппаратурой, налаживая двустороннюю связь. После чего в кабинете — из микрофона — раздался ясный, холодный как ветер, слегка хриплый после бессонной ночи и злой от предчувствия смерти голос генерала.

— Здравствуйте, Марс.

— Здравствуйте.

— Вы не справедливы к моему любимцу, Марс, поверьте на слово, хотя он и бывает глуповат, у него поразительные способности. Ведь это он нашел вас всего по одной единственной реплике. А вот я вас найти не смог.

Марс церемонно кивнул в мою сторону, отдавая должное сказанным словам.

Но вся его светскость была липовой, от страшного свистящего, воющего голоса великого ясновидца у него разом выступил на лбу пот.

— Вы не будете возражать, если он поучится сейчас, как нужно правильно разговаривать с авторитетным человеком?

Марс пожал плечами — воля ваша.

— Офицеров связи прошу выйти из кабинета. Мы остались одни.

— Итак, я буду говорить вам «ты», потому что намного старше …итак, ты умный человек, Марс, и уже понял главное — увы, увы, ты нас нисколько не интересуешь. Мы не из милиции, сударь, и твоя фабричка по расфасовке героина останется на твоей черной совести, как и незаконная торговля оружием, почками, селезенками и глазами. Ты случайно оказался втянут в дело государственной безопасности и поэтому, если не хочешь принять от меня смерть лютую, страшную и провести остаток своей жизни в собачей конуре, пожирая собственный кал и лая на своих больных соседей по палате… если не хочешь, чтобы твоя душа вечно мучалась на берегу Стикса, потому что никто не положит под язык мертвеца монетки расплатиться с Хароном за перевоз…

Я поморщился, Учитель опять впал в патетику.

— Если не хочешь, чтобы тебя пользовали твои враги на потеху дружкам, то ты мне все скажешь, как было и есть на самом деле. Итак, ты любил ее?

Пауза. Марс собирает для ответа все свои силы.

— Я не могу любить женщину, которая не нуждается в моей защите, и которая во многом превосходит мужчину.

— В чем?

— Ей страшно, чудовищно, просто неправдоподобно везет. Я не сразу это понял, но когда понял — мне стало не по себе. Иногда я думал, не марсианка ли она, и прочие глупости… Однажды мы зашли с ней в казино на Ривьере. Она никогда не была в казино. Как известно, новичкам везет, но так! Она выигрывала подряд около полутора часов, не зная как выходят из игры. То есть не зная слова «пас». В тот вечер она сорвала банк почти на полтора миллиона долларов. Если бы я не остановил этот кошмар, ее бы прикончили. Правда, убить ее тоже невозможно.

— Ты пробовал?

— Да. Один раз, ради смеха, отравил практически все блюда на столеА,за исключением двух-трех пустяков. . Я еще не знал, захочу ли ее спасать, если она возьмет в рот отравленную пищу. Не знал, колебался… так вот, вы не поверите, она взяла на свою тарелку только то, что было съедобно. Машинально, быстро, не раздумывая. Единственную конфету из огромной коробки отравленных трюфелей. Я глазам не верил. Она сущий дьявол! И у вас с ней будут проблемы.

— Как ее зовут?

— Лиза Розмарин.

— А имя Герса ей было известно?

— Да. У нее сохранилось письмо отца к тетке, где он упоминал это имя. Она считала, что у нее два имени: Лиза и Гepca. Впрочем, ее прошлое — сплошная тайна. Девочкой провела несколько лет, в детдоме, под другим именем. Потом ее разыскала тетка и сказала ей, что она Лиза. Там сам черт ногу сломает.

— Не упоминай имя нечистого, Марс! Что еще она рассказывала о себе?

— Почти ничего. По натуре она скрытный человек. И всегда настороже. Она говорила, что с самого детства ее не раз пытались прикончить. Думаю, это правда.

— А как ты сам узнал про нее?

— Два года назад на моих людей вышел анонимный заказчик, который просил отыскать одну молодую девицу, двадцати двух лет, которая, по его предварительным сведениям, скрывается где-то в Восточной Европе, возможно в Чехии, возможно в Австрии. Ее требовалось найти и немедленно ликвидировать. Обычное дело. Удивляла только сумма — убийство какой-то девчонки оценивалось в 500 тысяч долларов. Это говорило о том, что заказчик человек посторонний в таких делах. И сумму назвал глупую, слишком заметную. Таких вот зассых у нас шлепают за десять тысяч зеленых, а то и за тысячу. Шлеп — и никого не интересует, в чем дело. А здесь называется дикая сумма, которую можно заплатить, например, за убийство президента или королевы… Мои люди сразу поставили меня в известность. Обычно я сам шлепками никогда не занимаюсь. Обдумав ситуацию, я понял, что девчонка может стать козырной картой в игре против заказчика. И что с него можно вытряхнуть и миллион долларов, раз такая острая нужда.

— А что ты можешь сказать о заказчике?

— О, это очень осторожный человек. Возможно женщина. Во всяком случае, я никогда не разговаривал напрямую. Только через посредника. Кстати, это тоже были всегда разные женские голоса. Связь была исключительно односторонней. Клиент выходил на моего связного, тот соединял нас. И разговоры были всегда очень короткими.

— Итак, ты решил найти девушку, понять в чем дело и попробовать сыграть против клиента. Поднять — шантажом — сумму оплаты.

— Зачем так грубо. Я понял, что из заказного шлепка я могу сделать хороший бизнес. Я бизнесмен в первую очередь, я делаю деньги. А тут пахло серьезной суммой.

— Дальше.

— Клиент знал, что я опекаю наших людей в Праге и Вене и только потому вышел на нас. Первый шаг сделать всегда несложно. Я дал согласие на ликвидацию и взял дело под личный контроль. Получил по почте ее фотографии. Тут же был перечислен аванс — Г50 тысяч долларов. Сразу, без всяких оговорок. Горячо, Марс, горячо… говорю я себе. Но ей уже повезло! Разглядывая снимки, я про себя отметил, что Лиза — девушка замечательной красоты. Но и нам повезло, мы быстро нашли ее. Очень быстро. Она играла в уличном театрике. Три клоуна и четвертая она — клоунесса. Ходила по проволоке. Жонглировала булавами. Глотала шпагу, и прочая мура.

Я обложил девушку с десяти сторон. Мы сняли о ней целый фильм для передачи клиенту: она! Конечно, кассета потом пропала, на квартире нашего видеопирата случился пожар. Он тоже сгорел. Когда его привезли. в морг, в обугленных руках он держал обугленную кассету. Сейчас я думаю — ее кассету.

— Оставим эту мистику. Дальше!

— Я подкупил одного из ее дружков-клоуна и узнал, ну полную чепуху: девчонка из самой обычной совковой семьи, сирота на воспитании у тетки, жила в Москве, сбежала с театром и вот уже пару лет колесит по Европе. Денег — ноль. Все вещи при себе в одной спортивной сумке. А за шлепок назначена такая дикая цена. Я в полном недоумении. Звонок клиента: фотографии получил, это она, приступайте к исполнению заказа!

Но тут новый фокус — мои топтуны сообщают, что девочку кроме нас пасут еще одни пастухи — какая-то полуафриканская банда, во главе с белой женщиной. И они делают то же самое, что и мы — снимки скрытой камерой, сьемки на видео. Тут я не выдержал. Я был по делам в Праге, и сам пришел на площадь посмотреть на самую дорогую русскую девушку… Это была ошибка! Я всерьез увлекся Лизой… может быть мы не будем трогать наши чувства?

— Не будем. Пока ты соврал только один раз. Продолжай!

— Позвольте когда? Я говорю чистую правду.

— Ты сказал, что подкупил одного клоуна. Ложь. Ты купил их всех трех, и они обещали помощь в ликвидации Лизы.

— Мда… Вас не обманешь… Впрочем я просто забыл эту мелочь. Мы познакомились. Я остановил ликвидацию. Больше того, открыл ей слежку соперников. Там творилась какая-то чертовщина. Африканцы следили за Лизой с помощью ее бывшей подружки, которая обладала ненормальной психикой. Психопатка была сверстницей Лизы, а выглядела девочкой десяти лет…

— Дальше! Я это знаю.

— Нет я закончу… мы выяснили, что черные тоже получили заказ на ее ликвидацию! Наш клиент дублировал убийство девушки и обещал им точно такую же сумму — полмиллиона долларов. Лимон за Лизу Розмарин! Тут я окончательно понял, что держу в руках огромный куш и стал беречь ее, как зеницу ока.

— А клиент?

— Дождавшись звонка, я сообщил, что девочка у меня, но я прикончу ее только за пять миллионов долларов.

— И он конечно же согласился?

— Да! Я был потрясен. С одной стороны я надеялся, что заказчик отступится и потребует назад аванс. Тем самым меня освободят от данного раньше слова. С другой стороны, подлая душа закипела: ты продешевил, Марс… Надо было выполнять заказ. Я не мог снова и снова тянуть резину и не держать обязательств. В нашем мире слово очень дорого стоит…

— В нашем тоже… Дальше!

— Но спрашивается, кому она так встала поперек горла? Почему ее жизнь и смерть так дорого стоят? За меня никто не даст таких денег. Может быть, она знает какую-то тайну? Может быть, она стала нечаянным свидетелем убийства, и ей хотят заткнуть рот землей? Может быть, ее преследует сумасшедший ревнивец, от венца с которым она сбежала из церкви? Может быть, она способна предъявить свои права на наследство?

— Тут горячо, Марс!

— Мы все открыто с ней обсудили. Я признался, что собирался ее убить, но не смог из-за чувства любви. И это тоже правда. Я прокрутил ее имя по своим каналам и выяснил, что в Европе по крайней мере, нет ни одного состояния, которое бы значилось под именем Розмарин… нет ни такого семейства, ни такой фирмы… Я ломал голову над загадкой и никак не мог решиться просто так нажать на собачку и превратить ее прелестную головку в шматок мяса. Кроме того, я был от нее без ума. Никогда я еще не обладал такой дорогой женщиной. Кроме того… Лиза была вообще моей первой женщиной в жизни…

— Мы договорились не трогать сферу твоих чувств. Ближе к делу, Марс!

— До звонка клиента оставалось десять дней. Я сам загнал себя в угол! Но тут вмешалось одно роковое обстоятельство…

— Не извиняйся, что она жива. Я вовсе не твой клиент, как ты думаешь. Ты мне ничего не должен. Марс!

— Я это давно понял… Словом, по причинам, которые вам совершенно неинтересны, я поссорился с компаньоном. Ссора вышла крутой, но я понадеялся, что смогу навести мосты. Однако мой друг счел себя обиженным насмерть и поторопился пустить меня в расход. Но я еще ничего не знал о приговоре. Мы жили с Лизой на Ривьере, под Монте-Карло, наслаждались счастьем. Она стала моей женой. Но из-за приговора ее жизнь сразу тоже повисла на волоске— ведь мы не расставались ни на минуту. А киллеры свидетелей живыми не оставляют.

— Это мне интересно. Давайте подробности!

— Киллер прилетел из Германии днем в субботу и уже вечером охота началась. Но все подробности мне стали известны позднее. Он ждал нас в маленьком холле у лифта на седьмом этаже отеля, где мы остановились. В тот вечер мы вернулись поздно, уже за полночь. Были на одной вечеринке, выпили. Киллеру сообщили, что мы входим в отель. Слежку вели из машины.

Лиза сама вызвала лифт. Она любит брать на себя разные мужские мелочи. Кнопка вызова вспыхнула и тут же погасла: глупый лифт вышел из строя. Выскочил ночной портье: пардон, мадам, пардон, месье… Мы пошли наверх по лестнице и благополучно дошли до номера, минуя лифт и холл, где скучал киллер. Он не сразу понял, что лифт отрубился и что он пропустил нас в номер, а когда понял, попытался.открыть дверь отмычкой.

Но тут ему опять — опять! — не повезло: Лиза забыла повернуть запор, дверь осталась незапертой. Надо было просто повернуть ручку в нужном направлении, а парень глупо вертел инструментом и не мог понять, в чем дело. Я тем временем пошел принять душ, а Лиза вдруг решила заказать чайку на ночь. Этак по-русски, чтобы утром не ломало голову. И звякнула вниз портье. Тот послал к нам гарсона — молодого новичка, — который перся с подносом на седьмой этаж. Ведь лифт не работал.

Киллер услышал его шаги, спрятался, а когда увидел, что тот стучит в дверь нашего номера, дрогнул с досады и выскочил с пушкой чуть раньше срока, чем так напугал новичка, что тот швырнул в него поднос и дал деру. И швырнул так удачно, что ошпарил ему фас кипятком для чая и совершенно вывел из строя: парень не мог стрелять потому что ни черта не видел…

— Не чертыхайся, Марс, это опасная привычка!

— Извините… Я ничего не слышу, напеваю под душем. Лиза, услышав шум в коридоре, глупо открывает дверь и видит только кинутый на пол поднос с осколками чашек и сахарницы, да куски от стеклянного чайника с кипятком. Чем все кончилось? Ошпаренный киллер, зажимая моргалы, убежал к лифту и нажал кнопку, и тут ему окончательно не повезло… Дверь лифта открывается, но кабины перед ним нет. Непрушник со слепу шагает вперед и падает с седьмого этажа на крышу лифта, который — помните? — Лиза вызвала на первый этаж.

Мгновенная смерть. Я выхожу из ванной. Лиза уже спит. Гашу свет. Убийство не состоялось. А киллер был из числа самых классных профи. Идеально исполнял заказы почти семь лет подряд. Работал без сучка и задоринки. Убил полсотни человек. Немецкая киллер-машина… Не слишком ли много случайностей?

— Как раз ровно столько, сколько нужно. Ни больше, но и не меньше. Дальше!

— На следующий день мы едем в казино, где Лиза выигрывает смаху, полушутя полтора миллиона долларов. Я в шоке! Она может сама постоять за себя. Зачем ей нужен я? Кроме того, в голове гвоздем сидит еще пара мыслей. Зачем тебе, Марс, убивать курицу, несущую золотые яйца? Да она выиграет тебе не пять, а все пятьдесят пять лимонов! Наконец, как она это делает? Не может быть такого дурного везения. У Лизы наверняка есть своя система… В тот день я уже возненавидел ее, но сам не знал этого и продолжал жить по инерции.

В четверг мой обидчик удвоил ставки. В покушении действовало уже два киллера. Я все еще ни о чем не подозреваю. Думаю, как найти мир, А он уже режет паровозом по шее.

Мы были на маленькой яхте типа «Бавария», с одним парусом. Стояли на траверзе островка Монт-нуар. На якоре. Великолепная погода. Отличная рыбалка. Прекрасный секс. Киллеры подошли на обыкновенном шверботе, но подплывать близко не стали, а дождались, когда стало смеркаться и вплавь подплыли к яхте. Взобрались на корму. Два ствола против моей полной беспечности — казалось у меня нет никаких шансов. Но со мной была Лиза! Которая решила устроить какой-то особый японский ужин — кусочки свежей рыбы вымачиваются в соусе и тут же поджариваются на огне. Огонь горит в специальной стальной чаше фон-дю. Колдует над рыбой. Но хозяйка из нее нулевая. Чаша с огнем опрокидывается на пол в тесной кухне. Пламя начинает пожирать пол. Я хватаю ее в охапку и выскочив на палубу прыгаю в воду. Ведь на кухне газовый баллон!

Плавает она прекрасно.

Мы еле успели отплыть метров на десять, как баллон взорвался. Никогда я не видел такого кошмарного взрыва. Казалось там бочки с порохом. Пламя взлетело к небу метров на двадцать! Вся яхта вспыхнула, как дерьмовый коробок спичек. Только моторист со швербота видел их адскую гибель. Они горели синим пламенем даже в воде. Но ни я, ни она не видели смерти — киллеры спрыгнули с противоположной стороны яхты, а вопли заглушил пожар. Мы поплыли к островку, но тут нас подобрал спасательный катамаран — огонь увидели с берега… А если бы она чиркнула спичкой секундой позднее? А если бы они минутой раньше влезли на палубу? А если бы я не поймал макрель?

— Скажи, Марс, ей всегда так фартит? Спички не обжигают пальцы? Соринки не залетают в глаз? Зубы никогда не болят?

— Нет. Ей фартит только в исключительных обстоятельствах. Фарт идет против ее смерти. Но вне опасности Лиза — самая обычная женщина. Наоборот, ей вечно не везет по мелочам. Она не может сесть в машину, чтобы не стукнуться головой. Все занозы — охотники до ее рук. Она вечно рвет колготки. Режет руки на кухне. Цепляется платьем за гвозди. Помню ее раз покусала пчела, да так жутко, что бедняжке раздуло лицо. В тот день я любил ее без памяти — женщина должна плакать, бояться темноты, быть слабой… Я носил ее на руках и баюкал. Мне так нравился мой несчастный уродец в слезах…

— Сколько раз ты тайком стрелял в нее?

— Только один раз. В Лондоне, когда она спаслась от отравы. Навернул на пушку глушитель, иду в спальню, звонок по мобильнику. Он всегда со мной — узнаю крайне неприятную новость. Иду к бару, чтобы запить такую вот новость. Выпил и захожу в спальню. Снова трень-брень. Алло! Сообщают, что отец при смерти. Срочно вылетай. Возвращаюсь к бару. Запиваю водкой звонок. Опять иду к ней. Малышка спит сном ангела, а я уже жду… только вынул пушку, опять мобильник чирикает. Сестра кричит, что полчаса назад мать потеряла сознание и лежит в коме. Вот как судьба вмиг меня обложила заложниками! Черт с тобой, сатана, живи… иду назад к бару выпить. Снова трень-брень. Сестра: мать очнулась. Словом, у вас тоже будут проблемы. Вагон и маленькая тележка.

— Не каркай! Как ты увернулся от гибели в третий раз?

— Опять благодаря Лизе. Я собирался ехать по делам из отеля, а она, прощаясь, вдела мне в петлицу гардению. Она обожает цветы… Выхожу к машине, которую арендовал, открываю дверцу, и цветок падает из петлицы на тротуар. Поднять или нет? Ладно — возьму. Она его поцеловала прежде, чем обломила стебель. Наклонился за гарденией — бля! — вижу под брюхом машины взрывное устройство! Коробку с пластиковой начинкой и леску от взрывателя к карданному валу — : поворот колеса — и ты в дамках.

Только тут до меня дошло, что идет война. Выяснил заказчика, и когда мы помирились — он не стал упрямиться — и узнал про детали двух предыдущих попыток меня устранить, которых мы с ней и не заметили. Полный ступор — все три раза меня спасла Лиза. Она мой талисман! А я человек суеверный. Я верю в судьбу. В фарт. В Провидение. В разные штучки-дрючки, приметы. В моем бизнесе все зависит от мелочей.

— Это мудро. Бог — в подробностях.

— Но я ненавижу талисманы! Их надо беречь вею жизнь, трястись до самой могилы над ерундой… На следующий день звонок от клиента: заказ исполнен? Отвечаю, что девочка от меня сбежала, что я возвращаю аванс и прикончу ее бесплатно, потому что не люблю оставаться с носом.

— Вы не пытались засечь звонок?

— Пытался. Каждый раз звонили из самых разных мест Европы, или умело имитировали такой разброс… Клиент спокойно выслушал мою ложь. Это была женщина. Сказала, что больше звонков не будет — заказ анули-руется, и что аванс я могу оставить себе как плату за долгие хлопоты. Больше клиент не звонил.

— Зачем ты солгал?

— Не знаю… я раздумал ее убивать. Я решил научиться использовать ее дар в своем деле. Иной раз она давала поразительные советы. Но понимал, что не смогу долго скрывать свое охлаждение, даже страх перед Лизой. Она сука! величайшая сука фарта!

— Как ей удалось сбежать?

— Ей это не удалось!

— Вот как! Неужели Гepca способна потерпеть неудачу в таком важном деле как побег? Ведь это вопрос жизни и смерти? Не так ли, Марс?

— О, мне пришлось поломать голову, прежде чем я раскусил механизм ее защиты. Чувствую, вам это весьма интересно! Я понимал, что если она пойдет на побег, удержать Лизу невозможно. Что охрана, конечно, ее проспит, что телекамера в нужный момент выйдет из строя, что пистолет заклинит, что сотни неожиданностей. придут ей на помощь, как только жизнь повиснет на волоске. Это же ведьма! Что я сделал? Во-первых, я поклялся самому себе никогда не покушаться на ее жизнь. Черт, который ее охраняет… простите, судьба, которая ее так охраняет, должна знать, что я ей не опасен. — Ты стал мистиком, Марс!

— Не думаю. Я вмонтировал в ее любимую сумочку электронный датчик, который мог включаться по команде с пульта слежения и подавать сигналы. Так засекалось местонахождение Лизы.

— Стоп! Расскажи подробней об этой сумочке?

— Обычная дамская сумочка. Несколько старомодная, но классная. От «Шанель». Крокодиловая кожа. Два отделения внутри. Короткая ручка…

— А что в ней хранилось?

— За исключением револьвера с рукояткой из чистого золота с розовыми бриллиантами на рукоятке — пустяки. Мелочи из детства: круглое зеркальце, флакончик духов в мешочке, который якобы принадлежал ее покойной мамочке, конверт с письмом отца на французском… пожалуй все…

— А не было ли там книжки?

— Ах да! Конечно была. Какие-то сказки. Потрепанная старая книжка в картонной обложке с закладкой. Нечто вроде амулета. Лиза утверждала, что она помогает ей в трудную минуту. С самого детства.

— Шарль Перро? Сказки матушки Гусыни?

— Не помню точно. Помню рисунки: волк и Красная Шапочка, Кот в сапогах, Спящая Красавица…

— Достаточно, Марс. Это Перро! Теперь расскажи о побеге.

— Она сбежала полгода назад. Нет больше… в августе. Седьмого числа. Ночью. Я давно готовился к этому и расставил несколько ловушек. Например, дал ей ключ от двери в подвал, но категорически запретил туда заходить. Элементарный расчет на женское любопытство и чувство вызова. «Ах, так! Ты мне запрещаешь?!» Разумеется, она пошла через запретную дверь. Тут у меня самая строгая охрана — шаг нельзя ступить без телекамер. Но, разумеется, ей повезло — в ту самую ночь разразилась дикая гроза. Такой силы, что молнией пробило центральный кабель и дом остался без тока. Она легко прошла сквозь самое пекло и спустилась в водосток. Выплыла к подъемной решетке…

— Минуту, Марс. А что она взяла с собой из вещей?

— Рюкзачок, куда положила самое необходимое плюс свою заветную сумочку.

— В доме не осталось ее личных вещей?

— Нет. Мой друг уничтожил любое напоминание о том, что здесь жила женщина.

— Итак, она выплывает к подъемной решетке, идет гроза, системы слежения отключены, датчик не фиксируется… дальше!

— Без света решетка заблокирована, но как раз к тому моменту охрана включает аварийную систему электроснабжения, и она угадывает комбинацию цифр, с помощью которых срабатывает замок, и решетка уходит в верх.

— Какую комбинацию?

— Не помню!

— 616?

— Да! Да вы сами сущий дьявол!

— Не поминайте всуе имя нечистого, Марс!

— Когда наш клоп в ее сумочке заработал, она как раз шла напрямик через ночной лес к шоссе на Москву. Я трухнул. Дело в том, что в лесной полосе вокруг дома насажены противопехотные мины. Не густо, но достаточно, чтобы оторвало ступни. Причем если она шла легко, а порой даже бежала по опасной полосе, то мои мордовороты шли за ней с помощью миноискателя, делая в час по чайной ложке! И она ушла от погони. Но я видел, что она идет прямиком к моему капкану.

— Какому капкану?

— Я исходил из того, что раз ей ничего не угрожает кроме уймы пустяков, то ловить ее надо именно чепуховиной. И она непременно угодит в пустяк, как всегда, когда ударяется лбом, садясь в машину и набивая шишки.

— Очень умно! Обручальное кольцо никогда не остается пустым — в него всегда угодит хоть один глупый палец.

— Это был самый ерундовый капкан, на зайца. Если бы я поставил волчий капкан, она бы ушла. Вдобавок я специально осветил его фонарем. Она должна была угодить туда по закону подлости. Так и вышло. Лиза угодила именно в это игольное ушко. Она боится любых прикосновений в темноте, особенно укусов. Однажды в детдоме ее покусали мыши в карцере, и она панически боялась нападения мышей. Зубчики капкана сымитировали укус. Ведь он тяпнул ее всего лишь за палец. Вскрик. Она теряет сознание. Мы настигаем беглянку и, пока она не в себе, вкалываем дикую дозу наркотиков.

Всю зиму мы продержали ее в полубессознательном состоянии в моем охотничьем домике.

— Зачем?

— Мой знакомый нарколог обещал, что под действием ЛСД Лиза расколется и раскроет свои секреты: кто она такая на самом деле? Почему ее ищут? Каким способом она выиграла в баккара гигантскую сумму?

— Узнали?

— Нет! На все вопросы она твердила: отвяжитесь, я Гepca! Гepca… Гepca… неужели не понятно?

— Действительно, чего уж тут не понять… мда… она сбежала снова, как только ты решил ее ликвидировать?

— Нет! Я же поклялся не трогать! Я к ней уже совсем охладел. Ничего в душе кроме злости — оказалось, что я могу любить только того, кого могу пощадить… На эту глупость решился мой врач, тот самый нарколог. К весне она превратилась в полусумасшедшее существо. Ходила под себя… И он тайком от меня решил ее замочить. Он не знал, что это опасная затея. Вышел из дома, сел в машину. Сначала лопнуло колесо. Он сменил колесо. Затем треснуло на ходу лобовое стекло. Он упрямится. Его останавливает гаишник, потому что стекло в абсолютную клеточку. Он газу! У него в бардачке «Макаров» с парой запасных обойм. Приметы машины передают по кольцу. Погоня. Парень ввязывается в перестрелку. Получает ранение в руку, бросает машину и уходит дворами. Берет тачку. Пока рядом с ним шофер, невинная душа, судьба его милует. Но вот полный расчет. Он выходит из машины и бегом пытается пройти мимо стоящего рядом трайлера с экскаватором на прицепе. Идет тихо…

— Внезапно ковш срывается с запора и от дурилы остается одно мокрое место. Так?

«Когда я пойду убивать Герсу — меня ждет тоже самое!»

— Да, его так размозжило, что в гробу лежало то, что удалось соскрести с ковша… Пока он приближается, она приходит в себя, встает, принимает душ, обедает, находит свои вещи, заводит машину и под конец вырубает моего друга, который случайно заглянул в охотничий домик. Слава богу, он жив. Ну, Лизок!

— Лизок?

— Она себя называла Лизок или Лизочек… помните: «мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из скорлупы яичной фаэтон себе приличный заказал…»

Эхо впервые ответил свистом мелодии.

— Узнав о побеге я снова включил дистанционный датчик. Клоп был в порядке, и мы проследили ее до поезда в Санкт-Петербург. Я принимаю решение расправиться с ее помощью с одной кучей питерских отморозков. Даю заказ на ликвидацию. Прошу встретить у поезда, взять живой, кое-что якобы выпытать, а потом пристрелить суку и слить в унитаз.

— Твое красноречие, Марс, тут не годится.

— Я знаю, что взять ее нельзя и через день узнаю, что вся куча успешно прикончена…

— Это уже известно. Перейдем к волку!

— Вам и это известно? Пауза.

Голос Эхо меняется, он словно вдруг начал бредить:

— …волк… о, волк… его магическая сила беспредельна. Только волк умеет охотится на охотника. Он может подражать клекоту орла… ммда… он может стать белым, как снег, как лепестки гиацинта, белым как череп становится белым от ветра… О волке лучше ничего не знать. От колдовства волка пуля никогда не попадает в цель. Волк усыпит охотника, сидящего в засаде. А сон — душа мертвеца…

— Опиши место, где она его пристрелила? Ведь ты наблюдал за ней через бинокль?

— Да, я вижу, от вас ничего не скроешь. Датчик работал, и мы нашли ее в местечке Райволла, на берегу Финского залива. Она пользовалась приютом местных контрабандистов на заброшенном маяке. Готовилась плыть через границу. Это было под вечер. Она отплывала на старой резиновой лодке, куда загрузила гидрокостюм и рюкзак…

— Ты заметил, как она положила револьвер поверх руки?

— Да. Она изготовилась к стрельбе. Чудовище уже несколько дней паслось в окрестностях маяка. Этот бешеный волк буквально терроризировал все побережье, людоед загрыз несколько человек насмерть. Когда он выскочил из леса…

— Из зарослей ивняка между дюн, — поправил Эхо.

— …из зарослей ивняка и бросился за Лизой, я впервые подумал, что ей конец. Дамское оружие среднего калибра — это не то, чем можно остановить мощного огромного зверя. Думаю, что в холке волк был выше метра. Ну совершенный монстр! Однако ее выстрел был на редкость удачным — пуля попала в мозг, и волк начал тонуть. Она прикончила зверя одной единственной пулей.

— Да, Марс, одной единственной пулей… и волк камнем пошел ко дну. Там довольно глубокое место. Вода подходит к скалистому мыску, на котором построен старый маяк… Выходит местечко называется Райволла?

— Да.

— Мелководье по краям овальной бухточки, в центре которой старый маяк с фонарем из грязного стекла. Так?

— Да.

— К маяку от соснового бора идет проселочная дорога?

— Да.

— Замечательно! Герман!

Я вздрогнул от неожиданности: какая глупость называть мое имя:

— Да, Учитель!

— Поблагодарили попрощайся с хозяином. И немедленно вылетай назад. У нас мало времени.

Мы обменялись холодными кивками, и я вышел из кабинета к вертолету, который уже запускал мотор; прыжок над подмосковным лесом, и я на аэродроме Внуково, откуда самолет стартует на Санкт-Петербург.

И вот я снова тоскую у иллюминатора нос к носу с холодной курицей и стаканом горячего кофе, один над облаками: откуда я заброшен в этот мир, кто я и зачем появился на свет?

Мое детство — это поезд и международное купе, где я очнулся для жизни, и прекрасная незнакомка стала моей повивальной бабкой. Какие кровавые роды!

Мое отрочество — бойня в подземном гараже.

А сейчас уже наступает моя старость… я помню только лишь неясные и бесформенные сырые пятна дождя на меловой стене, и я знаю — эти пятна — следы моих бывших чувств. От усталости я засыпаю как убитый, мертвецким сном, и вдруг открываю глаза в самом глубоком месте своего сновидения… О, я кажется помню и знаю свой сон…

Я снова вижу себя стоящим на южном склоне Панопейского холма между двумя прекрасными падубами. Я стою на самом солнцепеке, но не могу сделать и шагу, чтобы скрыться в их благодатной тени. Сон сковал мои члены крепким заклятием, и я могу только смотреть прямо перед глазами и, порой, шевелить зрачками, словно глаза принадлежат мраморной статуе на крыше невысокого храма.

Внизу подо мной выскобленным нутром темнеет небольшая заброшенная долина. Склоны ее поросли сухими копьями дрока, а дно усыпано комьями красноватой глины. Когда-то именно здесь в Фокиде под Панопеей, вот в этом самом овраге, мудрый Прометей вылепил из глины первых людей и они, обсыхая на солнце, играли в свои первые невинные игры на покатом склоне холма. А сегодня! Как пустынна и печальна выжженная солнцем дотла местность! Ни одного человеческого жилья вокруг, никто не взмолится Гелиосу умерить жар его беспощадных лучей, — только останки некогда грозной крепости, чьи стены кольцом развалин окружают вершину скалистого холма: — когда-то там сверкал белизной храм, посвященный Зевсу, теперь здесь зияние черепа, раздробленная челюсть титана, уронившая зубы в долину, в поток мелового ручья… Провалы бойниц и оскалы пробоин. Теперь у людей другой Бог, и Олимп опустел. В летучей гряде облаков глаз не видит ни одной божественной шалости.

Солнце нещадно палит мой затылок, моя широкополая шляпа — подарок отца — лежит у моей левой ноги, на которой — я опускаю глаза и вижу — жарко пылает крылатая золотая сандалия. По я не могу наклониться и поднять шляпу, чтобы скрыть свой затылок от света — так крепко сковал мои жилы мраморный сон. Скосив взор я вижу, что правой рукой сжимаю золотой жезл-кадуцей с белыми лентами. Его желтый блеск так неистов, что я поспешно отвожу взгляд вдаль, туда, где над гористым горизонтом простирается небо. Мой глаз купается в красоте панорамы: на юге гора Геликон, на западе — громада Парнаса с темным сосновым бором посреди склона. Сосновый лес там так высок и глубок, что кажется мне прохладным облаком на скате горы. Ниже — у подножья Парнаса — я различаю древние стены Давлиса, поросшие древним плющем. Давлис! Это имя заставляет вздрогнуть в груди мое бедное сердце из куска мрамора — здесь, в бывших чертогах дворца фракийца Те-рея разыгралась кровавая драма трех сердец: самого царя и его двух жен Прокны и Филомелы. Драма была так ужасна, что боги превратили всех трех в птиц.

Вот они!

Несутся в воздухе навстречу моим очам — чернокрылая ласточка, серебристый соловей и пестрый удод. Но тщетно ласточка реет кругами, тщетно поет в моих, кудрях соловей, тщетно удод клюет костяным шильцем золотые сандалии. Никто уже не в силах вернуть им человеческий облик — Олимп опустел. Храмы разрушены. Жертвенники пусты. В Греции не уцелел ни один эллин.

Мой взгляд смещается к северу — там, за широкой равниной, на которую холм, где я стою на крыше невысокого храма, спускается крутым и голым обрывом, глаз цепляется за горное ущелье, где бьется в теснинах камня извилистый пенный Кефис. Из ущелья река мчит свои мутные, быстрые, без отражений воды мимо бесплодных холмов из камня и глины, мимо серых от пыли и солнца ив, пока поток не глотает черное жерло известковой пещеры.

Осталось взглянуть на восток.

Там, на востоке, темнеет синяя даль горного хребта, виднеются еще одни молчаливые руины. Это развалины Херонеи, родины Плутарха, похожие на брошенное под стрехой гнездо ласточки. Ни один звук не возникает из груди истории, ни один птенец не распахивает поющего горлышка. А ниже, ниже видна — в сиреневой дымке безмолвия — гладь легендарной долины, где прошла роковая битва греков против македонских фаланг Филиппа. 338 год до рождества Христова! Победа Филиппа над коалицией греческих городов так ужасна, что отныне и навсегда Эллада брошена к ногам Македонии. Тут, тут началась гибель Олимпа!

Пиц, пиц!

Роу, роу.

Ити, ити… напрасно кричат несчастные птицы. Они погибли для вечной жизни. В отчаянии они слетаются к моим глазам и клюют в мраморный белок, целя клювиками в роднички двух зрачков. Боги бессильны превратить их в людей. Я навсегда закрываю тяжелые веки и просыпаюсь в слезах…

Что означает столь странный сон?

Я допиваю холодный кофе и отсылаю со стюардессой на кухню холодную птицу.

Генерал встретил меня в прекрасном настроении, но в черных очках!

Эхо снял очки и показал воспаленный глаз, оттянул указательным пальцем нижнее веко:

— Представляешь мне — мне! — в глаз попала соринка. Металлическая, — и он зловеще расхохотался.

Я разглядел кровавую черту на белке.

Он снова надел очки, и я уже не смог следить за выражением глаз и угадывать настроение маэстро, кото,-рое переменчиво как погода над морем.

— Ну-с, Герман, что ты сам думаешь обо всем этом? Впервые за последнее время Учитель поинтересовался мнением ученика. Вот мой ответ:

— Я думаю, что многое стало ясно. И главное — то, что она не приближается к вам, маэстро. Она все дальше и дальше. За границей. Она наверняка доплыла до финского берега. А личные вещи утопила в море… Это досадно, да. Но угроза уменьшилась, а может быть и вообще сведена на нет. Наконец, мы знаем о ней очень много. Знаем ее последнее имя — Лиза Розмарин. Она уже не может играть для вас роль судьбы. Судьба — всегда неизвестное с двумя нулями. Судьба неотвратима, если не угадана. В нашем случае этого нет. Мы видим — и ясно! — руку судьбы, а раз так, значит ее можно вполне отвести. Я думаю, можно теперь спать спокойно, она слишком далеко.

— Ммда, — засвистел Эхо мрачным посвистом, — если она не опасна, тогда в чем секрет ее чудовищного везения?

— С ней поступили так несправедливо, что сама судьба встала на защиту…

— Ммда… — Эхо стал еще более мрачным, — Ты смотришь на вещи слишком прямо. По-человечески, а не глазами мага. Пойми, воображение — враг анализа! Ты воображаешь истину, а не видишь ее, идиот… С ней поступили несправедливо? Наверное, это так. Но причем здесь я? Ответь мне, Герман. Я в жизни не видал никогда никакой Лизы Розмарин. Ей двадцать два года. Но я уже больше тридцати лет живу под охраной. В золотой тюрьме… Я знаком с очень ограниченным кругом людей. Ты — первый, с кем я познакомился за последние десять лет. Как я мог быть несправедлив к тому, кого не знаю? В чем моя вина? Почему наши судьбы пересеклись под таким смертельным углом?

Я не знал, что ответить напору гневливого голоса.

— Словом, дорогой Герман, думать ты еще не научился. И опасность не уменьшается, а, увы, глупец! — нарастает. Лиза Розмарин глупа как пробка, но Герса, живущая в ней, как младенец под сердцем матери, не спит и видит меня, и соблюдает все правила охоты на мага! Например правило первое: прежде, чем что-то поймать, отпусти… Или правило второе: только убегая прочь, можно вплотную приблизиться… Помнишь присказку? Смерть в игле, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубу, дуб на острове — Буяне в синем море… там смерть бессмертного, а не здесь, в моих тапочках у дивана. И эта сука прямым ходом плывет к острову!

— Да, ты прав, — продолжает он с холодной яростью, — если судьба угадана, то ее можно отвести. В самой угаданности есть шанс избежать судьбы ужасной и выбрать судьбу плохую, но не столь ужасную. Но я не собираюсь ждать, когда Лиза породит мстительницу Гер-су. Я побью ее ее же оружием. Неужели ты настолько слеп, что не видишь, как она спасается от гибели? Ведь истина лежит перед тобой на ладони, балбес!

Я что-то обидчиво промямлил.

— Она убегает в текст! — воскликнул медиум.

— Что?

— Гepca убегает в текст своей задрипанной книжонки. Она ведет себя как идеальный воин, и там скрывается каждый раз, когда смерть дышит в затылок.

— О чем вы, Учитель?

— О гадкой книжонке Шарля Перро, которую она как талисман таскает за собой с самого детства. Ты глух и не слышал слов Марса? Она держит ее под подушкой. Советуется с ней. Текст — ее оборона от нападения мага. Ты хоть раз прочитал внимательно эти выдумки?

И он злобно кивнул на стол, где лежали стопки листов с увеличенным текстом сказок Перро в пятнах крови из той книжки, что мы нашли на дебаркадере… страницы сплошного текста, страницы с заглавными буквами, страницы с гравюрами…

— В своей сумочке она держала точно такую же книжку, только в русском переводе, какую читала перед сном ее отражение — Сандрина Перро, дурень! Шевели мозгами!

— Я не могу шевелить мозгами, когда меня оскорбляют, — вспылил я, — или все объясните толком или разрешите уйти к себе!

Пауза.

Пальцы Августа Эхо нервно стучат по рукоятке слоновой трости, губы свернуты узлом, глаза гневно тлеют священным огнем.

— Хорошо, — говорит он, снизив градус раздражения, — твоя роковая ошибка в том, Герман, что ты пытаешься читать ее жизнь глазами человека, а не взглядом мага. Но ведь ты ученик ясновидца, а не сыщика. Ты ищешь причины ее несчастий, которые мне совершенно до фени, как выражается Марс. Поиск человеческого только ослабляет дух воина.

— Впрочем, — продолжает он, — если тебе важны пружины ее жизни, я уверен — все дело в наследстве. Марс искал в Европе некое семейство Розмарин. Но почему он решил, что имя Герсы такое же как у Лизы Розмарин? Герса Розмарин? Для такого вывода нет достаточных оснований. Наоборот, если учесть бесконечную чехарду с именами, то как раз следует ожидать, что у подлинного имени — Гepca — другое подлинное имя. И вот оно-то как раз широко известно. Ее семья контролирует громадный капитал и, возможно, ее имя написано миллионами неоновых букв в городских рекламах. Как «Реко» или «Сименс»… Заглянем с другой стороны. Вспомни подсказки из ее дрянной книжки: жила-была Золушка, у которой была самая маленькая и изящная ножка во всем королевстве, только одной ей была впору туфелька, отороченная мехом, или хрустальная туфелька, как в русских переводах. То есть Золушка, одна единственная из всех, имела тайное право на наследного принца и в один прекрасный день предъявила их в виде прекрасной ножки владелицы туфельки.

Как видишь, Герман, речь опять идет о праве на наследство, на царство. Но право это до поры до времени тайна, сама Золушка о нем и не подозревает. Так? Точно так же и Лиза Розмарин, она же Герса, не имеет ни малейшего понятия о своих правах. В лучшем случае, она о чем-то похожем догадывается и спрашивает себя: кому выгодна ее смерть? Только тем, кого она может лишить выгоды. Верно?

— Да, — соглашаюсь я, — если вспомнить, какую абсурдную сумму анонимный клиент готов заплатить за смерть девушки, речь идет только о колоссальном состоянии. Слишком высока плата за убийство.

— Добавь сюда и тень, которую бросает заповедная книжка Герсы. Все пятна крови на экземпляре Сандрины Перро отметили признаки родства. И это не случайно — мир слишком серьезная вещь, чтобы в нем было место случайностям. У самой Золушки, она же Сандрильона, была противная мачеха, вторая жена отца, и две гадкие сестрицы, дочки мачехи. Что-то подобное мелькает и вокруг Гёрсы. И закон отражений, который я открыл, тоже указывает на заговор семьи против наследницы. Вспомни историю похищения Сандрины. Это типичный семейный заговор. Мать против дочери.

— Вы не забыли о покровительстве крестной — феи — и любви отца к родной дочери?

— Не забыл. Но любовь слабого и безвольного отца — ничто против злобы мачехи. В жизни Герсы наверняка такая же ситуация зеркального отражения. И анонимный заказчик убийства вовсе не так глуп, как считает Марс. И сумма, назначенная клиентом за смерть Лизы, вовсе не абсурдна, как ты говоришь. Миллион за убийство девушки назначен по двум причинам. Во-первых, от отчаяния — ведь по словам Лизы, ее хотят укокошить с самого детства. Клиент уже понял на горьком опыте бесконечных препон, что она практически неуязвима, и намеренно назвал столь огромную сумму. Тут был скрыт и второй расчет — намеренно вызвать шантаж со стороны исполнителей заказа, чтобы круче завертеть мя-еорубку смерти. Рано или поздно кровавое болото засосет жертву с головой. Именно в расчете на шантаж была названа такая сумма — раскрутить гои борзых собак. Это очень умный враг, но ему не повезло — он бессилен. Почему? Потому что великие вершительницы судеб — мойры — переплели нить ее жизни с моею. И пока я жив — смерть Лизе не грозит. Чтобы покончить с ней, нужно подождать пока она прикончит меня!

— Но ведь вы маг, Учитель! Великий ясновидец! На вас нельзя безнаказанно замахнуться даже в мыслях!

— Да, я— маг! И охота за моей жизнью может вестись только по правилам мага. И если красавица Лиза Розмарин решительно ничего не знает о ясновидце Августе Эхо, его прекрасно знает, видит и борется с ним отвратительная Герса, которую она носит под сердцем. Она нож, которым Бог наносит удары Августу Эхо…

— Бог? Какой Бог, маэстро? — удивляюсь я. — Ведь Бога нет.

— Ха, ха, ха, — сухо рассмеялся Учитель, — поздравляю, Герман, мы встретимся в аду. Не в Аиде, который давно пуст, после того как туда спустился Христос, а в преисподней Нового завета…

И тут же стал мрачен.

— Неужели ты до сих пор не понял, что я проклят? Да, да, Крман, не делай таких удивленных глаз. Ведь давно сказано: пифию или ясновидца побей камнями! И еще. Никому не дано знать времена и сроки! Вот почему я так уязвим. Сила моей уязвимости равна мощи моего нападения. В дерево, которое вырастает выше леса на три головы, сразу ударит молния.

Никогда еще голос Учителя не был так горек, как в те минуты, которые я запомню на всю жизнь.

— Так вот, — маэстро окончательно взял себя в руки, — вернемся к нашей охоте на врага. Гepca защищает себя по всем правилам обороны от нападения мага. Как только над ней нависает смертельная угроза, она убегает в магический текст своей паршивой книжонки, а когда опасность проходит, живет по правилам обычной человеческой жизни: любит, испытывает жажду и чувство голода, мечтает о счастье, борется с заговором семьи… Следи внимательно за моей мыслью, Герман! Вот она бежит из подмосковной крепости мужа. Седьмого числа. Почему именно в этот день? А не раньше или позже? Да потому что разом оказывается под покровительством текста — убегает в него, как я еще раз говорю, — где в гаденькой сказочке про Синюю Бороду написано…

И Эхо на память процитировал:

— «Она бросилась к ногам мужа, плача, прося у него прощения. Ее мольба тронула бы даже скалу, но у Синей Бороды сердце было более суровое, чем скала. „Вы должны умереть, сударыня, — сказал он ей, — и немедля.“ — Если я должна умереть, — ответила она: глядя на него глазами полными слез, — дайте мне хоть несколько минут — помолиться богу! — Даю тебе семь минут, — объявил Синяя Борода, — но ни мгновения больше…» Кстати, у страшной Синей Бороды — и это отмечено в тексте — не было наследников, и все его богатства после смерти отошло жене. Снова возникает тема богатства и наследования.

— Итак, — продолжает Эхо, — Лиза или Гepca бежит седьмого числа, и тем самым разом попадает под защиту молитвы, с которой текст обращается к Богу и растягивает эти семь минут на 7 часов. Почему на семь? Потому

что столько времени ей дала судьба на бегство из дома по водостоку, через лес, до ловушки. И бежит не одна, а как положено принцессе со свитой чисел. Царственную семерку — это число молитвы — окружают еще три цифры эскорта: цифры — 6, 1 и снова 6.

— 616! код подъемной решетки в водостоке под домом Марса!

— Вот именно! Но скажи мне, почему именно эти цифры, а не другие, Герман?

Я не знал, что отвечать.

— Балда, — миролюбиво бросил маэстро, — загляни в магический текст! К той же Золушке под юбку… вспомни, как фея собирает ее на бал. Сначала она просит крестницу: пойди-ка в сад и принеси мне тыкву. Тыкву Крестная превратила в карету. Обрати внимание, что карета по-французски — «купе», именно в купе или карете вы встретились. Два зеркальных отражения, слева и справа от зеркала. Теперь нужно было к карете подыскать лошадей, и Золушка отправилась к мышеловке, взглянуть — нет ли там мышек? В мышеловке оказалось 6 мышей, которых Крестная превратила в шестерку роскошных лошадей. «Получилась отличная упряжка в шесть лошадей, серых в яблоках». Что было потом?

— Потом фея сделала из крысы усатого кучера.

— Отлично. Это и есть наша единица. Ведь крыса была одна. Плюс шесть ящериц, которых Золушка поймала в саду, за лейкой. Что мы имеем: 6 мышей, 1 крысу, 6 ящериц или число свиты, число слуг, данное Золушке и нашей беглянке. 616! И решетка в водостоке открыта… Затем она оказывается в ночном лесу, точь-в-точь таком, в каком оказался Мальчик-с-пальчик: дождь, мрак, огромные корни деревьев, а впереди только один единственный огонек, да и то, это горит свеча в окне дома, где живет Людоед. Вокруг Герсы мины, но они ей не грозят, потому что текст ведет ее прямиком в другую ловушку, в капкан на зайца. Тут Марс гениально почуял. Ведь герою текста нельзя избежать этого текста. И все ловушки расставлены только там.

И Эхо процитировал новый пассаж из Перро, из «Кота в сапогах»:

— «Кот положил в мешок заячей капустки и стал ждать, чтобы какой-нибудь юный кролик, не искушенный еще в хитростях света, залез в мешок полакомиться.» Так и вышло: кролик угодил в мешок, a Гepca — в капкан на кролика. Цап-царап! Укол нарколога. И она улетает в другую часть текста, о «Спящей Красавице», где должна пролежать в постели энное время… Словом, тебе понятен принцип ее движения, Герман? Она тычет наугад пальцем в книгу и получает ответ: как себя вести, уловил?

— Да. Ведь преследуя Лизу, я угодил сам в текст кошмара и еле выбрался.

— Охота мага — опасная, богопротивная затея.

— Но если мы имеем дело с книгой Перро? Как вы и я влипли в текст «Пестрой ленты», в комнату злодея Ройлотта? На свидание с гюрзой?

— Очень просто: у Герсы старая книжечка, где рваный рисунок подклеен где-то с обратной стороны страницей из Конан-Дойла. Так, иногда, латают книжки в бедных библиотеках. И змея спряталась в сейф! Но пора спросить себя, где в тексте указана смерть Герсы?

Я перелистал в уме книгу, но… всюду был счастливый конец.

— Кроме одного раза! — перебил мои мысли медиум, — о Красной Шапочке. Волк сожрал ее, вслед за бабушкой!

— Разве? — удивился я, прицрминая что-то смутное из неизвестного детства, — Но ведь крик услышали дровосеки, ворвались в дом, прикончили волка, вспороли живот и выпустили на свет бабушку и внучку!

— Это в переводах, а не в оригинале! Русское сердце жалостиво: как можно убить девочку в книжке для детей? Мы не французы! А у Герсы — оригинальный текст, как у Сандрины Перро. Там переводчик оставил без изменений текст оригинала. Читай.

И Учитель протянул мне страницу ксерокопии, с увеличенными буквами:

ВОЛК, УВИДЕВ, ЧТО ОНА ВХОДИТ, СКАЗАЛ ЕЙ, СПРЯТАВШИСЬ ПОД ОДЕЯЛОМ: ЛЕПЕШКУ И ГОРШОЧЕК С МАСЛОМ ПОСТАВЬ НА СУНДУК, А САМА ИДИ, ЛЯГ СО МНОЙ. «КРАСНАЯ ШАПОЧКА РАЗДЕЛАСЬ И ЛЕГЛА В ПОСТЕЛЬ, НО ТУТ ЕЕ НЕМАЛО УДИВИЛО, КАКОВ У БАБУШКИ ВИД КОГДА ОНА РАЗДЕТА. ОНА ЕЙ СКАЗАЛА: „БАБУШКА, КАКИЕ У ВАС БОЛЬШИЕ РУКИ?“ —»ЭТО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЛУЧШЕ ТЕБЯ ОБНИМАТЬ, ВНУЧКА!" — «БАБУШКА, КАКИЕ У ВАС БОЛЬШИЕ НОГИ!» — «ЭТО, ЧТОБЫ ЛУЧШЕ БЕГАТЬ, ДИТЯ МОЕ!» — «БАБУШКА, КАКИЕ У ВАС БОЛЬШИЕ УШИ!» — «ЭТО ЧТОБЫ ЛУЧШЕ СЛЫШАТЬ, ДИТЯ МОЕ!» — «БАБУШКА, КАКИЕ У ВАС БОЛЬШИЕ ГЛАЗА!» — «ЭТО ЧТОБЫ ЛУЧШЕ ВИДЕТЬ ТЕБЯ, ДИТЯ МОЕ!» — «БАБУШКА, КАКИЕ У ВАС БОЛЬШИЕ ЗУБЫ!» — «ЭТО, ЧТОБЫ СЪЕСТЬ ТЕБЯ!» И, СКАЗАВ ЭТИ СЛОВА, ЗЛОЙ ВОЛК БРОСИЛСЯ НА КРАСНУЮ ШАПОЧКУ И СЪЕЛ ЕЕ.

— Вот здесь, — он стукнул пальцем по бумаге, — происходит смерть текста. И пожирает его волк. Здесь кончается глупая сказка, здесь убивается текст, съедается главная героиня, обрывается нить судьбы…

И вдруг, он привлек меня к себе одной рукой, снял очки, чуть ли не обнял меня. Неслыханная честь! В глазах маэстро сверкнули слезы.

Я был поражен таким необычным приливом чувств.

Если бы я мог знать тогда, что вижу Учителя последний раз в жизни!

— Пойми, Герман, — сказал он проникновенным тоном исключительного доверия, — Главная наша задача — убить текст. Заставить его кончиться. Породить финальную точку. Ты должен стать священным волком, пожирателем Красных Шапочек. Ты должен прикончить проклятый языческий однобожий дьявольский текст Герсы, подвести черту под ее жизнью и поставить точку.

— Если ты убьешь текст, который рассказывает о жизни Герсы, ее смерть последует немедленно. Она доживет только лишь до конца последнего предложения. Вспомни, что после слов о том, что волк проглотил внучку, текст дурной сказки с наивной моралью разом кончился! А если она уцелеет, — голос Эхо стал страшен, — если ты не прикончишь отвратительную, противную богам Герсу, то текст финала сразу сольется с началом книги и образуется кольцо, — ужасное бесконечное бесчеловечное кольцо-рондо. И историю Герсы придется читать заново, снова и снова блуждая по замкнутому кругу дурной бесконечности. Как по роковой ленте Мёбиуса!

— Змея вцепится в собственный хвост?

— Вот именно! И вернется в первоначальное зеркало! Где останется неуязвимой для охотника и будет жить вечно!

— Вспомни, Герман, — продолжил Эхо, обнимая за плечи, — мои слова о том, что любой текст, если его объявить священным и подвергнуть бесконечному числу прочтений, увеличений и комментариев, станет Библией. Любой! Даже телефонный справочник! Поэтому отнесись серьезно к детской книжонке у нее на груди и под подушкой… Знай, что на самом деле мы с тобой пытаемся убить Библию!

Тут в кабинет к генералу — без стука — вошел офицер связи с лицом победителя.

— Что?! — вскрикнул Эхо, бледнея.

— Нашли! — и офицер протянул коробочку, — труп волка был выброшен на пляж в Райволле. Спасатели оттащили тело зверя в дюны, подальше от берега, и закопали в землю. Мы вскрыли могилу зверя и извлекли пулю из черепа.

Генерал жадно схватил коробочку, сломал печать, глаза его хищно сверкали: пуля! — единственная личная вещь, оставленная дьявольской Гёрсой!

Офицер вышел.

— Итак, — сказал маэстро, извлекая пулю, и любуясь сплющенным свинцовым плевком. — Ты будешь убивать

Герcy, Герман, строго следуя тексту. Ее можно убить только в чужой постели, только изменив свою внешность под близкого человека, и только после того,, как она сама ляжет к тебе под одеяло, и только голыми руками и зубами — в горло! И ты сделаешь это!

Меня передернуло от отвращения, но я понимал, у Германа нет другого выхода, чтобы узнать о себе правду…

Ясновидец стиснул пулю в кулаке и закрыл глаза. Его лицо внезапно задрожало, как от ударов тока, веки затряслись, губы обнажили старые желтые зубы, язык — на миг — вывалился на подбородок. Никогда я не видел его столь отвратительным!

Я стал свидетелем инсайта.

Вдруг он открыл веки, но зрачков я не увидел — они закатились вверх под надбровную кость черепа, — сверкали только белки.

И человек с белыми глазами сказал:

— Вижу Гepcy! Она же Лиза Розмарин! Она же Катя Куку! Она же Сима Крюкова! Она доплыла до финского берега. Это окрестности Фредриксхема. Спит! Снова вижу ее! Она покупает билет! Это Хельсинки! Порт! У нее билет на морской паром «Крепость Суоменлинн»! Каюта 048, класс «люкс», вторая палуба! Отправление завтра утром, в Г0.00… Маршрут: Хельсинки-Стокгольм!

Признаюсь, я пережил чувство отвращения… бррр…

Только когда озарение кончилось, его зрачки опустились и глаза приняли нормальное выражение. Судороги лица прекратились. Наши взгляды встретились, видно я выглядел неважнецки и Учитель ободряюще улыбнулся:

— У тебя осталось всего пара часов, Герман. В полночь ты вылетишь ночным рейсом на Хельсинки. С тобой будет команда офицеров связи и службы безопасности. Они подчинены тебе полностью! Сейчас приготовят все необходимые документы и визу.

Пауза.

— И соберись с духом. Думай о том, что у тебя нет другого выхода. Только ее смерть поможет Герману выйти из этих стен тайны, и вернуться в прежнюю жизнь. Я обещаю, ты все вспомнишь. Все! Вот тебе мое слово и моя рука!

И он впервые протянул мне руку для рукопожатия.

Я направился к выходу, но на пороге замялся, мне ужасно хотелось задать один вопрос…

— Учитель, а кто был тот тип в плаще и шляпе. Ну во сне. На ипподроме?

Вопрос был— почему-то! — крайне неприятен для маэстро. И, пожалуй, в другое время он бы не стал на него отвечать. Но меня следовало подкормить истиной…

— …Это очень сильный медиум, некто Павел Кур-носов, который сошел с ума лет пятнадцать тому назад. У него раздвоение личности — он вообразил себя, ни много, ни мало, античным богом Гипносом, повелителем снов. Врачи держат его в психушке, хотя он совершенно безобиден. Они, разумеется, не верят больному, но я-то знаю правду: ночью, во время сна, его сознание просыпается от дневной спячки, и он действительно видит огромное количество чужих снов и способен целенаправленно перемещаться в этом хаосе. Днем он уже ничего не помнит, превращается в безобидное животное с полуоткрытым ртом… чаще всего ему снится ипподром, лошади, скачки, бега, заезды… Ведь до того, как сойти с ума, он был заядлым игроком, и очень успешно играл в тотализатор. Вот почему мы искали во сне ипподром. Он нашел сон Марса, которому снилась Гepca и указал тебе путь в дом врага… Но ступай! Тебе нужно хотя бы малость передохнуть. Я медлил.

— Я не маг, я всего лишь плохой ученик, — пробормотал я в слабой попытке отказа от столь страшного поручения.

— Я понимаю твое отвращение к убийству, Герман. Не бойся, тебе не придется ничего делать. Я буду с тобой! Тебе нужно будет всего лишь узнать ее. Узнать и только. Остальное предоставь мне… Мы с тобой теперь одно целое — змея с двумя головами. Ха.!

Он рассмеялся, но я видел, что смех его слишком нервозен, чтобы быть искренним.

— Ступай!

И генерал подписал мне пропуск — 21.15, — который я вручил при выходе из кабинета офицеру безопасности.

Глава 10

Ура! Я в Хельсинки. — Я покупаю билет на морской лайнер. Если бы знать, чем это кончится! — Тайны Герсы. — Жук будит сомнамбулу. — Катастрофа.

Выпив куриное яйцо, я тут же мгновенно заснула беспробудным сном. Никогда в жизни я еще не спала так крепко. Позади остались три кошмарных ночи в морской воде. После отказа часов, я не могла следить за временем и все же, думаю, провела в воде не меньше 20 часов! Я провалилась в сон, как в колыбель. И так проспала — мертвецки — почти целые сутки… Меня можно было взять голыми руками. Но ни одна душа не заглянула в курятник взять охапку сена или поискать в соломе свежие яйца.

Я проснулась от того, что кто-то щекотал мой нос соломинкой: аапх-чи! Я тут же в испуге привстала на локтях… никого… это я сама угодила Ноздрями в солому. Где я? Ах, да — на сеновале в курятнике. Ты в Финляндии, Лиза! Ты сделала это!

Сквозь чердачное оконце виден ранний-ранний рассвет белой ночи. Оконце сочится свежим холодком утра. Дюжина куриц, сидевших на насесте, от моих движений тоже проснулась и, тревожно бормоча под нос, следила за человеком сонными кругляшками птичьих глазков. Да, когда я очнулась, с шестка взлетела темная птица и вылетела в окошко. Кажется, ворона или галка.

Я так счастлива, что готова расцеловать всех носатых пеструшек. А вот и первые подарки желанной свободы: свежие яйца в соломенной ямке. Я выпила три штуки и испытала тоску по обыкновенной соли, хлебу и воде. Прислушалась — снаружи стоит сырая тишина нависшей капели. Огляделась — я лежала наверху сеновала, куда вела самодельная лестница из широких ступеней сосны, В беспамятстве я сбросила гидрокостюм с ластами прямо у ступеней лестницы, и резина лежит открыто, на дощатом полу курятника. А заснула в шерстяном трико, которое согревало прохладной ночью. Я была вся с ног до головы облеплена травяной трухой, куриными перышками и даже малость птичьим пометом. В таком виде выходить наружу, конечно, нельзя.

Стараясь не пугать кур и не скрипеть ступенями, я спустилась вниз, — поискать укрытие для резиновой кожи и спрятала гидрокостюм с ластами в уемистый ларь с садовым инструментом, на самое дно, и как могла, прикрыла свою шпионскую униформу вилами и парой лопат. Заталкивая милую ящерку — спасибо, ты спасла мою жизнь! — я поискала шикарный кортик, и вспомнила, что утопила оружие в воде, когда пыталась унять уколами лезвия жуткие судороги.

Внизу, в уютном загончике, обнаружилась пара молоденьких козочек, которые, увидев меня, с топотом шарахнулись в дальний угол: тсс! дурочки, вас никто не обидит.

Осторожно выхожу наружу.

Молочный рассвет. С моря наползает Легкий туман. Холодно и свежо. Кожа чувствует ветер.

Я нахожусь в дальнем углу одинокого деревенского хутора, стоящего недалеко от морского берега, среди низкорослых сосен. На море волнение! Далекие волны с шумом набегают на песчаную полосу. Там гнев и пена. Грай гальки. На Балтике гуляет пара баллов. А здесь — тишина и порядок. Вот колышек в земле, к нему вчера была привязана корова в леопардовых пятнах… Финский домик вдали спит. Он выкрашен аккуратной цыплячьей краской и сверкает как брусок сливочного масла. Амбар, хозяйственные постройки, гараж, ангар для моторной лодки, белье на веревках, рыбацкая сеть на стойках — все говорит о трудолюбии хозяина. Я мысленно оглядываюсь назад, на свою несчастную родину, измученную ненастьями времени. Там всегда штормит. Бог мой, русские бедны и ожесточены, у них ничего не получается. Там труд — повинность, а здесь? Здесь травка не выщипана голодной скотиной, а нежна, пляж не загажен коровьими лужами, яйца покойны и полны желтка, леса желтороты… ммда. Работа — бог финского человека. Но… стоп, Лиза! —финны выдают беженцев.

Уноси ноги, пока жива!

Я крадусь к утрамбованной площадке, на которой сушится белье. Я вижу там — среди наволочек и простыней с полотенцами — застираные до бела джинсовые шорты, черную маечку «Адидас». Поспешно переодеваюсь. Майка великовата, но зато шорты в самый раз! Кажется, впервые в жизни я совершаю кражу… Не льсти себе, Лизок, сколько жратвы ты сперла в детдоме! Правда, еда не считается кражей.

Но утром пропажу заметят. Как быть?

Я имитирую срыв белья ветром и, развязав тугой узел, бросаю бельевую веревку на землю. Ветерок сразу подхватывает подарок и забрасывает наволочки и простыни на кусты вереска. Одно полотенце я тоже прихватываю с собой.

Вернувшись в курятник — отличная вылазка! — я тщательно прячу в соломе свой шерстяной костюм. Разумеется, хозяева все найдут, но не в первый день, а я уже буду далеко. А вот и еще один подарочек свободы: потертый рюкзачок с мотками проволоки, отвертками и прочей мужицкой мелочью. Ура, это мне весьма кстати. Какая туристка ходит без дурацкого рюкзака! Вытряхиваю из рюкзака инструменты и вижу еще один подарок судьбы — парусиновые тапочки в пятнах мазута. Меряю. Годится! Ты заговоренный человек, Лиза! Укладываю на дно револьвер, предварительно замотав его в полотенце. Отматываю от брюха спасательную книжку — вот тебе один поцелуйчик! и прячу туда же. Проверяю в пакете сохранность документов. Все о'кей! Прячу в задний карман шорт пластиковую карточку. До ближайшего банкомата — ноль зеленых.

Все, можно идти.

У меня прекрасное настроение, только одна соринка вертится в голове — мне опять приснился тот жуткий сон про женщину и собаку. Будто я толкаю высокую белую дверь. Все та же зашторенная наглухо спальня. На знакомом ковре голая черноволосая женщина, лица ее по-прежнему не видно. Она стоит на карачках и отдается — по-собачьи — огромному черному догу в золотом ошейнике… уйя! Кошмар!

На ходу вычесываю пальцами траву и птичий пух из волос и покидаю свое счастливое убежище. Только захожу в лесок — ручеек пресной воды в бетонном русле! Аи да, финны! Присев, благоговейно выдуваю целый литр бесцветной влаги… уфф!

Пятнадцать минут ходьбы через чистый лес в полосах тумана и навесах капели — и я уже на шоссе. Запад густо накрыт прямыми линиями комфорта, как лист школьной тетради в клеточку. У меня вид сумасшедшей немки, которая путешествует автостопом. На голове сверкают очки для плавания, я взяла их для понта. Я стараюсь шагать по кромке бетона как можно более глупой, раскованной походкой, напевая милую чепуховину из муль-тика Элтона Джона про Короля Льва.

Выйдя на шоссе, я повернула влево — прочь от границы — в сторону незримого города Фредриксхем.

Первая машина обгоняет уже через десять минут. Это зеленый «Опель». На заднем сидении я вижу собаку. Это колли. Она провожает мою фигурку спокойным взглядом. Первый взгляд новой жизни.

Я голосую автостопом: палец вверх, пардон, денег, увы, нет.

Вторым номером обгоняет песочный «Паккард».

Сразу за ним пролетает белоснежный пикап для перевозки молока.

Шоферюги смотрят на меня ласково, но не тормозят.

Я твержу в уме фразы, которые зубрила еще в России, разумеется на финском, — непостижимый язык, у них телефон звучит вроде бы так: «елы-палы» или «йокко-копа-ла»… С ума съехать! А фразы такие: Здравствуйте. Я путешествую автостопом. Еду в Хельсинки. Финляндия очень красивая страна. Я француженка, но живу в Германии. Я студентка. Я люблю ходить пешком. Я учусь в университете в Майнце… эт сетера, эт сетера…

Наконец первый цветущий куст на обочине дороги. Это дикая роза. Она вышла мне навстречу. Я кидаюсь в объятья сырой подруги в зеленой капели на ветках. Осторожно целую мелкий бутон в тесном белом бокале. Со стороны я похожа на ненормальную.

Мимо проезжает велосипедист. Это почтальон. Как рано просыпаются финны! На заднем сидении большая сумка для писем. Как хорошо, что финны не оглядываются на одиноких девушек с красивыми попками. Почтальон чуть было не переехал колесом прекрасного изумрудного жука с головой носорога. Я осторожно ловлю беглеца. Привет, обалдуй, куда лезешь? Он так красив. Так отливают золотом зеленые латы, что я прячу жука в карман рюкзачка: от жука веет безумием. Это мой живой амулет. Я буду кормить его лепестками роз. ;..Если бы я знала как он мне пригодится!

Четвертая машина наконец тормозит!

Это черный «Ситроен» из фильма о Фантомасе, за рулем которого пугает экзотический панк с крашенным гребнем волос на бритой башке. Он в черной куртке с кучей медалей. Среди них две — «За взятие Берлина». Руки обмотаны цепями. Несмотря на зловещий прикид, Юха оказался прекрасным парнем. Даже стеснительным. Он говорит по-английски и финская феня мне не понадобилась. Все! Я сажусь на переднее сидение, — под тень гребешка смирной курочкой-рябой — и захлопываю дверцу судьбы.

Дальше рассказывать неинтересно. Неинтересно до самого позднего вечера завтрашнего дня, когда я увидела на палубе теплохода, в ярком электрическом свете корабельных плафонов, у белого бортика — Фелицату!!!

Сначала я не поверила глазам… Двенадцать лет прошло с того страшного дня, когда служанка устроила мне смертельную западню с психопатом, убийцей маленьких девочек… На миг мне стало дурно, я чуть было не грохнулась на палубу, но успела уцепиться рукой циркача за поручень… Корабль выходил в открытое море, качка усилилась, на меня никто не обращал внимания. Все боялись морской болезни… никто не хотел блевать. Я закурила, спрятав лицо в огонек зажигалки, затем заслонилась ладошкой, занавесила лицо пальцами, которые так стиснули сигарету, что засвистела затяжка — и стала исподтишка наблюдать женщину, которая сидела в пяти-шести шагах от меня, — у белого бортика, в снежном пластмассовом кресле, напротив кают первого класса. Она задумчиво любовалась хмурой панорамой вечернего неба, густыми полосами черничного йогурта над морем и закатными тучами величиной с колосальную курагу из оранжевой массы дыма.

На даме был строгий костюм от кутюр: кардиган из серого хлопка и расклешеная юбка с аппликациями из джерси. И еще куча брюликов в ушах и на пальцах. Дорогая женщина! А парад благополучия завершали часы из розового золота, которые драгоценно сверкали на руке из-под сетчатой перчатки… Но это была она, мерзавка! Сука Фелицата, наша московская служанка, которая хотела отправить меня на тот свет, а… отправилась сама с помощью сексуального беглеца из Кащенко! Девочки во дворе говорили, что псих изрезал ее на куски и повесил мясо сушиться на бельевой веревке, но… сама я труп служанки не видела… в дом меня не пустили. Тетушка никогда не касалась ужасной темы. Следователь расспрашивал только о психопате… И все же это была она! Черная волосатая писюха! Да я бы, умирая, узнала злое клопиное личико стервы с мертвенно бледными щечками и наркотическими глазами, с траурными ресницами, где бусинками из агата блестели зрачки, как злые стекляшки на голове змеи. Тут дама на миг прикрыла веки и я опалила ее жаркими глазами — она! У меня закружилась голова, когда я разглядела ее костлявые пальцы — одна перчатка была снята с руки — с морковного цвета когтями — ее любимый цвет! Оттенки красного, а еще множество черных волосков на белой ноге под телесного цвета чулком. Она вечно боролась с волосатостью. Но я однажды подглядела: у нее даже соски в волосах. Обезьяна!

Единственное отличие — цвет волос — дама была блондинкой. С прекрасными прямыми волосами цвета белого пепла до плеч. Но я чуяла сердцем — это парик.

Фелицата! Покойник!

Она открыла глаза и мельком глянул в мою сторону. Почуяла что-то… Я еле успела заслониться погашеной сигаретой. Да, она постарела. Вокруг пунцового ротика свились морщинки. Но лоб и шея смотрелись идеально… Корабль глухо загудел басовитым прощальным— гудком. Огненный край Хельсинки уходил все дальше и дальше в вечерний простор неба и моря.

Я быстро пошла в каюту.

Я чувствую, как пылают мои щеки, словно получила пару оплеух.

Когда я проходила мимо покойницы, к ней тюльпаном подлетел пароходный стюард и сказал на английском: «Мадам, стол в красной кают-компании накрыт»… «Хорошо», — ответила она знакомым голосом простуженной ведьмы… Взгляд на розовое золото часов в розовых брюликах: «Мы соберемся через пятнадцать минут»… и встала из кресла.

Я вернулась в свою каюту, упала на сидение перед туалетным столиком из карельской березы — у меня ши— —карный люкс из двух комнат! — стиснула виски руками и тупо уставилась в зеркало, ничего не видя, и ни о чем не думая.

Я вовсе не собиралась плыть на туристическом лайнере «Посейдон», который делал круизный рейс по странам Балтии, с конечной точкой в ирландском Дублине. Сначала я купила билет на морской паром «Крепость Суоменлинн», курсирующий между Хельсинки и Стокгольмом… Тот парень панк — Юха — из черного фантомасовского «Ситроена» катил прямо в Хельсинки и довез меня до самого порта, куда я выпала после нескольких часов лихой гонки по отличной дороге. Тут я кинулась в ближайший шоп и более-менее приоделась в нормальные тряпки. Как всегда, когда кассир ткнула в электронную пасть мою карту, душа ушла в пятки — я ожидала от Марса любой подлости, ведь он знал, в каком банке я храню свой лимон с хвостиком, а вдруг кислород перекрыт?.. «Заходите еще мадемуазель!» В новом прикиде я ринулась в ближайший ресторанчик, где съела два огромных сендвича с ветчиной и картофелем-фри, запивая бутылью темного пива и обдумывая, как перевести деньги подальше от греха, из «Дойче-банка», в какую-нибудь фиговую Швейцарию. Чем я занялась немедленно, нагрянув в ближайший банк, и чаруя рыжего клерка голубыми моргалами. Я выглядела полной идиоткой, но с его помощью справилась с заполнением нового реквизита, подтвердила свою подпись, и перетащила свои кровные денежки от немцев в какой-то «Ю-Би-Эс» банк в швейцарской Лозанне. Затем метнулась в отель, сняла номер, почистила перышки и отправилась гулять по набережной. Да! Еще залетела в парикмахерскую, где опять устроила на голове панковский ежик, чтобы совершенно не походить на волосатую блондинку, которой я была в недавнем прошлом… Я погуляла по набережной, победно поглядывая на море, где переливалось волнение в пару-тройку баллов. Еще вчера — это смерть! Полюбовалась мраморным обелиском с орлом на макушке, поставленным в честь великой русской императрицы, ступившей здесь когда-то на землю Суоми… это памятник мне, дурачье! И пошла прямым ходом в турагенство выбирать пароход. После кошмарного заплыва, так хотелось проутюжить морскую скотинку утюгом корабля.

Сначала я купила билет на морской паром «Крепость Суоменлинн», до Стокгольма. Он уходил в рейс утром следующего дня, в Г0,00. Снова вышла прошвырнуться по набережной и залюбовалась красивым морским лайнером «Посейдон», совершавшим круиз до Дублина через пять северных стран. Там паром, куча машин в брюхе судна, а здесь тишина, стюарды в белых рубашках с бабочками и вишневых манишках.

Не хочу плыть на пароме!

И назад — сдала билет и купила круиз до Дублина. Взяла шикарную каюту «А5» из двух комнат, не считая ванной. Люкс. Верхняя палуба и обед за капитанским столом в обеденном зале! Богачам почет и уважение… и тут, вдруг, бац! — выходя из бюро, не заметила второй стеклянной двери и набила шишку. Любая отметина для меня тайный знак… внимание, Лизок! Берегись!

Я задумалась и вышла из агенства на улицу, потирая шишку: чтобы это значило? Как вас понимать, госпожа Судьба?

За весь прожитый день в копилке мелочей только две неприятности: кргда фантомас Юха летел в сторону Хельсинки, о лобовое стекло машины разбилась глупая ворона или галка, и на стекле появилась паутина из трещин, а на набережной я решила для смеха погадать у молодого хироманта, который скучал-за столиком у парапета. Я сунула ему надушенную ручку под нос и тот удивленно сказал из-за очков, что у меня нет линии жизни. Я натужно рассмеялась: «У всех есть, а у меня нет!»

Я уже собиралась снова менять билет, как вдруг увидела в клумбе у входа цветущий прекрасный куст магнолии, расшитой белыми звездами, я кинулась к ним, как очумелая за советом: будь что будет! Первый цветок, к которому я протянула руку, вдруг взлетел — это была бабочка! — и потянулась к другому — он тоже вспорхнул. Снова бабочка! Значит, цветы не хотят отвечать. Значит, этим сказано: решай сама, Лизок… я проводила парный полет двух психей глазами и решила довериться числу бабочек, то есть цифре 2. А два означают повторение единицы. Значит, ты будешь дублировать свой каждый важный поступок, Лиза!

Я вернулась в агенство и невозмутимо взяла еще один — второй — билет на «Посейдон», только на этот раз приобрела самую дешевую каютку, чуть ли не в трюме, даже без окна!

Ночь провела в отеле, где сняла еще одну комнату. И так — двойками — ехала до конца дня: «Посейдон» отплывал вечером… две порции кофе, два мороженых, два звонка портье прислать за вещами, два носильщика — один волочил чемодан, второй выгуливал мою шляпку. Даже до пристани я ехала в двух такси. Первую половину пути в одном, вторую — в другом.

Борьба с заговором смерти — утомительное дело, вечно вертеться под дырявым зонтом, когда идет дождь — задница отвалится…

Дура, вперед! Чего ты расселась!

Я вскочила, как ужаленная. В меня вселился злой бес: итак, через несколько минут они все соберутся в красной кают-компании. Мадам, стол уже накрыт!

Я накинула на плечи длинный жакет с глубокими карманами. В левой — мой золотой дружок 22-го калибра. Две двойки! Левой я стреляю так же хорошо, как и правой. У меня вообще нет левой руки — обе правые: пах, пах и полный улет!

Хватит защищаться, Лизок, пора нападать!

Пулей вылетаю в коридор между кают.

Корабль охвачен широким гулом воды, обтекающей днище.

— Стюард, простите, где красная кают-компания?

— Прямо по коридору, мадемуазель, до конца и наверх через музыкальный салон.

Второй стюард. Повторяю вопрос и получаю такой же ответ.

Опять двойка!

Вот он! Стеклянная дверь затянута рубиновым штофом. Вкус Фелицаты! Я успела их опередить… в овальном зальчике кают-компании в центре красуется овальный стол, накрытый на четыре куверта. Иллюминаторы зашторены багровыми шторками. Эффект разлитой крови усиливает глухой адовый свет гранатовых бра на панелях, отделаных красным деревом. Стол застелен бордовой скатертью. Вишневый паркет. Только рояль зачем-то дико бел.

У входа скучает одинокий стюард в жилете цвета малины. Молоденький прыщ. Перехожу в нападение: почему только четыре куверта? Нас будет пятеро! Пять! Стюард теряется: извините, мадемуазель. И снимает белую трубку с настенного телефона. Мамочка, умоляю я Бога, ну сделай же что-нибудь!

Стюард сконфуженно вешает трубку на место: телефон не работает, я сейчас принесу и… выходит.

Я остаюсь одна.

Где спрятаться? В нишу с пожарным шлангом? Нет! Втиснуться в рояль? Глупости! А это что за дверца? Я открываю высокую металическую створку в стене рядом с входом в залу — это ниша для электрополотера, узкий пенал в рост человека. Отлично! Здесь вполне можно укрыться. Втискиваюсь внутрь рядом с полотером. Я только-только успеваю закрыть за собой дверцу, как в кают-компанию входят.

Моя дверца не сплошная а с решеточкой вентиляции. Судьба и тут обо мне позаботилась: подглядывай! Я прилипаю глазами к щелям. Хорошо вижу только стол с легкой закуской, вино, авокадо с креветками… Но гости не торопятся рассаживаться. Слышу голоса. Говорят двое, мужчина и женщина, но я их не вижу. Говорят по-французски.

Он. Тебя не укачивает?

Она. Нет, но Анибер уже заблевала свою каюту, бедняжка.

Смех.

Мне кажется, что голос женщины я где-то слышала раньше.

В тесноте металлического пенала явственно слышно, как тяжело дышит вода под исполинским днищем.

Он. К чему этот ужин? Пустая трата времени. Мы ни о чем не договоримся.

Она. Думаю, это последняя формальность с ее стороны перед встречей с клиентом.

Он. Она рвет и мечет!

Она. Еще бы! Клиент снимает заказ. За три года потрачена уйма денег, а она жива. Вам нужно принять мою версию. Это ее голова…

Он. Ни вы, мадам, ни гоподин Карлов не убеждают меня. Его спящая дурочка водит всех за нос. Вы знаете мою версию…

Она. Убивать ритуально?

Он. Да. Ведь ей помогает сам дьявол!

Она. Я не верю ни в какую мистику. У меня рука с ее отпечатками пальцев.

Он. Они идут.

Кают-компания заполнилась людьми.

Так вот кто они — гончие суки моей смерти!

— Господа, прошу садиться, — говорит отвратительного вида субъект с абсолютно голым черепом, похожий на яйцо крокодила. Это его голос я только что слышала.

— Надо еще один куверт для сиделки. Где стюард? Стюард, еще один куверт! — отдает команду Яйцо.

И тут я его вспомнила — ведь этот самый гад сидел в вагоне-ресторане международного поезда, когда я сбежала от Марса!

Затаив дыхание, прижавшись лицом к щелям вентиляции, фиксируя дверную ручку, чтобы не открылась случайно дрерца, трепеща всеми жилочками я вижу наконец всю компанию, которая рассаживается за столом. Боже, какие уроды! Рядом с Яйцом уселась та самая косоглазая дама с черными моргалами, которую я видела сначала в Праге — и чуть не приняла за тетушку! — а затем на шоссе под Веймоллой, в машине с несчастным африкано, которого загрыз волк. А напротив них — красуется голова карлика с гадкой рожей из того же поезда. Он так мал, что усевшись на стул, оставляет на виду только свою бородатую тыкву, с выпученными глазами. Но где Фелицата?

Вот она!

Фелицата последней садится в кресло, которое предупредительно отодвинул стюард. Садится во главе стола, как самая важная шишка. Бля, успела переодеться. Теперь она в вечернем платье, усыпанном стразами, с коротким лифом. В алых когтях тварь тискает крохотный букетик из гиацинтов, который укладывает рядом с собой на поверхность бордовой лужи.

Она поднимает руку, делая повелительный знак молчать: в зале — посторонний. Мне странно видеть эти жесты власти у своей бывшей служанки. Кто ты такая, падла?

Все ждут, пока стюард расставит прибор, разложит вилочки и ножи, накроет тарелку конусом накрахмаленной салфетки. Помогай ему, сучка!

Это место еще никем не занято, значит будет еще один гость.

Я снова и снова молниеносно и цепко оглядываю собрание моих убийц. Запоминаю их насмерть! навсегда. Брр… при внешнем лоске самое подлейшее собрание мерзких насекомых: холодный богомол с ротиком стрекозы — дрянь Фелицата! Яйцо крокодила, на котором ползает — клопиком — рубиновый рот! Дама с хоботком тли, которым она уже впилась в пунцовый бокал для коктейля и пьет комариную кровь через соломинку, сосет, моргая махровыми от туши глазами. Когда веки смыкаются, глаза —мигом становятся похожи на волосатых гусениц! И наконец, бородатый поганец, карлик с пунцовыми щечками жука-могильщика!

Когда стюард вышел из кают-компании, Фелицата сказала:

— Час назад я разговаривала с нашим клиентом и убеждала не сворачивать акцию, а продолжать оплачивать ее в прежних размерах. Но, увы, он в совершенной ярости и не захотел выслушивать никаких оправданий. Я собрала вас сегодня только затем, чтобы записать наш общий разговор — как видите, он записывается, — и дать прослушать клиенту. С одной целью, убедить его в серьезности и интенсивности наших попыток исполнить столь деликатное поручение. Не скрою, лично я рассчитываю больше всего на помощь девочки, которая знала Герсу.

Услышав свое первое имя, я облилась холодным потом.

— Что вы скажете, господин Паке? — и она выдрала когтями лепесток из букета, который снова вертела в руках.

Человек с лысым черепом кивнул, и вступил в разговор:

— Вы знаете мое особое мнение, мадам Фелиц, Гёр-са — необычная девушка, ей помогает нечистый, и уничтожение столь демонического объекта нужно поручить специалистам по черной магии. Сам я — подчеркиваю — не разбираюсь в таких вещах, коллеги. И если честно, не знаком с теми результатами, которые бесспорно убеждают в том, что формулы могут подействовать. Но три года — коту под хвост! Почему бы не попробовать?

— А вы, мадам Паке? —и Фелицата снова клюнула несчастный букет. Один гиацинт был уже совершенно истерзан!

— Наша группа, — отпустила из губ соломинку для коктейля дама с гусеницами на глазах, — настаивает на том, что Гepca погибла. И в отчете на имя клиента мы подробно описываем, как это случилось. Она мертва! Нам удалось вскрыть могилу и взять необходимые образцы — кисть правой руки, голову покойной. Отпечатки пальцев идентичны. ГЪлова прекрасно мумифицирована и может быть показана клиенту.

Она сделала паузу.

— Я подчеркиваю нашу объективность тем, что случайная гибель девушки никак не оплачивается. И мы остаемся без вознаграждения. Но клиент должен знать правду.

Палец Фелицаты вновь указал на яйцеголового и вернулся терзать бедные лепестки.

— Мы внимательно прочитали доклад вашей группы, мадам, и не согласны с его выводами. Гёрса, к несчастью, жива. Труп принадлежит неизвестному лицу. Голова отлично мумифицирована и черты лица, действительно, очень похожи на ту, которую мы столько лет ищем. Но это не она. Перед нами снова один из предметов ее бестиальной обороны. Рука? Отпечатки пальцев? Но нам хорошо известно, что Гepca практически не оставляет следов.

Я с ужасом посмотрела на свои руки.

— Мы уверенно имеем только один оттиск ее руки в детстве. И хотя паппилярные линии сохраняются до конца жизни, узор с руки трупа не совпадает по целому ряду признаков с эталонным отпечатком. Тут можно долго спорить, но клиенту нужен результат, а не дискуссия.

— А что скажет, мистер Паке? — обратилась Фе-лицата к маленькому человечку, голова которого, казалось, лежит на блюде волосатым овощем посреди кресс-салата.

После очередного упоминания имени «Паке» я поняла, что это условный прием с целью скрыть любые реальные имена, кроме моего.

— Наша группа отвечает перед клиентом за психоактивный поиск, — сказала голова, — и у нас свое понимание проблемы. Гepca — сильнейший медиум. Возможно, она сама до конца не отдает себе в том отчета, считая, что ей просто везет. И следовательно, поймать ее можно только с помощью другого медиума. По заказу клиента мы искали ее с помощью нескольких лиц с паранормальными способностями, но безуспешно. Безуспешно до тех пор, пока не вышли на ту самую больную девочку, которая остановилась в росте, которая обладает уникальной восприимчивостью и которая была знакома с Гёрсой — под именем Симы Крюковой — в воспитательном доме для детей-сирот…

Неужели она тоже здесь? на корабле?

От напряжения моя голова стала раскалываться на куски.

Удары широких волн о корабельное днище отдавали в висках.

Рука Фелицаты кровавым клювом терзала белые головки детей.

— Короче, пожалуйста, — бросила Фелицата. Даже я из своего укрытия видела — стерва плохо переносит качку и сидит с зеленым лицом тропического гада.

— С ее помощью мы уверенно вышли на след Герсы, с одной роковой поправкой — больная выходит на связь с реципиентом с опозданием, примерно, на полгода. Но раньше этот разрыв был больше. Наши психотропные средства все время уменьшают этот разрыв, с каждой неделей, и скоро она увидит ее живой или мертвой.

— Значит полгода назад Гepca еще была живой? — задал вопрос яйцеголовый господин.

— Да.

— А когда погибла ваша покойница?

— Два месяца назад, — ответила дама.

— Позвоните сиделке, пусть она привезет девочку, — распорядилась Фелицата, глотая таблетку от рвоты, и снова нападая на гиацинты десятком рдяных клювов: кривляки рвали букет в белоснежные хлопья. Меня саму чуть не вывернуло наизнанку от этой пурги.

И все же… Сказать ли? Но я вдруг почувствовала и поняла, что всегда в тайне винила себя в гибели этой гадины. Двенадцать лет вина грызла мое сердце тайным червячком!

И вот, что я вижу, мамочка моя, — сиделка подкатывает к столу инвалидное кресло-каталку, где покоится моя несчастная единственная и самая-самая любимая подружка по детству: Вера Веревочка, сомнамбула и лунатик. Последний раз я видела ее в Праге. Она по-прежнему совершенно не выросла и на вид ей все те же десять лет, как тогда, когда я примчалась проститься: меня нашла тетка! И ручки такие же хрупкие веточки с пальчиками из холодной воды. И все та же царапина на лбу, которая не заживает вот уже столько лет. Это моя царапина! Расчесывая однажды ее жиденькие волосики новенькой железной расческой, я нечаянно поранила Верочке лобик.

Меня колотил ужас.

Верочка в полосатой пижамке сидела в кресле безвольно, печально и сиротливо, как надломленный цветок, и глаза ее были закрыты.

Сиделке было предложено сесть за стол, но та отказалась и стояла за креслом, убирая со лба Веревочки упавшие волосы.

— Спросите у нее что-нибудь по теме, — обратилась Фелицата к голове на овальном столе.

Маленький человечек вышел из-за стола и взял девочку за руку. По лицу больной прокатилась смутная тень… Да она боится этого негодяя!

— Ты видишь ее? — спросил он.

Я вытащила револьвер и поставила боевой взвод: огонь.

Верочка открыла водянистые туманные глаза взрослой девушки.

Только глаза повзрослели!

— Нет, — ответила она тихо. Я опустила пушку.

Вся чистокровная сволочь вокруг окрысилась зубками ухмылок.

— А вчера? — вмешался страшный мальчик-с-пальчик.

— Да, — ответила Вера бесцветным голосом, — ее хотят отравить.

— Кто?

— Мужчина, — и она описала человека, в котором я узнала нашего лондонского слугу, с помощью которого Марс проверял мою интуицию.

— Он накалывает шприцем конфеты в большой коробке…

Я снова приготовилась стрелять и в качестве цели выбрала круглую красную лампу, которая таращила с потолка, затянутого кумачевой материей, кровавый глазище морского осьминога.

Но тут Верочку стошнило светлой водой на пижаму.

Бедняжка, ты все еще любишь меня всем сердцем печальной луны, что смотрела на нас сквозь ночную решетку, линуя пол, белые простыни, подушки и наши белые руки воздушной сетью. Протянув руки через просвет между кроватками, мы держались крепким замком, чтобы знать, что мы не одиноки на белом свете, и луна, глядя на нас, обливалась слезами. Суки позорные, оставьте ее в покое!

— Хватит. Увезите ее, — помертвела сама от приступа дурноты Фелицата. — Давайте подводить черту.

Только тут я сообразила, что карла задавал вопросы на русском и все его понимали, как и ответы несчастной.

Верочку увезли, теперь ничто не мешало мне пальнуть в лампу. Зачем? Я бесилась от злости: гады, я вас не боюсь, я жива!

— Пользуясь тем, что наш разговор услышит клиент, — сказал маленький бородач, вращая вареными глазами, — я хочу обратить его внимание на один странный факт. В Санкт-Петербурге, после того как больная ввела в заблуждение нашу группу, чем это кончилось всем известно… Так вот, девочка исчезла вместе с машиной, оставленной мною на стоянке у вокзала. Напомню, она спала в чемодане, в багажном отделении автомобиля. Авто было похищено, а затем вечером оказалось на месте, с чемоданом и девочкой в багажнике!

Я тщательно исследовал всю поверхность ее кожи на голове и на руках и обнаружил следы от датчиков и зажимов, а так же след от внутривенного укола. Мой вывод таков, и его поддерживает вся наша группа. Гepca стала объектом преследования со стороны специальной русской разведки. Той, что проводит операции по дальновидению. Почему Гepca стала целью столь секретного учреждения — непонятно. Но этот факт играет нам на руку, даже будучи непонятным. У клиента появился могучий и беспощадный союзник. И рано или поздно Гepca будет уничтожена.

— Оставим ваши догадки на совести группы, — устало сказала Фелицата. — Я ухожу. Мне немного дурно от качки. Встретимся завтра и…

Тут я приоткрыла стальную дверцу и выстрелила прямо в огромный кровавый глазище: эй, отродье, я жива и непобедима! Лампа лопнула, как лопнул бы глаз циклопа! С жутким жужжащим и оглушительным залпом осколков. Кают-компания огласилась истошными воплями. Эффект одиночного выстрела оказался просто чудовищным: я сама, оцепенев, смотрела на дело своих рук… в багровом свете настенных бра… первый осколок, кривой, вытянутый лезвием вперед, скорее похожий на стеклянное веретено, чем на осколок — вращаясь вокруг оси, — ударил в левый край лба яйцеголового монстра, сначала острие пробило бледную молочную кожу, так! — что веером мелких-мелких брызг брызнула кровь из мускула над бровью, словно над глазом человека расцвела звезда астры. Эти брызги, разлетаясь как капли кипящего алого масла, забрызгали лицо Фелицаты крупной више-вой оспой. А когда острие веретена, пройдя легкие ткани мускулатуры, достало до кости и ударило в череп, то осколок раскололся в талии и, пока нижняя часть острия продолжала вспарывать кожу с адским натиском скальпеля, — другая часть, отколовшись, начала скользить над голой головой и клевать кожу ударами пьяного стекла, покрывая лоб, и сам череп страшными узорами глубочайших ран..

От боли яйцо закричал протяжным воющим голосом зверя!

А Фелицата зажмурилась от налетающих брызг, но поздно — глаза ее были полны чужой крови.

Я медленным, тягучим и вязким взором следила подробности наказания.

Другой осколок лампы, похожий на бумеранг или скрюченную лапку богомола, дергаясь в воздухе, рывками, ворвался не в лоб, а в щеку несчастного, где, вертясь чертом, сначала распорол бледную кожу и, вскрывая режущей кромкой стекла капилляры, сладострастными рывками боли, скачками кошмарной багровой стеклянной саранчи, стал рваться вдоль щеки к уху, розовому от крови и света, пока не пронзил длинную мочку и — уже на излете удара — не рассек все ухо на две неравные части и, плотоядно чиркая и причмокивая лезвием, не ушел глубоко в ладонь, которую яйцо как раз поднял к голове. Длина страшной раны достигла чуть ли не десяти сантиметров, и над ее рубинной долиной взлетел розовый пар ужаса. От боли и шока бедняга уже не мог даже кричать: — только открыл пересохшую глотку.

По щекам Фелицаты вниз устремились горячие красные слезки.

Но самое жуткое поджидало Даму с черным взглядом косых очей. Осколок лампы, кривой и раскаленный как коготь черта в аду на скользком пальце, влетел в ее вскрикнувший рот и, очертив на языке, легкий кружок боли, с напором бритвочки вошел между зубов правой челюсти и, разрубив десну, пропорол щеку изнутри насквозь, вылезая из середины ланит кипящим пунцовым пьяным от живой крови стеклянным червяком, который одновременно разрывал в мясе сквозящую дыру и, как-то нагло дразнясь язычком из стекла, вертелся над вопящей плотью.

Я хотела закрыть глаза, но не могла стиснуть веки.

Эта дама, эта стерва, что охотилась за мной гончей собакой, не вскрикнула, а только лишь всхлипнула, брызжа на скатерть дождем рта полного краски. Кровища свесилась языком вишневого киселя.

То, что так долго, так жутко — сном — врезалось в мою память и что я так долго вспоминаю, на самом деле длилось всего пару мгновений, словно смерть, облизываясь, бегло оглядывала свои жертвы смертельным же взглядом. И легкий бег ее быстрого взора по коже оставлял такие ужасные раны.

Только проклятая Фелицата уцелела от налета осколков!

А карле достало в лицо пригорошней стеклянного песка.

И оно покрылось рдяною сыпью, подобно тому наглому крапу, который метит цветы орхидей.

Наверное, поэтому я выстрелила второй раз — больше от ярости против мерзавки, чем следуя правилу дня: все делать дважды.

Я выстрелила и второй раз туда же — в потолок, в лопнувший глаз осьминога. Последствия этого выстрела были так же ужасны. Видимо, выстрел замкнул электропроводку, и из черной дырищи в стол ударил разряд света и зигзаг искр. Скатерть вспыхнула, как-то необыкновенно быстро, но при этом необычайно тихо, ровным церковным янтарным пламенем цвета весенней ромашки. Все жертвы инстинктивно — червями боли — отпрянули от стола, кроме суки Фелицаты, которая потрясенно смотрела перед собой и вдруг выхватила из огня букетик истерзанных гиацинтов. Толчком шока выхватила…

Пора! Беги, Лизок!

Я змеей выскользнула из своего убежища и на миг остановилась на пороге, открыто и глупо, с прямой спиной, с вызовом ярости и торжествы: я жива, козни дьявола!

И только тут Фелицата увидела Гepcy, она еще не понимала, умом, кто стоит там — открыто и прямо — на пороге с вскинутым оружием над головой, но душа ее уже орала благим матом от страха: «Она узнала меня!» Глаза ее стали мертвы как белые флоксы, которыми убирают в гробу тело покойника.

Жди меня, гадина! В этом же платье, где повиснет по капле крови на каждом стразе!

Я опрометью вылетела в коридор, и, пряча револьвер, помчалась навстречу стюарду. Он тоже бежал навстречу, бежал, услышав истошные вопли и увидев вспышку огня.

— Скорей, на помощь, — кричала я.

— Что случилось?

— Их наказала судьба!

И мы потрясенно промчались мимо, еле-еле увернувшись, чтобы не брякнуться лбами.

Беги!

Прямо, до конца коридора. Затем — по лестнице вниз. Через музыкальный салон. На третью палубу.

Я вылетаю к борту корабля и останавливаюсь — перевести дух. Спокойно, дура! К ноге! Гулять. Дышать морским воздухом.

Меня разом оглушают гулкие шлепки и раскаты воды за бортом. Мамочка! Над водой, клокоча, занимается ночной шторм. Волны сотрясают корабль ударами жидких каменных глыб. Вид Балтики мрачен от гнева. До самого горизонта острые гребни колючей воды, пенные перевалы, черные хребты влаги, ямины мрака, полные мыльного снега, слюни ярости над пьяной от качки водой.

Мимо — бравый моряк.

— Это шторм? — мой голос выдавал страх буржуа перед стихией.

— Пока нет, мамзель, но будет, — его ответ насмешливо вежлив.

— Сколько баллов сейчас? — я пытаюсь выдавить улыбку из тюбика.

— Четыре балла. Ветер — 20 метров в секунду. Температура воды за бортом — Г8 градусов по Цельсию.

— А сколько до берега?

— Мы на траверзе Аланских островов. До них всего километров пятьдесят. Ступайте а каюту, мамзель. Честь имею.

Тут в его форменном кармашке зажурчала рация: ага, наш стюард поднял тревогу.

Я последовала его совету, но спокойствие морячка было обманчивым. Я — Розмарин! Я — Роза морей! Я чувствую море: там занимается нешуточный шторм. Над Балтикой набирала силы морская пурга. По громовой воде — извиваясь, — летели пенные змейки и прочий белый наркотический бред, пар, соленые слезы.

Я никак не могла собраться с мыслями, чтобы понять толком то, что только что слышала из уст скорпионов.

Лишь в своей каюте чувство страха отшатнулось: иллюминатор был зашторен жалюзи, у кровати горела спокойная лампа, гул моря не так слышен; потыкав в кнопочный телефон я заказала бокал «Шабли», унять нервную колотилку, а когда стюард ушел, и вино было выпито, я, нагишом, по ковру прошла в туалетную комнату — смыть с кожи пот, а с сердца — следы кровавой каши, подумать, наконец, поразмыслить… как вдруг! Заметила краем глаза чье-то присутствие. Нечто живое блеснуло на кафельном пятачке душа — душа ушла в пятки… на шахматной плоскости кафеля небесной окраски, как драгоценная брошь из яшмы в оправе желтого золота сверкал в глаза мой жук-носорог, мой живой амулет, который я вытащила из под колес на шоссе. Как ты сюда попал?! Я упрятала его в кармашек новенькой сумочки, которую купила в Хельсинки. Я нашла точную копию своей утопленницы — крокодиловая кожа, такой же размер, форма трапеции, только ручки были длиннее, да цвет шелка внутри не бежевый, а сиреневый с ромбиками перламутра. Я сложила туда свою последнюю уцелевшую драгоценность: спасательную книжку сказок Перро с письмом отца к тетке, подкупила для ровного счета зеркальце кругленькое и глупое, да духи в парчевом мешочке как у мамочки, «Пуазон», но на корабле, психуя за сохранность такой волшебной ерунды, взяла на прокат сейф и упрятала все за стальную дверцу, завертела на ключ, а ключик пристроила на брелок у ремня.

Я поспешно вернулась и внимательно оглядела каюту ошпаренным глазом. Ну, рожай! Да, сомнения улетучились — кто-то тайком побывал в моей комнате и тщательно осмотрел туалетный столик, порылся в пепле — зачем? — на дне фарфоровой пепельницы и! — открыл сейф отмычкой, и снова запер.

Тут, тук стукнуло сердце; ты, засветилась, Лизок.

Неизвестный даже заглянул за схему корабля в рамочке иод стеклом — что он искал? — но повесил назад неаккуратно. Значит это был мужчина.

Я открыла сейф в состоянии полной паники, вытащила на свет сумочку, закрыла глаза и сунула руку на дно — слава богу! — книжка на месте. Но письмо отца рука преследователя переложила с седьмой страницы — 7 мое число — на Г3-ую! Этот человек был явно искушен в мистических штучках и тем самым подставил меня под тень чертовой дюжины. А вот и кармашек, набитый

салатным листом, куда я уложила в зеленую колыбель носорога. Когда незйакомец перетряхивал сумку он выронил жука на пол и тот задал стрекача.

Мне опять повезло — беглеца он не заметил.

Лиза, кто-то сумел обнаружить тебя, раньше, чем ты почувствовала опасность! Берегись, тебя впервые в жизни опередили! И сразу вычислили. Скорее всего каюта была обыскана сразу, как только я вышла на палубу, где врезалась в Фелицату. О, это очень опасный враг… Это твоя смерть рылась в твоем сердце, Лизок.

И он не из стаи красных скорпионов. Ни слова ведь не было сказана гадами о том, что я обнаружена, а каюта моя обыскана. Значит, мой новый враг из другой команды. Карла говорил о том, что на мой след вышла русская специальная разведка. И вот они уже тут как тут! И здесь не обошлось без Марса, его бандиты взяли мой след в Веймолла, когда я смывалась в Финляндию.

Уйя!

Уноси ноги, шкуру и голову, Лиза!

Вот зачем тебя судьба саданула лбищем в стекло и заставила взять вторую каюту!

Я собралась за пять минут: сорвала все свои шмотки из шкафа и раскидала по комнате: меня украли! Переоделась в походное хаки — брюки, рубашка с погонами болотного цвета, кроссовки; книжку с письмом отца примотала назад к животу липким скотчем. Револьвер в задний карман, запас патронов в карман рубашки, и дала деру из каюты А5. Я утонула! Ах, да! Жук… Я поймала его на кафельной плитке, замотала в батистовый платок и — в карман рубашки, а клапан застегнула на пуговку, чтобы глупыш снова не выпал из люльки.

Спускаюсь на самую нижнюю палубу, где у меня куплена запасная каюта. Дежурный стюард удивлен моим столь поздним явлением, но я сплетаю байку о том, что гуляла с подругами, и он показывает мою норку, отдает ключи, список услуг, меню. Здесь удары моря о днище намного сильней, чем наверху, у богатых свинок. В моем шкафу без удобств, с узкой постелькой нет даже иллюминатора. Я сую тюльпану на чай, что-то с перебором и он никак не может понять кто я? По классу каюты —я человек средних достатков, а чаевых отстегнула с пеной на кружке, не дожидаясь отстоя. Но у меня свой расчет, кукла, я умоляю его помочь отыскать бедную девочку на инвалидной коляске, с сиделкой на запятках. Я тоже сиделка и должна ее подменить. Деньги отлично причесывают лакеев — и мой новый дружок, оседлав телефон, быстро находит нужный номер каюты. Все-таки ребенок в инвалидной каталке — не иголка в сене и замечен обслуживающим персоналом круизного рейса. Пожалуйста, вторая палуба, каюта Б037…

И я отправляюсь за Верочкой. Я не позволю, чтобы моя несчастная подружка стала добычей таких отвратительных пауков и по душевной простоте.стучала на меня. Я подарю ей новую жизнь! Выиграю для нее еще один лимон в баккара. Куплю пряничный домик на берегу озера с лебедями. Пусть она станет моим первым ребенком. А вам, фиг в рыло, козлы!

Вот нужный номер!

Перевожу дыхание. Держусь рукой за поручень вдоль стены.

По тому как покачивает корабль, мне ясно, что балтийский ветер продолжает крепчать… сколько глотков соленой воды он гонит к бортам корабля! Бррр… Скоро полночь, в коридоре пусто и светло.

Тук, тук, тук, стерва.

Она ни за что не откроет, тварь. Она в панике. Она уже знает, что случилось в кают-компании. Вся команда порезана вдребезги.

Слышу ее легкие шаги. Ближе, ближе. Вот она стоит у двери, приложив ухо к двери и сторожа звук.

— Стюард, — обращаюсь я к незримому слуге, — мне нужно передать записку от мадам Фелиц! Стучите сильней!

И снова: тук! тук!! тук!!!

И сиделка дрогнула, сработал рефлекс лакея.

Дверь открылась.

Револьвер к рылу и сразу по-русски: «Не рыпайся, свекла, если хочешь жить».

Она в ночной рубашке. В голове — бигуди. На лице озноб ужаса, но соображает быстро и юрко, как ящерица, накрытая рукой — отстегивает хвост. Молча кивает головой: я хочу жить.

— Где Верочка?

Показывает свекольным пальцем в сторону ванной комнаты, там слышен шум открытой воды.

— Ложись животом вниз и не дыши, падла!

Она починяется с торопливым страхом. Руки за спину! Бинтую скотчем запястья. Переворачиваю на спину. Ну и рожа! Начинаю лепить на плевательницу полоску липучки… Точно такая же злая физия с выщипанными бровками и поросячими ресницами была у нашей поварихи-раздатчицы в детдоме по кличке Любка Харчок. Она строго делила нас на плохих и хороших, на какашек и болячек. Я была — «какашкой», и иногда она, воспитывая, плевала мне в суп или на котлету. Демонстративно плевала и ставила на «люминиевый» поднос! Это у Любки называлось «проверкой на вшивость». Я отходила без подноса даже не пикнув, только закусив губу. Порой она так воспитывала какашку два-три дня, до голодного обморока… зато другие ребята наловчились — следить за плевком в супе и вылавливали его ложкой, — за борт! — и ели. Бедные дистрофики… Когда один раз Верочка попыталась ложкой выловить любкин плевок, я ее больно отколошматила.

Залепив рот сиделки, иду на шум воды… Несчастная Вера, маленькая и голенькая, вся в синяках от щипков мегеры, лежит спиной на махровом полотенце, которое подстелено под тело, а сверху на нее льет тоненькая перекрученная струйка. Рычаг подачи воды специально утоплен, чтобы струйка не прерывалась. Так она спит!

Глаза Верочки закрыты, но веки ее настолько тонки и прозрачны, что я вижу, как сквозь кожицу проступает — косточкой — темная родинка зрачка.

Проснись, Спящая Красавица, срок заклятия кончен!

Я выключаю воду. Снимаю чистое полотенце с вешалки и начинаю обтирать гусиную кожу, — через открытую дверь контролирую сиделку в постели. Дыши носом, гусыня!

Но Верочка спит. Ни мои поцелуи, ни мои ласковые слова в синюшное ушко не могут ее разбудить, но я хорошо помню, что в детском доме она всегда просыпалась, если на лицо садилась муха. Она уже тогда могла спать сутками, и я будила ее, выпуская на лоб муху с оторванными крылышками — Верочка просыпалась от чувства брезгливости, она была из чистюль. Как вовремя мой небесный отец подкинул жука! Сегодня я разбужу ее лапками носорога.

С перепугу жук напрудил в мои пальцы пахучей янтарной каплей, я пускаю его на прогулку, жесткие лапки судорожно цепляются за голубую кожу на лбу, там, где — все еще! сколько лет! — краснеет царапина от моей расчески.

От щекотки жука по тельцу Верочки проходит волнение, по лицу пробегает гримаска отвращения… и вдруг она широко и ясно открывает глаза и смотрит мне прямо в лицо осмысленным взглядом незнакомых глаз.

И голос у нее такой же ясный, глубокий, печальный и незнакомый, как ее глаза:

— Как ты выросла, Сима.

— Здравствуй, Верун, ты узнала меня? — мои глаза полны слез, я забыла свое ужасное имя.

— Нет. Ты совсем другая. Ты уже взрослая, красивая, а я — видишь, — никак не могу вырасти. Витаминов не хватает.

— Просто тебя надо лучше кормить. Шоколадом. Фруктами. Хлебом с маслом, — я досуха обтираю ее полотенцем. Беру массажную щетку с полочки.

— Тише, — пугается Верочка, оглядываясь на стенку, — дежурная услышит.

— Там никого нет, — я баюкаю голосом и расчесываю волосы, они так нежны, что паутинки набиваются в щетку.

— Да? — она продолжает пугливо и пристально смотреть в сторону противоположной стены, и я понимаю — бедняжка видит себя в нашем дортуаре и смотрит туда, где у входа стоит стол дежурной с горящей настольной лампочкой, выкрашенной синей краской.

— Там никого нет! — тормошу я подружку. — Очнись, мы с тобой плывем на большом белом корабле, в море!

— Нет, это ты на большом белом пароходе, в красивой рубашечке с погончиками на железных пуговках, а я никогда нигде не была, — отвечает печально сомнамбула.

Да, погончики моей рубашки на стальных заклепках… я обнимаю Веру и беру на руки. Она так легка, что я чуть не расплакалась. Еле-еле шагаю вперед.

— Верун, я заберу тебя с собой. Мы будем жить вместе, и ты вырастешь.

— Правда? — и она благодарно обнимает шею двумя веточками. — И я не буду больше тебя искать?

— Правда, — я выхожу из душа и опускаю ее в кресло-каталку. Что у тебя с ногами?

— Я не хочу никуда ходить.

Мегера слышит наш разговор и трусливо закрывает глаза.

Я собираю с дивана детскую одежду.

— А эту ты видишь? — я киваю в сторону сиделки.

— Дежурную? — она таращит пугливый взор. — Нет еще… Она ушла в туалет…

Я забираю трусики, маечку, ночную пижаму с брючками из дешевой фланели, сандалеты и, ущипнув до крови сиделку: вот тебе! — объясняю на ухо ситуацию:

— Слушай, гадина, в оба уха. Я забираю Веру к себе. Тут тебе не Россия — права детей защищает закон. Я знаю, ты сумеешь развязать руки. Пусть. Только не рыпайся и сиди тихо. Иначе я обращусь в полицию. Запомни, ты осталась одна! Понятно?

Сиделка кивает затравленными глазами.

— В какой каюте мадам Фелиц? — я не успеваю отлепить скотч.

— В каюте — С 041, — тихо ответила Верочка.

Ее глаза снова закрыты, но теперь во сне она улыбается.

Я выкатываю каталку и кручу в сторону лифта.

— А кровать ты заправила? — вздрагивает сомнамбула.

— Да.

— И подушку поставила треугольником?

— Конечно! И одеяло подоткнула по всей длине под матрас и разгладила ровно-ровно, без морщин.

С каталкой я еще раз вижу, что для калек тоже полный комфорт: плавные спуски, ровный подъем… с ума съехать!

Вкатив коляску в свою конуру, я укладываю Веру в постель.

— Верун, а кто этот клиент! — мне кажется она не спит.

Молчание.

— Почему он хочет моей смерти? А, Верун?

Молчание. И — еле слышное сквозь шум волн — легкое дыхание. Она продолжает улыбаться… Ладно, Верочка, спи сладко и спокойно. Я знаю, кто сейчас ответит на эти вопросы.

Проверяю оружие, иду к двери.

— Ты насовсем уходишь? — Верочка открыла грустные глазки.

— Нет. Я скоро вернусь.

— Поцелуй меня на прощание.

— Зачем так грустно? — я целую прохладную щечку.

— Мы увидимся только осенью…

— Не скули, Верун.

— …Это будет в Москве, под вечер. Когда пойдет дождь. Я буду ехать в трамвае по Беговой улице, и когда он остановится на перекрестке у светофора, я увижу тебя за рулем красивой машины. Наши глаза встретятся. Обещай, что ты помашешь мне рукой.

— Обещаю! Глупышка…

— И мы поженимся.

— Хорошо! Спи…

— И родишь мне ребеночка.

— Обещаю.

Она закрыла глаза и разжала слабое объятие. Я еще раз поцеловала щеку с одинокой слезой и — к выходу.

До сих пор не могу себе простить, что оставила ее тогда!

На часах полночь. Самое время заняться покойницей Фелицатой. Я знаю — она единственная успела меня рассмотреть и понять кто я, и, следовательно… в каюте ее нет.

«Тук-тук. Кто там? Ваша внучка, Красная Шапочка. Несет вам лепешку и горшочек масла, который вам посылает моя мать».

Нет ответа. Смылась, писюха! Я иду к ночному стюарду, корчу плаксивую рожу: «Стюард! Моя подруга, мадам Фелиц из каюты С 04Г пропала! Не берет трубку телефона, не отвечает на стук в дверь…»

Стюард для проформы заглядывает в карточки пассажиров:

— У мадам Фелиц неприятности. Она поранилась о стекло и сейчас находится в больничном боксе.

— Боже! Я обошла всех наших друзей — никого нет в каютах!

— Мадемуазель, — мнется стюард, — у нас проблемы. В кают-компании лопнула потолочная лампа. Ваши друзья поручили небольшие ожоги и ранения. Мы вызвали вертолет скорой помощи, который доставит всех в госпиталь на побережье. Вертолет уже вылетел.

Мне надо спешить — Фелицата вот-вот ускользнет с корабля.

— Какой ужас. Я могу их навестить?

— Только с разрешения дежурного врача, доктора Хеннинга.

Я узнаю телефон бокса, словно собралась позвонить, затем круто меняю решение: «Нет я зайду сама». Стюард объясняет как найти больничный бокс и, четко следуя его советам, я оказываюсь у матовой двери с красным крестом. Прохожу мимо и — к ближайшему настенному телефону. Набираю номер больничного бокса:

— Доктора Хеннинга пожалуйста!

Мне ответил голосок девушки, наверное, это дежурная медсестра.

— Он отдыхает. Я дежурная медсестра.

— Пройдите в капитанскую рубку. У нас на связи патрульный вертолет. Спрашивают: может быть подождать до утра? Погода плохая.

— Боюсь, двоим нужна срочная госпитализация! — вскипает сестра, — мы не можем оказать нужной помощи…

— Пройдите к капитану! — и я вешаю трубку.

И вот я вхожу в бокс. За столиком медсестры горит матовая лампа. Пусто. Иду дальше, в палату. Боже! На трех койках белоснежные куклы — люди с забинтованными головами и руками. Двое — на капельницах. Одна кукла, как кукла — это ученый карлик. Видны только открытые рты. Стон. Муки ран. Дух боли и медикаментов. Фелицаты среди них нет. Суке повезло больше всех — отделалась уколом от шока в волосатую задницу. Возвращаюсь в приемный покой. Внимательно оглядываю стол медсестры. Где-то здесь лежит кончик нити, ведущий к писюхе… картотека… ага! вот бортовой медицинский журнал… откидываю последнюю страницу. Сплошная латынь. Мимо! А это что? На закладке торопливой рукой записан номер телефона, ниже — номер каюты: А 085, а еще ниже — «мадам Ф…» Облом, Фелицата! Ясно, что она косит под больную и тоже хочет улететь с вертолетом скорой помощи на берег, подальше от Герсы. Попалась, писюха! Оставила медсестре свои координаты! Снимаю телефонную трубочку. Набираю нужный номер. Время за полночь, но она ждет звонка из бокса и сразу кинется к телефону. Алло! Фелицата явно все еще в шоке и потому соображает с трудом. Надеюсь, мой голос за 12 лет повзрослел. У меня витаминов хватало… Подделываясь под фальцет медсестры объясняю мадам Фелиц, что вертолет вот-вот совершит посадку на борт корабля, но я должна еще раз ее осмотреть, чтобы решить — насколько целесообразна ее срочная госпитализация. Вертолет перегружен и над морем штормит…" «Умоляю, — рычит в трубку, Фелицата, — я умру, если вы оставите меня на борту. Мне кажется, я начинаю слепнуть!»

— Не напрягайте голосовых связок, мадам. Я зайду сейчас вас осмотреть.

— Благодарю. Только постучите три раза — у меня что-то с нервами.

Стучу три раза.

Тук-тук-тук.

Тук-тук-тук стучит мое сердце, облитое кровью памяти: настал час возмездия. Вспомни, Лиза, бедную девочку в рыженьких сандаликах на кирпичном карнизе! Пальчики ее, которыми она цепляется за ямки в стене! Балкон ее на четвертом этаже, где беснуется псих с лыжной палкой в руках, к концу которой примотан проволокой хирургический скальпель…

— Кто там?

— Медсестра от доктора Хеннинга.

Она нервозно возится с замком, наконец открывает и сразу получает страшный удар ребром по шее, локтем в солнечное сплетение и ногой в коленную чашечку. Мне йадо ее ошеломить и выбить мозги из ушей. Лишить опоры в себе. Правило кун-фу: целься в душу! Но стерва выдержала удар, и стала отчаянно сопротивляться! Она ждала нападения… Борьба Фелицаты настолько возмутила мою душу, что я едва-едва не убила ее, и сама опомнилась только тогда, когда уложив на пол, связывала руки за поясом полосой скотча.

Молчание.

Слышу только ее порывистое дыхание.

Переворачиваю лицом вверх и наши взгляды наконец-то встречаются. Я вижу, что она психологически приготовилась к моему появлению. В агатовых глазах только

бесконечная злоба и огонек любопытства. Суке интересно посмотреть как я выросла.

Достаю ее золотой револьвер — узнала! — и начинаю стволом отдирать полоску лейкопластыря над бровью. Там чернеет неглубокая ранка под корочкой крови. Отодрав пластырь, я молча заклеиваю один глаз.

— Здравствуй, милая.

Она молчит. Одинокий глаз полыхает бессильной злобой.

— Что ж ты, писюха, так долго не приходила из магазина? Забыла, что обещала проверить мои тетрадки. Нехорошо лгать, Фелицата, особенно лгать детям. Обижать маленьких.

Я отдираю с виска еще одну нашлепку из пластыря и демонстративно заклеиваю рот служанки:

— Мне не нужны твои слова, дрянь. Хочешь молчать — молчи.

Я всовываю пистолет в ухо и вращаю с такой силой, что ушная раковина покрывается алой испариной и на мочке, на золотом цветочке, набухает еще одна сережка, отличая из чистой кровищи.

— Вставай. Я выброшу тебя за борт, падаль.

И она молча встает! Не визжит, не цепляется за жизнь, а встает и стоит, шатаясь от боли, пылая злобой, ненавистью и бессилием. От служанки пахнет копченым лососем… Спокойно, Лизок, говорю я себе, она боится высоты, а не смерти. Ты ведь еще не забыла, как она трусила, выходя на балкон. Страх высоты сделает свое дело и развяжет язык.

Я никак не маскирую свое нападение — наоборот хочу продемонстрировать суке всю силу своего сказочного везения. Закрыв глаза, я мысленно — долгую секунду — молюсь своему ангелу-хранителю, молюсь лилиям и вьюнкам у его ног в каплях свежей росы, где отражается небесное пламя: бог мой, мамочка! Спаси и помоги Лизочку в решительную минуту.

Оборвав телефонный провод, я открыто заматываю витой шнур вокруг шеи покойницы Фелицаты — больно заматываю! — и держа один конец удавки в своих руках вытаскиваю служанку в ночной коридор.

Казалось бы, у меня нет совершенно никаких шансов провести в таком виде пленницу и ста шагов, первый же стюард или член корабельной команды, первый встречный поднимет тревогу: подстриженная под панка, в военном хаки, я тащу по кораблю даму в брючном комбинезоне цвета беж, на каблуках, с бриллиантовыми серьгами в ушах, одно ухо которой в крови, один глаз которой заклеен пластырем, как и ее рот.

Правда, уже час ночи. Но еще работают ночные бары, и хотя качка усилилась, самые упорные продолжают глотать свой коктейль и даже вертеться на пятачках дискотеки. Наконец, на посту вся ночная часть экипажа — это десятки людей… ни-ко-го! Ни одной души ни в коридоре, ни в лифте.

Я чувствую, что мою суку охватывает отчаяние: она еле бредет, и я не тороплю. Наконец навстречу коротышка-стюард. Увидев нас, он замедляет шаг.

— Забавная картинка, малыш? — говорю я смеясь, и дергая удавку с такой силой, что Фелицата стукается лбом об стенку. Отчетливо слышен ее стон через окровавленный пластырь на заклеенном рту.

— Вопросы есть?

— Нет, нет… — пугается малый, он ясно понимает, что может получить по рогам и выкручивается с изумительной подлостью:

— Отличная выдумка для маскарада! И стрелой ужаса — мимо.

Фелицата пытается перегородить ему путь, он огибает ее ужом.

Я уверена, что негодяй даже не наберет телефон службы охраны, он уже обманывает себя догадкой, что мы обе пьяны в сиську.

Тогда я затаскиваю ее в бар и подвожу к стойке. Ночной бармен — огромный красноротый африканец в турецкой феске с кисточкой, на латунном пятачке две танцующих мужских пары с мелкой завивкой. Отлично! Педикам наплевать, что делают женщины.

И Фелицата тоже схватывает ситуацию, ее последняя надежда — бармен.

Я заказываю стакан томатного сока.

Бармен машинально исполняет заказ, я расплачиваюсь и сдираю пластырь с губ Фелицаты — черный напряженно ждет, что она скажет.

Дрянь испускает истошный вопль: «Помогите! Помогите! Это похищение!»

Педики — ноль внимания.

Я вырубаю служанку ребром ладони по шее. Теряя сознание, она сползает вдоль стойки вниз, на колени и стоит, уткнувшись головой в стену. Струйка крови из уха дотянулась до шеи и нырнула за воротник.

Я жду, как бармен будет выпутываться из ситуации.

— У нее проблемы? — наконец говорит он, свешивая голову за край стойки. Вид женщины не вызывает сомнений — она жертва насилия.

Очнувшись от удара, моя мегера задирает лицо и уже не кричит, а умоляет:

— Помогите, она хочет меня убить. Она вооружена, у нее револьвер… умоляю вас, мистер, помогите… это серьезно… я заплачу вам… я дам вам много денег… я богата… помогите, умоляю вас… я отдам вам мои серьги…

— Помогите же! — визжит она в полном отчаянии и пытается вонзиться зубами в мою ногу.

Я выливаю на голову Фелицаты весь томатный сок из бокала тонкой-тонкой струей. Заливаю оба уха.

— Вот тебе еще крови, писюха! Это мы так играем на ночь,..

— Ха, ха, ха, — ржет бармен хохотом лошади, — Игра! О'кей! Ночная игра. Ха-ха! Для возбуждения!.. Ха, ха, ха.

Он принял нас за лесбиянок.

Или делает вид, что принял нас за лесбиянок. Он тоже не хочет проблем!

Фелицата немеет от безнадежности своего положения.

Тогда я выдираю из ушей Фелицаты сережки — с мясом выдираю! — чтобы не оставалось сомнений — я убью эту суку — и, разорвав мочки, она снова истерично кричит от боли и страха — клацаю розовым золотом об стойку: держи, она отдает их тебе.

Бармен смотрит на кровавые серьги в ошметках человечьего мяса и продолжает дико смеяться: ему очень, очень, очень смешно.

Я волочу Фелицату за горло к выходу из бара. Провод душит покойницу, она хрипит, мотает головой. Я волочу по паркету бессильное тело. До самых дверей тащу. На спине. Она хрипит, умоляя о помощи. Две пары голубых продолжают кайфовать. В нашу сторону никто не повернул головы. Бармен делает музыку громче: все о'кей, ноль проблем! Я шлю воздушный поцелуй. Он продолжает хохотать во все горло.

Так я вытаскиваю падлу на нижнюю палубу, на корму. Я чувствую — она потрясена. На корабле, где не меньше тысячи пассажиров и триста человек экипажа судьба делает все для того, чтобы за нее некому было заступиться. Она наедине со своей смертью. И ее смерть — это я.

— Слушай, писюха, — кричу я, стараясь перекричать напор волн за бортом, пар, свист, слезы летящего ветра. — У тебя остался всего один шанс.

Мы стоим у корабельной лебедки для подъема и спуска шлюпок на воду.

Мегера прочно обмотана вокруг пояса цепью и пристегнута к лееру. Над нами косое от гнева небо в водовороте туч, мокрая сажа ночи, шрамы света, мольбы и угрозы мрака; а за бортом — еще одна злобная бездна, слюни дьявола, колючая шерсть сатаны, вставшая дыбом, свистопляска волн, залпы соленого пороха о гулкую сталь. Ветер так влажен, что я в миг промокаю до нитки. Я колдую над щитком электролебедки. Я уверена, что справлюсь с двумя кнопками для дураков — красной и черной. Запуск! Лебедка издает механический вопль — леер вздергивает гадину над палубой. Фелицата мотается в стальных цепях, как мертвец в рыбацкой сети. Я возвращаю дряни собственный ужас. Еще один оборот рычага. Поворот винта. Разворот кронштейна за линию борта.

И жертва повисает над бездной. Я разъярена. Я ненавижу себя. Я никогда не была жестокой, это вы, гадские хари, сделали из меня бестию! Уцары волн о борт так сильны, что брызги пороха долетают и сюда, на высоту десятого этажа. Развернув до конца стрелу лебедки, я начинаю — тычками — нажимать на черную кнопку — майна! — стальная жила каната, маслянисто сверкая, рывками, сползает с барабана — тварь уходит за борт. Исчезает из глаз. Еще несколько тычков. Еще несколько метров вниз. Стоп. Бегу к борту. Вцепившись до бела в поручень, я со страхом смотрю на то, как болтается в воздухе человек, подвешенный над смертью. Дух захватывает от высоты панорамы. До воды ей остается не меньше пяти этажей. Ветер раскачивает легкий груз с такой силой, что тело описывает в воздухе свистящий, сверкающий многометровый круг. Словно камень в праще. Если бы здесь борт шел отвесно, а не уходил круто под низ — побрюшьем — к жерлу винта, тварь бы разбилась об сталь, как куриное яйцо об стенку.

Но вращение пращи усиливается. На миг мне становится страшно, что дрянь Фелицату раскокает там, где на корме видны громадные буквы — название корабля. Каждая из букв в два человеческих роста. Меня саму подташнивает от головокружения. Можно легко представить, что она сейчас чувствует там, пролетая вдоль косо уходящей стены с золотыми заглавными.

Всего один торопливый взгляд вниз, туда где от винта разливаются по чернильным волнам взбитые лопастью слюни и жилы снега. Бррр… Еще один взгляд в даль, к горизонту. Там еще страшнее. Ночь накрепко захлопнута кромешной дверью, и только из-под исполинской щели между водой и небом тянет кошмарным сквозняком гибели. Напором ветра по ущелью мрака к «Посейдону» идут приступом — один за другим — смоляные валы в белых бурунах праха.

Вдруг в мой глаз влетает земная соринка, я жмурюсь от боли. Лезу в глаз пальцем. Нет, это соринка неба. В моей руке перышко чайки. Крохотное белое перышко ростом с ноготь, влетевшее прямо в уголок век острым стебельком: хватит…

Я бегу к лебедке. От качки мотает, как пьяную.

Словом, когда я вытащила ее наверх на палубу — сырого раздавленного червяка — и привела шлепками в сознание — Фелицата заговорила:

— Элайза… я больше не могу… — она перешла на русский язык.

— Живи! — я отстегнула цепь от леерного замка, — кто этот чертов клиент?

— Это два человека. Твоя мачеха и ее сводный брат, — она еле ворочала языком и тяжело дышала.

— Но у меня никогда не было никакой мачехи!

— Она была твоей мачехой всего несколько недель, — каждое слово ей давалось с трудом. Фелицату мутило, — когда стала женой твоего отца.

— А где моя мамочка?

— Она давно умерла. Когда тебе было три года.

— А где— ее могила?

— В Сан-Рафаэле. Во Франции. В семейном склепе.

Я разрыдалась. Оказывается я до сих пор — надо же! — в тайне надеялась, что она жива. И вот все отрезало.

— А папочка?

— … — порыв ветра заглушил ее голос.

— Что? Повтори! — я опустилась с ней рядом на корточки, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Он погиб в день твоего похищения.

Я помню этот солнечный день. Я заливаюсь слезами, я впервые узнавала правду о себе.

— А кто похитил меня? Зачем?

— Тебя похитил отец, чтобы спасти твою жизнь.

— А кто ты, чудовище? — глотала я слезы.

— Я служу у твоей мачехи. Я дочь Магдалины.

— Ты дочь тетушки Магды?! Она жива?

— Да.

— И она тоже хотела меня убить?

— Нет. Но у нас не было выхода.

— Но зачем? Кто я?

— Ты Герса!

— Ну и что? Кому я мешаю, сволочи?

— Элайза! Ты — настоящая, подлинная и единственная…

Но ответа до конца я не услышала. Кошмарный удар потряс корабль. Словно корпус ударился об скалу или подлодку. Толчок был так силен, что палуба оттолкнула меня к лебедке и я чудом не вылетела за борт, успев схватиться за леер.

Тяжелая цепь спасла и Фелицату, она всего лишь с грохотом докатилась до борта, а не перелетела через барьер в воду.

Корабль впервые тревожно — басом — загудел корабельным гудком у косой трубы над нашими головами.

Слезы разом высохли. Я не отпускала леер — ждала второго удара… для меня все повторяется дважды — и удар повторился. Такой же страшный, кошмарный, как и первый. Словно днище таранило всей корабельной массой подводный хребет. И вдруг стало тихо… так же выл штормовой ветер, так же бухали волны о сталь и все же, все же… боже мой! Это же замолчал двигатель. Исчез тот ровный, как проливной дождь, шум движения невидимых шатунов, шум титанического вращения винта. Замолк мотор океанской махины. Остановилось сердце чудовища. Я почувствовала, что хотя мы еще идем по инерции прямо, корабль уже начинает медленно разворачивать бортом к натиску водяных валов. Мы теряем управление! Палуба кормы стала оседать в воду и наклоняться, пусть медленно, всего на два-три сантиметра, но уже к бортовому ограждению, в сторону Фелицаты, покатилась пустая пивная банка. Я до сих пор помню этот банальный сухой дребезжащий звук жестянки! Мы тонем! Вода заполняет машинное отделение.

— Внимание! — ожил радиоголос на всех палубах и во всех каютах, — Тревога! Просим всех пассажиров надеть спасательные жилеты и выходить на верхнюю палубу! Соблюдайте спокойствие и порядок!

Мамочка! Там внизу, в каюте меня ждет несчастная девочка.

И я помчалась вниз, только крикнула стерве:

— Я не утону, и ты тоже!

Я даже не успела спросить как зовут мою мачеху.

Что есть сил я бросилась к выходу на корму. Неоновая надпись еще горела, но я успела заметить, что неон уже потерял прежнюю яркость и потемнел. Жди полной темноты, Лизок! Крен на корму был почти не заметен, дверь открылась тоже без усилий, но уже не захлопнулась, а осталась мотаться на петлях из стороны в сторону.

Бегом! Крен нарастает.

Коридор был еще совершенно пуст, но было ясно, что адские удары разбудили весь корабль. Многих пассажиров, наверняка, выбросило из постели на пол. Я слышала на бегу отдельные испуганные голоса. Крик. Ругань. Несколько дверей открылось, и в коридор глянули панические лица. Странно, но первым чувством паники стало вот что — я перестала различать людей на мужчин и женщин. Пол испарился. Каждый раз я вглядывалась в человека прежде, чем понять кто это. «Что случилось?» — спрашивали меня. Но я молчала. Я летела, как заяц, и видела, что мой бег — без единого слова — сосредоточенный бег! — приводит людей в ужас. Никто не был готов к тому, что за жизнь придется сейчас драться зубами. И насмерть! Друг против друга!

Ни о каком спуске на лифте не могло быть и речи.

Он застрянет, как только вырубит свет.

Я бежала вниз, в трюм, в коридор пассажиров третьего класса по широкой винтовой лестнице, прыгая через три ступеньки. Плафоны еще горят, но вот ковровая лента уже сморщилась — и я чувствую подошвами кроссовок эти твердые жилы страха. Мне навстречу попалось только два человека. Матрос и стюард. Лица в поту.

— Наверх! Бегите наверх!

Я еле увернулась от рук. Ого, Лизок, тебе еще придется стрелять!

На бегу проверяю оружие — револьвер в заднем кармане.

Здесь, в глубине судна явственно и жутко чувствовалось присутствие какой-то страшной раны. Стали слышны странные рваные трески, — скрип стали, писк пара, перекаты тяжких болванок по листовому железу, острый сверлящий шип неизвестного звука и прочий механический бред морского ранения. А вот ровный гул волн под днищем плывущего лайнера совершенно исчез из ушей. Море словно бы стихло. И от такой тишины — волосы вставали дыбом на голове.

Это молчит глубина исполинской могилы.

Когда я вбежала наконец в коридор третьего класса, плафоны под потолком впервые погасли, но всего на пару мгновений, и снова отчаянно вспыхнули, явно теряя накал напряжения. В лампах проступили багровые червячки вольфрамовых нитей, как кровавые жилки в глазных белках. Черви первыми явились на пир…

А вспышка мрака просто неописуема.

А вот и первые пассажиры — все в нижнем белье. Это старик в пижаме. Это женщина. На ее руках ребенок. Этот с глазами круглыми от страха… И каждый — каждый! — пытается остановить мой бег! — вцепиться в руку, в голову! Урвать хоть кусочек от моей силы! Что случилось? Что? Я только грубо увертываюсь от хватков и зло повторяю слова матроса: бегите наверх! Наверх! Но сама бегу вниз, и все мне не верят… как быстро звереют люди. Когда меня пытался удержать орущий благим матом субъект, я ударила его в пах. Без всякой жалости. Убери руки, говнюк!

Крен вырос в сторону кормы еще на несколько сантиметров. Судно садится на жопу! Я уже, бегу не просто вдоль коридора, а вверх по косому наклонному полу. Немного, но уже вверх. Сердце брызжет толчками крови в виски. Ну же, ну! Ну! Каюта, где я оставила Верочку находилась в середине кишки. Стоп! Задыхаясь от бега, я принялась было толкать ключ в замочную скважину, но… от напора дверь сама отворяется … каюта пуста! Сбитая постель и детская каталка. Шандец!

Я стою как пораженная громом.

В каюте слышно, как хрипит бортовое радио. Смысл слов почти не различим. Капитан требует беспрекословно исполнять приказы команды.

У меня нет времени на лишние слезы.

Лихорадочно распахиваю аварийный шкафчик, где обнаружила один ярко-оранжевый спасательный жилет. Бегло проверяю его состояние. Пластмассовая фляжка для воды — пуста. Метнулась к умывальнику. Слава богу, вода еще шла, но тонкая струйка умирала на глазах. Паника тем временем нарастала, как снежный ком. Я слышу топот бегущих ног в коридоре. Звериные крики страха. Душераздирающие вопли отчаяния. А ведь корабль еще на плаву! Горит свет! Работает радио! Что будет с нами, когда станет темно?

Спокойно, Лиза. Ты — Розмарин. Ты — Роза морей. Ты не боишься моря. Я продолжала наполнять водой легкую фляжку. Я обретала неумолимость. Я готовилась только к худшему — ночь, шторм и ты одна за бортом, в открытом море. Струйка воды уже не льется, а только падает крупными каплями. Терпи, собирай по капле! Голова работала как микрокалькулятор: очки для плавания? Здесь! Они тебе пригодились, Лизок… Часы? На руке. Оружие? В кармане. Патроны? Там же. Фляжка полна до краев. Завинчиваю пробку. Заставляю припасть к кранику рот и всасывать теплую водицу. Хоть пару глотков. Затем вываливаюна кровать содержимое сумки. Паспорт? В пакет из целофана! Кредитные карты? Ту да же! Банковскую карточку с реквизитами своего счета? Туда же…

Внизу — там где мерещится — далекое дно Балтийского моря — что-то оглушительно лопается, и тоскливый трепещущий звук умирающего металла морозом проходит по коже.

Я надела плечистый жилет, из последних сил сдерживая страх и желание мчаться наверх, аккуратно застегиваю на груди все стальные крючки и заклепки, затягиваю все ремешки. Застегиваю свои марафонские очки и спускаю на горло. Все!

Я рысью вылетаю в коридор где сразу угодила в поток бегущих людей. Стоп! Все бежали направо под легкий уклон, так было легче бежать, в сторону кормы, к лестницам на верхние палубы. Но я понимала, что это массовое самоубийство. Корабль уходит в воду именно задницей — бежать нужно к носовой части. Туда, куда ведет крутизна. Пока она вполне терпима. По такому пологому склону еще вполне можно бежать. Я прижимаюсь к стене. И опять несколько отвратительных рук пытаются меня ободрать до мяса. Что нужно этим падлам?! Оказалось я одна единственная в жилете! Но ведь жилет есть в каждой каюте, и не один! Я отбиваюсь от рук! Я в такой ярости, что скоро осталась одна. Толпа схлынула по коридору вниз. Бегу изо всех сил вверх. Ну же! Ну! Кажется сердце выскочит из глотки на пол, и его придется ловить руками, как красный обмылок. Я вся в пене. Если сейчас корабль пойдет в воду кормой вниз, то пол разом станет не полом, а отвесной стеной многоэтажного дома. И это конец! Ты полетишь вдоль шахты, прямо вниз, на входные двери в проклятый коридор. Он бесконечен! Беги, Лиза, беги! И хотя коридор пуст — двери в каюты распахнуты и я пробегаю мимо душераздирающих картин: вот женщина на пороге, качается из стороны в сторону, она стоит на коленях, спрятав лицо в ладони, она уже сдалась! Вот два старика — муж и жена — обнялись в середине каюты, утешая друг друга, для них выбраться — бегом — на верх — безнадежное дело!

Уф! Я вылетаю из коридорной кишки и снова бегу, бегу вверх по крутым маршам широкой лестницы. Здесь многолюдно. И впереди, и сзади бегущие люди. Многие уже надели жилеты. Это молодежь. Старики обречены! И женщины, такие как я — в ярком спасательном жилете… На меня разом кидаются двое юнцов. Парни спасаются любой ценой. У одного в руке щелкает нож. Кругом ни одного члена команды! Нож выстрелил лезвием. Я бью подонков ударами ног в подбородок. Я не хочу их убивать. Но удары Герсы неотвратимы. Первым пинком у первого юнца вышибает кровь из ушей. От второго пинка у подонка с ножом челюсть грязного рта защелкивается с такой силой, что отсекает зубами мерзавцу кончик языка. Нож падает на ступени. Шматок мяса прилипает к перилам. Никто не вступается за меня. Беги!

Но чем ближе выход на палубу, тем гуще толпа. Я начинаю вязнуть в человеческом тесте. Плафоны все еще не погасли и озаряют картину ужаса тусклым светом отчаяния. Нет, Лиза! Этот путь не для тебя. Ты увязнешь в людской пробке… и я кидаюсь не вверх, а опять в коридор. Я выбираю самый длинный и трудный путь к спасению! Бесконечный коридор с кровавой дорожкой на полу. Но почему он абсолютно пуст? И почему так страшно кричит пустота голосами людей, зовущих на помощь? Я вижу как слева и справа дергаются десятки дверных ручек… Мамочка! Здесь от удара разом заклинило все двери! Теперь это живые могилы! Я впервые перестаю бежать и пытаюсь помочь открыть ближайшую дверь. Вся в мыле, с сырой головой от пота, я отчаянно дергаю эту живую вопящую, молящую ручку, чувствуя как там беснуется запертый заживо человек. Тщетно! Дверь словно приклеена…

Бегом, Лиза! Ты можешь спасти только себя!

И я бегу через орущий кошмарный коридор дальше. Ни одной души. Бегу мимо кают. Бегу мимо запертых магазинчиков. Мимо салонов красоты. Мимо закрытых до утра баров. Но утро никогда уже не наступит. У меня нет ни малейших сомнений — корабль пойдет ко дну. Уйя! Я вижу, как вдоль плинтуса по полу — мотаясь — бежит корабельная крыса! Она бежит в ту же сторону, что и я. Слыша мой бег, крыса оглядывается и разом поднимает морду, чтобы посмотреть мне в глаза. Это так страшно. Взгляд крысы снизу вверх в глаза человека. Это свыше моих сил! Я панически стреляю в хвостатое мясо и, зажмурившись от омерзения, вслепую пробегаю мимо визжащего от боли существа.

Кровавый коридор бесконечен. Пот заливает глаза. Мне все труднее бежать вверх — крен в сторону кормы медленно, но неотвратимо увеличивается. Я взбегаю как бы на пологую горку.

Слева раскрытая дверь в каюту. На пороге ждет меня голый самец в спасательном жилете. Уйя! Он онанирует. Он спятил и ловит кайф в последние минуты жизни. Он выкидывает голую ногу, упирает ступню в противоположную стену и закрывает дорогу бегунье. Я не хочу никого убивать! Со всего размаху прыгаю на преграду и ломаю подонку коленную чашечку. Ты утонешь, гондон!

Бегом, Лизочек, бегом.

Я уже не могу бежать быстро, я перехожу на бег трусцой. И натыкаюсь на полную женщину в ночной рубашке. Несчастная толстуха видит мою пушку, которую я открыто держу в руке, и просит: — «Мадам, застрелите меня. Я боюсь воды! Я не хочу тонуть! Помогите, мадам! Умоляю!»

Она тяжело пытается бежать за мной: «Всего один выстрел в рот, вот сюда, сюда… — Она показывает пальцем куда! Тычет пальцем в нёбо… — мне не будет больно. Мадам, умоляю, мадам…»

Я прячу револьвер и ору прямо в рот: «Вас спасут! Спасут!»

Она сползает по стенке на пол, всхлипывая, словно ребенок: «Мадам… мадам… умоляю…»

Бегом!

Мое сердце уже колотится о ребра. Рот пересох дотла. Глаза залиты потом. Дверь! Я толкаю ее плечом — эта дверь из двух створок — и вылетаю в музыкальный салон на носу корабля. В ночь! Его окна — овальной стеной — выползают на новую палубу. Передо мной натянута волейбольная сеть, которую держат по краям несколько человек из команды.

— Стоять! — гремит голос офицера с мегафоном у рта.

— Стоять! Или стреляем! Я останавливаюсь.

— Отлично, мисс! Без паники! Корабль на плаву! Подмога вызвана! К нам подходят сразу четыре судна… Мисс, спокойно проходите на палубу, где идет спуск шлюпок на воду. Ваш номер 66. Повторите!

— О'кей… Шестьдесят шесть… — в пересохшем рту язык еле ворочается.

Матросы опускают сетку и я, шатаясь, перешагиваю через опущенный край, иду мимо офицера, «Спасибо, там в каютах полно людей… заклинило двери…»

— Знаем! Строго соблюдайте очередь посадки, мадмуазель!

Я выхожу на палубу. Боже! Шторм набрал полную силу. На море волнение в шесть, семь баллов. Пошел дождь. Но ветер так напорист, что раздувает струи в мокрую пыль. Я дышу ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Но до берега пятьдесят километров! Уже не доплыть. Мой гидрокостюм на дне ларя. Без него ты раздета, Лизок, догола… Тучи несутся со скоростью волчьей стаи. Мокрые низкие серые шкуры и дождь, словно нависшая шерсть над водой.

На носу корабля собралось не меньше двухсот человек. Всем приказано сидеть на корточках и держаться друг за друга. Все одеты в спасательные жилеты.

— Садитесь! Вот тут! — мне приказано сесть прямо у входа в музыкальный салон у раскрытой двери. Шеренги матросов делят толпу пассажиров на четыре части. Их лица ожесточены. Голоса грубы. У многих в руках палки, ремни и даже багры. Они готовы пресечь малейшую панику. Часть команды спускает на воду огромные многоместные спасательные шлюпки. Маховики лебедок крутят вручную. Но и в шлюпки людей приходится загонять чуть ли не силой — шторм за бортом так пугающ, валы и гребни так круты, а высота спуска так головокружительна, что многие отказываются покидать судно — ведь корабль все еще на плаву! Но я вижу по лицам команды — положение отчаянное: «Посейдон» вот-вот пойдет ко дну… какая ирония, тонет сам бог — повелитель морей.

Надеюсь, не я причина гибели судна!

Внезапно по кораблю прокатывается очередное землетрясение, где-то в стальной преисподней лопается еще одна переборка. Вода устремляется в новую брешь. Корма еще глубже уходит в морскую пучину. Нос корабля еще выше задирается вверх. Крен уже так велик, что палуба разом становится косой мокрой и скользкой стеной. Толпа людей тут же теряет равновесие и опору — с криками паники — устремляется лавиною тел вниз по скату в дверь музыкального салона. И со всего маху, всей массой ужаса ударяется о широкие тонированные стекла салона. Я сижу на корточках у самого входа, прямо напротив раскрытой двери и потому — после нового крена — первой влетаю в каток салона и, падая на спину, молнией проношусь по паркетному полу через пространство салона до противоположных дверей, которые легко поддаются падению тела, распахиваются и выбрасывают меня обратно в тот кровавый коридор с ковровой дорожкой. Только теперь это не коридор, а круто уходящая вниз, наклонная шахта! Несколько метров я кубарем качусь вниз, пока не цепляюсь за ткань дорожки и не останавливаю свое падение в адскую штольню!

Если бы офицер усадил меня дальше от входа — участь моя была б решена.

Масса тел, следуя за мной, ударяется о стеклянные стены салона. Стекло не выдерживает такой тяжести, оглушительно лопается… словом, салон, как пасть людоеда до верху набивается человеческим мясом.

Мамочка! Я держусь на крутом склоне мертвой хваткой за ткань, прижатую к полу медными прутьями. Я боюсь смотреть вверх на кровавую кашу. Смотрю вниз. Свет чудом продолжает гореть! Адская кишка крутым откосом уходит вниз, в подземную мглу. Я вижу — ниже и глубже — что кроме меня еще несколько человек вцепились руками в дорожку и, корчатся, чтобы задержать роковое падение в тартарары. Наш общий вес может выдернуть ткань из креплений и тогда не удержаться. Уклон слишком велик! До меня долетают первые капли красного дождя. Это начала моросить кровавая каша в музыкальном салоне. Она трепещет, как легкие трепещут перед глазами хирурга, когда он рассекает ножом грудную клетку.

Что делать?

Я вижу под собой открытую дверь в каюту по левому борту.

Каюта! Там иллюминатор, или окно! Быстрее туда и прыгать наружу! В открытое море! Иначе тебя вот-вот утащит на дно стальная могила.

Ослабляя мертвую хватку, начинаю сползать по дорожке вниз, по наклонной стене стального колодца, все ближе и ближе к открытой двери. Вот уже одна моя нога нащупала дверной косяк. Рядом — встает вторая. Согнувшись в три погибели, я наконец заползаю в каюту.

Пожалуй, это были самые страшные минуты в моей жизни!

Я оказалась в просторной каюте первого класса, где потолок с горящим плафоном стал левой боковой стеной, а плоское зеркало над диваном и сама диванная спинка превратились в пол, на который я осторожно спрыгнула из коридора через дверной проем. На потолке, над головой я увидела дверь в соседнюю комнату. Она была тоже распахнута и оттуда сочился свет.

Только иллюминатор в наружной стене сохранял как бы нормальное положение, потому что был круглым.

Сначала мне показалось, что каюта пуста.

Осторожно ступив ногой на зеркало, я правой рукой ухватилась за край диванного сидения, а левой — уцепилась за теплый плафон и так стояла пару минут, чтобы передохнуть перед кошмарным прыжком и унять всклокоченное дыхание. Уняв сердце, насколько это было возможно в такой ситуации, я уже собралась шагнуть дальше, через зеркало, вдоль плафона и диванного угла к иллюминатору, как вдруг заметила женскую руку, торчавшую из под клетчатого пледа на спинке прямо под моими ногами. Поколебавшись, рука была явно мертва! — я все таки не решилась цинично шагать через покойницу и носком кроссовки, откинула плед, чтобы нечаянно не наступить на лицо… Мамочка! Под пледом лежала всего лишь одна рука, а рядом… рядом! лицом вверх, с открытыми глазами и крепко стиснутым ртом лежала моя голова! Я сразу узнала себя!

Это были дьявольские трофеи моих преследователей.

Те самые, которые везли показать моей мачехе!

Мне стоило огромных усилий, чтобы заставить себя еще раз поглядеть на сатанинский плод, чтобы понять разницу и убедиться в том, что несчастная девушка, действительно была очень похожа на Герсу.

Мммяу!

С потолка, с края двери, что вела в соседнюю комнату на меня смотрит сиамская кошка! Круглые глаза отливают фосфорическим блеском. Она совершенно владеет собой и никак не напугана. Она изучает меня чуть ли не с человеческим любопытством!

Брыссь!

Тут по кораблю проходит гул последнего землят-ресения.

На этот раз удар так сокрушителен, что судно охватывает трепет агонии. Свет гаснет и снова вспыхивает! Словно для того, чтобы я успела заметить — голова девушки выкатывается на середину зеркала и, склонившись на щеку, таращится на свое отражение.

Прыгай!

Я бросилась к иллюминатору и открыла защелку, он достаточно велик чтобы я могла протиснуться наружу. Когда я открыла стекло, в каюту ворвался шум шторма. Высунувшись как можно дальше, до плеч, я оглядываю панораму катастрофы. Первый взгляд вниз. Я вижу далеко под собой чернильные морские валы. Днище корабля окончательно оторвалось от воды и теперь судно стоит по пояс в пучине — страшным косым поплавком стали. С днища корабельного лезвия стекают потоки воды. Высота моего прыжка будет равна высоте десятиэтажного дома. С такой высоты падение закончится только смертью… но что это! высота медленно уменьшается на глазах! «Посейдон» тонет! Последний взгляд вверх — жуть! — надо мной в косматое небо уходит носовая часть корабля, задранная вверх скала. Безлюдный утес ужаса. Ветер рвет снасти дождя.

Надо прыгать немедленно!

Но прыгать только ногами вперед — солдатиком!

Я втягиваюсь змеей обратно в каюту. Опускаю на глаза очки. Зажимаю нос прихваченной защепкой для белья. Набираю воздух открытым ртом. Осторожно вы-совывыю ноги. Дальше! Дальше! Начинаю продираться сквозь смертельное кольцо оболочкой жилета. Уйя! Ветер пытается сорвать со стены жалкую улитку с оранжевым домиком на спине.

Повисаю на руках. Последний взгляд в каюту — проклятая кошка, спрыгнула вниз, и, стоя четырьмя лапами на зеркале, обнюхивает мертвую голову. Брыссь!

Пора! Мне надо вскочить на подножку улетающей жизни. Ну! Рожай! Я со всей силой отталкиваюсь ногами и руками от стенки и лечу вниз. Лечу вниз. Лечу вниз. Вниз! Сначала вдоль борта. Близко-близко от отвесной стены корабля. Любой крючок. Любой коготь. Любой кронштейн. Любая зацепка разорвет меня пополам! Я стараюсь сохранять прямое положение летящего камнем тела. Если бы не моя любовь к акробатике! Главное, не дать закружиться голове. Не дать — при широко открытых глазах. Зажмуриваться от страха нельзя! Взор плутает среди стен. Стена неба. Стена корабля. Стена воды. Тесно-тесно сжать ноги! Руки по бедрам! Лечу вниз. Вниз! В открытом воздушном пространстве. Удар! Страшный жидкий горячий удар налетевшей снизу воды. На миг теряю сознание. И глубоко, глубоко ухожу в холодную бездну. Уши закладывает от перепада давлений. Защепку срывает с носа. Привкус крови во рту. Темно. Темно. Темно. Меня вертит вокруг оси. Глубже. Глубже. Стоп! И — обратное движение наверх. Меня тащит упрямая сила спасательного жилета. Пробкой вылетаю на поверхность воды.

Я на склоне огромной, скользской живой водяной горы. Скат морозно отливает холодной черной смолой в пегих разводах и пятнах бешеных слюнок. По склону струятся пенные жилы. Незрячие волны словно видят меня. Пьяный гребень жидкой горы обламывается и мчит в мою сторону сугробом пены.

Мамочка! Я снова в воде!

Глава 11

Я прилетаю в Хельсинки для расправы с врагом. — Поиски Герсы на борту «Посейдона». — Бой с Герсой. — Катастрофа. — Я в больнице острова Форей. — Конец Августа Эхо. — Я теряю всякие надежды узнать свое прошлое, у меня есть только будущее.

Я прилетел в Хельсинки ночью, прилетел не один, а с группой офицеров нашего «Вольфшанце» — волчьего логова, — их обязанности — охрана моей персоны, помощь в операции и бесперебойная связь с генералом с борта корабля. Внешне, разумеется, мы похожи на стайку туристов.

Остаток ночи — в отеле на набережной.

А утром первая неожиданность — она пришла по спецсвязи из Питера. Эхо увидел, что Герса передумала плыть морским паромом «Крепость Суоменлинн» до Стокгольма, сдала билет в агенство и там же приобрела билет на круизный теплоход «Посейдон» до Дублина. Каюта класса «люкс», двухместная, на первой палубе. Номер каюты — А 5.

Мне покупают каюту такого же класса и рядом с врагом, А 6.

Я остаюсь отсыпаться в номере, там же и обедаю. «Посейдон» уходит в рейс вечером, в 20.00.

Я поднялся на борт корабля чуть ли не одним из первых пассажиров. Мне не терпелось увидеть Лизу Розмарин. Офицеры разошлись по своим каютам. Признаться, не без волнения я торчал все время поблизости у трапа, пока шла посадка, оглядывая всех прибывающих пассажиров.

Но Герсы я среди них не заметил.

Ни одной девушки — даже близко похожей на тот незабываемый образ.

Сам я никак не маскировал свою внешность — Эхо считал, что подобная тактика может сыграть роль приманки… а может быть и нет…

И все же она была на корабле!

Можете представить мое изумление, когда в потоке пассажиров я увидел свою спутницу по кошмару, дьяволицу из ночного экспресса! Больная девочка в черных очках сидела в кресле-каталке, которую катила молодая сиделка. Голова ее безвольно свесилась набок. Судя по всему, сомнамбула либо спала, либо была в состоянии транса. Сиделка вела себя беспокойно, вертела головой по сторонам, она явно кого-то высматривала. Я немедленно дал приказание офицеру из группы взять под контроль маленькую бестию. Выяснить номер каюты и поставить внутренний телефон на подслушивание. Все было исполнено молниеносно и четко.

Это первая ласточка Герсы!

Мое волнение нарастало. Девушки нигде не было видно.

Тем временем корабль отошел от берега. Погода стояла распрекрасная — чистое небо, переполненное до краев светом закатного солнца, свежий бриз, легкое волнение на море. Причем, ветер явно стихал, и волны выравнивались, обещая полный штиль.

Вторая ласточка не заставила себя ждать — офицер, бледнея доложил, что связь с Эхо неожиданно оборвалась! Я приказал сделать все возможное и невозможное и восстановить канал…

Итак, я остался один на один с врагом.

Кстати, даже это Учитель предусмотрел — в крайнем случае он установит со мной телепатическую связь. Но для этого мне понадобится бассейн с водой, хотя бы такой, какой расположен на верхней палубе.

Странно, но с потерей связи я почувствовал себя сразу уверенней и свободней. Все же постоянная опека Учителя сковывала по рукам и ногам.

Я прошел к стойке дежурного стюарда-портье: «Мы путешествуем компанией друзей. Мадемуазель Розмарин на корабле?»

Палец в белой перчатке завальсировал по списку пассажиров: «Мисс Лиза Розмарин? Да, она здесь».

И стюард назвал мне уже известный заранее номер каюты — А5.

Я ликовал в очередной раз потрясенный гением Эхо! Читать будущее! Этому дару нет цены…

— Э… мистер, — окликнул меня стюард, — Лиза Розмарин сняла еще одну каюту. ДС 008. Это в третьем классе, нижняя палуба.

А вот этого великий ясновидец не прочел!

Что ж, лиса проделала запасной выход из норы… понятно. Пожалуй, пора переходить к делу. В атаку, Герман!

Я направился к себе, но, проходя мимо каюты Розмарин, той что была расположена рядом с моей, вставил свой ключ в замочную скважину. Спокойно. Словно иду к себе в каюту. На всякий случай попытался открыть. Замок, разумеется, не открылся. Тогда я громко постучал в дверь.

Мне открыл… стюард.

Фраза, которую я заготовил: «Мадемуазель, я ваш сосед…» костью застряла в моем горле.

Стюард смотрел на меня с какой-то пытливой наглостью.

Белая рубашка, галстук-бабочка на горле, фирменный жилет бордового цвета и… лилейное родимое пятно во всю щеку.

Я был удивлен такой враждебностью во взгляде и все ж таки сумел вывернуться:

— Какого черта вы делаете в моей каюте? И почему закрылись!

— Вы ошиблись, — холодно улыбнулся тот, — эта каюта занята.

И он выдернул мой ключ из замка.

— Ну конечно. Посмотрите; на брелок… Ваша каюта рядом. Здесь указан номер — А6.

— Простите, — я успел бегло оглядеть каюту через его плечо: пусто. Заметил только спортивную сумку на полу у постели, да столик, накрытый стюардом для кофе — один прибор.

Вдруг из туалетной комнаты вышла незнакомая женщина в глухих зеленых очках. Худощавая, холеная женщина средних лет. Пепельная грива волос до плеч, сухой крашенный рот и… лилейное родимое пятно во всю щеку.

Я похолодел. Любые знаки симметрии в охоте мага — неслучайны.

— В чем дело? — неприятно изумилась она.

Случилось самое страшное, то о чем предупреждал меня Учитель: «Ты должен только узнать ее, Герман, остальное я сделаю сам.» Я не узнавал Гepcy!

Я смешался. Выручил стюард: «Ваш сосед, мадам, перепутал номер».

Я угодил в фантом восприятия, вот так номер! И я еще смел улыбнуться в душе над маэстро — что значит узнаю? Да я насмерть запомнил Гepcy… длинноногую серну.

Извинившись, я прошел дальше по коридору. Два стюарда подносили к номеру незнакомки переносной сейф… а сейф нужен только Герсе! Прятать змею… Я вошел к себе и бросился с ногами на постель, игнорируя диван, пытаясь собраться с мыслями. В дверь постучали — офицер доложил, что связи с берегом по-прежнему нет, что пишет телефон сиделки с девочкой; пока только один звонок в бюро погоды и один в медицинский салон о таблетках против бессоницы. Я старался не выдать собственной паники: жаль, но не страшно. Я выйду на связь с генералом сам. А пока подберите мне ключи от обеих кают Розмарин. Соседней и той, что в трюме. И приготовьтесь вскрыть сейф.

Есть!

Итак, я не могу узнать Гepcy! Слава богу, что я хотя бы сумел подметить обман восприятия — два родимых пятна на щеках зеркальных двойников… Трижды прав Учитель: чем больше сила, тем сильней уязвимость мага!

Оставалась только одна ниточка к Герсе — спящая девочка в черных очках.

Я вышел на палубу, причесать нервы. Золоторозовый закат был бесконечно прекрасен. Облачка свежи, как поцелуй ребенка перед сном. Ветер совершенно стих.

Куда ни кинь взгляд — ровное зеркало, в котором отражаются закатные тучи, похожие на колоссальную курагу из оранжевого снега.

Штиль!

Я искал глазами свою соседку по номеру каюты, но увидел ее только во время первого ужина. Она оказалась со мной за общим столом. Я еще раз извинился за недавнее вторжение, дама с лиловым пятном в зеленых очках держалась сухо, разговор никак не поддерживала, а все внимание отдавала своей маленькой декоративной собачке — мальтийской болонке, которую держала на коленях и потчевала кусочками лобстера. Пренеприятная особа! Пользуясь тем, насколько она увлечена собачкой, я еще раз исподтишка внимательно рассмотрел соседку, пытаясь узнать Герсу — ни малейшей зацепки, ни малейшего сходства, рост, возраст, черты лица… все не то.

Тут за наш стол подсела еще одна пассажирка: молоденькая девушка в мини-шортах и майке, с декоративными наколками на плечах в виде сплетенных змей… Внимание, Герман! Незаметно оглядываю девицу. Коротт кая стрижка, наглый рот, круто заверченные ушки макаки… ничего похожего на дивное лицо отвратительной Герсы.

— Это моя падчерица, — сказала дама. Оказывается она тоже следила за мной и сумела подглядеть как внимательно я изучаю черты девушки.

Этими словами дамы передо мной раскрывалось еще одно зеркальное отражение: мачехи и падчерицы. Слова из жизни Герсы! Но кто из них Розмарин я решительно не мог понять… Я тут же откланялся под каким-то благовидным предлогом и устремился в номер соседки по коридору. Расторопный офицер уже подобрал отмычку и приготовил инструменты для вскрытия сейфа.

В номер мы входим вдвоем, пока он возится с сейфом, я бегло осматриваю содержание спортивной сумки — ничего примечательного, одежда, нижнее белье, вот только очки для водного плавания… массивные очки на прочной застежке… Сердце дает толчок! Герса только что завершила марафонский заплыв через морскую границу, это ее очки! Осматриваю каюту дальше. Но больше никаких примет Герсы не нахожу. Зачем-то роюсь в пепельнице, полной пепла. Зачем-то заглядываю за схему расположения кают и служебных помещений «Посейдона» в рамочке под стеклом…

Наконец офицер открывает сейф — там ничего кроме дамской сумочки из крокодиловой кожи. Открываю застежку: зеркальце, духи в мешочке из желтой парчи, а что это?! О! О! О! Я вижу святая святых — щит обороны Герсы! — потрепанную книжку сказок Перро в линялой картонной обложке красного колера с наклеенным названием, вырезанным когда-то из разодранной суперобложки. Я с волнением бегло осматриваю страницы, многие из которых исчерканы цветным карандашем. На титуле прямоугольный синюшный штамп 1930 года:

Детский дом имени Крупской г. Тверь

Вспоминаю один из принципов Августа Эхо: любое высказывание, заключенное в специальную рамку, становится ложным, потому что в нем подразумевается вовсе не то, о чем сказывается. И легко нахожу в ложной цепочке слов опорные буквы слова «смерть»: детСкий-доМимЕникРупскойгТверЬ.

Я ищу вклеенную страницу из «Пестрой ленты» Ко-нан-Дойла.

Вот она!

Ей подклеили с обратной стороны разодранный рисунок, иллюстрацию к Красной Шапочке — ту самую гравюру, где злой волк в чепце бабушки лежит в ее постели рядом с внучкой, положив лапы поверх одеяла.

Генерал — вы гений!

Замечаю, что кто-то подчеркнул на взрослой страничке слова

— НЕТ, КОШЕК МЫ НЕ ДЕРЖИМ. ЗАТО У НАС ЕСТЬ ПАНТЕРА И ПАВИАН.

Листаю дальше. И вдруг, как ожог — я вижу исправления в тексте сказки. К финальной решающей сакральной строке истории о Красной Шапочке. К той самой смертельной строке, на которую мой Учитель ясновидец Август Эхо делал решающую ставку, а именно к той, где напечатано черным по белому:

И СКАЗАВ ЭТИ СЛОВА, ЗЛОЙ ВОЛК БРОСИЛСЯ НА КРАСНУЮ ШАПОЧКУ И СЪЕЛ ЕЕ.

Большими детскими печатными буквами от руки дописано другое окончание, то самое с каким — вопреки оригиналу — печатают французскую сказку в России:

НО ЕЕ КРИК УСЛЫШАЛИ ДРОВОСЕКИ, КОТОРЫЕ КАК РАЗ ПРОХОДИЛИ МИМО ДОМИКА. ДРОВОСЕКИ ВБЕЖАЛИ, УБИЛИ ТОПОРАМИ ЗЛОГО ВОЛКА, ВСПОРОЛИ ЕМУ ЖИВОТ, ОТКУДА ВЫШЛИ НА СВЕТ — ЦЕЛЫЕ И НЕВРЕДИМЫЕ — БАБУШКА И ЕЕ ВНУЧКА КРАСНАЯ ШАПОЧКА.

А оригинальный финал, подлинный был густо-густо зачеркан карандашом. Но желтым цветом, сквозь который напечатанный текст был хорошо виден.

Вот так номер! Кровь бросилась к моему лицу — ловушка на Герсу, поставленная магом будет пуста — она опять — опять! — ускользнула из расставленного капкана в дремучий священный лес заветного текста. Эхо, Эхо, неужели, ваша ставка бита?!

— Что там? — спросил офицер. На мне не было лица.

— Постойте в коридоре, — отрезал я. — Хозяйка вот-вот может вернуться.

Я захлопнул проклятую книжку, запихнул на дно, защелкнул замок и спрятал сумочку в сейф. Там в книжке было еще одно письмо, на французском, но я не знал языка и оставил на месте до следующего раза. Только переложил его с седьмой страницы на тринадцатую, поближе к черту.

Поворот ключа, и мы с офицером поспешно расходимся.

Я растерян. Мне нужно срочно связаться с Эхо — кажется наш план, воспользоваться оружием врага, поймать Гepcy в тексте Перро никуда не годен?! Она давным-давно — еще в детстве, когда украла сказки из библиотеки Смерти, — переписала единственную смерть в историях Перро и убила волка… Все эти поступки — поступки настоящего мага.

Мне необходимо срочно связаться с Учителем и получить инструкции в свете этих событий! Захватив плавки, полотенце и купальную шапочку спешу в бассейн на верхней палубе «Посейдона». Я надеюсь, что в этот достаточно поздний час, после ужина, перед сном я увижу не слишком много купальщиков. Тщетно! В обеих бассейнах полно людей. Все пользуются прекрасной погодой.

Я смогу выйти на связь с маэстро только ночью.

Возвращаюсь к себе в каюту. Телефонный звонок. Мой ушлый офицер сообщает, что только что записал разговор с сиделкой. Неизвестный женский голос приказал ей быть готовым доставить тело в красную кают-компанию на второй палубе.

Что понимать под словом тело? Спящую сомнамбулу?

Но мне некогда размышлять.

Офицер понял из разговора, что заинтересованные лица соберутся там к десяти часам вечера.

Смотрю на часы — уже половина десятого.

Сломя голову мчусь на вторую палубу и нахожу красный зал кают-компании. Стол уже накрыт, но стюард — повезло — вышел мне навстречу с озабоченным лицом и помчался на кухню. Я оглядываю мрачноватое помещение. Этюд в багровых тонах. Стены обшиты панелями красного дерева. В тон обшивке — настенные бра с фестончиками из тяжелого рубинного стекла. Большой овальный стол накрыт тревожной скатертью, окрашенной в цвета винного пурпура. Только рояль почему-то совершенно белый.

На столе четыре куверта.

Где спрятаться?

Сначала открываю нишу с пожарным шлангом. Если открутить шланг и вытащить хобот наружу, то здесь можно вполне сидеть, поджав ноги к лицу… но насколько хватит моего терпения таиться в столь скрюченной позе? А это что за дверца? Я распахиваю высокую металлическую створку в стене рядом с входом в кают-компанию. За ней оказалась ниша для электрополотера — узкий пенал в человеческий рост. Отлично! Здесь вполне под силу уместиться одному человеку! И главное — можно стоять в полный рост, а вентиляционные прорези позволят не только слышать, но и видеть что происходит в зале. Втискиваюсь рядом с полотером. Я только-только успеваю закрыть дверцу, как сначала возвращается стюард, а затем в кают-компании появляются люди и раздаются голоса.

Я прижимаюсь лицом к просвету в дверце.

Ммда, никогда еще я не видел более мрачного собрания… Первой за стол уселась моя соседка в глухих зеленых очках. Она и тут не расстается со своей пушистой мальтийской болонкой и, уложив собачонку прямо на стол, рядом с собой, то и дело поглаживает рукой обеспокоенное животное. Около нее уселась и молоденькая падчерица в цветастом жилете поверх майки, который скрыл татуировки на плечах. Но бог мой! Я вижу, что на ее щеке появилось точно такое же лиловое пятно, как у мачехи. Но ведь еще час назад — во время ужина — ее юные щечки были чисты. Я закрываю веки и даю передохнуть глазам… С моим зрением происходит черт знает что… Девица весьма бесцеремонно сосет алыми ноздрями кокаиновый снежок с поверхности огромного алого ногтя на большом пальце.

Напротив женщин усаживается тот самый наглый стюард, который указал мне на дверь моей каюты. Выходит, я верно почувствовал что его вызывающий взгляд не похож на взгляд нормального лакея, готового всегда услужить. А это кто, черт возьми! В полуоборот ко мне на стул усаживается тот самый едкий господинчик карликового роста с густой бородой, в купе которого я попал тогда в России, спасаясь от бестии, в ту роковую ночь в международном экспрессе! Он свешивает с сидения короткие ножки и раскладывает перед собой исписанные листочки бумаги.

Выходит я не заметил среди пассажиров и его тоже!

Казалось бы, запас моего досадного изумления исчерпан до дна, но как я был потрясен, напуган, ошарашен до спазм, когда во главе стола — последней — уселась… покойница Ирма! Та самая сука в черном плаще и черном берете, которая, умирая, корчилась в агонии на бетонном полу подземного гаража, и, вскипая розовой пенкой на губах проклинала меня: «Кто ты такой, Герман? Почему я умираю из-за тебя, подонок?»…

Ирма!

На ней все те же черные очки, поднятые на бледный лоб, и вороного цвета берет на смоляных волосах, и черный узкий галстук с белой рубашкой и наконец при ней тот короткий стек, которым она постучала в стекло моего купе, стуком смерти. Она положила стек между фужером и тарелкой.

Она держала себя жестко и уверенно, как полновластная хозяйка: наглый стюард кинулся придвигать ее стул, разговоры разом стихли, она достала сигарету из портсигара и закурила в полной тишине.

Где сомнамбула и ее сиделка?

Что означает это сборище?

Кто они?

Мертвецы?

Тогда кто ты сам, Герман?

Тут меня осенила догадка: Герман! это люди из параллельной команды тех самых убийц, которые ведут охоту за Лизой Розмарин, о которых рассказывал Марс…

— Итак, — сказала Ирма или лицо, которое я принимаю за покойницу, — кажется сегодня мы наконец можем поставить точку в нашей многолетней охоте. Лиза мертва! И я могу с чистой совестью сообщить об этом клиенту.

— Мертва или нет? — продолжает она, — Окончательно, бесповоротно, по-настоящему мертва! Или есть другие мнения?

— Есть, — вступила в разговор моя соседка, унимая собачку, — Я бы очень хотела поздравить своих коллег из группы с успехом, но… но дело слишком исключительное. Мы обманывались столько раз, что чисто внешнее сходство этого трупа с Лизой Розмарин не может служить доказательством ее смерти. Отпечатки пальцев? Но как известно, Розмарин практически не оставляет отпечатков и нам не с чем их идентифицировать.

— Глупости! — перебивает коротышка, подскакивая на стуле, — У нас есть ее детские отпечатки. А дактилоскопический оттиск с возрастом не меняется.

— Там есть отличия, — продолжает дама с собачкой, — в двух местах паппилярный узор иной. Группа крови? Это еще не доказательство. Она могла просто совпасть. Зубы? Их состояние у оригинала нам неизвестны. Медицинская карточка из детского дома сгорела со всеми документами.

— У девочки был шрам на ладони, — вскипает карлик, — у трупа шрам на том же самом месте. На бугре Венеры, под указательным пальцем левой руки.

— Стоп! — Ирма властно хлопает стеком по столу, — Я думаю, нам нужно показать тело.

Над столом нависло напряженное молчание.

— Слабонервные могут выйти, — усмехнулась бестия. — Нет, нет, — заговорили вдруг все разом возбужденными голосами.

Прошло три, пять, семь, десять полноценных напряженных минут. Я боялся, что собственный стук сердца выдаст меня с головой в тайном убежище — и вот! : тссс… — в кают-компанию вкатывают металлическую каталку на четырех колесиках, на котором видны очертания человеческого тела, накрытого простыней. Я был так возбужден, что не заметил тех, кто вкатил тело. Тело перекладывают на стол. Все, покидая свои кресла, окружают стол тесным кругом. Только Ирма осталась на прежнем месте в бесстрастной позе курильщицы травки.

Теперь командует парадом мерзкий карлик, патетически вскинув розовые ручки, он торжественно сдергивает простыню и бросает на пол.

Гepca!

Я оцепенел, все чувства были так обострены, что мне на миг почудилось: ты не один прячешься в этом пенале, кто-то дышал у моего уха…

На багровом ложе я увидел обнаженное тело мертвой девушки с закрытыми глазами. Я сразу легко узнал ее: эти скулы богомола, узкие ушки с приросшими мочками, тонкий нос, — где ноздри были заткнуты ватными тампонами, — посиневшие губы, которые даже сейчас сохраняли чувственную полноту линий, шея, как античная колонна, руки из мрамора, широкие прямые плечи воина… ниже, сокрытое: маленькая грудь с кончиками стрел, впалый живот с узким щелястым пупком, пах львицы, затянутый золотистым курчавым дымком, узкие бедра, мощные балетные шарнирные ноги, увенчанные ступнями, больше похожими на лапы хищной птицы — так резко были загнуты к подушечкам пальцев крупные когтистые ногти…

Мертвое, закоченевшее в холодной камере тело Спящей Красавицы.

Даже лампа под потолком кают-компании вытаращила циклопический глаз из орбиты.

— Это она! — хрипло воскликнула Ирма, откинувшись на спинку стула.

Наглый стюард устремил свой указательный палец к губам покойницы и бесцеремонно оттянул голую губу, за которой матово блеснули ровные зубы.

Я был поражен, каким счастливым возбуждением охвачены все, кто столпился у мертвого тела, они даже не старались скрыть похоть победы. Вслед за циничным жестом стюарда к телу прилетели цепкие ручки падчерицы. Не удержавшись от прилива эмоций, она изо всех сил ущипнула мертвую в грудь: «Мама, она сдохла! Сдохла…» — крикнула она, сверкая кокаиновыми глазами.

Дама в глухих зеленых очках, соблюдая внешнюю сдержанность, скрыла свое ликование, но при этом так стиснула свою собачонку, что она завизжала.

— Но в чем причина ее смерти? — спросила она трезвым голосом, обращаясь к карлику.

— Вот, смотрите сюда, — над телом была видна только его гадкая голова — и коротышка показал победным пальчиком на незаметный лоскут телесного пластыря под грудью.

Насвистывая что-то из Штрауса, карла отрывает пластырь и торжественно демонстрирует кровавое пулевое отверстие, а здесь… он переворачивает труп на бок и, отлепив второй пластырь между лопаток… пуля вышла.

— Вот она! — оставив труп в первоначальном положении, ликующий Мальчик-с-пальчик достает из нагрудг ного кармашка пулю в прозрачном пакетике, поднимая свинец высоко над головой, — Это пуля от «Магнума». Она прошла прямо сквозь сердце. Разорвала оба желудочка, предсердие, аорту… Одним словом она мертва уже четвертые сутки. Мертва!

Все зааплодировали, все кроме дамы с собачкой.

Только тут я вдруг вздрогнул, словно очнулся — боже, идиот, ведь Гepca мертва. Ее застрелили! Мертва! И значит моя миссия выполнена. Не надо никого душить. Жизни Учителя больше никто не угрожает.

— И все-таки она жива! — упрямо перебивает аплодисменты змея в зеленых очках, брезгливо касаясь головы кончиком пальца в висок, — Это не Лиза.

Свою собачку она вручила падчерице, освободить руки, чтобы обыскать голое тело.

— Почему вы не сделали вскрытие? — палец зеленой мадамы полез в мертвое ухо.

— Это желание клиента, — вмешалась Ирма.

На этом месте общее ликование было прервано самым, внезапным страшным образом — красная адовая лампа, похожая на налитый кровью глаз циклопа во лбу, разрывается с оглушительным звуком и кривые багровые, пунцовые, рубинные осколки стекла, кружась, вертясь и прыгая в воздухе — по непонятной игре случая — все до одного ударяют, вонзаются, впиваются, ввинчиваются штопором исключительно только лишь в голое мертвое тело девушки, не задев никого из тех, кто столпился у трупа.

Дальше происходит еще более невероятное, я отказываюсь верить своим глазам! От падения осколков и острых ударов, мертвая вдруг пронзительно вскрикивает, испуская страшный тоскливый вой, веки ее на один миг открываются — это хорошо видно в свете настенных бра — потому что зрачки давно закатились под надбровные дуги черепа и открытые глаза сверкают белками!

Вместе с истошным криком из уст белоглазой бестии вырывается леденящий душу скрип раскрываемых челюстей, хруст замороженного мяса, а затем синий — жалом — язык.

Багровые осколки впились в ее лоб, щеки, рассекли ухо, густо-густо врезались в обе груди, протаранили живот, воткнулись в ноги и даже застряли между пальцев.

Страшно вскрикнув, тело, что казалось абсолютно мертвым, изогнулось дугой, словно в припадке бешенства, и слепо вскинув руки, стало шарить пальцами по коже в поисках жал и выдрало несколько стекол из мяса, пока окончательно не испустило дух.

Спина рухнула на столешницу. Руки упали на бедра. Веки закрылись. Только рот продолжал, осклабившись, жутко сверкать синеватой эмалью зубов.

Все потрясение смотрели как сочится живыми струйками кровь из бесчисленных ран.

Первой опомнилась эсесовка Ирма:

— Доктор, немедленно расчлените труп. Мы должны быть уверены, что она совершенно мертва! Я уверена, клиент одобрит мое решение. Расходимся по каютам! Все… — и стюарду, — а вы уберете все следы крови.

После чего все в панике кинулись к выходу.

— Это она, она! — лихорадочно шептала зеленая дама, прижимая испуганную собачку к груди.

Тело накрыли простыней и укатили. На этот раз я успел заметить сиделку сомнамбулы — она толкала ручки стальной тележки. Через минуту кают-компания опустела. Последним ушел лже-стюард, он переставил все куверты на рояль, сдернул багровое сукно с поверхности стола и оставил за собой голый овал столешницы. За ним и я осторожно покинул свое убежище.

Я вышел на палубу в полночь.

Над морем и миром царила луна. Балтийская белая ночь была так жидка, что больше походила на пасмурный вечер, чем на полнокровную тьму. И луна была так же туманна и бестелесна. Она почти растворилась — таблеткой сахарина — в небесной воде. На море по-прежнему царил полный штиль, вода остекленела, и если бы не напор корабля, на всем просторе подлунного катка глаз не заметил бы ни одной морщины.

Впрочем, было в панораме стихий одно тревожное пятнышко. Слева по борту, у самого горизонта, я заметил темное штормовое облачко. Оно быстро двигалось в нашу сторону и странно переливалось оттенками лунного камня.

Не смотря на полночь, в бассейне плескалось несколько любителей ночного купания, среди которых я заметил мальчишескую фигурку кокаиновой падчерицы с наколками на плечах: она явно пыталась смыть с души недавний кошмар.

И все же я вполне мог распластаться крестом на воде и, сосредоточившись, услышать голос Августа Эхо. Я уже взялся было за поручни, чтобы нырнуть в глубь бассейна, как вдруг стал свидетелем еще одного чуда, но не кошмара, а — волшебного зрелища. То, что я принял за штормовую тучку оказалось облаком перелетных бабочек голубого цвета и балетных очертаний! Какой античный бог собрал их в миллионную стаю и бросил над морем? Можно понять, как они устали от перелета! Ведь до ближайших Аланских островов не меньше пятидесяти километров… тысячи серповидных летуний стали опускаться на палубу. Вскоре на корабле не осталось ни

одного свободного клочка — куда ни кинь взгляд, всюду легкие голубые каскады трепещущих цветов. И лазоревый прибой все прибывает. Нежное бесшумное порхание перешло в такой же призрачный ливень, а затем водопад лазури. Я стоял как очарованный. Сотни психей из резной бирюзы покрыли бассейн толстым слоем гибельной красоты. Я сам превратился в изваяние, увитое живыми гирляндами голубого вьюнка с хрупкими плоскими листьями. И каждый листок норовит перелететь на мое лицо и заглянуть в душу аквамариновыми глазками.

А сколько бабочек — трепеща — повисло в воздухе! Казалось, «Посейдон» с головой накрыла волна неземного шторма. Казалось, что лазоревый шторм набрал силы за считанные минуты. Казалось, что корабль тонет в кипящей пучине небесных порханий, что «Посейдон» утонул и сейчас лежит на дне синеватой зыби, среди откосов голубой воды.

Не только я, все свидетели чуда, были поражены красотой внезапного налета. Только татуированная дрянь вопила от омерзения, выскочив из бассейна и обдирая налипших бабочек.

Каким стремительным был спуск психей, таким же быстрым и взлет — внезапно, словно по команде, вся масса серпокрылок, как один бесконечный мотылек, поднялась в ночной воздух и — вихрем лазури понеслась дальше, в прозрачные сени светлой балтийской ночи. И вот уже облачко мелеет, меркнет и затухает в пространстве лунного сна.

На палубы высыпают матросы ночной команды и принимаются наводить порядок. Тысячи мертвых бабочек не смогли взлететь. Из бассейна пришлось спустить воду. Гибель лазури швабрами сгребали в грязные груды… одним словом, прошел еще целый час прежде, чем я смог уплыть на середину бассейна с новой водой и, перевернувшись на спину, раскинуть руки крестом!

Я весь сосредоточился на желании услышать голос Учителя.

Все силы души собрались в одной точке, в солнечном сплетении.

Теперь я был один на один с куполом звездного неба.

Зрение настолько острое, что я замечаю как шевелит лопастями последняя серпокрылка на самой макушке корабельной мачты с норвежским флагом. Наш корабль приписан к порту Кристиансанн… Я отчетливо вижу как серпокрылка взлетает. И вот она — плавно и страстно опустилась на мой лоб; я поднял руку, чтобы спугнуть бабочку — она перелетела смело на кончики моих влажных пальцев и вдруг я узнал в ней… Августа Эхо… непостижимым образом это крохотное двухкрылое создание из голубой слюды с парой синеватых глазков посередине порхалок было как две капли похоже на — скомканную в карикатуру, — фигуру генерала, который смотрел на меня из бездны через старинный голубой лорнет, что твердо держал за ручку из белой слоновой кости.

Его глаза приблизились.

Огромное лицо заглянуло через край бассейна, заслоняя головой луну и корабельную трубу теплохода. По выражению лица я понял — маэстро в гневе, но он еще не видит меня. Поворачивая перед глазами лорнет, он пытался разглядеть сквозь голубые линзы поверхность бассейна. Взгляд его злобно шарил по углам — и мне стоило огромных усилий перебороть страх и заставить себя подать генералу знак — хлопнуть по воде рукой: я здесь, Учитель!

Услышав сырой хлопок и мой комариный писк, он наконец разглядел через огромное расстояние копошение на водной глади. И как только он засек мое шевеление, и глаза его вперились в одну точку, туда где был я, и как только наши взгляды встретились, я сразу услышал его голос в царапинах радиопомех и треске эфира.

Эхо был обозлен не на шутку:

— Кровь слона охлаждает кровь дракона, Герман! Единорог склоняется перед светлой девой и на лбу его сверкает круглое зеркало… Ну, здравствуй! Я все вижу и все знаю, мой глупый мальчик. Ты обманут — она жива, Герман, жива. И не пугайся исправлений, которые Герса сделала в тексте дрянной книжонки. Текст судьбы пишется клыками мойр на незримых скрижалях и никому не дано его переписать, Херман. Никому! Она заметила, что ты рылся в сумке и ушла в запасную каюту. Ты знаешь какую. Спеши туда, Герман! Живо! И помни —ты убьешь ее, следуя правилам охоты на Гepcy: только уложив в постель, только перекрыв кислород! Задуши ее, Терман! И смотри на нее через зеркало, идиот!

И ясновидец стал оттуда из бездны протягивать ко мне пальцы с лорнетом, и, наклонив его, опускать левую линзу, чтобы зачерпнуть меня стеклом вместе с водой и вышвырнуть на палубу. Вращаясь вокруг оси, голубой диск — шипя и свистя —врезался в воду бассейна и, окутанный паром, помчался, подскакивая на глади, в мою сторону. Я не успел ни отпрянуть, ни выскочить на бортик — жуткая стеклянная линза, диаметром с диск дискобола, прошла точно между моих раскинутых на воде ног и, посвистывая от вращения, вошла режущей кромкой в пах и идеально разрезала мое тело на две половинки по центру. Видя, как диск движется сквозь тело к лицу, я не испытывал ни капли боли и все же орал благим матом от ужаса до тех пор, пока не заметил, что разрезанные части тутже сливаются намертво, без следа, словно палец проходит сквозь воду… диск рассек мою голову и замер в ней.

Я вылез на край бассейна.

Я представлял из себя теперь странное существо — острый край стеклянного диска выходил из головы подобием гребня — от адамова яблока в горле, через губы, линию носа — огибал голову и уходил в затылок, чтобы снова показаться спереди. Я чувствовал, что он медленно вращается вокруг своей оси, но это никак не мешало, и только, пожалуй, неясное удвоение глаз в отражениях стекла перед самым носом было помехой для восприятия. При этом я почувствовал, что к диску нельзя прикасаться руками, щупать на предмет вульгарной проверки: есть ли он на самом деле или только мерещится. Я понимал также, что со стороны никто кроме мага не заметит ничего особенного в моем облике. Наскоро обтерев влагу махровым полотенцем, чувствуя необычайный прилив бодрости и исключительной концентрации восприятия, уже ни капли не обеспокоенный диском, закатившимся в голову, даже тихонько посвистывая что-то из Россини, из его увертюр, я помчался к себе в каюту.

Переодевшись в сухое, я предупредил дежурного офицера группы, что спускаюсь в трюм, в запасную каюту Розмарин. Но от всякой помощи и страховки решительно отказался. Чем может обыкновенный офицер помочь магу? После сеанса связи с маэстро я чувствовал себя абсолютно уверенным в победе над Гёрсой.

Поколебавшись, я выбрал в качестве оружия обыкновенный обрывок шпагата, которым легко смогу затянуть горло врага. Только смерть Герсы освободит меня от кошмарной потери памяти, и беспамятству будет положен конец. Эхо твердо обещал это.

А теперь внимание!

Охотник ходит тихо.

Было ровно без двух минут два часа ночи, когда я подкрался к двери каюты на нижней палубе. Прислушался. За стальной дверцей — смертельная тишина. Мой офицер успел побывать здесь дважды — вскоре после отплытия и в полночь, — но ничего и никого не обнаружил,-никаких вещей, никаких следов присутствия женщины. Стюард сообщил, что хотя данная каюта действительно продана, но пассажир еще до сих пор не появился.

К бою!

Я принял первую позу подготовки мага к бою — закрыл глаза. Печальный опыт показал, что прямым взглядом я не могу узнать живую Гepcy и постоянно становлюсь жертвой оптических обманов и визуальных ловушек. Вслепую — наощупь — я вставил поддельный ключ в замочную скважину и открыл дверь. Войдя в каюту, я тутже принял вторую позу боя — отвернулся от каюты лицом к двери, которую закрыл за собой и только после этого открыл глаза, ожидая нападения сзади.

Нападение всегда с головой выдает врага и бесповоротно обнаруживает его местонахождение и вид оружия нападения… но ничего не случилось. Оставаясь в прежнем положении вызова — спиной к врагу, провоцируя атаку, — я вставил ключ с обратной стороны в дверь и аккуратно и медленно закрыл замок на два поворота, отрезая всякую возможность отступления и уж тем более, бегства. И снова ничего не последовало. Полная абсолютная неподвижная тишина за спиной… Но мага не так легко обмануть, я заметил кровь на ключе и убедился, что попал в логово Герсы, ведь именно кровь на ключе — лейтмотив истории Перро о Синей Бороде. Увидев в секретной комнате убитых жен мужа, бедняжка в испуге обронила ключ на пол, залитый кровью, и уже больше не смогла смыть с ключа кровавую каплю… Тогда я посмотрел вправо от себя и обнаружил на стене то, что искал — плоское туалетное зеркало размером с раскрытую книгу. Отлично! Зеркало — главное оружие мага; и я спокойно, четко и открыто повернулся к нему лицом. Есть! Правило взгляда сработало — я увидел за своей спиной, в зеркале отражение змеи на полу каюты.

И я резко повернулся лицом к врагу.

На паркетном полу тесной каюты без иллюминатора, посреди комнаты, — открыто и бесстыдно — раскинув руки и ноги лежала мертвая Гepca. Та самая, которую я видел на столе в кают-компании. Обезображенный осколками багрового стекла труп был просто брошен с размаху на пол.

Я оставался стоять в прежней позе, у порога каюты, спиной к зеркалу, — в полной боевой готовности — пристально и подробно оглядывая распростертое неподвижное женское тело. Сердце билось ровными толчками, — я не испытывал ни страха, ни отвращения. Нет! Я испытывал чувство величайшей опасности. Впервые в жизни я явственно понимал, что жизнь отныне висит на волоске, я уже не Герман, а куриное яйцо между молотом и наковальней. Но я только кажусь куриным, на самом деле я — змеиное яйцо! Если Эхо прав, — а он прав, прав — и Гepca жива, то труп отлично видит меня и только лишь гениально имитирует смерть и окоченение членов, чтобы напасть на мага в решительный момент атаки.

Я стоял непоколебимо как скала, прижавшись к зеркалу, заслонив тыльную сторону воина от нападения, у порога каюты, и с неослабным вниманием охотника хладнокровно рассматривал труп в поисках признаков жизни врага. Труп явно готовили к вскрытию, как было решено в кают-компании после вопля покойницы, и в области солнечного сплетения сверкала стальная рукоятка скальпеля. Хирургический скальпель патологоанатома был глубоко всажен в тело… но сам вид его, незамутненный пальцами блеск стали, сверкание ножа в центральной точке жизни был слишком демонстративен, словно охотника хотят убедить во чтобы то ни стало: я мертва, мертва, Герман! Я продолжал выдерживать внимание с хладнокровием зверя, следящего из засады за жертвой. Я не верю твоей смерти, Герса! Сначала я заметил, что пальцы ее левой руки, отброшенной к ножке дивана, — указательный и большой палец — словно бы в агонии сжаты, и между подушечками пальцев виден острый край красного — опять лейтмотив крови! — стеклышка. При нападении этот острый клювик стекла может сыграть роль адского лезвия. А на правой, на правой руке, я заметил, что нижняя фаланга среднего пальца обвита прядью густых черных волос. И я сразу узнал их — это был клочок волос, вырванный из бороды гадкого карлика… Не теряя выдержки, я осторожно перевел взгляд с мертвого тела на диван и увидел то, что и должен был увидеть — убитого коротышку, завернутого в одеяло. Из тюка торчали наружу только его узловатые ноги в красных носках. А на столе у дивана сиял набор хирургических инструментов в раскрытом хирургическом кейсе из алюминия. Мне Словно предлагали протянуть руку к такому богатому выбору оружия и выбросить из рук никчемный обрывок шпагата.

Тут я наконец заметил первое движение, словно бы что-то шевельнулось в нагих губах. Я присмотрелся внимательней. Я не ошибся! На нижней губе покойницы появилось несколько черных штрихов, затем точно такие же штришки — числом три — возникли на верхней губе.

Первая струйка пота скользнула по спине. Поза воина — такой же труд, как сам бой! Неужели она хочет что-то сказать?

Но нет! Раздвигая оголенные губы, цепляясь лапками, из глубины рта на лицо покойницы вылез огромный сверкающий жук-носорог. Вторым движением стал его прыжок. Напружинив лапки, он мощно скакнул в мою сторону и, разломив надкрылия, брызгая кисеей махалок, стремительно полетел к лицу, целясь прямо в мой рот. Я дрогнул и инстинктивно отпрянул, больше от отвращения, чем от страха. Берегись, Герман! Жук налетал с адским железным скрежетом жвал, налетал, оглушая грохотом крыльев. Налетал, и слепил меня гадким смарагдовым брюшком, под которым трещали мохнатые крючья лапок. Боже! Я видел жука словно через увеличительную линзу — так он был огромен и мерзостен. От мысли, что жук целит мне в губы, чтобы проникнуть в мой рот, словно я тоже покойник! — чуть не вырвало прямо на голую Герсу.

Третье движение жука оказалось последним — налетев на преграду в виде ребра магического стеклянного диска, он распался на две равных половинки, которые упали на пол с тяжелым звуком отстрелянных гильз.

Четвертое движение! Герса открыла глаза —там среди распахнутых век по-прежнему виднелись только белки в оправе из кожи, сами зрачки в кляксе радужки закатились глубоко под черепную кость. Но как слезно и живо сверкали два мокрых слепых жемчуга посреди орбит! Она прекрасно видит меня. Поджав ноги, она легко, как акробатка, перевернулась на спину и, оперевшись на руки, молниеносно приняла вертикальное положение и, обернувшись мертвым лицом с белыми глазами, вырвала из тела скальпель и метнула в мою сторону. Прямо в пах. Она хотела оскопить меня. Я легко отбил летящее острие, подставив ладонь. Скальпель пробил ее, но застрял в сухожилиях. И тогда на меня обрушился целый град острых осколков стекла, какие Герса вырывала из ран с непостижимой быстротой осы и силой ада. И с такой же ответной силой и быстротой я каждый раз подставлял под бросок свою левую ладонь до тех пор, пока вся она — сплошь — не была утыкана стеклами наподобие адской щетки, способной вычесать огонь и угли из шкуры самого Цербера. Увидев свою беспомощность, она испустила гортанный яростный клекот хищной птицы, от которой уходит добыча. А я сделал первый шаг в ее сторону. Шаг и удар чудовищной мощи. Бог мой! Ты перешел в другую жизнь, Герман… удар левой мертвой рукой и стеклянными крючьями легко разодрал ее тело от солнечного сплетения под грудью до пупка. Герса издала истошный вопль роженицы, роженицы дающей жизнь своей смерти! — и, вскинув ногу с зажатой горстью стекла, попыталась снова меня оскопить, но ее удару не хватило подобающей цели силы. И я рассмеялся ей прямо в лицо: она хотела всего лишь оскопить меня, а я приготовился принести ее в жертву Плутону. Я вел себя как жрец перед алтарем, а она всего лишь как жертва — и проиграла!

Сделав второй шаг в ее сторону, я запустил обе свои руки по самый локоть в холодные мерзлые внутренности и, разорвав легкие, как завесу в храме, обхватил пальцами правой и крючьями левой руки ее мертвое сердце, холодное и скользкое как кусок треугольного льда. Гepca лязгнула челюстью и вцепилась зубами в край магического диска, пытаясь остановить вращение и обломать край, и ей это удалось — на краю линзы осталось несколько зазубрин. С истошным хрустом, перемалывая стекло в пасти, она принялась выплевать мне в лицо осколки похищенной силы, и хрустальное крошево вонзилось в мои щеки и лоб, заливая глаза кровью.

Тогда я вырвал ее мертвое сердце и, сжав его левой клешней ударил тяжелым красным последним камнем в висок Герсы. Она упала навзничь.

Упала, и я впервые услышал не хрип, не вой, не клекот орлицы, а человеческий стон…

— Берегись, Герман! В тебе нет ничего человеческого, — крикнуло в ответ на жалость все мое существо,

и я швырнул ее на постель и склонился над жертвой, опустив колено в нутро протекающей лодки, в ее морозные внутренности, и, прижимая к сетке кости таза и трость позвоночника, взял в руки священный шпагат удавки.

— Мне больно, Герман, — прошептала она, выталкивая языком остатки стекла.

— А мне нет, — ответил я и накинул на горло потлю.

— Значит ты не Герман, — и я увидел, что в белом снежном просвете среди век наконец-то показались зеленоватые живые зрачки и они ежились., словно от сильного света.

Она смотрела на меня в упор.

— Кто ты?

— А ты? — и я натянул веревку.

— Я Герса — невеста Германа.

— Вот как! — мне стоило огромных усилий затягивать петлю.

— Помнишь, как мы стоим на южном склоне Панопейского холма, — горячо зашептала она, — между двумя прекрасными падубами, но оба не можем сделать и шагу, чтобы спрятаться в благодатной тени…

— Замолчи! — мои руки были готовы вот-вот ослабить удавку. Убитая рассказывала мне мой единственный сон. Ведь других я не видел.

И я затянул до конца петлю на шее.

— Ты убил меня, Герман, — сказала она от всего сердца, которое я стиснул в руке, и с такой душераздирающей силой, что я разрыдался.

Она была мертва!

И вдруг морок кончился — словно пелена спала с моих глаз, а из ушей вытащили заглушки.., я стоял над убитой девочкой в кресле-каталке посреди тесной каюты третьего класса без иллюминатора. И за бортом раздавались близкие громыханья штормовых волн. Боже! Я задушил ее обыкновенным обрывком шпагата. И сделать это было легко — так тонка была ее лилейная шейка.

Отшатнувшись, я видел, что с ног до головы залит кровью, что руки мои исполосованы стеклом, а лицо искусано до синевы. Она сопротивлялась до последнего. Но, что она могла сделать одна против двоих, человека и мага.

Я никогда и никого не убивал, и шок отвращения к себе был так глубок, так ошеломляющ, что я не захотел больше житъ! Проклиная свою судьбу, в полном отчаянии я вылетел в коридор и добежал до лифта на верхнюю палубу. Сначала я попытался умереть, зажав пальцами собственный нос и стиснув ладонями рот. Но молодое тело не хотело умирать, и тиски разжались. Тогда я кинулся из лифта на палубу и прыгнул за борт. Но шок сыграл со мной злую шутку — вместо моря я угодил в нижний бассейн. Тело пролетело несколько метров и с такой силой ударилось в воду, что едва не разбилось головой о шахматное дно. Я захлебнулся. Я бы не всплыл. Я бы остался лежать на дне, если бы не был замечен матросами.

Остальное мелькнуло как вспышка ночной молнии: меня вытащили на бортик и откачали, утащили на носилках в медицинский бокс, где напуганная медсестра сделала перевязку и замотала голову так, что я превратился в белоголовую куклу. Я не мог ничего сказать, мой язык был так искусан, что не помещался во рту. Затем я снова оказался на палубе, у ног санитаров, которые опустили мои носилки прямо на стальной пол, а сами закрывали лица от потока сильнейшего ветра. Неужели начался шторм? Нет, этот вихрь поднимали лопасти патрульного вертолета с красным крестом на палубе корабля. И меня погрузили в вертолетный салон вместе с тремя другими такими же куклами, у которых была замотана бинтом голова, и на марле чернели кровавые пятна. Кто они? Куда нас увозят? Я пытался что-то сказать, но язык совершенно не слушался. Я не хотел жить дальше! Наконец, когда я оказался внутри, головой у стальной стенки в крупных заклепках, по кораблю ли, по небу ли, по миру ли вдруг прокатился удар такой силы, что меня кинуло виском на холодную сталь, после чего свет погас, и я провалился в кромешную тьму.

* * *

Я очнулся в маленькой больничной палате.

Первое впечатление — острая белизна стен, настолько резкая после ночного мрака, что я зажмурился.

Я один в комнате на больничной койке, мои руки сплошь забинтованы, но боли не чувствую, а чувствую зверский аппетит. Ворочаю языком — нормально… Я лежу лицом к двери, а головой к окну и потому приходится изгибаться, чтобы выглянуть наружу — там благодатный солнечный день, зеленые кроны деревьев. Слышу пение птиц. По паркету стелется золотая солома солнечных лучей. Недавний кошмар проносится перед глазами памяти, мозг озаряется светом тревожной зарницы, но мрак заслоняет одна единственная мысль: я жив! Жив! Здравствуй, Герман!

От прилива глупого бездонного счастья, я складываю губы дудочкой и пытаюсь подсвистывать птицам.

Но губы еще не слушаются.

Свисти, Герман. Свисти!

И тут я вспоминаю, что задушил сомнамбулу… и душа моя содрогнулась: я убил невинную дурочку. И тут же сомнения: может быть тебе это все померещилось? И попытка оправдания: она внушила тебе, Герман, нападение Герсы, ты попался на удочку, она выдала себя за врага. И следовательно — твоей вины в этом нет! Но, как ни крути, ты не справился с охотой, Герман… ты потерпел поражение, и Герса дивная, ужасная, неуловимая, страшная и отвратительная в своей красоте, жива! И по-прежнему угрожает Учителю!

Я продолжаю насвистывать, размышляя над ситуацией.

За этим занятием меня и застает медсестра — рыжеволосая девушка с пугливыми детскими глазами.

— Мистер Радоф! — обращается она ко мне.

Радоф? Ах, да! Мой фальшивый заграничный паспорт был оформлен на это имя. Следовательно: — мистер Радоф — это ты, Герман.

— Не свистите! Это неприлично! Хотите есть?

Я машинально киваю, хотя не понимаю, каким образом я успел выучить английский язык, на котором сестра обратилась ко мне… еще один фокус внушения Учителя?

— Где я?

— Все в порядке, мистер Радоф. Вы в больнице на острове Форей.

— Это Швеция?

— Да. В Стокгольме все больницы переполнены и несколько пассажиров доставили к нам. Но уверяю вас, наша больница ничем не уступает столичным.

Я настораживаюсь, что означают эти слова? Пока моя версия событий такова: после сеанса связи с Августом Эхо, я спустился в запасную каюту Лизы Розмарин, где вступил в бой… но не с Герсой, а маленькой бестией, ее подружкой по детскому дому, которая приняла удар на себя и… и погибла. При этом она сама чуть не прикончила меня и нанесла множество ран. Мелких и не смертельных, но достаточных для того, что я был весь залит кровью. Только придушив дьяволицу, я оборвал гипноз и увидел с кем на самом деле вступил в бой. Мне повезло — я вышел незамеченным из каюты и попал на глаза стюарду далеко от места преступления. Остальное известно: меня унесли на носилках в медицинский бокс судна и вскоре отправили на вертолете с корабля на материк. В вертолете от потери крови я потерял сознание…

— А что… что с кораблем?

— Как что? — изумлена медсестра, но только на один миг, взгляд наполняется сочувствием, — Бедняга! Вы ничего не помните! «Посейдон» затонул во время сильного шторма… ужасная трагедия. В трех странах: у нас, в Финляндии и Дании объявлен день траура. Погибло не меньше трехсот пассажиров… Остальных удалось спасти. Вас доставил на остров патрульный вертолет с другими пассажирами. Считайте, что вы родились в рубашке.

У меня разом пересохло во рту: шторм? гибель морского лайнера? Но я помню другое — полный штиль, безмолвную ночь, море ровное, как стекло, озаренное луной, налет перелетных бабочек-серпокрылок, разговор с Эхо… холодное сердце Герсы, которое я вырвал из мертвой груди… Я закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями.

— Вам плохо?

— Нет, все в порядке. Долго я был без сознания?

— Двое суток. Но доктор считает, что это был просто глубокий сон. Адаптация психики после шока.

Итак, в больнице считают, что я поранился при катастрофе… что ж, это намного облегчает мое положение.

— Но есть и плохие новости… Ваша киска умерла… Какая к черту киска? Но я не подаю вида, что не понимаю о чем идет речь. Изображаю — неумело — волнение.

Медсестра глубоко вздохнула:

— Вы столько сделали, чтобы ее спасти… я тайком похоронила ее в одном месте, в нашем парке… только тсс! — она приложила палец к губам, — у нас это строго запрещено. Но у меня дома две сиамские кошки.

Я закрываю лицо руками, изображая скорбь — Запад помешан на любви к четвероногим, — и одновременно пытаюсь сообразить, о чем идет речь, какую кошку я спас? Единственный известный мне сиамец, это выхолощенный кот генерала Ребес…

— Надеюсь, она не долго мучилась? — сказал я.

— Нет. Она захлебнулась в воде. Вы ни за что не хотели выпускать кошку из рук… Мы еле-еле разжали ваши пальцы. О, я вас так понимаю.

От чувства счастья, с каким я очнулся, не осталось и следа: кошмар в два прыжка догнал меня и вцепился в затылок. Что со мной происходит? Я не могу отделить явь от наваждения… Я не видел ни шторма, ни гибели корабля, ни проклятого кота в собственных руках.

Но закон совпадений неумолим: гибель сиамской кошки и ее похороны не случайны, Герман. В жизни мага случайностей не бывает. Миром управляет симметрия.

— Не думайте о плохом, — заметила тень на моем лице кошколюбивая рыжуха, — Я сейчас принесу вам завтрак. Сэндвич с ветчиной и жареной картошкой. Кофе или чай?

— Кофе.

— Гляссе? Эхспрессо?

— Экспрессе, — и я остался на несколько минут один. Голова не могла родить ничего вразумительного, кроме вопросов: что делать дальше? Как связаться с генералом? Чем расплачиваться за лечение в больнице? Где группа связи? Кто уцелел после катастрофы? Что с моим помощником офицером? Что с Герсой? Жива или утонула, ушла на дно вместе с кораблем? И где, наконец, находится этот самый остров Форей?

Сестра вкатила столик с ароматным завтраком. Я жадно впился зубами в сэндвич:

— Боюсь, сестра, мои деньги утонули вместе с кораблем. Извините, мадемуазель, я не спросил как вас зовут. Голова идет кругом.

— Мисс Эллен… Не волнуйтесь, ваше лечение оплатит русское посольство. Они очень беспокоятся за вас и посылают к нам помощника консула. Он прилетает завтра.

Я обжегся глотком кофе — это еще что за новость! Моя миссия — абсолютная тайна. Никто, кроме ведомства Августа Эхо, не знает, не должен знать и знать не может о том, кто я и зачем послан за кордон.

— О'кей, — я выдавил на губах вялую улыбку.

— Сейчас вас посмотрит доктор Ройлотт.

Гм, Ройлотт, Ройлотт где-то я уже слышал это имя?

И надо же! Рассыпал нечаянно весь душистый карто-фель-фри с тарелки на постель и на пол!

А вот и он собственной персоной.

Поздоровавшись, доктор Ройлотт — высоченный субъект в халате и белоснежной шапочке — бесцеремонно прервал мой завтрак и весьма въедливо осмотрел меня с ног до головы, прочитал показания приборов, к которым я был подключен разными датчиками.

Медсестра Эллен тем временем собрала рыжую россыпь картофеля с пола, ушла и вернулась с новой порцией.

— Доктор, каков характер моих ран?

— У вас не было никаких психических заболеваний? — ответил вопросом на вопрос доктор.

— Нет, я нормален.

— Вот и отлично. Вы перенесли сильный нервный шок. Наглотались соленой воды. У вас легкое сотрясение мозга, а в остальном вы в совершенном порядке.

— А что с руками?

— Мелкие пустяковые порезы… да еще пара царапин на шее. Ваш любимец изо всех сил цеплялся за жизнь. Я извлек три кошачьих когтя из вашего затылка.

И я снова рассыпал весь картофель на пол!

— Это была моя порция, — укоризненно сказала сестра.

Я пошел пятнами от досады.

— Мы сделали вам укол от столбняка, а ваше сокровище, увы, сожгли в крематории. Таков порядок, мистер Радоф.

И они переглянулись с сестрой.

Тут что-то нечисто, подумал я, перехватив эти быстрые взгляды. И тут же получил подтверждение своей догадки — доктор огорошил следующими словами:

— Мистер Радоф, с вами хотел бы поговорить инспектор нашей полиции. Я сообщил ему, что вы проснулись, и сейчас он заглянет к вам.

— …у меня кружится голова, — я изобразил боль на лице и тут — бац! — из под моей подушки на пол плюхнулась книжка. Доктор поднял ее. Это было карманное издание «Лолиты» с голенькой нимфеткой на обложке.

— Хм, — усмехнулся доктор, — я вижу, вы вполне здоровы.

Ну все как нарочно! То медсестра входит в тот момент, когда я насвистывал, то валится на пол первая тарелка с картофелем-фри, за ней — вторая, то наконец шлепает в самый неподходящий момент книжка, которую я не читал. Закон подлости…

Судя по тому, как покраснела медсестра, это ее ночное чтиво во время дежурства: больной спит, и самое удобное место спрятать ароматное чтение от чужих глаз — под подушку спящего!

Доктор вернул книгу и погрозил острозаточенным пальцем:

— Инспектор уже здесь. Он всю ночь провел в машине, чтобы сразу поговорить с вами.

Кажется я в опасной ловушке, и все на самом деле далеко не так безоблачно и солнечно, как хочет казаться. Делаю покорную физиономию; «Доктор, моя смерть будет на вашей совести.»

Медсестра пригласила в палату плотного пожилого господина с типичной внешностью чиновника, придвинула пустой стул к моей постели и оставила нас вдвоем.

Я приготовился черт знает к чему, но чиновник зашел совсем с другой стороны.

— Вам знаком этот человек? — и он показал мне фотографию моего помощника-офицера с «Посейдона».

— Что с ним?

— Извините, здесь вопросы задаю я.

Это была увеличенная низкого качества фотография с российского заграничного паспорта… следовательно другими снимками он не располагает, но если паспорт цел, значит офицер тоже уцелел и спасся, но… фотографию показывают только в том случае, если человек уже мертв… следов воды на снимке не видно… значит, еще день, два тому назад человек был жив.

Я задумался — если скажу, что не знаю, то, возможно, разговор на этом кончится. А я должен знать что случилось, чтобы сделать правильные выводы.

— Да, я кажется видел его на корабле… И все-таки в чем дело? Почему я его должен знать, инспектор?

— У нас есть подозрение, что этот человек хотел вас застрелить.

— Меня?! Но я с ним даже не знаком, — похолодел я. Неужели генерал отдал приказ о моей ликвидации?!

— Мы установили только несколько фактов, он как и вы, мистер, (инспектор не называет мое имя, уверен, что оно вымышлено) гражданин России и плыл с вами на корабле в составе одной туристической группы. Это мы проверили в турагенстве. И он занимал каюту недалеко от вас, и так же как вы имел билет на пол-тура. Мы обнаружили билет в его бумажнике..

— Он что мертв?! — перебил я.

— Да, к сожалению, мертв… так вот, мистер, мы обнаружили билет в его бумажнике, а так же все копии счетов на сделанные им траты. Возможно это работник русских спецслужб?

Чиновник сделал выразительную паузу и спокойно поглядел противным глазом, давая понять, что прекрасно знает, что я за птица. Знает, но не имеет против меня козырной карты.

— Почему спецслужб? — спросил он сам себя, — потому что у них принято сохранять счета и билеты для того, чтобы показать в отчете все денежные траты в командировке для кассы…

«А ты вовсе не дурак», — подумал я.

— Ему повезло, он был подобран в море спасательным судном, доставлен в Стокгольм, но благополучно сбежал из больницы, и был обнаружен уже здесь. Под вашими окнами, разорванный на куски.

Я сделал удивленное лицо: кем?

— Пантерой… Я в своем уме, мистер; и пантера — не плод моего воображения. Случилось нечто совершенно невероятное. Последние две недели у нас гастролирует передвижной цыганский цирк из Румынии. И с большим успехом. У нас на острове, в городке, мало развлечений. Передвижной шапито поставлен как раз недалеко от больницы, на окраине. Тут же рядом располагались автобусы для актеров и небольшой зверинец, откуда накануне сбежал павиан…

— Павиан! — вскрикнул я, еще сам не зная почему!

— Сейчас все будет ясно. Так вот, ваш убийца прибыл на остров под вечер, на пароме с материка. Припарковал машину у входа в больницу, на стоянке и, обойдя стороной домик дежурного, проник в больничный парк, прошел к вашему корпусу и затаился в маленькой рощице декоративной вишни прямо напротив вашего окна на втором этаже больничного корпуса. (Я перевел дыхание). По всему видно, что он хорошо знал, где именно вы находитесь, хотя в регистратуру не обращался. Начинало темнеть. Он ждал, когда погаснет свет в вашем окне — знак того, что дежурная медсестра ушла в приемный покой. Но тут ему не повезло. Можно даже сказать так — катастрофически не повезло! Бежавший павиан из цирка случайно выбрал для своего убежища ту же самую рощицу напротив корпуса. Он увидел человека и спрыгнул ему на голову. Ведь павиан был ручной обезьяной. (Вспомнил! Я на миг закрыл глаза.) Киллер был так напуган, что выстрелил в павиана из пистолета с глушителем. Звук выстрела, разумеется, никто не слышал. Но ваш преследователь не убил, а всего лишь ранил павиана. Ранил, и тем самым разозлил обезьяну. Что она сделала? Павиан повел себя как разумное и мстительное существо. Вы не поверите, мистер! Он вернулся к цирковому зверинцу и открыл клетку с пантерой. Это случилось около полуночи. Актеры отдыхали, и никто не заметил обезьяны у клетки. Черная пантера — молодая самка, страшное, крупное животное оказалось на свободе. Она была вольна бежать в любую сторону, но пошла по следу, который оставили капли крови раненой обезьяны. Запах и цепочка меток на земле привели ее к больничному парку, к той самой рощице, где укрывался ваш убийца. В ту ночь все было словно против него! Словно он был обречен. (В этом месте рассказа я нечаянно столкнул чашку из-под кофе со столика, и она разлетелась вдребезги! Инспектор усмехнулся: я с головой выдал свое тайное волнение.) Тем временем, убийца отыскал садовую стремянку и приставил ее к вашему окну. Оно было раскрыто. Свет не горел. Он стал подниматься по ступенькам, и тут-то она его настигла. Возбужденная свежей кровью кошка прыгнула ему на спину и перекусила горло. Он даже не вскрикнул. Не успел, — так силен был бросок пантеры. Но это еще не все, мистер… — инспектор демонстративно заглянул в блокнот на коленях, — мистер Радоф. Вы наверное родились в рубашке. (Я похолодел). Пантера с макушки лестницы прыгнула в открытое окно, в вашу палату. Слава богу, что вы были в глубоком сне после шока и не подавали никаких признаков жизни. Судя по следам, зверь вел себя очень аккуратно. Не забывайте, это все-таки дрессированное животное, а не дикий зверь. Она обнюхала вашу постель, прошла к двери, попыталась открыть ручку лапой, затем выпрыгнула в окно назад в парк. Приземлившись, она угодила лапами в тело человека и вдруг принялась с ревом рвать его на части. . Она оторвала ему руки, сняла скальп, содрала со спины ленту кожи в полметра длиной, наконец отгрызла голову и закатила ее в клумбу азалий. (Глаза инспектора сверкали от возбуждения.) Только тут рев зверя услышали санитары, вызвали полицию, те в свою очередь — дрессировщика. Пантера легко подчинилась кнуту, и зверя вернули в клетку.

— Я ничего не помню! — мой лоб покрылся мелким потом. Я стал в конце концов соображать, что все это значит, и какой смысл скрыт в рассказе инспектора уголовной полиции острова Форе? Форей?

— Вам невероятно повезло, вашему врагу — нет, — чиновник ел меня глазами, — Итак, подведем итоги. Кто-то очень ждет вашей смерти, очень… Вам, конечно, не известно, кто этот человек? (Я согласно кивнул: нет.) Вы, разумеется, не знаете, с какой целью он хотел нанести вам визит столь странным способом, имея в руках русский пистолет «ТТ» — 7,62 калибра — так?

Я опять кивнул. Я понял — полицейский чиновник явился ко мне исполнить формальности. Эта смерть российского подданного с целью покушения на жизнь другого российского гражданина нисколько не занимала шведа — речь идет всего лишь о соблюдении необходимых пунктов дознания. Уже к обеду он закроет дело и уйдет в паб, побаловаться пивком.

— Вот и отлично! — он встал, разминая ноги. — Когда вы нас покидаете?

— Я долго не задержусь, инспектор. Надеюсь, завтра.

— Я тоже надеюсь, — он улыбнулся понимающим взглядом и выходя из комнаты бросил, — Только не стойте долго у окна, мистер Радов, — простудитесь.

Он явно издевался.

Я с облегчением откинулся на подушку и вперил глаза в одну точку, мозг работал с холодным натиском: при словах инспектора о ручном павиане, свет озарил мою память, и я вспомнил, почему его жуткий рассказ кажется мне где-то слышанным. Ну конечно же! И ручной павиан, и пантера, и проклятый доктор Ройлотт, Гримсби Ройлотт! и сестра Эллен, Эллен Стонер! И цыгане! — все это отражения магической страницы из проклятого рассказа Конан-Дойла о змее, «Пестрая лента»! Недаром, проглядывая роковую книжечку Герсы на корабле и увидев взрослую страничку в детской книжке я заметил подчеркнутую карандашом фразу; на вопрос Холмса о том есть ли в доме кошка, Эллен отвечала: НЕТ, КОШЕК МЫ НЕ ДЕРЖИМ. ЗАТО У НАС ЕСТЬ ПАНТЕРА И ПАВИАН…

А все это нагромождение совпадений, отражений и подобий означает только одно — Гepca где-то рядом!: — и на меня упала тень ее магической обороны. Ведь недаром Учитель объяснял, что мы с ней зеркальные двойники.

Но!

Но почему на меня упала тень ее обороны, а не свет яростного нападения? Почему я все еще жив? Даже пантера только обнюхала мою постель?

Вывод может быть только один: она рядом и она взяла меня под защиту… Но почему я взят под ее опеку? Почему?

Я спустил ноги на пол и, стараясь не угодить в осколки чашки, встал во весь рост. В коленях еще таяла слабость, но столь долгий сон и сэндвич пошли мне на пользу — я был в силах сбежать. Подойдя к окну, я внимательно оглядел живописные окресности: аккуратный больничный сад с дорожками из белого гравия, кусты цветущих магнолий и жасмина, уютные скамеечки… а вот и та самая роковая купа декоративных вишен, где павиан прыгнул на голову убийцы. Офицер мог получить сведения о моем местонахождении в штабе спасателей. Столь масштабная катастрофа не могла обойтись без такого вот органа, куда стекаются сведения о всех кто погиб или чудом остался жив… Но санкцию на мою ликвидацию мог дать только сам генерал. Что случилось?!

Продолжая озирать окрестности я увидел сливочный домик у въезда на территорию больницы, а дальше — место для парковки автомобилей, где несчастный офицер оставил свою машину… Девушка-садовница хлопотала над клумбой белоснежных азалий, куда позапрошлой ночью пантера закатила человеческую голову и помяла стебли, испачкала кровью снежные пальцы цветов… Мой взгляд устремился вдаль — через зеленые холмы — и облетел панораму маленького городка в лощине, зацепил глазом конус пестрого шапито на окраине, там притаилась черная смерть… унесся к сладкой дали меловых террас в поисках моря, но из окна его не было видно, только омытое блеском небо говорило о близости водного зеркала.

Но как я ни пытался унять волнение — напрасно! Я был в полном отчаянии: почему Эхо принял решение меня уничтожить? Любимый учитель — против любимого ученика?! Что стряслось за те несколько дней, что мы не виделись? Неужели он так разъярился тем, что я не прикончил Герсу, и не смог — не смог! — ее увидеть…

— Мистер Радоф! — вошла медсестра, — немедленно в постель! Вы еще не окрепли… Вы опять насвинячили?

Вид осколков от чашки привел ее в ужас.

— Простите, сестра! Все валится из рук! Никогда раньше такого не было! Простите… я сам уберу.

Я так взмолился, что она сжалилась:

— Я вижу вам не везет в мелочах, что ж, лишь бы везло в крупном.

— Эллен, скажите, кто еще из пассажиров «Посейдона» есть в вашей больнице?

Это был первый правильный вопрос, который я задал с утра.

— Кроме вас еще пять человек.

— А есть среди них красивая девушка? Лиза Розмарин? Мы с ней знакомы…

— Нет, нет мистер Радоф. Все пятеро — мужчины. Но их положение не так хорошо как у вас… Может быть спросить в женском отделении?

— Ради бога, узнайте! Мне это очень важно!

— Хорошо, не волнуйтесь.

— А бассейн у вас есть? — я влез под простыню.

— Нет. Но есть в городе. И вас тянет к воде?! — она была поражена.

— Нет. Просто к слову пришлось… А как зовут доктора Ройлотта? Гримсби?

— Нет, его зовут Гариссон. Гариссон Ройлотт.

Тут вышла промашка, но совпадение заглавных букв имени не могло быть случайным… в истории доктора-убийцы были замешаны две жертвы, две сестры-близняшки Эллен и Джулия…

— Скажите, Эллен, у вас есть сестра?

— Да… была, — по лицу рыжухи скользнула тень.

Я понял, что вышел на след семейной тайны: в тексте Джулию укусила болотная гадюка, которую доктор Ройлотт держал в сейфе.

— Ее звали случайно не Джулия?

— Нет. Джоанна.

И опять повторилось совпадение первых букв имени! И это не могло быть случайностью… все пронизано величайшим символизмом говорил маэстро… а случайность — только лишь не понятая закономерность!

— Скажите от чего она умерла?

— Почему вы спрашиваете? — голос медсестры дрогнул еще заметней, выдавая семейную драму.

— Хотите я скажу сам, — и не дожидаясь согласия, — ее укусила змея. Ведь так!?

Медсестра отшатнулась к стене.

— Да… это случилось пять лет назад. Джоан связалась с хиппи и с друзьями-паломниками уехала в Индию. Змея укусила ночью, в палатке, в лагере под

Калькуттой. Укус болотной гадюки оказался смертельным… Вы опасный человек, мистер Радоф!

— Вы были близнецы? Не так ли?

Ничего не ответив, она поспешно вышла из палаты. На лице — глубокий испуг.

Итак, все сомнения рассеялись — ты в опасности, Герман!

Какие выводы можно сделать из всех этих примет?

Во-первых, налицо эффект присутствия Герсы. Сестры Стонер из «Пестрой ленты» были близнецами, а проклятый доктор Ройлотт до своего возвращения в Англию жил в Индии, в Калькутте. Именно оттуда он привез в усадьбу экзотических зверей — пантеру и павиана, которые по ночам бродили вокруг дома. Тут же, неподалеку от усадьбы Ройлотта, цыгане разбили свой табор.

Во-вторых, это кишение совпадений, эта густая тень присутствия Герсы лично тебе, Герман, — вот так номер! — никак не угрожает. Наоборот — есть все признаки того, что ты— вдруг! с чего бы? — взят под ее магическую защиту. Тебя не смог прихлопнуть офицер службы безопасности! Профессионал экстра-класса. По чудесному стечению обстоятельств его разорвала пантера в тот самый миг, когда он готовился спрыгнуть в твое окно, вооруженный пистолетом с глушителем. Такие штучки происходили раньше только с Герсой… Наконец — признался я сам себе — ты ничем ей не угрожаешь, Герман. Вспомни рассказ Марса о том упрямом придурке наркологе, который решил было прикончить Лизу Розмарин, вышел из дома, сел в машину и упорно двигался к цели, к загородному охотничьему домику несмотря на дикое количество предостережений и препятствий, пока наконец не угодил под слетевший ковш экскаватора и не превратился в фарш. Да, если бы ты был по-настоящему опасен для Герсы, Герман, тебя бы… тебя бы разорвала на куски мальтийская болонка за ужином на корабле, или бы задушил электрополотер в стальном пенале, где ты прятался от гостей в кают-компании!

Следовательно — третий вывод — на тебя нападает твой бывший учитель, Герман! Берегись, за упавшей на землю тенью врага всегда следует нападение. И тот, кто послал офицера из Стокгольма срочно прикончить меня, уже знает, что раз офицер не вышел на связь и не доложил о выполнении приказа, значит, я уцелел, и сегодня же повторит нападение! Ночью!

Единственное, что я никак не мог объяснить — это появление сиамского кота, который оказывается умер на моих руках… но я чувствовал, что вскоре смогу раскусить и эту загадку… Так оно и вышло.

Во время вечернего обхода я попытался убедить доктора Ройлотта сегодня же выписать меня из больницы, но тот решительно отказал, пообещав сделать это — возможно — завтра.

Его решение связало меня по рукам и ногам. Бежать в больничном халате? На острове посреди моря? Без документов и денег? Да вы смеетесь!

Оставалось одно — готовиться к визиту очередного убийцы.

После отбоя, около двенадцати, мне удалось обмануть бдительность санитаров и выйти в больничный сад. Стояла тихая лунная ночь. Воздух был по-морскому свеж и прохладен. Все мое оружие — зажигалка «Ронсон»! С бьющимся сердцем я прошел в пеструю темноту рощицы из декоративных вишен пополам с кустами лавра, что росла напротив моего окна.

На кожу легла узорная ткань лиственной тени.

На лицо наделась полумаска из черного бархата.

До полночи осталось полминуты. Все чувства тревожно раскрыты ночными цветами… ага! Началось. Первым признаком нападения стало легкое падение гусеницы на голову. Не удержавшись на волосах, она скатилась на шею, прямо за ворот больничного халата, и принялась там гадко сучить лапками и колоться щетинками. Но как стали липнуть ко мне всякого рода мелкие гадости! Два раза опрокинуть на пол картошку-фри! Раскокать чашку из под кофе! Преодолев отвращение, я вытащил голыми пальцами волосатую змейку и отшвырнул в сторону. Не тут-то было. Гусеница успела прилепить к коже клейкую нить и сейчас болталась в воздухе, корчась и кривляясь перед глазами. Мне на голову свалилась всего лишь мохнатая гусеница бражника — и такой вопль в душе! Можно представить чувства того бедолаги, которому на башку спрыгнула волосатая обезьяна…

Знак надвигающегося нападения проступил в мягкой и смутной форме намека.

Я стоял, стараясь намертво слиться с тенью.

Сейчас самое время появиться признаку автомашины, подумал я, и вскоре расслышал шум мотора со стороны шоссе из городка. По купам деревьев ясно скользнул луч от фар. Взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца. Кто-то оставил машину на парковочной площадке у ворот больницы.

Я ждал, что враг повторит маневр первого убийцы и затаится сначала в моей рощице, напротив окна, где я специально раскрыл створки и, погасив верхний свет, оставил только слабое дрожание ночника, но… но тень человека с закрытым зонтиком в руках прошла прямиком к стене больничного корпуса и остановилась под моим окном. Это был молодой высокий мужчина в светлом летнем костюме. Длинный зонтик — трость — он держал в левой руке. Я не могу понять его действий. Вот он нагибается к земле и… и бросает в окно маленький камешек. Дзынь! Я слышу его отчетливый шопот: Герман!.. Герман. Еще один камешек летит в стекло.

Нет, убийцы так себя не ведут, убийца ни за что не выдаст своего присутствия — и я на цыпочках подкрался к незнакомцу.

— Эй, друг! — риск конечно.

Пришелец резко оглядывается и я узнаю офицера из Волчьего логова, того самого проштрафившегося офицера охраны генерала, которого Эхо приказал расстрелять после случая с нападением гюрзы. Если бы не мое заступничество, его бы наверняка расстреляли. Не стану называть полностью его имя. Обозначу его только буквой — К.

— Вы! — он улыбнулся, — Слава Богу, вы живы. — и К. протянул руку для рукопожатия.

— Руки за спину! Или стреляю! — блефовал я.

— Не пугайтесь, — он выполнил мое приказание, — Ради бога, не пугайтесь, Герман! Я не причиню вам вреда. Нет, нет! Я искал, чтобы отблагодарить вас. Если бы не ваше заступничество. Тогда. Меня бы, наверняка, пустили в расход. Я обязан вам жизнью. Я приехал спасти вас. Слово офицера!

Я тщательно обыскал К. — оружия при нем не было.

— Пройдемте в тень, — я кивнул в сторону рощицы, — здесь мы как на ладони.

Я сразу безоговорочно поверил словам К. Даже больше, был рад появлению человека, который обязан мне своей жизнью.

— Что случилось? — мы остановились под навесом деревьев.

— Генерал мертв!

— Что?! — я был так потрясен, что потерял дар речи.

— Он покончил с собой, выбросился из окна кабинета на асфальт. Четыре этажа! Умер мгновенно.

— Когда?! — над парком чиркнула далекая молния. В небе над островом собиралась ночная гроза.

— Трое суток назад. Его уже кремировали.

— Господи! — я осиротел, — вы совершенно уверены в этом?!

— Разумеется… Я могу закурить?

Я согласно кивнул: «И мне одну сигарету». Он стал прикуривать. Когда огонек зажигалки осветил ладони, я обратил внимание, что пальцы обеих рук К. пестрят заплатками свежего пластыря.

— Я как раз дежурил в ту ночь по первому блоку. Наблюдал на пульте охраны наружной стены института. Шел сильный дождь. Я не сразу заметил, что он распахнул окно. Но что толку! Человек решил свести счеты с жизнью! Эхо выпрыгнул из окна и полетел прямо вниз головой на прогулочную дорожку во внутреннем дворике. Бац! Камеры все засняли… Я был первым, кто подбежал к телу. Кошмарная картина — череп всмятку, все тело еще ходит ходуном, как кисель. Дождь льет прямо в рот. Он был совершенно гол! И выпрыгнул с котом на руках. Тот тоже сдох. Видимо, он сначала его придушил. Для кошек четыре этажа не высота… Ффуй! Я закрыл генералу глаза. Вот этими самыми руками.

Я обмер: неужели это я, я! — убил Учителя, когда решил покончить с собой?!

— Что тут началось, — продолжал офицер, — ведь часть персонала была зомбирована. Да! Да! А вы не знали? Несколько человек покончили с собой прямо на посту.. Вспыхнул жуткий пожар сразу в трех местах. Мы оттащили с напарником мертвое тело подальше от огня, в глубь сада, но огонь был так силен, что пришлось опустить его в воду, на дно фонтана. Помните в саду? Круглый фонтан с каменной чашей…

Он все-таки утонул. Как и я! И лежал на шахматном дне. Только меня откачали. Случившееся отдалось в душе рыдающим эхом.

— Тсс… — я дал знак офицеру молчать.

Из больницы вышла женская фигура в белом халате. Постояв с минуту на крыльце, она быстрой походкой устремилась к рощице. Я уже думал, что мы разоблачены. Но она остановилась в нескольких шагах и, присев на корточки, принялась украшать азалиями крохотный холмик свежей земли. Я узнал медсестру Эллен… даю голову на отсечение, что это была могила «моей киски».

Идиот! Это могила мага, Герман! И проклятый сиамец — есть отражение смерти великого ясновидца на твоей жизни. Вот почему у тебя до сих пор ноет затылок от кошачих когтей.

— Скажите, — обратился я шопотом к К., — что вы там видите?

— А, — тихо рассмеялся тот, — у меня бывает тоже самое: я в порядке? Или уже спятил? Ку-ку… Я вижу симпатичную блондиночку в халате и шапочке медсестры, которая украшает цветами холмик земли. А вы?

— То же самое, — я облегченно вздохнул. Снова и снова над парком чиркнули молнии, но гроза никак не занималась небесным огнем. Только сухо чмокнули по листве несколько капель и украсили листья лунными мочками.

Постояв у печальной могилы, медсестра вернулась в корпус.

— Так Учитель мертв? — я никак не мог и не хотел поверить в непоправимое.

— Да. Мы все присутствовали на кремации. Так решило начальство. Он горел почти два часа. Но зато все убедились — гений подох.

— Но кто тогда скажет, кто я! — прошептал я с отчаяньем — Что я здесь делаю? На этом свете? Каким чертом ли, ветром ли меня занесло в институт?!

— Не знаю, — К. пожал плечами, — но по слухам вы сильный медиум, Герман. И Эхо нашел вас в тюряге.

— В тюрьме? — взмолился я, — что еще вы слышали про меня?

— Очень мало… Вам влепили большой срок за махинации. Вы — букмекер. Срывали крупные ставки на ипподроме. Снюхались с жокеями. Ворочали большими деньгами. Чувствовали лошадей и умели угадывать выигрыши в забегах… все такие люди идут на особый учет, и Эхо вас легко отыскал… Пожалуй, все.

— Но почему я ничего не помню!

— Это случается с медиумами. Когда прошлое начинает мешать, медиум его забывает напрочь. Не вы один такой. Даже сам Эхо свихнулся в конце концов и малость спятил. Вы же видели сам, Герман, его измучила мания преследования. Помешался на какой-то Герсе! Он совершенно забыл, что в семьдесят втором году, по заданию Лубянки раскрыл двух наших перебежчиков на Запад. Они шпионили в Австралии, а затем решили делать ноги и разыграли собственную гибель. Имитация была что надо. Очень тонкая. Их считали покойниками два или три года. Но были какие-то сомнения в гибели и заказали проверку на подлинность смерти нашему институту. Эхо блестяще справился с задачей. Тогда он был в полном расцвете сил, не то, что в последнее время! Он отыскал ловкачей в Европе, увидел где они и чем занимаются.

Показал точные координаты и подписал агентам высшую меру. Их нашли и ликвидировали… Так вот, эта операция возмездия носила кодовое название «Гepca».

— Он ни разу не сказал об этом!

— Говорю, вам, он малость спятил. Все время искал какую-то мифическую Терсу! И все то время, что искал ее, то самое дело лежало у него на рабочем столе! Он сам дал той операции возмездия такое название…

— Проклятье! — в отчаянии я кусал пальцы. Эту напку я видел, видел! На рабочем столе в его кабинете, сам читал титульный лист. Но чтобы заглянуть? Или спросить?

Офицер помолчал, пристально наблюдая за мной, затем я с облегчением сказал:

— Только не дуйтесь, Герман! Я так боялся, что вы все-таки зомби. У них обычно нет своей памяти. Но все, кто был зомбирован после смерти генерала получили команду на самоликвидацию. Сначала уничтожить друг друга, а тем, кто уцелеет в разборке, — покончить с собой. Но вы живы, значит он пощадил вас и не поставил жучка на мозги.

— Пощадил?! Но тогда какого черта меня хотят убить? О какой опасности вы говорили? От кого приехали спасать?

— Не буду скрывать, я бежал из России, — сказал К. мрачно, — институт закрыт. Кроме Эхо никто не давал наверх точных разведданных по дальновидению. Он не сумел создать своей школы.

— Вы ошибаетесь! Лично меня он многому научил.

— Вот как! Но в последние годы он сильно сдал. Мания преследования расстроила тонкий механизм поиска. Ошибки шли одна за другой. Блистательных ответов становилось все меньше и меньше. Держать тысячу человек вокруг одного гения стало слишком накладно. Кстати, Штаты тоже прикрыли свою программу «Золотые ворота». Их ясновидцы тоже наложили в штаны… Словом, контору закрыли.

— Я не заметил, что его гений поблек! Наоборот, Эхо достиг поразительных результатов… я хотел добавить в поисках Герсы, но не стал говорить о тайнах великого человека профану.

— Вы, Герман, были всего лишь его последним лекарством. Он внушил себе, что вы способны найти врага. Вольному воля! Пусть ищет! Никто не мешал генералу лечить самого себя от безумия. Он заслужил право на манию. Когда-то он мог заставить одним усилием воли де Голля вывести Францию из блока НАТО. Он был самым великим человеком эпохи, богом холодной войны! Что ж, пусть ищет свою химеру!

— Вы решили оставить Россию, но причем тут я?

— Все очень просто, Герман. Случайно именно я получил приказ на вашу ликвидацию. В хаосе никто не учел, что именно вам я обязан своей шкурой!

При слове «случайно» я опять насторожился: ничего случайного не происходит, говорил Учитель! Узнав, что маэстро не давал команды на мою смерть, я испытал и облегчение, и чувство вины, и скорбь от такой утраты. Слезы кипели в глазах, и все же я сохранял выдержку воина: мне не давали почему-то покоя пестрые заплатки пластыря на руках офицера!

— Но зачем меня убивать?

— Вы слишком много знаете о методах обучения, раз. И оказались за границей, обладая огромной информацией об институте, два… вся группа связи с «Посейдона», те кто уцелел, уже уничтожена. Если бы после катастрофы на море вас доставили в Стокгольм, — тут он сделал выразительный жест ребром ладони по горлу, — но вам повезло с этим островом, и со мной.

Он снова закурил и опять огонек зажигалки осветил пораненные пальцы.

— Что с руками? — спросил я.

— Да, — рассмеялся К., — не поверите. Я приехал днем, на морском пароме, но не хотел светится у больницы раньше времени. Кто знает, может быть задание на вашу ликвидацию дублирует еще один офицер… Заглянул в местный цирк, убить время. Сидел на первом ряду и надо же такому случиться! Меня покусал павиан!

— Павиан?! — я был ошеломлен.

— Он вырвался из рук клоуна и подбежал ко мне. Я хотел подшутить и помаячил обезьяне конфетиной. Но это был только фантик, конфету я съел. Павиан обозлился и укусил меня в пальцы. Дурила.

— Постойте! — и я бегло поведал офицеру об утреннем визите инспектора местной уголовной полиции и повторил рассказ о гибели его коллеги от зубов страшной пантеры.

— Что за чушь собачья! — изумился К., — Пантера, павиан! Да если бы такое случилось, цирк бы немедля закрыли и выставили в два счета. А я спокойно купил билет. Да вот он, смотрите, — оборвыш без контроля. И пантеру видел во втором отделении, в номере дрессировщика. Внушительный хищник… Опишите мне, как он выглядел?

Я попытался описать полицейского чиновника.

Но К. слушал невнимательно, в полуха, он явно занервничал, после моего рассказа. И как я теперь понимаю — не зря занервничал, не зря…

— Значит дублер убит! Вам повезло, два раза уже повезло, Герман. Но вам нельзя возвращаться в палату. Мало ли что. Впрочем, именно за тем я приехал — отблагодарить вас за тот случай. Я запасся документами на ваше имя. Они в машине. Там же новый костюм в коробке. Обувь. Немного денег. Вы можете вернуться в Россию, под другим именем и начать все сначала, Герман. Или искать счастья здесь, на Западе. Главное — вы свободны, дружище!

И он вдруг обнял меня, словно в порыве чувств:

На самом деле он проверял карманы — вооружен я или нет.

Никогда не верьте офицерам безопасности!

Он тянул меня в сторону машины и я уже почти поддавался.

Вдруг в окне моей палаты я увидел силуэт сестры.

— Мистер Радоф! — Эллен пыталась разглядеть меня в парке, — Не прячьтесь! Я вас вижу.

Наверное, она заметила острым зрением два красных зрачка в темноте — огоньки двух горящих сигарет в наших руках.

Ее крик подействовал на офицера К. как удар бича — отпрянув, он внезапно вскинул зонт — острием в мою сторону. «Подыхай, сука!»

Яд! Он целил отравленным кончиком трости в левую ляжку.

Удар!

Но укола не последовало — с дерева на моего убийцу с хохотом бросилось какое-то существо, похожее на отвратительного уродца-подростка, и, выхватив зонтик, принялось прыгать по земле вокруг человека, корчась и скаля зубы.

Это был павиан!

От его диких прыжков зонт звонко раскрылся. Металлический щелк и распах черных крыл напугали обезьяну. Отбросив зонт, она молнией вскарабкалась на ствол вишни и, прыгая с криком с ветки на ветку, скрылась из глаз.

Мой убийца, рыча, кинулся к зонту — но теперь идеальное оружие надо было сначала схватить за рукоять, поднять с земли, сложить крылья, перехватить за талию, вскинуть на изготовку, прицелиться и только после всего этого наносить смертельный удар.

А что я?! Я оставался стоять на месте, словно ожидая удара! Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Так вот что значит выражение: «остолбенеть от ужаса» — я буквально врос в землю, таким ошеломляющим, подлым, внезапным и отвратительным после такой откровенности было нападение врага! Все рассчитали точно! К. был единственным офицером Волчьего логова, которому бы я мог легко поверить и подпустить к себе: значит Учитель действительно мертв!

— А! — вскрикнула Эллен у окна, словно увидела сверху что-то ужасное, то, что мы внизу еще не успели увидеть.

Убийца схватил зонт за рукоять, поднял с земли черный круг на стальной оси, потянул на себя спицы, чтобы сложить крылья, сложил их, перехватил зонт за талию — я стоял по-прежнему как вкопанный, — вскинул отравленное оружие на изготовку, но ударить второй раз не успел…

Все дальнейшее прошло передо мной словно сомнамбулический сон: из лунной зелени больничного парка, от ворот, опустив голову к самой земле, словно принюхиваясь к следам обезьянней крови, прижав ушки, мощными прыжками вылетел черный сгусток. Это была пантера! Черная пантера с круглыми желтыми глазами огромной кошки. Несколько секунд она казалась мне ненастоящей — черезчур страшной, смоляной, кругл оглазой; и вдобавок еще приоткрытая маленькая глубокая алая пасть, усаженная по краям острыми клыками невероятной белизны, и еще — пружинные угольные лапы слишком невозможные здесь, среди стриженной травы, цветов, у стен спящей шведской больницы. Но это была самая настоящая правда! Зверь с затаенной яростью бежал прямо к нам, не сводя неподвижных магнетических глаз с офицера. Пантера изготовилась к прыжку. Тот стоял на пути ее злобы.

Инстинктивно, теряя самообладание, К. выставил перед собой зонт словно шпагу, и когда адская кошка, согласно оттолкнувшись всеми четырьмя лапами от земли, страшным комком взлетела в воздух, отчаянно и безнадежно ткнул ей в морду ядовитым острием, угодив в смоляную шею. Взревев, исполинская кошка обхватила на лету его голову — слева и справа — передними лапами, вонзив когти в глаза и щеки несчастного, и подтянув задние лапы почти к горлу человека, — он уже падал навзничь от тяжести зверя — разодрала внутренности жертвы, вываливая наружу кишки несчастного.

Меня вывернуло наизнанку от приступа рвоты, когда пантера принялась стряхивать с задних лап налипший кишечник.

Казалось, я тоже обречен — близость черной смерти была так явственна, что я чувствовал в воздухе кислый запах зверинца, которым воняло цирковое животное. Но!

Но тут наступил черед другой смерти — укол поразил мозг пантеры ядом. Без единого звука, зевая слюнной пастью, пытаясь, если нельзя вздохнуть, хотя бы отхватить клыками глоток свежего воздуха, зверь в агонии катался по земле, корчась от судорог, пытаясь рычать. Напрасно! Гремучая смесь выдавила из орбит глаза, на янтарные жемчуга наползли веки, и взгляд погас.

Истошные крики медсестры разбудили спящую больницу. В окнах стал вспыхивать свет. Вот-вот в сад выбегут санитары. Беги, Герман, беги! Полукашляя, полупрыгая от сухой рвоты, я нашел в себе силы подбежать к телу и обыскать пиджак мертвеца, его мокрые от крови карманы. Я искал ключи от машины. Искал. Нашел и кинулся опрометью к выходу, к месту парковки автомобиля. Это был взятый напрокат «Фольксваген». Я с полоборота завел мотор и рывком бросил машину на ночное шоссе, ведущее к городку.

В мозгу взрывалась только одна мысль — как искра зажигания — тебя спасли, Герман! Спасли!

Но я не спрашивал, кто это сделал с такой устрашающей силой?

Я знал ответ на вопрос.

И спасли тебя потому, что ты убил своего Учителя. Убил совершенно нечаянно, кинувшись с головой на дно. И маг повторил твои телодвижения, как раньше ты повторял каждый его жест! Все кончено, Герман! Змея вцепилась в собственный хвост и стала кольцом. А кольцо никогда не умирает!

Остальное можно изложить в двух словах. Я приехал в порт островного городка незадолго до отхода морского парома до шведского Вестеринка на материке. В машине офицера я нашел все о чем он говорил: одежду, обувь, деньги и подложные документы на свое новое имя, плюс наручники — мертвеца готовили к депортации. Мне удалось добраться до Стокгольма и — через Хельсинки — железной дорогой, вернуться наконец в Санкт-Петербург… И вот я снова стою на железнодорожном вокзале, как стоял в начале своей короткой жизни. Поезд пришел ранним утром. Теперь тебя зовут Виктор, а не Герман. Ты остался один на опустевшем перроне. Тебе некуда идти. Тебя никто и нигде не ждет. Ты не знаешь кто ты такой, откуда и зачем явился на эту грешную землю.

Глава 12

Корабль тонет. — Я вижу виновника катастрофы. — Спасение. — Больница острова Форе и особняк, похожий на сумочку из крокодиловой кожи. — Этот безумец — мой папочка! Я узнаю всю правду до конца. — Последний бой. — Я разбиваю змеиное гнездо до последнего яйца. — Склеп откуда слышен шум моря.

Морской тяжелый спасательный жилет держит меня в воде в положении стоймя — и мне стоит жутких усилий снять с ног разбухшие кроссовки. Уйя! как страшно представить, что они сейчас идут — кувыркаясь — на дно, в вечную могилу. Мощные пологие волны не так страшны, как кажутся. Каждый раз, когда обламывается очередной гребень и с ревом мчит в мою сторону, меня уносит, как пробку, мускулистая спина прежней волны, она выносит на самую макушку исполинского горба и я — на миг — успеваю увидеть с высоты отчаянную панорамы катастрофы «Посейдона». Корабль не ушел на дно, а перевернулся вверх килем и сейчас похож на колоссальный металлический гроб, в который с громом лупят водяные валы и кулаки пены. Невозможно представить, что происходит сейчас там внутри с людьми, погребенными заживо. Нельзя подплывать к сумасшедшей горе — разобьет! и удалятся тоже нельзя — спасатели будут искать уцелевших в этом районе. Уух!… я стремительно несусь вниз по мыльному скату. Я стараюсь приноровиться к глупой вертлявой помощи жилета, и еще я стараюсь беречь силы. Прохладная Балтика через несколько часов превратит меня в ледышку — смерть от переохлаждения неизбежна, и водяная земля проглотит меня, если… если… волна снова несет пленницу вверх, выше, выше, еще выше! Я вылетаю на самый гребень темного языка, туда где вода заворачивается тонким краем пенного лезвия. Аах! С высоты я успеваю заметить спасательные шлюпки, набитые людьми. Рассвет все сильнее охватывает пожаром восток. Господи, помоги мне и солнцу. И снова мыльный отлив. Я замечаю первого мертвеца. Утопленник как и я одет в спасательный жилет, но захлебнулся водой: я вижу как его голова безвольно болтается на шее. Это мужчина. Его глаза открыты и неподвижны, во рту плещет соленая вода.

Но я не успеваю пережить испуг — как вдруг замечаю какое-то жесткое твердое движение в воде рядом с собой. Что это? Поперек валов бежит прямая тонкая спица. Она торчит из воды! Она отчетливо сверкает сталью. Двигаясь, она оставляет за собой узкий пенный след цвета свежего снега. Причем бег ее замедляется. Что за чертовщина! Я пытаюсь изо всех сил отплыть от прямой угрозы. Но взлеты и падения шальной волны кружат меня вокруг тонкого чертова пальца. До него каких-то пять метров. И он растет! Все длиннее и выше. Мамочка! Как ни темна рассветная вода, я замечаю в глубине у основания спицы неясную черную массу исполинских размеров. От нее исходит невероятная сила. Тьма уже занимает все пространство прямо подо мной. Ее чернота густеет. Словно в морской глубине проступает близкое дно. Глубина мелеет на глазах. Волна относит в сторону. О боже! В основании спицы, которая подросла до высоты шпиля, появляется донце. Несколько секунд оно не больше спинки дельфина. И вот передо мной из пучины — властно и непобедимо — взмывает вверх циклопическая башня. Это подводная лодка. Господи! Потоки воды мыльно стекают вниз по ее панцирю. Волна счастливо относит меня еще дальше, но размеры чудовища растут так быстро, что кажется — оно преследует человека. Вслед за башней в штормовой воде проступает ее основание и опора — черный глухой коллосальный остров из стали. Вытаращив глаза, я вижу круглые заклепки на обшивке.

Скала мрака слепо смотрит в мою сторону. Подводная лодка прекращает всплытие. Волны тонко разливаются по плоскости туши. Я вижу пенные лужи на стальном полу. Лужи посреди моря! О Боже! Дурная волна несет меня прямо к подножию башни. Кажется, можно вскарабкаться на металлический пол. Кажется, можно подбежать по языку стальной суши к мрачной стене и начать колотить кулаками в глухую грудь пьяного титана. Волна выбрасывает меня на металл. Я спятила от ужаса. Обдирая руки, я цепляюсь за пол. Он покрыт скользкой соленой слизью. Вскакиваю. И шатаясь, бегу босиком к рубке. Я бегу по узкой черной дорожке к основанию башни. Я бегу, а волны пытаются сбить меня с ног, я падаю, захлебываюсь в пене, вскакиваю, и снова бегу вперед, и, добежав, отчаянно стучу в отвесную стену. Спасите! В ответ ни звука. Я плачу. Кричу. Все напрасно! Задираю голову вверх. На глухой глыбе ни одного теплого огонька, ни глазка, ни дырочки, ни капельки света. Ни одного опознавательного знака. Это она — гадская адская сука — протаранила киль моего корабля. Я рыдаю. Я не могу устоять на ногах. Я падаю на колени и разбиваю до крови коленные чашечки. Очередная волна легко смывает меня с туши и несет над мелководьем панциря к морде акулы, а затем еще дальше и дальше, в морской размах рассвета. Я настолько близка к смерти, что чувствую всей кожей отчаяния, что лодка медленно, вязко и слепо пускается за мною в погоню. Сначала под волны уходит остов, посреди вод остается только мрачная голова злобы, увенчанная спицей антенны. Безглазый шлем слеп и глух, и все же видит меня. Вот вода дошла ему до линии рта, вот видны только темные щели мрака, за которыми прячутся чьи-то глаза. Башня прет в мою сторону, уходя все глубже и глубже в морскую пучину. Лодка хочет размозжить жертву о стальную стену, но я слишком мала, легка и неуязвима, как неуязвима глупая пробка. В воде виден уже только стальной лоб махины. Я пытаюсь отплыть с той незримой прямой, по которой плывет чудовище, но волны заодно с моей смертью. Как ни вертятся морские гребни — я остаюсь на линии прицела. Смерть приближается. Вот видна только макушка черепа, а вот и она уходит в воду — на поверхности остается только один чертов коготь. Кажется он разрежет сейчас пловца пополам. Мамочка! И опять смерть отменяется, адская вязальная спица скрывается в воде когда до жертвы оставалось меньше метра. Мимо! Я хватаю рукой пенный след смерти на темной воде: тони, сволочь! Я вижу, как черное веретено проходит ровно подо мной и… и я снова одна среди волн.

И снова я не успеваю до конца осознать весь пережитый ужас — взлет на мыльный загривок — я вижу недалеко от себя человека в спасательном оранжевом жилете. Он тоже видит меня. Это женщина. Старая усатая цыганка с золотыми серьгами в ушах. Как нелепо они сверкают сейчас. Увидев меня, женщина начинает истошно кричать, но это не зов на помощь, а нечленораздельный, протяжный, гортанный звериный вопль отчаяния. Кричать и хлопать по воде, поднимая брызги. Я не сразу понимаю в чем дело. Я пытаюсь подплыть ближе, чтобы держаться против гибели вместе, вдвоем, ободряя друг друга. Я уже приноровилась к жилету и могу, сильно работая ногами, проплыть в нужную сторону. Подплыв ближе, я ору: «Перестаньте кричать! Берегите силы!» Но вопль продолжается. Женский крик перекрывает шум шторма. Тут я понимаю, что цыганка сошла с ума. Я вижу ее смуглое лицо, искаженное воплем, безумные глаза, хвосты мокрых волос в вопящем рту. Удар волны в рот — и несчастная замолкает навсегда. Она хотя бы не заметила собственной смерти. Я пытаюсь держаться подальше. Но меня — конечно же! — на миг прибивает к женщине. Жилет к жилету. Лицом к лицу. Она еще бьется в агонии. Легкие пытаются извергнуть воду. По смуглому лицу пробегает зыбь умирания. Я вижу жесткие усики на ее полной верхней губе. Как дико сейчас замечать такое… Старая усатая цыганка до сих пор стоит у меня перед глазами!

Взлетев на шаткой волне, я пытаюсь увидеть опрокинутый киль корабля. Вот он! Отчетливо виден на воде красный горб кошмара. Цвет! Черно-белое кипение шторма распустилось розой тусклого пурпура поверх фиолетовой бездны. Борясь с волнами, я не заметила как наступил рассвет. В спокойном приливе света отчетливо виден красный цвет краски, которой было выкрашено корабельное днище. А вот и жерло пробоины — чернеет акульей пастью поверх ватерлинии. Там могила моей единственной подружки детства! Верочка! Мы встретимся на небесах и вместе проклянем Небо!

Еще один взлет на загривок волны — я вижу справа морскую шлюпку. Она почти что пуста. Видны три или четыре человека на веслах. Они видят оранжевый поплавок и плывут в мою сторону. Я слышу близкие шлепки весел об воду. Эй! Ко мне тянутся сразу четыре мужских руки. Именно это приводит меня в состояние дикой истерики: в большой лодке на полсотни человек — только члены команды в жилетах и ни одного пассажира! И когда мой поплавок втаскивают в шлюпку, я начинаю визжать и кусаться. Моряки не понимают моего гнева и тогда один из них — видимо судовой врач — всаживает в ляжку одноразовый шприц и впрыскивает в мышцы какую-то гадость от шока.

Последнее что я помню — дружный мужской крик: «Вертолет!»

Что еще? Еще один общий вскрик: «Смотрите, он тонет! Тонет!»

В сетчатой люльке меня первой втащили в салон геликоптера.

И сразу новый укол в ту же ляжку. Уйя! Дальше — тишина.

Я проснулась в уютной больничной палате с католическим распятием на белой стене. Я одна. Я лежу на постели. Первое впечатление — острая белизна стен настолько резка, а распятье так колко сверкает от солнца, что я на миг закрываю глаза. Я чувствую себя полной сил. Как прекрасен соломенный цвет солнца на моих руках — кожа отливает как персик. Я лежу лицом к распахнутому окну с поднятым жалюзи. Слышен щебет птиц. Видны круглые купы зелени. Неужели я уцелела! Я жива! Здравствуй, Лизочек! Кошмар остался только в твоей памяти, ни одна капля воды не долетит оттуда до твоего лица! Я не хочу оглядываться в прошлое! И не буду.

Я замечаю на столе скромный букет голубых колокольчиков в простом стакане воды. Опустив голые ноги на пол, я встаю на колени перед цветами и, взяв в ладони стакан, подношу к лицу словно драгоценный фиал с благовониями. Колокольчики! Любимые цветы моего детства. Они так робки, что даже не смеют благоухать. Их синева застирана и белеса. Они дышат сиротством.

В этой позе — молитвы и благоговения — меня и застает медсестра — черноволосая девушка с пугливыми глазами.

— Мадемуазель Розмарин, — обращается она ко мне на английском, — ложитесь в постель. Вам нужно беречь свои силы.

Первая реакция — испуг. Откуда она знает мое имя… ах да! Я же успела захватить с собой документы.

— Это вы украсили стол колокольчиками? — я покорно ложусь.

— Да.

— Спасибо. Они так чудесны. Где я?

— Вы в больнице на острове Форе.

Острова! Клево! Я еще ни разу в жизни не бывала на острове.

— Это Финляндия?

— Нет Швеция…

Отлично — шведы не выдают беглецов!

— …В Стокгольме все больницы переполнены, — говорит девушка, — и несколько пассажиров доставили к нам. Но уверяю вас, наша клиника ничем не уступает столичным.

— А много спаслось?

— Точно не знаю. А вот погибло почти триста человек. Среди них — треть шведы. В стране объявлен траур.

Вас подобрал патрульный вертолет… считайте, что родились в рубашке. Вы спали два дня.

— Два дня!

— Доктор считает, что это защитный сон. Адаптация после шока… Как самочувствие?

— О'кей! Но страшно хочу есть.

Медсестра с чарующей улыбкой протянула мне карточку меню.

Буржуи умеют болеть!

— Как вас зовут?

— Марион.

Я заказала сэндвич с ветчиной и двойной порцией картошки-фри. Мороженое и кофе-гляссе. Спросила где мои документы.

— Все на месте, — Марион открыла настенный шкафчик. Там на полочке лежал мой пластиковый пакет, который я прикрутила к животу липкой лентой. Слава Богу, я смогу заплатить за себя.

Но когда медсестра выходит, я, не удержавшись, снова вылезаю из постели и кидаюсь к окну. Какое наслаждение опереться голыми руками и локтями на гладкий и теплый от солнца подоконник и просто посмотреть в даль… Я на втором этаже. У меня крайнее окно. Перед глазами — уголок больничного сада — цветущие кусты магнолий, дорожки, посыпанные красным песком. Низенькая символическая оградка, через которую ничего не стоит перескочить. А дальше видны упоительные очертания холмов. Видимо сам городок расположен в другой стороне. Ветерок по-морскому свеж и порывист. Но как хорошо, что не видно моря. Облачка невесомы и безмятежны, как взбитые сливки. Небо ласково, как поцелуи ребенка. Каким булыжником оно может быть!

И вдруг! Что это… мой взгляд, скользнув по ленте шоссейной дороги мимо нескольких загородных особнячков, упирается в мою заветную сумочку. Только огромных размеров! Я сразу узнала ее! Еще бы не узнать — столько лет она служила мне верой и правдой, пока не утонула вместе с резиновой лодкой у русского берега. Ты съехала с колес, Лизок!.. Сумочка из крокодиловой кожи стоит ко мне — и к дороге — левой боковой стороной, сверкая замком из желтой латуни. Сумка посреди высоченных вязов, на склоне зеленого с мелом холма. Полный облом!

У меня потемнело в глазах.

Спокойно, дура! Не сходи с ума.

Закрыв веки и дав передохнуть глазам от яркого солнца, я снова пристально смотрю в роковую даль. И сразу все стало на свои места — передо мной особняк необычной архитектуры. И то, что я приняла за сумочку — всего лишь трапецевидная крыша, а застежка — затейливое украшение вроде герба. Только наличие короткой витой ручки, упавшей на сумочкин бок я никак не могла объяснить. Ручка и ручка.

Кидаюсь к настенному шкафчику. Где мое сокровище? Вот оно! Достаю из пакета истерзанную книжку спасений и — не глядя — вонзаю палец в наугад открытую страницу. Читаю бтвет на вопрос: что это? НЕ УСПЕЛИ СЫГРАТЬ СВАДЬБУ, КАК МАЧЕХА ДАЛА ВОЛЮ СВОЕМУ ЗЛОМУ НРАВУ, отвечает книжка строчкой из любимой «Золушки».

Сомнений больше не остается — мой долгий путь длиной в двадцать два года закончен — судьба неотвратимо, неумолимо и непоколебимо привела меня к дому мачехи! К гнезду змеиных яиц.

— Мадемуазель Розмарин! — входит сестра, вкатывая прозрачный обеденный столик на мягких колесиках, — Вам надо лежать.

Я успела захлопнуть шкафчик, как только услышала поворот дверной ручки. Я изображаю шалость и саму непосредственность, но от прежней солнечной безмятежности не осталось и следа — внутренне я сжата, как револьверная пружина:

— Какой очаровательный домик в виде дамской сумочки! — я показываю пальцем и покорно ныряю под простыню, — Чей он?

— Домик! Ну вы и скажете. Да это настоящий замок. Там, наверное, полсотни комнат! — медсестра ставит поднос на мои колени. Запах картошки-фри дразнит ноздри. Ломтики ветчины, пришпиленные к сэндвичу похожи на розовый атлас… — Это особняк мадам…

Тут я должна сделать в рассказе маленькую паузу.

Медсестра назвала одну из самых громких европейских компаний, носящей имя основателя фирмы. Стоит проехать пять минут по центру любого европейского города, чтобы увидеть в небе огромные пылающие буквы знаменитой фирмы… Но в силу вполне понятных причин я не могу его назвать впрямую, иначе кто поверит бедной Золушке? А раз так, я выбрала другое имя, как бы с намеком на подлинное звучание легендарного имени. Ну хотя бы, Кардье.

— …Это особняк мадам Кардье. Ей принадлежит автомобильный концерн.

— Но он похож на сумочку.

— Разве? — она выглянула в окно и посмотрела вдаль, — Действительно, что-то похожее есть. Только сейчас такие сумки не носят.

С гордостью провинциалки — островной провинциалки! — где знают все про всех — Марион сообщила мне, пока я уплетала завтрак, что концерн мадам один из крупнейших в Европе. Что мадам коллекционирует автомобили ручной работы и скаковых лошадей. Что у нее несколько яхт, свой самолет и аэродром, что ее поместье самое большое на острове. Что у нее есть свой зверинец экзотических животных. Что она опекает лечебницу для душевнобольных, а клинике подарила в прошлом году оборудования на сто тысяч долларов… что здесь она живет только летом, два, три месяца, а основное жилье у нее, кажется, в Лондоне или Париже.

Я выуживала сведения с терпеливостью рыболова, который почувствовал по напряжению лески — на крючок попалась самая крупная добыча в его жизни: мадам Кардье ведет замкнутый образ жизни; мадам имела несколько браков; все закончились разводами; у мадам одна взрослая дочь-наследница и куча родственников; у мадам властный, жестокий характер, но одевается она очень скромно, не носит драгоценностей и не любит показной роскоши, и дом хотя и обставлен шикарно, но сдержанно; у мадам есть молодые любовники и, по слухам, она любит свальный грех… но чего не скажут злые языки завистников такого состояния; один раз Марион была в особняке — у дворецкого случился сердечный приступ, — но дальше комнаты для прислуги она не была; сама мадам высокая, моложавая, худощавая ухоженная женщина, брюнетка с красивым, но неприятным лицом, прекрасного сложения, а про ее дочь Марион ничего не может сказать: никогда не встречала — она учится в английском колледже, бывает на острове только летом, говорят, она весьма высокомерная девица, у которой любимое занятие — досаждать матери и отбивать молодых любовников.

А братец? Про «братца» Марион ничего не слышала.

Больше я ничего не смогла выжать из сочного мандарина.

Сплетничая, Марион порозовела и похорошела.

Тут я наконец сообразила спросить медсестру о том, как налажен поиск всех пропавших и тех, кто спасся после кораблекрушения. Она ответила, что в Стокгольме создан специальный информационный центр, куда стекаются все сведения о пассажирах, в том числе и обо мне… чтобы ваши родственники не беспокоились!

Мой аппетит разом пропал: глупо надеяться, что вся агентура клиента утонула вместе с судном, если кто-либо из разведки мадам мачехи позвонит в тот самый центр, то они легко узнают, что — к счастью! — пассажирка Лиза Розмарин жива и здорова и находится в клинике острова Форе, в двух шагах от змеиного гнезда… но за два дня сплошного сна меня можно было уже укокошить 200 раз! Следовательно — мадам еще не известно, что я рядом…

— Кстати, а как имя мадам Кардье?

— Ее зовут Розали.

Эта бестия украла не только мою судьбу, но и имя моей матери!

— Марион, на корабле была моя приятельница — мадам Фелиц. Вы не могли бы позвонить в Стокгольм, в этот центр, и узнать, что с ней?

Марион обещала исполнить мою просьбу. Затем собрала пустую тарелку, чашку из-под кофе и укатила столик в коридор. Надо же! я не рассыпала на пол ни единого ломтика фри и не пролила на пол ни капли кофе! Даже не обожглась… судьба явно устала досаждать Золушке пустяками.

Оставшись одна, я задумалась о том, насколько серьезны мои подозрения против мадам Кардье? Что ты можешь предъявить суду присяжных кроме двух пустяков: строчки из детской книжки и странной схожести крыши с сумочкой, которая давно вышла из моды? Для приговора этих мелочей совершенно недостаточно. А если это не она? И дрянь Фелицата — как нарочно! — не успела сказать, кто я?., ты единственная настоящая подлинная… кто? Наследница? И я сама в панике чувств не спросила имя своей мачехи… одним словом, Лиза, у тебя нет ничего, кроме уверенности, что ты дошла до конца изнурительного пути к сверкающей цели, той, что мерцала сквозь мрак, дорожную пыль и проливной дождь.

Но моя уверенность дорогого стоит, она отлита из чистого золота слез!

Я принялась пристально разглядывать вещи вокруг себя, пытаясь заметить признак опасности: распятие дарило белой стене голубоватую тень без малейшей царапины и изъяна, солнечные лучи на паркете были тверды и сухи как солома, а синеватый шар, обнявший колокольчики, не имел ни одной червоточины и ласкал глаз спелостью тихой нежности, палата благоухала светлой радостью открытого сердца… жизнь нельзя было заподозрить ни в какой подлости.

Тут вошел доктор, без всяких пятен и мет, который весело осмотрел меня и нашел, что я совершенно здорова и завтра могу покинуть больницу. Что ж, о'кей, господа! Затем медсестра принесла ответ на мой вопрос: действительно в списке пассажиров значится моя приятельница мадам Фелиц, но о судьбе ее ничего не известно. Она — в списке пропавших без вести.

Тогда я попыталась узнать кто мои товарищи по несчастью в больнице Форе? И нет ли среди них злого бородатого карлика, спросила я как бы в шутку… Нет, ответила Марион, ни карликов, ни великанов среди них нет. Всего с корабля было доставлено пять человек, три женщины и двое мужчин. Кажется, это два члена команды.

Словом, я уже не могла валяться в постели.

Пора уносить ноги!

Я уже знала, что револьвера среди моих вещей нет. Мой золотой дружок лежит где-нибудь на дне Балтийского моря… но со мной есть гораздо большее оружие — это моя невероятная, баснословная удачливость.

Я влезла в свою старую шкуру, которая была выстирана и высушена, наскребла зеленую мелочь для оплаты сэндвича и услуг, оставила деньги на столике, и, помахивая пакетом с заветной книжицей, письмом отца и документами, прямо в больничных тапочках сбежала на свободу.

День был в самом разгаре и наносить смертельный визит не имело смысла, я — царица ночи! Поэтому и пошла не к особняку, а прямо в противоположную сторону, чтобы придти к цели как можно позже. На острове надо кружить, а не шпарить по прямой линии.

На ближайшей бензоколонке я купила себе кроссовки, кепку, очки от солнца и холщевую сумку курортницы и пустилась блаженно петлять по окрестностям. Я взобралась как можно выше по меловому откосу к забытой богом часовне, вокруг которой рос хилый сад со старыми яблонями и одичавшие орхидеи. От панорамы захватывало дух: лобастые меловые скалы, каменистый берег, просторы спокойного моря, небесный купол с пылающим солнцем, на котором стоит мой ангел-хранитель. Потрясающее чувство!

Но мне была нужна ночь. И потемней. Без звезд. Лучше с грозой во все небо, чтобы у змей слезла кожа, и пестрые яйца выпали из зубов на камни!

Я влезла на крышу часовни, где кощунственно загорала, пока солнце не покатилось к закату, и только тогда — через вересковую пустошь — пустилась назад к городку. Странно, но я никак не могла всерьез разозлиться и предъявить собственный гнев, как право на возмездие. Ярость моя была настолько мелка, что я брела босиком по щекотливой траве, срывая пальцами ног случайные маргаритки. На физиономии природы ясно читалось чувство вины перед Гёрсой.

Но я знала, что мне предстоит страшная ночь, что каждой маргаритке, гелиотропу с фиалкой достанет по увесистой капле крови.

Я вошла в безымянный городок с противоположной стороны, наскоро перекусила в бистро, а затем нагрянула в местный магазинчик молодежной одежды. До закрытия оставалось минут пятнадцать, но я устроила такой шмон по полкам и вешалкам в поисках крутого прикида, что хозяин ради меня притормозил финиш. Мне хотелось избавиться от сентиментальных слюней Лизочки и одеться как Гepca! И нагрянуть к мачехе в полном параде дикой злобы. Я купила короткую греческую тунику, затем водрузила на голову восточный тюрбан из роскошной — малина с золотом — пестрой парчи, обулась в римские сандалии с высокой античной шнуровкой, натянула на руки ажурные черные перчатки, расшитые пауками, украсила пальца крупными перстнями из фальшивых рубинов — в тон твоей крови, сука! Нацепила на плечи попсовые погончики с кистями в духе русских эполетов, надела на лоб очки для плавания в память о своей одиссее, словом украсила себя разными прибамбасами, как могла, на полторы тысячи баксов. Хозяин малость ошалел от моих покупок. Я выглядела абсолютно прикольно, как того и хотела.

Как жаль, что здесь не торгуют оружием!

Но я и тут кое что нашла — декоративный нож для резки бумаги из твердой слоновой кости, который очень клево смотрелся когда я втиснула лезвие под шнуровку сандалии — им я выколю твои глаза, падла! — и оптический прицел для винтовки, который я привязала шнурком к шее.

Все! Полный улет!

Я еще не знала, как проникну в логово мачехи, да и признаться, не думала — если судьба так долго — 22 года! — вела меня к мишени, это ее дело позаботиться о том, чтобы возмездие грянуло, а справедливость восторжествовала.

Все так и вышло.

Когда я подошла к массивной ограде вокруг моей «сумочки», к воротам подкатил вишневый открытый кабриолет, за рулем которого сидела стильная девица со злым лицом. Притормозив у ворот, дожидаясь когда окуляр телекамеры, которая плавно перемещалась из стороны в сторону, обзирая окрестности, уставится на машину стеклянным глазом, она вытаращилась в мою сторону точно так, как это делали все встречные прохожие. На пресном Форе не часто увидишь такое зрелище.

Я кинулась к машине.

— Привет! Я журналистка. Веду светскую хронику во «Всемирных новостях», — вспомнила я одно желтое издание, — мне нужно попасть в дом к мадам Кардье. Позарез!

— Ты откуда выпала? — спросила девица с явным одобрением.

— Из сумасшедшего дома! — и я перескочила через бортик, нагло усаживаясь на заднем сидении. Мне нужно было успеть оказаться в машине прежде, чем телекамера повернет в нашу сторону.

— Мадам ненавидит всех, кто лезет в ее личную жизнь, — хмыкнула девица, но из машины не выгнала.

— И правильно. Я устрою ей большую га-до-сть.

— Но я еду к дочери.

— Какая разница. Перевези меня через пасть. И все дела!

Я чувствовала, что легла в масть.

— Отлично! — рассмеялась девица, — Давно пора эту суку измазать в дерьме.

И она принялась как дурная давить на клаксон: девочка явно накушалась «экстази», а еще на скуле у нее маячил припудренный синяк — словом, мне опять повезло.

Послышался телефонный зуммер — в машину звонили по сотовой связи. Хозяйка вытащила трубку и приставила к уху.

— Да, это я, Лиззи. Открывай пещеру!

Дочь мадам мачехи звали Лиззи, то есть Элайза. Вдобавок она еще украла мое имя! Сомнения рассеивались все больше — совпадение двух имен не могло быть простой случайностью: мачеха назвала свою дочь, точно так же как моя мать меня. A Гepca — одно из моих имен.

Ворота раздвинулись, и я с бьющимся сердцем въехала за ограду. Особняк столь богатой женщины, наверняка, хорошо охраняется. В доме полно охраны… Что ж, тем хуже для них!

— Я скажу Лиззи, что ты — моя подруга Марион. Заметано?

— Мне нравится это имя. Меня зовут точно так же!

— Ха, ха, ха!

Машина мягко проехала по мостику через ров — ого! какие страсти-мордасти, — но повернула не к дому, а в сторону, и стала карабкаться по извилистому серпантину на макушку полого холма вглубь поместья.

— Мне бы хотелось порыться в той сумочке, — я кивнула на особняк среди деревьев.

— Туда нельзя. Я еду на пати к Лиззи. Она живет отдельно от матери. Вот там.

Впереди виден нагленький желтый домик с верандой, солярием, бассейном и теннисным кортом.

Я начинаю дергаться — а что если меня сразу узнают. У мачехи весь стол забит моими снимками… и я срочно рисую на щеке цветок губной помадой — для отвода глаз.

— Класс! И мне тоже, — девица подставляет щеку. Я вижу по глазам, что ей смертельно скучно жить, все обрыдло.

— Хочешь советскую звезду?

— Хочу… а ты кого любишь девочек или мальчиков?

— Дура! Я — девственница.

Мой ответ приводит ее в полный восторг:

— У тебя камера где спрятана? — на лице злобное нетерпение пресыщенной стервочки.

— Между ног.

— Ха, ха, ха. Ты вот что. Сделай снимок ее пса, Иссис. Мадам обожает лошадей и собак. И дай подпись, что это ее любовник. Да, да! Я точно знаю, что у нее были псы в постели. Это ведь такая сластолюбивая сука. Ты еще увидишь — она придет клеить наших мальчиков.

— Я Марион, а ты?

— Зови меня Кэби.

Машина подъехала к дому, где уже стояло несколько автомобилей, мы вышли, и я стала участницей довольно скучного пати шести молодых людей: трех девушек и трех юношей. Это была «золотая молодежь» Форе, дети местных буржуев. А пати устроили в честь прибытия Лиззи на летние каникулы. Все перед ней открыто заискивали, хотя судя по всему, дружили с детства. Сказывалась разница в капиталах, по сравнению с дочкой мадам мачехи — все они были нищими… Я пришлась — седьмой по счету — весьма кстати, как экзотический райский плод на овощной вареный стол из моркови и свеклы. Не без волнения вглядывалась я в свою названную суку-сестрицу, красивую холодную куклу с гладкими прямыми волосами, белесыми как и ее брови, с глазами из крупного лунного камня.

Сказать ли? Но мы были похожи!

Я узнавала на ее лице свой собственный рот… поймала несколько характерных жестов своей руки в ее дурном исполнении… как долго будет длиться это воровство!

Она была шикарна в своем узеньком черном платье для коктейлей на бретелях и прелестными браслетами из розового золота. У Лиззи был вкус. Я почти не привлекла ее внимания. Мой дикий прикид показался ей вульгарным. Впрочем я была вульгарна в тот миг, еще как вульгарна! — я жадно думала о том, что все, что я вижу вокруг — это мое! Мое! Даже ее браслеты — мои! Как быстро деньги превращают человека в гондон!

Лиззи привезла из Лондона своего последнего мальчика — она приехала вчера, — и я чувствовала как она втайне нервничает, поджидая появление матери — не туда смотришь, дрянь! — мальчик вполне мог понравиться мамочке — крупный сладкий красавчик-кобель из латиноамериканцев. Между прочим, он сразу положил на меня глаз. Его тоже тошнило от овощей.

«Как давно мы не виделись, Лиззи! С того самого дня, когда тебя уложили в мою постельку!»

Я уже совершенно уверилась в том, что судьба меня привела к цели.

Тестей принимали на свежем воздухе за круглым плетеным столом в окружении плетеных же кресел. Много выпивки, мало закуски. Прислуживал старый вышколенный слуга.

Болтали всякий вздор.

Моя девица — Кэби — порой мне тишком подмигивала, — наша тайна ее чуть-чуть поджаривала и развлекала. Мальчик у нее был тоже салатный, — спаржа между ног.

Я не замечала ничего подозрительного, но, конечно, неуклонно готовилась к бою. Я пришла без оружия совершенно сознательно, ведь принцип сегодняшнего дня был однозначно заявлен как возмездие свыше, и дело возмездия и судьбы вложить в мои руки то оружие, какое потребуется. Изготовка воина будоражила кровь, я чувствовала, как пыл красит мои щеки лихорадочным румянцем. После моей борьбы за жизнь с Балтикой — люди казались говорящим шпинатом.

Только один раз мне удалось оторваться от компании и осмотреть поле боя… слуга показал мне дамскую комнату на втором этаже. Жилище Лиззи было таким же холодным и эффектным, как она сама. Я открыла матовое окно и быстро оглядела площадку боя через окуляр оптического прицела. С высоты холма был хорошо виден сам особняк с крышей как сумочка Фелицаты, купы вязов, разбитые вокруг цветники, оранжерея, конюшня с мраморной головой коня на фронтоне… затем поле для игры в конное поло, затем — просторы идеально стриженых склонов, где работали дождевальные установки. Тут я зацепила взглядом движение электрокара по пешеходной дорожке, которым управлял черный верзила в желтой штормовке, он катил по узкой асфальтовой ленте к одинокому строению с косой стеклянной крышей. Что таится там? Сердце екнуло от неясного предчувствия… еще выше, над всем, пространством поместья царит декоративная горка из массивных каменных глыб; если швырнуть их в стены и крышу — от особняка останется только куча пыли и щебня. Или сдернуть весь травяной дерн вместе с постройками — от логова змей останется только голая земля.

Последний взгляд — и я замечаю одинокую всадницу на черном коне. Она явно скачет в мою сторолу. Рядом бежит огромная собака.

Мачеха!

Я кубарем слетаю вниз к общему столу и сажусь, как ни в чем не бывало, рядом со злюкой Кэби, но дьяволица сразу поняла, кто я такая и мгновенно узнала меня!

Первым приближением всадницы заметил старый слуга: «Потише, маман!» Стало тихо — никто не считал куклу Лиззи настоящей хозяйкой. Она сама, дрогнув, сказала, что завтра у маман юбилей, в дом уже собираются гости, но, чтобы никто не смел ее поздравлять — дни рождения ее угнетают! Что ж, я одна поздравлю мадам с днем ее смерти! И вот к нам, на дорожку у края бассейна, отражаясь в ровной воде розоватого неба, подскакала всадница в костюме для верховой езды на громадном вороном жеребце. Она властно натянула удила, останавливая коня, и вперила в меня ошеломленный взгляд. Я сразу узнала ее — это была женщина из моего сна! И хотя там она всегда закрывала лицо руками, я узнала эту смертельную бледность холодного зимнего дня на ее холеной роже с кровожадным ртом вурдалака. Видимо и я ей не раз снилась в этом самом наряде: молодая смерть в античной тунике с золотой чалмой на голове и кровавым червонным цветком розмарина на пунцовой щеке. Ее лоб мгновенно покрылся мелкой испариной. Рука так дернула удила, что конь тревожно храпнул, мотнув тяжелой головой. Все кто сидел за столом заметили эффект, который я произвела на всадницу; возникло неловкое молчание. Отставший на корпус лошади смоляной пес в ошейнике из того же смутного сна — из красной свиной кожи с тупыми шипами — тоже уделил мне особое внимание, подбежав, рыча обнюхал мои колени и, капая пенкой, зло оглянулся к хозяйке, ожидая команды: фас… «Фу! Иссис! Фу!» — вскрикнула мадам хриплым голосом ужаса. Чувства мои были так обострены, что я легко въехала в лихорадку ее мыслей: первым делом она решила, что я вооружена и смертельно испугалась за дочь. Мне ничего не стоит поднести пистолет или нож к горлу и взять Лиззи в заложницы. Или просто демонстративно убить соперницу в начале атаки.

Но я уже поняла, что дочь совершенно не в курсе козней собственной матери против падчерицы ив мыслях пощадила пустоголовую куклу… признаться я тоже была ошеломлена тем, с какой быстротой вороная тварь раскусила меня и — глубиной ее реакции на явление Герсы.

Черные зрачки мачехи так расширились, что захватили всю радужную оболочку — не глаза, а пулевые отверстия! Кто-кто, а она прекрасно понимала, что я абсолютно неуязвима — судорожные подергивания мышц захватили все лицо всадницы с такой дьявольской силой, что изо рта на миг высунулся язык. Острое, мокрое, розоватое жало змеи. Картина нервного потрясения была так ужасна, что все прикипели к местам за столом.

— Что с тобой, ма? — Лиззи с досадой притянула к себе рычащего пса за ошейник. .

Голос дочери помог стерве справиться с судорогами:

— Кто эта девушка? — выдала свой ужас женщина.

— Это моя новая подруга, мадам! — смело вмешалась интриганка Кэби, — Марион! Она девственница!

Я смотрела прямым взглядом в очи мачехи, взглядом насмешки: не ломай комедию, падла. Мы обе знаем кто я, зачем, для чего и почему.

— Лиззи, прошу тебя, — стала заискивать мать, — на полчаса! Извините, у нас срочный разговор.

Она никак не могла справиться с удилами и опять так нервно рванула кольцо в лошадиной пасти, что жеребец, всхрапнув, чуть привстал на задние ноги и глухо долбанул в землю круглым копытом. Мотая мордой, он уронил пену на скатерть пятнами мрамора.

— В чем дело? — изумилась дочь, не привыкшая к просительным ноткам во властном голосе матери.

— Езжай в дом! Быстрее! — и, стегнув лошадь плеткой, она пустила махину во весь опор смертельной тревоги.

Черный кобель ринулся следом, и все трое пропали из глаз в набеге вересковой пустоши.

— Она приняла тебя за репортера светской хроники! — предположила бестия Кэби. Все ухватились за эту мысль и разом зашумели.

Встревоженная поведением матери, Лиззи впервые обратила на меня пристальное внимание и внезапно тоже переменилась в лице — все-таки она что-то знала! — неужели, неужели… это Гepca, прочитала я на кукольном лбу, и, судорожно встав из-за стола, хозяйка извинилась перед гостями:

— У маман какие-то проблемы. Я скоро вернусь. — она завела одну из машин на стоянке и укатила к особняку.

Я решила ее отпустить — пусть они наконец объяснятся.

Но с отъездом Лиззи моя ситуация тоже резко менялась — тревога! Враг мог перейти к атаке, а первой должна была начать я.

И опять выручила Кэби:

— Поехали. Мне это не нравится, — она решила, что я разоблачена — и была недалеко от истины — и не хотела лишнего шума.

А мальчику своему показала выразительный кулак: скди, морковь!

Под недоуменные взгляды компании, мы сели в кабриолет, а когда покатили по ленте вниз, к въездным воротам, я сказала: «Кэби, я ничего не успела сделать. Мне надо остаться здесь на ночь».

— Но она тебя раскусила!

— Фиг с ней. Притормози у кустов. Все скажут, что ты увезла меня. А изнутри ворота откроются автоматически.

— О'кей. Только не попадись. Будет больно! — она притормозила у куста жасмина. Я выскочила на слабом ходу.

— Эй, Марион, ночью здесь бегает пантера. У мадам свой зверинец.

— Спасибо. Я хорошо бегаю.

Кабриолет покатил дальше, но я прекрасно знала — на выходе машину остановят и даже обыщут багажник. В зверинце объявлена тревога, и охрана не собирается выпускать меня из ловушки, а я… я не собираюсь никуда бежать, сволочи.

Я жду наступления ночи.

Смеркалось. Я свободно и открыто ушла вглубь поместья, бродила среди пасмурных цветов золотого вечера, вышла к искусственному водопаду, где искупалась в прохладной пресной воде, затем забралась на макушку той самой рукотворной горки, которую я мечтала обрушить на логово змей.

Сумерки густели, закат утонул за облачной грядой и увлек за собой всю небесную парчу с небосвода, включилась луна. С нарастающей яростью я наблюдала в окуляр оптического прицела за приготовлениями врага к обороне: во всех окнах особняка был зажжен свет, который отогнал ночь от стен дома — видно любой закоулок, каждую веточку вяза.

Залитый ослепительным светом домина теперь стал похож на сказочный замок, где наследный принц давал бал для невесты Золушки. Что ж, я пришла! На моих ногах хрустальные туфельки, со мной шесть мышей и шесть ящериц, одна усатая крыса и пустая тыква, которая, грохоча как карета, катит под горку на кукольный домик, бля!

Были так же срочно развернуты несколько прожекторов от ворот в глубь парка. Я знала, что мачеха не станет обращаться за помощью в полицию, что обороной заняты ее личная охрана, что домашняя свора уже ищет меня во все глаза через оптические прицелы и, возможно, приборы ночного видения. Но мачехе, конечно же, не везло — над островом собиралась ночная гроза, и я уже видела ее блистающий контур. Черная гора гневного антрацита парила над Балтикой, заслоняя звезды и наползая на долины лунного света. В нужный момент провидение вырубит на фиг весь свет, и домина ослепнет. Вы обречены, говнюки!

Только странный домик с косою стеклянной крышей один затаился, пытаясь прижаться к ночной земле, раствориться в темноте — ни. звука, ни капли света… лишь бы ты не заметила меня. Напрасно! Маскировка в первую очередь привлекает воина.

У входа стоял электрокар, тот самый, что я заметила днем. Значит, черный водила в рыжей штормовке здесь. В мышеловке. И видит меня.

Я спокойно прошла к дубовой двери и дернула за веревочку. ТУК-ТУК. ВАША ВНУЧКА КРАСНАЯ ШАПОЧКА НЕСЕТ ВАМ ЛЕПЕШКУ И ГОРШОЧЕК МАСЛА, КОТОРЫЙ ВАМ ПОСЫЛАЕТ МОЯ .МАТЬ! В глубине звякнул отчетливый колокольчик.

Я по-прежнему держу себя совершенно открыто.

Я по-прежнему ничем не вооружена.

Почему водила не стреляет?

Я снова берусь за веревочный хвостик. ДЕРНИ ЗА ЩЕКОЛДУ, ЗАДВИЖКА И ОТСКОЧИТ.

В стенах домика ни одного окна, весь свет идет днем только через крышу. Пожалуй, это тюрьма!

Кого так прячут от меня, черт возьми!

Наконец я слышу человеческое дыхание и какое-то близкое щелканье: щелк, щелк — и оглядываюсь, и вижу в полумраке, который мне ни по чем, ведь в темноте я вижу, как кошка, присевшего на корточки у куста штамбовых роз — в темноте их цветы, как черные раны рваного мяса — водилу в рыжей штормовке, который безуспешно пытается выстрелить из пистолета пулемета. Он поставил предохранитель в положение «автоматический огонь». Он получил команду на мое безусловное уничтожение, но пулю перекосило в стволе, и сейчас он бесмыссленно жмет на курок и дико дергает пистолетный затвор, раздолбай!

От моего смеха черное лицо черного покрывается испариной и сереет — в поисках оружия, я замечаю скобу для чистки обуви от налипшей грязи, вбитую в деревянное крыльцо, пробую рукой ее лезвие — оно достаточно острое, если его бросать с надлежащей силой. Остается только выдрать скобу из дубовой доски. Что я и делаю. Мой праведный гнев настолько силен, а возмездие так назрело, что скоба легко выдрана с мясом из дерева. Я чувствую себя центром раскаленной сферы, имя которой кара, и сфера эта есть сила, которая мне подвластна. Я — центр циклона.

Бросок! Меня хотели убить в три годика! Перевернувшись в воздухе несколько томительных раз, стальной клинок глубоко вонзается в человеческое горло, брызгая в темноту жидкими побегами черной смолы. Алиллуйя! Это кровь.

Потрясенный ранением, верзила одной рукой выдирает — с мясом — скобу из горла, а другой — молча — зажимает ужасную рану, пытается бежать. Но я сбиваю тушу ударом ноги и наступив на грудь требую: «Ключи, козел!»

Он продолжает упорно молчать.

Тогда я отдираю руки от горла, давая простор выбегающей крови. Она выбрасывается темными толчками, в такт толчкам сердца в груди.

— Ключи!

Несчастный мычит в ответ, показывая на пояс пальцами сырыми от липких чернил. В глазах великана священный ужас — за считанные секунды его повергла ниц страшная белая незнакомка в золотой чалме и с зашнурованными ногами, и вот он беспомощен, как ребенок с перекушенным горлом. Истекает красной смолой.

Только тут я вдруг понимаю, что он немой.

Я выдираю пояс из мужских штанин. На поясе цепной брелок с набором ключей. Какой?! Чернильный палец тычется в маленький ключик, оставляя на металле густую слезу. КОГДА КРОВЬ СЧИЩАЛИ С ОДНОЙ СТОРОНЫ КЛЮЧА, ОНА ПОЯВЛЯЛАСЬ НА ДРУГОЙ.

Раненый на четвереньках уползает в ночь, в сторону особняка.

Я осторожно вхожу в дом. Чувствую, что он пуст. Ни души. В прихожей горит глухой свет. Пахнет больницей. Тут я должна сказать, что первым делом ищу туалет. И вот почему. От победы над черным Голиафом у меня свело желудок и, склонившись над раковиной, я в приступе рвоты выдавливаю на снежный кафель несколько лимонных полосок желудочного сока. И это я рассказываю сейчас только для того, чтобы заметить полное отсутствие и бумажных салфеток, и туалетной бумаги, и бумажного полотенца. Вообще ни клочка! Я полощу рот водой и промокаю лицо сухой губкой из зеркального ящичка.

В моей жизни нет места случайностям: в отсутствии бумаги явно таится определенный смысл.

Проходя по коридору, я вижу внутренний телефон, снимаю трубку и бросаю в напряженную тишину только одно слово: сука! и вешаю трубку на место.

Зачем ты выдаешь свое местонахождение, Лиза? А затем, чтобы двинувшись на штурм домика под стеклянной крышей, охрана подобрала на пешеходной дорожке умирающего тюремщика, иначе он подохнет от потери крови. Он встал на моем пути и получил по заслугам. Но я не хочу никого убивать, кроме холеной гадины.

Еще одна закрытая дверь. Подбираю ключ. Щелк. Я вхожу в пустую залу под стеклянным косым козырьком ночи. В центре — прямоугольная клетка, внутри которой железная койка и инвалидное кресло. В нем — человек, которого я бы узнала всегда, везде, при любых обстоятельствах. Он совершенно сед и страшен. Он гол, если не считать набедренной повязки. Он смотрит на меня блуждающим взглядом безумца. Смотрит и не видит.

Папочка!

Я падаю на колени. Вот что значит, упасть как подкошенная — ноги не держат — в слезах обожания и в ужасе от его невидящих водянистых глаз, задернутых голубой дымкой. Я подползаю к замку клетки. Который? Ты! Щелк! И проникаю в клетку. Бегу к человеку, и плача обнимаю легкие кости. Папочка! Папочка! Слезы градом из глаз. Я поднимаю отца на руки и начинаю кружить от счастья и ужаса. Боже мой — он безумен! Он почти не реагирует на мои объятия, только слабо толкает колючими локтями, его руки слепо ловят воздух. Седой лягушонок! Он не обнимает свою любимую дочь, а повторяет одни и те же судорожные движения, в которых нет никакого смысла: рывки и запинки, снова рывки и снова запинки. Он молчит. Он так мало весит, что меня пошатывает от тяжедти рыданий. Я слышу его волнующий запах, который просвечивает сквозь оболочку. Это запах соленого моря. А если прижать к ушам его череп, слышен шум, каким шумит пустая морская раковина. Боже мой, папочка, почему ты умер, не дождавшись меня?! Ведь ты — мертв! Мертв или нет? Я сквозь слезы вглядываюсь в безумца и замечаю тень волнения на бесстрастном лице: и хотя он никак не может остановить блуждание зрачков, его руки начинают свои механические движения с еще большей силой, словно он что-то хочет объяснить пальцами. Я целую их, пытаюсь разжать сухие пригоршни — и вдруг понимаю: что он что-то пишет и пишет в воздухе. Пальцы левой сжаты вокруг большого пальца, словно держат незримую ручку, а — правой, поглаживают и придерживают незримый листок… эти жесты просят бумагу!

Бумага! Послание!

Так вот почему в тюрьме нет ни клочка бумаги… Я уже собираюсь пожертвовать заветною книжкой, как обнаруживаю в холщевой сумке через плечо карту острова, купленную днем на автозаправке. Это большой бледно зеленый лист с очертаниями сразу двух островов и голубым пространством воды. И ручка нашлась!

Я пытаюсь вставить ручку и бумагу в руки отца, но он не может уже ничего удержать и предметы падают на пол. Поднимаю. Дура! мой папулик — левша… стоит мне только сделать все правильно, как безумец жадно склоняется над коленом и, уложив бумагу, намертво стискивает ручку за талию.

Бессмысленно блуждая глазами поверх бумаги и даже не глядя на буквы он стремительно пишет — и я, плача, узнаю этот легкий стремительный почерк:

"Здравствуй моя дорогая девочка! Здравствуй Лизок! (Буквы тесно встают друг за другом поверх синевы, какой на карте обозначено море). Я не знаю увидимся ли мы когда-нибудь. Боюсь, что нет. Ведь я все проиграл и посажен в клетку на цепь, словно опасный зверь. Лягушонок на цепи, это очень смешно-и грустно, моя лапочка. Меня хотят лишить памяти, чтобы я никогда не смог тебя узнать. Из этой клетки не упорхнет ни одна муха, и все же, я снова и снова пишу тебе письмо, хотя нет никакой возможности переправить его на волю. (Рука дергается к верхнему краю листа и ставит дату: 1979 год, месяц не знаю, место — тоже.) За окном льет проливной дождь, ночь, холодно, а когда я последний раз видел тебя был жаркий день, солнце и море… я все верчусь юлой, Лизок. Никак не могу собраться с духом, чтобы написать правду. Тебе уже семь лет, ты уже пошла в школу, значит — взрослая, скоро тебя научат читать. Так вот, дорогая любимая девочка, знай, ты родилась в Лозанне, в Швейцарии, 7 апреля 197Г года (Рука зачеркивает последнюю единицу и ставит новую цифру — 2 — , а потом и ее исправляет… так и не ясно какой все-таки год: 72 или 71?) твой отец я — Платон Платонов, но это не мое настоящее имя, а выдуманное. Почему? Потому что я — шпион. Агент советской разведки. А вот твоей матери скрывать свое имя не надо, ее зовут Розали (он пишет ее настоящее имя, которое я скрываю за выдуманном Кардье!), но у нее есть еще одно имя — Розмарин. Розали Розмарин! Это ее артистический псевдоним. Роза Розы Морей. Ее отцу, твоему дедушке Жану-Луи Кардье принадлежит очень крупная автомобильная фирма с филиалами во многих странах мира. Это еще и финансовая империя, и прочее, и прочее… Семье Кардье принадлежит больше трехсот заводов в 70 странах Земли. На сегодня это пятая компания Европы по величине капитала. Но тебе пока это все не интересно, кроме дворца в Эль-Аранше, это в Марокко, где ты, Лизок, провела свое раннее детство. Помнишь, свою комнату со шкурой леопарда на полу? Ты ее нисколечко не боялась!.. Словом лакомый кусочек и куча денег, на который один глупый жадный лягушонок раскрыл рот. И получил по лапам! Когда ты вырастешь, ты поймешь, что такое деньги. Какое это проклятое проклятие. Пока ты не родилась, Лизок, я придавал деньгам слишком большое значение. Надеюсь, ты научишься их заслуженно и вполне презирать.

Так вот, моя лапочка, скажу правду — я никогда не любил твою мать, зато всегда крепко любил тебя, моя крошка с голубыми глазками и золотой головкой. Да, да, Розали! Я никогда не любил тебя (Рука безумца делает прыжок вверх и пишет новую дату: 1979 год, а прежнюю густо-густо зачеркивает.) Ты никогда не была человеком моего сердца. Я всего лишь терпел тебя и скрывал свою ненависть. Пора тебе знать. Ты была взбалмошной истеричкой, жадной к страстям и неуемной в желаниях. Тебе всего было мало. Ты ни в чем не знала меры. Однажды я попал тебе на глаза и понравился, как красивая мягкая игрушка в магазине для жадин. Еще бы! Красавец-блондин с широкими плечами на фоне синего моря. А когда я поднял бунт на корабле, ты — бац! — повела меня под венец. Так я стал твоим третьим мужем. В те дни у тебя, Розали, была одна блажь: презирать роскошь и жить бедно. То есть не жрать лобстеры и принимать ванну без пены. И я вместе с тобой ломал комедию. А ведь мир насквозь промок от слез, Розали!

У тебя была манера класть мужиков на лопатки в белой фате. Ты всегда знала, что когда надоест — разведешься! Мужчина — лучшее средство для ухода за кожей! Только ты сильно ошиблась в выборе мягкой игрушки, Розали. Я вовсе не кукла, не кобель и не пупсик из резины. Я парень с двойным дном, Лизок. Она не знала того, что знаешь ты, что я тайный агент! Я корчил из себя, Розали, слюнявого кобеля. Я никогда не говорил о деньгах. И тебе это очень нравилось, Розали. Ты думала, что вертишь мной как вертят вибратор в секс-шопе, а на самом деле это мы вертели тобой, мадам Кардье! Я и еще один такой же, как я. И цель наша была проста: твои деньги, идиотка. Миллионы твоего отца. Скажу тебе правду о себе, голубенький Лизок, надеюсь ты не будешь презирать меня за честность, ведь мать решила избавится от тебя, как это делала раньше. Ты была моим третьим ребенком, лапочка. Только те, кто были раньше тебя, ушли на дно унитаза. Вырастешь, поймешь о чем я. И не дуйся за то, что я обманывал твою мать. Я знаю — бог меня за нее, — ой! — накажет. Так вот, доченька, как только я понял, что твоя мамочка увлечена мной и дело идет к свадьбе, я решил развязаться с любимой Родиной и порвать цепь между собой и разведкой. Я был не один, нас было двое, таких, кто захотел свободы от всех. Мы разыграли собственную гибель в Сиднее, это в Австралии, именно там мы сошлись с твоей матерью, Лизок. Сменили лица, документы, жизнь и перебрались в Европу, поближе к родовому гнезду Кардье во французской Швейцарии. Мой брак с такой истеричкой, как твоя мамочка, не мог быть долгим. Ей слишком быстро приедаются люди. Надо было спешить. Поэтому вовсе не случайно вскоре после нашей свадьбы погиб твой старший братец, Розали! Впрочем, ты его ненавидела с самого детства, а он — тебя. Ты знаешь, Лизок, этот подонок ее изнасиловал, когда ей было одиннадцать лет, а ему пятнадцать. Его спортивный самолет разбился при заходе на посадку во время грозы. И ты поверила, Розали? Все это враки, Лизок! Мой напарник, прикончил его в самолете, а сам выбросился с парашютом. Мы были профессионалами, моя девочка! Самолет шел на автопилоте по прямой, пока не врезался в гору. Так началась планомерная гибель семейства Кардье. Так, Розали, ты стала единственной наследницей кучи дерьма под названием деньги!

Помнишь, как ты перепугалась? Жить всерьез? Заседать в Совете директоров? Принимать участие в стратегии доходов? Вылезать из постели не к вечеру, а утром? Никогда! Но твой отец был из породы бульдозеров, Розали. Жанн-Луи запретил тебе прикасаться к наркотикам, упрятал в лечебницу, промыл мозги и взял под жестокий контроль каждый твой шаг. Каждый вечер он приезжал домой, чтобы всыпать натурального ремня по твоей голой жопе. Извини, Лизок, за такие подробности. А ведь на тебя давно махнули рукой — все надежды семья возлагала на сына. Тогда ты решилась рожать наследника, чтобы отвязаться от надзора отца. Словом, все шло в масть, ведь твоим мужем, Розмарин, был я. Я! Жадный ротоухий лягушонок. И, следовательно, мой ребенок законно и честно становился наследником сумасшедшего состояния, — наследником! — принцем крови. Ты перестала жрать гормональные таблетки. И с третьей попытки родила, твое тело не хотело быть женщиной. Это была наследница. Девочка. Ты открыла свои кругленькие глупые голубые глазки и своими крохотными пальчиками обняла мой палец. И мне стало стыдно, что я такая скотина. И я посмотрел на твою мать, и увидел, что она была не только злой куклой, но еще и несчастной женщиной. Красавицей. Талантливой певицей с глубоким контральто. Она мечтала о сцене и даже начала выступать. Для карьеры ей не хватило одного — отсутствия денег! Никто не мог поверить, что. ты, Розали, не купила с потрохами театр, в котором даешь свой скромный концерт. Ты взяла псевдоним. Ты хотела спрятаться за именем

Розмарин, как за железной маской. Но разве можно спрятать роскошный «Лимузин», стоящий на сцене, наки-нув на него дешевое покрывало из тюля? Золотой бампер просвечивал в голосе! Тебя провожали холодными хлопками, а встречали, чуть ли не шикая. Вот когда ты влюбилась в марихуану. И она ответила взаимностью.

Да, Лизок, когда ты обняла мой палец, я разрыдался и убежал. По настоянию деда при крещении тебе дали древнее имя Гepca. В честь античных раскопок, которые велись на его деньги в греческом Аргосе. В день твоего рождения как раз раскопали алтарь Гёрсы, никому не известной прежде богини. Гepca Кардье! Но мы с Розали называли тебя своим домашним именем — Лиза, Лизочек, Элайза, Лиззи, Лизок… Видимо, бегство от собственного имени у нас с Розали в крови. Твоя мать подписывалась на всех бумагах только как Розмарин, и ее подпись всегда заверял адвокат. Я — стал Платоном, потом у меня была еще куча разных имен. Кажется сейчас меня зовут — Поль или Франсуа… забыл! А ты из Герсы Кардье стала Лизой Розмарин. Ты улыбалась, а жизнь семьи шла под откос. Наш брак дал первые трещины. Мы — я и мой друг — спешили. Капитал мог уйти в другие руки. Ммда… Настал черед твоего дедушки, Лиза, отведать кусочек смерти — он вдруг покончил с собой. Мы помогли ему это сделать — выбросили за борт яхты на поживу акулам, а вокруг накидали нарезанной рыбы. Все, что удалось найти спасателям — это объеденный торс. Мы горячо презирали друг друга. И я не мог выдавить из глаз даже слезинки для маскировки. Акулу капитализма хоронили без головы.

Он завещал похоронить тело в земле, в фамильном склепе в Сен-Рафаэле, а его пришлось кремировать в городском морге Лозанны … О, я хорошо помню тот день, Лизочек, день похорон твоего дедушки, потому что именно в тот день — 3 июля 1973 года — начались все твои несчастья, девочка. Твои и мои. На похороны собрался весь клан семьи Кардье. Их осталось немного — семь человек. И среди них я впервые увидал тебя, Роз! О, ты очень умело шла к своей цели, стерва. Сначала тебе удалось уложить меня в свою постель, а потом, усевшись на грудь голой жопой, смеясь, объявить, что тебе насквозь известна вся тайная сторона моей жизни. Ты русский агент! Все думают, что ты погиб и умер, а ты не погиб и жив. Этими словами ты приставила нож к моему сердцу. Я испугался, Лизок. Я очень испугался за свою шкуру. Шкуру жадного лягушонка. Она предъявила ужасные доказательства, и приперла меня к стене. Эта сука сработала почище Ламберт-Норда. Я был у нее под колпаком весь год — телефонные разговоры, тайники, средства спецсвязи, номера счетов в банке, мои встречи с напарником. Больше того, кто-то из команды на яхте снял на пленку, как мы выкидываем за борт убитого мистера Жан-Луи. Откуда ты взялась, сука?! Я еще не знал, кто на самом деле стоит за нею! Кто так дьявольски дергает куклу за ниточки! Вообщем, я трухнул. А больше всего я испугался за твою жизнь, моя маленькая малышка. У нее, у Роз, незаконной дочери твоего дедушки не было никаких прав на состояние отца, старый хрыч даже не упомянул ее в завещании, он никогда не признавал ее своей дочерью, хотя в молодости сдуру дал младенцу имя. У него на уме всегда вертелось только одно имя — Розали, и он назвал ее — Роз. А потом послал ко всем чертям собачьим ее мамашу. Но Роз росла его точной копией — такая же безжалостная машина для достижения успеха с бешеным властолюбием бастарда. Когда я ему всунул в рот пистолет… (Рука безумца зачеркнула последнее предложение.) Почему я не убил тебя в ту ночь, стерва?! Я бы успел кремировать тебя вместе с папашей. Ты всерьез принялась за дело. Тебя конечно не устраивало, что все состояние перешло в руки законной дочери и ее ребенка. Ты хотела получить все, Роз, все и даже меня. И получила! Да, моя бедная крошка, она получила все, чего хотела. Она поставила под контроль всю ситуацию. Она сама решила исполнить наш план, тот который мы задумали с другом еще в Сиднее, когда твоя мать влюбилась в меня. И сам дьявол помогал ей исполнить задуманное. Она решила убить — с моей помощью, доченька! — твою несчастную истеричную мать, а после того, как формально все права перейдут к ребенку, то есть к тебе, моя лапочка, устранить и тебя! Уложив на твое место, в твою голубую постельку, свое отродье. К несчастью, Лизок, твой папочка оказался самым трусливым и гадким из всех лягушат в болоте. К несчастью, у меня родилась еще одна девочка, и родила ее Роз и назвала ее твоим именем. Зачем? Затем, чтобы она смогла занять твое место! И твой гадкий лягушонок делал все, что она хотела. Ты превратила меня в зомби, Роз! Грязная холеная сука! Ты же исчадье ада! И почему я должен верить тебе, что Лиззи моя дочь? Ты жила со своими псами! Только псы волновали твою холодную рыбью кровь! И ты вовсе не женщина, Роз, ты — гермафродит. Однажды я это выяснил совершенно точно. Помнишь, как мы напились в день рождения твоего сводного братца? И в припадке ярости и похоти ты вдруг сама овладела мной, бестия? И ты, Гай, видел, как она это делает и хохотал до колик, подонок! Почему я должен верить тебе, Роз? Где ты подобрала эту маленькую мерзавку, в которой нет ни капли от меня, — ни белоснежных волос, ни голубых глаз? Когда ты пьяна, то во сне говоришь мужским голосом… Когда я пристрелил твоего кобеля, ты… (Рука безумца снова зачеркивает последнее предложение.) Весь этот кошмар тянулся до того рокового дня в проклятом 1975 году, когда я отравил твою мамочку, Лизок…"

Я обхватила его лицо руками, закрывая ладонью блуждающие глаза, в ужасе стиснула веки, но безумец продолжал писать:

"Убить ее не стоило большого труда — перед сном она всегда принимала таблетки от бессонницы. Я просто увеличил дозу. Она заснула легко, обнимая меня, а лягу-шонок ждал, когда ее тело начнет холодеть — страшные подлые минуты, Лизок, ведь я успел к ней привязаться, а привязанность — начало любви. Внезапно она открыла глаза и, привстав на постели, спокойно спросила, увидев, что я не сплю: «Ты отравил меня, Поль?» Я потерял дар речи. Она упала затылком на подушку, глаза ее были широко раскрыты, и блестели, словно в них накапали слез. Розали еще вполне можно было спасти — вызвать домашнего врача, промыть желудок, но лягушка в панике схватила подушку и, накрыв лицо, стала душить бедняжку, вся вина которой была в том, что она родилась сказочно богатой. Лизок! Лизочек! Все было кончено в две минуты. Жабы умеют убивать Дюймовочек.

Но эта смерть переменила меня. Я стоял над телом несчастной уже совсем другим человеком: моя ненависть к себе стала беспредельной, и я решил спасти хотя бы тебя!

Розали похоронили на кладбище в Сен-Рафаэле, в семейном склепе, рядом с прахом отца. Роз могла торжествовать: все права на состояние переходили к трехлетней крошке, к тебе, я становился твоим опекуном до совершеннолетия. Оставалось последнее — заменить ребенка дочерью Роз. Ты была обречена на смерть моя крошка. Но Бог не мог больше смотреть на цепь таких беззакон-ний, твой ангел-хранитель и я решили бороться. Роз не могла заподозрить меня в тайной измене — я совершил столько мерзостей, мои руки были так замараны, что подозревать во мне муки совести у нее не было никаких оснований. Мы поженились. Чудовище стало твоей мачехой и склонилось над голубой колыбелью, трогая твои ушки кровавой рукой и капая слюной на животик. Завтра тебя ожидает укол в нежную попку.

В то лето мы отдыхали в Эль-Аранше.

Но я все уже предусмотрел и рассчитал. Слушай меня внимательно, Лиза, ты уже взрослая: я надиктовал свое признание на кассету, собрал за полгода все компрометирующие документы против Роз и себя, сделал копии фотографий, записал километр наших с ней разговоров. Полностью признал свою незаконную деятельность на территории других государств и раскрыл свое прошлое, как агента. Я похитил все документы, дающие тебе права на наследство, а там, где смог и не смог, сделал копии.

Ведь все оригиналы будут подделаны или тщательно скорректированы. Тем более это проще, что везде фигурирует имя одновременно твое и той, кто тебя заменит. Затем я тайно тебя освидетельствовал у врача: были записаны все твои метки, все родимые пятнышки, сняты отпечатки твоих крохотных пальчиков, прости, что мне пришлось испачкать твои пальчики черным, и ты так расплакалась. Вообщем всего, что я нагреб вполне достаточно для швейцарской судебной палаты, куда ты обратишься за восстановлением своих прав на наследство.

Увы, не раньше, чем достигнешь совершеннолетия.

Все документы сложены в атташе-кейс и хранятся в отделении частных сейфов ШНБ — Швейцарского национального банка — в Берне. Сейф записан на твое имя и оплачен мной на двадцать пять лет вперед. Но получить ключ ты сможешь только вместе с адвокатом, которого выберешь, подтвердив свои права отпечатками пальчиков и еще другими приметами. Одного имени будет недостаточно, не забывай о Лиззи, она тоже Кардье! Слава богу, что с возрастом узор паппилярных линий не меняется.

На всякий случай запомни имя моего адвоката господина мэтра Жан-Жака Нюитте в Лозанне. В его картотеке клиентов на моей карточке записано и твое имя. Он получил крупный предварительный взнос и обещал принять мою дочь в число своих клиентов, когда она обратится к нему за помощью. Надеюсь, что он будет еще жив к тому далекому времени, хотя, увы, человек он немолодой, но искать молодого не было времени! Мэтр в самых общих осторожных чертах в курсе моей ситуации.

Милая крошка! (Рука безумца снова прыгает вверх листа и ставит новую дату, ту самую, которую я уже видела на письме к тетушке: 2Г.Г0.75 и указывает место: Эль-Аранш.) Вчера Роз привезла свое маленькое чудовище, но я никогда не соглашусь считать ее своей дочерью. У меня есть только одна ты! Внешне я никак не выдаю своих чувств, я слишком люблю тебя и потому веду себя сверх осторожно. Абрахам уже получил приказ сделать тебе укол. Но… но это было вчера! А сегодня ты уже далеко! Птичка улетела из клетки. Я увез тебя к морю, к причалу, откуда мой друг увезет тебя очень далеко, туда, где есть снег и нет змей. Не бойся, моя девочка, моя крестная обещала тебя любить. Там, в России, тебя никто никогда не найдет. Да ты я вижу нисколечко не боишься. Ты сладко спишь. Машина стоит на причале. Я пишу это письмо, сидя на подножке. Я вижу вдали идущий катер. Это за тобой. Тебя переправят в Алжир, а затем увезут в Одессу. К несчастью я не могу с тобой возвращаться на Родину, за свой поступок лягушонок заочно приговорен к смертной казни. Я вижу на борту своего друга. Целую крепко-крепко мою спящую красавицу. Мою сладкую крошку. Надеюсь, что когда-нибудь ты проснешься в своем дворце. Даст Бог, ты уйдешь от погони. Прощай! (Рука безумца добегает до края карты, но продолжает писать в воздухе… переворачиваю исписанный лист обратной стороной… он замирает, затем пишет).

Сейчас, когда прошло уже пять лет после гибели Виктора, и после того, как мой Лизочек пропал, я, кажется, разобрался в том, что произошло. У меня было много времени в домашней тюрьме, чтобы с толком потратить серое вещество. Так вот, спрашиваю я себя: каким образом Роз сумела собрать столько компромата против меня, тут и записи телефона, и метры видеопленки, и сведения о моем прошлом? Это первый вопрос. Как удалось перехватить моего друга в России и после скорого суда расстрелять, как собаку? Это вопрос второй. Наконец, как Роз вообще сумела узнать, что я и Виктор — агенты русской разведки, бежавшие на Запад? И я вычислил тебя, Гай! Мы виделись всего один единственный раз в жизни. Роз представила тебя как названного брата, или кузена, или дальнего родственника. Точно не помню. Но помню, что сразу заподозрил обман и блеф. Ты вел себя как типичный профессиональный разведчик, и мне, тоже профессионалу, это было понятно. Используя свои каналы, я сумел узнать, что ты работал в английской разведке МИ-6, но был уволен из-за близкого знакомства с Антони Блантом, разоблаченным агентом Москвы. Ведь, ты Гай — тоже педик. Если бы ты не был голубым, я бы решил, что это ты, ты — отец Лиззи. Получить поджопник в таком цветущем возрасте всегда неприятно. Ты вышел в отставку за полгода до нашей встречи, но когда мы встретились — ты уже все знал про меня. Абсолютно все! Не знаю, кто тебе дал ключи к моей жизни, тут какая-то тайна… ведь уже три года мы числились надежными и верными мертвецами. Ходили слухи, что ты занимался программой «Дальнего поиска», возился с экстрасенсами и прочей глазастой нечистью. Если это правда — то все мы стали жертвами заговора двух разведок! Ты получил меня в обмен на другую жизнь. Чью — не знаю, да это и не важно, подонок. О, я стал для тебя очень большим соблазном. Ведь ты, умник, совсем не дурак. И ты по достоинству сумел оценить нашу идею захвата контроля над кучей говенного золота. И сам захотел стать кукловодом, и легко нашел Роз. Ее гнев на отца, который не желал признать Роз своей дочерью, и твоя алчность слились в объятье ада. Она стала той крысой, которую ты запустил в мусорный бак. И она вытащила в зубах мою жизнь и судьбу моей девочки. Ты накрыл меня колпаком по всем правилам профи: использовал массу технических способов и сделал все точно. Вы прижали меня к стене. Остальное было только вопросом времени: когда я похищал свою дочь, ты смеялся — все было схвачено! Виктор поехал в сторону стенки, где его расстреляют. Так и вышло. Случился только один прикол — русские пощадили ребенка, и моя девочка затерялась в снегах. Думаю ей сегодня несладко! Под чужим именем, ничего не зная о себе и обо мне, она влачит жалкое существование в каком-нибудь детском доме для сирот или в колонии для несовершеннолетних детей. Но, зная тебя и зная сучью натуру Роз, я уверен, что вы будете носом рыть землю, рылом копаться в помойке, на корачках ползти на край света, лишь бы ее найти и уничтожить! Вы оба продали душу дьяволу. Но сатана вам не сможет помочь. Ты будешь проклят, а шары твои будут заплеваны, и ты тоже Роз! Твои руки отвалятся, язык сгниет, и вы убьете друг друга, как два ядовитых паука в банке, пожирая лохмотья мяса.

Бог спасет мою девочку!

И она пригвоздит тебя осиновым колом в задницу, Гай.

А тебя бросит в клетку к бешеным псам, которые разорвут тебя на куски, Роз.

Оглядываясь на свою жизнь из этой клетки, я понимаю, что вполне заслужил свою участь. Я не держу зла на судьбу, я получил сполна за все свои преступления против совести. Тень Розали терзает меня каждую ночь. Я мечтаю сойти с ума, чтобы забыть о маленьком гадком лягушонке, который всю свою жизнь мечтал вырасти и стать большой жабой… Ква, ква! (Рука безумца устало добежала до точки, остановилась на миг и продолжила). Здравствуй моя дорогая девочка, здравствуй, Лизок! Я не знаю увидимся ли мы когда-нибудь. Боюсь, что нет. Ведь я все проиграл и посажен в клетку на цепь, слово опасный зверь…"

Через минуту я убедилась, что он, словно в слово, повторяет начало послания! Мысль бродит по кругу… его погасший разум подчиняется моторной памяти рук!

Я отняла карту. Он сразу выпрямился, блуждающий взгляд устремился в неведомую даль. Он слегка щурился, словно от солнца, наверное он видел катер, на котором меня увозили к линии горизонта. Боже, папочка, что с тобой сделали? Тебя превратили в бессловесное существо, лишили разума, памяти, заточили в клетку, но одного не сумели заставить — разлюбить меня. Сколько лет ты пишешь это бесконечное письмо! Не замечая ни конца, ни начала!

— Папа, папочка! Я все прочитала!

Внезапно его глаза остановились. Он даже слегка наклонил голову, словно прислушиваясь к далекому звуку. Он даже чуть скосил взгляд в мою сторону, словно заметил чье-то присутствие: «Папочка! Это я — твой любимый Лизок!» Звук моего голоса, казалось, просверлил его панцирь и коснулся души. Смутная тень прозрения озарила черты лица. Кожа потянулась к солнечному зайчику на щеке. Глаза наполнились слезами… думалось, он вот-вот вскрикнет — напрасно! — зрачки снова стали подергиваться, взгляд затянула слюнная пленка, взор потух, зайчик перестал слепить, губы сомкнулись, рука затряслась.

Лягушонок! Я прощаю тебя!

Я поклялась вылечить отца, ухлопать — если надо — на его здоровье все свои миллионы, а пока нужно вытащить его из клетки под чистое звездное.небо, подальше от кондиционера — поближе к свежему воздуху.

«Ты сошел с ума на берегу моря, папочка, оно же тебя и вылечит».

Укутав голое тело в одеяло, я выкатила инвалидную коляску с родным безумцем из дома, водрузила его на электрокар и, поколдовав над ручками управления, завела машину и повезла его тихонечко по асфальтовой ленте вглубь поместья.

Я не рискнула оставить отца в домике. Думаю, что мачеха тоже раскрыла тайну подергивания его рук, иначе б бумага в домашней тюряге была. Но зачем она сохраняет столько лет жизнь измученного мужа? Даже в таком виде безумец остается опасным свидетелем. Единственное объяснение — извращенная психика гермафродита: наслаждаться видом живого трупа. Ну, сукин сын, ты у меня сейчас запоешь!

Внешне все было спокойно. Даже грозовая туча медлила напасть на остров и продолжала чернеть в светлом небе белой ночи угольной глыбой. Иногда доносился слабый рык грома, и брюхо небесной скалы озарялось зарницами. Дом пылал прежним накалом света. Купы деревьев на электрическом фоне казались трупными пятнами. Ау, говнюки, встречайте большой фиг!

Я оставила отца в деревянном павильончике, где хранился садовый инвентарь — надеюсь, никто не заглянет сюда в грозовую ночь; поцеловала небритую щеку; он спал, измотанный написанием письма; веки не доставали друг друга, и, казалось, безумец подсматривает за мной, увы, он не подсматривал… во сне лицо отца казалось вполне нормальным, и я несколько долгих минут рассматривала постаревшие черты. Я хотела напиться жалостью, чтобы огненный ручей бензина не затопил никакой дождь.

Мое сердце совершенно опустело от человеческих чувств.

Я была полна невероятной решимости и верила в свою звезду. Вон она сияет ярким алмазом над кромкой тучи. Я спустилась на электрокаре к особняку, окна полны света, подойти незамеченной совершенно нельзя, но когда я остановила машину, в тот самый миг, когда шагнула на землю, началась гроза. Это была самая короткая гроза в моей жизни. Она длилась от силы десять секунд. Ее сила равнялась всего одной молнии. Но какой! Между облаком и землей в сухом ночном воздухе вдруг пролегла огненная лощина ярчайшего света. Стало светло словно днем. Но вспышка была столь ослепительной, что в один миг выжгла все цвета и краски, кроме двух — черной и белой. И вдруг все погасло. Словно глаза стали слепыми. Над самой головой раздался всесокрушающий треск. И от раскатов грома всколыхнулась листва. В глазах почернело. Я не сразу поняла, что это погас свет в особняке мачехи.

Молния в два счета вырубила все электричество. Браво, небо! Мы с тобой заодно. В диком восторге я забила в ладоши: бис! Затем размотала чалму и, вложив камень в пращу, метнула в одно из огромных окон на втором этаже — исполинское стекло рухнуло вниз водопадом осколков. Словно пролилась с поднебесья колонна дождя.

По коже, листве и земле ударили первые крупные пятна воды.

Я обошла вокруг дома и зашла с тыла, где увидела среди цветов и фонтанов вольеры. А когда подошла ближе, разглядела в клетках уродливую обезьяну, уродливую птицу и потрясающую пантеру. Сначала показалось, что в углу клетки брошена чья-то шкура, вроде тех, что вешают на стену охотники. Но внезапно шкура открыла огромные круглые глаза исполинской кошки. Желтые шары, чтобы увидеть меня! И легко вскочила на все четыре лапы, обретая объем. Черная пантера! Зверь зарычал, обнажая дьявольские клыки. Я тоже зарычала в ответ и, вцепившись в стальную сетку, которая отделяла от клетки, затрясла ее с нечеловеческой силой. Я вела себя, как одержимая — я не боюсь тебя, тварь, сегодня мне подчиняются молнии.

Пантера метнулась к решетке и, просунув далеко вперед лапу, как можно дальше — ах, вот зачем тут натянута сетка — попыталась достать мою голову, выпустив веером острые когти.

Только тут я опомнилась и отошла прочь и скорее с досады, чем с умыслом, открыла клетку уродины. Это был павиан. Сначала стук железа напугал обезьяну и он взлетел под потолок вольера, но когда человек отошел на порядочное расстояние, павиан выскочил с диким хохотом на свободу и умчался в темноту.

Оплеухи воды продолжали шлепать по коже, листве и земле, но все реже и мимо. Черная туча гнева была суха.

Я поднялась к парадной двери спокойно, открыто стуча сандалиями — моя уверенность в собственной неуязвимости в тот роковой момент достигла какой-то истеричной кульминации. Я определенно в ту ночь сошла с ума.

Забегая вперед скажу — охраняли дом семеро человек. Семь молодых сильных атлетов, вооруженных пистолетами с глушителями — чтобы не разбудить округу ружейной пальбой — один предпочел вместо пистолета бейсбольную биту. Они совершенно не понимали серьезности положения. Мачеха не могла им объяснить, кто я и почему так опасна. Охранники вовсе не входили в число доверенных лиц, им просто платили деньги и требовали обеспечить безопасность хозяйки. О том, что нужно меня уничтожить прямо сказано не было. Подумаешь, какая-то обкуренная девица пытается проникнуть в частное владение! Выйти и напинать — вот и все дела! Чтобы такого не случилось, было сказано, что я сумасшедшая и вооружена. А команда была дана на безусловный отпор тому, кто вторгается в дом, кем бы он ни был — зверем, монстром или молодой девушкой в экзотическом наряде амазонки. И в случае применения ею оружия — отвечать беспощадным огнем.

Но все это узналось после.

Итак, я поднялась к парадной двери. Почему именно к ней? Потому что нападение нужно было выстроить в согласии с линией судьбы — если использовать сумочку, как подсказку, то ты, Лиза, должна входить с парадного входа, ведь ты всегда открывала свою сумочку с лицевой стороны, там где расположен вход в сумку в виде застежки-замка… я поднялась к парадной двери по широкому пандусу и постучала легонько в литую высоченную дверь из мореного дуба: тук, тук, тук. ЭТО Я, КРАСНАЯ ШАПОЧКА.

Я была спокойна до ужаса.

Два охранника в этот момент спустились в подвал, чтобы запустить систему аварийного освещения, один находился на пульте наружного наблюдения рядом с мадам мачехой — в полной темноте — перед ослепшими экранами. В гостиной собрались члены семьи и несколько гостей, узнавших о нападении Герсы. Вся эта шайка была в курсе происходящих событий, кроме, пожалуй, одной Лиззи. Вместе с ними — несколько напуганных слуг, которым передалась тревога хозяйки. Тут же находился еще один из телохранителей. А трое охранников стерегли нижний этаж — они прекрасно увидели сквозь окна, как я поднялась к центральному входу и, пройдя вдоль матовых стен стеклянного холла, остановилась у двери. Видели, но были обмануты тем, как спокойно я шла без оружия в руках, совершенно открыто, даже без перочинного ножика — праща из парчевой чалмы на левом плече не считается — и тем, как я принялась вежливо постукивать в дверь костяшкой пальца. Казалось, что незнакомка в тунике — всего лишь странный ночной г.ость, одна из подружек дочери хозяйки дома. Не верилось, что это она справилась час назад с тюремщиком. Она просто заблудилась, накурилась травки и бродит в окрестностях… прошло несколько минут, потраченных на звонок по телефону внутренней связи: «Видим девушку у входной двери, она без оружия, стучит в дверь, потому что не работает звонок, что делать?» — «Убить, идиоты! Она очень опасна!»

Но у охраны были свои резоны — оружие применялось только в ответ на открытое вооруженное нападение. Стрелять в наркоманку с костяным ножичком для резки бумаги, втиснутым за шнуровку сандалии? Увольте…

Сжимая в правой руке пистолет, первый из них осторожно открыл левой рукой замок и отодвинул засов, собираясь просто.вырубить меня ударом рукоятки в голову.

Они не приняли всерьез амазонку.

И это их погубило.

В тот самый момент, когда дверь распахнулась от резкого пинка, охрана в подвале включила аварийное освещение, и дом разом озарил раскат электричества. Это было так неожиданно, что верзила, напавший на меня — в расчете,на полную темноту — оказался весь на виду и получил страшный удар ногой в нижнюю челюсть. Результат всегда один — лязгнувшие зубы перекусили кончик языка, красным плевком мясо вылетело из губ, рот заполнился кровью, в глазах потемнело. Детина стал падать затылком на спину и упал, откинув руку в сторону. Пистолет из ладони он, конечно, не выпустил — и только тогда, когда я со всей силой, двумя ногами вместе, прыгнула на кулак с пушкой, чтобы размозжить костяшки руки о мраморный пол, а пальцы — о сталь рукояти, упавший выпустил оружие.

Все это произошло с такой быстротой, что двое громил, стоявших в глубине парадного холла, просто не успели опомниться и прийти на помощь.

Но зато не осталось сомнений — я подняла оружие с пола! — и они сделали несколько выстрелов, но… но уже в полной темноте. Потому что, вспыхнув на один миг — в нужный момент и в нужном месте — электричество опять отключилось. Барахлил рубильник в подвале — и дом погрузился в темень, погас.

Но погас не для меня.

Я хорошо видела в темноте фигуры врагов — один стреляет из-за круглой бронзовой вешалки, другой перебегает к лестнице, ведущей на второй этаж. Это шикарная парадная лестница из белого мрамора, с ковровой дорожкой, прижатой к ступеням латунными спицами. Плавно изгибаясь, она уходит вверх к широкому балкончику, где на парапете торжественно стоят несколько бронзовых статуй. Я выбираю фигуру стилизованного кентавра, задравшего над курчавой головой массивное копье, выбираю памятью, я еще не знаю как с ним поступить…

При этом я беспрерывно перемещаюсь, пританцовываю и верчусь юлой, чтобы не стать добычей глупых маленьких тварей из свинца, летящих из горячих стволов под стуки отстрелянных гильз. Оба идиота выпустили уже по полной обойме, принимая за меня напольную вазу из сплошного черного кварцита, на бедро которой я накинула ленту золотой парчи. Парча хорошо видна в полутьме холла. Охранникам кажется, что это я — сучка — притаилась на самом виду, глупо присев у края гардины. Дуреху отлично видно, она как на ладони, только почему она не валится — трупом! — после семи прицельных выстрелов в грудь? Одному из верзил кажется в ужасе, что он палит холостыми патронами.

От хлопков глушителей, от запаха пороховой гари, от редких шлепков дождя, который слышен через открытую дверь, от приступов свежего соленого ветерка — парадный холл особняка стал похож на разбитый аквариум, из которого хлещет призрак воды.

Тем временем я бросаю пистолет — жестом дискобола — в бронзовое тело кентавра, который сверкает вверху на балконном парапете словно само возмездие, что в ярости вскинуло над головой копье мести! Казалось бы, что может сделать кусок металла с массивной глыбой бронзы, насаженной на полуметровый штырь и ввинченный в камень! Но кара собирает свою жатву: пистолет, вращаясь вдоль оси, летит к цели возмездия, угодив точно в основание статуи, оружие ударом пушечного ядра, раскалывает парапет, обнажая в каменном крошеве железный штырь, бронзовая масса теряет опору, и кентавр падает вниз головой, копытом, тяжестью тела, острием копья на… сначала он летит мимо охранника, который стрелял из-за бронзовой вешалки. Напуганный шумом падения, не видя в полумраке откуда грозит гибель, деттта метнулся в сторону, попав прямо под падающую бронзу.

В этот момент в подвале рубильник встает на место, и в доме загорается свет, и хрустальная люстра под потолком парадного холла заливает страшную картину ослепительной ясностью: …сначала копыта статуи настигают спину бегущего человека — удар сзади, от которого хрустят кости — а затем в шею несчастного глубоко, навылет, входит копье.

Единственный уцелевший — третий телохранитель — с содроганием видит — это для него, для него вспыхнул свет! — каким непостижимым образом повержен его коллега. Кентавр пригвоздил намертво человека к полу, и поток крови, петляя, легко бежит по льдистому мрамору широким алым зигзагом. При этом штырь пронзил икру левой ноги. Но мало этого. Падая, тяжкая масса с такой силой оттолкнула бронзовую вешалку для шляп и зонтов, что она упала в противоположную сторону и двумя рожками прижала к полу голову, сбитого ударом ноги прежде всех прочих, верзилы с откушенным языком. Он как раз пытался подняться с колен и, опираясь на руки, начал уже привставать с кровавого ложа. Уцар вешалки так силен, что от пинка по затылку он теряет сознание.

Только тут до уцелевшего дошла вся невероятность случившегося: за считанные секунды несколько роковых, сумасшедших, невероятных случайностей, одна за другой, цепляя причину и следствие, попадая зубцами шестеренок в зубцы, шаг за шагом, вывели из строя двух мощных, опытных и яростных в бою бойцов.

Но еще больше его испугала я — стриженая под мальчика девушка, которая как раз в этот самый жутчайший миг обнимала букет свежих снежных пионов, стоящих по шею в чистой воде, налитой в атласно-синюю вазу и демонстративно покрывала их лилейные лепестки истеричным поцелуем.

Сделав слепой выстрел в мою сторону — промазал фуфло! — третий охранник кинулся по лестнице вверх, но… но когда штормит рок, никому не дано уйт& от разящих брызг.

Вложив в самодельную пращу — она уже вся изъедена свинцовой молью! — фигурные настольные часы из расписного мейсенского фарфора с фигуркой голого античного пастушка с флейтой у губ на позолоченном куполе, — крутанув антикварную тяжесть над головой, я метнула свой снаряд в потолок, целясь в основание люстры — и-рраз! — попала точь-в-точь в желтую звездочку на потолке, откуда свешивалась витая цепь, на которой люстра была подвешена. Цепь содрогнулась от удара, но не оборвалась, а только лишь качнула хрустальное сияние алтарной чаши вправо, влево, снова вправо… но и этого маятника было достаточно. Сорвавшись с петель, несколько острых хрустальных подвесок осиным роем устремляются вниз, защищая лицо от игл охранник вскидывает вверх руки и вскрикивает от боли, —.несколько граненых лезвий со свистом сосулек пробивают мясные ладони и глубоко уходят в запястья. Кажется, что рука ощетинилась иглами. Сверху они чисты и прозрачны, а снизу — мутны от крови.

Жертва пытается удержать пистолет двумя руками, но клыки хрусталя не дают возможность ладоням прижаться друг к другу — пистолет звонко падает на мраморные ступени. И мокрая от крови стальная лягушка скользко скачет вниз, пока не шлепает на пол.

Он чувствует, как волосы встают дыбом от столь невероятных, невиданных, неслыханных ран, в полной панике добегает до площадки второго этажа, и, упав на колени, начинает зубами — скрипя и скользя по стеклу, — вытаскивать из рук граненые жала.

Он абсолютно потерян для боя.

Это видят через окуляр телекамеры в холле мачеха и ее личный телохранитель. Последний покрывается холодным потом. Мачеха курит, вращая помертвевшими глазами.

Двое из охраны поднимаются бегом из подвала наверх, хватают трубку настенного телефона: мадам сообщает, что их осталось четверо.

Из гостиной на пульт прибегает дворецкий: там паника, Лиззи собирается вызывать на помощь полицию. Но мадам запретила такие звонки. Хозяйка спешит вслед за слугой в гостиную, но успевает бросить взгляд на экран телекамеры в холле и засечь мой воздушный поцелуй — легкое облачко злобы, которое я послала в кругляшку. Туши свет, паскуда!

Послав поцелуй, я выхожу из парадного холла обратно наружу и, отыскав пенал еще одной телекамеры над дверью, зловеще и весело машу рукой в рыбий глаз слежки: до скорой встречи, гондоны!

Я устала от вида крови и вышла под купол ночи, перевести дыхание и перекурить. Я медлю продолжать нападение, и, наверное, с полчаса брожу среди ухоженных цветов, а наткнувшись на овальный фонтан, смываю с лица шеи и рук брызги чужой мужской крови. Прикид решительно погиб! Вся туника в леопардовом крапе вишневых горошин.

Светлеет. Туча рассеялась. Дождь почти что иссяк. Только редкие крупные плюхи всей тяжестью падения с высоты заставляют кусты и цветы вздрагивать от щелчков. Жасмин с головой в капели! В каждом бутоне ворочается по литой пчеле из холодного прозрачного бисера.

Фонтан тоже ежится от поднебесной порки.

Я слышу тревожный крик павиана и вдруг понимаю — обезьяна, подражая человеку, открыла клетку. Клетку пантеры.

Я не успеваю подумать об этом, как из лунных красок цветника, на песчаную дорожку, опустив голову к самой земле, словно принюхиваясь к собственной тени, прижав полукруглые ушки, мощным прыжком вылетел черный комок с круглыми фосфорическими глазами огромной кошки. Пантера! Выпрыгнув на дорожку, она еще не видела меня и застыла, подрагивая мускулистым хвостом, рисуя самым кончиком бесцветную точку. Зверь встряхивал кожей после каждой порции капель и огрызался на дождь. Душа моя ушла в пятки, я буквально остолбенела от несправедливости собственной гибели, вцепившись глазами в эту маленькую глубокую пасть из мокрого алого атласа, словно бы вырытую когтями сатаны в адской смоляной морде.

Только тут пантера почувствовала взгляд человека и, вздрогнув от неожиданности, подняла с шипением змеи огненный взгляд, и наши глаза встретились. Как легко растворяется без остатка взгляд человека в утробе звериного взора.

Зверь ни в чем не виновен — ты обречена!

Впервые я испытала панический страх, такой страх, когда тело превращается в пар, и ты не можешь пошевелить ни одной жилкой, потому что ее просто нет — от меня остались лишь беспомощные съедобные глаза на высоте полутора метров над землей. Их легко содрать, как легко сдернуть с ветки пару вишен на сдвоенном черенке. Я стояла ни жива, ни мертва. Впервые стало понятно, почему меня с такой злобой преследовал взбесившийся волк — я воин только против людей, потому что не им, не им суждено прикончить меня — другое дело зверь, он убивает, защищаясь, чуть ли не машинально, а главное — не со зла. Без умысла.

Уйя! Без малейших внешних усилий пантера мягко беззвучно помчалась в мою сторону, сохраняя при этом фигуру подкрадывания, припадая грудью к земле — все ниже и ниже — готовясь к прыжку.

И прыгнула!

Единственное, что я смогла, это — вскрикнув — упасть на спину и вскинуть перед собой руки и ноги, словно могла спастись от пантеры пальцами рук и ступней.

До сих пор эта нечеловеческая сцена стоит перед глазами.

Вот что затем случилось.

Пантера прыгнула на меня, но совершенно исключительным образом: двумя передними лапами — точно на мои растопыренные ладони, а парой лап задних оперлась на мои задранные ноги — точь-в-точь на подошвы сандалий. Это был молодой зверь длиной около полутора метров и весом с юношу — и я смогла те несколько роковых секунд выдерживать тяжесть черного леопарда. Но только лишь потому выдерживать, что зверь прыгнул на меня исключительно мягко, без ярости и главное — леопард не выпустил когти. Его страшные лапы уперлись в донце моих рук мягкими комками силы, и только задние лапы слегка выпустили когти, впиваясь в подошвы сандалий, чтобы не сорваться вниз.

Сколько секунд я могла выдерживать тяжесть зверя?

Наклонившись к лицу, леопард потрясенный поведением своего тела, обнюхал мои глаза, клокоча кислой пастью, откуда на меня пахнуло сырым мясом и кровью… о, эти белые жесткие усы на смоляной морде… открыл пасть, где я видела алое ложе — гнутый язык — среди зубов острых как когти! пружинным толчком всех четырех лап, от которых мои локти вонзились в песок, отправил свое тело дальше, в глубь промокшей дорожки. Сегодня мне кажется, что прыгнув на человека, леопард приземлился… на зеркало — так похожи были наши позы, — на гладкое холодное зеркало, в котором, растерянно, увидел свое отражение, обнюхал его и был таков. Другого объяснения я не нахожу.

Когда я смогла встать, зверь исчез в глубине светлеющей НОЧ№.

Потрясенная нападением и тем, что осталась жива, я упала на барьер фонтана, погрузила руки в воду, чтобы привести себя в чувство. Я чуть не разрыдалась.

Не без труда я заставила себя продолжать нападение, настолько хотелось послать see к черту, забрать отца и… бедный отец! Что ты сделал с собой и что с тобой сделали! Я пыталась разжечь чувство мести, но прыжок пантеры настолько выбил меня из седла, что огонь гнева только чадил сернистым дымком, как сырое полешко, облитое водой. Я с трудом нашла в своем сердце точку опоры. Только не смейтесь, — в бой меня подвигло чувство женского любопытства.

Что скажет сука Роз?

Как поведет себя Лиззи? — глупая кукла?

Кто прячется там в особняке за семью замками?

Кто эти рожи? И нет ли среди них зловещего Гая? Или паскудной Фелицаты? Чем вообще все это кончится?

И я снова отдалась в руки божьего промысла: вернувшись к особняку из глубины сада, прислушиваясь к далеким крикам павиана, я опять демонстративно вышла на свет под прицел телекамер и отчетливо появилась на экранах охраны.

Рядом с мачехой в тот момент стояли все четверо телохранителей. Увидев меня, она приказала всем без исключения оставить ее одну со слугами и справиться с «исчадьем ада».

Сама она, конечно, уже не верила в успех обороны, и была на грани самоубийства и помешательства одновременно.

Охранники в свою очередь тоже испытывали испуг и растерянность: сокрушительное поражение трех сторожей — и хотя все еще живы и окружены заботой личного врача мадам — нелепые дикие страшные раны — все это заставило трепетать четырех здоровенных атлетов. Вдобавок до зубов вооруженных. Тут что-то нечисто, думал каждый из них про себя.

Возвращаясь к особняку, я раздумывала как продолжать нападение согласно линии судьбы — парадный вход был уже исключен. Если следовать данной подсказке и смотреть на дом, как на сумочку, то — вспомнила я — один ее уголок был чуть-чуть распорот и туда можно было просунуть кончик мизинца… в масштабах дома такой вот «дырочкой», «лазейкой» для Герсы мог быть только левый балкон второго этажа, который поддерживали две античных колонны.

Я поискала вокруг лестницу и нашла ее недалеко от зверинца. Вернулась к дому и, приставив к балкону, открыто и бесстрашно стала подниматься по мокрым перекладинам. Охрана затрепетала: как нарочно именно там не было телекамеры и в балконных дверях не бронированное стекло, а обычное, которое бьется. Они наконец доперли, что имеют дело с какой-то демонической личностью, а не просто ненормальной кокаинисткой.

Я поднимаюсь на балкон, перелезаю через каменный парапет. Быстрый взгляд с высоты — отсюда уже виден краешек моря между двух пологих холмов. Взгляд вокруг — огромный балкон застелен ковром, на котором в живописном беспорядке расставлены круглые столики, легкие кресла, декоративные вазы, пальмы в кадках и прочая безвкусная роскошь. Мое внимание привлекает забытая фруктовая корзинка с персиками, яблоками и абрикосами. Ага! Вот мое оружие, гады! Я забираю корзинку со столика — ого! она весьма тяжела. У Красной Шапочки была точно такая же корзинка, только с ЛЕПЕШКОЙ И ГОРШОЧКОМ МАСЛА, КОТОРЫЙ ПОСЫЛАЕТ ВАМ МОЯ МАТЬ… И иду в сторону стеклянной балконной двери, через которую можно выйти в первую комнату второго этажа: это каминный зал. Роскошь обстановки поражает и сразу утомляет глаз. Ничего не хочется разглядывать — настолько пестрит красота. Я легко открываю дверь — дверь не заперта. Пожалуй только один камин привлекает взор своей безыскусностью… белая пасть, в которой еще трепещет и тлеет вечерний огонь. Самым эффектным среди изобилия холеных вещей смотрятся простые круглые поленья, сложенные на кирпичном полу. Их сучки и кора умилительно хороши.

Оглядываюсь — почему никто не нападает?

Из каминного зала в глубь особняка вели две двери — центральная и боковая. Черт с ними!

Я люблю смотреть на пламя.

Я снимаю с чугунной стойки изящную кочергу с собачей головой и хочу размешать уголь, чтобы ожил огонь, но мне не дают — в комнату сразу из двух дверей вбегают четверо и открывают шквальный огонь. Точнее стреляют трое, четвертый держит в руках бейсбольную биту.

За две-три секунды они сделали не меньше десятка выстрелов практически в упор. Например, от громилы, который палил из центральных дверей до меня было не больше десяти-двенадцати метров по прямой. С каждым новым выстрелом, в его глазах — скачком — разгоралась паника.

Я оставалась сидеть на корточках у камина, пытаясь сохранить отчаянное хладнокровие смертницы и одновременно понять, каким образом трем профессионалам не удается прострелить мою шкуру.

Я определенно в этот момент была невменяема от пляски смерти. Я даже не вздрагивала от глухих звуков пальбы и звонких перестуков отброшенных гильз. Глаза были ненормально открыты настежь. Словом, крыша съехала на фиг!

Так вот, у каждого из трех были свои резоны промазать. Громила у двери палил явно поверх моей головы, целясь в картину на стене, где синел морской пейзаж с парусником. Ему явно казалось, что я стою там и разглядываю картину в позе ценителя живописи. И действительно я сделала это минуту назад, убедилась, что нарисованный парусник тонет, и, дрогнув от воспоминаний, присела у камина. Второй верзила стрелял вообще из каминного зала по столу на балконе, где две минуты назад я взяла фруктовую корзинку. Что им там померещилось? Ума не приложу — не могла же я быть одновременно в трех местах. И только третий телохранитель, тот что распахнул боковую дверь верно определил мое местонахождение — свет горел вовсю — и, вскинув пистолет, наверняка бы влепил мне пулю прямо между глаз, — если бы не был, — ну конечно случайно госпожа удача! — шли бы вы подальше и к черту со всеми вашими штучками! — если бы не был ранен своим же товарищем. Причем, разумеется, в горло! Словно у моего ангела-хранителя не было больше других мест для удара! Опрокинувшись назад, он ударил затылком в зеркальный шкафчик для коллекции винных бутылок. И осколок стекла тут же зловеще чиркнул мне по лбу, рассекая кожу над бровью и заливая кровью весь правый глаз: «Не искушай судьбу, Гepca!» — просвистело в моих ушах.

Я обрадовалась виду собственной красненькой жидкости.

Чувство неуязвимости — поверьте — так же ужасно, как… как судорога в морской воде вдалеке от суши! Я смотрела, как кровушка каплет на руки, и убеждалась & том, что я живу вместе со всеми, падлы!

Но это был знак свыше — ты хочешь смерти? И я очнулась.

Запустив руку в корзинку, ,я схватила наугад крупное яблоко — ого! — так вот почему так тяжела корзинка: все фрукты декоративные, это искусные подделки из камня! И яблоко было сделано из цельного куска светло-зеленого мрамора с прожилками румянца.

Я швыряю его изо всей силы в громилу у центральной двери. Каменный снаряд пушечным ядром врывается в рот и, раскрошив зубы, застревает глубоко в глотке. Удар камня настолько силен, что сбивает человека с ног, и вот он уже на коленях отчаянно пытается руками достать мое угощение, но пальцы бессильно скользят по мраморной круглоте, он начинает задыхаться, хрипеть, содрагадься в конвульсиях предсмертного кашля, пытаясь выблевать каменный шар.

— Ты все понял? — сказала я последнему верзиле, что оцепенел у балконной двери.

Агония товарищей вышибла пот на его лице — четвертый с бейсбольной битой вообще испарился, позорник!

— Я не говорю по-английски, — прохрипел тот.

Я повторяю слова на французском — теперь он понял меня.

— Да, мадемуазель.

— Брось пушку.

Он бросил расстрелянное дотла оружие и приготовился к смерти — запасная обойма провалилась из кармана в подкладку пиджака!

— Пошли, — сказала я, отдавая ему корзинку: я пресытилась собственной силой.

Тот подчинился словно во сне.

— Где мадам? — я промакнула платком кровавую насечку над бровью.

— В гостиной.

— Веди! И не вздумай финтить. Я сломаю тебе позвоночник.

— Да, мадемуазель.

Отдав увесистую корзинку, я зато прихватила кочергу из камина. Полежав в углях ее кончик заметно покраснел, раскалился.

Ударом кочерги, как ударом клюшки для гольфа, я выбиваю из глотки несчастного окровавленный шар, и тот скользко катится вдоль порога. От боли охранник теряет сознание, но .рот он все равно не может закрыть — сломана челюсть. Зев гада пузырит красным мылом.

Мы идем по коридору среди зеркал, картин, позолоченных бра и растений. Телохранитель лаков от пота — он совершенно раздавлен ситуацией. Бежать или жить? Он хочет жить… Я вижу себя в зеркало — ну и ну! — бледная от гнева фурия в коротенькой тунике амазонки, в сандалиях на высокой шнуровке, с костяным ножом, погончики с бахромой — эполеты, ажурные перчатки до локтей, ткань местами порвана… в руках раскаленная кочерга. Лицо залито краской, белый шелк туники пег от чужой крови.

— Где пульт охраны?

— Сюда.

Мы входим в пустую комнату с пультом, на котором горят экраны: парк, холл, крыльцо, бассейн возле дома…

— Где видеозаписи из холла и каминного зала?

— Из холла — здесь. Каминный зал не имеет камеры.

— Доставай!

Возможно мне предстоит встреча с полицией — пожалуйста, смотрите, что я сделала? Постучала в дверь, на меня бросился вооруженный человек, я защищалась приемом кунг-фу, затем бросила пистолет в фигуру кентавра, а антикварные часы — в люстру. За последствия — не отвечаю… могу лишь возместить финансовые издержки.

Нарушение частной собственности — фиг! — это мой дом.

Кладу видеокассету в корзинку.

— А теперь в гостинную.

— Это здесь… мадемуазель… — телохранитель пропускает меня в широкую белую дверь гостиной. Входя я — бац — споткнулась на пороге и чуть не растянулась на полу.

Там я увидела самое замечательное зрелище в своей жизни… В парадном зале с лепным потолком, за огромным овальным столом — пустым — в креслах с высокими спинками сидело шесть человек: три женщины и трое мужчин. У всех каменные лица. Все собрались в зал впопыхах и одеты соответственно: халаты, пижамы, прочий постельный хаос, только мачеха, сука, как была так и осталась в костюме для верховой езды. Рядом с ней — дочь в ночной сорочке. За креслом хозяйки стоит вышколенный лакей, пожилой человек, он трясется от страха, он не понима-а-ает! — почему мадам так упорно не вызывает полицию и догадывается, что этот кошмар — внутрисемейное дело… У ноги мачехи пес-любовник. Он клокочет от ярости.

Мертвая тишина.

Лица мужчин мне не знакомы, кроме одного господина с пунцовыми щечками, он похож на золотого китайского фазана с румянцем во все лицо. Я сразу узнала его — это тот самый тип, которого я видела в огромной машине с шофером у метро Ламберт-Норд в Лондоне. И я понимаю, кто эта подкрашенная сволочь — господин гад Гай, собственной персоной, прикативший днем из Лондона на юбилей своей старой крысы. Кол по тебе давно плачет, фуфло!

А вот еще одна неожиданность, в потрясенной даме с папильотками в седой гриве, которая таращит на меня глаза так, что они вот-вот вылетят из орбит, я узнаю… я узнаю постаревшую тетушку Магдалину!

— Тетушка Магда! — сатанею я разом от злости, приступ ярости настолько силен, что начинают дрожать руки.

— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти! — громко говорит она на весь зал. Но я в бешенстве, мне кажется, что фраза ее заучена и фальшива.

Подойдя поближе, чтобы заглянуть в ее лживые глаза, замечаю стакан воды на столе. Он полон. С размаху вышвыриваю воду в рожу.

— Здравствуй, тетя!

Мы говорим по-русски, но всем понятен смысл того, что происходит между нами — разборка.

— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти, Элайза, — повторяет она, как попугай.

— Кто-нибудь наконец заступится за меня?! — восклицает хозяйка. В ее голосе злоба, отчаяние, стыд, бессилие, ненависть, страх, поражение.

— Мадам, — подает голос телохранитель, — она убила всех, кроме меня… я безоружен.

— Не лги, трус! Я никого не убиваю. Они только ранены.

Положив на роскошную столешницу из наборного дерева кочергу, я вырываю из рук верзилы корзинку с подарками. Он выше меня на две головы, но страх превратил его в кисель. От раскаленного чугуна полировка разом вздувается и дерево начинает едко дымить черным пятном ожога. Над собранием насекомых стелется сернистая дымка.

Я медленно, обхожу стол и каждому на голову опускаю то яблоко, то персик из мрамора, оникса, яшмы. Каждой змее по яйцу в зубы.

— Держать! Кто уронит — будет убит, — в моем смехе больше истерики, чем веселья. Я пытаюсь уговорить себя, Лиза, не смей отрывать головы гадам.

Яблоко, ямкой вниз, на голову тетушки.

Персик на череп джентельмена с водянистыми глазами.

Абрикос на макушку ушатого рыла с бакенбардами.

Все сидят не шелохнувшись, с прямыми спинами, чтобы не уронить на пол подарок от смерти. Тетушке проще всех — яблоко утонуло в седине, а вот лысому черепу приходится поддерживать персик рукой.

Подхожу к китайскому фазану. Надо отдать должное, мерзавец Гай один держит себя в руках. В его глазах нет ни страха, ни отчаяния — он готов умереть — в его глазах больше любопытства и даже легкого восхищения: он искал меня почти 20 лет! — и вот, наконец, видит воочию. Пунцовый гомик, по привычке любое говно превращать в наслаждение, смакует даже то паническое чувство страха, которое излучает Герса.

Прежде, чем опустить на рыжий хохолок яйцо из яшмы, я бью овальным долбилой по голове — а когда подонок откидывает голову на спину — он сразу теряет сознание от подарка — укладываю его грудью на стол и пристраиваю яйцо на рыжем проборе.

В тишине гостиной слышно только рычание пса, которого мачеха удерживает изо всех сил за широкий ошейник.

— Не хочу! — взвизгивает Лиззи, когда я пытаюсь спокойненько водрузить на кукольную головку черносливину из агата.

— Лиззи! — истошно вскрикивает мать от страха за выходку дочери. Она понимает, что я едва-едва удерживаюсь от желания всех поубивать, искалечить, вырубить.

Тогда моя глупая кукла выхватывает маленький дамский браунинг размером чуть больше ладони, который прятала между ног и… и приставляет ствол прямо к моему сердцу под грудью, и… глупо кричит: «Руки вверх!» Ей не хватает мужества нажать спусковой крючок и прикончить меня прямым выстрелом в яблочко.

Но и тут моя удача не дремлет — старый слуга принимает к сведению вскрик хозяйки и выбивает оружие из рук идиотки. Браунинг падает вниз, но я успеваю прижать оружие ногой к полу.

— Негодяй! — Лиззи награждает слугу пощечиной.

— Дура! Он спас тебя, — в приступе ярости я хватаю серебряное колечко, что болтается в мочке уха, и рывком раздираю мочку на две веревочки. Кукле впервые в жизни сделали больно! Она настолько ошеломлена болью и напугана видом собственной крови, раздавлена происходящим в доме кошмаром, что даже не вскрикивает. Она вдруг по-настоящему перепугалась. Единственное, что я позволила себе — схватить пальцами разодранное ухо и чувствовать, как горячие струйки завиваются красной прядью вокруг пальцев.

Яблоко падает с головы тетушки на пол и катится под стол.

Краснощекий подонок приходит в себя и откидывается на спинку кресла, и, хотя перед глазами плывет, он по прежнему полностью владеет собой, промокает макушку батистовым платком и смотрит есть ли кровь на ткани.

Лиззи разражается рыданиями.

— Лиззи! Терпи — приказывает мачеха и обращается ко мне как можно спокойно, — я сдаюсь. Вы настоящая дочь Розали и наследница семейного капитала.

— Роз! Не теряй головы, — оживает окончательно господин гадов, поправляя рыжий гребешок каплуна, — Это еще надо доказать.

— Это ты не теряй головы, Гай. Посмотри — она непобедима. Она нашла нас. Шесть человек убито или ранено. Она все знает. Она прочитала послание… Это возмездие. Я не хочу гореть в аду. Я сдаюсь.

— Так вы моя мать?! — изумляется Лиззи.

Она всегда считала Роз только приемной матерью.

В ответ молчание.

Я не желаю разговаривать с пауками, я демонстративно вываливаю на стол содержимое корзинки. И жду, что мое оружие сделает с ними. Смерть настолько витает над собранием, что все сразу понимают, в чем дело. И замирают. Неужели она непобедима? И грянул час возмездия?

Во фруктовой корзинке осталось всего три каменных яблока… с легким гневным шорохом тяжести они раскатываются в разные стороны по паркетному столу, и в их сосредоточенном медленном хмуром разбеге, чувствуется сила и замысел. Каждое движение идеальных изумрудных шаров угрожает. Все три преследуют некую скрытую цель. Первый шар перекатывается через кочергу, прямо через раскаленный конец, таким образом, что кочерга с головой пса взлетает над столешницей и стоит, покачиваясь, в дымной ране ожога посреди стола. Непостижимым образом она сохраняет равновесие. Второй шар минует пальцы мерзкой предательницы тетушки Ма-гды — та, оцепенев, не успевает во-время отдернуть ладонь — и почти замедляет свой раскат… Путь третьего шара наиболее долог, он тяжело катится не поперек, а вдоль стола — прямо в сторону мачехи; широко раскрыв гипнотические глаза, стерва смотрит, как шар, убыстряя бег, движется к ней, ближе, ближе, быстрее!

Внезапно все тот же верный слуга, выставив растопыренную руку из-за спины хозяйки, хватает шар и снова встает по стойке смирно у кресла, держа плод в белой перчатке.

И ничего не случилось.

В этот момент два оставшихся шара одновременно падают на пол, — казалось бы они должны расколоться о наборный паркет — не тут-то было, оружие продолжает свой неутомимый бег. А кочерга все еще стоит, балансируя на месте, словно ожидая подхвата! Второй шар катится в сторону телохранителя и, пройдя ровнехонько между ног ударяется в дверь и замирает.

Снова ничего нз происходит, если не считать, что высоченная дверь от толчка чуть-чуть приоткрылась.

Остался последний шар, который стремится к стене, задернутой слева и справа тяжелой гардиной. Я не сразу понимаю, что там, за завесой, окно во всю стену. Шар неумолимо катится вперед, целясь точно в просвет между шторами, в крохотный зазор между кромками ткани, туда, где синеет стекло и видны краски рассвета. Скоро восход! Последний шар катится быстрее других по паркету. Лица в страхе следят за круглым рокотом рока. Мне кажется, что яблоко гнева убыстряет свой бег. Вероятно пол имеет незаметный наклон к стене и шар его чувствует. Sot он прокатился мимо ножки рояля. Удар. И снова ничего не происходит. Всего лишь приоткрывается створка балконной двери. Ноль! Но поднимается легкий сквозняк, свежий ветерок с моря врывается в зал, ветерок набирает силы, вот он уже отгибает край тяжелой— портьеры, узкая створка распахивается до конца и в зал— уйя! — с оглушительным хохотом из окна прыгает на рояль отвратительный горбатый волосатый урод с голыми красными ушками. Это павиан. Он в ярости. У него откушен хвост. Зубы пантеры оставили только кровавый обрубок. Шерсть дыбом. Скользнув по глади, чиркая кровью по черному льду, он прыгает на пол и, сутулясь, бежит к столу, скаля острые желтые зубы. Он визжит от боли и унижения. Легким сатанинским прыжком вскочив с пола на стол, зверь на миг замирает, рыча, и вдруг, схватив кочергу за рукоять, в злобной панике и животном безумии совершает несколько молниеносных ударов…

Нападение обезьяны было настолько отвратительным и абсурдным, что гады оцепенели, не зная, что делать.

Первый удар пришелся по тетушке Магде. Павиан ткнул раскаленным крюком прямо в рыхлую грудь. Вскрикнув, она резко отпрянула от безумной клюки и, получив ожог, упала вместе со стулом на пол. Крича от ужаса.

Вторым ударом зверь расколол стеклянный стакан.

— Иссис, фас! — очнулась мачеха, снимая наконец руку с ошейника черного дога. Адская собака кинулась в атаку.

Никто не думал, что бой будет так скоротечен.

Бросившись на обезьяну, пес не мог вскочить наверх, а только лишь встал на задние лапы, положив передние на стол, вонзив когти в дерево и оглушительно лая алой пастью.

Последующие движения павиана отличались какой-то преступной осмысленностью. Отпрыгнув от края, чтобы не угодить в зубы собаки, он вдруг, урча, занялся кочергой и, прижав кочергу к дубовой столешнице, — двумя руками! — с силой давнул на кончик оружия — я не верила глазам — зверь заострил угол крюка, и превратил гэобразную кочергу в кошмарную единицу. 1! Все движения обезьяны, повторяю, были совершенно осмысленны, словно перед нами в меховой кислой шкуре кривлялся какой-то злобный страшный горбун-квазимодо.

Заострив кочергу, павиан одним прыжком вернулся на край стола и, подняв оружие перед грудью, резким отвесным ударом вонзил в отверстую пасть собаки, целя в самую середину. Дог вцепился зубами в горячий металл, пытаясь сдержать убийственный напор железа, но павиан с хладнокровием садиста протолкнул острие в самую глубь глотки, а затем потащил крюк обратно из горла, цепляя внутренности и выдирая с мясом наружу — как закричала мадам! — она успела подбежать и вцепиться в кочергу — красно-сизое, еще воющее месиво, в котором с содроганием я узнала только оборванный собачий язык.

Только тут павиан оставил кочергу, бессильный выдернуть пса наизнанку и, метнулся к двери в коридор.

Метнулся и исчез.

Все мелькнуло перед глазами словно солнечный зайчик.

Только луч солнца был черным.

Я подошла к мачехе почти что спокойно. Единственное, что я позволила — она лежала на полу, на спине, рядом с подыхающим псом и стонала от боли, облизывая по-собачьи языком почерневшие пальцы в алых когтях и апельсинной шкурке ожога — единственное, что я сделала, запустив руку в густые волосы, я с наслаждением оторвала ее сучью голову от пола и ударила лбом о ножку стола. Один единственный раз, но до крови.

Она только прошептала: «Я сохранила ему жизнь».

Слуга стоял рядом бледный как смерть, приготовив платок, и вытер кровь с лица хозяйки. Он один исполнил свою роль до конца.

— А ты, господин Гай, пойдешь со мной, — я подняла с пола дамский браунинг Лиззи и поманила пальцем.

Он подчинился беспрекословно, ему хватило ума не перечить.

Я только легонько поцарапала кончиком костяного ножа его румянец на щечках, чтобы он выглядел круче, пофазанистей.

Я усадила его в черный лимузин у входа, и поехала куда глаза глядят. Мы молчали. Я еще не решила, что будут с ним вытворять и о чем говорить. На часах было пять утра. От господина гадов воняло средством ухода за кожей. Городок еще спал под покровом водянистого неба. Я притормозила у мусорного бака, где копошилось несколько крыс. Легко поймала одну и уложила в пустую брошенную кастрюлю, которая валялась тут же, нашла и подходящую крышку. Закрыла и замотала остатком своей золотой чалмы.

Господин тревожно следил за тем, как я готовлю для него угощение — я угадала, он был патологически брезглив. Но он продолжал молчать и не собирался валяться в ногах.

Я привезла гада на берег моря и вышла из машины, поставив кастрюлю на гальку. Было светло и пусто. Море спокойно набегало на берег алмазной стружкой. Море не подличает. Тучи не лгут. Чайки не предают. И рассвет никогда не обманывает с наступлением дня… Однако, мне надо было спешить — полиция уже наверняка поднята на ноги, а мне еще нужно было устроить в больницу отца, а только потом делать ноги; я выволокла Тая из салона и велела раздеться. Он снял пиджак, рубашку, галстук и прочее барахло, оставшись в трусах из ажурного лимонного шелка. Я не стала разматывать дальше, смотреть на долбило морального урода. Под шкуркой змеи оказалось спортивное холеное тельце моложавого фазана с маленькой изящной головкой. Ему было за пятьдесят, но Гай был строен по-юношески и не болтал жиром.

Он готовился к смерти, и по-прежнехму сохранял выдержку, только чуть дольше, чем надо, складывал белье и одежду на камни, словно она ему еще пригодится.

— Господин Гад, — сказала я бросая в воду плоские камешки, — я не буду говорить тебе, что вы полное говно. Зачем? Пустая трата времени. Скажу только, что вы вдоволь напились моей кровушки, и тебе пора — пора! — закусить.

Я оглянулась на кастрюлю, где внутри верещала крыса, мотаясь на алюминиевом пятачке.

Он не смог сдержать отвращение и легонько икнул. Это был человек с богатым воображением.

— Я видела в кино, как крыса проедает живого человека, такого же говнюка как ты. Ему привязали кастрюлю с живой крысой к брюху. Так чтобы вместо крышки было мягкое вкусное пузечко, и с тыльной стороны стали поджаривать дно кастрюли паяльной лампой. Крысе стало так горячо, что она принялась проедать кишки, чтобы уйти от огня и выбраться поскорей наружу, глотнуть кислорода. Она вылезла из спины говнюка, чуть выше талии, у позвоночника.

Один плоский камешек так удачно лег на волну, что подскочил целых семь раз прежде чем упал, как подкошенный, в воду.

Господин внимательно следил и за камешком — считал, гад! — и за моей мыслью.

— У меня нет ни паяльной лампы, ни времени, поэтому я просто одену тебе кастрюлю на голову, замотаю твидовым пиджаком покрепче и оставлю вас вдвоем с дамой. Она отгрызет вам уши, нос, губы, а так как руки будут связаны, тебе придется ждать когда крыса накушается. Вы не умрете, просто в клубе, где вы состоите, придется отшучиваться по поводу носа, ушей и губ. И боюсь ваша любовь от тебя отвернется!

Я попала в точку. Отвращение и перспективы были настолько прозрачны, что он невольно поднес руку ко рту, его уже мутило от омерзения, раз, от страха быть смешным, и потерять любимого человека, два, три.

Он нервно провел несколько раз ладонью по крашеному хохолку на макушке и наконец открыл рот:

— Я слушаю вас, Элизабет.

У него был приятный голос баловня судьбы.

— Что с Верочкой? — я хорошо запомнила слова отца о том, что Гай отвечал за разведку с помощью ненормальных.

— Это ваша больная подружка? Мне сообщили, что она в числе утонувших.

— Кто выдал отца? Ведь все считали его покойником?

— Я узнал о нем перед тем как выйти в оставку. Один из двойных агентов сообщил, что русские обнаружили обман двух агентов, которые разыграли свою гибель в Сиднее и дали команду на их ликвидацию. Каким образом русским стало известно об этом, я не знаю. От двойного агента мы узнали имена беглецов и место их проживания. Установив слежку, я узнал о том, что ваш отец почти прибрал к рукам крупную компанию, которая принадлежала вашей матери, и совершил несколько преступлений. Его друг Виктор стал нашим агентом.

— Вот оно что!

— Наш мир давно провонял, Элизабет, — и гад позволил себе куцый смешок.

— Нет, говнюк, он ничем совершенно не пахнет. Он чист. На небе нет трупных пятен. И ангелы существуют. Ты искал меня вместе с мачехой сто лет, ухлопал десять лимонов — а я жива и бросаю камешки в воду. А ты гол, и на завтрак тебе положена крыса в красном сиропе.

Я прошла к машине и поколдовала над кассетным магнитофоном в панели, о'кей! — запись работает. Проверила. Услышала свой голос сквозь шорох сырой гальки. Велела ему сунуть мурло поближе к динамику и повторить слово в слово все, что я скажу.

Он подчинился. И повторил слово в слово, что он — как тебя зовут, фуфло? — Гай Лойделл вместе с Роз Кар-дье обманным путем лишил имени и прав на наследство единственную дочь Розмари Кардье — Rpcy… и так далее.

— Заявление сделано мной, — диктовала я, — в полном уме, и в твердой памяти, без малейшего насилия и принуждения, а только лишь из-за угрызений совести и может быть использовано в суде как доказательство моего преступного умысла.

Когда я проверила запись, он опять позволил себе куцый смешок:

— Ангелу не нужны деньги.

— Но каждый из ангелов носит свое имя.

Он наконец перевел дыхание и снова настроился жить, он понял, что его не будут убивать и заметил, что ногти на правой руке изломаны.

— Ты думаешь, что имеешь дело с девчонкой и в суде отвертишься от сказанных слов. Я знаю это, и все-таки признание тебе повредит.

Молчание.

— А ведь я видел вас однажды в Лондоне. У метро «Ламберт-Норд», Элизабет…

— Я тоже. Вали! — и вышвырнула его из машины с такой силой, что гад птицей летел до кастрюли и ударом головы сбил гнутую крышку… жаль что мерзавка не прыгнула ему на пробор, а дала стрекача вдоль галечного пляжа.

Как я смогла взять ее в руки? Не помню! Единственное, что я себе позволила — Гай сильно ушибся о гальку и лежал на спине с лицом перекошенным от боли — единственное, что я могла сделать, чтобы его не убить, это снять трусики — закройте глаза — и напрудить прямо на рыжий лаковый гребешок, чтобы волос лучше смотрелся, когда просохнет.

Я захлопнула дверцу лимузина: «Встретимся в суде!»

Что было дальше?

Городок все еще спал, когда я подъехала к знакомой больнице. Но в приемном покое кипела работа — доставили первых раненых из особняка мадам. Долго рассказывать, как я убеждала дежурного врача забрать с территории парка мадам своего дорогого безумца. Короче, только деньги, внесенные на его глазах на счет клиники, решили проблему. К особняку укатила еще одна санитарная машина. Я дождалась, когда отца привезли, и только после этого дала деру, поцеловав на прощание и дав слово забрать калеку через неделю.

Впрочем, что могла сделать против меня полиция: все телохранители изувечены, но живы, а ужасное стечение обстоятельств к делу не пришьешь… но я вторглась в частные владения… словом, лучше было все-таки смыться.

Я гнала свой лимузин до причала морского парома, который отходил на материк через час — оттуда я позвонила в Лозанну, в адвокатскую контору мэтра Жан-Жака Нюитте — здесь из телефона-автомата можно позвонить хоть самому господу Богу… Алло!

Я понимала, что возможно адвоката уже нет в живых, он либо умер, либо был ликвидирован бандой тропических гадов…

— Алло! Я могу говорить с мэтром Жан-Жаком Нюитте?

Пауза.

— К сожалению его уже нет, — ответил молодой мужской голос с личной интонацией… наверное, это его сын…

— А с кем я говорю?

— С Жан-Пьером Нюитте. Я его сын.

— Простите. Вы тоже адвокат?

— Да. Наша семья занимается адвокатской практикой больше трехсот лет.

— Я Гepca Кардье — ваша клиентка. Хотя мы еще не знакомы…

— Минутку…

Он пошел смотреть картотеку или давит клавиши дисплея…

— Гepca Кардье, она же Лиза Розмарин?

— Да, это я!

Вот что значит устои — 20 лет прошло — а карточка цела, а мы ногти на пол стрижем, уроды!.

— Да, вы наш клиент, мадам. Слушаю.

— Нам надо срочно поговорить. Когда вам удобно?

— А вам?

— Завтра. Днем.

И он назначил встречу на 12 часов и дал адрес.

— Моя минута «мадам» стоит… — и он назвал кругленькую сумму.

Оставалась самая малость — добраться до Лозанны.

Тут больше ничего интересного нет — мне удалось провести шведскую полицию, они явно кого-то искали, когда паром пришвартовался к берегу у Вестеринка. Оттуда я махнула до Стокгольма и вечером того же дня улетаю — ласточкой — в Берн. Ночью я уже спала в ло-занском отеле с видом на Женевское озеро.

Лозанна! Когда-то я здесь родилась…

В 12.00 я была у мэтра Жан-Пьера Нюитте. Это был молодой мужчина, без усиков, которые я терпеть не могу, и с таким лицом, но которому было совершенно невозможно понять, что он думает и чувствует. Одним словом, адвокат!

Волнуясь, я сразу пошла в ва-банк и объявила, что хочу возбудить дело о наследстве (он поправил — тяжбу) и, что его гонорар будет равняться одному миллиону долларов (все что у меня осталось) и о том, что четверть этой суммы я готова внести авансом уже сегодня… Он понял что я совершенный ребенок в таких делах и сразу предупредил, что не собирается пользоваться моей полной неопытностью и будет придерживаться общих для всех клиентов правил. После чего задал несколько вопросов. Ему достало пяти минут чтобы схватить и суть моих претензий, и существо дела, и понять что речь идет о весьма скандальном рекламном процессе века — наследницы против людей причастных к спецслужбам, которые подлостью и обманом захватили контроль над легендарной фирмой и состоянием.

— Фирма «Кардье», — сказал адвокат, — третья по величине годового оборота компания Европы. Он равен примерно 60 миллиардам долларов… 400 заводов в 70 странах мира. Мадам выставит против нас (ага! уже «мы») целую команду адвокатов — слишком высоки ставки. На сам процесс уйдет несколько лет. И у вас нет достаточных средств для расходов на тяжбу.

Я согласилась, что борьба будет весьма острой, но она начнется с грандиозного скандала — мадам и ее покровитель будут арестованы за сговор с агентами русской разведки раньше, чем сам сговор будет доказан в суде. И командовать адвокатами мадам придется из тюряги. Связь с враждебной разведкой — серьезное обвинение. Это, как сразу выбить стул из-под задницы! Известные адвокаты не захотят пачкаться в дерьме, и у мадам Роз будут проблемы.

— Да, — согласился мэтр Нюитте. — Если ваши слова верны и в афере с наследством замешаны люди из русской и английской разведки, то наши (опять «мы»!) шансы на выигрыш тяжбы возрастут… но ведь вы… как бы тоже дочь шпиона?

— Нет, дочь шпиона — Лиззи, лженаследница состояния, а я Золушка, я дочь своего отца и своей матери Розали. Я единственная дочь и единственная внучка дедушки Кардье. Дитя законного брака. Подлинная Гepca! А кто такая мадам? Бастард, который выдает себя родной дочери за ее приемную мать, сестру покойной Розали Кардье? Опекун самозванки!

Мэтр Нюитте попросил меня рассказать все, что мне известно по делу. Целый час я рассказывала о своей одиссее, но по возможности затушевывала все чудесные моменты и удивительные места из своей жизни.

Все равно он был ошарашен.

— Козни врагов разбиты! Браво, мадемуазель — развел он руками, когда я закончила свой рассказ.

Короче, этот визит обошелся мне в — оля-ля! — весьма кругленькую сумму. Прощаясь, мы договорились завтра вместе явиться в ШНБ — Швейцарский национальный банк, — в отделение частных сейфов, и предъявить свои права на кейс отца с документами о заговоре. Мэтр сказал, что окончательное слово даст только после изучения компрометирующих бумаг… Только на пороге, я наконец решилась спросить о кончине его отца… Жан-Жак Нюитте задохнулся пробочкой от аэрозоля во время приступа астмы. Вот такая глупая смерть, здесь трудно заподозрить злой умысел.

Я вышла из оффиса на противоположную сторону улицы, к набережной Женевского озера. Я была совершенно измотана разговором — и плюхнулась на первый же стул, в первом попавшем на глаза открытом кафе.

Я не привыкла раскрывать душу перед незнакомыми людьми. Даже за свои деньги.

Я заказала фужер шампанского — отметить в полном одиночестве .свою одинокую победу — взбитые сливки, фруктовый салат, кофе покрепче… как я устала!

Со мной в новой сумочке из крокодиловой кожи все мои сокровища: старая книжка заветных сказок, письмо отца на седьмой странице, на том месте, где я когда-то детской рукой и печатными буквами переписала финал страшной сказки про Красную Шапочку… теперь к ним добавилась карта острова Форе, исписанная с двух сторон торопливым почерком родной руки, да обыкновенная галька, которую я подобрала у моря на галечном пляже острова, где оставила своего несчастного безумца.

Признаюсь, когда бокал опустел — мои глаза наполнились слезами. Я никого не люблю и никем не любима. Сказать ли? Но я думала, что на дне моей жизни скрыта более страшная тайна, чем деньги… Со мной произошло столько удивительного… порой, мне мерещился свет дивной жемчужины, он проникал сквозь мрак судьбы в самое сердце, порой, казалось, что я сражаюсь — одна! — против демонов целого мира, порой, мне — гордо и горько — думалось, что ангелы света с мечами в руках стоят на моей страже, порой, мне грезилось, что от моей жизни зависит — стыдись! — будущее планеты, что моя судьба — охо-хо! — перекресток мира…

Ко мне подошел человек, одетый клоуном. Он распространял билеты благотворительной лотереи: «Мадемуазель, один билет! всего 5 франков! Стоит потереть монеткой вот здесь и, если вам повезет, вы увидите сумму в Г0 тысяч франков».

Какая удача! Сейчас я проверю — отвернулась от меня фортуна или не отвернулась? Я купила билетик, стерла ребром монетки облатку из тонкой фольги и увидела… пять нолей. Без выигрыша. Клоун печально развел руками: «Пять франков небольшая потеря, мадам.»

Неужели мне придется прожить обычную человеческую жизнь? Как все? Постареть, заболеть и однажды— бац — умереть?

Когда пришло время рассчитаться с официантом, я нечаянно опрокинула на себя недопитую чашку кофе и испортила кофейным пятном светлую юбку из муслина.. Ага! А вот мои мелкие неприятности остались при мне. Что ж, если бутерброд всегда и везде падает вниз только намасленной стороной, значит есть надежда, что в баккара — так же подряд — выпадет нужная карта. Таков закон подлости.

Я промакнула салфеткой сырые глаза и рассмеялась. Официант не понял моей веселости, ведь — как нарочно — закапал дождь, а я, конечно, была без зонтика. Мне всегда не везет.

На следующее утро мы с адвокатом съездили в Берн, в Швейцарский национальный банк, где после утомительных процедур, о которых скучно рассказывать, мне выдали стальной сверкающий кейс из личного сейфа отца… там была куча бумаг, пленок, фотографий, в которые я не стала вникать. Мэтр Нюитте при мне сделал копии с каждого документа и я поставила кейс на место. Он обещал все изучить в течении недели. И я смогла наконец вернуться на Форе за отцом.

А еще через неделю я побывала на кладбище в Сен-Рафаэле.

Никогда еще я не видела столько цветущих роз… казалось, их стебли растут из самой глубины взглядов умерших. Вытягивая шеи, те кто умер, пытаются глазками бутонов разглядеть тех, кто пришел на их могилы.

Кладбище находилось на склоне кипарисной горы у самого синего моря.

Издали обилие мраморных плит походило на каменный лес.

Солнце пышет огнем, и перламутровый жар поджигает обелиски вспышками льда. Розовый туман цветущих кустов стелется по кремнистым аллеям. Кипарисы, как зеленые урны с прахом родителей. Только навесы плюща похожи на плющ.

Смотритель провел меня к фамильному склепу и с заученной скорбью открыл вход в печальный павильон с узкими витражами, через которые на каменный пол падали шафранные полосы солнца. У стены стояло распятие с мраморным Христом, напротив — четыре могильных надгробия: дед, его жена, моя бабушка, их сын… крайней плитой было надгробие моей мамочки, на котором был выбит католический крест в полукольце из терновых роз, а ниже на латыни — ее артистическое имя:

РОЗАЛИ РОЗМАРИН

и больше ничего, ни дат рождения и смерти, ни настоящего имени.

И еще одна странность — на всех плитах красовались резные медальоны с гербом старинного рода: змея, оплетающая ручку овального зеркала, а на могильной плите моей мамочки вместо медальона вмуровано само овальное зеркальце, в котором я увидела свое отражение. Красные глаза тлели слезами.

Я провела там больше часа. Я впервые в жизни пыталась молиться, но не знала необходимых по этому слу-L чаю слов и только плакала и слушала шум моря, который явственно доносился до склепа со всеми подробностями прибоя: вот волна набегает на берег, вот катится назад. Как бесконечна его тяжесть и каким лазурным младенцем оно играет с бирюзовой галькой. Море молится вместо меня.

Разглядывая распятие я глуповато боялась задеть его рукой, вспоминая как в детстве раскокала вдребезги амурчика в доме проклятой тетки… А это кто? И я с умилением вдруг обнаружила — слезы высохли — что у основания креста, в зазоре пола, сквозь ранку пробился мой любимый лилейный вьюнок и, поднимаясь вверх, опутал нежными кольцами ноги Спасителя, целуя белоснежными чашечками Христовы раны.

Мертвый Иисус смотрел на меня сквозь закрытые веки.

Я пришла сюда вброд через море крови, но ни одна красная капля не забрызгала чистое зеркало, на моей совести всего одна смерть, нечаянная гибель пестрой кукушки, которую я накормила отравленным зерном.

Я поднялась с колен.

Когда смотритель закрыл за мной склеп, я еще долго гуляла по кладбищу, так оно было прекрасно и безлюдно, одна среди роз, кипарисов и облаков, в дурмане звучащего моря. И в один прекрасный миг, я вдруг разгадала тайну своей жизни: если есть на свете одержимые дьяволом, те, кто так долго и тщетно искали моей смерти, то есть и другая сторона медали — одержимые Богом!

Я Герса, что означает — одержимая Богом.

Эпилог

Встреча на ипподроме с человеком из сна. — Я узнаю всю правду о Герсе и о себе, но не могу поверить тому, что услышал.

Однажды, поздней осенью, под вечер, я ехал в трамвае № 23 по Беговой. В это время я уже перебрался из Санкт-Петербурга в Москву, учился в пищевом институте, жил в общежитии для студентов. Перебрался в тайной надежде — вдруг кто-нибудь, где-нибудь да и узнает меня на улице. Помашет рукой. Окликнет. Хлопнет по плечу.

Привет! Правда, я несколько изменил свою внешность, и вы понимаете почему. Я все еще боялся.

Так вот, когда трамвай помчал по Беговой, и меня прижало к стеклу, я вдруг увидел странное сооружение, которое отступило в глубь улицы — желто-ядовитое помпезное здание с колоннами, с конями на углах, с квадригой Аполлона над античной крышей. Боже! Но ведь именно его я видел тогда в кошмарном сне, когда лежал в бассейне и искал Марса! Трамвай промчал дальше. Видение скрылось. Я кинулся к выходу, с трудом дождался следующей остановки, и почти бегом вернулся назад. Но почему я не замечал его раньше? Сколько раз уже ездил мимо? Чем ближе я подходил к странному сооружению, тем больше замедлял свой шаг, тем сильнее стучало сердце. Как во сне я вступил в гадкий запущенный скверик из уродливых тополей. А вот и разгадка — летом густые кроны скрывали фасад, а сейчас — листопад, осень, голые ветки, хмурое небо, все насквозь… не без ужаса я застыл перед скульптурной группой: два мальчика купающие коней в чугунной воде. В том сне я пролетел так близко над их головами, что заметил даже белый помет голубей на черных волнах, плечах и гривах.

Я боялся подходить ближе и все же заставил себя выйти из сквера к фасаду здания. Все было точь-в-точь как во сне. Шпиль. Фигуры вздыбившихся коней на углах. «Вам плохо?» — спросил прохожий — так помертвело мое лицо. «Нет, нет, но что… что это?»

«Ипподром», — ответил он с удивлением и покачал рукой в сторону касс: «Там можно купить билет. До конца бегов почти два часа. Вы вполне успеете, молодой человек.»

Как сомнамбула, механическим болванчиком на прямых ногах, я прошел к стене, где были проделаны норы, машинально купил билет. «А программку, мужчина!» Купил и программку. Прошел вдоль великолепного фронтона, поднялся по кровавой ковровой дорожке к резной двери, протянул плоский билетик с головой коня.

«Это казино», — осадил швейцар и показал нужную дверь.

Когда я вошел в колоссальный вестибюль — я еле устоял на ногах от волнения: именно сюда влетел я в тот час жуткого сновидения, вон там, вверху, — мимо античных статуй — под грозным лепным потолком я косо летел до края стены, а затем стал винтообразно спускаться вниз к головам двух старых гардеробщиц-гарпий, которые неподвижно сидели за прилавком на стульях у ячеистой стены для сумок.

Я поднялся по мраморной лестнице к камере хранения и узнал тех старух, увидел разложенные тут же, между венозных рук, пачки сигарет на продажу.

Теперь — налево. Там должен быть кассовый зал, из которого короткий прямой коридор ведет на трибуны… Так и есть! Только во сне не шибал в нос запах сортира, где за распахом двери угрюмо и открыто справляло нужду несколько стариков.

В зале принимали ставки.

Но публики было едва пять человек.

За грязной стойкой буфета, у горки обветренных бутербродов скучала буфетчица с пропитым лицом бульдога.

А что если… а что если…

С отчаянным сердцем и перекошенным ртом я вьпдел на трибуну. Да! Я все узнавал. Овальное поле с фигурками бегущих лошадей. Коляски жокеев. Электронное табло напротив трибун. Обшарпанные сидения. Женский голос в динамике: «… сбавил Султан… Трапеция сбавила… В седьмом заезде впереди Грин Карт… за ним Фобос… сбавил Деймос…»

Пустые трибуны.

Малолюдье.

Осень.

Закрытие сезона.

Крап редких капель дождя.

День последних бегов.

Я вспоминаю слова офицера К. о том, что до тюрьмы я был букмекером на бегах. И удачливым. Голова идет кругом.

А что если… если я увижу его! Только теперь не во сне, а — наяву.

Лихорадочно заглянув в программку я нахожу седьмой заезд, но лошади по имени Герса среди коней нет.

Финиш. Под крики и брань редких зрителей заезд финиширует. Цветные шлемы жокеев и куртки забрызганы свежей грязью. Лошади блестят от дождя, словно от пота. Выиграл Грин-Карт.

Спустившись с трибуны, беспрестанно оглядываясь, откровенно всматриваясь в лица, я иду к правому краю трибуны и… и вдруг замечаю его! Это он… незнакомец из кошмара. Я сразу и легко узнаю его. Как и тогда, он в светлом габардиновом плаще с пятнами йода на рукавах. В прокуренных зубах — сигаретка. Шляпа, видавшая виды. Она висит на углу стула. Он сидит за столиком в боковой ложе «для своих», положив руки на клеенку, и смотрит на меня прямым насмешливым взглядом узнавания. А когда наши глаза встречаются, первым, еле заметно кивает мне головой.

Этот еле заметный кивок отдается в душе эхом пушечного залпа. Впервые в жизни кто-то узнает меня. И кто! Человек, которого я видел трижды только во сне.

Я тоже киваю в ответ и, бесцеремонно перепрыгнув через металлический барьерчик, поднимаюсь прямо к нему, без приглашения отодвигаю стул и сажусь напротив.

Я чуть ли не в беспамятстве.

— Вы узнали меня? — выпаливаю я, сорванным от волнения голосом.

— Конечно узнал, — он с раздражением вытаскивает из под моего локтя свою программу и отодвигает от края на центр стола старенький медный бинокль. — Ты почти не изменился, Гермес.

— Кто? Кто я? Ради бога! Повторите.

— Ты? — незнакомец с удивлением окинул мое лицо, словно хотел убедиться насколько я нахожусь в здравом уме и, помедлив, с торжественной насмешливостью произнес:

— Ты великий Гермес, один из двенадцати олимпийских богов, сын громовержца Зевса и плеяды Майи.

Ты — повелитель природы. Вестник богов! Ты сопровождал души умерших в Аид и возлагал свой золотой жезл-каду-цей на их очи. Гермес Психопомп — проводник душ. Ты — покровитель путников в дороге. Бог купцов и торговли. Покровитель магии. Ты составил алфавит, изобрел астрономию, музыку, литературу, создал искусство мер и весов. Ты — Гермес! Великое божественное дитя, второе воплощение египетского бога мудрости Тота и Анубиса. Ты — владыка потустороннего мира. Добыватель священного огня. Ты — Гермес! Сын отца времени Зевса! Тысячи герм прославляли тебя, сотни святилищ по всей Элладе, поколения жрецов приносили тебе несметные жертвы. Ты Гермес! Ты — Меркурий! И этим все сказано.

Закончив говорить, он встал и отвесил мне поклон, полный неожиданного трепета и волнения.

Я выпучил глаза — в своем ли он уме?

И вспомнил слова Учителя о том, что мой собеседник — больной человек, ненормальный, воображающий себя богом Гипносом… он даже назвал мне тогда его имя — Павел… то-ли Носов, то-ли Курносов… забыл.

Словом, я не знал, что ответить; за столиком повисло неловкое молчание.

— Ты нашел Гepcy? — спросил он почти безразличным тоном, словно речь шла о потерянной безделушке.

— Гepcy! — это имя ударило словно током.

— Откуда ты знаешь о ней? — я перешел на «ты».

— Я? — удивился он в свою очередь. — Ты действительно все перезабыл, Гермес. И хотя я не вхожу в плеяду великих богов. Все-таки мы тоже бог. И не можем не знать Гepcy! Разве Эхо не вернул тебе память?

— Эхо! — в волнении я вонзился ногтями в руку незнакомца, — Откуда ты знаешь Эхо?

— Отпусти, — он брезгливо выдернул ладонь из тис-ка, — я не раз говорил ему, что убить ее невозможно. Зевс не воскреснет. Олимп останется пуст. И миром будет править Христос. Но упрямец стоял на своем. Где он?

— Кто?

— Тот, кто назвал себя Эхо? И кого ты знаешь под этим именем?

— Но Эхо мертв! Еще летом он выбросился из окна кабинета. Насмерть. Тело кремировали.

— Без всяких почестей?

— О чем ты?

— Не зря меня мучили дурные сны. Не зря! И его она тоже убила, Гермес! Эй, — он махнул рукой в сторону и заказал, официанту две стопки водки.

Тут я опомнился: он же медиум! Эхо говорил о нем как о сильнейшем медиуме, вообразившем себя богом снов Пшносом. Он просто прочел это имя в моей голове.

— Ты же медиум, Курносов! Медиум, а не бог. Ты прочел эти имена в моей голове… Ха, ха, ха, — но мой смех вышел похожим на кашель.

— Официант поставил на стол две стопки водки. — Пей! Здесь принято поминать умерших, — он толкнул рюмку и она подъехала по клеенке к моей руке.

— Я не помню своих нынешних имен, Гермес, — продолжал он, — да и не вижу смысла их помнить. Это человеческие имена. И я ничего не читаю в твоей голове, Гермес. Потому что она абсолютно пуста. Ты даже перестал верить в себя, в Гермеса, сына Зевса.

Я вцепился в хрустальную ножку, как утопающий — за соломинку. Я не верил ни одному слову безумца, но все, что говорил душевнобольной касалось самых сокровенных тайн моей жизни. О них я бы стал говорить хоть с самим чертом! А вдруг в трансе он скажет настоящую правду, вдруг…

— Погиб последний из братьев Кронидов. Первым — Зевс. Затем смерть поглотила Посейдона. Последним пал самый старший из всех богов, его убил павиан, — и он мрачно осушил рюмку.

— О ком ты?! — я почти сдался, принимая правила игры; я чуть-ли не кричал.

— Бедный Гермес. Речь об Аиде. Великом Плутоне. Владыке подземного царства мертвых, властителе преисподней. Аид! Судья мертвецов. Аид! Сын великого

Кроноса и титаниды Реи. Старший брат Зевса. Бог подземных страстей и сокровищ. Бог плодородия. Повелитель смерти. Господин ада, Тартара, Эреба и Орка. Каратель усопших. Хозяин Элизиума. Аид! Безвидный, незримый, ужасный, неотвратимый Гадес, у которого нет и не может быть потомства. Ведь смерть ничего не рождает. Аид! Живые и мертвые боялись произносить это бездонное имя. Жрецы отворачивали лицо, принося ему в жертву зверей и животных черного цвета. Аид умер! Распорядитель возмездия, солнце мертвых, геометр смерти, а ты, Гермес, проводник усопших — его живая тень на земле принес мне весть о его смерти. Пей!

— Не спорь с умалишенным, — внушил я себе и тоже осушил стопку разбавленной внаглую водки и вдруг — молнией — вспомнил свой мучительный единственный сон: я стою, словно статуя с живыми глазами, на пилоне храма, на склоне Панопейского холма с видом на Фокид-скую долину с развалинами старой крепости.

И мне стало жутко, а вдруг все сказанное незнакомцем — чистая правда? Но… но боги не ездят в трамвае, не компостируют билет, не учатся в пищевом институте, не живут в общежитии. Они правят миром!

— Но боги не живут так как я, — сказал я, — они правят миром. Тут у тебя неувязка, Гипнос.

— Да. Наше время прошло. Только ты и Аид не хотели с этим смириться.

— Я!?

— Бедный, бедный Гермес. Я все понял — ты ничего не помнишь. Аид лишил тебя памяти, чтобы ты мог убить Герсу.

— Почему?

— Потому что ее можно убить только нечаянно, а если знать, кто она есть на самом деле, ничего не получится.

— Не тяни! Я кажется что-то помню. Какой-то Пано-пейский холм, долину в Фокиде…

— Там когда-то стоял твой главный храм, Гермес! Мы не раз гуляли с тобой по крыше, любуясь панорамой и вдыхая запахи жертвоприношений… Сейчас там сплошные развалины.

— Ты ушел в сторону, Бог, — я опьянел, и уже сам был захвачен таким поворотом событий.

— О, это был великий замысел. Заговор двух богов. Ты хочешь спросить с какой целью? С тем, чтобы вернуть власть олимпийским богам. Хотя бы тем, кто остался в живых после Герсы.

— Да кто она? Черт побери!

— Ты и это забыл? Герса убила Зевса!

— Зевса! Никогда я не слышал о том, что Зевс был убит… — сказал я в растерянности.

— Одну минуту, — мой собеседник отвернулся к соседнему столику, где спиной к нам громоздился какой-то бородатый толстяк, — Боря, прими ставки.

— Да, — бородач живо повернулся и записал в блокнот: двойной ординар в восьмом и девятом. Восьмерка — Тантал, девятка — Лета. Четыре по пятьсот.

Это был букмекер. Ну и рожа! Не лицо, а бурдюк с вином, красное пузо Силена… И я поймал себя на том, что прекрасно разбираюсь в ипподромовском сленге. Так кто же я — бог или букмекер?

Я был в полнейшей растерянности.

Но кто бросит в меня камень? Этот сумасшедший был единственным, кто узнал меня.

Букмекер принял ставку.

И Пшнос. вонзил в меня взгляд белых глаз, настолько был водянист зрачок, на миг мне показалось, он — слеп.

— Слушай и вспоминай, Гермес!

Первым об опасности возвестил оракул в Дельфах. Он объявил, что настало время гибели всех олимпийских богов, и что гибель Олимпу грядет от Дрепан, что… Но ему не дали договорить, толпа закидала жрицу камнями. Все боялись, что Зевс услышит эти кощунственные слова и метнет перун, не разбираясь в том, кто говорил, а кто только слышал… Даже сама Афина, покровительница Дельф, в святилище которой убили оракула, не стала никого преследовать за святотатство. Только один ворон…

— Ворон? — переспросил я, вспомнив как сам был вороном.

— Да, ворон, который жил в кроне священного вяза неподалеку от оракула, полетел прямо на Олимп к Зевсу и сообщил ему о страшном пророчестве. А когда был выслушан, добавил в конце, что умирая, жрица сказала: отданное всегда будет взыскано, а сказанное слово — исполнится. Но страх вещей птицы только лишь рассмешил Дия: кто может грозить ему, повелителю мира и громовержцу! И он сжег молнией крылатого вестника. Я сам видел как это случилось.

— Ты подглядывал за Зевсом?!

— Нет, — за его снами… Словом, ни мудрая Афина, ни сам всемогущий Зевс не прислушались к вести о скорой гибели Олимпа. Мы никогда не учимся на своих ошибках, Гермес. Так еще раньше просчитались и боги Египта: Гор, Сет и богиня неба Нут, все трое заткнули уши, когда вещий сокол принес в клюве говорящего скарабея из Нубийской пустыни, который сказал богам, что земля стала тяжелее в два раза, оттого, что беременна новыми богами. Только один Озирис поверил тогда скарабею и отправился вслед за соколом на край земли, к жерлу огнедышащей Этны, чтобы перебить всех новорожденных, но опоздал — земля уже родила новую землю — Гею.

Вскоре после смерти оракула, рыбак по имени Диктис поймал в свои сети у острова Сарин, напротив мыса Дрепан, ивовую корзинку, которая плыла по волнам.

— Корзинку! — воскликнул я, пугаясь сам не зная чему, видно стопка выпитой водки ударила в голову.

— Да, обыкновенную плетеную корзинку из ивовых прутьев, в которой пастухи держат овечий сыр на пастбищах. Рыбак вытащил корзинку на берег, а когда открыл — обнаружил в ней еле живую девочку и змею, которая охраняла младенца, обвив ноги. Рыбак убил змею камнем и отнес ребенка своему брату — царю острова Полидекту, у которого не было детей. В его доме и выросла Гёрса.

— Но кто дал ей такое имя? — перебил я рассказчика.

— Никто, Гермес. Это имя было написано на пеленках ребенка. Когда царь достал девочку из корзины, на дне ее увидели пергаментный свиток, исписанный непонятными буквами и зеркало…

— Зеркало! — мое восклицание было настолько громким, что толстый букмекер лениво повел ухом в нашу сторону.

— Маленькое зеркальце на короткой ручке, но не из полированной меди, а из зеркального стекла. Таких зеркал до этого в Греции не было, и потому стало ясно, что дитя принадлежит к знатному роду. Полидект не мог нарадоваться красоте найденного ребенка, а пеленки, в которых лежало дитя, были из такой тонкой ткани и так богато расшиты, что слуги царя говорили между собой, — наверное, она дочь самого Зевса.

А ведь уже первый поступок Герсы мог бы сказать много о тайне ее рождения, но люди и боги ослепли. Еще младенцем она ножкой толкнула статую Зевса в домашнем святилище и та раскололась на части. Служанки в ужасе кинулись вон, а когда на крики явился царь, то увидел, что дитя, смеясь, играет головкой разбитого божества.

— Головка из розового бисквита? — сорвался с моих губ вопрос, который я сам совершенно не понял.

— Нет, из карарского мрамора. Слуги сочли это дурным знаком, а Полидект — нечаянной шалостью несмы-шленного дитя. Увы, Гермес, Эллада верила в свою вечную молодость! Никто не мог заподозрить Герсу в том, что она вырастет и свергнет олимпийских богов, что мы будем с тобой сидеть за грязным столиком на краю света и пить дешевую водку. Ведь она была так прекрасна! Стоило ее ивовую колыбель вынести из дворца в сад, как все цветы распускались в полную силу и оплетали прутья живыми гирляндами. На ее плач слетались птицы и приносили в клювах плоды, как богине. Посмотреть на такое чудо сбегались и слуги, и пастухи. Я сам видел, как пестрый дрозд кормил ее гроздью винограда.

Уже в детстве с ней случилось несколько удивительных происшествий. Именно в то самое время жители острова страдали от набегов страшного чудовища Зифо-на, человека с головой вепря и чреслами осла. Когда-то он был пастухом в Аргосе и подглядел, как великая богиня Гера, жена Зевса-громовержца, купается обнаженной в ручье Кана, в том самом священном ручье, который восстанавливал ее девственность после близости с Зевсом. Зифон спрятался посреди своего стада, которое подогнал поближе, но овцы заблеяли и выдали святотатца. Разгневанная Гера превратила пастуха в чудовище и окружила его роем бесноватых мух, которые своими укусами возбуждали похоть несчастного.

— Мух! — перебил я рассказчика. — Ты хочешь сказать, что его донимали мухи, кусали, кружились над головой, ползали по лицу, заползали в глаза?

И вновь я не понимал собственных слов, и почему я это спрашиваю.

— Именно это я и говорю, Гермес. Мухи стаями кружились над ним, донимали укусами, возбуждали похоть, которую он не мог утолить ни с одной женщиной. Гера была мастерицей проклятий! И чудовище разрывало на части каждую женщину, которую встречало на своем пути. И вот однажды Зифон проник во дворец Полидекта и ворвался с ножом в комнату, где спала маленькая Герса…

Тут над ипподромом раздались частые удары колокола.

Гипнос прервал свой рассказ.

— Минуту, — и он поднес к глазам бинокль. Начался восьмой заезд. Стартовая машина барьером выровняла лошадей по корпусу. Судья дал старт. Жокеи рванули поводья. Лошади резво помчались по кругу сквозь перлы светлого дождичка. Ожил динамик над центральной трибуной: «Первым идет Резон… сбавил Квадрат… сбавила Рельса…»

Рука расказчика терзала салфетку, выдавая глубокую запойную страсть игрока.

Голос равнодушно ронял слова, которые обжигали моего визави каплями раскаленной смолы, как обжигали кожу Геракла капли горящего яда Лернейской гидры:

«Четверть круга пройдена за две и три десятых… Сбавил Резон… Лидирует Тантал…»

Когда Тантал выиграл, — Курносов? Гипнос? — первый раз выдавил на лице нечто вроде тощей улыбки и показал палец пузоликому Боре букмекеру. Тот показал в ответ два: мол, впереди второй заезд двойного ординара.

Пользуясь паузой я заказал еще две стопки.

— Помянем Аида, Гермес, — мой игрок опрокинул водяру и занюхал глоток рукавом плаща в пятнах йода.

Я последовал его примеру и надо же! — глоток водки ослабил капкан моего скепсиса: а что, если я действительно бог? Гермес, черт возьми! Бог торговли и магии!

«Не сходи с ума, Герман, — я тайком ущипнул свою руку, — Хватит и одного сумасшедшего…»

— Так вот, — продолжил Гипнос, — однажды ужасный Зифон проник во дворец Полидекта и ворвался в комнату, где спала маленькая Терса. Служанки в панике разбежались, а безумец занес над девочкой огромный нож. И тут произошло чудо, девочка проснулась и сказала чудовищу, что она вовсе не женщина, а мальчик…

— Мальчик! — снова крикнул я в изумлении, уже не пытаясь понять, что могло меня так изумить в этом рассказе.

— Услышав такое, безумец растерялся, ведь по проклятию Геры он убивал только женщин. А Герса спокойно отняла у чудовища его нож, подвела к окну и показала Зифону его собственное отражение в своем маленьком зеркале. И чары Геры развеялись. Зифон увидел на кого стал похож и, устыдившись, оторвал с собственной шеи голову вепря, под которой обнаружилась голова человеческая. А Герса выгнала из комнаты бешеных мух, и пастух разом избавился от безумной похоти, что терзала столько лет его чресла.

Так впервые с начала времени Олимпа — по чужой воле — отменилось проклятие, наложенное олимпийской богиней, Гермес! И никто из нас не забил тревогу. Даже ты, воплощение мудрости и смекалки!

— Продолжай, Гипиос, — сказал я, не зная, что отвечать в свое оправдание.

— Зифон снова стал пастухом, болтавшим другим пастухам о том, что однажды он видел как купается обнаженная Iepa. Тогда Iepa пожаловалась на маленькую Гёрсу великому Зевсу, на что тот сказал — боги не наказывают детей.

А между тем, она уже подросла настолько, что могла подоить козу. Кроме того служанки Герсы заметили, что зеркало подрастает вместе с девочкой, так чтобы рукоять была всегда в полную руку. Казалось бы налицо все приметы существа, постороннего миру Эллады, но и люди и боги все еще оставались слепы. А между тем число ее преступлений множилось. Тогда же она нечаянно убила своего товарища по играм Галланта. В тот день они сошлись в шутливом поединке. У Галланта в руке был деревянный меч, а у Герсы — веревочка…

— Веревочка!? — удивился я опять не зная чему, словно мучался от бесчисленных совпадений.

— Обыкновенная веревочка длиной с вытянутую мужскую руку. И так вышло, что она петлей захлестнула горло соперника и Галлант тут же умер у ног победительницы. На смерть мальчика слетелись Эринии, они хотели было начать преследовать Герсу за убийство невинного, но Аид — покровитель эриний — запретил страшную месть и повторил слова Зевса-громовержца, которые тот сказал разгневанной Гере: боги не мстят детям… Он хоть раз пожалел об этом, Гермес?

— Я об этом ничего не слышал.

— Эринии оставили Герсу в покое. Тогда Галлант сам стал являться убийце во сие с веревкой на шее и она просыпалась.

Эта смерть стала первой на счету Ужасной. И вскоре за первой — последовала вторая. Приемный отец Герсы, царь Полидект неожиданно воспылал любовной страстью к маленькой дочери, и тогда та безжалостно убила царя и, содрав с него кожу, обтянула свой детский щит и вышла к народу, залитая царской кровью. Но и тут люди не отшатнулись от бестии. Наоборот, все жители острова возмутились вожделением Полидекта и провозгласили Герсу царицей вместо убитого, а нимфа Ниса даже помогла получше натянуть кожу на щит, потому, что руки девочки были не приучены к такому искусству. Я видел это, Гермес, два мужских сосца смотрели со щита, как пара глаз!

— Продолжай, я все позабыл…

— Слух о девочке-царице дошел до Олимпа и великая Афина первой спустилась с неба, чтобы посмотреть на удивительное дитя. И та очаровала богиню. Понравилась ей разумными речами и обходительностью, а еще больше она удивила Афину бесстрашием, с каким Герса вдруг протянула руку к священной Эгиде — ее щиту, на котором была прикреплена страшная голова Медузы Горгоны, той самой, что обращает всех в камень своим чудовищным взглядом и с которой когда-то Зевс победил титанов. Так вот, юная Герса смело тронула рукой рот спящей Медузы. Афина не успела остановить неосторожный поступок — Горгона открыла глаза, и еотни змей на ее голове тоже очнулись, шипя и лязгая зубами. Медуза вперила свой непобедимый взгляд в Герсу, но та не обратилась в камень. Нет, она рассмеялась, увидев тщетность чудовища, увидев, что змеи бессильно улеглись на прежнее место.

Поняв, что Медуза потеряла свою неотвратимую силу, Афина отцепила голову со своего щита и в ярости бросила на землю. А Герса, веселясь, подобрала страшилище и надела себе на голову, словно это не панический страх, а шапочка, какую носят пастушки в Карий, в дни дионисии…

— Красная Шапочка! — воскликнул я, пораженный сравнением Медузы Горгоны с головным убором.

— Слушай дальше, Гермес! О том, что Медуза Горгона вдруг потеряла прежнюю силу ты, вестник богов! — донес самому Зевсу. И рок начал свой фатальный отчет времени. Громовержец вновь услышал о чудесах, связанных с именем Герсы, и захотел из любопытства сам посмотреть на чудесную девушку. К тому времени Гереа, имея едва-ли десять годков от роду, статью, умом и плотью была сравнима с молодой девушкой брачного возраста.

Под видом пестрой кукушки Зевс прилетел к Герсе и стал биться о ставни в окно ее комнаты.

— Кукушка! — в моей голове что-то забрезжило.

— Герса услышала шум и посмотрела в щель: кто там стучит? Разглядела бедную кукушку в разгар дождя, который наслал сам громовержец, отворила окно — и тут Зевс принял свое обличье и овладел ею. Увидев, что это не кукушка, а сам отец небес и повелитель времени, Гepca не стала сопротивляться. Задуманное свершилось — Зевс стал добычей ее ложа.

Она-то ведь прекрасно знала для чего появилась на свет.

И крепко обняла его шею руками.

С того дня Зевс, под видом кукушки, стал каждую ночь прилетать на остров Сарин, в комнату, украшенную щитом из кожи царя Полидекта, чем вызвал жестокую ревность жены. Больше всего Геру поразило, что Зевс ради Герсы превратился в кукушку!

— Почему? — перебил я рассказчика.

— Ты и это забыл, Гермес?! Потому что именно под видом лесной кукушки с раненым крылом Зевс когда-то овладел Герой, после чего та и стала его царственной супругой! Надо ли говорить, как она возненавидела соперницу и что поклялась убить Герсу. Ты сам, сам, Гермес, по ее просьбе стал гадать на камешках и птичей печени и первым узнал, что Герса и есть та самая опасность, о которой говорил дельфийский оракул: гибель придет от Дрепана, то есть с острова Сарин.

— Надо выпить еще, — сказал я Гипносу и снова заказал пару стопок официанту.

Мой собеседник в драном плаще явно не смог позволить себе даже такой малой роскоши и благодарно опрокинул рюмку, занюхав глоток, как и прежде, пятном йода на рукаве.

— Продолжай! — я с нетерпением ждал рассказа о том, чего никогда прежде не слышал. И Гипнос не стал медлить:

— Каждую ночь Герса проводила в объятиях Зевса, а днем омывалась в священном ручье Кана около Аргоса, где прежде могла купаться только одна Гера. Ручей и ей возвращал девственность. Так вот, она стала первой, кто не понесла от Зевса, словно семя громовержца стало бесплодным. И вместо того, чтобы убить чудовище, пока это возможно, ослепший от любви Зевс только радовался, что, наконец, избавлен от детей и хлопот, связанных с ними. Беспечность Олимпа позволила Герсе приступить к своей миссии… Однажды ночью, когда утомленный утехами и вином Зевс заснул крепче обычного, Герса змеей влезла в рот спящего, а оттуда проникла в утробу Зевса, где встретилась с титанидой Метидой, первой женой громовержца, которую тот проглотил после пророчества оракула… Ты его еще помнишь, Гермес?

— Нет, — я потупил глаза.

— Оракул сказал Метиде, что она родит сына, который будет сильнее отца.

— Может еще по одной… Гипнос? — я хотел загладить вину.

— Не спеши, Гермес, здешняя водка — совсем не амброзия.

— Продолжай, — …я впервые назвал незнакомца Гип-носом…

— Герса спустилась в чрево Зевса, где проглоченная титанида спала на священном камне, спеленутая змеей. Ей удалось смирить гнев чудовища и разбудить титани-ду. «Как можно одолеть Зевса?» — спросила внезапная гостья. Метида знала ответ. Озлобленная заточением в чреве, проглоченная почти что триста лет назад, титанида ответила Герсе, что ее женское лоно по-прежнему способно рожать, и что если та добудет ей семени Зевса, то она исполнит наконец предназначенное: родит сына, который будет сильнее отца. «Пусть исполнится сказанное», — изрекла Герса и одарила Метиду свежими фруктами и чашей вина, ведь титаниде приходилось питаться в утробе мужа только съеденной пищей.

Так Герса объявила о том, что явилась на свет с одной единственной целью — низвергнуть Зевса с Олимпа. И еще раз повторила Метиде формулу нового времени:

«Высказанное всегда исполняется, только то, что не произнесли может не сбыться».

На следующую ночь, когда Зевс на ложе любви овладел ею — Гepca внезапно вырвалась из его объятий и семя громовержца излилось на нее чуть повыше колена. Герса вытерлась клоком овечей шерсти, а когда Зевс заснул, вновь проникла в его чрево с клоком шерсти, но за это время семя Дия потеряло свою силу, о чем сразу сказала Метида. Она потрогала шерсть руками и почувствовала, что шерсть холодна и семя остыло.

Тогда Гepca сказала Метиде, что вернется к ней с чреслами громовержца, выбралась из утробы на ложе, подложила вместо себя около Зевса свернутую одежду, словно спит рядом, а сама взяла сумку из кожи выделанной овцы и…

— Сумочку из черной кожи! — от моего громкого восклицания на наш столик оглянулись соседи по закутку «для своих».

— Да, Гермес, овца была черной… но будь потише, иначе нам ничего не нальют…

— Что дальше?

— Взяв сумку, она вышла к морю у острова и вошла в него и пошла по дну моря прямо к тому месту, где на дне, против мыса Дрепан, лежал кремневый серп, которым когда-то отец Зевса — Кронос оскопил своего отца Урана. Оскопив Урана, он бросил и серп и плоть его на дно моря у мыса Дрепан, где они и лежали все время, пока на земле правили олимпийские боги.

— Ну! — торопил я рассказчика.

— Серп Кроноса и оскопленную плоть Урана охранял страшный змей Клохис, который убивал каждого, кто даже просто проплывал по морю над священным заклятым местом, но богопротивной Герсе он подчинился, и шипя отполз в сторону, открывая дно античного мира, Гермес! Тайну тайн! Святая святых!

— И что?

— Она взяла левой рукой срам Урана, а правой — серп Кроноса из седого железа…

— Духи в парчовом мешочке! И пистолет с золотой рукоятью! — перебил я рассказчика.

— О чем ты? — впервые удивился Гипнос.

— Это она!

— Кто?

— Герса!

— Ну, конечно, она, кто же еще другой, Гермес. Я не стал ничего объяснять.

— Забрав серп Кроноса и срам Урана, Гepca спрятала их в сумку из кожи овцы и, выйдя из моря, направилась прямиком в Дельфы, туда где однажды Зевс установил запеленутый камень, тот, что спас ему жизнь.

— Запеленутый камень? — переспросил я, не зная как понимать эти слова.

— Бедный Гермес! Ты потерял даже; остатки памяти! Вспомни. Боясь своих сыновей, Кронос проглатывал всех детей, которых ему рожала Гея. Возмущенная мужем-людоедом, Гея, родив третьего сына Зевса, отдала Кроно-су вместо младенца — камень, завернутый в пеленки. Он был уверен, что это сын и проглотил его. А Зевс вырос и убил отца.

Этот священный камень умирающий Крон изрыгнул из чрева и Зевс установил его для умащения маслом и украшения шерстяной куделью…

Тут раздались частые удары гонга.

— Минуту! — мой игрок прервал свой рассказ и снова поднес к глазам бинокль.

Начался девятый заезд. Стартовая машина равнодушно выровняла лошадей по струнке. Судья дал старт. Жокеи заученно рванули поводья — кони помчали коляски по кругу сквозь завесы дождя. Полетела из под копыт быстрая грязь. Скучно ожил динамик над чашей ипподрома: «Первой идет Лета… Сбавил Рубин… Сбавила Греза… Сбавил Крепыш… Четверть пройдена за три и шесть десятых… Сбавила Лета… Первым идет Аль Капоне…»

Рука игрока тискала листочки программы, выдавая запойную страсть.

Когда Аль Капоне выиграл забег — в двойном ординаре Пшнос поставил на Лету — настал черед букмекера показывать неудачнику палец, что он и сделал с наслаждением сатира. Гипнос скрипнул зубами с досады, швырнул программку под стол и больше уже не играл.

Пользуясь паузой я заказал еще пару водки, а на закуску — против пятна йода на рукаве — выставил бутерброды с селедкой.

— Пей и рассказывай дальше!

— Ты всегда торопился, Гермес… Так вот, как только ужасная богомерзкая Герса взяла со дна моря уранову плоть и серп кронидов, первой погибла божественная Афродита, богиня любви. Ведь она и родилась когда-то из той самой пены, что поднялась на волнах после падения с неба кровавой лозы с виноградными гроздями. И вот источник творения прервался! — плоть Урана оставила дно, и Афродита вновь стала тем, чем была изначально — горстью морской пены на гребне волны.

Весть о гибели Афродиты и чудовищном святотатстве Герсы, похитившей срам первого бога поразила всех олимпийцев, кроме Зевса, который продолжал спать на ложе Герсы во дворце на острове Сарин. И тогда ты, Гермес, вестник богов, стрелой примчался на Сарин и разбудил громовержца страшными новостями. Дий тут же взлетел на небо и, взяв свои молнии, метнул перуны в Герсу, которая уже стояла у священного камня в Дельфах и смотрела на Олимп огромным круглым глазом циклопа, который открылся на ее лбу. Но это было всего лишь привязанное сыромятным ремешком зеркало, то самое, какое нашли вместе с младенцем в корзинке — рукоять зеркала закрывала нос, а отражающий диск — лоб чудовища.

Страшная тишина воцарилась в Элладе: все боги и люди, все деревья и звери, все камни и рыбы, все чудовища, герои и тени умерших в Аиде следили со страхом за грянувшей битвой, какой не было с того дня, когда боги победили титанов.

Когда молнии Зевса ударили в Герсу, она легко отразила их своим зеркалом, словно щитом куриные перья.

Только тут стало понятно, какова сила ее обороны, ведь суть зеркала, отражая, удваивать предметы. Отраженные молнии, удвоив прежнюю силу, полетели обратно и сотрясли громом ударов Олимп. Впервые над обителью богов разразилась гроза и пошел дождь с градом. Там, где никогда не кончался свет, потемнело.

Зевс был напуган таким нападением и, превратившись в тысячу диких вепрей, помчался с высоты Олимпа по склону горы на Герсу. Но та достала из кожаной сумки священные гениталии Урана и метнула их в бегущее стадо. И срам первого бога превратился в полете в чудовищное исчадье без образа и облика под именем Ураниса. И этот безвидный Уранис вскинул тысячу рук и схватил сразу всю тысячу диких вепрей за загривок, и зашвырнул всю силу обратно на вершину Олимпа. Никогда еще Дий не встречал такого сопротивления. В панике он потерял присутствие духа и слился с горой, надеясь таким образом спрятаться от врага. Но беспощадная Герса метнула в Олимп кремневый серп Кроноса, тот, которым когда-то Зевс оскопил своего отца Урана. Серп взлетел над горой словно гарпия и, увидев в толще Олимпа диево тело, рухнул лезвием на оголенные чресла и лишил громовержца мужского естества.

Вся земля содрогнулась.

Зевс так вскрикнул от боли, что священный Олимп раскололся на две половины, а лошади Гелиоса, влекущие по небу солнце, в панике вздыбились и умчались от точки зенита на самый край Ойкумены. Лето разом сменилось зимой, над Элладой пошел снег, в небе осталась только луна, люди укрылись в своих жилищах от холода, рыбы спрятались на дно, в ил, птицы — в дупла деревьев, змеи — в пещеры, даже тени умерших в огненном Тартаре стучали зубами от стужи.

От страха боги бежали за Штосом в Египет и поспешили спрятаться на берегах Нила, приняв вид самых разных животных. Арес превратился в вепря, Аполлон — в ворона, Дионис — в козла, Артемида — в кошку, Афина — в рыбу, ты, Гермес — в ибиса, Посейдон — в дельфина, а Аид стал тенью и затерялся среди теней умерших в Тартаре… И я трусливо спрятался там же, Гермес, в снах спящего трехглавого пса Кербера. Найти меня сразу в трех снах было никому не под силу.

Только три богини — сама Гepa, Гестия и Деметра остались на Олимпе, ломая в отчаянии руки и не верили своим глазам: великий громовержец Зевс лежал на склоне Олимпа и из его страшной раны скопца текла вниз река горячей крови и впадала в Эгейское море, и страшной Гepce пришлось идти наверх против течения зевесовой крови, сначала — по щиколотку, затем — по колено, и наконец — по пояс. При этом она держала над своей головой, на вытянутых руках огромный священный камень из Дельф, завернутый в белые пелены, умащеный благовониями и увитый шерстяной куделью.

Гepa одна звала на помощь Зевсу бежавших богов, но ни Посейдон, ни Арес, ни Аполлон не откликнулись на ее зов и не пустили в ход трезубец, меч и лук. Каждый из них уже думал о том, что займет зевесово место и станет владыкой небес! Никто из них не понимал, что пришел конец не только Зевсу, а всем олимпийским богам, и никто не видел, что Гepce помогают в битве с языческим богом ангелы Нового Бога, великое Христово воинство света.

Тем временем вся кровь вытекла из Зевса на землю, и, когда Герса подошла к его ране, ее сандалии уже ступали по снегу, так силен был снегопад над Олимпом.

Она придавила грудь громовержца камнем, который побывал однажды в утробе Кроноса. Это был единственный камень в мире равный тяжестью — силе самого Зевса.

И раненный Зевс не смог сбросить с груди глыбу каменного кронида, потому что это была еще и тяжесть его вины перед отцом.

И тогда Гepca подобрала в глубоком снегу отрезанный серпом Крона горячий фаллос громовержца и погрузив свою левую руку по самое плечо в рану скопца, овладела вооруженной рукой титанидой Метидой в утробе павшего бога, и Метида тут же зачала плод от зевесова семени.

Так исполнились слова оракула о том, что все обещанное будет исполнено, и плата будет уплачена: и она родит сына, который будет сильнее отца. И что Слово стоит в начале мира, и его нельзя отменить.

И Терса вспорола фаллосом живот Зевса и вытащила на свет проглоченную Метиду.

Верная Гера склонилась над мужем, умоляя его обнять ее как прежде! Последним усилием воли Зевс обернулся пестрой кукушкой и, взлетев из-под камня, спрятался на груди Геры, и богиня отчаянно прижала птицу к телу, обернувшись снежным сугробом.

Но неумолимая Герса по локоть погрузила правую руку в снег, вытащила раненную кукушку и размозжила о титанический камень, и кинула теплые птичьи потроха голодному хорьку, и хорек съел птицу.

Таким был конец Зевса.

В руке Герсы осталось только холодное яйцо пестрой кукушки, весь античный мир — Ойкумену — можно было теперь разбить одним броском.

Когда тень громовержца не явилась в Аид, ужас охватил и все подземное царство. Только тут всем богам стало ясно, что вызов Элладе брошен неземным существом.

Спрятав беременную Метиду в священной роще на острове Патмос и привязав срам Урана, в котором жил тысячерукий безвидный Уранис, к высокому дубу — охранять титаниду, Герса отправилась купаться к любимому роднику Кана около Аргоса, в котором восстановила свою невинность.

Тем временем — сразу после гибели Зевса — олимпийские боги тут же вступили в борьбу друг с другом за господство над миром:

Арес убил воинственную Артемиду.

Гермес убил Немезиду.

Аполлон пронзил стрелами Гелиоса.

Посейдон трезубцем поразил Диониса.

Афина копьем заколола Деметру и девственницу Гестию.

Но победить без помощи Герсы друг друга они уже не могли.

Только один Аид да хромоногий Гефест не участвовали в битве богов за опустевший Олимп, скрываясь в подземном Тартаре.

Тем временем великая богиня Гера, вдова горомо-вержца, обернувшись волчицей, прибежала к Аргосу и, спрятавшись в лесу, стала выслеживать купальщицу Гер-су, которая вот уже все лето смывала кровь Зевса.

— Волчицей?!

— Да, волчицей, Гермес… Наконец кровь смылась, и Герса вышла на берег отдохнуть. Гера волчицей бросилась на спящую, и вцепилась ей в горло. Но ангел-хранитель пригвоздил Геру копьем к земле и разбудил спящую истребительницу языческих богов. Узнав под волчей шкурой богиню Геру, Герса отправилась к трем мойрам, владычицам судьбы, и спросила: «Чью нить жизни вы сейчас ткете?» Та, что пряла нить — мойра Клото — ответила: «На моем веретене — нить жизни Геры». «А сколько вы отмерили еще ей жить?» — снова спросила Герса. Та, что отмеривала жребий — Лахосис — ответила: «Ей осталось совсем немного, хватит птице перелететь с одной ветки на другую».

Но Гера, которая слышала весь разговор, перебила мойру: «Боги бессмертны, — сказала она, — а вы мойры все дочери Зевса и вам подвластна только жизнь простых смертных, но не бессмертных богов».

— Это правда? — спросила Герса.

— Нет, — ответили хором все три мойры: — мы не дочери Зевса, мы — дети великой богини Необходимости — Ананке, — даже боги не спорят с ней, потому что она сама могучая судьба, повелительница последней черты.

— Это, наверное, я! — сказала Герса и дала повелительный знак самой младшей и самой ужасной из трех: — Антропос — режь.

И мойра перерезала нить бессмертной Геры и та сразу околела, как околевает лесной хищный зверь, кусая землю, дергая лапами, и высовывая язык между зубов наружу. Волк сдох, и ангел-хранитель вытащил из холки зверя свое копье…. Так Герса победила Геру.

Узнав о том, что неотвратимой, неодолимой, ужасной Гepce подчиняются сами мойры, боги окончательно поняли, что в одиночку им никогда не занять место Зевса, и каждый решил про себя заручиться помощью Гёрсы и склонить неземное существо на свою сторону. И боги встрепенулись в Египте: вепрь снова стал Аресом, богом войны, ворон — Аполлоном, рыба — Афиной, дельфин — Посейдоном, богом морских глубин, а Эрот так и остался золотым колечком на лапке ибиса, в которого превратился ты сам, Гермес. Ты единственным— из богов не стал менять свой облик в далеком Египте и первым — птицей — примчал к Гepce, предложив себя в союзники против бога войны, непобедимого Ареса.

Герса не успела ответить, как мальчишка Эрот спрыгнул с ноги Гермеса на землю и тоже храбро предложил себя в союзники против Ареса, чем рассмешил ужасную Герсу.

— Я согласна, — ответила Герса.

Только она успела дать слово, как третьим появился Арес.

— Ты опоздал, — сказал ему Гермес, — готовься к смерти.

При свете звезд — а дело было ночью — Арес вынул свой страшный меч и разрубил Гермеса пополам. Бог войны ничего не боялся: ведь его бессмертие подкреплялось пророчеством оракула о том, что Ареса не убьют ни люди, ни боги. И поэтому он не боялся Герсы. Но истребительница Олимпа не стала вступать с ним в бой, а вытащила из своей сумки из овечей кожи, с которой никогда не расставалась, — роковое зеркало и, отступив от ударов меча, заслонилась своим зеркалом, словно щитом воина.

И снова зеркало показало свою магическую природу: с каждым ударом от него откалывались отражения Ареса и вскоре бог войны был плотно окружен сотней своих подобий и каждый из них, как две капли воды был похож на Ареса, и каждый был так же вооружен заветным мечом, и так же взмахивал и ударял лезвием. Тысячи зеркальных ударов обрушилось на Ареса, и тот замертво рухнул на землю. Теперь он был не сильней мертвой мыши…

— Вспомнил! — перебил я рассказчика, — кот прыгнул на мышку и сожрал Людоеда.

— О чем ты, Гермес? Какая мышь?

Я смешался не зная, как объяснить свое поведение, водка сделала свое черное дело — я был пьян и язык отказывался произносить слова.

— Продолжай, — махнул я безвольной рукой.

— Когда душа Ареса, как и тень Зевса, и Геры, и Афродиты не явилась в подземное царство, в Тартаре воцарилась глубокая тишина — все мертвые замолчали, понимая со страхом, что теперь и после смерти им не будет пощады…

— А что было со мной? — потребовал я.

— Гермес, ты всегда был эгоистом, — усмехнулся Гип-нос, — Так вот, ты остался лежать на песке. Тело, разрубленное на две половинки. Ты был мертв, а Эрот, играя золотой сандалией, которую снял с твоей неподвижной ноги, ждал своей участи.

Герса ласково отняла у божка его опасный лук и колчан с любовными стрелами и сказала, что отныне первой любовью станет любовь к богу, суть которой в том, что она всегда бестелесна, и что уже никогда Бог не будет делить ложе со смертным, потому что это противно его природе.

Она приказала Эроту охранять твое тело, а сама стала спускаться к Эгейскому морю, готовясь к расправе с теми богами, кто пока уцелел.

Весть о поражении самого бога войны непобедимого Ареса от рук неистребимой чудовищной Герсы заставила каждого из богов принять меры к защите и спасению. Посейдон скрылся в подводном дворце, Афина в пещере на горе Ида во Фригии. Аид с Гефестом прятались в Тартаре среди душ умерших, только лишь Пан открыто пировал с вакханками на склоне Парнаса. Один Аполлон решился было выступить против Герсы, но в последний миг передумал и тоже скрылся, на острове Хиос, куда пригнал с края неба священных коней Гёлиоса. Аполлон выпряг лошадей из колесницы и пустил их пастись на свободе, а в зените прямо над островом, поставил солнце, жар которого мог вынести только он сам — бог света.

И что же? От близости неподвижного солнца Эгейское море стало кипеть и испаряться, a Гepca спокойно плыла по волнам, которые кипели от света.

— Прожектора! — воскликнул я пьяным голосом.

— О чем ты бредишь, Гермес? — удивился рассказчик, — пожуй бутерброд. Я никогда не видел, чтобы ты так быстро хмелел.

— Продолжай, — я виновато развел руками.

— Продолжаю… Гepca плыла через море, а Аполлон метал в нее одну за другой свои стрелы-лучи, но они — впервые! — не могли испепелить жертву и даже попасть в цель. Не обращая внимания на Аполлона, страшная пловчиха все ближе приближалась к заветному острову, подняв над головой в правой руке свою роковую сумку из кожи черной овцы, в которой хранила серп Кроноса, срам оскопленного Зевса лук Эрота и непобедимое зеркало…

— Ты забыл про книжку сказок Перро! — вновь перебил я Гипноса.

— Ты имеешь в виду тот пергамент с неизвестными буквами, который нашли в корзинке младенца? — он не стал со мной спорить.

— Наверное… — промямлил я, понимая всю глупость собственных слов и в тоже время чувствуя их неясную правильность.

— Да, Гермес, пергамент был у нее под рукой, все в той же сумке из шкуры черной овцы, вывернутой наружу… Когда Аполлон выпустил все свои стрелы и стал безоружным, она подплыла к самому берегу и открыто вышла на землю Хиоса. И тут Аполлон перепугался. Потеряв голову от страха, он принял облик коня, чтобы затеряться — пятым — среди четырех коней Гёлиоса, что паслись на свободе.

— Седой жеребец-альбинос с прямым фаллосом…

— Наконец-то ты вспомнил, Гермес! — оживился Гип-нос, — Да, белокипенной масти… но кони Гелиоса были так солнечны, что на их фоне белый жеребец-Аполлон казался черным. И Гepca легко разгадала обман, она достала из сумки лук Эрота и послала в коня любовную стрелу и поразила ею грудь Аполлона. Захваченный страстью бог устремился к ней, словно к кобыле, и когда он встал на дыбы, вскинув передние копыта вверх, чтобы покрыть Гepcy, истребительница богов обратилась к вещим мойрам и спросила у них: «Какая смерть лежит на совести Аполлона самым темным грузом?» И мойры ответили хором, что самой вопиющей и несправедливой была казнь Марсия, вся вина которого состояла в том, что он прекрасно играл на авлосе — двойной флейте — чем вызвал жгучую зависть у Аполлона. Он живьем содрал кожу с флейтиста и прибил к сосне

Пусть сделанное будет оплачено, сказала Гepca, и взяв из руки Клото веретено жизней, распорола острым концом коня с головы до паха и, погрузив руки в теплый живот, вытащила на свет все его внутренности на съедение рыбам, а затем ободрав кожу с коня прибила ее к корабельной сосне.

Так Гepca победила Музагета и хранителя Афин, лучезарного Аполлона.

Только кожа его осталась бессмертной, вечно прибитой к сосне на горящем Хиосе… Иногда по ночам, особенно в долгие зимние ночи, я могу рассмотреть как она еще сверкает там, за последней античной чертой… Порой, ее блеск ярок как свет золотой Iecnep.

— Объявили последний заезд, — прервал я рассказчика.

— Я не хочу больше проигрывать. Наредкость неудачный день.

— Поставьте на Жребий.

— Ты так считаешь, Гермес? — и мой Гипнос оглянулся к букмекеру, который дремал за кружкой пива с долитой водкой, — Боря, запиши в последнем круге Жребия. Две по пятьсот. В долг.

— В долг до весны? — очнулся пузан, — Нет, только наличку.

Я отдал все что у меня было.

Букмекер забрал деньги необъятной рукой и записал ставки в блокнотик.

Официант уже сдирал клеенки с пустых столиков. Незнакомец, называвший меня Гермесом, заказал еще пару стопок.

Я чувствовал, что налит под завязку, пора трезветь…

— Что было дальше? Утонул Посейдон?

— Дальше, — он прищурился словно от солнца, вглядываясь в незримую даль, — …Утомившись от жара солнца над Хиосом и огненных стрел Аполлона, Гepca нырнула вглубь Эгейского моря, и достигла дня, чтобы прогуляться в прохладе и остудить раскаленное тело.

Так начался бой с Посейдоном.

Призвав на помощь все морское воинство, всех водяных гадов, тритонов, дельфинов и чудовищ, Посейдон встал на подводную колесницу и помчал на врага, потрясая непобедимым трезубцем. Но Гepca запустила руку в свою ужасную сумку и вытащила левой рукой голову Медузы Горгоны, которую подобрала после того, как Афина в гневе сбросила голову со щита.

И когда Горгона открыла свои глаза, плоские как зеркало и мертвые словно ртуть — все, кроме Посейдона, окаменели. Даже кони его морские и его золотая колесница стали каменными. Но когда Посейдон замахнулся трезубцем, Гepca достала из сумки кремневый серп Кро-носа и спросила у мойр: «Есть ли вина Посейдона в том, что отец его Кронос оскопил своего отца?» И три мойры хором ответили, что в этом нет его вины. И нет здесь ничего, что можно предъявить к оплате. И Посейдон метнул трезубец в Гepcy и ранил ее в печень. Упав на колени, она вытащила трезубец из живота и спросила: «А есть ли вина на этом трезубце?» И мойры ответили: «Да, есть, этим самым трезубцем Посейдон угрожал отцу, в тот момент когда его убивал его брат Зевс».

Тогда Гepca встала с колен и, вырвав рану из тела, бросила ее на морское дно, как бросают со стола объедки на пол собакам и сказала Посейдону: «Что ж, ты злобен и неблагодарен! Переживи же подобное тому, что пережил твой отец!» И с этими словами вручила посей-донов трезубец Тритону, чудовищному сыну Посейдона, наполовину человеку, наполовину рыбе, в чешуе из морских раковин, и тот злобно поразил отца в сердце. И Посейдон страшно вскрикнул. Волны впервые устремились в открытый рот бога и затопили изнутри все полости тела. И Посейдон стал тонуть. И тонул всю ночь до утра, пока не коснулся головой морского дна у острова Лесбос.

Так Гepca победила Посейдона.

Из олимпийских богов в живых осталось только семеро: это бог подземного царства Аид да Гефест, которые скрывались в Тартаре, бог любовной страста мальчишка Эрот, который сторожил спящие половинки Гермеса, наконец, в живых оставалась великая Афина, под Эгиду которой собрались последние богини: глашатай Зевса Ирида, богиня справедливого возмездия Фемида и Геба, прислужница на великих пирах Зевса.

Пан добровольно отказался от своей божественной природы и умер, как простой смертный от пьянства, во времена императора Тиберия.

Выйдя из моря, после победы над утонувшим Посейдоном, Гepca направилась прямо к пещере на горе Ида, где скрывалась Афина с другими богинями.

Здесь победа Герсы была самой ужасной. Метнув боевое зеркало, она разделила Афину, как делит призма белый луч света на семь составных частей спектра. Только этих частей было не семь, а меньше Афина распалась после удара на тех чудовищ, которых когда-то сама же произвела на свет, проклиная своих врагов. Это были четыре монстра: Эрихтоний, кошмарная змея с человеческим торсом и ногами, Лернейская гидра и кошмарная Ехидна — огнедышащая коза с головой льва и хвостом из ядовитой змеи, и, наконец, в жестокого Загрея, человека из гипса с живым сердцем. Всех этих монстров когда-то создала сама Афина, и все они жили в ее сердце и памяти, а когда встретились друг с другом, то тут же вступили в жестокую схватку. Победителем вышел жестокий Загрей. Он разорвал Эрихтония, отделив змеиное тело от человеческого, он содрал кожу с Лернейской гидры, и он убил Ехидну, всунув в львиную пасть ее же собственный ядовитый хвост с головой гадюки, которая ужалила львиный язык, и сама же подохла, когда яд покрыл тело Ехидны трупными пятнами.

Торжествуя победу, Загрей оборотил свою адскую силу против Герсы, но она достала из сумки то последнее, что осталось от Зевса, яйцо пестрой кукушки и бросила его под ноги Загрея.

От удара яйцо раскололось вдребезги, и по всей Ойкумене прокатилось последнее землетрясение: от Эллады откололись и упали в море острова Эвбея и Лемнос, трещины прошли по всему Пелопеннесу, по отрогам Парнаса, по стенам Аргоса, по телу Загрея, и титан рассыпался на куски, как скорлупа.

Итак, ни на небе, ни на земле больше не осталось ни одного из олимпийских богов, кроме тех кто спрятался в Аиде, и мальчишки Эрота…

— А что было с… — я не решался продолжить.

— С тобой? — спросил рассказчик. Он был уже заметно пьян.

— …с Гермесом?

В этот момент объявили результаты последнего заезда. Мой караковый жеребец — трехлетка орловской породы Жребий пришел первым.

— А ты все еще в форме, — шлепнул букмекер стопку стотысячных купюр на клеенку. Он явно тоже знал меня раньше!

— Эй, Боря! — пытался я остановить уходящую тушу.

— Оставь меня, Герман, — махнул тот ручищей, — я уже обоссался.

Официант навис над нами, желая содрать клеенку. Публика повалила с трибун к выходу. Незаметно наступил вечер. Жокеи поворачивали взмыленных лошадей в конюшни. Дождь штриховал воздух электрическими иглами.

— По последней! — цапнул бумажку из стопки мой незнакомец.

Официант сначала сдернул клееночку, надел на голову Гишгоса видавшую виды шляпу, которая висела на стуле, и только затем принес две заключительных стопки и поставил прямо на голый стол, фуфло.

— С тобой не церемонятся, Гипнос.

— Они считают, что я ненормальный, Гермес.

— Сознайся, я не Гермес, а ты Павел Курносов.

— Не сознаюсь.

— Но ведь Гермес тоже умер. Его же разрубил Арес на две половины. Твои слова, Курнос, — вспомнил я его кличку среди букмекеров.

— Но ты же всех перехитрил! Когда Герса вернулась под Аргос, к ручью Кана, чтоб отмыться от крови в священном потоке, ты лежал на траве среди асфоделей и снился самому себе.

Ты не был жив, но и мертвым тебя тоже нельзя было назвать. Ты ждал ее слова.

Когда Герса отмылась от крови, настала осень, пора было спускаться в Тартар, за душами последних богов, но кто мог указать ей дорогу в подземное царство, кроме Гермеса? Ведь только ты единственный сопровождал тени умерших к Ахеронту, к переправе Харона. Никто кроме тебя не знал этой дороги.

— Ммда… — промычал я нечто нечленораздельное, выражая сомнение.

Внезапно лицо незнакомца озарилось вспышкой ярости, я даже отпрянул: ого! — но мой безумец взял себя в руки:

— Да, да, Гермес, именно ты ласковой успокоительной речью провожал души умерших в последний путь. Ты возлагал свой золотой жезл-кадуцей на очи покойника, заставляя душу смириться с концом жизни и подчиниться своей смертной участи.

— А… а как выглядел этот жезл?

— Он был из чистого золота, с головой Зевса наверху и обвитый либо двумя змеями…

— … либо парой белых лент? — я снова и снова вспоминал свой странный единственный мучительный сон.

— Ты вспомнил? — оживился игрок. Я промолчал.

— Гepca впервые обратилась за помощью к олимпийскому богу, к мальчишке Эроту, чтобы тот оживил Термеса. Хитрец потребовал взамен вернуть свой лук и колчан с любовными стрелами. И Гepca вернула Эроту оружие любви и тот выстрелил двумя стрелами в печень и сердце двух половинок Гермеса. Те воспылали к друг другу страстной любовью и слились в жарком объятии. Слились в одно целое. И Хермес пробудился от смертного сна и встал с последнего ложа.

Гepca потребовала показать ей путь в подземное царство, на что ты, Гермес, ответил согласием, а уже на дороге предложил ей сыграть в кости на свою жизнь. И та согласилась, не зная, что эту игру изобрел сам ермес, бог плутовства. Он объяснил воительнице нехитрые правила и тут же обыграл Гepcy. Тогда, разозлив-иись, Гepca снова решила сыграть, только на этот раз доставила на кон жизнь Эрота. И тоже проиграла. Так, лаг за шагом, Крмес выиграл у нее жизнь всех оставшихся в живых олимпийских богов, и когда Гepca опомнилась — ей пришлось решать судьбу сказанного сгоряча, и она вновь обратилась к мойрам и спросила: «Если в начале Нового мира встанет новое слово, должна ли я исполнять слова старые, которые уже никто никогда не сможет написать прежними буквами? Ведь даже они забудут свой смысл?»

Клото ответила, что слова старые нельзя исполнять, потому что увидели все новое время и новую землю. И была тут же убита Герсой за святотатство: «Слово у Бога, и слово — это Бог. И не равняется одно слово на другое.»

Лахосис ответила, что надо соблюдать сказанное слово независимо от того, старое оно или новое, потому что дух сказанного помнит их, и требует к ответу, и исполняет обещанное ими. Сказала и тоже была убита Герсой за святотатство: «Слово у Бога, и оно само по себе — Бог. И не делится на слово правое и неправое».

Настал черед Антропос — и она не стала отвечать Iepce, а сама задала вопрос: "Скажи мне, если ты не знаешь себя, не знаешь кто ты, откуда пришла на свет

и зачем, как ты можешь знать кто из тебя задает сейчас нам вопросы? И судить нас заглазно?"

— Я — Гepca, — ответила Гepca.

— От себя ли ты говоришь об этом, или другие сказали тебе, что ты Гepca?

Гepca не знала что отвечать и Антропос осталась в живых.

В смущении оставив Гермеса с Эротом играть в кости и, отказавшись искать Тартар, неистребимая Гepca устремилась на Патмос, где оставила титаниду Метиду в ожидании родов того, кто будет сильнее Зевса.

И она успела в самый верный час и точную минуту, потому что Метида уже родила и нянчила на руках свое страшное дитя, которое имело вид отрубленной мужской головы с длинными иссиня-черными волосами. И Метида кормила ее своей грудью и мужская голова жадно сосала влагу, которая тут же проливалась на землю потоком молока и крови. Но Метида не замечала этого и баюкала мужскую голову, словно младенца.

Услышав шаги Герсы, голова открыла глаза и посмотрела на нее взглядом, полным пророческой силы.

— Кто ты? — спросила в страхе Гepca, доставая из сумки кремневый серп Кроноса.

— Я — голова Иоанна Крестителя, — ответил ей ужасный младенец. — А ты не Гepca, а Елизавета, что значит Бог есть совершенство, ты моя будущая мать, которая родит меня целиком в назначенный срок от Захария через слово архангела Гавриила.

Но Гepca медлила поверить ему и сжимала рукоять серпа.

— Спрячь свой бесполезный серп-оскопитель, — продолжал говорить страшный младенец, отвернувшись от материнской груди, — потому что здесь нечего оскоплять, и знай, что отныне пора оскопления кончилась, а настало время усечения. Й отныне все твое теряет прежнюю силу, а все мое ее получает.

На этих словах младенца сыромятная сумка Герсы разодралась от края до края и из нее выпало на землю все содержимое: срам Зевса в мешочке для монет, непобедимое зеркало, и никем не прочитанный свиток.

— Бог — есть играющее дитя, — сказал кровавый младенец, — и царство над миром принадлежит ребенку.

На этих словах пергаментный свиток развернулся во весь размах неба с грозовым шорохом над островом Патмос, и все тот же кровавый младенец прочитал, растворяясь в пергаменте, первые буквы Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово. И Слово было Бог. И Слово было обещано Богом».

И следом за младенцем Господь забрал к себе в глубь Благой Вести и Тёрсу, чье имя было Бог есть совершенство, потому что хотя старое время и кончилось, Новое время, время для Евангелия не наступило.

И свиток свернулся, и змея ушла в зеркало, потому что в истине исполняется не сказанное, а обещанное.

Метида же принялась искать свое дитя и искала до тех пор, пока не сошла с ума.

Так наступил конец Олимпу.

И после того как небо над Элладой опустело, и оракулы перестали отвечать на вопросы людей, все святилища богов пришли в упадок и запустение: попадали твои гермы, Гермес; погасли все жертвенники, опустели храмы. Исчезли дриады в лесах. Смолкли наяды в источниках и водопадах. Тритоны перестали трубить в морские раковины. Хищные звери разорвали сатиров и силенов. Никто больше не встречал ни на лугах, ни в горах прекрасных нимф, не слышал смеха танцующих муз. И до рождества Христова ни один ангел ни днем, ни ночью не пролетел в небе. И когда апостол Павел в Листре в Лиокадии исцелил хромого от рождения мужчину, народ решил, что это сами боги в образе человеческом сошли с небес. И, простирая руки, называли Павла Гермесом, а спутника его Варнаву самим Зевсом, потому что тот начальствовал в слове… И тогда апостолы разодрали на себе одежду и сказали народу, что надо забыть прежних идолов, что все бывшее прежде ложь и язычество, язычество и ложь, неправда и вымысел, обман и лганье, которого вовсе и не было на свете, потому что у лганья нет права на время и страница та перевернута, и новая книга открыта, и источник забил в пустыне, и настало время отвернуться от богов ложных к Богу единому, живому и вечному.

С этими словами он встал.

— Пора. Мы остались последними.

Огромные бабы в резиновых сапогах драили пол черными швабрами.

Мой спутник поправил шляпу. Поднял воротник плаща, готовясь к дождю, и мы спустились с неба на землю.

Вечер набрал густоты. Краски заката еле тлели на западе.

Низкое небо в облаках цвета мокрой шерсти, откуда как нити скрученной кудели свешивался дождь.

Я медлил прощаться… и сам не знал почему. Я по-прежнему не верил ни одному слову человека с раздвоенным сознанием, и все же…

— Проводи меня, если хочешь. Тут рядом. Десять минут. Мне надо зайти к жокеям.

Мы спустились к беговой дорожке. И две фигуры двинулись сквозь сырые сумерки.

— Но как тогда все понимать! — спросил я о своей жизни.

Он долго не отвечал.

Мы прошли прямо через беговое поле и подошли к конюшням. Донеслось глухое конское ржание, дух лошадиного пота и свежего помета. И остановились у мутного окна приземистой будочки, откуда лился рваный свет огня.

— Как понимать? Очень просто. Вы бросили вызов Богу. Ты — великий Гермес и бог преисподней Аид со своей женой царственной Персефоной и псом, стерегущим ад — Цербером о трех головах отправились из Тартара, из мрака подземного царства мертвых наверх, на землю, чтобы отомстить за пролитую кровь Зевса его убийце, христианскому чудовищу, истребительнице богов, отвратительной Iepce.

Я только пожал плечами, не желая оскорблять несчастного.

— Это не чепуха, Гермес, а ритуальное погребальное шествие последних олимпийских богов со смертельными дарами для Герсы. Вы заткнули нос розмарином, чтобы не слышать ее ужасной вони.

Пьяная улыбка все же выскочила на мое лицо.

— И не важно, как это выглядело в реальности, — вздохнул мой спутник, — И какое было время — не важно. И как всех вас звали. Гермес стал Германом, Аид — ясновидцем, а Персефона какой-нибудь Розали или Роз… все это не имеет значения. И кто была Герса в тот момент, когда вы вышли на землю — тоже. Задача была ясна, если бы ты, Гермес, в союзе с Аидом и Персефоной и Цербером убили бы Герсу, то в ней была бы убита святая Елизавета — мать Иоанна Крестителя, и тем самым пришествие Христа отменилось… ммда.

И мой спутник постучал по стеклу, показывая пальцем: загляни туда, только осторожно.

Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун, вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровому металлу молотом.

— Это Гефест. Он совсем оглох и ничего не слышит, А там… — палец указал в угол.

Я увидел спящую на столе, — головой на руки — неопрятную пьяную бабу.

— Это Афродита.

— Богиня любви! Венера! — воскликнул я совершенно глупо нетрезвым языком.

— Да. И жена Гефеста… почти спилась. Если бы не мои связи, ее б давно упекли в психушку… Аф-ро-дии-и-та!

Протянул он с мечтательной грустью.

Но, вспомнил я, она же превратилась в пену, в морскую божественную пену у острова Лемнос… Гипнос противоречит сам себе.

Словно услышав нашу речь сквозь шорох осеннего дождя, Афродита подняла лицо, и я увидел спитые глаза цвета мочи на сизом лице старой вакханки.

— … рожденная в пене морской у острова Крит…

И вдруг — как ожог! — под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями… Эрот! в одной руке он держал лук, в другой — баночку «Пепси».

Но я промолчал. И мой спутник тоже ничего не сказал о порхающем золоте.

В конце-концов, сегодня я порядочно выпил.

Мимо прошел жокей с глазами сатира, он вел под уздцы мокрую лошадь с походкой Пегаса.

Мы стали прощаться.

И уже напоследок мой Гипнос вдруг таинственно наклонился к земле — тсс! — и с натугой оттащил в сторону брошенную ржавую батарею центрального отопления. Моим глазам открылась неглубокая яма, что-то вроде отверстия земляной жаровни, в которой потух огонь.

— Вот все, что осталось от олимпийских времен.

Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Вшноса. Я сразу узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего человека и утешая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней. Отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник муаровых траурных лент: Ахе-ронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал огнем, но не пламенем жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым светом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над лавирующей лентой Коцита стлался дымок торфяной гари.

Шатаясь как пьяный, не в силах оторвать свой взгляд от ада, держась за плечо Гипноса, я стоял над краем бездны и все глубже и глубже — бессмертной душой — по широкой спирали спускался вниз, озаряя полумрак печали золотым сиянием кадуцея, который крепко сжимал в правой руке. Вот уже хорошо видна с высоты священная роща черных тополей, роща плачущих вдов у каменистого спуска к Ахеронту, реке воздыханий; обычно она полна теней, потоком сходящих к переправе. Сегодня она была пуста! И душа моя вновь облилась ужасом: неужели ад обезлюдел?

Пролетев над клубами тополей, я увидел одинокую барку Харона, причаленную к берегу. Нос ладьи был вытащен на плоскую гальку, цепь сброшена вниз. Сама лодка была пуста, в осевшей корме плескалась темная вода, в которой просвечивала груда медных монет — плата за переезд, которую клали усопшему под язык. Тут же позеленевший от водного мха шест Харона, он тоже на дне! Стрелой промчавшись над зябкими холодными волнами к воротам Аида, я круто взмыл вверх, чтобы окинуть с высоты одним взглядом панораму античного ада. Ни одной души! Туман над Асфоделевым лугом. Его гробовой бархат пуст и нем. Мертвое сияние амфитеатра Элизиума; ступени и сидения, поросшие травой забвения. И наконец черные окна Эреба, дворца Аида! А как прежде сиял багрянцем его грозный кристалл, как кипел мрачными зарницами рубинного пламени! Окрестные горы уступами мрака уходили вверх. Ад безмолвсвовал.

В полном смятении чувств я устремился в центр мрака, к жерлу Тартара. Здесь царила летняя ночь и я, пролетая над кольцом Леты, обнимающей кратер, увидел в гладкой чернильной воде отражения звезд. И спустившись вниз, на лету, пробороздил ногой, стремительным росчерком смолистую воду, оставляя за собой треугольный косяк сверкающих брызг, отлитых из агатовой ртути.

Я видел, как капли взлетают вверх, но не слышал ни одного звука. Ад был абсолютно беззвучен!

А вот и само жерло стоужасного Тартара — идеальный конус, уходящий в центр земли. Я не вижу ни одного языка пламени там, где раньше жар обжигал лицо еще на подлете к Лете, да так, что закипали летейские воды. Ввинчиваясь — глубже и глубже — в жерло преисподней, я замечаю, что окружен непонятным мерцанием в воздухе… снежинки. В Тартаре шел снег! Бог мой Зевес! Здесь пылал в огненном колесе злобный тиран Иксион. Здесь мучались омерзительные мужеубийцы Данаиды, и изнывали от терзаний святотатцы Сизиф и Тантал. Здесь вопил от смертной казни великан Титий, которому два бессмертных грифа клевали печень. Наконец здесь, на самом дне адовой бездны, в медных стенах квадратной тюрьмы терпели муки титаны, восставшие против Зевса и свергнутые боги-отцы: оскопленный Уран и обугленный молнией Кронос, пожиратель Младенцев.

Когда мой кадуцей озарил морозным сиянием солнца медный квадрат последнего ада — навстречу свету не раздалось ни одного вопля, ни единого стона и вздоха осужденных на вечные муки. Встав подошвами золотых талариев на самую кромку ограды, я увидел только лишь нагромождение холодных камней, заключенных в мрачные стены, отлитые из медных монет, уплаченных мертвецами Харону за переезд к последним вратам. И только лишь камешек, сорвавшись из-под крылатых сандалий, лязгнув о землю, разбудил на миг мертвую тишину, первый и последний звук, который услышали уши.

Единственным напоминанием о Тартаре был слабый запах гари, которым пропитались остывшие камни. Высоко — как можно выше — подняв сияющий жезл, я с ужасом, чуть ли не плача, озирал в струящемся свете руины эллинского возмездия, гибель величайших проклятий, смерть кары, забвение приговора, оставление расплаты. Все кончено! Олимп отменяется…

«Молчание Тартара, — вырвалось из моего сердца, — вопиет с твоей вершины, Фавор!»

— Уже поздно, — мой спутник снял с плеча мою руку.

Я очнулся на поверхности земли и с недоумением уставился в близкое чужое лицо человека. Кажется, он пьян. А затем опустил взгляд к яме у своих ног, вроде тех земляных жаровен, где пастухи Пелопенесса обычно готовят пищу.

Я помог незнакомцу положить батарею на место. Ну и рожа!

Больше мы не сказали друг другу ни слова.

Я почти бегом вернулся через поле к трибунам и, пройдя через пустые лестницы и кассовый зал ипподрома, вышел к парадному вестибюлю в античном стиле. Ни одной души, если не считать одинокой старухи в камере хранения. Увидев молодое лицо, мегера по-собачьи облизнулась красным языком.

Она как две капли воды были похожа на мойру Ант-ропос, самую младшую и самую страшную из сестер, ту, что перезает нить жизни.

Уже совсем стемнело.

Дождь моросил с прежней тоской, выдаивая из обложных туч стеклянную кудель.

К остановке напротив сквера мчался по Беговой улице быстрый в огнях трамвай.

Я разглядел номер. 23. Мой!

Нарушая правила, я не стал спускаться в подземный переход, а перемахнул через невысокое ограждение и резво побежал по мостовой, перепрыгивая через змеи воды, перед пышущими злобой мордами машин.

Они громко гудели, стегая клаксонами неосторожного пешехода.

Мне повезло — водитель уже закрывал трамвайную дверь, но я успел вскочить на подножку и протиснуться в щель прохода, подобно хитроумному Одиссею, царю Итаки, когда-то миновавшему опасный просвет между ужасной Сциллой и чудовищной Харибдой. Трамвай покатил по рельсам.

Когда он остановится на перекрестке у светофора, я увижу тебя за рулем красивой машины. Наши глаза встретятся. Обещай, что ты помашешь мне рукой!

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Эпилог

Реклама на сайте