«Чудо в перьях»

Чудо в перьях (fb2) - Чудо в перьях 1865K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Вениаминович Черняков

Юрий Черняков Чудо в перьях

Часть I

1

Моя мать рассказывала, что, когда я родился, к нам приехали два молодых парня, вылезли из машины, что подвезла их от станции, и сразу к нам во двор. Все подумали: может, начальство какое, опять налоги, опять недоимки, а чем отдавать? Председатель колхоза прибежал, а они ноль внимания, и в избу. А там к моей кровати, где я спал. И один, худощавый, лысоватый, по фамилии Радимов, размотал мои пеленки и другому, толстому и в очках, по фамилии Цаплин, показывает: «Ну, что я говорил? Как раз он! Тот самый». А тот вроде как не признает. Но на руки меня взял, чтоб посмотреть, а я заорал да еще обмочил его. «Признал тебя, Рома, признал!» — закричал лысоватый и достал по такому случаю бутылку водки.

Мать и бабка не знали, что и думать. Отец уже больше года, как сидел, мужиков, кроме меня, никого в доме. А Радимов этот Андреем Андреевичем представился и еще колбасы достал и консервов. «Не бойся, — говорит, — Рома! Пока он, Павел Сергеевич, вырастет, много воды утечет».

И еще какие-то странные вещи говорил, мать уже не припомнит. Потом из той машины принесли ящик целый сгущенки и детского питания, — у нас в деревне отродясь такого никто не видел. «Корми, — говорит, — мать, преданного мне человека, гляди, чтоб ничем не болел, он мне здоровый будет нужен. А вот его, — и на очкарика показывает, — даже близко не подпускай, как самого царя Ирода, поняла? Все, что нужно, лекарство какое или из одежды — вот по этому адресу мне напишешь». И с тем уехали.

Мать кому ни рассказывала, никто не верил! Но сгущенка-то вот она! Деревня наша глухая, до железной дороги по грязи да колдобинами, откуда кто знает? Хорошо кузнец Данила, без ноги с войны вернулся, рассказал, что с ней делать. Второй фронт, говорит. Штыком ковырнешь, а оттуда такая сласть течет! Мы потом ее понемногу целый год ели. То с просяной кашей, то с оладьями. У всех от нее запоры, а мне, мать рассказывает, хоть бы что. Вообще не болел ни разу, как Радимов тот наказал. Это потом только догадались кипятком разводить и с черникой подавать.

Когда сгущенка закончилась, о тех приезжих и думать забыли. Но болеть все равно не болел. Врачи, мать говорила, за мной следили и только удивлялись. В кого, мол, такой? Ну, в кого бы ни был, мать распространяться не любила. В отца, конечно, когда тот срок отсидит, тогда увидите… В школе у меня были пятерки только по пению и по физкультуре. Учиться я особо не любил. Только и ходил, чтобы с кем подраться. Вот к этому был у меня живой интерес.

Когда призвали в армию, началось вообще все непонятное. Я в десант просился, а меня в артиллерию. Чтоб не выступал и приемы на призывных не демонстрировал! Да еще такую команду подобрали, что аж в самую Сибирь, в Забайкалье, в тайгу к медведям.

Посадили нас в грузовик и повезли от военкомата на станцию. Только отъехали, а тут рядом был переезд через железную дорогу. И вдруг шлагбаум опустили перед самым носом, хотя поезда еще полчаса не было. Ну а нам что? Сидим, курим, ждем, когда откроют. И вдруг слышим — от военкомата мою фамилию выкликают, сам военком бежит, язык на плечо… «Уроев! — орет. — А ну слазь! Что ж сразу-то не сказал, куда желаешь?» Я слез, он за плечи меня обнял, назад повел, а шлагбаум открылся, и те дальше поехали. В Забайкалье.

«Как же, — говорю, — не сказал! Вам и говорил! А вы меня в артиллерию ни за что!»

И попал я в десант. Под самой столицей. А там еще чуднее дела пошли. Первый год служил — с «губы» не вылазил. Других отпуском премировали, у знамени фотографировали, значками увешивали, а я все равно дисциплину не любил! И как-то так напился в самоволке, что думал: «Ну все, теперь в дисбат загремел!» А за мной туда сам комбат на другой день приехал, отсидеть не дал. «Хочешь, — говорит, — Уроев, в отпуск домой?» — «Кто ж не хочет», — говорю. «Ну так получи, — говорит, — десять суток, не считая дороги!» Я вообще комбата нашего уважал. Малинин его фамилия. Справедливый был. И злой. Но чтоб вот так, ни за что?

Вернулся из отпуска в часть, а там еще удивительней! Сержанта мне присвоили не помню к какому празднику, а в наряд — если только пожелаю! И я желал. Больше на кухню. Мы там ночью картошки себе нажарим, пока повара спят, своих разбудим по тревоге и до подъема гужуемся с тушенкой. И разговоры всякие. Но больше про жену комбата Малинина. Какие у нее сиськи, ноги и все прочее… Как-то на учения его послали, а меня наш старшина к ней домой направил.

Мол, передвинуть там что-то требуется и вообще гвозди вбить. «Иди-иди, — говорит. — Боевое крещение получишь, дело верное».

Пришел. Дамочка, верно, спелая, хоть и староватая. Еленой Борисовной представилась. И все при ней, ребята не сочиняли. «Ты, — говорит, — отдохнул бы сначала. — И из бара бутылку достает. — Я просила, чтобы именно тебя прислали. Давно за тобой наблюдаю». Ну, выпили, ночью, помню, просыпаюсь, дверь нараспашку, а там комбат Малинин с пистолетом. «Убью! — кричит. — Опять за свое?» Она в плач, прощения просит, меня собой заслоняет, а он меня как увидел, сразу остыл. На кухню ее позвал, до утра там обсуждали. Я не дождался, опять уснул, просыпаюсь утром — его в помине нет, а она меня по волосам гладит. «Иди, — говорит, — в расположение. А то он злой сегодня». Ну, вернулся. Все меня расспрашивают, — подробности давай, а он бледный ходит, на меня не смотрит. Я цыкнул на любопытных: пошли, мол, туда-то… Но и это ладно! Прыжки мы сдавали, а у меня парашют не раскрылся. И запасной — тоже. Такого ЧП в полку давно, говорят, не было. Я лечу, хана, думаю, вот она, месть комбата! А он что сделал? Затяжной прыжок с нашего аэростата за мной следом! У самой земли догнал, схватил меня, мой основной с запасным обрезал, потом только свой раскрыл.

И вот так летим с ним в обнимку, глаза в глаза… Ненависть такая, не приведи Бог. И еще тоска смертельная, будто ничего уже не надо. Об этом потом в газетах писали. Ему сразу полковника дали и от нас с Еленой Борисовной перевели, о чем все потом пожалели…

Я дослужить не успел, как узнали, что генерала присвоили за какие-то особые заслуги. А жена, говорили, теперь на солдат ноль внимания, больше лейтенантов через себя пропускала. Врали, наверно. Особенно те, кого вниманием обошла… Потому я все это вспомнил, что пришлось вот так же с Радимовым порхать. Пока летели вниз, выяснилось, что прыгал он первый раз. И потому сразу в меня вцепился, вот так же — глаза в глаза.

— А что, Андрей Андреевич, это вы мне до сих пор покровительствовали? — спросил я потом, когда он очухался.

— Сообразил, — кивает, за сердце держится. — Раньше тугодумом ты не был. Сразу догадывался.

— Потому что врете много, — говорю. — Про какую-то прошлую жизнь. Зачем говорите, что десантником тоже служили? А если б разбились?

— Для того и держу тебя, Паша, чтоб ничего такого со мной до времени не случилось. Вот уж сколько десятков лет.

— Опять сочиняете! — кричу. — Чего идиота из меня делаете?

А он в глаза мне смотрит, усмехается, видя мое смущение и растерянность. И чувствую, вроде я с ним об этом уже говорил! Давно было, но ведь было. И вот-вот вспомню…

— Когда вспоминаешь очень смутно прошлую свою жизнь, это называется дежа вю… Ну, вспомнил что-нибудь?

— Так это меня в десант…

— Ну конечно! Мне телохранитель нужен.

Все сходилось, что бы он ни говорил! В армии, на последнем году, меня вдруг освободили от всех нарядов, политзанятий и хозработ и стали гонять по усиленной программе. Ребята говорили, что забросят в тыл к «духам» или еще куда, не иначе. Крути баранку с утра до ночи. В перерывах гоняли в спортзале — самбо, карате, рукопашная… Все это было непонятно. Да и сейчас вопросов больше, чем ответов. Вот зачем он со мной прыгал?

Забыл сказать: мои мысли он читал, как надписи на заборе.

— Все узнаешь, Паша. Какие твои годы… А насчет прыжка — любопытно мне стало. И ревнив я не в меру. Я ж когда-то любил тебя, Паша… Ну что смотришь? Ну да, любил, ты еще мальчонком был, казачком, трубку мне набивал. Я вены себе резал от любви, страсти и стыда. Думал, перевоплощусь и все забуду. Ан нет, когда рассказал твой комбат, как вы с ним в обнимку летели, чуть не убил его. Но генерала ему дал. Вспомнил вовремя, как ты жену его трахал… Ничего, говорят, бабец, а? Стоила она того? Ведь пристрелить тебя мог. Или дать разбиться. Правда, тогда бы я ему вопрос поставил: почему это у сержанта, классного специалиста Паши Уроева, парашют не до конца раскрылся? Так что не за тобой он сиганул. За погоном золотым… А знаешь, мне понравилось! И как ты вел себя — очень мне по душе было. Зубы стиснул от злости, а отпустить меня не посмел. Так и надо. А я как убедился в твоей личной преданности, потом посмотрел сверху на вверенную моим заботам территорию, аж душа запела. Слышал, да? «Широка страна моя родная!..» Да оставь ты парашюты! Заберут.

Он остановился, задрав голову, глядя на кружащийся над верхушками деревьев вертолет. По-видимому, они искали площадку для приземления.

— Больше я с вами прыгать не буду! — сказал я зло, чувствуя его правоту.

— Там посмотрим. — Он помахал вертолетчикам: — Спасибо, ребята!

— Вы правда все можете? — спросил я чуть позже, когда мы пошли с ним в глубь леса.

— Ну, все не все… Могу кое-что. Вон Край родной как поднялся при моем руководстве. Нет, когда я был тут генерал-губернатором, было еще лучше! Первый секретарь крайкома — не звучит. У меня прежде француз был секретарем, Пьер, не помнишь такого? Ну, ты его с Маланьи, горничной, снял?

«Бредит, что ли?» — только подумал ведь, а он посмотрел на меня, засмеялся, пальцем погрозил, но больше в тот день воспоминаниям не предавался.

«Какая еще Маланья, какой еще француз… Вроде солидный человек, большая шишка, все кругом на полусогнутых… А со мной — сплошное панибратство. А прыжок этот? Смерти, что ли, не боится…» — размышлял я, едва поспевая за ним по лесной тропе, а вслух спросил:

— Куда идем?

— Не знаю, — пожимает плечами. — Чую, что правильно идем, я внутренний голос свой различаю, ну знаешь: холодно, тепло, теплее, еще теплее. И в воздухе сплошное дежа вю разлито. А смерти я, Паша, не боюсь, это верно. Потому как бессмертный. Ну, перевоплощусь разве что… Под другой личиной, конечно, в будущем веке, но все равно. Главное, что я в это верю, Паша. Гора не пошла к Магомету, потому что он сам в это не очень верил, понимаешь? Я в себя верю. Что всегда буду хозяином. А ты мне — телохранителем.

Я даже остановился.

— Иди-иди. Хоть я не люблю быстрой езды, но хожу быстро. Плохо тебе со мной? Ну вот как ты без меня жил?

Что видел, что слышал, что ел, с кем пил? А ты почувствуй, какой воздух, как пахнет разогретая солнцем сосна… А птицы, птицы что выделывают, радуясь? А когда-то, очень давно, в другой жизни, ты пел не хуже, нет! Потому что пел для себя. И для любимого хозяина. У тебя абсолютный слух, Паша! А ты не знал?

— В армии запевалой… был, — сказал я неуверенно.

— Это я им подсказал! — кивнул он. — Но что ты там пел… Тебе надо Шуберта, Мендельсона. Хотел даже направить тебя в консерваторию, да ведь испортят! Уж сколько мне талантов испортили!

— Издеваетесь? — снова остановился я. — Не люблю я петь. И к песням равнодушен! А от классики просто воротит.

— Придется полюбить! — строго сказал он и потянул меня за рукав. — Напомни мне потом. Месячный абонемент в филармонию. Хотя там разгонять всех пора! А хормейстера в первую очередь. Уж на что я простой чечеточник, а понимаю.

— Кто? — переспросил я.

— Чечеточник, — кивнул он на ходу. Шел все быстрее, раздувая ноздри, как на запах, так что я еле успевал. — Пора уже перестать удивляться. И не смотри на меня так. Не всегда же я бывал губернатором или первым секретарем. Играл роли и попроще. Полковником служил у Деникина, потом у Врангеля. А ты при мне денщиком. Опять не помнишь?

Я пожал плечами. А что мне оставалось?

— Ну, ты в Совдепии остался, не смог на корабль сесть, когда из Крыма драпали. Я тебе кричал: бросай чемоданы, а ты, верный раб, картонки в зубы, чемоданы да узлы через плечо… Ну, а в Париже, чтоб прокормиться, я плясал казачка. Но лучше шла чечетка. Женщины, какие женщины, Паша, слали мне любовные записки! Сама графиня Ланская… Да что говорить! Обо мне во всех эмигрантских газетах писали. Мол, пожертвовал на увечных русских воинов пятьдесят тысяч франков и золотые часы. Стыдно мне было, понимаешь, плясать перед безногими. Что надулся?

— Я вам не раб.

— Конечно, не раб. И не холуй. А будешь холуйствовать — выгоню! Понял это? Чемоданы и картонки в зубы, заискивание и поддакивание — уже перебор! Так и запомни.

И вдруг остановился. Так что я налетел на него. А он лег на траву и уставился в небо.

— Ложись, чего стоишь. Отдохнем. Сердцем чувствую важность момента. Надо собраться. Ах, какая встреча ждет нас, Паша!.. Ложись рядом, чего встал.

Я лег. Надо было собраться с мыслями. Как я влип в эту историю, и вообще.

2

…Радимова я впервые увидел на экране телевизора в красном уголке нашего гаража, куда зашел после рейса. Проходил мимо двери, услышал взрыв смеха и возгласы: «Во дает!» Я зашел. Работал я здесь недавно, после армии, по разнарядке, и многое еще из здешней жизни было мне любопытно.

Красный уголок был битком набит шоферами, нарядчицами, табельщицами и прочим обслуживающим персоналом. На экране я увидел лысоватого тощего человечка с огромными мешками под глазами. Он беспокойно вертел шеей, морщился, вытирал с лысины пот, подмигивал в камеру.

— Теперь лучше? — спросил он у кого-то за кадром.

Камера показала ведущую — накрашенную даму в возрасте, чем-то напомнившую жену комбата Малинина. Или это она и была?

— Ну что вы, Андрей Андреевич! Вы чудесно выглядите!

— Меня народ смотрит! Мой любимый народ! Земляки. А вы меня пугалом выставили перед общественностью!

Он вскочил, ринулся к камере, исчез с экрана. Слышен был только его голос.

— Тебя как зовут?

— Михаил… Леонтьевич.

— Вот что, Миша, наведем камеру вот сюда… а пониже опустить ее можно? Ты на меня смотри! Я тут хозяин, я им деньги плачу…

Потом появился снова в камере, бегом занял кресло, совсем как при фотографировании с большой выдержкой. И закинул ногу на ногу.

— Вот так лучше?

— По-моему, очень даже хорошо! — изо всех сил улыбалась жена комбата или кто она там…

— А я не вас спрашиваю! — сказал он ей, напряженно глядя в камеру и крутя шеей. — Могу я с моим народом поговорить, который видит ваше поведение и всецело одобряет мои тезисы? Почему вы стараетесь представить меня в невыгодном свете? Сколько вам заплатили? Да-да. У меня вон сколько свидетелей. — Он указал в сторону камеры. — А ты, Маша, держишь, как мы договорились? Не бойся, тебя не уволят. Я не позволю. Хотя врагов у меня тем больше, чем больше я добиваюсь благ для простого народа. Кому-то не нравится, что наш Край идет семимильными шагами. А кое-кто метит на мое место. Но я за него не держусь! Это я вам говорю, вам, не думайте, что вы меня видите, а я вас нет… Ну это ладно. А могу я, пользуясь случаем, передать привет моему лучшему другу Паше Уроеву?

— Конечно… — пролепетала ведущая, не зная, куда глаза девать.

— Привет, Паша! — помахал он в камеру. — Я сто лет тебя не видел! Или даже больше.

Я похолодел. Он смотрел мне прямо в глаза и подмигивал. Я оглянулся. Но все с восторгом уставились в ящик, приоткрыв рты. Меня еще мало знали. А кто знал — да мало ли на свете Уроевых?

— С завтрашнего дня, Паша, ты будешь моим личным шофером, — продолжал Радимов. — Давно ты меня не возил! Раньше в коляске или в бричке, а в машине ни разу. Дело в том, уважаемые зрители, что сегодня я уволил своего водителя, а также директора молочного магазина, что на Почтовой. Почему, спросите вы и будете правы. Просто я заходил вчера в этот магазин, многие меня там видели, и тут как раз выбросили мои любимые глазированные сырки. Вы же знаете, я всегда стою в общей очереди, хотя мои недруги говорят, что я ищу дешевой популярности. А я, как и все, ищу дешевых продуктов, которых пока недостаточно. И я встал в самый конец, хотя все настаивали, чтобы прошел вперед, и даже расступились. Но я стоял до самого конца, то есть до того, как сырки передо мной кончились. Я потребовал у заведующей жалобную книгу, а она шепнула мне, что мой личный шофер Пичугин, зная мою слабость, взял с заднего крыльца целый пакет сырков. От моего имени. Я их, конечно, очень люблю. С самого детства. Хотя еще раньше предпочитал пирожки с зайчатиной, как Алексашка Меншиков. Или с визигой. Но теперь их нет. Вот почему сегодня на еженедельную встречу с вами я пришел сам. Пешком. Как видите, в старом костюме. Я люблю ходить в нем в часы пик в толпе, чтобы меня не узнавали и вели себя естественно. Хотя те, кто меня любит или ненавидит, а таких большинство, все равно узнают и начинают пыхтеть, сморкаться и неприлично суетиться. Но я не обращаю внимания. Только сделаю замечание и иду себе дальше. Но мое время прошло, я вижу. Нет-нет, Елена Борисовна, даже не уговаривайте, встретимся на следующей неделе в это же время. До свидания! Надеюсь, в следующий раз мы вместе порадуемся обилию глазированных сырков во всех магазинах. Соответствующие распоряжения я уже дал. А тебя, Паша, я жду завтра в девять ноль-ноль в мэрии.

На этот раз на меня уже оглянулись. Кое-кто перешептывался. Меня же больше занимала ведущая. Помнится, в постели я почтительно звал ее Еленой Борисовной. Хотя она требовала, чтобы я был попроще: Ленка, Ленок и еще как-то. Уже не помню. Она как сюда попала? А комбат, ныне генерал тоже здесь?

Утром меня вызвал завгар и сказал: «Слыхал вчера указание по местной телепрограмме? Будешь возить Радимова. Вместо Пичугина. Принимай машину».

Я-то думал: «Уж не приснилось ли?» Что делать, пошел оформляться. Начальство возить работа не пыльная. Пичугина нашел в курилке. Он подвинулся, я угостил, его.

— «Приму» он не любит, — сказал Пичугин. — «Яву» еще терпит. Быстрой езды не любит. А баб лучше не подсаживай. Через сутки унюхает. Очень здоровье бережет, так что окна в салоне лучше не открывать.

— Я тут у вас человек новый, — говорю. — Но ты бы лучше про машину рассказал. Как и что. А с ним я как-нибудь разберусь.

— А у нас только о нем говорят, — сказал он. — Так что привыкай. Как двое-трое бутылку раздавят или пачку сигарет распечатают — только о нем. А машина — что машина… Ее исправить можно. А с ним пару минут потолкуешь или по телеку послушаешь, и все — поехала крыша. Он тут весь Край чечетку танцевать заставил. Самолично по телевизору показывал. И с тех пор музыка по радио соответственная. Ноги сами в пляс пускаются. В школах урок ввели. В техникуме — выпускные экзамены. Врачи удивляются: больничных все меньше и меньше. Планы стали перевыполнять на производстве… Ужас что творится. Некоторые не выдерживают, уезжают. Потом, правда, назад просятся.

— Как же ты с сырками так облажался? — посочувствовал я.

Он усмехнулся, махнул рукой. Пустил пару колец под потолок.

— Не велено говорить, но какой он мне теперь начальник, верно? Тебе скажу. Он меня давно предупреждал насчет тебя. Мол, есть у меня старинный друг Пашка Уроев, тоже, как ты, в десанте служит, в том же полку, жду его не дождусь. Демобилизуется — уж извини. Его на твое место. Сердце, говорит, мое ему отдано на том и на этом свете. Скучаю, сил нет.

— А он, случайно, не голубой? — присвистнул я.

— Чего нет, того нет. На баб косится, а так замечен не был, я со свечкой не стоял… Ну так слушай, как дело было. «Все, — говорит мне позавчера, — будем прощаться, Вася Пичугин. Уроев у нас в Крае объявился. Но сделай для меня одно последнее дельце. Там в молочный, где Бутыкина заведующая, глазированные сырки завезли, съезди, возьми десяток. Ты ж знаешь, как я их люблю». Мое дело десятое. Первый раз, что ли? Он в очередь с народом встанет, старушку через дорогу переведет, но чтоб в холодильнике ему тики-так был.

— И ты молчишь? — спросил я. — Он тебя опозорил! А ты…

— И ты будешь молчать, — сказал он. — Тебе говорю, чтоб в курс дела ввести, как он велел… После телевидения самолично ко мне домой приезжал, жене цветы, передо мной на колени, коньяк распили с ним, расчувствовался, целоваться полез, потом плакал, как ребенок малый, за сердце хватался… Увидишь еще.

В гараже я не сразу нашел радимовскую «Волгу». Обычно она стояла на самом виду, начищенная, сверкающая, а тут загнали в темный угол за грузовиками и самосвалами. Только я сел, чтоб самому попробовать, покрутить, пощелкать, а сзади мне кто-то глаза ладонями закрыл и хихикает.

Я чуть язык не проглотил со страху. «Да кто это? Что за игры!» Выматерился, оттолкнул, развернулся… А это он, Андрей Андреевич Радимов, собственной персоной. Меня тут караулил, на заднем сиденье лежал. Делать, что ли, нечего! Вождь, можно сказать, у самого в передней толпа дожидается.

— А ты здоров ругаться, Паша! — говорит. — Ну, давай знакомиться.

— Ну и шутки у вас, — говорю. — Кондратий может хватить.

— Привыкай, Паша, раз отвык, привыкай, голубчик. А хорошее имя тебе дали! Раньше Санькой звали, Иннокентием… Но больше тебе подходили клички. Шакал, например.

— Я-то вас первый раз вижу! — говорю.

— Не груби, Паша, не груби… — покачал он головой. — Вчера ты видел меня на голубом экране. Мне доложили. Я с тобой поздоровался. Ты мне тоже послал мысленный привет.

— Не помню такого… Откуда вы меня вообще знаете?

— И ты меня знаешь, Паша! Только позабыл малость. Будем с тобой дружить, почаще общаться, и вспомнишь. Все вспомнишь! И всех.

— А почему вы Шакалом меня назвали?

— Ты и это забыл? Тогда извини. Когда-нибудь вспомнишь, но сейчас, как справедливый человек, я готов возместить моральный урон. Могу назвать твоим именем в нашем городе какой-нибудь переулок. Ведь был такой дворянский революционер Федор Уроев. Во многом ошибался и был страшно далек от народных масс. Переименуем, будто в его честь, Сазоньевский переулок. Это будет наша с тобой тайна, Паша. А у нас много страшных тайн накопилось! И сколько еще будет. Будем об этом знать только ты и я.

— Ерунда… — нерешительно сказал я. — Разыгрываете?

— Ерунда. Ты прав, — с готовностью кивнул Радимов. — Двусмысленность какая-то. Вроде ты — и не ты. Хотя Пичугин клюнул. Чтобы замять свою вину, я велел вчера назвать школу бальных танцев его именем. Будто бы в честь известного балеруна, родившегося в трехстах километрах отсюда. Поэтому назову-ка я в твою честь деревеньку, где ты родился. Я ее хорошо помню. Передниково, кажется. Хотя она находится в соседнем крае, отстающем от нас по производительности труда и льну-долгунцу, думаю, с тамошним руководством мы договоримся. Уроево… Нет, лучше Павловская Слобода. Идет?

Я слушал этот бред с возрастающей тоской. «Мне это зачем?» — подумал я и спохватился. По его взгляду, по тому, как он замолчал и осуждающе покачал головой, стало ясно, что он читает мои мысли чуть не наперед… И еще меня охватывало все сильнее ощущение, будто со мной это уже было. Вот где и когда?

— В Белой Церкви, Паша, на Украине, милой, — жестко сказал он. — Наш полк стоял там, и ты как-то вечером принес мне целую корзину спелых вишен, а когда увидел со мной Ганну, на которой собирался жениться, от неожиданности выронил вишню, и мы в темноте все трое перемазались соком. Я был твоим сеньором, сюзереном, барином и обладал правом первой ночи. Но ты возроптал! Как будто ты уже не мой раб, а вольноотпущенник. И тебя пришлось высечь на конюшне. И запретить на ней жениться. Отчего бедная девушка утопилась в пруду. Я очень горевал, но не мог иначе! Пойми, это был мой долг. Другое дело — сегодня, два столетия спустя. Я уже не могу этого требовать от тебя, но своих девушек ты все равно должен ко мне приводить. Для проверки. Парень ты видный, и у тебя их будет много. А это внушает опасения. Могут подослать. И скажу сразу — очень красивые нам не нужны. Эти наверняка завербованные. А жену я тебе сам найду. Потерпи немного. Так что с Катей придется проститься.

— Да кто их завербует? — изумился я. — Кому это нужно?

Должен сказать, что у меня действительно была девушка Катя из нашего общежития, которая считалась очень красивой.

— Есть такой человек, — сказал он. — Очень важная персона. Почти как я. И ты его знал когда-то. И еще узнаешь. Если до этого сам не вспомнишь. А насчет твоего общежития давай сразу решим. Будешь жить у меня. Я человек одинокий. Жена живет в Москве. Она преподавала у нас на высших курсах и вдвое старше меня, но я женился на ней, как честный человек, который чувствует свое призвание и потому должен посвятить себя карьере.

— А где вы живете? — поинтересовался я, чтобы как-то собраться с мыслями по поводу предстоящих перемен.

— В мэрии, — сказал он. — Ночую у себя в кабинете, рядом с телефонами правительственной связи. Ты будешь спать в передней. И никаких шашней с моими секретаршами! Их часто оставляют для работы на ночь… Я человек пожилой, мои сексуальные проблемы разрешились сами собой, и потому ничто не должно о них напоминать. На телевидении это, кстати, учли, и потому все фильмы, где обнажаются тела от встречного ветра, прерываются по техническим причинам. Наверно, ты успел это заметить?

«Влип! — подумал я. — Надо рвать когти, пока не поздно».

— Уже поздно, Паша, — сказал он, вздохнув. — Я тебе где-то сочувствую, хотя не знаю, чем помочь. Уж такая у тебя судьба. Но мы заговорились. Сбежать из моего Края ты все равно не сбежишь, я тут же перекрою аэропорты и станции на железных дорогах. А твои фотографии уже разосланы по всем постам ГАИ и отделениям милиции. До тебя Пичугин уже пытался это сделать, а теперь искренне раскаивается. Я полагаю, ты скоро сам пожалеешь об этом душевном порыве, когда убедишься в моей бескорыстной к тебе любви и привязанности… А пока что — вперед! В мэрию. Где меня ждут на совещании.

3

…Он шел упруго, как на пружинах, и я едва поспевал, временами натыкался на него, когда он внезапно останавливался, увидев божью коровку или дождевого червя, переползавшего дорогу.

— Какой воздух, Паша! — раскидывал он руки, пытаясь обнять пространство. — Как четыреста лет назад, когда не было автомобилей, самолетов, а также ночных звонков по вертушке. Но было мракобесие и бесправие народных масс. За все приходится платить, особенно за долги, но только не слишком дорого. Я писал об этом Марксу, он долго не отвечал, просто не знал, что сказать. А перед смертью признал мою правоту. И даже подсказал кое-какие новые идеи, ныне мной воплощаемые. Когда меня расстреливали в ЧК, я смеялся им в лицо. И это их озадачило настолько, что они промахнулись. Все пули вонзились в стену над моей головой. Я поинтересовался, какой системы их винтовки. Выяснилось, австрийские. А когда целишься из австрийской, надо брать ниже! Это из русской трехлинейки можно целить в голову. Я так и писал Бородатому: европейская система нам не годится. В лучшем случае — просвещенный авторитаризм. Иначе — мимо цели. То бишь головы. А вот чекисты меня поняли. Я назвал им нужные страницы из «Капитала», они посмотрели в книге, переглянулись и поверили, что я не засланный белый офицер, каковым был на самом деле… Потом я попал к Деникину, Врангелю; с бароном я был на дружеской ноге, и он многое разделял из моих суждений… Или я это уже рассказывал?

Мы вышли из леса, и он на минуту смолк, оглядываясь. Потом втянул воздух ноздрями. В этом было уже не упоение, а голодная чувственность.

Мы вышли на окраину какого-то совхоза, от ближайшего барака тянулся жидкий дымок. Я невольно принюхался и проглотил слюну. Все-таки не ели с утра, а такие прыжки отнимают уйму сил, не говоря обо всем остальном.

Это была рабочая столовая, был час дня, и очередь к раздаче тянулась на улицу. Радимов почти бежал, размахивая руками и что-то радостно выкрикивая. На него оглянулись и — узнали. Я-то думал, что по обыкновению он встанет в хвост, но он кинулся к дверям, расталкивая тех, кто не успел расступиться, а в дверях оглянулся.

— За мной, мой верный Панчо! Она — здесь!

И исчез внутри барака. Я видел, как, ломая очередь, все кинулись за ним, что-то крича и восклицая. К нему тянулись какие-то бумаги, письма, не то для автографов, не то на подпись, и он подписывал, не глядя, и старики радостно улыбались, старушки вытирали глаза, а молодежь просто аплодировала. Потом я узнал, что он предлагал жителям своего края все прошения иметь всегда при себе, потому что он сам обязательно их найдет. Дайте только срок…

— Мария, ты здесь? — кричал Радимов, проталкиваясь. — Я знаю, ты здесь! Я искал тебя, Мария! Ты помнишь меня?

Наконец он прорвался за прилавок раздачи, исчез на кухне… И вдруг стало тихо. Я только услышал его прерывающийся от волнения голос.

— Мария… Я искал тебя! Ты помнишь меня? Помнишь? Да, я никогда не успевал жениться на тебе, потому что всегда был призван и не мог развестись в моем положении, но ты не можешь не помнить, как мы любили друг друга, когда я был на государевой службе в Саратове, а потом отбил тебя у Стеньки вместе с персидским золотом, которым он тебя осыпал! Только не говори, что не помнишь или не знаешь, не совершай непоправимого!.. Паша, где ты? Радость-то какая! Мария нашлась! Не плачь, моя родная, не плачь, ты же помнишь, когда я умирал от ножа убийцы, подосланного моим врагом, и обещал, что обязательно найду тебя в другой жизни, тебя и Пашу, он ведь тоже здесь! Иди сюда, Паша… Пропустите его.

В мертвой тишине я протолкался в посудомойку и увидел Радимова, стоящего на коленях на скользком, залитом грязным жиром полу, среди смрада, пара и грязной посуды, перед юной девушкой, машинально вытиравшей руки об испачканный передник. Радимов плакал, прижимаясь лицом к ее коленям, то целовал ее ноги, то смотрел снизу вверх, беспорядочно лепеча что-то вовсе уже нечленораздельное и не поддающееся пониманию. Всхлипывали женщины, сурово поджимали губы мужики, а сама Мария испуганно оглядывалась, не зная, куда деваться.

Так я увидел ее впервые. Впрочем, мне все же показалось, что я ее уже видел где-то. И никак не мог вспомнить, где именно.

Я оглянулся на окружающих. По-видимому, они были приучены своим вождем к подобным действам и ничему давно не удивлялись.

Радимов, сделав паузу, встал. И взял ее за руку.

— Пойдем со мной, Мария! — сказал он. — Отныне мы с тобой не расстанемся до конца этой жизни. Я тебе обещаю!

Она испуганно оглянулась. Все-таки она была прехорошенькой с заплаканным личиком и закушенной губой. И не старше семнадцати…

— Мама! — позвала она. — Ой, я не знаю!

— Иди, дочка, иди! — кивнула грузная повариха в грязном халате и разрыдалась, обняв свое сокровище.

Я смотрел на Радимова во все глаза. Поймал себя на мысли, что откровенно им любуюсь и разделяю общее восхищение, граничащее с преклонением. Его лицо светилось. От него исходило радужное сияние, в котором меркли другие глаза и лица. Он взял девушку за руку, подвел ко мне.

— Вот Паша, Мария!.. Ты его помнишь?

Она испуганно, приоткрыв ротик, взглянула на меня, потом снова уставилась на него, не в силах оторваться.

— Идемте! — сказал Радимов собравшимся. — Идемте все! Разделим эту великую радость.

Мы шли день и шли ночь. Расстояние, которое наш вертолет преодолел за час, предстояло пройти за сутки. Но никто не чувствовал усталости. Казалось, наш предводитель заряжал всех, кто к нам присоединялся, космической энергией. Быть может, кто-то отставал либо сворачивал, я не видел, зато видел пополнявших наши ряды. Люди, как правило, ни о чем не спрашивали. Просто вставали в строй. Да, это была уже не бесформенная масса, а колонна с шеренгами. Все были заворожены, особенно ночью, неким свечением, исходившим от Радимова, и шли за этим неземным светом, не зная куда…

4

Всю ночь шел дождь. Мария сняла свои резиновые сапоги, Радимов тоже снял и забросил в кусты десантные, с ремешками, сапожки, и все тут же последовали их примеру. Люди по-детски смеялись, шлепая по лужам, мужчины, опять же по примеру нашего вождя, подхватывали своих дам на руки, относили в кусты, потом снова догоняли нас — мокрые, измазанные и счастливые.

Утром мы вышли на шоссе. Оно было еще пустынно, но впереди, над далеким городом вдруг возникла гигантская радуга, как бы зовущая нас под свои своды.

— Радуга! — засмеялся, потом заплакал Радимов. — Смотрите! Это знак!

И мы уже не шли, летели, не сводя глаз с этого небесного знамения.

Между тем его везде искали. Без него все срывалось, останавливалось и разваливалось. Из центра непрерывно шли правительственные звонки и телеграммы. Был создан поисковый штаб, подключены органы безопасности и гражданская оборона. Поэтому мы вскоре увидели над собой пару военных вертолетов, а потом нас встретили черные «Волги». Штук восемь, не меньше. Но он отказался наотрез. И пошел дальше еще быстрее. Машины нехотя поехали рядом с огромной, растянувшейся уже на километры, колонной. В первом же селении, что было на нашем пути, нас ветрели хлебом-солью. Не останавливаясь, Радимов вырвал из рук дебелой красавицы в сарафане и кокошнике круглый хлеб, вцепился в него зубами, вырвав изрядный кус. Потом отломил еще кусок, дал Марии, потом мне, я передал, что осталось, назад во вторую шеренгу. Так же на ходу он поцеловал поднесенного ребенка, который тут же перестал хныкать, подписал несколько прошений, воззваний и писем, по обыкновению не читая, потрепал кого-то по щеке, ответил что-то корреспонденту телевидения, не забыв улыбнуться в камеру.

Так повторялось в других, таких же селениях, только хлеба Радимов передавал просто назад, и когда после пятого я оглянулся, мне показалось, что эти хлеба жуют буквально все, кто шел за нами.

В шестом селении на пути следования ударили в церковный колокол. А когда мы подошли к центральной площади, к нам присоединились участники митинга с транспарантами, лозунгами и переходящими знаменами. Тут были и «Да здравствует Первое мая — праздник всех трудящихся!», «Да здравствует сорок пятая (а также тридцать седьмая, пятьдесят первая, шестьдесят седьмая…) годовщина Великой Октябрьской революции!», «Руки прочь от народа (Вьетнама, Анголы, Кубы)!»

В Крайцентр мы вступали уже как армия-освободительница. Вдоль тротуаров стояли люди, кидали цветы и рукоплескали, подбегали какие-то старушки, обнимали, целовали, угощали сигаретами и пирожками.

Звонили во всех церквах, как на Пасху. А лозунгов, знамен и транспарантов было уже больше, чем на все революционные праздники вместе взятые.

Радимов сиял. У мэрии его, замызганного, босого, в порванной в лесных зарослях рубахе, встречал расширенный состав краевого правительства — в костюмах, при галстуках. И не знающие как быть: исключить из рядов или внести на руках при общем ликовании масс.

— Вот так харизма добывается! — сказал Радимов, не замечая протянутые пухлые длани товарищей и единомышленников для рукопожатия с последующими по ритуалу объятиями, которых он терпеть не мог. Поэтому он ввел, не останавливаясь, в родную мэрию робеющую Марию и ее мать. На меня только оглянулся и сказал, подмигнув:

— Тебя ждут, Паша. Я тебя отпускаю, но ненадолго. Скоро соскучусь.

И показал глазами на группу телевизионщиков, в центре которой Елена Борисовна вела прямую трансляцию (забыл сказать, что в Крае все трансляции по требованию вождя были только прямые). Встретившись со мной взглядом, она вдруг запнулась, глаза ее увлажнились и стали одновременно несчастными и просящими.

— Паша! — крикнула она в микрофон. — Родной, любимый… Ты нашел меня, да? Столько искал и наконец увидел?

И кинулась мне на шею броском пантеры, страдающей от вожделения, при этом я не успел увернуться и едва не свалился под ее тяжестью.

— У меня такая радость, дорогие телезрители! — сказала она в камеру, не выпуская микрофона. — В этот радостный день нашего всеобщего праздника я нашла своего любимого! Теперь нас ничто не разделяет — ни время, ни расстояние, ни постылый муж, ни телевидение! Простите меня, дорогие мои, но с этого момента я перехожу по другую сторону экрана, чтобы больше не потерять человека, которого я столько искала!

Держа ее на руках, я вертел шеей, чтобы найти место в этой толчее и куда-то ее поставить. Но не тут-то было.

Обняв меня одной рукой за шею, как «языка» при захвате, она продолжала держать в другой руке микрофон и говорила рыдающим голосом:

— Это мой последний репортаж, дорогие мои! Простите меня. Знаю, как вы любите мои передачи и программы, но я только женщина… Слабая, любящая и беззащитная. Да, в этот праздничный день Нечаянной радости, как только что успел наш народ его окрестить, должна сознаться перед вами: я специально стала работать телевизионным диктором, ибо знала: мой любимый ищет меня! Как и я его. Я объехала много городов и везде устраивалась диктором, чтобы он смог увидеть меня на экране. Сначала меня нигде не хотели брать, но, услыхав мою горькую исповедь о потерянной любви, принимали и никогда об этом не жалели! Моя слава опережала меня, и уже здесь, в вашем замечательном Крае, меня взяли с распростертыми объятиями. И именно здесь, у вас, родные мои, он наконец нашел меня!

— Тише! — крикнул кто-то, и тут же камеры повернулись на балкон мэрии, куда вышел Радимов, переодетый в костюм, за руку с Марией.

Мария была ослепительна! В белом кружевном платье, в такой же шляпе, с павлиньими перьями. Елена Борисовна сникла, покорно спустилась на землю, впрочем, не ослабляя объятий и положив голову мне на плечо.

— Но я вас вовсе не искал, — сказал я. — Ерунда какая-то…

— Это не имеет значения, — сказала она. — Главное, что я нашла тебя. И заодно свой новый имидж.

Радимов простер руку над площадью, и все разом замолчали.

— Дорогие мои! — сказал он почему-то голосом Елены Борисовны. — Я только что услыхал по телевизору слова нашей всеми любимой дикторши о том, как назван наш новый праздник! Праздник Нечаянной радости! Пусть все в этот день находят своих любимых! Или встречаются после длительных расставаний, как это произошло у нашей очаровательной ведущей. Замечу только, что мы не позволим вам, Елена Борисовна, покидать нас, нет-нет! Пока я здесь хозяин — этого не будет! А пока что готовится постановление краевого правительства об объявлении сегодняшнего дня нерабочим!

Площадь разразилась аплодисментами. Он выжидал их окончания, закрыв глаза и склонив голову. Потом резко опустил руку, отчего все снова смолкло.

— Но с условием! Сами знаете каким! Чтобы следующий день был более производителен, чем предыдущие. Иначе о нас опять напишут некоторые борзописцы, присутствующие среди вас, в центральной прессе. Вы их знаете? Вижу — знаете!

Площадь негодующе рявкнула что-то неразличимое в ответ и снова загудела. Вверх поднялись сжатые кулаки. Оставив в покое мою талию, Елена Борисовна тоже подняла свой кулак. И скосила глаза в мою сторону.

— Я отобью тебя у Радимова! — прошипела она сквозь стиснутые от ненависти к борзописцам зубы.

Площадь продолжала возмущаться, каждый на свой лад, все оглядывались, сверкая глазами, надеясь, что упомянутые недруги стоят рядом.

Тем временем на балкон вынесли подготовленное в недрах мэрии постановление, и по знаку Радимова площадь стихла.

Все разом, включая меня и Елену Борисовну, вдохнули полной грудью воздух, пропитанный несбыточными чаяниями и ожиданиями.

— А где же наш генерал? — спросил я шепотом Елену Борисовну. — Он-то вас не ищет?

— Он теперь маршал, — сказала она. — Не прикидывайся, будто не знаешь. А ищет он тебя. Но со мной тебе нечего бояться.

Радимов, читая текст, покачал головой, вздохнул, кое-что поправил, вычеркнул, дописал.

— Можно зачитывать? — спросил он у площади. — Или только то, что я добавил? Тем более что завтра это постановление появится в местной прессе, а стараниями известных вам господ — в центральных газетах в виде фельетонов. Так вот, я дописал, что праздник должен с этого года заканчиваться произведением салюта тридцатью артиллерийскими залпами, больше, думаю, не надо, а затем до утра бальные танцы и любимая народом чечетка! С конкурсами, призами и занесением имен победителей на мраморную Доску почета! Можно подписывать? Или будут дополнения?

— Подписывай! Под-пи-сы-вай! — скандировала толпа. Причем Елена Борисовна перекрывала всех, отчего у меня заложило в ушах. Она больно, от избытка чувств, сдавила своими пальцами мне руку; от нее некуда было спрятаться, настолько тесно, прижавшись друг к другу, все стояли.

— Кто за? — спросил у площади Радимов. И сам поднял руку, одновременно подняв руку Марии. — Кто против? — спросил он. — Ну конечно… Один! На весь наш Край — один! Все тот же господин Цаплин.

Все повернули головы, куда показал вождь. Я увидел его — Цаплина. О котором до сих пор только слышал.

5

Я как-то спросил у Радимова: с кем он приезжал к нам в деревню, когда я родился?

— С Цаплиным, — сказал он, пожав плечами. — С кем еще. Ну да, он везде, моя тень, мой черный человек. Он мой любимый враг, как ты — любимый раб. И вы следуете за мной из века в век, из эпохи в эпоху. И если меня он ненавидит, то тебя смертельно боится.

— А чего ему бояться? — спросил я.

— Ты прав, бояться он должен меня, — улыбнулся Радимов. Это была одна из ночей в его бывшем обкомовском кабинете, где мы оба отдыхали после бани. Такое бывало довольно часто: поднимал меня среди ночи, чтобы я шел с ним париться. Он любил, когда я поддавал пару с травами, чаще всего с эвкалиптом.

Тот разговор начался у нас еще там, на мраморной полке. Я спросил его, откуда у него на боку странный шрам. То ли от ножа, то ли от штыка. Он внимательно посмотрел на меня.

— Павлик, неужели ты правда ничего не помнить? Я жду не дождусь, когда ты тоже начнешь вспоминать о нашей с тобой прежней жизни. А ты так ничего и не вспомнил?

— Почему вы все помните, а я не помню? — спросил я.

— Нет, Паша, я тоже многое стал забывать, — вздохнул он. — Все же эпоха за эпохой, обретений меньше, чем потерь. Моя память, как шрамы на моем теле. С каждой новой жизнью они бледнеют, становятся незаметнее. Это тускнеющие и горестные заметы времени, как сказал бы поэт. Я как ветеран Цезаря: на моем теле уже нет места для новых ран, а их все больше и больше.

— А это — откуда? — спросил я снова, смывая мыльную пену из дубовой шайки.

— От копья. Нас окружили дружины Ольгерда и изменника князя Андрея. Ты, мой юный оруженосец, испугался и бросился бежать. Я дрался один, окликая тебя, я не предал своего князя Бориса, впоследствии ослепленного в подземельях монастыря… Я звал тебя, прорывался к тебе, спотыкаясь о трупы товарищей, и ты устыдился. Ты вернулся, убил многих моих врагов и вывел меня из окружения. Но в последний момент я поднял щит, чтобы уберечься от удара сабли, и пропустил этот удар копьем сбоку. Цаплин и сегодня утверждает, что ударил не он, но почему при его появлении шов начинает набухать, краснеть и чесаться?

Тогда ты спас меня, Паша, как спасал не раз в другие времена, убивая моих врагов… Теперь о том, почему ты ничего не можешь вспомнить. Поэт сказал: мы ленивы и нелюбопытны. И ненаблюдательны, добавил бы я. Все люди испытывают это чудесное явление дежа вю, когда кажется, что нечто подобное с тобой уже происходило, в этом месте ты уже был или этого человека где-то видал. Со мной, возможно, это происходило чаще, чем с другими. И я задумался, стараясь понять или вспомнить. Наверно, это происходило каждую мою жизнь и все чаще и чаще. Память, по-видимому, была уже переполнена тем, что в ней отложилось.

Разгадка наступила неожиданно. Как-то я прогуливался в лесу, где на меня особенно сильно находят и будоражат воображение эти неотступные и неясные воспоминания. И не заметил, как навстречу мне из кустов вышел волк. Сначала я подумал, что это просто огромная собака, но потом сказал себе: волк. Дальше на меня нашло какое-то затмение. Будто это был уже не я, а кто-то другой, кто встал на четвереньки, завыл, рванулся, вцепился зубами ему в бок, стал душить, рыча и взвизгивая от боли. Я загрыз его, Паша! Когда пришел в себя и человеческое сознание вернулось ко мне, я увидел дохлого волка, лежащего в крови, ощутил во рту его шерсть, забившую мне горло, так что я едва мог дышать, увидел свое изодранное, саднящее тело, едва прикрытое клочьями одежды. А главное — увидел себя со стороны, как зализываю раны, чуть слышно поскуливая. И потерял сознание.

Хорошо меня вовремя нашли охотники, иначе я бы умер от потери крови… А в больнице, Паша, до меня наконец все дошло. Просто в какой-то по счету жизни я был волком. И в минуту опасности подспудно дремавшие инстинкты и навыки взыграли. И тогда я стал отмечать моменты дежа вю, случившегося со мной. По-новому их оценивать. Только смерть прервала мои занятия…

— Вас убили? — спросил я, перестав намыливать его спину.

— Да, врачи. Они делали мне переливание крови и спутали группу. Но это было к лучшему, Паша! Когда я обрел себя в новой жизни и в новой ипостаси, я очень скоро вспомнил о своих изысканиях, что само по себе уже было подтверждением, что я не ошибся. Я стал копаться в древних книгах, благо я был библиотекарем во дворце графа Оболенского, и нашел у него книги индийских авторов, где описываются перевоплощения, подобные моему… Из них я узнал, что это дано далеко не каждому, что многие умирают раз и навсегда, но почти все перевоплотившиеся не помнят ничего из прошлых своих существований. Вот как ты. И стал присматриваться к людям и скоро стал отличать перевоплощенных от всех иных. И первым из них был ты, Паша. А уж потом — Цаплин.

— А Елена Борисовна… — с замиранием спросил я. — Тоже перевоплощенная?

— Не бойся, — ласково сказал он и погладил меня по руке. — Она умрет раз и навсегда. Но здесь ты от нее так просто не отделаешься. К тому же ее бывший муж маршал Малинин, когда-то спасший тебя после того, как с твоей же помощью сделался рогоносцем, стал командующим нашим округом и собирается в ближайшее время провести войсковые учения «Карающий меч». Тебе на это время лучше куда-нибудь уехать. Я слышал, что у них снова повысился допустимый процент гибели людей во время учений, гражданских лиц в том числе, и догадываюсь, кого они наметили. Можешь уехать вместе с Марией. И не спрашивай почему. Всему свое время.

Он ласково обнял меня за шею.

— А теперь отнеси меня, Паша, в теплую постельку. В прошлых жизнях ты не всегда был младше меня, хотя всегда на меня работал. Однажды ты был моим дядькой, а я твоим любимым барчуком. Ты относил меня после мытья в постель, а потом рассказывал мне сказки… Что смотришь? Неси, Паша. Заверни в простынку и неси. Мне это так нравилось! От твоей бороды всегда приятно пахло махоркой и брагой, ты нес меня, покачиваясь, но так ни разу не обронил. А когда я болел, ты сидел возле меня сутками, не отходя, и втайне от докторов и маменьки потчевал меня отварами из трав… Я до сих пор уверен, что они меня спасли! Ведь ты меня всегда спасал, Паша, от всех напастей. И я с тех пор тебе плачу, чем могу.

Я вытер его сухое, в отметинах и шрамах тело, завернул в простыню и понес. Сама баня находилась в полуподвале бывшего обкома, и пока я поднимался с ним по лестнице, нам встретились двое охранников и ночная секретарша, испуганно прижавшаяся к стенке.

Я старался ни о чем не думать. Работа как работа. Многие завидуют.

— Паша, вам звонила Елена Борисовна! — крикнула опомнившаяся секретарша. — Просила обязательно позвонить.

— Не давай бабам садиться себе на шею! — сказал задремавший, не открывая глаз, Радимов. — Я не могу ее уволить, иначе ее бывший муж устроит здесь военный переворот. Но могу устроить тебе справку, что на государственной службе ты стал импотентом.

Когда я уложил его в кровать, стоявшую в комнате отдыха, он сказал, по-прежнему не открывая глаз:

— Ах, как хорошо. Будто снова вернулось детство, когда я был сыном помещика Селиванова с тремя тысячами душ, жалованных еще Екатериной Великой, ты моим дядькой, а Цаплин сыном управляющего имением… Но только тебе я буду рассказывать истории о своих шрамах, а ты будешь слушать… Всякий раз в новой жизни я не оставлю попыток вернуть тебе память, а ты, Паша, уже сколько поколений сменилось, ничего не можешь вспомнить.

И мгновенно заснул. Он лежал передо мной, всесильный повелитель Края, беззащитный, как ребенок. Раскинувшись, что-то лепеча и сопя. Блаженная улыбка растянулась на его безмятежном лице.

Притворив дверь, я вышел. Подумав, не стал спускаться к себе, а устроился на сдвинутых стульях тут же в кабинете. Я долго не мог заснуть. Мерещилась какая-то чертовщина. Дважды вскакивал, когда казалось, что он неслышно выходит из комнаты отдыха в длинной белой рубахе и со свечой в руке. На третий раз меня разбудил телефонный звонок.

Звонила Елена Борисовна, почему-то по вертушке. Как я потом догадался, из командного пункта маршала Малинина. А может, из штаба.

— Ты спишь? — строго спросила она. — Разве ты не чувствуешь, что я не могу уснуть? Для чего я нашла тебя? Чтобы ты, как последний холуй, носил своего барина по бывшему обкому глубокой ночью? Изменник! Ты предал меня на глазах телезрителей. Об этом все только и говорят! Люди смеются мне в глаза, когда видят меня! Мой рейтинг никогда так низко не падал! Ты видел результаты последних опросов?

— Я не изменник, — сказал я. — Просто импотент. Завтра представлю вам справку. Копию отнесу в газеты. Ну что я могу сделать, чтобы вы поверили?

— Опять врешь! — крикнула она. — Хочешь справкой прикрыться? Или уже с этой блаженной Марией завел шашни? Я ей глаза выцарапаю! Из-за тебя я потеряла прекрасного мужа, отчего он с горя стал маршалом, чтобы забыться! И даже принял этот округ, чтобы быть ближе ко мне! А ты, неблагодарный… — Она всхлипнула. — Словом, я высылаю за тобой машину. С охраной. Тебя поместят в наш госпиталь и исследуют. Когда на карту поставлены моя честь и репутация, я ни перед чем не отступлю, так и запомни!

И швырнула трубку. Так было уже не первую ночь. Машина с охраной, чтобы отвезти меня на обследование, так и не приезжала. Либо кончался бензин, или у охраны пропадали автоматы, либо терялась сама машина вместе с охраной. Это всегда означало, что пару дней она меня не будет беспокоить. Но потом начиналось все сначала. «Ну где ж твоя справка?» — спрашивала она. «Там же, где ваша машина с охраной», — отвечал я, и она бросала трубку телефона правительственной охраны.

Думаю, моему бывшему комбату, ныне маршалу, было в эти дни не до меня. Во время последних учений у него пропала уже не машина с охраной, а целый танковый полк, обнаружившийся лишь месяц спустя в Сальвадоре, где он сражался на стороне правительственной армии.

Потом маршалу предложили провести новые учения под присмотром инспекторов Генштаба и органов безопасности, чтобы определить возможные каналы утечки воинских частей. На этот раз пропала мотострелковая бригада и усиленный десантный батальон вместе с инспекторами.

Они дали знать о себе спустя полгода, когда их использовали для подавления волнений в Руанде на границе с Бурунди. Эти хотя бы обещали вернуться, как только с ними полностью расплатятся по контракту. В противном случае они грозили Руанду присоединить к Бурунди, изменив там монархический строй на республиканский.

После этого от маршала Малинина, просившего отправить его в любую горячую точку рядовым, потребовали провести полномасштабные учения округа, окружив места дислокации частей заградотрядами особого назначения с пулеметами и противотанковыми снарядами. Только после этого он стал отказывать своей горячо любимой бывшей супруге в машинах с охраной для водворения меня в госпиталь в одноместную палату с двуспальной кроватью.

Когда я наконец заснул, мне снова приснился Радимов в белой рубахе со свечой в руке. Но на этот раз все происходило наяву. Я проснулся от того, что горячий воск капнул мне на щеку, и увидел его, стоявшего надо мной в этой самой рубахе и с наполовину обгоревшей свечой.

— Не спишь? — сказал он. — Вот и мне не спится. А я собирался перед тобой, Паша, покаяться…

Я вскочил и начал быстро одеваться. Нет, к черту отсюда! Не нужна мне такая служба ни за какие коврижки. Прочь из этого дурдома…

— Сядь, Паша! — сказал он, властно глядя мне в глаза. — Я каяться буду! Перед тобой, моим верным рабом… Поверь, ты и в прошлых своих жизнях пытался от меня сбежать, и тебе это иногда удавалось, но потом тебя отлавливали и пороли или объявляли строгий выговор с занесением, в зависимости от эпохи. Так слушай, Паша, что я от тебя скрыл, рассказывая, как ты был моим дядькой.

Я сел, вытаращив на него глаза. Каким дядькой? А, ну да… Сказки ему рассказывал. Теперь он мне их возвращает.

Я послушно сел. Куда бежать? Еще напорешься на автоматчиков маршала Малинина…

— Давно я хотел, Паша, замолить свой великий грех, грех содомства и мужеложства! В другой жизни, после того как ты был у меня дядькой, я опять был твоим барином, а ты был уже мальчиком для посылок, или казачком. Наверно, из той, прежней жизни перешла моя любовь к тебе, трансформировавшись столь постыдным образом. Уже не ты укладывал меня спать, а я укладывал тебя с собой! И не нужны мне были никакие красавицы, дочки окрестных помещиков, не нужна мне была прекрасная вдова предводителя дворянства, присылавшая мне свои чудесные, надушенные письма с пятнами от ее чистых слез! Я ничего не мог с этим поделать, Паша, и ни в какой другой жизни это больше не повторялось. Но с той поры на мне неизгладимая вина, которой я никогда не искуплю, как бы ни старался.

— И чем это кончилось? — спросил я, подавив зевок.

— Вот! — Он закатал рукав рубахи. — Рубцы почти уже незаметны, потому ты никогда не спрашивал, но смотри внимательно!

Я склонился ближе. Тонкие синие жилки на сгибе локтя были как бы перечеркнуты малозаметными шрамиками.

— Вы резали вены? — спросил я.

— Да, резал, — склонил он голову и встал передо мной на колени. — Ты простишь меня, простишь?.. Что я должен сделать, чтобы ты меня простил?

— Отпустили бы вы меня, Андрей Андреевич! — попросил я. — И Бог с вами и с вашим Краем.

— Не могу я отпустить тебя, Паша! Что угодно проси, только не это. Пока вовсе не исчезнут эти рубчики моего позора, что будет означать искупление, я должен делать для тебя добро! Но и ты, Паша, должен позволять мне это делать для тебя! Ну хочешь, я отдам тебе Марию?

6

Мария жила одна в его доме — двухэтажном особняке, окруженном большим тенистым садом. Она была чем-то вроде жрицы храма Нечаянной радости, ее прятали от посторонних взоров, показывали только по праздникам, на трибуне, рядом с руководством, когда мимо шли колонны трудящихся с плакатами и транспарантами.

Ей было там скучно. Когда я заезжал к ней, завозя сладости, наряды и парфюмерию, не говоря уже о видеокассетах, на которых она едва не помещалась, она хватала меня за руку, спрашивала про Радимова, почему так редко у нее бывает, а если заглянет на полчаса, то любуется преимущественно издали, иногда поцелует ручку, вздохнет и пожалуется на проклятую загруженность… А когда я прогуливал ее по саду, она рассказывала мне о своей девичьей любви к нему, при этом прижималась к моему плечу своей точеной головкой. И еще любила дремать в гамаке в одном купальнике, и чтобы я ее при этом слегка раскачивал…

— Она вас любит, — сказал я как-то Радимову.

— Да… — вздохнул он, подняв глаза к небу, заслоненному высоким, как в Божьем храме, потолком со старомодной лепниной. — Но ты же знаешь о благополучном разрешении моих сексуальных проблем во имя общего блага? Бедная девочка! Я ее так понимаю… А хочешь, я кооптирую тебя в правительство? Цаплин пишет во все редакции, что я веду себя как император Калигула, устраиваю языческие праздники и растление малолетних девушек. Это напомнило мне исторический анекдот, как Калигула ввел своего коня в Сенат…

— Вы там тоже были? — подозрительно спросил я.

— Нет, — покачал он головой. — Моя память — это слабый свет свечи, пытающийся пробить тьму веков… Но и он угасает. Так вот, если Калигула ввел в Сенат своего верного иноходца, почему я не могу кооптировать своего шофера и телохранителя?

— Я беспартийный, — сказал я.

— Неправда! — вскочил он на ноги и поставил свечу на стол. — Ты продался большевикам раньше, чем я стал конституционным монархистом! И было это в одна тысяча семнадцатом году от рождения Христова в апреле месяце, аккурат когда этот немецкий шпион зачитал свои богопротивные тезисы!

— Но потом вы тоже стали большевиком, — сказал я.

— Я — это другое дело, — сказал он. — Может, я призван, откуда ты знаешь? Может, так надо. Вот Цаплин, кстати, это понимает!

Он кинулся к своему столу, открыл один из многочисленных ящиков и достал вскрытую почтовую бандероль, обклеенную марками.

— Смотри, что он писал в Центральный Комитет, копия во все газеты и телеграфные агентства! Что я подрываю устои. Разлагаю партийные ряды и партийную мораль! Размениваю долговременное на сиюминутное и внедряю это в сознание масс! Ах, как он прав! А как стал писать, какое отточенное перо! Ты посмотри, какие образы, какие повороты…

— Вы вскрываете его корреспонденцию? — поразился я.

— Ну да! — кивнул он. — А что тут такого? Имею право. И он, кстати, это прекрасно знает. Но кое о чем, прежде чем передать эти записки на почту и далее по назначению, я бы с ним поспорил! Слушай, гони за ним и немедленно его сюда! Слышишь? Будет сопротивляться — окажи воздействие в разумных пределах. Скажи, что я его сегодня пропесочу по теоретической части! Ох ему достанется…

Он потирал руки, предвкушая, и смахивал со стола бумаги и папки. Достал из сейфа коньяк и банку шпрот.

— Скажи Наталье, она сегодня дежурит, чтобы отпечатала проект резолюции о твоей кооптации, сварила нам кофе, а для Цаплина овсянку, у него желудок, печень и почки, и все ни к черту! А потому что ревнует! — Он погрозил пальцем в темноту. — Не столько ненавидит, сколько ревнует! Скажи Цаплину: будем всю ночь пить коньяк и перлюстрировать письма рядовых граждан в газеты и общественные органы. Он это любит. И заодно узнаем, что обо мне думают на самом деле наши с ним современники, они же — соотечественники…

Такое было не в первый раз. После скандальных статей Цаплина в руководимой им газете «Путь в будущее» либо в московской прессе, куда он постоянно отсылал разоблачительные материалы, я ночью, чаще всего насильно, привозил Цаплина, и они с Радимовым пили всю ночь, орали друг на друга, иногда дрались, потом, обнявшись, пели песни, присоединив к себе ночных секретарш, и, ни до чего не договорившись, ничего друг другу не доказав, поутру расходились чуть живые…

У Цаплина картина была одна и та же. Просыпалось его многочисленное семейство, дети или внуки начинали плакать, жена причитать, а он сам — лобастый, толстый, в пенсне и в кальсонах (в любое время года), приветствовал меня одними и теми же словами:

— А, наемный убийца… Сатрап. А что, если я не подчинюсь, ты мне что сделаешь, а? Неужели при детях, при моей племяннице-сироте потащишь меня силой на Голгофу?

— Обязательно… — говорил я, стараясь себя сдержать. Неприятен он мне был, физически неприятен, и голос его гнусавый противен.

— Вот твой хозяин утверждает, что ты трижды меня в прошлых жизнях мочил, — гундел он, почесываясь и зевая. — Твой хозяин в перевоплощение верит, даже меня почти убедил, а в геенну огненную не очень. Но с тобой он мне кое-что доказал, ничего не скажешь… Как только ты родился, поедем, говорит, посмотрим на того, кто тебя в новой жизни порешит. Приехали. Смотрю — пальцем ткни, и нет тебя. А был такой соблазн, был… когда бабка твоя в погреб за огурцами полезла, а хозяин твой до нужды вышел во двор. Вот, думаю, судьба. Сейчас в моих руках, а потом такого случая не будет… Эх, Радимов, Радимов! Вечно мне своего раба ничтожного подсовываешь… Да я не про тебя. Мало других, что ли? Псы — когда голодные, на куски разорвут, когда насытятся — изгаляются. Ну поедем, раз зовет. Сегодня сопротивляться не буду. Плечо болит. Ты мне в прошлый раз вывихнул. Пройдет когда, тогда другое дело… Ладно, не реви, мать! Ну совесть у него больная. Выговориться ему надо, что ты, не знаешь? Первый раз?

Его жена сидела в темноте на другой половине кровати, спиной к нам, и беззвучно тряслась, так что обе бретельки, по очереди, спустились с ее заостренных плеч.

7

Когда приехали в мэрию, стол был уже накрыт. Радимов сидел в темном костюме, при галстуке, чисто выбритый. Перед ним на столе лежала вскрытая бандероль.

— Читал? — кивнул на нее Цаплин и сел напротив без приглашения.

— Ничего нового, — сказал Радимов. — Но ты продолжаешь меня удивлять, Рома!

— Готовь опровержение, — пожал плечами Цаплин. — Или прими решение о снятии меня с поста главного редактора.

— А как жить будешь? — подался к нему через стол хозяин. — Тебе ж троих кормить. И еще племянницу-сироту от сестры умершей. А кто тебя возьмет, скандалиста и правдоискателя?

— Разговор, чувствую, у нас опять долгий… — вздохнул гость и налил себе коньяку из графинчика. — А что, твой раб так и будет у меня над душой стоять?

— Садись! — кивнул мне на кресло рядом с собой Радимов. — Не раб он мне, Рома. С завтрашнего дня он такой же член правительства Края, как и я.

Цаплин кивнул, что-то записал в своей книжечке и тут же ее спрятал.

— А если я не хочу? — сказал я, сел в кресло и тоже налил себе из графинчика.

— А может, мне для моих реформ и преобразований как раз такие, как ты, и нужны! — крикнул Радимов и тоже налил себе в свой персональный лафитничек. — Если члены моего правительства только под ногами путаются?

Цаплин кивал и что-то записывал.

— Что ты там все записываешь, Рома? — подскочил Радимов. — В моем кабинете ты не имеешь права меня конспектировать, сколько раз объяснять!

— Так ведь скоро прочтешь, Андрюша, — сказал Цаплин, пряча книжку. — Перлюстрируешь мою очередную на тебя жалобу наверх и хоть наизусть учи. И сядь, Андрюша, сядь, бессмертный ты наш… Чего разволновался?

Ну да, все забываю… Инфаркта не боишься, поскольку уповаешь возродиться в следующем столетии. А я вот — боюсь. Поскольку не верю. Убеждать будешь? А я все равно не поверю!

— Да не о том речь, милый! — Хозяин снова вскочил и обежал стол, сев напротив гостя. — Призван я! — И указал на потолок с лепниной. — Призван был взорвать изнутри это бесовское капище. Ты правильно про это писал в своих доносах в ЦК, Рома! Да, подрывал и разлагал. А вот ты продался большевикам еще в семнадцатом, антагонист ты мой нешуточный!

Он смотрел на Цаплина с любовной жалостливостью, и даже слезы навернулись в уголках глаз. Цаплин смотрел внешне бесстрастно, выражение его глаз за толстыми стеклами очков было неразличимо.

— А ведь они, Рома, — Радимов снова указал на потолок, потом постучал пальцем по столешнице, — вот, сам знаешь, мне поверят, а не тебе! Поскольку я справляюсь с участком своей работы, а ты меня подсиживаешь. Меня ж там спрашивали, Рома, чего я тебя тут терплю! Гони его в шею, говорили, или повысь. Я ж объяснять им не буду, что дан ты мне для испытания, для искушения и проверки на прочность. Не поймут они! Никак не поймут! Ведь я Рому знаю почти как тебя, — обернулся в мою сторону хозяин. — Помню, он у моего отца был сокольничим. И доложил ему, что видел, как барчук, то есть я, похаживал по ночам к девке Параше. И вместе с отцом всю ночь меня караулили. Отец отходил меня и девушку арапником, а его велел запороть, чтоб сплетня сия с ним в гроб ушла.

— А что же это ты, Андрюша, во всех своих прошлых жизнях был то графом, то столбовым, то еще каким помещиком? — усмехнулся гость и почесал бородку.

— А я не про все тебе, Рома, рассказываю! И волком я был, да, хотя подробностей той жизни не припоминаю. Одни инстинкты и хватка остались!

— Вот и я думаю: откуда они у тебя? — продолжал ухмыляться Цаплин, снова записывая. — А может, припомнишь, Андрюша, кем Паша тогда при тебе был? Ты, поди, вожаком в стае был, а он?

— Одно я помню про Пашу, — мотнул головой Радимов и протянул руку через стол к блюду с солеными рыжиками, стоявшему рядом с Цаплиным. — Подай, Рома, сделай такую божескую милость. Уж очень люблю я их, наверное, с помещичьей жизни эта моя привязанность к ним сохранилась… Так вот, никогда Паша не подличал, никогда измену не замышлял.

— Натура, значит, такая, — вздохнул Цаплин, засопев, — рабья натура… Ты уж не обижайся, Паша, что есть, то есть… А вот подари ему, Андрей, свободу. Да положение, что приличествует свободному человеку. И посмотрим с тобой, останется он для тебя рабом или нет!

— И подарю! — сказал Радимов. — Дай только срок. И поглядим.

— Так, может, поспорим? — протянул руку через стол Цаплин. — Ты полагаешь, что Паша предан был тебе от порядочности душевной, а я полагаю, что раб — это свойство натуры, заложенное в генетику!

— Вон как заговорил! — засмеялся Радимов, ответив на рукопожатие. — Давно ли, Рома, статьи против псевдонауки писал? А все потому, что я где-то обмолвился, что генетика объясняет многие явления животной жизни, хоть и открыта была безродным Менделем! Помнишь наш научный диспут, в котором, согласно постановлению, ты вышел победителем? А я едва не загремел на Таймыр. Но спорить я с тобой буду, Рома. А Паша разобьет. А на что спорим? Ты бы уточнил.

— А на твою и мою жизнь, Андрейка! — сказал Цаплин и снова налил только себе. — Ты ею не дорожишь, поскольку веришь в свое бессмертие. А у меня что за жизнь? Одни муки. И поскольку на твоем примере, Андрюша, я убедился в бессмертии Зла и, стало быть допускаю и твое персональное бессмертие, то чего тебе терять?

— Есть, значит, чего… — вздохнул Радимов. — Люди мне поверили, за мной пошли. И еще столько неосуществленного из задуманного для любимого Края. И передать будет некому, вот что плохо!

— Так ты Пашу назначь наследником престола! Верный тебе человек будет верен твоим идеалам. А что? Собрался же ты его кооптировать в ваше казино?

— Похоже, перебрал ты сегодня, Рома! — сказал хозяин, отодвигая початую бутылку, на которую уже нацелился Цаплин. — Коль не понимаешь простой истины. Ведь проиграю я, то, стало быть, Паша раб генетический? Можно такому доверить государственное дело? Но спорить я с тобой буду, ибо всегда верил в его личную ко мне преданность. Разбей нас, Паша! — подмигнул он мне. — И не подведи.

— Но только чтоб все по-честному! — сказал Цаплин. — Никаких поблажек. Как только в чем проявится его рабская натура, то ты проиграл, Андрюха! И Паша будет исполнителем приговора. Согласен? — спросил он меня.

Я пожал плечами. Два перепивших старикана. Стоит ли придавать значение? Скоро напьются и будут орать песни. Хотя у Цаплина сегодня иной настрой. Я и разбил. Хотя потом очень об этом жалел… То есть ударил ребром ладони по их рукопожатию, да так сильно, что оба взвыли, затрясли кистями.

— Это он только показать хочет! — сказал Цаплин, поливая отбитую руку лимонадом. — Но мы поглядим еще! Проявит себя натура, куда денется!

— Может, вернемся к твоему эпистолярию? — продолжал морщиться от боли Радимов. — Что ты там написал про наши пайки? Могу, кстати, угостить шоколадным ассорти из спецпайка, о котором ты пишешь… — Он полистал рукопись Цаплина. — Наловчился ты на доносах, Рома, ах наловчился! Где же это… Шло ведь отдельным пунктом.

— Давай найду! — протянул к себе бандероль Цаплин. — Небось уже копию снял?

— А зачем она мне? Вот за ночь с тобой разберемся, а утром адресату отправим. Пока они через месяц перешлют мне твою жалобу на меня, уже опровержение будет готово. Как и принятие мер по отдельным недоработкам, справедливо указанным в твоем послании.

— А конфеты эти ты мне не подсовывай! — отодвигал коробку с ассорти гость. — Зуб болит, сладкого нельзя.

— Да знаю про твой зуб, Рома! — засмеялся Радимов. — Все про него знаю, как и про тебя. Даже рентгеновский снимок этого зуба — четвертого слева, вверху — видел. Твой зубной врач жаловался. Боишься ты, Рома, зубной боли. Смерти не боишься, а простой зуб рвать — уже кишка тонка. А с другой стороны, Рома, ты же журналист! Должен на себе испытать, о чем пишешь! Вот съешь конфету, специально для нас в экспериментальном цехе кондитерской фабрики изготовленную, и узнаешь, сладка ли жизнь у власть предержащих… — Он нажал кнопку селектора. — Натали! Нам три кофе по-турецки.

— Да не буду я! — отнекивался гость, отодвигая коробку.

— Будешь, куда ты денешься! — снова придвигал ее хозяин. — Иначе вообще не выпущу, а кормить буду насильно, с ложечки.

Вошла улыбающаяся Наталья и, проходя мимо, толкнула меня бедром в плечо. Что означало лишь одно: вот старикашки угомонятся, приходи, скоротаем остаток ночи. Я бы не против, но с некоторых пор с моими подружками стали происходить сплошь несчастные случаи.

Одна попала под бронетранспортер, другую изнасиловали десантники маршала Малинина, третью… Вот до Натальи еще очередь не дошла. Причем после каждой такой жуткой истории у меня раздавался звонок и кто-то злорадно сопел в трубку. А Елена Борисовна всякий раз после удавшейся акции появлялась на экране в новом наряде и помолодевшая до неузнаваемости. Наваливалась на столик своей открытой донельзя грудью и томно зачитывала последнее решение краевого правительства о вспашке зяби или переводе скота на зимнее содержание.

Словом, жаль было Наталью. Вот закончатся эти бесконечные учения, а закончатся они тогда, когда разбегутся последние полки, тогда другое дело! С превеликим удовольствием. И плевать нам на Радимова, этого бессмертного импотента! Самую красивую девушку Края запер в свой сераль, а сам не пользуется и других не подпускает! Об этом уже не раз писал в высшие инстанции Цаплин, что вызывало горячее сочувствие у менее прекрасной половины населения Края, особенно у тех, кто днями и вечерами, словно мухи, учуявшие мед, кружили вокруг высоченного забора радимовского особняка, стараясь если не проникнуть, то хотя бы заглянуть.

— Ну, пробуй! — кивнул на конфеты хозяин.

— Пусть он попробует, — хрипло сказал Цаплин, отпивая из чашки горячий напиток.

— Он уже ел! — остановил мою руку Радимов. — Правда, Паша? Тебе очень понравилось, не так ли? Он у нас сладкоежка! Ни одной юбки не пропустит! А Елена Борисовна, сам знаешь… через экран наловчилась…

И оба захохотали. И, продолжая смеяться, гость положил конфету в рот, откусил… И тут же заорал от боли, схватившись за щеку.

— Что, зуб? — участливо спросил хозяин, склонившись над ним. Тот выплюнул на блюдце два зуба. Один был сломанный, почерневший, другой золотой…

Держась за щеку, Цаплин ошарашенно смотрел на содержимое блюдца, казалось, забыв о боли.

— Что это? — спросил он. — У меня никогда не было золотого зуба!

— А это золото в шоколаде! — спокойно сказал Радимов, допивая свою чашку и жуя конфету. — Вон, видишь, у меня тоже. Что ты там написал, Рома, с разоблачительными подробностями? Вот: вишня в шоколаде, конфеты с ликером, которых никогда не было в продаже в государственных магазинах… Так что придется переписывать донос, Рома! Золото в шоколаде — похлеще будет!

И засмеялся, как дитя, указывая пальцем на ошалевшего гостя.

— Разыграл я тебя, а? Давно так не разыгрывал! Да, пожалуй, с прошлого века, при царствовании Александра Второго, освободителя, когда ты подговорил студентов бомбу кинуть под мой экипаж! Те, дурни, бомбу кинули, кучера насмерть, из лошадей кишки по земле, а ты, родной, стоял, радовался в сторонке, мол смерть царскому сатрапу, обманувшему крестьян пресловутой свободой! Я тут сзади к тебе подошел и легонько так по плечику твоему, помню, в пальтишке ты был суконном, моей мануфактурой сработанном, потрепал. Ты живо обернулся, не чаял меня живого видеть! Чуть Богу душу не отдал от такого разочарования! А в коляске-то был твой единомышленник, Гришка Полуэктов, названый твой собрат по борьбе. Связали мы его, пальто мое аглицкое надели, фуражку мою с красным околышем… Да рот заткнули. Вот лошадей было жалко, я за них купчишке Самодееву полтыщи отдал за каждую! Да ладно, чего не дашь, чтоб увидеть тебя изумленного неожиданностями жизни да превратностями судьбы! Вот как сейчас!

Забыв о боли, Цаплин смотрел на него, приоткрыв рот. Я тоже еще не видел Радимова таким. Другое лицо, более утонченное и благородное, другая речь, голос другой, казалось, он переживал на наших глазах очередное свое перевоплощение, только прижизненное и в обратную сторону.

Потом он запнулся, лицо его потускнело и погрустнело.

— Что уставились? — спросил он. — Никогда не видели? Вот так и в данном случае, Рома. Врач твой зубной спрашивает: что с ним делать, как заставить? Придумайте что-нибудь, Андрей Андреевич. Я к Бирману, нашему зубному технику пришел, золота на зуб попросил, с возвратом, мол… Так что утром к нему пойдешь, он тебе его поставит. И не благодари! Мы это оплатим за счет фонда помощи инвалидам и престарелым. Только не сверкай на меня очами, Рома! Для тебя же стараюсь! Хоть ты и правдоискатель у нас, но все равно нехорошо, когда изо рта пахнет! Правда твоя при этом ведь пахнет, Рома! С запашком твоя правда. Поскольку разрушительная она.

Цаплин вскочил, отшвырнул блюдце с золотом и гнилым своим зубом, перегнулся, к хозяину через стол.

— Забери свое золото! Не купишь! И больше не подсылай мне своего наймита, чтоб по ночам сказки твои слушать про наше с тобой прошлое. Одна жизнь у меня, понял? И прожить ее хочу так, чтобы не было стыдно перед людьми. Это у тебя жизней много, раз ты сам в это веришь! И много еще безобразий, и преступлений успеешь совершить! Думаешь, в другой жизни что-то можно исправить? Замолить грехи?

— Ступай, Рома! — процедил хозяин, глядя исподлобья. — Перепили мы с тобой. Не первый раз такое. Иди-иди. Проспись. А коронка эта золотая будет тебя ждать. Когда одумаешься. Проводи его, Паша. А то мало ли…

— А ты меня боишься! — погрозил пальцем Цаплин, выходя из кабинета. — Боишься, что мой труп увидят возле мэрии? Мертвого меня боишься?

— Ничего я не боюсь, — устало сказал Радимов. — А теперь идите, оба. И пришлите мне Наталью. Буду с ней прорабатывать вопрос об открытии экспериментального публичного дома. Она отвечает за кадры. И еще хочу подумать в предутренней тиши, куда бы повернуть Главную Реку нашего любимого Края. Влево, вправо или назад. Уж сколько лет она на моих глазах течет всегда в одну сторону. Надоело…

Цаплин даже остановился в дверях.

— Не отступлюсь я, Радимов! Ради будущих поколений, ради жизни на земле. Ишь, что задумал! Ты только и можешь, что строить, чтобы разрушать, и разрушаешь, чтобы строить! Ты губишь родную природу, пускаешь реки вспять, но я сорву с тебя маску! И все увидят, что ты гений хаоса!

— Ну наконец-то! — поднялся из-за стола Радимов и шагнул к гостю. — Понял, да? Значит, не зря я проводил эту наглядную агитацию? Если ты понял, то и другие поняли? Ведь чего только не делал для саморазоблачения! Ну хоть кто-нибудь, думаю, поймет наконец! Значит, мое старание дискредитировать великую и ложную идею оправдало себя?

Цаплин плюнул и хлопнул дверью.

— Опять я остался непонятый! — жалобно сказал хозяин. — Ну что ж, Рома, ты сам этого добивался.

И внимательно посмотрел мне в глаза. Но тогда я еще не понял значения этого взгляда.

8

Маршал Малинин все не мог закончить учения, поскольку «красные» и «синие» никак не могли сойтись в генеральном сражении, заплутав в нашей местности с ее многочисленными садами, коровниками, теплицами и силосными башнями. Маршал метался на своем вертолете по синему небу с ущербным лунным диском, выискивая полки, укрывшиеся от степного зноя в оврагах и балках. Иногда по нему открывали огонь на поражение. Иногда его супруга Елена Борисовна, чьи груди уже вываливались из тесных рамок экрана, взывала к заблудившимся среди степного приволья, садов, виноградников частям и соединениям, называла место и время для последнего и решительного сражения «синих» и «красных», и те внимательно выслушивали, отмечали на карте, сверяли часы, чтобы назавтра быть от этих мест как можно дальше. Солдаты лазили по садам, толпами ходили на танцы и дискотеки, где дрались с местной шпаной из-за девушек. А ночами отсыпались со своими подружками на сеновалах, либо просто в степи под яркими летними звездами, под замирающий стон цикад. Гауптвахта и дисбат были переполнены, по ночам арестанты вместе с караулом сбегали на «блядки», и не всегда возвращались в полном составе. Офицеры напропалую напивались, а очутившись под домашним арестом, строчили рапорты об увольнении из рядов вооруженных сил.

Уж такое было это лето. В конце концов корректные иностранные наблюдатели, ранее приглашенные на учения, в один прекрасный день собрали чемоданы и подались на родину, каждый на свою. Они сослались на положение, согласно которому их присутствие возможно при определенной численности войск, кажется, не мене двадцати пяти тысяч, а по их подсчетам управлению поддавались не больше двух-трех тысяч, в основном из заградотрядов, которые тоже разбегались…

Поэтому регулярные появления на домашних экранах Елены Борисовны привели лишь к увеличению спроса на телевизоры с большей диагональю, что отнюдь не могло решить проблему размещения ее волнующего бюста. Несколько раз я встречал в нашей мэрии совершенно поседевшего маршала Малинина. Он делал вид, что не узнает меня. Обычно он сидел на беспрерывных заседаниях, где хозяин цитировал любимых классиков, в частности утверждавших, что с Божьей стихией даже царям не совладать, не говоря уж о наместниках. Что нужно дождаться осенних дождей, которые загонят солдат в казармы. А пока будет стоять эта божественная погода — отнюдь не засуха, с веселым теплым дождиком, с радугами, с обильными урожаями вишни, груш, винограда и абрикосов — куда там берданка сторожей-инвалидов против гранатометов с ночным прицелом! Пока старушки будут по-прежнему, несмотря на запреты, закармливать воинов сметаной, варениками с творогом, благо надои в этом году тоже невиданные, армию маршалу не собрать. Конечно, никто не собирается сидеть сложа руки. С девушками проводится политико-воспитательная работа, в результате чего темпы роста абортов и венерических заболеваний несколько замедлились. Поголовно мобилизованы отряды юных следопытов, имеющих опыт по отысканию мест боевой славы, для поиска пропавших частей и соединений…

Маршал Малинин стрелялся. По-видимому, полагал, что это соберет его офицеров хотя бы на похороны. В первый раз пуля прошла извилистый путь в его атлетической груди, тщательно минуя все жизненно важные органы, и благополучно вышла под лопаткой.

В госпиталь к маршалу никто из офицеров не пришел. Пришел только хозяин и я, как бывший сослуживец, к тому же обязанный ему спасением. Малинин приказал вышвырнуть меня к такой-то матери. Ко мне подступилась парочка его десантников. Я их уложил рядышком на пороге его палаты. Все-таки мой комбат обучал меня персонально, готовя к высокому поприщу, в отличие от этих молодых и зеленых, насмотревшихся заокеанских боевиков.

Радимов наблюдал это действо, деликатно стоя в стороне, чтобы не мешать отправлению мужских самолюбий. Когда все кончилось и я отряхнул свой костюм, он вошел вслед за мной в палату, ту самую, одноместную, с двуспальной кроватью.

— А что вы хотите, мой маршал? — вопрошал хозяин, разводя руками. — Какая война может быть в раю? А то, что во вверенной моим тщаниям и персональной ответственности части нашей любимой страны наблюдается на данный исторический отрезок времени именно небесный рай, вы отрицать не можете. Во всех армиях, во все времена, ничто так не сплачивало вооруженные силы, как обычная полевая кухня. Особенно в местностях, где идут дожди, а голодное и озлобленное население прячется по развалившимся хижинам. В данном случае для ваших воинов существует альтернатива в виде благодати, ниспосланной Провидением на наш любимый Край… Наверно, нам следовало бы не так стараться и не превращать каждый стол в скатерть-самобранку, и это упущение будет учтено при дальнейшей работе, чтобы нашей державе не пришлось окончательно разоружиться… Но нет худа без добра, мой маршал. Ваши солдатики разбежались, но представьте, сколько новых воинов благодаря этому родят через положенное время наши девушки?

По-видимому, на него опять «нашло». Нечто подобное с ним уже случалось в одной из прежних его жизней, и потому он говорил как бы забывшись и по-старинному витиевато.

Придя в себя, он сообщил, что выход все-таки есть. Он видит его в скором открытии ЭПД, экспериментального публичного дома, что должно собрать в одно место хотя бы офицеров.

Малинин слушал с мрачным видом, не перебивая, думая о чем-то своем. Ночью он встал, разоружил своего охранника, отняв у того автомат, и выстрелил себе в рот.

Торжественное открытие ЭПД пришлось перенести из-за мероприятий, связанных с похоронами маршала. Я шел за гробом среди офицеров, прибывших в Крайцентр загодя, к церемонии открытия, как и предполагал мудрый наш правитель. Прекрасная вдова шла рядом, цепко держа меня под руку.

Над могилой Радимов сказал речь.

— Я хочу сказать прощальное слово о последнем Солдате! О человеке с большой буквы! О человеке Чести и Долга! С которым в эту могилу ушла целая эпоха. И — родилась новая! Этот великий человек ушел из жизни добровольно, чтобы освободить место для новых людей и идей! И соответственно новых людей, которых я вижу среди его доблестных соратников!

Елена Борисовна, не выдержав, громко разрыдалась и навалилась на мою руку. Я едва удерживал ее.

Офицеры, услыхав насчет «доблестных соратников», подняли головы от наручных часов, по которым сверялись, сколько осталось до пуска ЭПД в эксплуатацию, и с интересом уставились на оратора. О предстоящих перемещениях по служебной лестнице они уже были наслышаны, но вот кто конкретно? Сделав приличествующую моменту паузу, Радимов склонил голову.

— Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Твое место в первой шеренге, откуда тебя вырвала пуля, не станет для наших врагов брешью в крепости, возведенной твоими стараниями. Твои товарищи еще теснее сомкнут свои ряды, а место павшего героя займет его товарищ из второй шеренги, подставив свою грудь под картечь и штыки!

По-видимому, он опять забылся, почувствовав себя где-то на Бородинском поле после сражения, о чем мне немало рассказывал. Будто я даже вынес его, раненого, на окровавленной шинели…

Немногочисленные генеральские жены переглянулись, потом посмотрели на своих скромно потупившихся мужей, каждый из которых уже видел себя «товарищем» из второй шеренги.

Грянул залп из десятка автоматов, которые произвели последние офицеры из заградотрядов, за что им было обещано увольнение в запас. На наши головы вдруг стали падать подстреленные вороны, в изобилии усевшиеся на окружающих могилу березах. Елена Борисовна вскрикнула и, оттолкнув мою руку, хотя я ее нисколько не держал, прыгнула в могилу за любимым мужем. И потребовала оттуда, чтобы ее вместе с ним забросали землей. Все это стали снимать операторы телевидения, а их режиссер-коротышка прыгнул к ней в могилу, чтобы поправить вуаль и прическу, умоляя снять еще один дубль. Когда он выбрался наверх с вдовой, офицеры начали его бить, потребовав от перепуганных операторов, чтобы снимали этот мордобой подробно и во всех ракурсах. А когда пленка кончилась, избили и операторов, уничтожив все, что они сняли.

Потом безобразно перепились на поминках и полезли на штурм открывшегося ЭПД, грозя выкинуть оттуда всех шпаков…

Потом снова, ближе к утру, пришли поминать покойного маршала, избитые, опухшие и готовые к примирению. Елена Борисовна по-матерински их приголубила, а Радимов предложил после увольнения вступать в его собственную армию и сообщил, что заказал для них пошив гусарских и драгунских мундиров, а также изготовление кирас и киверов, не говоря уже о палашах и лосинах.

— Армия должна выйти на новый виток исторической спирали! — сказал он. — Ее идеалы должны основываться на старых принципах!

Пьяные офицеры лезли к нему целоваться, кричали «Виват!». А их жены бросали в воздух откуда-то взявшиеся чепчики… Или мне это показалось? Привиделось под влиянием Радимова из давней жизни?

Во всяком случае, Елена Борисовна сказала мне утром, когда мы остались одни, что я запел под гитару старинный романс, доведя присутствующих до экстаза и катарсиса одновременно.

— Но я никогда не играл на гитаре! — сказал я.

— Отвернись, я оденусь! — сказала она, стыдливо запахивая халат. — И ты много наговорил такого, что лучше не повторять! И почему-то шептал мне на ухо признания в любви по-французски. Чтобы ничего не поняла?

— Но в школе я учил немецкий! — опешил я. — Со словарем.

— Ты стал много пить. И потому заговариваешься, — сказала она и отправилась в душ, оставив меня одного в гигантской постели, где легко было заблудиться среди подушек и одеял.

Я взглянул на часы — напольные, старинные, с бронзовым звоном, отдающим речной свежестью, — и встревожился. Как я мог! Как он без меня? Кто его уложил, подал в постель горячее молоко, кто берег его покой всю эту ночь…

Набросив на себя маршальский халат, я выпрыгнул со второго этажа, вышвырнул из остановившейся машины какого-то молокососа — рано ему, рано… — и погнал в мэрию. Хозяина я встретил на лестнице в окружении встревоженных уборщиц и секретарш.

— Паша, с тобой все в порядке? — крикнул он, задыхаясь и потрясая руками. Потом сел на ступени и, схватив себя за голову, стал монотонно раскачиваться. — Паша, милый, как ты мог! Как ты мог оставить меня одного! Что я тебе сделал? Или что я для тебя не сделал? Я не спал всю ночь! Где ты был, родной мой?.. Ведь у меня никого, кроме тебя! Я поднял всю милицию, органы безопасности…

Он запнулся, разглядев наконец мой халат.

— Ты был у нее? У этой лживой, продажной, коварной, в ночь после похорон ее мужа? Нет, не хватает нам, я всегда это утверждал, куртуазности! Вот с чего следовало начать! А я создал этот первый в стране публичный дом! Сколько мне это стоило крови, нервов, бессонных ночей…

Уборщицы всхлипывали, кивая в знак согласия, секретарши протягивали валидол или гладили по лысеющей голове.

— Как вы могли, Павел Сергеевич! — сказала Наташа. — Вы же видите, как он переживает без вас. Нам действительно столько трудов стоил этот ЭПД, я девочек со всего нашего Края туда отбирала, одна к одной, на любой вкус! А вы в это трудное время… Видели бы вы, во что его превратили наши офицеры! Перебили все канделябры и витражи. Стащили простыни, специально заказанные в Голландии, — на них проступают пятна крови по желанию клиентов, и теперь продают их с рук вблизи Дворца бракосочетания! А вы в это самое время — с этой старой коровой, с этой бесстыжей, из-за которой наши бедные женщины разбивают телевизоры, как только мужья на нее уставятся!

— Именно куртуазности! — вдруг вскочил Радимов, и лицо его вдохновенно просветлело, а слезы моментально высохли. — Вот ключевое слово, в поисках которого я так мучился! Представь, Паша, наших женщин в роскошных платьях с кружевами, а мужчин со шпагами и в ботфортах! Не зря же я приказал шить для наших офицеров темляки и ментики! Значит, я был на подходе к этой великой идее! Представляете? Везде сплошь боа, плюмажи и жабо. Объявим месячник куртуазности в общении между полами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными. Девиз — «Новое вино в старые мехи!» Или — «Ни одного выражения признательности или благодарности без реверанса! Ни одного оскорбления без дуэли!» Идем быстрее, — подхватил он Наташу под локоть, мгновенно забыв о моем предосудительном халате с кистями. — Идем, отпечатаешь, пока я ничего не забыл!

Уборщицы осуждающе смотрели на меня, цокая языками. Вот до чего довел светлого человека. Делать было нечего, и я, пристыженный, поплелся к себе переодеваться.

9

Первого человека я убил уже через две недели после того, как поступил на службу к Радимову. Как-то вечером я вез его в мэрию. Мы ехали по пустынному переулку. Радимов без умолку говорил о своих планах, постоянно отвлекая меня тем, что указывал на здания, которые он собирался сносить. Потом вдруг схватил руль и наступил на мою ногу, прижатую к педали газа.

Машина рванула, послышался удар, я нажал на тормоз… Радимов выскочил из машины, кинулся к пострадавшему, которого я даже не заметил.

— Врача! «Скорую»! — закричал Радимов прохожим. — Что вы смотрите, он умирает…

Кто-то побежал к телефону-автомату, а прочие окружили нас, разглядывая пострадавшего.

— Не может быть! — вдруг закричал Радимов. — Субботин Коля! Не может быть… Как я мог забыть! Он всегда здесь, в это время выходит за сигаретами!

Подъехала милиция.

— Боже мой, — хватался Радимов за голову. — Кто б мог подумать? Это мой соперник по выборам, когда я еще был префектом! Вы представляете, какой скандал? Мы ехали малой скоростью, у нас есть свидетели, а он вдруг бросился нам под колеса! Ведь правда? — обратился хозяин к зевакам. — Он такой горячий! Он мог это сделать в знак протеста!

Те, переглянувшись, стали кивать и расходиться. Но кое-кого удалось придержать для дачи показаний.

Радимов сидел прямо на мостовой, убитый горем.

— Я знаю, зачем он это сделал, — сказал он тихо. — Я знаю, что он хотел этим сказать. Тогда я обошел его всего на двести голосов. Он не без основания обвинял меня в фальсификации. Его чистая душа не вынесла несправедливости… Доктор, он будет жить?

Потом в машине он сказал мне:

— Таких, как Субботин, еще десятка два. Они будут стоять на пути моих преобразований. Пичугин этого не понимал. Но ты-то понимаешь? Я не могу останавливаться из-за какого-то Субботина! Мне этого не простят! — И указал пальцем вверх.

Месяц спустя, благодаря стараниям Цаплина, о нашем ЭПД знала вся страна. Все гостиницы, и без того всегда переполненные, были забиты желающими из разных концов необъятной Родины. Записывались на две-три недели вперед, отмечались в полночь и в пять утра.

А Цаплин все писал во все инстанции, днем и ночью, будоража великую державу, погрузившуюся в сонную апатию… В конце концов власти собрались прислать комиссию для проверки. Но предусмотрительный Радимов в ответ пригласил несколько иностранных делегаций из развитых стран, а также из Прибалтики для ознакомления и обмена опытом.

Гости поражались и восхищались обилию разряженных кавалеров и дам, без устали раскланивающихся, целующих ручки, не говоря о прочих политесах. Им казалось, что снимается кино о нравах XVIII века, и они оглядывались в поисках киногрупп с их аппаратурой.

Возражал им сам Радимов на безупречных иностранных языках, наиболее понятных для слушателей. В отличие от прочих крупных государственных деятелей, не говоря о видных военачальниках, не ступающих шага без переводчиков, он бегло объяснялся на основных европейских языках, к явному неудовольствию своих коллег из директивных органов…

Объяснял он это тем, что закончил в разное время несколько старорежимных гимназий, не говоря уже о трех университетах, два из которых были Сорбонна и Оксфордский. Окружающие недоверчиво усмехались, крутили пальцем у виска, но другого объяснения предложить не могли. Он всегда записывал эти отягчающие обстоятельства в анкеты. И, мол, вообще, я служил в белой армии!

Это бросало в пот самых матерых кадровиков, вызывало шок у проверочных комиссий, которые он доводил до коллективных истерик, но он стоял на своем, какие бы выговоры на него ни вешали, и в конце концов сформировалось мнение, что, поскольку это не приводит к неблагоприятным последствиям, а проверить эти данные нет никакой возможности, следует списать эти сведения на его общеизвестные чудачества и своего рода вызов бюрократическим замашкам, от которых, к сожалению, не до конца удалось избавиться… Ну а раз такое себе позволяет, толковали в курилках в перерывах съездов и конференций, стало быть, есть у товарища некая «лохматая рука» на самом что ни на есть Олимпе… А хозяин сопровождал иностранцев по Краю, кормил у себя в кабинете кашей из проросших зерен пшеницы и салатами из одуванчиков. В ЭПД они отправлялись без него. Там требовалось знание уже не языка, а этикета. А также следовало надевать при входе войлочные тапки, как в музее, что настраивало на благоговейное поведение.

После появления в иностранной прессе восторженных отзывов о благодатном Крае и его вожде к нам зачастили проверочные комиссии из Центра. Радимов отказывался их встречать, ссылаясь на загруженность, а в его отсутствие гостей перехватывал Цаплин, подсаживаясь в машину к председателю. Всю дорогу он рассказывал, объяснял, совал свои обращения и свидетельства…

Заинтересованные и заинтригованные члены комиссии требовали везти их прямо в ЭПД, чтобы убедиться на себе в его злополучности и подрывном характере.

Убеждались, как правило, до самого утра, пока Цаплин бегал под окнами, сжав кулаки, постанывая и завывая…

Сам ЭПД представлял собой старинное здание с многочисленными комнатенками, переходами, запутанными коридорами и подземными ходами, в которых действительно легко можно было заблудиться…

Потом, поправив здоровье, комиссанты переписывали цаплинские кляузы в свои протоколы, требуя закрытия или сноса, и благополучно отбывали с докладами… Эти незапланированные визиты сдвигали график обслуживания клиентов каждый раз не менее чем на сутки, что вызывало у очередников приступы бешенства, ибо им приходилось продлевать пребывание в гостиницах, и без того переполненных…

Это, в свою очередь, провоцировало брожение среди местного населения, поскольку ЭПД стал труднодоступным по причине явного предпочтения иностранцам и жителям южных республик. В результате участились дуэли, плавно переходящие в поножовщину. «Ну где они! Почему не подхватывают мой почин!» — терзал себя хозяин. Он потребовал открыть филиалы ЭПД и перейти на трехсменное обслуживание. Это подогрело общественный интерес. На вокзалах и в аэропортах уже невозможно было купить билеты в наш Край. Но Центр раздражали дуэли на шпагах: погибли два референта по общим вопросам. Но не это даже удручало. Протыкали их, как правило, простые граждане, не несущие ответственности за содеянное и осиротевший участок работы.

Цаплин писал о новом тридцать седьмом годе, об избиении испытанных кадров под предлогом защиты чести и достоинства.

В своих ответах и опровержениях, печатаемых машинистками днями и ночами (поскольку за Цаплиным невозможно было угнаться), Радимов ссылался на статистику, свидетельствующую о резком падении количества убийств, разбойных нападений, изнасилований и прочих преступлений против личности. Но это было справедливо лишь недолгое время… Стремление хоть одним глазком взглянуть на «Рассадник Зла», как писал Цаплин об ЭПД, сдвинувшее с насиженных мест каждого седьмого жителя страны мужского пола, быстро переросло в массовую миграцию населения. Из застуженных, озабоченных и полуголодных областей и краев нашей необъятной (и потому трудноуправляемой) Родины снимались теперь целыми семьями, заколачивали дома, продавали скотину, съезжали с квартир. Распускались колхозы и останавливались заводы.

Полки магазинов в Крае сметались в первые же часы торговли. Новоприбывших гнали с милицией, с овчарками, высылали на малую родину в телятниках, лишая прописки и работы. Но все было тщетно…

— Я знаю, что делать! — сказал мне как-то ночью, подняв воспаленные глаза к потолку, хозяин. — Почему я не осуществил этого раньше… Конечно, надо было повернуть нашу Главную Реку. Что бы там ни говорили мои недоброжелатели в Центре и на местах.

— Вы не решили еще, куда повернуть, — сказал я, позевывая и глядя на часы. Был третий час ночи.

— Правильно рассуждаешь, Паша, почти как Цаплин! — мяукнул сиплым голосом Радимов и подошел к окну. Там, через площадь, окруженный толпой вожделеющих, светился ЭПД. Там жгли костры, играли на гитарах, выкликая номера своей очереди. — Им не удастся свернуть меня с пути реформ, — продолжал он. — Конечно, академики, как всегда, будут против, но нельзя не согласиться с Ромой, что главный вопрос не куда, а зачем? И кому это нужно… Кстати, ты бывал там? — Он кивнул на окно. — Ну как? Хорошие девочки? Знают языки, да? Что они еще знают? А что умеют? Все-таки у них принимали экзамен квалифицированные специалисты, как утверждает Наталья.

— Не был я там, — вздохнул я. — Некогда. Все с вашими делами… И Елена Борисовна за каждым моим шагом следит.

— Боишься ее? — спросил он серьезно.

— Как вы вашего Цаплина. Она и так, когда приезжаю к Марии, прямо с экрана телевизора заглядывает в любые щелки. И потом орет дурным голосом, чуть что…

— Что — чуть что? — резко повернулся он в мою сторону и погрозил пальцем. — Не трожь Марию, Паша! Она — моя святыня, мой талисман. Пока она с нами, ничего не случится. Край наш будет процветать и крепнуть, несмотря на происки и провокации моих врагов!

— И сколько? — спросил я. — Сколько беречь? Сами не трогаете и других не подпускаете. Я раз сижу с Марией, телевизор включили, Елена Борисовна какую-то передачу вела, так у нее голос изменился, и вот как вы говорит: «Паша, не смей!» Мария даже от меня отпрянула. И навзрыд плакала… Сколько так ее держать? Тут джигиты на машинах подъезжали, грозили выкрасть.

— Любит тебя Елена Борисовна до сих пор, — вздохнул хозяин. — Чует ее сердце, когда ты ее на экране разглядываешь. А вот я себе никаких особенных чувств, кроме ответственности и тревоги за судьбу моих реформ, позволить не смею… А с Марией — будем решать. Разберемся. Или замуж выдам за хорошего человека, или… Вот дай только срок, наведем порядок в наших стройных рядах. Вот еще с футбольной командой что делать, ума не приложу! Чем больше успехов, чем культурнее и зажиточнее живем, тем чаще проигрываем. А на другой день падает производительность на производстве.

— Зажрались, — сказал я. — Так куда будем Реку поворачивать? Неужели в Турцию?

— Нет! — торжественно сказал он, взял указку и подошел к огромной, в полстены, карте Края. — Нет в тебе, Паша, стратегического чутья. И видения сути событий нет. Ну, это кому что. Зато есть в тебе иной талант. О котором я уже говорил, хотя ты не желаешь его признавать… Вот куда мы повернем русло нашей Реки, Паша, вот!

И провел указкой по внешней границе Края, отделяющей нас от сопредельных областей.

— Устроим водную линию Мажино! И тем самым решим сразу несколько стратегических задач. Во-первых, отпадет нужда в шлагбаумах и таможнях, не говоря уже о пропускных пунктах, что приписывает мне Рома в своих нескончаемых доносах. Хотя были у меня такие задумки, были, если честно признаться… И он прочитал самые мои заветные мысли, как всегда, на расстоянии. Но эту мысль если и прочел, то еще не усвоил. Во-вторых, отпадет необходимость в введении собственной валюты, объективно вытекающая необходимость укрепления границ. И обвинения в сепаратизме и бонапартизме, таким образом, сразу станут клеветническими. В-третьих, обводним засушливые сопредельные земли наших соседей, за что они только спасибо скажут… Ну как?

— Не знаете вы вашего народа, Андрей Андреевич! — сказал я. — Уж если что решили… Вплавь будут перебираться, на плотах, подныривать будут. По льду зимой, через шугу весной. Чего нам не дают, того и хочется.

— Правильно! Линию Мажино боши преодолели не напрямую, а в обход, — оживился Радимов. — Помню, какой фурор это произвело в нашем генштабе. Я держал пари с полковником Соковниным, что так и будет, что верю в гений фон Шлиффена и Мольтке-младшего. Бедняга чуть не лишился дара речи, когда удар был нанесен, как я и предполагал, — через Бельгию! Его высочество Великий князь Николай Николаевич, прослышав о нашем пари, хотел меня взять в свой оперативный отдел, но, увы! Как всегда, интриги, завистники, весь джентльменский набор прогнившего строя, в чем большевики были совершенно правы, хотя это не давало им основания пользоваться его слабостью…

Он бормотал все невнятнее и быстрее, припоминая и забываясь, и мне снова стало что-то такое мерещиться… Чтобы побороть наваждение, я громко спросил:

— Где я был в это время? При вас?

— О нет, ты был далеко, в Париже, отсюда твой безупречный прононс, когда ты забываешься… Ты был моим слугой, но имел неплохое образование, знал французский лучше меня, и тебя послали туда по моей рекомендации, но Цаплин… опять Цаплин… написал в посольство, чтобы за тобой присматривали, поскольку до этого ты бывал замечен в неблаговидном поведении с дамами полусвета.

— Кем был Цаплин?

— Роман Романович работал в Третьем отделении, в охранке. Он не понимал тонкостей моей игры. Нет лучшего прикрытия, чем хорошенькая любовница, коих в Париже у тебя бывало предостаточно. Многие завидуют, против счастливца затеваются интриги, отбивают даму, вызывают на дуэль, словом, что угодно, но только не подозревают в шпионаже… Ты успел мне сообщить о планах французского генштаба, поначалу двусмысленных, пока они не попали в переплет, а потом тебя переправили в Россию через Швецию…

— Так, значит… — хотел спросить я и осекся, вспомнив смешки шоферни из нашего гаража, когда я очухался после «вчерашнего» — празднования Дня Нечаянной радости, затянувшегося на две недели.

«Это ты на каковском языке трепался? — спросил меня мой механик Зуев, неряшливый, вечно пьяный мужичок, за которым постоянно приходилось все переделывать. — Вроде какую-то Зизи всю ночь звал. Француженка, что ли?»

Мужики захохотали. С тех пор как я перешел на машину хозяина, в наших отношениях образовалась трещина. В домино играть уже не звали, пробовали даже задевать, но скоро успокоились — спортзал, где я осваивал премудрости каратэ, для меня был открыт в любое время суток, не говоря уже об инструкторах, готовых заниматься со мной когда угодно, стоило лишь позвонить… Да и не было у меня времени на домино, если по правде…

Я тогда подумал, что меня разыгрывают, но теперь это совпадало с тем, что недавно говорила Елена Борисовна.

Хозяин, как всегда, прочел мои мысли.

— Ну, припоминаешь? — ласково спросил он, заглядывая в глаза.

— Да вроде… — уклончиво ответил я. — Говорят, будто по-французски ночью разговариваю. Или после пьянки.

— А в филармонию ты ходишь, как я велел?

— Некогда, сами видите, какая тут филармония.

— Значит, ты меня обманул! — сказал он. — Взял абонемент для отвода глаз, а сам не пошел. А обманув в малом, скоро будешь обманывать в большом. Нехорошо, Паша. Не ожидал. Думал, что есть на свете человек, на которого всегда можно опереться в любом начинании…

— Да забыл я про эту филармонию! — сказал я. — Шагу не могу ступить. То вы, то Елена Борисовна сразу: куда пошел! Она с телеэкрана за мной следит, а вы секретарш да уборщиц приставляете.

— Говоришь почти как Рома, — вздохнул он. — Собственно, почему почти? Ты с ним тайком не встречаешься, нет?

— Вы же все мои мысли читаете! — обиделся я. — Попробовал бы.

— Это верно! — согласился он. — Предательство я не поощряю. Даже в мыслях. А ты сегодня еще подумаешь о такой возможности. Я не говорю — предашь. Но мысль возникнет. И если не преодолеешь себя, то Рома прав. Ты — раб. И я проиграл свою жизнь. Помнишь наш с ним спор?

— Как такое забудешь… — нехотя сказал я. — Ну так что? Я ведь тоже научился ваши мысли читать, Андрей Андреевич! За Цаплиным, что ли, собираться? Все равно спать не дадите.

— Поезжай, голубчик, — согласился Радимов. — А я пока поработаю. Надо подумать, как осуществить поворот Реки. Где изыскать средства.

Говорил он холодно и рассеянно, как бы желая от меня поскорее отделаться. По-моему, хозяину не понравилось, что я тоже читаю его мысли.

— Придется привыкать! — вдруг весело сказал он. — Ты вот присмотрелся, привык, притерпелся. Теперь моя очередь. Иди же! — И грубовато подтолкнул меня к двери, захлопнув ее за мной.

Сонная секретарша подняла голову от толстой книги и улыбнулась. Поступила она к нам недавно, когда увеличился объем работы в связи с наступлением Цаплина и столичных недоброжелателей по всем фронтам. Было в ней что-то замедленное, томное, умиротворенное…

— Как тебя зовут? — машинально спросил я, подсаживаясь и забрав у нее книгу.

— Забыл уже? — с ласковой укоризной спросила она и положила ногу на ногу. Ноги у нее были в порядке. Грудь автоматически приподнималась при звуках мужского голоса. Рука шарила в поисках молнии на брюках.

— А он не выйдет? — спросила она через минуту на диване.

— Нет… — сказал я, расстегивая брюки. — Пусть только попробует.

Она обняла меня за шею, что-то шепнула, закатила глаза, замычала. Работала она и так и этак, и в партере вполне исправно, и мычание уже перешло в постанывание. И тут скрипнула дверь кабинета. Я замер, чувствуя кожей потного затылка взгляд Радимова. «Слово скажет — убью к чертовой матери!» — подумал я.

— Ну же! — сказала она, не открывая глаз. — Еще! Ну пожалуйста, милый.

Дверь снова скрипнула и затворилась. Он так и не сказал ни слова, ни сейчас, ни потом.

Я машинально доделал начатое, вскочил, выпил прямо из графина. Мельком глянул на смутно белеющее неподвижное тело на диване. Телевизор, слава Богу, не работал, Елена Борисовна благополучно почивала, так что мне вполне могло сойти с рук.

Я так и не спросил, как ее все-таки зовут. Просто мне была нужна разрядка. Больше я ее не видел. Она погибла на другой день. Сначала ее изнасиловали в подъезде, потом убили некие небритые брюнеты с восточным акцентом. Приезжие, как объяснили мне. Третий месяц ждали своей очереди в ЭПД. Не могли устроиться на работу, найти жилье. Им тоже была нужна разрядка.

10

В ту ночь я поехал к Цаплину. Открыли мне сразу, провели на кухню, где он сидел в одних кальсонах и царапал очередное обращение ко всем людям доброй воли. По-видимому, ждал моего приезда. Беспрекословно кивнул, стал собираться.

— Может, с вещами? — не удержался он, чтобы не съехидничать. — Или как Субботина сделаешь?

— Потом как-нибудь! — сурово сказал я. — Куда денемся.

Хозяин встретил нас, по обыкновению, скрестив руки на груди и стоя посреди кабинета.

— Хочу посоветоваться с тобой, Рома! — сказал он, не подавая руки и указав на кресло.

— Ну, советуйся, Андрейка! Советуйся… — улыбнулся Цаплин. В глубине его рта при свете люстры сверкнула золотая коронка.

Я только сейчас обратил внимание на то, что гость приоделся, сменил старое пенсне на новомодные очки, чуть затемненные, в золотой оправе.

— Забурел, однако, Рома, забурел! — Радимов тоже заметил перемену в собеседнике. — Вон гладкий какой сделался… Вот что значит беспрерывное тщание и старание во имя любимого Края! Даже самые ненавистные мои враги, сколь бы ни пинали меня за мои о них заботы, однако ж не могут остаться в стороне от подъема общественного благосостояния. Сколько заработал ты, Рома, за свои паскудные пасквили в мой конкретный адрес?

— Зло, Андрейка, чтоб ты знал, злом и остается. Никакими добрыми делами его не прикрыть. Много ты стараешься, ничего не скажешь, да только попусту, поскольку лишь себя самого и собственную славу во всяком свершении будто бы на общее благо разумеешь. Вот и выходит оно боком. Ну стал наш Край богатым и обильным, благодаря погодам и своевременным осадкам, и что? Солдаты покойного Малинина по сей день по селам прячутся, собираться под командиров своих не хотят! Открыл ты дом терпимости, тоже как лучше хотел, а что в результате? Обильны наши урожаи и товар в магазинах, а кому это все достается? Снизились было показатели преступности, на всю страну раззвонили, а теперь что? Еще хуже, чем было! Дочки мои на улицу боятся выйти, вот до чего дело дошло! И что выходит из вышесказанного? — сощурился гость. — А то и выходит. Тщеславие свое вы, вожди, тешите, а народ, веря вам, страдает от такого обмана… Гонорары мои считаешь… Лучше убытки посчитай. А нравственные так более того!

Радимов ходил по кабинету, скрестив руки на груди и кивая, будто со всем соглашаясь.

— Где зло кончается, где начинается? — спросил он себя, пожав плечами. — И если зло кончается, значит ли это, что начинается добро? И как их отделить либо отличить одно от другого? Ты говоришь, будто главное — во имя чего! И про меня имеешь в виду, будто все я делаю только во имя себя… Я с тобой не спорю, Рома, я рассуждаю. Мне твои мысли вслух интереснее, чем глупые твои писания в газеты. Ведь если б я не чинил, как ты утверждаешь, зло, смог бы ты свершать добро, разоблачая мои козни? Заработал бы ты на семью, на своих дочек и племянницу-сироту? Что есть благо, а стало быть, добро, вопрошал еще Сократ!

— А ты, Андрейка, никак с Сократом беседовал? — не удержался Цаплин.

— Не исключено, — холодно ответил хозяин. — Столь далеко моя память еще не простиралась… Но вот возьмем более новые времена, Рома, и поглядим! Опять ведь скажешь, что ничего не помнишь.

— Смотря что я должен помнить, Андрейка! — просопел гость, что-то записав, по обыкновению, в книжечку.

— А то, как расстрелять меня хотел, будучи начальником губернской ЧК. Я Паше кое-что уже рассказывал. Не помнишь, я понимаю… Так вот, Рома, придется поверить! Я сначала у красных служил, когда они офицеров мобилизовали для своей армии. А ты мобилизации избежал! И деру дал к Каледину на Дон. Уж не потому ли, что я к красным попал? Пусть насильно, но я пошел. Думал, хоть они немца удержат. Ты по-другому это понимал. Но когда я к белым перешел, ты ведь обратно к красным перебежал, да еще секретные документы, говорят, с собой прихватил, вот что! И еще, говорят, такое рвение на новом месте в губчека проявил, что все только диву давались, сами комиссары перед тобой, Рома, дрожали! И меня все искал, по всем фронтам, чтоб разделаться. И ведь нашел, захватили меня твои хлопцы как языка.

Цаплин хитро улыбался сквозь очки, кивая головой, будто со всем соглашался.

— Ты б покороче, Андрейка! Расстрелял я тебя тогда или нет? И почему, как ты полагаешь, между нами этот вечный антагонизм?

— Сам подумай, Рома. Я вот имею на этот счет мнение. Мне бы теперь твое услышать. Могу сказать только, что, если бы я снова перебежал к красным, ты бы опять подался к белым. Тогда многие так метались… Хотя, с другой стороны, Рома, опыт твой охранный более всего для ЧК подходил… Так вот, не расстреляли меня твои конвойные, хоть и боялись тебя пуще всего на свете, и доложили о выполнении приказа.

Лицо Цаплина несколько вытянулось. Улыбка недоверия уступила место легкой гримасе разочарования.

— Добродушные были такие дядьки, эти конвоиры. Очень им мои английские ботинки и бриджи понравились. Даже заспорили, кому что достанется. А было их трое. Меня остановили, чтоб доспорить, и стали тянуть спички. Одному достался мой мундир. Тогда он стал просить товарищей, чтоб целили в голову, не портили товарный вид. Но больше заботил их, Рома, предстоящий час политучебы. Затюкал ты их насмерть со своим марксизмом. Сколько шли, только об этом и говорили. Я даже вмешался, настолько несло от их рассуждений невежеством и слепой верой. Вот ведь народ наш какой, Рома. Ему Бога подавай, все равно какого. Сначала Перуна на Христа променял, потом готов был Христа на Маркса. А Маркса хоть на Мамону…

— А вот такие, как ты, этим пользуются! — указал пальцем на хозяина Цаплин.

— Нет у меня, Рома, уже ни сил, ни желания отвечать на твои несправедливые обвинения… — устало сказал Радимов.

— Да уж, конечно! Новую религию сам только создал, деву Марию в особняке держишь! Вот ведь что в народе о тебе говорят! Свой культ личности тебе понадобился. При помощи деревенской девки хочешь его освятить!

— Я это уже читал в твоих писаниях, — махнул рукой хозяин. — Все желаешь глаза властям раскрыть? А может, это им и надо? Не задумывался? Новый харизматический вождь?

— Слышали… — махнул рукой и налил себе водки гость. — Ври дальше, что там у тебя было. Расстреляли, нет?

— А я стал им объяснять насчет прибавочной стоимости. Вот они и засомневались. Коли разбираюсь в учении, стало быть, сам служу, не обманываю? «Откуда, — спрашивают, — ты все про это знаешь? Наши отцы-командиры сами путаются и нас запутали. А у тебя вон как доходчиво получается». Тут я рассказал им о своей переписке с ихним новым богом. И про то, что он учел мои замечания при переиздании. «Братцы, — слышу, шепчутся, — это кого ж стрелять будем? Ему сам Маркс письма писал». — «Маркс-то писал, а сапоги на нем больно хороши. И мундир бы не попортить. Так что цельте в лоб, ребята. Чтоб на том свете с Бородатым доспорил и не очень при том мучился». Паше я уже рассказывал. Винтовки ты им выдал, Рома, австрийские, там ниже прицел брать надо. Вот пули над головой и ударили. А они подумали — знамение им такое. И перекрестились, а больше стрелять не стали. Первый раз ведь промахнулись! И говорят: «Ты, мил человек, хоть и Марксов друг, а сапоги снимай. И штаны с мундиром. И иди с Богом, чтоб мы тебя больше не видели».

Цаплин от души хохотал, так что новые очки свалились с носа.

— Я с тобой, Андрейка, душой отдыхаю! Ох и складно ты врешь!

— Хорошо, коли так, — кивнул хозяин. — А ты даже соврать толком не сможешь.

— В этом, значит, секрет твоей харизмы, в этом суть… — задумчиво сказал Цаплин. — А как почувствовал всенародное охлаждение, сразу девку пошел искать. Богородицу. По всем деревням, говорят, шарил.

— Марию не трожь! — сказал Радимов. — Да, народу нужен культ целомудрия и женственности, чтобы противостоять напору масс-медия и ханжества.

— То-то, я гляжу, в твой дом терпимости записываются за полгода! А из раба твоего секс-символ создали. Дочки мои и то, не говоря уж о племяннице, расспрашивают да по ночам шепчутся. Женил бы ты лучше их, Андрейка! Пашу с Марией. Вот пара будет, всем на загляденье. А то жалко парня. Елена эта сумасбродная со всех экранов его преследует, телевизор невозможно смотреть.

Значит, и он теперь знает? Хотя, что тут удивительного. Я как-то вечером шел по центральной улице, мимо радиомагазина, где в витрине стояли телевизоры разных марок. И со всех экранов вещала Елена Борисовна. Увидев меня, она запнулась, потом продолжала говорить скорее машинально, причем на всех цветных телевизорах с хорошим качеством было заметно, как порозовело ее лицо, которое поворачивалось за мной вслед, по мере того как я проходил мимо. Она даже попыталась махнуть мне рукой, привстав с места. И даже крикнула что-то вроде «эй!». Тогда я просто побежал, не оглядываясь, вбежал, чтоб она меня не видела, в какой-то бар, но там тоже был телевизор, и с него она смотрела на меня страдальческими глазами, прикусив губу. А когда я протянул руку, чтобы переключить канал, ее лицо передернулось от боли…

— В самом деле, Андрей Андреевич! — сказал я. — Долго это будет продолжаться? В нашем гараже меня на смех поднимают! А вчера переключили международный матч по футболу из Италии на местную программу, специально, чтобы видеть ее реакцию на мое появление… Я уже два свои телевизора разбил! А куда пропадают ваши секретарши, с которыми мне приходится по ночам работать, а потом отвозить домой после смены?

— Растут ряды нашей оппозиции, — сказал хозяин. — И ты, Брут? Но что я могу поделать, Паша? Мы пригласили специалистов-электронщиков, сексологов, психиатров и даже одного корифея по теории электромагнитных волн. Все разводят руками. «Есть многое на свете, друг Гораций…» только Шекспира мне и цитируют. Уволить ее? Не дают. Для выяснения данного феномена предложили дополнительно пригласить парапсихолога. С другой стороны, я хочу разобраться в этом сам — кто за ней стоит? Сначала я думал ты, Роман Романович, был такой грех, потом решил, что это преданные люди из окружения покойного маршала. Будем решать, Пятя, мало ли мы разрешили с тобой проблем за этим столом. А новых секретарш для тебя найдем! Мне посоветовали металлическую сетку на окна натянуть и отключать телевизор во время работы.

— Или взорвать телебашню! — сказал я.

— Горячий, молодой, красивый… — вздохнул хозяин. — Вот кто идет нам на смену, Рома. Эти тоже пойдут другим путем, дай срок. Хотя если бы ты присутствовал самолично при казни, а не доверился этим невежественным адептам самой правильной теории, иди знай, Рома, куда колесо Истории повернулось… А пока что буксует на месте, аж дым идет. А ты и такие, как ты, мне только мешают.

— По-хорошему просишь? — сощурился Цаплин. — Чтоб в сторонку отошел? И как другие посмеивался да ручки потирал? Мол, говорил я, предупреждал… А в прежние твои времена, Андрейка, ты бы так со мной разговаривал?

— Почему «бы», Рома? — пожал плечами Радимов. — Просто разговаривал. В пыточной. Ты опричником служил у государя, приехал ко мне со своими друзьями, напились, девок моих всю ночь таскали, а мои верные люди поутру вас повязали. Ты вот на дыбе висел, а я с тобой о том же самом разговаривал. Тебе уж пятки прижигали, а ты все на своем стоял. Теперь мне прижигаешь…

— И чем дело кончилось? — спросил гость, чуть побледнев.

— А чем могло кончиться? — удивился Радимов. — По тем невежественным и средневековым временам? Погнали вас по полю к ближнему леску, босых, да по морозцу, а следом гончих пустили, с вечера не кормленных. Ни один до лесу не добежал. Иван Васильевич мне эту историю простил, когда доподлинно обо всем узнал. Уж очень я ему в Ливонии помог, когда лазутчиков Курбского брали…

— И о чем, Андрей, после таких обо мне историй, ты хочешь просить? — поднялся из кресла гость. — Перемирия? Чтоб я в покое тебя оставил?

— Совета хочу и твоей помощи, — спокойно сказал Радимов и снова налил нам и себе. — Написал бы ты в своей газете разоблачительную статью. Опять, мол, Радимов амбиций раздутых ради хочет народ всполошить, как это уже было с Днем Нечаянной радости. Теперь он желает, чтобы все как один поднялись на строительство обводного канала вдоль границы нашего любимого Края.

— Хочешь Реку повернуть? — шепотом спросил Цаплин, перегнувшись к хозяину через стол. — А вот это видел! Да я на самую высокую колокольню залезу и в набат ударю. И тогда убей меня, как Колю Субботина.

— Убью, — кивнул хозяин. — А лучше статью напиши. Злую, такую, знаешь, чтобы каждого проняло. Ты это умеешь, Рома… Что-что, а злости тебе не занимать.

— А тебе зачем? — подозрительно спросил гость. — Ты чего задумал? Сделать из нашего Края трамплин, чтобы тебя на самый верх забросило? Не выйдет!

— Стало быть, отказываешься об этом писать? — еще спокойнее спросил хозяин. — А я бы попросил. Никто лучше тебя, Рома, не популяризирует мои идеи. Ну да что делать. Не на дыбу же тебя вешать, как в былые времена.

— Но это просьба, — взял себя в руки Цаплин и снова сел. — А совет?

— Не объявить ли нам себя республикой, вплоть до отделения? С последующим вступлением в ООН? Я-то поступлю наоборот тому, что посоветуешь. Как поступают наши мыслящие сограждане, читающие твои статьи. Что скажешь?

Цаплин обомлел и будто утратил дар речи. Хозяин мне кивнул, и я подал стакан сельтерской. Но гость снова вскочил, выбив стакан из моих рук.

— Довольно! — крикнул он и рванул, задыхаясь, узел своего галстука, оборвав верхние пуговицы своей несвежей сорочки. — Ты дьявол! В тебе нет ничего человеческого! Ты играешь судьбами!

— Вот и напиши обо всем, — кивнул хозяин. — Ты же писал уже? О моем сепаратизме-бонапартизме, например. Что тебе стоит? А для меня это пробный шар. Потому как иначе избавиться от массовой миграции на нашу благодатную, моими скромными стараниями, землю, по-видимому, уже нельзя. Сам ты предложить что-нибудь конструктивное, как всегда, не способен. Что мне остается делать? В том и искусство хорошего начальника, Рома, генерал-губернатора или первого секретаря, что он умеет использовать во благо вверенного ему края самые разные свойства и особенности своих сограждан, даже отрицательные. Для того и придумали в старые времена оппозицию, чтобы сверять выбранный курс по громкости ее лая. Идешь, бывало, по лесу ночью, ищешь верную дорогу, и вдруг — чу! — где-то собаки залаяли. И чем отчетливее лай, тем, стало быть, вернее идешь… Ах, как мне нужна оппозиция, Рома! Чтобы, как Черчилль, утром глаза открыл, а тебе горничная в постель кофе с тостом и утреннюю газету наиболее разнузданной партии. Мечта сегодняшнего государственного деятеля… Ты секи, Рома, что я сказал, записывай. Для завтрашней статьи. Ну, все… Утомили вы меня. Уходите оба. Я должен еще подумать. Что еще предпринять, чтобы не удалось меня свернуть с намеченного курса.

Скрестив руки на груди, он отошел к ночному окну. Мы молча смотрели ему в спину. Постояв, он повернулся. У него был неузнаваемый, странный взгляд.

— Пошли вон. На конюшню. И скажите от моего имени, чтобы вам дали плетей.

11

Я гнал машину в ночь, к дому Цаплина, а он только охал у меня за спиной.

— Паша, голубчик… осторожней, родной! Ты же пьян и зол! Он специально стал приглашать тебя на свои сим-позии, чего не делал раньше! Неужели не видишь, неужели не понимаешь, как большинство наших граждан! Он же хочет, посадив тебя пьяного за руль, убить меня. Но погибнешь и ты! Такой молодой, красивый, жить да жить…

— А ради чего! — крикнул я, стискивая зубы.

— Вот именно, Паша, именно! Мы все живем ради удовлетворения его тщеславия. Это же не человек! Как он всех здесь опутал! Своей ложью и россказнями. И ты ему служишь?

— Конюшня… — сказал я. — Это гараж? Он нас туда посылал?

— Ну да! — воскликнул Цаплин. — Бывший граф, привык образно выражаться, разговаривая с челядью. А ты только сейчас понял?

— Так! — накручивал я себя. — А плети — это монтировки?

И, не дожидаясь ответа, резко повернул в сторону гаража.

— Паша! Родной! — закричал он. — Ради Бога, не делай этого!

Моя машина влетела во двор гаража, едва не столкнувшись с выезжавшей дежурной машиной.

— Оставайся здесь! — приказал я ему. И бросился в свой бокс, оттуда в дежурку, где раздавались голоса.

Мужики резались в очко при свете фар. Подняли на меня глаза.

— Легок на помине! — обрадовались они чему-то. — Твой шеф звонил только что.

— И что он хотел? — спросил я, не отходя далеко от двери.

— Поучить тебя! — сказал незнакомый банкомет, не поднимая глаз. — По-нашему.

— Зачем врать! — сказал Пичугин. — Он велел передать, чтобы ты возвращался.

— И уложил его баиньки! — мяукнул банкомет.

— А вот ему! — ударил я себя по сгибу локтя, от чего рука приняла вертикальное положение.

Мужики заржали, Пичугин поморщился.

— Ну, так кто будет меня учить? — спросил я. — Ты, Пичуга?

— Садись! — кивнул банкомет на освободившееся место. — Играем по четвертаку. А можем — на тебя.

— Пятя, Павел Сергеевич… — засопел над ухом возникший из тьмы Цаплин. — Не заводись! Это нехорошие игры… А ты пьян!

Я отмахнулся локтем, так что он схватился за живот и уполз обратно. Сдали карты. У меня было девятнадцать. У него двадцать.

— А у меня всегда будет больше, — сказал банкомет, вскрывая валет червей. — Видишь?

— Я доиграю! — сказал Пичугин, протягивая руку. — Мне сдай.

— А кто будет платить? — спросил банкомет, расправляя плечи, потом резко выхватил нож. Но я успел ударить ногой в пах и выскочил наружу.

Дома у Цаплина не спали. Встречали отца семейства, будто он вернулся из-за линии фронта.

— Проходи, Паша, проходи… — обернулся ко мне Цаплин, пропуская. — Чайку на дорожку. И поговорить надо. А вы ложитесь. Ничего, Паша хороший человек. Заблудший, как все мы. Но хороший.

Казалось, вся квартира была завалена бумагами, конвертами, пластиковыми флаконами из-под клея. В кухне, над ржавой раковиной, полз вверх таракан, испугавшийся зажженного света.

— Вот так и живу! — показал он на шаткий кухонный столик. На нем стояла пишущая машинка, а вокруг все те же бумаги, по которым стремглав разбегались тараканы. — По ночам приходится, когда все спят! — вздохнул Цаплин.

— А вы что, Роман Романович, хотите меня перевербовать? — спросил я.

— Фу! Слово-то какое… радимовское! — сказал он.

Дверь скрипнула, и на кухню просунулись две детские головки.

— Па-ап, а ты был у дяди Андрея? — спросила младшенькая. — А почему не привез ничего? Он тебя не угостил?

— Иди спать, — мягко сказал отец. — Вера! Забери детей.

— Да-а, раньше вкусненькое привозил. Конфетки, колбаски, печенье.

— Вера! — крикнул он в глубь квартиры. — Почему дети не спят?

— Почему, почему… — Жена, относительно молодая, с осунувшимся серым лицом, заглянула на миг, потом снова исчезла за дверью, забрав детей. — Сам их приучил. Хоть бы чайник поставил…

— Заблудший ты, Паша! — повторил Цаплин, когда за дверью все стихло. — Поскольку находишься под несомненным обаянием этого несомненно даровитого человека. Не исключаю даже гипноз с его стороны.

— Вы-то не сдаетесь, — сказал я. — Стоите до последнего. Ни шагу назад.

— А ты веришь? — спросил он, пытливо глядя сквозь толстые линзы очков. (Неприятный он все же. И чем-то всегда пахнет от его тела.)

— Насчет своего расстрела он рассказывал вполне правдоподобно, — заметил я. — Вы ведь тоже поверили. Видно было, как огорчились, что он остался жив.

— Не отрицаю! — всплеснул он руками. — Более того, отдаю должное. Иной раз просто восхищаюсь им! Но это и есть, Паша, дьявольское искушение.

— Сами пишете на атеистическую тему в своей газете, — хмыкнул я. — А туда же.

— А мы с тобой не знаем! — сказал он, выключая закипевший чайник. — Бога-то нет, но, с другой стороны, дьявол вот, перед нами. Ты каждый день с ним нос к носу. Почему он рассказывает из прошлых столетий? И каждый раз преображается, и выражение лица, будто он опять там! А история с Еленой Борисовной тебе ничего не говорит? Может, она к тебе так же приставлена, как он ко мне? Вот ведь что получается, родной мой! Бог умер, как говорят философы, и теперь дьявол вершит добро! Сам видишь, что из этого получается. Вроде для нашей же пользы, ан нет! Вот лучший способ творить зло. Когда злой человек делает добро. Способ самый коварный, изощренный… И ведь комар носа не подточит! Смотри, что сделалось с нашим цветущим Краем в считанные дни: хотел локализовать проституцию, взять под контроль, благое дело, кто спорит, и даже изнасилования почти исчезли. А понаехали эти со всей страны, запись в ЭПД на полгода вперед, и стали хватать малолетних прямо на улицах! А на запах денег за ними проститутки со всей державы опять же к нам! А сколько теперь нищих да бездомных? Молчишь? Ну защищай его, защищай! Или ты только тело его охраняешь?

— Один он виноват? — спросил я. — Он в самом деле старался, чтоб как лучше. Он же не виноват, что по всем показателям мы опередили всю державу? А этих, кто к нам прибывает, целыми поездами стрелять прикажете? И вообще, Роман Романович, если начистоту…

— Ну-ну! — подбодрил он, наливая в чашки светло-ржавую спитую заварку. — Говори, Паша. Нечистоту так начистоту.

— Жили бы вы там, откуда к нам все бегут, вы точно так же тамошних руководителей критиковали бы. За то, что от них бегут. Как Андрея Андреевича за то, что к нему бегут. Что, не так?

— Выиграл я наш спор, Андрейка! — оживился Цаплин. — Вон как вышколил своего слугу. Узнаю твою школу, Радимов.

— Хотели сказать — раба? — усмехнулся я.

— Раба, — кивнул он, — раз тебе так больше нравится. Вот как тебе голову заморочили!.. Тебе как, покрепче, или цвет лица бережешь? Только честно тебе скажу, Паша. Очень хотел бы твоему хозяину проиграть наш спор о тебе! Больно нравишься ты мне. И потому обидно за тебя. Но, к великому моему сожалению, вижу воочию: сидишь со мной, а сам думаешь, как он там без тебя? Уложили его спать или нет? Снотворное кто-нибудь дал? По глазам вижу: так оно и есть!

— Вообще-то, мне пора, — сказал я после паузы, отодвинув нетронутую чашку.

— Что, мой чай не нравится? — сощурился он. — У него слаще? Или духовитей?

— Просто слушать такое противно! — сказал я, поднимаясь.

— Я ж не говорю, Паша, что ты душу свою продал! — поднялся он тоже, говоря шепотом и прижимая руки к груди. — Одурманил он тебя! Завлек, как все подопытное население, в свои дьявольские сети! Потому у тебя есть еще выбор! Свободный ты пока человек или нет, тебе решать, Паша. Вон как ты сегодня возроптал! Вижу: мучаешься, в поиске твоя душа, не знаешь пока, где правда, а где ложь. Но ведь все мучаемся! Все обмануты. А кто лучше тебя может еще повернуть все, изменить к лучшему? Только ты, Паша, как исполнитель его злой воли, которому он пока доверяет!

— На что вы меня толкаете, Роман Романович? — спросил я.

— На то, чтоб ты сделал честный выбор, Паша. По совести.

— Ну, мне пора, — толкнул я кухонную дверь. — Спасибо, конечно, за чай. За беседу. Только, извините, меня в сон клонит от таких разговоров.

12

Мне и правда вдруг захотелось спать, да так, что я с трудом разлеплял глаза, когда возвращался в мэрию. Потому ехал медленно, разглядывая происходящее на улицах. Город действительно очень изменился. Было еще тепло, но многие ночующие на улицах жгли костры. Кругом были кучи мусора, которые никто не убирал. Несколько раз какая-то пьянь попыталась меня остановить: выбегали на проезжую часть, махали руками, но я только прибавлял газу, и они в последний момент отскакивали.

Людей в шляпах с перьями, с кружевами и в камзолах уже не встретишь. Шпаги милиция безуспешно пытается изъять, поскольку теперь ими стали пользоваться для грабежа и разбоя… Неужели так и было задумано, если верить Цаплину? Какая-то девица выскочила на середину мостовой и встала на пути, раскинув руки и зажмурив от света фар глаза. Возможно, ей нужна помощь. Или негде спать, хотя есть с кем. «Вон какая симпатичная, — размышлял я, вылезая из машины и прихватив с собой монтировку. — Мало ли…»

Гикнув и свистнув, из темноты с разных сторон кинулись к машине какие-то горластые парни.

С трудом отмахался, бешено работая ногами, локтями и орудием производства и едва успевая убирать собственную голову. Нападавшим гораздо реже удавалось уворачиваться, и потому я успел впрыгнуть в машину и нажал на газ. Пролетел мимо работающего на полную мощность ЭПД — весь в огнях, как океанский лайнер, — и свернул к мэрии.

Там не спали.

— Вас ждут не дождутся, Павел Сергеевич, — шепотом упрекала меня Наталья, пока поднимались с ней по лестнице. Я отметил, как екнуло под ложечкой: «Что с Ним? Как Он?» Всего-то пару часов не видел, а уже такое внутреннее беспокойство.

— Па-аш… Где Па-аша… — сипло скрипел он со своего кожаного дивана, над которым склонились врачи «скорой».

— Да здесь я, здесь, Андрей Андреевич! — с трудом протолкался я к нему через милиционеров, медсестер и дежурных секретарш.

— Это Паша? Паша, ты здесь? Пропустите же его!

— Но вам следует сделать массаж сердца! — сказал врач «скорой».

— Пусть Паша сделает, у него руки золотые… — хрипел Радимов. — А вам я не верю. Вы подосланы. Вы второй час ничего не можете сделать…

— Вы умеете? — спросил меня врач.

— Умеет, умеет, — едва слышно сказал Радимов. — Лучше вас.

Он беспомощно мне улыбнулся и закрыл глаза. Вот тебе и дьявол. Ну что стоит, пока все вышли, прижать ладонью сердце на пару минут — и весь массаж! И все отмучились. Что с меня взять? Такова была воля покойного. Так рассуждал я, работая как машина, силой вдувая воздух в его рот и следя, чтобы не запал язык.

Наконец его лицо разгладилось, чуть порозовело, не открывая глаз, он мягко отстранил мою руку.

— Испугался за меня? Чувствую, испугался. А я тебя ждал! Почему ты не вернулся? Тебе передали в гараже, ведь так?

Говорил он по-прежнему с трудом, и глаза поблескивали сквозь веки.

— Ты у него был? Что он тебе говорил? На что подговаривал?

Вопросы сыпались, я не успевал отвечать, только качал головой и бессмысленно улыбался.

— Ты ведь не предашь меня, нет? Не убьешь, как он велел?

— Вам лучше полежать, Андрей Андреевич. И успокоиться. А лучше поспать. Где у вас нитроглицерин? В каком кармане?

— А ты не суетись, Паша… — Он сам достал из нагрудного кармана пижамы пакетик с таблетками. И положил под язык. — Ты не должен оставлять меня одного в это трудное время, — забубнил он привычно.

— А когда оно было легким? — спросил я.

— Мои враги только и ждут, когда я ослаблю вожжи, уроню знамя. А кто его подхватит? Кому я могу доверить свои начинания? Никому! Слышал, какие скандалы начались из-за ЭПД? Мой почин не решаются подхватить на местах и все выжидают, чем это закончится! И этим пользуются там, в Центре, мои враги, чтобы пошатнуть мой несомненный авторитет. Я охотно уступил бы власть и говорю это всем. Было бы кому.

— А что там опять в этом ЭПД, будь он неладен, приключилось?

— Долго рассказывать… — пробурчал он, почти засыпая, тем не менее поведал эти грустные, почти мистические истории, которые там начались.

Во-первых, по требованию Центра стали взимать оплату услуг в валюте. В результате везде стали грабить иностранцев, прилетевших на свой страх и риск в эту сказочную страну в поисках еще неизведанных экзотических наслаждений.

Тогда иностранцев стали сколачивать в хорошо охраняемые группы, а на всех континентах возникли скороспелые туристические агентства, рекламирующие ЭПД как земной рай, где можно утолить самые буйные фантазии, не говоря об извращенных ожиданиях. Туристы хлынули потоком! Особенной популярностью у них почему-то пользовалась девушка по прозвищу Лолита — рыжая, длинноногая, аппетитная, которую я видел только раз или два, настолько она бывала занята.

Так вот, стали исчезать ее клиенты. Сначала постоянные, потом начинающие. Они входили к ней, потом в нее, и больше их никто не видел. Начинали исчезать целые группы. Из Центра прибыли следователи Генеральной прокуратуры по особо важным делам и исчезли там же, где все остальные. Теперь Лолиту отправили в отпуск. Решили проверить, будут ли по-прежнему исчезать люди уже в ее отсутствие?

— Ну и как? — спросил я.

— Теперь исчезла она сама. Ты хоть ее видел? Что в ней такого, что это вызвало международный скандал? Вчера к нам прибыла целая группа португальцев по путевкам секс-тура. Они возмутились, узнав о ее незапланированном отпуске и что ее не могут вернуть! Они уже написали в Комиссию по правам человека, потребовали вернуть деньги, а потом перекрыли движение в центре города, чтобы обратить внимание общественности на свои проблемы.

— Да и черт с ними! — сказал я. — Подумаешь…

— Тебе черт, а я решил, что пришла пора закрыть ЭПД, который вся пресса и телевидение теперь бичуют, как рассадник чуждых нам нравов. И позвонил по этому поводу туда… — Он указал на потолок. — Мне ответили, что как раз делать этого нельзя ни под каким видом! И зачитали мне справку Центрального банка. Наш ЭПД дает в год валютных поступлений столько же, сколько нефтяники Башкирии и Татарии, не требуя капитальных затрат, ремонта и смены изношенного оборудования. Да, критиковать нас по-прежнему будут, есть за что, и потому нам следует организовать на должном уровне воспитательную работу среди населения Края, чтобы предоставить ЭПД в полное распоряжение конвертируемой клиентуры… Теперь представь, что удастся провести такую работу среди населения. Завтра же ЭПД разнесут. И опять я буду виноват. И пресса будет клеймить уже за акт вандализма, мною допущенный. А валютных поступлений в закрома Родины мне теперь никто не снизит… Вот о чем хотел с тобой посоветоваться, но ты в это время гонял чаи с тараканами… Я подумал: «А не устроить ли нам конкурс красоты?» А Мария, как символ и светоч женственности и целомудрия, вручала бы призы победителям. Я в начале века в Париже наблюдал это действо. Участвовали княжны и графини из лучших русских семей. Ах, какое это зрелище! Какие девушки!

— Обязательно вляпаемся, — сказал я, позевывая и потягиваясь от хронического недосыпа. — Опять впереди паровоза побежим.

— А иначе никак! — развел он руками. — Самая верная тактика. Не беда, что завалил одно многообещающее начинание. Беда, если не успеешь переключиться на другое, способное отвлечь общественное мнение от провала. На том наша держава стоит и будет стоять, слегка покачиваясь, по не падая, еще многие столетия, пребывая в динамическом равновесии. Я почему-то думаю, что во время конкурса вдруг объявятся пропавшие прокуроры и депутации, на что мне сверху особенно попеняли. Что скажешь?

— Были бы девушки, — пожал я плечами, — не охваченные ненасытной гидрой ЭПД. Я даже готов поучаствовать в отборе, но боюсь, что Елена Борисовна возобновит свой индивидуальный террор, вздумав меня ревновать. Вы же не предпринимаете никаких мер против ее посягательств! Что хочет, то и творит.

— Как у меня с Ромой, — вздохнул он. — И ничего не могу поделать. Уж сколько его травил, пытал, жег, убивал, а он обязательно объявлялся в следующем поколении, и все начиналось сначала. Только лет пять — десять удавалось после его гибели отдохнуть…

— Помирились бы, что ли, — сказал я. — Чтобы не избавляться. А то в новом столетии он вам все припомнит.

— Да уж пытался… А Елену Борисовну тебе придется потерпеть. Ученые просят. Сидят целыми часами перед телевизором со своими измерительными приборами, изучают. Хотят провести эксперимент при твоем непосредственном участии… Но мы с тобой, Паша, оба уходим от неприятного разговора. О чем вы говорили с Романом Романовичем?

— В другой раз… — уклонился я, отводя глаза. — Надо осмыслить. Разобраться. А в общем, ничего особенного.

Он смотрел мне в глаза. Я старался их не отводить. У него загадки, пусть и у меня будут.

Я часто спрашивал себя, чем он занимается в определенные часы утром и вечером, когда всех вдруг выпроваживал из кабинета, отключал телефоны и запрещал себя беспокоить. Секретарши только пожимали плечами. Раз ночью я не выдержал и по водосточной трубе добрался до окна его кабинета. Он был освещен. С трудом подтянувшись, держась только за скользкий подоконник, я заглянул вовнутрь. Он сидел по-турецки на коврике, с закрытыми глазами, сложив руки у рта лодочкой. Медитировал, как объяснил он мне впоследствии. Вдруг глаза его открылись, и мы встретились взглядами. Он встал, подошел к окну, открыл его. Посмотрел вниз.

— А как ты спустишься? — участливо спросил он.

— Вы мне поможете, — прохрипел я. — Дайте руку!

— Не могу. — Он заложил руки за спину. — Сюда нельзя, Паша. Ты прервал мое погружение в нирвану. Я видел свою последующую жизнь и даже знаю, чем ты будешь при мне заниматься.

— Я сейчас сорвусь! — сказал я, отчаянно пытаясь зацепиться ногой за какой-нибудь выступ в стене.

— Ты — десантник. А здесь всего третий этаж. И потом, Паша, для тебя должна существовать загадка во всем, что касается меня. Иначе наши отношения, которыми я дорожу, могут испортиться! Да-да. Только ради твоего будущего благополучия я не подам тебе руку. Иначе может прерваться цепь, — монотонно забубнил он, закрыв глаза. — И левое колесо не станет вертеться, когда прекратит свое вращение правое. И исчезнет самоуглубленность, помогающая постичь целостность бытия…

Я выругался и сорвался вниз. В падении попытался сгруппироваться, но немного опоздал. Он смотрел сверху на меня, стонущего от боли. И даже не пытался что-то предпринять.

В больнице он завалил меня цветами, как какую-нибудь примадонну. И каждый раз присылал записки, в которых цитировал латинских авторов. «Не все мы можем!» (Вергилий). Или: «Великих дел, не сопряженных с опасностями, не бывает!» (тот же автор).

Пару раз приходил, приносил книги. Рассказывал о своих карточных проигрышах членам правительства. Он читал их мысли не хуже, чем их докладные, знал всегда их карты не хуже, чем их досье, но было скучно обыгрывать, хотя играл с ними уже в долг.

— Ставите на них опыты? — спросил я. — Если некуда девать деньги, отдавайте их мне!

— Ты пропьешь или потратишь на баб, — сказал он. — Мне интересно за ними наблюдать. Во всем остальном это донельзя скучные и тусклые личности. Но как оживляются, достигнув победы над превосходящим! Такое в глазах самоупоение, такое в поведении самоутверждение!

— Делать вам нечего! — сказал я. — Другие руководители как руководители! С утра проводят совещание, потом на объекты, устраивают взбучки, вызывают на ковер…

— И потому у них столь низкие показатели, — улыбнулся он. — В отличие от меня, предпочитающего не вмешиваться в ход вещей…

13

По телевидению было объявлено, что волнующий общественность вопрос по поводу спиритических способностей Елены Борисовны по отношению к моей персоне будет разрешен в ближайшее время на глазах всех желающих с помощью научного эксперимента, проводимого комиссией, состоящей сплошь из представителей как официальной науки, так и конфиденциальной. Дабы прервать ненужные слухи и разноречивые толки.

В назначенный час я оказался в некой барокамере, уставленной приборами, датчиками и видеокамерами. И штук пять телевизоров, из экранов которых уже вываливались груди взволнованной Елены Борисовны.

Я сам все проверил. Кабели от телекамер вели в изолированный кабинет, где сидела ученая комиссия, чтобы параллельно наблюдать все события, происходящие со мной и увиденные Еленой Борисовной.

Говорят, даже в ЭПД остановился не знающий устали конвейер корыстной любви и неутолимой похоти. Весь Край замер в ожидании у телевизоров. Со мной в камере находилась лишь юная ассистентка, следящая за исполнением заданной программы и работой приборов.

— Здравствуй, Уроев, — сказала Елена Борисовна, едва я появился в барокамере, и скосила глаза вбок, на ассистентку. — Кто там с тобой? Я ее не вижу. Но чувствую, что это привлекательная женщина, судя по твоему взгляду. Она молодая? Интересная?

— Очень, — кивнул я в экран. — Лаборантка, смотрит за приборами. Может, начнем?

— Мы так не договаривались! — зло сказала Елена Борисовна. — Никаких посторонних! Она мне мешает тебя ощущать.

— Напротив, это же интересно! — сказал в микрофон руководитель эксперимента Лев Георгиевич, физик-ядерщик. — Через своего медиума вы чувствуете того, с кем на данный момент не связаны ни астральной, ни какой другой связью! Продолжайте, Елена Борисовна, прошу вас.

— Я требую, чтобы ее заменили на какого-нибудь мужчину! — Лицо Елены Борисовны пылало, губы сжались от возмущения.

Покрасневшая ассистентка поднялась с места, но я схватил ее за руку.

— Сиди, — сказал я. — Еще чего. Она тут не будет командовать. Как тебя зовут?

— Зина… — тихо сказала она. — Она вас так любит.

— Вот-вот, Елена Борисовна! — радостно загалдели ученые. — Ревность — это то, что нам надо! Усиливается суггестивность восприятия. Некоторые приборы у нас уже зашкаливают. Продолжайте, ради Бога!

— Так вы специально подсунули ему эту девку? — спросила она.

— Елена Борисовна! — раздался вдруг сверху голос Радимова, и я увидел на экране, как вытянулись рожи этих умников, как они переглянулись и зашуршали: «Безобразие, откуда? Мы же все предусмотрели, просили никого не вмешиваться». — Елена Борисовна! — властно повторил хозяин. — Не забывайте! Вас смотрит весь наш Край. И даже пограничные области. А вы, уважаемые члены комиссии, продолжайте, не отвлекайтесь!

В камере было тесно, и мы с Зиночкой сидели возле ее пульта, тесно прижавшись друг к другу. Мне это нравилось все больше.

— Какой же ты мерзавец, Радимов, — сказала с чувством Елена Борисовна. — Правильно мне сказал редактор Цаплин: ты внушил мне это постыдное чувство, чтобы я следила за исполнителем всех твоих преступных…

Ее изображение вдруг оборвалось, звук пропал. Ученые снова заволновались.

— Что происходит? Что-нибудь на телестудии?

— Перерыв по техническим причинам, — сказал все тот же хозяин. — А вы что подумали? У вас так не случается? Не бывает?

На экранах дали заставку. Я искоса посмотрел на девушку, сидящую рядом. Не Мария, конечно, но какая свежесть, как тает под моим взглядом, не смея поднять глаза! Почему я ее раньше у нас не видел?

— Хочешь участвовать в конкурсе красоты? — шепнул я в самое ухо, от чего она поежилась. Под моим дуновением зашевелились завитки под затылком. Я поцеловал туда.

— А как же Елена Борисовна? — по-детски спросила она и добавила: — Хочу.

Я обнял ее за плечи, коротко взглянув на сменившуюся заставку. На месте березок под музыку Чайковского появился наш знаменитый ЭПД под Оффенбаха.

— А победительницей этого конкурса хочешь стать? — спросил я, умиленный такой непосредственностью. Прямо чудо какое-то.

— Ой, правда? — Она наконец повернулась ко мне. — А в журнале мой снимок напечатают?

— А это еще зачем? — поинтересовался я, подсовывая руку ей под мышку, чему она не придала никакого значения, поглощенная свалившейся на нее перспективой.

— Ну… один мой знакомый, он сейчас в армии, в последний раз мне написал, что ничего у меня с поступлением в театральный не получится. Лицом не вышла… Ну скоро там?

— Это он цену себе набивает, — сказал я, несколько уязвленный. — А куда ты спешишь?

Но тут Оффенбаха прервали, и на экране появилось заплаканное лицо Елены Борисовны, от которой отпрянула зазевавшаяся гримерша, подняв легкое облачко пудры. Я шарахнулся, в свою очередь, от Зины, едва не оттолкнув ее.

— Прости меня, Павел, — сказала Елена Борисовна. — Я все-все понимаю. Только ничего не могу с собой поделать. И вы простите, Андрей Андреевич. За мою неблагодарность.

— Чудненько, Елена Борисовна! — пропел руководитель эксперимента. — А не могли бы вы сказать, чем занимался уважаемый Павел Сергеевич, пока не работало телевидение?

— С лаборанткой вашей шушукался, — вздохнула Елена Борисовна. — И чем-то соблазнял. А она, дурочка, поверила.

— Неправда! — подскочила Зина. — Не видели, так не говорите!

— А мне не надо видеть, девочка! — сказала Елена Борисовна. — Я ведь это чувствую через сознание любимого человека… Сейчас он горит от желания. Что, я не права?

Я скосил взгляд на экран, где сидели, приоткрыв рты, члены комиссии. Потом они начали переговариваться.

— Ну-ну, — сказал руководитель, почесав себе полуседую, под Хемингуэя, бороду. — А что он делает сейчас?

— Смотрит на монитор, где вас показывают, — устало сказала Елена Борисовна. — Неужели кто-то еще сомневается в моих способностях?

— Не в этом дело, — сказал руководитель. — Мы хотим понять природу явления. И определить ваши возможности. Есть же граница какая-то… Скажем, вы не смогли определить, что именно испытуемый обещал нашей ассистентке.

— Даже не напрягалась… — махнула рукой Елена Борисовна. — Что обещают мужики, когда хотят? Одно и то же. Пусть сама вам скажет, если интересно. И потом, испытывают здесь меня, или я чего-то не понимаю?

— Все правильно! — снова возник голос Радимова откуда-то с неба. — Продолжайте ваш эксперимент, уважаемые.

— Зина, дайте прочесть Павлу Сергеевичу, что у вас записано по программе.

Зиночка, улыбнувшись, протянула мне листок бумаги. Она старалась не смотреть в сторону погрустневшей Елены Борисовны.

— «Левой рукой дотронуться до правого уха», — прочитала моими глазами Елена Борисовна. — Дальше что?

— Зина, читайте сами и шепните Павлу Сергеевичу! — раздраженно сказал руководитель.

— Слушаюсь, Лев Георгиевич! — извиняюще сказала девушка и, как школьница, прикрыла листок рукой, чтобы не подглядывали и не списывали.

Затем жарко зашептала мне в ухо:

— Подвиньте к себе стакан с водой и выпейте из него.

Для удобства, будто не слыша, я обнял ее за дивную, податливую талию и прижал к себе. Потом сделал, что она просила.

— Я не могу так, — сказала Елена Борисовна. — Пусть она отодвинется. Что-то насчет воды, которую следует выпить. Но слишком сильные помехи…

— У нас тоже зашкаливает, — кивнул Лев Георгиевич. — Вы очень уж эмоциональны, Елена Борисовна. Может, вам следует передохнуть? А мы бы пока связались по телефону с нашими зрителями, чтобы узнать об их впечатлениях. Договорились? Вот и чудненько.

Экраны погасли. Мы с Зиной остались наедине, отключенные от внешнего мира, если не считать смутных прозрений Елены Борисовны. Она сидела напряженная, стараясь не смотреть в мою сторону. Но я уже знал, как себя с ней вести.

— Ну-с, — сказал я и уже привычно обнял ее. — У тебя парень есть?

— Был. — Она сняла мою руку со своего плеча. — Я говорила уже. Он в армии.

— Ах этот… Который тебя недооценивает. А что у тебя с ним было? — Я мягко, но настойчиво вернул руку на прежнее место.

— Что у других бывает? — Она повернулась ко мне. — Ну почему у вас у всех одно и то же на уме? Вас любит такая красивая, такая умная женщина, как раз вам по возрасту, а вы…

— А я пользуюсь случаем, — согласился я. — Не очень-то приятно чувствовать себя подопытным кроликом. Нужна какая-то компенсация. Ведь я тебе нравлюсь. Я же вижу.

— Пусть она лучше скажет, нравлюсь я вам или нет! — оттолкнула она мои руки. — Она читает ваши мысли. И не соврет, как некоторые.

— Это не входит в программу эксперимента, — возразил я.

Но в этот момент снова зажглись экраны мониторов. Зина оттолкнула меня локтем и сурово сдвинула бровки.

— Мы получили несколько звонков от наших зрителей, — сказала ведущая. — Вот что говорит Василий Пименов из села Павловская Слобода соседней с нами области. Он просит передать привет земляку Паше Уроеву, с которым сидел за одной партой, и утверждает, что тоже отгадывал все его действия в отношении лаборантки, поскольку на его месте поступил бы точно так же. А Вера Семеновна Поспелова, живущая на соседней с телецентром улице, считает, что все подстроено, отрепетировано заранее и снято на пленку. Что можно ей ответить, Лев Георгиевич?

— Вы уже ответили сами, рассказав всем о ее подозрениях, — пожал плечами Лев Георгиевич. — Мы можем продолжать?

— Еще один последний звонок… Так, Арина Сергеевна, восемьдесят шесть лет, из села Пахомово, спрашивает вас, Елена Борисовна, можете ли вы лечить от недержания мочевого пузыря?

— Разумеется, нет! — раздраженно сказала Елена Борисовна. — Заканчивайте! Уже все знают, что мои необыкновенные способности видеть через экран телевизора касаются только одного человека, где бы он ни находился, а в остальном я обыкновенная, замотанная жизнью женщина, вдова, имевшая несчастье полюбить недостойного человека.

— Елена Борисовна! — воскликнул Лев Георгиевич. — Я просил бы вас о корректности! Мы так не договаривались… Успокойтесь, и мы продолжим.

Зина рядом со мной стала быстро переключать тумблеры и кнопки.

— А сейчас нас кто-нибудь видит? — спросил я.

— Никто, кроме Елены Борисовны. Она видит вас внутренним зрением через экран своего телевизора.

— Тогда продолжим, — сказал я, положив ей руку на колени. — Пусть скажет телезрителям, где сейчас моя левая рука. И что делает правая.

— Но это не входит в программу! — попыталась она меня оттолкнуть, но не слишком убедительно.

— Тем лучше, — сказал я.

— Зиночка, почему ты молчишь? — встревоженно спросил Лев Георгиевич. — Сейчас вы должны работать по третьему пункту, ты слышишь меня?

Зина уже ничего не могла ему ответить.

— Елена Борисовна, может, вы скажете, что там происходит? — допытывался Лев Георгиевич.

— У меня нет слов, — спокойно сказала Елена Борисовна.

И тут рука ассистентки, нашаривающая кнопки на пульте, обхватила мою шею, а ее язык затолкнул мой язык в глубь рта…

Когда наконец все камеры и мониторы включились, Зина ойкнула и юркнула под стол, продолжая приводить себя в порядок.

— Сотри помаду со щеки. И вон на кадыке настоящий засос, — устало сказала Елена Борисовна. — Ну все, мальчики, я больше не могу.

14

— Теперь я знаю, почему на наш любимый Край надвинулась эта грозная тень! — сказал хозяин. — Откуда эти бедствия и падение производительности труда, несмотря на растущие валютные поступления.

— Почему? — спросил я.

Мы, по обыкновению, сидели за полночь в его кабинете, правда без Цаплина, и пили коньяк.

— Мария забеременела! — сказал он, остановившись напротив меня и скрестив, по обыкновению, руки на груди.

— Значит, она не сможет вручать призы на конкурсе красоты, — разочарованно сказал я.

Я-то уже представил себе, как Мария в белопенных одеяниях надевает сверкающую корону на головку потупившейся Зиночки. Вот когда я смогу сравнить их по-настоящему.

— А ты козел, Паша! — покачал головой Радимов. — Ты что, не понял, о чем я сказал?

— Что она забеременела, — огрызнулся я. — Вы уже не первый раз, Андрей Андреевич, называете меня козлом. И в последнее время все чаще. Что смотрите? Будто я в этом виноват?

— Нет, Рома проиграл наш спор! — сказал Радимов. — Ты не раб. Ты — вольноотпущенник. Я был прав, когда уже говорил тебе это.

— Говорили, — сказал я. — Только не объяснили толком, в чем разница.

— Вольноотпущенник, чтоб ты знал, обладает всеми свойствами раба, но утрачивает покорность и стремление угодить хозяину. И потому забывает, где его место. И потому — опасен. И потому ему всегда мало дарованной свободы. Зато прибавляется зависти, про которую римляне говорили, что она не знает выходных дней.

— Марию вы всегда берегли для себя. Не для такой серой скотинки, как я. На это вы постоянно намекаете? Что я должен знать свое место?

— Именно, Паша, именно. Трансформация послушного раба в злобного вольноотпущенника происходит всегда болезненно. Ты по-прежнему предан, но уже готов ненавидеть и кусать кормящую руку. Ты должен знать, что я думаю по этому поводу. И сделать выводы. А то я начинаю тебя бояться. Раньше знали безотказные средства, без присяжных и адвокатов. Но настали просвещенные времена. Всем и все стало дозволено. Решили, что лучше позорная жизнь, чем честная смерть. Чего иного ждать от прежних рабов, утративших не рабство, но хозяев!

— А почему вы думаете, что у нее от меня? — буркнул я растерянно. (Неужели он знает?)

… — Ты меня сторонился, а сам полез к этой Зинке! — встретила меня Мария на пороге радимовского дома. — А я тоже хочу!

Я втолкнул ее в дом, и она как кошка бросилась на меня, свалила с ног, рванула сначала на моей, потом на своей груди рубашку.

— Подожди, — сказал я, лихорадочно соображая о последствиях. — Пусти, я сам… Как ты можешь… Ты же символ…

— Я не хочу быть символом! — стонала она, срывая с меня джинсы. — Ты с этой Зинкой, которая отбила у меня парня… Зачем ты надеваешь, я тебя просила? Я хочу так, хочу получить до конца все!

Это произошло в передней, прямо на коврике для вытирания ног. Потом она заплакала и положила голову мне на плечо.

— Так ты ее знаешь? — спросил я.

— Мы учились в одной школе, — всхлипнула она. — Я встречалась с Радиком, нашим учителем физкультуры. А она отбила… Я чуть руки на себя не наложила, у меня случился выкидыш, а он, сволочь, негодяй…

Выкидыш? Я внимательно все осмотрел. Так она не девственница? Вот будет разочарование для хозяина. И поди докажи, что я ни при чем…

— А Андрей Андреевич на мне жениться не хочет, — вздохнула она, когда мы перешли в гостиную и я уложил ее на софу.

— Он не способен, — сказал я. — И потом, где-то у него жена, старая большевичка.

— Ну и пусть. Я бы о нем заботилась, стирала, горчичники ставила. А спала бы с тобой. Или еще с кем. Разве так не бывает? Ну если он не может или не успевает? Или женись ты. Мне Зинка звонила, хвасталась и все-все рассказала. Что я буду ей корону на конкурсе красоты надевать. Ты ей обещал… Как ты мог? Ей корону? А мне — что?

… — Но, может, есть какой-то выход? — спросил я хозяина. — Пусть сделает аборт, и дела в Крае снова пойдут на лад.

— Жениться вам надо, вот что! — торжественно сказал он. — Хватит, прошло время секс-символов, будоражащих воображение населения и отвлекающих от решения повседневных задач! Теперь в порядке дня символ — семья! Когда соединяют свои судьбы столь молодые и любящие сердца, к тому же всем известные, в душах наступает всеобщее просветленное умиление, и все начинают как бы по-новому видеть живущих рядом, бок о бок, супругов, любя их по-новому, за умственные и нравственные качества.

— Ясно, — кивнул я. — Хотите уменьшить скандальную цифру разводов, самую большую на всю державу? А о чем вы думали, открывая здесь первый и последний, хотя и экспериментальный, дом терпимости?

— Но кто-то же должен, Паша, бежать всю жизнь, как ты сам говорил, впереди паровоза? — простонал он. — Кто, если не я? Это вы боитесь, дрожите за свою жалкую, короткую жизнь, поскольку не верите в ее продолжение. Но я-то знаю! Я-то посвящен! И потому должен, имею право, обязан рисковать, тормошить, ломать стереотипы, баламутить, пробовать и ошибаться! Мне-то чего бояться. Это вы живете одним днем, поскольку они у вас считанные! Это вы предаетесь в наслаждениях иллюзиям, будто останавливаете время, и тем счастливы, что остановили его хоть на полсекунды, никогда не признаваясь себе в этом! Но я-то другой. Мне этого не надо! Я столько бьюсь, стараюсь сделать из тебя соратника по борьбе, ибо ты тоже живешь многажды, и, как только поймешь это, сам начнешь жить как я! Так хоть поверь, если не понимаешь, Паша, родной ты мой.

— Давайте попробуем, — согласился я. — А то уже надоело. Все время меня то в чем-то убеждаете, то ставите на мне эксперименты…

— Попробуем, — кивнул он. — Ты же знаешь, у нас внизу, в конференц-зале, стоит рояль. Когда-то, лет сто пятьдесят назад, маменька наняла мне учителя игры на фортепиано. А ты был моим дружком, прислуживал, хотя и жил в людской, как все крепостные. И, чтоб мне было нескучно, я потребовал, чтобы ты учился вместе со мной. Я капризничал, и маменька в конце концов согласилась. Так вот ты, Паша, научился играть раньше меня и лучше меня. Попробуй. Умение остается. Я в этом не раз убеждался. Память стирается, а навыки, как ни странно, сохраняются.

Я с сомнением посмотрел на свои толстые, короткие пальцы. Настоящие обрубки. С мозолями и заусеницами.

— Не торопись, — терпеливо сказал Радимов. — Не сегодня. Не сейчас. Но вообрази для начала: ты в смокинге с бабочкой сидишь за роялем. Наш учитель утверждал, как я постоянно пытался тебе внушить, что у тебя абсолютный слух. Поверь в это! И с верой садись и играй. Получится, вот увидишь.

Он прошелся по кабинету, раздумывая. Я смотрел ему в спину. Похоже, не разыгрывает. Черт его поймет, когда он говорит то, что думает. Но сейчас говорил искренне, даже с болью за меня, недостойного, как выразилась бы Елена Борисовна. Я смотрел на него, чувствуя, как снова подкатывает это неприятное наваждение, дежа вю или что-то вроде этого. Вот-вот вспомню, где и когда это со мной происходило. «Ну же!» — сказал я себе, но он повернулся ко мне, и наваждение пропало.

— Ты готов жениться на Марии?

— Вам ответить прямо сейчас?

— Значит, сомневаешься?

— А что, это приказ?

— Сдаюсь! — Он поднял обе руки. — Я поставил некорректный вопрос. Ты, Паша, все больше меня радуешь и одновременно все-таки тревожишь своей эволюцией — от раба…

— К шакалу, хотели вы сказать! — зло перебил я.

— Шакалом ты уже был. И не один раз. Возможно, станешь опять. А мне нужен единомышленник. И — раб. Понимающий дистанцию и знающий свое место. Но до этого пока далеко. Поэтому вопрос должен стоять по-другому: понимаешь ли ты последствия, тебя ожидающие, если на ней не женишься? Скажу только, что однажды, сколько-то поколений назад, ты уже был обручен с ней в сельской церкви. И я был на вашей свадьбе посаженым отцом.

— И чем это кончилось? — спросил я. — Только по правде. Наверняка ничем хорошим.

— Не скрою, так и было, — кивнул он. — Она хотела, чтобы ты принадлежал только ей.

— А кто вам сказал, что нынче будет по-другому? — наседал я.

— Сие зависит исключительно от тебя, — сощурился хозяин. — Кем ты сам станешь в этой очередной попытке стать моим соратником.

— Допустим. А если я откажусь?

— А вот об этом я даже думать не хочу! — воскликнул он. — Хотя, как честный человек, ты обязан это сделать. Такая красавица! И ты еще раздумываешь?

— Вы всего не знаете, — сказал я. — В пылу страсти, так сказать, сжимая меня, она называла ваше имя. Правда, не Андрюша, а полностью, Андрей Андреевич.

— Это пройдет, поверь! — приложил он руку к сердцу. — Я указал тебе путь, как это преодолеть, как реализовать себя, преодолев в себе шакала! Музыка, к которой ты всегда был способен. Только музыка!

— Вы мне другое скажите, — начал я после возникшей паузы. — Ну женюсь я на Марии, а куда приведу? Сюда? Весь Край поднимет меня на смех. Мне, по правде, надоела такая личная жизнь: то на ваших диванах, то в барокамере на глазах ученой комиссии, то в передней на коврике для вытирания ног в вашем доме, то на заднем сиденье опять же вашей машины… Ну это ладно, там кто подвернется… Но тут ведь жена. И какая! Весь Край благодаря репортажам Елены Борисовны будет по ночам прислушиваться к скрипу кожаного дивана. Да Мария сбежит от меня в первую же ночь! И правильно сделает.

— Молодец! — Он взглянул на часы. Похоже, подходило время для медитирования. — Уже вижу заботу о будущей семье. Но я об этом заранее подумал. Будете жить в моем доме. Устраивает?

— Подарите, что ли? — не поверил я.

— Дарю! Хотя мог бы дать и просто квартиру, где прикажете. Но только чтобы скрепить наше доверие и дружбу, дарю свой дом. Мне жить осталось недолго, думаю, в следующем поколении у меня будет что-нибудь получше. Так что я мало теряю на самом деле… Ну что? Теперь ты мне веришь?

— И мы там сможем жить? — спросил я.

— Ты будешь жить здесь! — жестко сказал он, снова взглянув на часы. — Все останется по-старому. Мне нужен близкий человек в эти во многом решающие дни. А Марию будешь там навещать, когда спадет напряженность. Все, свободен. Мне предстоит подумать над тезисами моего телеобращения к народу. Теперь это называется — «Лицом к Краю». Что скажешь? Нравится такое название?

— А Мария? — опомнился я. — Она-то согласна?

— Хороший вопрос, — кивнул он. — Указывает на серьезность твоих намерений. У нее и спроси. Я, кстати, когда узнал о беременности, сразу же поинтересовался.

— И что она сказала? — с замиранием сердца спросил я, ощутив холодок под ложечкой: вдруг отказала!

— У нее спросишь! — подтолкнул он меня к двери. — Можете вы хотя бы такой вопрос решить без меня? Будь самостоятельным, Паша. Ты почти женатый человек.

15

— А Андрей Андреевич не будет против? — спросила Мария, приоткрыв ротик. И даже перестала чистить картошку.

Дело происходило на кухне пока еще радимовского дома. Наверно, тоже побаивалась, как и я, отказа. И не моего, а нашего сюзерена. Меня охватила тоска. Значит, жениться, как при крепостном праве, можем лишь с разрешения нашего благодетеля. Спасибо, что не настаивает на праве первой ночи, поскольку не способен им воспользоваться… Дожил ты, Паша. Я посмотрел ей в глаза. Кажется, она испытывала то же самое.

— Может, поцелуемся по такому случаю? — спросил я. — Или тоже требуется разрешение барина?

Это становилось невыносимо, я сам понимал, что мы оба уже знали способ, как преодолеть унижение. Она фальшиво засмеялась, скрипнула зубами и вдруг повалила меня на пол, стала сдирать мои брюки…

У нас с ней только так и получалось. В постели мы обычно сразу засыпали и любовью практически не занимались. Сказывались ее и мои привычки к неприкаянной жизни. Обычно мы хватали друг друга в самых неподходящих для этого местах (как прежде с другими где-нибудь в спортзале, на мате, или в приемной, на кресле, на полу, на лестнице, на письменном или кухонном столе). Только раньше это были кто придется — у меня секретарши, лаборантки, голосующие пассажирки, у нее — учитель физкультуры, охранник-милиционер, личный шофер благодетеля…

Теперь мы муж и жена, но что делать, если только в таком неудобстве и спешке просыпалась настоящая страсть, заставляющая ощутить себя свободным и счастливым, забыв хотя бы на время о хозяине… И, как прежде, все наспех, побыстрей, пока не засекли, пока не застали, пока выключен телевизор, пока не пришел шеф или муж…

Потом мы ели с ней, сидя голыми на полу напротив раскрытого холодильника, смеялись, пихая друг другу в рот куски торта, и я вдруг поймал себя на мысли, что теперь уже не со мной, а с нами это все было, и одновременно она тоже застыла, встретившись со мной взглядом и перестав жевать…

— Паша, неужели он прав? — тихо спросила она. — И мы с тобой… раньше когда-то? Тебе это тоже почудилось? Как называется, все время забываю…

— Дежа вю, — сказал я. — А может, это он нам внушил? Даже то, что ты меня насилуешь без его на то разрешения…

— Отчего и залетела! — засмеялась она, ласково глядя мне в глаза, и вдруг, прикрыв ресницы, нежно меня поцеловала.

«Жена!» — ликующе подумал я, чувствуя набегающие слезы. У меня есть жена, настоящая, без дураков, о чем даже не мечталось.

— Забудь о нем, — шепнула она. — Не думай.

— Легко сказать… — махнул я рукой. — Сижу и жду: вот сейчас позвонит. И все сначала. Опять не спи всю ночь, вези его на телевидение…

И тотчас же раздался звонок. Это был он, наверняка он. С некоторых пор только по звонкам я точно определял, когда звонит именно хозяин. Очевидно, Мария прочитала это в моих глазах. И сразу вскочила.

— Легок на помине! Скажу, что тебя нет.

— Не смей! — крикнул я, но, поскольку на этот раз она была сверху, она первой добралась до аппарата.

— Андрей Андреевич, здрасьте! А Паши нет. Вот только что уехал. Сказал, что будет поздно.

Я вырвал у нее трубку.

— Чтобы это было в первый и последний раз, Паша, — сказал он. — Ты что, забыл, что мне сегодня надо быть на телевидении?

— Конечно, конечно, помню… — Я искоса посмотрел на Марию.

Она ощупывала, крутила запястье руки, из которой я только что вырвал трубку. Сморщилась от боли.

— Я пришлю за тобой машину, — сказал он.

— Но, может быть, она вас и отвезет? — спросил я.

— Отвезешь меня ты! Теперь тебе будет нелегко, а? Но ничего не поделаешь. Так надо. Привыкай, — засмеялся он.

И положил трубку. Я посмотрел на Марию. Она со всего маху влепила мне пощечину. Я ответил ей тем же. Может, и зря… Она заплакала, надулась, стала надевать, всхлипывая, халат.

— Можешь не возвращаться, ты понял? — крикнула она вслед, когда я сбегал по лестнице.

Я выскочил в сад. Моросил дождь, и молоденький милиционер — чернобровый, румянец во всю щеку, кажется с Украины, — отпрянул от двери под навес и накинул брезентовый капюшон на голову. Неужели подслушивал? Кажется, это о нем она рассказывала, что он краснеет при ее появлении, а во время его дежурств она находила под своим окном букеты цветов… Но задумываться было некогда. Пичугин уж подкатывал на своей машине, чтобы отвезти меня к моей. Бред, конечно. В гараже хоть не показывайся.

— Велено тебя возить, — сказал он по дороге к мэрии. — С этого дня. Неплохо устроился, земеля.

— А я при чем… Ну так что, доиграл за меня?

— Нож за тебя получил. — Отпустив руль, он приподнял сбоку тенниску. Там был свежий шрам. — Этот, который сдавал, только с отсидки вернулся. Никто его не знает. Проиграл первого, кто зайдет. Зашел ты.

— И все это знали?

— Знали. Когда он за тобой погнался, я ногу подставил. Он меня пырнул, но вскользь… Выходит, я теперь твой телохранитель.

— Каждому свое, — кивнул я.

Он начал меня раздражать. Конечно, одно дело начальство возить, другое — своего брата-шоферюгу. А я не напрашивался.

Шоссе было пустынное, машин почти не видно. Дождь. А он в одном пиджачке. А Мария сейчас одна, и этот хохол попросится погреться.

— Вылазь! — крикнул я. — Сам доеду.

— Это моя машина, — сказал он спокойно, что раздражало еще сильнее. — А жопу тебе лизать не собираюсь.

Я выбросил его после короткой борьбы на дорогу.

Хозяин стоял у входа в мэрию и смотрел на часы. Когда я пересел из пичугинской тачки в его персональную «Волгу», он, ничуть не удивившись, сел рядом.

— Неплохо, — сказал он. — Значит, я верно все рассчитал. Ведь это все произошло на мосту, не так ли?

— На каком мосту? — не понял я.

— Через который вы проезжали. Ты выбросил его на ходу, перехватив руль, не так ли? Понимая характер Пичугина, я знал, что это случится. И даже просчитал, где именно.

— Хотите сказать, что я его тоже убил? — похолодел я.

— Там до воды метров пятнадцать. А глубина — не больше метра. Неужели ты даже не полюбопытствовал? Все-таки твой товарищ, спас тебя от ножа… Но не расстраивайся. Он слишком много знал. И Рома Цаплин подбивал к нему клинья.

— И сколько еще таких, стоящих на пути ваших реформ? — спросил я.

— Не больше десятка. А что? Но чем больше мои успехи, тем больше у меня врагов, говорил уже… Не расстраивайся. К тому же он повел себя агрессивно, не правда ли? Он должен был считать за честь, что стал твоим шофером и телохранителем. Ты ведь считаешь за честь, что бережешь мою драгоценную жизнь? Ты ведь не поборник равенства?

— Вы — начальник… — сказал я с тоской в голосе. — А мне в гараже теперь хоть не показывайся. И какая тут к черту справедливость? Какое равенство? Чем я лучше их?

— Значит, лучше! Ты просто еще не раскрылся, в тебе есть то, чего в них нет и что обязательно проявится. И они это чувствуют, а потому завидуют.

— Чему тут завидовать… Все дареное. Дом, жена… В любой момент как подарили, так и отнимете, чуть что не так. И сбросите с моста.

— Я о другом, Паша! Я опять же о том, что хочу все здесь перевернуть с головы на ноги. И прежде всего тебя. Сегодня я распорядился поставить в соседней с моим кабинетом комнате рояль. Ключ будет только у тебя. В любой момент, даже если понадобишься мне, можешь там бывать наедине с собой сколько пожелаешь. Ты понял?

— Опять вы за свое… — вздохнул я. — А меня жена сегодня домой не пустит. Найдется кому ее утешить.

— Я уже отдал распоряжения, — кивнул он. — Сержант милиции Василий Нечипорук будет с этого дня понижен в звании и откомандирован в один из районных отделов УВД. Все? Или еще есть какие-то пожелания.

Я молчал, глядя на дорогу. Это ж сколько у меня теперь будет врагов? Кажется, он добивается, чтобы их было не меньше, чем у него. И причем одни и те же. Вот тогда нам действительно придется стать единомышленниками.

— Растешь, Паша, растешь… — сказал он сквозь дрему. — Я с любопытством слежу за твоими логическими построениями. Еще немного, и ты наконец сообразишь, чем равенство отличается от справедливости и почему в наших бедных головушках произошла эта подмена. И как мы все от этого страдаем.

— Вы-то страдаете? — Я даже обернулся к нему.

— Страдаю больше вас, поскольку яснее вижу цель и лучше всех понимаю… Ты следи за дорогой, дорогой. Неплохо, кстати? Следи, дорогой, за дорогой… Роме подарить, что ли? Для нового очерка о моем злоупотреблении служебным положением. Я подремлю немного, сегодня переволновался, а мне надо быть свежим и бодрым для встречи с моим народом. Разбудишь, ага?

Возле телевидения нас встречала мокнущая под усилившимся дождем толпа с плакатами и транспарантами. От воды плакаты намокли, краска потекла, но можно было прочитать: «Радимова — под суд!»

Хозяин тем не менее прошел мимо пикетирующих, поздоровался с каждым за руку, поинтересовался содержанием, что-то записал в книжечку, потом обратился с краткой речью.

— Я бы с удовольствием присоединился к вам и вашим требованиям, а также к угрозам в мой адрес, но меня ждут. Единственное, что я могу сейчас для вас сделать, это попросить администрацию пропустить всех внутрь студии, чтобы зрители узнали о ваших требованиях, а также обещаю, что с этого дня вам будет выделяться несмываемая краска для ваших плакатов. Идемте со мной, надеюсь, руководство телестудии не посмеет мне отказать.

И все пошли за ним гурьбой мимо милиционеров, проверяющих документы и разные пропуска.

— Они со мной, — сказал он. — Я просил бы вас пропустить их, поскольку это все, что я сейчас могу для них сделать, хотя многие меня обвинят в дешевом популизме. Если вы, мой сержант, их не пропустите, то мне придется отказаться от посещения охраняемого вами объекта, хотя вы прекрасно знаете, что моего появления на домашних экранах с нетерпением ждут сотни тысяч людей во всем Крае и за его пределами. Итак, ваше решение, старший сержант Плаксеев, если не ошибаюсь?

— Да… — смутился младший сержант. — А откуда вы знаете мою фамилию?

— Я много чего знаю, мой младший лейтенант, и еще больше предугадываю. Скажем, если вы продержите нас еще несколько минут, но я успею к началу любимой народом передачи, вы вырастите до полного лейтенанта, но если я опоздаю по вашей милости, вы будете разжалованы в рядовые. Итак?

Вокруг нас уже собралась телевизионная публика, все слушали разинув рты. И когда, глянув на часы, свежеиспеченный лейтенант Плаксеев пропустил всех нас, раздались аплодисменты. На ходу раскланиваясь, он шел посреди бесконечного коридора, обняв меня за плечи. Следом шли промокшие люди с жалкими кусками картона, на которых ничего невозможно было разобрать.

— Я-то зачем вам там нужен? — успел только спросить, но он приложил к моим губам палец.

— Тс-с… Она не должна знать, вернее, слышать, что ты здесь! Я разорвал резюме нашей ученой комиссии и прогнал их с глаз долой. Они даже не узнали, что было у тебя с Зиночкой во время эксперимента! Они заскорузлые догматики. Они могут что-то соображать, когда все происходит от и до. Ты же смело сломал научные каноны, поведя опыт в ином направлении, к чему они были явно не готовы. Только Елена Борисовна и я знаем о том, что у вас там было. Конечно, некрасиво подглядывать, но я любовался на вас, если честно.

— Мария тоже знает, — сказал я. — Зина позвонила ей и похвасталась. Они подруги. Со школы.

— Вот этого я не учел! — всплеснул он руками. — Надеюсь, это усилит твою значимость в ее глазах, раз уж она решила тебя использовать как орудие мести близкой подруге?.. Так вот, я хочу проверить одну свою догадку. И окончательно разрешить эту проблему ясновидения Елены Борисовны, будто бы превосходящую мое умение видеть все насквозь, добираясь до самой сути…

Мы вошли в освещенный юпитерами зал с обилием аппаратуры, где нас уже ждали. За столом напротив камер сидела Елена Борисовна, опустив голову и что-то отмечая в своем блокнотике.

— Не опоздал? — спросил Радимов, присаживаясь рядом и целуя руку. — Ну-с, какую очередную провокацию повелел вам устроить наш общий знакомый?

— Я Романа Романовича давно не встречала, — сказала Елена Борисовна. — А наши телефоны прослушивают ваши люди.

— Не скрою, есть такое дело, — согласился мой шеф. — Во имя безопасности и последовательности реформ, проводимых вашим покорным слугой.

— А где другой наш общий знакомый? — спросила она, мельком глянув на экран телевизора. — Что-то я его не вижу.

— Он здесь, — улыбнулся Радимов. — Перед вами.

— Где? — подняла Елена Борисовна голову и посмотрела сквозь меня, стоящего напротив, в общей толпе. — Разыгрываете?

— Да вот же! — указал на меня хозяин.

— Некогда мне, Андрей Андреевич, в эти игры играть… — отмахнулась Елена Борисовна. — Привели сюда целую толпу, наследили, столько пьяных…

— Вы в эфире! — сказал кто-то за пультом.

Божественная грудь Елены Борисовны привычно приподнялась, расправилась, приковав к себе внимание присутствующих, и она улыбнулась, несколько, впрочем, потерянно, в камеру.

— Добрый вечер, дорогие зрители! Сегодня у нас в гостях, как всегда в это время, всеми нами уважаемый Радимов Андрей Андреевич, представлять которого, конечно, не надо… Несмотря на его непомерную занятость, Андрей Андреевич нашел время для общения со своими земляками, и даже можно проверять время по его приходу в нашу студию, настолько он всегда пунктуален, что конечно же свидетельствует о его уважении к аудитории. О чем вы сегодня хотели сказать, дорогой Андрей Андреевич? С чем обратиться?

Он поправил галстук, покрутил, как всегда, шеей. Перед камерой он всегда хорохорился, по его признанию, чтобы избавиться от волнения, ибо ни в одной из его прошлых жизней ему не приходилось выступать по телевидению.

— Дорогие соотечественники! — сказал он несколько напряженно и снова крутанул шеей, будто его душил галстук, который он сам завязывал в безупречный узел. — Я не оговорился, поскольку именно сегодня по спутниковой связи мое выступление транслируется в прямом эфире на всю Россию в соответствии с предварительной договоренностью… И потому я так волнуюсь. Но сегодня, как ни печально, я вынужден с болью в сердце предъявить ультиматум нашей любимой Родине, поскольку положение в нашем Крае стало просто невыносимым, благодаря достигнутым нашим неустанным трудом невиданным успехам. Вот за моей спиной, вы видите, стоят люди с плакатами. Они ждали меня весь день под дождем, чтобы выразить свое возмущение происходящим.

Они во всем обвиняют меня, в чем, безусловно, правы. Я не имел права начинать свои реформы в даже такой отдельно взятой и восприимчивой к прогрессивным преобразованиям области, как мой родной Край. Я должен был оградить его от остальной любимой страны, где подобные преобразования пока либо не поняты, либо не приняты, либо не нашли должной поддержки в широких слоях и умах общественности.

Результат сегодня всем известен: началась массовая миграция к нам в расчете на наше традиционное гостеприимство, с тем чтобы воспользоваться плодами достигнутых нами успехов… Я только бы просил руководителей других областей, посчитавших себя задетыми моим заявлением, не требовать у руководства своих телестудий отключения нашей программы!

Сначала следует выслушать мои предложения, сколь бы ультимативными они не показались. Так вот, из сложившейся ситуации я вижу лишь два выхода. Первый. Я готов принять на себя тяготы государственной власти во всей стране ради всеобщих преобразований, подобных нашим, с учетом специфики разных районов нашей необъятной Родины. Это снимет нежелательные социальные напряжения и непонимание в обществе. И как только реформы состоятся, я сложу с себя все свои полномочия, добровольно уйдя в отставку. Второе. В случае отказа от этого предложения будет дана команда произвести Большой Взрыв, что приведет к созданию нового русла нашей Реки. Покажите всем, чтоб видели карту нашего Края!..

Он взял указку и подошел к карте. Никто в студии не шелохнулся. Все смотрели на него с напряженным, как писали потом во всех газетах, вниманием.

— Вот граница нашего Края, вдоль которой за последнее время мы заложили сотни и тысячи тонн взрывчатки, там, где это необходимо, дальше Река потечет естественным образом, используя свое древнее русло. Что, кстати, как я надеюсь, даст ответ некоторым нашим ученым, протестующим против безоглядного, как они выражаются, поворота Реки… Таким образом, у нас возникнет естественная граница, преодолеть которую будет возможно лишь по автомобильному и железнодорожному мостам, где будут установлены таможенные посты.

Кроме того, мы будем вынуждены отменить свободную прописку на территории нашего Края впредь до выравнивания социально-экономического положения во всей стране. В отставку с поста руководителя нашего благословенного Края я готов подать, если этого потребует население нашего Края, хоть сейчас. Я сделал что мог, и пусть кто сможет сделает лучше. Прошу голосовать. Для этого по моей команде во всем Крае у моих сторонников должны погаснуть телевизоры. Наши электрики обещали, что смогут подсчитать количество отключенных аппаратов с точностью до одного по уменьшению потребления электроэнергии в сети. Для этого им потребуется пять минут. Итак, по моей команде ровно на пять минут! Все готовы? Отключайте!..

И обессиленно сел на стул.

— Паша! — жалобно позвал Андрей Андреевич. — Ты здесь? Помоги мне…

— Но где вы его видите? — изумилась Елена Борисовна и снова посмотрела сквозь меня. — Его здесь нет…

— Подскажите ей, товарищи… — слабо улыбнулся хозяин. — Что мой старинный друг Паша Уроев находится среди нас! Просто ваше драгоценное внутреннее зрение, направленное на него, настолько усилилось, что это привело к утрате внешнего видения человека, к коему вы слишком уж неравнодушны. Поменьше высматривайте его на телеэкранах и сразу узрите, как мы все, его воочию!

Я массировал ему сердце и поглядывал в сторону безутешной Елены Борисовны, вглядывающейся в окружающих. Несколько раз она рассеянно посмотрела на меня. Казалось, вот-вот расплачется.

— Еще одно разбитое сердце, которое не спасет никакой массаж! — сказал, слабо улыбаясь, Радимов, глядя в ее сторону. Он был как выжатый лимон. Девушки вытирали ему лоб салфетками и пудрили нос и щеки. Он ободряюще им улыбался, целовал руки, но все через силу, преодолевая боль.

— Нельзя вам с вашим сердцем, — сказал ему врач, когда я закончил массаж. — Совсем себя не жалеете. И еще беретесь за всю страну!

— Думаете, предложат? — поднял брови хозяин. — На мой взгляд, у них нет выбора. Они в тупике. Учитывая возраст, а главное, закостенелость и инертность мышления… А что касается моего сердца, то мне не привыкать, доктор. Я дважды умирал от инфаркта.

— Вас спасли в реанимации? — сочувственно спросил врач, щупая пульс. Он был молод, на тонком прямом носу модные затемненные очки.

— Можно сказать и так, — ответил хозяин. — А вы верите, доктор, в перевоплощение?

— Что-то такое читал, — улыбнулся врач. — В статье товарища Цаплина, посвященной вам. И в открытом письме того же автора.

— Плохо, что ваши познания ограничены такого рода литературой! Недосуг читать великие книги? Зато, идя сюда, не забываете надеть защитные очки, а я всякий раз их теряю, когда собираюсь на телевидение… Хотя мой глазник просто требует. Так вот, перевоплощение и есть реанимация, но только уже в другое время и в другом теле.

— Прекрасно, что вы в это верите! — иронично сказал врач. — Теперь я понимаю, в чем ваше преимущество перед другими власть предержащими. Те думают лишь о том, чтобы быть достойно похороненными. Подобно египетским фараонам, они всю жизнь создают себе пирамиды.

— Вот! — вскочил Радимов. — Какое верное сравнение! Далеко ли наши лидеры ушли от деспотов древности? Помни о смерти, втолковывают они простодушному народу, а сами, строя свои усыпальницы, живут как бессмертные боги!

— Только что звонили энергетики… — протянули ему листок.

— Стоп! — простер он руку. — Не надо! Скажете это всем нам в прямой эфир! Я должен узнать о решении своей участи вместе с моим народом!

С экрана исчезла дежурная заставка — белые березки под ветром в чистом поле. Правда, под музыку Оффенбаха…

— Итак, дорогие друзья! — радостно улыбнулась в камеру Елена Борисовна. — Только что мы получили результат изменения потребления электроэнергии в нашем Крае. В эти минуты был выключен всего один телевизор! Поздравляю вас, Андрей Андреевич, со всенародной поддержкой!

— Только один? — разочарованно спросил хозяин. — Тут не может быть ошибки? Роман Романович недавно жаловался мне, что никак не может починить свой старенький «Рубин». Неужели отремонтировал? Тогда позвольте от вашего имени сердечно его поздравить. И поблагодарить! А всех вас спросить: долго ли он будет тянуть на себе в одиночку воз политического плюрализма? Я просто закисаю и задыхаюсь без оппозиции, без кислорода политической борьбы, в котором сгорают без остатка самомнение и самовозвеличивание, непогрешимость и самоуверенность! Это голосование, дорогие мои, — тревожный для меня сигнал!

Но, надеюсь, на новом поприще у меня наконец появится своя оппозиция. Поддержите меня, дорогие мои! Вот за мной стоят люди с плакатами, это первые здоровые ростки, а иначе мне будет нелегко вдали от вас, один на один с обветшалой Системой, и пусть меня постигнет неудача, а она обязательно постигнет, благодаря вашему противостоянию я смогу расшатать основы! Благодарю за поддержку, друзья, хотя она и была удручающе высокой. Я бы даже сказал: настораживающей и безоглядной. Но тем не менее благодарю! И до следующей нашей встречи, как я полагаю, уже на Центральном телевидении!..

Привычные к чудачествам хозяина, все стали переглядываться с улыбками и пожимать плечами. Пикетчики, сгрудившиеся возле телекамер, с тем чтобы попасть в кадр, и вовсе покрутили пальцем у виска.

Для этого им пришлось поставить на пол свои плакаты, и грязные потеки от лозунгов и призывов потянулись под ноги Елены Борисовны. Но она по-прежнему искала меня взглядом. На нее было жалко смотреть: вот-вот заплачет. Ведь кто-то же делал массаж на ее глазах Радимову, читалось в ее взгляде. Или она сошла с ума?!

— Безжалостный ты человек, Паша! — шепнул он и подтолкнул в ее сторону. — Иди поздоровайся. Любовь слепа, если она настоящая! Иди, пока на экране заставка. Только недолго. Пригласи на свадьбу, о которой она, возможно, не догадывается, хотя и предполагает.

Хлопнув меня по плечу, он отошел к пикетчикам.

— Вы все видели и все слышали, и у вас не осталось ко мне вопросов! — утвердительно сказал он. Те сразу его окружили, что-то загалдели и так сопровождали до самого выхода из студии.

Я подошел к Елене Борисовне. Неужели не видит? А если увидит, то, быть может, перестанет следить за мной своим внутренним зрением, и я смогу вместе с Марией спокойно смотреть телевизор, а не шарахаться от него или выбрасывать в окно?

— Елена Борисовна! — позвал я. — Здесь, здесь я…

— Дотронься до меня… — простонала она. — Боже, до чего я дошла! Это ты, бессердечный, ну коснись моей шеи, моих плеч, как это бывало, я не могу так больше… — заплакала она, и я обнял ее при всех — операторах, осветителях, гримершах. Она затихла, припала ко мне, потом подняла глаза.

— Вот теперь ты меня видишь, — сказал я. — И больше не будешь преследовать посредством новейших достижений науки и техники.

— Сам виноват! — улыбнулась она сквозь слезы. — Ты скрывался, таскался по девкам, ты мне снился во сне, а потом и наяву, я так хотела видеть тебя, что в один прекрасный и такой горький день увидела — с Марией… — Она говорила быстро, горячим шепотом, прижимая к своей щеке мою руку. — Но больше я не стану тебя преследовать, хотя нам обещали в ближайшее время поставить новейшую аппаратуру. Обещай, что будешь иногда навещать меня, старую и одинокую, никому не нужную, несмотря на пылкие письма моих поклонников, у которых я отныне не могу принять ни руку, ни сердце, отданные только тебе, мой милый солдатик… Иди, — сказала она через минуту, отпустив мои руки. — Он, твой повелитель, тебя ждет. Передай, что я больше ему не соперница в битве неравных за твою душу. Дьявол всегда побеждает. А он — дьявол, искуситель, творец Зла, искусно соединяющий его с Добром.

16

— Куда едем? — спросил я у Радимова, подписывающего под дождем петиции и прошения пикетчиков. — Домой?

— В мэрии сейчас уже никого, а вот к нашим футболистам я обещался. Так что вперед, Паша, в Муханово!

И, поставив последнюю подпись, расцеловался с растроганной старушкой, в руках которой колыхался под ветром призыв: «Радимов! Ты пошлешь свою внучку работать в публичный дом?»

— Нет у меня ни дочки, ни внучки! — всплакнул он, обращаясь напоследок к пикетчикам. — Одни вы у меня, родные!

И, махнув рукой, сел в машину. Проплакал он почти всю дорогу до спортбазы в Муханове.

— Какой народ! Какие люди! А от меня требуют, чтобы разгонял их водометами! — бормотал и вздыхал он сзади, сморкаясь и хватаясь за сердце, что было ясно видно в зеркальце заднего обзора. — И как мы их недостойны! Недостойны их великодушия и терпеливого доверия… Ну, что у тебя с Еленой Борисовной? — спросил он. — Прозрела она?

— Да как будто! — пожал я плечами. — Обещала не беспокоить. Хотя им завезут скоро японское оборудование.

— Не в оборудовании дело, Паша! — вздохнул он опять. — Любящее, благородное сердце. Еще один человек, прекрасная женщина, отдавшая беззаветно тебе свою душу! А ты кобель, Паша, и развратник! Ах, опоздал я с открытием дома терпимости! Сколько женских сердец можно было спасти! Опоздал, хотя давно вынашивал… Но — пора перестроиться. Настроиться, я хотел сказать, на следующую проблему. Напомни, куда ты меня везешь по моему указанию.

— К футболистам, — сказал я. — В Муханово.

— Разве? — удивился хозяин. — Ну, как знаешь. Я действительно мог забыть. Но я тебе верю, Паша. У меня сейчас такое состояние, такое… Как мне оправдать доверие этих замечательных людей на новом поприще? Вот как? Как поднять эту страну на новую, недосягаемую для других народов высоту?

— Еще неизвестно, позовут ли вас, — хохотнул я. — Тем более что так набиваетесь.

— Позовут, Паша, обязательно. А куда им деваться? Я-то бессмертный. Не в том смысле, что меня не придется хоронить за счет налогоплательщиков, а в том опять же, что не думаю в отличие от них… впрочем, я это уже говорил.

Он сказал это, пробормотал еще нечто неразличимое и тут же заснул. Засыпал он в машине, как ребенок, которого укачало. Иногда на полуслове, как если бы потерял сознание. В такие минуты его лицо становилось не то чтобы детским, скорее даже — слабоумным. Он мог во сне улыбаться, что-то напевать, кого-то звать — чаще меня.

К Муханову подъехали поздно, когда футболистов уже уложили спать. Машина остановилась, он вскинулся, вскочил — бодрый, ясный, выспавшийся, и бегом к пансионату, где жили футболисты.

Их подняли по тревоге. Хозяин расхаживал по конференц-залу, сложив руки на груди.

— Пусть примут душ и наденут форму! — сурово сказал он тренеру. — Что у них было сегодня на ужин? Где меню, не вижу? Может, вы их перекормили, раз они еле передвигают ноги? Почему нет расписания работы школы бальных танцев и чечеточников? И кто проводит с ними занятия по чечетке конкретно? И почему они у вас так долго собираются… — Он все расхаживал по сцене, задавая вопросы, на которые тренер не успевал отвечать. — Кстати, — остановился он наконец, — а каким образом команда голосовала полтора часа назад, когда я велел своим сторонникам выключить телевизоры? Они хотя бы видели передачу?

— Все как один! — сказал главный тренер, краснолицый, лысоватый крепыш, бывший игрок сборной Края. — И вся команда одобрила вашу деятельность на посту единодушным выключением телевизора.

Он кивнул на огромный телевизор марки «Сони», стоящий сбоку на сцене.

— По вашей команде? — сощурился Радимов и погрозил пальцем. — Но ведь я распорядился, чтобы у каждого в комнате был свой маленький телевизор! Почему голосовали все вместе?

— Но такова была воля коллектива! — развел руками тренер. — Что я мог ей противопоставить?

— А мне не нужны стопроцентные голосования в едином порыве! — повысил голос хозяин. — Только индивидуальный подход! Только свое мнение, обязательно отличающееся от мнения большинства! Хотя это приведет к другому большинству, но все равно! Ломайте стереотипы в сознании подчиненных! Теперь я понимаю, почему в моей команде нет звезд мировой или хотя бы европейской величины. И не может быть! Потому что команда должна проявлять, а не подавлять индивидуальности!

Между тем футболисты собирались в зале. Невыспавшиеся, нахмуренные. Увидев Радимова, смотрели с робким обожанием, садились в кресла. При мне он приезжал сюда не в первый раз. Как правило, выставлял за дверь тренера, спрашивал, чего им не хватает. Организовал даже коллективное посещение ЭПД, после чего команда проиграла 0:6 соседу по турнирной таблице. Я разглядывал их лица. Мастер, боящийся не угодить, уже не мастер. А я, как сказал по другому поводу Цаплин, сам хочу угодить хозяину. И потому все получается. А они — боятся потерять место.

Сколько раз говорил это хозяину! Он соглашался, а один раз спросил: «Ты служишь мне не за страх, а за совесть? А если будет надо? И если отдал тебе приказ? Вопреки внутренним твоим убеждениям? Что тогда? Не выполнишь? А если это приведет к моему, а стало быть, к твоему крушению? Разве не может быть такое, что я лучше тебя в чем-то разбираюсь? Ты вот играешь в шахматы, считаешь на три хода вперед, а я на пять. Ну? Кто кому должен подчиняться? Кто кому служить во имя общего дела? Может, поэтому все мы делимся на господ и слуг, на ферзей и пешек? Ведь в жизненных ситуациях одни считают дальше и делают ходы своевременней! А иначе полное равенство, Паша. То есть сплошь патовые ситуации. Что и бывает при вынесении коллективных решений, которых от меня там, наверху, требуют, а я всячески избегаю… Ну почему я должен считаться с мнением членов своего правительства, если в общей сложности я прожил около семисот лет, а этого достаточно, Паша, чтобы убедиться, как мало на самом деле меняется в этом мире, а они, все вместе, не более четырехсот! Молодые лучше соображают? Быть может. Но там, где от таких, как ты, требуется соображение, у меня есть знание! Либо моя безупречная интуиция. В том числе в отношении твоего будущего».

Но вопрос не в том, думал я, по-прежнему наблюдая, как на сцену выносят весы, силомер, а также зачем-то пианино. Вопрос в другом, надо ли мне это самому: жить никому не прислуживая, как цепной пес? Или так, как сейчас, за его спиной, спокойней? Хочу ли я вырваться из его цепкого обаяния и прилипчивого дружелюбия? Что при этом потеряю, известно. Что приобрету, непонятно. Неизвестность и отпугивает. Пока что. Но ведь решусь когда-нибудь? Или раб, не желающий стать вольноотпущенником? Или все-таки все дело в нем самом, и потому хочется быть с ним, и так тревожно на душе, когда подолгу его не вижу. В такие минуты кляну себя, что вот-вот с ним что-то обязательно случится, с беззащитным и неприспособленным, не боящимся смерти, но боящимся боли.

Был как-то с ним у зубного, после того как Цаплину поставили с его подачи коронку. Сколько было жалоб и крика! Заставлял всех присутствующих заглядывать после ему в рот: не выворотили ли челюсть, не повредили ли часом сонную артерию…

Футболисты между тем по одному вставали на весы, тренер записывал. Радимов стоял в стороне, смотрел, скрестив руки.

— Прибавили, ах прибавили с последнего моего посещения! — приговаривал он и грозил пальцем провинившимся.

Те сбегали с весов, потом делали, кто сколько сможет, приседания со штангой на плечах или тянули силомер.

— Народ, понимаешь, ничего для вас не жалеет… — бормотал хозяин, что-то черкая в меню на завтра. — Какие макароны по-флотски, какие пироги с яблоками? Вы что, с ума сошли! Вы посмотрите на нашего лучшего хавбека, пардон, полузащитника Затюхеева Колю. Правильно, я не забыл, как произносится твоя фамилия? — ласково спросил он рыжеватого здоровяка, покрасневшего до корней волос. — А то в тот раз, если помнишь, когда вы играли с обладателем европейского Кубка, от волнения неправильно назвал твою фамилию, так ты на меня страшно обиделся! Я после всю ночь заучивал ее произношение, чтобы это не сказалось на твоей игре… А какой это был полузащитник, Паша, если б ты его видел! Ведь пришел к нам — тонкий, звонкий, прозрачный, по полю летал туда-сюда, как челнок. Ведь четыре гола забил в том памятном матче! А так и закончилось 2:2! Он никак не мог вспомнить, где чьи ворота! Мне итальянцы предлагали за него построить автосборочный завод или залить все наши дороги бетоном и гудроном, но я отказался. А ведь был соблазн, был… Дороги и нынче не так хороши. Так что все еще возможно, Коля. Ты только старайся обрести прежнюю форму, дорогой, а там будет видно. Мне пока не позволяют продавать футболистов за рубеж, наши люди не товар, но ведь продать свое искусство подороже не возбраняется никому, не так ли?

Футболисты наконец прошли все испытания и построились на сцене. Радимов решительно направился к роялю. Сел за него, потом обернулся ко мне.

— Не желаешь? Для начала в четыре руки. Ну да ладно… Значит, проверяем, как у нас обстоит с танцевальной подготовкой. А то на трибунах кое-кого, не буду указывать пальцем, но слышал сам, называют балериной, вот я хотел бы вас всех проверить. А может, и правда создать из вас ансамбль песни и пляски, а? Но это шутка, на которую не следует обижаться. Итак, танцуют все!

И заиграл. Футболисты переглянулись, нехотя стали отплясывать. Впрочем, недостаточно умело. Хотя потом и зажглись.

— Стоп! — крикнул себе хозяин и перестал играть. — Всем сюда смотреть! — приказал он и ударил чечетку перед строем. Да так лихо, что у всех вытянулись лица. — Теперь поняли, почему проигрываете? — спросил он, запыхавшись и схватившись за сердце. — Не хватает ритма и четкости в ваших действиях. Нет согласованности командных движений. Не прослеживается стремление к законченности и выразительности в исполнении технических приемов… Что еще? Ну да. Чуть не забыл. Отсутствие патриотизма в настрое на игру. Весь Край танцует в каждую свободную минуту чечетку, этот танец удали и жизненного оптимизма, а наши футболисты, краса, надежда и гордость, откровенно манкируют! Где приказ на увольнение преподавателя чечетки, не вижу? Где? — потрясал он рукой, стоя перед тренером.

— Сейчас будет готов! — воскликнул он.

— У вас в сейфе должны быть заранее заготовлены несколько приказов, — внушительна сказал хозяин, приблизив к нему вплотную лицо. — На ваше увольнение, второго тренера, массажиста, повара, за то что перебирает с калориями, и чечеточника. А хороший чечеточник, болеющий за свой Край, — нужен! Не найдете, обратитесь ко мне. За полставки три раза в неделю буду сам преподавать! Вопросы есть? Вопросов нет. Приказ об увольнении пришлете с нарочным завтра до восьми утра. И учтите! — погрозил он пальцем. — В следующий раз привезу свои весы. И сам всех проверю. Каждый знает, сколько он должен сбросить? Есть такие, кто не знает? — грозно надвинулся он на шеренгу.

Потом они провожали нас до машины. Обещали только выигрывать и просили не пропускать ни одну их игру. Он снова со всеми обнимался, с уволенным чечеточником расцеловался, погрозил всем пальцем уже из машины и толкнул меня в спину, что мне никогда не нравилось: поехали!

— Ну как? — нетерпеливо спросил он.

— Цирк, — сказал я. — Или вы хотели другое услышать?

— Хорошо, что напомнил! — подхватился он. — Завтра надо собрать творческую интеллигенцию. И лучше всего в цирке. Я на арене, они на трибунах, в паузах для разрядки выпускаем ковёрных. И поговорим! — Он опять погрозил пальцем, на этот раз в пространство. — Хорошо поговорим!

— Зачем? — спросил я. — О чем? Будете учить сочинять, писать, играть?

— А разве я учил, когда был в Муханове? — обиделся он. — Мое дело — взбодрить, всколыхнуть, взорвать, сломать стереотип! А дальше они сами! Пусть разозлятся на меня, пусть надо мной смеются, но лишь бы воспрянули, лишь бы проснулись! Чтоб вырвать, вывести всех из спячки, чтобы я был спокоен, когда уеду отсюда, что здесь все бурлит, ничего не стоит на месте, чтобы все, что я заложил, работало на благо Края, на зависть прочим областям и автономным округам!

— У вас там не получится, — сказал я. — Съедят вас в Центре.

— И пусть! — сказал он. — Мне не страшно. Мое дело сдвинуть наконец, всполошить, возмутить, пусть даже не в ту сторону, Паша, но с места! Потом, когда я приду снова в этот мир через поколение, не раньше, я увижу результат своих усилий! И узнаю, благодарны мне потомки или проклинают…

— Поди уже проклинают, — сказал я. — Напугали вы всех с поворотом Реки.

— По радио еще ничего не сообщали? — спросил он.

— Рановато. Все ждут официальной реакции на ваш ультиматум. Разворошить наш Край — еще куда ни шло. Здесь к вам привыкли. Каждый день ждут, что еще отмочите. А тут — супердержава. Масштаб другой… А вы про какое радио спрашиваете, Андрей Андреевич? Наше или вражеское вас интересует? — И повернулся к нему назад.

Он смутился, стушевался, опустил глазки. Так и есть. Это была еще одна его загадка, которую мне недавно случайно удалось разгадать.

— Следи за дорогой, Паша, — сухо сказал он. — И что за вопросы, не понимаю. На что намекаешь, а? Смотри мне!

Но я уже крутил настройку на коротких волнах. Он притих, стал вслушиваться.

Однажды во время ночного дежурства мне удалось уломать Наталью, и мы с ней было пристроились на кожаном диване, и, как всегда, в самый сокровенный момент скрипнула дверь его кабинета, потом снова тихо затворилась… Оказывается, он пользовался этими моими десятиминутными отключениями с его секретаршами для собственных, можно сказать, интимных развлечений…

В этот раз у меня ничего не получилось, Наталья мне всю морду расцарапала, вырываясь, — мол, завтра же выгонит, то да се… Плюнув, я стал натягивать джинсы, и мне показалось, что из-за дверей доносится характерное завывание радиоголосов.

Приставив палец ко рту, я подмигнул Наталье, приложил ухо к двери. Так и есть. Наш обожаемый шеф втихаря слушает радиоголоса! В дальнейшем мы с Натальей стали вовсю имитировать скрип и возню на диване, после чего я на цыпочках приближался к двери и слушал… Выяснилось, что чаще других хозяин слушает Би-би-си. И если в передаче упоминалось хоть раз его имя, он весь день потом ходил гоголем, дарил дамам цветы, раздавал направо и налево свои подписи. Почему он так тщательно оберегал от меня эту свою последнюю тайну? Думаю, он стеснялся своего почти детского тщеславия, а вовсе не боялся, что я донесу. (Для наших органов одним доносом на него больше, одним меньше — какая разница? Если на самом верху сами не знают, что с ним делать и как на него реагировать. Кончилось это тем, что один сотрудник безопасности попался на сдаче макулатуры, что-то около шестидесяти килограммов, состоящей сплошь из доносов и сигналов в компетентные инстанции.)

— Да не там ищешь! — потянулся он рукой из-за плеча. — На КВ-3 только «Свободу» можно поймать. Пусти. Или лучше останови машину.

Сел рядом со мной, искоса и лукаво посмотрел, и мы оба рассмеялись. Он быстро нашел любимую частоту.

— «…Эпатаж и неординарность поступков этого политика не оставляет Центру лишней минуты для раздумий. Нужна свежая кровь, новые идеи, высшее руководство это признает, хотя не говорит об этом вслух, но что даст им самим выдвижение Радимова, как наиболее яркого провинциального политика, на передовую линию огня в нынешнем общенациональном кризисе, уже затрагивающем не только экономику страны, но и ее духовное развитие? Не придется ли им самим уйти в политическое небытие, уступив место новым Радимовым, пришедшим к власти с окраин необъятной страны и незнакомых с правилами игры на Олимпе власти, а потому пытающихся создать новые?»

— Сожрут вас там, — сказал я. — И не поморщатся.

— Да знаю… — вздохнул он. — Придется потерпеть. Придется унизиться. Но ведь ты не оставишь меня в беде?

— Куда я от вас! — сказал я. — Я вот со свадьбой не знаю как.

— Мне бы твои проблемы! — пренебрежительно отмахнулся он. — Завидую, ах как я тебе завидую! Но уж в следующей жизни я к ней никого не подпущу! Начну с того, чтобы ее отыскать. Правда, она всегда появляется на свет, когда я уже обретаю высокое поприще и бываю связан семейными узами… Так что пользуйся. Уж лучше ты, чем бывший сержант Нечипорук, которого я определил в конную милицию.

— Здорово у вас получается! — сказал я. — За один вечер одного понизили, а другого повысили. И ведь ни за что… Что плохого сделал один, а хорошего другой? Просто на глаза попались не вовремя.

— На сколько повысил одного, на столько понизил другого, — пожал он плечами. — Значит, в сумме ничего не изменилось. В этом секрет обаяния власти, если хочешь знать. Меняй все, чтобы в целом осталось по-старому. За это меня народ любит. Вопреки моим врагам и завистникам. Какая с ними тоска, с моими членами правительства, если бы ты знал! Только картами и спасаюсь… Но боюсь, что там, —  он указал на потолок кабины, — еще хуже! Со всеми их слуховыми аппаратами, искусственными почками и предстательными железами. А также с медсестрами, по часам ставящими клизмы… Но как подумаю о страдающем народе!.. Или о своих нереализованных амбициях… Все стерплю во имя… Слушай, а можно, я буду у тебя шафером? Я только что подумал, как это забавно, — я буду шафером на свадьбе своего шофера! — Он засмеялся, закашлялся, замотал головой. — Останови здесь. Я сяду назад и немного посплю…

Через минуту он уже спал, чмокая во сне и улыбаясь. Ну на кого променяешь этакое сокровище?

17

— Где Пичугин? — спросил меня наш завгар утром. — Он за тобой, барином, ездил. Где он? «Волга» есть, а водителя нету. Ты что, думаешь, я другого поставлю ваше благородие возить? На балы, в театры, на телевидение?

Он говорил все громче, и к его конторке подходили свободные от смены шоферы. Некоторые, как я заметил краем глаза, не с пустыми руками.

— Я откуда знаю… — буркнул я. — Ну заезжал. Я никого, кстати, не просил. А ехать было надо. Хозяин торопил.

— Ты мне баки не заливай! — сказал завгар и тяжело поднялся из-за шаткого и продавленного множеством ударов доминошных костяшек стола. — Мне в рейс ставить некого! Небось опять руки распустил? А работать кто будет? Ты со своим бесноватеньким, да?

— С кем? — переспросил я. Неспроста такие заявления. Может, я чего-то не знаю? Может, хозяина скинули этой ночью?

— Знаешь с кем… — Завгар смутился, сел снова. — Рассказывай. А то знаю я вас. Что ты, что он. Горазды руками махать. Да языком. А работать некому… Опять, что ли, не поделили чего?

— Было дело, — махнул я рукой. — Слово за слово, членом по столу.

— И что? — спросили в дверях за моей спиной.

Я оглянулся. Тут уж мое умение не поможет. В такой тесноте не развернешься.

— Ну что… — вздохнул я, лихорадочно соображая. — Кому-то надо было выйти. В машине двоим тесно стало. Ведь он начал выступать. Ё-моё, и так далее. А я — что? Терпеть должен? Ну не ехал бы. Не нарывался… А что, не вышел сегодня?

— Вот с того самого дня, как за тобой поехал, — мрачно сказал завгар. — Милиция звонила, скоро будет… Ты что ж делаешь? Думаешь, тебе все можно?

Странное состояние я сейчас испытывал. Было болезненное ощущение перехода из радимовского мира, где все сдвинуто, перевернуто, все возможно и тем не менее спокойно воспринимается, в этот мир жесткой реальности, где стояли обычные, жесткие вопросы бытия: куда девался человек, которого ты выбросил из машины? И что отвечать на вопросы милиции?

— Ну и что дальше? — спросил я.

— Ничего. Будешь здесь, пока милиция за тобой не приедет, — сказали сзади.

— Но меня ждут! — растерянно сказал я. — С минуты на минуту. И хозяина ждут. На встречу с творческой интеллигенцией.

— Подождут, — заговорили все разом. — Ишь! Привыкли. А простой водила пропал — это ничего. Им все можно… Ага. Вот пусть милиция разберется… Да что твоя милиция! Хозяин враз отмоет. Увидишь… Вот и поглядим. И узнаем, чего эта милиция стоит.

Милицейский «уазик» прибыл, что называется, легок на помине. Въехал во двор гаража, остановился у конторки. Наряд милиции во главе с молоденьким лейтенантом вылез из машины.

— Эй, лейтенант! Хочешь капитаном стать? — выкрикнул кто-то из толпы. — Это у нас запросто! Радимов хоть сегодня повысит.

— Этот? — кивнул на меня лейтенант, стараясь выглядеть суровым.

— Будто не знаешь… — сказал я. — Давай побыстрей, что ли. Меня хозяин ждет.

И подставил ему руки для наручников. Он удивленно посмотрел на меня, даже растерялся.

— А мы не арестовывать, мы допросить… — сказал он и оглянулся на более пожилых старшину и старшего сержанта. Те равнодушно смотрели по сторонам.

— В наручниках, в наручниках! — загудела шоферня, а также механики, ремонтники и нарядники. — Шакала этого! Привык руки распускать.

И в это время во двор въехала еще одна машина. Это было такси. А из него выскочил взъерошенный Радимов.

— Одну минуту, лейтенант, одну минуту! — крикнул он. — Подождите забирать Пашу! Я за него ручаюсь. Вы же видите, я специально приехал за ним… Боже, какая у вас здесь грязь!

— А вы лейтенанта повысьте до старлея! — повторил кто-то имевшую успех шутку. — И он подумает. Генку Плаксеева через звание повысили, когда на телестудии дежурил! Ну вот теперь этого, как твоя фамилия?

— Я могу только просить… — замотал головой, прикрыв глаза, Радимов. — Я не вправе вмешиваться в отправление правосудия. И подкупать стражей порядка, вы тут глубоко справедливы. — Задыхаясь, он приложил руки к груди. — Но это моя личная просьба! Он мне нужен, понимаете?

— Для массажа, что ли? — спросили в толпе. Здесь ни для кого не было секретов.

— Но вы же вчера все выключили телевизоры по моей просьбе! — взмолился Радимов. — Вы же меня поддержали, черт бы вас побрал! А теперь издеваетесь?

— Было дело, — согласилась толпа. — Выключили. Смотреть все равно нечего. А Пашку не отпустим. И милиции вашей не позволим. Пусть только попробует! Вот Пичугина найдем, тогда видно будет. А то руками здесь размахался!

— Ладно, поехали! — решился лейтенант. — Без наручников. Обойдемся.

— Тогда забирайте и меня! — сказал Радимов. — Все равно такси отпустил, хотя меня представители нашей интеллигенции в цирке уже ждут. Тем более что это была моя инициатива послать Пичугина, моего бывшего водителя, за Пашей!

Милиционеры переглянулись, шоферня притихла. Все-таки сказалось умение хозяина ошарашить своих оппонентов, а потом взять их, растерянных, еще тепленькими… Все живо представили себе могущественного руководителя Края, которого везут по городу в милицейской машине с зарешеченными окнами. Это понравилось. Некоторые выражали восторг, не понимая, что их просто сбили с панталыку.

Лейтенант мрачно сидел с нами в кабине, ни на кого не смотрел. Тесно прижавшись друг к другу, мы с хозяином сидели на жесткой скамье рядом.

— А может, отпустите нас? — спросил хозяин начальника. — А я вам этого не забуду. У вас с квартирой как?

— Как у всех, так и у меня, — негромко ответил лейтенант, мельком взглянув на сослуживцев. — А за что вы Васю Нечипорука велели прогнать? — вдруг повысил он голос. — Ну, дежурил он у вашего дома. Ну, звала она к себе. Он-то при чем? Он же ее охранял, правильно? Ей прислуживал? Он чем виноват, раз она требовала? И ее понять можно. Сидит одна, от парней охраняют… А ей, может, хочется! Васька мне друг, поняли, нет? И он мне все-все рассказал.

— Что «все»? — спросил я как можно спокойнее.

— То самое, — сурово заключил лейтенант. — Несправедливо это. Он же не виноват, что всем девушкам нравится!

— Не виноват! — сокрушенно согласился Радимов. — И завтра же справедливость будет восстановлена.

— Вернете на пост? — спросил лейтенант.

— Ни в коем случае! — замахал руками Радимов. — Этого не говорил. Снова будет сержантом! Можешь передать.

— А может, они друг без друга жить не могут! — гнул свое лейтенант. — Может, она плачет, записки ему шлет.

Хозяин наконец взглянул на меня и отвел глаза.

— Тем более, сам должен понимать, лейтенант, именно потому и нельзя, — сказал он. — Служба есть служба. Правильно я говорю?

Лейтенант сурово молчал, думая о своем. Я готов был его убить на месте. Вот чего стоят все ласки и нежности Марии!

— Не обращай внимания, — шепнул мне Радимов, — врет он все… Ну так что, отпустим моего водителя? — спросил он громко.

— Да идите вы куда хотите! — с чувством сказал лейтенант. — Понадобится, сами найдем. А вы, господин Радимов, используете ваше служебное положение в корыстных целях. Правильно о вас писали, и зря я выключил телевизор, когда вы попросили. Очень вы мне нравились издали. Совсем не так, как вблизи. В другой раз — не выключу, не надейтесь. Останови здесь, Романов!

Мы вылезли из машины напротив цирка. Руки держали за спиной. На нас смотрели с интересом. Такого хозяин еще не отмачивал.

— Пойдешь со мной? — спросил он, кивая на цирк. — Это тебе не спортсмены. В рот смотреть не будут. Распустил я их, ну да ладно… А тебе полезно будет послушать.

— Вот! — Я провел ребром ладони по собственной шее. — Наслушан! Дальше некуда.

— Не меня, Паша, — покачал Радимов головой. — Их. — Он кивнул на цирк. — Ведь тебе предстоит еще…

— Лучше я поеду, — сказал я. — Отпустите.

— Не бери в голову! — строго сказал он. — Ну, бывает! Ты чем, кстати, занимался с моими секретаршами по ночам? Ну вот то-то.

— А если у нее не от меня? — спросил я.

— Будет твоим! — сказал он. — И считай, что ты с ней на равных. Ага? Иду, товарищи, иду! — крикнул он каким-то вальяжным очкарикам, разводящим руками и указывающим на часы. — Смотри мне! — крикнул он, оглянувшись уже из подъезда. — И можешь взять мою машину. Меня довезут!

Я приехал домой под вечер, изрядно набравшийся. Мария встревоженно встретила меня, подхватила под руку, привела в дом.

— Опять? — спросила она. — А сегодня по какому случаю надрался?

— Значит, есть повод… — отмахнулся я. — Никто не звонил?

— Звонили… — Она сложила руки на животе. — Из ателье. Готов твой свадебный костюм. Но только в таком виде я тебя никуда не пущу.

— А мне и не надо, — сказал я и лег как есть, не снимая и не раздеваясь, на софу. Она стала на колени, начала снимать обувь.

С минуту я смотрел не нее, заботливую, притихшую. Прямо ангел невинности. Несмотря на выкидыш в школьном возрасте. И как хороша… Особенно если знаешь, что под маской невинности скрывается ранняя порочность.

— Что смотришь? — спросила она, подняв глаза.

— Ничего, — буркнул я и, не отдавая себе отчета, набросился на нее, задрал юбку, сдавил ей грудь.

— Осторожно! — Ее лицо мучительно скривилось. — Больно же. Пусти, я сама… Привык на улице отлавливать да в машину затаскивать?

— А ты? — крикнул я. — Милицию предпочитаешь?

— Вот оно что… — Она закрыла глаза, пока я срывал с нее одежду. — Только потише кричи.

— Что, Васенька еще тут? На боевом посту? Или в шкаф спрятала?

— Дурак. Родители приехали!

— Родители? — Я скатился на пол. — Чьи?

— Твои. — Она устало села, стала поправлять на себе одежду. — Ну что смотришь? Я их пригласила. Тебе все некогда. Или забыл?

Но я уже не слушал ее, смотрел не лестницу, ведущую на второй этаж. Там стоял отец. Мой отец, которого я не видел с тех пор, как попал в эту нескончаемую круговерть. Наверно, он все видел. И слышал. Это я понял по его взгляду. Я вскочил, подтянул брюки, запихнул рубашку.

— Здорово, сын!

Он спустился вниз, подошел вплотную, но руки не подал. Только встал напротив и смотрел мне в глаза.

— Подожди, мать! — крикнул он матери, тоже появившейся на лестнице.

Она остановилась, но я наконец опомнился, бросился к ней, оттолкнув отца. Она обняла меня, заплакала, я осторожно спустился с ней вниз.

— Мария! Вот моя мама. Это отец… Это Мария.

Я чувствовал слезы на глазах, когда смотрел на них, обнимавшихся. И чувствовал благодарность к своей невесте. Черт бы побрал эту милицию и прочие правоохранительные органы!

Она собрала на стол, усадила отца рядом со мной, мать напротив. И мать все время не спускала с меня глаз.

— Что, вообще не писал? — охала Мария и сама трепала меня за волосы. — Но он часто о вас рассказывал… Вспоминал, все собирался…

Я смотрел на своих стариков. Казалось, они были придавлены громадой и простором чужого дома. Крутили головами, озирались, переглядывались. Не по себе им было. Потом мы вышли с отцом курить.

— Не твой дом? — спросил он.

— Нет… — сказал я.

— А хороший. Машина, стало быть, тоже не твоя? — кивнул он на «Волгу». — А что тут, сын, твое?

— Ничего, — сказал я.

— Ну да. Даже невесту — как чужую жену, а? Это дело?

Я молчал. Смотрел в окно, где Мария помогала матери убирать со стола. Бедные мои, бедные… Привезли сальца, клюквы, квашеной капусты. А я их встретил икрой, балыками, севрюжкой. А больше нечем!

— Вот что! — Отец сплюнул окурок в траву. Подумав, спустился с крыльца и загасил его пяткой. Потом все-таки поднял, оглянулся, не зная, куда девать, сунул в карман. — Поехали, Пашка, домой! — рубанул ладонью воздух. — И Марию бери с собой. Вон как матери приглянулась.

— Не могу, — сказал я. — Ты пойми, отец, здесь все по-другому.

— Ну да! После этой домины у нас тесно, так, что ли? Дом родительский уже не хорош?

— Не в этом дело…

— Да кто ты есть? — выставил он руки вверх ладонями, поднимаясь на крыльцо. — Кто? Цепной пес при хозяине? Что молчишь-то? Уж скажи отцу что-нибудь.

— Поздно, батя, что-то менять. Уж так получилось.

— Получилось… Э-эх!.. А Мария, Маша твоя, поедет?

— Хороший вопрос, — усмехнулся я. — Вот у нее и спроси.

— А ты? Ты для чего? Она ребенка ждет твоего!

— Это как сказать.

— Что? Тоже чужой? — вскинулся он, приблизившись ко мне вплотную, низенький, лобастенький и очень старенький.

— Внука заждались? — вдруг спросил я. — За тем и приехали? А если он не ваш? Что тогда?

Отец смешно подпрыгнул на месте и ударил что есть сил кулачком мне в глаз. Едва достал. И тут же бегом бросился в дом.

— Собирайся, мать! Все-все, заканчивай. В чужой дом к чужому человеку приехали!

— Ты что сказал? — крикнула на меня Мария.

— Что есть, то и сказал… — огрызнулся я. — Ладно, отец… мама… Ну брякнул, бывает.

— Собирайся, говорю! — рявкнул отец на мать.

Та растерянно переводила взгляд с меня на Марию, не обращая внимания на бегающего по комнате отца.

— Да угомонись ты! — прикрикнула она. — К сыну приехал! За который год раз!

— Я спрашиваю, что ты ему сказал? — повторила Мария, глядя мне в глаза.

— Ничего особенного, — сказал я. — Ладно, все, хватит. Давно, батя, не виделись. Извините, если что не так… Сам не пойму, что со мной.

Я сел в кресло, как если бы оно было музейным. Как и сам камин. Как хрусталь на люстре. Как пушистый ковер под ногами.

— Сядь, — сказала мать отцу. — Не мельтеши.

— К сыну приехал… За который год… — ворчал отец, отходя. — А он тебе открытку когда прислал, а? Забыла?

— Не о тебе речь, — сказала мать. — И не обо мне. И даже не о Паше. О внуке. Иль забыл, зачем приехал?

— Какие у тебя родители! — сказала Мария. — А ты в кого такой? Можешь не говорить, сама знаю. Так вот, Авдотья Никифоровна, и вы, Сергей Афанасьевич… Если ваш сын Паша не признает ребенка, он все равно будет вашим внуком, если согласны. И все про то будут знать.

Сказала и заревела. Мать крепилась, сморкалась, наконец присоединилась, не выдержав. И когда только успели так спеться? Сидят в обнимку и ревут. Мы с отцом переглянулись.

— Да будет вам! — сказал я. — Что ты вообще, отец, устроил? Я хоть словом обмолвился, что ребенок не мой?

— Ни в коем разе! — подтвердил отец. — Даже вот на столько. Но бабам ведь надо дать пореветь? Вот и пусть! А мы с тобой еще по одной.

Мы налили, чокнулись, посмотрели на наших женщин. Куда я теперь от Марии, раз к ней прибыло такое подкрепление? Они тоже подсели.

— Давай и мы, Машенька! — сказала мать, наливая лимонад. — Я уж привыкла за столько лет.

— За что пьем, Авдотья Никифоровна? — спросила Мария.

— За них, сволочей… И чтоб у вас все хорошо было, доченька.

И обе снова прослезились.

— Ну вот, другой разговор, — сказал батя, снова наливая мне и себе. — Недопив очень влияет на нервную систему, сам слыхал по телевизору. Звереет человек, пока не добавит. А что это вы не включаете, милые мои? Там как раз про погоду.

— Это вы у Паши спросите! — засмеялась Мария. — Как я включу, он сразу в другую комнату бежит.

Встала и подошла, чтобы включить. Я смотрел глазами моих родителей. Статная, несмотря на заметную беременность.

— Хоть знаете, почему вашу деревню переименовали? — спросила она, пока телевизор нагревался.

— Кто что говорит, — сказала мать. — По мне Передниково лучше было, как раньше. А теперь слобода какая-то.

— Де не какая-то! — горячо возразил батя. — А в честь легендарного революционера Павла Власова! Объясняли уже!

— Вон революционер ваш! — прыснула Мария, толкнув меня в бок. Трубка еще не нагрелась, но уже был слышен голос Елены Борисовны. — Смотрите! Сейчас увидит Пашу и упадет!

— Кого? — не поняла мать, удивленно переведя взгляд с телевизора на меня.

— Сынулю вашего, в честь которого распоряжением Радимова родную его деревню переименовали! — веселилась Мария. — Скоро бюст на родине героя поставят под вашими окнами… Вот, смотрите!

И тут, перестав читать, Елена Борисовна подняла глаза на уважаемых зрителей, открыла рот, чтобы пронзительно закричать, но ее перебили, дав заставку с березками.

— Видали? — не унималась Мария. — Как увидит красавчика нашего, чуть не в обморок. Вот бы кого ему в жены! Вот бы кто на руках носил! И мамочка не нужна!

— Дела у вас! — забарабанил отец пальцами по столу. — Правда, в газетах давно пишут про чудеса под руководством товарища Радимова.

— Да как же она его через телевизор увидела? — изумлялась мать. — Она всех так видит или его одного?

— Ну не понимаешь ты ни черта! — с чувством сказал отец. — Плетешь, аж слушать стыдно! Как она может увидеть тебя, дурья башка! Ты сама подумай. В газетах же писали! Видит определенных лиц, и то не всех. О ком мечтает, того и видит. У нас вон Еремин, Пашка знает, всегда завмагше нашей скажет, когда на склад чего завезли. Особенно водку. И хоть бы раз обманулся! Мужики ему проходу не дают. Когда, мол.

Мария смеялась, потом охнула, схватилась за живот, покрылась серой бледностью. Я кинулся к ней, подхватил на руки, уложил на диван возле камина.

— Растопи, Павлик, — дрожащими губами попросила она. — Холодно.

Я набросил на нее плед. Стал разжигать огонь. Когда пламя разгорелось, оглянулся на родителей. Присмирев, с жалостливым испугом они смотрели на Марию. Она лежала, прикусив губу и закрыв глаза.

— Ну куда ей с животом венчаться! — громким шепотом сказал отец матери. — Чего их толкаешь? Церковь да церковь… В загс сходят. А уж как внука крестить — сделаем как положено.

Мария открыла глаза, стала смотреть на огонь.

— Не уезжайте! — попросила она. — Я так и буду одна. Мне страшно. Он милиционеров прогнал, а сам днями не бывает.

— Поживем! — кивнул отец. — В обиду не дадим, не бойся… А Радимов этот, что на Пашкины крестины приезжал, помнишь, рассказывал?.. В мое отсутствие. У нас мужики говорят: вот кому страну отдать надо! Эти в Кремле еле ноги таскают. Полдня клизмы ставят, другие полдня просраться не могут.

— Полегче! — сказал я, выразительно посмотрев на люстру.

Как-то, очищая пыль, нашел там старый «жучок». Батарейка села, но когда люстру включали, он работал от тепла лампочек. Хотел выбросить, но как-то за делами запамятовал. А тут в мое отсутствие Марии сделалось плохо. Даже не смогла добраться до телефона. И вдруг приезжает «скорая», да так быстро, будто стояла с заведенным мотором где-то рядом.

И я решил «жучок» не трогать. Мало ли… Сменил батарейку, почистил от пыли. Они и так знают, что у нас делается. А вдруг опять понадобится помощь, начнутся схватки, пожар, нападут грабители? Пусть стоит. Вот родит, там посмотрим.

— Ну а вот что твой хозяин думает насчет пенсии крестьянам? — затеял, как всегда, отец наболевший разговор. — Вот дадут ему страну, допустим, он как на это посмотрит?

— Паше-то откуда знать? — вступилась мать. — Опять ты начинаешь!

— Как откуда? — удивился отец. — Он его возит! Вот у нас в полку друг мой командира возил. Так про все знал, кому когда демобилизоваться, кому лычки, кому звездочку на погон.

— Не знает ваш Паша ничего, — слабо улыбнулась Мария. — А если знает, ни за что не скажет. Он хозяина любит больше всего на свете. Ему и жена не обязательна, и дети. Баба нужна только, когда невтерпеж… Так там секретарш ему шеф новых подбрасывает! Да, Пашенька? Или меж собой делите?

— Тебе нельзя, — сказал я. — Переволнуешься, опять начнется.

— Пусть твоя Елена Борисовна нервишки бережет! — кивнула она на экран, где бедная дикторша, не поднимая глаз, читала сводки посевной по Краю. — А то выгонят за такую работу… Ну просто деваться некуда от твоих баб! Даже дома.

— И в кого ты такой? — тихо спросила мать, качая головой. — Вроде тихий был, в школе девочек боялся.

— В кого! В Семена вашего! — подскочил отец. — Пятый раз женат, детей раскидал… Это брат ее, — пояснил он Марии.

— Хватит вам! — сказал я. — Надоело. Больше не о чем говорить?

— А о ком же нам говорить, Пашенька? — округлила глаза Мария. — Только о тебе. Что у нас для разговора общего? Вот будет внук, сразу про тебя забудем, правда, Авдотья Никифоровна?

— Ну, давай еще, сын! — сказал отец. — По одной. Жаль теща твоя будущая не приехала. Ну, еще повидаемся. Выпьем, а потом споем. Хозяин твой не против?

— Против чего? — не понял я.

— Ну, против того, что мы здесь вот… Выпиваем и прочее…

— Да что вы за люди! — отставил я рюмку. — Конечно, батя, наш дом ты сам, своими руками. Он для тебя свой. Но я-то, если там жить буду, я его не строил! Правильно? Андрей Андреевич сказал, что подарит. И дом и все другое. Чужое, да. Привыкнем, куда денемся.

— А я вот тоже не понимаю! — сказала Мария, вставая. — Да пусть слышат… — махнула она на люстру. — Вот сколько живу здесь, а все не мое. К матери съезжу иногда, совсем другое дело. Вот чего он тянет? Некогда все? Или ему за нами следить надо, и чтобы мы, его верные рабы, на крючке всегда?

Что верно, то верно… Сначала мы с Марией не придавали значения, когда в самый патетический момент наших с ней любовных упражнений вдруг раздавался телефонный звонок. И всегда это был Радимов, которому я срочно требовался. Все бросай и беги, буквально… Мария злилась, швыряла аппарат, требовала, чтобы я отключил. Чуть на стену не лезла. Причем о простых совпадениях уже не могло быть речи. Мы даже специально, чтобы проверить, начинали изображать свои утехи где-нибудь, по обыкновению, на полу в ванной или на кухне, сопровождая действо ахами и охами. Но телефон молчал. Значит, не в «жучках» дело? А стоило перейти от игры к реальным страстям, как он буквально разрывался.

Мария сказала, что не будет подпускать меня, пока я не отключу аппарат. Я так и делал, и все проходило как надо, но потом получал от хозяина втык. Оказывается, он звонил, не мог дозвониться. И смотрел при этом голубыми глазами. Чертовщина, почище прозрений Елены Борисовны. Как сказал бы отец: чудеса под руководством товарища Радимова.

Вообще, лучше о нем почаще вспоминать. Я это тоже заметил. Чуть забудешь, он тут как тут — сразу звонок.

— А на свадьбу его пригласишь? — робко спросила мать, словно тоже побоялась, что всемогущий мой хозяин это услышит.

— Сам прибежит, — хмыкнула Мария. — Он нашего Пашеньку на расстоянии ревнует. Чуть забудется Паша со мной, сразу у Андрея Андреевича полный мандраж, бросает совещания и заседания, бежит звонить…

— Это как? — приоткрыл рот отец.

— Слушай больше, — отмахнулся я. — Ну что, еще по одной?

— Да мне Наталья про это все уши прожужжала. Что это за начальник, говорит, на своих секретарш ноль внимания, а по шоферу страдает… Да не в том смысле, Сергей Афанасьевич, как вы подумали. Я вообще говорю. Так и живем. А родите сына, сказал как-то, машину вам отдам. Вот так-то.

Мы с отцом выпили еще.

— Ну и как дальше думаешь? — подступился батя. — Что предпринять собрался?

— Кто? — не понял я. — В каком смысле?

— Вообще! — наседал он. — Про дальнейшую жизнь спрашиваю. Сын твой либо дочь тоже здесь будут в услужении или как?

— Или как, — сказал я.

Так далеко пока ни я, ни Мария не заглядывали. А батя явно перебрал, это видно по характерным приметам. Сейчас начнет орать, потом петь, потом уснет за столом. Я посмотрел на мать. Она кивнула, взяла его за локоть.

— Ну что пристал? Откуда он знает. Ты-то знаешь, что у тебя дальше будет?

— Знаю! — оттолкнул он ее руку. — Могила. И знаю где. И потому пора не о себе знать, а о сыне единственном! И не лезь, говорю.

Но тут его под руку взяла Мария, нежно улыбнулась, помогла подняться из-за стола.

— Позвольте я вам помогу, Сергей Афанасьевич! Отведу баиньки, постелю вам…

Отец засопел, покраснел, быстро, чтобы не утруждать, встал и, качнувшись так, что смахнул на пол пару блюд и недопитый фужер, пошел, шатаясь, на лестницу. Наверху, вспомнив, остановился, оглянулся на мать.

— Ну что? Идешь, нет?

Мать положила руку на мой локоть. Грустно посмотрела в глаза.

— У тебя синяк будет. Есть чем примочить? Никак не отучу руки распускать.

18

В мэрии все присвистывали, увидев мой синяк. Радимов вскочил, увидев меня, когда я зашел к нему в кабинет. Бросил совещавшихся, подхватил меня, выбежал со мной в приемную.

— Уже началось! — торжественно объявил он секретарям и курьерам, сгрудившимся в ожидании зарплаты. — Видите? Они переходят от слов к действию. Наташа! Свяжите меня с прокуратурой.

— Пройдет, — сказал я. — Сам нарвался…

— Но это не первый случай, — сказал он. — В прошлый раз у тебя была исцарапана физиономия.

— Что делать… — вздохнул я и коротко взглянул на покрасневшую Наталью, взявшую трубку, но пока не набиравшую номер. — Неудачная любовь с первого взгляда. С кем не бывает, правда?

И обнял ее за талию.

— Пусти! — вырвалась она. — Твоя Елена Прекрасная смотрит!

Опять… Я не заметил включенный телевизор, успел только увидеть, как разнесчастная Елена Борисовна опустила глаза… впрочем, кто ей мешает уволиться? Или — кто кому мешает ее уволить! Всем уже осточертела.

— Надо подумать, подумать… — забормотал хозяин, возвращаясь в кабинет. Может, в газету, к Цаплину ее? — спросил он меня, стоя в дверях. — А что? Хорошая мысль. Мне нравится. А тебе?

И закрыл за собой дверь.

— Паша, а у тебя уже свой кабинет есть? — сощурила глаза Наталья. — С роялью… — Она прыснула, другие засмеялись, с любопытством глядя на меня. Много было новеньких, но уже наслышанных о моих особых отношениях с шефом.

— А в самом деле, — вспомнил я. — Он же говорил. Я просто забыл. Рояль. Точно, говорил.

— Ну да, с молодой-то женой, павшим символом целомудрия, чего только не забудешь, — не отставала Наталья. — То персональную «Волгу» тебе, Цаплин уже статью накатал, теперь персональный рояль. Он-то зачем? В консерваторию будешь поступать?

Окружающие опять засмеялись. Наверняка обсуждали в мое отсутствие.

— Веселая ты девка! — сказал я Наталье. — Только злопамятная. Ну что плохого я тебе сделал? Ничего. А хорошее не успел. Или не дали. Теперь изгаляешься! А я с тобой подружиться хотел.

— У тебя подруг таких — полгорода! — фыркнула она. — Роддомы, говорят, переполнены. Конечно, шеф тебя ценит за такие успехи в приросте населения! Но я погожу пока, ладно? Сначала свадьбу сыграй. А там посмотрим. И вот возьми себе, — она порылась в столе, — ключ. Может, пригласишь послушать? Но ты хоть знаешь?

Я взял ключ от кабинета, подмигнул ей, мотнул головой в сторону выхода, мол, поищем! И вышел из приемной.

Кабинет, в котором прежде хранились сломанные стулья, старые пишущие машинки, большей частью неисправные, теперь был пуст и чист. Посередине стоял рояль и напротив табурет. Все. Никаких излишеств. Только открыто было окно, выходящее во внутренний двор. То есть еще была тишина. Я подошел, сел. Подумал, что неплохо было бы вымыть прежде руки, только недавно копался в двигателе, чистил свечи, то да сё… Но не хотелось. Не лень, нет, просто не хотелось. Хотя что-то удерживало от того, чтобы дотронуться до клавиш. Услышать звук.

Так сидел минут пять, не двигаясь, прикрыв глаза. В голове светлая пустота и что-то навязчивое, пока неразличимое, ритмичное, как стихи… И даже появились где-то слышанные слова: «Приближается звук…» Ну что, пусть приближается. Устал я, недосыпаю, вчера с отцом поругались, почти подрались, вон, все видят синяк, а как там дальше… «Приближается звук, и, покорна щемящему звуку, молодеет душа». Точно помню, где слышал, при каких обстоятельствах. Их читала одна учительница здешней школы, пару раз ее подвез, муж в командировке, в постели она плакала, потом пела, читала эти стихи. Что он от меня хочет? Что ему надо? Похоже, ничего. Одни намеки, одни воспоминания о его прошлом, что должно по идее возбудить мои сопутствующие воспоминания… А я сейчас вспоминаю только об этой учительнице. Куда-то она запропастилась… Один раз, когда отвозил хозяина на открытие выставки заезжего художника — вернисаж, увидел ее с мужем. Наверно, нахально смотрел. И муж, тощий очкарик, попробовал бы выступать, на меня оглянулся, а она дернула его за руку: иди, мол. И все.

Я ударил по клавише. Звук удалялся, пальцы уже сами тихо перебирали клавиши, будто им в отличие от меня память не изменяла, и перебирали уже что-то связное, сначала робко, потом смелее… И я уже с удивлением и страхом слушаю: что делается-то! Потом непроизвольно оглянулся. Сзади стоял хозяин и с благоговением смотрел на меня. Даже показалось, в его глазах блеснули слезы.

— Паша… — протянул он ко мне руки. — Пашенька… Значит, теперь я не одинок в этом мире?

Быстро отвернулся и вышел. Я снова коснулся клавиш, не веря себе. Робкие звуки как бы нерешительно, потом смелее, потекли вдогонку первому ушедшему звуку, чтобы настичь, навязать с ним ажурную цепь, протянутую через тишину.

Я больше не мог. Можно сказать, испугался. Вскочил и выбежал вслед за хозяином! Что это было? Наваждение, гипноз?

Я ворвался в его кабинет. Там сидело еще несколько человек. Радимов опустил голову, глядя в бумаги.

— Я занят! — сказал он. — Я тебя вызову.

Но я сел на стул у двери. Я должен был во всем разобраться. Присутствующие переглянулись. «Безобразие… Совсем обнаглел…» Я будто слышал их голоса… Или он точно так же читает, слышит чужие мысли?

— Вам же сказали, молодой человек… — вкрадчиво сказал кто-то безликий.

Впрочем, все они тут были безликими, за исключением хозяина. А я как будто впервые это заметил. «Уже бывший? — снова зашелестело во мне. — Низвергнутый фаворит? Так и надо этому наглецу, сопляку, прелюбодею…»

Похоже, он услышал то же, что и я.

— Придется прерваться! — сухо сказал он и встал. — Спасибо, Павлик, что напомнил. Не больше пяти минут. Прошу извинить.

Опустив глаза, они послушной гурьбой потянулись мимо меня в дверь. Теперь не слышалось даже шелеста их мыслей. Мертвые мозги, просыпающиеся лишь в минуту опасности и при возможности что-то урвать или кого-то убрать.

— Что это было? — спросил я, когда он запер за ними двери на ключ.

— То самое, Паша. А ты мне не верил. Теперь ты вспомнил? Хоть что-нибудь?

— А что именно я должен вспомнить? Что когда-то играл на рояле или что кого-то убивал по вашему указанию?

— Но ты же играл? Вот только что?

— Мои пальцы… — Я посмотрел на них, как если бы они теперь существовали отдельно от меня. — Они вспомнили что-то. И сами, понимаете, сами!

Я пошевелил ими, чтобы убедиться: продолжают они мне подчиняться или нет. Они дрогнули, зашевелились, каждый раздельно, заскорузлые, в заусенцах и отметинах, в которых скопилась несмываемая чернота.

— А ты не торопись! — Он привалился грудью к столешнице, отчего сдвинулась груда бумаг. — Вспомнишь обязательно. Главное, что ты поверил.

— Зачем вам это? Ведь сами утверждаете, что ни разу в своих прошлых жизнях я ничего не мог вспомнить. Я все равно был вам во всем послушен.

— Если бы люди уверились в своем перевоплощении, узнали об этом, как знаю я, и скоро узнаешь ты, — сказал он, — представляешь, какое настоящее освобождение духа произошло бы! Посмотри на меня! Ты видишь воочию результат такого освобождения, разве не так?

— Так, так, — кивнул я. — Каждый день с этим сталкиваюсь. Лоб в лоб, как на встречной полосе… Дальше-то что? Ну узнаю, вспомню, почувствую себя свободным… А вдруг не позволю вам больше командовать? Вдруг потеряете меня как верного холуя? Кто вам будет делать массаж, в постельку после бани, по ночам вскакивать по первому требованию. Отключу телефон, и все!

— Вот и проверим! — воскликнул он. — Я сам хочу это узнать. Пусть потеряю тебя, но выиграю наш спор с Цаплиным! А уж в следующем поколении А тебе ни слова, ни полслова! Хочу рискнуть потерять тебя, твою дружбу и привязанность. А что мне? А что нам, если впереди у нас вечность? И пусть меня зовут азартным авантюристом, что истинная правда, а мою акцию с поворотом Реки Рома недавно назвал блефом, что ведь тоже правда, ведь действует!

— Короче, вас призвали на престол? — хмыкнул я.

— Пока нет, но именно по бездействию властей, по тому, что до сих пор не арестовали, не сняли со всех постов, я понял, что попал в точку! Что мое безумие работает, как и время, на меня. Призовут! А у тебя, Паша, начинает прорезаться чувство здорового юмора. Так и надо, высмеивай, это можно. Мое время пришло, но твой час еще не наступил. Поэтому — освободи кабинет. Все на сегодня! Ты меня понял? Чтобы только сидел и играл. А я, если позволишь, буду подходить сзади на цыпочках и слушать, слушать… Сам не буду отвлекать и другим не позволю. Иди, Паша, иди… Зачем нам с тобой эти разговоры…

— Боюсь, — признался я. — Сам не знаю чего, но боюсь. Страшно снова садиться за рояль.

— Понимаю, — кивнул он, поднимаясь из-за стола. — Наташа! Пригласи участников совещания… Тогда иди прогуляйся, зайди в филармонию, в парк, словом, не сиди на месте, побудь сам с собой. И вспоминай, что я тебе только что сказал…

И взяв меня под локоть, вывел из кабинета.

Я шел по улицам города, не зная куда, не замечая прохожих, не обращая внимания на девушек, и прислушивался к тому, что во мне происходило. Одно мне было ясно: я уже другой человек. Я слышал в себе неясный шелест чужих мыслей. Чтобы проверить себя, зашел в наш гараж. Был как раз обеденный перерыв, и за столиками резались в домино и карты. Я подсел к картежникам. На меня хмуро оглядывались, но ничего не говорили. Черт меня дернул согласиться, чтобы Пичугин меня возил! Но в игру меня взяли.

— Деньги есть? Покажи.

Я беспрекословно показал. Они присвистнули, переглянулись. В глазах появился блеск. Столько здесь на кон еще не ставили. Я не поднимал глаз, вслушивался в себя. Ну конечно, играть теперь будут все против меня. Даже мой партнер, сидящий напротив. Я играл, стараясь не поддаваться азарту. Напоминал себе, что хочу только проверить, а не заработать их кровные. И вскоре уже разбирал вполне отчетливо их рассуждения перед каждым ходом, а еще через минуту знал, у кого какая карта, а значит, кто чего боится…

Мой партнер испуганно смотрел на меня, придерживал козыри, но это уже не имело значения. Мысли моих противников теперь напоминали хаотичную мешанину, не было никакой последовательности, но они продолжали делать ходы именно так, как я предполагал.

Через двадцать минут они остались без копейки. Я поднял глаза. Шелест их бессвязных мыслей в моих ушах стал вовсе неразличимым. Я увидел, что над нами сгрудилось чуть не полгаража.

— Из рукава достает! — вдруг заявил мой партнер, только что заработавший при моей помощи столько, сколько ни разу не получал за месяц. Это был ремонтник, бывший водитель, спившийся и отовсюду списанный. Дома трое детей, больная жена, а он все пропивает.

— Никак нет! — загудел надо мной бас нашего диспетчера. — Все честно, специально смотрю, ни разу не передернул!

К столу собралась уже вся автобаза. Сгрудились сзади меня, смотрели в карты, жестами и знаками подсказывали… Но все было тщетно, скорее, подсказчики только мешали игрокам.

Я уже приспособился различать мысли тех, кто играл против меня. Они лихорадочно перебирали варианты, смотрели в глаза тех, кто стоял сзади, — так? Или по-другому? Да ходи, увидишь! — отмахивались болельщики, сами основательно запутавшиеся.

Сегодня я был безжалостен к своим прежним товарищам. Меня чуть не пришили у них на глазах, они знали намерения невесть откуда взявшегося уголовника, и только Пичугин за меня вступился… А я его отблагодарил. Вся автобаза против меня. И пусть. Их деньги уже не помещались в мои карманы. Едва не вся зарплата, которую они сегодня получили. Я оглянулся на стоявших сзади: желающих больше нет? По их взглядам я понял, что живым отсюда не выйду. А если уползу, то калекой. Нет так нет. Я сгреб деньги в кучу и поманил нашу кассиршу, стоявшую вместе с другими женщинами, чьи лица перекосились от страха.

— Ира, раздай им по новой. Согласно ведомости. Мне чужого не надо.

И вывернул карманы для достоверности. Потом отправился на выход, стараясь не оглядываться.

— Добрый, а? — заговорили сзади. — Что ему наши деньги. Свои не знает куда девать. Лопатой гребет! Хозяин с собой забирает в столицу, так видишь, какой сделался. Брезгует!

Я шел неторопливо, подняв голову, и в голове, пробиваясь сквозь чьи-то голоса, звучала неизвестная, никогда не слышимая музыка… И вдруг тупой удар в спину. Мимо головы просвистел болт и разбил стекло на КП. Я моментально обернулся. Кто-то шарахнулся за угол. Я снова пошел к воротам, всей спиной ожидая нового удара. На этот раз все было серьезней. И снова здоровенный камень пролетел рядом с головой. И снова зазвенело выбитое стекло. С криком выскочила вахтерша.

Домой, к Марии, я приехал только под вечер, совершенно пьяный и обалдевший от печальной музыки в голове, не дававшей мне покоя. Мои родители уже спали.

— Где ты был? — спросила Мария. — Он искал, родители волновались.

— А ты? — спросил я, опускаясь на софу. — Волновалась?

— Еще как… — Она села рядом на пол, стала снимать с меня туфли.

— Я сам! — вырвал свою ногу. — Слуги в лакеях не нуждаются.

— Хоть позвони ему… Что-то срочное. Так волновался, почти кричал, чтоб тебя нашла. А где тебя искать? Звонила по твоим подругам — никто не знает. Позвони, слышишь.

— Пошел он! — Я снова лег, зажал руками уши, но от этого музыка раздавалась еще явственней, требуя выхода.

Я вскочил, оглянулся, затряс головой.

— Надрался, да? — сказал появившийся на лестнице батя. В его голосе звучала обида. Как так — без него?

— У нас есть… ну какой-нибудь инструмент?

— Молоток, что ль? — спросил отец, спускаясь. — Я его на место положил. Веранду застеклил, а то дуло там, и лесенку на чердаке поправил.

— Да нет… — Я вдруг забыл, как это называется. — Рояль, вот!

— Да ты что? — охнула Мария. — Такого еще не было, надо же… Рояль ему среди ночи!

Я стал лихорадочно одеваться. Вскочил, зажал руками лопающуюся от музыки голову. Мария стояла в дверях, раскинув руки.

— Не пущу! — сказала она. — Видите? До горячки допился. Рояль ему.

К счастью, раздался звонок. Это был хозяин.

— Уже второй час ночи! — сказал он. — Где ты был?

— С прежней жизнью прощался! — сказал я. — С товарищами по работе. А что? Массаж нужен? Цаплин под конвоем? Счас сделаем, Андрей Андреевич, не сомневайтесь. Какие еще будут указания»? Вы говорите, говорите.

— Ты мне нужен, Паша, только не такой… — горько сказал он и положил трубку.

— Слыхали? — указал я на телефон. — Барин зовет! А во мне гены взыграли, дорогой папочка, всех наших крепостных прадедов! Ничего не могу с собой поделать! Таким вы меня уродили!

И рванул на себя дверь. Я не знал еще толком, куда мне надо. Выскочил на шоссе, стал голосовать, благо машина подвернулась — самосвал с пьяным, улыбающимся и на ходу засыпающим парнишкой. Но ничего, довез его, доехал сам. И сразу к освещенному всеми огнями ЭПД, к парадному подъезду. Подъехал на этом самом самосвале, парнишка улыбнулся последний раз и заснул, оставшись в таком виде до самого утра, а я бросился вовнутрь здания. К счастью, меня здесь знали, а то бы не поздоровилось от надвинувшихся с разных сторон амбалов.

— А, старичок… А после двух ночи у нас двойной тариф.

— Да не бабы мне нужны! Оркестр где? Еще играет?

— Играет. Но за вход в валютный ресторан отдельная плата, старичок.

Я отмахнулся, вбежал в зал ресторана. Ничего себе! Такого я даже не представлял. Какие девицы, какой интерьер! И все ради заезжих шестидесятилетних импотентов!

Оркестранты настраивались на очередной танец, похоже, для гостей с солнечного Кавказа, а может, не менее солнечной Мавритании. Я кинулся к пианисту.

— Позволь, браток, душа горит! Отдохни, а? Только минуту.

Они переглянулись. Меня они, конечно, знали, но мало ли, лезет с пьяной рожей, вот дай ему, и немедля, а если инструмент переломает?

— Вы умеете играть? — учтиво спросил пожилой саксофонист, склонившись ко мне с эстрады.

— Увидите, увидите! Дайте…

Я вскарабкался наверх, подтолкнул пианиста, неторопливо поднимавшегося. И ударил с наслаждением по клавишам! Закрыл глаза, замотал головой, освобождаясь, разряжаясь, содрогаясь…

Черт знает какая это была ночь! С кем пил, с кем обнимался, кому бил рожу в туалете, в чьем номере, с какой шатенкой очутился… А в промежутках лез на эстраду, играл, пел, мотал в такт головой, доводя себя и присутствующих до неистовства.

Потом уже, после, сколько бы меня ни приглашали повторить, ничего уже не получалось. Забыл! Все забыл, и никакие джазовые импровизации мне больше не удавались.

А утром, чуть живой, поплелся в мэрию. Как в пасть удава. Вошел к хозяину и опустил повинную головушку. Ну конечно, он опять из-за меня не спал всю ночь. И не подпускал к себе врачей, хотя опять разыгралась стенокардия. А я в это самое время… И конечно, уже знал, чем я занимался в этом его ЭПД. Тем, для чего он предназначен.

Он был бледен, через силу улыбался, держался за сердце. Может, притворялся? Я решил не реагировать. Пусть, пусть сделает скорбную мину, оскорбленный моим невниманием, — сколько это уже было? И до каких пор?

— Скоро, Паша, совсем скоро это закончится! — сказал он торжественно и встал.

«Кстати, — подумал я, — он по-прежнему читает мои мысли, а я, свободно читая их у бывших товарищей по работе, в отношении дорогого Андрея Андреевича остаюсь в прежнем неведении. Вот и сейчас смотрит на меня и будто прислушивается одним ухом…» Он удовлетворенно кивнул.

— Именно потому, Паша, именно потому, дорогой Павел Сергеевич, ты мне раб, а не я тебе. И я так и буду читать твои мысли, а ты лишь догадываться о моих. И не пытайся понять почему. Тайна сия велика есть. А то, что ты по-прежнему пытаешься сравняться со мной, выдает в тебе все того же раба! И чтобы выдавить оного по капле, как утверждал великий драматург, нам лучше на время расстаться!

Он говорил это, напряженно улыбаясь, склонившись ко мне через стол. Вот бы врезать, прямо сейчас! Другого случая не будет. Гонит меня, что ли? Он побледнел и отшатнулся.

— Я друзей не предаю, Паша, и не бросаю! А вот ты можешь. И это сейчас проявилось во всей неприглядности. Я-то думал, всю ночь промучился, брать тебя с собой или не брать? Мне ведь пришло приглашение из Центра возглавить реформы! А я все тяну. Столько дел недоделанных, конкурс красоты не проведен, сборная опять проигрывает, — загибал он пальцы, — пропавшие секс-тургруппы, а также следователи прокуратуры не объявились. А тут еще лучший друг и наперсник Паша Уроев, единственная родная душа в этом злобном и холодном мире, не пристроен!

— А разве вы не возьмете меня с собой?

— Нет, родной ты мой, не могу! Для твоей же пользы. Сегодня ночью ты про меня забыл. А брать, Паша, всегда следует с собой тех, от кого знаешь чего ожидать! И потому беру с собой Романа Романовича. Лучше верный враг, чем верный раб. Поскольку враг, изменив, может стать только другом, а верный раб только врагом. Там, в Центре, освободилось место редактора центральной газеты. Меня спросили, приглашая, нет ли на примете кандидатуры? «Как же, — говорю, — обязательно есть! Всем вам известный господин Цаплин, мой крест, который не смею с себя сбросить!» И еще привел им, — он указал на потолок, — древнюю мудрость, коей собираюсь руководствоваться в предстоящей деятельности: блеск великодушия обезоруживает врагов, как настоящих, так и будущих. Они попросили повторить это по слогам, должно быть, записывали, чтобы вставить в ближайшую речь на открытии чего-нибудь торжественного… Что скажешь?

Я молчал, лихорадочно соображая. Можно подвести кое-какие итоги. Отец дал по морде. Раз. С гаража выперли под свист и улюлюканье, с киданием камней и кусков асфальта в мою спину. Два. Хозяин бросает на произвол, хотя дарственная на дом до сих пор не оформлена. Три…

— А я? Чем мне заниматься? Дом ваш стеречь?

— Бери выше: останешься при лавке. Я уже сказал им там… — он снова показал в потолок, — что не позволю себе бросить, как ты только что подумал, на произвол родного человечка! Меня ведь каждый день пытают: Андрей Андреевич, ну скоро? Ничего, говорю, держава потерпит, пока Паша не будет устроен, чтобы со спокойной душой я мог претворять задуманное. Смогу я, спрашиваю, работать, переживая за него? А кто хоть такой этот Паша Уроев, спрашивают. Не знаете еще, удивляюсь, так скоро услышите. Тут у нас, в глубинке, такой музыкальный талант прорезался! Без поддержки и внимания никак нельзя оставлять! Потерпите еще чуток. Вот определюсь и сразу к вам.

— А как же дарственная, вы обещали! — вспомнил я бесконечное нытье Марии по этому поводу.

Он сморщился, будто вместо яблока закусил лимоном.

— Опять ты… Ну сделаем, обязательно, я никуда еще не уехал! Или ты мне не веришь? Ведь пустая формальность, бумажка, разве это не оскорбляет нашей с тобой чистой дружбы, что столько о ней говорится? Я тебя умоляю… Лучше давай подумаем, как лучше устроить этот чертов конкурс красоты, пока все наши красотки не переметнулись в ЭПД… Я мог бы по этому поводу привести казус, чему я был свидетелем более двухсот лет назад, но тебя стали раздражать исторические параллели, мною используемые. Не так ли?

— Да уж… — сказал я, не зная, что ответить. — Что верно, то верно.

— А все от плохого знания истории и неверия в собственную память. Ведь ты замечал, что я ничего не записываю?

— За вас это делают референты и секретарши, — заметил я.

— Тоже верно, — кивнул он. — Но потом, как правило, они сверяются со мной. И если бывают расхождения, то им, а не мне приходится корректировать информацию. А своей памяти надо доверять. Тогда она нам благодарна и относится со всей лояльностью, граничащей с признательностью. А твое раздражение собственным невежеством, направленное на других, выдает в тебе…

— Раба, — кивнул я. — Что еще хорошего скажете, на прощание?

— Работай над собой. Расширяй знания, не говоря уже о кругозоре. Помни, что виноват во всем, что бы ни случилось с тобой, только ты сам. Кажется, это все, что я хотел сказать… А теперь поедем на товарную станцию. Там меня ждут наши футболисты. Поехали, нам нельзя опаздывать! Нам еще надо успеть во Дворец культуры, где проходит генеральная репетиция конкурса красоты.

19

Футболисты действительно ждали нас на товарной станции, все в форме, под моросящим дождем, среди вагонов, складов, железнодорожных путей и толстых женщин с ломами в грязно-оранжевых накидках. Радимов, выйдя из машины, пошептался о чем-то с парочкой алкашей в грязных телогрейках, те показали ему на дальний заброшенный склад, весь в лопухах и с покосившейся крышей, после чего он обратился к футболистам.

— Согласно моей последней теории, подтвержденной научными рекомендациями, общий вес команды, включая тренера и запасных, не должен превышать полутора тонн, только тогда она способна на коллективные, а также индивидуальные действия, которых вам так не хватает. У меня уже нет ни времени, ни желания снова взвешивать каждого поодиночке. Поэтому я решил использовать весы, каковыми пользуются на складах. Самые точные, как меня уверяют эти господа, на том, дальнем, заброшенном складе, где они давно не используются, а значит, не показывают приписанных килограммов, что соответствует существующей практике. Я правильно говорю?

Алкаши важно кивнули. И повели нас за собой через ржавые пути, мимо поломанных вагонов с разбитыми окнами до самого склада.

— Ломайте! — сказал им хозяин. — Я здесь за все отвечаю!

Те стали крушить кувалдами проржавевшие замки. Потом мы вошли в темное, пропахшее крысиным пометом помещение. Команда во главе с тренером беспрекословно взгромоздилась на весы. Радимов светил ручным фонариком.

— Ровно тысяча пятьсот восемьдесят! — провозгласил алкаш в телогрейке. — Как в аптеке.

— Слезайте! — сказал хозяин тренеру. — Посмотрим, как выглядит команда без вас.

— Тысяча пятьсот двадцать! — провозгласил другой алкаш и отпил из горлышка.

Радимов смотрел на команду.

— Уже лучше, — сказал он. — Завтра же я найду вам другого тренера, а пока посмотрим, что еще можно сделать.

Тренер обидчиво засопел, его обычно красное лицо обрело фиолетовые тона.

— А разве другой тренер ничего не весит? — спросил он.

— У хорошего тренера прибавляются очки, когда убывает суммарный вес команды, — туманно сказал хозяин. — Зря обижаетесь, между прочим. Я решил послать вас, нашу неизбывную надежу, в высшую тренерскую школу на два года, больше, полагаю, не надо. Надеюсь, в ваше отсутствие команда обретет наконец свое лицо, то есть свой вес… Но я, кажется, знаю, в чем тут дело. Вам, молодой человек, Полухин Валера, если не запамятовал, совсем не подходит ваш девятый номер. Вы у нас недавно, но, следя за вашей игрой, я всегда ловил себя на мысли, что вам лучше иметь номер пять. Или даже четыре.

— Но он же центральный полузащитник, — сказал тренер.

— Вы еще здесь? — удивился, повернувшись к нему, хозяин. — Я же сказал вам: завтра в бухгалтерию за расчетом. Я же не вмешивался в ваши установки? Почему вы считаете возможным вмешиваться в мои? Я в нашем Крае отвечаю за все, в то время как вы несете конкретную ответственность. Улавливаете разницу? Разумеется, Валера истинный форвард и потому должен играть, как играл до сих пор. Я говорю лишь о номере на его футболке… В то же время тебе, Коленька, — Радимов указал на нашего центрального защитника с номером четыре, — больше подойдет, я это вижу, номер девять. Поменяйтесь, и мы посмотрим…

Переглянувшись, названные игроки поменялись футболками.

— Вот и ладно, — кивнул хозяин, — а теперь все снова на весы, и проверим мои расчеты.

— Тонна четыреста семьдесят! — хором сказали алкаши. И закусили рукавом.

— Вот видите, — вздохнул хозяин, расхаживая и скрестив руки на груди. — Приходится все самому, не на кого положиться… Однако, я полагаю, есть еще неиспользованные резервы. Скрытые и не очень. Значит, номеру шесть хорошо бы поменяться футболками с номером одиннадцать, я могу ошибиться, но проверить следует. А вам, Сережа, — он остановился напротив нашего вратаря, — следует поменять фамилию.

— А чем она плохая? — удивился добродушный Сережа Парфенов. — Мне она не мешает.

— У вас прекрасная фамилия, — согласился Радимов, — но не для вратаря. Я не знаю, в чем тут дело, сам многого еще не понимаю, но чувствую, что это так. Скажем, моя фамилия совсем не годится для высшего поста в этой стране. Я никому не в силах объяснить, но это так. Вынужден подчиниться и буду стараться как-то компенсировать эту каббалистику упорным трудом. Точно так же не годятся для вратаря фамилии Николюк и Турандотов. Возможно, тут все дело в особенностях их звучания, накладываемых на нашу детскую психику. Я-то думаю, что ты, Сережа, с такой фамилией мог бы неплохо справиться с ролью полузащитника. Или заведующего пунктом «Скорой помощи». Советую попробовать. Или хотя бы взять псевдоним. Лучше всего для наших вратарей подходят фамилии, где минимум шипящих и окончание на «ин»… Ну как, готовы?

Номер шестой, уже переодетый в футболку с номером одиннадцать, посмотрел на бывшего одиннадцатого, и оба кивнули.

— Попробуем, — пожал плечами Радимов. — Я тоже могу ошибиться, но ведь попытка не пытка?

— Тонна четыреста десять! — провозгласили алкаши и сняли наконец свои грязные телогрейки.

Тренер плюнул, перекрестился и пошел прочь от склада, размахивая руками и матерно ругаясь. Игроки все еще стояли на весах и смотрели на хозяина с суеверным ужасом. Он по-прежнему прохаживался, скрестив руки на груди и что-то бормоча под нос. Наконец остановился, поманил к себе вратаря. Обнял его за плечи и стал прохаживаться с ним по складу.

— Не обижайся, Сережа, я хочу как лучше… Просто вспомнил, как в известные времена было принято у нас менять фамилии и брать псевдонимы. В результате чего пигмеи становились колоссами, а колоссы превращались в гномов. Причем некоторые драматурги, приняв псевдонимы, стали писать на удивление свежо и талантливо, так что завистники стали от них требовать, чтобы они их раскрыли… Ах, как я тебе завидую, что ты это еще сможешь! А мне уже поздно — меня слишком хорошо знают во всем мире, ты ведь слушаешь вражеские радиоголоса?

— Нет, — покраснел Сережа.

— Так вот, чтобы сделать это вполне безболезненно, тебе следует жениться на девушке с подходящей девичьей фамилией, скажем, Степина, зовут Вера, я сам смотрел ее данные в адресном бюро, прежде чем ехать к вам на встречу… Ну это ладно, это я сказал… — Он туманно посмотрел на футболистов, не смеющих сойти с весов. — А вам пора! У вас сегодня еще урок чечетки, если не ошибаюсь, а потом сауна. Кстати, до моего отъезда вам предстоит еще одна игра, и, если опять проиграете, я просто не знаю, что с вами делать.

И пошел со склада, не оглядываясь, только в воротах оглянулся на меня: ты идешь?

20

Конкурс красоты, первый в истории страны, было решено провести на нашем стадионе, ввиду ожидаемого наплыва желающих, любопытствующих, а также зарубежных делегаций, не говоря уже о проверочных комиссиях из Центра. Причем после футбольного матча, о котором хозяин предупредил наших игроков, в предвкушении блестящей победы над обладателем Кубка страны, что послужило бы весьма уместной прелюдией к конкурсу.

За несколько дней до матча, совмещенного с конкурсом, он узнал, что на всем пути от аэропорта ломают старые строения, засыпают канавы и ограждают все это крашеными заборами, а сами заборы закрываются рекламными щитами иноземных фирм-спонсоров, что для всех было в диковинку. А неумолимый Цаплин уже отписал в центральной газете о ревизии результатов Второй мировой войны и вторжении иностранного капитала на фанерных танках рекламы.

— Какой слог! — стонал Радимов во время ночного бдения. — Или уже знает, что беру его с собой?

Я пожал плечами. Значит, придется опять ехать за Романом Романовичем. Хотя дико хотелось спать после вчерашнего…

Хозяин между тем снял трубку, набрал номер.

— Вы читали последнюю статью Цаплина?.. Напрасно. Он очень точно указал по поводу потемкинских деревень! Так что немедленно прекратите! Неужели нельзя потерпеть, пока я не стану во главе страны и не превращу ее в цветущий оазис, каковой являлся только пророку Магомету в виде миража на пути из Медины в Мекку?

Он положил трубку.

— Я знаю, филармонию ты так и не посетил, а раз уж пришел на ум Магомет, то придется филармонии прийти к тебе. Полагаю, что будет правильно предварить конкурс какой-нибудь торжественной ораторией хора с оркестром под твоим руководством… Но для этого мы с тобой должны сходить на репетицию, завтра же. Что скажешь?

— Я? Руководить? — прижал я руки к груди. — Я даже нот не знаю!

— Но я-то руковожу, — сказал он. — Хотя многого не понимаю… — Он вздохнул. — И это с моим-то опытом! А вот берусь, не всегда представляя последствия. И если бы не Рома… Хотя он стал мне действовать на нервы, ибо начал повторяться. Если так будет продолжаться в Центре, как было на местах… Но мне он пока что нужен. Как единственный на сегодня лидер оппозиции, если не считать уволенного тренера… Надо с ним посоветоваться. Кто будет Мисс Края, а кто займет третье и второе место. Поезжай, Паша. Пока он не спит…

— Мне надо поиграть хотя бы полчасика, — сказал я.

— Опять? — Он сочувственно посмотрел на меня. — Ну что с тобой делать, таким талантливым! Иди, разряжайся. А то ведь с ума сойдешь, если не сыграешь…

Я пошел в свой кабинет, сопровождаемый печальным взглядом хозяина. Вчера точно так же сел играть, и позвонила Мария. Ночью матери стало плохо, дежурная секретарша, из новеньких, знавшая обо мне почти все, кроме игры по ночам на рояле, растерялась, стала что-то лепетать в оправдание, а Мария наорала на нее, примчалась среди ночи на попутке, где еле отбилась от водителя и его напарника, предъявив им живот на пятом месяце… Потом ворвалась, орала, самой стало плохо, а когда затихла, услышала откуда-то доносящуюся музыку. Я-то ничего при этом не слышу, хоть режь меня на куски, полный кайф, ничего не надо, и обо всем забываю…

Музыка мне теперь требовалась как наркотик. Если я отлучался далеко от рояля, начиналась настоящая ломка. Пришлось купить рояль в дом. Играл по вечерам либо рано утром после пробежки и гантелей. Мария сначала фыркала, уходила к себе, включала что-нибудь современное. Но потом спускалась к нам. Мать при этом что-нибудь вязала и слушала, кивая головой. Отец выставлял в мою сторону ухо, цокал языком, спрашивал: а знаю ли я такую-то песню? Но я ничего больше не знал. Мог играть самые сложные, как говорили специалисты, вещи. А простенькие мелодии не мог разучить. Хотя об этом просили родители…

Часто ночью хозяин просил исполнить Рахманинова или Скрябина… «Это? — спрашивал я, играя вступление. — Или это?» Он вздыхал, садился рядом, что-то наигрывал, и если я улавливал, то играл ему все, что сохранила моя генетическая память.

Но сейчас хотелось побыть одному. Такое бывало часто, и он всегда это понимал, отпуская и ни о чем не спрашивая. Так было и на этот раз. Обычно я играл, пока не чувствовал полного облегчения и просветления. После этого откидывался, пару минут сидел не шевелясь. Но сегодня опять надо было ехать за Цаплиным… Поэтому игра получилась скомканной, не принеся большого удовлетворения.

Я привез Романа Романовича под утро. В машине он клевал носом, а потом я никак не мог его добудиться. Думал даже, что он умер. И испытал по этому случаю облегчение. А он открыл глаза, посмотрел на меня с усмешкой, погрозил пальцем.

— Нет уж, Паша, погоди. Я дождусь своего выигрыша у Радимова. А уж потом видно будет. Ишь, обрадовался! Рано.

Хозяин встретил нас, слушая иностранное радио, перед ним на столе лежал очередной перлюстрированный пакет гостя. Только рукой махнул: садитесь. Теперь он не считал нужным это скрывать.

— Какое там радио, чей голос, Андрейка? — вытянул шею Цаплин, готовясь записать. Его глаза хищно блестели. Такого даже он еще не знал.

— «Голос Америки»! — сказал хозяин. — Как раз твою вчерашнюю статью комментируют. Будешь слушать?

— А кто им позволил?

— «А кто им заплатил?» — передразнил Радимов. — У них свои правила игры. Это мы их не принимаем. Так нечего, Рома, в позу вставать. На-ка, послушай. — И передал гостю свои наушники.

Тот взял не сразу, взял осторожно, словно боясь оставить на них отпечатки пальцев. Радимов же вернулся к перлюстрированному материалу и стал снова перечитывать.

Цаплин слушал, окаменев. Поджав губы и покрываясь красной сыпью. Похоже, прав был хозяин, говоря, что у Романа Романовича аллергия на все нам чуждое и наносное.

— Ну что? — спросил хозяин, когда гость отшвырнул наушники.

— Клевета и грязь! — сказал с возмущением тот. — Ты меня за этим звал?

— Клевета и грязь, — согласился Радимов, листая очередной труд лидера своей оппозиции. — А что делать? Хоть так, раз ничего конструктивного.

— Ты о чем! — сощурился Цаплин. — Я о том, что слышал только что!

— И я про это, — опять согласился Радимов. — Случайно, ловил музыку наших композиторов и вдруг слышу свою фамилию с ненавистным для твоего уха акцентом. И далее, Рома, твои божественные тексты, которые от наслаждения заучиваю наизусть. Во всяком случае, стараюсь. Особенно это, про фанерные танки империализма… А звал я тебя, Рома, чтобы посовещаться в нашем узком кругу. Ты, я и Паша, мной, если помнишь, кооптированный.

— Как лошадь Калигулы в Сенат, — кивнул гость.

— Не будем отвлекаться, — поморщился Радимов. — Вот тут ты пишешь про наш конкурс красоты… Вот, что это свидетельство перерождения, миазмы разлагающегося трупа местнического авантюризма и сепаратизма. Тут я, правда, не совсем понял, никогда не думал, что общеизвестные «измы» могут смердить и зловонить, но тебе видней, Рома, как художнику, разминающему в своих пальцах метафору, словно гончар глину. Видишь, я слишком часто просматриваю твои труды, а потому поневоле заговорил твоим слогом… Так вот, как ты думаешь, кому следует вручить корону Мисс Края? Перед тобой, Рома, — он разложил фотографии претенденток веером, — самые красивые девушки нашего Края, какие еще остались. Смотри не как мужчина, а как мой политический оппонент, старающийся сделать мне назло. Что скажешь? Хороши, а?

Гость ткнулся носом в изображения девиц, лежащих перед ним в разных позах. Пожевал губами.

— Некоторые из них беременны, — заметил хозяин. — Вот, скажем, известная вам Зина Глаголева, лаборантка, участница телевизионного эксперимента, во время которого благополучно забеременела от присутствующего здесь Паши, о чем ты, кажется, не успел написать.

— Беременные! — ужаснулся гость, с усилием оторвавшись от полуголых девушек. И стал что-то быстро строчить, пришептывая, в свою книжечку.

— Господи… — взмолился хозяин. — Ну почему я, такой неординарный, должен объяснять тебе столь элементарные вещи, тратя остатки нервных клеток, необходимых для дальнейшего служения Отечеству! Не притворяйся, Рома, что не знаешь мою задумку. Да, должен признать, что, несмотря на все усилия Паши, рождаемость в Крае после введения ЭПД в эксплуатацию снизилась на четырнадцать целых и семь сотых процента благодаря возросшему количеству абортов и валютных поступлений. А все потому, что наши девушки все чаще выбирают любовь своей основной профессией, манкируя материнством, — ты сам об этом писал, не мне тебе рассказывать. Вот почему я решил не идти по пути разложившихся, как ты правильно говоришь, буржуазных демократий, а создать имидж, идеал, к которому должны стремиться наши школьницы, вместо того чтобы целыми днями околачиваться возле ЭПД, пропуская уроки.

Поэтому, на мой взгляд, в жюри должны обязательно войти известные гинекологи и заведующие женскими консультациями, которые будут давать претенденткам дополнительные очки за правильное положение младенца в чреве, за лучший анализ крови и еще не знаю, за что… Ты смотришь на меня, Рома, как на сумасшедшего. Я понимаю. Таков удел многих в этой стране, кто всеми силами пытается сломать стереотипы, мешающие нам идти дальше победной поступью. Нельзя же безоглядно отбрасывать все, что приходит к нам с растленного Запада, что-то можно и перенять, творчески переработав!..

— У меня голова кругом! — натурально схватился за голову Цаплин. — Тогда, по твоей логике, победительницей должна стать та, кто ждет двойню!

Радимов хотел возразить, но запнулся. Потом посмотрел на меня.

— Узнай, Паша, у Зины, скольких она ждет. Заодно сними мерку с ее головы. Корона для самой красивой девушки уже готова, осталось узнать размер ее очаровательной головки… Действительно, получается абсурд. Победит та, у кого самый большой размер талии. Но разве, Рома, это не свидетельствует об особом пути нашей великой страны, для которой тесны западные аршины? Разве ты не писал об этом?

— Ах, Радимов, Радимов! — покачал головой гость. — Правильно про тебя говорят в народе: дьявол ты и бесноватый!

— Но тогда ты, Рома, архангел Гавриил. Вот почему мы прекрасно дополняем друг друга, образуя любимое Марксом единство противоположностей. Но — к делу. В любом случае по всем компонентам, включая те, что мы только что обсуждали, Зине Глаголевой — первое место. Думаю, жюри нас поддержит. Кому второе? Слово за тобой, Рома.

— За моей племянницей, — опустил глаза гость. — Она сиротка, учится в восьмом классе и тоже на третьем месяце от соседа по парте.

— Не возражаешь? — спросил меня хозяин, записывая. — Вот видишь, Рома, ведь можем, когда захотим! Спокойно, не торопясь, сочетая и согласовывая общественные интересы с личными. Трудно мне будет там, в столице, без тебя. А потому — решайся, Роман! Поедешь со мной? Главным редактором? Учти, такое решение уже прорабатывается. С моей подачи, естественно. Но мне нужно твое согласие. Хоть ты мне и враг, но все должно быть добровольно.

— Не по тебе груз, — покачал головой Цаплин. — Откажись, Андрейка, пока не поздно! Ты деятель районного, дай Бог, областного масштаба. Это здесь ты всем задурил головы своими прибамбасами. Там все серьезнее. Там твой обман раскроется очень быстро…

— Да, знаю, вот здесь ты пишешь, можно сказать, бьешь в набат, что сотни тонн взрывчатки для поворота Реки, как ты самолично проверил, оказались натуральным блефом. А кому это интересно, Рома? Блеф, не блеф… Людям нужна хоть какая-то надежда на то, что на этот раз их обманут красивее, чем в прошлый. В стране с вечно моросящим дождичком за окном твоя серенькая, унылая правда ничего, кроме тоски, не нагоняет! Каждая женщина прекрасно знает, чем должны закончиться ухаживания за ней. Ей мерещится, будто на этот раз будет что-нибудь эдакое, особенное, а не как в прошлый раз. А такие, как ты, предлагают не морочить ей голову, а сразу валить в койку! И называют это правдой без прикрас, хотя в прикрасах все дело… Да, Рома, именно такие, как ты, заставляют таких, как я, врать во имя всеобщего благоденствия и процветания.

— А кто они, такие, как я? — подобрался, ощетинился Цаплин.

— Надсмотрщики. Я часто об этом размышляю в немногие минуты ночного досуга, когда за окном тишина, а за дверью любовные вздохи и скрип кожаного дивана. Вот был ты у меня в прошлой жизни управляющим имением. Воровал, порол крепостных… Пока мой казачок не подсыпал тебе с моего молчаливого позволения мышьяка в стакан с брагой. И все стало по-другому, Рома! Ведь к этому, если вдуматься, ведет многовековая тенденция борьбы внутри триединства Хозяина, Работника и Надсмотрщика!

Третий лишний, Рома. Это говорю не я, это говорит неумолимая логика развития мировой экономики. Не нужен ты нам с Пашей. Нам и вдвоем хорошо.

Но, к несчастью этой великой и прекрасной страны, в один прекрасный-ужасный день власть захватила партия надсмотрщиков, возомнившая, что, изгнав хозяев, сможет их заменить. Ан нет! По определению не годитесь! И потому сманиваете на свою сторону Пашу, талдыча ему, что он раб, что его угнетают… А ведь пока есть надсмотрщики, есть и рабы! И потому наш с тобой спор, дорогуша, некорректен. Только в отсутствие надсмотрщика, как показывает опыт цивилизованных народов, раб превращается в работника.

— Все сказал? — сурово спросил гость, поднимаясь. — И с такими мыслями ты собираешься возглавить страну?

— Ну, — кивнул Радимов, наливая ему и мне коньяку. — А ты мне, Рома, поможешь. Противодействуя мне! Словом, тебя мне будет не хватать. Твоих разоблачений и твоих оскорблений… Я дам тебе полный карт-бланш. Что скажешь?

Цаплин хватанул стакан, крякнул, помотал головой. Потом поднял глаза на Радимова. Даже сквозь затемненные очки были видны слезы.

— Но отдельная квартира мне там будет? Не обманываешь?

— А как же, милый, для чего мы власть брали? И дача со служебной машиной. И вертушка в кабинете. Будешь присылать мне на подпись полосы насчет моего соглашательства с мировой гидрой… Хватит жить в коммуналке с тараканами! И племянницу тоже пристроим с ребеночком. Дадим второе место для начала, а там поглядим. Ну все, Рома, все, дорогой. Давай работать. Мы еще не все просмотрели в твоей статье, что ты отсылаешь в органы. Вдруг есть какие-то ляпы? А это крайне нежелательно для будущего редактора солидного издания… И потом, мы не решили, кому дать третье место. Здесь тоже не должно быть случайных людей.

— А для чего тогда жюри? — подал я голос.

— Считаешь, что можно оставить на их усмотрение? — задумался хозяин. — Что ж, не будем связывать руки уважаемым людям. Что скажешь, Рома? Или ты о другом сейчас думаешь?

— Искуситель! — прохрипел тот, скорее уже для острастки. — Пользуешься моим положением, к каковому сам же приложил руку!

— Пользуюсь, Рома, — согласился хозяин. — Однако признай тот факт, что перечисленные блага создали вы, надсмотрщики.

Цаплин закрыл глаза, покраснев еще больше. Потом шумно вздохнул и огляделся, словно соображая, туда ли он попал.

— Что, Рома, — спросил хозяин, — подавил в себе последние очаги сопротивления? Не слышу ответа.

— Мой ответ впереди… — пробурчал Цаплин.

21

Я стал за собой замечать, что в последнее время воображаю себя дирижером, если остаюсь где-нибудь один, как правило, это бывало на втором этаже радимовского дома, когда мои родители, по обыкновению, возились в саду, а Мария прогуливалась, прячась от солнца, под зонтиком. Особенно если музыка мне нравилась… Тогда я представлял себя в огромном сверкающем зале, полном нарядных людей с хорошими манерами, среди них обязательно немало знаменитостей, красивых и недоступных женщин.

Когда музыка подхватывала меня, словно океанский вал, я поднимался на цыпочки, зажмуривался, стоя напротив распахнутого окна и отдавая себя солнечному свету и гармонии, льющейся из радиолы. При этом мои руки как бы водили в слепом пространстве, ловя ускользающую мелодию, следовали за ней, потом ухватывали, подчиняя себе и развешивая ажурные сплетения серебристых нитей, наполняя им зал, украшая слушающих и отдавшихся моей воле. Мелодия доверялась мне, послушно извивалась в моих руках, чтобы с последним аккордом ускользнуть, оставя душистый шлейф или хрустальный звон на память.

Однажды Мария застала меня за этим.

— Ты что здесь… — сказала она и закрыла себе рот рукой. Ее глаза смеялись, и, чтобы скрыть неловкость, она припала ко мне, ткнувшись лицом в плечо. Так мы стояли, не двигаясь, пока мелодия не смолкла.

— Чайковский? — спросила она.

— Откуда я знаю… — сказал я и отстранился.

Ночью она плакала. Я прижал ее к себе, повернув лицом. Она горестно, по-детски вздохнула.

— Паш… Ты не бросишь меня? — спросила она. И, снова вздохнув, добавила: — У тебя родители хорошие, будет жалко их, вон как стараются…

С того дня она изменилась ко мне, стала менее капризной, более внимательной, прислушивающейся к себе и ребенку, который уже давал о себе знать. И уже не заходила ко мне наверх, услышав там громкую музыку.

А я заметил, что с тех пор это дирижирование вполне заменило мне игру на рояле, когда в этом возникала потребность. И даже будто смягчилась, а затем почти пропала наркотическая ломка, когда приходилось подолгу бывать без музыки…

Радимов, казалось, обо всем этом знал. И точно нашел момент. Он привез меня в филармонию. Я даже вздрогнул, когда услыхал, что они играют. Это была та же мелодия, заставившая меня впервые дирижировать невидимым оркестром. Я не знал, что это, как называется и кто сочинил. И долго не решался у кого-нибудь спросить. Теперь-то знаю: юношеская симфония Моцарта, но тогда это не имело для меня никакого значения. Хозяин, пока играли, внимательно следил за мной. По моей мимике, по моим рукам он определял происходящее на сцене.

Там был оркестр и был хор с профессиональным, но не более того хормейстером. Не было порыва и волнения, мной переживаемых, отчего я болезненно морщился, когда вместо взлета следовал небольшой, в силу темперамента дирижера, подъем. И хозяин не выдержал.

— Альты! — крикнул он первое, что пришло ему в голову.

Музыка прервалась, на него оглянулись. Мы сидели с ним в последних рядах в полутемном зале.

— Это вы, Андрей Андреевич? — спросил хормейстер.

— Я! — сказал хозяин. — Не могу усидеть на месте, душа болит за происходящее. С этими альтами вы хотите начать наш праздник красоты и грации?

— Альты здесь ни при чем! — поднялся из оркестра концертмейстер, высокий, седой, сухощавый. — Уж они никогда не подводили!

— Боря, я тебя умоляю… — взялся дирижер за сердце. — Так вы хотите сказать, что наши альты не тянут? Так я вас понял?

— Да, да! — нетерпеливо сказал Радимов. — Именно так.

— Мы попробуем еще, — пожал плечами дирижер. — С четвертой цифры. Будьте внимательны!

Музыка полилась, и хозяин уставился на меня. Когда мое лицо в очередной раз исказилось, он снова подскочил.

— Стоп! На этот раз басы!

Концертмейстер отшвырнул смычок.

— Боря, я тебя умоляю… — сложил руки дирижер.

— Сема, дорогой, ты же видишь, что от тебя желают избавиться!

— Так что теперь делать? Раз у них нет другого способа. Хотя, по признанию всех специалистов, и альты и басы у нас на высоком уровне…

— И еще вы излишне жестикулируете! — сварливо сказал Радимов. — Вы мешаете воспринимать.

— Тогда я тоже уйду! — сказал концертмейстер. — Напишу заявление.

— Это глупо, Боря! — пожал плечами дирижер. — С кого-то все время начинают. В тот раз с врачей, сегодня с дирижеров. Играй, твое время еще наступит. Пусть попробуют без меня. Может, и правда будет лучше… Играйте же, играйте! Не смотрите на меня. Я лучше отойду.

Музыканты, переглянувшись, начали вразнобой. Радимов качал головой и отбивал такт, но музыка разлаживалась. Я невольно старался подхватить, не дать упасть, соединить распадавшуюся гармонию. И даже не заметил, как встал и поднялся на сцену. Они не верили своим глазам. Но мой порыв подхватили и подчинились, соединившись воедино, в последний момент избежав распада.

Радимов плакал, не скрывая слез. Обнял меня, расцеловал. Обнял старика-хормейстера.

— Простите меня великодушно! — Он поклонился хору, приложив руку к груди. — Но вы сами присутствовали только что при рождении выдающегося дирижера, пришедшего на смену… — Он указал рукой на старого хормейстера. — Но что делать! Это жизнь. Простите меня.

И еще раз поклонился, на этот раз перед хормейстером. Но тот схватился за сердце, покачнулся, и хористки с криком кинулись к нему, рассыпав свой строй, подхватили, понесли со сцены на выход. Музыканты молча поднимались, собирали инструмент. Кто-то за сценой кричал по телефону, требуя «скорую помощь».

— Я отвезу! — крикнул хозяин. — Паша… ты знаешь, сначала твой массаж, потом быстро-быстро в больницу. А я не могу. Я пешочком, меня ждут.

Я делал старику массаж, дышал ему в рот, сердце его неохотно подхватывалось, потом снова сникало. Я сказал себе: ни за что не займу его место, если не спасу! В рот умиравшему толкали нитроглицерин, я отталкивал доброхотов локтями: главное воздух, который я с силой вдувал в его легкие, как в детстве надувал лучше других футбольный мяч, и грудь его послушно вздымалась, освобождая бессильное сердце, и оно на секунду снова подхватывалось, как старый мотор, которому не хватает мощи аккумулятора.

И так продолжалось, пока не приехала «скорая». Они оценили мои усилия, вкололи камфару, адреналин, медсестра вытерла мне обильный пот на лбу, а я, отойдя в сторону, закурил дрожащими пальцами. Хористы, музыканты смотрели на меня. Теперь я был здесь свой. Имел право быть среди них и управлять ими.

Не получилось бы как в нашем гараже, откуда меня вытолкнули, будто инородное тело. Своим я был лишь в мэрии, где на секретарш хозяина смотрел как падишах на лучших представительниц своего сераля… Здесь тоже были девушки, и очень неплохие, особенно вон та, сероглазая, статная, с распущенными волосами. Ишь как смотрит… Но мне, милая, ты нужна в ином качестве, как хористка, доверившая свой голос, а не что другое.

Надо было по времени спешить в мэрию, но не хотелось. Эта сцена, с ее запахами, сырыми пятнами неизвестного происхождения, темным от времени и грязи занавесом, не отпускала меня. Куда-то кануло все, что привязывало меня к другой, прежней жизни, даже Мария и родители.

Я быстро докурил под нахмуренным взглядом пожарника, спрятал чинарик в рукав, кивнул на прощание и отправился на выход.

— Вы уходите? — спросила сероглазая.

В ее распахнутых, как объятия, посветлевших глазах обожание сменилось тревогой. «Милая девушка, — как читала моя учительница при нашем расставании, — что ты колдуешь…»

— Мы еще собирались репетировать Верди.

Я спрятал руки за спину, увидев ее глазами свои наколки.

— Верди — это кто? — спросил я насмешливо, хотя в общих чертах уже знал об этом композиторе.

Они переглянулись. Стали перешептываться. Наверняка многие меня знали как холуя, а кто не знал, тому сейчас разъясняли, что к чему.

— Я — сам по себе, — зло сказал я. — Самородок. Консерваторию не проходил. Но если напоете мелодию, могу сбацать.

— Вы только подумайте! — взорвался концертмейстер. — Нам обещают сбацать Верди! И этот человек, доведший до инфаркта Иосифа Самойловича, будет нами дирижировать? А вы не спутали место и время для проведения ваших экспериментов? Может, вы ошиблись адресом? Вы как хотите, а я пишу заявление!

Но его не поддержали. Они смотрели на меня во все глаза. Неужели только что ими управлял этот шофер?

Я отмахнулся, спрыгнул со сцены. К черту Радимова с его экспериментами! Я-то хорош! В интеллигенцию подался… Здесь не как в гараже. Изведут насмешками и приколами. Будут хихикать и шептаться за спиной. Но кто-то догнал сзади, коснулся плеча. Я оглянулся. Так и есть. Везет же тебе, Уроев, на баб! Та самая Сероглазка. Умоляюще смотрит в глаза.

— Павел Сергеевич, ну пожалуйста! Не слушайте их. Все артисты такие. Нам нельзя показывать слабину. Возьмите нас сразу в ежовые рукавицы! Ведь было же только сейчас. Настоящий Моцарт, какого мы еще не слышали! — Она оглянулась на концертмейстера. — Борис Моисеевич, разве не так? Что вы молчите? Я же вижу — всем очень понравилось… Хотите мы покажем, только начнем вступление. Вы сумеете, я знаю! А ноты я вам буду сама показывать. С завтрашнего дня… Хотите?

Еще как хотел… С благодарностью посмотрел ей в глаза, но приличия ради помедлил с ответом.

— Тогда не будем терять время! — властно сказал Борис Моисеевич. — Начнем.

Музыка, перевитая голосами, скорбела и просила утешения, и я стал ее утешать, гладя руками, потом понес, лаская, к сцене, поднялся, приговаривая, вот сейчас приду на помощь, согрею, прижму к сердцу, только мне доверься, склони голову на мое плечо, я буду бережен, я успокою тебя. Очнулся, лишь когда все кончилось. Они с изумлением смотрели на меня, я на них. Будто ничего более удивительного ни я, ни они в жизни не видели.

22

Когда мы с Радимовым подъехали к стадиону, туда невозможно было пробиться. Сплошные пробки из машин и человеческих тел. И всюду, где только возможно, плакаты: «Прощальная встреча с руководителем нашего Края Радимовым А. А.! С последующим футбольным матчем между сборной Края и обладателем Кубка страны! И с первым в истории конкурсом красоты!»

Милиция узнавала нашу машину, пыталась рассеять, раздвинуть, растолкать, но все было бесполезно. Весь город, весь Край сорвался с места, двинулся к стадиону на последнюю встречу с хозяином. В толпе мы увидели полузадушенного, полураздавленного Цаплина, его очки висели на одном ухе, готовясь вот-вот сорваться под ноги.

— Берем его! — сказал Радимов. — Жалко старого человека.

— Да ну, — сказал я. — Черт старый, с ним еще возиться… Все равно когда-то кончать!

Хозяин промолчал, только напрягся. Я все понял, чертыхнулся, выбрался из машины, ввинтился в толпу, подхватил, взвалил Романа Романовича на плечо, потащил назад, к машине. Он разорался, рвался из рук, плевался, укусил за ухо… Находясь постоянно в ожидании теракта, он решил, что вот оно, пришло его время, к которому столько готовился, что теперь отвезут за город, будут пытать, как пытали его когда-то холопы Радимова. В кабине он сразу очухался, увидев в зеркальце знакомый прищур хозяина.

— Здравствуй, Рома! — ласково сказал тот, не оборачиваясь. — Все ли у тебя в порядке? Не сломал ли ты очки?

Ахнув, Цаплин открыл дверь и закричал, едва выбравшись из машины, размахивая руками:

— Товарищи! Он здесь! Он устроил эту Ходынку! Ему нужна ваша кровь для освящения своей коронации! Сюда, товарищи!

— Радимов! — восторженно заревела толпа и двинулась на нас, так что бедного Романа Романовича задвинули обратно, захлопнув за ним дверь…

Я чувствовал, как машину стало качать из стороны в сторону, а все ее окна были закрыты руками и лицами припавших людей.

— Хозяин! — кричали они. — Он здесь!

И вдруг наша машина стала подниматься вверх, переваливаясь, и лицо моего шефа сначала позеленело от испуга, а потом приобрело бронзовые тона, став медальным или даже барельефным. Десятки рук подняли нас над головами и, передавая друг другу, понесли к стадиону. Цаплин ошалело смотрел вниз, бормоча и проклиная, раз за разом порываясь открыть дверцу, чтобы выпрыгнуть.

— Рабы… жалкий, замордованный народ! Ты достоин своей участи!

Радимов невозмутимо смотрел перед собой, я кусал губы, чтобы не расхохотаться… Нас донесли до входа на гостевую трибуну и бережно поставили на асфальт. Хозяин вышел, медленно оглянулся, простер свою руку над головами, и сразу все стихло.

— Я люблю вас! — сказал он и вошел внутрь трибуны.

Цаплин что-то торопливо писал, сидя на заднем сиденье.

— Роман Романович! — окликнул я его. — Приехали. Мне надо машину поставить.

Мне вдруг стало жаль его. Глубоко несчастный старик, положивший жизнь на борьбу с Кащеем Бессмертным, хотя сам далеко не Иван-царевич. Вместо того чтобы искать иглу, на кончике которой смерть Бессмертного, он лишь осыпает его ударами, а тот просит наддать еще и еще…

Хотя кто из них Кащей? Быть может, мир, как огромные песочные часы, давно перевернулся и все поменялось ролями. Сплошь, куда ни посмотришь, перевертыши, зло поменялось масками с добром, и только великая музыка того времени, когда оно текло в привычном направлении, зло и добро имели свой знак и свое обличье, еще напоминает о том, что произошло с нами. И этот переворот случился не так давно (если опять же судить по великой музыке, вдруг ставшей мне доступной), буквально в начале этого века, и Радимов, без конца напоминающий, что все перевернулось с ног на голову, тщится перевернуть обратно с головы на ноги. А я только сейчас осознал его правоту, как и обреченность его попытки…

Но люди хотят этого, хотят вернуться туда, куда он силится их затащить, преодолевая себя, заставляя их преодолевать то же самое, а Цаплин нужен ему лишь для сравнения, насколько это удалось.

Хозяин подошел к микрофону, и стадион затих. Я только сейчас обратил внимание, что люди сидят в проходах, заполнили легкоатлетические дорожки, едва не выталкивая друг друга на футбольное поле, поскольку в это человеческое месиво вливались новые толпы.

— Друзья мои! — сказал он. — Вот и закончился мой над вами эксперимент, который был санкционирован на самом верху и который кое-кому показался чересчур успешным. Чересчур, ибо, как вы видите сами, теперь понадобились подобные преобразования для всей страны в целом, чтобы подтянуть ее, отстающую, пока она, напротив, не опустила наш любимый Край до своего низменного уровня. Я призван, друзья, сделать это, чтобы исправить результаты другого великого эксперимента, давно зашедшего в тупик. И потому пришел сюда с вами попрощаться! Но я не хотел бы, чтобы этот день для моих друзей, которых здесь, я верю, абсолютное большинство…

Тут же раздался свист… Свистели не так далеко, но достаточно близко, чтобы сорвать выступление. Я поднялся с места. Точно они. Шоферня из автобазы, откуда меня вытолкали взашей. Радимов растерянно смолк, оглянулся на меня.

— Продолжайте, — кивнул я, примеряясь, как пробиться через толпу, но там, похоже, разобрались без меня. В воздухе замелькали кулаки, сумки, стадион угрожающе загудел, и свист смолк. Я покосился на приободрившегося Цаплина, тот быстро писал, напевая под нос и кивая, словно соглашаясь со всем написанным.

— Как видите, не все пришли сюда с добром… — сокрушенно сказал хозяин, и стадион снова загудел, уже негодующе. — Но все равно я хотел бы, чтобы даже мои враги ушли отсюда, с этого прощального вечера, в хорошем расположении духа, насколько это окажется возможно. А потому я заканчиваю. Спасибо вам!

И сел под аплодисменты. Он был бледен, его левое веко нервически подрагивало. Кажется, публика была слегка разочарована этой скомканной речью и по-тихому роптала.

— Вы не сказали, кто сменит вас! — склонился я над ним. — Все ждут.

— А черт его знает! — искренне сказал он. — Сказали, что пришлют. Но кто бы ни был, Паша, ты ни от кого теперь не зависишь. Филармония твоя. Я уже подписал соответствующие бумаги. Не забудь, кстати, что твое первое выступление перед Краем сегодня, после футбольного матча, перед конкурсом красоты… Боишься?

— Есть немного, — кивнул я. — С непривычки. Надеюсь, пройдет.

— Сейчас все зависит от игры наших… — возбужденно сказал он. — У меня тоже легкий, полезный для психики мандраж, как у начинающего тренера… Вон, судьи уже вышли! Что сейчас будет!

Я следил не столько за игрой, сколько за ним. Чудо в перьях, а не руководитель супердержавы! Как пацан, приоткрыв рот, завороженно смотрел он на поле, пару раз возбужденно дрыгнул ногой, ударив при этом в спину сидящего ниже комментатора. И даже не заметил этого. Тот обиженно обернулся и получил удар уже в подбородок, когда нога хозяина дернулась одновременно с ногой форварда нашей сборной, вышедшего на прострел с края.

Но мяч ввинтился в небо, едва не перелетев трибуну. Комментатор сполз под сиденье. А когда очухался, извинился в микрофон и протиснулся на ряд ниже. На освободившееся место взгромоздился было начальник нашего УВД и тут же получил пинок между лопаток. Я трясся от смеха, Цаплин увлеченно строчил, а милицейский генерал пополз на четвереньках вслед за предыдущим пострадавшим. Но это были только цветочки. Великий реформатор вдруг стал со всеми кричать, брызгать слюной, хвататься за голову, нанося оплеухи направо и налево, так что я сам едва успевал уворачиваться.

Вокруг нас вскоре образовалось свободное пространство, и окружающие по моему примеру смотрели теперь только на обожаемого вождя, ибо на его лице отражалось, как на экране хорошего телевизора, все происходящее на поле, и при желании можно было расшифровать, у кого мяч, куда его следует передать и как ведет себя судейская бригада.

Заглядевшись на наше национальное достояние, я прозевал гол, забитый в ворота противника. Радимов кинулся мне на шею, потом облобызал Цаплина, после чего тот, ворча, рыскал под ногами, ища разбросанные записи… Только тут Радимов вспомнил о своем великом призвании, потому сел на место, скрестил, по обыкновению, руки и бесстрастно смотрел на поле. Между тем там происходило нечто из ряда вон. Казалось, радимовская одержимость передалась нашим игрокам. Столичные мастера не успевали разворачиваться вслед за проносящимися мимо провинциалами. К перерыву мы вели уже три мяча, а хозяин скучнел на глазах, казалось, засыпая.

Когда прозвучал свисток на окончание первого тайма, он встрепенулся, вскочил, взял меня и Цаплина под руки, повел к игрокам в раздевалку. Перед нами почтительно расступались, на хозяина смотрели с обожанием, как на непобедимого полководца, для которого нет ничего невозможного. А всего-то вратарь сменил фамилию да несколько игроков поменялись номерами…

Мы вошли в раздевалку, когда ребята, весело переговариваясь, выходили из душа. Здесь же был их несчастный тренер, вскочивший при виде вождя.

— Не ожидал, — сказал Радимов, — неплохо. Ведь можете, если я захочу!..

Он увидел обручальное кольцо на пальце вратаря.

— А ты, Сережа, сегодня был особенно хорош. Значит, женился согласно моей рекомендации?

— Да, Андрей Андреевич, только зовут ее не Вера, а Зоя.

— Я тоже могу ошибаться, — сказал хозяин, — а про влияние имени жены на спортивную форму вратаря еще ничего не знаю. Пришлось оставить эту проблему неизученной, остановившись на фамилии… Полагаю, что у нас еще найдутся резервы, как вы думаете? — обратился он к тренеру. — Вы уволены, я ничего не забываю, но как специалист, может, подскажете? 3:0 в первом тайме для такого события, как сегодня, маловато…

— Но ведь противник каков! — подобострастно сказал тренер, и Цаплин скорбно вздохнул: опального тренера он до этого числил за собой.

— Может, опять произведем замены футболок? — подобострастничал тренер. — Согласно вашим рекомендациям?

— Но ведь существует заявка, дорогой вы мой… — сказал хозяин, обняв его за плечи. — Вы же не хотите, чтобы матч опротестовали? Но если бы пришлось это сделать, какие номера следует, по-вашему, поменять?

— Полузащитникам, — заглядывая вождю в глаза, промямлил, скорее, вопросительно тренер. — И Петрунин часто бил выше ворот. Ему подошел бы третий номер.

— Черт с вами! — махнул рукой хозяин. — Как всегда, невпопад, но научитесь. И почаще взвешивайтесь вместе с командой на тех же весах. С сегодняшнего дня вы восстановлены в прежней должности. Запиши это у себя, Рома. И развей тему влияния парапсихологического фактора на поведение индивидуума при переходе от обороны к атаке… Что-нибудь наукообразное, как ты умеешь. У меня все. До встречи, дорогие мои, на полях столичных и европейских стадионов. А чтобы довести победу до разгрома, рекомендую защитников пустить вперед, полузащитников назад, а нападающих поставить на фланги. Улавливаете? Противник деморализован, он запутается и будет следовать тактике, которую мы ему навяжем… У меня все.

— Здорово! — прошептал тренер нам вслед.

Из раздевалки Радимов направился в буфет для начальства.

— Дальнейшее уже не так интересно, — сказал он нам. — Если выполнят мою установку, 8:0 обеспечено, могу поспорить…

Он ел лососину, крабов, запивая белым вином.

— Ешь, Рома. В столице я перейду на чай с вафлями, поведя борьбу против закрытых распределителей и буфетов для руководства. Потому наедайся, чтоб было что вспомнить. И захвати детишкам.

За окном взревели трибуны.

— Пять! — сказал хозяин, чокаясь с нами коньяком, который мы закусили красной икрой с лимоном. — А все же не хочется уезжать. Где я еще увижу такое великолепие?

Он повернулся в сторону румяной буфетчицы в крахмальной наколке и поднял рюмку. Та заулыбалась, приподняв в ответ могучую грудь.

— Одно из главных достижений моего правления, — вздохнул Радимов. — Все женщины стали прекрасными от возбуждения. Уж это ты, Рома, отрицать не сможешь… А там такой лафы не будет. Там обыкновенные бабы, издерганные повседневностью. Вот как я эту лососину.

— Предупреждаешь? — спросил Цаплин, наворачивая крабы.

— Кажется, пенальти! — сказал хозяин, прислушиваясь к шуму. — Взгляни, Паша, если не трудно, кто будет бить… Если Петрунин, то я его все равно уволю… Вот так и там, Рома. Зарвешься, нарушишь правила игры в запретной зоне — сразу пенальти. Там работают животные инстинкты, чтоб ты знал.

— А там кто пенальти будет бить? — перестал жевать Цаплин.

— Ну конечно, не Петрунин, — сказал хозяин.

— Как раз он, — сказал я, глядя в окно. Отошел от окна и сел за стол. Мы подняли рюмки в ожидании удара. Трибуны взревели, и мы чокнулись.

— Уж не с будущим ли пенальтистом я чокаюсь? — сощурился Цаплин. — Он бьет без промаха.

— Паша остается, говорил уже, — сказал хозяин, ни на кого не глядя.

— Чтобы обеспечить алиби, — кивнул Цаплин.

— Можно сказать и так, — согласился хозяин, ковыряя в зубах. — И запомни: никому там, Рома, твои исследования в потемках моей души не интересны. Разве что составителям твоего некролога.

Цаплин замер, не донеся до рта. Буфетчица испуганно приоткрыла рот. И тут снова взревели трибуны, так что она вздрогнула и груди ее заколыхались.

— Шесть, — сказал хозяин. — Осталось два. А ты, Рома, сядь. В ногах правды нет. Как и в твоих писаниях.

Ты берешь поверхностные явления, не отражая суть. Что есть худший вид лжи, прикрытой будто бы правдой. Но, кажется, я это уже говорил… Правда, Паша?

Я кивнул — рассеянно и отстраненно. В моих глазах по-прежнему колыхалось нечто волнующее и, как всегда, отвлекающее. Как хоть ее зовут? Не знаю. А может, не помню. И смотрит так, будто у нас уже что-то было. Вот так всегда. Узнаю имя, фамилию и домашний адрес, лишь когда получаю повестку в суд по поводу установления отцовства. Ее бы раздеть — вспомнил бы.

— Вот пью, ем — а зачем? — меланхолично вопросил хозяин. — Мне прописаны овсянка, творожок, свеколка с рынка, а все эти деликатесы мне безразличны. И даже противны. Но сознание, что как большой начальник я не могу не быть приобщен к этой разновидности житейских радостей, недоступных для простых трудящихся, о чем ты, Рома, совершенно справедливо пишешь и бьешь во все, какие еще остались, колокола, заставляет преодолевать отвращение… Но вы не обращайте внимания, вы ешьте, ешьте, я больше не буду портить вам аппетит. Потом, когда приду к власти, начну с садистским наслаждением больного гастритом уничтожать все эти пайки, спецмагазины и праздничные заказы с лечебным питанием!

Он вздохнул печально, с материнской любовью глядя, как я торопливо запихиваю в себя паштет из гусиной печени. Цаплин демонстративно отодвинул от себя яства и торопливо дожевывал. Хозяин встал.

— Идем, Рома. Паша молодой, ему по силам это изобилие… — Он обвел рукой помещение, включая буфетчицу. — Не будем мешать.

Мы остались с ней вдвоем. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Я с сомнением осмотрел ее, пока она находилась ко мне спиной. Чересчур много клетчатки, куда мне столько? Вот если бы это была воздушная, грациозная тургеневская девушка, мечтательная и бесплотная, мне захотелось бы, напротив, чего-то плотского и приземленного. Чтобы, как ту учительницу, опустить на землю. Эту хочется, напротив, не оплодотворить, а одухотворить, поднять на пьедестал. Но уж слишком тяжела… Я допил, подмигнул, протянул руку.

— Раздевайся. Презервативы у тебя есть?

— Пять тысяч пачка, — стыдливо потупилась она.

…Пока я спустился вниз, переступая через чьи-то ноги, трибуны взорвались, как по заказу, еще дважды. Матч кончился, трибуны скандировали, я прислушался: весело, дружно, жизнерадостно выкрикивают фамилии футболистов. В этом был свой ритм и тональность. Важно не упустить!

Моя музыка должна как-то продлить это скандирование, выйти из него… Я замахал руками своим хористам и музыкантам — скорее!

И стадион смолк. Я подчинил их Моцарту, обманом заманил, напоил золотым веселящим напитком, и нам стали ритмично, в такт рукоплескать. Пространство было заполнено чистыми, затейливыми «кружевами мелодии, проникающей в самые заскорузлые души.

Я закрыл глаза, подчиняя и подчиняясь течению, несущему нас всех мимо райских берегов…

Когда кончилось, вернее, оборвалось, я даже качнулся вперед и чуть не упал, как со сне, на строй хористок. Потом увидел смеющиеся глаза моей Сероглазки, остановившей меня, когда хотелось послать все к черту. Трибуны рукоплескали, свистели, освобождаясь от неведомого и непривычного для многих наслаждения и наваждения, в которых неловко было сознаться.

Я почувствовал влечение к Сероглазке и протянул к ней руки, чтобы обнять и расцеловать, но будто натолкнулся на незримую стену взглядов хора с оркестром под моим управлением. Я понял, что мне многого здесь не позволят. Иначе вражда и интриги сменят любовь и признательность. Что я не должен никого из них выделять в интимном плане. Ибо принадлежу им всем, а мне не может принадлежать никто. Иначе ничего не будет! Их взгляды были непререкаемы и безжалостны. И с этим приходилось смириться, если я хотел оставаться с ними. Тем более после буфетчицы…

Но тут я увидел другие глаза — моей матери. Она подошла ко мне и при всех поцеловала. Это было настолько трогательно и прямодушно, что все, кто нас окружал, стали рукоплескать еще громче! Потом подошел хозяин, и мы с ним тоже обнялись под аплодисменты уже всего стадиона. Вытерев слезу, он взял в руки микрофон.

— Подойди сюда, Рома! — воззвал он. — Разве эта минута не может стать уместной для нашего с тобой примирения? Ведь радость-то какая! Такие таланты не каждый день рождаются даже в нашем благодатном Крае!

Но подошла, опередив Цаплина, Елена Борисовна.

— Вы все слышали и видели, дорогие телезрители, и у меня опять нет слов в том, что касается дорогого Павла Сергеевича! Скажем же ему сердечное спасибо за достойное сотворчество солнечному гению.

— На кого я это все оставлю? — вздохнул Радимов. — Будут ли без меня так же цвести наш Край, хорошеть девушки, забивать футболисты? Имею ли моральное право оставить вас, дорогие мои?

— Имеешь, Андрей, — громко сказал в микрофон Цаплин. — Вот если в твое отсутствие будет та же благодать, значит, не на твоем дьявольском лицемерии, лжи и коварном расчете здесь все держится!

Его стали оттеснять, оттаскивать неизвестно откуда взявшиеся мальчики-доброхоты в спортивных пиджачках и с челками на лбу.

— Осторожно! — кричал им Радимов. — Что вы делаете? Очки, осторожнее… Сейчас же прекратите!

Но его не слушали. Под ногами хрустели стекла. Он мычал, мотая головой, его рот был запечатан чьей-то крепкой пятерней.

— Он сказал правду! — выкрикнул ему вслед Радимов. — Сейчас же отпустите! Каждый имеет право высказать свою правду.

Его не слушали. Он опустился на колени и стал подбирать грязные, разодранные записи Цаплина. А тот тем временем вырвался из рук милиционеров, которым его передали, и закричал, слепо шаря руками в пространстве.

— Ты пожалеешь об этом! — прохрипел он напоследок, прежде чем его снова скрутили. — Горько пожалеешь!

— Придется подарить ему новые очки и диктофон, — грустно сказал мне хозяин. — Напомни мне об этом… Извини, Наташа, — обратился он к главной распорядительнице конкурса, которая дала бы сто очков вперед любой из участниц. — Как лучшая из моих секретарш, не уступившая чарам моего лучшего телохранителя, можешь начинать!

Наталья весело улыбнулась мне, показав на нашего скисшего начальника глазами, мол, давай, уводи, не мешайте, и взмахнула рукой. Ударила барабанная дробь, заиграли фанфары, и претендентки, до этого испуганно выглядывавшие из ворот, стали одна за другой выходить на подиум. Радимов остановился на полпути к своей ложе и обернулся.

— Призерши здесь? Жюри на месте? Просто голова кругом… Поди скажи от моего имени, чтобы Рому отпустили, и отправь его с кем-нибудь домой… Нехороший, некрасивый инцидент, как бы он все не смазал.

Настроение у него было явно испорчено. Так все хорошо начиналось, и, как всегда, Рома все испортил. Совсем некстати… Он внимательно посмотрел на меня.

— Цицерон сказал, что бывает молчание, подобное крику. Но, значит, есть крик, приводящий к молчанию…

Он снова вздохнул и пошел дальше, усевшись в ложе.

Я сел рядом, растерянно глядя на подиум. Зина Глаголева явно выделялась. Свободный покрой роскошного платья скрывал трехмесячную беременность. Где-то рядом должна была находиться племянница Цаплина. Вот она, вышла предпоследней. Я подкрутил Окуляры бинокля. Ничего особенного, а животик уже обозначился под облегающим платьицем… Что он хотел мне сказать? Опять пошли сплошные загадки, цитирование древних.

Более-менее ясно все было сказано в спецбуфете. Я сделал вид, что не понял. Это самое лучшее, кстати, в моей ситуации. Сам уезжает, а мне здесь оставаться… Кстати, дарственную на дом так и не оформил… Или такие вещи бесплатно не делаются? Кажется, Мария оказалась права. Но пусть хотя бы назовет цену. Членораздельно и внятно. Все вокруг да около.

— Дай бинокль! — прервал мои рассуждения хозяин. — Ты не туда смотришь!

Я краем уха уловил нарастающий шум где-то сбоку от нас. Люди вставали и указывали туда пальцем. Опять какой-то скандал? Даже претендентки повернулись в ту же сторону.

Из бокового входа на поле выходили другие девицы — куда более шикарные, эффектные и «упакованные». Трибуны разразились бурными криками и восторженными аплодисментами.

— Кто это? — крикнул мне на ухо хозяин. — Откуда взялись?

— ЭПД! — заорал я в ответ, поскольку рев трибун еще более возрос по не известным пока причинам. — Ваше детище! Их знают все, Андрей Андреевич, кроме вас! Вот где первые красавицы!

— Лолита! — орали между тем вокруг. — Ло-ли-та! — стонали, скандируя, юнцы, отцы семейств, коих не могли сдержать сидящие рядом жены, и вовсе глубокие старикашки.

Да, это была она — вышедшая отдельно от всех, в сопровождении целой оравы загорелых, бородатых мужчин. Они подхватили ее на руки.

— Да вот же они… — вскочил я. — А мы их искали!

— Кто? Где? Кто они такие? — вскакивал, хватался за голову, снова садился, зажимая уши, Радимов.

— Кто? Секс-туристы и следователи прокуратуры! Целые и невредимые! — кричал я в восторге. — Смотрите! Они приветствуют вас.

Девицы из ЭПД встали в центре футбольного поля, Лолита на мужских плечах — в центре. Она грациозным движением подняла, вернее, всплеснула рукой, и толпа замерла, затаила дыхание.

— Так это она и есть? — спросил он. — Мой лучший агент?

Я подозрительно посмотрел на Радимова. Чего тут больше — склероза или лицемерия? Лолиту он ставил мне в пример. К ней стремились все посетители ЭПД, была целая очередь, и Радимов посылал записочки администрации, ходатайствуя за своих врагов, стоящих на пути реформ. Дальнейшее было делом техники. Эротической.

Человек пять задохнулись в ее объятьях, схватив инфаркты. Еще трое стали парализованными. Причем ничуть об этом не жалели. И рассказывали, роняя слюну, о неземных блаженствах. Так была подавлена оппозиция. Один Роман Цаплин, не говоря о Субботине, благодаря своевременной импотенции, избежали их участи. Таких мне приходилось брать на себя… Впрочем, возможно, он ее действительно никогда не видел.

К центру поля бегом уже отматывали длинный провод с микрофоном.

— А как же конкурсантки? — спросил меня вполголоса Радимов, оглядываясь на тех, кто на него шикал.

— Да тихо вы! — строго прикрикнули сверху, под ложей.

— Дорогой Андрей Андреевич! — звонко крикнула Лолита. — Мы с вами, к сожалению, никогда не встречались, но, быть может, не все еще потеряно!

Стадион заржал, а он снова стал меня тормошить.

— Откуда она меня знает?

— А кто вас не знает, — почти хором сказали с разных сторон. — Вы слушайте, слушайте…

— Вы уезжаете только завтра, впереди ночь, ночь любви к вам всех наших женщин и девушек, всех нас, кому вы помогли найти себя! И уж будьте уверены — уезжать вам не захочется!

Радимов нервно ежился, пряча глаза. Трибуны шумели, смеялись, многие вставали и смотрели на нашу ложу. Ждали ответа.

— Скажите что-нибудь! — толкнул я его локтем. — Если женщина просит… Да такая божественная…

— Да? Ты это точно знаешь?.. — Он растерянно смотрел на меня, то порываясь подняться, то не решаясь. — Я должен ответить? Мне надо что-то сказать? А как это будет там воспринято, кто-нибудь подумал?

— Но вы же любите импровизации! — сказал я, приподнимая его. — А тут такая перспектива. Любой бы на вашем месте…

— Вот и замени меня, — сказал он вполголоса, наконец поднявшись. — А мне некогда. Должен дождаться нового руководителя Края…

Он встал, поднял руки, отчего шум затих.

— Я очень рад, я счастлив, я благодарю, но мне еще надо дописать отчет о проделанной работе. Я лучше пришлю к вам своего лучшего друга…

Лолита отчаянно замахала рукой, и все зашумели. Ее снова подхватили на руки, понесли к нашей трибуне.

— Зачем это? — растерялся он. — Чего она хочет, эта женщина! Объясни ей, что я все свои годы любил только Марию, хотя она всегда была замужем за кем-то другим!

Но было поздно. Загорелые мужчины с окладистыми бородами, все почему-то босые, донесли богиню любви нашего Края до правительственной ложи и бережно опустили перед хозяином.

— Дело в том, что я люблю другую, — извиняюще сказал Радимов, прижав руку к сердцу. — Его жену. — Теперь он указал на меня. — А этой ночью я до предела загружен.

Она печально смотрела на него, в ее больших глазах проступали любовь и желание. Ей отказывали. Ей смели отказывать! За это стоило, конечно, влюбиться!

— А этих, — указал Радимов на следователей прокуратуры и охочих до дешевого секса иностранцев, — вам придется вернуть. Из-за них я не могу сдать Край на пятерку.

— И это все, что ты мне скажешь? — спросила она, не обращая по-прежнему ни малейшего внимания на сгрудившихся вокруг зрителей.

— Не мешай им… — Он указал на конкурсанток, стоящих внизу. — Возможно, ты прекрасней всех, кого я видел почти за тысячелетие, но их нельзя лишать единственной, быть может, радости… Хочешь, ты сама определишь победительницу?

— А ты уже определил? — спросила она, задумчиво вертя розу и вдыхая ее аромат.

— У нас, в общем-то, есть жюри, — вспомнил Радимов. — Но для себя, конечно, с самого начала мы кое-что наметили, хотя они все не годятся тебе в подметки.

— Если окажется, что наши с тобой вкусы расходятся… — теперь она сплетала и расплетала свою роскошную косу, — то я заберу их с собой. — Она указала на загорелых и бородатых. — И никто их больше не увидит.

Отвернувшись, она царственно выгнула шею и стала спускаться, находясь в середине свиты, вниз к заждавшимся, потускневшим претенденткам, многие из которых, похоже, жалели, что в это ввязались.

Я догнал ее, раздвинув выстроившихся в каре идолопоклонников.

— Лилька, кончай! — сердито сказал я. — Он тебе ничего плохого не сделал. Ну во имя нашей одночасовой любви, за которую ты не хотела брать с меня деньги! Не устраивай цирк в цирке. И отпусти этих дегенератов… — Я указал на бородатых. — Они и так конченые люди. А ты еще собиралась присоединить к ним этого блаженного… Лучше я тебе подскажу, кого он выбрал. Ну что тебе стоит? Нельзя, чтобы народ своих шлюх любил больше, чем своих вождей. Иначе ничего больше не будет! А вас пошлют на прополку картофеля.

— Так кого он избрал? — склонила она головку. — Постой, а разве у нас с тобой когда-нибудь было? Я что-то не помню.

— Было, было… — Я озирался по сторонам. — Забыла, так можем повторить, где-нибудь в лесах или в степи… Там ты их держала? Этих придурков?

Мы подошли к участникам конкурса. Бедные девочки блекли на глазах в прямом и переносном смысле слова. Черные слезы текли по нарумяненным щечкам, прокладывая извилистые борозды. Стадион замер, следя за происходящим.

— А, я все поняла! — сказала Лолита. — У вас есть результаты обмеров участниц? — обратилась она к жюри.

Те переглянулись, пошептались, пару раз сказали: «Вот еще!» И передали ей таблицу обмеров. Она поманила меня пальчиком.

— Этих, да? — шепнула, указывая на размеры талии Зины и племянницы-сиротки. — Я не могу ошибиться?

— Угадала, — сказал я. — Ну ты молодец!

— А он очень любит твою жену? — вдруг спросила она задумчиво.

— Мама слыхала! — раздраженно сказал я. — Тысячу лет.

— На меня сегодня все кричат, и все мне отказывают в любви! — надула губки Лолита-Лилька. — А единственный в мире мужчина, кому я всем обязана, сказал мне, что любит другую…

— Бери корону! — разозлился я. — Хватит нюни распускать и портить человеку праздник! Целый стадион козлов вожделеет тебя. Все мало?

Махнув рукой, я спрыгнул в раковину оркестра, где теперь сидело жюри — в основном дамы в разных весовых категориях, кроме наилегчайшей, а также председатель — режиссер единственного на весь Край театра кукол, с козлиной бородкой…

Не дав им, ошалевшим от всего происходящего, опомниться, я схватил со стола все три короны и взлетел на подиум.

— Безобразие! — заблеял в микрофон на весь стадион председатель. — Мы снимаем с себя всякую ответственность!

И члены жюри двинулись к выходу, минуя милицейский кордон. Стадион засвистел, заулюлюкал, причем непонятно, кто в чей адрес.

— Не спи! — тряхнул я ее за плечо. — Объявляй победительниц. — Мисс Край, это вон та, с животом, на третьем месяце. Вице — третья справа, на втором… Третью определишь сама. Начинай, не молчи!

Я кожей чувствовал разгорающийся скандал. И даже видел, чего раньше за собой не замечал, заголовок будущей статьи Цаплина: «Апофеоз авантюризма, или Последний аккорд преступного руководства».

— Номер девятый — Зина Глаголева! — объявила Лолита.

Обняла Зину, они расцеловались, что-то друг другу шепнули, и стадион облегченно разразился аплодисментами. Уходящие дамы из жюри остановились было, но их снова освистали. Конечно, теперь все это видели, только Лолита должна определять первую после себя красавицу, а не эти коровы-рекордистки.

— Номер четвертый — Цаплина Лена! — объявила Лолита, и снова последовали умиротворенные рукоплескания, объятия, девичьи слезы.

И не было ни одного сомневающегося в правильности выбора! За исключением, конечно, бородачей со степным загаром, весьма друг на друга похожих, так что теперь их невозможно было различить по национальности либо возрасту. Свой выбор они сделали навсегда и бесповоротно.

«Как она управляется с ними?» — думал я, пока она водила пальчиком по списку, выбирая третью призерку… До меня доходили слухи, что летними ночами на дальних озерах в степи, обычно при полнолунии, рыбаки и охотники видели нагих и бородатых купальщиков, а среди них девушку с распущенными рыжими волосами, похожую на русалку. Обращались они с ней при этом, как с наядой или какой другой древней богиней.

Поутру прибывшая на место милиция заставала лишь следы костров и ночных оргий, и все думали, что это забавляются все еще скрывающиеся дезертиры покойного маршала Малинина, хотя комендатура утверждала, что всех удалось отловить и отправить дослуживать.

— Как ты управляешься с ними? — спросил я вслух.

— Надоели… — сказала она. — Скорее бы кончалось это нескончаемое лето!

И тут я только подумал, что это лето и в самом деле не имеет конца. В других областях и краях нашей неохватной Родины давно выпал первый снег и ударили морозы, и только у нас никто до сих пор не задумался, что произошел какой-то сдвиг во времени, либо во временах года, что, похоже, настало и идет уже следующее лето, из будущего года, а значит, потом нас ждет точно такая же двойная зима… Как только он покинет нас, наш свет очей и свет в окошке, Андрей Андреевич Радимов.

— Света Зябликова! — сказала Лолита, выбрав на этот раз девушку с самой тонкой на свете талией, которую я до сих пор почему-то не встречал.

— А где твоя Мария? — спросила Лолита-Лиля, надев на Свету Зябликову последнюю корону, поменьше. — Почему ее здесь нет?

Но тут заиграл оркестр, и победительницам стали вручать призы и подарки. Мы отошли с ней в сторонку.

— Не дотянула, — грустно сказал я. — Эти хоть на втором-третьем месяце, а она уже на шестом, перебор… А все, ты права, из-за этого сумасшедшего лета. Девушки беременеют с первого взгляда. Все вокруг цветет, плодоносит, занимается любовью, и ни о чем не хочется думать… А ведь целая эпоха прошла, если вдуматься!

Она улыбнулась и отошла подальше от меня.

— На всякий случай! — подмигнула она. — А я тебя вспомнила. Действительно, ты был у меня первым на открытии ЭПД. И был единственным, от кого не хотелось брать денег. И потому ты дал больше других… Неужели это закончилось? — вдруг испугалась она. — Ужас какой-то!

Последнюю фразу она выкрикнула, позеленев лицом, и все затихли, перестав аплодировать и смеяться от нежелания знать, что ждет всех завтра.

Часть II

1

Утром, после проводов Андрея Андреевича, природа разбудила Край холодным осенним дождем. Над крышами неслись низкие серые тучи, как в кинофильмах о безысходном феодальном средневековье.

Идти никуда не хотелось, болела голове, но в половине одиннадцатого позвонили и незнакомым голосом потребовали моего присутствия на встрече нового руководителя с общественностью Края.

Забыл сказать, что в последний момент хозяин приписал меня к лику творческой интеллигенции.

— Теперь ты, Паша, интеллигент! — сказал он, подмахивая какой-то список, куда моя фамилия была внесена от руки. — Так что держи марку. Спи до обеда, ложись не раньше полуночи, на каждый звонок отвечай: «Вы дома? Я вам потом перезвоню». Что, кстати, необязательно. И оставь эти шоферские привычки! А то привык сразу валить на диван. Сперва поцелуй ручку, расскажи о творческих планах, пригласи на чашку кофе.

— А как же дарственная? — спросил я. — Опять забыли?

— Ах да… — поморщился он. — Зачем тебе дом? Я оставляю тебе мой Край! Я тебе оттуда пришлю. С фельдъегерем.

…Новый вождь был молод, подтянут, без номенклатурных мешков под глазами и с гэбэшным прищуром.

Общественность он собрал во Дворце культуры, хотя обычно Радимов зазывал всех в цирк. Он рассаживал всех в ближних рядах, а сам расхаживал по арене, по микрофону рассуждая о наших задачах. Потом следовала культурная часть — львы и пантеры с опытным дрессировщиком. Интеллигенция намек понимала, переглядывалась, кивая и радуясь собственному ассоциативному мышлению… Товарищ Бодров Игорь Николаевич, как он сам представился, сел на сцене за длинный стол и, читая по списку, стал выкликать отдельных товарищей. Когда те вставали, внимательно их разглядывал и просил задержаться после нашего собрания. Все перешептывались, пытаясь понять систему такого выбора.

Директор ипподрома — суровая, властная женщина с хлыстом… Будем поднимать коневодство? Директор музея — починят наконец крышу?

Когда был назван я, особого удивления это не вызвало. Мол, этот при любом режиме будет возле начальства… Товарищ Бодров, когда мы остались с ним наедине, предложил поступить к нему телохранителем.

— Реформы, начатые моим предшественником, я буду продолжать и развивать, — доверительно сказал он. — Хотя они нуждаются в корректировке. И потому я не имею права подвергать себя опасности. Мне уже выделили бронетранспортер, в окне моей квартиры уже вставляют пуленепробиваемые стекла. Вы будете спать в передней, у входной двери, рядом будет спать сторожевой пес Ангидрид. В подъезде — милицейский пост.

(Я потом узнавал: где бы товарищ Бодров прежде ни руководил, на него постоянно охотилось местное население с дробовиками и дубинками.)

— Я — дирижер, — напомнил я. — Хотя и был известное время телохранителем Радимова. Я мог его защищать, но он в этом не нуждался. Постоянно меня избегал, когда один ходил по улицам в самой толпе.

— Это я знаю, — кивнул товарищ Бодров. — Разыгрывал этакого Гаруна эль-Рашида, известного популиста из Саудовской Аравии. И теперь мне придется многое перестраивать в общественном сознании. В частности, предстоит создать новый образ власти в умах граждан.

— Мне очень жаль, — сказал я. — С вами я не знал бы проблем. Уверен, террористы принимали бы вас за моего телохранителя.

— А они есть? — сощурился он, так что его глаза окончательно утонули в пушистых девичьих ресницах. — Я об этом не слышал.

— Нет, но будут, — сказал я. — Как только увидят, что вы от них прячетесь, объявятся обязательно. Вот Радимов не прятался и сразу стал им неинтересен.

— Что вы все о нем… — поморщился новый вождь. — Только и слышу. Он провел интересный эксперимент, был отмечен, сейчас ему доверили более обширный участок работы… И потом, он вовсе не занимался хозяйственными вопросами! Вот у меня подборка статей товарища Цаплина, ныне главного редактора солидного и уважаемого издания… — Он порылся в своем новеньком кейсе.

— Я это все читал, — сказал я. — Многое помню наизусть. Радимову очень нравился стиль товарища Цаплина, и потому он взял его с собой в столицу.

— Да? Я этого не знал… — удивился и одновременно нахмурился товарищ Бодров. — А он — эстет? Любит литературу, музыку, живопись, да? Ну вот объясните, чем он вас всех брал? Мне сказали, что Цаплин ему был нужен как клапан, чтобы выпускать пар. А вы осветили этот вопрос с неожиданной стороны. Я вот сколько ни читал статьи уважаемого Романа Романовича, ничего особенного там не нашел.

— Смотря что искать, — заметил я.

— Вы правы… — задумался он. — Я-то, как новый руководитель, должен искать новые подходы, понимаете?

— А ищете нового телохранителя, — напомнил я.

Он встал из-за стола — статный, широкоплечий. Наталья должна быть без ума от такого начальника. Она спала со всеми прежними своими шефами, исключая Радимова, и уж теперь-то отыграется.

— Можно один вопрос? — сказал я, тоже вставая. — Почему вы не пригласили на собеседование директора ЭПД? Все-таки важнейший источник валютных поступлений в масштабе всей страны.

— Я еще не выработал своего к нему отношения, — сухо сказал он.

— А вы просто посетите, — понизил я голос. — И ваш рейтинг сразу подскочит. Уделите им час-два.

Он с интересом посмотрел на меня, потом что-то записал у себя в блокноте, жирно подчеркнув.

— Если не возражаете, я буду приглашать вас для консультаций, — сказал он, провожая меня до двери.

2

Вечером мне позвонил Радимов из столицы, хотя показалось, что он где-то рядом, за соседней стеной.

— Ну и как вам новый начальник? — ревниво спросил он. — Не забыли еще меня? А я уже успел соскучиться. Уж очень они тут все нудные. Только тем и занимаются, что выполняют предписания врачей, а остальное свалили на меня.

— Вас не подслушивают? — поинтересовался я. — Вон Мария рвет у меня трубку.

— Не давай ей! — сказал он. — Сам знаешь, будет требовать дарственную. А я в своем новом особняке даже вещи еще не распаковал. И пошел в чем есть на прием в посольство. Протокол! Нельзя не соблюдать… Ну, что еще. Роман Романович уже передовицу успел про меня напечатать. «Пока не поздно!» называется, представляешь? Я ему звоню: что ж ты делаешь? А он говорит, это для профилактики.

— У вас мало времени? — спросил я. — Вы не ответили на мой вопрос, а я на ваш. Начальник — ничего себе. Видный. Собрал нас не в цирке, а во Дворце культуры. Сказал, что будет продолжать ваши реформы и что ему нужен новый телохранитель. Я отказался.

— Ну и правильно, — поддержал он. — Вдруг меня скинут, а его подстрелят? Сразу к вам вернусь.

— Не давайте Цаплину воли, — посоветовал я. — В нем заподозрили художника слова с вашей, кстати, подачи. А это может для вас плохо кончиться. Ибо он за неделю может написать про вас роман.

— Я люблю тебя! — жалобно сказал Радимов. — Не думай, нас никто не подслушивает. Хотя черт их знает… Иногда хочется позвонить и попросить, чтобы ты забрал меня отсюда. Что, если приедешь с коллективом в столицу на гастроли? На пару месяцев. Можешь прихватить с собой Марию. Я по ней тоже соскучился, а сегодня она мне приснилась.

— У нас скоро роды, — сказал я. — А вообще, давайте заканчивать. Мне надо ноты учить.

— Что? — переспросил он. — Стало плохо слышно.

— А вот так — слышно? — понизил я голос.

— Вот так лучше, — сказал он. — Я слышал, у вас дожди.

— Все кувырком, — сказал я. — В ЭПД завезли экспериментальные презервативы, и почти вся смена забеременела. Сборная Края проиграла сборной гауптвахты, где сплошь одни дезертиры. Ужас что творится. А вы уехали всего-то неделю назад.

— Ты что-то сказал насчет нотной грамоты, — перебил он. — Остальное мне неинтересно, ибо я это предвидел. Уж они постараются дискредитировать мои начинания.

— Девушка ко мне приходит из нашего хора, — сказал я. — Сероглазая такая, помните?

— А, это у Есенина про девушку из церковного хора, — сказал Радимов.

— Это у Александра Блока, — вмешался чей-то голос, и слышимость улучшилась. — Помните? «Девушка пела в церковном хоре…»

— Вы правы, конечно, — вздохнул Радимов. — О всех уставших в родном Краю… Это мой офицер связи, Паша, так что не пугайся. Мне его специально выделили. Он следит, чтобы нас никто не подслушивал.

— В чужом краю, — поправил начитанный офицер связи. — У Блока — в чужом.

— Это для вас чужой Край, — с болью в голосе сказал Радимов. — У вас, кстати, какое звание? И когда его присвоили?

— Майор, — сказал любитель поэзии. — Уже послали к вам на подпись представление о награждении меня орденом. Вы получили?

— Ну ладно, Андрей Андреевич, — сказал я. — Пожалуй, пойду. Не буду мешать.

— Конец связи, — сказал майор.

И загудели далекие гудки. Мария положила голову мне на плечо, а мою руку себе не живот.

— Ого, — сказал я. — Вот дает! Это что ж дальше будет?

— Родится и даст всем жару, — пожала она плечами.

— Я не о том. О ситуации в стране, — сказал я, включая телевизор. — Все говорят о реформах, и чем больше говорят, тем страшнее становится.

— Я о нашем ребенке! — сказала Мария дрогнувшим голосом.

— А я о ком? — удивился я. — Ему здесь жить. В этом чертовом Краю с проливными дождями.

На экране была заставка — стройные пальмы на тропическом острове. Голос Елены Борисовны за кадром чуть изменился, но она справилась с волнением и продолжала:

— Завтра в филармонии — Россини, Верди, Лист, замечательная программа, наводящая на светлую грусть музыка в эту ненастную погоду. Очень всем рекомендую, поскольку концерт будет проходить под управлением Уроева Павла Сергеевича, всем нам известного, а я буду лишена такой возможности. Все-таки годовщина со дня гибели моего мужа. Приходите обязательно! А в своих письмах поделитесь со мной вашими впечатлениями. До завтра, дорогие мои.

Алена, сероглазая девушка из хора, приехала ко мне чуть позже обычного, прибежала запыхавшаяся и вся мокрая.

— Никаких нот! — сказала Мария, раздевая ее. — Сейчас же в горячую ванну. А то простудишься. Быстро, быстро…

— Нет горячей воды, — сказала Мария, выйдя через минуту из ванной комнаты. — Слышишь, Уроев? Отложи свои ноты. Ты прежде всего водила, поскольку именно в этом качестве я тебя выбирала. А о дирижере не было разговора. Бери свои ключи и смотри. Да не на Алену смотри! Обрадовался…

Алена, полуголая, дрожащая, тряслась от холода, прижав к подбородку кулачки. Всех моих девиц, так или иначе со мной связанных, Мария классифицировала по одному определенному признаку, к которому я сам быстро привык. Значит, Алена — сероглазая, Наталья — белозубая, Лолита — толстозадая, хотя мне больше нравилось — рыжеволосая, Зина — быстроглазая, а третья призерка Света Зябликова — слабая на передок. Алену она пока выделяла из всех, подчеркнуто ее опекая.

Я спустился в подвал, покрутил краны и задвижки. Был отключен газ. Когда я выбрался наверх, отключили воду и замигал свет.

— Быстрее! — закричал я, хватая их обеих под руки и вытаскивая из дома. Я раньше их услыхал, как зазвенела посуда в серванте.

Хорошо, что сероглазую гостью Мария успела облачить в свой теплый халат. Подземный толчок пришелся по зданию мэрии, от чего оно раскололось надвое, как правительство при последнем голосовании.

— Что это? — хором спросили мои дамы. — Землетрясение?

— Смена руководства, — сказал я. — То ли еще будет.

Концерт состоялся на следующий день, при свечах и отключенных микрофонах. На концерт прибыл сам товарищ Бодров во фраке, под которым оттопыривался бронежилет. С ним была парочка телохранителей с коротко остриженными затылками, бывшие десантники покойного маршала, до этого трогательно опекавшие Елену Борисовну.

Товарищ Бодров громче всех хлопал, кричал «бис», отослал мне корзину цветов, а Марии поцеловал руку. Он очень хотел быть популярным. А когда я уже собирался уходить, Игорь Николаевич скромно постучал в мою уборную. Телохранители, слава Богу, остались за дверью.

— Как вы думаете, что я не так делаю? — спросил он. — Разве я не стараюсь? Вот вам хлопали, а почему не мне, как только я вошел?

— Боялись, что хлопки могут принять за выстрелы, — сказал я, переодеваясь. — И потом, ваш бронежилет. Он скрипел так, что мой концертмейстер постоянно вздрагивал и сбивался.

— Но я должен беречь себя! — воскликнул он. — Неужели не ясно?

— Слышали, вы собираетесь посетить ЭПД, — сказал я. — А девушки бронежилет не переносят. Он слишком тяжелый, и его нелегко будет снять.

— А зачем мне его снимать? — подозрительно спросил Бодров. — Когда я посетил ткацкую фабрику, от меня этого никто не требовал. Все были довольны, вручили цветы, целую корзину, они вам, кстати, понравились?

— Так это вам? — спросил я. — Мне таких еще не дарили. Да и не за что. Что вы, что вы! Лучше заберите.

— Я вот вас слушал и старался понять, — сказал Игорь Николаевич, передав цветы обратно за дверь телохранителям. — Ну Россини, ну Верди… Но вы ведь норовите интерпретировать великих мастеров прошлого. Хорошо ли это?

— Как вы Радимова, — заметил я.

— Не могу понять, — пожаловался он. — Что им всем еще надо? При наличии у меня целостного видения и нестандартного мировоззрения. Конечно, я еще не определился с новыми подходами, а без них мне не удастся преодолеть его наследие в вашем сознании… Я вот слышал, как говорит за кадром наш диктор телевидения Малинина… — Он заглянул в записную книжку. — Елена Борисовна, сорок седьмого года рождения. Говорят, она не решается из-за вас показаться на экранах телевизора. Но почему бы ей не устроиться тогда на радио?

— Вот когда вы это поймете, Игорь Николаевич, вам удастся избавиться от своего бронежилета, — примирительно сказал я.

— Вы посмотрите, какой он стал! — ныл не переставая преемник. — Потрогайте. Сможете вы его носить?

Я поднял его бронежилет и чуть не свалился со стула. Такой тяжести я давно не поднимал. Ничего удивительного, если в последнее время не держал в руке ничего тяжелее дирижерской палочки.

— Как вы его только носите? — посочувствовал я.

— Раньше он был вдвое легче, — вздохнул он. — Но из-за дроби, картечи, камней из рогаток и даже соли… Он становится тяжелее с каждым днем.

Я вспомнил. Бодров вместе с правительством выехал полным составом по звонку из плодоовощного совхоза. Там из-за землетрясения ночью осыпались на землю все яблоки, сливы, персики и ананасы в экспериментальной оранжерее.

Завидев комиссию из мэрии, подбирающую гибнущие тропические плоды, пробудившийся сторож жахнул из берданки каменной солью по четырнадцать копеек за килограмм. И попал. В бежевый костюм, привезенный Бодровым из Англии. На допросе отвечал только одно: его никто не засылал, никто не заплатил, а как в оранжерею полезли — жахнул. Из обоих стволов. Согласно инструкции.

— Я же говорил вам, Игорь Николаевич! — сказал я раздраженно. — Не с того вы начинаете.

— С ЭПД, я помню, — покорно согласился он. — Но, быть может, Павел Сергеевич, вы сможете меня сопровождать? Вы человек популярный, при вас не будут покушаться? Как вы думаете?

— Пока не знаю, смогу ли… — потянулся я к настольному календарю.

— Ну пожалуйста! — попросил он. — Я вас очень прошу. А хотите, я зачислю вас в штат моих советников? У меня их на сегодня двадцать четыре. Вы будете их руководителем.

— Я подумаю… — сказал я, изнемогая, — и скажу вам завтра.

Когда он вышел наконец, я подошел к окну. Он бежал к машине под дождем, как под огнем, виляя из стороны в сторону. Телохранители тоже бежали короткими перебежками, наводя стволы на верхние этажи зданий. И все-таки что-то грохнуло. Он упал, как учили, на землю грамотно, закрыв голову руками. Наиболее тяжеловесный из телохранителей накрыл его своим корпусом. Рядом с ними упал и разбился цветочный горшок.

Руководитель Края откатился в сторону, потом в другую. И на это место упала и разбилась трехлитровая банка с вареньем, обдав присутствующих, включая зевак. Следующим снарядом была бутылка с чернилами, попавшая в крышу бронированной машины. Раздались аплодисменты и восторженные крики. Вслед удиравшим полетели помидоры и гнилые яблоки.

Зрелище, конечно, редкостное, так скоро на концерты приходить никто не будет. Но ведь введет чрезвычайное положение, объявит комендантский час… С него станет. И будет дальше проводить свои реформы, выдавая их за радимовские. Сам Радимов смутно понимал, чего ему хочется. Реформ или зрелищ. Или — реформы через зрелища и развлечения? Вон как подтянулся народ, когда все свободное время стали отдавать бальным танцам, не говоря уже о чечетке.

А что теперь? У населения появился новый, более азартный и опасный вид спорта — кто удачнее вмажет вождю. Забыли про чечетку, про футбол и прочие игры на свежем воздухе. Даже упала посещаемость ЭПД. Но ведь когда-нибудь и это надоест, захочется чего-нибудь более остренького…

Нет, к черту! Музыки, только музыки, свежей, животворящей, восстанавливающей психику. Иначе крыша вот-вот сдвинется с места, стремительно набирая скорость. А потому время от времени ее следует ставить на место. Я быстро вошел в танцкласс, открыл фортепиано, ударил по клавишам. Великое дело — великое искусство! Надо погрузиться, побыстрее и без остатка, в поток хрустальных переливов, чистых и печальных, забыв обо всем, вернуться в себя, очистившись от низости и мерзости собственного рабства и пошлости… Вот когда перестаешь жалеть себя и начинаешь до слез жалеть таких, как Игорь Николаевич, который всю жизнь был вожаком молодежных организаций и движений… Разве он не лишен этого счастья? Счастья освобождения от наваждения… (Надо бы записать и послать хозяину. Он такие вещи обожает и коллекционирует…) Освобождения от рабства и зависимости. Нужен ли мне теперь он с его прибамбасами? Да ни капельки! Кто там его укладывает баиньки, делает массаж, моет в ванной, ставит горчичники, мне без разницы. Но ведь именно он настоял, чтобы я занялся музыкой, буквально принуждал, затолкал в филармонию, веря в меня, веря, что я смогу освободиться от него. Перестану быть холуем, которым, нет сомнения, конечно же, был, это стало ясно лишь теперь! Значит, не прав был он, полагая, что человека невозможно изменить? А прав был Цаплин, что рабом я все-таки был! Пусть я осознал это лишь теперь, когда освободился, сравнивая теперешнее состояние с прошедшим, но это означает лишь, что Радимов ему проиграл…

Из этих размышлений меня вывел телефонный звонок, донесшийся из кабинета. Звонила Наталья.

— Где там этот? — небрежно спросила она истомленным голосом. — Его Москва вызывает. Говорят, был у тебя на концерте. Вот горе-то!

— Что, достал? — спросил я.

— Не то слово, — шумно вздохнула она. — Ты же знаешь меня. Сколько лет работаю на этой службе. И выработались определенные привычки. Сексом могу заниматься только в служебное время, на рабочем месте и со своим непосредственным начальником. Поэтому, милый, у нас с тобой ничего не получалось. И не получится, пока не возьмешь к себе хотя бы машинисткой. Ну Радимов ладно, туда-сюда. Компенсировал личным обаянием. Этот пришел — ну, думаю, мой! То, что надо. А он испугался меня, сразу в кабинете закрылся… Может, голубой? Тебе не показалось? Запрется у себя со своими гавриками, я им кофе ношу, бутерброды, и хоть бы один похлопал или ущипнул! Я ж не выдержу скоро! У меня нервы не железные. Домой идешь, мужики сразу: девушка, девушка, в ресторан зовут, цветы дарят, а у меня, веришь, уже сил никаких после такой нервотрепки…

Она заплакала.

— Ну хоть ты… Дай мне сначала какое-нибудь задание или нагоняй за испорченное письмо… Или за жидкий чай. И я твоя! Сделай, милый, Мария поймет, если узнает.

— Успокойся, — сказал я. — Что-нибудь придумаем. А твой только что отсюда пробивался с боем.

— Попали, нет? — спросила она с надеждой в голосе.

— Очень изворотливый! — сказал я. — Все-таки многолетняя практика. Но все равно — нельзя! Все-таки власть. Радимов нас распустил, а он, бедняга, расхлебывает. Мы привыкли всем Краем сидеть у Андрея Андреевича на голове, свесив ножки. А он этого не принимает. Не привык пока.

— Сама бы чем в него запустила! — с чувством сказала она. — Ну везде лезет, где его не просят! А что это, а это вам зачем… Недоел до чертиков! Хоть бы ты что придумал. Невозможно же так!

— Ладно, — сказал я. — Звони, если что.

3

В машине, пока ехал домой, предался невеселым размышлениям. С приходом Бодрова стало все портиться и разваливаться, начиная с погоды.

Я уже говорил о бракованных презервативах, поступивших в ЭПД. Ведь явный саботаж и подрыв экономики страны! На чем еще заработаешь столь необходимую при любых реформах валюту? Заведение пришлось остановить, девушек отправили в отпуск, туристы возмущаются, требуют неустойку…

У меня в филармонии тоже ничего хорошего. Сероглазка снится по ночам. Особенно ее печальный с поволокой взгляд. Стараюсь быть с ней грубым, когда ясно вижу, как навострены уши у хора с оркестром…

Но не тащить же ее в машину! С ней бы сбежать в Венецию, в отель на берегу моря, чтоб по ночам прозрачные шторы развевались от бриза, а она смутно темнела на белоснежной пятиспальной кровати…

Но пока она так смотрит — музыка во мне будет звучать. И когда она снится — просто оглушает! Вскакиваю, просыпаюсь, бегу к роялю. Могу себе позволить такое. Чтобы этого лишиться, потерять навсегда? И Сероглазку, и мою музыку?

Кстати, приехали тут из столицы психиатры, чтобы разобраться в наших аномалиях. Может, говорят, у вас тут особые магнитные поля? Третий месяц исследуют, сначала Радимова часами выслушивали, статьи Цаплина читали, теперь за всеобщей охотой на Бодрова наблюдают, что-то записывая. И, замечаю, в глазах уже появился присущий только жителям Края блеск — смесь жлобства, азарта и уверенности в завтрашнем дне, не говоря о чем-то еще, определению не подлежащем и у каждого индивидуальном.

Нет, говорят, что вы! Какие там аномалии! Вы самые нормальные люди в мире. А уж свободолюбивые — просто слов нет. К вам со всего мира должны ездить для обмена опытом.

Этот разговор происходил в буфете филармонии после концерта. Вот вы, говорят, такой беспокойный из-за своей музыки. Нельзя вам так перегружаться, нельзя постоянно сигать из кипятка ирреальности в ледяную воду кажущейся реальности и обратно, так свихнуться можно. Хорошо бы выбрать что-нибудь одно. По глазам видим, что первое вам больше по душе, хотя музыка, конечно, не отпускает.

Дома меня встретили обеспокоенные родители. Марию увезли в роддом. И тут же позвонил из столицы Радимов.

— Что с Марией? — кричит. — У меня тут Совет Федераций. Ради Бога, говори побыстрей.

— Рожать увезли, — сказал я. — Вот только что.

— Ну я как чувствовал. Сегодня будет мое интервью для Би-би-си. Постарайся не пропустить. А когда родит, позвони, хоть бы узнать кого… Мальчика бы, а? Хочешь мальчика?

— Один черт, — сказал я и положил трубку. Меня больше интересовало — от кого, а не кого.

…Так вот в чем дело! Вот почему он срывал нам своими звонками наши обоюдные оргазмы, доводя Марию до исступления! Она, видишь ли, забывала о его существовании в эту минуту, и он это остро чувствовал, лез на стену, выл, кидался на пол и сучил ножками! Из-за нее, я тут вообще ни при чем. Сколько это бывало у меня с другими, в трех метрах от него, за дверью его кабинета, ни разу ухом не повел!

А что это я так обозлился? Ревную? Кого к кому? Все свои жизни он любил одну Марию и меня немножко. И значит, будет нас, как и прежде, доставать уже из столицы нашей Родины? Что толку, что я посрывал все «жучки» и потайные микрофоны, когда существует эта телепатия-психопатия, а у меня, кстати, ни малейшего беспокойства за любимую женщину в такую минуту, а есть желание все переломать в этом чужом для меня доме, где свое — только испуганные лица моих родителей, для которых существую пока что я, один на свете, но им нужен еще внук, они его ждут, как не ждали меня, и плевать, что от чужого дяди.

…Отец ударил меня. Мать испуганно вскрикнула, но не схватила его за руку, а только прикрыла меня собой. Отец оттолкнул ее.

— Бей! — сказал я. — Ну? Что? Не можешь?

Потом сел в кресло, положил руки на подлокотники, пытаясь унять дрожь в пальцах. Отец тоже весь дрожал, даже трясся. Все пытался закурить, но спички ломались в пальцах.

— Когда мать тебя рожала, за пятьдесят верст, по морозу… И всю ночь там…

— Ладно, — сказал я. — Только не бей, а то я тоже могу… Что ты вообще знаешь, батя! Целая геологическая эпоха прошла с тех пор. Дай отдышаться… Ну не моя она! Радимов ее подарил, понимаешь?

— От него дитё! — охнула мать.

— Да не от него… Лучше бы от него, — сказал я. — Ну как вам объяснить!

— Ничего знать не желаю! — сказал отец. — Все! Слышать не хочу. Садись в машину и смотри мне! Чтоб ни сном ни духом, ты понял меня?

— Понял, отец, — сказал я.

— А то не посмотрю… Артист заделался! Поглядим, какой ты есть отец!

— Сначала поглядим, кто родился, — огрызнулся я.

И поднял телефонную трубку. Но она безмолвствовала, свидетельствуя о неуклонном продолжении реформ.

— Ладно, поехали, — сказал я. — Собирайтесь. Будем под окнами роддома сидеть, как в незапамятные времена.

4

Через несколько минут мы ехали в город. Родители сидели сзади, притихшие. Отец уже второй раз приложился к моей физиономии. Наверно, не наударялся, пока я жил у них. Или слишком доставалось от кого-то в его собственном детстве. В центре города, возле полуразвалившегося от удара подземной стихии здания мэрии, велись восстановительные работы. Работали армейские дизельные электростанции, горели прожектора, но свет едва пробивался сквозь пелену дождя. Вокруг стояли зеваки. Военные подавали свет только на восстановительные работы и в ЭПД.

Оттуда доносилась музыка и неумолчный скрип кроватей. Директор жаловался на изношенность оборудования, жаловались жильцы близлежащих домов, ибо скрип, переходящий по ночам в треск, не давал им спать, не говоря обо всем остальном. Какая-то австрийская фирма обещала поставить новые, специально разработанные кровати, но все уперлось в высокие пошлины. Ее хозяин посещал ЭПД неоднократно, бывал принят Лолитой, за его деньги уже установили в отдельных номерах видеотехнику для самых пожилых, с демонстрацией наиболее зажигательных эротических сцен и показом щадящих поз для тех, кто страдает радикулитом, артритом и геморроем. Но вот с кроватями была задержка. Эшелон стоял на границе, и его не пропускали. Единственное, что успел провезти через таможню любвеобильный австрияка, — целый чемодан предохраняющих средств, которых хватило на неделю для наиболее популярных девушек из ЭПД.

— А что там такое светится? — спросила мать.

— И скрипит, — добавил отец примиряющим тоном. — Как сосны на лесоповале. Бывало, задует с моря Лаптевых…

— Режимное предприятие, — сказал я, с трудом проезжая через толпу и объезжая колдобины. — Станки специальные, работают в три смены, поскольку стране нужна валюта.

— Ну да, — кивнул отец. — Ети их мать. Все время им чего-то надо. То лес, то металл, то олимпийские медали. Теперь деньги, значит, печатают?

— Можно сказать и так, — ответил я. — Я бы сводил тебя на экскурсию, но там легко потеряться. Уже сколько там народа исчезло.

— А чего, можно! — сказал отец. — Главное — держаться вместе. И не терять друг друга из виду.

— Вот это там не получается никак, — сказал я. — Все так говорят. А как дойдет до дела, расходятся по комнатам.

— Пусть дома сидит, — встряла мать. — Ищи его потом.

— Вечно ты… — начал было батя, но тут громыхнуло что-то, и он высунулся из окошка машины.

— Любезный, не знаете, что там опять взорвалось?

— Не знаю, — пожал плечами парень с длинным шарфом на шее, похожий при свете прожекторов на удава. — Наверно, гранату бросили под машину товарища Бодрова. Даже наверняка. Говорил им, тут базука нужна!

— А наш гранатомет не возьмет? — спросили в толпе.

— Наш слишком сильный, — заговорили вокруг.

— Ну, — согласились знатоки.

— На полигоне пробовали, — сказал парень с шарфом, — прошивает насквозь, не успевая взорваться внутри.

— Как наши снаряды в битве при Цусиме, — сказал еще один знаток. — Насквозь японские крейсера прошивали.

— У них качество, — согласился кто-то рядом, невидимый. — Возьмем их телевизор. Когда дачу товарища Бодрова брали, я в телек пальнул из «Калашникова», и хоть бы что. Дырка аккуратненькая, там что-то светится. А все равно показывает. А у соседа моего? Вечером наш «Рубин» выключил, а ночью он сам загорелся.

— Может, поедем? — спросил я отца, уже наполовину высунувшегося из машины.

— Да вы езжайте, я догоню! — отмахнулся он, вылезая.

Я заглушил мотор. Что-то надо делать. Недавно товарищ Бодров хотел обратиться к населению по телевидению, туда позвонили и сказали, что заложена бомба. И в такое-то время рванет. Приходили саперы с собаками, все облазили, ничего не нашли, а в назначенный час рвануло. Кто-то из умельцев прислонил трехлитровую банку с солеными огурцами домашнего приготовления к отопительной батарее. Они и так уже бродили, а от нагрева банку вовсе разорвало. Да и кто обратит на нее внимание? Стояла себе в кошелке, никому не мешала. Весь Край видел, как руководитель нырнул под стол, прямо на опередившую его Елену Борисовну, и какое-то время не хотел подниматься, хотя поначалу это выглядело как благородное желание прикрыть собой красивую женщину. А получилось нечто двусмысленное. Ему бы вовремя вскочить с извинениями, подать руку, а не ссылаться потом на форс-мажорные обстоятельства.

Но все равно — не дело. Наталья рассказывала, как звонили из Центра, даже дала почитать телефонограмму. Мол, что у вас вообще делается? Вы реформы проводите или социальный климат напрягаете? А что у вас, кстати, с климатом вообще творится? Откуда взялось землетрясение, если, по прогнозам ученых, оно ожидается не ранее третьего тысячелетия?

Много вопросов было поставлено. А он советников своих собрал, ведро кофе за ночь выпили, а толку? Короткими перебежками домой добирались.

Я вылез из машины. Обнял за плечи отца.

— Мужики, — сказал я. — Вам делать нечего? Шли бы спать.

На меня оборачивались. Наверное, многие меня узнали. И потому насторожились.

— А это еще кто? — спросили неосведомленные. — Защитник нашелся.

— Дался он вам! — продолжал я. — Ну неспособен человек. За что издеваться-то? У каждого бывает, верно? Когда жена вами недовольна, из гранатомета не шмаляете? На кухню прогонит спать, или под разными одеялами.

— А что он в душу лезет! — стукнул кулаком себя в грудь ближе других стоящий мужичонка. — На завод к нам приехал и прямо в наш цех. А там ко мне. И вот скажи да покажи, как я это делаю, как точу да как точность выдерживаю. Я ваш руководитель, говорит, я во все должен вникать до тонкостей. Иначе уважать меня не будете. Еле отделался!

— А в крематорий приехал! — насели с другой стороны два чумазых, пропахших дымом мужика. — Проверять начал, тот ли пепел выдаем населению. Лично, говорит, прослежу! За каждым покойником. Это работа, да?

— Ну нет у него харизмы! — простонал я. — Нету! Никак вы не поймете. И взяться неоткуда. Товарищ всю жизнь по кабинетам, войдите в его положение, наконец!

— Чего нету? — спросил осторожно мужик из крематория.

— Харизмы! — сказал я. — Это такая штука, что без нее никакие машины, кабинеты и спецпайки не помогут! Вот посади тебя в Академию наук. Ермолку на голову, бородку клинышком, пенсне на нос, студенточки экзамены поздно вечером пересдают на даче… Академиком не станешь, верно? Вот так и он.

— Так бы сразу сказали, — загалдели вокруг. — Объяснили бы насчет харизмы, раз так вышло… Радимов, он ведь что? Врет и не краснеет. Наобещает и забудет. А все потому, что харизма есть, мужик вон правильно объясняет… Ну вон, который из машины вылез… Потише, пусть объяснит еще.

— Да это Пашка Уроев из третьей автобазы, счас палочкой в филармонии машет, отмылся от автола, вон рожа-то лоснится! Как по телевизору говорит, — толковали в толпе. — Приблудился к Радимову, теперь слышь как разъясняет позицию на данный момент. Не виноватый, выходит, Бодров этот, зря мы его…

Отец стоял рядом, сияя от гордости. И держал меня за локоть.

— Мой сын! — говорил он, гордясь. — Мы, вообще-то, нездешние. Но порядки ваши понимаем. В роддом ехали, невестка рожает, такое вот дело. А тут вы с насущными проблемами. Как не поддержать?

— В какой роддом? — хором спросила толпа. — В четвертый или второй?

— А пес его знает, — растерялся отец. — У нас в районе один был на все деревни, а у вас вон сколько. Рожай только.

— В четвертый, — сказала мать из машины. — Это где он? Как проехать?

— Это мы покажем! — заговорила толпа возбужденно. — Надо же, Пашка Уроев разродился! Сколько девок попортил, а где рожали, не знает.

— Да знаю я, знаю! — обиделся я, садясь в машину. — Доберусь как-нибудь. Если из гранатометов не подстрелите.

— Поехали, покажем! — не отставали мужики. — Такое дело. А то и правда подстрелят. Эти дезертиры малининские вон сколько оружия завезли. А Бодров все хочет понять.

5

Я ехал в сторону роддома, поглядывая в зеркальце заднего обзора. Толпа валила за нами сбоку и впереди, подняв откуда-то взявшиеся плакаты «Долой Бодрова!», «Верните Радимова!» и тому подобное.

— Любит народ Андрей Андреича, — крякнул отец. — А ты ему хоть бы весточку, хоть бы открытку с праздником.

— Да где они, праздники! — сказал я. — День Нечаянной радости хотят сделать рабочим днем.

— Да ну? — присвистнули идущие рядом с машиной.

— Слыхали? — понеслось назад и в разные стороны по толпе. — Что делает, гад! Мария рожает, а он День Нечаянной радости отменяет!

В домах, где еще был свет, зажигались окна. Оттуда высовывались полуголые люди, стараясь разглядеть сквозь тьму, сгустившуюся от дождя, шествие, которое все больше становилось факельным.

— Что случилось? — кричали они. — Радимов вернулся?

— Щас! — отвечала толпа. — Мария рожает. А Бодров велел его праздники отменить. Давай иди к нам, она в четвертом роддоме.

Толпа разрасталась. Я ехал на первой скорости, почти сбросив газ. Факелы зажигались один от другого, освещая улицы и дорогу.

— Как отменит Нечаянную, — говорили в толпе, — сразу всеобщую стачку. Ишь чего придумал! Не он назначал, не ему отменять. Скажи, Паш? Харизмы этой ни на грамм, а туда же.

— Надо бы его к нам пригласить, — подал я мысль, показавшуюся мне здравой. — Раз взялся нами руководить, должен быть с народом!

— Как Андрей Андреич, — согласились со мной. — Бывало, пиво с нами пьет и про свои прошлые жизни бает. Врет, да складно. А этот все правды допытывается… Или, может, ну его? Только испортит все.

— Пригласите, пригласите! — сказал я. — А там решите сами. Послушаем, поговорим, раз такое дело.

— Ну, — опять согласились со мной. — Тут такие дела! Мария рожает, а он в бункере отсиживается.

Толпа все увеличивалась. Казалось, весь город вышел на улицы. Где четвертый роддом, я, по правде, не знал. Так же, как и про второй. И хоть «ехал медленно, зато прямо. К нам по пути стали присоединяться милиционеры, покидая свои посты. Даже взвод конной милиции присоединился. И среди них мелькнуло, или показалось, румяное лицо Васи Нечипорука. У меня сразу испортилось настроение. Его только недоставало!

Но тем не менее снарядили по ходу делегацию за Бодровым. После рассказывали, что еле вытащили его из подземного бункера гражданской обороны при помощи телохранителей, которым он тоже порядком осточертел. Его привезли в пятнистой бронемашине, обещая не тронуть. Сама машина была побитой и загаженной разного рода нечистотами, сбрасываемыми с верхних этажей.

Бодров вылез из кабины в знакомом бронежилете, но на него пока что мало кто обратил внимание. Все смотрели на окна роддома, в котором панически зажигались одно за другим окна. Роженицы высовывались, указывали, путаясь, на разные палаты и этажи, сами толком не зная, где сейчас Мария. Говорили, что при виде множества факелов у многих отошли воды, и теперь врачи не знают, за что хвататься. По толпе пошли призывы прекратить курить, загасить факелы. Бодров, постаревший за считанные дни, сидел на башне, понуро смотря на окружающих. И постепенно внимание переключалось на него. Откуда-то оперативно объявились телевизионщики со своими камерами, наставили на приунывшего вождя свои объективы фотокорреспонденты.

Народ ждал, что он скажет, пока врачи делали свое дело. Но Бодров, по-моему, не очень понимал происходящее.

— Зачем праздники отменил? — спросили в толпе.

— Какие праздники? — удивился Бодров. — Я ничего не отменял.

— Скажи ему, Паша, — обратились ко мне мужики. — Вон, Паша врать не станет, у него жена рожает. Иди, Паша, лезь на его самосвал. Разъясни народную позицию. И спроси, почему поперек идет.

Подталкиваемый мужиками с боков и родным отцом в спину, я взобрался на бронемашину. Пятнистая форма и тельняшка были Игорю Николаевичу к лицу. Берет, надетый прямо на каску, придавал недостающей мужественности.

— Вот скажи ему от народного имени! — напутствовали снизу. — Может, хоть тебя поймет.

— Я только хочу разобраться! — прижав руки к груди, заладил было свое Бодров, на что народ ответил подневольным стоном.

«Занудство — худший вид угнетения», — подумал я. А вслух сказал, подняв руку, чтобы унять шум:

— Мы мешаем рожать и принимать роды! А у нас и так падает прирост населения после его катастрофического взлета. Я правильно говорю? — обратился я к главврачу, высунувшемуся в окошко.

И ему тут же передали мегафон.

— Да нет, не сказал бы, даже наоборот, у многих затихли схватки в предвкушении предстоящего. Это малоисследованный в медицине случай, когда женское любопытство заглушает естественные биологические процессы, так что продолжайте.

— А почему? — заволновалась толпа, прежде всего женщины. — Может, это вредно?

— Я-то думаю, что вместе с мамами начинают прислушиваться еще не родившиеся дети, не выходя из чрева. И потому затихают. Мой опыт подсказывает, что чаще всего это будущие девочки.

— Тогда вопрос! — поднял руку мужик из крематория. — Если сегодня будут задержки с родами, то потом у нас будут простои с похоронами. Как на это смотрит наш вождь и, как у нас говорят, мучитель товарищ Бодров?

— Я еще не вник в суть процесса! — сказал Игорь Николаевич. — Очень у вас шумно, знаете ли. То гранаты рвутся под ногами, то охотничьи ружья под ухом стреляют… Невозможно что-то проанализировать и осмыслить в такой прифронтовой обстановке.

— Паша, ну-ка выдай ему, что давеча нам говорил насчет харизмы! — потребовали мужики. — И посмелее, мы тут, если что.

— А зачем вам все понимать и осмысливать? — спросил я. — Вот у меня жена рожает на глазах всего народа.

Что и зачем ей анализировать? А вы — наш непосредственный вождь и пока еще, как было сказано, не учитель. Вам положено каждый день рожать идеи, как бы нам понравиться и при этом не надоесть. Вот как Радимов. Да плевать ему, откуда у коров течет молоко и благодаря чему работают телевизоры. И потому надои росли, а электричество не отключали. А вас, поди, заинтересовало, почему в нашем Крае никогда не было землетрясений, и вот оно! Я правильно говорю? — обратился я в нужный момент к народу.

— Ну! — восторженно ответило население.

— А Радимов это понимал: были бы зрелища, а хлеб для народа найдется! А вы нас зрелищ, в смысле вашего поведения и прочих праздников, старательно лишаете! Так откуда взяться хлебу, нормальной работе телефонной сети и водопровода?

— Молоко киснет прямо в бидонах! — заорала какая-то женщина, по-видимому доярка. — Правильно говорите! Он к нам на ферму приехал, час целый от него прятались, а молоко пришлось выливать скотине. А тоже под каждую заглядывал и вымя щупал.

— Но я никогда не был в деревне! — прижал руки к груди товарищ Бодров. — Можете вы это понять? А молоко приносили прямо на дачу! А когда бы я все это увидел, если бы не стал вашим руководителем?

Он махнул рукой и снова сел на башенку.

— Я думаю, надо поддержать товарища, — сказал я толпе. — Ну вот такой он. Что теперь делать?

— Да уж… — неохотно поддержали некоторые. Но в основном мужики молчали.

— Ну убьем мы его, — указал я на Игоря Николаевича. — Думаете, лучше пришлют? Такие, как Радимов, сами знаете, раз в тыщу лет рождаются, и то не всегда.

— Чудо в перьях, — согласились поблизости. — Вот пусть обещает, что больше не будет по предприятиям ездить и в магазинах цены спрашивать. А так, пусть указы издает, ленточки перерезает, это стерпим. Но Радимова бы вернуть, никак нельзя?

— Большому кораблю — сами знаете, какое плавание! — развел я руками.

— Это верно, — посерьезнели, завздыхали мужики. — Ну как, Игорь Николаевич, обещаешь народу больше никого не обижать? А так, сиди себе в кабинетах, секретарш щупай, на рынок на служебной тачке теща пусть ездит, черт с ней. Ты только не стесняйся, тут все свои. Нам тоже неохота за тобой бегать, патроны тратить. Ну так что?

— Этого я не могу обещать… — с мукой в голосе произнес Игорь Николаевич. — Поймите, что я должен или пасть в борьбе, или завоевать у вас авторитет! По-вашему, харизму. Другого пути просто нет.

— Это мы понимаем… — закивали мужики. — Характер такой, стало быть, паскудный. Ну, уж тогда не обижайся, если что. Нынче тебя трогать не будем, поскольку Мария рожает, а там — сам знаешь. Всяко может случиться. Раз уж народному нраву взялся противоречить.

Я смотрел на сникшего Бодрова. Вот зачем ему это все? Чего добивается? А он снял надоевшую каску, сбросил опостылевший бронежилет, спрыгнул с машины и пошел сквозь толпу один, не оглядываясь на своих телохранителей, а те не сдвинулись с места, сидели на броне и равнодушно поплевывали. Мужикам это совсем не понравилось.

— Что, ребята, от него носы воротите? Служба есть служба. Догоняйте, покуда не ушел! Хозяин ваш, пока кормит да поит! И стерегите как положено. Ишь!

Броневик неохотно двинулся с места, проходя сквозь толпу, словно плуг с отвалом, догнал Бодрова. Телохранители протянули ему руки. Он отмахнулся, пошел с машиной рядом, как был, с непокрытой головой, несмотря на дождь. К нему явно был потерян интерес. Даже те, мимо кого он проходил, уже смотрели в другую сторону. Я еще не мог, как Радимов, различать и выделять основные мысли окружающих, когда их было так много, но уже понял, что охоты на Бодрова больше не будет. Он потерял к себе интерес. Теперь и отныне он будет жить параллельной жизнью, нигде не пересекающейся с жизнью Края. Без особых последствий для нас и себя.

— И все равно есть от него толк, — сказал я толпе. — Иногородние теперь бегут от нас! Все, кто понаехал в последние месяцы правления Радимова. Нет худа без добра, как без добра нет зла. Сами теперь видите…

— Вот тебе бы, Сергеич, атаманом Края стать! — заговорили в толпе. — Иной раз чешешь, ну Радимов и Радимов! Будто не уезжал никуда.

— Дурак он, что ли? — отвечали другие. — Он в филармонии восемь часов палочкой помашет, и день прошел. А тут поезди, помотайся по объектам! Да двадцать четыре часа в сутки. А Бодров что? Меньше слушай его, больше толку будет.

— Ну так что там с Марией нашей? — нетерпеливо спрашивали другие. — Доктора темнят чего-то. Который час мокнем.

Из роддома между тем раздавались крики появившихся на свет новых граждан. Толпа чутко прислушивалась.

— Паш, никак твой? Такая же глотка луженая.

— Да нет… — прислушивался я, поглядывая на милиционера Васю Нечипорука. — Вы бы шли, мужики, раз дело такое. А утром узнаете.

— В самом деле! — снова высунулся главврач с мегафоном. — Нехорошо как-то получается. А остальные ребятишки что, не люди? Пока ждали, десяток народился. Поприветствовали бы, ваши женщины, не мои!

Все зааплодировали, стали бросать в окна принесенные цветы и расходиться. Вскоре на опустевшей площади остались я с моими стариками и Вася Нечипорук, похожий в сумерках на конную статую.

6

— А это кто? — негромко спросила мать. — Он чего ждет?

Шел дождь, и доносился гул армейских дизельных электростанций, дававших свет в ЭПД, гостиницу «Интурист» и в полуразвалившуюся мэрию. Почему-то заезжие психиатры решили, что окружающие ирреалии для меня значат больше, чем моя музыка, восстанавливающая во мне душевное равновесие. Мне показалось, что Бодров, как к нему не относись, тоже пытается сопротивляться этому массовому психозу, сам не понимая зачем. Он явно ищет во мне союзника. Он боится остаться один на один с этим фантасмагорическим миром, который не хочет, чтобы кто-то инородный пытался в нем разобраться. И этот мир прав. Мы такие, какие есть, мы не желаем ничего изменять или изменяться. Поэтому — руки прочь.

И я тоже часть этого мира. И мои родители, пожив здесь всего ничего, перестали удивляться, приняли правила игры, не задумываясь о последствиях. Стереотипы Бодрова оказались куда жестче, они выстраивались куда основательней и осознаннее, чем у моих стариков, и потому он так их держался. Пусть рухнет этот мир, но пусть уцелеют мои о нем представления. Лозунг всех властителей, для кого власть останется высшей ценностью, и никак иначе. Но, похоже, Бодров теперь не опасен. Пока не опасен.

Мои мысли прервал храп жеребца Васи Нечипорука. Ему надоело изображать гранитного Буцефала, тем более что восседал на нем отнюдь не Александр Великий. Конь переступил с ноги на ногу и подался к приемному покою роддома. Я включил мотор и тоже подъехал поближе.

— Ты чего, сынок? — тревожно спросила мать.

Отец проснулся, вытаращился, плохо понимая, что происходит.

— Не родила еще? — спросил он и снова закрыл глаза.

Мать смотрела на меня в зеркальце заднего обзора. Я отвел взгляд. Что я мог ей сказать? Переминаясь, конь подходил все ближе, и вот его круп заслонил собой дверь, откуда выносят новорожденных. Драться с ним? А придется. И для этого понадобится не дирижерская палочка, а монтировка. Интересная, однако, эволюция — от монтировки к этой воздушной палочке и обратно. Все возвращается на круги своя, так, что ли? Я вышел из машины, подошел к нему, держа руки за спиной.

— Вали отсюда! — сказал я, чувствуя, как во мне просыпается от летаргического сна зверь по имени Шакал.

— А если это мой? — спросил он, поигрывая своей резиновой дубинкой, предназначенной для разгона народного волеизъявления, — одно из новшеств, которое успел ввести Бодров.

— Будешь платить мне алименты, — сказал я сквозь зубы. Теперь для меня не существовало ничего, кроме этого смазливого юнца с румянцем через щеку, восседавшего надо мной в позе триумфатора. Я даже забыл о матери, наблюдавшей за нами из машины.

— Чей ребенок, тот и останется, — сказал Нечипорук, от явного волнения перейдя на украинский акцент, хотя до этого более менее с ним справлялся. Кровь ударила мне в голову, я рванул его за ногу, сбросив с седла, а когда он очутился на земле, ударил его ногой в пах, потом под ребра.

Мать закричала, бросилась ко мне, стала удерживать, но я вырвался и ударил еще, когда он поднялся… и тут же увидел глаза осунувшейся, побледневшей Марии. Она стояла в дверях, держа в руке небольшой сверток, в котором что-то попискивало.

— Кто здесь отец? — спросила дежурная сестра, сторонясь коня, мотавшего перед ней головой. Вася, еще не встав, рванулся, согнувшись, к крыльцу, но я снова ударил его ребром ладони в шею, под затылок. Мария стояла, окаменев и сурово поджав губы. И когда я добежал до нее, протянула мне сверток, как награду победителю. Я взглянул туда, приоткрыв уголок одеяла. Мои руки дрожали, но я сделал все аккуратно. Передо мной снова был Вася Нечипорук, его уменьшенная раз в десять копия. Я взглянул на Марию.

— Будет твой, — сказала она и взяла меня под руку.

Мы прошли мимо стонущего Васи, которому уже оказывали помощь выбежавшие на шум сестры. Я бережно посадил ее в машину. Думаю, если бы верх взял Вася, сына она отдала бы ему. Закон джунглей обойди, если сможешь.

Мать плакала, растерянно переводя взгляд с поверженного Васи, которого она успела разглядеть, на его ребенка, уже сосущего грудь. Мой отец спал, приоткрыв рот и откинув голову.

— Не буди его, — всхлипнула меть, проследив за моим взглядом. — Господи, что ж будет-то.

— Не причитайте, мама! — строго сказала Мария. — Ничего не будет, если не прекратите. Ни внука, ни меня не увидите. Вон, поглядите на них! Что старый, что малый…

Она прыснула. Зрелище действительно было забавное. Дед и внук тихо сопели, приоткрыв рты. Я же поглядывал в сторону физиологического отца моего сына. Как он поднимается при помощи девушек в белых халатах, как, полусогнувшись, идет к лошади, косящей на него одним глазом. Доедет, никуда не денется. Вон уже выпрямился, тронул поводья в сторону центра.

— Еще себе родит, — поняла мою мысль Мария. — Или ты чем-то недоволен? Тогда возвращайся на крыльцо. Небось еще не одного тебе вынесут, с твоим носярой. Зато папочка и мамочка будут довольны…

Мать смотрела на спящего мальчика, напряженно всматриваясь в его личико.

— Нисколечко на тебя не похож… — сказала она Марии. — Ну хоть бы что-нибудь твое.

— Пашенька ваш тоже не похож ни на вас, ни на дедушку! — сказала Мария. — И ничего, здравствуете… Мы едем или не едем!

Я включил передачу. Чего в самом деле сопли размазывать? Это тебе отыгрываются слезки мужей, обманутых при твоей помощи. Жена дарит тебе сына. Что еще? Теперь главное, чтобы следующий был твой на все сто.

По дороге домой я еще рез посмотрел на мать. Что-то все же произошло. Нечто непоправимое. Как всегда, побеждая кого-то, проигрываем себе. И это отражается на лицах наших матерей. Мария тоже сидела притихшая, прикрыв глаза, и за всю дорогу не сказала больше ни слова. Младенец, язык не поворачивался назвать его сыном, посапывал в унисон со стариком. Похоже, ничего не ведая, они уже признали друг друга. А это уже что-то. Но ход остался за Васей. Что ж, посмотрим.

Весь день, пока женщины суетились вокруг малыша, дед смотрел на него с восторгом. И нашел множество схожих с собой деталей. Я бродил по дому, не зная, чем заняться. И когда ко мне прибыл нарочный — телефон до сих пор не работал — с приглашением к Бодрову, я почувствовал облегчение. Есть повод уйти. Тем более, ребенка я просто видеть не мог! Ну вылитый Нечипорук!

Другое дело — мой отец… Когда приехали, оба одновременно проснулись и озабоченно уставились друг на друга. Малыш сразу перестал пищать и даже приоткрыл ротик от восторга.

— Вот где любовь с первого взгляда! — сказала Мария. — Хоть с дедом повезло.

— Мне надо в филармонию, — вспомнил я. — И к Бодрову.

— Вот и езжай! — отмахнулся счастливый батя. — А мы с Серегой на охоту пойдем. А после на рыбалку.

Похоже, он не собирался никого подпускать к внуку, разве что для кормления грудью.

7

Я вышел из дома, посмотрел на окна. Мать и Мария склонились над новорожденным… Язык не поворачивался назвать его сыном! И что-то во мне онемело. Завтра и послезавтра концерты, нас теперь везде зазывают, но в голове было совсем другое.

Самые близкие мне люди, для которых я отвоевал на их глазах долгожданного ребенка, уже про меня забыли. Сделал свое дело — тем или другим способом, не важно! — и езжай на все четыре. Да хоть не возвращайся. Даже мать, все видящая и все понимающая, хотела что-то сказать, но надо было срочно ставить на огонь утюг, гладить пеленки для внука… А что еще я заслужил? Если на ее глазах отнял у отца сына.

Конечно, выбор сделала Мария, но могла ли она его делать за меня? Она сделала, как лучше для ребенка. А я для кого? Парень вырастет и все узнает. Вася Нечипорук сидит у себя в общаге и всем все рассказывает. Как у него было с Марией и вообще. А я буду молчать.

Как это могло случиться и почему так получилось? Дирижер сменил свою палочку на более привычную монтировку. Называется — рецидив. Вылезло мурло водилы, шоферюги, у которого пытались спереть бензонасос.

Надо успокоиться… Спросить себя: а что случилось, дорогие граждане? Да ничего. Никто не умер. Это раз. Ребенку так будет лучше. Это два. И матери — тоже. Она этого смазливого конногвардейца-кентавра теперь на дух не переносит! А он наверняка уже утешился с другой. И вообще, пришел любопытства ради. Не было бы этого шухера, и не знал бы ничего.

Уговорил себя, надо же! Тем самым совершил тихое, никому не заметное двойное убийство души. Своей и Васи Нечипорука.

И только-то. Но мы теперь по-другому не можем! У нас до сих пор перед глазами стоит картина собственноручного избиения родного отца на глазах новорожденного сына. И нам теперь от этой картинки надо бы отделаться. Иначе мы не сможем музицировать перед благородной публикой. Моцарт на ум нейдет.

Вот зачем я в это влез? В музыку эту? Жил бы как все, горя не знал, долбил бы смазливых ментов за милую душу и спал бы спокойно, ни о чем не думая! А вот обожгло душу, как в старину говорили, крыло жар-птицы, и как теперь жить без этого? И что делать?

Ведь даже сейчас только себя, единственного и неповторимого, жалею! Не родителей, не Васю Нечипорука, только себя. Музыку мне в душу подавай! Только на таком условии согласен раскаяться! То есть дело в моем интересе, а уж какое тут может быть искреннее покаяние…

За рассуждениями не заметил, как подъехал к школе, где временно разместилась после известного подземного толчка администрация Края. Во дворе стоял персональный бронетранспортер Бодрова, рядом скучающие десантники в пятнистых комбинезонах, еще дальше мордовороты в штатском, знавшие меня как облупленного, тем не менее пытливо заглянувшие в мой пропуск, потом в глаза, устанавливая не столько сходство, сколько намерения…

Сам Бодров со своими советниками, вернее советницами, сидел в бывшей учительской при свете коптилки. Это было похоже на заседание подпольного райкома, который, как известно, действует, хотя все ушли на фронт.

— Но я пытаюсь разобраться! — донесся еще издали, пока шел по коридору, знакомый до зубной боли голос Бодрова. И я даже чуть не повернул назад. Но вовремя остановился. Назад — это куда?

— Нечего тут понимать! — взвизгнули женские голоса. — Дайте власть нашему временному комитету! Мы, женщины, сами наведем порядок, раз вы на это не способны! Введем комендантский час, полевые суды…

Когда я вошел, они смолкли. Я внимательно осмотрел собравшихся. Те самые, кого Игорь Николаевич просил задержаться во время инаугурации. В основном директрисы, поджавшие при виде меня губы. Директриса (или все-таки директор?) ипподрома сидела во главе стола. По правую руку главный ветеринарный врач (врачиха), по левую — директриса музея. Мужиков почти не видно. А те, что есть, — задвинутые в тень, отбрасываемую коптилкой.

Бодров поспешно вскочил, предложил мне стул подле себя. Дамы в ответ поджали губы еще больше, отчего они вытянулись в нитки. Штук пятнадцать таких ниток, не меньше. Я тихохонько сел в тень, выставив ладонь: сидите, сидите, товарищи. Можете продолжать.

— Вот легок, как говорится, на помине. Так пусть нам и объяснит! — сурово сказала ипподромша, пустив кольца дыма к потолку. — Оставил его здесь Радимов специально, чтобы возмущать, как этой ночью, народные массы и устраивать идеологические диверсии, или нет? А вы, Игорь Николаевич, ведете примиренческую политику!

— Но я хочу понять! — простонал Бодров. — Разобраться в вашей специфике! Имею я на это право?

— Да имеете, имеете! — замахали на него.

— А о чем, вообще, речь? — спросил я. — Могу я узнать, в чем меня обвиняют?

— Все вы знаете, Павел Сергеевич! — покачала головой директриса Центрального универмага. Как-то я ее подвозил домой и потом не знал, как отделаться. — Все-таки культурный человек, хотя консерваторию не кончали… Правильно о вас Роман Романович в своей последней статье написал. Не читали?

Я еще раз оглядел присутствующих. С бабами все ясно. Пара пожилых мужиков мирно клевали носами. В отличие от присутствующих свой климактерический период они прошли давно и без особых последствий. Еще тут почему-то был миловидный Толик Ощепков, бывший инструктор, в свое время уволенный «за половую распущенность, допущенную во время работы на плодоовощной базе», — сам читал из рук Натальи. И хотя Толя плакал, уверяя, что «они сами меня затащили», Радимов был беспощаден. Хорош Толя тем, что всегда безотказно сбегает за бутылкой. Незаменим также в домашних спектаклях, где играл юных девушек.

— Так что он там написал? — изобразил я недоумение. Надо было выиграть время, чтобы разобраться в хаосе их мыслей. Уж больно непоследовательно они рассуждали.

— Вам зачитать? — спросила, иронично приподняв выщипанную бровь, повелительница жокеев, «жучков» и темных лошадок, сама напоминавшая необъезженную кобылу. Я рассеянно кивнул, прислушиваясь к тому, что исторгали в эфир их подкорки: «Расстрелять как собаку!», «Черного кобеля не отмоешь добела»… И еще что-то невнятное.

— Ах да! — кивнул я. — Припоминаю. Цаплин пишет, что подземное испытание атомного оружия по указанию Радимова было приурочено к заседанию правительства и в таком месте нашей страны, чтобы тектонические волны от взрыва вызвали подземный толчок именно под зданием, где мы должны были сейчас находиться… Я ничего не пропустил?

— Конечно, пропустили! — сказала директор Центрального гастронома, отвечавшая за поставки деликатесов на загородные пикники руководства. — Роман Романович пишет, что это было сделано специально! По вашему сигналу. Чтобы показать, будто без Радимова все у нас рушится!

— А почему Романа Романовича до сих пор не расстреляли за выдачу государственной и военной тайны? — спросил я. — Откуда у него сведения о месте и времени испытания ядерного оружия?

— Но ведь Андрей Андреевич вам постоянно звонит и передает инструкции! — хором заорали директрисы. — В том числе как разрушить здание мэрии!

— Да знаю я, почему оно рухнуло! — махнул я рукой. — Толя, сказать?

— Но это для служебного пользования! — вскочил побелевший Ощепков. — Хоть ты был личным шофером у Андрея Андреевича, все равно не имеешь права!

Я замолчал. Только прислушивался к броуновскому движению чахлых мыслей этих стервоз. Бодров моргал пушистыми ресницами, не зная, что и думать. Стиснув голову руками, он впился взглядом в статью Цаплина, где была напечатана карта Новой Земли и отмечено место испытания и время его проведения. Дамы размышляли, переглядываясь.

Я держал паузу, покачивая ногой и глядя в окно, что только подстегивало любознательность и нетерпение присутствующих.

— Да ничего он не знает! — сказала главпочтамтша. — Правильно я говорю, Игорь Николаевич? Только интригами занимается, чтобы нас поссорить.

Бодров растерянно посмотрел на меня. Хоть убей, но он не помнил, что тогда разбиралось. Уж больно катастрофические события за этим последовали. «Может, вы подскажете?» — читалось в его глазах и мыслях.

— Ну как же… — мягко сказал я, — неужели забыли? Вот Толя там не был, а все знает, поскольку разбиралось его заявление.

— Я просил бы! — снова подскочил, как китайский болванчик, Ощепков.

— Сатисфакцию? — спросил я. — Но я еще ничего не сообщил. Пока думаю: а надо ли? Но вы можете прикинуть, какой вид оружия предпочитаете. И хотя за мной выбор, но я его вам уступаю. И еще советовал бы подумать о форме оскорбления. За плевок в лицо я тебя, суку, так уделаю… Если бросишь перчатку, обещаю морду не бить, но пристрелю обязательно. Ага?

Он сел, удушливо покраснев. Морду ему били, и не раз. Но еще не пристреливали.

— Я прошу тебя… — пролепетал он, чуть не плача.

— Ладно, успокойся, — сказал я. — Подумаешь… Ну попросил человек разрешения изменить свой пол. В порядке эксперимента. Что вполне в духе перемен, начатых в стране. С единственным условием: зачислить в случае положительного результата уникальной для нашей державы операции в штат ЭПД, где, на мой взгляд, ему самое место. Я бы товарища поддержал, будь я членом правительства, куда хозяин меня всеми силами пытался кооптировать, и тогда, быть может, не произошло бы этого подземного толчка.

— А при чем тут… — приоткрыл рот несчастный Бодров, изнемогая от невозможности во всем разобраться. — При чем тут вы? И как бы вам удалось остановить подземные испытания?

— Забудьте вы про эти испытания! — вскричал я. — Ну что вы, ей-богу, слушаете Романа Романовича! Поднимите протоколы и сами узнаете, почему это случилось.

— Наташа! — крикнул Бодров. — Принеси нам чай с лимоном и протокол последнего заседания бюро!

— С лимонами плохо! — вздохнула завмагша, отвечающая за стол руководства Края. — Нигде нет на базах. А продавать нам никто не хочет. А с чаем вообще беда. Весь растащили прямо из вагона. Про сахар говорить не хочу. Держу дома два мешка да конфет полную наволочку. А дальше?

Наталья принесла несколько стаканов холодной воды и протоколы последних заседаний, швырнула на стол, подмигнув мне напоследок.

Наморщив лоб, Игорь Николаевич погрузился в чтение.

— Ну, и где тут про землетрясение? — недоуменно спросил он меня. — Ни одного слова.

— Да не там вы ищете! — перевернул я ему страницу. — Вот! Результат голосования, видите? Голоса разделились половина на половину. То есть по данному вопросу правительство Края раскололось пополам. Правильно?

— Ну и что? — спросил Бодров, упершись лбом в руки, поставленные локтями на стол. — Разве из этого что-нибудь следует?

— Вспомните! — сказал я. — Кто был за, сидели по одну сторону стола, кто был против — по другую. Вы воздержались. А трещина от подземного толчка пролегла как раз между ними и под вашим креслом, отчего вы едва не провалились в преисподнюю… Вам это ни о чем не говорит?

— Черт знает что! — сказала ипподромша. — Как мужчину можно превратить в женщину? И чтобы из-за этого землетрясение случилось. Ни за что не поверю.

— У вас есть другая версия? — спросил я холодно.

— В этом что-то есть, — сказал Бодров. — Мнения разделились, как сейчас помню, а я едва не провалился.

— Поскольку воздержались! — торжествовал я.

— Вот! Вот результат вашей мягкотелости и соглашательства! — вскочила главпочтамтша. — Если правительство по данному вопросу раскололось, то почему не могло расколоться здание, где оно заседало? Теперь вы видите, к чему приводит ваш либерализм?

— Так что мне делать? — простонал Бодров. — Опять танки вводить? А выводить будет кто-то другой?

Хватит! Я уже вводил танки и бронетранспортеры, где только мог и куда меня посылали! И отовсюду мне приходилось спасаться на вертолете! Я больше не могу! Я хочу как Радимов! Чтобы меня любили и давали поцеловать своих детей! Но меня так учили! Я по-другому не умею! Я сам бы переделал свой пол на противоположный, поменявшись с любой из вас! И тоже требовал бы ввода войск. А потом шел домой к своим мешкам с сахаром и наволочкам, набитым леденцами. Но я не могу! Понимаете? Я пригласил вас, самых авторитетных и влиятельных, как мне сообщили, граждан нашего Края, чтоб разобраться и принять решение! Что мне делать? Что? Не воздерживаться при голосовании, чтобы не было шестибалльных толчков? Плясать чечетку при большом стечении народа на крыше мэрии? Взвешивать футболистов перед каждой игрой на станционных весах? Вот что бы на моем месте сделал Радимов? — обратился он ко мне дрогнувшим голосом. — Как бы поступил? Я знаю, что вы скажете: подал бы в отставку. Но это всему конец! У меня семья в столице, и недостроенная дача в трех часах езды, больная теща, которой требуются импортные лекарства, и безупречное досье в органах. Имею ли я право? Могу ли взять на себя такую ответственность? У Радимова нет детей. Он может позволить себе что угодно, ему не угрожает, что любимая супруга уйдет к маме с детьми на руках…

Я испугался, что он сейчас заплачет. Тут драма похлеще цаплинской. Знает, что жизнь дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно детям и внукам… Совсем неплохой человек этот Бодров. Вон как натурально переживает. За себя, совсем как я, и тоже в связи с другими людьми и обстоятельствами.

— Я знаю, что делать, — сказал я.

Он поднял голову от стола, посмотрел на притихших лучших граждан, потом на меня.

— Что? — шепотом спросил он.

— Пусть выйдут эти кикиморы! — сказал я, доставая бутылку водки. — При них я не смогу. При женщинах, я хочу сказать. Ну! Что встали?

Остались только мы с ним, спящие мужики и присмиревший Толя Ощепков, вожделенно смотрящий, как я откупориваю.

— Ну да, операцию тебе пока не делали, — сказал я, наливая ему тоже. — Поэтому сбегаешь, если не хватит.

8

Мужики проснулись от бульканья жидкости, которую я разливал по стаканам. И вытаращились на меня. Но вопросов не задавали. Выпили, крякнули, просяще посмотрели в глаза. Нормальные мужики. Не то что эти грымзы. Хотя тоже чем-то заведуют.

— Давай, беги, — сказал я Толе, сунув ему деньги. — Прямо в ЭПД. Там внизу — в любое время суток. Что бы мы делали, если б не Андрей Андреевич?..

— Здоровья ему, —  кивнули мужики и допили остатки.

Нет, совсем неплохие. И из Бодрова может получиться толк. Я бы взял его к себе в хор. Куда-нибудь в последний ряд, где можно рот разевать, не произнося ни звука. А чего — представительный, смотрит по-собачьи, следит за руками, когда разливаю. Сначала, правда, стакан ладошкой прикрывает, но не очень чтобы совсем. И говорит: хорошо, хотя еще не налили.

— Думаешь, из-за нашего половинчатого решения случилось землетрясение? — спросил он, уже растягивая слова.

— А из-за чего? Все беды и катаклизмы в этой стране из-за половинчатых решений и непроработанных вопросов… Я правильно говорю? — спросил я мужиков. Совсем забыл, как зовут и чем заведуют. А спрашивать неудобно. Один вроде банно-прачечным комбинатом, другой аптекой. Но не в этом дело. Главное, никаких мыслей! Сидят и ждут, когда принесут и нальют. Золотые ребята. — Вот у меня дома, — сказал я, — бабы власть взяли. Хотя их двое, а нас, мужиков, теперь трое. Но то дома, а то в Крае. Есть разница?

— Ну, — согласились они. — Только больно долго он у тебя бегает. И приносит по одной. Его там, может, никто не знает!

— Каждый день пасется! — заверил я. — Свой человек. Но в другом качестве, чем вы думали. Работать там желает. Из идейных побуждений. А ему в бюро ультиматум: или пропуск положишь, или член. Теперь раздумывает.

— Еще выбирает! — удивились мужики.

— Значит, ты здесь видишь причинно-следственную связь? — задумчиво спросил Бодров.

— Игорек, ну ты как не родной! — обнял я его за шею, и он заплакал.

И вот тут прибежал Толик Ощепков, донельзя взволнованный.

— Ты где столько ходишь? — спросил я.

— Вы что! — заорал он благим матом. — Ничего не знаете? Включите телевизор. Сейчас только свет дали. Вся власть перешла к Временному Женскому Комитету! Милиция разбежалась. Десантники братаются с жокеями. Патрули с хлыстами и в кепочках! Бабы с пустыми кастрюлями окружили телецентр!

— Эка невидаль… — сказал я. — Ты бутылку принес? Что я вам говорил?

— А никто не спорит! — сказал заваптекой, послюнив пальцы и погасив коптилку, поскольку действительно дали свет.

Я включил телевизор и, когда засветился запыленный экран, встретился взглядом с Еленой Борисовной, сидящей в защитном комбинезоне, из-под которого выглядывала тельняшка, на своем рабочем месте. Рядом сидели советницы Бодрова в полном составе и тоже в пятнистой форме.

— Надо было их, блядей, запереть и выдрать! — выругался заваптекой. — И когда только успевают?

Елена Борисовна, не выдержав моего взгляда, потупилась в лежащие перед ней листки. Я протер рукавом экран, чтобы она меня лучше видела. Дамы ее подтолкнули, и она прокашлялась.

— Передаем важное сообщение! — сказала она, посуровев. — Заявление Временного Женского Комитета. Дорогие товарищи! Друзья! В этот тревожный час, когда само существование нашего любимого Края ставится под угрозу из-за авантюристической…

— А может, авантюрной? — громко спросил я.

Елена Борисовна подняла на меня свои прекрасные, благодаря хорошей разрешающей способности импортного телевизора, глаза с немым укором.

— Лена, — сказал я тихо. — С кем ты связалась? Ну не хотят их мужики, а ты здесь при чем? Лучше приезжай сюда. А эти бумажки выбрось. Готов спорить, что у них в программе третьим пунктом, после расстрела меня на месте, записано закрыть ЭПД?

— Вторым, — так же тихо сказала она. — И не закрыть, а снести. Это из-за тебя все… Да ну вас! — И вскочила, отшвырнув текст.

Тут на нее набросились директрисы, вцепились в волосы, поднялся визг, экран погас… Потом зазвонил телефон.

— Павел Сергеевич! — сказала ипподромша. — Мы скоро прибудем к вам для переговоров. Елена Борисовна остается у нас в заложниках.

— Сколько вас прибудет? — спросил я, подмигнув мужикам.

— Трое, — сказала она.

— Лучше бы четверо, — снова подмигнул я присутствующим.

— Сколько будет, столько будет! — сухо сказала она.

— Почему ты запросил именно четверых? — спросил Бодров, моргая ресницами.

— Чтоб каждой твари по паре! — хохотнул аптекарь. — Что тут непонятно?

…Когда директрисы приехали в сопровождении жокеев, я сказал, что разговора не будет, пока те не выйдут. Потом запер за ними дверь. Потом схватил ипподромшу и задрал ей юбку. Мужики последовали моему примеру. Бодров приоткрыл рот. Дамы сопротивлялись молча и неохотно. Толя Ощепков густо покраснел.

— Что вы делаете? — не то спросил, не то возмутился Бодров.

— Следи, чтоб никто не вошел, — сказал я, приподняв свою даму и усадив ее на край стола. Остальные следовали моему примеру, сопя и повизгивая…

Моя партнерша сперва расцарапала мне для порядка физиономию, потом впилась ногтями в спину. Вот этого я особенно не люблю, но что делать… Дамы слаженно ахали. Руководитель Края охал, мужики пыхтели, раскачивали стол переговоров.

Потом дамы потребовали, чтобы сменили позу. Они отдувались, целовали в губы, откидывали волосы, смотрелись в зеркальце.

Словом, мятеж был подавлен, едва начавшись. И мы вытолкали их за дверь. Потом в газетах писали о «заговоре стерв», каковыми они и были на самом деле.

9

Директрисы бежали в горы на лошадях, захватив с собой заложников — нескольких операторов и осветителей с телевидения.

Но это все было потом. А пока что мы пили, не останавливаясь, посылая Ощепкова в ЭПД, где водку ему давали теперь бесплатно, узнав, кто послал. А мы бдительно следили за мутным экраном телевизора (похожим на рыбий глаз, ставший квадратным от ужаса), чтобы не пропустить новую попытку переворота.

Потом пришла Елена Борисовна в донельзя открытом платье, и оно ей было куда больше к лицу, чем защитный комбинезон, о чем не преминул со всей галантностью сообщить Игорь Николаевич. Она спросила, за что пьем, мы сказали, что сначала заливали горе и пустоту, а теперь пьем за победу над путчистами. И она села к нам на колени, ко всем четверым одновременно, не потому, что у нее зад стал шире, а просто она для этого сперва раздвоилась, а потом расчетверилась у всех на глазах…

Очнулся я в ее огромной постели со всеми знакомыми запахами и ощущениями, со знакомой картиной незнакомого художника на стене, о фамилии которого все недосуг было спросить. Что-то такое из XVIII века с пастушками и козочками в пастельных тонах.

Она вошла в пеньюаре с подносом в руках, на котором дымились две чашечки кофе.

— Надо позвонить! — спохватился я. — А то жена волнуется…

— У тебя есть алиби, дорогой, — проворковала она, совсем как в мыльной опере, не слезающей с экрана в последнее десятилетие. — Телефон и телеграф не работают. Транспорт не ходит.

Она поставила поднос передо мной, склонив великолепные груди к моим губам.

— Вот почему сорвалось восстание! — сказал я. — Раз не работают телеграф и телефон, то нечего захватывать. Постой, или мне это приснилось? Так был бабий путч или не был?

Я не на шутку встревожился: то ли революция началась, то ли белая горячка.

— А что ты предпочитаешь? — спросила она, ложась на меня сверху.

— Ну понятно, — сказал я. — Как всегда, все вопросы к товарищу Фрейду. Феминистская революция — это смена позы, а не общественного строя. Вы хотите того же самого, но чтобы делать это самим и сверху…

— Не думай ни о чем! — шептала она, извиваясь. — Я всегда тебя вижу, когда ты меня трогаешь или целуешь…

Потом она отвернулась. Ну какой с меня сегодня толк? Наверняка сейчас заплачет. Надо бы как-нибудь прийти к ней трезвым. Принести цветы, что ли. Вон как любит. Даже предала товарищей по борьбе.

Но шутки в сторону. Почему так получается, что я должен жить с чужим ребенком, хотя у меня полно своих? Почему живу не с той, кто меня по-настоящему любит? Почему все ускользает от меня, как песок между пальцев? Наконец, почему я столь неблагодарен? Не потому ли теряю, что приобретаю?.. Музыку, например?

— Пусти, — сказала она. — Мне пора на телевидение. А тебе к жене.

— Телевидение не работает, сын» чужой, а жена до сих пор произносит во сне чужое имя.

— Какие мы ранимые! — сказала она. — Это чье имя произносит наша жрица целомудрия?

— Радимова, — сказал я. — Они ждут новой жизни, чтобы попытаться соединиться.

— И ты веришь? — спросила она.

— А что мне остается? Если верят они.

— А сын? — спросила она, уткнувшись подбородком в мое плечо.

— Она меня использовала, чтобы я покрыл ее грех; — сказал я. — Но парень оказался очень похож на одного конного милиционера.

— Я, кажется, слышала, — кивнула она. — Их взвод присоединился к восставшим жокеям. Они охраняли телевидение. И говорили между собой о какой-то драке возле роддома. Упоминали тебя. Обещали разделаться.

— Я его сам отыщу, — сказал я, одеваясь. — Хотя что ему скажу? Просто не знаю! Мой отец ничего не ведает, а от мальчика без ума.

— Так что ж тебя с ней соединяет? — спросила она.

— Радимов. Его дом, его машина, его женщина. А я — местоблюститель, на случай его опалы.

— Ну, и куда ты? — спросила она по-прежнему лежа. — На улице еще опасно. Лучше иди сюда! И я подарю тебе сына. Малинин не мог, к сожалению, но до тебя он был единственным, от кого я хотела ребенка.

Уже одетый я оглядел ее. Телевидение не передает и половины ее прелестей. Несмотря на возраст. А что, может, в самом деле уйти к ней? Чтобы потом изменять с более молодыми… Бр-р… Чем она будет старше, тем они моложе.

— Будь осторожен, — сказала она, не скрывая сожаления. — И помни: ты всегда можешь сюда вернуться.

… — Ты где был? — спросила мать. Она с Марией купала малыша. Ребенок хныкал, растопыря ручки и пуская пузыри.

— А кто пришел! — ворковала Мария. — Папа пришел. Подавил бабий бунт и пришел. Поэтому поцарапанный и засос на шее.

— Что ты говоришь, Маша? — изумилась мать.

— Все нормально, мама, — сказала Мария. — Дрался бы с мужиками, были бы синяки. А от баб только помада на воротничках, никак не отстираю, да засосы.

— Где отец? — перевел я разговор в деловое русло. — Он ходил в церковь?

— Ходил, раз папаше некогда, — сказала Мария. — Ты для чего с Васей драку затеял, а? Из-за меня? Так будь добр, не отлынивай. Ребенка крестить пора. Подай вон простыню, вытирать будем Сережку нашего!

И сунула мне ребенка в руки. Я взял его, как взял бы домкрат или блок цилиндров, поэтому едва не уронил. Они его, захныкавшего, у меня отняли и стали вытирать, агукая и сюсюкая, одновременно подталкивая меня к выходу из ванной.

— Из филармонии приходили, — сказала Мария. — Радимов звонил. Я наорала на него насчет дарственной, он испугался, трубку бросил. Вечером позвонит… А что это Елена Борисовна, не знаешь, что это с ней?

— А что с ней? — не понял я, сдвинув брови.

— Сегодня на полчаса свет дали, телевизор заработал, сидела, говорила, ну прямо вся из себя и сама не своя. Жмурилась и пришептывала.

— Так смотришь, будто я в этом виноват, — сказал я, поглядывая на часы. — О! Надо в филармонию бежать.

— Хоть поешь, — сказала мать, возвращаясь из детской.

Они стояли и смотрели, как я ем. Подливали и подкладывали.

— И еще милиционеры приезжали на лошадях, — сказала мать. — Я их спросила, мол, ищете кого, а они ускакали.

— Им надо, еще прискачут, — сказала Мария. — А вы не встревайте, мама. Жаль меня не было… Я бы им дорогу показала.

— Радимов? — вспомнил я. — Телефон заработал?

— Не для простых смертных, — сказала Мария. — Только правительственная связь работает. А у нас, пока Бодров не разберется, как телефон устроен, никаких звонков не дождешься. Я так прямо хозяину сказала.

— А он? — спросил я, уминая все подряд.

— Что, не кормили тебя там? — спросила она. — Вон сколько калорий потратил… А что он? Хорошо, хорошо, говорит, и трубку бросил. И весь разговор. А еще обещал на свадьбу, ребенка крестить… Все некогда.

— Как решили назвать? — спросил я с набитым ртом.

— Прожуй, — сказала Мария. — Где тебя воспитывали? Вспомнил наконец. Дед требует, чтоб Сережей. В его честь. А мы ждали твоёго отцовскою благословения. Как скажешь, так и будет.

Я кивнул. Старался заглотнуть как можно больше, поскольку не представлял, где опять окажусь и что со мной будет в ближайшие дни. Конные разъезды милиции в нашей окрестности… Только этого не хватало. Пока я на машине, ничего они мне не сделают. Мой сын и мой! Раз Мария так захотела. И с этим должны все считаться. Вся милиция на свете во главе с министром внутренних дел. Или я снова взбунтую население, подниму и поставлю под знамена Радимова. Чтоб не забывались и не зарывались!

У меня прямо руки зачесались! Я вскочил, бросился вон из кухни, но остановился возле двери коморки, за которой стоял рояль. «Не сегодня», — сказал я себе. Слишком много мути в душе. И мерзости. Надо, чтобы отстоялось. Моя музыка может очищать чьи-то души, но не мою собственную. И я на цыпочках прошел дальше.

— Я в филармонию! — сказал я на пороге, стараясь не видеть глаза Марии. Почему-то чем больше она меня подозревала, тем больше чувствовал себя перед ней виноватым. Раньше такого не было.

А в чем я виноват? Перед ней? Хозяин велел нам жениться, так я с превеликим удовольствием! Еще бы! Мечта, а не девушка. Жрица целомудрия. И она не против. Все-таки секс-символ, не хухры-мухры. Хоть и шоферюга. И даже дирижером заделался под водительством Радимова. Но мальчик-то не мой. Ее, Васи Нечипорука, моих родителей, да чей угодно! Только не мой. И потому единственное, что у меня было мое, — музыка, написанная другими, но все равно моя! — ушла от меня. Как вода из колодца.

…Никогда еще не было у меня такого запоя. Но, что интересно, где бы, с кем бы ни пил, утром просыпался в постели Елены Борисовны. И опять все те же разговоры.

По-моему, я стал ее раздражать. По-моему, она сама не понимала, почему я оказываюсь, кочуя от стола к столу, от койки к койке, в конечном итоге у нее. И потому кофе в постель сменила коротенькая записка: «Пельмени на плите». Или: «Щи в холодильнике». Я пил, как уже говорилось, заливая пустоту, оставшуюся после музыки. Другой замены просто не существовало.

И еще я искал встречи с Васей Нечипоруком. Хотел ему кое-что сказать. Не зная пока что, но хотел. Но всякий раз не успевал до него добраться, натыкаясь на постель Елены Борисовны. Куда и сваливался, как в яму.

А он искал со мной встречи, я это чувствовал, читая мысли всех встречных милиционеров. Они меня не трогали. Я числился за Васей.

— Одной любви музыка уступает… — бормотал я, обнимая очередную подругу где-нибудь в студенческом общежитии, ибо денег на ЭПД просто не было, а утром, хлебая ледяные щи из холодильника, пытался вспомнить ее лицо.

И так продолжалось бы неизвестно сколько, пока я не обнаружил, что в качестве очередной подруги оказалась Сероглазка из хора, Аленушка моя несравненная!

И какая мука, Господи, в ее дивных глазах!

— Сероглазка, родненькая! — хрипел я. — Не давай мне, не позволяй больше пить. Не пускай меня к ней…

— Меня Мария просила вас найти! — всхлипывала она, поддерживая меня, чтобы не упал. — Вас все ищут! Что ж вы делаете! У нас гастроли срываются…

— Плевать! — мотал я головой. — Пока Васю не найду… не поговорю с ним как следует… на колени встану, прощения буду просить… никаких гастролей! Все отменить, поняла? Все! А сейчас веди меня, веди…

— Куда? — плакала она. — Нам же придется платить неустойки! А на что жить! У нас на счету ни копейки.

— Плевать! — упрямо повторял я. — Заработаем, возьмем кредит в банке, весь мир объездим! Ну что смотришь? Не веришь? Ну и не надо. Веди меня к нему… К Васе. Я у него сына одолжил. Отдавать надо, понимаешь? С процентами.

Вот с такими разговорами, больше я не помню, что-то еще говорил, прихлебывая из горла какую-то мерзость, мы шли, ища Васю. И пришли наконец к общежитию, где жили конные милиционеры, рыскавшие в свободное от службы время возле нашей усадьбы.

— Где Вася? — спросил я дежурного. — Где он прячется?

— К Васе нельзя! — строго сказал сержант. — И ни от кого он не прячется. Это тебе надо прятаться. А сейчас иди отсюда! Девушка, зачем вы привели его сюда? Ведь смертоубийство сейчас будет!

— Плевать! — орал я. — Мы еще возродимся в другой жизни! Левое колесо сменит правое, хотя и будет вертеться в другую сторону! Что смотришь, сержант? Будду надо читать в оригинале, а не мою девушку стыдить! Посмотри, какая хорошая! Солистка будущая, мы с ней еще весь мир объездим. Ну где, где ваш великолепный Вася, сердцеед, я ему девушку привел, за сына, смотрите, какая красивая, от себя отрываю…

Алена плакала, упиралась, а я тащил ее наверх, пока сержант звонил кому-то по телефону… Наконец я его нашел, распахнув очередную дверь.

Вася был не один. Не только в комнате, но и в постели. С ним была третья призерка конкурса красоты, до которой мне до сих пор недосуг было добраться, но почему-то без короны. И еще я отметил про себя, что Вася был пьян не меньше меня. Если не больше. И призерка была пьяна, что неудивительно с таким красавчиком. Одна Сероглазка была трезвая и потому перепуганная и зареванная.

— Вася! — обрадовался я, как родному. И сел рядом на койку, отодвинув третью призерку к стенке. — Ты посмотри, кого я тебе привел! Не Мария, конечно, зато поет! Ну что? А ты мне — сына! Да твой он, твой, не спорю, но родители привыкли! Понимаешь?

Вася медленно выбирался из простыней, запутавшись в них ногами, одновременно ища глазами, что потяжелее. И наконец выбрался, представ перед всеми в таком великолепии, что Алена перестала всхлипывать и вырываться.

— Вася, — покрутил я головой. — Я ж тебя опять побью. Хоть ты всю милицию собери, вместе с конями и собаками! Ну так, может, договоримся, а?

Третья призерка — Света Зябликова, наконец вспомнил, — дрожала, накинув простыню на худые плечи. Куда ей до Марии! Или до Елены Борисовны, уже не помню…

— Ну хочешь — на колени встану! — И я действительно встал. — Ни перед кем еще не стоял, а перед тобой встану.

Он ударил меня сверху чем-то тяжелым, и девчонки вскрикнули. Еще помню, как набежали полуголые милиционеры и стали пинать меня, бесчувственного, ногами…

10

Очнулся в отделении на цементном полу, дрожа от холода и адской боли в голове. Со мной сидели еще двое алкашей. Они сочувственно смотрели, как я складываюсь, чтобы подняться, но даже не протянули руки, чтобы помочь. А разбудила меня музыка — жизнерадостная и печальная, зовущая и отталкивающая своей проникновенностью. Моцарт, не во мне, а в милицейском радиоприемнике, поднял меня и вернул к жизни. Я стоял, пошатываясь, впитывая всей измочаленной душой эти звуки.

— Да выключи! — сказал чей-то голос. — Найди что получше.

— Ты чего, мужик? — спросили меня алкаши, один худущий, длинноволосый, другой потолще и помоложе. — Милиции сопротивлялся? Говорят, руку сломал. Или не помнишь?

Я мотал головой. Попробовал языком зубы. Вроде целые. По почкам били, гады. И хоть бы в зеркальце посмотреть.

— Впаяют тебе, — сочувственно сказал тот, что помоложе. — Это как пить дать.

— Не имеют права! — едва произнес я разбитыми губами. — Еще извинения будут просить.

И сел с ним рядом, прижался плечом к молодому, чтобы согреться. Я был совершенно мокрый, похоже, окатывали водой, да так и бросили, не дождавшись, когда приду в себя.

— М-м… — промычал я, поскольку колотун пронял уже до костей.

— Тебе чего, мужик? — спросил пожилой. — По ментам соскучился?

— М-м… Моцарта! — сказал я наконец. — М-моцарта пусть включают, сволочи! Не хочу Ротару!

— Эй, дежурный! — крикнул молодой. — Слышь, Моцарта давай! Тут человеку плохо.

— Вольфганга Амадея! — уточнил я, подняв вверх палец.

— Счас все тебе будет! — пообещал невидимый голос из дежурки. — И то и другое.

— Бить будут! — сказал пожилой, поскучнев. — Ты б помолчал, пока не вызовут.

И молодой на всякий случай отодвинулся от меня. Я снова придвинулся.

— Ну ты, пидор, — сказал он. — Тебе что, места мало?

— Зам-мерз… — сказал я. — Но счас согреюсь!

Это я увидел подходивших к нашей клетке пару здоровых ментов с дубинками. Я смотрел на них, радуясь возможности размяться и рассчитаться, не говоря уже о согреве, и привычно тестировал свои «мышцы по всему телу, проверяя их на готовность. Побаливали, конечно, к тому же дыхание может подвести после недельной пьянки. Но долго с ними не провожусь. А про последствия пусть сами думают. Поди не знают, с кем связались.

Так и получилось. Разложил их по углам, аккуратно, ногами на выход, но тут молодой ударил меня сзади под коленные суставы так, что я ударился затылком об пол и снова отключился.

Очнулся снова от музыки. Все тот же Моцарт. Прямо концерт по заявкам. Я сел, отодвинулся от стоявшего надо мной милицейского полковника. Он склонился, внимательно вглядываясь. Ну уж этот должен меня знать. В очках. Значит, в филармонии хоть раз в год, но бывает.

— Павел Сергеевич? Вы? — спросил он.

— Ну, — прохрипел я. — А вы не поняли?

— Как это могло случиться? — спросил он строго капитана, которого я сразу не разглядел. — Да вы знаете, кто это!

— Да кто бы ни был! — дерзко сказал капитан. — Кто… У меня людей не осталось! Двое уволились, а еще двоих на больничный пришлось сегодня отправить… Из-за дирижера вашего.

— Напишите рапорт! — сказал полковник. — Вы знаете, что его везде разыскивают? Из министерства дважды звонили…

Я прижался спиной к стене, закрыв глаза и вслушиваясь в Моцарта. Хоть бы не выключили, сволочи.

— Что? — спросил, наклонившись надо мной, полковник. — Вы что-то сказали?

— Я просил радио не выключать, — сказал я. — Пока Моцарта передают. И не бить меня по голове, пока слушаю. А так — всем доволен, никаких претензий не имею.

— Но радио молчит, — сказал полковник после паузы. — С чего вы взяли?

Я открыл глаза. Моцарт не смолкал, ликуя и блаженствуя в преддверии гибели. Теперь уже во мне. И уж теперь я его никуда не отпущу. Я даже встал, как можно осторожнее, словно боялся расплескать музыку.

— Отвезите меня в филармонию! — сказал я. — Нет, сначала принесите зеркало. Я же сказал, что претензий не имею. И к врачам обращаться не стану. Где расписаться?

— У вас готово? — спросил полковник у капитана вполголоса.

— Да… но… — замялся капитан.

— Давайте, давайте! — потребовал я, заглянув в зеркало, принесенное дежурным лейтенантом. — Ух и рожа! Вот это работа. Слушайте, — вспомнил я. — А где те двое? Сидели тут?

— Их отпустили, — мрачно сказал капитан, давая полковнику подготовленный протокол.

— За безупречное поведение и помощь органам в нейтрализации опасного преступника! — сказал я, любуясь на себя в зеркало. Эх, сюда бы моих возлюбленных. И посмотреть бы, кто останется, когда остальные разбегутся. Мария и останется. Хоть едва меня выносит. Ей сына растить. — Ну где там расписаться! — нетерпеливо сказал я, протягивая руку. — Не бойтесь, я не собираюсь читать.

— Не советую… — вздохнул полковник. — Там — от семи до десяти. Они сейчас перепишут. Я прослежу, Павел Сергеевич. Как поклонник вашего таланта.

— Но мне нужно в филармонию! — повторил я. — Пока музыка играет. Давайте я распишусь на чистых бланках, а вы заполните, как посчитаете нужным.

Они переглянулись.

— Вообще-то не принято, — сказал капитан.

— Сделаем исключение, — сказал полковник. — А вас все ищут, Павел Сергеевич! Говорят, что вам удалось предотвратить каким-то образом женский бунт. А то уже все женщины подхватились идти к телестудии.

— В самом деле? — искренне удивился я. — А я уж подумал, что привиделось в горячечном сне.

— Не жалеете вы себя, — интеллигентно вздохнул полковник. — Такой талант.

— А вы приходите на концерт, товарищ капитан, — сказал я, переодеваясь. — И этих гавриков захватите, которые на больничном. Я закажу для вас места. Хоть все отделение приводите.

— Да некогда все… — вздохнул капитан. — А за приглашение спасибо.

— В порядке культмассовой работы, — сказал я, повязывая галстук, но вовремя спохватился. — Я же был без галстука. Это чей?

— Да собрали тут, что получше… — смутился капитан, поигрывая желваками.

— И брюки не мои… — разглядел я только что. — У вас чем здесь занимаются?

— Найдем! — переглянулся полковник с капитаном. — Обязательно разыщем. А пека, если можно, автограф на память. — И протянул конверт.

— Да как-то ни к месту… — почесался я. — Но сначала — бланк допроса. Распишусь и там и там.

Когда проходили по коридору, я услышал за дверью голос Елены Борисовны по телевизору. Следовало поздороваться. Тем более что мы стали наконец на «ты»… Прямо рдеет и расплывается, когда зову ее Ленок.

— Ленок! — сказал я через головы милиционеров. — Смотри, что со мной в милиции сделали!

Она прервала свои объявления, посмотрела расширенными глазами, едва узнавая, потом выдохнула: «Господи…» И упала в обморок. Камера дрогнула, повернулась вбок, и тут же дали заставку. Довольный произведенным эффектом, я сделал ручкой стражам порядка.

— Так, значит, договорились? — спросил я полковника в дежурной части, поставив свои закорючки. — Приходите ко мне на концерт, только, пожалуйста, в штатском. А то мои поклонницы вам глаза выдерут. И я специально для вас исполню все, что о вас думаю.

11

Дома меня ждали уже готовые идти на крестины. Увидев мою рожу, Мария побелела, но устояла. Мать перекрестилась, отец крякнул. Сын — я теперь имел полное право его так называть — заплакал.

— Меня ждете? — удивился я. — Откуда знали, что приеду?

— Да как Елена Борисовна твоя заохала да со стула упала, мы поняли, что нашелся. А раз телевизор смотришь, значит, выпустили папку из каталажки, — сказала Мария. — А в чем это ты пришел? Боже… — разглядела она при дневном свете. — Что это на тебе?

— Да сокамерники дали, кто что мог, — сказал я и взглянул на отца.

Его, кажется, ничуть не огорчило, что сын пришел из тюряги. Вроде как обычное дело. Для таких, как он, что воля, что тюрьма — без разницы. Комфорт его тяготит. Ему бы в землянку. Или в барак на триста душ. Вот там он у себя. Да и мать спокойно относится к городским удобствам. Я как-то включил электроплитку, чтобы разогреть молоко, так она потрогала спираль своими пальцами, желая узнать, согрелось ли.

— Убьет! — заорал я, отталкивая. И увидел, что она к тому же стоит босиком на полу — крестьянская привычка.

— Так они не нагрелись еще! — спокойно сказала она. — Скажешь тоже — убьет. Ну обожжет…

— Это ток, под напряжением! — принялся я горячо объяснять. Она внимательно слушала, кивала, вроде соглашаясь, но потом как-то я снова увидел, как трогает она подключенную спираль. Думаю, что от удара ее спасали мозоли, играющие роль изоляторов. Я снова стал ей объяснять, она снова кивала, вежливо и уже как бы снисходительно слушая меня.

Когда Мария об этом узнала, она выбросила плитку на помойку. И правильно сделала, вообще говоря. Она уже знала характер родителей не хуже меня.

И все равно меня обидело, что они так спокойно отнеслись к моему задержанию на сутки. Мол, обычное дело. А отец, того гляди, расскажет очередную байку из своей лагерной жизни, где протрубил восемь лет, сам не зная за что. И вообще, обычное на Руси дело — хоть раз, да посидеть. Вроде воинской повинности. К тому же стране нужна древесина.

Мои размышления прервал отец, рассказывающий о церкви, которую нашел для крестин внука в тридцати километрах отсюда, в соседней области.

— И охота тебе… — покачал я головой. — Другие чем хуже?

— Не скажи, сын, от батюшки много зависит, — сказала мать. — Какой батюшка со всей душой справит и молитву прочитает, лишнюю копейку не возьмет, а ваши, городские, только и норовят огрести… Я уж все церкви ваши обошла. Потому и послала искать… Тебя ж не дождешься, свозил бы отца на машине, все ж для сына стараемся твоего, внучка нашего…

«Дом, — подумал я. — Я дома». Звучит знакомая музыка неторопливой материнской речи, совсем как струнная музыка великих мастеров, отвлекает она от взбалмошного, перевернутого мира. И даже музыка, звучащая сейчас во мне, будто притихла, прислушиваясь к ее словам.

Мы приехали к церкви, выбранной отцом, ближе к вечеру и увидели длинную очередь людей, телег и машин.

— Вот так, все к нему, — сказала мать.

— А мы успеем? — спросил я.

— Батюшка наш всех примет, — сказала пожилая женщина с внучкой, завернутой в пуховый платок. И перекрестилась. — Всем доброе слово найдет. От любой тяготы душевной избавит.

— Старый? — спросил я.

— Да в твоем возрасте! — сказал отец. — А слава-то! Издалека приезжают. И не нахвалятся.

— Святой он, истинное слово святой! — снова перекрестилась женщина. — Перенес много страданий, должно, теперь других избавляет…

— Каждому слово найдет в утешение, — заговорили в очереди. — Всех поймет, у кого что на сердце, от него всегда уходишь с душой омытой.

— Совесть у человека есть, — сказала пожилая, интеллигентного вида женщина, должно быть сельская учительница, — очень чуткая и чистая. И потому всегда чувствует, у кого больная, а у кого нечистая.

— Мальчика крестить везете? — спросил мужчина в соломенной шляпе и в одной рубахе, несмотря на моросящий дождь. — И правильно. Всего ничего у нас служит батюшка Никодим, а все младенцы, им крещенные, и не болеют, и одна только радость родителям. А когда крестит, ни один не заплачет!

Я успевал только оборачиваться к говорящим. Того гляди, псалмы запоют. Уже слова произносят, хваля священника своего, по-церковному, врастяжку, чуть напевая, один говорит, другие подтягивают.

Ждали около полутора часов. За это время никто не ушел из очереди, все говорили лишь о батюшке, ни слова о чем-то своем.

«Да кто ж такой?» — думал я, входя после промозглой сырости в душную, напитанную запахом стеарина маленькую церковь. Отец Никодим стоял к нам спиной, лицом к купели, и пел молитву, крестя очередного ребенка. Тот действительно не плакал, только явственно агукал, явно всем довольный. Я посмотрел на крутые плечи священника, на прямую спину и сильную шею. Его явно неплохо тренировали в свое время, совсем для иных целей. И даже показалось, что где-то я его раньше видел.

Я подошел ближе. Любопытство мое возрастало. Даже стал забывать, зачем сюда, собственно, явился. Мария заметила это и передала мне завернутого сына.

Обычно у меня на руках пацан начинал хныкать, как если бы его взял незнакомый человек, но сейчас он молчал, тараща глазенки на малиновые светильники и отражения неверного света лампад на темных ликах икон.

Наконец отец Никодим повернулся к нам. Я чуть не выронил ребенка. Передо мной стоял Пичугин собственной персоной. С бородой, с усами, со всеми делами, полагающимися его сану. Думаю, он узнал меня тоже, но виду не подал. Просто опустил глаза, не дрогнув ни одним мускулом лица. Мать толкнула меня в бок, жена в другой, отец забрал у меня драгоценное чадо, и я отошел в сторону, не сводя глаз с прежнего товарища по работе, сброшенного с моста.

В любом случае, узнал или нет, ему было не до меня. Сколько народу прошло с раннего утра, сколько еще стоит под дождем.

— Ты что, ослеп? — спросила Мария. — Первый раз в церкви? Или правда совесть не чиста?

— Да нашего батюшку грешники как увидят, так сразу в паралич впадают! — сказала старушка. — Вот чудо-то. Пойти еще свечку поставить…

— Я его знаю! — сказал я Марии. — Как облупленного. Он у нас в гараже работал… Помнишь, меня в милицию из-за него таскали?

Я говорил достаточно громко, на нас шикали, а сзади подталкивали. Между тем все шло чередом. Сына нарекли рабом божьим Сергеем, отчего он заулыбался, стал пускать пузыри, дергать ножками. А когда понесли от купели, захныкал, как если бы ему там понравилось.

Отец Никодим повернулся, поискал кого-то глазами. И встретился со мной взглядом. Это был он и не он. В мои глаза смотрел ровно столько, сколько требуется показать, что узнал. Да, я тебя тоже узнал. Что дальше? А дальше ничего. Вот он и отвернулся для дальнейшей своей службы, тут же забыв обо мне.

— Ну и ну… — крутил я головой, когда мы вышли. — Это кому сказать! А сказать я просто должен! Его ищут, думают, что я его убил, хозяин меня как-то отмазал, но кому чего докажешь?.. Теперь Радимов далеко, если новая власть захочет возбудить это дело, поднять документы, кто ей помешает? А он, значит, здесь спрятался? Ну нет!

Я вылез из машины. И сделал пару шагов в сторону церкви. Святоша… Я под статьей, можно сказать, а он — спрятался! И творит на радость бабкам чудеса. В этой глухомани… Однако перестарался Пичугин со своей популярностью. Сидел бы тихо, не раздувал кадило… Кто б о нем узнал? Да в жизни бы не пришло мне в голову ехать сюда по размытым дорогам, лесным колдобинам, через скособоченные деревеньки, да еще в соседнюю область.

Перестарался ты, Василий Пичугин, он же отец Никодим! Неужели не понимаешь?

— Ну что опять? — спросила Мария. Она сидела с сыном на заднем сиденье. — Пойдешь разбираться? Да тебя прихожане за ноги на колокол повесят! Вместо языка. Поехали. Сколько можно?

— Ладно, — сказал я не столько Марии, сколько себе. — Разберемся. Потом как-нибудь.

Но разбираться все же пришлось. Едва я подошел и взялся за ручку двери, как меня тронула за рукав какая-то бабулька вся в черном.

— Вы Павел Сергеевич? — Ее круглое сморщенное личико было приветливо и улыбчиво.

— Я… Откуда вы знаете?

— Меня батюшка за вами послал. Он будет отдыхать и желает с вами переговорить.

Я переглянулся с Марией, посмотрел на родителей. Те смотрели, боясь оторваться, на внука. Все остальное их не касалось.

— Иди, что встал, — сказала жена. — Значит, и правда он.

Я пошел вслед за бабулькой, еще не зная, как мне быть. Разоблачать или не разоблачать. Или просто потолковать, обменявшись воспоминаниями. Обычно так проходят мои случайные встречи с бывшими товарищами по работе. Какая-то тоска охватывает. Не знаем, как друг от друга отделаться, без конца оглядываемся, смотрим на часы, роняя ритуальные фразы: «Ну как ты вообще? Кого-нибудь видел? Ну ты хоть не пропадай, звони…» И, не скрывая облегчения, разбегаемся. Он помнит, как я его обыграл в карты, я помню, как он спер у меня коврик… А только это и запоминается.

— Доброго здоровья, отец Никодим! — сказал я, входя в некую ризницу, проще говоря, в комнату отдыха. — Благословили бы, батюшка!

Он стоял спиной к двери, лицом к окну, пил из кувшина.

— Идите, Ирина Матвеевна, — сказал он, не оборачиваясь. — Я скоро…

Поклонившись, старушка вышла. Она не переставала улыбаться, как если бы ей сопутствовали сплошные радости без конца и края.

Он повернулся ко мне. Да, теперь это был Василий Пичугин, погоревший на том, что взял с черного хода глазированные сырки для любимого руководителя. Принес себя в жертву дешевому популизму. (Хотя бывает ли дорогой?)

— Что скажешь? — спросил он, подражая нашему общему начальнику, и татарские его глаза еще больше сузились.

— Нет слов! — сказал я. — Но, должно быть, они есть у тебя, если позвал. Боишься, что выдам? Или добью?

Он ответил не сразу. Поморщился, вслушиваясь в то, что я сказал.

— Выдашь? А разве ты что-то знаешь?

— Что я должен знать? — Я сел без приглашения на стул возле стола, покрытого белой холстиной. Вообще, обстановка была донельзя спартанской. Хотя и чистенько. При таких старушках иначе и быть не могло.

— Ты ведь тоже, я слышал, дирижером стал, — сказал он, понизив голос. — И даже известным. Хотел бы послушать.

— Я не самозванец, — сказал я. — Играю, как умею. Нот не знаю до сих пор. Вот веришь? А ты читаешь как по писаному. Кстати, как ты спасся?

— До армии я учился в семинарии, — сказал он. — И не моя вина, что не удалось закончить. Потому мне удается на этом поприще.

— А раньше ты таким не был… — покачал я головой. — Шоферюга, левак, хозяину в рот смотрел. Как он тебя с сырками этими, а? Подставил, как последнего фраера. А ты стоял и обтекал! Теперь, стало быть, перестроился? А я до сих пор отдуваюсь, как ты пропал! На мне висит, на крючке болтаюсь у прокуратуры! Они с хозяином не хотят связываться, момента выжидают! А ты — сидишь тут, как хорь напаскудивший, спрятался, будто нет тебя… Креста на тебе нет, Вася! Вот что! Хоть и святой теперь.

— Погоди… — выставил он руку. — Но я же написал тогда в прокуратуру! Послал заказным письмом. Что не имею к тебе претензий. Что вышла между нами обычная размолвка, в чем я сам виноват, поскольку позавидовал товарищу… А в самом деле, я благодарен тебе, Павел Сергеевич. Когда я выплыл, будто пелена с глаз моих упала. Обиды не было нисколько. Решил, что надо жить по-другому. Поэтому признателен я тебе. И хочу отблагодарить, если сумею.

— Так они — знали? — схватился я за голову. — Знали и молчали? Таскали меня на допросы, с автобазы выперли…

— Дело не в тебе, Павел Сергеевич, — так же спокойно сказал отец Никодим. — Дело в хозяине. Многим он мешал. Еще при мне старались его уязвить и опорочить. И потому пошел я на этот обман с сырками, когда он попросил. Видел я, и ты это знаешь, искренне пытается человек людям помочь. Взял я тогда грех на душу, совершил обман во имя добра.

— Ну правильно, не согрешишь, не покаешься, — сказал я. — А Цаплин ведь тоже добро желает для нас делать. И тоже искренне! Разве не так? И не потому ли хозяин его терпел и терпит возле себя, что осознает его правоту во всем? Ты можешь себе представить, чтобы Цаплин пошел на подлог с теми же сырками? Мелочь ведь, правильно? Но разве он не отказывал себе во всем, жил беднее нас с тобой, не жалел себя во имя дела? А хозяин на все шел во имя амбиций, чтобы власть удержать, разве не так?

Он взглянул на часы. Стал собираться.

— Нет у меня времени, Павел Сергеевич. Приезжай ко мне в обычный день. И мы побеседуем.

Мы подошли с ним к двери.

— Скажи, Павел Сергеевич, — сказал он, помедлив, — ведь это не твой сын?

Я посмотрел ему прямо в глаза. Он не узнал, а увидел. Поэтому не соврешь.

— Да, — сказал я. — Не мой. Но жена моя.

— Тогда на тебе большая ответственность, чем на родном отце, это понимаешь?

— Здорово ты изменился, Пичугин, — сказал я. — Значит, на пользу пошло тебе купание.

12

Когда я сел в машину, Сережа уже спал на руках у деда. Всем остальным позволялось на него только любоваться.

— О чем вы говорили? — спросила Мария. — Столько времени прошло.

— Значит, было о чем… — буркнул я, до сих пор не собравшись с мыслями.

— Видите, как со мной разговаривает? — сказала она матери.

— Тихо… Ребенка разбудите! — сварливо сказал дед.

И тут же Сережка приоткрыл ротик, так что все замерли, но он просто зевнул, так и не открыв глаз. Чуть выждав, я завел машину. Поначалу ехали молча, но Марии опять стало невтерпеж.

— Может, скажешь что-нибудь? Или опять в тебе музыка играет, отвлекать нельзя.

— Что говорить… — Я следил за дорогой. Тьма сгустилась, и пятна фар прыгали по соснам, кустам, а брызги глины на переднем стекле едва успевали смывать дворники.

— То и скажи… — не отставала она. — Пришел, прямо лица на тебе нет.

— Сволочи! — выругался я. — Представляешь, он написал прокурору, что жив здоров, претензий не имеет, а они меня затаскали…

— Это вы про кого? — спросила мать.

Я не ответил. Следил за тем, что называлось в справочниках и путеводителях дорогой. Хорошо ни одной встречной машины. Как бы мы разъехались в этой грязи? С другой стороны — а если застрянем? Кто поможет? Придется до утра здесь торчать… Вон какие у нас разговоры пошли! Как-то быстро попом заделался. Не сказать что приход больно прибыльный, но все-таки. Бабки на него молятся, чуть о Боге не забывают… Другой совсем человек стал. И даже я чуть не о Боге заговорил…

Хозяин тоже любил рассуждать. А сам такие дела обделывал… на общую пользу, кто спорит. А вот теперь расхлебываем.

Когда сборная Края последний раз взвешивалась, получилось что-то около двух тонн. Тренера сняли с весов, тот же вес остался. То есть уже не в нем дело. Из рациона вымели все мучное и сладкое. А проигрываем всем подряд. Бодров приезжал на базу, даже команду собрать не смогли. Теперь я понимаю — лучше бы хозяина вовсе не было.

Жили бы как все. Хотя нечего было бы вспомнить. А это вовсе не жизнь, когда вспомнить нечего! Может, Пичугин до этого докопался? И потому оправдывает грешника, каких земля родит раз в тыщу лет. Вот ведь в чем дело! А вот Цаплин — святоша! Каких свет не видал. И потому от него воротит. Не было бы Радимова, не было бы Цаплина. Это дураку ясно.

…Зло и добро перемешались, как карты, когда их тасуют опытной рукой. Они все более неразличимы. Только моя музыка пока еще разделяет их, как масло и воду… Просто заели эти метафоры! А все из-за книг, поглощаемых в последнее время в бессчетных количествах, согласно рекомендательному списку Радимова. Их следовало читать совсем в ином возрасте, каждую в своем. Иные книги — как юные девушки, доставшиеся дряхлому старцу, — одни переживания и сомнения, не говоря уже о бессилии что-то постигнуть или воспринять…

Наверно, следует пойти в прокуратуру и поднять там скандал, но в таком случае придется рассказать, где и в каком качестве я его встретил. Он не сделал мне ничего дурного. Если порыться в памяти, то можно вспомнить шрам на его боку от ножа, предназначенного мне. И в нашем гараже никто не был на него в обиде. Были ли у него враги? Человек, у которого нет врагов, всегда вызывал у меня сомнения. Быть может, поэтому у меня их так много… Но Пичугин — это другой случай. К тому же он просил меня приехать снова, чтобы что-то обсудить.

Так что мне показалось подозрительным в его поведении? Или я не могу не подозревать, если мне не чинят зла? Пожалуй. Испорченный человек приехал в это царство берендеев, где даже доброжелательность, не говоря об искренности, представляется подозрительной. И почему он спросил о сыне?

Утром я проснулся на удивление свежим и бодрым. И сразу помчался в филармонию. В дороге внимательно осмотрел в зеркало свою физиономию. Конечно, он видел мои синяки, как бы их не заштукатуривали. Но его взгляд давно не скользит по поверхности, проникая в суть.

13

В филармонии, конечно же, все знали о случившемся и потому подозрительно смолкали в своих кучках и группках при моем появлении. И как-то по-особому поглядывали… А чему тут удивляться? Начальство благополучно вышло из крутого пике затяжного запоя. И потому — за работу, товарищи! Все здесь? Или кто-то отсутствует?

А отсутствовала как раз Сероглазка. Немедленно найти, привести, принести на руках или носилках! Какая без нее работа? Мне ведь почему ноты не нужны? Я все читаю в ее глазах — и тревогу за меня, и радость, когда все получается, и нежность, которая соединяет во мне уверенность с наитием.

— Она сегодня подает заявку в ЗАГС с женихом! — сказали мне. — Вчера отпросилась и просила вам передать. И еще сказала, что будет увольняться.

— А кто? — спросил я, чувствуя, как опускается сердце куда-то под диафрагму. — Кто этот счастливчик? — произнес как можно небрежнее, что меня и выдало.

Впрочем, я уже понял, о ком речь. И потому бросился из филармонии, не дожидаясь ответа. Я вдруг понял, что теряю. Что следовало беречь пуще глаза. Я гнал машину, сворачивая, переключая скорости и вовсе не задумываясь, куда меня несет. Куда-нибудь да приеду.

Затормозил возле общежития, даже пришлось дать задний ход. Вбежал в подъезд этой милицейской казармы, где меня недавно долбили чем попадя за то же самое, зачем снова приехал. Отмахнувшись от дежурного, вбежал на нужный этаж, ногой распахнул незапертую дверь.

Сероглазка была возмутительно хороша в своем палевом костюме, в котором я ее никогда не видел, с букетом чайных роз. Нечипорук сидел с ней рядом, держа за руку и оглушительно краснея от свалившегося счастья.

А вот ему!

Она вспыхнула, вскочила… Он встал, заслоняя ее собой. Ах, какая пара! Жить бы да жить!

— Павел Сергеевич! Вы сбежали из больницы? — приоткрыла ротик да так и осталась в этой позе, словно восковая скульптура мадам Тюссо.

— Мы с вами договорились… — чуть слышно сказал конный милиционер Нечипорук. — Забыли? Вы отняли у меня…

— Я все помню, сержант! — сказал я. — Но решил переиграть. Мне все, тебе ничего! Ага? А ты — собирайся на репетицию!

Лицо Нечипорука потемнело, от чего похорошел до невозможности. Просто глаз не оторвать от этой пары.

— Да! — сказал я. — У меня твоя любовница, твой сын, теперь будет и твоя невеста! Ты сам мне не нужен.

Устраивает? И это за то, что ты ударил меня графином, когда я стал перед тобой на колени. Алена, ты свидетель! Было? Было, я спрашиваю?..

— Но я дала слово, — пролепетала она. Наверно, они были бы замечательными супругами. Чем больше он наливался румянцем, тем сильнее она бледнела. Но мне было наплевать.

— Мне ты дала слово, мне! — Я потыкал пальцем в свое сердце. — Да, я не могу на тебе жениться, но без тебя я тоже не могу. Вот как хочешь! Или ты готова променять музыку на этого кентавра, чтобы он променял тебя потом на шлюху?

— Но он мне обещал… — переглянулась она с Нечипоруком. — Клялся, что только я… Ой, я ничего не понимаю!

И села на его кровать. Я снова стал на колени, только теперь перед ней.

— Аленушка! Ну был я пьян, был… Но он же ударил меня, когда я просил! Ты же помнишь?

И тут же рванулся вправо, так что удар тем же графином пришелся в плечо, перехватил его руку, дернул вниз, так что он оказался рядом со мной на коленях.

— Ну! — сказал я. — Теперь убедилась? Он тебе очень нужен такой?

— Я не знаю, — сказала она. — Вы мне оба нравитесь… Но по-разному. Что есть в Васе, того уже не будет у вас, Павел Сергеевич. А что есть у вас, может быть, появится у него…

— Глупости! — разорялся я, крепко удерживая Нечипорука с собой рядом. — Наоборот! Ты же видишь: он способен ударить в спину!

— А что мне делать, я прямо не знаю, — захныкала она. — Если я за него выйду, вы позволите мне петь в хоре?

— Я тебе запрещаю! — выдавил Нечипорук, стараясь вырвать руку.

— Видишь, видишь! — обрадовался я. — Ладно, решай сама: к кому из нас ты бы хотела присоединить лучшие качества другого. Только быстро! И учти: я сам на тебе не женюсь, но и другим не позволю!

Краем уха я услышал, как за дверью накапливаются конные милиционеры, к счастью, без лошадей. Уж сегодня я им выдам. Ишь что задумали! Любимую девушку увести!

— Вася, ты прости меня… — вздохнула она. — Но я бы присоединила, что мне у тебя нравится, к Павлу Сергеевичу. Я без музыки не смогу, Вася.

— А как же я? — перестал сопротивляться Вася. — Мы же договорились…

— Но я хочу петь! А ты мне запрещаешь.

— Я из-за него запрещаю, — сказал Вася.

— Ну все, все уже сказано! — вскочил я на ноги. — Иди, выйди к своим архаровцам, скажи, что я сегодня в форме! Весь взвод урою! Согласно фамилии!

Меня просто трясло. Она заметила это и взяла меня под руку.

— Успокойтесь, Павел Сергеевич! Вам нельзя волноваться. Вам нужно собраться и отрешиться от всего суетного, недостойного вашего таланта. Как я, Вася, недостойна твоей любви. Прости меня, Василечек! — всхлипнула она. — Но я не могу идти против своего призвания…

«Зачем я это все делаю?» — мелькнуло у меня в голове. Средняя певичка, ничего, кроме огромных глаз, в которые я смотрю, как в ноты. Отчего и пудрю ей мозги. А бедный Вася вот-вот расплачется. Плюнуть бы, хлопнуть дверью, но нет, закусил удила, вожжа под хвост — так это называется у мятежных жокеев, верных своей свободолюбивой директрисе? Бежали за ней в горы, как моя Сероглазка готова бежать за мной на край света. Она верна мне, но влюблена в этого конного ангелочка, готового распустить нюни… Да дай ты мне по морде, в конце-то концов! Мужик ты или не мужик? Не трону тебя, всего-то раз по морде этой наглой, самодовольной, которую уже сам видеть не могу, даже в зеркало, отчего постоянно режусь при бритье… Только спасибо скажу, ну, может, разок заеду для острастки… Но нет, если я самодоволен, то ты, мой хороший, самовлюблен! Нарцисс, сходящий с ума от самого себя. И потому — правильно делаю, что забираю от тебя своих девок и твоих детей…

— Пошли, — сказал я, вставая на ноги и отряхнув колени. — Нас ждут. Я сказал, что без тебя не вернусь.

…Ну вот, кажется, все, можно начинать. Стою перед своим хором, настраиваю себя на волну Шуберта, мычу мелодию, вспоминаю, где кто вступает, с какого места, то бишь с цифры… Либо отдать себя, как обычно, на волю стихии, глядя в глаза стоящей напротив? Нет, не получится. Сегодня не получится. Они у нее красные, заплаканные и глубокие, как никогда, но уже в себя не пускающие. Страдает, а не радуется.

Шуберт дается мне легче, чем Верди или кто другой. Только расслабься и доверься мелодии, раскинь руки и зажмурь глаза, стань девушкой, о которой он мечтал, не смея надеяться, а только предаваясь грезам. И будь она благословенна, эта девушка; девочка или жена булочника либо домовладельца, что не посмела или не позволила, и потому теперь, сотни лет спустя, мы внимаем этому бессловесному любовному признанию, сами становясь объектом печальной нежности, исторгаемой из чистой души.

— Уходи! — сказал я Сероглазке, оборвав грезы. — Ты мне мешаешь! Ты нужна мне счастливая, любящая меня, а не милиционера Васю! Прочь отсюда!

Она кивнула, закрыла руками лицо, убежала за кулисы.

— Сначала… — сказал я. — С первой цифры.

Потом снова все оборвал.

— Догоните ее! — сказал. — Простите меня, я сам не понимаю, почему сегодня не получается…

Хористы, музыканты переглянулись.

— Да все хорошо, Павел Сергеевич! — заговорили они. — Напротив, никогда еще не было такого звучания. И Алена тут ни при чем.

Наверно, они были правы. Просто я слишком много захотел. На равных быть с великим. Смешать свои страсти с его безмолвным страданием.

— Вы так думаете? — спросил я. — А мне показалось… Ну где она?

— Ее нигде нет, — сказали гонцы, вернувшиеся через какое-то время.

— Нет и не надо, — сказал я. — Подумаешь! Обойдемся… На сегодня все. Прошу завтра никого не опаздывать.

Они опять переглянулись. Ну да. Который день опаздывающим был только я, ваш покорный.

14

Я собирался рассказать о своем походе с Бодровым в ЭПД. Он пришел туда, как командир части в солдатскую казарму, чтобы проявить чуткость и понимание их нелегкой службы.

С нами увязался Толя Ощепков, как гид и завсегдатай во всех кругах здешнего рая.

Бодров просил никого не собирать, не беспокоить, не отрывать от работы. Пусть все будет как обычно, как если бы нас тут не было.

Администраторы, пожав плечами, вопросительно посмотрели на Толю, потом на меня. Я пожал плечами. И пошел вслед за Бодровым. Сейчас начнет разбираться. Или зарежут, или выкинут из окна. Лучше держаться подальше.

В первом же номере, куда заглянул Руководитель Края, в него запустили подушкой.

— Но я желал только с вами познакомиться! — сказал Бодров. — Узнать, нет ли каких пожеланий или жалоб на администрацию.

В другой номер он заглянул уже с опаской, вежливо поздоровался через приоткрытую дверь. В ответ оттуда раздался душераздирающий вопль, возвещающий на весь мир о сорвавшемся оргазме, и вслед за этим выскочил небритый брюнет в одном презервативе и погнался за Игорем Николаевичем. Я едва его достал в прыжке, когда он занес свой кривой кинжал над бедным преемником любимого вождя.

Во время полета через лестничную площадку я даже успел подумать: может, зря? Может, не надо мешать? Может, пусть все идет своим чередом, как говаривал Радимов?

И потому, не без сожаления, смешанного с чувством вины, свалил этого турка на пол, вырвав нож. (Что это был турок, мы узнали позже. Он подал в суд на Бодрова, потребовав компенсацию за моральный и физический ущерб в размере десяти миллионов долларов. Народный суд этот иск отклонил, заставив истца уплатить пошлину в размере семи и восьми десятых процента от искомой суммы. Бедняга остался без штанов в буквальном и переносном смысле этого слова и долгое время прятался в подвалах ЭПД, пока за ним не приехала жена с детьми в сопровождении представителей консульства.)

Отдышавшись, Игорь Николаевич с упорством страстотерпца, несущего свой крест желания досконально во всем самому разобраться, двинулся было дальше по коридору, но мы с Ощепковым скрутили ему руки и, как того турка, свалили на пол.

— Не надо, Игорек, — шепнул я на весь коридор, так что открылись многие двери. — Ты не знаешь здешних порядков. Тут убивают. А трупы потом не находят… В самом деле, — добавил я свою любимую мысль. — Вас похороним, а вдруг пришлют кого еще хуже?

— А что бы на моем месте сделал Радимов? — спросил Игорь Николаевич уже спокойно, поскольку что-то до него дошло.

— Он бы носа сюда не сунул, несмотря на свою бешеную популярность. Он понимал, что значит прервать людей за этим занятием. Хотя, возможно, его носили бы на руках клиенты, не говоря о персонале, — сказал я.

— Тогда ты мне объясни, Толик! — взмолился Бодров. — Что вас всех так сюда тянет?

— Он хочет поступить сюда на службу, — напомнил я. — А мне пока и на улицах хватает. Не говоря уже о ваших секретаршах, перешедших в наследство от хозяина.

— Опять этот Радимов! — простонал Бодров. — Я только и натыкаюсь на последствия его правления. А что от него осталось? Одни руины.

Он был прав. Многие достижения хозяина пошли, что называется, псу под хвост. От введения куртуазности остались только шпаги, используемые, кстати говоря, инсургентами во время жокейского восстания. Футбольная сборная искала теперь по всей стране, кому бы еще проиграть, доведя свой суммарный вес до двух с половиной тонн. Из Края сегодня бежали точно так же, как совсем недавно рвались сюда, так что снова встал вопрос о повороте Реки, чтобы создать вынашиваемую Радимовым естественную границу Края. Но с обратной целью.

Я сказал Бодрову, что нынче наш ЭПД работает на всю державу и за всю державу. Это позволяет Центру сводить концы с концами. Но не решает вопроса о физическом износе инвентаря и морального износа штатных сотрудников. Девушек пришлось перевести на казарменное положение, открылись новые филиалы, вдвое повысили цены за обслуживание, но Центру все мало. А обещанные средства на научно-исследовательский центр при ЭПД так и не поступают. Хотя уже появились многообещающие разработки и технологии, которые таким знатокам, как древние индусы, даже не мерещились! Они знали жалкие две-три сотни поз, а у наших исследователей счет уже шел на тысячи.

К тому же открыты новые, еще не освоенные эрогенные зоны, поскольку старые, традиционные уже порядком истощены, иной раз до полной бесчувственности… (При этих словах бедный Игорь Николаевич приоткрыл рот.

Бедняга знал о наличии двух-трех зон и поз, и то понаслышке.)

— Но именно ваш Радимов не дает деньги на развитие этой экспортной отрасли, могущей обеспечить прорыв в экономике! — сказал он. — Он пытался разобраться в этом вопросе?

— А как же! — сказал я. — Его любимое детище! Он сказал мне как-то, что наш народ слишком талантлив, а потому безалаберен, а наши девушки чересчур привлекательны, а потому легкомысленны. И надо грамотно распорядиться этим обстоятельством. Превратить кажущийся недостаток в достоинство. Впервые ему пришла эта мысль, когда он наблюдал в столице за тамошними путанами. Одну из них он снял на ночь. Девушка разделась, а он, полюбовавшись, усадил на стул, отечески накрыл одеялом и до утра допрашивал с пристрастием. Она уползла полуживая, ничего с него не взяв. На него произвело впечатление, что заработком за одну ночь она могла бы месяц содержать наш литейно-механический завод. Отоспавшись, он вошел назавтра в правительство с предложением об ЭПД. Но сейчас, когда он сам оказался у кормила власти, ему потребовались эти деньги на разоружение, что, как оказалось, дороже вооружения.

…Радимов звонил мне по ночам. «Скажи этому идиоту, объясни ему всеми возможными для тебя способами, что Запад дает мне займы только под ЭПД с его филиалами, полагая, что привлекательность наших девушек — самый надежный залог на сегодняшний день. И смотри, чтобы они не повыскакивали там замуж за инсекстуристов! Как там Лолита, еще держится?»

В этом месте слышимость обычно снижалась, что объяснялось всезнайством офицера, оберегающего нас от подслушивания: в ЭПД он был, Лолиту навещал, был радушно принят, с тех пор горячо полюбил наш гостеприимный, как ее бедра, Край.

— Пока держится, — отвечал я. — Один арабский миллиардер застрелился под окнами ее номера, когда она принимала там его секретаря-англичанина. А ведь обещал распустить ради нее гарем и парламент в своем эмиратстве.

— Что он написал в завещании? — спросил эрудит офицер, не дав раскрыть рта хозяину. — Простите, Андрей Андреевич, но это очень важно.

— Вы это делаете не в первый раз, — заметил Радимов. — Хотя наши мысли все чаще совпадают, отчего мне становится от этого все грустнее.

— Конверт еще не вскрывали, но, как сказала мне Лолита, ее в числе наследников уже пригласили на следующий уик-энд к нотариусу на родину покойного.

— Она патриотка своей Родины? — спросил офицер. — С ней проведена соответствующая работа? Может это повлиять на формирование ее мировоззрения?

— Она патриотка своего Края, — сказал Радимов. — А вы завтра же можете подать рапорт о вашем увольнении из рядов…

— Конец связи, — сухо сказал офицер.

15

Все это промелькнуло в моей памяти, когда я слушал сетования Бодрова. Действительно, проблем все больше, денег все меньше. И на черта я лезу во все это, когда на мне семья и филармония?

А мой дом, кстати говоря, уже превратился в музей подарков Сергею Павловичу Уроеву, поскольку граждане Края, не зная, чем еще почтить Марию, вернее, как выразить свою тоску по хозяину, а также протест против нового наместника, несли и несли кто что мог.

Сначала я воспринимал это как дары волхвов, полагая, что скоро им будет конец. Но теперь невозможно было пройти из-за всевозможных кукол, мишек, заек, велосипедов, невозможно было не попасть под колеса поездов железных дорог, протянутых через комнаты и этажи.

Наш Серега просто балдел от этого великолепия, как бы живя на витрине Детского мира, где можно было сегодня спать в одной кроватке, завтра в другой, хотя до этого предпочитал спать с дедом. Причем после пичугинского крещения спал великолепно, никогда не просыпался, ничем не болел. Сравнить разве с первыми днями, когда его принесли из роддома?

Мария тогда извелась: он орал ночами, отсыпаясь в дневное время. Но это ладно, жаловаться не о чем. Что мне делать с хором?

Сероглазка больше не возвращалась, ее нигде не было, а когда я догадался обратиться к сержанту Нечипоруку, выяснилось, что он тоже исчез. Сбежали на пару. Теперь репетиции шли ни шатко ни валко, меня просто угнетало, что ее не было перед глазами, как я привык, хотя меня все уверяли, что поем все лучше и лучше. Может, и так. Тем более что приглашения на гастроли так и сыпятся…

— Так что же делать-то? — взмолился бедняга Бодров. — Я просто не нахожу себе ни места, ни применения! Вот ты, Павел Сергеевич, руководишь хором, ты, Толя, имеешь заветную мечту сменить свой пол, чтобы тоже приносить пользу Родине. А что делать мне на этом поприще? Меня отовсюду снимали — с крыш посольств и обкомов, когда прилетали за мной вертолеты и восставшие уже брали штурмом нижние этажи. Меня бросали на новые участки, и я сначала гордился, что посылают туда, где трудно. Но становилось с каждым разом все труднее! И тогда я заподозрил, что, быть может, дело во мне.

— Или в вашей фамилии, — если следовать теории Радимова, — сказал я. — Он спросил меня, как фамилия его преемника, поскольку вы так с ним и не встретились.

— А как мы могли встретиться, если я был осажден толпой в правительстве братской страны, — простонал Бодров. — И указание возглавить ваш Край света получил прямо в вертолете.

— Так вот, когда он услышал вашу фамилию, — продолжал я, — он только сказал: бедный Край! С такой фамилией можно сворачивать реформы до следующего поколения.

— Опять вы о своем хозяине! Ну какой из меня руководитель, если меня постоянно попрекают его именем! Так вот, вы меня все время перебиваете, а я решил разобраться раз и навсегда… Понимаю, опять вы станете говорить, что он ни во что не лез, кроме футбола, дома терпимости и конкурса красоты.

— И потому был на месте, — сказал я. — Нет ничего привлекательнее человека, который на своем месте и занимается своим делом. Но мы такая страна, нам скучно делать что-то полезное. Я вот тоже не на своем месте в своем доме. Мне там негде сесть, негде лечь, везде из-под меня выхватывают мокрую пеленку или неглаженое белье моей супруги, которая иногда смотрит на меня, будто припоминает: где раньше видела эту образину? И все с нетерпением ждут, чтобы я куда-нибудь наконец слинял… Даже сын при моем появлении научился махать мне ручкой: пока, папа, до свидания.

— Я вот тоже, — сказал Толя, когда мы спустились во двор, прямо к очереди страждущих. — Решил найти себя. Ведь каждый человек имеет свое призвание, правда?

— Ну, раз вас так учили… — поддакнул я, рассеянно глядя, как с другого крыльца в ЭПД заходят новенькие девушки из другой очереди. Где-то внутри они пересекутся.

И мужики тянут шеи, присматриваясь. Мне показалось, что я заметил кое-кого из знакомых.

— И я подумал: если девушки меня плохо понимают, то почему бы не попробовать с мужчинами. Вот вы, Павел Сергеевич, были простым шофером, которого никто не знал, а теперь вы знаменитый дирижер. Я тоже был никому не известным инструктором. Стоит сказать, кто я, и сразу ко мне теряют интерес. А вдруг я стану известным во всем мире, как Лолита? Мне только это и надо, не думайте. Я сразу же верну себе мужской пол, приобретя бесценный опыт для науки.

— Думаешь, снова вырастет? — спросил я, припоминая, где мог видеть вон ту мордашку, делающую вид, что не замечает.

— Профессор Никифоров, согласившийся на операцию, сказал, что отправит мои гениталии в морозильник до нового перевоплощения. И напишет об этом книгу.

— Все хотят перевоплотиться, — сказал я. — Видите, Игорь Николаевич? Человек ищет себя в себе. А вы — вне себя. Беда в том, что у нас практически каждый не на своем месте. Но куда хуже, что каждый, кто не на месте, внимательно следит за другими. Чтобы не дай Бог кто-то удачно выбрал поприще. И оказался полезным для дела. Вот тут начинается настоящая травля. И таких всячески изводят. И общество не может успокоиться, пока возомнившего о себе товарища не отправит в отставку или в могилу. Думаете, почему хозяин ушел? Его повысили? Нет, его выжили. Причем любя. Просто не было иного способа от него избавиться. Мы-то его в душе любили, а сами ждали, не могли дождаться — ну когда же! И теперь пытаемся компенсировать свое облегчение мольбой к властям о его возвращении. Чтобы все начать сначала.

— Интересный у нас получился разговор, — протянул Бодров, садясь с нами в машину. (Пара гнилых помидоров, при этом брошенных ему в спину, на которые в этом году был неурожай, да бутылка с зажигательной смесью, которая так и не зажглась, были не в счет. Просто не обратили внимания. Кризис жанра. А ничего нового пока не придумали. Думается, неудавшееся восстание феминисток с блеском выполнило свою задачу по выпуску пара недовольства.)

— Главное, поучительный, — сказал я. — Я уж подумал, а не наказывает ли нас Боженька за те деньги, что мы зарабатываем на грехах дочерей его?

— А как узнать? — вздохнул Бодров. — Я в церкви был два раза. Сначала, когда мы там устанавливали радары в куполе для наблюдения за потенциальным противником, во второй раз, когда мы схватили с поличным секретаря комсомольской организации, поддавшегося на удочку мракобесов в лице будущей жены и ее родственников, требовавших венчаться после ЗАГСа.

— Я там был чаще, — сказал погрустневший после взаимного откровения Толя Ощепков. — Срывали все и всяческие маски с членов нашей организации, пытавшихся затесаться туда во время крестного хода. А также выводили на чистую воду попов и их приспешников. Даже не помню, что там интересного… Ах да, в последний раз на нас в храме напали старушки и стали сбивать с нас шапки.

— Но вы-то не поддались на провокацию? — спросил я.

— Нет, конечно! — горячо запротестовал Толя. — Что мы, не понимаем? Вот только мой зам по идеологии сплоховал. Отказался снимать шляпу, они навалились, прижали к стене, и сверху вдруг на него свалилась икона. Два месяца в больнице кантовался, инвалидность заработал, а его жена ушла к заму по физической культуре. Представляете? Из больницы выписался и теперь нас замучил сигналами о плохой постановке массовой физкультуры и спорта.

— Значит, есть Бог на свете, — сказал я.

— Бога нет, — мрачно сказал Бодров. — Разве он позволил бы нам заниматься, чем мы занимаемся? Позволил бы нам, что мы себе позволяем?

Я искоса посмотрел на затаившего дыхание Толю Ощепкова. Того гляди, передумает делать операцию. Ведь такие перспективы открываются!

Это тебе не провалы в физподготовке молодежи! И еще на меня умоляюще смотрит: пойду ли в свидетели грехопадения руководителя? Такой возможности больше не будет! Нет уж, пусть лучше идет в проститутки, а не в государственные деятели! Хоть какая-то польза. И опять же неизвестно, кого пришлют на смену Игорю Николаевичу. Каждая новая жена хуже предыдущей. Чего уж говорить о руководстве.

И я исподтишка показал ему кулак.

— Ну а раз позволяет, значит, и мы можем себе позволить! — вдруг сказал Игорь Николаевич. — Сбегай, Толя, как в прошлый раз. Ты знаешь куда.

— Да мы только что оттуда, — захныкал Толик. — Что ж не сказали?

— Сам мог догадаться! — сказал я.

16

«Съездить к Пичугину?» — раздумывал я, пока ехали к мэрии. (Еще пара камней, ком грязи в ветровое стекло — разве это народное неудовольствие? Привыкаем потихоньку.)

Нет, к Пичугину рано. Хотя вопросов все больше, ответов все меньше. До критической разности, стало быть, не дошло. Интересно, у него, святоши, одно совпадает с другим? Впрочем, всезнаек нигде не любят.

Ладно, разберемся. Сперва найдем эту мордашку, поспешившую отвернуться. Что-то у нас с ней было.

Зачем я еду с Бодровым? Опять будет выпытывать: а как бы поступил хозяин. Не понимает человек, что один и тот же поступок, произведенный разными людьми, может иметь разные последствия. Классический пример: Кутузов и Барклай де Толли.

Там первый перенял тактику второго, и ему вся слава, все заслуги. А потому что фамилия не та. Не подходящая для народного любимца. Хозяин тут прав. Как и в том, что с его фамилией выше Края лучше не прыгать…

Дома не заметили, как я приехал. Дед с бабкой были заняты внуком: доносился плеск и сюсюканье из ванной. Мария говорила по телефону, только сегодня вновь заработавшему. Лишь прикрыла трубку ладонью, чуть повернув голову:

— В холодильнике, сам увидишь.

Я вышел на кухню, стал разбираться в холодильниках, из них было три подаренных нашему пацану. К нашему старому невозможно было подобраться — так все было завалено игрушками, плюнул и, чтобы не пришлось снова лезть через узлы и свертки, выпрыгнул в окно.

Сел в машину, дал по газам. Но только выехал из сада, вдруг вспомнил, кого видел в ЭПД. Да это же племянница Цаплина! Вторая призерка! Присвистнув, я повернул в сторону города. Помчал так, что встречные машины только шарахались, прижимаясь к бровке.

В ЭПД я вбежал, растолкав очередь. Какие-то горячие брюнеты, поклявшиеся не бриться, пока не попадут в вожделенный рай, бросились меня догонять, крича по-своему что-то очень грозное. Наверно, собирались резать.

Пришлось обернуться и сказать, что имею право. Как инвалид, участник первой Отечественной, служивший в первой армии Барклая де Толли. Не зря сегодня вспомнил. Не хотелось терять время на разборки. Ни о чем таком они, разумеется, не знали, а пока обсуждали между собой, я выскочил из их окружения, как Наполеон под Березиной, и рванулся к дежурной по этажу. Она полистала журнал. Да, только сегодня поступила, проверилась, сдала анализы с хорошими результатами… «Вы, Павел Сергеевич, хотели бы вне очереди?»

— Где? — спросил я. — В каком номере?

— Но у нее клиент, — сказала она, глядя в свои бумаги.

— Номер? — заорал я.

И сам вырвал у нее ключ, как только она наконец нашла в своем журнале.

Я ворвался в ее номер едва не в самый последний момент. Там в это время был — конечно же! — сержант Нечипорук, уже в одних трусах.

Лена вскрикнула и прикрыла себя одеялом. Я смотрел на них, больше на него, думая, что вот сейчас чокнусь.

Нечипорук пришел в себя первым и схватил по привычке стеклянный кувшин, в котором стояли цветы.

«С ума можно сойти с этим конным сердцеедом. Я понимаю, что мир тесен, но не настолько же!» — успел подумать я, прежде чем потерял сознание — не столько от удара, сколько от изумления.

Очнулся от того, что полуодетая племянница смертельного врага Радимова поливала меня из полуразбитого кувшина своей тонкой детской рукой. Наверно, так она поливает в классе цветы, когда дежурит… Я тряхнул головой. Сержант стоял, как его учили, в боевой стойке. Плохо учили. К тому же мог бы одеться. Все равно придется уходить.

— Да не так! — сказал я, поднимаясь. — Корпус чуть вправо и рука повыше. — Я подошел, поправил. — Кто у вас преподает чечетку?

И тут же получил мощный удар под дых. «Это тебе за все», — подумал я, угасая сознанием, но перебирая ногами, чтобы не упасть. Даже ударить не могу пацана. А надо. Ему кажется, что такая развалина, как я, уже готов.

Лена Цаплина вскрикнула, когда хорошенький милиционер оказался на полу. Когда он долбил меня, она так не переживала. Просто поливала водичкой.

А тут побелела и задрожала. Вот кого бабы любят! Позавидуешь.

— Собирайся! — сказал я, покачиваясь. — Ты что, с ума сошла! Племянница известного журналиста! Вторая призерка 1-го конкурса красоты!

Я помог Нечипоруку подняться с пола, мы его усадили, но он снова боднул меня головой прямо в лицо, расквасив мне нос. Я дал ему по шее.

— Пустяки! — сказал я ей. — Собирайся. Отправлю тебя к твоему дяде. Где твой ребенок? Кто с ним?

— Баба Вера! — заплакала, захныкала она. — Я после уроков! У нас разрешают, у кого отличные оценки по всем предметам!

— Вот пусть твой дядя об этом напишет, — сказал я, удерживая конного недотепу, все время попадающего мне под руку, от свободного падения на пол. — Собирайся, собирайся, я все улажу…

Потом тряхнул Нечипорука. Он посмотрел на меня одним глазом. Вовсе не потому, что второй был закрыт синяком. Просто иначе не мог выразить свою ненависть и покорность своей судьбе в моем обличье.

— Где Алена? — спросил я, тряхнув его. — С Леной мы разобрались. Нравится — женись, но только не так, понял? Все-таки второй призер 1-го конкурса… Так где она, говоришь?

— Ушла в монастырь, — пробубнил он разбитыми в кровь губами.

— Я серьезно…

— А я шучу, что ли? — обиделся он и отдернул шею, за которую я его придерживал. — Послала всех на три буквы и ушла.

— Одевайся, — сказал я. — И решай. Смотри, какая хорошенькая! Правда, школу еще не кончила. Ну, будешь помогать с уроками. Ребенка совместно будете растить. Я ж твоего ращу? И ничего, получается.

— Значит, разрешаете? — спросил он уже в дверях, положив ей руку на плечо. — Можем заявление подавать?

— Но с условием! — сказал я. — Пригласите на свадьбу.

— А вот это видел! — согнул он руку в локте. И захлопнул дверь перед самым моим носом.

Я сел на кровать. «Зачем мне все это надо?» — задал себе вопрос, который все чаше задавал в последнее время. Чего это вдруг потянуло на добрые дела? Хотя какое тут доброе дело, если есть возможность ущучить того же Романа Романовича на радость Андрею Андреевичу?

В дверь постучали.

— Открыто! — сказал я. — Входите.

Вошла дежурная администратор, полная, не старая еще женщина с волевым лицом, увенчанным пышной башней волос.

— Что происходит? — спросила она. — Почему, Павел Сергеевич, вы позволяете себе распоряжаться?

— Ей нельзя! — сказал я. — Нечестно, понимаете? Мстим, выходит, ее родному дяде, известному вам Роману Романовичу, вовлекая его племянницу. Словом, сами понимаете, как это отзовется… Да вы садитесь, как вас…

— Софья Сергеевна, — сказала она. — Но я не могу тут долго разговаривать. А вы не понимаете других последствий.

— Да знаю я все! — сказал я, откидываясь на подушки. — Ей нельзя, другим можно, так? И знаю, что скажете о государственной необходимости, перед которой, как говорили древние, склоняются даже боги… Вас дома, Софья Сергеевна, ждет кто-нибудь?

— Муж знает, что я на дежурстве… — неуверенно сказала она и присела.

— Сядьте поближе, — сказал я, стараясь не смотреть на ее бюст, не менее пышный, чем ее прическа. — Что мы делаем с нашими детьми, вы не задумывались? Вот были они тут, двое, мальчик и девочка. Играли во взрослых.

— Если так рассуждать… — усмехнулась она, — то завтра нам придется закрываться.

— Да я понимаю… — Я снова сел, посмотрел ей в глаза. Она усмехнулась, отвела взгляд. — Не кажется ли вам, дорогая Софья Сергеевна, что чем больше мы с вами занимаемся государственной необходимостью, тем больше этим детям приходится за нас заниматься любовью. Когда им играть бы в куклы да в дочки-матери!

Она снова усмехнулась, теперь уже нервно, посмотрела на дверь. Взгляд был достаточно выразительный. На месте двери я бы просто захлопнулся. Встать и сделать это самой она пока не решалась… Впрочем, нетрудно представить: ночами сидеть здесь, слышать стоны и вскрики наслаждения из-за дверей, а самой блюсти государственный интерес, забыв о собственном… И так не менее трех раз в неделю. Одновременно представляя или даже зная, чем занимается в эту самую минуту муж. Никакая зарплата не компенсирует подобные издержки производства.

— Разумеется, мы знали, кто она и чья племянница, сказала она, чтобы прервать затянувшееся молчание, становящееся двусмысленным. — Мы ей одной из первых поставили эту австрийскую кровать…

— Которая еще не прошла испытания, — перебил я. — Я все понимаю, Софья Сергеевна, и не мне читать вам мораль. И все же. Есть девушки, для которых это не столько заработок, сколько призвание. Им лучше быть здесь, чем ломать чьи-то судьбы и разбивать семьи. Но с такими, как Лена Цаплина… чья бы она ни была дочь или племянница… А кровать в самом деле — что надо!

Я немного попрыгал по ней, но тут же почувствовал боль в голове. Здорово он меня приложил, этот драгун.

— Вам нехорошо? — Она передвинулась поближе. Ее бюст буквально рвался из всех корсетов и каркасов, так что послышалось потрескивание лопнувших ниток. Или показалось?

Я прикрыл глаза. В голове шумело. Она поняла это по-своему, подошла к двери, выглянула в коридор, заперла изнутри, стала раздеваться.

Я по-прежнему лежал с закрытыми глазами, слушая, как вжикают молнии, освобождая истомленную плоть. Потом на меня дохнуло чем-то вроде нервно-паралитического газа — смесью пота, духов и рисовой пудры…

17

Уж такая у меня неприкаянная жизнь… К тому же я вспомнил, на кого так похожа Софья Сергеевна. Конечно, на Любу, стюардессу.

Когда я служил в армии, мне дали отпуск домой и отпустили прямо с войсковых учений, проводимых в Сибири. Так захотел Радимов, уже тогда мне покровительствующий. Я летел домой в гигантском Ту-114, и, когда подлетали к Челябинску, в пассажирском салоне все почувствовали запах горелой пластмассы. Кажется, я запаниковал меньше других. Я смотрел на красивую, статную стюардессу, которую все звали Любой. Тогда я боялся женщин и, чем больше они нравились, тем больше боялся.

Она туманно улыбалась, проходя мимо меня между рядами, и даже пару раз коснулась моего плеча своим крутым бедром. Она была старше лет на десять, если не больше. Но тогда это не имело ни малейшего значения. Значение имела только ее дразнящая, поощряющая улыбка.

Горим или уже падаем — мне было все равно. Только бы смотрела на меня и только мне улыбалась. И когда Люба точно так же улыбалась другим, а некоторые мужики старались, будто ненароком, коснуться ее бедра, когда она проносилась мимо с подносом, сердце болезненно сжималось.

Наконец сообщили, что самолет садится на вынужденную посадку в Челябинске.

Все стали пристегивать ремни. А я напоказ, чтобы продемонстрировать свою храбрость, встал и потянулся, сделав пару резких движений.

Мол, вот я какой. Она это оценила, только качнула головой.

— Для тебя, солдатик, парашюта не будет, — сказала она, безусловно, разобравшись в моих лычках и значках. — Но раз ты такой храбрый, пойдем, поможешь мне.

Я зашел вслед за ней в тесную, загороженную лишь ширмами каморку в центре салона, откуда они разносили напитки. Там я был возле нее вплотную, совсем рядом, глаза в глаза.

— Не боишься? — спросила она, по-прежнему улыбаясь. И от нее шел такой же, если не более сильный, запах, как только что от Софьи Сергеевны.

— А чего? — хрипло спросил я, боясь ее коснуться, хотя больше всего на свете желал именно этого.

Она усмехалась, играя глазами, морщинки возле глаз были в полумраке менее заметны, и лицо казалось совсем юным. Но это я сейчас так вспоминаю, а тогда, повторяю, это не имело для меня ни малейшего значения. Очень тянуло к ней. А морщинки — так тем более, с той же силой привлекали, с какой сейчас отталкивали, когда Софья Сергеевна пыталась мне улыбаться.

— Люба! — окликнули ее из салона, когда она положила мне на плечо руку. Она была немного ниже, и ее грудь упиралась мне под самое сердце. Такая вот любовь в падающем самолете.

— На, неси! — шепнула она мне, дав зачем-то пустой поднос, потом, спохватившись, поставила на него закупоренные бутылки.

И я вышел в салон, красный как рак, с глупой и счастливой рожей, посмотрел на прощающихся с этой жизнью и уже падающих в собственном воображении моих попутчиков, поскольку машина пошла на снижение, делая круги, и как пьяный пошел между кресел, предлагая неоткупоренные бутылки, которые только чудом не сваливались с подноса. Люди оцепенели от ужаса, им сделалось дурно от страха и запахов гари, заполнявших салон, а я шагал между ними, бессмысленно улыбаясь, чувствуя в душе музыку высших сфер, куда я тоже устремился, но по другому, чем присутствующие, поводу.

Из кабины летчика показались два человека в форме с огнетушителями в руках, они быстро побежали мимо меня в хвост самолета, оттолкнув так, что бутылки упали в проход и стали кататься с глухим рокотом под ногами.

— Люба! — крикнул один из них. — Почему у тебя пассажиры не пристегнуты?

Мы благополучно сели. У некоторых женщин, не издавших ни звука за время, пока мы садились, вдруг началась истерика. Сначала у одной, потом подхватили другие. Только что они были синюшно-бледные, теперь кровь прихлынула к лицам, и казалось, их вот-вот хватит удар.

Но на них не обращали внимания. Все кинулись к дверям самолета, едва они открылись, отталкивая друг друга, хотя опасность пожара явно миновала.

Я не спешил выходить. Люба пробежала мимо меня, давая какие-то таблетки истеричкам, потом носилась за водой и пару раз коснулась рукой моего плеча… Потом у выхода из самолета случилась заминка.

Один пассажир наступил в проходе на упавшую бутылку, свалился, через него попадали еще двое-трое, и ей пришлось удерживать отставших, чтобы не создавать кучу малу.

Я видел, что она ищет меня глазами. А найдя, улыбнулась, хотя в ее руках продолжала биться в припадке, еще не веря, что все позади, пожилая полная женщина, которую тормошили и успокаивали две ее дочки-близняшки со смешными косичками.

— Подожди меня! — сказала она. — Там, возле автобуса, внизу.

Я ехал с ней и экипажем в последнем автобусе. Они ей подмигивали, указывая на меня. Она только улыбалась в ответ, не отпуская мою руку.

В аэропорту нам объявили, что пассажиры нашего рейса могут сесть на другие борта, вылетающие по тому же маршруту, либо ожидать, пока будет устранена техническая неисправность на нашем самолете. Все дружно бросились переоформляться. Я остался один.

Мы провели с ней в переполненном зале ожидания всю ночь. Сидели тесно рядом на свободных местах, ели беляши, запивая лимонадом, болтали о всякой ерунде, ожидая лишь одного — когда останемся вдвоем в том же тесном закутке в нашем самолете.

Так оно и вышло. Я был единственным пассажиром, летящим после вынужденной посадки в аэропорт прибытия, а она стала моей первой женщиной. Она сделала все сама, казалось, зная наперед, что именно меня в ней привлекает. Двигатели гудели, все тряслось и вибрировало от напряжения подъемной силы, помноженной на наше желание. Потом мы отдыхали, опять пили лимонад, она вытирала мне пот салфетками, потом достала откуда-то шампанское, смеялась, когда я пытался приспособиться как-то по-иному, чтобы не стоять до онемения в бедрах, и я даже подумал, но тут же отогнал эту мысль, что она проделывает это не впервые… Но чем сильнее отгонял, тем настойчивее эта догадка возвращалась. И я тогда взглянул, пока мы отдыхали, — она откинулась к стенке, прикрыв глаза, — на нее уже другим взглядом, как бы рассматривая повнимательнее, и она это почувствовала. Пристально посмотрела на меня.

— Отвернись, — сказала она. Потом попыталась застегнуть сзади застежки бюстгальтера.

Я протянул руку, чтобы помочь, но не успел даже прикоснуться.

— Я сама! — Она отдернула плечо, как если бы ей это внушало отвращение.

Но потом будто пришла в себя, шутила, разговаривала, как с маленьким, и даже по-матерински погладила по голове. Но уже не давала до себя дотронуться.

— Пиши… — пожала она плечами, когда я попросил адрес. Мы стояли на летном поле, дул ветер, гудели двигатели, она рассеянно смотрела мимо, выражая нетерпение.

— Ты только не подумай, — сказал я. — Я ведь жениться на тебе хочу.

Она хохотнула, но тут же подавила в себе этот унизительный смешок, добавив насмешливое: «М-да…»

— Так куда писать? — спросил я, оглянувшись на ждущую ее машину. Там пару раз уже нажали на клаксон, едва слышный в аэродромном реве.

Пожав плечами, она быстро написала в своей книжечке вырвала листок, потом приподнялась на цыпочки, чмокнула в губы и побежала к машине не оглядываясь.

На мои письма она не отвечала. Быть может, она что-то другое хотела в них прочитать, кроме того, что я ей писал.

А вот теперь будто пришла ко мне сама. В обличье дежурного администратора публичного дома. Или мне мерещится от головной боли?

18

Софья Сергеевна вышла из комнаты, выключив свет. Я лежал с открытыми глазами, следя за бликами от автомобильных фар на потолке и прислушиваясь к ночным скрипам и шорохам, доносящимся со всех этажей.

Первая ночь в публичном доме. Завтра жена спросит, где ночевал, так и скажу: в доме терпимости. Я ж не виноват, что в своем доме… впрочем, это дом не мой, и дело не в дарственной, которую хозяин, кажется, никогда не напишет. Дело в том, что мне этот дом ближе и гостеприимней, чем дом моего хозяина. Наверно, раб не тот, кто кому-то принадлежит, скорее это тот, кому ничего не принадлежит. Или в лучшем случае — подарено… Хотя с меня вполне могут завтра же взыскать за проведенную здесь ночь по льготному тарифу плюс за простой оборудования минус за его износ…

И с этой светлой мыслью я заснул, а утром с нею же проснулся. Ведь раз я плачу, значит, это мое — время, что я здесь проспал. Хозяину не плачу ни гроша, да он и не возьмет, а стало быть, там нет ничего моего. Вот так ЭПД стал для меня родным домом, как и для многих его обитателей, в том числе гостей, не желающих отсюда уезжать… Все раньше думали, что из-за Лолиты, а на деле все сложнее. Наверно, такие же неприкаянные мужики, изгнанные женами отовсюду, либо, еще хуже, проживающие в своих роскошных фазендах и бунгало, как в собственных тюрьмах, особенно если они достались, как мне, за так…

Где-то они тут прячутся, в этом огромном доме, построенном еще купцами, с обширными подвалами, с подземными ходами, выводящими в чистое поле…

Надо ехать в филармонию, там меня ждут, но не хочется; тем более внутри никакой музыки. Сбежать бы, как Сероглазка, пославшая меня на три Магические буквы русского алфавита, в которых заключена разгадка русской же души. Так вот, сбежать бы в мужской монастырь, но чтобы неподалеку был женский, где нашла она успокоение, еще не последнее, очень уж молода, но уже уставшая от идиотизма и пошлости, подсунутой ей вместо великого искусства, которому она хотела служить, и даже влюбилась в дирижера-самозванца, не стоящего обрезка ногтя с ее нежного пальчика.

Хорошо бы, кто спорит. Но ведь не отпустят. Найдут, вытащат за уши, свяжут, засунут в машину, поскольку за тысячи километров отсюда всемогущий хозяин забросит свои реформы и будет биться в припадке… А разве я сам не мечусь, как бездомный пес, оставшийся без хозяина? На всех кидаюсь и не нахожу себе места.

Впрочем, он не так уж всемогущ… Офицер связи, назовем его Эрудит, без конца его поправляет и разрешает разговаривать лишь на определенные темы. Может оборвать связь в любой момент.

Значит, есть кто-то на уровне Саваофа, вседержитель, вершащий наши судьбы. И Радимов при нем, как я при Радимове.

Я стал одеваться. За стенами было тихо. Там отсыпались после тяжелой, одобряемой природой и потому кому-то сладостной, а кому-то отвратительной работы. Либо ее имитации, за что приходится расплачиваться… Черт знает что лезет в голову. Такие мысли приходят, когда нет музыки или потому, что уехал хозяин?

В филармонии мне передали, что звонила Мария. Не успел поблагодарить, как мелодично запиликал телефонный зуммер, снял трубку.

— Где ты был всю ночь? — спросила Мария, приглушая голос. (Наверно, спал малыш.)

— В публичном доме, — сказал я. Хотя не следовало, конечно, говорить это при других.

— Это ты при всех рассказываешь? — поинтересовалась она. — Не все еще знают, что у нас делается?

(Как все-таки быстро произошло в ней это превращение в зрелую матрону! Давно ли, мадам, вы были несовершеннолетней?)

— А что? — удивился я. — Чем у нас плохие отношения? Я же не сказал, что воспользовался домом терпимости по назначению.

Она швырнула трубку. И я вдруг понял Цаплина, всегда говорящего правду. И ничего, кроме правды. За что его ненавидят, а он этой ненавистью самоутверждается… Снять первый покров с истины — еще не значит ее обнажить. Показать таковой, как она есть. А Роман Романович как раз этим и занимается! Многослойная, глубинная правда часто выглядит ложью, как непознанная высшая гармония — хаосом. А просто есть гармонии низкого и более высокого порядка, недоступные сложившимся стереотипам восприятия. Ведь так и говорили современники о великих композиторах — какофония, диссонансы, хаос вместо музыки.

Значит, есть правда, доступная Радимову, но недоступная Цаплину. И правду Радимова мы воспринимаем как великую музыку, интуитивно, через его обаяние, не отдавая себе в том отчета.

…В трубке слышались длинные гудки, складывающиеся в тягучую мелодию Равеля. Наверно, у меня был дикий вид человека, которому любимая жена только что сообщила, что уходит с детьми к маме. А я просто вслушивался в нарастающие звуки «Болеро», боясь их прервать, и потому не отрывал трубку от уха.

— Сегодня начнем репетировать Равеля! — сказал я. — Прямо сейчас, немедленно!

— Но мы не закончили Сен-Санса! — сказал Борис Моисеевич.

— Плевать! — сказал я. — Что вы стоите? По местам!

— Плевать на Сен-Санса? — ужаснулся мой концертмейстер и привычно потянулся к листку бумаги, чтобы написать заявление об уходе по собственному желанию.

19

Судя по всему, дела у Радимова шли не блестяще. Об этом я мог судить по растущей день ото дня бесцеремонности Эрудита.

Чтобы избавиться от него, неуловимого, как солнечный зайчик, перескакивающий с портрета на портрет основателей, хозяин расформировывал и сокращал структуры госбезопасности, менял начальство, тасовал чиновников. Но Эрудит благополучно переживал любые передряги, по-прежнему прерывая наши разговоры, когда ему вздумается, и поправляя руководителя державы, как ему захочется. Он проскакивал через ячейки самых густых сетей аттестаций и переаттестаций, в которых застревали более крупные рыбины с генеральскими погонами.

Напрасно хозяин делал о нем запросы, распекал немногих верных своих соратников-реформистов, число которых таяло буквально на глазах. Они только разводили руками, расписываясь в собственном бессилии.

…Очередной наш разговор с Радимовым произошел после моего возвращения из ЭПД, где я провел прекрасную ночь, отменно отоспавшись.

— Где ты был? — начал он. — Тебя всюду искали! В филармонии мне сказали, что ты дома, дома, что ты в филармонии…

— Я ночевал в ЭПД, — прервал я.

— Расшифруйте, пожалуйста, — вежливо вмешался Эрудит.

— Будто не знаете! — нервно сказал Радимов.

— Экспериментальный публичный дом, с десятью отделениями и шестнадцатью филиалами, в настоящее время основной источник валютных поступлений в казну, — сказал я. — Благодаря чему было закуплено оборудование для контроля над телефонными переговорами руководителя государства.

— Ого! — искренне восхитился Эрудит. — Ваш бывший шофер, теперешний руководитель хора и оркестра, чьего приезда мы с нетерпением ждем в нашей столице, растет не по дням, а по минутам. Но я теперь сам все вспомнил. Извините, что перебил. Можете продолжать вашу беседу.

— Спасибо! — сказал хозяин. — Извини, Паша, но теперь мне придется просить у тебя прощения. Но как еще я смогу побеседовать с человеком, отвечающим за анонимность моих частных телефонных разговоров? Теперь видишь, куда я попал! И тоже жду с нетерпением твоего приезда к нам. И все еще надеюсь, что заберешь меня отсюда…

— Если на это будет соответствующее решение, — сказал Эрудит. — Но для чего вам уезжать, дорогой Андрей Андреевич, если мы уже присмотрели участок для вашей будущей дачи, где вы сможете разводить ваши любимые георгины? А в вашем любимом Краю нам будет нелегко обеспечивать вашу безопасность из-за отдаленности. Только здесь, под боком, мы сможем установить соответствующий присмотр.

— Только не бросай трубку, Паша! — взмолился Радимов. — Мне еще хочется кое о чем спросить столь общительного человека, которого никто мне до сих пор не представил…

— Спрашивайте, — вежливо сказал Эрудит. — Если инструкция мне позволит, я отвечу на любой вопрос, кроме провокационных.

— Так будьте так добры, если это не составляет государственной тайны, скажите на милость! — чуть не запел хозяин. — Вы получили свой орден «За выдающиеся заслуги в деле безопасности государства»?

— Ей-богу, даже странно от вас такое слышать, Андрей Андреевич! — в тон ему отвечал Эрудит. — Какая тут может быть тайна? Даже Павел Сергеевич как успешно подавивший феминистский мятеж вполне может быть в этом осведомлен! Вы же сами изволили пожать мне руку, когда вручали орден! В числе других наших товарищей.

— Что-то не помню… — пробормотал Радимов.

— Может, вспомните, как после торжественного банкета я вас самолично препроводил домой и сдал вашей уважаемой супруге? — сочувственно спросил Эрудит. — Тогда у нее и спросите! Как, кстати, ее здоровье? Учитывая ее несомненные заслуги, мы могли бы поместить на полгодика в наш госпиталь, где она сможет отдохнуть и подлечиться. У нас появились закупленные — Павел Сергеевич правильно говорит об источниках финансирования — новейшие установки искусственной почки, предстательной железы, прямой и слепой кишки. Всего уже не припомню, но нет пока установки искусственной матки. Еще не разработали… Теперь по поводу нашего с вами желанного знакомства, Андрей Андреевич. Меня, как бойца невидимого фронта, не знали также ваши предшественники. Что, увы, является малоприятной издержкой моей профессии. Ведь со сколькими славными людьми, включая вас, я с удовольствием завел бы знакомство и дружбу семьями! Рыбалка там, собирание марок… Хотя у вас иное хобби, чуть не забыл, довольно оригинальное для такого выдающегося государственного деятеля, каковым вы, без сомнения, являетесь… Но потом вы, как правило, уходите в небытие или — того хуже — в отставку по здоровью со всех занимаемых постов, и мне приходится снова привыкать и приноравливаться к новому лидеру, оставаясь, таким образом, незасвеченным, что вполне могло бы произойти, если бы я позволил себе поддаться обычным человеческим слабостям.

— Теперь видишь, Паша, куда я попал? — спросил Радимов. — А ты меня не остановил!

— Что же это вы, Павел Сергеевич? — спросил Эрудит. — Такого человека отпустили одного в нашу банку с пауками. При всей его доверчивости и бескорыстии. Но реформы нужны, кто спорит. Но на этом я хотел бы закончить наш с вами разговор. Если понадобятся разве что консультации, разъяснения или уточнения…

Мы с хозяином с минуту молчали, не в силах произнести ни единого слова.

— Говорите, говорите! — снова вмешался Эрудит. — Вам, Андрей Андреевич, предстоит еще встретиться сегодня с премьер-министром Швеции, а к вам, Павел Сергеевич, безуспешно пытается дозвониться товарищ Бодров, о смещении которого уже здесь подумывают, но я вам ничего не говорил.

— Забери меня, Паша! — взмолился Радимов. — Ну их к черту! Они вот где у меня!

— А как же ваши идеи? — спросил я. — Ваши мечты и планы?

— Их дискредитируют, извращают, над ними глумятся и цинично забалтывают! Я хочу провести перевыборы, Паша! Сначала в качестве эксперимента в нашем светозарном Крае. Как ты думаешь, земляки поддержат? Не подведут?.. Тьфу, будь я неладен, видишь, как тут заговорил! А какая у меня была прежде лексика, Паша! Ты же помнишь! А какие модуляции в голосе! Но кому это нужно, если у меня нет даже своего парламента, эти, нынешние, ставят палки в колеса. Об этом я и желал с тобой посоветоваться. Это мой последний и единственный шанс, Паша. Ультима рацио, как говорили древние. Последний довод королей.

— Это про пушки сказано, — мягко вмешался Эрудит. — Древние говорили просто: последний довод. И я, кстати, тут с вами полностью согласен, хотя не все вас поддержат, даже из вашего близкого окружения, о чем могу дать исчерпывающую справку.

— Помолчи, а? — попросил хозяин. — Помню, не забыл, что скоро встречаться с этим длинным шведом. Представляешь, Паша, приходится задирать все время голову, и это мне, представителю супердержавы!

— Ваши предшественники, кстати, были ниже вас ростом! — снова заметил Эрудит. — Но это в качестве справки. А с вашим умением читать чужие мысли, Андрей Андреевич, кроме как по телефону, вы заставите любого премьера, даже самого высокого, встать перед вами на колени!

— Ну что с ним делать! — вздохнул хозяин, и такой вздох, думается, пересечет пространства, нас разделяющие, и обязательно дойдет до моих ушей без помощи телефона. — Ты хоть скажи, как там ваш сын? Растет, не болеет? Приедешь к нам, хоть фотографию привези. А кстати, Мария жаловалась, что не ночуешь дома. Да еще провел всю ночь в ЭПД… Это как, Паша, как тебя понимать, дорогой мой? За старое взялся? А ты займись чечеткой, если подопрет. Лучше нет средства, чтобы трансформировать избыток половой энергии в производительную…

Его голос выражал сейчас бесконечную усталость, граничащую с безразличием.

— Должен в данном вопросе заступиться за Павла Сергеевича! — снова встрял Эрудит. — Он провел там ночь совершенно один и хорошо выспался. Если понадобится, его супруга получит письменное подтверждение.

— Конец связи! — заорал Радимов. — Завтра же сокращу ваши органы еще на одну десятую.

— Завтра и поговорим, — примирительно сказал Эрудит. — До скорого, Павел Сергеевич. Я с вами не прощаюсь…

Только положил трубку и откинулся в изнеможении, как тут же — прав был Эрудит! — позвонил Бодров.

— Игорь Николаевич! — сказал я как можно проникновеннее. — Завтра я в полном вашем распоряжении. Но сегодня могу я побыть с семьей?

— Но меня замучили претензиями из бухгалтерии ЭПД! — сказал он. — Говорят, из-за вас целую ночь простаивало одно рабочее место, что означает потерю восьми койко-часов, или восьмисот долларов! Я должен разобраться и ответить, где мы их изыщем.

— Игорь Николаевич! — Я приложил руку к сердцу, как если бы он мог это увидеть. — Дорогой вы наш руководитель! Ведь как только вы разберетесь во всем, что здесь делается, вы тут же повеситесь! Готов с вами поспорить на те же восемьсот долларов, которые вы не сможете отдать, ибо проиграете… Кстати, убыток можете списать на подавление мятежа, хотя мне это ничего не стоило, поскольку если бы наши стервы взяли верх, это обошлось бы казне куда дороже! Так вот, прекратите разбираться! Займитесь наконец делом, совершайте поступки, творите глупости, отменяйте свои постановления, говорите с народом в очередях и на стадионах! Или вы только танки обучены вводить? Я из-за вас не могу выехать на гастроли, куда меня зовут на самых выгодных условиях! Я не могу оставить на вас Край! Ибо на другой же день восстанут парикмахеры, милиция опять попрячется, а они будут разгуливать по городу с опасными бритвами.

— Так научите, Павел Сергеевич! — сказал он плаксивым голосом. — А потом езжайте на здоровье. Что делать? Стоило заработать телефону, как погас свет! Только исправили электросеть, остановилась канализация! И все вопросы — ко мне! Должен я разобраться, прежде чем что-то решить? Кто, если не я! Вы можете мне сказать.

— Радимов, — сказал я. — Ибо он бы все пустил на самотек. А пока что население уже не танцует чечетку, а сборная по футболу уже весит около пяти тонн. Так вот, Андрей Андреевич предложил нам, в качестве эксперимента, разумеется, провести всеобщие выборы. Ваша бедная голова — хорошо, а сотня бедных голов избранных депутатов — лучше. Я не думаю, что от этого что-то изменится, будет только хуже, зато Высокое Собрание сослужит для вас роль громоотвода… Подумайте, разберитесь, потом мне доложите. И все на этом, все! Я отключаю телефон.

И бросил трубку. Мария села рядом, держа на руках сына. С другого бока подсели родители. Фу-у… Дома. Сейчас начнется. Где был, почему не ночевал, погулял бы с ребенком. Как с тем же Бодровым, один черт.

— А мы соскучились! — сказала Мария. — По нашему папке. Может, телефон вообще выбросим?

— Бесполезно, — сказал я. — Бежать нужно отсюда. В леса, к отцу Никодиму. Найдут с вертолетами непременно, но хоть неделя наша.

— Тяжело тебе, — сказала Мария. — Все-таки спаситель отечества. Теперь все будут спрашивать совета и звать на помощь. Ты вот телевизор не смотришь, по домам терпимости околачиваешься, а Елена Борисовна сообщила населению, что рейтинг твой растет с каждым днем. Прямо голос дрожал от счастья. И не поймешь, о чем это она. Чему так радуется? Может, ты мне объяснишь? Бабы меня спрашивают, а сами чуть от зависти не лопаются! Как она хоть его разглядела? Я вот что-то не заметила никакого роста.

— Это насчет популярности спрашивали, — сказал отец. — Прямо на улице останавливают и в лоб: «Кто тебе больше нравится?» Меня тоже вот так остановили, говорят: «Ты за Пашу Уроева или за Бодрова?» — «Я, — говорю, — Пашку знаю с семи лет. Аккурат из отсидки вернулся, а он в школу пошел. Ну, прикладывался ремнем, когда тройки приносил. А Бодрова вашего вовсе не знаю». — «Так вы отец», — говорят. «Ну, — говорю, — не похож, что ли? Так меня ж восемь лет не было, говорил уже! С чего быть похожим-то». — «Зря вы, — говорят, — признались, что отец. Мы ваше мнение занести не можем. Но все равно спасибо, батя, за сына». Вот так вот. А в собес зашел, я как раз туда ездил, а меня наши пенсионеры чуть на штыки не подняли. Кого, мол, вырастил? Он с Радимовым Родину распродает, а прошлую ночь дом терпимости инспектировал, нет ли скрытых резервов. А то все им мало!

— Ну и что ты им ответил? — спросил я.

— «А что ж, вы, — говорю, — телевизоры ваши не отключили, когда Радимов вас по-честному опрашивал?» Они тут заорали, чуть не передрались: «Это я выключил свой, нет я…» — «Что ж получается, — говорю, — когда их с милицией успокоили, отключен-то был один-единственный, Цаплина Романа Романовича, а теперь пол-края орет, что были против». Обещали в другой раз прибить…

— Пойди погуляй с ребенком, диктатор, — сказала Мария, передавая Сережу мне в руки. — А то скоро отвыкнет. Кстати, тут опять какие-то конники на лошадях шарили…

— Я одного видела, — вставила мать. — В кепчонке такой и с хлыстом. Попросил у меня покушать, потом услышал, что товарищи подъезжают, не доел и ускакал. Так что поосторожнее там гуляйте. Далеко не уходите.

— Разбегаются понемногу, — сказала Мария. — А ихние начальницы амазонками себя прозвали, смех и грех, грозили с тобой разделаться. А ты все один везде ходишь… Или на машине гоняешь. Хоть бы собаку завел.

— Идея! — сказал я. — Конечно, нужно завести хорошую овчарку. Или даже две.

— Три не хочешь? — спросила жена. — С одной бы справиться. А гулять кто с ними будет? Опять я, тебе все некогда.

— Вот у нас был Тузик! — воодушевился отец. — Помнишь, Паша?

— Откуда ему! — сказала мать. — Скажешь тоже. Он уже в армии был.

— Был, — согласился отец. — А все равно хорошая была собака. Умная. Тапки каждое утро носила.

— Что же там умного, — вздохнула мать. — Отраву ему кинули, он и сожрал, дурачок. А из дома сундук и топор с иконой вынесли. Вот тебе и Тузик твой. Тапки ему носил…

Мария смеялась, малыш улыбался, глядя на нее и издавая звуки, явно подражая. Я прикрыл глаза. Засыпая, услышал, как забрали ребенка из моих рук и, осторожно ступая, вышли.

Какая там собака… Я устал, как собака, вот что! На все меня уже не хватает. И сторожить, и отбрехиваться.

20

И приснился мне сон. Будто я со всей своей филармонией вышел на улицу и пошли мы к мэрии, играя «Болеро» Равеля. И шли мы в такт, покачиваясь, и перед нами расступались, а на тротуарах останавливались, завороженные колдовской музыкой, и шедшие парочки или еще теснее друг к дружке прижимались, либо вовсе вдруг расходились, уже не оглядываясь, а соединяясь с такими же, только что отколовшимися от прежних возлюбленных. И выходили из своих кабинетов наши начальники, снимали с себя галстуки, раскрывали портфели и кейсы, вываливая бумаги и сдавая полномочия. И все происходило, подчиняясь неумолимому ритму Времени, которое, как известно, все и всех расставляет по своим местам.

Так шли мы, играли, а навстречу нам с гор спускались мятежные жокеи и амазонки-директрисы, а их кони покачивали своими шеями в такт великой музыке, а навстречу инсургентам вышли из восстановленной мэрии члены бюро в очках и с кейсами во главе с товарищем Бодровым, и, взявшись за руки, они пошли к повинившимся повстанцам. И те опустились перед ними на одно колено, склонив свои белые знамена, на которых были изображены три кентавра с женскими торсами. И по команде товарища Бодрова члены бюро в полном составе встали на оба колена перед собравшимися, и тоже склонили головы, сверкая проборами и лысинами, и тоже сдали свои полномочия, опорожнив свои бумажники, карманы и портфели, набитые исходящими, а также пакетами с диетическим питанием, которые раздавали им по вторникам и четвергам с десяти до шестнадцати.

И граждане, тоже в такт приседая и кружась под чарующую музыку, разбирали содержимое портфелей и пакетов, в полном согласии и к общему удовольствию.

А мы шли дальше и вышли уже из города, а за нами шли нарядные толпы напевающих людей, а навстречу шел, раскинув руки, будто собираясь объять необъятное, как он безуспешно проделывал это почти тысячу лет, сам Радимов Андрей Андреевич, наконец-то вернувшийся к своему народу благодаря музыке господина Равеля…

Меня разбудил крик Марии. Я вскочил и, как был в одних трусах, выпрыгнул в окно. За оградой мимо дома проскакали несколько всадников в темных плащах, а в руках одного из них, похожего на конногвардейца Васю Нечипорука, мелькнул и пропал белый полуразвернутый плачущий комочек его и моего сына. Мать охнула и упала в обморок. Дед бежал за всадниками, раскинув руки, совсем как Радимов в моем сне, и кричал что-то неразличимо яростное и тоскливое, пока не упал, споткнувшись, и замер, повернувшись навзничь.

Всадники скакали в сторону далеких синеющих гор, откуда наплывала очередная мохнатая, моросящая туча, обещая ливень с градом.

Я побежал к отцу. Он лежал, держась за сердце, глядя светлеющими глазами в грозное небо. Тут же подбежала Мария.

— Ничего страшного, ничего страшного… — бессвязно говорила она, дико глядя на меня. — Это его сын, он плохого не сделает, я знаю, он хотел, чтобы я родила ему сына, он мечтал… Но хозяин мне не разрешил выйти за него, он орал на меня, угрожал…

Я посмотрел в сторону ускакавших. Чего они хотят? Выкупа? Но может ли такое быть, что родной отец похищает своего сына у неродного, с тем чтобы потребовать выкуп? Или ничему уже нельзя удивляться, если сначала у отца отняли его сына, и все приняли это как должное.

Мария плакала, прижавшись ко мне.

— Я пойду к нему! — сказала она. — Я все объясню. Он поймет. Он очень мягкий и податливый… Его эти бабы так накрутили.

— Пойдем вместе, — сказал я. — Одну тебя не отпущу.

— Нет, — сказала она. — Лучше не надо. Эти стервы способны теперь на все. А он меня ждет. Я отказалась с ним разговаривать, и вот что вышло… Я как знала, что все так кончится!

И снова заплакала, помогая мне поднять отца. Порыв ветра донес дальний стук копыт и детский плач. Потом хлынул настоящий ливень, как в драме Шекспира.

— Я пойду с тобой, — снова сказал я, поддерживая отца.

— Отведи его домой, — сказала она. — Они мне ничего не сделают. Он не даст. А Сережке сейчас нужна я. Неужели ты это не понимаешь? Они буквально вырвали его из рук деда! Как он мог, он был совсем не такой. Я пойду… Все будет в порядке, только не обращайся в милицию! Они только все испортят. Жди нас.

Она поцеловала меня в губы и отправилась в сторону дождливой мглы, надвигавшейся с гор. И скоро исчезла в ней.

Еще никогда я не чувствовал себя столь бессильным. Но что я мог? Бежать за ней, бросив отца? А как там мать?

Я взвалил его на плечи, понес к дому. Дождь и ветер сбивали с ног. Я затащил отца в гостиную. Мать спокойно разжигала огонь в камине. Потом, не поднимая глаз, принялась раздевать отца, дала ему под язык валидол, уложила на диван, накрыв пледом.

— За твои грехи расплачиваемся, сынок, — сказала она, по-прежнему не глядя в мою сторону. — Мария за сыном пошла?

— Да, — сказал я, доставая охотничье ружье. Ни разу еще не приходилось им пользоваться. Но где он держал патроны?..

— Только помешаешь, — сказала она. — Как бы хуже не было.

— Хуже чего? — спросил я.

— А что она у него останется, — сказала мать так же спокойно. — Обидел ты его, и очень крепко. Поэтому ему решать. Как будет, так будет. Или не можешь по-другому?

— Выходит — не могу. — Я отложил ружье, продолжая раздумывать, где Радимов спрятал патроны.

— У тебя своя жизнь, Паша, а у нее своя. И у милиционера этого.

— Откуда ты все знаешь, мать? — с досадой спросил я. — Ты разве в мои дела вот сейчас не вмешиваешься?

— Делай как знаешь, — сказала мать. — И живите как хотите. А мы с отцом уедем к себе. Не по нас твое тут житье. Какие-то вы… несуразные. Будто помирать вовсе не собираетесь.

— Рано нам, мать… — усмехнулся я.

— Это помирать рано, а помнить надо всегда. А дел каких натворишь, захочешь поправить или повиниться, а уж поздно будет.

— Что же ты раньше, когда Сережку сюда привезли, ничего не говорила? — рассеянно сказал я, припомнив наконец.

— А тебе говорить без толку! — сказала она. — Ты как отец. Пока гром не грянет, сам знаешь…

Я внимательно посмотрел на нее. Она говорила и вела себя буднично, ничуть, казалось, не переживая. Мол, до этого все было как бы понарошку, от лукавого, а теперь вот все станет на свои места, как и должно было неизбежно случиться. Надо только немедленно уехать отсюда. Покинуть чужой дом, в котором они до сих пор неуютно себя чувствовали. Попробовали пожить чужой жизнью — убедились… Что еще?

Я посмотрел в окно. Тьма сгущалась, хлестал дождь, трещали под ветром деревья. Зря я ее отпустил. Черт знает что сейчас творится.

Недавно ночью на ЭПД напали горцы с зелеными повязками на лбу. Объявили весь персонал заложниками. Организовали круговую оборону. Бодров, как всегда, вызвал танки. Я велел ему сидеть и не высовываться. А танкистам велел перекурить, не доезжая города.

Мой расчет оказался верен. Следующей ночью бандитов взял чуть теплыми. Их вынимали из постелей тамошних гурий, обкурившихся наркотой. Главаря, самого крутого и кровожадного, пришлось отвезти из объятий Лолиты в реанимацию. Черт-те что, говорят, выкрикивал в бреду.

Банда была таким образом обезврежена, конституционный порядок восстановлен, но сколько их еще шастает по окрестностям?

Я посмотрел на отца. Глаза его были по-прежнему закрыты, на лице по-прежнему лежала маска страдания от боли.

Но он-то не сможет забыть внука, смириться так же легко, как мать. Он был несказанно рад, вернувшись из лагеря, встретить в своем доме жену и сына. Он был счастлив тем, что есть, не задаваясь, как это могло случиться в его отсутствие, если посчитать по пальцам месяцы. Случилось и случилось. А мать, по-видимому, так же рассуждала.

Отец счастлив тем, что есть. Она никогда не знала такого счастья. Она все правильно понимала и знала, кто в чем грешен, и что, и почему так получилось. Уж какое тут счастье…

Я должен найти Марию и сына, хотя бы удостовериться, что они живы и все с ними в порядке. Уже лучше. Уже, значит, исправляешься…

С тем и заснул. А утром меня разбудил стук в окно. Там была Мария. Одна, без сына, вся промокшая и босая.

— Мне надо забрать его одежду и детское питание! — сказала она, как нечто само собой разумеющееся. — Там холодно и сыро в палатках. Он всю ночь проплакал, никак не мог согреться.

— Ты никуда не пойдешь! — снова сказал я. — Или пойдем вместе.

— Да, а Сережа? Ты хочешь все испортить? Чем ему там плохо? Свежий воздух, птицы поют. Васю не признает, все деда вспоминает…

Я посмотрел на несчастного отца. Он только махнул рукой.

— Ты бы зашла, — сказал я. — Погрейся, обсохни.

— Да, а ты меня не выпустишь, — улыбнулась она. Знаю я… Вася так и сказал, что тебе нельзя доверять.

— Ну, раз Вася сказал… — развел я руками и снова посмотрел на отца.

— Если он его не признает… — вздохнула Мария и чуть блудливо опустила глаза. — И если ты меня простишь… — Она мельком взглянула на меня и снова потупилась. Такой она, видимо, была лет пять назад, когда я ее не знал, а Радимов только догадывался о ее существовании.

Отец спустился с крыльца, взял ее под локоть. При утреннем солнце было ясно видно по нему, что он перенес за эту ночь.

— Идем, — сказал он. — Мне ты веришь, дочка? Не бойся, пойдешь куда захочешь. Поешь с нами, про Серегу расскажешь.

— Вам я верю, — сказала она, тряхнув совсем по-детски косицами, каких я у нее ни разу не видел и какие сейчас ей весьма приличествовали — зрелой матроне, вдруг ударившейся в отрочество.

Вот что значит молоденький любовник! Я даже сам себе показался старым. Так что невольно взглянул на себя в зеркало.

— Ну и как вы там живете? — спросила мать.

— Нормально. Мне нравится… Молоко нам приносят горцы бесплатно.

— Ну а Паша как же… — Голос матери дрогнул. — Все-таки муж твой. И сын к нему привык. А уж дед…

— Вот дед — это да, это проблема… — задумалась она. — Все время его зовет, никого не подпускает. Васька, дурачок, скривляется, развлекает по-дурацки, рожи строит. А он его еще боится.

— Так что они хотят, что? — не выдержал я. — Какие условия ставят?

— Ой, да какие условия, скажешь тоже! Мы хотим попробовать…

— Кто это — мы? — спросил я, чувствуя, что взорвусь.

— Мы. Я и Вася. Хотим попробовать пожить вместе. Может, получится. Ты у него всех девчонок отбил, ни с кем не позволил. И мне его прямо жалко стало…

— Ничего не пойму! — стукнул я кулаком. — Так вы с ним раньше сговорились?

— Ну да, я что говорю! — воскликнула она. — Ну, не то чтобы сговорились… Как-то само получилось, сама не знаю… Вы тут такие все серьезные, скоро бы сама себя старухой почувствовала! А с ним — умора! Хотя и дурачок, конечно…

Я переглянулся с матерью. Она положила свою руку на мою, посмотрела на отца. Он слушал Марию, приоткрыв рот.

— Вы там вдвоем? — спросил я, стараясь держаться. Так бы и врезал, если бы не сын, предусмотрительно оставленный там, в горах. Теперь, пожалуй, так и будет тянуть с нас жилы, мотать нервы, туманно намекая на благополучное возвращение… Когда это с ней стало? Как я этого не заметил!

— Ну, мы с ним и договорились. Если Сереженька его не признает, я к вам вернусь, Павел Сергеевич! А если признает… Будем разрешать дедушке навещать. Ну, кого он будет вспоминать, тому и разрешим.

— Так, выйдите отсюда все! — заорал я, схватив ее за руку. — Что смотрите? Уходите, говорю!

Испуганные родители вскочили, переглянулись…

— Да ничего я плохого не сделаю! — крикнул я. — Идите говорю, к себе наверх и не высовывайтесь, пока не позову, что бы вы ни услышали.

И даже подтолкнул отца в сторону лестницы, не выпуская ее руку.

Мария выла, кусалась, царапалась, сдавливала бедра… потом охала, ахала, исступленно целовала, прижимала к себе, плакала, торжествующе орала на весь Край, благодарила, лепеча какую то несуразицу.., и сникала. Но потом снова орала, отбивалась, кусалась…

И тут зазвонил телефон. Междугородный. Мы замерли, глядя друг на друга.

— Андрей Андреевич! — заорала она. — Он все знает и чувствует! Что ты со мной творишь!

— А что ты творишь?.. — слабо возразил я.

— Что же ты не бежишь к телефону? — щурилась она, глядя блестящими, холодными глазами матроны, наливающимися стервозностью. — Хозяин зовет! Что притих? Не посмеешь ему не ответить! Да не сбегу я, не бойся. Ты же не можешь не ответить? Ну скажи. Признайся! Я уже знаю тебя, твою рабскую натуру!

— Постой… — Я попытался встать. — Может, и не он.

— Тогда не пущу! — Она обхватила, прижав к себе со всей силой. — Раз не он, будешь со мной, пока не расхочу!

Я рванулся, разжал ее руки, и она расхохоталась, откинувшись на спину.

21

Метнувшись к телефону в чем мать родила, я только сейчас заметил ее, родившую меня, несмело выглядывающую сверху, согнувшись, спустившись всего-то на пару ступенек… Конечно, она увидела все — и прежде всего Марию, распятую и раздавленную торжеством и похотью, хохочущую истеричку, отнявшую у них внука.

— Уходи, мать! — заорал я, прикрыв рукой срам. — Уходи, я сказал!

— Так телефон… — сказала она и, махнув рукой, поднялась к себе.

И тут Мария вскочила, рванулась кошкой к аппарату, схватила трубку.

— Андрей Андреевич! — крикнула она, с трудом подавляя смех. — А он меня насилует!.. Кто, ваш Паша любимый!.. Да какой он муж…

Я безвольно опустился на диван. Будь что будет. Она лукаво поглядывала на меня, говоря в трубку. Я подумал, что без нее сойду с ума. И с ней тоже. Но лишь бы вернулся Сережа.

— Вот зачем вы мне его навязали?.. Да мало ли кого я люблю! Может, я только вас и люблю… Вы думаете? Думаете, так лучше? Хорошо, я подожду… Ну есть тут один, милиционер… да так… молодой слишком… Хорошо, я дождусь… Я так и сделаю, вы правы.

Она посерьезнела, в очередной раз изменившись на глазах.

— Даю ему трубку. Хорошо, хорошо, обязательно, Андрей Андреевич! — И протянула, не глядя, мне трубку. Потом прислушивалась, роясь в своей одежде.

— Паша… ты мне нужен, — сказал он. — Приезжай на гастроли, черт с ними со всеми, уже невмоготу!

— Вы о ком, Андрей Андреевич? — спросил я уныло. О себе я мог сказать абсолютно то же самое.

— Ну о ком еще я могу такое сказать! — вздохнул всемогущий руководитель сверхдержавы, не снимающий пальцев с кнопок.

— Речь о Цаплине Романе Романовиче, — сказал с таким же вздохом Эрудит. — Он просто достал бедного Андрея Андреевича с его неуемным либерализмом и верой в человека.

— Приезжай, Паша! — сказал хозяин. — Просто житья не стало! Он все раскопал, он смешал с грязью все мои начинания и свершения, он…

— Вам нельзя волноваться! — сказал Эрудит. — Ведь вы под капельницей. Так что, Павел Сергеевич, видите, до чего дело дошло! До самой последней минуты Андрей Андреевич не терял надежды, что Роман Романович все поймет и во всем разберется. Даже сейчас он надеется, что вы ему поможете! Можете представить, как это его отвлекает от глобальных задач, перед ним стоящих, но он мужественно преодолевает все препятствия, вызывая неподдельное восхищение…

— Заткнись, наконец! — сказал Радимов.

— Пару дней вам на урегулирование конфликта с вашей очаровательной супругой, думаю, хватит, — сказал Эрудит. — Ребенка мы вам вернем, впрочем, она сделает это сама сегодня же вечером. Так что успокойте дедушку и бабушку. Ситуация под контролем. И, если Андрей Андреевич не возражает, конец связи.

Я положил трубку на рычаг. Мария курила. Откуда-то взялись огромные синие круги под глазами. Она будто снова постарела на десяток лет, пока я разговаривал.

— Что он тебе сказал? — спросила она.

— Просил приехать, — сказал я. — Он заболел, лежит под капельницей, продолжая вести страну своим путем…

— Пусть сюда спустятся! — кивнула она головой в сторону лестницы. — Деда жалко, прямо не знаю как… А ты тоже устроил. По-другому никак? Сразу на пол валить, а там разберемся? Похоже, Уроев, первый раз тебе дали где-нибудь в вагонном тамбуре. Или я ошибаюсь?

Я позвал родителей. На отца действительно невозможно было смотреть. Мать еще держалась, хотя бы потому, что кто-то должен был держаться.

— Я принесу Сережу сегодня же, — сказала Мария, прежняя Мария, которую они хорошо знали. — Ну, может, завтра утром.

— А как же… — начала мать.

— Все! — сказала Мария, отмахивая дым от отца, продолжая при этом курить. — Я сказала! А Васеньке так и объясню. У ребенка должен быть один отец. И дед с бабкой, которых он уже знает. А на себя мне наплевать! — Голос ее дрогнул.

— А Паша как же? — несмело спросила мать. — С ним ты жить собираешься?

— Так вы же видели! — воскликнула Мария. — Зря не спустились, чтобы посмотреть поближе. Так и живем! Как только захотел, схватил, где нашел, и на пол. А то на землю.

— А ты мне другое объясни! — вдруг поднялся отец, оттолкнув руку матери. — Нам, старым людям, зачем в вашем сраме разбираться? Сами не можете? А тот, кобель твой милицейский, по-другому, да?

— Ты что плетешь, старый! — испугалась мать. — Не слушайте его. Сам не знает, чего городит. Ночь не спал, потом черт-те что…

— А ты молчи! — сказал ей отец. — Меня ты мало Пашкой вот так же попрекала? Ишь, внуком нас запугивать вздумала! Хочу принесу, хочу отнесу! А Паша мне сын! Как и Сережа ему! Понятно? — И ударил кулаком так, что подскочили чашки.

Мария растерянно и безостановочно кивала, давила сигарету о клеенку, отгоняла дым…

— Все, все я поняла, Сергей Афанасьевич, родненький вы мой! Ну дура, дура я. Хотите, на колени встану? Вам же нельзя так волноваться! Я же только для вас решила Сережу вернуть, только для вас…

— Для меня? — Отец так и остался с открытым ртом, потом с трудом проглотил слюну. — У тебя что с головой, милая? Совсем там сбрендила? Вот твой муж, вот перед ним на колени становись, у него прощения проси, ему сына верни! — Он закашлялся, схватился за грудь, снова оттолкнул мать. — А если помру завтра, стало быть, снова туда побежишь?

— Нет, нет, миленький, родненький… — мелко затряслась Мария. — Я не то хотела сказать, забудьте, забудьте, что я наговорила! И ты, Паша, прости, лучше я пойду, ладно? Чем скорее уйду, тем раньше вернусь с Сережей… Ладно? Хорошо? Я быстро…

Она хватала без разбора детские вещи, игрушки, подаренные жителями нашего Края на день рождения нашего сына.

Мать помогала ей, всхлипывая и вытирая глаза. Отец тер грудь, морщась от боли. Я поднялся и вышел из комнаты на террасу. Мария подошла ко мне сзади, обняла, прижалась к спине.

— Ты не простишь? Знаю, не простишь. А я тебе все прощала. — И выскочила в сад, оставив дверь открытой.

…С Сережей она вернулась только на другой день, поздно вечером. Бесконечно усталая, грязная… Он спал у нее на руках, хныча во сне. И тоже весь перемазанный.

— Не спрашивай, ни о чем не спрашивай… — бормотала она, едва разлепляя глаза. — Мне нужно ванну, срочно, сейчас же… Я сама, я все сама. Сережа, где он, померьте ему температуру…

Мать померила малышу температуру. Он задыхался и кашлял.

— Я поеду за врачом, — сказал я. — А вы позвоните пока на «Скорую». Скажите, что заеду. А то у них опять нет целой машины.

Мария и Сережа проболели на пару около месяца. Я не отходил от них вместе с родителями. У нее была горячка, о причинах которой я не хотел спрашивать. У малыша — воспаление легких.

Только раз я позвонил Бодрову.

— Где ты пропал, я тебе постоянно звоню! — заорал он.

— У меня был и будет отключен телефон, — сказал я. — Знаете, с чего вам лучше начать, не разбираясь?

— Кажется, догадываюсь, — сказал он спокойнее. — С предвыборной кампании?

— Рано, — сказал я. — Народ еще не отвык голосовать в едином порыве и единогласно. Спустите с гор этих стерв и мегер с их конницей. Скажите, что я их не трону, и они вас послушают. Это первое. Второе. Попробуйте поговорить с членами правительства по вопросу половой ориентации Толи Ощепкова. Пожалейте парня. Соберите их там же, в мэрии, где вы находились, когда произошло землетрясение.

— Но это опасно! — сказал он. — Строители ничего не могут поделать. Обе половины здания кренятся все больше в противоположные стороны, вот-вот рухнут!

— Сначала дослушайте, — сказал я. — Попробуйте. Я не убежден, что получится, но мало ли… Интуиция подсказывает, что вам надо собраться там же, в том же составе и проголосовать, в отличие от избирателей, единогласно по этому же вопросу. Только пусть при этом каждый за что-нибудь держится…

— Я понял! — сказал он. — Заманчиво, свежо… Но кто-нибудь исследовал этот вопрос? У вас есть научные рекомендации?

— Они появятся, если эксперимент пройдет удачно. Значит, завтра же, в то же самое время, когда случилось это землетрясение, вы поняли меня?

— Все понял! — сказал он. — Но только объясните…

— Конец связи, — сказал я голосом Эрудита.

И бросил трубку, потом отключил телефон. Но тут же раздался междугородный звонок. Я с изумлением посмотрел на болтающийся телефонный шнур с вилкой.

О подобном я еще не слыхал… Феноменальные способности Радимова или новейшие достижения техники связи?

22

— Больше этого не делайте, Павел Сергеевич! — строго сказал Эрудит. — Или мы включим в стоимость абонентной платы все энергетические затраты, нами примененные, чтобы с вами соединиться. А это большие деньги, чтоб вы знали. Вы уже назначили дату своего приезда в столицу?

— А где Андрей Андреевич, что с ним? — спросил я, испытывая тревогу. Еще ни разу наши переговоры не начинались Эрудитом.

— С ним все в порядке, но врачи не разрешают ему волноваться… А это все из-за вас, Павел Сергеевич! Не бережете вы его!

— А вы? — спросил я. — Бережете или стережете?

— Он битый час не мог соединиться с вами, разволновался, просил меня найти вас. Нам пришлось использовать средства космической связи, достаточно мощные, для которых шнур отключенного телефона играет роль антенны. А на ваш вопрос отвечу прямо, поскольку я та самая последняя инстанция, которую уже никто не слышит. Так вот, ваш Андрей Андреевич очаровал меня! Как и мою жену. И я не готов еще ответить на ваш вопрос, поскольку до сих пор не решил его для себя: в какой степени стерегу, а в какой оберегаю.

— А что так срочно? — спросил я.

— Цаплин готовит, как он сам выразился в своей последней публикации, грандиозное разоблачение деятельности Андрея Андреевича. Оно в немалой степени коснется и вас, Павел Сергеевич.

— Чушь какая-нибудь… — Я лихорадочно раздумывал. — Чего нам бояться?

В телефоне послышались какие-то щелчки, потом посторонние голоса, выражающие возмущение.

— Павел Сергеевич! — воскликнул Эрудит. — Так вы до сих пор не подключились? Мне только что сообщили, будто наш орбитальный реактор уже работает на пределе, а он служит совсем для других целей! В этом, конечно, есть и моя доля вины…

Я положил трубку и включил телефон. И чуть не оглох от грохота, едва не пробившего мои барабанные перепонки. Но потом все стихло. Голос Эрудита снова зазвучал предельно ясно и четко.

— Слава Богу, спутник ушел за горизонт, и мы можем продолжить. Так что вы хотели сказать?

— Цаплин все высасывал из пальца. У нас на него перестали обращать внимание.

— Но здесь у него несколько другая аудитория, — сказал Эрудит. — К нему прислушиваются во всем мире, поскольку он пока единственный разрешенный у нас оппонент официальной власти. И он этим пользуется! На вашем месте я бы его оценил по-новому. К сожалению, Андрей Андреевич питает к нему непонятную слабость, даже боится. А призвав его сюда, он, сам того не подозревая, открыл настоящий ящик Пандоры.

— Сами не можете справиться? — спросил я. — Вы же знаете, что Край не на кого оставить! Молодежь бежит в горы к этим злобным фуриям, ища романтики. Живут там в палатках, играют в инсургентов.

— Знаю, — перебил Эрудит. — Ваша жена только что вернулась оттуда. И ей там понравилось. Но слава Богу, что все благополучно закончилось для нее и ребенка.

— За ней вы следили с помощью спутника? — спросил я. — Может, расскажете подробности ее там пребывания?

— У нас для этого существуют не столь экзотические и менее дорогие средства, — сказал он, не скрыв самодовольства. — Скажем, там есть наш человек, состоящий в руководстве повстанцев. И кстати, не сочтите за бесцеремонность, но я бы на вашем месте с женой обращался повежливее. А не то в следующий раз мы уже не сможем вам ее вернуть в целости и сохранности, жертвуя своими агентами. Вас интересуют подробности? Скажу только, что с трудом удалось обеспечить ее побег. Что еще вы хотели бы услышать?

— Только одно — конец связи!

Я бросил трубку. И отключил телефон. Пошли они… Тем более спутник с реактором где-то уже за горизонтом… На что он намекал? На какие такие подробности? Впрочем — ладно. Вопрос в другом. В каком качестве я вдруг понадобился там, в столице? Гастроли гастролями, а то, что с Цаплиным просто так ничего не кончится, ясно давно. (Вожжа под хвост, закусил удила).

Хозяин свистнул, и я принял стойку. Осталось дать команду «фас!». И это давно висело в воздухе, как маленькое белое облачко, вдруг разросшееся в огромную черную тучу. Но почему именно я? И что я должен сделать? Хозяин давно намекал, что в прошлые жизни я что-то такое проделывал по его приказу… Значит, «это» стало чем-то вроде ритуала?

И он прекрасно знает, что все мои метания и рефлексии не будут стоить медного гроша, когда взыграют заложенные во мне и закрепленные прошлыми подобными «акциями» первобытные инстинкты. Вот тогда последнее, что узнает в этой жизни Цаплин: он выиграл спор у хозяина.

И потому обречен. А гастроли — что гастроли… Хорошая крыша. И не более того… А если откажусь? А вдруг ваш эксперимент, Андрей Андреевич, вполне удался? Ваш покорный слуга теперь сам по себе?

Он теперь знаменитый дирижер, а не ваш слуга, готовый исполнить любое распоряжение. У него теперь есть музыка, вернувшая его из скотского состояния. И когда-нибудь я из него вырвусь — окончательно! Я докажу, что вы выиграли тот спор у Романа Романовича Цаплина, не сделав ему ничего плохого!

Для этого я вырвусь в столицу. Со своим хором. Туда не приглашают, а теперь просто умоляют приехать. И не только всемогущий хозяин.

У меня там гастроли, в конце концов. Надо только подбить кое-какие бабки. Скажем, восстановить здание мэрии. Нейтрализовать этих фурий, засевших в горах. Еще не знаю как, но без этого просто не имею права оставлять на Бодрова свой Край… Радимов должен это понять. Край он оставлял на меня, на того, с кем его связывает великая тайна перевоплощения, которую он и не думает скрывать от кого бы то ни было, а потому она до сих пор не раскрыта.

Словом, ехать надо, никто не спорит, быть может, удастся, как в прежние времена, свести вместе Романа Романовича и Андрея Андреевича за бутылкой водки (или они там пьют чего получше?). И пусть ругаются всласть! Истощая друг друга. Пусть доказывают, без всякой надежды друг друга переубедить.

Вот чего им до сих пор не хватало, пока меня не было с ними! Сидели отдельно по своим дачам-кабинетам, накручивали себя, и прежде всего Роман Романович. Ну, как оппозиционеру, положено…

День-другой на все дела, собрать хор с оркестром, заказать билеты до столицы нашей неохватной Родины… Успеем.

23

…Я подъехал к мэрии, когда вокруг нее уже собралась толпа. Здание по-прежнему напоминало полено, разрубленное посередине топором, и казалось, что обе половинки вот-вот развалятся в разные стороны под собственной тяжестью. Здесь было милицейское оцепление, пожарные, «скорая». Игорь Николаевич Бодров нервничал, расхаживая за оцеплением и посматривая на часы. Возле него толпились члены бюро, серые от страха.

— Когда? — спросил меня Бодров. — По моим часам у меня осталось не более двадцати минут. А Ощепкова все нет!

— Без него не получится, — сказал я. — Кто-нибудь поехал за ним?

— Мы направили на поиски пять патрульных машин. Ищем дома, у подруг… — развел руками полковник милиции с мегафоном на груди.

— Какие там подруги! — разозлился я. — Вы что, забыли, какой решаете вопрос? Кто-нибудь знает его новых друзей? — обратился я через мегафон к толпе.

— Знаем! — протиснулись два парня. — Можем показать.

— Только быстро! — крикнул я, поглядев на Бодрова. У него был вид, будто он только что во всем наконец разобрался. И потому сейчас стошнит на своих подчиненных.

Парней засунули в милицейские машины и погнали в разные стороны. Сам слышал краем уха, как они назвали с десяток, не меньше, адресов.

Прошло еще пятнадцать минут, прежде чем появилась машина с вдребодан пьяным Ощепковым. Он с трудом выбрался из машины, но лезть на верхотуру отказался.

— Все должно быть так, как в прошлый раз! — сказал я непреклонно. И посмотрел обещающим взглядом на Наталью. Я собирался взять ее с собой в столицу, где наконец мы обретем с ней друг друга как начальник и подчиненная. Она вздохнула, прикрепила монтажный пояс и полезла наверх, на бывший третий этаж, по разбитым лестничным маршам.

Потом полезли другие. Сопротивлявшихся, а таких оказалось двое — Ощепков и зам по оргвопросам, — доставили туда вместе со столом подъемным краном.

— Графин, где графин? — закричал оттуда Бодров, но тут заскрипели стены и несущие конструкции, едва дом удерживающие.

Я переглянулся с полковником.

Конечно, все предусмотреть невозможно. В тот же графин, скажем, придется налить ровно столько же воды, как в тот раз, а кто теперь помнит, сколько там ее было? Кстати, Ощепков в прошлый раз был вполне трезвый.

— Черт с ним, с графином, — сказал я. — Начинайте!

Толпа замерла. Бодров осторожно поднялся в своем кресле, поставленном на доски, перекинутые через развал. И постучал по графину.

— В протокол смотрите, в протокол! — закричал я. — Чтобы слово в слово! И начинайте, не тяните. Все как тогда, только голосуйте единогласно.

— Переходим к разному. К нам поступило заявление от всем нам известного Анатолия Семеновича Ощепкова, в котором он просит…

— Просим зачитать! — потребовал, как и положено по сценарию, зам по работе с молодежью — тюфяк тюфяком.

Я посмотрел на часы. Скорей бы уж голосовали… Потом взглянул на Ощепкова. Как бы он все не испортил. Сейчас должен встать и изложить свои доводы. Но Ощепков спал, чуть слышно похрапывая.

— Ощепков! — заорала толпа. — Вставай! Требуй, мать твою! Из-за тебя землетрясение было!

Он продрал глаза, опомнился, вскочил и затараторил. Его все слушали, держась кто за что может и не сводя глаз с часов.

— Кто за то, чтобы удовлетворить просьбу товарища Ощепкова Анатолия…

Члены бюро дружно вскочили и подняли правые руки, как бы наполовину сдаваясь. Руку поднял и Бодров. Глядя на них, поднял руку и Ощепков, но толпа тут же рявкнула, чтобы опустил руку, поскольку не является членом. Он поспешно опустил руку и испуганно заморгал.

Они так и стояли, прислушиваясь, держа поднятые руки.

— Наташа! — вспомнил я. — Ты же вошла в этот момент, сама рассказывала, помнишь? И Ощепков попытался тебя ущипнуть, а ты дала ему…

— Дай ему, Наташа! — заревела толпа. — Чтоб все было по-честному!

И она вошла в проем двери, идя по осыпающемуся краю, и Ощепков попытался при всех ее ущипнуть, и тут же прозвучала хлесткая пощечина, перешедшая в подземный гул…

— Мама! — натурально завизжала Наталья, схватившись за Ощепкова, и мы все воочию, уже натурально увидели, кто как себя повел при том памятном ударе стихии.

Толпа отхлынула, и оцепление разорвалось. Колыхнулась под ногами земля, и две половины дома, качнувшись, припали друг к другу, осыпая нас пылью, треща крошащимися краями стен и звеня битыми стеклами.

Само правительство, во главе с Бодровым, пропало из наших глаз внутри соединившихся половинок здания. Неровно, со щелями и перекосами — трудно было ожидать полного совпадения при нашей расхлябанности и неорганизованности, когда многие забыли, как, когда и что в тот момент происходило, но соединились же! А строителям остается только поправить, замазать и оштукатурить.

Меня кинулись поздравлять. Меня обнимали, хлопали по плечам, дарили цветы. Женщины — лица знакомые, но где, кого и при каких обстоятельствах видел… — вытирали глаза, слезящиеся от пыли. Первым спустился по лестнице Игорь Николаевич, весь в пыли, даже очки не успел протереть, и пожал мне руку. Следом вышли остальные — запорошенные, запыленные, испуганные и слегка поцарапанные. Потом появилась Наталья и сразу кинулась мне на шею. За этим занятием ее застала Елена Борисовна со своей съемочной группой.

Я взглянул на небо. Ветер стих, и оно стало проясняться. Я подумал, что вот сейчас должен возникнуть над моей головой добрый гений и возложить на меня венок из белых цветов под названием харизмы…

А Толю Ощепкова пришлось снимать с верхних этажей опять же подъемным краном.

24

Но не было времени почивать на лаврах. Пусть только Елена Борисовна побыстрее смонтирует материал. Пусть увидят его на своих переносных телевизорах инсургенты. И я пойду туда к ним. Один и без оружия. Как только закончится трансляция моего триумфа. Пойти раньше — опасно. Позже — поздно.

— Это можно показать через час? — спросил я.

— Теперь к твоим многочисленным талантам прибавилась способность к телекинезу? — спросила она. — А почему через час?

— Хочу подняться в горы к твоим бывшим товарищам по неравной борьбе, — сказал я. — Пусть сложат хлысты, шпаги и что там еще на вооружении? Я хочу вернуться оттуда засветло.

Она посмотрела в сторону гор, темнеющих на фоне неба, как пятна на голубой скатерти.

— Один? — спросила она. — Может, и мы с тобой? Заснимем ваши переговоры. Они не посмеют тебя тронуть.

— Нет, я пойду один. Или со своим хором. Так даже лучше. Споем с ними вместе. Они люди, и мы люди. Разве этого мало? Да еще под небом, откуда польется наша музыка.

— Ты стал идеалистом! — констатировала она, не начиная съемку, будто уже сомневаясь в ее необходимости.

— Перестал быть рабом, — сказал я.

— А ты им и не был. — Она ничуть не обращала внимания на глазеющих зевак и покашливающего оператора. — Раб не может быть хорошим любовником. Он не может, как ты, подчинить себе женщину.

— Ну телохранителем, — пожал я плечами. — То есть прислуживающим добровольно… Так какой твой первый вопрос? Учти, я буду говорить для них! — Я снова показал на горы.

…К предгорьям я подъехал ближе к вечеру. Оставил машину возле милицейского поста и стал подниматься наверх. Время шло, казалось, такому подъему не будет конца.

— Стой! — крикнули из ближних кустов.

Ну, наконец! Я послушно поднял руки. Двое бородатых, живописно одетых парней, вооруженных шпагами и хлыстами, подошли ко мне. Вид у них был воинственный, но, узнав меня, они озадаченно переглянулись. Значит, только что прошла трансляция и они ее видели.

— Это вы? — последовал глупый вопрос.

— Он самый. Я правильно иду? — сказал я, указывая на едва заметную тропу. — Может, проводите?

— Нам нельзя, — сказал тот, что пониже ростом. — Скажите, а как вам это удалось? Это телекинез, да? Мы вот тут поспорили…

— Сам удивляюсь, — сказал я нетерпеливо, присматриваясь к низкому. Где я его видел? — Слушай, а это не ты сидел со мной в сизо?

— Ну, — кивнул он. — А! Ну да… Вас и не узнать. Я думал, вам срок впаяют.

— За тобой должок, — сказал я. — Натурой. Скажи: мои хористы и музыканты еще не проходили? Я им звонил, они должны были подъехать.

Они синхронно пожали плечами. Низенький поигрывал шпагой, держась поодаль. Наверняка не забыл, как я укладывал ментов в нашей камере.

— Хотите дать концерт? — спросил он.

— Да, под открытым небом. Если появятся, скажешь, что я их жду. И мы будем в расчете. Ага? И не крути у меня перед носом. А то уколешься…

Я стал подниматься по тропе, не оглядываясь. Что им сыграть? Здесь под небом прозвучит мелодия Глюка из «Орфея». Пожалуй… Я остановился, закрыл глаза. Дождался, пока во мне зазвучит эта печальная мелодия. Любящая душа зовет, еще на что-то надеясь. На высокой горе это прозвучит. Я медленно двинулся дальше, стараясь сохранить в себе эту умиротворенную нежность, завещанную стариком Глюком. Это вам не гитары у костра на свежем воздухе.

Я поднялся на поляну, сплошь уставленную палатками. Еще издали слышны были голоса, смех, удары по мячу, ржание коней. Потом донесся запах дыма. Ни дать ни взять молодежный лагерь, откуда так не хотелось уходить Марии. И в то же время — тренировочный лагерь. С полосой препятствий и стрельбищем. Серьезно готовятся…

Какой-то паренек в жокейской шапочке и с повязкой дежурного присвистнул, увидя меня, и нырнул в центральную палатку. Оттуда вышла загорелая, худощавая дама в шортах. Я с трудом признал в ней директрису ипподрома. Настолько помолодела. Только глаза замерзшие.

— Вы? — охнула она. — Вас показали только что… Ребята! — крикнула она, как если бы у нее случилось радостное событие в личной жизни и она не может не поделиться свалившимся счастьем. — Смотрите, кто к нам пришел! Сам товарищ Уроев, чей фокус с мэрией мы только что видели и обсуждали!

Из палаток высыпал загорелый и тренированный народ, от пятнадцати и старше, с гитарами, в джинсах и обязательных жокейских кепочках. Их явно было больше, чем тех, отступавших с боями… А уж девиц!

Да все они здесь, все! Зина Глаголева, та самая первая призерша, глаз не оторвать, с младенцем на руках. И Лена Цаплина — вторая, и Света Зябликова — третья… И еще я увидел свою Сероглазку! Уже на пятом, если не на шестом месяце. Настоящий парад принцесс! Беременных или уже родивших. С ума они тут посходили!

Я даже попятился. Они смотрели на меня одинаково замерзшими глазами, совсем как у ипподромши или как у Марии, когда пришла за одеждой для Сережи… Я не мог распознать, как ни старался, ни единой мысли у тех, кто меня окружал. Ни искры симпатии, обожания или хотя бы уважения. Окружили и берут в кольцо!

Но вот их ряды раздвинулись, и на поляну вышли «кентавры» с хлыстами во главе с сержантом Нечипоруком. Рукава засучены, в глазах азарт. Уже легче. Пару минут продержусь. Девушкам сдался бы без сопротивления.

— Да вы что, с ума посходили! — опомнилась ипподромша. — Перестаньте сейчас же! Человек пришел к вам сам, один! Как вы можете? Наверно, он хочет нам что-то сказать. Может, мы сначала выслушаем? Я чему вас учила? Сначала надо выслушать оппонента!

Я не верил своим ушам. Вот это любовь! Но вот к ней, загородившей меня своим телом, присоединились остальные беглые директрисы, все помолодевшие, без следов прежней стервозности на загорелых лицах… Хорошо мы с ними поработали. Ущипнуть бы себя, да ведь есть более сильное средство: палкой по голове, хлыстом по лицу — сразу проснусь…

— Зачем вы пришли к нам, Павел Сергеевич? — спросила другая директриса, уже не помню чего. — Решили, что после ваших подвигов вас встретят здесь с объятиями?

Я не успел ответить. Сзади затрещали кусты, на поляну вылезли мои хористы и музыканты. Они тяжело дышали, недоуменно поглядывая на происходящее.

— Мы пришли мириться, — сказал я. — Что я мог принести вам в знак примирения? Вот все, что могу, — указал я на располагавшихся хористов.

И повернулся к ним лицом, а к инсургентам спиной. И поднял руки вверх, сдаваясь не им — Глюку.

Но потом, будто меня что-то толкнуло в спину, я обернулся.

— Аленушка! — сказал я. — Присоединяйся. Мы сейчас исполним твоего любимого Глюка, ты помнишь?

Она кивнула, в глазах ее блеснули слезы. И встала на свое место.

«Ну же, — сказал я себе, — начнем, пока не пошел дождь. Пока не замерзли мои музыканты. Вон, лица посинели, дуют на пальцы. А эти привыкли. Природа и тишина, похоже, излечили их. А сейчас я продемонстрирую вам другую разновидность тишины. Которая поет и плачет».

…Когда хор смолк, я почувствовал спиной неподвижность, сковавшую слушателей. Мне уже приходилось это испытывать, и не раз. Но такого оцепенения, пожалуй, не было. Повернусь, и будут аплодировать… Или смеяться. Алена, Сероглазка моя, их видит и смотрит не отрываясь. А большего и не надо. Я поднял голову, посмотрел на небо. Оно развиднялось. Появились первые звезды. Это ли не знак?

Я обернулся, поклонился. Аплодисментов не было.

— Спасибо, Павел Сергеевич, — сказала ипподромша (как же ее зовут!), — но мы лучше останемся здесь. Ваша Мария остаться не захотела, ее, кроме Васи, никто не неволил. А его мы осудили нашим судом. Здесь никто никого не удерживает. Не будем задерживать и вас. Спасибо вам. У вас большой талант. И до свидания… А примирения пока не принимаем. Единственная просьба: наши ребята могут навещать своих близких? И запасаться продуктами и бензином, а также электролитом для аккумуляторов?

— Но ведь скоро холода, зима! — сказал я. — А у вас тут дети.

— Повторяю. Здесь никто никого не держит! — В ее голосе послышались знакомые стальные нотки. — И мы их без помощи и поддержки не оставим. И примем вашу помощь, если ваше желание примириться с нами искренне… А музыка у вас чудесная, правда, ребята?

— Может, Алена захочет вернуться к нам? — спросил я. — Мы скоро едем на гастроли в столицу…

— Нет, — покачала головой Лена и вышла из хора. — Спасибо вам за все, Павел Сергеевич, но я лучше останусь.

— Да чем здесь лучше? — не выдержал я. — Что тут может заменить тебе искусство?

— Ладно, тебе сказали, и отвали! — придвинулся ко мне Нечипорук, а за ним его гаврики.

— Как хотите… — сказал я. — Дело ваше.

— Вот именно, — сказал Нечипорук. — А Марии передай, что я ее жду!

Парни засмеялись.

— Скажи, что мне холодно по ночам без нее! — добавил он.

Теперь засмеялись и директрисы. Немного визгливо и очень даже жизнерадостно. Мои хористы и оркестранты гурьбой, толкая друг друга, бросились вниз. Я немного помедлил. Оглядел палатки, костры, волейбольные площадки… Закаляются, значит. А детей купают в горных потоках, каких здесь в изобилии. И плюс сплошная экология. Чего ж еще…

И посмотрел на Алену. Быть может, она единственная не смеялась, глядя на меня неотрывно и исподлобья.

— Значит, Эвридика отказала своему Орфею? — спросил я.

— Какой вы Орфей, Павел Сергеевич, — сказала она негромко. — А я тем более не Эвридика. Хотя это вполне можно назвать адом. А можно и не называть. Прощайте, Павел Сергеевич!

Я поклонился ей, стал спускаться, догоняя своих. И чувствовал себя полным, законченным идиотом.

25

Потом, дома, я сказал Марии, не удержавшись:

— Видел твоего Васю. Был там у них.

— И как? Понравилось? — спросила она, продолжая гладить Сережкины распашонки.

Я подошел к ней сзади, обнял. Она замерла, держа утюг на весу.

— Вот так, с утюгом, у нас еще не было, — сказала она, и мне послышался отголосок того, что я услышал в горном лагере инсургентов.

— Он передавал тебе привет. Сказал, что замерзает без тебя по ночам, — продолжал я истязать себя. — Они его судили за то, что не хотел тебя отпускать.

— Слушай больше! — сказала она. — Гнались за мной, как собаки! Хотя мне действительно сначала там понравилось. Потом думаю: ну уж нет!

— Надо вызвать войска, — сказал я. — Они погубят детей.

— Ты хоть в это не лезь, ладно? — Она повернулась ко мне, держа утюг наготове. Казалось, что она еще не совсем ушла из того лагеря. — Опять звонил хозяин. — Она отвернулась, принявшись гладить. — Сказал, что вышлет за вами свой самолет. Очень нервничал по поводу этой истории со зданием мэрии. Не знаешь почему? Очень торопился на какое-то заседание. Сказал, что позвонит ночью… Да, опять этот противный голос вмешался. Сказал, что позвонит полвторого ночи. И просил телефон на этот раз не отключать. Ты чего-нибудь понимаешь?

— Без понятия, — пожал я плечами, нетерпеливо поглядывая в сторону своей музыкальной комнаты.

— Наверно, его скоро оттуда попросят, — продолжала она, водя утюгом. — У нас бабы в магазине кто что говорят. Мол, выборы какие-то будут. А кто на выборы не придет или не за того проголосует, тому пенсию будут срезать… Я уж о дарственной не заикалась. Голос уж больно расстроенный.

Я рассеянно кивнул, взял на плечи сына, прошел с ним в музыкальную комнату, усадил рядом, коснулся клавиш… Почти сразу забылся, и вот тело потекло, по-те-е-е-кло, растягиваюсь во времени и пространстве, и вот я уже журчащий ручей, по мне плывут травинки, скользят водомерки, плещет плотва, порхают, радужно трепеща крыльями, стрекозы, а меня закручивает, несет все быстрее, а впереди уже слышны рокот и могучий гул океана, готового меня поглотить.

Я опустил руки. Потом оглянулся. В дверях стояли жена и родители.

— Это что было? — спросила Мария.

— Не знаю. — Я закрыл крышку рояля.

Она взяла сына на руки, но он захныкал, желая остаться.

— Мы вот виноваты, — вздохнула мать. — Не дали с отцом тебе образования. Да и какая музыка тогда была?

— Никто не виноват, — сказала Мария. — Сыграл бы еще эту, знаешь…

— Не знаю! — повторил я. — Пошли спать. Хотя все равно не дадут. Опять всю ночь будут трезвонить. Но хоть пару часов покемарить.

Мы с Марией долго не могли уснуть. После того бегства в лагерь она спала отдельно, но тут сама попросилась, и мы лежали с ней, обнявшись, ожидая звонка.

— Зачем ты туда лазил? — спросила она. — Хотел убедиться?

— И убедился, — сказал я. — Ну, согрелась?

— В том-то и дело, — вздохнула она, проведя пальцами по моему лицу. — Один мужик греет, другого самой надо греть. Вот и вся между вами разница.

— Глубоко! — засмеялся я. — А какая между вами? Одна хочет согреться, другая хочет согреть?

Потом мы заснули. Проснулись уже утром, от звонка. Говорил референт Радимова уже не помню по каким вопросам.

— Самолет за вами выслан. Собирайтесь. Андрей Андреевич очень просит.

Всех своих мне удалось собрать довольно быстро. Долго ждали Наталью. Уже сели в самолет, когда она показалась на летном поле.

— Подождите! — сказал я пилотам. — Без нее мы не можем. Она у меня солистка.

Краем глаза я видел, как переглянулись, заулыбались оркестранты: Наталья не из их рядов. То есть летим с хорошим настроением.

А в столице меня ждал сюрприз. Прямо на летном поле ко мне подошли ребята в штатском, взяли под локоток. В голосе и глазах сплошная предупредительность.

— Мы задержим вас ненадолго, — сказал, по-видимому, старший. — Андрей Андреевич в курсе. Пусть ваши артисты отдыхают и приводят себя в порядок. Вечером ваш концерт. Нельзя ли по такому случаю пригласительный билет?

Они вежливо подтолкнули меня к черной машине. В дороге я старался припомнить свои грехи и допущенные огрехи. Конечно, лезу везде, куда не просят. Но если нельзя не лезть? Если сам Бодров постоянно просит о помощи?

Наконец подвезли к знаменитому зданию, стоящему за спиной памятника основателю спецслужб, провели в небольшой кабинет, где ждали благовоспитанные товарищи в хорошо отглаженных костюмах.

— Мы хотим от вас узнать, каким образом к вам, Павел Сергеевич, поступает информация о предстоящих подземных испытаниях ядерного оружия? — спросили меня после соблюдения принятых здесь формальностей.

— Мне придется ответить вопросом на вопрос, — сказал я. — Первое, откуда у вас клеветническая информация, что я располагаю секретной информацией? Второе. Знает ли о моем задержании Радимов Андрей Андреевич, пригласивший меня сюда со всем моим творческим коллективом?

— Знает. Вам об этом уже сообщили. Мы вас пока не задерживаем, просто хотим узнать источник утечки информации, составляющей высшую государственную тайну.

И тут я увидел на их столе цаплинскую газету. Она была положена как бы невзначай, наискосок от меня, но так, что я мог прочесть заголовок. Они проследили за моим взглядом. Усмехнулись. Придвинули газету поближе. Там, на снимках, была запечатлена наша мэрия в трех состояниях: до первого землетрясения, после первого толчка, после второго.

— Можете не читать, — сказали мне. — Наверно, сами догадываетесь. Когда впервые прозвучала эта версия о предумышленном совмещении по времени испытаний с заседанием правительства по известному вам вопросу, мы подумали, вернее, для себя решили, что это не более чем журналистская натяжка…

В их голосах, а вступали они в разговор по очереди, как бы продолжая друг друга (что-то вроде перекрестного допроса), звучало сочувствие, плавно переходящее в сожаление. Мол, мы все понимаем, но вот не знаем, чем вам помочь в сложившейся ситуации. Так, по крайней мере, прочитывались, не без труда, их мысли, к этому мягко и ненавязчиво меня подталкивали. «Кто за ним стоит? — мелькало в их мыслях. — Неужели сам Радимов? А кто еще? Конечно, Радимов… Уже известный всем своими популистскими акциями. А ныне, чтобы как-то подправить свой пошатнувшийся, как здание мэрии, авторитет, прибег к этой дешевой акции, используя тектонические особенности грунта, на котором стоит это чудом восстановившееся сооружение прошлого века. Для этого использовал своего прежнего водителя и телохранителя, специально — тут нельзя не согласиться с Романом Романовичем — оставленного в Крае, чтобы поддерживать подобными чудесами свое реноме, или, как он сам любит выражаться, харизму». Все это я прочитал в их головах без особого напряжения. И понял, почему хозяин дал согласие на мою с ними встречу.

Чтобы я сам все узнал с самого начала. И чтобы не подумали, будто мы сговорились… Неужели его положение так шатко?

(Это я только рассказываю так долго. На самом деле это мелькнуло и пропало в сотую долю секунды.)

— …Но когда то же самое случается второй раз? Согласитесь, что дважды подряд подобных совпадений не случается. И невольно приходится прислушиваться к мнению господина Цаплина, как бы он нам ни был неприятен и как бы ни был обаятелен и убедителен сам Андрей Андреевич… И уж если совсем начистоту, Павел Сергеевич… Вам не кажется, что ваш шеф может стать жертвой собственных демократических преобразований, на которых сам всегда настаивал? Но это, как говорится, без протокола. Итак, мы вас слушаем.

— Но я не знаю, что сказать, — пожал я плечами. И закурил с их согласия. — Что-то уже говорилось, я помню, об этих испытаниях… Но они проводились и раньше! Ничего же не случалось.

— Это так, но опять же, знаете ли, совпадение… С приходом к управлению страной Андрея Андреевича возникли всевозможные новые веяния и настроения в обществе, в частности связанные с экологией. И в связи с этим было перенесено место испытания в другое, якобы более благоприятное, с другой розой ветров… Вам это ничего не говорит?

— А что мне это должно сказать? — Я нагло стряхнул пепел в стакан, будто бы не найдя пепельницы. — Вы рассказываете очень интересные вещи, просто заслушаешься. Но это не имеет ко мне никакого отношения. Вы-то сами верите тому, что говорите?

— Чему мы должны верить, дорогой Павел Сергеевич? — одновременно сощурились они, придвинувшись ко мне еще ближе, спасибо хоть лампу не в глаза, а пока что в стол… — Если после первого взрыва ваша мэрия была разрушена, а после второго — восстановлена? А вы, по крайней мере во втором случае, были осведомлены о времени — до секунды! — испытаний?

— Я руководствовался иными соображениями, — сказал я как можно терпеливее. — И целиком доверился интуиции. Момент восстановления должен был совпасть по времени с моментом разрушения. И должно было повториться вплоть до мелочей все, что тогда происходило! Кроме результата голосования! Откуда мне было знать, что эти чертовы испытания происходят тоже в одно время. Поэтому загадочно должно быть первое совпадение, но не второе!

Они переглянулись. Неужели достал?

— Вы правы, — сказали они хором. — Так оно и есть. Но если совпадение в секундах стало понятным, то как вы объясните совпадение в днях? Почему восстановление было назначено именно на этот день, день испытаний?

Я развел руками. Вот именно — почему?

— Спросите чего полегче, — сказал я. — Откуда мне знать. Я человек маленький. Как только морально подготовились, так и приступили к реставрации, я хотел сказать.

Они снова переглянулись. О чем-то вполголоса посовещались.

— Ну да, — сказал один из них, по-видимому, специалист по землетрясениям. — Никто не мог знать особенности распространения тектонических волн в земной коре. Даже Радимов… Но уж слишком много совпадений!

— Как отпечатки пальцев разных людей, — согласились с ним.

— Я свободен? — спросил я. — Могу идти?

— Пожалуй…

По-видимому, им очень не хотелось меня отпускать. Скучно поди. А интересных людей доставляют сюда все меньше. Это не прежние времена. Теперь их мысли я читал как неоновую рекламу на гостинице.

— Нужно дать подписку о невыезде? — сказал я, вставая.

— Еще острите, — закивали они. — А это хороший признак. Значит, знаете больше, чем говорите. Значит, чего-то скрываете. Роман Романович вас именно так нам характеризовал.

26

Из гостиницы, разместив хористов и наскоро переспав с Натальей в ее номере, я поехал к хозяину. Вернее, меня отвезли к нему.

Пришлось ждать в огромной прихожей, пока он выступал перед собравшимися и что-то там им вручал.

Он вышел, сопровождаемый бурными аплодисментами, которые в прежние времена непременно переходили в овацию. Подошел ко мне, отделившись от группы лиц, всеми узнаваемых благодаря телевидению, даже не отделившись, а отмахнувшись, и полез ко мне обниматься, никого не стесняясь, как если бы это было заведено по протоколу.

— Ты меня не слышал! — сказал он с упреком. — А я был нынче в ударе, мне все сегодня удается! А все потому, что приехал наконец ты, родной мой человечек.

Мы с ним говорили, никак не могли наговориться — в машине, выходя из машины, в холле его загородного особняка, пока раздевались, пока располагались в гостиной… Он расспрашивал обо всем, кроме сегодняшнего моего приключения. Стоило мне завести разговор, как он тут же обрывал, прижимал палец ко рту, показывая глазами на потолок или на стоячую лампу.

И вот так расспрашивая обо всем, что я уже рассказывал, он взял с полки одну из видеокассет, там их было не меньше сотни, поставил в видеомагнитофон, сел со мной рядом и замолчал, взяв меня за руку.

Сначала я не понял, что показывают. Наверно, эротический фильм, которым он пожелал меня развлечь. Потом узнал по голосам себя и Наталью. И увидел все, чем мы с ней занимались пару часов назад. И даже нашел ее более привлекательной, чем она мне показалась… А сам себе показался уродом, каких мало.

Мы досмотрели сцену до конца.

— Это в качестве компромата? — спросил я. — Не ожидал, Андрей Андреевич. Лидер мировой державы, а занимаетесь Бог знает чем.

— Это мне сегодня прислали, — сказал он. — Рекомендовали, чтобы посмотрел вместе с тобой.

— А вы и рады, — буркнул я.

— Ну почему! — удивился он. — Я и в самом деле рад за вас! Вы давно, я это знаю, испытывали друг к другу симпатию, которая включает в себя любопытство. Ну вот вы познали друг друга! Это так трогательно, так по-человечески! «Пока судьба позволяет — живите весело!» — говорили римляне.

— А может и не позволить? — спросил я.

— Я хотел бы показать это супруге, если не возражаешь, — сказал он.

— Покажите это Марии! — озлился я.

— Раз ты этого не хочешь… — он встревоженно посмотрел на меня, — то я просто уничтожу эту кассету.

— Не надо! — крикнул я. — Можно же стереть!

Но он уже кинул ее в камин. По-видимому, здесь была хорошая тяга, и запаха горелой пластмассы почти не чувствовалось.

— Что будем делать с Цаплиным? — спросил я.

— А что с ним надо делать? — удивился хозяин.

Все-таки я отвык от него. Сколько мы не виделись? И уже отвык.

— Но вы же сами жаловались… — нахмурился я. — Говорили…

— Ну, говорил! — пожал он плечами. — Может, просто хотелось лишний раз потолковать с тобой. Я ведь так соскучился по тебе и по Марии! Ты привез фотографию ее сына?

Я внимательно посмотрел на него. Значит, и это он знает. И даже подчеркнул: ее сына.

— Он теперь и мой, — сказал я. — Его отец вполне утешился.

— Я рад за вас! — сказал он искренне. — А с Ромой… Он уверился, что тоже перевоплощенный. Что теперь с ним сделаешь? Если он ничего теперь не боится. Даже смерти.

Я внимательнейшим образом смотрел на него, но хозяин не отводил взгляда, смотрел радушно и немного стеклянно. Как если бы от усталости.

— Вы знаете, где я сегодня был? — спросил я. — И о чем меня там спрашивали?

— Знаю, — кивнул он. — И знаю, что ты им ответил. Рома грозит новыми разоблачениями на этот счет, но я знаю, как снять проблему.

— Как? — спросил я, посмотрев на люстру и прочие роскошные светильники, среди которых Радимов чувствовал себя неуютно, совсем как мой отец и мать в его особняке.

— Мария, наверно, обижается, что не высылаю вам дарственную? — застенчиво сказал он, переводя разговор на другую тему.

— Может, выйдем прогуляемся? — Я выразительно кивнул на те места, где обычно устанавливают «жучки».

— Меня не подслушивают! — сказал он почему-то громче обычного. — Так что можешь говорить прямо и в открытую! Я сказал им, что следует произвести там же новый ядерный взрыв, чтобы испытать нашу мэрию на прочность. Когда? Я сам не знаю. Пусть заложат в шахту заряды и будут ждать сигнала. Только пусть наше правительство Края все время голосует или единогласно, или на свежем воздухе, для чистоты эксперимента. Так и передай им. А Рома, между прочим, по моим сведениям, собирался сегодня на твой концерт. Из редакции он вернется полпятого, а после концерта — снова в редакцию доводить новую разоблачительную статью насчет порядков в нашем любимом Крае. Если желаешь переговорить с ним, запиши, как доехать, — сказал он после паузы, выразительно глядя в сторону.

— А вы не хотите с ним пообщаться, как прежде? — спросил я. — Когда-то у вас это получалось. Поговорите, поругаетесь, немного разрядитесь…

— Нет, не хочу. У меня нет никакого желания говорить с этим человеком, после того как он посмел оклеветать тебя, моего самого близкого друга! И хватит о нем! Для меня он больше не существует.

— Но статьи его существуют! — сказал я.

— Потому что он, объективно говоря, их пишет… Пока может писать. — Он вскользь посмотрел на меня и снова отвел взгляд в сторону.

— На что вы намекаете? — поднялся я с места.

— Тебе дать его адрес? — повторил он, глядя в сторону.

Я встал, потом сел. Снова поднялся. Что это со мной, в самом деле? Конечно, надо съездить, переговорить. И привезти его, как в старые времена, к хозяину.

— Он не захочет сюда приезжать! — с нажимом, напомнив, что читает мои мысли, сказал Радимов. — Ты сядь, не стой… Он, как почувствовал себя перевоплощенным, решил, что стал бессмертным. Я ему говорю: «Рома! Не будь дураком! Надо вести себя наоборот: ты знаешь о своем бессмертии, хотя оно весьма условно, сам понимаешь, но живи как простой смертный! Каждый день как последний. Только тогда что-то получится!» А он орал при всех, брызгал слюной, топал ногами, и на кого! На меня, признанного лидера! Мне все говорят: «Как вы его терпите?» — «Что делать, — говорю, — мой черный человек. Отделаться от него невозможно никак и нигде! Так что пусть хоть будет перед глазами. Меньше урона». Ну так что? Что скажешь? Давать адресок или нет? Не слышу ответа?

Спросил, а сам уже писал. И подал мне написанный каллиграфическим почерком «паркеровской» ручкой с золотым пером на тонком, красиво обрезанном листочке синеватой бумаги адрес Цаплина.

— Машину не дам, доберешься как-нибудь, приедешь в этот дачный поселок, на электричке, разумеется, лучше, чтобы тебя никто не видел…

— Почему — лучше? — спросил я, замирая от ожидаемого ответа.

— Потому, — сказал он. — Сразу от платформы налево, и увидишь там незавершенное строительство. Следующий дом по ходу — его.

— А вы там были? — спросил я, складывая бумагу с адресом вдвое и проводя пальцами по сгибу.

— Был, — неохотно ответил он. — Магомет пришел к горе. Вел он себя отвратительно и вызывающе! Грозил, шантажировал… Кто-то передает ему информацию об этих чертовых испытаниях, которые я все хочу запретить, но мои генералы стоят стеной!

— А на самом деле? — спросил я. — В чем причина? Ведь я о них ничегошеньки не знал! Почему мэрия развалилась, а потом восстановилась? Вы знаете?

— Я тебя понимаю… — кивнул он. — Но кому-то надо было, дискредитируя тебя, опорочить меня. Вот и выясни у него! Но я-то причину знаю. Сказал бы, но, боюсь, не поверишь. Хотя кое о чем ты сам догадался, иначе не провел бы этот эксперимент с восстановлением. Но я тебя не держу! Не опоздай на концерт. Я пригласил на него одного вице-президента и двух министров иностранных дел. Так что не подведи меня! Ступай. До станции тебя довезут, я распорядился. А там — действуй по обстановке. Ты понял?

Я поднялся. Он тоже встал, подошел к камину, выставил руки к огню.

— И запомни! — добавил он, когда я уже был в дверях. — Я обратился именно к тебе, потому что существует нечто нас троих объединяющее. Мы — перевоплощенные. И знаем это. Для нас жизнь и смерть не то же самое, что для других. Люди не могут понять мотивацию наших поступков. И потому им не обязательно о них знать.

27

Я вышел из его особняка, как прежде выходил из его кабинета — будто меня подтолкнули в спину. За оградой меня ждала большая черная машина. Дверца открылась, как только я приблизился.

— Мне до станции, — сказал я.

Водитель не ответил, рванул с места. Когда нас останавливали, он что-то показывал, вполголоса объяснял. Я присматривался к его лицу в зеркальце заднего обзора. Моя персона его ничуть не интересовала.

Он только смотрел на дорогу, чуть морщась от света встречных фар. Уже темнело, и до начала моего концерта оставалось не более трех часов… «Зачем, для чего, кому это все надо?» — спрашивал я себя, но уже понимал, что не спрошу никого больше. Раньше надо было. Меня немного лихорадило.

Но в остальном было спокойное, безразличное состояние. Как если бы меня переключили на неизвестный прежде режим поведения.

К станции мы подъехали, когда туда подкатывала электричка. Платформа была совершенно пуста.

— Бывай! — сказал я, выскакивая.

— Будь здоров, браток, — равнодушно ответил он, оглядываясь — опять же не на меня, а как бы развернуться.

Вагон был пустой, залитый сильным мягким светом. Мягкие новые диваны, везде пластик и искусственная кожа. Двери зашипели и сомкнулись.

— «Следующая остановка — Селятино!» — громко, так что я вздрогнул, донесся голос из невидимых динамиков.

Я прошел в следующий вагон, надеясь увидеть хотя бы одну живую душу. Там также было пусто. Поезд покачивался, скользил в сгущающейся ноябрьской тьме, рассекая ее огнями прожекторов. Я прошел в следующий вагон. То же самое. Как и во всех других. Мы пролетали станции, платформы, переезды, и каждый раз механический голос сообщал, что следующая остановка — Селятино. Та самая, что записал хозяин.

В Селятино на платформе стояли люди, но они не шелохнулись, когда разошлись двери, ибо здесь тот же голос с теми же модуляциями повторял раз за разом: «На поезд посадки нет. Поезд идет в депо».

Они с изумлением смотрели на меня, единственного пассажира этого странного поезда, идущего вне расписания.

Я бы не удивился, если бы меня там ждал автобус, тоже новенький, с иголочки, ждущий меня одного. Но ждало такси. Водитель равнодушно не отвечал на просьбы каких-то местных вахлаков их подбросить.

Они совали деньги, но как-то неуверенно, не надеясь, их останавливала абсолютная индифферентность «командира», для которого их просто не существовало в природе. На меня он тоже не взглянул. Просто открыл дверь рядом с собой. И так же, не глядя, закрыл. Вахлаки едва успели отскочить, когда машина рванулась прямо на них.

Я искоса посмотрел на водителя, второго за этот вечер. Он был чем-то похож на первого, выражением механического безразличия, и точно так же не поворачивался язык о чем-то спросить.

Он остановился возле какого-то забора, за которым смутно угадывался бульдозер, а рядом самосвал. Я вылез, протянул деньги.

— Будь здоров, браток! — сказал он, оглянувшись, чтобы развернуться. Денег не взял. Заплатят в другом ведомстве и по другой ведомости.

Дачу Романа Романовича я увидел сразу. Она ничем не выделялась из окружающих домиков, разве что большей захламленностью, не говоря уже о запущенности.

Почему-то меня высадили с тыльной стороны, куда выбрасывали отходы, и до калитки пришлось добираться через соседние, стоящие вплотную участки. Окна в доме были освещены. Доносилась музыка — Шопен, отчего на душе становилось муторно, а сердце болезненно сжалось, да так, что снова подумалось: «Для чего я здесь? Что все это значит?»

Я перелез через забор, подошел поближе… И увидел его.

Это был далеко уже не тот Цаплин, которого я знал. Молодая красивая женщина стояла к нему вплотную, повязывая галстук. Сам он выглядел помолодевшим, щеголеватым, уверенным в себе. Слушал Шопена, покачивая головой, любуясь на красавицу.

— Подожди, Роман, ты мне не даешь! — сказала она.

Он засмеялся, привлек ее к себе, она положила ему руки на плечи, дала себя поцеловать, потом шутливо оттолкнула.

— Мы так никогда не закончим! И опоздаем на концерт… Этого твоего… Ну как, все забываю?

Я приник к окну, прислушиваясь. А ведь собирался уже постучать в окно, удивить, напугать…

— Пашка Уроев! — сказал Роман Романович. — Ты бы видела его. Любимец хозяина, наперсник и соратник. К тому же стал наемным убийцей.

— Он? Дирижер? — отступила она.

— А что ты думаешь? Он читает желания хозяина, как хозяин, то бишь Радимов, читает его мысли. Прочтет и убивает. Один приказывает, другой действует. У одного идеи, у другого дела… И даже, чую, он где-то рядом!

— Совсем, что ли? — отступила она. — Решил меня напугать? Мы же на его концерт едем! Он известный всей стране дирижер и хормейстер!

— Ну это, Иринушка, по твоей части. Фамилию запомнить не можешь, а что он теперь знаменитость — знаешь! Ну извини, извини, на меня иногда находит… Как вспомню этих нелюдей, в чьих руках судьба страны, великой державы! Над которой теперь все смеются…

В это время резко, так что я вздрогнул, зазвонил телефон. Аппарат стоял на полке рядом с окном, и мне пришлось присесть.

— Да! — крикнул Цаплин. — Погромче!.. Откуда? Из типографии? Что случилось?.. Кто остановил?.. Кто?.. Да как посмели! Это же статья… да, да, вы, я вижу, в курсе! Простите, а с кем я разговариваю? Что-то голос мне ваш… Письменное распоряжение? Ну да, понимаю… У него нынче гастроли в столице, вот хозяин решил смягчить мой удар. Хорошо, сейчас же еду!.. Приеду, я сказал! Только быстро, подготовьте пока ответ, потому что мне еще надо успеть на концерт этого проходимца. Теперь вы видите? А мне никто не хотел верить! Еду.

Он положил трубку, повернулся к ней лицом.

— Иринушка! Ясная моя! Видишь, как все складывается… Может, в другой раз? Он еще будет здесь выступать, если его не арестуют…

— Что ты говоришь… — Она села на стул. — Роман!

— Вот так, милая, вот так! Дело идет к развязке. Александр Сергеевич говаривал, мол, гений и злодейство несовместны… Хотя какой там гений. Так, выскочка… Может, без меня поедешь? Нет?

Он быстро застегивал кожаное пальто, глядя на себя в зеркало.

— А оттуда? — спросила она. — Опять домой?

— Домой, свет ты мой ясный. К жене и детям. Но ничего, ничего… Покончу с этими мерзавцами… Что задумали, а? Статью мою снимают!

И рванул на себя дверь. Я вскочил, заметался, снова приник к окну и тут же встретился с ней взглядом. Она вскрикнула, прикрыв лицо руками. Я побежал вокруг дома, надеясь настичь его, хотя еще не представлял, что и как собираюсь делать. Но уже заурчал мотор, и белая «Волга» выехала со двора. Я успел заметить лишь его профиль, мелькнувший на переднем сиденье рядом с шофером. Наверно, я все-таки хотел в первую очередь, чтобы он меня подвез на мой концерт, а уж в дороге бы поговорили, но во мне уже нагнеталась тяжелая злоба. Что я-то ему сделал? Или это за все, что было в прошлых жизнях? И когда он в это поверил, решил отомстить?

Я кинулся, чавкая ногами по мокрой глине, на соседний участок. Из ближней сторожки доносился пьяный храп. Я бросился к самосвалу. Дверца приоткрыта, из замка зажигания торчит связка ключей…

Вот эти ключи меня вдруг остановили. Я даже сел на подножку кабины… Что за игры на свежем воздухе? За кого меня держат и чего хотят? И тут же услыхал вскрик женщины, выбежавшей на крыльцо.

— Рома, вернись, Рома!

Да, его, несомненно, следует вернуть. Силой! И заставить говорить! А если не подчинится? Он же «закусил удила, после того как вожжа попала под хвост». И черт с ним! Я должен все знать! Я его верну, доставлю к любовнице, к черту, к дьяволу…

Я вскочил в кабину, включил зажигание. Через зеркальце увидел, как выскочил из сторожки, размахивая руками, какой-то мужик. А не оставляй ключи! Хотя при желании все равно бы завел твой драндулет.

Я гнал самосвал по узкой асфальтированной дороге, со всех сторон к которой подступал еловый бор. Неплохое местечко! И любовница что надо.

Значит, здесь вы, Роман Романович, приняли другие правила игры? Уже не скулите по поводу коммуналки? По поводу своего бескорыстия и неустроенности быта? А теперь вкушаете плоды былого воздержания?

Ах ты, сука! Ну, я с тобой сейчас потолкую… По-своему. Значит, я убийцей стал? Наймитом? А за это знаешь что бывает?

Распаляя себя, я гнал машину, вдавив акселератор в пол кабины. Мотор по-волчьи завывал, встречные ели вздрагивали в пятнах моих фар и испуганно расступались… Наконец я их увидел. Всего-то полкилометра впереди, просто много поворотов, на которых его водитель снижал скорость. Вот на этом я вас, голубчик Роман Романович, сейчас достану. И вы повторите мне все, что я только что подслушал. Нехорошо, я понимаю, но вы-то, вы-то разве лучше?

Они решили пропустить нарастающий сзади грохот. Прижались к бровке. Я дал по тормозам, меня занесло, развернуло…

Самосвал перекрыл дорогу. Вот теперь поговорим, Роман Романович!

Его машина летела, виляла, гудела клаксоном, и я попытался было дать задний ход, но не успел, и они, пытаясь увернуться от удара, свернули, потом последовали мощный удар и треск огромной ели, в которую они врезались… Я выскочил из машины, оглянулся. Луна светила через полынью туч, и при ее свете поблескивали вращающиеся передние колеса перевернувшейся машины. И больше ничего. Ни звука, ни стона.

Я нерешительно подошел поближе, но тут же дорогу прострелили лучи фар подъезжавшей «Волги». Я невольно отшатнулся, потом бросился за ближайшую ель. Вот теперь я точно наемный убийца! Как в воду глядел Рома Цаплин. Что ж, до встречи в следующей нашей с вами жизни, если таковая произойдет! Там и объяснимся. Я все же постараюсь вас убедить, что в этой партии я старался быть шахматистом, не подозревая, что мной двигали, как пешкой.

Два человека с ручными фонарями вылезли из подъехавшей машины.

— Все как по нотам, — сказал один. — Даже не верится.

— Кстати, о нотах, — сказал другой. — Где этот, кого велено доставить на концерт живым или мертвым? Дирижер этот херов… Ему же алиби нужно!

Лучи фонарей, потом фар били в мою спину, пока я бежал, продираясь сквозь кусты. Они настигли меня, но, убедившись, что в рукопашной нисколько им не уступаю, ударили по голове чем-то тяжелым. Дотащили, затолкали на заднее сиденье, дали понюхать нашатыря. Потом бросили ко мне целлофановый пакет с моим концертным фраком, сорочкой и бабочкой.

— Переодевайся, браток, — сказал, не оборачиваясь, тот, что сидел за рулем. — У нас осталось до начала двадцать девять минут.

— Сам будешь виноват, если опоздаем, — сказал другой.

28

Оглушенный, с тупой болью в затылке (все-таки здорово приложили, в носу до сих пор запах нашатыря), я вышел на сцену и поклонился, поглядывая в зал.

Там был хозяин со всей командой реформаторов. Он аплодировал со всеми стоя. Чему, интересно? Тому, что буду исполнять, или тому, что уже исполнил? Знал ли он все подробности этой операции, в которой было столь много рискованного и непонятного… Или ее должен был исполнить только перевоплощенный и посвященный? И только поэтому ничего не сорвалось? Я кланялся, видя, как в зал заходят в разные двери те, кто только что меня привез.

Они тоже аплодировали. Зачем, к чему столько аплодисментов? Столько я, пожалуй, не отработаю.

В этот вечер мне больше всего удался почему-то Григ. «Смерть Озе» пришлось исполнять на бис. Кланяясь, я успел заметить, как Радимов смахнул слезу. Другие, глядя на него, тоже смахивали, кто что мог выжать.

Или мы в самом деле были этим вечером в ударе?

— Спасибо! — кричал он. — Браво!

И за ним повторяли. И бис, и браво… Он сел, и все сели.

— Моцарт, — сказал я своим.

Потом почувствовал, как потемнело в глазах. Даже пошатнулся. Все-таки саданули основательно, будь они неладны. А до конца еще минут сорок. И в голове туман. Надо, надо играть. Но почему затих зал? Я с трудом, покачиваясь, обернулся к сидящим. Многие привстали. Смотрят с тревогой и перешептываются.

— Прошу меня простить! — сказал я, разводя руками. — Я плохо себя чувствую. В другой раз обязательно вам сыграем. Еще раз приношу извинения.

И заметил, как первым вскочил Радимов. За ним, волнами, остальные.

Я вышел за кулисы, понюхал нашатырь, взглянул на себя в зеркало.

— Ты как смерть! — прошептала Наталья, прикладывая к моему лбу мокрую тряпку.

— Почему «как»? — усмехнулся я. — Вовсе не как, а в самом деле… — Меня мутило и крутило, как пьяного. Я огляделся, отведя ее рукой. — Где хозяин? — спросил я. — Мне нужно ему объяснить. И доложить. Где он? Почему не пришел за кулисы и не справился о здоровье?

Спотыкаясь и отмахиваясь, я вышел в коридор, спустился вниз, потом вышел на улицу.

Там стояли черные большие машины. Много машин. Но радимовскую я узнал сразу. Она отвозила меня до станции. Или не она? Водитель явно другой. Я подошел к нему. Передо мной расступались, перешептываясь и переглядываясь. Принимают за пьяного. Плевать… Что-то в последнее время часто достается моей бедной головушке. Старею. Пропускаю удары.

Парни, стоявшие рядом с его машиной, подумав, пропустили меня. Значит, знают. Значит, я еще не в опале. И могу кое-что спросить.

— Слушай, — склонился я к окошечку автомобиля. — Андрея Андреевича возишь?

— Ну. — Молоденький водитель отложил книжку. На обложке значилось: «Королева Марго». Все ясно. Не перевоплощенный. А то уже собрался ревновать. (Радимов — не помню, говорил ли? — всегда следил, чтобы я читал только серьезные книги, готовясь к новой жизни.)

— В десанте служил? — спросил я. — А последний год водителем натаскивали, угадал?

Я спиной чувствовал недоумение окружающих. Вроде знаменитый дирижер, такая известность, а с обычным водилой, ну, не обычным, но все равно — водилой, заводит непонятные разговоры… Ему бы в свет, к богеме, в полночный кабак со знаменитостями и звездами.

— А ты откуда знаешь? — сурово спросил этот пацан, насупясь.

— Правильно! — сказал я. — Бдительность прежде всего. А спрашиваю потому, что в одном полку служили, земеля! Номер полевой почты: три четверки, две восьмерки. А впереди ноль. Ага?

Голова просто разламывалась. И уже было не до изумления этого парнишки. Да и что особенного? Всех так набирают. Заранее присматривая.

Хозяин вышел из театра в окружении своих министров, послов, премьеров и еще кого-то. Оживленно обсуждая и улыбаясь.

Я двинулся к нему навстречу.

— Это я его открыл, я… — улыбался Радимов, а переводчики переводили. — Да не так вы это переводите! — не переставал он улыбаться. — Да, был у меня простым водителем, буквально подобрал на улице. Даже нот не знает. Я издалека чую в человеке талант, понимаете?.. Вы меня извините, лучше я сам. — И стал сыпать, как горохом, на французском, потом на английском и еще на каком-то. Иностранцы только охали, поднимали брови.

Он не замечал меня. Только скользнул взглядом.

— Андрей Андреевич! — позвал я, когда меня начали оттеснять, почувствовав его нерасположение. — Я здесь! Вы меня видите?

Но он прошел мимо, потом вдруг остановился, оглянулся на меня.

— А, это вы! — сказал он. — Как ваше здоровье? — И, не дожидаясь ответа, двинулся дальше.

Я остался на лестнице, глядя вслед. Что я собирался ему сказать? Что гений и злодейство совместны? Что он выиграл в том давнем своем споре с Цаплиным? Пусть они были полупьяные, не понимали, что говорили, но ведь выиграл же он тот спор на условиях Цаплина! Разве не сам Андрей Андреевич предложил меня исполнителем? Конечно, я бы не напомнил ему это при всех. Я понимаю, все понимаю, но нельзя же вот так — отмахнулся и к машине!

Мы, посвященные, учинили суд над другим посвященным, с которым нам предстоит еще встретиться… И там объяснимся все трое! Теперь-то мы все будем помнить, ничего не забудем!

Так или примерно так хотел я ему сказать. Но он умчался, не сказав ни слова.

Кто-то осторожно взял меня под руку. Наталья. Если Марию, Сероглазку, Елену Борисовну, Зину и еще кое-кого взять, положить в один котел, как следует перемешать, а потом вылепить кого-то одного, то именно Наталья получится. Как я этого раньше не понимал?

— Все они такие! — сказала она. — Наобещают, наговорят, иные даже на аборт дадут. А сами к своим толстозадым женам… Идем, дурачок.

Кому ты, Паша, нужен, кроме своих хористочек! Так и млеют, глядя на тебя. И публику выбирай попроще. Успеха тебе здесь не простят. Понимаешь? А вот Андрей Андреевич мог, конечно, при желании… И прессу вам сделать, и рекламу. Зачем он вообще нас сюда вытащил?

Она осторожно, как больного, поворачивала меня назад, лицом к входу. Голова раскалывалась. Скорей бы до номера и спать, спать…

29

В гостинице нам сказали, что завтра мы должны съехать. Места уже забронированы для французской делегации. Я позвонил в Госконцерт. Там, конечно, никто не отвечал. Позвонил исполнительному директору филармонии на дом. Он никак не мог понять, чему я возмущаюсь.

— Постойте, голубчик… Но мне только что передали от вашего имени, что вы сами прерываете ваши гастроли по состоянию здоровья! Мне ведь рассказали. Все шло великолепно, но потом у вас был обморок, врачи констатировали…

— Какие врачи, кто вам это передал? — заорал я. — Сейчас же все восстановите, как было!

— Но… голубчик, Павел Сергеевич… Ничего не понимаю! Мне звонили с… площади, понимаете? Ну той, что не первой молодости. Вам уже забронировали на утро билеты на самолет. Что я могу, что?

Я бросил трубку. Теперь у меня не было большего желания, чем выбраться отсюда.

— Но переночевать мы можем? — спросил я администратора. — У нас самолет только утром.

— Горничные постели уже перестелили, можете вы это понять? — От возмущения она даже приподнялась над стойкой. — И уже ушли домой отдыхать. У вас когда рабочий день кончается…

— Все! — заорал я, чувствуя, как лопается правый висок. — Я все понял. Вы ничего не должны. Оревуар! Если нас спросят, то мы на улице. Под мостом!

— Там вас милиция заберет! — сказала она. — С виду культурный, а орет как помешанный…

Я оглянулся на своих. У бедных хористок были заплаканные глаза. Мужчины смотрели в потолок. Зачем я их привез сюда?

— Павел Сергеевич! — обратилась ко мне Наталья. — Идемте, Бога ради! Вам нельзя так переживать. Да черт с ними совсем!

Мы приехали в аэропорт поздно ночью. Билеты на нас действительно были забронированы, все чин чинарем.

А спать не хотелось. Я чувствовал, как уходит головная боль, уступая место зуду.

— Давайте доиграем! — сказал я своим. — Прямо здесь. Что у нас осталось? Глюк, Равель…

— А что? — подхватили другие. — В самый раз под рев самолетов. Телевизоры уже не работают, пассажиры все равно не спят…

Только расположились, как пришла милиция. Велели разойтись. Из-за нас не будет слышно объявлений по радио. Но пассажиры потребовали. Стали орать и свистеть, все больше молодежь. Старики лишь вяло ворчали. Наконец дал разрешение дежурный: все равно нет горючего и все рейсы переносятся на утро.

Особенно хорошо был встречен «Полонез» Огинского… Люди стояли полукругом, слушая: пассажиры, летчики, стюардессы… И я подумал: «А вдруг? Чем черт не шутит? Вдруг она здесь, среди слушателей?»

— Паша! Боже, ты ли это? — Этот голос прозвучал едва слышно, подавленный аплодисментами, но я живо на него обернулся.

— Люба! Ты?

Конечно, она. Располневшая до неузнаваемости, но все та же улыбка, те же морщинки, как трещины на стекле вокруг отверстия после удара пули. Пришлось остановить выступление. Я подошел к ней, в самую гущу собравшихся, она всплакнула, припала к моему плечу.

И все снова зааплодировали. Я чувствовал, как уходит, вытесняется боль, поддаваясь возвращению моей юности и моей первой женщины, меня, солдатика срочной службы, когда-то пожалевшей и приласкавшей.

— Что бы ты хотела услышать? — спросил я.

— А можно? — спросила она, вытирая глаза.

— Все, что скажешь. И если мы это разучивали, — сказал я.

— А что Пугачева поет, сможете? — спросила она, с надеждой глядя в глаза.

— Нет, нам это не под силу, — сказал я, разведя руками. — Но вот Моцарта не желаете? Или Верди.

Я, несколько часов назад убивший человека, был как никогда великодушен и щедр. Или это от того, что наконец освободился? Сбросил с себя, что давно тащу на себе? Стало быть, я должен был его убить?

Я дирижировал, поглядывая на моих хористов. Что-то не так. Они с тревогой смотрят на меня. Но пока идет неплохо, хотя все кажется: вот-вот сорвусь.

А все потому, что я убил человека. Моя музыка — это мое призвание. Неужели не понимает никто? Вот почему беззаботная, искрящаяся музыка — игра юных страстей и иллюзий на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь… не получается, не может получиться, и лучше не пытаться.

Я резко оборвал исполнение на середине. Лучше никого не насиловать. Я убийца, но не насильник.

Повернувшись к растерянной аудитории, я поклонился. Хлопайте же, черт вас возьми, заполните грохотом пустоту тишины!

Потом я некоторое время приходил в себя, пока меня отпаивали водкой.

Я полулежал на скамье, занимая место, где могла бы сидеть многодетная семья. Но это обстоятельство я отметил как-то вскользь, касательно. Никто ведь не посмеет, как в прежние годы, попросить подвинуться. Любопытствующие и приходящие в себя слушатели, трансформировавшиеся теперь в зрителей, наблюдали за мной издали.

Люба несмело подошла ко мне. И встретилась взглядом с Натальей. Это было короткое замыкание информации — без хронологии, без подробностей, без каких-либо анкетных данных. Только результаты. «У вас (у тебя) с ним было?» — «Было». — «А у тебя — было?» — «А у меня — есть. Так что вали отсюда. Твое время прошло».

— Люба! — позвал я, слабея голосом, чтобы это выглядело убедительней. — Подойди. Сядь сюда! Извини, что не смог. Я болен, Люба. И не смотри так на Наташу. Она — хороший человек. Заботится обо мне, пока рядом нет жены. А я вас всех не достоин. Даже твоей памяти не достоин, Люба, хотя ничего плохого, как другим, не успел тебе сделать.

— Вам лучше не беспокоиться! — поджала губы Люба. — Лежите. Я скажу нашему врачу. Одну минуту.

— Да подожди ты, не уходи! — протянул я руку. — Ну что, в самом деле, все на меня обижаются! Да, вот такой я теперь. Совсем не похож на того солдатика…

Она по-прежнему стояла, не зная, куда девать глаза. Ее смущало внимание окружающих. И все порывалась уйти.

— Сядь! — попросил я снова. — Только не стой, а не то я встану.

— Глупости! — вдруг строго сказала она. — Вам нужен врач.

Почему-то ее губы тряслись от обиды. «Боже, когда я успел! Что я такого сделал или сказал? Откуда в людях вдруг просыпается ненависть ко мне? Это же были моя юность и твоя молодеть, дорогая!»

Так надо проститься же с ними, соблюдая приличия… Я взял ее руку. Тяжелые, жирные пальцы, толстое, яркое золото перстней… Штрих, довершающий картину. Значит, так. У нее пробивной, лысоватый энергичный муженек в ношеной дубленке. Дом — полная чаша, он любит детей и зорко следит за ее потенциальными поклонниками… А тут не поймешь кто, маэстро не маэстро, разлегся на диване, зарабатывает тем, что играет на вокзалах, сегодня здесь, завтра там… Продувная бестия, баб меняет в каждом городе, а ей нужна стабильность, она здесь работает, ее все знают, вот почему она столь непринужденно перешла на «вы».

А я уж размечтался, еще до того, как разлегся. И чуть не потянул к себе на колени, а у нее теперь репутация, а у нее нынче реноме.

Мало ли что когда было… Да ничего не было, дорогая, ничего. Вы свободны, мадам. И приведите кого-нибудь, мне так плохо… Если не врача, то милиционера. Я сдамся властям. Ведь я убил человека.

И я отмахнулся, отвернулся, закрыв глаза. Только любящая Наталья, которой хватит терпения пережить всех моих шлюх и подруг, чужих невест и моих жен, дикторов телевидения и студенточек, опаздывающих на занятия, останется у моего изголовья, склонится надо мной, чтобы сказать:

— Тебе плохо, милый?

— Она ушла? — спросил я, не открывая глаз.

— Она еще здесь, — ласково сказала Наталья. — Ждет, когда ты ее пошлешь.

— Так скажи ей, пусть идет! За врачом. За милиционером. Или к мужу. А я пока посплю. День был тяжелый. Подложи что-нибудь помягче.

Я сел, по-прежнему не раскрывая глаз, чтобы не видеть лицо Любы и тем самым не забыть, какой она мне запомнилась. А может, потому что совестно было смотреть ей в глаза. Разве я не убил Сальери через века, когда песочные часы Времени перевернулись и настала новая эпоха, эпоха Возмездия? И я убил Сальери-Цаплина, чтобы он не добил Моцарта-Радимова.

Пощечина обожгла мне лицо. Я качнулся от удара, открыл глаза. Люба уходила, не оглядываясь. Я равнодушно смотрел ей вслед, поглаживая щеку. Кто-то из окружающих вскрикнул, Наталья вскочила, я схватил ее за руку.

— Тс-с… — приложил я палец к губам. — Имеет право. Смотри, какая красивая женщина, особенно сзади. Еще хоть куда.

30

И милиционер действительно подошел ко мне. Сразу после ее ухода. Я уже было протянул ему руки для наручников, что вызвало смех у моего окружения, а он вложил в них телефон с антенной.

— Вам сейчас будут звонить, — каменно сказал он.

И я стал вспоминать, где недавно видел его. То ли в машине, что везла меня на станцию, то ли в такси, что отвезло меня в дачный поселок, то ли он тащил меня, оглушенного рукояткой пистолета.

А может, это все он, один и тот же, даже когда входил в зал одновременно через разные входы?

Он нажал выключатель на аппарате и отошел в сторону.

— Паша, голубчик! — раздался взволнованный голос хозяина. — Где ты пропал, я везде тебя ищу! Говорят, ты прервал гастроли и уже в аэропорту? Говорят, тебе стало плохо после концерта?

— Говорят, — подтвердил я.

— Но как же ты мог уехать не попрощавшись? — вскричал он. — Ты хотя бы слышал о несчастье, что нас постигло?

— А что случилось? — спросил я, откровенно зевнув. Радимов как всегда. В своем репертуаре. Я-то думал, что в нем произошли необратимые перемены…

— Ну как же, у вас там есть телевизор? Сейчас передадут.

Я прикрыл ладонью микрофон.

— Телевизор! — сказал я милиционеру или кто он там. Он кивнул, одним движением локтя взломал ближайшую дверь, принес оттуда переносной телевизор. Все только ахнули, включая работников аэропорта. Но что-то их остановило от дальнейшего возмущения.

Передавали вечерние новости. Я ожидал увидеть портрет Романа Романовича в траурной рамке, но этого не случилось. Мимоходом было сказано, что по халатности его водителя произошла автокатастрофа. Цаплин жив, но — в реанимаций. Его водитель невредим.

Милиционер смотрел на меня с нескрываемым презрением. Не дав дослушать про погоду, забрал телевизор и отнес в кабинет. Дверь опечатал. И встал возле нее, раздвинув ноги, руки за спину.

Хозяин держал паузу, как если бы вместе с ними наблюдал за действиями милиционера.

— Представляешь, какое несчастье? — спросил он.

— Да вот я тоже неважно себя чувствую… — сказал я.

— Береги себя, Паша! — сказал он. — Одни мы остались.

— Неужели не выживет! — вырвалось у меня. — Или на этот счет еще не было принято решения? — Я покосился на милиционера.

— Конец связи! — раздраженно сказал Эрудит, о котором я чуть было не запамятовал. — Опять вы, Павел Сергеевич…

— А что — я? По голове дали, гастроли сорвали. Я виноват, что так получилось?

В ответ были только гудки. И спустя минуту был объявлен наш рейс. Мы ничего не понимали. Отложили же до утра? Как и все остальные?

А пассажиры других рейсов стали возмущаться. Почему одним, отложенным, есть топливо, хотя они должны вылетать позже, а им, кто дольше ожидает, никакого топлива нет?

Я если не знал ответ, то догадывался. Для этого стоило только взглянуть на нашего милиционера, только что бесцеремонно отнявшего у меня радиотелефон, к которому я стал привыкать. Он не удивлялся и не возмущался. Его дело было проследить, чтобы мы наконец покинули гостеприимную столицу. Я еще видел его из иллюминатора, стоящего на летном поле под пронизывающим ноябрьским ветром. И только убедившись, что с самолетом полный порядок, что двигатели работают нормально, закрылки шевелятся вместе с рулями, то есть что мы наконец все улетаем, он зашагал, не оглядываясь, к аэропорту.

Я показал ему вслед кулак. Он вдруг остановился. Потом обернулся. Но, к счастью, наш самолет начал разгоняться.

— Ты кого там дразнишь? — спросила прильнувшая ко мне Наталья. — Старая любовь прибежала прощаться?

— Слишком старая, — вздохнул я. — И ржавая.

Все-таки было грустно, несмотря на облегчение. Использовали и выбросили. Как механическое предохранение с третьего этажа ЭПД, за что обычно у нас штрафуют.

Но Радимов, а? Каков гусь! Крутится, изворачивается, выигрывает время для своих реформ.

К черту эту столицу нашей неохватной России, с ее персональными электричками, призрачными госконцертами и несостоявшимися триумфами. Сюда я больше не ездок! Карету мне, если самолету не хватит керосина!

Хотя, возможно, уже не пригласят. А пригласят — милости просим в наш гостеприимный Край! У себя сыграем для вас в лучшем виде.

31

Дома меня встретили, как если бы вернулся с передовой на побывку. Уже все всё знали. Сообщение о том, что мне стало плохо во время концерта, на котором присутствовали руководители государства, а также приглашенные зарубежные гости, Елена Борисовна передавала в эфир каждые полчаса. И всякий раз с заплаканными глазами.

Последний раз передала уже при мне, но только начала зачитывать, как запнулась, подняла глаза свои чудные, несмотря на оправу из морщинок, сапфиры, и охнула: «Паша, вернулся! Пашенька! Дорогие товарищи! У меня просто нет слов! Вернулся наш Паша, наш гарант и блюститель стабильности и процветания!»

Я выключил телевизор.

— А что случилось, почему есть свет, вода? Может, и телефон заработал? Что у вас тут происходит?

— Феминистки захватили в плен Бодрова, — сказала Мария, наливая мне чай. — Как только ты уехал, налетели толпой на мэрию, вывели его оттуда и увезли с собой в горы. Все произошло так стремительно, что никто даже не успел принять какие-то меры. Ждали тебя. Но сегодня я тебя никуда не отпущу. Сегодня ты мой. И сынуля по папе соскучился.

— Чего они хотят? — спросил я. — Выкупа?

— Что-то вроде, — сказала Мария, ластясь и прижимаясь бедром. — Требуют одеял и теплой одежды. Но, может, хватит? Может, пойдем на крыльцо, в сарай, в прихожую или в погреб? А они пока попьют чаю.

— Бесстыдница! — отставила свою чашку мать. — Хоть бы постеснялась.

— Ну если я по нему соскучилась… — капризно надулась Мария. — А он там, в столицах, с Наташкой…

— Кто тебе сказал? — спросил я, мысленно поздравляя себя с возвращением в родной дурдом номер два из дурдома номер один. — Елена Борисовна?

— В последних известиях, — кивнула Мария. — Ничего такого не сообщила конкретно, но несколько раз намекнула. Сказала, что подробностей пока не знает. Но что Наталья летела в составе вашей делегации, хотя на сцене ее никто не видел, это точно.

— Хватит! — заорал я, чувствуя, как подступает, усиливается боль в виске. — Или я телевизор выброшу к чертовой матери!

Сережка, до этого смотревший на меня с приоткрытым ротиком, заплакал. Бабушка подхватила его и унесла.

— Могу я хоть у себя дома… — сказал я. — Могу?.. — Губы мои задрожали. Такого со мной еще не было. Только этого не хватало.

— Успокойся! — сказала Мария, обняв меня за шею. — Ты дома. Никто тебя не обидит. Никто не прогонит.

Я пристально посмотрел ей в глаза. Что она знает? Или хозяин уже звонил?

— Звонил, — кивнула она. — Очень расстроенный. Нехорошо, говорит, получилось. Но он не виноват, его подвели референты и помощники.

— Неправильно доложили, — сказал я. — Поэтому он сделал вид, что меня впервые видит.

— Вот что с людьми власть делает! — крякнул отец понимающе. — Но ты, сын, не надо. Ты не того… Плюнь через правое плечо. Они все, как доберутся до кресла… Вот у нас Борька Цыган на одних нарах подо мной спал. Как бугром заделался, так сразу на одноэтажные, у выхода, перешел. И не подступись!

— Слышали! — сказал я. — Могу я чай попить без ваших баек?

А внутри разливалось ровное, мягкое тепло — дома! Даже переругиваемся для большей острастки и укрепления родства.

И прижался, зажмурившись, к теплому боку жены. Пошли они все к черту.

— Да, и Толя Ощепков операцию сделал! — сказала Мария, отстранившись. — Все ждут результата. А некоторые к профессору тому записываются.

— С тем же условием? — спросил я.

— Конечно! Девок для ЭПД не хватает, уже все школы и техникумы повымели. За парней взялись…

— Больно много у вас новостей, — сказал я. — Нельзя на день одних оставить.

— Так что с Бодровым будем делать? — спросила она.

— Ничего, — сказал я. — Плохо тебе? Тепло, светло, Елена Борисовна по телевизору докладывает: где я и что с кем делаю.

— Жалко его! — сказала она, чуть не мяукнув. — Все наши бабы его жалеют. И мужики сговариваются, чтобы идти туда и отбить.

— Да зачем он вам! — воскликнул я. — Ведь на шее сидел, одни вопросы задавал, зачем вам этот зануда? Ведь надоел, как не знаю кто!

— Привыкли, — вздохнула она. — К нам сюда приходили, спрашивали: скоро ли вернешься. Чтобы посоветоваться. Без тебя решили ничего не делать.

— И со мной не надо! — сказал я. — Хотя нет. Совсем забыл. Он нам нужен для проведения третьего и последнего эксперимента со зданием мэрии.

— Опять! — ахнула она. — Так оно не выдержит!

— Кого это волнует… — сказал я, откидываясь к спинке кресла. — Рома Цаплин, едва не ставший покойным…

— Знаю, — кивнула она. — Андрей Андреевич говорил.

— Так вот, чтоб ты знала, он обвинил меня и хозяина в разрушении и восстановлении мэрии — в преднамеренном, понимаешь? И потому принято решение.

— Так что ж твой Андрей Андреевич! — покачал головой отец. — Приструнить его не может? Другой бы к ногтю. И никто бы не вспомнил. По прежним временам. Вот, помню…

— Лучше бы ты забыл, — сказала мать, вернувшись. — Помнит он. С Сережей вчера гулять пошел, а переодеть колготочки памяти нет. А это помнит.

— Да хватит вам! — сказал я. — Ну что вы, спокойно поговорить не можете?

— Это они так радуются, что ты благополучно вернулся, — сказала Мария. — Пора бы понять. И что ты здоров. А то у отца сердце прихватило из-за Елены Борисовны твоей. Раскудахталась… Ах, Пашеньке плохо стало!

— Давай сменим тему, — сказал я. — Это уже не вашего ума дело — вернуть Бодрова или оставить.

— Как же не нашего? — спросила мать. — Вон Маша сама туда захотела. А его силой. Можно так? По-человечески это?

— Не дадите в себя прийти. Ну просто сил нет! — всплеснул я руками. — Можно о чем-то другом?

Все замолчали, напряженно припоминая факты для продолжения семейного разговора. Я физически чувствовал тяжелое шевеление мыслей отца, честно старающегося найти другую тему.

— Как разрешили эту политику, только о ней и разговоров! — сокрушенно признался он. — Нас будто детишек к вину подпустили!

— Вот и помолчи, — сказала мать. — Интересна больно твоя политика. А ты бы, сынок, прилег с дороги. Пойдем, постелю. Разговоры одни…

Мы поднялись с ней наверх. Меня действительно клонило ко сну. Я лег лицом в прохладные простыни, испытывая высшее блаженство, доступное для меня в эту минуту, и сразу заснул, раскинувшись, будто пытаясь обхватить все, что мне в этой жизни принадлежало.

32

Спал я долго, без снов. Проснулся, лишь почувствовав чей-то взгляд. Я вскочил, еще не понимая, где нахожусь. Передо мной стояли Мария и Лена Цаплина.

— Что? — спросил я. — Что-нибудь случилось с Романом Романовичем?

— Это — парламентарий, — сказала Мария. — Прибыла, чтобы вручить тебе письмо Бодрова из его заточения. Хоть оденься.

Я смотрел на Лену, плохо соображая. Она протянула мне конверт, я взял его, не в силах отвести от нее взгляд. Очень уж исхудала и потемнела лицом. И отводила грустные глаза.

— Как ты там? — спросил я. — Может, отправить тебя к дяде?

— Да какой там дядя! — сказала Мария. — В реанимации лежит до сих пор! Отнялось, говорят, все. Надо ж, сволочь какая-то подставила грузовик посреди дороги!

Я развернул письмо, набросив простыню на тело. Ну ясно. Излагаются требования повстанцев. Просят разобраться в их насущных нуждах и принять возможные меры.

— Я тут при чем? — спросил я, возвращая письмо. — Для этого существуют его заместители, соответствующие органы.

— Но письмо адресовано тебе, ты же видишь! — сказала Мария, не уходя. — Человек в трудном положении, какой бы он ни был…

— Выйди! — сказал я. — Мне надо поговорить… Что, тяжко? — спросил я, когда Мария, хмыкнув, вышла.

— Ведь совсем уже холодно. Тем более в горах.

Она молчала, опустив глаза.

— Ну да, я помню, твой ребенок у вашей родственницы… Но у остальных? — Я понизил голос. — Им надо помочь?

Она кивнула, не поднимая головы. Потом всхлипнула.

— Они всем грозят. Никого не отпускают… Лагерь стал тренировочным. Готовят ребят к рукопашной. Хотят прорваться к телецентру. И начать все сначала!

— Тогда им не следовало захватывать Бодрова, — сказал я. — Это тактическая ошибка. Без него уже все наладилось, и недовольство масс его политикой, я слышал, переросло в жалость к его участи… Но я тебе это рассказываю не для распространения там… — Я неопределенно мотнул головой куда-то вверх…

Она кивнула. Потом заплакала, села рядом, ее плечи дрожали.

— Они требуют, чтобы девчонки докладывали, кто с кем спит. А жокеи к нам пристают… Истязают, если кто нарушит распорядок.

— Оставайся, — сказал я. — Хочешь, я устрою тебя к себе в филармонию? У меня тебя никто не обидит.

— А что я там буду делать? — спросила она.

— Петь в хоре, — сказал я. — Неважно, если не умеешь. Хор большой, никто не заметит. Еще для Бодрова место там же держу. Встанете на пару, когда его отовсюду скинут, будете рот разевать.

Она по-детски улыбнулась.

— Я серьезно, — сказал я строго. — Думаешь, шучу? Как он там, кстати говоря? Не обижают?

— Держат в отдельной палатке. С нами бегает кроссы, занимается каратэ. Вчера дежурил по кухне вместе с нами. Картошку чистил. Такой серьезный, обо всем интересовался. Ему выговор влепили за толстые очистки. Сказали, что в следующий раз накажут. Он на гнилой тренировался срезать потоньше…

— Плохо с продовольствием? — спросил я.

— Не то слово, — вздохнула она. — После его похищения милиция нас окружила, никого не пропускает. Меня вот с письмом пропустили… Но если пойду назад, обыщут. Все отнимают — лекарства, еду…

— Никуда ты не пойдешь! — сказал я. — Будешь с нами сегодня ужинать.

— Я не могу, — тихо сказала она, снова опустив глаза. — Мне надо вернуться до вечера.

— А то что будет? — спросил я. — Будут искать? Накажут? Пусть попробуют! Будешь жить у нас. Места тебе хватит. Понятно?

— Если не приду, они накажут моего парня, — тихо сказала она.

— За что? — не понял я.

— Они всегда так делают, — снова заплакала Лена. — Если уходит парень, наказывают его девушку. Ставят на тяжелые работы, морят голодом. Бьют хлыстами за все… Ну, не так посмотришь или не то скажешь.

Она тяжело вздохнула.

— Одним словом, лагерь, — сказал я. — Летний, трудовой, спортивный, тренировочный, концентрационный… Все равно — лагерь.

— Они Игорю Николаевичу есть не давали сначала. Мы, девчонки, ему совали куски. А одна, Аня, попалась. Избили ее так, что еле до палатки добралась.

— Что ж вы терпите… — покачал я головой. — Хотя… Что я спрашиваю!..

— Чем холоднее, тем они злее. Молодежь к ним приходила и уходила, когда тепло было. Тусовались, на гитарах играли, пели. А потом нас перестали выпускать. Только по одному. И то если в списке есть — с кем дружишь или живешь. И без продуктов не приходи. Им говорят, что милиция отнимает, а они не верят…

— Так, что милиция! — вскочил я и стал мерить шагами комнату. — Что? Чем она занимается! Почему этих стерв с их прихвостнями не повяжут?

— Директрисы наши обещали всех бензином облить. И сжечь. И сами также. Загонят в одну палатку и подожгут. Так, говорят, все согреемся…

— Но чего они хотят, ты можешь мне объяснить? — остановился я перед ней. — Что им надо? Власть? Чепуха! Поезд ушел. Или что другое?

— Я откуда знаю! — опять заплакала она. — У них спросите!

— Ну, не плачь… — Я не находил слов. — Извини, я не хотел.

— Они каждый вечер сжигают портреты Радимова, а портрет моего дяди во всех палатках расклеили. И мне в глаза тычут! «Твой дядя, — говорят, — святой, а ты должна быть его достойна!»

— Да уж, святой…

— Вы что-то о нем знаете? — спросила она, по-видимому, уловив что-то в том, как я это сказал. — Говорят, вы там были, когда случилось.

— Что я знаю… — Я старался прямо смотреть ей в глаза. — Ничего. Что и ты… Ты мне другое скажи. Он ведь добрый был, твой дядя Роман?

— Почему был? — спросила она настороженно.

Я никак не мог разобраться в ее мыслях. Что-то ее угнетало. По-видимому, участь ее парня, который там остался. Отчего мысли были разрознены и возникали лишь как реакция на мои реплики.

— Я разве сказал «был»? — удивился я, причем достаточно фальшиво, что она, конечно же, заметила.

— Наверное, показалось, — сказала она и снова по-детски вздохнула. Неизбывна в ней вера, что взрослые не могут соврать. — Он добрый, — сказала она. — Когда моя мама, его сестра, умерла, сам за мной приехал, мне только пять лет было. Нет, больше. Он мне все покупал, все время угощал. Ни разу не накричал… Ему все говорили, что он ко мне даже лучше относится, чем к своим. Они меня ненавидели за это. Били меня, а он заступался всегда. Говорил, что меня грех обижать. В школу ходил на собрания. Говорил всем, что я сирота. Зря, наверно. На меня так и смотрели… Вот только ругал — сначала только, после разрешил — за конкурс красоты. Стыдил, а сам потом разрешил. Сказал, что раз так, такое теперь время, то надо выкладывать у кого какой капитал. А Диму чуть не убил, когда узнал… Ну, что я в положении от него.

— Дима сейчас там? — спросил я.

— Да. Он меня отговаривал, отговаривал… А потом сам за мной пришел и там остался. И его записали как моею парня. Он там на хорошем счету. Его сколько раз посылали, он все время чего-нибудь приносил. И милиция его поймать не могла. А меня послали, потому что я племянница Романа Романовича. Меня, мол, не тронут и не задержат. «А если, — говорят, — задержат, значит, на Романа Романовича было специальное покушение». Нам говорили, что миллион заплатили тому, кто это подстроил! Это правда?

— А почему ты меня спрашиваешь? — Мне стало не по себе.

— Да так… — замкнулась она. — Вы же там были в это время.

— Был? — пожал я плечами. — А разве из этого что-нибудь следует? Про миллион впервые слышу. Что еще… Радимов очень переживал. Ты же знаешь, как он относился к твоему дяде. Ценил, взял даже с собой. Хотя они разного, скажем так, мнения о том, что происходит.

— Ну ладно, мне пора. — Она поднялась. — Мне пора… — повторила она, будто уговаривая меня или свыкаясь с мыслью, что придется возвращаться.

— Я тебя никуда не отпущу, пока не поешь! — вскочил я. — И давай вместе что-нибудь придумаем, как тебя оттуда вытащить с твоим Димой.

— Меня с Димой? — Она обернулась ко мне от самых дверей. — А я думала… Вы всех постараетесь освободить.

— Это само собой, это обязательно! — сказал я. — Сделаем что сможем.

— Только с хором больше, как тогда, не приходите, хорошо? — попросила она.

— А кому мы помешали? — спросил я. — Я хотел, чтобы мы вспомнили, что все мы люди, понимаешь? Что в этом такого? Почему об этом просишь ты? Я понял бы — ваши начальницы…

— Ну… не надо, — сказала она. — Только не обижайтесь, ладно?

— Понятно, — кивнул я. — Не придем. Раз так просишь.

— Просто мы с девочками всю ночь не спали, и нам попало. А потом утром встали зареванными. Ну, я пойду? Вы ничего не хотите Игорю Николаевичу передать?

— Обязательно! Сейчас же напишу ответ. А ты пока поужинай.

Она замотала головой.

— Что, и это нельзя! — воскликнул я. — Да кто узнает?

На ее глазах выступили слезы, она зарыдала, припав к косяку двери.

— У нас одна девочка отпросилась домой… Сказала, что принесет… У нее милиция отняла… А ее выследили.

— Что значит выследили? — не понял я. — Подглядывали, когда ела?

— Нет, наоборот… — Она отняла голову от косяка и посмотрела на меня. — Ну неужели не понимаете! — воскликнула в отчаянии. — Неужели это надо объяснять?

Я чувствовал себя сбитым с толку. Казалось, удивляться в этой истории уже нечему. Изобретательности и жестокости этих мегер, казалось, не было предела. Вон как привлекли к себе молодежь… Так что, это не предел?

— Ну когда я пойду оправляться! По большому! — истерично крикнула она. — Со мной пойдет дежурный!.. Чтобы проследить… И доложить!

Снизу прибежали Мария и мать.

— Что, что случилось? — Мария обняла Лену, истерика которой разрасталась, отчего начались конвульсии, а губы посинели. — Ты что с ней сделал! — закричала Мария. — Негодяй, мерзавец!

— Да не я… — Махнув рукой, я сел снова на кровать.

— Что? Что он хотел сделать? — трясла ее Мария.

— Прекрати! — крикнула мать с такой силой, что обе замолчали. — Ты что говоришь! — сказала мать тише. — Не знаешь, откуда она пришла? И куда ей возвращаться. Одно только на уме…

И, оттолкнув Марию, обняла притихшую, всхлипывающую Лену и повела ее с собой вниз.

— Идиотка! — сказал я Марии. — Шоколад у нас есть?

— А что? — не поняла она. — При чем тут шоколад? Ты можешь объяснить членораздельно?

— Вот матери, — я показал на дверь, — ничего объяснять не надо! А ты как Бодров! Тебе разжуй и растолкуй. Есть шоколад или нет?

— Был, я посмотрю, дед на пенсию Сереже купил…

— Еще купит! — сказал я, надвигаясь. — Побыстрее, ей еще возвращаться туда, откуда ты не хотела уходить! И где тебе самое место!

— Зачем? — открыла она рот, ничего не соображая. — Пусть остается.

— Я тебе все — потом — объясню, — сказал я с расстановкой. — Я сам — сначала — ничего — не — мог — понять. А теперь — найди шоколад, умоляю, не стой и не смотри так!

Потом мы напоили ее чаем. Пока она пила, разламывали шоколад, засовывая его в разные сборки и уголки ее комбинезона.

— Надеюсь, они не делают спектральный анализ кала, — бормотал я.

У меня тряслись руки. За эту девочку я готов был разогнать весь их лагерь и перевешать этих стервоз. За ноги! И чтоб ветром раскачивало скелеты, когда сожрут их птицы. В моем воображении вспыхивали картины расправы, одна страшнее другой.

Но была еще одна мысль, как всегда, тем более настойчивая, чем сильнее я ее отгонял: как бы я повел себя, если бы не устроил эту катастрофу ее любимому дяде Роме? Вон как признательна ему, позавидуешь! Значит, из чувства вины?

— Так вы напишете Игорю Николаевичу? — спросила она.

— Непременно! — мотнул я головой, лихорадочно соображая. В конце концов, в городе полно людей, чьих детей увели эти крысы… Что-то надо придумать. Значит, загоняют детей в палатку и обливают бензином, если увидят опасность… — Где они держат бензин? — спросил я. — К нему можно добраться?

— Мы уже думали. Они держат его в отдельных канистрах. У каждого жокея по канистре. Уничтожишь одну, остальные уцелеют. Мы подглядели: они клятву приняли на самосожжение вместе со всеми…

— Ну хоть съешь что-нибудь! — взмолилась Мария. — Успеешь. Тебя на машине подвезем.

— Лучше не надо, — сказала Лена. — Если увидят, скажут, что предала. Я должна была только письмо передать… — Она снова заплакала. — Противно, знаете как?

Сначала милиционеры обыскивают, везде лезут, противные, сальные, подмигивают. Одну девочку до утра не отпускали… А потом жокеи обыщут, точно так же. И на глазах у ребят. Может, поэтому мальчишек больше не отпускают.

Она встала из-за стола.

— Спасибо. Я пойду. Шоколад не найдут?

— Не найдут, не найдут! — сказала мать. — Ночью распорешь, где зашили, и покушайте.

— Что ты сидишь? — спросила жена. — Что смотришь? Неужели так и отпустишь?

— Что ты мелешь… — простонал я, хватаясь за голову. — Ну невозможно, понимаешь? Пока невозможно!

— Только ничего не делайте! — испугалась Лена. — Только хуже будет! Даже не вздумайте! Вы их не знаете…

— Не будем, — сказал я, провожая ее до двери. — Но что-нибудь придумаем. Значит, бензин они держат в своих палатках?

Потом смотрел ей вслед. Как только она отошла метров на сто, послышался приглушенный стук копыт. Значит, следили? Ехали за ней, и, может, даже подслушивали?

Я вернулся в дом. Минут десять ходил, не находя себе места. Потом стал быстро одеваться.

— Ты куда на ночь глядя? — всполошилась Мария.

— Надо… — Я поискал глазами куртку. — Всю ночь буду ехать, налей в термос, покрепче.

— К отцу Никодиму? — спросила мать, не поднимая глаз от вязания. Как если бы я собирался сходить в булочную. Я остановился, посмотрел ей в глаза, как только она оторвалась от шарфа для внука.

— Да, — сказал я. — Давно собирался. А откуда ты знаешь?

33

Я гнал машину по знакомой дороге, как если бы уходил от погони. К счастью, подморозило, отчего проселок стал более твердым, но пока не скользким. Впрочем, как и ухабы. Пару раз машину встряхнуло, что показалось все, сейчас развалится… Вокруг шумел лес, негодуя на ветер, пытающийся подмять под себя вековые ели. Все в природе сопротивляется насилию. Согнутое дерево распрямляется сразу. Человек через какое-то время. В той или другой форме, но распрямляется. Даже оставаясь согнутым. То есть раб и свободный человек мстят по-разному. Эти мегеры, захватившие детей, мстят нам всем. Быть может, за недостаток внимания, проявленный к ним в детстве. Затем — в молодости. Они не сумели сполна утвердиться в своей карьере, теперь утверждаются в полной мере, заставив тех, кто унизил своим невниманием, содрогнуться перед их гнусностью.

У отца Никодима в, окне горел свет. Я подъехал поближе на своей замызганной «четверке», от которой шел пар из радиатора, и поставил ее нос к носу с «Москвичом» святого отца. «Вот так и будем с ним сидеть до утра», — подумал я, глядя на машины.

Пичугин вышел на крыльцо. Длинная белая рубаха, небольшой крест на груди. Внимательно посмотрел, ничего не сказал, только отступил на шаг в сторону, приложил палец к губам. У его преподобия дама?

— Благослови, святой отец! — Я шутовски склонил голову.

Он снова приложил палец к губам, только теперь к моим.

— Они спят, — сказал он. — Потише.

Я вошел вслед за ним. Кто — они? На широкой постели спала женщина средних лет, к которой прижались двое детей. В широкой печи потрескивал огонь.

— Ты ждал меня? — шепотом спросил я.

Он кивнул, показал глазами на дверь. Там была небольшая горенка, одной из стен которой служила печь. И потому было даже жарко.

Я скинул куртку, прижал руки к горячему беленому кирпичу.

— Приехал к тебе каяться. Или исповедоваться. Сам не знаю. И просить совета.

Он кивнул. Указал мне на табурет. Только после этого сел сам напротив. Достал бутылку водки из тумбочки.

— Ого! — сказал я. — Потребляешь? Как же сан? Раньше, помнится, ни капли. А тут запил?

— Это для тебя, — сказал отец Никодим. — Рюмку, не больше. Специально держу для таких, как ты. Чтобы свободно себя чувствовал.

Я выпил. Он убрал и бутылку и рюмку.

— А теперь меня выслушай, — негромко сказал он, подавшись лицом ко мне. — Я ждал тебя, Павел. Чтобы самому исповедаться.

— Ты? Исповедаться? Почему мне?

— Раз есть у тебя такая надобность, значит, сможешь меня понять. А когда выслушаешь меня, сам решишь: стоит ли мне рассказывать или нет. Гожусь ли тебе в исповедники? Впрочем, это я сам еще не решил…

— Так ты что, сначала сам перед всеми каешься, потом только выслушиваешь?

— С другими — я священник, чей сан сомнений не вызывает. У тебя, я вижу, не сомнения даже, а подозрения. И скажу сразу, что они правомерные.

— М-да… — сказал я. Тепло от выпитой водки растекалось по телу, расслабляя язык и мозги. Что-то не с того мы начинаем. — Валяй, — сказал я. — Выкладывай. Что у тебя на душе.

— Я уже говорил тебе, что учился в семинарии, — начал он, будто заранее подготовившись к своему рассказу. — Но меня оттуда выгнали.

— Это за что? — не понял я. — Согрешил, что ли?

— Напротив, — сказал он бесстрастно, как и начал. — Не позволил совершиться содомскому греху.

И перекрестился на икону, возле которой теплилась крохотная малиновая лампадка. Я только сейчас ее заметил и подумал: может, и мне перекреститься? Сейчас модно…

— К сожалению, этот грех был распространен среди семинаристов. Молодых они склоняли к гнусному сожительству, подступили и ко мне. Я не дался. При разбирательстве они поставили мне в вину, что я затеял драку. Это происходило ночью, когда все легли спать. До сих пор вспоминаю… Не знаю, откуда во мне взялась такая сила. Раскидал, растолкал, выскочил в коридор… Беда в том, что я узнал среди них одного нашего молодого преподавателя. Его оставили за усердие и набожность в нашей семинарии. Ко мне он был особенно ласков. Часто старался оставаться наедине, гладил меня по рукам и по щекам, говорил, что они у меня как у девушки. Я не мог отказаться, когда он вызывал меня к себе. У нас была прекрасная библиотека. Я впервые заметил именно там, как во время разбора текста отец Никодим…

— Так он твой тезка? — полюбопытствовал я.

— Имей терпение, скоро все узнаешь. Так вот, я обратил внимание, как он во время разбора священных текстов с отстающим учащимся из нашего курса тискал его под столом и прижимался, отчего тот оробел и беспомощно смотрел по сторонам, не в силах возмутиться или оттолкнуть… Отец Никодим был превосходным богословом и полемистом.

Я считался одним из лучших на курсе, и со мной он тоже занимался отдельно, поначалу не из низменных побуждений, а поскольку ему было интересно со мной спорить. Особенно много мы спорили с ним о запретном Евангелии от Филиппа, которое святая церковь не признала каноническим. Почему он не боялся, что я могу его выдать? Быть может, он видел мой интерес к запретному.

В том Евангелии есть слова: «Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие — не хороши, и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и смерть — не смерть. Поэтому каждый разорван в своей основе от начала…» Как видишь, я запомнил это наизусть. Так вот, спрашивал он меня, нельзя ли к этому добавить: зло и добро, грех и святость? Быть может, они точно так же не раздельны?

Я был поражен его дерзостью и увлечен его поиском истины вне канонов. А он продолжал: разве не прав был Фома, разве не кажется достоверной версия, будто Христос сказав: «Воздайте Богу богово, кесарю — кесарево», добавил: «А мне — мое».

Он давал мне читать на ночь неканонические апокрифы, с тем чтобы утром я возвращал их. Потом он стал приходить ко мне сам, в мою келью. И как-то, в предутренние часы, остался, забрав рукопись, сел рядом на мою постель и стал гладить. Я оттолкнул его руку.

«Разве ты не хотел испытать неразделимость греха и воздержания?» — спросил он, склоняясь ко мне ближе. Он был огромен, тяжел и очень силен. Думаю, что тогда он бы со мной справился. Но я сказал ему: «Разве насилие и самоотречение тоже неразделимы?»

Он озадачился, посмотрел на меня просветленными глазами, стал плакать, просить прощения. Но вскоре все началось сначала. Иногда он отзывал меня с уроков, но с ним невозможно было уже разговаривать, поскольку он был полностью отравлен похотью и не мог думать ни о чем другом. Однажды, когда я оттолкнул его особенно грубо, он собрал всех, кого повязал содомским грехом, и они ворвались ко мне ночью, о чем я уже рассказывал…

Меня исключили. Потом я долгие годы не находил себе места. Я скрывал, что я глубоко верующий. И как ни странно, именно среди грубых людей, занятых тяжелой работой, это проще всего было скрывать… Ведь ты не догадывался?

— Даже разговора не было, — сказал я. — Говорили, что ты с чудинкой.

— Я потому и выучился на шофера, чтобы можно было оправдать свою трезвость, — продолжал он. — Но вот я посмел позавидовать тебе и твоему положению. К тому же я был возмущен, что твою будущую жену почитали как святую. Но Радимов, я это видел, желал по-своему добра, иной раз творя зло и используя ложь. И я подумал, что только человек, прошедший через зло, но желающий творить добро, знает им истинную цену. Разве мало было святых, прошедших через грех? Творящих добро, после того как содеяли зло? Вот почему я полюбил его, и он, неверующий, погрязший в обмане и пустословии, стал для меня более христианином, чем многие истово верующие. А когда ты оставил меня на ночной дороге…

— Выбросил! — сказал я. — Из машины, как разгневанный барин.

— Не казни себя, — сказал он. — Ты сделал, как ты сделал. Ты не притворялся и не скрывал наподобие меня, что служишь Господу, а это великий грех! И поскольку не желал больше скрывать свою веру, решил начать жизнь сначала… Я приехал в свою семинарию, откуда был исключен. Просил, чтобы восстановили. Там я встретил и отца Никодима. Оказывается, его отстранили от преподавания из-за жалоб супруги, что он стал избивать ее и детей, обзывая дьявольским семенем.

— Это они там спят? — вдруг догадался я.

— Они. — Он прикрыл глаза, и кадык передернулся на его жилистой шее.

— Прости, отец… — Я выговорил это с трудом. Еще трудно было не помнить Пичугина, коллегу по гаражу. Но Пичугиным для меня он уже не был.

— Его назначили в этот приход, — негромко сказал отец Никодим. — Когда мне отказали, я вызвался сопроводить его до места будущего служения Господу нашему. В поезде он безобразно напился. И снова стал ко мне приставать. С ним нелегко было справиться, поверь…

— Верю, — сказал я, обратив внимание, как дрогнул его ровный голос. — Я верю тебе, продолжай.

— Я применил приемы, о которых старался забыть, уйдя из армии. Он ударился затылком об угол столика. Он умер сразу, без мучений. И без покаяния, как зверь. Он поддался греху, полностью вытеснившему в нем воздержание. И ему воздалось. Было это ночью, похоже, никто ничего не слыхал, и я сначала подумал, что скрыть совершившееся — непростительная слабость. Но все равно упорно думал, что скоро мост через реку и я мог бы его сбросить через окно. Не узнали бы люди. Но пусть знает Бог. Ты понимаешь, к чему я клоню. Потом я был наказан таким же образом. Бог твоими руками сбросил меня с моста.

— Бог или дьявол? — спросил я. — Я говорю о Радимове.

— Возможно, и то и другое, — пожал он плечами. — Иногда я думаю, что какие-то вещи они делают вместе. Иногда мне кажется, что в Радимове совместились оба начала — божественное и дьявольское…

Сначала я принял это за соблазн. И все доводы в пользу этого казались соблазном. Потом подумал, что я должен был избавить его будущий приход от такого пастыря. Но когда мост приблизился, я подумал, что буду прощен, если возьму его паству на себя. И покрою грех убийства грехом самозванства. Я знал, что следом за ним должна приехать его семья, над которой он издевался. Значит, и его семью должен я взять на себя. И, таким образом, елико возможно исправить содеянное — сначала им, потом мной.

Я открыл окно, подтащил его туловище и столкнул его вниз, через пролеты. Я оставил себе только его документы и обрядовую одежду… Я не знал еще, как отнесется к этому его жена. Поэтому написал ей и просил приехать сначала без детей. Она поверила мне, когда я все рассказал. Она плакала, рассказывая о его буйстве. Сказала, что была не нужна ему как жена, поскольку теперь он стал совращать уже мальчиков. И даже, будучи пьяным, покусился на сына.

И еще сказала, что я понравился ей. Что готова стать моей супругой. Что дети примут меня, поскольку отец отвратил их от себя своим грехопадением.

И вот сегодня она привезла их. Я не знаю, что будет завтра. Дети есть дети. Возможно, мой обман раскроется. Если это случится, значит, содеянное неугодно Господу нашему. Я со страхом жду, когда они проснутся. Мальчик ничего не сказал, а девочка уже спрашивала про отца…

«Нет ничего тайного, — говорил Господь, — что не стало бы явным» — и я отдаю себе отчет, что мое самозванство откроется.

Но знаю и другое: до этого времени я должен сделать много добра, насколько возможно это, до того как это произойдет. Теперь ты это знаешь. Ты первый…

Я сам не знаю, как это получилось. Встал на колени и поцеловал ему руку. С наколкой «Не забуду мать родную».

Он явно смутился, но не вскочил, не стал меня поднимать. Просто замер, сидя на месте. И неловко убрал руку, когда я поднял голову. С минуту мы молчали.

— Рассказывай… — сказал он. — Вижу, ты мне поверил.

Он сидел передо мной неподвижно, без лица, поскольку луна светила сзади ему в спину, и трудно было разобрать его выражение.

— Я покушался на жизнь Цаплина, — начал я. — Быть может, ты слыхал…

— Да, — кивнул он. — Передавали, но ведь он жив?

— Ты рассказывал, а я думал, что живем мы с тобой параллельными жизнями. Ты не хотел убивать, но убил. Я тоже не хотел, хотя он тоже заслуживал. Ты угадал, что сын не мой, потому что сам подменил родного отца, как подменил его я… Поэтому я верю тебе, ибо мои грехи тебе близки.

— Я понял, — сказал он. — И знаю, в чем ты повинен. И знаю, почему совпадают наши поступки, но не наши прегрешения. Я совершал их сознательно, ты позволял управлять собой.

— Ты веришь, что я не хотел его убивать? — спросил я.

— Да. Но не думаю, что откажешься сделать это в будущем.

Мы опять замолчали, стараясь осмыслить сказанное.

— Похоже, ты нуждаешься больше в моей помощи, чем я в твоей? — спросил я.

— Похоже, — согласился он. — Прежде чем дети встанут и спросят меня, где их отец, которого я убил, я должен сделать что-то для тебя. По-моему, тебя что-то сильно озаботило. Таким ты не был, когда приезжал крестить не своего сына.

«Боже правый, как все запуталось! — подумал я. — Он спешит совершить добро, и я должен ему в этом помочь, позволив оказать мне помощь…»

— Есть тут одна история… — начал я. — Не знаю, будет ли у тебя время. Хотя теперь понимаю, что, кроме тебя, ее никто не осилит.

— У меня есть время до того, как я с ними встречусь. — Он кивнул на дверь.

И я рассказал ему все о заговоре феминисток и о том, как они заманили, а теперь издеваются над подростками.

Отец Никодим выслушал, меняясь в лице от сдерживаемого волнения. Потом встал. Прошелся по горенке, едва не касаясь головой покатого потолка.

— Мы должны туда поехать! — сказал он. — У вас же там есть священники! Как они могут стоять в стороне?

— Но кто и что может сделать? — спросил я. — Они грозят их облить бензином и поджечь.

— Но они там и так погибнут! — сказал он. — Я слышал про этот горный лагерь, но у нас говорили о нем совсем по-другому… Мы должны туда ехать сию минуту!

Я предложил сесть ему в мою машину. Он коротко взглянул и согласился. Думаю, он понял, что надо мной довлеет вина за тот случай, когда я выбросил его ночью из его «Волги».

34

В крайцентр мы приехали уже утром. Отец Никодим вошел в наш кафедральный собор, о чем-то договорился с церковным сторожем, потом со звонарем, и полез с ним на звонницу.

Ударили колокола. Люди останавливались, узнавали меня, спрашивали, в чем дело.

— А разве ничего не случилось? — отвечал я. — Разве не наши дети в плену у фанатичек, грозящих их уничтожить?

Стала собираться толпа. В основном мужчины. Среди них, судя по репликам, были отцы тех, кого удерживали в горах силой. Они угрюмо смотрели на меня и отца Никодима.

— Не надо никакого оружия! — сказал он. — Позовите своих жен. Пусть принесут сюда теплые вещи, одеяла и еду. Соберите своих родственников и знакомых, всех, кто готов рискнуть своей жизнью ради спасения ваших детей. Я пойду впереди, Павел Сергеевич сзади. Пойдем туда, к ним, и скажем, что хотим быть вместе с нашими гибнущими детьми. У нас нет оружия, мы желаем к ним присоединиться. Остальное я беру на себя!

Потом говорил я. Мы стояли с ним рядом на паперти собора и были видны и слышны всей площади, которая заполнялась.

— Разбейтесь на сотни! — сказал я. — Только быстро. Вы же слышали, что завтра ударят морозы. И выберите командиров. Даю на это полчаса. Пока придут женщины с продовольствием и одеждой, пока соберутся все желающие, кому не безразлична судьба будущего нашего Края… — Я посмотрел на часы. — Через полтора часа мы должны будем пойти к ним! Там опасно, знаете это сами, но ждать больше нельзя.

Собрались на удивление быстро. Впереди пошел отец Никодим, опираясь на посох, следом женщины со своими набитыми сумками, дальше шли мужчины с пустыми руками. На что мы надеялись, зная, с кем имеем дело? Скорее, на случай. И на известность отца Никодима.

Первые милицейские посты остановили нас в километре от постов инсургентов. Я и отец Никодим объяснили, в чем дело и чего мы хотим. Хорошо, что дежурил полковник Анатольев, тот самый, что вызволил меня из отделения, будучи почитателем моего таланта.

— Они там озверели! — покачал он головой. — Слышен плач, кое-кто пытался бежать… По-моему, они собираются прорваться. Оружие у них есть. Думаете, у них только хлысты? Здесь в горах бандиты, которые к ним присоединились. Вряд ли вам поверят.

— Может, нам инсценировать, как мы к ним прорываемся через милицейские кордоны? — спросил я. — Поднимем шум, сомнем вас, будем орать, немного постреляете…

— А чего! — загалдели женщины. — И покричим, повизжим, сколько надо! Что нас к детям не пускаете! Вы встаньте цепью, сделайте вид…

Полковник Анатольев не успел даже подумать, а они закричали, завизжали, размахивая своими кошелками, так что в пылу сбили с него фуражку…

Я взглянул в сторону их постов. И точно. Мелькнул отблеск бинокля. Увидели.

— Давайте, бабоньки, побольше реализма! — закричал я.

— Ведь следят за нами! А надо, чтоб поверили.

Слава Богу, нашлись две-три профессиональные кликуши. Думаю, горное эхо донесло их визг куда надо. У меня, во всяком случае, заложило в ушах. Милиционеры пару раз пальнули в сторону кустов и вверх.

— Убедительней! — кричал я, носясь между наступающими. — Мужики, не вижу драки! Драку давай.

Мелькали кулаки, слышался мат. В некоторых местах дрались уже не на шутку. Отца Никодима отбросили в сторону, так что он свалился под ноги толпы. Побоище грозило стать всамделишным.

— Хорош! — орал я, растаскивая и разнимая. — Вы что? Забыли, зачем пришли! Отца Никодима затопчете, сукины дети! Осторожней!

И прорвали мы цепь вполне достоверно. Мужики оборачивались назад, грозили кулаками избитым милиционерам. Те шарили между камней, подбирая фуражки. Грозили пистолетами.

— Ну попадешься мне, когда назад пойдешь!

— В городе встретимся!

Мы с отцом Никодимом переглянулись. Меня трясло от смеха, а он был суров и печален, подобно пророку, выводящему свой народ из пустыни.

По его щеке струилась кровь.

— Не трогай! — крикнул я какой-то бабке, попытавшейся его перевязать. — Так достоверней!

Посты инсургентов встретили нас с любопытством.

— От Радимова сбежали? Правильно!

— Бабка, дай чего пожрать!

— Мы нашим детям несем!

— Да ладно, а мы чьи! Давай, а то не пропустим!

— Давайте, давайте! — подталкивал я женщин. — Отвлеките их.

И вот повстанцы откладывают дробовики и автоматы, принимаются рыться в сумках…

— А ну прекратите! — послышался сверху голос их повелительницы. — Возьмите оружие и отгоните их! Вас хотят обмануть, чтобы проникнуть в наш лагерь!

Она и впрямь была неплохой наездницей, директриса ипподрома. Конь, молодой, горячий, ходил под ней ходуном, но сдерживался властной рукой. Волосы развевались из-под ковбойской шляпы. Загляденье, а не женщина. Совсем другое дело, когда на коне. Когда лежала на столе в кабинете, раздвинув ноги, — глаза бы не видели.

Она осеклась, увидев отца Никодима.

— Отец Никодим! — сказала она. — Это вы привели сюда этих людей?

— Это матери и отцы подростков, которых вы удерживаете! — сказал он. — Они принесли одежду и еду для вас. Они хотят видеть своих детей. У нас нет оружия, вы это видите.

— Вижу, вижу…

Повелительница гор, амазонка и инсургентша, проехала вдоль толпы, цепко высматривая мужиков.

— А что здесь делает У роев? — Она указала на меня плетью.

— Он хотел убить Романа Романовича, вы знаете это? Вы, святой, справедливый человек, о вас идет слава, вы знаете, вы понимаете, что вас хотят использовать? А в каких целях? Кому это нужно, отец Никодим? Только не вашей пастве! Поэтому уходите отсюда по-хорошему!

— Это почему мы должны уходить? — загалдели бабы. — Ты наших детей отняла, запугала, домой не пускаешь! А мы их покормить не можем?

— Хорошо! — Она подняла над толпой плеть, ее приспешники передернули затворы.

— Да на, стреляй! — разъярились не на шутку бабы, и я испугался, что сейчас начнется стрельба, и потому придвинулся поближе к единственному в ее свите автоматчику, похоже, бывшему десантнику покойного маршала, зайдя со стороны хвоста его лошади.

— Остановитесь! — закричал отец Никодим, становясь между стволами и толпой. — Прекратите сейчас же! Прокляну, кто сдвинется с места!

— Отец Никодим! — сказала директриса, поигрывая плетью. — Я не верю в Бога, и потому мне глубоко наплевать на ваши проклятия и на ваш сан. Но я знаю вас как честного человека. Человека слова. Поэтому сделаем так. Мы пропустим в наш лагерь только женщин, только матерей с едой и одеждой, и вы будете там с ними. Все мужчины останутся здесь. И отойдут на пару десятков шагов от моих ребят. Чтобы не возникло никаких недоразумений и случайностей, отчего оружие начинает само стрелять. Но сначала поклянитесь, что не замышляете ничего против нас. Готовы ли вы, отец Никодим, целовать крест?

— Да, — сказал он. — Готов. Если вы готовы сделать то же самое. Если обещаете, что наших женщин никто там не оскорбит и не обидит. А их дети будут к ним допущены.

И медленно поднес крест к своим губам. После чего искоса и быстро взглянул в мою сторону.

— Ну хорошо… — Она снова внимательно посмотрела на него. — Тогда я тоже обещаю. Пусть женщины выйдут вперед, а мужчины отойдут.

Я с сожалением отошел от дезертира, хотя уже чувствовал тяжесть его автомата в своих руках.

Женщины двинулись за ней наверх, растерянно оглядываясь на нас. Отец Никодим шел впереди, держа руку на кресте. Инсургенты перед ним расступались.

Мы остались перед постом — один автомат и пара дробовиков, набежать всем разом, и даже не успеют передернуть, тем более о двадцати шагах не могло быть и речи. Ну как о девяти метрах от стенки до мяча при пробитии штрафного.

Чтобы все обдумать, я закурил… И увидел быстрый и жадный взгляд дезертира, которого я уже считал своим. Я посмотрел на мужиков — заметили или нет? И увидел, как еще некоторые стали усаживаться, не спеша закуривая. Ветер порывом отнес табачный дым в сторону поста.

Сейчас главное — не торопить события. Надо дать отцу Никодиму и нашим женщинам поглубже туда втянуться. Он должен понять, где примерно находятся канистры с бензином. Дальше — сообразят. А другого шанса, кроме как с обильным пролитием крови, просто не существует.

Я как следует затянулся. И посмотрел на дезертира. Он уже забыл про автомат. И ничего, кроме моей «Явы», не видит и не чувствует.

— Будешь? — Я протянул окурок. (Не дай Бог, если тут окажется хоть один некурящий. Но нет. Навострили уши все пятеро. Или сколько их там?) Я мельком глянул на соседей. Те не спеша потягивали, глядя в небо. Грамотно, ничего не скажешь. Не все сразу.

Я протянул дезертиру окурок, поднявшись с камня. Его загорелое, небритое который месяц лицо покрылось каплями пота. Он оглянулся на товарищей. Потом протянул руку. Я сделал шаг навстречу, потом еще.

И когда наши руки почти встретились — ах досада, окурок выпал из моих пальцев, и он непроизвольно дернулся вниз, чтобы подхватить.

Плохо их все-таки готовили. Он лежал под моей ногой, его автомат был направлен на его товарищей. Лицо дезертира морщилось от боли. Но он старался не шевелиться — одно движение, и его горло будет раздавлено. Мужики деловито разоружали остальных.

Часть осталась с обезоруженными, остальные за мной следом поспешили наверх, пока клятвопреступление отца Никодима не открылось.

Мы ползли, бежали, цепляясь за кусты и камни, стараясь держаться вне тропы, ведущей наверх, чтобы нас не заметили.

Мелкие и крупные камни осыпались из-под ног, и я боялся, что нас услышат…

Потом вдруг услыхал голос повелительницы совсем близко. Они с отцом Никодимом отошли в сторону и негромко беседовали.

— Вы говорите, что многие из пришедших собираются к нам присоединиться?

— Да. Чтобы быть со своими детьми.

— Но их слишком много, отец Никодим. Больше, чем нас. И это внушает сомнение.

— Поверив мне с самого начала, Людмила Константиновна, имеет ли смысл не доверять в дальнейшем?

Конечно же! Ее зовут Людмилой Константиновной. Она еще выступала на бюро мэрии, где высказала обиду: мол, Андрей Андреевич слишком много внимания уделяет футболу и хоть бы раз пришел на рысистые испытания. А у нее даже лошади танцуют чечетку, не говоря о конюхах и жокеях. «Хоть бы раз зашли и посмотрели!» — так и сказала… Хозяин обещал, прижав руки к груди, сказал, что придет обязательно и даже знает, на кого поставить… Но так ни разу там не появился. Я, во всяком случае, его туда не привозил.

Впрочем, пару раз он собирался, но когда подъезжали, начинал морщить нос. «Да ну ее! Мерзкая баба. От нее конским потом воняет».

И мы сворачивали в другое место. Теперь это отыгралось. Я подумал, что надо бы ее сейчас схватить, приставить автомат к спине, и пусть отпускают детей. Но эта фанатичка начнет орать, чтобы меня не слушали, а делали, как договорились. Она готова на костер, как Жанна Д’Арк, при условии, что за ней пойдут остальные.

Я раздвинул кусты и увидел картину, напоминающую пионерлагерь в родительский день. Женщины разбились на кучки, и каждая кормит свое чадо, торопливо запихивая в рот куски, как если бы знали, что вот-вот загремят фанфары и гоны Страшного Суда.

Все разрознены, никто не блокирует разгуливающих и присматривающих жокеев, как договорились.

Я переглянулся с мужиками. Было ясно, что надо рывком прорваться в самый центр лагеря, где со своими милиционерами нес службу у палатки с бензином и оружием Вася Нечипорук. Иметь дело с Васей мне было не впервой, а вот как остальные? Справятся? Главное, самим не поднимать стрельбы и не дать этого делать жокеям.

Я посмотрел на отца Никодима, прогуливающегося с повелительницей. Ни дать ни взять мирная беседа на богоспасаемые темы. Того гляди, попросит у него благословения…

Но наши бабы оказались умнее меня. Накормив своих детей, они предложили свои припасы, вернее, что осталось, повстанцам. Мол, жалко их, сволочей! Что может быть безобиднее воина с тарелкой в руках? И вот они уселись в кружок и стали опорожнять содержимое судков и термосов. И вести мирные разговоры о предстоящей зиме, с ее холодами и метелями.

Главное, продержаться! Запастись одеялами! До того как падет преступный режим Радимова. Бабоньки сочувственно кивали, обещали, гладили по головкам расслабившихся воинов. Да так естественно, так органично и правдоподобно… Нельзя было терять больше ни минуты. Я оглянулся на своих парней. Они кивнули все разом. И — рванулись за мной следом на приступ. Повстанцы вскочили, побросали миски и ложки, но было поздно. Бабоньки вцепились, повисли на них, хватая за руки и подняв оглушительный визг.

— Бегите, ребята! Бегите! — орали женщины, борясь с инсургентами, стараясь продержаться до подхода основных сил.

Людмила Константиновна вырвалась из их цепких рук и стала отбиваться хлыстом.

— Отец Никодим! — кричала она. — Где ваше слово? Вы крест целовали!

Но на нее не обращали внимания. Сначала нам помешали подростки, бросившиеся бежать нам навстречу, что придержало наш рывок, но потом многие из них к нам присоединились и сами стали хватать жокеев, несмотря на обжигающие удары хлыстов. Главное, чтобы не было стрельбы, думал я, разбрасывая милиционеров, преграждавших дорогу к палатке.

Я успел заметить, как наши женщины снова вцепились в повелительницу, пытаясь ее свалить, а кто-то даже впился зубами в ее руку, державшую хлыст.

— Отец Никодим! — кричала она. — Вы клятвопреступник!

Но ее уже сбили с ног, потащили за волосы, как и других ее приспешниц, пытавшихся бежать. Даже мужики остановились, глядя на подобные зверства. Отец Никодим попытался освободить окровавленную-.Людмилу Константиновну, но его самого чуть не избили.

— Надо их остановить! — крикнул он мне. — Они ее убьют!

Мы бросились разнимать и оттаскивать, но нам досталось и самим… Потом у многих началась истерика, грозившая стать всеобщей. Они обнимали освобожденных детей, смеялись и голосили…

Бедный отец Никодим, сам весь исцарапанный, снял с себя крест.

— Разве вы совершили не богоугодное дело? — спросил я, положив руку на его плечо.

— Она права, — сказал он. — Я клялся на кресте.

— Воля ваша, — сказал я, оглядывая окружающих, — но для меня вы так и останетесь пастырем. Даже без креста. Разве может быть священным целование креста перед теми, кто сам нарушил Божеские законы?

Меня поддержали, особенно женщины, внезапно присмиревшие и притихшие. Они всхлипывали, прижимали к себе детей, будто боясь их отпустить.

— Наденьте ваш крест, батюшка, — говорили они. — Никто ничего не узнает и не скажет.

— Доверьтесь Божьему суду, — говорили другие. — Не людям определять и взвешивать вашу вину. Да и в чем она?

— А где Бодров? — вспомнил отец Никодим. — Где они его держат?

— Он в той палатке! — закричали подростки, указывая на малоприметную палатку на окраине лагеря. — Как буза началась, они его сразу связали и грозили сжечь!

Бодров лежал в палатке, связанный, с кляпом во рту, среди канистр с бензином. Он замотал головой, увидев нас, по его щекам текли слезы… Окруженный женщинами, которые его особенно почему-то жалели, он вышел из палатки, щурясь после пребывания в темноте, разглядывал то, что осталось от лагеря, потом подошел к связанным повстанцам.

И внезапно с силой, сжав челюсти, ударил ногой Васю Нечипорука. Тот вскрикнул, ткнулся носом в землю. Бодров прикрыл глаза, прошел дальше. Между тем на поляну уже поднимались милиционеры во главе с полковником Анатольевым.

— Всем сдать оружие! — крикнул он в мегафон. — Даю десять секунд! Оружие сложить вот здесь, у моих ног. Неподчинившиеся будут арестованы!

Мужики посмотрели на меня.

— К чему такая категоричность, полковник! — сказал я. — Оружие мы сдадим, но не забывайте, у кого мы его отняли, выполняя свой долг и ваши функции.

— Они освободили детей! — крикнул Бодров. — Пока вы там выжидали. И я требую объяснений!

— Неподчинившиеся через пять секунд будут привлечены за незаконное хранение огнестрельного и холодного оружия, — продолжал выкрикивать полковник Анатольев, не обращая внимания.

Все смотрели на меня, поэтому следовало подчиниться. Я поставил автомат на предохранитель, положил его к ногам милиционеров.

И демонстративно заложил руки за спину.

— Что они делают! — изумился отец Никодим, глядя, как милиционеры грубо подталкивают прикладами наших мужиков, разоружая их, хотя те, пусть неохотно, делали это сами. Особенно доставалось тем, кто слишком усердно изображал драку с милицейскими постами там, внизу.

Даже мятежники приободрились, глядя, как обращаются с ними — подчеркнуто вежливо, не применяя силы.

— Построиться всем в одну колонну! — гремел над горами голос Анатольева. — Всем без исключения! Маршрут следования — до Управления внутренних дел! Никому не выходить из строя, если не хотите для себя неприятностей.

— Но здесь дети! — крикнул отец Никодим. — Здесь их родители! Они пришли их освободить от тех, кто их удерживал!

— Там разберемся! — непреклонно отвечал Анатольев. — Все получат свое.

— Не вам это говорить, отец Никодим, — прошамкала разбитым ртом директриса ипподрома. — Вы потеряли честь и стыд, нарушив свою клятву.

Милиционеры бережно помогали ей сесть на лошадь. Наши женщины смотрели с ужасом и страхом на происходящее.

— Что хоть произошло? — спросил я у ближайшего молоденького милиционера, безуспешно старавшегося придать своему лицу свирепое выражение. Хотя я начинал догадываться, но не может быть, чтобы он не проговорился. Его мысли и чувства были у меня как на ладони. Так и подмывало его что-то сказать…

— Кончилась ваша власть! — сказал злорадно. — Только что передали! Радимов ваш отправлен на пенсию. Со всех постов удален. Вот так вот! Доигрался.

— Наденьте ваш крест, отец Никодим, — сказал я. — Тут клятвопреступление почище вашего.

И тут же получил удар дубинкой по голове, от чего потерял сознание.

Очнулся, когда мы вошли уже в город. Меня поддерживали под руки, помогая идти, а я буквально обвис на чужих плечах.

Мы шли, вернее, нас вели посреди главной улицы, и толпы народа молча смотрели, стоя на тротуарах.

Когда мы стали переходить центральную площадь, случилось что-то непонятное: вдруг на глазах у всех раздался оглушительный грохот и обрушилось здание мэрии. В воздух поднялись тучи пыли, взлетели, тревожно каркая, с ближайших деревьев вороны и галки.

Не чувствовалось никакого толчка, не слышалось, как в прошлый раз, подземного гула.

Для меня это было знаком — хозяин низвергнут, как и предполагалось. В прошлый раз, когда половины здания соединились, его власть упрочилась, а ныне вовсе рухнула.

Я переглянулся с ближайшими ко мне мужиками. Посмотрел на потрясенного всем увиденным Бодрова, которого тут же не преминули подтолкнуть сзади прикладом автомата.

Отец Никодим видел все это. И надел без просьб и напоминаний свой крест, готовый нести его до конца своей жизни. И размашисто перекрестился.

35

Нас держали на узкой улочке перед зданием УВД до самого вечера, не зная, что с нами делать. Похоже, они ждали инструкций, и слышно было, как Анатольев кричит по телефону, пытаясь дозвониться.

С наступлением темноты стало ясно, что удерживать огромную толпу, окруженную редкой цепью милиции, уже не имело смысла. Толпа саморазогревалась, бродила и глухо роптала, готовая опрокинуть стражей порядка, в резерве которых был лишь один взвод конной милиции, только что освобожденный и снова посаженный — теперь на жеребцов.

Анатольев надрывался по междугородному, но, по-видимому, в столице было не до него, ибо не знали еще реакции Запада и Востока, влюбленных в Главного реформатора.

— Тише! — крикнул я, услышав через открытое окно, как интеллигентный Анатольев швырнул в сердцах трубку и крикнул, чтобы его больше ни с кем не соединяли. Он подошел к окну. Встретился со мной взглядом. Я не увидел в нем недавней уверенности. Что-то не так… И подумал, что вот так же ситуацию сейчас зондируют по всей стране, не зная, как вести себя дальше, пока не определятся новые властители…

Полковник Анатольев вздохнул и принял мудрое решение.

— Всех отпустить! И правых и виноватых. Потом разберемся. Кто насколько прав или виноват. Зачинщики, те и другие, никуда от нас не денутся. Мы знаем их адреса, как и адреса их любовниц. Словом, пока обстановка не ясна, все свободны, но не избавлены от ответственности за содеянное. Это всем ясно? Тогда — по домам! И скажите спасибо.

Я привез отца Никодима к нам домой уже среди ночи. Пока нашли машину, пока ее завели… Мы оба едва держались на ногах.

Дома уже все знали всё. О происшедшем сообщила по телевидению Елена Борисовна. В том числе и о том, что мы арестованы. Сначала держалась, только губы дрожали, потом разревелась. Вполне могут уволить за неприкрытое выражение неподдельных чувств к преступному режиму. Она так и сказала. И даже успела попрощаться со своими любимыми телезрителями, что, впрочем, делала уже не в первый раз.

— Будете дожидаться здесь, пока новая власть определится, что хорошо, что плохо, что нравственно, что безнравственно, или, не дожидаясь репрессий, вернетесь к семье и пастве? — спросил я отца Никодима.

— Я должен быть с ними, — сказал он. — Завтра, Павел, отвези меня. Притом оставаться здесь небезопасно, в том числе для тебя. Поэтому милости просим ко мне.

— Как хотите, а я останусь здесь! — сказал батя. — Буду я бегать! Нам человек свой дом доверил, жили в нем, жили, амортизировали, понимаешь, за милую душу… И теперь бросить все? Вы как хотите, а я останусь.

— Все останемся, — сказала Мария. — Они того и ждут, что побежим. Чтоб дом забрать. Тем более что дарственной до сих пор не прислал…

Она прервала свою речь, ибо в калитку постучали. Я вышел во двор. За калиткой стоял офицер в странной, я такой еще не видел, форме.

— Вы Уроев Павел Сергеевич? — спросил он.

— Он самый, — сказал я. — А в чем дело?

— Вы откройте, — сказал он, оглянувшись. — Я прибыл от Радимова, третий день как добираюсь до вас…

Мы вошли с ним в дом. Я показал ему свой паспорт, он мне свое удостоверение фельдъегеря.

— Просил передать этот пакет… — Он достал из своей сумки пакет из вощеной бумаги, опечатанный сургучом.

— Ой! — подскочила Мария. — Неужели дарственная?

— Не знаю, — сказал капитан. — Вы же слышали, что случилось? Он предвидел это и спешил отдать последние распоряжения и долги. Вы уже третьи, у кого я вчера и сегодня побывал. Одних карточных долгов он велел передать на десять тысяч. А вам этот пакет.

Мария рванула его из моих рук, поднесла ближе к свету.

— Дарственная! — прошептала она. — Дом теперь наш!

И поцеловала капитана, кинувшись ему на шею, отчего он пошатнулся.

— Чаю с дорожки, — засуетился отец. — Или чего покрепче?

— Не могу, — замотал головой капитан, упав из объятий Марии в кресло. — Мне еще по двум адресам, куда велено передать последнее прости.

Он откинул голову и захрапел.

— Вот ведь человек! — сказал отец. — Не то что… — И погрозил пальцем кому-то вверх. — Помнит долги-то. Не отдает, а и не забывает! Счас таких нету. И не будет! — уверенно заключил он.

Мы смотрели на спящего капитана. Мать встала перед ним на колени и стала снимать с него сапоги.

— Носки-то все мокрые! — сказала она. — Не стой, отец, найди сухие портянки. Вон как измаялся. И ты не стой! — прикрикнула она на Марию. — Хватит на бумажку-то любоваться. Твой дом, твой… Куда денется. Иди постели наверху. А вы, батюшка, сели бы и чаю с малиной. Сырость одна на дворе. Простыть можно. Завтра Паша вас отвезет, встанете пораньше… Куда ж теперь на ночь глядя?

Ночью я не спал. Пару раз вставал, подходил к роялю, полагая, что музыка даст успокоение, но никак не мог сосредоточиться.

Как будто не заводился мотор. Чихал, вяло схватывал… И замолкал. Тогда я вышел на террасу, полную лунного света, включил радиоприемник.

— …не перестал оставаться последней надеждой на возвращение этой великой державы в лоно цивилизованных народов. Последние события позволяют предположить, что по-прежнему в стране сильны тенденции возврата к старой системе, хотя она уже зарекомендовала себя отжившей и мертворожденной. Младенческий возраст демократии не позволил беспрепятственно…

Я приглушил приемник, услыхав чьи-то шаги. Это был отец Никодим.

— Не спится? — спросил я. — Я вот тоже. Устал как собака, а все равно… Как подумаю, что будет завтра, кому достанется власть…

— Я думаю о другом, — вздохнул отец Никодим. — Признают ли меня дети убитого мной? Ведь придется когда-нибудь все им сказать, до того, как узнают сами от посторонних людей.

— Думаете — откроется? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Я убил их отца, человека, когда-то заразившего меня постоянным поиском соотношения зла и добра, позволяющего творить благо для его детей. Он будто мне мстит! Ведь если бы он успел до своей гибели совершить достаточно зла по отношению к собственным детям, так что они не могли вспоминать его без содрогания и ужаса, я смог бы в полной мере одарить их всем, на что способна моя душа, чувствующая вину перед ними. И у них был бы я, любящий отец, с кем они забыли бы отца настоящего. Но когда зла недостаточно, то люди, а дети тем более, легко забывают его. И потому не способны воспринять добро в полной мере. И потому остаются в несчастье, постоянно колеблясь между злом и добром, не всегда различая их. Разве не познали многие народы истинную ценность согласия и братской любви, лишь выбравшись из кровавой купели братоубийства преображенными?

— Мы бывали, отец Никодим, не раз в этой купели… Или забыли нашу историю? Я подумал о другом. Вот мы работали с вами шоферами. Часто на морозе мотор никак не заводился. Чихал, с трудом проворачивался, потом глох. Не это ли происходит с тем, что затеял Радимов? Какой такой мороз не позволяет раскрутиться? Вечная мерзлота в душах?

— Этого я не знаю… — сказал отец Никодим. — Могу лишь предположить, что каждому народу или человеку отведена своя мера страданий или своя цена, которую он должен заплатить за истину…

— Уже поздно, отец Никодим, — сказал я. — Утром встанем пораньше.

Утром я отвез его домой. Дорогой он молчал, глядя прямо на дорогу. Я думал о том, что предстоит. О том, что происходит. И о том, что следует сделать.

Когда мы подъехали к его дому, женщина с двумя детьми вышла к нам, держа их за руки. Она обняла отца Никодима, припала лицом к его груди. Дети стояли рядом и смотрели исподлобья.

Часть III

1

В филармонию я приехал уже под вечер. Там все шушукались небольшими группками, а при виде меня смолкали и отводили глаза.

Что, уже началось? Я посмотрел на всякий случай на доску объявлений. Никаких новых приказов не было. Хотя, кроме меня, отдавать их было некому. Но мало ли…

— Всем на репетицию! — сказал я. — Вы что, не слышали?

— Это вы не слышали, — сказала мне староста. — Вышло распоряжение. Все руководители и начальники в нашем Крае должны пройти аттестацию. Без этого никого не допустят к работе.

Я смерил ее взглядом. Певичка не ах, строила глазки, постоянно напрашивалась на общественную работу, полагая, что этим можно компенсировать отсутствие вокальных данных.

— Где Елена Цаплина? — спросил я. — Я принял ее в наш хор. Она приходила?

— Приходила, — сказал наш концертмейстер. — Но у нее нет слуха! Не говоря уже о голосе.

— И вы ей об этом сказали.

— Дали понять, — улыбнулся он. — А что, Павел Сергеевич, решили заработать пару-тройку очков у новой власти? Ведь ее дядюшка как пострадавший, возведенный в сан мученика, теперь в фаворе.

— Павел Сергеевич хочет спасти нашу филармонию! — заговорили другие. — А вы с вашей принципиальностью, Борис Моисеевич, можете только все испортить! Не может петь? Ничего, потерпим. А то довели девчонку до слез и отослали… Разве можно так?

— Ну-ну… — саркастически заулыбался концертмейстер. — Ее примете, а меня увольте! Это я вам советую, если еще не догадались. И новой власти, то бишь аттестационной комиссии, так и доложите. Вас поймут и оценят. Гуд бай! Всем гуд бай!

Он приподнял шляпу и направился к выходу. Я догнал его уже на улице.

— Боря, не глупи, прошу тебя!

Он смерил меня взглядом. Отвел плечо, за которое я его остановил.

— Только без рук!

— Останься, не дури… Как-нибудь объясню. Нужно так, понимаешь? Я предложил ей это место еще до всех этих событий.

— Провидец! Кто б мог подумать! Только в столицу съездили, и все-все просчитал дальше других. Это когда ты так разобрался? Когда нас из гостиницы выкинули?

Я смотрел в его глаза. Он щурился, презрительно улыбался, но, похоже, сохранял еще надежду, что тут что-то не так… Диссидент, правда внутренний, привыкший, что все рано или поздно предают, и к этому всегда надо быть готовым. А сам очень предан музыке. Из-за нее отказался уезжать, хотя имел вызов.

— Эх, Паша, Паша… — сказал он. — Что, сказать нечего?

— Нечего, — согласился я. — Потому что ничему не поверишь. Ты ведь не сможешь признать, что бываешь не прав?

— Нет ничего проще, Паша, быть пророком в нашем отечестве. Каждый циник у нас предсказатель, не хуже Кассандры или Иезекииля.

Я пожал плечами, но не уходил.

— Пойми, я не вру! — прижал я руки к груди для убедительности. — Самому противно. Но уж так совпало… Она пришла к нам с гор, ей некуда деваться. А этот мученик Цаплин бросил ее здесь на старую бабку.

— О Боже! — вздохнул Борис Моисеевич. — Эту страну погубят совестливые люди, ищущие положительные черты у негодяев, чтобы их оправдать. И потому пришло время крыс, а всем котам пришло время скрываться. Пошли назад в филармонию, а то на аттестации тебе припишут саботаж и неумелую работу с кадрами…

2

Через час я приехал на аттестацию, проводившуюся в административном здании ипподрома.

В приемной была очередь, и я узнал прежних советников Бодрова и моих собутыльников — заваптекой и директора банно-прачечного комбината. Они сделали вид, что впервые меня видят.

Зато я едва узнал Наталью… В строгом костюме, в затемненных очках.

— У роев Павел Сергеевич? — строго спросила она.

Боже, с ней-то что приключилось? Ну да, как приехали с гастролей, я ни разу не удосужился позвонить. Использовал и вытер ноги. Теперь будет вытирать она…

— Он самый! — сказал и протянул ей паспорт.

Она его небрежно полистала. Посмотрела на фотографию, потом на меня.

— Похож? — спросил я.

— С некоторых пор вы сильно изменились… Вы опоздали, хотя сейчас ваша очередь.

Может быть, ее глубоко законспирировали?

— Следующий! — донеслось из динамика. — Кто у нас следующий, Наталья Владимировна?

— Уроев. Директор филармонии и хормейстер.

Я застыл на месте, глядя на нее. Не снится ли мне это? Схватить бы прямо сейчас, у всех на глазах, и — как она любит, с криком, стонами…

— Вы что, не слышите? — Она подняла на меня замерзшие глаза, которые будет нелегко оттаять.

Я вошел, подталкиваемый ее взглядом в спину. И снова остолбенел. Было от чего… Во главе стола сидела Людмила Константиновна — поседевшая за ночь. Белая как лунь. А по правую руку — Игорь Николаевич, смотрящий куда-то в сторону. Далее те самые именитые гражданки, составлявшие временный женский совет.

— Игорь Николаевич, вы тут что делаете? — спросил я с порога. — Почему вы здесь?

— А почему вы не здесь, Павел Сергеевич? — спросила Людмила Константиновна. — Присоединяйтесь! Во имя гражданского мира и согласия. Мы до конца прошли этот путь к примирению, почему бы вам не сделать то же самое?

— У меня в филармонии репетиция, — сказал я. — Готовимся к гастролям.

— Куда? — поинтересовалась она.

— По краям и областям, — туманно ответил я. — Почему вы об этом спрашиваете? И почему решили, что я буду вам отвечать? Какие у вас полномочия? Вы пришли к гражданскому миру и согласию, ну и рассказывайте друг другу, кто куда собирается.

— Игорь Николаевич, — устало обратилась к потупившемуся Бодрову Людмила Константиновна. — Ответьте товарищу Уроеву. Здесь он прав. Он имеет полное право знать о наших с вами полномочиях… А вы сядьте, сядьте, Павел Сергеевич. Балаганы кончились. Пришло время за них отвечать.

— Что ж, — пожал я плечами. — Самое роскошное пиршество заканчивается горой грязной посуды.

— Да, мы взяли на себя роль посудомоек, — сказала Людмила Константиновна. — И так что? Кому-то ведь надо разгребать грязь, что оставил ваш бывший патрон?

Бодров склонился к ее уху, что-то шепнул.

— Вы так думаете? — Она посмотрела на меня. Ни малейшей ненависти в глазах. Одна только усталость. — Да какие еще протоколы. Есть же ваш указ на этот счет! Разве в нем дело? Ну покажите ему, раз требует.

— Желательно, — кивнул я. — Любопытно посмотреть, как это теперь делается.

Бодров встал, обошел стол, поднес мне бумагу. Я даже не взял ее в руки. Просто читал, пока он ее держал.

— Сядьте, Игорь Николаевич, — сказал председатель. — Павел Сергеевич все прекрасно понимает… Мы — это инициативная группа граждан нашего города, взявшая на себя ответственность… Что еще? Может, скажете, что не будете нам подчиняться?

Я покосился на полковника Анатольева, сидевшего у самого края длинного стола. Он настороженно поднял голову, среагировав на ключевое словосочетание «не будете нам подчиняться».

— Там посмотрим… — Я положил ногу на ногу. — Вы говорите, спрашивайте! Что там у вас?

— Ну ты подумай! — возмутились соратницы. — Пришел, как к себе домой! Ногу на ногу. Вы почему так себя ведете? Вы где находитесь?

Людмила Константиновна сморщилась, по-видимому, у нее сильно болела голова, подняла руку.

— Ничего, товарищи, потерпим. Товарищ еще не понял, что произошло. Он не владеет информацией. Отсюда его неадекватное поведение. Сегодня были такие вот, похоже вели себя… И как потом уходили? Просили прощения или говорили спасибо. Но речь не о том… Да, кстати, где этот поп, Павел Сергеевич, что был с вами? Ну этот, нарушивший слово? Отец Никодим, мне тут подсказывают.

— Далеко, — сказал я. — А вы хотели бы его аттестовать?

— Хотелось бы… Хотя тут компетенция, скорее, епархии. Но подозрительно, знаете ли, с какой готовностью он целовал крест.

— Наверно, оно того стоило, — сказал я. — Он освобождал детей.

— Для чего? — спросила Людмила Константиновна. — Чтобы отправить их после этого в публичный дом?

— Это вам надо с ним говорить, — сказал я. — Уж он бы вам ответил.

— Мы все время говорим не о том, Павел Сергеевич, вам не кажется? — сощурилась она. — Вы все время уводите нас в сторону. А нас люди ждут! И это притом, что вы опоздали… Так вот, начнем.

— Вы хотели сказать — продолжим, — поправил я. — Основное для себя вы уже услышали. Не правда ли?

— Не перебивайте! — вдруг крикнул Бодров. — Вы не у Радимова в кабинете! Вы теперь не его телохранитель. А всего лишь руководитель городской и краевой филармонии! И потому ведите себя! — Он брызгал слюной.

— Как вы, кстати, попали туда? — спросила Людмила Константиновна, снова поморщившись от крика Игоря Николаевича. Просто голова разламывалась.

— Молча, — сказал я. — Пригласили, попробовал. Получилось.

— Но, я слышала, у вас нет музыкального образования? Вы хоть ноты знаете?

— Откуда! — спросил я. И нога сама собой спустилась с ноги. — Откуда мне их знать? Или выучить? Или Краем за Игоря Николаевича руководить, или ноты учить. Третьего не дано.

— Никогда бы не подумала, что такая тонкая и деликатная работа, как руководство хором и оркестром, может стать синекурой! — сказала Людмила Константиновна. — И вы-то, Игорь Николаевич… сами в рот смотрели Павлу Сергеевичу!.. Прекрасно зная, что прежний хозяин пригрел для своего верного вассала теплое местечко в благодарность, а теперь вдруг вспомнили, что он всего лишь телохранитель!

— Давайте поменяемся, — предложил я ей. — Вы в филармонию на мое место, а я на ипподром, к вашим лошадям. И посмотрим!

— Какая наглость! — возмутились дамы, усердно ставя минусы в своих табличках. — И он еще смеет!

— Никак не поймете, Павел Сергеевич, что ваше время кончилось! — спокойно сказала Людмила Константиновна, переждав крик. — Мистика, которой старательно окружал себя ваш бывший шеф, кончилась! И больше вам не удастся дурачить людям головы.

— Кончилась или вы ее отменили? — уточнил я.

— Запретили, — сказала она. — Вам так больше нравится?

— Ну-ну, — пожал я плечами. — Так на чем остановились? Хотите, я вам другого руководителя хора порекомендую? Никакой мистики, это гарантирую.

Они подозрительно уставились на меня.

— Дурака валяет… — сказал доселе молчавший полковник Анатольев. — Чувствует себя незаменимым.

— А что, Павел Сергеевич в роли руководителя там на месте? — спросила Людмила Константиновна. — Вы, Дмитрий Павлович, это проверяли?

— Проверил по своим каналам, — подтвердил он. — Пишут о своеобразной манере. Особенно в иностранной прессе. Говорят, что отсутствие нотной грамоты добавляет шарму.

— Просто — шарм, — поправил я. — Это слово не склоняется на нашем с вами языке. Вы же интеллигентный человек, товарищ полковник. Раз в год в филармонии бываете. С супругой. Или кто она вам?

— Здесь мы задаем вопросы! — не выдержала Людмила Константиновна. — Не забывайтесь!

— Как в сказке! — сказал я. — И заговорила рыбка человеческим голосом… Но, может, вы, товарищ полковник, сумеете им объяснить, что музыка, которую я играю, это сплошь мистика? И потому ее слушают. А Моцарт вообще был масоном.

— Речь о другом, Павел Сергеевич! — снова взяла себя в руки председатель. — Мы не собираемся отвергать все, что внес в нашу жизнь Андрей Андреевич. Было немало разумного и интересного. Но жизнь идет, и вы сами видите, что многое не выдержало проверки временем. Например, эта неуклюжая попытка вернуть нас в XVIII век! Нам хотели силой насадить так называемую куртуазность со всей его нелепой и кровавой атрибутикой. Шпаги, дуэли… А сколько жертв?

— Люди стали отменно вежливы, — заметил я. — Стали избегать конфликтов и ссор на бытовой почве. Даже то, как вы сейчас со мной разговариваете, свидетельствует об исправлении нравов благодаря нововведениям.

Кое-кого проткнули на дуэлях это верно, но насколько меньше стало бытовых убийств! Вон товарищ полковник не даст соврать.

— Опять мы не о том! — поморщился полковник Анатольев. — Вы говорите об исправлении нравов, а сами увели невесту, потом вторую, не говоря о ребенке, у сержанта Нечипорука. Так что не надо, Павел Сергеевич, а то, знаете ли, даже неловко за вас…

— Увел? Невесту? Ребенка? — приободрились директрисы, уже примирившиеся с ролью статисток. — Расскажите, Дмитрий Павлович!

— Это тема для другого, отдельного разговора, — снова поморщился полковник. — Я уже начал жалеть, что начал… Но мы-то рассчитываем на вашу лояльность, Павел Сергеевич! На вашу порядочность! Я буду обеими руками за то, чтобы вы оставались на месте дирижера в нашей филармонии. И не нужно вам это директорство, не нужно… Только отвлекает вас от творчества.

— Короче… — Я встал и подошел к столу. — Что вы вокруг да около? Хотите меня купить? Я понял. Называйте цену. Письмо против Андрея Андреевича не подпишу, говорю заранее. Что еще?

— Вы сядьте! — указала мне на стул, как на скамью подсудимых, Людмила Константиновна. — Вам все объяснят. Я не скажу ни слова, пока не сядете!

Я опустился снова на свое место, положил ногу на ногу. Сидящие за столом на сей раз проглотили это молча. Ведь что-то им от меня надо! Уж не знаю, по какой части, но очень надо!

— Мы собираемся закрывать ЭПД, — сказала председатель. — Но Центр отнюдь не собирается снижать с нас норму валютных выплат.

— Так не закрывайте! — удивился я. — Кто вас заставляет?

— Совесть заставляет! И гражданский долг! — закричала Людмила Константиновна. — Вы еще расскажите, на сколько снизилось благодаря этому мерзкому заведению количество изнасилований и абортов! И не смотрите так!

— А вы не кричите так, — сказал я. — Конечно, не снизилось. И вы не хуже меня знаете почему. Ему дали карт-бланш на его эксперименты, думали, что страна подхватит, но беда в том, что Радимов — единственный и неповторимый на всю державу, чего ему не простили! Поскольку другие не могут! Да, была веселая, карнавальная мистификация! Но что теперь будет взамен? Что вы предложите?

— Странный вы человек, Павел Сергеевич! — примирительно сказала Людмила Константиновна. — Сейчас говорите одно, а сами делаете другое… Мне-то казалось, что вы кое-что поняли, что вам хватило мужества признать, хотя бы для себя… Скажите, для чего вы устроили в свой хор племянницу Романа Романовича? Ведь она не умеет петь?

— Я остаюсь хормейстером? — спросил я.

— Остаетесь, остаетесь… — отмахнулась она. — Но вы не ответили.

— Тогда это мое дело, кого я к себе беру, а кого выгоняю. Я и товарищу Бодрову предложил место в нашем коллективе. Будет открывать рот с нужным выражением на лице. На тот случай, конечно, если не пройдет вашу аттестацию.

Они переглянулись… Даже попытались возмутиться, но как-то вяло и на всякий случай.

— Вот как? — спросила Людмила Константиновна. — А вы всех к себе берете?

— Вас бы я не взял, — сказал я. — А с Игорем Николаевичем у нас существует договоренность. Правда, Игорь?

Бодров покраснел и опустил глаза.

— Я могу идти? — спросил я, поднимаясь с места.

— Но все-таки… — Людмила Константиновна была явно уязвлена. — Почему его бы взяли, а меня нет?

— Игорь Николаевич всегда в мучительном поиске, и потому на его лице постоянно, как вы заметили, написана мировая скорбь. А это незаменимо при исполнении реквиема. У вас же на лице, Людмила Константиновна, вы меня простите, всегда написано одно: дали лошадям на ночь овса или не дали?

Концовка, судя по всему, удалась. Я эффектно, скорее даже куртуазно, сделал реверанс с воображаемой шляпой и вышел.

Они так ничего и не сказали. Даже вдогонку. Даже когда за мной закрылась дверь. Уж очень нужна стране валюта. Которую теперь должен добывать мой хор вместо дома терпимости…

3

В машине я понемногу остыл. Уел этих сволочей, а что дальше? Хозяин все тут взбаламутил, а где он теперь? Сказано, что отправлен на пенсию. Сидит на даче и ловит рыбку. А ты тут отдувайся…

Но разве не этот вариант он имел в виду, когда оставил мне собственный дом и филармонию, которая сузилась теперь до хора?

На директорство наплавать, вопрос лишь в одном: кого надо мной поставят. Наверняка какого-нибудь надсмотрщика, если воспользоваться терминологией Радимова. Он, как всегда, прав. Надсмотрщики взяли верх, но вряд ли надолго.

Как-то я сопровождал хозяина в его поездке на море. Он всегда мечтал покупаться и поиграть на пляже в карты. Уж очень он это любил! Играл только на деньги, хотя почти всегда проигрывал.

Я спросил его как-то: «Вы же читаете их мысли?»

— Да, — важно кивнул он. — И потому досконально знаю их карты. А выигрывать просто неловко. Мне нравится за ними при этом наблюдать. Когда-нибудь я тебя этому научу… На мой взгляд, нет лучше развлечения! Они пыжатся, потеют, стараются к тебе заглянуть, обмениваются взглядами… Я тоже делаю вид, что пытаюсь подсмотреть, хотя в том нет необходимости. Им невдомек, почему при отличной карте они вдруг начинают проигрывать. Или, наоборот, карта дрянь, у меня явно лучше, но проигрываю им большие деньги. Чем в конце концов все кончается… Они уходят довольные собой, а я искательно прошу возможности отыграться. И мне назначают время — нехотя, с показным великодушием… Сколь жалок человек именно в своих победах! Как это не кажется странным. Он присваивает себе то, что следует на девяносто процентов отдать. Случаю. Поэтому, кстати, если ты заметил, я играю на пляжах в зеркальных очках. Пусть думают, что я настолько глуп! Но при этом я чувствую хотя бы, что состязаюсь с ними на равных. Они знают мои карты, глядя на мои очки, так же, как я знаю общий расклад. И когда они мне проигрывают, на них забавно смотреть! Начинают друг друга обвинять, ссориться, потом просят сыграть еще. Тут познается каждый в полной мере. Способен ли на предательство, обман, обладает ли выдержкой или теряется при неудаче… Так я проверил всех членов моего правительства, проиграв им уйму денег, и остался доволен. Положиться не на кого, а мне и не надо. Пусть послужат мне прикрытием, в лучшем случае…

Так вот, мы приехали на пляж, на море был шторм, пять-шесть баллов, не меньше, он, по обыкновению, надел зеркальные очки и достал нераспечатанную колоду. Я отказался с ним играть. Тем более в паре.

Я не мог понять, для чего играть, если играть на проигрыш? Помню, в гараже я всех обул на всю зарплату и потом все отдал.

За это меня, правда, возненавидели еще больше, но такова человеческая природа, и тут ничего не попишешь… Хозяин это знал и потому старался проиграть, чтобы его похлопали сочувственно по плечу.

И остались им довольны. Вот почему его терпели самые заклятые враги, сознающие его превосходство во всем остальном…

От нечего делать я разделся, сделал несколько энергичных движений, чтобы размяться и привлечь к себе внимание кое-каких девиц, расположившихся неподалеку, и полез в бушующее море.

Девушки охнули, приподнялись с лежаков, приподняли очки со своих носиков… Я это сам не видел, но он потом рассказывал.

Я нырнул под волну, она прошла надо мной, и я ударился всем телом об обнажившееся дно. Сверху на меня надвигалась следующая зеленая, просвеченная солнцем гора, но я успел вскочить, обдирая колени, и прыгнуть уже под нее… Потом меня подхватила мутная, грохочущая камнями откатная волна и унесла метров на двадцать в море, где было уже спокойнее. Я лег на спину, чтобы отдышаться. Потом посмотрел на берег — сначала на подружек, потом на хозяина. Приподнявшись на камнях, девушки зачарованно следили за моим подвигом, а он азартно бил картой в окружении трех-четырех пляжных жлобов, не глядя в мою сторону. И черт с ним. Он же за меня всегда спокоен! Утону сейчас, зато в следующей жизни обязательно встретимся…

Я проплыл еще немного от берега, чтобы добраться до чистой, незамутненной воды, полежал еще немного на волнах, игравших со мной в детские игры — то поднимали вверх, и сразу открывался берег, здания и далекие в сиреневой дымке горы, потом опускали в изумрудную яму, так что над головой были видны только чистое небо и слепящее солнце.

Но пора было возвращаться. Я поплыл назад, готовясь к несомненным трудностям, ожидающим меня у берега. Но случившееся превзошло все самые худшие ожидания. Первая же откатная волна унесла меня почти туда же, откуда я собирался вернуться. Тогда я поплыл, дождавшись набегавшей волны, кролем, работая изо всех сил, чтобы проплыть как можно дальше. И это почти удалось, я приблизился вплотную к берегу, до моих пляжных сандалий можно было дотянуться, и даже Радимов соизволил повернуть голову в мою сторону, а я уже было решил, кем из ожидавших подружек следовало заняться — шатеночкой, которая со стороны моря выглядела куда соблазнительней подруг… Однако новая волна с еще большей яростью унесла меня обратно в море…

Не знаю и не помню, сколько продолжались эти качели. Я оглох и ослеп. Срываемые волной камни били меня по ногам, голове и туловищу. Мутная вода все чаще накрывала с головой, а песок хрустел на зубах… Звать на помощь? Но этого я не мог себе позволить! Да и кто и чем смог бы мне помочь? На берегу уже собрались зрители, следившие только за мной, и, казалось, делали уже ставки. Когда меня в очередной раз поднесло к берегу, я встретился взглядом с Радимовым. Он снял очки и смотрел на меня с явным интересом, совсем как в тот раз, когда я корячился под его окном на третьем этаже, цепляясь за подоконник. Это придало мне ярости. Я рванулся к берегу, цепляясь руками и ногами за дно, но меня отбросило, протащило по булыжникам еще дальше да в придачу накрыло набежавшей волной, отчего наглотался воды и едва выскочил на поверхность, судорожно откашливаясь. Дело приобретало нешуточный оборот. Я услыхал, как девушки, явно ожидавшие моего возвращения, стали что-то кричать и требовать от окружающих. И даже кто-то побежал вдоль берега к вышке, где спасатели обычно пьют пиво вместе с курортными дамами.

И еще я успел заметить, как Радимов снова повернулся ко мне спиной, чтобы продолжить пульку.

Я прокашлялся, потом повернулся на спину, чтобы отдышаться. На спасателей надежды еще меньше, чем на него. Когда на море шторм, подобный сегодняшнему, они позволяют себе надираться, как никогда, справедливо полагая, что идиоту, который полезет купаться, туда и дорога. И как бы не пришлось потом вытаскивать их самих. Хозяин бережет себя для более высокого поприща, приглашения на которое он ожидает со дня на день. И это было условием наших с ним игр. Рисковать можно только собой. И надеяться только на себя.

Поэтому я выбрал новую тактику. Плыть изо всех сил как можно ближе к берегу, потом опуститься на дно, цепляясь за камни, чтобы не уносило на исходную позицию, а с каждым разом встречать накатывающую волну все ближе к берегу… Меня снова и снова тащило и больно било по камням, я рвался, чуть не завывая, к берегу, хватаясь за все, что попадало под руку, когда откатывало обратно. Сколько это длилось? Шатенка уже тянула ко мне руку, держась за руки подруг, и я уже почти схватился за нее, но вдруг она взвизгнула и отдернула, подалась назад, и набежавшей сзади волной меня выбросило в ее объятия, совершенно голого, так как мои бедные плавки, измочаленные камнями и песком, унесло в море, чего я даже не заметил…

Я лежал на камнях, дрожащий, избитый, замерзший и одновременно обжигаемый солнцем. Хозяин подошел ко мне, жалкому и несчастному, положил сверху свое полотенце и снова отошел к своей компании…

Меня начало рвать, мой желудок был полон морской воды, и все только смотрели, не зная, чем помочь.

Наконец, я встал, перепоясал чресла полотенцем обожаемого начальника, и направился к нему с единственной целью — дать по морде.

— Не мешай! — сказал он, не оглядываясь и выставив руку в мою сторону. — Еще один только кон, и я в твоем распоряжении.

Он играл мизер и, конечно же, знал прикуп. А так на первый взгляд оставался минимум без трех. Меня самого это настолько заинтересовало, что сел с ним рядом, забыв о своей обиде.

— Как вода? — спросил он. — Не слишком холодная?

И взял прикуп. И это он называет честной игрой? Впрочем, соперники сами виноваты. Им бы вскрыть карты и самим все просчитать, глядя ему в очки. Но каждый играл уже за себя… Они отсчитали ему деньги и вопросительно уставились. От таких жоржиков сразу не отделаешься.

Я привычно протестировал все мышцы сверху донизу. Одни просили, а некоторые просто вопили о пощаде. К тому же надо было надеть наконец запасные плавки. А то девушки, отдышавшись, снова поглядывают.

— Вот как он скажет! — показал в мою сторону Радимов, поднимаясь. — Если позволит, то я готов еще на одну сочинку. Но не более того.

Они посмотрели на меня оценивающе, потом переговорили по-своему. Так им и надо, подумал я. Пришли сюда обыгрывать курортников из Вологодской области или Воркуты. Им бы поблагодарить за науку…

— А знаешь! — сказал громко хозяин. — Я сначала на тебя любовался, а потом не на шутку задумался. Вот, подумал я, метафора, наглядная и точная, исторического развития нашей державы! Накаты и откаты, но с каждым разом, хоть на сантиметр, накат больше, чем откат, понимаешь? Это и есть прогресс в нашем понимании, если задуматься! Да, реформы гибнут, да, реформаторов проклинают и костят, но хоть немножко всякий раз они подталкивают нас к благословенному берегу, на который уже выбрались другие народы, где тепло и сухо, где тебе улыбаются прекрасные девушки, едящие мороженое…

Он оглянулся на девиц, подмигнул им, и они заулыбались. А партнеры, поняв это по-своему, перебрались к ним…

— И я загадал: если утонешь, я откажусь! Если выберешься, дам согласие! И войду в историю как еще один реформатор, проклинаемый и ненавидимый, но знающий, что потомки его оценят!

На него смотрели, крутя пальцами возле висков, что, впрочем, было недалеко от истины.

Ну что с него взять? Я взял свои причиндалы и побрел по обжигающим камням к раздевалке. Даже сандалии забыл надеть.

4

…Значит, очередной откат, подумал я, но есть ли отвоеванные сантиметры, о которых он говорил? В умах либо душах? Наверно, есть.

При всем желании директрисы уже не посмеют меня расстрелять либо сгноить, как им поначалу хотелось, поскольку слишком многие в этой стране уже вкусили от прежде запретного плода.

И с этим придется считаться. И потом, развязались языки и пояса целомудрия, что всегда сопутствует большей свободе, к чему — опять же! — уже не отобьешь охоту.

Дальше — больше. Мне позволено с моим хором выезжать куда захочу. Кто бы разрешил, если бы не те несколько благословенных лет, что нами правил Радимов? И кстати, его вовсе не проклинают, как он полагал. Он ошибся! Он ошибался чаще, чем принято думать, несмотря на свой многовековой опыт.

Где он сейчас? Почему в последние дни я думаю только о нем? И что это вообще значит? Быть может, он где-то уже поблизости, как поблизости была Мария, когда он шел к ней, чувствуя, как я сейчас, приближение свидания с ней?

Или все дело в Наталье? Вот в ком я даже не предполагал намека на предательство! Говорит ли в ней обида, или существует на самом деле вирус стервозности, передаваемый воздушно-капельным путем?

Я медленно ехал по центральной улице. На многих домах уже меняли таблички с его старым названием на новое… Или оно еще более старое? И тут увидел со спины стройную девушку, за которой тащился целый рой обожателей, выкрикивающих комплименты, пересыпанные недвусмысленными предложениями. Те же, кто шел ей навстречу, останавливались, оглядывались, потом присоединялись к шествию.

Понятно, с тех пор как прикрыли ЭПД, те, кому не досталось от его сказочных блаженств, бегали теперь за каждой юбкой, но не в такой же мере… Кто такая, почему не знаю!

Я поравнялся с ней, приоткрыл дверцу… Боже, что за дивное создание! Черные волосы, синие глаза, нежный, стыдливый румянец…

Она грациозно села рядом, закрыла дверцу. Я дал по газам, отрываясь от преследователей. Она лукаво посмотрела на меня.

— Павел Сергеевич! Неужели не узнаете?

Склероз, что ли… Она меня знает, а я — такую! — даже не могу вспомнить.

— Вы, наверно, приехали поступать в ЭПД? — спросил я, очарованный и враз забывший о существовании Натальи. — Я там был только раз.

— И то, чтобы переночевать, — улыбнулась она, взяв меня под руку. — Да Толя я, Ощепков!

Я едва не врезался в столб, но вывернул руль, так что машина стала поперек дороги, совсем как тот самосвал.

Что за наваждение! Толя? Нет, хозяин определенно где-то недалеко, если не по расстоянию, то во времени… Иначе откуда взяться таким чудесам и метаморфозам, случившимся с бывшим алкоголиком? Я еще раз оглянулся на нее (или все-таки на него?).

— Так как тебя хоть зовут теперь? — промямлил я, соображая по привычке, куда её (его) везти. За город? А смогу ли? Все-таки столько с ним совместно выпито и переговорено о бабах и ихних кознях с прибамбасами… Она (он) ведь все знает о моих испытанных приемах.

— Сначала давайте оторвемся от преследования. — Толя повернулась к заднему окну. Через него были видны две машины, двинувшиеся за нами в погоню. — А зовут меня теперь Оля! — Она (он, оно) кокетливо склонила головку.

— Очень приятно… — пробормотал я, не двигаясь с места.

— Так куда все-таки?

— К профессору Никифорову! — сказала Оля, бывший Толя. — Может, он вас послушается?

— Но меня ждут… — вспомнил я про оставленный хор, но тут же прикусил язык. Когда просит такая девушка… Нет, не зря он так рвался изменить свой пол. Ведь совсем другое дело! Хоть смотреть приятно.

И по крайней мере — честно. Есть мужики, которым честнее было бы надеть юбки и туфли на высоком каблуке. Равно как и женщинам, вроде тех, кто пил из меня утром кровь на аттестации, кому впору была бы небритая щетина плюс потребность похмеляться каждое утро.

— А кто он такой, этот Никифоров? И почему он кого-то должен слушаться? — буркнул я, оглядываясь на преследователей.

— Ну как же! — возмутилась Оленька. — Тот самый профессор, помните? Кто согласился изменить мне пол. Но не половую ориентацию. Чтобы я попробовала себя в роли этих девушек из ЭПД. Потом он вернул бы мне прежнее обличье и мы вместе с ним написали бы книгу.

— Припоминаю… — сказал я. — Ну и что? За чем дело стало?

— Как вы не понимаете, Павел Сергеевич!

— Можешь звать меня просто Паша. Или Павлик, — не выдержал я, заметив, как Оля раскраснелась от негодования. Ну все ей пойдет! И румянец, и томная бледность. И даже телогрейка с ватными брюками, а также лом в руках ничуть не испортят. Только украсят.

— Так что я не понимаю? — спросил я, заметив, как она (теперь уже точно она) лукаво улыбнулась.

— Ну как что? — вздохнула она. — Только я туда оформилась, как случился этот переворот, дом наш закрыли приказом революционных властей, и я оказалась на улице. А там, на улице, не дают прохода…

Губки ее задрожали, она готова была вот-вот расплакаться.

— Ведь я же говорила, что моя половая ориентация не изменилась! Я потерпела бы там, в ЭПД, за хорошие деньги почему бы не потерпеть…

Я невольно на нее оглянулся. Мне послышались знакомые интонации Толи Ощепкова. Но нет, это была по-прежнему та самая Оля с обиженными губками.

— …Я с трудом добралась, можно сказать, прорвалась до этого кретина, этого кобеля Никифорова, кричу: верните мне все назад, а он сально заулыбался, полез с руками и сказал, что я лучшее его произведение, что его детородный орган так бы не смог, но он хотел бы попробовать со мной ради науки! Представляете? Он предложил мне выйти за него замуж!

— Что ж тут такого? — кивнул я. — Его можно понять. Теперь он хочет при твоей помощи родить, из чисто научного любопытства, и посмотреть, что из этого получится… Тьфу! Просто голова кругом.

— Вот видите! Но я-то не хочу! — взвизгнула Оля. — Все мужики такие вонючие, противные и сальные… Я люблю девушек! И пусть он вернет мне мои гениталии!

— Зачем? — не понял я. — Ну станешь прежним алкашом, будешь опять шестерить перед начальством, бегать за водкой… Что тут хорошего, я не понимаю? За что тут держаться? А теперь ты красивая, очаровательная, все будут на коленях, дарить цветы… У тебя будет выбор, наконец. А мужик… Что мужик? Пить ты не бросишь, а значит, гениталии не понадобятся. Словом, я бы с тобой поменялся.

— Правда? — Перестав вытирать заплаканные глаза, она посмотрела на меня с надеждой.

— Смени только ориентацию, — сказал я. — Постарайся. Попроси его об этом.

— Он вообще-то добрый, — вздохнула Оленька. — Он из-за меня с женой разводится. И обещает увезти отсюда в Израиль.

— Тем более, — вздохнул теперь я. Везет же кое-кому. — Значит, нравится он тебе? — спросил я твердым, но на последнем слове дрогнувшим голосом.

— Ты мне нравишься больше, — призналась она. — Я так ему и сказала… И потому я знаю, что буду совсем несчастной. Ты же не покинешь ради меня Марию? Тогда уж лучше бегать для тебя за водкой. Говорить с тобой о женщинах, которые тебя любили…

Теперь ее голос предательски дрогнул.

— Все ясно, — мрачно сказал я. — Где он живет, твой профессор? Как его фамилия? Пигмалион, я не ослышался?

Нет, в воздухе определенно сгущалась аура Радимова…

— Какой еще Пигмалион! — возмутилась она. — У него две фамилии. Одна в нашем паспорте, другая в заграничном. Но только не Пигмалион. Хотя и похоже. А живет он за городом. Километров шестьдесят.

— Ого! — обернулся я. — Но я не могу! Меня хор ждет. Давай или завтра, или вечером.

— Ну пожалуйста! — протянула она голосом, от которого по спине забегали ледяные мурашки. Когда только он успел так войти в роль?

— А кстати, — спросил я. — Не хочешь петь у меня? Работать где-то надо, раз вас прикрыли.

— Я петь не умею! — возмутилась она. — Ну все мужики одинаковы! Другие хоть предлагают в секретари или в содержанки. А ты хочешь, чтобы я запела?

— Ничего я не хочу, — сказал я. — Петь есть кому. У нас некому показывать ноги и зубы, а мы собираемся за границу. Ну что тебе стоит? Будешь улыбаться и открывать рот по команде. Будешь держать на себе внимание публики, стоя в первом ряду. Реклама, снимки в журналах… Ага или не ага?

— За границу? — задумалась она. — И петь необязательно?

— Просто запрещаю! — сказал я. — А впрочем, почему бы не попробовать? И кстати, там, за кордоном, полно специалистов по изменению пола. Только зачем? Так да или нет?

5

…Когда я привел ее в филармонию и поставил в первый ряд перед собой, на место Сероглазки, все лишились голоса. Мы никак не могли начать.

Концертмейстер все никак не мог приладить к плечу свою скрипку, альты тянули невпопад.

— Слишком хороша! — шепнул мне Боря, когда я объявил перерыв.

— Привыкайте, — сказал я, пожав плечами. — И больше думайте о музыке и публике, а не о своих сексуальных проблемах!

— Да они ее сожрут! — Он кивнул на наших хористок, сгрудившихся и перешептывающихся в стороне. — Петь она, надеюсь, не собирается?

— Сам сказал, что слишком хороша, — сказал я. — А вообще, я собираюсь расширить наш хор за счет таких, как она и Лена Цаплина, словом тех, кого не обидела природа и потому обидел правящий режим.

— Она из ЭПД? — Он не мог оторвать взгляда. — Что-то не припомню. Я бы не пропустил.

— Он из мэрии. Инструктор, спившийся и выгнанный за аморальное разложение. Сменил пол на противоположный, и вот что из этого получилось.

— И до каких пределов ты собираешься расширяться? — спросил он.

— Пока не надоест. Это будет нечто вроде цветомузыки. В первой шеренге сплошь красивые девушки, демонстрирующие свои прелестные ноги и зубы. Прикрывая собой вторую шеренгу с ее кривыми ногами, но ангельскими голосами. Задействуем визуальный фактор, так сказать.

— Это уже без меня, — сказал он и протянул готовое заявление по собственному желанию.

Я взял, внимательно прочитал, молча порвал. И подмигнул ему. Мол, иди, пиши еще. Это у него такой вид спорта. Все время пишет заявления об увольнении, на выезд, об оказании материальной помощи в связи с выездом… Однако никуда не увольняется и никуда не выезжает. Однажды я не порвал очередное его заявление, просто забыл. Так он не спал всю ночь. Потом дня три со мной не разговаривал. Наконец не выдержал, спросил: ну что, подписал? Надо было сказать, что да, конечно, без выходного пособия… На самом деле он страшно боялся, что его уволят, отлучат от музыки, запретят выступать, и — страшно гордый — сам писал заявления. Сейчас он, по-моему, испугался, что его не выпустят за границу, и поспешил опередить события.

Его супруга, Ката Кочарян, вторая скрипка, рассказывала мне, что он извел ее своими заявлениями о разводе. Чуть что не по его, стоит взглянуть на другого мужчину или промолчать, когда он возмущается царящими у нас порядками, он уже бежит в нарсуд…

Мое появление в филармонии обошлось ей в десяток таких заявлений, не говоря уже о скандалах на почве ревности.

Словом, день — всмятку… Репетиция не шла. На всех наорал, в том числе на новенькую, обещал отвезти ее к профессору Никифорову, когда она, забывшись, вдруг стала невпопад подтягивать, что вызвало, с одной стороны, общий смех, с другой — снисходительную симпатию…

Когда я уходил из филармонии, Оля увязалась за мной, юркнув в последний момент в мою машину.

Я завел мотор, раздумывая. Хористы стояли позади, приоткрыв рты, ждали дальнейшего развития событий. Все наши девушки были так или иначе в меня влюблены, что вполне объяснимо, они не простили бы мне, если кому-либо из них я оказал бы предпочтение. Как это было с Сероглазкой.

— Вылезай! — сказал я жестко и сурово, что обычно вызывает дрожание губ и ночные слезы в подушку. — Вылазь, говорю, пока не послал за водкой!

Грубость в таких случаях — самое эффектное средство. После Моцарта, Равеля и Пуччини послать юную хористочку куда подальше — значит отделаться от нее, причем наверняка на ближайшие две-три недели.

Оля Ощепкова вылезла из машины, печальная и с закушенной губой.

Она взмахнула широкими рукавами своего светлого китайского плаща, будто оперная сильфида крыльями, и исчезла в дождливой тьме, не сказав нам ни слова. Исчезла навсегда.

Я оглянулся на свой хор. Чай теперь ваши душеньки довольны? Вы всегда бдительно следите, чтобы я, не дай-то Бог, подвез кого-то из вас, не дай Бог, выказал кому-то предпочтение, ибо тогда — все, конец музыке! Все потонет в распрях, интригах и подозрениях!

…Об Оле Ощепковой, исчезнувшей для меня навсегда, потом написали в газетах, что обнаружили ее мертвую, изнасилованную целой бандой самцов, по-видимому, из распавшейся очереди в ЭПД, недалеко от дачи, где жил профессор Никифоров.

Наши ходили на ее похороны, а я отказался. Говорили, что в гробу она страшно изменилась. Совершенно мужское, замученное страданиями лицо. «А вы как хотели! — едва не выкрикнул я, но сдержался. — Из-за вас я расстался с Сероглазкой, вы не простили бы мне даже малейшего сближения с ней, вы постоянно следили за нами, фиксировали каждый жест, каждый взгляд, но вы знали, как я теперь завишу от вас! Знали, понимали, чувствовали и распоряжались моими чувствами, если они не были вне музыки, вне хора…»

Однажды я все-таки приехал на Олину могилу. Возле серого гранитного камня на скамеечке сидел совершенно седой старик в пенсне.

На камне было лицо Толи Ощепкова, его фамилия, имя, отчество и годы рождения и смерти. Оля Ощепкова исчезла, рассеялась, растворилась, подобно драгоценной безделушке, брошенной в чан с кислотой.

— Вы Никифоров? — спросил я.

Он кивнул, не выразив ни малейшего удивления.

— Жаль, — сказал он. — Не осталось ее фотографии. Будто ее никогда и не было… — Он заплакал по-стариковски, трудно и мучительно всхлипывая. — Никто не знает, какая это была на самом деле чистая и непознанная душа, которую не удалось сломить до конца. И как она тяготилась прежней маской отвратительного и опустившегося пьяницы! Сначала он умолял меня сделать эту операцию. Он верил в свое преображение, а когда оно состоялось, она сама себя испугалась! Себя в этом гнусном мире, понимаете? И теперь уже требовала обратного перевоплощения, как, впрочем, мы заранее и договаривались! Но у меня не поднималась рука на это чудо… Хотя понимал, что она здесь не выживет. Я предлагал ей уехать со мной, но она настаивала… И вот еще одна жертва смены преступного режима, как всегда, на более бездарный… Ему было позволено выявить свою сущность, а ее погубили.

— Как и всех нас, — сказал я.

— Кажется, я вас знаю, — сказал он, присмотревшись. — Вы тот самый дирижер. Она мне рассказывала о вас, хотя он даже не упоминал. Кажется, она была в вас влюблена, а он, похоже, вас боялся… И вы посмели отвергнуть ее любовь! Уйдите. Так будет лучше. Положите ваши цветы и уходите. Я хочу быть с ней один.

6

С некоторых пор на нас буквально обрушились приглашения на гастроли. За границу в том числе. В Вену, в Париж, в Филадельфию.

Наши туда рвались, начальство обрывало телефоны. (Забыл сказать, что нами правил теперь триумвират — Игорь Николаевич, Людмила Константиновна и некая Капитолина Георгиевна, присланная сверху для укрепления кадров, кто такая, не знаю, в глаза не видел, слышал только по телефону, говорят, курит трубку.)

Словом, буквально пинками выталкивали в поход за валютой, как испанский король своих конкистадоров за мексиканским золотом.

Но что-то во мне сопротивлялось. Сначала сорвалась идея укомплектования хора безработными девушками из ЭПД. Они раньше нас оказались на благословенном Западе, повыскакивав замуж, одна благополучнее другой. Затем в очередной раз подал на увольнение наш концертмейстер, как только произошла заминка с его загранпаспортом, а без него нам там нечего было делать… Но вернувшись в родной коллектив после двухнедельного отсиживания дома, Борис Моисеевич стал вдруг снова грозить уволиться, как только мы пересечем государственную границу…

Он, когда-то бредивший самоличным исходом в Обетованную, вдруг стал заклятым патриотом нашей Неохватной.

— Да поймите! — потрясал он руками. — Мы еще не готовы! Мы неадекватно себя воспринимаем! От нас хотят презренного металла, но это скорее от политических потрясений, чем от художественных! Думаете, я туда не хочу! Есть тут хоть один человек, который так думает? Я не хуже нашего дамского триумвирата знаю, что стране нужна валюта. И убей меня Бог, если она не нужна мне! Просто я хочу завтра получить больше, чем мне дадут сегодня. Но я не говорю вам и другое: поедем лучше в столицы и университетские центры, где нас всегда хорошо принимали, убедимся лишний раз в своем профессионализме! Нет, не поедем! И я буду первым, кто ляжет на рельсы или на взлетную полосу перед вашим паровозом или серебристым лайнером! Но пока я еще не лег, выслушайте меня, старого диссидента-одиночку! Там, в столицах, полно снобов, аплодирующих голым королям. Проверять себя следует в Кинешме, Сызрани или в Кимрах. Вот если — или как только — публика там начнет бежать из зала и требовать вернуть им деньги, стало быть, мы готовы! И тогда поищите второго такого дурака, кто стал бы вас отговаривать от гастролей в Филадельфию! Там, в провинции, живут честные люди, которым нет нужды притворяться и аплодировать непонятно кому и неведомо за что. Они — без условностей!

И потому чем глубже и точнее мы будем их доставать в их заскорузлых сердцах до чего-то живого, доверчивого и чистого, тем неприятнее им станет! Не любят они всякого, кто лезет им в душу, даже за ихние деньги! Я все сказал. Пусть кто может, скажет лучше. Но это навряд ли.

И мы его послушались. И отправились на гастроли в Сызрань, Кинешму и Кострому. Сначала ползала разбегалось после первых же тактов, полагая, что их обманули или они спутали нас с рок-ансамблем. Другая половина досиживала только до антракта, до открытия буфета с пивом.

Но возврата денег пока никто не требовал.

— Ищите неиспользованные резервы! — бормотал Борис Моисеевич, посыпая все вокруг себя трубочным пеплом. — Совершенствуйтесь, заставьте их бежать, закрыв уши руками! Поменяйте критерии успеха с точностью до наоборот! Поймите: повальное паническое бегство такого зрителя или слезы в просветленных глазах зрителя, подготовленного к собственному катарсису, есть признак настоящего успеха. Завтра мы выступаем последний раз в Шатуре. На родине наши властительные бабы рвут и мечут. Если мы не добьемся тараканьего разбегания публики еще быстрее, чем это было вчера в Кимрах, значит, наши гастроли можно считать проваленными! Я очень надеюсь, что завтра в зале не останется ни одного человека уже через пять минут после Равеля! И тогда я смогу всех вас обнять и поздравить!

И настал этот день. Зал клуба, где мы выступали, с обваливающейся штукатуркой, с плохой слышимостью, был заполнен не более чем на четверть. Мы еще не закончили Равеля, как он опустел. Я это увидел по сияющим глазам своих хористочек. Правда, не все его разделяли. Сам Борис Моисеевич с тревогой смотрел куда-то в последние ряды, откуда донеслись отдельные хлопки и чей-то застуженный голос выкрикнул: «Браво!»

Я оглянулся… Ко мне шел, улыбаясь, сияя, распахнув объятия, сам Андрей Андреевич Радимов собственной персоной. Был он худ, лицом черен, одет в нечто невразумительное и замызганное, держал в руках немыслимую по бесформенности и дырявости шляпу. Ни дать ни взять дальневосточный бомж со столичной площади трех вокзалов, а не бывший диктатор супердержавы, с мозолями на пальцах от постоянного их держания на ядерных кнопках…

— Пашенька, родненький… ребятки мои золотые! Дайте я вас, земляков моих дорогих, расцелую! — Он тянул к нам руки, а его уже настигли, хватали за фалды билетерши и администраторши.

— Оставьте его! — потребовал я. — Это наш сотрудник, который отстал от поезда.

Они отпустили его, недоуменно переглядываясь и брезгливо вытирая руки. Запах от Андрея Андреевича действительно чувствовался еще издали, смесь несвежего белья, пота и ночлежки где-нибудь в подвале.

— Спрячь меня, Паша! — зашептал он, хватаясь за мой фрак. — Они везде меня ищут, подняли на ноги всю милицию, а я не мог не прийти на твой концерт, не мог не увидеть тебя, родной мой, прежде чем меня схватят…

7

Я увез его в нашу гостиницу, провел мимо заснувшей в столь позднее время дежурной по этажу.

В номере он обессилел, свалился в кресло, захныкал:

— Сделай мне ванну, Паша, искупай меня, как, помнишь, ты купал меня когда-то, в те счастливые времена, когда мы были вдвоем, только ты и я… — Он захрапел и тут же очнулся от собственного храпа. — А… Где я? Где? Куда вы меня привели?

Узнав меня, он снова обессиленно заплакал.

— Они заперли меня, Паша, в шикарной вилле, где все к моим услугам, кроме общения с внешним миром… А я слишком любопытен, я люблю людей и не могу, когда вокруг меня снуют лакеи… Ведь я всегда сравниваю их с тобой, любимый! Разве они могут, как ты, сделать мне хорошо, потереть спинку, чай с мятой и многое-многое другое, приятных и столь необходимых мелочей… Да не стой же, Паша, ну что ты так на меня смотришь? Да-а, теперь ты знаменитость, с твоих концертов зрители бегут, не выдерживая нравственной нагрузки великой музыки на свои слабые души… Теперь ты стесняешься меня, опустившегося старика, а разве я виноват, Паша? Я же не хотел! Я не хотел и не хочу знать все эти коды и шифры, я всегда их забываю, я просто видеть не мог этот ядерный чемоданчик, который всюду за мной носили! Ведь я никогда бы им не воспользовался, Паша! Если бы мне сказали, что по нам нанесен ядерный удар и сюда летят их ракеты, я бы выбросил этот чемоданчик в окно! Хотя он и стоит огромных денег… Я уже решил для себя: пусть нас бомбят, но пусть хоть они, сволочи, уцелеют! А если я нанесу ответный удар? Погибнет все живое, никто не возродится! Имею ли я право во имя реванша, возмездия, победы наносить ответный удар? Пусть они преступники, но пусть останутся живы! И пусть проклянут их собственные дети. И осудят! Вот где будет месть, реванш и возмездие. Но человечество, по крайней мере, не погибнет. Это и есть моя карма! Мой итог этой жизни! Вот так я давно, почти сразу решил про себя, как только за мной его стали таскать… Я никому этого не говорил, ты первый, но этот черный чемодан преследует меня до сих пор, как и мой черный человек!

— Цаплин? — удивился я, помогая ему раздеться. — Он разве на это способен?

— Бог наказал его, Паша! — захихикал он. — У него трясется голова и трясутся пальцы. Так что теперь он не может сам писать на меня доносы. Он только диктует их в диктофон. Он сразу сказал, что в отставке я с легкостью выдам все шифры, поскольку для меня это не имеет никакого значения! И он прав, он хорошо понимает, что я не предатель, я сам по себе, я витаю в космических глубинах и мне не до столь суетных занятий и забот! И тогда они меня заточили в этот особняк в лесу, в охраняемую виллу, меня и мою супругу, запрещая с кем бы то ни было общаться. Там земной рай для таких, как Рома, и ад для таких, как я. Я и не думал никому сообщать то, что я давно и благополучно забыл, но опека стала меня тяготить не на шутку, и я решил бежать! Я прятался, я скрывался, я шел лесами, видя, как надо мной кружат вертолеты. Но ты же знаешь, я же говорил, что в одной из прошлых жизней…

— Ванна готова, ваше превосходительство! — сказал я.

Он протянул ко мне руки. Требовательно, нетерпеливо показал пальцами. И я привычно склонил перед ним шею, которую он столь же привычно обхватил.

— Ах, как хорошо! — по-детски радовался он, опустившись в горячую воду. — Как я мечтал об этом ночами в лесу, слыша лай собак, пущенных за мной следом… И не называй меня больше превосходительством, а то обижусь! Тут мне чувствуется легкая ирония вольноотпущенника, о которой я, кажется, уже говорил… Так вот, в одной из прошлых жизней я сам был волком, знал повадки преследующих меня псов, знал, как их напугать и каким образом спрятаться. По пути следования я оставлял записки для тех, кто меня преследовал. Я писал им, например, что, конечно, поменять из-за меня шифры и коды очень дорого, дешевле держать под присмотром, но ведь это нарушение моих прав как человека и гражданина, что обойдется в конечном счете еще дороже…

Он опять стал засыпать. Я вышел из ванной, осмотрел его одежду. Лучше выбросить. А что взамен? Он худее любого из моих хористов и оркестрантов. А переодеть его следует хотя бы потому, что за ним гонятся с собаками… Я поймал себя на том, что даже не держу в мыслях сдать его кому следует. Что я уже стал сообщником. И что надо бы изловчиться вывезти его отсюда к нам, спрятать у себя дома и наказать, чтобы не высовывал носа, пока там не сменят коды и шифры.

— Паша! — раздался его плаксивый голос. — Па-аша!

Я рванулся к ванной, распахнул дверь.

Он сполз, заснув, в воду и пускал пузыри, не открывая глаз.

Я поднял его маленькую, плешивую и седую голову над поверхностью воды, она бессильно свесилась набок. Он приоткрыл глаза и улыбнулся, как если бы на эту улыбку ушли его последние силы…

— Па-аша… Не оставляй меня больше одного. Ты слышишь? Никогда… Ах, как хорошо… Узнаю твою руку, Паша, узнаю…

Потом я вытирал его, сонного, чмокающего во сне. И отнес на руках на свою кровать. Только после этого позволил себе расслабиться…

И почти сразу заснул в кресле. Наверно, никогда я не спал так глубоко и спокойно. Оказывается, мне недоставало его все это время. И вот он ко мне вернулся… И будь я проклят, если опять не буду носить его на руках в ванную и обратно, проклиная его и себя, ничтожного раба, возомнившего из себя творца и господина собственной судьбы.

Хористы стояли под моей дверью, осторожно стучались…

— Павел Сергеевич, как он там?

— Тс-с… — говорил я. — Он спит. И улыбается во сне.

— Но мы должны уезжать. До поезда не больше двух часов.

— Я остаюсь. Пока он не проснется. И не говорите никому…

— Да-да, мы не скажем, но это опасно, его ищут, мы видели, его портреты расклеены на щитах «Их ищет милиция». Быть может, подобрать ему бороду, наклеить усы?

— Никакой бороды и никаких усов! — явственно произнес хозяин и вскочил с постели бодрый и свежий. — Им не унизить меня! Вывозите такого, как есть. И побыстрее. Я хочу в свой любимый Край! Я знаю, меня там любят и ждут. Я соскучился по своему народу! Вы ведь скучали по мне?

— Да! — хором шепнул мой хор из-за двери.

— Будете носить меня на руках?

— Непременно! Конечно! Вы ногой не ступите, мы не позволим!

— Ну это уже крайности! — сказал он строго. — Потом Рома надиктует своим шепелявым голосом о культе моей личности и его последствиях… А почему вы там за дверью, кстати? Почему вы, Павел Сергеевич, лишаете их удовольствия лицезреть своего любимого и такого одинокого вождя?

«Начинается…» А я уж отвык от его капризов и закидонов, когда становится непонятно: разыгрывает или всерьез? Но это всегда забывается! Помнится совсем другое, как всегда, когда его нет. Карма его помнится!

Я открыл дверь. Нараспашку. Хоть все заходите. Горничные, дежурные администраторы, милиция с собаками, взявшими след. Все желающие.

И они вошли, привлеченные необычным разговором. Правда, пока без собак.

— Почему нарушаете? Почему посторонний в номере?

— Я их земляк! — заявил Радимов. — И бывший их руководитель и организатор всех их достижений и побед. Они хотят меня забрать отсюда, чтобы я снова им что-нибудь организовал. А то у них без меня все развалилось.

Дежурная по этажу и милиционер оторопело смотрели на нас.

— Артисты! — сказала дежурная. — Вот такие были в прошлый раз, помнишь? Хотели телевизор унести.

К поезду мы приехали за час до отправления. Радимов нас занудил насмерть. Боялся, совсем по-провинциальному, опоздать.

В зале ожидания на него оборачивались. Во-первых, из-за шутовской одежды, болтавшейся на нем, как на огородном пугале. Но он, казалось, ничего не замечал. Громко болтал, шутил, всех задирал… Пожалуй, я никогда его не видел в таком оживленном настроении.

— Припоминаете? — спросил он у каких-то нахмуренных мужиков. — Что, где-то видели, но не можете вспомнить?

Я силой его оттаскивал, но он опять вырывался, задирал милиционеров — словом, делал все, чтобы привлечь к себе внимание.

Наши хористки только ахали, старались его спрятать от посторонних взглядов, для чего окружали и пытались усадить, но он был неудержим.

Борис Моисеевич восхищенно стонал, молитвенно сложив руки: «Какой человек! Какой человек! Чтобы я увидел такое в вашем Израиле? Мне там покажут что-нибудь напоминающее? Чтобы вот так бросать вызов этой судьбе и этим властям! Для этого надо, по крайней мере, иметь такие власти…»

Тушевался Андрей Андреевич, пожалуй, только перед Леной Цаплиной. Вдруг смолкал, увидев ее, отводил глаза, менял тему. Но потом все начиналось сначала: он резвился, прятался от нас, потом вдруг побежал, отталкивая мою руку. И я на пару минут потерял его из виду.

Он издали увидел щит «Их разыскивает милиция». И кучку скучающих зевак перед ней, пьющих «Жигулевское».

— Похож, да? — спрашивал он у них. — Ну скажи! А то все пожимают плечами и никто не зовет милицию. А я долго ждать не могу! У меня поезд через полчаса в родной Край, где меня ждут мои подданные…

Только тут я его настиг, схватил за плечо.

— Все в порядке, — сказал я мужикам, обалдевшим настолько, что даже оторвались от «Жигулевского». — Это наш. Еле поймали… Спасибо, ребята…

— Спасибо, ребята! — звонко крикнул им, оборачиваясь, хозяин. — Что не выдали!

— Так держи его крепче! — крикнули они вслед. — А то ходят тут… И провоцируют! А люди пришли отдохнуть! У нас тоже нервы!

8

Он утихомирился, когда по телевизору, подвешенному под самый потолок зала ожидания, стали передавать последние новости.

Тут он вцепился в мою руку и не отпускал до самого конца, глядя на экран.

— Почему они не сообщают населению, что я сбежал? Что за этим стоит, как ты думаешь?

Сначала показывали официальные приемы, встречи, проводы и награждения. Он стонал и скрипел зубами.

— Тупица!.. Да что ж ты врешь! А этот, тоже предатель, демагог… Господи, что он несет… Ведь пили из меня кровь по капле… Упыри! У самого счет в швейцарском банке, а о народе радеет…

Но последнее известие, в самом конце выпуска, повергло его в шок, а нас заставило подскочить.

Хотя из-за вокзального шума не все удалось разобрать.

— В целях оздоровления социально-нравственного и экологического климата… в этой бывшей вотчине бывшего… снятого, как известно, со всех государственных… а также идя навстречу пожеланиям трудящихся, выраженных в резолюциях… сегодня был произведен направленный взрыв вдоль границы Края, в результате чего Река устремила свои воды по древнему руслу… что позволит уже в ближайшее время увеличить… на два-три центнера с гектара и сократить потери…

Дальнейшее уже скорее угадывалось. Показали бурные потоки, хлынувшие на поля и виноградники, величественно-задумчивое лицо Игоря Николаевича, скрестившего руки на груди, и волевой, мужественный профиль Людмилы Константиновны, смотрящей в завтрашний день.

Радимов посерел от страха.

— Это они специально приурочили! — сказал он. — Знают, что побегу к себе, в свой любимый Край! И создали эту водную преграду…

— Подумаешь… — пожал я плечами. — Есть же железнодорожный и автомобильный мост. Прорвемся.

— Как вы можете так говорить! — сердито зашипел Борис Моисеевич. — Там теперь таможенные посты. Мы не можем рисковать драгоценным существованием Андрея Андреевича.

— Лет семьсот или больше назад, когда князь Дмитрий преследовал своего брата и новгородцев, жаловавшихся на него в орду, мне пришлось спасаться бегством с остатками дружины младшего сына Александра Невского Даниила… — увлеченно заговорил, закатив глаза, хозяин. — И мне удалось спрятаться под воду, а затем перейти речку вброд, держа во рту тростинку, которую время от времени захлестывали волны. Как сейчас помню, пришлось сбросить кольчугу и щит.

Мы с Борисом Моисеевичем переглянулись, я показал пальцем у виска, но он только негодующе сверкнул на меня глазами.

— Чтобы поймать меня, мои враги всегда использовали мои сокровенные задумки, — грустно продолжал Радимов. — Как я этого не учел! И почему не осуществил поворот Реки сам…

— Бросьте! — сказал я. — Вы что, не знаете? У нас давно иммиграцию сменила эмиграция. Бегут толпами. Мотив прямо противоположный, хотя результат тот же самый…

— Вот именно! — воскликнул он. — Они стремятся сделать мне как можно больнее, уколоть в самое чувствительное место! И я даже знаю кто! Рома, именно Рома, это его изощренная месть! Они хотят, чтобы утром, когда прибудет наш поезд, с первыми лучами солнца я вышел на перрон и припал к любимой земле с нежностью блудного сына, а меня предупредительно и вежливо поднимут с земли, усадят в большой черный лимузин, который я так ненавижу! И обратно, назад, в эту проклятую лесную виллу с закрытым бассейном с подогретой морской водой, против чего я столько лет боролся, поэтому они засадили меня именно туда! Зная, что мне хочется в нем утопиться, но ведь и это не позволяют! Три спасателя-мордоворота следят, когда я купаюсь, и стоит мне нырнуть, они бросаются следом, тащат наверх, немилосердно при этом тиская и исподтишка щипая… А врачи-садисты делают искусственное дыхание, после чего полуголые, в прозрачных одеждах, блудливо улыбающиеся массажистки делают массаж, причем такой, эротический, массаж, пальцами и губами. А если я из-за этого ночью не могу заснуть, переживая за свой народ, позволивший себя в очередной раз обмануть, они делают мне укол! Ты знаешь, как я их боюсь.

Хористки всхлипывали. Все прочие закусывали губы и отводили глаза.

— Не надо было бороться с привилегиями, — сказал я как можно грубее. — Не надо было нарушать правила игры. Вы ведь попали туда, на самый верх, пользуясь этими правилами, не так ли? Так к кому претензии? А за народ переживать тоже не стоит… Раз позволяет себя обманывать, значит, так нравится. Как дурной бабе, любящей ложь послаще, а оплеухи посильнее.

Он кивал, вздыхал, соглашаясь, обнимал меня за плечи, прижимался.

— Как мне тебя не хватало, Паша! У меня были десятки телохранителей и сотни советников. Не было лишь тебя одного. И потому я здесь. А ты из-за меня опять рискуешь.

— Прорвемся! — сказал я. — К себе домой возвращаетесь, Андрей Андреевич. После долгой разлуки. Земляки поддержат.

— А как же супруга ваша? — спросил Борис Моисеевич, когда мы расположились в купе. — Почему не с вами?

— Некогда ей! — отмахнулся он. — Целыми днями сидит и сверяет тексты Фейербаха и Гегеля. Смотрит, что у них сперли основоположники. Уж сколько ей я рассказывал, что Бородатый и не скрывал своих заимствований! По крайней мере от меня. Так нет! Верит только документам.

Да и зачем мне эта старуха? Вон, каждый раз подглядывала во время сеансов массажа. Хотя ни разу не возмутилась. Только хихикала.

Ночью, когда он уснул, подложив под голову кулачок, я сошел на какой-то станции, разбудил телефонистку. Она, кивая, записала:

«Хозяин возвращается поездом встречайте мосту семь двадцать утра».

— А кому? — подняла на меня непонимающие, заспанные глаза.

— Всем, всем, всем! — сказал я и провел рукой по ее открывшейся под форменной шинелью шейке.

— Там поймут? — Она не отводила глаза и не отстранялась.

— Ты же поняла? — спросил я, с сожалением прислушиваясь, как громыхнули наши вагоны, раскатываясь. — Ну, мне пора. До встречи. А то не догоню…

В вагоне я уснул быстро, будто провалился, но меня тут же вытащил к свету Радимов, буквально растолкав.

— Паша! Смотри, что делается! Радость-то какая…

Перед мостом, к которому медленно подкатывался наш поезд, стояли по обе стороны пути толпы народа, как всегда, с транспарантами и лозунгами десятилетней давности.

Они вглядывались в проезжающие вагоны и что-то скандировали. Дальше, за мостом, и вовсе было темно от подходивших колонн трудящихся с духовыми оркестрами и знаменами. Медь труб гремела и сияла под долгожданным солнцем.

— А вы говорили, — сказал я Андрею Андреевичу. — Вон как истосковались без вас!

И действительно, посты милиции были буквально смяты, оттеснены изнывающим без признанного лидера народом. Только два-три форменных мундира, не считая фуражек, да пяток строгих штатских костюмов единой расцветки, не считая шляп одного фасона, мелькнули и пропали в толпе.

Хозяин сиял. И, не скрываясь, плакал. Высунулся по пояс из окна и махал платочком, мокрым от слез.

— Дорогие мои! — шептал он. — Спасибо… Спасибо за встречу!

Поезд еле тащился, готовый в любую минуту остановиться. Я смотрел из соседнего окна, пытаясь разглядеть знакомые лица.

И они были. Но поначалу вовсе не те, кого я рассчитывал увидеть. Прежде всего я узнал «братка», подвозившего до станции и равнодушно скользившего взглядом по окнам вагонов. На меня он посмотрел как на стену. В данную минуту его интересовал кто-то другой.

Я увидел жену с сыном на руках, увидел своих стариков. Мария смотрела мимо моего окна на соседнее, где был Радимов…

Потом я увидел Наталью. Она шла рядом с вагоном, глядя на меня растерянными глазами, губы ее шевелились. На ней уже не было строгого делового костюма, только плащ, к тому же без всякой косметики, как, впрочем, и у других девушек и женщин, бросавших к нам в окна цветы. Слишком рано им пришлось сегодня, бедным, подняться, слишком поздно они были извещены о возвращении нашего ясна солнышка…

Не было только руководителей Края. И нигде не было видно телеоператоров, которые бы снимали эти торжества во главе с Еленой Борисовной…

На вокзальной площади народ потребовал митинга и выступления Радимова. Он мотал головой, отмахивался… Слишком устал и ослаб.

Он желал одного — покоя. Я усадил его в машину, в которой он сразу заснул, как если бы потерял сознание. И сразу вся площадь затихла. Курящие, бросив сигареты, отгоняли от нас дым. Он заснул, как ребенок, замученный слишком долгой игрой на свежем воздухе.

9

Спал он ровно двое суток в своем кабинете.

Мы ходили на цыпочках, боясь разбудить.

В эти двое суток не выполнялись никакие распоряжения триумвирата, сколь бы строгими они ни являлись. Народ ждал, что скажет по этому поводу хозяин. Даст добро или не даст.

Между тем на улицах появились снова граждане в странных шляпах, жабо и плюмажах с лосинами. Они целовали дамам ручки, делали реверансы и вообще разводили запрещенные новой властью политесы, иногда заканчивающиеся вызовами на дуэль…

Милиция не вмешивалась. Все застыли в ожидании, когда проснется Радимов. Казалось, сама власть боялась у себя в кабинетах повысить голос, чтобы не разбудить его.

Из окон школы, мимо которой я проезжал каждое утро в филармонию, уже раздавалась чечетка. Солнце сияло над Краем, и только отдельные обрывки туч, как остатки разгромленной армии, виднелись у самого горизонта.

Говорили, что наша сборная по футболу эти два дня усиленно сгоняла вес, каждый раз проверяясь на тех самых весах. Чтобы быть готовой, когда он проснется.

— На месте нашего правящего триумвирата я бы держал наготове заявление об уходе по собственному желанию! — громогласно заявил Борис Моисеевич со сцены перед началом концерта, что было встречено бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Все встали. И мы играли, и мы пели, как никогда, наверно, уже не споем и не сыграем. И зарубежные импресарио стояли перед нами на коленях, умоляя: «Когда же? Распишитесь вот здесь! Проставьте сумму сами!»

А хозяин спал, не подозревая, что тем самым он осуществляет наиболее эффективное руководство Краем, сладко сопя и причмокивая, чему-то улыбаясь или вздыхая.

И все происходило в эти два дня наилучшим образом, все у всех получалось, все само разрешалось.

Бедный Игорь Николаевич ходил как тень по улицам, обращаясь, взывая, протягивая руки, но его никто не видел. Люди проходили сквозь него, протягивали друг другу руки и улыбались — сквозь него, как если бы от него осталась бесплотная, не находящая себе покоя и пристанища бесприютная душа. Людмила Константиновна и третья дама с трубкой в зубах не вылезали из своих кабинетов, сидели там запершись, звоня, набирая номера, но везде, куда бы они ни обращались, клали трубки, заслышав их голоса.

Какие могут быть дела, пока хозяин спит? Вот проснется — разберемся.

Хотя об этом не было никакой договоренности и никто не проронил на этот счет ни звука. Просто вернулся хозяин. И пока он отдыхает…

И нам в эти двое суток никто не звонил, никто не беспокоил.

На второй день сам по себе, как-то незаметно открылся ЭПД. Кто открыл, кто вернул тех девушек, что не успели выехать?.. И никто из руководства не посмел и пикнуть. Просто вечером вдруг сами собой зажглись в здании, которое, казалось, вымерло, огни, заиграла музыка, выстроилась очередь из желающих, вежливо пропускающих вперед друг друга…

Все шло своим чередом, само собой восстанавливаясь и обретая прежний смысл и назначение. Хозяин мог спать сколько угодно. Важно было, что он опять с нами, здесь, у себя дома. Остальное — приложится.

— А все-таки чем не культ личности, осужденный нашей бывшей партией? — спросил я Бориса Моисеевича. — Правда, с превосходными последствиями.

— В них все дело, — сказал он. — А не в культе. В его присутствии, а не в его распоряжениях и указаниях, зачастую ошибочных и эмоциональных. Словом, какая личность, таков и культ.

Мы говорили в перерыве репетиции, когда к нам вдруг вошел бесплотный дух Бодрова. Будто повеяло сквозняком из скрипнувшей двери. Он сел в задних рядах скромно, боясь, что заметят. Слушал нас до самого конца и так же тихо ушел…

Вечером раздался междугородный звонок.

— Павел Сергеевич? — узнал я голос Эрудита. — А что там Андрей Андреевич? Все еще спит?

— А что вас волнует? — спросил я. — Разве вы не сменили хозяина? Вот вы сейчас звоните нам, а его подслушивает кто-нибудь другой.

— Нам не до шуток, Павел Сергеевич! — сказал он. — Все-таки Андрей Андреевич носитель уникальной информации и государственных секретов… Вы же понимаете, чем это пахнет.

— Он их давно забыл, — сказал я. — Тут подкатывались к нему из разных спецслужб на этот счет…

— Кто? Что вы хреновину порете! — заорал он. — Мы за вашим домом установили наблюдение. Муха не пролетит!

— А они через подземный ход, — сказал я. — Он у них деньги взял, а потом руками развел. Все забыл. И теперь отсыпается.

— Разбудите его! — строго сказал Эрудит. — Юмор у вас, знаете… Просто мороз по коже. Вы понимаете, какие это может иметь последствия? У вас там черт знает что творится! Балаган какой-то.

— Будить не буду, — сказал я. — Это раз. Во-вторых, не один он здесь спит. Еще мой сын только недавно уснул…

— Ах этот, милиционерский? — протянул он, пользуясь дальностью расстояния.

— Конец связи, — сказал я и положил трубку. Подумав, положил аппарат с проводом в стальной сейф, чтобы не достали со своего спутника. Но приглушенный звонок донесся и оттуда. Все-таки мощный на борту реактор… Или мне показалось?

Разбудил меня топот с верхнего этажа. Подрагивала люстра. Я вскочил, вбежал на второй этаж.

Радимов усиленно работал ногами, закусив губу от наслаждения. Чечетку он выдавал как в молодые годы. Разинув рот, на него смотрели проснувшиеся Сережка с дедом. И внук уже приплясывал, невольно подражая. Пот лился градом со лба хозяина, но он отбивал ожесточенно, будто пробиваясь через пол из камеры, в которой его замуровали.

— Меня ищут? — спросил он, останавливаясь.

— А кому вы нужны? — пожал я плечами. — Никто не ищет.

— Но я сквозь сон слышал звонок! — деловито нахмурился он.

— Вам приснилось, — сказал я.

— Неправда, звонили ночью! — сказал дед. — Нас с Сережей разбудили. Вот зачем ты обманываешь?

— Кое-кто хочет, чтобы я вообще не просыпался! — сказал Андрей Андреевич, глядя исподлобья. — Кому-то я продолжаю мешать, находясь далеко от столицы.

— Выйдите! — сказал я. — Скажите, чтобы собрали на стол.

Дед обиделся, но не сказал ни слова, подняв на руки Сережу.

— О ком речь? — спросил я, когда мы остались вдвоем.

— Ты же видишь, что совсем потный… — Он протянул ко мне руки. — Я провел полчаса с твоим отцом и сыном, но без твоего святого духа. И мне они пришлись по душе. А пока — неси меня в ванну!

И я не успел сказать ни слова, как он очутился у меня на руках.

— Осторожно! — сказал он. — Я читаю твои мысли. Ты подумал: лучше бы он продолжал спать, не правда ли? Ты меня никогда не обманывал, потому что всегда убеждался, что это бесполезно.

И я спустился с ним на руках по лестнице, пронес его мимо стола, на который уже собирали женщины. Мать так и застыла, увидя это…

Потом мы сели с ним вдвоем, пили чай.

— Как говорили римляне: «Следующий день является учеником предыдущего», — сказал хозяин, вытирая пот с лысины. — Поэтому мне не нужна никакая власть. Даже здесь, где меня любят и готовы носить на руках, все, кроме тебя.

— Ношу, как видите… — сказал я. — По старой привычке.

— Ну да, теперь ты воспарил, думаешь — недосягаем…

— А вам хочется подмять под себя? — спросил я.

— Хочется… — признался он. — Я ведь дико ревную тебя, Паша. Даже к твоей славе.

— Так о ком речь? — спросил я. — Кто ваш тайный враг?

— Будто не знаешь… — вздохнул он. — Кто всю жизнь меня преследовал, покоя не давал?

— Господи… Опять он? Я слышал — лежит, не встает после случившегося.

— Да, Паша, да! Он жив, пока я жив, говорил уже, кажется… И потом, для общественного мнения он — мученик, страстотерпец. Пострадал за правду. А это существенно прибавляет достоверности к случившемуся.

— А что? — спросил я, затаив дыхание. — Что случилось?

— Будто не знаешь… — усмехнулся он. — Все за ту автомобильную катастрофу! Будто я ее устроил. А ты исполнил. Представляешь? Бред сивой кобылы, а кому теперь докажешь?

— Но здесь вам нечего бояться, — сказал я. — Народ вас боготворит. Вы бы посмотрели, что творится на улицах! Все ваши начинания и нововведения ожили! Все так ждали, Андрей Андреевич!

— Да меня, Паша, больше не интересует, что меня ждет… Сон мне был, видение, понимаешь? Вот пока я у тебя спал… Будто нахожусь в темной комнате и вижу, кто-то неразличимый бродит за мной, руками шарит, поймать хочет… Я к дверям, я к окну, а все наглухо закрыто, ничего не поддается… Смерть, Паша, за мной ходит! Вот что! А ты говоришь… Какая там власть, какая всенародная любовь! Я Роме сейчас завидую. Понимаешь? Он как убедился, что перевоплощенный, так перестал всего бояться! А я всегда это знал, но все равно боюсь. Боли боюсь. У меня ведь какие мучительные смерти бывали, Паша! У тебя-то легкие. А Рома вообще во сне помирал… Ну это ладно, что делать-то будем?

— С кем?

— С кем… Вот видишь, не спросил: с чем. А — с кем. С Ромой, конечно! Достанет он меня, чувствую! Хоть от него сюда сбежал, а достанет! Через тебя причем… Вот ведь какое дело. Именно через тебя. Я это вижу!

Я во все глаза смотрел на него. Постарел, конечно, сдал — безусловно… Но ведь народный герой! Признанный вождь! Хорошо, что никто, кроме меня, сейчас не видит и не слышит.

— А хоть бы и видели! — кивнул он, цепляя на вилку кусочек ветчины. — Смотрю, жалуетесь все на триумвират ваш, спасибо, конечно, а благосостояние ваше не убывает, нет…

— Доедаем, что вы припасли, Андрей Андреевич! — сказал я.

— Это верно! — показал он на меня вилкой, жуя. — Польстил, спасибо на добром слове. Ну так что? Что скажешь?

— Прямо не знаю… Ведь закрыли дело-то? — пожал я плечами. — Сколько можно.

— Закрыли, Паша, потому что я у власти был. Сказали, что его водитель сам виноват. За халатность срок впаяли… Невинный, можно сказать, человек за кого-то другого пострадал. А теперь я в опале… Понимаешь? И дело снова возбудили… Рому каждый день по телевизору показывают, как он ручками и головой трясет. И крови моей жаждет.

— Так вы поэтому сбежали? — догадался я.

— Проницательный ты, Паша, человек! Моя школа. Ничего не скроешь.

— М-да… — протянул я.

— Что — м-да? — подался он ко мне через стол.

Я все никак не мог сопоставить. Великий человек, по одному его слову десятки тысяч поднимутся… И в то же время Акакий Акакиевич, цепляющийся за жалкое существование.

— Не слышу ответа! Или не устраивает вопрос?

— Да вот прямо не знаю, что сказать.

— А придется, Паша, придется… — Он оглядел комнату. — Жить ты стал! А? Есть что терять. Жена красавица, сам — знаменитость. А благодаря кому — не забываешь?

— Как такое забудешь… Долги есть долги. Надо отдавать.

— Это ты мне? — ткнул Радимов пальцем в свою впалую грудь. — Я свои отдал, Паша. До копеечки. А вот кое-кто не торопится. И ведь для тебя нет ничего невозможного, как показывает опыт.

— Не мне судить… — пожал я плечами.

— Скромничаешь, однако, скромничаешь… Так я поживу у тебя — пока? Не возражаешь? Нет у меня на старости лет угла. Бомж я!

— Это ваш дом! — развел я руками.

— В смысле мой дом — твой дом? — наклонил он ухо в мою сторону, будто боясь не расслышать.

— Можно и так, — кивнул я. — Как скажете, Андрей Андреевич, так и будет.

— И скажу! — Он снова ткнул вилкой в мою сторону. — С зарубежными гастролями придется потерпеть!

— Начатое надо доводить до конца, как показывает опыт! — согласился я.

— О! — Он указал вилкой с поддетым кусочком окорока на потолок. — То слышу голос не мальчика, но мужа! Поэтому перенеси гастроли сам. Не дожидайся, пока с тебя возьмут подписку о невыезде.

— Нам здесь бояться нечего, — сказал я. — В нашем Крае каждый дом — ваша крепость.

Он вздохнул, посмотрел, улыбаясь и чуть сощурясь.

— Я очень старый человек, Паша! Не мне обольщаться всенародной симпатией. Это такая же иллюзия, как школьная любовь к круглой отличнице. Ведь пришел бы на мое место нормальный, просто толковый человек… Спасибо я должен сказать этому придурку Бодрову! Что он все тут успел развалить! Ну какой из меня выдающийся деятель? Выгнали меня — и правильно сделали. И еще должны взять подписку, что я отказываюсь заниматься политической деятельностью! Да я и сам откажусь…

— А если вас попросят?

— Не хочу портить впечатление. Опять что-нибудь не то ляпну или натворю. Пусть все остается как есть. Любите меня? Значит, должны понять.

Потом хитро посмотрел на меня, снова склонился, поманив к себе пальцем. Я послушно склонился к нему.

— А разве одно мое присутствие — пусть молчаливое и безучастное — ни о чем не говорит? Разве я не блистаю своим отсутствием, как было сказано в свое время о старце из Ясной Поляны? Кто знает, Паша, быть может, от моего бездействия больше будет пользы…

— Где сейчас Цаплин? — спросил я.

— А ты не торопись… — потянулся он, зевая. — Всему свое время. Не будем выдавать нашу озабоченность.

— Это как сказать! — хмыкнул я. — Некоторые предпочитают действовать на опережение. Но, может, вы и правы… Так что мне сказать, когда меня спросят о ваших дальнейших планах? Ведь просто проходу не дают.

— А ты скажи, что я не хотел бы повторить ошибку Бонапарта, когда он решил второй раз вступить в реку абсолютной власти. Только потому, что Бурбоны всем осточертели, его внесли в Париж на руках. Я же помню, какие страхи это вызвало в обществе. Как же! Корсиканское чудовище снова на троне! И тут уж все навалились на него. Он мог бы вполне царствовать, но не править. И всех помирить. А в империи все бы делалось с оглядкой на него. Ведь спящий лев — это все равно лев.

— Тогда все понятно! — засмеялся я.

— Чему ты смеешься? — обиделся он. — Что я не лев или много сплю?

10

С этого дня многое изменилось в нашем доме. Прежде всего поломался принятый распорядок. Хозяин много спал, вставал около часа дня, требовал меня, а если я был в это время в филармонии, Мария бросала все и занималась только им. Небритый, босой, в застиранных тренировочных шароварах, он появлялся в саду, зевал, чесал себе живот, отмахивался от мух и корреспондентов, пристававших к нему через забор с расспросами и наставлявших фотокамеры. Пару раз приезжала Елена Борисовна со своими операторами, совсем как в прежние времена — ее на работе никто не восстанавливал, она просто пришла на другой же день после возвращения Радимова на телестудию, и все приняли это как должное.

Потом, уже не обращая ни на кого внимания, он возился на грядках, брюзжал, что все не так, что не здесь надо было сажать редиску.

И репортеры записывали…

Мои родители принимались с ним спорить, мать наконец отмахивалась и уходила, а отец только раззадоривался, мол, начальник ни черта не понимает в сельском хозяйстве и потому в данной области у нас такие трудности, и шаг за шагом выводил Андрея Андреевича на глобальные проблемы, отчего тот сразу сникал, тоскливо оглядывался на дежуривших под забором: не слышат ли… И, посрамленный правдой-маткой, не выдерживал, уходил в дом: запирался у себя в кабинете. К торжеству противной стороны.

Вечером отец пытался продолжить диспут, но его не поддерживали, глядя, как Радимов возводит глаза к потолку, и обиженно смолкал.

— У нас теперь два ребенка, — говорила мне мать. — И не поймешь, кто капризнее. Хотя бы он делом каким занялся. Погулять с Сережей не допросишься. Все некогда. Сидит целыми днями в кабинете, бумагу переводит…

Между тем жизнь в Крае шла своим чередом. Те, кто проклинал правящий, хотя и призрачный триумвират за поворот Реки, теперь прославляли хозяина за мудрое решение сделать это, принятое еще раньше. Я все больше убеждался в правильности выбранной им новой формы правления. Ни во что не вмешивался, но везде незримо присутствовал.

— Я подумываю, не взять ли мне в будущей жизни руководство над какой-нибудь страной, — говорил он мне за поздним чаем, когда все в доме уже засыпали. — Думаю, что буду готов. Так, небольшая страна, хорошо где-нибудь в центре Европы. Не подвели бы только будущие фамилия, дата и место рождения.

— А я кем буду при вас? — спросил я. — Телохранителем?

— Так далеко мои планы еще не простирались, — раздраженно отмахнулся он. — Ты как твой отец. Вот почему я завалил сельское хозяйство! А я не могу заниматься тем, что мне не присуще! Что мне претит. Но меня заставляли! Но разве это кому объяснишь?

После этих ночных чаепитий я не мог долго заснуть, а утром надо было рано вставать. Но я постоянно должен был выслушивать его брюзжание по поводу происходящего в стране, пока он сам не захочет спать.

В филармонии я ходил сонный, со слипающимися глазами, путал партии, расписание, начинал на всех орать, отменял гастроли…

Хористы и музыканты удивленно поглядывали, но пока не роптали.

Но чаи с хозяином мы гоняли не просто так. Мы ждали звонка оттуда, откуда он сбежал. Но телефон отмалчивался.

— Они взяли на вооружение вашу тактику выжидания, — сказал я.

— Это лишний раз подтверждает мою правоту, — важно кивнул он. — Кто первым сделает ход, тот попадет в цугцванг. Они это понимают. Ты хоть знаешь, что такое цугцванг?

— А вы знаете, что такое сюрпляс? — парировал я. — То же самое, только хуже. Велосипедисты на треке стоят на месте, пропуская противника, чтобы потом вырваться из-за его спины.

— Скоро выборы… — вздохнул он и снова посмотрел на телефон. — Мне стоило стольких трудов пробить всеобщие выборы с альтернативными кандидатами. Что-то они там замышляют. Пора начинать предвыборную кампанию, а они не чешутся… Может, тебе следует туда смотаться? Проведи там разведку боем. Прощупай Рому, чем он может быть нам полезен. Но только ненадолго.

— Но у меня репетиции! — сказал я. — Мы репетируем каждый день Баха.

— Вот получишь срок за покушение на драгоценную жизнь Ромы… Там, в зоне, и порепетируешь.

— Но ведь я этого не хотел! — крикнул я. — Я только собирался кое о чем спросить. До того как он приедет на концерт! И все! И вы это знаете!

— Я тоже не хотел, — кивнул он. — Я думал, ты с ним просто переговоришь, а ты, как всегда, перестарался. И вот результат: Рома — канонизированный мученик за идею. Но мы это уже обсуждали… Утром и отправляйся с Богом. Если позвонят из филармонии, я сам возьму трубку. Скажу, что ты болен, не можешь подойти. Надеюсь, мне поверят.

Он знал, что говорил. Находясь у нас, он еще ни разу не подошел к телефону. Если звонили, а мои родители в это время копались в огороде, он кричал им в окно, чтобы подошли. И мать бежала, задыхаясь, поднималась на второй этаж, чтобы снять трубку с аппарата на его столе.

Он только говорил ей, не поворачивая головы: «Меня нет. Кто спрашивает?» Чем отучил названивать всех, кто домогался с ним встречи.

— Вы помните Пичугина? — спросил я.

— Пичугина? — сощурился он, припоминая.

— Он вас возил до меня. Вы еще его подставили с вашими любимыми глазированными сырками. Неужели забыли?

— А, вспомнил. Был очень исполнительный и знал чувство меры. В отличие от тебя, кстати говоря. Любые мои задания выполнял аккуратно, точно и в срок. Почему ты спрашиваешь?

— Он покаялся. Стал святым человеком. Служит Богу. Вот и я бы так хотел… Да, видно, не судьба.

— Он очень хороший человек, — согласился хозяин. — И мне было жаль с ним расставаться. Самые деликатные просьбы он выполнял без подсказок, — повторил он с нажимом. — И после него ничего не приходилось доделывать…

— Что? — надвинулся я к нему поближе. — Что вы хотите этим сказать?

— Что ему есть в чем каяться! И что мне не нравится твой тон!

— Ах тон! — Я оглянулся в поисках чего потяжелее. — Ах ты, мразь! Ты как пиявка ко мне присосался! Никак отделаться не могу!.. Тон тебе не нравится? Да ты его ногтя не стоишь!

— Паша! — крикнула сзади Мария. — Ты что!

— Пусть… — спокойно сказал хозяин, бледнея. — Пусть наконец выскажется… Знаешь, Маша, под какой кличкой он фигурирует в органах? Я ведь листал его досье, пока это было возможно. Шакал! По-моему, очень точно… Ну продолжай, что замолчал? Выскажи при своей жене, при сыне, при родителях, что ты думаешь обо мне. И скажи потом людям! Всем скажи.

— И скажу! Что ты врешь! Пичугин не такой. Он не мог!

— Все, — сказал хозяин, собирая со стола свои бумаги, складывая их в папку. — Ничего я тебе не говорил, ни о чем не просил. Все, говорю! Свободен.

— Свободен? — Я снова рванулся к нему, но Мария обхватила меня сзади, а Сережа закричал и заплакал. — Да я ж твой раб! Ты разве отпустишь от себя? Хоть на миллиметр! Я без тебя вздохнуть не имею права… С чем бы я поехал к Цаплину? Что он выиграл наш спор! Что он победил! Что я был рабом и остался! Никакого Павла Сергеевича, знаменитого дирижера — нет! Видимость одна!

Внезапно я почувствовал удушье. Закружилась голова, потемнело в глазах, я рухнул в кресло.

— Воды! — крикнул Радимов. — Откройте окно… Где там, посмотрите, у меня в тумбочке корвалол…

Он склонился надо мной. В его глазах блеснули слезы…

— Пашенька, родной ты мой… прости меня! Ну как ты мог такое про меня подумать. Ну соврал я, соврал. Святой он… И никуда тебе ехать не надо! Забудь про Рому, прошу тебя… Выпей, вот. Мне помогает.

Я оттолкнул его руку и выпрямился. Минутная слабость прошла.

— Нет уж… Андрей Андреевич. Хватит. Наслушался я вас. Сам теперь хочу все узнать. Досконально! И пока не разберусь…

— Да-да, конечно! Поезжай и узнай… Ты же теперь другой человек, Паша. Сильный, независимый. Мы все тобой гордимся!

— Бросьте! — отмахнулся я. — Сами думаете: до сих пор в домино зашибал бы в своем гараже, если бы не ваша милость… Что, не так? Я тоже ваши мысли читать научился.

— Так, Пашенька, так. То есть я хотел сказать, что лучше мне от вас… — он оглянулся на моих стариков, — уехать. Надоел я вам своими капризами и взбалмошностью. Я же вижу. Я из тех людей, кто лучше воспринимается на расстоянии, чем рядом. Со мной всегда так было, Паша! Мне это все говорили.

— Живите! — сказал я, вставая. — Никто вас не гонит… Да и попробовали бы мы. Весь Край сразу на уши…

— Это ваш дом, — сказала мать. — Вам неприятно видеть в нем посторонних? Вы не можете это сказать вслух, но мы-то понимаем. Вы сердитесь, почему не приучаем внука плясать чечетку, а мы видеть не можем, что наш сын у вас в лакеях. Поэтому уедем мы. А вы оставайтесь.

Он застыл на месте, заморгав глазами.

— Мария! Что они говорят… — Казалось, он вот-вот заплачет. — Вы же мне как родные стали! Ну испортила меня власть, испортила! А кого она портит?

— Не знаю… — сказала Мария. Она только что вернулась снизу, из детской, куда отвела Сережу. — Не получается у нас что-то, Андрей Андреевич! И Паша сам не свой… Хоть бы какое занятие себе нашли. Ну любят вас все, это мы понимаем… А достались вы только нам!

— Мария… — пролепетал он в ужасе. — Ты что говоришь! Ты самое дорогое, самое близкое мне существо!

— Которой вы всегда жертвовали ради своего призвания… — Она усмехнулась. — И отдавали кому попало!

Она буквально взвизгнула, когда произнесла последние слова. Мать взяла отца под руку, чтобы увести, но тот вырвался.

— Почему ты меня тащишь? Я тоже сказать хочу! Мой Пашка — не кто попало, ясно вам? Вы, Андрей Андреевич, заслуженный человек, а ведете себя…

— Довольно, хватит! — сказал я. — Завели бодягу.

— Нет уж, нет уж… — заинтересованно сказал Радимов и сел, нога на ногу. — Говорите, что накипело. Все говорите. А я послушаю. И вас, Авдотья Никифоровна, и вас, Сергей Афанасьевич!

— Я уже все сказала… — тихо произнесла мать и вышла из его кабинета.

— А я скажу! — выпятил грудь отец, заводя себя. — Вы почему Сережку нашего по-тихому вашим танцам обучаете? Вас просил кто? А у него родители есть. Дед с бабкой!

— Прекрати! — сказала снизу мать. — Нашел о чем говорить.

— Так ведь один я… — со слезой в голосе сказал Радимов. — Неужели понять не можешь, дорогой ты мой, чистый и справедливый человек! Совсем один. При всей моей популярности помашут флагами, и куда они? Правильно, к детям, женам. Домой! А я куда? Я к кому? Хотел тут к вам, к Марии, к Паше… чтобы почувствовать себя в семье. Но, выходит, — никому я на самом деле не нужен!

Радимов знал, чем их взять. И ту же Марию. Она накричит на него, поплачет, а все равно, куда от него денешься.

— Хватит! — сказал я отцу. — Слышишь? Да, твой сын такой! Готов убить по приказу. Что еще? Что ты хотел узнать? Почему твоего внука чечетке обучают? Для его же пользы. Это я тебе говорю…

— Нет, но почему тайком? Почему по-тихому? — попятился отец, отступая к двери.

— Тебе уже объяснили, батя! — сказал я, положив руку на его плечо. — Потому что Андрей Андреевич не чувствует себя с нами своим человеком. И оттого ведет себя как господин. А я, твой сын, за которого сейчас вдруг испереживался, веду себя как умею. Поскольку душу ему свою продал, ясно тебе?

Отец вздрогнул, лицо посерело, и я уже пожалел о сказанном. Он со страхом посмотрел на сидящего в тени лампы Радимова, и я тоже невольно проследил за его взглядом.

На лице Радимова лежали какие-то отсветы, и потому казалось, что он демонически усмехается. Я подтолкнул отца, и он беспрекословно вышел.

— Одни мы с тобой остались, Пашенька! — сладко сказал Радимов. — Одни, как всегда. Но ты можешь отправляться с ними, я не стану возражать.

— Это куда вы меня гоните? — не понял я.

— А куда захочешь… — Он зевнул. — Ты, кажется, куда-то собирался? Или я ошибаюсь?

— К Пичугину, — кивнул я. — Я хочу знать правду. Использовали вы его, как меня, или…

— Рабом он не был, — серьезно сказал хозяин. — Исполнял, да, был предупредителен, да, но не роптал. И знал свое место. А теперь иди, Паша, спать. Я всем доволен. До сих пор ваши семейные сцены проходили без моего участия, вполголоса, а сегодня я был приобщен! Почувствовал себя не лидером сверхдержавы, не народным любимцем, а куда больше — семейным человеком. Которому действительно есть что терять. Ну все, иди, сегодня ты меня утомил, как никогда.

11

Той же ночью я поехал к Пичугину, рассчитывая днем вернуться в филармонию.

После возвращения блудного вождя дороги везде подсохли, поскольку кончились наконец дожди, и потому доехал я на этот раз довольно быстро. Даже раньше, чем собирался. Село еще спало. Кричали петухи, ревели в своих хлевах коровы, только в доме отца Никодима по-прежнему не светились окна. Несколько удивившись, потому что знал о привычке хозяина вставать раньше других, к восходу, я решил никого не будить.

И уснул в машине. Проснулся от того, что на меня кто-то пристально смотрел. Это была голенькая светленькая, синеглазая девочка, настоящий херувимчик, только без крыльев и мальчишеской пиписки, приоткрывшая ротик, как только мы встретились с ней глазами.

Она засмеялась и отбежала в сторону, туда, где копался на грядке ее братишка. Он посмотрел в мою сторону, потом снова принялся за свое занятие.

«Наверно, собирает червей для рыбалки, — подумал я. — Пичугин мне говорил как-то… Где же он сам?»

Я коротко нажал на клаксон. Дети снова посмотрели на меня, подошли поближе. Теперь я мог их рассмотреть как следует… Позавидуешь отцу Никодиму, вот кому счастье подвалило! За все его муки, за искреннее раскаяние Бог простил ему невольное убийство, самозванство во имя добра и все прочее, на что намекал хозяин… А было ли? А если и было, имеет ли теперь значение? Словом, зря приехал. Зачем будоражить, беспокоить… Посмотришь на этих детей… Неужели тот папаша мог покуситься? Значит, правильно все сделал отец Никодим, поскольку он — настоящий отец! А тот — самозванец. Переставший быть отцом и пастырем… Ради такого открытия можно было не приезжать…

Но и уезжать не стоит. Вон уже вышла женщина в открытом сарафане, да, это ее я видел в прошлый раз, когда она спала с детьми…

— Вы к кому? — спросила она.

Почему-то хмурится, лицо недовольное, озабоченное… черт меня принес.

— Я к отцу Никодиму, — сказал я.

— К кому? — спросила у матери девочка.

— К папе, не мешай… — нахмурилась еще больше мать.

— А папа умер! — сказала девочка. — Вы разве не знаете?

Умер? Ну да, она про того, погибшего, уже знает, Пичугин не мог не рассказать… Но почему так сказала и так смотрит?

— Я знаю вас, — сказала она. — Вы ведь Павел Сергеевич? Он возил меня на ваше выступление… Хотели подойти, но он сказал, что не стоит, будем мешать. Вы проходите, проходите, он вам просил передать…

Я вылез из машины, вдруг почувствовав все кости своего лица. Тело стало ватным, малоподвижным. Я боялся, что она еще что-нибудь скажет.

В доме, полутемном и прохладном, в глаза бросился большой портрет отца Никодима — увеличенная любительская фотография в самодельной раме… Я остановился. Закрыл глаза, почувствовав знакомое уже удушье, перенесенное вчера вечером.

И сел без приглашения.

— Когда это произошло? — спросил я и прокашлялся, почувствовав сухость во рту.

— Сорок дней отмечали на прошлой неделе, — спокойно сказала она. — А вам он просил перед смертью передать этот конверт.

Она достала из-за иконы большой серый конверт. Я машинально взял его и погладил, словно пытаясь ощутить тепло его пальцев.

— Как он умер? Отчего?

Она помедлила, посмотрела в окно, откуда доносились голоса ее детей.

— Он принял яд, — сказала она.

— Яд? — Я не верил своим ушам. — Да что случилось?

Она не ответила, только тихо заплакала, отвернувшись.

— Простите, а… как вас зовут? — спросил я.

— Ирина Андреевна, — сказала она, вытерев глаза и вздохнув. — Все спрашивают: как? Думаете, легко? Как да почему… Откуда я знаю. Нарядный был, веселый, даже выпил чуть. Я прямо не узнавала его. А он мне говорит: «Хочу поговорить с твоими детьми без тебя». Муж мой ведь умер, не знаю, говорил он вам… — Она вскользь посмотрела на меня, потом опустила глаза. — Ну вот. Пошел к ним. Играли, смеялись, я думала: «Чего они там? И почему мне нельзя? Я ведь тоже хочу». А они вдруг затихли… Мне бы подойти, как собиралась, нет, думаю, раз он просил так… И тут ко мне моя Динка бежит, плачет… — Она и сама заплакала, махнула рукой, отвернулась.

— Ирина Андреевна… — начал я, желая сказать, что больше не надо ничего, все, достаточно, я, пожалуй, пойду…

— Вот всегда так, — вздохнула она. — Начну рассказывать, и сразу глаза на мокром месте… Вы чаю не желаете?

— Пожалуй, — кивнул я.

И посмотрел ей вслед. Потеряла за короткое время двух мужей. Дьявола и святого. Ей-то за что?

— Вы-то как? — спросил я, когда она вернулась с небольшим, плохо чищенным самоваром. — Все-таки остались дети, как справляетесь, может, вам помочь?

— Ой, да что вы… Все только и помогают. Не оставим, говорят, детей твоих, поднимем всем нашим приходом. И целыми днями таскают — кто что. Ну так о чем я? Значит, Дина подбегает…

— Может, не надо? — тихо спросил я. — Какое это теперь имеет значение?

— Как хотите… В общем, сначала я не поняла, что у них там. А она кричит: «Мама, где наш папа, он умер?» — Она всхлипнула. — «Вон, — говорю, — ваш папа!» — продолжила она, успокоившись, сдавленным голосом. — И указываю на отца Никодима. А она как затрясется! «Нет, — кричит, — это не мой папа! Он обманывает нас. Он — нехороший!» Я как услышала это… А тут еще бабки пришли из церкви, все слыхали Ужас!.. Потом смотрим: где он? Никак найти не можем. Я у Гены спрашиваю: «Не видал отца?» — «Видал, — говорит. — А он нам разве отец?» И опять при всех! А потом показал, куда он пошел… От греха и позора… Когда нашли, его уже рвало вовсю, его на руках до больницы наши мужики донесли, всю ночь народ у дверей стоял, врачей не выпускали… Толку-то. Большая доза, говорят. Специально, что ли, держал? Так и помер. Хоронить хотели, а новый наш батюшка, отец Николай, на кладбище не разрешает. Самоубийство, говорит, великий грех, тем паче для посвященного в сан. Но народ разве поймет? У меня самой отец архиерей, нельзя, значит, нельзя… Ну вот, хороним, значит, а Дина вдруг спрашивает: «Это папа мой?» Народ удивляется: «А то кто ж? Поплакала бы, девонька». А она ни в какую. Насупилась, разупрямилась… А бабки, гляжу, перешептываются. Уж все слыхали. Но Дина так и зовет его с тех пор папой. Уж не знаю почему. И всем рассказывает, как он умер. А того даже не вспоминает. Ну да, этот добрый был, голос на них не поднимал…

Ее голос снова дрогнул, но она удержалась. По-видимому, не впервые рассказывала.

Я поблагодарил за чай.

— Вы мне покажете его могилу? — спросил я.

Она махнула рукой, явно обессилев.

— Дети проводят… Диночка, иди оденься, покажи дяде могилку, где папа лежит.

Меня проводили на кладбище брат и сестра. Могила нашлась сразу. Да и не велико сельское кладбище, чтобы подолгу на нем разыскивать.

Она была расположена у самой ограды, по-видимому, таков был достигнутый компромисс.

Ничего, кроме креста да множества цветов.

— Памятник обещали поставить, — сказал Гена, посуровев. — С надписью. Только мама возражает.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Он ведь записку оставил. Чтобы и крест стоял, и памятник. И на них было написано: «Отец Никодим». А зачем, никто не, знает.

«Я знаю», — чуть не сказал я, глядя на могилу. Везет же мне. Второй раз стою над могилой, где, по сути, похоронены двое.

Но здесь хотя бы имена обоих будут написаны…

— Его похоронили за изгородью, — сказал Гена сурово. — А ночью наши мужики пришли и изгородь перенесли. Днем батюшка ругался, велел на место поставить, а никто не захотел. Так и оставили.

— Ген, пойдем… — захныкала сестренка, полусогнувшись. — Я писать хочу.

— Потерпишь, — сказал брат, зло посмотрев на нее.

Я подумал, что он теперь будет смотреть на нее как на убийцу их отца. Скажет он когда-нибудь ей об этом или нет, не суть важно.

Мы оба смотрели ей вслед, как она нашла дырку в изгороди, уселась там за кустиком и тоже смотрела оттуда на нас, лукаво улыбаясь, потом, пританцовывая, подбежала, взяла брата за руку.

— Ну давай, пойдем!

Я пожалел, что ничего не захватил с собой для них.

12

Дома я сразу бросился к роялю. Это была причудливая смесь совершенно разных композиций, некое беспорядочное попурри, точное выражение того, что творилось у меня на душе…

Когда я наконец перестал играть, я услыхал знакомый, до зубной боли, плаксивый голос Радимова: «Паша…»

Я поднялся. Некому подойти, кроме меня? В доме было тихо. Я прошел по комнатам, выглянул в сад. Никого.

— Да уехали они, уехали… — услышал я. — Собрались и, не говоря ни слова, уехали. Хоть бы попрощались! — Он вошел в затрапезном виде. Прислонился к косяку.

— Куда? — не понял я.

— Куда… К себе в деревню. Так и велено передать. Не могут со мной жить под одной крышей, видишь ли. Забрали Сережу, к шалостям которого я успел привыкнуть, и уехали! Представляешь?

Он сел на стул и потер себе грудь.

— И вот я один сижу, захотел поесть, у меня режим, это все знают, но мне никто ничего не оставил…

— Что-нибудь придумаем, — сказал я, заглядывая в холодильник.

— Что тут придумаешь! — вздохнул он. — Если меня можно терпеть только при большом стечении народа. А чуть меньше десяти — уже разбегаются.

— Вы масштабная личность, — кивнул я, доставая яйца и масло.

— Но мне нельзя яичницу, Паша… — напомнил он. — Это же сплошной холестерин!

— А кто сказал, что это вам? — обернулся я. — Хватит, Андрей Андреевич, попили кровушки. Извольте себя обслуживать сами.

— Но я не умею! — чуть не заплакал он. — Мне что, в гостиницу переезжать? Так у меня денег нет.

— Ладно… — сказал я, подумав. — Делать нечего. Поедем с нами на гастроли. К Роману Романовичу. Вы ведь без него жить не можете. И потому убить хотите.

— Да уж таковы мы, перевоплощенные, перепутавшие жизнь и смерть! — завздыхал он. — Но ты ничего не сказал про Пичугина. Как он там?

— Нормально, — сказал я, открывая морозилку. — Баранину вам тоже нельзя?

— Нормально, это как? — спросил он. — Что-нибудь про меня рассказывал? Ну говори же, говори! Что он про меня сказал?

— Нормально — это значит лежит себе в сырой земле и никому уже не опасен. Не проболтается. Вот только письмо мне передал. Прощальное.

Признаться, я о нем забыл. Помнил только, что осталось в машине. Кажется, на заднем сиденье…

— А мне можно будет прочесть? — спросил он.

— Валяйте! — сказал я. — Оно адресовано не вам, но что это изменит?

Я чувствовал полную опустошенность. На все было наплевать. И была обида на уехавших. Могли бы дождаться… Хотя я сам умчался в ночь, никому не сказав ни слова. И оставив их тут с этим…

Но вот чем Радимов хорош — на него невозможно долго злиться! И совершенно забывается, что он только недавно был лидером мировой державы. Этакий босяк, неряшливый, занудливый, которого ничуть не заботит, как его воспринимают…

Он спустился вниз, пока я жарил яичницу на спиртовке, на которой обычно мы кипятим по ночам чай.

Странно, что чем больше он ждет смерти, тем сильнее хлопочет о своем здоровье. О холестерине постоянно говорит, как выживающий из ума пенсионер, собирающийся пережить всех партнеров по домино.

Как это в нем сочетается — цепляние за уходящую жизнь с прикидками на жизнь последующую. Столь специфической раздвоенности я в нем прежде не замечал.

Яичница была готова. Я вышел на лестничную площадку и нагнулся, чтобы увидеть его внизу. Он читал письмо Пичугина, стоя ко мне спиной напротив горящего камина. Мне это не очень понравилось.

— Андрей Андреевич! — позвал я. — Давайте несите сюда. Ваш холестерин остывает.

Он поднял голову, но ко мне не повернулся. Я только услышал, как он рвет бумагу.

— Вы что делаете? — крикнул я и скатился вниз, но он бросил обрывки в огонь и повернулся ко мне, спрятав руки за спину.

— Тебе это нельзя читать, Паша!

Я ударил его по лицу, он покачнулся, глаза его наполнились слезами.

— Убей меня. Но читать такое тебе нельзя.

Я махнул рукой, сел в кресло. Мы с минуту смотрели друг на друга.

— Что там было, что? Вы можете мне объяснить?

— Делай со мной, что хочешь… Но я тебе ничего не скажу, даже под пыткой.

Я смотрел на его дрожащие губы и чувствовал очередной приступ безразличия. Или он мне его внушал?

— Идите… — Я махнул в сторону лестницы. — Кушать подано.

Я смотрел на догорающие обрывки бумаги, разглядел в последний момент торопливым почерком написанную строчку… Да пропади оно все!

Ничего и никуда не хотелось. Все уже было. Мы только все время повторяемся!

— Ну что стоите? — сказал я. — Извините, конечно. Хотите, встану на колени?

— Нет, Паша, нет! — мотнул он головой и встал на колени сам. В глазах стояли, как это случается теперь постоянно, слезы. — Ты мой, Паша, только мой. Забудь о нем! Забудь все, что у вас с ним было!

— А что — было? — сказал я, тяжело поднимаясь. — Ничего не было. Уже забыл… Вы есть будете или нет?

Он пропустил меня на лестнице вперед, будто опасаясь оставить одного возле догорающего в камине письма.

Я ничего не ел. Не хотелось. Он жалобно смотрел на меня, уплетая со сковороды.

— Сыграли бы что-нибудь, а? — попросил он. — Рахманинова. Или Скрябина.

— Не хочу, — сказал я. — Так, может, поедете с нами вместе, Андрей Андреевич? На прерванные вами гастроли. Как вы тут будете один?

— Ну да, — кивнул он, жуя. — И тебе будет спокойнее. Я бы с удовольствием, а Край? Могу я его оставить? Одно мое присутствие способствует стабилизации и прогрессу. Народ меня любит. И хочет, чтобы я был с ним. А уеду? Сразу возродятся нездоровые традиции, опять придет к власти не поймешь кто…

Он был прав. Пока он здесь, над Краем светит солнце, осадки только по ночам, утром все подсыхает, в небе одну радугу сменяет другая…

— Никто не узнает, — сказал я. — Вывезу вас ночью, с приклеенной бородой и в парике. Всего-то на пару деньков. И начнем с того, чем закончили, вернее, на чем вы нас прервали.

Я уехал в филармонию, был до самого вечера, злился на всех, опять ничего не шло…

Вечером решил заехать к Наталье. Просто подкатил к их конторе, которую теперь даже никто не охранял за ненадобностью.

Мой приход всполошил там всех. По-моему, они приняли меня за парламентера, пришедшего с ультиматумом. А так они там сидели и ждали, кому бы сдаться и отдать ключи от кабинетов. Сбежались буквально все.

Еще бы! Давно не было такого внимания к властям, которым давно уже никто не подчинялся… Искательно смотрели в рот и тянулись пожать руку… Бедная Наталья оторвалась от своей машинки. Приоткрыла ротик.

— Собирайся! — сказал я. — Поедем продолжать гастроли. Приказ Андрея Андреевича. Поезд сегодня ночью. Выезжаем прежним составом.

— Наталья Владимировна составляет списки избирателей! — пискнул кто-то сзади. — Она никак не может.

— Радимов есть среди кандидатов? — спросил я.

— Нет, до него невозможно добраться! Он не отвечает на наши звонки… Хотя его выдвигают буквально все! Как и вас.

— Тогда закрывайте вашу лавочку, — пожал я плечами. — Зачем нам выборы, когда все равно править будет Радимов?

— Но вам не кажется… — спросила Людмила Константиновна, которую я едва узнал — исхудавшую и уже совершенно седую, — что это как раз противоречит принципам демократии, которые пытался у нас насадить Андрей Андреевич?

Она не утратила в отличие от прочих ни командирского тона, ни директорской выправки. В отличие от того же Бодрова, опасливо поглядывавшего с задних рядов.

— Зачем нам демократия, когда у нас уже есть Радимов? — повторил я. — Это когда нет властителя дум и настроений, приходится одного льва заменять сотней кроликов, хотя это бесполезно… Ну выберут вас, все равно будете смотреть в рот ему, как сейчас мне, чтобы угадать мнение по каждому вопросу. А он будет отмалчиваться, как сейчас. И это будет весомее вашей болтовни. Знаете, как сказал Цицерон о крике молчания?

Я обвел их взглядом. Откуда им знать. Гимназиев, как и я, в отличие от Радимова не заканчивали. Я-то сам услышал это от него, как и многое другое.

— Не знаете, — сказал я, после минутной паузы. — Вот сейчас ваше молчание кричит о вашем невежестве и неумении управлять. А беретесь… В общем, — обернулся я снова к Наталье, спешно складывающей бумаги, — два часа на сборы!

— Простите, Павел Сергеевич! — встала на моем пути Людмила Константиновна. — А в каком все-таки качестве она вам там нужна? И знает ли об этом Андрей Андреевич?

— Ему это знать не обязательно, как и вам, — сказал я. — Но так и быть. От меня жена ушла, если кто еще не знает. А Наташа мне нужна в качестве официальной любовницы. И немного как стенографистка. А в общем, собираюсь из нее выбить стервозный дух, которым ее тут заразили. И она знает, как я это проделаю… Видите, у нее даже руки затряслись, не знает, что куда положить.

На нее действительно было жалко смотреть… Растерялась девка от такой перспективы. Головка закружилась, ноженьки подкосились…

— Ну и жеребец же вы, Павел Сергеевич! — с чувством сказала бывшая директриса ипподрома.

— Есть немного, — согласился я. — Но в целом я выдающийся музыкант и оригинальный аранжировщик. Читайте зарубежную прессу.

13

На преображенного Радимова невозможно было смотреть без смеха. Когда он появился в вагоне с бородой и усами, все так и покатились. Он обиделся и сорвал с себя все, что с таким прилежанием и искусством приладили наши гримеры. В вагоне — ладно. Все свои. Даже Наталья, тем более Наталья, благодарная мне за то, что вырвал ее из этого зачумленного учреждения под названием крайсовет.

Мы сразу заперлись с ней в отдельном купе, выгнав оттуда Радимова и Бориса Моисеевича, который долго не мог понять, за что…

Переход из эмансипированного состояния в нормальное прошел на редкость удачно. И к обоюдному удовольствию. Только где-то под утро я вышел из купе попить водички и увидел спящих на откидных сиденьях возле окна хозяина и нашего концертмейстера.

Потом узнал, что они просидели в вагоне-ресторане до самого закрытия, пели — пили — обнимались, никак не желали уходить. Радимов при этом все порывался сорвать с себя с таким трудом снова прилаженную растительность, а испуганный Борис Моисеевич снова прилаживал…

— Народ должен меня знать! — орал Радимов. — Ты ничего не понимаешь! У меня харизма, как никогда! Оттого, что ни во что не вмешиваюсь! Паша почему стал великим дирижером, знаешь? Потому что не вмешивался. Сзади только подталкивал в основном направлении, но больше — ни-ни!

Так мне рассказывали потом наши хористы, покатываясь. И воспроизводили в лицах, один достовернее другого.

— Ах голова! — будто бы плакал Борис Моисеевич, снова прилаживая ему парик на прежнее место. — Какой великий, государственный ум! Как это верно и неоспоримо!

— А ты — вмешиваешься! — наставлял на него палец Радимов. — Он закрылся с девушкой в купе, а ты стал возмущаться! А я видел видеозапись, чем Паша с ней занимается. У меня кассета была! Но я ее сжег, как вещественную улику. Поэтому тебе не покажу…

Но это все узналось после, а пока я снова вошел в купе, поднял на руки Наталью, так что ее обессиленная голова вместе с распущенными волосами красиво свесилась с моих рук. И стал устраивать ее на верхнюю полку… И вот тут, как в тумане, возникло видение…

Я замер, перестал поправлять ее одеяло…

И вдруг услышал хрип, стон, кряхтение, будто кто-то в сумраке поднимал неимоверную тяжесть, потом заметил какую-то борьбу, чье-то огромное тело приподнялось над полкой и обрушилось на пол с предсмертным криком… Затем почувствовал свежее дуновение ветра из открытого окна и услышал грохот, отдающийся в пролетах моста…

Чья-то плотная фигура заслонила собой окно, стараясь сбросить туда бесчувственное тело. Когда это случилось, стоявший у окна обернулся ко мне, и я вскрикнул! Это был Пичугин… Я включил свет, но никого в купе не было! Я коснулся стекла закрытого окна. Все закрыто.

Наваждение исчезло. Вот так он поднимал и выбрасывал мертвое тело отца Никодима. Чтобы воспользоваться его именем, семьей, приходом, да и самой жизнью. Продал дьяволу душу, чтобы творить добро.

Я перекрестился… Чертовщина какая-то! Хозяин порвал то письмо из ревности? Пичугин звал меня последовать за ним? И тоже продать свою душу во имя… Но почему мне это привиделось именно здесь? Возможно, борьба происходила в купе этого вагона. Такое совпадение маловероятно, но все же… И на предметах остались какие-то неявные следы, отметки, отражения… — незримая информация, которую способно считать лишь мое подсознание, создав картину случившегося.

И никто другой этого не увидит?

Я вышел в коридор. Пальцы мои дрожали. Хозяин спал, откинув голову и приоткрыв рот. Борис Моисеевич, напротив, спал, уронив голову.

Разные характеры, разные слепки душ.

Пока я испытывал смертельный ужас от видения, Наталья крепко спала и улыбалась во сне.

Как все запуталось! Безусловно, Радимов не только перевоплощенный, но и посвященный. И ему открывается какая-то истина в хаосе борьбы зла и добра, как гармония для великого музыканта в хаосе звуков.

Неужели назначение смерти в том, чтобы разрубать гордиевы узлы подобных сплетений? Наталья улыбается во сне и этим напоминает мне Марию. Моя жена будет, кажется, мерещиться мне в каждой женщине, с которой я сойдусь… А стоит ей вернуться ко мне, как я начну вспоминать и представлять себе очередную понравившуюся мне в минуту близости с ней, законной. Это как сеть, накинутая на тебя, из которой пытаешься вырваться. Чем больше стараешься, тем сильнее запутываешься.

Поезд стучал и качался, расшатывая пространство. Вода качалась в дребезжащем стакане, стоящем на самом краю столика.

Все спят. А я пытаюсь вспомнить все подробности видения, не давшего мне заснуть.

…Гастроли будто и не прерывались. Мы оказались в той же гостинице и в тех же номерах. Хозяин уехал к себе на квартиру, где жил прежде, до появления в Крае.

Первый же концерт прошел на ура. Наталья сидела в первом ряду, испуганно улыбающаяся и очень красивая какой-то трагической красотой. Возможно, такое впечатление производила ее худоба.

В перерыве она подошла ко мне, робко взяла под руку, слегка прижалась головой к плечу.

— Хочу пить, здесь очень жарко… — сказала она.

И пошла со мной рядом, опустив глаза, этакая скромница, в которой невозможно было бы заподозрить злостную феминистку. Ей очень хотелось казаться моей женой. Она гордилась близостью ко мне, столь знаменитому, на кого смотрят такие красивые и восхищенные женщины.

— Павел Сергеевич!

Я обернулся. Передо мной стоял Роман Романович собственной персоной, тоже под руку — с той самой женщиной, с кем я видел его на даче в ту неимоверную ночь.

У него действительно подрагивала голова и пальцы, хотя и не так сильно, как об этом сообщалось.

— Вот, Иринушка, знакомьтесь, тот самый, на чей концерт мне не удалось тогда попасть, к великому моему сожалению, но к великой же радости известных нам лиц…

— Да, действительно, я слышал… — пробормотал я. — Вы, кажется, по дороге сюда попали в аварию…

— А мой водитель в тюрьме! — сказал он, не сводя с меня блестящих от большой радости глаз. — Ты представляешь? А это, я извиняюсь, Наташа? Все такая же красивая! Везет же тебе, Паша. Хотя и не во всем. Рулевые тяги, представляешь, оказались подпилены, — окончил он шепотом, отвел в сторону, взяв под руку. — Срок водителю дали ни за что, представляешь? Я его еле оттуда вытащил! Но, пока Андрей Андреевич были у власти, сие было просто невозможно! Ну сам посуди: зачем ему было их подпиливать на машине, где сам же сидел за рулем?

— И что теперь? — спросил я.

— Как что, дорогой! Дело отправлено на доследование. Так что, возможно, и тебя побеспокоят. Но ты не бойся. Если срок дадут, то небольшой. А может, и вообще не посадят. Тут надо истинного виновника на чистую воду вывести! А с исполнителя что взять, правильно я говорю?

— Мне пора, — сказал я, стараясь не смотреть на него. — Меня ждут, простите.

— А я, вообще-то, подошел к тебе, чтобы выразить неподдельное восхищение! Больших высот достиг, Павел! И все сам, своим упорством и талантом. Я аплодирую тебе! Хотя… — Он поманил меня пальцем, оглянувшись на собравшихся вокруг нас: — Да подойди, не бойся!

На нас смотрели, привлеченные его шумной риторикой. Поэтому пришлось приблизиться.

— Иринушка признала тебя, — громко зашептал он в самое ухо. — Ведь ты был там на даче, в окно заглядывал? Ты, конечно! Но я все равно тобой горжусь! — Он отошел, чтобы полюбоваться со стороны. — Горжусь и люблю, несмотря на причиненный физический и моральный ущерб.

— Что вы несете… — отмахнулся, отвернулся я, чтобы идти в комнату отдыха.

Но он прытко забежал вперед. Голова стала трястись еще сильнее.

— Прости, Паша, дорогой! Я знаю все! У тебя тогда из-за расстройства, когда ты узнал о случившемся, сорвался концерт. Ну прости меня! Я больше не стану тебе докучать. И забудь, забудь, что я сказал. Тебе сейчас следует сосредоточиться! Баха ведь будете играть, Баха? Вот по программке, я слепой, мне очки надо менять… Иринушка, радость моя, где ты… Вот видишь, Паша, я даже видеть стал хуже! Но не потому ли усилилось мое внутреннее зрение? Как у Елены Борисовны? Иринушка, что там во втором отделении? Бах, я не ошибся?

Его возбуждение нарастало. Ирина с тревогой и испугом смотрела на него, стараясь отвести в сторону. Но он вырвал руку.

— Подожди, ясная моя, мы с Пашей столько не виделись, а ведь надо переговорить, надо, б отметить столь радостную для меня встречу…

Я пожал плечами и посмотрел на его спутницу. Да, она, несомненно, меня узнает. Да и пусть. Если всю жизнь тебе сопутствуют красивые женщины, то одна из них должна наконец тебя погубить. Хуже, если бы она была не столь привлекательной. Вон как переглядываются с Натальей! Бездну информации по всем вопросам передали их замкнувшиеся взгляды. О чем нам с Романом Романовичем не переговорить и неделю.

— Простите нас, — сказала она, чуть покраснев. — Мы пойдем лучше.

— В гости, в гости их пригласи! — воскликнул Цаплин. — Как я сразу не догадался. Конечно, в гости, на дачу! Паша ведь знает куда, правда, Паша?

Наталья увела меня силой. Коротко оглянулась.

— Такая эффектная женщина. Что она в нем нашла?

— А ты что нашла во мне?

— Так и знала, что спросишь! — засмеялась она. И прижала к себе мой локоть. — Хоть на пару деньков, но ты мой. Ни к кому тебя на отпущу! Ни на какую дачу. Вон как она смотрела на тебя, эта Иринушка.

Когда все кончилось, на нас обрушились овации. Я вздрогнул и оглянулся на публику, забыв о ее существовании. Хористы и музыканты тоже выглядели растерянными и пробужденными после нескольких минут забытья.

— Браво! — кричал пробившийся к самой сцене Цаплин. — Браво, молодец, Паша! Родной ты наш!

Рядом с ним аплодировала Ирина, глядя потемневшими влажными глазами. Кланяясь, я задержал на ней взгляд. Она чуть прикрыла глаза. Как если бы с чем-то согласилась.

После концерта они дождались нас возле служебного выхода. Наталье это не понравилось, она снова прижала мой локоть к себе. Надо ехать, подумал я. Надо понять, чего он хочет. И разобраться с его пассией, чего желает она и что собирается делать со своими воспоминаниями.

— Поезжай в гостиницу, — негромко сказал я Наталье. — И жди меня там.

Она посмотрела мне в глаза, помедлила, быстро взглянула в сторону дожидающихся, кивнула и быстро прошла мимо них. Вот кто был создан для меня! Мария сопроводила бы множеством комментариев. А то и устроила бы сцену.

14

Ирина отказалась садиться в такси. Она сама была за рулем своей «восьмерки», и Цаплин не удержался, чтобы не подковырнуть:

— Откуда я знаю, что у тебя ничего не подпилено? И какие у Паши на этот раз инструкции? Может, он знает, что ему терять уже нечего? Всемирно известный дирижер — чем плохая легенда для киллера? — И снова захохотал.

Я уже усадил Наталью в такси, битком набитое цветами — корзинами, охапками и отдельными букетами. Собирался сесть за нею следом, но Ирина удержала меня.

— Не обращайте внимания, Павел Сергеевич. Мы будем вам очень рады… Вы же знаете Романа Романовича. Он без этого не может.

И усадила рядом с собой на переднее сиденье. Цаплин, кряхтя, постанывая, сел сзади. Выгодная позиция, чтобы набросить под кадык удавку.

— Не представляешь, Наша, какие боли открылись в позвоночнике! Ничего врачи наши не могут! Ну пролежал у них, в Четвертом управлении, пичкали меня импортным мусором… Если бы не Ирина…

— Перестань… — сказала она, не оборачиваясь. — Павлу Сергеевичу это совсем не интересно.

— Откуда ты знаешь, что ему интересно, а что нет! Что за манера перебивать! Вот сколько знаю ее, Паша, золотой ведь человек, а все время меня поправляет… То то не так, то другое. А ведь ночи бессонные со мной там проводила! Проснусь, а это она меня по щеке небритой гладит. И сразу руку отдергивает. Ну ладно, вам не интересно, говорите о чем хотите, а я посплю…

Мы ехали по темной дороге, я искоса поглядывал сбоку на ее четкий профиль, Цаплин похрапывал, вздыхал сзади.

— Вот здесь, Паша, твой самосвал стоял, — вдруг сказал он явственно. — Помнишь это место? Там до сих пор березка сломана.

— Он хотел тебя догнать, чтобы поговорить, — спокойно сказала Ирина. — А остальное не имеет значения. Как и когда он мог подпилить тяги?

— Я ж говорю: золотой человек! — восхитился Цаплин. — Ну почему ты мне раньше не повстречалась? Видишь, Паша, уже оправдание тебе нашла. Но ты смотри не поддайся! У тебя другое алиби, железное. Ты никак, ну никак не мог за полчаса домчаться, переодеться, начать концерт. Тем более Наталья уже написала в показаниях, что ты был с ней перед концертом в номере.

— Они быстро гнали! — сказал я, злясь на себя. — С мигалкой, с сиреной. А переоделся я прямо в машине. Устраивает? А переговорить с вами, Роман Романович, я действительно тогда хотел. А меня подставили. Разыграли как по нотам и направили по вашему следу.

— Осторожно! — предостерег он. — Откуда ты знаешь, что тебя не провоцируют? Что каждое слово может быть использовано против тебя? Еще немного, и ты заложишь Андрейка… Ведь лучший друг, верный раб, я ему всегда завидовал: вот бы мне такого! А ты стараешься разочаровать… Ну да, хочешь показать, что хозяин выиграл тот наш спор, я понимаю…

— Что-то ты много болтаешь сегодня, — сказала Ирина, по-прежнему следя за дорогой.

— Что ж, — сказал я. — Откровенность за откровенность.

— Легче на душе стало, а? — засмеялся он. — Я вижу! Вон как глаза заблестели! Тебя, поди, уже перевербовать можно. Ведь готов, а?

— Кто, вы? — Я обернулся к нему. — Вы будете вербовать?

— Ну зачем я! — не переставал он смеяться. — Есть люди… Скажем так, те, кто организовал покушение, они теперь и расследуют. И сами себя ловят, но так, чтобы не попасться! Вот они тебя и завербуют! Конъюнктура, как фортуна, повернулась на сто восемьдесят…

Он тряс головой, глаза возбужденно блестели.

— Может, помолчим? — спросила Ирина. — Сегодня ты невозможный!

— A y меня полно вопросов накопилось! — продолжал он. — Ты зачем Ленку мою, племянницу, к себе приблизил, в хор устроил? Я вот смотрел сегодня: она или не она? Потом вижу: она!

— Что же ты ее не позвал? — спросила Ирина.

— Для прокуратуры это не факт, а для меня бесспорная улика. Совесть заела! Вот так, Паша, не делай добрых дел!

— Ну все тебе не так, — сказала Ирина. — Всякое лыко в строку.

— Я только понять хочу! — сказал он. — А ты не встревай!

— Ну кругом перед вами виноват! — сказал я. — И не отопрешься.

— Но петь-то она никогда не могла, — склонился он ко мне. — Уж это я точно знаю. Я сегодня наблюдал специально. Рот открывает и все невпопад. Как тут не заподозришь? Я правильно говорю?

— У нее, если не ошибаюсь, ребенок? — спросила Ирина. — А ты ее там одну оставил!

— А ты не защищай его, не защищай! Сам скажет, если есть что. Оставил… Может, она сама не захотела? И в радимовских потехах участвовала! Первой красавицей стать захотела! Корону ей подавай. А у самой живот на нос лезет.

— Запямятовали вы, Роман Романович! — сказал я. — Как сами выторговывали для нее второй приз.

— Просил. Да. Преодолевая отвращение! А что делать? Говорил, чтоб не смела, а она — ни в какую! Что мне оставалось, если сама не отказывалась, как ее ни просил! Вот ты бы на моем месте, а?

— Успокойтесь, — сказал я. — Она мне никто. Жалко ее стало, вот и взял к себе.

— Значит, в любовницы к тебе тоже не годится? — снова насел он. — Рылом не вышла или еще чем? Полкрая обрюхатил, а наша ему не подходит, видишь ли! Из идейных побуждений!

Ирина тряслась от беззвучного смеха. Я тоже прыснул, не выдержав. Цаплин озабоченно смолк, потом снова захохотал, перекрывая шум двигателя.

— Вот так, Паша! Не делай добрых дел! Чтобы тебя не подозревали! Правильно я говорю? — И хлопнул меня сзади по плечу.

Потом замолчал, довольный, и снова захрапел. Я искоса посмотрел на Ирину. Мне показалось, что она быстро смахнула слезинку с глаз. Что, действительно, их связывает? Что общего? По виду — юная журналистка, влюбленная в своего шефа-громовержца, не испугавшегося всесильного Радимова. И понемногу разочаровывающаяся…

Надо ей в этом помочь — в разочаровании. Которое должно непринужденно смениться новым очарованием. Попробуем, пока этот спит. Получится, не получится…

Я положил ей руку на колено, по-прежнему глядя прямо перед собой. И замер. Она тоже замерла. По моей руке туда и обратно сплошными потоками пошли встречные импульсы. Потом она попыталась, впрочем не очень настойчиво, убрать мою руку, но я только крепче сжал колено. Потом снял.

Мы прислушивались к сопению на заднем сиденье, иногда переходящему в храп.

— Павел Сергеевич! — сказала она наконец. — Я знаю, почему вы согласились с нами ехать и выслушивать этот бред.

— Ну почему бред? — зевнул я. — Нормально… Немного вранья, чуть-чуть шантажа, остальное на пушку.

— Но ведь вы, именно вы, Павел Сергеевич, заглянули тогда к нам в окно. Я не могу ошибиться. Я узнала вас по глазам. Они у вас такие, знаете, шалые. Женщинам должно нравиться. А вы, кстати, этим пользуетесь.

Я чуть было снова не положил руку на ее колено, однако она это почувствовала и оттолкнула локтем на полпути.

— Только не надо. Не место и не время. Я ведь серьезно!

— Что серьезно? — спросил я. — Бросьте… Неужели кому-то скажете, что были на даче ночью у женатого человека? И признаете тем самым вашу тайную связь?

Цаплин перестал сопеть, что-то неясно промычал и захрапел.

— За кого вы меня держите? — продолжал я. — Вы неглупая женщина. Сами знаете, чем я занимаюсь и что это мне дает. Неужели мне так не хватает каких-то заказных убийств? За один концерт сегодня я заработал больше, чем за это. Меня подставили, использовали, неужели не ясно? Точно так же меня постараются использовать, чтобы я убрал Радимова, поскольку уже впутали в эту историю и мне ничего уже не остается… Подумайте сами! — Я положил руку на прежнее место, и она не шелохнулась. — Я мог бы соврать, что пылаю к вам страстью и потому за вами подглядывал. И мне могут поверить! Вы ведь такая привлекательная, обворожительная… Разве этого не может быть?

Она жалобно посмотрела на меня. По-моему, ей запомнятся только две последние фразы. А колено даже подвинулось в мою сторону.

— То есть это не нужно никому! — продолжал я. — И Романа Романовича просто используют, как использовали когда-то меня. Осторожно, незаметно, искусно. Вы не согласны со мной?

Я повернулся к ней, а моя рука продвинулась чуть выше.

— Я не знаю, — помотала она головой. — Я запуталась окончательно. Сегодня я слушала и думала: «Не может этот человек, так тонко переживающий музыку, такой мужественный и одновременно возвышенный…» Не надо только, я прошу вас… — Она аккуратно, чтобы не обидеть, сняла мою руку. — Вы портите мое мнение о себе.

— А то что будет? — спросил я. — Скажете как на духу?

— Вы мне казались умнее. — Она мельком взглянула на меня и замкнулась, изменившись лицом.

Чуть не испортил. До сих пор все шло как по маслу. Она-то имеет в виду другое, как и всякая неиспорченная женщина. Ведь знаешь же, что нельзя мешать одно с другим.

Она вдруг нажала на тормоз, так что машину занесло.

— Не могу я, понимаете! — сказала она, положив голову на руль. — Не могу… Все время надо играть, лгать, предавать… Ведь вы хотите, чтобы я его предала? И стараетесь меня опутать!

Я оглянулся на Цаплина. Во время заноса он мешком свалился вбок и сопел теперь в этом положении, вобрав голову в плечи.

— Давайте я сяду за руль, — сказал я и вылез на дорогу. Она помедлила и тоже открыла свою дверцу. Я помог ей выбраться, и на секунду, не больше, она припала ко мне, упершись локтями в мою грудь.

Сквозь рваную, с неровными краями рану в сплошной низкой облачности сочился густой лунный свет. Ветер с сухим шелестом поднимал и закручивал дорожную пыль с редким снегом.

— Зачем вам это? — Она ясно смотрела мне в глаза. — Боитесь, я вас выдам?

— А вы? — спросил я, прислушиваясь к усилившемуся храпу из машины. Как будто не притворяются, ни он, ни она.

— У вас тоже хорошие глаза, — сказал я. — И с вами хочется говорить о чем-то другом. Но вы сами этого не позволяете.

Она отстранилась, отвернулась и обошла машину.

— Ну так едем или не едем? — спросил я громко, прежде чем она открыла дверцу. Теперь он храпел как-то не слишком убедительно. Потом смолк и поднял голову.

— А почему мы стоим? — спросил он. — А, ну да… Мальчики налево, девочки направо. Теперь меня подождете.

Он неуклюже вылез, но, оглянувшись на нас, сидящих в машине, наклонился, подмигнул, мол, знаю вас, погрозил пальцем и не отошел в сторону, а прямо на ходу, расстегивая молнию на брюках. Потом застыл на месте, к нам спиной, широко расставив ноги. Слышно было, как струя зашипела в пыли.

— О Боже! — вздохнула Ирина и прикрыла глаза.

Я положил руку на ключ зажигания, Спустил ручной тормоз.

— Не надо! — сказала она, не открывая глаз. — К тому же, Павел Сергеевич, теперь вы должны его беречь как зеницу ока. Не дай Бог, с ним опять что-то случится, когда вы опять были рядом. А я как свидетельница сразу перейду в разряд соучастниц. Вы этого добиваетесь?

Цаплин, сопя и ворча, сел сзади.

— Что же не сбежали? Такая была возможность! Небось сговорились, пока я спал?

— Прекрати! — крикнула Ирина. — Напился, так кто виноват?

Похоже, подобные конфликты были у них не в новинку. Неужели наш неистовый Марат, добродетельный друг народа начал по-тихому спиваться?

— Паша и виноват! — сказал он и захохотал. — Мог бы проследить, чтобы в буфетах во время его концертов не продавали спиртное. Или его музыка лучше воспринимается под градусом?

Я не ответил, включил зажигание.

— Знает дорогу, знает… — сопел он сзади. — Прямо до гнездышка нас довезет. Ну, вы интригуйте себе, а я еще посплю. Плохо стал спать в последние дни. Все тебя, Паша, ждал.

До самой дачи мы молчали. Ирина только показывала, где повернуть. Когда подъезжали, я обратил внимание на соседнее строительство. Котлован на месте, но никакой техники нет и в помине.

— Вы как хотите, а я пойду завалюсь, — заявил Цаплин, вылезая из машины. — Все разговоры до утра и на свежую голову. Иринушка, «развлекай дорогого гостя, покорми, покажи, где что…

Глаза его неудержимо слипались, он махнул мне рукой и направился в спальню. Она последовала за ним, потом вышла, неся его сырые туфли и носки.

15

Только сейчас я сумел внимательно разглядеть ее. Она переоделась в расписной, с павлинами и бамбуками, халат с достаточно большим декольте и в мягкие пурпурные шлепанцы на босу ногу. Я сидел возле камина и смотрел, как она носилась, не зная, за что хвататься, и явно теряясь от моего присутствия. Пару раз, пробегая мимо, уронила какие-то тряпки, которые не успела убрать.

— Извините… Мы вас пригласили, а у нас видите, какой беспорядок. Он страшно боялся опоздать на ваш концерт, все скорей, скорей, и запонки ему найди, и галстук подбери…

— Паша! — вдруг донесся возглас Романа Романовича из спальни. — Зайди сюда… Я не сплю, но не потому, что подслушиваю, а просто хочу спросить…

Я поднялся из кресла, оглянулся на хозяйку. Она одновременно подняла глаза к потолку и пожала плечами.

Я вошел к Цаплину. Он лежал голый на широченной кровати, одеяло было сброшено на пол. Он слушал, приложив к уху, миниатюрный радиоприемник. И мотнул головой, указывая на стул, заваленный его одеждой.

Я остался стоять.

— Вот, сейчас будет прогноз погоды! — сказал он. — Ты извини, что оторвал… Сейчас сделаю громче… Так слышно?

Я пожал плечами, подошел ближе. В комнату вошла Ирина.

— Сейчас, вот! — Он оторвал ухо. — Слышно?

— А что я должен услышать? — спросил я и запнулся, увидев его поднятый указательный палец. И успел только разобрать, что в Крае второй день идут проливные дожди.

— Слышал? — торжествующе спросил он. — Вот о чем я хотел спросить, но вы меня все время отвлекали.

— Не понимаю… Ну и что? — спросила Ирина.

— Ты не понимаешь, зато он понимает! — указал на меня Цаплин. — А тебе знать это необязательно. Я же не тебя звал?

Вздохнув, она вышла. Он поманил меня пальцем.

— Так что это значит, Паша? Радимов на месте, на боевом посту, так погода по всему Краю — лучше не надо. Народная примета. Старожилы не припомнят! А стоит Андрею Андреевичу отбыть с визитом, и опять старожилы не припомнят таких дождей. Мистика! Или умение управлять погодой, чтобы внушить рядовому обывателю сакральный имидж вождя и учителя?

— Это не ко мне вопрос, — сказал я.

— Ладно, тогда к тебе… — Он подался ко мне, добравшись до края кровати. — Выходит, Андрейка где-то здесь? Может, даже с тобой прибыл в столицу нашей Родины? А наши органы знать об этом ничего не знают? Там-то они побоялись его взять! Не захотели волновать народ, и без того обескураженный сложившейся ситуацией. Да и я им сказал: «Кто? Андрейка? Да если знал, давно все забыл! У него ж совсем другое в голове. Нужны ему ваши коды да тайны мадридского двора! Как только вы его сняли, так сразу все забыл. Я ж его столько лет знаю!»

Я стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну иди, иди… Неинтересно тебе со мной, правда? С Ириной интересней, я понимаю… Сам себе, веришь, удивляюсь. Это за что такая краса мне, старому пню, досталась? У тебя, правда, бывали не хуже. Ох и завидовал я тебе! М-да… Значит, он где-то здесь сидит. А виду не показывает. Сейчас, что ли, позвонить или утром, когда голова прояснеет? Вот как скажешь, так и сделаю! — хитро улыбнулся он.

— Утром, конечно, — сказал я, переминаясь все нетерпеливее. — Оно вечера мудренее.

— Это как сказать… — зевнул и потянулся он. — Мало ли что до утра может приключиться. Ну ладно, иди, вижу, надоел. Иди, а утром разберемся. Вот теперь я засну. А то все думал: «Неспроста там у вас погода испортилась!»

Я вышел в гостиную. Ирина разливала кофе. При моем появлении прикрыла полой халата колено. «Черт возьми! — думал я, присаживаясь напротив. — На что меня все время подталкивают? И кто именно?»

Не она же… Я откровенно, ничуть не скрываясь, любовался ее светло-русыми волнистыми волосами. Похоже, никогда их не красила. И практически никакой косметики. Чуть-чуть подведены глаза, и только.

— Наверно, находите во всем этом некую двусмысленность, если не провокацию? — улыбнулась она мне. — Куда-то завезли, пристают с расспросами… Как вы согласились только, до сих пор удивляюсь!

— Преступника тянет на место преступления, — сказал я. — Это во-первых.

— А во-вторых? — сощурила она свои огромные темно-серые глаза, которые только сейчас удалось разглядеть при сильном свете большущей люстры.

— Не мог вам отказать, — сознался я.

— Но вы были не один, — продолжала она игру, говоря вполголоса и немного волнуясь. — Конечно, вас окружают красивые женщины. Роман Романович рассказывал мне о вашей жене. Какая-то необычная история с ней связана.

— Да уж, куда необычней… — Я чувствовал, что мой взгляд становится все более откровенным. Меня влекло к ней все сильнее. Даже голос охрип. Но я пока сдерживал себя, прислушиваясь к тому, что доносилось из спальни. Она поняла это, усмехнулась, показала глазами на дверь, ведущую наверх. Потом встала и пошла туда, не оглядываясь.

Я поднялся за ней следом. Это была большая библиотека, где вокруг только книги и старое, хорошо пахнущее и немного скрипучее дерево.

— На самом деле это мой дом, — сказала она.

Я присвистнул. Ай да Цаплин.

— Я знаю, о чем вы только что подумали, — сказала она, садясь в кресло и приглашая сесть напротив.

Здесь она чувствовала себя в большей безопасности. Пара старых кресел, стремянка, небольшой столик, потертый ковер. И море книг.

— Интересно, о чем? — спросил я.

— Ну, что я польстилась на его популярность, положение… И даже на эту дачу. Вы ведь решили, что это его дом, не так ли?

— Как-то не задумывался, — признался я. — А вот то, что у него жена, дети, — думал, да. Особенно когда вас увидел в окно.

— Я тогда страшно испугалась, — призналась она. — Это было так неожиданно. Вот только что он уехал, просил, чтобы как следует закрылась. Он как раз собирался после редакции и концерта домой…

— Я это слышал, — сказал я. — К жене и детям.

Она усмехнулась, покачала головой.

— Вот даже сейчас вспомнила и будто снова пережила тот страх.

— А может, я до сих пор вам его внушаю? — спросил я.

— В какой-то мере… — сказала она, не отводя глаз. — Странно, он говорил, что вы всего лишь простой шофер, грубый, невежественный, не знающий нот.

— Так и есть, — сказал я. — Это сущая правда.

— Я думала, что он меня разыгрывает… Он это любит. После аварии он стал много пить, стал неестественно веселым. Но пусть это вас не обманывает… Еще он говорил, что вы трое, включая Андрея Андреевича, какие-то особенные, не как все.

— Перевоплощенные, — подтвердил я. — И сознающие это. А вы меня не боитесь? Раз я грубый, злоупотребляю силой…

— Он рассказывал, что вы силой отвозили его по ночам к Радимову, чуть не пытали его там…

— Ну уж это Роман Романович загнул. Какие еще пытки. Разве что морально-нравственные.

Она с минуту смотрела на меня широко открытыми глазами, потом засмеялась и махнула рукой.

— Да ну вас. Вы смеетесь… А вас я ничуть не боюсь. Вот здесь, в дедушкиной библиотеке, я никого не боюсь. Я была маленькой и любила сюда забираться, когда мне рассказывали там, в гостиной, что-нибудь страшное, а дедушка здесь трудился. Он всегда говорил: «Опять от чертей прячешься!» А когда училась в старших классах, приходила сюда реветь от несчастной любви. Вот такая я была романтически настроенная внучка у дедушки-академика… А теперь коллекционирую интересных людей. Составляю из них что-то вроде таблицы Менделеева.

— Понятно, — сказал я. — И в какую графу или клетку вы меня занесли?

— А все клетки уже заняты! — громко сказал сзади Цаплин, так что я вздрогнул. И замер, будто меня застали врасплох.

Ирина, по-моему, ничуть не испугалась, только немного покраснела. Тишина показалась оглушительной, как взрыв на ромашковом лугу, оказавшемся минным полем.

— Что это вы тут без меня секретничаете, а? — Он по-медвежьи обнял Ирину, притянул к себе. — Ты же знаешь, что не могу без тебя заснуть. Храпел, а сам думал: «На кого свою красавицу оставил! На Пашку Уроева! Да он любой мозги запудрит…» Признавайся, о чем тут без меня любезничали? Жаловалась, поди, какой я тиран и сексуальный террорист! Но до Пашки мне далеко! — захохотал он, прижимая ее к себе все сильнее.

Она отворачивала лицо от его жадных губ, пытаясь высвободиться.

— Стыдно ей, видишь, стыдно! — смеялся он, погружаясь лицом в вырез ее халата.

— Пусти же! — оттолкнула она его и спустилась вниз, на ходу поправляя волосы.

— Кофе там еще завари! — крикнул он вслед. — Все равно спать не придется.

Потом повернулся ко мне. Пальцы его продолжали подрагивать.

— Вот что я без нее? — спросил он. — И кто? И кому нужен? Да только хозяину твоему и нужен. Думал: бросит, когда в реанимации оказался, семья давно отшатнулась, как любовь наша несуразная приключилась… А она хоть бы что. Ночами дежурила, диссертацию забросила. Вот где самая любовь началась! Уже одного ни на шаг. Верит, что, если бы со мной тогда поехала, ничего бы не случилось, представляешь!

— Можно позавидовать, — искренне сказал я. — Во всяком случае, поздравляю.

— Ну, идем вниз! — хлопнул он меня по плечу. — Теперь какой сон! Я, Паша, так всегда с тех самых пор, как ты меня покалечил. Минут десять подрыхну, и — как стеклышко. Но потом снова в койку тянет. И это, потенция возросла до неприличности! — Он снова захохотал. — Так что я твой должник, дорогой ты мой!

Мы сели внизу за стол, на котором уже появились печенье и сладости.

— Веришь, иной раз сам себе завидую… Иной раз думаю, а не Радимов мне ее подослал? Чтобы отвлечь от кляуз, инвектив и наветов? Мол, не валяй дурака, Роман Романович! Пользуйся. И оставь в покое высшие инстанции. Я бы и сам отстал. Теперь-то все видят настоящую цену его казуистике. Кто он теперь, Радимов? Да никто. Ну это ладно, меня другое волнует. Зачем он тебя ко мне подослал?

— Ты же сам пригласил Павла Сергеевича! — остановилась Ирина с кофейником в руке. — Ты что?

— Ну, сам не сам… — отмахнулся он. — Может, так все подстроено, что не пригласить было нельзя? Ну, как Паше было нельзя не догнать меня на том самосвале? Дальше — почему в дом не вошел, не постучал, а по задам лазил да по окнам подглядывал? И самосвал — откуда взялся вместе с бульдозером? Раньше-то не было! Как и сейчас. Там же никто не работал и не работает! А тяги подпиленные? Откуда кто знал, что тебе в башку стукнет за мной гнаться? Вот давай сами промеж собой, без милиции, разберемся?

— И без Радимова? — спросил я. — Вам не кажется, что его сейчас очень здесь не хватает…

— Нужен он больно… — отмахнулся он. — Откуда я знаю, может, тебя на гастроли эти послали, чтобы ты меня добил? Довел дело до конца? Вон сколько вопросов скопилось, пока не виделись! — Он снова Захохотал, стуча кулаком по столику.

Ирина остановилась с подносом в руках, кося на него, чтобы он не выбил у нее из рук налитое в чашечки кофе.

— А что ты принесла! — крикнул он. — Водки давай! Пока я снова не заснул. Водки! Столько с Пашей не виделись, а тут такие метаморфозы и перемены в судьбах… Я искренне желаю поздравить, понимаешь? Искренне! А там пусть меня добьет! — Он наклонил передо мной шею. — Руби, Паша, пока позволяю, на радость Андрею Радимову.

— Скоморох! — сказала она и поставила поднос на стол. — Водку берите сами. Я пошла спать.

— Без меня? — удивился он. — А что наш гость подумает? Ты пошла, я следом, а он?

Она безразлично и устало пожала плечами. Села в кресло и включила телевизор. По всем программам не было картинки, один только шум. Она выключила и принялась за шитье. Цаплин смотрел на нее, приоткрыв рот, потом встал, подкрался сзади к креслу, подхватил, поднял ее на руки, понес к нам за столик.

— Осторожней! — охнула она. — Тебе нельзя! С твоим сердцем…

— Мне сегодня можно все! — сказал он, усадив Ирину на свое место. Потом с трудом разогнулся, держась за позвоночник.

— Ну вот, я говорила…

— Да, ты говорила! Это Пашка, сволочь, позвонки мне вышиб! Хирург еле приладил… Ну чего, особое приглашение требуется?

— Но ведь час ночи. — Она взглянула в мою сторону. — Хоть вы, Павел Сергеевич, его остановите. Он сегодня достаточно выпил.

Я пил кофе, поглядывая на счастливую пару. А ведь уже было решил воспользоваться их кажущейся неадекватностью.

Я встал, подошел к бару, достал оттуда бутылку «Столичной» и пару рюмок.

Откупорил и разлил. Вопросительно взглянул на Ирину. Она молча подставила свой фужер.

— Вот это я понимаю! — сказал Цаплин. — Без лишних слов. Человек поступка! Вот кого тебе надо, Иринушка! А не такую развалюху, как я!

Она вскочила, но он успел схватить ее за руку.

— Шучу, шучу! Да Паша, поди, привык уже к нашим развлечениям. У хозяина, поди, не разгуляешься, а? Слышал, теперь с вами живет? Ну так и выпьем — за прибавление в семействе!

Мы выпили, закусили лимоном.

— Уж очень ты сегодня развеселился! — Она погладила его по небритой щеке.

— А сам не пойму! Убийцу своего встретил! Чем не радость? Шучу, шучу, никакой, Паша, не убийца! Он маэстро, мировая звезда классической музыки. А убийства — это так, хобби…

Ирина отставила свой фужер, отклонилась в кресле, переводя взгляд с него на меня. Я застыл, держа недопитую рюмку в руке. Потом поставил ее на место.

— Он в гостинице, вы правы, — сказал я.

— И что? — Он зло посмеивался, сощурив пьяные глазки под стеклами очков. — Я и не сомневался, говорил уже. Что дальше?

— А вот мы сейчас поедем к нему и там все решим, — сказал я. — А то мне уже надоело слушать.

— Да никуда я не поеду! — ответил он с нервическим смешком, не очень, впрочем, уверенно.

— Поедете, — сказал я.

— Да не поеду я! Иринушка, скажи ему. Он думает — все может.

— Павел Сергеевич… ну вы-то благоразумный человек. Вы же видите.

— Убийца он, убийца! — повторил он. — Хочет меня по дороге прикончить, я знаю, ему задание дано!

— Я же говорила, ему нельзя пить! — вскочила Ирина. — Просто не ожидала от вас, Павел Сергеевич!

— Он ничего не знает, — сказал я Цаплину. — Поэтому вы застанете его врасплох. И тут все-все выяснится. Ну как это бывало прежде, помните? Приезжали и все полюбовно решали.

— А он там — инкогнито? — заинтересовался Цаплин. — Как чиновник из Санкт-Петербурга? Все равно не поеду!

Я поднялся. Тут нельзя было показывать сомнений или колебаний. Дальше должно все идти неумолимо и своим чередом. И ни одного лишнего слова.

— Вы поедете с нами? — спросил я Ирину.

— Я? Зачем? Что мне там делать? — прижала она руки к груди.

— Ее зачем! — закричал, покраснев, Цаплин. — Зачем ее впутывать?.

— Как хотите, — сказал я, глядя на часы. — Собирайтесь. Я жду вас в машине.

Краем глаза я заметил, как они растерянно переглянулись. Он посерел, потом позеленел.

— Не оставляй меня, Иринушка! — сказал он плаксиво. — Ему что! Выбросит по дороге, как Пичугина, а после будет Верди играть! Ты не знаешь этих людей… — зашептал он. — И к тому же — машина! Ты совсем забыла про свою машину! Куда он ее потом денет?

Она посмотрела на него, не скрывая презрения, смешанного с чем-то наподобие материнской жалости.

— Я водку не пил, — сказал я. — Поэтому, если не возражаете, сяду за руль.

16

Она села с ним на заднее сиденье. Он секунду-другую сидел, окаменев, потом вдруг вскочил.

— Я никуда не поеду. Вы что-то задумали! Оба!

И стал выбираться из машины. Она не сдвинулась с места.

— А ты? — спросил он. — Поедешь с ним? С этим бандитом?

Я сидел за рулем, не оборачиваясь. Мотор мерно работал, разогреваясь.

— Я от всего устала! — сказала она. — Я устала выслушивать о том, какие все сволочи и какой ты агнец Божий. Я хочу посмотреть хоть один раз на Радимова вблизи, а не с экрана или с портрета. Я хочу сама разобраться.

И захлопнула дверцу. Прямо перед его носом.

— Но тогда я с тобой? — неуверенно спросил он. — Я же не могу оставить тебя одну. С этим.

— Да что ты? — протянула она. — Ну, тогда садись, мы тебя ждем.

Цаплин почти сразу заснул, положив голову на ее плечо. Несколько раз, пока мы ехали до гостиницы, я пытался поймать ее взгляд в зеркальце.

Она упорно смотрела в окно, не меняя позы. Он припал к ее плечу лбом, рот его был приоткрыт.

Дорога до гостиницы была пустынной, доехали еще быстрее, чем в прошлый раз довезли меня до театра.

Я поднялся наверх к хозяину, постучал в номер. Он не спал.

— Да-да! — звонко сказал он. — Войдите!

— Я привез его, Андрей Андреевич, — сказал я. — Он там, внизу, в машине. Поговорите с ним сами.

— Ты с ума сошел! — сказал он громким шепотом. — Ты привез его сюда?

— Я привез его к вам, — устало сказал я. — Как это бывало раньше. Ну что смотрите? Он и так все про вас знает. И разве не за этим мы сюда приехали?

— Первый раз об этом слышу! — Он даже отпрянул от меня. — Опять ты со своей наказуемой инициативой!

— Ну так что мне теперь? — разъярился я. — Силой вас? Лбами столкнуть? — Я решительно шагнул к нему.

— Хорошо, хорошо! — Он испуганно выставил руки. — Конечно, раз уж привез… Но только я тебя ни о чем не просил. Я спущусь, поздороваюсь, но там нас никто не увидит?

Он лихорадочно стал сдирать приклеенную бороду. Потом мы быстро спустились, подошли к машине. Ирина стояла к нам спиной, ссутулясь и опустив голову. Плечи ее малозаметно подрагивали.

— Это кто? — остановился Радимов. — Кто эта женщина, ты можешь мне сказать?

Она обернулась к нам, в сумраке было видно, что она плачет.

— Он умер, — сказала она.

— Кто умер? — закричал хозяин и рванулся к ней. — Кто вы такая?

Я оттолкнул его, открыл дверцу машины. Привалившееся к ней мертвое тело упало набок, так что голова с приоткрытым ртом свесилась наружу.

— Боже… — сказал он и опустился перед Цаплиным на колени.

— Я думала, он крепко спит, — совсем по-детски, горько и недоуменно оправдывалась она. — Правда, он стал очень уж тяжелый… Вы ушли, я смотрю — он не дышит.

— Рома, Ромочка, родной ты мой! — запричитал Радимов. — Как же ты меня не дождался… бедные мы бедные с тобой! За что нам это? Ведь ничего эта суета не стоит, ничего!

Дрожащей рукой гладил он неподвижное, почерневшее лицо своего заклятого врага, потом стал его целовать, и я подумал, что еще немного и сойду с ума.

— Совсем недолго осталось, дорогой, ты это знаешь…

Ирина отошла в сторону и тоже смотрела на это невыразимое, искреннее горе, рядом с которым оставалось лишь молчать, признавая ничтожность собственных переживаний. Я подошел к ней.

— Теперь видите? — спросил я.

Она враждебно посмотрела на меня суженными и покрасневшими глазами, что было заметно даже при слабом освещении уличного фонаря.

— Уведите его, — сказала она негромко. — Да, я теперь кое-что поняла. И мне противно на это смотреть. Я сама отвезу тело. Ну что вы на меня так смотрите? Я виновата, что он столько выпил! И кофе, и водки!

Я подошел к хозяину, положил руку на его плечо.

— Андрей Андреевич… Пора.

Он покорно поднялся, пошел со мной рядом, держа под руку. Потом остановился, обернулся к ней.

— Я не смогу достойно проститься с Романом Романовичем. Но если что понадобится…

Она молча, даже зло, затолкала тело Цаплина в машину, захлопнула дверь, села и уехала.

Мы поднялись в свой номер. Радимов дрожащей рукой откупорил коньяк.

— Ну почему это все повторяется! Каждый раз, из поколения в поколение, по одному и тому же кругу. Иногда мне казалось, что он сам не рад, что хотел бы поддерживать со мной совсем другие отношения. Чья воля нас расставила и предопределила наши с ним роли? Какой-то дьявольский театр, где невозможно сменить амплуа! Даже ты, кажется, смог преодолеть свое ненавистное положение, и я с сочувствием следил и чем мог тебе помогал, — но нет! Опять приходится оставить на потом, на очередную попытку… И это «потом» для меня состоится совсем скоро, я это знаю. Моя роль исчерпана, я теперь только буду мешаться у всех под ногами… У тебя тоже.

— Хватит! — крикнул я. — Что вы заладили? А мне вы разрешаете еще пожить? Это для вас с его смертью все закончилось, но я-то еще живой!

Он всхлипнул совсем по-стариковски, стал рукавом грязной рубашки вытирать глаза. Мы выпили по стакану. Налили еще.

— Теперь ты будешь на меня кричать! Теперь ты возненавидишь меня…

— Давайте спать! — сказал я. — У меня завтра концерт. А потом все. Завязываем и сворачиваемся. И больше я сюда ни ногой! К чертовой матери отсюда!

— Паша, Пашенька, успокойся, родной! — заплакал он, протягивая руки.

В дверь постучали.

— Заходите, — крикнул я, опрокидывая стакан коньяка на пол. — Тут мы! Вяжите нас, люди добрые!

Мне почему-то показалось, что за нами уже пришли. Все-таки загадочная смерть выдающегося общественного деятеля, каковым был Роман Романович, должна была взбудоражить органы, несмотря на позднее время.

Но это была всего лишь Наталья.

— Заходи! — крикнул я. — Помянем безвременно почившего раба Божия.

— Кто-то умер? — спросила она. — А я проходила мимо, слышу, крики…

— А разве незаметно? — хмыкнул я, снова разливая по стаканам. — Разве мы с Андреем Андреевичем не живые мертвецы?

— Наташа… — скорбно сказал Радимов. — Роман Романович только что умер!

Она вскрикнула и отшатнулась, оглянувшись, как если бы покойник мог быть где-то рядом.

— Его увезли, — сказал я. — Так что не бойся… Пей, Наташа! Я вот пью, чтобы забыться. Это уже третий покойник за последние дни. Как будто смерть хочет попасть в меня, но пока что промахивается. И попадает в тех, кто со мной рядом. Так что пей и иди спать. И держись от нас подальше! Мы с Андреем Андреевичем очень опасные люди. Где мы — там смерть!

— Я ждала тебя, — сказала она. — Ты уехал, и я просто не находила себе места. Я как чувствовала, что что-то будет.

— Ах ты сладкая моя! — полез я обниматься. — Вот, смотри, Андрей Андреевич, кто мне нужен. А ты мне свою нареченную навязал! Смотри, чтобы в следующий раз нам опять не промахнуться. Тебе с Марией, а мне с Наташей. Вот, запомни нас такими!

Я держал ее, а она вырывалась, отбивалась, почувствовав испуг. Я отпустил ее, сел, махнул рукой и снова налил.

— Не смотри на меня так! — заплакала она. — Я тебя не предавала.

— Иди! — сказал я. — Только не запирай дверь.

Мой язык заплетался, я уже не сознавал, что говорю.

И с изумлением смотрел на три выстроившиеся пустые бутылки «Арагви». Когда только успёли?

— Идите! — повел рукой совершенно пьяный хозяин в направлении двери. — Исповедуйтесь. Меня не надо готовить ко сну, нести в ванну… Я хочу остаться один на один со своей скорбью. Еще одно поколение, еще одна эпоха, которые я покидаю, так и не осуществив задуманного.

— Ну что вы! — протянула Наталья, будучи тоже пьяной, не хуже хозяина. — Затянули панихиду… Мужики в самом соку… не стыдно? Вот я вас сейчас проверю… По очереди. Если не заснете.

Что она хотела этим сказать, я не понял. Только положил ей руку на плечо, усадив на место.

— Она ничего не поняла, — сказал я хозяину. — И не надо. Молодая еще, жить да жить. Жениха ей найдем, правильно?

— Оставьте меня одного, — попросил он. — Ну как тебе, Паша, не стыдно. Человек умер. Еще один из наших, кто теперь не заслоняет дорогу к яме. Идите! Предавайтесь блуду, цепляйтесь за свое жалкое существование. А меня оставьте, наконец! Первый раз я тебя об этом прошу. Можешь уважить?

17

Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.

— Он от всего отказывается! — озабоченно говорила она. — Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?

— А чем у меня плохой вид? — говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.

Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.

Будто я уже не всемирно известный дирижер, а спившийся товарищ по работе, которому дали испытательный срок для исправления.

Пока ехали на сценическую площадку, чувствовал, как наливаюсь хорошей, здоровой злобой. Радимов остался валяться на койке, небритый и неумытый. И черт с ним! Не надо было его вообще брать. Одно нытье и рыдания.

Я долго не мог начать. Стоял лицом к хору, закрыв глаза, вслушиваясь в себя. Никак не удавалось расслабиться до самого конца, до потери пульса.

Я слышал, как в зале начали роптать. Но здесь не провинция, назад билетов не потребуют. Потом стихли, находясь уже в тревоге.

Наконец Борис Моисеевич что-то понял. Тронул чуть слышно смычком струну… Только почему «Смерть Озе»? Голова моя стала покачиваться в такт, поплыли руки. И слезы потекли из глаз — редкие и жгучие… Вот теперь взять, зажать в кулак мелодию и выдавливать из нее все страдания — настоящие и предстоящие!

Публика ошеломленно молчала, когда все кончилось. Вот теперь бы вне программы «Лакримозу» Моцарта. Чтобы добить ее, ненавистную толпу, готовую расплатиться за искусство деньгами, как за новомодное средство для убийства времени.

И опять Борис Моисеевич меня понял. Он кивнул, и я повел слабым движением руки мой хор, подчинившийся мне с первых же тактов.

Они следовали всему, что переживала моя душа. Безропотно, с бледными, стертыми лицами, завороженно следя за выражением моих губ и глаз.

…«Я подчинил их своей воле!» — радовался я, кланяясь своим рабам, столпившимся перед сценой и без устали аплодировавшим мне. Они не знают, да и зачем им знать, что они в моих руках лишь средство для преодоления собственного рабства. Что, подчиняя их себе, я испытываю иллюзию, что стал свободным. Пусть ненадолго, но уже за одно это я должен их не только презирать, но и быть благодарным…

Я кидал цветы обратно в толпу и вдруг увидел, что букет попал в лицо одному из «братков», стоявшему недвижно со скрещенными на груди руками. Я посмотрел, кланяясь, по сторонам и увидел еще пару таких же, неподвижных и суровых, со скрещенными на груди руками.

Заметить их было нетрудно, настолько выделялись их лица среди других, сияющих и благодарных.

Мне даже показалось, что один из них поманил меня со сцены пальцем… Я ушел со сцены за кулисы, вытер полотенцем обильный пот. Старался ни на кого не смотреть, хотя физически чувствовал немое восхищение своих товарищей.

Я спустился вниз, где меня уже ждали в машине. Я сел туда к ним, не дожидаясь приглашения. Они также молча сели с боков.

— Вы знаете, Павел Сергеевич, куда и за что? — спросил, не поворачиваясь, сидевший рядом с водителем. — Вы ведь нас ждали, не так ли?

— Только побыстрее! — раздраженно сказал я. — Поверьте, я устал сегодня как никогда!

— Небольшие формальности, — кивнул сидящий впереди. Кажется, я его видел впервые. Чего не могу сказать о притиснувшихся ко мне «братках».

— Вы сегодня замечательно дирижировали! — мечтательно сказал все тот же говорун. — Как никогда.

— Спасибо, — поблагодарил я. — А ваши товарищи такого же мнения? По-моему, им не очень понравилось.

— Умник, — сказал тот, что справа. — Еще острит.

— Балабин! — грозно сказал впередсмотрящий. — Прикуси язык.

— Значит, не нравится, — сказал я. — Ни музыка, ни мое поведение.

— Напрасно так о нас думаете, — буркнул сидящий слева, когда машина стала заворачивать на площади за спину Основоположнику органов. — Плохо вы о нас думаете. Еще хуже знаете. Но это дело поправимое.

Меня провели в просторный кабинет, где уже сидел, скрючившись, Радимов. Из-за огромного стола вскочил и подбежал навстречу, протягивая руки, толстячок с полковничьими погонами и восторженным лицом.

— Я все знаю! — крикнул он. — По нашим сведениям, феерический успех! Очень, очень жалею, что не смог там быть. Простите, что не представился. Полковник Коротченко Владислав Янович, верный поклонник вашего таланта. Коллекционирую все записи вашего хора с оркестром… Прошу!

Он указал на стол, за которым уже сидел хозяин. Там были расставлены напитки, фрукты, дымился в чашечках кофе.

— Еще не остыло, нет? Но тогда вы сами виноваты! Вернее, публика, не пожелавшая вас отпускать!

Впередсмотрящий вежливо кашлянул.

— Просто не знали, что делать, — сказал он. — Невозможно было подступиться. Но товарищ Уроев проявил гражданское понимание стоящих перед нами задач и сам принял посильное участие, сев в оперативную машину. Прошу учесть при дальнейшем разбирательстве.

— Да, да, конечно! — подхватил полковник, прижав руку к сердцу. — Сердечное спасибо вам, Аркадий Иванович. И вы свободны!

Радимов тоскливо смотрел в окно. Похоже, никак не отреагировал на мое появление.

— Ну вот! — сказал Владислав Янович, сев по-простому с нами рядом за столик, когда мой конвоир вышел. — Наконец-то! Я хотел сказать, наконец мы собрались все вместе! Андрей Андреевич, а почему вы не пьете? Угощайтесь, прошу вас!

— Где-то я слышал ваш голос, — сказал я, уминая пирожное. — Вот где?

— Не буду вас томить! — сказал хозяин кабинета. — Да, да, по глазам вижу, вы угадали, тот самый, что обеспечивал анонимность телефонных переговоров Андрея Андреевича!

Я посмотрел на хозяина. Никаких эмоций. Небритый, опустившийся, постаревший.

— Я понимаю, Павел Сергеевич, как вы устали, все-таки столько переживаний, бессонная ночь, такая для всех нас потеря…

Его лицо стало нестерпимо печальным и задумчивым, как если бы он сам себе дал установку на минуту молчания.

— А, все пустое перед лицом вечности! — встряхнулся он. — Но, увы, есть проблемы, которые мы не можем откладывать именно из-за скоротечности времени… Павел Сергеевич, родненький! Помогите нам уговорить Андрея Андреевича вернуться к своей супруге! В лоно семьи, где ему созданы наилучшие условия для работы и проживания! Ведь неудобно перед мировым общественным мнением! Что ж получается? Признанный лидер великой державы, отказавшийся от всех постов по состоянию здоровья, просто для всех исчез! И это в такое время, когда во всем мире растет интерес к его идеям! И мы только сейчас начинаем понимать весь потенциал и масштаб этой личности! А воплощать, дорогой Андрей Андреевич, ваши идеи, кроме вас, некому! Да, да, сегодня так и стоит вопрос. И мне поручено руководством, — он указал на потолок, — просить вас! Побудить вас! Вернуться домой!

— Для чего? — хрипло спросил Радимов. — Консультировать? Без меня не справятся?

Полковник запнулся, приоткрыл рот. Думаю, он впервые услыхал сегодня хозяина.

— Как для чего, Андрей Андреевич? Вы прекрасно знали, ступив на эту стезю, что перестали себе принадлежать! И что ваше драгоценное здоровье — отныне народное достояние. И мы не можем вам позволить так с собой обращаться.

— Я не хочу… — с мукой во взгляде протянул Радимов. — Не хочу к ним возвращаться, не хочу их всех видеть… Ну их к черту! Я ушел, я все им отдал и оставил! И все забыл. Я не собираюсь писать никаких мемуаров, давать интервью или кого-то разоблачать. Так и скажите им!

Он показал подбородком туда же, куда перед тем хозяин кабинета указывал пальцем.

— Нельзя, нельзя так! — воскликнул Владислав Янович, зажав уши руками. — Даже слушать не хочу! И это в то самое время, когда в разных слоях крепнет убеждение, что вас следует вернуть к кормилу власти? Вы посмотрите, какие разительные перемены происходят в вашем Крае, особенно в сельском хозяйстве. Вот тут для меня подготовили табличку… Таких привесов и надоев наша страна никогда не знала!

Он помахал перед нами красиво оформленной таблицей.

— А ваша футбольная сборная как воспряла с вашим возвращением? Опять всех обыгрывает под ноль! Я просто восхищен ее игрой, хотя и болею за команду моего родного ведомства.

— У вас есть пыточная? — спросил хозяин.

— Не понял! — свел брови Владислав Янович.

— Ну, пыточная… В подвале где-нибудь. Ведь есть, наверно?

— Вы о чем, Андрей Андреевич? Вы, как высший руководитель… Вы лучше меня знаете, что мы давно и с негодованием отвергли позорную практику физического воздействия на допрашиваемых!

— И заменили ее на моральную, — вставил я. — Ну не хочет к вам Андрей Андреевич! Я понимаю, что такого вы не можете себе представить. Все хотят туда, а не оттуда. И все-таки постарайтесь. Что бывают исключения, подтверждающие заученные вами правила!

Он уставился на меня светлеющими от напряжения глазами. Лоб покрылся испариной. Кажется, он впервые растерялся.

— Отведите меня в пыточную! — заладил хозяин. — И спросите под пытками, что я знаю! Я вам отвечу: ничего! Все забыл. Ни шифры, ни коды, ни кто что кому сказал и как при этом посмотрел! У кого в каком банке и сколько. Ничего не помню. Забыл, как только оттуда ушел. А вот вернусь — обязательно все вспомню! Вы же знаете меня.

— Скажите, Павел Сергеевич, — обратился ко мне полковник Коротченко. — Почему мы, три интеллигентных человека, не можем никак друг друга понять и поладить?

— Значит, кто-то из нас не вполне интеллигентен, — сказал я. — А кто именно — вам виднее. У вас профессия такая — квалифицировать и классифицировать.

Он с минуту поглядывал на нас исподлобья, потом посмотрел на часы.

— Ну ладно. Не хотите, как хотите. Попробуем иначе. — И нажал какую-то кнопку на своем пульте. И почти сразу в кабинет вошла Ирина. Села, не поднимая ни на кого глаз.

— Ирина Петровна, вы знаете кого-либо из присутствующих здесь?

— Да, — ответила она.

— Это что, шантаж? — быстро спросил я. — Под видом очной ставки? А где протокол?

— Не опережайте события, Павел Сергеевич, — сухо ответил он. — Пока это собеседование… Могли бы вы, Ирина Петровна, назвать кого-либо из присутствующих причастным к гибели вашего знакомого Цаплина Романа Романовича. Только хорошенько подумайте.

— Нет, — ответила она, коротко взглянув на Радимова.

— Нет? — привстал он. — Но вы же говорили совсем другое!

— Мало ли что я говорила. Романа Романовича этим не вернешь.

— Но вы же видели под вашим окном Павла Сергеевича незадолго до той катастрофы! Видели или нет?

— Я ошиблась. Это был не он… В общем, Роман Романович, когда пришел в себя, попросил на него показать. Теперь я в этом раскаиваюсь… Простите, Павел Сергеевич.

— Я хочу в туалет, — жалобно сказал Радимов. — Ну раз нельзя в пыточную, в туалет можно? Позовите конвой, они проследят, чтобы я не сбежал или не повесился.

— Опять вы за свое! — взъярился, потом взял себя в руки полковник. — Вы приглашены для собеседования! Сколько можно говорить!

— Значит, мы можем свободно уйти, как и пришли? — спросил я, поднимаясь с места.

— Не раньше, чем я подпишу вам пропуска, — сухо сказал он.

— Так подписывайте! — сказал я.

И тут поднялся с места Радимов и стал рассовывать по карманам яблоки, виноград и бананы.

— Я давно это не ел, — бормотал он. — А мне не дают! Даже в туалет не пускают.

— Успокойтесь, Андрей Андреевич! — подскочил полковник. — Сейчас вас отпустят. Позвольте, я сложу вам в пакет…

— Вы подписывайте! — повторил я. — Сложим мы сами.

— Но я должен доложить… — сказал он, изумленно глядя, как фрукты и бутылки исчезают в наших карманах.

Я и сам чувствовал сейчас зверский голод. И страшно хотел спать. Я посмотрел на хозяина. По-моему, он испытывал то же самое. Полковник Коротченко все названивал, набирая разные номера, потом клал трубку, глядя на нас задумчивыми глазами.

— У меня простатит, — заявил хозяин. — И застужен мочевой пузырь. А все из-за зимней охоты, в которой я обязан был участвовать по протоколу. А я не могу видеть, как убивают животных! А меня принуждали! Вы выпустите меня наконец в туалет? Раз уж не применяете физической пытки!

— Идите, — пожал полковник плечами. — Налево, в конец коридора. Не заблудитесь?

И снова набрал номер. Но там опять было занято.

— Послушайте! — сказал я, когда хозяин вышел. — Вы что, не видите? Старику немного осталось! Не больше месяца. Вы можете оставить его в покое?

— А что, есть свидетельство врачебной комиссии? — спросил он, снова набирая. — А от вас, Ирина Петровна, я не ожидал.

— Да пошли вы к черту с вашими ожиданиями! — устало сказала она. — Отпустите их, в конце концов. Ну что пристали к старому, больному человеку? Вы же не видели, как он плакал над телом Романа Романовича. А я видела!

Он удивленно посмотрел на нее.

— В самом деле?.. Какая-то тут есть загадка. Ну ладно, на мою ответственность. Понадобитесь, найдем. А сейчас вас отвезут.

И расписался на пропусках.

— А вы, Ирина Петровна, задержитесь, — сказал он.

Я вышел в коридор и вскоре увидел Радимова, меланхолично застегивающего на ходу брюки.

— Подождем, — сказал я ему. — Надо хотя бы поблагодарить.

Ждать пришлось довольно долго. Она вышла, быстро проскочила мимо, даже не взглянув в нашу сторону. Я только успел заметить, что глаза ее были заплаканы. Мы так и не осмелились что-то сказать. Только смотрели вслед ее точеной, стройной фигуре.

— Везет же Роме! — вздохнул хозяин. — И женщина как женщина, и смерть как смерть.

18

Вечером, после концерта, мы стали упаковывать чемоданы. Радимов сидел согнувшись, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь.

За весь день он съел одно яблоко и банан. И даже не пил чаю. В поезде я несколько раз просыпался и видел его, сидящего возле окна и глядящего в ночь.

«Ничего, — думал я, — пот приедет домой; Мария, наверно, уже вернулась, все наладится».

Дома никого не было. Пусто. Я прошел по комнатам, смахивая паутину. Нашел на полу сдохнувшую ласточку. Я поднял ее, чтобы выбросить, но тут ее увидел Радимов. Он взял мертвую птицу у меня из рук и, не говоря ни слова, отнес к себе в комнату, где сразу же заперся.

И не открывал до самого утра.

— Я взломаю дверь! — сказал я. — Откройте.

— Это они тебя так научили? — спросил он, открывая.

— Кто они? — спросил я, оглядывая комнату.

— Те самые. Ну где мы были. Ломать, пугать, шантажировать. И напускать на других болезни.

Я увидел препарированное тельце ласточки. Подошел ближе.

— Хочу понять, где размещается душа, — сказал Радимов. — Обычно делается очень больно, когда она покидает свое вместилище. Уж сколько веков бьюсь над этим, но не могу понять. Я ведь, знаешь, очень боюсь боли. Обещай, что не позволишь мне страдать.

— Это как? — обернулся я к нему. — Выбросьте из головы, Андрей Андреевич! Я ничего не слышал.

— А когда Рома уговаривал тебя, чтобы меня убить, тоже не слышал? А ведь уговаривал, я знаю… Ты хоть раз сказал, чтобы он выбросил из головы?

— Зато теперь он это выбросил вместе с головой, — сказал я, стараясь перевести все в шутку. — Слушайте, Андрей Андреевич! Не нагоняйте тоску! И так тошно, а тут еще вы…

— Я скоро избавлю тебя от своего общества, — сказал он. — Как только похоронишь, сразу найди Марию. А пока можешь приводить на ночь Наталью. Она больше подходит тебе, хотя и не жена. Но там еще твой сын.

— А если она ушла к тому милиционеру? — спросил я. — Даже наверняка.

— Она просила у меня разрешения уйти к нему, — ответил Радимов. — Но я не разрешил. А она не посмеет ослушаться.

Такие разговоры у нас с ним происходили каждый день. Он таял и хирел на глазах. И категорически запрещал приглашать врачей.

— Они только продлят мои страдания и твое заточение, — сказал он. — Почему ты не зовешь к нам Наталью? Все-таки скрасила бы общество. А то мы изрядно надоели друг другу.

— Я ей звонил, — говорил я. — Она не хочет.

— Я тоже не хочу, — вздохнул он. — Быть тебе обузой. Тебя ждут в лучших концертных залах мира, а тут я, занудливый старикашка, страдающий манией величия. За что тебе такое?

Телевизор он не смотрел. Если я включал, просил отнести его наверх, поскольку сам подниматься уже не мог. Когда я пытался рассказать о том, что творится в мире или в его любимом Крае, он только морщился, махал высохшей ручкой.

— Нет, нет… не хочу даже слышать. Все это не совсем то. Вот в новой жизни, когда мне позволят… Или когда меня выберут. Надеюсь, всеобщее голосование, стоившее мне стольких сил, не будет отменено. Вот тогда посмотрим.

Его, казалось, ничто не интересовало. Наши ворота и двери по-прежнему были закрыты для всех желающих с ним встретиться.

И только за неделю до смерти он, казалось, вдруг стал проявлять какой-то интерес к жизни. Во-первых, потребовал, чтобы я его чисто выбрил. Потом отвез в город. По пути туда он заметил переполненный отдыхающими пляж. После его возвращения природа в очередной раз сменила гнев на милость, и стояли солнечные, жаркие дни.

Он попросил подъехать туда. Потом — раздеть его и раздеться самому. И отнести его в воду… Вокруг нас собралась толпа. Его узнавали и отказывались узнавать. Я поднял его на руки и понес в воду.

Она была теплой, но он съежился, высохшее его тело покрылось гусиной кожей.

Я отпустил его из рук, там, где помельче. Где были его любимые кувшинки, над которыми вились стрекозы. Он охнул, погрузившись по шею, потом поплыл по-собачьи, по-детски смеясь и повизгивая. Он уже посинел, но его трудно было заставить вернуться на берег.

Наконец я его вытащил и долго обтирал своей рубашкой, поскольку на пляж мы не готовились и принадлежностей с собой не взяли.

Его длинные семейные трусы приводили публику в умиление. Вокруг нас собиралось все больше народу. Дети показывали на него родителям.

— Скоро выборы, — крикнули ему. — За кого советуете голосовать?

— За Пашу Уроева, — ответил он, не переставая дрожать от холода. — У вас покушать что-нибудь найдется? А то мы не собирались.

Через считанные минуты мы были завалены провизией. Какие-то женщины кормили его с ложки своими домашними борщами и кашами, он ел все подряд, кивая головой на их сетования, что некому подкормить, вон как исхудал, соколик наш…

— Что же вы! — толкали они меня в бок и спину. — Совсем отощал! В прошлый год на Нечаянную как огурчик был…

Я отмахнулся и полез сам в воду, заплыл на середину и лег на спину, лицом к небу. Вода шумела в ушах, заглушая многоголосый говор, доносящийся с берега. «Как бы не перекормили», — подумал я, но как-то лениво.

Когда приехали домой, он сам надел чистую сорочку и галстук. И попросил, чтобы я сыграл ему его любимого Рахманинова. После мы вышли прогуляться по саду. Он смотрел на звезды, вздыхал, читал мне свои юношеские стихи. Послышались шорох и щелканье фотоаппарата.

Мы оглянулись. Какой-то шустрый корреспондент, перелезший через забор, испуганно побежал в обратном направлении. Я бросился следом и успел схватить его за ногу, когда он пытался перелезть. Он мне заехал пяткой в глаз, но я сдернул его на землю, хотел засветить пленку.

— Не надо, — сказал подошедший хозяин. — Что же вы, молодой человек? Вы из какого агентства?

Потом повторил свой вопрос на английском. Потом на французском. Тот отозвался на голландский.

— Идемте в дом, что ж тут стоять, — сказал Андрей Андреевич. — Там я позволю вам взять интервью. А моему товарищу придется сделать примочку.

И мы прошли в дом, и он минут сорок отвечал на вопросы обалдевшего от такой удачи юного, совсем мальчишки, журналиста.

Я тем временем готовил для них кофе, разогревал все, что было в кастрюлях, поскольку на хозяина определенно напал жор.

Потом мы проводили парня до калитки. Он беспрерывно кланялся, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, указывая на мой синяк под глазом.

С тем и расстались.

— Что вы ему рассказали? — спросил я. — Надеюсь, это без последствий?

— Тебе нечего бояться, — ответил он. — Он спрашивал только мое мнение о жизни, любви и смерти. Жаловался, что его оставила любимая девушка, пока он дежурил тут месяцами под нашим забором, чтобы взять сенсационное интервью. Это была просто беседа двух людей, один из которых заканчивает жизнь, другой начинает.

— Ну вот, опять… — сказал я. — Завели все ту же пластинку. С таким аппетитом, да такие мысли…

— Да, после того как меня покормили эти добрые женщины, я в самом деле не могу наесться, — согласился он. — Но это ничего не значит.

— Посмотрим, — сказал я. — Вот завтра выйдут газеты с вашей беседой…

— Завтра не выйдут, — улыбнулся он. — И не послезавтра. А после выборов, в понедельник или во вторник. Так мы договорились. И я верю, что он не подведет… Но что мы все обо мне. Почему не пригласить Наталью? Я хочу полюбоваться на нее. Очень светлое лицо, такие теперь редко увидишь…

19

Назавтра, в субботу, ему стало гораздо хуже. Он уже не вставал. Мы с Натальей приготовили ему овсянку, но он не смог ее есть. С трудом говорил и старался улыбаться. Пару раз мне показалось, что он хочет видеть Марию. Наталья с ним осталась, а я поехал искать Марию, толком не зная куда. Нечипорук, объяснили мне в общежитии, давно здесь не живет. Женился на Алене-Сероглазке и увез ее к себе на родину.

С тем и пришлось мне вернуться. Наталья кипятила травяные отвары и шепнула, что вызвала тайком от него врача, но хозяин его прогнал.

Я подошел к его постели и сказал, что Марии нигде нет.

— Ну ладно, — с трудом произнес он и прикрыл глаза. — Скоро мы все опять будем вместе. И Мария, и Рома, и ты… А пока живите.

В воскресенье я поднялся к нему и поразился его виду. Он спал, сладко причмокивая во сне, свежий и румяный, как если бы напился младенческой крови.

Приоткрыв один глаз, он хитро посмотрел на меня.

— Хотел проверить твою преданность. Ты, как всегда, на высоте, но, по-моему, недовольства больше, чем преданности, а разочарования — чем радости.

И сам вскочил на нош, засмеявшись. Потом отбил чечетку. Открыл окно, вдохнул полной‘грудью.

— Как хороша жизнь… Но я в твоих руках. — Он повернулся ко мне. — Это перебор, я знаю. Ты стал совсем другим, Паша. Хозяином. И нам будет тесно в одной берлоге. Тем более, что на носу выборы. Это последнее мое задание, дорогой мой. Последнее твое убийство. Убей меня. Только чтобы не очень больно. Пришла пора тебе взять власть. Мой совет — подбери себе телохранителя. Такого, как сам. Так какой способ ты выберешь?

Умирал он тяжело, цепляясь за меня руками, не отпуская. Все время что-то хотел сказать. Хватался за сердце, плакал без слез, кривясь и мыча замирающим голосом.

Я поднял его на руки и стал носить, как маленького, по комнате.

Он казался невесомым… Как будто ему стало легче, он приоткрыл глаза, попытался улыбнуться и что-то сказал. Кажется, просил прощения. Потом дернулся, вытянулся, изогнулся.

Я заплакал и опустился с ним на пол. Смотрел, как разглаживается лоб, вваливаются щеки. И так сидел с ним на руках, пока не приехала Наталья.

— Что вы сидите в темноте? Я звонила, звонила… — И охнула, увидев труп. С трудом мы расцепили его пальцы, впившиеся в меня, уложили остывающее тело, закрыли ему глаза. Потом обмыли.

…Казалось, его провожал весь Край. Город был забит теми, кто съехался на похороны. Гроб несли от нашего дома по центральным улицам, потом снова внесли в наш сад, где под старым дубом была вырыта свежая могила. Это выглядело смешением официального ритуала и народных обычаев. Несли венки от общественных и государственных учреждений и организаций, знамена и иконы, и все это под неумолчный звон колоколов. Говорят, было много пьяных, но ничего непристойного в этот день не произошло…

День был душный, предгрозовой. Далеко над горами скапливались и набухали темные тучи. Голова кружилась от духоты и запахов цветов… Я шел за гробом со своими оркестрантами и хористами. Девушки не могли петь, и мы просто играли Шопена и Грига.

Уже не помню, кто и что говорил либо зачитывал над могилой. Солдаты в новенькой форме вскинули к небу, на которое уже наползала лиловая туча, автоматы. Но не успели дать прощальный залп, как прогремел гром. Донеслись порывы холодного ветра. Могилу спешно завалили горой цветов, и кто-то в неразберихе воткнул в нее деревянный крест.

Под начавшимся дождем все-таки дали залп, но опять сверкнула молния, и треск залпа был поглощен раскатистым треском грома.

Хлынул дождь с градом, разгоняя собравшихся и прибивая к земле венки и цветы, так что вскоре только один крест возвышался над свежей могилой.

…Я пил беспробудно все сорок дней и ночей, пока как-то утром не очнулся от холода и сырости под проливным дождем на траве возле могилы хозяина.

Я проковылял в дом и увидел в зеркало себя, оборванного, заросшего, с одутловатой физиономией. Дома все было загажено, заплевано, разбито. Под ногами с глухим рокотом перекатывались пустые бутылки. Воняло чем-то нестерпимым и едким. Я мог вспомнить только начало поминок. И кое-что из вчерашнего, когда отмечали сороковину. Кто-то с кем-то дрался, кто-то плакал, кто-то блевал или испражнялся за углом… Постели разворошены, кто в них спал, с кем? Распахнутые шкафы, где не осталось даже вешалок. Пропала даже любимая ваза покойного, подаренная ему еще в юности… У телевизора разбит экран, телефонный аппарат вырвали с мясом, стащили люстру в гостиной… Кто, как, почему, за что?

Ведь сам видел, как искренне все горевали, прощались с Андреем Андреевичем! А после всенародное горе трансформировалось во всенародное свинство.

Мучительно болела голова, дрожали пальцы. Я поднял разбитую бутылку и стал оглядываться, ибо почудились чьи-то голоса и мерзкое хихиканье. Ко мне крались, мелькая за сорванными шторами и распахнутыми гардеробами, со всех сторон… Вон там, в зеркале, тоже разбитом, усмехнулась и исчезла чья-то злорадная рожа. Меня трясло от холода и желания разделаться. Ну подходите же, я вас вижу! Только шагнул им навстречу, как один из них сделал мне подножку, и я упал лицом в ступени лестницы…

Я очнулся в больничной палате. Нестерпимо болело под затылком и в сгибе локтя. Перед глазами все плыло и размывалось. Едва различил склонившиеся надо мной лица — Марии и матери.

— Что со мной? Я умер? Где я?

— В больнице, — всхлипнула мать и провела рукой по моим волосам. — Неделю уже здесь. Мы по ночам дежурим. Я сейчас ухожу, Мария останется, а потом отец сменит. Ты хоть знаешь, что тебя выбрали?

— Наплевать, — сказал я.

Они переглянулись. И мать начала собираться.

— Я пойду, Сереженька один дома. Мария тебе расскажет.

И мы остались с ней вдвоем в тесной полутемной палате.

— Мария! Он умер у меня на руках, — с трудом сказал я. — Он звал тебя до последней минуты.

— Я все знаю, успокойся! — Она погладила меня по руке. — Мне это приснилось. Что он ждет меня… — Голос ее задрожал. — И что ты носишь его на руках, как маленького. Три ночи подряд снилось. Я испугалась, рассказала матери, мы с ней в церковь ходили, ничего не помогает… Я тогда к твоим поехала, хорошо у них адрес взяла. У них переночевала, все спокойно. А к себе вернулась — опять. Мать говорит: «Значит, там тебе надо быть, дочка! У них. И мужа дожидаться». И я вернулась. У отца твоего был жар. И у Сережи температура. Отец по ночам тебя звал. Еле на ноги их поставили, намучились не знаю как… Он говорит: «Это у меня с расстройства за Пашу. Как он там один?» И не выдержал, не долечился, поехал. Чуть живого тебя нашел. Воспаление легких и горячка, все сразу. На день позже бы приехал — и все, Андрею Андреевичу вдогонку… Вот за что нам всем такое?

— Теперь он тебе не снится? — спросил я.

— Ну, снится иногда. Никуда не зовет. Придет и смотрит. Я ему раз во сне говорю: «Потерпите, Андрей Андреевич! Ну хоть сына на ноги поставлю. Да родителей мужа соблюсти бы. Паша из-за вас чуть не умер. В больницу попал. От тоски вашей. Знаете хоть?» — «Я все знаю», — говорит. И уходит. Неделю уже не появлялся, как ты на поправку пошел, и доктор сказал, что скоро в сознание придешь. Хоть бы ты скорее выздоровел. А то тяжело мне без тебя. И музыкой своей займешься, Сережу научишь.

— Я ее больше не слышу, — сказал я. — Умерла с ним вместе.

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

Часть III

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg