«Страх и его слуга»

Страх и его слуга (fb2) - Страх и его слуга (пер. Лариса Александровна Савельева) 940K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мирьяна Новакович

Мирьяна Новакович

В сербских легендах, как и в устных преданиях соседних народов, вампиры присутствуют с незапамятных времен. В одном из первых известных в Сербии законодательных актов, Законнике короля Душана (XIV в.), запрещалось сожжение тел людей, уличенных в вампиризме: «И люди, которые с волхвованием достают иных из могил и их сжигают; село, которое это сделает, пусть платит „вражду“; если же поп на это пришел, то да извергнется из священства». Но несмотря на запрет, вера в вампиров не ослабевала.

В 1725 г. губернатор Фромбалд сообщает о вампире Петаре Благоевиче из деревни Кисильево и об убийстве его местными крестьянами. 26 января 1736 года комиссар Йохан Фликингер в своем отчете в Вену сообщил о гайдуке по имени Арнаут Павле. После своей смерти упомянутый крестьянин превратился в вампира. По донесению возбудили расследование с привлечением нескольких военных врачей. Обнаруженные вампиры были уничтожены.

Роман «Страх и его слуга» опирается на исторические свидетельства, фольклор и предшествующую литературную традицию. Совмещая факты и вымысел, Мирьяне Новакович удалось создать самобытное и очень яркое произведение об ужасе, истории и любви.

Младен Вескович, литературовед

…смешивая историческое и мистическое, реальное и фантастическое, писательница создала настоящий интеллектуальный шедевр, далеко раздвигающий границы жанров…

Джордже Баич, писатель

…книга о прелестях и ужасах неприкрытой правды, о схватке Света и Тьмы и о страшном мире, которому так нужен Дьявол, об охоте на вампиров, о шествиях по туннелю Римского водопровода, роман, богатый духом Истории, полный странных намеков и проклятых вопросов.

Дэмиан Келлехер, «The Quarterly Conversation»

СТРАХ И ЕГО СЛУГА

Моим родителям, Милице и Любише

«Роман не терпит истории»

Лиляна Пешикан Люштанович

Часть первая ПОД МАСКАМИ

Глава первая В тумане

— Хозяин, прошу вас выйти, — такими словами мой слуга заставил меня очнуться от легкого сна, в который я погрузился сразу после Петроварадина.

— Колесо треснуло. Нужно поменять, пока совсем не сломалось.

Зевнув, я потянулся и выбрался из коляски. Шестерка запряженных цугом белых лошадей стояла смирно, кучер и слуга возились с запасным колесом. Было холодное утро, похоже, мне так никогда и не понять, почему я вечно даю уговорить себя отправиться в дорогу на ранней заре, ведь я ненавижу зарю. И первые солнечные лучи, что бы они не означали.

Я повернулся на месте на триста шестьдесят градусов, два раза, и установил, что повсюду, вокруг на плоской черной земле лежит густой туман. Бескрайняя равнина. Говорят, эта земля плодородна. Для пшеницы.

Кучер подошел ко мне достаточно близко, чтобы я смог почувствовать плохое качество прошлогоднего винограда.

— Сударь, — сказал он, — не могли бы вы присмотреть за лошадьми, пока мы будем менять колесо?

— За всеми сразу? — спросил я.

— Нет, что вы, сударь, нужно просто взять под уздцы коренника.

Разумно сказано. Вчера вечером, когда я его нанял, он показался мне намного глупее. Совершенно очевидно — алкоголь оказывал на него обратное действие, он от него умнел.

— Ты не знаешь меня, — ответил я. — Это правда, я люблю держать под уздцы главаря, но еще больше люблю держать сразу всех.

И стоило мне это проговорить, как издали донеслось ржание лошадей и топот копыт — верные признаки того, что к нам приближается какой-то экипаж. Из-за тумана его не было видно, но он, несомненно, приближался.

Прошло еще некоторое время. Лошади забеспокоились. Слуга вытащил пистолет и зарядил его. Но это было излишним. Среди людей у меня врагов нет. Меня все любят.

И пока я раздумывал о любви, из мглы вынырнула широкая, черно-желтая карета. Тоже запряженная шестеркой. Ее кучер остановил лошадей, дверца с императорским гербом открылась, и из императорской глубины выпрыгнул юноша. Одет он был так же хорошо, как и я. Высокий, широкоплечий. Он поклонился и сказал по-немецки:

— Мы видим, что у вас трудности, сударь. Не можем ли мы быть вам полезны?

— Благодарю вас, почтеннейший молодой человек, но я надеюсь, что мой слуга с кучером сумеют сменить колесо, и мы вскоре продолжим путешествие.

— А куда вы направляетесь, смею полюбопытствовать?

— В Белград.

— Мы тоже. Однако позвольте представиться: я Клаус Радецки, врач, следователь по особым делам на службе Его императорского величества Карла VI.

— А я граф Отто фон Хаусбург, дальний родственник Его императорского величества. Как странно, что мы с вами здесь встретились. Несколько дней назад в Вене, когда я собирался в дорогу, меня приняли Его императорское величество, однако я ничего не слышал ни о каком следователе по особым делам.

Радецки вдруг забеспокоился. Ему было неприятно, и не из-за того, что он пойман на лжи, а из-за того, что пойман на правде.

— Его императорское величество не хотели бы, чтобы стало известно о моем… точнее, нашем деле, — сбивчиво заговорил он.

— Но ведь вы тут же начали мне рассказывать, не так ли?

— Я… знаете ли… мне трудно объяснить… — среди мучительного замешательства ему вдруг пришла в голову спасительная мысль. — Я сразу заметил ваше сходство с Его императорским величеством и тут же понял, что вы с ним состоите в родстве.

— Я действительно родственник полубрата Его императорского величества, но этот полубрат — внебрачный ребенок, кроме того, с ним, то есть с полубратом, я в родстве по материнской линии, из чего следует, что в кровном родстве с Его императорским величеством я не состою. Равно как и в молочном. Но это не тук уж важно. Важно то, что Его императорское величество меня любит и ценит. Я получил титул и земли не по наследству, а благодаря моим личным заслугам в английских колониях.

Радецки не пикнул, его охватил еще больший стыд. Он только озирался по сторонам, должно быть, в ожидании, что из тумана появится спасение. Но спасение не появлялось. Да и как оно могло появиться? К тому же из тумана.

— Ну, раз уж вы мне столько всего рассказали, то можете открыть и цель ваших дел в Белграде. Все, знаете ли, следует доводить до конца. Тем более рассказ.

На несколько мгновений он задумался, а потом храбро сглотнул слюну. Похоже, ее было много, я имею в виду, слюны.

— Граф, — сказал он, — вы и так узнали бы это в Белграде. Я являюсь членом особой комиссии, которую Его императорское величество лично назначил и направил в Белград, чтобы расследовать невероятные и ужасные события, которые имеют место в этой, до недавнего времени турецкой, стране. Со мной еще двое ученых, оба графы.

Наконец-то я схватил удачу за хвост. После всех этих тощих мадьярок в Пеште, умного кучера и сломанного колеса, вот наконец-то хороший шанс! Нужно только сблизиться и подружиться с Радецким, и все, что я хочу узнать, будет мне подано на ладони. Итак, новости все-таки дошли и до самого императора. Значит, не напрасно я отправился в дорогу.

Я кивнул молодому человеку, он повернулся и прыгнул в свою карету. Я снова увидел герб, а потом все растворилось в тумане.

Но не успел затихнуть конский топот и скрип колес, как из тумана появился новый персонаж. Этот был один и передвигался на собственных ногах. Следовательно, был бедняком или болваном. Что, впрочем, одно и то же. По мере его приближения становились видны детали. Он был необыкновенно высокого роста, с длинными светлыми волосами и бородой, в лохмотьях. Еще издали он прокричал:

— Нужна ли вам помощь?

И такой вызвался мне помогать! Похоже, человек с доброй душой, предположил я. Таких в тумане полно. Но я их не люблю. Обычно они не моются, считая чистоту тела неважной. Поэтому от них воняет. Своей вонью они вызывают отвращение у других людей, и те стремятся их избегать. А когда не имеешь дела с другими людьми, добрым быть нетрудно.

Но меня удивило не предложение этого несчастного, скорее не залатанного, чем залатанного бродяги. Нет, удивил меня язык, на котором был задан вопрос. Это был русский. Я ответил на нем же: — Нет!

А он крикнул: — Брат! — и подбежал ко мне.

Да, от него воняло.

— Я тебе не брат, — сказал я по-русски, вытянув вперед руки и давая ему понять, что он подошел слишком близко. Я знал, русские любят целоваться. Причем троекратно.

— Но вы же русский! — воскликнул он, по-прежнему не скрывая намерения расцеловать меня. — Я Николай Лескович Патков, из Москвы.

— Я — боярин Михаил Федорович Толстоевский, — с особым удовольствием представился я. — А куда вы направляетесь, Николай Лескович?

— В Белград! — отвечал он радостно, непонятно почему.

— В Белград? Из Москвы в Белград? Неблизкий путь.

— Да, сударь мой, путь далекий. Я вышел еще весной. Но путь должно пройти.

Слуга сообщил мне, что колесо заменили, и мы можем двигаться дальше.

— Что ж, Николай Лескович, желаю вам всего самого злого, пардон, доброго, — сказал я и сел в экипаж. Лошади тронулись, а русский продолжал стоять. Этот будет в Белграде не раньше, чем к ужину. Если не заблудится в тумане. А я… хм, мне бы неплохо добраться до Белграда раньше, чем там окажется комиссия. Я достал из кошелька четыре крейцера, один вернул обратно. И крикнул кучеру:

— Если будем в Белграде раньше той кареты, которая недавно проехала, получишь… — тут я вернул в кошелек еще один крейцер, — два крейцера.

Послышался щелчок кнута.

Глава вторая По-прежнему в тумане

Я не был в Белграде годы и годы. И соскучился. Мне было интересно посмотреть, как теперь выглядит этот город, уже двадцать лет живущий под австрийской властью. Последний раз я его видел совершенно восточным, небо тут и там вспарывали минареты, воняло жиром, завывали муэдзины. В Пеште мне рассказывали, что в ходе осады 1717 года Белград был сильно разрушен, но что теперь он укреплен втрое лучше и захватить его еще труднее, чем тогда, когда он был под турками.

Мы уже въехали на Савский мост, но все вокруг оставалось недоступным взгляду. Я высунул голову в окно насколько смог, но города не увидел. Он весь был погружен в густой туман. Только наверху можно было угадать очертания Калемегданской крепости.

Мы остановились, мой слуга обменялся несколькими фразами с городскими стражниками, и вскоре послышался скрип тяжелых ворот. Императорские и другие государственные печати для меня изготовили лучшие мастера-евреи. Они у меня есть всех видов, германских княжеств, итальянских республик, Австрийской и Русской империй, Французского королевства… похоже, как раз эти, французские, мне долго не прослужат.

Я снова был Отто фон Хаусбург, граф.

— Хозяин, — обратился ко мне слуга, — стражники сказали, чтобы мы ехали прямо в резиденцию регента.

Это показалось мне подозрительным, но я только кивнул, и лошади снова тронулись.

Наконец коляска остановилась, подбежали слуги, принялись распрягать. Многообещающая встреча, сказал бы я. Увидев, как мой слуга разговаривает со здешними слугами и как все они крутят головами, я тут же сделал ему знак подойти.

— Что они говорят? — спросил я. Самые важные вещи всегда узнаешь от самых незначительных людей.

— Они говорят, хозяин, что ни в коем случае нельзя выходить из дома после захода солнца.

— Ха, — сказал я, прикидываясь непонимающим, — так же, как и в любом другом городе. Можно подумать, в Пеште или в Вене ночью безопасно ходить по улицам. Повсюду полно воров и разбойников, а здесь еще и целый гарнизон стоит, и если они напьются и разгуляются…

— Нет, хозяин, они говорят не о солдатах и не о разбойниках, не о тех, кто в любом городе вселяет в людей страх и трепет. Солдаты, конечно, солдаты, но они люди, и разбойники тоже люди, это вы и сами знаете, но то, что грозит из темноты здесь, это нечто другое.

— Какое такое другое?

— Не захотели объяснять. Боятся. Регент не любит, когда об этом говорят.

Естественно, подумал я, естественно не любит, раз это ставит под вопрос его регентство. Но молчание еще никого не спасло, скорее даже наоборот.

Я не стал продолжать разговор об этом, потому что не хотел, чтобы слуга догадался об истинной причине моего приезда сюда. Я никогда ничего ему не доверял.

Услышав, куда мы отправляемся, он загорячился.

— Хозяин, зачем нам в Сербию? Они же там снова воюют с турками.

— Затем, что тебе будет приятно увидеть свою родину.

— Сомневаюсь, хозяин, что вы это ради меня затеяли.

— Что ж, сомневайся на здоровье.

Приходится его терпеть, трудно найти кого-нибудь, кто согласился бы на меня работать. Разумеется, работают на меня многие, да что там многие — почти все, но они работают, сами того не зная. Редко случается, что вознаграждение за труд кто-то получает лично от меня. Однако этот мой серб во всем исключение.

После проигранной туркам войны сербы задали деру, и этот, мой, не мог остановиться до самого Пешта. Там я его и нашел в 1706 году.

Первый раз я увидел его в корчме «У толстого немца». Он был пьян в стельку, но сразу мне приглянулся. Почему — не знаю. У него были умные глаза и красивые руки. На что мне умный слуга с красивыми руками, было непонятно. Второй раз я его заметил перед корчмой «Вторая встреча». Интересно, а почему именно вторая, спросил я себя? Я имею в виду, что мне показалось странным такое название корчмы. Ведь это действительно была наша вторая встреча, и я воспринял это как знамение. И на этот раз не смог устоять. Он снова был пьян, и чтобы поговорить с ним, пришлось присесть на корточки.

— Хочешь на меня работать?

Его ответ прозвучал как выстрел из лучшей австрийской пушки:

— Ты же дьявол!

— Ну и что? Как ты с такими узкими взглядами предполагаешь выжить в современной Европе?

— Какое мне дело до широты взглядов, если я постоянно пьян? — ответил он, и я тут же понял, что имею дело не просто с умным, а с мудрым человеком. Именно таких мне нравится держать в услужении. И я тут же перешел к сути дела. Смыслу жизни.

— Буду платить тебе десять форинтов, если согласишься.

— Вы, раз вы дьявол, должны быть гораздо щедрее;.

— Ха! Щедрее! Можно подумать, Беззубый щедр!

— Беззубый?

— Ну да, тот еврей. Сколько вам дал он?

— Ничего не дал, но пообещал много.

— Как тебя зовут, мудрец?

— Я — Новак. Двенадцать форинтов.

— Одиннадцать, — сказал я. — Ты много пьешь.

— Двенадцать, потому что пьяный я умнее.

Мне часто говорят, что уступчивость это один из моих самых прекрасных недостатков. Я согласился, а он тут же брякнул:

— А вот скажите, меня всегда очень интересовало, чем вы, в сущности, занимаетесь?

— Есть семь вещей, которыми я занимаюсь. Ровно семь. И эти вещи идут по порядку, но имей в виду, порядок исключительно важен: гордыня, сребролюбие, разврат, зависть, неумеренность в еде и питье, гнев и уныние, безразличие к вечному спасению.

Вот так я его нанял.

Но это было давно, тридцать лет назад.

В густом тумане все были нерасторопны и рассеяны, так что прошло немало времени, пока я смог войти в резиденцию. Хотя бы там, внутри, не было тумана. В основном там были голые стены, на которых изредка попадались изящные декоративные алебарды, вроде тех, что встречались при саксонском дворе во времена Иоганна Георга I. Не обошлось здесь и без нескольких разукрашенных булав, гусарских сабель, одного боевого топорика, десятка кинжалов, пяти-шести рапир, двуручного меча, который с трудом смог бы поднять даже Геракл, двух ятаганов, трех японских сабель, пары пистолетов Мэрдока и китайской картины с загадочным пейзажем на шелке.

Человека, который меня принял, звали барон Шмидлин. Он был советником администрации. Возраст чуть за сорок, уже лысый, невысокого роста, с «пивным» животиком. Держался он скорее сердечно, чем любезно, и ему не потребовалось много времени, чтобы перейти к делу. А кто спешит, тот, как известно, и ошибается.

— Граф, — сказал он взволнованно, — я знаю, что вас прислали из Вены расследовать ужасные события, которые пугают и мучают подданных Его величества.

Отлично, подумал я, он уверен, что я — императорский следователь по особо важным поручениям. Как ему не пришло в голову, что меня прислали в связи с войной, которую Австрия ведет на юге? После первых побед и взятия Ниша, армия императора терпела одно поражение за другим. Пали Цариброд и Пирот, Ниш был в турецкой осаде.

— Да, — спокойно отвечал я ему, — я императорский следователь по особо важным поручениям, и я ожидаю от вас помощи во всем, с тем, чтобы мы как можно быстрее закончили расследование.

— Я расскажу вам все, что знаю, но, думаю, вы понимаете, что придется самому выйти в город и это увидеть.

— Что — это?

— Это, — повторил он, — то, чему нет названия.

— Хорошо, я выйду, — сказал я, уверенный при этом, что тому не бывать.

— И вы совсем не боитесь?!

— Нет, — ответил я решительно, хотя боялся. Если бы я не боялся, то и не приехал бы в Белград. — А теперь рассказывайте.

— Всему свое время, — почти прошептал Шмидлин. — Мы ждем возвращения регента с охоты в любой момент. Видите, какой туман, охота наверняка была неудачной, а если регент возвращается с пустыми руками, то у него всегда крайне плохое настроение.

— Насколько я слышал, он в крайне плохом настроении постоянно, — я попытался завоевать симпатию Шмидлина.

Он улыбнулся и кивнул головой:

— Да, и еще, прошу вас, не забудьте, он не любит, когда его называют председателем администрации, что и есть правильное название занимаемой им здесь должности. Называйте его регентом Сербии.

— Буду иметь в виду.

— И еще кое-что: сегодня вечером здесь, в резиденции, бал. Вы, разумеется, будете, но прошу вас, ничего не говорите регенту о природе вашего дела здесь. Это вызовет у него одно только раздражение.

— Да, но я императорский…

— Вена далеко, граф, а здесь в темноте происходят ужасающие преступления.

— Хорошо, — я кивнул головой. — Но вам следует знать, что прибывает еще одна комиссия, которой обо мне ничего не известно и которую Его императорское величество направили сюда, чтобы параллельно расследовать это же дело. Они не знают обо мне, потому что я, в частности, должен следить и за ними. Во главе этой комиссии один молодой человек, врач, Клаус Радецки.

— Весьма кстати, — ответил барон, — весьма кстати, что из Вены приедет врач.

Больше он ничего не сказал, но я почувствовал, что ему пришлось себя сдерживать. Как я и ожидал, он оказался настолько любезен, что показал мне, как пройти в приготовленные для меня покои. Войдя в комнату, не слишком роскошную, я улегся на широкую кровать. Я был доволен собой. Заснул, и первые петухи разбудили меня лишь ненадолго.

Глава третья Любовь — причина всех страданий

— Любовь — причина всех страданий, — шепнула хозяйка бала на ухо одной из своих лизоблюдок. Но я услышал. Вот, значит, почему герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис выглядела такой грустной и отсутствующей. Мучимая старым недугом бездельников, герцогиня почти не обратила на меня внимания. Не важно, она уже слишком стара для моих развлечений. Правда, ей нет еще тридцати, но, на мой вкус, для женщины это преклонный возраст. Благодаря хорошему питанию, на ее боках и груди обозначились заметные наслоения. Она выглядела физически крепкой дамой с темно-каштановыми глазами и такого же оттенка париком, как, собственно, и у всех, принадлежащих к роду Турн-и-Таксис. Почему все члены семейства носили парики одного цвета, мне было всегда непонятно.

Предполагаю, ее брак был тщательно продуманным и детально обговоренным. Она не венчалась до тех пор, пока ее будущему супругу не была обеспечена должность регента Сербии. Только после этого ее послали на другой берег Дуная сказать, что любовь — причина всех страданий. А что могла знать эта глупая женщина о страдании? Ничего. Я бы мог рассказывать об этом годы, десятилетия, столетия, и моим рассказам не виделось бы конца и края. Но я рассказывать не могу. Некому.

— Как вы можете любить его? — спросила лизоблюдка, с, я бы сказал, отвращением. — Он далек от любого совершенства.

Мария Августа громко вздохнула и сказала:

— Я влюбилась не потому, что искала бесконечную силу, или совершеннейшую красоту, или чрезвычайную мудрость. Как раз наоборот, я полюбила его, когда заметила в его силе маленькую слабость, когда мне бросилась в глаза пылинка безобразия в его красоте, когда я услышала от него глупые, тупые мысли… — она замолчала, потом продолжила: — Слишком сильные, слишком красивые, слишком мудрые не могут быть любимы, это дань, которую они платят за все свои достоинства.

— Да, но… — начала было лизоблюдка, но тут же замолкла. Не знаю почему, может быть, поняла, что герцогиня права, а может, напротив, совершенно не могла согласиться с ее мнением.

Но зато барон Шмидлин не закрывал рта. И я подумал, а почему бы мне не присоединиться к его слушателям. Я понимал, что было бы очень хорошо завоевать полное доверие этого человека, а нет лучшего способа добиться чьей-то любви, чем внимать его речам. Это действительно странно, даже мне, такому старому, странно и необъяснимо, как легко люди обычное внимание отождествляют с любовью.

Тот молодой врач, Радецки, похоже, преследовал те же цели, что и я, он выразительно кивал головой и другими способами давал понять, что прилежно следит за тем, как Шмидлин злоупотребляет даром речи. Там же стояли и еще двое одетых по последней венской моде. Итак, можно было предположить, что барон Шмидлин оживленно беседует с членами истиной комиссии. Он, несомненно, наслаждался тайным знанием того, что существует еще и секретное доверенное лицо Его императорского величества, то есть я. Все то время, которое я провел среди этих типов, он всем своим видом свидетельствовал о том, что нет ничего, что люди любили бы больше и что приносило бы им такое наслаждение, как собственная убежденность в том, что ложь это правда. Этот Шмидлин просто расцвел благодаря нашему знакомству, чьи корни питались щедрым удобрением обмана.

Я подошел к ним, Радецки, увидев меня, вздрогнул. Барон Шмидлин с приветливой улыбкой поклонился и познакомил с доктором Радецким и двумя учеными, графами, имена которых я тут же забыл. Один был в светловолосом парике, второй в рыжем. Меня он, естественно, представил как графа фон Хаусбурга, остановившегося в Белграде по дороге в Ниш.

— Я как раз рассказываю молодым господам из Вены, как мы восстанавливали и перестраивали Калемегданскую крепость. Руководил работами генерал Доксат, вы встретитесь с ним в Нише. Именно он и предложил использовать для крепости проект гениального французского маршала Вобана.

— Вобан, Себастьен Ле Претр де Вобан? Вы говорите о маршале, которого наш принц Евгений Савойский поколотил, как только он прибыл? — спросил Радецки.

— Вот именно, — подтвердил барон, поправляя парик, который все равно сидел на его голове криво, — но не следует забывать, что маршал Вобан в свое время выигрывал каждое сражение. Он, вообще-то, по профессии был инженером и главной областью его деятельности было укрепление городов и их осада. Каждый город, который он осаждал, ему удавалось взять, и я хотел бы лишь напомнить вам, господа, что в свое время его добычей стали, в частности, Лиль, Маастрихт, Люксембург, при том, что каждый из городов, для которых он разработал фортификацию, сумел устоять перед неприятелем.

— То есть он мастер и обороны, и наступления, — включился в разговор я.

— Так ведь нужно знать, как наступают, — сказал Шмидлин, — чтобы знать, как этому сопротивляться. И, наоборот, нужно разбираться в обороне, чтобы ее прорвать. Генерал Доксат воспользовался всеми основными рекомендациями, предложенными маршалом Вобаном для успешной артиллерийской фортификации. В нашей библиотеке вы можете ознакомиться с небольшой книжечкой маршала об осаде и укреплениях, при условии, конечно, что знаете французский. Этот труд называется «De l’attaque et de la defense des places»[1]. Напечатано в Париже, в этом году.

Он сделал паузу, потом продолжил:

— Так что завтра мы могли бы все вместе осмотреть крепость.

— Да, вы обязательно должны провести нас по всем укреплениям, — любезно отреагировал один из спутников Радецкого, тот, что был в светлом парике.

На эти слова Шмидлин вдруг хлопнул себя по лбу и сообщил:

— Чуть не забыл, завтра вечером у нас бал-маскарад. Это важнейшее событие светской жизни этой осени, и нет такого уважающего себя человека в Сербии, кто не появится в резиденции регента в маскарадном костюме и под маской.

— А не расскажете ли вы нам что-нибудь, связанное с причиной нашего прибытия сюда? — спросил другой ученый, под рыжим париком. Радецкий взглянул на меня, потом на Шмидлина, на фальшивого рыжеволосого, на фальшивого блондина и снова на меня. Барон многозначительным взглядом попросил моего разрешения, которое я и дал легким наклоном головы.

— Первые жалобы от сербов мы получили, если мне не изменяет память, осенью тридцать четвертого. Но мы не обратили на них внимания, посчитав бессмысленным суеверием. Затем были жалобы весной тридцать пятого, но мы снова их проигнорировали без какой-либо проверки. Однако незадолго до Рождества того же года у нас исчез один сборщик налогов, причем именно в тех краях, откуда поступало большинство жалоб. Мы списали это преступление на разбойников из крестьян, сербы их называют гайдуками, посчитав, что им ничего не стоило убить и ограбить человека, тем более сборщика налогов, который возвращался в столицу с собранными деньгами. Они не только изрядно разжились добычей, но еще и выросли в глазах своих соотечественников, отняв награбленное, каковым сербы считают налоги. Сборщика налогов сопровождала охрана из пяти солдат. Той ночью все они заснули, никого не оставив на часах. Они были пьяны, это мы установили без труда. Когда они наутро проснулись, ни сборщика, ни денег не было. Естественно, мы приказали немедленно обыскать и солдат, и их вещи, заподозрив их в сговоре с целью убийства и присвоения денег. Однако мы ничего не нашли, ни крейцера. Кроме того, если бы солдаты действительно это сделали, они не вернулись бы в Белград, а отправились в другой город пропивать эти деньги. И еще мы заметили, что ведут они себя очень странно. Стали тихими, бледными, обессилели. Перестали выпивать, а это уже очень серьезный признак. И вскоре мы сняли с них подозрения и пришли к тому, что это преступление следует отнести на счет сербских гайдуков.

— Можем ли мы поговорить с этими солдатами? — прервал барона Радецки.

— Ох, нет, дорогой господин Радецки. Вскоре после того, как все это произошло, их пришлось уволить со службы. Они были больше не способны с ней справляться. И я уверен, что все они давно покинули Белград. Но вы можете поговорить с их полковым врачом… Нет, простите, не можете, он переведен в Ниш, если не ошибаюсь. А в Нише, как вы знаете, ситуация тяжелая. Придется послать ему депешу с вызовом сюда. Хотя он все равно не сможет приехать. Не можем же мы оставить город без врача, когда нужно защищать его от турок. Говорят, что там сконцентрировано восемьдесят тысяч турок.

— Продолжайте же ваш рассказ, — с нетерпением проговорил я.

— Да. Итак, мы распорядились удвоить число солдат, сопровождающих других сборщиков налогов, и потребовать от них высочайшей бдительности, потому что считали необходимым решительно предотвратить повторное нападение гайдуков. И действительно, нападений больше не было. Так бы мы и жили дальше, удовлетворенные тем, что удалось искоренить зло, если бы не произошло нечто совершенно невероятное. Два наших сербских обер-капитана, находясь проездом в тех самых краях, совершенно случайно обнаружили в подвале одной корчмы тело сборщика налогов. Тело было… было… обер-капитаны там оказались прошлым летом… шесть месяцев спустя после исчезновения сборщика… и тело было… было…

Шмидлин постоянно поправлял свой парик, который все более и более бессмысленно топорщился на его круглой голове.

— Тело было… было…

— Да что же вы, говорите наконец, что там было с этим телом, я не могу больше этого терпеть, — вскричал я.

— Тело было… — его локоны торчали в разные стороны. — Тело было…

В этот момент кто-то взвизгнул. Я обернулся и увидел — парик. На полу. Темно-каштановый парик. Над ним стояла Мария Августа. Без парика. Ее волосы были седыми. Совершенно седыми. И короткими.

Эта женщина… Эта женщина, подумал я, действительно страдает. Ведь ей нет еще даже тридцати лет. А она совершенно седая. Совершенно.

— Что случилось? — спросил Радецки.

— Не знаю, — ответил один из его спутников в париках.

Но эта женщина совершенно седая. Измученная душа. Душа.

Я не мог оторвать от нее взгляда. Подбежал слуга, поднял парик и попытался отдать его герцогине. Она, однако, не пожелала его взять. Повернулась и быстро вышла из зала. Ее уход был отнюдь не величественным, он был жалким и походил на бегство.

Лишь после того, как она покинула зал, я нашел в себе силы снова повернуться к Шмидлину и врачам. Барон продолжал поправлять свой парик. И это меня нервировало.

Рыжеволосый ученый граф потянул носом воздух и сказал:

— Здесь чем-то воняет. Серой.

Радецки, в отличие от меня, быстро взял себя в руки:

— Итак, тело было…?

— Тело было, — повторил Шмидлин, но я видел, что он вообще не думал, о чем говорит. Мне захотелось шлепнуть его по щеке.

— Прошу меня извинить. Мне необходимо кое-что… сделать, — сказал барон и в следующий же момент исчез.

Я попытался успокоиться. После всего, что узнал. Во-первых, обер-капитаны нашли тело. Тело. Следовательно, сборщик налогов был мертв. Это важно. Он был мертв. Во-вторых, обер-капитаны были живы. Шмидлин не сказал, что с обер-капитанами что-то случилось. В-третьих, у герцогини были седые волосы. Это меня не успокаивало. Это меня оскорбляло. Приняв во внимание все вышеуказанное, за исключением герцогини, у меня, естественно, не было оснований для тревоги. Может быть, только за исключением тела. Как же оно выглядело, если Шмидлин не мог произнести слова, которыми хотел его описать.

— Барон, по-видимому, вернется, — обратился ко мне Радецки.

— Я на это надеюсь, — ответил я как можно любезнее.

— Что вы думаете? — снова спросил Радецки.

— О чем?

— О том, что произошло с телом.

— Понятия не имею, — проговорил я.

— Я тоже, но, должно быть, что-то страшное.

— Вы же врач, неужели для вас осталось что-нибудь страшное?

— Не знаю. Вероятно, то, чего я еще никогда не видел.

— Вам следовало бы поговорить с обер-капитанами, — я попытался быть предупредительным.

— Безусловно, — произнес Радецки с отсутствующим видом.

Все куда-то делись. Герцогиня не возвращалась. Шмидлин тоже. Принц-регент вообще не появлялся. Мой вывод был, что хозяева ведут себя довольно странно. Я попытался ввязаться в несколько разговоров, но мне ничего не удалось узнать ни насчет того, как у герцогини свалился или же был стащен с головы парик, ни что вообще с ней произошло. Имел ли этот случай какую-то связь с ее несчастной любовью? Никто ничего не знал, или же не хотел ни о чем рассказывать. Хотя когда кто-то что-то знает, то чаще всего об этом и говорит. Не может сдержаться.

Заиграла музыка, начались танцы. Мне ничего не было видно из-за широких платьев дам. Я сел на стул и попытался решить, покинуть ли мне бал прямо сейчас или еще немного задержаться. Все-таки я надеялся услышать что-нибудь важное. Надеялся, что вернется Шмидлин и закончит начатый рассказ. Надеялся, что вернется герцогиня.

И она действительно вернулась. В точно таком же парике. Она была в отчаянии, хотя улыбалась. Между тем, что она чувствовала, и тем, что выражало ее лицо, простиралась пропасть под названием noblesse obliges[2]. Я решил к ней приблизиться, но не заговаривать. В трудные моменты я избегаю разговаривать даже с теми, кого хорошо знаю, а что уж говорить о ней. Герцогиня села и подперла рукой подбородок. Некоторое время она просто смотрела на танцующих, ни на ком, как я заметил, не концентрируя внимания, а потом вдруг резко замахала веером, как будто ей внезапно сделалось жарко.

Веер был китайский, расписанный бамбуковыми чернилами. По середине веера проходила Великая китайская стена, разделяя его по горизонтали почти на равные части. В нижней части были изображены аккуратные рисовые поля с трудолюбивыми крестьянами по колено в воде. Совсем справа, ближе к ручке веера, чем к стене, передвигалась процессия каких-то официальных лиц, возможно, среди них был и сам император, но мне этого было не разглядеть. Крестьяне низкими поклонами приветствовали власть. Ниже нижнего ряда крестьян находился палец Марии Августы. Еще ниже была ее белая нежная рука.

По другую сторону от стены лежала пустыня, белизну которой портили только редкие, беспорядочно расположенные, кривые и узловатые растения.

На левой стороне поднимались скалистые горы, но было не вполне понятно, с какой стороны стены они находятся. Точно над ними черное солнце (веер был расписан чернилами только одного, черного, цвета) освещало-затемняло всю картину. Над солнцем и белым небом был бал, разноцветные платья, затянутые танцоры и музыка.

Герцогиня сложила веер так же неожиданно, как и раскрыла, и в тот же момент ко мне подошел один из слуг и шепнул:

— Ваш слуга ждет вас снаружи. Говорит, дело чрезвычайной важности.

Могу себе представить, что это за важность. Попросить у меня в долг на очередную попойку. Я постоянно давал ему в долг. И потом вычитал из платы. Потом снова давал в долг. Как будто я банк. А здесь, в Белграде, мест, где можно налакаться, было много как нигде. Я слышал, в общей сложности двести. Выпивка подавалась на каждом шагу. Корчма «У черного орла» была, как говорили, лучшей в городе. Швабское пиво, венгерские вина, сербские ракии — все это ручьем лилось в глотки пьянчуг. И зачем я взял его в слуги? Худшего из всех, кого мог выбрать. Не только пьет и не только постоянно должен мне денег, но еще и наглец. Помню, я как-то ему рассказывал о том, как высмеял Беззубого. Беззубого. Беззу бог о! Ловко. Так на чем я остановился? А, как-то раз, в Иерусалиме, в толпе, как раз был какой-то еврейский праздник, столкнулся я с Беззубым. Он меня, естественно, не узнал, но я узнал его сразу. И спрашиваю:

— А вот ты, в кого это ты такой беззубый? Мать твою я видел, у нее все зубы на месте, значит ты в отца. Хе-хе-хе. — А он мне отвечает…

— Погодите, хозяин, мы так не договаривались, — перебил меня тогда Новак.

— О чем это мы не договаривались?

— Мы договорились, что я буду вам служить, а не о том, что буду слушать ваши рассказы.

— А разве мои рассказы тебе не интересны?

— Честно говоря, нет. Кроме того, я не люблю, когда вы называете нашего Господа Беззубым.

— Господа?! Господа?! Твой Господь — я, причем за двенадцать форинтов.

— Нет! Вы — хозяин, а Христос — Господь. Вы мой хозяин, а Христос — наш Господь.

Вот так он меня постоянно изумлял. Я имею в виду, мой слуга. Сербское дерьмо. Э-э, не дам ему ни гроша. Пусть сидит трезвым. Пусть помучается.

И пока я так молча негодовал, я снова увидел Шмидлина. Быстро подойдя к нему, я увлек его в слабоосвещенный угол. Не хотел, чтобы нас увидел Радецки и два других идиота из комиссии.

— Барон, — сказал я ему, — расскажите мне до конца, что было с тем телом. Я должен это знать.

— Понимаете, на самом деле я тела не видел. В то время я был в Вене. Да, дело было в июле, и мы как раз заканчивали работу над Калемегданской крепостью. А она о-го-го сколько стоила, а я, понимаете ли, первый советник Палаты.

— Значит, вы не знаете, как выглядело тело?

— Да нет, знаю. Мне его описали. Хотя полностью быть уверенным я не могу, я же сам не видел. Понимаете?

— Понимаю, но расскажите мне то, что вы слышали.

Но стоило мне произнести эту фразу, как рядом с нами появился мой слуга. Мой неверный слуга.

— Хозяин, вы должны немедленной пойти со мной!

— Почему?

— Потому, что я нашел то, что вы ищете.

— Ты, болван, не знаешь, что я ищу.

Мы говорили по-сербски, и Шмидлин нас понять не мог.

— Знаю. Вы ищете вампиров!

Глава четвертая Унтер Раценштадт

1.

Шмидлин вздрогнул, как будто что-то понял.

— Ты что, думаешь, я собираюсь встречаться с вампирами? — сказал я, почувствовав слабость в коленях.

— Вовсе нет, хозяин. Я договорился для вас о встрече с теми, кто их видел.

— А те, кто их видел… они не вампиры? — спросил я подозрительно.

— Нет, хозяин. Они обычные люди, такие же, как вы или я. То есть, как я.

— Значит, никакой опасности нет?

— Нет, хозяин, совершенно никакой. Если принять те меры, о которых мне сообщили, никакой опасности нет.

— Что за меры?

— Вы все сами увидите, хозяин. Только не волнуйтесь. Имейте в виду, всегда, когда вы пугаетесь, чувствуется запах серы.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Не будем сейчас об этом, хозяин. Они ждут вас в Унтер Раценштадте, или же в Нижнем Белграде, как говорим мы, сербы.

Извинившись перед Шмидлином, который, как мне показалось, очень обрадовался, что не придется отвечать на мои вопросы, я вместе со своим слугой покинул зал.

— Оденьтесь потеплее, хозяин, на улице очень холодно. И туман.

— А еще и ночь. Не ты ли сказал мне, что здесь по ночам никто не выходит из дома?

— Да, но мы будем надежно защищены.

Похоже, он был в этом уверен, кроме того, он и сам шел со мной. Что бы ни произошло с ним, произойдет и со мной. Он слишком любил себя, чтобы впутываться в неприятности. На это я мог рассчитывать твердо.

2.

Мы вышли, в ночь и туман. Быстро дошли до Краль-Капии, то есть Королевских ворот, которые со стороны Савы защищали вход в Калемегданскую крепость и выход в город. Стоявшие на часах солдаты приветствовали нас, мы прошли через ворота и вошли в город.

Из-за облаков время от времени появлялась луна. Ей недоставало тоненького серпа, чтобы стать полной. Булыжная мостовая была неровной, время от времени мы спотыкались. Шли мы по узким, извилистым улицам. Признаюсь, если бы меня не вел мой слуга, я бы заблудился. Несмотря на то, что он давно уже не был ни в Белграде, ни где-либо еще в Сербии, он уверенно находил дорогу в лабиринте улиц и переулков. Мне не было страшно, потому что мы еще были в Вайсбурге, то есть в немецкой части города, а, как успел объяснить мне Новак, вампиры по эту сторону линии принца Евгения не появляются. Они, в отличие от обычных людей, к границам относятся с уважением.

Но когда мы подошли к нижним воротам, которые отделяли нас от Раценштадта, сердце у меня ушло в пятки. Солдаты тут же пропустили нас, и мы оказались по ту сторону линии принца Евгения. Впереди была лишь одна темнота. Я не видел больше буквально ничего. Ни луну на небе, ни дома на земле.

— А теперь, хозяин, — сказал Новак, — защита! — и вытащил из-под плаща что-то, про что я в первый момент не понял, что это такое. Но сразу унюхал. Это была связка чеснока.

— Болван! Неужели ты думаешь, что это действительно защищает от вампиров?

— Так спаслись те, кто их видел.

— А ты что, не слышал, что это же якобы защищает людей и от меня?

— Слышал, хозяин. Но если про вас это неправда, то вовсе не значит, что это неправда и про вампиров. Что тут особенного, если вы наденете его на шею.

— Да ничего особенного, просто это глупо. Я вообще не собираюсь никуда идти, если у меня нет другой защиты. Если меня сбережет чеснок, то я не желаю быть сбереженным.

— Почему вы мне не верите, хозяин? Вот, я тоже надену. Неужели вы думаете, что я захочу подвергать себя опасности? Я уверен, что это хорошее средство.

— Я никуда не пойду.

— Но ведь нет никакой опасности. У нас и пистолеты есть.

— Сомневаюсь, что пистолеты смогут их остановить. И почему бы нам не встретиться с этими сербами завтра, днем.

— Хозяин, они гайдуки, и австрийцы их разыскивают. Кроме того, они очень хотят с вами познакомиться.

— Надеюсь, ты не сказал им, кто я?

— Сказал, а что тут такого?

— Ты с ума сошел. Совсем не обязательно всем знать об этом. Я предпочитаю сохранять инкогнито.

— Согласен, я ошибся. Но вы должны там появиться. Вы же не захотите разочаровать ваших поклонников. Они убили столько мужчин, изнасиловали столько женщин, они грабили, мучили, и будет просто позорно, если они с вами не познакомятся.

— А можно ли сказать, что они и тщеславные, и самовлюбленные, и суетные, и завистливые, и…

— Конечно, конечно.

— Ладно, давай сюда твой чеснок.

— Вот, надевайте, хозяин. Но это еще не все.

— Что?

— Для защиты нужна еще одна вещь.

— Что?

— Даже не знаю, как вам сказать.

А он и не стал говорить. Просто достал. Из-под плаща. Я глазам своим не поверил. Крест.

— Да я убью тебя! Все, с меня хватит, сейчас прикончу!

— Хозяин, успокойтесь. Это всего лишь крест.

— Чтобы я надел крест?! Я?!

— Эти вещи используются вместе. Правда, хозяин, мне так сказали. Чеснок без креста ничего не стоит.

— Но чтобы я — надел крест? Я, самый главный его враг?!

— Не нужно это так воспринимать, хозяин.

— А как же мне это воспринимать?

— Ну вот, к примеру, если бы какой-нибудь страшный грешник носил крест, что бы вы на это сказали?

— Сказал бы, что он лицемер.

— Вот, видите, — победоносно изрек мой слуга.

— Ничего я не вижу.

— Лицемерие — грех. Беззубый этого не любит. Разве он кому-то там не говорил: «Вы, фарисеи, лицемерные, гробы крашеные», или что-то в таком духе?

— Ага, сейчас и ты назвал его Беззубым.

— Поэтому я не вижу, почему бы вам не сделать что-нибудь, что неприятно Беззубому.

Мне пришлось признать, что его вывод логичен, и повесить на себя эту дрянь.

3.

Улицы вели вниз. Мы шли в темноте, непонятно куда, без плана и смысла, как мне казалось. Но с целью. Как, собственно, и всегда — бессмысленно, но с целью. Меня вел слуга, на каждом углу он раздумывал, вертел головой по сторонам, смотрел в черное небо.

Шаг за шагом, вперед и вниз, в туман и густой мрак. А ночь была глухой, без единого звука, только мои шаги. Новак ступал так мягко, что его я вообще не слышал. Мы больше не разговаривали. Они были повсюду вокруг. Я знал. Вампиры. Перед нами, у нас за спиной, слева, справа? Где-то здесь. Каждый шаг мог стать последним. Свернуть в первый попавшийся переулок? Вернуться? Идти дальше? Какая разница.

Я сжал пистолет.

Мы проходили мимо окон. Закрытых. За ними, возможно, жизнь. Легкий сон. Но мы этого не видели, мы все время шли вниз. Одни только мои шаги, пустые шаги по пустым улицам. Мои шаги. Эхо. Мое дыхание. Стук сердца. Потребовать, чтобы мы вернулись? Да нет. Прибавить шагу? Да нет. Отдохнуть? В этом вообще никакого смысла.

— Невероятно, как сильно от вас несет серой сегодня.

Тупой звук шагов. И стук сердца. Запахло рекой. Спускаться дальше некуда. Как выглядит этот город? А река? Должно быть, кажется черной. Без отблесков, луна скрылась. Когда нет ничего, что ее освещает, нет и ее самой. Сама по себе она не существует. Но чувствуется запах тины. Слышен звук завязываемой веревки. Скрип. Плеск воды о борта лодок.

Тень. Серая тень в черной ночи.

Вампир!

Я схватился за Новака.

— Что с вами, хозяин?

— Вампир! В воротах, прямо, — я стиснул его руку. — Вампир, смотри!

— Я ничего не вижу, хозяин.

— Бежим!

— Да там ничего нет, хозяин.

Последнее время. Последняя книга.

— Я ничего не говорил, хозяин.

Волна ударила в борт стоящего на якоре судна. Второй раз. И третий. Тень наклоняется к воде. Прислушивается к неравномерным звукам. Вздрагивает, может быть оттого, что на нее попало несколько капель, выпрямляется. И исчезает.

Мы долго идем вдоль реки. Скорее бы. Постоянно озираемся.

— Да вам почудилось, хозяин.

Интересно, мы идем вниз по течению или вверх? Насколько же это неважно, когда не находишься в воде! Бессмысленность течения. Вода несет. А я стою вне ее, и меня ничто не несет. И ничто мне не препятствует. Вверх по течению — безо всякого усилия, вниз — без чувства легкости.

Никогда не следует отдаваться на волю чего бы то ни было. Никогда не следует сопротивляться. Нужно быть вне.

4.

Корчма-пекарня. Вывески нет, но слуга говорит мне, что так ее называют. Мы вошли. Внутри было почти ничего не видно из-за табачного дыма. Говорят, хороший табак выращивают в окрестностях Вараждина. И вот, пожалуйста, его охотно курят уже и здесь. На нас уставились грубые физиономии. Что ж, мы действительно слишком хорошо одеты. И от нас не воняет. Как резко, должно быть, чувствуется запах туалетной воды в атмосфере столетней всеобъемлющей вони. Такое шокирует больше, чем дуновение смрада в букете ароматов французских духов.

— Что нужно господам здесь, среди нас? — спросил один из них, вставая, Он был самым крупным.

— Мы пришли встретиться с Вуком и Обреном, — ответил мой слуга.

— Австрийские ищейки, — сказал другой, тоже вставая. И этот был огромным. Его глаз под бровями не было видно.

— Предатели сербского дела! — вскочил третий. О его размерах говорить было лишним.

— Бранковичи![3] — поднялся четвертый. Громадный.

— Швабская банда! — рявкнул пятый. Этот, правда, был помельче.

Они окружили нас. Я нащупал под плащом пистолет. Одного я мог бы убить. Еще одного — Новак. Оставшиеся двадцать растерзали бы нас. От пистолета толку не было. Я прикоснулся к чесноку. Правда, эти сербы вампирами не были. Крест? Так они христиане. Крест не спасет меня от рук верящих в Беззубого.

— Гляди, какой у него крест здоровенный!

— И чеснок!

— Защита от вампиров.

— Боишься вампиров, дерьмо австрийское.

— Вампиры обзавидуются, когда увидят, что мы с вами сделали.

Смех.

Они приближались. Медленно, с наслаждением. Я вытащил пистолет. Хоть одного с собой заберу.

5.

— По полю Косову, черну полю, полю черному, чернее не бывает…

Все замерли, потом оглянулись. В самом углу, почти в полной темноте, сидел старик. Нас он не видел. Он был слепой. Все, замолчав, уставились на него. На несколько мгновений замерли. Потом первый очнулся и направился в угол, к старику. За ним — остальные. А старик сунул руку в глубокий карман своего кафтана и что-то извлек. Что-то такое, что я не сразу понял, что это.

— Гусле![4]

— Гусле!

— Гусле!

Они выкрикивали это с восхищением. Гусле выглядели несолидно и были маленькими, размером с ладонь. В огромной руке короткого смычка почти не было видно. Он положил гусле на колени, головку их прижал подбородком и, как мне показалось, начал смазывать струну смолой и дышать на смычок. Присмотревшись, я увидел, что струны вообще не было.

Так, как будто на свете нет никого, кроме него, старик проделывал все это спокойно и осмысленно, окружающие смотрели на него не мигая. Обо мне совсем забыли. Простонал первый звук и гуслар через нос начал подстраивать свой голос к звуку несуществующей струны, которая завывала так, словно распята. Потом вдруг резко откинул назад голову, на шее у него выступил кадык.

— Спой нам о Косово.

— Как мы потеряли империю.

— Как мы потеряли страну.

— Корчмарь! Налей деду пива!

— Австрийское пиво, дед, самое лучшее пиво!

Мы с Новаком сели за стол возле входной двери.

На всякий случай. Тоже спросили себе пива.

Гуслар испустил протяжный и приглушенный возглас: — Аааа-аааа! — и тут же продолжил отчетливо и резко: — Сокол полетел, серая птица, от святыни, от Ерусалима, и несет он птицу-ластовицу, то не сокол был серая птица, а то был святитель Илия. Не несет он птицу-ластовицу, а несет книгу Богородицы, он несет на Косово царю, опускает царю на колени, книга царю гласом говорила…

Сербы все теснее обступали гуслара, стояли затаив дыхание. Глаза их увлажнились. А слепец все быстрее и самозабвеннее причитал или пел, трудно сказать, что именно это было. Мне показалось, что огонь в очаге разгорелся ярче и жарче.

Я наблюдал за своим слугой. Он слушал гуслара напряженно, словно ждал, что произойдет нечто неожиданное, например, изменится размер стиха или место паузы. Но таких неожиданностей в сербской народной поэзии нет и никогда не будет. И пусть даже и такая предсказуемая, эта песня спасла меня от погибели.

Итак, я наблюдал за своим слугой и размышлял о нем. Почему он у меня служит? Не верю я во все эти истории про продажу души дьяволу. Об этом писал один англичанин. Марло, так его, кажется, звали, имя такое противное, прямо произносить не хочется. Ну, так вот, кто продает душу дьяволу? Никто. — Все те, кто мне прислуживают… э-эх, все они, все давно пропали еще до того, как меня встретили. А во-вторых, я не покупаю. Я тоже люблю, когда мне что-то дают просто так, от сердца, а денег не требуют. Сколько я уже скитаюсь, стройный, иногда и с чесноком, но никогда еще не встречал такой души, которая мне сама себя предложила, ничего не требуя взамен.

— Любовь, вот что вы ищете, хозяин, — сказал мне Новак, когда я как-то раз рассказывал ему о некоторых своих злоключениях.

— Болван, — ответил я, — любовь найти легко. То, что я ищу, не любовь.

— Как же так, хозяин, — легко найти. Сколько их было, тех, которые ее искали, а не нашли!

— Все очень просто, те, которые ищут долго и многого, вовсе не хотят это найти.

— Это вы прямо сейчас придумали.

— Даже если бы я это придумал прямо сейчас, что тут такого, почему придуманное раньше должно быть умнее чего-то более нового? Ох, люди, вы верите, что мудростью может быть только что-то древнее, а современность способна родить лишь нечто ничтожное.

— А разве это не так?

— Конечно, нет. Разве время это такая сила, которая способно былые ничтожные мысли поднять на уровень нынешней мудрости?

Тогда, уж не знаю почему в связи с именно этим разговором, Новак рассказал мне свою жизнь и то, как и почему покинул Сербию и стал пьяницей. И моим слугой.

Итак, он был сыном богатого и уважаемого белградского торговца. Богатство и уважение всегда идут рука об руку. Правда, не с самого начала, сначала ты только богат, а по прошествии некоторого времени и богат, и уважаем. Однако, на беду Новака, его отец еще и стремился идти в ногу со временем. Так что решил старик дать своему сыну образование. Нашел учителей, всех, каких положено, и по греческому, и по латыни, и по остальным наукам. Сын, опять же на свою беду, был прилежен и стремился к знаниям, так что уже в двадцать лет стал настолько известен, что его приглашали и проводили с ним время в рассуждениях об умных вещах не только владыки, но и сам митрополит. Например, о том, почему я впал в грех — из зависти или от недостатка любви, или о том, что со мной будет, когда настанет конец света. Этим обычно и кончают те, кто занимается не своим делом. Такие становятся слугами. Итак, науки ему давались легко, кроме того, он выучился вести бухгалтерию и считать деньги. Однако к торговле его не тянуло.

Его тянуло к книгам, ко всем этим великим трагедиям о великой любви. Все друг друга любят, и в конце все умирают. И так, мало-помалу… понятно, мне он в этом не признался, но я сам понял… моим Новаком овладела мысль, что его жизнь ничего не будет стоить, если и он не влюбится смертельно и так далее, в соответствии с тем, как описано в книгах. Начал он было с Гамлета, но отца убивать некому, мать его уже умерла, дядя пропил все, чем владел, и пресмыкался перед братом, так что из всего этого ничего не получалось, не говоря уже о том, что среди знакомых девушек не нашлось ни одной Офелии. Тогда он решил стать Парисом и даже приглядел девушку, которую можно было бы похитить и которая согласилась бы выйти за него, но это дело тоже провалилось после того, как он услышал, что говорил ее отец: тому, кто согласится ее взять, дам не одно приданое, а пять. Стало ясно, что из войны за такую девушку ничего не получится. Тогда он вообразил себя Одиссеем, но Пенелопы нигде вокруг не было, хотя многие сербки пряли («Правда, все-таки не столько», — как сам он мне признался). Его отец, увидев, что я не шучу — это, правда, не вполне верно, потому что пошутить я как раз люблю, — решил его женить. Нашел невесту, богатую, молодую, из хорошей семьи. Сын, однако, ни в какую. И упирался, пока отец не пригрозил лишить его наследства. Тут и Новаку стало ясно, что я не шучу, и он согласился. Наступил день свадьбы, потом первая брачная ночь. Она — испуганная, жалкая. Он — грубый, злой. И с той ночи он стал ее бить. Она была всегда и во всем виновата. И он ее бил и проклинал.

Так бы и продолжалось всю жизнь, если бы в их брак не вмешались Австрия и Турция. Наступил 1690 год, черный год для сербов. Турки навалились на них из-за того, что те вместе с австрийцами воевали против полумесяца, и многих заставили обратиться в бегство до самого Белграда. На Белград напали самые дикие татарские и арнаутские отряды турецкой армии, и 29 сентября начался массовый исход через Саву и Дунай в Австрию. Среди этого столпотворения погибла, точнее, утонула в Саве, его жена. У него внутри тогда что-то оборвалось, он так мне и сказал («Внутри у меня что-то оборвалось»), и после этого он никогда больше ни на одну женщину даже не посмотрел, да и ото всех других радостей тоже отказался. Кроме пьянства. Но по его словам, пьянство для него радостью не было, правда, я в это не верю («Чтобы искупить каждый удар, которыми я ее осыпал. Чтобы искупить каждое проклятье, которыми я ее проклинал»). Отец его умер, но он не стал продолжать его дело, а все пропил. Вот таким я его и встретил в Пеште, в той самой корчме. «Работать на дьявола? Хочу, очень даже хочу, чтобы мне потом вечно гореть в аду, как раз это я и заслужил». «А если бы ты убил себя, ты бы тоже вечно горел в аду, — сказал я ему. — Просто тебе это кажется забавным, грешник ты самый грешный. Один грех другим грехом не искупается, раз уж мне приходится тебе все это объяснять». А люди часто такое делают, пытаются искупить один грех другим грехом, например, погубят женщину, а потом записываются в армию, якобы чтобы очиститься от греха, идут на войну и убивают тьму народа. Или наворуют денег, а потом проиграют все в карты. Или с любовью у них ничего не получится, и они решают больше никогда не любить.

Но ничего этого не было бы, если бы Новак не читал книг. Когда книг еще не существовало, люди не знали ни о какой возвышенной и чистой любви и верили, что настоящая и великая любовь эта та, что им доступна. А вот когда они начали читать книги, то вообразили, что любовь это нечто такое, что могут найти лишь редчайшие счастливчики. Я вам обещаю, у меня будут гореть все те, кто понаписал эти гадкие книги, из-за которых люди больше друг друга не любят, а чего-то ждут, на что-то рассчитывают, а потом им не нравится, и они все меняют, и подавай им что-то лучше и еще лучше, а лучше бы на себя посмотрели да вспомнили, хотя бы сербы, то, что их же народ и говорит: каков святой, таков и тропарь. Нееет, чем он или она сами хуже, тем лучшего, по их мнению, они заслуживают. И так становятся моими клиентами. Обожаю книги, а еще больше — читателей.

Ночь шла своим чередом, под табачный дым, выпивку и плач по Косову, а гайдуков все не было. Я подумал, что они испугались. Ведь и правда, иногда такое бывает: самые страшные преступники, убийцы, насильники, короли и поэты отступают передо мной. Те, кто не гнушались никакого зла, не решаются встретиться лицом к лицу с самим злом. Я часто сам себя спрашивал: отчего это так? Понятно, что они ошибаются уже из-за того, что считают, что я это сплошное зло и что ничего другого во мне нет. Но они, глупцы, не понимают, если бы я был сущим злом, то я был бы Богом. Потому что Бог это Бог для того, чтобы быть самим добром, а это то же самое, как и быть самим злом. Бог это Бог потому, что он только одно и потому, что нет ничего другого. Все мы, остальные, от ангелов, людей и до меня, смешаны из добра и зла. А в ком чего больше, это уже другое дело. Так вот, они, те самые худшие из рода человеческого, — они боятся одного. Независимо от того, добро это или зло. И они не могут предстать ни перед Богом, ни передо мной.

Они боятся меня и еще по одной причине. И тут они правы. Они знают, что я хуже их. А такие, как они, боятся только тех, кто хуже их, разъяренные трепещут только перед более разъяренными, жестокие — только перед более жестокими, грешные — только перед еще более грешными.

— А есть ли смысл ждать дальше? — спросил я Новака.

— Нельзя ждать пунктуальности от людей, не соблюдающих закон, — ответил он мне мудро.

— Хорошо, — сказал я, — подождем, а пока выпьем еще по одной кружке пива.

Мы спросили еще пива, и, так как Новак очень внимательно слушал гуслара, я даже не стал пытаться продолжить разговор с ним, а принялся оглядываться по сторонам, не попадется ли здесь какая интересная душа.

Никого.

Я решил, что с меня хватит и сказал Новаку, что надо уходить, ждать здесь больше нечего. Новак с недовольным видом поднялся, ему, видно, хотелось слушать гуслара и дальше, и мы направились к выходу. Я сказал ему:

— Обязательно установлю этот инструмент, гусле, в аду, потому что если и найдется кто-то, кто любит огонь, то этого звука он точно не вынесет. — Новак посмотрел на меня угрожающе, но ничего не сказал. К моему удивлению.

Но в дверях, как с неба свалившись, возникли два низкорослых человека, один кривоногий и усатый, другой лысый и усатый.

— Это ты — чегт? — обратился ко мне лысый. Он плохо выговаривал «р», и получалось на французский манер.

— Да, — ответил я и добавил, только ради того, чтобы так же, как и он, произнести «р», — я — чегт.

— Тогда тебе иметь дело с нами, — сказал второй, кривоногий, но как обстоят дела с «р» у него, мне определить не удалось, он его ни разу не произнес.

— Это гайдуки?! — спросил я Новака, а он, мрачно глянув на меня, махнул рукой в сторону стола, и все мы сели.

6.

Это мое число. Говорят.

Итак, мы четверо уселись за стол, и я первым проговорил:

— Послушаем рассказ.

— Спегва ггоши!

— Деньги давай.

Странно, казалось, они сказали совершенно разные вещи. Я выложил на стол кошелек.

— А теперь рассказ.

— Хогошо, газ хочешь… Дело было так…

Мы все придвинулись к столу и приблизили головы к рассказчику.

— Австгийцы послали сбогщика налогов в наши кгая, с ним было два солдата.

— Мне сообщили, что их было четверо, — поправил его я.

— Два, пять, какая газница. Мы знали, что и он, и его охгана любят выпить, и устгоили на них засаду гано утгом, на догоге, где они должны ехать. Они всегда едут одной и той же догогой, эти сбогщики.

— Потому что это единственный путь, — вставил замечание второй гайдук, и опять без единого «р».

— Мы гассчитывали, что они будут с похмелья. А туман был, пгямо как сегодня… Не пойдут же они чегез поле… утго пгошло, а их все нет. Ждем. Вгемя за полдень, никого. Ну, мы двинулись к когчме. Глядим, лошадей нет. Значит, утгом они куда-то поехали.

— Мы удивились, — сказал второй, и опять без «р» или «г».

— Меня не интересует, удивились вы или нет, мне-то что, — я попытался немного ускорить рассказ.

— Хогошо. Я ему говогю, они заблудились, с похмелья, в тумане. Будем их газыскивать?

— Будем разыскивать. — (Ага, значит все-таки «р»).

— И мы отпгавились по догоге. Глядим налево, глядим напгаво. Идем и идем. А потом туман гассеялся. Засияла звезда…

Я никак не мог вспомнить, что говорил Шмидлин, какое время года было, когда исчез сборщик налогов.

— …пить хочется. Я говогю, давай вегнемся в когчму.

— Давай вернемся.

— Ну, выпили мы, чин-чином, гасплатились, снова вышли, опять пошли по догоге. Может, они назад поехали? Спьяну заблудились, вегнулись. Пошли назад. Жара стоит, мы вегхом. Едем, едем, день летний, после полудня. А может, давай вегнемся в когчму?

— Давай вернемся.

— Ну, выпили мы еще, по две. А может, они все-таки уехали, как и собигались? Мы опять на догогу. Опять глядим, напгаво, налево. Ничего, как сквозь землю пговалились.

— А не вернуться ли в корчму, — решил помочь я.

— Именно так я и сказал, а не вегнуться ли в когчму?

— Да, а не вернуться ли.

— Выпили еще по две.

— Еще по две.

— Тут я говогю, а давай вегнемся, опять назад. Они ведь далеко уже, если утгом выехали. Опять глядим напгаво, налево. Ничего. Нету их. Может, вегнуться в когчму?

— Может, вернуться.

— Вегнулись. Хозяин нам говогит: все кончилось, все выпили. Мы? Да мы всего несколько гюмок. А еще они, внизу. Что за они? Так австгийцы же. Внизу? В подвале? А лошади? Где их лошади? Они сказали отвести лошадей на луг, пусть пасутся. Значит, в подвале. Пошли в подвал. Заходим. Солдаты мегтвецки пьяны. Сбогщик налогов еще смотгел. Мы его пгигезали. Деньги взяли. Солдат оставили, с ними мы так обойтись не могли.

— Не могли, они глаз открыть не могли.

— Вы не можете прирезать того, кто на вас не смотрит? — это мне было непонятно.

— Не можем. Мы их пытались газбудить. Но они были как мегтвые.

— Как настоящие мертвые.

— Сбогщика налогов мы вынесли, тело закопали, чтобы никто не увидел.

— Но где же тут вампиры? — спросил я.

— А это позже, чегт.

— Рассказывай.

— Пгошел год, умег один человек. И мы его положили в тот же подвал. Австгийцы…

— Наши обер-капитаны…

— Ну да, наши обег-капитаны его нашли. Мы им донесли, понимаешь?

— Не понимаю.

— Потому что этот человек… — «г» громко расхохотался. А за ним и «р».

— Что тут смешного? — спросил я и посмотрел на Новака, но он тоже не понимал и только пожал плечами. «Г» хохоча уже валялся по грязному полу корчмы. «Р» держался гораздо лучше. Трясся от смеха, сидя за столом. Тут начали смеяться и за соседним столом. И за одним дальним. Не прошло и столько времени, чтобы я успел вспомнить свои последние десять добрых дел, а уже вся корчма дрожала от сербского смеха.

— Этот человек… черт, этот человек… — но, не закончив фразы, он тоже свалился от смеха на пол.

Я понял! Тот человек был похож на сборщика налогов. Они его подсунули, человека, который недавно умер, и получилось, что это как будто сборщик налогов. Через целый год, ну или там шесть месяцев, он выглядел совсем свеженьким. Вот что хотел сказать мне Шмидлин! Что его тело было прекрасно сохранившимся.

Я хлопнул ладонью по столу. Так вот он, рассказ про вампиров! Рассказ про то, что на самом деле их не было.

Не было и моего кошелька на столе. И гайдуков.

7.

Теперь хоть передохнуть можно. Что ж, меня провели. Но за все нужно платить. И за то, чтобы узнать, что что-то есть и что чего-то нет. Значит, вампиров нет. Во всей панике и суете виновата эта парочка «р»-ов. А дело докатилось до самого императора в Вене. Не говоря уж обо мне.

Раз так, я могу вернуться в Вену, а оттуда дальше, в Париж, в Париже у меня дел по горло, надо кое-что подготовить. Эта история с сербами отвлекла меня от намеченного и затормозила реализацию моих планов. Вот только жалко, что не смогу больше быть рядом с этой дивной душой, Марией Августой Турн-и-Таксис. Впрочем, если хорошенько подумать, то, собственно, почему? Никуда не денутся мои дела во Франции, если я останусь в Белграде еще на месяц и заполучу эту поседевшую душу. Действительно, почему нет?

Я сказал Новаку, что теперь можно уходить.

Мы вышли в туман, который сейчас стал светлее, хотя светать еще не начало. Мы шли, вероятно, по тем же улицам, только теперь в гору. Новак торопился и ничего не говорил. Я не мог понять, то ли он был разочарован тем, что вампиров не было, то ли вовсе не понял, что же на самом деле произошло. А может, он все еще под впечатлением от услышанной песни. Порождения народного ума бывают интересны даже мне. Я слышал все эти истории о Святом Саве и мне, и обо мне и о моем подмастерье. Мало от этого толку тем рассказчикам, которые меня не любят, — я только в выдумках могу оказаться глупым. Святого Саву я даже никогда не встречал, подмастерья никогда на службу не брал. У меня всегда была только обычная прислуга, такая как мой нынешний слуга. Слуга, а не подмастерье. Потому что подмастерье хочет чему-то выучиться, чтобы в один прекрасный день стать хозяином, а слуге надо только, чтобы ему поменьше докучали.

— Хааальт! — прогремело у меня в ушах. Я всполошено стал оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме тумана.

— Хозяин, это стража на воротах.

Я прокричал по-немецки, кто я таков и что мне нужно обратно в Вайсбург.

В ответ раздалось требование назвать пароль.

— Какой еще пароль?

— Не знаешь, так проваливай!

Я глянул на Новака. Он смотрел на меня.

— Теперь мы не можем вернуться в немецкую часть города! Мы не знаем пароль. Ты ничего не сказал насчет пароля. А это была твоя обязанность, обязанность слуги, разузнать все толком.

— Не волнуйтесь так, хозяин. Подождем немного, наверняка из немецкой части города выедет кто-нибудь, кто нас знает, и проведет нас обратно.

— Да кто нас может знать, идиот? Только Шмидлин да Радецки, а уж они-то ни за что не выйдут. То есть Радецки, может, и выйдет, когда выйдет комиссия.

— Ну вот.

— Что, ну вот? А нам что делать, пока комиссия не выйдет? Если она вообще выйдет. Ох, не нравится мне находиться за линией принца Евгения.

8.

Некоторое время я так и стоял, взбешенный и беспомощный, и проклинал своего слугу. Ну, надо же, какой болван! Туман не рассеивался, темнота — тоже, и дальше чем на два-три шага ничего не было видно. Мне казалось унизительным сидеть и ждать рядом с воротами. Ждать всегда унизительно, чего бы ни ждал. Я должен был куда-то направиться, вот только вопрос: куда? И я продолжал молча осматриваться по сторонам, потому что с Новаком говорить мне не хотелось. Но он сам обратился ко мне:

— Хозяин, кто-то едет.

Я ничего не слышал и просто отмахнулся от него. Однако Новак повторил:

— Поверьте, хозяин, кто-то приближается.

Я снова навострил уши и снова ничего не услышал. Бросил на него презрительный взгляд, но он повторил в третий раз, в лучших традициях сербских народных песен:

— Я уверен, что кто-то уже совсем рядом.

И тут из тумана вынырнула пара волов. А за ними повозка, на ней — крестьянин с кнутом. Тройка приближалась, по-прежнему беззвучно. Время от времени крестьянин стегал волов, но не было слышно ни свиста кнута, ни звука удара по воловьим спинам.

— А что, если нам поехать с ним? — сказал Новак.

— И куда он нас отвезет?

— Как это — куда, разве вы не слышали, что он спросил нас, не надо ли нам в Дедейское Село?

— Ничего я не слышал, — похоже, что я тронулся умом. — Впрочем, почему бы и нет?

Крестьянин остановил повозку, мы с Новаком забрались в нее. Я сел рядом с возницей, а Новак — сзади, спиной к нам.

То ли никто не издал ни звука, то ли я перестал слышать. Чувствовал я себя неприятно. А всякий раз, когда я себя так чувствую, я обращаю внимание на детали. Это настолько занимает мое внимание, а вскоре и мысли, что я перестаю что бы то ни было чувствовать. А деталью, которая сразу бросилась мне в глаза, была сумка, которую крестьянин держал у себя на коленях: кожаная, очень потрепанная. В ней было нечто, форму чего я никак не мог распознать.

Ехали мы уже долго, но единственное, что я слышал, были движения, мои и Новака. Туман по-прежнему оставался густым и непроницаемым.

Не будь я тем, кем был, то заподозрил бы, что в этом полном беззвучии замешана нечистая сила. Я, однако, могу подозревать только чистые силы.

Я кашлянул, лишь затем, чтобы что-нибудь услышать. Мне казалось, что туман становится все гуще и гуще и что крестьянин направляет волов по памяти, а, может, они сами помнят куда идти, потому что дороги не было видно вовсе. На какой-то момент в тумане что-то блеснуло. Должно быть, луч солнца одолел восток и осветил туман. Но тут же отступил. По-прежнему ничего не было слышно.

Перед нами вдруг возникли небольшие крепостные ворота. Я рассмотрел, что влево и вправо от них тянутся мощные стены. Довольно низкие, чуть выше человека среднего роста, деревянные.

— Это так называемые полевые укрепления, — сказал Новак. — Защищают сербское предместье, которое за линией принца Евгения.

Без всякой видимой или слышимой причины створки ворот распахнулись, и мы проехали через них. В тумане снова что-то блеснуло.

Сразу за воротами тянулась речка, крестьянин посильнее хлестнул волов, и они неохотно вошли в воду. Не успели колеса стать мокрыми, как мы увязли в прибрежной грязи. Крестьянин вертелся на своем месте, он то принимался хлестать волов, то заносил ногу, чтобы слезть с повозки и повести их.

В конце концов он решился сойти в грязь, а я только и ждал этого. Как только он вплотную занялся волами, я схватил сумку. Быстро распустил шнурок и заглянул внутрь.

В сумке была голова сахара.

Я не смог удержаться и отгрыз немного от верхушки конуса. Да, сахар, точно, сладкий, двух мнений быть не может. Я тут же засунул ее обратно в сумку, затянул шнурок и положил на место.

Крестьянин все еще возился с волами. Новак присоединился к нему, и только вместе им удалось заставить волов вытащить наше средство передвижения из грязи. Когда мы выбрались на другой берег, крестьянин и Новак снова сели в повозку.

Проехали еще немного, тут Новак многозначительно сообщил:

— Прибыли.

Мы спрыгнули с повозки, и крестьянин растворился в тумане и темноте.

— Добрый человек этот крестьянин, — сказал Новак.

— Ты же знаешь, я ненавижу добрых людей.

— Однако же вы ехали с ним.

— Точно, но для меня нет большего наслаждения, чем использовать добрых людей в своих целях. Это сладостно во всех отношениях.

9.

Я был весьма утомлен и присел на большой камень, лежавший на обочине. Камень был с выпуклостями, сидеть оказалось неудобно, но все же лучше, чем подобно бродяге плюхнуться в придорожную пыль. Мне всегда казалось, что господа отличаются от слуг прежде всего тем, что всегда садятся на что-то, как бы неприятно и неудобно это ни было, в то время как слуги вечно садятся во что-то. Новак, ясное дело, подтвердил эту закономерность, и я, глядя на него сверху, спросил:

— Где мы находимся?

— Так в Дедейском Селе.

— А, да. И как далеко мы от Калемегдана?

— Точно вам не скажу, хозяин, сдается мне, что до тех ворот, через которые мы вышли, отсюда чуть больше часа пешком.

Слишком далеко, подумал я. Не следовало забираться в такую даль. Я решил, что самое правильное будет сперва отдохнуть, а может даже и поспать, меня сильно клонило в сон, ну а уж потом двинуться обратно, в сторону Калемегданской крепости. Тащиться на той повозке не имело никакого смысла. Туман понемногу рассеивался. Фальшивый свет луны сменился настоящим огнем. Я не люблю утро в принципе, поэтому был уверен, что и это меня не обрадует. И пока я размышлял в таком духе, послышался топот конских копыт и выкрики.

— Хозяин, кто-то приближается.

— Сам знаю, — мой великолепный слух вернулся ко мне.

Оглядевшись вокруг, я не обнаружил никакого естественного укрытия. А по перепуганному лицу своего слуги убедился, что и он тоже. Вытащив пистолет, я спокойно проговорил:

— Если это гайдуки, будем драться. А если люди господского звания, представлюсь им.

— Как дьявол, или как Отто фон Хаусбург? — спросил мой слуга.

— Болван! Да если я представлюсь как дьявол, кто мне поверит? Подумают, что я ненормальный. Такое со мной уже бывало, и тебе это прекрасно известно. Как же я ненавижу, когда ты строишь из себя простака.

Всадники были уже совсем близко, и стало ясно, что это не гайдуки. На них были кирасы и парики, не оставалось сомнений, что это австрийцы, причем благородного происхождения. Я спрятал пистолет под плащ.

Правда, средний всадник был без парика. У него были очень короткие волосы, можно даже сказать, что голова, сидевшая на бычьей шее, была почти наголо обритой, а кисти рук были такими крупными, что, казалось, он смог бы без труда повалить коня. Было заметно, что одежду он натягивал на себя или в спешке, или без должного внимания. Он был весьма и весьма упитанным, но производил впечатление крепкого и сильного. Приблизившись к нему, я увидел шрам, проходивший от левого уха до темени. Оказалось, что он далеко не молод, ему могло быть около пятидесяти.

Слева от него скакал старик. Ни темный парик, ни прямая посадка не могли скрыть его лет. Все на нем сверкало, а пурпурный плащ свисал по бокам его лошади почти до земли.

Третий, справа от человека со шрамом, был юношей, ему едва ли было больше двадцати. С большими черными усами, по которым я сразу признал в нем серба. На нем была военная форма обер-капитана.

Позади этой тройки скакало еще человек десять, все хорошо вооруженные, а за ними виднелись кони, впряженные в крытые повозки.

По знаку среднего всадника все остановились. Он надолго задержал на мне взгляд, а потом сказал:

— Ты дьявол, собственной персоной!

Точно, подумал я, но вслух произнес:

— Куда уж мне до дьявола, я просто Отто фон Хаусбург.

— Меня ты не обманешь. И как мне кажется, у тебя большие трудности. От дьявола такого никто не ждет, но я тебя хорошо знаю.

— Я — граф!

Он расхохотался и крикнул:

— Коня дьяволу!

— И слуге, — добавил я.

— Дьявол и его слуга. Коней, быстро!

Ни он, ни его спутники не представились. А так поступают люди, которые или совершенно уверены в себе или же совершенно не уверены. Вторые стыдятся и самого своего имени, другими словами, считают себя недостойными того, чтобы иметь имя, первые же убеждены, что их знает каждый.

Я взобрался на кобылу, признаюсь, не без некоторых усилий. Она не хотела слушаться, похоже, не привыкла ходить под всадником. Мы тронулись, я — превозмогая сопротивление кобылы, все остальные — без каких бы то ни было трудностей.

Пока мы, покинув Дедейское Село, скакали в сторону Белграда, я спрашивал самого себя, кто этот человек и что за странный у него отряд. Он, несомненно, был каким-то аристократом, так же как и другой, в пурпурном плаще. И я решил, что лучшим способом узнать, кто скачет вместе со мной, было бы упомянуть барона Шмидлина и посмотреть, что из этого получится. Так я и сделал:

— Вчера, когда я разговаривал с бароном Шмидлином…

— О, ты разговаривал со Шмидлином? — перебил меня человек со шрамом. — Тогда он наверняка сказал тебе, что ты ни в коем случае не должен обращаться ко мне как к председателю администрации, а только как к регенту Сербии.

Так, значит это Александр Вюртембергский, король-регент Сербии, великий военачальник принца Евгения Савойского и муж той самой дивной дамы, той исстрадавшейся души.

— Болван этот Шмидлин, — произнес я с удовольствием.

— Да, — рассмеялся Вюртембергский. — Но не вздумай при обращении ко мне упоминать об администрации.

Я ничего не ответил, но подумал, что меня иногда нервирует, как люди ведут себя по отношению ко мне. Люди! Да читают ли эти люди книги, Новый завет, например? Разве там не написано, что я князь этого мира? И разве сказал это не сам их Беззубый, тот поганый еврей, и еще один поганый еврей, Павел? Надо же, не верят даже тому, чему учит их вера. Этот жалкий администратор говорит мне, мне, князю этого мира, как я должен его называть. Я, князь мира, — его, руководителя администрации.

— Ваше высочество, регент Сербии, была ли успешной охота? — спросил я лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Я не удовлетворен.

И принялся так подробно описывать мельчайшие подробности охоты, словно речь шла как минимум о сражениях, от которых зависят судьбы империй. Со многими королями и князьями, трибунами и вождями познакомился я в разных странах и в разные времена, и у всех у них была одна общая особенность: они считали свои личные дела и развлечения самым важным на свете, они придавали своим увеселениям, своей охоте, любовным авантюрам и балам самое большое значение и занимались всем этим самым серьезным образом, уделяя при этом своим государствам и народам намного меньше труда и забот.

Он говорил и говорил, но я его не слушал, а, так как никакие умные мысли не приходили мне в голову, естественно до моих ушей доносился разговор между усатым сербом и кем-то из сопровождавшей их свиты. Речь шла о взятии Белграда в 1716 году.

— Крепость должна была пасть до подхода турецкого подкрепления. Понтонный мост через Дунай мы навели быстро, и знаете, кто прошел по нему первым? Наш прославленный принц, регент Сербии Александр Вюртембергский. После этого мы направились к Врачару и выставили первую линию для атаки. Мы без передышки палили из всех имевшихся у нас пушек и один раз даже попали в пороховой склад Нижнего города. Наши инженеры тщательно продумали подходы к стенам крепости. Когда вы хотите захватить город, сражение всегда развивается по одной схеме: обстреливаете из пушек до тех пор, пока не пробьете отверстие в стене. За это время пехота заполняет ров землей, обломками стен и всем, что попадет под руку, — рассказывал усач.

— Я всегда считал, что цель обстрела — городские ворота.

— Редко, очень редко. Ворота всегда хорошо укреплены и тщательно охраняются. Как правило, особыми отрядами. А войска могут ворваться в город и через обычный пролом в любом месте стены, — ответил мне он.

— Да, но даже если разрушить стену в одном месте, разве командование осажденного города не бросит туда многочисленное подкрепление?

— Сударь, сразу видно, вы плохо знакомы с практикой осады городов. Обычно, стоит разрушить стену в одном месте, как защитникам города предлагают капитулировать. В случае их согласия они имеют право покинуть город с оружием в руках, а город не подвергнется грабежу.

— И вы предложили туркам сдаться?

— Нет, наша артиллерия даже не повредила стены.

— Как же тогда вы заняли Белград?

— Войска, которые Халил-паша привел на подмогу, подошли к Белграду. Но они не смогли попасть в город из-за того, что еще до этого комендант Калемегданской крепости, Мустафа-паша Челич, приказал разрушить все городские мосты, чтобы предотвратить бегство своих подчиненных. Халил-паша встал и окопался на Экмеклуке. Мы схватились с ним в чистом поле, неподалеку от Малого Мокрого Луга, 16 августа, сразу после полуночи.

— Малый Мокрый Луг?

— Да, это название села. Мы разбили их наголову при первой же атаке в пешем строю, особенно отличилось наше правое крыло. Тогда на нас ринулась турецкая конница, разъяренная настолько, что ей почти удалось переломить ход событий. Но тут вдруг на землю упал тяжелый, густой туман. Турки были парализованы, мы тоже. Все наши генералы выступали за то, чтобы дождаться утра, когда туман рассеется и мы сможем снова пойти в наступление, однако принц Евгений Савойский приказал начать атаку немедленно. В тумане наше левое и правое крыло потеряли друг друга, турки это тут же заметили, но тогда сам принц Евгений вместе со второй шеренгой наступавших вступил в схватку и прорвался до второй шеренги турок. Нас спасла его невероятная храбрость. Надо было видеть, как отчаянно он несся на темноту ночи, туман и турок. А ведь Луи XIV Французский отверг Евгения Савойского, потому что счел его слишком низким для службы в армии. А есть ли кто выше принца Евгения? В этой атаке и наш регент Сербии, про которого в Вене сплетничают, что он любимчик принца Евгения, получил ранение в голову, его полоснула янычарская сабля. Да-а, уж если любимчикам так достается, не хотелось бы мне быть чьим-то любимчиком. От злых языков наш регент претерпел больше, чем от вражеских сабель. Мы перебили тогда пятнадцать тысяч турецких солдат, взяли в плен целый лагерь, а Халил-паша драпанул так, что до самого Ниша остановиться не мог. Мустафа-паша Челич снова отказался сдать город, и мы снова принялись его обстреливать. Через два дня комендант Калемегданской крепости подписал акт о сдаче города. Таким образом, сама крепость так и осталась невзятой. Мы победили турок, не входя в ее стены. А по договору о капитуляции гарнизон города и оставшиеся в живых турки получили право переселиться в Турцию вместе с женами и детьми, со всем своим имуществом и оружием, которое можно носить на плече или на поясе. Они все ушли в Ниш.

— Понятно, — сказал я.

— А сейчас мы построили еще более мощную крепость, которую не сможет взять никто, — заявил усач.

— Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал… — пропел кто-то на классическом греческом языке. — Неужели существует такой город, который смог бы устоять при осаде? — продолжил тот же голос.

Я оглянулся, но в непосредственной близости от меня был только старик в пурпурном плаще, и его рот выглядел так, словно он никогда и никому не вымолвил ни слова, хотя при этом он не был похож на человека, которому нечего сказать. Напротив, казалось, ему есть о чем поговорить, но он умышленно молчит, чтобы произвести впечатление серьезного и важного. Зачастую люди воображают, что молчание это признак того, что молчащий принимает решения о чем-то значительном или же глубоко обдумывает смысл жизни. Впрочем, так оно и есть.

— Вы рады, что освободили свою страну от турок? — спросил я усатого серба по-сербски. Мое знание языка, совершенно очевидно, поразило его, он с изумлением глянул на меня, а потом, растягивая паузу, взялся за кисет с табаком и начал набивать свою трубку. Конь его был спокойным, и серб просыпал не особенно много табака, в этом деле он был ловок.

— Как дела в аду? — услышал я вопрос регента вместо ответа серба.

Я сказал:

— В аду холодно, потому что солнца там не бывало никогда. Там севернее, чем на севере. И там вечная ночь, без звезд и луны…

— Господин нечестивый, я всего лишь наемник, и мне приносит радость тот, кто больше платит, — отвечал усатый.

— …плащ черный, чернее темноты покрывает его, — продолжал я, — чтобы ни один луч солнца туда не пробился и не порадовал его обитателей.

— Мрачно, — кратко ответил регент.

— Да, там ничего не видно, — ответил я.

— Тогда это вовсе и не наказание, если нельзя ничего увидеть, — мудро заключил Вюртембергский.

— Ваше величество, король Сербии, совершенно достаточно просто знать, видеть не обязательно.

— Но люди в большинстве своем глупы и знают только то, что видят, — не сдавался администратор.

— Так такие люди не в аду.

— Хм, — отреагировал Вюртембергский и замолчал.

Мне это было кстати, я смог продолжить разговор с усатым:

— А как тебя зовут, герой?

— Вук Исакович, господин нечестивый.

Стоило ему это произнести, как старик в пурпурном плаще пронзил его злобным взглядом, как будто усатый, произнеся свое имя, раскрыл какую-то тайну, тщательно хранившуюся и недоступную незнакомцам. Исакович вздрогнул, пришпорил коня, а потом замедлил движение, так что пурпурный оказался между нами. Было очевидно, что пурпурный взглядом запретил ему разговаривать со мной. Я задался вопросом, что же это за сила такая у пурпурного, если Исакович боится его больше, чем меня.

Вскоре мы снова оказались на той самой речке, перед воротами и невысокой деревянной стеной. Это был въезд в сербское предместье. Кто-то из офицеров свиты что-то выкрикнул, ворота открылись, мы взмутили речную воду и проскакали в ворота.

Новак подъехал вплотную ко мне и сказал:

— Зачем вы разговариваете с этим обер-капитаном? Вот уж кто вволю напился сербской крови. А сколько сербов ограбил по заказу австрийцев, но еще больше для себя самого. Зачем вы его спросили, рад ли он, что освободил свою землю от турок? — сказал Новак, словно это не пурпурный своим вмешательством смутил Исаковича.

— А что тут такого? — я решил прикинуться дурачком.

— Разумеется, он рад, теперь может грабить Сербию. При турках не мог.

— Ну ладно, а ты? Ты-то рад, что. Сербия освобождена от турок?

— На этот вопрос нелегко ответить.

— Правда? А почему?

— Потому что ответ зависит от ожиданий.

— Каких ожиданий? Разве австрийцы не владеют Сербией уже двадцать лет, и разве турки не пробыли здесь еще дольше?

— Я не это имел в виду. Смотрите: если вы ожидаете самого худшего или чего-то чуть-чуть получше, чем самое худшее, то, что придет, покажется вам прекрасным. Если же ждете самого лучшего, а будет на самую малость хуже, то вы воспримете это как нечто ужасное.

— И?

— Сербы после турок ждали самого лучшего.

— И теперь разочарованы, — сделал я вывод.

— Да, но это еще не конец, из чего следует, что это еще не самое худшее… — он говорил с большими паузами между фразами.

— Я тебя слушаю.

— Австрийцы в Сербии продержатся недолго. Все уже знают, что турки вернутся. И ждут самого худшего.

— И?

— А как там в аду? — повторил свой вопрос регент, словно забыв наш недавний разговор. Я хотел было огрызнуться, но сдержался и проговорил:

— В аду жарко. Там южнее, чем на юге. Солнце никогда не заходит. Все раскалено, а все, что может гореть, горит. Небо желтого цвета, нет ни холодка, ни тени, и от этого света, который сияет непрерывно с никогда не ослабевающей силой, ничего не видно.

— Что же это за наказание, если ничего не видно? — повторил он вопрос, словно не задавал его только что.

— Не обязательно видеть, достаточно просто знать, — давай, посмотрим, кто кого, подумал я.

— Но есть много дураков, которые знают только то, что видели, — я не поверил своим ушам.

— Да, ваше высочество, и все эти дураки в аду.

— Турки не повторят ошибку пяти десятилетней давности… — перебил меня мой слуга, — когда они мстили сербам за Австрию. И не будет ничего общего с самым худшим. Понимаете?

— Не вполне.

— Из-за слишком больших ожиданий австрийцы выглядят в глазах сербов зверями, из-за слишком большого страха турки будут казаться ягнятами. Так же и в жизни: от хороших ждешь всего самого лучшего и всегда разочаровываешься, а от плохих — самого худшего, и они вас приятно удивляют. Совершенно ясно, почему мы вечно в плохой компании. Трудно переносить доброту, вечно кажется, что хорошего недостаточно.

— Это ты на меня намекаешь, нерадивый слуга?

— Не понимаю, — снова подал голос Вюртембергский, — как это так, что холодно и никогда нет солнца, а одновременно жарко и солнце светит непрестанно? И как это, что в аду нет дураков, а опять же все дураки в аду? Что же из этого верно?

— И то, и другое, — ответил я.

Перед нами уже показались ворота, которые охраняли въезд в немецкую часть города. Но еще до того, как мы пересекли линию принца Евгения, я заметил, что пурпурного с нами нет.

Глава пятая Калемегданская крепость

1.

Я — герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, состоящая в браке с принцем Александром Вюртембергским, бывшим в свое время регентом Сербии. Я родила троих сыновей, каждого из них зовут Евгений, в честь Евгения Савойского, покровителя моего мужа, и одну дочь, Катарину. В Сербию, то есть в Белград, я приехала в 1730 году, а покинула его в 1737. Все мои дети появились на свет после отъезда из Белграда.

С человеком, о котором вы меня спрашиваете, я познакомилась в Белграде, осенью 1736 года. Говорят, что он появился там днем раньше, но я впервые увидела его, когда барон Шмидлин показывал ему белградскую крепость на Калемегдане.

Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.

Вы хотите, чтобы я вам рассказала все как было?

Простите, я не расслышала.

Не пропуская ни одной мелочи?

Вы сами решите, что мелочь, а что нет?

Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение, слева от колодца, и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.

Итак, я стояла и смотрела на Саву, на ее устье и на Дунай. Реки эти совсем разные, Сава скорее коричневатая, а Дунай, я бы сказала, голубой. Я думала о том, связан ли цвет реки с ее длиной, и становится ли вода чище только при условии, что проделает достаточно долгий путь? Или же ее прозрачность зависит от мест, по которым она протекает, от земли, от камней, от людей, которые погружаются в нее? А может быть, чистота воды это следствие больших испытаний, сужения русла, необходимости образовывать излучины, или, наоборот, ей способствует беззаботность и легкость течения? Или же река на всем своем протяжении остается такой же, какой была у истока и ничто не может изменить ее на всем долгом пути?

Мелочь? Вы сами просили рассказать вам все.

В таких размышлениях застал меня барон Шмидлин, он подошел ко мне, с ним было еще четверо. Трое — члены специальной комиссии, занимающейся вампирами, четвертым был он — фон Хаусбург.

Те трое вместе со Шмидлином вскоре ушли, а фон Хаусбург, или как его зовут на самом деле, остался со мной. Предложил составить компанию во время моей прогулки по Калемегдану, и я согласилась. Мы ходили под ярким солнцем и болтали о том о сем. Нет, о Боге мы не разговаривали. Хотя… Я вдруг сейчас вспомнила кое-что, что фон Хаусбург сказал мне позже, в другой раз… Он сказал:

— О Боге сказать нечего. Он сам все сказал.

Это важно? Продолжить? Я спросила его, что он имеет в виду, а он ответил:

— Он создал мир говоря. Да будет свет, да будет то, да будет сё. Ничего другого он не делал, только говорил. Разве этот мир, который он создал, не свидетельствует в достаточной мере о нем и о его речи?

Но это было позже. Тогда, в первый раз, во время прогулки по Калемегдану, о Боге мы не разговаривали.

Он был чрезвычайно любезен, даже больше, чем подобало. Да, я подумала, что его намерения относительно меня… что его симпатия ко мне превосходит допустимые рамки. Был момент, когда он резко наклонился и буквально схватил меня за руку. И понюхал ее. Я не вырвала руку, потому что не чувствовала себя в опасности. Я не испугалась, я только удивилась. И не успела спросить, что это должно означать, как он меня опередил:

— От вас не пахнет серой.

Я совершенно растерялась, и он воспользовался моим замешательством, поклонился, попрощался и быстро удалился. Тогда я в первый раз подумала, что разум этого человека не в полном порядке.

Я наклонилась поднять свой веер, который от изумления выпустила из руки. К счастью, он не запачкался. Это был мой самый любимый веер. Китайский. От одного его края до другого тянулась Великая стена. Она была изображена огромной, мощной, непреодолимой. В той части, что ближе к ручке, были болотистые рисовые поля, по ним шлепали крестьяне, они приветствовали какую-то беспорядочную процессию. По другую сторону стены находились дивные края, прекрасные деревья, цветы, птицы, быстрая и чистая река с рыбами, вечнозеленые леса и покрытые снегом горы с монастырями. Люди читали книги или разговаривали…

Что вы сказали?

Не отвлекаться?

Удивило ли меня поведение фон Хаусбурга?

Нет, не удивило, меня больше ничто не удивляет, я стала взрослой и перестала удивляться. А взросление состоит в понимании того, что далеко не все в жизни так, как нас учили, и часто даже совершенно наоборот, и что люди живут и страдают от того, что считается самым ужасным, а Бог лишь знает, какие последствия это имеет для них. Почему нас так учат? Чтобы мы становились лучше, стремясь к неосуществимому? Или же мы станем хуже, когда однажды поймем, что жизнь никогда не будет идеальной, и поэтому станем ненавидеть тех, кто нас учил, и тех, кто продолжает это утверждать…

Должна признаться, родственник, я не понимаю, зачем нужен этот допрос. Да еще по прошествии стольких лет?

2.

Меня никогда не интересовала Калемегданская крепость. Да и с чего она могла бы меня интересовать? Я чувствовал усталость после бессонной ночи, встречи с регентом и его скучных вопросов. Меня беспокоил пурпурный. Но хотя бы с вампирами теперь все стало ясно. Хотелось спать.

Стоило мне задремать, как Шмидлин разбудил меня и повел на экскурсию. Он не закрывал рта. Сначала история крепости: римский Флавиев IV легион, который был выбит отсюда гуннами, потом византийцы, их вытеснили венгры, потом сербы, их прогнали турки. А нас? Кто заставит убраться отсюда нас, спросил я Шмидлина. Он не ответил и продолжал куковать:

— Известно ли вам, что Белград это приданое? Сербы не захватили Белград, они его получили в качестве приданого вместе с венгерской принцессой, которую взял в жены король Драгутин.

Брак иногда стоит свеч. Это его единственное достоинство.

То, что существует два вида крепостей и что Белград некогда относился к первому, признаюсь, я не знал. По словам Шмидлина, укрепленные города (а укреплены все города, поэтому можно было бы просто сказать: города) делятся на города христиан и города крестоносцев. Как? Города христиан слабо защищены крепостными стенами, их окружают мелкие рвы, бастионы расположены вразрез с правилами стратегии, орудия годятся только для ближнего сражения, но зато гарнизон многочисленный, воинственный и непобедимый. Что же касается городов крестоносцев… но это лишь слово, подчеркнул барон, не более того, и на основании этого слова мы ни в коем случае не должны делать вывод, что крестоносцы не были христианами или, еще хуже, что крестовые походы не были христианским предприятием. Итак, города крестоносцев были укреплены самыми прочными, самыми высокими и самыми толстыми крепостными стенами, самыми глубокими рвами, самыми дальнобойными орудиями, а коль скоро они были такими, то и не требовали многочисленного гарнизона, который в Святой земле было попросту невозможно обеспечить, поэтому эти города и оставались пустыми. Хорошо, Шмидлин не совсем так выразился, но суть была в том, что Акру, Яффу, Аскалон, Сафед, Самарию и даже сам Иерусалим попросту некому было защищать, тем более что даже сами строители больше полагались на камень и штукатурку, чем на людей. В таких мощных и защищенных крепостях больше всего было отпетых наемников и трусов, которые верили не в себя, а в архитектуру. И меньше всего в доброго Бога (так он сказал).

Во времена Яноша Хуньяди Белград был таким христианским городом, что более христианским и быть нельзя, сообщил нам барон, а сейчас, ей Богу, (так он поклялся) стал городом и христиан, и крестоносцев.

Потом он выкатил грудь, насколько позволил его живот:

— Вы должны увидеть цистерну. Это шедевр современной архитектуры. Мы строили ее двенадцать лет. Закончили пять лет назад.

Мы прошли через Королевские ворота, за которыми сразу справа был вход в помещение, где находилась цистерна. Внутри было влажно и душно, хотя день стоял солнечный и теплый. Мы вошли через широкий коридор, со сводов которого капала вода. По левой стене, в трех полукруглых нишах, горели три факела. Всего в нескольких шагах от входа, с правой стороны, находилось еще одно помещение небольшого размера. Я заглянул туда. Внутри было три источника с водой. Я последовал дальше по коридору и оказался в большом зале с высокими сводами. Там все было мокрым. Зал освещали десятки факелов. В центре была огромная дыра, вокруг дыры — ограждение. Несколько ступеней вело к круглому возвышению вокруг нее. Троица из комиссии уже стояла наверху и пялилась вниз, а Шмидлин рассказывал о размерах цистерны. На дне дыры, как я предполагаю, была вода, но мне не хотелось подниматься и смотреть туда.

— В случае осады Белграда эта цистерна позволит нам не беспокоиться о воде, — сказал Шмидлин.

Неожиданно налетел порыв ветра. Все факелы погасли. Мы остались в полной темноте. Мне хотелось визжать. Шмидлин сказал:

— Сейчас я вернусь.

Должно быть, он пытался найти дорогу назад. Судя по звукам, которые до нас доносились. Я остался с тремя кретинами. К счастью, я был избавлен от удовольствия любоваться их париками. Но мне показалось, что будет приятно услышать их голоса. Поэтому я заговорил:

— Удалось ли вам узнать еще что-то о тех обер-капитанах?

— Ох нет, о них ничего, — по голосу я узнал Радецкого, — однако барон Шмидлин устроил так, что завтра вечером мы сможем переночевать в Дединаберге. Но вы, должно быть, об этом уже знаете.

Разумеется, я не знал. И что мне до этого. Вампиры оказались просто удачной шуткой тех двоих гайдуков. Но мне следовало и дальше играть свою роль. Я сказал:

— Да, я знаю это место.

— Вы уже были на мельнице? — Радецки как всегда был готов разболтать все и вся.

— Естественно.

— Вы их видели?

— Нет, — врать настолько мне все-таки не хотелось. Но в голову пришла отличная мысль. Я решил поиграть с австрийцами. — Хотя одни сербы, с которыми я разговаривал вчера вечером, сказали, что на мельнице время от времени появляется вампир.

— Знаю. Барон Шмидлин мне даже сказал, как его зовут, — услышал я голос Радецкого.

— Как зовут — кого? — спросил я.

— Вампира, — с трепетом произнес Радецки.

— И как же зовут вампира?

3.

— Сава Саванович[5], — сообщил он мне таким тоном, словно открывает страшную тайну. — Может быть, вы хотите на мельнице быть рядом со мной? — продолжал Радецки.

— Нет, — быстро ответил я. — Я должен за всем наблюдать, понимаете?

Показался свет, точнее Шмидлин с факелом.

— Господа, извините за это неудобство. Прошу вас, идите за мной, направимся к выходу.

Мы выбрались наружу и первое, что увидели мои глаза, была она. Герцогиня, купающаяся в солнце бабьего лета. Плевать я хотел на ту никому не ведомую «бабу», это естественно, и я понятия не имею, как можно купаться в солнце, того и гляди придумают, что можно и мылом мылиться в солнечном свете, но скажу прямо — эта женщина выглядела еще прекрасней и ее душа была еще возвышеннее, чем вчера вечером при свете свечей. Я тут же вспомнил отвратительный шрам на лице ее мужа, которым он так гордился. Ничего удивительного, что ее сердце занято другим мужчиной. Что для меня было плохо. Моими соперниками были и тот, что с обручальным кольцом, и противник обручального кольца.

— Неужели вы нас не представите супруге регента? — сказал я Шмидлину.

— Ах, да… Разумеется, граф.

Шмидлин подвел нас к Марии Августе. Она стояла, повернувшись лицом к рекам, и смотрела на устье и земли по ту сторону.

— Ваше… Выше высочество, — проговорил неуверенно Шмидлин, совершенно растерявшись, когда она повернулась к нему. — Позвольте вам представить… господа члены комиссии, вот, нет, граф, господин врач, не из комиссии, простите, господа прибыли вчера. Я, они… граф Радецки из Вены и граф Отто фон Хаусбург, и графы ученые, забыл имена…

Мария Августа улыбнулась приятной улыбкой и мягчайшим на свете голосом произнесла:

— Барон, прошу вас, не нужно извиняться, лучше всего будет, если господа сами представятся.

— Я Клаус Радецки, врач на службе Его величества Карла VI. А теперь прошу меня извинить, дела государственные призывают меня.

Это выглядело крайне невежливо. И не дав возможности представиться двум своим коллегам, Радецки пригласил их последовать за ним. Они поспешно удалились от меня, Шмидлина и Марии Августы. Я был смущен. Что означало проявление такого неуважения к супруге регента?

Как только они ушли, появился один из слуг Шмидлина, что-то сообщил ему, и тот, снова весьма сбивчиво извинившись, ушел. В конце концов я остался наедине с Марией Августой. Это был шанс заняться ее обольщением. Или хотя бы смутить. Что, собственно, ведет к одной цели.

— Не желаете ли, чтобы я составил вам компанию на время прогулки? — спросил я.

— Разумеется, граф.

4.

Но герцогиня не была расположена к беседе. Она шла рядом со мной, погрузившись в мысли, сгорбившаяся и утомленная. Я знаю, что один из лучших способов поближе подобраться к женщине, это прямо спросить, что ее мучает. Ни одна не может устоять и не рассказать о своих страданиях. А рассказав, чувствует особую связь с тем, кто ее слушал. Кроме того, женщины ценят храбрость, причем, как мне кажется, больше храбрость слов, а не мышц. И в этом есть свой смысл, ведь атака с воинственным кличем недвусмысленно выдает болвана, а прямой вопрос всегда оставляет собеседника в недоумении: кто же он, тот, который расспрашивает, — глупец, порядочный человек, искренняя душа, любопытствующий, хитрец или неотесанный простак. А женщины любят тайны.

— Я вижу, вы сегодня подавлены. А это не к лицу даже самой красивой женщине.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом снова обратила его на тропинку, по которой мы шли, не проговорив ни слова.

— Вчера на балу я совершенно случайно услышал кое-что, сказанное вами вашей компаньонке.

— Да?

— Вы сказали, что любовь — причина всех страданий.

— Да, это так, — ответила она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. Должен заметить, что я не ждал от нее столь быстрого признания, притом безо всякого сопротивления.

— Видимо, причина вашего сегодняшнего дурного настроения это… любовь? — тут я сделал паузу, настолько продолжительную, сколько требовалось, чтобы мои извинения показались искренними. — Я позволил себе быть слишком откровенным с вами, прошу меня извинить.

— Но я, знаете ли, ошиблась. Любовь не причина каких-либо страданий. Более того, любовь это единственная на свете вещь, которая не вызывает никаких страданий.

— Я бы так не сказал, ваше высочество.

— О, это именно так. Мы просто ошибаемся, когда считаем, что страдаем из-за любви. На самом деле мы страдаем из-за того, что любовь недостаточно сильна, чтобы победить зло, из-за которого мы страдаем.

— Как вы прекрасно сформулировали.

— Не льстите мне.

Эти слова убедили меня в том, что моя тактика оказалась успешной. Она желала откровенного разговора со мной, и я был на правильном пути, ведущем к сближению.

— Позвольте спросить вас, а что это за зло, которое вас мучает и перед которым любовь бессильна?

— Неужели вы думаете, граф, что я вам все расскажу только потому, что вы продемонстрировали способность беседовать без экивоков?

Я молчал. В целом, моя первая встреча с герцогиней продвигалась успешно, в то время пока мы с ней продвигались к какому-то сараю. Я его сначала даже не заметил, он был неказистым и выглядел заброшенным. Однако чем ближе мы к нему подходили, тем быстрее становились шаги герцогини. Я вдруг почувствовал, что мое присутствие ей мешает, и именно поэтому я решил не прощаться с ней, а остаться. Когда мы подошли к сараю совсем близко, Мария Августа встала между мной и дверью, повернулась ко мне и спросила:

— Вы любите голубей?

— Не знаю, — солгал я. Голубей я ненавидел, и не только потому, что этим жалким церковным созданиям навязали роль Святого Духа. Я ненавижу их, как и всех остальных птиц, за то, что они могут летать.

— Я их очень люблю.

Из сарая доносился шелест крыльев и воркование. А позиция, занятая герцогиней перед дверью, говорила о том, что она не желает, чтобы я вошел внутрь.

— Не будете ли вы столь любезны подождать меня здесь? — спросила она.

— Разумеется, ваше высочество.

Она вошла в сарай, а я задумался. Что такое она может делать в голубятне, о чем мне не должно быть известно? Вряд ли она стала бы встречаться в таком месте с каким-нибудь любовником. И по всей вероятности она не ест голубей в сыром виде. Но как бы то ни было, она очень скоро вышла, держа в руках голубя. Клюв голубя был слегка загнут вверх, должно быть, какой-то врожденный дефект. Она, совершенно не обращая на меня внимания, сделала несколько шагов в сторону крепостной стены и подбросила голубя очень высоко вверх. Птица сначала принялась летать небольшими кругами, поднимаясь все выше и выше, круги делались все шире, а потом, уже почти исчезнув из поля моего зрения, взяла курс на юг. Герцогиня внимательно следила за голубем, и только когда он стал уже невидим, подошла ко мне и, широко улыбнувшись, непринужденно, словно и не сделала ничего странного, спросила:

— Вы знаете, что сегодня маскарад?

Я и забыл. Наверное, потому, что не люблю маскарады. Именно на маскараде труднее всего заполучить чью-то душу.

— Придумайте, какой костюм и маска вам нужны, и пошлите слугу к графу Шметау. Он отвечает за маскарады. Не волнуйтесь, вам успеют сшить костюм, наши портные работают очень быстро, а у всех остальных гостей есть свои, так что сегодня после обеда времени хватит.

— Не беспокойтесь, ваше высочество, я буду одет так, что меня все узнают.

Мария Августа рассмеялась, и я решил воспользоваться моментом, потому что, если вам удалось кого-нибудь рассмешить, это равносильно тому, что вы на эти мгновения купили его душу. Я спросил:

— А как оденетесь вы?

5.

Она не ответила. Мы расстались, и я поспешил в свои покои, чтобы выспаться перед тем, как начну готовиться к маскараду.

Когда я несколько часов спустя проснулся и посмотрел в окно, то увидел, что набежали черные тучи и поднялся сильный ветер. Приближалась гроза. Я позвал Новака и коротко изложил ему свой план:

— Завтра вечером Радецки отправится ночевать на водяную мельницу в Дединаберге, где, как говорят, иногда появляются вампиры. И в эту ночь они там обязательно должны появиться, ты меня понял? Хочу, чтобы они как следует напугали Радецкого, чтобы он действительно поверил в их существование. Один из них, по возможности самый страшный, должен будет представиться ему как Сава Саванович.

— Сава Саванович?

— Ты о нем слышал?

— Да. И он на самом деле вампир.

— Теперь я уже не знаю, что под этим подразумевается. Разве та парочка воров не объяснила нам, что вампиров нет?

— Хозяин, они нам просто рассказали, что в одном конкретном случае речь шла не о вампирах, но это не означает, что вампиры не существуют.

— От тебя несет перегаром, и ты мелешь чушь.

— Ваша главная беда, хозяин, в том, что вы верите только в то, что вам подходит. А кроме того, я не понимаю, почему вас так интересуют вампиры. Совершенно ясно, что вы их боитесь, но точно так же ясно, что в Сербию вы приехали из-за них.

— Вампиров я не боюсь, и в Сербию я приехал не из-за них, и они не существуют.

— Как скажете, хозяин.

— Я хочу, чтобы ты пошел и заплатил каким-нибудь диким сербам — (как будто они бывают не дикими!) — за то, чтобы они до смерти перепугали Радецкого. А денег на это я тебе не дам, потому что ты и так обнаглел, так что придется тебе это дело уладить за свой счет. Поменьше трать на ракию, побольше на дело.

Когда эта скотина потащилась в сербскую часть города, я привел себя в порядок и отправился к графу Шметау.

Меня провели прямо в его кабинет. Он сидел за письменным столом и что-то чертил, судя по тому, что пользовался линейкой. Стол был завален горой чертежей, некоторые валялись рядом на полу. Он оторвал взгляд от бумаг и, прищурившись, посмотрел на меня. Он, несомненно, был близорук. Правда, молод, не старше тридцати лет, при этом носил седой парик. Молодым всегда хочется быть старыми, а старые стараются произвести впечатление молодых, и все вечно недовольны своим истинным возрастом. Вот только есть в жизни одна черта, которую стоит перейти — и все начинает выглядеть наоборот, словно отражение в зеркале. Тогда люди имеют обыкновение жаловаться на то, к чему страстно стремились, и страстно стремиться к тому, на что раньше жаловались. Например, сначала их тянет к женщинам, а потом вдруг только и жалуются на них, или сначала сетуют по поводу сребролюбия других людей, а потом сами становятся сребролюбцами. Редкие экземпляры переходят эту черту двадцатилетними, те, кто хорошо держится, — лет в тридцать, а глупцы — в поздней старости. Переход за эту черту лицемеры называют зрелостью, так же называю это и я. Шметау еще до двадцати лет презрел все, и теперь ему оставалось лишь страстно всего желать. Кое-чего Шметау не знал, но это знал я, а именно, что любая добродетельность оставляет неизгладимый след в душе и разуме, даже если вскоре была утрачена.

Кроме того, Шметау был образцовым немецким графом. Умен, молод и амбициозен. Его интересы совпадали с интересами государства, его поведение делало эти интересы очевидными, и всю их совокупность можно было выразить одним словом: власть. Я его сразу раскусил.

— Герцогиня сказала мне обратиться к вам по поводу маскарадного костюма.

Он резко вскочил, словно я залепил ему пощечину. И тут же снова сел и как ни в чем не бывало продолжал чертить.

Итак, похоже, он ненормальный, и я, выходит, дал маху, пытаясь его понять. Я повторил уже сказанную фразу, тем более, что здесь, кажется, было принято говорить одно и то же по нескольку раз:

— Герцогиня сказала мне обратиться к вам по поводу маскарадного костюма.

Он поднял взгляд от чертежа очень медленно, придавая особое значение каждому своему движению, что могло, конечно, произвести впечатление на венгерских принцесс, но никак не на меня.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он, и мне было ясно, что он не только не хочет мне помогать, но с удовольствием просто вычеркнул бы из своего сознания сам факт моего существования, словно меня и не было. Но вычеркнуть дьявола не дано никому.

— Мне нужна маска и маскарадный костюм для бала, — сказал я.

— Почти все уже выдано, — ответил Шметау, считая это вполне достаточной причиной, чтобы снова углубиться в бумаги.

— Действительно?! — сказал я иронично.

— Действительно, — ответил он иронично.

— Возможно, мне нужно что-то такое, что еще не выдано.

— Возможно, — ответил он дерзко, не поднимая глаз от чертежа.

— Возможно, я хотел бы получить костюм Беззубого.

— Я не знаю, кто такой Беззубый, — ответил он холодно.

— Христос. Возможно, я хочу грязную рубаху и терновый венец.

— Выдано.

— А латы Орлеанской Девы?

— Выдано.

— А может быть, я хочу… — я не мог ничего придумать, — костюм какого-нибудь святого, который не ел мяса и не спал с женщинами?

— Выдано.

— А тунику греческого философа?

— Выдано, причем все имевшиеся в наличии.

— Тогда одеяние поэта с лавровым венцом на голове?

— Было столько заявок, что лиры пришлось заказать в Вене.

— Сербский гайдук?

— Выдано.

После того как мне таким образом удалось заранее узнать, что за привидения я встречу на балу, я решил наконец-то раскрыть свое истинное требование.

6.

— А дьявол?

— Дьявол имеется.

— Вот его и дайте.

Шметау неохотно встал и вышел в соседнюю комнату. Я воспользовался возможностью заглянуть в его бумаги. Это были, насколько я понял, схемы крепости, стен, бастионов, куртин и других, маловажных для меня, вещей. Кроме чертежей, на столе лежала «Книга о атаке и обороне крепостей» маршала Вобана. Эту книгу мне уже рекомендовал косноязычный Шмидлин, похоже, она была довольно популярна в Белграде. Я открыл первую страницу и прочитал несколько фраз. И не могу не признать, начало выглядело увлекательно:

«Искусство фортификации выдумано для соблюдения прав людей. Сообщество могло выжить только благодаря невинности людей. Когда человеческие сердца охватили пороки, людям пришлось разделиться, и они распределялись в зависимости от интересов: сильный становился амбициозным, слабые отступали в сторону. Это и есть суть происхождения городов, укреплений, о которых будет говориться дальше».

Маршал привел меня в восторг, ибо, если я его правильно понял, плохие и слабые обитали в городах и строили укрепления, плохие и сильные обитали за пределами городов и пытались их укрепления разрушить.

Все были плохими.

Только я успел сунуть книгу в потайной карман своей пелерины, как Шметау вернулся, осторожно неся в руках костюм, а сверху — маску. Костюм был, разумеется, красного цвета, виднелся и стреловидный хвост, а маска оказалась тоже красной, с рожками и отвратительными зубами. А ведь я очень хорош собой. Вот насколько лживо христианство.

Я вернулся в свои покои и принялся листать книгу Вобана. Она была написана в таком стиле, который я не люблю: наряду с совершенно практичными делами и целесообразными теориями строительства укреплений и принципов осады городов, в ней много места уделялось и философии. Как будто нельзя построить бастион, не придавая этому высшего смысла. Ясно же, что бастион строят только для того, чтобы он послужил очевидной цели — защите от нападения.

Но, благодаря мне, такой стиль постепенно сходит на нет, и авторы быстро учатся писать исключительно в рамках темы. Надеюсь, придет время, когда написанное будет сосредоточено только на том, чему действительно и посвящено, и не более того. Строго в рамках своего вопроса, как можно более точно и без философских отступлений. Осмысление — вот самое большое зло.

Вобан не придерживался рамок своей темы, он старался продемонстрировать, что знает все и обо всем, для всего у него было, по крайней мере, два объяснения, все обосновывалось «высшими» причинами, все имело «высшие» последствия.

И единственное, что мне понравилось, были первые те фразы, про то, что все люди плохие, что слабые начали строить укрепления, а сильные стремились захватить их. Из этого могло бы следовать, что, как правило, слабые основывали города, на которые вскоре нападали сильные, и таким образом они породили крепостные стены и совершили другие архитектурные подвиги, связанные со строительством укреплений.

Мысли бывают быстрыми и медленными, в гармонии с ними течет и время: быстро, когда думаешь быстро, и медленно, когда думаешь медленно. Судя по всему, я думал быстро, потому что, когда в дверь постучал мой слуга, день уже подходил к концу.

7.

— Пора собираться на маскарад, — сказал он важно, а, когда увидел костюм и маску дьявола, глаза чуть не вылезли у него из орбит. Но ему хватило мудрости воздержаться от высказывания.

— Лучше помолчи, — сказал я, и он послушался. Помог мне одеться. К сожалению, отверстия для глаз на маске были расположены слишком близко друг к другу, и видно через них было не очень хорошо. Впрочем, ввиду того, что уже порядком стемнело, — как из-за приближения вечера, так и из-за облачности, я вообще плохо видел.

Начался дождь. Дул сильный ветер, и через открытое окно в комнату залетали капли. В уголках моих глаз блеснула молния.

Но все это не помешало мне выглядеть столь же великолепно, как и всегда.

— Ты сумел договориться с сербами?

— Без труда, хозяин, я просто не знал, кого из них выбрать, они готовы были драться за эту работу.

— И? Кого ты нанял?

Гром ударил так громко, словно прямо в моей комнате.

— Одного ловкого парня из Пожареваца, он мне показался самым способным и надежным. Недавно был в Косово. В славном Косово.

— Раз уж ты вспомнил Косово, я всегда хотел узнать, почему вы, сербы, так прославляете Косово, хотя вас там разбили наголову?

— Косовское поражение для нас награда. Если бы мы победили, поди знай, какие беды навалились бы на нас потом.

— Хм, этого я не знаю, но знаю, что в поражении много величия, столь дорогого Беззубому… А как того парня зовут?

— Не знаю, не спрашивал.

— Ступай, до утра ты мне не нужен.

Новак без промедления удалился, довольный тем, что может всю ночь пьянствовать, а я принялся расправлять складки костюма. Я был в полной готовности. Подошел к зеркалу, и из него на меня глянул сам дьявол. Сверкнула молния. Я поклонился и сказал:

— Позвольте представиться, я человек не бедный и с хорошим вкусом, сную туда-сюда много лет, у многих украл душу и веру.

После чего удовлетворенно улыбнулся, но на лице дьявола из зеркала улыбка была незаметна, ее надежно скрывала маска. Я быстро повернулся и услышал, как красный плащ рассек воздух. Снова где-то поблизости ударил гром.

Я вышел в коридор. Было довольно мрачно, свет исходил лишь от факелов, вставленных в кольца на стенах. А от факела до факела было не меньше двадцати шагов. Я неуверенно продвигался вперед по ступенькам, скользким от дождя, проникавшего через открытые окна.

Я подумал, что это прекрасная погода и время суток для маскарада, и с удовольствием глянул через окно в ночь и в дождь.

И тут мне показалось, что я кого-то вижу. Сам не зная почему, я высунул голову в окно, имея в виду как следует осмотреться. Снаружи, перед одним из зданий, стояли какие-то люди. Я спросил себя, кто они и почему стоят на улице в такую непогоду? Какие муки или желание заработать принуждают их к этому?

Тут я вспомнил другую, давнюю, непогоду. Была ночь, лил дождь. Человек на осле въехал в город. Он промок до нитки и сгорбился. Я стоял под оливой и промок меньше, чем он. Я знал, что он подъедет, и ждал. Два каравана вошли в город, один вышел. Иногда я слышал крики погонщиков, но это было все, что доносилось сквозь дождь.

Он ехал на осле. Тут началась настоящая буря. И я увидел, что осел ступает по пальмовым листьям. Должно быть, один из караванов потерял часть своего груза.

Выглянула луна, поэтому я и заметил листья.

На входе в Иерусалим.

Сверкнувшая молния на миг осветила двор.

Под дождем мокли три человека. Двое были недвусмысленно усаты. Один из усачей к тому же был кривоногим, а другой лысым. Не оставалось сомнений, что это гайдуки Вук и Обрен. Третий стоял ко мне спиной, но я ясно видел, что он в форме австрийского офицера. Мгновение спустя все опять потонуло в непроницаемой тьме и дожде, в такой тьме и дожде, что я даже не мог быть уверен в том, стоят ли они там по-прежнему. Тут гром грянул прямо мне в уши, и я невольно отступил на два шага, к середине коридора.

О чем же могли разговаривать посреди Калемегданской крепости с австрийским офицером два гайдука, за головы которых Австрия обещала награду? И ответ тут же нашелся — они наверняка пришли, чтобы сделать что-то дурное, потому что хорошие дела не требуют прикрытия темноты и непогоды. Вопрос только в том, против кого они злоумышляют — против Беззубого или против меня?

Глава шестая Маскарад

1.

В дверях ждал слуга из местных, усадивший меня в удобную коляску, в которой я и направился в резиденцию Марии Августы. Маскарад происходил в великолепном здании, которое регент преподнес ей в подарок по случаю свадьбы, как только она приехала в Сербию. Резиденция находилась за пределами крепости и мы, проехав через Варадинские ворота, вскоре оказались перед роскошно освещенным зданием.

Я вбежал в холл, оттуда в огромный зал, попутно услышав, как стоявший у входа слуга объявил мое имя. Имя дьявола, ясно и безошибочно. Ясно и безошибочно я снова, как уже и бывало в жизни, явился в числе первых. Все, кто себя уважает, прибывают с опозданием, лишь я, вечный глупец, хуже самого захудалого офицера, глупее самой глупой придворной дамы, заявляюсь раньте всех.

Редко рассевшись по всему залу, сидели и в основном курили трубки два поэта или Аполлона, поди разбери, кто они были, один сумасшедший, нарядившийся петухом, и одна дама, переодетая в Мадам де Помпадур. В центре зала гордо стоял хозяин — регент. Он был без маски. Увидев меня, он рукой сделал мне знак, приглашающий подойти к нему.

— Вижу, вы очень мудро выбрали костюм, — сказал он мне.

— А откуда вы знаете, кто я такой? — спросил я, изменив голос.

— Один только дьявол, лично, переодевается в самого себя, и ему все равно никто не верит.

— Именно так, ваше высочество, именно так. Все считают, что под маской скрывается кто-то совсем другой. А те, кто не думает вообще, те радуются моему явлению в виде, столь похожем на то, что описывают попы.

— Ловко. Но посмотрите, я тоже нарядился.

— Неужели? Как так?

— Мое лицо и весь мой внешний вид — вот моя самая лучшая маска, ничего другого мне не надо.

— Я рад, ваше высочество, но теперь позвольте мне удалиться в поисках родственной души, — сказал я и про себя добавил, — точнее говоря, в поисках твоей жены.

Тем временем прибывали и другие гости. Их было немного, примерно с два десятка. Но кто из них Мария Августа?

Мадам де Помпадур?

Орлеанская Дева?

А может быть, она переоделась в мужчину?

Моя драгоценная исстрадавшаяся душа. Я принялся блуждать среди гостей в костюмах и подслушивать их разговоры, что оказалось не так-то легко в привлекающем общее внимание одеянии дьявола, к тому же то и дело продолжал греметь гром. Заиграла музыка, менуэты и рондо, и другие танцы, которые я танцевать не умел. Как же я ненавижу все, чего не знаю и не умею!

Пары встречались, кланялись, все это начинало мне мешать. Все эти танцы — просто бессмысленное подражание человеческим отношениям: сначала ухаживания, потом любовь, потом измены и разрывы, а под конец — фальшивая гармония. Разве не этим же они постоянно заняты в своей жизни? Зачем им исполнять все то же в виде танцев под музыку? Танцевали почти все, было почти не к кому присоединиться для разговора или подслушивания того, о чем они говорят.

И как раз в тот момент, когда я подкрался к Орлеанской Деве, ко мне прицепилась отвратительная рожа. Маска была настолько гадкой, что мне захотелось сорвать ее и убедиться в том, что под ней скрывается не менее гадкая физиономия. Из-под маски торчали оттопыренные уши, правое более оттопыренное, чем левое. Внизу под маской скалились зубы, причем такие, каких не постыдился бы только заяц. Два верхних резца торчали, остальные были явно испорченными.

— Маэстро! — обратился он ко мне. — Мы можем побеседовать? — Говорил он по-английски, с акцентом заморских колоний.

— Нет, — ответил я кратко и грубо.

— Думаю, вам было бы лучше меня выслушать, — сказал он, причем в его голосе прозвучала угроза, усиленная блеском молнии, сверкнувшей при слове «выслушать». — Вы глубоко ошибаетесь — продолжал он, — если думаете, что здесь дело в вампирах. Дело здесь не в вампирах. Нет. И даже не в Виттгенау…

— Что еще за Виттгенау? — спросил я. Раздался удар грома.

— Не важно, тем более что дело не в нем, — ответил он.

С точки зрения логики, все было совершенно правильно, но я не был удовлетворен. Поэтому я и дьявол.

— Дело в голубях.

— Голубях?!

Он оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что к нам никто не приближается. И так же, как и я, заметил, что именно приближается. Регент. В окнах с южной стороны сверкнула молния.

— Мне пора идти.

— Погоди, — почти крикнул я ему вслед. — А ты кто такой? — Под грохот грома я, похоже, разобрал ответ.

Он сказал что-то вроде:

— Тристеро.

Регент уже стоял передо мной. Он не собирался оставлять меня в покое. Я вдруг понял — он подозревает, что я волочусь за его женой. Но я был уверен, что собственная жена его не интересовала. Чужие — возможно.

— Позвольте спросить, куда вы собираетесь после пребывания здесь? — обратился он ко мне, и я почувствовал запах токайского.

Справедливо считается, что пьяные говорят правду, но, кроме того, и им можно свободно говорить правду прямо в лицо, ибо алкоголь иссушает их память, чтобы напоить чувства.

— Я направлюсь во Францию, ваше высочество, в Париж.

— Ах, так? По каким делам, если не секрет?

— Не секрет, — сказал я, хотя это было ложью. Но я сказал это умышленно, потому что он тайну постарался бы запомнить, а так все тут же забудет..

— Поеду посмотреть, чего требует третье сословие. Я слышал, что они выступают против прав дворянства и даже против самого короля и церкви. Говорят, что богатые горожане, те, что с красной кровью, приобрели такую силу, что требуют республику.

— Ха. Но вы же не можете надеяться на то, что третье сословие устранит дворян?

— Я не только на это надеюсь, но и еду туда затем, чтобы им помочь, — ответил я нагло.

— Ах, так.

Он ненадолго замолчал, а потом открыл огонь из лучших немецких орудий:

— Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что какое-то третье сословие сможет уничтожить дворянство. Что не значит, что голубая кровь не исчезнет. Но вовсе не благодаря этим выскочкам, а по совсем другой причине. И эта причина — порох. Мы, дворяне, привыкли к латам, но латы не могут защитить от мушкетов, пистолетов и орудий. Латы были защитой от стрел, копий, алебард и шестнадцатиперых булав, но средства защиты, которые располагаются, по сути дела, Прямо на теле, не могут противостоять новому оружию; Защита должна быть отдалена от тела. Дворянство в этом ориентируется плохо, потому что дворянин — это единство тела, ума, оружия и лат, то есть нападения и обороны. А современные армии состоят из умов, которые не выходят на поле боя, и тел с оружием; средства защиты отдалились от человека. Что же касается третьего сословия, этих новоиспеченных богачей…

— Разве и кто-то из ваших далеких предков точно так же не был в свое время новоиспеченным богачом? — сказал я только для того, чтобы его позлить.

— Чушь. В наших жилах течет действительно голубая кровь, мы все ведем род от древней римской аристократии, которая происходит от героев Трои, а те — от богов. Но позвольте, я продолжу, третье сословие умеет только зарабатывать деньги, точнее, грабить, потому что все эти разбойники и мошенники пооткрывали в городах банки и гребут проценты как евреи. Но они не умеют тратить. То есть, я знаю, они тратят, но на что, позвольте спросить?

Прежде чем я успел ответить, регент продолжил свой орудийный салют:

— Они тратят на азартные игры и шлюх. Дворяне никогда не тратят деньги на азартные игры и на шлюх. Мы тратим на то, чтобы приобрести первое издание Шекспира, на работы мастеров кватроченто и тому подобные фокусы.

— Фокусы?!

— А как еще можно назвать искусство, если не худшим из всех когда-либо выдуманных фокусов, рассчитанных на то, чтобы обмануть, причем не один раз, а каждый, и не кого-то одного, а всех.

— Хм, верно, я-то всегда полагал, что кто-то может обманывать всех людей некоторое время или некоторых людей — все время, а ведь, действительно, искусство обманывает всех людей и все время.

— А кто первым придумал искусство? Вам, дьяволу, это должно быть известно.

— Разумеется, известно. И сейчас я вам это расскажу.

Глава седьмая Спрятанная

Не понимаю, почему вдруг я должна прервать рассказ о фон Хаусбурге? Хотите, чтобы я рассказала вам о графе Виттгенау?

Его я почти не помню. Он был в Белграде совсем недолго. Может быть, дней десять. Приехал он, кажется, в рождественские праздники. Никто точно не знал истинной причины его визита. Я слышала много версий, но не уверена, что какая-нибудь из них отражает реальность.

Но я абсолютно уверена, что генерал Доксат был невиновен.

Вас не интересует, что произошло в тридцать пятом?! Не слышу. Вас интересует маскарад?

Не помню, какой на мне был костюм. Ведь это было очень давно. Как я могу помнить все маски, которые носила за всю свою жизнь? Маскарадов и переодеваний было очень много. Теперь я стара и не помню, тем более что все эти маскарады не принесли мне ничего хорошего.

Почему я в них участвовала, вы об этом спрашиваете?

Так часто бывает с маскарадами, то кто-то пригласит вас, то вы кого-то. Так принято, знаете ли.

Виттгенау.

Начнем с того, что кто-то хотел пошутить или обратить на себя внимание, или выразить протест, я так этого и не поняла, и поэтому явился на маскарад в маске, которая была точной копией лица графа Виттгенау. Нет, я так никогда и не узнала, кто это был. Но точно знаю, кто не был. Мой муж, потому что он единственный все время оставался без маски. Сначала я испугалась, потому что маска была совершенно как живое лицо, я имею в виду то, что она никак не походила на маску. И я могла бы поклясться, что парик был на самом деле париком Виттгенау. Седые волосы, отливающие голубым.

Да, у нас было принято на время маскарада надевать другой парик. Без этого мы бы легко узнавали друг друга по собственным парикам. Разумеется, легче и вернее всего было определить, кто скрывается под маской, по таким искусственным вещам как, например, парик.

В ту ночь, да, я сейчас это ясно вспомнила, была страшная гроза. Сверкали молнии, гремел гром, будто за окном лето. А лето было бабье. Я вышла к гостям с запозданием. Знаю, хозяйке это не пристало, но в тот день что-то произошло, уже не помню, что именно, может, у моей служанки начались роды, может, еще что-то. И я сразу заметила этого шутника в маске, похожей на лицо Виттгенау. Он разговаривал с дьяволом, я имею в виду, с кем-то в костюме дьявола. Не знаю, о чем они говорили, я была далеко от них, все время играла музыка, то и дело гремел гром. Мне кажется, вместе они пробыли недолго.

Нет, я повторяю, я не помню, как была одета в ту ночь. Не помню. Возможно, помнит кто-то другой.

Но сейчас я вспомнила кое-что другое. Кое-что, о чем я думала во время маскарада. Это часто занимало мои мысли, пока я была в Белграде. Одна сказка, сказка, которую рассказывала мне моя бабушка, когда я была совсем маленькой, еще в Регенсбурге. Я сейчас не помню, и, по-видимому, не помнила уже и тогда, в Сербии, что в этой сказке происходило. Нет, совершенно точно не помню. Скорее всего, как и в любой сказке, принц должен был убить чудовище, чтобы получить принцессу. Но было в той сказке нечто особенное, нечто, что отличало ее ото всех других сказок. Одна мелочь. Действительно, мелочь, но мелочь такая, которая раскрыла мне смысл всей сказки. Бабушка рассказывала мне эту сказку перед сном, да, все было именно так. Где-то в середине сказки юноши подвергаются испытанию для того, чтобы установить, кто из них настоящий принц. От них не требуется ничего особенного, все, что они должны сделать, это проехать к дворцу через какой-то лес. Лес самый обыкновенный, без всяких деревьев, которые умеют говорить и проделывать еще более неприятные вещи, обычный лес, довольно светлый, ни в коем случае не тисовый, может быть, дубовая роща. А через рощу идет дорога. Дорога вымощена золотыми плитами и украшена драгоценными камнями. Как оно и принято, там было три юноши, а их задача состояла в том, чтобы проехать по этой дороге, выехать из леса и прискакать в замок. Первый вскочил в седло, но, увидев под копытами золото, тут же свернул на обочину, чтобы не скакать по драгоценному металлу и камням. Как только он прибыл в замок, ему тут же отрубили голову. Второй, не зная, что приключилось с первым, по той же причине тоже поехал по обочине. И тоже простился с головой. Третий не раздумывая понесся по самой середине дороги так, что из-под копыт его коня летели искры, а драгоценные камни крошились в пыль. Это и был настоящий принц, потому что только принц, говорила моя бабушка, выбирает середину мощеной золотом дороги.

Вот о чем я думала во время маскарада.

Простите?

В тот вечер ничего, связанного с псевдо-Виттгенау, больше не произошло. Почему я уверена, что это был псевдо-Виттгенау? Потому что к тому моменту Виттгенау был уже целый год как мертв. Кроме того, я думаю, что обо всем, что касается Виттгенау, вы осведомлены гораздо лучше, чем я. Вы знаете о Виттгенау все, в том числе и то, кто его убил. И я не понимаю, зачем вам меня допрашивать, ведь я просто женщина и ничего не знаю о героических подвигах, и не занимаюсь политикой.

Я повторяю еще раз, Виттгенау прибыл в Белград в рождественские дни 1735 года. И сразу исчез. Да, именно так, исчез. А я могу вам только пересказать то, что слышала от придворных лизоблюдов и прислуги.

Не от любовника. Любовника у меня не было.

А слышала я то, что Виттгенау был членом секретной комиссии императора, которая приехала проверить, что происходило при строительстве Калемегданской крепости. И цистерны. Именно на цистерне всегда делался особый акцент. Насколько я поняла, следствие интересовало вовсе не то, как расходовались средства. И никто мне ни разу не сказал, что именно искал Виттгенау. Но что еще, кроме растраты, может быть предметом проверки, когда речь идет о строительстве?

Да, Доксат был главным обвиняемым. Так, по крайней мере, говорили. Тогда он еще не был генералом. Он был полковником, отвечавшим за строительство крепости. Да, он был швейцарцем и протестантом. Но они, знаете ли, ни разу не встречались. Доксат и Виттгенау. Доксата не было в Белграде, когда туда приехал Виттгенау. А когда Доксат вернулся, Виттгенау уже исчез.

О ком? Почему я должна сейчас рассказывать о своей семье? Вы же все сами знаете. Хорошо.

Моя семья обладает монополией на почтовую связь в Австрийской империи, Венгрии, Славонии, во всех немецких графствах, в Чехии, Польше, Нидерландах, некоторых районах Франции и в северной Италии. Мой дядя — Великий магистр Почты Священной Римской империи. И эта должность наследуется членами моей семьи с 1490 года.

У нас есть более двадцати тысяч курьеров, которые могут доставить письмо из Парижа в Буду за семь дней. Или из Вены в Стамбул за четыре дня.

Что? Зачем нам было доставлять письма из Вены в Стамбул? Но я просто привела это как пример. Не более того. Естественно, наши курьеры пересекали и вражеские для нас страны. Но туркам мы почту не доставляли. По крайней мере, насколько мне известно. Кто вас на самом деле интересует? Виттгенау? Или фон Хаусбург? Или Доксат? Вас интересую я?!

Глава шестая Маскарад (продолжение)

2.

Регент весь превратился в слух. Его глаза слезились, то ли от близорукости, то ли от пьянства, бокал с вином он сжимал в левой руке. Его отвратительный шрам стал красным.

— Вы мне не поверите, ваше высочество, но искусство выдумал я.

— Верю, искусство — дело рук дьявола.

Сверкнула молния.

— Это было в самом начале, когда изгнанные из рая люди впервые узнали, что такое страдание. Они тут же испортились и стали моими. Но меня это вовсе не развлекало. Я люблю, чтобы человек выбирал между добром и злом, чтобы переходил с одной стороны на другую и отдавал мне предпочтение только под конец. Но ввиду того, что людям с самого начала все в жизни было плохо, они без раздумий сразу становились плохими и вообще не верили, что существует добро.

Раздался удар грома.

— Тогда я дал им искусство. Позже я дал им и буквы, чтобы они его записали и чтобы оно, таким образом, было запечатлено навсегда. Я дал им нечто единственно совершенное на свете: полную ложь. Парадокс, не правда ли?

— Хм, да. Но разве твой противник сидел сложа руки?

— Он никогда не знал, что делать с искусством. Само по себе оно не дурно, но оно — ложь. Во-вторых, искусство выдумал я, и он мне этого никогда не забывал. Прошло не так много времени, и последовал его контрудар: история. Снова рассказ, сюжет, но такой, который притворяется правдой. Тогда появились и все те книги, такие как Библия. Мой противник не смог, устоять и выбрал ту сторону, где истина. Но скажите вы мне, вы, человек военный, что толкает людей на сторону зла — история, которая представляет собой истину, или искусство, которое представляет собой ложь?

— Могущество и богатство.

Сказав это, он повернулся ко мне спиной и направился к ближайшему столу, где стояло вино. Я должен был сказать еще пару фраз, но решил отложить это на некоторое время. И пошел искать Марию Августу. Мне нужно было найти герцогиню среди дам в маскарадных костюмах. Дам было довольно много, некоторые из них, несомненно, были переодетыми мужчинами, но мне было весьма сомнительно, чтобы среди них могла оказаться герцогиня. В этом ей не было никакой нужды. Я сразу же отмел двух ведьм, одну девушку в сербском национальном костюме, трех Афродит, двух с яблоком и одну без яблока — эта, видимо, была из периода до подкупа Париса. Отверг я и Офелию, трех дочерей Лира, Клитемнестру и Антигону, а после недолгого колебания и леди Макбет — как, однако, при дворе в Белграде любят драму! — и еще нескольких, чьи фигуры однозначно свидетельствовали о том, что их обладательницы не могли быть герцогиней. Наконец я сосредоточился на Жанне Орлеанской и мадам де Помпадур.

И только я направился в сторону мадам, как оказался перед зеркалом. Я внимательно, насколько позволяли неправильно расположенные отверстия для глаз моей маски, осмотрел себя. Отвесил легкий поклон. Заткнул большими пальцами уши, повернув кисти рук ладонями к зеркалу, и пошевелил пальцами. Тот, из зеркала, сделал то же самое. Потом приставил большой палец правой руки к носу, а большой палец левой руки — к мизинцу правой и снова пошевелил пальцами. Зеркало ответило тем же. Я настолько развеселился и расслабился, что сбросил маску. Тот, что был в зеркале, остался под маской.

Я осторожно протянул руки, чтобы дотронуться до зеркала, и прикоснулся к дьяволу. Я вздрогнул. Он сказал:

— Рад познакомиться. Надеюсь, ты угадаешь мое имя, но то, что тебя смущает, является природой моей игры, — улыбнулся сатанинской улыбкой и растворился в толпе.

3.

Я содрогнулся. Не знаю почему, тут же вспомнил причину, по которой прибыл в Белград. По позвоночнику пробежали мурашки. Очень захотелось позвать Новака, но я понимал, что его не найти, в Белграде слишком много мест, где можно напиться.

Моя жизнь действительно была в опасности, я вдруг опять понял это, а гайдуки и все то, что по их словам происходило, меня обмануло и заставило потерять бдительность. Как же я был неосторожен!

Мои враги оказались переодетыми даже в меня.

Но я не позволил панике завладеть мною. Первое, что нужно сделать, это найти Шмидлина и спросить, известно ли ему, что гайдуки работали на австрийцев. Возможно, он не был об этом информирован, но он хотя бы мог предположить, кто их нанял. Второе, необходимо расспросить Марию Августу о голубях и Тристеро (если его действительно так звали). Третье, узнать у регента, кто такой пурпурный.

Четвертое, самое важное, спросить Шметау, кто еще взял костюм дьявола. Но нулевое — необходимо всех их отыскать среди толпы людей в маскарадных костюмах. За исключением регента, который без маски.

Я направился к Мадам де Помпадур и, сделав несколько шагов, оказался перед ней. Мне было бы достаточно просто завязать с ней разговор, голос Марии Августы я узнал бы легко.

— Какая отвратительная гроза, не правда ли?

— Ммм, — ответила она умышленно невнятно. Я задал ей еще один вопрос:

— Не могли вы познакомить меня с графом Виттгенау?

Мадам де Помпадур на миг окаменела. Потом сложенным веером указала на компанию из пяти-шести человек, стоявших в полумраке. Я повернулся в том направлении, а, когда захотел снова вернуться к разговору с мадам, ее и след простыл. Придется заняться Виттгенау позже. Не страшно, ведь даже Тристеро сказал, что Виттгенау не так уж важен.

Дальше в очереди на проверку у меня была Орлеанская Дева. Я быстро обнаружил ее, она стояла и смотрела в одно из окон, выходивших на юг. Это позволило мне незаметно подкрасться к ней сзади.

— Не вы ли та, кого я ищу?

Она обернулась так резко, словно я ее ударил.

— Это зависит, — шепнула она мне на ухо, — от того, что вы ищете.

Старый трюк. По шепоту человека не узнать. Более того, нельзя даже определить, кто шепчет — мужчина или женщина, а уж тем более распознать голос конкретного лица. На маскарадах часто шепчут. То, что она прибегла к этому, могло означать следующее: она думает, что мы знакомы, и она знает, кто я такой, или хотя бы считает, что знает. А может быть, она думает, что я это тот, другой; может быть, она нас перепутала, и я смог бы это раскрыть, задавая ей мудро сформулированные вопросы.

— Я ищу женщину.

— Здесь много женщин.

— Я ищу душу, которая страдает и любит.

— Зачем?

— Я человек богатый и с хорошим вкусом. У меня есть почти все, и я почти все знаю. Но что это для меня значит без родственной души, которая умеет страдать и умеет любить?

— Звучит не бог весть как романтично.

— Правда всегда звучит обыденно и приземленно.

— Скорее вы не особо сильны в остроумии.

— В любви это так. Когда я влюблен, я словно утрачиваю способность говорить, ибо истинная любовь заикается, а низменные интересы поют.

— Вы так красиво это сказали, что, должно быть, к этому вас побудили все же низкие интересы.

Вы правы, она вывела меня из себя тем, что все время шептала. Если это была Мария Августа, то на связь с ней нечего было и надеяться, видимо, эта женщина не для меня. Мелкие души меня не интересуют. Я люблю души широкие и злые.

Я освободился от шептуньи с помощью двух-трех неучтивых фраз, ибо, судя по нашему разговору, у меня вряд ли был шанс получить какие-то ценные сведения.

Я наливал себе токайское и смотрел в южное окно. То и дело сверкали молнии и гремел гром, словно лето было не бабье, а настоящее. Дождь лил не переставая, в зале стало влажно и душно. Я не мог вспомнить ни одной столь продолжительной грозы. И снова принялся осматриваться по сторонам, не мелькнет ли где-нибудь мадам де Помпадур. Если кто-то от вас прячется, он наверняка может быть вам полезен.

Вскоре я увидел ее. Она разговаривала с регентом. Я попытался незаметно приблизиться к ним. Но самое близкое расстояние, на которое я сумел подобраться, оказалось недостаточным, чтобы различить голоса. Я видел, как мадам де Помпадур нежно взяла регента за руку, я был достаточно близко, чтобы заметить ее легкий, я бы сказал, наклон к Вюртембергскому… Заметил я и то, как другой рукой она осторожно накрыла руку регента. От меня не укрылось, как она ее погладила и как он высвободил свою руку. Я решительно приблизился к ним. Они говорили совсем недолго, и я успел все услышать. Потом он отошел. Она вскрикнула: — Регент! — и закрыла рукой свою маску.

4.

По-видимому, открыли окна или двери, потому что я почувствовал резкий порыв ветра. Полетели парики. Мадам де Помпадур продолжала стоять, а ее парик в стиле французского двора — сидеть на голове. Устоял перед сквозняком, я имею в виду парик. Но музыка замолкла. Танцующим тоже пришлось остановиться.

Я предположил, что мадам де Помпадур была одной из любовниц регента. Этому соответствовал и ее костюм любовницы Людовика XV. У регента было много любовниц, об этом в Вене даже и не сплетничали. Другое дело, если бы у него их не было. Насколько, однако, мне удалось изменить времена и нравы.

Дверь или окна по-прежнему оставались открытыми, сквозняк становился все сильнее. Стало довольно холодно. По дворцу словно пронесся ураган. Я почувствовал необходимость схватиться за колонну. Мои руки похолодели. Я закрыл глаза.

Открыл я их только спустя несколько мгновений, после того как ветер прекратился. И тут же увидел этого человека. Он стоял в центре зала, окруженный мужчинами и женщинами в маскарадных костюмах. Он был без маски, а его белая рубашка — в пятнах свернувшейся крови. Его волосы слиплись, лицо было бледным, в свете тех нескольких свечей, которые ветер непонятно почему не загасил, он казался призраком. Один его кавалерийский сапог был без каблука, штанина порвана.

Он крикнул:

— Регента!

Регент в мгновение ока оказался перед ним.

— Поручик Маккензи, — он едва успел встать по стойке «смирно». — Ниш пал!

Вюртембергский молчал, остальные зашумели.

— Ниш пал. Генерал Доксат подписал с турками соглашение. Он сдал им город при условии, что они дадут народу и армии возможность уйти. Они отступают. Десять тысяч сербов и еще сколько-то евреев, вместе с армией. Бегут на север. Через неделю будут в Белграде. Если турки сдержат слово и не нападут на них.

— Ниш пал, — повторил регент как бы сам себе.

Несколько человек подошли к Маккензи и вывели его из зала.

Дверь закрыли, хотя ветер прекратился.

Заиграла музыка. Пары в маскарадных костюмах снова танцевали, и развевающиеся юбки мешали мне дальше наблюдать за регентом.

Кто-то рядом со мной спросил по-сербски:

— Что случилось?

Другой голос ответил:

— Ничего.

Я посмотрел на окна. Больше не было ни молний, ни грома. Казалось, погода прояснилась. Зажгли погасшие от ветра свечи, стало светлее, чем было до того, как пришли плохие новости.

Я снова налил вина и по другую сторону стола увидел Жанну Орлеанскую. Я громко обратился к ней:

— Разве вы не должны быть в Нише?

Она обошла весь стол только для того, чтобы снова иметь возможность отвечать мне шепотом:

— Англичан я ненавижу больше.

Я налил вина в ее полупустой бокал. Она проявляла упорство, и это мне нравилось. Она дотронулась до меня пальцем другой руки, давая тем самым знать, что вина больше не хочет. Это получилось очень женственно. Я спросил:

— Мадам де Помпадур?

— Если бы Жанна Орлеанская была мужчиной, никто бы ее не запомнил, — прошептала она. — Здесь никто не переодет. Люди вообще не умеют переодеваться. В кого бы не переоделись, они все равно переодеваются в самих себя. Вся наша цивилизация основана на успешном притворстве.

— Почему?

— Потому что легче носить свое «я», если объявить его фальшивым. Правда неприлична, а вовсе не обыденна, как вы сказали. Правда невыносима. Я сама себе неприлична и невыносима, и такими же кажутся мне все другие.

Как же исстрадалась эта душа! Я не ошибся, когда в первый раз составил о ней свое мнение. Как я люблю страдающие души, как я их люблю, так же как и те, которые никогда не знали страданий. Но те, другие, абсолютно счастливы и абсолютно скучны.

— Во что же вы тогда верите? — спросил я.

— В город, — прошептала она и выпила вино до дна.

— Город?!

— Да, в город, как Белград.

Герцогиня обезумела от любовных страданий, это было единственное разумное объяснение. Быстрая перемена мнения — это несомненное следствие безумия. Она налила себе вина. Выпила полный бокал и снова налила. Я почувствовал себя лишним. И неожиданно уставшим.

— Позвольте мне удалиться, я утомлен сегодняшними событиями.

Она кивнула.

Я даже не потрудился проститься с регентом, настолько мне хотелось спать. А это был хороший знак. Знак, что мое напряжение стало спадать. Я вышел на крыльцо и прыгнул в первую же коляску. До Калемегдана мы тряслись совсем недолго.

Проехав Королевские ворота, мы оказались в крепости. Начинало светать, и в окно коляски я увидел здание над цистерной и двух часовых перед ним. Вчера, насколько я помню, их здесь не было.

Я сбросил маску и костюм и лег спать, но сон, как назло, не шел ко мне до позднего утра. Около девяти часов я услышал неверные шаги возвратившегося из корчмы Новака и только тогда заснул. Надоедливые петухи пытались меня разбудить, но я не дался.

Часть вторая ПОД МАСКОЙ

Глава первая Второй выход

1.

Начало этой истории, как мне думается, датируется следующим днем после маскарада. Встала я поздно, наверняка далеко после полудня. Думая об этом сейчас, я задаюсь вопросом, а почему мой муж предложил мне поехать в Дединаберг вместе с комиссией по вампирам. Тогда я над этим не задумалась, и мне показалось, что поездка за пределы укрепленного города будет забавной, а может быть, даже волнующей.

Никогда раньше не случалось мне оказаться вне города, я имею в виду, в Сербии.

Я потребовала, чтобы мне дали верховую лошадь, трястись в коляске не хотелось. До этого меня всегда возила шестерка лошадей. Александр распорядился оседлать для меня его любимую кобылу…

Что вы спросили?

Кто еще поехал?

Из крепости выехали барон Шмидлин и граф Шметау. Но разумеется, главными лицами были трое из комиссии: Клаус Радецки и еще двое ученых, их имена я забыла, один был в светловолосом, второй в рыжем парике. С нами был и Отто фон Хаусбург, который вас так интересует, и еще его слуга. Почему я особо упомянула слугу? Да потому что он был единственным слугой, ехавшим вместе с нами, а наша свита — две-три мои служанки и несколько слуг — следовали позади нас. Позже, когда мы выехали из предместья, к нам присоединился еще один серб. Кажется, он был обер-капитаном, но, знаете, я в званиях никогда особо не разбиралась.

Да, нас было девять, вместе с этим сербом.

Вуком Исаковичем.

Нашим проводником был барон Шмидлин. А целью путешествия — водяная мельница в Дединаберге. Сербы жаловались, что на этой мельнице время от времени появляются вампиры. Кто бы там ни остановился переночевать, живым наутро не выходил. Радецки был уверен, что сербских крестьян будет легко убедить в том, что вампиров не существует, если он проведет там ночь и останется живым. Пока он будет находиться на мельнице, все остальные, то есть мы, переночуют в ближайшем сельском доме. Дом принадлежит самому богатому в Дединаберге крестьянину, и, хотя по удобству не может сравниться с дворцом, нам там обеспечен вкусный ужин и удобный ночлег.

На самом выезде из крепости моя кобыла заупрямилась и не захотела идти дальше. Я долго ее уговаривала и успокаивала, прежде чем она нехотя двинулась вперед. Тогда-то я и увидела ту несчастную девочку. Она проходила мимо ворот, в лохмотьях, босая, одна, несчастная. Бог отнял у нее и разум, и речь, и я почувствовала огромное желание помочь ей. Страшно, смотреть на страдающее человеческое существо. Я тоже страдала, пусть и на шелковых подушках, но страдала, и, если бы кто-то просто по-дружески посмотрел на меня, я бы была ему за это благодарна. У несчастного ребенка не было никого, скорее всего, девочка даже боялась людей. А когда человек боится людей, это для него самое тяжелое наказание. Я сошла с лошади и обняла ее, пусть узнает, что другие люди не звери, что они не всегда проходят мимо с холодным сердцем, злым языком и жестокими руками. Я понимала, что те пять крейцеров, которые она от меня получила, это ничто, их хватит только на то, чтобы несколько раз поесть, но сердце мое разрывалось, когда я обнимала и целовала ее. Из глаз моих потекли слезы. Мне не хватало любви всего лишь одного мужчины, а этой девочке не хватало любви любого из нас, простой человеческой любви. Я почувствовала тепло ее тельца, ее нежность, я знала, что и она чувствует мою нежность и любовь, и я была счастлива, что хоть что-то смогла подарить этому несчастному ребенку. Какая же это радость — дарить!

Нам нужно было ехать, и мне пришлось оставить ее, но я пообещала себе, что, вернувшись, возьму девочку к себе во дворец.

Что?

Хорошо, хорошо, возвращаюсь к своему рассказу.

О вампирах я тогда вообще не думала. Считала их суеверием простого народа. И разговор между графом фон Хаусбургом и его слугой Новаком, который я слышала по дороге, убедил меня в том, что сербы суеверны и что вампиры не существуют.

Слуга рассказывал графу, что сербы говорят, будто в Белграде появился архангел Михаил. Услышав это, фон Хаусбург чуть не свалился с коня. Он побледнел и принялся задавать вопросы: когда появился, что говорят насчет того, зачем появился, что говорит сам архангел насчет того, зачем появился, и так далее. Я подумала, что граф не в своем уме, потому что было совершенно ясно, что он поверил в появление архангела.

Слуга начал над ним смеяться, и мне было неприятно видеть такое дерзкое поведение слуги. Насмеявшись вдоволь, он сказал:

— Это не настоящий архангел. Помните того русского, которого мы встретили, подъезжая к Белграду, такого высокого, светловолосого? Судя по описаниям, я бы подумал, что речь идет о нем. Крестьяне рассказывают, что архангел говорит на сербском как ангел, что он высокий, светловолосый, одет в обноски, ведь архангелы всегда так делают: притворяются нищими, потому что человеческая душа полнее всего проявляет себя в отношении к нищим, слабоумным и больным.

Стоило слуге сказать это, как фон Хаусбург захохотал, именно захохотал, мне даже показалось, притворно. И сказал:

— А я думал, что человеческая душа полнее всего проявляет себя в отношении к более могущественным, умным, богатым и счастливым. Даже самые испорченные люди находят в себе хоть крупицу сострадания и даже самым лучшим людям трудно не быть завистливыми, лицемерными и трусливыми. Не понимаю, почему ангелы и святые не являются в образе увенчанных лаврами королей и графов или болтливых поэтов?

— Потому что это ваши любимые роли. Вы познаете людей через их самые худшие качества, а ангелы и святые — через лучшие.

— Потому-то они так и не познали этот мир.

Такой разговор не показался мне странным. Если бы вы знали, чего я только за всю свою жизнь не наслушалась, то не задали бы такого вопроса. Кроме того, что я тогда вообще знала, — я была молода, да к тому же еще и герцогиня. А кто смог хоть чему-то научиться и что-нибудь понять, сидя в одиночестве в щелках и бархате? Я начала думать только тогда, когда почувствовала, что страдаю. Сначала думала о себе, потом и о других. Что мне осталось от безмятежных дней, проведенных в покое и счастье? Но зато для меня очень много значат другие времена, времена страданий, тяжелые бессонные ночи, слезы, боль и страх, печаль и безнадежность. Потому что те месяцы, те годы сформировали во мне все самое лучшее, что есть, а беззаботные дни меня только портили. Чтобы понять то, что я вам сейчас рассказываю, особого ума не надо. Но любой настоящий герой из сказок, которые в детстве рассказывала мне бабушка, в отличие от псевдокоролевичей, всегда выбирал самый трудный, мрачный и тернистый путь, но в конце такого пути всегда побеждал дракона. Те, кто шагают по широкой утоптанной дороге, не приходят никуда.

Хорошо, хорошо, возвращаюсь к рассказу.

Мы еще не выехали за передовой оборонительный рубеж, окружавший город, то есть находились в Унтер Раценштадте, когда ко мне приблизился граф Шметау.

Нет, разумеется, он не был моим любовником. Я вам уже говорила, у меня не было любовника. До того дня я обменялась с графом Шметау не более чем несколькими любезными, ни к чему не обязывающими фразами. И меня удивила его откровенность.

Граф Шметау… он отвечал за крепость. Был архитектором или кем-то в таком роде. Знаю, что он постоянно что-то чертил. Мне кажется, именно он первым предложил свой проект Калемегданской крепости, который и приняла администрация. Позже выяснилось, что что-то там было не так, что именно, я не знаю, его проект был отвергнут, и принят другой, Доксата. Так Доксат стал главным инженером. И крепость строилась под личным контролем Доксата до тех самых пор, пока мы не объявили туркам вторую войну. Доксата тогда отправили командовать вторым полком. Он был очень способным человеком, сумел взять Ниш всего через несколько месяцев после начала войны. Поэтому его и произвели в генералы.

Итак, приблизившись ко мне, граф Шметау сказал:

— Известно ли вам, кто приедет заменить вашего мужа?

Такой дерзости я не ожидала.

— Почему вы считаете, что регент должен быть заменен?

— Из-за поражения. Из-за потери Ниша и южной Сербии.

— Вы, я полагаю, знаете, кто станет новым регентом?

— Посмотрим… — нерешительно начал он, глядя мне прямо в глаза, а потом выпалил: — Граф Виттгенау! — и захохотал как безумный.

— Мне это смешным не кажется.

— Неужели?!

Некоторое время мы скакали молча.

— Вы наверняка знаете, что моего мужа кто-то заменит, и если позволяете себе быть столь дерзким, значит этот человек должен быть кем-то из ваших покровителей. Ничем другим я не могу объяснить себе ваше поведение.

— Верно. И наконец-то ваш муж и его приспешники будут наказаны за все свои преступления. Он, окруженный жалкими слугами, приводил Сербию в страх и трепет, а через неделю сам станет слугой своего страха. И я вам скажу, какое расследование будет первым: убийство графа Виттгенау.

— Это угроза?

— Да. Потому что новым правителем и судьей станет граф Марули.

2.

А мне что делать, куда мне податься, в руках дьявола — и сила дьявольская, так, кажется, говорят. У меня есть слуга, он мое наказание, но вместе с тем часто оказывается полезен. Все, о чем я не мог расспрашивать ввиду того, к чему обязывает благородное происхождение, мог узнать Новак, ибо низкое происхождение дает право на самое отвратительное поведение. А как бы иначе гибли одни семьи и возносились новые? Первое, что я ему приказал, было разнюхать насчет Тристеро. Второе — о Виттгенштейне. Третье — о том, кто в какой костюм был одет на маскараде.

И он ровным счетом ничего не узнал.

Правда, у него на это не было времени. Разбудил он меня в полдень, так как нам надо было приготовиться к отъезду на мельницу. Выезд назначили на час дня, и Новак должен был приготовить мои вещи. Я вышел из спальни и отправился гулять по крепости и смотреть на устье. Я чувствовал нервозность, словно собираюсь в далекое и важное путешествие. Закурил, надеясь, что медленное вдыхание и выдыхание табачного дыма меня успокоит. Не успокоило.

Я зашел в один из бастионов на северо-западной стороне крепости. Внизу лежал Нижний город, солдаты выполняли какие-то команды, офицеры сновали, обер-капитаны сидели в стороне и курили. Дальше, за ними, была Сава, мутная, а еще дальше — Дунай, он был голубым. Реки как люди. Слишком большое количество трудностей и боли делают их хуже. Но у меня нет времени, чтобы успеть испортить жизнь всем, поэтому пришлось выдумать несколько общих вещей, которые позволят мне довести дело до конца.

Пришел позвать меня Новак, и мы с ним направились к месту сбора. Перед цистерной. Там уже ждали герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, граф Шметау, барон Шмидлин и трое из комиссии по вампирам. Вместе со мной и Новаком нас было восьмеро.

Шмидлин крикнул часовому, и створки Королевских ворот распахнулись.

3.

Нет, я никогда не была знакома с генералом Марули, ни тогда, ни позже. Вы думаете, мы должны были с ним встретиться?

Я так не думаю. Я уверена, что все было так, как и должно было быть. И всегда, когда я в свободные часы блуждаю по своему прошлому, перебираю события, которые со мной происходили, вспоминаю своих былых друзей и знакомых, я убеждаюсь, что ошибок не делала, если принять во внимание все то, что мне было тогда известно. А когда я узнала больше, было уже поздно. Такова природа знания — оно всегда запаздывает, ибо если бы оно шло впереди, то принадлежало бы чужому уму, божьему, или дьявольскому, не важно.

Вы спрашиваете, почему в свободные часы?

Потому что на белом свете все размышления и все знания происходят от избытка времени или от скуки. Поэтому бедные люди глупы и грубы, а благородные возвышены и развиты.

Что было дальше?

Путь от крепости до Дединаберга не долог. Я разговаривала со всеми понемногу, а больше всего с графом фон Хаусбургом. Мой диалог с графом Шметау закончился, как только мы пересекли границу Унтер Раценштадта.

Я уже не помню, как у нас зашел разговор о смертных грехах, впрочем, уже тогда мне показалось, что это одна из излюбленных тем фон Хаусбурга.

4. Фон Хаусбург о гордыне

— Я в людях приветствую и помогаю им развивать самовлюбленность и суетность. А еще высокомерие и гордыню. Я помогаю им поднять паруса, чтобы следовать именно в этом направлении. И они несутся вперед как корабли при попутном ветре. На всех парусах, глотая милю за милей, летят они по морским просторам, довольные собой. Какое наслаждение! Месяцами вдали от любого порта, под постоянно изменяющимся звездным небом, и открытое море услужливо ластится к ним как шут к королю после удачной шутки. Натянутая белая парусина несет их к черте, где соединяются море и небо. Вам приходилось когда-нибудь плавать на таких легких судах?

И тогда, когда их души вспениваются, якоря забывают соленую воду, а глаза отвыкают от вида суши, когда они, властители просторов, отучаются ходить, а лишь парят и летят под тяжелыми парусами, тогда я говорю им: все это дал вам я. Я увел вас далеко от берега. Я вылил вам под ноги синь океанов, я наполнил ветром ваши паруса и поднял якоря.

— А когда начнутся шторма, те же полные вен тра паруса, уносившие их все дальше и дальше, те же поднятые паруса утащат их на необъятное дно тех же самых необъятных морей? — спросила я.

— А он не дает. Он не дает спустить высокие паруса. Он не дает. Это не я, я не гоню и не разъяряю ветры. Это он их закручивает вихрями и делает все сильнее. Он не любит парусов, наполненных ветром. Поэтому никто вовремя не спускает паруса. Он не дает. И хочет, чтобы погибли все корабли и все моряки.

5.

Тогда я еще не понимала, что в том, что рассказывал фон Хаусбург, под «он» подразумевался дьявол.

Нет, я не думала, что фон Хаусбург — дьявол. Я думала, что дьявол — тот, который не дает морякам спустить паруса, когда начинается буря. Почему я так думала? Потому что только дьявол не прощает. И если уж кто-то и был дьяволом, то, скорее всего, это был Шметау.

6.

Мы скакали еще какое-то время, а потом остановились на вершине холма. Все мне казалось обычным, луга, леса, то тут то там речка. Был прекрасный день, неожиданно спокойный и светлый после ночной грозы. Правда, было холоднее, чем в предыдущие дни.

Мы остановились, и барон Шмидлин тут же подъехал ко мне, чтобы помочь сойти с лошади. Я спросила его, значит ли это, что мы остановились отдохнуть, и добавила, что я в отдыхе не нуждаюсь и готова продолжать путь. Шмидлин бросил на меня странный взгляд и сказал, что мы прибыли.

— Куда прибыли?!

— В Дединаберг.

— Я не вижу здесь никакого дома.

— Ваше высочество, здесь и нет домов в нашем понимании этого слова. Сербы живут в лачугах, хибарах, землянках. Для вашего высочества мы подобрали самую лучшую… самое лучшее место для ночлега.

Я оглянулась по сторонам и увидела лачугу, которую даже не заметила бы, как мы не замечаем большинства вещей, пока кто-нибудь не обратит на них наше внимание. И как-то всегда выясняется, что они не так уж и важны. То, что для нас действительно важно, мы все-таки замечаем сами.

Откуда-то появился крестьянин. Он был очень старым, оборванным и грязным. Поклонился нам до земли, и между ним и бароном Шмидлином начался разговор. Выглядело это так, что Шмидлин его о чем-то спрашивал, а крестьянин отвечал. При этом все время глядя в землю и жестикулируя, как это обычно делают подлые и лживые люди. Мне было неприятно на них смотреть, и я решила прогуляться по ближайшей рощице. Хорошо хоть природа с нами честна. Я даже подумала, не лучше ли мне спать в лесу, чем среди этих отвратительных людей — страшных крестьян и сатанинских графов.

Почему я так и не сделала?

Потому что было слишком холодно.

Опасно?

В тот момент ничто не казалось мне опасным. Когда я узнала, что опасность действительно существует, опасно было в равной степени и внутри, и снаружи.

Граф Шметау пригласил меня войти, а так как я не хотела выглядеть избалованной и капризной герцогиней, то вошла в хижину.

Внутри было тепло. В очаге пылал огонь. Старая и грязная женщина варила что-то отвратительно пахнущее. Кроме нее здесь были еще три женщины, два мужчины и трое детей. Мебели не было, за исключением трехногой табуретки. По углам было расстелено какое-то грязное тряпье, единственным источником света был огонь в очаге, который не мог осветить всего помещения. Окон не было.

Но комната была гораздо больше, чем я могла предположить, глядя снаружи. Тогда я еще надеялась, что существует более приятное место, где мы сможем разместиться. Не верила, что мой муж мог одобрить, чтобы я спала в такой развалюхе.

Однако очень скоро я поняла, что он хотел мне этим сказать…

Он хотел показать, что мои желания коренятся в грехе гордыни и тщеславия. Я хотела быть любимой и была недовольна, что это не так, а эти люди, эти крестьяне, у них даже не было где жить, и уж тем более не могли они рассчитывать на любовь.

Да, похоже, что один урок я так никогда и не выучила, и я никогда не смогу стать хорошей христианкой, потому что я по-прежнему твердо убеждена, что нищета убивает любовь. Нищета может сосуществовать только с другой нищетой.

— Не волнуйтесь, здесь мы только проведем ночь, а обед нам уже накрывают снаружи, — сказал барон Шмидлин, и я с радостью выбежала из хибары. И действительно, на лужайке, всего в пятидесяти шагах от меня, слуги уже расставляли столы. При иных обстоятельствах я была бы изумлена обедом на открытом воздухе в такое время года, но сейчас почувствовала благодарность к тому, кто это придумал.

— Обед будет готов через некоторое время, позвольте мне предложить вам прогулку, — обратился ко мне граф, чье имя я забыла. Это был один из двух ученых, сопровождавших доктора графа Радецкого. Тот, что в рыжем парике. Я согласилась, все равно заняться было нечем. Он подал мне руку. Мы пошли в сторону леса. Он не говорил ни слова. Я была благодарна ему за молчание, и, предполагая, что он занят какими-то мыслями, не хотела ему мешать. И сама погрузилась в мысли.

В мысли о любви. О том, как близка я была к идеальной любви, как, в отличие от большинства женщин в возрасте, верила в то, что такая любовь существует. Я даже знала, кто он, мужчина моей жизни, более того, этот мужчина был моим, но тем не менее все оказалось напрасно. Лучше бы мне всего этого не знать. Лучше бы я была глупа и довольна богатыми обедами, изысканными нарядами и драгоценными украшениями. Лучше бы я время от времени довольствовалась нежными и грустными книгами, которые получала с курьерами Турн-и-Таксис. Лучше бы…

— Вы были знакомы с графом Виттгенау? — вдруг спросил меня граф, когда мы уже довольно далеко зашли в лес.

— Нет. Я видела его всего несколько раз до его исчезновения.

— А видели вы его после того, как он появился снова?

— Появился?! Неужели граф Виттгенау появился после… после своей смерти?

— Да, — проговорил он холодно, — граф Виттгенау появился после своей смерти.

— Где?

— Здесь.

— И куда он потом уехал?

— Никуда. Он был мертв. Вы ничего об этом не, знаете?

— Нет, — сказала я.

Он резко развернулся, и мы пошли обратно. Я не знала, что у него спросить, а он больше ничего не говорил. Вот так, молча, мы вернулись к нашей хибаре.

Первое, что я увидела, был граф фон Хаусбург. Он сидел на земле, над ним склонился его слуга. Граф выглядел так, словно ему очень плохо. Его руки были прижаты ко лбу. Казалось, он плачет.

Я прошла мимо него и направилась к хижине, хотела обойти ее вокруг, чтобы осмотреть. Начав с угла, я пошла вдоль стены из тростника, смешанного с глиной, иногда под глиной угадывались очертания деревянной балки. Дойдя до второго угла, я услышала голос Шмидлина. Он говорил по-сербски с каким-то неизвестным мне человеком и часто повторял одно слово, которое мне было понятно.

Это было слово «аккуратность».

Впрочем, они оба часто повторяли это слово. Их тон становился все более повышенным. Серб, правда, выговаривал это слово как-то странно, как «аккугатность».

То, что Шмидлин умел говорить по-сербски, было для меня полной неожиданностью.

Что именно требовало аккуратности, я понять не могла, сербского я совсем не знала. Может быть, имелось в виду наше пребывание в этом селе. Может быть, проверка водяной мельницы. Может быть, вампиры. А может быть, еще что-то, о чем я не имела понятия. Когда я так подумала, то почувствовала беспокойство. На основании всего, что происходило, я только могла почувствовать, что существует еще одно, подземное, течение событий, за которым я не могла следить, так как и не подозревала, что протекает оно где-то под нами.

Да, именно так, под нами.

Глава вторая

1.

Я не была голодна, помню это прекрасно. А Шметау взял с собой своего китайского повара. Год назад, когда китаец в первый раз готовил торжественный обед, я пыталась уговорить своего мужа сесть за стол вместе со всеми нами и хотя бы один раз отказаться от своей дичи. Он ответил мне иронично:

— Похоже, тебе нравится китайская еда. Неужели когда ты была ребенком, баварские повара в Регенсбурге готовили тебе все эти разносолы?

— А разве я должна всю жизнь есть только то, что ела в детстве?

— Может быть, теперь ты поймешь, за что я тебя ненавижу? Ты — опасная женщина, ты склонна к переменам.

Простите?

Вы не слышали, что мой муж меня ненавидел?! Да об этом знала вся Вена. Он меня ненавидел.

Ненавидел. По нескольку дней со мной не разговаривал. Я все время была одна. Одна в комнатах с зеркалами в стиле барокко и слугами. Пока я была молодой то, взбешенная, стремительно ходила по коридорам. Но одиночество постепенно успокоило и расслабило меня. Месяц проходил за месяцем, и я перестала метаться как безумная. Потом злилась только в саду. Потом с визитом появился первый офицер. Он любезничал, разговаривая со мной. Я быстро поняла, что он послан соблазнить меня и стать моим любовником. После его неудачи присылали других. Главным образом, сербов, видимо, хотели меня унизить еще больше. Кто?

Кто. Почему я должна была отличаться от придворных дам? Все они изменяли своим мужьям. Можете ли вы понять, как опасно не грешить там, где все остальные предаются греху? Общее презрение бдело надо мной даже тогда, когда весь двор спал.

Те несчастные женщины, которых лицемерно осуждали и выставляли к позорному столбу из-за внебрачных детей, в меньшей степени чувствовали себя изгоями. Они, по крайней мере, знали, что та толпа, которая бросала в них гнилые фрукты и камни, грешна точно так же, как и они. И понимать это — не грех. Я же была не только прикована к позорному столбу, но и понимала, что я лучше других, и это было для меня более убедительной рекомендацией в ад, чем для них все их сплетни и прелюбодеяния.

Разве гордыня не самый большой грех? Люди часто каются в пьянстве, обжорстве, алчности, в гневе, прелюбодеянии и унынии, но очень редко в гордыне. И, раскаиваясь в гордыне, каются не потому, что нарушили заповедь нашего Бога, а потому, что по причине своей гордыни что-то потеряли.

Да, ко мне присылали офицеров. И все об этом знали. И заключали пари насчет того, кто же будет тот серб, которому я сдамся. Поставив на Вука Исаковича, многие потеряли большие деньги, потому что поверили его хвастливым заявлениям, что уж рядом с ним-то я не устою. Кроме того, считалось, не знаю на каком основании, что Исакович похож на моего мужа.

Он был омерзителен. Не столько из-за своей внешности и свойственной всем сербам нечистоплотности, сколько из-за раболепия, с которым сносил все капризы Александра, сам при этом отвратительно издеваясь над другими сербами и грабя их.

Кто виноват, что все так происходило с сербами? Исакович и другие обер-капитаны, а не мы. Ведь мы пришли к сербам как враги, пришли не для того, чтобы освободить их от турок, а для того, чтобы забрать себе Сербию.

И кроме того, по отношению к сербам мы вели себя гораздо лучше, чем они сами. Через несколько месяцев после тех событий, о которых я вам сейчас рассказываю, я обратилась с одной просьбой к сербскому патриарху Викентию Йовановичу. Дело в том, что в деревнях сербские женщины рожали тайком от своих близких, в кустах, словно рождение ребенка это позор. Из-за этого много детей умирало, умирали и сами женщины. Мне казалось, что церковь должна повлиять на такое положение. Об этом я и просила.

Когда я послала ему письмо и об этом стало известно, обер-капитаны пришли в ярость — какое дело мне, австрийской герцогине, до того, как рожают крестьянки. Таков сербский народный обычай, а значит, так и должно быть. Если они начнут рожать у себя дома, то через некоторое время потребуют, чтобы им было позволено не работать, пока они беременны, а потом захотят для себя красивых платьев и еще невесть чего. Они должны мучиться, потому что, пока мучаются, не будут ничего хотеть и требовать, останутся послушными.

Так на чем я остановилась?

2.

Стоило распахнуться воротам, и мне захотелось немедленно вернуться. В крепости у меня была теплая комната, еще не остывшая постель, покой. Вечером меня ждали гуляш из оленины, густое венгерское вино и хозяйка корчмы. Все просто, легко и красиво. Легко и красиво.

А когда Королевские ворота открылись, чтобы выдворить нас из города, я почувствовал тяжесть и безобразность. Всякий раз, проезжая через эти ворота, я чувствовал, что не понимаю, въезжаю я или выезжаю. Я, конечно, выезжал, из крепости, это мне было понятно, но я и въезжал. В город, это было очевидно, но куда еще? Ничто меня больше не развлекало: ни псевдовампиры, ни водяная мельница, ни даже герцогиня. Но вернуться назад я не мог, что-то гнало меня вперед, какая-то сила, которая иногда хватает человека за руку и ведет к гибели. Обычно в этой силе люди узнают меня.

По мере того как мы удалялись от крепостных стен, мне прямо в желудок все больше и больше вползало ощущение ненадежности и опасности нашего предприятия. Новак тоже часто оглядывался, словно хотел проверить, не едет ли кто за нами следом, или покрепче запомнить Калемегданскую крепость, Королевские ворота, юго-восточный бастион с его куртинами и мощной оборонительной стеной.

Мы отъехали совсем немного, и сейчас пробирались верхом по крутой мощенной булыжником улице, которая кишела попрошайками, калеками и сумасшедшими. Я подумал, что они выбрали неподходящее место для того, чтобы клянчить, потому что кому захочется давать милостыню на улице, по которой приходится, обливаясь потом, взбираться в гору. Позже до меня, правда, дошло — то, что одним в гору, другим под гору, так что, вероятно, клиентами становились те, кто легко и быстро спускался вниз по улице. Из собственного опыта знаю, никто не бывает так щедр, как тот, кто движется вниз. Не только в деньгах, но и в чувствах.

Почему я заметил в этой толпе одну из попрошаек, объяснить не могу. Это была грязная, одетая в драные тряпки, босая маленькая девочка, которая сколько бы ни прожила, всегда останется маленькой девочкой. Потому что добрый Беззубый у кого-то отнимает разум еще до того, как тот научится говорить и верить в него. Она стояла, протянув руку в нашу сторону. Ее глаза недоумка заранее смотрели на нас с благодарностью. Видимо, благодарность была единственным, что могла выразить эта душа. Девочка к тому же была еще и немой, будто отсутствия у нее разума было недостаточно. Это я увидел по тому, как дергалась ее голова и беззвучно как у рыбы открывался рот.

— Что, это моя вина? — спросил я у Новака, но он мудро промолчал.

И тут герцогиня обрадовала меня. Она проявила свою христианскую натуру — остановила лошадь, неловко спешилась, подошла к девочке, погладила и поцеловала ее. Положила ей на ладонь несколько монет. Я не видел, сколько, хотя хотел бы знать. Обняла ее, снова поцеловала, и позже я не заметил, чтобы она вытерла губы, снова забралась в седло, так же неловко, и погнала лошадь.

Что за дивное чувство! Я восхищенно разделял его с герцогиней. Такое возвышенное, такое сильное! Она спустилась с высоты прямо в нищету тела и в еще большую нищету духа, она рассталась с мизерным количеством денег, которых у нее хоть отбавляй, она внезапно почувствовала себя так легко и такой благородной, особенно если принять во внимание трудности, которые она преодолела, слезая с лошади и снова залезая на нее, это было настоящее самопожертвование и потом, исполненная новым духом, вернулась на высоту, в седло, в общество людей с голубой кровью, к которому принадлежит, о чем, кстати, она ни на одно мгновение не забывала.

И милосердие все еще называют христианской добродетелью?! Милосердие, состоящее из Святой Троицы: могущества, удовольствия и гордыни. О-о, этот мир мой, действительно мой!

Как только мы немного отъехали, Новак развернул коня и поскакал назад. Я оглянулся, чтобы посмотреть, как он возвращается к этой нищенке. Мне не удалось рассмотреть, что он там делал, но вскоре он уже спешил за нами. Чтобы догнать нас, много времени не потребовалось.

Он дал мне знак отъехать в сторону. Я так и сделал, и мы с ним оказались на достаточном расстоянии, чтобы никто из спутников не мог услышать наш разговор.

— Вот вам три крейцера, — сказал он и протянул руку, на ладони поблескивали блестящие монеты.

— Как это понимать?

— Я забрал у нищенки то, что дала ей герцогиня.

— Какой хороший у меня слуга, я и не знал, насколько ты хорош. Ты меня порадовал.

— Да, я хороший, как бы вы не выворачивали и не называли добро и добром, и злом, а зло — и злом, и добром. А деньги я взял у нищенки не затем, чтобы отдать их вам, а затем, чтобы ее спасти. Чуть не вся улица видела, что ей дали денег. Она одна, сирота, слабая, деньги бы у нее все равно отняли, да еще бы и обидели, а то и убили. А теперь она в безопасности. У нее ничего нет.

— Почему бы тебе не взять деньги себе? А, понимаю, если ты их возьмешь, это будет преступлением, обычным грабежом. А так ты сделал доброе дело, а деньги попали к дьяволу. Однако ты мог бы взять у нее три крейцера и купить ей еду, которую она тут же бы и съела, да еще какую-нибудь простую обувь, которую у нее никто не украдет.

— Это не пришло мне в голову.

Неожиданно рядом со мной очутился граф Шметау, который, заметив, что я часто оглядываюсь, принялся объяснять мне, как и зачем возводят крепостные стены:

— Известно ли вам, что до того, как была значительно усовершенствована артиллерия, самым важным и лучшим элементом защиты города были высокие стены? Ввиду того, что у нападающих не было способов разрушить стены, им оставался только один путь — перебраться через них, оттого-то их высота и была в обороне решающей. Чем могущественнее и важнее был город, тем выше были стены. Однако позже были придуманы мины. Высокие и, как правило, тонкие стены (для толстых городу потребовались бы огромные деньги) теперь могли быть без особых усилий разрушены. Кстати, знаете ли вы, что первым городом, где при осаде были использованы мины, стал Белград? Представляете, первые в истории мины взорвались здесь, под этими стенами. И самое замечательное то, что их использовали защитники города, они заминировали турецкие окопы, которые находились в опасной близости от крепости. Произошло это в 1439 году, благодаря Джону Вране, который обучился своему ремеслу в Италии. В те времена в военной технике лучшими были итальянцы. Видите, как все с тех пор переменилось. Войны ведутся с помощью артиллерии, и стены теперь нужны низкие и толстые, потому что через них никто больше не перелезает, их разрушают пушечные ядра. Сейчас первое слово в военной технике принадлежит нам.

— Неужели? А я думал, что главный специалист по осаде и обороне города — маршал Вобан.

Шметау покраснел.

— Кто-то украл у меня книгу Вобана, — пробормотал он. — А кто крадет книги…

— Писатели, — перебил его я.

Он замолчал и погнал коня.

Погнал своего и я за ним вдогонку.

— Простите, граф, я хотел бы задать вам нескромный вопрос, в каком костюме вы были вчера на маскараде?

Шметау вздрогнул, скрючился как от судороги, натянул поводья и резко остановил животное, на котором сидел. И мой конь встал как вкопанный.

— Я не был переодет в Людвига, если вы это имеете в виду. Людвиг был моим единственным другом, и мне отвратительна эта скандальная маска, которая появилась вчера. Я разыщу этого негодяя, и гораздо раньше, чем он думает. У меня был только один костюм дьявола, и его я выдал вам.

Я не мог понять, о чем говорит Шметау. Но он напомнил мне одну очень простую вещь, которую я по-глупому забыл, — именно Шметау знает, кто был в каком костюме, ведь именно он их выдавал и, видимо, принимал назад. Я вдруг понял, насколько мне важен Шметау — поклонник крепостных стен оказался единственным человеком, которому были известны все переодевания в Белграде. Он, правда, понятия не имел, кто выступил в роли его единственного друга. Странно, что глубокие и широкие знания обычно бывают бесполезны в самых важных для сердца делах.

— У вас был какой-то костюм, который вы не выдали? — это был самый внятный вопрос, который я смог выдумать.

— Конечно, их было много, таких, которые никого не заинтересовали, но дьявол у меня был только один.

— А на маскараде их было два! — наконец-то до меня дошло, что Шметау говорит о самом неприятном для меня случае в Белграде. — Второй дьявол? — спросил я осторожно, — второй дьявол — это был Людвиг?

— Нет! Людвиг Виттгенау был лучшим человеком на свете. И те отвратительные слухи, которые распространяли наши враги, были столь бессмысленны, что все в них поверили. Особенно после…

— Особенно после…? — я попытался выудить из него подробности.

— Когда после своей смерти Людвиг… Понимаете? Стали говорить, что наверняка не обошлось без нечистой силы. И даже, что Людвиг сам дьявол и что это начало Страшного суда.

— Страшного суда?!

Вдруг он посмотрел на меня решительно и строго. В мгновение ока он резко изменился.

— Вы были слишком долго одеты дьяволом, чтобы не знать, что такое Страшный суд.

— Не понимаю.

— О, вы понимаете гораздо больше, чем можно предположить.

Сказав это, он пришпорил коня и поскакал вперед.

3.

Не успел от меня сбежать Шметау, а сбежал он только потому, что у меня не было желания его преследовать, ибо я, как всегда, обмер при упоминании о Страшном суде, как тут же подъехал Новак.

— Я тут подумал, хозяин… Я и раньше об этом думал, но ничего вам не говорил.

Разве не предсказано, что, когда настанет время Страшного суда, самые лучшие почувствуют нехватку веры, а самые худшие исполнятся великих страстей? Настало ли это время? Разумеется, нет, так всегда утешал себя я.

— Прекрасно, можешь не говорить мне об этом и впредь.

А он и ухом не повел.

— Я размышлял над тем, зачем вы приехали в Белград. Поскольку вы ничего не захотели мне рассказать, я сделал вывод, что для этого есть какая-то очень важная причина. Для вас, насколько я вас знаю, самое важное это страх. Он ваш главный двигатель и, соответственно, главное следствие ваших поступков.

— Неужели?!

— Да. И ваша ирония тоже не что иное, как страх. Просто когда вы не очень боитесь, результатом становится ирония, а когда очень, то большое зло. Когда вы меньше боитесь, то совершаете зло на словах, а когда больше — на деле.

— Да я смотрю, слуга у меня настоящий мудрец.

— Если бы ваш слуга был мудрец, вы были бы Богом. А я всего лишь разочарованный и умный отшельник.

— Зачем Богу слуги?

— Итак, как я понял, вы приехали узнать, что тут творится с вампирами. Но я долго не мог взять в толк, почему именно вампиры. А вчера вечером, в корчме, я понял и это.

— Я знал, что алкоголь для тебя благословение.

— То, что вы к своим именам существительным добавляете Божьи имена прилагательные, меня не смутит. Я знаю, что вы здесь из-за Страшного суда.

Услышать самые страшные на свете слова два раза за такое короткое время было для меня слишком.

— Глупый слуга! Что ты знаешь о Страшном суде?!

— Я знаю, что здесь оживают умершие, а апостол Иоанн в своем «Откровении» говорит, что это один из признаков приблизившегося Второго пришествия и Страшного суда. Оттого-то вы и разволновались настолько, что примчались проверить, действительно ли здесь мертвые поднимаются из могил и становятся вампирами. А вам известно, что, когда наш Господь во второй раз придет к нам, он станет судить нас за все грехи наши. И вас первого.

— За все грехи наши! Вот! Вот! За грехи, а не за добрые дела.

— Будет справедливый Суд и справедливый Судья, — сказал он и кивнул головой.

— Неужели ты думаешь, что судить будут по законам и праву? Что судьи, как в Англии, войдут в зал суда, высокопарно поклянутся на книге? Ударят молотком? Что с левой стороны будет защита, а с правой — обвинитель? Нет! Там будет только Беззубый. Он будет ломать печати, как ангелы его, печати давно написанных приговоров. С которых исчезли чернила, они стерлись от неописуемых страданий и боли. Но ему это безразлично. Он предъявит тебе каждое твое слово, каждое движение, каждую мелочь и не спросит, почему ты так делал, было ли тебе трудно, мог ли ты поступить иначе. Уж он-то ничего не пропустит. Не обольщайся. Не будет ни зала суда, ни защиты, ни оправдательных приговоров. Потому что он превратит весь мир в один зал суда, чтобы никто никого не смог защитить. А он сам и обвинитель, и судья. Не будет там ни закона, ни права.

— Но право от дьявола, а справедливость — от Бога. Так и должно быть, по справедливости, а не по праву.

— Да, право мое, а себе возьми его справедливость. Только где он сейчас, почему не судит каждый день, люди нуждаются именно в этом, а где сейчас на земле его справедливость?! Где он в то время, когда заседают суды? Где его помощь людям?

— Право — на этом свете, а справедливость будет на том.

— А я тебе вот что скажу: если судить по справедливости, то виновны будут все.

Сказав это, я замолчал. Неужели этот жалкий слуга не понимает, что Страшный суд это конец света, такого света, каким мы его знаем, и что поэтому я никак не могу себя чувствовать хорошо. Мне захотелось успокоиться. Но сказать было больше нечего.

Беззубый. Беззубый. Да, давно это было.

Был вечер, не такой теплый, как часто бывает в Иерусалиме. Я поднимался по тропе на Масличную гору, потому что знал, что найду его там, хотя и чувствовал, что уже поздно — не для этого вечера, а на все времена.

— Пришел простить? Воскресить мертвых? Исцелить больных? Поиграть в Спасителя? Кто тебя звал, беззубый бедняга? Кто тебя звал и кому ты нужен?

— Садись, — ответил он мне, шепелявя через редкие зубы, — садись, выпьем вина.

И я сел на жернов, которым давят маслины. Откуда у него взялось вино, не знаю или не могу вспомнить. Но оно было сладким, как и все самарийские вина.

— Любовь — это храм, который я пришел воздвигнуть.

— Ага, это значит «воздвигну его за один день». Дураки влюбляются за один день… Да ты просто соблазнитель, ничуть не лучше тех, кто губит порядочных женщин, кто много обещает, но ничего не дает.

— Пей вино и молчи, — сказал он.

Тут я серьезно задумался, не пришло ли ему на ум напоить меня. Мне показалось, что в маслиновой роще, пониже того места, где мы сидели, я кого-то вижу. Беззубый глянул в чашу и сказал:

— Я пришел ради тех, которые выпьют то, что им суждено. Ради тех, которые не пройдут мимо своей чаши, хотя и могли бы.

— Не валяй дурака, вставай и иди со мной, подними голову и отрекись от своего отца, — я схватил его за руку. Рука была холодной, как неживая.

И снова в маслиновой роще мелькнуло что-то белое.

— Если мы сейчас пойдем, все будет длиться вечно. Не будет конца света, не будет Страшного суда, не будет ада…

— Но будет смерть, — сказал он и пристально посмотрел на меня. Я проглотил вино, и оно комком встало у меня в горле. Потом выпил всю свою чашу до дна. Никого из его глупых учеников поблизости не было. Поднимаясь сюда, я прошел мимо Петра, он храпел под деревом. Иоанн, скорее всего, подслушивал, это было бы на него похоже.

— У меня под плащом спрятан короткий меч. Они скоро будут здесь, но мы еще можем сбежать.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

Внизу опять что-то забелело. Должно быть, это Иоанн.

Я никогда не обещал ему ничего исключительного и невиданного. Такие обещания годятся только для дураков и ненормальных. Я просто предложил спасти его жизнь, здесь на Масличной горе. Я просто старался уговорить его сбежать подальше от этого жернова для маслин. Я никогда не обещал ни хлеб вместо камней, ни способность летать, ни могущество. Никогда. Все это выдумали позже, чтобы представить меня более сильным и страшным. Я должен был казаться бесконечно опасным, чтобы он выглядел бесконечно добрым.

Он остался сидеть на жернове.

— Я больше не могу, — почти плакал я. — Больше не могу бояться. Не могу больше думать об аде. Отступись, и ада не будет. Дай людям жить и умереть. Что им еще надо?

— Ад там, где ты, и где ты, там ад. Я не могу тебе помочь. Я пришел победить смерть, и я могу победить ее только смертью. Своей.

Он замолчал. И долго молча сидел на камне.

4.

— Знаешь, когда я вернусь? Хочу, чтобы ты знал это. Я вернусь тогда, когда люди перестанут бояться ада и окончательно поверят, что я мертв, что меня убили. Да, они провозгласят и это. Я приду тогда, когда люди меня забудут.

При этих словах появились солдаты римского иерусалимского легиона во главе с сотником.

— Я — Ото Максим, — сказал светловолосый сотник, — и у меня приказ прокуратора Иудеи, Понтия Пилата, взять под стражу Иисуса из Назарета.

Беззубый встал и протянул к нему руки.

Быстро прошли все эти годы. Очень быстро. И я готов держать пари, что с той поры никто не думал об аде больше, чем я.

Да. Об аде. Позже, как-то раз, я слышал, как один англичанин, тот самый, которого проткнули ножом в кабаке из-за какого-то мальчишки, сказал что-то похожее на слова Беззубого обо мне и об аде. Некоторые фразы из тогдашнего нашего разговора я слышал и позже. Можно подумать, что нас подслушивала целая толпа.

Но мой слуга на самом деле был мудр. Он понял, о чем речь. И я предложил ему работу потому, что и я мудр. Самые грандиозные планы, даже величайшие планы Беззубого, его отца и того, третьего, реализуются через обычных людей, через их простые поступки, которые можно предвидеть.

— Этот Виттгенштейн, почему он им важен? Разузнай.

— Виттгенштейн?

— Да, Людвиг Виттгенштейн был единственным другом графа Шметау. Потом с ним произошло нечто крайне неприятное, причем, похоже, дважды. Поговори со слугой Шметау.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Он тут же повиновался и присоединился к слугам.

Глава третья Рассказ и рассказчику упрек (молчание — зло)

1.

Потом мы проехали еще одни ворота и оказались в предместье Унтер Раценштадта. Новак продолжал болтать со слугами, меня больше никто не беспокоил. Справа, над лысой головой Шмидлина, была видна Сава. Мутная и грязная после вчерашнего ливня. У этой реки каждый день другое лицо. Кто-то, похоже, тот грек, которого прозвали Мрачным, сказал, что человек не может дважды войти в одну реку. Тоже мне эзотерическое знание! А суть состоит в том, что один и тот же человек не может дважды войти и в одну и ту же реку, и в разные реки. Потому что человек, так же как и реки, подвержен изменениям.

Вдруг я обнаружил, что между мной и Шмидлином скачет незнакомый мне всадник. Одет как турок. Откуда в Белграде турок, невероятно! Я не сразу разглядел его лицо. Оно было прикрыто огромным красным тюрбаном. Кафтан из самого тонкого бархата, расшитый жемчугами и перламутром, закрывал бока его лошади. Его носки были голубыми, как бирюза, а на загнутых вверх носах туфель красовался крупный черный жемчуг. Тут он обернулся ко мне, и я тотчас узнал его. Узнал жидкую длинную бороду и синие глаза. Это был великий визирь Юсуф Ибрагим. Огромное ювелирное украшение из перламутра венчало его тюрбан, и, несмотря на пасмурный день, сверкало так, что, взглянув на него, я испугался, что ослепну.

Вспомнил я и печать визиря. На ней было два поля, на первом, большем, стояло: «Юсуф Ибрагим, верный раб божий». А на втором, поменьше: «В молчании — безопасность». Приятно вспомнить, какую виртуозную сплетню об этом образцовом боснийце, который так сильно возвысился в Стамбуле, придумал и распространил я! Отрекомендовал его шпионам султана шелковыми словами, гладкие и опасные, они сами свивались в шнурок, накинутый визирю на шею. Но дела позвали меня с Леванта на восток, и я был вынужден, несмотря ни на что, срочно отплыть из бухты Золотой Рог. Потом я слышал, что он выкрутился и в знак благодарности Аллаху (как будто я шайтан!) построил мост через Жепу, там, откуда сам был родом. Но оставить безнаказанным такое я уже не мог, посему сел и почерком одного из его земляков написал ему письмо. В письме я порекомендовал ему приказать вырезать на одной из плит моста надпись:

«Когда Хорошее Правление и Благородное Мастерство                        соединили свои руки,                Воздвигнут этот прекрасный мост,        Радость для подданных и гордость Юсуфова                       На этом свете и на том».

Позже я как-то вечером проезжал через Жепу и сел отдохнуть на каменную ограду моста. Было холодно, но мост оставался теплым, он хранил дневной жар. Никакой надписи на мосту не было. Я сказал себе, что и это не должно остаться безнаказанным…

И что теперь от меня нужно этому боснийцу? Хочет мне отомстить? И как вообще Великий визирь может скакать на коне вместе с австрийцами? Вдруг мне пришло в голову, что он призрак. Такой же, как один из тех, кого я уже встречал в Унтер Раценштадте. Похоже, никто из моих спутников его не видел.

И пока у меня в голове вертелись все эти мысли, он громко рассмеялся и сказал:

— Еещяотсан хин зи ондо окьлот он херт ан и ежад тежом а узарс хатсем хувд ан ыт сачйес. — Его лицо стало меняться. Жидкая длинная борода исчезла, глаза стали крупнее, тюрбан превратился в кудрявый парик. А зеленый кафтан в…

Пурпурный плащ!

Это был пурпурный граф, которого я видел по пути в Белград. Туфли с крупным черным жемчугом на загнутых вверх носах по-прежнему оставались у него на ногах, в кавалерийские сапоги они не превратились. Но это меня нисколько не утешило. Даже наоборот, очень встревожило.

Коль скоро пурпурный явно был австрийцем, это означало, что он ехал вместе с нами и не собирался исчезать, чего можно было бы ждать от турка в соответствии с лучшими традициями духов из бутылки.

Почему же он ко мне так странно обратился? Одно из двух: или хотел, чтобы я его не понял, или знал, кто я такой, и сообщил нечто таким образом, чтобы его не понял никто другой. Оба варианта были отвратительны. Потому что если он говорил для того, чтобы я его не понял, то он сумасшедший, а сумасшедших нужно бояться больше всех зол, а если же он знал, кто я такой, то тогда мог быть моим главным врагом. Вот регент Сербии с самого начала знал, кто я, но регент Сербии не мог превращаться в великого визиря. А если сейчас в Сербии оказался и мой главный враг, это может означать только одно: здесь действительно готовится конец света.

— Что случилось, хозяин, опять почуяли серу? — спросил Новак.

— Молчи!

— Не вижу ничего…

— Молчи!

— Но я не понимаю…

— Да замолчи же.

Он был так надоедлив, что это меня успокоило. Я замедлил ход, чтобы немного отстать от пурпурного. Новак мудро сделал то же самое. Когда мы отдалились от него на достаточное расстояние, я спросил Новака:

— Видишь вон того, в пурпурном плаще?

— Кого? Тут никого нет в пурпурном плаще.

— А сколько нас здесь всего?

— Восьмеро, вместе с нами. Что за странные вопросы?

— Не важно. Ты расспросил про Виттгенштейна?

— Его фамилия Виттгенау.

Ну, кто может запомнить все эти фамилии. Мне так тяжело было держать в голове европейские семьи и их родственные связи. Только и делали, что женились и выходили замуж друг за друга. И у всех по две фамилии, и все со всеми в родстве. Я вздохну с облегчением в тот день, когда они откажутся от всех своих аристократических головоломных браков, фамилий и остальных изобретений, придуманных для укрепления неравноправия. Между прочим, английские колонии в Америке в этом отношении уже ушли далеко вперед. Там нет графов, баронов, герцогинь, там кровь не дает преимуществ. Там в цене только способности. Что ни говорила эти заокеанские парни мне нравятся.

— Хорошо, рассказывай.

— Он родился в Германии, в хорошей семье добрых католиков, правда, поговаривают, что с примесью еврейской крови. Потом уехал в Англию. Оттуда приехал в Белград.

Ненормальный.

— Говорят, что он сказал так: мир есть все то, что имеет место, — продолжал Новак.

— Не понимаю.

— А никто не понимает, именно за это его высоко ценят.

— Понимаю.

— Как бы то ни было, Виттгенау интересовался двумя цистернами, которые были построены по приказу Доксата всего за три года — в Белграде и в Петроварадине. Все были уверены, что он прислан с инспекцией, проверить, не было ли во время строительства белградской крепости каких-нибудь растрат или других злоупотреблений. Но слуга Шметау под большим секретом рассказал мне, что на самом деле Виттгенау никто не посылал, в частности, и император из Вены, и что он приехал сам, по собственному желанию, чтобы спуститься в цистерну.

— Зачем? И разве спускаться в цистерну нельзя?

— У бедняги на это и времени не было, почти сразу после приезда он исчез.

— Так может, он все-таки туда спустился? Хе-хе-хе. Просто потом не сумел выбраться. В этом и состоит истинная тайна цистерны: спустившись, узнаешь все, что хотел узнать, но вот вернуться назад уже не можешь.

— Как я слышал, там есть две винтовых лестницы, которые доходят до уровня воды. Одна лестница для спуска, вторая, чтобы подняться обратно.

2.

Вы сказали, мой рассказ непоследователен, что я говорю взаимоисключающие вещи? И по вашему мнению, из этого следует, что я лгу?

Если бы я лгала, то все, что я говорю, выглядело бы совершенно логично, непротиворечиво. Если бы я лгала, я бы заранее придумала, что именно буду лгать, и представила бы вам безукоризненную историю. Если бы я лгала, то соблюдала бы правила логики Аристотеля. А так, из-за того, что я говорю вам правду, я ни о чем таком не думаю, и потому вкрадываются ошибки. Правда всегда движется петляющей тропинкой, она бессмысленна. Когда мы говорим правду, то не обращаем внимания на логику, потому что опора правды — она сама, а не Аристотель. Только ложь живет по правилам умозаключений.

Простите, я вас не слышу.

Что было дальше?

Дальше мы сели за накрытый стол. Нас было семеро. Вука Исаковича с нами не было. И я сейчас подумала, что, кажется, до следующего утра я его вообще не видела. А он был приставлен к нам для защиты.

Я накинула на себя любимый пурпурный плащ, потому что сидеть под открытым небом было довольно холодно. Сначала нам подали жасминовый чай. В то время я клала в чай много сахара. Но стоило мне взяться за ложечку, как Шметау, сидевший рядом со мной, схватил меня за руку, отчего сахар просыпался на стол. Он извинился, но я поняла, что это не случайность, И я не ошиблась, потому что когда я набрала ложечку сахара во второй раз, Шметау меня толкнул, и я снова его просыпала, и он снова извинился. А потом помешал и третьей попытке положить сахар в чай, после чего мне пришлось прямо спросить его, что все это значит.

— В жасминовый чай сахар не кладут, — ответил он.

— Неужели вы не могли просто сказать это?

— Если бы я это просто сказал, вы бы меня, конечно, выслушали, но потом тут же забыли бы об этом, а так вы наверняка запомните мое дикое поведение, а вместе с ним и то, что не надо класть в чай сахар.

— А что, если я, именно из-за дикости вашего поведения, все время буду умышленно поступать не так, как вы мне посоветовали, не сказав ни единого слова?

— Вы достаточно разумная женщина и, следовательно, знаете, что поступающий назло не вредит никому, кроме самого себя.

— Чему я должна быть благодарна за перемену вашего отношения ко мне? Ведь только что вы обвиняли меня в убийстве вашего друга графа Виттгенау.

— Я?! Я просто разговаривал с вами как с родственной душой. С кем мне еще поговорить? Достаточно посмотреть хотя бы на эту немногочисленную, но избранную компанию кретинов. На этого венского графа, которого никто никогда раньше не видел, а свой титул он, говорят, получил в заокеанских колониях, как будто там что-нибудь когда-нибудь происходит. Да к тому же он у меня украл книгу маршала Вобана.

— Я думала, вы перестали читать книги.

— Откуда вам это известно?

— Знаете, как говорят, плохие вести разносятся далеко, — сказала я и улыбнулась как можно любезнее.

Подали суп.

— Это китайский суп с лапшой, — сказал Шметау.

В полной тишине мы съели суп, не знаю почему, но никто не проронил ни слова.

Потом пришла очередь острой стручковой фасоли со специями, молчание продолжалось. И лишь когда слуги принесли главное блюдо, Шметау проговорил:

— Это утка с «пятью специями» и блинчиками. Готовят ее следующим образом: кладут утку в куриный бульон, дожидаются, когда он закипит, а потом добавляют соевый соус, сахар, соль, имбирь и анис. Нужно сделать самый маленький огонь, накрыть посуду крышкой и варить столько же, сколько продолжается «Много шума из ничего» в хорошем театре.

— Но если вы перестали читать, то почему вам не безразлично, что фон Хаусбург украл вашу книгу?

— Я перестал читать прозу и поэзию, но я по-прежнему покупаю и изучаю специальную литературу. Снимите утку с огня, извлеките из бульона и устраните с нее влагу. Затем обмажьте внутри и снаружи смесью «пять специй» с хорошо посоленной черной фасолью и вином. Обваляйте утку в смеси кукурузной и пшеничной муки. Оставьте ее так на время, необходимое, чтобы сыграть акт тяжелой драмы, ни в коем случае не комедии. Потом обжарьте утку в горячем растительном масле, пока она не потемнеет, после окончания жарки устраните жир бумажными полотенцами. Потом возьмите блинчики, обязательно мандаринские, заверните их в мокрое полотенце и держите над паром столько, сколько требуется для монолога Гамлета во втором акте. В конце…

— Почему вы больше не читаете прозу и поэзию?

— В конце нарежьте утку небольшими кусочками. Теперь поговорим, как ее подают. Потому, дорогая моя герцогиня, что я искал, искал и не нашел. Ни одна из книг мне не нравилась. Все они начинаются замечательно, я удивляюсь, я очаровываюсь, я влюбляюсь, а в конце все превращается в нечто недостойное, разочаровывающее, попросту никакое. Сначала я думал, что эти писатели не владеют техникой, умеют придумать завязку, но не справляются с развязкой. Но со временем убедился в том, что никто из них не сумел в конце книги меня порадовать. Итак, китайская кухня придает большое значение сервировке блюд. Каждый блинчик следует полить соусом хойсин, положить сверху несколько кусочков утки, добавить лук-порей, завернуть и съесть. Но потом я понял, в чем была моя проблема. Я ждал, что эти книги, эти книжонки, на последних страницах объяснят мне смысл жизни. Но в них этого не было. Они только и могли, что поженить главных героев или убить их, или возвести на престол, или отправить в далекое путешествие. Какой же в этом смысл? Скажите на милость, какой смысл? Ох, извините, герцогиня, совсем забыл, количество компонентов блюда, простите, простите, но мы спросим у повара, если вас это заинтересовало.

— Дорогой граф, а вы бы согласились, чтобы ваш портрет создали из песка?

— Конечно же — нет! — воскликнул он.

— Ну, в таком случае, неужели вы считаете, что наш добрый Господь Бог допустил бы, чтобы суть мира была объяснена с помощью столь ненадежного средства, как язык?

— Полностью с вами согласен, герцогиня, — вмешался фон Хаусбург. — Подумайте только о том, что с ним происходит у нас на глазах, точнее — «в ушах», а может быть, и «на языках». Например, условно, еще на днях говорили «смена караула», сегодня говорится «осуществление смены караула». Почти уверен, что завтра станет общеупотребительным «осуществление смены караульного подразделения». А послезавтра завернут эдакую бессмыслицу, какую не смог бы нагромоздить и сам дьявол. Разве это не доказательство обнищания и гибели языка? Как же тот смог бы допустить, чтобы на таком языке говорили о самых сокровенных тайнах? Как?

— Граф фон Хаусбург, не забывайте только, что Господь создал мир говоря. Языком создан мир, язык лучше мира, так что языком мир может быть и объяснен, просто писатели этого не знают и не умеют, — отбрил Шметау.

— О нет, знают. Прекрасно знают. Если он создал мир говоря и если в начале было слово, то неправильное произнесение слов, искажение, метафора, любое изменение, любая фигура речи — это уничтожение мира. А ирония! Это опаснейшее оружие. Представьте себе только, что он сказал бы: «Да будет свет!», но сказал с иронией и тем самым на самом деле создал бы тьму. Искажение языка — это искажение мира. И это дело рук самого дьявола, поверьте мне, — на одном дыхании выпалил фон Хаусбург.

— А как же с теми книгами, где мы находим прекрасные и мудрые фразы и выражения, заставляющие нас задуматься, поудобнее устроиться, переменить положение, или даже встать, прервав чтение. Потянуться, пройтись. Подумать. В чтении нет большего удовольствия, чем то, когда книга заставляет вас сделать паузу. Некоторым образом, чтение напоминает физическую страсть, которая состоит настолько же из действий, насколько и из пауз, которым предшествовало то, что было, и за которыми следует то, что вас заранее радует. В таком случае, разве нам так уж необходимо объяснение мира? И разве предназначение романов или стихов в том, чтобы объяснять мир или портить его, а не в том, чтобы мы могли внутри них путешествовать и пребывать некоторое время в воздушных облаках слов, стихов, глав? — сказала я.

Все молчали, а потом подал голос фон Хаусбург:

— А как, по-вашему, различаются правила жизни этого мира и правила мира литературы?

3.

Позвольте мне немного передохнуть, я уже очень долго говорю. Трудно вспомнить все, как оно было сказано и какими взглядами и движениями сопровождалось. Да-а.

Много лет прошло, многое изменилось. Вот, к примеру, и эта революция во Франции. Кто в то время мог знать об этом? А вы меня расспрашиваете о вещах давних и поэтому несущественных, о стране, которая еще тогда была возвращена туркам…

Как? Вы говорите, опубликована книга?! Что за книга? Да, я понимаю, что вопросы здесь задаю не я. Понимаю. Но книга? Неужели кто-то написал книгу о том, что я вам здесь рассказываю? Хм.

Теперь мне ясно, почему вы меня допрашиваете. Не важно, что произошло на самом деле, важно, что написано в книге. Вас беспокоит книга, а вовсе не события.

Я знаю, кто мог написать такую книгу. Я это знаю.

Теперь я знаю многое. Вот я знаю и количество продуктов, необходимых для приготовления утки с блинчиками и «пятью специями»:

— четыре чашки куриного бульона,

— две с половиной столовые ложки темного соевого соуса,

— пол чайной ложки соли,

— две чайные ложки аниса,

— две чайные ложки имбиря,

— полторы столовые ложки коричневого сахара,

— полторы столовые ложки смеси «пять специй»,

— полторы столовые ложки черной фасоли,

— две столовые ложки вина,

— одна столовая ложка кукурузной муки,

— полторы столовые ложки пшеничной муки,

— шесть чашек растительного масла,

— от шестнадцати до восемнадцати мандаринских блинчиков,

— соус хойсин,

— лук порей.

Все это для половины утки или целой курицы, если не захотите утятины. Для нас тогда приготовили в два раза больше.

Не знаю, из чего состоит смесь, которую называют «пять специй», и не знаю, как получают соус хойсин. Мне это привозят из Китая, всегда, знаете ли, когда наши курьеры доставляют почту на Тяньаньмэнь и обратно. У моей семьи хорошие отношения с императорской династией Чин.

Никогда точно не узнать все, что берется для приготовления блюда. Что-то всегда остается тайной. И учтите, чем меньше и несущественней на вид тот самый, тайный, компонент, тем вкуснее и лучше получается блюдо.

Что я ответила фон Хаусбургу? Это я расскажу вам позже. Ведь я не должна точно придерживаться хронологии событий, не правда ли? Вы и так все знаете, что было, как было. И в какой последовательности. Кроме того, тогда кое-что произошло. Что-то гораздо более важное для всей этой истории, чем мой ответ фон Хаусбургу.

Один из слуг неосторожно зацепил тарелку с китайским супом, и суп пролился на барона Шмидлина. Барон был вынужден извиниться и покинуть обед, чтобы переодеться. Вы не понимаете значения произошедшего? Тогда, за столом, я тоже не поняла. Поняла позже, да еще как поняла. Итак, барон Шмидлин направился в нашу хибару, сменить камзол. Но переодевание продлилось очень долго, фактически весь остаток обеда. Должна признаться, мы даже успели о нем забыть.

Утиное мясо, точнее, блинчики с утиным мясом, быстро исчезали, и я, увлекшись ими, даже не заметила, когда именно трое из комиссии начали о чем-то договариваться, шепотом объясняя друг другу нечто, видимо, очень важное. Я видела, что фон Хаусбург пытается подслушать, о чем они шепчутся, но мне показалось, что ему это не удалось. Зато у меня слух на редкость хороший, точнее, был хорошим, поэтому я кое-что расслышала и поняла.

Главным образом говорил, то есть шептал, тот, что был в рыжем парике, другие двое его слушали и время от времени одобрительно кивали. Они все время вели себя так, словно главным был этот рыжий, а вовсе не тот врач, которого нам представили.

4.

Да, все, что я расслышала из разговора той троицы, позже и произошло. Они договорились, что Клаус Радецки в одиночку проведет ночь на водяной мельнице. Тогда мне было непонятно, почему бы им всем вместе не переночевать там. Позже граф Шметау мне объяснил. Сербы не поверили бы, что вампиров нет, если бы ночью на мельнице осталось всё трио. Местные поверья говорят, что вампиры нападают на одиночек, поэтому ночевка всей комиссии ничего бы не доказала.

Тем временем вернулся барон Шмидлин, как раз в тот момент, когда он должен был разломить свое миниатюрное китайское пирожное. В каждом из этих пирожных была узкая полоска бумаги с написанным на ней изречением Конфуция, Лао-цзы, или еще кого-нибудь. Считается, что содержание каждого изречения не случайно, а адресовано именно тому, в чьи руки попало. Это знак судьбы, который прячется между сладкими складками теста.

У меня было написано: «Радость в дороге, а не в цели».

Китай?

Да, пророчества были на китайском. Их переводил нам граф Шметау. Всем, разумеется. Никто из нас китайского не знал. Хотя…

Хотя я очень хорошо, словно это было вчера, помню, что фон Хаусбург заметно вздрогнул, когда развернул свою бумажную ленточку. Тогда я подумала, что он мог прочитать и понять пророчество и что оно заставило его вздрогнуть. Однако и он передал свою бумажку Шметау, чтобы тот ему перевел. И граф Шметау перевел:

— Твой мир есть совокупность фактов, а не вещей. — Фон Хаусбург изумленно посмотрел на него, словно Шметау произнес вовсе не то, что там написано, а нечто совсем другое. Но ничего не сказал, взял бумажку и скомкал ее.

Что было написано у Шметау?

Уже не помню. Кажется, что-то хорошее. Что-то совершенно ясное и благоприятное, в отличие от тех пророчеств, которые достались мне и фон Хаусбургу — они были не хорошими и не плохими, а непонятными. По крайней мере, непонятными в то время.

Нет, меня не удивило, что граф Шметау знал китайский. Он любил китайцев и все китайское. Это все знали. Он часто говорил: «Здесь восток очень близко», и любил рассматривать китайские картины, а во дворце они были развешаны всюду. Загадочные, написанные бамбуковыми чернилами на шелке китайские пейзажи. Я уверена, что созерцание этих картин его успокаивало. Я встречала его нечасто, но всякий раз, когда он попадался мне где-нибудь во дворце, он стоял, всматриваясь в одну из них.

5.

Ступенька… Да, ступенька.

— А я тебе когда-нибудь рассказывал, как я, следуя за Беззубым по ступеням на Голгофу, обогнал Марию Магдалину? Вот это была душа, знаешь, такая душа, какие не часто встречаются. Даже я, который чего только на этом свете не повидал, не смог устоять перед этой измученной душой. Любовь…

— Хозяин, зачем вы мне это рассказываете? Вы что, правда считаете, что умеете хорошо рассказать историю? Да к тому же еще любовную? Вы не в состоянии рассказать любовную историю. Почему? Во-первых, потому что вы не умеете любить. Можно быть знающим и мудрым рассказчиком, но если не умеешь любить, ни в знаниях, ни в мудрости нет никакого прока.

— То, что ты сейчас сказал, очень глупо, — ответил я резко. — Потому что если это действительно так, то, значит, только убийца сумеет рассказать об убийстве, только предатель — о предательстве, только я — о зле и только ангел — о добре.

— Это полуправда, хозяин.

— Как так?!

— А так, что только дьявол не становится лучше после того, как рассказ закончен. Рассказчик должен учиться по ходу того, как рассказывает: любовник к концу истории понимает, что нужно больше любить, убийца кается, предатель падает на колени перед королем. Только такой рассказ и есть настоящий рассказ.

— Все остальное — правда, — сказал я с улыбкой.

Новак раскурил трубку, это был хороший вирджинский табак, который я покупал себе, но угощал и его. Он посмотрел на меня такими глазами, словно курил гашиш.

— Но почему я не могу рассказать хорошую любовную историю, если я бывал влюблен?

— Это вопрос, хозяин. Быть влюбленным — что это значит? Вы когда-нибудь готовы были отдать себя любимой женщине всего, целиком, без раздумий, без капли страха? Вы когда-нибудь могли поверить в любовь без вашей любимой защиты — иронии?

— Нет, конечно, ведь любая женщина смертна.

— Я это понимаю, хозяин, так думает каждый: я один бессмертен, а все другие преходящи и конечны, и в этом-то и кроется причина нашей сдержанности. Не смейтесь, хозяин, это печально.

— И дальше? — спросил я.

— И дальше, плохой рассказчик не умеет заканчивать историю. Даже если он умеет ее завязать, развязать у него не получается. У плохого рассказа нет конца, по этому признаку можно узнать бездарного рассказчика.

— Да ты просто Аристотель!

— Я, может, и получше его. От него я много узнал о некоторых вещах. Знаю, что завязка равна вопросу, а развязка ответу. Любой умеет спрашивать, но мало кто умеет отвечать, чтобы ответить, надо стать лучше. Я всегда думаю, что вам все безразлично. Вы никогда ничему не научитесь. Поэтому вы дьявол.

— Теперь ясно, — сказал я.

А он не сказал ничего, только попыхивал вирджинским табаком и смотрел в землю, себе под ноги. Я тоже раскурил трубку, и теперь мы курили вместе.

6.

Граф Шметау объявил, что обед закончен. Сделал он это как-то странно, без присущей ему помпезности, скромно, совсем не в своей манере. И тогда я впервые поняла величие скромности. А Шметау страдал манией величия, вы и сами могли это заметить, его представления о собственной важности были просто неописуемы и не исчерпывались только тем, что граф Марули, несомненно, его покровитель, придет на смену моему мужу, а совершенно необъяснимым для меня образом касались и положения Шметау, которое в тот момент было иным, более высоким, чем наше. Но сам Шметау тогда еще этого знать не мог.

Как бы то ни было, обед закончился, Радецки встал первым, слегка поклонился всем и объявил о решении, что именно он будет тем, кто проведет эту ночь на мельнице.

Тот его поклон, я поняла это позже, знаменовал собой начало второго акта. Тогда нашу судьбу начали понемногу мять руки невидимого ваятеля, по каким-то неведомым нам причинам к нам не расположенного. Но в те послеобеденные часы на вид все было как прежде и напоминало, в худшем случае, неотрепетированную сцену из плохой драмы. Мы было собрались слегка вздремнуть после обеда, все утомились, но дни уже стали короткими и получилось, что на самом деле мы отправились спать до утра. Я была уверена, что утро будет таким же, как и все предыдущие. И не ждала от очередной утренней зари ничего, кроме того, что приносит каждая заря, — дела вместо мыслей и уверенность вместо сомнений. По крайней мере, я так думала. Другие, возможно, думали иначе. Я хочу сказать, что некоторые из нас были действительно готовы к встрече с вампирами.

Всю жизнь мы учимся обнаруживать ложь, приподнимать ее и под ней искать и находить правду. Когда же в конце концов лицом к лицу встречаемся с правдой, то чувствуем беспомощность. Потому что во лжи всегда есть какой-то смысл, а в правде — нет. Я встречи с вампирами не ждала.

7.

— Не знаю, почему ты так строг ко мне. Начнем с того, что рассказчик я хороший. Всегда изложу, кто что сказал, даже Беззубый, передам все, что было и как было. Правда, иногда я забегаю вперед, так сказать, опережаю события, иногда опаздываю, но все это только для того, чтобы было занятнее, чтобы можно было наслаждаться рассказом.

— Да ладно вам. Все, что вы рассказываете, имеет одну цель: показать, какой вы умный, умнее всех. Не припомню ни одной вашей истории, в которой последнее слово осталось бы за Христом.

— Разумеется, это было бы бессмысленно. Неужели хоть кто-нибудь может поверить в плохие предсказания, угрозы, резкие изменения, призывы, вдохновение? Ведь именно это рассказывает и проповедует Беззубый. А я тебе говорю, что герой может только надеяться на какой-нибудь совсем незначительный успех, глупое просветление, жалкое обогащение. Я тебе так скажу, даже этого ему много.

— Но…

— Хороший рассказчик перед важным событием замедляет темп, а потом изумляет одуревшего от философских рассуждений читателя неожиданностью. Изумление следует за скукой. А дальше неожиданность за неожиданностью. Это блестящий иронический поворот. Уверяю тебя, ирония не от сего мира. Вот такой я рассказчик.

8.

Мы следовали за Радецким, отстав от него на несколько шагов. Он держался прямо и выглядел храбрецом. Вскоре мы уже стояли перед водяной мельницей. Здесь было мрачно в любое время дня и в любое время года. Колесо оказалось черным, огромным и прогнившим. Сама постройка выглядела как лачуга со стенами из камыша, обмазанного глиной.

Клаус Радецки сбросил пелерину и камзол, оставшись в одной только белой рубашке. Он закатал рукава, словно его ждала какая-то работа. И сказал, что увидимся завтра.

Потом вошел в дверь и закрыл ее за собой. Мы стояли и молча смотрели. Больше ничего не происходило, но чувствовала я себя неприятно. Прошло некоторое время, мы стояли по-прежнему молча, потом, наконец, заговорили. Тут-то я и заметила крестьян, которые вместе с нами наблюдали за тем, как Радецки заходил на мельницу. Что ж, в конце концов, именно для них и было все это исполнено. Так я тогда думала.

Несмотря на то что мы были заняты разговором, никто не сводил глаз с мельницы. Простояли мы долго, беседа начала угасать. И, наконец, совсем прекратилась. Воцарилась тишина, но ненадолго. Вскоре послышался храп. Из мельницы. Храпел Радецки, который крепко заснул, по-видимому, утомленный бессонной ночью, проведенной на маскараде.

9.

Когда мы добрались до Дедейского Села, уже смеркалось. Барон Шмидлин распорядился накрыть столы прямо под открытым небом, нам подали отвратительную китайскую еду, потом мы читали отвратительные пророчества, запрятанные в отвратительных пирожных. Ничто меня не разуверит в том, что граф Шметау не сам лично написал эти пророчества (этот парень знает китайский) и не подсунул каждому из нас именно то, которое посчитал подходящим или, как ему представлялось, описывающим нашу судьбу самым лучшим способом. Я с нетерпением ждал официального окончания этого обеда. А закончился он совершенно неофициально, тем, что граф Шметау пролил вино себе на панталоны и был вынужден удалиться. Сразу за ним встал и Радецки, сославшись на то, что ему нужно подготовиться к ночи на мельнице. Мне показалось, что все чувствуют себя довольно неприятно, вероятно, из-за китайских пирожных. И все стали по одному вставать из-за стола и уходить, остались только герцогиня и барон Шмизлин[6], они болтали и смеялись, она кокетливо, а он как курица.

Очень быстро Радецки появился снова, стремительный и отважный. Шмизлин тут же встал, отвесил герцогине глубокий поклон и сделал Радецкому учтивый знак рукой, предлагая отправиться на мельницу. Радецки стоял в некотором смущении, он не знал, куда идти, то есть он знал, что идти нужно на мельницу, но не знал к ней дорогу. Радецки получил воспитание в Вене, поэтому и он сделал не менее учтивый знак Шмизлину, чтобы тот шел впереди. Барон Шмизлин тоже был сыном венской культуры, так что он повторил свой жест, означавший, что он уступает Радецкому честь идти первым. Тут уж Радецки отступил от правил хорошего тона, из чего можно было понять, что он не столь спокоен, как старался выглядеть, и крикнул:

— Не знаю, где это!

— Ах, извините, — процедил сквозь зубы Шмизлин и слегка поклонился Радецкому. После чего направился вперед, довольно нерешительно.

Мельница находилась неподалеку. Шагах, может быть, в двухстах от стола, за которым мы обедали. Радецки сбросил редингот и остался в одной белой рубашке. Подвернул рукава и, не обернувшись, чтобы посмотреть на нас, вошел внутрь. Я заметил, что крестьяне, которые были рядом с нами, наблюдали за происходящим не шелохнувшись. Мы стояли, переговариваясь, на том же месте. Я молчал. И искал взглядом место, где спрятаться этой ночью, чтобы посмотреть, что будет происходить на мельнице. У меня не было никакой уверенности в сербах и в том парне из Пожареваца, а, кроме того, я вовсе не был уверен в том, что вампиры действительно не существуют.

Шагах в пятидесяти от мельницы был большой полузасохший дуб с двумя огромными нижними ветками, расходившимися в разные стороны и покрытыми густой листвой. Я решил ночью забраться на одну из них и под прикрытием кроны наблюдать за развитием событий. Для этого мне сначала следовало вместе со всеми вернуться в избу, которая была выделена нам для ночлега, а потом незаметно выбраться из нее. И нужно было сделать это до полуночи, потому что, как объяснил мне Новак, именно полночь, самое глухое время ночи, считается у крестьян излюбленным временем появления вампиров.

Пока я все это обдумывал, разговоры вокруг постепенно смолкли и воцарилась тишина, такая тихая, какая бывает в аду.

И тут мы услышали храп. Видимо, усталость Радецкого победила страх. Или же он притворялся, подумал вдруг я, и затеял игру, чтобы обмануть крестьян, а, может, и нас, и показать, что никакой опасности нет.

Кто-то произнес:

— Радецки заснул!

Глава четвертая Венские договоренности

1.

И больше никогда не проснулся.

Но вам, разумеется, это известно. Будь это не так, не было бы и этого вашего запоздавшего расследования.

Не знаю, почему он так сразу заснул. Между прочим, это мог быть и не его храп, может быть, храпел кто-то другой, где-нибудь за мельницей, кто-то, кто хотел, чтобы слышался храп. Не забывайте и о том, что Вука Исаковича нигде поблизости не было.

Я никого не обвиняю, я просто рассказываю, как было дело.

Возможно, загадочный компонент китайского рецепта стал для Радецкого ядом. Ядом достаточно сильным, чтобы усыпить его вскоре после обеда, и достаточно слабым, чтобы не убить его сразу на месте, за столом. Как бы то ни было, храп был воспринят нами как непредусмотренный знак покинуть то место. Мы направились к хижине. У меня начиналась тошнота при одной только мысли о том, какая вонь и нищета ждут меня там. Поэтому я не спешила. Шла, то и дело оглядываясь назад. И заметила, что крестьяне начали расходиться.

Я думала о том, каким храбрым оказался Радецки. И о том, что его храп наверняка понравился бы моему мужу. Александр презирал всякую сдержанность. Он стремился и требовал, а если этого не было, то ловко устраивал так, чтобы все в его жизни было до крайности волнующим, прекрасным, храбрым, сильным или даже бессмысленным. Для него не существовало промежуточных состояний ни в месте, ни во времени, он всегда находился в одной из крайних точек: в восхищении или в глубочайшем отчаянии. Мой муж любил говорить, что искусство придумано для трусов. В то время я им восхищалась, и поэтому мне ни на миг не пришла в голову мысль, что Радецки — глупец.

Мы уже почти дошли до хижины, когда ко мне обратился граф Шметау. Я была рада поговорить с кем угодно, потому что это оттягивало момент, когда я переступлю порог хижины.

— Попробуйте представить себе, — сказал граф Шметау, — непобежденную армию, во главе которой, сидя в седле, движется Доксат, как она поднимается по Сербии, задевая своим хвостом Австрию. И чем ближе ее голова к Белграду, тем больше турецкой земли остается за хвостом. За армией следует целый Дунай беженцев и целая Сава турецких шпионов. И все это уже на один день пути приблизилось к Белграду. А в это время голова предательского заговора находится в городе и ждет, когда до нее дотянется рука.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила я.

— Я хочу сказать только то, что сказал, и не более того. Вы не знаете того, что знаю я. Но вам следовало бы знать. Знать все: и как готовилось предательство, и как была вырыта эта проклятая цистерна — по личному приказу и плану Доксата и с одобрения вашего мужа, и как все было подготовлено к последнему акту — сдаче Ниша, а за ним и Белграда. Но я вам заявляю, пока я жив, я буду бороться против этого.

Я ничего ему не ответила. Я и сейчас не знаю, что тут можно было бы сказать.

Но, разумеется, мы все чувствовали одно и то же, мы все знали, что армия и беженцы приближаются к городу. Мы даже прикидывали, сколько дней им потребуется, чтобы оказаться здесь. Семь дней, считали барон Шмидлин и фон Хаусбург. Граф Шметау сказал, что пять. Все высказались в том смысле, что это невозможно. От Ниша до Белграда тридцать миль[7], из этого следует, что людям нужно преодолевать по шесть миль в день, чтобы добраться за такой срок. Людям с детьми, стариками и больными. Людям с узлами скарба. Людям, не имеющим никакого желания идти куда бы то ни было только из-за того, что им это приказано, а приказано им это только для того, чтобы был выполнен договор между Доксатом и турками.

2.

Ночь освещала полная луна.

В комнате, где спали мужчины, окон не было, лишь тлеющие на огнище дрова окрашивали красным цветом наши лица и очертания предметов. Если бы в аду начал догорать огонь, это выглядело бы так же. Мне казалось, что придется ждать несколько часов, пока все заснут, и я смогу выскользнуть из дома. Но вчерашний маскарад и сегодняшний поздний обед сделали свое дело. Я тоже уснул.

Когда я проснулся, огонь совсем погас. Я постарался неслышно сесть. Некоторое время сидел неподвижно, чтобы глаза привыкли к темноте. А так как лунный свет местами пробивался через дыры и трещины в крыше и стенах, вскоре я стал различать тела спящих. Я пересчитал их, на всякий случай. Их было три, не считая меня, из чего следовало, что кого-то одного нет. Новак, ясно, был с остальными слугами.

Я медленно и тихо встал и рассмотрел того, что лежал ко мне ближе других. Это был блондин из комиссии. Рядом с ним спал рыжеволосый. Сделав два больших шага, я очутился возле того, кто оставался пока неопознанным. Спал он на животе. И только я наклонился, чтобы получше его рассмотреть, как он заворочался. Я тут же выпрямился и отступил, побоявшись разбудить его. Когда он успокоился, я снова приблизился. Склонившись, я почти что коснулся его уха. Задержал дыхание. Он снова завозился. Я снова отступил. Он накрылся с головой. Может, даже он и не спал. Может, это был Шметау. А может, Шмизлин. Я оставил его и двинулся к двери, точнее, к тому, что заменяло дверь. Когда я вышел, лунный свет на мгновение ослепил меня. Отойдя от лачуги на достаточное расстояние, я раскурил трубку. Это меня успокоило.

Сориентировался я на удивление быстро и вскоре добрался до дуба. Взобраться на него оказалось не так просто, и я чуть не упал, когда подо мной подломилась сухая ветка. Треснула она довольно громко, и я, ухватившись руками за две других ветки, на некоторое время повис, не пытаясь снова найти точку опоры. Так меня, по крайней мере, не было слышно. Только когда у меня заболели руки, я раскачался и сумел перебраться на живую зеленую ветку. Этот успех, видимо, придал мне уверенности в себе, я неожиданно ловко полез вверх и остановился намного выше, в надежном месте, где было удобное ответвление.

Мне казалось, что я укрылся достаточно хорошо, с учетом того что люди обычно редко смотрят вверх. Мельница и, что особенно важно, ее дверь были передо мной как на ладони.

Сколько сейчас времени, я понятия не имел, но предполагал, что проспал недолго и что сейчас не могло быть больше девяти-десяти часов вечера. Хотя я опирался на толстую ветку, мне было не очень удобно, и, видимо, из-за этого казалось, что время течет гораздо медленнее, чем это было на самом деле.

Иногда бывает, что победить страх помогает усталость. Избыток страха отупляет. Так что вскоре я опять заснул. И только чудом во сне не свалился с дерева. И кто знает, сколько бы продлилось это чудо, если бы меня не разбудили звуки голосов.

Я посмотрел вниз и увидел пятерых, сидевших под дубом. Они были одеты в белое. И разговаривали по-сербски. Одного из них я тут же узнал, это был Вук Исакович. В белом он выглядел как медведь, переодетый в мельника. Говорили они очень тихо, Исакович иногда повышал голос, но до меня доносились лишь отдельные слова, по которым я не мог судить о содержании разговора. Я не решался шевельнуться и чуть дышал.

И сам не знаю, почему я вдруг отвел от них глаза. Отвел. И увидел пурпурного, выходящего из двери мельницы. Я чуть не вскрикнул. И впился зубами в свою руку. Пурпурный даже не оглянулся. Он сошел вниз по ступеням так, словно спускался по царской лестнице туда, где давится толпа жаждущих лицезреть его подданных.

Спустившись с крыльца и сделав несколько полных достоинства шагов, он исчез в лесу. Должно быть, он вошел на мельницу, пока я спал. Но как бы не взволновало меня его появление, я попытался разумно объяснить себе, что пурпурный является плодом моего воображения, потому что Новак его тогда не заметил, из чего следовало, что пурпурного не существует. И никто другой его не заметил, ни в первый раз, ни во второй, когда это привидение скакало на коне бок о бок со мной.

Правда, тогда, когда мы возвращались в город, Вук Исакович его видел, да еще как видел, и испугался. На этот раз, увлеченный разговором, он ничего не заметил. И я снова искренне понадеялся на то, что мы с Исаковичем единственные, кто хоть как-то пострадал из-за этого типа.

И тут мне пришла в голову гениальная мысль. А что, если вампир — именно пурпурный? Ведь точно, в этом есть смысл. Судя по всему, что я слышал, вампиры в город не заходили, а при первой встрече пурпурный ловко исчез как раз перед тем, как нам открыли городские ворота. Вот, не напрасными оказались все эти бесчисленные рассуждения о городах, которые мне постоянно приходилось слышать с самого первого дня. Шметау мне как-то раз сказал, что города возникли не из-за того, что люди хотели защититься от грабителей, они хотели защититься от мертвых. Крепостные стены, а особенно вода, точнее, наполненные водой рвы, представляют собой препятствие для пришедших с того света. И что удивительно, в Белграде это так и оказалось. Затем, вампир приходил душить людей на водяную мельницу, так поступил и пурпурный, крестьяне говорили, что вампиры красны от крови, которую они пьют, и что они всегда и всюду таскают с собой свою накидку, этот не расстается с плащом.

И если все это так, то Радецки уже мертв. Пурпурный на самом деле не кто иной, как Сава Саванович. Мертвые, бесспорно, начали вставать из могил. Страшный суд. Конец времен. Конец.

Но нет. Нет, еще нет. Может быть, есть способ остановить вампиров. Они не смеют входить в город. Стены не пускают их. Вода! Но как? Почему они не смеют? Если бы я это узнал, то смог бы их уничтожить. Проткнуть осиновыми кольями. Прекратить все это. Остановить эти предвестья, воскресения навыворот. Предотвратить приход Антихриста, а тем самым воспрепятствовать и приходу Христа.

И пока я, приободрившись, так рассуждал, мой взгляд случайно упал вниз. Те пятеро по-прежнему сидели под деревом и оживленно переговаривались. Они наверняка не заметили пурпурного. Я снова услышал несколько не связанных друг с другом слов.

«Великая песня… Косово… ищи… поклялись… белая… герои… навсегда… никогда… белая… белая…»

Они действительно походили на заговорщиков. Но против кого может быть заговор, как не против Австрии? Может, они хотят свергнуть регента, и с этим связаны упоминания Косова и героев? Меня обрадовала идея вспороть регенту брюхо. Прекрасно. А Исакович в роли палача выглядел бы просто великолепно, весь в белом — кстати, я всегда ненавидел этот цвет — рассекает австрийского Мурата своей прекрасной саблей из золлингенской стали, которую он, я видел это, ласкал как ребенка.

Я напряг слух, чтобы расслышать их. Однако они говорили то громче, и тогда до меня доносились отдельные слова, а то почти неслышно, должно быть, тогда, когда были во всем друг с другом согласны. И мне ничего не оставалось делать, кроме как мысленно пожелать им побольше спорить.

А я, в одно из мгновений, когда «только согласие сербов спасает», снова глянул в сторону мельницы. И снова кое-кого увидел.

Теперь это была герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис.

3.

Она стояла за стволом дерева, вероятно, предполагая, что хорошо спряталась. Я так долго наблюдал за сербами, что она могла за это время и войти на мельницу, и выйти оттуда, а я бы ее даже не заметил. А могла просто стоять, открытая взглядам всех присутствующих, здесь нас, таких, становилось все больше и больше.

Эта сумасшедшая женщина махнула мне рукой. Увидела меня. Я попытался подать ей знак, чтобы она спряталась, но она опять махнула мне. По-видимому, она не боялась пятерых, сидевших под деревом, а это могло означать лишь одно: они были и с ней как-то связаны. Но зачем же тогда она махала мне? А что, если она мне и не махала? Что, если она подавала знак им? Может быть, она была с ними в сговоре, хотела с их помощью избавиться от своего героя-любовника, изменявшего ей направо и налево и отказавшегося от ее предложения переспать с ней, его женой, на мельнице. И когда хитрый Вюртембергский отказался, наняла сербов, чтобы они вспороли ему брюхо.

А что, если она знаками пыталась дать им понять, что я нахожусь прямо над ними. К счастью, они ее не заметили. Не то бы мне крышка. Высота, на которой я занял позицию, стоила бы мне головы. Я замер от ужаса.

Теперь Мария Августа больше не махала. Но могла замахать в любой момент. Я снова глянул вниз, узнать, что творится, так сказать, у меня под ногами, а, когда поднял голову, увидел какую-то фигуру, которая находилась на полпути между мной и герцогиней. Фигура была в тени густого дерева, освещенного светом луны, и я не мог разобрать, кто это. Тогда я снова посмотрел туда, где находилась герцогиня, но ее больше не было. Я вернулся взглядом к фигуре неизвестного, но оказалось, что он уже почти исчез в лесу.

Вокруг мельницы царила такая же кутерьма, как в аду.

Я предположил, что герцогиня махала загадочной персоне. Можно было спокойно отказаться от гипотезы о заговоре с целью устранения Вюртембергского и перейти к разработке гипотезы о приобретении им рогов. Хотя выбор места казался уж слишком экзотическим, даже для меня.

А сербы? Чем они здесь развлекались, если не занимались подготовкой убийства? Что бы это ни было, одно выглядело несомненным — дело было столь важным, что они остались слепы и глухи ко всем дворянам и вампирам, которые слонялись вокруг них.

Я был уверен, что видел все, что мне было нужно увидеть. Оставалось только дождаться, чтобы сербы, в конце концов, до чего-то договорились или рассорились и покинули место под дубом. Мне очень хотелось спать. Зевал я так, что сводило скулы. А они внизу продолжали поминать «Косово» и «белую» так часто, что мне захотелось рявкнуть им: «черная!» В конце концов, разве Косово — не черный день для Сербии?

И кроме того, мне пришло в голову, что любовником герцогини мог быть или Шметау, или Шмизлин. Одного из них ночью в комнате не было. Если сербы быстро решат свои проблемы, и я смогу вернуться, то посмотрю, кто тот, который остался в комнате. Вероятно, сладкая парочка не окажется более проворной, чем сербы.

И действительно, прошло немного времени и заговорщики стали собираться. Обменялись еще несколькими фразами уже стоя, а потом разошлись. Все в разные стороны. Вук Исакович побрел к нашей хижине.

И только я начал слезать с дерева, как меня остановил чей-то голос. Голос этот слышался не с земли. Он слышался с неба:

— Где была ты, звезда утренняя? Где была ты, где ты пропадала? Пропадала три дня белых?

Это был мужской голос, сильный, глубокий, но вместе с тем нежный, как самый мягкий дамский бархат. На миг мне показалось… Но нет. Мне показалось, что это произнес… Нет, нет. Невозможно. На небе не было ничего, кроме луны и звезд. Но и ответ пришел с неба:

— Где была я, где я пропадала — Да над белым городом Белградом, Там видала дел чудесных много…

Голос был женский, высокий, может быть, слишком сильный, но при этом ранимый и чувственный.

И тут меня словно мороз по коже продрал. Тот же голос продолжал:

— Дьявол к белу городу подходит, Притворяется комиссией высокой, Верят все, один лишь правду знает, Выйдет ли из города белого…

На этих словах голос смолк. Я уставился на небо, пытаясь понять, что происходит, но единственное, что я заметил, было неожиданно появившееся белое облако. Еще долго я всматривался и вслушивался, но больше ничего не слышал. Спрыгнув с дуба, я зашагал к хижине. Время от времени останавливался и смотрел на небо, но видел только облака, которых становилось все больше и больше. Будьте вы прокляты, облака, холодные, свободные, нет у вас земли родной, нет для вас изгнания!

Интересно, а почему небесная пара говорила на иекавском диалекте? В Белграде и окрестностях все уже давно говорят на экавском. Чтобы соблюсти стихотворный размер? И второе, что означали эти слова о выходе из города? Надо же, все прервалось в самый важный момент!

Ну, а, кроме того, я был сыт по горло всем этим. Слишком много всего за одну ночь. Все, чего у меня и в мыслях не было, произошло, а то единственное, что я придумал, — нет. Плохо придется тому парню из Пожареваца, когда я его отыщу.

Я мог бы вернуться и посмотреть, что там с Радецким, но как-то мне не хотелось, было холодно, перед рассветом всегда холодает. Когда я утром услышу, чем дело кончилось, то смогу хотя бы в некоторой степени выглядеть действительно удивленным.

Как только мог тихо я прокрался в хибару. Пересчитал спящих, все были на месте. Вот так номер, герцогиня и ее любовник оказались проворнее меня. Я сразу лег, но заснуть не смог. Чем больше я всего узнавал, тем меньше знал. А вспомнить только, как невинно все началось: в Вене, на балу, за месяц до Белграда.

Тогда в десятке шагов от меня стояли три иезуита. Они внимательно следили за всем, что происходит. На шее у каждого, естественно, висело по огромному распятию. В один прекрасный день, когда веры останется совсем немного, благодаря мне кресты станут еще больше. Их начнут изготовлять в натуральную величину, а она не малая, если память меня не обманывает.

Солнце светило мне прямо в глаза, когда я смотрел в сторону трех крестов. Мне не удалось подойти ближе к вершине Голгофы, распятых охраняла целая сотня. И приходилось все время смотреть вверх, а там солнце нисана сияло так ярко, будто это совсем другой иудейский месяц, я забыл их названия. Казалось, что кресты с распятыми горят. Я часто отводил взгляд в сторону, на окружающих. Вокруг меня толпился народ, были среди них и высокие, должно быть, из других провинций. Как раз иудеи почти ничего и не видели. Мне приходилось то и дело приподниматься на цыпочки. Порядком надоело все это, но я должен был быть там. Чтобы, если окажется возможным, сохранить его, спасти, продлить его страдания. Потому что был шанс, что Понтий Пилат изменит решение, помилует его, прикажет снять с креста. Чтобы он не умер и не воскрес. Правда, прокуратор дважды отказался меня принять. Я не прошел даже через первых часовых. Я стал пробираться через толпу. Я знал, что Магдалина там, вероятно, где-то совсем близко. И действительно, она была там.

— Что тебе теперь надо? — крикнула она.

— Слушай, еще не поздно, вот тебе уксус, передай солдату, пусть даст ему, это его укрепит. У меня он не возьмет, а у тебя возьмет. Ты женщина. Твою слабость он понимает. Да и у него самого к тебе слабость.

— Зачем ты хочешь помогать? — ее черные глаза сверкнули. Вот такой она и была до того, как Беззубый выпил ей сердце, сверкала глазами.

— Брось, — сказал я, — не думай обо мне, думай о нем. Я еще раз пойду к Пилату, может быть, еще есть надежда.

— Но почему ты?

— Больше некому.

— Нет! — прошипела она, и убеждать ее дальше не было смысла. Я знал это. Долгих разговоров она не любила. Разве мало мы с ней гуляли и пили в иерусалимских корчмах, в маслиновых рощах, у целебных источников? Дни закрывались, ночи открывались, ее душа от меня иногда ускользала, тело — никогда.

Я ждал Беззубого. Недели за неделями, новолуния за новолуниями, не могу пожаловаться. Риму я нужен не был, Иерусалим готовился к встрече с моим врагом. Нрав у нее был отвратительный, все должно было быть так, как ей хочется, я уступал ей как ни одной другой. Поэтому я еще больше ее ненавидел и еще больше любил. Она сейчас напомнила мне те времена, сверкнув глазами так же, как три года назад.

Уксус я передал какой-то старухе. Солдат ничего не сказал, только кивнул головой. Намочил губку. Наколол ее на острие копья. И протянул Беззубому на верхушку креста. Легионеру пришлось поднять копье высоко над головой, таким огромным был крест.

Я со спины незаметно приблизился к иезуитам, поэтому не мог знать точно, кто из них что сказал, но это было неважно. Как я и предполагал, они сплетничали.

— Весь Белград уже знает…

— Еще немного, узнает и Вена.

— Это плохо. Если Его императорское величество узнает обо всем, что творится, оно может сменить там духовную власть, то есть нас.

— И передать приходы в Белграде францисканцам.

— А этого мы допустить не можем.

— Следовательно, нам нужно там все как-то успокоить.

— Как вы собираетесь это осуществить, граф?

— Я в родстве с семьей герцогини. Воспользуюсь всем своим влиянием, и как граф, и как епископ.

Ага, значит один из них это епископ граф Турн-и-Валсасина. У немецких аристократов иногда было по две фамилии, первая семейная, а вторая часто представляла собой название их владений. Где же эта Валсасина находится? Этого я не знал, но мне давно хотелось познакомиться с епископом-графом.

Я присоединился к трио духовных лиц:

— Для меня большая честь познакомиться с вами, епископ, граф Турн-и-Валсасина. Я — граф Отто фон Хаусбург.

Длинное лицо, на котором ясно проступало влияние испанских корней и баварской крови, искривилось чем-то, что при английском дворе называют улыбкой. В германских княжествах и южных королевствах это воспринималось как судорога: Я тоже скривил лицо, приблизительно таким же образом. Граф епископ состроил гримасу еще раз, что, как я предполагаю, должно было выражать его удовольствие от нашего сходства. Я отвесил поклон и поцеловал его руку, щедро украшенную кольцами. Бриллиантов на ней было больше, чем ему лет, никак не меньше тридцати, принимая во внимание его молодость.

— Я как раз собираюсь в Белград, — сказал я, сам не знаю почему, должно быть, меня толкнуло на это какое-то предчувствие.

— Дитя мое, — спросил епископ, — дитя мое, что за добрые дела призывают вас в Белград?

Опасный тип, ненормальный.

— Не добрые, епископ, не добрые, злые.

— Неужто, дитя мое?

— Венский двор весьма обеспокоен вестями о тамошних событиях.

— О-о! — только и сказал граф епископ. Он не был уверен в том, насколько я осведомлен, поэтому не хотел сказать ничего лишнего. Я еще раз поклонился и удалился мягкими шагами.

4.

В тот день из-за неудобной постели я встала не выспавшись. Утро было мрачным, черные тучи низко нависали над землей, неба словно и не было. Я вышла наружу, там меня ждали завтрак и барон Шмидлин. Он поклонился и спросил:

— Как вы спали, ваше величество?

— Очень плохо, барон.

— Ах, я надеюсь, что наше дело здесь будет закончено в самое ближайшее время, и мы отправимся в Белград уже в течение следующего часа.

— Будем надеяться, — ответила я, совершенно не веря тому, что говорю. Я вообще ни на что не надеялась.

Тут к нам присоединился граф Шметау:

— Видите, как здесь, в сельской местности, и холод холоднее, и тепло теплее, и вообще все выражено гораздо ярче, чем в городе. Город стирает различия.

— Я бы скорее сказала, что город стирает природу.

— Возможно, вы и правы, герцогиня, — улыбнулся он, — но вам следует иметь в виду, что люди из деревень стремятся в города, а не наоборот.

— А те, что из городов, куда идут они? — спросил барон доверчиво.

Шметау замер, словно увидел привидение, но спустя мгновение скроил ужасную гримасу и зажал пальцами нос, как будто почувствовав вонь.

— Из городов, барон, из городов ведет только один путь — в безумие.

— Утешительно, — сказал барон, показав себя глупцом, не нашедшим, что ответить.

— Значит, это вас утешает, да, барон? — продолжил атаку Шметау.

— Ну, не знаю… — замялся Шмидлин.

— Вы, барон, рождены для жизни на селе, среди природы. Не правда ли? Здесь все к вашим услугам, все, что вы так любите: пиво, женщины, обжорство… Да и ваша скромность родом из сельской местности.

Мне пришлось прервать Шметау:

— Какая скромность? Не понимаю, как может чья-то скромность быть связана с сельской местностью?

— О герцогиня! Скромность в новом языке нашей бесценной администрации означает не культуру и незаметность, а плату за незаметность и ненавязчивость. Ну и культуру тоже, если вам угодно. Скромность это взятка. Взятка, дорогая моя герцогиня. Взятка, которую сербы платят Шмидлину за то, что он ненавязчиво и культурно сообщает им обо всем, что происходит во дворце вашего мужа. То есть о вещах вовсе не ненавязчивых, а уж тем более не культурных, как всем нам известно, — сказал Шметау.

— Не могу поверить, — воскликнула я, хотя на самом деле сразу поверила.

— Глупости! — выкрикнул Шмидлин, и я отметила, что впервые слышу, как он повысил голос. — Глупости! Глупости! Я плачу сербам за то, что они нашептывают мне, что происходит во дворце митрополита. И вся моя «скромность», граф, отражена в бухгалтерских документах: когда, кому, сколько и за что. И вам это прекрасно известно. Но вам это не нравится. Вам гораздо больше нравится, чтобы все вокруг были такими же испорченными, каким был тот ваш…

Шметау схватил Шмидлина за шею и принялся душить. Барон захрипел, мне на мгновение пришлось забыть о том, что я герцогиня, и я кулаком ударила Шметау по голове. Это заставило его прийти в себя. Он отпустил барона. Повернулся ко мне, поклонился и направился к хижине.

— Спасибо вам, ваше высочество, вы спасли мне жизнь, — сказал барон.

Не понимаю, почему мы сразу же не пошли на мельницу, а, казалось, кого-то или чего-то ждали. Я прогуливалась кругами. Шметау сидел на трехногой табуретке перед хижиной. Рядом с ним сидели Вук Исакович и Новак, и еще один, которого я тогда еще не знала. У них были кости для китайской игры «маджонг». Когда я была маленькой, в Регенсбурге, как-то раз курьеры Турн-и-Таксис привезли мне очень красивую коробку с костями, на которых изображались китайские иероглифы.

Что вы сказали?

Сейчас не важно, какие там правила игры. Правда, насколько я могла слышать, Шметау обучал их именно правилам и стратегиям игры, как они могут, как должны и как следует играть. Мне показалось, что никто из них троих в особом восторге не был. Слуга Новак, разумеется, должен был играть, он был слугой. Вук Исакович как обер-капитан был подчиненным графа Шметау, который, как мне кажется, имел какой-то артиллерийский чин, а третьим был некий серб, он из-за одной только своей национальной принадлежности и низкого происхождения оказался в неприятном положении — ему пришлось бороться за победу в досужем занятии, с которым он не был знаком и которое его никогда не будет интересовать.

Шметау радовался всякий раз, когда они делали хорошие ходы, хотя ему самому это было невыгодно, и бил их по рукам, когда они ошибались. Исаковича это бесило, причем настолько, что даже мне, издали, было ясно видно, что он с трудом сдерживается, чтобы не дать сдачи. Издали мне казалось, что лучше всего игра давалась Новаку, он реже остальных получал по рукам и постоянно усмехался. То ли эти его усмешки, то ли какой-то исключительно мудрый ход, сопровождавшийся одобрительными комментариями Шметау, в конце концов вывели Исаковича из себя настолько, что он кулаком ударил Новака в лицо.

— Дьявол! — выкрикнул Исакович. — Играть умеет только дьявол. А христиане проигрывают!

Выпалив это, он поднялся, отвесил поклон Шметау и покинул компанию, удалившись в сторону леса.

Шметау расхохотался, принялся собирать кости, а, собрав их и положив в коробку, встал и куда-то пошел как ни в чем не бывало. Тот, третий, тоже встал, ткнул в грудь Новака, у которого из носа текла кровь, и пошел вслед за Исаковичем.

Не думаю, что, кроме меня, еще кто-то все это видел.

Вскоре после этого барон пригласил меня проследовать к мельнице. Мы пошли, я и фон Хаусбург — впереди, за нами — пара из комиссии и барон. Когда мы подошли к мельнице, Шметау уже стоял там, прислонившись к полузасохшему дубу с очень толстыми, расходящимися в стороны ветками. Здесь же ждали и крестьяне, группами и поодиночке. Все молчали, царила странная тишина, помню, даже птиц слышно не было. Шмидлин кивнул головой в мою сторону. Я не поняла, что это должно было означать, и, чувствуя себя крайне неприятно, первой прервала молчание:

— Почему он не выходит? Неужели все еще спит? — спросила я пару из комиссии. Они только пожали плечами и не двинулись с места.

— Может, войдем? — сказала я Шмидлину.

Он ничего не ответил и смотрел куда-то в сторону.

— Давайте войдем? — спросила я фон Хаусбурга.

— Я — потом, — ответил он мне и скрестил на груди руки. Это движение не соответствовало сказанному.

— Войдем? — обратилась я под конец и к Шметау.

— Ни за что на свете, — ответил он честно.

— Хорошо, — сказала я тогда, — я пойду одна.

— Не делайте этого, — сказал барон.

Я направилась к мельнице. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я остановилась перед дверью. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я открыла дверь. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я шагнула через порог.

5.

Радецки лежал на полу, раскинув руки и сжав ноги. Его белая рубашка лежала рядом. Тело было белым, без кровинки. Глаза открыты.

Я вскрикнула.

Несчастный, подумала я. Было ясно, что он мертв. Прибежали остальные. Мельница наполнилась людьми. Все громко говорили. Рыжеволосый упал в обморок. Шмидлин и второй член комиссии вынесли его наружу. Потом пришли слуги, завернули Радецкого в простыню и тоже вынесли наружу. За ними вышла и я.

Фон Хаусбург спросил меня испуганно:

— Что теперь?

Что я могла ему сказать? Все вместе мы направились к хижине. Мне казалось, что я возвращаюсь домой. Но заходить туда не хотелось, я просто села на стул рядом с накрытым для завтрака столом. Посмотрела на тарелки, вилки, ножи, ложки и как-то машинально отметила, что завтрак обычный, не китайский. Почему Шметау изменил своим вкусам, спросила я себя.

Простите?

Да, иногда в трудные моменты бывает, что думаешь о чем-то совершенно постороннем, никак не связанном со страданием. А может быть, и не случайно на ум мне в тот момент пришел Шметау.

Да, я тогда не думала о своем муже. Даже не знаю, как вам объяснить, почему. Просто не думала, и все. Думаю ли я о своем муже сейчас? О, вы же сами знаете, он давно предстал перед Богом. Но я о нем думаю, вот как раз недавно думала. Когда в Париже произошла революция.

Думаю ли я об Александре сейчас, в настоящий момент? Нет, но, когда на Плас Конкорд гильотина начала отрезать головы аристократам, я кое-что вспомнила, кое-что, возможно, связанное с этой историей. Знаете, мой муж был уверен, что вся европейская аристократия происходит от древнеримской аристократии, а та, в свою очередь, от Энея, который произошел от римских и греческих богов. Да, я согласна, убеждение не вполне христианское. Но он верил в это.

Именно поэтому фон Хаусбург и разъярил его. Да, это была мелочь, а произошло все во время маскарада. Когда Александр высказал свои соображения насчет Энея, фон Хаусбург вдруг начал рассказывать:

— Представьте себе картину: Троя объята пламенем, некоторые башни разрушены, повсюду солдаты, они убивают, насилуют, грабят. Там, где нет огня, дым. Я хочу сказать, что кругом все или горит, или уже сгорело. Кассандра завывает словно в бродячем цирке, все глядят на нее, слушают, то есть проявляют к ней больше внимания, чем к царящему вокруг ужасу. Троянские аристократы перебиты, Эней, мертвый, лежит в подвале среди амфор с оливковым маслом.

Но один слуга, тот, что заносил в подвал все эти амфоры, а это, поверьте, была большая работа, знает, где Эней и что с ним. Я не говорю, что слуга убил принца. Нет, он просто знал, не более того. А знание иногда становится началом преступления.

Сообразительный, как и все слуги, он снимает с мертвого грека одежду и оружие и по узким улицам крадется в гавань. Попутно находит еще нескольких парней того же пошиба, что и сам. Присматривает судно из списка кораблей Гомера. В подходящий момент захватывает его, убивает ошеломленных стражников и отплывает в ночь. Обязательно в ночь, в ночи огонь прекрасен, его языки лижут звезды и тонкий серп месяца. Он плывет на запад.

Пережив много трудностей и потерь, наконец высаживается на берег, но оказывается, рассказы о гибели Трои приплыли еще раньше и уже бросили якорь. «Все погибли, точно, но я, Эней, я сбежал». Вот от этого вождя и ведут свое происхождение все аристократы Рима и Европы.

— Вы рассказываете об этом так, словно все видели своими глазами! — презрительно и одновременно взбешенно сказал мой муж.

— Естественно, я этого не видел. Мне рассказали те, кто видел, — ответил фон Хаусбург, и Александр ударил его кулаком прямо в лицо. Фон Хаусбург упал, тем дело и кончилось.

Мне это не показалось странным, я подумала, что фон Хаусбург шутит и, накачавшись вином, просто глупо задирает моего мужа.

Вот почему я думала о своем муже. Счастье, что Александр не дожил до французских событий. Разве не верх иронии, что эти скоты в Париже перекатывают по мостовой головы потомков немного более ловких и умных слуг, чем они сами? Разумеется, если верить фон Хаусбургу. Я, кстати, не знаю, почему ему нельзя верить! И он, в отличие от меня, не под следствием. Скорее уж мне нельзя верить.

Вы предлагаете вернуться к нашей истории? Но я никогда с ней и не расставалась.

Итак, я сидела за столом и думала о китайской кухне, когда ко мне подсел блондин из комиссии. Никак не могу вспомнить его имя. И рыжего тоже.

Он выглядел как бледная тень бескровного Радецкого.

Мне захотелось как-то ему помочь.

— Не волнуйтесь, — сказала я ему, — попытайтесь успокоиться. Наверняка и на такой случай у вас есть разработанный план действий. Я знаю, что комиссии Его императорского величества всегда хорошо подготовлены ко всем вариантам развития событий.

Он посмотрел на меня как на ненормальную.

— Такая возможность не рассматривалась, — ответил он мне после короткой паузы.

— Как же так? — спросила я. — Если вы прибыли проверить, есть вампиры или их нет, то должны были предусмотреть хотя бы самую малую вероятность того, что вампиры все-таки существуют и могут напасть на членов комиссии.

— Возможно, вы правы, — сказал блондин после продолжительного раздумья, — но дело в том, что нашей задачей было вовсе не установить, существуют ли вампиры. Хотя, похоже, мы установили, что существуют.

— Но что же было вашей задачей? — спросила я изумленно.

— Нашей задачей было… сейчас я могу это сказать… таиться дальше не имеет смысла… Мы были комиссией с высочайшими императорскими полномочиями и нашей задачей было установить, кто убил графа Людвига Виттгенау.

Глава пятая Долг Шмидлина

1.

Здесь начинается путь в сердце тьмы? Так вы сказали? Я другого мнения. Вы и не можете придумать ничего, кроме сердца тьмы. Вам является только тьма, света не видите.

Здесь начинается дорога, которую вы не прошли и никогда не пройдете. И не поможет вам ни ваше облачение, ни большой крест на груди.

Была ли у меня вера? Вера у меня была, не сомневайтесь. Почему бы мне ее терять? Веру иногда теряют в счастье и удовольствиях, но никогда в тяжелые времена, в горе. Фон Хаусбург и об этом рассказывал. Не помню, когда.

«Как вы думаете, каково ему, тому, кто там, наверху? Слышит одни только причитания и жалобы. Почему к нему не обращаются те, кто сыты, не испытывают жажды, любимы? Такие его забывают тут же, а нищие и отверженные вспоминают о нем часто. Я, будь я на его месте, сошел бы с ума, уничтожил бы все, что создал. И тех, кто к нему взывает, и тех, кто молчит».

Так он говорил.

Но вернемся к моему рассказу.

Барон Шмидлин выслушал меня внимательно и совсем не удивился, когда я рассказала ему про комиссию. Я подумала, что, похоже, все всё знают, и при этом никто ничего не знает.

— Что теперь будем делать? — спросила я.

Он пожал плечами и сказал:

— Вернемся в город?

И стоило ему произнести эту фразу, как все собрались вокруг нас. Откуда-то вернулся Шметау, фон Хаусбург тоже, оказывается, все время был поблизости, двое оставшихся членов комиссии внимательно нас слушали.

— Я думаю, мы должны оказать сопротивление, — сказал Шметау.

— Кому мы должны оказывать сопротивление? — заносчиво спросил барон.

— Вампирам! — выкрикнул Шметау.

— И я за это, — присоединился фон Хаусбург.

— И я, — сказала я. — Но как?

— Сербы знают. Они постоянно имеют дело с вампирами. Сейчас я приведу своего слугу, он серб, он нам расскажет.

Фон Хаусбург отправился за своим слугой. Должно быть, он не сразу нашел Новака, и мы некоторое время оставались в неизвестности. Все молчали, я предполагаю, что всем нам было нечего сказать.

Когда они наконец пришли, Новак встал в центре круга, который мы непроизвольно образовали. Он не знал, на кого смотреть, и смотрел на всех нас по очереди, для чего ему приходилось даже поворачиваться на месте. Я посчитала такое поведение дерзким. Фон Хаусбург разговаривал с ним по-сербски, хотя слуга знал и немецкий. Новак время от времени делал паузы, ждал, когда фон Хаусбург нам переведет. А барон все время был мрачен, не знаю, то ли оттого, что и он знал сербский, то ли по какой-то другой причине.

Что он сказал? Да вы же знаете, что он сказал. Сказал все то, что после и происходило. Нужно найти могилу вампира, днем. Для этого нужен вороной, как ночь, конь, без единого пятнышка. Потом выкопать вампира, окропить его святой водой и проткнуть ему сердце колом из боярышника. При этом необходимо следить, чтобы у него изо рта не вылетел мотылек. Если следовать этим правилам, вампира мы уничтожим.

Но знаете, в тот момент я как-то не верила в то, что наши враги это вампиры. Я надеялась, что за смерть Радецкого отвечает какая-то другая сила, сила этого мира. Поэтому я рада была услышать, что мы постараемся откопать этого якобы вампира. Если мы найдем в могиле не сохранившееся тело, а только кости, это станет доказательством того, что вампиров нет и что Радецкого убили хитроумные враги Вены или моего мужа.

Мы все без рассуждений согласились, что поступим так, как и должно.

Не знаю, почему именно тогда фон Хаусбург подошел ко мне и шепнул:

— Граф Шметау только говорит. Правда? Он никогда ничего не делает, только болтает, не так ли?

— У меня тоже сложилось такое впечатление, — ответила я ему искренне.

— Это меня беспокоит.

— Почему?!

— Я больше всего боюсь людей, которые ничего не делают, а просто болтают. Те, которые молчат, обычно ничего и не думают, а вот те, что думают, рассуждают и ничего не делают, те, когда начнут действовать, способны на все. Как вы считаете, до каких безумств и глупостей могут дойти люди, которые часами и днями ничего не делают, а только думают? Остерегайтесь графа Шметау, дорогая герцогиня. Я ваш друг, и хотел бы вам помочь. Во всем, что вам нужно.

Мне не понравилось, как он выговорил это «что вам нужно», но я ничего не сказала.

2.

После всего, что было, я никак не мог заснуть. Хотелось курить. Я вышел наружу не таясь, мне было все безразлично. Ведь всё, должно быть, уже произошло. По какой-то причине я не хотел оставаться вблизи хижины и отошел в сторону, но, на всякий случай, в направлении, противоположном мельнице.

Я прошел, может быть, несколько десятков шагов, если не ошибаюсь, в сторону города и остановился на лужайке. Небо было облачным, луны не видно, можно было только предполагать, что она где-то на западе. Насчет Утренней звезды невозможно было ничего и предположить.

Я набил и раскурил трубку. Затянувшись всего несколько раз, услышал вдруг шорохи и потрескивание веток под чьими-то шагами. Так как я стоял на лужайке, незнакомец меня наверняка уже увидел, и прятаться не имело смысла. Поэтому я решил сделать вид, что ничего не заметил. Стоял и курил, с виду хладнокровный, как покойник, на самом деле — полыхающий, как костер.

Неожиданно звуки прекратились. Значит, этот кто-то остановился и примеряется. Выжидает.

Ждал и я. Ну зачем я только вышел покурить? Потом снова послышались шорохи. И снова прекратились.

— Эй! — шепотом произнес незнакомец.

— Эй! — дружелюбно ответил я.

— Хозяин, это я, Новак.

Вот болван! Как же он меня напугал!

— Что тебе нужно?

— Ничего, я вышел покурить и пройтись. Не могу заснуть.

Он подошел ко мне и продолжил приглушенным голосом:

— Я еле узнал вас. Думал, что это вампир.

— Сейчас покажу тебе вампира! — замахнулся я на него.

— Не надо, хозяин. Вот, смотрите, у меня для вас кое-что есть.

— Что?

— Немного гашиша. Обменял у гайдуков на вирджинский табак.

— Вот как? Откуда у них гашиш?

— От гайдуков из Турции.

— Ладно, давай сюда.

Мы отошли в сторону и уселись на брошенное старое колесо под большим дубом. Закурили гашиш. Курили долго, молча. Небо продолжало месить тесто, никудышная лепешка для меня, любителя поговорить, десятистопными строфами прокричать. И пропахать борозду по своду неба, прочерченную рукой собеседников, которых не соединить.

— Голуби, — сказал Новак, которого уже повело.

А я — все никак. Какие голуби? Святой дух? Здесь?

— Голуби, вон, я видел, — повторил мой слуга, окутанный дымом.

— Да какие такие голуби?

— Скандаруны. Вот какие. Скан-да-руны.

— Скан-да-руны, — повторил я по слогам, но не метрически. Метра пока нет, все еще аршины.

— В Искандеруне скандарун. Скандарун в Искандеруне.

— Как? Как это так легко шиворот навыворот.

— Рёва-корова.

Я залепил ему пощечину:

— Давай.

— Нет. Я мал да удал.

— Удал да не дал. Сосредоточься в среду, хотя сегодня утро, пятница. Может, и четверг. Что такое скандарун?

— Голубь.

— Ага. Ясно, голубь… А не был ли и ты переодетым, а? На маскараде? А?

— На маскараде все переодеты. Вот.

— Дело слуги — прислуживать. А не переодеваться.

— Ладно. Сейчас, только посплю чуток.

На небе ничего. Облака, везде. Луна там, где есть, а Утреннюю звезду я сам ухвачу. Те, двое, знают. Знают, а я не знаю. И их нет, чтобы спеть мне. Тихо, прекрасно, на ухо, на дубе.

— Просыпайся! Просыпайся! Ну же!

Тяжеленная, обкуренная скотина. Сейчас я его ногами помассирую. Это полезно для здоровья, даже лучше, чем японский массаж шиацу среди цветущих вишен у подножья Фудзиямы и так далее.

— Давай, скандарун. Запевай.

— Скандарун голубь, летит, летит, лет, лет, божья коровка.

Заснула божья коровка. Заснул дьявол.

3.

Когда я проснулся, была ночь. Голова болела. Я толкнул Новака:

— Вставай. Хватит спать. Давай.

— Ладно, ладно. Вот, уже встаю.

— Скандарун! Быстро рассказывай, мне нужно срочно вернуться в лачугу.

— Скандарун?! Откуда вы это взяли?

— Ты начал рассказывать. Перед тем, как заснул.

— Заснул?!

— Разумеется, ты заснул. Если сейчас ты проснулся, то сам подумай, что произошло перед этим.

— Я заснул.

— Точно.

— Но от гашиша никто не засыпает. Наверняка к гашишу что-то было подмешано. И к тому же гайдуки мне сказали, чтобы я обязательно дал и вам покурить.

— Уж не те ли два «р»?

— Да, а откуда вы знаете?

— Я все знаю. Рассказывай, скандарун.

— Я когда-то, в Белграде, занимался голубями. Почтовыми. И помню, как-то появился один турок со своими голубями. Это были скандаруны. Они так называются, потому что происходят из Искандеруна…

— Искендрии?

— Не знаю, сейчас это не важно. Эти голуби есть только в северной Африке, и турецкая армия использует только их. А знаете, как они их тренируют? Мать увозят в открытое море и там выпускают, чтобы она сама нашла своих птенцов. И каждый раз увозят все дальше и дальше к середине Средиземного моря.

— Я смотрю, ты все еще под действием… так и что с этими скандарунами?

— Да ничего, кроме того, что я их видел здесь, в — Белграде, в крепости. Там, наверху, рядом с цистерной есть голубятня.

— Значит, ты говоришь, их использует турецкая армия?

— До сих пор в христианских руках я их не видел.

— Хорошо, хорошо. Отлично. А теперь ступай назад.

И я направился к хижине. Никто пока еще не вставал, и я смог незаметно вернуться на свое место.

В конечном счете, мое бдение оказалось небесполезным. Довольный, я накрылся с головой. И проспал до первых петухов, кто только их, поганых, выдумал!

4.

Барон очнулся, к нему вернулась способность отдавать приказания, и он начал пользоваться ею в полную силу, требуя от слуг как можно скорее собираться в дорогу. Как будто мы куда-то опаздывали. Слуги растерялись, они всегда теряются, когда им приказывают что-нибудь делать, они то и дело сталкивались друг с другом, роняли вещи. Во всем этом вообще не было бы ничего страшного — в конце концов, к бестолковой прислуге мы все привыкли, — если бы не одна действительно несчастливая случайность: по чьей-то неловкости перевернулся шкафчик, в котором находились банки с китайскими специями.

А вся их кухня строится на специях. Специях и мелко нарезанном мясе. Обычным людям китайцы нож в руки не дают. Мясо должно быть заранее мелко нарезано. Граф Шметау все знал об этом, а китайские императоры веками следили за тем, чтобы для их подданных мясо было нарезано загодя, благодаря чему удавалось предотвращать такие позорные события, которые имели место в Англии и Голландии, а теперь, можем добавить, и во Франции. С такой системой правления мог совладать только тот, кто отменил бы мясо совсем или повелел бы резать его еще мельче. Но разумеется, добавлял тут Шметау, китайцы готовят еду для каждого отдельно, у них нет больших котлов и сковород, каждый китаец знает — то, что он ест, приготовлено именно для него, и это помогает ему не думать о том, что мясо было нарезано заранее.

С другой стороны, такой народ, как сербы, из всех столовых приборов знаком только с ножом, и каждый им режет что-то свое. При этом постольку, поскольку едят они все из одного котла (в отличие от китайцев), все хватают сколько сумеют, и никто не знает, что предназначено именно ему. Естественно, делал вывод Шметау, у сербов разумные власти должны были бы обещать народу или ножи, или котлы большего размера.

Но, продолжал Шметау, несмотря на это, у сербов и китайцев есть нечто общее, а именно — понимание того, что властители оценивают жизнь каждого из них дешевле, чем зерно гнилой фасоли, ввиду чего и они сами ценят свою жизнь так же низко. Но объяснить это с помощью столовых приборов и кулинарии он не умел.

Однако я все это рассказываю не из-за сербов, и уж тем более не из-за китайцев, а из-за того, что Шметау страшно разъярился, когда рассыпались специи. Он кричал, бил слуг, проклинал их самыми страшными проклятиями, плакал, рвал на себе волосы, падал на колени, прыгал, бегал вокруг нас, снова кричал, проклинал и раскачивался, стоя на месте. Но отвратительным казалось вовсе не его безумство из-за такой глупости, как специи, отвратительной была пропасть между его холодной реакцией на смерть Радецкого и душераздирающими страданиями по поводу погибших китайских специй, которая выглядела еще более глубокой ввиду короткого промежутка времени между двумя этими событиями.

В последнем акте трагедии Шметау посыпал себя специями и завывал, что все потеряно. После того как он вытряс на себя, пожалуй, все, что было, он вдруг повернулся ко мне и сообщил назидательным тоном:

— Это хорошо. Хорошо, что так случилось. Теперь я наконец понял, — тут он вскочил на ноги (до этого момента он стоял на коленях) и, направившись в мою сторону, сказал: — Господь дает и берет. А мы отвергаем и получаем. Мы должны уметь отвергать, чтобы нас не завалило дерьмом. Не так ли?

Я растерянно подтвердила, что это так.

— В городе есть особые люди, которые чистят, метут и выносят дерьмо, а еще там есть и канализация. Не так ли? А на селе всего этого нет. Дерьмо там становится удобрением. Так. Согласитесь, герцогиня, нельзя любить всех, кого вы когда-то любили. И чувствовать все, что вы когда-то чувствовали. Нужно наводить чистоту. Уничтожать. Поэтому город находится в состоянии равновесия: божественное место, окруженное и защищенное крепостными стенами от остатка мира, то есть ада. А мы сейчас находимся именно в остатке.

— Вы хотите… сказать, — я подбирала слова, — что Бог нас… покинул.

Он резко повернулся ко мне спиной, словно давая понять, что в собеседнике больше не нуждается, и, продолжая говорить, направился в сторону леса:

— Есть и другие. Ха, ха, ха.

И исчез в лесу.

Когда я сейчас думаю о Шметау, то прихожу к выводу, что он был одним из тех людей, которые не в состоянии мириться с несовершенством в чем-либо, а особенно в самом важном — в жизни. Ему попросту не хватало лени. Потому что лень, с одной стороны, и относительная тупость ума и сердца — с другой, необходимы для выживания, точнее для счастья. Для большинства людей достижение счастья в жизни это естественная и в каком-то смысле врожденная способность, о которой они не должны размышлять и которой, соответственно, им не нужно учиться. А все, чему мы должны учиться, можно сразу подвергнуть сомнению, потому что неизвестно, как это будет выучено — и из-за плохих учителей, и из-за плохих книг, и из-за ленивых и глупых учеников, то есть нас самих. Или, и это самое худшее, из-за совершенно неправильной системы образования. Учиться счастью, когда вы по той или иной причине его потеряли, это трудный путь и шансов на успех мало.

Я уже чувствовала себя усталой. Утро только началось. Но меня ни на мгновение не оставляли в покое. С многочисленными и даже избыточными поклонами подошел барон Шмидлин и спросил, не хочу ли я вместе с остальными пойти посмотреть на старуху.

— Какую старуху? — спросила я.

— Старуху, которая одна знает, где могила вампира.

Я обратила внимание на то, что мы — барон Шмидлин, та пара из комиссии, граф фон Хаусбург, его слуга и я — пошли без сопровождения. Не могу точно описать, куда мы шли, я думала о другом и не замечала дороги. Но помню, что наше путешествие продолжалось не больше получаса. Так как мы находились на вершине холма, я полагаю, что мы спустились с него и поднялись на другой холм. Шли мы на восток.

Мы пришли в небольшое село на вершине этого холма, и нам не потребовалось много времени, чтобы найти старуху. В сущности, нашли мы двух старух. Обе были очень старыми, сидели на низких трехногих табуретках, и одна из них не умолкая что-то говорила, а другая молчала. Каждой было наверняка за сто лет и они, вероятно, были глухими и слепыми. Слуга крикнул:

— Которая из вас Мирьяна?

Никакой реакции — та, которая говорила, продолжала говорить, та, которая молчала, по-прежнему молчала.

— Которая Мирьяна? — повторил слуга.

— Чего орешь? — крикнула та, что молчала. — Я так тебя совсем не слышу. Мне нужно шептать, а не орать.

Я сразу поняла, что мы имеем дело с местной разновидностью сварливых старух, о том, сколь они отвратительны, муж мне рассказывал, правда, позже.

Новак подошел к ней и что-то прошептал на ухо. Она засмеялась, показав на удивление хорошие зубы.

— Э-э, этого я тебе не скажу.

Тогда к ней приблизился и фон Хаусбург:

— Ты Мирьяна?

Она кивнула:

— Но я вам ничего не расскажу.

— Почему, старуха?

— Да так, не скажу — и все. Чтобы вы со мной повозились. Упрашивали бы меня, уговаривали. Вот. А так мне скучно. Подольститесь ко мне. Давайте.

— Ты станешь всем известной, если нам расскажешь, — сказал фон Хаусбург.

Она снова засмеялась, и снова показались крупные желтые зубы:

— А коль и не расскажу, все одно стану известной.

Барон молчал. Двое из комиссии — тоже. Новак стоял на отшибе, будто этот разговор его вовсе не касается. Фон Хаусбург рассмеялся и подмигнул мне. Он наслаждался уговорами:

— Ты просто прославишься, если скажешь.

Старуха опять засмеялась, довольная и нахальная. К ней присоединилась и вторая. Тут засмеялись и двое из комиссии, потом барон, вслед за ним Новак и фон Хаусбург. Под конец, не зная почему, засмеялась и я.

Старуха сказала:

— Хватит, — и мы все как по команде замолкли. — Сава Саванович закопан в кривом овраге под раздвоенным вязом.

3.

Из-за них я не мог заснуть. А сон был мне необходим, потому что я знал, что предстоят важные события. Тогда будет не до того, чтобы зевать и жаловаться на усталость. Одним словом, мне нужно быть в самом лучшем моем состоянии из всех возможных. Я попробовал считать овец. Не помогло. Потом попробовал считать все подряд, и сам не знаю что. Тот же результат. Тогда я отказался от математики. Попытался выкинуть из головы все мысли. Это, говорят, хороший способ, и только так можно заснуть. Потом, правда, сны отомстят, но будет уже поздно.

Сколько бы я ни пытался не думать, в мои мысли с таким же упорством лез граф епископ Турн-и-Валсасина, лез всем своим обликом, отвратительной физиономией, цветистыми рассказами о путешествиях, об искусстве, об инквизиции, на заседаниях которой он председательствовал, такой молодой и такой способный. Он был мне ну никак не нужен в то утро, но он лез, лез и лез, словно в нем было решение всех моих трудностей. Он витал вокруг меня примерно так же, как и чувства, которые так или иначе на меня нападают. Только он был не чувством, а каким-никаким человеком. А чувства со мной часто так поступали: вечно в воздухе, в других людях, в вещах, они освобождались от владельца или из своего жилья и вырывались на волю. Набрасывались, пытались в меня пролезть, старались пробраться сквозь черты моего облика и личности и, преодолев оборону, проникнуть в самое сердце. Но я не сдавался. Я защищался от чувств как знал и умел. Больше того, даже если им удавалось проломить в стенах проход, я продолжал сопротивление. Куда было идти моей армии, куда уносить оружие? Где мой Ниш?

Мины любви ничего не могли сделать против меня, у меня были защитные стены, несколько оборонительных линий и рвы, ложные и настоящие, наполненные стоячей водой, с острыми шипами на дне, на которые напарывался каждый отважный приверженец скромности или стыда.

Вот так в то утро атаковал меня граф епископ Турн-и-Валсасина. И перед ним я не устоял, признаю, но все-таки он был всего лишь лицемерным попом, поэтому я ему уступил.

Мы встречались с ним еще несколько раз. Разумеется, в Вене. Однажды я очень ловко сумел поставить его перед свершившимся фактом, другими словами, заставил заговорить о вампирах. Это пришлось ему не по вкусу, я заметил, и даже испытал наслаждение от своего мастерства. А он вдруг снова скривил лицо в своей знаменитой улыбке, и в тот же миг я почувствовал, что сейчас он меня как-то проведет.

— Знаете ли вы, что я уже встречался с вампирами?

— Не знаю, граф епископ.

— О да! И знаете где? В Мексике, представьте себе. Не где-нибудь, а именно в Мексике. И вы ошибетесь, подумав, что я лишился невинности при соприкосновении с индейцами, с этими комичными ацтеками и майя. Да они понятия не имели о вампирах. Им, например, пернатые змеи казались куда более интересными.

Он сделал короткую паузу, потом продолжил:

— Мы, знаете ли, жгли на костре одну еретичку.

Ничего особенного, если не считать того, что вместе с ней мы жгли и ее картины. Она с ума сходила по всем разновидностям ереси. Хотя наш мудрый папа говорит, что все ереси — это одна ересь. Ее звали Ремедиос Варо. Своими еретическими делами она начала заниматься еще в Испании, а потом, наивно полагая, что от нас можно скрыться, перебралась за океан. В Мексике она, естественно, взялась за старое. Рисовала так, словно за спиной у нее стоит сам дьявол. Если вдуматься, то, видимо, так оно и было.

— А в каком году это происходило?

— Недавно.

— Ах вот как.

— Зачем я вам это рассказываю, думаете вы? Затем, что одна из ее картин называлась «Вампиры-вегетарианцы». На ней были изображены три вампира, три привидения, которые сидели за маленьким круглым столом и через соломинку, вы только представьте себе, через соломинку пили, перечисляю по порядку, арбуз, розу и помидор. Они были в шляпках, из которых росло что-то наподобие крылышек, и все трое были очень худыми, даже изможденными. В сущности, ничего особенного, подумаешь, не ели мясо. И я смотрел, как горит эта картина и думал: а что, может быть, эти вампиры не так уж и плохи, раз едят только цветы и фрукты. Однако вся композиция напомнила мне одну икону, которую я видел в России. Ее написал тамошний живописец, какой-то Рублев, и называется она «Святая Троица». Стоило мне тогда ее увидеть, как я почувствовал сильнейшее желание немедленно сжечь ее. Разумеется, сделать этого я не мог, по политическим причинам, вы же понимаете, но когда сгорели вампиры-вегетарианцы, я почувствовал двойное удовлетворение.

— Прекрасно вас понимаю.

— Приятно слышать.

— А почему эта Ремедиос Варо не стала широко известной, в том смысле, что теперь слухи о еретиках разносятся быстро, знаете, они становятся все популярнее среди тех, кто поумнее? — спросил я.

— Ну что вы, граф, ведь Ремедиос Варо была женщиной, к тому же красивой женщиной, а как красивая женщина может быть высоко ценимой, тем более в Мексике. Она была настолько прекрасна и привлекательна, что всерьез ее никто не принимал. Но мы не даем заманить себя в ловушки, которые расставляет нам природа. Мы восприняли ее очень серьезно, мы, собственно, почти схватили ее еще в Мадриде, а потом в Барселоне, но она от нас улизнула, и наконец попала к нам в руки только в Новом свете.

Вдруг он вздрогнул, словно что-то вспомнил:

— Вы сейчас работаете на инквизицию?

— Как и всегда, — ответил я.

Ну, хватит с меня этого Турн-и-Валсасина, решительно сказал я самому себе и заснул как убитый. И проспал, может быть, еще часа два или три, пока не встали все остальные, нарушив тем самым мой наисладчайший сон.

6.

Вот что сказала старуха, и ее слова были так же просты, как и дело, которое нам предстояло. Тогда я была уверена, что нет ничего проще описанного ею обряда (а упокоение вампира это обряд), ведь все наперед определено, расписано, каждая мелочь предусмотрена, и даже полный болван не допустит ошибку. В те времена я не сомневалась в успехе любого обряда.

Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.

Мы вместе с крестьянами отправились искать то, что нам требовалось для уничтожения вампира. Все мы шли вместе, и к нам опять непонятно откуда присоединился Шметау. Должно быть, кол из боярышника показался ему привлекательным. Окончательная смерть вампира. Да, Шметау вообще был одержим феноменом конца, он сетовал, что книги имеют конец, искал полноты, требовал окончательного объяснения или решения, а боярышниковый кол, торчащий из сердца вампира, действительно выглядит как окончательное решение.

По какой-то непонятной мне причине он старался быть возле меня и что-нибудь мне рассказывать. Нет, это было совсем не то, о чем вы могли бы подумать, поверьте, граф Шметау был настолько занят поиском смысла жизни, что с легкостью забывал о самой жизни. Он не любил ни меня, ни кого-то другого. Возможно, он любил графа Виттгенау, естественно, не как мужчину, это ясно, а как кого-то, думающего так же, как и он, Шметау. Его интересовали только единомышленники, а их почти не было. Естественно.

Итак, без какой-либо связи с предстоящим делом, достаточно редкостным и странным, чтобы заслужить наше внимание, Шметау болтал о своем жизненном опыте.

— Вы когда-нибудь играли в маджонг? Да? Я тоже. Разумеется, с китайцами, это же китайская игра. И знаете, мудрые китайцы не объяснили мне ни правила игры, ни ее цель. Они хотели, чтобы я научился сам. Они лишь подавали мне знаки, когда я делал недозволенный ход. Учусь я хорошо. Первое — что в игре можно и что нельзя. И только потом — цель игры. И знаете, что я получил в результате?

— Научились играть.

— Нет! То есть я действительно научился играть. Точно…

Тут раздались крики. Крестьян. Я посмотрела в их сторону, но не сразу поняла, что происходит. Привели коня. Вороного, без единого пятнышка. Нехолощеного, кричали крестьяне, это мне перевел барон Шмидлин. Только такой конь может распознать могилу вампира, а мы это узнаем из того, что его нельзя заставить пройти по месту, где вампир закопан. Следом за вороным конем шел сербский поп, на груди у него болтался большой деревянный крест. Он был лысым, с совершенно черной бородой. В руках нес кувшин с тем, что они называли святой водой.

Но впереди всех, задрав подбородок, выступал тот парень, которого я утром видела играющим в маджонг с Шметау, Исаковичем и Новаком. Он нес большой кол из боярышника и огромный молот.

Итак, все были на месте.

Шметау молчал, словно в конце концов, вопреки обыкновению, и сам оказался под влиянием внешних обстоятельств, а не собственных мыслей. Мы шли за крестьянами молча, долго, а они не понимали, куда идут, это было ясно даже мне. Искали вязы — и не находили, искали овраги — и находили их, в том числе и кривые, но без вязов.

— Знаете, — снова обратился ко мне Шметау, — учась играть, я научился одной очень горькой истине. Я выучил все правила игры и понял ее цель. Если бы вы знали, какое это наслаждение, распознавать виды игральных костей, способы бросков, знать ходы, ведущие к победе, стратегии защиты, разгадывать истинные намерения игроков! И как страшно мне стало, когда я в конце концов всему научился, стал видеть ограничения, предчувствовать поражение гораздо раньше, чем нужно, понимать, что побеждаю слишком легко или раньше времени. Я утратил способность наслаждаться.

— Вижу, — сказала я.

Он ничего не ответил. Мы продолжали идти молча, и слава Богу, потому что я была настолько захвачена ожиданием и странностью происходящего, что слушать разглагольствования Шметау казалось невозможным.

Время от времени мы останавливались, и крестьяне принимались копать, как будто везде под ногами — могилы, и, где не остановись, можно кого-нибудь выкопать. Мы блуждали туда-сюда, напряженно, странно, в ожидании. Крестьяне молчали, копали, забрасывали ямы землей, шли дальше. Конь не издавал никаких звуков, пока крестьяне копали, парень с колом садился на землю, обеими руками опираясь на кол как на палку. Молот клал рядом и постоянно посматривал на него, как будто опасаясь, что его могут украсть.

Друг с другом мы почти не разговаривали. Похоже, всем было не до этого. Барон Шмидлин, как мне казалось, гораздо внимательнее, чем остальные, следил за бесконечным выкапыванием и закапыванием ям.

— Знаете ли вы, — сказал он, почти не обращавшийся ко мне в тот день, — сербы считают, что, если беспокоить покойников и доставать из могил их кости, накличешь большое зло. Мертвых лучше не трогать.

— Вы считаете, что не стоит искать вампира?

— Когда они не смеют трогать живых, — вмешался в наш разговор фон Хаусбург, — то начинают издеваться над мертвыми.

— Кто, сербы? — спросила я.

— Будто мертвым недостаточно того ада, в котором они оказались, и теперь их заставляют участвовать еще и в этом аду, — уклонился он от ответа.

Крестьяне снова подняли крик, и Шмидлин поспешил к ним. Мы с фон Хаусбургом смотрели им вслед, но торопиться не стали. Я была уверена, что это еще одна ложная тревога, поэтому продолжила разговор с графом.

— Тот и этот ад?

— Да, да, — ответил он несколько растерянно, — это место лишь крайняя точка ада, хотя ад не имеет границ, поэтому не существует и его крайней точки.

— Боюсь, я не понимаю.

— Не бойтесь, что не понимаете, бояться будете, когда поймете.

7.

Естественно, я не думала, что фон Хаусбург — дьявол. Во-первых, я не могла бы поверить, что дьявол будет вот так, запросто, разгуливать среди нас, а во-вторых, мне казалось, что он, так же как любой философ, рассуждает о вещах, знать которых не может.

К сожалению, в том, что он знать мог, он был неправ. Он, как и многие, уверен, что знания и ум это самый короткий путь к несчастьям: чем больше знаешь или чем ты умнее, тем тебе в жизни труднее, блаженствуют лишь необразованные и глупые.

Тупые и грубые осуждены на глупые и низкие удовольствия и радости, они не знают, какие дивные, интересные и волнующие вещи существуют на этом свете. А ведь любому человеку рано или поздно приедаются и вкуснейшие фазаны, и лучшие французские вина, и самые возбуждающие и страшные игры в постели, и самые бесстыдные сплетни. Очень легко исчерпать список того, что делает глупых счастливыми. И когда такие пресыщаются, их подавленность и даже горе становятся безграничными. Даже если они богаты, деньги не помогают, потому что с помощью денег они умеют приобретать только то, что для них уже ничего не значит.

Они ненавидят изменения, а в особенности различия, потому что сами они все одинаковы. Они уверены, что идут долиной слез, каждый день для них похож на все другие дни, и все, кого они знают, похожи друг на друга, и лишь они сами не меняются. Они несчастны из-за того, что все одинаковы.

Все несчастные похожи друг на друга, а каждый, кто счастлив, счастлив по-своему.

Потому что счастлив тот, кто умен, кто чему-то научился и что-то понял, кто умеет находить наслаждение в мелочах, в чем-то необычном, в книгах и в картине звездного неба, кто схватывает на лету новое, радуется переменам, открытию новых сторон или необыкновенной красоте. Перед умными новые возможности открываются сами, у них больше путей и новых удовольствий. Они не становятся рабами привычек ни собственных, ни чужих.

Поэтому у них в сотни раз больше оснований быть счастливыми.

Фон Хаусбург был неправ, когда сказал мне, что я боюсь понимать. Разве дьявол может так ошибиться?

Умышленно солгал мне?

Зачем дьяволу лгать? Дьявол — это единственный, кто всегда и везде говорит правду, правда отвечает только его интересам.

Я спросила его об аде.

И он мне рассказал:

— Ад устроен так, что у него нет конца. Он больше, чем бесконечность. За семью морями и семью горами лежат новые семь морей и семь гор и так далее, и так далее. Пространство ада измеряется не аршинами или какими-то другими мерами длины и высоты (не забывайте, что в аду горы и морские глубины не знают конечной точки), а часами, днями, столетиями, тысячелетиями и другими известными нам мерами времени, но есть одно но… Тот, кто идет по аду, знает, что, хотя перед ним вечность, он никогда не встретится с другой душой. Может ли быть наказание более сильным и продолжительным? Сущая истина и то, что ад так мал, что он меньше, чем ничто. В той точке, которая представляет собой самую жалкую тень невообразимого несуществующего, сжались вместе души из тел всех грешников всех времен. Движения нет, потому что никуда нельзя пойти, все постоянно вместе, так, что становятся почти одним целым. Ни одна душа не может быть особой и своеобразной. Может ли быть наказание более сильным и продолжительным?

— А что же насчет крайней точки ада?

— Я же не говорил, что нет входа в ад, — ответил он и улыбнулся.

8.

Начало смеркаться. Кто-то сказал, что нужно закончить наше дело до появления первых звезд, потому что звезды выманивают вампиров наружу, и ночью им никто не страшен. Ночь — их время. Следовало спешить, время от времени приходилось даже бежать от одного места до другого. Я обливалась потом, тяжело дышала, барон часто подходил ко мне, утешал, что скоро все будет закончено, мы вернемся в город, и через несколько дней я забуду все, что было, как будто этого никогда и не было.

Последние лучи заходящего солнца лишали нас последних надежд, но вдруг конь заржал. Заржал и встал на месте как вкопанный. А потом поднялся на дыбы. На его влажной от пота черной шкуре играли красные блики заката.

Крестьяне тут же схватились за кирки и лопаты. После нескольких взмахов послышался удар обо что-то твердое. Все пришли в возбуждение, начали что-то выкрикивать. Один крестьянин упал, потеряв сознание, то ли от волнения, то ли от усталости, то ли от выпитой ракии. Некоторые отскочили в сторону. Кирка снова обо что-то тупо ударилась. Мы надеялись, что это столь необходимый нам гроб. Кто-то крикнул, что не надо так стучать, можно разбудить вампира, и тогда мы окажемся в его власти, ведь на дворе уже, считай, ночь. Несколько крестьян начало аккуратно отбрасывать в сторону выкопанную землю.

Оказалось, что это остатки пня.

Низкорослый парень с колом и молотом разочарованно уселся на ближайший валун и оперся о кол. Однако поп подошел к яме, наклонился и стал внимательно всматриваться.

— Сейчас пень — а, когда старуха была молодой, был вяз.

— Пень от вяза! — закричали крестьяне.

Барон Шмидлин тоже кричал, кричали и все мы.

— Продолжайте, — приказал барон решительно. А солнце почти закатилось.

Остановись, замри, проклятое, говорила я про себя. Сейчас же остановись, а потом, если хочешь, можешь зайти хоть на два дня.

Крестьяне продолжили копать. Работали они торопливо, потели. То и дело вытирали лица.

Вскоре опять раздались тупые удары. Все столпились вокруг ямы. Там был гроб. Парень с колом подпрыгнул от радости. Гроб оказался полусгнившим, некрашеным, из какого-то простого дерева. Крестьяне быстро полностью откопали его и бережно подняли из могилы. У них хватило храбрости, так как солнце все еще не зашло. Барон Шмидлин приказал открыть гроб. Трухлявое дерево рассыпалось под пальцами. Осторожно сняли крышку.

В гробу лежало человеческое тело, раздувшееся, с красным лицом, казалось, это спящий, который того и гляди проснется. А ведь он должен бы быть мертвым уже девяносто лет. Но более всего меня удивило, что у него было лицо. Я ожидала увидеть нечто неопределенное, безобразное, нечеловеческое. А у Савы было лицо человека, отличавшееся от других лиц. С ярко выраженными чертами. И если бы я его подольше рассматривала, то запомнила бы и нос, и открытые глаза, рот и волосы, щеки, даже улыбку, изогнутую бровь. Это лицо принадлежало кому-то, кто был конкретной личностью.

— Вампир! — кричали крестьяне.

Я молчала, хотя мне хотелось сказать: «Сава Саванович».

Все торопились, вот-вот на землю должна была упасть ночь.

Поп затянул гнусавое пение. Не успел он допеть, а Саве уже начали лить на лицо ту самую воду. Парень с колом с трудом сдерживал нетерпение. Солнце почти зашло. Парень оттолкнул попа, послышался одобрительный шумок.

Он поставил кол заостренным концом туда, где было сердце Савы. Высоко поднял руку с молотом. И ударил молотом по колу. Кол прошел сквозь сердце, потекла кровь. Она текла, текла и текла. Лужа расползлась до моих ног. Испачкала мне сапоги. Я отступила на несколько шагов. Остальные остались стоять там, где и стояли.

В конце концов красный, раздувшийся Сава превратился в скукожившийся бледный труп. И тут — я этого не видела, потому что отступила, — раздались крики:

— Мотылек! Мотылек!

9.

Крестьяне окружили Шмидлина. С лопатами и кирками наперевес. Парень, отвечавший за кол, вытащил его и тоже двинулся к Шмидлину. Я не понимала, что происходит. Кто-то уже замахнулся на Шмидлина. Но ударить не решился. Барон что-то лихорадочно говорил им. Но у меня было впечатление, что они его не слушают. И все плотнее окружают, яростно размахивая своим оружием. Парень с колом и молотом ударил барона по голове. Барон рухнул на землю. Остальные навалились на него. Я со спины схватила за одежду ближайшего ко мне и ударила его камнем по затылку. Он упал. Хлынула кровь. Я увидела, что Новак свалил еще одного. Граф Шметау не пошевельнул и пальцем.

Раздался выстрел. Пистолет фон Хаусбурга дымился. Еще один крестьянин лежал на земле. Остальные стояли. Фон Хаусбург направил пистолет на того, кто был ближе всех.

И сказал им по-сербски что-то такое, от чего они неохотно побросали лопаты. Пронзая нас взглядами, полными ненависти, они стали расходиться. Я подбежала к барону.

Он хотел что-то сказать. Хрипел, изо рта и из носа у него текла кровь.

— Я сме… нил панта… лоны. Из-за пятна. Пят… но. Пла… платок в тех панта… ло… нах… Крее… тья… не сказали: положи руку… положи на рот… вампиру… мот… моты… мотылек чтоб не вы… ле… тел. За… был пла… пла… пла… ток. Ис… ис… пугался, — кровь полила струей, — руку… голую руку… класть, — с трудом расслышала я. Он схватил меня за руку. — Вас… вас… вас… лю…

И испустил дух.

— Значит, крестьяне напали на него из-за того, что он дал мотыльку вылететь, — сказал фон Хаусбург.

— Плохо дело, ох, плохо, — сказал Новак, — теперь в вампира превратится кто-то другой.

Я смотрела на несчастного барона. Он выглядел совсем не так, как при жизни, не потому, что был мертвым, а потому что был другим. Я не смогла встать, и те двое, из комиссии, помогли мне.

— И сколько же этих вампиров? — спросила я.

Никто ничего не ответил. Но это тоже было ответом.

— Сколько их, этих вампиров? — повторил мой вопрос Шметау.

И получил тот же ответ, что и я.

— А кто нам гарантирует, что они останутся в Сербии и никогда не перейдут линию принца Евгения? — продолжал задавать вопросы Шметау.

Ответ был таким же.

— Я не верил в вампиров, — проговорил Шметау возбужденно, — действительно, не верил. Я считал, что их выдумал ваш муж. Я был уверен, что силы зла имеют земную природу. Но это совершенно другое дело. И возникает вопрос, куда упорхнул мотылек. Он может ужалить кого угодно. Кого угодно!. Меня он не ужалил. Я не вампир! Нет! Нет!

С криком «Нет!» он побежал назад. Мы стояли не двигаясь, и ни у кого не возникло желания последовать за ним. Вскоре он исчез из поля зрения.

10.

Было ли это лицом зла?

11.

— Думаю, сейчас самое лучшее вернуться туда, где мы ночевали, ехать в Белград ночью было бы неразумно, — сказал рыжий из комиссии.

Меня не радовала перспектива провести еще одну ночь в вонючей лачуге, но после всего, что произошло, никак не привлекало и путешествие в темноте. Сопровождаемые страхом, мы направились к хибаре.

Чтобы добраться до нее, много времени нам не потребовалось. На самом деле, все было рядом, просто днем мне показалось, что в поисках могилы вампира мы зашли очень далеко. Видимо, мы двигались по кругу. Другого объяснения я не вижу.

Глава шестая О событиях более поздних

1.

Может быть, сейчас, после того, как я вам столько рассказала, я могу посмотреть ту книгу? Разве я не заслужила? Знаю, что еще не сказала самого важного, но, раз уже я так далеко забралась, неужели вы подозреваете, что я вас обману или попытаюсь перехитрить?

Спасибо.

Вот, открываю на первом попавшемся месте. Знаете, вроде того, как наобум открываешь Новый завет, когда грустно или тревожно на душе.

Итак, читаю:

«Здесь заканчивается наш рассказ о белградских событиях. Нам осталось, дорогие читатели, лишь сообщить вам, как сложились судьбы наших героев и героинь.

Граф Йозеф Шметау остался в Белграде. До сих пор мы не раскрыли вам имя благородного графа, попросту упустив это из вида, однако сейчас вспомнили и о его имени, и о возможности того, что вы перепутаете нашего графа с другим графом Шметау — Вальдемаром Шметау. Граф Вальдемар Шметау совсем другой человек, хотя и он имеет отношение к Сербии, в частности, он первым предложил, чтобы Сербия как частично самостоятельное государство снова стала вассалом Турции. Это предложение он сделал через французское правительство, то, старое королевское правительство, а не это, новое, революционное. Дело было в 1774 году и, как вы сами знаете, ничего не получилось. Но оставим Вальдемара и вернемся к Йозефу Шметау.

Итак, наш достойный граф был, в частности, и генералом от артиллерии, специалистом по обороне укрепленных городов. Уже через год после того, когда происходили описываемые нами события, он взял на себя оборону Белграда. Прекрасный специалист, он расположил средства обороны и живую силу таким образом, чтобы облегчить задачу защитникам главных стен и бастионов. Он разместил небольшие, Но сильные отряды в нескольких передовых укреплениях вокруг города. И действительно, его первым успехом стал полный провал турецкой атаки на дунайский редут. Граф был убежден, что город может выстоять и столь же основательно приготовился и к следующей осаде, и к неожиданному для турок контрнаступлению.

Правда, он оказался не готов к тому, к чему не готов никто и никогда с тех пор, как существует мир.

К измене.

Хотя измена, как вы знаете, никогда не была исключительно внутренним вопросом. Потому что австрийская измена, свидетелями которой были и вы на всем протяжении этой книги, взросла и расцвела на почве сербского равнодушия, которое, конечно, тоже не осталось вами незамеченным, и турецкого желания прорваться как можно ближе к сердцу Европы. Желания, о котором у нас, к сожалению, не было достаточно места и, тем более, времени вам рассказать.

Итак, хотя до нашего графа дошла весть о том, что австрийская сторона на переговорах с турками не была оповещена о важной оборонительной победе и что именно поэтому постаралась как можно скорее заключить перемирие, правда состоит в том, что Австрия прекрасно знала, как обстоит дело.

Белград был сдан без особой борьбы, после осады продолжительностью едва ли в месяц, при том что турки ни разу даже не попытались осуществить полноценное наступление на город. Было произведено лишь несколько обстрелов, причем из плохих турецких орудий, у которых нередко разрывало ствол и которые были более опасны для тех, кто их обслуживает, чем для тех, на кого они направлены.

Первый пункт мирного договора предусматривал, что австрийцы должны разрушить все, что построили с 1717 года. Это подразумевало один из лучших и самых современных бастионных фронтов, каким мог бы гордиться и сам маршал Вобан. Они должны были также засыпать все свои рвы, сравнять с землей куртины, завалить все потайные ходы, уничтожить даже казарму, построенную на территории крепости, дворец герцогини и все здания как в Верхнем, так и в Нижнем городе. Линия принца Евгения была превращена в пепел и пыль.

Единственным, что турки не потребовали разрушить, была цистерна. Возможно, австрийцы ее не разрушили сознательно, а турки про нее просто забыли. Или, и такое возможно, это был последний акт сопротивления графа Йозефа Шметау.

Австрия здесь словно никогда не присутствовала, здесь словно не было прочных стен, мощных бастионов и глубоких рвов, высшей аристократии, балов и маскарадов, спектаклей по пьесам Шекспира, кафедрального собора и духовной семинарии, школ, великой победы при Мокром Луге, мастеров-зеркальщиков эпохи барокко, словно никогда не существовала здесь австрийская цистерна… — ее стали звать римским колодцем.

Что же касается других наших героев…»

2.

В конце концов я встал, в отвратительном настроении. А чему удивляться? Всю ночь гонялся за привидениями, вампирами, прелюбодеями, курил дрянной гашиш и вспоминал графа епископа Турн-и-Валсасина — такое вряд ли сделает кого-то счастливым.

Сразу после завтрака наша маленькая компания узнала о последствиях визита пурпурного на мельницу. Все были изумлены или, по крайней мере, притворились изумленными. Блондин даже упал в обморок, увидев распростертого на полу Клауса Радецкого. Герцогиня продемонстрировала такую решительность и присутствие духа (вопрос — какого духа?), что я просто засомневался в ее невинности. Хорошо, мне и до этого было ясно, что между ней и турками что-то есть и что ее семейство не только пересылает, но и пишет письма. Но предательство людей этого света другими людьми этого света — дело хорошее и полезное, а вот шашни с тем светом против этого света — преступление, которое сравнимо с некоторыми делами, о которых и говорить не хочется.

Я не стал заходить на мельницу, и без того нетрудно было представить себе, как выглядит Радецки. Даже чокнутый Шметау туда не пошел, и тем более Шмизлин, продемонстрировавший поистине комические проявления трусости.

Как часто бывает в жизни, у спокойных и непредприимчивых людей ничему не научишься и ничего от них не узнаешь, вся польза от дураков, которые совершают непродуманные поступки и потом ходят распустив хвост. Так и моя мануфактурная герцогиня, охваченная жарким стремлением шествовать по миру, оказывая всем помощь, попыталась, используя рассудительные вопросы и ответы (ибо нельзя сохранить рассудительность, если спрашиваете и предоставляете отвечать другим), успокоить рыжего графа. Должно быть, рыжеволосый понял, что маскироваться больше нет смысла, и выболтал ей страшную правду об истинной задаче комиссии. А Радецки оказался таким искусным вруном, что обманул даже меня.

Я без особого труда уговорил всех остальных попытаться немедленно рассчитаться с вампирами.

Мне показалось, что они только того и ждали. Я отправился искать Новака, хотя, разумеется, знал, где он. Мне была необходима передышка, какое-то время, чтобы спокойно все обдумать.

Виттгенштейн приехал разобраться с крепостью и отдельно с цистерной. И исчез. Комиссия приехала разобраться с тем, что произошло с Виттгенштейном, притворяясь, что проверяет слухи о вампирах. Гайдуки, которые якобы что-то знали о вампирах, действовали заодно с австрийцами, и, как я подслушал из разговора сторон неизбежного треугольника, гипотенузой которого была герцогиня, коротким катетом Шметау и длинным катетом Шмизлин, барон подкупал сербов, а может быть, сербы подкупали его, как вам больше нравится, и именно барон был тем, кого я видел с гайдуками при блеске молнии ночью во время маскарада. Гайдуки утверждали, что вампиров нет и что все это просто их безвкусная шутка.

А вампиры есть. Значит, гайдуки врут, и сборщика налогов кокнули вовсе не они, его кровью угостились вампиры. Но почему гайдуки взяли на себя грехи вампиров? Хотели похвастаться? И еще один вопрос: на что сдалась вампирам сумка с собранными налогами, ведь вряд ли вампиры рассчитываются наличными?

Но с другой стороны, именно тройственная комиссия настаивала на ночлеге на мельнице, где, как говорят, появлялись вампиры. Зачем? Чтобы всех окончательно запутать? Вот, смотрите, мы действительно ищем вампиров.

С третьей стороны, регент вел себя так, словно вампиров нет, словно нет и не было ни одной из комиссий, словно Виттгенштейн никогда ничего не вынюхивал насчет крепости, словно, если сформулировать четырьмя словами: ничего странного не происходило. И это вызывало относительно него очень большие подозрения.

Вот что я думал, и ничего не придумал. Ну а корчму нашел сразу, Новак описал и где она находится, и как выглядит. Вывески на ней не было, то ли хозяева уклонялись от налогов, то ли были неграмотными. Когда я вошел, то окунулся в такой сильный смрад, что очень быстро вообще перестал его чувствовать.

Новак сидел с грозным видом, и было совершенно ясно, что он пьян в лоскуты.

Я сел рядом.

— Вставай. Идем искать вампира.

Он посмотрел на меня мрачно, мутно, исподлобья.

— Когда я был маленьким… — начал он запинаясь. — Когда я был совсем маленьким… моя мать, она была хорошей женщиной. Из хорошей семьи… Хорошая женщина. Она верила в труд. Вот, а я верил во все, во все я верил, и в Бога, и в дьявола, и в хорошие книги, и в молитву сердца. Да, в великую, святую молитву обращения. Иисус Христос, Господи Боже, смилуйся, грешен я и как там дальше… Не знаете? Но в труд я не верил. Никогда. В ракию — позже, да, и в вино тоже, в пиво меньше. Это так. Еще до этого в учения, разные. В книги. Вот. А моя мать в труд. А знаете, мы были богатыми. Ей ничем не надо было утруждать себя. Ничем. Но она трудилась — бралась за иголку и вышивала, да так искусно, мелкими стежками. На моих рубахах все воротники украсила красивыми узорами. На постельном белье у нас на каждом уголке то птицы золотые, то цветы благоухающие вышиты были. А зачем? Она говорила, чтобы прислуга знала, как правильно постель стелить, на какую сторону одеяла и подушки класть. А про мои воротники говорила: это чтоб ты выглядел краше, чтоб чувствовал себя лучше, чтоб люди на тебя добрее смотрели…

И заплакал.

— Верила она, верила женщина, что в эту белизну, в эти проклятые белые и пустые простыни, цветочки и птички нитяные могут вдохнуть жизнь, когда они лежат на правильной стороне, и что мир будет смотреть добрее и что сам мир будет выглядеть лучше…

Он рыдал, и его слезы смешивались на столе с пролитой ракией.

— Она верила в вышивку мелким стежком. А я — во все большое. Большое и пустое. Хозяин?! Да неужели вы плачете? Вы?!

— Молчи, болван. Возьми себя в руки. Заткнись.

— А чего мне молчать, чего? Сколько толку от молчания? Столько же, сколько и от болтовни.

— Слушай меня внимательно, болван! — крикнул я сердито. Эти слуги ничего не понимают, кроме приказаний, окриков и гнева. — Мы сейчас идем искать могилу этого вампира, Савы Савановича. Ты должен нам помочь. Ты местный. От слез толку никакого. В твоей жизни и так ничего не происходит, весь твой разум во власти воспоминаний и алкоголя. Пошли!

Он нехотя встал. Мне пришлось заплатить по его счету. Как только мы вышли из корчмы, я заставил его сунуть два пальца в рот и основательно проблеваться. Потом я щедро облил его дождевой водой из бочки, которая кстати попалась под руку. И смотри-ка, он у меня протрезвел. В какой-то степени. Я умышленно повел Новака не самой короткой дорогой, хотел рассказать ему все, что видел и разузнал, и услышать его мнение.

Слушал он внимательно и время от времени кивал.

3.

Хорошо, хорошо, если вы не хотите, чтобы я читала дальше, я не настаиваю.

Видите ли, мне не важно, что здесь написано. Я одна знаю, как все было. Остальные все могут только солгать. И если моя вина в том, что я это знаю, то вам следовало давно отдать меня под суд.

Сейчас я так стара, что мне все безразлично. Вы можете сделать со мной что угодно. Можете сжечь меня на костре как ведьму или запереть в монастыре как монахиню, но покаяния вам у меня не отнять.

4.

Как я могу быть хорошим, когда вокруг все плохие? Что же мне одному страдать? Мне в одиночку страдать в этом запутанном клубке лжи и правды? А нитка только одна, и идет ли речь о лжи или правде, зависит от того, с какого конца начать распутывать.

Наверняка можно быть уверенным только в одном: узел легко разрубить колом из боярышника. Но правда, если задуматься, это плохая метафора — да, действительно, Македонский завоевал Азию, но вскоре после этого умер. Долой метафору.

— Не кажется ли вам, хозяин, что должны проявиться еще какие-то признаки конца света, кроме одного единственного вампира в Дедейском Селе?

— Например?

— Не знаю, ну, скажем, затмение солнца…

Об этом говорил и граф епископ Турн-и-Валсасина. Он обвел взглядом бальный зал, сел, утомленный выпитым вином, и откинул голову:

— Несколько месяцев назад я был в Риме.

Не сомневаюсь, что в поисках возможности заполучить смешную кардинальскую шапочку.

— Меня ознакомили с расчетами наших астрономов. Они к тому моменту только что установили, когда будет конец света. Это произойдет 11 августа 1999 года. Немного отлегло от сердца, да? В тот день будет полное затмение Солнца. Так что время у вас есть, как видите… — и он резко хохотнул.

— На что есть время?

— Исполнить пророчество Оригена.

— Ориген и я?!

— Ориген, тот самый христианин из Александрии, он стал жертвой преследований со стороны римлян, но перед этим объявил всему миру, что все покаются. Даже сам дьявол. И ада не будет, и все спасутся. Мы, естественно, объявили его еретиком.

Все они знали, кто я.

Но я не поверил графу епископу. Я был уверен в том, что страшным вещам не должны предшествовать какие-то роковые знамения, предостерегающие ужасы. Страшное страшно уже само по себе. Вот вообразите: приятный весенний день, птицы поют, стрекочут кузнечики, люди лгут, зацвела вишня, ветерок рябью пробегает по поверхности ручья, луг пестреет цветочками и тут — хоп, конец света! Беззубый в белых одеждах, обязательно белых, с толпой всяких крылатых и святых созданий рычит: «Всех вас в ад загоню!»

— А знаете, что мне пришло в голову, когда вы рассказывали про пурпурного? — спросил Новак.

— Что?

— Известно ли вам, что англичане называют словами «пурпурная заплата»?

— Напомни.

— Пурпурная заплата это абзац или более крупный фрагмент какой-нибудь плохой книги, который написан столь мастерски, что очень резко отличается от всего остального.

— Пурпурный действительно мастер, это несомненно. Как ловко он превратился в турка! Но и против мастерства есть средства. Например, кол. Сейчас мы идем его искать. А ты отправляйся, приведи крестьян и устрой все так, как нужно, чтобы покончить с вампиром.

— Одно я вам сказать забыл.

— А мне это полезно или нет?

— Не знаю.

— Как это ты не знаешь?! Тупоголовый слуга! Ну говори, раз не знаешь.

— Тот русский, которого мы встретили и про которого крестьяне говорили, что это архангел Михаил…

— Да?!

— Так вот, крестьяне видели, как он крестится. Он крестится двумя пальцами. Двумя пальцами, не всей ладонью как католики, и не тремя пальцами как мы, православные, а двумя. Это что, по-протестантски?

— Нет! Нет-нет. Хе-хе-хе, хорошая новость.

— Почему?

— А потому, что двумя пальцами крестятся только русские староверы. Михаил никогда не пришел бы переодетым в еретика. Так что он не Михаил. А если Михаила здесь нет, то значит и насчет конца света можно не волноваться. Хорошая новость, что да, то да. И теперь пора приниматься за пурпурного.

5.

Однако поиски затянулись. Крестьяне копали, я нервничал. Тем более что безо всякой надобности они притащили с собой и попа. Глупые христиане, похоже, они никогда не поймут, что свернуть шею одним силам тьмы могут только другие силы тьмы. Время от времени у меня возникало острейшее желание самому схватить кол из боярышника, но приходилось брать себя в руки, ведь гораздо мудрее было до конца оставаться австрийским графом.

Уже спускались сумерки, когда мы в конце концов нашли могилу пурпурного. Сначала все решили, что это ошибка, но вороной не ошибается, дойдя до могилы, он встал как вкопанный. Я велел Новаку, когда все кончится, купить для меня этого коня. Поп принялся завывать, мне прямо из кожи хотелось вылезти. Шмизлину крестьяне дали задание: после того как парень с колом проткнет сердце пурпурного, закрыть ладонью рот тогда уже полноценного покойника и не дать вылететь из него мотыльку, который может превратить в вампира кого-нибудь другого. Барон, как мне показалось, струхнул, но все-таки кивнул головой и встал по другую сторону ямы.

Гроб вытащили, парень с колом приготовился нанести удар, как только откроют крышку. Из толпы крестьян открывать гроб вышел только один, остальные не решились. Мой слух резанул отвратительный скрип.

Крышка приподнималась с таким трудом, словно была неописуемо тяжелой, и я подскочил (не смог удержаться!) помочь. Дело не шло. Не уверен, что нам удалось поднять ее больше, чем на палец. Я позвал на помощь Новака. Он стал отнекиваться, уж не знаю почему, скорее всего, из-за какого-нибудь глупого сербского суеверия, но один из графов ученых, из комиссии, подошел к нам. Я был приятно удивлен. Мы сразу почувствовали его молодую силу. И приподняли крышку на целую пядь. Тут к нам присоединился второй член комиссии, и мы сильным резким рывком столкнули крышку на землю.

Глава седьмая Спрятанная

В гробу лежал кто-то другой.

Он был красным и накрыт покрывалом, но это был не пурпурный. Пурпурный от меня улизнул. Тот парень не медля ни мгновения проткнул вампира. Крови натекло, как от зарезанной свиньи. И тут толпа взбунтовалась. Я сразу понял, что мотылек все-таки вылетел. Шмизлин, естественно, не справился.

Крестьяне с полным правом ополчились против него. Он действительно был виноват. Во-первых, мы не нашли пурпурного, а во-вторых, теперь кто-то другой станет вампиром. Я не хотел прикасаться к пистолету, пока не убедился в том, что барона убили. Только тогда я выстрелил. И убил одного из крестьян, но сразу же пожалел об этом. В попа надо было целиться! К тому же барон, как оказалось, был еще жив.

Но получилось, что все не так плохо. Шмизлин долго не протянул, но у него хватило дыхания сказать, что он ошибся из-за того, что машинально оставил носовой платок в том жилете, который испачкал за обедом. К жилету он привык и думал, что жилет на нем. Но он был без жилета, и, соответственно, без платка. А действовать в решающий момент голой рукой не решился. Говорят, привычка — вторая натура. Худшая. А еще говорят, что есть привычка, а есть и отвычка. Точно, Шмизлин как раз отвык.

А еще он любил герцогиню, так он сказал или подтвердил. Бедняга. Герцогиня любила своего мужа. Безо всяких на то причин. Я вспомнил их разговор, который услышал во время маскарада. Разумеется, я только позже понял, какой костюм был на Марии Августе. Тогда, на маскараде, говорила маска. Регент ей что-то резко ответил, вроде того, что почему бы ей наконец не оставить его в покое, неужели она не видит, что он ее не хочет. А она ему ответила, что он тот самый. «Кто?» — спросил регент. А она ему в ответ: «Помните ковер, который граф Шметау получил из Китая? Настоящий шедевр, там был изображен таинственный пейзаж, какого раньше мы никогда не видели, и все мы дивились, стоя перед ним. Вы были единственным, кто свободно… — она умолкла, но потом продолжила, — без раздумий прошел по нему. Вы на него даже не посмотрели. Поэтому вы тот. Единственный принц». «Но ковер на то и есть, чтобы по нему ходили», — пожал плечами регент. Но склонился перед ней и, поцеловав ее руку, сказал: «Не понимаю. Не понимаю, первый раз сейчас не понимаю. Может…», — начал было он, но вдруг резко повернулся и ушел.

Думаю, это «может» дало ей какую-то надежду. Вот ведь, влюбленным достаточно одного слова! Вероятно, существовало и какое-то ее слово, всего одно слово, обращенное к Шмизлину, которого ему было достаточно. Болван. Он действительно заслужил то, что получил. Я не могу защищать болванов от них самих.

Глава шестая О событиях более поздних (продолжение)

6.

— Что бы без вас делан наш дорогой Господь? Что бы делали без вас мы? — спросил меня Турн-и-Валсасина и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — Дионисий Ареопагит говорит, что в самом сердце света всегда существует узловая точка, которая представляет собой точку божественного мрака. Без этой точки подлинный свет был бы чистой темнотой. И эта точка — вы.

— Да. И если вы взовьетесь в бесконечный и скучный свет, то упадете достаточно глубоко в себя и найдете там меня, — подтвердил я.

— Вы думаете, со мной этого не произошло? Тот же Дионисий говорил, что знание это нечто, соединяющее познающего и познаваемого. Я вас узнал сразу. А каждый, кто вас узнаёт, опускался до дна собственной души. Сколько таких вы встречали?

— Много!

— Прекрасно!

— Как вы можете считать прекрасным то, что есть много таких, которые пали?

— Но, маэстро, тот, кто вас познал, имеет надежду покаяться и познать Бога. Тем, которые вас не видели, каяться не в чем. А те, которым не в чем каяться, обманываются насчет того, что не в чем.

7.

Ни звука. Ни стона. Только тишина. Потусторонняя тишина. Покой ада, в котором нет ни звуков, ни соловьев, ни стонов больных, ни человеческих слов первого языка и всех других, ни нежного мурлыканья кошки, ни предсмертного хрипа, ни шума ветра в полях, грома, звуков лиры, чихания, храпа, плача, ни даже дыхания. Такая тишина. Даже Мария Магдалина молчала. Солнце пекло ей в голову. Что это за нисан? Первый молодой месяц после весеннего равноденствия. И пятница? Я посмотрел ему в глаза. Пламя. В его зрачках бушевало пламя. Я оглянулся по сторонам. Иерусалим горел. Белые стены Иродовы окружало море огня. Кто может такое погасить? В Мории языки огня напали на храм со всех четырех сторон. Я нигде не увидел священнослужителей. Двор уже горел, огонь подступал к дверям. Я посмотрел в сторону Масличной горы, там кипящие потоки масла текли к долине, которую поджаривало пламя. Жар был невыносим. Всех акведуков империи не хватило бы, чтобы доставить нужное количество воды. Снова посмотрел на Морию, весь храм охвачен огнем. Пламя до неба. Ничего больше я рассмотреть не мог. Ни лачуг на восточной стороне, ни дворцов на западной, холмы превратились в огромные костры для еретиков. Самый большой — храм. Но огнем был охвачен только один круг — город. За пределами города пожара не было. За стенами города было спасение. Вся вода империи не смогла бы погасить город. Я повернулся к Иерусалиму спиной. И снова увидел его глаза. И пламя в них. И он не может погасить этот пожар. Но тут его глаза потемнели. Погасли. Он улыбнулся. Улыбнулся мне.

— Свершилось.

8.

— Он вам это сказал?

— Это. Он сказал: «Свершилось». И умер. Я повернулся. Город стоял. Стоял таким, каким и был. На западе — нетронутые дворцы римских граждан, фарисеев, саддукеев, на востоке — шалаши и хибары. Оливковые рощи на Масличной горе нетронуты. Храм в своей славе и силе никак не изменился. Воздух наполнили звуки. Все звуки, которые только существуют, самые сильные, самые слабые, кукареканье петухов, брань таможенников, приговор, все звуки невыносимы, слишком тяжелы, ужасны. Как в аду, я не мог слышать собственные мысли. Но понял, ничего не случилось. В ту пятницу ничего, в сущности, не случилось.

— Это я знаю, хозяин. То, что было в пятницу, не самое важное. Самое важное случилось в воскресенье. Разве нет?

— Опять решил со мной спорить? В воскресенье тоже ничего не было. Вот тебе.

— Если в воскресенье ничего не было, то чего вы боитесь?

— Рассказов! Боюсь рассказов про то, что было.

Часть третья ЦИСТЕРНА

Глава первая В город, первым делом

1.

Не знаю, почему нам потребовалось столько времени, чтобы уяснить себе, что прислуга сбежала. Ни две мои служанки, ни китайский повар, ни все остальные слуги, которые были с нами, нас не дождались. Их просто не было. Фон Хаусбург коротко сказал:

— Шметау.

Но это прозвучало скорее как «Сметау»[8]. Я и сама в этом не сомневалась, хотя мне было непонятно. Полная вера у нас бывает только в то, что нам совсем непонятно.

Вечное спасение?

Я не отважилась бы сказать, что граф Шметау непостижим как Бог, или, по аналогии с этим, сравнить его бегство и то, что он подтолкнул к этому слуг, с любым действием Бога. Но дела Шметау, безусловно, повлияли на мое вечное спасение. И, безусловно, больше, чем дела самых близких и дорогих мне людей.

И еще, сейчас я это вспомнила — фон Хаусбург сказал позже, что наверняка изгнание из рая выглядело именно так, как наш отъезд из Белграда.

— Но, — ответила я ему, — мы не согрешили и уехали по своей воле.

— Говорить о грехах излишне, а то, что мы уехали по своей воле, неверно. Каждый из нас сделал это потому, что был должен. Так же как и каждый из нас приехал в Белград потому, что был должен.

Я попыталась ему возражать, но он меня не слушал.

Вернемся к развитию событий. Поняв, в каком мы оказались положении — без слуг, без пищи, в окружении враждебно настроенных крестьян — мы решили разбиться на группы для ночного дежурства. Первыми, с ужина и до второго послеполуночного часа, на часах стояли фон Хаусбург и рыжий граф. Потом на дежурство заступали до утра граф-блондин и Вук Исакович.

Спала я плохо. Хотя заснула сразу, почти сразу и проснулась. Какой-то шум, какой-то звук, который я спросонья не смогла определить, нарушил мой неглубокий сон. После этого долго было не заснуть. Обычно в таких обстоятельствах я читаю, но там у меня не было ни книги, ни света, при котором можно читать. Конечно, ярко светила луна, но хозяева хибары даже маленькое окошечко завесили какой-то тряпкой. Тряпка висела криво, отчего на пол, совсем рядом со мной, падала узкая полоса света.

В каморке я была одна, тишину время от времени нарушали только уханье совы и мои движения. Это была такая одинокая ночь! Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я снова заснула, но я уверена, что тишина и редкие звуки довольно долго мне мешали. Возможно, что я не спала еще и после полуночи.

2.

Когда я снова проснулась, уже рассвело. Снаружи доносились голоса и обычные звуки. Встала я неохотно, признаюсь, я не выспалась. Еще не выйдя из своей каморки, я услышала крик. Не раздумывая выбежала из дома. Первыми я увидела фон Хаусбурга и рыжего из комиссии. Рядом с ними на коленях стоял Новак. Я подошла ближе и увидела на земле два тела. Вук Исакович лежал на спине, из его груди торчала золлингенская сабля. Белую рубашку покрывали пятна засохшей крови. Рядом с ним, словно пытаясь до него дотянуться, лежал на животе блондин из комиссии. Никаких ран на нем видно не было, по крайней мере, я их не заметила. Новак перевернул его на спину, осмотрел и вернул в первоначальное положение — на живот. Его лицо опять оказалось от меня скрыто.

Фон Хаусбург посмотрел на меня и сказал:

— Хватит. Возвращаемся немедленно!

Рыжеволосый граф пробормотал, что мы должны забрать в город и тела. Я сразу подумала, что выполнить этот долг мы не сможем и что фон Хаусбург предложит позже послать за погибшими людей из крепости. Так и получилось. Новак немедленно оседлал и подвел к нам коней. Мы вскочили в седла, и кони понеслись. Никто не произнес ни слова. Я не знала, что и думать. Мне не казалось, что последние две смерти связаны с вампирами, но я не понимала, с чем их связать. Тогда я в первый раз почувствовала непреодолимое желание узнать, что кроется за всеми этими чрезвычайно неприятными событиями, желание, которое показалось мне более сильным, чем даже стремление как можно скорее вернуться под защиту крепостных стен и больше ни о чем не спрашивать.

Я беспощадно погоняла коня, но не потому что хотела вернуться в Белград, а потому что не хотела. Я боялась самой себя.

Казалось, что мы скачем уже не один час. Ноги болели, рука, в которой я сжимала уздечку, онемела.

Мы поднялись на высокий холм, как потом оказалось, в этом не было необходимости — кратчайшей дорогой в город была другая. Пришлось скакать в объезд по извилистой дороге. Не знаю, возможно, это было сделано умышленно, кто бы не выбирал тогда для меня дорогу. Барон был мертв, Исакович тоже, остались один гость и иностранец. И я, никогда раньше не покидавшая города, окруженного крепостными стенами. Новак скакал последним, я это заметила и даже хотела спросить, почему он не впереди. Но не спросила.

Когда мы поднялись на вершину холма, все сомнения исчезли. Я увидела простиравшийся на север город. Первую, низкую, стену, за ней лачуги, площадь, посреди которой стояла плаха и кладбище. Второй стеной была линия принца Евгения с массивными въездными воротами в стиле барокко, от которых на восток и на запад тянулись толстые и высокие крепостные стены. За ними стояли крепкие, хорошие дома горожан, мой дворец, сербская церковь и несколько наших, католических, церквей. Третьей линией укреплений были стены собственно крепости. Я узнала бастионы, названные именами святых, два равелина и две куртины. Дальше, за ними, ничего не было видно.

Только тут я увидела и поняла, что Белград защищен тремя поясами обороны, из которых каждый следующий лучше, мощнее предыдущего, его труднее преодолеть. Любому чужаку, пришельцу, захватчику, чтобы попасть к сердцу города, нужно справиться со всеми тремя.

А там, в сердце Белграда, правил мой муж. Там было все, чего я желала. Там не было вампиров. Тройные стены защищали меня и были препятствием для них, кем бы они ни были.

Мы пришпорили наших коней. Они неслись под гору. Лесок, через который мы скакали, был редким, ветки иногда хлестали меня. Но мы летели, и я не замечала ни веток, ни холодного воздуха. Внизу был город, и мы в него возвращались.

Первого выстрела я не услышала.

3.

Кони резко остановились, рыжеволосый из комиссии чуть не перелетел через голову своего вороного. Новый выстрел услышала и я. Кто-то крикнул:

— Назад! Возвращайтесь назад!

Я увидела, откуда стреляют. Над головой часового, стоявшего на стене, висело облачко дыма. Его ружье было направлено на нас. Еще один, в нескольких шагах от первого, держал нас на прицеле.

Я развернула коня. Заставила его двинуться назад, он поднимался наверх тяжело, делая судорожные движения. Мы не останавливались и не обменялись ни единым словом, пока не вернулись на вершину холма.

— В кого они стреляли? — спросил рыжеволосый граф.

— В нас четверых, — ответил Новак.

— Но почему? — изумился член комиссии.

— Потому! — огрызнулся фон Хаусбург. Рыжеволосый посмотрел на меня, я посмотрела на фон Хаусбурга, фон Хаусбург — на Новака, а Новак — на рыжеволосого графа.

— Не хотят пускать нас в город, — ответила тогда я.

— Но почему? — повторил рыжеволосый.

— Потому что думают, что мы вампиры, — сказала я, и мне по сей день непонятно, как мне такое пришло в голову. И тут же подумала, что язык мой иногда обгоняет разум. Я была уверена, что не ошиблась, но вот только мне показалось, что не следовало говорить правду.

— Шметау! — сказал Новак.

— Шметау, — повторила я. — Шметау вернулся в город обезумевшим от ужаса и рассказал им и про Саву Савановича, и про Радецкого, и про Шмидлина, и про мотылька, и про все остальное. И каким-то образом убедил их, что мы превратились в вампиров.

Но как Александр мог в это поверить, спрашивала я себя, как мой муж мог оставить меня Сербии и вампирам, закрыть мне путь к спасению? Как он мог оставить меня?

Глава вторая

1.

Я брел по улицам, опустошенный и одинокий. Луна стояла низко, моя тень тащилась за мной. Но недолго. Вскоре приплыли тучи, они были чернее ночи, начался ливень. Настоящий, весенний, крупный, стремительный. Хотя я накинул плащ и натянул капюшон, я почти сразу промок до костей. Казалось, что я плетусь безо всякой цели, но на самом деле это было не так. Когда я остановился рядом с известным мне домишкой, то отдавал себе отчет, что шел именно сюда.

Дождь лил как из ведра, последние шаги к двери я сделал через сплошную завесу воды. Постучав кольцом три раза, помедлил и стукнул еще дважды. Дверь с натужным скрипом открылась.

Компания была мне знакома. По пятницам вечером я часто видел их здесь. Самое время предавать веру и семью. Конечно, они в любой день недели могли устраивать попойки и предаваться распутству, они, вероятно, так и поступали, однако ничто не было им так сладко, как нарушать шаббат. Они знали, что просто грешить недостаточно, нужно грешить с обдуманным намерением, ни в коем случае не стихийно, причем не только с заранее сформулированным оправданием, но еще и с яростью на то, что другие этого не делают, с верой в правильность своих действий и благородство цели. И продолжать так с упорством до тех пор, пока потребность в грехе — а потребность в грехе, что бы кто об этом не думал, вовсе не телесной природы, а духовной — не перерастет в новую веру с новыми священниками и новыми философами, задача которых выдумывать новые грехи.

Такие люди никогда не раскаиваются. Легко каяться из-за одной ночи, из-за женщины или мужчины, золотой монеты, но каяться из-за смысла жизни очень трудно.

Я быстро окинул их взглядом: несколько пьяниц и шлюх, два моряка, несколько Вараввиных сообщников, один римский шпион и один шпион Синедриона. Судя по тому, что шпионы были одеты лучше, чем можно было предположить по тому, что они пили, платить за выпивку им приходилось самим, а одежду выдавала их тайная служба. Шпион империи был пострижен так, словно еще час назад сидел в кресле цирюльника Скорпионовой иерусалимской легии, а шпион Синедриона изо всех сил старался как можно меньше нарушать шаббат — пил из маленькой глиняной кружки, правда, то и дело подзывая хозяина корчмы, чтобы тот еще налил ему из большого кувшина.

Я сел за единственный свободный стол и велел подать мне сладкого самарийского вина. Жена хозяина тут же принесла. Вино было плохим, разбавленным водой, а ночь только начиналась. Я потребовал еще — чем дольше длится тьма, тем менее важно сколько воды, а сколько вина. И это всегда так, хоть старые меха, хоть новые.

За ближайшим ко мне столом сидел моряк, он забавлял своими россказнями двух бродяг и одну шлюху. Что ему было делать так далеко от моря, кроме как нести вздор первому встречному за кружку вина, за ночное развлечение, за возможность убить время в компании?

Я знал, что она придет позже, я прекрасно помнил ее час, поздней ночью, когда она заканчивала все свои дела и отправлялась развлекаться. Правда, накануне дел не было, а этой ночью не будет развлечений. Но я был уверен, что она придет, потому что она привыкла к этому убежищу больше, чем к любому другому.

— Называйте меня Исмаилом, — сказал моряк.

— Я эту историю знаю, — бросил я ему, — она длинная и скучная.

Он не обратил на меня внимания, продолжая молоть свое, компания его внимательно слушала.

Я спросил еще вина. Напиваться не хотел, просто сидел и медленно попивал его. Но тут начала болеть голова. От спертого воздуха в корчме. От изменения погоды. А она то и дело менялась. Моряк разливался как тетерев на току. Я встал:

— Имейте в виду, того кита они в конце убили, — сказал я слушателям и слушательнице моряка.

Тот замахнулся, чтобы меня ударить, но я ловко увернулся. Все повскакали с мест. Хозяин втиснулся между нами. Один кувшин упал и разбился. Послышались проклятья. На меня ринулся второй моряк. Одна из шлюх захохотала. Сообщники Вараввы полезли за ножами. Шпионы старались ничего не упустить. Хозяин орал, что закрывает.

Шлюха снова захохотала. Моряки переглянулись и кивнули друг другу. Болтливый вытащил из-за пазухи кривой нож.

И тут вошла она. С распущенными мокрыми волосами. По ее лицу и одежде стекали капли дождя. Глаза ее сверкали как прежде. Пробил мой час. Моряк чуть слышно проговорил:

— Мария.

2.

Мария. Мария Августа. Она лежала там одна, беспомощная, и перед глазами у нее все время стоял вампир, не давая спать спокойно, вне всякого зла. А всякое зло стерегло ее снаружи. Рыжий граф сидел рядом со мной, не обращая внимания на окружающее. Он теребил один из многочисленных локонов своего рыжего парика.

— Граф, — обратился я к нему, — часы дежурства пройдут быстрее за разговором, чем в молчании.

— Но если мы станем говорить, то не услышим врагов, которые рыщут вокруг, — ответил мне он хитро.

— Опасных врагов мы так и так не услышим, а вампиры, предполагаю, передвигаются бесшумно. Поэтому давайте-ка поговорим, не так будет страшно. Вот, кстати, возьмите все эти новые немецкие романы, те, которые называют готическими, там в страшных местах никогда нет диалогов, одни мрачные описания. А только наступит рассвет или персонажи немного расхрабрятся, пожалуйста, сразу начинается болтовня.

— О чем бы вы предпочли поговорить? — спросил он любезно.

— О Виттгенштейне.

— Кто это такой?

— Тот, что приезжал с инспекцией относительно цистерны.

— А-а, вы имеете в виду графа Виттгенау?

Все кроется в имени, подумал я, даже роза не пахла бы, а воняла, если бы ее назвали не розой, а смердянкой.

— Граф обнаружил… я думаю, что сейчас я могу вам это рассказать, в том смысле, что теперь это не так важно… итак, граф узнал, только не спрашивайте меня как, что регент ведет переговоры с турками насчет того, что за ящик золотых монет соответствующего веса предаст Сербию. Так ему сказали, я имею в виду, графу Виттгенау. И еще сказали, что на своих любовниц и товарищей по охоте и пьянству регент тратит денег больше, чем можно выжать из Сербии с помощью всех налогов. Сербия бедна…

— Любовницы и товарищи богаты, — помог ему я.

— Что? Должно быть. Во всяком случае…

— А мир это собрание не вещей, а фактов, — прибавил я.

— Что? Этого я не знаю. Как бы оно ни было, граф Виттгенау узнал, что регент спрятал золото в цистерне на Калемегдане. Граф несколько раз делал попытку спуститься вниз и проверить это, однако цистерну очень хорошо охраняют. Он быстро пришел к выводу, что попасть в цистерну из крепости невозможно. Но вскоре от кого-то услышал, что существует старый римский водопровод, который ведет от одного села в окрестностях Белграда прямо к цистерне на Калемегдане. Водопровод проходит частично по поверхности земли, частично под землей. По всей длине он защищен кирпичными стенками высотой чуть ниже среднего человеческого роста. Какие-то сербы объяснили графу, где за пределами города можно проникнуть в водопровод и куда нужно сворачивать на развилках, чтобы оказаться именно в крепости. Как-то ранним утром граф верхом покинул Белград. Он был переодет в сборщика налогов…

— Не очень разумно.

— У него была охрана, несколько солдат. Ехали медленно, чтобы создать впечатление, что заблудились, при этом старались особенно не удаляться от города. Остановились переночевать в корчме неподалеку от той водяной мельницы. Наутро граф бесследно исчез, а солдаты оказались пьяны и ничего не помнили. Расследование, проведенное по распоряжению регента, ничего не дало. Нас, в Вене, это не удивило. Но удивило появление тела Виттгенау шесть месяцев спустя в той же самой корчме, откуда он исчез. Тело было в прекрасной сохранности, словно жизнь покинула его совсем недавно. В сущности, оно выглядело как живое. Как тело вампира. Теперь понимаете? Я это понял только сейчас. Регент официально распорядился подготовить тело к похоронам по христианскому обряду, а на самом деле, негласно, приказал проткнуть его сердце колом из боярышника, мы с вами видели, как это делается, а потом сжечь. Так исчезло главное доказательство.

— Что вы подразумеваете под главным доказательством? Что регент изменник или что граф вампир?

— Одно другого не исключает.

Выглянула луна.

— Но вы, полагаю, не повезли бы вампира в качестве доказательства в Вену?

— Разумеется, повезли бы. Только так мы смогли бы доказать, что вампиры действительно есть — показав императору настоящего вампира. Как иначе?

— Но вампиры бы начали распространяться!

— Оставьте, мы же ученые, мы все держали бы под контролем. Мы никак не могли бы позволить себе скрывать от науки и императора такое важное открытие.

— Но как бы вы держали этого дьявола под контролем?

— Дьявола не смогли бы, этого я не говорил.

— Но… — начал было я, но тут же вернул диалог в прежнее русло: — Значит, если бы вы сейчас нашли еще одного вампира, вы бы его прямо живьем запаковали и отправили в Вену?

— Без всяких колебаний!

— А что ж вы не сделали этого с Савой Савановичем?

— Мы не могли, там было слишком много крестьян. Но мы приказали Шмидлину не класть ладонь на рот вампира, чтобы мотылек смог вылететь…

Я вскочил и с криками принялся его душить:

— Вы… безумцы… все люди… превратятся в вампиров… Страшный суд… Страшный суд…

Он брыкался, пытался достать меня ногой, укусить, но я сжимал его все сильнее, сильнее, сильнее. Пальцы и ладони немели. Я стиснул зубы, мои ноздри раздулись. Я ненавидел его. Он кулаками нанес мне несколько ударов по голове, парик с него свалился, я продолжал сжимать его горло. Это же надо! Чтобы вампиры выбрались за пределы Сербии?!

И захватили весь мир. Чтобы я погиб из-за ученых! Чтобы погиб весь мой мир!

Разве не сказал Сократ: «Ego scire me non scirem» — «Наука меня ничему не научила»?

Сопротивлялся он недолго. В какой-то момент я ослабил хватку. Разжал пальцы, и он растянулся на земле. Пока я жив, вампиры Сербию не покинут!

Глава третья Званые гости

1.

Как мог Александр поверить Шметау и оставить меня на милость или немилость вампиров и Сербии? Меня начало мутить. Казалось, сейчас стошнит. Я прижала руку к губам. Я не могла даже плакать. Не могла выговорить ни слова. Чувствовала, что мои лицо и тело покрылись потом. Огромными каплями пота. Я вся была мокрой. Началась дрожь, меня трясло.

Рыжеволосый сказал:

— Не может быть, чтобы не было такого участка стен, который не охраняется. Какого-нибудь места, где мы прокрадемся или прорвемся, если нужно, даже с оружием в руках.

— Вы безумец! — выкрикнул фон Хаусбург, — безумец! С тех пор как я приехал, я только и слышу рассказы о том, что белградская крепость самая лучшая и неприступная. Что все турки мира не смогли бы ее захватить. Что ни один голубь не пролетит в нее, если ему это не позволено. Мы никогда не сможем туда попасть. Но нам это и не нужно. Я думаю, разумнее всего было бы обойти Белград стороной, в каком-нибудь подходящем месте перебраться через Саву и оказаться в Европе. А там, на том берегу, мы решим, что делать дальше. Все мы тут графы и герцогини, уж наверное не пропадем.

— Об этом не может быть и речи, — сказала я, — у меня в Белграде регент. Я не хочу его бросать. Я докажу ему, что я не вампир, что мы с вами не вампиры. И докажу, что Шметау обманщик и сумасшедший…

— Если мы проберемся в Белград, ваш муж встретит нас с колом из боярышника, так же как он встретил Виттгенштейна.

— Какого Виттгенштейна? — спросила я.

— Я думаю, герцогиня права, — снова заговорил рыжеволосый, — мы должны вернуться в Белград. Мы не вампиры. Если мы сбежим в Австрию, то нас, вероятно, объявят в розыск или применят какую-то другую процедуру, предусмотренную для вампиров. Мы должны доказать, что мы не вампиры. Причем именно в Белграде. Потому что известие о вампирах придет из Белграда. И мы должны остановить его именно в Белграде.

— Я знаю, как можно проникнуть в город, — сказал Новак.

Фон Хаусбург мрачно глянул на него, но промолчал.

— Существует старый римский водопровод, который идет от Большого Мокрого Луга, это село к востоку отсюда. Он проходит частично под землей, частично по поверхности до самого сердца крепости. Этим водопроводом пользуются до сих пор, он в хорошем состоянии, и по нему можно передвигаться. В детстве я часто в нем играл. Вода течет по желобу на дне и сверху защищена сводом и стенами высотой немного ниже среднего человеческого роста. Нам придется лишь слегка пригнуться. Снаружи нас никто не сможет увидеть, а внутри никого нет.

— Шметау все это знает. Он лично рассказывал мне, что в случае осады города все подступы и тайные тоннели будут перекрыты и заминированы, чтобы незваные гости не смогли проникнуть в крепость, — на одном дыхании выпалил фон Хаусбург.

— Не могут же они засыпать собственный водопровод, — возразила я.

— Могут, — ответил фон Хаусбург. — У них есть цистерна с водой, вы это прекрасно знаете, им вообще не нужна вода из лесных родников и источников.

— Я иду в водопровод, — сказала я.

— И я, — присоединился ко мне рыжеволосый.

— И я, — сказал Новак.

Фон Хаусбург в бешенстве замотал головой. Но не проронил ни звука.

— Ведите нас! — обратилась я к Новаку.

Он кивнул. Отъехал немного вперед и остановил коня, раздумывая. Потом двинулся на восток, мы следовали за ним. Я оглянулась еще раз, пока мы были на ровном месте, на вершине холма, посмотреть на Белград. Он словно горел под утренним солнцем. Он был весь залит неестественным светом. Мне показалось, что его охватывает пламя, защищая от остатка мира. Тут мы начали спускаться вниз, и город исчез из вида.

Мы скакали уже больше часа. Новак никак не мог обнаружить водопровод. Мы двигались по кругу, так же как тогда, когда искали могилу вампира. Новак разговаривал с встречными крестьянами. Потом мы снова блуждали. Куда бы мы ни поехали, к городу мы не приближались, судя по тому, что стен я больше не видела. Может быть, в поисках входа в водопровод мы даже удалялись от него. Из этого следовало, что, когда мы наконец войдем в тоннель, нам придется идти очень долго. Новак время от времени разговаривал с сербами. После чего мы снова погоняли лошадей. А потом, когда понимали, что так ничего и не нашли, движение снова замедлялось. Я предположила, что мы все время находимся там, где водопровод проходит под землей, поэтому мы никак не можем его обнаружить.

Однако я ничего не сказала. Никто из нас, за исключением Новака, ничего не говорил. Фон Хаусбург молчал мрачно и обиженно, рыжеволосый испуганно, я нерешительно. Я уже не помню, какие мысли в это время пролетали у меня в голове. Я чувствовала себя одновременно и усталой, и бодрой.

Новак поговорил с какой-то крестьянкой и повернулся к нам.

— Похоже, что есть охрана, — сказал он.

— Охрана! — вскричали мы все во весь голос.

— Водопровод охраняют не настоящие стражники. Как бы мы не присматривались, мы не увидим вооруженных парней в военной форме или без формы. Охраняют крестьянки, которые поблизости стирают белье, тощие дети, которые играют в «необъезженную кобылу», парни и девки, которые косят траву и переглядываются, два-три угрюмых старика, торговцы из турецких краев, нагруженные летающими коврами, духами в бутылках, книгами, которые читают справа налево, гашишем и халвой, но не только они, а и торговцы из австрийских земель, да еще и из Нови-Пазара, у которых товары совсем как западные, охраняют водопровод и несколько цыган, есть одна городская дама, людей грамотных вообще довольно много, есть даже поп, несколько дьяконов, сварливые старухи, ну а над всеми ними, по ночам, — Луна и Утренняя Звезда. Вот те, кто стережет вход в водопровод и в город.

— Прекрасная компания, — сказал рыжеволосый, а фон Хаусбург прошипел:

— Ну и спич! Что это? Пурпурная заплата? Кем бы они ни были, никто из них не сможет помешать нам, за исключением разве что попов и дьяконов.

— Ничего не понимаю, — сказала я. — Все эти люди состоят на службе, чтобы никто не смог проникнуть в город?

— Да нет же, герцогиня, — ответил Новак, — они не защищают вход в город, они защищают от людей из города, не дают им оттуда выйти.

2.

Мария Магдалина. Я знал, что она придет. В ту страшную ночь. Пробил мой час. Я делал вид, что не замечаю ее. Рассчитывал, что это заставит ее обратиться ко мне.

Она стояла, освещенная моим взглядом. Мария Магдалина, душа, которая однажды мне принадлежала. Все собрались вокруг нее. Расспрашивали. Она отвечала, я не слышал и не слушал, что именно. Они кричали и шептались так взволнованно, словно умер их ближний, а они охвачены злостью, возмущением, жаждой мести и печалью, отчаянием, смирением. Он и на самом деле всем ближний, сказал бы Новак. Правда, то, что вы в родстве с ним, вас не спасет, добавил бы я. Но они вели себя так, как будто его смерть касается их на самом деле.

Притворялись.

Когда им надоело лицемерить, они пригласили ее сесть с ними. Это была ее корчма, ее компания, и вскоре все болтали и пили, как в любую другую ночь.

Я не хотел подходить к ней. Знал, что это было бы неразумно, выглядело бы так, словно я за ней слежу, преследую ее. Я заказал фалафель, чтобы не опьянеть.

Их разговоры тоже выдохлись, они поболтали обо всем, что их интересовало, покопались в прошлом, попричитали над нынешними днями, предсказали будущее. За несколько часов прошлись по всем временам, самоуверенно и высокомерно, и добрались до конца, или до вечности, как они называют конец.

Как определенно знали они будущее этого мира. Римский шпион предсказал крах империи:

— Мощные стены падут не под натиском лютых варваров, душа Рима станет грязной изнутри, и он сам откроет ворота… — он и закончить не успел, а все уже согласились. Она посмотрела на меня.

Ее взгляд не был сердитым, но она со мной не поздоровалась. И никак не дала мне понять, что узнала меня. Продолжала слушать их.

— Не станет евреев, — сказал шпион Синедриона, — небесный Иерусалим…

Компания приветствовала его слова одобрительными выкриками.

А на что им нужен город? На что? Город это место, которое хранят и защищают от насильников. Там, в небесном Иерусалиме, не нужны будут крепостные стены, бастионы, высокие башни, греческий огонь, гарнизоны, орудия. Кто нападет на него с катапультами, таранами, приставными лестницами — какие наемники и какие борцы за правое дело?

Нет нападения, нет и обороны. Нет ограждений, стен, границ, нет формы. Когда отменяются стены, исчезает граница между городом и миром, город становится миром. Один город — весь мир. Все в нем. И никто не в нем, потому что не существует ничего другого, на основе чего мы бы отличали город от всего остального. Или от ничего. И все будут собраны в одном единственном месте, каждый рядом со всеми другими — настолько, насколько мир един. И одновременно все будут далеки друг от друга — настолько, насколько мир бесконечен.

Разве это не ад?

Как-то, не знаю как, но сумасшедший Шметау понял это.

Со стороны Азии подступала заря, она была мрачнее ночи. Полоса света начала подгрызать глинобитный пол корчмы. Все было спокойно, почти все христиане спали. Исмаил что-то бормотал во сне. Похоже, ему действительно было необходимо освободиться от той своей истории.

И мне стало его жалко.

Шпион Тиберия давно ушел, сдавать отчет. Отчет, который какой-нибудь хмурый служащий империи неохотно прочитает и аккуратно приобщит к другим соответствующим бумагам, даже не представляя себе, что нет ничего более губительного для памяти, чем делопроизводство. Но вся империя и все другие империи и королевства, а в еще большей степени республики, всегда несокрушимо верили и будут верить в делопроизводство, в педантичные системы распределения и хранения документов, которые должны облегчать их поиск. На деле они облегчают их выпадение из памяти.

Все остальные завсегдатаи корчмы еще были здесь. Вино под замком, но хозяин корчмы спит только одним глазом, и это всегда следует иметь в виду. Я ждал.

И действительно, Мария встала из-за своего стола. Не шатаясь, твердо пошла прямо ко мне, глядя на меня ясным взглядом. Ясным и непостижимым из-за бессонной ночи, из-за вчерашнего дня, из-за того, что она была той же, которую я некогда знал, и, вместе с тем, стала совсем другой, оставаясь, тем не менее, прежней.

Она подошла и села рядом со мной. Так близко, что я почувствовал ее теплое дыхание на своей шее, так близко, что воздух между нами задрожал и превратился в ее кожу, в ее руку, которая меня ласкала.

Она ко мне не прикасалась.

— Для тебя есть надежда, — сказала она тихо.

— Надежда?! Я праздную победу.

— Один? И именно здесь?

— Хотел, чтобы ты меня увидела. Увидела, кто остался жив. Кто здесь, а кто умер.

— Лжешь! — ее глаза сверкнули так же, как некогда. — Ты пришел сюда, потому что несчастен и одинок. Ты пришел покаяться. Ты за этим пришел.

— Покаяться? Тебе?! — засмеялся я тихо, чтобы никого не разбудить.

— Вот именно. Ты пришел ко мне. Только от меня ты сбежал, только ко мне и пришел.

— Я не сбежал…

— Потому что я тебя любила.

— Зачем мне бояться любви?

— Ты не любви боишься. Ты боишься потерять любовь. Это твой первый и последний страх. Но все-таки ты пришел. Поэтому для тебе есть надежда. Слушай, — продолжала она, — светает. Иди спать. Сегодня ничего не будет. Завтра, в воскресенье, утром, как только взойдет солнце, приходи к Гефсиманскому колодцу. Я буду ждать тебя там.

3.

— Герцогиня, я хотел сказать, что, если мы увидим кого-то из них, это может означать, что водопровод где-то рядом, — сказал Новак.

— Мы уже не одну сотню таких видели, — буркнул фон Хаусбург, но Новак ему не ответил. Только пришпорил коня. Я последовала за ним. Рыжеволосый, немного поколебавшись, поскакал за нами. Фон Хаусбург решился последним.

Нам попадались и парни с девками, и дети, и старухи, и даже попы, и торговцы всех мастей, и цыгане, но водопровода нигде не было.

Мы скакали по кругу и прямо, в гору и под гору, по лесам и лугам, по полям и через фруктовые сады. Крестьяне здоровались с нами, глядели все хмуро, некоторые нас посылали туда, куда знали, другие отрицательно мотали головами. День шел, мы боялись ночи.

И вдруг, неожиданно, словно солнце взошло еще раз. Неземной свет с запада захлестнул нас, слепя глаза. Несколько мгновений я не решалась взглянуть. Мне казалось, что раньше я уже бывала на этом месте, хотя сейчас я ничего не видела. Казалось, что я знаю этот свет, помню, как тогда щурилась. Мне словно было знакомо все, что происходит.

Когда я открыла глаза, свет стал более мягким, воздух трепетал и окутывал нас лаской самых любимых мною рук. Рук Александра. Только Александра здесь не было.

На большом камне сидел ангел. Одетый в белое. Ни женщина, ни мужчина. И не нечто среднее. Одно его крыло было опущено, кончики перьев почти касались земли, второе — устремлено к небу. Ореол над ним сверкал, словно воздушное золото, не имеющее веса, за которое ничего нельзя купить. На его лице играли отблески розового и зеленоватого света. Сидел он совершенно свободно, я бы сказала, весело и беззаботно. И тогда я его узнала. Это был Белый ангел, тот самый, который поджидал жен-мироносиц у гроба Христа.

Простите, что вы сказали?

Откуда я знаю, что это был именно он?

Я видела одну фреску в какой-то церкви в Белграде. Мне сказали, что это копия оригинальной, которая находится где-то далеко в турецких землях. Я запомнила его лицо. Спокойное выражение, возвещающее о величайшей победе.

Как? Я вас плохо слышу. Вы спрашиваете, откуда православные живописцы знали, как выглядел этот ангел? Это мне неизвестно. Полагаете, что мне это просто показалось? Что любой ангел произвел бы на меня впечатление Белого? О, это было бы возможно только в том случае, если бы Белый ангел, такой, каким его увековечили сербские живописцы, был прекраснее настоящих ангелов.

Но давайте я продолжу.

Он ждал нас. В правой руке держал высокий посох, левая спокойно лежала на колене. Когда мы приблизились к нему почти вплотную, он указал нам левой рукой направо. На каждом пальце у него было по перстню с драгоценными камнями семи цветов радуги.

Он показал нам.

Вход в водопровод.

Это была мрачная и пустая пещера.

Никто из нас не произнес ни слова. Мы не смотрели друг на друга. Мы больше не смотрели и на ангела. Сошли с коней и без малейших колебаний шагнули внутрь. Я вошла первой. За мной Новак, потом рыжеволосый граф. Фон Хаусбург зашел в пещеру последним.

Он лежал, задушенный, и смотрел на меня широко открытыми учеными глазами. Рыжий парик отдыхал рядом с ним.

Глава четвертая Водопровод

1.

Что теперь было делать? Разбудить всех криками: «Вампиры! Вампиры!»? Это было бы слишком просто, слишком неприлично, слишком неуместно. Ведь я чуть не забыл, что нужно убрать и другого графа, блондина. Он тоже был ученым, готовым уничтожить мой мир ради личной славы и какой-то там научной истины. Каким способом избавиться от него? Он спал в лачуге вместе с Новаком и Вуком Исаковичем. Понятно, что Новак не препятствие, но вот Исакович легко мог проснуться, может, он и вообще не спит. А этот серб был сильным и злым.

Я решил попробовать выманить блондина наружу, придушить его и лечь спать. Вук Исакович или проспал бы свое время заступать на стражу, или проснулся бы вовремя, но что бы он увидел? Двух графов, задушенных ночью в краю, кишащем вампирами. И меня, спящего как ягненок. Это был хороший план.

Я прокрался в лачугу. И тут мой план натолкнулся на первое препятствие. Темнота была такой, что я не только не смог бы их отличить друг от друга, но я их вообще не видел. Хотя на небе ярко сияла луна, внутри была тьма тьмущая. Я попробовал вспомнить, как они легли накануне. Мне казалось, что блондин расположился ближе к двери. Я пнул его, предварительно прикрыв его рот ладонью. Он проснулся, готовый к бою, но я не дал ему развернуться, прошептав:

— За дверью вампиры.

Он вздрогнул, я почувствовал это, и вскочил на ноги. Мы вместе вышли. Только тут я понял, что дал маху. Это был Вук Исакович.

На миг я смутился, но быстро сообразил, как исправить дело. Исакович, стоило ему увидеть лежащего на земле рыжего, схватился за свою золлингенскую саблю. Я же вернулся в лачугу, чтобы разбудить графа-блондина, а, когда выводил его наружу, шепнул:

— Исакович превратился в вампира и убил рыжеволосого. Вон он, стоит над ним и собирается пить его кровь.

Блондин долго раздумывать не стал. Тут же выхватил меч и бросился на серба. К счастью, Исакович даже не пикнул. Умер храбро, что да, то да.

Я сказал блондину:

— Не беспокойся, ты пронзил ему сердце. Это имеет такую же силу, что и кол из боярышника.

И тут же задумался. Если я сейчас убью и блондина, то покажется подозрительным, что вампиры прикончили их троих, а я один остался живым. Было бы гораздо лучше, если бы убили весь караул. Но как это устроить, когда каждый из нас остался без пары, я после первого дежурства, блондин во время второго?

Все было бы в порядке, если бы я убил блондина, а рыжий остался жив. Тут мой взгляд упал на рыжий парик, валявшийся на земле. Потом я посмотрел на светлый парик на голове блондина. И опять на рыжий. А потом снова на светлый.

— Слушай, — сказал я, — никто не поверит, что Исакович стал вампиром и убил рыжего. От нас потребуют доказательств. Сам знаешь герцогиню.

Он только кивал головой. И выглядел сильно напуганным.

— Но могут поверить, что их обоих убили вампиры.

Тут я и сам кивнул головой, подумал, что если слова его не убедят, то, может быть, покажутся убедительными знакомые и естественные жесты.

И он снова кивнул.

— Второе дежурство было твоим и Исаковича, так? Все было бы проще, если бы вместе дежурили они оба, — и я показал на тела.

— Но это же не так, — воспротивился он. Хороший знак, сопротивление всегда идет рука об руку с работой мысли. Причем всегда ошибочной, а именно это и было мне нужно.

— А если вам поменяться париками, тебе взять рыжий, а покойнику оставить твой, светлый, то получится, что граф-блондин и Вук Исакович вместе стали жертвами вампира во время дежурства.

— Но нельзя стать другими людьми, просто обменявшись париками…

— О, поверь мне, можно. Никто не знает, как вас зовут, и различают вас только по цвету париков.

— А мой меч?

— Твой меч мы вытаскиваем, — я вытащил меч из тела Исаковича, — и заменяем на золлингенский, то есть на меч самого Вука. Так даже могут подумать, что, столкнувшись с вампирами, он выбрал самоубийство и вечное проклятие, только бы не превратиться в вампира.

Потом я поднял с земли рыжий парик и протянул его графу-блондину, который с этого момент таковым быть перестал. Светлый парик я надел на голову рыжего графа, который уже мертвым изменил личность. Потом сказал рыжему, чтобы он отправлялся назад, в лачугу, а я один постою на часах. И пообещал себе, что в ближайшие дни при первой же возможности устраню его.

2.

Это был не настоящий вход, а обрушение в стене бокового ответвления, которое позже присоединялось к основному руслу водопровода. А так как отверстие было довольно велико, туда проникало достаточно света, чтобы мы смогли рассмотреть, как выглядит канал. Потом, когда над нашими головам сомкнется полукруглый кирпичный свод, мы ничего не увидим. Воцарится тьма, и придется идти на ощупь.

Но сейчас мы увидели следующее: канал проходил под сводом, соединяющим стены из красного римского кирпича, оштукатуренного и побеленного. Под ногами, по середине этого тоннеля, тянулось углубление, а в нем труба квадратного сечения, по которой текла вода. Мне казалось, что здесь, давая нам проход, приоткрылся рот какого-то огромного существа. Мы через красную пещеру, полную белых зубов, шли по длинному узкому языку, ведущему к центру. Иногда то язык ударял нами по нёбу, производя твердые звуки, то сквозняк производил на свет гласные, по штукатурке шуршали шипящие, из трещин мурлыкало мммммммм и нннннннн. А мы продвигались к центру, туда, откуда долетали звуки, туда, где заканчивалось течение. Язык вел нас в город.

Было влажно и скользко. Идти приходилось согнувшись, а вскоре мы убедились, что в некоторых местах легче продвигаться ползком, чем шагать. Но далеко не уползешь.

Долго ли продолжалось наше пребывание там? Долго. Когда ползешь во тьме, время словно исчезает. Остается воспоминание, что оно существовало до того, как ты вошел сюда. После этого все — один час, одна неделя, один год — едино, время осталось где-то в прошлом, там сменялись день и ночь, была суббота, был обед, был маскарад, были события, следовавшие одно за другим.

Я ползла первой, с начала и до конца пути, ведь я первой вошла в тоннель, а поменяться местами в той тесноте было бы очень трудно. За мной был Новак, потом рыжеволосый граф, последним фон Хаусбург.

Ничего особенного не происходило, мы то шли, то ползли, то снова распрямлялись, когда позволяла высота свода, то падали на колени… спина болела неимоверно.

Паломники мне как-то рассказывали, что в Вифлееме есть церковь Рождества Христова. Говорят, что византийская императрица Елена приказала сделать ее входные двери очень высокими. Напавшие на Вифлеем персы через высокие двери въехали в церковь верхом. Но, в отличие от других христианских святынь, не разграбили ее, потому что над входом была фреска, изображавшая трех мудрецов в персидских одеждах. Они их узнали и не захотели уничтожать самих себя. Когда во время крестовых походов туда вернулись христиане, они переделали дверь, сделав ее такой низкой, что теперь верхом туда было не въехать. Позже это не помешало туркам ворваться в церковь, размахивая ятаганами. Но мать есть у каждого, и каждый радуется рождению ребенка. И турки оставили церковь Богоматери. А дверь переделали, она стала еще меньше. Вот и канал мне казался длинным проходом, дверью, ведущей в церковь. И хотим мы того или нет, нам приходится склониться. И на протяжении всего пути быть смиренными.

А что думаете об этом вы, родственник? Требуется ли от нас смирение?

Ах да, вопросы задаете вы, я только отвечаю.

Но если я что-то и спрашиваю, то это тоже ответ на ваш вопрос.

Продолжим. Мы продвигались вперед без особых трудностей. Да, телам нашим было нелегко, но разума это не обременяло, мы ни о чем не задумывались, по крайней мере я, да и о чем тут задумываться, когда в любой момент можно удариться головой о стену, поскользнуться и сломать руку или ногу. Не знаю, сколько времени прошло до того момента, когда мы в первый раз столкнулись с необходимостью принять решение.

Канал разветвлялся, я нащупала три новых русла. Новак объяснил причину: главное русло продолжалось в сторону города, а ответвления доставляли воду в близлежащие села. Он сказал, что, даже если мы пойдем не туда, это не страшно, все равно выберемся наружу и увидим, где находимся. Если ошиблись, вернемся к разветвлению и попытаем счастья в другом направлении.

— У тебя все просто, — выкрикнул фон Хаусбург, и его голос откликнулся эхом, — потому что ты болван, тебе даже в голову не приходит, что это может быть лишь первый из многих возможных перекрестков, дорога будет усложняться, наши решения будут все более чреваты ошибками, любая из которых может вывести не в город, а в чистое поле, или того хуже, во вражеское село, кишащее вампирами, и кто его знает, может, уже наступила ночь.

— Но здесь только три возможности, — настаивал Новак.

— И тысяча комбинаций решений, из которых девятьсот девяносто девять уведут нас в ненужном направлении. И только одна…

— Но такова жизнь, — сказал вдруг рыжеволосый, и все на некоторое время замолчали.

За воротник мне постоянно капала вода, особенно невыносимо это было, когда мы останавливались. Мне хотелось, чтобы мы скорее пошли, пошли куда угодно, только бы не стоять на месте.

— Пойдем по левому рукаву, — сказал Новак.

— Да, даже если это не та дорога, — сказала я.

Мне настолько хотелось узнать, куда ведет эта ветка, что я готова была бежать. Но я просто шла, так быстро, как могла в полусогнутом положении и уже изрядно уставшая. За моей спиной пыхтел Новак, но он не сетовал. Рыжеволосый был дворянином, так же как и фон Хаусбург, а дворяне не жалуются и не причитают. Жаловаться — это черта, а в еще большей степени привычка, простолюдинов.

На наше счастье, рукав больше не разветвлялся. Он был несколько уже первого, по которому мы шли сначала, и это меня беспокоило. Человеку по опыту известно, что менее важные дороги и во всем остальном меньше. Кроме того, и отсутствие разветвлений почти несомненно указывало на маловажность этого канала, точно так же, как это бывает в жизни: плохой жизненный путь отличается тем, что после первоначального ошибочного выбора больше не бывает колебаний в принятии решений. Все выглядит легким. Но я ничего не сказала, шла молча, как и все остальные.

И, когда я увидела свет, впервые после того, как мы вошли в тоннель, я заранее знала, что это свет дня над каким-нибудь селом, а не над крепостью. Да, село действительно было, но день катился к концу, приближалась ночь. Тем не менее, мы выбрались наружу очень довольные, что можем распрямиться и вытянуть ноги. Все то и дело потягивались, я даже легла на траву, чтобы расслабить все косточки. Но было холодно, хотелось есть, вот тогда я в первый раз почувствовала, что такое голод.

Новак пошел посмотреть, куда мы попали, и, вернувшись, сообщил, что, скорее всего, это Большой Мокрый Луг, и что нам следует как можно скорее вернуться в водопровод, потому что вот-вот совсем стемнеет.

— Можно подумать, что это сооружение защитит нас от вампиров, — опять взбунтовался фон Хаусбург, а потом воскликнул. — Вода!

— Что — вода? — спросили мы.

— Вода! Вампиров привлекает вода. Они собираются возле воды. На водяной мельнице. Разве нет? Снаружи мы в большей безопасности.

— Этот водопровод ведет в город. В город вампиры входить не смеют. Это мы знаем. Если бы они были в водопроводе, то давным-давно проникли бы и в город, — ответил ему Новак.

Фон Хаусбург не нашелся, что возразить и только иронично бросил:

— Может, они, как и мы, заблудились.

Разговор нас не вел никуда, поэтому я повернулась и шагнула в тоннель. Сделав несколько шагов, я услышала за спиной чье-то шлепанье. И предположила, что за мной последовал Новак. Тут раздался крик. А за криком слово «Боже!». Я обернулась, Новак уже выскочил наружу. Когда я снова выбралась из тоннеля, то увидела фон Хаусбурга, он стоял наклонившись и рассматривал что-то внизу. Я тут же подошла к нему. И только теперь поняла, что мы находимся на каменистом обрыве. Внизу на дне ущелья лежал плашмя, раскинув руки, рыжеволосый. Парик валялся рядом в большой луже крови.

— Мы и не заметили, что рядом пропасть, — сказал взволнованно фон Хаусбург, — рыжий поскользнулся и упал. Я не успел его схватить.

— Боже! — вырвалось у меня.

— Это же сказал и я, — проговорил фон Хаусбург.

— Нам нужно идти дальше, — сообщила я свое решение, — ему мы ничем помочь не можем.

И вернулась в тоннель. За мной вошли Новак и фон Хаусбург.

3.

Я вернулся в хибару, но все время чувствовал, что меня ждет очень длинная ночь. Новак спал спокойно, храпел, новый рыжеволосый ворочался. Если вампиры действительно явятся, он их наверняка услышит. Не знаю почему, но в четырех стенах я боялся их меньше, словно стены могли служить от них защитой. Правда, я не забыл, что Радецкий стал жертвой именно в помещении. Но то была водяная мельница, а это все-таки какая-никакая хибарка. А кроме того, может, они уже угомонились, все-таки в их распоряжении теперь была гора покойников, которых они могли превратить в вампиров, зачем утруждать себя возней с живыми. Я попытался заснуть, но сон бежал от меня. В какой-то момент я почувствовал, что засыпаю, что вот-вот засну, что я в таком состоянии, когда не понимаешь, откуда доносятся звуки и свет, то ли из тебя самого, то есть из сна, то ли извне, то есть из яви. Но тут же глаза мои снова раскрылись, и я продолжал лежать, уставившись в темноту, бодрый более, чем когда бы то ни было, злой и уставший. Когда так вдруг очнешься от полусна, потом никак не заснуть. Я лежал на какой-то подстилке, прямо на неровном земляном полу, и все мне мешало. Я приподнялся. Совсем вставать я не хотел, думал сесть и опереться спиной о стену.

И тут я увидел его. Сначала я подумал, что это вампир. Но он спокойно сидел по-турецки и с изумлением смотрел на меня. Как будто вампир — я.

В голове пронеслось, что нужно вскочить и броситься наружу, но там меня могли поджидать его дружки, Исакович и блондин, которые, возможно, уже успели перейти на его сторону. Я не шевельнулся. А он, вытаращив глаза, продолжал пялиться на меня.

Наконец он заговорил, но не открывая рта, и я слышал его, хотя ничего не было слышно:

— Значит, ты существуешь?

— Не только существую, но я и очень, очень могуществен, — сказал я тихо, надеясь, насколько это возможно, помочь своему положению хотя бы словами.

— Я был уверен, что ты призрак, но теперь знаю, что нет. — Может быть, эти слова были только во мне самом, потому что старик молчал, он даже не шевелил губами, чтобы я обманулся и решил, что он владеет приемом чревовещания.

— Просто не знаю, лучше это или хуже для тебя, — произнес я довольно неопределенно, чтобы и дальше сохранять преимущество.

— И я не знаю, — он выглядел сокрушенным, — но я не… но раз сейчас я убедился, что ты есть, Исхак, раз теперь я знаю, должно быть, лучше, что ты реальный.

Какой Исхак, что этот старикан несет, да к тому же вообще не говоря ни слова? Я промолчал, выжидая, чтобы и он, ничего не говоря, сказал, с каким таким Исхаком меня спутал? И он действительно продолжил:

— Но если ты такой могущественный, почему ты взбунтовался?

Почему я взбунтовался? Да откуда мне знать, почему Исхак взбунтовался. Я мог рассказать, только, почему взбунтовался я сам. Я посмотрел на него внимательнее. И только тут разглядел, что этот старик вроде бы какой-то дервиш.

— Слушай, дервиш, — сказал я, — все бунты и протесты, в конечном счете, одинаковы. Почему шайтан восстал против Аллаха?

Он кивнул. Это должно было означать, что он меня понял.

— Да. И любой бунт, в конечном счете, делает из нас шайтанов. Мы начали, веря в справедливость и добро, а закончили во зле. Я знаю это лучше других.

— В гордыне, — сказал я, — в гордыне начали мы, в гордыне и закончили в отчая…

Тут слова у меня на языке превратились в ледышку. Это был пурпурный! Переодетый дервишем. Архивампир. Или архангел. Михаил.

Глава пятая Конец рассказа

1.

Я слышал стук собственного сердца. Его мог слышать и он. Неужели это действительно последняя ночь? Неужели завтра утренняя заря возвестит день мести? Михаил, архангел, слуга. Самый смиренный слуга. Я не видел его эпохами. Эпохами. В последний раз, перед тем туманом вокруг Белграда, я видел его в начале существования мира. И теперь вижу его снова, в конце. Я в отчаянии. В отчаянии. Сколько невнимательности, сколько ошибок, сколько глупости. Мой путь в ад вымощен моей глупостью. Я закрыл лицо руками. Мои ладони стали мокрыми. Я опустил руки. Посмотрел. Его больше не было. Дервиша, Михаила… Кто бы он ни был, но он исчез. Я пополз к входной двери. Выглянул наружу. Стояла темнота, но она была пустой, я никого не увидел. Потом я заглянул внутрь и увидел Новака и рыжеволосого. Я не понимал. Кто это был? И был ли он вообще? Может быть, у меня нервы… сдали? Может быть, я сошел с ума? Я снова огляделся. Все было реальным, обычным. Нужно подумать. Очень напряженно подумать. Из этого положения мне могла помочь выбраться только чистая, надежная и настоящая мысль. Но ничего не приходило мне в голову. Моя голова никогда еще не была такой пустой. Я сидел на земле и дрожал. Даже не знаю, что бы было дальше с моим разумом, если бы не проснулся Новак.

— Хозяин, вы почему не спите?

— Новак, единственный мой Новак, расскажи мне что-нибудь, расскажи мне что угодно.

— Что рассказать, хозяин?

— Расскажи мне… ты помнишь, что я тебе рассказывал, когда договорился с Марией Магдалиной встретиться в воскресенье утром возле колодца в Гефсиманском саду?

— Но вы мне это так никогда и не рассказали. Вы добрались только до той корчмы, где договорились встретиться в воскресенье.

— Я не рассказывал тебе о воскресении?

— Нет.

— Хорошо, тогда давай выйдем отсюда. Не хочу, чтобы кто-то другой это слышал.

Мы вышли. Новак сразу заметил Исаковича и блондина. А я сразу вспомнил, что мне тоже следует удивиться.

— На вампиров это не похоже, — сказал он, — мне кажется, что они убили друг друга. Или их убил кто-то третий. Причем, конечно, человек, а не вампир. Уж не вы ли, хозяин?

— Мне-то зачем? Что они мне сделали? И имей в виду, мне неприятно слышать от тебя такие обвинения.

— Может, это дело рук крестьян. Понятно, почему они могли убить Исаковича. Он их кровь пил. Был в сто раз хуже австрийцев. А блондина пришлось убить, потому что он был вместе с Исаковичем.

— И что теперь с ними делать? — спросил я. Люди любят, когда с ними советуются, это вызывает у них ощущение силы.

Новак посмотрел на меня изумленно.

— Ничего. Оставим их так. Исакович это точно заслужил. Завтра, когда герцогиня проснется, пусть она и решает, что делать.

Мы закурили мой вирджинский табак и решили, что самая надежная тактика дежурства это двигаться по кругу, вокруг лачуги, но на достаточно большом расстоянии, чтобы те, кто внутри, нас не услышали.

Первый круг мы сделали молча. Мне показалось, что второй круг был немного уже, немного ближе к лачуге. Мы и дальше шагали молча и курили. Третий круг, готов поклясться, был еще уже. Наша траектория напоминала спираль, которая, сужаясь, заканчивалась в лачуге. Не знаю, может быть, Новак умышленно двигался именно так.

— Расскажете? — спросил он в начале четвертого круга.

2.

— Всю субботу я проспал. Я действительно был очень усталым. Правда, часто просыпался. Но потом снова засыпал. Потом окончательно проснулся после полуночи, не знаю, в котором часу. Уже было воскресенье. Я знал, что до рассвета еще далеко и попытался снова заснуть, но ничего не вышло. Разумеется, я думал об обещании Беззубого на третий день восстать из гроба. Я нисколько не сомневался, что Мария Магдалина была уверена в его воскресении и хотела взять меня с собой, чтобы и я при этом присутствовал. Нет, я ни на миг не захотел отказаться от ее предложения. И я не колебался. В воскресение я не верил и поверить не мог. Я знал, что там нас будет ждать гроб с телом. И хотел, чтобы Мария тоже это увидела. Потому что, когда она поймет, что все россказни Беззубого это пустая болтовня, что его больше нет и никогда не будет, а я здесь и всегда буду здесь, она ко мне вернется…

— Разве вы ее не бросили?

— Я? Я — ее? Она ушла от меня. Это правда. Но теперь не важно, кто от кого ушел, понимаешь?

Я терпел эту раннюю зарю как мог, мучился в раздумьях, ворочался, пил воду. Наконец встал. Раньше времени. Походил по комнате. Выйти на улицу и таскаться в такое время по Иерусалиму я не мог. Пьяным я, совершенно очевидно, не был, а в такие часы у римских патрульных не вызывали подозрения только пьяные и шлюхи. Мне кажется, что эти утренние часы длились дольше, чем все годы христианства после них. Что такое попы и церковь по сравнению с неизвестностью?

— Разве вы не сказали, что были уверены в невозможности воскресения?

— Замолчи, глупый слуга. Раннее утро, я вообще не помню, что сказал. Разумеется, я был уверен. Я всегда уверен. Вот, перебил меня. На чем я остановился?

Первый луч солнца проник в мою комнату. Я подождал еще немного, чтобы не оказаться на городских улицах первым. И наконец вышел из дома. Никогда еще я не был в городе так рано. Никогда не встречал людей, которых встретил в то утро. Это были несчастные, которых нужда заставляла спать меньше других. Худые, низкорослые женщины шли за водой, прибывшие издалека посыльные с почтой въезжали в городские ворота, рабы жестоких хозяев выбрасывали мусор и отходы, словно первым же делом, которым приветствуют день, должно быть разделение добра и зла, нищие, которые бросались на эти отходы в надежде найти во зле добро, солдаты первого дневного караула… Я видел людей. Я спрашивал себя, а видел ли это хоть кто-нибудь, кроме меня?

У источника была очередь. В основном женщины. Они дрожали, было холодно, по утрам в Иерусалиме всегда холодно, за исключением середины лета. Иерусалим в горах, на высоте. Люди наполняли кувшины и мехи, вода текла быстро, но очередь росла. Марию Магдалину я не увидел. У нее было обыкновение опаздывать.

Я топтался на месте, мне тоже было холодно, хотя по сравнению с остальными я был одет гораздо теплее и лучше. Женщины на меня не обращали внимания, скромно ждали своей очереди, к источнику подходили спокойно, наливали воду и уходили. Я подумал, а вдруг она не придет вовсе. Ей так будет легче — не прийти вообще, чем прийти, повести меня туда и разочароваться. Это было бы так по-человечески, отказаться посмотреть правде в глаза. Я бы ее прекрасно понял. Синедрион распорядился положить на гроб такой камень, что и полкогорты не сдвинет его, а куда уж горстке его учеников, которые, завися от добросердечия людей, постоянно голодали. Кроме того, Мария Магдалина была не такой женщиной, которая согласилась бы на обман. Если бы апостолам все-таки удалось отвалить камень и выкрасть тело, она отреклась бы первой.

«Пошли!» Это был ее голос. Значит, пришла все-таки. С ней были еще две женщины. Они несли какие-то посудины и узелки. Я принюхался. Миро. Значит, собирались обмыть и миропомазать тело. Значит, и они не верили в воскресение. Мы пошли все вместе. Мария шла первой, за ней те две женщины, потом я. Время от времени я оглядывался, подозревал, что Петр и остальные могли за нами следить. Однако у нас за спиной никого не было.

Мы не шли прямо к Голгофе, а кружили вокруг нее. Мне показалось, что Мария Магдалина хочет запутать следы. Круги медленно, но верно сужались. Это меня нервировало. Никто за нами не шпионил, я был в этом уверен, подстерегать нас могли только наверху. А раз засада ждала у гроба, то все эти передвижения вокруг да около не имели смысла. Спираль сужалась, мы поднимались все выше и выше. Утро набирало силу, становилось все теплее. В какой-то момент я увидел гроб и камень, закрывающий вход в него. Он действительно был огромным. Мы делали очередной виток, Мария шла так быстро, что время от времени мне приходилось переходить на бег.

На следующем витке, когда мы снова увидели гроб, Мария, видно, решила отказаться от подъема по спирали и устремилась вверх на гору по прямой к гробу. Я никого не видел. Мы были одни, вчетвером. На самом верху белели три пустых креста. Гроб был неподалеку от них, может, в сотне шагов.

Мироносицы вдруг остановились. И я остановился, сам не знаю почему. Я хотел спросить у Марии, но голос отказал мне. Тут я увидел его.

Он был в белом, одно его крыло касалось земли, другое было устремлено вверх, словно он собирался взлететь. В правой руке держал посох. Левой указывал направо. На гроб.

Только теперь я заметил: камень отодвинут. Ненамного, но достаточно для того, чтобы можно было вынести тело. Мария вошла туда не раздумывая. За ней, немного поколебавшись, и две другие женщины. Я остался там, где стоял. Я смотрел на ангела. Он тоже смотрел на меня. Потом засмеялся, спрыгнул с камня, на котором сидел, и просто-напросто ушел. Я следил за ним взглядом, покуда мог, а, когда его поднятое крыло исчезло за каменной глыбой, подошел к камню.

Мария выглянула. Поманила меня пальцем. Я покачал головой. Она вышла и подошла ко мне.

«Он воскрес», — сказала она.

«Его украли», — ответил я.

«А ангел?»

«Какой ангел? Нет никакого ангела. Это один из апостолов, переодетый. Его обклеили перьями погуще. Я видел, как он ушел. Почему не улетел, раз он ангел, раз у него есть крылья?»

Ты понимаешь, Новак? Воскресение было просто обычным трюком, обманом. И все его участники тоже. Маскарад для легковерных. Беззубый носил маску божьего сына. Апостол — маску ангела, Мария — маску женщины, которая меня любила… Теперь понимаешь?

Мы делали уже седьмой круг вокруг лачуги, которая была сейчас всего в тридцати шагах от нас.

— Что, может, пойдем спать? Как считаете? — сказал Новак.

— Пойдем. Я закончил рассказ. Больше мне сказать тебе нечего. Это конец.

3.

Мы вошли в лачугу. Я лег и тут же заснул. Вероятно, свежий воздух меня одурманил. И прогулка. Спал я до самого утра, пока меня не разбудили сообщением, что блондин и Исакович мертвы. Мы быстро собрались, никто не стал никому ничего объяснять. По-видимому, все чувствовали, что с них хватит.

Пора было возвращаться в Белград, в белый город и мрачное место, где все могло закончиться. Я не жаждал развязки. И не мечтал о том, чего не произошло. Был я и были они, точнее говоря, был он. Слишком много действующих лиц, много масок, и все слились в одно целое. И все решения пришли к общему знаменателю: я или они, я или он. Чарльз Кинбот сказал, что различия от дьявола, а совпадения от Бога.

Новак оседлал коней, и мы пустились в обратный путь. Никто ни о чем не спрашивал, никто ничего не говорил. Рыжеволосого все считали рыжеволосым, возможно, даже и он сам.

Мы скакали уже более часа. Я не уверен, что мы двигались по нужной нам дороге, казалось, что мы часто объезжаем какие-то неизвестные нам препятствия или спрямляем путь, который не ведет нас в город.

Несколько раз я усомнился в том, что мы вообще сможем вернуться и въехать в спасительные городские ворота. Вообще-то мне они не были нужны, я хотел махнуть через Саву и Дунай и убраться подальше.

Мы поднялись на очередной, кто знает какой по счету, холм, выехали на открытое место, и я увидел город. Это, несомненно, был Белград, другого столь большого города в Сербии нет. Под шапкой дыма из печных труб и облаков пыли с немощеных улиц он тонул в темноте среди бела дня. Со стороны его узнать нетрудно. Изнутри же он выглядел как и всякий восточный городишко, и лишь по поверхности был смазан лаком Европы. Его невозможно отличить от множества подобных. Этот город по своему виду, естественно, не мог походить на Париж или Лондон и уж тем более на новые города Америки с улицами, проложенными наподобие решетки. Но он мог обмануть меня и предстать похожим на Иерусалим. Лежащий на холмах, на скрещении многих дорог, этот город императоров и беженцев со всех концов света, походящий на все города, которые в других краях населяют те, кто похуже и кто не нашел себе лучшего места, протянулся в двух географических направлениях, самых слабых: на восток и на юг (ведь реки его не делят, и кто бы им ни владел, обязательно окажется в проигрыше).

Мы пришпорили коней, хотя в тот момент они осторожно спускались по склону последнего холма. Но стоило им почувствовать под копытами равнину, как они полетели в сторону города. Я оглянулся. У нас за спиной не было ни одной живой души. Только холм.

Городские ворота, приближаясь, увеличивались в размере. Несколько стражников спокойно смотрели на нас со стены. Как только они узнали Марию Августу, торопливо спустились открыть створки ворот.

Проем ворот зиял, и я на полном скаку влетел внутрь. За мной проскакали герцогиня, Новак и рыжий. Не останавливаясь, мы устремились к линии принца Евгения. Я снова обернулся. Солдаты гарнизона ловко и быстро запирали ворота.

За нами по-прежнему не было никакой погони, и действия солдат были просто результатом выучки, а не необходимостью обороны.

Я то и дело погонял коня, при моем приближении грязные прохожие бросались врассыпную. Я поминутно оглядывался назад. Нелегко тому, кто знает четыре вещи: что внизу, что наверху, что позади и что впереди. Далеко впереди, да. Но совсем близко впереди были внешние Варадинские ворота. Ров с водой стал глубже. Похоже, с того времени как мы покинули город, подступы дополнительно укрепили. До линии принца Евгения оставалось всего несколько десятков аршин. Несколько десятков аршин до черты, которую вампиры перейти не могут. Герцогиня поступила мудро, заранее замахав рукой. И часовые действительно ее заметили и узнали.

В нескольких аршинах от копыт наших коней медленно опускался деревянный мост. Со скрипом. Не дожидаясь, когда он коснется земли, я заставил своего коня прыгнуть на мост. Мы прогрохотали по нему и вихрем пронеслись через окованные ворота, створки которых даже не были еще полностью открыты. Я обернулся. Мост уже поднимался на толстых цепях, как мне показалось, быстрее, чем его только что опускали. Внутренние ворота толкали по два стражника с каждой стороны. Я резко пришпорил коня. И спустя мгновение услышал, как мост коснулся крепостной стены.

Я понял, что спасен.

И ты думаешь, что я хорошо себя чувствую, заканчивая рассказ? Ха! Я чувствую себя так, как старик с глазами разного цвета чувствовал себя в воскресенье. Потому что я создал этот мир. Это говорит и Иоанн Дамаскин, вот видишь, я и на попов ссылаюсь. Весь этот мир мой. Моя ложь. Вне меня он не существует. Я прекрасный рассказчик, который выдумал и описал и этого коня, и уздечку, и руку, которая ее держит. И крепостные стены за спиной, и город впереди. И герцогиню, и ее принца, и даже лягушку, если бы это потребовалось…

Я снова оглянулся.

Сразу же за мной ворота закрылись.

Глава шестая Сотворение мира

1.

Я не могла думать о рыжеволосом. Просто не могла. Я должна была идти вперед, должна была вернуться в город. А город был на расстоянии всего лишь нескольких правильных решений. Что ж, мы знали хотя бы один из ошибочных поворотов. Я предполагала, что снаружи уже ночь, но нам, во всяком случае, мне, это было безразлично, внутри все равно ничего не было видно. Свод снова стал ниже. Я ползла, руки болели. Пальцы стали липкими от крови. Глазам было больно от того, что я всматривалась в полную темноту. Лучше бы было держать их закрытыми, но с закрытыми глазами я не смогла бы на коленях пробираться дальше. Боялась заснуть. Да и неправильно это — идти с закрытыми глазами, пусть даже в полной темноте.

Все мы молчали, были слишком истощены, чтобы еще и говорить. Ах, как я тогда ненавидела воду! Мы натыкались на разветвления, ощупывали их, и я без обсуждения говорила только «налево» или «направо», а иногда, если было три возможности выбора, «вперед». Но такое случалось очень редко. Я думала о том, что будет, если мы заблудимся. Один ошибочный поворот, я знала это, и мы снова окажемся в ответвлении, ведущем в никуда. Мы могли провести в водопроводе всю жизнь, молча ползая по нему и каждый раз делая всего лишь одну ошибку. Но где-то в глубине я чувствовала, точнее, предчувствовала, что так не будет. Разве не сам ангел указал нам на эту дорогу? Разве ангел послал бы нас в лабиринт, из которого мы никогда не сможем выбраться? Это было бы так же, как если бы наш добрый Бог создал нас для того, чтобы мы всю жизнь блуждали, страдали и лгали.

Что вы говорите?

Вы ведь знаете, я плохо слышу, говорите громче, родственник.

Не знаю, как долго мы шли. Вероятно часы, часы и часы. Не было никаких событий, по которым мы смогли бы определить время. А потом Новак сказал, что больше не может и что нам всем нужно отдохнуть. Я была благодарна ему за то, что он заявил об этом. Теперь моя совесть могла оставаться спокойной, а тело немного отдохнуть. Я села, прислонилась к стене, ноги перекинула через трубу. Мне не удалось вытянуться в полный рост, хотя ногам этого очень хотелось. Лечь вдоль стены никак не получалось, мешала труба. Но, несмотря на все неудобство моего положения, я почти сразу уснула. Уверена, что и Новак, и фон Хаусбург тоже.

Я спала тяжелым, мертвым сном. Не просыпалась, они меня тоже не будили. Мне ничего не снилось. Не могу даже предположить, сколько времени я спала. Думаю, долго.

Проснулась я от головной боли. От сырости, духоты, напряжения, от всего, что со мной происходило в предыдущие дни. Каждая моя косточка, каждая мышца давали о себе знать. Некоторое время я не могла шевельнуться и даже испугалась, что никогда больше не смогу ходить.

Разумеется, я не знала, стоит ли еще ночь или уже наступило воскресное утро. Да, это я помню прекрасно, было воскресенье. Думаю, и вы это помните. Потому что ранним утром того дня вы прибыли в Белград из Вены. Удивительно, сколько людей в тот день стеклось в город. И сколько произошло событий.

Мне было нелегко разбудить Новака и фон Хаусбурга, они спали как убитые. Нет, нет, вы не правы. Новак тогда был еще жив. Хотя мне стоило большого труда вернуть его к яви. У фон Хаусбурга сон был не таким тяжелым, как у его слуги. Перед тем как ползти дальше, мы основательно размялись.

Потом долго шли по одному тоннелю. Ответвлений не было. Не нужно было принимать решений. Все снова было просто. Новак сказал, что, по его мнению, мы находимся на главном направлении и идем прямо в крепость. Я поверила. И расслабилась. Попыталась выбросить из головы все. И только мне, в первый раз с тех пор, как мы вошли в водопровод, удалось подумать о чем-то хорошем, я нащупала развилку. Мне захотелось крикнуть. Но я лишь сказала:

— Развилка.

Новак протиснулся мимо меня вперед, сказав, что хочет что-то проверить.

— Левый тоннель ведет вниз. Правый поднимается, — сказал он.

— Что это значит? — спросила я.

— Откуда ему знать, — ответил фон Хаусбург.

Новак продолжил:

— Я думаю, это последнее разветвление. Нижний путь ведет в…

— …ад, — перебил его фон Хаусбург.

— Нижний, — снова начал Новак, — снабжает водой цистерну. Если мы пойдем по нему, то попадем в помещение, которое находится ниже уровня поверхности воды, в конце винтовой лестницы, на дне цистерны. И тогда, чтобы попасть к выходу, нам придется подниматься по лестнице. Лучше нам пойти… Вы слышите? — сказал Новак прислушиваясь.

— Что? — в один голос спросили мы с фон Хаусбургом.

— Тише. Тише. Теперь слышите?

Я прислушалась, но не услышала никаких звуков, кроме журчания воды в трубах и нашего дыхания.

— Я ничего не слышу, — прошептал, фон Хаусбург.

А я как раз в этот момент услышала. Очень слабо. Голоса. Звуки напоминали легкий шелест. Но голосов было множество. И они становились все громче.

— Вампиры! — крикнул Новак.

— Может быть… — голос фон Хаусбурга дрожал от страха, — может быть, и нет. Может это… беженцы из Ниша. Точно. Слышите, сколько их. Не может быть, чтобы было столько вампиров. Это наверняка беженцы. Да и Шметау говорил, что они подойдут как раз сегодня.

— Не знаю, — сказала я, — но нам надо двигаться дальше. Пойдем направо.

Голосов становилось все больше и больше. И они приближались. Новак теперь был впереди и, судя по звукам, продвигался очень быстро. Я попыталась поднять руку вверх и с облегчением обнаружила, что тоннель достаточно высок, чтобы не ползти, а идти. Пусть согнувшись, но все-таки не на коленях. И я могла не только идти, но даже бежать. И я побежала, пригнувшись так, что, казалось, позвоночник треснет. Я бежала. То ли от шума собственного бега, то ли от того, Что я удалялась, голоса я слышала все слабее.

Вдруг я увидела свет. Он был слабым и далеким, но это был свет. Свет дня, как я надеялась. Мы были недалеко от выхода. Остановились. Прислушались. Никаких звуков. Снова побежали. И услышали, что фон Хаусбург упал. Мы с Новаком вернулись ему помочь. Он рассек ладонь, защищая лицо от острого края трубы.

— Ну, хозяин, нашли где спотыкаться, на свету.

— Болван! — крикнул фон Хаусбург нервно, — на свету все становятся невнимательны. И ломают ноги на обледеневшем крыльце перед входом в дом.

Ведь правда, не так ли, родственник?

После падения фон Хаусбурга мы больше не бежали. Мы шли сгорбившись, но быстро, как люди, которые знают, куда им нужно попасть. И действительно, свет становился все ярче. Он был мощным и чистым. Дневным. Мы оказались перед дверью-решеткой. Новак одним сильным рывком выломал ее вместе с заржавевшими петлями.

Я вышла наружу первой. Глазам на свету стало так больно, что пришлось зажмуриться.

2.

Открыв глаза, я сразу увидела Александра. Он стоял всего в паре шагов от меня. Изумленный.

— Мария Августа! — вскрикнул он.

Я рванулась к нему. Он крепко сжал меня в объятьях:

— Ты вампир? — шепнул он мне на ухо. Я заметила, что он сказал мне «ты». Но ничего ему не ответила. Я знала, что у меня несколько кровоточащих ран, много синяков и царапин, и мне было удивительно, что он вообще узнал меня, такую грязную и оборванную. Но он узнал.

И тут он заметил Новака и фон Хаусбурга. Все еще обнимая меня, крикнул:

— Этих двоих связать!

Вокруг было, я только теперь это заметила, множество солдат. Со всех сторон. Но никто из них не выполнил приказа Александра. Они остались стоять, мрачные, угрожающие, с ружьями наперевес. Фон Хаусбург сказал:

— Стойте! Мы не вампиры. Мы люди. Посмотрите на нас. Разве мы похожи на вампиров?

Солдаты смотрели на них, но большого смысла в этом не было, потому что вампиров они никогда раньше не видели. Я сказала это. Александр рассмеялся, а потом сразу стал серьезным:

— Они внизу!

— Где? — спросила я.

— В цистерне.

— Они вошли в город?! — проговорил фон Хаусбург, делая паузы между словами. — Через линию принца Евгения?

— Через все линии, — сказал мой муж и пальцем указал на Новака и фон Хаусбурга: — Вы двое!

Если вы не сдались вампирам до сих пор, не сдадитесь и сейчас. Пойдете вниз. Вампиры пришли за вами. Они вас ищут. Мы вас к ним и отправим.

— Но, — сказала я, — как ты можешь быть уверен, что они ищут не меня? — я тоже обратилась к нему не на «вы».

— Знаю. Они ищут фон Хаусбурга. Кого другого им искать? А в придачу я дам и слугу.

Солдаты плотной шеренгой стали приближаться к фон Хаусбургу и Новаку. До этого все стояли у самого выхода из водопровода. Справа, под северной стеной Верхнего города, был источник визиря. Отсюда до цистерны (точнее крыши цистерны) было всего несколько десятков шагов. Фон Хаусбург и Новак шли медленно, солдаты теснили их с совсем близкого расстояния, за ними шли мы с Александром. В какой-то момент фон Хаусбург остановился и обернулся назад. Он посмотрел мне прямо в глаза. Это длилось всего мгновение, потом солдаты снова вынудили их двигаться в сторону цистерны. Я видела небольшой пистолет на поясе фон Хаусбурга, но и он, и я знали, что порох подмок. Когда ему было заряжать его заново? Вопрос был только в том, предпочитает ли он погибнуть здесь, на месте, на солнце, на устье Савы в Дунай, или же встретиться внизу с вампирами.

Они стояли уже у самой двери, ведущей в цистерну. Солдаты быстро открыли ее, но фон Хаусбург и Новак упирались. Их начали толкать прикладами. Я вырвалась из объятий Александра:

— Я пойду с ними!

— Нет, — крикнул мой муж. — Нет!

— С ними, — повторила я. — Мы вместе пришли, и вместе спустимся вниз. Ангел… ангел показал нам дорогу. Значит, ничего плохого случиться не может.

— Ангел?! Ты… сама не понимаешь, что делаешь. Какой ангел? Ангелы никогда никого не спасли от смерти. Сейчас не время для веры.

— Ты не понимаешь. Если я сейчас не пойду вниз, я буду презирать себя до самой смерти. Это мой шанс, я знаю это. Мой шанс. Ангелы являются не каждый день. А вампира я уже видела. Он был… был… его лицо было как лицо любого человека. Лицо…

Александр смотрел на меня в замешательстве, солдаты кричали, что нужно скорее закрыть дверь, ведущую в цистерну. В конце концов я оттолкнула его и рванулась за фон Хаусбургом и Новаком. Дверь за мной с грохотом закрылась.

Внутри горели факелы. Мы сразу услышали их. Голоса. Тысячи голосов. Все громче и громче. Мы переглянулись. Фон Хаусбург вытащил пистолет.

— Порох подмок, — сказала я, но он только бросил на меня быстрый взгляд и сжал рукоятку.

Новак схватил меня за руку:

— Герцогиня, я пойду вниз. Вы оставайтесь здесь. Вниз пойду я. Может быть, меня им будет достаточно.

— Ты слышишь их? Их там тысячи. Тысячи. Им одного тебя не хватит. Я пошла с вами, чтобы спуститься. Пойти вниз. Не ждать, а посмотреть им в глаза.

— Хозяин не спустится, — сказал Новак.

— Разумеется, я никогда не спускаюсь. Идите вдвоем. Я не обижусь.

— Вы чувствуете запах серы? — спросила я, подумав, что снизу несет смрадом ада.

— Не беспокойтесь насчет серы, — сказал Новак, — в цистерне и без того воняет.

— Вот именно, — проговорил фон Хаусбург и прислонился спиной к запертой двери. Пистолет он прижимал к сердцу.

— Новак, можешь спокойно отправляться вниз. Все, что я мог рассказать тебе, я рассказал. Рассказ закончен. Слушать тебе больше нечего. А вы герцогиня, вы сами приняли решение. Идите.

Больше мы не сказали ни слова. Молча прошли несколько шагов до низкой деревянной двери, за которой был вход на винтовую лестницу. Напротив была точно такая же дверь, которая вела на другую лестницу. Первая лестница служила для спуска, вторая — чтобы подняться наверх, и использовалась только тогда, когда колесо, с помощью которого черпали воду, не работало. Оно было исправно, но воду в тот момент не доставали. Я сказала Новаку, что правильнее будет пойти по разным лестницам, ведь если мы пойдем вместе, то можем разминуться с вампирами. И еще сказала, что я пойду по той, которая предназначена для подъема. Я была уверена, что вампиры полезут наверх именно по ней. И поэтому выбрала ее. Новак не возражал, должно быть, все это даже не пришло ему в голову. Или он не знал назначения каждой из лестниц. Он повернулся, и я слышала его шаги, пока он обходил горловину цистерны, а потом услышала и скрип двери.

Голоса становились все громче. Они сливались в общий говор. В один язык. Я не понимала слов не потому что этот язык, возможно, и не был сербским, а потому что все говорили разное, но в один голос. Как самые лучшие церковные хоры, какие мне доводилось слышать во время православных богослужений по большим праздникам: в общем безукоризненно слаженном пении был различим каждый голос.

Я открыла дверь. Чтобы пройти в нее, пришлось нагнуться. Ступеньки были скользкими от влаги. Запаха серы я больше не чувствовала. Начала медленно спускаться. Было больно. И очень трудно, словно я не спускалась, а поднималась наверх. После нескольких ступенек приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть, сделать глубокий вдох и выдох, собраться с силами. К счастью, освещение было хорошим.

Снаружи остался ангел, который своей украшенной перстнями рукой указал на вход в водопровод. Снаружи остался мой муж, который меня обнял. Он обнимал меня и спрашивал, не превратилась ли я в вампира. Он не сбежал. Не сделал вид, что не знает меня. Что меня не видит.

Голоса эхом отдавались у меня в ушах. Мне хотелось запеть, запеть что угодно, только чтобы слышать себя. Чтобы знать, что я здесь и что я сильнее их.

Лестница вилась и вилась бесконечно. Изгиб за изгибом. Спускаться становилось все труднее. Каждый шаг был мучением, болели все мышцы ног. Дыхание прерывалось. Теперь при каждой остановке я хватала воздух ртом так, словно его почти не осталось.

Казалось, я никогда не дойду до дна. Казалось, что прошло уже много часов. Я была мокрой от пота, в ушах гудел хор голосов, доносившихся снизу. Он был таким громким, как будто гремел мне прямо в ухо.

И вдруг оказалось, что очередного изгиба лестницы нет. Нет больше и ступенек. Посмотрев в окошко в стене, я увидела воду. Значит, пришла. Я медленно сделала несколько шагов. Увидела, что передо мной арка, ведущая в какой-то зал. Голоса доносились именно оттуда. И я вошла.

Зал был огромным. Самым большим из всех, где я в жизни бывала. Стены его были так далеко, что их не было видно. И этот зал был переполнен. Людьми. Или вампирами. И все говорили вслух. Среди них я сразу же разглядела Вука Исаковича. А рядом с ним стоял он же, но гораздо старше. И он показался мне знакомым. В нескольких шагах от него я увидела Саву Савановича. Голоса вдруг стали такими громкими, что я перестала их слышать. Воцарилась полная тишина. Один из них сделал шаг вперед, отделившись от них. Его лица я никогда раньше не видела. И позже тоже. С его плеч ниспадал пурпурный плащ.

Глава седьмая Спрятанная

Что вы говорите? Не слышу!

А-а, я должна рассказать вам историю. Об искусстве. С того китайского обеда. Что, прямо сейчас? Не потом. Именно сейчас.

Хорошо.

Видите ли, эта история, хотя я о ней действительно упомянула, она вообще не моя. Мне ее рассказали.

Да. На маскараде. Рассказал человек, переодетый в дьявола. Мой муж что-то спросил, не помню, что именно, а, может быть, я даже и не слышала. И дьявол начал рассказывать. То, что он говорил, я повторила во время обеда насколько смогла точно.

Он говорил, что он на самом деле дьявол и что действительно участвовал в тех событиях. У него была самая безукоризненная маска на маскараде. Потому что маска это не только ткань костюма или парик, настоящая маска это история, рассказ.

А говорил он, а потом и я, следующее:

«Знаете ли вы, что такое искусство? И какая разница между искусством и миром. Его выдумал я. Создал. Нет, я не говорил: „Да будет искусство“, это не мой стиль.

Было это на седьмой день, когда он отдыхал. От чего он отдыхал? На самом деле от чего, спрашиваю я вас. Шесть дней он говорил: да будет то, да будет сё. И устал. Кстати, хочу напомнить, сейчас как раз к слову: меня он изрек первым. Создал. Потому что первым делом он сказал: „Да будет свет“, и возник я. Потому что я — Люцифер, я — свет. И знаете, другие ангелы мне этого так никогда и не простили. Особенно Михаил.

Итак, на седьмой день он отдыхал, а нам, ангелам, велел нарисовать по картине, чтобы потом он выбрал самую лучшую. Мы принялись за работу. Я знал, что буду рисовать. В начале мне, правда, было не совсем ясно, но по мере того как дело продвигалось, я все лучше понимал собственное произведение.

Время от времени я переводил взгляд со своей картины на него. На этого старца, мрачного, в дурном настроении. Он сидел на гранитном престоле, откинувшись на спинку, задумчивый, усталый. Левый глаз голубой, правый — карий. Я думал, а, может быть, ему не нравится то, что он создал, или он прикидывает, не вернуть ли все в то состояние как оно было, не обратить ли все в ничто. Как долго он был один, знает только он сам, и, может быть, его, как любого одинокого старика, злят шумные дети, и он с тоской вспоминает тишину и покой? Что он хотел нам сказать: „Да не будет“ или с насмешкой „Да будет вам“? Но я уверен, что много раз позже, после седьмого дня, он, сломавший не один посох на пути по разным странам, изодравший не одну пару башмаков на дорогах из города в город, он, этот бородатый старик, который ни разу до нас не снизошел, всегда нас жалел.

Он сказал: „Изобразите мне мир“, и мы изображали. Я не был бы тем, что я есть, если бы исподтишка не заглядывал в чужие картины. Видели бы только вы мазню Ариэля! Это была просто пачкотня! И к тому же жалкая лесть. Нарисовал его, веселого, на престоле, в сто раз более крупного, чем мы, все остальные. Люди размером с муравьев, Мы, ангелы, не больше мухи. На картине не было ночи и не было моря.

Видел я и картины ангелов более низкого звания. Они просто все в точности перерисовали. Все было абсолютно так, как есть, и было почти невозможно отличить картину от реальности. Такие произведения я тоже считал лестью.

К моей досаде, Михаил был далеко от меня, и мне не было видно, что делает он. Я долго выдумывал предлог, под которым мог бы бросить ненадолго свое занятие и прогуляться в сторону Михаила. В голову ничего не приходило. Видимо, потому что я слишком увлекся собственной работой.

Я потел. Выдумывал. Радовался. Потом волновался. Исправлял. Восхищался. Сомневался. Стирал. Создавал из тумана, из темноты, угадывал, притрагивался. Понимал все больше и больше.

В самом низу я поместил море…

— Вы работали бамбуковыми чернилами по шелку? — прошептала Жанна Орлеанская.

— Что?! По шелку?! Бамбуковыми чернилами?! Но… — я расхохотался, — вы не поняли. Я работал… Вы еще услышите.

Итак, внизу бесконечные морские волны, над ними берег. В море судно, разломленное силой воды на две части. Судно тонет, моряки прыгают в воду. Лодок мало, но некоторые добираются до берегов, а берега разные, от ласковых, песчаных, мягко уходящих в воду, до крутых, скалистых, резко обрывающихся, подобно некоторым человеческим жизням, в нижней части картины. Не забываю ничего, рисую и пальмы, и кипарисы, и кустарник, виноградники источают сладкий аромат, пахнут рощи корявых оливковых деревьев. Козы, ослы, загорелые мужчины и женщины, дни которых мирно текут один за другим. Дальше картина поднимается в горы, там сливовые сады и свиньи. Тут и там разбросаны села, люди посвистывают, падает ночь. Месяц и Утренняя звезда бдят и разговаривают друг с другом. В одной приятной долине, а отчасти и на холмах, белеет первый город. Его стены высоки и толсты, гонцы ударяют металлическими кольцами в городские ворота. Внутри городских стен все кипит, слышен лай собак и удары кузнецов по наковальне. Приятно пахнут сладости, воняют отбросы, улицы вымощены булыжником, по ним со скрипом ползут повозки. Возле домов играют дети. И никто не видит войско, которое движется с юга, грозно шагая под визг зурны и ритмичный бой барабанов. Войско еще далеко, где-то в долине, разделяющей высокие горы. В другом городе сидит женщина, она обмахивается веером, день душный. На веере я нарисовал все, что уже нарисовал. Еще один такой же мир, но бесконечно меньший и совершенно ненастоящий. Его я рисовал бамбуковыми чернилами. Мимо детей, играющих во время школьной перемены, проезжает повозка, пшеница смотрит на повозку. Стоит лето, жизнь легка и хлопок высок. Рыбы резвятся в ручьях, змея извиваясь ползет в высокой траве, готовая укусить того, кто на нее наступит. Ее глаза зелены, как изумруды, кожа гладкая и блестящая. Недалеко от нее осажденный город. В войске, окружившем город, раздоры, светловолосый великан не хочет сражаться, но вскоре, когда погибнет его товарищ и любовник, все изменится. Вот человек возвращается домой после долгого отсутствия и застает в доме женихов, сватающихся к его собственной жене. Она вяжет и всегда вывязывает мир таким, каким я его уже создал, но каждое утро распускает связанное, и мир исчезает. И этот мир тоже ненастоящий, потому что он из шерсти. И потому что его можно уничтожить. А дальше, в стороне от нее, я многих посылаю в дорогу. Рисую тропинки и императорские пути, всем желанные. Но есть и те, кто мучается по горам, по долам и обходит стороной населенные места, их цели лежат за пределами известных путей.

Потом мне снова захотелось посмотреть, что создал Михаил. Я весь извивался, я прохаживался туда-сюда, но мне никак не удавалось приблизиться к его произведению.

Я вернулся к себе. Одиночество стояло возле окна, женщина вошла и увидела, что оно ее ждет. Немного дальше молодой человек маслом, вот пожалуйста, не бамбуковыми чернилами, а маслом писал картины фламандских мастеров, гораздо лучше, чем они сами, те, что из Европы. Никогда это не были его картины, только чужие. Мальчика я послал в Египет обучаться у иллюзионистов фокусам и трюкам и исцелению проказы на ярмарках с помощью чудодейственной воды. Он перешел Синайскую пустыню и добрался до Александрии. Там его выучили тайнам столярного мастерства. Я звал его назад, но он так никогда и не вернулся. Королю я дал лиру, и он пел, я показал ему бемоль и диез, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя. Я сделал так, чтобы люди встречались и узнавали друг друга и расставались на перекрестках как чужие. Я дал им и перекрестки. Потом пришел черед гор. Я украсил их стройными елями и соснами, поместил туда обритых наголо монахов, сказал им верить в инь и ян. Я никогда не рисовал добро и зло, никогда, это потом другие добавили. Я только дал им красные и желтые одежды и пейзажи горных высот. И шелковые свитки. И кисточки, обмакнутые в бамбуковые чернила. На труднодосягаемых каменных плато я поставил неприступные города. Часовые стояли на страже и день и ночь. Ждали осады. Неприятельские войска не появлялись. Никто не появлялся. Над шлемами воинов, медленно взмахивая крыльями, летали орлы, их несли ветры. Ветры, дующие со всех сторон, я тоже нарисовал, прозрачными красками. На высоте этих ветров я оголил горы. Чистые ручьи омывали камни, тропа вилась к вершинам. Она была узкой, только для одного человека, и я вымостил ее желтыми кирпичами. Она вела прямо в небо, потому что над горами я рассыпал небо, где-то голубое, где-то черное с белыми точками. И подвесил солнце, позволил луне изменять свой вид и дал Утренней звезде быть первой и быть последней.

Я снова попытался заглянуть в картину Михаила. И снова мне не удалось. А потом утомленный старик нехотя встал. Пробормотал нам, что пора заканчивать, и из-за его плохого настроения мне пришлось торопиться. Я начал делать ошибки. Рука дрожала. Ноздри сузились. Глаза слезились. Губы пересохли. А будь у меня все время, моя картина была бы совершенной.

Я добавлял детали. Навеял в пустые поля запаха лаванды. Спустил на волны серых морей парусники. Наполнил их купцами. Они быстро добирались от одних берегов до других. В одном селе соединил трех братьев и четвертого, и самому младшему пообещал самое лучшее. Под конец добавил здание суда. Одел судей в черные мантии. Прокопал водопроводы и пустил людей в них. И принцесс, и драконов. В некоторые места привел добрых героев с калеными мечами, налил им вина, чтоб пили со своими возлюбленными. Где-то положил шпалы по мелким камешкам. Пустил поезда пыхтеть по дорогам, с которых некуда свернуть. Один локомотив остановил снегопадом. Его гудок при отправлении вспорол зимний воздух и слух остальных пассажиров. И иней, и туман, и росу заставил блестеть на траве. В ухоженных садах посадил помидоры.

Тут он сказал: „Хватит. Посмотрим“.

Мы все развернули наши картины к нему. Тогда я и увидел Михаилову. Она была пустой. На ней ничего не было. Я посмотрел на него, но он не удостоил меня внимания.

Старик медленно, но не из вежливости, а по своей неспешности обходил нас и смотрел, слушал, принюхивался, жевал, пил. Он надолго задержался перед картиной Михаила. Ничего не сказал. Потом несколько быстрее просмотрел все произведения ангелов рядом со мной. Время от времени он что-то произносил, ничего содержательного, скорее, это были вздохи, выдохи, покашливание. Когда он дошел до меня, я уже был на той грани, которая разделяет высшее удовлетворение и глубочайшее отчаяние. Ничто не казалось мне более божественным, чем творить, и более дьявольским, чем отвергать. Проходили эпохи, вселенная вертелась по кругу, стремительно падая в самое себя. Когда он наконец поднял голову, все пространство сжалось до размеров моего кулака.

„Произведение Михаила — лучшее“.

„Что?! — прошипел я. — Раз так, я ухожу“.

Небольшой кусочек безоблачного голубого неба я прошел очень быстро. Мои ноги коснулись узкой извилистой тропы, мощенной желтым кирпичом. Я спускался, проходя через голые горы, идя к первым укрепленным городам. Монахи в желтом меня не приветствовали. Я смотрел, нюхал. Слушал. Потому что ты, ангел, в мире новичок и не чувствуешь так, как он, поэтому возвеличивай его, рассказывай, что видишь, ты удивишь его!

Я спускался. Предсмертные хрипы поднимались отсюда наверх по тропинкам и императорским дорогам».

Глава шестая Сотворение мира (продолжение)

3.

Теперь я могу вернуться к цистерне?

Пурпурный заговорил, но я его голоса не слышала. Во всяком случае, так, как обычно слышат. Я слышала его в себе, а не вне себя. Да нет, я не была вне себя, что вы такое подумали. На каком языке? Что? На каком языке он говорил? Понятия не имею. Я его слышала по-немецки. Но уверена, если бы его слышал Новак, то наверняка слышал бы по-сербски. Вы, возможно, по-латински.

— Добро пожаловать к нам, — таковы были слова пурпурного.

— Вы, — я изумилась, что не слышу своего собственного голоса, — вампиры?

— Что в имени моем? — ответил он мне вопросом.

— Что вам нужно от нас?

— Что нам нужно? Нам? Герцогиня, ведь это вы пришли к нам. Мы никого не зовем, не ищем, к нам приходят сами. Не все, правда, но лучшие из тех, кто решится и кто сумеет.

— Вы переубивали столько людей!

— Никого, герцогиня! Никого! Доктора Радецкого убил тот серб, которого вы видели позже, когда он пробивал колом из боярышника нашего друга Саву Савановича. Про барона и сами знаете. Графа-блондина задушил фон Хаусбург, а Вука Исаковича проткнул рыжий граф. Рыжего графа столкнул в пропасть фон Хаусбург.

— Боже! Боже. Но… но Виттгенау?

— Кто? — пурпурный был изумлен, на самом деле.

Он повернулся к остальным и заговорил с ними, но их слова в моем мозгу не облекались в конкретную форму. Разговаривали они оживленно, об этом я могла судить по выражениям их лиц. Я оцепенела, но была уверена в себе и ждала. Рассматривала их. Заметила знакомое лицо, старуху, прекрасно одетую, высохшую, сильную, совсем не сгорбленную и не усталую. Хотя она стояла далеко от меня, среди вампиров, я чувствовала, что и старуха меня рассматривает. Смотрела она на меня с грустью, мне даже показалось, что в ее глазах стоят слезы. Тут я поняла — это я. Гораздо старше, чем сейчас. Она выглядела так, как я выгляжу сейчас. Мне хотелось крикнуть, но я была нема. Очень скоро ее заслонили другие вампиры, и я почувствовала облегчение. Смотреть больнее, чем знать.

После непродолжительного совещания пурпурный снова повернулся ко мне:

— Вероятно, вы имели в виду Виттгенштейна, — тут он на миг замолчал, — его мы были вынуждены, — он взмахнул рукой, — он был против нас, ненавидел нас, он сказал: «Мир это собрание не вещей, а фактов». Не думаете же вы, что мы можем позволить поставить язык выше мира? Что мы можем позволить кому угодно быть Богом, кроме самого Бога? — Остальные кивали головами и одобрительно шумели. — А он пришел искать нас, причем неправильным путем. Видите ли, в отличие от вас, он выехал из города, потом прошел сюда через внешний тоннель, — тут он широко улыбнулся, — правда, я знаю, что и вы сначала покинули город, но потом мудро вернулись в Белград и пришли сюда через цистерну. Это правильный путь.

— Вы хотите сказать, что все время находитесь в городе?

— Разумеется, в городе. Я и на маскараде был, и с вами там разговаривал, — он поклонился.

— Что теперь со мной будет? — спросила я.

— Ох герцогиня, это ваше начало…

И пока слово «начало» было во мне, меня ослепил свет. Когда я снова обрела зрение, вампиров больше не было. Все до одного исчезли. Осталось только бесконечное подземное помещение, которое теперь, опустевшее, казалось мне гораздо больше, чем совсем недавно, когда было заполнено.

Только теперь я заметила, что стены были не пустыми, то тут, то там висели изящные декоративные алебарды, похожие на те, что встречаются в саксонских дворцах времен Иоганна Георга I. Было здесь и несколько разукрашенных булав с шипами, гусарские сабли, один боевой топорик, десяток кинжалов, пять-шесть рапир, один двуручный меч, который не смог бы поднять даже Геракл, два ятагана, три японских сабли, пара пистолетов Мэрдока и китайская картина — загадочный пейзаж на шелке.

Я долго рассматривала все это, продолжая удивляться размерам зала. Я знала, что вампиры больше не вернутся. Потом медленно повернулась и пошла наружу. На меня сильно пахнуло влагой цистерны, мне даже пришлось ненадолго остановиться. Не могу объяснить почему, но словно какая-то невидимая сила заставила меня поднести ладонь к носу и понюхать, не пахнет ли серой. Рука пахла так же, как и всегда.

Я решила подняться по той лестнице, которая служила для спуска, потому что Новак наверняка находился где-то на ней. Я боялась, не поскользнулся ли он на мокром камне и не упал ли. Поэтому шла очень быстро, словно летела. Так, как будто не поднималась, а сбегала вниз по самой удобной лестнице в мире. Только после третьего поворота я встретила Новака. Он двигался с трудом, его левая нога была в крови.

— Герцогиня? Все в порядке?

— Не беспокойся, Новак, все хорошо. Ты тоже должен их увидеть. Не бойся, они не злые. Вот, осталось совсем немного ступенек. Осторожно, — я поддерживала его под руку, пока мы спускались.

Вдруг он дернулся:

— Я бы лучше вернулся.

— Тебе нечего бояться. Поверь мне.

Перед последним поворотом он снова остановился и посмотрел мне прямо в глаза. Я не привыкла, чтобы слуги на меня так смотрели.

— Это приказ! — сказала я резко.

Потихоньку мы добрались до самого дна. И тут меня ждала неожиданность. Еще совсем недавно вход в то бесконечное помещение был свободен, а сейчас путь нам преграждала деревянная дверь. Я, не веря своим глазам, оглядывалась по сторонам, но ничего другого здесь не было. Новак не знал, что я видела, он подошел к двери и попытался открыть ее. Дверь была заперта.

Он кивнул головой в том смысле, что произошло нечто, что он предсказывал, но ему тогда никто не поверил.

— Герцогиня, знаете ли вы, что здесь?

— Знаю, здесь были вампиры.

— Я слышал рассказы про то, что в этой комнатке находятся сокровища, которые ваш муж получил от турок в обмен на предательство. Простите, я просто передаю, что слышал. Граф Виттгенау приехал, чтобы разобраться в этом деле. Он удостоверился в том, что все действительно так, и тогда ваш муж или кто-то другой из придворных заплатил сербским гайдукам, чтобы они убили его.

— А вампиры?

— Вампиры это просто выдумка. Болтовня, ничего больше. Послушайте, надо возвращаться. Наверху мой хозяин. Он уверен, что вампиры существуют и наверняка считает, что и мы, если остались живыми, превратились в вампиров. Вы видели, у него пистолет…

— Порох отсырел.

— Да, но у него есть и кинжал. Сначала он попытается выстрелить, а потом пустит в дело клинок. Я пойду прямо на него. Вы держитесь у меня за спиной, так безопаснее. Когда мы его схватим, вы…

Он поднял с пола камень и протянул мне.

— Вы его не щадите.

Мы пошли по лестнице, опять по той, для спуска. Я по-прежнему взбиралась по ней легко, но время от времени приходилось останавливаться, ждать Новака. Нога у него болела, но я его торопила. Мне не хотелось находиться в цистерне ни на секунду дольше, чем это было необходимо, я чувствовала, что слишком долго оставаться внизу не следует.

Подъем занял меньше времени, чем спуск. За несколько ступенек до выхода Новак остановил меня и притянул к себе. Снова посмотрел мне прямо в глаза и кивнул головой. Я поцеловала его в лоб. Он обошел меня, приблизился к двери и изо всех сил толкнул ее.

Я была у него за спиной. Фон Хаусбург попытался выстрелить, не вышло, он бросил пистолет и выхватил из-за голенища сапога кинжал. С кинжалом в руке метнулся к нам. Новак не сумел защититься. Я слышала, как клинок вонзился в его тело. И тут же, выйдя у него из-за спины, ударила фон Хаусбурга камнем по голове. Он рухнул как подкошенный. Опустившись на колени перед Новаком, я увидела, что он весь в крови. Его рука сжимала рукоятку, которая торчала у него из живота.

Я подложила ему под голову свою руку. Он попытался мне что-то сказать. Не смог. На его губах пенилась кровь. Сделал еще одну безуспешную попытку и испустил дух.

4.

Что вы сказали?

Я должна рассказать что-то еще? Разве рассказ не подошел к своему концу? Разве дракон не побежден, а счастливая герцогиня не вернулась домой? Чего еще вы ждете от меня, родственник? Когда происходили самые последние события, вы уже прибыли в Белград. Когда я принялась из цистерны криком звать на помощь, Александр открыл дверь. Я вышла. Вся в крови. Молча. Он увидел на полу Новака и фон Хаусбурга.

— Они были вампирами?

— Нет, — ответила я, — и фон Хаусбург жив.

— Это было просто безумие! Безумие! Не сказать мне. Почему мои люди не сказали мне об этом?! — кричал он, но радостно.

— Что?

— Те голоса, понимаешь, те голоса, которые мы слышали, это была армия и беженцы, первые, кто отступал из Ниша. Никакие не вампиры, а наши солдаты и беженцы. Они толпились у городских ворот. Все прибыли сегодня. Все. И ты. И твой родственник, граф епископ Турн-и-Валсасина.

Я посмотрела на него, и мне вдруг показалось, что он низкого роста, гораздо ниже, чем был раньше. Глаза его потемнели, он радовался тому же, чему радуются все. Он был обыкновенным, таким, каким, в сущности, был и Шметау. И Шмидлин. И граф-блондин, и рыжий граф. И вы, мой родственник.

Потом вдруг ниоткуда появились вы, в самый нужный момент. При вас были все императорские указы и распоряжения, единственное, что я не могла понять, это как вы за пять дней добрались от Вены до Белграда. Вы с презрением оглядели всех нас. Александр отвесил вам глубокий поклон. Вы приказали привести в чувство фон Хаусбурга и обеспечить ему самый внимательный уход.

Потом вы сообщили нам, что генерал Доксат осужден на смерть за сдачу Ниша и измену Австрии. И еще, что вам поручено предложить Доксату перейти из протестантской веры в католическую, и если он согласится, оставить его в живых.

В тот вечер Никола Доксат отказался стать вашим вечным заключенным. На другой день утром, перед тем как палач занес свой топор, Доксат сказал, обращаясь к крепости:

— Я тебя создал, а ты меня убиваешь.

Палач поднимал топор несколько раз. И несколько раз наносил удар. Он оказался очень неловким. Вы это хотели от меня услышать? Этого от меня ждали?

Кого?

Фон Хаусбурга?

А разве не вы в понедельник после полудня проводили его в Петроварадин и далее в Пешт, Вену и, как мне кажется, в Париж? С ним поехал и новый слуга, тот самый серб с колом из боярышника. Он со мной даже не простился, и все время рассказывал слуге о своей встрече с каким-то беззубым. Словно эта история была для него важнее всего остального.

Мне больше нечего вам сказать. Все, что было, я рассказала.

Теперь вам слово.

Примечания

1

В русском переводе — «Книга о атаке и обороне крепостей» (Императорская Академия Наук, Санкт-Петербург, Российская империя, 1744 г.) (здесь и далее — примечания редактора).

(обратно)

2

«Noblesse oblige» — французский фразеологизм, в переносном смысле — «честь обязывает» или «положение обязывает».

(обратно)

3

Речь, вероятно, идет о правителе и полководце Вуке Бранковиче, имя которого в народном сознании связано с предательством и поражением на Косовом поле.

(обратно)

4

Гусле — народный смычковый инструмент южных славян, одно- или двухструнный.

(обратно)

5

Сава Саванович — знаменитый сербский вампир, мельник по профессии, в существование которого и сегодня верят многие сербские крестьяне. По ряду сообщений, его последнее пробуждение — в городке Байина-Башта — пришлось на осень 2012-го года. Имя Савы Савановича часто упоминается в фольклоре и в произведениях сербских писателей.

(обратно)

6

Непереводимая игра слов. Измененное «Шмизлин» происходит от сербского «šmizla» (на современном городском сленге — «испорченная девушка из приличной семьи»).

(обратно)

7

Вероятно, речь идет о так называемой географической или немецкой миле (1 миля = 7,4 км).

(обратно)

8

Снова игра слов. «Сметау» произведено от сербского «smetati» — «беспокоить, мешать».

(обратно)

Оглавление

СТРАХ И ЕГО СЛУГА

  Часть первая ПОД МАСКАМИ

    Глава первая В тумане

    Глава вторая По-прежнему в тумане

    Глава третья Любовь — причина всех страданий

    Глава четвертая Унтер Раценштадт

    Глава пятая Калемегданская крепость

    Глава шестая Маскарад

    Глава седьмая Спрятанная

    Глава шестая Маскарад (продолжение)

  Часть вторая ПОД МАСКОЙ

    Глава первая Второй выход

    Глава вторая

    Глава третья Рассказ и рассказчику упрек (молчание — зло)

    Глава четвертая Венские договоренности

    Глава пятая Долг Шмидлина

    Глава шестая О событиях более поздних

    Глава седьмая Спрятанная

    Глава шестая О событиях более поздних (продолжение)

  Часть третья ЦИСТЕРНА

    Глава первая В город, первым делом

    Глава вторая

    Глава третья Званые гости

    Глава четвертая Водопровод

    Глава пятая Конец рассказа

    Глава шестая Сотворение мира

    Глава седьмая Спрятанная

    Глава шестая Сотворение мира (продолжение) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg