«Беги, если сможешь»

Чеви Стивенс Беги, если сможешь

Глава 1

Впервые я увидела Хизер Саймон в больничной палате — она лежала, свернувшись клубочком и укутавшись в тонкое голубое одеяло. На запястьях ее белели повязки, белокурые волосы скрывали лицо, и все же в ее облике было что-то благородное — высокие скулы, изящный изгиб бровей, аристократичный нос, нежные очертания бледных губ. Но руки ее выглядели ужасно: кровоточащие заусенцы, изуродованные ногти — не обкусанные, скорее сломанные. Как она сама.

Я уже успела прочесть ее карту, поговорить с дежурным психиатром, который принял ее накануне, и с медсестрами — многие из них проработали в психиатрическом отделении много лет и знали все обо всех. Во время утренних обходов я провожу с каждым пациентом примерно по полчаса, а остальное время принимаю у себя в кабинете в психиатрическом корпусе тех, кто лечится в стационаре. Поэтому на первое знакомство с пациентом я обычно беру с собой медсестру, чтобы мы могли вместе разработать план лечения. Сегодня со мной была Мишель, энергичная женщина с широкой улыбкой и светлыми кудрями.

Накануне муж Хизер вернулся домой и обнаружил жену на полу кухни с ножом в руках. Оказавшись в больнице, она пришла в возбуждение, расплакалась и стала бросаться на медсестер. Дежурный врач сделал тест на наркотики, результат был отрицательным, ей дали ативан[1] и поместили в отдельную палату. За ее состоянием наблюдали с помощью мониторов, и каждую четверть часа в палату заглядывала медсестра.

Она проспала всю ночь.

Я тихо постучала по косяку двери. Хизер перевернулась на спину, открыла глаза и заморгала. Я подошла к кровати. Она взглянула на меня, облизнула сухие потрескавшиеся губы и сглотнула, после чего приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать, но с ее губ сорвался только долгий вздох. Глаза у нее были темно-синего цвета.

— Доброе утро, Хизер, — сказала я мягко. — Меня зовут доктор Лавуа, я ваш лечащий врач.

Когда я жила и работала на острове, пациенты звали меня Надин. Но переехав в Викторию и устроившись в больницу, я стала использовать свой титул — он как будто помогал мне держать эмоциональную дистанцию, а это было одной из основных причин переезда.

— Не хотите чаю?

Она смотрела куда-то поверх моего плеча, и лицо ее не выражало ничего — ни печали, ни злости. Ей не удалось умереть физически, но на эмоциональном уровне ее действительно не стало.

— Если вы не против, мне хотелось бы с вами поговорить.

Она бросила взгляд на Мишель и поплотнее закуталась в голубое одеяло.

— Зачем… она пришла? — прошептала она.

— Мишель? Она медсестра.

В психиатрическом отделении врачи, как правило, одеваются строго, а медсестры — более свободно. Мишель обычно одевалась ярко: сегодня на ней была полосатая рубашка и темно-синие джинсы. Если бы не бейдж, в ней сложно было бы узнать медсестру.

Было ясно, что Хизер очень страшно: она скорчилась под одеялом и в панике смотрела на нас, словно загнанное в угол животное. Мишель сделала шаг назад, но Хизер по-прежнему выглядела напряженной. Некоторые пациенты пугаются, когда мы приводим с собой медсестер.

— Вам будет спокойнее, если мы поговорим вдвоем? — спросила я.

Она кивнула, покусывая краешек бинта. Мне снова пришло в голову, что она похожа на дикое животное, рвущееся на волю. Я взглядом показала Мишель, что она может выйти. Она улыбнулась Хизер.

— Я зайду попозже, милая. Вдруг тебе что-нибудь понадобится.

Я уже не раз замечала, как ласково держится Мишель с пациентами. Даже во время своего перерыва она частенько сидит с ними. Когда дверь за ней закрылась, я обернулась к Хизер.

— Скажите, Хизер, сколько вам лет?

— Тридцать пять, — медленно ответила она, оглядываясь по сторонам.

Постепенно она начала осознавать, где находится. На мгновение я увидела комнату ее глазами и посочувствовала ей: маленькое окошко в толстой металлической двери, окно из небьющегося стекла, покрытое царапинами, словно кто-то пытался таким образом проложить себе путь на свободу — как, впрочем, и было.

— А как вас зовут?

— Хизер Дункан… — Она потрясла головой, но движение вышло медленным и неверным. — Саймон. Моя фамилия Саймон.

Я улыбнулась.

— Вы недавно вышли замуж?

— Да.

Не «ага», не «угу». Она получила хорошее образование и привыкла говорить ясно. Взгляд ее сфокусировался на тяжелой двери.

— А Даниэль… он здесь?

— Он здесь. Но сперва мне хотелось бы поговорить с вами наедине. Сколько вы с Даниэлем живете вместе?

— Полгода.

— Чем вы занимаетесь?

— В данный момент ничем, но раньше работала в одном месте. Мы заботимся о земле.

Я заметила, что в последней фразе она употребила настоящее время.

— Вы занимались ландшафтным дизайном?

— Наш долг — оберегать землю.

Мне стало не по себе. Эти слова звучали знакомо, и она произнесла их так, словно повторяла услышанное много раз. Это были не ее собственные слова.

— Похоже, вечер у вас был тяжелый, — сказала я. — Может быть, расскажете, что произошло?

— Мне здесь не нравится.

— Вы в больнице, потому что пытались покончить с собой, и чтобы подобное не повторилось, мы постараемся вам помочь.

Она с усилием села, и я заметила, какие худые у нее руки, как отчетливо проступают на них вены. Ее пальцы дрожали, словно нагрузка, потребовавшаяся, чтобы поднять тело, была непомерной.

— Я хотела, чтобы все закончилось.

В ее глазах набухли слезы. Потом они потекли по лицу, закапали с кончика носа. Одна капля упала на руку. Она уставилась на нее, словно не понимая, как это могло здесь оказаться.

— Что закончилось?

— Мысли. Мой ребенок… — Голос ее сорвался. Она вздрогнула и скрипнула зубами, словно от резкой боли.

— У вас был выкидыш?

В ее карте указывалось, что она потеряла ребенка неделю назад, но мне хотелось, чтобы она рассказала об этом сама.

Еще одна слеза упала ей на руку.

— Срок был три месяца. У меня началось кровотечение… — Она глубоко вздохнула и медленно выпустила воздух сквозь сжатые зубы.

Я помолчала из уважения к услышанному, потом мягко сказала:

— Хизер, мне очень жаль. Это ужасно. Депрессия после потери ребенка — нормальное явление, мы поможем вам с этим справиться. В вашей карте указано, что в прошлом году вам выписали эффексор.[2] Вы его принимаете?

— Нет.

— А когда прекратили?

— Когда познакомилась с Даниэлем.

В голосе ее звучал легкий вызов — она чувствовала себя виноватой из-за того, что перестала принимать таблетки, и стыдилась того, что они вообще ей понадобились. Люди с депрессией часто перестают принимать лекарства, когда влюбляются: эндорфины выступают в роли естественных антидепрессантов. Но потом жизнь берет свое.

— В первую очередь мне хотелось бы, чтобы вы вернулись к антидепрессантам, — сказала я непринужденно, как бы сообщая ей: ничего страшного, вы в порядке. — Мы начнем с небольшой дозы и посмотрим на эффект. В вашей карте говорится, что несколько лет назад у вас был тяжелый период.

В предыдущие разы она пыталась покончить с собой с помощью таблеток. В обоих случаях ее находили в последнюю секунду. Теперь Хизер перешла к более радикальным методам, и в следующий раз ей могло повезти меньше.

— Вам назначили посещение психотерапевта. Вы ходите к нему?

Она потрясла головой.

— Он мне не понравился. Даниэль в порядке?

— Даниэль наверняка хочет, чтобы вам стало лучше. Мы здесь именно для этого.

От выступивших слез глаза ее казались еще более синими, словно сапфиры, обрамленные бриллиантами. Кожа ее была такой бледной и прозрачной, что на шее отчетливо проступала каждая вена, вместе с тем Хизер была невероятно красива. Многие думают, будто у красивых людей нет причин для расстройства. Обычно это совсем не так.

— Я хочу к Даниэлю, — сказала она. Глаза ее закрывались — последние капли сил ушли на разговор.

— Сначала я поговорю с ним сама, а потом мы попробуем устроить вам встречу.

Мне хотелось увидеть, в каком он состоянии и не навредит ли ей.

— Они меня здесь не найдут, — вдруг сказала она, словно забыв о моем присутствии.

— Кого вы боитесь?

— Я хочу, чтобы нас оставили в покое, но они все звонят и звонят, — продолжала Хизер, обрывая очередной заусенец.

— Вас кто-то беспокоит?

В ее карте ничего не говорилось о паранойе или галлюцинациях, но тяжелая депрессия иногда сопровождается психозом. Однако если ее действительно кто-то преследует, то нам необходимо об этом знать.

Она снова принялась грызть краешек повязки.

— Здесь совершенно безопасно, — сказала я. — Вам тут станет лучше. К вам не будут пускать тех, кого вы не захотите видеть, и на этаже всегда есть охрана. Вы в безопасности.

Если угроза действительно существует, надо, чтобы Хизер решилась мне обо всем рассказать. Если же у нее паранойя, ей все равно нужно было почувствовать себя в безопасности, чтобы мы могли начать лечение.

— Я не вернусь, — сказала она и добавила, словно пытаясь себя утешить: — Меня не заставят.

— Кто не заставит?

Она с усилием открыла глаза и сконфуженно взглянула на меня, явно пытаясь вспомнить, о чем только что говорила. От нее исходили флюиды страха и еще чего-то, чему я пока что не могла дать определения. Мне вдруг захотелось уйти.

— Мне нужен Даниэль, — пробормотала она и уронила голову на грудь. — Я так устала.

— Отдохните пока что, а я поговорю с вашим мужем.

Она отвернулась к стене и съежилась под одеялом в позе зародыша. Хотя в палате было тепло, она дрожала.

— Он все видит, — прошептала она.

Я замерла на пороге.

— Кто все видит, Хизер?

Вместо ответа она натянула одеяло на голову.

Когда я вошла в комнату для посетителей, навстречу мне поднялся высокий темноволосый мужчина. Он был небрит, под глазами у него залегли темные круги, мятая рубашка выбилась из линялых джинсов — и все равно он был хорош собой. Судя по морщинам вокруг рта и глаз, ему было за сорок, но он был из тех, кто с возрастом становится только краше. У этой пары был бы очаровательный ребенок. Мне стало их бесконечно жаль.

Он направился в мою сторону. В руках у него была коричневая кожаная куртка, за плечом болтался рюкзак.

— Как она? Она меня звала? — хрипло спросил он.

— Пойдемте куда-нибудь, где мы сможем поговорить наедине, мистер Саймон.

По пути мы прошли мимо уборщика, вытиравшего пол. Дверь в кладовку была распахнута, и я сделала мысленную пометку: не забыть сказать об этом медсестрам.

— Зовите меня просто Даниэль. Скажите, как она себя чувствует?

— Неплохо, учитывая все обстоятельства. Ей сейчас тяжело, но мы делаем все, чтобы ей помочь. Здесь ей будет лучше всего.

— Там было столько крови…

Я сочувствовала ему, понимая, что он сейчас думает: «А если бы я вернулся на десять минут позже? Почему я ничего не заметил?» Родственники обычно делятся на две группы: те, кто винит себя, и те, кто винит пострадавших. Но всем нужно кого-то винить.

— Должно быть, тяжело было увидеть ее в таком состоянии, — сказала я. — Вам есть с кем поговорить? Могу предложить вам кого-нибудь.

Он покачал головой.

— Я в порядке. Главное, чтобы Хизер была в безопасности.

Я вспомнила о последних словах Хизер. Кто-то в самом деле преследует ее? Или Даниэль имеет в виду ее попытку самоубийства?

— Мы тоже к этому стремимся.

Я отперла дверь в кабинет и пригласила Даниэля присесть. Он опустился в кресло напротив. Можно было бы предположить, что в нашем отделении все должно быть оформлено в мягких, успокаивающих тонах, но розовые, синие и коричневые стулья стоят здесь еще с семидесятых годов. Края стола выщерблены, на стеллаже несколько одинаковых книг. Даже комната для посетителей — это всего лишь несколько стульев у лифта. Это старая больница, и финансирования не хватает. Но сюда приходят не за развлечениями.

— Она не говорила вам, почему… — Даниэль поперхнулся и втянул воздух. — Почему она пыталась покончить с собой?

— Без разрешения Хизер я не могу рассказывать вам, о чем она говорила. Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.

— Да, конечно.

— Вы знали, насколько тяжело ее состояние?

Он с мрачным видом потер подбородок.

— С тех пор как мы потеряли ребенка, она отказывалась есть и не вставала. Почти перестала мыться. Я думал, что это естественная реакция и ей просто нужно время… Я все вспоминаю, какой молчаливой она была, когда я уходил. Я опаздывал на подработку и торопился. — Он покачал головой. — Если бы я остался дома…

Он был из тех, кто винит себя. Я наклонилась к нему.

— Вы не виноваты. Если бы вы остались дома тогда, она бы просто дождалась, пока вы уйдете в следующий раз. Люди с подобными проблемами всегда находят способ.

Он смотрел на меня, осмысливая, как я надеялась, услышанное, после чего снова помрачнел.

— Ее родители будут в ужасе.

— Они еще не знают?

— Они путешествуют на автомобиле по северным штатам. Я звонил, но телефон выключен. Она с ними давно не говорила.

— А ее друзья?

— Она отказывалась от всех приглашений, и они перестали звонить.

Выходит, Хизер отталкивала всех, кроме Даниэля. В этом нет ничего удивительного. Разрыв дружеских и семейных связей — классический симптом депрессии.

— Кто вы по профессии, Даниэль?

— Плотник.

Вот почему он такой загорелый и широкоплечий.

Он улыбнулся, разглядывая свои шероховатые ладони.

— Мы с Хизер из разных миров, но как только познакомились — сразу же почувствовали какую-то связь. У нас обоих такого никогда раньше не было, — добавил он и взглянул на меня, словно ожидая увидеть на моем лице недоверие.

Я ободряюще кивнула.

— Она незадолго до того рассталась с редкостным ублюдком. Мы с ней вместе гуляли и ходили на йогу. Ей от этого было легче.

Это была отличная идея. Физические нагрузки — одно из лучших природных лекарств от депрессии.

— Правильно ли я понимаю, что вы еще до брака заметили ее склонность к депрессии?

— Наверное. Она вечно заботится обо всех вокруг, так что сложно было понять. Иногда она вдруг затихала или начинала плакать, но отказывалась говорить, в чем дело. Она была очень счастлива, когда забеременела. Выбирала имя, покупала игрушки… — Голос его дрогнул. — Не знаю, что теперь делать с детской и всеми этими одежками…

Мне сразу вспомнилось, как Пол раскрасил детскую Лизы яркими ало-зелеными полосками — мы знали, что наш ребенок будет особенным, не таким, как все. Так и вышло, и меня это всегда восхищало, — пока она не решила, что и со мной ей не по пути.

— Давайте решать проблемы по мере поступления, — сказала я, обращаясь скорее к себе, чем к нему. — С этим вы разберетесь потом.

— Когда Хизер можно будет вернуться домой?

— Ее определили сюда специально, чтобы она была под наблюдением. Мы сможем отпустить ее только тогда, когда будем уверены, что она не причинит себе вреда.

— А вдруг она… — Он осекся и сглотнул. — Вдруг она снова попытается?

— Здесь мы этого не допустим. И мы не отправим ее домой, пока она не придет в себя.

— Можно мне к ней? Я принес ее вещи.

Как правило, мы не допускаем посещений вне обозначенных часов — с четырех до девяти, и все визиты строго учитываются. До полудня мы вообще никого не пускаем, потому что пациенты в это время посещают свои программы, а мы занимаемся обходом. Но Даниэль выглядел совсем отчаявшимся, и я подумала, что, возможно, свидание пойдет Хизер на пользу.

— Она сейчас отдыхает, но вы можете сказать ей пару слов.

Мы молча поднимались в лифте в отделение интенсивной терапии. Даниэль был погружен в раздумья, а я сосредоточенно дышала и отсчитывала удары собственного сердца. Мои пациенты удивились бы, узнав, что я уже много лет страдаю клаустрофобией. С помощью различных приемов я справляюсь с ней — в ход идут и дыхательные упражнения, и воображение, но когда я впервые услышала, как захлопываются двери лифта, мне потребовалось все самообладание, чтобы не броситься к кнопке вызова помощи.

Нас впустили. В отделении интенсивной терапии постоянно дежурит охрана, а сестринский пост расположен за стеклянной стеной. Одна часть отделения отведена для тяжелых пациентов, таких как Хизер, другая — для тех, кому уже не требуется столь пристальное наблюдение. Когда больным становится лучше, их переводят в отделение этажом ниже, где царят более свободные порядки.

Медсестра осмотрела сумку, которую Даниэль принес жене, — там не должно было быть ничего, что могло навредить ей. Их свадебную фотографию вынули из рамки, с халата сняли пояс. Когда медсестра закончила, я отвела Даниэля в альков в комнате отдыха, где они могли уединиться, оставаясь при этом под наблюдением, и пошла за Хизер.

Войдя, я быстро окинула ее взглядом — она лежала все так же, свернувшись в клубочек. Бледные руки сжимали плечи, словно она пыталась удержать себя.

— Хизер, вы в состоянии встретиться с Даниэлем?

Она вздрогнула и медленно повернулась ко мне. В глазах ее стояли слезы.

— Мне он так нужен, — сказала она умоляюще.

— Хорошо, но вам придется выйти, потому что мы не допускаем посетителей в палаты. Как вы считаете, у вас хватит сил встать?

Она уже пыталась сесть.

Когда мы вошли в комнату отдыха, Даниэль так и подскочил — и замер, увидев за моей спиной жену с перевязанными запястьями, в синей больничной пижаме, по-старушечьи закутанную в одеяло.

— Даниэль! — воскликнула она.

— Милая! — Он обнял ее. — Больше не пугай меня так.

После того как пациент пробудет у нас несколько дней, мы позволяем ему оставаться наедине с посетителями, но сейчас мне необходимо было увидеть, как общаются Даниэль и Хизер — на тот случай, если проблема была в самом Даниэле. Я опустилась на стул в стороне.

Даниэль нежно помог Хизер присесть. Она положила голову ему на плечо, и он обнял ее.

— Прости меня, — хрипло сказала Хизер. — Ужасно, что я так тебя мучаю, и тебе приходится со мной возиться.

Плохой сигнал. Суицидальные пациенты часто пытаются убедить себя в том, что окружающим будет лучше без них.

— Не говори так, — запротестовал Даниэль. — Я люблю тебя. Я тебя не оставлю. Я всегда буду заботиться о тебе.

Словно в подтверждение своих слов, он плотнее закутал ее в одеяло — больничная пижама сползла, обнажив нежную подключичную ямку.

Хизер явно не пугало общество Даниэля, поэтому я решила оставить их вдвоем и закончить обход. Но в этот момент она заговорила вполголоса, и я передумала.

— Я рассказала врачу, что они все время звонят.

— Что ты ей рассказала?

Голос Даниэля не казался мне расстроенным, просто слегка встревоженным.

— Кажется, ничего… Я плохо соображаю, у меня кружится голова. Ты сердишься?

— Я не сержусь, милая. Просто не надо сейчас об этом думать. Поправляйся. Мы потом обо всем поговорим.

Он серьезно смотрел на нее.

— Как ты думаешь, Эмили знает… насчет меня?

— Нет, я думаю, что ей ничего не сказали.

Хизер кивнула и взглянула на камеру наблюдения в углу комнаты. Она уже смотрела на нее, когда села, и я подумала, не приходилось ли ей раньше лечиться в местах, где пациентов держат под наблюдением.

— Может быть, вы хотели бы что-нибудь кому-нибудь передать? — спросила я.

Хизер взглянула на Даниэля. Он чуть заметно качнул головой, и она кивнула, соглашаясь.

— Если вы расскажете, какую программу посещали, это очень поможет лечению, — сказала я.

Хизер, умоляюще глядя на Даниэля, коснулась его колена. Даниэль взглянул на ее бинты и повернулся ко мне.

— Мы жили в духовном центре на реке Джордан. Когда Хизер забеременела, мы уехали, потому что она не хотела там рожать. Нам звонили оттуда, спрашивали, как дела. Там живут хорошие люди.

Я уже слышала об этом духовном центре на реке Джордан, но знала только, что он пользуется хорошей репутацией.

Хизер снова расплакалась. Плечи ее вздрагивали.

— Они говорили, что я сама виновата, что потеряла ребенка.

— Они так не думают, милая, никто так не думает. Они просто хотели помочь. Ты очень хорошо держалась.

Хизер уже рыдала. Лицо ее исказилось.

— Они нам вечно указывали. Они…

— Хизер, перестань, ты сама не знаешь, что говоришь.

Даниэль беспомощно взглянул на меня.

— У них там свои правила, доктор Лавуа, но это только для того, чтобы помочь людям сосредоточиться.

Хизер и Даниэль, похоже, были разного мнения по поводу этого центра, но ей не хотелось спорить с ним при мне. Она все время поглядывала на него. Я все правильно говорю? Ты меня еще любишь?

Теперь она смотрела на него, судорожно сжимая одеяло.

— Мне даже не позволили попрощаться с Эмили.

Хизер уже второй раз упомянула некую Эмили.

— Эмили не хотела уезжать с нами, помнишь? Ей там нравится. Я знаю, ты по ней скучаешь, но сейчас тебе надо заботиться о себе и малыше…

Хизер съежилась, словно он ее ударил.

— Боже, милая, прости! Это машинально вырвалось.

Ее взгляд снова стал темным и пустым, руки бессильно упали на колени ладонями вверх.

— Я сама виновата, что потеряла ребенка. Ты на меня злишься.

— Ты ни в чем не виновата, Хизер, и я не сержусь на тебя, — сказал он так нежно и печально, что мое сердце дрогнуло. — Ты для меня важнее всего на свете.

— Нам же говорили не уезжать. Они говорили, что так будет лучше для ребенка. Наверное, они были правы. Я заставила тебя уехать, и малыш умер.

— Перестань, Хизер, — сказал Даниэль, поглаживая ее по спине. — Не говори так. Ну-ка, посмотри на меня.

Но Хизер уставилась на стену. Лицо ее ничего не выражало.

Мне не хотелось давить на нее, особенно теперь, когда она стала выпадать из разговора, но меня беспокоило, что она так упорно винит себя в потере ребенка.

— Почему вы захотели уехать, Хизер?

Она, обхватив себя руками за плечи, принялась раскачиваться.

— Они говорили, что все мы должны быть родителями нашим детям, растить их все вместе. Дети не должны жить только со своими родителями.

На ее лице был написан ужас — ей такая перспектива явно не нравилась.

— Там считают, что для духовного роста ребенку важно ощущать всеобщую любовь, — пояснил Даниэль. — Там живут квалифицированные воспитатели.

Судя по всему, в этом центре стремились контролировать своих клиентов. Я повернулась к Хизер.

— А вам не хотелось делить с кем-то ребенка, так?

Она кивнула и посмотрела на Даниэля, который снова уставился на ее бинты. Казалось, она хотела сказать еще что-то, но вместо этого подалась вперед и взяла Даниэля за руку. Он сжал ее ладонь.

— Наверное, я была неправа, — сказала она. — Надо было остаться. Тогда у меня не было бы выкидыша.

— Почему вы решили, что в центре у вас не было бы выкидыша? — спросила я. — Вам сказали, что вы сами виноваты в происшедшем?

— Они не говорили, что Хизер виновата, — сказал Даниэль. — Они волновались, что Хизер подвергла себя стрессу из-за переезда.

То есть они подразумевали, что она сама во всем виновата.

— Как называется этот центр? — спросила я.

Даниэль выпрямился.

— Духовный центр «Река жизни», — гордо ответил он.

У меня в голове что-то щелкнуло. Желудок неприятно сжался.

— А кто его возглавляет?

— Аарон Куинн. Он ведет все программы в центре.

Аарон Куинн. Аарон Куинн.

Не может быть!

— Мы называем это место коммуной, — почти шепотом сказала Хизер.

Коммуна. Я много лет не слышала этого слова. Мне не хотелось его снова слышать. Я смотрела на Хизер, пытаясь собраться с мыслями. Кровь тяжело стучала в ушах.

— Доктор Лавуа, — позвала Хизер. В ее голубых глазах плескалась боль. — Вы тоже думаете, что я сама во всем виновата?

Мне потребовалось мгновение, чтобы взять себя в руки. У меня пациентка, и ей нужна моя помощь.

— Нет, я так не считаю. Вы приняли решение, которое считали лучшим для своего ребенка. Вы заботились о нем.

Я поговорила с ними еще пару минут, слушая себя словно со стороны. В голове у меня как будто что-то громыхало — так сталкиваются жизни и судьбы. Я не могла сказать им, что знаю Аарона Куинна.

Прекрасно знаю.

Глава 2

В двадцать пять лет я решила вернуться к учебе и пошла в магистратуру в университете Виктории. Мне кое-как удавалось справляться с узкими коридорами и лестничными пролетами — в основном, правда, я их просто избегала. Однако как-то раз во время выпускных экзаменов уличная парковка оказалась переполнена, и мне пришлось заехать в подземный гараж. В полумраке парковки меня охватила паника, и я не смогла заставить себя зайти в лифт. Пришлось подниматься пешком — я задыхалась, волосы мои промокли от пота, и все встречные опасливо на меня косились. Поскольку я опоздала, к сдаче экзамена меня не допустили. Это был крайне унизительный опыт, и вскоре после этого случая я начала ходить к психологу.

Когда мы вспоминали детство, я рассказала, как моя мать отвезла нас с братом в коммуну. Мне было тогда тринадцать. Эта коммуна стояла на берегу реки Коксилах неподалеку от деревни Шониган, что в получасе езды к северу от Виктории, на юге острова Ванкувер. Управлял коммуной некий Аарон Куинн. Мы жили там восемь месяцев, пока нас не забрал отец.

Моего психолога очень заинтересовал этот опыт, и он предложил мне рассказать о нем подробнее. Надо сказать, что я не могла точно вспомнить, когда у меня развилась клаустрофобия, но первые отчетливые воспоминания о ее приступах относились как раз ко времени возвращения домой. Я спала с ночником и открытой дверью, начинала задыхаться при попытке прибраться в сарае, и моему брату Робби пришлось взять эту обязанность на себя.

Считая, что моя клаустрофобия как-то связана с подавленной травмой, пережитой во время жизни в коммуне, мой психолог предложил попробовать гипноз. В то время терапия вспоминания пользовалась большой популярностью, и ему казалось, что это самый лучший способ восстановить мою память. Я поначалу колебалась — у меня и так не было недостатка в неприятных воспоминаниях.

Детство мое было нелегким. Моего отца, сурового немца, было сложно порадовать, но легко разгневать. Он часто впадал в ярость, и в детстве мы подолгу отсиживались где-нибудь, пока он спьяну бил стекла или колотил мать. Если мы пытались вмешаться, она кричала, что мы делаем только хуже. Он работал на рыбацком судне. В его присутствии наша мать казалась неуравновешенной, но когда его не было, она окончательно теряла рассудок. То она впадала в эйфорию, покупала нам безмерно дорогие игрушки и целыми днями гуляла с нами по острову, а то запиралась в спальне, задергивала шторы и сидела там целыми днями. Иногда она хватала снотворное и угрожала покончить с собой, а мы умоляли ее успокоиться. Иногда — напивалась или же принимала какие-то таблетки и до утра уезжала куда-то на нашем грузовичке. Теперь я знаю, что она страдала маниакально-депрессивным расстройством, но тогда мы понимали только то, что настроение у нее может измениться в любую секунду.

Единственным, на кого можно было положиться, был мой старший брат Робби. Я вечно ходила за ним по пятам. Он был моим первым другом, моим единственным другом на ферме — все наши приятели по школе жили далеко от нас. Хотя мы были совсем разными — я любила книжки и школу, его больше влекло к всевозможным механизмам и столярному делу, — мы часами играли вместе в лесу, строили там форты и разыгрывали сражения. Робби мечтал, что, как только достигнет совершеннолетия, пойдет в армию, но я, не представляя, как буду жить без него, втайне надеялась, что он передумает.

Как-то раз в феврале, незадолго до моего тринадцатилетия, отец ушел в море, а мы с матерью отправились в местный магазин. Робби ждал нас в грузовичке. Мать переживала очередной упадок — целыми днями она почти ничего не ела (а значит, не ели и мы). Сейчас она наугад набирала в сумку какие-то продукты: готовые макароны с сыром, консервированный томатный суп, хлеб, арахисовое масло, сосиски, булочки и хлопья. Ее волосы, всегда гладкие и блестящие, свисали тусклыми сосульками. Она начала седеть в тридцать, хотя так и не дожила до того, чтобы стать совсем седой. У меня седина тоже появилась рано, и я годами ее закрашивала — то ли из тщеславия, то ли из опасения стать похожей на мать.

В тот день в магазине, кроме нас, было еще двое мужчин в линялых клешеных брюках, широких туниках и странных вязаных шапочках. Вместо пальто на них были пончо, а волосы у них были чуть ли не длиннее материных. Тогда, в конце шестидесятых, хиппи уже стали привычным зрелищем, но меня они по-прежнему завораживали. Пока мать с ними разговаривала, я листала какие-то журналы. Мужчины часто обращали на нее внимание: их привлекали ее светло-голубые глаза, длинные темные волосы и стройная фигура — работа на ферме не давала ей располнеть. Но в сегодняшней беседе было что-то особенное. Хотя на улице было холодно, на ногах у мужчин были сандалии, и я все время на них посматривала.

Не знаю, о чем они говорили с матерью, но по дороге домой она вдруг воспряла духом — глаза ее сверкали, и она лихо срезала повороты, смеясь над нашим испугом. Хотя Робби и пытался скрывать страх, костяшки его пальцев побелели, так крепко он держался за ручку двери. Другой рукой он обнимал меня за плечи. Нам такая гонка была не впервой.

Много лет спустя, когда мне было уже двадцать шесть, мать погибла в автокатастрофе. Ее занесло на мокрой дороге, она не справилась с управлением и на полной скорости врезалась в дерево. Но в рапорте говорилось, что тормозной след не был обнаружен: она даже не пыталась сбросить скорость. Не пыталась она и сейчас.

Когда мы наконец приехали, Робби выбрался из грузовика, и я на подгибающихся ногах последовала за ним. Мать уже вылетела наружу, хлопнув дверью. Вслед за ней мы вошли в дом — одноэтажный домишко с потрескавшейся обшивкой, покосившимся полом и худой крышей: когда шел дождь, мы заставляли весь дом ведрами. Мать прошла в спальню и принялась швырять в чемодан одежду.

— Мама, куда ты собралась? — спросил Робби.

— Мы уезжаем. Собирайтесь.

— Мы едем на экскурсию?

— Собирайте все, мы сюда не вернемся.

На лице Робби был написан ужас.

— Мы же не можем бросить отца…

Она повернулась к нам.

— Он нас бросает на много месяцев. Я так больше не могу. Мы поживем у реки.

Мои мысли лихорадочно метались. Они разведутся с отцом? Мы будем жить с теми хиппи?

— Эти люди готовят революцию, — продолжала мать, — и мы будем ее частью. Они перевернут весь мир, дети.

Мы с Робби прекрасно понимали, что она способна перевернуть разве что свой личный мир, но знали, что лучше не спорить. Постепенно она успокоится, и мы сможем вернуться домой.

Тем временем она вытащила из шкафа старые чемоданы.

— Соберите свою одежду и то, что вам там еще может пригодиться.

Мы с Робби переглянулись, и он кивнул: «Не спорь с ней, все будет хорошо». Мне было страшно, но я ему верила.

Я взяла с собой только одежду и книги. Покончив со сборами, мы вышли на улицу — мать уже положила в кузов свой чемодан и сумки с едой. Наш одноглазый пес Джейк, метис бордер-колли, крутился вокруг, виляя хвостом и нетерпеливо поскуливая.

— А как же животные? — спросила я, боясь, что мать решит их бросить. Кроме Джейка, у нас было двое котов и пара лошадей.

Мать замерла со сконфуженным видом — судя по всему, она об этом не подумала.

— Мы возьмем их с собой, — сказала она после паузы. — Им тоже нужна свобода.

Она взглянула на нас — в глазах ее сверкало безумие, кожа блестела от пота.

— Вы даже не представляете, как вам повезло. Все будет потрясающе. Ваша жизнь теперь станет совершенно другой.

Коммуна располагалась на открытом берегу. Лес отделял ее от дороги на Орлиную гору, откуда лишь иногда сквозь деревья можно было увидеть зеленые отблески воды. Оказавшись в центре лагеря, мы увидели песчаный пляж, усеянный старым плавником. На одном из деревьев висела одежда — женщина стирала белье прямо в реке, и течение уносило мыльные пузыри. Противоположный берег вздымался крутой стеной, за которую отчаянно цеплялись деревья и папоротники.

На первый взгляд казалось, что здесь живет с дюжину человек. Женщины носили длинные платья и юбки, мужчины все были бородаты и обнажены по пояс. Волосы у всех были длинные. Повсюду носились собаки, кошки, куры и дети. Здесь, казалось, царила атмосфера всеобщего веселья. Еще на прошлой неделе шел снег, и воздух был холодным, но некоторые жили в палатках. Остальные, по-видимому, ночевали в двух желтых школьных автобусах — кроме того, неподалеку строилось несколько хижин. На лужайке по правую руку от лагеря резвилась пара лошадей, также я успела заметить трактор и загон с козами и свиньями. Несколько человек вышли нам навстречу — нас обнимали, гладили по головам и приветствовали. К моей матери обратилась одна из женщин — от ее светлых волос пахло кедром и дымом:

— Мир тебе, сестра. Как тебя зовут?

— Кейт. Это мои дети, Надин и Робби.

Женщина улыбнулась.

— Добро пожаловать, Кейт. Меня зовут Джой.

Рыжеволосый веснушчатый мальчик, по виду ровесник Робби, представился Левием.

— Добро пожаловать в лагерь, чувак! — Он стиснул Робби плечо. — Ну что, познакомить тебя с девчонками?

Они ушли. Я позвала Робби, но он уже не слышал меня — им навстречу шла пара девушек, явно обрадованных встрече. С тех пор как моему брату исполнилось шестнадцать, девушки так и висли на нем — высокий рост, по-фермерски накачанные мускулы, копна черных волос и вечно хмурый вид делали его похожим на рок-звезду.

Мать уже шла вслед за Джой к одной из хижин и звала меня.

— Ты же говорила, что надо сначала выпустить лошадей, — сказала я ей вслед.

— Сейчас выпустим, — бросила она через плечо. — Надин у нас любит, чтобы все было по правилам.

Это было правдой. Меня тянуло к утешительному спокойствию правил и точных наук. Имея такую нестабильную мать, я стремилась ко всему незыблемому. Стоя у машины, я пожалела, что мать унесла ключи. Мне не нравился лагерь, здесь неприятно пахло — горький, металлический запах. Так пахло от матери, когда она впадала в маниакальное состояние.

И вдруг я увидела симпатичного юношу лет двадцати — он сидел на бревне чуть поодаль и наблюдал за мной. Косые лучи зимнего солнца золотили его густые каштановые волосы. Темно-карие глаза немного сонно глядели из-под густых ресниц, под высокими скулами запали тени, уголки полных губ смотрели вниз. У него, как и у остальных мужчин здесь, росла борода, но одет он был в джинсы и бежевый вельветовый пиджак. Вокруг шеи была повязана узкая кожаная тесемка. На коленях у него лежала гитара. Он улыбнулся и поманил меня, но мне не хотелось отходить от грузовика, и я покачала головой. Он пожал плечами, подмигнул мне и принялся перебирать струны, тихо напевая что-то себе под нос.

Джейк, до того охранявший меня, неторопливо направился к юноше. Тот умолк и потрепал собаку по холке. Обычно недружелюбный к посторонним, Джейк тут же повалился на спину, поджав лапы. Юноша рассмеялся и почесал ему живот. Я от природы была подозрительным, недоверчивым ребенком, но когда он снова взглянул на меня и спросил мое имя, я подошла к нему.

Глава 3

Я снова уверила Хизер и Даниэля в том, что в больнице она в безопасности, и напомнила, что в лечении может помочь любая информация. Потом я закончила утренний обход и переписала свои заметки в истории болезни, тщетно пытаясь игнорировать темное облако мыслей, сгущающееся над моей головой. «Возможно ли такое совпадение?»

Наконец я закончила работу. Каждый вечер я прогуливалась по Пандора-стрит, где собирались местные бродяги, и искала среди них свою дочь Лизу. В марте ей должно было исполниться двадцать пять, и с того дня, как она собрала свои вещи и исчезла, меня не переставали мучить одни и те же вопросы. Увижу ли я ее еще когда-нибудь? Позвонит ли она? Доживет ли до следующего дня рождения? Каждый раз, когда звонил телефон, я замирала от ужаса, думая, что это полицейские хотят сообщить, что нашли ее тело.

Я припарковала машину и принялась бродить по улице взад-вперед, вглядываясь в группки подростков, гадая, каково сейчас их родителям. Было холодно, я устала и проголодалась, но все же обошла еще раз вокруг квартала, вглядываясь в бесформенные тела спящих под замызганными одеялами, в их грязные спутанные волосы, испещренные шрамами руки. Каждый раз при виде молодой женщины я испытывала надежду, на смену которой приходило отчаяние, когда это оказывалась не Лиза. Пока я не потеряла здесь дочь, мне и в голову не приходило, какой Виктория большой город, сколько тут темных закоулков и заброшенных зданий, как он давит на людей.

Не найдя Лизы, я поехала домой. Первого декабря я переехала сюда из Нанаймо — города в полутора часах езды к северу от Виктории. Я надеялась, что так мне будет легче найти дочь. В июле, до окончательного решения о переезде, я еще пару недель продолжала работать, не желая бросать своих клиентов. После того как все пациенты перешли к моему коллеге, я взяла отпуск на остаток лета и отправилась путешествовать. Осенью я выставила дом на продажу и все думала, не продолжить ли частную практику в Виктории, как вдруг мне предложили должность психиатра в больнице Святого Адриана. Вскоре мой дом купили.

Прошло почти два месяца, на дворе был февраль, а я так и не привыкла к своему району. Это было прелестное место — бухты, набережные, парк Бикон-Хилл. Обычно я ехала домой не торопясь, наслаждаясь видом старинных зданий, но сегодня меня одолевали мрачные мысли, и я с радостью свернула к дому.

В отличие от старых домов, из которых состояла улица, мой представлял собой помесь традиционной западной архитектуры с современной азиатской: нижняя часть его фасада была отделана деревом, верхняя — сизо-голубой облицовкой; широкие окна с массивными белыми рамами и сверкающая алюминиевая крыша с террасой для утренних чаепитий. На крыльце стояли черные керамические вазы с бамбуком, ярко выделяющимся на фоне деревянного забора и ворот на тяжелых черных петлях. Гараж переделали в сарай для садового инвентаря, что полностью отвечало моему новому увлечению — я давно восхищалась карликовыми деревцами бонсай, а теперь решила их разводить. Как-то раз забавы ради я сходила на несколько уроков по этой теме и обнаружила, что уход за бонсай удивительно успокаивает. Бóльшая часть моей жизни уходит на размышления, поэтому приятно ради разнообразия делать что-то руками. Кроме того, тщательный уход за деревцем напоминал мне терпеливую работу с пациентом.

Прежде чем выйти из машины, я быстро глянула в зеркало, чтобы убедиться, что меня никто не подкарауливает. Прошлым летом на меня напали в Нанаймо — это стало еще одной причиной для переезда, хотя я и раньше о нем думала. Обошлось без травм, но я потеряла сознание и не видела нападавшего. Одна из моих пациенток в тот момент переживала тяжелую ситуацию со своим биологическим отцом, которого мы поначалу и заподозрили. Но по мере того как продвигалось расследование, этот вариант казался все менее и менее вероятным. Другая моя пациентка недавно ушла от мужа, который считал, что она пренебрегала своим долгом ради визитов ко мне. Иногда он выражал свое недовольство кулаками. Когда он пришел ко мне, я отказалась говорить, куда она переехала. Неделю спустя на меня напали. Полиции не удалось доказать, что это был он, но я в этом не сомневалась.

Дорогу перебежала невозможно тощая черная кошка и потрусила в сторону кладбища Росс-Бэй. Я вошла в дом, думая о том, найдет ли она, где согреться. Последний мой кот, Пушок, умер в июне, и я еще не чувствовала в себе сил завести нового. Я приняла ванну, чтобы смыть больничный запах, натянула любимый серый спортивный костюм, заварила себе чаю и тогда — только тогда! — позволила себе задуматься о том, что услышала сегодня.

Мать говорила, что после нашего ухода коммуна переехала в Викторию, и я думала, что постепенно она распалась. Много лет назад мы с приятелем ехали по шоссе, подыскивая хороший пляж, и вдруг я заметила знакомые строения. Мой друг захотел остановиться, потому что много слышал о том, что в этих местах живет группа хиппи. Я не говорила ему, что сама когда-то там жила, и мне тоже стало интересно. Мы прогулялись по изрядно разросшемуся лагерю, который теперь напоминал заброшенный город. Амбар и хижины стояли пустые, окна были выбиты, и наши голоса глухо звучали в безветренном лесу. Чем ближе мы подходили к реке, тем тревожнее мне становилось, сердце билось все сильнее, в груди что-то сжималось. Сказав, что лес и тишина пугают меня, я уговорила его уехать.

Во время работы с психологом несколько лет спустя я вспоминала проведенное там время, рассказывала о членах коммуны, о брате и матери, как мы купались в реке и жгли по ночам костры. Но мне никак не удавалось вспомнить, какое именно событие вызвало у меня первый приступ клаустрофобии, и долгие часы гипноза не помогли прояснить ситуацию. Я помнила только, что меня смущали некоторые вещи, которые делали взрослые, и мне не нравился Аарон — тот юноша, с которым я познакомилась в первый день, и его младший брат Джозеф. Иногда казалось, что в моей памяти есть пробелы, но восполнить их мне не удавалось.

Не верилось, что они до сих пор живут в Виктории. Мне стало интересно, какой теперь стала коммуна и остались ли там те же люди.

Этим вечером я некоторое время провела в сети, собирая информацию о духовном центре «Река жизни». Мне сразу же попался их сайт, лозунг которого гласил: «Мы ведем вас к просветлению». Там были живописные фотографии лагеря, раскинувшегося на обширном пространстве у устья реки. Я уже много лет не была в тех местах, но помнила, что там был маленький лесной поселок — пара кафе и магазин.

Бóльшую часть поселения испещряли лесные тропы, но там была и своя ферма, работа на которой входила в программу. Завлекательные описания рассказывали о целительной силе земли, интеллектуальных семинарах, духовном пробуждении, осознанных отношениях и о том, как восточная и западная философия помогают раскрыть потенциал человека. В лагере были парны́е, бассейны с минеральной водой, сады и огороды с органическими овощами — все, что необходимо для простой, гармоничной жизни.

Посетителям обещали, что они заведут новых друзей, узнают многое о себе, своей жизни и окружающем мире, обретут уверенность в себе и душевный покой. Отдельный упор делался на том, что все люди — всего лишь служители земли и несут ответственность за нее. Мне вспомнились слова Хизер: «Наш долг — оберегать землю».

Кроме того, они поддерживали отношения с местным населением и занимались благотворительностью по всему миру. На сайте были выложены фотографии людей, копающих канавы, работающих в полях и на стройках. Там же была форма для пожертвований, и я задалась вопросом, много ли денег на самом деле уходит нуждающимся.

Меня потрясло и удивило, как многого они добились с шестидесятых и каких масштабов достигли. Теперь это была внушительная организация с офисами в трех странах — и наверняка весьма состоятельная. Я открыла онлайн-каталог, на первой странице которого было письмо их главы — Аарона Куинна.

Я смотрела на его фотографию. Он поседел, а на смену длинным волосам и густой бороде пришла аккуратная стрижка. На нем была черная водолазка, и он доброжелательно улыбался. Взгляд его был полон мудрости. Он выглядел именно так, как должен выглядеть директор организации, занимающейся вопросами самопознания. Но, изучая его лицо, я вдруг поймала себя на том, что вжимаюсь в спинку кресла, словно отодвигаюсь от него подальше.

Я прочла письмо, в котором говорилось, что он основал свой центр, потому что почувствовал нужду в нем: наступает глобальное потепление, и люди должны помочь земле. Семинары и программы стоят больших денег, в коммуну можно приехать на выходные или на месяц — если вас примут. Они должны поддерживать определенное количество членов. Члены коммуны могут проживать в ней постоянно. Мне стало интересно, что стало причиной таких ограничений и что случилось с Джозефом. Я попыталась подсчитать, сколько ему сейчас лет — когда мы познакомились, ему было восемнадцать, значит, теперь ему пятьдесят восемь. Аарону тогда было двадцать два — теперь ему уже за шестьдесят.

Я снова взглянула на фотографию Аарона, и его спокойная улыбка вдруг разозлила меня: мне вспомнилась Хизер в больнице, с перевязанными запястьями, оплакивающая потерю ребенка. Я выключила компьютер.

Глава 4

На следующее утро я отправилась в больницу в надежде успеть поговорить с коллегой перед началом обхода. Мне казалось, что Хизер принесет больше пользы врач, никак не связанный с коммуной, но мне хотелось обсудить с кем-нибудь свое решение. В холле я столкнулась с Мишель.

— Доброе утро, доктор Лавуа, — сказала она с улыбкой.

Я улыбнулась ей в ответ.

— Доброе утро!

— Какой прелестный у вас шарф!

Я взглянула на свой лавандовый шарф — утром я была так погружена в свои мысли, что даже не заметила, как надела его.

— Спасибо, ему уже сто лет.

— Вы всегда такая элегантная. Хорошего дня!

— И вам.

Она пошла дальше, а у меня на душе просветлело. С Мишель всегда было легко и приятно общаться. Несколько дней назад я сказала ей, что мне скоро исполнится пятьдесят пять. Она замерла с кружкой чаю в руках.

— Вы серьезно? Я думала, мы с вами ровесницы.

Мишель было немного за сорок. Я рассмеялась.

— Увы.

— Вы просто потрясающе выглядите, — сказала она.

— Спасибо.

Я знаю, что выгляжу молодо для своего возраста — я всегда старалась заботиться о коже и хорошо питаться, несмотря на любовь к попкорну и арахисовым M&M. Кроме того, я занимаюсь йогой и много езжу на велосипеде. В сорок я перестала красить волосы, решив, что с ними слишком много возни — сейчас их цвет варьируется от белоснежного до почти черного. Раньше я носила короткую рваную стрижку, но потом отрастила длинные волосы.

Обычно я одеваюсь в серые и сизо-голубые цвета. Мне по душе богемный стиль — длинные юбки, сапоги, широкие брюки и туники, крупные серебряные украшения, накидки и шарфы. Иногда мне кажется, что в прошлой жизни я была цыганкой. Когда мы с Полом лежали в ванне и попивали вино прямо из бутылки, он иногда говорил:

— Ты для меня настоящая загадка, Надин. Какое же счастье тебя разгадывать!

Мое сердце болезненно сжалось — это происходило каждый раз, когда я вспоминала своего мужа Пола, который десять лет назад скончался от рака простаты. Мне повезло встретить любовь всей своей жизни, но теперь моей любовью стали работа и пациенты.

К сожалению, с утра мне не удалось поговорить с Морисом — еще одним нашим психиатром. Мне хотелось обсудить с ним Хизер, но сегодня он рано закончил обход. Погруженная в свои мысли, я чуть не натолкнулась на доктора Кевина Насера, который как раз выходил из кабинета, — у него, как у штатного психолога, был свой кабинет.

Кевин придержал меня, и я ощутила, какие теплые у него руки.

— Доброе утро, Надин, как дела?

Многие произносят эти банальности не задумываясь, но с первой нашей встречи с Кевином мне казалось, что он задает этот вопрос с искренним интересом.

— Все хорошо, спасибо. Эрик сегодня на месте?

— Его не будет до следующей недели. Вам нужна помощь? — спросил он, видимо, поняв что-то по моему лицу.

— Мне просто хотелось с кем-нибудь посоветоваться.

Я оглянулась. Пора было что-то решать.

— Проходите. — Он придержал передо мной дверь.

Я заколебалась, думая, не лучше ли будет разобраться во всем самой, но, так ничего и не решив, шагнула в кабинет. Мне не приходилось бывать здесь раньше, и я заметила, что Кевин постарался украсить обстановку: в углу стояла кадка с папоротником, на стене висел восточный ковер.

Увидев мой взгляд, Кевин пояснил:

— Пациентам надо на что-то смотреть, кроме моей рожи.

«Рожа» была не совсем подходящим словом. Он, конечно, не был так хорош собой, как Даниэль Саймон, и все же у него было интересное лицо, на котором отчетливо читалось ливанское происхождение: широкий нос, смуглая кожа, глубоко посаженные глаза с лучистыми морщинками. Я знала, что ему сорок пять, но в волосах его не было ни единого проблеска седины. Обычно он не придерживался строгого стиля и носил джинсы, рубашку с галстуком и пиджак. Ему очень шли прямоугольные очки в черной металлической оправе. Мы разговаривали всего несколько раз, но он производил впечатление умного и приятного человека.

— Ну что, вы освоились в больнице?

— Да, все оказались очень гостеприимными.

— Если я могу вам чем-нибудь помочь, дайте знать.

— Спасибо, — улыбнулась я.

— Так о чем вы хотели посоветоваться?

— Пару дней назад к нам поступила пациентка после попытки суицида, Хизер Саймон. Во время первой беседы мне показалось, что ей, возможно, нужен другой доктор. Мне бы хотелось передать ее кому-нибудь.

Хотя мы не говорим о наших пациентах за пределами больницы, с коллегами их обсуждать не возбраняется, потому что все мы — одна команда.

— Могу ли я спросить почему?

— У нас есть общий знакомый…

Почему я так виляю? Мы оба профессионалы. Тут нечего стесняться.

— И вы боитесь, что вам сложно будет быть объективной?

Голос его звучал спокойно и доброжелательно. Неудивительно, что пациенты его так любят.

— Да, но все намного сложнее. — Я глубоко вздохнула — Они с мужем некоторое время жили в коммуне у реки.

Он нахмурился.

— Вы имеете в виду центр «Река жизни»?

— Так вы их знаете?

— Несколько лет назад я был там на семинаре по йоге.

— И как вам?

— Организаторы показались мне чрезмерно напористыми. После семинара мне несколько раз звонили и уговаривали посетить другие семинары. Но в целом меня ничего не насторожило. В этом центре увлекаются восточной философией, мистицизмом, индуизмом и буддизмом и иногда обращаются к гештальт-терапии, но мне не показалось, что там что-то практикуется всерьез. Этот центр много делает для города — они участвуют в программах по переработке отходов и охране природы, работают в городском саду.

Его слова вполне сочетались с тем, что мне рассказала Хизер, и результатами моих собственных изысканий.

— А какое отношение этот центр имеет к вашим сомнениям? — спросил он.

— Моя пациентка с мужем некоторое время жили там, но с тех пор, как они уехали, некоторые члены коммуны преследуют их.

— Каким образом? — озабоченно спросил он.

— Насколько я понимаю, им в основном звонят, как звонили вам, но при этом на них пытаются давить. Их убеждают вернуться.

— А вы знаете, почему они уехали?

— Она забеременела.

Я рассказала ему, какие методы воспитания приняты в коммуне и как Хизер чувствовала, что ее винят в выкидыше.

— Как она сейчас себя чувствует? Нет ли признаков паранойи?

— У нее депрессия, что вполне объяснимо, и явные симптомы посттравматического синдрома. Кроме того, она очень зависима от мужа.

Мне снова вспомнилась коммуна: как после нашего возвращения домой мать отказывалась выходить из дома одна, как она всюду водила с собой отца.

— Вам об этом хотелось поговорить? — спросил Кевин.

— Нет, все дело в этом центре. Я знакома с его руководителем. В детстве…

Хочу ли я откровенничать? Эту тему я обычно не обсуждала даже с ближайшими друзьями.

— Когда я была маленькая, моя мать привела нас с братом в эту коммуну. Мы прожили там восемь месяцев.

— Насколько я понимаю, это был не лучший период вашей жизни, — заметил он сочувственно.

Конечно, тогда было и что-то хорошее: мы купались в реке, носились повсюду босиком вместе с другими детьми, играли с животными… Но даже приятные воспоминания были словно окутаны темным облаком ужаса.

— Непростой, и мне не хочется об этом вспоминать.

— Вам поэтому не хотите работать с этой пациенткой?

— Я боюсь, что буду не лучшим доктором для нее.

Он прикусил нижнюю губу.

— У нас все психиатры хорошие, это не проблема. И я понимаю, почему вам не хочется браться за этот случай, особенно если вы опасаетесь контрпереноса.

— Разумеется, именно этого я и опасаюсь.

— Но если вы сможете сохранять объективность и не делиться своим опытом…

Для психиатра важно не обсуждать с пациентом свои чувства. Мы можем рассказать, что переживали сходные ситуации травмы или насилия, но в подробности нам пускаться запрещено.

— Я не вижу этических причин, по которым вам нельзя было бы продолжать работу с ней. А вы как считаете?

Я обдумывала его слова, разглядывая книги на полке — среди них было несколько по медитации. Доктор Насер специализировался на логическом бихевиоризме, сочетавшем в себе традиционный когнитивно-бихевиористский подход с практиками осознания и принятия, заимствованными из буддистской медитационной традиции. Судя по остальным корешкам, он также увлекался философией. Пора было что-то ответить.

— Наверное, нет.

Меня беспокоило, что воспоминания об этом непростом периоде помешают мне сохранять объективность, но он был прав — никаких этических причин отказываться от работы с Хизер у меня не было.

— Думаю, я продолжу с ней работать и буду действовать по обстоятельствам.

Кевин кивнул.

— Если снова захотите обсудить это, дайте знать.

— Спасибо. Посмотрю, как все пойдет.

Вернувшись в кабинет, я задумалась над нашей беседой. На душе почему-то остался странный осадок — не потому ли, что я разоткровенничалась с коллегой? С незнакомым, по сути, человеком? Пришлось напомнить себе, что я не так уж и много ему рассказала, и волноваться тут не о чем. И все же меня не отпускало ощущение, что я приоткрыла какую-то дверь, закрыть которую теперь уже не удастся.

Глава 5

Вспоминая наши первые месяцы в коммуне, когда Аарон еще не встал во главе всего, я понимаю, что ему было тогда года двадцать два. Но мне он всегда казался намного старше: он держался очень уверенно и никогда не сомневался в своих словах и поступках. Даже если заканчивалась еда, в амбаре заводились крысы, заболевал кто-то из животных или оставленный без присмотра костер грозил перерасти в пожар, он сохранял невозмутимость. У него всегда наготове было решение проблемы. Я никогда раньше не встречала такого улыбчивого и радостного человека. Настроения матери менялись чаще, чем погода, отец все время на что-то злился, и мне непривычно было видеть человека, который каждое утро просыпался с ощущением, что мир приготовил для него множество чудесных сюрпризов.

Вскоре после нашего прибытия Аарон начал расспрашивать нас о прошлом. Как-то вечером мы сидели у костра, и он, как обычно, играл на гитаре — у него была удивительная способность на лету подхватывать и продолжать мелодии, которые напевал кто-то рядом. Как всегда, вокруг крутились дети — они обожали его, потому что он вырезал игрушки из дерева и катал их на свиньях. Один из мальчиков заснул, и Аарон отложил гитару и посадил его к себе на колени. Кто-то спросил Аарона, не хочет ли он завести свою семью. Он с отсутствующим видом погладил мальчика по голове.

— Вы и Джозеф — вот моя семья. Больше у нас никого нет.

Аарон и его брат были родом из Сан-Франциско. Они пришли в коммуну за пару недель до нас.

Он взглянул на Джозефа и улыбнулся — тот сидел в тени и наблюдал за братом.

— Никого? — переспросила одна из женщин.

— Нет, и слава Богу. Наши родители были еще подростками. После того как родился Джозеф, отец нас бросил. Мать была алкоголичкой.

Аарон передал ребенка матери и закатал штанину — на голенях у него были маленькие круглые шрамы.

— Это от сигарет.

Кто-то заахал, а Джой похлопала его по плечу.

— Какой ужас!

— На самом деле это еще не самое страшное, — сказал он и задрал рубашку: тело его было покрыто длинными бугристыми шрамами. — Как-то раз она швырнула меня на гору битого стекла — когда я попытался покормить Джозефа, потому что она забыла. Ей было плевать на всех, кроме себя.

В голосе его звучал гнев. Я никогда раньше не слышала, чтобы кто-то так открыто говорил о себе, и не знала, что и думать. Сама я никогда никому не рассказывала о наших семейных неурядицах. Мой брат восхищенно смотрел на Аарона.

— Постепенно она совсем опустилась, и мы жили с дедом, пока тот не умер, — продолжал Аарон, тыкая веткой в костер, и скорчил гримасу. — Вот он был редким ублюдком.

Он умолк.

— А где вы жили, когда он умер? — мягко спросила Джой.

Он вздрогнул, словно забыл, что рядом кто-то есть.

— На улице. Потом познакомились с людьми, которые отвели нас в ашрам. Я несколько лет учился у гуру.

Кто-то из мужчин подался вперед:

— Ты учился у гуру? Это он тебя научил медитировать?

Аарон каждый день медитировал, и некоторые уже пробовали медитировать с ним вместе.

— Это было просто потрясающе, он меня научил, как жить духовной жизнью. Вы себе просто не представляете, чего можно добиться! — восторженно ответил он. — У меня постоянно болела спина, я вообще не мог согнуться, но гуру сказал, что я сам создаю эту боль, потому что держу в себе страх и гнев. Он показал мне, как высвобождать эти чувства во время медитации, а потом…

Он встал и согнулся, дотронувшись пальцами до земли.

После того вечера члены коммуны стали больше прислушиваться к тому, что говорил Аарон. Ни у кого из нас не было опыта жизни на природе. Некоторые приехали сюда из города, обуреваемые романтическими идеями о возвращении к корням. Зима была тяжелой, и многие сдались. Но Аарон не просто играл в хиппи — он действительно так жил. Тем, кто вырос в Канаде и никогда не выезжал за пределы Британской Колумбии, он казался необычайно искушенным и опытным человеком. Кроме того, он разбирался буквально во всем, будь то сельское хозяйство, столярное дело и управление фермой, и радостно и терпеливо делился своими знаниями с окружающими. Он показал нам, как построить парную, чтобы мы могли очистить свои чакры: забитые или поврежденные чакры влияют на физическое и эмоциональное здоровье. Там же он устраивал медитации Киртан,[3] во время которых мы все вместе пели, а иногда играли на чем-нибудь или просто хлопали в ладоши. Но чаще всего он обучал нас трансцендентальной медитации.

Юноши наперебой старались поразить Аарона своей силой и храбростью — они трудились от заката до рассвета и никогда ни на что не жаловались, даже если получали травмы. Девушки ходили за ним стайками и хихикали, когда он смотрел в их сторону. Я слышала, как они обсуждали, какой он красавчик, какой веселый и классный. Но все было куда серьезнее.

Аарон помнил все о каждом члене коммуны: откуда они приехали, в какой семьей выросли. Он предложил одному застенчивому парнишке заняться конюшней — и тот с каждым днем становился все увереннее и вскоре начал учить остальных ездить и седлать лошадей. Одна женщина говорила только шепотом, но Аарон выяснил, что она отлично готовит и посоветовал ей заняться нашей едой. Она тоже расцвела и принялась уверенно командовать помощниками и ругать нас, детей, когда мы пытались стащить какие-нибудь лакомства.

Кроме того, он владел искусством лечения вибрацией, в процессе которого целитель передает другим свою энергию. Когда кто-нибудь жаловался на боли в спине или в голове, Аарон приглашал их к себе в палатку на сеанс медитации. Он очищал их меридианы наложением рук, и боль пропадала. Один из мужчин страдал от артрита, но вскоре излечился, а женщина, у которой были проблемы с зачатием, вдруг забеременела. Родителям Левия, Койоту и Хайди, врачи говорили, что они не смогут больше иметь детей, но Аарон пообещал им помочь, и вскоре Хайди тоже забеременела.

Вскоре после этого Аарон рассказал нам, что просветления можно достичь, только строго соблюдая определенные правила, следить за выполнением которых должен духовный лидер. Все проголосовали за него.

— Я соглашусь быть вашим лидером, только если вы будете считать меня главой семьи, а не начальником, — сказал он.

Теперь мы жили по расписанию, которое он усвоил в ашраме. По утрам мы медитировали, потом кормили животных и завтракали сами — принимать пищу полагалось в тишине, чтобы разговоры не мешали размышлениям. Еда была только вегетарианская, но в ней не было недостатка — у нас был цельнозерновой хлеб, мед, бурый рис, фасоль, патока, отруби, фрукты и орехи, козий сыр, свежие овощи. После завтрака мы снова медитировали — обычно на поляне, где можно было открыться магнитному полю Земли. Потом мы работали.

После обеда наступало время для размышлений, и он посылал нас на долгие прогулки, чтобы мы могли настроиться на целительную вибрацию природы, — или же мы пели, а летом купались. Потом мы возвращались к работе: строили хижины, трудились в поле или в саду. Затем наступал черед ужина, очередной медитации и иногда — очередному купанию или прогулке.

Вскоре после того, как Аарон взял на себя руководство коммуной, наши вечерние костры стали проходить по-другому. Вместо песен теперь у нас происходили собрания под названием «сатсанг», что переводится с санскрита как «собрание в поисках истины». Мы говорили о том, что пережили за день, кто-то плакал, кто-то смеялся или даже злился. Аарон объяснял, как понять себя, выпустить наружу деструктивные эмоции и продвинуться к достижению цели своей жизни. Как-то раз я с изумлением услышала, как мать рассказывает, что наконец справилась с гневом на своего отца, который оставил семью ради другой женщины, когда моя мать была подростком.

Мы много говорили о радостях аскетизма и строили планы на будущее, когда коммуна должна была обрести полную автономию.

— Мы всего лишь слуги земли, — говорил Аарон. — Мы должны ценить и оберегать ее.

Он говорил, что природные катастрофы — это стоны страдающей земли, и все мы проникались искренней ненавистью к лесопилкам.

Все мы с радостью приняли Аарона, но с его братом Джозефом дело обстояло сложнее. Он был тихим, но отнюдь не смирным, наоборот: казалось, он в любую секунду готов взорваться. Они с Аароном были похожи, но все черты брата в Джозефе были словно искажены: уголки губ опущены сильнее, кожа бледнее, а лицо более угловатое. Волосы у него были редкие, и он каждый день заплетал косу и перевязывал ее кожаной тесемкой.

Между собой, однако, братья были близки, и я не могла понять, видит ли Аарон, как остальные боятся Джозефа. Аарон говорил, что его брат — эмпат и чувствует неискренность окружающих. Во время медитации Джозеф мог вдруг вскочить и закричать на кого-нибудь. Как-то раз он ударил Хайди по плечу. Мы были шокированы. Койот хотел дать ему сдачи и уже сжал кулаки, но Аарон что-то шепнул ему и увел брата с собой — прочищать его чакры.

Аарон говорил нам, что Джозеф чувствует, кому из нас больше всего нужно исцеление и кому тяжелее всего приходится в духовной борьбе. Эти люди могли в любой момент заболеть, и он уводил их с собой, пока мы работали или медитировали. Как правило, в частных сеансах нуждались только женщины — это потому, что мы более чувствительны, объяснял он.

Иногда Джозеф целыми днями не выходил из палатки, отказывался есть и часами медитировал. Аарон восхищался его рвением, и остальные начали поступать так же. После медитаций в парной Джозеф иногда говорил, что слышит пение злых духов в лесу или какую-то музыку.

— Джозеф лучше, чем остальные, чувствует негативную энергию, — объяснял Аарон, — поэтому он слышит то, что нам недоступно.

Теперь я полагаю, что Джозеф страдал шизоаффективным расстройством личности, усугубленным галлюцинациями и паранойей, а закрывался в палатке он во время приступов депрессии.

Через пару месяцев нашей жизни в коммуне Аарона во время медитаций посетило видение: он понял, как достичь высшего уровня осознанности, и попросил сильнее нагреть камни в парной — обычно их разогревали на костре, клали в печь и поливали водой. Он зашел в парную один, сказав, что никто другой не должен пострадать, если что-то пойдет не так. Шли часы, мы с тревогой ждали снаружи, приготовив ему воду и фрукты. Когда он наконец выполз оттуда, красный и оглушенный, то пробормотал, что наконец достиг нирваны, и упал в обморок.

Все бросились к Аарону и принялись поливать его водой, пытаясь сбить температуру. Он пришел в себя не сразу, но тут же встал, решительно отвергнув нашу помощь, и, еще покачиваясь, объявил:

— Случилось чудо. Я умер и побывал на той стороне. Это произошло.

Он расхохотался, но это был радостный смех — так смеется человек, не верящий своему счастью. Все непонимающе смотрели на него.

— Я поднялся и вдруг оказался рядом с вами, — продолжал он дрожащим голосом. — Я даже видел, как Джой уронила чашку.

Джой ахнула и прикрыла рукой рот.

— Так и было!

— Я видел всех вас, слышал ваши разговоры, слышал ваши мысли. Потом я почувствовал, как поднимаюсь по туннелю на небо. В конце меня ждал он — яркий белый свет. Я чувствовал такую любовь и гармонию!

На лице его был написан экстаз от пережитого, взгляд затуманился, а в голосе звучало благоговение.

Аарон рассказал, что Свет спросил, какие знания он обрел и кого любил, а потом показал ему сцены из его жизни. Он видел, что некоторые души застряли в туннеле, — духи объяснили ему, что они недостаточно узнали, поэтому их посылают обратно, прожить жизнь заново. Духи также сказали Аарону, что самоубийцы не смогут попасть на небо, пока не исцелятся: им нужно больше времени, чтобы понять ошибочность своего выбора. То же относится к наркоманам. Затем Свет сказал, что Аарон должен делиться своими знаниями.

— Вдруг я почувствовал, что меня тянет, я лечу вниз и снова оказываюсь в своем теле, — завершил он рассказ.

Все благоговейно молчали, потрясенные тем, что среди нас есть такой человек.

— А Свет не сказал, что нам делать, чтобы попасть на небо, когда придет время? — спросил кто-то из мужчин.

Аарон объяснил, что мы должны разделить между собой имущество, жить одной семьей и не гоняться за материальными благами. Нам следовало посвятить свою жизнь духовному просветлению и помощи другим. Потом он попросил, чтобы те, кто по-настоящему верит ему, пожертвовали денег на наше общее дело, — все хотели доказать свою верность и отдали все, что у них было. Некоторые даже занимали у родственников.

В то время рассказ Аарона потряс меня, но теперь я вспоминаю его с позиций своего жизненного опыта и понимаю, как все было на самом деле. Многие из тех, кто утверждает, что побывал на «той стороне», верят, что их вернули на землю с определенной целью, — как это произошло с Аароном. Но я считаю, что подобные видения — это просто физические реакции на отмирание нейронов в мозгу. В случае с Аароном это были галлюцинации, вызванные тепловым ударом. То, что Джой уронила чашку, он не увидел, а услышал — к тому моменту он уже был без сознания, но подсознание опознало звук.

Но тогда я ему поверила. Мы все ему верили.

Мать обычно справлялась с перепадами настроения с помощью таблеток — дрожащей рукой она хватала пузырек и заявляла, что мы ее довели. Но после того как начались целительные медитации с Аароном, таблетки были забыты. Теперь она все время была как будто под кайфом — они с Аароном часами сидели в его хижине, откуда она выходила словно в полузабытьи и могла надолго замереть над каким-нибудь цветком или листиком. Мне не нравилась ее отрешенность — она как будто окружила себя каким-то непроницаемым пузырем. Но все лучше тех припадков, во время которых мне порой становилось за нее страшно. Не знаю, было ли дело в марихуане, медитациях или просто в том, что мы уехали от отца, но она в кои-то веки казалась счастливой. Робби тоже изменился.

Когда мы только приехали в коммуну, он, как всегда, присматривал за мной — с такими родителями мы часто оказывались предоставлены сами себе. Когда отец уходил в море, а мать целыми днями спала, Робби готовил ужин и собирал меня в школу. Кроме того, он кормил мать, убирал дом, кормил животных, рубил дрова — в общем, брал все на себя, пока она наконец не выходила из комнаты. Я помогала, как могла, но он был старше и сильнее, и ему доставалось больше.

Во время отцовских приступов гнева Робби прятал меня, а однажды даже взял вину на себя:

— Он тебя выпорет. Я крепче, я переживу.

В коммуне он быстро обзавелся друзьями, но все же не бросал меня, а во время работ в поле всегда мне помогал. В первые месяцы, когда мы собирались у костра или устраивали сатсанг, я постоянно чувствовала на себе его взгляд. Он был моим островком в бушующем море, единственным надежным человеком в окружающем мире, все правила которого вдруг изменились. Но и Робби стал ускользать от меня: теперь он чаще проводил время с Левием или местными девушками — каждый вечер с новой.

Я все чаще оставалась одна.

Коммуна росла. Аарон решил, что молодежь должна продавать на деревенском рынке овощи из наших теплиц и привлекать к нам новые лица. Это оказалось несложно. Члены коммуны все были свежими и румяными, наши овощи, травы, варенье, выпечка и яйца пользовались огромным успехом. Покупателям объясняли, что все наши продукты — органические, а куры наши живут на свободе. Одновременно с объяснениями им вручали наши брошюры. Если кто-то интересовался, мы рассказывали им о коммуне, где нам живется хорошо и привольно. Кроме того, мы отлавливали автостопщиков и бездельничающих подростков.

Аарон часто ходил с нами. Он обладал даром с первого же взгляда определять подходящий объект. После минутного разговора незнакомцы неожиданно для себя начинали изливать ему душу — он обнимал их, утешал и отводил в коммуну, где их встречали угощением и давали место у костра.

Во время еды Аарон говорил о том, что мы связаны с каждым листком и стебельком, поэтому обязаны дарить миру свою любовь и заботу. Все согласно кивали, передавая по кругу косяк, и обнимали друг друга. После обеда он обычно просил новичков выполнить какое-нибудь мелкое поручение — все соглашались и в итоге оставались на ночь. На следующее утро Аарон просил их сделать что-нибудь еще — это занимало весь день, и они снова оставались на ночь. Так незаметно для себя они начинали жить у нас.

В этом не было ничего удивительного. Коммуна была прекрасным местом для всех, кто запутался в жизни. Со мной, впрочем, этого не произошло. Я стеснялась Аарона и откровенно боялась Джозефа. Сейчас я понимаю, что это происходило потому, что из-за своих детских травм я хорошо чувствовала психическую нестабильность в окружающих. Аарон был очень властным человеком, а для ребенка, выросшего с отцом-алкоголиком и маниакальной матерью, властность по умолчанию была опасна.

К концу мая нас было уже шестьдесят, и жизнь коммуны била ключом. Аарон избрал двух юношей по имени Хавьер и Океан нашими Духовными Наставниками — они должны были помогать тем, кто, как считал сам Аарон, нуждались в помощи, а также тем, кого выбрал Джозеф. Возможно, именно тогда все начало меняться. Океан и Хавьер осматривали нас и о чем-то шептались, а мы в ужасе ожидали: кого же из нас заклеймят? Тогда же Аарон постепенно начал внедрять систему наказаний.

Поначалу все выглядело довольно просто. Если один из нас брал лишнюю порцию еды, он должен был пропустить следующий обед. Если кто-то прервал медитацию, чтобы сходить в туалет, он должен был сесть отдельно от всех. Постепенно обстановка накалялась. Если двое ссорились, их привязывали друг к другу, чтобы они работали рука об руку. Как-то несколько человек поехали в город за покупками, и стало известно, что один из них купил на общинные деньги газету — Аарон это строго запрещал. Услышав об этом, Джозеф пришел в ярость и набросился на мужчину с розгой, крича, что он принес с собой злых духов. Мы в ужасе наблюдали за происходящим, пока Аарон наконец не вмешался. Было решено, что виновник впряжется на весь день в соху. Мы все сердились, но не на Джозефа, а на нарушителя нашего спокойствия. Даже после того, как Аарон объявил, что он прощен, мы еще несколько недель игнорировали его.

Когда один из юношей, увидев, что его девушка с кем-то кокетничает, ударил ее, ему приказали собрать вещи, отвезли куда-то и велели добираться до города пешком. Никто так и не потрудился узнать, удалось ли ему это сделать.

Потом Аарон организовал небольшую группу охранников — их называли Хранителями, и они патрулировали лагерь по ночам, чтобы на нас не напали дикие звери или воры (последнее стало особенно актуально с тех пор, как мы стали выращивать марихуану и грибы). Когда в Хранители выбрали Робби и Левия, они были вне себя от радости.

У женщин было немного возможностей — в основном они заботились о детях, готовили да работали в поле или теплицах. Но им приходилось нелегко — руки матери потемнели и окрепли, ладони огрубели. Той весной я видела ее все реже и реже. В конце апреля Аарон решил, что дети старше пяти лет должны жить в отдельных хижинах рядом с постройкой, которая выполняла у нас роль школы.

— Все дети общие, — сказал он. — Мы все им и отцы, и матери.

Некоторые родители протестовали, но Аарон объяснил, что это важно для духовного роста и мы должны дорожить своими душами, а не земными привязанностями. Я помню, как неловко и неприятно мне было. Опасаясь, что иначе детям не достичь духовного просветления и гармонии, родители в итоге согласились.

Как-то утром Аарон собрал нас после завтрака. Мы к тому моменту жили в коммуне уже несколько месяцев. В воздухе еще пахло кофе, горячим хлебом, мятой и фруктами, но я так ничего и не поела. Меня расстроила мать. Я спросила, можно ли мне повидать старых друзей, а она рассеянно улыбнулась и сказала:

— У нас теперь новые друзья. Радуйся им.

Аарон сообщил, что даже в такой большой группе легко отдалиться друг от друга, поэтому мы должны делиться друг с другом всеми переживаниями. Он попросил нас написать письма и признаться в них во всех своих ошибках и дурных мыслях, как бы стыдно нам ни было. Он сказал, что это будет важное исследование, в ходе которого мы многое о себе поймем. Потом мы должны были прочесть их вслух, чтобы окончательно сблизиться.

Когда мы запротестовали, он прервал нас:

— Это единственный способ очиститься от прошлого. Если вы не готовы к такому шагу, вам здесь не место.

Все притихли. Никому не хотелось уходить.

Наконец Аарон показал пальцем на юношу, который ухаживал за лошадьми, и сказал:

— Билли, я вижу, что ты готов.

Билли вышел вперед и, краснея, признался, что в юности имел сексуальные отношения с кузеном и до сих пор иногда фантазирует о мужчинах. Мы, оторопев, слушали его бубнеж и напряженно ждали, как отреагирует Аарон. Когда он обнял Билли, мы все облегченно выдохнули. Один за другим люди признавались в своих пороках, и Аарон хвалил их всех. Это было непросто. Одни плакали или просто молчали, опустив голову. Другие так и стояли, вытаращив глаза.

Потом пришла моя очередь.

Я призналась, что тайком кормила животных и плохо думала о других членах коммуны. Мои руки задрожали, и я разрыдалась так горько, что не смогла дочитать свое письмо. Аарон выхватил его у меня из рук и прочел до конца, после чего вернул мне.

— Ты не закончила.

— Я не могу. Пожалуйста. Я не хочу!

Я умоляюще заглянула ему в глаза, но он был совершенно спокоен — лицо его выражало только разочарование.

— Так тебе не хочется быть такой же, как остальные? Все открылись друг другу, а ты хочешь нарушить нашу гармонию.

Меня окружали сердитые люди. Хайди с испуганным видом обняла свой живот. Дрожащим голосом я прочла последнее признание:

— Я люблю маму, но иногда все-таки ненавижу ее. Мне бы хотелось, чтобы она была такой же, как другие мамы. Чтобы она была нормальной.

Я нашла в толпе мамино лицо. В ее синих глазах стояли слезы. Я поймала ее взгляд, обливаясь слезами и мысленно крича: «Прости, я не хотела, я просто рассердилась!»

Она отвернулась.

К шестому месяцу в коммуне я почти полностью ушла в себя и перестала с кем-либо разговаривать. Все время я проводила с животными и мечтала сбежать отсюда. Возможно, я даже сбежала бы, если бы не Ива, прелестная девушка с оленьими глазами и длинными волосами цвета карамели. Она пришла к нам в июне, у нее был хриплый смех, и она много рассказывала мне о местах, куда ездила автостопом, о людях, с которыми знакомилась. Она подарила мне бусы и смеялась над моей застенчивостью. В тот день на ней были линялые клешеные джинсы и мужская кожаная куртка с бахромой. На пальце босой ноги сверкало колечко. Я еще не знала, суждено ли мне стать красавицей, но была уверена, что хочу быть похожей на нее. Хочу быть свободной.

Глава 6

Начитавшись о «Реке жизни», утром я проснулась совершенно разбитой. Есть не хотелось, но я все же заставила себя сжевать кекс по пути в больницу и купила чаю в соседней кофейне. Перед началом обхода я поговорила с медсестрами. Мишель рассказала, что после ухода Даниэля Хизер вернулась в постель и сразу же уснула — ее еле уговорили принять душ и позавтракать. После завтрака она вернулась к себе в палату и снова заснула. На все вопросы она отвечала односложно и по-прежнему пребывала в оцепенении. В том, что она вновь ушла в себя после нашей первой беседы, не было ничего удивительного: у пациентов настроение меняется постоянно. Войдя в палату Хизер, я застала ее в той же позе, что и накануне, — она свернулась в клубок и отвернулась к стене.

— Хизер, давайте ненадолго выйдем. Мне надо с вами поговорить.

Конечно, можно беседовать с пациентами и в палате — вчера утром так и было. Но мы по мере сил побуждаем их двигаться.

Она затрясла головой и что-то пробормотала.

— Знаю, вы устали, поэтому это ненадолго, — ласково сказала я. — А потом можете вернуться в постель и вздремнуть.

Когда люди поступают к нам, мы в первую очередь стремимся удовлетворить их базовые потребности: обычно они все время хотят спать, но мы следим за тем, чтобы они пили воду, ели и принимали душ. Когда они немного приходят в себя, можно приступать к плану лечения. Сейчас мне просто хотелось оценить ее состояние.

Наконец Хизер медленно сползла с кровати. Она не стала надевать халат, который принес Даниэль, и поплелась за мной, опустив голову. Волосы свисали ей на лицо.

Начала я с простых вопросов.

— Как вы спали?

— Я устала.

Это было видно: тело ее обмякло в кресле, голова клонилась к плечу.

— Скоро вы вернетесь в постель. А после обеда можно будет выйти из палаты и немного посмотреть телевизор. Как вам такая идея?

Она промолчала.

Я задала еще несколько вопросов. Как вы себя чувствуете? Вас еще преследуют тяжелые мысли? Вам что-нибудь нужно? Ответы были односложные: нормально, да, Даниэль.

— Он наверняка придет после обеда, — сказала я.

— Можно я вернусь к себе?

На этом я решила закончить сессию и отвела ее обратно в палату. Пока что Хизер была в слишком тяжелом состоянии, поэтому обсуждение плана лечения следовало отложить на несколько дней. Тогда же надо будет увеличить дозу антидепрессантов, если у нее не проявятся побочные эффекты.

Следующие два дня Хизер оставалась все в том же состоянии. Медсестры докладывали, что она по-прежнему много спит и мало ест. Какие-то признаки оживления она проявляла только при виде Даниэля — обычно они сидели, обнявшись, и смотрели телевизор. Пробыв в больнице три дня, она немного пришла в себя, и наблюдение за ней ослабили, однако не сняли. На пятый день мы увеличили дозу эффексора, и через неделю она наконец начала разговаривать.

— Как ваши дела? — спросила я.

Она все также машинально дергала свои бинты, но глаза ее словно просветлели, и теперь она сидела прямо.

— Лучше, наверное. Хотя все еще чувствую усталость.

— Когда у вас будет больше сил, можно будет попробовать походить на наши занятия. У нас есть группы по рисованию, рукоделию, техникам расслабления, курсы по безопасности жизнедеятельности.

Она рассмеялась — тихо и слабо, но это был первый раз за неделю.

— Похоже на «Реку жизни».

— Вы там участвовали в групповых программах? — спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно. Я надеялась, что в отсутствие Даниэля она расскажет о центре что-нибудь еще.

— Аарон не верит в лекарства. Поэтому я и прекратила принимать таблетки. Он говорил, что я сама могу вылечиться, надо только прочистить меридианы.

Это меня не удивило. Он никогда не доверял таблеткам и даже на заре становления коммуны не позволял нам обращаться к врачам. Удивительно, что никто не умер.

— Там были занятия по достижению счастья. Нам говорили, что каждый может исцелить себя одной силой мысли. У меня, правда, не получилось, — добавила она со смешком.

— Депрессия — это болезнь, точно такая же, как диабет и любая другая. Даже если вам стало лучше, нельзя прекращать прием лекарств. Давайте обсудим, чем можно помочь себе. Что вам помогало в прошлом? Спорт, любимый фильм, книги?

Она пожала плечами и подергала свой бинт.

— Я занималась йогой.

— Может быть, вам продолжить? Два раза в неделю у нас проходят групповые занятия по йоге.

Но Хизер была погружена в свои мысли и продолжила:

— Там все и началось. Я познакомилась на йоге с одной женщиной, и она рассказала, что едет медитировать в этот центр. Сказала, что уже была там, и это было лучшее время в ее жизни. Мне хотелось стать счастливее… И к чему это привело? — Она снова сникла, силы явно ее покинули. — Зачем вообще об этом говорить? Уже ничего не изменишь.

Мне хотелось расспросить ее о центре. Что происходило на этих программах? Сколько человек живет там сейчас? Но речь шла не обо мне, и я решительно отодвинула эти вопросы в сторону.

— Вы можете научиться останавливаться, когда чувствуете, что тяжелые мысли начинают поглощать вас. Если вы чувствуете приступ депрессии, попытайтесь понять, о чем вы сейчас думали. Когда вы распознаете триггер, то сможете заменить его на другую, позитивную мысль. Не хотите попробовать сейчас?

Она смотрела на свои колени.

— Они тоже говорили, что помогут. В первый раз я чувствовала себя счастливой. Все были такие милые, мне без конца говорили комплименты, меня слушали — как будто им важно было мое мнение.

То, что описывала Хизер, напоминало «атаку любовью» — прием, к которому прибегают в подобных организациях и даже при продажах чего-либо. Люди дают вам то, в чем, по их мнению, вы нуждаетесь: поддержку, похвалу, одобрение. Это должно заставить вас проникнуться к ним теплыми чувствами. Мне вспомнилось, как Аарон велел нам быть особенно ласковыми с новичками и всем своим видом демонстрировать, как хорошо нам тут живется.

Ее глаза наполнились слезами.

— Почему, почему я уехала, как я могла?

Я сделала паузу, ожидая, что она сама найдет ответ на этот вопрос, но она только уставилась в пол.

— Вы не хотели, чтобы вашего ребенка растили другие люди, и это совершенно естественно, — сказала я. — Скажите, а какие еще мысли вас преследуют?

Она вытерла нос рукавом.

— Я не хотела рассказывать об этом Даниэлю. — Она судорожно втянула воздух. — Он очень за меня переживает.

— Мы не расскажем Даниэлю ничего, что вы захотите оставить в тайне. Но со мной вы можете поделиться чем угодно.

На ее лицо набежала тень.

— У нас были такие упражнения в группе… На вторую неделю мне дали в партнеры Даниэля, так мы и познакомились. Нас свел Аарон — сказал, что наши энергии очень хорошо сочетаются.

— Какие упражнения?

— Надо было признаваться во всяких вещах. — Она изменила позу и потянула бинт на запястье, словно он внезапно стал ей мешать. — Не хочу об этом говорить.

Услышав слово «признаваться», я напряглась. Мне хотелось поподробнее расспросить Хизер об этих упражнениях: не было ли в них общего с той церемонией признаний, в которой когда-то пришлось участвовать мне? Может, здесь крылся ключ к моей амнезии? Я колебалась: с одной стороны, Хизер явно не готова разговаривать об этом, с другой — она единственная, кто может помочь мне восстановить события. Пока я размышляла, она заговорила снова:

— Они сказали, что мне можно помочь, что все мои проблемы — в голове. Поэтому через пару недель я продала все, что у меня было, переехала в «Реку жизни» и пошла работать в магазин.

«Интересно, что это был за магазин, — подумала я, — и в коммуне ли он находился?»

— Мне хотелось добиться успеха хоть в чем-нибудь. — Прежде чем продолжить, Хизер помолчала. — Перед тем как приехать в центр, Даниэль был на Гаити — помогал справиться с последствиями землетрясения, а до этого жил в Америке. Он столько всего в жизни достиг! Я не достигла ничего, только все бросала — школы, работы… Дедушка с бабушкой оставили мне деньги, а родители всегда мне все покупали, поэтому финансовая сторона меня никогда не волновала. Но работать в магазине мне понравилось. У меня хорошо получалось оформлять витрины. — Она принялась выдергивать нитки из бинта. — Когда мы уехали оттуда, мне не удалось найти работу из-за беременности, поэтому Даниэлю пришлось искать подработку. Я подолгу была одна.

— Как вы себя тогда чувствовали?

— Ужасно. — Она поерзала в кресле. — Время тянулось бесконечно. Я все время смотрела телевизор, но чувствовала себя такой усталой, что постоянно засыпала. Даже ужин приготовить не могла, только продукты портила. — На глазах у нее выступили слезы. — Ему нужна жена, которая будет о нем заботиться. Посмотрите на меня, кому я такая нужна. — Она вытянула забинтованные руки перед собой.

— Скажите, в последние дни вам хотелось причинить себе боль?

— Я все время слышу голос. — Она заколебалась. — Не чей-то посторонний, мой. Он говорит, что мне надо умереть… — Она осеклась и зажала рот рукой.

— Это естественно. Понимаю, как вам сложно говорить об этом, но я покажу вам, как справляться с такими мыслями, не причиняя себе вреда.

Она глубоко вздохнула.

— Я ругаю себя.

— Каким образом?

— Тупая тварь, ненавижу тебя, вечно ты все портишь, уродливое, бессмысленное дерьмо! — оскалившись, выпалила она громче обычного, после чего снова заговорила нормальным голосом. — Тогда мне хочется схватить нож и резать, резать, резать себя.

— А чей это голос? — Мне пришло в голову, что она может испытывать диссоциацию.

— Не знаю. Мой, наверное. Скорее бы все закончилось.

— Если все закончится, ничего хорошего тоже больше не произойдет. Пути назад уже не будет. — Я смотрела ей прямо в глаза. — Смерть — это окончательное решение. Ваши родители и муж, возможно, никогда не оправятся от этого удара.

— Зато им больше не придется обо мне беспокоиться. И папа не будет разочаровываться…

Не это ли привело ее в центр? Общество людей, готовых давать неограниченную поддержку и принятие, должно было показаться очень заманчивым. Хизер продолжала искать одобрения какого-нибудь авторитета.

— Вы можете вспомнить еще какой-нибудь период в жизни, когда у вас была депрессия?

— Когда я в прошлый раз пыталась покончить с собой, — бесцветным голосом ответила она.

— Если бы та попытка удалась, вы бы не встретили Даниэля, верно?

— Правда…

Во взгляде ее зажегся огонек интереса. Мои слова нашли отклик.

— Вспомните об этом в следующий раз, когда вам станет плохо. В жизни порой случаются чудеса. А что помогало вам раньше?

— Иногда мне хотелось покончить с собой, но я вспоминала, как сердился отец в первый раз, и это меня удерживало.

— А вам не кажется, что он мог сердиться потому, что боялся вас потерять?

— Ему на меня плевать. В следующий раз я попыталась специально, чтобы рассердить его. Чтобы он увидел, как мне плохо.

Она покачала головой. Это был печальный рассказ, но все же я была рада видеть, что к ней возвращается самокритичность.

— Вы, наверное, думаете, что я дура, — добавила она.

— Нет ничего глупого в том, чтобы добиваться любви своего отца. Но причинять себе боль — это не лучший способ.

— Ну, это в любом случае ничего не изменило. Они вернулись из путешествия, и папа отправил меня к психологу, а потом они дали мне денег и снова уехали. Он юрист, и все его обожают. — Ее губы скривились. — Но он никогда не проводил со мной время. Мама тоже. В детстве мне все завидовали, потому что мы богатые, но мне постоянно было так одиноко!

— Это должно было быть очень сложно. Одиночество только усугубляет депрессию, поэтому нам придется поработать над методами ее преодоления, хорошо?

— Но она же все равно вернется.

— Кто?

— Депрессия. Я так от нее устала.

Она взглянула мне в глаза, и от ее взгляда пахнýло такой болью и безнадежностью, что у меня перехватило дыхание.

— Может быть, меня нельзя вылечить. Я пробовала все — антидепрессанты, йогу, психотерапию. Думала, что в центре мне помогут, но стало только хуже. Наверное, мне уже нельзя помочь.

— Вам можно помочь. Депрессия вернулась, потому что вы перестали принимать таблетки и понесли тяжелую потерю. Это очень сложная ситуация.

— Аарон говорит, что мы сами создаем свою боль и нельзя впадать в зависимость от таблеток. Можно приучить тело не нуждаться в них.

Я заставила себя глубоко вздохнуть, прежде чем заговорила.

— Многие нуждаются в лекарствах, чтобы справиться с депрессией. Нет ничего постыдного в том, чтобы нуждаться в помощи. Это тяжелая болезнь, но вы можете с ней справиться — так же, как и с любой другой.

— Но я совсем не такая сильная. Аарон говорил, что если мы не будем есть и спать перед молитвами, то приблизимся к самопознанию, но мне просто становилось плохо.

— И сколько времени вы проводили без еды и сна?

— Иногда по нескольку дней. Не знаю, все словно в какой-то дымке. Они часами разговаривали с нами о центре, о своих убеждениях, о том, как можно изменить наши жизни.

Похоже, они использовали те же методики, что применяются в сектах для ломки новичков. В университете я писала работы о сектах и изучала особо деструктивные. Отнюдь не все возглавляли вооруженные параноики — самые опасные выступали под знаменем самопознания. Я еще многого не знала о центре, но, судя по всему, Аарон зашел очень далеко.

— А в ваш первый визит в центр все было так же?

Она покачала головой.

— Нет, там все было посвящено тому, чтобы замедлить свою жизнь. Очень успокаивающе. Я бродила по лагерю, и все улыбались или медитировали. Там было так тихо, и никто не переживал из-за машин, мобильников, фильмов, одежды, статуса. Мы ели здоровую еду, дышали свежим воздухом и старались выключить шум в голове.

— А когда вы начали участвовать в песнопениях?

— После пятого приезда я попросила разрешить мне остаться. Надо было доказать свою верность.

Она вдруг напряглась и потерла руки, словно замерзла.

— И вы перестали есть и спать?

Я начала понимать, что у центра было две личины — для окружающего мира это был тихий приют, но для его постоянных жителей дело обстояло несколько сложнее.

Она кивнула и начала грызть ногти, словно нервничая, что слишком много сказала.

— Да, все в таком роде.

— Хизер, ваше депрессивное состояние абсолютно естественно. У вас упал сахар в крови, а усталость только ухудшила положение.

Необходимо было, чтобы Хизер осознала, что ею манипулировали, — это помогло бы ей вырваться из замкнутого круга самообвинений. Она сказала, что после ухода из центра Даниэлю пришлось искать подработку, — интересно, что же случилось с наследством от бабушки и дедушки?

— Скажите, вас просили пожертвовать деньги в центр?

Она выглядела еще более встревоженной — взгляд ее метался по комнате, дыхание стало частым и прерывистым.

— Мне нельзя о них говорить. Я обещала Даниэлю, что ничего не буду рассказывать.

Значит, просили, и судя по реакции Хизер, она это сделала. Интересно, как Даниэль согласился уехать? Он явно хотел остаться, а судя по поведению Хизер, она склонна во всем соглашаться с мужем. Либо он уступил, чтобы порадовать ее, либо в глубине души уже начал сомневаться в происходящем.

Она молчала, и я продолжила:

— Вас не устраивала политика центра в том, что касалось воспитания детей. Скажите, с чем еще вы не были согласны?

Она бросила на меня беспокойный взгляд и пожала плечами.

— Что-то было… они просто все делали по-другому. Но многим так было лучше.

В последней фразе прозвучал вызов. Кого же она пыталась убедить?

— Что, например? — спросила я и тут же осознала, что мною движет личный, а не профессиональный интерес. Меня охватил гнев: не хочется стать доктором, которого волнуют только собственные переживания.

Но Хизер, казалось, даже не услышала моего вопроса.

— Я все вспоминаю, как впервые приехала туда. Было так весело, все вокруг были такими счастливыми. Мне было очень хорошо — впервые за много лет.

Ее глаза наполнились слезами. Эти слова напоминали то, как люди с ностальгией вспоминают о начале отношений после их окончания.

— Наверное, все дело во мне. Если даже там мне в итоге стало плохо, может, так будет всегда. Наверное, они были правы. Я боюсь быть счастливой. Ну зачем мы уехали?

— Вы сделали выбор, который сочли правильным. Вы хотели защитить своего ребенка.

Я повторила то же самое, что говорила в первый день.

— Не знаю, — нерешительно протянула Хизер. — Может, надо вернуться туда, когда я отсюда выйду…

— Не думаю, что сейчас вам стоит принимать какие-либо решения. Вы здесь, чтобы взять паузу и сосредоточиться на выздоровлении.

По лицу Хизер было видно, что она ускользает от меня.

— Как вы думаете, вам удастся сосредоточиться на себе?

Она молчала. Если бы я продолжала настаивать на ответе, она бы совсем закрылась, поэтому я предложила:

— Может быть, поговорим о чем-то еще? Вы упоминали свою знакомую Эмили. Не хотите рассказать о ней?

Она выглядела виноватой.

— Когда мы жили в коммуне уже несколько месяцев, нас приставили к новичкам — мы должны были стать им духовными сестрами или братьями и везде с ними ходить. Эмили всего восемнадцать. Она тоже пыталась покончить с собой. Так она там и оказалась.

Где теперь эта девушка? Если она склонна к суициду, то этот центр — самое худшее для нее место. Меня охватила тревога.

— У нее по-прежнему была депрессия, но я уговорила ее остаться в центре, и теперь она там живет. Если тебе удавалось уговорить кого-нибудь записаться на еще один семинар, то Аарон занимался с тобой медитацией лично. Мне хотелось ему понравиться.

В ее глазах плескалось отчаяние.

Подобная практика привлечения клиентов характерна для многих групп по саморазвитию и сект, но меня больше насторожило упоминание личных медитаций. Мне смутно вспомнилось, как Аарон уводил женщин, чтобы исцелить их, как он ласково касался их плеч или талии. Пытался он их вылечить или все было не так просто?

Я заставила себя подумать о пациентке, которая нуждалась в моей помощи.

— Хизер, очевидно, вы очень заботливый человек, — сказала я, глядя ей в глаза. — Вы наверняка хотели для Эмили всего самого лучшего.

Она посмотрела на свои бинты и тихо сказала:

— Не надо было ей меня слушать. Я никто. Даже умереть не сумела.

Глава 7

По пути домой я вспоминала жизнь в коммуне и Иву, благодаря которой, собственно, и заинтересовалась медициной. Она хорошо разбиралась в растениях и целебных травах и сразу же взяла на себя заботу о теплицах. К ней шли со всеми болезнями и ранами. Лавандой она лечила все — бессонницу, головные боли, расстройство желудка, царапины и нервы. Крапива годилась в качестве слабительного и обезболивающего, отвар медуницы помогал от кашля, тысячелистник успокаивал зубную боль и останавливал кровь.

От нее постоянно пахло какими-то травами — розмарином, ревенем, шалфеем, но чаще всего лавандой. Она варила мыло и бальзамы, готовила шампуни, лосьоны, пасты и масла. От ее пряностей еда словно оживала. Как-то раз я спросила, откуда она столько знает о растениях, и она рассказала, что выросла рядом с резервацией и много времени проводила с одной индианкой. Когда я спросила о ее родителях, она вдруг замерла, уголки ее губ опустились, и я тут же заговорила о другом.

Джозеф несколько раз задирал ее, говоря, будто она хочет отравить всех своим травяным чаем. Аарон отослал его прочь, после чего, однако, попросил Иву не готовить больше этот чай. Она пыталась объяснить, что в нем нет ничего вредного, но Аарон был непоколебим. Между ними не в первый раз возникало напряжение. Когда кто-нибудь просил у нее лекарство, Аарон тут же устраивал для него сеанс исцеления, после чего благодарил ее за травы, но ясно давал понять, что больному помогла прочистка чакр или меридианов.

Тем летом Аарон часто посылал членов коммуны портить лесопилки, когда все их работники уезжали в горы. Потом ему было видение, что мы должны забивать в деревья гвозди, чтобы бензопилы слетали, натыкаясь на них. Ива запротестовала — она боялась, что кто-то может тяжело пострадать. Джозеф пришел в ярость:

— Свет накажет нас, если мы не будем его слушаться!

Аарон схватил его, и Джозеф забился у него в руках, словно разъяренный бык. Аарон что-то прошептал ему. Джозеф впивался взглядом в каждого из нас, и все поочередно опускали глаза. Единственной, кто выдержала его взгляд, была Ива, и мне захотелось крикнуть, что она все портит, что будет только хуже, — но я замерла от страха.

— Мы должны уничтожить всех, кто вредит земле, — дрожа от злобы, проговорил Джозеф. — Или случится что-то ужасное. Я чувствую.

Он схватился за голову.

Все принялись перешептываться.

— Тише, Джозеф, — вмешался Аарон. — Послушаем остальных.

Джозеф тяжело дышал и переводил взгляд с одного на другого.

— Как пожелаешь, — сказал он наконец пугающе спокойным голосом.

Аарон повернулся к нам.

— Вы согласны с Ивой?

Все насторожились. Я в ужасе ждала их ответа. Что произойдет, если они согласятся с ней? Раньше никто и никогда не противоречил Аарону. Что, если он ее выгонит? Я перестала дышать.

Кто-то в толпе кивнул, потом еще, и еще… Все были согласны.

— Тогда я буду медитировать и найду другой способ, — с улыбкой сказал Аарон и двинулся к своей хижине — руки его были сцеплены в замок, голова опущена.

Мы в смятении смотрели ему вслед. Хотя Аарон вроде бы проявил понимание, всем было страшно — не расстроился ли он, а меня вдобавок напугало его нарочитое спокойствие. Кто-нибудь, наверное, бросился бы за ним вслед, но тут Ива с улыбкой объявила:

— Пойдемте купаться, пока не расплавились от жары!

Все со смехом бросились к реке, испытывая облегчение оттого, что кто-то подсказал им, как реагировать. Робби и Ива шли позади всех и о чем-то беседовали. Я пошла медленнее, надеясь подслушать их разговор, но ничего не разобрала. Один раз Робби взглянул на меня с непонятным выражением на лице.

У реки все побросали одежду и бросились в воду. Большинство купались голышом, но некоторые мужчины остались в джинсовых шортах, а некоторые женщины носили бикини. Койот, отец Левия, переплыл на другую сторону реки и карабкался вверх по отвесному камню. Кто-то поддразнивал его, требуя спрыгнуть. Безрассудство Койота полностью соответствовало его имени — он нырял в реку с самых высоких обрывов. Он уговаривал Левия прыгать с ним, но тщетно — тот нырял только с невысоких камней и не реагировал, когда отец называл его трусом, хотя я замечала, что его задевают эти слова. Робби нырял с высоких камней, но когда на реку приходил Левий, всегда держался рядом с ним.

Я плохо плавала, и в тот день плескалась у берега вместе с остальными детьми. Ноги стыли в ледяной воде. Робби загорал на другом берегу — он по-собачьи потряс мокрой головой и забрызгал Иву, которая сидела рядом с женщинами, среди которых была и наша мать. В ответ Ива брызнула на него водой. Капли сверкали на солнце.

Койот забрался на обрыв, на краю которого росло старое кривое дерево, и завыл. Мы рассмеялись, но притихли, когда он полез на дерево. Левий принялся карабкаться к отцу.

Койот пробрался чуть дальше и оказался прямо над рекой. На мгновение он потерял равновесие, и все ахнули.

— Койот, спускайся! — позвала его жена, Хайди.

Он ухмыльнулся, убедился, что мы по-прежнему на него смотрим, и пролез еще немного вперед.

Робби напряженно смотрел на него, прикрыв рукой глаза. Когда Левий подобрался к отцу ближе, то случайно зацепил маленький камешек — тот весело запрыгал по склону и плюхнулся в воду. Койот, привлеченный звуком, повернулся в его сторону. Раздался громкий треск, и дерево начало отделяться от обрыва.

Хайди вскрикнула, а Левий завизжал: «Папа!»

Койот рухнул в воду, дерево упало на него сверху. Левий начал спускаться вниз, остальные во главе с Робби уже плыли к тому месту, где скрылся под водой Койот. Робби нырнул, потом высунулся из воды, жестами позвал на помощь, и Левий нырнул рядом с ним. Их не было так долго, что я расплакалась. Наконец Робби вынырнул, прижимая к себе Койота, вслед за ним из воды показался Левий. Они поплыли к берегу, толкая Койота перед собой, и вытащили его на камни. Хайди кричала, а Робби и Ива трудились над Койотом: Ива делала искусственное дыхание, Робби ритмично нажимал ему на грудь. Вдруг Ива остановилась и сказала что-то моему брату.

Я по-прежнему стояла в воде и дрожала. Голова Койота упала набок, руки не шевелились, рот был открыт. Из раны на лбу текла кровь. К нам уже бежали Аарон и Джозеф, привлеченные криками. Аарон попытался найти пульс у Койота, приложил ухо к его груди, потом взглянул на нас.

— Он мертв.

Аарон и Робби подняли Койота, отнесли его в лагерь и положили на стол. Мы собрались вокруг — испуганные, притихшие. Некоторые плакали, Хайди стонала. Вода сочилась из мокрых шорт Койота и собиралась лужицами. Я впервые видела мертвого человека.

Стоя во главе стола, Аарон жестом велел нам подойти. В глазах его стояли слезы, на лице была написана скорбь.

— Мы потеряли члена семьи, и я знаю, как вы опечалены. Мне тоже грустно, я любил Койота. Но уверяю вас: он попал в лучший мир.

Он взглянул на Левия — тот глядел на тело отца, и струйки воды с мокрых волос стекали у него по лицу, смешиваясь со слезами. Аарон взял его за плечо.

— Койот никуда не ушел. Его энергия здесь, с нами. — Он оглядел нас. — Но это относится и к негативной энергии, из-за которой все произошло.

Все зашептались, не понимая, к чему Аарон клонит.

— Одна из нас выступила против моего видения, и мы были наказаны!

Теперь все поняли. Сердитые взгляды обратились на Иву, и она шагнула назад — на ее лице впервые был написан страх.

Несколько мгновений Аарон смотрел на нее, потом отвернулся.

— Мы должны сделать выводы из случившегося, иначе не сможем подняться на следующий духовный уровень и присоединиться к нашему брату. Койот сделал нам великий дар. Мы не должны горевать. Мы должны благодарить его!

Все радостно зашумели. Мы стали свидетелями смерти, но вера Аарона в бессмертие души Койота дала нам надежду — и мы ухватились за нее. Никому не хотелось признавать, что мы больше не увидим Койота.

— Теперь вернемся к работе, — продолжал Аарон, — а потом будем медитировать. Возможно, кому-то из вас удастся связаться с Койотом. — Он повернулся к Иве: — После медитации мы поговорим о твоем духовном пути.

Ива кивнула. Вид у нее был встревоженный.

Приехали полицейские, взяли у нас показания и забрали тело Койота. Пару часов спустя у Хайди случился выкидыш. Остаток дня в лагере царило смятение — все разговаривали исключительно шепотом, переживали из-за грядущего сатсанга и шарахались от Ивы. Все боялись разделить участь Хайди и Койота.

Аарон увел Иву к себе в хижину для сеанса медитации. Когда они вышли, он объявил, что Ива приняла его видения. Та подтвердила эти слова, но выглядела очень напряженной.

На следующий день я заметила, как Ива нахмурилась во время наших воскресных духовных занятий, — Аарон как раз говорил, что мы как члены семьи должны разделить друг с другом все наше имущество. Многие сразу же пошли в палатки, принесли свои вещи и принялись обмениваться ими с окружающими, благодаря друг друга улыбками и объятьями. После обеда Аарон послал некоторых из нас прогуляться и подумать, но Иве было велено остаться в лагере и медитировать. Джозеф пошел с нами, а Аарон сказал, что останется и займется животными.

Шагая вслед за всеми по дороге, я обернулась и увидела, что Ива и Робби разговаривают о чем-то на опушке. Вдруг Робби повернулся и зашагал по дороге, которая вела прочь от лагеря. Я заметила какое-то движение рядом с амбаром и увидела, что Аарон наблюдает за ними. Ива пошла к реке, Аарон двинулся следом за ней. Мне хотелось вернуться в лагерь и узнать, чем все закончится, но когда я посмотрела на взрослых, то увидела, что меня зовет мать.

Мы разделились на маленькие группы, а кто-то пошел медитировать в одиночку. Джозеф ушел в глубину леса. Одному из нас всегда полагалось оставаться в лагере, чтобы в нужный момент прозвонить в гонг, сообщая, что время прогулки истекло. Аарон сказал, что сегодня он ударит в гонг сам. Он долго не звал нас в лагерь, и, когда мы вернулись, уже темнело. Все решили искупаться. Я заметила, что Ива и Робби куда-то пропали, но Аарон присоединился к нам на берегу. После того как детей отправили спать, я долго сидела и ждала Робби. Я пыталась разобрать, о чем говорят у огня, и слышала Аарона, иногда свою мать или других взрослых, но Робби среди них не было.

За завтраком я с радостью увидела Робби и бросилась к нему, но тут же поняла, что что-то не так, и остановилась, как будто с размаху ударившись о невидимую стену. Робби был бледен, а его взлохмаченные волосы почему-то оказались мокрыми. Глаза у него были красные и воспаленные. Кроме того, он странно держал руки, словно они болели. Кожа на костяшках была ободрана. «Где же он был всю ночь?» — размышляла я, после чего подумала, что надо попросить у Ивы какую-нибудь мазь. Но ее нигде не было видно.

Все собрались на утреннюю медитацию, и прежде чем начать петь, Аарон сообщил, что Ива уехала сегодня рано утром.

— Я пытался уговорить ее остаться, но она не слушала. Она сказала, что ей надоело сидеть на одном месте и хочется путешествовать.

Когда Аарон отправил всех медитировать, чтобы очиститься от дурного чувства, которое вызвал внезапный отъезд Ивы, я отправилась к ней в палатку. Мне хотелось найти записку или хотя бы какое-нибудь объяснение. Но я обнаружила только ее вышитую сумку. Внутри были одежда и гигиенические принадлежности.

В палатку вошел Аарон.

— Что ты здесь делаешь?

Я прижала сумку к груди и почувствовала, как громко стучит в ушах кровь.

— Я не понимаю, почему Ива вдруг уехала.

И тут я увидела, что на нем ее кожаная куртка.

— Ей не понравилось жить в группе, значит, здесь ей не место, — сказал он спокойно, но в голосе его звучало предостережение. — Все мы должны думать не о себе, а об окружающих, иначе пострадаем.

— Почему у тебя ее куртка? — спросила я, прежде чем успела сообразить, что говорю.

— Она оставила ее утром у костра. — Он потеребил бахрому. — Свет предназначил ее мне.

Некоторые очень расстроились из-за отъезда Ивы — особенно потому, что это случилось так скоро после смерти Койота. Но Аарон сказал, что Койот умер именно из-за ее негативных вибраций и что в лагере от нее были одни проблемы. Без нее нам будет лучше. Единственными, у кого с ней были проблемы, были Аарон и Джозеф, но теперь об этом все словно забыли. Аарон также напомнил, что смерть Койота не должна оказаться напрасной — мы должны учиться на их с Ивой ошибках. Койот отдал свою жизнь реке, чтобы мы жили дальше. Тогда коммуна стала называться «Река жизни», и один из ее членов вырезал эмблему, которую мы повесили на дереве у входа, — две руки, тянущиеся к свету.

Не знаю, сколько бы мы прожили в коммуне, если бы там не умер ребенок. Его звали Финн, и, когда он убежал во время ночного костра, ему было немногим больше полутора лет. Стоял конец сентября, и к тому моменту, когда обкуренные родители, у которых был еще и двухмесячный ребенок, вспомнили о Финне, его не видели уже несколько часов. Разбудили всех, и мы обыскали округу, но так его и не нашли. Было назначено экстренное совещание: надо ли звать полицию? Это было рискованно, потому что в амбаре выращивали марихуану, а коммуна уже привлекла к себе внимание, когда умер Койот.

Наконец Аарон помедитировал и сообщил, что ему привиделся Финн: он прятался в каком-то теплом месте, а поскольку его научили есть ягоды и пить воду, с ним все будет в порядке. Утром нам так и не удалось найти ребенка, поэтому мы стали медитировать вместе, молясь о его возвращении. Однако Аарон сказал, что наш страх блокирует канал связи с другой стороной. Родители Финна взяли один из грузовиков и поехали в полицию. После полудня полицейские обнаружили Финна лежащим лицом в луже. На ручке его были пятна ягодного сока.

Все были в ужасе. Аарон тоже казался расстроенным и все вертел в руках деревянную лошадку, которую когда-то подарил Финну. Он заявил:

— В моем видении Финн был в порядке. Я думал, это означает, что он жив, но, как стало ясно, это был знак, что он благополучно достиг другой стороны.

В последующие дни Аарон много работал с нами, стараясь связаться с Финном. Его голос звучал сильно и уверенно, на лице была написана сосредоточенность. Иногда во время медитации мать Финна принималась плакать и говорила, что только что видела его, такого счастливого, окруженного светом. Остальные говорили то же самое, но я ни разу его не видела.

После смерти Финна мать часто уединялась с Аароном для медитаций, но они ей не помогали. Она часами не выходила из хижины, много плакала, и я часто видела ее печально беседующей с другими женщинами. С тех пор как Ива ушла, Робби все время проводил с удочкой у реки. Я пыталась поговорить с ним о маме, но он сказал, чтобы я не волновалась. Она просто расстроилась из-за Финна. Он с ней поговорит. Вскоре за нами приехал отец.

Грузовик показался в лагере во время обеда. Я тут же узнала его и вскочила из-за стола с криком:

— Это папа!

Робби тоже встал, но мать сидела неподвижно и тревожно наблюдала за происходящим.

Грузовик остановился в паре метров от нас, и из него вылез отец в грязной, мятой кепке. Вид у него был сердитый и напряженный.

Аарон тоже встал и спросил:

— Можем мы вам чем-то помочь?

— Я приехал за своей семьей, — заявил отец и поманил нас.

Я шагнула к нему, но увидела, что Аарон поднял руку, и остановилась. Робби стоял и с облегчением смотрел на отца. Я взглянула на мать. Ее глаза расширились, и она приоткрыла рот.

— У них теперь новая семья, — сказал Аарон.

— Дети, собирайтесь, — распорядился отец.

Я увидела, что мать поднимается, но медленно, и вид у нее при этом очень испуганный. Она переводила взгляд с отца на Аарона. Мне было безумно страшно: я хотела уехать отсюда, но боялась, что отец накажет нас за побег из дома. Я не понимала, боится мать отца или ей просто не хочется уезжать. Робби направился к своей палатке, но постоянно оглядывался на мать. Она наконец тоже вышла из-за стола, но Аарон схватил ее за руку.

— Кейт, что ты делаешь? Твои дети здесь в безопасности.

— Я бы на твоем месте убрал руки, — сказал отец.

Аарон взглянул на него и торопливо убрал руку. Я увидела, что отец держит в руках ружье, направив ствол в землю. Видимо, оно лежало в кабине.

— Моя семья соберет вещи, возьмет наших животных, и мы уедем. Тебе что-то не нравится?

— Да ладно, нам не нужны неприятности, — спокойно ответил Аарон. — Если они хотят уехать, уезжайте.

Наш трейлер по-прежнему стоял у амбара, мать и Робби быстро завели в него лошадей. Я все еще боялась возвращения домой, гадала, почему вдруг отец решил за нами приехать, и стояла как прикованная к месту. Робби позвал меня. Я схватила Джейка, кошек, сунула их в кабину и кинула туда же свою сумку. Я все время поглядывала на стол, за которым сидели все остальные, — кто-то был смущен, кто-то расстроен. Мне хотелось попрощаться, но, когда я шагнула к ним, Робби взял меня за руку.

— Нам пора.

Больше я никого из них не видела.

Глава 8

Тем же вечером я пошла в сарай, чтобы взять свой велосипед, — после переезда я то и дело заходила в этот сарай, но сегодня, оказавшись в замкнутом пространстве, вдруг вспотела и почувствовала, как бешено колотится сердце. Я схватилась за руль велосипеда, чтобы поскорее вывести его на улицу, но в этот момент на пол упала лопата, и ее древко попало в спицы колеса. Я в панике принялась дергать лопату, но мокрые от пота руки соскользнули, я ударилась о стену и ободрала костяшки.

Вытащив наконец велосипед из сарая, я покатила его к калитке, зализывая ссадины и злясь на себя. Сегодня у меня уже был один панический приступ. Я ждала лифт на парковке, но, когда он приехал, мне не удалось заставить себя войти туда, несмотря на то что там уже были люди. Пришлось подниматься по узкой лестнице, борясь с тошнотой. Выбравшись на улицу и увидев солнце, я долго стояла и ловила ртом свежий воздух.

Совершенно очевидно, что разговоры с Хизер о коммуне пробудили мою клаустрофобию. Однако, не зная, как это связано, я не могла противостоять своему страху. Поэтому я решила прокатиться до побережья и проветриться. Зажегся красный свет, я остановилась, и рядом со мной притормозил пикап. Подняв на него взгляд, я увидела, что за рулем сидит пожилой человек в бейсболке, с длинным носом и кустистыми бровями, чем-то похожий на моего отца. Из заднего окна торчала стойка для ружей. Зажегся зеленый, и он с ревом тронулся с места, но я осталась на месте, придавленная к месту грузом внезапно нахлынувших воспоминаний.

Мы уезжаем из коммуны, я оборачиваюсь и вижу Аарона — он смотрит нам вслед с такой ненавистью, что я невольно ахаю: мне никогда раньше не приходилось видеть ничего подобного. Робби оборачивается, но Аарон уже выглядит совершенно спокойным. Он смотрит нам вслед, пока мы не теряемся из виду.

За мной притормозил автомобиль, у кого-то взревело радио, и я пришла в себя. По пути к побережью я думала только об одном: я совершенно забыла тот взгляд Аарона и свой испуг. Теперь я вспомнила, как боялась, что он заставит нас вернуться и накажет. И вместе с тем меня переполняла радость: отец снова с нами, мать сидит рядом с ним, и все мы теснимся на переднем сиденье грузовичка. Мы ехали домой.

Мы попытались вернуться к прежней жизни. Я снова пошла в школу — несмотря на то, что в коммуне был бывший учитель, который занимался с нами, мне пришлось очень много нагонять, чтобы не остаться на второй год. Со старыми друзьями восстановить отношения так и не удалось. Я изменилась. Все мы изменились. Робби отдалился от нас, стал ввязываться в драки и выпивать. Хуже всего было то, что теперь он практически не обращал на меня внимания. Даже животные изменились: кошки одичали, переселились во двор и никого к себе не подпускали, а Джейк целыми днями где-то пропадал. Когда он возвращался, всклокоченный и одичавший, от него несло падалью.

Все изменилось.

Во время наших последующих встреч Хизер держалась более свободно, а Мишель рассказала, что она стала выходить из палаты, разговаривать с другими пациентами и даже ходила на групповые занятия по расслаблению, которые вел Кевин. Даниэль навещал ее каждый вечер после работы. Поскольку Хизер стало легче и мы уже не опасались, что она сбежит, ей разрешили надевать уличную одежду. Обычно она носила джинсы и свитера, но неизменно дорогих марок. Порой я задумывалась, как же она будет жить, если родители перестанут ее поддерживать.

Хизер стала следить за собой, причесываться и теперь напоминала свежую юную студентку. Хотя настроение у нее постоянно менялось и она без конца за все извинялась, я начала понимать, почему Даниэль в нее влюбился — она была нежной и милой, всегда интересовалась, как у меня дела, и заботилась об остальных пациентах. Я привязалась к этой чувствительной, эмоциональной молодой женщине.

Как-то раз я встретила Кевина в больничном холле.

— Как дела у Хизер? — спросил он.

— Ей лучше. Я рада, что осталась с ней.

Я была счастлива, что Хизер поправляется. Нам очень часто приходится видеть хронических самоубийц, стремящихся во что бы то ни стало навредить себе. Было приятно работать с человеком, готовым к сотрудничеству и лечению.

— Хорошо. Рад, что все так сложилось.

Я не стала говорить ему, что для меня все сложилось не так радужно. Чем лучше становилось моей пациентке, тем хуже было мне. Хизер открыла ворота моей памяти, и я снова стала спать со светом — иначе мне приходилось ворочаться часами, прислушиваясь ко всем шорохам. Лифты снова стали для меня недоступны. Даже туннели на автостраде вызывали у меня тошноту и дрожь. Мысль о том, чтобы ехать после работы домой и сидеть в замкнутом пространстве, была невыносима, поэтому я каталась по городу и искала Лизу.

После переезда я сразу же отправилась в многоквартирный дом, где, по слухам, она тогда жила, но оказалось, что хамоватый домовладелец уже выгнал ее. Мне сказали, что она живет у знакомых в центре, но и это завело меня в тупик. Она пожила у них, после чего куда-то ушла. Когда я спросила, принимает ли она еще наркотики (раньше она предпочитала метафметамин), меня уверили, что она уже почти бросила. Но я понимала, что без последовательной программы у нее мало шансов вернуться к нормальной жизни, — мы уже не раз спорили об этом.

Полу поставили диагноз, когда я заканчивала резидентуру.[4] Лизе было четырнадцать, и именно тогда она начала ускользать от меня — почти перестала разговаривать, стала красить волосы, одеваться в какое-то тряпье, ярко краситься и общаться с подозрительными ребятами. Когда Пол умер — в те мрачные дни мне казалось, что часть меня умерла вместе с ним, — она стала еще тише, все время молчала, ночами где-то пропадала, а днем спала и пропускала школу. Даже ее сводному брату, Гаррету, не удавалось вернуть Лизу к жизни. Когда мы встретились с Полом, Гаррету было пять, и он не сразу меня полюбил, но со временем привык. Когда Пол заболел, Гаррет много времени проводил с Лизой: водил ее обедать, следил за ней, пока я была в больнице. Когда я приезжала домой, она устраивала скандалы по любому поводу. Мне было бесконечно жаль дочь — я понимала, как ей страшно за отца. Но в то же время я злилась, потому что она нападала на меня, когда я сама с трудом держалась, потому что она принимала наркотики и разрушала себя, пока я пыталась сохранить нашу семью.

Я быстро поняла, в чем дело: перепады настроения, проблемы с кожей, возбуждение и паранойя… Омерзительный демон уводил мою дочь, а ведь раньше она тащила домой всех друзей и найденных на улице животных и мечтала стать ветеринаром, как папа. Но теперь она распадалась у меня на глазах — щеки становились все более и более впалыми, взгляд затухал. В младенчестве она была пухленьким круглощеким ребенком — я притворялась, что кусаю ее за щечки, и она визжала от смеха. У нее всегда были необыкновенно выразительные глаза, а теперь мне даже не удавалось поймать ее взгляд.

Как-то раз я обыскала ее комнату и обнаружила в шкафу металлическую шкатулку. Я выбросила все — пакетики, трубки, соломинки, пепельницы и зеркала, — а когда она пришла домой, пригрозила наркоцентром. Лиза умоляла дать ей второй шанс. Я дала слабину, и через несколько недель она снова стала исчезать по ночам. Наконец, отчаявшись, я продала дом, и мы переехали в Нанаймо. Я надеялась, что в маленьком городе нам будет легче, но даже здесь она нашла себе компанию. В последний год учебы она три раза сбегала из дома — и все же закончила школу, хотя и в числе худших учеников. «Наконец-то! — подумала я. — Теперь все закончится». Но облегчение было недолгим, Лиза взяла рюкзак и исчезла. Впоследствии я узнала, что она переехала в Викторию.

С тех пор я узнавала о ней от родителей ее друзей. Как-то раз она приехала домой на Рождество и бóльшую часть времени проболтала по телефону, пока я пыталась устроить волшебный праздник, как в ее детстве. Она пообещала, что вернется на следующее Рождество, и даже позвонила за несколько дней, но так и не приехала. Я храню все подарки — за каждое пропущенное Рождество и день рождения. И все еще по ней скучаю.

Не было ни одной ночи, чтобы я не гадала, где она, есть ли у нее еда, не холодно ли ей. Я пытаюсь не думать о том, как она вредит себе, на что идет, чтобы добыть наркотики. В основном меня терзает чувство вины: «Все из-за того, что я слишком зациклилась на своем горе. Надо было больше с ней говорить, тогда бы я раньше поняла, в чем дело».

Кроме того, это был и мой профессиональный провал. Когда она только начала принимать наркотики, мне казалось, что я смогу ей помочь. Я же психиатр — разумеется, я помогу собственной дочери! Но у меня ничего не вышло, и она сбежала. Что же я за доктор? Как я могу позиционировать себя как профессионала, если моя дочь — наркоманка и живет на улице?

Иногда мне кажется, что проблемы начались еще до болезни Пола. Он был ветеринаром, и после рождения Лизы я провела год дома, а потом пошла в больницу на полставки. Когда ей исполнилось пять, я решила стать психиатром. Пол поддержал мою мечту, и я переехала в Ванкувер, где поступила в медицинскую школу. Лиза переехала вместе со мной и пошла в первый класс. Пол навещал нас по выходным. Когда Лизе исполнилось десять, мы вернулись на остров, и я закончила резидентуру в больнице святого Адриана. В эти годы я изо всех сил старалась быть хорошей женой и матерью, но теперь мне все время вспоминались моменты, когда я была резка с Лизой, когда спешила на занятия, когда просила ее не шуметь, — и ее обиженное личико.

Последний раз я видела дочь восемь месяцев назад. После того как на меня напали, моей подруге Конни удалось найти ее. Лиза навестила меня в больнице. Я была счастлива! Мне хотелось обнять ее так крепко, чтобы она больше не ушла, но она держалась настороженно. Под ее чудными голубыми глазами залегли круги, она ужасно похудела. Так выглядел Пол незадолго до смерти. Она почти не смотрела на меня и пробыла всего несколько минут, сказав, что опаздывает на встречу. После этого я потеряла ее из виду — друзья у нее сменялись так же часто, как и место жительства.

Когда я переехала обратно в Викторию и поняла, что не могу ее найти, я обратилась в общество «Новая надежда», которому принадлежало три приюта для бездомных. Я показывала им ее фотографию, но они не смогли мне помочь. Не знаю, узнала бы я ее сейчас, — я даже не знаю, какого цвета у нее волосы. Когда она перекрасилась в первый раз, я постаралась понять это стремление к индивидуальности и поддержать ее, но мне не хватало девочки, которая хотела быть похожей на маму. Она просила заплетать ей такую же косу, как и у меня, чтобы мы стали похожи. Хотя на самом деле мы никогда не были похожи.

Она была тихой, а я любила поговорить — мне всегда хотелось докопаться до сути вещей, понять, почему люди испытывают те или иные эмоции. Возможно, это была одна из моих ошибок. Я выросла в семье, где никогда ни о чем не говорили, и мне хотелось, чтобы у нас с Лизой все было по-другому, — мне хотелось обсуждать ее чувства и мысли, но она держала их при себе. Меня это раздражало и пугало. Только после ее ухода я поняла, что требовала от нее делиться со мной чувствами, чтобы управлять ими, чтобы обезопасить ее.

Во время вечерних прогулок я время от времени останавливаюсь рядом с компаниями подростков и показываю им фотографию Лизы — вдруг она прослышит, что я ее ищу. Хотя я не уверена, что это ее не оттолкнет.

Впрочем, все происходит по одному и тому же сценарию: очередные подростки в капюшонах, мешковатых штанах и со скейтбордами, и никто из них и в глаза не видел мою дочь.

Медсестры сообщили, что Хизер стала меньше спать и накануне сходила на еще одно групповое занятие, после чего до вечера смотрела телевизор вместе с другими пациентами. Все это были хорошие знаки. Из наших бесед было ясно, что у нее по-прежнему большие проблемы с самооценкой, что ее все так же терзает чувство вины, но мне удавалось переключать ее внимание на лечение и ближайшие планы.

— Что вы можете сделать сегодня, чтобы помочь себе?

— Можно сходить на занятие или прогуляться по больнице, — предположила она.

— Прекрасная идея.

Мы обсудили еще несколько вариантов времяпрепровождения, после чего я спросила, возникает ли у нее желание причинить себе боль.

— Иногда, но уже не так сильно, как раньше. — Она огляделась. — Здесь я чувствую себя по-другому. Мне не одиноко. И медсестры очень милые — Мишель, например. Мне здесь… — Она пожала плечами. — Спокойнее, наверное. Я чувствую себя нормальной.

— И это действительно так. Рада, что вы начинаете это видеть.

— Хорошо, когда тебя готовы выслушать. — Она улыбнулась. — Я вечно выслушивала все горести Эмили. Мы шли в конюшню, она любит лошадей.

— Вы ее так поддерживали.

— Я чувствовала себя ее старшей сестрой. — Она на мгновение умолкла. — Я научила ее ездить без седла, и мы каждый день ездили к реке — просто поговорить.

Хизер описывала дорогу к реке, и меня захлестнуло потоком образов и звуков: лесная прохлада, скрип седла, землистый запах дерева и лошадей. Я словно перенеслась в прошлое.

Мы с Ивой едем по лесу. Лошади останавливаются, чтобы попить из ручья. Она стоит рядом со своей лошадью и треплет ее по шее.

— Я видела вас с Аароном, — говорит она.

У меня в ушах стучит кровь, сердце сжимается от ужаса.

— Я видела, как вы возвращались с реки, — продолжает она. — Ты была чем-то расстроена. Если хочешь мне что-нибудь рассказать…

Сердце так сильно колотится, что я еле дышу. Меня заливает густая, раскаленная волна стыда.

— Мне нечего рассказывать, — сердито говорю я.

— Если он делал тебе больно…

Но я уже отвернулась и забралась на бревно, чтобы залезть на свою лошадь.

— Поехали.

В чувство меня привел голос Хизер.

— …поэтому мне и хотелось вернуться, чтобы помочь ей, — говорит она. — Надеюсь, с ней все в порядке.

Я встряхнулась, пытаясь избавиться от нахлынувших воспоминаний, но страх и смущение успели плотно во мне обосноваться.

— Думаете, с ней все в порядке? — спросила Хизер.

— Похоже, вы ощущаете ответственность за Эмили, но она взрослый человек и сама может принимать решения. Как вы сами сначала решили уехать из коммуны, а теперь приняли решение следовать плану лечения и заботиться о себе.

Она кивнула.

— Знаю. Мне уже лучше.

Закончив разговор с Хизер, я отправилась к новой пациентке — ее звали Франсин, ей было за семьдесят, и ее обнаружили разгуливающей по городу в ночной рубашке. У нее диагностировали старческую деменцию. Семьи у нее не было. С деменцией всегда непросто — мы мало что можем сделать для пациентов, и им приходится оставаться в больнице, пока не освободится место в доме престарелых. Они паникуют из-за провалов в памяти и часто пытаются сбежать. Франсин весь день бродила по палате, дергала дверь и умоляла нас отпустить ее. Она отказывалась от любых попыток утешить ее, и нам пришлось оставить ее одну, чтобы она постепенно успокоилась.

Войдя к ней в палату, я спросила, знает ли она, почему оказалась в больнице. Франсин рассмеялась и сказала, что она путешествует, после чего ее лицо вдруг исказилось от боли и страха.

— Почему я здесь? Можно мне домой?

— Мисс Хендриксон, вы в больнице, потому что у вас возникли проблемы с памятью, — мягко сказала я. — Мы хотим вам помочь.

Она в панике огляделась.

— Я в больнице? — Потом ее глаза прояснились, она посмотрела на меня и печально спросила: — Я здесь навсегда, верно?

— Вы здесь ненадолго, только пока мы сделаем несколько анализов.

Она схватила меня за руку — на лице ее играла улыбка, глаза сверкали.

— У меня была такая прекрасная жизнь! Я была художником, путешествовала по всему свету и писала картины. У меня были друзья во всех уголках мира. Со мной происходило столько удивительных историй…

Из глаз ее хлынули слезы и побежали по морщинистому лицу.

— Теперь у меня никого нет, — сказала она дрожащим и немного детским голосом. — У меня нет семьи. Никого. Я не знаю, где все. Где мои картины? Где мой дом? Я хочу домой! — Она разрыдалась. — Я ничего не помню.

Глава 9

Когда я была на втором курсе, психолог предложил мне обсудить с матерью и братом нашу жизнь в коммуне — возможно, они помогли бы мне прояснить некоторые воспоминания. Но эта попытка провалилась.

Мать не любила вспоминать о коммуне — особенно, если нас слышал отец. Одним осенним утром мне все же удалось подловить ее в поле, она разбрасывала солому для лошадей. Лучи солнца уже согревали ночную росу, и над землей стоял пар. На матери была мешковатая отцовская куртка, волосы она убрала под старую ковбойскую шляпу, но даже в таком наряде она была красавицей.

Я взяла грабли и начала ей помогать.

— Мам, я хотела поговорить с тобой о коммуне.

— Нет смысла ворошить прошлое, — ответила она, не отрываясь от работы.

— Это важно. Я хожу к психологу по поводу клаустрофобии, и он считает, что со мной что-то случилось, пока мы там жили.

Она остановилась и посмотрела на меня.

— Ты о чем?

Я давно переросла мать, но сейчас она выпрямилась и подбоченилась, и я заволновалась.

— Что-то травматичное, из-за чего я теперь боюсь темноты и замкнутого пространства. Может, я где-нибудь застряла?

— Ты всегда боялась темноты.

Она опустила руки и словно бы успокоилась — я почувствовала укол разочарования.

— Это не просто боязнь темноты. У меня бывают панические атаки. И я смутно вспоминаю всякие вещи…

— Какие? — нахмурилась она, с недоумением глядя на меня.

— Мне кажется, я боялась Аарона. Мне он не нравился.

— Да с чего вдруг тебе было его бояться? Он так о тебе заботился. Когда он возил нас на пикник к озеру, ты сама села к нему на переднее сиденье.

Я попыталась вспомнить этот пикник, но тщетно. Я потрясла головой.

— Не помню такого.

Зато я прекрасно помнила, в каком тумане мать пребывала в те дни.

— Ты уверена, что это была я?

— Конечно. Ты любила Аарона. После смерти Койота Аарон учил тебя плавать.

Я снова задумалась.

— Этого я тоже не помню.

Мать смотрела на меня так, словно удивлялась моему упрямству.

— Ты отказывалась и близко подходить к реке, пока он не стал тебя учить.

— Я его не любила. Он меня пугал.

— Да это же он научил тебя плавать! — удивленно ответила мать.

Меня смущало то, что я совершенно не помнила этих уроков плавания. Кроме того, я жалела, что заговорила о своей неприязни к Аарону, — мать явно не разделяла моих чувств.

— Ты помнишь Иву?

Она задумалась, потом кивнула.

— А что?

— Мы с ней дружили. Детям было нелегко в коммуне. Но она обо мне заботилась.

— Аарон, конечно, периодически перегибал палку со всей этой духовной ерундой, но на самом деле все они были совершенно безобидными хиппи, — заметила мать. Она впервые высказала свое мнение о верованиях в коммуне, и, судя по тону, ей они были не так уж и близки.

— Может быть, но мне все время хотелось домой.

— Тебе там было гораздо лучше, чем дома, — огорченно и даже как будто виновато сказала она.

— Тогда почему мы уехали? — спросила я, тоже чувствуя уколы совести.

Мать дернулась, как будто я ее ударила, и заговорила не сразу:

— Тот мальчик… Он был совсем еще крошка. Такой милый.

Меня потрясло, что спустя столько времени она вспоминает об этом так эмоционально. Казалось, она сейчас заплачет. Но тут она стащила перчатку, вытерла нос и сердито тряхнула головой.

— Вмешались социальные службы и копы. Вам нельзя было там оставаться. Ваш отец сказал, что будет чаще бывать дома, и я решила попытаться сохранить наш брак.

Хотя отец простил ее за побег и перестал уходить в рейсы, лучше мы жить не стали. Все стало только хуже. Бессчетное количество раз мы покупали новую посуду, потому что предыдущую они перебили во время очередного скандала. Постепенно отец стал проводить вечера на охоте или в пабе, откуда его уводил Робби. Мать все время занималась с лошадьми.

Взяв еще одну охапку сена с тачки, мать принялась рассыпать его по земле.

— Коммуна после этого переехала в Викторию.

Она поймала мой взгляд.

— Не копайся в этом, Надин. Только хуже себе сделаешь. — Она нежно коснулась моей щеки. — Я много ошибок совершила в жизни, но тут я уверена.

Она подхватила тачку и покатила ее к амбару.

Несколько недель спустя она погибла в автокатастрофе.

С Робби у меня тоже ничего не вышло. В те дни он снимал дом с двумя деревенскими парнями. Они строили дороги для той же лесопилки. Как-то раз я улучила момент, когда он был один — менял масло в грузовике. Увидев меня, он остановился и закурил.

— В чем дело?

— Я недавно говорила с матерью.

— Да? И о чем же?

Он стянул кепку, взъерошил волосы и натянул ее обратно. Из-под кепки выбивались черные кудри. Ему было двадцать девять, и он был все так же хорош собой, хотя вид у него был угрюмый и настороженный, и ему явно было неуютно в собственном теле — он ни секунду не мог усидеть на месте, как будто все время порывался сбежать. Насколько я знала, девушки у него никогда не было.

С тех пор как я после школы переехала в Викторию, мы почти перестали общаться и виделись только на семейных ужинах по праздникам. На подобных встречах я обычно мрачно наблюдала за тем, как отец с братом молча пьют пиво и поедают пюре с подливкой, а мать запивает вином свои очередные таблетки и ковыряется в еде. Если к концу вечера не начинался скандал, мать уходила к лошадям, а Робби садился на крыльцо и курил. Я обычно шла за ним и изо всех сил пыталась завести разговор, заинтересовать его хоть чем-нибудь. Иногда он смеялся, и я, ошибочно увидев в этом признак былой близости, делилась с ним своим беспокойством о родителях — у отца в последние годы были вечные проблемы с работой. Робби сердито тушил окурок и огрызался: «Все у них нормально. О себе лучше беспокойся».

Теперь же я продолжила:

— Мы говорили о коммуне.

— Она не любит об этом вспоминать, — сказал он, снова затянувшись.

Я не знала, что они с матерью говорили о том же, и задумалась, о чем именно шла речь, — если такой разговор вообще был.

— Знаю. Просто я хожу к психологу, и после гипноза…

— Ты что, позволила кому-то себя загипнотизировать?

Он приподнял бровь и криво ухмыльнулся.

— Это называется «восстановление подавленных воспоминаний». Такой научный метод. Психолог считает, что со мной в коммуне что-то случилось, поэтому у меня клаустрофобия и боязнь темноты.

— Да ты всегда боялась темноты. Когда ты была маленькая, приходилось давать тебе фонарик на ночь.

Мне вспомнилось, как Робби ночью заходит ко мне в комнату и шепчет: «Что случилось?» А я говорю ему, что в темноте кто-то прячется.

— Но когда мы вернулись, стало хуже.

Он пожал плечами.

— Ну, не знаю.

— Ты вспоминаешь о коммуне? — спросила я.

— Да не особо, — ответил он, с силой затянулся и отвел взгляд.

— Помнишь Иву? — продолжала я.

— А что? — спросил он с непроницаемым видом.

— Она так странно уехала. Вы попрощались?

Он покачал головой.

— Насколько мне известно, она вообще ни с кем не прощалась.

— По-твоему, это нормально?

— Вполне. Не хотела, чтобы от нее потребовали остаться.

— А почему она уехала, как ты думаешь?

Робби снова пожал плечами.

— Видимо, ей надоело жить по указке. Она была свободолюбивой пташкой.

— Но вещи-то она оставила.

— Она оставила всего одну сумку, — раздраженно сказал он. — Видимо, забыла.

— Может быть. Меня еще кое-что беспокоит. Мама вспоминала какой-то пикник у реки и то, как Аарон учил меня плавать, а я ничего не помню.

— Блин, да я до хрена всего не помню из детства! — Он снова затянулся. — Гони этого доктора в шею, у тебя из-за него все проблемы. — Он рассмеялся. — Если раньше ты и не была чокнутой, то теперь точно двинешься.

Я уехала домой в еще большем смятении. Может, Робби прав, и мой психолог ищет проблемы на пустом месте? Со временем я уверилась в этом, потому что нам так и не удалось вспомнить ни о какой травме. Вместо этого он научил меня справляться с клаустрофобией, и постепенно я смогла засыпать с выключенным светом. Наши встречи закончились.

В последние два года бакалавриата я подрабатывала в ветеринарной больнице, где и влюбилась в Пола. Мы поженились сразу же после моего выпуска, и год спустя у нас родилась Лиза. Растить ребенка, заканчивать медицинскую школу и мотаться туда-сюда было нелегко, но мы были счастливы.

В девяностые годы теорию подавленных воспоминаний подвергли остракизму, и я окончательно уверилась, что в моем детстве не было никаких загадочных травм. Но во время приступов клаустрофобии — в тесных комнатах, во время рождественских распродаж в магазинах или когда кто-то просто подходил слишком близко, я вспоминала разговоры с психологом. Может быть, он все же был прав, и в коммуне со мной что-то произошло? Но мне всегда удавалось отмести эти сомнения.

Теперь мне вспоминались его слова: психика защищает меня, но, когда я буду готова, воспоминания вернутся. Триггером может послужить запах, фотография или даже какая-нибудь фраза.

Я не была уверена, что уже готова.

Глава 10

Вечером того дня, когда к нам поступила Франсин, я вернулась домой совершенно измотанная, не переставая мысленно прокручивать разговор с Хизер. Мне требовалось с кем-то поболтать, и я позвонила Конни — моей ближайшей подруге и коллеге. Мы дружили с университетских времен и, даже выйдя замуж, старались хотя бы раз в год проводить отпуск вместе. Иногда нам удавалось выбраться только на какую-нибудь конференцию, но и там мы веселились от души — запирались в номере, поедали фастфуд и смотрели дурацкие фильмы.

Конни только вернулась из двухмесячного путешествия по Новой Зеландии, так что нам было о чем поговорить. Мы с ней переписывались, но теперь я подробнее рассказала о переезде и новой работе. Потом я перешла к Хизер и, не вдаваясь в подробности ее положения, упомянула, что наши беседы всколыхнули во мне некоторые воспоминания. Мне раньше не приходилось обсуждать с Конни свою жизнь в коммуне или причины моей клаустрофобии, так что разговор вышел долгий. В конце я рассказала ей про внезапно нахлынувшие воспоминания об Иве.

— У меня с ней многое связано, — добавила я.

— Она явно много для тебя значила.

— Я была жутко застенчивой, и она меня жалела. Мы с ней подолгу работали в теплице.

Вдруг пришло еще одно воспоминание: мы с Ивой сидим в теплице, и она рассказывает, как индейцы выделывали кожу. Я спросила, сама ли она сшила свою куртку, и она ответила, что куртку подарил ей брат — впоследствии он погиб во Вьетнаме, и у нее больше ничего от него не осталось.

Я пересказала этот эпизод Конни.

— Как странно, что я только сейчас это вспомнила.

— Она многим с тобой делилась. Тебе, наверное, это льстило, а когда она ушла, ты чувствовала себя брошенной.

— Это было нелегко. Но меня смущает этот эпизод с лошадьми. Почему я тогда так отреагировала?

— Тебе кажется, что Аарон что-то с тобой сделал? — мягко спросила она. — Поэтому тебе было стыдно говорить о нем?

— Я весь день об этом размышляю, и мне не хочется думать, что он совратил меня. К тому же ему бы это вряд ли удалось — кругом вечно было полно людей.

— А он тебя когда-нибудь куда-нибудь водил?

— Не знаю. Я плохо помню то время.

Мне вспомнился разговор с матерью.

— Видимо, он учил меня плавать, так что мы все же оставались наедине, но я ничего об этом не помню. И уж точно не помню, чтобы он как-то неподобающе вел себя со мной или с другими девочками. Но мне было рядом с ним не по себе, в этом я уверена.

Мы немного помолчали. Я старалась не рассматривать ситуацию как факт своего прошлого, а подойти к ней аналитически. Прежде чем реагировать эмоционально, следовало собрать побольше информации.

— Его центр пользуется большим успехом, — заметила я. — Если бы он был педофилом, вряд ли за столько лет об этом так никто бы и не узнал.

— Возможно, дело в его успешности. Его жертвы могли бояться заговорить.

— Возможно… А может, со мной просто что-то случилось во время плавания — например, я зацепилась за что-то в воде.

Я рассказала Конни о смерти Койота.

— Если ты чуть не утонула вскоре после того, как стала свидетельницей несчастного случая, это могло стать серьезной травмой и вызвать клаустрофобию, — согласилась она.

— Вот именно. С тех пор я недолюбливаю реки. — Теперь мне вспомнилось, как я всегда предпочитала озера или океан, как заставила друга уйти с территории бывшего лагеря. — Это вполне вероятный сценарий. А Ива, наверное, застала меня расстроенной после того происшествия.

— Это тоже возможно.

Мы говорили, пока домой не вернулся муж Конни. К тому моменту у меня заболела голова, и пришлось выпить лекарство. Отдыхая на диване с закрытыми глазами и греясь в тепле камина, я снова вспомнила кожаную куртку Ивы. Она так любила ее — почему же оставила в лагере? И почему она ни с кем не попрощалась? Она же понимала, как мы расстроимся. Потом мне вспомнился тот последний раз, когда я видела их с Робби. Я попыталась вспомнить ее лицо. Как она выглядела? Мне пришло в голову, что она раздраженно хмурилась и сердито жестикулировала. Робби тогда ушел. Потом у меня перед глазами встала другая картина: Аарон следит за тем, как она идет к реке. В воздухе разлито что-то недоброе, у меня от страха крутит желудок…

Я открыла глаза и уставилась в потолок. Внезапно мне стало трудно дышать. «А ушла ли Ива на самом деле? А вдруг Аарон с ней что-то сделал?»

Мне хотелось отмести эти вопросы, но факты были неумолимы. Он был последним, кто ее видел. Она исчезла очень странно. У нее было много друзей в коммуне. Зачем уходить без прощаний и объяснений? Проблемы у нее были только с Аароном. У них всегда были напряженные отношения, а накануне ее ухода ситуация обострилась. Он сказал, что они все обсудили, но что произошло на самом деле? Зачем он пошел за ней к реке?

Я резко села. Перед глазами вдруг замелькали жуткие образы: Аарон и Ива спорят, он бьет ее или душит. «Перестань, что за чушь! — говорила себе я. — Что бы он сделал с телом? Ее бы уже давно нашли». Или нет? Мы жили вдали ото всех, река там бурная, и вокруг наверняка полно мест, куда до сих пор не ступала нога человека. Если ее не нашел случайный путешественник, она может до сих пор там лежать. А вдруг ее тело по-прежнему одиноко гниет где-то в лесу и животные разносят ее кости по горам?

Я размышляла об этом, пока не заснула от усталости. Несколько часов спустя я проснулась. По крыше стучал дождь, сердце мое колотилось в груди, а в ушах звучал хриплый голос Ивы: «Не позволяй ему ходить за мной».

Глава 11

На следующей неделе Хизер стало еще лучше, и ее перевели в отделение этажом ниже, где пациенты жили более свободно. Поскольку никто, кроме Даниэля, не навещал Хизер, я спросила насчет ее родителей, и она ответила, что с ними никак не удается связаться. У меня возникло подозрение, что на самом деле ей не хочется, чтобы они узнали о случившемся. Как-то вечером, когда пришел Даниэль, я услышала, как они смеются вместе. Все это давало мне надежду, что вскоре нам удастся стабилизировать состояние Хизер, она отправится домой и продолжит лечение в амбулаторном режиме. Даниэль тоже приободрился, и я сказала ему, что если дела будут идти хорошо, то через пару недель мы выпишем его жену.

На выходных я заставила себя сделать перерыв и встретиться с подругой. Новых воспоминаний у меня не появилось, но меня по-прежнему мучило подозрение, что с Ивой что-то случилось. Мне нужно было отвлечься, и я решила отметить свой день рождения, хотя и без особой охоты. Мы решили сходить в кино на романтическую комедию. Элизабет тоже была вдовой, и мы шутили, что это будут наши с ней самые романтические переживания за много лет. Но, наблюдая за тем, как персонажи влюбляются друг в друга, я загрустила — когда-то это случалось и со мной. Потом мне вдруг вспомнился Кевин. «Интересно, у него кто-нибудь есть?» — задумалась я, сама себе удивляясь. Почему я вдруг о нем подумала? Он, безусловно, умный человек, и с ним всегда приятно поговорить. Недавно я поймала себя на том, что по утрам стала искать взглядом его машину на парковке. Наверное, он мне и правда нравится, но, как я поспешила себе напомнить, нас разделяет слишком большая разница в возрасте.

Мне вспомнилось, как спокойно всегда было с Полом. Наши отношения были не такими драматичными, как в моей юности, когда я влюблялась в тех, кто напоминал мне отца, — властных, закрытых, часто пьющих мужчин. Но чувство единения и поддержки оказалось невероятно важным для меня — мы с Полом гармонично дополняли друг друга, оставаясь при этом самостоятельными личностями. Потом я подумала, что, хотя я и невероятно скучаю по нему, мне также ужасно не хватает просто семейной жизни. «Интересно, выйду ли я еще когда-нибудь замуж?» Но эту мысль я решительно отбросила. Это время для меня прошло, и хотя сложно было наслаждаться жизнью, зная, что моя дочь живет где-то на улице, я все же старалась находить радость в повседневном. У меня любимая работа, уютный дом и чудные друзья, с которыми можно путешествовать и даже — я взглянула на Элизабет — посмеяться в кино. Но все равно мне приходилось нелегко.

Я решила пойти в больницу еще и потому, что мне хотелось почувствовать себя частью команды. Частная практика — довольно одинокое занятие. Кроме того, риск привязаться к пациенту и утратить объективность здесь гораздо сильнее. В больнице же приходится работать с очевидно нездоровыми людьми. По крайней мере так я считала до встречи с Хизер. Но ей становилось все лучше, и мне вспомнилось, почему я вообще решила заняться психиатрией. Я гордилась тем, что повлияла на нее, и верила, что впереди у нее счастливая жизнь.

И тут мы узнали, что ее родителей убили.

Мишель позвонила мне домой воскресным вечером. В больницу позвонил Даниэль, сказал, что у него плохие новости, и попросил помочь ему поговорить с Хизер. Я тут же ему перезвонила.

— Они спали у себя в автофургоне, и, видимо, произошла утечка газа. Через несколько дней охотник проходил мимо и почувствовал запах.

Это был ужасный образ — тела, одиноко гниющие в лесу. С другой стороны, если бы не запах, их бы еще долго искали.

— Полицейские настаивают, чтобы я рассказал обо всем Хизер, — в полном отчаянии продолжал Даниэль. — Как вы считаете, это обязательно?

— Она сейчас в подходящих условиях для таких новостей. Если хотите, я могу с ней поговорить.

— Наверное, мне надо рассказать все самому, ей так будет легче. — После паузы он добавил: — Но что, если она опять попытается покончить с собой?

Вопрос был не праздный, и меня он тоже беспокоил.

— Мы будем наблюдать за Хизер и переведем ее в отделение интенсивной терапии, пока худшее не будет позади. Но сегодня вечером лучше ей не говорить. Давайте подождем до завтра. Попытайтесь отдохнуть.

— Ладно, спасибо вам, — вздохнул он. — Если бы только можно было ее уберечь.

— Понимаю вас.

Я чувствовала то же самое — мне хотелось уберечь Хизер и Даниэля.

Утром мы встретились в комнате посетителей. Даниэль был бледен и явно нервничал: он ерзал и то потирал небритый подбородок, то запускал руку в волосы.

— Это самое тяжелое, что мне когда-либо приходилось делать, — сказал он, глядя мне в глаза.

— Хотите, я буду рядом, когда вы ей скажете?

— Спасибо, но лучше мы будем наедине.

— Я буду рядом на случай, если вам понадобится помощь, — сказала я и поймала его взгляд. — Знаю, вам страшно, но она справится.

Он глубоко вздохнул и расправил плечи.

— Надеюсь.

Медсестры уже отвели Хизер в кабинет — она думала, что сейчас у нас будет обычная терапевтическая сессия. Когда мы вошли, она сидела, поджав ноги, и читала книгу — описание университетских курсов и направлений. Она строила планы на будущее, а мы вот-вот должны были разрушить его.

Она подняла взгляд и улыбнулась.

— Даниэль! А я не знала, что ты придешь.

Даниэль сел напротив, взял ее за руку и попытался улыбнуться в ответ, но губы его были напряжены, а взгляд оставался печальным. Хизер вопросительно посмотрела на меня, потом на него.

— Что случилось?

— Даниэль хочет поговорить с вами, — сказала я. — Оставлю вас наедине.

Я устроилась в соседней комнате медсестер и наблюдала за ними на мониторе. Даниэль наклонился к Хизер. Я не слышала его слов, но на лице его была написана нежность. Видимо, он объяснял, что произошло.

Хизер откинулась на спинку стула, зажав рот руками.

Даниэль продолжал говорить, взяв ее за плечо. Он явно пытался успокоить ее, но Хизер в данный момент была не способна воспринимать утешения. Она просто трясла головой, не слыша его. Даниэль обнял ее. Она оттолкнула его и заткнула уши.

Даниэль с беспомощным видом взглянул в камеру наблюдения.

Я постучала и вошла. Хизер умоляюще взглянула на меня.

— Они умерли?

— Мне ужасно жаль, Хизер…

— Может, это не они? Произошла ошибка?

— Полиция совершенно уверена. Иначе они бы не позвонили Даниэлю.

Она смотрела на меня, осознавая услышанное, потом принялась судорожно всхлипывать и наклонилась вперед, обхватив себя руками за плечи. Даниэль гладил ее по спине, я протянула салфетки.

Когда всхлипывания утихли и Хизер выпрямилась, я сказала:

— Знаю, вам сейчас больно и вы не можете справиться со своими чувствами, но мы поможем вам. Вы не одна.

Я объяснила, что ее родителям хотелось бы, чтобы она сосредоточилась на лечении, и вновь повторила, что здесь ей помогут на этом нелегком пути. Потом я оставила их вдвоем и попросила медсестру дать Хизер ативан. Когда я вернулась, они все так же сидели рядом — Хизер держала Даниэля за руку и иногда вздрагивала. Она выглядела так, словно по ней пронеслась буря: следы слез на лице, волосы растрепаны, в глазах темная пустота.

— Как мне помочь вам, Хизер? — спросила я.

Она подняла на меня взгляд.

— Слишком поздно. Они были правы. Если уехать из коммуны, все рушится.

Она говорила спокойно и уверенно, словно пророчествовала. У меня волосы на затылке зашевелились. Плохой знак. Похоже, она сдается.

— Совсем не поздно, — вмешался Даниэль. — Тебе станет лучше, и нас ждет замечательная жизнь.

Последние слова он чуть ли не выкрикнул, но не сердито, а так, словно хотел высечь свои слова в камне.

— Понимаю, что сейчас на вас навалилось все одновременно, но вы справитесь, — сказала я. — Потребуется время…

— Это уже неважно, — равнодушно сказала она. — Мой ребенок, родители… Все они умерли после того, как я уехала.

Она что, считает это наказанием?

— Хизер, вы не сделали ничего плохого, — запротестовала я. — В том, что случилось с родителями, нет вашей вины.

Она продолжала качать головой и повторять:

— Они были правы.

Я подождала немного. Даниэль тоже напряженно молчал, но Хизер больше ничего не сказала. Я по-прежнему тревожилась за нее, но она явно не собиралась продолжать, поэтому я заговорила сама:

— Смерть ваших родителей — ужасная трагедия, но вы справитесь. Мы переведем вас в другую палату, хорошо? Поближе к комнате медсестер.

Я хотела перевести ее в отделение интенсивной терапии, но там не было свободных мест. Однако отдельные палаты есть на каждом этаже, поэтому за ней все равно будут пристально наблюдать.

— Если вам захочется причинить себе боль, пожалуйста, скажите кому-нибудь.

Хизер кивнула, но лицо ее по-прежнему ничего не выражало, и она продолжала вздрагивать от всхлипов. Даниэль сидел с ней, пока не подействовал ативан. Я продолжила обход. Когда Даниэль ушел, а медсестры отвели ее в отдельную палату, она немного успокоилась, хотя по-прежнему пребывала в оцепенении. Пока я делала записи, медсестры наблюдали за ней, и я еще раз заглянула к ней напоследок. Хизер спала, свернувшись клубочком. Как рассказали сестры, она проспала почти весь следующий день, а проснувшись, рыдала и хотела поговорить, что означало, что она перерабатывает свои эмоции. Но когда пришел Даниэль, она расстроилась, начала плакать и говорить, что он умрет следующим, поэтому медсестра дала ей еще одну дозу ативана.

На следующее утро мы встретились с Хизер в кабинете.

— Вы вчера пережили тяжелое потрясение. Чем мне вам помочь? Вам что-нибудь нужно сейчас?

— Не верю, что они умерли, — сказала она глухо. — Я с ними несколько месяцев не разговаривала. В прошлый раз… — Она осеклась и заплакала. — Последний раз, когда я говорила с отцом, он сердился, что я вышла замуж, пока их не было. Я бросила трубку. Мы даже не попрощались.

Она снова принялась всхлипывать, тяжело и судорожно, вздрагивая всем телом. Я сама с трудом удерживалась от слез — особенно когда вспомнила Лизу и Пола. Перед смертью Пол похудел так, что превратился в собственную тень. Это было ужасное зрелище, и мы с Лизой каждый раз уходили из больницы в слезах. В тот день, когда Пол умер, Лиза не хотела идти в больницу, и я отпустила ее к подруге, думая, что отдых пойдет ей на пользу. Полу стало хуже, и он умер у меня на руках. Когда я сказала об этом Лизе, она закричала: «Я с ним не попрощалась!»

Усилием воли я переключила мысли на Хизер.

— Совершенно естественно, что вы думаете о том, что должны были сделать иначе, но это не ваша вина, Хизер. Ваши родители хотели бы, чтобы вы были счастливы. Лучшее, что вы можете для них сделать, — это продолжить лечение и жить счастливо.

— Я всегда думала: когда-нибудь папа будет мною гордиться. Когда-нибудь у меня все получится. Мне поэтому и стало лучше на прошлой неделе. Я думала, что пойду учиться, может быть, стану дизайнером, найду работу, и папа увидит, какой у меня прекрасный муж. Теперь все бессмысленно.

— Это замечательный план, Хизер. Добейтесь всего этого ради себя самой.

Она покачала головой.

— Бессмысленно. Я уже никогда не буду счастлива.

— Знаю, сейчас вам так кажется, но поверьте, вы еще будете счастливы, и все обязательно наладится. Вам нужно время.

Она опустила взгляд, из глаз ее потекли слезы.

— Не важно, буду я счастлива или нет. Главное, больше не чувствовать себя так, как сейчас.

Все оставшееся время я убеждала Хизер, что боль пройдет, но она по-прежнему была подавлена и стремилась вернуться в палату. Сон для нее сейчас был лучшим лекарством, поэтому я не стала давить на нее. На следующий день Хизер было грустно, но это было уже не то депрессивное оцепенение, в котором она пребывала в начале своего лечения. Она лежала в больнице уже три недели и постоянно принимала эффексор — это помогало ей справляться. Когда я спросила, не возникало ли у нее желания причинить себе боль, она ответила отрицательно, и даже повторила свои слова, глядя мне в глаза. Это был хороший знак.

Следующие пару дней Хизер держали под пристальным наблюдением. Я уехала на выходные, но несколько раз звонила и справлялась о ее самочувствии. К моей радости, сестры говорили, что она держится. Хотя она явно горевала по родителям, но все же выходила из палаты и смотрела телевизор вместе с другими пациентами, а через три дня даже сходила к Кевину на занятие по медитации. Я наткнулась на него в понедельник во время обеда.

— Рад был сегодня увидеть Хизер у себя, — сказал он.

Помимо проведения тестов на IQ и работы с опросником, который помогает определить тип личности, Кевин проводил с группами занятия по снижению уровня тревожности и частные сессии.

— Да, бедняжке сейчас нелегко.

— Мягко говоря. Но она работает со своими эмоциями.

Его слова меня порадовали, и я почувствовала, как расслабилась, — до этого мгновения я не понимала, насколько сильно волнуюсь за нее.

— Вы так считаете?

— Мы поговорили с ней после занятия, и она поблагодарила меня. Сказала, что ей легче.

— Это прекрасно!

На следующее утро Хизер все еще была вялой, речь ее была замедленной, но она сказала, что Даниэль собирается принести ей проспекты туристических агентств, потому что у них еще не было медового месяца.

— Замечательно! — обрадовалась я. — Можно собрать вместе фотографии мест, куда бы вам хотелось поехать, и написать, чего бы вам хотелось. Эдакая визуализация мечты.

— Может быть. — Она взглянула мне прямо в глаза. — Вы очень хороший врач.

— Спасибо, — ответила я, удивившись.

Больше она ничего не сказала. Я задала ей еще несколько вопросов. Как она себя чувствует? Не нужно ли ей что-нибудь? Не хочет ли она о чем-то поговорить? Возникало ли у нее желание причинить себе боль?

Хизер смотрела в пол и на все вопросы отвечала отрицательно, поэтому мы закончили беседу. Она горевала, но горе ее было пропорциональным, и я надеялась, что со временем целительная больничная обстановка поможет ей вернуться в состояние, в каком она пребывала до этих ужасных новостей. Тогда можно будет продолжить лечение, чтобы она смогла вернуться домой и наконец-то отправиться с мужем в медовый месяц. Когда мы прощались, я добавила:

— Когда поедете путешествовать, не забудьте прислать мне открытку.

Она печально улыбнулась и помахала мне рукой.

Глава 12

После работы я вернулась домой, переоделась, собрала волосы в небрежный узел и отправилась возиться с растениями. Обычно меня успокаивало щелканье ножниц и мурлыканье Леонарда Коэна на заднем фоне — это была моя личная психотерапия. Но сегодня я то и дело вспоминала Хизер, Иву, дочь, и у меня по щекам текли слезы. Я стерла их, оставив на щеках грязные разводы, и уставилась на бонсай, который пыталась подстричь. Признав свое поражение, я отправилась в душ, по пути заглянув в коробку, которую оставила на крыльце для кошки, — к моей радости, на подстилке обнаружился клок черной шерсти.

Я посмотрела телевизор, обсудила с Конни то, что стала чрезмерно идентифицироваться с Хизер, — это усложняло мою работу. Когда ей сказали, что ее родители погибли, я сразу вспомнила, как сообщила Лизе, что умер ее отец. К тому моменту, как я легла спать, мне было уже легче. За последние пару недель я привязалась к Хизер и радовалась ее выздоровлению, но нам обеим будет лучше, когда она выйдет из больницы.

Перед сном я почитала, после чего погасила свет. Сердце мое заколотилось, но я повторяла: «Все в порядке, дыши глубоко, ничего страшного», пока паника не прекратилась.

Было еще не так поздно, но я крепко заснула.

Две вещи произошли одновременно: раздался грохот, словно кто-то пнул пустой ящик, и зазвонил телефон. Я подскочила в постели, чувствуя, как бешено колотится сердце. Что происходит? За окном раздался кошачий вой — судя по всему, кошки устроили драку. Снова зазвонил телефон. Я включила свет и подняла трубку. Было без пятнадцати десять.

Это была Мишель. Она пыталась мне что-то сказать, но слезы ей мешали. Не проснувшись до конца, я решила, что сбылся мой худший страх: она звонит, чтобы сообщить мне о смерти Лизы.

Но тут Мишель собралась с силами.

— Хизер Саймон покончила с собой, — сказала она.

Под громкий стук собственного сердца я слушала, как Мишель описывает ужасную картину, которую обнаружила. Из-за ее всхлипов до меня доносились только обрывки фраз.

— Повсюду была кровь… она спряталась в кладовке… я вызвала врачей, но было поздно. Она умерла.

— Что случилось? Как она туда забралась?

Голос мой звучал визгливо и непонимающе.

Чуть успокоившись от прямых и ясных вопросов, Мишель рассказала, что во время ужина несколько пациентов подрались. Все медсестры разнимали их, а вахтер отправился помочь с уборкой и оставил кладовую открытой. Его не было всего четверть часа, но Хизер успела проникнуть внутрь, найти крышку от консервной банки и перерезать себе вены. Вспомнив, видимо, что в прошлый раз ее успели спасти, она выпила моющее средство. Ее начало тошнить — жидкостью, желчью и фрагментами ткани обожженного пищевода, и она стала запихивать тряпки себе в горло. Умерла она от удушья. Из-за драки ее никто не услышал.

— Все произошло так быстро, — говорила Мишель. — Там было столько крови. Это просто ужасно. Я больше никогда не войду в эту комнату.

Голос ее звучал уже не истерично, а тихо и испуганно.

Положив трубку, я торопливо оделась и помчалась в больницу. Медсестры пытались успокоить пациентов. Мишель сидела в комнате сестер, и одна из коллег готовила ей чай. Тело Хизер все еще было в кладовке — там ему следовало оставаться, пока коронер не завершит предварительное расследование. Дверь кладовой была распахнута, и я подошла, чтобы закрыть ее. Мне не хотелось заглядывать внутрь, но я все же успела увидеть Хизер — она лежала на полу, прислонившись спиной к стене, разбросав руки и ноги, словно сломанная кукла. Волосы скрывали ее лицо. Вокруг запястий расползлись густые темные лужи крови, в ногах валялось ведро, ночная рубашка была покрыта кровавыми потеками.

И тут я увидела надпись на стене над ее головой — неровные кровавые буквы гласили: «Он видит меня».

Я торопливо закрыла дверь.

Коронер допросил всех присутствующих, не исключая и меня. Я в каком-то оцепенении ответила на его вопросы. Мозг мой лихорадочно работал. Как это произошло? Нам предстоит дознание и проверка — это обычная процедура, если умирает кто-то из пациентов. Надо будет позвонить в страховую компанию и посоветоваться. В ближайшие дни надо будет провести несколько занятий по тому, как справляться с горем. Впрочем, сейчас меня заботило не это.

Все, о чем я думала: как сообщить Даниэлю? Я бы предпочла поговорить с ним при встрече, но нельзя было допустить, чтобы утром он как ни в чем не бывало приехал в больницу. В отделении все еще царила суматоха, и я отправилась в свой кабинет, еще ненадолго оттягивая ужасный момент. Усевшись за стол, я посмотрела на фото Лизы. Хотя бы родители Хизер не узнают о том, что произошло с их дочерью. Как на одну семью может обрушиться столько несчастий? Я бесконечно проигрывала в голове наши последние разговоры. Что я упустила? Не помешали ли мне собственные воспоминания о коммуне? Может, надо было все же передать ее другому врачу? Мне вспомнилось, что несколько недель назад я уже видела дверь кладовки открытой и подумала тогда, что надо бы поговорить об этом с медсестрами. Но я была слишком расстроена воспоминаниями об Аароне — и забыла.

Если бы я не оплошала, она была бы жива.

Наконец я все же нашла номер Даниэля, глубоко вздохнула и набрала его. Мои руки тряслись.

Его голос был хриплым со сна — и от страха. Видимо, у него на определителе отразился номер больницы.

— Здравствуйте, Даниэль, это доктор Лавуа. Я…

Я не знала, что сказать. У меня голова болела, и я готова была расплакаться. Как сказать, что его жена умерла? Я уверяла, уверяла его, что она в безопасности.

— Доктор Лавуа? — встревоженно переспросил Даниэль. — Что случилось?

— Я звоню насчет вашей жены, — начала я. Надо было говорить как можно более тактично и кратко. — Произошел несчастный случай. Хизер нашли без сознания. Мы пытались реанимировать ее, но было уже поздно. Причина смерти пока что неизвестна, но судя по всему, она покончила с собой. Мы сделали все возможное, чтобы ее спасти.

Он резко втянул воздух, словно задохнувшись.

— Не понимаю. Что случилось?

Он пытался осознать происходящее. Мои слова еще не дошли до него.

— Когда коронер закончит расследование, мы будем знать больше.

Я глубоко вздохнула. Неприятно было скрывать от него что-то, но слишком велика была опасность судебного иска. Больнице надо будет назначить кого-то вести все дальнейшие переговоры.

— Как она умерла?

Мне представилась Хизер, бьющаяся в агонии на полу, царапающая себе горло. Ее пищевод разъедали химикаты.

— Простите, в данный момент я не могу вам сказать.

— Ничего не понимаю. Я же видел ее утром. Она была в порядке, лучше, чем раньше, говорила, что любит меня.

В голосе его звучали недоумение и отчаяние. Сознание пытается найти оправдание фактам. Со мной происходило то же самое, когда Полу поставили диагноз. Ему надо было правильно питаться, пройти химиотерапию и не сдаваться — и рак бы отступил. Но в жизни все бывает иначе. Достойные люди умирают до срока, а пациенты, несмотря на наши усилия, все же находят способ покончить с собой.

— Да, она выглядела лучше.

Мне не хватило духу сказать ему, что неудавшиеся самоубийцы часто повторяют попытку, когда им становится лучше и у них появляются силы довести дело до конца. Хотя Хизер говорила, что не думает о самоубийстве, у нее, видимо, уже был план, и она просто дожидалась подходящего случая. Она говорила очень убедительно и казалась мне искренней, но теперь я жалела, что поверила ей. Как же она должна была отчаяться, чтобы выбрать такой мучительный способ расстаться с жизнью!

Я вспомнила ее лицо при нашей встрече, ее печальную улыбку. Вы хороший доктор. Она не хотела, чтобы я винила себя? Мне вспомнилось, что она поблагодарила Кевина. И даже слова любви, обращенные к Даниэлю, — это тоже могло быть прощанием.

— Вы говорили, что она в безопасности. — Теперь голос Даниэля звучал жестко. — Вы обещали, что с ней ничего не случится.

Гнев и желание обвинить кого-нибудь — это следующая ступень. Я знала, что до этого дойдет, но удар все равно был болезненным, и мое собственное чувство вины не смягчило его.

— Понимаю, это тяжелый удар, и вы расстроены…

— Расстроен?! Моя жена умерла! Вы наблюдали за ней!

Я тщательно выбирала слова, разрываясь между желанием утешить его и защитить больницу.

— Я сочувствую вашей потере. С вами скоро свяжутся. Мы поможем вам.

Я была рада, что не мне придется работать с этим дальше — заниматься делами, разбирать ее вещи, решать вопрос с похоронами. При мысли о том, что ждет его в ближайшее время, мне снова захотелось плакать.

— Вам сейчас лучше не быть одному. Может быть, мне позвонить кому-нибудь для вас?

На этот раз в его голосе не было гнева — он звучал пусто и безнадежно.

— У меня была только она.

Глава 13

Следующие несколько дней прошли точно в тумане. Мне приходилось ездить в больницу, чтобы поддерживать коллег, — все мы никак не могли прийти в себя после трагедии. Мы провели несколько групповых занятий. Медсестрам приходилось хуже всех. Мне и самой иногда казалось, что я вот-вот сорвусь. Особенно тяжело было соседке Хизер по палате. Джоди страдала от анорексии, она весила меньше сорока килограммов. В столовую ее всегда сопровождал кто-то из медсестер, чтобы следить за тем, как она ест. Хизер подружилась с Джоди и неизменно составляла ей компанию за едой. Теперь Джоди снова перестала есть.

Нелегко было и тем, кто застал сцену в кладовой. Одна из медсестер сказала, что в кошмарах ее преследуют образы залитой кровью комнаты. Мне мгновенно вспомнилась надпись на стене: «Он видит меня». Я никогда не забуду, какой ужас испытала, когда увидела ее. Но смерть Хизер настолько выбила меня из колеи, что я еще не раздумывала над смыслом этих слов. Теперь мне вспомнился Аарон на одном из вечерних заседаний, запах дыма и его звенящий голос: «Свет наблюдает за нами, он видит каждого из нас».

О чем он говорил? Я постаралась отрешиться от голосов вокруг и сосредоточиться на этом воспоминании. И тут же пришел еще один образ, и мое сердце сжалось от ужаса.

Я прячусь за хижиной, прижимаю к себе кошку и подсматриваю за церемонией, на которой собрались только взрослые. Языки пламени освещают разъяренное лицо Джозефа. Он пинает лежащего на земле мужчину и кричит: «Аарон предупреждал! Свет наблюдает за вами! Он видит тебя!» Мужчина стонет и корчится. Аарон оттаскивает Джозефа. Окружающие толпятся вокруг — на лицах некоторых написан страх, на других возбуждение. Они словно акулы, почуявшие запах крови.

Я усилием воли вернулась к настоящему, пытаясь избавиться от охватившего меня холодного страха. «Это прошлое, оно уже прошло. Ты уже не ребенок, ты в безопасности». Я заставила себя подумать о насущных проблемах. Почему Хизер написала именно эти слова? Она не говорила ничего подобного во время наших бесед. Так почему она выбрала именно их? Связаны ли они с коммуной? Возможно ли, что ее охватило чувство вины из-за того, что она нарушила какие-то их правила или заповеди? Или Хизер пыталась сказать нам что-то? Я задумалась, не мог ли кто-нибудь из коммуны проникнуть в больницу? Нет, здесь все охраняется. Видимо, дело обстоит так, как я предположила с самого начала: она не справилась с чувством вины из-за выкидыша и решила, что каким-то образом виновата и в смерти своих родителей тоже. Если Аарон по-прежнему учит своих последователей, что Свет наблюдает за ними, она могла постоянно чувствовать осуждение свыше.

Я переключилась на происходящее вокруг. Окружающие обсуждали, где мы допустили ошибку. Я вспомнила незапертую дверь в кладовку, и меня снова охватило раскаяние. Но не одну меня преследовали образы случившегося.

— Я все время вижу ее лицо, — говорила Мишель, — как она лежит. Я совсем перестала спать. Каждый раз, как закрываю глаза, вижу…

Она провела рукой по лицу, и нам не нужно было объяснять, что она вспоминает: химические ожоги вокруг рта Хизер, искаженные гримасой губы, пятна на коже, тряпки, торчащие у нее изо рта. Несколько мгновений все молчали. Мне пришлось закрыть глаза, а когда я открыла их, то встретила сочувственный взгляд Кевина.

В обед я съездила домой. Когда я выходила из машины на парковке, рядом со мной вдруг возник Даниэль — на плече у него висела сумка Хизер, в руках он держал какую-то коробку и их свадебную фотографию. Неужели он ждал меня?

— Даниэль! Как вы себя чувствуете?

Глаза у него были красные, волосы взлохмачены, лицо заросло щетиной. Очевидно, он уже несколько дней не спал. Когда наши взгляды встретились, я чуть не отшатнулась — такая боль полыхала у него в глазах.

— Плохо, доктор Лавуа. Но какая вам разница, верно? Вы свою работу сделали, теперь вам все равно.

Меня испугала агрессия в его голосе, и я ощутила прилив адреналина. Мой желудок болезненно сжался. Я попыталась нащупать кнопку сигнализации на брелке.

— Мне не все равно, Даниэль. Я знаю, как вам сейчас тяжело…

Он шагнул ко мне.

— Ничего вы не знаете. Ни обо мне, ни о моей жене. Она для вас всего лишь очередной пациент. А для меня она была всем.

Голос его дрогнул, и он умолк, а потом тряхнул головой и расправил плечи.

— Это вы позволили ей умереть. Я засужу всех в этой чертовой больнице!

Я оказалась в ловушке — вокруг стояли автомобили, сзади была стена. Нас могли заметить охранники или кто-нибудь из моих коллег, но вокруг никого не было видно.

— Не хотите пройти в больницу и обсудить это? — спросила я, стараясь говорить мягко и успокаивающе.

— Что тут обсуждать? — Голос Даниэля звучал гневно, он тяжело дышал. — Она умерла, все, тут уже ничего не сделаешь.

Мне хотелось помочь ему: растолковать, что такое депрессия, рассказать, что бывают люди с хронической тягой к самоубийству, и объяснить, какое разрушительное действие может оказать место вроде «Реки жизни» на человека с нестабильной психикой. Но я не находила слов — слишком тяжело было смотреть на его отчаяние, слишком больно и горько было мне самой. С юридической точки зрения мне сейчас вообще не следовало с ним разговаривать.

Даниэль был достаточно умен, чтобы это понимать.

— Все равно вы лжете, — сказал он. — Вы мне не скажете, что с ней произошло, и никто здесь не скажет.

— Даниэль, мне и правда очень жаль…

— Хватит извинений. Я доверял вам.

Эти слова больно резанули меня. Он сделал шаг вперед, и я испугалась еще больше.

— Я думал, что ей лучше. — Он говорил все громче, и я надеялась, что нас кто-нибудь заметит. — Что случилось? Что произошло?

Руки его тряслись, в глазах показались слезы.

В этот момент раздался мужской голос:

— Что здесь происходит?

К нам торопливо шел Кевин. От облегчения я почувствовала, что слабею, и прислонилась к своему автомобилю. Даниэль медленно отступил, вытирая глаза. Когда они поравнялись, Кевин спросил:

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Мне ваша помощь не нужна.

— Тогда, думаю, вам лучше уйти.

Даниэль повернулся ко мне. Я замерла, Кевин напрягся. Но Даниэль просто протянул мне фотографию.

— Возьмите.

Он кивнул, повернулся и ушел.

Несколько мгновений мы молча смотрели ему вслед, после чего Кевин спросил:

— Вы в порядке?

— Нормально, — кивнула я.

Он поймал мой взгляд и вопросительно приподнял бровь. Он прекрасно понимал, что я расстроена. Я смущенно улыбнулась.

— У вас есть время выпить кофе? — спросил он.

Я колебалась. Мне надо было заняться бумагами. Но я пережила стресс. Приятно было бы поговорить с кем-нибудь компетентным.

— Да, отличная идея.

Мы посидели в кафе, и я рассказала Кевину о преследующих меня угрызениях совести. Свадебная фотография лежала на столе между нами, и я беспрестанно поглядывала на нее, словно счастливая улыбка Хизер могла ответить на мои вопросы, придать смысл ее смерти.

Кевин рассказал, что ему тоже приходилось переживать смерть пациентов.

— Я даже стал сомневаться, могу ли быть врачом, — сказал он.

Я кивнула.

— Должна признаться, что чувствую себя так же. Постоянно перепроверяю себя.

— Это совершенно естественно. Ко мне не сразу вернулась уверенность. Я некоторое время путешествовал, пытался найти себя, а потом стал вспоминать всех, кому смог помочь, и тех, кому помогу в будущем. Всех спасти невозможно, но если мы поможем хотя бы одному человеку — мы уже жили не зря.

— Мне нравится такой подход, но я все время думаю, что упустила что-то. Надо было назначить ей персональную медсестру, но у нас только что было собрание по поводу финансирования…

Из-за бюджетных ограничений персональные медсестры приставляются только к самым нестабильным пациентам. Хизер никак не дала нам понять, что у нее снова появились суицидальные мысли.

— Если бы вы и попросили приставить к ней сестру, вам бы отказали.

Он был прав, но я все же могла попытаться.

— Вы правильно сделали, что вернули ее в отдельную палату. Несчастье могло случиться, даже если бы она оставалась в интенсивной терапии. Вы же сами знаете: если человек твердо вознамерился покончить с собой, он найдет способ.

— Это правда. Но иногда даже один день может все изменить.

— А потом что-нибудь могло снова ее сломить, — сказал он и заглянул мне в глаза. — Вы сделали все, что смогли.

Я вертела кружку в руках, избегая синего взгляда Хизер, который теперь казался мне сердитым и обвиняющим, словно она повторяла мои мысли: ты должна была спасти меня, ты все упустила!

Кевин наклонился ко мне через стол.

— Вы все сделали правильно.

Я смотрела ему в лицо, тщетно пытаясь найти хоть малейший признак неискренности.

— Вы не виноваты в ее смерти.

Я улыбнулась.

— Спасибо за поддержку. Я переживаю тяжелее, чем сама думала.

— Надо бы нам…

Он осекся, услышав писк пейджера, и разочарованно взглянул на экран.

— Служба зовет. Если захотите поговорить еще — обращайтесь.

— Хорошо.

После того как он ушел, я еще немного посидела, разглядывая свое отражение в окне и гадая, что он хотел сказать. Я сунула фотографию Хизер в карман и собрала посуду — чашка Кевина еще хранила тепло его рук.

Глава 14

На следующий день в газете появился некролог Хизер и объявление о ее похоронах — там же, где похоронили Пола. Мне вспомнилось, как я, оцепенев, стояла у его могилы и слушала стук земли по гробу. Как тяжело должно быть Даниэлю! Мне хотелось пойти на похороны из уважения к Хизер, но я не была уверена, что это хорошая идея, — пусть даже врачу приличествует появиться на похоронах пациента. Но лишний раз расстраивать Даниэля не хотелось. В конце концов я решила навестить могилу Пола, где давно не была, и по возможности издалека посмотреть на похороны.

День похорон выдался солнечным, но холодным — у меня замерзли руки и лицо. Я надела черный плащ, серый с кремовым шарф, который нравился Полу, и большие солнцезащитные очки. Положив на могилу тигровые лилии, я заметила, что кто-то посадил рядом цветущий кустарник. Я присела на корточки и увидела крошечную пластмассовую белую собачку — она была похожа на нашего пса Чинука, который умер за год до Пола. У меня на глаза навернулись слезы: Лиза навещала могилу отца.

В отдалении показалась процессия, движущаяся в сторону могилы Хизер. Людей было немного. В этом не было ничего удивительного — Хизер упоминала, что у нее мало родственников, а Даниэль рассказал, что она рассорилась со всеми друзьями.

Когда церемония закончилась, люди стали прощаться с Даниэлем и расходиться. Он немного постоял у могилы, опустив голову, после чего побрел в сторону парковки. Я подошла к могиле Хизер и положила на нее букет белых роз. Мне вспомнилась ее милая улыбка и взгляд синих глаз сквозь пряди волос.

«Прости, что не помогла тебе».

— Что вы здесь делаете? — раздался мужской голос позади меня.

Я обернулась. Это был Даниэль.

— Просто хотела проститься с Хизер. Извините за вторжение.

Я смахнула слезы и повернулась, чтобы уйти.

— Подождите, — сказал Даниэль.

Я замерла.

Он смотрел мне в глаза, и во взгляде его уже не было злобы — только усталость и печаль.

— Я должен извиниться перед вами.

Я расслабилась и перестала судорожно сжимать ручку сумки.

— Вы не должны…

— Нет, должен. Я вам столько всего наговорил на парковке. — Он покачал головой. — Это было нечестно. Просто я увидел ее вещи, нашу фотографию… — Он уставился на цветы на могиле и судорожно сглотнул. — Она пыталась покончить с собой, пока мы жили вместе. Это случалось и до того. Я не буду подавать на вас в суд. В любом случае виноват только я. Надо было раньше отвезти ее обратно в центр.

— Не уверена, что это помогло бы, Даниэль. Мне казалось, что ей там было не очень хорошо.

— Ей там было отлично. Проблемы начались, когда мы уехали.

— Возможно, но Хизер чувствовала, что они давят на нее уговорами вернуться. И в центре явно не уважали ее личные границы и желания.

— На нас никто не давил — они просто хотели знать, как у нас дела.

— Вы уверены? Может быть, они просто хотели, чтобы вы вернулись? Хизер упоминала, что вы жертвовали им деньги.

— Мы сами так решили. Вы потому сюда сегодня пришли? — резко спросил он.

— Нет, не потому. Простите, что расстроила вас. Мне хотелось проститься с Хизер. Она была замечательным человеком. Мне жаль, что я не смогла ей помочь.

Даниэль глубоко вздохнул.

— Вы же пытались. Вы единственная, кто ей помогал. Вы ей очень нравились…

Единственная…

Темная вода, запах песка и земли… В этих словах звучит что-то знакомое. Я на реке с Аароном, в мои колени больно врезаются холодные камни. «Ты единственная», — говорит он.

Я смотрела на Даниэля, но мысли мои витали в прошлом.

— Помоги мне, или я не смогу ее исцелить.

Аарон обнажен, и я стою перед ним на коленях. Он берет мою руку и кладет ее на свой член, потом нажимает мне на затылок.

— Я не знаю как, — говорю я.

— Доктор Лавуа? Вы в порядке?

Даниэль встревоженно смотрел на меня.

Я пыталась подобрать слова, но у меня кружилась голова. Все становилось ужасающе ясно. Были ли другие жертвы? Мне вспомнились медитации наедине с с женщинами, долгие прогулки. Он говорил, что хочет «исцелить ее». О ком шла речь?

«Даниэль. Сфокусируйся на Даниэле!»

— Простите. Я просто так живо вспомнила Хизер…

Мы смотрели друг другу в глаза. Нас объединяло общее горе. Потом он снова опустил голову, закрыл лицо руками и задрожал, всеми силами пытаясь сдержать свои чувства.

Я положила руку ему на плечо.

Не помню, как я добралась домой, — помню только, как разделась и забралась под душ. Стоя под струями воды, я разглядывала свое тело: какие еще секреты оно таит? «Что еще Аарон со мной сделал?» Я стояла под душем и лихорадочно терла себя мочалкой, пока вода не остыла.

Усевшись на диван, я постаралась успокоиться и обдумать факты. Если Аарон растлил меня, легко объяснить и мою клаустрофобию, и то, что мне было с ним неуютно. Но почему это воспоминание всплыло сейчас? Было ли оно настоящим? Тогда оно показалось настоящим, но теперь я уже не была так уверена — не было ни доказательств, ни каких-либо привязок ко времени, да и сами образы начали тускнеть. В последние три недели я погрузилась в воспоминания о коммуне, и сильный стресс, вызванный смертью Хизер, вполне мог исказить мои воспоминания — словно сон, который ничего не значит, а только демонстрирует другие эмоции. Могли ли таким образом проявиться мои подозрения об истинной природе Аарона? Его поступки даже в детстве казались мне предательством — возможно, моя психика просто представила их в более брутальном виде.

Некоторые терапевты в процессе работы с восстановлением воспоминаний случайно подселяли пациентам ложные воспоминания. Это послужило одной из причин возникновения недоверия к этой технике. Не было ли мое воспоминание результатом давней манипуляции?

Я попыталась загипнотизировать себя — смотрела на пламя свечи и считала в обратном направлении, — но мне не удалось добраться до искомого воспоминания. Все образы теперь были словно размыты. Я уже не понимала, где правда, а где ложь.

Глава 15

Тем же вечером я рассказала Конни о похоронах Хизер. Мы обсудили коммуну, разрушительное воздействие на психику ее обитателей и других возможных жертв сексуального насилия — если мое воспоминание было истинным. Я подумывала, не заявить ли в полицию, но решила, что пока не готова обнародовать свою историю — плохо, но я еще была не настолько в ней уверена. Однако необходимо, чтобы полицейские все же пригляделись к центру. Возможно, они увидят, что там все не так гладко, и закроют его.

На следующий день после работы я заглянула в полицейский участок. На территории Британской Колумбии работает королевская канадская полиция, но в Виктории и граничащем с ней Эскимальте действует муниципальная полиция. Дружелюбный офицер терпеливо выслушал меня и спросил:

— Вы точно знаете, что там кто-то пострадал?

— Нет, но они уговаривают людей отказываться от лекарств. Есть и другие проблемы.

Я рассказала, как они преследовали Хизер, как она пожертвовала им крупную сумму денег, как Аарон использовал техники контроля сознания.

— Ваша пациентка говорила, что ее удерживали там силой?

— Нет, но…

— Они вынуждали ее жертвовать деньги, применяли угрозы или запугивание?

— Насколько я знаю, нет. Речь скорее шла о давлении и манипуляции.

— Если никто из клиентов центра не жаловался, наши руки связаны. «Река жизни» — крайне уважаемая организация. Мы не можем ни с того ни с сего вломиться к ним и начать задавать вопросы.

Мне вновь вспомнился Аарон на реке. Полиция явно не собиралась начинать расследование без более явных улик. Мне не хотелось открывать ящик Пандоры, не будучи до конца уверенной, но если это произошло на самом деле и пострадали и другие девочки…

— А если лидер этой организации растлевает несовершеннолетних?

— Это правда?

Теперь уже нельзя было показать свои колебания.

— В прошлом это случалось.

Я глубоко вздохнула и вкратце рассказала офицеру о своем воспоминании и нашей жизни в коммуне.

Когда я закончила, было неясно, верит ли он мне, но на лице его было написано сочувствие. Он сказал, что запишет мои показания, но их придется отослать в полицейский участок в Шонигане — туда, где произошло преступление. Я спросила, надо ли мне сделать заявление тем, кто непосредственно займется делом.

— Вам решать, — сказал он. — Понимаю, вам было непросто решиться прийти сюда, и вы хотите побыстрее со всем покончить. Но вас все равно захотят допросить, и вам придется дважды через это проходить. Если вы можете туда съездить, будет удобнее…

— Я съезжу.

Я была измотана до предела — тяжело и неприятно рассказывать незнакомцу о перенесенном насилии, особенно учитывая, что я не помнила подробностей. Я словно бродила в темноте, натыкаясь на острые углы. Офицер сказал, что со мной скоро выйдут на связь, но я все еще не решила, как далеко готова зайти. Мне только хотелось, чтобы они проверили центр.

Надо ли говорить Робби, я тоже не решила. Однако полицейские могли к нему обратиться. Ему все это не понравится. Робби не из тех, кто склонен говорить о своих чувствах, особенно со мной, и он скорее спрыгнет с обрыва, чем расскажет о чем-нибудь полиции. Но меня смущало, что я что-то от него скрываю, поэтому я решила все ему рассказать после следующей встречи с полицией.

На следующее утро мне позвонила сержант Крукшенк — манера говорить у нее была деловая и непринужденная. Мы договорились встретиться в следующую пятницу в участке. В пятницу я пораньше ушла с работы и отправилась по шоссе Малахат в Шониган. Ехать мне предстояло минут сорок. Зимой Малахат становится опасной трассой: здесь много резких поворотов, крутых неровных склонов, а по каменной стене порой стекают ручейки. Но сегодня на дороге было спокойно. Путешествие было бы приятным, если бы меня не терзала тревога, как отреагирует брат, что сделает Аарон, когда обнаружит, что я заявила на него. Все во мне сжималось от ужаса, но я повторяла себе, что нет смысла паниковать, пока у меня недостаточно фактов. Однако тихий голосок где-то на задворках сознания все время повторял: «Ты уверена, что готова?»

Я повернула к Шонигану и выехала на Шониган-Лейк-роуд, которая вела вниз, в долину. В окрестностях велись лесозаготовки. Добравшись до перекрестка, я взяла правее и направилась в деревню на восточном берегу, где и находился полицейский участок. По пути мне попадалось множество летних домиков. В самом Шонигане живет не больше восьми тысяч человек, и большинство домиков принадлежат жителям Виктории, которые рады возможности искупаться и покататься на водных лыжах недалеко от города.

Сама деревня оказалась маленькой — два магазина, заправка, парикмахерская, видеопрокат, кафе и пара ресторанов. Остальную часть берега занимали фермы вперемешку с лесом, который облюбовали охотники и любители квадроциклов.

Здание участка было сложено из красного кирпича. Этот небольшой домик напоминал старую школу. Сидя на деревянной скамье в комнате ожидания, я наблюдала за проходящими мимо полицейскими и слушала, как они периодически посмеиваются над чем-то. Несколько минут спустя ко мне подошла симпатичная девушка в темно-синем костюме. Ее светлые волосы были собраны в пучок, открывая лицо сердечком, а глаза у нее были большие и карие. Шагала она пружинисто и уверенно — возможно, благодаря занятиям спортом. Но на вид она была едва ли старше моей дочери, что не внушало особого доверия к ее способностям.

Мне стало стыдно за свои недобрые мысли. Если она выросла до такой должности, значит, она профессионал.

— Добрый день, — сказала девушка. — Я сержант Крукшенк.

Я пожала ей руку.

— Здравствуйте, я доктор Надин Лавуа.

«Я не обманываю вас, я действительно доктор».

Мы прошли в тесную комнатку и сели за металлический стол. В углу висела видеокамера.

— Насколько я понимаю, вы хотите сделать заявление?

— Да.

В горле у меня пересохло, и голос дрогнул. Она предложила мне воды и принесла бутылку.

— Я запишу ваши показания, чтобы ничего не пропустить, но одновременно с этим буду делать пометки, если мне понадобится расспросить вас о чем-то поподробнее.

— Хорошо.

— Понимаю, как вам должно быть неприятно, — сказала она с бóльшим участием, чем я могла бы в ней предположить. — Все это случилось давно, но мне нужно возможно больше подробностей. Закройте глаза и как можно полнее опишите происшедшее. Попробуйте задействовать все чувства — обоняние, слух, все может помочь.

Я кивнула, не решаясь что-либо сказать: меня напугала идея закрыть глаза в такой тесной комнате.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Не торопитесь.

Я глубоко вздохнула, дожидаясь, пока пульс успокоится, пытаясь расслабиться, а потом закрыла глаза и заговорила. Для начала я рассказала, как мы попали в коммуну и как нам там жилось. Время от времени я открывала глаза. Она ободряюще кивала, но не задавала никаких вопросов, просто время от времени делала пометки.

— Мать рассказывала, что он учил меня плавать, но я не уверена, что все началось именно тогда…

В комнате было так тихо, что я слышала ее дыхание. Вдруг я почувствовала, что стены давят на меня, что мне необходимо выйти.

— Можно открыть дверь?

Она ошарашенно смотрела на меня.

— Или, может, у вас есть комната побольше? У меня клаустрофобия.

— Можем открыть дверь, но мои коллеги будут ходить мимо. К сожалению, другой комнаты у нас нет. Может, сделаем перерыв?

— Минутку.

Я три раза глубоко вдохнула и выдохнула, после чего продолжила:

— Мы были у реки…

Глаза мои закрылись, и я услышала ритмичный стук. Начался дождь. Мое тело расслабилось, и я соскользнула в прошлое.

Теперь я вспомнила, как все началось.

Через пару месяцев после того, как мы приехали в коммуну, Аарон стал обращать на меня внимание — когда мы сидели по вечерам у костра, он то и дело ловил мой взгляд, угощал меня фруктами и делано медлил, помогая мне сесть в нужную для медитации позу. Я стеснялась его и все время молчала, но мать отругала меня и велела быть повежливее.

Я спряталась от остальных в нашей хижине. Одна из собак недавно разродилась под моей кроватью. Я вытащила коробку с щенятами и взяла на руки одного из них. В хижину входит Аарон.

— Все в порядке? Я заметил, что ты ушла.

От смущения я отвечаю не сразу.

— Да, просто… я просто хотела проверить щенков.

Я опускаюсь на колени и задвигаю коробку под кровать, чувствуя на себе его взгляд. Когда я встаю, он рассматривает мое лицо и задерживает взгляд на моих губах.

Мне неловко, но я вспоминаю слова матери и не хочу показаться невежливой.

— Пойдем на реку, — говорит он. — Я тебе кое-что покажу.

Я иду вслед за ним по тропе. Мы продираемся через кустарники. Все вокруг мокрое от дождя. Когда мы выбираемся на скользкие мшистые камни, шум реки заглушает наши шаги. Наконец Аарон отыскивает местечко, которое со всех сторон ограждают упавшие деревья. На мне надеты свитер и джинсы, но я дрожу. При дыхании изо рта выходит пар. Он подходит ближе и обнимает меня. Я замираю, мое сердце колотится, я не понимаю: зачем он меня трогает?

Я поднимаю на него взгляд и спрашиваю:

— Зачем мы сюда пришли?

Он раскидывает руки и улыбается.

— Жизнь кроется в каждом листке и в каждой капле воды! — Он поднимает лицо к небу и делает глубокий вдох. — Чувствуешь ее аромат?

Я не понимаю, чего от меня ждут, но боюсь оплошать, поэтому послушно запрокидываю голову и вдыхаю.

— Пахнет хорошо.

Он опускается на плоский камень и жестом зовет меня к себе. Я медлю.

Он притягивает меня за руку.

— Давай помедитируем вместе. Будет здорово.

Я сажусь напротив, наши колени соприкасаются. Я опускаю голову и закрываю глаза, ожидая, когда он запоет.

Он наклоняется ко мне. Его дыхание сладковато пахнет марихуаной и обжигает мою замерзшую шею.

— Посмотри на меня, — шепчет он.

Я в замешательстве поднимаю взгляд. Мне еще не доводилось медитировать с ним вдвоем, и я боюсь ошибиться.

— Ты мне снилась прошлой ночью, — говорит он.

— Я?

Он кивает.

— Ты очень красивая.

Я краснею. Мне неловко это слышать.

Его лицо мрачнеет.

— Я тебе не особо нравлюсь, верно?

— Нет, вы мне нравитесь! — Испугавшись, что он почувствовал мое смущение, я спешу его переубедить. — Просто я стесняюсь.

Он с облегчением улыбается.

— Не надо меня стесняться. Мы же друзья?

Я улыбаюсь в ответ.

— Конечно, друзья.

— Хорошо, тогда закрывай глаза и будем медитировать. Тебе понравится.

Я закрываю глаза и жду, когда он начнет петь. Он кладет руку мне на затылок и касается губами моих губ. Его борода колется. Я пытаюсь отпрянуть — меня пугает происходящее. Его язык проникает в мой рот, и меня начинает мутить. Мне страшно, и я с силой отталкиваю его. В его глазах — удивление и гнев, губы недовольно сжаты.

— Ты же вроде сказала, что я тебе нравлюсь?

— Да, просто… я думала, что мы будем медитировать.

Он смягчается.

— Это такая специальная медитация. Для нас двоих. Но это секрет, так что никому не говори.

Мне становится еще страшнее. Происходит что-то не то. Я встаю.

Он хватает меня за руку. Он в ярости.

— Ты куда это собралась?

— Я не хочу.

— Да у тебя нет выбора! Хочешь, чтобы твоя мать поправилась? Помнишь, какой она была раньше?

У меня перехватывает дыхание. Я прекрасно помню, какой она была: вечная тоска и угрозы покончить с собой. Видимо, Аарон видит ужас в моих глазах и понимает, что зацепил меня, поскольку продолжает:

— Я помогу ей, Надин. А ты помоги мне.

Он расстегивает джинсы.

Годы спустя я подробно описала все, что он сделал и что заставил сделать меня.

— Он хотел, чтобы я сделала ему минет, но я не знала, что это, поэтому он заставил меня открыть рот и сунул туда член. И он трогал меня, но в основном за грудь. И без конца спрашивал, приятно ли мне. Мне было страшно, я дрожала, плакала и не понимала, что происходит. Когда все закончилось, он сказал, что если я кому-нибудь расскажу, то мама снова заболеет. Он сказал… — Я открыла глаза. — Он сказал, что она покончит с собой.

Я расплакалась — меня вновь охватил старый страх, чувство, что жизнь матери в моих руках, что я могу убить ее одним неверным шагом. Могу столкнуть ее в пучину горестей и черных мыслей. Это преследовало меня все детство: будь хорошей девочкой, заботься о маме! Кто же заботился обо мне? Робби, конечно, — но ведь он и сам был еще ребенком.

Стоя на коленях перед этим человеком, я была всего лишь маленькой девочкой — напуганной, беспомощной, понимающей, что происходит что-то неправильное, что я теперь грязная, что со мной что-то не так. У меня в животе поселилось тошнотворное чувство стыда.

Моя собеседница вышла и вернулась с упаковкой салфеток. Я не пыталась унять слезы, а сдалась им и позволила своему горю выплеснуться наружу — ради маленькой девочки, которую некому было защитить. Мной воспользовались самым худшим образом, моим страхом и чувством вины манипулировали, и я не могла сказать; «Нет, это неправильно, хватит!» И некому было спасти меня или хотя бы увидеть, что происходит. Некому было позаботиться обо мне.

Наконец я глубоко вздохнула, вытерла слезы и высморкалась, чувствуя себя абсолютно вымотанной. В горле у меня по-прежнему стоял горький комок. Теперь я понимала, почему вытеснила из памяти случившееся. Подобное часто происходит в тех случаях, когда сексуальному насилию сопутствуют угрозы, но нелегко принять, что это произошло с тобой. Кроме того, меня пугала мысль о других событиях — я так и не вспомнила, как прекратилось насилие и прекратилось ли оно вообще.

— Были ли другие случаи? — спросила меня младший сержант. — Он вас еще куда-нибудь водил?

Мне вспомнилось удивление матери: «Ты что, забыла наш пикник?» Теперь я его вспомнила. Аарон отвел нас на озеро, на берегу которого стояла рыбацкая хижина. Всем было весело, кроме меня. Я уже была здесь с Аароном и еще одной девочкой, чье имя забыла, — моей ровесницей. Он заставил нас раздеться и плавать в ледяной воде. Я не хотела, но вторая девочка послушалась, и мне пришлось подчиниться. Потом он захотел, чтобы мы нагишом играли в прятки. Мы протестовали и говорили, что уже взрослые для таких игр, но он сказал, что будет весело. Тот, кто водил, должен был сидеть у него на коленях. Я до сих пор слышу его голос, считающий до десяти, и чувствую его руку на своем теле.

Я поделилась своими воспоминаниями с сержантом.

— Думаю, обычно это происходило у реки. Может, несколько раз за первые несколько месяцев…

Тут я задумалась. Мать была права — после смерти Койота я стала бояться воды. Аарон предложил научить меня плавать, но это был всего лишь предлог, чтобы почаще водить меня на реку. Я смутно помнила, что поначалу он был милым и дружелюбным и действительно учил меня, но теперь я с ужасом понимала, что закончилось все совсем иначе.

Я рассказала сержанту об уроках плавания.

— А иногда… — Я глубоко вздохнула и сглотнула. — Иногда он заставлял меня трогать себя. Ему нравилось на это смотреть. А потом он заставлял делать ему минет.

Мне живо вспомнились его стоны, мои слезы и то, как я закрывала глаза, представляя, что нахожусь где-то далеко.

Я вытерла глаза.

— Пока я больше ничего не помню. Возможно, потом вспомню еще. Не знаю, из-за чего у меня возникла клаустрофобия.

— Воспоминания могут вернуться. Вы проделали огромную работу. Понимаю, как тяжело вам было.

Я вздохнула, чувствуя себя совершенно измотанной.

— Ему что-нибудь будет? С тех пор наверняка были и другие жертвы.

Я пояснила, что меня беспокоят методы и убеждения, принятые в коммуне.

— Мы побеседуем с ним и будем действовать по обстоятельствам.

— Каковы шансы, что вы арестуете его, если не будет других улик?

— Наша задача заключается в том, чтобы собрать информацию и передать ее дальше. После этого принимается решение — достаточно ли оснований заводить дело.

— Но если он все будет отрицать, а у меня не будет свидетелей…

Она опустила взгляд на свои записи, словно собираясь с духом.

— Я понимаю, как работает эта система, — добавила я.

Она сочувственно посмотрела на меня.

— К сожалению, без физических доказательств или заявлений от других жертв или свидетелей маловероятно, что ему предъявят обвинение.

— Вы хотите сказать, что это невозможно?

— Если пригласить его для беседы, он может выдать новые сведения.

— Вы сообщите ему обо мне?

— Он имеет право знать имя обвинителя, и мы не можем допрашивать его, пока он не будет знать, о чем идет речь. Вы совершеннолетняя, и если он не угрожал вам напрямую…

— Насколько я помню, нет, но я была свидетелем того, как его брат нападал на людей. Думаю, он был нездоров. Не знаю, что с ним теперь.

Она сделала пометку и попросила объяснить подробнее. Я рассказала, как Джозеф нападал на тех, кто нарушал правила.

— Аарон тоже был вспыльчивым, но скрывал это. Большинство ему верило. Кстати, была еще одна девушка, Ива, она уехала…

Я замялась. Надо ли говорить о моих страхах? Мне не хотелось показаться сумасшедшей.

— А можно узнать, объявляли ли ее в розыск? Она была родом из Альберты.

Я не помнила этого названия, пока не произнесла его. После этого я рассказала все, что помнила об Иве, добавив, что ее внезапный уход показался мне странным.

— В те времена многие подростки путешествовали, — сказала она. — Жили то с одними людьми, то с другими.

— Конечно. Просто мне было бы легче, если бы я знала, что с ней стало.

Мне снова вспомнилось, как Аарон наблюдал за их с Робби ссорой. Потом я вдруг вспомнила, что когда Аарон нагнал нас в тот вечер у реки, то был весь мокрый и грязный. Из-за работы в амбаре или по другой причине? Что он делал?

— Мы наведем справки. Но это займет какое-то время — слишком давно все было. Надеюсь, что она жива-здорова и живет в Калифорнии.

Я тоже на это надеялась.

Глава 16

После полицейского участка я направилась в наш старый дом по западному берегу озера. Нам принадлежала пара акров земли, граничащих с древними железнодорожными путями. После смерти матери папа несколько лет жил здесь один. Робби навещал его каждую неделю и однажды нашел мертвым в кресле. Отцу принадлежало некоторое количество ценных бумаг — они пошли на оплату моего образования, а Робби досталась земля с домом. За последние два года я приезжала сюда всего пару раз, и мы с Робби судорожно пытались найти хоть какие-то темы для беседы.

Последний раз я видела Робби год назад. Мы обменялись парой слов на Рождество — он, как обычно, отмечал его с друзьями. Я всегда отправляла ему на праздники посылки с разными лакомствами. Когда Лиза еще жила дома, Робби приезжал к нам на Рождество и День благодарения. Он с жадностью поглощал еду и начинал коситься на дверь — но Лизу он всегда любил. В детстве она звала его дядей Вобби и всюду за ним таскалась. Он катал ее на маленьком экскаваторе, где оба сидели с напряженными лицами и не произнося ни слова.

До тридцати лет Робби в основном работал на лесозаготовительную компанию, после чего приобрел собственное оборудование и открыл свое дело. Сейчас ему принадлежала компания по прокату экскаваторов, и он преуспевал — настолько, насколько стремился. Деньги никогда его особо не интересовали. После смерти Пола я как-то раз отправилась в Шониган — просто, чтобы отвлечься от бесконечных мыслей. Робби строил на участке каменную стену — он снес старый амбар, и на его месте теперь стоит мастерская. Я стояла под холодным дождем и наблюдала, как уверенно он двигает рычагами, как ковш подхватывает и осторожно перекладывает валуны.

«Залезай», — сказал он и показал мне, как управлять рычагами и педалями. Когда я немного приноровилась, он спрыгнул и принялся наблюдать, как неловко я дергаю за ручки и стучу ковшом об землю. Он смеялся и показывал жестами, как надо действовать, а потом сказал, что у него дела, и ушел. Некоторое время я в одиночестве орудовала экскаватором и чувствовала, что впервые за долгое время действительно контролирую происходящее. У меня по лицу катились слезы. Я обернулась и увидела, как издалека за мной наблюдает брат. Когда я закончила, руки мои не гнулись от холода, и он показал, как греть руки над выхлопной трубой. Мы ни слова не сказали ни о Поле, ни о других событиях, но домой я ехала, впервые за несколько месяцев испытывая умиротворение.

Робби отремонтировал дом — здесь появились новая алюминиевая крыша, новая веранда и кедровая дранка на стенах. Не застав его дома, я отправилась в мастерскую. Немецкая овчарка с лаем бросилась в мою сторону. Я протянула руку, чтобы пес мог меня обнюхать.

— Привет, дружок, — поздоровалась я, и он ткнулся холодным носом мне в ладонь.

Робби вышел мне навстречу — на нем была зеленая клетчатая рубаха, которую на острове носили все с лесопилки, и черная бейсболка.

— Привет, что-то случилось?

Мой приезд не разозлил, но удивил его.

— У меня тут были дела по соседству. А это кто? — Я указала на собаку.

— Хмель.

Он стащил кепку и убрал со лба влажные от пота волосы. Они у него поседели, как и у меня, но, в отличие от большинства его ровесников, оставались густыми. Поджарый и широкоплечий, он все еще был привлекательным мужчиной, даже несмотря на морщины. Раньше я надеялась, что он встретит кого-нибудь и остепенится, но мой брат оказался убежденным холостяком.

— Когда ты его завел?

— В прошлом году. Кто-то его выбросил.

Мне стало грустно — мы с братом общались так редко, что я даже не знала, что он завел собаку.

— Мне надо с тобой поговорить. Есть время?

— Да. Пойдем в мастерскую, там теплее.

Пока я разглядывала календарь с изображениями полуголых девушек, Робби вынул из старого холодильника банку пива и предложил мне. Я отказалась. Он вскрыл ее, сделал глоток и плеснул немного в миску у верстака. Хмель тут же принялся лакать.

— То есть имя ему дали не зря, — рассмеялась я.

— Он обижается, если с ним не поделиться, — сообщил Робби, вытащил упаковку жвачки и взял одну пластинку.

Я увидела знакомый зеленый логотип — это была никотиновая жвачка.

— Ты бросил курить?

Я была изумлена. После того как умер наш отец, я так боялась потерять последнего своего родственника, что постоянно приставала к Робби с просьбами бросить курить и доканывала его медицинскими фактами, пока он не замыкался в себе.

— У Хмеля от дыма было раздражение, — с некоторым вызовом сказал он.

Я сдержала улыбку, а Хмель посмотрел на меня так, словно хотел сказать: вот именно, теперь я тут главный.

— Так о чем ты хотела поговорить? — спросил Робби.

Мне не хотелось продолжать.

— Помнишь, я несколько лет назад ходила к гипнотизеру, чтобы вспомнить, что случилось в коммуне?

— И что?

Голос его звучал настороженно, шея напряглась. Он отхлебнул пива.

— Недавно ко мне поступила пациентка. Она жила в коммуне у реки Джордан, ее возглавляет Аарон Куинн. Сейчас она называется «Река жизни». Теперь это крупная организация.

— Мать говорила, что они туда переехали.

Его не удивило мое сообщение, и я подумала, а не следил ли он за ними все эти годы.

— Да, мне она тоже об этом говорила, но больше ни о чем.

— Ей не нравилось, когда ты начинала расспрашивать обо всей этой херне.

Они меня обсуждали? Хотя прошло уже много лет, меня по-прежнему задевала мысль, что он знал мать лучше, был с ней ближе, чем я.

— Когда она тебе об этом сказала?

Он пожал плечами.

— Когда ты приезжала, то вечно начинала выведывать о чем-нибудь или указывать, что ей делать с отцом или с домом.

Я попыталась оправдаться.

— Я спрашивала только для того, чтобы разобраться в себе, а советы давала, чтобы помочь.

Помню, как тяжело было вывести мать на серьезный разговор. Она вечно повторяла, что прошлое надо оставить в прошлом. Но самой ей это вряд ли удавалось.

Он нетерпеливо тряхнул головой.

— Дело не в этом, просто ты все время давила на нее, и она расстраивалась.

Мне вспомнился последний наш разговор перед ее смертью, и меня охватило чувство вины. Неужели я так ее расстроила? Что она говорила Робби? Он на это намекает?

— Я на нее не давила! — воскликнула я. Это было очень знакомое чувство — попытка оправдаться перед братом.

Он снова хлебнул пива.

— Очень даже давила, просто сама этого не видишь. Мы-то не тупые. Мы видели, чего ты добиваешься.

Он облокотился на скамью.

Я почувствовала раздражение и обиду. В моем мире было принято делиться своими чувствами, но выросла я в среде, где это считалось проявлением слабости. В семье у нас держали все в себе.

Но я приехала не для того, чтобы спорить с братом. До этого мгновения я не осознавала, что приехала за поддержкой, — хотя сложно было ожидать поддержки от брата, с которым мы вот уже несколько десятилетий были чужими людьми. Мысленно я сделала шаг назад и сосредоточилась на своей цели.

— Ты прав, извини. Я иногда начинаю давить на людей. Мне надо тебе кое-что рассказать насчет Аарона…

Следующий шаг был нелегким. Я умирала от смущения при одной мысли о необходимости поделиться подобным с братом. Мучительная перспектива, но вся эта история была мучительной — и сам поступок Аарона, и необходимость говорить об этом. Гнев помог мне наконец произнести:

— Он насиловал меня.

Робби глядел на меня с ошеломленным видом. Рука с банкой пива замерла на полпути ко рту. У меня все внутри пересохло, и мне захотелось вырвать у него эту банку. Затем его лицо стала заливать красная волна, он выпрямился и расправил плечи, словно готовясь к драке.

— Вот тварь! Когда это было?

Я была готова к недоверию или гневу с его стороны, поэтому его реакция стала неожиданной. Меня охватило облегчение — оказывается, все это время я подозревала, что он знал о происходящем. Что именно из-за этого он и стал избегать моего взгляда.

— Когда он учил меня плавать. И еще несколько раз. Я только недавно об этом вспомнила. Поэтому я к тебе и приехала. Я заявила в полицию.

— Думаешь, это хорошая идея? — спросил он. — Прошло столько времени, эта история может выйти тебе боком. Всю жизнь сломать.

На лице его было написано беспокойство.

— Это было необходимо, — твердо заявила я, и пусть только попробует сказать, что я не права. — Еще я собираюсь поискать другие его жертвы. Ты не помнишь, как он вел себя с другими девочками?

Я вспомнила девочку, с которой мы играли в прятки. Где она теперь, что Аарон с ней сделал?

— Нет. — Он по-прежнему выглядел напряженным. — Он перетрахал всех в округе, но с детьми я его не видел.

Голос его звучал резко, обрывисто.

— Ты не замечал, что он странно ведет себя со мной?

Робби покатал банку пива между ладонями.

— Я часто видел тебя с ним, но думал, что он тебе нравится.

Меня бросило в жар. Все, кто жил тогда в коммуне, могли бы сказать то же самое: они думали, что он мне нравится.

— Когда мы познакомились, он мне понравился, но потом он перешел все рамки. А ты не знаешь, кто-нибудь из коммуны еще живет в Шонигане?

Робби покачал головой и отхлебнул пива.

— Вряд ли. Тут большинство городских, они сбегают сюда на выходные.

Его слова напомнили мне о другом побеге.

— Я рассказала полицейским об Иве. Они проверят, не объявляли ли ее в розыск.

— А с чего ты взяла, что она пропала? — удивленно спросил он.

— Мне кажется странным, что она уехала, не попрощавшись, поэтому они пообещали, что поищут ее.

Я не знала, стоит ли делиться своими подозрениями: а вдруг я спешу с выводами? Поэтому я просто добавила:

— Здорово было бы поговорить с ней, расспросить, что она помнит.

— Я считаю, не надо расспрашивать всех об Аароне, — встревоженно заявил Робби. — Они хрен знает чем промышляли и, возможно, по-прежнему промышляют. Держись от них подальше.

Хмель заскулил, и Робби потрепал его по холке. Он явно нервничал.

— Поэтому таким хищникам все и сходит с рук: все боятся сказать лишнее, боятся, что им не поверят. Я тоже этого боюсь, но все равно: могут быть и другие жертвы, и его надо остановить.

— Если теперь это большая организация, у тебя могут быть проблемы.

Я начала сердиться. От своего брата я ждала поддержки, а не увещеваний.

— Спасибо за заботу, но я прекрасно понимаю возможные последствия. Свой выбор я сделала. Мне просто надо было узнать, что ты помнишь.

— Ничего, и я не собираюсь разговаривать с копами. И нечего их на меня наводить!

Это было как пощечина. Я и не думала ничего подобного.

— Мне пора, — сказал он. — Надо на работу.

Хмель навострил уши, подбежал к черному пикапу, на боку которого красовалась надпись «Экскаваторы Джегера», и принялся гавкать на пассажирскую дверцу.

Робби последовал за ним. Потом обернулся ко мне. Вид у него был очень серьезный.

— Это осиный улей. Держись от них подальше. Аарон ублюдок, но тебе пора забыть об этом и продолжать жить.

Продолжать жить? Я втянула воздух. Это был неожиданный удар.

— К тебе это тоже относится. Почему ты застрял тут? Мать с отцом уже давно умерли.

Не знаю, почему я это сказала. Хотя на самом деле знаю: потому что он сделал мне больно. Но еще больнее было видеть, как он краснеет, как смотрит на меня. Он открыл пассажирскую дверцу, и Хмель запрыгнул в пикап. Робби сел на водительское место и, не глядя на меня, завел двигатель. Автомобиль взревел и, разбрасывая гравий, тронулся с места. Хмель высунул голову из окна и сердито облаял меня на прощание.

Глава 17

На обратном пути я злилась и жалела о своих словах. Я собиралась отправиться прямиком в Викторию, но мне пришлось вернуться в деревню, чтобы заправиться. Ожидая, пока ко мне подойдут, я смотрела на местный магазин — кремовое деревянное здание с синей отделкой. Здесь моя мать когда-то познакомилась с жителями коммуны. Мне стало жутко, когда я вспомнила, как тревожилась в тот день, какими дурными предчувствиями мучилась. Теперь к магазину пристроили маленькую веранду, где, несмотря на холод, устроились какие-то подростки — они курили, смеялись и строчили сообщения на телефонах.

Мне вспомнилось, как я сидела в нашем старом пикапе и наблюдала, как Робби и Левий знакомятся с парой девушек — они сидели на крыльце магазина, грелись на солнышке и попивали газировку. В тот момент, когда они согласились сесть к нам в машину и поехать в коммуну искупаться, жизни их изменились навсегда. Я попыталась вспомнить, как их звали, но они затерялись в ряду таких же безымянных девушек — загорелых, длинноволосых, одурманенных травкой и чувством свободы. Ива единственная выделялась среди них. Я попыталась представить, как же она попала в коммуну, но в голову ничего не шло. И тут я вспомнила, что за углом находится местный музей. Расплатившись за бензин, я оставила машину у маленького желтого здания, решив заглянуть внутрь и поинтересоваться какими-нибудь фотографиями шестидесятых годов.

Когда я открыла дверь, внутри брякнул колокольчик. За стеклянной стойкой, покрытой календарями и открытками, сидела молодая женщина, ее светлые волосы были собраны в конский хвост. На обтянутых красным бархатом стойках красовались инструменты лесорубов, рельсовый костыль и какие-то книги. За спиной женщины висела художественная карта Шонигана. На стенах было несколько фотографий Кинзольской эстакады,[5] по которой, выдувая клубы дыма, полз старый поезд.

Женщина подняла голову от книги и улыбнулась.

— Добро пожаловать в музей Шонигана!

— Здравствуйте, — улыбнулась я в ответ и принялась рассматривать черно-белые фотографии нарядных людей на берегу озера. Задумавшись, я не расслышала слов смотрительницы. — Извините, я не поняла.

— Вы в первый раз в Шонигане?

— Нет, я здесь выросла.

— Вот как. — Она посмотрела на меня внимательнее. — А где вы жили?

— Ближе к эстакаде, но это было давно. Сейчас я живу в Виктории.

— Эстакаду перестроили.

Это я уже успела понять из фотографий и обрадовалась. В детстве это было моим любимым местом — крупнейшая деревянная эстакада в окрестных штатах, да и во всем мире немного найдется эстакад больше. Много лет назад какие-то подростки подожгли ее, и однажды на ней повесился юноша, так что прошлое у эстакады было мрачным.

— Может быть, вы мне поможете, — начала я. — Раньше у реки жили хиппи…

— Вы имеете в виду коммуну? — уточнила она и склонила голову набок, ожидая продолжения.

От страха у меня начали подкашиваться ноги — я чувствовала, что открываю двери, которые стоило бы оставить закрытыми.

— Не знаете, кто-нибудь в городе их еще помнит?

Кто-нибудь, кроме меня, которая совершенно не уверена, что знаю хочет об этом вспоминать.

— Не знаю. — Она сморщила носик.

Я бросила взгляд на книжку у нее в руке — это была история озера Шониган и окрестностей. Заметив это, она виновато улыбнулась:

— Я просто помешана на истории.

— В Шонигане наверняка множество легенд.

Она наклонилась над стойкой.

— Например, все эти истории об утопленниках.

В детстве я слышала, что индейцы не подходят к озеру, потому что считают его прóклятым. Согласно легендам, на озере когда-то произошла битва двух племен. Лодки перевернулись, и все воины утонули, но их тела так никогда и не нашли. Когда родители водили нас купаться, меня страшно пугали прикосновения водорослей — мне казалось, что это тянутся со дна призрачные руки.

— Вы имеете в виду индейцев?

— Индейцев и те два случая. Одна пара погибла, катаясь на катере, и один мужчина с лесопилки утонул на водных лыжах. Тела не нашли, поэтому пришлось использовать динамит… Тогда они всплыли.

Мы переглянулись. Я представила раздутые белые тела, подымающиеся со дна, и почувствовала, как по спине бегут мурашки.

— Здесь было много самоубийств, — добавила она.

Мне вспомнилась мать. Интересно, местные сочли ее смерть несчастным случаем или самоубийством? Мне стало жарко, я почувствовала стеснение в груди, стены музея давили на меня. Надо было уходить.

«Подожди минутку, расслабься. Твоя паника тебе не хозяин».

Несколько мгновений я притворялась, что рассматриваю фотографии на стенах, а когда сердце успокоилось, сказала:

— У Шонигана действительно очень интересная история. Было бы интересно узнать побольше. Поэтому я и спросила о коммуне. Мне бы хотелось пообщаться с кем-нибудь, кто жил здесь в шестидесятые, кто их помнит.

— Знаете, кто вам нужен? Ларри Ван Хорн. Он так и живет на Сильвер-Майн-роуд. — Она указала на стену. — Он пожертвовал нам несколько фотографий.

Я взглянула на снимок большого грузовика.

— Это его. Он звал его «Красный великан». — Она рассмеялась. — От него вы услышите массу историй. Но он довольно сварливый тип.

— Прекрасно. Спасибо вам.

Я купила карту Шонигана и хотела было попросить ее не рассказывать никому о моих расспросах, но решила, что этим только привлеку ненужное внимание к нашему разговору. Выходя из музея, я заметила у магазина высокого рыжеватого мужчину, который говорил по телефону-автомату. Наши взгляды встретились, и он отвернулся. Меня охватило странное чувство, что я его уже где-то видела, но в этот момент он рассмеялся в трубку, и это ощущение исчезло.

Смотрительница объяснила, что Ларри живет в большом бревенчатом доме в конце дороги, и дом и вправду оказался огромным. Я оставила машину и подошла к крыльцу, где меня встретил пожилой белый кот, который тут же поковылял прочь.

Дверь дома открылась, и мне навстречу вышел низенький пузатый человечек в серой шерстяной толстовке, джинсах на подтяжках и линялой синей бейсболке, из-под которой торчали редкие седые волосы.

— Здравствуйте, Ларри, меня зовут Надин Лавуа. Я хотела…

— Мы знакомы?

Он прищурился, и я подумала: «Может, он и видел меня в детстве, но точно сейчас не узнает».

— Вряд ли. Я была в музее, и смотрительница…

— Бет, — сварливо вставил он. Язык его тела говорил, что он очень напряжен.

— Бет сказала, что мне стоит с вами поговорить.

Сама я уже не была так в этом уверена. Но подобное поведение могло быть не только проявлением дурного характера, но и защитным механизмом, поэтому я продолжила:

— Я ищу кого-нибудь, кто помнит коммуну, которая была тут в конце шестидесятых.

Кустистые седые брови практически заслонили его водянистые глаза.

— А почему вы спрашиваете?

— В детстве у меня были там знакомые, и мне хотелось бы их найти.

Некоторое время он оценивающе разглядывал меня и мою машину, после чего буркнул: «Входите» — и вразвалочку, словно моряк, зашагал в дом. Следом за ним я прошла в кухню, по пути отметив, что в гостиной задернуты шторы и стоит полумрак. Ларри выключил маленький кухонный телевизор, по которому шел хоккейный матч. На столе стояла кружка с букетом ярких цветов. Заметив мой взгляд, Ларри пробурчал:

— Хоть я и холостяк, но красивые вещи люблю.

Я вежливо улыбнулась, решив, что лучше будет промолчать.

Он осматривался, словно пытаясь вспомнить, что полагается делать с гостем.

— Кофе будете? Только что сварил.

— Спасибо, с удовольствием.

Он налил две чашки кофе, а когда я подошла помочь, жестом отогнал меня. Трясущимися руками поставил одну передо мной.

— Так что вы хотите знать?

Я отхлебнула кофе, гадая, как лучше сформулировать свой вопрос, и решила, что лучше начать издалека.

— Прошло много лет, конечно, но, может, кто-то остался в городе?

— Насколько я знаю, нет. Все переехали в Викторию. Жили себе, жили, а как-то раз я проезжаю мимо, а их уже нет.

— Слышала, они саботировали лесопилку…

Я об этом слышала лично, пока жила в коммуне, но это было лишней информацией.

Он откинулся на спинку стула, оттягивая одну из подтяжек, словно они внезапно начали ему жать, и изучая мое лицо.

— Вы здесь где-то недалеко живете?

— Нет, в Виктории, но у меня здесь родственники. — Мне не хотелось вдаваться в подробности. — Мы жили рядом с коммуной. И мы с братом катались там на велосипеде и купались с местными детьми. Мы дружили, но я помню разные слухи…

— Странная это была компания. Хотя большинство и ничего.

Он продолжал изучать меня, словно пытаясь понять, чего я хочу на самом деле.

— Вы их знали?

— Да, иногда сидел с ними у костра. Пытался уговорить их не треножить лошадей.

Я и забыла, как боялась в детстве, что лошади переломают ноги, споткнувшись о бревна. Но Ларри я не помнила. Странно, что Аарон пускал его.

Он продолжал:

— Они пытались читать мне нотации, так я и не был против. С чего вдруг? Красивые девчонки, почти голые… — Он улыбнулся и покосился на меня, проверяя мою реакцию. — Иногда подвозил их в город. Они залезали в грузовик, а потом честили меня, что я убиваю деревья.

Он рассмеялся, но вдруг сильно раскашлялся. Я пододвинула к нему лежавшие на столе таблетки от кашля и встала, чтобы налить воды, но он сделал знак, что все в порядке. Его кот прыгнул на стол, и он посадил его к себе на колени. Мне вспомнилась моя бродячая кошка. Я каждый день проверяла ее коробку, но она так и не появлялась.

Прокашлявшись, он потряс головой и прохрипел:

— Не очень-то весело стареть.

— Да уж.

С любезностями было покончено, и он пристально взглянул мне в глаза:

— Это все?

Он явно ждал, пока я уйду, так что терять было нечего.

— Вы не помните девушку по имени Ива?

Он задумался.

— Не припоминаю…

— У нее были длинные русые волосы и большие карие глаза, ей было семнадцать. Может, вы подвозили ее в город — например, в конце июля?

— Прошло больше сорока лет. Я с трудом помню, что было вчера.

— Простите. Я слишком многого требую.

— Да уж. Но жаль, что я ее не помню: судя по вашему описанию, аппетитная была штучка.

Он хохотнул, и я почувствовала отвращение — старик, мысленно облизывающийся на семнадцатилетнюю.

— А почему вы спрашиваете?

— Просто вспомнила ее. Интересно, осталась ли она в Шонигане. По-моему, она сбежала из коммуны.

— Насколько мне помнится, большинство убегало в коммуну, а не из нее.

Наши взгляды встретились. Я снова задумалась, не узнал ли он меня. Или он знал мою мать? Я опустила взгляд на кружку и сделала последний глоток горького кофе.

— Я уже отняла у вас много времени, мне пора.

Я встала, и он двинулся следом. У двери я заметила рисунок, на котором маленький мальчик собирал ягоды, — он напомнил мне Финна, и я подумала, что Ларри мог что-то об этом слышать.

— Слышала, там умер ребенок…

Его глаза расширились, но тут же снова потухли. Он кивнул.

— Мерзкое было дело. Родители обкурились, и ребенок утонул в луже.

— Ужасная история. Вы не знаете, кто-нибудь понес наказание?

— Это дело вел Стив Филлипс — он уже на пенсии, но живет тут же. Его спросите.

— Спасибо, — кивнула я. — Это все очень интересно.

Он что-то фыркнул.

Спускаясь по ступенькам, я обернулась.

— Мне бы хотелось поговорить с этим полицейским. Вы знаете, где он живет?

Наши взгляды снова встретились. Его лицо было непроницаемым.

— Он живет у парка. Большой белый дом в конце Минноу-Лейн. Перед ним еще фургон стоит.

Я хорошо знала те места. Летними вечерами отец привозил нас туда, и мы с братом неслись по темным лесным тропкам и полю к воде, где смывали с себя пот и прилипшую солому.

— Спасибо, вы мне очень помогли.

Не успела я договорить, как он захлопнул дверь. Но пока я шла к автомобилю, занавеска одного из окон зашевелилась.

Отъезжая от дома, я чувствовала, что за мной наблюдают.

Глава 18

Большой белый дом я нашла довольно быстро, но на стук в дверь никто не ответил. Когда я направилась обратно к своей машине, меня окликнули с соседнего двора:

— Вы что-то ищете?

— Мне надо поговорить с мистером Филлипсом. Вы не знаете, когда его можно застать?

— Он уехал на рыбалку. Вернется в следующую пятницу.

Благодарю тебя, Господи, за маленькие городки, где все по-прежнему доверяют приветливым лицам!

— Спасибо за помощь.

Я собиралась вернуться в Викторию, но вместо этого сидела в машине и размышляла: «Может быть, вернуться на место, где раньше была коммуна, — вдруг это всколыхнет какие-нибудь новые воспоминания?» Сердце тут же заколотилось быстрее. Рассердившись на себя за этот испуг, я двинулась в сторону коммуны. Проезжая мимо поворота к дому брату и сворачивая к северному берегу озера, я задумалась, ездил ли он когда-нибудь на это место. Когда-то он проводил в окрестностях многие часы, но я понятия не имела, заглядывал ли он в коммуну, вспоминал ли о ней.

Пять минут спустя я подъехала к развилке, за которой асфальт сменялся гравием, и остановилась. По той части дороги в основном ездили лесовозы. Кроме того, именно здесь когда-то разбилась моя мать. На лес спустился легкий туман, и окружающие пейзажи помрачнели. Замерзнув на мартовском ветру, я включила обогреватель. Я ехала медленно, опасаясь повредить машину и вместе с тем страшась предстоящих открытий и эмоций. Наконец я миновала старый карьер и подъехала к Горелому мосту — его назвали так после лесного пожара, уничтожившего его предшественника. Я повернула налево и через несколько километров была на месте.

С тех пор как я когда-то приезжала сюда с другом, окрестности могли порасти лесом и вход в коммуну мог затеряться, однако я сразу же увидела на одной из больших пихт деревянную вывеску «Река жизни» с изображенными на ней руками, тянущимися к свету. Хотя дерево за эти годы потемнело, а надпись потускнела, у меня по спине побежали мурашки. Удивительно, что вывеска так и висела здесь — оставили ее из уважения к коммуне или из страха, неизвестно. Три валуна преграждали въезд автомобилям. Возможно, эти земли по-прежнему принадлежали властям, а коммуна находилась здесь незаконно.

Я съехала на обочину. Хотя окна были закрыты, до меня доносился рев реки, бурной после весеннего половодья. Я глубоко вздохнула и вышла из машины, порадовавшись, что надела джинсы и ботинки. Всю неделю светило солнце, но воздух был холодным, а в лесу становился еще более пронизывающим. Я завернулась в шарф и захватила из машины перчатки, после чего зашагала по грязной тропинке, которая сбегала по холму, а потом вела к реке и коммуне.

На дорожке были только мотоциклетные следы — очевидно, по ней уже много лет никто не ездил. Вся она поросла травой и молодыми деревцами. Старый лес производил странное впечатление — мертвые деревья, укутанные мхом, высились по обочинам, словно побежденные чудовища, кругом было темно и тихо. Я остро почувствовала, что совсем одна в этом лесу. В этот момент где-то неподалеку взревела машина. Я повернулась, дожидаясь, пока шум мотора утихнет, но он не прекращался, и я двинулась дальше в лес.

Деревья — пихты, ели и туи — росли здесь часто. Ни одна веточка на них не шевелилась. Почувствовав, как сжимается горло, я заставила себя несколько раз вдохнуть-выдохнуть и сосредоточиться на красоте пейзажа — покрытые мхом стволы, густой ковер из папоротников и кустарника. Детьми мы часто собирали здесь сладкие темные ягоды. Скоро появятся молодые побеги папоротника, которые мы когда-то жарили с маслом и грибами. Кроме того, мы готовили крапиву — так же, как и шпинат, и собирали сладкую ароматную чернику на пироги и варенье.

Дойдя до главного луга, я с удивлением обнаружила там знакомые постройки. Повсюду были кострища, обугленные бревна, пустые пивные банки и окурки, словно здесь устраивали вечеринки. Хижины практически развалились — крыши их провисали, окна были выбиты. Некоторые уже рухнули. Старого автобуса и след простыл, однако к одному из деревьев был прислонен обод проржавевшего колеса, испещренный следами пуль.

Изгороди упали, и загоны заросли травой. Я шла к центру коммуны, вспоминая, как все выглядело раньше, — что поделать, это в любом случае была моя личная история. Здесь я стала тем, кем являюсь сейчас: я почти не ем мяса, предпочитаю органическую еду, покупаю все в магазинах органических продуктов и люблю украшения и живопись, чьи создатели вдохновлялись природой. Если бы не Аарон и Джозеф, такому детству можно было бы только позавидовать.

Я остановилась в самом центре, где мы когда-то обедали за общим столом. Хижины стояли кругом, словно лучи солнца, расходящиеся от главного костра и старой парилки, ныне разрушенной. Я внимательно разглядывала все вокруг себя, а потом закрыла глаза, чтобы пробудить остальные чувства. Мне вспомнился запах угля от костров, вспомнилось, как мы с Робби сидели и слушали, как Аарон играет на гитаре.

Ива умела растормошить любого — даже Робби, который ненавидел петь, хотя голос у него был сильный и глубокий. Когда она уговаривала, он поначалу смеялся и отказывался, а потом всегда соглашался. Теперь я вспомнила, что они с Ивой проводили вместе много времени. Он дружил с некоторыми девочками из коммуны, а со многими не просто дружил. Но с Ивой их связывало что-то особенное. Когда я спросила о ней, Робби отреагировал равнодушно, словно она была всего лишь одной из многих, но теперь я понимала, что они были ближе, чем мне казалось. Я сделала мысленную пометку: спросить Робби, знает ли он что-то о ее прошлом.

Я уже собиралась уходить, как мне на глаза попалась заросшая тропа к реке. Остановившись, я задумалась: «Может, поход к реке поможет высвободить новые воспоминания?» И тут я увидела стоящую в отдалении конюшню, и в моей голове вдруг возник образ: Аарон закапывает что-то в лесу неподалеку. Он оборачивается и сердито глядит на меня. Что было дальше, я не вспомнила. Кого он хоронил? Животное? Я попыталась напрячь все свои чувства и восстановить тот момент, но вспомнила только свой страх, словно я находилась там, где не должна была быть. Где были в тот момент Робби, мама и другие члены коммуны? Мне вспомнилось, что было жарко и что это был поздний вечер — мне давно пора было спать. Но что Аарон закапывал, вспомнить не удалось.

Я вся заледенела, желудок мой сжался от ужаса, но я принудила себя пойти в то место. Поиски оказались тщетными — никаких оврагов или холмиков, поверхность земли выглядела совершенно обычно.

Тогда я направилась к конюшне. Она покосилась, одна из стен рухнула, крыша просела чуть ли не до земли, а стойла заросли папоротниками и деревьями. Балки были покрыты сырым мхом. Чем ближе я подходила, тем больше становился комок в горле. Меня тошнило.

«Это всего лишь конюшня, тут нечего бояться. Ты в безопасности».

Эта уловка почти что сработала. Но когда я, с опаской посматривая на потолок, шагнула внутрь, то ощутила, как сердце заколотилось где-то в горле, а в груди болезненно сжалось. Дыхание мое стало коротким и прерывистым. На мгновение мне показалось, что сейчас я упаду в обморок. Меня бросало то в жар, то в холод.

Я повернулась и бросилась прочь и, чувствуя себя полной идиоткой, остановилась только вдалеке от конюшни. Сердце у меня по-прежнему колотилось, а дыхание было неровным. «Успокойся, Надин, это всего лишь конюшня!» Но это была не просто конюшня — каждая клетка моего тела вопила, что это опасное место, что там может случиться что-то ужасное, что там уже случилось что-то ужасное.

Кто-то делал там со мной что-то ужасное.

Я закрыла глаза и сосредоточилась на своем дыхании, на земле под ногами, на холодном ветре, пытаясь вспомнить: что произошло?

И тут в лесу вспорхнула птица, и я ощутила, как волосы у меня на затылке встали дыбом.

Я открыла глаза и уставилась на тени деревьев, чувствуя, как стучит в ушах кровь. Что вспугнуло птицу? Я начала медленно отступать назад, продолжая шарить взглядом в поисках какого-нибудь животного. Рядом с большим пнем высилась какая-то тень, напоминавшая человеческую фигуру. «Эй!» — позвала я, но никто не откликнулся. Ощущая на себе чей-то взгляд, я повернулась и торопливо зашагала к машине. Оказавшись внутри, я заперла дверцу и немного посидела, чтобы прийти в себя. «Дурочка, — думала я, — никто за тобой не следил». Но когда я огляделась по сторонам, меня охватило непреодолимое желание поскорее убраться отсюда.

Я завела автомобиль и так резко тронулась с места, что машину повело на гравии и она чуть не угодила в кювет. Резко нажав на газ, я двинулась прочь и не сбавляла скорости, пока не показался поворот на Викторию. Источник моей клаустрофобии был найден — но не ее причина. Я повторяла себе, что, возможно, все дело в непомерно раздутом детском испуге — я могла упасть со стога или оказаться запертой в стойле с лошадью. Но голос у меня в голове повторял: «Там случилось что-то ужасное».

Глава 19

На следующий день, в субботу, я попыталась прийти в себя после вчерашних событий. Все утро я разбирала вещи, до которых раньше не доходили руки, — распаковывала, раскладывала, убирала что-то в подвал. Если бы только можно было так же поступить с воспоминаниями, которые начали меня одолевать при виде коробки из кабинета Пола. Там были его медицинские книги, его любимая авторучка, модель самолета, на котором он хотел когда-нибудь полетать. У меня по-прежнему хранился его набор инструментов. В свое время Гаррет отказался его брать, но я решила, что с возрастом он передумает. Ему сейчас уже тридцать два. В последний раз мы говорили вскоре после моего переезда в Викторию, и он упомянул, что тоже ищет себе дом. Мы собирались пообедать вместе на Новый год.

После смерти Пола мы созванивались по праздникам, но когда Лиза покинула меня, звонки постепенно сошли на нет. Я некоторое время посылала ему открытки на Рождество, но в какой-то момент они стали возвращаться обратно с пометкой «Вернуть отправителю». Его мать была жуткой женщиной — напыщенной, неуравновешенной и властной. Мы старались как можно чаще приглашать Гаррета к себе, и Пол делал все, чтобы мальчик был частью его жизни. Я тоже старалась дружить с ним, памятуя собственную детскую тоску по семье. Но Гаррет был непростым ребенком, и переходный возраст у него проходил тяжело. Он терпеть не мог Лизу — их разделяло семь лет, и у них и вправду было мало общего. Но лет в восемнадцать он наконец-то подружился с ней. Тем печальнее было то, что после смерти отца Лиза прекратила общаться и с ним. Когда она вернулась в Викторию, Гаррет пару раз пытался найти ее, но она выбросила из своей жизни нас обоих. Я же скучала и по Гаррету. Ближе к тридцати он стал периодически звонить мне, и в мои приезды в Викторию мы непременно пили кофе или обедали вместе и говорили о его отце и Лизе.

Покончив с домашними делами, я отправилась за велосипедом. На крыше сидела черная кошка и напряженно за мной наблюдала. С нашей последней встречи она похудела и лишилась кончика уха. Боевой шрам? Я вернулась в дом и взяла в кухне еды, после чего медленно подошла к ней, встала на цыпочки и поставила синюю мисочку на карниз. Кошка смотрела мне прямо в глаза. Я моргнула первой, медленно отошла и остановилась.

«Если хочешь есть, дорогуша, поешь в моем присутствии».

Кошка легко сбежала по скату крыши и с высоко поднятой головой подошла к миске, всем своим видом сообщая, что ничуть меня не боится. Она торопливо проглотила еду, время от времени поглядывая на меня и подергивая хвостом. Я нежно рассказывала, какая она хорошенькая и славная кошечка, и постепенно нервное подергивание сменилось плавным помахиванием, и в конце концов она даже замурлыкала. Покончив с едой, кошка принялась изящно вылизывать лапки, словно говоря: «Я живу на улице, но все равно остаюсь настоящей леди». Но вдруг она вскинулась, глядя на что-то у меня за спиной, перемахнула через изгородь и была такова.

Я повернулась, гадая, что ее испугало, но ничего не увидела. Я нахмурилась — меня вновь охватило жуткое чувство, что за мной наблюдают. Кто здесь? После заявления в полицию я пугалась каждого шороха. И тут кто-то позвал на улице собаку. Так вот что напугало кошку. Я выдохнула.

Забрав велосипед с террасы, я бросила сумку в корзину и покатила к набережной. По пути я остановилась полюбоваться зимними волнами у мола. Летом в порту Огден-Пойнт швартовались огромные теплоходы, и гавань наводняли туристы с фотоаппаратами. Повсюду разносилось цоканье копыт лошадей, катящих нарядные повозки. Виктория словно оживала — музыкальные фестивали, выставки, концерты в парках, фейерверки, над гаванью летали гидросамолеты, в воде теснились корабли со всего мира. Я с нетерпением ждала лета, но в ранней весне, когда Виктория еще принадлежала местным жителям, была своя прелесть.

Я остановилась, чтобы насладиться свежим воздухом, и порадовалась, что решила выбраться из дома. Через некоторое время я направилась к Рыбацкому причалу. Мы с Полом часто водили туда детей кормить морских котиков — за доллар можно было купить ведро рыбы. Лиза много лет бредила идеей стать морским биологом. Она с детства обожала животных и постоянно уговаривала папу взять ее с собой в клинику и позволить поухаживать за больными животными. По вечерам нам приходилось буквально тащить ее домой. Мы были уверены, что она будет ветеринаром, но это стало еще одной несбывшейся мечтой. Я по-прежнему любила навещать котиков, хотя сейчас мне становилось от этого грустно.

Я купила в кофейне стакан чаю и покатила к причалу. Кафе, где подавали рыбу с картошкой, было закрыто на зиму, но я порадовалась, что они еще работают: когда-то мы водили сюда Гаррета с Лизой, и Лиза вечно делила свою картошку между чайками и котиками — за ней нужен был глаз да глаз. Погруженная в свои мысли, я заметила девушку, сидящую на столе для пикников: на ней было линялое зеленое пальто, узкие джинсы с прорехами на коленях, старые черные «мартенсы» без шнурков и толстые шерстяные носки. На шее у нее был намотан черный шарф. Она сидела вполоборота, наблюдая за котиком в воде, и я не видела ее лица. И тут она повернулась в мою сторону.

Я смотрела на свою дочь.

Она тоже мгновенно меня узнала. Я подавила желание броситься к ней и обнять, понимая, что она только оттолкнет меня. Мгновение мы молчали — оценивая друг друга, собираясь с силами. Я с радостью заметила, что кожа у нее была чистая, без синяков — и без косметики, но в ней она никогда не нуждалась. Мне не нравилось, когда она красила глаза и губы черным. Я не понимала, зачем она прячет свою красоту. Синеву ее глаз — таких же, как у меня, — подчеркивали черные ресницы, а черты лица были резкими, как у ее отца. Она снова отрастила волосы, и они вились вокруг лица буйной темной массой, кончики выгорели до светло-русого. Будь это результат воздействия солнца или краски, ей он был к лицу.

— Лиза, я так рада тебя видеть, — улыбнулась я. Больно было разговаривать с дочерью, как с незнакомкой, и странно сознавать, что я искала ее на улицах, но ни разу не подумала заглянуть в ее любимое место.

— Привет.

Она повернулась к котику, пошарила в стоящем рядом ведре и бросила ему рыбу.

Я застыла на месте. Она не гнала меня, но и не позвала к себе. Я много месяцев мечтала о нашей встрече, но теперь не понимала, как себя вести. Опасаясь спугнуть ее, я подошла поближе и остановилась на некотором расстоянии. У нее на шее бился пульс, и хотя внешне она казалась спокойной, это могло быть признаком какой-то внутренней борьбы. У меня в голове теснились встревоженные вопросы: «Где ты живешь? Ты не голодаешь? Ты принимаешь наркотики?»

Она повернулась и взглянула на меня.

Я притворилась, что наблюдаю за котиком, и улыбнулась его ужимкам.

— Ты знаешь, что они живут до тридцати пяти лет? — спросила она.

Я знала, но ответила:

— Правда? Так может, это тот, кого мы когда-то кормили?

Она пожала плечами.

— Он нас все равно не помнит.

Я ждала продолжения, но она молчала.

— Не знала, что ты еще сюда приходишь, — сказала я.

Она взглянула на меня, приподняв бровь. Смысл ее взгляда был ясен: «Ты вообще ничего не знаешь о моей жизни».

— Надо почаще сюда приходить. Я же теперь живу в Виктории…

Пробный камень.

Она снова взглянула на меня и поплотнее запахнула пальто — с океана принесло порыв ветра. Ее волосы растрепались, щеки порозовели. Мне было больно смотреть на ее красоту, воплощение нашей с Полом любви: его руки, мой цвет волос, его длинные ноги, наша общая любовь к животным и природе вообще. Моя боль.

— Хорошо выглядишь, — сказала я.

Это должно было прозвучать как комплимент, но она уловила в моем голосе нотку облегчения.

— В смысле, не выгляжу как наркоманка?

— Я не об этом!

Но на самом деле, конечно, я думала об этом.

Она фыркнула и отвернулась к котику.

— Зачем ты сюда переехала?

— Предложили работу в больнице. И мне хотелось быть поближе к тебе.

Она ничего не сказала, но щеки ее порозовели. От удовольствия или от гнева?

— Скоро твой день рождения, — продолжала я. — Не хочешь поужинать со мной? Где захочешь. Или приходи, посмотришь, как я устроилась. — Я махнула рукой в сторону своего района. — У меня в саду есть теплица. Пытаюсь выращивать бонсай, но получается хреново.

Что я сейчас сказала? Хреново? Что я пытаюсь доказать? Свою крутость? Что я достойна ее любви?

— Если надо зависнуть, у меня есть свободная комната, — продолжала я, не в силах сдержаться и стыдясь своих отчаянных попыток говорить на ее языке.

— Все в порядке. За меня не волнуйся.

Я рассмеялась, пытаясь развеять напряжение.

— Матери сложно не волноваться за ребенка, даже если тот уже вырос и сам принимает решения. — Она не улыбнулась, и я сменила тон: — Но я рада, что у тебя все хорошо.

Она вздернула подбородок и взглянула на меня глубокими синими глазами, которые столько раз мне лгали.

— Я уже пару недель, как завязала.

Я — психиатр, и меня учили говорить нужные вещи в нужное время, но теперь я в панике соображала, как бы не ошибиться: если переборщить с одобрением, есть риск прозвучать покровительственно; если задать ненужный вопрос — она рассердится; если ничего не сказать — будешь выглядеть равнодушной.

Наконец я решилась.

— Это прекрасно. Ты лечишься?

Этот вопрос прозвучал прежде, чем я вспомнила, какая это для нее болезненная тема, как она возненавидела реабилитационную клинику, куда я ее когда-то отправила. Она звонила и рыдала в трубку, но я отказалась забирать ее, сказав, что это было ее решение. Она сбежала оттуда. Мы с Гарретом нашли ее на шоссе — она как раз собиралась сесть в грузовик к трем мужчинам. Я сидела в машине, цепенея от ужаса при мысли, что могло случиться, мечтая на всю жизнь запереть ее дома и понимая, что любые мои слова только ухудшат ситуацию. Гаррет пошел к ней и в конце концов уговорил уехать с нами. Она несколько недель не говорила со мной и нарушила молчание только для того, чтобы сказать, что бросила наркотики. Но через месяц вернулась к ним.

— Мне не нужно лечение. Я сама справляюсь.

— Я тобой горжусь — для этого нужна огромная сила воли.

И это редко работает.

— Если тебе вдруг понадобится лечение… — Увидев, как на лице ее заходили желваки, я быстро добавила: — В амбулаторном режиме, конечно. Можешь пожить у меня. Я с радостью все оплачу.

Она встала.

— Ты не можешь остановиться, да? Думаешь, что помогаешь? Да от тебя вообще никакой помощи!

Она подхватила рюкзак и ушла. Я еще постояла, чувствуя, как горит от смущения лицо, как закипают в глазах слезы, как сжимается сердце.

Котик скрылся под водой, и только рябь говорила о том, что он вообще здесь был.

Глава 20

Остаток дня я провела в саду, зализывая раны. Слова Робби, а потом Лизы ударили точно в цель — я понимала, что они в чем-то правы. Я всю жизнь испытывала стремление помочь окружающим, исправить их — именно это стремление и привело меня в психиатрию. Со временем мне стало ясно, что людям можно только дать инструменты, но работать они должны самостоятельно. Но тяжело оставаться в стороне, когда речь идет о твоей семье.

Мне вспомнился Гаррет — как он злился после развода родителей, как тяжело мне было с ним общаться. Когда мы с Полом съехались, Гаррет ополчился на меня и однажды даже полез в драку с криками, что ненавидит меня. Тем важнее было то, что в конечном итоге он принял меня. Я вспомнила, что собиралась отдать ему инструменты. Когда он взял трубку, я буквально онемела от боли — голос его звучал точно так же, как у Пола.

— Алло, — повторил Гаррет.

Я взяла себя в руки.

— Гаррет, привет, это Надин.

— Ничего себе. Я как раз думал, что надо бы нам повидаться.

Он рассмеялся, и легкий звук его смеха, так не похожего на бархатистый смех Пола, помог мне прийти в себя и расслабиться. Когда Пол умер, мне было еще тяжелее, потому что они были очень похожи — белокурые и светлокожие. Но Гаррет унаследовал изящные руки своей матери, а у Пола были большие ладони — действовавшие, однако, очень ловко, когда он орудовал скальпелем или брал на руки котенка. Гаррет мечтал вслед за отцом стать ветеринаром, но в детстве его сильно покусали собаки, и с тех пор он побаивался животных. Вместо этого он занялся фотографией и достиг больших успехов.

Я рассказала ему об инструментах отца и спросила, не хочет ли он их забрать.

— Отлично. Я как раз купил дом и строю студию.

— Все-таки купил? Поздравляю! А как успехи с фотографией?

— Все прекрасно. Телефон звонит не умолкая.

— Это просто замечательно. Ты настоящий мастер!

— Спасибо. Приходи как-нибудь посмотреть мою студию.

— С удовольствием.

— Как Лиза? Есть новости?

Я заколебалась, не зная, как лучше ответить: как всегда, когда меня спрашивали о дочери, меня охватывали печаль и стыд за свои промахи.

Вспомнив, что Гаррет ждет ответа, я сказала:

— Живет на улице где-то в центре Виктории.

— И что, по-прежнему принимает наркотики?

Мне хотелось встать на ее защиту, но в его голосе прозвучала нотка осуждения — и, честно говоря, это было осуждение меня как матери: «Как ты могла это допустить? Ты доктор, а своей дочери не помогла?»

— По-моему, сейчас она завязала, но я не уверена.

— Кошмар, конечно. Представляю, как тебе тяжело, — сказал Гаррет. — Я сам много о ней думаю. Главное, не вини себя — это ее выбор.

Я всегда буду винить себя, тем не менее слышать его слова было приятно. Мне вдруг пришло в голову, что Гаррет — чуть ли не единственный мой родственник, единственная моя связь с Полом. Мы поговорили еще немного и условились, что он придет ко мне на неделе. Повесив трубку, я порадовалась, что позвонила ему.

Остаток недели я посвятила работе, хотя каждый вечер исправно отправлялась на поиски Лизы. Увидев как-то раз высокую темноволосую девушку с похожими повадками на входе в парк, я поспешно припарковалась и бросилась за ней. Это оказалась проститутка, которую я застала со шприцом в руке. Торопливо извинившись, я поспешила уйти, а вслед мне летели ругательства. Как-то вечером мне позвонили со скрытого номера, но когда я сняла трубку, в ней звучали гудки. Мне хотелось верить, что это Лиза.

Я пару раз встречала в больнице Кевина, и он с неизменным дружелюбием интересовался, как у меня дела. Как-то раз во время перерыва мы пили вместе кофе, и я рассказала, что люблю возиться в саду. «У меня лучше всходят сорняки», — ответил он. Я пообещала показать ему свои деревца бонсай, а он сказал, что научит меня играть на гитаре. Я с удивлением узнала, что они с коллегами организовали группу «Добрый доктор» и принялась дразнить его фанатками.

— Мы, между прочим, крутые парни, — рассмеялся он. — Выступаем на Рождество и летом. Пациенты нас любят — и не потому, что мы их колем.

Я рассмеялась вместе с ним. Как здорово было ненадолго отвлечься от дурных мыслей и вспомнить, сколько хорошего есть в жизни.

Как-то раз на собрании директор отвела меня в сторону. Элане уже перевалило за шестьдесят, но она не собиралась уходить на пенсию — наоборот, она часто выходила на работу по выходным. Ее уважали за справедливость и здравомыслие, и она замечала вокруг себя каждую мелочь.

— Вы хорошо себя чувствуете? Такое впечатление, что вас что-то отвлекает.

— Простите. Не могла заснуть вчера ночью.

— На этой неделе вы постоянно выглядите усталой, — заботливо сказала Элана. — Потеря пациента — это тяжелый удар. Если вам нужен выходной…

— Спасибо, все в порядке.

— Хорошо. Если надо будет поговорить, заходите.

Несмотря на уверения в том, что все в порядке, я понимала, что она будет за мной наблюдать, и у нее были на то все причины. Я действительно приходила на работу рассеянной и усталой.

Пару раз на этой неделе я просыпалась оттого, что рядом с моим домом тормозила чья-то машина. Как-то раз я встала, открыла ставни и увидела зеленый грузовик — когда я включила свет на крыльце, он тут же уехал. Возвращаясь домой с работы, я чувствовала, что за мной кто-то наблюдает, хотя поблизости никого не было видно.

Мои мысли занимали не только личные проблемы. Франсин, моей пациентке с деменцией, становилось хуже, она отказывалась есть и пыталась сбежать. Кроме того, она стала агрессивной, то и дело начинала кусаться и пинаться, и нам приходилось колоть ей успокоительное. Иногда я заставала ее тупо глядящей в окно, и в эти моменты она напоминала мне пойманную птицу.

К нам поступил юноша, который попытался повеситься после того, как его уволили с работы, а затем бросила девушка. Молодым людям особенно тяжело справляться с депрессией, потому что их эмоционального опыта недостаточно для борьбы с ней. Брендон не представлял, чем займется после выхода из больницы.

— У вас миллион возможностей, Брендон, — говорила я ему во время наших бесед. — Это просто был жизненный ухаб.

После чего мы обсуждали службы занятости и его резюме. Мне часто вспоминалась Хизер — ее синеглазый призрак все еще бродил по больнице, улыбаясь мне. Я проводила с Брендоном больше времени, чем необходимо, опасаясь очередной трагедии.

В четверг приехал Гаррет. Вручив ему инструменты и увидев его улыбку, я утвердилась в мысли, что они должны были достаться именно ему. Он остался на чашку кофе, и мы предались воспоминаниям.

— Прости, что я был такой сволочью в детстве, — сказал он, и меня это тронуло.

А потом он предложил мне как-нибудь ему попозировать, и я рассмеялась от радости. Он стал прекрасным человеком. Он показал мне свои визитки, и было ясно, что он всерьез относится к своему делу. Мы снова говорили о Лизе — приятно было поделиться своими мыслями с кем-то, кому она тоже дорога. Я рассказала, как мы столкнулись у причала.

Он явно встревожился, но сказал только:

— Лучше не трогать ее. Может, она сама одумается и вернется — как я.

Он улыбнулся, и улыбка его так напоминала отцовскую, что я невольно заулыбалась в ответ.

В пятницу мне позвонили из полиции — они поговорили с Аароном. Я застыла, держа в руках стопку одежды, которую как раз разбирала. В ушах моих стучала кровь, а сердце подсказывало, что хороших новостей можно не ждать. Предчувствия оправдались — сержант Крукшенк сообщила, что Аарон все отрицал и отказался пройти тест на детекторе лжи. Принудить его к этому они не могли. Она пояснила, что если по делу не поступит новых сведений, то оно будет передано в архив.

Я повесила трубку, раздираемая на части гневом и отчаянием, пытаясь утешиться мыслью, что, по крайней мере, я поступила правильно. Однако в глубине души я опасалась, что существуют и другие жертвы. Кроме того, меня пугала мысль, что рано или поздно кто-то в этом центре серьезно пострадает — или из-за голода и бессонницы, или из-за отказа от медицинской помощи.

В субботу я ходила за покупками и убиралась в доме, когда вдруг сообразила, что Стив Филлипс уже должен был вернуться домой на выходные. Может быть, съездить поговорить с ним? Он расследовал смерть Финна еще до переезда коммуны. Но помнит ли он что-нибудь… Привлечь Аарона за сексуальное насилие полиции не удалось, но может быть, в деле Финна были какие-то детали, которые станут поводом обратить на центр более пристальное внимание?

У меня не шел из головы образ Аарона, зарывающего что-то в лесу. Когда я упомянула об этом сержанту, она сказала, что они все проверят, но это явно было сказано только для того, чтобы успокоить меня. Они не будут перерывать весь лес только потому, что я вспомнила, будто Аарон что-то закапывал там сорок лет назад. Но этот офицер, Стив, видел Аарона и говорил с ним — возможно, у него сложилось другое впечатление о нем. Кроме того, он мог видеть в городе других членов коммуны — например, Иву.

Сержант Крукшенк — она попросила называть ее просто Эми — рассказала мне еще кое-что. У них не было записей о пропавших девушках по имени Ива. На всякий случай они проверили всех пропавших, кто подходил под ее описание, но это тоже ничего не дало. Мне не удалось расспросить о ней Робби — он мог знать что-то еще, что позволило бы ее найти. Я понимала, что он спросит, почему столько лет спустя я вдруг заинтересовалась этой историей.

Разумеется, мне хотелось узнать, были ли у Аарона другие жертвы, кроме того, меня терзало ощущение, что я подвела Иву: может быть, из-за того разговора у реки, может, потому что ушла в ее последний день. Я с ужасом понимала, что ко мне вернулись еще не все воспоминания. Возможно, когда я вспомню все, то узнаю, что произошло со мной много лет назад.

Я решила разобраться во всем утром и проснулась с ясной головой и твердой уверенностью: мне нужно вернуться в Шониган. Я плотно позавтракала, выпила немного кофе, чтобы не перегружать нервы, и отправилась в путь, чувствуя себя абсолютно спокойной и собранной. Я поговорю с офицером Филлипсом и навещу брата, если он будет дома. На мой звонок он не ответил. От нескольких вопросов вреда не будет. А если и эта поездка ничего не прояснит, я переверну страницу и буду жить дальше.

На этот раз у дома Стива Филлипса был припаркован синий грузовичок, хозяин которого переносил рыболовные снасти в гараж. Услышав шум моей машины, он обернулся. Я подошла к нему. Это был высокий, сутулый, седой мужчина. О его полицейском прошлом говорила короткая стрижка на военный манер и густые усы. На ветровке его была нашита эмблема королевской полиции. Пусть он и ушел на пенсию, но офицером от этого быть не перестал.

— Я могу вам чем-то помочь?

— Надеюсь. Меня зовут Надин Лавуа, я выросла в Шонигане.

— И?..

— Может быть, вы мне поможете. У меня есть несколько вопросов насчет мальчика, который погиб в горах в конце шестидесятых. Его звали Финн.

Он присел на бампер, словно его вдруг покинули силы.

— Помню этот случай. Такое не забывается. А почему вы спрашиваете?

— Я в то время жила в коммуне.

Он прищурился и оглядел меня.

— Что-то я вас не узнаю. А когда вы жили в Шонигане?

— Мне тогда было всего тринадцать. Мы жили там с матерью и братом, Робби Джегером. Он по-прежнему здесь живет, а я переехала.

Я надеялась, что он знает Робби, но если и так, он не подал виду.

— Так что вас интересует?

Пока я говорила, он закончил разгружать грузовик. Когда я рассказывала, как Аарон отвел меня к реке и что там произошло, он остановился. Я излагала только факты, без подробностей, но все равно это было нелегко. Подхватив переносной холодильник и удочки, он жестом велел мне продолжать. Лицо у него было сосредоточенное. Наконец я умолкла.

— Пойдемте в дом, — сказал он. — Становится холодно.

У него оказался чистый и опрятный дом, но было совершенно ясно, что здесь живет холостяк: коричневые кожаные стулья, кухня из нержавейки — все здесь словно излучало мужскую энергию. В гостиной он подбросил дров в камин и пригласил меня присесть. После холодной улицы было приятно оказаться в тепле. Пока он ворошил золу, я смотрела, как за окном густой туман спускается на темное озеро.

Покончив с камином, он сел напротив и, опершись локтями о колени, наклонился ко мне. Когда он заговорил, голос его звучал хрипло, почти сердито.

— Это я нашел тело мальчика. Родители все повторяли, что теперь он в лучшем мире. — Он помолчал мгновение, плотно сжав губы. — Со всеми ними было что-то не то. Особенно с Аароном. Мне казалось, что он имеет какое-то отношение к пропаже мальчика, но нам ничего не удалось доказать. Некоторые члены коммуны подтвердили его показания.

— А вы помните, кто именно?

Он откинулся на спинку кресла и поднял взгляд в потолок.

— Имен сейчас не вспомню. Один из свидетелей сказал, что видел, как какая-то женщина танцевала с мальчиком на руках, а потом ушла с ним куда-то. Но потом он сказал, что обкурился и все перепутал.

— Вы считаете, что кто-то велел ему взять свои слова обратно?

— Это возможно.

— А как его звали?

— Левий.

Я молилась, чтобы он не назвал имя Робби, но этот ответ меня тоже потряс.

Заметив мое выражение лица, он спросил:

— Вы что-то хотите добавить?

— Нет. — Я задумалась. — Я плохо помню то время, но Левий очень дружил с моим братом. Странно, что я этого не запомнила.

— Он сразу же отказался от своих слов.

— Вы считаете, они скрывали что-то насчет смерти Финна? Вы думаете… — Я откашлялась, чувствуя, как от внезапно нахлынувших чувств сдавило горло. — Вы думаете, что его убили?

— Нет, следов насилия не было. Он умер от переохлаждения. У его родителей был еще один ребенок — его забрали социальные службы. Я все думал, что с ним стало.

Мы помолчали, после чего он продолжил:

— Мы подозревали, что они выращивают марихуану, но не нашли никаких улик.

— Они и правда выращивали марихуану. Поэтому и не сразу заявили в полицию. Боялись, что вы будете обыскивать территорию.

Он покачал головой.

— Мы поняли, что они избавились от всего, но не нашли кострищ или чего-то в этом роде. Так до сих пор и не знаю, как им это удалось.

Я задумалась.

— Странно. Я тоже не знаю, что они сделали. Всех детей тогда отправили спать. Я переживала за Финна, все думала, как он там один. Аарон повторял, что наши позитивные мысли его вернут.

— Родители у него были идиоты, но хуже всего было то, что они слушали Аарона.

— Он был очень умелым манипулятором. Поэтому меня и беспокоит то, что происходит в центре. Могут быть и другие жертвы.

— Дела о сексуальном насилии всегда сложно расследовать — особенно если речь идет о таком известном человеке. Этот центр сейчас очень популярен. У них много спонсоров, и там крутятся большие деньги.

— Я понимаю.

Он пристально посмотрел мне в глаза, словно проверяя мою решимость. Я не отвела взгляда, но понимала, что он прав, и вновь спросила себя: как далеко я готова зайти?

— С тех пор как они переехали, я продолжаю за ними следить, — продолжал он. — В девяностые годы две сестры заявили, что он их домогался. Делом занимался мой коллега.

Значит, другие жертвы все же были. У меня перехватило дыхание при мысли о том, что Аарон мог сделать с другой девочкой под маской «духовной близости» — я слишком хорошо это представляла.

— А что произошло?

— Дело выглядело довольно основательным, у нас были шансы его арестовать, но в последний момент девушки испугались и пошли на попятную. Сейчас дело закрыто, но Марк всегда бесился из-за этого — ему Аарон жутко не нравился. Могу найти их фамилию.

— Как вы думаете, они согласятся со мной поговорить?

— Сложно сказать, но могу спросить. Они уже выросли. Если узнают, что были и другие жертвы, то могут передумать. В компании чувствуешь себя увереннее.

Я кивнула.

— Попробовать стоит.

Мне не хотелось слишком уж хвататься за эту надежду, но если сестры узнают обо мне, они могут захотеть вновь возбудить дело. Тогда полиции наконец-то удастся призвать Аарона к ответу.

Я не знала, следует ли рассказывать ему об Иве: опасалась, что он сочтет меня параноиком. Однако все же рискнула:

— Одна из девушек, Ива, довольно неожиданно покинула коммуну. Полицейским не удалось ее найти.

Я рассказала ему всю историю, не высказывая никаких предположений, — пусть сам сделает выводы.

Он покрутил кончик уса.

— Так вы думаете, что она вообще не уезжала? Что с ней что-то случилось?

— Не знаю, но меня это тревожит.

— Без заявления о пропаже мало что можно сделать. Полиция не будет начинать поиск, если не появится новая информация.

— Понимаю. Просто хотела рассказать.

— Давайте я поищу фамилию тех девушек и попробую собрать еще какую-нибудь информацию.

— Это было бы прекрасно.

Он положил руки на подлокотники.

— Соболезную насчет вашей матери. Кейт была очень интересной женщиной.

Его слова оказались для меня полной неожиданностью — как и болезненный укол, который я ощутила, впервые за много лет услышав ее имя.

— Так вы ее знали?

— Мой друг как-то купил у нее лошадь.

Это я помнила. Когда мы вернулись из коммуны, мать продала обеих наших лошадей. Потом она завела других. Казалось, что ей невыносимо было видеть все, что хоть как-то напоминало о коммуне, — в том числе и меня. Только Робби мог до нее достучаться.

Стив с серьезным видом расправил усы.

— Я одним из первых прибыл на место происшествия.

Мне сразу же представились ужасные образы — сверкание полицейских мигалок, молодой Стив, вглядывающийся в груду искореженного металла, тело матери на руле, окровавленная рука. Помню, как полицейский постучался к нам в дверь, как отец упал на колени, как дрожали его плечи. Мы с Робби бросились к нему, понимая, что случилось нечто ужасное, что жизнь уже никогда не будет прежней. Я сглотнула, попыталась что-то сказать и не смогла.

Стив заговорил о другом:

— Левий все еще живет в Шонигане.

Я облегченно ухватилась за предоставленную возможность:

— А я думала, что он уехал.

— Он вернулся. У него теперь школа водных лыж, сдает в аренду лодки, гидроциклы, водные велосипеды и все в таком духе. Скорее всего, он согласится с вами поговорить — он довольно дружелюбный малый.

Левий был доброжелательным и веселым парнем, и в моей памяти он всегда был вместе с Робби — то они заигрывали и смеялись с девочками, то работали рядом в поле. Когда мы вернулись домой, Робби был мрачен — я думала, что он скучает по другу, но теперь вспомнила, что в период между гибелью Финна и нашим отъездом они почти не разговаривали. В то время я пыталась понять, в чем дело, но так ничего и не выяснила. Знает ли Робби, что Левий вернулся в город? Возможно, но почему тогда он промолчал, когда я его спрашивала?

— Есть еще одна женщина, с которой вам стоит поговорить, — добавил Стив, — но она может оказаться крепким орешком.

— Кто?

— Мэри. Она тоже жила в коммуне, но осталась в городе, когда они переехали в Викторию. У нее ферма на левом берегу реки недалеко от перекрестка. Сейчас нарисую план.

Он взял лист бумаги и набросал схему. Тем временем я пыталась вспомнить в коммуне кого-нибудь по имени Мэри, но потерпела неудачу. Странно, что мы не сталкивались и что ни мать, ни Робби не говорили о ней.

Стив передал мне карту.

— Спасибо. Поеду туда прямо сейчас.

Почему-то я не хотела ехать к Левию — что-то во мне восставало против такого варианта. Вместо этого я уцепилась за мысль, что есть еще одна женщина, ушедшая из коммуны. До этого на такое решились только моя семья, Ива, Хизер и Даниэль.

— Удачи. Мэри довольно замкнутая. Несколько лет назад мне пришлось говорить с ней по поводу грабежей по соседству, так она все время косилась на дверь. Она наверняка что-то знает, но не факт, что захочет поделиться.

Это меня не удивило. У нее наверняка были причины покинуть коммуну. С этой женщиной точно надо было поговорить.

Мы со Стивом обменялись номерами, и он проводил меня к машине. Я завела двигатель, и он постучал по крыше, напоминая, чтобы я пристегнула ремень. Когда я опустила стекло, чтобы снова его поблагодарить, он наклонился ко мне:

— Поезжайте осторожно. И не сдавайтесь, а я попробую еще что-нибудь выяснить.

— Спасибо. Вы мне очень поможете, если отыщете тех сестер.

— Я сделаю все, что смогу.

Я была рада, что Стив подтвердил мои догадки, но меня расстроило сообщение о том, что пострадали и другие девочки. Сколько же нас было? Я вспомнила нашумевший случай насилия — фигурант был крупной фигурой в университете. Как только одна из жертв заявила о случившемся, тут же обнаружился еще десяток. Я вспоминала девочек, которые жили в то время в коммуне, но их имена уже стерлись из моей памяти. Кому-то было лет шестнадцать-семнадцать, большинство из них сбежали из дома. Те, кто помладше, приехали в коммуну с семьями — им было одиннадцать-двенадцать лет, некоторым меньше.

Мне вспомнилась одна из девочек — худенькая и долговязая. Родители звали ее Ромашкой из-за белокурых волос и тонкой фигурки. Ей было всего одиннадцать, но она была смелой и разговорчивой. Как-то раз мы поссорились — и теперь я попыталась вспомнить, из-за чего именно. Кажется, это было в конце лета, и я уже была из-за чего-то расстроена — возможно, это произошло после исчезновения Ивы. Я сосредоточилась на своем воспоминании. Оно было как-то связано с Аароном: он попросил Ромашку помочь ему собрать ягоды, а я не хотела ее отпускать. Я боялась за нее? Мне вдруг вспомнилось, как она обзывала меня дурочкой и завистницей, а потом убежала к нему, как потом гордо сидела рядом с ним за столом. Помню, что я была расстроена происходящим, но одновременно с этим испытывала облегчение.

Теперь меня затошнило при одной мысли о том, чем она заслужила подобные привилегии. Может, поэтому мои воспоминания о насилии прерываются? Аарон нашел новую жертву и оставил меня в покое. Это было возможно, но мне казалось, что я что-то упускаю — что-то, связанное с моей клаустрофобией. Тем летом со мной произошло что-то еще.

Глава 21

Пять минут спустя я была на месте. Ферма Мэри была окружена старым облупившимся забором, выцветшим на солнце. К верху ворот было прикреплено ржавое лезвие пилы, порог укреплен ободами. Ворота были открыты, и, пока я медленно ехала к дому, мне навстречу с громким лаем выбежали черный лабрадор и мокрая грязная овчарка. За домом начинался лес, издалека доносился знакомый шум реки. Я представила себе, как собаки идут по следу оленя или выдры и лают на раков. В воздухе пахло дымом из печной трубы.

Пока я выбиралась из машины, на крыльцо вышла женщина с длинной седой косой, в большой мужской джинсовой куртке с меховым воротником. Кожа у нее была бледная и морщинистая, огрубевшая от ветра и солнца. Сунув руки в карманы, она наблюдала за мной. Собаки кружили вокруг и лаяли — по пути к крыльцу я несколько раз нерешительно замирала, но она не отозвала их. Я задела овчарку, и на брюках у меня остались шерсть и песок. Рассмотрев лицо Мэри, я пришла к выводу, что ей немного за шестьдесят — вспомнить ее в коммуне мне не удалось, но она определенно была — да и осталась — очень привлекательной: сильные черты лица, высокие скулы, ярко-зеленые глаза.

Наконец она заговорила:

— Я вас знаю?

Это был не вопрос вежливости, а настоящее требование. Узнала ли она меня?

— Возможно. Это я и хочу выяснить. — Я дружелюбно улыбнулась, но ответа не получила. — Я некоторое время прожила в коммуне…

Она напряглась и снова сунула руку в карман, хотя до этого потянулась к собаке. Поймав мой взгляд, она отвернулась, бросила: «Мне надо собрать яйца», — и зашагала к курятнику.

Поскольку меня не прогнали, я пошла следом. На глаза мне попалась конюшня с загоном, где две лошади жевали траву, переминаясь с ноги на ногу и выдыхая в холодный воздух облачка пара. До меня донесся их запах, и мне тут же захотелось подойти к ним, взъерошить густые гривы, вдохнуть теплый мускусный дух. Но в этот момент я почувствовала другой запах — старого навоза, заплесневелого сена, сырой земли… И мне вдруг стало дурно. Гадая, из-за чего возникла эта реакция, я поспешила за Мэри.

— Вы тоже жили в коммуне?

Не замедляя шага, она оглянулась на меня, потом посмотрела на небо и сказала:

— Он наблюдает за нами.

Меня потрясли эти слова, странный тон, которым они были произнесены, и то, как она запрокинула голову. Одновременно с этим я словно узнала эту сцену. Я застыла как вкопанная. И тут мне удалось сопоставить воспоминания с ее лицом — и я узнала ее.

— Сосна! Тебя звали Сосна.

Она была страстной последовательницей Аарона и всегда участвовала во всех песнопениях и медитациях. У меня в голове крутилось что-то еще, и от попыток вспомнить желудок нервно сжался, а сердце заколотилось сильнее.

Что-то ужасное.

Она остановилась, резко развернулась и шагнула ко мне. Я отшатнулась и споткнулась о камень.

В глазах ее полыхал гнев.

— Меня раньше звали Сосной. Теперь меня зовут Мэри.

Она отвернулась, взяла ведро и принялась собирать яйца из-под кудахчущих куриц. Поколебавшись, я подошла к ней, и меня чуть не стошнило от вони куриного помета и перьев.

— Я была молодой и глупой! — крикнула она, заглушая кудахтанье куриц. — Мы думали, что меняем мир. — Она рассмеялась. — Ничего мы не меняли. Накуривались и валяли дурака.

Она снова рассмеялась, хрипло и весело, и я немного расслабилась. Мне понравилась ее грубость — было в ней что-то живое и настоящее. Ее слова могли задеть, но лгать она бы не стала. Мгновение спустя мои мысли подтвердились.

— Ваша мать была красотка! Вы на нее похожи.

Я постаралась сохранить спокойное выражение лица.

— Вы помните мою мать?

— Кейт. Милая женщина, но немного…

Она покачала головой. Я разрывалась между желанием защитить мать и пониманием, что Мэри права. Я решила промолчать, но она, видно, прочла что-то у меня во взгляде, потому что сказала:

— Не поймите меня превратно. Мне она нравилась. Просто тяжко, должно быть, расти, если твоя мать все время витает в облаках. — Она снова осмотрела меня и заглянула в глаза так, словно пыталась понять, кто я и кем стала. — Детям в коммуне было не место.

Я воспользовалась моментом.

— Об этом я и хотела с вами поговорить. Вы знаете, что было с Аароном или Джозефом после того, как они уехали?

Я старалась говорить осторожно — на случай, если она до сих пор поддерживает с ними отношения.

Она яростно затрясла головой:

— Нет. Я оставила это все позади.

— Так вы не знаете о центре в Виктории?

Она снова покачала головой.

Пока Мэри собирала яйца, я рассказала ей все, что знала о коммуне, и в заключение добавила:

— Не знаю, где сейчас Джозеф и жив ли он, но мне кажется, что Аарон насиловал девочек.

Она нахмурилась.

— Почему вы так считаете?

— Была пара случаев, которые потом замяли, но у меня есть причины считать, что это действительно происходило.

Она промолчала и вернулась к своему занятию, поэтому я добавила:

— А вы не помните, чтобы Аарон как-то неуместно вел себя с девочками?

Она взглянула на меня, не вынимая руку из-под несушки, которая яростно клевала ее запястье. Я поморщилась, представив, как это больно, но Мэри даже не моргнула.

— Не припомню, — сказала она. — Но мне тогда было всего двадцать лет. Сбежала от богатых родителей, потому что думала, что мне тяжело живется.

Еще один короткий смешок, за которым последовала болезненная гримаса, словно она вспомнила что-то неприятное.

— Если собираетесь расспрашивать о них людей, поберегитесь, — добавила она чуть тише.

— О чем вы?

— Такие не любят, когда им противоречат.

Похоже, она знала Аарона с разных сторон. Мне стало интересно, что с ней произошло в коммуне.

— Вы думаете, что они станут преследовать тех, кто ими интересуется?

Помедлив секунду, Мэри кивнула.

Было неясно, опасалась ли она судебного преследования или же более жестоких мер, но мне меньше всего хотелось, чтобы от страха она отказалась разговаривать со мной.

— Понимаю ваше беспокойство, но мне кажется, что сейчас он не рискнет привлекать к себе лишнее внимание.

Я рассказала о том, что пережила сама и что подала заявление в полицию.

— Мне жаль, что вам пришлось это пережить, но я не удивлена, — сказала она. — Там повсюду были секс и наркотики. Люди говорят себе, что раз они хотят любви и мира, то можно делать все, что угодно.

— Да, и я не думаю, что он бросил это занятие, просто периодически находит себе все новые жертвы. Неизвестно, сколько жизней он уже разрушил. В коммуне была девушка по имени Ива. Я пытаюсь выяснить, что с ней стало.

— Ива? Я думала, что она уехала сама, — озадаченно сказала Мэри.

Я решила не делиться своими подозрениями, пока не узнаю ее лучше.

— Да, но мне хотелось бы узнать, где она теперь. Может быть, увидеться с ней.

Я пристально смотрела ей в глаза, чтобы уловить малейшее колебание взгляда. Она прищурилась, словно пытаясь понять, к чему я клоню, вытащила руку из-под курицы и потерла лоб. На руке у нее не хватало одного пальца. Заметив мой взгляд, она опустила руку и, словно защищаясь, сжала ее в кулак.

Слишком поздно. Ко мне пришло очередное воспоминание.

Ночь, прошло несколько дней после исчезновения Ивы. Я сижу у себя в хижине и думаю о том, что хочу сбежать и найти ее. От большого костра доносятся странные звуки. Я выскальзываю из двери и крадусь в тени, пока вдруг не слышу громкие голоса. Джозеф стоит на коленях перед светловолосой женщиной — она тоже на коленях, одна рука ее привязана к чурбаку, во рту кляп. В руках у него мачете. Женщина сдавленно всхлипывает и пытается вырваться, но он держит ее.

Аарон стоит рядом, на лице его тревога. Я не могу разобрать слов, но вижу — он обращается к Джозефу и протягивает к нему руку. Мне кажется, что он уговаривает Джозефа отдать мачете. Джозеф колеблется, поднимает взгляд к небу и что-то произносит. Вдруг сверкает вспышка — он занес мачете — и раздается глухой удар. Я зажимаю рот рукой, чтобы заглушить крик, но не успеваю, и Аарон слышит меня. Он вырывает мачете у брата. Женщина всхлипывает. Он идет в мою сторону, но женщина плачет все громче и давится кляпом, и он поворачивается к брату и шепчет: «Заткни ее!»

Я торопливо бегу к своей хижине.

Утром я обхожу костер стороной. На земле видны следы драки и капли крови. Во время утренней медитации Сосна сидит отдельно и ни с кем не разговаривает. На ее руке повязка.

Мать шепчет:

— Аарон сказал, что она порезалась, хотя он предупреждал, чтобы она была осторожнее. Теперь ей велели посидеть в тишине и подумать о своем поведении, чтобы она сделала выводы.

Я снова смотрю на Сосну. Наши взгляды встречаются. И в ее глазах я вижу не раскаяние, а гнев.

Теперь, много лет спустя, я увидела у Мэри тот же взгляд.

— Это сделал Джозеф, — сказала я. — Теперь я вспомнила. Но почему?

Мэри молча отвернулась и подошла к следующей курице.

— Как это было ужасно!

Она замерла, разглядывая яйца в ведре, которое держала в здоровой руке. Я гадала, о чем она думает. Наконец она заговорила хрипло и сердито:

— Я собиралась покинуть коммуну в конце лета. Моя кузина жила в Калифорнии, и я захотела к ней. В тот вечер, когда все улеглись, я рассказала об этом Аарону, а Джозеф нас подслушал…

— Джозеф отрубил вам палец, потому что вы захотели уехать?

Она кивнула, и я заметила, как напряжена у нее шея.

— Он сказал, что ему было видение, в котором мой палец был ядовитой змеей, отравляющей мои мысли.

— Но почему вы не уехали после этого?

— Аарон… он сказал, что я нужна ему, что мы одна семья, а в семье не бросают друг друга, — задумчиво произнесла она. — Я иногда думаю обо всем этом… Какая красивая у него была улыбка! Он мог заставить поверить во что угодно. Я постоянно была одурманена — медитациями, травкой, песнями и молитвами, прогулками, сексом и любовью. Это был словно сон наяву.

— А почему тогда вы не уехали вместе с коммуной?

— После смерти Финна на нас обратила внимание полиция. Аарону это не нравилось. Я сказала, что останусь тут, чтобы наблюдать за ними. Он обо мне забыл. Я была всего лишь одной из многих.

В ее голосе не было горечи, скорее, в нем звучало облегчение — она просто констатировала факт.

— С тех пор вы с ним не виделись?

— Нет, и не хотела бы. — В ее голосе прозвучала угроза. — Мне хотелось бы забыть об этом периоде.

— Могу вас понять. Я бы тоже этого хотела, но у меня недавно была пациентка…

Не вдаваясь в подробности, я объяснила, почему вернулась к этим воспоминаниям.

— В коммуне живет много девушек, и я боюсь, что Аарон будет продолжать разрушать их жизни, если его не остановить.

Она молча продолжала собирать яйца, но я заметила на ее лице задумчивое выражение. Мне стало интересно, как же она жила после ухода из коммуны.

— У вас есть дети?

Она сунула руку под курицу, и та протестующе заквохтала.

— Сын.

Голос ее звучал вызывающе — ее явно обеспокоил мой вопрос, — но вместе с тем горделиво. Сына она любила.

— Вы часто видитесь?

— Он много путешествует, но мы поддерживаем связь. Ему не нравится, что я живу одна, но я тут уже сорок лет. Я сказала, чтобы он похоронил меня в груде навоза. — Она ухмыльнулась.

— Хорошо, что он за вас переживает. У меня есть дочь, но мы не общаемся.

Я услышала, как дрогнул голос. Мэри тоже это заметила и вопросительно посмотрела на меня.

— Она живет в Виктории, где-то на улице. Я беспокоюсь за нее.

Мягко говоря! У меня вдруг перехватило горло.

— Мы распоряжаемся своими детьми, только пока они живут у нас в животе.

Она понимающе на меня взглянула. Две матери, скучающие по детям…

— Поэтому я так и волнуюсь из-за центра. Аарон забирает девушек вроде моей дочери и кормится их эмоциями. Я все думаю об их матерях — они и не представляют, кто он такой и что с ними делает. Я могу понять ваш страх, но если вы расскажете полиции историю с пальцем, они, возможно, отнесутся к расследованию серьезнее.

Она молча вертела хрупкое яйцо в своих грубых руках.

— Я подумаю.

Мне показалось, что она не собирается обращаться в полицию, но давить на нее не следовало. По правде сказать, сложно будет открыть дело по прошествии стольких лет, и я не могла ее винить за нежелание в этом участвовать.

На прощание она подарила мне коробку яиц. Я медленно ехала от фермы по изрытой дороге. Продолжая размышлять о Мэри, я вдруг осознала, что проезжаю то место, где погибла моя мать. Дерево, унесшее ее жизнь, с тех пор выросло, но шрам на коре был по-прежнему виден.

По пути в Викторию я заехала к Робби, чтобы расспросить его об Иве и рассказать о Мэри, но грузовика его не было на месте, а в окнах было темно.

Глава 22

В понедельник по пути в больницу я, как обычно, заглянула в органическую кофейню на углу за стаканом зеленого чая и увидела там Даниэля — он одиноко сидел в углу с газетой. Увидев меня, он криво улыбнулся и помахал мне рукой.

— Доброе утро, — сказала я. Мне было приятно его видеть. Я не раз вспоминала его и думала, как у него дела. — Не знала, что вы тоже живете в этом районе.

— Нет, я просто приехал подписать бумаги об отсутствии претензий.

Пусть он и не имел претензий к больнице, я по-прежнему сокрушалась, что мы не смогли помочь Хизер. Судя по виду Даниэля, ему самому требовалась помощь. Он похудел, побледнел, зарос, а под глазами залегли темные круги.

— Как вы, Даниэль? Справляетесь?

Он безнадежно пожал плечами.

Я указала на соседний стул.

— Может быть, поговорим?

Он не являлся моим пациентом, и мне не следовало с ним работать, но я не могла уйти, не попытавшись хотя бы его утешить.

— Хорошо.

В его взгляде отчетливо читалось непонимание — мне часто приходилось видеть такое у переживших смерть близкого человека спустя несколько недель после трагедии. Когда кто-то умирает, сначала наступает суматоха — телефонные звонки, организация похорон, множество дел… Потом дела заканчиваются, и вы остаетесь наедине со своей потерей.

— Я вернулся на работу и заставляю себя бегать, но мне так не хватает Хизер… я так и не убрал ее вещи.

Я вспомнила Пола — мне потребовалось несколько месяцев, чтобы отдать его вещи, а в его пижаме я спала несколько лет.

Даниэль покачал головой.

— Что же я на вас это вываливаю! Вам, наверное, пора на работу.

— Ничего страшного. Но я бы посоветовала вам поговорить с кем-нибудь. Может быть, посетите группу для тех, кто потерял близких? У нас в больнице есть такая. Хотите, я вам пришлю письмо с описанием?

— Нет. Я разберусь с работой и вернусь в центр.

Естественно, что Даниэля тянуло в привычное место, но мне его план не понравился.

— Вы помните, как были счастливы в центре, поэтому думаете, что вернетесь туда — и вам станет легче. К сожалению, не существует уловок, чтобы справиться с таким горем. Мне бы не хотелось, чтобы оно изменило всю вашу жизнь. Сложно найти счастье, если не пережил свое горе.

— Там жизнь вроде имела смысл, — сказал Даниэль, — но здесь… У меня была цель. Я помогал людям.

— Даниэль, я понимаю, что вам больно и вы ищете ответы на свои вопросы. Но иногда люди, пережившие потерю, пытаются заместить ее, не проработав свою травму…

— Я не пытаюсь заменить ее. Просто здесь у меня ничего нет. А в центре у меня друзья, и они приглашают меня вернуться.

— То, чего хотят они, и то, что нужно вам, — разные вещи. Я знаю, что вы работали для них, и…

— Они не потому зовут меня вернуться, — нахмурился он. — Почему вы так возненавидели этот центр?

Я помедлила, подыскивая слова.

— Я не возненавидела его, Даниэль. Меня беспокоит, что Аарон якобы действует в духовных целях, но на самом деле заботится только о себе. Он может навредить вам и другим людям.

— О чем это вы? — Он поставил чашку на стол.

Это было не лучшее время, чтобы рассказывать о вещах, которые его только разозлят, но Даниэлю необходимо узнать правду. Я сделала глоток чая и собралась с силами.

— Аарон — не тот, кем кажется. В прошлом… — Я заколебалась. — В прошлом он изнасиловал одну девочку. Может быть, и не одну.

— Это невозможно! — яростно запротестовал он. — Аарон на такое не способен.

— Это правда. К сожалению.

— А почему мы об этом ничего не знаем? Его ни разу не арестовывали. Это похоже на вранье. — Он потряс головой. — Чушь какая-то.

— Было сделано заявление в полицию.

Интересно, почему он до сих пор так верен Аарону, что после перенесенного горя не в состоянии пережить еще одну потерю?

Даниэль, нахмурившись, переваривал услышанное.

— Его арестовали?

— Пока что полиции не хватает данных, но мне удалось побеседовать кое с кем в Шонигане.

Я вкратце рассказала ему о Мэри и двух сестрах, не упоминая Иву.

— Я уверена, что вскоре всплывут новые сведения.

— А кто-то из них подал на него в суд?

— Пока что нет.

— Возможно, они лгут, — заявил он.

Глядя на него, я вновь поняла, что многие именно так и отреагируют: «Только не Аарон, он на такое не способен!» Учитывая обстоятельства нашего знакомства, мне не хотелось рассказывать ему свою историю.

— Вряд ли, Даниэль. Мне достоверно известно, что он насиловал по крайней мере одну девочку, — сказала я, глядя ему в глаза.

Он откинулся на спинку стула и отодвинул чашку, словно желая оттолкнуть мои слова.

— Не может быть. Я не верю.

Он не хотел верить. Я тоже откинулась в кресле и вдруг почувствовала сильную усталость. Ночью я несколько раз просыпалась, когда мимо моего дома проезжала какая-нибудь машина, и замирала, пока не слышала, что она уехала. Накануне вечером мне вновь два раза звонили со скрытого номера и вешали трубку. Подумав, что это может быть связано с нападением в Нанаймо, я сообщила местной полиции, но у них не появилось никаких новых подозреваемых. Они посоветовали, если звонки будут повторяться, набирать 57*, после чего мой телефонный оператор передаст им всю информацию о звонке. Но и в этом случае полиция сможет помочь, только если звонящий будет меня оскорблять. В настоящий момент у них связаны руки.

— У вас была причина, чтобы покинуть центр, — мягко сказала я. — Если бы вы действительно хотели остаться, вы бы уговорили Хизер. Может быть, вы начали сомневаться в их методах и взглядах?

Даниэль поморщился. Видно было, что он борется с чувствами.

— Я понимаю, как вам больно, Даниэль. Вы хотите участвовать в чем-то, что придаст вашей жизни смысл. Но этот центр — не лучший выбор.

Не успела я закончить, как он принялся отрицательно качать головой, отказываясь прислушиваться ко мне или к своим смутным подозрениям.

— Вы не понимаете. Главное — верить в то, что делаешь, верить в просветление. Иначе ничего не выйдет. Вопросы возникают у нас потому, что мы боимся, и только сбивают нас с пути.

Он встал и, проходя мимо моего кресла, бросил:

— Я возвращаюсь.

На следующий вечер после работы я снова отправилась на поиски Лизы. Одна из бродяжек сказала, что она может быть в заброшенном доме в центре города, и я с надеждой бросилась туда, но дом был пуст. Можно было попробовать отыскать магазин коммуны, но мне нужно было ненадолго взять паузу. В витрине одного из магазинов я заметила синий ангоровый шарф, который замечательно подошел бы к глазам Лизы. Я зашла и пощупала мягкую ткань, жалея, что не смогу подарить его ей в день рождения на следующих выходных, хотя понимала, что она либо продаст его, либо потеряет. Открыв флакончик с духами, я вдохнула их древесный аромат и вспомнила, как радовалась она своим первым духам. Интересно, ей по-прежнему нравятся сладкие запахи или теперь она предпочитает более взрослые ароматы?

Гуляя по магазину, я вспоминала, как устраивала праздники на ее дни рождения, пекла торты, украшала дом и пела песни. Потом мне вспомнилось, что в коммуне мы не праздновали дни рождения: Аарон говорил, что возраст над нами не властен. Меня охватила волна гнева на родителей за их ошибки, за то, что с нами стало. Может, и Лиза так обо мне думает, но за что она меня винит? За свое пристрастие к наркотикам? За смерть отца?

По пути домой мне попалась плюшевая собачка, в точности напоминавшая Чинука. Лиза уже давно переросла мягкие игрушки, но я все равно ее купила.

Утром в больницу позвонил Стив Филлипс, но меня не было. Набирая его номер, я то и дело ошибалась кнопками — его обещание и обнадежило, и напугало меня.

— Я узнал, как их зовут.

— Как быстро! Спасибо вам огромное.

— Мой друг давно ждал новостей по этому делу. Их зовут Тамми и Николь Гелсинки. Он поговорил с Тамми — она живет в Виктории и согласилась с вами встретиться. Но у нее непростой характер. Вы готовы записать номер?

Я записала номер телефона Тамми. Стив пересказал, что Марк сообщил ей обо мне, и добавил, что она отказывается говорить, где живет Николь. «Возможно, со мной она будет более откровенна, чем с полицейским», — подумала я.

— Скажите, а вы были на месте коммуны? — спросила я, когда он закончил.

— Конечно, и прогулялся вокруг конюшни.

При воспоминании о собственной прогулке у меня заболел живот.

— Честно говоря, я не увидел ничего необычного. Надо будет привести туда собаку, натасканную на поиск тел.

Его слова меня потрясли. Одно дело — гадать, что случилось с Ивой, а другое — искать ее тело в земле. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

— Полиция, конечно, не станет этим заниматься, — заметила я.

— Если вы узнаете еще что-нибудь, мне, возможно, удастся попросить кое-кого об одолжении. Держите меня в курсе.

Последние слова Стив Филлипс отчеканил так, что стало ясно — он по-прежнему был сержантом.

— Я постараюсь.

— Будьте осторожны.

Я снова занервничала, вспомнив грузовик, который останавливался у моего дома.

— Вы о чем?

— Когда разговариваете с людьми о коммуне, следите, чтобы они рассказывали вам больше, чем вы им. Если они поддерживают с ней отношения, важно, чтобы Аарон о вас не услышал.

— Он знает, что я заявила на него.

— Он понимает, что этим заявлением вы ничего не добьетесь. Но если он узнает, что вы расспрашиваете бывших членов коммуны и подбираетесь к нему, то может сорваться. Ему принадлежат несколько подобных центров по всему миру. Он может быть опасен.

— Хорошо, буду иметь это в виду.

— И не упоминайте Иву — мне бы пока не хотелось, чтобы эта информация всплыла. Посмотрим, что еще вы у них узнаете.

Это звучало разумно, и я согласилась. Но стоило мне повесить трубку, как в голове зазвучал голос Ивы: «Если захочешь мне что-нибудь рассказать…» Пытаясь понять, почему мне все время вспоминается эта фраза, я осознала: мне хотелось рассказать ей об Аароне, но я слишком его боялась. Если бы я тогда заговорила, для нас обеих все могло бы сложиться совсем иначе.

Закончив обход, я позвонила Тамми Гелсинки.

— Здравствуйте, — сказал мне бодрый женский голос.

— Добрый день, меня зовут Надин Лавуа, и мне хотелось бы…

В этот момент на заднем плане раздался грохот, заплакал ребенок, и я осеклась.

— Ох, подождите секунду! — Она отложила трубку и, судя по звукам, принялась успокаивать ребенка. — Извините. У меня тут сыночек упал.

— Надеюсь, он не ушибся?

— Все в порядке, — решительно ответила Тамми. У нее явно было мало времени.

— Мне хотелось поговорить с вами по личному вопросу.

— А кто говорит? — переспросила она подозрительно.

— Насколько я знаю, вас должны были предупредить о моем звонке. Я психиатр, живу в Виктории и в данный момент выясняю обстоятельства одного периода из своего детства.

— Да, конечно, — сказала она, и голос ее звучал заинтересованно.

Друг Стива уже рассказал ей, что я жила в коммуне и теперь ищу бывших ее членов, но мне не хотелось сообщать какие-либо подробности по телефону.

— Мы не могли бы с вами встретиться?

Она молчала. На заднем плане шумел ребенок.

— Не знаю. Мой муж уехал…

Она явно была растеряна. Но ведь до этого она согласилась дать свой номер, значит, была готова к разговору. Может, ей неудобно куда-то ехать?

— Я могла бы приехать к вам.

— Скажите, а я могу как-то проверить, кто вы? — смущенно спросила она.

— Разумеется.

Я продиктовала ей свой номер и попросила перезвонить мне в больницу. Но телефон молчал, и через десять минут я уже решила, что она так и не позвонит. Когда я окончательно отчаялась и собралась уйти, Тамми наконец перезвонила.

— Простите. Понадобилось накормить сына. Вы не могли бы приехать попозже? Мой муж по средам играет вечером в хоккей.

Интересно, почему она упомянула, что мужа не будет дома? Возможно, он не в курсе ее прошлого.

— Конечно.

Я записала ее адрес и повесила трубку. Следовало помнить, что она добровольно покинула коммуну, и разговор может стать для нее тяжелым, сопряженным с неприятными эмоциями. Однако я надеялась, что она поделится со мной своей историей.

Меня продолжали преследовать мысли о перенесенном насилии. Теперь я смотрела на все по-новому. К примеру, мне всегда было неуютно с незнакомцами, и требовалось очень много времени, чтобы начать доверять кому-либо. Прежде чем у нас с Полом начался роман, мы год работали вместе — дружба превратилась в любовь в тот вечер, когда мы одновременно заглянули проведать собаку после операции. В тот вечер мы провели за разговором несколько часов, и наши руки то и дело встречались, пока мы гладили спящую собаку. Но даже тогда мне потребовалось время, чтобы сблизиться с Полом.

Значит ли это, что я просто не люблю торопиться? Или же это последствия перенесенного в детстве насилия? Все мои привычки и антипатии, которые до того я принимала как должное, теперь словно утратили реальность.

В обед я купила в кафе суп и как раз садилась за стол, когда заметила в очереди Кевина, который оглядывался в поисках свободного места. Поймав его взгляд, я указала на стул рядом с собой.

Он сел рядом и улыбнулся.

— Так вот вы где прячетесь!

— От злого волка?

— По-моему, он входит в число моих пациентов.

Мы посмеялись, и он спросил:

— Как дела? Давно вас не видел.

— Я была занята, собирала информацию о «Реке жизни».

— Вот как? И что вы обнаружили?

Я не собиралась делиться ни с кем в больнице событиями своей жизни, но его интерес казался искренним, и он уже помогал мне раньше, поэтому в итоге я рассказала, что происходило со мной после знакомства с Хизер. Упоминать брата и Лизу я не стала. Кроме того, я рассказала, что вспомнила, как Аарон меня насиловал, и теперь опасаюсь, что у него были и другие жертвы. Я старалась не поддаваться эмоциям, чтобы голос мой звучал профессионально.

Кевин слушал молча и только иногда задавал уточняющие вопросы. Когда я умолкла, он отхлебнул кофе, сочувственно глядя на меня.

— Вы считаете, что должны сами в этом разобраться? — спросил он. — Может быть, теперь передать дело полиции?

Мне и самой приходило это в голову.

— Это было бы проще, но я боюсь, что они не доведут дело до конца, и Аарон продолжит свое. У полицейских нет времени на подобные поиски. Если мне удастся собрать достаточно доказательств, это станет для них аргументом.

— Вы не думаете, что это может быть опасно?

— Пока что нет.

Я повторила ему то же, что говорила Мэри: Аарон не станет привлекать к себе внимание. Но при этом мне вспомнился зеленый грузовик у дома и ощущение, что за мной наблюдают. Вдруг он и правда следит за мной? Этим соображением я решила не делиться.

— Да, вы правы, — кивнул Кевин и ненадолго умолк, сосредоточенно пережевывая бутерброд. — Я общался с некоторыми членами этого центра, и они показались мне вполне достойными людьми — уверен, они и понятия не имеют, что на самом деле представляют собой Аарон и Джозеф.

— Мне тоже так кажется. Есть центр, а есть сам Аарон.

Он снова кивнул.

— Но все же будьте осторожны и не говорите лишнего.

Он был прав. Мне следовало поберечься, особенно если Аарон и вправду за мной следит. Но я уже не могла все бросить — слишком близко я подошла к правде.

— Хорошо. Спасибо.

Мы обсудили программу поддержки для мужчин, потерявших работу: он занимался этим, потому что сам в молодости пережил нечто подобное. Делясь своим опытом с пациентами, он завоевывал их доверие. Потом мы обсудили моего пациента, Брендона. Эти разговоры отвлекли меня от мыслей о коммуне, и в итоге мы просидели в кафе довольно долго. Увидев, что обед давно закончился, я неожиданно расстроилась.

— Черт, мне пора возвращаться к работе. — Я встала и взяла свой поднос. — Спасибо, что составили компанию.

Кевин тоже выглядел разочарованным, что меня почему-то обрадовало.

— Ну что вы! Если захотите поговорить еще — вы знаете, где меня найти.

— Спасибо, буду иметь в виду.

Только зайдя в лифт, идущий наверх, я вспомнила, что следующая встреча у меня должна быть на первом этаже.

Глава 23

После работы я быстро перекусила дома — еду пришлось впихивать в себя насильно, потому что у меня сводило живот при одной мысли о предстоящем разговоре. Тамми жила в Фернвуде — старом районе недалеко от центра и моего дома. Постучавшись в дверь ее желтого викторианского домика, я успела заметить, что краска на стенах облупилась, а на веранде идет ремонт. На подъездной дорожке стоял старый автомобиль с двумя спущенными шинами. Мне открыла дверь хорошенькая круглолицая женщина с улыбающимся ребенком на руках — она была ненакрашена, русые волосы были небрежно затянуты в хвост, а россыпь веснушек очень ее молодила. Но судя по морщинкам в уголках глаз, ей было около тридцати пяти.

— Проходите, — сказала Тамми. — Правда, у меня жуткий беспорядок.

— Ничего страшного.

Я разулась и прошла в кухню.

— У вас такой чудесный дом!

Она зарделась от удовольствия.

— Спасибо. Нам еще многое предстоит тут сделать, но сами понимаете, ребенок отнимает все время. — Она пожала плечами.

— Вы уже много сделали. Какой прекрасный узор на шкафах!

— Спасибо, — улыбнулась она. — Я сама их разрисовывала.

У нее неплохо получилось. Я представила, как она тщательно выводит узоры, привинчивает стеклянные ручки, вьет гнездо для своей семьи, и с болью вспомнила, как ждала Лизу: по мере того как приближались роды, мои инстинкты просто зашкаливали, и я заставила Пола перекрасить чуть ли не весь дом. Он смеялся и ругал мои гормоны.

Тамми посадила ребенка в манеж, налила нам кофе и села напротив. Наклонившись вперед, она напряженно изучала мое лицо — это был хороший знак. Она была готова к разговору.

— Так вы тоже жили в коммуне?

Я кивнула.

— Да, в конце шестидесятых, когда они еще жили у озера Шониган. Вы не расскажете мне о своем опыте? У вас есть сестра, так?

Она закусила губу и оглянулась на дверь. Я невольно взглянула туда же.

— Она живет с вами?

Может, Тамми ждет сестру?

— Нет, она снова в коммуне.

Это было неожиданно. Я удивленно уставилась на нее.

— Я не сказала копам, потому что не хотела, чтобы они ее доставали, — она бы на меня рассердилась. Она мне теперь не звонит — знает, что я хочу, чтобы она вернулась.

— А почему вы этого хотите?

Она откинулась на спинку стула, словно желая отодвинуться, крепко обхватила ладонями кружку и посмотрела на меня с некоторым подозрением.

— Вы переживаете из-за Аарона? — спросила я.

— Он большой человек в этих местах, — заметила она. — Не только в своем центре. Его многие любят.

Она меня проверяет.

— Я не в их числе.

Она снова закусила губу, огляделась и ссутулилась, словно хотела спрятаться.

— Он не такой, каким кажется.

— Не такой. Вы совершенно правы.

Как приятно было поговорить с кем-то, кто понимал, что на самом деле Аарон — самозванец! Я глубоко вздохнула. До этой минуты я даже не понимала, как мне одиноко наедине со своими страхами.

— Мы оказались там из-за наших родителей. Николь потому и вернулась. Они отказывались уезжать оттуда, а мы по ним скучали. — Прежде чем я успела спросить, она продолжила: — Пока я живу отдельно, они отказываются со мной разговаривать. — Она взглянула на сына. — Они даже Диллона никогда не видели.

— Представляю, как это должно быть тяжело.

Она вздохнула и повернулась ко мне.

— Мой муж знает, что я там жила. Но ему не нравится говорить об этом. Теперь моя семья — это он и Диллон.

Интересно, не его ли это слова? И каким человеком надо быть, чтобы не позволять жене говорить о столь важном периоде в ее жизни?

— Когда ваша семья попала в коммуну?

— Николь тогда было десять, а мне двенадцать. Наш младший брат умер от лейкемии, и родители пошли в группу для переживших потерю. Там они познакомились с Джой. Она тоже потеряла сына и рассказала им, что в коммуне ей очень помогли.

Джой… Я хорошо ее помнила. Интересно, у нее правда умер ребенок, или это была история для привлечения новых членов?

— К Аарону часто приходят из таких групп?

— Наверное, да. У многих там кто-то умер. Еще там живут беспризорники и наркоманы. Аарон не набирает их специально, просто каждый год выбирает несколько человек, которым больше других нужна помощь — так он говорит.

Я окаменела от страха. А вдруг он найдет Лизу? Сказав себе, что Лиза и близко не подойдет к подобному месту, я постаралась успокоиться.

Тамми продолжала:

— Он говорил, что большинство наших проблем — из-за страха смерти. Именно из-за этого у людей бывают панические атаки, депрессия, наркомания и все такое. Он повторял, что если бы мы знали, в каком дивном месте окажемся после смерти, то нам стало бы легче жить.

Главное, не сталкиваться с Аароном.

— Коммуна теперь, оказывается, существует и в других странах, — сказала я. Мне не хотелось пересказывать все, что я узнала в Интернете, лучше было послушать ее. — Когда это произошло?

— Аарон сказал, что мы должны привлечь больше людей. С землей происходят ужасные вещи, нам надо ей помочь. Он выбрал несколько человек и разослал их по миру, чтобы они основали новые коммуны. Ему все известно — кто сильнее всех верит, кто плохо говорит о коммуне.

— Вы не знаете, как ему это удается?

У меня были подозрения на этот счет, но надо было узнать, что она думает.

— Там в каждой комнате камеры, даже в ванной.

Теперь стало ясно, почему Хизер так отреагировала, увидев камеру у себя в палате.

— Он говорил, что нам надо избавляться от комплексов. Некоторые знали, где можно поговорить, чтобы тебя не слышали, но до него все равно доходило. Он говорил, что читает их энергию, но мне кажется, что у него просто есть шпионы.

Мне тоже так казалось. Я вспомнила, как безошибочно Аарон угадывал, кто из нас заколебался или усомнился в происходящем. На следующей церемонии очищения Аарон выводил его в центр, заставлял во всем признаться, после чего этого человека несколько дней бойкотировали. Через некоторое время то же самое повторялось с кем-то другим.

— А если кто-то заговаривал об уходе, он очень расстраивался.

— Как именно расстраивался?

Мне вновь вспомнилось, как Джозеф избивал того несчастного мужчину, как сверкало мачете, как вырывалась Мэри.

— Он уводил этого человека к себе в кабинет, медитировал с ним и несколько часов подряд уговаривал остаться, пока тот не соглашался. Он и остальных заставлял на него давить, а люди могут быть очень злыми. Они давили на чувство вины — например, говорили, что он умрет и не встретит никого на той стороне. Если кому-то все же удавалось уехать, они ему без конца названивали.

— А что случалось с теми, кто нарушал правила?

— Обычно нам просто запрещали разговаривать с окружающими. Или провинившегося отправляли на исправление.

— Что это?

— Иногда это были просто беседы с Аароном. Если он оставался недоволен, человека отправляли на полное исправление. У них там есть такие электрические штуки, которые посылают ток в мозг. Они говорят, что это что-то типа кисты: энергия накапливается в клетках, вредит здоровью и мыслям, поэтому надо проколоть ее и выпустить.

Похоже, Аарон начал экспериментировать с обратной биологической связью[6] и мозговыми волнами.

— Это было еще ничего… — Тамми взглянула на сына. — Потом он начал запирать людей.

Вначале я решила, что ослышалась.

— Простите, что вы сказали?

— В подвале были звуконепроницаемые камеры. Человека не выпускали оттуда, пока он не примет свой страх и не отпустит свое прошлое.

Услышав это, я застыла от ужаса и еще какого-то странного чувства, природу которого не понимала. Я глубоко вздохнула, усилием воли возвращаясь к происходящему.

— И все соглашались?

Я знаю, какими закрытыми бывают секты, как сектанты терпят бесконечные издевательства, но меня все равно поразило, сколько людей слушалось Аарона.

— Люди говорили, что им это очень помогает, и потом они правда казались невероятно счастливыми. Некоторые даже платили за то, чтобы там побывать. В подвале была специальная комната — Комната исправления.

— А другие камеры? Где они?

— В подвале, но я там ни разу не была. Без разрешения туда могут ходить только старшие и работники. Всем остальным нужно разрешение Аарона. Это настоящая привилегия.

— Вы же сказали, что это наказание!

— Сначала так и было, но потом некоторые начали говорить, что они переживали выход из тела и у них были видения: они видели свои души и все такое.

Судя по всему, у них были слуховые или зрительные галлюцинации.

— И сколько он их там держал?

— Иногда по нескольку дней. И им не давали ни еды, ни воды.

Естественно, что у них были видения. Но воздух-то у них откуда-то брался.

— Теперь все умоляют, чтобы их туда отправили, — продолжала Тамми. — Теперь это награда. Но он все равно говорит, что только он умеет общаться с другим миром. Остальные видят всего лишь окно, но он может открыть дверь.

Я покачала головой, дивясь тому, как Аарону удается управлять умами окружающих.

— А сатсанг он по-прежнему устраивает?

— Да. Он каждую неделю придумывает новые молитвы, и мы должны их учить. Когда он уезжает, то записывает нам видео. Своих компьютеров у нас не было, так что работники центра проигрывали нам видео на большом экране в комнате медитаций.

— Я слышала, что у коммуны есть свой магазин.

Она кивнула.

— Недалеко от центра. Там продается органическая еда, книги, диски и украшения. Там же можно записаться на семинар. Иногда там раздают еду. Там мы нашли кучу бездомных. — Тамми оживилась, ей явно было приятно с кем-то об этом поговорить. — Теперь он почти не медитирует с людьми наедине — только с теми, о которых ему было видение. Но в каждой комнате есть динамики, и он с нами разговаривает. Иногда он приходит к детям на занятия и ведет молитвы. Он говорит, что у них чистые души, и они лучше чувствуют вибрации земли.

Мне вспомнилось, как дети висели на Аароне. Потом я вспомнила, как стояла на коленях перед ним, а он давил мне на затылок.

Тамми смотрела на меня, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и заговорить. Мне предстояло нелегкое признание:

— Я хотела кое-что вам рассказать… — Я откашлялась и отпила кофе. — Аарон… он насиловал меня, когда я была маленькая.

Тамми широко распахнула глаза.

— Он убедил меня, что если я не соглашусь, то моя мать заболеет. Когда я вспомнила об этом, то испугалась, что могли быть и другие девушки…

Сначала мне казалось, что Тамми сейчас заплачет, но она, яростно моргая, смотрела на сына и постепенно взяла себя в руки.

— Он говорил, что я не такая, как все, что он поможет моей семье, — сказала она. — Но никому нельзя было об этом знать. Это был наш секрет.

Я кивнула, чувствуя печаль и гнев — за нашу потерянную невинность, за преданное доверие. Ее слова звучали так знакомо!

— Еще он сказал, что если я ему не помогу, то он больше не будет лечить моих родителей и сестру, и они тоже могут заболеть раком.

Так он по-прежнему использует болезни, чтобы манипулировать людьми! После смерти брата на девочек легко было повлиять подобным образом.

— Вы когда-нибудь рассказывали об этом родителям? — мягко спросила я.

— Пытались, но они нам не поверили. Сказали, что это честь, что он медитирует с нами.

В ее глазах снова появились слезы.

— Тамми, мне так жаль…

К сожалению, многие родители в подобных случаях не верят своим детям — особенно, если речь идет о члене их семьи или уважаемом в обществе человеке.

— Я понимаю, что они чокнулись из-за него и из-за смерти брата, но как можно не верить своему ребенку? — Она снова оглянулась на сына. — Если кто-то обидит Диллона, я его убью. После того как мы пошли в полицию, нас нашел Джозеф.

Так Джозеф жив! Мне хотелось расспросить, в каком он состоянии и какой пост занимает в центре, но Тамми уже отвечала на мой невысказанный вопрос:

— С ним что-то не так. Он всегда был жутким типом, но тут орал, говорил какие-то безумные вещи. Если мы не заберем свои заявления, Свет нас накажет… Мы боялись, что он что-то сделает, и сказали полицейским, что все это выдумали. Николь все равно испугалась, поэтому вернулась.

— А вы?

— К тому моменту я уже встретила мужа. Он как-то раз увидел Джозефа у моего дома и сказал, что если тот еще раз подойдет ко мне, то он его убьет. Больше Джозеф не появлялся.

Мне вспомнилось, как за нами приехал отец. Судя по всему, в центре давили на людей, пока на сцене не появлялись разгневанные мужья и отцы. Тогда они затихали.

В голосе Тамми звенела гордость — она радовалась тому, что у нее такой заботливый муж. Но потом она погрустнела:

— Так плохо, что мы не общаемся с Николь. Она была мне самым близким человеком.

Я сочувственно улыбнулась.

— Представляю, как вы по ней скучаете. Скажите, — добавила я после паузы, — вам приходилось видеть Аарона с другими девочками?

— Иногда он увлекался кем-то из новеньких и забывал о нас с Николь. Мы понимали, что происходит. Но самое странное, что я ревновала. Как будто чувствовала свою незначительность.

— Желание выделиться совершенно нормально. Это не значит, что вы хотели его сексуального внимания. Тут нечего стыдиться.

Тамми явно почувствовала облегчение.

— Мне иногда кажется, что Николь потому туда и вернулась. Ей хочется жить в коммуне, потому что там все это нормально, там такая жизнь не кажется странной. Здесь она чувствовала себя униженной и грязной.

Печально было думать, что ей одной приходилось справляться с такими чувствами.

— Некоторые с трудом приспосабливаются к новой обстановке — где никто не говорит им, что делать и что говорить. Особенно если рядом нет близких людей. Возможно, Николь вернулась туда еще и поэтому.

— Мне было тяжело. Помню, каким страшным был Джозеф. Мне даже снились кошмары, что он пришел за мной. До сих пор иногда снятся.

Она бросила взгляд на дверь, словно он слышал ее слова.

— Проявлял ли Джозеф агрессию? Или Аарон — например, если кто-то нарушал правила или хотел уехать?

— Насколько я помню — нет. — Она задумалась. — Советники просто совещались с Аароном, и он уводил этого человека.

— А кто такие советники?

— Старейшие члены коммуны, — пояснила она. — Они были кем-то вроде наставников и помогали нам справляться с проблемами. Иногда приказывали нам помогать другим. В основном, если кто-то сделал что-то не то на медитации — выпил воды перед ней или вышел в туалет в процессе, — нам запрещали с ним говорить.

— А кто-нибудь вообще пытался оттуда уехать? Как вам это удалось?

— Мы работали в магазине и подружились с городскими ребятами. Вообще нам было страшно, потому что когда кто-то уезжал, Аарон говорил, что с ними случались ужасные вещи — катастрофы, убийства, болезни. А те, кто возвращались, подтверждали, что в городе действительно тяжелее. У них не было денег, они не могли найти работу и снова начинали принимать наркотики. Они возвращались в жутком состоянии.

Она притихла.

— А если кто-то заболевал?

— Нам нельзя было принимать лекарства, но все курили марихуану. Об этом нельзя было говорить с теми, кто приезжал на семинары, только с постоянными членами. Аарон говорил, что посторонние нас не поймут.

Я кивнула, обдумывая услышанное.

— Вы рассказали все полицейским, его теперь арестуют? — спросила она.

— Его допросили, но пока не появятся другие свидетели, ему нельзя ничего предъявить.

Я объяснила, как полиция действует в таких случаях. Она была разочарована.

— И что, ничего не будет?

— Нет, если другие люди не заявят о себе. Если вы хотели вновь поднять свое дело…

— Нет! — Она решительно потрясла головой. — Я не пойду на это снова! Эти жуткие расспросы… Родители меня никогда не простят.

— Понимаю, вам сейчас кажется, что это вы виноваты. Но если Аарона арестуют, он утратит власть над членами коммуны, и она распадется. Даже если он сбежит из страны, он будет далеко от вашей семьи. Вы сможете помириться.

— Об этом я еще не думала.

Ребенок расплакался в манеже, она взяла его на руки и посадила на колени.

— Мне скоро надо будет его укладывать. Вы не против, если я еще раз все обдумаю?

— Разумеется. Вы знаете, мне интересно, а почему вы согласились со мной встретиться?

— Я еще ни разу не говорила с кем-то, кто жил там.

Мы обменялись взглядами.

— Спасибо, что позволили мне прийти и поговорить с вами. Мне это очень помогло.

Она улыбнулась, но сказала:

— Я вряд ли решусь снова пойти в полицию. Простите.

— Не торопитесь. Сегодня вам не нужно ничего решать. — Я вытащила лист бумаги и записала на нем свой номер. — Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Вам о многом надо подумать. — Я положила бумагу на стол. — Если захотите поговорить, позвоните мне.

— Спасибо.

Она прижала к себе сына и взъерошила ему волосы. Ребенок улыбнулся мне беззубой улыбкой.

Усевшись в машину, я некоторое время сидела и размышляла о последнем визите Джозефа. Может быть, я бездумно рискую и подставляю под удар себя, Тамми и других? Мне представилась Ива в одинокой лесной могиле — о ее смерти знают только птицы да животные. Потом я напомнила себе, что нет доказательств тому, что Аарон ее убил. Если это правда, то другое дело. Она сбежала из дома, вряд ли ее пропажу вскоре заметили. Если бы что-то случилось со мной или с кем-то из моих собеседников, ему труднее было бы доказать свою непричастность. Но на всякий случай я заперла двери и обернулась, высматривая, не сидит ли кто в машине неподалеку. Но все было спокойно.

Глава 24

Я надеялась, что Тамми мне скоро перезвонит, но через неделю поняла, что она вряд ли осмелится заявить на Аарона. Сложно было ее винить: это непростое дело. Я позвонила сержанту Крукшенк и пересказала ей содержание нашего разговора, но Эми ответила, что в данный момент это не более чем слухи и без заявления от Тамми они ничего не могут сделать. Она предложила позвонить ей, но мне показалось, что под давлением Тамми склонна замыкаться в себе, поэтому мы решили подождать еще. Самой мне беспокоить Тамми не хотелось, поскольку новостей никаких не появилось. При этом я за нее волновалась. Наш разговор мог вскрыть болезненные раны, а муж, возможно, не поддерживал ее. Пока я размышляла, как лучше поступить, сбылся мой самый большой кошмар.

Посреди ночи мне позвонили из больницы.

— Простите, что разбудила, доктор Лавуа. К нам поступила ваша дочь. Она без сознания. У нее в карте указано, что в экстренных случаях надо обращаться к вам.

Сон мгновенно слетел с меня.

— Что с ней? Что произошло?

— Свидетель сообщил, что ее тошнило и, как он выразился, «дергало», а потом она упала и потеряла сознание. Следов травмы головы нет, поэтому нам надо знать, нет ли у нее аллергии и принимает ли она какие-нибудь лекарства.

— Аллергии нет. — Я чуть поколебалась, вспомнив, как уверенно Лиза сказала: «Я завязала». — В прошлом она употребляла наркотики.

В шестнадцать лет у нее случилась первая передозировка метамфетамином. У нее были галлюцинации, и она напала на меня, когда я была за рулем. Мы обе чуть не погибли. Могли быть и другие случаи, но я об этом уже ничего не знала. Если ее приняли, оказали помощь и выписали, то незачем мне звонить. Значит, это серьезно.

— Мы еще не установили, почему она потеряла сознание, — продолжала медсестра, — поэтому терапия пока что симптоматическая.

— Она пришла в себя?

Медсестра понизила голос:

— Она в коме.

Я встала так стремительно, что комната завертелась перед глазами. Сердце билось как сумасшедшее. Кома. Моя дочь в коме!

— Я сейчас приеду.

Набросив какую-то одежду, я схватила ключи и выбежала к машине, спугнув кошку, которая сидела у себя в коробке. По дороге к больнице я так сжимала руль, что побелели костяшки. Я не замечала ни дорогу, ни другие автомобили, меня терзала только одна мысль: почему случилась передозировка? Неужели встреча со мной так расстроила Лизу? Мне стало дурно.

Добравшись до больницы, я сразу же пошла к доктору. Тот сказал, что изменений никаких не было и Лизу перевели в палату интенсивной терапии. Я нашла ее на койке за занавеской — компанию ей составляли только капельница и дыхательный аппарат. Медсестры бегали по отделению, проверяли пациентов, вполголоса переговаривались. Кругом пищали мониторы. Глаза Лизы были закрыты, кожа побледнела. Я держала ее за руку, чувствуя, как меня трясет от выброса адреналина в кровь. «Все хорошо, она здесь, все будет в порядке», — твердила я себе, но сердце мое в это не верило. Сколько она приняла? Что, если у нее поврежден мозг?

Я придвинула стул поближе и принялась изучать ее руку — изящные пальцы, короткие ухоженные ногти. Она следит за собой, чего не делала в пиковые моменты своей наркомании. Кожа у нее была чистая, без единого прыщика. Я вновь спросила себя, что же стало причиной передозировки. Глядя на ее спящее лицо, на то, как вздымается ее грудь, я впервые за долгое время молилась Богу — в которого не до конца верила.

«Прошу, не забирай ее! Дай ей еще один шанс».

Два часа спустя я почувствовала, что она пошевелила пальцем. Потом у нее дрогнули веки. Неужели приходит в себя? И тут Лиза распахнула глаза — зрачки у нее были расширены, на лице написан ужас. Увидев что-то у меня за плечом, она принялась вырываться, сдирать с лица дыхательную маску. Монитор яростно запищал, сигнализируя о том, что у нее участился пульс. Я схватила дочь за руку:

— Перестань, ты поранишься!

Она вырвалась. Я пыталась удержать ее, но она отбивалась, издавая глухие стоны. Высвободившись, она ударила меня по носу. И тут сзади раздались шаги.

Две медсестры схватили Лизу за руки — она в ужасе вырывалась и стонала, глаза у нее закатились так, что видны были только белки. Я отступила — адреналин продолжал поступать в кровь, и у меня шумело в ушах. Эта обезумевшая женщина была моей дочерью!

Через несколько минут им удалось успокоить Лизу.

— Вы в больнице, вас привезли без сознания. В вашем горле трубка, чтобы вы могли дышать. Вы в безопасности. Мы вас отпустим, когда вы успокоитесь.

Она перестала вырываться и кивнула. Медсестры ослабили хватку. Лиза по-прежнему часто дышала, но взгляд ее стал более ясным. Ей отключили дыхательный аппарат, проверили уровень кислорода, после чего начали задавать вопросы и попросили двигать глазами или сжимать руки вместо ответов. Прежде чем вынимать трубку, надо было убедиться, что она сможет дышать сама.

Полчаса спустя врач привел специалиста по ИВЛ, тот подтвердил, что Лизу можно отключать, и у нее из горла вынули трубку. Врач спросил, можно ли мне остаться в палате на время их беседы.

Я думала, что Лиза откажется, но, бросив взгляд в мою сторону, она хрипло сказала:

— Хорошо.

На самые простые вопросы она отвечала спокойно, но когда врач спросил, что она приняла перед приступом, Лиза смутилась.

— Я ничего не принимала.

Врач что-то записал.

— Что вы помните перед приступом?

Она поморщилась, силясь вспомнить.

— Не знаю. Это был день. Я пошла на причал… потом пусто.

— Когда вы поступили, мы проверили вашу кровь на наркотические вещества и ничего не обнаружили, — сказал врач. — Но внезапное возбуждение, агрессивность и потеря памяти указывают на гамма-гидроксибутират. На него мы обычно не проверяем, но недавно у нас было несколько детей-беспризорников…

Он умолк, глядя на нее с вопросительно поднятыми бровями. Я понимала, к чему он клонит.

Когда Лиза только начала принимать наркотики, я стала собирать информацию по этому вопросу и узнала о существовании гамма-гидроксибутирата — он подавляет центральную нервную систему, а потому популярен среди завсегдатаев баров и ночных клубов. Еще его называют жидким экстази. В малых дозах он действует как стимулятор и афродизиак и вызывает эйфорию. Но большие дозы вызывают головокружение, тревогу, нарушение зрения, проблемы с дыханием, амнезию, приводят к потере сознания и смерти. Тесты мочи его не определяли, поэтому мы никогда не были уверены до конца.

Лиза тоже понимала, на что намекает врач, и лицо ее залилось румянцем.

— Я завязала, — сказала она сердито и взглянула на меня. — Это ты ему сказала!

Врач равнодушно что-то записал.

— Вы помните, чтобы кто-то вас чем-нибудь угощал?

Сначала я не поняла вопроса, но потом вспомнила, что гамма-гидроксибутират называют «наркотиком для насильников». Неужели ее изнасиловали?

Пока я пыталась собраться с мыслями, на лице у Лизы промелькнуло непонимание, на смену которому быстро пришел страх, а потом — гнев. Глаза ее наполнились слезами, и она отрезала:

— Нет, и обсуждать это я не буду.

— Лиза, если тебя кто-то обидел… — вмешалась я.

— Следов насилия нет, — сообщил доктор.

— Я сказала, что не буду это обсуждать, — повторила Лиза.

Она явно что-то скрывала — может, вспомнила, что встречалась с дилером или со знакомым. Но давить на нее было бессмысленно.

Доктор закончил обследование, во время которого Лиза в основном молчала, и сказал, что хотел бы оставить ее на ночь в больнице и понаблюдать. Она кивнула и отвернулась к стене.

— Лиза, я на секунду выйду и сейчас же вернусь, хорошо? — сказала я.

Она промолчала.

Когда я вернулась в палату, Лиза уже спала. Я села рядом с койкой и взяла ее за руку, понимая, что стоит ей проснуться, и мне будет отказано и в этой малости. У нее на мизинце был шрам в форме полумесяца — в детстве она прищемила палец дверью фургона. Она плакала и кричала, но больше никогда не хлопала дверьми. Может быть, этот случай послужит для нее звонком, и она поймет, что надо начать лечение. Мне хотелось, чтобы она поехала ко мне, но заставить ее было невозможно. Я пригладила ей волосы — на ощупь они были мягкими и шелковистыми. Значит, она все-таки следит за собой. Глядя на нее, я почувствовала, как в глазах закипают слезы.

Что же с тобой произошло?

Через некоторое время я попросила медсестру передать в отделение психиатрии, что завтра я не смогу прийти на работу. Старшая сестра принесла мне одеяло, и я заснула в кресле. Несколько часов спустя я услышала, что Лиза зашевелилась, и тут же проснулась. Она наблюдала за мной.

— Привет, милая. Как ты?

— Горло болит, — хрипло ответила она.

— Я принесу тебе воды со льдом.

Когда я вручила ей стакан, она спросила:

— Когда мне можно будет уйти?

Дождавшись, пока она выпьет воды и положит голову на подушку, я ответила:

— Тебя, видимо, выпишут завтра. — Я взглянула на часы, было уже три утра. — Это скоро.

К следующей части надо было подготовиться. Мне не хотелось спрашивать, что произошло, — это настроит ее на агрессивный лад. Потребовать, чтобы она поехала ко мне домой, я тоже не могла. Я тосковала по тем дням, когда могла просто схватить и унести ее. Теперь она сама принимала решения.

— Ты не хочешь немного пожить у меня?

Судя по всему, она раздумывала над моими словами, но в ее глазах было еще что-то. Страх? Я подавила в себе желание немедленно начать настаивать, упрашивать, ругаться, спорить и умолять.

— Ладно, — прошептала она.

Меня охватило облегчение. Но прежде чем я успела порадоваться, она сказала:

— Только никаких вопросов.

Я кивнула и спросила, не помочь ли ей чем-нибудь. Она захотела в туалет, поэтому я помогла ей выбраться из кровати, после чего мы смотрели телевизор, пока она снова не заснула. Несмотря на ужасный повод, я была счастлива побыть с дочерью. Сегодня мы провели рядом времени больше, чем за последние несколько лет. Мысленно я уже готовилась к предстоящим дням — это будет непросто. Если она снова вернулась к наркотикам, у нее будет скакать настроение, она будет срываться и, судя по прошлому опыту, в основном на меня.

В детстве она была чудным ребенком, молчаливой, но ласковой девочкой: она обожала ходить за руку, сидеть у меня на коленях, забираться к нам с Полом в кровать. Она любила всех животных без разбора и заботилась обо всех своих друзьях — если кто-то казался ей грустным, она тут же звала его к нам на ужин. Одно время она то и дело теряла одежду. Когда я наконец поинтересовалась, что происходит, она сказала, что отдает все однокласснице, с которой плохо обращаются родители. Я гордилась ее добротой, но вместе с тем опасалась, что кто-то ею воспользуется.

— Боюсь, что однажды она попытается спасти мир, — сказала я как-то Полу.

— Даже интересно, в кого это она такая, — заметил он.

Мы посмеялись. Я с радостью понимала, что эта черта в ней — от меня.

Это было давно.

Проспав пару часов, я проснулась от возни Лизы. Пока она принимала душ, я сходила к себе в отделение, чтобы убедиться, что меня есть кем заменить. За стойкой меня с сочувственным видом встретила Мишель. «Интересно, насколько она в курсе происшедшего?» — подумала я.

— Все в порядке? Слышала, у вас заболела дочь.

Хотя мне нравилась Мишель, я не собиралась рассказывать ей о проблемах Лизы.

— Все в порядке. Я сейчас повезу ее домой.

Я взяла блокнот, и мы заговорили о пациентах. Мишель держалась дружелюбно, но я видела, что ее мучает любопытство и немного — обида. Мне было жаль, но говорить на работе о личных проблемах я никогда не умела. Когда я проходила мимо кабинета Кевина, он выглянул из-за двери.

— Показалось, что услышал ваш голос.

— Да, только я уже ухожу.

Склонив голову, он разглядывал мое лицо.

— Вы в порядке?

В его голосе было столько участия, что у меня защипало в носу. Я яростно сморгнула.

— Ночь выдалась тяжелой. Мою дочь привезли по скорой. Передозировка, возможно — гамма-гидроксибутират. У нее все в порядке, но я не знаю, надолго ли.

— Какой кошмар! — Он открыл передо мной дверь кабинета. — Зайдете?

— Нет, спасибо, мне надо отвезти ее домой.

Пока мы выпишемся, уже наступит день, а я все еще чувствовала усталость после ночи, проведенной в кресле.

Он участливо взглянул на меня.

— Уверены?

— Может, поговорим завтра?

— Разумеется. Вот мой телефон. — Он протянул мне визитку. — Звоните в любое время, хорошо?

— Спасибо.

Он ободряюще улыбнулся. Я попыталась улыбнуться в ответ, но попытка вышла жалкой, поэтому я отвернулась.

У себя в палате Лиза надевала ботинки. Лицо ее побледнело от усилий. Она остановилась, чтобы перевести дыхание.

— Давай помогу, — сказала я и потянулась к ней в тот момент, когда она снова наклонилась. Наши руки встретились. Мы замерли. Какое-то мгновение она подержала мою руку в своей и отпустила. Второй раз за утро я еле сдержала слезы. Тем временем она закончила шнуровать ботинок и взглянула на меня, словно хотела что-то сказать. Но отвернулась, и момент прошел.

После того как Лизу выписали, я отвезла ее в кресле к своему автомобилю и хотела помочь забраться внутрь, но она проигнорировала протянутую руку. В пути мы обе устало молчали, хотя у меня в голове теснилось множество вопросов. Где она живет? Как она живет? Что случилось вчера вечером? Она снова употребляет наркотики? А бросать собирается? Спрашивать было нельзя, но и беззаботно щебетать о посторонних вещах я не могла. Когда тишина начала давить, я включила радио.

Когда мы остановились и вышли из машины, Лиза на мгновение замерла, разглядывая дом.

— Мама, какой красивый!

От этого будничного «мама» и ее одобрения у меня сразу же поднялось настроение. Было бы глупо предполагать, что теперь она захочет пожить у меня подольше, но я все же надеялась. Я вынула из багажника ее сумку — кто бы ни вызвал врачей, сумку он забирать не стал. Интересно, не этот ли человек дал ей наркотики? Мог бы и дождаться приезда врача, а не бросать ее на улице, как ненужный мусор. Я усилием воли погасила в себе гнев. Мне подвластно только настоящее.

Когда мы проходили мимо кошачьей коробки, Лиза спросила:

— Это для Пушка?

— Нет, Пушок умер летом, через несколько недель после того, как на меня напали.

Она сжала губы. Возможно, ее огорчило то, что она только сейчас узнала о смерти кота — в детстве они всегда спали вместе.

— Я бы тебе сказала, но…

— Все нормально.

Но мне показалось, что все совсем не нормально.

Я проводила ее в гостевую спальню. Остановившись в центре комнаты, она оглядела белую постель и бамбуковую кровать, бросила сумку на пол, а пальто — на стул.

— Уютно.

Я снова ощутила непропорциональную радость.

— Мне очень приятно это слышать.

Она подошла к кровати и взяла в руки плюшевую белую собачку. Лица ее в этот момент я не видела.

— Я ее увидела и подумала о тебе. Купила к твоему дню рождения. На выходных зажгла свечу, задула ее и загадала желание для своей дочки.

— Мама, я хочу вздремнуть, — сказала она хрипло, словно готова была заплакать.

— Все хорошо? Хочешь…

— Все нормально.

Меня явно отослали прочь. Я медленно закрыла за собой дверь. Когда через некоторое время я заглянула снова, Лиза спала, но ее глаза под опущенными веками лихорадочно двигались. Что за демоны преследуют ее во сне? Я собиралась почитать лежа и подождать, пока она выспится, но заснула сама и проснулась только через несколько часов. Лиза стояла рядом. Я резко села:

— Все в порядке?

В доме было довольно темно, и она включила несколько ламп. За окном уже стемнело — видимо, вечер наступил недавно. С океана дул ветер, и в окна нам стучали капли дождя и ветки бамбука.

— Хватит меня об этом спрашивать, — сказала Лиза, села в кресло напротив и завернулась в шерстяной плед. Она разожгла камин и поджарила тосты, а на столике рядом со мной стояла чашка с чаем. Мне было очень хорошо — кругом царил уют, в воздухе пахло горячим хлебом, и Лиза даже вспомнила, что я люблю тосты с медом. Я отпила чаю, наблюдая за ней поверх чашки. Волосы у нее были взлохмачены, на щеке остался след от подушки. Я улыбнулась, вспомнив, как в детстве она боялась, что у нее будут морщины. Но на самом деле ни мода, ни красота ее никогда особо не интересовали — порой она примеряла мои вещи, но в основном предпочитала наряжать меня. Она аккуратно красила и причесывала меня — словно я была ребенком, а она взрослой. Не это ли стало причиной происшедшего? Может быть, я не должна была обращаться с ней как со взрослой?

Почувствовав мой взгляд, она отвернулась от огня и спросила:

— Как ты считаешь, есть жизнь после смерти?

Ее вопрос поразил меня, и я осторожно поставила чашку, одновременно размышляя над ответом. На такой вопрос нелегко ответить — и в первые дни после смерти Пола я не раз его себе задавала. Но вряд ли Лизе надо было услышать от меня именно это. Ее поза была напряженной, словно она приготовилась к битве.

— Я надеюсь, что за пределами этой жизни что-то существует, — сказала я, тщательно подбирая слова.

— Надеешься, но не веришь.

Очередной вызов. Я решила не реагировать и спокойно спросила:

— А ты как считаешь? Есть жизнь после земной жизни?

Она снова задумчиво посмотрела на огонь, потом перевела взгляд на нашу семейную фотографию на каминной полке.

— Когда я была в больнице, то, перед тем как прийти в себя, я видела папу. Как будто он был в моей палате. И я услышала песню, которую он всегда пел.

Я сразу поняла, какую песню она имеет в виду. Когда Чинук заболел, Пол часто ставил на магнитофоне «Золотые поля» и то и дело напевал ее. Иногда по вечерам мы рассматривали старые фотографии Чинука и плакали, понимая, что скоро потеряем свою любимую собаку. Мы не знали, что год спустя Пола тоже не станет.

— Ты вспомнишь меня… — тихо начала напевать я.

Лиза подхватила:

— Когда подует западный ветер…

Мы умолкли — остальные слова звучали у нас в мыслях.

После паузы Лиза продолжила:

— А когда я открыла глаза, то увидела его. Он стоял, положив руку на спинку твоего стула. Он улыбнулся и исчез.

На глазах у нее выступили слезы, и она вытерла их быстрым сердитым движением. Я вспомнила, как она очнулась в больнице, посмотрела куда-то за меня, и у нее в глазах вспыхнул страх. Может быть, это были галлюцинации из-за гамма-гидроксибутирата или по какой-то другой причине, но я не верила, что нас навестил дух Пола. А Лиза явно в это верила — ее видение было отчетливым. Мне не хотелось разрушать ее веру. Она ждала от меня каких-то слов.

— Это прекрасно, — сказала я с улыбкой. — Мне бы хотелось верить, что твой отец нас навещает.

— Ты мне не веришь, — сказала она равнодушно, словно предполагала, что я ее подведу. Эта мысль меня огорчала.

— Лиза, я этого…

— У меня не было передозировки.

Я не знала, что ответить, подозревая, что передозировка все же произошла, но из-за потери памяти она об этом забыла.

— Хорошо.

— Не было! Мне кто-то что-то дал.

— Кто? Кто-то из твоих друзей?

Мне не хотелось нападать на нее, но я выбрала неверный тон, и моя дочь, особенно чувствительная к малейшим попыткам ограничений с моей стороны, тут же истолковала его по-своему:

— Ты считаешь, что я по-прежнему колюсь. Говорю же, я завязала!

Я глубоко вздохнула.

— Ты моя дочь, и я люблю тебя и хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Я боюсь, что если ты будешь и дальше жить на улице и общаться с наркоманами, то снова к этому вернешься. Мы с тобой сидим тут… — Я откашлялась. — Я боюсь тебя потерять.

Мне хотелось, чтобы она взглянула на меня, но она собирала крошки со своей тарелки — резкими, быстрыми движениями.

— До прошлого вечера все было в порядке. Я контролирую происходящее.

Я ждала, что она продолжит, но она снова отвернулась к огню, и я решила сменить тему, а к этому разговору вернуться позже.

— Я недавно видела Гаррета.

Она откусила кусочек тоста и принялась его пережевывать, не отрывая взгляда от пламени.

— Понятно.

Это не был вопрос или просьба продолжить, но я все же сказала:

— Я отдала ему папины инструменты — подумала, что тебе они не нужны.

Нет ответа.

— У него теперь своя фотостудия.

Нет ответа.

— И он спрашивал о тебе. Сказал, чтобы мы приходили в гости.

Тут она повернулась ко мне:

— Ты сказала ему, где я?

Не понимая, почему она вдруг заговорила так взволнованно, я ответила:

— Я же не знала, где ты. Я сказала, что встретила тебя на Рыбацком причале. Он за тебя переживает.

Она резко поставила чашку и блюдце на столик.

— Почему ты во все лезешь?

— Не понимаю, что плохого, что я рассказала о тебе Гаррету? Вы же так дружили. Он по тебе скучает. Он твой брат…

Она встала.

— Он мой сводный брат. И мы дружили в детстве, пока вы не начали против меня объединяться.

— Объединяться? Ты о том, что мы пытались тебе помочь?

Так вот в чем дело: Лиза думала, что мы с Гарретом объединились против нее!

Она горько рассмеялась:

— Да, мама, ты мне очень помогла.

— Лиза, пожалуйста, сядь и объясни, что тебя так расстроило.

— Не надо обсуждать меня с ним. Вообще ни с кем. Это моя жизнь.

Она вышла, а я осталась наедине с недоеденным тостом и своими страхами. Вчера ночью она чуть не умерла, но по-прежнему отказывалась принять ответственность за свою жизнь — а ведь в следующий раз это может привести к повреждениям мозга, ее могут избить или изнасиловать. Я пошла за ней следом, но когда постучалась в дверь, то услышала шум душа.

Следующие несколько часов она просидела у себя, и я поняла, что сегодня она больше не выйдет. Решив, что к утру мы обе успокоимся и сможем нормально поговорить, я легла спать. Но утром она ушла, забрав с собой плюшевую собачку.

Глава 25

Следующий день я собиралась провести дома с дочерью, а потому взяла отгул. Вместо этого я устроила генеральную уборку, одновременно обдумывая нашу вчерашнюю ссору. Я так и не поняла, что стало ее причиной. Как ни удивительно, Лизу явно рассердило то, что я поддерживаю отношения с Гарретом. Ревность между братом и сестрой встречается довольно часто, но они всегда были дружны и перестали общаться только после смерти Пола, когда Лиза начала отталкивать от себя всех вокруг. Может, была какая-то неизвестная мне ссора? Или же, пытаясь пережить смерть Пола, я слишком много ответственности возложила на Гаррета, а Лизе это не понравилось?

Вытирая пыль, я заметила, что мою сумку переставили. Обуреваемая дурными предчувствиями, я открыла кошелек и обнаружила, что лишилась пятидесяти долларов.

Когда Лиза впервые украла у меня деньги, я испытывала гнев, обиду и страх. В этот раз мне просто стало грустно, а когда я подумала, зачем ей нужны деньги, еще и страшно. Вдруг она купит наркотики, и у нее снова случится передозировка? От этой мысли мне стало дурно, но я тут же взяла себя в руки и принялась думать, что могу сделать в данной ситуации.

Для начала я отправилась в гостевую спальню и села на стул рядом с кроватью, усиленно думая о Лизе и пытаясь мысленно связаться с ней. Закрыв глаза, я глубоко дышала и старалась успокоить свои мысли. Что-то из того, что я сказала, глубоко обидело ее, но мне никак не удавалось понять, что именно. Кроме того, ее расстроило мое недоверие — хотя, честно говоря, у меня не было особых причин доверять ей. Так почему она украла деньги? У меня в голове словно раздался ее голос: «Раз ожидаешь от меня самого худшего, то получай».

Я расстроилась и уже собиралась было выйти из комнаты, как вдруг заметила что-то под кроватью.

Это оказалась брошюра духовного центра «Река жизни».

Не веря своим глазам, я уставилась на нее. Где Лиза это взяла? У кого? Мне в глаза бросился их слоган «Мы исцеляем тело, ум и душу».

Лиза была идеальным объектом: бездомная девушка, порвавшая со своей семьей и очень уязвимая. Мне вспомнился ее вопрос о жизни после смерти. Она искала ответы, а я не дала их — во всяком случае, не те, что ей были нужны. Если она уже в коммуне, удастся ли убедить ее уйти? Она уже взрослая, поэтому полиция тут не поможет. И тут мне пришло в голову, что Аарон мог специально найти мою дочь. Я заявила на него в полицию, разыскивала бывших членов коммуны, рассказала Мэри и Тамми, что моя дочь живет на улице. А вдруг они передали мои слова кому-то в коммуне? Вдруг он использует Лизу, чтобы манипулировать мною?

Я заставила себя успокоиться. «Решай проблемы по мере их поступления!» Это всего лишь брошюра — Лиза могла найти ее где угодно. Прежде чем строить планы, следовало выяснить, пошла ли она туда или осталась на улице. Я уже собралась позвонить в центр, но решила сначала связаться с Тамми.

Она сразу же взяла трубку. Рассказав вкратце, что у меня случилось, я спросила, стараясь, чтобы мой голос звучал вежливо и дружелюбно:

— Вы случайно не рассказывали обо мне Николь?

— Нет, я же говорила, мы с ней уже несколько лет не разговариваем. Им там не позволяют пользоваться мобильными телефонами или электронной почтой. Если они хотят куда-то позвонить, то пользуются телефоном в общем зале по специальному разрешению. Даже если бы я оставила ей сообщение, она вряд ли со мной связалась бы. Я вообще никому не говорила о вас.

Значит, Мэри тоже не могла рассказать обо мне никому в коммуне.

— А если я позвоню в их офис, мне скажут, там ли Лиза? — спросила я, размышляя вслух.

— Нет, они оберегают приватность своих клиентов.

— Если она туда попадет, я не знаю, что может случиться. Она только что вышла из больницы.

Мне вспомнились взгляды Аарона на медицину. Если у Лизы будут какие-то последствия передозировки, поможет ли ей хоть кто-нибудь?

— Она плохо себя чувствует, ей необходимо, чтобы рядом был врач.

— Мне так жаль. Не знаю, что и сказать. Я бы очень хотела вам помочь.

— Спасибо, единственное, чем можно мне помочь, — это закрыть центр. Но я не знаю, как этого достичь.

Она вздохнула.

— Я много думала после нашей беседы.

— И?

— Я хочу заявить в полицию, — сказала она уверенно, но потом голос ее снова стал тише. — А мне обязательно надо выступать в суде? Я не хочу, чтобы он смотрел на меня, пока я буду обо всем этом рассказывать. Когда я впервые уехала оттуда, у меня были проблемы, я пила. Не хочу, чтобы какой-нибудь адвокат поливал меня дерьмом у всех на глазах или журналисты ко мне лезли. У меня же теперь сын.

— Если суд решит выдвинуть против него обвинение, наверняка удастся что-нибудь придумать, чтобы вам не пришлось появляться в суде.

Она снова вздохнула.

— Но сначала мне надо поговорить с мужем. Он сейчас не в городе и вернется только через несколько дней. Я вам сообщу, когда пойду в полицию.

— Спасибо вам большое.

Я с облегчением выдохнула. Дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки.

— Удачи вам с дочкой.

Удача мне точно понадобится.

Хотя Тамми уверяла, что в центре мне не скажут, поступала ли к ним Лиза, я на всякий случай нашла их номер в Интернете. Трубку взяла вежливая женщина и сообщила, что они не разглашают информацию о своих клиентах. Потом я проверила свой рабочий автоответчик, надеясь, что Лиза туда звонила, но обнаружила только сообщение от Кевина и перезвонила ему.

— Как вы? — спросил он. — Как ваша дочь?

— Не знаю. Она… — Я осеклась, не в силах продолжать.

— Что случилось?

Я рассказала ему о нашей ссоре и о брошюре «Реки жизни».

— Мне ужасно жаль. Я могу вам хоть чем-то помочь? У меня днем есть свободное время — не хотите прогуляться, подышать воздухом, обсудить все?

— Спасибо, но я собираюсь поездить по городу, проверить приюты.

— Если захотите увидеться, позвоните. Держитесь.

— Постараюсь, — сказала я со вздохом. — Молюсь только о том, чтобы она не угодила в коммуну. Она сейчас очень уязвима. — Я рассказала ему о решении Тамми пойти в полицию и добавила: — Не знаю только, сколько времени займет расследование и арестуют ли его вообще.

— Даже если Лиза уже в центре, потребуется время, чтобы она полностью в него погрузилась. Может, она пойдет на какой-то семинар для начинающих и ей там не понравится. А если Аарона арестуют, она сама оттуда уйдет.

Мне вспомнилось, как Хизер поехала на первый семинар и осталась там на несколько месяцев, бросив семью, друзей и прежнюю жизнь.

— Надеюсь, вы правы.

Лизу мне найти не удалось. Вечером я снова отправилась на поиски, надеясь, что кто-нибудь из бездомных решит вернуться в ночлежку. Хотя в это время на улицах было небезопасно, меня ничто не могло остановить. Похолодало, так что я закуталась поплотнее и устроилась рядом со зданием ночлежки с фотографией Лизы в руке. Через некоторое время у ступенек столпились молодые люди, и один из них, с многочисленным пирсингом и со скейтбордом в руке, обратил на меня внимание. У него было дружелюбное выражение лица, так что я отважилась к нему обратиться. Он пошел мне навстречу.

— Вы кого-то ищете?

Я протянула ему фотографию.

— Это моя дочь, ее зовут…

— Лиза, — кивнул он. — Я ее знаю. Она клевая.

— Вы не знаете, где она может быть?

Я задержала дыхание. «Господи, пожалуйста…»

Он бросил взгляд на своих друзей, которые уже собрались идти дальше.

— Я видел ее пару дней назад. Она говорила, что собирается зависнуть в Игле.

— А что это?

— Это на Каледонии-авеню. Большой белый дом. Поосторожнее там. Главное, чтобы вас не приняли за соцработника или копа.

— Спасибо. А почему это место называется Игла?

— Да потому что там все на игле. Удачи, леди.

Он отошел.

Если Лиза там, значит, она вернулась к наркотикам?

— Вы знаете, что пару дней назад у нее была передозировка? — окликнула я его.

Он обернулся и пожал плечами:

— Я вроде слышал, что она завязала.

Он поставил свой скейт и укатил к друзьям. Значит, он тоже слышал, что Лиза завязала. Может, она сказала правду?

Я приехала к Игле и некоторое время думала, не вызвать ли Кевина на подмогу. Но если Лиза его увидит, она тут же сбежит. Я глубоко вдохнула, толкнула дверь и сразу же погрузилась в запах немытых тел, химикатов и табачного дыма. Стараясь не паниковать, я зашагала по темному коридору. Путь мне преградила огромная куча мусора. «Не обращай внимания, ты ищешь Лизу!» Я сосредоточилась на дыхании, дожидаясь, пока сердце успокоится, и пошла дальше. В большинстве комнат на полу валялись матрасы со спящими людьми. Некоторые сидели и таращились в пустоту. Деревянные полы были завалены мусором. Какая-то женщина смотрела на меня — ее лицо и руки были сплошь в открытых ранах. Я торопливо отвернулась. В соседней комнате меня встретила молодая индианка, вся в татуировках.

— Кого ищешь, сестричка?

— Я ищу дочь, Лизу Лавуа.

Она задумчиво прищурилась.

— В конце коридора есть Лиза. Очень миленькая.

Она ухмыльнулась.

Я поспешила дальше, боясь, что меня стошнит от всех этих запахов. В конце коридора была дверь. Несколько мгновений я колебалась, не постучать ли, потом решительно распахнула ее. Лиза сидела на старом матрасе, стены были в лохмотьях обоев, через разбитое стекло задувал ледяной ветер, подоконник был покрыт плесенью. По полу были разбросаны упаковки от пиццы. На ней была все та же одежда — линялые черные джинсы и серая толстовка. Укутавшись в пальто и натянув на голову капюшон, она привалилась к стене, прижимая к себе рюкзак. Глаза у нее были закрыты, а лицо казалось таким бледным, что на мгновение у меня перехватило дыхание. Но тут она что-то пробормотала.

— Лиза?

Она открыла глаза и посмотрела на меня. Зрачки у нее были расширены. Она покрепче обняла свой рюкзак и принялась озираться, что-то жуя. Было ясно, что она под кайфом. Я подавила желание вытащить ее отсюда и запереть дома. Гнев во мне боролся с отчаянием: как она могла так с собой поступить?

— Что ты тут делаешь? — спросила она.

— Ты оставила дома брошюру центра «Река жизни». Откуда она у тебя?

Избегая моего взгляда, Лиза смущенно почесалась.

— Эти люди опасны. Ты даже не представляешь…

— Бред какой-то! — огрызнулась она. — Вечно ты твердишь, что мне надо лечиться, а когда я обращаюсь за помощью, опять недовольна.

Она была права. Я много лет уговаривала Лизу обратиться к врачу, но откуда мне было знать, что она пойдет в этот центр? Тут надо было проявить дипломатию.

— Лиза, я знала их руководителя в детстве. Сначала он говорит, что хочет помочь, но это очень опасное место. Особенно для девушек. Этот человек…

— Ты хочешь, чтобы я завязала, ведь так? Они уже помогли моим знакомым. Почему ты вечно во все вмешиваешься?

Она осеклась, лицо у нее пылало от гнева. С раннего детства она стеснялась слез — когда-то она приходила за утешением только ко мне, а всех остальных отталкивала.

Я опустилась на пол рядом с ней.

— Лиза, я готова тебя поддержать. Но ты должна знать, куда обращаешься.

— Теперь ты, значит, хочешь меня защитить. А раньше ты где была?

— Я всегда была рядом…

Она визгливо рассмеялась.

— Ты вечно училась помогать кому-то другому, меня ты просто не видела. Не спасла меня.

У меня зашумело в ушах — все вокруг словно замедлилось, и ее слова донеслись до меня откуда-то издалека. Мое подсознание уже приготовилось услышать что-то ужасное.

— Не спасла от чего?

— Да от того, что со мной делали, мамочка. Ты что, слепая?

Я осела, пытаясь осмыслить услышанное. Она хочет сказать, что ее кто-то совратил? Наши взгляды встретились — она враждебно смотрела на меня, но я видела в ее глазах и стыд, и боль. Так это правда! Я попыталась что-то сказать, но сердце колотилось как бешеное, а мысли путались. Наконец я взяла себя в руки.

— Когда? Когда это произошло?

— Ты поздно забеспокоилась, знаешь ли. Уже поздно.

Она рассмеялась, и в смехе ее зазвенели истерические нотки.

Кто обидел мою дочь? Я чувствовала, что вот-вот сорвусь и расплачусь, но все же собралась с силами.

— Кто это… Кто-то из учителей?

Ее взгляд был пустым — она словно заранее смирилась с тем, что я опять ее подведу. Я вспомнила, сколько раз она оставалась допоздна в школе, сколько раз ездила куда-то на выходные с друзьями и их отцами. И тут до меня дошло.

— Это был кто-то из клиники?

Она покачала головой и, нервно теребя молнию, опустила взгляд на рюкзак. Когда она что-то скрывала в детстве, то всегда принималась что-нибудь теребить. Я угадала. Все сходится.

— Это уже не важно.

— Это очень важно!

Она взглянула на меня.

— Уходи, мама. Иди домой.

— Я без тебя не уйду…

— Лиза, все в порядке?

В дверях стоял высокий мужчина — руки его были покрыты татуировками, по плечам рассыпались темные кудри. Глаза его опасно блестели — он тоже был под кайфом.

— Мама как раз собралась уходить.

Я повернулась к Лизе. Где моя дочь? На меня с ненавистью смотрела незнакомая девушка.

— Иди к черту! Видеть тебя больше не хочу!

— Лиза…

Мужчина шагнул ко мне.

— Слышишь, сука, она сказала, чтобы ты уходила! Давай шагай, или я тебе помогу.

Я встала.

— Не смей мне угрожать! Я говорю со своей дочерью.

Мужчина подошел ближе. Я оглянулась на Лизу, надеясь, что она его одернет. Но она уронила голову и ссутулилась, явно лишившись чувств.

Дома я некоторое время сидела в пальто и смотрела в потухший камин. Мне было холодно, но сил зажечь его не было. Я подвела Лизу самым ужасным образом. «Меня ты просто не видела. Не спасла меня». Она была права. Как я могла это допустить? Как я могла не заметить? Я же была врачом, ее матерью, в конце концов. Это наверняка был кто-то из реабилитационной клиники. Она была слишком юной, чтобы лечиться там. Может, я поторопилась отдать ее на лечение и совершила ошибку? Оказывается, все эти годы я пыталась помогать женщинам, хотя когда-то допустила страшную ошибку со своей дочерью.

Мне стало дурно, когда я вспомнила одного молодого врача в клинике. Он очень непринужденно общался с Лизой и посоветовал мне не поддаваться, когда она позвонит в слезах. После этого звонка она сбежала. Она пыталась спастись, а я ее остановила. Почему она ничего мне не рассказала? Думала, что я не поверю? После смерти ее отца прошло совсем немного времени. Может, она просто не хотела меня расстраивать.

Я готова была по кирпичику разобрать ту клинику, чтобы найти обидчика своей дочери. Меня разрывало на части при одной мысли о каком-то мужчине рядом с ней, о ее страхе и одиночестве. Но пока Лиза не скажет, кто это был, я ничего не смогу сделать. В полиции мне тоже ничем не помогут. Я даже не знаю, как его зовут. В конце концов я приняла горячую ванну и уговорила себя лечь.

Несколько часов спустя я все еще не могла заснуть и слушала, как завывает ветер. И тут у меня во дворе что-то загрохотало. Я подскочила и стала напряженно прислушиваться, после чего натянула халат, схватила с тумбочки баллончик со слезоточивым газом и отправилась в кухню. Одного взгляда в окно хватило, чтобы успокоиться. Садовый зонтик опрокинулся под ветром и катался по саду, сбивая все на своем пути. Одевшись потеплее, я вышла наружу, поймала зонт и занесла его в сарай. Но тут порывом ветра захлопнуло дверь, и я осталась в темноте.

Пытаясь нащупать выключатель, я чувствовала, как у меня в крови бурлит адреналин. «Я не могу дышать!» Я ударилась обо что-то, шагнула назад. «Мне нужно выйти!» Я что-то уронила и, поддавшись панике, бросилась вперед — и тут же нащупала ручку двери. Мне в лицо ударил дождь, и я побежала к дому.

Закрыв дверь, я привалилась к ней, пытаясь перевести дыхание. У меня в ушах громко стучала кровь, по лицу стекали капли дождя вперемешку со слезами. Что это было? Это явно был приступ клаустрофобии, но не только — меня охватил просто-таки животный ужас, куда хуже, чем в тот раз, когда я пыталась вывести из сарая велосипед. Что-то было не так.

Несмотря на то что после встречи с Хизер ко мне вернулось множество воспоминаний, причины моей клаустрофобии оставались неясны. Я подразумевала, что все следы вели в конюшню, но, возможно, причина крылась где-то еще. Сколько я ни думала, мне не удавалось вспомнить в коммуне похожий сарай. Мне пришла в голову мысль отправиться туда с фонариком и заставить себя преодолеть страх — подобная терапия доказала свою эффективность в работе с фобиями. Но когда я открыла дверь и увидела темный двор и качающиеся под порывами ветра деревья, мне стало страшно, и я заперлась в доме.

В ту ночь лил сильный дождь. Утром я осмотрела весь двор и собрала сломанные ветки. И тут мне на глаза попался след рядом с сараем. Он казался больше, чем мой, но сложно было сказать наверняка, так как края его были размыты дождем. Я присела на корточки и принялась его рассматривать. На следе был какой-то узор. У моих ботинок была гладкая подошва.

Глава 26

По пути в больницу я мысленно перечисляла всех, кто мог оставить этот след: электрик, газонокосильщик, да хотя бы я сама. Нельзя придавать таким мелочам слишком много значения. Сейчас у меня были и другие поводы для тревоги — взять хотя бы мою дочь или пациентов.

Мы обсудили с Джоди и ее родителями план лечения от анорексии. Она согласилась с предложенным мною распорядком питания. После этого я посидела с Франсин — она немного успокоилась, хотя и продолжала спрашивать, где ее картины, называть меня Анжелой и вспоминать, как славно мы съездили в Мексику. Если человек с деменцией путает вас с кем-то еще, лучше не противоречить, так что я просто попросила рассказать, что в Мексике ей понравилось больше всего, и Франсин радостно предалась воспоминаниям о купаниях в Карибском море.

Несколько часов мне удавалось отвлечься, но во время обеда я снова погрузилась в мысли о Лизе. Трудно было поверить, что я когда-то не заметила случившегося, и меня терзали одни и те же вопросы. Что же я за мать? Могу ли я вообще считаться доктором? У нее были проблемы и до первого посещения реабилитационной клиники, но после него они усугубились. Я так спешила вылечить ее, что все испортила. Теперь стало ясно, почему она так вела себя, когда вернулась домой, почему отказывалась разговаривать со мной и с Гарретом и снова вернулась к наркотикам. Мне больно было думать, что она не доверилась мне, что все эти годы я помогала людям, а моя родная дочь страдала…

Так, хватит. Причитаниями никому не поможешь. Надо было найти способ поговорить с ней до того, как она придет в коммуну. Или лучше дать ей время? Пока я размышляла, к моему столику подошел Кевин с чашкой кофе.

— Привет, а я как раз думал, как у вас дела.

Я жестом пригласила его присесть.

— Так себе.

— Вы нашли Лизу?

— Нашла, но по-прежнему тревожусь о ней.

Я рассказала о случившемся, опустив ее признание, — частично из уважения к дочери, частично потому, что сама еще не решила, как с этим быть.

— Могу себе представить, как вам тяжело, — сочувственно сказал он.

— Очень, особенно учитывая, как серьезно она говорила об этой коммуне.

Мне вспомнилось, какое отчаяние было у Лизы в глазах, когда она говорила, что обратилась за помощью. Я уже видела похожий взгляд у Хизер, когда она рассказывала, что Аарон верил в самоисцеление, а она чувствовала себя слабой и ничтожной. Что же он наговорил моей дочери о наркомании?

— А вы рассказали ей о его методах? И о своем детском опыте?

— Пыталась, но она не стала меня слушать.

— Может, в следующий раз она согласится вас выслушать, — мягко сказал Кевин.

Я задумалась. Лиза была под кайфом, а в этот момент сложно обсуждать что-то серьезное.

— Может, мне и правда стоит вернуться туда… Главное, чтобы не было слишком поздно.

— Если она отправится в центр, то по крайней мере перестанет употреблять наркотики, — заметил Кевин. — Тогда, возможно, она по-новому взглянет на свою жизнь. Пока что мне кажется, что она начала осознавать ответственность за свою зависимость.

— Надеюсь, — согласилась я и улыбнулась. — Простите, но вы, наверное, хотели спокойно пообедать, а вместо этого я вывалила на вас свои проблемы.

Кевин покачал головой.

— Нет, я рад быть полезным. Может, помочь вам сегодня вечером?

Мне хотелось согласиться, но я понимала, что Лиза, увидев Кевина, тут же решит, что это какая-то ловушка.

— Спасибо, но мне лучше пойти одной. Она отреагирует спокойнее. — Я встала. — Пора возвращаться к работе.

— Ладно, черкните мне потом письмецо, чтобы я знал, что вы не угодили в какую-нибудь канаву, — сказал Кевин вроде бы в шутку, но лицо его было серьезным.

— Конечно. — Я с удивлением осознала, что мне приятна его тревога. Я уже и забыла, каково это. — Спасибо за разговор.

— Обращайтесь.

Выходя из кафе, я оглянулась: Кевин сидел, опустив голову, и казался погруженным в размышления.

После работы я приняла душ, переоделась, сняла все украшения и отправилась обратно в Иглу — мне хотелось добраться туда до наступления темноты. Остановившись неподалеку, я наблюдала за входящими и выходящими. Может, мне и правда следовало взять с собой Кевина, но теперь было уже поздно. Я сжала в одной руке айфон, а в другой баллончик, заперла машину и пошла ко входу.

Я проходила мимо людей, и некоторые из них провожали меня пустыми взглядами, словно зомби в фильме ужасов. Комната, в которой я вчера нашла Лизу, теперь была пуста. Может, она куда-то вышла. И тут сзади меня раздался женский голос:

— Дочку ищешь?

Я обернулась. Это была индианка. Она протянула руку:

— Дашь денег — скажу, где она.

Сумку я оставила дома, поэтому полезла в карманы, где обнаружилась двадцатка. Индианка потребовала еще.

— У меня больше нет.

Она выхватила у меня купюру.

— Она ушла с этими парнями из центра.

У меня потемнело в глазах, а сердце оборвалось. Вонь немытых тел, мочи и химикатов вдруг стала невыносимой.

— Вы имеете в виду «Реку жизни»?

— Вот уж без понятия.

Она пожала плечами и лениво почесалась, зацепив одну из своих ран. Некоторое время она изучала и ковыряла ее, потом повернулась ко мне:

— Они какое-то время назад пришли сюда, раздавали бумажки, обещали, что всех вылечат. — Она рассмеялась. — Дочка твоя им точно понравилась — они несколько раз с ней говорили.

«Спокойно! Тебе нужно узнать, кто это был».

— Как они выглядели?

Она снова лениво пожала плечами и уставилась на мой карман, намекая на деньги. Я ждала. Наши взгляды встретились, и через некоторое время она сдалась:

— Какой-то седой старик и телка помоложе.

У меня перехватило горло. Неужели это был Аарон?

— Вы не слышали, как они называли друг друга?

— Нет, они вообще какие-то чудные. Я пыталась остановить Лизу, но ей было наплевать — они вроде как обещали ей помочь.

Как иронично: наркоманка пытается спасти мою дочь! Интересно, она ей заодно не предложила уколоться?

— Спасибо вам большое.

Я вытащила из кармана визитку и протянула ей.

— Если вы ее увидите или если эти люди вернутся, позвоните мне, пожалуйста. Если вы поможете ее найти, то получите вознаграждение.

Она выхватила у меня карточку и уставилась на нее, словно силясь разобрать слова, а потом сунула ее под мышку, словно опасаясь воров.

Добравшись до автомобиля, я нашла номер Даниэля — несколько мгновений я опасалась, что телефон будет выключен, но после первого же гудка он снял трубку.

— Даниэль, это доктор Лавуа. Скажите, вы уже вернулись в центр?

— Нет, я еще работаю. Мне заплатили вперед, и я…

— Мне нужна ваша помощь, — торопливо перебила его я, не тратя время на формулы вежливости. — Моя дочь Лиза, кажется, попала туда.

Мне самой не верилось, что это может оказаться правдой. Последовала долгая пауза. Я смотрела на обветшалое здание напротив.

— Вы уверены? — спросил он наконец.

— Нет, и поэтому мне нужна помощь. — Я закусила губу. Сколько Лиза уже употребила? Возможно, она будет страдать от синдрома отмены. — Она нездорова, и ей может потребоваться лечение. Я подумала, что, возможно, вы в центре или знаете кого-то, кто там живет.

— Она больна?

Мне не хотелось говорить о ее зависимости.

— У нее только что были проблемы со здоровьем, и мне хотелось убедиться, что она в порядке.

— В центре не разглашают подобную информацию.

— Я понимаю. А если позвонить, хотя бы скажут, там ли она?

— Никому ничего не скажут. Главный принцип центра — давать людям возможность порвать со своим прошлым и начать заново.

— Как-то же с ними можно связаться, — раздраженно сказала я. — Всякое может случиться.

— Можно оставить сообщение.

— Мне рассказывали, что общение жителей центра с друзьями или родственниками не поощряется.

— Это правда. Полезнее полностью сосредоточиться на происходящем вокруг. Но если вы оставите сообщение, а ваша дочь не перезвонит, значит, у нее все хорошо.

Скорее, она не перезвонит, потому что не захочет со мной разговаривать. Но как убедиться, что она получила сообщение?

— Может, ей вообще там не понравится, — сказал Даниэль. — Многие не готовы к такой жизни и уезжают после первых же выходных. Там никого не держат против воли.

Он явно не понимал причин моего беспокойства. И в чем-то он был прав. Строго говоря, Лиза могла сама оттуда уйти, но я понимала, что ограничения в пище и сне очень быстро влияют на восприятие реальности.

— Возможно, но мне надо знать, там она или на улице. Что будет, если я пойду туда сама?

— Они закрываются на ночь, и вам там ничего не скажут. Можно попробовать назначить встречу с Аароном.

Мне вспомнилось заявление в полицию — возможно, Аарон вообще не захочет меня видеть. К тому же это может повредить делу.

— Он вряд ли согласится со мной встретиться. У вас нет других идей? Мне надо знать, как она.

Еще одна пауза.

— Через пару дней я закончу работу, поеду туда и узнаю.

Несмотря на стремление убедиться, что с Лизой все в порядке, я все еще беспокоилась о Даниэле.

— Вы думали над нашим разговором?

— Я возвращаюсь в центр, — с вызовом сказал он. — Если увижу ее, дам вам знать.

— Спасибо, — сказала я. — Спасибо вам огромное.

Помолчав, он повесил трубку.

Я еще некоторое время сидела, наблюдала за прохожими и размышляла. Если устроить в центре скандал, пустят ли меня к Лизе? Вряд ли. Даже если мне удастся с ней поговорить, согласится ли она уйти? Я вспомнила, как она прогнала меня накануне. Хотя бы убедиться, что с ней все в порядке! Я завела машину и поехала в полицию. Выслушав меня, полицейский сказал:

— Понимаю вашу тревогу, но ваша дочь — совершеннолетняя. Мы ничего не можем сделать.

Я мрачно кивнула. Мне уже надоело слышать, что никто ничего не может сделать, и ощущать, что я и сама ничего не могу. По пути к машине у меня зазвонил телефон. Это оказался Кевин.

— Все в порядке?

— Да, все нормально.

Хотя это было неправдой.

— Я забеспокоился, что вы не пишете. Удалось найти Лизу?

Я рассказала ему, что произошло в Игле и как я звонила Даниэлю.

— Вынужден с ним согласиться, — сказал Кевин. — Если она в центре, лучше дать ей возможность сделать свои выводы — любое вмешательство с вашей стороны приведет к тому, что она там задержится. Может, подождете пару дней, пока он уточнит?

Я вздохнула. Мимо мчались машины, в холодном воздухе клубились облачка пара. Мы поговорили еще немного, и Кевин сказал, что, как только Тамми заявит в полицию, Аарона арестуют, и это, возможно, заставит Лизу взглянуть на центр другими глазами. Надо было ждать.

Я откинулась на спинку кресла.

— Тогда буду ждать. Сейчас мне надо домой — я замерзла, устала и проголодалась.

— Давайте я приеду и привезу мисо-суп? У меня рядом с домом прекрасный японский ресторан. Поедим и еще раз все обсудим.

— Это не обязательно…

И я тут же представила, как возвращаюсь в пустой дом, где меня поджидают только страхи.

Видимо, Кевин услышал мою неуверенность.

— Конечно, не обязательно, но я по себе знаю, что когда переживаешь о чем-то, то лучше поговорить с другом, чтобы отбросить эмоции и составить ясную картину происходящего. И только потом принять решение.

Мне как профессионалу обидно было слышать намек на то, что я не справляюсь со своими эмоциями, и я уже хотела было запротестовать, но вовремя вспомнила, как недавно собиралась ворваться в коммуну и наставить на Аарона ружье. Кевин был прав. Паника и желание защитить Лизу затуманили мне мысли.

— Да, приезжайте, пожалуйста.

Глава 27

Дома я сразу бросилась наводить порядок. Обычно у меня чисто, но мне хотелось навести последний глянец. Пока я убирала в кабинет книги и бумаги, скопившиеся на кухонном столе, прозвенел звонок.

За дверью стоял Кевин — в джинсах и коричневой спортивной рубашке. Я взяла у него пиджак, а когда он прошел мимо, почувствовала запах мыла и одеколона. Волосы у него были влажные — значит, он тоже почистил перья. С любопытством оглядываясь, он прошел в кухню и поставил на стол бумажный пакет.

— У вас очень уютно. — Он улыбнулся.

Я попыталась улыбнуться в ответ и полезла в шкаф за посудой.

— Спасибо.

Наши взгляды встретились.

— Я знаю, вам сейчас нелегко, — сказал он серьезно. — Мне просто хотелось вас по-дружески поддержать.

Меня охватило облегчение, по неизвестной причине смешанное с разочарованием.

— Вы любите зеленый чай? — спросила я, включая чайник.

— Вообще-то я принес саке, — сообщил он. — Подумал, что вам не повредит что-нибудь покрепче.

Я выключила чайник.

— Наверное, вы правы.

С непривычки мисо-суп и саке словно разожгли во мне тихий огонь. После ужина мы сидели за столом и разговаривали — я сообщила о произошедшем в Игле, а Кевин рассказал, что его младший брат раньше был наркоманом, но со временем поборол свою зависимость, и теперь они очень близки.

Размягченные саке, мы переместились в гостиную. Согревшись у камина, я расслабилась еще больше и начала думать, что Кевин, возможно, прав. Даже если Лиза и отправилась в центр, это еще не значит, что она решит там остаться. Придя в себя, она, возможно, захочет изменить свою жизнь. Поскольку в центре нет наркотиков, кроме марихуаны, она будет менее уязвима. Кроме того, в отличие от меня, она попала туда уже взрослой, да и по характеру она прирожденный боец. Узнав, сколько в этом центре правил, она, возможно, уйдет сама. У них нет времени с ней возиться. Даниэль ведь сказал, что многие уезжают после первых же выходных. Мне оставалось только принять, что я сделала все, что могла, и ждать.

Кевин рассказывал о местах, где ему довелось побывать, а я наблюдала, как отблески пламени играют в его карих глазах и на волосах, как он держит чашку и подносит ее к губам. Когда он рассказывал о техниках медитации, которым обучился в Индии, я спросила:

— А вы совершали все эти путешествия в одиночку или с женой?

— Раньше я был женат, но путешествовал один. Поэтому я все это и затеял — чтобы познать себя.

— Вы развелись?

Мне представилось, что он женился на девушке, с которой познакомился в университете, но потом их пути разошлись — так часто бывает.

— Нет, овдовел.

Я уставилась на него. Так он тоже вдовец?

— Все в порядке? — с улыбкой спросил Кевин.

— Да, извините. Просто удивилась, что не знала этого.

— Я никому в больнице об этом не рассказывал.

Это тоже меня удивило. До этого он казался мне открытой книгой, но теперь я стала гадать, что же еще он скрывает. Кроме того, я вдруг заметила, что его рука лежит на спинке дивана. Если я подвинусь, то коснусь шеей его руки. Вместо этого я спросила:

— Вы знаете, что я тоже потеряла мужа?

Он кивнул.

— Да, кто-то об этом упоминал.

Я хотела спросить, кто именно, но подумала, что это могла быть одна из медсестер — мы как-то обсуждали это, когда в больнице собирали деньги на борьбу с раком.

— Что произошло с вашей женой?

— Шесть лет назад она возвращалась из школы — она была учительницей, — и ее сбил пьяный водитель.

Я покачала головой.

— Какой кошмар! Мои соболезнования.

— Спасибо. Я долго приходил в себя. Мы собирались завести ребенка, так что у меня было чувство, что я разом потерял все.

Я кивнула, прекрасно понимая, о чем он. Когда мы теряем кого-то, то оплакиваем не только его, но и все то, что теперь никогда не случится.

— Я пошел в группу для тех, кто потерял близких, познакомился там с очень хорошими людьми и постепенно все преодолел.

— А после этого у вас были какие-то отношения?

Я задержала дыхание, сама не понимая, какого ответа жду.

Он повернулся ко мне. Я чувствовала его тепло и нашу близость, и от этого ощущения у меня по коже побежали мурашки.

— Ничего серьезного. Просто еще не встретил близкого человека. Всегда держал всех на расстоянии. — Он отпил саке. — Мне казалось, что я уже никогда ничего не почувствую, но потом…

Он умолк и слегка покраснел.

— Но потом?..

Он неуверенно взглянул на меня.

— Я встретил вас и понял, что это еще возможно.

У меня сжалось сердце. Время словно остановилось, и я могла читать в глазах Кевина его мысли и чувства. Видимо, мое лицо изменилось, потому что он вынул у меня из руки стакан, нежно привлек меня к себе и поцеловал. Меня бросило в жар, и я ответила на поцелуй, чувствуя у него на губах привкус саке. Он взъерошил мне волосы, я положила руку ему на плечо, ощутив, какие твердые у него мускулы. Сначала он держался нежно, но потом поцелуй стал более страстным. Мое дыхание участилось, и тут я вспомнила слова Лизы: «Я видела папу, как будто он был в моей палате».

Мне вдруг вспомнилось, как мы целовались с Полом, и я неожиданно ощутила, что с Кевином это происходит совсем по-другому. В этот момент я открыла глаза и сразу же увидела фотографию Пола на каминной полке — я отшатнулась и попыталась перевести дух, чувствуя себя так, словно внезапно проснулась. Кевин недоуменно смотрел на меня, дыхание у него тоже сбилось.

Я встала.

— Мне надо… мне надо в кухню.

В кухне я принялась разбирать посуду, чувствуя, как горят щеки. «Нельзя так бросать его одного. Надо что-то сказать». Но что мне ему сказать? «Я боюсь, что мой покойный муж видит нас». Почувствовав чье-то присутствие, я резко обернулась, схватившись за посудную щетку, как за оружие. Кевин мягко поймал меня за руку.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил он.

И тут вдруг я увидела, как он уязвим, как застенчивость в его взгляде мешается с надеждой. Я покачала головой, чувствуя, что не в силах объяснить бурю охвативших меня чувств, высвободила руку и отложила щетку.

Он шагнул вперед и взял меня за руку — наши пальцы переплелись, и в воздухе запахло лимонным мылом. Он прижался ко мне, так что я вынуждена была прислониться к раковине, и нежно поцеловал. У меня в мыслях вспыхнула фраза «Жизнь для живых». Пол говорил так, когда я слишком долго оплакивала смерть кого-то из наших питомцев. На мгновение я покинула себя, покинула свою вину, свой страх и нежелание предавать Пола.

«Чего ты хочешь, Надин?»

Я хотела, чтобы Кевин остался, хотела ощутить его руки в темноте, хотела познать радость открытия нового человека.

Я взяла его за руку и повела в спальню.

Утром я проснулась от ощущения, что на мне лежит тяжелая мужская рука. В памяти у меня немедленно закружились воспоминания о прошлой ночи, и я покраснела. Мне уже давно не приходилось испытывать типичное утреннее смущение. Я взглянула на висящий на двери халат, гадая, успею ли до него добраться прежде, чем Кевин проснется. Но он, почувствовав, что я не сплю, прижал меня к себе и нежно поцеловал в шею. У меня по спине побежали мурашки.

— Доброе утро.

— Доброе.

Мне хотелось прижаться к нему и отдаться моменту, но часть меня, более не заглушаемая саке, сомневалась в происходящем. Чего я хочу от этого человека?

— Я слышу, что ты думаешь, — сообщил Кевин.

— Да? И что же?

— Ты думаешь, что с радостью поужинала бы со мной на этой неделе.

Я снова запаниковала — все происходило слишком быстро, словно я стояла на обрыве и чувствовала, как земля осыпается у меня под ногами.

— Не знаю… на меня сейчас слишком много всего навалилось.

Он несколько мгновений молчал.

— Надин, вчера мне было очень хорошо — и не только в постели.

Он сел, и я повернулась на спину, чтобы смотреть на него снизу вверх. Он улыбнулся.

— Не волнуйся, нам совершенно не обязательно торопить события.

Я кивнула.

— Спасибо.

Интересно, какие события он имеет в виду? Кто мы теперь друг другу? Любовники? Друзья?

— Может, ты мне хотя бы кофе сваришь, прежде чем выставишь за дверь? — спросил он.

Я улыбнулась.

— Это можно устроить.

Мы пили кофе, и этот повседневный процесс дополнительно сблизил нас — мы передавали сахар и сливки, поглядывали друг на друга поверх чашек, наши руки то и дело встречались. Я снова говорила о своих страхах из-за Лизы — с наступлением утра они вернулись с новой силой. Кевин по-прежнему считал, что мне стоит подождать пару дней. В его словах был толк, но теперь они меня не успокаивали. Когда мы прощались, мне снова стало неловко, но он просто обнял меня и поцеловал в щеку.

— Дай знать, когда будешь готова поужинать, ладно? — сказал он, спускаясь по ступенькам.

Я наблюдала за тем, как он идет к машине, которую оставил на другой стороне улицы. Раздался рев мотора и визг тормозов. Мимо промчался грузовик — еще пара секунд, и он сбил бы Кевина. Я вскрикнула и схватилась за перила. Кевин обернулся, и наши взгляды встретились. Он помахал рукой, но мое сердце никак не желало успокаиваться.

Я была практически уверена, что это тот же грузовик, который я уже видела рядом со своим домом.

Я позвонила Эми Крукшенк и рассказала ей насчет грузовика, следа во дворе и о своих страхах. Она попросила меня описать грузовик, но я не запомнила ни марку, ни модель. Она велела в следующий раз посмотреть на номер и следить за окрестностями рядом с домом. Я приняла душ и заправила постель, мысленно твердя себе, что грузовик принадлежал кому-то из подростков с этой же улицы. Они часто гоняли взад-вперед, и я все время беспокоилась, что они кого-нибудь собьют. В тот вечер, когда грузовик едва притормозил, водитель, возможно, набирал сообщение на телефоне или регулировал радио. Но я сама себе не верила.

Поскольку работы у меня сегодня не было, я нагрузила себя другими делами. Сначала я поехала в Иглу — на случай, если индианка соврала и Лиза никуда не уходила. Я даже заглянула внутрь, но в Лизиной комнате уже кто-то жил. Потом я отправилась в больницу, чтобы забрать книгу у себя из кабинета, надеясь заодно увидеть Кевина. Но его нигде не было.

Когда я убирала после ужина, зазвонил телефон. Номер не определился, и на мое приветствие никто не ответил.

— Лиза, это ты? — спросила я.

Раздался щелчок. Я повесила трубку, обуреваемая дурными предчувствиями. А если это была Лиза? Вдруг с ней что-то случилось и она не может говорить? Мне вновь захотелось отправиться в коммуну и потребовать встречи с ней. Предупреждения Кевина казались неважными. К черту все, мне надо знать, что с ней!

Пока я собиралась, телефон зазвонил снова. На этот раз это был Стив Филлипс.

— Я договорился с другом, у которого есть специально обученная собака. Ему надо ее тренировать, поэтому завтра он приедет в Шониган и мы пройдемся по бывшей территории коммуны, посмотрим, что удастся разнюхать. — В голосе его звучал энтузиазм. — Не хотите присоединиться?

— Конечно!

Я почувствовала прилив надежды. Если они что-нибудь найдут, Аарона удастся привлечь еще быстрее. Если подключатся журналисты, центр могут вообще закрыть. Я рассказала Стиву о событиях предыдущего дня.

— Возможно, они действительно нашли Лизу, — сказал он, и мне пришлось присесть, потому что от страха у меня ослабели ноги. — Или она подговорила ту наркоманку выдать вам эту историю. Как бы то ни было, если она там, то не обрадуется вашему появлению. У меня взрослый сын. Когда ему было двадцать, у него просто тормозов не было. Вечно делал все, чтобы меня позлить.

— К сожалению, Лиза такая же.

Я положила ключи рядом с собой.

— С моим сыном в итоге все наладилось. Дайте ей время.

— Она уже пару раз попадала в опасные переделки.

Мне представилось ее бледное лицо на больничной койке. Сколько еще она выдержит? Что, если в центре что-то пойдет не так?

— Когда мы встретимся утром?

Мне надо было что-то делать.

Ночью я проснулась от какого-то звука. Напрягая слух, я неподвижно лежала в темноте, чувствуя, как у меня колотится сердце. Что это? Что-то на улице? Снова тот грузовик? Кругом была тишина, и тут я почувствовала, что не одна. Что кто-то стоит рядом.

Я подскочила, включила свет и схватилась за телефон и баллончик, после чего скатилась с кровати и присела, готовая обороняться. Но в комнате никого не было. В воздухе слабо пахло лавандой.

Глава 28

Утро выдалось сырым и холодным. Подъехав к коммуне, я порадовалась, что надела джинсы, спортивные ботинки и пуховик. Тем не менее дождь все равно заливал за шиворот, и руки тут же покраснели от холода. На дороге уже стоял грузовик Стива, а рядом с ним — черный джип с тонированными стеклами, внутри которого лаяла собака. Рядом Стив и его друг, высокий седой мужчина с жестким лицом, пили дымящийся кофе. Когда я двинулась в их сторону, собака угрожающе зарычала.

Стив представил меня Кену, и я пожала ему руку. Кен выпустил из машины свою немецкую овчарку по кличке Уайетт, и она тут же принялась обнюхивать землю вокруг, нетерпеливо дергая поводок. Кен пояснил, что сначала они обойдут участок, чтобы проверить, почует ли собака вообще что-нибудь, а потом начнут прочесывать наиболее многообещающие участки. Даже если в земле и лежит чье-то тело, оно похоронено настолько давно, что Уайетт учует его только с расстояния в метр.

Я двинулась за ними следом — компания двух мужчин и овчарки придала мне уверенности. Громкий голос Кена, отдающего команды, далеко разносился в тихом лесу, собака обнюхивала землю. Мы приближались к конюшне.

Где-то вдалеке шумела река, и запахи мокрого леса, листьев и земли словно перенесли меня к прошлому, в новое воспоминание.

Я у реки. Аарон приказывает мне стоять голой рядом с деревом, и мокрая кора царапает мне кожу. Он разглядывает меня и бьет по рукам, если я пытаюсь прикрыться.

— Покинь свое физическое тело, — говорит он. — Ты должна чувствовать, но не реагировать на дискомфорт. Просто наблюдай. И не дрожи.

Поначалу боль от холода и унижения кажется настолько невыносимой, что я вот-вот закричу. Но потом мне удается сосредоточиться на шуме реки, каплях дождя и мантрах, и я действительно начинаю чувствовать боль как бы издалека. Теперь мне уже не важно, что он со мной делает.

Кен позвал собаку, и я снова вернулась к реальности. Все еще дрожа от ярости и стыда, я обошла конюшню, краем глаза заглянув внутрь. Доски намокли, и здесь еще сильнее пахло навозом и плесенью. Стив помахал мне, и я подошла к нему. Он показал на землю:

— Это место?

— Именно это.

Собака покружила вокруг и принялась рыть землю, потом понюхала ее и села, глядя на Кена. У меня по спине побежали мурашки.

Стив с Кеном принялись копать, а мы с Уайеттом наблюдали за ними. Дождь усилился, и я надела капюшон и принялась топтаться на месте, чтобы не замерзнуть. Они копали, не сбавляя темпа, и покряхтывали от усилий, а я, скрестив руки на груди, напряженно ждала. Мне представлялись голые белые кости в сырой земле. Стив остановился и выпрямился, глядя в яму. Не дыша, я шагнула к нему.

— Да просто решил потянуться, — сказал он и потер спину.

Я смущенно отступила. Через некоторое время мне стало легче — понадобится некоторое время, чтобы что-то найти. Земля была сырая и плотная, то и дело попадались камни и корни. Я отправилась бродить по окрестностям, не выпуская их из виду. Вот они попытались перерубить один из корней, а потом замерли, глядя на что-то. Шум реки заглушал голоса, и я поспешила в их сторону.

Стив повернулся ко мне.

— Похоже на скелет козы или другого какого-то животного.

— Слава богу! — выдохнула я.

— Мы еще раз обойдем окрестности и посмотрим, что найдет Уайетт, — предложил Кен.

Я кивнула. Мы тронулись в путь, и на этот раз мне удалось лучше осмотреть коммуну. Воспоминания нахлынули, когда я подошла к одной из хижин, в канаве под которой когда-то пряталась. Я встала на колени, заглянула под хижину, а потом обернулась и посмотрела на кострище. Пройдя за одной из хижин, я пошла на луг, вспоминая, как мы вместе пели мантры и голоса наши сливались в единое целое. Бредя по полю, я слышала у себя в голове голос Аарона: «Я могу прекратить твою боль».

И тут у меня в голове вдруг появился образ цветущих маков. Я остановилась. Аарон рассказывал, что их цвет символизирует воскрешение, и все собирали их коробочки — видимо, ради опиума. Я провела рукой по листьям ближайшего куста, и возник новый образ.

Я лежу на земле, и Аарон держит меня за волосы. Тяжело дыша, он расстегивает мои шорты. Я пытаюсь за что-нибудь ухватиться, но под руку мне попадаются только маки, и мои легкие заполняет их тошнотворно-сладкий запах. Так жарко, что трескается кора на земляничном дереве, и ее обломки медленно кружатся в воздухе, словно коричневые бабочки.

— Надин! — окликнул Стив.

Я вернулась к реальности, чувствуя, что еще пребываю где-то между прошлым и настоящим. Когда это произошло? И что еще со мной случилось?

— Надин! — повторил Стив громче.

Я отбросила зажатый в кулаке листик и принялась вытирать с ладоней его сок.

— Что?

— Уайетт обыскал все вокруг, но ничего не нашел. Мы еще проверим несколько точек, но он уже теряет интерес.

Увидев, как я обхватила себя руками за плечи, он предложил:

— Если хотите, возвращайтесь домой, а я…

— Нет, я останусь.

Вместе со Стивом мы дошли до центра коммуны и пошли следом за Уайеттом, который прочесывал поле и берег — зоны, где было бы легче захоронить тело. Пес шагал все медленнее, хвост его уныло поник.

Наконец Кен объявил:

— Все, он устал.

Мы вернулись к машинам, и Кен усадил Уайетта на заднее сиденье.

— Какой красивый пес! — сказала я. — У моего брата тоже овчарка.

— Да, отличная порода. — Кен потрепал Уайетта по загривку.

Стив взглянул на меня.

— Как дела у Робби?

— Так вы его знаете? — удивилась я. Интересно, почему Стив не сказал об этом раньше?

— Когда я еще работал, он как-то подрался в пабе, и мне пришлось их разнимать.

Я нахмурилась.

— А из-за чего возникла драка?

— Понятия не имею. Двое других участников скрылись. Мы вдвоем еле утихомирили Робби, но он отказался говорить, в чем дело. — Он взглянул мне в глаза. — У него тяжелый характер.

В последних словах словно прозвучала угроза — я смутилась, а потом почувствовала, что сержусь.

— Он был младше. Сейчас он стал спокойнее.

Я понятия не имела, так ли это, но ведь речь шла о моем брате.

Стив кивнул и улыбнулся.

— Со всеми случается.

Мы вместе выехали на главное шоссе, откуда мужчины двинулись в сторону деревни, а я свернула к брату. Он наверняка узнает, что я приезжала, так пусть лучше услышит об этом от меня. Кроме того, мне хотелось рассказать ему о Лизе — он всегда любил ее. Возможно, узнав, что она в опасности, он решится поделиться со мной воспоминаниями, которые до того скрывал.

Я снова застала его за работой. Хмель с громким лаем подбежал и принялся меня обнюхивать — видимо, он чувствовал запах Уайетта. Робби оторвался от пилы, которую точил, оглядел мою грязную машину и заметно напрягся.

— Привет! — сказала я. — Хотела тебе рассказать… Лиза, возможно, попала в «Реку жизни».

— Что? О чем ты?

Я рассказала ему о случившемся и добавила:

— Если Лиза действительно там, то, боюсь, она захочет остаться. Поэтому единственная надежда на то, что этот центр закроют. Тамми может заявить в полицию, но она еще не решила окончательно.

— Аарон знает, что ты собираешь информацию?

— Не знаю, может быть.

— Ему это не понравится.

Мне вспомнился грузовик у моего дома, таинственные звонки и постоянное ощущение чьего-то присутствия — возможно, кого-то из коммуны.

— Да, ты прав. Но тут уж ничего не поделаешь.

Робби почувствовал мою нервозность.

— Он уже добрался до тебя?

— В последнее время было несколько странных звонков, и возле моего дома кто-то ездит.

— Тебе надо забыть об этом…

— Он опасен, Робби. Сейчас он практикует жуткие вещи — морит людей голодом…

— Морит голодом? — ошеломленно переспросил Робби.

— Да, в звуконепроницаемых камерах.

Я передала ему рассказ Тамми.

Он нервно шагал взад-вперед, словно боксер на ринге в ожидании соперника.

— Блин… Я же говорил, что они сумасшедшие!

— Поэтому я и не могу это бросить. Я познакомилась с женщиной по имени Мэри, она тоже была в коммуне, а сейчас живет у реки. Ты ее знаешь?

— Нет, но мать, кажется, встречалась с какой-то женщиной, — осторожно ответил он.

Теперь была моя очередь удивляться. Мэри не упоминала, что они с матерью виделись после коммуны.

Робби снова обратил внимание на мою машину.

— Где ты ее запачкала?

— Я познакомилась с отставным полицейским, Стивом Филлипсом, и он…

Робби взялся за пилу, и инструменты в его руках громко задребезжали.

— Да, помню его.

— Он тебя тоже помнит.

Я умолкла, ожидая, что он спросит еще что-нибудь или сам что-нибудь расскажет, но он молчал.

— Сказал, что разнимал драку с тобой несколько лет назад.

Робби рассерженно обернулся.

— Я же просил не говорить обо мне с копами! С чего вдруг он это сказал?

— Он на пенсии, и я ничего ему не рассказывала. Он сам об этом упомянул. У его друга есть собака, которая умеет искать трупы, и мы обыскали место, где стояла коммуна…

Робби перебил меня:

— Обыскали? Зачем?

Он явно был потрясен.

— Мы искали Иву.

Я рассказала ему о том, как Мэри отрубили палец.

Робби покачал головой.

— Первый раз об этом слышу. Но Ива-то точно сама оттуда уехала. Я видел, как она утром ловила машину на дороге в город.

— Ты ее видел? — озадаченно переспросила я. — Ты не спал?

— Я встал пораньше, чтобы порыбачить на большом пруду у моста. Когда возвращался, увидел, что она уезжает.

Я обдумывала услышанное.

— Но ты же не знаешь, уехала ли она. Если никто не остановился, она могла вернуться, и тогда…

— Нет, я видел, как она села в красный грузовик.

И тут меня осенило. Мне вспомнился Ларри с его большим красным грузовиком и пристрастием к хорошеньким семнадцатилетним девочкам. А что, если она села к нему? Меня бросило в жар. Мы столько времени ее искали, а она, возможно, живет себе где-нибудь да воспитывает внуков!

Робби явно не собирался продолжать. Я со стыдом поняла, что мне хотелось, чтобы я была права, хотелось, чтобы все это имело какой-то смысл, — пока что выходило, что я зря потратила время Стива и Кена. Однако у меня осталось еще несколько вопросов.

— Почему ты не сказал, что вы дружили с Ивой?

Он бросил на меня непонимающий взгляд.

— Я со всеми там дружил.

— Вы были не просто друзьями.

Не знаю, было ли это правдой, я говорила наугад.

Он покраснел и напрягся.

— Знаешь, это относилось к куче девушек. К чему ты клонишь?

К чему я клоню? Неужели я пытаюсь уличить брата во лжи?

— Просто думала, что ты знаешь хоть что-нибудь, что поможет мне ее найти.

— Да что с тобой такое? Я ничего о ней не знал, она ничем не выделялась. То ты появляешься раз в год, то уже который день не слезаешь с меня со своими вопросами. Чего она тебе так далась?

Я уже много лет не видела Робби таким рассерженным.

— Прости. Ты прав. Я слишком многого требую.

Он слегка расслабился, но по-прежнему выглядел расстроенным. Хмель наблюдал за хозяином, тихо поскуливая, потом подошел и привалился к его ноге. Я размышляла о том, что же так зацепило меня в поисках Ивы. И тут меня осенило.

— Мне кажется, я без конца думаю об Иве, потому что не смогла помочь своей пациентке.

Он кивнул.

— Ну что, все? Давай я вымою тебе машину.

Это было предложение о перемирии, но я все равно рассердилась: брат снова меня оттолкнул.

— Спасибо большое.

Пока он поливал мою машину из шланга, я вспомнила, что хотела расспросить его о Левии. До этого мои вопросы вызывали только раздражение, но с Левием они дружили, так что тут не должно было возникнуть проблем.

— Стив рассказал, что Левий вернулся в Шониган, у него теперь школа водных лыж. Ты знал?

— Да, слышал, — ответил Робби, не прерывая своего занятия.

— Я, наверное, съезжу и поговорю с ним.

— Что тебе от него нужно?

— Говорю же, я ищу свидетелей. Почему ты сказал, что в округе нет никого из коммуны?

На этот раз в моем вопросе прямо прозвучало обвинение: «Ты солгал».

Он даже не стал оправдываться, просто промолчал. Меня злило, что Робби избегает отвечать на мои вопросы, избегает меня. Я встала так, чтобы он меня видел. Он не поднимал взгляда.

— Что случилось? Раньше вы дружили.

— Все меняются. — Он наконец взглянул мне в глаза. — Не обсуждай с ним ничего, если не хочешь, чтобы знал весь Шониган. У него длинный язык.

— Так ты не общался с ним после того, как он вернулся?

Он заколебался, но все-таки ответил:

— Нет.

Мой брат снова мне солгал.

По дороге домой я обдумывала наш разговор. Робби явно не хотелось, чтобы я встретилась с Левием, но почему — это оставалось загадкой. Наши с братом отношения были далеки от идеала, но мне не хотелось с ним ссориться. Робби явно что-то от меня скрывал, и Левий знал об этом. Я была не до конца уверена, что хочу открывать эту дверь, но уже слишком поздно давать задний ход. В результате, не до конца справившись с угрызениями совести, я все же решила объехать озеро и поискать Левия.

Стоило мне приблизиться к берегу, как я увидела рыжего мужчину, швартующего лодку. Неужели это Левий? Я прищурилась. Определенно он. Теперь стало ясно, кого я видела в тот день в телефонном автомате у магазина.

Я притормозила, так и не решив, хочу ли с ним разговаривать. Он привязывал лодку и вдруг обернулся и принялся оглядываться, словно почувствовав, что за ним наблюдают. Наши взгляды встретились. Вначале он удивился, потом словно бы узнал меня и смутился. Он знает меня, но не может вспомнить откуда! Я начала парковаться, а он продолжил возиться с канатом, время от времени поглядывая на меня.

Пока я шла к нему, в желудке у меня что-то сжалось, а ладони неожиданно вспотели. Твердо решив, что во всем виноват покачивающийся причал, я старалась идти как можно более уверенно.

— Добрый день, Левий! Не уверена, что вы меня помните…

Он посмотрел на меня. Когда я уже была готова представиться, он сказал:

— Ты Надин.

Так он смутился не потому, что не узнал меня, а из-за чего-то еще?! Я неправильно его поняла. Ему тоже не хочется вспоминать жизнь в коммуне?

— Ты меня помнишь?

— Ты как две капли воды похожа на мать. Я уж подумал, что вижу призрак.

Я чувствовала примерно то же самое — мне как раз вспомнилось обмякшее тело Койота и открытый рот, из которого лилась вода. Усилием воли я отбросила воспоминание.

Мы рассматривали друг друга, и мне почему-то было крайне неуютно. С озера подул холодный ветер, и я поежилась. Заметив это, Левий предложил:

— Пойдем ко мне в офис.

Только сейчас я заметила на берегу небольшой дом со своим причалом, где стояли лодки, гидроциклы и водные велосипеды — бóльшая часть была прикрыта чехлами.

— Да, конечно.

Дверь из кабинета, вела, видимо, в жилую часть дома. Левий предложил мне кофе из старой кофеварки, но я отказалась. Тогда он налил себе чашку, сел за стол и принялся постукивать ручкой по блокноту. Лицо его обветрилось и посмуглело, как это часто бывает у старых серферов. От его костлявой фигуры словно исходила какая-то нервная энергия, и он избегал смотреть мне в глаза. Вдруг он хмыкнул и резко дернул головой. Наркотики?

— Так что тебя привело из Виктории?

Значит, он знает, где я живу. Кто ему рассказал? Я напряглась, но постаралась ответить дружелюбно:

— А откуда ты знаешь, что я переехала в Викторию?

Левий задумчиво прищурился и пожал плечами.

— Не знаю, кто-то рассказал.

Мне вспомнилась наша встреча у музея — видимо, потом он стал обо мне расспрашивать.

— Да просто навещала Робби.

— Чем он занимается? По-прежнему водит экскаватор?

Я кивнула. Значит, он в курсе дел Робби. Мне не хотелось открывать карты, но надо было проверить, правду ли говорил Робби, утверждая, что они не встречались.

— У него все хорошо, но ты это и сам, наверное, знаешь.

Он пощелкал ручкой.

— Много лет уже его не видел. Так, иногда встречаю его грузовик.

Я решила перейти к делу.

— Почему ты ушел из коммуны?

Левий широко улыбнулся, и мне вспомнилось, каким жизнерадостным он был — по крайней мере, до смерти отца. После мы редко видели его улыбающимся.

— Довольно личный вопрос.

— То есть ты не хочешь отвечать?

Он рассмеялся.

— Да нет, просто удивился. Ушел, потому что они все ненормальные.

— Я слышала, там творятся страшные вещи.

Улыбка его погасла.

— Аарон безумец. Самый настоящий! — В голосе его зазвучала горечь. — Без конца болтает о свободе, а травку и все остальное держит крепко. Меня там все бесило.

Аарон называл марихуану нашим спасением, потому что только с ее помощью мы можем приблизиться к пониманию чуда, которое ждет нас после смерти. Курить для удовольствия не разрешалось и получить травку можно было только у Аарона. Если у Левия и вправду была зависимость, в центре ему должно было быть нелегко. Но мне показалось, что в его интонации промелькнуло легкое смущение, и я задалась вопросом: а не выгнали ли его?

— Ты не мог бы рассказать подробнее?

— Я стараюсь об этом не вспоминать. Живу сегодняшним днем. — Он махнул рукой в сторону озера. — Вот моя религия.

Жить сегодняшним днем или бежать от прошлого?

— А как твоя мать?

— Она умерла незадолго до моего ухода.

Он взъерошил волосы. Рукав свитера задрался, обнажив на руке шрам в форме полумесяца. Заметив мой взгляд, он торопливо опустил рукав и посмотрел на меня уже без улыбки, словно ожидая, что я скажу. Мне вспомнилась Мэри. Неужели этот шрам тоже был наказанием? Никаких воспоминаний это во мне не пробудило, но чувство неловкости никуда не делось.

— А что это за шрам? Ты получил его в коммуне?

Он рассмеялся.

— Да нет, напился и гонял на катере.

Его смех показался мне неискренним. Прежде чем я успела еще что-то спросить, он сменил тему:

— А почему ты расспрашиваешь о коммуне? Пишешь книгу, что ли?

Вопрос звучал шутливо, но мне показалось, что он поговорил с девушкой из музея и теперь пытается понять, что мне нужно. Я решила говорить прямо, в надежде, что от неожиданности он разоткровенничается.

— Много лет я страдала от клаустрофобии и потери памяти.

Я рассказала ему, что такое психогенная амнезия, но не стала упоминать Хизер — просто пояснила, что недавно ко мне стали возвращаться воспоминания о пережитом насилии.

— Теперь я пытаюсь найти тех, кто раньше жил в коммуне, и узнать, не было ли других жертв.

О Тамми и Мэри я тоже решила пока не упоминать.

На лице его был написан ужас.

— Боже, какой кошмар! Вот дерьмо! Очень сочувствую.

Голос его звучал искренне, но потом он снова сказал: «Очень, очень сочувствую», словно пытался убедить меня, и это уже вызывало определенные подозрения.

— Как это, говоришь, называется? Подавленные воспоминания?

Я кивнула.

— И что, они сами возвращаются?

— Некоторые. Остальные приходится вспоминать специально.

— А разве это можно доказать в суде?

— Это сложно, поэтому я и ищу возможных свидетелей.

— Боюсь, я тут вряд ли чем-то помогу. Я помню, что часто видел тебя с Аароном, вы постоянно ходили на речку. Но ничего такого я не замечал.

Он был явно огорчен и говорил сокрушенным тоном. Я же думала, как все это будет выглядеть в суде: «Он хороший человек. Она все выдумала».

Откашлявшись, я продолжила:

— А потом, когда вы переехали в Викторию, не было какого-то насилия или рукоприкладства? Ты сказал, что они сумасшедшие. Можешь пояснить?

До этого он раскачивался на стуле, но, услышав мой вопрос, резко остановился.

— Я же сказал, что не хочу об этом говорить.

Значит, он все же что-то видел.

— Хорошо, я понимаю, — сказала я. — Не хотела бы ворошить неприятные воспоминания.

Он отвернулся и налил себе еще кофе. Я подумала, не упомянуть ли тот эпизод, о котором мне рассказал Стив Филлипс: как Левий видел какую-то женщину с Финном. Но тут он плеснул кофе себе на руку, выругался, и я почувствовала, что его терпение на исходе. У него были причины скрывать свою историю, и вряд ли он готов поделиться ими — во всяком случае, сейчас.

Когда он снова сел, я спросила:

— Помнишь Иву?

Он кивнул и снова широко заулыбался.

— Да, отличная девчонка. Твой брат от нее просто без ума был. Я уж думал, что он следом за ней уедет. Надеялся, если честно, что остальные девчонки достанутся мне.

Он расхохотался так, что даже покраснел. Но в этой шутке была, похоже, доля истины: может быть, Левий ревновал к моему брату? Может быть, из-за этого они поругались тем летом, а потом разошлись? Судя по всему, он ничего не знал о том, что стало с Ивой, но на всякий случай я спросила:

— Ты с ней не общался?

— С Ивой? — Он удивленно наклонил голову к плечу. — Нет. Не видел ее с тех пор.

— А ты видел, как она уезжает?

— Нет, в последний раз я ее видел… — Он нахмурился, словно силясь вспомнить. — У нас была утренняя прогулка, но я ее там не помню.

Ее там и не было, но мне хотелось, чтобы он покопался в своей памяти.

— Нет, на реке ее тоже не было. Видимо, в последний раз я ее видел перед прогулкой. А почему ты о ней спрашиваешь?

— Просто вспомнила. Мне она очень нравилась.

— Да она нам всем нравилась! Интересно, как она выглядит сейчас.

Он задумался, пытаясь представить себе постаревшую Иву. Я разглядывала его морщинистую кожу, поредевшие волосы, а потом увидела свое отражение в оконном стекле. На мгновение мне показалось, что я вижу нас юными — мои черные косы, его долговязый силуэт и щербатая улыбка. Мне представилась Ива — смуглая кожа, хриплый смех. Интересно, какие у нее сейчас волосы? Хорошо ли она выглядит? Счастлива ли?

— Да, мне тоже интересно.

Я ушла, когда Левию позвонили и стало ясно, что разговор затянется, — он закатил глаза и принялся перечислять кому-то цены на аренду техники. Написав на визитке «Позвони, если захочешь поговорить о коммуне» и указав свой домашний номер, я вручила карточку ему. Он виновато улыбнулся.

Возвращаясь к автомобилю, я оглянулась и увидела в окне Левия. Он как раз рвал мою визитку.

Глава 29

Вечером мне вдруг стало неуютно и страшно, хотя все двери в доме были заперты. Я уже говорила о коммуне со многими и явно всколыхнула какие-то пласты. У Аарона всегда было множество верных последователей — не говоря уже о спонсорах центра, которые вряд ли обрадовались, узнав, что кто-то пытается помешать успеху их предприятия. Я напомнила себе, что полиция сейчас приглядывается к центру, и Аарону хватит ума пока что затаиться. Но паранойя не успокаивалась, и я снова проверила все двери и окна. Телефон зазвонил, когда я пыталась отвлечься садоводческими передачами по телевизору. Я подскочила, расплескала чай и обожгла палец, поэтому трубку мне удалось поднять только на четвертом звонке.

— Алло!

Хриплый искаженный голос прошипел:

— Брось это дело, а то пожалеешь. Ты даже не понимаешь, с кем связалась.

Раздались гудки. Я в ужасе уставилась на дисплей, но номер не определился. Неужели мне позвонил кто-то из центра? Я даже не поняла, мужчина это был или женщина — голос явно изменили с помощью компьютерной программы, что сделало его особенно пугающим. Я набрала код, который мне дали в полиции, понадеявшись, что они смогут определить, откуда звонили.

Сев на диван, я попыталась собраться с мыслями. Похоже, у моих страхов все же были некоторые основания. В процессе расследования я кого-то рассердила. Надо было решить, как действовать дальше. Угроза напугала меня, но даже если звонили из центра, Аарон вряд ли осмелится как-то навредить мне: он должен понимать, что дело против него, скорее всего, закроют. Если же со мной что-то произойдет, его заподозрят первым, а он не дурак. Вполне возможно, что он пытается меня запугать, чтобы я не привлекала к центру нежелательное внимание.

Телефон зазвонил снова, и у меня заколотилось сердце. Я выждала немного, взяла себя в руки и взглянула на определитель — там высветился слабо знакомый мне набор цифр.

— Алло?

— Добрый вечер, Надин, это Тамми.

— Тамми! Как ваши дела? — Я с облегчением откинулась на спинку дивана.

— Так себе.

Голос у нее звучал напряженно. Я снова выпрямилась и поспешно спросила:

— Что случилось?

— Муж не хочет, чтобы я шла в полицию, — сказала она хрипло, словно готовясь заплакать.

Печальный, но предсказуемый результат.

— И что вы теперь собираетесь делать? Вы пойдете туда?

— Не знаю. Он по-своему прав. Ему страшно за нас с Диллоном. Все думают, что этот центр — просто рай на земле, а Аарон там царь и бог. Муж боится, что обо мне будут писать всякие гадости в газетах. Он думает, что мне никто не поверит.

По ее печальному тону было ясно, что она разочарована — в своем ли муже или в нашей затее, я не знала. Он действительно был прав — битва будет нелегкая. Многие не поверят ей, а если дело дойдет до суда, это будет необычайно тяжелый период для их брака. Я все это прекрасно понимала.

Поскольку поиски на бывшей территории коммуны ничего не дали, а Тамми отказывалась идти в полицию, шансы выдвинуть обвинение против Аарона стремительно таяли. Впрочем, главное, чтобы Тамми осталась довольна своим решением.

— Тамми, я понимаю, как вам сейчас нелегко, — сказала я. — Очень тяжело идти против воли близких. Иногда нам приходится поступать так, как мы считаем правильным, хотя это приносит боль окружающим. Я уважаю ваше решение. Надеюсь, вы поступите так, как будет лучше для вас.

— Больше не могу говорить, — сказала она вдруг приглушенно.

На заднем фоне раздался шум, потом сердитый мужской голос. Тамми что-то умоляюще ему сказала.

— Тамми, все в порядке? — спросила я.

Мне ответил мужской голос:

— Не звоните сюда больше.

Он повесил трубку.

Я сидела в темной гостиной и слушала, как бешено колотится сердце. Мне было страшно за Тамми, но повода звонить в полицию не было, а если бы я перезвонила ей, то, скорее всего, лишь ухудшила бы положение. Оставалось надеяться, что с ней все в порядке. Успокоившись, я стала думать, как быть дальше. Оставался один человек. Я собралась с мыслями и набрала номер Даниэля. Прошло уже несколько дней, а он так и не позвонил, поэтому я даже не знала, вернулся ли он в коммуну и работает ли еще его телефон. Однако он быстро поднял трубку.

— Даниэль, это Надин. Я по тому же поводу.

— Простите, эта работа отняла у меня больше времени, чем я думал. Обещаю, как только я доберусь до центра, поищу Лизу и дам вам знать.

Я откинулась на спинку дивана, чувствуя, как по лицу текут слезы.

— Спасибо. — Я вздохнула. — Все остальные не смогли мне помочь.

— А к кому вы еще обращались? — поинтересовался он.

— Есть еще одна жертва, ее семья до сих пор живет в центре. Но она не готова обратиться в полицию и не может связаться ни с кем из родственников.

— Видимо, боится, что ее ложь раскроют. Если бы вы когда-нибудь побывали в центре, то сами бы не поверили этим обвинениям. — Голос его звучал гордо и уверенно. — Аарон великолепный учитель. Вы его просто не знаете.

— Я его знаю.

Я осеклась прежде, чем успела выдать что-то еще. Оставалось надеяться, что Даниэль не заметит мою промашку, но он молчал. Потом медленно заговорил:

— Подождите… Так вы там жили? Так вы поэтому…

Теперь пришла моя очередь взять паузу. Я не знала, стоит ли рассказывать ему что-либо. Что стоит рассказать, а что — скрыть? Тут я одернула себя: как можно ожидать, что окружающие будут откровенны со мной, если сама я до сих пор боюсь делиться своей историей?

— В детстве я жила в коммуне в Шонигане вместе с матерью и братом.

— Правда? — Он явно был ошеломлен. — А почему вы раньше ничего не сказали?

— В той ситуации это было бы неуместно.

Это и сейчас неуместно. Если Даниэль все же решит подать в суд на больницу, я открыто подставляюсь под удар.

— Но если вы их знаете, то сами понимаете, что там ничего плохого быть не может, — сказал Даниэль. — Это хорошие люди.

Поскольку я уже вышла за рамки зоны комфорта, останавливаться на полпути не имело смысла.

— Даниэль, я стала одной из жертв Аарона. Я заявила на него в полицию.

Мертвая тишина.

— Так вот что вы наговорили Хизер! — воскликнул он наконец. — Вот почему она так расстроилась! Что вы ей сказали?

Его мысли потекли в опасном направлении. Еще немного, и он обвинит меня в том, что она покончила с собой.

— Я ничего ей об этом не рассказывала. Она ничего не знала.

Я не дышала, молясь о том, чтобы не потерять Даниэля. Он был моим последним шансом.

— Не звоните мне больше, — сказал он.

Глава 30

На следующее утро я приехала на работу пораньше, чтобы посоветоваться с Кевином. После нашей встречи он звонил мне, но я пропустила звонок и не смогла ему перезвонить. Как быть с нашими отношениями, я еще не решила, но была твердо уверена, что должна пойти в коммуну. Если Лиза там, я найду выход, но сначала надо было узнать наверняка. При этом, как это ни ужасно, я боялась встречи с Аароном.

Накануне вечером мне еще дважды звонили с угрозами и требованиями остановиться. Если же я продолжу, то пожалею, сообщали звонящие. Полиция уже вела расследование, и я подозревала, что все это только пустые угрозы, тем не менее нервничала. Пока же мне хотелось, чтобы Кевин пошел в коммуну вместе со мной. Однако его кабинет был закрыт, а Мишель сказала, что он на весь день ушел на семинар. Я оставила сообщение с просьбой перезвонить у него на автоответчике.

Весь день я провела с пациентами. Добравшись до дому, я сразу же бросилась к автоответчику, надеясь, что Кевин перезвонил, но там не было ни одного сообщения. Прежде чем отправиться в коммуну, я снова все обдумала. Не опасно ли отправляться в центр после всех этих угрожающих звонков? Однако Аарон вряд ли осмелится причинить мне вред прилюдно. В худшем случае он откажется меня принять. Я решила попытать счастье.

Хотя мне хотелось немедленно отправиться в путь, я некоторое время собиралась с мыслями. Мне становилось дурно, стоило только подумать о встрече с Аароном. Я заставила себя поесть, надела джинсы и теплый свитер с воротом, проверила уровень зарядки телефона, после чего позвонила Конни и оставила ей сообщение о том, куда иду. Начался дождь, поэтому я ехала медленно и осторожно, не переставая прокручивать в голове свой план. Неизвестно, открыт ли в это время главный офис, но я надеялась, что мне позволят хотя бы поговорить с Лизой. Если понадобится, я буду угрожать полицией, хотя сейчас сложно сказать, чем это поможет. Приблизившись к Джордан-ривер, я сбавила скорость. Мимо пронесся грузовик и куда-то свернул. Через несколько километров я увидела на поле слева несколько деревянных построек и ворота с огромной вывеской «Духовный центр „Река жизни“».

Я оставила машину у главного здания, напоминавшего роскошный отель: стены были отделаны кедром, по обе стороны подъездной дорожки высились аккуратно подстриженные зеленые изгороди, а сад пересекали опрятные каменные дорожки. Здание имело форму буквы U и фасадом выходило к океану. К парадному входу вели ступени из каменных плит, а по обе стороны двери высились деревянные колонны, стояли кованые скамьи и растения в горшках. Дорожки подсвечивались огнями, но вокруг не было ни души. Судя по небольшой табличке, офис располагался в меньшем здании по соседству. Я вышла из машины.

Здесь были припаркованы несколько грязных грузовиков с фургонами и трактор. За зданиями находилась конюшня, но с моего места была видна только крыша. Ветром ко мне принесло запах навоза, сена и животных. На поле валялся покрытый мхом плуг, а в одной из луж лежал деревянный паровозик со сломанными колесами. В брошюре о центре говорилось, что у них есть школа и развивающий кружок для детей.

Приближаясь к офису, я замедлила шаг, гадая, где обитает Аарон. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и увидела, что из окна за мной наблюдает белокурый мальчик, бледный и большеглазый. Он лукаво улыбнулся и скрылся за занавеской. Интересно, сколько всего детей живет здесь?

Наконец я подошла к офису и нажала на звонок, табличка под которым гласила: «Если дверь закрыта, звоните». Раздалась приятная трель. Мне на глаза попалась камера, мигающая красным светом, и я вспомнила, как испугалась Хизер, увидев камеру в палате. «Он все видит». Несколько минут спустя дверь распахнулась. Я напряглась, ожидая увидеть Аарона, но передо мной стояла молодая женщина в джинсах и белом свитере, с длинными волосами и ясным лицом.

— Я могу вам помочь? — с улыбкой спросила она.

— Надеюсь, — улыбнулась я в ответ. — Моя дочь пропала, и я хотела бы знать, не приходила ли она к вам. Я очень о ней беспокоюсь.

— Простите, но мы не разглашаем информацию о гостях, — сочувственно сказала она.

— Тогда мне хотелось бы увидеть Аарона.

Она посмотрела на меня внимательнее.

— Он принимает только по предварительной договоренности.

— Думаю, меня он примет. Я знала его в детстве. Вы не могли бы передать ему, что пришла Надин Джегер?

Она кивнула.

— Я спрошу. Проходите, пожалуйста, и подождите.

— Спасибо.

Она впустила меня в уютную комнату — полы покрывал темный паркет, стены украшали деревянные балки, а регистрационная стойка была сделана из цельного массива кедра. За стойкой виднелись телефоны, факс, компьютер и прочие деловые принадлежности. Дверь, очевидно, вела в другие офисы. Меня провели в комнату поменьше, напоминавшую сувенирный магазин на курорте, — там было множество книг, дисков, кристаллов и прочих мелочей. Моя провожатая предложила мне сесть, сказала, что пойдет к Аарону, и исчезла. Я присела на один из стульев. В стороне стоял столик с множеством журналов, посвященных здоровью, медитации и органическому питанию.

Четверть часа спустя дверь открылась, и я задержала дыхание, думая, что наконец увижу Аарона. Но это была все та же женщина.

— Аарон согласился поговорить с вами. Идите за мной, пожалуйста.

Мне казалось, что его кабинет должен быть где-то рядом, но она снова вывела меня на улицу. Мы вернулись к главному зданию и зашли через боковой вход. Видимо, она звонила Аарону из другого кабинета. Шагая вслед за провожатой, я жадно разглядывала все вокруг. Пока что обстановка центра казалась мне простой, местами даже деревенской: полы были покрыты плиткой темных тонов, стены выкрашены в белый цвет, тут и там попадались домотканые коврики. На потолке были широкие кедровые балки. В воздухе стоял слабый аромат дерева и каких-то масел. Мы проходили мимо каких-то дверей, но почти все они были закрыты. В проеме единственной открытой двери я успела увидеть скупо обставленную комнату: узкая белая кровать, сундук и стул.

Потом мы прошли мимо комнаты, видимо, предназначенной для церемонии: маты на полу веером расходились от помоста, за которым было широкое окно. За окном ветер трепал дерево. Было легко представить себе Аарона, обещающего навечно прекратить страдания всех своих последователей. Потом мне представилось, как его ученики признаются в своих грехах, как моя дочь делится самыми потаенными секретами, открывает свою душу, чтобы этот человек растерзал ее.

В следующей комнате я увидела маленькие столы и стульчики, множество детских рисунков на стенах и доску. Классная комната. В конце коридора мы повернули направо и остановились перед деревянной дверью. Моя провожатая постучала три раза. Низкий мужской голос произнес:

— Входите.

Это был Аарон.

Женщина шагнула в комнату, но я заколебалась. Потом вдруг поняла, какой ничтожной и уязвимой чувствую себя рядом с ним, и меня окатило волной гнева.

Аарон сидел за широким столом спиной к окну. По обе стороны от стола высились книжные полки. Потолок пересекали широкие деревянные балки, а в углу пылал уютный огонь.

Дверь слева, возможно, вела в его личную комнату. Я представила, как он водит туда юных девушек, и мне стало дурно. Наконец я взглянула на Аарона — человека, которого вот уже несколько десятилетий старалась не вспоминать. Он изучал меня, задумчиво сцепив руки и дружелюбно улыбаясь, словно радуясь встрече со старым другом. На нем был темно-синий свитер и большие, явно дорогие наручные часы. Лицо его испещрили морщины, но выглядел он хорошо — годы щадили его.

— Оставлю вас наедине, — сказала моя провожатая и тихо прикрыла дверь.

Аарон встал, и мне сразу вспомнилось, как он нависал надо мной. На мгновение я снова почувствовала себя ребенком, но тут же приказала себе выпрямиться, хотя колени и подгибались.

— Надин, как я рад тебя видеть!

От этих слов и его фамильярного тона у меня все внутри перевернулось.

— Я пришла не к тебе. Я ищу свою дочь.

Он кивнул и принялся сверлить меня взглядом. Я заставила себя не опускать глаза, не вспоминать, что он со мной делал. Какой холодной и мокрой была его кожа после купания.

— Да, Лиза. Она уже проделала большую работу и возвращается на свою духовную стезю. Внутри у нее очень много гнева… — Он покачал головой.

Меня затрясло. Так Лиза все-таки здесь, и он знает, кто она! Теперь я уже не сомневалась, что он специально ее искал. Мне хотелось разбить это самодовольное лицо. Но моя дочь где-то рядом, и если я нападу на него, то он мне ничего не скажет.

— Мне надо поговорить с ней.

— Прости, но ей это только повредит. Она сейчас в процессе исцеления.

— Может, она сама решит? — гневно спросила я.

— Лиза нашла во мне своего духовного наставника.

— Я ее мать.

— Но хорошая ли ты мать?

От такого удара у меня чуть не подкосились ноги, и он увидел мой страх и стыд.

— Ты наверняка задавалась этим вопросом. Как она ступила на дурную дорожку? Почему она жила с этими людьми? Она утратила свой дух. — Он покачал головой. — Такая красавица, такая широкая душа, но столько боли! — Он постучал себя по груди. — Надо отпустить ее.

У меня перед глазами вдруг встал омерзительный образ: он шарит руками у меня под рубашкой со словами «Отпусти свой страх, освободи свое тело».

Я сделала шаг вперед.

— Если ты к ней хоть пальцем притронешься…

— Ты ничего не сделаешь. — Он тоже шагнул вперед. — Лиза готова к духовному пробуждению и пойдет ради этого на все. А ты?

— Мне не надо спасать душу, это нужно тебе. Я помню, что ты делал со мной в детстве.

— Ты заявила в полицию.

Он ничего не отрицает, но и не признает.

— И я это так не оставлю.

— Но ничего не произошло. Я все еще здесь. — Он сделал глубокий вдох, потянулся обеими руками вверх, потом выдохнул, сцепил руки перед грудью и опустил их, после чего дружелюбно посмотрел на меня. — Свет наблюдает за нами. И он знает, что я не сделал ничего дурного.

— Закон запрещает растление малолетних.

— Если бы ты была права, меня бы арестовали.

Собственное бессилие сводило меня с ума. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что наш разговор может записываться, и точно формулировал свои ответы.

— Ты стала врачом. Тебе, наверное, пришлось нелегко после смерти мужа.

Откуда он столько обо мне знает? Это Лиза ему рассказала? Представив, как они обсуждают меня и что он мог ей обо мне наговорить, я пришла в ужас, но промолчала.

— Лиза сказала, что ты не веришь в жизнь после смерти, что наши близкие могут навещать нас. Но если ты не веришь во что-то, это еще не значит, что оно не существует.

Я не собиралась играть в эти игры.

— Мне надо поговорить с дочерью.

Он улыбнулся, взял телефон и сказал кому-то:

— Пожалуйста, приведите ко мне Лизу Лавуа. Спасибо. — Положив трубку, он обратился ко мне: — Встань поближе к огню, ты же замерзла.

Мне вспомнилось, как мы сидели у огня после купания, как он завернул меня в полотенце и усадил к себе на колени. Моя мать отвернулась. Неужели она знала, что происходит? От этой мысли мне стало нехорошо.

Увидев, что я не двигаюсь с места, Аарон сказал:

— Ты никогда мне не доверяла, хотя я и не понимал почему. Я всегда любил тебя, и мне казалось, что нас что-то связывает.

Он заглянул мне в глаза, и я снова ощутила тошнотворную неправильность происходящего, знакомую еще с детства. То, что в глубине своей извращенной души он верил в собственные слова, делало их еще хуже.

— Я делал все, чтобы помочь тебе и твоей матери.

— Помочь? Да ты просто больной педофил! Я позабочусь о том, чтобы весь мир узнал, что ты мошенник. Твой центр скоро закроют.

Он молча склонил голову, рассматривая меня, после чего спокойно сказал:

— Мои ученики верны мне и благодарны за мою помощь. Твои угрозы бессмысленны.

Дверь открылась, и Аарон встал.

— Лиза, добро пожаловать.

Она уже здесь? Может быть, она ждала где-то неподалеку? Я обернулась. Вместе с Лизой в комнату вошел пожилой мужчина. Волосы падали Лизе на плечи густыми волнами, на ней были черные лосины и бежевый свитер.

Я шагнула навстречу:

— Лиза!

Вошедший с ней мужчина загородил ее от меня.

— Отойдите, пожалуйста, — сказала я и вдруг поняла, что передо мной стоит Джозеф. В отличие от брата, время не пощадило его: он исхудал, побледнел, под покрасневшими глазами залегли темные круги, а волосы поредели. У него был вид тяжело больного человека.

Лиза подошла к Аарону, а он обнял ее за плечи и принялся поглаживать ее шею, там, где проходила яремная вена. Меня охватила паника.

— Лиза, с тобой все в порядке? — спросила я, решив пока что не обращать внимания на Джозефа.

Она даже не взглянула на меня, но посмотрела на Аарона, словно спрашивая разрешения заговорить. На ее лице было написано обожание, а вся поза выражала покорность.

— Расскажи, о чем мы говорили утром, — велел Аарон.

Лиза повернулась ко мне — в ее глазах горел гнев, но голос звучал спокойно.

— Здесь очень интересно, я узнала много нового о медитации и духовности. Я стала спокойнее, потому что попала туда, где мне помогут.

Я изучала ее лицо в поисках признаков усталости или стресса, но она выглядела здоровой и отдохнувшей. Это меня успокоило, но вместе с тем и испугало — мне не хотелось думать, что Аарон оказывает на нее хоть какое-то положительное влияние, но надо было признать, что так хорошо она не выглядела уже много лет.

— Лиза, я рада, что с тобой все хорошо.

— Все в порядке. Мне тут нравится. Мы подружились.

Она улыбнулась Джозефу, и тот улыбнулся в ответ, но мне не понравилось выражение его лица — от него исходила какая-то лихорадочная энергия, словно он опять впал в маниакальную фазу. Мне вспомнилось, как он стоял над Мэри, как улыбнулся, когда она закричала.

Я подавила в себе приступ паники.

— Они кажутся друзьями, но, если ты не будешь во всем их слушаться, они отвернутся от тебя.

В глазах Лизы полыхнул гнев. Значит, она еще не утратила свою личность. К сожалению, гнев этот был обращен на меня.

— Ты злишься, потому что я тебя не послушала. Я счастлива. А ты пытаешься снова мною командовать. Ты думаешь, что знаешь, как лучше? Думаешь, с тобой я в безопасности?

— Со мной?

О чем она?

Она осеклась и взглянула на Аарона. Он кивнул.

— Мы же с тобой уже говорили: чтобы отпустить негативные мысли, надо проговорить все, что с тобой произошло.

Она повернулась ко мне, и в глазах у нее заблестели слезы.

— Мама, это был Гаррет.

— О чем ты?

— Он изнасиловал меня.

У меня перехватило горло. «Нет, только не Гаррет!» Я лихорадочно пыталась осмыслить услышанное и потрясенно глядела на дочь, чувствуя, как у меня колотится сердце.

— Все началось, когда мне было тринадцать, — продолжала Лиза. — Ты все время была в больнице.

В последних словах не прозвучало ни гнева, ни горечи. Это было поражение — ребенок отчаялся докричаться до своей матери и сдался.

— Пару дней назад он нашел меня на причале, купил мне кофе, сказал, что хочет за все извиниться. Поэтому у меня и случилась передозировка — он что-то мне подсыпал. Потом все уже было не важно. Ты сразу решила, что я снова вернулась к наркотикам.

Она сердито пожала плечами. Я заплакала.

— Но почему ты мне ничего не сказала?

— Ты бы заставила меня все обсудить, а мне просто хотелось забыть, что произошло.

— Лиза, такие вещи нельзя игнорировать, с ними надо работать.

Она подняла руки:

— Хватит, хватит! Ты вечно заставляешь меня все обсуждать. Но я другой человек, понимаешь? Я не хочу об этом говорить.

Аарон слегка сжал ее шею, и она повернулась к нему.

— Пора рассказать твоей матери, в чем ты сегодня призналась.

— Нет… нет, я пока что не готова.

Она впервые заколебалась.

— А мне казалось, что ты хочешь покончить со страданиями и начать новую жизнь!

Он склонил голову и разочарованно посмотрел на Лизу. О, как хорошо я знала этот взгляд!

— Хочу, просто…

Она начала горько всхлипывать. Я никогда не видела, чтобы она так плакала. Мне хотелось обнять ее, защитить от всего этого, и я шагнула вперед. Но Лиза отшатнулась, и я остановилась.

— Если ты хочешь отпустить гнев на свою мать и приблизиться к внутренней гармонии, тебе надо порвать с прошлым.

Лиза глубоко и прерывисто вздохнула, пытаясь справиться с собой, и повернулась ко мне. По лицу у нее еще текли слезы.

— Это была я. Это я напала на тебя в Нанаймо.

Ее слова словно ударили меня. Так это была Лиза!

— Почему? Я не понимаю…

— Я была там с друзьями, и мне нужны были наркотики. — Она взглянула на Аарона, и он кивнул. — Я хотела попросить у тебя денег, но потом увидела тебя и поняла, что ты все равно откажешь…

Она снова расплакалась и закрыла лицо руками. Ей было стыдно даже взглянуть на меня. Я тоже плакала, не понимая, как это все случилось, плакала от боли и гнева.

«Моя дочь бросила меня умирать на парковке!»

— Ты правда так меня ненавидишь?

На лице у нее было написано страдание.

— Нет, я просто…

Она обернулась к Аарону, словно ожидая, что он договорит за нее.

— Дело не в ненависти, Надин, а в освобождении, — пояснил он. — Иногда нам нужно оставить позади всю негативную энергию и открыть свое сердце новой семье.

Меня снова охватил гнев.

— Ты хочешь сказать, что я плохо влияю на свою дочь? Да ты ничего не знаешь о нас.

— Он видит все! — сказал Аарон и поднял палец вверх.

Так он по-прежнему верит, что с ним говорит Свет?! Спорить было бессмысленно. Сейчас надо увести отсюда Лизу. Я повернулась к ней.

— Милая, что бы ты ни сделала, мы со всем справимся. Я люблю тебя в любом случае.

Она не смотрела на меня. Я шагнула ближе.

— Лиза, пожалуйста, не закрывайся от меня. Прошу, давай пойдем куда-нибудь и поговорим.

— Она не хочет никуда с тобой идти, — вмешался Аарон.

— Пусть она сама об этом скажет.

Лиза подняла голову и посмотрела пустым взглядом мне в глаза. Она спрятала все свои чувства в темный уголок, куда не могла дотянуться даже сила моей любви.

— Я останусь здесь, — сказала она. — Я хочу снова стать счастливой.

— Здесь ты не найдешь счастья.

Она молча смотрела на меня. Не важно, что я говорю, — на нее сейчас не подействовал бы даже рассказ о том, что Аарон меня насиловал. Мне приходилось видеть этот взгляд в глазах пациентов. До нее уже нельзя было достучаться.

— Ты сделала важный шаг на пути духовного роста, — сказал ей Аарон. — Я горжусь тобой.

Он покровительственно поцеловал ее в висок, и Лиза благодарно на него посмотрела. Мне хотелось оттолкнуть его от нее.

Мне хотелось убить его.

— Можешь вернуться к себе в комнату, а я пока что поговорю с твоей матерью, — с улыбкой сказал Аарон.

Она посмотрела на меня, словно ожидая, как я отреагирую, но, проходя мимо, намеренно отвела взгляд.

— Лиза, подожди минутку. Ты не понимаешь. Когда я была ребенком — он меня совратил…

Я схватила ее за руку, но она вырвалась и ушла. Я глядела ей вслед.

Моя дочь ушла.

Джозеф загородил выход. Я замерла, чувствуя, что с уходом Лизы атмосфера в комнате изменилась. Джозеф шагнул вперед:

— А теперь уходи.

— Джозеф, мне бы хотелось поговорить с Надин наедине, — вмешался Аарон.

Джозеф вроде бы сохранял спокойствие, но в глазах его вспыхнул гнев, а шея покраснела. Он помедлил, желая что-то возразить, но Аарон взмахом руки, словно собаке, указал ему на дверь. Джозеф склонил голову и вышел в соседнюю комнату, где было темно. Я заметила в углу камеру и подумала, не наблюдает ли кто за нами.

Я снова взглянула на Аарона. Он улыбнулся.

— Я могу помочь тебе наладить отношения с дочерью, — сказал он спокойно, — но ты должна довериться мне…

— Не нужна мне твоя извращенная помощь.

Он взглянул на дверь, через которую вышла Лиза.

— Твоя дочь напала на тебя, Надин. Она чуть тебя не убила.

Я вздрогнула, вспомнив, как лежала на парковке и гадала, умру или нет.

— Она еще молода, ей очень тяжело. Ты ее уничтожишь.

— У тебя был шанс ей помочь. Ты же много лет пыталась, верно? Но она жила на улице и убивала себя наркотиками. Теперь она уже несколько дней ничего не употребляет, она счастлива, она доверилась мне. Почему она не рассказала тебе насчет сводного брата? Почему она тебе не доверяет? Разве ты не задавала себе эти вопросы?

Я слушала Аарона, и в ушах у меня тяжело стучала кровь. Мне хотелось уйти, вместе с тем я чувствовала себя пригвожденной к месту. Каждое его слово обнажало все мои тайные страхи.

— Когда ты была в коммуне, мне казалось, что ты станешь прекрасной матерью, — продолжал Аарон. — Я наблюдал, как ты возишься с детьми на реке, и гадал, какой женщиной ты станешь. Но твоя мать забрала тебя. Теперь мне повезло стать свидетелем духовного развития твоей дочери. У нее есть все, о чем ты мечтала, а ты опять недовольна.

Я наконец обрела голос.

— О тебе я точно никогда не мечтала.

— Ты стремишься все вокруг контролировать. Твоя мать не соглашалась принять меня, теперь ты делаешь то же самое. Тебе не хочется, чтобы я был рядом с твоей дочерью, чтобы я сделал ее счастливой. Но я спасаю ее.

— Ты уничтожаешь всех вокруг. Ты манипулируешь ранимыми людьми и убеждаешь их, что они могут обрести мир только благодаря тебе.

— А разве ты не делаешь то же самое? Ты заставляешь людей думать, что им необходима терапия, что сами они со своей жизнью не справятся. Я же учу их, что они могут найти в себе все необходимые ответы.

Он был слишком уверен в себе. Его никогда никто не мог переубедить. Единственной, кто противостоял ему, была Ива. Может быть, пришла пора заговорить о ней?

— Значит, Иву ты тоже учил? Я знаю, что ты убил ее.

Он даже не моргнул.

— Ива не была готова к моей помощи. А Лиза готова к переменам. Можешь ты отпустить ее? Можешь поставить ее духовные нужды превыше своих?

— Если ты до нее дотронешься, если ты что-нибудь с ней сделаешь, я упеку тебя в тюрьму. Я знаю, что я не единственная, Аарон. Я найду всех, кого ты насиловал, и мы уничтожим тебя и этот центр…

Дверь открылась, и в кабинет вошел Джозеф. На нем была ветровка, словно он выходил на улицу.

— Она говорит плохие вещи, — сказал он и ткнул в меня пальцем. Видимо, он подслушивал наш разговор или же наблюдал за нами через камеры.

— Все в порядке, Джозеф, — сказал Аарон. — Все под контролем.

Джозеф покачал головой.

— Она хочет тебе навредить. Я чувствую.

Речь его была быстрой и возбужденной. В кабинете запахло пóтом.

Я не знала, стоит ли мне что-то говорить или я только раздразню его, но все же решила рискнуть.

— Я не собираюсь вредить Аарону. Мне просто надо с ним поговорить.

— Я все слышал! Ты собираешься посадить его в тюрьму! — Он снова ткнул в меня пальцем. — Она сказала, что уничтожит центр! Надо ее остановить.

Мое сердце заколотилось от выброса адреналина. Джозеф выглядел так, словно готов был в любую секунду броситься на меня.

— Все в порядке, — повторил Аарон. — Возвращайся в свою комнату.

Джозеф смотрел то на меня, то на него.

— Нет. Я вижу в ней яд. Он ползет у нее по руке.

Глаза его расширились, и я еле удержалась, чтобы не посмотреть на свою руку, хотя и знала, что там ничего нет.

— Она ничем нам не угрожает, — мягко сказал Аарон. — Свет защитит нас от ее дурной энергии.

Джозеф заколебался и снова посмотрел на мои руки, после чего расслабился, словно увидел там что-то.

— Джозеф, пожалуйста, оставь нас вдвоем.

Тот кивнул и с растерянным видом вышел, напоследок бросив на меня злобный взгляд. У меня возникло ощущение, что если бы не Аарон, Джозеф напал бы на меня.

Я шагнула к двери. Надо было уходить. Заметив мое движение, Аарон сказал:

— Можешь говорить в полиции все, что хочешь, Надин. Ни со мной, ни с центром ничего не случится.

— Посмотрим.

Я торопливо вышла, ожидая, что он пойдет за мной следом, но по пути к машине никого не встретила. Мне хотелось найти Лизу, однако здание было слишком большим, к тому же я не знала, что ей сказать.

По пути домой я решила, что Аарон так легко отпустил меня, потому что знал: я не представляю для него угрозы. Я для него ничто.

Глава 31

По пути в город у меня тряслись руки, я с трудом дышала. Мой путь лежал прямиком в полицейский участок. Там мне пообещали поговорить с Аароном и Джозефом и вызвать Гаррета на допрос, но я понимала, что он будет все отрицать.

Добравшись до дома, я наконец позволила себе расплакаться. Оказывается, это Гаррет украл у меня Лизу — человек, который каждый вечер садился за мой стол и улыбался мне! Я чувствовала себя преданной, но еще хуже было понимание, что я сама не увидела, что происходит. Теперь многое стало ясно: почему у Лизы после каждого визита портилось настроение, почему ее зависимость усилилась. Мне было больно думать, что она мне не доверилась. Это был непростой период: я заканчивала резидентуру, Пол недавно заболел. Достаточно ли я ее поддерживала? Во всяком случае, пыталась: я каждый день спрашивала, как у нее дела, и старалась проводить с ней время, мы вместе ходили в группы по преодолению горя (где она в основном молчала). Но чувствовала ли она мою поддержку? Неужели я так слепо доверяла Гаррету, что не поняла, кем он является на самом деле? Мне было больно еще и потому, что я любила его всем сердцем, словно собственного сына. Теперь же мне хотелось его уничтожить, — но это уже дело полиции.

Дома я свернулась на диване и позволила себе поплакать над тем, что на меня напала собственная дочь. Мне вспомнилось, как она навещала меня в больнице в Нанаймо, как отвернулась от меня. Удастся ли нам с ней когда-нибудь оставить этот случай в прошлом?

На следующее утро мне позвонили из полиции. Они побеседовали с Аароном, и тот заявил, будто я ворвалась в центр и грубо вела себя с его сотрудниками. Лиза же отказалась подтвердить, что Гаррет изнасиловал ее. Я попыталась оправдаться, но понимала, как неубедительно звучат мои слова. Хуже было то, что теперь в полиции считали, что я все выдумала, а значит, у моего дела было мало шансов.

— Они четко дали понять, что вас в центре видеть не хотят, — сказал полицейский. — Мы понимаем, что вы расстроены тем, что ваша дочь там живет, но ей это, похоже, нравится. Лучше вам туда не ходить.

Он был прав. Мне нечего там делать.

На работе я с головой погрузилась в проблемы пациентов — мы встретились с карьерным консультантом Брендона и диетологом Джоди. Состояние Франсин стабилизировалось, но она все еще пребывала в депрессии и легко возбуждалась. Я немного посидела с ней — она опять звала меня Анжелой, с хихиканьем рассказывала о каком-то обнаженном портрете и твердила, что нам необходимо снова съездить в Мексику. Когда я собралась уходить, на лице ее появился испуг.

— Мне не нравится эта гостиница, — заявила она. — Я хочу домой.

Я напомнила ей, что это больница, и она расплакалась. Я гладила ее по плечу и пыталась успокоить, но ничего не помогало — тогда я принялась рассказывать ей о Мексике, о прозрачном синем море и белом песке, о том, как тропический ветер треплет платье и волосы и ласкает загорелую кожу. Наконец она заснула, печально улыбаясь.

Ко мне в кабинет заглянул Кевин.

— Я получил твое сообщение, но было уже поздно звонить. Все в порядке?

— Да, я хотела тебя кое о чем попросить, но разобралась сама.

Я уже решила, что не хочу рассказывать о произошедшем накануне.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Ты уверена?

— У меня сейчас очень много дел. — Я указала на горы бумаг на столе. — Пытаюсь со всем разобраться.

Он кивнул:

— Ну, тогда хорошего дня.

Он явно не знал, как себя вести, и мне хотелось сказать ему еще что-нибудь, но тут у меня зазвонил телефон. Он вышел.

На следующее утро я готовила себе чай и размышляла о Франсин — ее наконец-то удалось определить в хороший дом престарелых, где проводились занятия живописью, — когда в саду раздался шум. Я посмотрела в окно, но ничего не увидела. Думая, что это кошка, я выглянула в сад. Дверь за мной захлопнулась. Я позвала кошку и осмотрела сад, но тщетно. В саду у соседей включился фонарь с детектором движения — из-за кошки или чего-то еще? Я напрягла слух, пытаясь услышать чьи-нибудь шаги. Где-то завелся мотор, взвизгнули шины, и машина уехала.

В ту ночь я с колотящимся сердцем просыпалась от каждого скрипа. На следующее утро я попросила коллегу прикрыть меня на работе и позвонила Эми Крукшенк. Оказывается, накануне с ней связались и доложили о разговоре с Аароном, поэтому она была в курсе дела.

С трудом сдержав раздражение, я объяснила, что ничего не придумала. Она держалась очень спокойно и профессионально и пообещала, что с Гарретом еще поговорят. Однако если Лиза не заявит на него, вряд ли что-то удастся сделать, а мы обе сомневались, что она на это пойдет. Потом Эми сказала, чтобы я не показывалась в коммуне и предоставила полиции во всем разобраться. Пока что я только усложняю положение. Я согласилась.

Кроме того, я рассказала ей о шумах в саду и машинах, разъезжающих около моего дома. Она предложила мне на всякий случай установить сигнализацию. Мне понравилась эта идея, и после нашего разговора я обзвонила несколько фирм и договорилась, чтобы ко мне приехал установщик. Остаток дня я пыталась занять себя делами, но то и дело замирала, погрузившись в свои мысли. Меня преследовали слова Лизы: «Все началось, когда мне было тринадцать».

Когда я представляла себе Гаррета с Лизой и думала, сколько раз оставляла их наедине, меня захлестывало чувство вины. Невыносимо было думать, что ему все сошло с рук, и он сможет растлить еще какую-нибудь девочку.

Схватив сумку, я поехала к нему. Рядом с его домом я встретила молодую мать с маленькой дочкой — они улыбались и махали Гаррету рукой. Он улыбался им в ответ, но у меня эта улыбка вызвала отвращение. Подождав, пока они уедут, я выбралась из машины и прошла в студию, где он возился с рамками для фотографий. Услышав мои шаги, он обернулся и радостно заулыбался.

— Надин! Наконец-то ты до меня добралась. Как раз вовремя. Я собирался…

— Я все знаю, Гаррет. Я знаю, что ты сделал.

Меня пригнала сюда ярость, но теперь мне хотелось только плакать. Передо мной стоял мальчик, который вырос у меня на глазах, которого я утешала на похоронах его отца. Как это могло произойти?

Он непонимающе смотрел на меня.

— Что случилось?

— Как ты мог? — В моем голосе звучала мольба, словно я просила его оправдаться, пусть это и было невозможно. — Как ты мог так поступить с Лизой?

Он шагнул назад и поднял руки, словно защищаясь.

— Не знаю, что она тебе наговорила…

— Я знаю, что ты насиловал ее.

Я искала в его взгляде хотя бы тень раскаяния, но там был только гнев.

— Лиза наркоманка и воровка. Она постоянно лжет.

— О таком она не стала бы врать. Я знаю, что ты сделал, и знаю, что ты подсыпал ей что-то в кофе на прошлой неделе. Твой отец был бы в ужасе.

Для Пола было бы настоящим кошмаром узнать, что его сын стал детским насильником и совратил собственную сестру.

— Мой отец поверил бы, что я ничего не делал! — выкрикнул Гаррет. — Мой отец меня любил!

— И я тебя любила, и Лиза. Ты этим воспользовался.

Пытаясь взять себя в руки, он несколько раз вдохнул и выдохнул и взъерошил волосы.

— Надин, ты же меня хорошо знаешь…

— Думала, что знаю.

— Я бы никогда ее не тронул, она же моя сестра! Но у нее зависимость, и под кайфом она начинает врать. Она наговорила эту чушь, чтобы задеть тебя.

На мгновение я заколебалась. Неужели это правда? Но тут же мне вспомнился ее взгляд. Лиза часто мне врала, но это был не тот случай.

Гаррет прислонился к столу и передвинул рамку, словно освобождая место для руки, но что-то в его жесте показалось мне неестественным. И тут мне бросилась в глаза одна из фотографий. Кто угодно увидел бы на ней спину неизвестной девушки, свернувшейся на матрасе, но я знала свою дочь — каждый ее позвонок, каждый изгиб. Это была Лиза. Я схватила фотографию и в ужасе принялась ее разглядывать. Судя по фону, она была сделана в Игле. Когда это произошло?

— Она подписала согласие, — торопливо сообщил Гаррет.

Меня одолевало множество мыслей одновременно. Он сфотографировал ее после того, как накачал наркотиками? Что еще он с ней сделал? Не это ли заставило ее пойти в коммуну? От одной мысли о том, во что превратилась наша семья, меня терзали ярость и бессильная злость. Я сунула фотографию ему под нос.

— Что это?

— Это часть моего нового проекта. Лизе нужны были деньги.

В голосе Гаррета звучал вызов, но было видно, что он нервничает, — он то и дело поглядывал на фотографию.

— Что еще ты с ней сделал? — спросила я холодно.

— Ничего. Я же сказал, ей нужны были деньги. Она не бросала наркотики, она тебе соврала. Она больная, Надин, у нее зависимость.

Он снова лгал, обвиняя во всем Лизу, и каждое его слово напоминало мне Аарона — как ловко тот оправдывал свои преступления. А Гаррет будет лгать и дальше — полиции, маленьким девочкам и их матерям.

Я повернулась и принялась срывать фотографии со стены — полетели осколки и обломки рамок. Гаррет выкрикнул: «Ты с ума сошла!» — обхватил меня сзади и попытался вытолкнуть из студии. Я царапалась, пиналась и разбила ему губу.

Он отпустил меня, ощупал лицо и с изумлением посмотрел на кровь, словно не веря, что я смогла ударить его.

— Слышишь, сука, я вызываю полицию!

Меня все еще била дрожь от выброса в кровь адреналина, а колени дрожали.

— Нет, не вызываешь, — сказала я твердо, смахивая с себя грязь и осколки.

Наши взгляды встретились, и он отвернулся первым.

Я оставила его на обломках студии и ушла с высоко поднятой головой, сжимая фотографию Лизы в руках.

Глава 32

Ночью я спала плохо и проснулась вялой и измученной. К счастью, у меня был выходной и мне не надо было ехать на работу. Я налила себе кофе и вышла в сад — мне нужен был свет и воздух. Солнце светило на ступени крыльца, поэтому я устроилась прямо там и подставила лицо теплым лучам. Раздался какой-то шум, и я резко повернулась, готовая обороняться, но это была всего лишь кошка — она спрыгнула с изгороди и теперь, сверкая глазами, наблюдала за мной.

Я пощелкала пальцами и позвала ее. Она прошла вдоль изгороди, остановившись разок, чтобы потереться о дерево, и улеглась на солнечное пятно в метре от меня. Я почмокала губами. Она потянулась ко мне и раскатисто замурлыкала. Меня охватила радость: как приятно, когда тебе отвечают! Теперь она была всего лишь в полуметре от меня, и мы вместе грелись на солнце. На черном мехе виднелась пыль — возможно, это была земля с моей клумбы. Я потянулась и погладила ее по нагретой спинке, она боднула меня головой. Я пришла в полный восторг и принялась чесать ее за ушком. Она потерлась щекой о мою руку, и я опустила ладонь ей на живот.

В ту же секунду кошка взвилась и вцепилась в мою руку зубами. Я стряхнула ее и случайно ударила по носу. Она взлетела на изгородь, спрыгнула к соседям и была такова. Я опустила голову на колени — в ушах у меня звучал голос брата: «Ты давила на нее».

Всю жизнь я сражаюсь — за или против чего-то. Раньше в тяжелые периоды я успокаивала себя мыслью, что, по крайней мере, помогаю людям, а значит, не зря живу на земле, и все мои жертвы того стоят. Теперь же мне казалось, что я пожертвовала только своей дочерью.

В доме зазвонил телефон. На определителе высветился номер Кевина, и я не стала брать трубку. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Поддавшись унынию, я решила покататься в одиночестве. Я не выбирала направление, поэтому через некоторое время обнаружила, что выезжаю из города. Проезжая Голдстрим-парк, я вспомнила недавнюю катастрофу: пьяный водитель не справился с управлением грузовиком и перевернул цистерну с бензином. Уборочные службы много дней чистили загрязненную почву, но рыб спасти не успели: бензин мгновенно проник в жабры, и все рыбы погибли.

Последствия одной ужасной ошибки иногда приходится исправлять много лет.

Добравшись до вершины горы, я повернула в Шониган — мне захотелось повидать эстакаду и посмотреть, как идут восстановительные работы. У меня по-прежнему болели мышцы после скандала у Гаррета, но я надеялась, что небольшая прогулка от парковки поможет мне размяться, а заодно и развеяться. Мне необходимо было привести в порядок мысли. Припарковав машину, я надела перчатки и спортивные ботинки, которые всегда хранились в багажнике. В моем детстве по гравийной тропе, на которую я сейчас вышла, проходили железнодорожные пути, и в летнюю жару здесь пахло креозотом.

Добравшись до эстакады, я остановилась, чтобы насладиться величественным видом: сооружение из перекрещенных деревянных балок длиной почти двести метров изгибалось над рекой на фоне горных хребтов и деревьев. До реки было метров пятьдесят, но я слышала ее. На другом берегу стояли несколько больших машин, а оба входа на эстакаду были перекрыты металлическими конструкциями, но мне удалось пролезть под ними. Шагая по деревянному помосту, я вспоминала, как в детстве мы с братом стояли на рельсах в ожидании поезда и сбегали, услышав свисток. Последний поезд проехал здесь в 1979 году.

С тех пор многое изменилось.

Остановившись на середине пути, я оперлась на перила и глубоко вдохнула, стараясь ни о чем не думать. Мне в лицо дул холодный ветер с гор, пахнущий лесом и смолой. Но мысленно я по-прежнему перебирала все моменты Лизиного детства, все те разы, когда я оставляла ее с Гарретом. Я же ее мать. Я должна была ее защитить, должна была понять, что происходит.

Глядя на реку, я вспоминала собственную мать и вдруг заметила какое-то движение слева. Обернувшись, я увидела, что ко мне приближается мужчина. Я замерла от ужаса: неужели это Аарон послал кого-то за мной? Но заметив, что рядом с человеком трусит овчарка, я вдруг поняла, кто это. Через несколько секунд ко мне, отдуваясь, словно откуда-то бежал, подошел Робби.

— Что ты тут делаешь?

— Приехала проветриться и подумать. А ты?

— Работал на стройке в конце дороги и узнал твою машину по значку с больничной парковки.

— Понятно. — Я взглянула на реку. — Помнишь, как мы здесь на спор дожидались поезда?

Робби оперся о перила и огляделся.

— Но всегда сбегали раньше. Отец бы нас убил, если бы узнал.

Рассмеявшись, я подумала, что поезд тогда пугал нас меньше, чем отец.

— Так о чем ты собиралась подумать?

Пока я думала, что ответить, Робби полез в карман, не обнаружил там сигарет и покачал головой.

— Чертов пес!

Чертов пес посмотрел на него, покрутился на месте, лег и тут же уснул.

Набрав воздуха, я неожиданно рассказала брату все. Я не собиралась рассказывать ему о Гаррете и Лизе, но остановиться уже не могла. Услышав, что кто-то следит за мной и звонит с угрозами, Робби сурово сжал губы.

В конце я добавила:

— Мне страшно за Лизу. Она сейчас очень уязвима. И я боюсь Джозефа. Судя по его виду, он на грани. Похоже, он вот-вот сорвется.

Я умолкла, и мы некоторое время смотрели на бурлящую реку — поток тащил куда-то обломанную ветку.

Робби откашлялся и сказал:

— Я помню, что было в коммуне.

— О чем ты?

— Как Аарон на тебя смотрел. Мне не нравилось, когда вы оставались наедине.

И тут мне вспомнилось, сколько раз Робби прерывал наши разговоры и как мне было стыдно и страшно, что он узнает наш секрет. Я огрызалась на него и требовала уйти. И он уходил.

— Ты была права, мы с Ивой были не просто друзьями. — Он покраснел. — Наверное, она была моей первой любовью… да и последней. — Он судорожно сглотнул. — Она была родом из Альберты.

Значит, я правильно вспомнила. Это меня слабо утешило.

— Родители Ивы умерли, и ее вырастили тетя с дядей. Насколько я понял, дядя пытался к ней приставать, и она сбежала.

— Она действительно ушла из коммуны?

Он огляделся по сторонам, потом посмотрел на Хмеля, словно ему легче было обращаться к собаке.

— Мы познакомились на пляже у магазина. Я пригласил ее в коммуну, сказал, что у нас хорошая травка… она оставила своих друзей и села к нам в машину. Она мне доверилась.

Я практически не дышала, понимая, что для этой исповеди Робби потребовалась вся его смелость, и малейшее движение с моей стороны его спугнет — возможно, навсегда.

— А я ее подвел.

Он надолго умолк, и я наконец отважилась прошептать:

— Что с ней случилось?

— Он ее закопал.

Робби взглянул мне в глаза, и я увидела в его взгляде смертельную тоску. Он заморгал, отвернулся и закашлялся. У меня в ушах что-то гулко стучало. Окружающая реальность словно побледнела и потухла. Река глухо шумела где-то вдали.

— Она умерла?

Он кивнул.

— Аарон хотел забрать у нее куртку. Она отказывалась ее отдавать. Я говорил ей, что не стоит злить его из-за такой ерунды, — он и так уже сердился на нее, когда она объявила, что нельзя вбивать в деревья гвозди. Я говорил, что он выгонит ее. — Он горько рассмеялся. — Тогда мне казалось, что это худшее, что может случиться.

Мне вспомнилось, как Робби и Ива ушли к реке после ее ссоры с Аароном. Я все гадала, о чем они говорили. Теперь я знала.

— Она сказала ему, что он не единственный может помогать людям, и он разозлился. На следующий день мы с ней тоже поссорились, потому что она решила уехать и хотела, чтобы я поехал с ней. Но я не мог бросить вас с мамой.

Робби умолк, и я спросила себя, почему же мать в конце концов решила покинуть коммуну. Действительно ли дело было в соцслужбах?

— Ива сказала, что заберет тебя с собой. Почему — не объяснила, просто сказала, что тебе опасно жить в коммуне.

Я была потрясена. Ива сама была тогда совсем юной, ей исполнилось всего семнадцать. «Какой же храброй девочкой она была!» — подумала я с нежностью и печалью.

— Я заявил, что позвоню копам и скажу, что она пропала. Она взбесилась и ответила, что такого от меня не ожидала. Тогда я тоже разозлился и сказал, что она не такая умная, как думает. С дороги я оглянулся и увидел, что за ней идет Аарон, но я не пошел за ними.

Я зажала рот рукой, в ужасе ожидая продолжения.

— Мне казалось, что он ее уговорит, — продолжал Робби хрипло. Голос его дрогнул, он перевел дух и заговорил снова. — Потом я успокоился, и мне стало стыдно. Подумал, что она, наверное, права, и нам надо уезжать всем вместе. Когда я вернулся, все уже ушли гулять, и Ивы среди них не было. И я пошел туда, где мы рыли ямы…

— Господи, туалеты…

Теперь я вспомнила. Как раз тогда мужчины рыли новые отхожие ямы. Именно там Аарон и возился в тот день.

Робби кивнул.

— Одна из ям была засыпана. Я ее раскопал и нашел огромный бак из-под краски. Снял крышку и увидел ее.

У меня полились слезы. Робби смотрел на Хмеля, и лицо его ничего не выражало, словно ему надо было отрешиться от воспоминаний, чтобы рассказать о них.

— Я пощупал пульс, но она уже остыла… и у нее в волосах была кровь… — Его голос прервался — по напряженным плечам и шее я видела, что он с трудом сдерживает эмоции. — Ногти у нее были сорваны, а пальцы в крови. Крышка была вся исцарапана. Видимо, он оглушил ее лопатой и сунул туда живой.

— Господи…

Робби заговорил быстрее, стремясь закончить с рассказом. Ужасная правда наконец-то вырвалась наружу.

— Я хотел позвать на помощь, но вы еще не вернулись в прогулки. И тут пришел Аарон. Я сказал ему, что пойду в полицию, а он ответил, что если я разрушу коммуну, то он отнимет у меня самое дорогое. Я понимал, что он имеет в виду, что сделает что-то с тобой или мамой. Он заявил, что ему самому не хочется так поступать, но Свет заставит его, как и в случае с Ивой. Она сама виновата, что умерла, — надо было отдать ему куртку. Он просто защищал семью.

Дело было не в куртке. Он хотел, чтобы она ушла.

— Я сказал, что он убийца. А он возразил: нет, мол, я пришел ее выпустить.

«Я пришел ее выпустить». Я впервые слышала этот рассказ, но эти слова казались знакомыми, и мой желудок сжался от ужаса. Покопавшись в памяти, я, однако, не вспомнила, где могла их слышать раньше.

Робби покачал головой и сжал кулаки.

— Он больной. Он и правда верил, что не виноват в ее смерти.

Меня это совершенно не удивило.

— Что ты с ней сделал?

— Он заставил меня закрыть бак крышкой, засыпать яму и выкопать новую. Я всю ночь просидел в лесу у могилы — все надеялся, что это какой-то дикий кошмар. Она по-прежнему там лежит. Иногда я хожу туда и прошу у нее прощения.

Он умолк.

— Что ты собираешься делать теперь? — спросила я. — Нельзя ее там оставлять.

— Я знаю. — Он сердито тряхнул головой. — Все эти годы я боялся, что он доберется до тебя: он приходил раз в пару лет, говорил, что следит за тобой. Поэтому я молчал.

Вот почему Аарон позволил Робби уйти безнаказанно — он прикрывался мною.

— Поэтому ты сказал, что видел, как она ловила машину?

Он кивнул.

— Хотел, чтобы ты бросила это дело. Но теперь ты все равно в опасности, и единственный способ прекратить это — арестовать его. Я пойду в полицию.

Он снова полез в карман за сигаретами. Хмель беспокойно смотрел на хозяина и нюхал воздух — он чувствовал нашу тревогу.

— Можем поехать туда прямо сейчас. Я тебя подвезу.

— Ладно, давай. Но мы с Хмелем поедем в моем грузовике.

По пути к машинам мы не разговаривали, но я чувствовала, что между нами что-то переменилось. Теперь многое стало ясно: почему он так изменился после возвращения, почему был озлоблен на весь мир. Почему не встречался ни с одной девушкой.

В полиции нам сказали, что сержант Крукшенк уехала и вернется только через час. Дежурный посоветовал нам поговорить с ней, потому что именно она занималась расследованием в Шонигане. Робби решил подождать в участке. Когда я предложила составить ему компанию, он отказался.

— Нет, я лучше сам.

— Точно? Я бы осталась с тобой.

Он помотал головой.

— Поезжай в Викторию и жди.

Я продиктовала ему свой новый номер, и он пообещал позвонить после того, как выйдет из участка. Прежде чем вернуться домой, я заглянула к Мэри, чтобы обрадовать ее, что дни Аарона на свободе сочтены. Она как раз работала в саду и обернулась на звук автомобиля, а увидев меня, поморщилась.

— Если можно, мне надо кое-что вам рассказать, — сообщила я.

— Я думала над нашим разговором и решила, что не пойду в полицию, — отрезала она и вернулась к своей работе.

— Возможно, это и не потребуется. Потому я и пришла.

Она резко обернулась.

— Что случилось?

Я пересказала ей историю Ивы и сообщила, что скоро Робби сделает заявление в полицию.

— Аарону от этого не отмыться. Как только эта история прогремит, другие жертвы тоже осмелятся заговорить.

Она наклонила голову и прикрыла лицо грязными руками, после чего судорожно вздохнула, словно собиралась вот-вот расплакаться.

— Что-то не так? — спросила я, не понимая, почему она так реагирует.

— Уходите, — сказала она, по-прежнему прикрывая лицо. — Мне надо побыть одной.

Но я не собиралась уходить, не получив объяснений. Меня смущали ее слезы.

— Вы расстроились из-за Ивы?

Она кивнула.

— Ива попросила меня помочь ей с курткой — она хотела оставить ее себе. Но я тогда не была готова выступить против Аарона. — Она взглянула на свою изуродованную руку. — Это было еще до того случая.

Она подняла на меня взгляд. У нее в глазах блестели слезы.

— Я отказалась ей помочь, и она сказала, что уйдет из коммуны.

Я присела с ней рядом.

— Вы же не знали, на что способен Аарон.

— Я думала, что она не права, что надо отдать ему эту куртку. Я верила каждому его слову, как и все. Я сказала ему, что она собирается уйти, я ему сказала.

Возможно, у Аарона были и другие причины убить Иву. Мне представилось, как они спорят, и она говорит, что забирает меня.

— Полиции могут пригодиться эти сведения. Это поможет увидеть мотив…

Она застыла на месте, и боль в ее взгляде сменилась гневом.

— Я же сказала, что не пойду в полицию. Уходите!

Она развернулась и пошла к дому, оставив лопату торчать в земле.

Глава 33

По пути домой я все обдумала. Мне было жаль Мэри, но если она все же откажется пойти в полицию, у меня не оставалось выбора, кроме как рассказать все за нее. Даже после заявления Робби у Аарона был шанс ускользнуть за недостатком улик. Погрузившись в мысли, я подскочила, когда зазвенел телефон. На дисплее отобразился номер Кевина, и мне стало не по себе. С одной стороны, мне хотелось рассказать ему, что происходит, а с другой — стоило дождаться реакции полиции. Через несколько звонков телефон утих.

У меня еще оставалось время до звонка Робби, и я отправилась в больницу и занялась бумагами, надеясь, что удастся отвлечься, а заодно избежать встречи с Кевином. Я думала, что по средам у него семинары, но наткнулась на него в холле.

— Так, я уже понял, что ты меня избегаешь, — сказал он. — Я оставил тебе пару сообщений…

— Нет, прости меня. Я хотела с тобой поговорить. Просто у меня в жизни происходит много такого, о чем я не могу рассказать.

Он кивнул, но вид у него был слегка раздраженный.

— Если ты не хочешь продолжать это, просто скажи.

— Не в том дело. Ты замечательный человек, и мне очень с тобой хорошо, просто у меня сейчас тяжелое время.

Его лицо смягчилось.

— Я бы очень хотел помочь.

— Не хочу втягивать тебя в свои проблемы.

— По-моему, я уже втянулся, — сказал он с улыбкой.

— Ты мне очень помог, — улыбнулась я в ответ. — Но мне действительно кажется, что пока что я способна только на дружбу. На отношения у меня сейчас не хватит сил. А у нас и без того достаточно отягчающих обстоятельств.

— Каких?

Я смутилась.

— Ну… мы работаем вместе. Я тебя старше.

Он приподнял бровь.

— Да что ты? А мне-то показалось, что ты не боишься трудностей.

— Я ничего не боюсь, правда. Просто сначала мне надо разобраться с дочерью.

— Ладно, приглашение на ужин остается в силе — либо когда ты разберешься со своими делами, либо когда захочешь передохнуть. — Он сжал мое плечо. — Держись.

Наблюдая за тем, как он уходит, я ощутила сожаление, но тут же прогнала его прочь. Я поступила правильно. Мне надо самой во всем разобраться.

Пробыв в больнице с полчаса, я поняла, что не могу сосредоточиться на работе, и поехала домой ждать звонка от Робби. По пути я позвонила Тамми — она чуть не повесила трубку, услышав мой голос, но я успела сказать, что Аарона вот-вот арестуют, и она остановилась. Я рассказала ей, что мой брат пошел в полицию, но она тут же попрощалась и повесила трубку. Видимо, в комнату вошел ее муж. Оставалось только надеяться, что у нее все в порядке.

Прошло еще полчаса, Робби так и не позвонил, и я начала беспокоиться. Мы с ним расстались уже два часа назад. Я набрала его мобильный, но мне ответил автоответчик, а домашнего телефона у него не было. Я велела себе успокоиться. Видимо, его задержали в участке — у них наверняка возникло множество вопросов. Подождав еще двадцать минут, я снова ему позвонила. Безуспешно. Похоже, что-то случилось.

Я позвонила в участок. Эми Крукшенк сообщила, что дежурный сказал ей: Робби поехал домой оставить собаку, но собирался вскоре вернуться. Это было час назад. У меня тут же участился пульс. Куда он исчез? Я пересказала ей то, что собирался рассказать Робби, и тут мне пришло в голову, что кто-то из коммуны мог узнать о его планах. Неужели Тамми связалась с сестрой? Я озвучила свои страхи Эми, но она сказала, что это маловероятно, — скорее, Робби передумал или где-то задержался. Она пообещала, что пошлет к его дому машину, после чего добавила:

— Возможно ли, что он не все вам рассказал? Он мог и передумать…

— Это невозможно, — сердито ответила я.

— Тогда я свяжусь с вами, если найду его.

Я отправилась в Шониган, хотя толком и не понимала зачем. Но мне надо было попробовать самой найти Робби. Подъезжая к его дому, я сбросила скорость и поискала взглядом полицейские машины, но во дворе было тихо — залитый полуденным солнцем пейзаж казался практически безмятежным.

Я припарковалась и собиралась уже позвонить в участок, однако меня опередили. Эми Крукшенк сообщила, что побывала у Робби, но не нашла его, и попросила меня позвонить, если он объявится. Я решила проверить сама и некоторое время бродила по участку, окликая то его, то Хмеля, но в ответ доносился только щебет птиц. Их действительно нигде не было, хотя грузовик стоял на месте. Я постучала в дверь. Тишина. Ключа под ковриком не обнаружилось. Я принялась заглядывать в окна, боясь, что Робби лежит дома без сознания. На столе стояла его кружка, рядом с ней лежал блокнот. В мастерской тоже никого не было.

Мастерская стояла на пригорке, и оттуда было видно поле, где он работал. Рядом с экскаватором высилась гора свежей земли, еще не успевшей высохнуть на солнце. Видимо, он работал здесь утром. Тут я вспомнила, что он был на стройке в конце дороги, и отправилась туда. Его экскаватор действительно был там, но плотник сказал, что Робби тут с утра не появлялся. Я в задумчивости вернулась в машину. Если Джозеф и Аарон похитили его, куда они могли отвезти его? В бывшую коммуну?

Я поехала туда и обыскала конюшню и хижины, сходила к реке, беспрерывно окликая Робби, и даже побывала там, где покоилась Ива, чтобы проверить, не выкопал ли Аарон ее тело. Но земля была нетронутая. Глядя на сухие еловые иглы и зная, что под ними скрывается, я вдруг почувствовала, что меня тошнит. Представив тело Ивы, скорчившееся в баке из-под краски, я бросилась к своей машине и заперлась на все замки.

По пути в деревню мой телефон наконец-то нашел сеть и тут же зазвонил. Я сразу же узнала номер.

— Мэри, я не могу…

— Мне надо вас увидеть. Я подумала над вашими словами. Я готова поговорить.

В голосе ее звучало отчаяние.

— Простите, но у меня сейчас нет времени. Я пытаюсь найти брата. По-моему, Аарон что-то с ним сделал.

— Как… — Она осеклась, пытаясь осмыслить услышанное. — Как он узнал, что ваш брат пошел в полицию?

— Не знаю. Но в участок Робби не попал.

— Заезжайте за мной, поищем вместе. Я знаю здесь несколько мест. Если понадобится, поедем в полицию, и я расскажу им все, что знаю.

— Буду через десять минут.

Собаки почему-то не выбежали мне навстречу, но я решила, что они дома, и бросилась к входу. Мэри распахнула дверь, на ходу натягивая пальто.

— Зайдите на минутку.

— У нас нет времени…

— Мне надо вам кое-что показать, — сказала она взволнованно, и я заметила, как она побледнела. Когда я вошла, она захлопнула за мной дверь и пошла в кухню, объясняя на ходу: — Мне вспомнилось одно место в горах, они там часто прятались. Сейчас покажу вам на карте.

Вслед за ней я вошла в кухню и резко остановилась, увидев, что за столом сидит Аарон, а рядом с ним Даниэль. Мэри села около них. У нее по лицу текли слезы. Что-то твердое и холодное уперлось мне в бок.

Джозеф наставил на меня ружье.

Я подняла руки, пытаясь осмыслить происходящее. Что здесь делает Даниэль? Тут я увидела у него в руках ружье, и у меня перехватило дыхание — правда, он держал его опущенным и явно чувствовал себя неуютно. Его лицо побледнело, волосы на лбу намокли от пота.

— Даниэль, что вы здесь делаете?

Он взглянул на меня и смущенно отвернулся.

Сердце заколотилось еще сильнее, и я почувствовала, как паника стискивает мне горло. Не опуская рук, я слегка подвинулась, чтобы держать Джозефа в поле зрения, — он выглядел еще хуже, чем в нашу прошлую встречу: бледный, с грязными волосами и красными глазами, словно уже несколько дней не спал. Казалось, что он вот-вот сорвется.

— Что тебе нужно? — спросила я Аарона.

— Надо поговорить.

Вряд ли они привели меня сюда только для разговора. И тут меня пронзил ужас:

— Что с Лизой?

— У нее все в порядке, — дружелюбно сообщил Аарон. По тону было ясно, что он никуда не торопится.

— Что вы сделали с Робби?

— Мы пытались объяснить ему, что в полицию идти не стоит, но он не готов был нас выслушать. Теперь решать Свету.

У меня перехватило дыхание.

— Что это значит?

— Когда он отрешится от своих страхов, я его освобожу.

Я не поверила, что Аарон собирается его освободить. Где бы Робби ни был, ему осталось недолго. Я посмотрела в глаза Даниэлю: может, с ним мне повезет больше?

— Прошу, скажите, где мой брат! Он не сделал ничего плохого.

— Я думал, что мы просто поговорим… — начал Даниэль в замешательстве.

— Довольно, — оборвал его Аарон.

Даниэль замер.

— Я же говорила вам, Даниэль, они не те, кем кажутся, — сказала я. Неизвестно, что они запланировали, но дело явно зашло дальше, чем он ожидал. — Зачем вам идти в тюрьму за этого человека?

— Даниэль знает, на чьей он стороне! — перебил меня Аарон. — Он мой сын.

Я в полном потрясении переводила взгляд с одного на другого. Неужели?

— Он ваш отец?

Мэри наконец-то подняла взгляд и с тревогой взглянула на Даниэля — но это была тревога не за себя, а за него. Теперь я все поняла. Даниэль походил на своего отца, но зеленые глаза ему достались от матери. Видимо, это она сообщила им, что Робби идет в полицию.

— А Хизер знала? — спросила я Даниэля.

Он покачал головой.

— Никто не знал. Я работал в одной из заграничных коммун. Мне не нужно было, чтобы со мной нянчились.

Он взглянул на отца. Как бы то ни было, а отцовское одобрение ему все же требовалось. Джозеф тоже взглянул на брата, но потом настороженно посмотрел в сторону, словно услышал или увидел что-то, скрытое от остальных.

Надо было поддерживать разговор с Даниэлем, чтобы отвлечь Джозефа, который явно начинал заводиться. Его взгляд блуждал по комнате.

— Зачем вы женились на Хизер? Из-за денег?

Он был в шоке.

— Нет, конечно! Я любил ее.

— Но Аарон вас к этому подтолкнул. Он вас свел. Он хотел поженить вас, потому что у нее были деньги. Он знал, Даниэль. А может, это он убедил вас вернуться в коммуну после смерти ее родителей? — добавила я наугад.

Он молчал, но по его виду я поняла, что не ошиблась. В этот момент в разговор вмешался Джозеф — он говорил куда-то в пустоту, словно отвечая невидимому собеседнику:

— Свет сказал, что они должны умереть, и я был тем, кому выпало освободить их.

В голосе его звенела истерика — он явно терял связь с реальностью. Даниэль в шоке уставился на отца:

— Так ты убил их?

Аарон обернулся к нему:

— Пришло их время.

Даниэль был потрясен — ужас и гнев на его лице сменяли друг друга. Неизвестно, сколько еще они проговорят, надо было их отвлечь.

— Ты убил родителей Хизер, когда она еще не пришла в себя после выкидыша. Это ты подтолкнул ее к самоубийству!

Даниэль так сжал ружье, что костяшки побелели. Руки его тряслись, и он в бешенстве переводил взгляд с меня на отца. Осмелится ли он?

— Они не встали на духовный путь, — сказал Аарон. — Ее отец был юристом и работал с лесозаготовительными компаниями, — добавил он с отвращением, и я вспомнила, как он всегда ненавидел лесорубов. — А Хизер оказалась слабой.

Даниэль отшатнулся — в глазах его была боль. Он шагнул вперед, чтобы взглянуть в лицо отцу.

— Это ты? Я же говорил, что Хизер еще не пришла в себя, а ты убил ее родителей! Это убийство!

— Я поступил так из любви к тебе, — сказал Аарон. — Она вредила тебе. Я видел, как ты слабеешь и теряешь веру в наши убеждения.

Даниэль разрывался на части — ему явно хотелось верить в любовь и заботу отца.

— Он не любит вас, Даниэль, — вмешалась я. — Если бы любил, не скрывал бы ваше существование. Он вас использует.

Даниэль направил на меня ружье:

— Заткнись и не задавай больше вопросов. Заткнись!

Я подняла руки. Аарон встал, забрал у него ружье и двинулся в мою сторону. В крови у меня вскипел адреналин. Я сделала шаг назад и закричала Мэри и Даниэлю:

— Что, будете сидеть и смотреть, как меня убивают?!

Мэри вздрогнула. На лице ее был написан ужас, но она молчала.

— Что ты собираешься сделать? — спросил Даниэль. — Почему нам ее просто не отпустить?

— Страх мешает ей увидеть правду, — изрек Аарон. — Она разрушит все, над чем мы трудились, все, что мы сотворили. Джозеф, время пришло.

Джозеф потянулся ко мне. Я пнула его, но он заломил мне руки. Я извивалась и крутила головой, надеясь сломать ему нос, но он уворачивался. Вырваться мне тоже не удалось.

Я с трудом дышала.

Надо успокоиться! Если я и вырвусь, из дома мне все равно не выбраться. Но если он вытащит меня наружу, то у меня будет шанс сбежать. За забором начинался густой лес, и, если они будут стрелять, я укроюсь за деревьями. Но сначала надо было вырваться.

Джозеф потащил меня к двери. Я для вида вырывалась. Аарон с ружьем шел следом за нами. Даниэль схватился за голову, словно не мог поверить в происходящее, и повернулся к плачущей матери, после чего все же двинулся за нами, — на лице его была паника.

— Так вот как ты обделываешь дела! — обратилась я к Аарону. — Руками своего братца.

— Свет желает, чтобы я нес его слово любыми средствами, — изрек Аарон. — Иногда его послание приходит через моих помощников.

И тут я все поняла.

— Это не ты убил Иву, а Джозеф по твоему приказу!

Теперь все сложилось. Джозеф вернулся с прогулки раньше, Аарон что-то сказал ему, пробудил в нем паранойю и темные мысли и направил его страх на Иву.

— У моего брата — свой духовный путь, — спокойно ответил Аарон.

— Ты же знаешь, что он болен. Это ты его натравил.

Может, и я могу манипулировать Джозефом? Но он только сильнее выкрутил мне руки и потащил дальше.

Вскрикнув от боли, я попыталась сосредоточиться. Нет, Джозеф слишком верен своему брату. Оставался Даниэль. Мой последний шанс.

— Даниэль, он уже убил одну девушку, теперь он убьет меня! Ты будешь соучастником.

— Не верь ей! — раздраженно бросил Аарон. — Она пытается тебя отвлечь.

Даниэль шел за нами, но было видно, что он отчаялся и не понимает, что делать, как остановить происходящее.

Я споткнулась на лестнице, и мы чуть не упали. Джозеф потащил меня к конюшне, и я едва не закричала от ужаса. Неужели он меня убьет?

Вдруг Джозеф споткнулся, и хватка его ослабла. Я вывернулась, ударила его локтем в живот и наконец-то смогла вырваться и броситься прочь. Мои легкие раздирало на части.

Быстрее, быстрее, быстрее!

В меня кто-то врезался, и я рухнула на землю, прокусив губу. Рот мгновенно наполнился кровью. Джозеф снова поставил меня на ноги. Я навалилась на него и ударила головой в подбородок, испытывая при этом дикую боль в шее и позвоночнике. Он по-медвежьи схватил меня сзади и так стиснул, что я начала терять сознание. Тогда он потащил меня к конюшне — я волочила ноги по земле, пытаясь замедлить движение, но тщетно. Оставалось только набрать побольше воздуха, и я судорожно дышала. Мы почти добрались до входа.

В этот момент снова сработал инстинкт самосохранения, и я принялась сопротивляться, словно дикое животное. Несколько моих ударов попали в цель, и Джозеф охнул, но не отпустил меня. Я била его по ногам, кусала за руки — я сражалась за свою жизнь. Он чуть было не отпустил меня, и я, срывая ногти, уцепилась за створку ворот. Аарон ударил меня по рукам прикладом, и я закричала от боли. Джозеф заткнул мне рот и втащил меня внутрь.

Меня словно парализовало от ужаса, а сердце так колотилось в груди, что я думала, что потеряю сознание. Сил сражаться уже не было. Мне предстояло умереть.

Аарон открыл дверь в маленькую темную кладовую, оттуда пахнуло старым лошадиным кормом и плесенью. Джозеф толкнул меня туда, но я с новой силой принялась упираться и вырываться. Вдвоем они все же впихнули меня внутрь. Я упала на пол и разбила колено. Тут стояла старая морозильная камера размером немногим больше меня, покрытая ржавчиной и плесенью. Джозеф схватил меня, а Аарон поднял крышку камеры. Я отчаянно отбивалась, но они бросили меня внутрь. Я приземлилась на гору зерна, и крышка захлопнулась.

— Выпустите меня! — Я принялась бить в нее кулаками.

Снаружи раздался какой-то шум.

— Где засов? — спросил голос Аарона.

— Зачем вы ее туда засунули?! — в ужасе воскликнул Даниэль.

Голос Аарона произнес:

— Джозеф, возьми вилы вместо засова.

Громкий скрежет. Я колотила в крышку, пинала ее, но потом утихла и только всхлипывала. Как мне отсюда выбраться?

Раздался приглушенный голос Аарона:

— Даниэль, вернись в дом. Все будет хорошо. Когда она освободится от страха, мы ее выпустим.

— Врешь! — закричала я. — Ты меня не выпустишь! Полиция знает, что я здесь, я позвонила им по пути, они вот-вот приедут!

Видимо, Аарон наклонился к крышке, потому что голос его прозвучал так близко, что я подпрыгнула:

— А вот теперь врешь уже ты.

Раздался шорох, потом шум удаляющихся шагов.

Я осталась одна.

Глава 34

Как только они ушли, я начала бить в крышку — изнутри она была покрыта старым пластиком, который трещал под моими ударами. Я ободрала его, вытащила прокладку и принялась давить на металлическую крышку, но она не поддавалась. Попытка ударить в крышку ногами тоже оказалась неудачной. В конце концов пришлось остановиться, потому что я начала задыхаться. Темнота словно выдавливала остатки воздуха из моего измученного тела. Ноги у меня дрожали, в ушах шумело. Перед глазами все поплыло, и я подумала, что теряю сознание. И тут я вспомнила…

Мы собираем чернику в поле. Все остальные ушли на прогулку. Воздух густой и тяжелый от жары. На мне шорты и свободная майка, которая промокла от пота и липнет к телу. Я без конца одергиваю ее, потому что мне не нравится, как Аарон на меня смотрит. Я вытираю испачканные соком руки о шорты.

— Я хочу помедитировать, — говорит он.

Съеденные ягоды переворачиваются у меня в желудке, во рту появляется горечь. Я прекрасно знаю, чего он хочет на самом деле.

— Я не хочу так больше делать.

— Тебе что, все равно, что будет с мамой?

— Ты ей не помогаешь. Ей снова стало хуже.

Последние дни она ходит мрачная и молчаливая, целыми днями не покидает хижину и почти не ест.

— Когда мы медитируем, она говорит, что хочет покончить с собой, — говорит он. — Пока что мне удавалось отговорить ее и исцелить. Но может, я зря это делаю? Может, на той стороне ей станет легче?

Глядя на него, я понимаю, что он говорит правду.

— Ложись, Надин.

Я опускаюсь на колени и ложусь на сухую траву. У меня в глазах набухают слезы. Я пытаюсь думать о траве, царапающей ноги, о стрекозах, порхающих неподалеку. Но мне страшно.

Он ложится рядом и прижимает свои губы к моим. Я беспомощно цепляюсь за стебли маков. Он расстегивает мои шорты, запускает в них руку и трогает меня между ногами. Потом ложится сверху, спускает свои джины и пытается войти в меня.

Мне больно, и я плачу. Он крепче прижимается к моим губам. Я отворачиваюсь.

— Прекрати, я не хочу!

Я толкаю его, бью кулаками, пинаю между ног. Он кричит от боли. Я торопливо натягиваю шорты и бегу к амбару, оглядываясь в поисках матери или брата — любого, кто может мне помочь. От страха я забываю, что все ушли на прогулку. Аарон с громким топотом бежит за мной. Я забираюсь на один из стогов, но он хватает меня за ногу, тащит к себе и вцепляется мне в волосы. Я кричу, но он затыкает мне рот. Потом выпускает мои волосы и так крепко обхватывает меня, что становится трудно дышать. Забросив меня на плечо, словно куль с зерном, он тащит меня в конюшню, где недавно выкопали погреб.

Остановившись у ямы, он поворачивается так, чтобы я повисла над ней. Я смотрю вниз и не понимаю, зачем он показывает мне погреб. Наверное, яма слишком мелкая и узкая, и в наказание он заставит меня ее копать.

— Видишь, Надин? — говорит он. — Видишь, что тебя ждет?

И тут я понимаю, что он собирается посадить меня туда.

Я пинаюсь и вырываюсь, но Аарон держит крепко. Шагнув назад, он подтягивает к себе старый металлический бак, снимает с него крышку и собирается засунуть меня туда.

Краем глаза я вижу, что у двери, заслоняя поток света, появляется какая-то тень.

— На помощь! — кричу я, надеясь, что меня спасут. Но в ответ слышу только шум крыльев.

Я кусаюсь и пытаюсь вывернуться, но Аарон с силой бьет меня в висок, и я безвольно повисаю у него на руках. Он засовывает мои ноги в бак и коленом давит мне в спину. Я хватаюсь за край бака, но он бьет меня по рукам. Потом накрывает бак крышкой и всем своим весом давит на нее. Я громко кричу, но крики получаются приглушенными.

Аарон бьет по крышке кулаками.

Между мною и крышкой всего лишь несколько сантиметров воздуха. Со всех сторон металл, мои колени прижаты к подбородку, я не могу ни двигаться, ни дышать.

Бак наклоняется, и я валюсь на бок. Умолкнув, я пытаюсь понять, что происходит. Бак куда-то катится, падает, я с грохотом ударяюсь о металлическую стенку и хватаю воздух ртом.

На мгновение наступает тишина. Я набираю в легкие воздуха и снова кричу, но никто не отзывается. Мне жарко, пот стекает по лицу, я с трудом дышу.

Раздается глухой удар, и я понимаю, что на крышку бака сыплется земля.

— Пожалуйста, не надо, выпусти меня! — визжу я.

Земля продолжает сыпаться. Я толкаю крышку, но она не поддается. Густой жар укутывает меня, словно одеяло, и с каждым вдохом мне достается все меньше воздуха. Я царапаю гладкие стенки, пытаюсь повернуться, но дышать все труднее. Я плачу и слышу, как хрипит мое горло. На меня сыплется земля. И тут наступает тишина. Я сдавленно всхлипываю.

Глухой удар, как будто кто-то спрыгнул в яму.

— Пожалуйста, выпусти меня! — молю я, уже совершенно обезумев.

— Ты готова отдаться Свету? — спрашивает Аарон.

— Да, да, готова!

Снова тишина.

— Я тебе не верю.

На крышку опять сыплется земля, пригоршня за пригоршней. Я истерически визжу, задыхаюсь и начинаю хватать воздух ртом. По лицу текут слезы и сопли.

Наконец Аарон останавливается и окликает меня — сквозь толщу земли и металла его голос звучит глухо:

— Хочешь освободиться от страха, Надин?

— Да, — всхлипываю я. — Да, пожалуйста. Я сделаю все, что скажешь.

Пауза. «Он выпустит меня», — думаю я с облегчением.

Но земля начинает сыпаться снова — не знаю, сколько ее, но звук становится все тише. Я обмочилась. Я вспоминаю маму, Робби и отца. Скоро я умру. Я закрываю глаза и твержу про себя: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

Шум утихает. Наступает тишина. Он ушел? Мне дурно, я дрожу от страха. Время еле тянется. Теперь мне кажется, что он ушел. Долго я не протяну — мне никак не удается вдохнуть.

В этот момент что-то царапает крышку бака. Я вздрагиваю. Звук повторяется снова и снова, и я понимаю, что он сгребает землю с крышки. Надежду сменяет страх: вдруг это очередная игра? Я снова стучу и из последних сил умоляю:

— Пожалуйста, я не хочу умирать.

Раздается скрежет металла по металлу, и крышка поднимается. Я моргаю, ослепленная светом, хватаю воздух ртом. Надо мной нависает темный силуэт Аарона — он вытаскивает меня, ставит на ноги, но я совсем ослабела и падаю.

Он садится рядом, берет меня за голову и заглядывает мне в глаза.

— Ты от меня не сбежишь, Надин. Мы теперь семья.

Я что-то мямлю в ответ — губы и горло у меня пересохли, горло сорвано криком.

— Прости меня, прости…

Он крепче сжимает мне шею и наклоняется — от него воняет пóтом. Он уже готов что-то сказать, но тут вдалеке раздается пение — остальные вернулись с прогулки.

Я хочу закричать, но он бьет меня — так сильно, что моя голова ударяется о стенку бака. Он хватает меня за лицо, больно прижимая губы к зубам.

— Если скажешь кому хоть слово, я снова тебя туда засуну, только уже не выпущу.

Его пальцы сжимаются сильнее. У меня во рту появляется привкус крови.

— Я заживо тебя похороню, — говорит он. — Поняла?

Я в ужасе киваю.

— Подожди несколько минут, пойди к реке и помойся, — говорит он. Потом наклоняется к моему уху и шепчет — мне кажется, что голос доносится откуда-то издалека. — И не забывай: расскажешь хоть кому-нибудь, в следующий раз я брошу тебя тут умирать.

Он отталкивает меня и уходит. Наконец мне удается собраться с силами, выйти из конюшни и доковылять до той части берега, куда никто из коммуны не ходит. Обливаясь слезами, я моюсь в ледяной воде, стираю одежду и раскладываю ее на камне, после чего сворачиваюсь клубком и засыпаю на теплом песке.

Несколько часов спустя я возвращаюсь в коммуну, и мать спрашивает, где я была. Я говорю, что купалась, а губу рассекла о камень.

Больше я ничего не помню.

Я попыталась расслабиться и делать глубокие вдохи и выдохи. Ноги мои тряслись от ужаса, но надо было проанализировать происходящее и двигаться маленькими шажками. «Дыши глубже. Ты выберешься, если не будешь паниковать».

Аарон за мной не вернется. Он предупреждал об этом много лет назад, когда разозлился на меня. Он бросил меня умирать. Глаза мои привыкли к темноте, и я стала искать хоть малейшую светлую щелочку, но меня окружали только тьма и вонь протухшего лошадиного корма. Я с ужасом вспомнила, как в семидесятые годы снимали с продажи холодильники, потому что дети забирались туда и погибали. Нам запрещали залезать внутрь.

Я попыталась рассчитать, сколько воздуха у меня осталось и сколько я проживу. Надо было дышать медленнее, чтобы не израсходовать запас слишком быстро. В любом случае, времени у меня было немного — воздух уже казался другим на вкус, голова начала кружиться, а в ушах зашумело. Я попыталась принять и осознать тот факт, что, возможно, скоро умру. Что будет с моей семьей? Что станет с Лизой? Найдет ли она когда-нибудь мое тело? Я подумала о Робби, и из глаз потекли слезы: неужели он тоже похоронен где-то, стучит в крышку и молит о помощи? Будет ли смерть к нам милосердна? Мы можем заснуть, но можем и задохнуться в этих самодельных могилах. Меня снова охватили паника и гнев на собственную беспомощность. Я расплакалась, громко, по-детски всхлипывая, но вскоре вытерла глаза, сделала несколько глубоких вдохов и попыталась сосредоточиться.

У меня было два варианта. Принять свою судьбу и молиться, чтобы Даниэль осознал, что его отец хочет убить меня, и как-то переубедил его. А еще надеяться, что Мэри вызовет полицию и мне удастся спастись.

Или же можно было умереть, пытаясь сбежать.

Я согнула колени, уперлась в стенку камеры и ударила пятками в стену. Она не дрогнула. Я побилась в другие стены и в крышку, но безуспешно.

Возможно, надо хорошенько упереться. Я согнулась чуть ли не пополам, уперлась руками в пол и изо всех сил нажала спиной на крышку. Боль в плечах и спине была невыносимой, колени дрожали, но крышка как будто немного сдвинулась. Может, замок или винты проржавели?

Я нажала снова, обливаясь пóтом и постанывая от напряжения, и услышала слабый треск. Остановившись на секунду, я принялась ловить ртом воздух, в панике думая, что трачу оставшийся кислород. Хотя, если мне суждено умереть здесь, то пусть смерть придет быстрее.

Из последних сил я ударилась спиной в крышку, и в позвоночнике вспыхнула дикая боль. Но одновременно с этим раздался громкий треск, и крышка поддалась — видимо, вылетел замок. Я еще поднажала, и болты начали вылезать из гнезд. Еще несколько толчков — и засов вырвался из гнезда, крышка открылась.

Я выбралась наружу и, выставив руки, на ощупь начала пробираться к выходу, прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь шаги. Спина и ноги болели невыносимо. Добравшись до двери, я испугалась было, что Аарон запер и ее, но дверь оказалась открыта. Он явно не предполагал, что мне удастся вырваться наружу.

Я кралась вдоль конюшни, поглядывая на дом. Непонятно было, как добраться до моей машины, потому что она стояла перед ним. Но тут я увидела за домом зеленый грузовик — видимо, принадлежавший Даниэлю. Именно он как-то тормозил у моего дома. Должно быть, Даниэль наблюдал за мной, а возможно, пытался защитить своего отца. Подобравшись ближе к дому, я услышала голоса, присела за деревом и прислушалась. Судя по всему, они ссорились.

— Ты сказал, что хочешь только побеседовать, — сердито говорил Даниэль, — а вместо этого напал на нее. Когда мы ее выпустим?

— Когда Свет даст знать, что время пришло, — ответил Аарон. — Пока что она не готова.

— Она умрет! — в отчаянии воскликнул Даниэль.

Аарон заговорил тише, пытаясь его успокоить, но что он говорил — я уже не слышала. Оставалось надеяться, что Джозеф тоже в доме.

Сидя за деревом, я продумала план. Нужно было добежать до машины так, чтобы меня не заметили. Но они услышат шум мотора и кинутся вдогонку, так что необходимо вывести из строя грузовик. Адреналин придал мне сил и помог сосредоточиться на происходящем. Я медленно встала и присмотрелась. В замке зажигания ключей не было. Значит, придется выдрать провода. Когда в доме снова зашумели, я нырнула в кабину и присела там.

В доме утихли, и я испугалась, что меня услышат, но тут Даниэль закричал:

— Нельзя убивать людей!

Я вырвала каждый провод, до которого дотянулась, а потом взглянула на дом и увидела у задней двери Мэри.

Она наблюдала за мной. Наши взгляды встретились. Я была уверена, что сейчас она позовет мужчин, но она только коротко кивнула и скрылась в доме.

Я забралась в свою машину, повернула ключ и рванула с места. Из дома выбежали Даниэль, Джозеф и Аарон. В зеркале заднего вида я увидела, как Мэри схватила Даниэля за руку, пытаясь остановить. Собаки тоже бросились в погоню, и одна из них выскочила прямо под колеса. Я ударила по тормозам, и меня занесло на гравии — машину развернуло лицом к дому.

Краем глаза я увидела, что ко мне бежит Аарон и что-то бросает, — я автоматически пригнулась. Боковое стекло разлетелось, и в руку мне угодил камень. Превозмогая боль, я схватилась за руль и выжала газ, пытаясь его объехать. Но Джозеф уже стоял перед машиной и целился в меня.

Я ударила по тормозам и снова пригнулась. Через разбитое окно Аарон с силой ударил меня по голове. Я обмякла, а он открыл дверцу и принялся вытаскивать меня — я цеплялась за пассажирское сиденье, он тянул меня за ноги. Я ухватилась за руль и изо всех сил пнула его.

Где Джозеф? И тут я увидела, что он по-прежнему стоит перед машиной, целится в меня и ждет приказа от брата.

Я в панике взглянула в заднее окно, надеясь на помощь, на спасение, на что угодно. Мэри истерически плакала, зажав рот руками. Даниэль в панике замер на месте. В руках он сжимал ружье.

— Даниэль, стреляй в него! — закричала я. — Давай стреляй! Хизер любила тебя. Она бы этого хотела.

Даниэль плакал. Ствол ружья начал подниматься.

Аарон даже не обернулся — он по-прежнему пытался вытащить меня из машины. Он был абсолютно уверен в своей власти над сыном.

Раздался грохот, и хватка Аарона ослабела. Я обернулась. Он с удивленным видом схватился за бок и осел на землю.

Джозеф подошел и уставился на него — его лицо ничего не выражало.

Даниэль подбежал к Джозефу и схватил его. Пока мужчины дрались, я завела машину. Джозеф вырвался и помчался к грузовику. Даниэль бежал за ним следом.

Не оглядываясь, я нажала на газ, и машина сорвалась с места.

Глава 35

Я во весь опор неслась по узким дорожкам, срезала углы и один раз чуть не вылетела с набережной. Проезжая мимо лесопилки, я заметила там экскаватор, и мне тут же вспомнился экскаватор рядом с домом Робби и куча земли. Что-то в этой картинке было не то. Я попыталась воспроизвести ее в памяти, и мне вспомнилось, что крышки новых резервуаров были завалены землей. Насколько я знала, к крышкам обычно оставляют доступ. К тому же септик еще даже не подключили.

А если его закопали в резервуаре?

Добравшись до дома Робби, я сразу же бросилась к экскаватору. Крышки резервуаров действительно были закопаны, в отличие от труб. В этот момент из одной из труб раздался шум.

— Робби! — крикнула я и услышала в ответ сдавленный зов на помощь. — Держись!

Я торопливо набрала номер службы спасения, после чего сбросила пальто и схватилась за лопату. Но откапывать резервуар вручную было бы слишком долго. Я взглянула на экскаватор. А где же ключи к нему?

Как оказалось, ключи так и торчали в замке зажигания — видимо, о них в спешке забыли. Я завела машину, и мотор взревел так, что уже не было слышно, как колотится мое сердце. Оставалось надеяться, что навыки не утрачены. Я попыталась поднять ковш, но вместо этого он зарывался все глубже в землю. Потные ладони соскальзывали с ручек. Наконец мне удалось поднять ковш, зачерпнуть земли и отбросить ее в сторону. Когда стала видна крышка, я выключила мотор и бросилась к резервуару.

Цементная крышка оказалась большой и тяжелой. Что же делать?

Я снова взглянула на экскаватор. Может, удастся его как-то использовать? Под сиденьем лежала толстая металлическая цепь с крюками на концах. Я подтащила ее к ковшу и зацепила один крюк за его зубец, а другой — за петлю на крышке. Потом забралась снова в машину, с трудом, но подняла ковш и оттащила крышку в сторону. Выключив экскаватор, я кинулась к открывшейся дыре.

— Робби, как ты?

До меня донесся голос брата:

— Хмель ранен.

— Я иду.

Ухватившись за край, я начала спускаться, опасаясь приземлиться на Робби. Но, увидев мои ноги, он отозвался с другого конца резервуара. Я спрыгнула и оказалась в помещении площадью примерно три квадратных метра. Робби сидел в углу, прислонившись к стене. Рядом с ним лежал Хмель. На Робби не было рубашки — он прижимал ее к телу собаки. Хмель часто и хрипло дышал, бок его бурно вздымался.

— Можешь ему помочь? — сдавленным голосом спросил Робби.

Я присела рядом. Хмель заскулил, и я пробормотала: «Тише, тише». Потом пощупала бедренную артерию, но пульс оказался слабым. Здесь пахло кровью, псиной, шерстью, пóтом Робби, грязью и топливом.

— Хмель напал на Джозефа, — торопливо пояснил Робби. — Я пытался остановить кровотечение.

Я пощупала ребра и переднюю лапу, и моя рука тут же покрылась теплой кровью. Десны у Хмеля были бледно-серые. Я нажала на десну пальцем, чтобы определить скорость наполнения капилляров.

Пять секунд. Слишком медленно.

Видимо, пуля повредила какую-то маленькую вену, и теперь у него внутреннее кровотечение. Если бы задело одну из главных артерий, он бы умер за несколько минут. Тяжелое дыхание было не признаком боли, а попыткой организма восполнить недостачу кислорода. Хмель будет все более и более сонным, потом потеряет сознание и умрет.

— Дела плохи, — сказала я.

— Черт! — Робби прижался затылком в стене. — Черт! Черт!

Голос его звучал хрипло, как будто он пытался сдержать слезы.

— Я позвонила в службу спасения, — сказала я, чувствуя, что плачу. — Они уже едут.

— Как ты думаешь, Хмель выживет?

Я посмотрела на пса. Вдохи стали реже, глаза были полузакрыты, язык вывалился.

— Нет, боюсь, что ему недолго осталось.

— Черт!

Робби глубоко вдохнул, собираясь с силами, и аккуратно переложил пса к себе на колени. Хмель лизнул ему руку и закрыл глаза. Дыхание стало еще медленнее.

— Хороший пес, — сказал Робби, нагнулся, обнял Хмеля и поцеловал его. — Хочешь гулять? Пойдем гулять, пойдем.

Хмель вздохнул. Через несколько секунд он умер.

Мы сидели в тишине — моя рука по-прежнему лежала на спине Хмеля, из глаз текли слезы. Я старалась не смотреть на брата, чтобы дать ему время прийти в себя. Он несколько раз всхлипнул и откашлялся. Теперь здесь стало очень пусто, и в этой глухой тишине каждое движение казалось очень громким. Тело Хмеля уже остывало, но я продолжала поглаживать его мягкий мех, вспоминала, как пес подбегал и тыкался мокрым носом мне в руку, мысленно прощалась с ним и благодарила за дружбу с братом.

Через несколько минут Робби вытер лицо, наклонился к Хмелю и прошептал ему что-то на ухо, после чего осторожно переложил пса на пол и со стоном выпрямился.

— Как ты? — спросила я.

Он хрипло вздохнул.

— Ребра… по-моему, несколько штук сломано.

— Дай потрогаю.

Я ощупала его бок, но не обнаружила ни крови, ни вмятин.

Он втянул воздух и потер грудь.

— Черт! У меня все время болит грудь.

Может, у него приступ паники?

— А как болит?

— Давит. Словно кто-то меня сжимает. Дико больно и дышать мешает.

Только не это.

— Это похоже на сердечный приступ. У тебя не кружится голова?

И в этот момент он уронил голову на грудь.

— Робби!

Я торопливо отодвинула Хмеля и уложила Робби на землю.

Дыхание было слабым, а потом и вовсе прекратилось. Я принялась нажимать ему на грудь, повторяя:

— Робби, давай держись!

«Господи, пожалуйста! Спаси нас!»

Вдали завыли сирены.

Я поехала с Робби в больницу Виктории. Спустившись к нам в резервуар, врачи тут же надели на него кислородную маску и всю дорогу до больницы делали массаж сердца. Пару раз он пришел в себя, но они не прекращали манипуляции. Я бродила вокруг больницы, ожидая новостей, и думала только об одном: сколько лет мы не общались, сколько лет мне казалось, что так проще жить!

Полицейские уже отправились к Мэри, но я не знала, арестовали ли они кого-нибудь, выжил ли Аарон. Наконец вышел врач и сообщил, что состояние Робби стабилизировалось и он отвечает на лечение. Его переведут из реанимации в отделение интенсивной терапии и начнут обследования. Мне позволили заглянуть к брату, но из-за болеутоляющих его клонило в сон, и мы не поговорили. Я подержала его за руку и сказала, что все будет хорошо, а он слабо улыбнулся в ответ.

Пока я ждала, позвонил Кевин — его встревожило, что я не пришла на собрание персонала, о котором я, кстати, совершенно забыла. Я сказала, что у моего брата сердечный приступ. Он принес мне кофе и увидел у палаты полицейских — пришлось рассказать все. Я продолжила нервно мерить шагами коридор, а он сидел и листал журнал. Мои мысли бились в такт шагам: «Выживет ли Робби? Что с Лизой? Что происходит в коммуне?»

Ко мне снова вышел врач.

— Похоже, у Робби сужение артерии. Утром мы сделаем ему операцию и поставим стент. Если все будет хорошо, завтра вечером его можно будет навестить, а через пару дней забрать домой. Возможно, это старая проблема — хорошо, что вы оказались рядом.

Я схватилась за сердце и упала на стул. Кевин погладил меня по плечу.

— Не волнуйся. Андерсон — один из лучших кардиологов в стране.

— Спасибо, — улыбнулась я. — И спасибо, что посидел со мной.

— Не за что. Хочешь еще кофе?

— Не надо. Тебя наверняка ждут больные. Не хочу тебя задерживать. Тут еще надолго.

Он кивнул.

— Я могу сдвинуть расписание. Мне бы хотелось побыть с тобой.

— Правда не надо. Я прекрасно посижу одна.

Он снова перелистал свой журнал.

— Меня очень напугал твой рассказ.

— Все в порядке. У меня будут синяки, но все нормально.

— Хорошо. И я кое-что понял.

— Что?

— Мне не хочется снова пережить потерю, но я хочу отношений. Это стоит того, чтобы рисковать. Ты стоишь такого риска.

— Прости, Кевин, я же сказала. Сейчас это невозможно.

— Да, ты сказала, но мне показалось, что это не так.

— Это так. — Наши взгляды встретились, и я отвернулась. — За последние сутки много всего произошло. Мне надо побыть одной и подумать.

— Хорошо. Если понадоблюсь…

— …я знаю, где тебя найти, — с улыбкой, но твердо сказала я.

Он отложил журнал, улыбнулся и ушел к лифту. Я полистала журнал Кевина, взглянула на остывший кофе и вспомнила его слова. Мне хотелось горячего кофе, хотелось, чтобы он был рядом, но я отказалась. Да что со мной такое? Почему я так реагирую?

Мне вспомнилась Франсин — одинокая старуха, которая бродила по больнице и говорила с людьми из прошлого. В ее жизни были работа, друзья, путешествия, но у нее никого не осталось.

Глава 36

Вечером мне позвонили из полиции. Аарона арестовали и тут же отправили в больницу. Он потерял много крови и сейчас лежал там же, где и Робби, но под стражей. Даниэль и Джозеф сбежали. Полиция не могла обыскать коммуну без ордера, а в данный момент было недостаточно доказательств того, что один из них может там скрываться.

Полицейские связались с представителями властей других стран — на случай, если Даниэль и Джозеф решат скрыться за границей. Мэри арестовали, но она отказывалась давать показания на сына, только признала, что он скрылся на ее машине, а Джозеф забрал грузовик.

На следующее утро Робби сделали операцию. Я не работала, но на всякий случай приехала в больницу и попыталась себя чем-то занять. Наконец доктор Андерсон сообщил, что мой брат приходит в себя. Операция прошла успешно, но у Робби случился еще один сердечный приступ, поэтому его решили на несколько дней оставить в больнице. Я могла его навестить.

Войдя в палату, я медленно подошла к кровати. Робби лежал с закрытыми глазами, и у меня сжалось сердце, когда я увидела, какой он бледный.

Когда я подошла, он открыл глаза и сообщил:

— У меня отняли кепку.

Он смущался, но знал, что я пойму. Робби всегда носил кепку — с непокрытой головой я видела его только на похоронах. А похорон в нашей жизни было немало.

— Я принесу тебе другую, — улыбнулась я в ответ.

К счастью, у него было хорошее настроение. Меня беспокоила возможная депрессия — иногда она случается у мужчин после сердечных приступов. А Робби вдобавок только что потерял собаку. Я представила, как брат возвращается в пустой дом, и мне стало грустно. Словно прочтя мои мысли, Робби сник.

— Мне очень жаль, что Хмель погиб, — сказала я. — Полицейские достали тело из резервуара, и Стив Филлипс отнес его в ветеринарию. Хочешь его кремировать?

Стив проводил все полицейские машины и уехал за ними следом. Нам удалось поговорить всего несколько секунд, но он пообещал присмотреть за телом пса.

Робби кивнул, отвернулся и хрипло попросил воды. Я подала ему стакан и помогла управиться с соломинкой, потом поставила стакан на тумбочку и села рядом. Стараясь не думать о том, что брат лежит передо мной, утыканный трубками, я развязала шарф и сунула его в карман.

— Ты так сделала в машине, — пробормотал Робби.

— Что? — переспросила я, решив, что он бредит.

— Сняла шарф и сунула в карман.

Я прищурилась, пытаясь понять, о чем он, — дорога в больницу вспоминалась как в тумане. Я сняла шарф после того, как у Робби случилась клиническая смерть, и ему начали делать массаж сердца. От страха и жары в машине я чуть не задохнулась.

— Ты был в обмороке…

— Не просто в обмороке, — нетерпеливо перебил он. — Ты же знаешь, что врать я бы не стал. Я тебя видел как будто сверху. Ты так быстро стянула шарф, что у тебя из уха выпала сережка. Она под носилками.

И тут мне вспомнился тихий стук. Тогда я была так сосредоточена на происходящем с Робби, что не обратила на это внимания. В полном недоумении я откинулась на спинку стула. Откуда он узнал?

— Я даже не хочу это обсуждать! Я так испугался, — продолжал он. — Главное, не рассказывай всем подряд. Решат, что я сдвинулся.

— Ладно, — ответила я, продолжая переваривать услышанное.

— Аарон рассказывал о подобных штуках. Я был снаружи, я видел тебя и слышал твои мысли. Тебе было очень страшно — я пытался с тобой заговорить, но не мог. Но мне было очень спокойно.

Видимо, у него были галлюцинации. Я уже хотела объяснить, что подобные видения могут стать неврологической реакцией на недостаток кислорода, но вдруг вспомнила, что в этом случае галлюцинации были бы путаные и дезориентирующие, а не такие мирные образы. К тому же откуда он все-таки узнал насчет сережки? И даже если Робби услышал стук от ее падения, то увидеть, как я снимаю шарф, он все равно не мог.

Робби смотрел в потолок.

— Что-то со мной произошло. Не знаю, что и почему, но теперь мне не страшно умереть. — Он взглянул мне в глаза.

Я вспомнила Пола, мать, отца, вспомнила собственный страх смерти и вдруг поняла, что залезла в резервуар, не колеблясь ни минуты. Победив свой страх в конюшне, я освободилась от него.

Меня одолевали мысли и чувства, с которыми было необходимо разобраться, оставшись наедине с собой.

— Ну, под моим присмотром ты точно не умрешь.

Робби улыбнулся, но тут же посерьезнел.

— Надо было лучше защищать тебя в детстве.

— Ты защищал меня как мог. Тебе было всего шестнадцать, и это не было твоей обязанностью. Это родители должны были нас обоих защитить.

— Ты обвиняешь их во всем подряд! — сердито оборвал меня брат. — Они старались, как могли.

Меня не удивило, что мы так по-разному запомнили детство: в терапии мне не раз приходилось сталкиваться с такими случаями у потомков одних родителей. Это часто происходит в дисфункциональных семьях, где психологическое насилие не обсуждается, а обидчик неизменно выходит сухим из воды. Но при мысли о разделяющей нас недоговоренности мне стало грустно.

— Я тоже их любила, но у них было множество проблем, — сказала я.

— Да откуда тебе знать? Ты же уехала. Это я с ними жил.

Вот оно. Я уехала, а он остался.

Я попыталась успокоиться, чтобы не начать оправдываться за то, что нарушила главное правило нашей семьи — счастлив ты или нет, никогда не говори о том, что тебя волнует. Мое желание найти счастье, избавиться от скандалов, слез и криков было воспринято как худшее предательство. Я узнавала мир, говорила на языке чувств, но, что хуже всего, я сердилась на родителей за то, что они не хотят большего. Не хотят попасть в мой мир. И они все прекрасно чувствовали.

Мне хотелось объяснить, что побег был единственным средством выжить, что наша семья погрязла в боли и отрицании, я больше не могла притворяться и молчать. Но Робби только что перенес операцию, его нельзя было расстраивать, и я снова промолчала, сказав только:

— И ты мог уехать.

— Как, Надин? Как ты себе это представляешь? Чтобы отец забил мать до смерти? Чтобы он как-нибудь ночью свалился с лестницы?

Робби побагровел. Застарелый гнев наконец-то вырвался наружу. Мне не удалось сгладить ситуацию. Но это произошло не впервые. В этот напряженный момент встречи со смертью я вдруг поняла, что так всегда и проходили наши беседы — так я всегда и поступала. Мне казалось, что я отступаю, но на самом деле я продолжала давить, цели́ть и править, пытаясь подогнать людей под свои потребности, — это звучало в моем тоне, в выборе слов. И мой брат, единственный в мире человек, с которым у нас была общая кровь и общее прошлое, прекрасно осознавал, что я делаю. Даже когда я молчала.

Теперь я решилась впервые в жизни озвучить свои мысли:

— Ты не нес за них ответственности. Они были взрослыми людьми. Они сделали свой выбор, как и ты. Я не позволю тебе обвинять меня в этом.

Мониторы запищали, сигнализируя о всплеске эмоций. Но тут лицо Робби изменилось, он положил голову на подушку — дышал он по-прежнему тяжело, но сердечный ритм начал замедляться.

Через несколько мгновений он сказал:

— Ты права. Я мог уехать. Просто боялся, что однажды приеду и увижу, что мать повесилась, а отец захлебнулся в собственной блевотине. Мне казалось, что если я буду рядом, то все как-нибудь наладится. Но они все равно умерли. — Он помолчал. — Может, это было только поводом ничего не делать со своей жизнью. Я же так и не попробовал что-нибудь изменить, даже с Ивой. — Он взглянул на меня. — Хорошо, что ты уехала. Мне нравилось думать о твоем доме, о твоей семье.

У меня потекли слезы. Глаза Робби тоже увлажнились, и он нахмурился, пытаясь сдержаться. Я ошибалась. Он все знал, все видел.

— Когда мы любим кого-то, то хотим ему помочь — даже если он сам не хочет, — сказала я наконец. — А в итоге часто вредим себе.

— Но ты-то справилась, — возразил он. — Я тобой горжусь.

И по голосу Робби я поняла, что ему это было непросто сказать. Все эти годы он злился на меня не потому, что я пошла своим путем, а потому, что пыталась увести его за собой. Может, корень наших с Лизой проблем лежит там же?

— В моей семье тоже не все гладко. Я столько ошибок сделала с Лизой.

— Что у вас произошло?

— Не знаю… много чего. Слишком много.

Я рассказала ему о Гаррете, о своих воспоминаниях о конюшне и Аароне, а пока говорила — следила за монитором и умолкала, когда пульс Робби учащался.

Когда он немного успокоился, то сказал:

— Вот тварь! Хоть бы из него мозги вышибли в тюрьме! Расскажи Лизе, что с тобой случилось.

— Расскажу. Если она захочет со мной поговорить.

— Она не звонила?

— Нет. Я надеялась, что, когда Аарона арестуют, она уйдет из коммуны. — Я пересказала ему все, что услышала в полиции. — Но мне кажется, что она еще там.

Робби становился все бледнее — он явно начал уставать. Закрыв глаза, он попросил:

— Держи меня в курсе.

— Хорошо. Тебе надо отдохнуть. Я приду утром.

Покинув Робби, я позвонила сержанту. О местонахождении Джозефа и Даниэля по-прежнему ничего не было известно. Джой (судя по всему, она заправляла центром наряду с Аароном) не позволила полиции обыскать территорию коммуны, а ордер они получить не могли, так как ни Джозефа, ни Даниэля не видели входящими туда. Сержант предполагал, что они уже покинули остров, но пообещал, что Робби по-прежнему будут охранять, поскольку он является главным свидетелем по делу об убийстве Ивы. Он уже пришел в себя, у него возьмут показания, и криминалисты займутся поисками тела. Ее наконец-то похоронят.

Для меня оставалось загадкой, почему никто из членов коммуны, включая Лизу, не ушел после ареста Аарона. Сержант предположил, что, возможно, они просто не в курсе случившегося, поскольку в центре нет ни телефонов, ни Интернета, ни телевизоров. Вся информация поступала к ним только от обслуживающего персонала, а те наверняка держали язык за зубами в ожидании указаний Аарона.

Я сидела в машине, рассматривала больницу сквозь толщу дождя и вспоминала разговор с братом. Страшно было думать, что я почти потеряла его, — и страшно было вспоминать историю с сережкой. Изображение за окном размылось и исказилось — пятна цвета, бледные лица с неясными чертами… Мне вспомнились слова Аарона: «Если ты чего-то не видишь, это еще не значит, что его нет».

Сквозь дождь и мои слезы здание больницы казалось серым пятном. Я смотрела на окна, гадая, за каким из них мой брат, и вспоминала, как спокойно он рассказывал о своем столкновении со смертью. Потом мне вспомнился Пол — как умиротворенно он выглядел в последние мгновения, как спокойно попрощался со мной и умер. Теперь я поняла, что за все эти годы так и не простилась с ним.

Тем вечером я много думала о своей жизни, о том, как она чуть не оборвалась, и наконец приняла решение. На следующий день я навестила Робби пораньше, а когда он уснул, отправилась в кабинет к Кевину.

— Входите, — ответил он на мой стук.

Я колебалась. Захочет ли он видеть меня после того, как отчужденно я с ним держалась? Был только один способ это проверить. Я сделала глубокий вдох и открыла дверь.

Он удивленно привстал.

— Надин…

Я взяла стул и села напротив. Он взъерошил волосы, и я залюбовалась, глядя, как играют его мускулы.

— Мне надо перед тобой извиниться.

Он склонил голову к плечу и улыбнулся.

— Только сейчас решила?

— Я иногда медленно соображаю.

Мне предстояло выйти за рамки комфорта — я поколебалась и прыгнула:

— Ты прав. Я бежала. Я боялась… всего этого.

— Мне тоже страшно. И это хорошо. Мне нравятся эти чувства.

Наши взгляды снова встретились, и мое сердце восторженно заколотилось. Оставалось прояснить еще один пункт.

— Моя дочь… Лиза все еще в коммуне, и в данный момент она — моя главная забота. Как и всегда, впрочем.

— Конечно, — кивнул он.

— В общем, если ты хочешь проводить время вместе, мне сейчас очень нужен друг.

— Друг? — приподнял он бровь.

— Близкий друг. Посмотрим, куда это нас заведет. — Я тоже приподняла бровь, и он улыбнулся в ответ. — Для начала можно поужинать.

— С удовольствием.

— А потом я, может быть, попробуюсь к тебе в группу. Я отлично играю на тамбурине.

— Давай не будем увлекаться.

Мы рассмеялись, и он взял меня за руку. В этот раз меня не охватило чувство вины, мне не привиделся Пол. И все же я вспомнила, как он иногда перехватывал меня в больнице, когда я спешила по делам, и так же брал за руку, но я неизменно вырывалась и бежала дальше.

Когда кто-то умирает, остальные всегда сожалеют о допущенных ошибках, о постоянной спешке. Но в этот раз я решила насладиться своим путем.

Жизнь для живых.

Глава 37

Когда я уже отпирала дверь, рядом с домом остановилась полицейская машина. Высокий седой мужчина с усталым морщинистым лицом представился сержантом Палланом и сообщил, что занимается расследованием по коммуне. Он снял темные очки и печально посмотрел на меня. Я вглядывалась ему в лицо, чувствуя, как теснит грудь, — он явно приехал сюда не для того, чтобы задавать вопросы.

— Что случилось?

— Нам надо поговорить. Давайте пройдем в дом.

Дело плохо. Он принес дурные вести. Мир вокруг словно исказился, взгляд мой перестал воспринимать глубину пространства, и я споткнулась на пороге.

«Господи, только не Лиза! Пусть она будет жива!»

Я добралась до кухонного стола, вытащила стул и рухнула на него. Упершись локтями в стол, я прижала кулаки к губам, стараясь удержать рвущийся изнутри крик. У меня тряслись руки и ноги, но я заметила это отстраненно, как врач. «Шок, у тебя шок». Я сама себе казалась посторонней.

— Что случилось? — спросила я, с трудом найдя слова.

— Утром в коммуне был пожар, и…

— Моя дочь?

— Мы не знаем.

Я глухо застонала. Тело мое словно онемело, ход времени замедлился.

— Может быть, позвонить кому-нибудь и попросить приехать к вам? — предложил сержант.

— Как все произошло?

— Возможно, вам будет легче с кем-то…

— Как? — яростно повторила я, чувствуя, как по лицу текут слезы.

И он рассказал.

Выжило всего несколько человек. Двое сбежали через разбитое окно — один из них попал в больницу с ожогами третьей степени, а Джой получила пулевое ранение. Садовник выжил, потому что в тот момент стриг газон в дальнем конце участка. Еще одна выжившая девушка как раз вернулась с площадки, когда появился Джозеф. Она прошла в конюшню, расседлала лошадь, услышала выстрелы и в ужасе спряталась в одном из денников. На помощь она позвать не могла. Вдруг раздался громкий свист, из окон показалось пламя. Деревянная обшивка вспыхнула сразу же.

Через несколько секунд раздался взрыв, и запылали уже все постройки. Девушка выпустила всех животных и пряталась в поле до приезда полиции и пожарных.

Пожар тушили несколько часов. Погибло по меньшей мере полторы сотни человек, из них двадцать пять детей. Жертв могло быть и больше, но в тот момент в коммуне не проходило никаких семинаров.

Все погибшие члены коммуны во время пожара оказались запертыми в комнате для медитаций, словно овцы, приведенные на убой. Джозеф отобрал у Джой ключи и запер двери. Когда он сказал, что ему нужен бензин, она испугалась и попыталась его остановить, но он выстрелил в нее и сбежал. Она поползла к себе в кабинет и едва успела выбраться через окно, как бензин воспламенил какие-то химикаты в кладовой и раздался взрыв.

Полицейские не знали, что произошло с Джозефом и жив ли он. На опознание тел требовались месяцы. Джой попыталась перечислить всех, кто был в комнате для медитаций, но моей дочери среди них не оказалось. Джой не припоминала, чтобы видела ее утром или в предыдущие дни. Не помнили ее и другие выжившие. Лиза пропала.

Я смотрела, как шевелятся губы сержанта, слушала, как он перечисляет доступные мне программы поддержки, но слова не доходили до сознания.

Я уронила голову на руки и заплакала.

Дни после пожара состояли из мешанины каких-то картинок и воспоминаний. Иногда я обнаруживала, что стою в кухне с мыльной губкой в руках и пытаюсь осмыслить произошедшее. Как Джозефу удалось убить столько народа? Как я могу мыть посуду и стирать белье, когда моя дочь пропала? Я знала, что вначале горе словно ограждает человека и боль поступает в сознание небольшими дозами, но иногда думала: «Нет, хуже уже не будет, это просто невозможно!» — и ошибалась.

Бóльшую часть времени я бродила по дому, пытаясь справиться с простейшими делами, которые делила на части: надень тапочки, надень халат, почисти зубы. Все тело болело, словно меня долго били. Я смотрела на женщину в зеркале, и горе выплескивалось из меня удушающими всхлипами.

Мне уже приходилось сталкиваться со смертью и раньше. Но случившаяся трагедия и то, что я не знала о судьбе своей дочери, — все это совершенно раздавило меня. И я оплакивала их всех.

Сержант Паллан терпел мои поздние звонки, когда я снова и снова спрашивала, везде ли искали Лизу. «Может быть, она в подвале или в одной из камер?» Но он неизменно отвечал, что мою дочь еще не нашли, и мягко напоминал, что на опознание всех жертв потребуется много времени — тела были изуродованы взрывом. Но я отказывалась верить, что ее тело лежит в морге, и бесконечно перебирала другие варианты: она бросила коммуну еще до пожара или же стала свидетельницей драмы и теперь залегла на дно, опасаясь за свою жизнь.

Она должна быть жива, одна из всех.

Аарон настаивал на том, что его брат действовал по собственной инициативе, но полиция заподозрила, что это был запасной план на случай каких-либо проблем. Других причин хранить эти химикаты у коммуны не было. Аарон заявлял, что потрясен трагедией, и утешает его только мысль о том, что все члены коммуны обрели мир и покой. Но я-то знала, что это ложь, — он знал, что брат сошел с ума, и подкармливал его паранойю. Он боялся, что правда выйдет наружу и все от него отвернутся. Теперь я понимала, что все это время Аароном руководил страх быть отвергнутым — потому он и построил коммуну, создал семью, которой у него никогда не было, защищал ее всеми средствами, а в конце концов уничтожил, чтобы его не бросили. Я радовалась, что остаток жизни ему предстоит гнить в тюрьме.

Джозеф, возможно, был еще жив, а Аарон определенно был в состоянии отдавать указания (коммуны в других странах верили в его невиновность), поэтому к моему дому приставили полицейского — опасались, что Джозеф зациклится на идее наказать меня и довести указания Аарона до конца. Мне было очень страшно, и я жила в постоянном напряжении, все время ожидая, что что-то произойдет: появится Джозеф, Даниэль будет арестован, найдется Лиза. Каждый день я звонила в полицию и спрашивала, есть ли новости.

Один из выживших продал свою историю газетам. Вслед за ним пошли и другие. Когда репортеры обнаружили, что дочь уважаемого врача, бывшая наркоманка, возможно, стала одной из жертв, меня начали преследовать: «Что вы почувствовали, когда узнали, что ваша дочь вступила в секту? Вы ожидали такого развития событий? Как вы считаете, она еще жива?»

Когда Мэри обвинили в пособничестве убийствам, она сломалась и наконец-то рассказала свою часть истории. Уходя из коммуны, она уже понимала, что беременна, но надеялась, что Аарон об этом никогда не узнает. Несколько лет спустя ее родители умерли, и она унаследовала крупную сумму денег. Аарон увидел некролог, приехал в Шониган, потребовал сделать пожертвование в коммуну и тут же понял, что Даниэль — его сын. Он оставил его Мэри при условии, что она каждый месяц будет платить коммуне, но оговорил за собой право навещать ребенка. В подростковом возрасте Даниэль сбежал к отцу.

При дальнейшем расследовании стало ясно, что Аарон предпринял несколько неудачных финансовых махинаций и оказался перед лицом банкротства. Покупка земли стала финальным ударом, окончательно истощившим счета коммуны. Состояние родителей Хизер исчислялось в миллионах, поэтому он отдал распоряжение их убить. Проверив записи о телефонных звонках в коммуне, полиция обнаружила, что родители Хизер звонили туда незадолго до смерти. Джой объяснила, что отец Хизер узнал, сколько она уже отдала коммуне, и грозил подать в суд за оказание давления на дочь. Джой передала его слова и адрес родителей Аарону. Им так и не сказали, что Хизер попала в больницу.

Домой мне звонил Даниэль — он пытался отпугнуть меня от отца и коммуны. Кроме того, полицейские сообщили, что девушку, которая во время пожара укрылась в конюшне, звали Эмили — это ее когда-то привела в коммуну Хизер. Меня немного утешила мысль о том, как обрадовалась бы Хизер, узнав, что Эмили выжила.

Но вина продолжала поедать меня изнутри. С утра до ночи голос в моей голове твердил: «Это ты все затеяла, все из-за тебя, не надо было ничего трогать!»

Я пошла против ветра и вызвала ураган.

Когда Робби выписали, он несколько дней жил со мной. Иногда нас навещал Кевин и приносил с собой ужин. Я взяла отпуск и проводила дни, меряя дом шагами, названивая в полицию, изучая новости и изредка заставляя себя поесть. Потом я падала на диван и забывалась сном. Мне неизменно снилось, что я ищу Лизу и не успеваю ее найти.

Спустя две недели после пожара Аарона перевели из больницы в тюрьму, где ему предстояло ждать суда. Джозеф не показывался, поэтому полицейские ослабили охрану вокруг моего дома. В надежде занять себя и отвлечься от ужасных мыслей я вернулась на работу. Мишель очень меня поддерживала. В обед она выводила меня в парк, а после работы мы иногда гуляли и говорили о Лизе. О ней тоже не было вестей — не было ее и среди опознанных тел.

Я решила поговорить с Аароном. Он мог отказаться меня видеть, но я знала, что его эго не устоит перед возможностью изречь очередную так называемую мудрость. Мы смотрели друг на друга через стекло, и я сжимала в руке холодную телефонную трубку. Аарон зарос, побледнел и поистрепался — теперь он наконец выглядел на свой возраст. Мне хотелось многое сказать человеку, который был повинен в смерти такого количества людей — и, возможно, Лизы. Но надо было вести себя осторожно. Он единственный мог что-то знать.

— Где моя дочь?

Он пожал плечами.

— А где мы все? Вселенная бесконечна, Надин.

Эта реплика вывела меня из себя. Я наклонилась к нему, чуть не касаясь лбом стекла, и разом утратила все свое спокойствие:

— Вот только не надо мне этого твоего дерьма! Она была в коммуне? Она ушла до пожара?

Он молча улыбался и явно не собирался отвечать. От ярости мне хотелось плакать. Он знал, прекрасно знал, что с ней. Это был его последний козырь, последняя крупица власти. Но и у меня были свои козыри.

— Твой брат умер, — хрипло и ненавидяще сказала я.

Мы не знали, так ли это, но мне хотелось задеть его так же сильно. Он даже не моргнул. Неужели он что-то знает?

— Он был твоей семьей, единственным, кто тебя любил. Скоро оставшиеся члены коммуны забудут о тебе, найдут себе другой объект веры — получше одинокого старика за решеткой.

— Всегда найдутся желающие изменить свою жизнь, — все так же спокойно возразил он и оглянулся. — Даже здесь много нуждающихся в моей помощи.

— Ты кое-что забыл, Аарон, — холодно сказала я. — Тебя ждет тюрьма. А когда сокамерники узнают, что ты насиловал маленьких девочек, помощь понадобится уже тебе. Теперь ты будешь кричать в темноте и молить их остановиться. Но они не остановятся.

Улыбка держалась на его лице как приклеенная, но в глазах появился страх. Этого мне и было нужно.

Я повесила трубку.

Гаррета арестовали. Одна из его юных клиенток увидела полицейских в студии и рассказала матери — мол, когда-то он фотографировал ее обнаженной, и теперь она боится, не за ней ли пришла полиция. Мать немедленно заявила на Гаррета, и вскоре за ней последовали и другие. При обыске дома полиция обнаружила гамма-гидроксибутират и фотографии обнаженных бродяг, явно накачанных наркотиками. Очевидно, его возбуждало ощущение власти над женщинами в обмороке, и он фотографировал их в самых причудливых и отвратительных позах. В компьютере у него хранилось еще несколько фотографий Лизы. Я надеялась, что моя дочь так или иначе узнает: ее обидчик поплатился за все.

После работы мы с Кевином ездили по центру города в поисках Лизы и расклеивали листовки. Я понимала, что все это бессмысленно, что мы находим только фальшивые следы, но нуждалась в этом. Иногда мне казалось, что ее дух еще живет на этих улицах и в этих домах. Мы с Кевином оставались друзьями — вплоть до того вечера, когда он слишком устал, чтобы возвращаться к себе домой. Тогда я вдруг поняла, что возвращаюсь в свое тело, и слезы мои начали высыхать.

Кошка исчезла одновременно с Лизой. В дни после пожара вокруг дома крутилось слишком много посторонних, и она сбежала, испугавшись новых голосов и запахов. Мы несколько недель подряд выставляли на крыльцо миску с кормом, но она не возвращалась.

Несколько раз мы общались с Тамми. Она ушла от мужа и тяжело переживала гибель сестры и родителей. На исцеление требовалось много времени, но она была сильной женщиной и уже строила планы на будущее. Наконец-то нашлись останки Ивы. Мне представлялся ржавый бак, извлеченный из земли, ее кости, наконец-то вырвавшиеся из плена… Сложно было думать о ней и не вспоминать, как Аарон похоронил меня, как лопата вгрызалась в почву, земля сыпалась на крышку, а воздух уходил из легких. Мы с ней пережили одно и то же, но она погибла. Иногда я гадала, не тогда ли Аарон понял, что ему нравится хоронить женщин и слушать их крики, или были и другие случаи? Семьи у Ивы не было, поэтому мы с Робби решили купить участок на том же кладбище, где лежал Пол, и заказать поминальную службу.

А на ее могиле мы решили посадить лаванду.

Через месяц после пожара, примерно в середине мая, я вновь почувствовала, что за домом наблюдают. Сначала это ощущение было смутным — например, я выходила во двор выбросить мусор и вдруг понимала, что не одна. Но вокруг никого не было видно, поэтому я списывала свои подозрения на стресс или чрезмерно любопытных журналистов.

Как-то вечером я приехала с работы и, выбираясь из машины, заметила какое-то движение слева. Чья-то тень стремительно удалялась в сторону кладбища. Я побежала в дом и бросилась звонить Кевину. Он приехал и осмотрел территорию, но ничего не нашел. Я снова решила, что перенервничала от усталости и испугалась случайного прохожего.

Неделю спустя я возилась с бонсаем и вдруг заметила, что мой секатор исчез — обычно он висел на стене. Нашла я его рядом с деревцем. И тут мне стало по-настоящему страшно. Кто-то срезал одну из веточек.

Глава 38

Полицейские все вокруг осмотрели и даже сняли отпечатки с секатора, но ручка была очень грязная, а на лезвиях остались только мои следы. Все указывало на то, что ветку отрезала я сама, но я этого совершенно не помнила. Мы с Кевином решили, что из-за возросшего уровня тревожности у меня могла развиться паранойя — как запоздалая реакция на травму. Нас с братом чуть не убили, а меня вдобавок еще терзала вина из-за всех, кто погиб при пожаре. Кроме того, все это время я пыталась принять то, что моя дочь тоже, возможно, погибла. Прошел месяц, а от нее ничего не было слышно. Листовки тоже не дали результата. Я продолжала верить и надеяться — она всегда мастерски умела изменить свою внешность и затеряться в толпе. Но на этот раз я боялась, что потеряла дочь навсегда. Даже если она не погибла в огне, а просто пропала, ее все равно не было. Мне предстояло с этим смириться.

На месте пожара отслужили поминальную службу. После окончания расследования останки погибших убрали, место происшествия обнесли металлической оградой и поставили охрану. Все эти недели сюда шли люди, несли цветы, игрушки и свечи. Я решила отнести туда свой подарок и попросила сержанта Паллана раздобыть мне разрешение пройти на территорию коммуны. Кевин отправился туда со мной.

До этого я не бывала там, опасаясь, что зрелище окажется невыносимым. Теперь, как мне казалось, я была готова, но, увидев обугленные развалины, начала задыхаться, словно меня ударили в солнечное сплетение. Я качала головой, по моему лицу текли слезы. Вдруг все эти смерти обрели какую-то новую реальность.

— Ты уверена? — спросил Кевин, когда мы выходили из машины.

Я кивнула и огляделась. День был теплый, воздух пах огнем и дымом — и это был не приятный древесный аромат, а отвратительная смесь запахов всего, погибшего в огне. Прекрасные здания и живописные пейзажи превратились в выпотрошенный пустырь. Некоторые стены еще стояли, от других остался только обугленный фундамент. Деревья тоже обгорели. Заградительная лента хлопала на ветру.

Мы положили букет в гору других — целое море цветов и горя, простирающееся вдоль всей ограды. Люди оставляли здесь записки со стихами и словами соболезнования. Я расплакалась над фотографиями погибших, которые оставили здесь их родственники, плюшевыми игрушками и детским паровозиком — мне сразу вспомнился мальчик в окне.

После этого я прошлась по территории, вспоминая, как выглядели здания, где были комнаты. При мысли о дочери я плакала. Мы почти все время молчали, только изредка переговаривались шепотом, словно опасаясь потревожить мертвых. В воздухе еще витала трагическая аура, а развалины словно источали боль и страх. Я чувствовала это всем телом — меня охватила слабость и дрожь. Попытки взять себя в руки оказались тщетными — мне без конца представлялись люди, кричащие от боли, ужас их последних мгновений. Я дотронулась до одной из обуглившихся стен, и на руке у меня остался слой пепла. Я стряхнула его на землю.

Прах к праху, пыль к пыли.

В этот момент ко мне пришел образ, который я до того гнала: смерть дочери, дым в ее легких, крики агонии… Я согнулась пополам, обхватила себя руками и зарыдала. Кевин обнял меня и держал так, пока я плакала.

Когда слезы стихли и мне удалось выпрямиться, сержант провел нас в одну из уцелевших подземных камер. Хотя воздух был теплым, а вход открыт, внутри оказалось сыро и холодно. Разглядывая вырытый в земле туалет, металлическую койку с чудом уцелевшим тонким одеялом, я ежилась и представляла себе тех, кто молил пустить их сюда, голодал до галлюцинаций. Так велико было их желание хотя бы краешком глаза заглянуть в иной мир. Оставалось надеяться, что учение Аарона хотя бы немного утешило их перед лицом смерти.

На обратном пути я устало положила голову Кевину на плечо и взяла его за руку. Вместо утешения у меня возникло еще больше вопросов. Куда пропала моя дочь в последние дни перед пожаром? Неужели Аарон или Джозеф сделали с ней что-то перед тем, как отправиться в Шониган? В голове крутились ужасные мысли. Что, если ее снова похоронили, но никто за ней так и не вернулся? Но Аарон был доволен Лизой, у него не было нужды наказывать ее или мстить ей.

Мы забрали мой автомобиль и отправились домой. Когда мы уже подходили к дому и Кевин собрался занести покупки к ужину, я вдруг услышала шум. Дверь теплицы качалась на ветру.

Кевин проследил за моим взглядом.

— Ты закрыла засов утром? — тревожно спросил он.

— Пытаюсь вспомнить, но…

И в этот момент на дороге раздались чьи-то шаги. Кевин швырнул пакеты на землю и бросился следом, крикнув через плечо:

— Звони в полицию!

Кевину так и не удалось никого поймать. Несколько минут спустя он, запыхавшись, вернулся домой. Полицейские собаки взяли след в теплице, но в паре кварталов от моего дома он терялся. Видимо, этого человека ждала машина, а значит, он планировал сбежать.

Глава 39

В течение следующей недели полиция усилила охрану, а Кевин каждую ночь оставался у меня. Мы не знали, был ли то Джозеф — его тело еще не нашли, или Даниэль, или другой обозленный на меня член коммуны. Но кто-то определенно следил за мной, а зачем — мы не знали. Если Джозеф не погиб в пожаре, он должен где-то скрываться. В любой гостинице его бы опознали, поэтому я заподозрила, что у Аарона где-то есть дом для укрытия. Кроме того, между нападением на меня и пожаром прошел целый день. Чем он занимался? Полицейские уже допросили Джой, но она ничего не знала.

Я вспомнила о Левии. Он был давним членом коммуны и даже входил в число Хранителей. Может, он что-то знает? Мне вспомнился наш разговор. Тогда я решила, что он озлобился на Аарона из-за наркотиков, но могли быть и другие причины. Очевидно, он знал больше, чем рассказал.

Я озвучила свои подозрения полицейским, но те уже говорили с Левием после пожара и не узнали ничего нового. Я решила поговорить с ним сама.

Кевин боялся отпускать меня одну, поэтому мы решили поехать вместе. На следующий день, однако, он задержался на работе. Я в замешательстве мерила дом шагами. Каждый день был на счету. Если Джозеф или Даниэль действительно где-то скрываются, я в опасности. Кто-то уже наблюдает за мной, а что будет дальше? Было и еще одно соображение — им я не могла поделиться даже с Кевином. Что, если Лизу где-то спрятали? Возможно, она до сих пор там.

Я оставила Кевину сообщение, пообещала держать мобильный при себе и отправилась в Шониган.

По пути я заехала к Робби, чтобы сообщить о своих планах, и застала у него Стива Филлипса — они собирались на рыбалку. Мы сели во дворе за старым столом для пикников, собственноручно изготовленным Робби, — сейчас его покрывал слой еловых иголок. Я изложила им свой замысел.

— Он что-то скрывает.

— Вряд ли он тебе что-то скажет, — заметил Робби. — Он всегда был трусом. Хотя сейчас это уже не важно. — Он повернулся к Стиву. — Помнишь драку?

Тот кивнул.

— Ты был просто вне себя. А кто был с тобой?

— Левий. Он задолжал дилеру денег, и они дрались у черного входа. Я оттащил дилера и дрался с ним сам, а Левий сбежал. Когда ты подошел, дилер уже тоже драпанул.

У меня словно что-то щелкнуло в мозгу.

— Это тогда Левий заполучил шрам на руке?

— Нет, это было много лет назад, его укусила в коммуне лошадь. Он вечно таскался в конюшню — у него там была припрятана травка.

— А почему ты покрывал его? — спросил Стив.

Робби пожал плечами.

— Молодой был и глупый. Думал, что копы нам враги. — Он допил кофе. — Идем рыбачить.

Попрощавшись с мужчинами и пообещав позвонить сразу же после встречи, я объехала озеро и наткнулась на Левия у двери его офиса. Услышав шаги, он подскочил, но, увидев меня, успокоился.

— Блин, как ты меня напугала!

— Можно войти?

Он тут же перестал улыбаться.

— Конечно, конечно. — Он открыл дверь. — Присаживайся.

Левий сел за стол, а я стояла и разглядывала его: налитые кровью белки, темные круги под глазами…

— Все в порядке? — спросил он. — Я слышал насчет Аарона, пожара и твоей дочери. Просто безумие какое-то! — Он покачал головой.

— Так и есть. Поэтому я и пришла. Ты не слышал, чтобы Аарон упоминал какое-нибудь убежище? Может, у него есть потайной дом?

— Ты же знаешь, мы с Аароном не особенно дружили. Он мне не очень доверял.

— Ты многое знал, Левий. — Я заглянула ему в глаза. — И многое видел.

— Говорю же, я не знал, что он замышляет! Я и полиции так сказал. И я понятия не имею, где сейчас Джозеф.

Левий сердился — возможно, пытаясь скрыть чувство вины, — но я подозревала, что он говорит правду. В данный момент.

— Ты знаешь, что произошло в конюшне в старой коммуне?

— Ты о чем? — вроде бы спокойно спросил он и защелкал ручкой. Видимо, он даже не подозревал об этой своей привычке.

— Аарон затащил меня туда и похоронил заживо. Что-то вроде пытки.

Левий уронил ручку, и она покатилась по полу. Мы не шелохнулись.

— Мне было так невыносимо страшно, что я многие годы не вспоминала об этом. Но вспомнила, когда была у Мэри. И еще кое-что.

Он откатился на кресле к подоконнику, пытаясь сохранять непринужденный вид, но его выдавали руки — он слишком крепко вцепился в подлокотники.

— В тот день в конюшню заглядывал кто-то еще. Я видела тень у двери. Это был ты. Ты вспугнул птиц.

Когда Робби сказал, где Левий получил шрам, все встало на свои места. Раньше я думала, что свет на мгновение заслонили птицы, но это был он — ему не хотелось открывать свой тайник.

Я ждала, что он начнет кричать, защищаться и все отрицать, да чего угодно, но только не этого. Глаза его наполнились слезами, он кивнул. Вся его поза говорила: «Да, это был я, теперь ты знаешь».

— Я был на чердаке и увидел вас с Аароном в поле. Потом ты побежала к конюшне. Я хотел помочь, но испугался, что он узнает о моем тайнике.

Все это время он был на чердаке, слышал мои крики и просто выжидал время, чтобы убраться незамеченным. Мне захотелось дать ему пощечину, но от злости я просто окаменела.

— И ты меня бросил!

— Я ждал, пока Аарон уйдет. Ты вышла следом, поэтому я решил, что все в порядке. Думал, ты потом всем расскажешь — хотя бы своей матери.

Левий умолк и выжидательно посмотрел на меня. Неужели теперь он пытается оправдаться, обвинив меня? Я молчала.

— Прости, пожалуйста, — сказал Левий. — Я много лет сожалел об этом.

Сожалел? Он видел, как на меня напали и чуть не убили, и это стало такой травмой, что я много десятилетий вытесняла это воспоминание, — а он сожалел! Ярость буквально затопила меня, и я стиснула кулаки.

Он пожал плечами.

— Ты никому не рассказала, и я решил, что ты хочешь оставить все в тайне.

Какие еще тайны он хранил? И тут мне вспомнились слова Стива, что Левий видел какую-то женщину с Финном на руках. Мне стало не по себе — я хотела уйти, не хотела больше его слушать, но не могла остановиться:

— Почему ты отказался от своих слов после смерти Финна? Ты сказал, что видел его с какой-то женщиной.

— Это была твоя мать. Она танцевала с Финном, а потом увела его в лес.

Теперь все стало ясно: она любила малышей, плела им венки, пела и танцевала с ними. Я представила, как она бредет с ребенком по лесу, а потом, одурманенная, забывает о нем.

— Она вернулась без него, — продолжал Левий. — Я рассказал об этом копам. Аарон отвел меня в сторону и велел молчать. Робби знал, я ему сказал.

Стало понятно, почему Робби разошелся с Левием, но не сдал его после драки.

Почему Левий раньше казался мне милым и веселым? Теперь я понимала, что передо мной — закомплексованный ребенок, ворующий травку.

Робби был прав. Левий оказался трусом.

Я встала и пошла к выходу.

— Куда ты идешь? — испуганно спросил он, словно желая продолжить разговор. — Прости. Я знаю, что виноват.

Я молча вышла.

Глава 40

Разговор с Левием меня не успокоил — я по-прежнему чувствовала, что что-то упускаю. Вряд ли у Мэри были ответы на мои вопросы, но я не могла уехать, не повидавшись с ней. После того как ее отпустили, она вернулась к себе на ферму. Полиция продолжала следить за Мэри на случай, если Даниэль выйдет с ней на связь.

Когда я остановилась перед домом, она как раз тянула шланг к лошадиной поилке. Лошади, подняв от воды мокрые морды, посмотрели на меня и продолжили лениво отмахиваться от мух. Воздух пах нагретыми елями, сухим навозом и пылью с дороги, по которой прогромыхал грузовик. Вдали шумела река, но тише и спокойнее, чем раньше. Я взглянула на конюшню, боясь, что на меня нахлынут ужасные вспоминания, но это было всего лишь старое здание, залитое весенним солнцем.

Мэри наблюдала за мной, поглаживая лошадь, — та пила воду, дергая задней ногой, чтобы согнать с живота мух.

— Мне жаль, что так вышло с вашей дочерью, — сказала Мэри, и по ее взгляду я поняла, что она жалеет и о том, что недавно произошло в ее доме.

Я кивнула.

— А мне жаль вашего сына.

Не важно, что натворил Даниэль, что сделала она сама, — все равно она его мать.

— Я уже рассказала полиции все, что знала.

Она продолжила наливать воду в поилку. Одна из лошадей куснула соседку и заржала.

— Тихо, Полночь!

Лошади, снова опустив морды в поилку, пофыркивали в воде.

— Меня интересует то, о чем вы умалчиваете. Кто-то опять наблюдает за моим домом — это может быть Джозеф. Если он еще жив, ваш сын тоже в опасности. Лучше, чтобы полиция нашла Даниэля до того, как это сделает Джозеф.

Она замерла, не поворачиваясь ко мне.

— Мэри, если вы что-нибудь знаете, расскажите! Погибло много людей, у нас у обеих пропали дети. Хватит уже!

Я расплакалась. Она повернулась, присела на ограду и уперлась локтями в колени. На ней были пыльные джинсы и резиновые сапоги, в седых волосах застряли стебельки сена.

— Я каждый день вспоминаю о пожаре… Все думаю, что если бы пошла в полицию сразу после нашего разговора, то, может, и не было бы ничего.

Она побледнела, и мне стало ясно, что ее терзает чувство вины. За несколько дней она словно бы состарилась на десять лет.

Я вытерла слезы и глубоко вздохнула:

— Возможно, но никто не знает, что еще задумал Аарон. Даниэль знал, что Джозеф собирается поджечь коммуну?

Она затрясла головой.

— Нет, он бы всех предупредил.

— А вы знаете, где сейчас Даниэль? Или Джозеф? Может, у них есть какое-то укрытие?

Мэри взглянула мне прямо в глаза.

— Я не знаю, где они. Простите.

Было ясно, что она говорит правду. От нее исходила такая волна горя, что я разом обессилела.

— Левий тоже ничего не знает, — сказала я, прислонившись к ограде и разглядывая лошадей. — Была у него только что. Вспоминал мою мать, рассказывал разные случаи из прошлого.

Я почувствовала на себе взгляд Мэри.

— Вы с ней похожи, но вы гораздо сильнее. Она все время о вас говорила. Приезжала сюда в день своей смерти.

Это было для меня полной неожиданностью.

— Я даже не знала, куда она направлялась в тот вечер. Отец сказал, что она поехала покататься.

— Мы с Кейт продолжали общаться. После ссор с вашим отцом она иногда приезжала сюда, и мы выкуривали по косячку.

Мне представились две женщины на крыльце, их воспоминания о жизни в коммуне, окутывающие их облаком, в которое примешивается сладкий аромат марихуаны.

— А зачем она приезжала в тот вечер?

— Вы приезжали и расспрашивали ее о коммуне. Она разволновалась. Она долго переживала случившееся с Финном.

Последнюю фразу она произнесла осторожно, проверяя, что именно я узнала.

— Вы знали, что это она виновата?

Она кивнула.

— Я была рядом, когда Аарон передал ей слова Левия. Кейт была в ужасе! Тогда она так накурилась, что не помнила, как увела мальчика, но понимала, что так все и было. Она его где-то оставила и собиралась вернуться, но заснула в поле. Она хотела обо всем рассказать полиции, но Аарон сказал, что тогда социальные службы заберут вас с Робби.

Тогда мать Финна в рыданиях упала на землю и закричала, что у нее украли ребенка. Я вспомнила, как рядом с ней плакала моя мать, а Мэри обнимала ее за плечи.

— А что случилось с травкой?

Она искоса на меня взглянула, не зная, можно ли мне доверять.

— Даже если вы как-то с этим связаны, я ничего не скажу полиции.

Пару мгновений она изучала меня, потом сказала:

— Был тут один водитель грузовика, который постоянно к нам заезжал — девочек любил. Мы ему давали травку, он ее продавал и брал себе процент.

Ларри — хозяин красного грузовика. Теперь мне вспомнился визг тормозов в ночь, когда пропал Финн.

— Так это он избавился от запасов до прихода полиции?

Она кивнула.

— Мы вытащили все на дорогу, и он загрузил свою машину. Потом потребовал процент побольше. Тогда Аарон и решил уехать из Шонигана — не доверял ему. Поэтому я сказала, что останусь и буду держать руку на пульсе.

— Мать рассказывала, что хотела уйти после гибели Финна, но так и не объяснила, почему отец приехал за нами.

— Она оставила ему записку в магазине. Сказала, что хочет вернуться домой, но боится Аарона. Сначала Кейт хотела сама с ним поговорить, но я ей показала вот это. — Мэри приподняла свою изуродованную руку. — Тогда она связалась с вашим отцом.

Мне вспомнилось, как отец приехал за нами с ружьем и как он злился. Оставался только один вопрос.

— Она знала, что Аарон насиловал меня?

Я напряглась в ожидании удара. Мэри посмотрела мне в глаза.

— Тогда — нет. Но потом вы приехали к ней и стали задавать вопросы. Она не понимала, почему вы ничего не помните. А после вспомнила, как Аарон учил вас плавать, как он по-хозяйски вас трогал, как вы изменились тем летом…

Я опять плакала. Мне хотелось, чтобы Мэри замолчала, но в то же время мне нужно было это услышать.

— Она поняла, что он что-то с вами сделал, расстроилась и рассердилась на себя за то, что не защитила вас. Она собиралась поговорить с вами о своих подозрениях — вдруг это поможет восстановить память.

— Она действительно не справилась с управлением?

— Она все время курила травку, выпивала, да еще и таблетки свои принимала. Я сказала ей: оставайся, поспишь и утром поедешь. Но пока я стелила постель, она уехала. — Мэри опустила взгляд и повозила носком сапога в пыли, словно пытаясь что-то стереть. — На следующее утро я узнала, что она разбилась, но в полицию не пошла — Даниэль был у Аарона.

Я кивнула и посмотрела на дом. На мгновение мне показалось, что с крыльца спускается мать, готовая прийти мне на помощь. Она послала мне воздушный поцелуй, повернулась и исчезла.

Глава 41

Хотя мы не знали наверняка, что происходит, я решила, что не буду жить, как в тюрьме. На следующий день я возилась в саду, положив рядом мобильный, и вдруг услышала глухой удар неподалеку. Я подскочила, схватив лопату. Это оказалась кошка. Я не видела ее уже несколько месяцев. Она лениво наблюдала за мной и жмурилась на солнце. Притворяясь, что не вижу ее, я вернулась к работе. Кошка подошла, потерлась об меня и боднула мою руку. Я медленно встала и принялась отряхивать землю с колен — она отскочила, готовая сбежать.

— Есть хочешь? — спросила я и направилась к дому.

Кошка осторожно, то и дело замирая, пошла следом за мной. Я положила на блюдце кусочек тунца и вышла на крыльцо. Кошка стояла на верхней ступеньке. Почуяв рыбу, она жалобно замяукала и принялась виться вокруг меня.

— Если хочешь поесть, заходи.

Я вернулась в дом и поставила блюдце на середину кухни, а сама уселась за стол с газетой, краем глаза наблюдая за ней. Кошка стояла в дверях и громко мяукала. Я перевернула страницу.

Она зашла, нервно дергая ушами, и с громким урчанием набросилась на еду. Покончив с ней, она умылась и, оставаясь на месте, принялась осматриваться. Я снова перевернула страницу, притворяясь, что смотрю в газету, а сама, замерев, следила за кошкой. Она встала и потянулась. Я уже подумала, что сейчас она сбежит, но вместо этого она прошла к креслу у камина — туда, где обычно сидела Лиза. Она запрыгнула в кресло, свернулась, мигнула мне янтарным глазом, накрыла нос хвостом и заснула.

Две недели спустя полицейские опознали тело Джозефа. С одной стороны, я обрадовалась, что он уже никому не навредит, с другой — расстроилась, так как он мог знать что-то о Лизе. И если он умер, кто же тогда следит за мной? После того как Кевин за кем-то погнался, ничего подобного не происходило, и я надеялась, что все закончилось. Но меня по-прежнему мучил вопрос: был ли это Даниэль или кто-то еще из коммуны?

На следующей неделе Даниэля задержали при попытке пересечь границу с США. На допросе он заявил, что не знал, что его отец планировал кого-то убить и не приближался ко мне. Я поверила в это, однако он все равно должен был предстать перед судом за свое участие в происшедшем.

Через пару дней я сидела на диване и читала книжку. На коленях у меня мурлыкала кошка, получившая имя Гленда. Я переворачивала страницы одной рукой — если я переставала ее гладить, она сердито ворчала. Кто-то постучал в дверь, и кошка спрыгнула у меня с колен. Я вздрогнула от неожиданности и пошла открывать дверь, решив, что это Кевин.

Но на пороге стояла Лиза.

— Мама, я… — И она расплакалась.

Я смотрела на нее, сама готовая заплакать, и дрожала. Я не могла пошевелиться, словно окаменела, в ушах у меня шумело. Лиза сделала шаг вперед, и я обняла дочь, уткнувшись лбом ей в плечо — так крепко, что ей, наверное, было очень больно. Я прижимала ее к себе и не могла произнести ни слова, только громко всхлипывала.

Лиза тоже дрожала. Ее волосы попали мне в рот, у меня потекло из носа и стало нечем дышать, но я не могла отпустить ее. Я гладила ее по голове и тихонько покачивала.

Наконец я обрела дар речи:

— Господи, спасибо тебе!

Нам потребовалось время, чтобы успокоиться и войти в дом. Меня по-прежнему била дрожь, голова кружилась, и мне пришлось немного постоять, прислонившись к стене. Лиза поддерживала меня, и я чувствовала, как по щекам у меня катятся слезы. Она хорошо выглядела. Волосы у нее, правда, были растрепаны, но одежда опрятная: новое джинсовое пальто и штаны с карманами. Глаза у нее были ясные, хотя и покраснели от слез. Лиза немного поправилась, и лицо у нее разгладилось. Мне не терпелось расспросить, где она была и что случилось, но Лиза хотела есть и попросила отложить разговор. И это было правильно: обычные хлопоты помогли нам успокоиться. Мы вместе приготовили чай и тосты, как делали в ее детстве. Одна мазала их маслом, другая — медом. Не в силах сдержаться, я то и дело касалась дочери, гладила ее по волосам, чтобы убедиться, что она действительно рядом. Наконец мы уселись на диван.

— Пожар был ужасный, — начала она, — но я не могла помочь, не могла их вытащить.

— Ты видела пожар? Где ты была?

— В камере. Аарон посадил меня туда за пару дней до пожара, сказал, что я найду ответы на все свои вопросы, но у меня в голове все перепуталось. Когда Джозеф открыл дверь и велел мне подниматься, я не смогла встать. Он не заметил этого, потому что бегал по камере и собирал контейнеры, а потом ушел. Мне было так страшно — я не понимала, что происходит. А потом я услышала грохот и побежала наверх. В холле было много дыма, и все кричали. Я пыталась понять, где остальные, но кругом был огонь. Было очень жарко.

Я живо вообразила себе все это: люди зовут на помощь, повсюду языки пламени, и Лиза в ловушке.

— Какой ужас, милая! Я верю, что ты хотела их спасти.

— Пришлось их бросить… — Она всхлипнула. Я понимала, что эта боль останется с ней надолго, ведь выживший всегда чувствует себя виноватым. Она взяла себя в руки. — Я поползла и разбила окно. Потом я увидела, что все полыхает, и поняла… — Лиза умолкла, лицо ее исказилось от боли. Она вытерла глаза и сделала несколько вдохов. — Тогда умерло много народу. Но я выжила, поэтому… — Она покачала головой. — Я все думала: зачем Бог меня спас после всего, что я натворила?

По лицу у Лизы катились слезы.

Мне хотелось ее утешить, но я понимала, что сейчас лучше молчать, и просто положила руку ей на колено. Она взяла меня за руку.

— Я сбежала и вернулась в город. Кололась и пыталась все забыть. Однажды я проснулась рядом с каким-то парнем и подумала: почему я жива? Может, я не просто так спаслась? Может, мне надо изменить свою жизнь? — Она повертела тост в руках и улыбнулась мне. — Я вернулась в город и обратилась к врачу.

Я улыбнулась в ответ.

— Мне было очень сложно. Я хотела тебе позвонить, но мне надо было знать, что я справлюсь сама, что все осталось позади.

Я кивнула. Грустно было это слышать, но я ее понимала.

— А еще я боялась, что ты не захочешь меня видеть, что ты возненавидела меня после того, что я наговорила.

— Нет, Лиза, я бы никогда…

— Подожди, мама, я должна извиниться. — Она откашлялась. — Извиниться за то, что творила все эти годы. Я не давала тебе жить, и теперь мне так жаль. Ты вряд ли меня простишь. Но я постараюсь измениться. И мне нужна помощь.

Я погладила дочь по щеке и заглянула ей в глаза, чтобы она почувствовала мою любовь и искренность моих слов.

— Конечно, я тебе помогу. Чем угодно.

Она снова расплакалась.

— Я иногда приходила сюда и хотела с тобой поговорить, но боялась, что ты меня прогонишь.

Все стало ясно.

— Ты приходила в теплицу?

Она покраснела.

— Я смотрела на твои деревья. Мне хотелось взять что-нибудь на память, поэтому я отрезала веточку. А иногда я приходила и просто трогала твои вещи.

— Так это за тобой гнался Кевин?

— Да, за мной. Он быстро бегает. Я приехала на машине друга.

— Не важно. Это все не важно. — Я обняла ее. — Как хорошо, что ты пришла!

Она обмякла в моих объятиях.

— Можно я вернусь домой?

Я закрыла глаза и вдохнула запах ее волос.

— Я всегда жду тебя дома.

Слова благодарности

Для начала мне хотелось бы поблагодарить своих читателей за поддержку и понимание. Спасибо за ваши письма и сообщения в Фейсбуке и Твиттере. Писательство может оказаться довольно одиноким занятием, поэтому приятно осознавать, что ты не просто придумываешь персонажи — твои истории читают живые люди.

Каждый писатель знает, как важны достоверные источники. Мне повезло встретить замечательных людей, которые были согласны делиться со мной своими знаниями, даже когда я в очередной раз заверяла, что у меня остался «всего один вопрос». Перечислю их в произвольном порядке: Стефани Падл, доктор Джейн Сондерс, Вирджиния Реймер, констебль Джей Моффат, сержант Р. Вебб, Марк Такер, Джонатан Хейс, Кен Ланжельер, Маршия Кениг из общества поисковых собак, общество «Виктория Кул Эйд», Дебора Гуннарсен, Стив Унишевски, Сильвия (Мерфи) Унишевски, Дон Годольфин, Нина Эванс-Лок и Лори Треолар. Во всех ошибках виновата я сама.

Отдельное спасибо хотелось бы сказать Тамаре Поппит из компании «Фотография Поппи», которая провела со мной два дня в Виктории и Шонигане за съемкой всех мест, упомянутых в книге.

Кроме того, я хочу поблагодарить Карлу Бакли, замечательного критика и друга, которая преодолевает вместе со мной все трудности и так же, как я, любит поесть, — и то и другое очень важно. Спасибо Ренни Брауну и Шэннон Робертс за их советы.

Спасибо Мелу Берджеру, моему мудрому агенту. Ты неизменно поддерживал и ободрял, а главное — смешил меня.

Я бесконечно благодарна редактору Джен Эндерлин, которая подталкивала меня к все новым подвигам, даже если я ворчала и сопротивлялась. Спасибо всем членам команды издательства «Сент-Мартин Пресс»: Сали Ричардсон, Лизе Сенц, Саре Гольдштейн, Саре Гудман, Лорен Джеггерс, Мэтью Ширу и торговым агентам Бродвея и Пятой авеню. Также мне хотелось бы поблагодарить канадское издательство «Рейнкоаст Букс» за поддержку на домашнем фронте. Спасибо иностранным издателям, которые публикуют мои книги.

Я бесконечно благодарна своему мужу Коннелу, который неизменно поддерживает меня и благодаря которому вся эта борьба имеет смысл. Спасибо моей милой собаке Энни — она была со мной в начале книги, однако не дожила до ее конца. Но я знаю, что она наблюдает за мной. Спасибо малышке Уне, которая недавно вошла в нашу семью и которой выпала непростая задача время от времени вытаскивать меня из-за клавиатуры на свежий воздух. Спасибо моим друзьям и родным за поддержку и понимание — это особенно ценно, когда я погружаюсь в работу, пытаясь успеть в срок.

Примечания

1

Ативан — успокаивающее лекарство. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Эффексор — лекарство для лечения депрессии, панических и тревожных состояний.

(обратно)

3

Киртан — медитация, в ходе которой участники хором поют имена бога.

(обратно)

4

Резидентура — углубленное медицинское образование, получаемое после вуза.

(обратно)

5

Кинзольская эстакада — пересекает реку Коксилах и является одной из самых высоких эстакад в мире.

(обратно)

6

Обратная биологическая связь — технология, основанная на наблюдении за сигналами тела с помощью сенсоров.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Слова благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg