«Нейропат»

Нейропат

Выпускникам курса «Популярная культура» осени 2003 года

Предисловие автора

В основу предлагаемой вам истории взяты реальные положения, разрабатываемые в современной нейробиологии, психологии и когнитологии. Несмотря на незатихающие дискуссии — а их немало, — один факт остается неоспоримым: мы, люди, совсем не то, что о себе думаем.

Где еще мог взять Данте материалы для своего «Ада», как не в нашем реальном мире? И ему вполне удалось создать убедительную картину ада.

Шопенгауэр

Тебе лучше знать.

В конце концов, ты смотришь про это в «Новостях»: наискосок припаркованные патрульные машины, толпящиеся представители правопорядка, которые бросают на тебя хмурые взгляды. Ты видишь оцепление, провисшие ленты, и тебе становится ясно, что там, поодаль, лежит нечто ужасное, останки, которые нельзя выставлять на всеобщее обозрение. Ты понимаешь, что там — место преступления.

И земля там ходит ходуном.

— Костоправ, — говорит красотка из «Новостей», — продолжает терроризировать жителей Нью-Йорка.

Услышав это, ты вздрагиваешь — ведь ты тоже жительница Нью-Йорка. В кадре возникает миссис Альварес, типичная соседка, которая оплакивает утрату такой неповторимой, такой красивой… На вид — хорошая женщина. Ты прикидываешь расстояние между домом миссис Альварес и твоим и думаешь, не позвонить ли приятелю. Не ходил ли он в тот ресторан за углом?

Смотришь на телефон, лежащий рядом с ключами. Тебе просто хочется позвонить кому-то, но ты поджимаешь ноги, обхватывая колени руками, и проводишь пальцами по гладкому педикюру.

«Бедная девушка», — думаешь ты и хмуришь брови, стараясь представить ужасную правду, которая таится за словами представительницы нью-йоркского департамента полиции.

Множественные рваные раны. Сплошные кровоподтеки. Но там что-то большее. Дыма без огня не бывает. Разумеется, вся эта болтовня телекрасотки насчет позвоночника — чтобы добавить «перчику» и повысить рейтинг. А как насчет другого? Секса? В конце концов, это не убийство ради убийства, тут была своя цель.

«Бедная девушка», — думаешь ты, еще плотнее сдвигая колени.

Просто, как и у тебя, у нее были свои тайны, маленькие сердечные тайны, которые порочный мир хотел выведать.

Мелькают кадры — грубая нагота мокрой плоти. Во рту у тебя появляется металлический привкус. Ты вдыхаешь козлиную вонь немытого мужского паха. На какое-то мгновение ты слышишь ее пронзительный крик…

Встревоженная, ты чувствуешь флюиды между экраном и собственным большим пальцем, ласково поглаживающим ногти на ногах. У тебя хорошенькие ножки, решаешь ты.

Согласен.

Не знаю, может, дело в представителях мужского пола. Это бы тебя не удивило. Твой последний дружок просто помешался — ну, не совсем, но почти, — не переставая просит полизать ему сама знаешь что. А тот, что был до него, про того мы лучше помолчим.

Ты моргаешь, проводишь двумя пальцами по виску и щеке жестом, который напомнил бы твоему отцу о твоей матери. Твои глаза — соблазнительные, надо признать, — обежав взглядом комнату, возвращаются к экрану. Ты вдруг решаешь, что детектив слева от сотрудницы департамента полиции приносит домой фотографии с мест преступлений. Этот вид, эта проседь.

Ты фыркаешь и вздыхаешь, чувствуя себя в тепле и безопасности, — одинокой.

«Глупости», — решаешь ты.

И переключаешь телевизор на развлекательную программу.

И вот тут-то ты слышишь легкий стук в окно.

И замираешь.

Это не условный стук, в нем нет ритма и последовательности, — просто ветер, от которого дребезжит стекло.

Просто я.

Ты выключаешь звук, стараешься увидеть в окне собственное отражение — отражение миловидной девушки и в конце концов видишь свое лицо. Ты стоишь, как бронзовое изваяние под лампой, затаив дыхание от нерешительности. Твоя спина выгибается.

Ты подходишь к круглому аквариуму.

Глава 01

17 августа, 6.05

Любовь умирает мучительно.

Вот уже два года, как они развелись, а ему все еще снилась она… Нора. Как легкое облачко, светящаяся отраженным светом устремленных на нее восхищенных глаз. Это был ее день — ее, и только ее, — и Томасу было приятно целиком посвятить этот день ей. Гулко бухала музыка. Пол дрожал, все улыбались и совершали множество телодвижений. Дедушка из Северной Каролины тряс руками, как проповедник на воскресном собрании. Двоюродные братья из Калифорнии заставляли женщин млеть от восторга, подражая танцорам с MTV. Тетушка из общества «Следи за своим весом» ошарашивала позами, достойными журнала «Космополитен». Зрители смеялись и одобрительно кричали, поглядывая на светящиеся экранчики зажатых в ладонях мобильных телефонов. Томас наблюдал за ними от стойки бара.

Он лучезарно улыбнулся закадычному приятелю Нейлу, но присоединиться к нему отказался. Томас подумал, что тот похож на актера — этот блуждающий взгляд темных глаз, совсем как у Монтгомери Клифта,[1] празднующего конец света.

— Добро пожаловать! — крикнул Нейл, стараясь заглушить возгласы ликования. — Добро пожаловать в Мир Диснея,[2] старина!

Томас кивнул почти рефлекторно, как бывает, когда друзья говорят что-либо неподобающее, но сделал при этом большие глаза. Нейл никогда не мог пройти мимо, не вмешавшись. Томас полагал, что именно это делает его таким незаурядным.

— Отстань, — сказал он.

Нейл раскинул руки, словно взывая ко всем живущим на свете.

— Итак. Вы видите и понимаете все не хуже меня. Сначала ухаживания. Затем узы крепнут. Размножение… — Он ухмыльнулся одновременно торжественно и заговорщицки. Никто, казалось Томасу, не смог бы изобразить такую двусмысленную улыбку. — И это все только часть программы нашего Паиньки.

Какого черта он никак не угомонится?

— Нейл…

— Что, нечего ответить?

Томас увидел пробиравшуюся к нему Нору, которая смеялась какой-то шуточке дяди, стиснувшего дряхлые руки. Она всегда была прекрасна, и сейчас, на этом торжестве, оказавшись в центре внимания, представлялась невероятной, неземной, этаким видением, которое сбросит свои одежды для него, и только для него. Нахмурившись, Томас повернулся к другу, чтобы сказать: она — Нора — и есть его ответ.

Это было внове для него самого.

— Пора повзрослеть, тебе не кажется? — сказал он. — Пора уйти от всего этого.

— Конечно, — ответил Нейл. — Пора спать.

Нора танцевала между ними, схватив за руку пошатывающегося Томаса.

— Чудаки вы, ребята! — крикнула она.

Нора всегда чувствовала, когда они дурачатся, и всегда знала, как вернуть их к суровой реальности, какой живут все здравомыслящие люди. Они покачивались, как захмелевшие любовники, и Томас от смеха не мог даже говорить. Нора смеялась вместе с ним. На вечеринках публика вечно судачила о том, как они умудряются понимать друг друга. А разве это было не от души? Разве кто-то кого-то «подначивал»?

«У них свой кайф», — сказал бы Нейл.

— Чувствуешь?! — крикнула Нора, глядя на своего хмельного партнера. — Все они любят нас, Томми! Все они лю… лю… люб…

Будильник затрезвонил оглушительно и бесцеремонно, как опрокидывающийся кузов мусоровоза. Томас Байбл тяжело прихлопнул его, прищурившись от острых солнечных лучей. Он чувствовал себя скомканным, как грязный носовой платок в кармане.

Да, здорово он напился!

Он провел языком по зубам — и поморщился.

Несколько мгновений Томас просидел скорчившись, соображая, выдержит ли желудок, пока он будет ковылять до ванной. Чертовы сны. Почему, спрашивается, после всех этих лет ему должна сниться собственная свадьба? И он укорял в этом не столько запавшие в память образы, сколько самое счастье…

Он был слишком стар для всей этой чепухи, особенно в рабочий день… нет, даже хуже, не просто рабочий, а еще и детский. Ему уже представлялись упреки Норы, ее сердитый голос и торжествующие глаза: «И что я слышу?..»

Ванная провоняла виски, но, по крайней мере, крышка унитаза была закрыта. Томас, не глядя, спустил воду, потом сел в ванну и включил душ. Вода с душистой пенкой показалась приятной — настолько, что он даже встал, чтобы вымыть голову.

Потом он накинул халат и спустился по лестнице, утихомиривая разлаявшегося пса — общительного черного лабрадора по кличке Бармен. Проходя через гостиную, он попутно собирал стаканы из-под виски и пивные бутылки. Хотел было пошарить и в кабинете, но наполовину приоткрытая дверь натужно заскрипела. Прямо за ней на ковре валялись мятые, вывернутые наизнанку джинсы. Томас подумал, уж не вторгнуться ли туда и совершить какую-нибудь мелкую мстительную выходку — скажем, заорать на спящего, как сержант-строевик, или запрыгать, или выкинуть еще какую-нибудь глупость, — но решил, что не стоит.

Адвил[3] был на кухне.

Этот дом, одно из первых фермерских строений, был сооружен намного раньше остальных в округе. Скрипучие половицы. Высокие потолки. Тесноватые комнатки. Никакого гаража. Бетонное крыльцо, достаточно большое, чтобы на нем могла усесться парочка мормонов.

«Уютно», — сказал агент по продаже недвижимости.

«Клаустрофобично», — не переставала жаловаться Нора.

И все же Томас полюбил это место. Несколько лет он вкладывал время и деньги в его обновление — так, чтобы человек XXI века чувствовал себя здесь нормально. В особенности кухня со всеми ее приспособлениями и обложенными фарфоровой плиткой стенами теперь обрела свое лицо и излучала тепло домашнего очага. В утреннем свете все здесь блестело. Стулья отбрасывали четкие тени на кафельный пол.

Если бы только Нора не забрала все растения. Включив кофеварку, Томас почувствовал себя намного лучше — почти человеком.

«Сила привычки», — подумал он.

Даже наполовину отравленный, старый мозг ценил заведенный порядок.

Вечер накануне представлялся почти безумием.

Томас накинулся на черствые пышки «Криспи кремз», запивая их кофе, в надежде, что желудок успокоится. Посидев несколько минут, слушая, как гудит холодильник, он переместился к гранитной стойке и принялся готовить завтрак. Еще не успев услышать детей, он уже понял, что они проснулись. Бар всегда смывался с кухни и опрометью мчался наверх, прежде чем оттуда начинали доноситься приглушенные крики. Как все лабрадоры, он обожал своих истязателей.

— Нет! — донесся до Томаса пронзительный вопль его дочери Рипли. — Нет, нет, нет! — кричала она, сбегая по ступеням.

— Па! — Восьмилетняя Рипли влетела на кухню. Она была худенькой и гибкой, в пижамке с мультяшной уткой, у нее было личико феи и длинные черные волосы, такие же, как у бабушки. Рипли юркнула на свое место с тем странным сочетанием сосредоточенности и рассеянности, которое характеризовало все, за что бы она ни бралась, и сообщила:

— Фрэнки снова показал мне свой сам-знаешь-что!

Томас моргнул. Он всегда был защитником раннего сексуального воспитания, но не мог не видеть, почему большинство родителей старается держать джинна в бутылке как можно дольше. Они считали, что говорить об этом стыдно. Во всяком случае, для себя Томас формулировал это именно так.

Рипли скорчила гримаску.

— Свою штуку, папа. — Она еще больше нахмурилась, чтобы произнести казенное слово с казенным женским выражением. — Свой пе-е-енис.

Томас только в ужасе пялился на нее. «Черт возьми, Том, — послышался ему голос Норы. — Им нужна каждому своя комната. Сколько раз…»

— Фрэнки! — позвал Томас, обращаясь наверх и вздрогнув от того, как громко у него это получилось. — Помнишь, что мы говорили о твоих утренних выкрутасах?..

Он помолчал, искоса поглядывая на Рипли. Она не сводила глаз с отца.

— Выкрутасах, папочка? Э-э…

Томас потер переносицу и вздохнул. Нора его убьет. Раздраженное «да» выплыло из недр дома. Фрэнки явно упал духом.

— Держи свой клювик в трусах, сын человеческий. Будь так добр.

Стыдиться нечего, убеждал себя Томас. Достаточно посмотреть, что творится вокруг. Рипли уже сама не своя, когда речь заходит о том, что ей надеть; рассуждает, насколько косметика «Лореаль» лучше, чем «Кавергерл» и все остальное. Скоро они будут вздрагивать при виде собственных фотографий, при звуке своих голосов на автоответчике, ржавых пятен на своем автомобиле и так далее, и так далее. Скоро они станут примерными маленькими потребителями, заклеивая тем или иным пластырем свои бесчисленные грешки.

Разве что он сможет это предотвратить.

Через несколько минут маленький Фрэнки вошел на кухню, шаркая по плиткам пола и жмурясь от солнечного света. У Томаса словно камень с души упал, когда он увидел, что пижама с изображением Серебряного Серфера[4] застегнута донизу. Четырехлетний сынишка тер заспанные глаза, широко разводя локти. Несмотря на свою мелкотравчатость, Фрэнки любил двигаться преувеличенно размашисто, даже гримаски у него получались какие-то преувеличенные. Руками он размахивал сильнее, чем нужно; шагая, слишком высоко поднимал ноги — даже сидел он больше, чем следует. Он занимал слишком много места для такого маленького ребенка, как пространственно, так и эмоционально.

Рипли разглядывала брата с выражением угрюмой скуки.

— Никому не нужно, чтобы ты показывал это, — сказала она, тыча пальцем в его пах.

С треском разбив очередное яйцо, Томас удрученно улыбнулся.

— А что? — спросил Фрэнки.

— А то, что это странно. Показывать свои причиндалы собственной сестре — странно. Фу! Больной.

— Я не больной! Папа сказал, что это нормально. Верно, пап?

— Да… — начал было Томас, но тут же скривился и затряс головой. — То есть я хотел сказать, нет… И все-таки — да.

В чем проблема? Разве не он вел семинар по детской сексуальности для старшекурсников Колумбийского университета? Не ему ли было знать о «правильности с точки зрения развития» большинства детских отклонений?

Томас поднял руки и встал над столом, стараясь выглядеть строгим и беспристрастным одновременно. Дети, впрочем, уже позабыли о нем. Набив рот тостами, они препирались хнычущими голосами, что было характерно для их общения.

— Да уймитесь же. Послушайте, девочки и мальчики. Пожалуйста.

Теперь Рипли и Фрэнки тараторили в один голос:

— Нет, ты!..

— Нет, ты!..

Боже Всемогущий, голова просто раскалывается.

— Да послушайте же вы, скандалисты! — крикнул Томас. — У вашего старика выдалась крутая ночка.

— Опять напился с дядей Кэссом, да? — фыркнула Рипли.

— Можно, мы разбудим его, папа? — попросил Фрэнки. — Ну, можно, мы разбудим его, пожалуйста?

Откуда это неясное, дурное предчувствие? «Просто тяжелая ночь, — сказал он себе. — Днем во всем разберусь».

— Нет. Не трогайте его. Лучше послушайте меня! Я уже говорил, что у вашего старика была бурная ночь. И теперь ему нужно, чтобы его дети дали ему немного передохнуть.

Оба посмотрели на отца весело и настороженно. Они видели его насквозь — умные маленькие изверги. Несчастный папуля. Когда они выводили его из себя, то всем своим видом показывали: они понимают его притворство. А потом ему самому уже начинало казаться, что он действительно притворяется. Что-что, а манипулировать людьми они умели, шельмецы.

Томас сделал глубокий вдох.

— Я сказал, что вашему старику нужно, чтобы дети дали ему немного передохнуть.

Дети мгновенно переглянулись, словно желая убедиться, что оба в одинаково озорном настроении, а затем начали смеяться.

— Сама себя обслужи, девка! — крикнул Фрэнки, подражая какому-то фильму, который они смотрели не так давно. С тех пор это стало обязательной шуткой к завтраку.

Тут Томас понял, что погиб. Он признал поражение, взъерошив детям волосы и расцеловав их в макушки.

— Только не говорите «девка», — пробормотал он.

Потом и сам принялся за завтрак, подобно примерной девке, обслужившей господ. Он успел позабыть, как любил когда-то проводить утреннее время в будни с детьми.

Даже с похмелья.

Как правило, он виделся с Франклином и Рипли только по воскресным дням — так значилось в соглашении об опеке. Однако Нора попросила взять их на неделю, ей, видите ли, нужно было съездить в Сан-Франциско. Обычно взять детей не составляло проблемы, однако Нора выбрала самый неудобный момент: конец лета, дети уже устали отдыхать, а он, Томас, по горло загружен работой в приемной комиссии и готовит новые курсы для грядущего семестра.

Слава богу, вызвался помочь его сосед Миа.

Настоящее имя Миа было Эмилио, но все звали его Миа — скорее всего, потому, что фамилия его была Ферроу.[5] Отличный был мужик: сам он определял себя как марксиста-любителя и гомосексуалиста-профессионала. Он писал технические тексты для «JDS юнифейз»[6] и обычно работал вне дома. Хотя он постоянно кричал о том, что ни во что не ставит детей, но становился положительно сентиментален, когда речь заходила о Фрэнки и Рипли. Он жаловался на них, как закоренелые фаны жалуются на победную серию своей команды, словно принося доказательства покорности переменчивым богам. Томас подозревал, что его любовь к детям была во многом сродни отеческой, иными словами, неотличимой от гордости.

Опаздывая, Томас поторапливал детей, когда они шли через лужайку. Район был достаточно молодым для того, чтобы щеголять извилистыми дорожками и большим разнообразием зеленых насаждений, но слишком старым для сверхпретенциозности. Миа, стоя на крыльце, обсуждал что-то со своим партнером Биллом Маком. У Миа были темные, коротко стриженные, как у морского пехотинца, волосы, а лицо его давало понять всем и каждому, что у этого человека нет ни капли лишнего жира. Телосложения он был, скорее, субтильного, если бы не мощные плечи и руки. Словом, сложен был Миа, как акробат.

— Просто здорово, — говорил Миа. — Ё-моё, на грани фантастики, Билл.

Обернувшись, он простодушно улыбнулся Байблам, тесной группкой стоявшим на нижних ступеньках.

— Привет, детки, — сказал он. — Вы как раз вовремя, чтобы попрощаться.

— Привет, Уильям, — осторожно обратился Томас к Биллу. В прошлом месяце Билл решил, что хочет, чтобы отныне его величали «Уильям» — по его словам, в этом варианте было больше «культурно-столичного шика».

— Го-о-о-споди боже, — протянул Миа с интонацией, которая была чем-то средним между тоном избивающего жену алабамского пентюха и калифорнийского гея. — Почему не называть его просто Вилли?

— «Вилли-Винки» — в самый раз! — выкрикнул Фрэнки с шотландским акцентом. Еще одно киношное выражение.

Миа громко расхохотался.

— Добрый день, Томас, — радостно откликнулся Билл. — А как поживают наши Байблы?

— У папы похмелье, а Фрэнки показывал мне свою пакость, — ответила Рипли.

На губах Билла появилась загадочная — точь-в-точь как у Моны Лизы — улыбка.

— Да-да, — сказал он. — У меня есть одна маленькая штучка… — Он сморщил нос. — Думаю, мой намек понятен…

Бочком протиснувшись сквозь Байблов, он направился к своей старой «тойоте» — один из первых борцов за охрану окружающей среды любил прокатиться с ветерком. В своем костюме-тройке он выглядел как блондин из «Каталога Сирза».

«Подрочить и сдохнуть», — прочел Томас по губам Миа, когда Билл выехал с подъездной дорожки.

Сколько он их знал, Билл и Миа делали все, что обычно делают статистически обреченные пары. Они кривлялись, когда говорил кто-то третий, — пугающее указание на неотвратимо скорый разрыв. Послушать, так они питали друг к другу неугасимую вражду. Буквально на каждом шагу и в любом обществе смачно чмокали друг друга. И все же каким-то образом им удавалось не только выжить, но и цвести и пахнуть. И безусловно, их отношения длились намного дольше, чем отношения между Байблами.

— Ничего серьезного? — Томас не столько спрашивал, сколько проверял.

Уже много лет он помогал обоим улаживать, казалось бы, неотвратимые роковые размолвки, обычно удерживая одного из них от очередного выкидона так, чтобы другой об этом не знал. Томас называл это «партизанской терапией».

— Порядок, профессор. Геи любят жопы, помните? Извиняюсь за свой французский.

— Папа тоже говорит по-французски, — сказала Рипли.

— Никогда и не сомневался, моя сладкая.

Миа кивнул на черный мини-фургон, припаркованный рядом с «акурой» Томаса, поднял брови.

— Компания, профессор? Быть может, это l'amore?

Усмехнувшись, Томас закрыл глаза и покачал головой.

Миа был жутко любопытен. Безнадежный случай.

— Нет. Ничего подобного.

Томас был рабом привычки.

За годы, что прошли с тех пор, как они с Норой перебрались в предместье, часовая поездка в Манхэттен превратилась в своего рода отдушину. Томасу нравилась многолюдная анонимность всего этого. Литературные снобы могли сколько угодно ерничать по поводу «одиночества постиндустриальной толпы», но можно было немало сказать и в защиту уединенности и свободы личности. Бесчисленное множество людей соединялось в толпы, казалось, что жизнь каждого из них бьет через край и большинство обладает достаточным здравым смыслом, чтобы не делиться этим богатством с незнакомцами.

Это было похоже на чудо.

Томас представил, что несколько университетских выпускников где-то издают газету, целиком посвященную этой теме. Несколько выпускников где-то издают газету обо всем. Теперь, когда охотники истребили всю крупную дичь, все маленькие таинства оказались под прицелом академической науки — все то, что делает людей людьми.

Обычно в метро, по пути в Манхэттен, Томас читал «Нью-Йорк таймc», но иногда, как сегодня, он просто, борясь с дремотой, смотрел на Гудзон. Он не сомневался, что ни одна река в мире не достойна более поверхностного созерцания, чем Гудзон.

Ему надо было многое обдумать. Инцестуальный эксгибиционизм Фрэнки заботил его меньше всего.

Он мельком взглянул на первую страницу «Таймс» в руках соседа и увидел заголовки, которые ожидал увидеть. «Европейский союз заявляет, что американской гуманитарной помощи недостаточно». «Могут погибнуть 50 тысяч человек, — говорят официальные лица России». И конечно: «Костоправ наносит новый удар: еще одно тело с вырванным позвоночником обнаружено в Бруклине».

Томас попытался прочитать неясные колонки текста под заголовком. Единственные слова, которые он смог различить, были «позвоночник» и «выпотрошено». Томас моргнул и прищурился, ругая себя за то, что предается нездоровому любопытству. Тысячелетия назад, когда люди жили небольшими общинами, внимание, обращенное на случайные акты насилия, обычно вознаграждалось увеличением собственной способности к размножению. Вот почему в человеческом мозге было заложено обращать на это внимание.

Но теперь? Это было чуть больше, чем потворство своим желаниям. Лакомство для рудиментов каменного века.

Чтобы отвлечься, Томас подумал о прошедшей ночи.

«Он просто долбал меня… Да?»

Томас выбрался из теплой влажности подземки на углу Бродвея и 116-й улицы. И скорчился над перилами — на него нахлынуло то, что отец всегда называл «воротит». И поделом — нечего было мешать пиво с виски. Зачем он только согласился?

Странно, однако движение нью-йоркского транспорта и толпы подействовало благотворно.

Колумбийский университет был на удивление оживленным, учитывая, что учебный год еще не начался. Десятки студентов сидели на Лоу-Плаза, все как один бережно держа учебники, стаканчики с кофе и вездесущие ноутбуки. Томасу всегда доставляла истинное удовольствие прогулка до Шермерхорн-холла: все эти мощенные булыжником дворики и кирпичные ограды скверов — контраст травы и старых камней, скромное величие академизма. Он прошел в тени церкви Святого Павла и, казалось, ощутил утреннюю прохладу, источаемую толщей ее стен. Несмотря на все свои тыловые изъяны, Шермерхорн-холл был идеальным вместилищем для психологического факультета. У дизайнеров университета явно был бзик по поводу внутренних пространств: анклавы внутри анклавов. Казалось, Шермерхорну и подобает быть сокровенным, точно так же как и то, что ему подобает быть старым: камень стен выщерблен, стены покоятся на зыбких фундаментах — здание, возведенное людьми, которые еще относились к душе всерьез.

Вероятно, потому, что он был с похмелья, Томас помедлил перед входом, бросив взгляд на вторую половину надписи, начертанной наверху:

Обратись к земле, и она наставит тебя.

«Похвальная заповедь, — подумал он. — Но что, если человечество мутит при одной мысли о таком занятии?»

Томас заглянул в факультетскую канцелярию, чтобы проверить свою корреспонденцию.

— О, профессор Байбл, — услышал он голос Сьюзен, руководителя референтов.

Покачиваясь в дверном проеме, Томас улыбнулся ей и сказал в рифму:

— Только побыстрее, Сьюзи — что творится в моем пузе.

Сьюзен сделала серьезное лицо и указала глазами на двух женщин и мужчину, слоняющихся возле противоположной двери. Казалось, они наблюдают за ним с каким-то особым интересом.

— Чем могу быть полезен? — спросил Томас.

В их изучающих взглядах угадывалось нечто смутно агрессивное.

— Профессор Байбл? Томас Байбл? — спросила темноволосая женщина, шагнув навстречу ему и протягивая руку.

Томас не ответил, убежденный, что она и без того знает, кто он. Что-то в их поведении давало понять, что в нагрудном кармане у каждого лежат фотографии, а в рукаве спрятано по досье.

— Меня зовут Шелли Атта, — продолжала женщина после некоторой заминки. — А это Саманта Логан и Дэн Джерард.

Логан была высокой, очень привлекательной блондинкой. Несмотря на строгий деловой костюм, что-то в ее облике указывало на то, что она не противница орального секса и татуированных лодыжек. Голубоглазый, с каштановыми галльскими волосами, Джерард походил на вконец измочаленного капитана футбольной команды: уже слегка расплывшегося, не обращающего внимания на выцветшие горчичные пятна на лацканах. Парень из тех, которые по-обезьяньи гримасничают, когда нарежутся. Вряд ли это была супружеская пара.

— Здесь есть место, где мы могли бы потолковать? — спросила Атта.

— Желательно какое-нибудь местечко, где было бы видео, — добавила Логан.

— О чем потолковать? — спросил Томас.

Глаза Шелли Атты раздраженно сузились. Она была ширококостная и в зависимости от выражения лица могла походить либо на почтенную матрону, либо на властную начальницу. Сейчас она обрела вид именно начальницы:

— Мы из ФБР, профессор Байбл… Я уже спрашивала — есть здесь место, где мы могли бы побеседовать?

— Думаю, подойдет мой кабинет, — ответил Томас, резко поворачиваясь на каблуках, как деловой человек, каким он и был.

Томас попросил их удостоверения и просмотрел по пути в кабинет. После чего почувствовал себя болваном. Уж они-то точно смотрели на него как на болвана.

По многим мелким причинам Томас не доверял силам «укрепления закона» во всех многообразных обличьях. Однажды его соседом был коп из нью-йоркского департамента полиции — полный мудак. Нарциссизм. Вопиющая безалаберность, внешняя и внутренняя. Называйте как угодно. Затем был потрясный случай, когда Томас несколько лет назад заехал в какую-то дыру в Джорджии. Местный шериф стопорнул его потрепанный «фольксваген», из которого можно было выжать шестьдесят четыре, ну, шестьдесят пять миль в час, — за то, что он якобы гнал чуть ли не на все сто. Он до сих пор помнил выражение лица этого типа, наклонившегося к окну автомобиля: казалось, что тот проголодался, а он, Томас, был жареным цыпленком из Кентукки.

Но основная причина состояла в том, что он знал, какое хрупкое создание человек. Это была его работа — изучать все, что люди предпочли бы не знать о самих себе. Он знал, как быстро и как глубоко может исказиться их природа в зависимости от того, кто в данном случае обладает большей властью. Он знал поведенческие последствия подобных искажений и знал также, как часто в результате страдают ни в чем не повинные люди.

Отперев дверь, Томас пригласил трех агентов в бумажную тишину небольшой комнаты, служившей ему кабинетом. В отличие от некоторых коллег, он никогда не стремился превратить служебное помещение в некое подобие «дома». У него не было комфортабельных кресел для старшекурсников, никаких фотографий Ницше, Скиннера[7] или Че Гевары — только книги и стикеры.

Агенты внимательно просмотрели книжные полки. Привлекательная блондинка с умным видом провела пальцем по корешку его первой и единственной книги «Сквозь потемки мозга». Агент Атта, похоже, искала улики в виде порнографических картинок или наркотиков. Дэн Джерард был либо по натуре человеком беспокойным, либо его угнетал царивший вокруг беспорядок. Легкая форма обсессивно-компульсивного расстройства?[8]

— Так в чем дело? — снова спросил Томас.

— Сначала посмотрим вот это, — сказала Шелли, доставая из кармана серебристый диск.

У Томаса свело желудок. Они намеренно выбивали у него почву из-под ног, лишали любой возможности подготовиться к тому, что ему предстояло увидеть. Он понимал, что они будут следить за ним внимательно, изучать, как он будет реагировать…

Что, черт побери, происходит?

ФБР здесь, в его кабинете. Сюр какой-то.

Повернувшись к компьютеру, Томас внезапно расслабился, даже улыбнулся. То-то детям будет потеха, когда он им про это расскажет. «ФБР, папа? Не может быть!»

Должно быть, это какое-то недоразумение.

Они ждали, пока загрузится программа. Такое ожидание всегда тягостно, даже когда ты один.

— Байбл, — раздался сзади голос агента Джерарда. — Что это за фамилия такая?

«Сбивает с толку, — подумал Томас — Играет на моем невольном неприятии. Так мне труднее скрыть любую реакцию, которую можно было бы вменить в вину».

Однако они и понятия не имели, как тяжко ему с похмелья. Он сомневался, что даже выстрел над самым ухом сможет заставить его подпрыгнуть.

Томас развернулся в кресле и тускло взглянул на Джерарда.

— Хватайте вон те стулья, — сказал он, указывая в дальний конец кабинета, — и садитесь.

Агент Джерард бросил нервный взгляд на агента Атту, затем сделал что велено.

Один вне игры. Осталось двое.

Томас запустил диск. Теперь все сидели.

Экран был темным.

— А эти работают? — спросила агент Атта, указывая на расположенные на панели динамики.

Томас проскочил через пару разных «окон».

— Тебе нравится? — утробно прозвучало из динамиков.

Судя по всему, голос принадлежал мужчине, но был искажен электроникой и походил на захлебывающееся бормотание синтезатора, лежащего на дне океана. У Томаса мурашки пробежали по телу. Это еще что такое?

— Что вы делаете?

Это был женский, ничем не искаженный задыхающийся голос. Судя по интонации, женщина была в замешательстве, словно ей хотелось, чтобы ее привели в ужас, но…

— Я спрашиваю. Тебе нравится?

— М-м-м… О боже, да, да, да…

Она была слишком возбуждена.

На экране возникла какая-то световая неразбериха, затем Томас увидел снятую на домашнее видео женщину. Она сидела в чем-то, похожем на черное кожаное кресло, на ней было розовое платье с узорами, настолько промокшее от воды или пота, что оно прилипло к телу, как полупрозрачный презерватив. Она дышала тяжело, как собака, спина ее была выгнута, соски отвердели. Лицо оставалось за кадром.

— Да… Тебе нравится, — гулко произнес голос.

Томас понял, что голос принадлежит человеку, ведущему съемку.

— Что… Ч-ч-то вы делаете?

— Создаю довод.

— О бо-о-о-о-же-е-е-е!

Объектив нырнул вниз, и Томас увидел ее раскачивающиеся голые бедра. Казалось, что она с кем-то совокупляется… но никто ее не трогал. По крайней мере, Томас никого не видел.

— Создаю любовь.

— М-м-м-м… М-м-м-м… — стонала безликая женщина; как ни странно, голос ее звучал по-детски.

— Еще?

Камера рывком поднялась, и Томас увидел ее лицо. Это была крашеная блондинка с пухлым ртом и гаремным типом красоты голливудской старлетки. Она откинула голову вправо, на плечо. Остекленевшие глаза блуждали, накрашенные губы округлились.

— Пожа-а-а-а-лу-у-уй-ста, — тяжело выдохнула она.

Ее тело напряглось и оцепенело. На какое-то мгновение губы искривились, как у Элвиса. Затем она стала в буквальном смысле исступленно выть и корчиться. Но скоро вой перешел в отрывистые вопли, в свою очередь сменившиеся странным приглушенным воркованием. За воркованием последовали прерывистые всхлипы, и она забилась в судорогах, скосив глаза к носу, изо рта текли слюни.

— О мой боже… боже… боже… — причитала она.

— Еще?

— О, пожалуйста, да! — Она проглотила слюну, потом зачастила, быстро-быстро дыша: — Да, да, да, да!

Затем она снова появилась в кадре, и камера дернулась еще выше.

Томас вскочил с кресла и крикнул:

— Вы что, черт подери, надо мной издеваетесь?!

Верх черепной коробки женщины был спилен. Меленькие иголки и проводки ощетинились над бугром мозговой ткани. Лобные доли поблескивали в свете лампы.

— Спокойнее, мистер Байбл, — сказала агент Атта.

Томас изо всех сил стиснул голову, дергая себя за волосы.

— Да вы, к чертям собачьим, понимаете, что я могу в суд на вас подать за то, что вы показываете мне это… это… Что это вообще, черт возьми, такое?

— Это переслали по почте из Квантико, Виргиния, позавчера.

— Ах, так это ваша чертова почта? Да? Так вы что, состоите в клубе «Изнасилование месяца» или как?

— Насколько мы можем судить, — нерешительно произнесла Шелли Атта, — женщина на видео не подверглась сексуальному насилию.

— Ты свободна, — прокаркал голос из океанских глубин. — Тебе это известно? Ты можешь уйти в любой момент, когда пожелаешь.

Томас щелкнул клавишей «пауза». Изображение женщины, закусившей нижнюю губу, застыло на экране. Томас отвернулся, и его взгляд заметался по клаустрофобически тесному кабинету. Казалось, воздух перенасыщен испарениями. От кого-то разило квашеной капустой.

— Скажите, — произнесла вторая женщина, Саманта, — вам известно местонахождение…

— Нет, — прервал ее Томас, — ничего я вам не скажу, пока вы не объясните мне, кто это и что это. Я, между прочим, психолог. Тактика неформального допроса мне знакома, и я отказываюсь помогать вам до тех пор, пока вы не прекратите играть в игрушки и не объясните, что это за чертовщина.

Агент Атта хмуро посмотрела на него. Агент Джерард безучастно взирал на застывшую на экране картинку.

— Я расскажу, что нам известно, — сказала Саманта Логан. — Согласно биометрическим данным, женщина, которую вы видите, Синтия Повски, или Сладенькая, порностарлетка из Эскондидо, Калифорния, которая по отчетам весь последний месяц считалась пропавшей без вести. Наши аналитики уверяют, что съемка реальная, а нейрохирурги, с которыми мы консультировались, настаивают на том, что изображенный уровень… манипулирования вполне возможен. То, чему вы были свидетелем, профессор Байбл, — реальность. Как ни странно это прозвучит, но кто-то похищает людей и насилует их мозг.

— Людей? — переспросил Томас, в ушах у него шумело. — Вы хотите сказать, что эта женщина не первая?

Агент Логан кивнула.

И вдруг Томас понял.

— Вы ищете нейрохирурга…

Он вспомнил о прошлой ночи.

— Как выяснилось при расследовании, — сказала Шелли Атта, — в Принстоне вы жили в одной комнате с Нейлом Кэссиди.

— Да, все правильно… Так, вы думаете, это сделал Нейл?

— Мы почти уверены в этом…

Томас замахал руками, словно отгоняя некую силу, с которой его личный мир не мог справиться.

— Нет. Нет! Послушайте, вы не знаете Нейла. Просто немыслимо, чтобы он пошел на такое. Немыслимо.

Перед его внутренним взглядом предстал Нейл, сияя белоснежной, как в рекламе, улыбкой.

— А почему вы так уверены, профессор? — спросила агент Логан.

— Потому что Нейл психически здоров. Когда я чувствую, что начинаю сходить с ума и не могу отличить черное от белого, я звоню Нейлу… именно как психически здоровому человеку. Кто бы это ни делал, он явно пережил психическую травму. Статистически шансы на то, что нечто подобное произойдет с мужчиной моего возраста, почти равны нулю.

— Значит, вы поддерживаете с Нейлом близкие отношения? — спросил агент Джерард.

Томас молча кивнул.

— Насколько близкие? — спросила агент Атта.

— Дружеские… А какое, собственно, ваше дело?

Томас сделал паузу и постарался взять себя в руки — а там пусть эти федералы нащупывают его уязвимые места.

«Мысли трезво, — напомнил он себе. — Мысли ясно».

Но судорожно извивающееся тело Синтии Повски стояло перед глазами. Казалось, он все еще слышит ее стоны. Он даже чувствовал запах ее пота.

— Послушайте, — продолжал он, уже успокоившись. — Ваш главный подозреваемый — мой очень близкий друг. И знаете что? Если бы речь шла о ком-то, с кем я незнаком, — скажем, о главном нейрохирурге больницы Джона Хопкинса, — я, вероятно, с гораздо большим желанием стал бы играть в ваши игры. Но я в курсе, как все это делается. Вы что-то разнюхиваете. Это может быть общая или какая-то особая информация. Суть в том, что я не знаю, что именно вы разнюхиваете, а отсюда следует, что я не могу понять, помогаю ли своему приятелю или топлю его.

— Вы не доверяете нам? — спросила агент Логан.

— Вы шутите?

— Мы хорошие, профессор Байбл, — сказала агент Атта.

— Конечно хорошие… Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, как рассуждают плохие? Это ужасно. Добавьте к этому противоречивые интересы, обычно порождаемые такими иерархическими структурами, как ФБР, где решения, принимаемые в интересах карьеры, частенько противоречат решениям, принимаемым в интересах истины. Добавьте к этому экстренную отмену конституционных положений, гарантирующих должное судебное разбирательство…

— Было бы глупо доверять нам, — устало и с неудовольствием произнесла Атта. — Неразумно.

— Совершенно верно, — ровным голосом откликнулся Томас — Можно даже было бы сказать — ненормально.

Глава 02

17 августа, 9.38

Не считая двух молодых девушек с проколотыми веками и бровями, в вагоне никого не было. Когда они заметили, что он с недоумением и насмешкой наблюдает за ними, Томас отвел взгляд. И стал внимательно смотреть на извечный Гудзон, стараясь отогнать снедавший его страх.

«Возможно, когда погибнет следующая…» — сказала агент Атта, прежде чем выйти из кабинета.

Томас хотел было тут же позвонить Нейлу, предупредить, расспросить и всякое такое, но остановился, уже готовясь набрать номер. Он понял, что ему нужно встретиться с Нейлом. Нужно увидеть его реакцию.

«Возможно, когда погибнет следующая…»

Странно, как многое, что само по себе очевидно, ускользает от людей под давлением обстоятельств. Сколько неувиденного было бы увидено, сколько понято непонятого. В кабинете Томас вел себя слишком эмоционально и упустил нечто, взывавшее о бережном и тщательном рассмотрении. Но как можно было сохранить ясность мысли после просмотра этого… этого нейропорно?

Кроме того, Нейл был его самым близким другом. Даже ближе, чем брат Томаса, Чарли.

Это была какая-то ошибка.

И все же что-то во взгляде агента Атты не давало ему покоя.

«Никто», — говорили ее глаза.

Никто из родных и близких не осмелился бы утверждать, что их приятель/сын/муж мог вытворять такое. И она была права. Обычно одни судят себя по своим намерениям, другие — по результатам. Исследование за исследованием подтверждало, что люди считают себя более милосердными, более сострадательными, более добросовестными, чем другие, не потому, что они на самом деле таковы, — как могли они стать таковыми, будучи не лучше и не хуже других? — но потому, что хотели быть такими и почти полностью закрывали глаза на тот факт, что и другим хочется того же самого. Намерения приобретали небывалый вес, когда доходило до самооценки, и уж никак не шли в счет, когда доходило до оценки других. Как выяснилось, единственное исключение составляют влюбленные.

Вот что означало быть «значительным» в применении к другому: быть включенным в круговую поруку заблуждений, к которым каждый привык считать себя непричастным.

И тут появляется Синтия Повски — дрожащая, задыхающаяся, бьющаяся в корчах, словно она перекатывала между ляжками мяч для сквоша…

— Еще?

— Па-жа-а-а-луй-у-ста…

Но что он сказал бы им?

«Нейл? Ах, этот психопат… Да, вчера мы здорово налакались у меня виски. Он даже концы отдал прямо у меня на диване».

И от него ждали этого?

Нет. Они не заслужили его доверия. И он никоим образом не собирался сдавать своего старинного и ближайшего друга. Сначала нужно поговорить с ним, выслушать, так сказать, вторую сторону.

А стороны всегда есть.

В дверь вчера позвонили в 19.58. Томас запомнил время так точно, потому что Рипли и Фрэнки умоляли его разрешить им посмотреть «Остина Пауэрса», который начинался ровно в восемь и шел весь ужин. Томас только загрузил посудомойку, а Фрэнки бушевал в гостиной, настоятельно требуя отмены родительского контроля.

Томас распахнул дверь, не переставая уговаривать Фрэнки, чтобы тот не гнал волну, и увидел Нейла. Нейл отмахивался от мошек и мотыльков, которые вились вокруг лампы над крыльцом.

— Какого черта тебя сюда занесло?

Нейл расцвел своей наиобольстительнейшей улыбкой, которая проникает дамам в самые трусики, и поднял над головой коричневый бумажный пакет. Одет он был в своем лучшем неописуемом стиле: шорты цвета хаки, индусские сандалии и черная рубашка — писк нанотехнологий! — со вставкой, на которой голая Мэрилин Монро беспрестанно плавала в черно-белом бассейне. Из-за тощего телосложения и бойкой, бесшабашной манеры вести себя он скорее напоминал студента младших курсов, рассчитывающего раздобыть немного травки, чем уважаемого нейрохирурга. Только лицо его было совсем иным. Несмотря на постоянную смену выражений, оно всегда наводило на мысль о каких-то незаживающих ранах или о чем-то невозмутимо возвышенном, словно в своем предшествовавшем воплощении Нейл был боксером или тибетским ламой.

Его мини-фургон маячил сзади, на подъездной дорожке.

— Возникла необходимость в жидкостной терапии, — заявил Нейл.

— Папа! — завопила Рипли своим самым злющим голосом. — Уже начинается!

— «Остин Пауэрc», — пояснил Томас.

— Потрясно, бэби, — сказал Нейл, хлопая его по плечу.

Через час до Томаса дошло, что он уже в стельку пьян.

Рипли свернулась клубочком на диванных подушках между ним и Нейлом: сон сморил ее мгновенно. Фрэнки сидел на полу, буквально пожирая глазами экран, и хохотал, когда Остин ловко уворачивался от пуль из хлебного мякиша.

— Не устал? — спросил Томас сына.

— Не-а-а-а.

Томас виновато посмотрел на Нейла.

— Я обещал посмотреть вместе с ними.

После развода дети стали особенно требовательны, когда речь шла про обещания. Порой Томас задавался вопросом, сколько грошовых клятв и обетов ему придется дать, чтобы выкарабкаться из ямы, которую они вырыли вместе с Норой.

Нейл расхохотался, кивнул на Фрэнки, который монотонно раскачивался, как героинщик, по мере того как фильм про Остина близился к концу.

— Только подумай, — сказал Нейл, — вот в эту самую минуту мозгом твоего сына целиком и полностью управляют сигналы извне.

Томас фыркнул, хотя не был уверен, что замечание такое уж смешное. Это была их старая, еще со времен колледжа, игра — описывать повседневные события в наукообразных терминах. Поскольку наука рассматривала все в понятиях количества и функции, а не качества и намерения, то описываемый ею мир мог показаться пугающе чуждым. Конечно, Нейл был совершенно прав: мозгом Фрэнки управляли сигналы извне. Но в то же время это был просто мальчишка, который в полном упоении смотрит какую-то бредятину по телевизору.

— И в любую минуту, — ответил Томас, — газообразные молекулы моей толстой кишки приведут в действие обонятельные рецепторы твоих ноздрей.

Нейл взглянул на него и нахмурился; в зрачках его отражался экран. Затем он рассмеялся и заткнул рот и нос своей нанотехнологичной рубашкой. Черно-белая Мэрилин распласталась возле пирамиды.

В комнате раздалась оглушительная пулеметная очередь. Фрэнки обернулся и, как он выражался, «насупленно» посмотрел на Томаса:

— Ну и навонял, папочка!

Томас поднес палец к губам.

— Тс-с-с! Ты же знаешь, что Рипли может и не такое выдать.

— Теперь у меня в ноздрях тоже молекулы! — с усмешкой сказал Фрэнки Нейлу. — Вонючки.

Но не весельем, а гневом сверкнули глаза Нейла, причем вспышка была такой быстрой, что Томас был уверен — ему померещилось.

Томас пожал плечами, полусонно улыбнулся, как человек, которому только что вынесли приговор.

— Это все из-за ланча в закусочной.

Уложив детей, или «маленьких Гедеонов»,[9] как любил называть их Нейл, Томас нашел его в гостиной: тот рассматривал книжные полки. Ярко горел верхний свет, придавая плывшей брассом голой Мэрилин призрачный вид.

— Разновидность женофобии, не так ли? — кивнул Томас на рубашку.

Нейл обернулся, покачал головой и пожал плечом — его фирменный знак.

— Против натуры не попрешь.

Томас состроил гримасу.

— Где твоя книга? — спросил Нейл, озирая ландшафт корешков с названиями. Одни были потрепанные, обтерханные, другие выглядели как новенькие.

Томас недовольно поморщился, как всегда, когда упоминали его книгу.

— В подвале, вместе с другими.

— Понижение в должности? — улыбнулся Нейл.

Томас вновь уселся на диван, посмотрел на полные до краев стаканы виски, которые налил Нейл, но вместо этого сделал большой глоток пива.

— Так что новенького, Нейл? Как дела в Бетесде?[10]

Несмотря на всю привязанность к другу, Томаса раздражало, что из того всегда силком приходилось вытягивать подробности личной жизни. Это была неотъемлемая часть более масштабного неравенства, которое тенью влачилось за их отношениями. Нейл всегда был… уклончив, хотя и не скрытен до подозрительности. Скорее, в этом было нечто аристократическое, словно текущая в его жилах кровь давала ему право не раскрываться полностью.

Нейл отвернулся от полок. В свете лампы лицо его выглядело бледным и невыразительным.

— Да никак.

Томас поднял голову, сомневаясь, правильно ли понял друга.

— Ты ушел? Нейл, тебе следовало бы…

— Никуда я не ушел.

— Значит, вытурили?

— Просто я никогда не работал там. — Нейл помолчал. — Бетесда была, ну… Господи, не знаю, как и сказать, чтобы не получилась дешевка. Бетесда была, ну, скажем… просто прикрытием.

— Решил меня разыграть? — нахмурился Томас.

Смеясь, Нейл покачал головой. И простер руки — то ли как проповедник, то ли как политик.

— Нет, я серьезно. Моей ноги там никогда не было.

— Но тогда…

— Чем я занимался?

— Это что — шутка? — заморгал Томас — Значит, все это время ты врал про то, где работаешь? Нейл…

— Не совсем так, Паинька. Вернее, совсем не так. Лгать насчет Бетесды было частью моей работы.

— Частью твоей работы…

— Я работал на больших людей. На Агентство национальной безопасности. Если они приказывают тебе врать — ври, не важно кому, и да поможет тебе Господь, если ты этого не сделаешь.

— АНБ?

— Чертовски невероятно, правда? — снова расхохотался Нейл. — Я тайный агент, Паинька. Чертов ученый-невидимка! Цель — поставить с ног на голову всю технологию самого Господа Бога!

Томас тоже рассмеялся, но через силу. Странно, как в компании близких людей психоз может казаться чем-то нормальным. А может, и нет. В конце концов, есть некая черта, позволяющая любому отличить здорового человека от сумасшедшего.

— Я знал, что тебя это позабавит, — продолжал Нейл. — Вот почему…

Он вытащил еще бутылку виски и со стуком водрузил ее на кофейный столик.

Томас вздрогнул.

Что такого было во лжи, что делало ее столь расхожим явлением? Все врали напропалую. Томасу была известна даже статистика: он знал, что мужчины врут, прежде всего, чтобы продвинуться, тогда как женщины, прежде всего, чтобы пощадить чужие чувства, и так далее. Но дело было гораздо серьезнее, чем типичность явления или его тупая повторяемость. Было что-то в самой сущности лжи, что ставило ее пугающе высоко в перечне причиненных травм или нанесенного ущерба. Набор инструментов не был бы набором инструментов, не окажись в нем плоскогубцев — согнуть или отогнуть что-либо.

— Но почему ты это сделал? — спросил Томас. — Почему пошел… к ним?

Порой Нейл улыбался своей особенной улыбкой. «Лукаво» слишком короткое слово, чтобы описать явление во всей его полноте. Даже эпитету «заговорщически» явно недостает требуемого числа слогов.

— Из любви к своей стране, — ответил он. — Бог да хранит отечество.

— Чушь собачья. Так ты патриот? Я тебя умоляю.

— Эй, парень, — хрипло произнес Нейл, — мое среднее образование покруче твоего.

На сей раз Томас не засмеялся. Это была их старая шутка по поводу того, что патриотизм не что иное, как «чувство локтя», набранное крупным шрифтом, орудие поощрения солидарности, навязывания согласия, особенно во времена кризисов или столкновения общественных интересов.

— Так почему же ты это сделал?

Нейл ссутулился на диване.

— Во имя свободы.

— Свободы?

— Да ты и понятия об этой свободе не имеешь, Паинька. О возможности. Об отсутствии сдерживающих факторов… — Нейл помолчал, словно обдумывая, уж не прозвучит ли то, что он хочет сказать, пустым бахвальством. — Теперь я знаю о человеческом мозге больше, чем любой из людей на земле.

— Опять чушь.

— Нет. Знаю. Правда знаю.

— Докажи, — фыркнул Томас.

На губах Нейла промелькнула все та же улыбка.

— Терпение, Паинька. Терпение.

— Так чем же ты занимался?

— Ты просто не поверишь… Я как доктор Менгеле.[11]

— Попробую представить. — Томас сглотнул, изо всех сил стараясь вникнуть в происходящее.

— Началось с мелочей: так, эксперименты по технике ведения допросов с ограничением внешних раздражителей. Они отдали в наше распоряжение террориста-фундаменталиста, назовем его Али Баба, который, как они думали, поможет им раскрыть еще несколько ячеек мусульман-террористов в Америке. Несколько раз нам удалось снять с него показания через подсадного сокамерника и выяснить, как он представляет себе свою казнь и, что еще более важно, как он представляет себе рай. Затем мы устроили его казнь…

— Что вы сделали?..

— А, ты всегда все понимаешь буквально… — покачал головой Нейл. — Мы инсценировали его казнь, подстроив все так, чтобы он воспринял свою казнь как настоящую. Но вместо того чтобы убить его, мы просто ввели его в глубокий-глубокий транс. Затем поместили в специально подготовленный резервуар, изолировав от внешних раздражителей, накачали МДМА[12] и опиатами, дали его телу какое-то время на акклиматизацию, а потом пробудили…

— И что случилось?

— Он очнулся в небытии: ни единого шороха, ни лучика света, никаких запахов, никаких осязательных ощущений — только сплошной кайф. Он попытался вопить, биться, словом, всякое такое — ничего не понимающий мозг в условиях сенсорного голода непроизвольно стремится наладить обратную связь, — но мы устроили этому типу двигательный паралич, чтобы лишить его малейшей возможности хоть что-то ощущать. У него не оставалось выбора, и ему было хорошо с микрофоном, который мы ему подсунули. Когда результаты МРВ[13] показали, что его зрительные центры спонтанно восстанавливаются, мы заставили его предстать перед Богом.

— Что?

— Перед Богом, говорю. Мы заставили его предстать перед Богом — профессиональным разведчиком из Бахрейна, это такая шельма! Али Баба на самом деле думал, что умер и попал на небеса. И хочу тебе сказать: когда вопросы задает Бог, люди всегда отвечают.

На лице Томаса теперь легко можно было прочесть ужас. Ужас и смятение. Нейл всегда обращался к разным частям твоего мозга, вел вещание одновременно на разных частотах — это было одной из причин того, почему его общество и развлекало, и доводило чуть ли не до нервного срыва… Но это? Что он такое говорит?

— И?..

— И ничего. Пустышка. Но после того как мы усовершенствовали технику, особенно научились направлять их галлюцинации в нужное русло, мы узнали все, можешь мне поверить. По крайней мере, от террористов-фундаменталистов. Экологические террористы оказались орешками покрепче.

— Так, значит, вот чем ты занимался все эти годы?

— Господи, конечно нет! Это было только начало. После первых успехов программы во мне признали восходящую звезду. Из отдела психоманипулирования меня перевели в нейро… Они приоткрыли завесу в тайное тайных, дружище, и позволили мне заглянуть в дивный мир секретных операций.

Томас опустил бутылку с пивом.

— Так в АНБ существует отдел психоманипулирования?..

— А чего удивительного? Как ты думаешь, почему Вашингтон или Пекин кишмя кишит шпионами? Потому что там принимаются решения. Где бы ни принимались важные решения — повсюду будут шпионы. И наконец, — он постучал пальцем по виску, — все важные решения принимаются именно тут. Так почему бы и нет?

Томас плеснул еще виски и протянул один стакан Нейлу.

— Потому, что это безнравственно, — сказал он. — И просто потому, что это гадость.

— Безнравственно? Тебе кажется, что это безнравственно?

— Именно, твою мать.

Нейл хмуро улыбнулся.

— Но разве не ты сам всегда утверждал, что мораль это притворство? Что все мы — марионетки из плоти и крови, которых обманом заставляют верить, что мы живем в нравственном и осмысленном мире?

Томас кивнул.

— Да, это довод.

От разговора на эту тему у него засосало под ложечкой. Свидетельство старых ошибок.

— Ладно, — сказал Нейл. — Мы сейчас говорим о подозреваемых в терроризме.

— Опять чушь, — ответил Томас — Это всего лишь часть доисторического мира грез, в котором мы живем. Человек оценивает угрозы так, словно все еще живет в каменном веке, в общине из ста или пятидесяти людей, а не в мире, населенном миллиардами. Терроризм это же театр, сам знаешь. Скользкая ванна куда более опасна. Господи, кампании против замкнутых на себе эротических иллюзий, разрушающих личность, спасли бы больше жизней! Власти просто используют наши психологически уязвимые места, чтобы обеспечить выполнение своих планов.

Нейл взглянул на него.

— А как насчет Москвы?

— Это не имеет никакого отношения к тому…

— Знаешь, — перебил его Нейл, — иногда трудно не пожалеть их, даже если достоверно знаешь, в скольких смертях они замешаны. Просто головы у нас забиты всяким мусором. Те, кто постарше, вообще считают их кем-то вроде капитана Кирка.[14] Наше злостное сканирование умов не затрагивает человеческого духа. Один старый религиозный террорист даже как-то сказал мне, что его душа — это цитадель, у врат которой стоит сам Господь…

Он запнулся, словно задумался, терзаемый угрызениями совести. Понурил голову.

— Что ты сказал? — запинаясь, спросил Томас.

Он все еще не мог поверить, что у них идет такой разговор.

— Что мне насрать на его дух. Меня интересовало, что у него на уме. Я знал, что его воля всего лишь еще один нервный механизм и, когда она окажется вне игры, он как миленький выложит мне все, что интересует наших оперативников. И я был прав. К тому времени мы продвинулись уже гораздо дальше лишения сенсорных способностей. Используя разнообразные данные об исполнительных функциях мозга — ну, помнишь знаменитые эксперименты Роша по выяснению разницы между индивидами со слабой и сильной волей? — мы просто изолировали цепочки, ответственные за преступные замыслы, и перекрывали их. Это было так же просто, как щелкнуть выключателем. — Смех Нейла больше напоминал громкое фырканье. — Кто бы мог подумать?

— Что подумать?

— Что все наше долбаное «мозговое сканирование» так смехотворно далеко от истины. Зачем выдумывать машину для чтения мыслей, когда тебе всего-то нужно отключить пару цепочек — и человек сам все выложит.

Онемев, Томас воззрился на него. Нейл, его лучший друг, признавался, что он из плохих парней…

Разве нет?

— Я… — начал Томас слабым голосом. — Не знаю, что сказать, не говоря уж — подумать.

— Что, заклинило?

Томас изучающе посмотрел на стоявший перед ним стакан, ободок которого светился отраженным светом:

— Все не так просто.

— Да брось ты, Паинька. Желания поднимаются из самых глубин нашего мозга. Это похоже на пластическую хирургию. Ты только подумай — целых пять мощных каналов Интернета целиком посвящены пластической хирургии. Эволюция приучила нас определять пригодность наших сородичей сугубо по внешнему виду. А раз уж техника позволяет нам манипулировать кожей и костями, то, значит, пришла очередь желаний. Старые табу постепенно стираются, и не успеешь опомниться, как пластическая хирургия, поставленная на промышленную основу, позволит нации избавиться от четверти биобалласта, а тем, кто так успешно будет перекраивать наши лица, понадобятся нейрохирургические пилы вместо таких безобидных карандашиков и щеточек. Если раньше мы не могли полностью осуществлять свои желания, то теперь человек сможет пересоздать, заново изваять себя. Генная инженерия. Или допинги в спорте. Называй как хочешь. Нейроманипуляция. Нейрокосметическая хирургия. И ты еще говоришь мне, что, по-твоему, этого можно избежать?

Томас пристально посмотрел на него и спокойно ответил:

— Нет… я говорю тебе, что, по-моему, это неверный путь.

Нейл пожал плечами и отвел взгляд.

— Если ты хочешь сказать, что большинство не одобрит этого, то ты прав. — В его глазах появился мрачный, угрожающий блеск. — А может, мне на это наплевать?

Томас налил еще по одной порции виски, не потому, что ему хотелось выпить, а потому, что это казалось безопаснее, чем отвечать. Забавно, как легко могли позабыться годы совместной учебы, как все напластования умствований оказывались шелухой и оставался мальчик с незажившей душевной раной, уязвленный и обманутый друг.

— Дана ли тебе власть десницы Божьей? — вдруг спросил Нейл, явно цитируя что-то.

Томас рассмеялся.

— Не понимаю.

— Это Им так запрограммировано, — сказал Нейл. — Так почему не прокатиться на халяву?

Хмель всегда был плохим товарищем в таких разговорах. Содержание влетало в одно ухо и вылетало в другое; в осадке оставались эмоции. Каким-то образом хмель делал острое тупым, а тупое острым.

— Почему ты рассказываешь мне все это сейчас? — спросил Томас.

— Потому, — ответил Нейл, вновь примеряя улыбку беззаботного весельчака. — Я ушел.

— Но… — Томас запнулся.

Внезапно его осенило, что Нейл не просто нарушает обязательство о неразглашении, за что может быть привлечен к уголовной ответственности. Он совершает предательство. Идет по канату над бездной…

Смертельной бездной.

— Всего и делов-то? — спросил Томас.

— Всего и делов.

— Не думал, что они позволяют таким парням уходить.

— Они и не позволяют.

— Но делают исключение… Например, для тебя.

Снова лукавая улыбка. Нейл провел пальцем по темной тесьме на обивке дивана.

— У них не было выбора.

— Не было выбора, — повторил Томас, со страхом глядя на стоящий перед ним неопорожненный стакан виски. — Почему?

— Потому что я подготовил почву, — ответил Нейл. — Все было спланировано давно, заранее.

Несмотря на хмельной туман, Томас вдруг почувствовал тревогу. Что-то подсказывало ему, что надо быть осторожным.

— Значит, ты действительно думаешь, что это неверно… я хочу сказать — то, чем ты занимался?

Нейл наклонился вперед, облокотился на колени, как баскетбольный тренер.

— Мир на грани, Паинька… Просто я первый переступил эту грань.

Томас понимал, что он имеет в виду, но почему-то решил, что лучше притвориться непонимающим.

— На грани? Какой грани?

Однако Нейл не купился.

— Дело в детях?

— О чем ты?

— Причина — в них?

— Какая причина?

— Причина того, что ты вернулся в Мир Диснея.

«Мир Диснея» — это было одно из их понятий, обозначавшее мир в понимании масс, мир, подернутый пеленой тщеславия, после того как тщеславие удовлетворено. Мир, зиждущийся скорей на психологической потребности, чем на физическом факте. Мир, населенный миллиардом героев, со сплошными хеппи-эндами, где не было места неизвестности, а идти наперекор собственным слабостям было уделом неудачников.

Гнев Томаса успел остыть.

— Ты напился, Нейл. Они здесь ни при чем.

— Знаешь, я с трудом припоминаю, каково это…

— С трудом припоминаешь что?

— Каково это — сидеть между двух стульев. Знаешь, во-первых, отцовская любовь — простейший способ, которым природа дурачит нас, теша надеждой на продление рода, иллюзией увековечить…

— Никто меня не дурачит… Слушай, Нейл, ты начинаешь всерьез меня злить…

— Не дурачит? Хм. Тогда скажи, почему ты любишь своего сына?

— Потому что это мой сын.

— И это объяснение?

Томас сверкнул глазами.

— Другого мне не надо.

— Конечно, другого тебе не надо, — сказал Нейл. — Эволюция по-другому и не совершается. Надо немало постараться, чтобы воспитать ребенка до возраста, когда он сможет размножаться.

Томас залпом выпил виски и стиснул зубы от отвращения и тревоги. Что, черт возьми, происходит?

— Из-за любви к детям, — продолжал Нейл, — ты тратишь на них огромные средства, обучаешь их, кормишь, защищаешь, ты даже умереть за них готов. Ты во всем потакаешь своим генам, при этом по причинам, не имеющим ничего общего с суровой реальностью естественного отбора. — Нейл нахмурился и снова откинулся на подушки. Зацепился ногами за край кофейного столика. — И по-твоему, это не называется «дурачить»?

— Мы по-разному описываем одно и то же, — ответил Томас. — С разных точек зрения.

Нейл прикончил остатки виски.

— Послушай-ка, — продолжал он, судорожно глотая воздух, — я ведь на твоей стороне, Паинька. Не ты ли посвятил целую главу тем способам, которыми мы заморачиваемся, чтобы чувствовать себя более комфортно? А как насчет занятий когнитивной психологией, которые ты вел? Не ты ли рассказывал мне, что потратил первые две недели, обсуждая отношения между личными интересами и потребностями общества? И неужели все фильмы, побуждавшие людей «следовать зову сердца», были просто иным способом, с помощью которого культура пыталась упрочить свой статус-кво?..

— Хватит! — крикнул Томас — О чем ты толкуешь, Нейл? Неужели ты действительно хочешь уговорить меня разлюбить собственных детей?

И снова Нейл пожал одним плечом.

— Просто к слову пришлось, — бесцеремонно и с убедительностью кошмара заявил он. Мэрилин продолжала свой бесплотный заплыв по его широкой груди. — Просто напоминаю о том, что тебе и без меня известно.

Лишившись дара речи, Томас сделал то, что делает любой, не находя нужных слов: включил телевизор. Свет в комнате автоматически убавился.

Томас чувствовал присутствие Нейла на диване слева. Нейл наблюдал за ним. На экране возникла до смерти надоевшая реклама кока-колы — «буль-буль», которая так нравилась детям. По комнате разлился холодный свет операционной. Нажимая на клавиши пульта, Томас перебрал несколько каналов новостей, позволяя телеболтунам заполнить напряженную паузу, возникшую в разговоре. Бурные выступления защитников окружающей среды во Франции. Ретроспектива причин китайского экономического кризиса. Поданная с дурным вкусом история недавней смерти Рэя Курцвейла.[15] Обвинения в адрес администрации «Уол-марта»,[16] которая якобы установила скрытые камеры для наблюдения за служащими.

Нейл дотянулся до бутылки, налил еще виски.

— Кажется мне, выбора у тебя нет, — сказал он.

Томас осторожно приподнял полный стакан и опустил его. Теперь он пил на «автопилоте» — способность, приобретенная в последние дни брака.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, притворяясь, что смотрит на экран.

Картины на экране, казалось, полностью позволили улечься его гневу, вновь сделали его мир маленьким и банальным, каким тот и был на самом деле.

— Придется отбросить здравые суждения. И не пытайся завести лавочку в Мире Диснея.

Томас покачал головой.

— Слушай, Нейл. В колледже все это было здорово. Я имею в виду, что мы были таки-и-и-ми радикалами, даже на занятиях Скита, драили полы наравне со светилами старших курсов, потешали ребят, собравшихся курнуть косячок… — Его лицо стало страдальческим. — Но теперь? Да брось.

Нейл продолжал внимательно и осторожно следить за ним.

— От этого все не становится менее реальным, Паинька… — Он указал на экран телевизора, где толпы москвичей, терявшиеся в дымке серого снега, чередовались с «говорящими головами» и мягким студийным светом. — Да открой же глаза. Это конец, как и предсказывал Скит. Никакой тебе пандемии, никаких природных катастроф, никакого термоядерного армагеддона — просто толпы людей, человекообразных, притворявшихся ангелами, цепляющихся за правила, которых нет, жрущие, дерущиеся, е…

— Нейл… — фыркнул Томас.

— Так где же твои сногсшибательные доводы? Без угрозы физического насилия — кто будет дальше играть в эти игры? Зачем нам помогать старухе перейти улицу? Потому что это правильно? Я тебя умоляю. Каждый может приучить кошку гадить в поддон. Исходя из философских мудрствований? Еще раз умоляю. Мы можем без конца молоть языком, хорохориться сколько угодно, тешить себя надеждами, давать новые и новые определения тому или иному, чем, в конце концов, всего лишь подтвердим выводы твоих когнитивных психологов и твой рождественский каталог способов пудрить себе мозги, чтобы чувствовать себя комфортнее.

Томас рассмеялся. Напившись, он постоянно эмоционально поскальзывался. Минутное раздражение сменялось весельем. Он то терял равновесие, то вновь обретал его.

— Итак, — продолжал давить на него Нейл, — где твои сногсшибательные доводы?

— У меня их два, — сказал Томас, поднимая словно налившиеся свинцом пальцы. — Фрэнки и Рипли.

Нейл покачал головой и улыбнулся. Теперь пришел его черед изображать притворный интерес к беспорядочно мелькающим телекартинкам. Он покачивал бутылку с пивом, ухватив ее сцепленными пальцами. Впервые, несмотря на застилавшие ему глаза раздражение и недоверие, Томае увидел и понял, какой сильный стресс переживает его лучший друг.

«АНБ… Невероятно».

На экране замелькали вооруженные мужчины, стреляющие в небо над головой, под корпоративным баннером GE:[17] исламские истребители в какой-то китайской глуши.

— Террористы-фундаменталисты, — сказал Нейл.

Томас возразил:

— Думаю, более научный термин был бы «инсургенты».

— Называй как угодно. Знаешь, как мы обращались с ними в отделе психоманипулирования?

Мэрилин хихикала на краю бассейна.

— Как?

— Любовно, — ответил Нейл. — Мы заставляли их любить нас…

Томас тупо уставился на экран.

— Так же легко, как щелкнуть выключателем.

Так уж сложилось с тех первых дней, когда они поселились в одной комнате в Принстоне. Нейл со своими вопросами. Нейл со своими требованиями. Нейл со своими издевками и дерзкими притязаниями. Все это страховалось взглядами, говорившими «да пошел ты», и наплевательским тоном. Точно так же, как двое людей не могут быть в равной степени одаренными, никакая дружба не бывает идеально взаимной. Нейл всегда оказывался проворнее, был более прозорливым, умел более четко изложить свою мысль — неравенства, которые всегда вплетались в сложную вязь их взаимоотношений.

Томас, в свою очередь, всегда был более склонным прощать.

— Но, знаешь, — протянул Нейл через мгновение, — я приехал сюда кое-что отпраздновать, а не отрывать тебе яйца.

Томас без улыбки поглядел на него. Черно-белая Мэрилин тонула в складках рубашки Нейла, но это был всего лишь фокус, все зависело от угла зрения.

— А я-то уж подумывал, что мы неразлейвода.

— Извини, друг. Просто настроение такое…

Нейл разлил виски по новой, поднял стакан. У Томаса даже сердце заколотилось, такая волна отвращения к выпивке поднялась в нем. Но он последовал примеру друга, чувствуя, что слегка пошатывается.

— Я сбежал, — произнес Нейл. Синие глаза взглянули на Томаса в упор, чем окончательно смутили его. — Сбежал, и все тут.

Томасу было слишком страшно спросить откуда…

Из АНБ или из Мира Диснея?

Глава 03

17 августа, 11.15

Томас, озадаченный до крайности, ехал в вагоне метро вместе с десятком других пассажиров — большей частью болтливых восьмидесятилетних стариков. Он потерял счет, сколько раз встряхивал головой и тер глаза, но образ Синтии Повски с ее подспудным, неукротимым вожделением не исчезал. Он возникал снова и снова, как во сне подростка. Когда Томас ступил на раскаленный асфальт автомобильной стоянки, его начало трясти.

Слепящее солнце отражалось в тысяче лобовых стекол.

Во всем были карманы, потаенные глубины, из которых можно без конца извлекать всякие мелочи, но на дне всегда остается еще что-то. Взгляд, друг, небоскреб — не важно. Все куда сложнее, чем кажется. Люди убеждены в противном лишь по глупости и невежеству.

Было что-то нереальное в его доме, когда он выплыл навстречу его машине из-за поворота. В последние дни брака он превратился в любопытный символ страха, белостенный контейнер, полный криков и упреков и продолжительного молчания, от которого сводит все внутри. Томасу пришло в голову, что подлинная трагедия неудачного супружества не столько в утрате любви, сколько в утрате места. «Да кто ты такая?!» — частенько кричал он Норе. Это был один из нескольких рефренов, которые он произносил со всей искренностью, по крайней мере, с тех пор, как им стала управлять потребность сравнять счет. «Нет. Правда. Кто ты такая?» Начавшись с мольбы, это вопрошание вскоре превратилось в обвинение, а затем неотвратимо приобрело пагубный скрытый смысл…

«Что ты здесь делаешь?»

Здесь. В моем доме.

Соскальзывая к этому финалу, он знал, что роковая черта — это оказаться запертым в доме с незнакомкой. Или, что еще хуже, самому стать незнакомцем.

Он вспомнил, как добирался обратно вечером, после того как уехала Нора, с оживлением думая о том, какой мир снизойдет теперь на него, как чудесно наконец вернуть себе свой дом. Взять обратно то, что тебе причитается, и врубить стерео на полную катушку. Но стоило ему открыть дверь, как холостяцкая бравада, разумеется, мигом слетела с него. Какое-то время он просто сидел на полу гостиной, такой же безнадежно пустой, как и остальные комнаты, прислушиваясь к извечному гудению холодильника. Он помнил, как наорал на детей, чтобы заткнулись, хотя и знал, что они уехали… После этого он долго плакал навзрыд.

Дом. Жизнь в пределах границ собственности.

Томас изо всех сил боролся, чтобы создать какое-то новое, другое место. Отчасти поэтому такие глупости, как растения или бытовые приборы, могли заставить его чуть ли не прослезиться от гордости. Он столько потрудился.

И вот теперь это.

Он выбрался из машины и побежал через лужайку.

— Нейл! — крикнул он, распахивая входную дверь. Хотя, сказать по правде, не надеялся услышать ответ: мини-фургона Нейла не было.

Бармен заворчал и зевнул, потом вперевалку потрусил к Томасу, виляя хвостом. Приветствие старого пса.

— Дядя Кэсс уехал, Бар, — мягко произнес Томас.

Сквозь полутьму гостиной он разглядел аккуратно прибранный кабинет. В воздухе витал запах пролитого виски.

— Дядя Кэсс покинул сцену…

Томас неподвижно стоял рядом с диваном, в голове шумело, там носились мысли и образы, словно смешались все времена и пространства. Лоснящаяся, как тюлень, стонущая Синтия Повски. Голос из океанских глубин напоминает о доводе. Голос Нейла: «Так же легко, как щелкнуть выключателем…»

Голос из океанских глубин напоминает о доводе…

«Этого не может быть. Никоим образом…»

Томас подумал о Нейле, который работал на АНБ, перекодируя живых людей, и жизнерадостно лгал все эти годы. Он вспомнил о том, как они учились в Принстоне, какими поворотными стали для них занятия с профессором Скитом. Вспомнил об их привычке заводить на вечеринках споры о конце света — не грядущем, а том, который уже миновал…

Вспомнил о доводе.

Голос из океанских глубин. Нейл. ФБР. Синтия Повски.

«К черту, не может быть».

Услышав звонок в дверь, Томас чуть не вскрикнул.

Он заглянул в просвет между занавесками и увидел нетерпеливо топчущегося на крыльце Миа.

Томас открыл дверь, прилагая все усилия, чтобы выглядеть… нормальным.

— Привет, Миа.

Через плечо соседа он мельком заметил белый «форд» — последнюю модель «мустанга» с новым топливным баком, — который медленно ехал по улице.

— Все в порядке? — спросил Миа. — Дети сказали, что видели твою машину возле дома… Я решил, что надо бы…

— Нет. Просто забыл парочку важных бумажек для доклада.

Высунувшись в дверь, он увидел, что Фрэнки и Рипли стоят на крыльце Миа.

— Па-а-а-а-па! — позвал Фрэнки.

Странно, какой властью обладало это слово. Сколько раз употреблял его каждый ребенок, снова и снова этот звук слетал с миллионов невинных губ, но эта всемирность, казалось, только делает его краше. Вы могли испытывать жалость ко всем этим Уэнгам и Смитам — кому хочется затеряться среди миллионов? — и все же слово «папа», непонятно почему, было совсем другим. Томасу доводилось бывать у коллег, чьи дети называли их по имени. «Дженис, можно, я поужинаю у Джонни? Ну, пожалуйста!» Было в этом что-то неправильное, отчего во взглядах появлялась небрежность — зловещий предвестник зачатков гниения.

Папа. Одно и то же слово на миллиардах губ, и ничто не может запретить его. Ни постановление суда. Ни образ жизни. Ни развод…

Горячие слезы навернулись на глаза Томаса, он, смеясь, позвал сына, спросил, хорошо ли тот вел себя у Миа. Фрэнки запрыгал, замахал руками, словно был на далекой горной вершине.

Может быть, герои все же еще остались.

Как ни хотелось ему провести хоть минутку с сыном, он извинился перед Миа и снова забрался в машину. Среди дикостей ночной пьянки было что-то, сказанное Неилом про Нору, какое-то малозначащее, брошенное мимоходом предложение поговорить с ней или что-то вроде того. Но, разумеется, это было невозможно, учитывая, что Нора находилась в Сан-Франциско, почему, собственно, Томасу и пришлось взять детей на эти самые напряженные недели лета.

Что же такое сказал Нейл? Что-то. Что-то… Заслуживающее хотя бы пары слов.

Томас прибавил скорость и набрал номер Норы. Но отозвался только автоответчик. Он подумал, что, может быть, ей что-то известно. По крайней мере, он позволил себе такую мысль. Однако подлинная тревога, заставлявшая его ногу все сильнее давить на акселератор; состояла совсем в другом.

Может, она в опасности?

«Мысли трезво, — напомнил он себе. — Мысли ясно».

Довод.

Океанский голос сказал, что создает довод — точно так же, как «создает» любовь. Но какой довод? Был ли это тот самый довод?

Так кто же держал камеру — Нейл? Его ли тень маячила в поле зрения объектива?

Довод — так они привыкли называть это, еще начиная со своих самых первых дней в Принстоне. Оба — и он, и Нейл — были стипендиатами, и это означало, что денег у них не было. И в то время, как их более состоятельные друзья расхаживали по барам или летали домой на каникулы, они покупали несколько бутылок старого английского портера, или «Шато Гетто», как называл его Нейл, и напивались, запершись у себя в комнате.

В колледже все только и занимались тем, что спорили друг с другом. Одни делали это рефлекторно, борясь за выживание, стараясь поддержать нерассуждающую уверенность детского мировосприятия, для других это было все равно что пробовать разные наркотики. Нейл с Томасом явно принадлежали к числу последних. Задавать вопросы — только так можно выявить человеческое невежество, и оба часами задавали вопрос за вопросом. Основы основ оборачивались хрупкими сценическими подмостками. Высокомерие оборачивалось религиозной софистикой.

Временами казалось, что столпов уже не осталось. Кроме довода.

Подобно большинству, Томас продвинулся. Люди обладали заданным постоянством убеждений, были безмозглыми или наоборот, и приходилось много работать, добиваясь отсрочки вынесения приговора, — дело нелегкое. Умный в гору не пойдет, и Томас старался вытеснить сомнения. Шли годы, дети росли, и он обнаружил, что отодвигает все старые вопросы куда-то в тень, хотя в аудитории и продолжал играть роль профессора Байбла — вселенского ниспровергателя. Ничто так эффективно не убивает старые откровения, как ответственность и рутина.

Однако Нейл… По какой-то причине Нейл никогда не хотел отступаться. Конечно, Томас вышучивал разбросанность его мыслей, как вы могли бы вышучивать старые истории о футбольных баталиях в школе или неуместные воспоминания о былых заслугах. «Да, здорово ты ему влупил!» Порой он даже задумывался, уж не признак ли это какой-то скрытой разобщенности, неспособности находить контакт вне стен общежитий кампуса и в расположенных вне кампуса барах…

Вот и прошлой ночью все было примерно так же, разве нет?

«Он пытался отговорить меня любить детей…»

Пикскилл блистал на солнце за лобовым стеклом, дорога вилась серпантином; прямые участки автомобиль Томаса пролетал как пуля и визжал покрышками на поворотах. Подъезжая к дому Норы, Томас, как пенсионер, близоруко согнулся над баранкой. При виде ее черного «чероки» на подъездной дорожке он окаменел…

Вот, значит, какая у нее поездка.

В груди у него похолодело.

— Хороший, блин, Сан-Франциско, — пробормотал он.

Оперативный сотрудник Саманта Логан остановила свой белый «мустанг», но двигатель не выключила. Выбросив сигарету в окно, она через ветровое стекло проследила за Томасом Байблом. Тот торопливо подошел к двери бунгало из серого кирпича. Вид у него был возбужденный.

Шестым чувством она почуяла, что он направляется домой. Она последовала за ним от университета до Западной станции метро на 116-й улице, затем ринулась на север, чтобы перехватить его у Пикскилла — почти на полпути до чертова Покипси! Шестое чувство говорило ей, что Томасу Байблу сейчас нет дела до чужого внимания.

Если бы не Шелли Атта и ее настойчивое желание показать Байблу видеозапись, они могли бы уже добиться результата. Но нет, эта идиотка решила, что вид Синтии Повски проймет мужика и заставит его расколоться. Хотя, если ты не слепой, тебе должно быть понятно, что именно вконец обнаглевший Нейл Кэссиди подкинул им эту маленькую «комедию положений», как язвительно прозвал пленку ее прежний напарник Дэнни Джерард. Когда Атта упомянула о своем плане, Саманта первым делом подумала, как отреагировала бы на это она сама. Но в том-то и проблема с такими мудачками, как Шелли: ничего не видят дальше собственного носа. Или им все по фиг.

Саманта Логан поняла, почему Томас Байбл вышвырнул их из своего кабинета. Она даже втайне аплодировала ему за это. Но почему потом он бросился домой? И зачем сразу после этого бросился сюда?

И потом, куда — сюда?

Томас помедлил у крыльца. Он был у Норы на «новом месте» бесчисленное количество раз: забирал детей, возвращал детей, а однажды помог ей привезти новый холодильник, и то поздравлял себя с этим, то за это же проклинал (кончилось тем, что они трахались на липкой клеенчатой кушетке в ее гостиной). Однако, несмотря на столь частые посещения, место это так и не стало для него родным и близким. Он был здесь незваным гостем, случайным прохожим. Вытянутое, низкое крыльцо, наглухо закрытые окна, беспорядочно посаженные растения, солнцелюбивая герань, побеленные перила и черная алюминиевая дверь каким-то образом постоянно олицетворяли саму Нору.

А Нора уже не любила его.

Но причиной нерешительности Томаса было не только это… тут были замешаны и Нейл, и ФБР. Почему Нейл упомянул о ней? И что он сказал? Что-то. Что-то…

Томас в расстройстве принялся тереть лицо руками.

«Ничего с ней не случилось…»

Он просто стоял и дышал, пялясь, как дурак, на закрытую дверь. Дом казался сверхъестественно тихим. Томас моргнул. Теперь перед глазами у него стояла не Синтия Повски, он заглянул внутрь…

Признаки борьбы. Кровавые полосы, протянувшиеся по дощатому полу…

«Ни черта с ней не случилось».

Муха жужжала в углу бетонного подоконника, попавшись в мохнатую паутину убийцы-паука. Другая, по-летнему оживленная, билась о мутное стекло. Солнечный свет струился сквозь перила, яркими полосами ложась на землю. Одна из них тепло улеглась на его левом ботинке.

Нора. Даже после такой горечи, растерянности и недоверия Томас постоянно волновался, что она живет совсем одна. Покровительственная забота, он понимал это, но…

После стольких лет. После стольких мучительных попыток.

«Ничего с ней не может случиться».

Он постучался, чуть слышно. Молча подождал.

На заднем дворе у соседей залаяла собака. Дети визжали, громко барахтаясь и плескаясь в бассейне.

На стук никто не ответил.

Томас сжал большим и указательным пальцами переносицу, пробуя помассировать ее, чтобы снять боль. Было слышно, как за несколькими изгородями мужской голос прикрикнул на плавающих детей. Томас почти видел, как солнечный свет маслянисто растекается по воде. Почти чуял запах хлорки.

Он снова постучал, более отрывисто и громко.

Тишина.

Возможно, она действительно уехала в Сан-Франциско. Возможно, взяла такси до вокзала. А может, укатила с этим, как его, молодым стажером из ее агентства — кажется, он жил где-то в Пикскилле. Возможно, он ее и подвез. Может, Нейл ничего и не говорил о том, чтобы повидаться с Норой? Не было никаких…

Томас взялся за прохладную круглую ручку, повернул…

…и дверь вырвалась у него из рук.

— Томми… — сказала Нора, щурясь от ослепительного солнечного света.

У нее было живое лицо брюнетки, пухлые, как у модели, губы и большие карие глаза, честно глядевшие на собеседника, и хитроумная бухгалтерия оказываемых милостей. Ее прямые короткие волосы были тонкими, как у ирландки, а кожа — по-ирландски бледной. В упор глядя на нее, Томас вдруг вспомнил, что сегодня под утро ему приснилась их свадьба, и показалось, что тогда она выглядела такой же, как сейчас, — все то же томление, святость, сожаление…

Как единственная женщина, которую он когда-либо по-настоящему любил.

— Я… Я сейчас объясню, — сказала Нора.

— Ты плакала? — спросил Томас.

В смеси эмоций главным было облегчение, и он чуть не разрыдался. По крайней мере, она в безопасности. По крайней мере, она в безопасности.

Какого черта он навыдумывал? Нейл — психопат?..

Нора потерла уголок глаза.

— Нет. Что ты здесь делаешь? Где дети? Ничего не случилось?

— Дети отлично. Они с Миа. Я приехал… я…

Нора ждала продолжения.

— Я приехал, потому что вчера ночью у меня был Нейл. Он что-то сказал насчет того, что видел тебя… — Томас улыбнулся, наконец обретя уверенность в себе. — Поскольку ты сказала, что едешь в Сан-Франциско, я решил смотаться сюда — проверить, все ли в порядке… Так все в порядке?

Вопрос, казалось, застал ее врасплох, а может, просто он проявил излишнюю заботливость?

— Отлично, — ответила Нора с кислой — («Да в чем, собственно, дело?») — улыбкой.

Нечто странное произошло между ними, когда Томас вошел в прихожую: возможно, это была память о забытой близости. Они не могли оторвать друг от друга глаз.

— Про Сан-Франциско это был просто треп, да?

— Да, — сказала Нора.

Обмен взглядами был совершенно непроизвольным… либо так казалось Томасу.

— Но зачем, Нора? Зачем эта ложь?

Возмущение снова овладело им.

«Не суй свой нос… Не твое дело».

— Потому что… — запинаясь, произнесла Нора.

— Потому что… Господи, Нора, даже чертов Фрэнки придумал бы что-нибудь получше.

— Не говори так. Не смей говорить «чертов Фрэнки». Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.

— А как насчет «чертов Сан-Франциско»? Или это тоже тебя раздражает?

— Да пошел ты, Томми, — сказала Нора и повернулась, чтобы уйти на кухню.

На ней было легкое хлопчатобумажное платье — из тех, которые заставляют мужчин страстно желать, чтобы налетел безобразник ветер. Ягодицы у нее все еще были хороши.

Томас опустил голову, посмотрел на руки. Они еле заметно дрожали.

— Так о чем вы говорили с Нейлом? — спросил он.

— Ни о чем, — с горечью ответила Нора. Она произнесла это, повернувшись к кухонному столу. — Он приехал не разговаривать… — У нее хватило мужества выдержать ошеломленный взгляд Томаса, лицо ее напряглось от стыда, негодования — всего того, с помощью чего людям удается смириться со своими грехами. — Он всегда молчит.

Не думая, Томас шагнул в прохладную полутьму.

«Нора с Нейлом?… Трахаются?»

Забавно, насколько естественными могут показаться подобные вещи, как легко убедить себя, что ты знал все заранее. И хотя Томас отверг эту мысль, она вернулась, и какая-то часть его нашептывала:

«Конечно».

Он с трудом протолкнул слова мимо застрявшего в горле жала шершня.

— И давно?

Ему было трудно дышать, но для полной уверенности он повторил:

— Давно ты трахаешься с моим лучшим другом?

«Нора и Нейл… Нейл и Нора…»

Ее глаза заблестели от слез. Смахнув их, она отвела взгляд.

— Зачем тебе это знать?

— Даже когда мы были женаты? — спросил Томас — Да?

Нора повернулась к нему, на лице ее было написано нечто среднее между мукой и яростью.

— Просто… просто он был мне нужен, Томми. Просто нужен… — Она изо всех сил старалась, чтобы у нее не тряслись губы. — Еще. Мне хотелось еще.

Томас повернулся к двери, схватился за ручку.

— Так ты видел его? — окликнула Нора, в голосе ее сквозила паника. — Я им-мею в виду… ты знаешь, где он сейчас?

Она любила его. Его бывшая жена любила Нейла Кэссиди. Его лучшего друга.

Он повернулся и сгреб ее в охапку.

— Хочешь знать, где сейчас Нейл? — крикнул он.

Он схватил ее за подбородок так, чтобы она глядела ему в глаза. Стиснул зубы и встряхнул ее. Ничего, скоро сломается! И стал наступать на нее, отталкивая Нору назад.

Но затем из какого-то странного, несуществующего уголка что-то шепнуло ему:

«Это реакция ревнивца, древнее приспособление для сведения к минимуму риска ослабления потенции…»

Томас ошеломленно опустил руки.

— Нейл, — выдохнул он. — Позволь мне кое-что рассказать тебе про Нейла, Нора. Он свихнулся! Он стал убивать людей, снимать это на видео и посылать материалы в ФБР. Не веришь? Ну, как же! Наш Нейл! Сегодня утром у меня были люди из ФБР, показывали кое-что из его стряпни. Наш Нейл — чудовище, Нора! Это он — Костоправ, или как там, к чертовой матери, они его прозвали!

Томас замолчал, у него перехватило дыхание при виде ужаса, написанного на лице Норы. Он попятился к двери.

— Ты с ума сошел, — с трудом выдавила она.

Томас повернулся к двери.

— Ты врешь! Врешь!

Дверь открылась.

Казалось, земля уходит у него из-под ног. Путь до автомобиля больше напоминал управляемое падение. Томас оперся руками на переднюю дверцу, чтобы перевести дух. Металл обжег его ладони, и Томас поймал себя на том, что думает, когда же он успел так раскалиться. Впрочем, что странного? Весь мир словно превратился в газовую горелку. По шоссе проехала машина с откидным верхом, битком набитая тинейджерами, что-то хрипло вопившими в микрофоны. Он сверкнул на них глазами, как человек, утративший связь событий.

Нейл и Нора.

Томас окунулся в нутро своей «акуры», как в пузырь с горячим воздухом. Положил дрожащие руки на руль, ласково погладил его кожаный чехол. А затем принялся колотить по баранке кулаком.

— Черт! — прорычал он.

Казалось, наступает конец света. Казалось, что довод…

— Профессор Байбл? — окликнул его чей-то голос.

Он покосился на красивое женское лицо и сумел справиться с собой.

— Агент Логан?

Она осторожно улыбнулась.

— Думаю, нам надо поговорить, профессор Байбл.

Глава 04

17 августа, 11.46

Мысли, назойливые, как осы на пляже, грозно кружащие, но никогда не жалящие. Вот на что это было похоже. Конечно, Нейл и Нора не могли не волновать его, но Томас всегда был склонен ошибаться в лучшую сторону. Доверять.

Хорош же он был теперь: почти в бесчувственном состоянии.

Агент Логан ехала за ним до его дома. Там Томас вышел из машины и пересел в ее «мустанг». Логан повела машину дальше по улице, а он сидел рядом с ней в полном оцепенении.

Курчавый парнишка с резиновой щеткой протер лобовое стекло на перекрестке, и Томас немного пришел в себя, когда Логан стала рыться в сумочке в поисках мелочи. Он даже улыбнулся, слушая ее безобидные проклятия.

— Почему — вы? — спросил Томас, после того как она дала пареньку несколько десятицентовиков и четвертаков.

— Простите?

— Почему за мной послали именно вас?

— Начальница решила, что я ваш тип.

— А какой это тип?

— Честняги, — криво улыбнулась Логан. Она отвернулась от него, делая левый поворот. — Честные и запутавшиеся.

Это был местный бар — заведение, зависевшее от приливов и отливов толпы в течение рабочего дня, равно как и от регулярности передаваемых в урезанном виде спортивных событий. «TGIF»[18] — или что-то вроде, Томас в буквальном смысле не мог запомнить. Они задержались у входа, чтобы Сэм могла сунуть пятидолларовую банкноту в пластиковый мешок для пожертвований Армии спасения. Внутри единственная официантка стояла за кассовым аппаратом под старину, болтая с женщиной, похожей на хозяйку заведения. Кроме них, в баре абсолютно никого не было. Томас проследовал за агентом Логан в первую кабинку, чувствуя себя здесь незваным гостем. По сравнению с солнечной шумной улицей это место скорей походило на пещеру с низким потолком, пропахшую пивом.

— Так что же там случилось? — спросила агент Логан, облокотясь на стол.

В затененном окне справа от нее двигалась процессия потребителей. «Футбольные мамочки» из средних слоев населения. Специалисты по продажам в коричневых костюмах. Работяги — фаны «Нью-Джерси дэвилз». И так далее, и так далее.

Отвечая на вопрос, Томас сделал вид, что заинтересован толпой.

— Видите ли, я до сих пор помню, что Нейл сказал мне на нашей свадьбе. Он отвел меня в сторонку и указал на Нору… по-моему, она танцевала со своим отцом. «Ну вот, — сказал он, — превосходная шлюха, дружище». — Томас провел ладонью по лицу и уставился в мглистые недра бара. — Полагаю, он знал это по собственному опыту. — Томас вымученно рассмеялся.

Закрыв глаза, он увидел их… вместе. Нейл и Нора.

Агент Логан изучающе посмотрела на него широко раскрытыми, полными симпатии глазами.

— Видите ли, профессор Байбл, систематические обманы близких друзей — это предупреждающий знак для…

— Нет! — воскликнул Томас — Прошу вас… Избавьте меня от вашей фэбээровской муры. Вы знаете, кто я, чем занимаюсь. Какая необходимость оскорблять меня полузабытыми цитатами из конспектов, которые вы вели, слушая лекции в Квантико?..

Агент Логан отвернулась к окну, по лицу ее трудно было что-нибудь прочесть. Она действительно была привлекательна — задумчивая и спортивная.

Томас покачал головой.

— Извините меня. Мне действительно жаль… Дело в том, что я просто…

— Просто что, профессор Байбл?

— Называйте меня Томми, пожалуйста…

Он помолчал, пока официантка, розоволицая блондинка, ставила перед ними пиво.

— Вы знаете, что такое сны, агент Логан?

— Должно быть, эту часть на лекциях в Квантико я проспала, — сухо ответила она.

— Наш мозг представляет собой гибкую систему… — Томас помолчал и добавил: — Гибкую в смысле «легко деформируемую», а не как ваши туфли…

— О! — усмехнулась Саманта.

— Все типы поведения, порождаемые нашим мозгом, возникают из различных сочетаний нервных клеток. А эти сочетания возникают в виде реакции на различные раздражители окружающей среды… Это нечто вроде эволюции в миниатюре: поведенческие типы, позволяющие нам успешно взаимодействовать с нашим окружением, усиливаются. Воспроизводятся. Те же, которые препятствуют этому, отвергаются… по крайней мере, в идеале.

Даже произнося это, Томас понял, что говорит скорее ради себя, чем ради нее. Боли свойственно зацикливаться на самой себе. Неужели он дошел до такого? Выдавать себя с головой какой-то незнакомке в дешевом баре… Неужели он настолько?..

Настолько одинок?

— Так какое это имеет отношение к снам?

Томас пожал плечами.

— Ну, некоторые говорят, что сны позволяют нашим нервным клеткам принимать иную конфигурацию в зависимости от возможных, а не реальных обстоятельств. Создавая во сне иные ситуации, наш мозг на самом деле подготавливает себя к иным возможным случайностям. Сны позволяют нашему мозгу вступать в контакт.

— То есть мозг занимается моделированием?

— Совершенно верно.

Саманта нахмурилась.

— И какое же это имеет отношение?

Томас сердито утер навернувшиеся слезы.

— А такое, что мне никогда, ни разу не снилось, что такое может случиться… — Кулак, которым он хотел было постучать себя по лбу, каким-то образом оказался прижатым к виску. — Черт…

«Нейл и Нора».

Томас, извинившись, отошел, чтобы сделать звонок по мобильному телефону. В центре безлюдного танцпола он остановился и посмотрел на агента Логан. Та уставилась в окно — само нетерпение и амбициозность. Прислушиваясь к сигналу, Томас понял, что думает, есть ли у нее в жизни серьезная связь. Вообще, карьеристы тяготеют к тому, чтобы оставаться одинокими…

— Н-да? — отозвался грубый голос.

— Привет, Миа, — сказал Томас.

— Томми, Господи Иисусе. Я столько раз пробовал до тебя дозвониться!

В Томасе мгновенно взыграли отцовские инстинкты.

— Телефон был отключен. А что? Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего. Просто Нора звонила и сказала, что приедет за детьми.

— А ты что сказал?

— Что сначала мне нужно переговорить с тобой, а потом я ей отвечу.

Томас услышал далекий крик Фрэнки:

«Папа, папуля, папочка!»

Он представил себе Рипли, сидящую у окна в комнате Миа, выступивший на ее щеках румянец… затем ее вытеснил образ Синтии Повски.

— Забудь, что она вообще звонила.

— Ты уверен? У нее был такой голос по телефону. Разве она не в Сан-Франциско?

— Она… Выяснилось, что вместо этого она трахалась с моим старым другом.

Так легко это сказать.

— Ох…

— Мне надо идти, Миа.

— Ты в порядке, Томми?

— Я не могу сейчас говорить, Миа.

Томас нажал на кнопку и сунул телефон в карман блейзера. Посмотрев на агента Логан, он увидел, что та наблюдает за ним, улыбаясь печальной улыбкой человека, оказавшегося в непосредственной близости от тягостных событий и не способного ничем помочь.

— Просто хотел проверить, как там дети, — сказал Томас, возвратившись в кабинку.

— Красивые дети… — улыбнулась Саманта.

Томас внимательно посмотрел на нее.

— Не беспокойтесь, я не параноик, профессор Байбл. Я ехала за вами от университета, помните? И видела их на крыльце вашего соседа… Вот я и говорю: красивые дети.

Томас почесал в затылке.

— Забудьте… И все-таки — почему вы ехали за мной?

— Я была в отчаянии… В отчаянии от своего начальства… Кстати, хотела вам сказать, мне понравилось, как вы вели себя с нами в кабинете. — Она рассмеялась. — Показывать вам такое видео было ошибкой. Я сказала Шелли, что она еще пожалеет об этом.

— Агент Атта поразила меня своей твердолобостью.

Саманта пожала плечами.

— Быть американкой арабского происхождения в ФБР нелегко. — Она сделала большущий глоток пива и добавила с виноватой усмешкой: — У каждой сучки свои причины.

Томас рассмеялся. Либо Саманта Логан действительно была честнягой, либо старалась показаться таковой. А может, это своего рода тактика?

— Вы всегда так открыто высказываете свои взгляды, агент Логан?

Она улыбнулась в ответ.

— Думаю, бакалавру нет смысла тягаться с доктором философии.

— Я не философ, — поправил ее Томас — Я психолог.

Томас заметил, что смеется вместе с Самантой, и поразился, как быстро ей удалось изменить его настроение. Было что-то в ее улыбке, какая-то открытость, говорившая о любящих родителях, с которыми она была накоротке, и детстве за обеденным столом, вокруг которого не смолкали шутки. Он не мог не задуматься над тем, как много у них общего.

«Начальница решила, что я ваш тип».

— Вот почему, — агент Логан пригнула голову, подбирая нужные слова (до странности милое, привлекательное движение), — мы могли воспользоваться вашей помощью в данном случае.

— На самом деле вашим ребятам нужен невролог, — скептически заметил Томас.

— А разве психолог не то же самое?

Томас поморщился.

— Сложный вопрос.

— Как так?

— Неврология — наука о мозге. Психология — наука о сознании. Достаточно просто, я полагаю, но все очень быстро усложняется, когда пытаешься понять отношения между ними.

— Отношения между мозгом и сознанием?

Томас кивнул.

— Некоторые считают, что мозг и сознание это одно и то же, но на разных уровнях описания. Другие считают, что это совершенно разные вещи. А третьи считают, что реален только мозг, а сознание, следовательно, и психология — чепуха на постном масле.

— А вы как считаете?

— Если честно — не знаю. Меня пугает, что с течением времени, по мере того как неврологическая наука обретает зрелость, отношения между двумя дисциплинами начинают все больше напоминать отношения между астрономией и астрологией, химией и алхимией…

— Почему же так происходит?

Томас умолк, пораженный ее искренней любознательностью. В своих непрестанных усилиях увлечь студентов он запомнил бесчисленные маленькие «фактоиды», касавшиеся озабоченности того или иного новичка. В результате он знал слишком много мифов и мелочей о привлекательности. Так, он знал, что Сэм обладает всеми чертами, притягательными для западного типа мужчины: большими глазами, тонким носом, высокими скулами и нежно очерченным подбородком. Знал, что при любых обстоятельствах просто взгляд, брошенный на Саманту, пробудил бы определенные центры мужского мозга.

И его в том числе.

— Потому что неврология — естественная наука, — ответил Томас, откашлявшись. — Она рассматривает человеческое поведение и сознание как естественные процессы, подобные любым другим процессам в мире природы. Она даже объясняет причины того, почему мы именно такие.

— А психология — нет?

— Нет, не совсем. Психология учитывает также нечто, называемое «интенциональными объяснениями», слишком заумными и ненадежными с научной точки зрения… — Томас обратил внимание, что слишком глубоко дышит, словно настраивая себя на какое-то трудоемкое задание. — Вот, например, почему вы решили отхлебнуть пиво именно сейчас?

Саманта наморщила лоб, пожала плечами и ответила, запинаясь:

— Потому что захотелось.

— Прямо в точку. Это и есть интенциональное объяснение. Психологическое объяснение. По большей части люди так и понимают и объясняют свои поступки: с точки зрения интенций, намерений, желаний, целей, надежд и так далее. Мы пользуемся интенциональными объяснениями.

— А это ненаучно?

Ее нога слегка коснулась его ноги, и Томаса словно током ударило.

«Просто сбрасывает туфли», — догадался он.

— Науке они кажутся неудобными. Но еще до возникновения науки мы объясняли мир преимущественно в интенциональных понятиях. Еще на заре истории большинство наших объяснений мира носили психологический характер. Затем появляется наука и — бац! Если бури некогда объяснялись гневом богов и тому подобным, то теперь мы определяем их как следствие повышенного атмосферного давления и так далее. Наука здорово постаралась выхолостить психологию, оторвать ее от мира природы.

Мир перестал быть зачарованным. На своих занятиях Томас всегда изо всех сил старался довести до сознания студентов, каким чрезвычайным было это преображение… было и есть. Гомеровская Греция, ведическая Индия, библейский Израиль; если говорить о структуре, эти миры были из того же теста, что и Средиземье Толкина. Да, освященные традицией, отвечающие желаниям масс — безусловно, однако в то же время — проекции человеческого воображения, возвеличивающие человека. Что может быть более замечательным? Человечество потратило немало сил и времени, живя в различных мирах, созданных его фантазией, умоляя, коленопреклоняясь, убивая, воздавая врагам, — и все это во имя какой-то выдумки? То есть попросту выходит, что оно заблуждалось?

И если Нейл был прав, практически ничего не изменилось.

— До появления науки, — продолжал Томас, — мы, люди, в действительности не могли отличить добро от зла вне традиции и своекорыстных интересов. Так почему бы по-дружески не побеседовать? Не пофантазировать? Почему бы не разработать систему убеждений, которая потакала бы нашему тщеславию, нашей потребности найти общую для всех меру? И не случайно мы настряпали тысячи различных религий, каждая из которых свойственна определенной культуре.

Сэм молча отхлебнула пива, чтобы, как предположил Томас, сориентироваться.

— Почему же тогда я всегда считала психологию наукой?

— Она и есть наука… в некотором смысле. Она использует многие научные инструменты и стандарты. Она развивается, выдвигая гипотезы. Проблема заключается прежде всего в объекте исследования.

— То есть в сознании.

— Точно. В первом приближении можно сказать, что сознание это нечто, ну, допустим, призрачное. Древнегреческие корни слова «психология» — psyche и logos, переводя буквально, — «слово души». С другой стороны, корни слова «неврология» — neuron и logos, или «слово жил, нервов». Очень многие сводят основное различие к тому, что неврология имеет дело с механизмами плоти, тогда как психология имеет дело с синтаксисом несказанного. Вот и скажите теперь: что больше похоже на науку?

— Ошибаетесь, профессор, — рассмеялась Саманта.

— В чем?

— Вы-то как раз — философ.

Томас почувствовал, что смеется слишком натужно — болезненная реакция на болезненные обстоятельства. На некоем уровне было просто слишком нелепо воспринимать все всерьез: Нейл безумец. Нора трахается с ним, агент ФБР накачивает Томаса пивом, чтобы выследить его. Ха-ха, Нейл трахает Нору. Ха-ха, Нейл убивает невинных. Ха-ха-ха…

По взгляду агента Логан он догадался, что она поняла это, если не во всех подробностях, то на смутно физиологическом уровне. Внезапно он почувствовал близость к этой незнакомке, даже при том, что почти ничего не знал о ней.

«Опасайся слишком тесных отношений, — предупредил себя Томас — Никакой спешки, Паинька… Ну и денек выдался».

Что-то в Саманте пробудило в нем этот тревожный и сладкий подростковый зуд — отчаянное желание быть любимым. Казалось, он слышит доносящийся издалека смех Нейла…

«Дана ли тебе власть десницы Божьей?»

Глаза Саманты вспыхнули, когда она открыла еще бутылку пива.

— Вы действительно должны помочь мне, профессор.

Томас отрицательно покачал головой, его мысли блуждали в тумане состязающихся между собой требований, потребностей и… замешательства. Слишком многое происходило слишком быстро.

— Как я уже сказал, я не невролог. Я расскажу вам все, что вы захотите узнать, но в прочих отношениях я академический зануда.

— Профессор…

— Том. Зовите меня Том.

— Ладно, Том. Послушайте, учитывая все происходящее… — Саманта нерешительно помолчала. — Вы знаете, что после исчезновения Североатлантического течения число экологических терактов против американских объектов утроилось?

Так уж вышло, что как раз в этот момент Томас посмотрел на экран стоявшего в баре телевизора: Си-эн-эн засняла очередной каприз природы — снежную бурю на севере Франции. Снежную бурю летом. Разумеется, все винили в этом Америку.

— Бюро, — продолжала Саманта, — бросило почти все силы на антитеррористическую кампанию. А теперь Костоправ разгуливает по улицам… даже хуже, чем Сын Сэма.[19] Как вы думаете, скольких агентов Вашингтон задействовал для поимки Нейла Кэссиди?

— Понятия не имею.

— Восемнадцать — и большинство из них лишь частично. Здесь, в Нью-Йорке, нас только трое: Шелли, Дэнни и я, да еще несколько человек, предоставленных нью-йоркским департаментом полиции. Все остальные работают над делом Костоправа. Нам нужна ваша помощь, Том. Честно.

Так вот, оказывается, какой у нее был мотив, чтобы затащить его на пиво. По-дружески. Она хотела, чтобы он нарисовал психологический портрет своего лучшего друга, снабдил их схемой, которую они могли бы использовать, чтобы объяснить, а может быть, и предвосхитить его очередные ходы.

Томас изучающе поглядел на Саманту, на сей раз попробовав отстраниться от ее красоты.

Выглядела она на двадцать пять, но что-то в ее манерах указывало, что ей уже все тридцать. Казалось, ей присущ зрелый напор, который дает только житейский опыт и здравый смысл.

— Послушайте, агент Логан, я…

— А как насчет мести, профессор? — резко оборвала она его. — Как насчет того, чтобы засадить человека, который… засадил вашей жене?

Ах, вот оно что… Саманта решила идти напрямик.

Ему бы следовало оскорбиться, но… Похоже, ярость его иссякла.

— Довод, — ответил Томас, снова уставясь в экран телевизора.

Саманта посмотрела на него исподлобья и покачала головой.

— Не поняла.

На экране снегоочистители сменились толпами на обледенелых улицах Парижа. Протестующие выкрики, галльские лица, поднятые воротники, страх и гнев, сконденсированные в облачка пара, вылетающие из кричащих ртов. Оправдались самые мрачные прогнозы синоптиков: глобальное потепление пошатнуло климатическое равновесие, затопив океаны потоками талой воды с полюсов, а Североатлантическое течение, согревавшее Европу от Лиссабона до Москвы — или того, что осталось от Москвы, — попросту исчезло. Европа медленно превращалась в нечто наподобие канадской Арктики.

«Что мы наделали?»

— Эй, профессор, очнитесь!

Томас откашлялся, провел потной ладонью по щеке и подбородку.

— На том видео, которое показывали мне сегодня утром. Когда девушка спросила, что он делает, голос — полагаю, голос Нейла — сказал, что он создает довод.

— И что?

— Так вот, мне кажется, я знаю, в чем этот довод. Кажется, я знаю мотивы Нейла.

— Поймите: мы с Нейлом были в колледже близкими друзьями. Действительно близкими.

— Не обижайтесь, но я должна спросить: вы были любовниками?

Томас улыбнулся.

— Однажды он ударил меня кулаком в задницу, когда мы изображали пьяных борцов из WWE,[20] но это — сплошная романтика.

Саманта рассмеялась.

— У меня есть сведения похуже. Поверьте.

— Мы не были любовниками, — сказал Томас, — но только потому, что физически не привлекали друг друга. Мы были как братья, близнецы, каждый из которых знает, что думает другой, которые просто… — Он покачал головой. — Просто доверяют друг другу.

«Даже тогда, Нейл? Даже тогда ты уже положил на меня глаз?»

— Так какое это имеет отношение к доводу?

Томас быстро отхлебнул пива, вероятно, для того, чтобы привести в порядок мысли.

— Дело в том, что мы с Нейлом были увлечены не только друг другом, но и одними и теми же темами. Мы привыкли до бесконечности спорить обо всем, начиная с термоядерного оружия до NAFTA.[21] Потом мы вместе прошли философский курс эсхатологии — ну, апокалипсис и всякое такое, — который вел разочаровавшийся во всем современник Вьетнама, одержимый навязчивой идеей конца света профессор Скит. Профессор Уолтер Джи Скит. Разговор о причинах апокалипсиса. Мы и понятия не имели, что конец света может наступить по тысяче разных причин. Начал он, помнится, с самоочевидного: ядерный апокалипсис и библейский. Потом перешел к экологическому апокалипсису или… как он там его называл? Не важно. Однако действительно привлекло наше внимание то, о чем старик Скит говорил на половине всех занятий, он называл это семантическим апокалипсисом — апокалипсисом смысла.

— И что же вас так заинтересовало?

Томас снова нашел прибежище в бутылке с пивом, внезапно осознав, насколько испытующе смотрит на него Саманта. Неужели она находит его хотя бы в какой-то мере таким же привлекательным, как он ее? Симметрия черт приводит женщин в не меньшее возбуждение, чем мужчин, но предпочтение, которое они оказывают инфантильному типу по сравнению с мужественным, варьируется в зависимости от их менструального цикла — иными словами, от их способности к деторождению. Томас полагал, что с симметрией у него все в порядке — ему нравилось, что он представительный мужик, — но что касается лица, тут он явно подкачал… Унылое мальчишеское лицо, иначе и не скажешь.

Уж не потому ли Нора изменила ему? Или просто Нейл подловил ее в период овуляции?

Томас попытался вернуться к своим предыдущим мыслям.

— Скит утверждал, что семантический апокалипсис уже свершился. Так и начался наш спор, в котором каждый искал свои доводы.

— Спор? — нахмурилась Саманта.

— Ну, мы так это называли.

— Так что же это за спор?

— Он проявлялся по-разному… Помните, я сказал, что наука выхолостила мир, лишив его цели? По какой-то причине всякий раз, обнаружив в мире намерение или цель, наука стирает их в порошок. В описании науки мир предстает хаотичным, случайным. Причин всему — бесчисленное множество, но оснований — никаких.

— Это точно, — сказала Саманта. — Никто не застрахован — всякий может облажаться. Нет никакого… — Она помолчала и вскинула голову, во взгляде ее забрезжило понимание. — В том, что творится, нет никакого смысла. Происходит то… что происходит.

Ее слова впечатлили Томаса, и он улыбнулся. Конечно же, она ни в коей мере не разделяла его точку зрения — для этого требовалось отрешиться от слишком многих укоренившихся представлений, — но ум ее был достаточно гибким, чтобы по крайней мере увлечься идеей. Теперь он понимал, почему начальство позволило ей такую свободу действий — попивать пиво с возможным свидетелем. Настоящий профессионал, она скорее тяготела к тому, чтобы понимать других, чем навязывать собственные взгляды. Суть спора была неуместной, здесь…

Разве нет?

— Так называемая «воля Божья» и то, о чем говорите вы, неотличима от слепой удачи. Вот почему страховым автомобильным компаниям — да и не только им! — ровным счетом наплевать, часто ли вы молитесь. Часто кажется, что все наоборот, но если вы учтете нашу склонность давать всему объяснения в свою пользу и таскать из огня каштаны чужими руками, то станет до боли ясно, что мы обманываем сами себя.

— Обманываем себя… Это вы про религии?

Томас помолчал, сосредоточившись на своем пиве. Люди — до боли доверчивые существа, способные поверить чему угодно. А как только они уверовали, у них тут же появляется разнообразнейшая стратегия увиливаний и отговорок, причем они все время убеждены, что они — самые беспристрастные и непредвзятые из всех. Они переиначивают свои воспоминания. Изучение фиксации положения «вне игры» в разных видах спорта показывает, что искажается даже их восприятие. Произведя ряд рассудочных операций, они верят в их результаты с религиозной убежденностью. Даже сталкиваясь со свидетельствами обратного, они умудряются извратить их, превращая в новые доказательства своих любовно лелеемых взглядов! Мозг двурушничает, бесхитростно и откровенно. Экспериментальные свидетельства этого становятся все более и более неопровержимыми, но в рамках культуры, основанной на псевдомогуществе, это еле слышный писк, заглушаемый ревом самодовольных толп. Никто — от водителей грузовиков до врачей, занимающихся проблемами рака, — и слышать не хочет о том, насколько они поглощены собой и склонны к ошибкам. Зачем прислушиваться к попрекам и трепотне каких-то ученых, когда тебе предоставляют корпоративную, вполне осязаемую работу?

— Каждый думает, что выиграл в Магическую Лотерею Веры, агент Логан.

— Магическую Лотерею Веры?

Томас кивнул на шествие за зеркальными стеклами.

— Каждый думает, что более или менее способен управлять ходом событий, так что им, не в пример миллиардам несогласных с ними, каким-то образом повезло оказаться в рамках единой, подлинной веры.

— Уж я-то в своей жизни насмотрелась обманов и разочарований. Людям, за которыми мы охотимся, нельзя верить ни на грош.

— Не только людям, за которыми вы охотитесь, агент Логан. Всем нам.

— Всем нам, — повторила она тоном, подчеркивавшим важность различия между нею и ее добычей.

Ничего удивительного, учитывая, сколько всего она перевидала в жизни.

Томас решил сменить тактику.

— Дело не в том, что толкование тонких мест в Библии вводит нас в заблуждение или что Писание выражает подлинную волю Божию. Это — основа основ. — Томас откинулся на спинку стула, продолжая удерживать взгляд Саманты. — Так, например, каждая мысль, каждое переживание, каждый элемент вашего сознания является результатом различных нервных процессов. Мы знаем это по мозговым травмам. Мне достаточно надавить на ваше глазное яблоко, и вы очень изменитесь.

— И что?

— Правильно. В некотором смысле это трюизм. Всякий раз, принимая аспирин, вы считаете себя биомеханизмом, чем-то, на что можно повлиять с помощью химикатов. Но подумайте над тем, что я сказал. Каждое ваше переживание — результат нервных процессов…

Когда он это говорил, ему показалось, что Нейл с усмешкой склонился у него над плечом. Нейл прекрасно знал, чему суждено быть, однако испытывал болезненное любопытство: какой путь изберет старина Паинька? Нейл смотрел на проблему выбора, как дети на свои игрушки — забава, развлечение, и только.

— Не совсем улавливаю вашу мысль, профессор.

Томас по-профессорски скрючился, словно всем своим видом хотел сказать: «Нет-так-дальше-не-пойдет-милочка».

— Ладно, а как насчет свободы воли? Это тоже своего рода переживание, не так ли?

— Конечно.

— Из чего следует, что свобода воли — результат нервных процессов.

Саманта настороженно помолчала. И наконец сказала:

— Возможно.

— Так какая же она тогда свободная? То есть я хочу сказать: если воля это результат, а это результат — я мог бы показать вам истории болезней пациентов с мозговыми травмами, которые думают, что все происходит по их воле, думают, что управляют облаками в небе, птицами на деревьях. Если воля есть результат функционирования нервной системы, то как она может быть свободной?

Нахмурившись, Сэм залпом допила свое пиво, откинув голову, как мог бы сделать водитель грузовика. Томас проследил за тем, как при глотке шевельнулось ее горло, белое и гибкое, как молодой побег, с которого содрали кору.

— Я просто предпочла выпить, разве нет? — переведя дух, сказала она.

— Не знаю. Точно?

Она поморщилась и впервые посмотрела на Томаса с явным скептицизмом.

— Конечно. А как же иначе?

— Что ж, фактически — к сожалению, фактически, а не по размышлении, — ваш мозг попросту обработал цепочку сенсорных данных: «я болтаю», — породив конкретную поведенческую реакцию: «вы пьете».

— Но… — Саманта замешкалась.

— Но это совсем другое чувство, — закончил за нее Томас — Совершенно очевидно, что наше чувство, которое можно назвать способностью повелевать чем-то по своей воле… иллюзорно, скажем так. Все началось с ряда экспериментов, показавших, как легко одурачить людей, внушив им, что они по собственной воле управляют явлениями, которые на деле не властны контролировать. Это был, так сказать, фундамент. Затем, когда расходы на нейроисследования стали непомерно расти — помните, какую шумиху подняли вокруг слабых полей магнитно-резонансной визуализации несколько лет назад? — все больше исследователей стали демонстрировать, что они действительно могут предопределять выбор человека, прежде чем он осознает его. Оказалось, что воля нечто дополнительное, вспомогательное, то, что мы осознаем, уже совершив поступок.

У Саманты сделался не на шутку встревоженный вид. Томас подмечал такой же взгляд у тысяч старшекурсников, «мозговой взгляд», как выразился бы Нейл, взгляд, в котором сквозило противоречие: знание шло вразрез с чувственным опытом.

Оказывалось, что мозг способен охватить практически все, кроме самого себя. Получалась неувязка. Приходилось приплетать к разуму еще и душу.

— Но это значит… — начала Сэм. — То есть если мы на самом деле не совершаем выбора, то как?..

— Как что-то может быть правильным или неправильным? — сочувственно закончил Томас — Добрым или злым?

— Именно. Мораль. Разве мораль не означает, что мы обязаны обладать свободой воли?

— А кто сказал, что мораль это что-то реальное?

Саманта пошевелила губами и добавила:

— Чертовщина какая-то. Выходит…

Пунцовый дальнобойщик на восемнадцатиколесном грузовике промчался по улице за окном, перевозя неизвестно что неизвестно куда. Рев дизельного двигателя потонул в криках толпы.

— Я имею в виду, что все время принимаю решения.

Томас понял, что Саманта ввязывается в спор, а не просто поддерживает академическую болтовню с целью выследить Нейла. Их спор оказывал на людей магнетическое действие. Он вспомнил, какой ужас он вызвал в нем тогда, много лет назад, на занятиях Скита. Возникало чувство, что произошло некое злодеяние, хотя где и когда, сказать было невозможно. И не раз они с Нейлом повторяли одну и ту же ошибку, споря на эту тему, будучи катастрофически пьяны, — ошибку, по крайней мере, для Томаса. Он просто сидел как истукан, весь во власти параноидальных видений, уставившись в невидимую точку, где только что громоздились его бездумные обоснования, пока Нейл смеялся и фыркал, мечась по комнате, как зверь по клетке. Он буквально стоял перед глазами Томаса: падающая на лицо косая челка, рыщущий взгляд.

«Ну, что, пижон… Подумай хорошенько. Ты машина — понимаешь, машина! — которая вообразила, что имеет душу. Все это бредни, дружище, и они докажут это тебе как дважды два…»

Томас потер глаза и сказал:

— В контролируемой ситуации исследователи могут установить, какой именно выбор мы делаем, даже прежде, чем мы осознаем, что «осуществляем» его. Первые эксперименты были довольно несовершенными, и вокруг них разгорелись жаркие споры. Первопроходчика звали Либет.[22] Но с течением времени, когда техника поднялась на новый уровень и точность нейромоделирования возросла, возросла, соответственно, и способность распознать предшественников принятия решений. И теперь… — Томас с извиняющимся видом пожал плечами. — Что я могу сказать? Конечно, люди продолжают спорить — и всегда будут спорить, когда дело касается самых заветных убеждений.

— Значит, свобода воли это иллюзия, — странным тоном произнесла Саманта. — Даже теперь все, что я говорю…

Томас сглотнул, внезапно охваченный недобрым предчувствием. При разговоре он аккуратно складывал салфетку; теперь она лежала перед ним на столе, как маленькая белая книжечка.

— Лишь малая часть вашего мозга участвует в сознательных переживаниях, вот почему многое из того, что мы делаем, мы делаем бессознательно. Значительная доля вашего опыта, ваших переживаний не подвергается обработке механизмами мозга, она просто не существует для вашего сознания, даже как отсутствие. Поэтому ваши мысли попросту приходят ниоткуда, очевидно неконтролируемые, неопределенные… Ваши, и только ваши.

Саманта резко рубанула воздух ладонью, словно предупреждая, и покачала головой.

— Послушайте, профессор, это уже просто безумие.

— Дело гораздо глубже, поверьте мне. Все распадается, агент Логан. Абсолютно все.

Сэм проследила за тем, как пузырьки струйками поднимаются в ее бутылке пива.

— Но это же неправильно, не так ли?

Томас молча смотрел на нее.

— Не так ли? — повторила она с удивлением и несколько раздраженно.

Томас уже, кажется, в сотый раз пожал плечами.

— Свобода воли — иллюзия, это, по крайней мере, ясно… Что касается других психологических понятий, таких как «данный момент», «личность», «намерение» и так далее, то доказательства того, что все они в основе своей обманчивы, продолжают копиться изо дня в день. И если вы хорошенько подумаете, то, видимо, этого нам и следовало ожидать. В эволюционных терминах сознание еще пока что молодо и ведет себя как непрочный парус в шторме складывающихся вокруг ситуаций. Мы по-прежнему цепляемся за бета-версию, если применить компьютерную терминологию. Она только кажется хорошей, поскольку это все, что мы знаем.

— Вы имеете в виду, — сухо сказала Саманта, — хорошей для науки?

Томас сделал большой глоток и тяжело выдохнул носом. На занятиях для новичков нападки на науку были самой расхожей, передаваемой из поколения в поколение реакцией на угрозу, которую представлял собой спор, равно как и самой уязвимой.

— Наука тоже, конечно, чушь. Но это единственная чушь за всю историю, которая хоть как-то преуспела, порождая и отдавая предпочтение тем или иным теоретическим притязаниям, не говоря уже о том, что в результате она делает все окружающее возможным. В исторических понятиях — случай абсолютно беспрецедентный. Чему вы скорее поверите? Тексту какого-нибудь племени, составленному четыре тысячи лет назад и склонному к самовосхвалению? Собственной интуитивной уверенности в том, что вы знаете природу вещей? Какому-нибудь выращенному в тепличных условиях философскому объяснению, которое требует долгих лет специальной подготовки, чтобы хотя бы понять его? Или учреждениям, которые производят компьютеры, атомные бомбы и лекарство от оспы?

Саманта Логан посмотрела на него долгим взглядом, и в этот момент была действительно прекрасна. В телевизоре хвалили «Хед энд шоулдерз»:

«Ведь когда ваши волосы светятся, вы светитесь и сами…»

— Но существуют ведь и истины помимо научных, профессор?

— Разве? Да, существует уйма ненаучных утверждений, звучащих вокруг, это верно. Но истины? Разве Библия 6олее истинна, чем Коран? Платон — чем Будда? Может, да, может — нет. Факт в том, что нам никогда не добиться подлинного знания, хотя бы и миллиарды рвали и метали, заявляя о противоположном. И несмотря на все наставления науки, не перестает казаться, что мы просто дурачим сами себя. Наш внутренний критерий исказился, агент, и мы доподлинно это знаем. Так отчего же нам следует доверять нашим старым меркам?

Большинство просто кивало и обходило спор стороной. Большинство считало, что их льстивым басням ничто всерьез не грозит. Тысячи сект, культов, религий и философов не могли прийти к единому мнению, хотя каждый полагал, что именно его вера вытянула выигрышный билет. Почему? Да потому что они держали его в руках. Каким-то непостижимым образом личный опыт глаголания на языцех, воспоминания о предшествующих существованиях, услышанная молитва или сбывшееся предчувствие оказывались единственным значимым опытом, единственной истиной…

Только единицам удавалось проникнуть в чрево спора и воистину понять. Весь фокус заключался в том, как выбраться обратно.

Томас наблюдал борьбу выражений на лице Сэм. Недоверчивое снисхождение. Саркастическое несогласие, мольба об утешении. Казалось, он мог различить все сменяющиеся оттенки.

— Должна признать, профессор, что этот разговор, несомненно, произвел на меня наиболее угнетающее впечатление из всех. У меня такое чувство, будто я утонула в собственной ванне.

Нейл рассмеялся, Нора застонала.

Несмотря на переполнявшую его печаль, Томас улыбнулся насмешливой улыбкой победителя.

— А теперь прошу пожаловать в семантический апокалипсис.

Сэм сдунула упавшую на лицо прядь волос и спросила:

— Так вы считаете, что Кэссиди добивается именно этого? Старается привести наиболее драматичные доводы?

Томас ответил не сразу, чувствуя пугающую пустоту внутри:

— Древние греки называли марионеток neurospastos, существами на ниточках. Думаю, что, вероятнее всего, Нейл стремится к этому…

— Вы имели в виду — показать нам ниточки?

— Именно. Он хочет поделиться своим откровением со всем миром.

Даже говоря это, он почувствовал, что это неправда, что на кону — нечто куда более страшное. Но, как часто случается во время спора, Томас не видел ничего дурного в том, чтобы подправлять факты, выдавая предположения за фанфары истины. Главное, чтобы в это поверила Саманта.

— Насчет Синтии Повски, — продолжал Томас — Представьте, что то видео было первым доводом. Что он хотел этим сказать? На какие выводы это наталкивает?

Сэм признательно кивнула.

— Что верховодит он. Что он может заставить ее сделать либо, что еще важнее, почувствовать все, что он захочет.

— Так ли? Тогда зачем он передает рычаги управления ей?

— Я не… Чтобы показать, что может заставить ее хотеть изнасилования? Разве не это кредо всех насильников? Мол, этого втайне хотят все женщины…

Томас нахмурился, взгляд его блуждал по бару. Количество людей за столиками, согнувшихся над своей выпивкой, поразило его. Мимо промчалась официантка с дымящимся блюдом жареного мяса.

— А может быть?.. Помните, что сказала Атта? Мы были свидетелями не изнасилования. Нейл — предположим, что это был Нейл, — вынудил женщину испытать нечто вроде множественных оргазмов. Но он даже не дотронулся до нее, по крайней мере в сексуальном смысле. Нет, мне кажется, что он хотел намекнуть на нечто более абстрактное. Мне кажется, что, с его точки зрения, занятая им позиция случайно совпала с тем, что было на видео, и, по сути, это не важно.

— Почему это?

— Почему? А вы спросите себя: если бы на месте Синтии Повски в том кресле оказались вы, вы бы этого захотели?

— Странный вопрос.

— Важный вопрос… Так захотели бы?

— Черт, нет.

— А если бы здесь сейчас оказалась Синтия Повски, то, как вам кажется, что бы ответила она?

Саманта сердито посмотрела на Томаса и неохотно согласилась:

— То же самое.

— Именно. Возможно, вот куда метит Нейл. Все мы думаем, что свободны, что независимо от обстоятельств можем свободно принимать собственные решения. Нейл приводит доводы противного. Он просто показывает нам, что есть мозг: машина, порождающая тип поведения, который либо повторяется, либо нет, в зависимости от того, насколько обратная реакция на воздействие извне стимулирует системы боли или наслаждения. Как мог он что-то делать против ее воли, если воли как таковой не существует?

Саманта опустила глаза на стоящий перед ней пустой стакан.

— И заметьте, — сказал Томас, — он выбирает лучший путь. Иными словами, он демонстрирует… Совершая преступление, он доказывает, что этого нет…

— Чего нет?

Томас вскинул брови.

— Преступления.

— Так что же с ним не так, профессор? Я хочу сказать — с точки зрения психологии что с ним не так?

Не сводя с нее глаз, Томас обнаружил, что размышляет, каково быть ею, Самантой. Исследования показали, что красивые люди проживают более счастливую, долгую и успешную жизнь. Ученые назвали это «эффектом ореола». Поскольку красота порождает положительную обратную связь, красивые люди склонны вызывать положительное отношение, которое все — от доморощенных гуру до баптистских проповедников — отождествляют со здоровьем, счастьем и успехом.

Сколько дверей помогла открыть Саманте Логан ее красота?

— Но именно об этом я и толкую, — ответил Томас — Вполне вероятно, с ним все в порядке.

Саманта глубокомысленно нахмурилась.

— Конечно, но только потому, что вы знаете об этом семантическом апокалипсисе. Просто представьте себя заурядным психологом, которого не покалечил Скит. Каково было бы ваше мнение?

Хороший вопрос Томас набрал полную грудь воздуха, мельком взглянул на полутемное чрево бара. Прибывали все новые посетители, смущая тишину, которая таилась во всех оживленных местах.

— Что ж, — начал он, — скорее всего, я предположил бы, что Нейл страдает каким-то антисоциальным расстройством психики… ведь только психопат мог бы сделать то, что мы видели сегодня утром, не так ли? Хотя, после составления истории болезни, меня встревожил бы тот факт, что Нейл не похож на описание типичного грубого нарушителя социальных норм…

— Есть, между прочим, еще и ваша жена, — резко оборвала его Саманта. — Уж это точно похоже на описание психопата.

— Просто то, что все антисоциальные личности ублюдки, не означает, что все ублюдки — антисоциальны. Как бы мне ни хотелось расценить это предательство как своего рода нейрофизиологический дефицит, должен быть своего рода рисунок…

Томас помешкал, чувствуя, что у него защипало глаза. На какое-то время он почти забыл.

«Нейл и Нора…»

— Простите, — сказала Саманта.

Сложив руки на колене, Томас притворился, что закашлялся. Он понимал, что надо вести себя осторожно. Он почувствовал, что за его словами, мыслями смутно маячит подавленное «второе я» — потребность предстать героем перед этой красивой женщиной. Но следовало опасаться много-много большего. Люди постоянно приписывают эмоции, порожденные обстоятельствами, тем, с кем столкнулись. Пары, впервые встретившиеся на подвесном мостике через пропасть, явно считают своих партнеров более волнующими и привлекательными, чем пары, впервые встретившиеся на тротуаре. А ситуация с Нейлом вряд ли могла служить серьезным аргументом…

— Я бы предположил также, что он страдает какой-то острой формой психического расстройства, связанного с деперсонализацией, либо…

— Что вы имеете в виду? — спросила Саманта.

Вперив взгляд в одну точку, Томас попытался отогнать возбуждение, наэлектризовавшее самый воздух вокруг нее… них. У него нашлось бы, что сказать и о Саманте Логан. Неуклюжая и честолюбивая. Резкая на словах и вовсе не глупая. Честная и вежливая. Он постарался, чтобы горящий взгляд не выдал его, постарался напомнить себе о творящемся вокруг безумии. Но Саманта была вездесуща, она звала и манила, целиком сконцентрированная на нем.

Но было и то, что сказал бы по данному случаю Нейл и что было прекрасно известно профессору Томасу. Благодаря мощному сочетанию заданности и социальной укорененности мужчины гораздо более склонны видеть сексуальный подтекст там, где его нет и в помине. Они постоянно путают внимание со стороны женщин с сексуальной заинтересованностью. Печальная правда заключается в том, что мнимые посулы с лихвой окупают сексуальную мужскую кичливость. Мысль о том, что каждая женщина готова кинуться на тебя, всего лишь еще один способ опровергнуть свою несостоятельность, отхватить местечко получше за столом эволюционных отбросов.

— Хотя нет, не так, — наконец произнес Томас — Нейл видит в себе нечто большее, чем просто личность.

Саманта недоверчиво сморщила нос.

— Нечто большее? Так кем же он себя возомнил?

— Мозгом. Мозгом среди мозгов.

— Мне трудно все время возвращаться к одному и тому же, профессор…

— Я ведь философ, помните? Так что говорите, не стесняйтесь.

— Постараюсь.

Томас посмотрел на свои руки.

— Если вы думаете о том, как выйти из положения, дайте знать. Я имею в виду, что люблю своих детей. Действительно люблю. Думаю, я не знал, что такое любовь, пока не родилась Рипли… А затем еще новая головная боль — Фрэнки. Разве это ничего не значит?

«Или просто очередная ложь? Как мой брак…»

Саманта пристально посмотрела на него.

— Что-нибудь не так? — спросил Томас.

— Нет, ничего. Просто меня только сейчас поразило…

— Что же вас поразило?

— Когда вы рассказывали про спор и всякое такое… кажется, я подумала, что это какая-то ловушка. Потайная дверь, ведущая куда-то, куда вы меня не пускаете… Но ведь мне просто показалось, правда? То есть когда вы спросили… ну, только что спросили о том, как выйти из положения, вы ведь это серьезно спрашивали, да?

— Думаю, да.

Последовало долгое молчание.

— Так что же, если он все-таки прав, Том?

— Нейл?

— Да, Нейл. Если он выиграл спор?

Томас пожал плечами.

«Она похожа на Нору, — подумал он. — Похожа на испуганную Нору».

— Надо идти, — сказала Саманта, роясь в сумочке. Посмотрев на Томаса, она улыбнулась, как девчонка. — Вряд ли я в состоянии сейчас вести машину… А как вы? Вы в порядке?

— Просто возьму такси до дома.

— До дома? День только начинается, профессор. Поедете со мной.

Томас улыбнулся, скорее облегченно, чем с раздражением. При мысли о возвращении домой он почувствовал внутри какую-то пустоту.

— Вам правда так кажется?

— Я знаю, — ответила Саманта, обращаясь к сумочке. — Вы должны рассказать все это Шелли…

Она встала так резко, что Томас непроизвольно последовал за ней. Было что-то в ее манере держаться, какая-то ненаигранная уверенность, требующая послушания.

— Скажите, профессор, — спросила она, пока они шли к ее белому «мустангу», — давно вы в последний раз видели Нейла Кэссиди?

И чары тут же развеялись. Томас понял, что он всего лишь еще одна отмычка в ее следовательском наборе, еще один способ засадить его лучшего друга.

— Примерно полгода назад, — по наитию ответил он.

Глава 05

17 августа, 12.54

Ложь не давала Томасу покоя, поэтому он не отрываясь глядел на проносившиеся за окном ослепительно сверкающие машины. Почему он просто не сказал ей правду?

«Господи, они считают его серийным убийцей!»

И Нора занималась с ним любовью.

— Куда мы едем? — оцепенело промямлил он.

— Обратно в город. В контору.

— Это безумие, — запинаясь, произнес Томас.

Саманта вскинула голову:

— Безумие?

— Понимаете, учитывая Костоправа и вообще все…

В последнее время редко когда что-либо неполитическое заглушало нестройный топот миллионов, преследующих миллионы самых различных интересов. И вдруг появилась отдушина для всех. В каком-то смысле история Костоправа была атавизмом, возвращением к тем дням, когда комедии положений или убийства обеспечивали людей общими темами для разговоров или по крайней мере давали возможность продолжить беседу, когда заканчивался обмен любезностями.

— Все будет тихо, — ответила Сэм. — Нью-йоркский департамент создал оперативную группу по делу Костоправа.

Томас ничего не ответил, внимательно разглядывая двух парнишек в футболках с надписью «SUNY»[23] на автобусной остановке.

«Скажи ей правду! Нейл совсем соскочил с катушек! Ты же почувствовал это ночью… Просто знал, что происходит что-то не то».

Он видел их как наяву — Нейла и Нору, занимающихся любовью. Вспомнил о ее «штучке из йоги» — той самой, над которой они потом смеялись воскресными утрами… Она всегда была такой пылкой, такой откровенной в своем вожделении. Томас почти слышал, как она шепчет ему: «Как хорошо-о-о-о-о… Как хорошо, Нейл…»

Руки у него тряслись. Он сделал глубокий вдох.

«Скажи ей!»

Сэм свернула направо, на какую-то незнакомую улицу.

— Вы уверены, что в порядке, профессор?

— Называйте меня Том, — ответил он, не обратив внимания на вопрос — Кто-то, вы или агент Атта, сказал, что вы уверены: это видео снял Нейл. Но как? Как вы это узнали?

Он не собирался произносить это таким резким тоном. Агент Логан посмотрела на него с опаской.

— Десять недель назад АНБ информировало нас, что один из их исследователей — невролог, занимавший какую-то незначительную должность, — ушел в самоволку. Они сообщили нам его имя, биометрические данные и попросили быть настороже, что мы и старались делать.

— Нейл? Но…

— Вы думали, что он работает в Бетесде? — Сэм отрицательно покачала головой.

Томас хотел было сказать, что Нейл был фигурой покрупнее.

— Так, значит, Бетесда просто служила ему прикрытием?

— В яблочко. Так или иначе, случай раздули до масштабов потенциального шпионажа, и дело передали отделу контрразведки. Неделю спустя управление по расследованию уголовных дел добилось перелома в деле о похищении Теодора Гайджа… Вы про это когда-нибудь слыхали?

— Краем уха…

Томас знал о Гайдже… да и кто только не знал. В недолгие дни, что он был активистом, Томас практически организовал бойкот одного из магазинов «Мишень» в Нью-Джерси.

— Помню заголовок в «Пост», — сказал он. — «Помешавшийся миллиардер» или что-то вроде.

— Именно. Он пропадал две недели, а потом всплыл в Джерси, вся голова перебинтована. Не считая некоторой потери ориентации, он казался абсолютно нормальным, пока не встретился с женой…

— И что случилось?

— Он ее не узнал. Помнил, что есть такая, и вообще все прекрасно помнил, а вот ее не узнал. Согласно отчету, он потребовал, чтобы она перестала имитировать голос его жены, а когда она продолжала умолять его признать, что она и есть его жена, он совсем взбесился и упек ее в больницу. Шума было! СМИ бы это понравилось, если бы они и так не были сыты по горло.

Тогда они заставили его пройти несколько тестов, и выяснилось, что Гайдж вообще не узнает лиц, даже своего собственного. Прямо мурашки по коже.

— Похоже на какую-то разновидность прозопагнозии, — сказал Томас.

Отсутствие способности узнавать лица было известно еще с древности, но только начиная с 90-х годов повреждение участка головного мозга, отвечающего за визуальное восприятие, было признано подсудным. На своих занятиях Томас регулярно приводил этот случай как пример того, что мозг — это свалка мелких намерений, а не единый душевный механизм, как считали многие старшекурсники.

— Хотелось бы посмотреть эти документы.

На губах Сэм мелькнула победная усмешка.

— Добро пожаловать к хорошим парням, профессор. — И, словно не в силах сдержаться, она стукнулась с Томасом кулаками, но не удостоила рукопожатия, как принято у жителей трущоб, когда они признают своего.

— Так или иначе, — продолжала Сэм, — через пару недель кто-то из отдела контрразведки — понятия не имею кто — прочел об этом в «Нью-Йорк таймс» и моментально связал с их пропавшим без вести неврологом Нейлом Кэссиди. Они отправили кого-то в Вашингтон с фотографией Кэссиди…

— И конечно, ничего из этого не вышло.

Сэм улыбнулась и погрозила пальцем.

— Отнюдь. Как и все, Бюро по уши влезло в «великую революцию серых клеток». Вы не читали журнал «Тайм»? Настоящий переворот в судебной медицине.

Томас кивнул.

— Дайте-ка, я угадаю. Вы показали Гайджу фотографию Нейла, одновременно сканируя его с помощью МРВ. Нервные цепочки, заведующие узнаванием, включились.

— Точно. Мозг Гайджа точно опознал Кэссиди, причем как человека, причастного к полученной травме. Была повреждена только цепочка, доводящая информацию до его сознания. Выходит, Кэссиди, в конце концов, не так уж умен.

Томас ничего не ответил.

«Они даже не представляют, с кем имеют дело», — дошло до него.

«Неужели это ты, Нейл?»

— Вот тогда-то, — продолжала Сэм, — дело и сдвинулось с мертвой точки. Расследование преступлений Костоправа высасывало средства на каждом ведомственном уровне, поэтому шишки из нью-йоркского департамента были только рады сплавить текущее расследование нам… особенно поскольку это касалось несмываемого позора, ложившегося на АНБ. Шелли, которая координировала творящийся в департаменте цирк, была назначена уполномоченным по расследованию нашей малочисленной оперативной группы. Как теперь выясняется, все это сплошная импровизация. Наши консультанты по линии министерства юстиции и прокуратуры разве что не стажеры, и, насколько мне известно, один из наших чиновников по связям с общественностью по совместительству пристроился в команду, ведущую дело Костоправа. Организация наших кадров напоминает тарелку разворошенных спагетти.

Она замолчала, словно ее покоробил собственный цинизм.

— Но у нас есть подозреваемый. Как правило, расследование ведется более энергично, когда у нас появляется подозреваемый.

Томас прислушивался к шороху шин по мостовой, дивясь тому, каким древним, словно существовавшим испокон веков, был этот звук. Мир за темными стеклами машины казался по-осеннему солнечным и сюрреальным. Рассеянным, забывчивым.

Все происходило как во сне.

«Нора и Нейл».

— Это он, профессор, — негромко произнесла Сэм. — Теперь Нейл Кэссиди наш.

Съехав с подъездного пандуса, они слились с потоком транспорта. На первом указателе «I-87», который заметил Томас, красовалось проржавевшее по краям пулевое отверстие.

— Надо проверить детей, — сказал Томас, шаря по карманам блейзера в поисках телефона.

Телефон Миа откликнулся пятью безответными гудками. Томас отключился, оставлять сообщение не хотелось.

«Возможно, они уже уехали».

— Не повезло? — спросила Сэм, не отрываясь глядя на дорогу.

— Похоже, я прирожденный неудачник.

— Я тоже, — ответила Сэм, озорно взглянув на него.

Томас не мог придумать, что сказать еще, поэтому какое-то время просидел, тупо уставившись на собственные руки и изучая синяк под ногтем, который заработал неделю назад, играя в сквош.

«Надо потренировать боковые удары», — подумал он без всякой связи.

Если Сэм и находила молчание неловким, то не показывала этого. Она лихо промчалась по спуску, обгоняя машину за машиной. Томас обнаружил, что зыркает глазами, переводя их со спидометра на стеснивших их со всех сторон водителей, заключенных в капсулах своих автомобилей. Сэм вела машину, как заправский лихач, используя малейшие ошибки предпочитавших плестись еле-еле. Она наседала на тех, кто замешкался, повиснув у них на хвосте, и наказывала тех, кто висел у нее на хвосте, сбавляя скорость. Кроме того, она — намеренно, как показалось Томасу, — медлила в «мертвых зонах».

— Вы водите как моя «бывшая», — наконец заметил он.

— А что — она тоже любила быструю езду? — плутовски усмехнулась Сэм.

— Она была дурой, — неожиданно резко для себя самого ответил Томас — Не могли бы вы чуточку поосторожней?

Сэм бросила на него невыразительный взгляд. Без предупреждения она дернула «мустанг», вернувшись на свою полосу и пристроившись за каким-то полуразвалившимся грузовиком, затем тормознула так резко, что замок ремня у Томаса щелкнул. И принялась задумчиво разглядывать отражение гигантского фургона в капоте своего автомобиля.

— Знаете, профессор, — наконец сказала она, — я еще сдерживаю себя, потому что понимаю, как вы расстроены.

— Прекратите компостировать мне мозги, агент Логан, — ответил Томас, стараясь не глядеть на нес — Я уже взрослый мальчик.

— Кое-что меня здорово озадачило.

У Томаса все внутри сжалось.

— Например?

«Почему вы соврали?»

— Почему после разговора с нами утром вы тут же ринулись домой?

— Хотел позвонить Нейлу. Нет, не так. Я должен был позвонить ему. Поговорить начистоту. Мне казалось, дома у меня записан его номер.

— И позвонили?

Томас пожал плечами.

— Так и не нашел номера.

— Близкие друзья — нечего сказать.

— Три месяца назад он переехал, — объяснил Томас — Когда он позвонил, чтобы дать мне свой новый номер, я записал его на каком-то клочке бумаги… Ну, что тут скажешь? Наверное, я плохой друг.

Насчет переезда он отчасти сказал правду. По крайней мере, так говорил сам Нейл. Кто знает, что там случилось на самом деле…

— А почему сразу же после этого вы бросились к вашей бывшей супруге?

— Потому что, когда я попробовал позвонить ей, чтобы узнать номер, она бросила трубку.

Он понял, что сказал глупость. Не было никакой гарантии, что их телефоны не прослушиваются. С той самой засухи, когда группа доморощенных исламских экстремистов колесила по юго-западу, устраивая лесные пожары, американцы в порыве энтузиазма поступились частью своих конституционных прав. Тогда Томас полностью одобрял это, каждый вечер наблюдая по телевизору адские ландшафты, не говоря уже о спутниковых фотографиях, на которых казалось, что полыхает вся Америка. Облака дыма достигли верхних слоев атмосферы, обратив несколько дней в залитые кровавым светом ночи, — и так до самого Нью-Йорка. Он был слишком молод, чтобы в полной мере оценить события 11 сентября, но горящие холмы… Это до сих пор отзывалось у него где-то в глубине души.

— Бросила трубку, да?

Томас пристально уставился на ее красивый профиль, понимая, что она снова стала агентом Логан. Люди напоминали поляризованное стекло, они были прозрачные и мутные попеременно. Сообщники — и соперники минуту спустя.

— Нора решила, что я все выдумываю. К примеру, ваш визит. Видео. Обвинила меня в том, что я затеял какую-то новую садистскую игру.

Сэм нахмурилась.

— Почему же она так решила? Ведь Нейл — ваш лучший друг. С чего бы ей думать, что вы все это подстроили?

— Вы дословно повторяете то, что я у нее спросил. Меня это просто ошеломило. Вот почему я к ней и поехал.

Как это могло оказаться так просто? Как мог Томас, глядя в глаза Сэм, нести какую-то ахинею? Молча дивясь себе, он понял, что у него это здорово получается. Остановившийся взгляд, так, словно он просто считывает зафиксированный памятью текст. Наклон головы, словно говорящий: «Я понимаю, это звучит странно, но что я могу поделать?» Всю жизнь Томас корил себя за то, что теряется, когда его припирают к стенке.

Теряется, но говорит правду.

Сэм посмотрела на него, извиняясь. В глазах ее читалось: «Просто такая уж работа. Дело…»

— Когда я приехал, — продолжал Томас, — она была скорее испугана, чем в ярости. Решила, что я выдумал все это, потому что узнал, что они были… были… Когда она разоткровенничалась, это было не в бровь, а в глаз.

Он знал, что его слова звучат убедительно. Но, несмотря на это, у него защемило в груди, мысли беспорядочно роились в голове. Рано или поздно они допросят Нору. В конце концов, она имела касательство к делу.

«Я же сам себя гублю…»

— Простите, профессор, — сказала Сэм и пронзительно посмотрела на него, будто испугавшись, что потеряла что-то. — То есть Том.

Томас кивнул, словно затем, чтобы подбодрить ее.

Когда в нем успела так развиться способность ко лжи?

«Все накалывают друг друга».

Остаток пути до Манхэттена Сэм посвящала Томаса в подробности похищения Гайджа и Повски.

Гайдж, воротила в области розничных продаж, попросту не вернулся после утренней пробежки в Центральном парке. Свидетели показали, что видели, как он болтает с кем-то, сидящим в серебристом «БМВ», не более. Томас спросил, как мог миллиардер вроде Гайджа делать что-либо без всякой охраны, на что Сэм ответила: «Такой уж он был парень».

— Какой?

— Да как вам сказать — парень, который мочится, отойдя на два шага от писсуара.

— Такой у него большой?.. — рассмеялся Томас.

— Нет. Как раз наоборот. Это у него маленькое.

— Тогда я, кажется, не понимаю.

В лучах солнечного света улыбка Сэм казалась ослепительной.

— Иметь маленький член это одно. А вот не придавать этому никакого значения — нечто совсем другое. Раструбите повсюду о ваших слабостях, и люди решат, что вы сильный.

— Или, — добавил Томас, — что у вас мания пенисного величия.

Сэм хихикнула.

— Знаю, все мужики такие.

Синтия Повски, хорошо известная в определенных кругах как Сладенькая, исчезла на автостоянке своего роскошного многоквартирного кондоминиума после того, как навещала «друзей». Свидетелей нет. Камеры слежения стоянки были предположительно вырублены какими-то вандалами накануне ночью. Следователи знали — или, по крайней мере, думали, — что она поехала на стоянку, потому что ее «порше» был припаркован как обычно — занимая сразу два места. Они знали, что она никогда не занималась своим ремеслом на дому из-за дружка, которого власти Эскондидо считали главным подозреваемым, пока в Квантико не прислали видео.

Хотя Томас слушал внимательно и даже задал несколько уточняющих вопросов, беспокойство и укоры совести так и бурлили у него в голове. После многих лет преподавательской работы он обнаружил, что может слушать и даже отвечать на вопросы студентов, будучи сосредоточен на чем-то совершенно другом. Вплоть до самого развода он никогда не понимал, что эта рассеянность, или, вернее, сосредоточенность на ином, может стать настолько конструктивной. Сколько шпилек в адрес Норы он отпускал, объясняя на занятиях то или иное основополагающее психологическое понятие!

Спецагент Саманта Логан говорила, а он слушал, не переставая обмозговывать происходящее.

Для чего лгать?

Чтобы выгородить Нейла?

Но зачем? У парня не только поехала крыша, но он еще и трахался с Норой… Трахнул его. Теперь-то зачем его выгораживать?

Когда-то в Принстоне они с Нейлом шутки ради взяли напрокат «Экзорциста», рассчитывая хорошенько повеселиться. Но фильм до смерти напугал обоих, хотя ни один из них не верил в Бога, демонов и даже в священников, способных вытворять такое. Выкурив несколько косяков и рассмотрев все противоречия, они совместными усилиями выработали понятие, которое назвали «эффектом экзорцизма»: разрыв между знанием и приведением в норму. Оба знали, что одержимость бесом это чушь, но с тех пор состояние ужаса вошло у них в привычку, стало нормой. Как обнаружил впоследствии Томас, значительная часть лечебной психологии противилась «эффекту экзорцизма».

Значительная часть того, что значило быть человеком.

«Мой самый близкий друг…»

Он выгораживал Нейла, следуя привычке. Чертовой привычке.

И все же, даже поняв это, он продолжал слушать, как Сэм бойко излагает факт за фактом. Благожелательно. Вежливо. Когда затор в движении заставил ее замолчать, чувство справедливости едва не заставило его выложить все начистоту.

«Просто скажи ей! — внутренне возопил он. — Скажи: Саманта, я солгал… Ваш подозреваемый объявился у меня вчера вечером».

Однако вместо этого он сказал: «Сволочное движение».

Непонятно как, но им все же удалось выехать на Уэстсайдское шоссе. Когда они неторопливо ехали вдоль Гудзона, Томас не сводил глаз с другого берега, где в лучах дряхлеющего солнца лежал угрюмый Джерси. Казалось невероятным, что всего несколько столетий назад этот берег служил границей просвещенной цивилизации. Границей знания. Он буквально видел их, голландцев и англичан, вглядывающихся в изумрудные дали между деревьями, напоминавшими колонны храма в Карнаке.[24]

Сколько людей сошло с ума? Сколько, подобно Нейлу, отреклись от всего, что они знали, и приняли сначала пути, а затем и ужасы того, что лежит по ту сторону знания?

«Нейл в роли Куртца, — скривившись, подумал он. — Я в роли Марлоу…»[25]

Насколько это лестно?

«Не очень, — понял он мгновение спустя. — Совсем даже нет».

— Вам одним удалось опознать Нейла, — услышал себя Томас как бы со стороны, — потому что он этого хотел.

— Что вы имеете в виду? — спросила Сэм.

— Помните, вы сказали, что мозг Гайджа вспомнил Нейла, хотя сам Гайдж так и не вспомнил его. Я ни в коей мере не считаю себя нейрохирургом, но мне кажется, что намного проще отключить все механизмы узнавания, нежели выборочно.

— И что вы хотите этим сказать?

— Что Гайдж — составная часть доводов Нейла. Он пытается что-то сказать…

— Что-то сказать? Но что именно?

— Полагаю, вы читали заявление Гайджа?

— Всего каких-то сраных раз пятьдесят.

Непонятно почему, но всякий раз, когда она употребляла бранное слово, это глубоко волновало его. Вероятно, потому что все отрочество он гонялся за цыпочками, которые только и делали, что бранились. Или, по крайней мере, пытался.

Любой человек всегда старается понять, что представляет из себя незнакомец, с которым ему довелось столкнуться. Томас предполагал, что спецагент Логан выросла в рабочей семье. Атеистка. Уравновешенная. Она рано осознала свою сексуальность и, возможно, отдала цвет своей юности соседскому пареньку, когда была еще подростком. Подобно этому пареньку, она принадлежала к поколению «порноинтернета», той волне лишенных сексуальной чувствительности мальчишек и девчонок, которые считали развратные разговорчики неотразимо притягательным и наикратчайшим путем к достижению статуса взрослого человека. Отсюда был один шаг до половой распущенности, которая воспринималась как развлечение, чему открыто завидовал отец Томаса и что разрушило все выводы психологии касательно сексуальной активности подростков.

Это была женщина, отгулявшая свои девические вечеринки, целеустремленная и готовая пойти наперекор принятым условностям, циничная и решительная; она использовала средства, данные ей свыше, — и к черту всякие традиции. Это была роль, которую она выбрала из личностного каталога, предлагаемого современным обществом. И все же ей была присуща сдержанность в поведении и чистосердечная озабоченность, противоречившие напускной браваде. Легкий привкус наивного идеализма. По непонятной причине быть хладнокровным и добросовестным никогда не казалось комфортным. Все равно что сшитые дизайнером джинсы и здоровый образ жизни.

— Гайдж не припоминает какие-либо ссылки на спор? — спросил Томас.

— Нет. Но мы его и не спрашивали.

— Значит, существует такая вероятность…

Она испытующе посмотрела на себя в зеркальце и надела темные очки:

— Есть только один способ это узнать.

Как выяснилось, Гайдж жил в Бересфорде, в Верхнем Уэстсайде, напротив Центрального парка. Когда они направились к входу в здание, Томас поймал себя на том, что вытянул шею, как какой-нибудь деревенщина, заинтригованный неравным браком между индустриальным размахом и мотивами итальянского Ренессанса. Когда Сэм махнула своим значком, швейцар только пожал плечами так, словно был хиромантом, столкнувшимся с еще одной чрезвычайной неизбежностью. В наши дни людей ничем не проймешь.

— И далеко можно зайти с такой штукой? — язвительно поинтересовался Томас, пока они шли по роскошному вестибюлю.

Сэм улыбнулась и снова стала рыться в сумочке в поисках благотворительной мелочи: ящик с эмблемой ЮНИСЕФ[26] стоял на столике между лифтами.

— Не далеко, но достаточно, — ответила она, держа в одной руке монеты, а другой нажимая на кнопку вызова лифта.

Воздух благоухал — Томасу представились жены богатеев, которые с утра до вечера ходят по магазинам. Изучая свое кривое отражение в латунной двери поднимающегося лифта, он задумался над тем, уж не насмешка ли над жильцами изречение «Fronta Nulla Fides»,[27] начертанное на украшенном завитушками полу. На установленном в лифте экране мелькали клипы Си-эн-эн, посвященные самым животрепещущим событиям: от хаоса в Европе до гражданской войны в Ираке и последних деталей по делу Костоправа. Было обнаружено еще одно тело с вырванным позвоночником — на сей раз в Квинсе. Трансляция с места преступления. Томас подумал, что таким образом у зрителя должна создаваться иллюзия присутствия.

Мужчина, встретивший их у входа в пентхауз, был невысокого роста, с бочкообразной грудью, воспаленными глазами и темной густой бородой; такие бороды всегда заставляли Томаса думать о волосатых спинах их обладателей. На мужчине были джинсы, подтянутые намного выше пояса. Томас моментально признал в нем одного из тех парней, которые слишком долго крутятся перед зеркалом, втягивая живот, и никогда не носят рубашки навыпуск.

— Здравствуйте, мистер Гайдж, — поздоровалась Саманта.

— Здравствуйте, агент Логан.

Томас поднял брови. Он не был уверен, что последует далее, но уж явно не полное узнавание.

— Я никогда не забываю голоса, — заявил Гайдж, словно читая его мысли. — Если бы не это, я сказал бы, что вижу ее впервые в жизни.

— Но вы видели меня, — сказала Саманта.

— Ну, если вы уверены, — пожал плечами Гайдж и перевел взгляд на Томаса. — А вы? Я видел вас прежде?

— Нет, мистер Гайдж. Меня зовут Томас Байбл.

Гайдж осторожно кивнул.

— Доктор Байбл — преподаватель психологии из Колумбийского университета, мистер Гайдж. У него к вам несколько вопросов.

— Ответьте прежде вы. Он терапевт или судебный врач?

— Иногда большой разницы нет… Но я не шарлатан, если вы это имели в виду. — Томас помолчал, облизнул пересохшие губы, — Я — друг Нейла Кэссиди.

С лица Гайджа исчезло всякое выражение.

— Пожалуйста, прошу, — сказал он.

Через облицованную мрамором прихожую они проследовали за мистером Гайджем в роскошную гостиную в эгейском стиле, выдававшую помешанность владельца на богатстве и великолепии. Монументальная комната была поделена на «уголки интимных знакомств». Но эффект — если таковой и предполагался — разрушали раскиданные повсюду дешевые поделки. Мистеру Гайджу определенно нравился его маленький блошиный рынок…

— Прошу простить за спартанское негостеприимство, — сказал он, подвигаясь к u-образному дивану. — Я уволил весь персонал… Они показались мне какими-то… неузнаваемыми.

Томас присоединился к Сэм, усевшейся напротив хворого миллиардера. Ни сам миллиардер, ни его интерьер не оправдали ожиданий Томаса. Видимо, насмотрелся слишком много фильмов.

— Выпьете? — спросил Гайдж. — Боюсь, у меня остался только скотч.

Сэм отрицательно покачала головой. Томас попросил одну порцию со льдом.

— Итак, — сказал Гайдж, направляясь к бару, — какие вопросы собирался задать мне друг мистера Кэссиди?

Томас сделал глубокий вдох. Учитывая то, что рассказывала Сэм в машине, он решил привнести умиротворяющую нотку, которая помогла бы мистеру Гайджу чувствовать себя раскованно.

— Разные, — ответил он. — Однако полагаю, у вас тоже накопилось немало вопросов.

Гайдж горько усмехнулся. «И все же это терапия», — можно было прочесть в его взгляде.

— Каких же?

Томас пожал плечами.

— Ну, для начала… Разве вам не хочется узнать, почему он сделал это с вами?

— О, я знаю почему, — ответил Гайдж, поворачиваясь к бутылке.

— Правда?

— Ну конечно. Это было наказание.

Томас осторожно кивнул и спросил:

— За ваши грехи?..

— Да, за мои грехи.

— И в чем же вы грешны?

Гайдж тщательно поболтал стакан с виски, словно хотел растворить кубики льда.

— Вы что, священник? — спросил он, передавая Томасу выпивку.

Томас впервые заметил, как тщательно Гайдж избегает смотреть им в лицо.

— Нет, — ответил он.

— Тогда мои грехи не имеют к вам никакого отношения.

Гайдж резко повернулся, но не к Сэм, а по направлению к ней. Его манера поведения начинала напоминать Томасу слепого.

— Психологи, — сказал Гайдж с легким презрением, — хотят, чтобы все наши грехи были симптомами, не так ли?

— Извините, мистер Гайдж, — произнес Томас, ставя свой стакан. — Может быть, вы предпочли бы…

— Профессор Байбл считает, что Кэссиди ведет с ним что-то вроде спора, — осмелилась вставить слово Сэм. — Нам нужна ваша помощь, мистер Гайдж.

Наконец миллиардер взглянул ей прямо в лицо. В глазах его отразился странный ужас.

— Спор? Какой спор?

— О том, что ничто не имеет никакого значения, — ответила Сэм, бросив взгляд на Томаса. — В это, наверно, трудно поверить, но Нейл Кэссиди верит в то, что не существует такой вещи, как… как…

— Как люди, — закончил за нее Томас — Он считает, что многое из того, во что мы верим — ну, скажем, намерения, цели, смысл, добро и зло, — просто иллюзии, порождаемые нашим мозгом.

В глазах Гайджа блеснули слезы.

— Ну, тут он явно заблуждается, разве нет?

— Заблуждается в чем? — спросил Томас.

— В том, что ничто не имеет смысла.

— Я не совсем понимаю…

— Конечно, не понимаете, — прервал его Гайдж без всяких объяснений. Он покачал головой, как таксист-иммигрант, раздраженный нерешительностью пассажира насчет платы за проезд. — Так чего же вы хотите?

Томас и Сэм нервно переглянулись. Во внешности сидевшего перед ними человека было что-то трогательное и одновременно внушающее благоговейный ужас. Томас подумал, что наконец понял сказанное Сэм о мужчинах, которые мочатся, отойдя на два шага от писсуара.

— Не говорил ли вам Нейл чего-нибудь о… о предпосылках?

— Нейл?

— Я имею в виду Кэссиди. Говорил?

Гайдж довольно долго простоял, ничего не отвечая.

— Хотелось бы ответить «да», — наконец произнес он. — Но я действительно не помню.

— Вы уверены? — спросила Сэм.

Гайдж помрачнел.

— Знаете, какое мое излюбленное место, агент Логан?

Томас положил руку на колено Сэм — то ли чтобы предупредить, то ли чтобы приободрить ее, он и сам не знал.

— Нет, — ответила Сэм. — Какое?

— Метро, — сказал Гайдж со страдальческой улыбкой. — Чертово метро, там я сильнее всего чувствую себя дома. То есть… в своей тарелке. Сначала это было просто ощущение комфортности, понимаете? Но дальше — больше. Намного больше. Теперь у меня такое чувство, будто я встречаю Рождество с покойными родственниками. Просто сидя в метро, раскачиваясь в такт с незнакомцами.

Он повернулся — налить себе еще.

— Трогательно, правда? — хмыкнул он, не оборачиваясь.

— Может быть, будет лучше, если мы позвоним вам? — рискнул Томас.

— Смотрите-ка, теперь он меня ублажает, — произнес Гайдж, обращаясь к сводчатому потолку.

Он повернулся, постоял в нерешительности, затем с вызовом посмотрел на Томаса и Сэм. И, тепло улыбнувшись, произнес:

— Пошли, на хер, вон.

Томас и Сэм молча воззрились на него.

— Что именно вас так смутило? — спросил Гайдж. — Пошли? На хер? Вон?

Томас и Сэм поспешно встали.

— Можно позвонить вам, мистер Гайдж? — спросила Сэм. — Мы действительно…

— Го-о-о-споди! — возопил крепыш. — Пошли! На хер! Вон!

С каждым словом он, топая, надвигался на них, неотвратимый, как приговор.

Томас споткнулся о загнутый край персидского ковра. Сэм поддержала его. Широко расставив руки, Гайдж сгонял их к двери, ведущей в прихожую.

Возле двери они задержались.

Томас поднял голову и увидел, что все трое отражаются в зеркале с тяжеловесной рамой в стиле рококо.

— Трое незнакомцев, — произнес Гайдж со спокойствием, тем более пугающим, если вспомнить свирепое поведение хозяина несколько мгновений назад. — Известно ли вам, доктор Байбл, что такое — жить нигде? Глядеть, вглядываться и всякий раз обнаруживать, что ты — нигде?

Любопытно, однако в каком-то смысле Томасу это было известно. Но говорить об этом он не собирался.

— Но вы же стоите прямо перед нами, мистер Гайдж, у себя дома.

— Разве? Сомневаюсь… — Он задумчиво, исподлобья, взглянул в зеркало. — Да вы хоть понимаете, что это такое? Думаете, я вижу вас, знаю вас и проблема в том, что всякий раз, как я отворачиваюсь, я забываю, кто вы такие? Нет, это не так. Совсем не так. Когда я гляжу на вас — так же пристально, как я гляжу на вас сейчас, — я через секунду уже не узнаю ваши лица. И дело не в том, что ваше лицо каждую минуту меняется, становится чем-то, что я никогда не видел прежде. Просто незнакомое лицо. Непостижимое…

Гайдж оторвал взгляд от зеркала и повернулся к Томасу.

— Когда я смотрю в зеркало, мистер Байбл, меня здесь нет. Но хуже то, что вас тоже нет. Вы для меня не существуете. Только голос. Голос из тьмы.

Некоторое время Томас молча смотрел на него. А потом, запинаясь, сказал:

— Это последствия мозговой травмы. Вы должны по…

— Мозговой травмы? — переспросил бородач. — Мозговой травмы? Вы называете это так?

Он покачал головой и, широкими шагами пройдя мимо них, рывком распахнул одну из дубовых дверей.

— Что же это тогда? — спросил Томас, когда бородач уже перешагнул через порог.

— Вы не священник, — отрезал Гайдж.

Дверь грохнула, поглотив мир, с которым Томас только что стоял лицом к лицу.

Они не проронили ни слова, пока не закрылись двери лифта.

— Ваш вывод? — наконец спросила Сэм.

— Не знаю. Во-первых; он был пьян. Но что стоит за этим? Быть может, он страдает от какого-то посттравматического стресса… — Томас помолчал, стараясь осмыслить, что же, собственно, произошло. — Одно можно сказать наверняка…

— Что именно?

— Вы не заметили, как он вел себя с нами? Он ни разу не поглядел нам в глаза. А его жесты? В нашем присутствии он буквально съеживался от страха.

— И?..

Томас набрал в грудь побольше воздуху.

— Получается, что мы были для него какими-то чудовищами. Безликими чудовищами.

— Что вы такое говорите?

Томас заметил, что смотрит на свою руку, на тот палец, где когда-то он носил обручальное кольцо. Он подумал обо всех тех нервных процессах, которые бурлят под внешне спокойной поверхностью и с помощью которых удалось ввести пациента в такое состояние. Так вот куда метил Нейл! Не в сердце, а в душу.

— Теодор Гайдж живет в мире страшилок.

Только на заднем сиденье такси, на котором Томас так редко выбирался в Манхэттен, он почувствовал, что поездка в центр, на Федерал-плаза, чем-то смущает его. Манхэттен всегда сбивал его с толку — иначе и не скажешь. Город здесь напоминал геологический разрез, улицы и проспекты были руслами рек, глубокие, как каньоны на какой-нибудь древней марсианской равнине. Но чувство… Одновременно археологическое, словно огромная вывеска Центрального парка была оттиском какой-то божественно-королевской печати, и статистическое, словно великая карта человеческих упований этого вавилонского столпотворения, высеченная в монументальном камне.

Нью-Йорк, как однажды сказал ему Нейл, был шрифтом Брайля[28] для слепого Бога — местом, где выпуклости человеческой изобретательности громоздились достаточно высоко, чтобы божественные пальцы могли читать по ним. Когда же Томас спросил, что именно они могли прочесть, Нейл ответил: «„Да пошел. И ты. На хер…“ Что же еще?»

— Так что же вы думаете, профессор? — спросила Сэм. — Если Гайдж — первая предпосылка Кэссиди, что она означает?

— Не могу сказать наверняка, — рассеянно ответил Томас.

Получалась какая-то бессмыслица. Надрывающая сердце правда. Нора трахается с Нейлом. Нейл убивает невинных. Сэм преследует его, как гончая на пути карьеры, каковой она и была. Европа погибает от холода. Москва совсем пропала. Даже дураку ясно, что во всем этом нет никакого плана, никакого тайного автора. Все кричало о безразличии. Все! А те, кто думал наоборот, кто крепко втемяшил себе в голову преклонение перед такими понятиями, как простота, уверенность и низкопоклонство, только делали все еще хуже. Голосуя за демагогию «крепкой руки». Убивая во имя «х», «у» или «z».

Почему бы им просто не признать свое поражение и не дать миру погибнуть?

Слова Нейла… сказанные прошлой ночью.

— Ладно, надо что-то придумать, — сказала Сэм. — Чтобы Шелли прыгала от восторга… Нам не схватить этого парня без вашей помощи, профессор.

Так вот чего он хотел? Устроить охоту на Нейла?

«Он причиняет людям зло…»

Ну и что?

— Вы слышите меня, профессор? Профессор Байбл? Просни-и-тесь…

— Зовите меня Том, — сказал он.

«Мысли ясно. Мысли здраво».

Томас уже решил, что у него диссоциативная стрессовая реакция. Слабое чувство смещенности. Самоотстранение, словно каждая его улыбка, каждое слово, каждый вздох — притворны. Классические симптомы «кризисной фазы» стресса.

В мире Томаса Байбла все встало с ног на голову. Он стал неузнаваем, как прислуга Гайджа.

— Узнавание, — отрывисто произнес он, внезапно увидев ответ на предыдущий вопрос Сэм.

— Не спешите, Том. День выдался длинный.

Томас посмотрел на Сэм и улыбнулся.

— Я буду в форме. Мой мозг пластичнее, чем у многих.

— Как мои туфли, — заметила Сэм.

Торопливый стук каблучков Сэм эхом отскакивал от стен подземного гаража здания ФБР.

— Нейл говорит что-то об узнавании, — пояснял на ходу Томас — Он говорит, что узнавание — себя или других людей — зависит всего лишь от схемы прокладки нервных окончаний.

Сэм нахмурилась в пропитанной выхлопными газами полутьме.

— Не понимаю.

— Подумайте. Без узнавания мир пуст — именно это имел в виду Гайдж. В нем нет людей, только шумящие мозги, беспорядочно сталкивающиеся друг с другом.

Сэм задумалась над его словами и через несколько цокающих шагов, когда они уже подходили к лифту, спросила:

— Тогда зачем была вся эта затея с Повски? Доказать, что наслаждение сводится к схеме прокладки нервных окончаний?

— Почему бы и нет?

Сэм помрачнела, словно пораженная чем-то, о чем уже думала раньше.

— Мне не отделаться от впечатления, что он спорит с вами. Конкретно с вами, а не с миром вообще.

Томас ощутил, как судорожно сжался его желудок.

— Почему вы так решили?

Сэм устремила на него буравящий взгляд, почти маниакальный в своей напряженной пристальности.

— Потому что вы единственный можете расшифровать его послание. Без вас он обращался бы в пустоту, вам не кажется?

Зачем Нейл приезжал вчера? К чему это его признание? Незадолго до этого он оттрахал Нору — ее дурацкая выдумка с поездкой в Сан-Франциско ясно давала это понять. И что с того? Он трахает Нору, а потом заваливается без предупреждения, чтобы выпить и закусить со своим старым дружком Паинькой? Между одним и другим убийством — это как минимум. А накануне этого ФБР принимает решение отследить его старые знакомства…

Нейл Кэссиди, пожалуй, был самым ярким, самым заранее продумывающим из всех, кого знал Томас. Сэм была права. Нейл играл в игру, правила которой знал только Томас, из чего следовало, что он, Томас, просто должен играть с ним. Но зачем? Неужели Нейлу было просто нужно обучить своего реального противника — ФБР — этим правилам? Расшевелить их? Или (при этой мысли у Томаса перехватило дыхание) все это делалось ради его, Томаса, блага?

«Неужели он так меня ненавидит?»

Томас почувствовал резкую боль в груди. На какое-то мгновение он ощутил себя школьником, совершенно одиноким, брошенным своим единственным другом. «И все это время он трахал Нору…» А потом улыбался и хлопал Томаса по спине. Разве это не было свидетельством какой-то идеи фикс, патологической ненависти?

«Не обязательно», — вынужден был допустить профессор Томас.

Друзья испокон веков трахали жен своих друзей, даже тех, кого они действительно любили и уважали. Если они и испытывали ненависть, то, как правило, она помогала им логически обосновать свое предательство. «А твоя-то в постели неплоха». Или: «Ему это только на пользу». Такие грешки оказывали удивительно незначительное влияние на цепь ожиданий и взаимоотношений, из которых складывается дружба. Словно поведение двух друзей работало на разных частотах.

— Возможно, — ответил Томас, не глядя на Сэм.

«Ей надо знать! Скажи!»

— Что-нибудь не так, профессор? — спросила Сэм в тот самый момент, когда раздался звонок и дверцы лифта разъехались в стороны.

— Синтия Повски, — сказал Томас, когда лифт закрылся. — Думаете, она все еще может быть жива?

«Что же я наделал?»

— Может быть… Но мы сомневаемся.

— Почему? Ведь он пощадил Гайджа, разве нет?

— Да — оставив его между жизнью и смертью. Но сегодня утром вы не досмотрели представление с участием Синтии Повски.

Томас с трудом сглотнул. Ему и в голову не приходило, что съемка на этом не заканчивается.

— Что вы имеете в виду? Что там дальше?

Сэм явно колебалась, ее лицо, сосредоточенное, стало еще прекраснее.

— Там есть перерыв, и, когда он снова стал снимать, Синтия все еще была охвачена муками страсти, но что-то… изменилось.

— Изменилось…

— Неврологи, с которыми мы консультировались, считают, что он произвел коммутацию своего передатчика, подключив его к проводящим путям участков, ответственных за ощущение боли, в ее мозгу…

— Спиноталамические и спиноретикулярные проводящие пути?

— Именно. Вместо источника наслаждения появился источник боли…

Томас молча смотрел на Сэм.

— Затем он дал ей осколок стекла.

Образы Синтии — воспоминания этого утра — промелькнули перед внутренним взором Томаса: он снова увидел ее корчащееся тело, все в крови, услышал умоляющие рыдания всякий раз, когда она вонзала осколок в свое тело.

— И еще они сказали, — продолжала Сэм, — что болевой импульс, порожденный рассечением ткани, вероятно, приостанавливался, не достигая ее мозга, и превращался в сигнал, который прямо стимулировал центры наслаждения. Он перезаписал ее, профессор, как в нелегальных студиях, а затем наблюдал, как, кромсая себя, она прокладывает путь к экстазу.

— Боже мой, — прошептал Томас.

Ее округлившиеся колечком губы… Она кричит, испытывая оргазм за оргазмом.

«Он заставил ее исполосовать себя. Он заставил ее захотеть исполосовать себя».

Сэм быстро заморгала.

— Скоро вы увидите это сами, Том… Бога нет, поверьте мне.

У него скрутило кишки.

«Что, черт возьми, происходит? Проснись… Да проснись же ты!»

— Выходит, цель Кэссиди в этом, да, профессор?

Томас стиснул руки, чтобы они не так тряслись.

«Он перезаписал ее, как в нелегальных студиях…»

Местное отделение ФБР оказалось меньше, чем ожидал Томас, и, кажется, было покинуто всеми, кроме уборщиц.

— Трудно поверить, что у нас тут важная контора, правда? — сказала Саманта, жестом приглашая его в свою кабинку.

Томас улыбнулся, про себя каталогизируя — от чего, признаться, давненько отвык — разные детали, говорящие о хозяине данного рабочего места. Ничто не удивило его, кроме, разве что, булавок с синими головками, наколотых в виде сердечка на столе Сэм. Он кивнул на висящую на гвозде шапочку «Нью-Йорк рейнджерс».

— Вы, оказывается, болельщица?

— Жуткая, — сказала Сэм, усаживаясь в кресло.

Она хрустнула пальцами и принялась стучать по клавиатуре.

— А вы? — спросила она.

— Слишком это нервно.

— Так вы один из этих?

— Из кого?

Сэм пролистнула несколько ярких «окон» на плоском экране своего монитора.

— Один из тех, для кого важнее всего результат.

— Думаю, я…

— Вот, — прервала его Сэм. — Мозг Нейла Кэссиди.

Экран запестрел поперечными разрезами нервных клеток, подкрашенными люминесцентными красками и по форме напоминавшими каштаны. На какой-то миг показалось невозможным, что эти картинки тем или иным образом связаны с его лучшим другом, не говоря уже о том, что Томасу пришлось увидеть сегодня утром на видео. Они казались слишком абстрактными, слишком специфическими для того, чтобы служить движущей силой сегодняшних событий.

Однако же служили.

— Согласно приложенному заключению, — сказала Сэм, — нет никаких оснований полагать, что у Кэссиди отсутствуют цепочки стыда и вины. Определенно перед нами не махровый психопат.

Но Томас и без нее это знал. Поведение Нейла не обнаруживало склонности к явной психопатии или, говоря более обобщенно, к личностному психическому расстройству антисоциального характера. Они с Нейлом были близки достаточно давно, и, как бы умело психопат ни скрывал ущербность своего сознания, это длилось бы недолго; рано или поздно психопаты всегда проявляют свойственную им бессердечность.

— Жутковато, но красиво, — добавила Сэм. — Хотите, я сделаю вам распечатку?

— Пожалуйста, — сказал Томас.

Он еле шевелил языком. Одно дело было встретиться с агентами ФБР и совсем другое — приехать сюда, пройти по всем этим коридорам. Он напомнил себе, с каким именно учреждением связался, со всеми вытекающими отсюда опасностями и западнями. В общем и целом вы могли зависеть от людей и ждать от них рационального подхода. Но от учреждения… Особенно такого ужасного, как ФБР. Не важно, насколько разумные решения принимаются на том или ином скрещении ходов лабиринта, плачевный факт остается фактом: вы попросту не можете верить в то, что в конце концов они приведут к чему-нибудь разумному.

— Как вы это достали? — спросил Томас, когда первые листы стали падать ему в руки из лазерного принтера.

— Из АНБ.

К разговору о чудовищных учреждениях.

— А они откуда?

— Сегодня довольно многие подвергаются такому сканированию. — Сэм искоса улыбнулась ему такой особой, но милой улыбкой. — Хотите увидеть ваш снимок?

— Шутите?

— Отнюдь. Можете убедиться.

Она проскочила еще несколько «окон», ввела код, затем просмотрела список, похоже, состоявший из дат и временных засечек. На экран выскочило, как чертик из табакерки, изображение другого мозга, на сей раз трехмерное, расцвеченное меняющимися красками наподобие контуров синоптической карты.

— Когда я ввела вас в компьютер, моментальный снимок вашей черепушки был сделан автоматически.

Томас выругался себе под нос.

— Но это же абсолютно бессмысленно без анализа, — сказал он. — Что это вам дает?

— Анализ прилагается, — ответила Сэм со страдальческой улыбкой. — Это все как бы в одном пакете. Вот, посмотрите…

В левом нижнем углу открылось небольшое окошко с текстом. Томас нервно сглотнул.

— Итак, посмотрим, — сказала Сэм. — «Субъект возбужден: в основном состояние страха и беспокойства, несколько агрессивен, абсолютно никаких намерений совершить убийство». Прямо камень с души!.. «У субъекта также отмечаются признаки тоски и дезориентации, а также — о, вот это интересно — сильно развитая склонность к обману».

Сэм откинулась на спинку кресла и посмотрела на Томаса.

— Вы что-то скрываете от меня, профессор?

«Скажи ей!»

— Только не сознательно, нет, — рассмеялся Томас.

— Вот в чем главная закавыка в нашем деле, — улыбнулась Сэм. — Одни намеки и предположения. Хотя я слышала, что компьютерная техника совершенствуется с каждым годом.

— Несомненно, — мрачно изрек Томас — В моей профессии все занимаются исключительно составлением контекстуальных графиков — этим да еще параллельным поведенческим тестированием. Конечно, тут-то и зарыта собака…

— Контекстуальных графиков?

— Да, они сопоставляют различные поведенческие манеры людей, эмоции, умственную деятельность и так далее с их изображениями. В обиходных понятиях нашего реального мира графики, по сути, и есть соотнесенность этих цветовых пятен.

— Чтение мыслей, — сказала Сэм.

— Хуже.

— Так почему же собака… как вы сказали?

— Параллельное поведенческое тестирование… — Томас почесал в затылке, изо всех сил стараясь напустить на себя скучающий вид. — Если помните, пару лет назад правительство запретило корпорациям использовать «мозговую обработку» своих клиентов и служащих. Так вот, с тех пор большой бизнес инвестировал огромные капиталы в попытки свести вместе результаты различных поведенческих тестов — письменных, устных, ориентированных на выполнение различных заданий — и сравнить их с разными типами МРВ. Если вы так или иначе отвечаете результатам того или иного теста, они делают выводы и определяют, каким типом клиента или служащего вы будете. По сути, им предоставляется возможность обходить закон, при этом довольно грубо нарушая его. Многие средней руки психологи зарабатывают на этом большие деньги.

Когда он объяснял это, люди почти поголовно впадали в шок. Но чего еще они ожидали? Они жили в социальной системе, основанной на достижении преимущества в конкурентной борьбе. Сама система такого общества, которое они восхваляли, на которое разве что не молились, была направлена на то, чтобы заставить их делать то, чего хотят другие, — на грани прямого насилия.

Вам позволялось только нажимать на кнопки, невидимые другим.

— И это срабатывает? — спросила Сэм.

Совершенно очевидно, она была куда больший прагматик.

— Как сказать, — ответил Томас, пожимая плечами. — Пока не очень. Вы бы не поверили в эту чушь.

— Я работаю на ФБР, профессор.

— И все же.

Сэм усмехнулась.

— Хватит, повеселились, — сказала она, собирая распечатанные листы и передавая их Томасу. — Надо посмотреть, где там шастает начальница.

Она торжествующе улыбнулась, словно предчувствуя, что получит зачетные очки.

Сэм провела его по застеленным ковровыми дорожками коридорам этого муравейника мимо рабочих кабинок; в некоторых царила полная тьма, другие освещались мониторами с причудливыми картинками на экране. При первом взгляде на агента Атту Томас испытал нечто вроде потрясения. Стоя в конференц-зале со стеклянными стенами, она разговаривала с высоким афроамериканцем в модном костюме. Трудно было поверить, что именно она сегодняшним утром, как безумная, ворвалась в его кабинет. Ответственный оперативный сотрудник Шелли Атта — разрушительница миров…

Томас помедлил, стоя в полутьме.

— Логан все еще не перезвонила, — говорила Атта. — Она понятия не имеет, что происходит.

Подслушивающего человека всегда охватывает трепет, будто он подглядывает в замочную скважину чьей-то спальни. Томас и Сэм застыли, внимательно прислушиваясь к разговору, невольными свидетелями которого стали.

— И все-таки, как ей это удалось? — спросил темнокожий. — С кем она трахалась, чтобы так быстро получить повышение?

— Вы хотите сказать, что не слышали?..

Откуда-то из глубин офиса донесся гул включившегося пылесоса. Уборка.

Обернувшись, Томас увидел, что Сэм, без единой кровинки в лице, неподвижно стоит рядом. И всегда выходило одно и то же. Не важно, как часто он напоминал себе, что жизни окружающих так же ранимы, как его собственная, но всякий раз, сталкиваясь с врожденной сложностью человеческой натуры, он испытывал легкое удивление. Конечно, в жизни Сэм были люди, относившиеся к ней скептически, клеветники — даже враги. Конечно, она не раз принимала скоропалительные решения. Может быть, даже слишком часто. Все были в одной лодке. Просто, замечая соринку в чужом глазу…

— Черт, — прошептала Сэм.

— Не придавайте этому такого значения.

— Чему? — ломким голосом спросила она. — Что меня с грязью мешают?

Томас попытался придать разговору иное направление.

— Люди сплетничают. Это присуще человеческой природе. Некоторые считают это ключом к развитию нашего интеллекта.

Он замолчал, слегка смутившись. Нора всегда смеялась над его привычкой считать, что знание может помочь человеку сориентироваться в трудную минуту.

Но смущение прошло, и он спросил:

— А все-таки — с кем разговаривает Атта?

— С Дином Хини, нашим консультантом.

— Они знакомы? Старые друзья?

— Нет.

Томас понимал, что снова завелся, но был уже не в силах остановиться.

— Итак, продолжим. Чем более поверхностным оказывается знакомство, тем больше вероятность, что человек, выслушивающий обвинения в недостатках в адрес третьего лица, припишет эти недостатки обвинителю.

— Правда? — странным голосом переспросила Саманта.

— Правда, — ответил Томас, хотя понимал, что причинил больше вреда, чем принес пользы. Но почему? Почему факты оказывались такими беспомощными перед болью? — Это называется «переносом свойств»…

Сэм сердито уставилась на него. По щеке ее скатилась слеза.

— А что, если они правы? — спросила она.

— Кто прав?

— Если обвинения — это правда? — произнесла Сэм, поворачиваясь на каблуках.

— Сэм! — позвал Томас, устремляясь за ней. — Сэм, я не хо…

— Байбл? — недоверчиво крикнул кто-то. Агент Атта.

Сэм остановилась, резко развернувшись.

— Байбл! — проревела Атта у него за спиной. — Стоять, засранец!

Томас застыл как вкопанный.

— Руки вверх. Держать над головой…

Томас повиновался, слишком ошеломленный, чтобы что-либо чувствовать, не говоря уже думать.

— Теперь повернись, медленно.

— Шелли! — крикнула Сэм. — Он пришел помочь!

— Помочь? А вот мне так не кажется.

Услышав это, Томас повернулся, но слова протеста застыли у него на губах при виде пистолета агента Атты, наставленного на него. Красная точка плясала на его куртке на уровне груди. Его как жаром обдало. Ужас.

— Эт-то безумие, — хрипло прокаркал он.

— Боюсь, ваше профессиональное мнение тут ничегошеньки не значит, профессор. Вы переживаете кризис доверия.

— Шелли! — снова крикнула Сэм.

В темноте, как у любой крепкой женщины, вид у агента Атты был грозный и мужественный. Что-то в ее взгляде подсказало Томасу, что ей доставляет удовольствие целиться в него.

— Твой дружок профессор, — обратилась она к Сэм, — оказался не очень-то общительным. Похоже, что, пока утром мы допрашивали его в университете, наш главный подозреваемый дрых с похмелья у него дома. — Она на мгновение умолкла, чтобы все оценили важность ее слов. — Джерард сейчас там. Группа реагирования уже выехала.

Сэм осторожно двинулась навстречу своей начальнице, метнув в Томаса испытующий взгляд. Консультант министерства юстиции Дин Хини присел на уголок свободного стола сразу за агентом Аттой. Он улыбнулся, словно наблюдая за склокой членов семьи, которых презирал в равной степени.

— Спроси его, — сказала Атта своей подчиненной.

— Это правда? — неловко вымолвила Сэм, вид у нее был одновременно ошарашенный и сокрушенный. Очень непрофессионально.

«Да она в меня влюбилась», — совсем не к месту подумал Томас.

— Да, — сказал он.

А может, это случилось раньше.

— Вот почему утром вы первым делом бросились домой.

— Я хотел вам сказать, просто…

В мгновение ока поведение Сэм стало жестким и циничным — профессиональным. Почему-то это расстроило Томаса почти так же, как наставленный на него пистолет.

— Хотел? — спросила она. — Так чего ж не сказал?

«Куда ты подевалась, Сэм?»

— Не знаю, но…

— Так этот тип преподаватель психологии? — фыркнул Дин Хини из-за спины агента Атты. — Напомните мне, чтобы я не отдавал своих детей в Колумбийский университет.

Пистолет, обвинения в его адрес, Сэм — Томас почувствовал приближение сердечного приступа.

— Нейл был моим лучшим другом восемнадцать лет, — пылко произнес он. — Восемнадцать лет! Чего же вы от меня ждали?

— Правильного решения, — сказала агент Атта.

— Значит, сдавать друзей федералам это всегда правильно? И вы еще толкуете о каком-то чертовом кризисе доверия? Нет. Я должен знать наверняка.

Агент Атта достала наручники.

— Скажите честно, агент Атта, — быстро произнес Томас — Если бы федералы гнались за кем-то, кого вы любите, неужели бы вы сразу же выложили им все начистоту?

Похоже, вопрос застал ее врасплох. Атта нервно взглянула на Сэм.

— Осторожно, — предупредил Хини. — Это может быть какая-нибудь заморочная ловушка. Они мастаки.

— Твое мнение, Саманта? — спросила Атта.

Внезапный безрассудный страх, что агент Атта вот-вот прикончит его, охватил Томаса.

«Пистолет, пистолет, настоящий пистолет!» — панически пронеслось у него в голове.

— Думаю, он нам пригодится, — поспешно ответила Сэм. — Он понимает действия Кэссиди, Шелли. И считает, что знает, зачем все это. Он может дать нам мотив — настоящий мотив.

— Мотив?

— Лучше, чем все эти шуты из Центра.[29] Намного лучше.

Большие шоколадно-карие глаза Атты на мгновение задержались на Томасе.

— Говори, — приказала она.

— Это долгая история, — ответил Томас.

— Тогда поедешь со мной, — сказала Атта, засовывая в кобуру свой «глок».

Глава 06

17 августа, 19.01

Томас пришел в смятение, когда увидел перед своим домом столько автомобилей: две патрульные машины из Пикскилла, парочка машин без особых примет и черный фургон, по всей видимости принадлежавший группе реагирования. Яркие мигалки, как в комиксе, окрашивали стены дома в разные цвета. Инверсионные следы самолетов, протянувшиеся в небе, блекли, обращаясь в фиолетовые перистые облака, по мере того как ночь напрягала свою хватку. Они приехали незадолго до наступления темноты.

Шелли выехала на лужайку, затем отогнала машину на стоянку.

— Послушайте, профессор, вы еще далеко не в безопасности, — сказала она, внимательно глядя на Томаса. — Мы могли бы обвинить вас в том, что вы препятствовали следствию, укрывали беглеца, а может, даже были и соучастником. Вы слишком умны, чтобы думать, что мы тут же отправим вас за решетку, но сами видите, какой оборот принимают события. Все может случиться.

— Не беспокойтесь…

— Сначала дослушайте, — прервала его Атта. — И вот теперь вы взяли на себя ответственность за все ваши идиотские поступки, что в этом деле — большая редкость. Мне приходилось сталкиваться со столькими засранцами, что иногда я больше кажусь себе проктологом, чем оперативным сотрудником. Но вы не засранец… я вижу.

— Так вы мне верите?

Большую часть пути Томас вкратце излагал то, что уже рассказывал Сэм: о занятиях Скита в Принстоне, о споре… и, конечно, о Норе… Атта все время глядела на дорогу, только изредка бросая взгляд на Томаса — давая понять, что слушает. В противном случае он чувствовал бы себя так, словно отстаивал достоинства воды перед камнем.

— Думается мне, это самая правдоподобная интерпретация безумия, которую я слышала. Поймите меня правильно. Я считаю, что всякие там «семантические апокалипсисы» чушь, и не более. Но весь вопрос в том, верит ли в это Кэссиди.

— Вы могли бы стать хорошим психологом, агент Атта.

Атта от души улыбнулась.

— В моей компании мужчины частенько начинают дрожать, — язвительно произнесла она.

Толкнув дверцу плечом, она добавила:

— Ну а теперь поглядим, какой из вас детектив, профессор.

В ее поведении была некоторая снисходительность, но Томас решил, что Шелли Атта ему нравится. Она излучала уверенность, то есть именно то, в чем, учитывая все случившееся, он так отчаянно нуждался. Поэтому он даже не придал особого значения тому, что собирается помочь властям обыскать… собственный дом.

Мог ли его день стать еще более кошмарным?

— Томми! — услышал он чей-то крик, идя через лужайку.

Миа. Томас увидел, что тот стоит на крыльце, облокотившись на перила. Рипли и Фрэнки прижались к нему с обеих сторон; Рипли была уже достаточно высокой для того, чтобы стоять в той же позе, что и Миа, Фрэнки же только цеплялся за кованые железные прутья со смирением осужденного. Оба выглядели до смерти напуганными.

Проигнорировав сердитый оклик агента Атты, он рысцой припустил к ним, стараясь выглядеть не ошеломленным, а скорее послушным и кротким. То, что никто из них не вымолвил ни слова, заставило его сердце забиться чаще.

— Ну, и что же у нас на ужин? — запинаясь, спросил он.

— Тебя чего — заарестовали? — спросил Фрэнки, изумленно раскрыв глаза. Его лицо казалось немыслимо круглым в мерцающем свете мигалок — и беззащитным, таким беззащитным.

— Но он же не в наручниках, — сказала Рипли, по-сестрински журя брата, хотя интонации у нее были такие же вымученные, как у Томаса. — Я же говорила — наручники на него не наденут.

Словно в подтверждение этого Томас потрепал обоих за щеки. Он приложил все усилия, чтобы фыркнуть и усмехнуться.

— Волнительная сценка, правда? — спросил он, кивая через плечо. На Миа он старался не смотреть.

— У них пистолеты, — сказал Фрэнки.

— Но они ведь не будут стрелять в Бара? — выпалила Рипли.

— Они хорошие ребята, — объяснил Томас.

Он почувствовал, что его отцовский инстинкт сердито восстает против происходящего, что в нем свербит безотлагательная потребность защитить, отвлечь, приободрить. От отца требовалось быть каменной стеной, бастионом, ограждающим от вторжений извне, а он… он кормил своих детей какими-то побасенками и неуклюжими извинениями.

— Совсем как в кино… — сказал он.

— Значит, мы плохие? — спросила Рипли.

— Ничего подобного, — ответил Томас — Просто папа помогает им найти… нужное направление.

— Профессор! — прогремел в тихом вечернем воздухе голос агента Атты.

Фрэнки даже подпрыгнул.

— Послушайте, — сказал Томас, ласково поглаживая детей по щекам, — я скоро. А вы оба потерпите немножко. Не успеете оглянуться, как я вернусь, о'кей?

Но дети уставились на маячащую за отцом темную фигуру женщины.

— Почему она орет на тебя, папа? — тихо спросил Фрэнки.

Судя по глазам сына, он не без труда осилил первый из пугающих фактов. В их дом вломились, он перестал быть убежищем. Неужели нельзя как-то это прекратить?

Вместо ответа Томас посмотрел на Миа.

— Ты не против? Ну, хотя бы пока… — Он беспомощно махнул рукой на снующих вокруг людей.

Агент Атта нетерпеливо ждала за кустами, растущими возле крыльца.

— Всего и делов-то. — Миа понимающе подмигнул. — Пошли, ребята. Посмотрим, может, ваш дом уже показывают в «Новостях». Может, вы уже знаменитости!

Переступив порог, Томас был потрясен ощущением чужеродного вторжения. Незнакомые люди обшаривали дом, его закоулки. На кухне двое копов в форме, склонившись над стойкой, явно трепались о чем-то своем. Сэм, Джерард и Дин Хини выжидающе сгрудились в гостиной. За ними две женщины из группы реагирования внимательно разглядывали ковер.

— Ну как, Джерард? — спросила агент Атта.

Тот кисло посмотрел на Томаса.

— Все еще обыскиваем, — ответил он своему координатору, — но кроме детской порнухи на компьютере, — тут он снизошел до Томаса, пренебрежительно подмигнув ему, — думаю, ничего.

Томас усмехнулся своей самой ослепительной усмешкой из разряда «пошел ты!». И месяца не проходило без слухов о том, что какого-нибудь видного политического деятеля арестовали по обвинению в хранении детской порнографии. Либо это стало самой злободневной уликой для СМИ, либо разговоры о том, что некоторые «зубры» называли «политически мотивированной кибератакой», содержали зерно истины.

— Тогда зачем Кэссиди приехал сюда? — нахмурившись, спросила Сэм. — Ведь он понимал, что рано или поздно мы объявимся.

— А может, у него просто была охота пообщаться, — ответила Атта, обшаривая взглядом гостиную и глядя на всех с отвращением дизайнера по интерьерам. — Может, он… — Она повернулась к Томасу. — Вы сказали, что вырубились примерно в два тридцать ночи?

— Мне так кажется, — пожал плечами Томас.

— Выходит, часов пять он тут хозяйничал.

— Не мог ли он чего-нибудь сделать? — спросил Джерард. По выражению его лица было понятно: «С вами или с вашими детьми».

Томас почувствовал себя на грани обморока. Это был не его дом. Эти люди не охотились за его лучшим другом…

— Я хочу, чтобы вы прошлись по дому, профессор, — сказала Атта, — проверили, не пропало ли что… то есть все ли на месте. Какую бы игру ни затеял Кэссиди, похоже, он считает вас важным игроком. Джерард, Логан, помогите ему. Убедитесь, что он произведет тщательный осмотр.

— Ну и помойка, — сказал Джерард, когда они вошли в комнату, которая когда-то была логовом Норы. — Кстати, вот ваша копия ордера. — Он припечатал бумагу к груди Томаса.

Томас сверкнул на него глазами, пытаясь решить, была ли то искренняя враждебность или часть процедуры.

— Но здесь нет подписи, — сказал он, просмотрев документ.

— Завтра попросим нашу уборщицу расписаться.

Томас посмотрел на Сэм. Та только пожала плечами.

«Сами виноваты», — прочитал он в ее глазах.

Томас вцепился в клочок бумаги так, словно он один мог помочь ему преодолеть испытание. Он стоял в одной из комнат своего дома, помогая совершенно посторонним людям выворачивать свою жизнь наизнанку. Почему-то сейчас комната казалась ему меньше, на потолке проступили грязные разводы. Паутина сталактитами свисала по углам. Ни на что не похожий стыд охватил его — он стыдился не столько того, что пришлось выставить напоказ свои маленькие секреты, сколько того, что увидел суть: его дом был одним из многих миллионов, чуть ли не раковиной, и разбросанные мелочи создавали всего лишь трогательную иллюзию индивидуальности.

«Просто еще одна обезьяна, — сказал бы Нейл, — спрятавшаяся в свою нору».

— Любите хоккей? — спросил Джерард, взглядом указывая на старую футболку «Брюинз», которую Томас прикрепил к стене.

— А вы — нет?

— За «Канадиенс».

— Что-то с ними в последнее время случилось.

— Просто они американцы, которые считают себя лучше американцев.

— По сравнению с кем? — фыркнул Томас — Американцы, которые…

— Знаете, я чуть было не пристрелил вашего пса, — прервал его Джерард, жестом указывая на Бара, растянувшегося на раскладушке.

Томас был почти уверен, что в жизни не встречал человека, из которого так и перло бы: «А мне насрать». Конечно, все это было исполнено значения, признак человека, озабоченного иерархиями превосходства. Классическая компенсация, описанная Фрейдом. Джерард так регулярно проявлял свою власть, потому что не был слишком уж уверен в ней.

— А зачем бы вам стрелять в моего пса? — спросил Томас.

— Слишком дружелюбный. Всегда не доверял слишком дружелюбным.

— Что, потерся о вашу ногу?

Рассмеялась одна Сэм:

— Большой пес, Джерард. Пришлось бы тебе несколько недель ходить в подгузниках.

Томас бросил на нее благодарный взгляд, затем сочувственно посмотрел на своего печального старого пса. Бар зевнул и затем, словно чтобы доказать правоту Сэм, перевернулся и выставил брюхо — и кое-что еще.

— Бар, — сказал Томас.

— Черт возьми, — восхищенно произнес Джерард. — Этот пес заслуживает собственного сайта в Интернете.

— Не обращайте внимания, — сказала Сэм, кивая в сторону напарника. — Что-нибудь заметили, профессор? Чего-нибудь не хватает?

— Ву-у-у! — ощерился Джерард. — Попробуй отними!

Он явно считал себя большим весельчаком.

— Я даже не уверен в том, что правильно понимаю задачу, — признался Томас — А вы?

— Я больше вообще ни в чем не уверена, — ответила Сэм.

— Или как вам понравится это: ? — не унимался Джерард. — Вникаешь, Логан? Ты только посмотри. Сколько ему лет в пересчете на человеческие?

— Ты что, крэком обкурился? — спросила Сэм, продолжая, однако, улыбаться. — Сколько нам лет в пересчете на собачьи? — обратилась она к Томасу.

И вдруг все трое, словно сквозь них пропустили один разряд, дружно расхохотались.

«Безумие, — мелькнуло в голове у Томаса. — Повседневная жизнь это безумие».

— Бар! — крикнул Томас — Ты отвлекаешь спецагента.

Словно, наконец, пристыженный их смехом, Бар заскулил и, вскочив с подстилки, покинул комнату.

Томас вытер навернувшиеся на глаза слезы.

— Полезно хорошенько прочистить трубы, — сказала как бы за него Сэм. — Особенно после такого дня.

— Замечательное животное, — сказал Джерард, тряся головой.

— За мной, — позвала Сэм, следом за Баром выходя из комнаты. — Продолжим поиски наугад.

Томас замешкался, чтобы в последний раз оглядеть комнату. Он не мог отделаться от странного головокружения, подобного запоздалой реакции на чуть не произошедшее на автостраде столкновение. Всплыло пьяное воспоминание: Нейл, исчезающий в дверном проеме. Не его друг Нейл, а тот Нейл, что маячил за кадром последнего порнофильма Синтии Повски. Нейл — тень. Нейл — нож.

«Выходит, он хозяйничал тут…»

Томас нашел агентов Логан и Джерарда у себя в кабинете. Сэм изучала плакат с огромным спутниковым снимком земного шара на дальней стене. Она улыбнулась, увидев его в обрамлении завитков и массивных континентальных участков суши, снятых с высоким разрешением.

— Космическая фигня? — спросила она.

Томас вдруг смутился — таким юношеским выглядел постер.

— Когда я был ребенком, — пояснил он, — я повесил его, чтобы закрыть грязное пятно на стене.

— Все равно красиво, — сказала Сэм так, словно понимала всю магию подобных фотографий.

— Сисек не хватает, — хмыкнул Джерард, прислонясь к стеллажу.

Несмотря на то что они недавно вместе смеялись, что-то в их беспечности больно укололо Томаса. Потом он понял: когда теряешь след, остаются разработанные поисковые модели, что мало отличается от систематических попыток выжать слепую удачу из безразличного мира. Для человеческого ума невелика разница — искать что-то неизвестное или ничего не искать.

Поэтому они действовали заведенным порядком. Как, впрочем, и он.

Томас подошел к дубовому столу, который они с Норой так старательно отчищали, наводя на него глянец летними вечерами. Казалось, все на своих местах. Стопка конспектов — наброски будущих лекций. Стикеры с ничего не значащими пометками. Он включил настольную лампу — зеленую, которую Нейл еще давно подарил ему на Рождество в колледже. И увидел нечто, от чего у него перехватило дыхание.

— Сэм, — произнес он одеревеневшими губами.

— Короток век собачий, — тут же откликнулась она торжествующе («Таки нашел!»).

— Сэм, — повторил Томас — Подойдите сюда.

Он указывал на настольную лампу.

— Что случилось?

— Этого здесь раньше не было.

— Шелли! — громко крикнула Сэм. — Подойди-ка сюда, взгляни!

Синим фломастером кто-то написал на стекле абажура слова, почти невидимые, когда свет был выключен: .

Нет, не кто-то. Нейл.

Томас с ужасом понял: сомневаться не приходится.

Он был частью игры.

Он застыл как истукан, пока Сэм усаживалась за его стол и включала компьютер.

«Ты уже поимел Нору, — было единственное, что пришло ему в голову. — Так оставь, не трогай меня…»

Через несколько мгновений кабинет заполонили люди, и Томас непослушными все еще губами объяснил, как нашел сообщение. Атта и Джерард выгнали из кабинета набежавшую толпу — всех, кроме Дина Хини, — после чего позвонили какому-то Ламару.

— И скажи ему — пусть не болтает, — отчеканила Атта.

Джерард, сосредоточенно нахмурившись, кивнул.

— Есть! — крикнула Сэм.

Все сгрудились вокруг плоского экрана. Стоя за ними, Джерард бормотал что-то в телефонную трубку.

Черное окошко открылось в центре монитора. Нет, не совсем черное. Серые тени, движущиеся серые тени.

— Некачественная запись из Интернета, — сказала Сэм.

— Время? — спросила агент Атта.

— Установить невозможно.

Ноги в тяжелых башмаках пинают кого-то…

— Это рука? — спросил Дин Хини. — Кого-то убили?

Яркая вспышка, словно вокруг прокатили напольную лампу. Мгновенный снимок распростертого тела. Блеск крови? Затем…

— Твою мать, — пробормотала Атта.

Закончилось. Что бы ни хотел передать Нейл, трансляция закончилась.

Ответственный оперативный сотрудник Шелли Атта обратила на Томаса мрачный взгляд. «Твоя промашка», — читалось в нем.

— Минуточку, — сказала Сэм. — Снова начинается… Возможно, он прокручивал это весь день.

Она была права. Окно оставалось черным, но что-то изменилось в характере этой тьмы. Бледное, смазанное пятно недалеко от центра экрана, казалось, проявляет признаки жизни… Словно лицо утопленника всплывало из глуби черных вод. Затем картинка вдруг высветилась — но всей вероятности, что-то вырезали. Это был кусок из ток-шоу, нечто наподобие старого «Чарли Роуза», — мужественно красивый латиноамериканец средних лет в костюме сидел в освещении студийных прожекторов. Казалось, он слушает…

— Это он? — спросила Сэм.

— Zarba, — прошипела агент Атта.

Сначала Томас подумал, что она называет имя мужчины, но потом вспомнил, что zarba по-арабски значит «дерьмо».

— Кто это? — спросил Джерард.

Сэм большими глазами посмотрела на него.

— Это Питер Халаш. Ну, тот самый конгрессмен, который пропал два дня назад.

Томас слушал затаив дыхание.

— Точно, — сказал он.

Они с Норой даже голосовали за этого человека, когда тот баллотировался в мэрию, а они жили в Бруклине.

— Какого черта ты теперь замышляешь, Нейл? — вырвалось у него.

— Ничего хорошего, — помрачнев, сказала Атта. Она подняла руку и щелкнула пальцами. — Кто-нибудь. Дин?..

— Уже, — ответил тот, поднося к уху мобильник. — Прости, что установил у тебя «жучки», Джефф, но ты не поверишь, что я только что…

— Смотрите, — сказала Сэм. — Он что-то говорит.

— Звук! — воскликнула агент Атта. — Где у этой штуковины звук?

Томас опустился на четвереньки, залез под стол и весьма неделикатно наткнулся на голые колени Сэм. Он подключил компьютер к старому усилителю, который держал под столом. Прибавил громкости.

— …что касается последствий так называемой «революции серых клеток», — гулко раздался в динамиках голос Халаша, — то, по моему личному мнению, это буря в стакане воды.

Томас немного приглушил звук. Сэм поблагодарила его быстрой нервной улыбкой, когда ему удалось выбраться из-под стола.

— Господь даровал каждому человеку свободную душу, — вещал между тем Халаш, — и именно эта свободная душа делает каждого человека — прошу прощения, Филис, я хотел сказать «личность», — именно эта свободная душа делает каждую личность ответственной за то, хорошо или плохо складывается ее судьба, и, что еще более важно, ответственной за свои преступления.

— Но конечно… — начал было женский голос, впрочем, тут же замолчавший.

Сценка застыла. Контрольное сообщение прекратилось, «окно» потемнело.

— Я видел это интервью, — сказал Хини, прикрывая мобильник рукой. — Кажется, это было весной, когда Халат отвечал по иску, поданному неврологами.

— Но он записал это, — произнес Томас, подумав о Синтии Повски. — Это — часть его аргументации.

Вдруг «окно» высветлилось, и они вновь увидели Халаша: на сей раз он сидел на полу какого-то помещения размерами с собачью конуру, голова его была перебинтована. Он баюкал на руках девочку со спутанными светлыми волосами. Его расхристанный костюм напоминал тот, что был на нем во время интервью. На девочке была клетчатая юбка и белые носочки — что-то вроде школьной формы. Она была чуть помладше Рипли. Оба со страхом глядели в камеру.

— Ламар получает изображение? — пролаяла Атта, обращаясь к Джерарду.

— На все сто, и звук тоже, — сказал Джерард, прижимая мобильник к уху. — Сейчас он снимает биометрические показатели девочки.

— Это безобразие! — злобно прорычал Халаш в камеру. — Безобразие!

Девочка начала ворковать — от этого звука у Томаса пробежали по всему телу мурашки. Это было все равно что наблюдать бредовый кошмар в подзорную трубу. Вдруг Томасу захотелось убежать — все равно куда, только бы подальше отсюда.

— Роберта Сойер, — сказал Джерард еле слышно, повторяя то, что говорили ему по телефону. — Знакомые зовут Бобби. Судя по отчету, пропала без вести в Западной Виргинии неделю назад.

— Наш парень раскручивается, — пробормотала Атта.

— Тс-с… — успокаивал Халаш девочку. — Ш-ш-ш…

Он прижался щекой к ее растрепанным локонам. Закрыл веки, и скупые слезы проступили из-под них. Потом веки дернулись, открылись, как у марионетки: казалось, глаза Халаша что-то ищут в темноте за камерой.

— Тихо, — шепнул он.

И впился зубами в щеку девочки, как в яблоко.

Она издала пронзительный, нечеловеческий вопль.

— Есть же границы! — взвыл Халаш, продолжая вгрызаться в ее плоть. — Всему есть предел!

Девочка билась в его руках, как глубоководная рыба.

— Нет, конгрессмен, — произнес голос из океанских глубин. — Есть только цепочки и поведенческие реакции. Какая разница, поступают ли внешние импульсы от меня или от мира?

Халаш помотал головой, как собака, отрывающая мясо от кости.

— Божественные цепочки! — крикнул он, выплевывая сгусток крови. — А ты — извращенец! — Всхлипывая, он наклонился над бьющейся в судорогах девочкой. — Это не я! Меня сотворил Господь!

— Но ты чувствуешь. Это твой выбор.

Перемазанный в горячей крови Халаш, рыдая, положил девочку перед собой на цементный пол.

— По-жа-луй-ста! — шипящим голосом произнес он, начиная раздеваться. — По-жа-луй-ста!

— Тебе этого хочется. Страсть как хочется.

Томас повернулся и вышел из комнаты.

— Но… но… — доносилось до него бормотание Халаша.

Томас зашел в ванную и посидел перед унитазом. Он уставился на пыльный ободок из поддельной меди, подумал о микробах.

— Нет! Еще, чуточку еще, пожалуйста… — разносилось по дому, и потом эти звуки, слишком человеческие… слишком человеческие, чтобы принадлежать животному.

Его так и не вырвало.

— Ох, как хорошо-о-о-о…

Томас не мог думать. Не мог чувствовать.

— Та-а-ак…

В кабинете, куда он вернулся, царила мертвая тишина.

Сэм начала тихонько всхлипывать.

— Дерьмо какое-то, — сказал Джерард.

Все четверо — Томас, Сэм, Джерард и Дин Хини, — не находя себе места, кружили по гостиной. Агент Атта была на кухне, говорила по мобильнику, успев прогнать набежавших местных и группу реагирования.

— Загипнотизировал он его, что ли? — спросил Джерард.

Томас медленно провел рукой по голове.

— Нет. Гипноз действует не так. Представление о всесильном гипнотизере и полностью подвластном ему человеке — выдумка.

Сердитое выражение мелькнуло на пухлом, но миловидном лице агента.

— Но я как-то раз сам видел в колледже…

— Это наполовину правда, наполовину чушь, — прервал его тяжело дышавший Томас — В ходе исследования было обнаружено, что многие участники на самом деле следуют указаниям гипнотизера, чтобы доставить удовольствие публике, а не ему.

Джерард покачал головой, явно не убежденный словами Томаса.

— Я знаю, что видел.

— Значит, ты идиот, — сказала Сэм. — Ты видел бинты?

— Я про колледж говорю, — ухмыльнулся Джерард.

— Так вы считаете, это какая-то мозговая операция, профессор? — спросил Дин Хини.

Томас почесал в затылке. Чем больше он старался отогнать видение, тем отчетливее оно ему представлялось.

— Скорее всего, да, — сказал он, чуть помолчав. — Своего рода хирургическое вмешательство, вероятно затронувшее переднюю часть поясной извилины и дорсолатеральный участок префронтальной коры… но для этого потребуется консультация невролога.

— Переднюю часть чего? — переспросил Джерард.

— Участок мозга, управляющий исполнительными функциями.

— Ну и ну.

— Поняли теперь? — спросила Сэм. — Он имеет в виду волю — части мозга, затрагивающие волю.

Томас чувствовал разлитый в воздухе яд — теперь они стали друг для друга всего лишь объектами.

— Спасибо, что просветили, агент Логан. А я-то уж решил, что он о передней части президента.

— Прости, Джер, — сказала Сэм с напускным раскаянием. — Я вовсе не хотела, чтобы это прозвучало снисходительно… Не хотела разговаривать с тобой свысока.

Все еще продолжая говорить по телефону, агент Атта медленно вышла из кухни.

— Поняла, поняла, поняла, — раздраженно зачастила она. — О'кей. Пока.

Захлопнув мобильник, она по очереди обвела взглядом всех присутствующих.

— Так. Я только что разговаривала с одним из самых дорогих пиджаков в Вашингтоне… — Произнеся это, она сурово взглянула на Томаса. — К вашему сведению, профессор, начиная с этого момента приказываю вам никому не рассказывать о том, что видели, понятно?

— Что вы имеете в виду? Почему?

— Национальная безопасность.

Томас моргнул. Забавно, какой завораживающий смысл приобретают некоторые слова. Отец Томаса всегда вслух ругался, стоило ему услышать хоть одну фразу из старой телепередачи. Во времена холодной войны, объяснял он, когда на кону стояла ни много ни мало судьба всего человечества, им не потребовалось и сотой доли того, что предположительно понадобится для войны с терроризмом.

«И всегда-то они — ревностные сторонники, — разглагольствовал он. — С таким же успехом можно было объявить войну браконьерству!»

— О! — ответил Томас — Я понимаю.

— Лично я не уверена, что вы…

— Нет, нет, понимаю, агент Атта. Нейл говорил, что работал на АНБ.

— Тогда понимаете. В данном случае мы имеем дело с очень засекреченным случаем.

— Полагаю, это важное оружие в нескончаемой войне против терроризма.

Атта хмуро посмотрела на него.

— Что-то вроде этого.

У нее сделался вид загнанного в угол человека, который вынужден прибегать к избитым рассуждениям, принимать за чистую монету слова, к которым никто уже не относился всерьез. Требовался какой-то упрямый фанатизм, чтобы действовать вопреки очевидному, решимость во что бы то ни стало добиться истины.

— Чушь, — ответил Томас. — Терроризм это фарс, и если бы правительство было действительно заинтересовано в том, чтобы помочь своим гражданам, вместо того чтобы манипулировать ими, то оно бы рвало и метало, оно напомнило бы людям, что статистически владение пистолетом представляет большую опасность, чем терроризм. Это что касается паралича власти. Незаконных подлых махинаций и проектов. Недостатка правовой ос…

— Это не то, что…

— Те, кто манипулирует вами, говорят вам только то, что вам необходимо знать! Не больше и не меньше!

Агент Атта подошла к Томасу вплотную и ткнула длинным ногтем ему в грудь.

— Не хотите со мной по-хорошему, профессор? А? Права я или нет, вы хоть представляете, какую веселую жизнь я могу вам устроить?

Томас уставился на нее, снедаемый недобрым предчувствием. Язвительное замечание Джерарда насчет детской порнографии показалось гораздо более обдуманным, чем раньше. Какая гадость.

— Там разгуливает сумасшедший, — произнес он, найдя в себе мужество скрыть дрожь в голосе, — похищая и убивая ни в чем не повинных людей…

— Вы, должно быть, говорите о Костоправе, — ответила агент Атта, — потому что, насколько известно людям, никакого Нейла Кэссиди не существует.

— Это безумие. Абсолютное бе…

— Ну, давайте, смелее, — сказала агент Атта, снова тыча его ногтем. — Протестируйте меня.

— Хватит, Шелли, — раздался голос Сэм где-то на периферии.

— Молчать! — прикрикнула Атта на свою подчиненную. — Заткни пасть, куколка.

Томас повернулся и широкими шагами направился к двери.

— Куда это вы собрались? — резко спросила Атта.

— К соседям, за детьми. — Томас помолчал, бросил на Сэм виноватый взгляд. — К вашему сведению, агент, надеюсь, вы все уберетесь отсюда до моего возвращения.

И хлопнул дверью.

В окно кухни Томас увидел свет фар.

Дети спали наверху, они даже вряд ли помнили, как он принес их от Миа. По правде говоря, и ему бы следовало спать, но почему-то он сидел за кухонным столом, уставившись на прохладные плитки, слушая гудение холодильника.

Он подошел к двери раньше, чем раздался робкий стук. На краткий, как биение пульса, миг он подумал, что это может быть Нейл, но слишком длинным и слишком болезненно-тяжелым выдался день — это было бы уже чересчур.

В каком-то оцепенении он рывком распахнул дверь и увидел Сэм, стоявшую на темном крыльце. Она устало взглянула на него. Ее волосы были какими-то поникшими.

— Безумный день, — сказала она, нервно улыбаясь.

— Безумный, — кивнул Томас.

— Можно войти? Вы не заняты?

— Послушайте, мне действительно жаль, что я…

— Случается, люди совершают безумные вещи, — беспечно ответила Сэм. — От этого и дни получаются безумные.

Томас улыбнулся и посторонился, пропуская ее.

— Кроме того, — продолжала она, когда Томас закрыл дверь, — я хотела извиниться за Шелли.

Томас повернулся, окинул ее взглядом. Вид у Сэм был усталый, и все же вся она была охвачена исступленным нетерпением, как скалолаз, рискнувший ступить на подозрительный камень. Она была прекрасна.

— Вам действительно так приглянулось это? — спросил Томас.

Сэм посмотрела на него с загадочной улыбкой.

— Что приглянулось?

— Это дело. Хотите довести его до победного конца?

Сэм озорно нахмурилась.

— Разве по мне не видно?

— Кофе? — спросил Томас.

— Да, конечно… Только без кофеина, если есть. Нервы у меня — никуда.

Томас улыбнулся и кивнул:

— Безумный день.

Сэм с ухмылкой вскинула голову.

— Безумный, и не говорите…

— Да насрать, — сказал Томас, проходя на кухню. Ему нравилось, что он так свободно может сквернословить в ее присутствии.

Он схватил стеклянный кофейник с кофеварки, но остановился. Сэм не хотела поддерживать их бестолковую cловесную игру. Он обернулся. Она, скрестив ноги, прислонилась к дверному косяку.

— Послушайте, — сказала она. — Так… так нечестно.

Томас кивнул, внезапно почувствовав себя голым и до неприличия бледным в свете кухонной лампы.

— Да.

— То есть почему я здесь… На самом деле… — Сэм улыбнулась, затем нервно рассмеялась. — Так вот, я скажу.

— И зачем вы здесь?

— Завтра у меня намечена деловая встреча с доктором Маккензи. Тем самым, который работал с Нейлом…

Нейл. Куда ни плюнь, черт возьми, это был новый центр тяжести его жизни. Неожиданно Томас почувствовал себя дураком. На мгновение он подумал, что Сэм вернулась… из-за него.

— И?.. — Собственная нетерпеливость заставила его поморщиться.

— Так вот, — она сглотнула, — меня «проинформировали», что этот парень никоим образом не может упоминать о работе Нейла — она вся засекречена, — так что самое большее, мы можем рассчитывать на его… личные впечатления.

— Следовательно?

— Вы действительно могли бы помочь мне, профессор.

— А как насчет Шелли и Джерарда?

— Я уже говорила вам: нас так мало — хоть разорвись.

— Но что я могу сделать? — нахмурился Томас.

Лицо Сэм моментально стало безучастным. Томас знал, что ФБР активно готовит своих специалистов на случай тактических переговоров — в СМИ они называли это «словесным дзюдо». При этом обычно употреблялись такие слова, как «обработка» и «переориентация», но в конечном счете все сводилось к манипулированию. Как выяснилось, налет безликого профессионализма, как правило, оказывался лучшим способом для слуг закона добиться нужного, будь то обычные граждане или подозреваемые. Выяснилось, что лучший способ одержать верх в грязной игре — это до поры до времени приберегать свои козыри.

— Интерпретация нуждается в контексте, профессор. Никто не знает Нейла лучше вас.

Ошеломленный на мгновение, Томас внимательно разглядывал Сэм.

— Вы всегда так претенциозны, агент Логан?

— Да бросьте… Вы же прекрасно понимаете, как это непросто.

Да, это было непросто. Две нераздельные жизни. Реальные люди, между которыми все — начистоту.

— Полагаю, непросто.

— Так вы приедете?

Ошибся. Томас нутром почувствовал, какую допустил ошибку.

Но он был нужен ей.

— Позвоните мне утром, агент.

У Сэм был такой вид, словно она абсолютно права.

Потребовалось время, но в конце концов Томас раскопал в подвале старый надувной матрас. Надувая его, он присел на диван, пристально глядя в экран телевизора. Сменяющиеся красотки из «Новостей» приглушенно бормотали что-то. По-видимому, очередной окровавленный позвоночник обнаружили в почтовом ящике где-то в Лонг-Айленде, далеко от съемочной группы.

Закончив с надувным матрасом, он поднялся наверх и взял с кровати простыню и одеяло. Со всей этой охапкой и болтающимся из стороны в сторону матрасом он зашел в детскую. Фрэнки с Рипли заснули быстро. Стоя в дверях, Томас немного помедлил, смакуя волшебный запах детских тел, свернувшихся под одеялами в тепле, чистоте и безопасности. Затем, положив матрас на пол между их кроватями, он устроил себе импровизированную постель. Подвинулся ближе к розовому ночнику, будто собирался читать. Глаза его уставились на сломанный карандаш и тень, которую тот отбрасывал на коврик. Томас постарался угадать его цвет.

Крохотный пузырек внутри вдруг раздулся от страха, угрызений совести и жалости к себе. Лежа один на полу, он крепко обхватил себя за плечи и стиснул зубы. Он чувствовал себя макакой, в отчаянии забившейся в угол какой-то большой клетки, наблюдавшей за остальной стаей широко открытыми непонимающими глазами.

«Нейл и Нора…»

Но его дети… С ним были его дети. Они были его тотемом, в них крылось неизъяснимое очарование. Частица его, и в то же время не он — нечто самостоятельное, что как раз и придавало им такое значение. Нечто, ради чего стоило умереть в этой жизни, в мире, где жертвенность сменилась деловой болтовней.

Фрэнки над ним бился и ворочался во сне. Несколько раз Бар ударял хвостом по матрасу. Томас улыбнулся, представив ликующие лица детей, когда они обнаружат его поутру. Здесь. Между ними.

«Па-а-а-а-па!»

Пока они с ним, он никогда не будет один.

Двое стоят на подъездной дорожке, и только один притворяется, что он — человек.

— Моя мать, — говоришь ты.

— А что с ней?

— Просто она всегда говорила, чтобы я не делала такого.

— Люди вроде тебя не верят в таких, как я. Не по эту сторону стекла.

— Тогда я останусь здесь. Правда, никаких проблем.

— А как же кровь? Там везде кровь на тротуаре. Давай, давай заходи, не глупи.

Я улыбаюсь: так ли уж важно говорить тебе, что кровь не моя?

Вместо этого я говорю:

— Какой идиот.

Когда ты поворачиваешься, чтобы проводить меня, мои глаза представляют, что будет дальше. Ты даже придерживаешь дверь — с такой готовностью — кусок мяса.

Как мне описать это?

Я имею в виду, что ненавижу тебя, но на самом деле это не важно. Я думаю о Дамере,[30] открывающем холодильник, по порядку расставляющем банки с содой. Для меня больше нет загадки в том, что он чувствовал, что думал, перечисляя свои свежезамороженные трофеи. Я знаю, что он, как и я, видел ужас в лицо. Он видел тебя так же, как вижу тебя я. И какая-то часть его отвращала свой лик от содеянного, сжималась в комок, терзаемая угрызениями совести. Какая-то часть его вопияла: «Что я наделал — что-я-наделал…»

Но, ты видишь, ему просто не важно.

Ты была всем. Корчилась, визжала — получеловек-полуживотное — животное на бойне, кукла. Ты значила для меня все. Вкус слюны, дрожь прикосновения, блеск глаз, горящий взгляд, упершийся в его брюхо. Единственное настоящее, подлинное.

А ему было не важно.

Глава 07

18 августа, 8.39

«Странно, должно быть, узнавать людей так, как это делаете вы…»

Это было первое, что сказала Сэм, когда они съехали с подъездной дорожки Томаса на следующее утро. Она прибыла в разгар кромешного утреннего ада. Фрэнки пребывал в одном из самых убийственных своих настроев — просто отродье, — и его бесконечные «Нет!» звучали по-шекспировски вселенским отрицанием. Создавалось такое впечатление, что его вопли обращены к Всемогущему Господу. Томас отволок плачущего сына к Миа, пока Сэм наблюдала за ними с подъездной дорожки, прислонившись к своему «мустангу».

«Минутку», — крикнул ей вконец выведенный из себя Томас, бросив на Сэм виноватый взгляд.

Рипли, разумеется, вела себя как сущий ангел. Она не Фрэнки, заверила Рипли Сэм, одарив ее солнечной безмятежной улыбкой и вежливо поздоровавшись под вой своего братца. Миа выглянул из своей двери с сеткой; выкидоны Фрэнки не произвели на него никакого впечатления. Он и не пытался скрывать своего интереса к Сэм, едва заметив, как дети прошмыгнули мимо.

— Фрэнки сегодня не с той ноги встал, — сказал Томас, хотя Миа достаточно было и одного взгляда, чтобы все понять. — Ну, совсем не с той. У меня теперь такое чувство, что мне следовало бы подстричь тебе лужайку.

— А у меня такое чувство, что мне следовало бы подстричь твою, — ответил Миа, внимательно оглядывая Сэм, как водитель грузовика, любящий прокатиться с ветерком.

Улыбнувшись, он помахал ей.

— Хм, по-моему, она перепутала адрес, как тебе кажется?

— Я-то все еще временами закладываю за галстук, — рассмеялся Миа. — Надо бы меня расследовать.

Томас улыбнулся и покачал головой.

— Куколка, правда?

Где-то в доме Фрэнки пронзительно кричал на Рипли.

— О нет, только не она. Она — лисичка.

— По-твоему, выходит, я — цыпленок?

Миа проигнорировал его слова, вместо этого крикнув Сэм:

— Держитесь основного потока и выедете прямехонько на восемьдесят седьмое!

Томас обернулся как раз вовремя для того, чтобы заметить улыбку Сэм и кивок, означавший сомнительную благодарность.

Теперь, сидя в машине рядом с ней, Томас обдумывал ее слова, стараясь противиться очарованию Сэм. Солнечные лучи струились на нее, но их ослепительное сияние умерялось тонированным лобовым стеклом. Облегавшие бедра и талию черные как уголь юбка и пиджак казались раскаленными. Она с ног до головы выглядела с иголочки, и даже запах нагревшейся на солнце ткани вызывал у Томаса приятное, щекочущее чувство новизны.

— Сомневаюсь, что я так уж хорошо «знаю людей», — сказал он, глядя в окно на промелькнувшее мимо кирпичное бунгало. Мать семейства в садовых перчатках и фартуке пронеслась за стеклом. Она сердито выговаривала плачущей девочке, которая держала сломанный цветок: «Только посмей еще разок!..»

Томас чувствовал себя таким же подавленным, будто отчитывали его.

Сэм с сожалением улыбнулась. Все словесные пути вели к Нейлу; она знала это не хуже Томаса.

— Ну, — запинаясь, произнесла она, — можно знать и можно знать…

Привлекательным в профессии когнитивного психолога было то, что вы наизусть знали и могли безболезненно обойти вопросы, которые люди обычно задают в трудных ситуациях, — особенно все разновидности вопроса: «Как я мог так сглупить?» Томас точно знал «как»: он был человеком, а люди просто ужасны, когда дело доходит до самооценки и способности самообольщаться. Склонность верить льстивым утверждениям — что ты страшно много знаешь про все, что нужно знать им, что ты гораздо умнее, нравственнее, искуснее прочих — присуща всем и каждому.

Томас никогда не подозревал Нейла, поскольку всегда считал, что он, Томас, на очко впереди. Каждый считает, что на очко впереди всех остальных, и начинает сердиться, когда все оказывается наоборот. Как бы он ни любил Нейла, Томас всегда испытывал «жалость» к нему — нет, вы только подумайте, жалость! Нейл казался злополучным, несчастным со своим смещенным чувством уверенности в себе, узким взглядом на карьеру, с его неспособностью «расти». Подобно всякому другому, Томас превратил себя в глашатая того, что есть истина, а Нейл, бедняга Нейл, просто не соответствовал…

И вот теперь — такая издевка!

За окном проплывал Пикскилл: асфальт и бетон, рекламки розничных распродаж со скидкой, треплющиеся на ветру. Томаса охватило неистовое желание завопить. Это было безумие — бросаться в такой водоворот. И минуты не проходило, чтобы перед глазами у него не вставал образ Синтии Повски или, что еще хуже, Питера Халаша и Бобби Сойер… Что делаете вы, когда мир летит ко всем чертям, что делает в таких случаях любой здравомыслящий человек? Вы отступаете, сжавшись, прячетесь там, где чувствуете себя в безопасности — дома, — с теми немногими, в ком вы не сомневаетесь, которые зависят от вас точно так же, как и вы — от них…

Кстати, что он делает здесь? Гоняется за юбкой? Что может быть большей глупостью?

Полный идиотизм.

— Э-эй, где вы, профессор? — позвала его Сэм.

Томас откашлялся, провел ладонью по лицу. Сердце замерло у него в груди, пока он медленно, изучающе разглядывал ее профиль. Широко раскрытые голубые глаза внимательно следили за дорогой. В солнечном свете завитки волос, как спираль лампы, вспыхивали над чуть вздернутым носом.

Томас втянул воздух. Сэм пахла вишнями.

— Простите, агент.

«Надо было остаться с детьми».

— Боюсь, мне придется еще немного поднапрячь вас, профессор, — сказала Сэм, не отрывая глаз от расстилавшегося перед ними залитого солнцем пейзажа.

Приглушенно работало спутниковое радио. Голос из ток-шоу взволнованно парил над окружающими дорогу звуками, трепетно рассказывая о хаосе в китайской экономике.

— …саморегулирующиеся системы требуют прозрачности и гибкости.

— То есть, иными словами, демократии.

— Именно… Может быть, прежде чем информационные техноло…

Томас лениво проводил взглядом бензозаправочную станцию «Эксон мобил», подобную детской игрушке, ярко блестящей под темной хвоей столпившихся над ней елей. Вместо ответа он поймал себя на мыслях об ископаемом топливе, динозаврах, потом об археологах, устало бредущих сквозь песчаные бури пустыни Гоби…

— Хотите немного чипсов? — спросила Сэм, чтобы как-то его разговорить.

Она выудила из своей битком набитой сумочки хрустящий пакетик. Дразня, помахала им, так, словно Томас был угрюмым десятилетним подростком.

Добрые старые «Фритос».

— Нет, спасибо, — ответил Томас.

— Уве-е-е-рены?

Томас покачал головой и хмыкнул.

— Что вы хотите спросить, агент?

Сэм опустила пакетик на сиденье и пожала плечами.

— Боюсь, опять про Нейла. То, что вы, психиатры, называете «навязчивыми идеями», мы, федералы, называем «платой за аренду». Мне нужно знать, в каком мире он живет. Хочу пробраться в его внутреннее пространство.

— Подвиг, и не из легких, — сказал Томас. И после минутного колебания добавил: — Вы ведь достаточно разобрались в существе спора?

— Думаю, да, — задумчиво ответила Сэм. — Просто не понимаю, как кто-то мог… мог…

— Поверьте, это так.

Сэм кивнула.

— Судя по вашим вчерашним словам, Нейл представляется себе этаким миссионером, в поте лица распространяющим дурные вести. Вот почему я была так взволнована. Иными словами, умение свести концы с концами для нас, следователей, не менее важно, чем вам, психологам, докопаться до правильных мотивов. Без мотива все теряет смысл.

— И что дальше?

— Так вот, вчера вечером я думала… Нейл ведь не может быть миссионером, правда? Разве из этого не следует, что у него есть своя цель? И разве не об этом весь ваш спор, не о том, что все бесцельно?

Томас ошеломленно посмотрел на нее, обдумывая всю тщетность того, что собирался сказать. В людях была заложена схема, не только заставлявшая их действовать под чужим влиянием и мыслить узко, но и считать себя самыми свободомыслящими и неподвластными влиянию извне. Род человеческий был в буквальном смысле предназначен для легкого и бесповоротного программирования. Даже знание этого практически ничего не меняло. Можно было до бесконечности показывать им результаты различных исследований, они все равно продолжали винить другого, чужое мнение, иную книгу с регулярностью, какую можно было бы ожидать от механизма.

Томасу хотелось считать, что Сэм не такая, — почти так же, как хотелось считать другим себя.

— Вот я и говорю, что добраться до замыслов Нейла не просто.

— Просто никогда не бывает, профессор.

Томас помолчал, подыскивая нужные слова.

Бормочущий радиоголос произнес: «…И это стало катализатором кризиса иностранных резервов».

— Помните, что я сказал вам в баре? — раздумчиво начал он. — Насчет мозга и эволюции?

— Что сознание это такое предательски обманчивое болото? Потому что оно еще слишком молодо.

— Именно. Эволюция — беспорядочный, болезненный процесс, требующий целых эпох для того, чтобы добиться изменений какой-либо конкретной адаптации. Возьмем пример относительно недавней адаптации. Скорее всего, вы ожидаете, что сознательное переживание — или что бы ни происходило с нами в данный момент — окажется относительно грубым, имеющим низкий уровень разрешения. И, нравится вам это или нет, таковы позиции науки о мышлении…

Томас помолчал, мысленно перебирая набор трюков, с помощью которых наглядно демонстрировал этот тезис студентам.

— Ну, к примеру, скажите, каково поле вашего цветного видения?

Сэм нахмурилась и пожала плечами.

— Все цветное… А что?

Томас выудил из кармана блейзера одну из своих ручек.

— Не подсматривать, — сказал он. — Просто продолжайте следить за дорогой и скажите, какого цвета моя ручка.

Он поднял ручку так, чтобы она находилась в пределах бокового зрения Сэм. «Бик», сделано в Индии.

Сэм улыбнулась, стараясь как можно больше сосредоточить боковое зрение.

— Да, вопросик, — сказала она. — Но я почти уверена, что она синяя… Точно. Синяя.

Томас дал ей ручку. Она была ярко-красной.

— На самом деле мы живем в первичном черно-белом мире, цветовой контур нашего зрения узок и направлен непосредственно перед нами. Остальное — догадки нашего мозга. И это только верхушка айсберга. Невнимательная слепота, переменная, маскирующая перцептуальная асинхронность и так далее и тому подобное. Вы могли бы сделать карьеру, всего-навсего перечисляя виды зашоренности или прямой иллюзорности нашего сознания. Зазор между информацией, которая, как нам кажется, поступает извне, и той, к которой мы действительно имеем доступ, крайне расплывчат. Поэтому большинство исследователей, занимающихся проблемами когнитивной психологии, определяют ваши переживания на данный момент — ваш «сенсориум», как они любят это называть, — как некую «великую иллюзию».

— А мы просто называем их «свидетелями», — съязвила Сэм.

— Затем мы имеем дело с запаздыванием в обработке данных, фактом, что все окружающее, — Томас обвел взглядом окрестности, — уже произошло, прежде чем мы успели это пережить. Если бы вы вывернули наперерез встречному потоку транспорта, мы не погибли бы мгновенно, мы погибли бы на несколько миллисекунд раньше.

И, словно в подтверждение его слов, прямо перед носом вынырнул обгоняющий их восемнадцатиколесный грузовик, так что Сэм пришлось резко сбавить скорость. Пыльный хвост, оставляемый дальнобойщиком, поглотил их.

— Если все так плохо, — спросила явно рассерженная Сэм, — то почему нам так не кажется?

— А как по-другому? Это наша единственная система координат.

По ее взгляду Томас понял, что она не столько смотрит на удаляющийся грузовик, сколько наблюдает за тем, как она наблюдает. Он помнил о собственной реакции на подобные факты во время первых занятий. Он всегда был склонным к размышлению парнишкой, но тогда впервые заметил, что куда больше заворожен самим переживанием, чем его составляющими. В частности, он помнил, как проверял поле собственного зрения, пытаясь вникнуть в механизм его «ускользания» без всякой видимой границы. Все вдруг показалось одновременно фиктивным и невозможным, словно на нечто чудовищное плеснули краской, сквозь которую проступили его очертания. Причем быстро, ужасающе быстро. Психологи называют подобные случаи «дереализацией». Ирония заключалась в том, что они использовали этот термин для описания некоего умственного расстройства, тогда как он был почти так же точен, как любое сознательное переживание.

Это здорово напугало его — настолько, что он дал зарок три месяца не прикасаться к наркоте.

— Сознание — это конечный пользователь, — продолжал Томас, — и в качестве такового не преуспело. От всего объема получаемой информации наш мозг отщипывает каждую секунду, крошит ее, и лишь крохотным, обрывочным частицам суждено стать сознательным переживанием. По оценкам некоторых — одной миллионной.

Сэм, глядя на дорогу, покачала головой.

— Но… чувствуешь это совсем по-другому. То есть я имею в виду, что вот она я, нахожусь в реальном мире, вижу все, что мне нужно видеть, еду на встречу с Маккензи и слушаю ваш бред…

— Вы когда-нибудь слышали о так называемом «слепо-зрении»?

Она коротко усмехнулась: что, совсем меня за идиотку считаешь?

— Да, кажется, видела в каком-то фильме про кун-фу. Слепые, которые могут видеть… что-то в этом роде, да?

— Это вполне реальное явление, которому подвержены люди с травмами первичной зрительной коры. Некоторые могут прекрасно ориентироваться в различных помещениях, несмотря на полное отсутствие зрительных восприятий, или пригнуться, когда в них бросают подушку. Отмечены даже случаи, когда люди рисуют картины того, чего не могут видеть.

— Значит, вы хотите сказать, что их мозг может видеть, хотя сами они — нет? Так же, как мозг Гайджа узнал Нейла, хотя сам Гайдж не смог этого сделать?

— Именно.

— Слишком получается мудрено.

— Есть и другие формы. Люди, которые слегка притопывают в такт музыке, хотя считают ее непонятной. Люди, которые корчатся, как в агонии, хотя не испытывают ни малейшей боли.

Выглянув в окно, Томас мельком заметил нескольких детишек, исчезнувших под сенью деревьев, окружавших дорогу, как склоны каньона. Он повернулся, чтобы заглянуть за стволы, но тропинка, по которой они, по всей видимости, шли, слишком быстро скрылась из виду.

— В действительности нигде в мозге нет такого места, где могло бы концентрироваться сознание, — продолжал Томас, — но в том, что касается доступной ему информации, оно строго локализовано. Нам, североамериканцам, воспитанным на доктрине ложной вседоступности, особенно тяжело проглотить такое, но если вы повнимательнее присмотритесь к решениям, которые принимаете, даже таким нехитрым, как оторвать задницу от дивана, то ясно увидите, насколько сознательное переживание посещает нас постфактум. Вам хочется встать с дивана — и вот вы уже стоите и доверяете себе только после свершившегося факта. Очень многое из того, что мы делаем — фактически, — просто принимает личину сознательного переживания, которому мы верим.

— И все-таки все это не может быть так ужасно, — сказала Сэм. — Просто не может. Я мыслю, стало быть, я существую. Я чувствую, как глупо это звучит, но ведь это правда, разве нет?

— Допускаю, что это тот самый случай. Но одно дело философское утверждение и совсем другое — противоречащие ему результаты научных исследований. Пожалуй, было бы несколько точнее выразиться так: «Оно мыслит, следовательно, я существовал».

Сэм медленно сдвинула брови.

— Итак, мы опять вернулись к личности?

Вопрос прозвучал довольно резко.

Какое-то время они ехали молча.

— А теперь подумайте об этом серьезно, — сказал Томас — Вся ваша жизнь, все, что вы видите, осязаете, слышите и пробуете на вкус, все, что вы думаете, управляется этим комочком слизи, вклинившимся в ваш мозг, так называемой таламокортикальной системой. Для вас дорога широка настолько, насколько вообще может быть широкой такая дорога, небосвод высок настолько, насколько это возможно. Но, по сути, ваша визуальная связь с этими вещами меньше ногтя на вашем мизинце. Когда я хватаю вашу руку, вы переживаете это на полсекунды позже свершившегося факта. И вся обработка, которую производит нервная система, обработка, делающая это переживание возможным, — мы говорим о наисложнейшем механизме во всей изученной Вселенной, — абсолютно незрима. Все мы — звенья Великой Цепи, сковывающей нас: мы десинхронизированы, обмануты, так же непрочны, как паутина, загнаны и запрограммированы — бессильны. Ваше экспансивное, далеко идущее переживание не более чем пылинка, тусклое необъяснимое свечение, пробивающееся сквозь невозможную тьму. Вы прокладываете себе путь сквозь мечты, Сэм, сквозь дым и…

Внезапно машина замедлила ход и съехала на обочину. Под колесами захрустел невидимый гравий. Высокая летняя трава прошелестела по крыльям и дверцам.

— Во-о-о-т так, — сказала Сэм, остановив авто. — И все-таки чудно́ это как-то.

— Вы сказали, что хотите знать, что думает Нейл.

— А может, это мой мозг сказал. — Она взглянула на него исподлобья. — Сомневаюсь, что хотя бы заикнулась об этом.

Томас рассмеялся.

Сэм откинулась на сиденье, поднесла руку ко лбу. Прозрачный лак, покрывавший ее ногти, сверкнул на солнце.

— Выходит, все это — и шоссе, и деревья, и сердце, которое так колотится в груди… все это существует только у меня в голове?

— Боюсь, что так.

— Но… Но разве это не значит, что моя голова тоже существует только у меня в мыслях?

— Да.

Взгляд Сэм стал растерянным.

— Все это бессмыслица какая-то.

— Почему вы так решили? Почему мы переживаем переживание как таковое? Учитывая его сложность и эволюционную молодость сознания, мы были бы вправе ожидать обратного. Как я уже говорил, мы были бы вправе ожидать, что переживание по сути своей обманчиво. Покуда речь идет о природе, сгодится всякий старый хлам, до тех пор, пока срабатывают поведенческие результирующие.

— Значит, под «хламом» вы подразумеваете такие вещи, как смысл, цель, нравственность… Знаете, профессор, хлам и есть хлам.

Томас заметил, что непроизвольно любуется рукой Сэм на рулевом колесе, она так и вела, придерживая его двумя пальцами. Возможно, этих крох было достаточно.

— Что ж, это явно объясняет, почему для нас, людей, это от рождения — сплошные загадки. Только подумайте. Тысячи лет мы напрягаем извилины, стараясь представить себе наши души, будь то общественная душа или душа каждого в отдельности, и, как всегда, бьемся лбом об стену.

Томасу не верилось, что он снова ввязался в этот спор столько лет спустя. Вот они — старые пересуды в мужской компании. Он даже чувствовал ту ауру неуверенности, тот идущий изнутри зуд, которые делали память о тех далеких днях такой резкой… такой молодой.

И каким-то образом он понимал, что именно этого и добивается Нейл.

Сэм качала головой, поджав губы, обратившиеся в холодную ниточку. Казалось сюрреальным, каким образом она остается крахмально свежей и устойчивой, когда расплывчатый мир за окнами машины рушится.

— Разве не вы сказали, что такой вещи, как сознание, не существует?

Томас пожал плечами.

— Кто знает? Уж во всяком случае, не в таком виде, как оно интуитивно представляет себе самого себя.

Мотор все еще работал, чуть слышно пыхтя. В эфир вышло Национальное государственное радио, трещавшее обо всем на свете. Часы тикали, как взрывной механизм.

— Все — сон, — произнесла Сэм, обращаясь скорее к себе, чем к Томасу. — Все — от пирамид до Шекспира, от…

Томас не знал, что сказать.

На губах Сэм появилась какая-то неподдельно печальная улыбка.

— А как насчет вас, профессор?.. Вы — за реальность?

Она не спускала с него своих широко раскрытых увлажнившихся глаз.

— Только если этого хотите вы, Сэм.

Еще один дружелюбный, но скептический взгляд исподлобья. Сэм стала выруливать обратно на шоссе. Грузовик вдали казался игрушечным.

«И больше никакой лжи», — дал себе слово Томас.

Несколько минут они ехали молча.

— Значит, Нейл… — начала Сэм и запнулась.

— Не похож ни на кого из тех, на кого вам приходилось охотиться, Сэм.

«Кому вы это говорите?» — ясно читалось в ее взгляде.

— Именно это вы имели в виду в баре? Когда сказали, что Нейл мыслит себя скорее как мозг, чем как личность.

— Наверное… Хотя до сих пор я всерьез об этом не думал.

— Значит, мы говорим о человеке без мотивов? Правильно?

— Нет. Мотивы, цели, причины — все это способы, с помощью которых мы осознаем себя и друг друга. Даже если они обманчивы, они все еще функционируют, а следовательно, по всей вероятности, применимы и к нему. Разница в том, что он уже не мыслит в таких понятиях.

— А как же он мыслит?

— Мне кажется, что он видит в себе делателя… Возможно, он страдает каким-то видом крайней деперсонализации.

— Деперсонализации, — повторила Сэм. — Вы сказали, что это вроде заболевания, но это ведь не так? Уж скорее это… откровение или типа того.

— Полагаю, да.

— И что? Значит, мне следует думать о нем как о машине, исполняющей неправильную программу?

— Возможно…

— Помогите мне разобраться, Том. Всякий раз, стоит мне начать думать, что я держу на поводке этого чокнутого ублюдка, вы подбрасываете мне новую бомбу.

— Вы спросили меня, на что похож мир Нейла.

Сэм была слишком настойчива, стараясь выжать что-нибудь действенное из парализующих волю к действию фактов.

Томас продолжил:

— Я пытаюсь объяснить вам, что он уже по ту сторону и ему кажется, что он увидел свой путь сквозь иллюзорное сознание. Пока я, как и вы, оплетен паутиной лжи, я могу лишь размышлять над тем, что не есть Нейл.

Сэм помрачнела, не отрывая глаз от дороги.

— Послушайте, профессор. Размышление становится проблемой только тогда, когда вы путаете его с фактом. Уж кому, как не вам, это знать.

Томас вздохнул и потер переносицу.

— Тогда попробуйте представить себе такую картину. Для него все это, вероятно, напоминает один из тех фильмов, где все, как в ловушке, очутились в доме с голыми стенами, по которому он может совершенно свободно перемещаться, даже хотя мы думаем, что все двери за…

— Что ж, по-вашему, мы должны попытаться вытащить его оттуда?

— Нет, — ответил Томас — С моей точки зрения, он представляет себе нас — всех нас — от рождения обманутых сознанием, которое само по себе смутно, иллюзорно и все такое. Он представляет нас искалеченными эволюционным наследием, тем, что мы склонны полагаться на себя, наши правила, наши цели. Ему кажется, что мы воюем с призраками…

Мир Диснея.

Одна лишь мысль об этом наполнила Томаса смутной, бесцельной тревогой, пронзила болью мужской несостоятельности, которую вы чувствуете, когда пожимаете чью-то руку, более мозолистую, чем ваша.

— Выходит, он недооценивает нас? Как по-вашему — можно это как-то использовать?

Томас потер лицо и махнул рукой.

— Нет… Послушайте, агент, я ценю, что ваша работа требует выжимать максимум практического из всего, что я говорю, но я просто думаю вслух — не больше, чем любой другой. Давайте предпримем небольшую попытку мозгового штурма, о'кей?

Судя по выражению ее лица, можно было ожидать сурового укора, но, похоже, Сэм удалось сдержаться.

— Извините, профессор… Просто это дело…

— Важно для вас. Я понимаю.

Сэм поджала губы.

— Я хотела сказать, что оно не похоже на все дела, которыми мне приходилось заниматься раньше. Я никогда не… так не выкладывалась. Ваш дружок умеет задеть за живое.

Томас почесал в затылке.

— Возможно, потому что именно это он и делает. Будет банально сказать, что у большинства психопатов своя, отличная от обычной логика, что-то, что становится их «отметиной», что можно разгадать…

Он посмотрел, как пейзаж проносится сквозь собственное отражение в стекле. Вяло попытался представить, как Нейл с Норой «отмечаются» в его постели.

— А Нейл? — спросила Сэм.

Томас взглянул на нее.

— Он убивает, чтобы убивать.

Как психолог, Томас хорошо знал, что значительная часть происходящего между людьми совершается по негласному соглашению. В какой-то момент оба предпочли больше не упоминать имени Нейла. Цель, которую преследовал при этой сделке Томас, было нетрудно представить: кому захочется говорить о своем лучшем друге, который трахается с твоей женой? Но для Сэм Нейл был единственным поводом для разговора: надо же было как-то оправдывать чек, который она получит в конце недели. Они стали обмениваться шутками и детскими анекдотами, обсуждая все, кроме Нейла.

Сэм рассказала об одном особенно мучительном деле, над которым работала несколько лет в Атланте: о серийном убийце, который зарывал трупы своих жертв — преимущественно проституток и наркоманов, торчащих на мефамфетамине, — по всему югу и центру Джорджии. Некоторым он отрезал головы, другим конечности и даже гениталии. Сэм удалось сыграть главную роль в раскрытии дела, потому что она связала его с исчезновением псов в Кониерсе. Выяснилось, что подозреваемый создавал собственные мифологические существа в творческой, хотя и ложной попытке породить Антихриста. Тогда она не могла обойтись без снотворного и нескольких месяцев у психотерапевта, причем источником повторяющихся вспышек ярости стало не столько то, что ей удалось обнаружить со своим напарником, сколько кампания по поводу пропавших без вести собак, затеянная местными СМИ во время разбирательства.

— Можете вы мне объяснить это, профессор? — спросила она, стараясь улыбаться, хотя рассказала об отвратительных вещах. — Почему какие-то собачонки занимают больше эфирного времени, чем изуродованные тела женщин?

— Еще один рефлекс, — ответил Томас, прекрасно понимая, насколько шатким покажется теперь все, что он скажет. — Собаки начинают казаться нам собственными детьми, поскольку наш мозг использует те же системы умозаключений, чтобы понять их. Если вы подумаете об этом в их терминах, то что перевесит — пропавшие без вести сыновья или наркоторговцы?

— Конечно, — ответила Сэм холодно-настороженным тоном.

Она потерла мизинцем краешки глаз и выругалась себе под нос. Ей хотелось быть сильнее — такой же сильной, как большинство в развитом мире. Некоторые социальные амплуа требовали куда большего, чем остальные, и Томас с трудом представлял себе более взыскательную организацию, чем ФБР. Ему казалось, что единственная разница между ней и солдатом в том, что Сэм защищала границы приличий, а не географические, невинных, а не циничные лозунги.

Теперь он знал о ней больше, и это некоторым образом отрезвило его. Она видела такое, пережила такое, чего было более чем достаточно, чтобы завоевать его уважение и восхищение. Но в рассказах Сэм была эмоциональная откровенность, нечто почти исповедальное, что поднимало их над уровнем простых житейских историй. Это отчасти заставило его задуматься над тем, действительно ли он ей «нравится». Он попытался быть начеку настолько, чтобы не пропустить признаков явного интереса — неожиданного румянца или долгого взгляда голубых глаз, — но так ничего и не заметил. С тех пор как они расстались с Норой, он пару раз выбирался на свидания, оба с женщинами, преподающими на других отделениях того же факультета, оба предсказуемо интеллектуальные — по крайней мере, чтобы не допустить и намека на личные взаимоотношения, — и оба раза завершались поспешным, безразличным сексом, даже менее пылким, чем борцовская схватка. Этого было достаточно, чтобы Томас понял: он не любимец женщин, хотя в колледже интрижек у него было немало.

Конечно, виной всему снова был Нейл. Осознание этого поразило Томаса, как размашистый удар кулаком в лицо: Нейл вовсю прикладывал руку к его, Томаса, сексуальным делишкам. Как в прямом, так и в переносном смысле.

У Нейла даже вошла в обыкновение такая шутка: не откажется ли Томас трахнуть очередную «нейлодырку»? Он подбирал за Нейлом старых подружек, как некоторые собирают отбросы, которые могут еще пригодиться. Вообще было принято говорить «подцепить» девчонку, но Нейл настаивал на «закупорке», подчеркивая, что секс — единственное значимое в мире. По Нейлу, мужчины служили пулями, с помощью которых «кошечки» вели перестрелку. «Пора познакомиться со своим закупорщиком!» — орал он на весь бар, подводя Томаса к новой добыче. Как мог Томас отказаться от роли алчного соучастника? Такой неуверенный. Распираемый тестостероном. Он даже время от времени поздравлял себя, что ему удалось «закадрить» кого-нибудь из Нейловых «птиц высокого полета».

Мэрилин Когава, одна из их общих подружек, привыкла с пристрастием допрашивать «их» об их сексуальных привычках и отношениях. Даже хотя речь шла о «них», Томас всегда понимал, что подлинной целью Мэрилин был Нейл, что она просто винит правого и виноватого, дабы скрыть, на кого делает ставку она сама. Нейл несколько раз переспал и с ней, поимев во все дырки.

— Что ты делаешь? — спросил его однажды Томас (возможно, потому что Нейл, бросив Мэрилин, обхаживал очередной предмет «закупорки»). — Неужели же ты не видишь, что она любит тебя?

— Не я устанавливаю правила, — ответил Нейл. — Просто играю.

Явно выдумка со «всеми дырками» принадлежала Мэрилин.

— Но ты делаешь ей больно.

— Ну, она хотя бы не так уж и орет, — подмигнул Нейл.

Тогда Томас взял на заметку эту бесчувственность, приписав ее тому, что называл «странной забывчивостью Нейла». Но теперь он видел, что Нейл поступал точно так же во всех сферах своей жизни: устанавливал правила, которые приносили преимущество ему самому. Смущение, боль, страх перед открытым столкновением были для него всего лишь инструментами. Если бы ты застал его на месте во время акта насилия, он с готовностью извинился бы — притом так, чтобы выставить тебя мудаком, который твердит о какой-то мерзости, первым поднимая шум. Однако он был совершенно глух к духу игры. Если друзья или любовницы получали травмы — что ж, это их вина, пусть соблюдают свои сраные правила.

Чем больше Томас думал об этом, тем яснее ему становилось, что Сэм права. Нейл был насквозь психопатом еще тогда.

А теперь и правила ничего для него не значили.

Добравшись до пригородов Вашингтона, Сэм с Томасом примолкли, в первую очередь потому, что вдосталь выговорились. Томасу показалось, что Сэм, подобно ему самому, пропиталась ироническими замечаниями первокурсников о столице страны. Его осенило, что он ровным счетом ничего не знает о политических взглядах Сэм, но решил, что это не важно. Отныне все это было не больше, чем очередной пустой рефлекс. Он вспомнил прочитанные где-то слова о том, что Мартин Лютер Кинг-младший был последним настоящим гражданином, посетившим Вашингтон; с той поры сюда приезжали исключительно туристы и бизнесмены. Томасу показалось, что он не исключение.

Бар, где они договорились о встрече с доктором Маккензи, находился почти на самой Кей-стрит, недалеко от Джорджтаунского университета; планировщики, скорее всего, назвали бы эти кварталы «жилищно-коммерческим районом со средней плотностью населения». Ступив на тротуар, Томас почувствовал запах металла, которым веяло от Потомака.

Пока они шли к бару, Сэм вкратце проинструктировала его. Томас сказал бы, что она злится на себя за то, что не сделала этого раньше; он почувствовал ее изменившееся отношение к нему, будто Сэм вспомнила о каком-то обещании, которое дала себе. Она вдруг превратилась в колючую профессионалку, несмотря на ее легкое беспокойство. Но даже теперь она не прошла мимо протянутой ладони нищего — одного из тех типов, которого словно вытащили из старых фильмов, с пегими бакенбардами, в засаленных лохмотьях. И снова Томас виновато ждал, пока она роется в сумочке. В конце концов она протянула старику пятерку, держа банкноту за самый уголок, словно кормя зубастое животное, которое может цапнуть.

Доктору Маккензи, торопливо поведала Сэм, шестьдесят восемь, работает на АНБ шестнадцать лет, овдовел восемь лет назад. Репутацию завоевал благодаря блестящим умственным способностям, хотя, как ни странно, не имел ни одной публикации. Она долгим взглядом посмотрела на Томаса, пока они рысцой поднимались по ступеням, чтобы убедиться, как предположил Томас, что он уловил всю важность последнего прикола.

— Помните, — сказала она, — попытайтесь читать между строк.

Томас улыбнулся, хотя в горле у него застрял комок. Откуда эта внезапная тревога? Он вдруг почувствовал себя так, как могла бы чувствовать себя покинутая любовница Нейла, столкнувшись с Норой. И Томас понял, что Нейл так же глубоко предал Маккензи, как предал его, Томаса.

Томас узнал этого человека, как только они вошли в обшарпанный паб. В заведении витала почти неощутимая атмосфера чайного домика, которая не только не шла вразрез с названием «Хвастуны», но и каким-то образом сочеталась с красноречивыми признаками, оставленными завсегдатаями: разбитыми стеклами, вырезанными инициалами, которые придавали еще более жалкий вид и без того жалкому декору, запахом разлитого пойла и — довольно странно — запахом сигар. Выражаясь по-научному, Томас сказал бы, что притязания на самоидентификацию противоречат остаточным поведенческим моментам. Выражаясь нормальным языком, он сказал бы, что заведение похоже на место, где возвышенное и светлое перемешано с низменным и грязным.

Маккензи сидел в кабинке с высокими перегородками справа от них, задумчиво глядя на свой мобильник. Это был лысый тщедушный старик, которому куда больше подошел бы комбинезон, а не щеголеватый наряд лоббистов с Кей-стрит[31] — черный, в тонкую полоску костюм от Армани, хранивший следы былого блеска. Заметив Томаса и Сэм, он расплылся в добродушной улыбке — сама любезность.

— Замечательно! — воскликнул он. — А то уж я стал волноваться, не перепутал ли время.

Он был похож на очень счастливую бывшую супругу.

Представив их друг другу, Сэм села у стены, и Томас устроился рядом с нею. Кончиками всех десяти пальцев Сэм накрыла коричневую манильскую папку, которую положила перед собой. Это был изысканный старинный жест, который Томас ребенком видел в бесчисленных детективных фильмах.

«Я веду расследование… Это ФБР, черт вас возьми!»

— Да вы просто красавица… — сказал Маккензи, кивая в сторону Сэм.

Обычно подобное заявление могло расцениваться как сексуальный комплимент, но, учитывая возраст и приподнятое состояние Маккензи, снимало с него такие подозрения. Он просто выглядел «прожженным балагуром», только и всего.

Сэм не только не зарделась, но даже улыбнулась и опустила глаза. Все с тем же кротким выражением лица Маккензи вытащил из кармана пачку «Уинстона». А зажигалку так просто выудил из воздуха.

— Отвратительная, но совершенно неколебимая привычка, — произнес он, окутываясь клубами дыма. — К счастью для меня, тут на это смотрят сквозь пальцы.

— Подпольный кабачок для курильщиков, — сказал Томас, совершенно обезоруженный, несмотря на все недобрые предчувствия. Он понял, что Маккензи — классический «мышиный жеребчик», который с помощью своего обаяния и добродушного ехидства может, как специально подкованная скаковая лошадь, преодолеть самые суровые и щепетильные взгляды.

— Стоит провозгласить какой угодно запрет, — заявил старик, — и все тут же начинают смотреть на него сквозь пальцы.

Сэм подняла брови и поджала свои соблазнительные губы.

— Хочу лишний раз предупредить, что я служу закону, доктор Маккензи.

— Не сомневаюсь, — ответствовал старый шалун, — но таким я еще больше пригожусь вам, агент Логан.

Посмотрев на Томаса, он дружески ему подмигнул.

— Теория Игр, параграф сто один. Или ты их, или они тебя.

Явно раздосадованная, Сэм отодвинулась от клубов синего дыма. Улыбаясь, Томас напомнил себе: быть начеку и не угодить в ловушку старого чародея. Учитывая, чем этот человек зарабатывал на жизнь (а он «взламывал» мозги в прямом и переносном смысле слова), почти не приходилось сомневаться, что, подобно Нейлу, он был в каком-то смысле социопатом. Лишенный цепочек, ответственных за социальные условности, которые так докучали всем остальным, он, несомненно, без всяких усилий давал людям возможность раскрепоститься. Бывшая коллега Томаса посвятила лучшую часть своей карьеры изучению психопатии. Наибольшая трудность, не раз говорила она по различным поводам, заключалась в том, чтобы выработать у своих ассистентов иммунитет к обаянию психопатов.

— В чем именно состояла специфика вашей работы, доктор Маккензи? — попыталась нажать на него Сэм.

— Боюсь, что это секретные сведения.

Ответ можно было предвидеть заранее.

Сэм продолжала в том же духе:

— Здесь говорится, что вы находились в непосредственном подчинении доктора Кэссиди, по сути были вторым в его команде. Это так?

Виноватый взгляд, слащавый благодаря подвижности его черт.

— Боюсь, это тоже засекречено.

Томас нахмурился, задумавшись над тем, как эти сведения могут быть засекречены и одновременно находиться в досье ФБР. Он уже собирался об этом сказать, но его удержало небольшое прозрение.

— Скажите, доктор, — спросил он, — Нейл никогда не упоминал о споре?

Лучистый взор старика уперся в стол. На мгновение он показался то ли улыбающимся Буддой, то ли ирландским пьянчугой.

— Ах, это…

Томас почувствовал, как сидящая рядом Сэм напряглась.

— Значит, он говорил об этом, — произнесла она.

— Случалось.

— Вы не против поподробнее рассказать об этих случайностях? — продолжала давить она.

— Боюсь, это засекречено.

— До сих пор? — нахмурился Томас.

Маккензи поднял ручки, словно сдаваясь. Его усмешка была заразительна. Взгляд выдавал ликование, как щебет весенней птички.

— Пора бы, пора.

— А почему же этого не происходит, доктор Маккензи?

— Потому что это правда, да еще пострашнее ада… Как вы думаете, для чего нужны секреты, доктор Байбл?

— Исходя из моего опыта, правда редко оказывается такой опасной, как думают люди, — ответил Томас.

— А! — лучезарно улыбнулся Маккензи. — Так, значит, вы — когнитивный психолог.

Взглянув на растерянную и нахмуренную Сэм, он пояснил:

— Профессор Байбл не считает спор опасным, поскольку не верит, что большинство человечества способно поверить в него.

— Он прав, — ответил Томас на вопрошающий взгляд Сэм. — Но совсем не по той причине, что вы думаете. Дело не в том, что люди настолько глупы…

— Что ж, — вмешался Маккензи, — по крайней мере, не все.

Томас помрачнел и бросил на него взгляд исподлобья.

— Дело в том, что мы страдаем от стольких предрассудков. Нам нравится, когда все просто. Неуверенность не привлекает нас — подумайте только о том, как огрызаются люди, смотрящие телевизор. Бесспорно, люди в целом склонны к восхвалению. Мы тщательно подбираем свидетельства, подкрепляющие наши верования, и выборочно отвергаем свидетельства, которые нас не устраивают…

— Мы привыкли мыслить рационально, — снова прервал его Маккензи, словно чтобы упростить вещи, непосильные для женского ума Сэм. — Почему, как вы думаете, наука с таким трудом давалась нашим предкам? Она ставит человеческую психологию с ног на голову, разве нет, профессор Байбл?

«Вы про душу, — хотел было сказать Томас — Наука ставит душу с ног на голову».

Вместо этого он продолжал так, будто Маккензи не прерывал его, — маленькое наказание за неучтивость:

— Мы постоянно делаем это, все мы. Но самое главное, перед чем мы опускаем руки, это то, что мы смешиваем соглашение с силой доводов или, того хуже, — с интеллектом. Если мы способны судить вещи лишь в терминах наших же предыдущих суждений, то мы в буквальном смысле делаем то, во что уже верили, мерилом добра и зла.

Маккензи фыркнул:

— Точное объяснение современной политической ситуации, как по-вашему, агент?

Разумеется, президент был демократом.

Сэм криво улыбнулась.

— Я не уверена, я…

— О господи, — прервал ее Маккензи и обратился к Томасу: — Вам ужасно хотелось бы знать, над чем мы работали, не так ли, когнитивный психолог? Мы были вынуждены полностью отбросить все привычные психологические посылки. Старый добрый принцип элиминации оказался верен! Ни одна из традиционных категорий уже не является адекватной… все куда страннее, чем вы можете себе представить! Возьмите хотя бы язык — ой-ей-ей! Наш жизненный опыт всего лишь дым — дым, и не более того!

Томас понял, что доктор Маккензи страстно любит свою работу; просто он полагал, что Томас должен чувствовать то же самое. На деле же это оказывался еще один свойственный всем людям предрассудок, так называемый «софизм консенсуса».

— К примеру — только к примеру — мы полностью изолировали рационализирующий модуль левого полушария.

— Рационализирующий модуль?.. — недоверчиво переспросила Сэм. — Хм?

— Если вы отключите щадящие цепочки, — продолжал Маккензи, — то просто не поверите, какую болтовню можно услышать. Потоки лжи, бесконечной лжи, каждая из которых в представлении самого субъекта является непреложной истиной. Буквально кажется, что в голову каждого из нас встроен законченный психопатический лжец! Представляете? Я хочу сказать, что подоплека эволюции вполне ясна: успешное воспроизводство связано с социальным статусом, который связан с конкуренцией на вербальном уровне, и так далее, и так далее… — Он покачал головой.

— Значит, Рамачандран[32] ошибался? — спросил Томас.

— Рамачандран? — воскликнул Маккензи. — Ошибался? Помилуйте, это то же самое, что сказать, будто ошибалась вся древнегреческая медицина. Слово «ошибаться» тут абсолютно непригодно. Мы так далеко продвинулись…

Он внезапно оборвал фразу, его широко открытые, полные энтузиазма глаза превратились в трезвые и лукавые щелочки. Он уже не хохотал, а хихикал.

— Вы здорово придумали, — обратился он к Сэм, грозя ей пальцем. — Привести еще одного профессора… Вы ведь знали, что меня будет гораздо легче расколоть, если я заведу беседу на какую-нибудь узкопрофессиональную тему. Вы вообразили, что мы, интеллектуалы, довольно предсказуемы и тщеславны?

Он придавил окурок большим пальцем.

Сэм улыбнулась и покачала головой. Казалось, ей важно избегать пристального взгляда Томаса.

«Конечно, — подумал Томас — Зачем еще ей было приводить его? Из-за его легендарных способностей к наблюдению?»

Он понимал, что накопившаяся в нем обида была прежде всего результатом двух последних дней. Разве Сэм не просила его читать между строк? Но что еще важнее — разве не взяла она на себя обязательство использовать все имеющиеся в ее распоряжении средства, чтобы избежать повторения случаев с Синтией Повски и Питером Халашем? Обхаживать Томаса вряд ли значилось на первом месте в списке ее приоритетов; этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.

— Скажите, — каким-то странным голосом начала Сэм, — вы когда-нибудь проводили операции на Нейле, доктор Маккензи?

Вопрос показался сам по себе очевидным только после того, как она его задала. Должно же было найтись какое-то объяснение, почему Нейл обратился к немыслимому.

События принимали слишком стремительный оборот.

— Никогда, — ответил Маккензи. — А почему вы спрашиваете?

Томас уставился на него:

— Именно так вы и должны были ответить, не правда ли?

— Пожалуйста… Мы с вами знаем, как это действует.

— Вот и не будем переливать из пустого в порожнее, — сказал Томас. Он понимал, что вмешался в разговор потому, что злится, что ему бы помалкивать в тряпочку, но слова вылетали у него сами собой, не сообразуясь со здравым смыслом. — Что вы можете нам рассказать, доктор Маккензи?

Маккензи откинулся на стуле, его оценивающий взгляд поражал внезапной серьезностью. Он потянулся к пачке и вытащил новую сигарету. Стрела угодила в цель.

— Знаете что? — спросил Маккензи и скосил глаза, прикуривая сигарету. — Теперь припоминаю, но очень немного.

— Дайте-ка, я угадаю, — сказала Сэм. — Это все засекречено.

Раздался взрыв заразительного смеха, всколыхнувший облако дыма.

— Не совсем, агент Логан. Не совсем.

— Тогда в чем дело?

— Вот в этом-то, агент, вся и суть. Нейл Кэссиди и в самом деле нравился мне. Это самый блестящий человек, которого я когда-либо знал. — Глаза Маккензи округлились, в них появилось виноватое удивление, словно он неожиданно споткнулся о какой-то неловкий факт. — И я решил, что мне не совсем нравитесь вы…

— Но разве вы не чувствуете, что вас предали? — выпалил Томас. Удивительно, как быстро они приближались к цели.

— Точно, — добавила Сэм. — Если что-нибудь из этого всплывет, то прощай, карьера… а может, и того хуже.

— Вероятно, до этого не дойдет, — ответил Маккензи. по-прежнему чувствуя себя в своей тарелке. — Думаю, мы с вами понимаем, что шансы на это ничтожно малы.

Томас посмотрел на Сэм, не уверенный, как истолковать последнее замечание. Так кто с кем говорил на узкоспециальные темы? Но она просто в упор смотрела на Маккензи, словно взвешивая про себя какое-то ужасное решение.

Доктор Маккензи неожиданно встал, держа сигарету во рту и засовывая пачку в карман.

— Что ж, мне пора, — сказал он так, словно они только что пообедали вместе рыбой с жареным картофелем.

Резко повернувшись, он направился к двери.

Томас остолбенел.

— Маккензи! — крикнул он, не обращая внимания на остальных посетителей бара, хотя и был уверен, что все лица сейчас обращены к нему.

Маккензи повернулся и остановился в позе ожидания.

— Понимаете ли вы, — Томас бросил нервный взгляд на завсегдатаев, — что если вы вот так уйдете от нас, то могут пострадать люди, реальные люди?

Маккензи медленно прикрыл веки. Печально улыбнулся. И сказал, игнорируя вопрос Томаса:

— Спросите себя, профессор Байбл, так ли уж вы уверены, что у масс нет никакой надежды уловить суть спора — зачем же тогда наш друг Нейл делает все это? Он никогда не производил на меня впечатления чересчур оптимистичного человека.

Старик повернулся, чтобы шмыгнуть во входную дверь, но помешкал и покачал пальцем.

— И еще одно, профессор Байбл…

— Да?

— Вам следовало бы знать, что я по-своему завидую вам.

— В чем?

Лукавый взгляд устремился на Сэм, затем вновь обратился к Томасу:

— Всякий знает, что психологи — те же сумасшедшие, только наизнанку. Весь этот романтический ореол. А что взять с нас, нейрохирургов? Мы всего лишь техники, простые исполнители.

Чутьем Томас понимал, что это еще одна беззастенчивая ложь.

— Значит, завидуете мне?

Маккензи еще раз затянулся так глубоко, что даже мешки у него под глазами высветились оранжевым светом. Огонек сигареты отразился в его глазах.

— По-своему.

И он ушел.

Глава 08

18 августа, 14.58

Было ошибкой приезжать сюда, Томас понял это, когда они возвращались к «мустангу» Сэм. Он был слишком близок к начальству, чтобы привнести за стол что-либо, кроме отчужденности и напряжения. А Маккензи? Этот человек явно, и уже давно, был исполнителен, многое знал и ко многому был причастен. Сэм с равным успехом могла быть почтовым курьером, судя по уважению, которое Маккензи проявлял к ее положению.

— Так что же, черт побери, происходит? — спросила Сэм, заводя мотор.

По тому, как пристально она смотрела на улицу, Томас не сомневался, что оба они думают об одном и том же.

— Нарциссистическая демонстрация своих прав, — ответил Томас.

— Из чего следует?..

— Что он сдул нас, как пылинку, чтобы доказать себе, что может это сделать. Показав нам, что он в нас не нуждается, он тем самым подкрепил похвальное-представление о себе в собственных глазах.

— Прежде чем похваляться, ему не мешало бы подстричь волосы в ноздрях. Вы заметили, какие они желтые?

Томас не заметил.

— Мне он показался этаким франтоватым живчиком.

— Ну да, — продолжала свою прочувствованную тираду Сэм, — в точности как плюшевый мишка, только насквозь прокуренный.

Томас представил, как она ведет себя во время своих поездок с Джерардом. В этом была вся Сэм, подумал он, без прикрас.

— Господи! — воскликнула она. — Терпеть не могу этих сраных курильщиков!

Мельком взглянув в зеркальце, она резво покатила по направлению к Кей-стрит.

— А что это за чушь была насчет «я-вам-по-своему-завидую»?

Томас прокашлялся.

— Это вы… Я так думаю…

— Я?

Томас весь вспыхнул.

— Мне кажется, он подумал, что я собираюсь… Вы понимаете.

Сэм поглядела на него как громом пораженная, затем расхохоталась — чуть громче, чем следовало бы, подумал Томас.

— Простите, профессор, — сказала Сэм, ничуть не смущаясь. — Вы мне нравитесь и всякое такое, но…

— Но что? — крикнул Томас.

— Я люблю свою работу.

— Да, понимаю, у меня тоже были свои любимые, вы знаете…

Сэм затормозила на перекрестке. На фоне стены розничного магазина авто проносились одно за другим в потоках солнечного света, словно капли дождя в луче прожектора. Томас поймал себя на том, что бессмысленно уставился на стройные ряды машин на стоянке возле «Уол-марта», изнывая в ожидании ответа.

— Ну, и что дальше? — спросил он, когда стало очевидно, что Сэм больше ничего не скажет.

— Точно не знаю, — ответила она, подумав. — Мне надо поговорить с Шелли, посмотреть, есть ли какой-нибудь способ оказать реальное давление…

— На Маккензи?

— Этот человек знает куда больше, чем говорит, вам так не кажется?

Случайно Томас увидел промелькнувший купол Капитолия. Казалось невозможным, что мыльная опера вечерних новостей разыгрывается прямо сейчас — там, с участием реальных людей, у которых есть заусеницы и которым точно так же хочется почесать задницу, как и всякому другому…

Как сказал Нейл: будь то Вашингтон, Пекин или человеческий мозг, шпионов так и тянет туда, где — они чуют — принимаются решения.

«Думаю, такие люди всегда знают больше».

Обратный путь показался намного длиннее. Безостановочный поток автострады увлекал их помимо воли. Когда разговор смолкал, Томас глядел в окно, пытаясь понять, действительно ли он дал маху с Маккензи, и думая о Норе… о прекращении анестезии, которой сопровождалось ее признание, о механической неискренности своего гнева.

Откровения — странная штука. Конечно, они переиначивают последствия, но что действительно отличает их от прочих прозрений, так это то, что они меняют взгляд на прошлое. Подлинные откровения никогда не приходят сразу. Нет, они, как кроты, прокладывают подземные ходы, подспудно подтачивают мягкую ткань памяти, нарушают связность картины, разъедают логические связи. Казалось, не проходило и часа, чтобы он так или иначе не вспоминал о Норе: это было похоже на какой-то устаревший механизм, нуждающийся в модификации с учетом последних достижений техники.

Вторжение Нейла полностью изменило все в их отношениях. Нора всегда была настроена критически — после их развода немало его друзей, мужчин и женщин, начали считать ее сукой. Но по какой-то причине Томаса никогда особо не волновали ее жалобы, вероятно, потому, что он дурачил сам себя, считая, что знает, чем они вызваны. А уж это пресловутое «понимание», когда дело доходило до того, чтобы приукрашивать взаимные недостатки во имя эмоционального комфорта…

В их отношениях не произошло никакого катастрофического поворота: они просто развалились сами собой, без всякого вмешательства сил свыше. Но даже до развода, в один из тех редких приступов искренней мечтательности, какие предшествуют любому разрыву брачных уз, Томас обратил внимание на коренное изменение характера жалоб Норы. В какой-то момент мишенью ее критических замечаний стало не то, что он делал, а кем он был. И вот теперь, когда Томас знал, что мерилом для нее служил Нейл, набор ее обвинений, которые в свое время так поразили его, приобрел зловещий скрытый смысл. Конечно, он не мог «заставить ее почувствовать себя желанной». Конечно, он был «не в состоянии пойти навстречу ее эмоциональным запросам».

Да и как он мог, когда она только и мечтала расстегнуть ширинку на штанах его лучшего друга.

Все было точь-в-точь как сказал Маккензи: в мозг каждого вмонтировано рационализирующее устройство, нервный бугорок, предназначенный помочь своему хозяину вовремя улизнуть. Так сказать, личный адвокат. Если Нору потянуло к Нейлу, что ж, значит, не все было в порядке в их браке: в конце концов, счастливая жена никогда не пойдет блудить. А если их брак сложился несчастливо, то по вине Томаса, потому что Нора пыталась его спасти.

Чужой член… Теперь это называется откровение.

— Что с вами, профессор? — спросила Сэм, когда они свернули на магистраль, ведущую в Джерси. — Что-то вы больно притихли.

— Нейл, — ответил Томас, зная, что этого будет достаточно.

Странная штука — иногда имена могут объяснить так много.

Как странно, думал Томас, что сексуальная приманка завела его так далеко только затем, чтобы все рухнуло в мгновение ока, когда Сэм ясно дала понять, что не испытывает к нему никакого интереса. Все тонуло в тумане несоответствий.

Еще какое-то время они ехали молча. Сначала это было похоже на молчание за кухонным столом после ночи, полной кошмарных сновидений, — нечто вроде преднамеренного молчания. Сэм перебрала несколько спутниковых радиостанций, но сдалась, прослушав с полдюжины разных жанров — от «блуграсс» до «деф метал». Казалось, ничто не в силах заглушить стремительного рева автострады. Звук природы. Только когда солнце раздувшимся шаром повисло над горизонтом и по шоссе заскользили тени со скоростью восемьдесят миль в час, страх — или что там нашло на обоих после разговора с Маккензи — развеялся.

Глядя прямо перед собой, Сэм медленно протянула руку во впадину между сиденьями.

— Хотите чи-и-и-псов? — проворковала она, снова размахивая перед Томасом блестящим пакетиком. Потом, поддразнивая, посмотрела на него, округлив глаза.

Томас захлебнулся смехом.

— Знаете, вам бы в баре работать.

— Это ваше профессиональное мнение?

Вот так все вновь вошло в норму. Они снова разобрали спор с позиции Нейла, пытаясь вычертить график его возможных мотивов в легковесной болтовне. Но им удалось добиться лишь парафраза на тему вчерашних выводов: Гайдж каким-то образом был связан с узнаванием, Синтия Повски — с желанием или удовольствием, а Халаш — со свободой воли. Нейл срывал покров иллюзий, стараясь явить марионетку из плоти и крови.

— А о чем ваша книга? — наконец спросила Сэм.

— Моя книга?

— Ну да, «Сквозь потемки мозга»…

— Вы много про меня знаете, агент.

Сэм вскинула голову, как подросток.

— Работа у меня, знаете ли, такая.

Томас улыбнулся и посмотрел в окно. Спустилась ночь. Над ними громоздился фургон дальнобойщика, и Томас обнаружил, что завороженно глядит на его закопченный, в пятнах смазки зад: вращающиеся колеса высотой с дверцу их автомобиля; железные сочленения каких-то грузов, которые грохотали и подпрыгивали, когда фургон встряхивало; полотно дороги, как пунцовая река в свете хвостовых огней тягача. Томас отвел взгляд, пораженный необычным чувством собственной уязвимости, как будто далеко перегнулся через балконные перила. Стоит только вытянуть руку, и какая-то сила выдернет его из мира, закрутит, расплющит, погрузит в неприютное забвение.

Томас почесал бровь.

— Не знаю, что и сказать. То есть книга, конечно, принесла прибыль, но это одна из тех вещей, которые производят впечатление только на людей, которые уже знают вас. Надежды были велики. Рецензии были суровы. Книгу издали. Теперь это всего лишь шутка, которая передается из поколения в поколение старшекурсниками…

— Библия Байбла, — сказала Сэм.

Томас, пожалуй, рассмеялся бы, но сквозь озорной тон Сэм проскользнула нотка подлинного сожаления.

— Что вы имеете в виду?

— Они так ее называют. Выпускники Колумбийского университета.

— Вы расспрашивали обо мне?

Сэм устремила на него долгий взгляд, небезопасный при скорости восемьдесят миль в час. Подсветка приборов на панели делала ее сверхъестественно красивой. Блестящие губы. Голубые и желтые отсветы на щеке и шее. Внезапно в заднем окне вспыхнули фары грузовика, и вся влекущая нежность мигом исчезла с ее лица. На какой-то миг она замерла как статуя, только влажно поблескивал мрамор глаз.

— Это настоящее, профессор. Вы меня понимаете?

— Догадываюсь, — ответил Томас.

Ее взгляд снова переключился на огни катафотов, маячащие перед ними.

Несколько минут прошло в полном молчании.

— Так откуда же все-таки этот неожиданный интерес к моей книге? — наконец спросил Томас.

Сэм пожала плечами.

— Потому что она показалась мне любопытной.

— И что же именно показалось вам любопытным?

— А то, что спор затеяли вы, а не Нейл.

Томас фыркнул:

— Больше никаких споров.

— Почему же?

— Может, однажды и у вас появятся дети, — одновременно нахмурился и улыбнулся Томас.

Сэм рассмеялась и покачала головой.

— А что в этом странного? — продолжал Томас — Мамуля с пистолетом. Предел мечтаний отца-одиночки вроде меня.

Сэм просияла улыбкой, но продолжала качать головой.

— Нашли ответ на вопрос Маккензи? — спросила она, явно стараясь сменить тему.

Томас озорно и изучающе взглянул на нее.

— На какой вопрос?

— Насчет спора. Я имею в виду, он ведь прав, не так ли? Зачем было Нейлу заводить этот спор, если у него нет шансов никого убедить?

— Да…

— Звучит не очень впечатляюще.

Томас пожал плечами.

— Это абсолютно обоснованный вопрос…

— Так вот в чем суть?

Томас вздохнул, разочарованный этим внезапным возвращением к серьезности.

— Чужая душа — потемки, Сэм. Кто, черт возьми, знает, к чему готовится Нейл? Ради всего святого, он же работал в АНБ, и у него возникли свои задвиги, когда он перепаивал мозги во имя Национальной Безопасности. В моем понимании все это бредни…

Они плавно обошли еще одного дальнобойщика, на котором горели лампочки рекламы: «Ищите спасения в Иисусе», — все это напоминало рождественскую декорацию. Томас напрягся, противясь странному импульсу, снова заставлявшему взглянуть на бешено вращающиеся колеса.

— А теперь? — продолжал он. — Нейл исчез с карты нашего мира, граничащего с землями, которые мы и представить себе не можем.

— Послушать вас, так он прямо исследователь, — сказала Сэм, включая мигалку.

Они остановились на бензоколонке заправиться и поужинать.

— Мой отец был водителем грузовика, — объяснила Сэм, когда они свернули с шоссе. — Кроме того, я просто жить не могу без «Криспи кремз».

Оказавшись внутри, Сэм поддалась призыву еще одного ящика для пожертвований, на сей раз в пользу какой-то никому не известной коалиции по защите окружающей среды.

— Я хочу спросить… — произнес Томас, когда они шли к столику. — Откуда у вас такая тяга к благотворительности?

Сэм пожала плечами, старательно избегая его взгляда.

— Когда у тебя такая работа, ошибки влекут за собой последствия.

Что-то в тоне, каким это было сказано, встревожило Томаса, и он не стал дальше вдаваться в эту тему.

Примерно с полчаса они болтали по мобильникам: Томас разговаривал с Миа и детьми, которые, похоже, уже окончательно отошли от утреннего бузотерства, а Сэм — с агентом Аттой, которую, похоже, здорово расстроило, что Маккензи оказался тупиковым вариантом.

— Я пробовала свалить вину на вас, — сказала Сэм, с недовольной гримаской закончив разговор. — Но начальница так не считает.

Облокотившись на лимонно-зеленую столешницу, Томас потер виски.

— Но это была моя ошибка, разве нет?

Сэм хмуро взглянула на него:

— Что вы имеете в виду?

— Просто… мне показалось, что вы считаете это моей ошибкой.

— Маккензи? Умоляю. Если бы этот недомерок оказался придурком, я уж скорее винила бы себя. Но он пугающе умен, умник вроде вас, а с такими людьми жди либо холостого выстрела, либо непробиваемой предвзятости. Можете мне поверить.

Томас уткнулся взглядом в стол и стал считать крошки. Сэм была права. Маккензи уже успел составить предвзятое мнение, так, словно сценарий беседы был заранее написан. Он не давал своим страхам слишком приблизиться, понял Томас; некоторые терапевты называли это «отрицательной предвзятостью».

Сэм нежно вздохнула.

— Что-то мы опять загрустили, эй?

— Нет, благодарю, мне не хочется «Фритос», агент Логан, — улыбнулся Томас.

Сэм посмотрела на него с добродушным нетерпением:

— Вы хороший человек, профессор. Добрый человек, а в нашем мире это ничего не значит.

На глазах у Томаса буквально закипели слезы. Он моргнул, не глядя на нее.

— Зовите меня Том.

— О'кей, — неохотно ответила Сэм, так, словно перспектива пугала ее.

Набравшись храбрости, Томас посмотрел ей в глаза. Честная улыбка на лице Сэм погрузила обоих в неловкое молчание.

После этого что-то изменилось. Сэм стала называть его Том, хотя то и дело срывалась на «профессора». Но они стали ближе. Чувства ответственности это не снимало, но в то же время давало восхитительное ощущение свободы и раскованности. Отныне разговоры приобрели более непринужденный характер, оба словно давали заглянуть друг другу в душу. Временами они буквально наперегонки старались сказать: «Я знаю! Точно знаю, что вы имели в виду!»

Выяснилось, что у Сэм было не только прошлое, похожее на его собственное, — о чем он уже не раз догадывался и укреплялся в своих догадках, — но она во многом придерживалась его взглядов. По натуре она была скептиком, сангвинический темперамент выработался в ней благодаря работе. Она чаще винила себя, чем других. Верила, что работе надо отдавать все силы. Она никогда не голосовала и не стала бы голосовать за республиканцев, но демократов тоже терпеть не могла.

Томас ничему не удивлялся. Его привлекало то, что она немногословна: в конце концов, она была лисой, а он переживал самую смятенную пору в своей жизни. Но ее тоже тянуло к нему — теперь он в этом не сомневался, — даже хотя она была следователем ФБР, а он… физическим свидетелем. Иными словами, ее влекло к нему вопреки обстоятельствам. Старая присказка насчет «влечения противоположностей» в значительной степени оказывалась неверна; подавляющее большинство людей было склонно влюбляться в таких же, как они. Люди напоминали гравитационные поля: рано или поздно все возвращалось на твердую почву самости — будь то галлюцинации или нет.

В этом-то и была вся суть. Томас понимал, что нашел в Сэм свою целительницу и использует ее, чтобы накладывать швы на рану, нанесенную Нейлом и Норой. Он был алчным, он был ублюдком, равнодушным к другим людям. Он использовал Сэм, чтобы доказать, что еще кое-на-что-годится, что вся эта рогоносная история была случайным срывом. С другой стороны, Сэм просто брела мелкими шажочками по разбитой тропе, надеясь зайти так далеко, что возвращаться будет поздно.

Томас понял, что это не шутка. Сэм поставила на кон свою карьеру.

Тем не менее, когда они выехали на его подъездную дорожку и она предложила взять детей у Миа, Томас согласился. Влекомый каким-то шестым соседским чувством, Миа встретил их в дверях. Чувствуя, что ему не хватает дыхания, Томас представил ему Сэм.

— Привет, — сказал Миа с восхитительной сдержанностью. Обычно он расцвечивал свою речь тонкими намеками. — Долго ехали?

— О да, — ответила Сэм.

— Профессор вам, наверно, все уши прожужжал? Забил голову всякой чушью, от которой мурашки по коже.

Сэм ослепительно улыбнулась в свете висящей под потолком лампы:

— Оу-у-у-у, да!

Они забрали детей, и теперь те, развалившись в пижамках на диване, упивались очередным мультиком. Томас сгреб Фрэнки в охапку и вручил его Сэм. Хотя она смотрелась замечательно с Фрэнки на руках, Томас понял, что дети — точно такая же обязанность, Сэм, как работа. Ни разу во время их разговоров Сэм не обмолвилась о материнстве, и стоило Томасу только упомянуть об этом, как она уводила беседу в сторону.

Ни к чему это было.

Повозившись с детьми, обменявшись с ними несколькими прочувствованными — это уж чересчур — взглядами, Сэм попросила у него чашку кофе.

— До Нью-Йорка еще так далеко, — объяснила она.

Проклиная и поздравляя себя, Томас оставил Сэм копошиться на диване в гостиной. Налив воды в чайник, он удивленно услышал, что в телевизоре сменили пластинку: монотонно бубнивший голос ведущего обсуждал проблему Насдака.[33] Голос умолк, и Томас, роясь в буфете в поисках растворимого кофе без кофеина, услышал смех Сэм.

— Отчего такое веселье? — крикнул он, вдруг ощутив, что они с Норой снова вместе. И это «вдруг» показалось приятным.

— Фильм на порноканале, — донеслось в ответ, — называется «Оружие поражения зада-четырнадцать».

Томас рассмеялся и нашел кофе.

— В главной роли агент Джерард?

— Тогда бы это называлось «Разрушительный зад», — с напускной серьезностью сказала Сэм. — Ваш код?

Приготавливая кофе, Томас прокричал цифру за цифрой. Сердце заколотилось у него в груди, он вспомнил Маккензи и его прощальный загадочный взгляд. Чуткий старый засранец, надо отдать ему должное.

Когда Томас принес кофе, Сэм, свернувшись на диване, переключала каналы, большинство из которых транслировали глубокое проникновение со всеми вытекающими.

— Черт-те что показывают, — пожаловалась Сэм.

— Старомодная барышня, — сказал Томас, весь напрягшись. Он был почти уверен, что после такого дня должно что-то случиться. — Ты знаешь, что порнография фактически началась в двадцатые годы? Коротенькие фильмы, но платили хорошо, так что дело пошло. По-моему, они называли это тогда как-то иначе.

Сэм взволнованно рассмеялась и поджала ноги.

— Когда мне было четырнадцать, мы с дружком таскали у моего отца порнуху. Очень были скромные съемки, а то тут все трахаются до изнеможения.

Томас улыбнулся, сердце бешено билось у него в груди. Сцена закончилась рисованной заставкой.

— А в Интернете? — спросил он.

Дрожь пробрала его при мысли о том, сколько всякой грязной стряпни скопилось у него на компьютере, когда ему было четырнадцать.

— Жалкое зрелище, — сказала она, сморщив нос, опустила ноги на пол и, скептически нахмурившись, посмотрела на экран. — Теперь в этом не больше секса, чем когда фаршируешь индейку.

— Да, зато теперь они показывают нашлепки. Очень сексуально.

— Нашлепки?

— Да, там, где задница переходит в… — Томас помолчал, судорожно сглотнул и сказал: — Проще было бы показать на тебе.

Колени Сэм чуть раздвинулись.

— Покажи, — сказала она, голос ее звучал хрипло, глаза сияли, и во взгляде читалось: «Господи-боже-что-же-это-я-делаю?»

Томас отодвинул кофейный столик и опустился перед ней на колени.

Негромкое «трахни-меня-трахни-меня-трахни-меня» заполонило гостиную.

Он положил ладони ей на колени. Сэм вздохнула. Раздвинув ее ноги, Томас медленно стал продвигать руки ей под юбку: большие пальцы скользнули по коленям и дальше, по голой коже, во впадинку между ляжек.

— Вот, — прошептал он, уткнувшись пальцами в ее трусики. — Самая сексуальная часть женского тела.

У нее сделался какой-то пьяный, игривый и до ужаса напуганный вид. Она заерзала, словно терлась «губами» о его пальцы.

— Ты каждый день учишься чему-то новому, — задыхаясь, произнесла она, голос ее дрожал.

Томас просунул пальцы в ее трусики, медленно потянул вниз.

«Что же это творится…»

Он мельком взглянул на экран телевизора. Другая сцена. Могучего сложения мужчина в сутане расстегивал блузку вдовы, лицо которой было скрыто вуалью. Ярко-красные губы под черным кружевом поджались, выдавая сексуальное томление. Ее груди поражали своей белизной на фоне черного шелка, соски были розовыми, как у отроковицы.

— Все играют в секс-шарады? — спросил Томас, скорее шутливо, чем с надеждой. Его лицо пылало.

— Ты хочешь сказать — перепихнуться по-быстрому? — ответила Сэм, ложась рядом с ним на ковер. — В шестнадцать мы это уже проходили. Все парни по соседству были просто помешаны на порнухе…

Рассмеявшись, Томас обвил ее руками, может, чуть сильнее, чем собирался. Он порвал блузку у нее на груди, чтобы не отставать от священника. Сэм то хихикала, то стонала, когда Томас слишком уж опережал происходившее на экране, а он почувствовал, что ему становится все легче и легче. Когда речь заходила о ее настроении или о том, что она проголодалась, Сэм была сама искренность, вот и сейчас она держалась совершенно непринужденно.

Они словно играли.

Наконец священник, широко раздвинув длинные бледные ноги вдовы, водрузил ее на свою конторку, а Томас глубоко вошел в агента Логан. Это было подобно погружению во влажную молнию. Она была само совершенство.

— М-м-м, господи, — простонала Сэм.

— А теперь трахните меня, святой отец, — задыхалась вдова под черной вуалью. — Трахните меня…

Томас никак не мог решиться. Он дрожал всем телом.

— Уже столько времени прошло, — сказал он.

— А как же все эти твои бесстыжие студентки? — пробормотала Сэм.

— Им не нравилось мое отношение к контролю над рождаемостью.

— И какое же это отношение?

— Слишком совестливое.

Сэм провела пальцем по его щеке, словно изображая скатившуюся слезу.

— Конец света, профессор. Совестливое отношение нынче не в моде…

В первый раз они поцеловались.

Когда он добрался до грудей Сэм, камера сфокусировалась на вдове. Та с силой сжала соски и, выдавив блестящую каплю, подняла вуаль и облизала кончики пальцев. У нее было лицо матерой проститутки и в то же время нежное, как у старшеклассницы. Красивое, но ничего не выражающее, как лицо насилуемого ребенка…

— Господи… — прошептал Томас.

— Что?

— Это же она… Невероятная шлюха.

— Кто?

— Сладенькая, — глухо ответил Томас — Синтия Повски.

Томас проснулся резко, сердце молотом билось в груди. Было еще темно. Стройная теплая Сэм лежала рядом. Правое ухо болело. Подушка была жесткой, как старушечьи колени.

Напрягая слух, он постарался услышать в темных закоулках и пустотах дома хотя бы звук — деревянная тишина.

Закрыв глаза, Томас увидел Синтию Повски, с языка которой вязкой струйкой стекала сперма.

Он почувствовал тяжесть, как будто на грудь к нему забрался ребенок.

Стыдно.

Стыдно за слабость. Стыдно за глупое-глупое вранье. Стыдно, что трахаешь неизвестную тебе женщину, пока его дети спят.

Стыдно из-за Синтии Повски, он глядел на нее так, будто…

Большим и указательным пальцем он удержал готовые хлынуть слезы.

Стыдно за прошедшие годы. Все эти годы!

Все эти годы трахал он. Трахали его.

«Нейл и Нора».

На какой-то миг он лишился дыхания.

С тяжелым стоном Томас спустил ноги с кровати. Посидел так минутку, медленно почесывая грудь.

Он был психологом. Знал стыд во всех тонкостях. Знал, что это так называемая «социальная эмоция» — в отличие от вины, она затрагивает суть человека, а не его поступки. Стыд был глобальным явлением, вина — локальным. Вот почему стыд был, как правило, необоснованным, реакцией, совершенно несоответствующей ситуативным импульсам. Стыдиться всегда было чего, но разумных обоснований стыда не существовало. Вот почему он так часто твердил это приблудным, изголодавшимся по собственным сеансам терапии младшекурсникам!

Знание было ядром гуманистической психологии. Вера в то, что знание себя каким-то образом отличается от всего другого. Что знание может исцелять…

Вероятно, и это была чушь.

Томас стоял в темноте. От холода кожа его покрылась мурашками. Пройдя по коридору, он распахнул дверь, перегнулся, как через балконные перила. Тяжесть в груди не уменьшилась.

«У меня свинцовое сердце», — мелькнула пустая мысль.

Такие люди более мертвы, чем живы.

Источник стыда — подлинного стыда — был достаточно очевиден. Он, Томас, был рогоносцем. Когда-то он почти не обольщался насчет брака с Норой, но верность была одной из этих иллюзий. За все пятнадцать лет, прожитых вместе, он ни разу не обманул ее и в простоте душевной считал, что этим можно про себя гордиться и что Нора должна по справедливости замечать это и отвечать тем же. В отличие от стольких мужчин он заслуживал ее верности. Разве нет?

Что же он сделал?

Измена — забавная штука. Участники тестирования единодушно ставили угрозу, связанную с изменой, выше опасности несчастного случая, независимо от степени «объективного риска». Вот почему люди боялись психопатов больше, чем возможности врезаться в магазинчик на углу, хотя шанс погибнуть в последнем случае был в тысячу раз выше. Измена наносит более глубокую рану, чем статистические данные. Возможно потому, что связанные с изменой потери неизмеримы. Возможно потому, что люди просто-напросто идиоты.

Но Нейл и Нора. Почему ему-то было стыдно за их предательство? Где было ханжеское возмущение? Где был гнев, от которого темнеет в глазах и который заставляет нажимать на курок? Им, им должно быть стыдно! Разве нет?

«Как они могли?» — молча крикнул он в пустоту.

Как они могли, если только он не заслуживал этого? Разве он не любил их, любил обоих за то, что они настолько лучше его? Разве нет?

«Что я наделал?» — молча рыдал он, цепляясь за дверной косяк.

Затем он собрался — бездумно, как уцелевшие в железнодорожной катастрофе, — и спустился вниз.

Он молча смотрел на детей, спящих в ночной полутьме. Бармен, который всегда спал рядом с Фрэнки, наблюдал за Томасом своими карими, бесконечно мудрыми глазами. Он завилял хвостом, и тот несколько раз тяжело ударил по матрасу.

Фрэнки сбросил все одеяла и, как всегда, спал, сунув руку в пижамные штаны. Ни один парнишка так не заботился о своих яйцах. Рипли лежала на боку, молитвенно сложив руки. Она выглядела пугающе старой с распущенными волосами, рассыпавшимися по щеке и подушке. Как мать.

Улыбаясь, Томас закрыл глаза, и мысль о них — нет, их тепло охватило его.

Он слышал, как они дышат. Действительно слышал их дыхание.

Что могло быть более чудесного?

И снова слезы заструились по его щекам.

— Кому я изменил? — прошептал он.

Никому. Не им — единственным, кто столько для него значил.

Конечно, он был дураком.

Но больше не будет.

Решение во имя решения. Анестезия неопределенности.

Ты возвращаешься поздно.

В ожидании тебя я разглядываю книги на твоих полках. Фрейд и Ницше. Седжвик[34] и Иригари.[35] Мне нравится, что ты образованная. Может, будет время поговорить, поспорить, думаю я. Буду ли я когда-нибудь чем-то большим, чем я есть? Принципом? Метафорой?

Я надломлен, искажен или просто честен?

Я нахожу фотографию, засунутую между Апдайком и Делилло.[36]

Это ты. Я знаю это, потому что ты везде: по телевизору, самозабвенно не замечающая, что у тебя порвались трусики; на обложках журналов, кто-то игриво засунул палец тебе в бикини; на придорожных щитах, облизывающая кончиком языка зубы. Ты — центр притяжения моего зрения. Вселенская отдушина.

Белая. Женщина. Кожа да кости.

Услышав, как поворачивается ключ в замочной скважине, я отступаю. Как приятно чувствовать босыми ступнями твой ковер. Я усмехаюсь усмешкой детей, устраивающих засаду.

Запутаешь меня понятиями? Заявишь, что я симптом или заболевание?

Я смотрю, как ты раздеваешься, из полутьмы твоей кладовки. Гадаю, учитывают ли твои теории ремень, бритвенные лезвия, которые ты будешь подносить к своей коже? Во что превратится твое славное, такое гладкое тело?

Откуда им знать, что я слежу?

Ты почесываешь ягодицы ногтями, покрытыми прозрачным лаком, ругаешь юбку, которая наэлектризовалась. Я затаил дыхание, когда ты поворачиваешься к моему тайнику, бездумно подходишь к нему — сама непорочность…

Как-то я задумался — зачем люди насилуют своих домашних животных, своих любимчиков? Теперь я знаю.

Они видят в них маленьких людей.

Глава 09

19 августа, 7.20

Томас потерся щетинистой щекой о подушку, втянул носом воздух и протяжно застонал. Как и заведено, Фрэнки и Рипли что-то не поделили в ванной. Еще, наверно, рано? Тем не менее маленькие ублюдки разбудили его лучше всякого будильника.

— Рипли! — жалобно скулил Фрэнки. — Если пожелтело — значит поспело…

— Заткнись, свинтус.

— …а когда станет коричневое, будет дерьмо отличное. Так Миа говорит!

Ну, вот. Черт возьми. Неужели они не могут поспать подольше? Хоть бы разок…

Он услышал вздох. Кто-то нежно погладил его теплой ладонью по спине.

«Сэм…»

— Доброе утро, — хрипло сказала она, голая прыгая по комнате в поисках одежды.

Томас следил за ней слезящимися глазами, дивился совершенной форме ее ягодиц, как у фигуристки. Солнечный свет струился сквозь жалюзи, придавая матовость ее коже, заставляя вспыхивать обрамлявшие ее тело, обычно невидимые волоски. Казалось, ее образ, образ совершенной женщины, глубоко впечатан в него — миллионами лет эволюции, целой жизнью социальной обработки. В этом было нечто восхитительное.

Ежедневный заголовок его жизни, подумал Томас, сегодня будет звучать так: «ГОРЯЧИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АГЕНТ ТРАХАЕТ ПОТРЕПАННОГО ПРОФЕССОРА».

И это еще мягко сказано.

Он все еще дремал, когда она вернулась в юбке и блузке. Он смотрел, как она так и сяк изгибается перед трюмо, хмурясь, стараясь разгладить фабричную складку на заднице, сначала затирая ее ладонью, потом без конца поправляя юбку в талии. «Черт…» — бормотала она снова и снова с презрением, какое женщины испытывают к непокладистой в определенных частях одежде.

Стоило ему подольше подержать глаза закрытыми, как он снова уснул.

Но в дремотный поток ассоциаций вторгались тревожные образы, затем словно слишком тугая резинка пижамы врезалась в низ живота. Он увидел, как Нейл тянется, чтобы задрать юбку Норы, словно хочет пожать кому-то руку. Увидел Фрэнки, скорчившегося в потемках на верху лестницы, следящего, как они с Сэм кувыркаются в отсветах экрана, показывающего порнофильм. Затем образы стали смазанными, вспыхивающими… Гайдж, исподлобья глядящий на свое отражение. Смеющийся, как гном, Маккензи. Синтия Повски, пронзительно вскрикивающая, воркующая, истекающая кровью…

Раздался звонок будильника.

Ему показалось, что его голову приколотили к подушке гвоздями. Стараясь почти не двигаться, Томас сгреб будильник и хрипло прокаркал:

— Работать! День умственного здоровья…

Кое-как вытащив себя из постели, он обнаружил, что наверху никого нет. Оставалось надеяться, что Фрэнки и Рипли мирно играют с новым папиным другом. Встревоженный, он нетвердой походкой прошаркал в ванную.

Горячий душ показался непристойно приятным. Его тело упивалось клубами пара, хотя в мыслях царил раздрай и они осыпали друг друга упреками и обвинениями.

Фрэнки и Рипли. Они были единственно важным…

Сэм бы поняла. Разве нет?

Он маленькими шажками спустился по лестнице, продолжая вытирать волосы.

Сэм, выглядевшая почти такой же красавицей, как вчера, вышла из комнатушки Рипли, которая вцепилась в ее руку. Они смотрелись хорошо, хотя между ними и чувствовалась какая-то неловкость.

— Что вы там делаете вместе? — спросил Томас. Сэм только недоуменно усмехнулась.

— Похоже, мы искали что-то, — она сделала гримаску, — под названием «Скин-бэби».[37]

— Скин-бэби нигде нет, папа.

— А у Бара в углу ты смотрела?

У Бармена был свой угол в подвале, где он любил время от времени припрятывать разные вещицы.

— Нет.

— Тогда пойди посмотри, милочка. Наверно, Бар его… или ее… в общем, погрыз…

— Бар! — повелительно крикнула Рипли, как делают маленькие девочки, изображая рассерженных матерей. — Это ты взял Скин-беби, Бар?

Странно, как даже самые естественные вещи могут показаться неловкими в присутствии незнакомого человека. В повседневной рутине ничто уже никого не смущало: все острые углы были сглажены обоюдным чувством близости. Однако стоит вмешаться незнакомцу, и все меняется. Новые люди приносили с собой иной оценочный спектр.

— Скин-бэби, да? — недоуменно переспросила Сэм, когда Рипли убежала.

— Бар! Псина паршивая! — раздалось снизу, на подвальной лестнице.

— Это одна из ее кукол, настолько похожая на живую, что мурашки по коже бегают, — пояснил Томас — Они стали называть ее Скин-бэби после того, как потеряли все ее платья. Она похожа на настоящего ребенка, теплого, розового… — Томас недовольно поджал губы. — Только мертвого.

Сэм не нашлась что ответить, и Томас добавил:

— Да, странные у меня дети, с причудами.

— А, так, значит, в папочку пошли.

— Было время, мне казалось, все дело в кормежке, а не в характере.

Сэм задумчиво посмотрела на него.

— Что случилось? — спросил Томас, хотя заранее знал ответ.

Безумие двух последних дней связало их подобием близости. Теперь, в тонкой, как паутинка, утренней тишине, близость эта казалась чем-то шокирующим, как человек, фантастическим образом просыпающийся абсолютно голым. Сэм пребывала в замешательстве, возможно, даже более, чем Томас, учитывая, что она рисковала своей карьерой.

А люди в состоянии замешательства склонны поспешно идти на попятную.

— Мне следовало бы…

— Послушай, — прервал он ее, — позавтракай вместе со мной и детьми. Почувствуй, что такое животное по имени Томас Байбл в своей берлоге. Хотя бы немного расследуй факты, прежде чем принимать решения.

«Что он говорит?»

Она в упор уставилась на него, лицо ее казалось еще более милым из-за маленьких примет, оставленных прошедшей ночью. Внимательный взгляд припухших глаз. Чуть растрепанные волосы. На скорую руку наложенная косметика. Томас подумал о синем сердце, которое она изобразила у себя в кабинете с помощью булавок.

«Не надо…»

— Правильно? — спросил он.

— Правильно, — нервно кивнула она.

Пока они шли на кухню, Томас проклинал себя как последнего идиота. Что он вытворяет? Она хотела его — вот и все, что он мог сказать. Однако он никак не мог побороть чувство, что его помощь нужна ей больше.

По какой-то причине дело это зацепило ее, даже больше чем просто зацепило.

А его проходные моменты не интересовали.

«Дети для меня — все».

Завтрак воскресным утром всегда напоминал Томасу, почему он любит свой дом, несмотря на все бедствия и клаустрофобические воспоминания, связанные с разводом. Дом опустел, он знал это, но сохранил характер застывшего кадра. Было что-то поэтичное в расположении вещей: потоки ослепительного солнца, льющиеся сквозь оконные стекла, детские лица, омытые утренним светом, блеск посуды, блики и позвякивание ножей, ложек, вилок. Деревянная добросовестность буфетов, стерильная белизна плитки. Даже тень, отбрасываемая струйкой пара, вырывающегося из чайника…

Если бы только Нора не забрала все эти чертовы растения.

— Давай, ты теперь у нас за хозяйку, девонька! — сказал Фрэнки Сэм на лучшем шотландском, который мог изобразить четырехлетний мальчуган.

Сэм метнула в него взгляд, означавший: «ты-откуда-свалился?» Солнце высветило ее улыбку.

Томас налил ей чаю, потом спросил, не хочет ли кто последний кусок бекона, что делал всегда, прежде чем отправить его в рот. Дети рассмеялись, как смеялись при этом всегда.

— А, так, значит, ты хотел? — с притворным удивлением крикнул он на Фрэнки. — Чего ж молчал?

Мобильник Сэм разразился трелью у нее в сумочке. Она негромко выругалась, взглянув на определитель номера, затем удалилась в гостиную. Томас поймал себя на том, что снова любуется ее ягодицами, на этот раз сквозь юбку.

— А ей ты тоже показывал свои штуки, пап? — спросила Рипли.

Томас чуть не подавился беконом.

— Что показывал?

— Ты спускаешь за собой воду, когда писаешь, пап? — спросил Фрэнки.

Явно настал час неприличных вопросов.

— Ладно, ребята, чтобы я больше не слышал никаких разговоров про уборную и так далее. Это уже не смешно. А будете продолжать, так тетя меня арестует. Все. Хватит. Больше никаких таких разговорчиков. О'кей?

— Так вот зачем сюда приезжало ФБР? — спросил Фрэнки.

Этого Томас и боялся.

— Нет, — осторожно начал он, — дело в том…

— Они приезжали, — прервала его Рипли, — потому что дядя Кэсс псих…

— Не смешно, Рипли.

— Что такое «псих», пап? — спросил Фрэнки.

Томас гневно посмотрел на Рипли, предупреждая, чтобы она не вмешивалась.

— «Псих» это человек, у которого в мыслях непорядок. Больной. Но я не хочу, чтобы вы употребляли это слово. Это нехорошее слово, Фрэнки. Тебя это тоже касается, Рипли.

— А ты разве не псих? — спросил Фрэнки.

Томас улыбнулся.

— Я психолог, сын. Я помогаю поправиться людям, у которых в мыслях непорядок.

Так или иначе, это была идея. Кроме наставлений, которые он давал студентам, его единственным делом было заниматься демагогическими разглагольствованиями перед аудиториями, отстаивать неясные позиции в журналах и на конференциях. Но в техническом смысле он все еще был целителем. Он находился в непосредственной близости от нуждавшихся в исцелении.

До последнего времени.

— А как ты узнаешь, что у них непорядок? У них кровь течет?

— Нет, — ответил Томас.

«Они пускают кровь другим…»

— Они ведут себя как сумасшедшие, — сказала Рипли. — Не делают того, что должны. Ну, скажем, не спускают воду.

— Букашки-какашки! — завопил Фрэнки, вернее, дикарь, прячущийся в любом мальчишке.

— Хватит! — крикнул Томас, грохнув кулаком по столу. Все подпрыгнуло: миски с хлопьями, ложки с вилками, даже дети.

До смерти перепуганный Фрэнки расплакался. Рипли сверкнула глазами.

Покачав головой, Томас схватил тряпку вытереть расплескавшееся молоко и смахнуть хлопья.

— Простите, ребята. Покорнейше извиняюсь. Просто ваш папа немножко подустал, вот и все.

В какой-то момент, сказал он себе, это безумие должно кончиться. Он подвергнет его заклятию, опутает льстивыми доводами рассудка и навсегда упрячет в раздел мозга с табличкой «Не беспокоить».

Он опустился на колени перед Фрэнки, который запрыгнул ему на руки, как обезьянка.

— Тихо, милый, успокойся. Для тебя я не сумасшедший.

— А для Рипли? — шмыгнул носом Фрэнки.

— Он, как безумный, сердится на дядю Кэсса, — сказала Рипли. — А ты, папа?

Томас повернулся к дочери и ласково погладил ее по щеке. Боже правый, да из нее вырастет незаурядная, потрясающая женщина. Как мог он быть частью такого чуда?

— Да, — согласился Томас, — я сержусь на дядю Кэсса. Я считал его своим другом. Считал, что он любит тебя, меня и Фрэнки…

— И маму? — спросил Фрэнки.

Томас сглотнул комок в горле. С этим маленьким отродьем — сплошные трудности, это уж точно.

— И маму, — добавил он. — Я думал, что он любит всех нас, но вышло не так. А теперь послушайте меня, оба. Это очень важно. Вы должны обещать мне, что если когда-нибудь увидите дядю Кэсса, то…

Как раз в этот момент появилась Сэм. Она подошла к своей сумочке, которая лежала на стойке, и недоуменно посмотрела на них.

— Господи, ребята, я была всего лишь в соседней комнате.

— А мы скучали без тебя, бэби, — хмыкнул Фрэнки.

Томас пощекотал его, и тот взвизгнул от смеха. Он выпустил шею папы и, пританцовывая, попятился назад, предостерегающе выставив руки и прижав локти к животику.

— Уезжаешь? — спросил Том.

— Да, это Шелли, — ответила Сэм. — Долг зовет.

Через несколько минут все собрались у двери, Томас чесал в затылке, Фрэнки и Рипли вели себя как маленькие бездарные актеры — любимцы публики. Казалось, Сэм смущена всеобщим вниманием. Она выставила ногу, затем наклонилась надеть левую туфлю. Посмотрела на Томаса, высоко подняв брови.

— Эй, Сэм? — спросил Фрэнки.

— Да, радость моя.

— А где твое нижнее белье?

Сэм промолчала.

Томас кашлянул.

— Фрэнки!

— Дети такие коротышки, — негромко пробормотала Сэм. — Как я могла забыть, что дети такие коротышки?

— Куда же делось твое белье? — не отставал Фрэнки.

— Хороший вопрос. — У Сэм была вымученная улыбка. — Спроси своего папу, милый.

— Меня?! — воскликнул Томас.

Он ведь просил Сэм проверить диван, но думал, что она сделает это более тщательно…

Затем его осенило.

— Бар, — сказал он, покраснев как рак.

— Ну конечно, — ответила Сэм. — Скажи Бару, что он может забрать это себе.

— Я провожу тебя до машины, — сказал Томас — А вы, горлопаны, марш доедать завтрак.

Они с Сэм обменялись значительными взглядами. Люди всегда проверяли свои роли в определенных обстоятельствах. Это был важный социальный рефлекс. Томас понимал, что Сэм в панике, и не потому, что сказали или сделали его дети, а потому, что они просто были, предполагая роли и возможности, далеко превосходящие одну ночь безумного секса.

— Так вот каким бывает животное по имени Томас Байбл в своем домашнем окружении, — сказала Сэм, выйдя на прохладное по-утреннему крыльцо. Она расхохоталась и добавила сквозь смех: — Все в порядке, Том. Я здорово повеселилась. Рада, что осталась.

Томас помотал головой и зябко пожал плечами, хотя было вовсе не холодно. Затем посмотрел вдоль улицы, пораженный тем, как освещенные места и сложный рельеф теней предвещают еще невидимое солнце.

— Ни минуты покоя, — запинаясь, произнес он.

— Представляю.

— Прости за Бара, — добавил Томас, все еще пристыженный и растерянный. — Должно быть, взял ложный след…

— Профессор?

— Зови меня Том!

— Да?

— Тебе лучше ехать, пока у тебя есть преимущество.

— Хороший совет. — Сэм вздохнула и рассмеялась.

И вдруг — смачно поцеловала его в губы. Глубоко засунула язык.

Все еще возбужденные, они расступились. Сэм действительно смотрела на улицу, явно встревоженная, не заметит ли кто. Они нарушили правила, и после ночи накануне Томас боялся, что разговоров соседей не избежать. Теперь ему меньше всего на свете хотелось быть знаменитостью.

— Итак, когда снова ожидать вас в нашем офисе? — как бы мимоходом спросила Сэм.

«Только не будь сумасшедшим!» — призывал ее взгляд.

Томас заколебался.

— Ах да… я хотел поговорить с вами об этом.

— О чем? — неуверенно улыбнулась она.

— О том, что ты тогда сказала… Ну, будто тебе кажется, что Нейл делает все это для моего блага.

— Именно поэтому нам и нужна ваша помощь.

Томас почесал бровь.

— Возможно… — Он внимательно поглядел на Сэм. — Но мне приходится думать не только о себе.

Сэм заглянула ему в глаза.

— Вы боитесь, что…

— А вы бы не боялись?

— Думаю, да, — ответила она, помолчав. — Но мы можем принять определенные меры. Можем сделать так, что он вас не найдет… — Она снова помолчала. — Или ваших детей.

Томас понял, что Сэм чувствует такой же суеверный болезненный страх, в состоянии которого просто разговор может обратить жуткие возможности в жуткие случайности. Людям повсюду мерещатся всякие истории — даже там, где их и вовсе не существует. Герой должен пострадать — это каждому известно.

— Вы не знаете его, — сказал Томас — Нейл… талантлив. У него сверхъестественная способность преодолевать обстоятельства.

— Что ж, выходит, он встретил равного противника, вам не кажется?

— В лице ФБР?

— Я говорю о тебе, Том.

Томас вздернул брови, покачал головой.

— Ошибаетесь, агент Логан. Сколько его знаю, этот парень везде и повсюду меня обставлял.

— Но на этот раз ты будешь играть не один.

Было в ее взгляде нечто такое, что одновременно тревожило и бодрило его — так, что дух перехватывало. Каждый атом его существа чувствовал это, как инъекцию дофамина.[38] Он понял, что с каждым мгновением влюбляется в нее — влюбляется все крепче. «Процветающие ошибки», — как привык выражаться Нейл в колледже. И это была серьезная проблема. Как выразился бы Нейл, всего-то ничего отделяет нейрохимический рисунок любви от обсессивно-компульсивного расстройства. И теперь, больше чем когда-либо в жизни, Томасу надо было сохранять рассудительность.

— Я хотел бы сказать, что это утешает меня. Действительно. Однако ФБР…

Явно задетая, Сэм моргнула. Смахнула со щеки прядку волос, легкую, как шелковистый пух.

— Я имела в виду себя, — сказала она, поворачиваясь к машине.

— Сэм! — окликнул ее Томас, идя за ней по дорожке. — Сэм.

— Все в порядке, профессор, — ответила Сэм, рывком распахивая дверцу «мустанга». По ее виду Томас понял, что она снова превратилась в агента Логан. — Вы знаете Нейла лучше, чем все остальные, берегите себя. Я смогу это оценить, уж поверьте.

Она пожала его руку.

— Мне жаль, Сэм.

— Я знаю.

Прошло несколько неловких мгновений. Сэм забралась в машину, устремив вперед ничего не выражающий взгляд, включила зажигание. Даже звук ее мотора был зубастый.

Вернувшись, Томас обнаружил, что Фрэнки и Рипли сцепились возле кухонного стола — поводом для раздора явно послужило нижнее белье Сэм. Томас уже собирался вмешаться, но неожиданный звонок телефона заставил всех притихнуть. Томас посмотрел на автоматический определитель номера, чертыхнулся. Потом закрыл глаза, чтобы собраться, и снял трубку.

— Нора?

— Привет, Томми. Слушай, можешь сделать мне одолжение?

На какой-то миг он растерялся, не зная, что ответить. Одолжение? После всего, что случилось за последние два дня?

Он вышел из кухни, оставив детей и успев услышать, как Рипли заявила голосом диджея:

— Дядя Кэсс — психопат.

— Ты что, черт возьми, смеешься? — спросил он у бывшей супруги.

— Па-ап! — позвал Фрэнки. — Рипли сказала: «Псих»!

— Папа разговаривает с мамой! — крикнул он в ответ, зная, что это заставит их заткнуться.

Так и произошло.

— Просто подержи еще немного у себя детей, — сказала Нора.

Томас помолчал, удивленный ее дрожащим голосом. Он только сейчас сообразил, как мало думал о ней, начиная с ночи, проведенной с Сэм, и принялся вспоминать, как называется такой элемент мужской психологии. Что-то типа «предварительной запрограммированности с целью увеличения потенции». Лучше синица в руке, как говорится…

— Ты откуда звонишь?

— Это было ужасно, Томми, — прошептала Нора, что всякий раз предшествовало плачу.

Горячая волна ужаса пробежала по его рукам, ногам, лицу и груди.

— Что было ужасно, Нора? — Он повернулся спиной к детям. — О чем ты говоришь? — Горло у него саднило, словно он только что кричал.

Нейл теперь мерещился ему во всех углах.

«Пожалуйста… нет… нет…»

— ФБР, — произнесла Нора ломким голосом.

Томас с облегчением подумал, что им следовало бы взять ее под защиту. И, возможно, используя страх, привлечь к сотрудничеству.

— Ты… ты сказал им, да?

Томас ничего не ответил, и она добавила:

— Про меня с Нейлом?

— А чего ты ждала от меня, Нора?

«Знает кошка, чье мясо съела».

— Слушай, Томми. Я не знаю, зачем я сказала тебе. Я… я никогда не собиралась. Мне меньше всего хотелось сделать тебе больно…

«Невероятно, мать твою…»

Нора извинялась за то, что сказала ему, что трахалась с его лучшим другом, так, словно единственным настоящим грехом была честность.

— Да, это меня просто ошеломило, — сказал Томас с беззаботной жестокостью. — Ну, то есть ты представь. Узнать, что всю жизнь…

Внезапный укол боли заставил его замолчать. Он вытер горячие слезы. Мысленно обозвал себя идиотом.

— Представь, каково это, — продолжал он надтреснутым голосом, — узнать, что всю жизнь проходил в д-дурацком колпаке…

«Как ты могла так поступить со мной, Нора. Умоляю тебя!»

— Ты злой, — ответила она, словно называя какую-то неизбежную фазу отрочества.

«Чертова сука! Чертова, чертова сука, стерва!» Каким-то образом ему удалось сдержаться.

— Это пройдет.

Последовало долгое, неуютное молчание. Томас понял, что Нора плачет.

— Эй… — негромко сказал он.

— Что мне теперь делать, Томми?

«Она любит его… Любит Нейла».

В его вздохе смешались отвращение и сожаление.

— Послушай. Тебе нужен адвокат, Нора. И не суетись. Даю гарантии, что они тебе ничего не сделают.

— Но кто?

— Кто-нибудь безжалостный. Кровожадный и умный. Как насчет того парня Ким, которого ты обычно приглашала из-за нас?

— Но он адвокат по разводам, Том.

— Именно, — ответил Томас и положил трубку.

Он прижался головой к стене, боясь, что его вот-вот вырвет. Злонамеренность не входила в состав его качеств, как он ни старался…

«Идиот. Какой идиот!»

Что он делает? Уж не стыдно ли ему? Небось этого ей, суке, и хотелось.

Кроме того, они, вполне возможно, запугивали ее.

— Я хотел сказать «привет»! — донеслись с кухни всхлипывания Фрэнки.

Томас вошел и увидел, что Рипли уставилась в пустую миску из-под хлопьев.

Когда позвонили в дверь, Томас вскочил на ноги.

— Черт-черт-черт! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

— Где мама? — крикнул Фрэнки.

Томас подобрался к окну и увидел стоящего на крыльце Миа в шортах, фуфайке с круглым вырезом и ворсистых белых тапочках.

«Вот уж любит нос совать, куда не просят», — подумал Томас, не в силах сдержать злую усмешку.

Он неохотно открыл дверь.

— Выходной? — спросил Миа, прислонясь к дверному косяку.

— Сказался больным. Думал хоть чуточку разгрузить тебя от детей.

Миа кивнул со скептическим взглядом персонажа мультика.

— Итак, — с явным удовольствием произнес он, — приезжало ФБР…

— И еще кое-кто, — сказал Томас.

— Пытали всю ночь?

Томас закрыл глаза, улыбнулся, затем смирился с неизбежным.

— Заходи, Миа, — сказал он. — Я тебе все расскажу.

И, не удержавшись, добавил:

— Знаешь, а тебя насквозь видно, словно ты в пеньюаре.

Высоко подняв брови, Миа перешагнул порог и прицелился в Томаса, изобразив пистолет из пальца.

— Миа! — в один голос закричали Фрэнки и Рипли.

Пока Томас менял халат и боксерские трусы на джинсы, рубашку и блейзер, Миа рассадил детей перед телевизором. Заварив еще кофе, Томас присоединился к своему соседу номер один за кухонным столом. Около часа они обсуждали события двух предшествующих дней. Хотя во многих смыслах Миа стал его лучшим другом после развода, Томас избежал малейшего упоминания об интрижке Норы с Нейлом, равно как и о ночи, проведенной с Сэм. Он должен сперва сам во всем разобраться — по крайней мере, он так думал.

Выслушав его, Миа глубоко вдохнул и сказал:

— Ух ты!..

— Насыщенные деньки получились.

— Ты так думаешь? — Миа провел ладонью перед лицом, словно стараясь отмахнуться от всего этого безумия. — Знаешь, что говорит Маркс?

— Никогда не слышал, — ответил Томас.

Миа цитировал Маркса, как другие цитируют какого-нибудь доктора философских наук.

— Что касается человека, то корень происходящего всегда в самом человеке. — Миа фыркнул, будто в этих словах ему почудилось что-то смешное. — Не думаю, чтобы он имел в виду мозги, хотя…

— Нейл болен, — мрачно произнес Томас.

— Похоже, ты не очень-то в это веришь.

Что-то в этом замечании вызвало у Томаса легкое покалывание по всему черепу.

— Как я могу в это поверить? Он просто поддерживает начатый когда-то разговор. Чего только не случается в жизни! Ураганы сносят стоянки прицепов. Бомбы попадают в кафе. Рак распространяется. Артерии закупориваются. Каждый вдох, каждое биение сердца — смертельный выстрел. Да, вот так происходит все в мире, и только наша психологическая узколобость мешает это понять. Единственное, что хочет сказать Нейл: то же самое творится с нашими нейронами. Каждая наша мысль, каждое переживание — результат случайных, как брошенная игроком кость, синаптических сигналов. Бесцельная статистика.

— Уж во всяком случае, так не кажется.

— А почему так должно казаться? Наш мозг использует приходящие извне импульсы, восприятия, обращая их в реакции — наши поступки. Мы видим приближающиеся машины и огни светофора, и наша нога нажимает тормозную педаль. Но мы не видим вовлеченных в это нейрофизиологических процессов. Наш мозг, по сути, слеп в отношении самого себя, более того — его активизирует внешнее, а не внутреннее.

— И что? — спросил Миа, созерцательно поиграв прядью и сведя глаза к переносице.

Томас глубоко вдохнул, ощутив запах нагретой пыли и вспомнив о съеденном беконе.

— А то, что, когда мы выбираем, решаем, надеемся, боимся или что угодно, это ничем не отличается от того, что мы видим или слышим: мозг выпадает из общей картины. Мы не переживаем того, что делает переживание возможным. Все нейрофизиологические механизмы, порождающие принятие решений, надежды, страхи и так далее, лишь обрабатывают, не будучи обрабатываемы сами. Для нас любая мысль рождается ниоткуда, представляет нечто вроде… абсолютного начала, так что кажется, что нам каким-то образом удается избежать причинно-следственных связей и эффекта, лишь запутывающего все вокруг нас, включая наш мозг. Сознание напоминает белку в колесе, всегда пребывающую в движении, но каким-то образом не трогающуюся с места. Для нас существует только здесь и сейчас. У нас неизбывное чувство, что мы могли бы поступить иначе, поскольку наш выбор, как всегда кажется, стоит у истоков события, а не в его середине.

— Ну и ну! — с сомнением в голосе протянул Миа.

— Сейчас, — сказал Томас, поднялся и взял со стойки лежавшую на ней двадцатипятицентовую монету. — Гляди.

Он показал Миа пустые ладони, затем сжал пальцы. Когда он разжал кулаки, четвертак тускло поблескивал в середине правой ладони.

Миа рассмеялся.

— Здорово!

— Похоже на колдовство, правда?

Миа кивнул, лицо его вдруг стало задумчивым:

— Ты будто достал ее ниоткуда…

— А теперь гляди внимательней, — сказал Томас, снова повторив весь фокус, так что на этот раз Миа мог все время следить за четвертаком. — То же и с нашими мыслями. Кажется, что они возникают ниоткуда, но только благодаря нейрофизиологической ловкости рук: мозг сам дурачит себя собственными фокусами. Они кажутся волшебством. Чем-то необычным. Сверхъестественным. Спиритизмом… Убери костяшку — и никакой разницы.

— Но разница есть, — возразил Миа. — Мы — это наши мысли.

Томас кивнул.

— Именно. Мы — это наши мысли. Мозг мельком замечает их в замочную скважину, видит магию там, где ее вовсе нет…

Казалось, Миа сознательно избегает глядеть на Томаса, словно проверяя его слова собственными непосредственными впечатлениями.

— Выходит, мы с тобой сидим, значит, здесь…

— Как два биомеханизма, обрабатывая входящие импульсы, исторгая поведенческие выхлопы, которые, в свою очередь, становятся дальнейшими входящими импульсами. Все причины, цели, смыслы не более чем результат того факта, что нервный механизм, ответственный за сознание, имеет доступ лишь к мельчайшей доле процессов, происходящих в нашем мозгу, — крохотной доле, которая и вносит всю путаницу. Вне ее не существует ни причин, ни целей, ни смыслов. Просто… — Он пожал плечами. — Просто происходит всякая ерунда.

Насупившись, Миа долго смотрел на него.

— Значит, когда я иду в магазин, меня окружают скопища… биомеханизмов? Они только кажутся людьми…

Что бы ответил на это Нейл? Томас задумался. Как стал бы он распространять дурную весть? Стал ли бы он рассказывать, что манипулировал, как марионеткой, тем или иным предполагаемым террористом и без их ведома получал от них важную информацию? «Уверяю, это ничем не отличается от игрового автомата. Подключайтесь и играйте…»

Или просто сгреб бы Миа в охапку и показал ему все наглядно?

Томас покачал головой и потер переносицу.

— Они только кажутся людьми, потому что ты не можешь получить доступ к процессору, который заставляет их тикать. Поэтому они становятся изменчивыми, неуловимыми подстрекателями — объектами, которые можно отследить и предсказать лишь с помощью твоей собственной нервной системы. Наши мозги идеально подогнаны друг к другу — до такой степени, что все, что ты скажешь или сделаешь, вызовет адекватные образцы нервной активности в моем мозге, как и в твоем. Они образуют сеть, непрестанно копируя процессы, происходящие друг в друге. Но, поскольку сознание не может получить доступ к этим процессам, мы воспринимаем их как данность. — Томас притворно криво усмехнулся. — Люди кажутся людьми по той же причине, по какой мы кажемся себе свободомыслящими, обладателями свободной воли, действующими по своему разумению.

— И все потому, что наши мозги, — с расстановкой начал Миа, — не могут заглянуть сами в себя. Потому что они постоянно путают середину с началом.

Томас кивнул.

— Отсюда иллюзия того, что мы избегаем стрелы времени.[39] Что нам худо-бедно удается ускользнуть от статистических часовых механизмов вокруг нас — Он заметил, что постоянно трет большим пальцем край своей чашки, и взглянул на своего соседа номер один. — Что у нас есть души.

Миа уже больше не смотрел ни на Томаса, ни сквозь него. Он откинулся на спинку стула, предостерегающе и с омерзением, как перед змеей, сложив руки.

— Значит, все это… это здесь и сейчас… тоже вроде как фокус? Сон?

Томас уставился на свои ноги, проклиная себя за то, что снова попытался восстановить ход мыслей Нейла…

— Томми? Так это правда?

— Нейл наверняка так думает, — ответил Томас, не поднимая глаз. — А уж он-то в науке разбирается.

— Еще одна пораженческая научная чушь, — заявил Миа с видом сердитой решимости. Подобно большинству марксистов, он обладал неуемной способностью принимать все абстракции на собственный счет. — Они даже не могут придумать, какой пищей здоровее питаться…

Томас на мгновение взглянул на соседа, с трудом сдерживая желание спорить, дожать его, пригвоздить к месту своей правотой. Он мог бы рассказать Миа, что речь не о том, что главнее, а что нет, а о том, какие притязания людям следовало бы воспринимать всерьез. Он мог бы напомнить ему о Хиросиме или любых других ужасах и чудесах, которые внесли в науку раскол. Он мог бы напомнить о других выступающих со своими претензиями и притязаниями учреждениях, включая те, которые сводили научный факт к «социальному конструированию», «словесным играм» или к денежной работе, — учреждениях, не имевших ни малейшего права судить свои собственные утверждения.

Вместо этого он спросил:

— Ну, как кофе?

— Нет, не надо!.. — воскликнул Миа. — Я знаю этот твой взгляд…

— Папа! Папа! — крикнул Фрэнки из гостиной.

Томас повернулся и увидел, как его сын, шлепая босыми ногами, входит на кухню.

— Я нашел белье Сэм! — гордо провозгласил Фрэнки. Над головой он размахивал белыми трусиками Саманты и прочими причиндалами.

— Герр доктор! — нараспев произнес Миа с притворным удивлением.

Томас вырвал у Фрэнки трусики и сунул в карман блейзера. Зыркнув глазами на Миа, он усмехнулся, но под циничной усмешкой угадывалась улыбка.

— Так вот и скажи мне, каково это? — лукаво спросил сосед. Миа всегда еще больше подчеркивал свой алабамский акцент, когда на него «находило».

— Что каково?

— Каково это, когда за тебя принимается закон?

Вскоре Миа ушел, объясняя это тем, что, несмотря на облачение, у него «у-уйма работы».

Остаток дня прошел без особых происшествий, не считая того, что Фрэнки треснулся головой о садовую печь. Все трое играли в мяч на заднем дворе. Маленький засранец заполз под печь, чтобы достать мяч, а потом просто выпрямился. Бац! Томас видел, как все случилось, и хотя понимал, что ничего серьезного не произошло, но на какой-то миг им овладел настоящий ужас… Фрэнки сжимал руками голову, и струйка крови текла по черным волосам. Извержения невидимых вулканов потрясли задний двор, рушились огромные колонны, словно какое-то гигантское здание или даже сам небосвод грохнулись на землю.

Как, когда все успело стать таким хрупким?

Хотя Фрэнки настаивал, чтобы его отвезли в больницу к «Серджио» (Томас и понятия не имел, кто это такой), Томас повел обоих детей прогуляться. Несмотря на смятение: приступы головокружения, охватывавшие его в промежутках между ужасом перед возвращением Нейла, возбуждением при мысли о Сэм, изящно снимающей трусики, и яростью, когда он думал о Норе, тяжело дышащей в объятиях Нейла, — жизнь с детьми тем не менее доставляла ему радость и удовольствие. Они выбросили на помойку дюжину смятых пивных банок, которые нашли в папоротнике. В прохладе небольшой пещерки они считали водомерок, скользящих по мелкому ручейку, и Томас рассказывал детям о поверхностном натяжении. «Совсем как Иисус», — сказала Рипли с уверенностью ученого мужа. (Откуда это взялось, Томас тоже не имел никакого понятия.)

Маленькие чудеса, на которые обрекают себя столько родителей, уединяясь с детьми. Томаса все больше и больше ужасала мысль о том, что когда-нибудь эти его дети отправятся намывать золотой песок в культурных водах Америки. А ведь в эти воды сливалось столько отходов, повсюду мелькали тени Нейла. Учитывая, что все кругом рушится и исполнено зла, отправить их в частные школы казалось новым вкладом в еще более изолгавшееся и кастовое будущее. Томасу казалось, что людям нужны какие-то связи, пусть даже дерьмовые. Люди должны общаться.

Распихав маленьких засранцев по кроватям и десяток раз чмокнув Фрэнки, Томас с ногами рухнул на диван и стал смотреть старый «Зайнфельд».[40] Но смеяться сегодня не получалось. Он прошелся еще по нескольким каналам. Новости перемежались рекламой, которая потакала предрассудкам большинства (информация, уподобленная любому другому удобству, первым делом ориентировалась на удовлетворение нужд потребителя) и погрязших в деньгах производителей. Гостиная то погружалась в темноту, то вспыхивала цветовым контрапунктом в трех измерениях.

Он тысячу раз ровно укладывал ладони на бедра, но пальцы его сами собой сжимались, и руки дергались.

Сэм не позвонила.

Ни по общенациональным каналам, ни по местным не сообщали ничего о Нейле или его преступлениях. Томаса это не удивило. Костоправ нанес новый удар, на этот раз отправив зашифрованное письмо в «Нью-Йорк таймс». Несколько сенаторов покинули зал заседаний, когда был поднят вопрос о субсидиях на бензин. Русская экономика, балансирующая на ниточке после разрушений в Москве, казалось, пребывала в полном и окончательном трансе. Разумеется, никаких бунтов в защиту окружающей среды в бывших ублюдочных странах Восточной Европы не наблюдалось. И конечно, несколько «хороших» новостей, поступающих из разных мест: небывалые урожаи в Техасе, еще один чудодейственный дождь в Сахаре, приток верующих в храмы по всему миру.

Где-то мир погибал, где-то начинался снова.

«Но всегда, — решил, подумав, Томас, — как-то по-иному».

Услышав, что кто-то скребется на кухне, он дернулся и посмотрел через край дивана. На кухне было темным-темно. Бледно-голубой отсвет плясал на стенах. Сердце его забилось изо всех сил. Слух уловил новые звуки. Что-то щелкнуло.

«Что за черт?»

На протяжении всего дня каждое его действие сопровождалось бесчисленными страхами. Теперь они сфокусировались на одном и стали почти нестерпимыми. Томас моргнул и уставился в черную утробу кухни. Ничего. Сердце забилось еще сильнее. Учитывая расположение палочек и колбочек зрачка, он знал, что центр зрительного поля менее чувствителен к свету, чем его периферия, поэтому попробовал слегка сместить взгляд вправо…

Но единственное, что он увидел, была Синтия Повски, кромсающая себя осколком стекла.

Томас чуть не взвыл от ужаса, когда из темноты вынырнул Бар. Люди могли забывать, что собаки — хищники, но приматы — никогда.

— О господи-и-и, Бар. Я чуть не обгадился…

Бар протрусил к дивану и положил морду на край, взгляд умолявших глаз был прозрачен.

Томас свернулся на диване и крепко обнял своего большого злополучного пса.

— Что, прогнал тебя сегодня Фрэнки, Бар? — пробормотал он в бурно растущую, чуть влажную шерсть. — Решил, что надо тебе поболтать со стариком?

Бар пару раз стукнул хвостом по кофейному столику, затем сбил на пол бутылку «Роллинг рок».

Чертыхаясь, Томас согнал собаку, улепетнувшую со всех ног. Пиво вытекло, так что волей-неволей пришлось отправиться на кухню за новой бутылкой.

Он помедлил перед темным дверным проемом, впервые осознав, что флюоресцентная лампа над раковиной не горит. Разве такие вещи не должны служить вечно? В это время ночи кухня, серебристая раковина и кран обычно отбрасывали свой стерильный свет на стоявший в потемках дом.

Во входную дверь отрывисто постучали.

На этот раз он вскрикнул.

Он стиснул руки на груди и осторожно выглянул в окно.

Это была Сэм.

Томас широко распахнул дверь. Неистовые, задыхающиеся поцелуи.

— Ты ведь меня впустишь? — тяжело дыша, прошептала она. — Дважды ты меня уже впускал.

— Извини, — сказал он.

— Никаких извинений, — ответила Сэм, помедлила, пристально посмотрела на Томаса. Потом озорно улыбнулась. — Только репарации.

Правила таковы.

Я наблюдаю.

Ты ставишь пакет с продуктами, роешься в сумочке, ищешь ключи.

Медленно едущий по улице велосипедист засмотрелся на твою юбку, твои ноги. Длинные, бледные, они нравятся ему.

Какая-то птица поет с доверчивостью потребителя.

Листья колышутся густой зеленой волной, как водоросли. Один слетает на землю, крутясь в воздухе, как долларовая бумажка.

Открывшаяся дверь ведет в темноту, в прохладные, кондиционированные чертоги.

Солнце режет глаза детям, играющим за соседней дверью.

Ты высыпаешь хлопья в темную прорезь. Хрустит сминаемая пластиковая упаковка.

Я иду следом.

Ближе, чем твоя тень.

Не сливаясь с тобою.

Теперь ты лежишь, следя за моей рычащей тенью сзади, прислушиваясь к моему животному торжеству. Кровь лужицей натекла у тебя вокруг рта, ноздрей, теплая, как остывающее машинное масло. Ты вдыхаешь ее запах, запах своей жизни, такой же едкий, как любое выделение, и почти такой же неуловимый. Ты чувствуешь кровяную капель на щеке. Капли скатываются и падают вниз.

Ты умираешь, никем не оцененная, нерешительная, безвольная.

Шея сломана. Тело бьется в рыданиях.

Таковы… Таковы правила.

Глава 10

24 августа, 19.55

Почему пала взял и уехал?

Надувной матрас под ним был холодным и комковатым и ходил ходуном, как его живот.

— Почему папа уехал? — спросил он Рипли.

— Я тебе уже говорила, — ответила та, поджав губы. — Это же не комната, Фрэнки. Папа слишком большой, чтобы влезть в палатку.

— Это комната, — тихонько проговорил Фрэнки.

— Ты сам сказал, что хочешь спать здесь один.

— Ничего я не говорил.

Рипли в отчаянии хлопнула ладонями по спальному мешку.

— А вот и говорил. Я сама слышала, Фрэнки. А теперь — спи!

— Но я передумал, Рипли.

— Фрэнки-и-и!

— Чего?

Поняв, что от Рипли ответа не дождешься, он отвернулся от сестры, широко раскрытыми глазами уставившись на освещенный фонариком потолок палатки. Прохладный летний воздух пах приближающейся осенью… Скоро он пойдет в детский сад! Но снаружи простиралась темнота и было пустынно, там лежали неизмеримые пространства, по которым бродили ужасные призраки. Издали донесся собачий лай. Сердитый.

— А где Бар?

— В до-о-оме, — угрожающе произнесла Рипли.

Ей казалось, что она така-а-а-ая большая. Но скоро Фрэнки перерастет ее, и никто уже не скажет ему, что делать, и он будет спасать детей от зловещей кукурузы, пуль и динозавров. Даже психи будут его бояться. На прошлой неделе, когда Миа уснул, ожидая, пока папа заберет их, они с Рипли смотрели шоу про психов — потрясное шоу. Они видели даже фотографии с места преступления: подтеки крови свисали со стен, как спагетти. Рипли называла их психосы. Очень плохие дяди, совсем как дядя Кэсс…

Фрэнки чего-то там захихикал, прошептал:

— Психосы!

Он решил, что ему нравится это слово.

— Психосы! — прошипел он опять. — Пси-хо-сы!

Затем ему послышалось потрескивание под нейлоновым пологом, и он снова испугался. А что, если это психос? Он судорожно сглотнул, подумав о том, какая большая и пустая темень лежит снаружи. Психос, он куда хочешь заберется, Фрэнки даже и не заметит. Как можно что-то знать, если ничего не видишь? Может, это на него лаяла собака, на больного психоса, прячущегося между домами, чтобы сделать из кого-нибудь спагетти?

Фрэнки не хотел, чтобы из него делали спагетти.

— Пойду посмотрю Бара, — сказал он. — Папа говорил, что Бар — экстрасенс.

— Прекрати скулить! — сказала Рипли маминым голосом.

— Ты не мама, — пробормотал он.

Потом он услышал… Звук шагов, с присвистом шелестевших по влажной от росы траве.

Ш-ш-ш-ш-бух, ш-ш-ш-ш-бух…

— Рипли! — задушенно произнес он.

— Слышу, — ответила она, теперь так же тихо, как и брат.

Ш-ш-ш-ш-ш-ш-бух…

Фрэнки повернулся и увидел искаженное от ужаса лицо сестры. Фонарик лежал между ними, освещая ее лицо снизу. Еще вечером она подставляла фонарик снизу к подбородку и корчила страшные рожи. Фрэнки только смеялся. Теперь лицо у нее было страшнее страшного.

— Я не хочу, чтобы из меня делали спагетти, — пробормотал Фрэнки. — Рипли-и-и-и…

По крыше палатки раздался тяжелый удар. Схватив фонарик обеими руками, Рипли направила его туда.

Что-то остроконечное мелькнуло сквозь оранжевый нейлон.

У Фрэнки перехватило дыхание. Он хотел завопить что есть мочи, но в горле застрял комок.

Снова что-то ударило сверху. Резко дернув фонариком, Рипли направила его на вход.

За москитной сеткой стояла черная-пречерная ночь. Молния стала расстегиваться — блестящий зубчик за блестящим зубчиком.

Щелк-щелк…

Рипли пронзительно взвизгнула. Молния разошлась. В палатку ворвалось что-то темное, свет исчез. Фрэнки почувствовал, как чья-то лапа железной хваткой впивается в его живот.

— Я — медведь! — прогремел голос, и папино смеющееся лицо возникло в свете фонарика. Безжалостные пальцы продолжали щекотать детей.

Фрэнки и Рипли взвизгнули и расхохотались от удовольствия.

Хотя и стало тесновато, Томас лежал с детьми, пока за шуточками и прибауточками их не сморил сон. Затем, держа фонарик над головой, так чтобы от него на землю падало только маленькое пятнышко света, осторожно выбрался из палатки.

— А-а-а-а, — негромко протянул он, застегивая молнию на джинсах и строя гримасу посмешнее, потому что знал, как захихикали бы дети, застань они его за этим занятием.

Потом прошел в глубину двора и сел.

Вытащив из холодильника бутылку «Роллинг рок», он открыл ее и стал разглядывать темный двор: шаткую изгородь, одинокий клен, детские качели, то место, где они с Норой однажды хотели устроить пруд. Он чувствовал себя одновременно печальным и гордым — ему казалось, что именно эти чувства одолевают большинство мужчин, критически озирающих свои скромные владения.

Странно, как часто слово «мой» заставляло его стыдиться, применимо к вещам.

«Вот моя хибара, — подумал он, делая глоток. — Пристанище неудачника, но… мое».

Значение полученных в детстве мелких душевных травм не волновало теперь практически никого в психологических кругах. Как принято было считать, дети — это отважные маленькие засранцы, способные многому противостоять. Их могли погубить только гены, выверты социальной уравниловки или чрезмерно дурное обращение со стороны родителей. Все остальное, по мнению экспертов, впоследствии стиралось.

Томас был не согласен. Мелкие травмы, подобно паукам, продолжали жить в надломах юношеского возраста, питаясь чем попало и оставляя поживу и более крупным хищникам. Его собственные родители были бедняками и алкоголиками, но школьные друзья происходили из относительно зажиточных и благополучных семей. Он вырос в постоянном стыде: коробка для ланча у него была как из реквизита фильма двадцатилетней давности, он стыдился своей купленной на распродажах одежды, побитых яблок вместо налитых и полновесных. Во время ланча он превращался в тихоню.

Теперь же стыд окрасил все принадлежавшее ему. Все «мое».

Но, как сказал бы Миа, в том и состояла вся суть экономической свободы. В стыде.

«Хотя дети, — подумал он, — это уже другая история».

Гордость, от которой готово разорваться сердце.

Он протер глаза и вскочил, заметив тень, мелькнувшую позади дома.

— Кто… кто?..

— Да я это, — сказал Миа, держа в руке свою бутылку. — Подумал, что так и не выпили вместе.

— Господи, Миа… — Томасу с трудом удалось отдышаться.

— Нервишки того?

— Тс-с, — сказал Томас, кивая на палатку посреди темного двора. — Дети только уснули.

Миа кивнул и рассмеялся.

— Они все чего-то шептались насчет какой-то великой экспедиции на днях.

— Я обещал им еще на прошлой неделе, до того, как все стряслось. — Отчасти он сожалел, что уступает их неустанному давлению. Томас прекрасно знал, что при разводе это обычный парадокс: в пору семейного кризиса бывает тяжело не проявлять снисходительности и еще тяжелее — быть суровым. — Мне показалось, что невозможно постоянно жить в сумасшедшем доме — нужна хорошая встряска, развлечение.

Миа кивнул и спросил:

— Слышал чего-нибудь новенькое про Нору?

Томас скривился.

— Она все еще не хочет давать показания. Предпочитает отсиживаться за решеткой.

Кошмар, вызванный появлением Нейла, в последующие дни пару раз приобретал сюрреалистические оттенки. Арест Норы был самым ярким среди них. Простая мысль об этом провоцировала ощущение недоверия, похожее на то, что он ощутил после взрыва башен-близнецов, чувство, что кто-то запустил киноленту в Большом Просмотровом Зале и тень зловещего сценария надвигается на реальный мир.

Нора отказывалась верить, что Нейл имеет хоть какое-то отношение к происходящему.

Она любила его.

«Нейл и Нора».

— Бе-е-е-едная, бе-е-едная деваха, — сказал Миа, подражая ломаному шотландскому языку Фрэнки.

С того момента, когда Томас рассказал ему про Нору и Нейла, Миа проникся неискоренимой неприязнью ко всем потаскухам.

— Мне ее жаль, — признался Томас.

— А не следовало бы. И поделом сучке.

Томас ухмыльнулся, вспомнив старую тираду Миа но поводу «честных эпитафий».

— А я-то думал, ты хочешь, чтобы на твоем могильном камне выбили что-нибудь вроде…

— Вроде чего?

— «Да не бросит первым камень…»

— Это если ты живешь в Израиле. Да-да, называй меня теперь ханжой. Так или иначе, свою эпитафию я изменил.

— И как же она звучит теперь?

Миа воздел руки наподобие шатра.

— «В конце концов, это не смешно».

Томас рассмеялся, хотя что-то во всем этом вызвало у него мягкий толчок отвращения.

— А ты, оказывается, умник.

Улыбка зазмеилась на кислом лице Миа.

— Кстати, уж коли насчет горизонтального положения, — сказал он, — то как там дела со специальным агентом Самантой Логан?

Томас ухмыльнулся. Уже одно упоминание ее имени навело его на кое-какие мысли.

— Она как раз вернулась из Нэшвилла. Какой-то телепроповедник Джеки Форрест пропал без вести несколько дней назад.

Услышав об исчезновении Джеки Форреста, Томас спустился в подвал порыться на книжных полках, где он хранил учебники, которые присылали ему издатели-доброхоты и которые ему было лень выбросить. Он нашел то, что искал, сравнительно быстро, не только по безвкусному показному блеску корешка, но и потому что книга стояла рядом с заблудшим экземпляром его собственного труда «Сквозь потемки мозга». Совпадения иногда бывают такими жестокими.

Книжка, автором которой значился Джеки Форрест, называлась «Новый герой. Почему гуманизм это грех?» и была восьмилетней давности реликтом недолгого флирта Норы с фундаментализмом. Томас был все еще не в силах забыть, какое облегчение испытал, когда жена возвестила о своем возврате к агностицизму. Тогда Томас решил, что ему удалось доказать Норе, как неярко свечение, исходящее от Иисуса, по сравнению со светом Разума, но теперь ему казалось, что определяющим фактором была ее интрижка с Нейлом. Когда дело дошло до ее бессмертной души, Нора склонилась на сторону траха.

— Они думают, это как-то связано с Нейлом? — спросил Миа.

— Похоже на то. По крайней мере, Джеки Форрест подходит к типу жертв. Полудурень-полузнаменитость.

Миа покачал головой. За этим последовало недолгое молчание, во время которого Томас вообразил проповедника, пронзительно вопящего в каком-нибудь вонючем подвале или, подобно ему, пытающегося крепиться. Несмотря на предписание агента Атты, Томас продолжал держаться в курсе событий, связанных с делом Нейла. Миа был не просто любителем совать нос в чужие дела, но был таковым неустанно, и против его добросердечного любопытства невозможно было устоять. С некоторой обреченностью Томас рассказывал ему все обо всем — и после этого чувствовал себя лучше. Миа был прозорлив и, что, пожалуй, еще более важно, проявлял честность в ответных реакциях.

Но когда дело дошло до личного семантического апокалипсиса Нейла… Иногда даже Миа проявлял своего рода сожаление.

«Когда ты сказал, что он свихнулся, — заявил он позавчера, — я подумал о реках крови, ножах, отрезанных титьках. Нет, тут другое. Это по ту сторону болезни и здоровья».

Его сосед номер один ступил на почву любопытства-сгубившего-кошку и понял это. Миа откашлялся.

— Так ты уже вставил Сэм или нет?

«Неуклюжий способ сменить тему, — подумал Томас. — Но все к лучшему».

— Ты о чем?

— Да брось ты… Провел частное расследование?

— Так у тебя на нее тоже стоит?

— Еще как, — ответил Миа, внеся в беседу задушевную теплоту. — Не будь тут всякого такого, я бы своего не упустил. Сидели бы мы с тобой и толковали о кошечках и футболе.

— А разве мы и без того не толкуем о кошечках? — рассмеялся Томас.

— Привилегия тех, кто вырос двуязычным.

— Кстати, отвечу на твой вопрос: нет, еще не вставил. Она же не расстается с пистолетом, сам знаешь.

— Может, это и к лучшему. Во всяком случае, она не такая горячая, как агент Скалли…

— Кто-кто?

— Нет у нее такого вида, что она все время в течке.

Томас оглушительно хохотнул, но затем сдержался, вспомнив о детях.

— Тс-с-с, — сказал Миа, смеясь.

— Иногда, — задыхаясь, произнес Томас, — с тобой посидеть все равно что косячок курнуть.

Миа прибегал к этому средству уже не раз, особенно в самый мрачный период развода: отвлекал Томаса от его бед, напоминал о том, что человек вообще-то может и смеяться.

Томас вытащил еще две бутылки пива из холодильника и бросил одну соседу номер один.

— Значит, ты представляешь, как он выглядит… Тот парень, который играл Фокса. Дэвид Духовны, да?

— А кто не представляет? — ответил Миа. — И что?

— Все девчонки в Принстоне торчали от Нейла, потому что думали, что он похож на него.

«И со всеми-то ты умудрился переспать, верно, Нейл?»

Миа пребывал в нерешительности, ему не хотелось касаться еще не зажившей раны — или, по крайней мере, так казалось Томасу.

— Не хотелось бы говорить, но старина Фокс не стал бы держать свечку Нейлу. Помнишь, как мы с Биллом вечно просили тебя вытащить его купаться?

— У тебя же нет бассейна, — улыбнулся Томас.

— В том-то и дело. В этом мужике было что-то олимпийское…

Миа помолчал, потом торопливо добавил:

— Поэтому-то он и свихнулся на трахе. Со всеми гениями так бывает.

«Да, это было больное место», — подумал Томас.

Он отвел взгляд, не находя нужных слов.

Как всегда, Миа проявил себя неутомимым говоруном.

— Значит, Сэм — горячая девчонка, — сказал он, словно раскладывая по полочкам состоявшийся разговор. — У вас у обоих то самое рыльце в пушку… Не выношу, когда считают, что я сую нос не в свои дела, но, как ни взглянешь, ее машина торчит возле твоего дома… У вас что, ребята, это серьезно?

Томас внимательно посмотрел на видневшуюся в темноте палатку, представил детей, свернувшихся внутри, как зародыши. Тепло. И ничего тебе не угрожает. По сведениям Сэм, информация, переданная АНБ, указывала на то, что Нейл где-то во Флориде. Железные разведданные — якобы его засняли, когда он делал покупки, и еще в нескольких местах. Атта и Джерард были сейчас там, пока Сэм продолжала прочесывать Новую Англию в поисках следов: опрашивала семьи, старых друзей, словом, всякое такое. Биометрические данные Нейла были загружены практически во все цифровые камеры слежения по стране: в аэропортах, на вокзалах, в метро и даже в системы наблюдения автострад и их пересечений. Нехватку отпечатков подошв на земле ФБР с лихвой компенсировало слежкой, ведущейся с небес… или потолков, смотря по обстановке. Сэм заверила его, что беспокоиться не о чем.

Он не мог представить себе, что Нейл что-то предпринимает. Даже если Нейл делал все это ради его блага, то из этого следовало, что Томас — его зритель…

А зритель всегда скрывается в темноте. Разве нет?

«Расслабься».

Его осенило, что он в первую очередь стремился доказать детям, что все в порядке.

— Не-а, — сказал он, вдруг почувствовав какое-то неудобство. — Ничего подобного.

Миа глубокомысленно уставился на него.

— Чего робеешь, Том? Дело не во мне, я понимаю. Столько лет мы говорили о взаимоотношениях… и чего только не переговорили…

Миа был прав. В чем проблема?

— Просто дело в том… — нерешительно начал Томас. — Просто дело в том, что все кажется таким… таким чертовски хрупким, понимаешь?

Миа кивнул.

— Если ты говоришь о чем-то, ты должен сделать это реальным, если это реально…

Томас улыбнулся, узнав свои собственные слова, когда-то сказанные вроде совета.

— Она реальна, — сказал он. — Она несовершенна, но реальна. — Томас нервно отхлебнул пива. — Ей так хочется, чтобы я принял активное участие в деле… ты просто не представляешь. Я обсуждаю с ней разные детали, понимаю ее, но не оправдываю ее надежд. Иногда я беспокоюсь, что она считает меня трусом… Звучит глупо. Но Нейл участвует в этом разгуле убийств, он калечит и истязает невинных людей — даже детей, а какого черта? А я могу думать только… только…

«О Норе».

Говоря все это, Томас опустил глаза. Теперь он отважился выдержать дружеский взгляд Миа.

— Я никогда не чувствовал себя таким… пришибленным, Миа. Все это время он трахал Нору, плутовал у меня за спиной, в темноте. Все это время выставлял меня дураком… А я, вместо того чтобы ненавидеть его… мне хочется свернуться таким незаметным клубочком… — Ему снова померещилась Синтия Повски, лоснящаяся от пота, задыхающаяся между оргазмами. — Сказать по правде, я в ужасе. Никогда в жизни мне не было так страшно.

— Мне тоже, — сказал Миа. — А я всего лишь сосед.

Томас понял, что он не шутит. Психопаты принадлежали к области кино, похотливых разоблачений в «Новостях» и клинических исследований, а не к тихому Пикскиллу. Культура определила для этих мест другие типы угроз, наметила сюжетные линии, позволявшие поселянам жить с достаточным комфортом. Выгнанные из дома мужья убивали своих жен и детей, но при этом соблюдали границы собственности. Гангстеры в бегах покидали город среди ночи. Террористы сбривали бороды, забывали поливать лужайки, но в остальных отношениях держались тише воды ниже травы.

Психопаты были нечто совершенно иное.

— Что, не по себе, Миа?

— Чертовски не по себе, дружище.

Томас глубоко вздохнул, сцепил пальцы над своим пивом.

— Послушай, я знаю, что не вправе говорить это, но держи рот на замке.

— Про тебя и Сэм? Или про Нейла?

— Про все.

— Удивляюсь, как ничто из этого не вошло в «Новости», — фыркнул Миа. — Все Костоправ, да Костоправ, да опять Костоправ.

— Нейл работал в АНБ, я ведь тебе говорил.

— Тогда почему за ним гонится ФБР?

— Внутреннее дело.

— Ну да, конечно, — кивнул Миа. — Кругом черт-те что творится, а они небось молчок… — Он швырнул кепку, и она покатилась по камням дворика. — Так хоть ты мне рассказывай.

Томас всегда измерял дружбу паузами. Живя с Нейлом в одной комнате, они практически часами могли не говорить друг другу ни слова. С Миа промежутки между шутками, наблюдениями или вопросами никогда так не затягивались, но почему-то казались более глубокими, значащими — скорее результатом взаимного уважения, чем скуки или рассеянности.

— Я когда-нибудь говорил, — отважился Миа после двух или трех задумчивых глотков, — что работал на Отдел Безопасности Отечества?

Томас чуть не поперхнулся пивом.

— Шутишь, старик, — сказал он, утирая рот рукавом. У этого человека сюрпризов было больше, чем в кармане у фокусника.

— Да просто технические контракты, — ответил Миа, вглядываясь в ночь. — Всякое-разное для АНБ, ЦРУ, даже помогал ФБР улаживать кое-какие конфликты.

Томас вытаращил глаза.

— Самозваный марксист работает на АНБ?

— Не забывай, что я стреляный воробей, — сказал Миа, начиная снова кокетливо растягивать слова. — Лучшую часть жизни я прожил под прикрытием.

Они засмеялись, затем снова настала долгая уютная пауза. Тысячи вопросов роились в голове Томаса, и не последний — почему Миа никогда не рассказывал ему, что работал на органы безопасности? Но он и без того знал ответ. Чем глубже погрязаешь во всех этих делах, тем меньше имеешь права рассказывать о них, особенно если речь идет о коммерческих контрактах, связанных с самой могущественной корпорацией — правительством США. Это была одна из причин, по которой в курятнике, населенном высокоучеными мужами, поднималось такое кудахтанье: это называлось Коммерциализацией Речи. Подобного рода вопросы интересовали Томаса, правда, не больше, чем войны в странах, которые он никогда не видал. Ему гораздо более нравилось слушать треп Миа. Это было вроде наблюдения за розничными торговцами: конечно, мысль о камерах, следящих за тем, чтобы с лиц продавцов и кассиров не сходили улыбки, вызывала дрожь, но с точки зрения потребителя это было очень неплохо. Даже Томас вынужден был согласиться, что делать покупки в «Уол-марте» приятнее, чем в «Таргете».

И, по правде говоря, жить в мире, где все держат рот на замке, было хорошо.

— Пока мы все про меня, да про меня, да про меня, — наконец сказал Томас — А как насчет про Миа, про Миа, про Миа?

Сосед номер один хмыкнул: это была их старая шутка.

— Отлично, — сказал он, пожимая плечами. — У нас с Биллом все отлично. Когда общаешься с Байблами, все отходит на второй план. — Он помолчал. — Страшно не хочется говорить, но раньше, когда вы с Норой все время ругались… — Миа запнулся, вид у него был виноватый.

Томас фыркнул и покачал головой.

— На вас было жалко смотреть, — закончил Миа.

— Дела обстояли так хорошо?

— Нет, дела с сексом обстояли хорошо.

Томас тяжко вздохнул. Хотя Миа не делал секрета из того, что он гей, чрезмерная настойчивость, с какой он упоминал об этом Томасу, заставила его предположить, что проблемы остались. Уже не впервые Томас задумывался над тем, насколько открыто держится с ним Миа. Конечно, он был до неловкости откровенен насчет своих отношений с Биллом, но почти никогда не упоминал о своем прошлом до приезда в Нью-Йорк. Порой казалось, что резкость его откровений, касавшихся личной жизни, была всего лишь искусным обманом: фокусник отвлекает внимание публики, прежде чем раскрыть ладонь.

Возможно, поэтому последовавшее молчание было таким… хрупким.

— Думается мне, надо будет присмотреть за детьми на той неделе, — наконец сказал Миа.

— Я тут бог знает чего навыдумывал, Миа, — со вздохом сказал Томас — Это просто…

— Да ты не волнуйся. Скоро школа. И потом…

— Что потом?

— Никогда не думал, что скажу это, но я люблю… — Он смущенно, что было так нехарактерно для него, отвел взгляд. — То есть я хочу сказать, что люблю их… Ты знаешь, отцовские чувства мне несвойственны — вроде там возиться с куколками, но…

Он виновато посмотрел на Томаса. Порой казалось, что Миа только и делает, что извиняется.

— Они взяли тебя за живое, — сказал Томас.

— Это они тебя взяли.

— Ну что, за них, — негромко произнес Томас, кивнув в сторону палатки.

В ночной темноте мягко звякнули бутылки.

Когда Миа ушел, Томас вытащил во двор свой надувной матрас и спальный мешок. Он согласился, чтобы дети спали на улице только под неослабным контролем. Он не сомневался, что ад следует за ними, пусть даже ФБР считает, что Нейл перебрался во Флориду. Кроме того, он уже давно, очень давно не спал под открытым небом. И ему нравилась мысль, что он — на страже своих детей.

Сбросив туфли, он залез в мешок, не раздеваясь. Сжался, чтобы сохранить тепло, и стал смотреть в огромный ночной небосвод. Видимость была отличная; черные провалы зияли между колючими белыми точками — точек было много, и с трудом верилось, что они скрываются из поля зрения расположенных на земле телескопов, потому что промышленные выбросы загрязняют верхние слои атмосферы. Звезд было огромное множество.

Томас бездумно смотрел на звезды и глубоко дышал. Но, сколько бы он ни вглядывался в бездонные провалы, измеряемые световыми годами, благоговейное чувство, которого он ждал, ускользало от него. Мало того, все безумные образы прошлой недели теснились у турникета его внутреннего взора. Мелькающие образы Синтии Повски накладывались на сладенькую вдовицу, извивающуюся вокруг члена порносвященника. Кончики пальцев, сжимающие соски. Стекло, пропарывающее кожу. И снова, и снова, несмотря на все старания отогнать их…

Наложение бездны на бездну. Психология, перекрывающая космологию.

Он громко застонал, яростно потер лицо. В чем была его проблема?

Самый простой ответ: это какие-то посттравматические явления. Мозг располагает двумя путями сохранения длительных воспоминаний: образы высокого разрешения, насыщенные деталями и проходящие обработку в коре мозга, и образы низкого разрешения, эмоциональные, проходящие обработку в мозжечковой миндалине. Травмы обычно сопровождаются воспоминаниями второго типа: это один из механизмов быстрого реагирования мозга. Проблема в том, что систему легко одурачить, и она порождает интенсивные эмоциональные реакции в безобидных ситуациях: вот почему многие ветераны иракской войны слышат пулеметные очереди вместо потрескивания дров в очаге, разрывы мин вместо грома. Все происходит так быстро, что мозг просто не успевает срабатывать.

Но почему тогда образ Синтии Повски, а не ужасное зрелище Питера Халаша, вгрызающегося в голову девочки, преследовал его в самые неожиданные минуты?

Просто потому, что она порнозвезда?

Томас понимал, что это не такая уж и нелепая мысль. Для гетеросексуального мужчины простой взгляд, брошенный на красивую женщину, включал системы мозгового реагирования. Фирмы нейромаркетинга вкладывали бешеные деньги в исследования так называемых «эндогенных опиоидов», пытаясь разгадать алхимию образов и тайну мужской эрекции, добавляя все новые и новые культурные напластования на исходное свойство. Затем последовало сногсшибательное открытие нервных механизмов, позволяющих оценить сексуальную уязвимость женщин. Или пресловутое исследование графиков активности мужского мозга в сцене изнасилования Джоди Фостер в «Обвиняемых», из которого следовало, что большинство находило сцену насилия более возбуждающей, чем мили заурядной порнографии. Грязный заголовок «Таймс» — «Каждый мужчина — насильник?» — по-прежнему продолжал мелькать в прессе.

Неужели образ порнозвезды, кромсающей себя на пути к блаженству, мог стать чем-то вроде визуального наркотика? Неужели это могло случиться? Вот так просто превратить его в обитателя темных пещер, первобытного человека? В конце концов, ненависть и похоть отмечались как причины любви у млекопитающих, по крайней мере, несколько миллиардов лет назад.

Томас чертыхнулся, снова потер глаза.

Что за проклятое животное человек?.. Только начистоту.

А уж Томас Байбл и подавно.

«Звезды, — укорял он сам себя. — Разлегся здесь полюбоваться этими чертовыми звездами…»

Они были прекрасны, как пылинки в луче утреннего солнца, вечно летящие сквозь гравитационные поля.

«Ну так и пялься на эти чертовы звезды. Внемли благости и красоте…

Дыши глубже.

Внемли…»

Томас чуть было не подпрыгнул, когда услышал, как щелкнул замок калитки во внутреннем дворике. И долго еще последними словами ругал себя, когда сообразил, что забыл выпустить Бара.

Миа был прав. Что-то нервишки у него пошаливают. Комок нервов.

— Что ж ты не напомнил мне, идиоту, прежде чем я согрелся? — сказал он, высвобождаясь из спального мешка.

В потемках Бармен был ненамного больше слабоумной улыбки Чеширского кота. Рассеянно почесав старика за ухом, Томас снова заполз в свой хлопково-полиэстеровый кокон.

Пульс отдавался в ушах.

«Успокойся. Все в порядке. Ты в безопасности…

В безопасности».

Очень многие из так называемых «современных недомоганий» можно было отнести к разнице между современной окружающей средой и окружающей средой каменного века, сквозь которую человеческий мозг должен был пробиться, чтобы процвести. То, что было передовым в общинах из приблизительно двухсот человек, где каждый зависел от каждого, в лучшем случае превратилось в тривиальные, а в худшем — угрожающие существованию видов обязанности. Когда богатая жирами, а потому высокоэнергетичная пища была редкостью, жажда обладать ею служила целям адаптации. Когда работа служила необходимым условием выживания, досуг позволял восстанавливать силы. Большинство людей, живших в примитивных обиталищах каменного века, потворствовали своим древним страстям к занятиям сексом, распространению слухов, насилию, простоте и уверенности, льстивости и соперничеству — тогда как человеческие существа, обитавшие в небольших общинах, нуждались в великом репродуктивном толчке под названием эволюция. Они обитали в мирах, которые потворствовали их слабостям и отражали их, и лишь случайно улавливали сложность и безразличие реальности. Мир Диснея. А поскольку невежество было незримо (Нейл любил говорить, что, сделав невежество незримым, Господь здорово сострил), они думали, что более или менее видят все это в целом.

Стоило ли удивляться, подумал Томас, что мы, люди, были такими импульсивными, такими надменными, такими искушенными в умении обороняться. Стоило ли удивляться, что Интернет, который, как предполагалось, распахнет двери узкого, ограниченного взгляда на мир, превратился всего-навсего в супермаркет узаконенного фанатизма — место, где любая ненависть или надежда может получить фальшиво рационалистическое обоснование. Человеческий мозг словно перенесся в некий шизофренический мир, рай для многих, где теперь в любую секунду могло произойти нечто действительно скверное. Раньше мы все поголовно зависели от людей, которых знали, теперь же зависим от незнакомцев, живущих на другом конце света, — так далеко, что мы считаем себя независимыми и поздравляем их с нашей независимостью и неприкосновенностью нашей индивидуальности, когда по сути принадлежим самому стандартизованному и взаимосвязанному поколению в истории человечества. Если раньше мы могли положиться на исходную необходимость и тесно переплетенные общины, помогавшие решать наши споры, то теперь называем старых друзей пердунами и больше уже никогда не звоним им по телефону. И спотыкаемся на одном и том же месте, вечно недоумевая, почему это все кажется, что чего-то недостает… Напыщенно кричим: «Я победитель!» — так, чтобы слышали все, и непрестанно твердим про себя: «Эх ты, неудачник!»

В определенном смысле такова вся современная популярная культура — движимый рынком протез палеолитического мозга. Разве не могла такая культура соблазнить психопата? Скажем, Нейла?..

Они маячили в каждой тени, шли по пятам за домохозяйками, возвращавшимися из магазинов, выкрадывали школьниц через окна спален, выдавали себя за случайных попутчиков, выслеживали проституток сквозь тонированные окна…

Это было плохо в деревушке каменного века, где жили двести человек. Очень опасно.

Развиваясь, они вырабатывали правила. Как черт на душу положит.

В Мире Диснея, населенном девятью миллиардами людей, таких аттракционов было немного.

Для профессора Скита психопаты были прямым воплощением всадников Апокалипсиса. Современная культура усвоила бессмысленность естественных событий, тот факт, что человек чужд всему человеческому. Некоторые упрямые идиоты все еще грозили кулаком Богу, но большинство просто пожимало плечами. Большинство знало это лучше, как бы пламенно оно ни молилось. Что делало психопатов столь неудобоваримыми, утверждал Скит, что заставляло культуру слой за слоем накладывать на них грим кинематографических и литературных шедевров, так это то, что они были людьми, которым безразлично все человеческое. Они были воплощенным природным бедствием.

Они были ходячим гнозисом, тайным знанием, выражением нигилистической сути бытия. И именно поэтому, настаивал Скит, психопаты были единственными святыми, единственными подлинными аватарами, оставленными человечеству.

Томас задумался о том, что бы сказал профессор Скит про Нейла сейчас. Звезда. Чудо…

Пророк древнейшего из Заветов.

И все же — сколько звезд.

Они напомнили Томасу об одном безумном представлении, которое Нейл устроил на семинаре Скита. Вместо того чтобы показать что-нибудь из собственного репертуара, Нейл вырядился Человеком в Розовом и исполнил «песнь приношения» Эрика Айдла из «Смысла жизни по Монти Пайтону».[41] Вся аудитория, включая Скита, ревела от хохота. Однако Скит не собирался дать Нейлу обвести себя вокруг пальца простым ерничеством. После этого он потребовал, чтобы Нейл объяснил значение песни.

Нейл кивнул, ухарски улыбнулся и сказал: «Мы живем в мире, где спрашивать о смысле жизни стало шуткой. И дело не в том, что ответ по-прежнему ускользает от нас. Про вопрос мы тоже уже давно забыли».

Остряк-самоучка, разумеется, получил высший балл.

Вглядываясь в звезды, Томас беззвучно, одними губами, прошептал слова — разве он мог забыть их после стольких пьяных репетиций? И ему показалось: он чувствует, как весь земной шар плывет под ним, вращаясь в свете нескончаемого ядерного холокоста… Солнце. Звезда.

Частица света в бесконечной пустоте.

Глава 11

25 августа, 7.23

— Папа! Пап! Проснись!

— Что?

Это была Рипли, она плакала навзрыд. Ладони ее были в крови.

— Бар умер, пап! Кто-то убил Бара!

Томас провел рукой по лицу, выбрался из спального мешка и, пошатываясь, встал, одновременно начеку и все еще в полусне. Что происходит?

Бар, казавшийся каким-то невероятно черным, растянулся на матовой от росы лужайке между внутренним двориком и детской палаткой. Чернота была кровью — Томас понял это, когда взглянул на кончики его лап. Подернутые пленкой карие глаза были открыты. Язык вывалился на траву.

Рипли стояла, прижав ладони к щекам, и не переставала рыдать.

— Бар! — крикнула она сквозь слезы.

Ужас, подобного которому он никогда раньше не чувствовал, схватил Томаса за горло.

— Милая, — сказал он насколько мог спокойно, — где Фрэнки?

— Я не…

Слова дочери как обухом ударили его по голове. Томас застыл, в животе похолодело, руки и ноги стали легкими, как пенопласт.

«Выброс адреналина», — подумал он.

Он подошел к палатке:

— Фрэнки!

Отдернул полог, прикрывавший вход. Никого, только мешанина спальных мешков в оранжевой полутьме.

Томас побежал к дому, рванул калитку внутреннего дворика, все время крича: «Фрэнки!»

Дом стоял тихий, как снегопад, словно вернулся из долгого путешествия.

Томас ринулся наверх, надеясь, что Фрэнки забрался в его кровать. Никого.

— Фрэнки! — снова крикнул он.

Он вынужденно хохотнул, убеждая себя, что Фрэнки всегда любил прятаться.

— Это не смешно, сын!

Он стремглав бросился в подвал.

— Фрэнки! Господи боже… Это не смешно!

Он обыскал подвал. Никого.

На бегу распахнув входную дверь, он отчаянно принялся прочесывать кусты, пронзительно крича: «Фрэнки!»

— Папа! — услышал он.

Сердце у него замерло.

Где?

— Где твой сын? — хрипло произнес он.

— Папа! — снова донеслось, на этот раз с заднего двора!

Том стрелой бросился в обход дома, улыбаясь сквозь слезы, уже успокаиваясь.

«Ах ты, маленький засранец!..»

Перепрыгнув через подъездные ворота; Томас обогнул угол и увидел Рипли, стоявшую рядом с неподвижно распластавшимся телом Бара.

Так это она кричала?

— Папа, мне страшно! — прорыдала Рипли.

Томас опустился перед ней на колени, хотел нежно обнять, но руки слишком тряслись.

— Тс-с, милая…

— Где Фрэнки, папа? Куда он пропал?

Томас встал и прижал ладони к вискам.

«Ничего-не-случилось-ничего-не-случилось-ничего…»

— Фрэнки! — взвыл он.

Ноги больше не держали. Он упал на колени.

Он слышал, как плачет Рипли, как Миа трясет его за плечо, хотя и с трудом узнал его.

«Фрэнки…»

Теперь Нейл забрал его сына.

Глава 12

Последовавшие за этим дни были окутаны дымкой ужаса. Все казалось нереальным.

Том понимал, что Сэм разрывается, утешая его и делая все возможное, чтобы найти Фрэнки. К ним снова нагрянула группа реагирования. По приказу Сэм она тщательно осмотрела задний двор, прочесав траву и палатку в поисках волос, кусочков ткани, клочков кожи, словом, любой «зацепки». Томасу тошно становилось, едва он только начинал думать об этом слове… Зацепка. Как могло это глупое, банально-голливудское словечко стать тем, от чего зависело не только сегодня или завтра, но и вся надежда в целом?

Такого не могло, не должно было случиться.

Тем не менее это было так. Томас наблюдал за всеми этими хлопотами из окна своего кабинета, расхаживая по нему взад-вперед, ероша волосы и глухо ударяясь лбом о стену. Он даже молился, чего не делал никогда. Молю Тебя, Господи, и дальше — вся эта мура. Верни сына, ублюдок! Он наблюдал за тем, как работники ФБР топчут траву, смеются, обмениваясь неслышными ему шуточками, почесывают вспотевшие спины. И все это время Бар лежал там, как маслянистое пятно посреди липкого ковра. Его труп унесли оттуда только ближе к вечеру. Томас разрыдался, оплакивая свою собаку. Это опустошило его, обманом вытянуло последние силы, так что ему казалось — дыхание его сейчас остановится, если бы не Фрэнки, если бы не…

Надежда.

Осмотр закончился. Никаких зацепок, кроме поверхностного сходства с несколькими волосками Нейла. Результаты анализа ДНК будут только завтра. Принадлежавший семье пес, как определил некий гений, был убит выстрелом в голову с близкого расстояния.

Дело закрыто. Пора ужинать и дрочить.

Сэм и Джерард между тем обошли всех ближайших соседей в поисках потенциальных свидетелей. Никто ничего не видел. Из трех «незнакомых» автомобилей обнаружили черную «тойоту», белый фургончик и старый «форд эксплорер»; два из них — фургон и «эксплорер» — уже проверили. «Тойот» было пруд пруди.

Сэм едва сдерживала слезы, когда пришла к нему поздно вечером.

— Мне так жаль, профессор, — сказала она. — Том…

ФБР моментально освободило Нору из-под стражи, понимая, что сотрудничество теперь неизбежно. Судя по тому, что рассказала Сэм, Нора была совсем плоха — держалась даже хуже Томаса. Но была полна решимости мстить. Какую бы власть ни имел над нею Нейл, она не могла сравниться с любовью к сыну. Сэм сказала, что Нора жаждет крови Нейла.

Тон у нее был нерешительный, но, казалось, она разделяет чувства Норы.

Но все было нереально. Единственной реальностью было исчезновение сына.

И еще Рипли.

Рипли с трудом понимала, что творится. Томас догадывался, что она скучает по Фрэнки, но мысль о том, что произошло нечто действительно ужасное, ей постоянно подбрасывали взрослые. Томаса мучило, что источником травмы для нее служили его проявления горя и обескураженности. Но первые три дня при ее виде его переполняло чувство отчаяния, какого он еще никогда не испытывал. Томас не мог смотреть на нее и при этом не видеть Фрэнки или чудовищную тень Нейла — не видеть своей утраты или своего злого демона. Но даже при всем том и речи не было, чтобы не ходить на работу, и Томас по-прежнему отправлял дочку к Миа на несколько часов в день.

Рипли не жаловалась.

По словам Сэм, Нора находилась в еще худшем состоянии, и было необходимо присматривать за ней, не говоря уж о дочери. Томас знал, что Нора во всем винила его.

И возможно, у нее были на то основания.

Используя расследование как повод, Томас стал понемногу расспрашивать Сэм о состоянии Норы. Как он и подозревал, Нора завела роман с Нейлом еще до их женитьбы. Совершенно очевидно, что это было внезапное пьяное соитие, о котором они тут же немедленно пожалели и поклялись, что это никогда больше не повторится, ведь они так любят Томаса.

В этот момент Томас не выдержал и разрыдался, и Сэм замолчала, пообещав показать ему копию расшифрованной стенограммы, даже если это будет стоить ей работы.

«Главное — найти Фрэнки», — сказала она.

По непонятной причине ему было тяжело и в то же время доставляло облегчение читать подлинные слова Норы. Интимность записанного поражала и в то же время напоминала разговор двух незнакомцев. Что могли незнакомцы поделать с таким катастрофически малым запасом честности?

После затянувшегося на годы перерыва Нора возобновила с Нейлом отношения; это было примерно в то время, когда их брак начал всерьез рушиться. Нора приписывала это совпадению, но Томасу было лучше знать. Тайны, которыми делились люди, питали близость, в то время как ложь убивала ее. Супруг, вокруг которого возникали сплетни, в буквальном смысле лишался всех шансов вне круга, очерченного инертностью и страхом финансового краха. Он или она были вынуждены казаться либо трогательными, либо осуждающими, либо бесчувственными — выбирай на вкус… Люди всегда оправдывали свои преступления.

«Роман», если верить словам Норы, был почти патологически страстным. Нейл, сказала она, превратился для нее в род зависимости, и она полагала, что он чувствует то же по отношению к ней. Они встречались регулярно, впрочем не часто, и хотя и проявляли странную беспечность при выборе мест любовных свиданий: парки, кинотеатры, даже комнаты отдыха в ресторанах, — но были чрезвычайно осторожны во всем, что касалось Томаса. Бедный Томми.

Когда Томас читал те места расшифрованной стенограммы, где люди, которые вели допрос, спрашивали Нору о ее чувствах по отношению к нему в это время, у него замирало сердце.

Первый: Попробуйте описать их.

Нора Байбл: Мои чувства к Томми? Он добрый, хороший человек. Я любила его…

Второй: Но если…

Нора Байбл: Но если я любила его, как я могла… изменять ему? Что вы хотите от меня услышать? Что он меня бил? Нет, не бил. Что он постоянно подвергал меня психоанализу, стараясь подорвать мое чувство самоуважения? Нет. Не то чтобы мы не ругались… но кто ругается по правилам? Томми просто не мог…

Второй: Чего не мог, миссис Байбл?

Нора Байбл: Трахнуть меня по-настоящему, как Нейл… Хм? Вы это хотели услышать?

Первый: То есть вы хотите сказать, что ваш муж был импотентом?

Нора Байбл: Томми? Нет. Да нет, черт возьми… Просто он не был… Не был Нейлом.

Второй: Знаете, миссис Байбл, ваши ответы звучат слишком…

Первый: Уклончиво.

Нора Байбл: Послушайте. Я вышла за Томми, потому что он знал меня, действительно знал. Но… мне кажется, это стало раздражать меня. Томми был готов принять любые слабости. Мы не должны казнить себя за то, что трахаемся с кем-то на стороне, просто простить… то есть постараться развивать в себе хорошее… Но с Нейлом…

Второй: Нейл не знал вас?

Нора Байбл: Еще как знал!

Второй: Но как вас тогда понимать?

Нора Байбл: Думаю, я всегда была для Томми какой-то схемой, не более того…

Слезы закапали страничку стенограммы, которую он читал. Конечно, Нора постарается найти причины своим поступкам, это его не удивляло. Откровенные признания стоили дорого, отговорки были дешевкой. Исходная мотивация была вполне ясна: женщина, как и мужчины, была заранее запрограммирована на неверность. Смутная алхимия очарования: от заигрываний до щекотных ласк, а затем и оргазма — была всего лишь дешевым прикрытием биологии воспроизведения. Учитывая обременительные, уходящие корнями в детство требования homo sapiens, женщины-самки часто были вынуждены идти на компромисс. Кто платит, тот и плачет.

Нора попросту действовала по сценарию, начертанному в ДНК, с благословения эпох, когда разбивались сердца и прогрессировала адаптация, бессознательно следуя старому, как мир, биологическому императиву. На самом деле у нее не было никаких причин подрывать его доверие, разбивать его сердце. Ровным счетом никаких.

Это был первый вывод, к которому пришел Томас.

Он весь день провалялся в кровати — листки стенограммы в беспорядке были раскиданы кругом, — прежде чем понял то, что и так знал.

Нора трахалась с Нейлом, потому что Нейл был сильнее.

Томас не состоялся как муж. Как мужчина. А теперь не состоялся и как отец.

«Боже мой, Фрэнки…»

На этом реальность заканчивалась.

27 августа, 13.09

Когда в дверь позвонили, Томас подумал, что это пришла Сэм с новостями.

— Привет, Томми, — сказала Нора, улыбаясь из-под темных очков. На ней была черная юбка и серая блузка с жемчужным отливом, словно она оделась для похорон. — Я была рядом и подумала, что, может, мне повезет и Рипли захочет вернуться домой пораньше.

Томасу захотелось влепить ей пощечину. Она всегда любила разыгрывать сценки, но такая игривость после развода…

«Если дети захотят» в одностороннем порядке означало, что надо менять планы, приспосабливаясь к ее расписанию. «Привези их домой» значило привези их в настоящий дом. Это дерьмово смотрелось даже в лучшие времена. Но как могла она теперь?..

Томас свирепо взглянул на нее.

— Где она? — спросила Нора, внимательно оглядываясь. — Рипли!

— Она еще у Миа, — объяснил Томас — Хочешь, чтобы я ее привел?

Нора закусила губу.

— Нет, нет, ничего, все в порядке. Я заеду попозже…

Две слезы скатились из-под темных очков. У Томаса дыхание перехватило от чувства собственной вины и угрызений совести.

«Как всегда с ней трудно».

— Не глупи, — сказал он. — Будешь кататься туда-сюда. Я соберу ее вещи… Ах да… Что же ты не заходишь?

«Только умоляю — ни слова о нашем мальчике!»

Нора вытерла слезы, затем молча прошла в гостиную.

И снова Томас невольно поразился, какие они разные с Сэм. Нора была темноволосой и смуглой, тогда как Сэм вся словно светилась; Нора была по-матерински мягкой в тех случаях, когда Сэм все еще оставалась напряженной, как школьница. Томаса волновал не результат сравнения — обе были красивы, каждая по-своему, — главное был сам процесс.

От привычного, нормального не осталось и следа.

— Хочешь кофе?

Нора кивнула, снимая очки. Глаза у нее были красные, тушь размазалась.

— Помнишь, какой кофе я люблю? — спросила она.

— Два кусочка сахара, сахарский черный, — сказал Томас, изображая радость. — А ты помнишь, какой люблю я?

— Один сахар, скандинавский с молоком, — ответила Нора, улыбаясь или пытаясь улыбнуться.

У Томаса сжалось сердце. Это была одна из тех расхожих прибауток, с помощью которых муж и жена замазывают тончайшие трещинки в своей близости. Глупость всегда помогала наводить глянец.

Пока Томас наливал воду, Нора стояла прислонившись к дверному косяку кухни. Точно в том самом месте, где прислонилась к нему Сэм в тот вечер, когда попросила его поехать с ней в Вашингтон.

«Пока порядок, — подумал Томас — Будем делать вид, что ничего не замечаем».

— Ой! — воскликнула Нора. — А где ее альбом? Помнишь, фотографии, которые мы подарили ей, когда Бар был щенком?

— В кабинете, наверное, — ответил Томас — Там, на полках… Думаешь, это хорошая мысль?

Нора уже была на полпути к гостиной.

— Не знаю, Томми. Я решила, что…

Конец фразы потонул в бульканье кофеварки.

Немного позже он нашел ее в кабинете. Нора стояла перед постером с картой Земли: Британская Колумбия и Аляска сине-зеленым пятном выступали из-за ее плеча. Она смотрела в небольшой фотоальбом, будто изо всех сил старалась что-то там выискать. Быстро взглянув на Томаса, она закрыла альбом и почти благоговейно положила его на стол.

— Нора?

Она прислонилась к постеру и начала сползать на пол. Очки выскользнули у нее из руки.

— Я забыла, — сказала она, слабым движением указывая на альбом. — Забыла, ч-что там фотографии… фотографии…

Она расплакалась.

Томас сжал ее в объятиях, даже не заметив, когда успел пересечь кабинет. Нора вздрагивала и рыдала.

— О, Томми, — тяжело вздохнула она. — Пожалу-уйста, пожалу-уйста…

— Тсс… Нам остается только ждать, милая… Покажи, что ты сильная, хотя бы Рипли.

— Рипли, — вздохнула Нора. — Рипли… — повторила она, как если бы это была ее последняя мантра, последняя оставшаяся у нее молитва.

Она смахнула мокрую от слез челку, посмотрела на Томаса полными такой муки, такими ранимыми глазами. Она казалась такой искренней, такой брошенной и беззащитной. Такой настоящей.

Они поцеловались. Это был медленный, нежный и обнадеживающий поцелуй. У Норы был привкус мяты.

Тут же губы ее отчаянно впились в его губы. Ее руки блуждали по его спине. Она прижалась к нему. Он стиснул ее правую грудь, почувствовал ее дыхание у себя во рту.

Левой рукой он задрал ее юбку и просунул ладонь дальше, между бедер, коснувшись теплого мягкого хлопка. Теперь она совсем задыхалась. И не отпускала его, обхватив его член холодными руками.

Он разорвал ее трусики и прижался к этому влажному, горячему. Она перебросила ногу через его бедро, и внезапно, ошеломительно он вошел в нее.

«Нет», — шепнуло что-то у него внутри, но было слишком поздно.

Она вскрикнула, ее влажные губы проехались по его щеке. Он толчками входил все глубже и глубже.

— М-м-м, — стонала она, — м-м-м…

Она вцепилась в него руками и ногами, и он ощущал этот мягкий, умоляющий, жаждущий центр, средоточие всего. Ненасытный рот.

— Наверх, — выдохнула она.

Он отодвинулся. Теперь все происходило слишком быстро. Ему хотелось насладиться ею, ласками, исходившим от нее ощущением, запомнить его. Он хотел, чтобы она пришла к нему так же, как приходила к Нейлу.

Он поднял на руки свою драгоценную ношу и понес ее через холл к лестнице. Она смотрела на него сквозь распухшие веки.

— Я скучала по тебе, Томми, — шепнула она.

Они медленно разделись; прослойка телесной памяти еще не успела истончиться, жар напряженных тел притягивал их друг к другу. Потом она встала перед ним, уже не юная, но все еще великолепная. Как могла такая женщина…

Он вжал ее в кровать. Слезы ручьем текли из ее глаз.

— Хочу, чтобы мне вернули моего мальчика, — пробормотала она. — Моего малыша.

Слова из другой песни.

Томас поглядел на нее, и его снова охватил ужас. Она перекатилась с боку на бок, а он, голый, клубком свернулся за ее спиной. Он прижался к ней между ее ног, не входя внутрь. Держал, пока ее тело вздрагивало от рыданий. Рукой приглаживал, расчесывал ее волосы.

Так они пролежали молча какое-то время, кожа стала липкой, несмотря на жар тел. Складка подушки больно впилась ему в щеку, но он не пошевельнулся. Боль превратилась в точку, место, на котором можно сосредоточиться, нечто удерживавшее его здесь, заставляя прижиматься к вздрагивающему телу своей бывшей жены.

Фрэнки был их ребенком, связью, которую не могла разрушить никакая скопившаяся между ними горечь. Чудеса легко забываются, а когда их все-таки припоминают, то они часто кажутся нелепыми. Мужчина, обжигающий своей спермой жену, биология крови и слизи, а затем снова — жизнь, еще один потрясенный до глубины души человек, прорывающийся сквозь вездесущую черную завесу.

Несмотря на Сэм и растущее в нем чувство сожаления, казалось правильным, что он вот так обнимает Нору. Словно замкнулся круг.

— Мне всегда нравился этот пододеяльник, — пробормотала Нора, поглаживая ткань с цветочным орнаментом.

Сквозь окна доносились крики чужих детей, послеполуденное солнце приобрело своеобразный медный оттенок. Воздух был жаркий и влажный, пропахший виной.

Его мужество стало зыбким, как песок. Слова Норы из протокола крутились, разматываясь у него в голове.

«Он не был Нейлом…»

Что-то яростное, звериное пронизало его. Внезапно, необъяснимо он понял всю правоту Ветхого Завета: вина лежала на ней… Не на нем. Не на отце, который спал, когда украли его сына.

— Почему, Нора? — услышал он как бы со стороны свой голос.

Она высвободилась из тесно сжимавших ее рук и повернулась к нему. Взгляд ее стал тяжелым и злым, почти порочным.

Но голос оставался будничным, так она могла рассказывать о покупках или говорить с сослуживцами.

— Я хочу, чтобы ты убил его, Томас. Пообещай, что убьешь его.

Нейл. Разрушитель миров.

Томас наблюдал за Норой, стоя у калитки. Она сложила вещи Рипли в свой «ниссан», затем, робко помахав рукой, направилась к Миа. «Передай привет старому педику», — говорила она всегда, заставляя Томаса вздрагивать. По какой-то непонятной причине она вечно настаивала, что может употреблять это словечко, поскольку она женщина.

Томас попросил передать Рипли, что любит ее. Попрощаться у него не хватило сил.

И, хотя это не входило в его привычки, на обратном пути заглянул в почтовый ящик и выгреб оттуда кучу разных счетов и еще что-то, похожее на очередной мусорный компьютерный диск компании AOL — ну, когда они перестанут его доставать! Но его внимание привлекло отсутствие цветного штемпеля на коробочке. Он перевернул ее и замер.

Кто-то темно-синим фломастером написал: «ПАИНЬКЕ».

Диск просвечивал сквозь прозрачный пластик, как нож. Томас вернулся к двери, руки его тряслись.

«Нет-нет-нет-нет-нет…»

При мысли о Фрэнки на глаза у него навернулись слезы.

«Умоляю, Господи… Умоляю!»

Он споткнулся о коврик. Конверты посыпались на пол.

«Только не мой мальчик…»

Диск выпал как нечто невесомое и как неподъемная тяжесть. Томас вбежал на кухню и выдернул ящик с посудой так, что чуть не опрокинул шкаф. Ножи, вилки, ложки рассыпались вокруг него по полу узором, напоминающим костяные круги авгуров. Дрожащей рукой схватив столовый нож, Томас стал вспарывать коробку.

«Улика! Улика!» — вопило что-то внутри.

Он остановился. Пригладил волосы. Ринулся к телефону.

— Логан, — ответил голос в трубке.

— Сэм! Он прислал мне диск. Еще один чертов диск.

— Том? Можно помедленнее? О чем ты?

— О Господи, Господи, что, если это снова он, Сэм?

«Нет-нет-нет…»

— Сэм, что, если это он?

«Умоляю, только не мой мальчик…»

В серебристой поверхности диска отражалось незнакомое, искаженное мукой лицо.

— Слушай внимательно, Том. Ни за что, ни в коем случае не трогай этот диск. Ты меня понял? Ты можешь…

— Что, если это он, Сэм? — прошептал Томас.

Он швырнул телефон на диван, на четвереньках пополз по ковру, лежавшему на полу гостиной. Сгорбившись над плеером, вырвал оставшийся кусок пленки. Телефон трезвонил без умолку, но почему-то был почти не слышен. Неземной покой снизошел на Томаса.

Встав на колени перед телевизором, он онемевшими пальцами взял пульт.

Телефон перестал звонить. Казалось, нечем было дышать. Диск с негромким жужжанием закружился в прохладной утробе.

Вспыхнул экран.

Диван показался твердым — словно из нержавеющей стали, словно стол коронера.[42]

— Том! — осторожно позвал кто-то.

Сэм.

Он отнял руки от лица. Сэм склонилась над ним, в глазах ее стояли слезы. Джерард возвышался за ней, лицо его было сурово отрешенным и… Каким же все-таки было его лицо?

— Это был он, Том? — спросила Сэм. — Это был Фрэнки?

Томас вздрогнул и выдохнул, словно двумя ударами скальпеля ему рассекли легкие. Сколько еще мог он вытерпеть?

«Неплохо бы проверить давление», — шевельнулась какая-то жалкая мысль.

— Том, — еле слышно прошептала она.

— Нет, — хрипло ответил он.

«Пока нет…»

Он вспомнил, как Нейл издевался над ним во время экзаменов:

«Слушай, ты, идиот, задействованный участок твоей памяти не предназначен для одновременного выполнения разных заданий. Это же тебе не компьютер. Надо делать все по о-че-ре-ди».

— Телепроповедник, — объяснил он. — Джеки Форрест.

«Потом мой мальчик».

У Сэм брызнули слезы. Она бросила нервный взгляд на Джерарда, который сохранял каменно непроницаемое лицо.

Сколько правил она нарушила, поймал себя на мысли Томас, когда переспала с ним? Уж конечно, меньше, чем влюбившись…

— Что же теперь делать? — непривычно беспомощным голосом спросила Сэм.

Джерард угрюмо посмотрел на нее.

— Дождись Атты, — сказал он. — Что еще?

Агент Атта не заставила себя долго ждать. Август ворвался вместе с ней — не свет августовского солнца, только жара.

— Еще скажите, что вы не смотрели.

Томас сидел на диване, Сэм пристроилась рядом. Агент Джерард встал с лестницы, почесывая в затылке.

— Что вы намерены делать, агент Атта? Что намерены делать вы? — спросил Томас, глядя не на нее, а на собственные ладони.

— Вы только одно и твердите, профессор, — ответила Атта. — Где это?

— Все еще в устройстве, — сказал Джерард.

— Zarba, — пробормотала Атта, становясь на колени перед широким экраном.

Высунулась кобура и что-то металлически тяжелое в ней. Свет экрана мелькнул на ее потных щеках, затем пошло изображение. Неясные очертания то попадали в фокус, то исчезали из него, словно они наблюдали за чьей-то борьбой под черными шелковыми простынями. Мгновенная вспышка — мелькнула тень какого-то мешка — кажется, с цементом, — и Томасу удалось разглядеть название какой-то лавки хозтоваров.

— Там… Видите? Название на этом мешке?

— Проверим, — бесстрастно сказала Атта.

Томас, нахмурившись, посмотрел на Сэм.

— На пленке с Халашем были такие же врезки, — объяснила та. — Фирменные этикетки на упаковках с каких-то распродаж. Но, когда мы проверили их, оказалось, что они собраны со всей страны. Эта сволочь играет с нами, профессор. Подбрасывает искусственные наживки, чтобы мы попусту тратили силы.

Все новые и новые очертания появлялись и таяли во мраке. Картинка подпрыгнула, словно камера наткнулась на обломки кораблекрушения. Томас наблюдал за каждой мельчайшей подробностью с той же тревогой, что и в первый раз. Непонятно почему, но от знания, что он не увидит Фрэнки, все делалось только хуже.

Хотя если бы он…

«Все это нереально. Просто все эти вещи и люди существуют только у меня в голове…»

Неожиданно картинка стабилизировалась. Вглядываясь, Томас различил нечто наподобие собачьей конуры с цепью… Конура стояла в подвале, заваленном всяким хламом. Человеческая фигура неуклюже двигалась в полумгле, явно позабыв о следящем за ней объективе.

— Аллилуйя, — прошипели динамики, будто слово это само вынырнуло из «белого шума».

Человек отшатнулся, затем пьяно рухнул на колени. Теперь он рыдал.

— Аллилуйя…

Свет вспыхнул ярко и внезапно, как прожектор, направленный из засады тюремной охраной. Человек развернулся к камере. Томас, словно со стороны, услышал собственные всхлипывания, как в первый раз, когда он понял, что это не Фрэнки… а Джеки Форрест, вытянувший руки, словно прокладывая путь сквозь толпу папарацци. Голова его была перебинтована, как у Халаша, и утыкана какими-то серебристыми винтами.

— Ты, — возмущенно плюнул он. — Ты не можешь причинить мне боль! Я знаю, куда я иду! Я видел!

— Ты видел?

Вопрос буквально потряс проповедника. Гнев и ужас попеременно мелькали на его лице.

— Я следую вере! — Он вытер подбородок и безумно улыбнулся. — Вера — это суть того, на что мы уповаем! — воскликнул он трепетным баритоном, который столь многие проповедники приберегают для библейских цитат. — Уверенность в невидимом!

— Значит, вера без свидетельств и есть свидетельство?

— Тебе этого никогда не понять, ты — сукин сын! — прорычал Джеки. — Пока ты не будешь корчиться в адском пламени! Тогда твоя аго…

— Агония? Ты это хотел сказать?

Джеки снова изо всех сил смачно плюнул. Потом встал, его снова потянуло назад, и он неуклюже повалился на пол. Темное пятно мочи и фекалий расползлось вокруг. Он хотел было вскрикнуть, но вместо этого его вырвало.

Джеки обмяк.

— Сук… сы… — всхлипывал он. — Сук… сы…

— Позови его.

Джеки свернулся, как зародыш.

— Па-жа-луйс-с-с-та! — прошипел он.

— Ну позови, позови его.

— Па-жа-луй-с-с-с-та, Боже! — взвыл он. — ПА-ЖА-ЛУЙ-С-С-ТА!

Какое-то время Джеки беспомощно ползал по полу, потом подпрыгнул, словно кто-то неожиданно легонько ударил его по плечу. Так он стоял, дико озираясь, затем медленно повернул лицо в сторону света, идущего от камеры. Предплечьем он вытер нос, забыв про вымазанное дерьмом лицо.

— Ты видишь?

— Р-разве? — спросил Форрест дрожащими губами. — Разве это возможно?

— Это Бог?

Лицо проповедника сморщилось, затем утратило всякое выражение.

— Д-да-а-а-а-а! — задыхаясь, вымолвил он. — Я не вижу… но я чув-ст-вую его… здесь… совсем рядом…

— Откуда такая уверенность?

— Это не имеет никакого отношения к твоим жалким вопросам… Это…

Лицо проповедника плавно перемещалось по экрану, грязное, расплывшееся в ярком свете. Блеснул металл хирургического инструмента. Из-под винтов потекли струйки крови. Лицо стало жалобным и заискивающим, словно чувствующим приближение благодати. Жалким и радостным, так что Томас не выдержал и отвернулся.

— Я знал это… Я всегда знал это!..

Глубокий вдох потряс все тело Форреста. Дрожащие веки. Буря восторга, швырявшая голос из стороны в сторону.

— Ии-и-и-су-у-ус сладчайший! Да святится…

— Чушь собачья, — пробормотал Джерард, которого, впрочем, тут же заставил умолкнуть свирепый взгляд агента Атты.

— Прости мне… о-о-о, па-жа-луй-ста…

— Дальше в том же роде, — сказал Томас, заглушая воркующий голос проповедника. — Снова и снова, до конца записи.

— Я не хотел… Не-е-е-е-т… Не-е-е-е…

Воздух стал таким спертым, что невозможно было дышать.

— Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, — сказал Джерард, чуть помолчав. В голосе его звучал страх.

— Чего не может быть на самом деле? — спросил Томас.

— Он не может заставить никого увидеть Бога.

Томас пожал плечами.

— Почему бы и нет? В этом вся и суть: переживания, все переживания не более чем плод нервной активности. Так почему религиозное переживание должно быть исключением? Такие переживания — самое обычное дело для ученых, занимающихся исследованиями мозга… одни из первых, которые были стимулированы искусственно.

Джерарда, похоже, это не убедило. Не то чтобы не убедило — он готов был согласиться, но с неохотой. Он вполне мог пожать плечами, видя, что происходит с Повски и Халашем, но только не это. Ему следовало переродиться, понял Томас, вернуть гордость личных отношений с Иисусом Христом.

Но если откровение сводилось к подключению и отключению каких-то проводков…

— Все это какой-то фокус, не иначе, — сказал Джерард. — Неужели вы хотите сказать, что он мог сделать это с вами, со мной, с каждым?

В голосе агента появились нотки безумного возмущения.

Томас кивнул.

— Спокойно, Джерард, — сказала Атта. — Пока он продолжает приводить свои доводы, наша задача — одна-единственная задача — как-то использовать это, чтобы остановить ополоумевшего ублюдка… Надо сделать копию.

Джерард посмотрел на нее уныло и невразумительно — это был взгляд человека, для которого копирование — давным-давно пройденный этап.

— Но если все это теперь у нас в мозгу, тогда… тогда…

— Тогда что? — спросила Атта.

— Тогда, выходит, он прав.

Атта потерла шею.

— Ваше мнение, профессор?

Томас отвел взгляд.

— Тут мне требуется некоторая помощь, профессор.

— Нейл всего лишь показывает нам факты, — сказал Томас. — Когда наш мозг, охваченный воодушевлением, устремляется в какую-то определенную сторону, в нас возникают так называемые духовные переживания… Все очень просто.

— Так вы думаете, он прав?! — воскликнул Джерард. — Вы действительно согласны с…

— Я соглашаюсь не с Нейлом, — оборвал его Томас — Он не просто обманывает и морочит нас. Всего-навсего показывает, как это происходит на самом деле. Будь вы Халашем, вы бы не подумали: «Ой, этот мерзавец заставляет меня делать то-то и то-то». Вы не восприняли бы его манипуляции как принуждение — что-то, чему можно противиться и что можно преодолеть. Вы — вы! — стали бы точно таким же, как Синтия Повски. Вы захотели бы делать… это. Понимаете? Вы бы это выбрали. Тихо и спокойно. Свободно — так же свободно, как делаете любой другой выбор в жизни. Никаких иголок в позвоночнике, когда вы сидите беспомощный и парализованный. Вы сами, потому что он испоганил ваш мозг, а ваш мозг это все, чем вы являетесь.

— Чушь, — сказал Джерард, его лицо как-то непонятно вспыхнуло и побледнело одновременно. — Полная чушь.

Томас покачал головой.

— Каждый считает себя исключением. Даже после того, как ему поставили диагноз шизофрения или болезнь Альцгеймера… «Если я не могу достаточно сосредоточиться, — говорят они себе, — то я могу это преодолеть». Непонятно? Неужели непонятно, что он показывает нам? Никакой «победы человеческого разума» не существует. Поскольку не существует самого «человеческого разума»! Все они — Гайдж, Повски, Халаш, Форрест — проложили себе путь к успеху, такому успеху, который никому из здесь присутствующих и не снился. Забавно, не правда ли? Здесь нужна воля к успеху, куда большая, чем вы можете себе представить, агент. Так почему же вы думаете, что вы — исключение?

— Теперь послушайте, профессор, — резко произнесла Атта. — Я провела кое-какое исследование на эту тему. Это не тот бред, которым вы нас здесь пичкаете…

— Исследование, Шелли? Тогда расскажите мне, в чем аргументация Нейла?

— Что по сути мы — биомеханизмы, — ответила та, с опаской поглядывая на Томаса. — А наш выбор — результат физического процесса, который мы не можем контролировать, поэтому, — она пожала плечами, — никакого выбора и нет.

— Тогда назовите мне контраргументы.

— Ну… — Атта выглядела одновременно рассерженной и неуверенной.

— Не так-то легко сформулировать, правда? Они требуют отработки, навыков. Все эти лежалые, прагматичные определения «свободы». Все эти напыщенные, псевдонаучные рассуждения о функциях мозга. Лишь бы молоть языком. С одной стороны, лестные надежды и «новые определения традиционных категорий в свете научного знания» — опустим, что ничто и никогда не может быть «определено заново», — а с другой — притязания Нейла, которые, хотя и движутся вопреки нашим лелеемым в самой глубине души предчувствиям, прямы, ясны и убедительны: сознание обманчиво, если не обанкротилось подчистую, и ставит под сомнение все наши понятия. Я не люблю заключать пари, агент, но…

Атта замахала руками.

— Ладно, ладно, хорошо… Вам просто нужно…

— Меня от вас тошнит! — отрезал Джерард, обращаясь к Томасу.

— Дэнни! — сказала Атта.

— От кого это от вас, Джер?

— От всех этих умников, остряков, которые только выпендриваются, а сами симпатизируют террористам, со всеми своими хобосексуальными соседями…

— Хобосексуальными?

— Которые в попочку любят! Со всеми этими пидорами!

— А тебе нужно трахаться по-настоящему?

— На всей этой очумевшей планете только и есть одно настоящее! Ничего, скоро всем промоют мозги, очень скоро, поверьте. Наведут порядок!

— Дэнни…

— Порядок, — рассмеялся Томас — Давайте-ка угадаю, в какой куче окажетесь вы. — Он насмешливо фыркнул. — Мне жаль вас, Джер.

Томас бросил быстрый взгляд на Сэм, в глазах которой читалось: «Да оставь ты его в покое».

— Жаль? — произнес агент Джерард насмешливым фальцетом. — Меня? Забавно…

Томас только пожал плечами.

— Вы знаете, сколько религий мы, люди, состряпали за века? Тысячи… Тысячи! И это вас не беспокоит? Не тревожит, не смущает? Подумайте о своем чувстве, том чувстве самодовольного возмущения, которое вы отстаиваете сейчас и используете для подавления своего смятения и страха. Не хотелось бы говорить это вам, дружище, но вы прямо-таки рветесь из грязи в князи. И все рвутся. Все думают, что великий кормчий там, в небесах, избрал их — команду победителей. А почему бы, собственно, и нет? В отсутствие явных улик все, чем мы располагаем, это наша психология, наши нужды и устремления, только тут мы можем бросить спасительный якорь. Почувствовать себя в безопасности. Почувствовать свою особость. Можете стучать ногами сколько угодно, размахивать руками, молиться, молиться и молиться, но в конце концов окажетесь еще одним недоделанным христианином- мусульманином-индуистом-буддистом-иудеем, еще одним злополучным, одурманенным человеком, вопящим: «Я-я-я-я! Я — избранный!»

Все трое агентов ФБР уставились на него. Джерард — был ли он убежден словами Томаса или окончательно выведен из себя? — сохранял спокойствие.

— А вы чего же такой особенный?

— Я знаю то, что я знаю.

— Но вы считаете, что Кэссиди прав?

Томас сделал глубокий вдох.

— Послушайте… Да как вы можете спорить с наукой? Как? Подумайте о чувстве, которое вы испытываете, когда кто-нибудь из ваших дружков-приятелей спрашивает: «Ну, расскажи, как оно?» Вы что — всегда говорите ему правду? Как правило, нет. Но почему? Потому что знаете: он — такой же, как вы, ему нужно услышать какую-нибудь бредовую саморекламу, поскольку он хочет услышать подтверждение льстящих ему представлений, о которых он догадывается. Оставьте нас на произвол руководящих нами механизмов — и мы начнем пороть чушь. Люди созданы для того, чтобы пороть чушь. Поэтому, оставив в стороне тот факт, что наука позволила нам похитить у солнца несколько граммов плутония, нижняя грань науки там, где мы сталкиваемся с так называемыми неприглядными истинами. Это жестокая незнакомка, которая выкладывает все как есть. Так скажите мне, Джер, почему вам пришла в голову даже мысль спорить с ней? Как могли вы честно принять пожар на Бикини[43] за испытания водородной бомбы?

— Но вы-то действительно в это верите? — скрипучим, раздраженным голосом спросил Джерард. — Верите, что Кэссиди прав? Что все бессмысленно, лишено цели?

Томас проглотил застрявший в глотке ком. Ему еще никогда не хотелось так соврать.

Уж не этого ли хотел Нейл? Чтобы кто-нибудь спел арии в его безумной опере?

— Не знаю, что и подумать, — запинаясь, выговорил он.

— Тогда почему же мы, — ухмыляясь, сказал Джерард, — или даже, к примеру, вы сразу же бросились искать вашего сына?

Все промолчали.

На глаза Томаса навернулись слезы.

«Только не здесь, пожалуйста…»

— Сволочь, — прошептала Сэм. — Жалкая сволочь.

— Дай отдышаться, Логан.

— Она права, Денни, — сказала Атта. — Сам знаешь.

Томас сидел, чувствуя во всем теле такое онемение, какого никогда не чувствовал прежде. Онемение достигло кончиков пальцев. Онемело сердце. Он не чувствовал даже своих век. Он понимал, что выглядит надломленным, но надломленность требовала чего-то вещественного, а вещественного в нем не осталось. Он боялся расплакаться перед этими незнакомыми людьми, но плач тоже казался маловероятным. Он словно превратился в сокращенное издание самого себя, из которого вычеркнуты все падения и взлеты.

Он подумал о Норе, о том, что у него еще все ляжки вымазаны ее влагой.

Сэм нерешительно положила руку ему на плечо. Он понимал, что она хочет утешить его, но боялся, что подумают Атта и Джерард. Она была такой же хрупкой, как и все остальное.

Сильным был один только Нейл.

Сэм сказала что-то ему, потом снова принялась отчитывать Джерарда за какие-то якобы недавние проколы, включая то, как он вел допрос Норы.

— Джерард Тормоз, — с отвращением закончила она. — Так тебя называли в Квантико?

— Тихо, Сэм, — сказала Атта. — Дэнни. Вы оба…

— А ты — тоже мне хороша, сука! — выкрикнул Джерард. — Что, не видишь, что здесь происходит? Не понимаешь, что все это значит?

«Мой сын мертв».

— Дэнни! — рявкнула агент Атта и, схватив его за локоть, толкнула в дальний конец комнаты.

Сэм нагнулась и крепко пожала руку Томаса. Попыталась улыбнуться.

— Думаю, я не сделала тебе больно, Дэнни? — спросила агент Атта негромко, как переговариваются профессионалы, чтобы подбодрить друг друга. — Какая там у тебя любимая присказка?

— Если ты нагадишь мне в тарелку, я просто съем то, что по бокам.

Атта рассмеялась, но смех ее звучал принужденно:

— Вот теперь узнаю Дэнни Джерарда…

Затем, как тусклая искорка, опередившая катастрофу, на Томаса снизошло озарение, и он понял. Нейл. Нейл тянул их ко дну. Все ресурсы брошены на поиск Костоправа, они не могут глубоко копать, потому что Нейл работал на АНБ, они взвинчены и заморочены… Они перестали чувствовать дно под ногами. Теперь они будут бултыхаться, мутить воду и сейчас, когда Томас тонет, не могут больше притворяться, что видят берег.

Агент Атта повернулась к нему, довольная тем, что ей удалось покончить с назревающим скандалом.

— Послушайте… Профессор…

— Простите мне мои разглагольствования, агент. Я ведь не из ваших подчиненных.

Атта посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом, потом кивнула.

— Всего один вопрос, прежде чем я уйду, профессор.

Томас потер шею.

— Валяйте.

— Мы уже знаем, что такого рода похищения не случайны…

Томас кивнул.

— Он выбирает знаковые фигуры, людей, которые что-то собой представляют.

— Именно. В случае с Гайджем, как вы предположили, он пытался подорвать понятие личной целостности. С Синтией Повски его целью явно было наслаждение, а может, и страдание, это как посмотреть. В случае с конгрессменом Халашем он метил в свободу воли и ответственность. А с достопочтенным Форрестом его мишенью стала духовность.

— Человечность, — сказал Томас — Каждый представляет основную черту того, что мы считаем человечностью… Но все это уже быльем поросло, агент, так зачем ворошить прошлое?

— А затем, что мы можем опередить его. Если мы сможем представить себе характерные черты его следующей цели, то, вероятно, нам удастся составить список потенциальных…

Атта запнулась, явно встревоженная выражением лица Томаса.

— Что такое, профессор?

— Любовь, — негромко произнес Томас — Его следующей мишенью будет любовь.

Он прижал к глазам большой и указательный пальцы.

— Почему вы в этом уверены?

— Потому, — ответил Томас, обращаясь к своей ладони, — что у него уже есть знаковая фигура.

«Мой сын».

Ночью его мучили сновидения из тех, что любят закладывать крутые виражи; он то засыпал, то просыпался снова; некоторые из снов были причудливыми, странными, некоторые жуткими, но все в равной степени плохими. Он мог вынырнуть из дремотной череды — кровь гулко билась во всем теле, — а затем вновь соскользнуть в длинный спор с Нейлом — так, о разных разностях, но явно не имеющих никакого отношения к тому, что творилось наяву. Засранец пожимал плечами и улыбался — ну-что-мне-с-тобой-по-делатъ! — после чего кошмар возобновлялся. Пулеметные очереди. Мертвые дети, которые отказываются вести себя хорошо, вечно отказываются…

Затем прозвенел звонок.

Его мысль проделала зигзагообразный путь, и сознание, пошатываясь, вернулось к нему.

Томас хлопнул по будильнику, потом понял, что это звонит телефон.

Уголки глаз зудели, все лицо было распухшим, как после солнечного ожога, — вероятно, он плакал во сне. Пошарив в темноте, он нащупал трубку.

— Привет. — Он прокашлялся.

— Том, это ты? — спросил кто-то. Сэм. — Том?

— Да, это я, Сэм. — Голос был все еще хриплый. — Что с тобой случилось вчера?..

— Послушай, Том, они нашли его.

Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Фрэнки?

— Они нашли его, и он живой. «Скорая» думает, с ним все будет в порядке.

— Вы нашли Фрэнки? — крикнул Томас, хотя голос его не слушался.

— Они прямо сейчас повезли его в больницу Святого Луки — Рузвельта.

— Святого Луки?

Его мысль бешено заработала. Почему именно туда? Потом — из всякой ерунды в университетской газете — он вспомнил: больницу Святого Луки недавно укомплектовали новым центром нейрохирургии…

«Нет-нет-нет…»

— Я буду мигом!

— Послушай, Том, — он явно расслышал вздох, — я, правда, думаю, тебе стоит подождать.

— Ждать? Что ты несешь? Ты же сказала, что он в порядке.

— Пожалуйста, Том. Поверь мне. Пусть доктора…

— Ты же сказала: он в порядке!

— Будет в порядке. Клянусь. Непосредственной опасности нет. Просто ты…

— Подонок сделал что-нибудь моему мальчику? Да или нет? Этот засранец его как-то поранил?

— Тс-с-с. Пожалуйста, Том. Это бу…

— Что он сделал с моим мальчиком?!

— Никто не…

Томас швырнул трубку и бросился вниз по лестнице.

Потом поездка представлялась ему какой-то безумной абстракцией. Огни, полосы, угроза.

Город — упрямый змеящийся лабиринт — весь в перекрестьях теней, издевательски хохочущий над еще одним отцом, остервенело вцепившимся в баранку. Гараж. Закопченный бетон. Тупая, ворчливая сестра, все время одергивавшая его.

— Скажите мне, черт возьми, где?

Дверцы лифта, распахнувшиеся, как занавес.

Что это за шум?

Сэм в залитом светом флюоресцентных ламп холле, торопливо крутящаяся вокруг него, чтобы подготовить, уберечь. Джерард, свирепо уставившийся в пол.

— Том… Том… Том…

Он оттолкнул ее, и дальше — мимо, мимо всех этих профессиональных лиц, сверкающих ботинок, накрахмаленных халатов.

— Том… Он в порядке. В порядке. Он…

Этот шум.

Через дверь, вниз, в холл с множеством окон.

— Том, пожалуйста!..

Мимо врачей с бледными лицами.

Кратчайшим путем, словно к его сердцу прицеплен поводок.

Огни. Кровать. Накрахмаленные простыни и мягкие хлопковые одеяла.

Сдержать себя.

Его мальчик. Глаза круглые, как монеты, рот — зияющее «о». Искривленное тело корчится над незримым пламенем…

Фрэнки.

Сэм, впившаяся ему в плечи.

— Он никак не перестанет кричать, Том. Не может перестать…

Этот шум.

Слабый человек дивится, что оказался избранным. Сильному все известно заранее.

Конечно, такого рода знание не опишешь в словах. Не напечатаешь в книгах.

По-моему, так и лучше.

Ты вскрикиваешь, когда я касаюсь тебя. Хрипишь, когда я начинаю душить. Ты пытаешься отбиться от меня кулачками, которые слишком малы. Странная вещь — эта власть, какой я обладаю над тобой сейчас, — ты размякаешь, обращаешься в жидкость. Каждый клочок поверхности твоего тела беззащитен, даже те складки, что скрыты внутри. И все же я могу раздробить эту податливую среду на части, из которых ты состоишь.

Я переворачиваю тебя на живот, я всегда переворачиваю тебя на живот. Я провожу пальцем по твоей рассеченной спине. Эрекция следует мгновенно и требует удовлетворения.

Я достаю клещи, пальцы у меня липкие. Я перекусываю твой позвоночнику основания поясничного изгиба. И вот ты уже кукла — с помойки. Визжащая и рыдающая кукла.

Ты не чувствуешь, как я трахаю тебя.

Я снова перекусываю тебе позвоночник, на этот раз — у затылка. Осторожней, осторожней — я должен быть уверен, что ты еще дышишь. Я перекатываю тебя на спину, мажу ладони кровью. Я прикладываю их к своему телу, оставляя отпечатки там, куда ты так и не дотянулась.

Ваши теоретические объяснения, пожалуйста?

Я дрочу твоими безвольными руками, скользкими ладонями.

Я гляжу, как ты глядишь на меня. Мы с тобой — под одним большим молчаливым покровом. Я вижу, что ты понимаешь. До этого ты была непроницаема, но теперь ты — окно, прозрачный просвет в моем желании. О да, я вижу тебя. Неподвижную, как фотография на обложке журнала. С таким же ничего не выражающим лицом, как порнозвезда между случками. Такая сладкая. Сладкая. Как давно ты значишь только то, чего бы мне хотелось…

Твоя кровь не такая горячая, как моя сперма.

Глава 13

29 августа, 10.15

Нора стиснула руку Томаса так, что он еще долго ощущал покалывание в пальцах.

Комната должна была внушать чувство бодрости, уверенности — того, что какой-нибудь дизайнер назвал бы «положительным эмоциональным окружением». Предметы личного обихода — бейсболка, фото в кругу семьи, подарочные безделушки — были предназначены создавать атмосферу непосредственной близости, маскируя тот факт, что все сделки на уровне учреждения могли проводиться только в этой комнате. Обстановка — стеллажи из вишневого дерева, старинный письменный стол, ковер с арабесками — была предназначена создавать атмосферу благополучия, поскольку большинство из тех, кто попадал сюда, были сочетанием благосостояния и солидности. Но Томасу виделось совершенно противное. Он мог представить себе зольник за обшитыми панелями стенами так же отчетливо, как выражение на лице доктора Чадападдаи.

Это была комната, где людям говорили, что они скоро умрут.

Несколько раз загадочно пройдясь по клавиатуре, главный нейрохирург больницы Святого Луки — Рузвельта встал из-за компьютера и подошел к нескольким панелям на стене. Высветившись по-старомодному неярко, они озарили его изможденные черты. На экране перед ним появилось трехмерное изображение мозга Фрэнки, скорее напоминавшее иллюстрацию из учебника, чем душу его сына.

— Если вы посмотрите на этот снимок — вот здесь, — сказал доктор Чадападдаи, — то увидите, что к обеим миндалинам было подсоединено какое-то устройство.

У него была осанка уставшего человека и сложение водителя грузовика, хотя он был лощеным и одет с иголочки.

— Устройство? — переспросил Томас.

Глаза с длинными ресницами изучающе устремились на него.

— Устройство, — повторил невролог.

Он нажал на пульт, и на экране крупным планом появилось изображение одного из участков. Доктор Чадападдаи показал основание воспроизведенного цифровым путем мозга Фрэнки, затем изменил угол.

Нечто напоминавшее жука темнело на обратной стороне миндалины.

— Оно подсоединено к центральному ядру. — Доктор выудил из кармана ручку и кружком обвел это место. — Насколько мы можем судить, оно закреплено на сети мелких сосудов, электрически стимулируя множественные проходы, — доктор провел кончиком ручки в различные отделы мозга Фрэнки, — вплоть до латерального гипоталамуса, парабрахиальных ядер и так далее.

— Все, что связано со страхом, — сказал Томас.

Ужас и удивление преисполнили его в равной мере, капельки пота выступили на лице, желудок опрокинулся, как бадья. Какие бы шрамы ни оставили в его душе Повски, Халаш и остальные, все они казались теперь не более чем абстракцией. Ничто не было так реально, как графическое изображение на экране перед ним. Ведь это его сына («Фрэнки!») его друг («Нейл — сука, сука, сука!») перепрограммировал так, что тот был обречен испытывать один приступ ужаса за другим.

Легкое изменение моторики души… Душа его сына, запрограммированная, как стереоприемник, включенный на полную мощь, вновь и вновь вопияла о своих муках, подобно грешникам в самой глубине преисподней.

— Вы должны вытащить эту штуку! — воскликнула Нора. — Ее нужно вытащить оттуда!

Сострадательный взгляд доктора Чадападдаи показался чуть более профессиональным, чем нужно, и явно был хорошо отработан.

— Полагаю, нам это не удастся, — сказал он. — Переориентированная кровеносная система самого мозга теперь направлена на различные нервные подсистемы. Нанопровода, достаточно тонкие, чтобы их можно было ввести в капилляры…

— Уберите их, — сказал Томас.

Невролог кивнул.

— Разумеется, рано или поздно мы будем вынуждены попробовать что-нибудь, и, заверяю вас, мы изучаем все возможности такого вмешательства. Но на данный момент, мистер и миссис Байбл, самое обнадеживающее для вашего сына — найти того, кто это сделал…

Нейл.

Призрак Нейла возник на кушетке напротив Томаса, в свечении плоского экрана, и заявил: «Теперь я знаю о мозге больше, чем любой человек на земле…»

Оба молчали, ни о чем более не спрашивая; доктор Чадападдаи закусил нижнюю губу.

— Никто из нас никогда не видел ничего подобного. Ничего.

Томас по себе знал, что это значит, когда какая-нибудь отрасль знания доминирует в твоей жизни: странное чувство обладания и неуверенности, словно ты поселился в доме, который гораздо больше, чем тебе нужен. Учитывая, что информация воспроизводится, как бактерии, ни один специалист не мог надеяться представить себе все детали будущего даже собственной отрасли. И все же было приятно думать, что у тебя есть хотя бы приблизительный поэтажный план. Приятно было думать, что ты по мень…

У Томаса закружилась голова и перехватило дыхание, так что он чуть было в обмороке не упал на пол.

Только Нейл. Только Нейл мог устранить это. Только Нейл мог изгнать ужас, который он породил во Фрэнки.

«Дана ли тебе власть десницы Божьей?»

— Но вы ведь собираетесь делать что-нибудь? — спросила Нора. — Да? Раз кто-то поместил эту штуку туда, то вы можете ее вынуть.

Невролог смахнул со лба черную как смоль прядь и как-то смущенно опустил руку. Томас понял, что он боится. Напуган ФБР и их требованием о соблюдении конфиденциальности. Напуган снимком на экране у себя за спиной. Напуган мальчиком, не перестававшим вопить от ужаса в неврологическом отделении. То, что доктор так быстро пришел в себя, говорило о высоком профессионализме.

— Послушайте, миссис Байбл. Вы должны понять, что на данный момент ваш мальчик вне опасности. Из чего следует, что у нас есть время, а следовательно, нет иного выбора, как соблюдать максимальную осторожность. Кто бы ни…

— Но он кричит! — воскликнула Нора. — Мой ребенок постоянно кричит!

— Нора, пожалуйста! — возбужденно произнес Томас — Ты не понимаешь. — Он посмотрел на доктора. — Миндалина просто отвечает за рефлекс, вызывающий крик… рефлекс, моя милая.

Нора поглядела на него широко открытыми глазами, полными слез.

— Так, значит, ему не страшно?

Томас покачал головой.

— Это всего-навсего неконтролируемый рефлекс, который срабатывает снова и снова. Вроде икоты. Внутренне это тот же самый мальчик, которого мы знаем и любим, испуганный всей этой суматохой, приведенный в отчаяние тем, что не может остановиться и перестать кричать, вот и все.

— Нет, — сказала Нора так, словно подвергала себя телесному наказанию за свои страхи. Она сложила ладони, как кающаяся грешница. — Нет! Нейл не сделал бы этого. Только не с нашим малышом. — Она подняла голову, слезы ручьем текли по ее щекам. — Он же был твоим лучшим другом, Томми. Твоим лучшим другом!

«И твоим любовником…»

Доктор Чадападдаи протянул ей бумажную салфетку, сделал шаг назад, лицо его приняло профессионально бесстрастное выражение.

— Пошли, — сказал Томас, вставая. — Я отвезу тебя домой.

Нора вытерла слезы салфеткой и заявила:

— Никуда я не пойду!

Она тоже встала, обвела все вокруг безумным, неистовым взглядом и начала заламывать руки.

— Я… Я…

— Спросите моего помощника по административной работе, — сказал заведующий неврологическим отделением, открывая дверь. — Он проведет вас в комнату для отдыха, миссис Байбл.

Томас сказал Норе, что подождет ее в холле. Один из них должен поехать домой присмотреть за Рипли. Придется договориться, когда они будут сменять друг друга…

— Знаете ли вы… — начал доктор Чадападдаи, когда дверь за Норой закрылась.

— Знаю, — прервал его Томас.

Фрэнки испытывал ужас, выражавшийся в его воплях. Томас посчитал свою ложь благонамеренной, поскольку она помогла Норе справиться с собой, однако понял, что был в первую очередь заинтересован в ее способности повиноваться, равно как и Чадападдаи. Ему пришло в голову, что он всегда поступал так. Предотвратить, переиначить…

— Плохая мысль, — сказал невролог.

— Это единственное, что нам оставалось, — ответил Томас, утирая слезу. — Вы сами ее видели. И, зная, что Фрэнки действительно… действительно…

Невролог в замешательстве потупился, поджал губы.

— Но вы не понимаете. Я должен сказать ей. Иначе получится, что я лечу ее сына обманным путем. Это не только этический вопрос, мистер Байбл, это сфера закона.

Сраные юристы. Даже когда их не было в комнате, они там были, значит, они были везде.

— Я сам скажу ей, — сухо произнес Томас — Нора всегда во всем винит вестника.

Когда доктор Чадападдаи поднял брови, Томас пояснил:

— Она и без того меня ненавидит.

В холле они поругались, это был один из тех обменов шипящими репликами, достаточно тихими, при котором все остальные могут притвориться, что ничего не слышат. Когда Томас сказал, что она использует Фрэнки как предлог, чтобы пожалеть себя, она просто ударила его. По дороге домой он мог бы поклясться, что из правого глаза у него сочится кровь, но всякий раз, стараясь ее стереть, он видел, что кончик пальца остается сухим.

Все рассыпа́лось.

План состоял в том, чтобы забрать Рипли у Миа. Один из докторов сказал — важно, чтобы хотя бы кто-нибудь из них побыл с ней, поэтому они с Норой договорились сидеть возле Фрэнки по очереди. Мысль о том, что его малыш останется в больнице один и совсем беззащитный, никак не укладывалась в голове. Это было похоже на то, будто кто-то лопата за лопатой сыплет ему в отверстую грудь и живот раскаленный прибрежный песок. Волна за волной. Лопата за лопатой.

«Рипли, — твердил он про себя. — Ты должен быть сильным во имя Рипли».

Но, въехав на подъездную дорожку, он неожиданно для себя пошел не к Миа, а к двери своего дома Пробрался сквозь кондиционированный полумрак гостиной и сел на диван, чувствуя во всем теле зуд отчаяния. Все представлялось его взору каким-то хрупким. Он уставился в молчащее пространство перед собой. На кухне щелкнул и включился холодильник.

Он не знал, что делать, но сделать что-то был обязан. Не быть же посторонним наблюдателем.

Сначала он не услышал стука, а потом чуть не подпрыгнул от неожиданности. Перевел дух, мельком увидев за окном тень. Потер ладонями лицо, провел скрюченными пальцами по волосам. Врач в нем рассмеялся: люди всегда так себя ведут, когда разваливаются на куски и пытаются себя собрать.

Он открыл дверь, растерянный, в горячей испарине и холодном поту.

Теодор Гайдж в упор смотрел на него, щегольски одетый и совсем не похожий на ту растрепанную развалину, которая предстала перед Томасом несколько дней назад. Он был в тщательно подобранном, хотя на первый взгляд и случайном наряде, какой надевает богатый человек, пытаясь смешаться с толпой: желтой рубашке с короткими рукавами и слишком высоко подтянутых джинсах, из-под которых выпирало объемистое брюшко. Он весь так и дышал чистотой и опрятностью, как заново родившийся христианин.

— Могу ли я поговорить с профессором Томасом Байблом? — учтиво осведомился он.

Миг нереальности миновал, тишину нарушало только солнечное пение птиц, крики играющих детей да шум транспорта с пролегающей неподалеку автострады — звуки, которые Томас слышал всякий раз, когда открывал дверь летом.

— Да, — ответил он, — то есть это я, мистер Гайдж.

Какая-то мучительная гримаса исказила небритое лицо мужчины.

— Я ждал, пока вы вернетесь, — сказал он, кивая в сторону «порше», припаркованного на выбеленной солнцем улице. — Я узнал вас, но потом… когда увидел ваше лицо. — Он помялся. — Насколько вам известно, я вижу только незнакомцев.

— Чем могу помочь? — спросил Томас.

— Я слышал о вашем сыне, профессор Байбл. И я… — Миллиардер в нерешительности облизнул пересохшие губы. — Я хотел сказать, что мне жаль…

Томас моргнул, неожиданно почувствовав презрение к этому человеку.

— Если честно, вы не показались мне жалостливым, мистер Гайдж.

Мужчина оценивающе сощурился.

— Понимаю, профессор Байбл. Вполне понимаю. Вы обратились ко мне за помощью, а я вас выставил. — Он легонько, аристократически вздохнул. — Но…

— Но что, мистер Гайдж?

— Послушайте. Мы с вами знаем весь ход расследования, понимаем всю эту «опергруппу» — все это чушь. Им нужен ваш друг, это несомненно, но им также нужно, чтобы о нем как можно дольше никто ничего не знал. Это не имеет никакого отношения к справедливости…

Внезапно Гайдж огляделся, будто ему пришло в голову, что их подслушивают. Он наклонился ближе.

— Это вопрос гигиенический.

Томас кивнул и почувствовал, как из глубин его существа поднимается волна ненависти.

— Так что вы предлагаете? Идти в газеты?

Отчасти именно из-за этого они с Норой и поссорились.

Нора предлагала расписать все в Интернете — но такое предложение Томас немедленно отверг. Они располагали только силами ФБР, и Томас вовсе не собирался поддаваться обманчивому убеждению, что он «знает лучше, чем…». Люди всегда считают, что они знают лучше, а это не так.

— Полагаю, вы не думаете, что я боюсь? — спросил Гайдж. — Я человек со связями, мистер Байбл, человек, который может многое. То, что они говорят насчет золотого правила,[44] — правда, поверьте мне. Но вам понадобятся доспехи Бога, чтобы торжествовать победу в этом случае. У меня есть старые друзья, сенаторы, которые просили меня им больше не звонить. И мне сказали…

Гайдж запнулся и нахмурился.

— Что сказали? — Щека Томаса стала непроизвольно подергиваться. — О чем вы вообще?

Лицо Гайджа, почти такое же красивое, как обросшая бородой бейсбольная перчатка, утратило всякое выражение.

— Ни о чем, — ответил он.

— Тогда зачем вы здесь?

Гайдж облизнул губы.

— Я всего лишь ставка, — наконец сказал он, — но у вас, мистер Байбл, у вас на руках козыри.

— Итак?

— Итак… я располагаю средствами… Такими средствами, которые людям вроде вас и не снятся. Просто хочу, чтобы вы знали, что для меня это вопрос справедливости. К черту гигиену.

Достав из нагрудного кармана визитную карточку цвета слоновой кости, он протянул ее Томасу:

— Каждому игроку нужен банкомет, мистер Байбл. Каждому… серьезному игроку.

Гайдж повернулся и вприпрыжку спустился с крыльца. Сожалея о своей враждебности к гостю, Томас окликнул его, когда тот направился через лужайку:

— Как дела, мистер Гайдж?

Гайдж повернулся и посмотрел на Томаса, будто видел его впервые.

— Лучше, профессор Байбл. — На его лице засияла широкая улыбка. — Отвоевываю жену.

— Пошли на поправку?

Широкое лицо Гайджа снова стало пасмурным.

— Вы не священник.

Чувствуя себя на взводе после встречи, Томас поднялся наверх и свернулся клубком на кровати Фрэнки. Сгреб под себя простыни, крепко прижал к себе. Он ощущал его запах, запах своего мальчика, видел его пританцовывающее маленькое тело, освеженное душем, он так и сыпал вопросами и мудрыми изречениями, построенными на игре слов, какими пользуются персонажи мультиков. Закрыв глаза, Томас словно очутился в странном, бесформенном мире, где не было ничего, кроме чувства осязания и боли.

Тьма, тьма со всех сторон… Может ли что-либо быть меньше, чем беспомощный отец?

И вновь он молился, или молил, или выпрашивал, или как там это называется, предлагая все кому-то на пустынном побережье души. И даже ни во что не веря, делал это с большей убежденностью, чем когда-либо в жизни. «Умоляю», — выговаривал он по буквам с такой внутренней силой, что, казалось, его сейчас разнесет в клочья. Он готов был принести в жертву — все! Конечно, он знал причины. Он знал, что какой-то безымянный предок претерпел мутацию, счастливое безумие, позволившее ему или ей применить социальные и психологические категории к миру, теоретизировать. Он знал, что Томас Байбл — человек, а люди предопределены очеловечивать все вокруг.

Видеть людей в неодушевленных предметах.

«Умоляю… Верни мне моего мальчика. Верни. Мне. Моего…»

Он бездумно пролежал так какое-то время, втягивая кислород, производя обмен веществ в организме. Вздрогнул, когда образы Синтии Повски стали тесниться у него перед глазами. Она впитывала наслаждение, как губка; соски расплющены тугим, натянутым, как парус, полотном…

Непонятно как он очутился на диване в гостиной, по телевизору шла программа новостей. Ему, охваченному чувством тщеты, казалось верхом отчаяния следить за происходящим на экране. Сухие глаза, нервная дрожь. Неподвижное безумие, мир, мелькающий так ярко и так быстро в охваченной тишиной и мраком комнате. Экран, угодливый и коварный, как язык, но играющий без правил, сохраняющих хотя бы крупицу истины, нагромождающий образы, кодирующий и перекодирующий миллиарды зрительных рецепторов.

В том числе его собственных.

И вновь повсюду доминировал Костоправ, хотя в событиях, происходящих по всему миру, гибли тысячи людей. Несколько позвонков с запекшейся на них кровью были обнаружены в вагоне метро. На обязательном конференц-клипе руководившая операцией чиновница описывала находку как «решающий прорыв». Она сказала, что они собирают биометрические данные прямо сейчас, пока она выступает перед телезрителями, и все, ехавшие в подозрительном вагоне, будут допрошены в течение ближайших дней.

Томасу захотелось плюнуть.

Еще через несколько каналов он наткнулся на сорокапятисекундный кусок, посвященный делу Питера Халаша. Федеральный агент сказал, что теперь они рассматривают случай как убийство. Теперь они полагали, что «телегеничный конгрессмен» стал жертвой «случайного акта насилия». Умнее не придумаешь. Случайные акты насилия на сей день были едва ли не самыми малозначащими. Томас задумался — оценил ли хоть один человек в ФБР эту иронию.

Нажав еще несколько кнопок, Томас остановился на Си-эн-эн, завороженный жуткими постапокалиптическими видами Москвы. Журналист повествовал о фуроре, произведенном тем, что компания «ЕА Games»[45] производила там съемку наиболее типичных мест для новейшей компьютерной игры. Скоро за 74 доллара 95 центов вы сможете поохотиться на дагестанцев (или русских — кому что больше нравится), копошащихся под каменными обломками, прежде чем лучевая болезнь покончит с последними оставшимися в живых. Томас подумал, что нет ни малейшей разницы между этой компанией и самой командой «Новостей» с их синим тлеющим баннером «фольксваген».

Следующий сюжет хроники рассказывал об одной из последних схваток за интеллектуальную собственность на «Яйца Люсиль», имеющее бешеную популярность компьютерное порно, где Люси и Рики в версии CGI использовались для исследования таинств женской эякуляции. Поскольку создателей порно обнаружить не удалось, истцы подсчитывали ущерб, нанесенный производителями секс-игрушек, которые через тайные офшорные счета оплачивали размещение продукции.

Что-то во всем этом заставило его рассмеяться.

Он задержался, чтобы посмотреть, как Питер Фармер, один из столпов MSNBC,[46] берет интервью у некоего сенатора в связи с недавним проведением Биометрического Интеграционного Акта, который позволил бы связать все камеры публичного наблюдения с источниками питания онлайн. Сенатор утверждал, что недавнее бедствие, постигшее Москву, выявило необходимость в дальнейшем укреплении систем слежения. «Только вообразите, — сказал он, — что они будут производить видеоигры, снимая Нью-Йорк или Вашингтон».

Томас лежал бездыханный, прикованный к дивану сменой безжалостных образов и легкой болтовни, стараясь собраться с силами и пойти за Рипли. Морские пехотинцы с гранатометами, тяжело раскачивающимися у них на плечах. Жужжащие эскадрильи вертолетов, облетающих иранские холмы. Бутылки колы, преображающиеся в гигантов бодибилдинга. Томас поискал что-нибудь насчет Джеки Форреста и наткнулся на местную станцию в Нэшвилле. Выступавшая от имени нэшвилльской полиции женщина с полной уверенностью настаивала на том, что они расценивают случай как убийство. Выражались опасения, что «популярный проповедник-евангелист» стал жертвой «случайного акта насилия».

Томас чуть не рассмеялся. Зачем быть творческой личностью или прилагать усилия что-то выдумать, понял он, если от тебя этого и не требуется?

Когда ему было тринадцать, мать несколько раз таскала его в церковь, явно обуреваемая необходимостью усмирить не по летам развитого сына. Казалось, он все еще помнит запах толпы и как кто-нибудь время от времени портит воздух. Он принуждал себя, несмотря на робость, распевать псалмы вместе с остальными. Скоро Томас понял, что весь фокус заключается в том, чтобы подстраивать свой негромкий голос к монотонному гудению — вроде поскрипывания автомобильных покрышек. Тогда тебя никто не услышит.

Особенно Бог.

Томасу снились позвоночники и скальпели. Он проснулся перепуганный, не понимая, где он и что с ним.

«Фрэнки?»

— Тс-с-с-с, — произнес горячий голос. — Это я. Все в порядке.

Сэм стояла на коленях возле дивана, гладила Томаса по волосам и смотрелась в него, словно он был поверхностью пруда. Потом грустно улыбнулась.

— Кха… — Томас прокашлялся. — Который час?

— Примерно полшестого, — ответила Сэм. — А когда ты уснул?

— Н-не знаю, — хрипло сказал Томас, потирая лицо. Перекатился на спину. — Ох, — сконфуженно произнес он. — Прокол. Полный прокол.

— Что такое?

— Первым делом вечером надо хорошенько выссаться… Видишь?

Сэм рассмеялась, протянула руку и схватила его за промежность.

— Все врешь, — сказала она.

— Ты агент ФБР — тебе лучше знать.

— И что?

— Какая у тебя работа? Исправлять недостатки…

Они разделись, и она села на него верхом. Они занимались любовью нежно, как усталые люди, возбуждение смягчилось почти родственной близостью, каждое движение стало самозабвенным, каждое прикосновение — лишено застенчивости: так натруженный посетитель музеев медлит, задержав руку над слоновой костью или самоцветом, — не чтобы прикоснуться, даже не затем, чтобы ощутить, а просто удостовериться.

Затем она начала бормотать: «вот так», снова и снова, «так, м-м-м», словно он был сыном, которому предстоит долгое, пугающее задание. Непонятно почему, все это будило в нем и злость, и страсть. Он заспешил, движения его стали резкими, пока Сэм не выдохнула:

— М-м… не так глубоко, пожалуйста, Том…

Он сжал ее талию, нагнулся и смахнул все с кофейного столика. Приподнял ее с дивана и швырнул туда.

— Том! — вскрикнула она.

Но теперь он имел ее, заставляя скулить и корчиться вокруг все яростнее вонзавшегося штыря. Когда она закричала, он закрыл ей рот ладонью и продолжал таранить ее.

Тогда она начала отбиваться и царапаться. Он вышел из нее. Толкнул кофейный столик и опрокинул его. Сэм неуклюже свалилась на пол.

«А где твое нижнее белье?» — спросил Фрэнки.

— Нейл! — взвизгнул Томас — Нейл!

Затем он упал на четвереньки и, всхлипывая, заметался по ковру.

«Думаю, я всегда была для Томми какой-то схемой…»

Сэм свернулась в кресле, надев блузку и трусики. Из-под распухших от слез век она изучающе смотрела на стакан со скотчем, который дал ей Томас. Большим пальцем она утирала остатки слез.

— Меня уже трахали так зло, — сказала она, — но это было чересчур.

Томас, голый, присел на край дивана, упер локти в колени и низко опустил голову.

Сэм посмотрела на него одновременно сердито и нерешительно.

— Что ты делаешь, Том?

— Не знаю… — прошептал он.

— Не знаешь?! — воскликнула Сэм. — Как это ты не знаешь?

— Не знаю, и все.

— Но ты же, черт возьми, профессор психологии, разве нет?

Томас зло посмотрел на нее:

— Врачу, исцелися сам? Ты это хочешь сказать?

На него снова напала дрожь, но он подавил ее.

— Том…

— Я тут с ума схожу, Сэм. — Он вытер глаза тыльной стороной ладони. — Схожу с ума.

Сэм поставила свой стакан, сжала руки Томаса.

— Послушай, Том. Надо с этим справляться. Оглянись. Попробуй посмотреть на себя как на забавный случай из учебника, как на пациента, ну, я не знаю…

— Я должен с этим справиться? — Томас потер шею. — Хреновая шутка.

— Что ты имеешь в виду?

Томас свирепо взглянул на нее.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я «справлюсь с этим», когда ты, Атта и этот клоун Джерард поймаете Нейла.

— Это нечестно, профессор. Вы сами знаете.

— Знаю? Сотни ваших людей гоняются за Костоправом, а толку?

— Я хочу сказать, что нечестно взваливать всю ответственность на нас. Ты хоть знаешь, сколько мы спим в последнее время?

Томас выдержал ее рассерженный взгляд.

— Так кто же тогда несет ответственность, а, Сэм? Невидимые задницы, которые лижет Атта?

Сэм пожала плечами.

— Не знаю. Может… В итоге…

— Знаешь что?! — воскликнул Томас. — Пошли вы все. Я был идиотом, когда стал прислушиваться к вашим людям. Мой сын не имеет отношения к Национальной Безопасности. Да это же смешно! Речь не о защите национальных интересов в период кризиса, речь о том, что какая-то кучка бюрократов старается прикрыть свои задницы. Надо было мне выйти в Интернет в то утро, когда он пропал. Даже раньше!

— Нет, — сказала Сэм. — Не надо было.

— Как ты только можешь это говорить?! — заорал Томас — Ты же прекрасно знаешь, что это разошлось бы по всему миру! Сэм. Сэм! Кто для тебя важнее — Фрэнки или…

— Ты не понимаешь, — ответила Сэм с безучастным лицом.

— Чего я не понимаю? Что сейчас весь народ мог бы гнаться за Нейлом, вместо какой-то кучки из второго состава… Что Фрэнки… — Его голос дрогнул. — Что Фрэнки сейчас мог бы быть наверху и ругаться с Рипли?

Он умоляюще взглянул на нее.

«Ну, пожалуйста, будь такой, как мне кажется…»

— Не будь таким наивным, — сказала Сэм странно невыразительным голосом. — Ничего бы этого не было. Все анализируется. Все на контроле. Все, Том. Ничего бы ты не узнал о Нейле по Интернету. Ничего. — Она сделала глоток и сердито посмотрела на него. — И тебе же еще и досталось бы за все твои хлопоты, поверь мне. Детская порнуха на твоем компьютере. Наркотики в машине. Или и того хуже: заклеймили бы как экотеррориста, судили бы закрытым судом, а потом — пуф! — и тебя нет. Поверь мне, Том, я знаю этих людей. Я работала в контрразведке…

Томас только вытаращился на Сэм, ошеломленный как ее тоном, так и ее словами.

— Так ты говоришь…

— Нет, Том, — прервала она его. — Ты не можешь переть против этих людей, так — по старинке, и, уж конечно, не стоит мчаться сломя голову, давать объявления в газеты. Господи боже, ведь двадцать первый век на дворе! Их «чистильщики» в Интернете могут отследить миллиард разговоров в секунду. И эффективность их средств удваивается каждые восемнадцать месяцев, а мы, люди, остаемся такими же. Посмотри «Новости». Остались одни мученики. Один-единственный путь. Все остальное — просто видимость конфликта.

Томас уже открыл было рот возразить, но тут же закрыл его. Что такое она говорит? Что он живет в полицейском государстве? Меры, конечно, были приняты, но что с того?..

— В результате, Том, получается, что, кроме нас, тебе не на кого рассчитывать. Так что, если ты серьезно хочешь найти Нейла, всерьез заботишься о том, чтобы спасти Фрэнки, ты должен первым делом взять в руки себя. Ты называешь нас вторым составом? Может, оно и так. Но до сих пор ты был всего лишь балластом для нашего расследования. Слышал? Бал-ла-стом.

Томас моргнул, пристыженный как собственным выражением «второй состав», так и обвинениями Сэм. Он спрятал лицо в ладонях. Могло показаться, что женщины часто доходят в своем гневе до отчаяния, так, словно их ранит подозрение, что мужчинам меньше нужно и поэтому почти нечего терять. Но не всегда. Порой они срываются на гневные упреки с уверенностью, неотличимой от честности — абсолютной честности.

Честность мужчин была в лучшем случае половинчатой.

Лицо Сэм было непроницаемым, ее слова, жесты, поступки — безжалостными, все это так не походило на честолюбие и нерешительность, столь характерные для нее до сих пор.

«Я изнасиловал ее», — подумал Томас.

Нет, не совсем так. И все же так.

— Послушай, Том, — сказала она, — я — стреляный воробей… Я словно постоянно преодолеваю в себе потребность доставить удовольствие любому парню, к которому меня тянет. И знаешь что? Обычно я обхожусь запросто. С большинством из парней все сводится к тому, чтобы содержать меня, трахать, льстить м…

— А как насчет того, чтобы выйти замуж за меня? — неожиданно спросил Томас.

«Я схожу с ума…»

Сэм отвела взгляд, моргнула.

— Все сразу, — сказала она.

Дело рук Нейла. Нейла. Нейла. Нейла.

— Том… Ты пугаешь меня, Том… Я хочу сказать, черт возьми… ты такой сложный человек. Я не знаю, что делать… Не знаю, что сказать… Боже, я теперь уже даже не знаю, каковы мои собственные мотивы.

Показалось чудом, что она вдруг опустилась перед ним на колени, положила подбородок на его голое колено. Красиво, как красиво…

«Оглянись… Мысли трезво. Мысли ясно».

Сэм была права. Он это знал. Непостижимым образом он попал под власть жалости к самому себе. Непостижимым образом он поддался скорби о сыне.

Скорбел тогда, когда нужно было сражаться.

Он сделал глубокий вздох, прижал ладони к коленям.

— Все мои страдания от того, что принято называть высшей стадией депрессии. Обычная реакция на тяжелую утрату, которая характеризуется болезненно-мрачными мыслями, угнетенным состоянием духа, беспокойным сном…

«Чувством собственной недостойное…»

Сэм покачала головой.

— Есть скорбь и скорбь. Но с тобой… Ты упал, а Нейл все продолжает пинать тебя. Похоже, будто ты страдаешь от… синдрома изнасилования или что-то вроде.

«Бал-ласт».

Томас еще раз сморгнул застилавшие ему глаза слезы.

— Это называется «обусловленной беспомощностью», — сказал он.

— Как?

— «Обусловленная беспомощность», — повторил Томас — Люди, терпящие крах, в обстоятельствах, которые им неподвластны, в конце концов начинают считать себя обусловленно беспомощными. Даже если обстоятельства меняются… — Томас посмотрел на Сэм, его сердце изнывало от странного чувства изумления и восторга. Все это время он знал, что что-то не так, но не понимал что. — Это основной компонент депрессивных расстройств.

— Что ж, значит, это то самое, — сказала Сэм. — Обстоятельства изменились, Том. Встряхнись!

Он горько рассмеялся.

— В том-то вся ирония, Сэм. Люди просто считают, что депрессия искажает взгляд человека. Но это не так.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты, наверное, решила, что человек в состоянии депрессии недооценивает свою власть над событиями, но выходит, что все совсем наоборот. Во время испытаний люди, подверженные депрессии, на удивление точны в своих оценках… Только «сбалансированные» индивиды дают сбивать себя с толку. Они переоценивают свою власть над событиями.

Сэм бросила на него многозначительный взгляд.

— А откуда знать?

Томас опустил глаза.

— Оказывается, что для счастья надо быть обманутым. Разве этого одного недостаточно, чтобы все пошло вверх дном?

Он уже плакал вовсю, а она сидела и молча смотрела на него. Все нормально. Этого и следовало ожидать. Есть скорбь, которая сжимает тисками, а есть скорбь, которая освобождает, отпирает все маленькие клетки, скрытые в нашей душе. Казалось, что от Томаса разбегаются в разные стороны угрызения совести, стыд, гнев… Все эти мелкие зверушки.

Он мог почувствовать себя опустошенным.

Сэм продолжала изучать его. Он посмотрел на нее, и ему показалось, что она чиста, как воздух на больших высотах. Томас протянул руку, как нищий за подаянием.

Сэм рассмеялась, а затем сделала то, что делала всегда.

Подала.

Томаса разбудил светящийся экран телевизора. Обнаженная Сэм, раскинувшись, лежала рядом на диване. Изображения того, что, скорее всего, было последним местом преступления Костоправа, плавали в темноте. На какое-то время он застыл, наблюдая за шествием образов, как иногда делают усталые дети, мигая, бездумно вытаращившись на экран, словно застряв между каналами.

Вспомнив о Рипли, он обругал себя идиотом, хотя был еще слишком сонным, слишком отупевшим, чтобы действительно почувствовать сожаление. Миа поймет — все, включая машину Сэм на подъездной дорожке. Кадр, на котором немецкая овчарка, рыча и скалясь, рвалась с поводка на французского защитника окружающей среды, всколыхнул в нем мысли о Бармене. Большим и указательным пальцем он смахнул слезы. Бедный Бар. Что он скажет Фрэнки?

«Его мозг не был ориентирован так же, как наш, сынок… У него не было предчувствий, не было опыта. Он был просто слепой машиной, которую сломал твой дядя Кэсс».

Нет-нет, конечно же, он не скажет этого. Тогда что? Рассказать маленькому мальчику, что у его пса отсутствовала нервная интеграция, необходимая для обладания опытом? Что он был насквозь бессознательным, практически давно уже мертвым? Пожалуй, такое и большинству взрослых не втолкуешь.

«Я не смог спасти его, сын… Как не мог спасти тебя. Старик был слишком озабочен, чтобы поудобнее улечься».

Стыд был как молоток, бившийся в груди. Холодный, твердый.

«Слишком озабочен в своем старании быть балластом…»

Он всхлипывал, уткнувшись в волосы Сэм.

— Нет, — пробормотал он. «Нужно взять под контроль…»

Сэм застонала и, выгнувшись, прижалась к нему.

— Пора спать, — невнятно произнесла она.

«Нужно все обдумать… взять под контроль».

Сэм привстала, постаралась сосредоточить взгляд. Потерла ладонью щеку.

— Ты идешь?

«Контроль! Контроль!»

— Да, — переведя дыхание, ответил Томас. Выключив телевизор, он поддержал Сэм за руку, помог спуститься по лестнице. Но, когда она свернула к спальне, Томас прошел дальше, прямо, по направлению к ванной. Свет резал глаза. Он потянул на себя дверцу аптечки и неловкими пальцами стал шарить среди старых рецептов и патентованных средств, вспоминая, как Нора по справедливости забрала перед отъездом все содержимое, и удивляясь, какого черта он снова забил ее лекарствами.

Наконец он нашел что искал. Контроль.

Этикетка гласила:

БАЙБЛ ТОМАС

ЛОРАЗЕПАМ, 1 мг

90 таб. Доктор Бруно Джин

Принимать по полтаблетки при необходимости до трех раз в день

Однажды, когда отношения с Норой испортились всерьез, Рипли застала его за тем, как он принимает таблетки. «Это маленькие папины помощницы», — объяснила Нора дочери, бросая на мужа испепеляющий взгляд. К тому моменту предлогом могло стать что угодно. Если дело не доходило до перепалки, то они собирали боеприпасы.

Томас открыл крышку и вытряхнул таблетку на потную ладонь. Драгоценный спрессованный порошок против житейских бед. Отправив таблетку в рот, он запил ее водой из-под крана. Засунув пузырек за какой-то дезодорант, обещавший ледяную прохладу, Томас захлопнул зеркальную дверцу.

— Все — теперь железные нервы, — пообещал он своему осунувшемуся отражению.

Как посмеялся бы Нейл.

Иногда мелкие вещи вмещают так много, что для описания этого не хватило бы целой книги.

Ты слышишь, как сначала умирает твоя собака, раздавленная, как банка, моей тяжелой пятой. Она корчится, кувыркается, как китайская игрушка. Вбегаешь ты. О боже, что случилось? Ты застываешь, лишившись дара речи, когда видишь меня в гостиной, не в состоянии этого понять: я, незнакомец, и вдруг у тебя дома! Ты открываешь рот — влажную дыру, которую я решаю заполнить, когда ты умрешь. «Кто?» — хочешь крикнуть ты, хотя уже все поняла. Ты знала меня от рождения, как всякого другого. «Нет!» Ты хочешь пронзительно вскрикнуть, но правда не терпит противоречий.

Правда не терпит противоречий.

Я произношу слова, зная, что смысл их будет ускользать от тебя вплоть до последней судороги после нашего соития. Только когда твои зрачки замутятся, ты увидишь, что они сметают все, как бульдозер, крошат, как лом…

Я вломился к тебе, в тебя. Укрыться негде.

Его никогда и не было, укрытия.

Я произношу слова.

«У тебя крепкая спина».

Удары. Кровь.

Глава 14

30 августа, 8.55

Казалось, ему впервые удалось так хорошо заснуть за многие годы, даже десятилетия.

Утренний свет просачивался сквозь жалюзи. Поначалу Томас просто лежал, глубоко дыша и следя за солнечными пятнами на потолке спальни. По сбитым прохладным простыням рядом с собой он понял, что Сэм уже встала. Пока он дремал, его преследовала виденная где-то реклама «тойоты» — одна из многих, направленных против нового акта об ответственности за окружающую среду. Стоило ему закрыть глаза, как он видел колеса, стремительно мелькающие на фоне изрезанного трещинами ледника. «Потому что завтра, — мурлыкал вкрадчивый голос, — это самое важное, что есть на свете…»

Потом он вспомнил о Фрэнки. Когда он выбрался из-под одеяла, его трясло.

Прежде чем запрыгнуть под душ, он принял еще таблетку лоразепама. К тому времени, когда Томас оделся, он уже чувствовал, как фармацевтический покой переполняет его, сужая чувство ужаса до смутной неуверенности вроде той, которая заставляет постоянно рыскать по карманам — не забыл ли ключи.

Томас был одним из тех, кто теряет вещи в собственных карманах и готов перевернуть весь дом, ища то, что спрятано на нем самом. Всегда забывая запомнить.

Сэм сидела за кухонным столом, читая газету, вся в потоках лимонного утреннего солнца. Несмотря на одежду в стиле ФБР — черную как смоль юбку и пиджак, — выглядела она свежо, будто только что вышла из душа. Волосы, высыхая, стали совсем светлыми по краям.

— Ну и-и-и-и?.. — спросила Сэм с выжидательной улыбкой. Освещенная сзади, газетная страница отбрасывала гигантскую тень.

— Вот черт, совсем забыл про Рипли, — хрипло ответил Томас, протягивая руку за кофейником.

Лицо Сэм недвусмысленно говорило о том, что она имеет в виду их вчерашний разговор. Томас подумал, что она старается подметить какой-нибудь проблеск, вспышку… Решимости…

Больше никаких балластов.

— Уверена, Миа не против, — сказала она, когда он наливал себе кофе.

— Я беспокоюсь не о Миа, — ответил Томас, всячески стараясь, чтобы в его тоне не прозвучали обвинительные нотки. — Меньше всего Рипли нуждается в том, чтобы ее бросили одну… — Голос его чуть не сорвался на слове «бросили», которое он выговорил, запинаясь.

Сэм вздохнула, и тут раздался звонок в дверь. А вот и Миа.

— Пора принимать лекарство, — пробормотал Томас, поставив чашку с кофе.

Но не успел он сделать и шагу, как услышал, что дверная ручка поворачивается. Миа никогда не проверял, заперта ли дверь, — никогда. Томас остановился и встревоженно посмотрел на Сэм. Шорох ключа в скважине прозвучал, как удар грома.

— Разве у него?.. — только и успела выговорить Сэм, прежде чем замок щелкнул.

Томасу не было нужды спрашивать, кого она имела в виду. Дверь отворилась, впустив бледную полосу света, и на одно безумное мгновение возникшая в проеме тень действительно оказалась тем мужчиной, который преследовал каждую его мысль, начиная с того безумного утра две недели назад. Нейл…

Но тень тут же преобразилась в Нору, которая вошла, роясь в сумочке. Увидев их, она застыла от изумления.

— Томми, — сказала она, нервно сглотнув и опуская руку, которую держала у груди. Затем, выдержав паузу, добавила: — Агент Логан.

— Зачем ты приехала, Нора? — спросил Томас.

Наступила тишина.

«Плохо, — подумал Томас — Просто катастрофа. Сэм могут выгнать с работы».

Уж она своего шанса не упустит. Такой был у Норы характер. Даже когда в их браке все обстояло благополучно, она любила шутить, что, будь она ядерной державой, мир был бы разрушен, когда ей только перевалило за двадцать. Дай ей хлыст, а кого высечь, она сама найдет.

— Я приехала забрать Рипли, — нервно рассмеялась Нора, — чтобы мы вдвоем, как и договаривались, могли показать ей Фрэнки… — Она моргнула, поднесла палец к дергающемуся левому веку. — Помнишь?

Да, теперь он вспомнил. Рипли надо было навестить брата, прежде чем в ее фантазии разыграются еще более дикие картины. Даже до развода она была еще то скептическое отродье. Одних слов будет недостаточно. Они решили, что если вместе приведут ее, то это поможет в какой-то мере смягчить шок. Даже тогда Томас не мог точно сказать, почему подумал, что это поможет. Возможно, надеялся, что на помощь придет иллюзия — мама и папа вместе, — которая отчасти затмит впечатление от психически надломленного брата.

— Томми, — сказала Нора.

— Прости, Нора, я совсем забыл. — Он откашлялся. — Рип у Миа.

— Понятно. — Она в упор посмотрела на Сэм. — Ты слишком занят.

— Это совсем не то, что ты думаешь, Нора.

Нора язвительно расхохоталась, отчего у него всегда непроизвольно сжимались кулаки.

— Какая прелесть, — сказала она. — Теперь я думаю, что ты оставил Рипли у Миа, чтобы удобнее было поиметь здесь эту красотку.

Мертвая тишина. Томас мельком взглянул на Сэм: слава богу, она сидела, уставившись в пол.

— У тебя есть выбор, Нора.

— Будто я не знаю, — оборвала она его. — Вот только не могу решить, что сделать сначала. Позвонить агенту Атте и рассказать, что одна из ее подчиненных трахается с отцом жертвы. — Она улыбнулась радостно и злорадно. — Или плюнуть тебе в рожу.

Еще не успев раскрыть рта, он уже пожалел о том, что собирался сказать.

— Вот и вечно ты такая. Стараешься сделать только хуже.

По нерешительности Норы он понял, что добился своего, — нанес чувствительный удар, даже если хотел этого меньше всего на свете. Кому, как не ему, было знать ее потаенные страхи, ее уязвимые места. В браке делишься всем, даже ключами от ящичка, где хранится оружие.

— Будь это правдой, — бесстрастно произнесла Нора, — я рассказала бы этой, — она пристально, в упор посмотрела на Сэм, — как ты трахал меня на прошлой неделе.

Взгляды женщин скрестились. По улице проехал грузовик. В приоткрытую дверь ворвался грохот — гортанное громыхание старых железок — и тут же стих. В наступившую тишину, как выхлоп, ворвалось птичье пенье.

Сэм по-прежнему сидела очень тихо, лицо ее было непроницаемым, не считая сосредоточенного взгляда. Нора ухмылялась, словно ее выбивало из колеи нежелание соперницы сказать что-либо в отместку.

— Нора… — снова начал Томас.

— Приве-е-ет! — раздался с крыльца мужской голос.

Миа?

— Мамочка! — крикнула Рипли, ее юбка развевалась, когда она стремительно вбежала в дверь. Бросившись к Норе, она прижалась к ней, обняв за талию. — Миа разрешил мне посмотреть «Чужих»! Это правда, что ты назвала меня в ее честь? Ну, героини? Правда, мамочка?

Вслед за Рипли, церемонно постучавшись, вошел Миа, на нем была оранжевая футболка и подрезанные выше колен обтрепанные джинсы.

— Оу-у-у-у! — проворковал он с ужимками алабамского гея. — Что тут у нас такое? Вече-е-е-рушка?

Затем, повернувшись, увидел на кухне Томаса и Сэм.

— Ох!.. — сказал он.

Казалось, Рипли задушит мать в объятиях. Пробуя улыбаться, Нора пыталась вырваться. Послышалось сдавленное всхлипывание, затем другое.

— Прости, моя сладкая, — задыхаясь, вымолвила она, освободившись из цепких рук Рипли. — Мамочка не может, не может…

Она опрометью кинулась в дверь.

Томас стоял как громом пораженный. Казалось, в нем шевелятся угрызения совести, несвязные, как тошнота. Но, в сущности, он был где-то далеко, так, словно составлял часть публики, вырядившись в костюм главного героя.

Все было под контролем.

— Привет, Сэм, — с убитым видом произнес Миа и нервно помахал рукой, как четырнадцатилетний подросток.

Ничего ему не ответив, Сэм встала, подошла к окну и отдернула занавеску, чтобы было лучше видно. Томас понял, что она следит за Норой. Сквозь тюль он мельком заметил тень своей бывшей, исчезнувшую в тени «ниссана».

— С ней будет все в порядке? — спросила Сэм, когда Томас подошел и встал рядом.

— Вот черт! — сказал Миа, бросаясь в открытую дверь.

Томас увидел сухонькую тень своего соседа, вприпрыжку метнувшуюся через лужайку к машине Норы. Ему не хотелось раздвигать занавески. Он помнил, какими старосветскими они казались, когда он купил их в «Таргете» как свидетельство того, что он может украшать дом и без Норы. Тогда все было свидетельством чего-то в прошлом. По мере приближения Миа к машине со двора стали доноситься пронзительные крики. Потом «ниссан» рванул с места и скрылся из виду. Томас увидел, как его сосед номер один отчаянно машет руками, затем поворачивается к дому и чешет в затылке. После минутного колебания он двинулся к границе участков, с каждым шагом все больше напоминая привидение.

— Вот черт, — тихонько повторила Рипли.

Она сидела на дверном коврике, поджав ноги, широко раскрытые глаза были лишены какого-либо выражения.

— Она ничего не скажет, — как бы со стороны услышал себя Томас.

Агент Логан отвернулась от окна, она часто мигала, в глазах ее стояли слезы.

— Какая я дура, — пробормотала она.

Внезапно все вышло из-под контроля.

— А что такое с мамой? — спросила Рипли, но не как мог бы спросить ребенок, а цинично, по-взрослому.

— Сэм… Ты в порядке?

Она стала поспешно собирать свои вещи, стараясь не смотреть на Томаса.

Томас оперся ладонью о стену, стараясь, чтобы это выглядело случайно. Внезапно гостиная словно превратилась в обрыв.

— Надо бы поговорить об этом, тебе не кажется?

Сэм шмыгнула носом, достала из сумочки бумажный носовой платок. Она изо всех сил постаралась улыбнуться Рипли, надевая туфли на высоком каблуке.

— Сэм… Пожалуйста…

Она на мгновение замерла, так и не поднимая глаз. Аура напускной оживленности исчезла. Когда она посмотрела на Томаса, две серебристые слезинки сбежали по ее щекам. Сэм покачала головой и как-то странно, виновато улыбнулась, что показалось ему ужасным.

— Простите, профессор, — сказала она. — Я не могу…

Затем она встала, пригладив пиджак и юбку ладонями.

— И никогда не смогу, — сказала она уже в дверях.

Томас услышал стук ее каблучков по бетону. Предпочитая не встречаться с жалобным взглядом отца, Рипли безучастно сидела в продолговатом пятне солнечного света, подбирая с коврика пушинки.

— Так что же с мамой? — снова спросила Рипли; по телевизору, в блеске прожекторов, показывали цирковое представление. Как девочка благовоспитанная, она выждала несколько минут, прежде чем повторить вопрос.

Жизнь — вся сплошь из углов. Исследование затонувшего континента.

— Мама скучает по Фрэнки, милая, — сказал Томас, даже сам несколько удивившись, что смог произнести имя сына вслух. Контроль явно восстанавливался.

— Но Фрэнки же просто спит в больнице. Ты сказал, что он еще не умер.

Томас моргнул.

Опустился на колени перед дочерью.

— А ты, Рипли? Разве ты не скучаешь по Фрэнки?

— Не-а, — ответила Рипли, пожав плечами. — Обычно проходит неделя, прежде чем я начинаю скучать по этому за…

И она разрыдалась.

Томас взял ее на руки и стал укачивать, шепча на ухо слова утешения. Когда Рипли наконец перестала плакать, Томас молча уселся с ней в кресло. Скоро печаль сменилась скукой, и Рипли принялась теребить отца за большой палец. Томас заставил ее хихикать, притворяясь, что это животное, которое то высовывается, то прячется под ладонь, как черепаха в панцирь.

— Пошли ко мне в кабинет, — сказал он, вставая и поднимая Рипли в воздух. — Можешь там порисовать.

— А ты будешь работать? — спросила она.

— Да, — ответил Томас — Попробую выручить Фрэнки.

Сначала казалось, что он так и проснулся с этим откровением. Но потом Томас вспомнил, что оно снизошло на него накануне, во время разговора с Гайджем; вот только он был слишком обескуражен появлением последнего, чтобы сразу уловить смысл. И даже тогда он не был вполне уверен, что это вообще откровение.

Рипли рыбкой выскользнула у него из рук, и они отправились в кабинет. Девочка бросилась вперед, к своим карандашам и книжкам, и растянулась на полу, упав на живот. Томас помедлил в дверях, рассеянно изучая огромный постер с изображением земного шара на дальней стене.

Нейлу он страшно нравился. Он становился перед плакатом в профиль, так что Флорида непристойно свисала у него между ног, напоминая член какого-нибудь гоблина, и звал Нору: «Нора! Ты когда-нибудь была в Мире Диснея?»

«Слишком часто», — обычно отвечала она.

Ха-ха-ха. А сколько раз они перемигивались? Нейл и Нора… Томас задумался над тем, как долго он еще будет переписывать свою историю. Он знал, что будет делать это до седых волос.

— Попробуем, — произнес он, усаживаясь за компьютер. — Файлы групп… Начнем, ну, скажем, лет за пять.

По экрану побежали строчки. Томас вглядывался в них, высматривая нужные.

— Десять лет! — захихикала Рипли.

Строчки продолжали бежать по экрану монитора. Томас хмуро посмотрел на дочь. Рипли скорчила невинную рожицу, рассматривая рисунок, долженствующий изображать красный мак.

— Вот свинтус! — пробормотал Томас, улыбнувшись.

«Повторный запрос» — всплыло окошко на экране.

— Начнем с последних пяти лет, — сказал Томас.

Он одним взором окинул колонки имен. Должно быть, большая группа. Томас и его коллеги в шутку называли такие группы «инкубаторами», где преподаватель играл вторую скрипку в улюлюкающем хоре новичков, превращая их в будущих психологов.

«Открыть Интро 104а 2010», — дал он команду.

Появился список файлов, на каждом из которых значилось имя студента. Томас бегло просмотрел их.

Ничего.

«Открыть Интро 1046 2011».

Томас начал просматривать список. Он пробежал глазами две трети списка, и сердце его замерло.

ПОВСКИ СИНТИЯ 792-11-473

Она была его студенткой.

Из чего следовало, что он связан со всеми ними — всеми жертвами Нейла.

Томас однажды голосовал за Питера Халаша, однажды участвовал в демонстрации против Теодора Гайджа и несколько раз спорил с Норой насчет одной из книг Джеки Форреста. Но это были очень неосязаемые отношения, совершенно случайные.

И тут его осенило: возможно, в этом-то и заключалась основная цель. Цель Нейла.

Казалось, одна только Синтия Повски не согласна с этим…

— Показать лицо.

На экране монитора материализовалось юное, невинное лицо Синтии. Лицо было неподвижным — фотография, — но казалось, что она откидывается назад, веки трепещут, губы кривятся…

Томас вместе с креслом откатился от компьютера и обеими руками взъерошил волосы.

— Пап, а Сэм придет сегодня вечером? — спросила Рипли.

Сэм понравилась Рипли. Его дочка вообще обожала всех, кто обращался с ней как с маленькой взрослой.

— Не уверен, моя сладкая.

Память, призрачная, как дымка, возвращалась к нему: Синтия, только помоложе, свежая, как все уроженки Среднего Запада, склоняется над столом, признаваясь, что ее смущает термин «гештальт». Томас вспомнил, какую отпустил по этому поводу шуточку, — тогда она показалась ему безобидной и умной, хотя он почти сразу пожалел о своих словах. Какой напуганной выглядела Синтия! Ошеломленной и отчаявшейся. Так легко забылось, какой ранимой она была…

Рука с мышкой задрожала. Томас пролистал ее файл, боясь наткнуться на то, что, как ему казалось теперь, он помнил.

С учебой у нее не получилось. Судя по ее оценкам, она вылетела из университета. Еще одна трепетная, юная мордашка, еще одна отбраковка.

А засы́пал ее Томас.

Он моргнул, представив, как она лижет кончиком языка красный лакированный ноготь.

Неудивительно, что ее образ оказался таким въедливым, преследовал его с такой неистовой регулярностью! Он знал ее. Знал, не зная.

Не считая Фрэнки, Нейл подбирал жертв на основе случайной, нечаянной связи с ним. Нейл перерыл жизнь своего лучшего друга в поисках тех немногих моментов, которые могли максимально приблизить его к славе. Деловой магнат, политик, телевизионный проповедник, порнозвезда. Не было никакого сомнения, что Нейл считал отношения между ними бессмысленными, случайными, как шарф или перчатка, «случайно забытые» у давно брошенной любовницы. Но почему? Неужели это было всего лишь частью его всеобъемлющего послания? Грубая иллюстрация бессмысленности всех и всяческих отношений?

Нет, подумал Томас. Было что-то чудовищно личное в безличной природе этих связей. Что-то предназначенное для него. Он не сомневался.

Но кто же тогда после этого Нейл?

Он явно стремился обзавестись собственной публикой; это с самого начала явствовало из похищений высокопоставленных фигур и драматических демонстраций с их участием. Кроме того, он хотел заставить Томаса страдать — Фрэнки и Нора были вполне убедительным доказательством того. Но другие люди: Халаш, Гайдж, Форрест и Повски — ничего не значили для Томаса. Стать свидетелем их мучений было, безусловно, страшно, но роль каждого была не больше той, которая вообще была им отведена в общем сценарии его жизни. В конце концов, они были ему чужими, не имея, как выразился бы Нейл, общего с ним генетического материала.

Томас посмотрел на Рипли, лежавшую на полу. Она болтала ногами, склонив голову набок и сосредоточившись на раскраске.

На какой-то неуловимый миг она тоже показалась ему чужой.

Ужас овладел им. Весь контроль куда-то улетучился, как краска, слегка потрескивающая в незримом пламени. По коже пробежали мурашки.

«Дана ли тебе власть десницы Божьей?» — спросил у него Нейл в ту ночь.

До Томаса наконец дошло, что все — все случившееся — было направлено непосредственно на него. И ФБР, и неуклюжие претензии на внимание публики, даже пророческая рутина семантического апокалипсиса — все это было не более чем ложь, которой Нейл заговаривал себя, компенсаторные механизмы, предназначенные придать рациональную стройность его подлинному мотиву и скрыть его.

Ненависть. Психопатическая ненависть. Нейл хотел заставить мучиться своего лучшего друга. Ни больше. Ни меньше.

Томас понял, что еще посмеется над этим, когда спор закончится, когда он проникнется зябким, недобрым предчувствием, что, может быть, Нейл и прав. Ответ без труда можно было найти в любом конспекте любого первокурсника или литературном произведении, посвященном этой теме. Нейл ненавидел его и, как любой ненавистник, желал уничтожить объект своей ненависти.

— Кто тебя ненавидит? — с любопытством спросила Рипли.

Томас был поражен. Неужели он говорил вслух?

— Никто, моя сладкая, — сказал он. — Так, бормочу себе под нос.

Никто, никто из них не может считать себя в безопасности. Ни Рипли, ни Нора, ни даже Миа или Сэм. Нейл явится за ними.

«Дана ли тебе власть десницы Божьей?»

«Мысли ясно. Мысли трезво».

Нейл не разыгрывал Куртца перед своим Марлоу, он разыгрывал Бога перед своим Иовом. Он был одержим. Непонятно почему причиной одержимости Нейла стал его лучший друг. Каким-то образом ему удалось развить в себе, взлелеять и скрыть свою психопатическую навязчивую идею.

Томас изо всех сил стиснул трясущиеся руки.

Контроль возвращался. Мир занял привычное место вне аквариума.

Один его старый преподаватель отстаивал мысль, что психологи это подлинные ловцы человеков. Великие сети ожидания, говорил он, сплачивали отдельных людей в общины. Когда же люди нарушали эти ожидания, требовался психолог, чтобы опутывать их все новыми и новыми сетями. Таким образом, утверждал он, все «Диагностическо-статистическое пособие по умственным расстройствам» было способом вовлекать непредвиденное в систему ожидаемого, дабы в корне уничтожить угрозу неожиданного. Нарушение рамок превращалось в симптомы. Предмет отвращения становился клиническим признаком.

«Выхода нет! — кричал он на всю аудиторию. — Это — подлинный девиз всей психологии».

Выхода нет.

Впервые Томас до конца понял, что имел в виду этот человек. Впервые он до конца понял Нейла Кэссиди. Нейл был сталкером[47] — немногим более презренного болвана в том, что касалось психических расстройств. Простым человеком, одержимым навязчивой идеей. Ручным. Маниакальным. Высокоорганизованным. Определенно психопатичным…

Расколоть его не представляло особого труда. Его можно было объяснить с любых точек зрения: социокультурных, научных, гуманистических, мотивационных…

Дурак, подумал Томас. Дурак! Полный кретин! Как мог он не заметить этого?!

Он посмотрел на чистый от пыли квадрат, где когда-то стояла его медная настольная лампа. Он почти видел, как Нейл склонился над ней, выводя свои каракули на зеленом стекле. Почти видел его улыбку, искривленную злобным наслаждением. Нейл упивался знанием того, что другим только еще предстояло узнать, будь то черты характера, профессиональные или женские качества. Ничто не заводило его больше иронии. В колледже он достиг настоящего искусства, никого не обхаживая так, как тех, кто сам выставлял себя дураком. Томас тоже включился в эту игру — правда, с большой неохотой. Присутствовать при самообмане означало знать кого-либо лучше, чем он знал сам себя. И, хотя в каком-то смысле Томас превратил эту игру в профессию, он находил ее гораздо более тревожной, чем утешительной. Забавляться иронией было то же самое, что забавляться уязвимостью остальных, вышучивая их ранимые места. Поскольку все, включая Нейла, были такими же личностями, как все прочие, вышучивать уязвимые места прочих в равной степени означало вышучивать и собственные уязвимые места. Вот в чем был смысл. Томас понял, что Нейл играет в эти игры, чтобы развивать в себе чувство неуязвимости.

Величайший в мире самообман.

Томас пытался как-то заговорить с ним на эту тему, но одной из особенностей слепоты Нейла было то, что он считал себя всевидящим. Он никогда не переставал играть, никогда не переставал самодовольно ухмыляться над чужой забывчивостью, над правдой, скрытой именно там, где она была на виду у всех, — над заигрывающей женской улыбкой, над озадаченным молчанием друга…

Томаса пробрала дрожь. Он повернулся налево, к своему изношенному, вытертому постеру земной поверхности. Впадины и преломленные светотени на темных массивах. В продолговатом пятне света он заметил нарисованный фломастером маленький крестик… Но как?

«О боже мой…»

— Рипли!

— Да, папа?

— Давай-ка собирай свои вещички, радость моя.

Томас торопливо вел Рипли через лужайку. Почти бегом они приблизились к крыльцу Миа, и Томас довольно громко постучал в затянутую сеткой дверь.

— Миа!

— В чем дело, папа? — испуганно спросила Рипли.

Томас натянул черно-зеленую куртку, которую схватил, когда они выходили из дома. В воздухе, казалось, разлилась сухая прохлада, предшествующая осени.

— Когда мы зайдем, Рип, я хочу, чтобы ты пошла в дальнюю комнату и посмотрела телевизор, ладно?

— Но там же сейчас ничего не идет.

— Тогда поиграй во что-нибудь. Или посмотри фильм по видику. Любой, какой захочешь.

Рипли скосила на него глаза и в этот момент выглядела такой прелестной, что контроль моментально поколебался.

— Любой фильм?

— Любой. Только если это не…

— Привет-привет, — сказал Миа, летним видением возникая за сеткой.

Он открыл дверь, и Рипли мигом проскочила мимо него.

— Пожалуйста, заходите! — крикнул Миа ей вслед.

Затем повернулся к Томасу, недоумевая и, пожалуй, несколько раздосадованный.

— Прости, Миа, сейчас не время разводить церемонии, но мне нужно, чтобы ты еще немножко присмотрел за ней.

— Конечно-конечно. Что случилось?

— Я был идиотом. Полным идиотом.

Миа понимающе поглядел на Томаса.

— Заходи, — сказал он, осмотрев улицу.

Томас оцепенело проследовал за Миа на кухню. Остатки какого-то умеренного ужина — горшок и две тарелки, деревянная миска, изнутри облепленная поникшими листьями салата, — загромыхали на керамической столешнице.

— Значит, идиотом?

Томас уселся за их расшатанный древний стол.

— Нейл. Я был идиотом в отношении Нейла.

Миа поморщился.

— Я предчувствовал, что ты это скажешь… Но как ты?..

— Все это время я воспринимал его поступки буквально, по номиналу. Вычитывал во всех его сигналах именно тот смысл, который был ему нужен.

Миа пожал плечами.

— Ну и что? Он человек, который несет нам весть. Сумасшедший, конечно, однако с вполне конкретным заявлением.

— Все не так просто. Люди приписывают рациональный смысл всем своим поступкам. И тем более ярко выраженный, чем более их поведение отклоняется от нормы. И почти всегда это оказывается дерьмом, как сказал Фрейд.

Томасу уже встречались марксисты, не имеющие даже приблизительного понятия о психоанализе.

— Значит, ты хочешь сказать, что у Нейла все шиворот-навыворот?

— Именно. Наш спор, все доводы, смерть смысла — все чушь! Всего лишь безумный способ свихнувшегося человека скрыть свои подлинные мотивы.

— Подлинные мотивы…

— Да! Это же так просто, Миа! — Томас выдержал паузу, чтобы собраться с мыслями. — Весь смысл спора, который ведет Нейл, в отрицании его ненависти. Нигилизм это всего лишь способ, предлог узаконить вред, причиняемый мне.

— Ненависть? — Миа провел ладонью по коротко остриженному черепу. — Но почему он ненавидит тебя?

— Чтобы подавить свой стыд…

— Но чего ему стыдиться?

— Потому что он влюблен.

— Влюблен? В кого?

— В меня.

Миа наморщил лоб, задержав ладонь на голове:

— Ты уверен?

— Я понимаю, как это звучит. Но все три года, что мы провели в Принстоне, мы были очень впечатлительны и близки. Сейчас даже страшно подумать, сколько ниточек связывало нас. Я проникся к Нейлу братской любовью… а он, мне кажется, полюбил меня больше… Как любовник… — Только сейчас Томас понял, что наклонился вперед, будто хочет схватить Миа за плечи. — Разве не ясно? Вот почему он соблазнил Нору. Во-первых, чтобы отомстить за себя, а во-вторых, чтобы доказать себе, что никакой мести и не нужно!

Миа скептически поглядел на него, провел ладонью по щетинистой щеке.

— Не знаю, Томми.

— Что ты имеешь в виду? — Пронзительные нотки, с которыми Томас сказал это, заставили его понять, как отчаянно ему хотелось быть правым.

— Нейл? Гей? — Миа отрицательно покачал головой. — Нет… В мою сторону он вообще ни разу не взглянул, хотя, уж поверь мне, мы с Биллом не раз к нему подъезжали.

— Да брось, Миа. У вас, геев, только и разговоров про то, как кого-нибудь «макнуть» да «кинуть палку».

— В этом-то все и дело: было яснее ясного, «ученый» он или нет — по крайней мере, для нас — Миа помолчал, потом сочувственно пожал плечами. — В тихом омуте черти водятся… и не я один так думаю… — Он помолчал, потом стал все более испытующе вглядываться в Томаса. — Но какое отношение это имеет к тому, что ты снова решил оставить у меня Рип? Почему просто не позвонить Сэм и не сказать, что у тебя появились новые мотивы?

Сердце гулко забилось в груди у Томаса.

— Мне кажется, я знаю, Миа.

— Что знаешь?

Томас судорожно сглотнул и сказал на последнем дыхании:

— Мне кажется, я знаю, где он.

— Кто?

— Я знаю, где… Нейл.

Миа ухватился за спинку одного из своих древних стульев, словно чтобы не упасть.

— Ты кому-нибудь говорил?

Что-то в этом вопросе кольнуло Томаса.

— Нет. Пока нет.

— Господи! Господи Иисусе, Томми! Погоди минутку. Погоди. Каким же это образом Нейлу удалось сообщить тебе, где он?

Томас прижал руку ко лбу. И рассказал Миа о том, что понял, какая связь между ним и жертвами Нейла, о том, как обнаружил, что Синтия Повски была его студенткой.

— Все они, Миа… Нейл не просто охотится за полузнаменитостями, он охотится за полузнаменитостями, с которыми я случайно сталкивался.

— Но вот это уж лишено всякого смысла.

— Если только он все это время не охотился за мной.

Миа кивнул, но то ли понимающе, то ли просто чтобы подбодрить его, Томас так и не понял. Взгляд у него оставался скептическим.

— Так откуда ж ты взял, что знаешь, где он?

— Потому что, догадавшись обо всем этом, я подумал о том интернетовском адресе, который он написал на моей лампе. А потом подумал о карте — ну, знаешь, спутниковой фотографии Северной Америки, которая висит у меня в кабинете? — о том, как она всегда нравилась Нейлу. Думаю, что Нейл, играющий во все эти игры, смеется надо мной, танцуя в темноте, где я не могу его видеть. Разве не в его стиле прямо указать мне место своего нахождения? Вот так, сунуть его под нос мне и сотрудникам ФБР? Тогда я еще раз посмотрел на постер, и что же я увидел? Маленький крестик возле Гудзона, сделанный фломастером того же цвета, каким он написал интернетовский адрес. — Его охватил страх. — Чертовски невероятно.

Миа вздрогнул.

— У меня мурашки по коже. Все это страшно запутанно, Томми.

Какое-то мгновение Томас ошеломленно глядел в пространство.

— Да, — наконец сказал он.

Оба помолчали.

— Это безумие! — наконец воскликнул Томас, хлопая себя по рубашке и карманам брюк, словно ища ключи. — Надо позвонить Сэм.

Миа жестко посмотрел на него.

— Я бы не советовал, Томми. Сначала подумай хорошенько.

— О чем тут думать?

— Тебе нужен Нейл, это верно… Для Фрэнки. Ты сказал, что Нейл — единственный, кто может поставить его на ноги.

Томас потер грудь. Он вспомнил о том, что накануне сказал ему Гайдж, — о гигиене.

— Подумай хорошенько, — продолжал Миа. — Сэм-то, конечно, Сэм, но как насчет остальных? Если они держат все, касающееся Нейла, в тайне, то неужели ты думаешь, они захотят, чтобы он объявился?

— Им некуда деваться, — сказал Томас, смахивая слезы.

«Фрэнки…»

— Думаешь, захотят?

Они пристально посмотрели друг другу в глаза.

Томас отвел взгляд и посмотрел на свои беспомощные руки.

— Тогда какого черта мне делать?

Миа огляделся, словно отыскивая на кухне приспособление, с помощью которого они могли бы решить эту проблему.

— Ты должен сделать это сам, — сказал он.

Прежде чем Томас возразил, его сосед широкими шагами прошел в другой угол кухни и распахнул дверь в подвал. Ни слова не сказав, он скрылся из виду.

Томас направился следом за ним и остановился у ведущей вниз лестницы. Он слышал, как Миа ворочает ящики по бетонному полу, но видел только тени в пыльном желтом свете внизу.

— Вот! — крикнул Миа, размахивая чем-то.

Он бросил это «что-то» сквозь затхлый воздух. Томас непослушными руками все-таки поймал «что-то». Моток клейкой ленты.

— Зачем? Думаешь, Нейл располагает оружием массового поражения?

— Нет. Чтобы связать его. Ты ведь должен доставить его живым.

— Ну и что? Подкрадусь к нему сзади, наброшусь и обмотаю лентой? Он вооруженный и опасный убийца, Миа, а не хренов рождественский подарок, символизирующий зло.

Неужели он действительно отнесся всерьез к этому безумному предложению?

«Фрэнки…»

Непрерывно кричащий.

— Подожди, — сказал Миа и опять исчез.

На этот раз он вернулся быстро. Поднялся по лестнице. Томас, пошатываясь, отошел от подвальной двери в другой конец кухни. У его соседа был пистолет.

— Миа? Какого дьявола…

— Держи, — сказал Миа, протягивая ему оружие. В кухонном свете сталь пистолета приобрела неожиданно тусклый, свинцовый оттенок, как глаза мертвого животного. — Держи, Томми. Ведь речь идет о Фрэнки. Фрэнки…

С тяжело бьющимся сердцем Томас протянул руку и взял пистолет. Он был холодным и оказался вовсе не тяжелым, как представлялось Томасу, а каким-то легкомысленно невесомым, хотя и напоминал кое-что, сделанное из урана.

Томаса стало трясти. Куда подевался контроль?

«Карман», — шепнул ему голос.

— Значит, в обмен на мою дочь, — произнес он, сдерживаясь, — ты даешь мне моток ленты и пистолет?

Миа неодобрительно погрозил ему, но тут же опустил палец.

— Верно, — сказал он и без дальнейших объяснений ринулся обратно в подвал, чуть не полетев с последних ступенек.

— Миа! — Томас ошеломленно остановился на верху лестницы. — Миа!

Несколько мгновений спустя неугомонный сосед вынырнул из подвала.

— Вот, — запыхавшись, сказал он, протягивая руки. В ладонях, как горки фисташек, лежали патроны. — Боеприпасы.

Томас схватил их и стал рассовывать по карманам куртки.

— Сдается мне, все по-честному.

«У меня пистолет!»

Он даже не представлял себе, что делает. Но тем не менее делал это. Балласт пришел в движение.

Миа наблюдал за ним, его бледное лицо необычайно посуровело.

— А теперь скажи, где точно, по-твоему, прячется Нейл?

Томас не чувствовал себя в норме, во всяком случае, не до конца, и от лоразепама не стало лучше — только веки налились свинцом. Он с трудом мог сосредоточиться на окружавшем его потоке транспорта. Шоссе I-87 развертывалось перед ним, как бесконечная взлетно-посадочная полоса.

Он дважды проверил оставленный Нейлом крестик по дорожному атласу. Тот почти наверняка приходился к северу от Кэтскиллза, рядом с деревушкой с вполне соответствующим названием — Климакс. В принстонские дни у близких друзей бабки и деда Нейла был где-то в тех краях большой дом, куда Нейл и Томас раза три-четыре заезжали с разными девчонками. На протяжении всего лета пьяная шуточка вроде: «Ну что, хочешь, доставлю тебя в Климакс?» — стала для них пробным камнем во время шатаний по пивным. Несмотря на вытаращенные глаза, полные негодования, несколько девиц заглотили наживку. (Ключ к успеху, всегда говорил Нейл, заставить их прочувствовать потаенный смысл внешне невинной дружеской шутки.) Томас пережил в Климаксе множество великолепных моментов. Праздник закончился, когда бабка Нейла нашла за одной из кроватей несколько использованных презервативов, которые, как гласила далее легенда, подобрала, по ошибке приняв за сброшенную змеиную кожу. Нейл с Томасом привыкли в шутку обвинять друг друга, хотя оба знали, что презервативы — Нейла.

Но с тех пор много воды утекло. Климакс стоял в стороне от автострады. В последующие годы Томас несколько раз проезжал съезд к этому местечку, и снова и снова его охватывало странное головокружение, будто он уже ездил по этой дороге, — освежающее чувство прошлого, которое давно позади. Вопрос заключался в том, куда ехать, когда он доберется до Климакса, — его воспоминания были весьма туманными. Оставалось надеяться только, что он вспомнит по пути.

Поездка показалась Томасу одновременно успокаивающей и нервирующей, и он отвлекался, размышляя над этим парадоксом. Ему никогда не нравилось водить машину, но было что-то притягательное в скоростных автострадах, в том, как ты неуловимым призраком проносишься мимо анонимных городов, лесов и полей; в чувстве осуществленной власти, легкости, с какой преодолевались препятствия, а ты мчишься по катастрофически узкой грани жизни. За игрой в покер в те далекие времена пожарный из волонтеров однажды привел Томаса в ужас рассказами о загородных автомобильных катастрофах, о кусках человеческих тел среди искореженного металла. «С точки зрения физики, — утверждал пожарный, — наши тела при автокатастрофе мало чем отличаются от резиновых мешков, наполненных кровью… При достаточно высокой скорости человек лопается, как мыльный пузырь». Тогда этот комментарий определенно чуть не свел Томаса с ума. Но с годами транспорт — несмотря на пьяных водителей, неправильное вождение и беспечных подростков — продолжал мелькать мимо короткими упорядоченными рядами, и паранойя Томаса сменилась странной эйфорией. Каким-то образом езда по автостраде превратилась для него в разновидность клептомании или победную финишную прямую, которая никогда не кончается.

И нечего удивляться, что дорога стала символом. На дороге каждый был сам за себя, могучий, бесстрашный. На дороге каждый чувствовал себя американцем.

Конечный пункт, вдруг понял Томас, вот что так нервирует его.

Нейл Кэссиди.

Утреннее откровение Томаса было переоценкой ценностей. Раньше Нейл представлялся ему какой-то стихией, не человеком, а скорее, принципом. Каждый год Томас начинал курс для новичков, декламируя отрывок из «Илиады» и указывая, что Гектор, великий герой Трои, был поражен не десницей Ахилла, как полагало большинство, а «через десницу Ахилла огненным взором Афины». Для древних, объяснял он далее, ты не располагал собственными словами и поступками, по крайней мере, не таким образом, каким представлялось новичкам, которые считали, что могут на все наложить свою монополию. Для древних греков, египтян, шумеров — да возьмите кого угодно — человек был в равной степени конечным пунктом и промежуточной станцией, через которую выражали свои действия иные, более неуловимые силы. Вот почему они смотрели на безумие как на нечто забавное, но — в не меньшей степени — и с трепетным благоговением. Некоторые безумцы действительно были просто дураками, но некоторые были и пророками. Через некоторых вещал сам Бог.

Вот кем Нейл казался Томасу: безумцем в древнем смысле этого слова.

Одержимым.

Нейл охватывал неумолимую правду существования, и не только материальную сторону, на которой основан весь опыт, но и все процессы — эволюционный, геофизический и космологический, — обусловливающие эту материальность. Он стал выразителем миллиардов мерцающих солнц, воплощением воплей миллионов рожениц за миллионы лет, не внесенных в анналы. Он стал тайным проводником чего-то до ужаса бесцельного, безразличного и неисчислимого.

Раньше Нейл казался концом линии, простиравшейся за границы обозримой Вселенной и уводящей к началу начал. Человеком, сочетавшим в едином лице мириады немыслимых ипостасей.

Преступное и ужасающее известие: его искусство ложно.

И что теперь? Теперь он казался печальным и опасным глупцом.

Или в этом пытался убедить себя Томас.

Большинство указателей — автострада, улица, магазин — мелькали крысиной пробежкой банальной повседневной жизни. Все либо «продавалось», либо находилось «сразу налево», либо «самое большее в 65 ярдах», всюду виднелся перст, которому можно было следовать. Но по какой-то непонятной причине надпись на указателе «ВЫЕЗД 21-В. КЛИМАКС, 2 МИЛИ», начертанная белым на вездесущем зеленом показалась Томасу особенной. Не просто двусмысленной или пропитанной ассоциациями, как древняя притча или граффити над писсуаром, но как будто намеренно ускользающей от взгляда и особо циничной. Томас не сомневался: если бы указатель был зрячим, то подмигнул бы ему.

Проехав чуть дальше, Томас увидел знакомую проселочную дорогу. Вскоре после этого он обнаружил и еще одну узкую дорогу — темную полосу среди растительности. Томас медленно свернул, прислушиваясь к тому, как хрустит гравий под колесами его машины. Тень поглотила его, и по обе стороны стали открываться поляны — прохладные, но бесплодные под небесами позднего лета. Хотя местность была ровной, казалось, что «акура» катится вниз по инерции.

«Магнетический холм», — зачем-то подумал Томас.

Насколько он помнил, проселок сворачивал влево, постепенно скрываясь за зеленой порослью. Томас отвел взгляд, посмотрел на разворачивающийся над ним купол — просветы неба в клочковатой темной зелени. И сбавил ход.

«Надо затормозить. Надо взять его врасплох. Надо…»

Он ощутил тяжесть пистолета в потной ладони.

«Фрэнки…»

Найдется ли в нем достаточно силы? Найдется ли?

«Нет. О боже мой, нет…»

Томас прислонился лбом к рулевому колесу. Возможно, пару раз всхлипнул.

«Мой мальчик. Помни о мальчике».

Томас утер нос и глаза.

Но что, если все пойдет наперекосяк? Перед его внутренним взором замелькали катастрофические образы. Томас отнюдь не был глупым или слабаком, но за все годы знакомства с Нейлом тот обыгрывал его решительно во всем — во всем! От шахмат до сквоша и… Норы.

Нейл всегда побеждал. Полностью.

«Но не на этот раз! Не! На! Этот!»

Правда на его стороне, разве нет? Отец, сражающийся, чтобы спасти сына. Отец сражающийся…

Томас толчком распахнул дверь, выждал. Лес вокруг казался мшистым и влажно пах перегноем. Деревья скрадывали пространство, не позволяя разглядеть дом.

Томас заглушил мотор. Сжал в руке револьвер.

— Пожалуйста, — прошептал он. — Пожалуйста…

Все будет в порядке. Он — отец, сражающийся, чтобы спасти сына…

Волна губительных образов снова захлестнула его, но он стиснул зубы и спустил ноги на землю.

«К чертям! — подумал он. — К чертовой матери!»

Он просто рванет сквозь деревья. Вышибет эту чертову дверь! Бросится напролом, даже если это приведет к катастрофе! Кому какое дело, что происходит? По крайней мере, все будет кончено. А будет ли?

«Не только за моего мальчика».

Жизнь, преисполненная ужаса. Жизнь с кляпом во рту.

Фрэнки. Когда его имя успело превратиться в молитву, заклинание?

Томас втянул нога обратно в машину и захлопнул дверцу.

«Дубина, идиот проклятый!»

Он швырнул пистолет на пассажирское сиденье. Казалось, он чувствует вкус металла, чует маслянистый запах угрозы.

Идиот! Идиот! Мир — это огромная безмозглая камнедробилка. Каждую секунду чей-то дух оказывается сломленным, каждую секунду кто-то пропускает раковую опухоль… насилуют дочерей, бьют жен, убивают детей… Каждую чертову секунду правила повествования летят кувырком. Каждую секунду тысячу лет — или миллион? Даже его человекоподобные предки рыдали, разве нет? Потрясали бессильными руками, проклиная убожество своего существования. Даже австралопитеки знали, что такое пронзительный вопль.

Где она — Книга их имен?

«Мысли трезво. Мысли ясно… Христа ради, придумай что-нибудь!»

Дрожащей рукой Томас включил зажигание и начал разворачивать «акуру», ломая кусты.

Каждую секунду отец подводил сына.

Мир был не басней, не эпической или даже комической трагедией.

Мир был психопатом.

Красная «акура» стояла на обочине. В ней сидел мужчина с мобильным телефоном в руке. Он прикрывал ухо всякий раз, когда мимо с ревом проносился дальнобойщик.

— Сэм… Да, это я.

Он посмотрел вниз, себе на колени.

— Я в окрестностях местечка, которое называется Климакс.

Нервный смешок, нервный взгляд сквозь лобовое стекло.

— Нет. Я не шучу. Это на юг, к северу от Кэтск…

Он нахмурился, поскреб подбородок.

— Ты одна?

Он смахнул с ресниц слезы.

— Стараюсь следовать примеру. Балласт заводит в тупик… — Он снова смахнул слезу. — И все же могла бы со мной встретиться. Я мог бы воспользоваться твоей помощью.

Он провел рукавом по щекам.

— Нет. Это не телефонный разговор.

И снова он начал смотреть вниз — древний прием, чтобы сосредоточиться.

— Ты называешь меня параноиком? Прекрасно. Послушай, это может оказаться важно. Скорее всего, нет, но может. В любом случае ты должна все проверить.

Взгляд его сделался рассеянным, будто он проверял пульс.

— Всего два с половиной часа… На север по восемьдесят седьмой.

Он проводил взглядом мелькнувшую мимо серебристую малолитражку.

— Разумеется, со мной все в порядке. Просто встреться со мной, пожалуйста. Поверь мне хоть капельку, бога ради.

Почесал нос.

— Все в точности, как я сказал: сначала едешь на север по восемьдесят седьмой, поворачиваешь на выезде двадцать один-би. А там увидишь меня. Я буду ждать в машине.

Он кивнул.

— Да, да… Слушай, мне пора. Скоро увидимся.

— И еще, Сэм… — Он откинулся на сиденье, словно захотел посмотреться в зеркало заднего вида. — Я люблю тебя.

Он застыл.

— Что ты имеешь в виду?

Он провел рукой по волосам.

— Нет-нет… Поговорим об этом позже. Будь осторожна за рулем.

Глава 15

30 августа, 18.44

С пассажирского сиденья «мустанга» Сэм возвращение к дому, где, возможно, скрывался Нейл, казалось Томасу сюрреальным, какой-то театральной декорацией. Вечернее солнце освещало деревья. Гравий вел непримиримую войну с чертополохом, разросшимся вдоль обочины. Эпилептически дергались покрышки, галопируя по раздолбанному, растрескавшемуся асфальту. Все это напоминало какое-то невероятное шоу — пронзительное в своей стертости, напряженное в своей приземленности. Cinéma vérité.[48] Томасу почти верилось, что сидевший прямо позади него Джерард уютно пристроил на коленях пакет с попкорном.

Ложь, которую он выдал им за правду, далась без особого труда благодаря контролю. Перекрикивая выхлопы и рев проезжавших мимо грузовиков, Томас даже умудрился — взглядом — извиниться перед Сэм.

«Больше никакого балласта, — можно было прочесть по его взгляду. — Никакой Норы».

Но теперь, когда мир расступался перед лобовым стеклом и они подъезжали все ближе и ближе к нему, скрытые последствия его обмана становились все весомее.

«Кроме Фрэнки, все остальное ничего не значит, — повторял он про себя вновь и вновь, как проклятие или пламенное детское желание. — Ничего. Ни Джерард. Ни Сэм. Ни я…»

Солнечный свет недолго следовал за ними: скопление теней вскоре одержало верх. Наступил вечер. Они медленно миновали изгиб дороги, и Томас увидел дом почти таким же, каким его помнил: широкое крыльцо, остроконечная крыша, цоколь, облицованный булыжником. В окнах горел свет…

— Кто-то дома, — сказала Сэм, неслышно припарковывая свой «мустанг». Она бросила взгляд на сидевшего сзади Джерарда, затем скептически посмотрела на Томаса. — Так кто этот парень? Повтори, пожалуйста.

Томас наплел им какую-то чушь насчет старого приятеля Нейла, некоего Денни Марша, который якобы переехал из Климакса. Он сознательно темнил насчет того, почему это так важно, настаивая, что «чует это нутром», что хотя и редкость, но на это чувство определенно можно положиться. Но он постарался добавить как можно больше тривиальных, житейских подробностей (так, зачем-то придумал вымышленному персонажу вымышленную кличку Перкодан[49]), чтобы по крайней мере смягчить их подозрительность.

Идея заключалась просто в том, чтобы привезти их к этому дому.

И вот они здесь.

— Э-э-э-эй, профессор, — вывела его из забытья Сэм.

Каким-то образом Томас понимал, что его отношения с Сэм, каковы бы они ни были, не переживут этого последнего обмана. Возможно, отношения эти уже умерли. Контроль действовал вовсю, и все же Томасу пришлось сцепить пальцы, чтобы скрыть, как у него дрожат руки.

— Я соврал, — сказал он.

— Приехали, — пробормотал сзади Джерард.

Сэм одновременно нахмурилась и улыбнулась, словно не желая верить тому, что только что услышала. Томасу показалось, что она никогда не была такой красивой.

— Что ты сделал?

— Соврал, — повторил он; голос у него был куда спокойнее, чем самочувствие. — Мне нужно было, чтобы ты сюда приехала.

— Я же тебе говорил, — сказал Джерард, обращаясь к Сэм. — Говорил, черт возьми, или нет? Проверь все хорошенько, потому что у этого умника не все дома.

— Что происходит, Том? Зачем тебе понадобилось притащить нас сюда?

— Потому что Нейл здесь. — Томас кивнул в сторону коттеджа.

Немая сцена.

— О господи, черт тебя возьми, черт, черт, черт! — возопил Джерард с заднего сиденья.

— Так, выходит, Нейл здесь? — оборвала его Сэм, уничтожающе взглянув на Томаса. — Что ты имеешь в виду? Откуда узнал?

— Чертов засранец! — не переставал орать Джерард, по-настоящему впадая в панику.

Томас обратил внимание, что уставился на приборную доску.

— Он отметил это место на моей карте, точно так же, как написал интернетовский адрес на моей лампе… Думаю, он хочет, чтобы я нашел его.

— Тогда пойди и постучи в дверь, — сказал Джерард.

— Зачем? — спросила Сэм. — Зачем ты это сделал?

В отличие от Джерарда, она была очень деловитой, и Томас почему-то почувствовал нелепую гордость. Это заставило его на мгновение утратить контроль и моргнуть, почувствовав внезапное жжение в глазах.

— Д-для м-моего м-мальчика, — заикаясь, выговорил он. И посмотрел прямо в глаза Сэм. — Остальным я не доверяю. Ни Атте… Ни даже тебе, Джерард.

— Веселый ты, я вижу… — ухмыльнулся Джерард.

— Заткнись, Дэнни! — оборвала его Сэм. — Значит, ты думаешь, мы бы не задержали Кэссиди, а убили его… Это так?

Томас кивнул, нервно проглотив слюну.

— Ты сама это сказала, Сэм. Ты сказала, что знаешь этих людей, помнишь? Если бы ты позвонила Атте и сказала, что приперла главного подозреваемого, то что бы случилось?

Сэм посмотрела на свое отражение в ветровом стекле.

— Сколотили бы опергруппу, — просто сказала она.

Когда она снова посмотрела на Томаса, в глазах ее ярко светилась нерешительность… и признание его правоты. Они убили бы Нейла.

Оба прекрасно понимали это.

— Если Нейл умрет, — сказал Томас, — то умрет и Фрэнки… Ты мой единственный шанс, Сэм.

— Мы не можем сделать это, Том, — ответила она, смахивая слезу.

— И пошла эта А… — с явным облегчением пробормотал Джерард.

Томас выдержал ее пристальный взгляд, все глубже погружаясь в эти глаза, которые только-только начали понимать его. Она сильная, Томас знал это. Достаточно сильная для того, чтобы поступить, как велит долг, даже если это означало пожертвовать любимым человеком. Или его сыном.

— Но я и не просил, — сказал Томас.

Он отвел руку Сэм и нажал на гудок.

Окружавший их лес отозвался пронзительным эхом.

— А вот этого делать не надо! — пропел Джерард. — Не надо делать, и все!

Явно потрясенная, Сэм уставилась на дом. Все трое затаили дыхание.

Томас увидел тень, пригнувшуюся возле одного из освещенных окон. Занавеска отодвинулась.

Это был он, вписанный в теплые тона интерьера, вглядывающийся в прохладные сумерки. Нейл. Казалось, в нем есть что-то нечеловеческое, словно он смотрел сквозь внепространственный портал, дышал каким-то иным, светлым воздухом. Потом он исчез. Через мгновение все окна погасли.

Томас окунулся в страх, как в теплую ванну.

— Думается мне, придется сделать по-твоему, — сказала Сэм. В ее улыбке сквозила печаль предрешенности. Она вытащила пистолет и повернулась к Джерарду. — Я зайду сзади… Ты идешь к двери. По моему сигналу оба входим, ясно?

— Хочешь позволить этому ублюдку сыграть на наших нервишках?..

— Ясно?

— Ясно, — проворчал Джерард.

Сэм обернулась к Томасу, в глазах ее светился страх и возбуждение.

— Ты оставайся здесь, — сказала она и выскользнула из машины.

Томас видел, как она мчится сквозь деревья, низко пригнув голову. Взметая на бегу опавшие листья, она пересекла пустую лужайку, затем свернула, чтобы обогнуть строение.

«Все остальное ничего не значит».

— А ты — засранец, — пробормотал Джерард, плечом открывая дверцу.

— Почему? — спросил Томас одними губами.

Агент уставился на него широко открытыми, честными глазами. В темноте он выглядел иным, каким-то несообразным, будто кожу красавца мужчины натянули на придурковатого рыхлого увальня.

— Потому что ты нас обосрал.

Томас наблюдал, как Джерард боком двинулся в сторону, используя «мустанг» как прикрытие, а затем помчался к дому. Он исчез в тенях — там, где крыльцо выступало из бревенчатых стен, но Томас успел заметить выражение мрачного испуга на его лице.

Они до смерти напуганы, понял он. Несмотря на то что они — агенты. Он представил себе Сэм, харкающую кровью у него на руках, укор угасал в ее глазах вместе со светом.

«Все остальное ничего не значит!»

Томас распахнул дверь авто, встал и выпрямился. Вечерний воздух был на удивление прохладным. Запах угля смешивался с горчинкой палой листвы. Несколько минут он просто изучающе оглядывал дом и сырую местность вокруг, словно разыскивая щенка или агента по продаже недвижимости. Взобравшийся на крыльцо и теперь подбиравшийся к входной двери Джерард что-то шипел ему. Даже хотя Томас не слышал его, выражение лица агента было вполне недвусмысленным.

«Ты что, спятил?»

Моргая, Томас посмотрел на свои ботинки, постарался стряхнуть налипшие крошки пенопласта. Потом подошел к дому и стал подниматься по ступенькам.

— Он не будет стрелять в меня, — пробормотал он, проходя мимо Джерарда. — Это мой лучший друг.

— А также мой любимый дядюшка, — прошипел агент. — А теперь пошел на… обратно в машину!

— Он не станет в меня стрелять.

Остановившись перед затянутой сеткой дверью, Томас сделал глубокий вдох. Потом решительно постучал костяшками в ветхую деревянную раму.

— Нейл! — крикнул он. — Я знаю, что ты там, Нейл!.. — Он постарался утихомирить свое бешено бьющееся сердце. — Это я, Том!

Молчание.

Распластавшись вдоль стены, Джерард застыл, держа в руке пистолет и выжидая, пока дверь откроется.

— Нейл! Это я! Паинька. Я пришел один. Надо поговорить!

Томас вглядывался в угрюмую темную внутренность дома за венецианским окном, пытался измерить глубину залегшей за ним тени, словом, делал все, только что не прикладывал голову к стеклу.

— Давай, Нейл… Ну, давай, приятель. Это же я.

Свет на крыльце вспыхнул, мгновенно сделав стекла непрозрачными. Томас увидел, как его собственное отражение попятилось, оступилось. Его лицо бледным, размытым пятном маячило в акварельной черни стекла.

«Что ты делаешь?»

Внутренняя дверь распахнулась в темноту, и Нейл высунулся открыть дверь с проволочной сеткой. На нем были короткие шорты и облегающая футболка. Пальцы его босых ног были грязные. На какое-то мгновение все показалось до ужаса нормальным…

— Привет, — услышал Томас собственный голос.

Улыбка его была искренней и естественной, хотя он видел, как притаившийся в тени Джерард поднимает пистолет.

По забывчивости Нейл добродушно нахмурился: «И шутки у тебя дурацкие».

— Паинька? Как ты…

— Стоять! — прошипел Джерард, прижав дуло пистолета к виску Нейла.

— Не-е-ет! — закричал Томас, ожидая выстрела.

Джерард бросил на него взгляд, и Нейл тут же попытался выбить пистолет из руки агента. Вспыхнуло, прогремел выстрел — и верхнее окошко двери разлетелось вдребезги. Двое мужчин обхватили друг друга. На миг показалось, что они похожи на пьяную танцевальную пару, а затем оба провалились в темноту. Томас услышал хриплое, прерывистое дыхание и звуки ударов и, пошатываясь, шагнул к дверному проему. В темноте они напоминали дерущихся животных. Когти, царапающие кору дерева. Рычание. Исступленно напряженные тела. Брызги слюны, со свистом вылетающие сквозь стиснутые зубы.

Весь трясясь, Томас шагнул в комнату. «О-господи-господи-боже…»

— Вруби свет! — неожиданно крикнул Джерард. — Да вруби же ты свет!..

Он неистово кричал — видимо, Нейл его ранил.

Томас стал шарить по стене.

— Дэнни! Дэнни! — донесся откуда-то издалека голос Сэм.

Томас что было сил ударил по кнопке выключателя. Комната одним махом перенеслась в реальное измерение.

— Уф, профессор! — проворчал Джерард. — Не могли бы вы угомонить вашего дружка и помочь мне?

Ошеломленный Томас деревянными пальцами вытащил из кармана куртки моток ленты, который дал ему Миа. Верхний свет по-прежнему резал глаза, и Томас то и дело моргал. Комната оказалась точь-в-точь такой, какой он ее помнил: просторной, с выщербленным дощатым полом из твердого дерева, вдоль стен — диваны с высокими спинками и покрытые темными пятнами шкафчики. Пожелтевшие от времени рукодельные салфетки украшали бледные стены.

Комната покойной бабушки.

Джерард притиснул Нейла лицом к сбившемуся коврику, заломив ему руки за спину. Вокруг были разбросаны сапоги и ботинки. В комнате пахло нанесенной со двора грязью и старыми стельками, сырым разбухшим деревом и слежавшимися одеялами. Еще не сообразив, что он делает, Томас пинком отбросил в сторону тяжелые тимберленды[50] и стал помогать Джерарду связывать запястья Нейла лентой.

— Логан! — проревел агент, тяжело дыша. — Я его взял, Сэм!

— Отлично-о-о! — эхом донеслось из какой-то дальней комнаты. — Осматриваю остальные помещения!

Томасу послышалось в голосе Сэм возбуждение и даже облегчение. Он не чувствовал ни того ни другого.

Джерард возился, поднимая его на ноги. Его. Нейла.

Томас ударил своего друга — изо всех сил, как в ярости ударяют по матрасу. Раз, другой, третий. Это было странно… Почти что как следить за самим собой через собственное плечо. Вся реальность для него сосредоточилась в кулаках.

— Полегче, профессор, — сказал Джерард, пошатываясь в такт наносимым Нейлу ударам. — Он нужен нам целехонький. И вам прежде всего.

Нейл посмотрел на Томаса, глаза его сверкнули. Кровь струйкой текла из разбитого носа к подбородку.

— Паинька, — невнятно пробормотал он.

Томас скривился и вытер лицо рукавом куртки. Не так он себе это представлял! Он-то думал, что будет сильным, а вместо этого снова, как маленький мальчик, пытался увернуться от злого пьяного отца.

— Фрэнки, — выпалил он. — Нейл… К-как ты мог?

Что-то сверкнуло в глазах Нейла… этот знакомый хищный блеск.

— Ты о чем? Что с Фрэнки?

— Нора, это я почти понимаю… Но мой мальчик, Нейл. Как ты мог так надругаться над моим мальчиком?

— Фрэнки? Да нет же… Нет. Я и пальцем не…

— Не ври, сволочь! Не сейчас. И не так. Не смей. Сволочь лживая!

Его голос прогремел на всю комнату.

Нейл сплюнул кровь на дощатый пол.

— Послушай, Паинька. Я и пальцем не тронул Фрэнки. Почему…

— Лжец! — хрипло взвизгнул Томас и снова ударил его.

— Это не твой сын! — проревел Нейл. — Слышишь? Это мой ребенок! Мой! Почему бы я стал трогать собственного сына?

Томас посмотрел на свои костяшки, испачканные кровью, на вены, набухшие на руках. Какая-то волна обрушилась на него — и сокрушила, обезволила все его тело. Сердце билось о ребра. Он отшатнулся и наткнулся на стену. Джерард с озабоченно округлившимися глазами что-то кричал ему. Затем голова агента взорвалась кровавым месивом из костей и мозга, и он тяжело повалился вперед, сквозь красную мглу, увлекая за собой Нейла. Они рухнули на пол у самых ног Томаса, сплетясь, как мертвые борцы.

Не в силах вскрикнуть, вздохнуть или просто подумать о чем-либо, Томас смотрел на фигуру, одиноко стоявшую посреди комнаты.

Сэм.

Кончиком туфли Сэм поддела тело Джерарда, и оно скатилось с Нейла.

— Привет, док, — сказала она, помогая Нейлу встать на колени.

— Джессика, — безбоязненно ответил тот.

Опираясь о сосновую обшивку стены, Томас следил за происходящим. Что-то подсказывало ему, что надо сдвинуться с места, бежать, но тело его стало таким же тяжелым, как тело Джерарда.

«Как балласт», — глупо мелькнуло в голове.

Вытащив стул из-под декоративной конторки, Сэм поставила его позади Нейла. Согнув палец, она взяла его снизу за подбородок — Нейл сдавленно застонал, — потом потянула его на себя и усадила. И улыбнулась Томасу.

— Итак, профессор?

— Я н-не… — Томас замолчал, исподлобья глядя на Сэм. Губы и язык у него были какие-то ватные. — Я н-не понимаю, что происходит.

— Полагаю, и не поймете, — сказала Сэм. — Дезориентация — типичная реакция на критические, стрессовые ситуации. Особенно когда ты слабак.

Что она делает? Неужели Джерард представлял угрозу? Или был подсадной уткой?

Томас наблюдал за тем, как Сэм связывает руки Нейла за спинкой стула. Затем обматывает его лодыжки лентой Миа.

— Я всегда гордился тобой, — сказал Нейл, обращаясь к Сэм, пока она все это проделывала. — Раньше, когда все это еще имело для меня какое-то значение, я относился к тебе, ну… как к своему шедевру.

— Вряд ли ты подумал об этом несколько минут назад, — рассеянно ответила Сэм с видом матери, которая одевает своего ребенка.

— Я вне досягаемости, что бы ты ни делала со мной, Джесс, — улыбнулся Нейл.

— Правда? — спросила Сэм. — Это мы еще посмотрим.

Она наставила пистолет на Томаса:

— Давай поворачивайся, любовничек.

— Сэм, — сказал Томас, прижав ладонь ко лбу. — Ч-что происходит? Ты уб-била Джерарда? Ты что — действительно убила его, черт возьми?

Сэм бросила взгляд на Джерарда, обмякшее серое тело которого лежало на полу.

— Я сказала этому мудаку, чтобы оставался в Нью-Йорке. У меня было такое чувство, будто ты тут что-то нарыл. — Она направила пистолет прямо в лицо Томаса. — А теперь поворачивайся и руки за спину. Иначе отправишься пить пиво с чипсами в компании с Иисусом.

Неожиданно для себя самого Томас увидел, что подчиняется приказу. Он ровным счетом ничего не понимал.

— Она не та, за кого ты ее принимаешь, Паинька, — прозвучал где-то на периферии его слуха голос Нейла. — Она из Агентства национальной безопасности. Так сказать, продукт нейропластической программы.

Томас хорошо понимал все слова по отдельности, но все равно они звучали для него тарабарщиной.

Сэм? АНБ?

Сэм надела на него наручники.

— Она — собственность правительства и управляется им, — продолжал Нейл. — Радиоуправляемый хирургический психопат.

Очертания комнаты словно попали в кривое зеркало, окружая грозно нахмурившееся лицо Сэм. Голос Нейла доносился из сплющенных углов ромба.

— Я сам проводил операцию, Паинька. Выскреб ее основательно. Удалил чувство сострадания. Вины. Стыда. Так-то, приятель.

— Сэм, — услышал Томас собственный голос. У него пересохло во рту.

— Слышал? — проворковала Сэм, наклоняясь к нему. Томас ощутил запах увлажняющего крема «Авино», которым она пользовалась утром после душа. — Меня слегка подправили. Мозговые миндалины свели к первичным хищническим инстинктам. — Она лизнула мочку его уха и добавила шепотом: — Представь, что ты заперт и беспомощен — наедине с Джеффри Дамером.

Все вдруг прояснилось. Томасу стало страшно — очень страшно.

— Лет десять назад, — продолжала Сэм, придавив его к стене, — некоторые проектировщики будущего в некоторых областях пришли к выводу, что человеческий род пойман в кошмарную ловушку теории игр. Они назвали это великой схваткой. Борьба за ресурсы — нефть и так далее. За пищу — перед лицом гибели окружающей среды. За стабильность — в самой гуще катастрофических социальных перемен технократического общества. Они перебрали сценарий за сценарием, и каждый раз величайшей помехой оказывался ты…

Она счистила несколько ворсинок с его воротника. Ее улыбка была встревоженной и обнадеживающей — еще одна уловка старой Сэм.

— Конечно, не конкретно ты, но люди вроде тебя. Люди, которые предпочитают думать сердцем, а не головой. Судя по всем прикидкам, единственные, кому удастся выжить, это те, кто действует без лишних сантиментов. Мысль состояла в том, чтобы создать теневое чиновничество, внедрить упрощенные особи на всех правительственных и военных уровнях. Но где их взять? Просить милостей у матушки-природы? Извольте. Я хочу сказать: взгляните хотя бы на Костоправа. Разве можно позволить таким недоумкам править бал?

Каким-то образом Томасу не составляло труда воспринимать все эти абстракции. Он яснее ясного видел генералов, аналитиков, денежных людей, упражняющихся в богоданной способности выдавать эгоизм за один из законов природы.

— Тогда-то они и обратились к Нейлу, — услышал он себя как бы со стороны.

— Они называют нас «выпускниками», — объяснила Сэм. — Людьми, которые хирургическим путем освободились от ваших допотопных убеждений. Людьми, которые способны заключать жесткие сделки, которым не нужно забивать голову всякой чушью, когда дело доходит до насильственного роспуска кнессета под американским давлением или применения жестких мер в отношении голодающих венесуэльцев. Людьми, которые отстаивают правило: «Каждому свое». И благодаря нам Америка воссоединится, воспрянет духом, уж поверь мне…

Занеся руку, Сэм ударила его в лицо рукоятью пистолета. Томас рухнул на пол.

Когда он пришел в себя, она уже связывала лентой его лодыжки.

— Обычно я вышибаю вам мозги и тогда считаю, что день прожит не зря, — приговаривала она. — Но, сдается мне, у меня перед тобой должок.

Томасу оставалось только в ужасе таращиться на нее. Знать кого-либо означало знать, чего можно ожидать от этого человека. Каждый представлял из себя линию поведения, такую же соприродную ему, как лицо, фигура или голос. Но тут перед ним была Сэм — невероятно, — однако действовавшая прямо противоположно своей собственной сути. Казалось, одно это должно было заставить ее душу кровоточить.

— Ты небось ломаешь голову, как такое возможно, — сказала Сэм, ухмыляясь, как девчонка-сорванец. — Признаюсь, я не думала, что мне удастся провернуть такое: ты ведь у нас психолог. Казалось, ты видишь меня насквозь. Но после оценки, которую дали в Вашингтоне, Маккензи настаивал, что наш план сработает. «Просто будь такой, какой ты была, прежде чем присоединиться к программе, — сказал он. — Все старые цепочки на месте». Так он сказал. И, представь себе, старикан оказался прав: мне казалось, что я не просто играю на сцене, а переживаю что-то вновь! Отличная штука — прикидываться такой дурочкой…

Томас смахнул ресницами кровь и слезы и уставился на Сэм в немом непонимании: на этот точеный, как у манекена, носик, на рекламную улыбку, на щеку, изгиб которой был слишком безукоризнен. И понял, что лицо ее прекрасно. С такой красотой можно было позволить себе все. Все.

«Она собирается убить нас».

Он попытался освободиться от наручников и ленты.

«Черт-черт-черт-черт…»

Проверяя надежность своей работы, Сэм моргнула. Она подняла, затем опустила связанные лентой ноги Томаса, повернулась к Нейлу:

— А вы уже тоже вряд ли проболтаетесь, док. Как некрасиво было, с вашей стороны, так разбазаривать базу данных. Маккензи чуть удар не хватил. Он же заядлый курильщик, сами знаете.

Нейл выплюнул сгусток крови и расхохотался.

Сэм хлопнула в ладоши, с удовлетворением созерцая дело своих рук.

— Совсем я тут с вами упарилась, — сказала она, тяжело дыша. — Ну что, удобно, мальчики?

Она сбросила куртку и стала расстегивать блузку. Непонятно почему, каждое движение бледного образа, каким она представлялась Томасу, заставляло его задыхаться. То, что должно было случиться, шумом отзывалось у него в ушах…

Он чувствовал, как кровь стекает по лицу, все больше заливая глаза. Часто моргая, Томас старался отогнать эту пелену, но все равно видел только размытые очертания. Сэм остановилась перед Нейлом — смутное белое пятно с темным мазком пистолета в руке.

— Ну что, доктор? Сколько еще удалось отключить?

— Хватает…

По ее движениям Томас догадался, что она продолжает раздеваться.

— У вашего лучшего друга острый случай «франкенштейнофрении», — объяснила Сэм. — Его так и тянет все что-то подправлять и подравнивать. Никаких больше страхов. Никакой любви. Конечно, вы все еще должны чувствовать боль — слишком важный механизм выживания. Но я бы удивилась, если бы вы все еще заботились о боли. Маккензи предупредил, что стандартные методы, скорее всего, окажутся неэффективными, так что придется мне применить творческий подход. «Попробуй глаза или яйца, — сказал Маккензи. — Некоторые рефлексы должны быть не затронуты».

Томас дергался и извивался всем телом, стараясь освободиться от наручников.

«Думай-думай-думай — ДУМАЙ!»

Все дело в адаптации, сказал он про себя, адаптации, закрепленной миллионами лет эволюции и сформированной в течение жизни подлаживанием к социальным обстоятельствам и окружающей среде. Его выманили из ниши, в которой он прятался, поймали в тенета обстоятельств, которые не мог переработать и усвоить его мозг. Сколько он себя помнил, все и всегда поступали соответственно представлению о них.

Но Сэм. Ей ампутировали весь механизм социальных связей. Подобно Нейлу, она работала в промежутке между линиями поведения, в пространстве, не описанном и не управляемом правилами, регулирующими повседневное взаимное общение. Вот и сейчас она сознательно действовала вопреки ситуации, провоцируя стресс и замешательство, смятение — чтобы наказать.

«Все это ровным счетом ничего не значит! Не важно…»

— Сэм? — крикнул он, закашлявшись.

«Пожалуйста, не надо…»

— Едва не забыла, — произнесло бледное пятно. — Ты же меня любишь, да? Оу-у-у-у… Разве это не твои собственные слова: «Я люблю тебя, Сэм»?

Томас нервно сглотнул и сделал вид, что закрыл глаза.

«Не важно!»

— Не надо… Пожалуйста…

В голосе Сэм зазвучало бешенство:

— Всякий раз, когда ты представлял, что Нору трахают… это было для тебя все равно что нож в сердце. А теперь ты увидишь, каково это на самом деле. Собственными глазами увидишь, как твой лучший друг трахает кого-то, кого ты любишь…

«Думай об этом как о терапии».

Томас тяжело дышал. Плевок слетел с его губ.

Сгусток теней перед ним затрепетал при звуке плевка.

— Разве это не дикий трах? — спросила Сэм. — Все вокруг накалено, все границы сметены! Разве это не дикий трах? Теперь я вспоминаю, какой была. Одна мысль о том, чтобы заняться этим вот так, была вроде… вроде… сердечного приступа!

В наступившей тишине Нейл тяжело перевел дух.

— Но теперь! Какой улет! О, я вся дрожу, и там у меня мокро!

Очертания Сэм отделились от тени Нейла. Она стояла перед ним.

— Что-то сейчас будет, — произнесло бело-розовое пятно. — Видите это, видите, профессор? Здесь, сейчас…

Томаса стало трясти.

— Это глупо, Джесс, — сказал Нейл. — Ты что, думаешь…

Черное пятно пистолета развернулось в сторону Нейла. Выстрел — не громче, чем шум отвалившейся штукатурки. «О-боже-боже-мой…»

— Нейл? — как бы со стороны услышал Томас свой хриплый голос.

— Теперь смотрите, — сказала Сэм, как семилетняя девчонка, приготовившаяся показать сложный трюк на велосипеде. Ее очертания, белые и расплывчатые, как подтаявший снег, слились с темной тенью Нейла.

— Глядите, профессор. А… вот, он входит… Господи, как хорошо! Видели, профессор? Представь Нору… Представь!

— Пожалуйста, — сказал Томас.

— Дикий трах, — заплетающимся языком произнесла Сэм. — О боже, — она неожиданно засмеялась, — я, кажется, скоро кончу. Смотри на меня, профессор. Смотри, м-м-м-м…

Текущая по лицу кровь превратилась в кислоту. Глаза буквально вопили от боли, и все же Томас не мог оторвать их от похожей на жидкую глину мешанины света и тени, дергавшейся перед ним. Сэм вскрикнула, это был первобытный вопль, предназначенный для первобытного слуха, затем все вдруг застыло, кроме трепета изболевшихся век.

— Круто, — задыхаясь, вымолвила Сэм. — Ну, трахни меня еще… Видели? Вот кто настоящий мужик. Чего удивляться, что Норе все было мало! — На мгновение Томасу показалось, что он видит ее, она смотрела вверх, в потолок. — Да… Кажется, я еще раз… Сколько раз, говоришь, твоя жена рассказывала, она кончала? Три? Четыре? Что вы там сказали, профессор? Хотите на меня еще полюбоваться?

— Нет.

— Конечно хотите, — рассмеялась она, — Я вижу вашу эрекцию! Парни слишком закомплексованы. Секс и насилие. Когда входишь — это же самый смак. Ужас против фантазии, и фантазия побеждает! Боже, даже у Джерарда был такой…

Еще выстрел.

Кровь хлестала потоком, он почти ничего не видел. Почти ничем не отличаясь от осенних переплетенных ветвей, Сэм и Нейл стали раскачиваться снова. Стул треснул.

— Вот это трах, — пробормотала Сэм. — Во мне все дрожит! Чего удивляться, что среди мужиков столько насильников…

Хотя Томас и не видел ее, она превратилась для него в Синтию Повски, закусившую нижнюю губу.

— Но это не одно и то же, да? То есть я хочу сказать, что, будь я парнем, а вы цыпочками, то получилось бы еще круче, да? Столько было б шума…

Перед Томасом появился овал, похожий на исходящий из-подо льда свет, и он понял, что Сэм смотрит на него. Взгляд был безучастный, отсутствующий, как у человека в летаргическом сне.

— Может, когда я начну с ножами… — сказала она.

Тени под вдовьей вуалью. Напряженное дыхание, контрапункт мужчины и женщины, вписанный в скрип половиц.

— И все-таки, — выдохнула она, — это невероятный трах… — Ее голос сочился наслаждением, она часто дышала. — То есть раньше… я была… ну, не скромницей… но… как все. Дела вроде… убийства или… или когда… когда кого-нибудь… насилуют… меня шокировали. Я чувствовала… себя… такой виноватой… что… не могла пройти мимо… хотя бы одной… вонючей задницы и не полезть в сумочку! Я просто… была не создана для такой работы. А хотела ее получить. Страшно хотела. Стать Ларой Крофт.[51] Только реальной… Я хотела быть сильной!

Половицы жалобно поскрипывали под раскачивающимися телами.

— Помню… это было так странно. После операции… я очнулась… и вдруг мне на все стало плевать, не то чтобы мне хотелось забиться куда-нибудь, как… побитой собаке… нет, я… могла действительно глубоко вздохнуть, понимаете? Как в начале весны… или когда первый раз нюхаешь кокаин. И тут я поняла: люди… Моей проблемой были люди. Я ложилась спать, беспокоясь о людях… шла на работу, беспокоясь о людях, — даже в этом сраном душе беспокоилась! Я думала… почему, что, кому скажу… Почему эта сучка так на меня посмотрела?.. Или… А что, если Том скажет Дику… что я трахалась с Гарри? От всего этого хотелось забиться в угол. Заламывать руки. Не дышать. Так ужасно я обо всех и обо всем заботилась… Но теперь… хм. Теперь все… — Бледные линии стали проступать в столпотворении теней, и Сэм вскрикнула. — Что сказать? — продолжала она, словно пытаясь вспомнить свой слюнявый лепет. — Что-то надвигается, профессор… Что-то.

Единственное, что он сейчас видел, были образы боли, стекающей, капающей крови, распухшая бровь едва не касалась щеки. И все же словно какая-то огромная ладонь отвернула его голову, прижав виском к стене, чтобы не видеть, не слышать творящегося перед ним ужаса, столь очевидного и отдающегося у него в ушах. Сэм. Сэм.

Поскрипывание прекратилось.

— Вы уже на подходе, док? — по-матерински нежно проворковала она. — Почему… вы все… такие хорошенькие, когда кончаете? Совсем как маленькие нищие.

Раздался негромкий хлюпающий звук, который не могло заглушить даже слитно звучавшее дыхание трех человек.

— Есть способ… получить это… ты знаешь. Просто скажи… скажи мне… где ты припрятал данные…

Ее голос звучал как потревоженная струна.

— Просто… скажи… мне…

Томас снова заморгал, стараясь избавиться от крови, замутившей взгляд. Сэм была… Сэм была…

— Никогда, — прохрипел Нейл.

Снова выстрел. Странный звук вырвался у него из груди. Крик? Влажное хлюпанье не прекращалось.

— Ты… — пробормотала Сэм. — Ты уве-е-е-е-рен?

— А ты решила, — голос у Нейла был как у пьяного, — что трахаться со мной тебе поможет?

Он говорил, прерывисто сглатывая.

Хлюпанье прекратилось. В тишине было слышно только тяжелое дыхание.

— Маккензи, — сказала Сэм, как спринтер, который после забега никак не может унять дрожь в голосе, — это все идея Маккензи. Ты так рисковал, трахаясь с женой профессора… Он решил, что все твои выкрутасы могли сделать твои исполнительные функции особенно подверженными сексуальной стимуляции… Вот я и подумала, что за черт… — Она рассмеялась, и снова послышался хлюпающий звук, только на этот раз более учащенный, неистовый. — Но… м-м-м-м… я и представить себе не могла, что это будет так… сладко.

Томас слепо уставился перед собой.

— Ты сама вынесла себе приговор, — хрипло произнес Нейл. — Пойми. Всякий невропат, вовлеченный в сексуальное насилие, становится похож на серийного убийцу. Они попадают в нечто вроде навязчивого порочного круга. Однажды попробовав, уже не могут остановиться…

— Порог компенсации? — спросила Сэм.

— Точно. При возрастании объема процесс становится необратим.

— Прекрати морочить мне голову…

Треск выстрела. И вновь заскрипели половицы, вновь прорезался чудовищный узор, сотканный из белой женской кожи, одежды и теней цвета индиго, и все это было пронизано волокнами отраженного света.

— Смотри, — услышал Томас сосредоточенный шепот Сэм, — сейчас я… застрелю его… Застрелю, когда он будет кончать… Сплавлю его, сплавлю на тот свет…

— Джесс… — У Нейла был голос безумца, захлебывающегося собственной слизью.

— Смотри, профессор… Он отключил страх… Но он все равно кончит… — Ее хохоток сменился мужским рыком. — Даже с пистолетом во рту.

Томас застыл. Казалось, легкое снежное покрывало укрыло его — скопление безмолвия. Все прояснилось.

«Сэм, — подумал он. — Фрэнки».

Заломленные руки совсем онемели. Томас попытался залезть в карман куртки.

— Выходит, все это был обман, — тупо произнес он. — От начала до конца.

— Смотри, — простонала Сэм. — Горячая сталь… Улетный трах… я… я… м-м-м!

Кровь больше не текла, она липкой коростой запеклась вокруг его глаз, которые все еще неимоверно жгло. И наконец Томас увидел — увидел, как она прогнулась, увидел беззвучные судороги, увидел, как она тяжело навалилась на Нейла, проведя дулом пистолета по его щеке.

— Господи… Иисус сладчайший, — тяжело выдохнула она. Ее грудь тяжело и бурно вздымалась. Разводы белого света скользили по ее потной коже. — Что это? Сила, власть? Значит, теперь я могу делать все, что угодно? — Запрокинув голову, она зашлась смехом. — То есть вы, ребятишки, подохнете, будете кровью харкать, а я хочу только одного: трахаться, трахаться и трахаться!

— Я уже сказал тебе, Джесс, — произнес Нейл тонким, задыхающимся голосом. — Если ты уже попробовала это, возврата нет…

Снова выстрел, на этот раз — в посеревшее лицо Джерарда. Кожа вокруг входного отверстия оплавилась, как воск, но крови не было.

— Что это? — крикнула Сэм. — Отчего это так… так…

«Реально…»

Томас вгляделся в истомленный, обмякший ужас. Кожа, которую он любил. Тело, которое он боготворил, истерзанное ласками другого.

«Сэм…»

— Так значит, все это была грошовая комедия, — повторил он все так же холодно. Все казалось одновременно четко очерченным и сомнительным, необитаемым, как памятники. — Одурачить меня, чтобы я нашел для вас Нейла.

Контроль был восстановлен. Теперь оставался только один вопрос.

— Конечно, — сказала Сэм, припав к груди Нейла, истощенная соитием. — А что? Ты все еще надеялся, что я могу тебя полюбить? Что ты способен разжечь во мне хоть искорку страсти? — Сэм рассмеялась, поглядела вниз, на себя. — Интересно, в каком мире ты живешь?

— Я говорил о Фрэнки.

В ее взгляде появилась признательность. Она вытерла пальцы футболкой Нейла, от костяшек до ногтей, совсем как обеденной салфеткой.

— Ах, это. Впечатляет, правда? Нужна же была вам какая-то мотивация, профессор. А так вы были просто балластом. Ну, что тут скажешь? Пришлось устроить вам небольшую встряску. Я бы хотела и сама оправдать доверие, но главным действующим лицом оказался протеже дока Маккензи. И ведь старый пердун правильно вас оценил, что — нет? Боже, парнишка так вопил, что даже у меня мурашки по коже забегали…

Томасу показалось, что он видит все собственными глазами. Фигурка в черном, гибкая, бесстрашная, крадется через задний двор. Бар скребет когтями по дереву, потом трусцой бежит навстречу знакомому запаху, поднимает голову, приоткрыв пасть с болтающимся языком, — беззвучная вспышка, пламя, вырывающееся из ствола. И вот она стоит, как оптический обман, глазея на спящего отца, потешаясь над трогательным чувством отваги, которое, она это знала, он испытывает, оставшись на страже своих детей, своего сына. Всего лишь еще один простофиля, зацикленный на своем чувстве собственника, тогда как все преходяще и рано или поздно канет в туман оставшегося где-то на заднем плане стыда. Всего лишь еще один разбушевавшийся папаша, слепо проходящий мимо оставленных у него под носом следов.

Томасу казалось, что он видит ее. Сэм, вставшую на колени перед оранжево светящейся палаткой.

— Так, значит, с Фрэнки это сделал Маккензи? — резко спросил Нейл.

Первая пуля пронзила ее шею, но она успела обернуться и круглыми от изумления глазами посмотреть на Томаса, на револьвер Миа в его сведенных судорогой трясущихся руках. Она подняла свой «глок» уже не слушающейся ее рукой. Второй выстрел пришелся слева от носа, перевернув ее и сбросив с Нейла на пол, о который она шмякнулась, как тюк с бельем. Ее обнаженное тело еще несколько секунд содрогалось, потом застыло.

Томас перевалился на бок, целясь связанными руками. Правую руку покалывало, будто он напоролся на гвоздь. Нейл молча уставился на него.

Томас закашлялся, сплюнул сгусток крови и слизи на пол.

— Ничего, к чертовой матери, не надвигается, — хрипло сказал он.

Высокое лягушачье кваканье долетало сквозь занавешенные окна. Стрекотали сверчки. Два комара танцевали в свете желтой лампы, как пух одуванчика.

Пистолет Миа с грохотом упал на жесткие доски.

Медленно, осторожно Томас поднялся на ноги. С трудом доскакав до кухни, он перерезал ленту столовым ножом, вернулся, подобрал пистолеты, затем бережно принялся освобождать Нейла. Все это время он держал своего лучшего друга на мушке пистолета Сэм. Нейл наблюдал за ним, и с лица его не сходило выжидательное выражение. Никто из них не произнес ни слова. Уже само дыхание казалось достаточно красноречивым.

Освободившись, Нейл встал, потирая запястья. Томас заметил, что ловит его взгляд, хотя зачем — и сам бы не мог сказать. Смущенный откровенностью ответного взгляда, он посмотрел на лежавшую Сэм. Она раскинулась, как кукла. Холодная, резиновая. Длинные струйки крови просачивались в щели половиц, блестя, как вишневый сироп. Лицо ее уже стало опухать.

Неужели это она? Это казалось немыслимым. И снова она стала непостижимой, непроницаемой. Снова в единый миг опрокинула его ожидания.

Сэм.

Убита.

«Но ты не была… ты не была…»

Томаса начало трясти, да так яростно, что он пошатнулся и упал в легкое мягкое кресло. Лицо его стянуло, словно оно было обмотано резиновыми бинтами. С каждым всхлипом внутри у него будто что-то обрывалось.

— Я… я… — задыхаясь, произнес он.

— Да успокойся ты, Паинька.

Томас непонимающе посмотрел на друга.

— Фрэнки? — прошипел он.

— Мой сын, — ответил Нейл.

— А Рип?.. Рип…

— Наша красавица? Целиком твоя заслуга.

«Но, папа-а-а-а-а!» — услышал Томас их голоса, звучавшие в унисон.

— Но… но… — сдержать рыдание не удалось, оно вырвалось из самых глубин.

Томас сплюнул сквозь стиснутые зубы.

— Все равно ты отец Фрэнки, — сказал Нейл. — Уж я-то знаю.

Томас поднял «глок» Сэм, прицелился в расплывчатое пятно, бывшее его другом.

— Опусти, Паинька. Я тебе нужен. Нужен тебе, потому что нужен Фрэнки.

— Н-Нора? — хрипло спросил Томас, тыча в Нейла пистолетом. — Она тебе сказала?

Нейл казался жутко, чудовищно невозмутимым.

— Она протестировала детей… Но сказала, что знала с самого начала.

Непонятно почему, но это объяснение успокоило Томаса. Он вовсю глазел на своего лучшего друга, не узнавая его, хотя мог бы — и ничуть в этом не сомневался — рисовать фотографически точные изображения его лица. Кем был этот мужчина, это чудовище, его друг, которого он знал лучше самого себя?

— Вся моя жизнь… — Томас замолчал, чувствуя престранную пустоту внутри.

Слишком много травм. Разрыв отношений уже ничего не значил. Томас ничего не чувствовал.

— Вся моя жизнь была ложью.

— Ну, наконец-то прозрел, — ответил Нейл.

Опустошенность. Неужели к этому все и шло? Умерщвление, но не тела — души.

— Ты ведь не ненавидишь меня, правда? — спросил Томас.

Нейл смотрел на него не моргая, глаза — две черные пуговицы в тусклом свете.

— Нет. И никогда не ненавидел. Даже когда мог.

— Тогда, значит, все это касается спора?

— Все касается спора, Паинька. Все.

В наступившем молчании вид у Нейла стал библейский — чопорный, величественный. Человек, перешагнувший границу того, что люди, пребывающие в спячке, называют рассудком. Казалось невозможным, что эти жуткие преступления были делом его рук. Невозможным и неизбежным. Нейл всегда поступал так. Путь его лежал от правил к святости, но все это он затем равно отметал, как паутину.

— Так что теперь? — спросил Томас.

— Мы спасем Фрэнки.

— Но я думал, что тебе до него нет дела. Почему вдруг Фрэнки стал что-то значить для тебя?

— Потому что он мой сын…

— А это что-то для тебя значит?

Нейл с любопытством посмотрел на него.

— Как ты думаешь, почему секс доставляет такое удовольствие? Потому что для нас это способ проникнуть в будущее, Паинька. Весь этот пыл. Весь этот смак. Ты, верно, думаешь, что наши гены магически воспроизводят два миллиарда лет информации? Секс это путь к выживанию, дружище. Кто ты, что ты — результат миллиарда соитий. Мы — трахающиеся механизмы…

— Какое все это имеет отношение к моему сыну?

Нейл пожал плечами:

— Я подключился к Фрэнки, когда Нора зачала от меня. Фрэнки — мое будущее, а я его прошлое — данные за миллиард лет! Мой мозг запрограммирован на его выживание.

Слова «когда Нора зачала от меня» были как удар в солнечное сплетение.

— Так вот в чем причина?! — воскликнул Томас.

— Нет, ты все еще не уловил. Никаких причин не существует, Паинька.

— Только поводы…

Нейл улыбнулся, как всегда улыбался, когда женщины предлагали ему себя, — так, словно это было подтверждением очевидной истины. Пройдя мимо конторки, он потянулся за пистолетом Джерарда. Томас попытался было крикнуть, но вместо этого только кашлянул. Он наставил на Нейла пистолет Сэм; казалось, рука его ходит ходуном.

Нейл остановился, обернулся к своему старому другу.

— Ты собирался помочь мне спасти моего сына, — напряженно произнес Томас.

Слова его прозвучали как крик, как мольба.

Нейл захлопал глазами:

— Нет. Я собирался помочь тебе спасти моего сына.

Взяв пистолет, он заткнул его за ремень.

Еще с Принстона это был обычный способ Нейла избегать конфронтации: притвориться, что ее не существует. Не избегая направленного на него, как луч прожектора, чужого осуждения, он просто вел себя наподобие актера второго плана.

«У людей аллергия к конфликтам, — говорил он. — Я просто провоцирую их на то, чтобы они не воспринимали это всерьез».

Он превращал чужое замешательство и страх в свое преимущество… Таков один из симптомов психопатии, не так ли?

Томас подумал о Синтии Повски, мастурбирующей осколком стекла.

«Что я делаю? Я не могу положиться на него. Он даже не…»

— Надо двигать, — отрывисто произнес Нейл. — Возможно, они уже близко.

Томас отрицательно покачал головой:

— Никто не знает, что ты здесь… Я их провел. — Он кивнул на два лежащих на полу тела. — Я знал, что не могу довериться им… знал, что они убьют тебя, поэтому и провел.

— Так это ты меня нашел? — спросил Нейл.

— Только потому, что ты сам захотел этого.

— О чем это ты?

— Ты отметил это место на моем постере… Точно так же, как написал интернетовский адрес на моей лампе.

— На постере? Ты имеешь в виду спутниковый снимок Земли?

— Да. Ты отметил на нем Климакс крестиком.

— Это не я, — покачал головой Нейл.

— Ну конечно, — скептически произнес Томас.

На мгновение показалось, что они все те же, только повзрослевшие, а спорят и ссорятся, как в юности.

— Это ты поставил там крестик. Что, не помнишь? Еще давно, в общежитии. Как раз тогда мы сняли двух цыпочек — как их: Сандра и Джинни или Дженни…

— Дженни, — сказал Томас.

— Помнишь? Ты еще распространялся о том, что «мир такая милашка»…

Томас поглядел на него в упор.

— Помнишь? — снова спросил Нейл.

Верно. Все чушь, дерьмо. Каждый квадратный дюйм его жизни.

Даже его откровения.

Какое-то время Томас только и мог, что сидеть и целиться в Нейла. Когда Нейл исчез в другой комнате, он остался в кресле и моргал, наведя пистолет на желтый свет в дверном проеме. Нейл вернулся с какими-то рюкзаками, вновь исчез и вновь вернулся — на этот раз с алюминиевыми ящиками. Томас с изумлением наблюдал, как дуло следует за Нейлом, не чувствуя, какую угрозу оно представляет, хотя ему постоянно мерещились расползающиеся кровавые пятна.

Опергруппа, сказал Нейл, прибудет с минуты на минуту, независимо от того, предупредила их Джессика — как он упорно называл Сэм — или нет. Рано или поздно они через спутник отследят координаты ее автомобиля, просто чтобы посмотреть, что она задумала. Все дело было в «окнах». Нет, не в операционной системе. В окнах времени. Точно так же, как мужчины отдавали предпочтение молодым женщинам, поскольку воспроизводящие окна тех были длительнее, оперативные группы так и тянуло к нерешительным идиотам, поскольку реакция тех была замедленной. Чтобы все вычислить и организовать, требовалось время…

Томас явно принадлежал к числу нерешительных идиотов.

Балласт.

— Что принимаешь? — резко спросил Нейл.

— Лоразепам, — ответил Томас.

Лучший друг перерыл один из рюкзаков и швырнул ему желтоватый пузырек с таблетками. Пузырек ударился Томасу в грудь и скатился на колени.

— Нейролептик, — пояснил Нейл. — Экспериментальный. Представь, что это «пептобисмол» для мозга.

— М-мне нужно… М-мне нужно, чтобы прояснилось в голове.

Мушка пистолета продолжала следить за Нейлом.

— Точно. Тебе предстоит поехать в Нью-Йорк и вытащить Фрэнки из больницы. И как можно скорее привезти ко мне.

— Сегодня вечером? — спросил Томас, одолеваемый необычайной сонливостью. Тело его стало тяжелым, как тело утопленника.

«Характерно для критической точки стресса… Мне нужно… нужно…»

— Послушай меня, Паинька… Это люди умные… могут быстренько все просчитать. В данный момент наше единственное преимущество в том, что они дезориентированы. Но еще важнее подумать о Фрэнки. Ты же знаешь правило. Нервные клетки не восстанавливаются. Даже пока мы говорим, имплантант Маккензи все глубже и глубже внедряется в его мозг. Его надо извлечь — и чем скорее, тем лучше.

Тело Сэм, холодное, неподвижное и нагое, лежало на полу, покрытом кровавыми потеками. Томас подумал о том, что жизни — это все равно что границы собственности. А Нейл мчался напрямик, не признавая границ. Кто может сказать, куда он свернет?

— Ты сумасшедший, — сказал Томас.

— Сам знаешь, что это не так, — ответил Нейл, пожимая плечами. — Говоришь это лишь потому, что терпеть не можешь психически здоровых людей.

«Нажми на спусковой крючок. Господи Иисусе, просто нажми на спусковой крючок…»

Его рука с пистолетом опустилась.

Глава 16

30 августа, 23.39

Раздался рев, и, открыв глаза, он у видел ослепительный свет фар, надвигавшаяся на него машина вихлялась из стороны в сторону, столкновение было оглушительный, металл смялся в гармошку, автомобильная рама погнулась, раздулась воздушная подушка, что-то острое ринулось навстречу, заскрежетала искореженная ось. Грохот катастрофы, от которого лопались барабанные перепонки.

Он был мокрым и неподвижным. Мокрым насквозь.

Что-то не в порядке было с подбородком. Подбородок пропал.

Томас проснулся от шума, с которым его «акура» пропахала обочину. Он вскрикнул, нажал на тормоза. Колеса проскакали по поросшим дерном буграм и рытвинам. Несколько мгновений он просидел неподвижно, мотор работал на холостом ходу. Томас рыдал, пока кто-то из другой машины не похлопал его по плечу — какой-то добрый самаритянин, желавший удостовериться, что с ним все в порядке, и напомнивший о полиции.

И Фрэнки.

Машина рванула с места, корпус ее задрожал. Колеса проехали по гравию, и Томас уже вновь мчался по автостраде, поеживаясь при воспоминании о своем сне.

Все это не имело никакого значения.

— Слава богу! — крикнул Миа, он бежал через лужайку в желтом круге огней, освещавших подъездную дорожку. — Слава тебе господи, ко всем чертям!

Томас загнал машину на стоянку.

— Миа, — только и мог он сказать, обращаясь к подбегающему человеку.

Пропитанный бензином запах шоссе витал в воздухе.

— Черт, Томми. Черт-черт-черт-черт! — Его сосед номер один чуть не плакал. — А я уж было думал, что ты погиб. Христом Богом клянусь, вот те крест, так и думал, что ты уже покойничек!

Томас кивнул, безучастно уставившись в безумные глаза Миа. На какое-то мгновение все снова вернулось под контроль.

— Мне нужно… — Что-то болезненное утянуло его голос в омут тишины. — Мне нужна твоя помощь, Миа. Думаю, одному мне не справиться.

— Что угодно, Томми! Все, что угодно!

— Мы должны отвезти Фрэнки Нейлу.

— Нейлу… — начал Миа и осекся, его лицо было изумленным и смертельно испуганным.

Томас изучающе посмотрел на него: глубокомысленные очертания носа, цинично глубокие морщинки в уголках глаз — все то, что Теодор Гайдж мог увидеть, но никогда не смог бы узнать.

Лицо друга.

По непостижимой для обоих причине они взяли древнюю «тойоту» Билла.

— Сидишь, как на унитазе, — ломким голосом сказал Миа, усевшись за руль. Пол машины был невероятно высоким — чтобы увеличить дорожный просвет, как предположил Томас, — поэтому они были вынуждены сидеть, едва не упираясь коленями в подбородок. — Чего удивляться, что Билл всегда охаивает меня, когда едет домой.

В Пикскилле холеные машины степенно проезжали мимо ярко освещенных лотков, торгующих едой по умеренным ценам. Нескончаемый кордебалет уличных фонарей отражался в капоте и лобовом стекле машины. Уставившись в ладони на удивление спокойных рук, Томас описывал события второй половины дня, как мог бы журналист: верный деталям, безразличный к их скрытому смыслу.

— Так ты ее застрелил? — вскричал Миа. — Господи Иисусе, Томми! Господи-черт-черт-черт!

— Пах! — сказал Томас, выставив палец наподобие пистолетного дула.

Он все еще видел Сэм, падавшую в облаке крови и всплеснувшихся волос. Пистолет, уставленный в потолок. Груди, зависшие в состоянии свободного падения. Казалось, что он одновременно рыдает и зубоскалит, хотя лицо его оставалось профессионально бесстрастным и деловитым.

— Ты что, обкурился?! — воскликнул Миа, громогласный, как водитель-дальнобойщик. — Курам на смех! — Он всегда переходил на алабамский говор, приходя в неистовство. Всегда переходил на «родной язык». — Господи, так ты убил… черт-черт-черт! Из моего пистолета! — Он прижал ладонь ко лбу. — Агента ФБР!

Томас почувствовал, что виновато скрипит зубами, несмотря на эмаль, отлакированную зубной пастой. Миа был зрителем, который выскочил на сцену из первых рядов. Только крепкая рука Томаса удерживала его в свете софитов. Только необходимость. И почему это должно было сковывать его? Ведь это же не природное бедствие. Не будет никаких корреспондентов в дождевиках, никаких суфлеров, камер, на которые нужно производить впечатление. Дни взаимных обязательств давно миновали. Границы собственности, словно кости, пропороли мягкие ткани сообщества; мир превратился в огромное лоскутное одеяло из демилитаризованных зон. Обрезанию подверглось каждое сердце. Все окна были закрыты, как при всеобщем затемнении. Кому какое дело до соседей, если лужайка у них подстрижена как надо и они вовремя приглушают звуки своих приемников?

Томас попросту использовал Миа. Он делал ставку на разрыв между любовью и ее эволюционным разумным обоснованием, на тот факт, что мысленно Миа по ошибке принимает Фрэнки за генетически совместную собственность. Но посадить соседа номер один на весла не было просто прихотью. Миссией, которую поставил перед Томасом капитан Кэссиди, был Белый кит. Кто-то должен был грести, пока он балансировал с гарпуном в руке…

Томас продолжал объяснять — почему у них не было иного выхода, кроме как похитить его сына, как Нейл дал ему специальный телефон, как он условился позвонить, чтобы узнать, куда привезти Фрэнки. На последовавшие вопросы Миа он отвечал с угрюмым терпением, подобно клиницисту, расшифровывающему раковые призраки на рентгеновском снимке.

Когда Миа задал тот самый вопрос, Томас попросту сказал:

— Потому что Фрэнки — его сын.

Со стороны соседа номер один последовало длительное молчание. Покрышки невнятно бормотали что-то, им не хватало ухабов и грязи.

Контроль… Томас чувствовал холодную, влажную руку, цепко обхватившую его тело. Люди не герои, понял он. Не герои, и все тут.

Они могут показаться ими только в минуты безумия.

Башни Манхэттена громоздились, невозмутимые издали, сюрреалистичные в неисчислимом множестве огней. Нимб каждой рисовал на лобовом стекле переплетенные кольца, медленно смещавшиеся соответственно изгибу шоссе. Где-то, погребенный в одной из циклопических расселин горизонта, маленький мальчик лежал, привязанный к своей кровати, корчась и крича.

Томас пошевельнулся на своем сиденье, тесно обхватил колени.

— Что, если он прав? — спросил он.

Один из тех вопросов, которые обретали реальность, только если задать их вслух. Томас понял — отчасти он не верит, что Миа остался наедине со своими мыслями.

— Кто? — откликнулся Миа. — Нейл?

— Мы считали себя центром мироздания. И ошибались. Считали, что созданы по образу и подобию Божию. И снова ошибались. Теперь мы считаем себя источником всех существующих смыслов… Считаем себя реальными.

— Это всего лишь одно из предположений, — сказал Миа. — Еще одна игра слов. Оглянись, Том. Никто, к чертям, и понятия не имеет, что творится. И меньше всех — Нейл. Власть — вот что всем распоряжается.

Томас покачал головой. Трагедия была не в том, что слова бездонны: это был просто способ преподавателей английской литературы польстить себе, утвердившись в мысли, что мир все еще живет по шекспировским законам, что это нечто, пошитое на заказ для них и их профессиональных навыков. Нет. Трагедия была в том, что глубина эта неизреченна.

Непригодна для обитания.

— Понятия мы имеем, — сказал Томас, жестикулируя, но обращаясь не столько к встающему навстречу городу, сколько к знанию, с помощью которого тот вознесся. — Просто нам не под силу следовать им.

— Ты прямо как Вуди Аллен, — фыркнул Миа, — только без юмористической жилки, без изюминки.

Томас поджал губы. Ко всему прочему, он понимал, что давит на Миа, тогда как ему следовало бы приободрять соседа. Но, учитывая волшебное воздействие дневного нейролептика Нейла, это само собой разумелось; что-то неумолимое и беспощадное вселилось в него, желание докопаться до истины, увидеть все насквозь…

И не важно, что там, в конце.

— Ты не понимаешь, Миа. Мы дошли до предела. Мы на грани. Да, да, именно так. Тебе знакомо чувство, которое у тебя возникает, когда ты ощущаешь свою причастность к происходящему, свою ответственность? Это всего лишь плод деятельности твоего мозга. Это просто сопровождает твои поступки, твои решения. Нейл вырубил этот механизм. Он не принимал решений и не желал, чтобы что-то произошло черт знает сколько лет. Он ощущает решения за вычетом чувства, что хочет их. Решения принимаются сами собой.

— Какого дьявола тогда удивляться, что у него крыша поехала?

— Разве? Крыша, говоришь, поехала? А может, он единственный нормальный в мире безумцев? Это не досужие размышления, Миа. Это факт. Воля, желания — это иллюзии. Факт. И он ничем не отличается от фактов, благодаря которым возможна эта машина, возможен Нью-Йорк, прививки, пластические операции или полиэстеровые брюки. Мы! Мы сами — иллюзия! Вот до чего докатился этот свихнувшийся мир. И Нейл первым увидел, как можно этого миновать, увидел, как…

— Послушай, Томми, — прервал его Миа, глаза его перебегали с Томаса на дорогу и обратно. — Тебе многое пришлось пережить, поэтому я постараюсь сказать это помягче, ладно? Три слова. Заткнись. Долбаный. Отморозок.

Томас оглянулся на город — груды черни и золота на горизонте.

— Слышал, Томми? Я ясно выразился?

— Тебе ведь известно, что искусственные новости оседают в MSNBS, — продолжал Томас — Питер Фармер — одно из их творений, которое они изваяли, используя в реальном времени обратную связь образов воображения, создаваемых мозгом, чтобы наделить его самым приятным голосом, самой приятной внешностью и так…

— Заткнись, к че-е-е-рто-овой-мате-е-е-ри-и, — нараспев произнес Миа. — Заткни варежку-у-у…

— Нет. Послушай, Миа, черт. Просто послушай. Наше общество в основе своей — гигантская разновидность того же Фармера: огромный механизм обратной связи, механизм, настроенный на то, чтобы потакать нашим прихотям — духовным, социальным, материальным. Нашим прихотям, не нашим потребностям. Вот мы и носимся по свету, пичкая всех баснями, а когда кто-то захочет поговорить, поговорить всерьез, мы тут как тут: «Извини, приятель, у меня посадку объявили». В какое сравнение со всем этим могут идти факты? Мы верим, что нам хочется того-то и того-то, что причины и доказательства просто различные отделы бакалейной лавки, что мы никому ничем не обязаны, а уж тем более — миру! И поскольку мы не можем видеть то, чего не знаем, мы все думаем, что так или иначе нам удалось обвести остальных вокруг пальца, и не важно, что через три тысячи лет каждый наш крохотный поступок будет казаться нашим потомкам таким же смехотворным, каким кажутся поступки наших предков…

Томас замолчал, не в состоянии перекричать рев мотора «тойоты» в потоке движения.

Миа дернулся обратно, встроился в центральный ряд.

— Дело не в том, что мне это не интересно, Томми. Черт возьми, я согласен буквально с каждым твоим словом. Просто сейчас я не врубаюсь. — Миа включил знак поворота, притормозил у съездного пандуса. — Нас ожидает рыба покрупнее, сосед. А этой иллюзии вовсе не хочется. — Он оглянулся через плечо. — Не хочется, чтобы моя накачанная, атлетическая жопа оказалась за решеткой. — Он быстро взглянул на Томаса. — Ясно?

Томас моргнул, удивленный тем, что горячие слезы струятся по его щекам.

— Ясно, — ответил он, посмотрев на дорогу.

Мусор, забившийся в выбоины. Бесконечные пятна протекшего масла, темные полосы выхлопов. Когда они свернули с шоссе, он почувствовал, что лишился чего-то существенного, словно с него счистили кожуру.

Этот крик. Он сделает все, чтобы этот крик прекратился. Даже если для этого придется ехать по грохочущей автостраде всю оставшуюся жизнь.

Ты больше не будешь кричать, Фрэнки…

Папа обещает.

Когда они остановились у больницы, Томас был уверен, что Миа высадит его, а сам умчится дальше. Когда же этого не случилось и Миа вместе с ним направился к похожему на круглый аквариум миру за стеклянными дверьми, Томасу показалось, что земля уходит у него из-под ног.

«Мы идем, сын… Оба».

Миа пробормотал что-то себе под нос, когда они остановились в готической тени больницы.

План их был прост, но они не знали, какие неожиданности подстерегают по пути.

— Готов? — спросил Томас, кусая губу.

— Как спагетти, — ответил Миа.

В вестибюле почти никого не было. У Томаса не возникло никакого дурного предчувствия, когда он подошел к металлодетектору и его скучающему бессонному стражу. Миа прошел через искатель резкими широкими шагами, даже не бросив взгляд на мужчину с бычьей грудью, которого, казалось, гораздо больше заинтересовал рюкзачок, который нес Томас. Томас остановился перед самым детектором, опустив рюкзак в выжидательно протянутую руку охранника. Тот уже начал было рыться в содержимом рюкзачка, когда металлоискатель вежливо, но настойчиво зачирикал.

Сердце замерло в груди у Томаса.

— Пройдите снова, — сказал охранник, даже не взглянув на него.

Он рылся в одежде Фрэнки большой черной рукой.

Отойдя на два шага, Томас снова переступил через порог. На сей раз он ощутил чириканье скорее кожей, чем слухом.

По-прежнему не глядя ему в глаза, охранник пробормотал: «Руки покажите», — а затем стал водить своим волшебным жезлом по телу Томаса. Тот готов был поклясться, что его избили палками, хотя охранник даже ни разу не дотронулся до него. Жезл следовал контурам его фигуры с расставленными ногами и растопыренными руками, начав с правой руки, а затем понемногу опускаясь к правой лодыжке. Потом пополз вверх с внешней стороны левой ноги. И заверещал, достигнув левого кармана куртки.

Наконец охранник посмотрел ему в глаза, хотя вид у него был скорее скучающий, чем озабоченный.

— Ваш карман, сэр, — сказал он. — Что у вас в кармане?

— Насколько мне известно, ничего такого… — застыв и почти не дыша, ответил Томас.

«Господи боже, пожалуйста, нет-нет-нет…»

Контроль? Включить контроль.

Толстыми пальцами охранник залез в карман и вытащил то, что Томас по ошибке принял за носовой платок, но что оказалось белыми хлопчатобумажными трусиками Сэм.

Охранник ухмыльнулся, одновременно бросив на Томаса взгляд исподлобья.

— Ну, дает, — протяжно произнес Миа.

Затем выпавшая из трусиков пуля звонко цокнула, запрыгав по выложенному плиткой полу.

При виде пули охранник нахмурился, вскинул на Томаса жесткий взгляд…

Нога Миа попала ему точно в подбородок. Охранник покачнулся, едва устояв и ничего не понимая, абсолютно неподготовленный ко второму удару, который послал его в нокаут. Звякнули висевшие у него на поясе ключи, затем все стихло.

Томас с изумлением посмотрел на своего соседа-гея, который, осматриваясь, крутил головой.

— Один маленький совет, — сказал Миа, становясь на колени рядом с потерявшим сознание охранником. — Если ты мужик, то не суйся в ад, коли не прикрыл зад.

Он протянул руку, нетерпеливо шевеля пальцами.

— Что? — едва дыша, спросил Томас.

— Лента, — ответил Миа. — Помнишь?

Томас порылся в пустом правом кармане, беспомощно посмотрел на соседа. Он оставил ленту в доме, где скрывался Нейл. Чертыхаясь, Миа схватил трусики и угрожающе взмахнул ими, словно заявляя о своем праве на них.

— Боксеры слишком большие, чтобы влезть в карман, — сказал он. — Давай. Надо убрать эту тушу с глаз долой. Если бы кто-нибудь следил за нами вон по тем камерам, — он показал куда-то вверх, за голову Томаса, — мы бы уже облажались.

Они запихнули охранника в какой-то неприметный сортир.

— Это не как в кино, — сказал Томас, стоя над безвольно развалившимся на полу телом. — Ему как можно скорее нужна медицинская помощь. Он мог действитель…

— Не знаю, как ты, — ответил его сосед, — но я пришел за Фрэнки.

Томасу только и оставалось, что кивнуть. Контроль ускользал.

Они прошли мимо двух ночных сестер, которые, кажется, были так увлечены сплетнями, что даже не заметили их присутствия. Воздух в лифте был жарким, словно больной в горячке. Оба, как идиоты, уставились на рекламу «Эр Франс» на экране. Томас поймал себя на том, что ищет скрытые сексуальные намеки, которыми пользуются все рекламщики, чтобы приковать праздное мужское внимание. Длящийся тысячные доли секунды кадр со случайно задравшейся юбкой. Две нимфетки на заднем плане, складывающие на полку ручную кладь. И на всем этом печать дружески-семейной ухмылки.

Затем он поймал себя на том, что сочиняет идиотский стишок: «С кем поведешься, с тем и пое…»

Дверцы лифта с грохотом разъехались.

Томас просиял усталой улыбкой, обращенной к дежурной сестре неврологического отделения — некогда симпатичной женщине по имени Скай, если, конечно, он ничего не путал. Он встал перед ней, стараясь закрыть как можно больше периферии. Он не слышал и не видел Миа, что уже само по себе было хорошо…

— Профессор Байбл, — сказала она бархатистым голосом, в котором явно слышалось сострадание.

Сестра знала, что он разведен, и теперь, когда число женщин, занимавших тот или иной профессиональный пост, значительно превышало число мужчин — «великий тендерный переворот», как называли это явление ученые мужи, — парни вроде Томаса, которые действительно учились в колледже, а не блуждали в наркотическом тумане и не тупели над видеоиграми, были редким явлением.

Томасу пришлось сыграть подобающую роль. Вконец измотанный, скорбящий отец, отчаянно нуждающийся в женской ласке и поддержке. Роль мужчины, который флиртует, поскольку ему не остается ничего иного, чтобы согреть свои толстые пальцы без обручального кольца…

Монитор предупредил ее, что связь с Фрэнки отключена. Сестра подняла взгляд на Томаса с почти карикатурной тревогой.

— Что-то с Фрэнки? — в притворном ужасе поинтересовался Томас.

— Д-должно быть, у него кончилось успокоительное.

Томас выбрал этот момент, чтобы поставить свой рюкзак на стол перед сестрой.

— Не двигаться! — отрывисто произнес он.

Конечно, она не шевельнулась — чисто инстинктивно.

— Вы знаете о направленных детекторах слежения, правда, Скай?.. Не кивать. Если понимаете — просто мигните.

Две слезинки скатились, пачкая тушью щеки, когда она повиновалась приказу.

— Итак, один из них наведен прямо на вас… и соединен с бомбой в этой сумке. Любое движение или громкий звук, и устройство может взорваться. Даже если вы шевельнете губами… Понятно?

И снова сестра моргнула, снова покатились слезинки. Она тряслась, как маленькая центрифуга, — достаточно, чтобы взорвать дюжину дверей в универсаме. Томаса тошнило — как ему представлялось, от стыда, хотя таблетки Нейла парализовали практически все его эмоции.

Он отодвинулся от стола — медленно, словно напуганный собственной адской машиной. Миа уже нес на руках Фрэнки.

Томас принял у него находившегося без сознания мальчика. Тесно прижал к себе маленькое тело. Поцеловал Фрэнки в щеку. Всхлипнул над его обритым черепом.

«Я буду держать его. Я никогда его не отдам».

Они поспешно одели Фрэнки и направились к выходу из больницы. Миа прихватил из палаты и кроссовки. Каждая сестра, мимо которой они проходили, улыбалась при виде Фрэнки, дремлющего на руках у Томаса. Какой-то охранник шепнул: «Долгий денек выдался, уф!» Привлекательная докторша сказала: «Как похож на симпатичную обезьянку. — Она даже хохотнула и вытерла струйку слюны с плеча Томаса рукавом. — Какой крепкий сон».

Хорошо, что на голове у Фрэнки была кепка с надписью «Джерси дэвилз». Увидев его обритый и перевязанный бинтами череп, она могла бы что-то заподозрить.

Было странно непринужденно вышагивать и улыбаться, когда охваченное ужасом сердце металось в груди. Кожу покалывало, словно окружавшие их катастрофические возможности прошлись по ней грубой теркой. Но когда они спустились в пустынный вестибюль, Томас ощутил нечто сродни ликованию преступника.

«Двадцать шагов, — подумал он, пристально глядя на двери и темноту за ними, — и мы свободны, как ветер… Пятнадцать шагов, и мы свободны, как ветер…»

Они торопливой трусцой спустились по лестнице.

«Десять шагов…»

Они прошли через металлодетектор, бочком протиснулись через турникет.

«Удача, Фрэнки! Получилось! Черт меня побери, получилось…»

Распахнув дверь и ступив в жаркий ночной воздух, они застыли как вкопанные. Тишину нарушал только глухой шум города, доносившийся из-за горизонта.

Мигалки патрульной полицейской машины, казалось, щелкнули, когда они повернулись, но это только показалось.

— Простите-извините! — крикнул Миа, одним махом оказавшись у края тротуара.

Офицер, шаривший лучом фонарика внутри «тойоты», выключил сигнал тревоги.

Томасу оставалось только покрепче прижать к себе худенькое тело мальчика. Контроль куда-то улетучился. Томас поцеловал теплую шею Фрэнки, затем пару раз всхлипнул, прижавшись к его плечу. До него долетал настойчивый голос Миа, затем он вдруг заморгал, уставившись на мигалки.

— Непорядок, — сказал Миа копу. — Непорядок, начальник.

— Извините, — ответил офицер. — А вы двое будьте поосторожнее.

Потом Миа оказался рядом, высвобождая Фрэнки из цепко державших его рук.

— Ну, давай же. Все лады. Том. Оп!..

В конечном счете Томас каким-то образом оказался за рулем, тогда как Миа устраивал Фрэнки на заднем сиденье. Утерев нос рукавом куртки, Томас, медленно набирая скорость, двинулся по улице. Он чувствовал себя муравьем, которому удалось сдвинуть могильный камень.

«Пожалуйста…»

Первая же патрульная машина прицепилась к ним, когда они не успели проехать и четырех кварталов. Звук сирены был как удар под дых, у Томаса мигом перехватило дыхание.

— Чтоб тебя… — пробормотал Миа.

Томас сбросил скорость, не в состоянии до конца сообразить, что происходит.

— Ты что делаешь? — закричал Миа.

— Включил блинкер.[52]

— Сам вижу. Боишься, что мы их потеряем?

Томас проехал по боковой улице. Затем свернул на оживленную магистраль. И снова включил блинкер.

— Ты что, издеваешься? Беспокоишься, как бы не схлопотать штраф?

— Никак не могу с собой справиться. Привычка. Условный рефлекс.

Скрипя покрышками, машина повернула налево. На сей раз Томас удержался и не стал включать блинкер.

— Быстрее! — орал Миа. — Быстрее!

Томас включил блинкер и дернул машину вправо.

— Вот олух царя небесного! — взвыл Миа. — Томми, я люблю тебя как соседа, но, поверь мне, на куски порву, если ты не прекратишь. Скорей давай! Ну!

— Ничего не могу с собой поделать! Когда сажусь за руль, становлюсь каким-то жалким невротиком…

— Жалким? Да ты смотришься не хуже Джимми Дина![53]

— Значит, я полный невротик.

— Но ты же психолог!

— Что? Думаешь, я учился, чтобы понять, почему у других мозги набекрень?

— Сворачивай вон в тот переулок! Сворачивай, я говорю!

По крайней мере, на этот раз Томас не включил блинкер. Переулок был узким — слишком узким, чтобы открыть дверцы. Томас прижался к левой стене, вскрикнул, когда с «тойоты» сорвало зеркало. До конца переулка было уже совсем близко.

— Тормози! — надсаживался Миа. — Тормози! Останови эту чертову машину!

Томас вдавил тормозную педаль. Патрульная машина, скрипнув покрышками, остановилась за ними.

— А теперь давай вперед, пока мы не сможем открыть дверцы, — сказал Миа. — Вперед!

Томас сделал, как ему было велено. Когда дверцы освободились, Миа открыл свою.

— Вылезай, к чертовой матери, — крикнул он. — Меняемся местами! Быстро!

Томас спрыгнул с водительского сиденья, бросил взгляд на застрявших позади копов. Они выглядели ошеломленными в свете уличных фонарей. Томас разминулся с Миа, обежал капот и схватился за ручку двери только затем, чтобы она вырвалась у него из рук. Он услышал визг покрышек и упал на мостовую. «Тойота» рванула вперед, патрульная машина — за ней. Томас поднялся как раз вовремя, чтобы оказаться на капоте у копов.

«Нет-нет-нет-Фрэнки-Фрэнки», — беззвучно кричал он.

Полицейская машина затормозила, и Томас скатился с капота. Оказавшись на четвереньках, он уже приготовился встать, но раздался глухой удар, послышался звон разбившегося стекла, и вместо фар патрульной машины перед ним снова нарисовалась «тойота».

— Залезай! Залазь! — вопил Миа. — Залазь, я сказал!

Томас оказался на пассажирском сиденье, его била крупная дрожь, мир стремительно проносился за лобовым стеклом. Другая патрульная машина, визжа тормозами, вылетела перед ними на перекресток, заблокировав его. Миа газанул.

— Не-е-е-е-ет! — крикнул Томас.

Инерция бросила его на приборную доску, но почему-то сила ее показалась чудодейственно незначительной. «Тойоту» развернуло, потом она, стремительно виляя, понеслась по улице, как крутящийся футбольный мяч.

— Фрэнки! — крикнул Томас, чуть не нырнув назад.

Фрэнки повалился на пол за сиденьем Миа. Он по-прежнему был без сознания и, кажется, не получил никаких повреждений. Томас усадил его прямо и пристегнул. Оглянувшись, он увидел мчащиеся за ними огни, вспыхивающие в темных каньонах улиц.

— Черт, — сказал Миа, — они дают нам зеленый свет!

— Что?

— Все светофоры на Манхэттене сейчас управляются одной системой. Чтобы увеличить время реагирования, она включает «красный», перекрывая движение, и дает «зеленую улицу» автомобилям по срочному вызову. А в такой ситуации, как наша…

— Но это ведь хорошо, правда? Это значит, что мы никого не собьем.

— Но, кроме того, это значит, что мы прокололись. Пока они будут вести нас по «зеленому», они будут точно знать, где мы и куда едем…

— Что же делать?

— Видишь серый кожаный портфель сзади? Ну, портфель Билла, ты же знаешь!

— Ну?

— Открой.

Пошарив за своим сиденьем, Томас нащупал портфель. Щелкнув замками, открыл его.

— Телевизор там?

Томас вытащил нечто древнее, напоминающее «палм пайлот».

— Телевизор? — спросил он.

— Подарок на день рождения, — отрезал Миа. — Не задавай дурацких вопросов. Просто включи.

Томас увидел на экране появившийся со стороны Манхэттена вертолет, то скрывающийся, то вновь выныривающий из чередования ночных теней, с направленным вперед инфракрасным радаром.

— …Повторяю, — произнес металлический голос, — преследуем старую черную «тойоту» по…

— Откуда ты узнал?

— Еще одно нехорошее предчувствие, — кисло ответил Миа. — Но это даже хорошо. Теперь мы располагаем информацией.

— Они что-то ставят там, впереди! — крикнул Томас — Какую-то штуку, чтобы проколоть нам шины.

— Как любил говаривать мой папаша, — крикнул Миа, — не тягайся с копами, сынок. — Без предупреждения он так дернул «тойоту» вправо, что Томас едва не свалился ему на колени. — Пока не стал суперигрок…

Город превратился в туннель, по которому, жужжа, проносились автомобили.

— Миа! Какого черта! Что ты делаешь?

— Играем?! — воскликнул Миа. — Играем на интерес, Томми?

— Мой сын… О чем ты говоришь?

— На интерес.

— Да… Да! Но что?..

— Слушай. Мне так страшно, что я чуть не обосрался, но, если это на интерес, если мы действительно должны проделать это, чтобы спасти Фрэнки, тогда хочешь не хочешь, а придется рискнуть.

— Рискнуть? Какого дьявола, что это значит?

— Софтбол, — пробормотал Миа, снова резко дергая машину вправо.

— На связи, — прочирикал женский голосок.

— Что ты обо всем этом думаешь, Делорес?

— Положение становится все более угрожающим, Джим. Они как будто чувствовали, что полицейский департамент устроил им ловушку. Хотя, скажу тебе: то, что они на «тойоте», заставляет меня еще больше нервничать…

— Почему это?

— Из-за более высокой посадки… Джим? Ты сейчас можешь наблюдать за событиями с высоты птичьего полета. Что они делают?

— Не знаю, что и сказать, Делорес. Похоже, что они…

Пауза, рассеянный звук голосов на заднем плане.

— Джим? Джим? Для тех из вас, кто только что подключился к нашему каналу, сообщаю, что наш специальный вертолет «Фокс-пять» наблюдает за драматическим преследованием, которое полиция ведет в Верхнем Уэст-Сайде. Судя по отчетам, двое мужчин в автомобиле похитили — повторяю: «похитили» — ребенка, пациента…

— Делорес? Делорес?

— Да, Джим, слушаем тебя.

— Я только что поинтересовался у нашего опытного вертолетчика Джонни Фаро, и он согласен, что автомобиль находится на территории метрополитена на Двести седьмой улице.

— Почему они поступили так, Джим?

— Мы не можем сказать точно, Делорес… Вероятно, чтобы получить преимущество за счет повышенной проходимости своего автомобиля.

— Вижу их, Джим. Они продолжают преследование?

— Да, Делорес. Похоже, Джонни думает, что… Если можешь, Джим, дай на минутку Джонни. Для тех, кто еще не знаком с нашей летной командой «Фокс-пять», Джонни Фаро — опытный пилот, ветеран войны в Ираке, получивший боевые награды…

— О господи… Слышишь меня, Делорес?

— Да, Джим… Что случилось? Ты потерял их?

— Нет, Делорес. Они потеряли нас! Похоже, дамы и господа, они въехали в помещение метрополитена. Повторяю: черная «тойота», преследуемая отборными силами нью-йоркской полиции, только что въехала в помещение метрополитена…

Они мчались по 10-й авеню с такой скоростью, что весь корпус «тойоты» начал вибрировать. Потом Миа круто вырулил на какую-то боковую улицу, затем свернул налево, снеся ворота автостоянки. Томас вскрикнул, когда они промчались по густо усеянной припаркованными машинами площадке и протаранили высоченную проволочную изгородь. Она развалилась, и колючая проволока пробороздила капот и лобовое стекло. Затем настал момент невесомости, вид Гарлема куда-то подевался, послышался оглушительный удар, и вот они уже подпрыгивали между кучами гравия, поросшими сорняками, сложенными промышленными барабанами, громыхали по шпалам мимо серебристых вагонов, и Миа снова дернул машину влево, в черный квадратный проем в стене из спрессованного шлака…

«Тойота» выплясывала почище стреноженного необъезженного жеребца. Бледные фонари, расчертившие тьму перед ними, бесследно исчезали, как жемчужины в пропасти. Они были в метро! Всякий раз, как они вреза́лись в стену, осколки стекол веером сыпались вокруг.

— Миа-Миа-Миа-Миа! — вопил Томас.

— Заткнись-заткнись-заткнись! — восклицал тот. — Дай подумать!

Совершенно неожиданно они промчались через станцию. Она распахнулась перед ними, как чудо, выложенное белой плиткой. Томас мельком заметил несколько изумленных лиц, разинувших рты в уныло желтоватом свете.

— Ты видел? — воскликнул Миа.

— Что видел?

— Да эту чертову станцию! Видел, как она называется?

— Нет…

— Черт! — Миа стал подпрыгивать на сиденье, изо всех сил лупя кулаком по баранке. — Накрылись! — Слезы отчаяния и разочарования блестели у него в глазах. — Накрылись так уж накрылись!

Затем Томас вспомнил.

— Стоп, — сказал он.

— Что?

— Останови эту чертову колымагу! Стой!

«Тойоту» стало швырять из стороны в сторону. Покореженный металл хрустел. Миа затормозил.

— Есть окно, — сказал Томас, дотягиваясь до заднего сиденья, чтобы отстегнуть сына. — Надо поторопиться!

Им повезло. Покореженная «тойота» осталась позади, фары вдребезги разлетелись, ударившись о стены туннеля. Сгорбившись, они ковыляли, перешагивая через закопченные шпалы, мимо запертых дверей служебных помещений. Так они добрались до следующей станции. Стараясь не моргать от безжизненного света, Томас и Миа с ребенком на руках вразвалочку прошли под камерами слежения вместе с другими выходящими пассажирами.

Поднявшись на поверхность Нью-Йорка, они приняли обычный для горожан целеустремленный вид.

Вконец запыхавшись, они укрылись в каком-то переулке рядом с вымершим клубом. Сирены вспарывали воздух со всех сторон. Миа прижал Фрэнки к груди, баюкая его и почесывая спину. Он с опаской следил за Томасом. Подобно ему, он внутренним взором видел их — кто бы они ни были, — видел, как они просматривают биометрические характеристики, используя различные критерии поиска, прокручивают пленки всех камер, окружающих выход из подземки, которым воспользовались беглецы, — три года назад на всех ветках метро была установлена усовершенствованная комплексная система безопасности.

Антитеррористические меры. Они прикололи мир булавкой, как бабочку.

Томас вытащил из внутреннего кармана карточку цвета слоновой кости и поднес к уху телефон, который дал ему Нейл.

— Мистер Гайдж, — сказал он, пораженный тем, как искаженно прозвучал его собственный голос — Это я. То…

— Ни слова больше! — оборвал его миллиардер. — Их сети узнают имена и даже общее содержание разговора так же легко, как голоса. И постарайтесь сохранять спокойствие. Они отслеживают даже вокальные модуляции. Они прокачают все, чтобы найти вас. Все.

— Я-я не понимаю.

— Думаю, что понимаете… В противном случае вы не стали бы использовать устройство, искажающее голос.

— Послушайте… Мистер Гайдж, то, что вы сказали…

— Я не нуждаюсь в подобного рода разоблачениях. Не теперь.

Мысль Томаса бешено заработала.

«Что делать?..»

— Тогда зачем вы встали? Зачем смотрите экстренный выпуск «Новостей»?

Молчание.

— Послушайте, мистер Гайдж. Я не знаю, где он, но ско…

— Просто скажите, где вы, — прервал его хриплый голос — Я пришлю машину.

Томас назвал ему ближайший перекресток и описал заколоченный бар.

— Пожалуйста, поторопитесь, — добавил Томас.

Но линия уже отключилась.

Он присел на корточки в темноте, удивленный тем, что ему так уютно без света. Потом всхлипнул, подумав о том, что сказала Сэм меньше трех дней назад.

«Остались только мученики…»

— Тс-с, — шепнул Миа его сыну. — Тс-с, дружок.

И посмотрел на Томаса широко раскрытыми, испуганными глазами.

«Он понимает, что после этого все изменится, — догадался Томас. — Он знает, на что идет».

— Ты доверяешь этой жопе? — спросил Миа.

— Да, — почти сразу ответил Томас — В каком-то смысле он потерял больше, чем у меня есть.

Они услышали приближающийся звук мотора. В просвете мелькнула полицейская патрульная машина, вздымая за собой мусор, как опавшие листья.

— Я должен ему доверять, — запинаясь, произнес Томас.

Машина, черная, блестящая, с темными окнами, подъехала через несколько минут. Она остановилась у входа в переулок. Водитель, роскошно одетый азиат, вышел, не заглушая мотора, и удалился.

— Я поведу, — сказал Миа, приподнимая Фрэнки.

— Нет, — ответил Томас, — как только мы выедем за городскую черту, я выкину тебя из машины.

— Ты что, мать твою, шу…

— Не хочу спугнуть Нейла. Ты должен понять.

Миа кивнул, повыше усадил Фрэнки на плечо, и они пошли к машине вместе.

Нейл был прав. На то, чтобы все вычислить и организовать, нужно время. Тебе удастся проскользнуть незамеченным, пока ты не колеблешься. Они использовали телевизор Билла, чтобы проехать через полицейский заслон. Потом они вышвырнули его ради собственной безопасности. Кто знает, что еще удумают федералы?

То ли виной тому была звуконепроницаемость черного автомобиля, а может, дело было попросту в их адреналиновом истощении, но обманчивое чувство нормальности закралось в них, пока они выезжали из города. Небо на востоке просветлело. На дорогах появились ранние утренние автомобили. Мир вдруг снова показался упорядоченным и даже угодливым.

Томас поймал себя на мысли о кофе, хотя знал, что ужасы для него всего лишь начинаются.

— Надеюсь, отберут посимпатичнее, — пробормотал Миа, уставясь на другой берег темного Гудзона.

— Что посимпатичнее? — спросил Томас.

— Фотку… Рано или поздно они станут расклеивать фотографии меня и моих прошлых делишек.

Томас мельком взглянул на своего соседа номер один.

— А ты что думал? — фыркнул Миа. — Что в заголовке утренней «Пост» будет написано: «Психолог и его сосед похищают получившего черепную травму ребенка»? Скорее так: «Психолог и трансвестит», поверь мне.

— Я об этом даже и не подумал.

— Спорю на свои розовые трусики. Психологи? Всем известно, что психологам доверять нельзя. Нельзя доверять всем, кто действительно знает правила. Если ты их узнал, значит, можешь ими манипулировать. А трансвеститы… Начать с того, что они уже и так изгои. Они даже одеваться правильно не могут, я уж не говорю — засадить в нужную дырку.

Томас уставился на дорожное полотно, выхватываемое светом фар, на тянущиеся в обе стороны разделительные линии, думая о слове «правильно».

Люди — верующие механизмы. Легковерные и фанатичные. Они устроены так, что их можно легко и совершенно необратимо запрограммировать, превратив в шестеренки в огромной системе взаимосвязанных действий, без которых было бы невозможно общество. Откуда эволюция могла знать, что умный, но упрямый маленький человеческий мозг в конце концов разовьет науку и технологию, а те, в свою очередь, будут преобразовывать общество стремительными темпами, за которыми не угонится ни одно пособие пользователя?.. Что одни изобретут новые правила, позволяющие эксплуатировать более широкие области, в то время как другие будут цепляться за устаревшие и уже не соответствующие новым условиям правила пользования?

Что над такими людьми, как Миа, будут насмехаться и осуждать их за неправильную любовь?

— И все равно это хорошо, — произнес Томас после паузы.

— Ты это о чем?

— Если только мы будем избегать любой конфронтации с «отклонениями от нормы», которые легко поддаются рациональному объяснению, если только обратимся к самим себе, я удивлюсь, что какие-либо из этих отклонений будут считаться подсудными. — Томас глубоко вдохнул, пожалуй, впервые за несколько недель. — Разумеется, угроз не избежать. Но есть неплохой шанс, что мы сумеем справиться со всеми препятствиями. — Он улыбнулся, на мгновение оторвав взгляд от дороги. — И все благодаря твоему своеобразному выбору вечерних туалетов.

Похоже, Миа это не очень-то убедило.

— Сразу видно, что ты не из Алабамы, — сказал он.

Полное солнце уже поднялось над горизонтом, когда он высадил Миа на бензоколонке недалеко от Тэрритауна.

— Будь осторожен, Томми, — сказал тот, наклоняясь к окну автомобиля, и посмотрел на развалившегося на заднем сиденье Фрэнки. — Его это тоже касается.

— Буду… — Томас проглотил застрявший в горле комок, — Помни… На несколько дней заляг на дно. Держись подальше от камер — от всего, что с этим связано. А потом возвращайся…

Задумчивый, почти неохотный кивок.

— Повнимательней следи за этим ублюдком. Помни: Нейл, которого ты знал, уже умер.

Несмотря ни на что, Томас пристально, почти с мольбой взглянул в лицо склонившегося над ним человека.

— Скажи, что это сработает.

Миа вздрогнул. На мгновение ему удалось выжать из себя ободряющую улыбку, но выражению явно не хватало убедительности. Он стал похож на человека, готового наизнанку вывернуться, чтобы помочь другу.

— Какого хрена, откуда мне знать, Томми?

Немой кивок, затаенное дыхание.

Миа убрал руки с дверцы, попятился.

— Безумная затея, — сказал он, глаза его были полны слез. Он пригладил волосы. И, хотя стоял прямо и неподвижно, казалось, что он в любой момент может упасть. — Безумней не придумаешь.

Томас щелкнул выключателем, проследил за тем, как темное стекло, поднимаясь, проглатывает его соседа. Он стал понемногу отъезжать и не заметил, что глаза Фрэнки широко распахнулись.

Пока тот не начал кричать.

Глава 17

31 августа, 8.26

Удачу от передышки отделяет то, насколько искренне ты загодя помолишься, — что-то вроде этого однажды сказала Томасу его бабушка. Его слова, едва не переходившие в рыдания, были достаточно искренними.

Скорее он сомневался в том, к кому обращается.

Блестящий черный «БМВ» обгонял машину за машиной, виляя между слоноподобными дальнобойщиками. Симпатичные студенточки, отпускающие шутки по сотовым и хохочущие над ними. Негодующие панки, почти не разжимающие губ, глумливо пялящиеся на спроектированное по немецкому образцу шоссе. Старушки, молитвенно глядящие вперед и обеими руками вцепившиеся в рулевое колесо. Ухоженные мамаши. Худощавые игроки в гольф. Бизнесмены в машинах с открытым верхом. Все они катили куда-то по воле бесшумных моторов, плавно скользящие, безнадежно разобщенные жизни.

И никто из них не обращал внимания на обгонявший их со свистом саркофаг, обтянутый изнутри кожей.

Дорожный шум звучал чуть громче шепота, сельский пейзаж, вздымаясь и опадая, проносился за окном, мир краткими вспышками мелькал за лобовым стеклом. Томас Байбл потянулся к заднему сиденью, чтобы успокоить своего единственного сына. Мальчик съежился, забился в угол, отстраняясь от его руки.

— Знаешь, ты ведь мой сын.

И снова — вопль, губы искривились, и лицо мальчика стало напоминать мордочку шимпанзе.

— Они использовали меня как наживку, чтобы найти дядю Кэсса. Помнишь Сэм, мой сладкий? Папиного друга?

Кашель, судороги.

— Сэм собиралась пожертвовать мной. — Томас с трудом проглотил слюну. — Когда все шло к тому, что меня зарежут на алтаре, она решила принести в жертву и тебя.

Фрэнки отбивался своими ручонками, царапая кожаную обивку.

— Ты мой, ты ведь это знаешь. Не важно, что там говорит дядя Кэсс.

Глаза — выпученные, как у быка на бойне. Вопль.

— Принести в жертву, — разрыдался Томас — Жертвуют всегда отцы.

Он позвонил Нейлу, как они и договаривались. Томас всегда выполнял договоренности. Если послушать Нору, то это была одна из причин, по которой она его бросила. Уж слишком в сильной степени он был частью механизма — проклятого механизма.

Держа превратившуюся в абстракцию дорогу на периферии зрения, он нацарапал адрес нового места на салфетке «Тако белл»[54] — где-то в Коннектикуте.

— Я могу на тебя положиться? — спросил он искаженный голос.

— Все сводится к догадкам, Паинька, — ответил Нейл. — А чьи догадки стоят того, чтобы из-за них подыхать?

Томас отключил телефон, мельком взглянул на пронзительно кричавшего сына. Посмотрел назад, на светящуюся в лучах летнего солнца дорогу, провожая взглядом землю обетованную — асфальт и кирпич. Горизонт, как всегда, не сокращал и не увеличивал расстояний, а все, что было поблизости, тут же сметало куда-то назад, в бездонную воронку.

О контроле он уже и забыл. Ему оставалось только одно — прерываемая рыданиями мольба: «Фрэнки-тс-с-тс-с-пожалуйста-Фрэнки-тссс-пожалуйста…»

Пустые слова. Трогательные слова. Слова, которые могли только хрипеть и пресмыкаться перед ужасными воплями сына, перед самой древней молитвой из всех. Первая великая передача.

Все, все обладало абсолютной проводимостью. Горы. Океаны. Даже звезды. Но все оставалось глухо. Ничто не внимало. Хруст черепов миллионов агнцев в челюстях миллиона львов. Миллиарды человеческих воплей, из которых не был услышан ни один. Только моментальный блеск в бездонных глубинах. И того меньше…

Никаких последствий, лишь неизбежность. И острие ножа, вонзающееся все глубже.

Умирают только дети — наконец понял Томас. Маленькие. Беспомощные. Ничего не понимающие.

В конце каждый становился ребенком.

Это казалось почти нормальным. Захолустье, старый друг, машущий с крыльца. Летний ветер, стремительно проносящийся сквозь ветви деревьев. Ребенок, которого надо поднять с задницы.

Голоса у Фрэнки уже не осталось, он давно без остатка истратил его на крик. Теперь он просто царапался и корчился, как умирающий наркоман. Лишь выкатившиеся из орбит детские глаза и старческая гримаса повествовали об ужасе, который волнами накатывался на его душу.

Это не мог быть его сын.

Этого не могло быть.

Томас поднялся по бетонным ступеням, оглядел белый, в колониальном стиле фасад, покосился на брызжущее светом солнце. Моргая, посмотрел на Нейла; мысли его были уже по ту сторону надежды или ненависти.

Неприкрытая улыбка. Воспаленные глаза.

Нейл придержал дверь так, чтобы он мог внести Фрэнки в полированный полумрак. Томас почувствовал, как чужая рука ободряюще легла на его плечо, когда он проходил мимо. Легкая боль от укола в затылке. Томас обернулся, слишком измотанный, чтобы встревожиться, не говоря уже поразиться. Он просто посмотрел на монстра, который был его лучшим другом. Колени его подогнулись, как ватные. Фрэнки выскользнул у него из рук. Все заколыхалось перед глазами, взвихрившиеся пылинки заметались в необъятном пространстве бытия.

— Эх, Паинька, — произнесла тень. — Пора бы уже знать. Не важно, каковы правила…

Мир рушился, подернутый бледновато-млечной дымкой.

«Меня заносит».

— Центральная нервная система homo sapiens, — говорил Нейл (хотя, когда он начал говорить, Томас припомнить не мог), — это совсем не то же, что сердце или желудок. Это не какой-то определенный орган с отдельными функциями. Очень многое в структуре нашего мозга предопределяется другими. В определенном смысле, Паинька, существует только один мозг, простирающийся по всей поверхности земного шара, энергично перепрограммирующий себя в ключ к тайнам мироздания. Единая центральная нервная система с восемью миллиардами синапсов.

Томас был намертво пригвожден к какому-то аппарату, почти вертикально. Что-то мешало ему повернуть голову. Ни единая клеточка его кожи, ни единый волосок не мог пошевельнуться. Череп его был словно припаян или замурован, став частью дома. Подняв глаза, он мог увидеть над бровями металлический край чего-то, не более. Комната перед ним была просторной: стены из шлакобетона выкрашены белой краской, незаконченный потолок заливал ослепительный флюоресцентный свет. Судя по расположению углов, он догадался, что находится в центре комнаты, но не видел ничего сзади. Справа в углу были сложены коробки, рядом стояла низкая тележка. Прямо перед ним были тесно составлены два стола с наваленными на них плоскими дисплеями, клавиатурами и несколькими незнакомыми Томасу устройствами. Нейл, в шортах и сандалиях, повернулся и присел на корточки перед открытой коробкой. Поблескивали неровно залитые застывшей пенкой трубки.

Нейл подошел к нему, держа вверх иглой шприц в обтянутой резиновой перчаткой руке.

— В данную минуту, мой друг, ты и я — единственные синапсы, имеющие какое-либо значение. — Он наклонился вперед, и Томас почувствовал резкий укол в шею. Нейл протер пятнышко комочком ваты. Подмигнул. — Кое-что, чтобы ты побыстрее отошел от анестезии.

— Фрэнки… — хрипло произнес Томас.

Казалось, это единственное слово, которое он в состоянии выговорить.

Красивое, мужественное лицо омрачилось.

— В плане произошли небольшие изменения, Паинька.

— Фрэнки! — пронзительно вскрикнул Томас.

Брызжа слюной, он стал биться, стараясь высвободиться из зажимов, которые его держали. Взгляд Нейла заставил его замолчать и притихнуть. Это было нечто, лишенное членов или придатков, обладавших хватательной способностью, нечто вроде змеиной души, такое же недосягаемое, как ухмыляющийся нацистский офицер или вооруженный ножом африканский повстанец с горящим взором.

— Не надо беспокоиться.

— Бе-беспокоиться? — сквозь слезы крикнул Томас — Что, ч-черт поб-бери?..

Нейл развернул клавиатуру, стоявшую на ближайшем столе, и начал что-то набирать на ней. Томас услышал доносившееся сверху гудение, словно где-то там находился принтер.

— Сукин сын! — неистово взревел он. — Чертов подонок! Я тебя убью! Убью!..

Но почти тут же замолчал — сначала от смятения, потом от забрезжившего понимания. Нейл был прав. Не о чем было беспокоиться. Как мог он быть таким ослом?

— Лучше? — спросил Нейл.

— Да, — усмехаясь, ответил Томас — Намного. Что ты сделал?

— Да ничего особенного… Так ты больше не волнуешься за Фрэнки?

— Пошел он. С ним будет порядок.

Нейл отрицательно покачал головой:

— Нет, Паинька. Боюсь, уже не будет.

— Нет?

— Нет. По сути, он уже умер.

— Шутишь? — рассмеялся Томас.

— Не шучу. Избавиться от аффекта мертвой петли — по крайней мере, такой дьявольской, какую делает Маккензи, — можно только одним способом.

— Каким же?

— Пуля в голову.

Томас зашелся самым искренним смехом. Рассудком он понимал, что в этом нет ничего смешного, но ему было смешно… И главное, все казалось настолько естественным — самая обычная вещь на свете.

— Ты всегда был психом.

Фрэнки. Бедный малыш. Ему, Томасу, будет не хватать маленького засранца…

— Значит, все это кажется тебе нормальным? — не скрывая любопытства, спросил Нейл.

Томас попытался пожать плечами.

— Что ж, полагаю, со стороны это может показаться странным, но, если вдуматься, это совершенно нормально.

— Как так?

Ответная ослепительная улыбка Томаса означала: «Ты что — дурак?»

— Мы же старинные друзья и привыкли дурачить друг друга, — пояснил он. — Вот только, боюсь, немного староваты для этого стали.

Нейл почесал за ухом ручкой.

— Но в какой-то степени ты понимаешь, что происходит, разве не так? Понимаешь, что я стимулировал нервные цепочки, отвечающие за твое чувство нормальности и окружающего благополучия?

Томас нахмурился, счастливый и растерянный.

— Ну, что сказать? Ты всегда был на все руки мастер.

Нейл смущенно покачал головой, как всегда, когда его циничные заявления оправдывались.

— Точно. — Он погрозил Томасу пальцем: мол, я же тебе говорил. — Благодаря этому я пошел нарасхват, это позволило мне заняться реальным делом.

— Ты освободил меня, Нейл.

— Конфабуляция.[55] Я имею в виду, ты только вдумайся, Паинька, что я всадил твоему сыну пулю, а ты искренне веришь, что все правильно, что все…

— Послушай, — прервал его Томас, пытаясь помотать головой, — ты снова слишком увлекся анализом. Знаю-знаю, посмотрите только на психолога, который упрекает кого-то за то, что тот слишком увлекся анализом, но порой так бывает, просто само собой выходит. Иногда ты просто…

— То же самое было с первыми террористами, которых я подвергал этой обработке, — прервал его Нейл. — Представляешь, я чуть не два дня спорил с одним, пытаясь доказать ему, в какую переделку он попал. Два долбаных дня! Будто у парня всего две кнопки: уловки и повтор. Ты знаешь, что в мозгу имеется целый модуль, предназначенный для выработки словесных обоснований?

— Да, да, — сказал Томас, понимая, как ему не хватало этих профессиональных перешептываний с Нейлом. — Да, Маккензи что-то мямлил про это.

— Поверь мне. — Нейл оценивающе посмотрел на него, — если ты хочешь ощутить, насколько рассудок — жизнь — это продукт механической штамповки, постарайся шагать в ногу с этим модулем. Я мог бы буквально всю оставшуюся жизнь спорить с тобой, а ты просто приводил бы мне причину за причиной, почему то, что я застрелил Фрэнки, — самая нормальная, самая разумная вещь на свете.

О чем он говорил? Жизнь была полна непредвиденных обстоятельств, которые никто был не властен контролировать. Даже самое свихнувшееся дерьмо в мире можно было признать резонным, учитывая те или иные конкретные обстоятельства.

— Послушай, — сказал Томас, — я понимаю, как это выглядит. Но, Нейл, тебе лучше, чем кому-либо другому, известно, что всегда есть нечто, что не углядишь простым глазом. — Не успев сказать это, Томас понял, что сказанное было напрасно. Нейл следил за ним обращенным внутрь себя взглядом, который всегда появлялся у него, когда он не столько слушал, сколько обдумывал, что сказать дальше. — Всегда есть что-то сверх! Нейл. Нейл? Послушай меня. Зри в корень.

Нейл выждал какое-то время с напускной учтивостью, так, словно хотел убедиться, что можно спокойно продолжать.

— Поверишь ли, что все окончательно сложилось у меня в голове, когда я как-то раз ужинал у родителей? — спросил он. — Ты же знаешь моего папашу: он вечно разводит рацеи о том, о сем, не давая тебе и словечко вставить, и никогда, ни разу и не подумает, что может ошибаться. Я просто сидел у них — мама приготовила индейку, — как вдруг меня осенило, что его обосновательный модуль перегружен, что единственная подлинная разница между ним и моими подопечными состоит в том, что его случайно запрограммировали. Я понял, что передо мной просто еще один механизм. И мама — тоже, со своим квохтаньем, что мало томила жаркое в духовке. Я сидел и наблюдал за тем, как они проходят один рутинный поведенческий цикл за другим. Ты только представь: увидеть, что твоя мать механизм?!

— Да брось ты, Нейл, — фыркнул Томас. — Послушай только себя! Твоя мать не механизм. Слишком уж она для этого свихнувшаяся дура!

Но Нейл не слушал.

— Думаю, что, работая на АНБ, я дошел до какого-то предела. Это случилось не сразу: я просто наблюдал определенные поведенческие типы и думал про себя, что они влекут за собой повышенную активность ядер, поставляя информации в префронтальную область коры мозга, так-так. Но после того ужина с индейкой до меня стало доходить, что все, что делают остальные, следует рассматривать в точно таких же терминах…

И снова его взгляд углубился внутрь.

— Тогда-то я и перечитал твою книгу.

Томас хохотнул, но из-за отсутствия движений руки и головы, которые обычно сопровождают хохот, звук получился странный.

— Ну что, дошел до дна, как думаешь?

Улыбка Нейла получилась одновременно скептической и искренней. Повернувшись к ближайшему столу, он вытащил из-под груды бумаг книгу в потрепанном переплете. Томас мельком заметил название, тисненное золотыми буквами на черном матерчатом корешке: «Сквозь потемки мозга». Нейл раскрыл ее на странице, заложенной одним из оранжевых стикеров, торчавших из книги, как языки. Приподняв и держа ее в вытянутой руке, как проповедник, он прочитал:

— «Если мы что-либо и знаем, то лишь следующее: части мозга, связанные с рассудком, получают доступ только к крохотной доле информации, обрабатываемой мозгом как таковым. Рассудочный опыт не просто продукт мозга, это продукт мозга, который видит только малейшую часть себя». — Нейл поднял глаза, вздернул бровь. — Так, значит, ты больше не согласен с этим?

Еще одна безуспешная попытка пожать плечами.

— Факты — вещь упрямая. Послушай, Нейл…

Но тот продолжал читать:

— «Магия фокусника зависит от того, насколько ему удастся отвлечь публику от своих манипуляций. Стоит нам только заглянуть через его плечо, как вся магия улетучивается. То же происходит и с рассудком. Забыв о манипуляциях, которые делают это возможным, опыт основывается на том, что нельзя назвать иначе как иллюзиями. Рассудок это всегда „сейчас“, поскольку нервная система коррелирует с рассудком, который, хотя и способен осознавать время, не может осознавать время этого осознания. Рассудок всегда един, поскольку нервная система коррелирует с рассудком, который, хотя и способен дифференцировать окружающую среду, не может дифференцировать свои собственные процессы. Снова и снова основополагающие черты опыта обретают смысл, лишь когда мы подвергаем их анализу как результат разного рода несостоятельностей…»

Закрыв книгу, Нейл дочитал отрывок по памяти:

— «Вот почему рассудок исчезает всякий раз, как мы осмеливаемся заглянуть через плечо мозга. Все мы — не многим более чем ходячие, разговаривающие фокусы».

Он замолчал. Было слышно только монотонное гудение вентилятора, встроенного в механизм над головой Томаса. Воздух пропитался запахом озона и паленой резины.

— Хм, — наконец сказал Томас, — можно мне хлебнуть пивка?

Игры, конечно, играми, но ему чертовски захотелось пить.

— Да, это был удар, — ответил Нейл, явно имея в виду прочитанный отрывок. — Теперь было достаточно просто увидеть других людей в истинном свете… даже собственных родителей. Но как можно подумать такое о самом себе? Я имею в виду, глядя на тебя, — пытаться обхаживать человека, который убил твоего сына ради глотка пива, и при этом думать, что ничего естественнее не бывает! В конце концов, и я такой же. Я точно в такой же степени механизм, как и ты, точно в такой же степени результат процессов, которые не контролирую. А ведь когда-то я точно так же поддавался обману, не сомневался, что мне доступно иное знание, что, если бы меня подвергли такой же обработке, как тебя, кое-что бы изменилось, какая-то искра или остаток духовности разгорелись бы во мне и позволили переступить границы, предначертанные мне неврологией…

Нейл поднял книгу и потряс ее так, что она чуть не разлетелась у него в руках.

— Этого просто не может быть. И все-таки это есть…

Томас скептически уставился на него, хотя не переставал дивиться, как это здорово — снова спорить, болтать о всякой чепухе.

— Теперь мне действительно позволено говорить? — спросил он, улыбаясь.

— Всегда пожалуйста. — Нейл метнул в него один из своих знаменитых взглядов искоса, исподлобья.

У Томаса вдруг зачесалось в носу, что мигом напомнило ему о связывающих его путах. Но он знал стиль поведения Нейла и его штучки: если вы игнорировали что бы то ни было, Нейл в конечном счете не выдерживал и отступался. Вот почему было ошибкой просить у него пива.

— Так ты утверждаешь, — медленно начал Томас, — что весь этот дурдом, похищения, искалеченные люди и записи — все это из-за моей книги?

— Спор затеял ты, Паинька. Ты всегда был сильнее меня в теории.

— А ты, значит, просто человек практический.

— Предпочитаю все делать собственными руками, — пожал плечами Нейл.

Томас рассмеялся, хотя сотрясение неприятным дребезжанием отозвалось в голове.

— Тогда ответь мне на такую загадку: как ты мог заинтересоваться спором, который затеял я, вообще любым, если считаешь причины иллюзорными?

Нейл усмехнулся и покачал головой.

— Придумал бы что-нибудь получше. Причины могут быть обманчивы — результат того, что мозг в последнюю очередь осознает решение собственных проблем, но все же они функциональны, как ты мог догадаться, поскольку являются плодом реальной сделки. Пока мы с тобой спорим, пребывая в мире осмысленном и оправданном, и твой и мой мозг просто реагируют на входящую и исходящую слуховую информацию — в буквальном смысле перепрограммируют себя, откликаясь на сигналы друг друга и окружения. Вот где творится подлинное действо. Проектор — и экран. Вот почему мы с изумлением взираем на толковательную пропасть всякий раз, когда пытаемся отыскивать за одними причинами другие, хотя считаем, что совсем не сложно разобрать на составные части механизм, который делает это возможным. Вот почему философия — чушь собачья, тогда как наука преобразила мир.

Томас осклабился. Если бы не зажимы, он поднял бы руки, сдаваясь, однако вместо этого просто сказал:

— О!

Нейл попросту перефразировал его собственный ответ на этот вопрос из книги.

— А это какая страница?

— Триста восемьдесят вторая.

— Ты что, это дерьмо наизусть выучил?

Нейл нахмурился, сунул руку в карман и достал небольшой черный пульт дистанционного управления. Нажал на кнопку.

Внезапно Томас почувствовал острую боль, словно в каждую из бесчисленных пор вонзилась раскаленная добела булавка. Он завыл и закричал, утратив самообладание. Его чуть не вырвало.

Щелк. И он снова был счастлив.

Нейл улыбнулся.

— Решил сменить тему, — сказал он.

Сквозь пелену хорошего настроения Томас чувствовал дрожь, будто мороз пробрал его до костей.

— Надежная штука… Где мы были?

— Я объяснял, что мозг не снабжен механизмом слежения за собой, что у него недостает возможности обрабатывать информацию о самом себе, эволюционной родословной, что единственное, на что он способен, это малевать шаржи на самого себя.

— Ну да, — ответил Томас, — ты имеешь в виду сознание.

— Точно. Неподражаемый шарж.

— Но так не кажется.

— Конечно нет. Он должен казаться глубоким, непропорциональным и убийственным, потому что «глубина», «непропорциональность» и «убийственность» — неотъемлемые составляющие шаржа. Мы не можем переступить границы нашего рассудка и обозреть его со стороны, как наш мозг.

— Вот поэтому-то, — воскликнул Томас с интонацией, которую можно было описать как пьяное добродушие, — ты никогда никого не убедишь, что ты не псих!

— А кто сказал, что кого-то надо убеждать?

— Но тогда зачем было все это делать?

— Зачем? — повторил Нейл и снова стал перелистывать книгу Томаса. — «Наш мозг, — громко начал читать он, — способен отследить свою собственную поведенческую реакцию, но полностью слеп к глубокой обработке механизмов, управляющих ею. Вместо того чтобы поступать в зависимости от этого или того, что заставляет механизм продвигаться вперед, мы совершаем наши поступки „по тем или иным причинам“, проще говоря, для достижения желаемых результатов. Поставленная на голову случайность выдается за сознательность. Результаты и последствия — цели — становятся движущей силой наших действий, поскольку коррелирующая с сознанием нервная система не имеет доступа к подлинным нейрофизиологическим подспудным силам».

Он резко закрыл книгу, словно прихлопывая муху. Томас вздрогнул.

— Намерения? — спросил Нейл. — Суть? Все это призраки, Паинька, навязанные нам галлюцинации. Они кажутся реальными только потому, что мы оседлали нашу нервную систему и скачем на ней задом наперед.

Томас хмыкнул: слова Нейла позабавили его, но не произвели никакого впечатления.

— Тогда какова же суть и предназначение действий шаржа, именуемого Нейлом?

Слова его, похоже, застали Нейла врасплох. На долю секунды он воззрился на Томаса с почти безумной пристальностью.

— Нейл, — повторил он так, словно его имя было каким-то нелепым китайским словечком, — этого шаржа больше не существует…

— Тогда что же существует?

— Я отключил некоторые запрещающие цепочки, — почти неохотно произнес Нейл. — То, что ваш брат психолог называет страхом, беспокойством, — всю эту чушь. Теперь для меня это не более чем абстракции. Но, кроме того, я вырубил некоторые из наиболее обманчивых цепочек. Так, например, теперь я знаю, что абсолютно ничего не хочу. Я больше не позволяю дурачить себя мысли о том, что «я» вообще что-то делаю.

Томас лишь изумленно воззрился на своего друга. Откуда же у него взялся кураж — делать то, что он делал до сих пор?

— И я пошел дальше, — продолжал Нейл. — Намного дальше.

Наступила пауза.

— Для шаржа слишком узнаваемо, — сказал Томас. Его так и подмывало высказать все начистоту.

Нейл кивнул, как бы признавая некую неизбежность, постичь которую мог только он.

— Только отчасти. В конце концов, я все еще не перестал чувствовать. Просто это в корне отличное переживание, гораздо более чувственное, чем фрагментарная истина наших душ. В нем нет ни воли, ни цели, ни эгоизма, ни добра, ни зла…

У Томаса возникло непреодолимое желание покачать головой. Частью он понимал скрытые чудовищные значения того, что говорил Нейл, но больше это походило на забавную абстракцию, словно двое мальчишек играли в войну, используя палки вместо ружей. Большая часть его прониклась изумлением, даже глубоким уважением. Каково это было идти по жизни, не чувствуя себя, не испытывая угрызений совести, не в силах отличить свои намерения от принудительных импульсов — еще один несчастный случай в потерпевшем крах обезумевшем мире? Каково это было действовать не как жалкий, убогий человечишка, а как бездушная машина?

— Круто, Нейл. Слишком круто.

Усмешка Нейла была искренней и заразительной — один мозг общался с другим посредством заученной еще когда-то очень давно мимики. Глядя на своего старого друга, Томас подумал о прошедших годах, о тонких, ясных линиях его лица и ямочках, о тех усилиях, которые он прилагает, зачесывая редеющие волосы. И Томасу показалось: он всегда, еще с того самого первого дня, когда они встретились в общежитии, знал, что этот момент наступит. С той первой озорной и оценивающей улыбки Нейла.

И все-таки как же хорошо было его увидеть!

— Я первый в мире нейронавт, Паинька. А теперь у меня будет компания.

Склонившись над клавиатурой, Нейл внимательно уставился в экран монитора.

— Пока я не собираюсь выпускать тебя из этой цитадели счастья, — сказал он. — Кое-что придется делать по-старомодному. — Он приветливо взглянул на Томаса. — Особенно если ты хочешь им воткнуть.

Он снова стал стучать по клавиатуре…

Радостное и возбужденное настроение Томаса постепенно улетучилось. Затем в него медленно закрался страх; это было странно, как если бы какой-нибудь внутренний орган, лишенный кислорода, пробуждался к жизни. Что происходит? Что собирается делать Нейл? Недавние воспоминания вдруг стали невозможными, как отрывок из какой-то куда более невинной главы его жизни. Но они были реальными: мысли, чувства, все они были реальны, как то и полагалось. Слова…

«Фрэнки! Фрэнки? Нет — пожалуйста — дорогой…»

— Нейл! — крикнул Томас.

— Тс-с, — сказал его старый университетский приятель. — Абсолютно естественно, что мозг у тебя перевозбужден. Все дело в эволюционных недосмотрах и бог знает в каких стрессах, которые успели у тебя скопиться. Прямо сейчас он проходит через цепочки, откладывавшиеся в течение миллионов лет, производя устойчивые поведенческие реакции. Скорбь. Панику. Боже правый, он был не предназначен даже для того, чтобы познать самого себя, как же он может распознать собственный потенциал? На самом деле мы сталкиваемся с первобытной конфронтацией.

— Ты этого не сделал! — крикнул Томас — Скажи, что ты не убивал моего мальчика!

Нейл дружелюбно нахмурился.

— Опять ты за свое. Совершенный пример недостатков в действии. Мозг порождает родительские связи, «отеческую заботу», потому что эти связи получают подкрепление в повторе генетического материала. В конечном счете мы мало чем отличаемся от ксерокса, Паинька. Только вместо краски и бумаги пользуемся кровным родством и любовью.

— Где он? Скажи мне, где он! Нейл! Нейл!

Нейл пожал плечами, вяло улыбнулся.

— Таковы факты, Паинька. Если ты хочешь биться головой об стену, споря с ними, — прошу в гости.

Хотя Нейл закрепил его так, что он мог смотреть только вперед, ничего не видя по сторонам, внутренним взором Томас видел Фрэнки, распластавшегося на полу подвала: глаза мальчика потемнели, язык пересох, серое лицо обрамляла кровавая лужа.

— Господи, Нейл! О боже мой! Что ты натворил?!

Нейл отвернулся к плоскому экрану.

— Твой мозг сейчас находится в состоянии неистовства. Он пробует, насколько прочны зажимы, осознавая бесплодность физических поведенческих реакций. Теперь фронтальные участки коры мозга подвергают обработке гипотетические альтернативы, прилагая все усилия, чтобы их подавить и приспособиться к своим более примитивным родственникам. Теперь он начинает осознавать, что лингвистические поведенческие реакции…

Томас задохнулся от паники.

«Думай! Думай!» — твердил он себе.

Должен же быть какой-то способ. Надо было как-то добраться до Нейла!

— Нейл! — произнес Томас, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее. — Оглянись, дружище. Просто спроси себя, что ты творишь.

— Но я ведь уже говорил, Паинька. Я тоже, как и ты, совершаю прогулку верхом. Единственная разница в том, что я знаю, как везет меня моя лошадь.

— Нейл! Это моя семья! Моя семья! Мы говорим про Фрэнки, черт возьми!

Но безумец уже повернулся к ярко светящемуся экрану дисплея.

— И вот теперь, если я заглушу лингвистические цепочки, твоему мозгу обеспечена бесперебойная и четкая работа…

Пощелкивание клавиш…

Внезапно разговор перестал иметь значение. Крича, Томас снова и снова пытался освободиться от пут. Он хрипел, и брызги слюны вылетали сквозь его стиснутые зубы.

— Физическая борьба, — промолвил Нейл.

Это было все равно что пытаться взломать пол. Это было все равно что пытаться бороться со своим скелетом. Хватка была мертвая, словно весь мир превратился для него в неколебимую раму, а тело его впечатали в скалу.

Нейл с манерной медлительностью продолжал комментировать:

— А теперь, осознав тщетность своих усилий, он начинает формировать то, что вы, психологи, называете негативной генерализацией.

Томас взревел. Его поймали — поймали в ловушку. Безнадежно. Фрэнки! Фрэнки! Боже милостивый, что же делать?

Безысходное отчаяние овладело им, у него появилось чувство, что он проваливается в бездонную пропасть. Он сдался. Просто, всхлипывая, повис, как наброшенная на вешалку одежда.

Фрэнки мертв!

Его мальчик, улыбающийся, опрятный, которому, казалось бы, ничто не угрожало. Ужасный шотландский акцент. Привычка постоянно говорить «су-у-упер». Шерсть Бара, которая к нему так и липла. Широко открытые и словно все время удивленные глаза. А как он пукал, чтобы насолить Рипли. Слова: «Я люблю тебя, папочка!» — произнесенные среди миллиона других слов, связанные с тысячами самых разнообразных событий. «Я люблю тебя, папочка», неуклюже нацарапанное карандашом, повторяемое, когда сын прибегал к нему зареванный, с содранными коленками. Теперь оставалось ясно только одно.

Он ушел.

— А теперь вот, пожалуйста, — сказал Нейл.

Томас увидел на экране графическое изображение — это было поперечное сечение его собственного мозга.

— Неврологический отпечаток пальца ученой беспомощности, — добавил Нейл.

Сквозь рев, сквозь застилавшую ему глаза пелену Томас увидел, как чудовище с улыбкой поворачивается к нему.

— Красиво, — произнес Нейл голосом лучшего друга. — Прямо картинка из учебника.

«Мой малыш».

Какое-то время Томас просто дышал, обессиленный в своей абсолютной неподвижности. Все вокруг представлялось искаженным, словно Томас смотрел на это сквозь линзу. Нейл просматривал какие-то написанные от руки заметки, почесывая уголок глаза кончиком ручки. Светящийся мозг на экране компьютера медленно вращался, окруженный полосами текста. Флюоресцентный свет под потолком отбрасывал нимбы в темные щели между балками.

Постепенно Томас стал испытывать первые признаки клаустрофобии. Это было не просто от сковавшего его тело паралича, не просто оттого, что он задыхался от надежды пошевелиться. Нейл пригвоздил его, оставив своему другу только близорукую перспективу, и непонятно почему это делало окружавшее его кольцо пустоты осязаемым. Обычно ему нужно было всего только повернуть голову — периферийное попадало в фокус, и мир становился узнаваем. Теперь пробел в пространстве тяжестью опустился ему на плечи, темнота сковывала шею рабским ярмом, и это заставляло его задыхаться от двусмысленности и неопределенности своего положения.

Какие ужасы еще плел вокруг него Нейл?

Томас понял, что все это происходит на самом деле, по-настоящему, а не как в кино.

Отцы терпели крах.

Монстры побеждали.

Ему было даже неинтересно следить за тем, как компьютерная графика окрашивает изображение его черепа в разные цвета — от кремового до багрового.

Когда он заговорил, показалось, что очнулся человек, пребывающий в коме.

— Что это? — скрипучим голосом спросил он. Сотрясший его кашель заставил винты еще глубже врезаться в его череп. — Ты что, привязал меня к какому-то транскраниальному[56] магнитному стимулятору?

Устройства типа ТМС, как их называли, обычно использовались в девяностые годы: магнитные поля позволяли изменить активность нервных клеток на избранных участках мозга. Они были самым заурядным явлением в большинстве нейрохирургических исследовательских центров.

— Нет, нет, — ответил Нейл, не отрываясь от экранов. Пальцы его без устали перебирали клавиши. — ТМС проникает недостаточно глубоко.

— Тогда что это?

Нейл оставил компьютеры и, не глядя на Томаса, подошел к нему сбоку и стал подлаживать что-то, что тот не мог уловить даже боковым зрением. Томас напрягся и почувствовал, что глаза у него выкатываются из орбит, как у лошади.

— Это специальное устройство, изобретенное АНБ, — произнес Нейл, как дантист, который продолжает болтать, чтобы отвлечь пациента, — называется «Марионетка». Мы смонтировали его из стереотаксических нейрорадиохирургических устройств — ну, знаешь, из тех, которые мы используем для выжигания опухолей? Мы нашли способ разбавлять кровь так, чтобы производить точечную регуляцию обмена в различных участках мозга… — Томас услышал позвякивание какого-то инструмента. — Между собой мы называем его «Мэри».

— На саморекламу не очень-то похоже, — сказал Томас, скорее из переполнявшей его ненависти, чем желая сострить.

Смех Нейла пощекотал его где-то под левым ухом.

— О, скоро она заработает, тогда увидишь, — ответил Нейл, выпрямляясь и снова исчезая из поля бокового зрения Томаса.

Томас принялся вращать глазами, стараясь уследить за ним, но шоры тьмы были абсолютны. Следующие слова Нейла: «Положись на меня» — прозвучали словно бы ниоткуда.

Томасу показалось, что он услышал, как Нейл роется в ящике с инструментами. Внезапно он появился снова и мельком взглянул на Томаса, направляясь к компьютерному терминалу.

— У меня действительно есть несколько хранителей экрана, — сказал Нейл, усаживаясь. — Хочешь посмотреть?

— Хранителей экрана?

С усмешкой глядя на плоский дисплей, Нейл нажал одну из клавиш. Свет отразился в ровной дуге его зубов.

— Мы их так называем. Это программы, воздействующие на нервные цепочки, ответственные за сознание…

Не вставая с места, он повернулся к Томасу. Кресло под ним скрипнуло.

— Разве это не верх искусства? Самое впечатляющее творение.

— Творение? — безучастно переспросил Томас.

«Вспомни… он убил твоего сына…»

— Экзистенция, — произнес Нейл. — Экзистенция в чистом виде.

Он снова повернулся к своей клавиатуре и экрану.

— Помнишь, как мы часто спорили о SETI[57] еще тогда, в Принстоне, а именно почему за десятилетия изучения небесного пространства мы так и не обнаружили ни единой версии «Я люблю Люси». После этого становится совершенно ясно, почему…

— Я не пони… м-м-м!..

Его пах словно взорвался от наслаждения, которое издевательскими волнами накатывалось на него. Он задохнулся, уставился на Нейла, челюсть его отвисла, слюна текла по подбородку. Оргазмы последовательно, через равные промежутки времени сотрясали его, анус сжался, как кулак перед дракой, они пронизывали его позвоночник, заставляли содрогаться от блаженства. Как будто какой-то божественный ток пронизывал его член…

— Это мое любимое, — со смехом сказал Нейл. — Стоит разгрузить тебя прямо сейчас — и симфония наслаждения превратится в дремотную, посткоитальную дымку…

Внезапно поток наслаждения иссяк. Тишину нарушало только какое-то потрескивание. Томас тяжело дышал. Даже несмотря на то что его череп был намертво привинчен к «Марионетке», он чувствовал себя вне собственного тела, словно стал флагом, слабо колышущимся в порывах влажного ветерка. Он старался собраться, ухватиться за что-нибудь. Но все равно ощущал себя чем-то нереальным, невещественным.

— Конечно, — продолжал объяснять Нейл, — ощущение выхода из тела, внетелесный опыт сопровождается медленным уменьшением поля зрения…

Окружающее начало разваливаться на части… и вдруг взорвалось перед ним, превратившись в какие-то резиновые клочки, которые втягивал в себя огромный пылесос, находящийся вне поля его зрения. Перед ним проплывала череда отсутствий; в какой-то момент от всего Нейла остался только подбородок и волосы. И это выглядело так реально, так реально…

— Прошу прощения за описательный монолог, — сказал Нейл после того, как куда-то исчезло сначала его туловище, затем ноги, — но следующая последовательность требует разговора…

— …потому что, — сказал Томас, — она способна изгадить нервные цепочки, позволяющие человеку устанавливать происхождение голосов.

Чего добивался Нейл? Долбаной укладки текста?

— Я как раз сейчас об этом подумал… — добавил Томас. — Ты, наверное, удивляешься, почему я говорю то, что ты собирался сказать… Большинство людей выводит из себя, когда им кажется, что говорят они, они решают, что сказать, хотя на самом деле кто-то уже произнес эти слова.

Губы Нейла перестали шевелиться, и Томас предположил, что тот отказался от своего глупого издевательства, — к чему беспокоиться попусту, если он и так уже подверг его стольким унижениям, что и не снилось? Но когда Томас добавил: «Тебе стоит хорошенько подготовиться перед следующей последовательностью… Она очень берет некоторых за живое…» — Нейл в точности повторил его слова.

Затем все впало в состояние свободного падения… сумасшедшее головокружение бытия… комната крутилась у Томаса перед глазами, смещаясь то вправо, то влево, опрокидывалась, вздымалась, оставаясь при этом неподвижной.

— Я называю это Дантовой встряской, — сказал Нейл, снова переводя глаза с Томаса на экран.

Что-то подобно пиле впилось в его грудь, в то время как что-то другое опалило его член подобно молнии. Любовь и ярость попеременно захлестывали его, иногда сменяясь нежной меланхолией, какую испытываешь к любимому, проснувшись рано утром прежде него. Томас рыдал и выл от любви и гнева. Никогда еще он так не любил. Никогда так не ненавидел. Никогда еще он так страстно не желал, словно бездонная, затягивающая пропасть разверзлась в нем, внезапно исполнив его чем-то божественным, рыдающим единством, сквозь которое он чувствовал уколы тревоги, которые росли и расплывались, как пятна крови, чернели и загустевали дробью ужаса, вонзавшего когти во все его капилляры, срывая кожу с мышц, пока мир перед ним ходил ходуном, как неизмеримая дверь, которую вот-вот сорвет с петель, и правое и левое мешалось в его голове.

— Эта последовательность, — донесся до него голос Нейла, — привносит хаос в конструкцию сверхличного пространства. Забавное дерьмецо.

Пространство, лучась, сминалось в бесформенный комок. Провалы пустоты чередовались с чем-то вещественным, прочным. Движение обращалось в запинающиеся мгновения, словно его сердце было стробоскопом бытия. Он узнавал все вокруг — сидящего за столом мужчину в кресле, — но не видел ничего этого, все было нематериальным, как кванты времени.

И он был яростью рептилии и нежностью млекопитающего… Ожидание-томление-надежда-молитва.

Воспоминания, пульсирующие, как опухшие гланды, все исчезало, пропадало, стиралось… Каким-то образом он даже позабыл, как дышать.

И все прекратилось.

Ни чувств. Ни ощущений. Дрожащая, колеблющаяся темнота, беспросветность…

Смерть.

Яйца у него лопались, и он подвывал от страха-желания-любви-желания-ненависти-желания-ужаса-радости-ревности-гнева. Он оскалился. Миллион женщин, миллион насилий. Иди ко мне, кошечка моя, и я разорву тебя на части, иди ко мне, и я трахну тебя, а потом убью, убью, убью! Агрессия. Агрессия.

В голове все кружилось. Послышалось хихиканье Нейла. Поскрипывание кресла.

— Не верю в хеппи-энды, — сказал Нейл.

Томас закричал, неспособный думать, неспособный разобраться…

— Ну что, хорошо покатался на Мэри?

Чувство обиды, страха и… возмущения.

— Член собачий, — тяжело выдохнул Томас. — Чертов выродок. — Он моргнул, стряхивая слезы с ресниц, мельком подумал о том, почему голос совсем не передает то, что произносят его губы. — Так или иначе, — сказал он, напрягая последние силы, — так или иначе, я убью тебя, чертов выродок.

И снова… Нейл стал послушно повторять за ним то, что он говорил.

Он был опустошен, и во всем теле разлилась тяжесть, как будто он тонул и его только что вытащили из воды.

— Такие концовки мы называем «кляксами», — сказал Нейл. — Небольшие воспоминания о том, что Мэри делает это просто потому, что так в любом случае поступает мозг, минус все социальные запреты. Поскольку чувство принужденности — такой же плод твоего мозга, как и все прочее, ты чувствуешь «принуждение» только в том случае, когда Мэри этого захочет. Маккензи разработал алгоритмы этих маленьких «искажений воли»… я показал бы тебе, не будь ты связан. От них весь покрываешься мурашками. Ты думаешь, что хочешь двинуть правой рукой, в то время как левая начинает размахивать в воздухе. В общем, всякие и тому подобные мелкие заморочки… У одного из его хранителей экрана есть даже короткая последовательность «всемогущества». Не важно, на что ты смотришь, ты убежден, что хочешь, чтобы это случилось. Даже если это грозовые тучи, которые вдруг встают над горизонтом. Вот это впечатляюще, поверь мне.

Нейл рассмеялся, оценивающе взглянул на огромный аппарат, удерживавший Томаса в своих лапах.

— Теперь тебе, надеюсь, понятно, почему мы называем ее Матерью Богородицей.

Томас попытался ответить, но не смог.

— Впрочем, некоторые вещи неосязаемы, как ты предсказал в своей книге. Все переживания всегда связаны, едины, и они всегда «здесь и сейчас», как ты и мог ожидать, учитывая, что они — побочные продукты нехватки мозговой деятельности.

Томас снова попытался заговорить, но только закашлялся.

— Беспокоиться не о чем, — улыбаясь, сказал Нейл. — Просто небольшая нейротрансмиттерная промывка. Ну, может, будешь чувствовать себя немного не в себе — пару дней, не более.

— От… — срывающимся голосом произнес Томас — От… от… — Он набрал побольше воздуха и, передернувшись, наконец выговорил: — Отвратительно…

— Да-а-а, — протянул Нейл. — Таково будущее.

Собственное гудящее тело казалось Томасу бескостным и навсегда прикованным к аппарату. Нейл напевал какую-то бессвязную мелодию, переезжая в кресле от компьютера к компьютеру.

«Ну, давай же, Паинька. Возьми ситуацию в свои руки… Постарайся думать яснее… Думай трезво и ясно».

Фрэнки мертв. Какой бы болью ни отзывалась в груди эта мысль, Томас понимал, что должен на время забыть о ней, сконцентрироваться на том, что происходит сейчас. Нейл был сумасшедшим. Разумным, только наоборот. Это означало, что все приоритеты на данный момент у него в руках, что его мысль обладает своей собственной, нечеловеческой логикой. Томас понимал, что если он выживет, то ему придется разобраться с этой логикой до конца. В конце концов, все предсказуемо. Даже помешанные подчиняются своим правилам.

— Ты… — начал он, но приступ кашля заставил его прерваться.

Он чувствовал винты Мэри, впивающиеся ему в череп. Томас прокашлялся, смахнул ресницами слезы.

Фрэнки… Маленький король, провозглашающий свою любовь, в устах которого все звучит здравицей.

«Я сильный, папочка… су-у-уперсильный. Если я увижу грузовик, который собирается тебя сбить, я спасу тебя, папочка. Врежу хорошенько этому грузовику — и ХЛОП!»

Томас свирепо посмотрел на сидящего к нему спиной Нейла.

— Так что ты этим хочешь доказать, а, Нейл? Что твой мозг — победитель?

Нейл развернулся в своем кресле.

— Ты все еще считаешь, что мир можно разделить на победителей и побежденных?

— Игра без победителей и побежденных — это театр, — без всякой уверенности произнес Томас — И ты это знаешь.

— Игра? — фыркнул Нейл. — А кто будет вести счет, дружище?

Томас наклонился, несмотря на удерживающие его винты.

— Мы, Нейл… Я!

На лице его лучшего друга появилось нечто вроде сожаления:

— Поверь мне. Судьи нет.

На мгновение Томас испытал болезненное чувство остановки сердца. От мертвеца его отличало только то, что он еще дышит.

«Он убил моего сына… Своего сына…»

— Ты, — продолжал Нейл с неумолимой искренностью. — Тебя не существует, ты — иллюзия… Подумай об этом, Паинька. Тебе хочется верить, что я делаю что-то для тебя, тогда как на самом деле — с тобой. Единственная причина, по которой я могу играть твоими мыслями и переживаниями, как марионеткой, в том и состоит, что ты — действительно марионетка. Просто я ускользнул от мира, да так, что он этого и не заметил…

Нейл отвернулся, чтобы ввести в компьютер какие-то новые загадочные команды.

— Тебе хотелось бы думать, — продолжал говорить он, — что я какой-то захватчик, что обычно ты сидишь за пультом управления. Но кому, как не тебе, знать. Пульт управления не работает и никогда не работал. Поскольку это лежит вне твоей таламокортикальной системы, то просто не существует для твоего сознания, вот почему твоя таламокортикальная система считает себя неподвижным движителем, дрейфующей причиной всех твоих действий.

От этих слов у Томаса будто надорвалось сердце. Это была гипотеза «слепого мозга», его собственный тезис из «Потемок мозга», причем не просто перефразированный, но воплощенный в жизнь. Нейл преобразил ее в демонстрацию собственных дерзких притязаний. Все это — от смысла до сущности, морали, иллюзорных артефактов мозга — ни к черту не годилось из-за неспособности мозга созерцать себя как такового. Даже эти мысли… Даже вот этот самый момент!

Он был всего лишь фрагментом чего-то безмерно-огромного, ужасного и сложного, чего-то мертвого. Фрагментом, которому не дано увидеть себя как часть целого. Обломком, стилизованным под маленькое божество…

«Нет-нет-нет-нет…»

Невозможно, чтобы Нейл был прав. Нет. Нет. Только не в этом!

— Так чего ты хочешь этим добиться? Нейл! Нейл! Это же я-а-а-а. Черт побери, это же Томми! Зачем ты вытворяешь такое со мной? Что я такого сделал? Что я сде-е-елал?

Тиски сдавили ему глотку. Какие-то животные звуки, похожие на одышливое ворчание, продолжали вырываться из его груди.

— Тс-с, — сказал Нейл. — Полегче там, Паинька. Ну-ка, давай. Посмотри на меня теперь. Не кричи. Просто посмотри.

Томас поднял на него затуманенный взор.

— Это не наказание. Это не выражение патологической ненависти или подавленного сексуального желания. Это любовь, Томас. Подлинная любовь — любовь, знающая, что она — иллюзия. Я могу подключиться к низким частотам, если ты хочешь видеть. Мой мозг любит тебя, вот почему он пустился во все тяжкие. Я думаю, он считает твой мозг своим братом — единственным братом. Думаю, он пытается освободить твой мозг.

— Но Фрэнки-и-и-и, — еле слышно, но прочувствованно пробормотал Томас.

«Фрэнки…»

— Послушай, — сказал Нейл. — Пора тебе понять, почему я послал тебя за Фрэнки.

На какой-то миг сердце Томаса перестало биться от ненависти.

Нейл исчез, по крайней мере, Томас больше не видел его.

— Мне нужно было время, — произнес голос из тьмы. — Ты застал меня, прежде чем я успел все подготовить.

Послышался щелчок, в аппарате что-то содрогнулось. Раздался высокий, пронзительный звук, и комната закружилась вокруг своей оси. Нейл развернул Томаса на тридцать градусов вправо… и тот смог ее увидеть. Она была без сознания и привязана почти вертикально, как и он сам.

Нора.

Томаса стала бить неудержимая дрожь.

— Нет, — сказал Томас, но услышал только невнятное бульканье.

Нора была в своем лучшем наряде: красной шелковой блузке и белых шортах, что считалось последним писком моды среди студенток. Подобно ему самому, она была плотно привязана к чему-то напоминающему вращающийся стол из нержавеющей стали, какие бывают в морге. Устройство, похожее на ребристый фен, нависало над ее головой, затеняя макушку. Закрепленный винтами каркас, расположенный ниже, не позволял Норе повернуть голову. Маленькие огни ярко светились, как глаза горгульи.

Еще одна марионетка.

— Она в полном порядке, — сказал Нейл, проверяя лучом света, направленным из ручки, как расширяются зрачки Норы.

— Т-ты сказал, — удалось воскликнуть Томасу. — Н-но ты сказал, ч-что это не наказание!

Нейл нахмурился.

— Я уже говорил тебе и повторяю. Наш мозг социален. Он подстраивается под мозг окружающих нас людей. Думаешь, почему развод или тяжелая утрата так дезориентируют нас, не говоря уже — причиняют боль? Буквально выражаясь, мозг нескольких людей начинает проводить обработку данных параллельно. Что, по-твоему, произошло с нами в Принстоне? Почему, по-твоему, у меня ушло столько времени, чтобы увидеть свой путь через мир иллюзий? Это был ты, Паинька. Моя любовь к тебе. Несмотря на всю мою работу, несмотря на семинары Скита и твою книгу, несмотря ни на что, мой мозг просто больше не мог согласиться с тем, что моя любовь к тебе бессмысленна, — по крайней мере, больше это было мне невмоготу. Недочеты эволюции, управлявшие верностью и солидарностью, единые связи, позволившие нашим первобытным предкам выжить, были слишком сильны.

— Какое, черт возьми, это имеет ко всему отношение?

— Ну, для начала я стал спать с ней. Я понимал, что, как бы ни велики были эволюционные недочеты, те, что управляют сексом, еще сильнее. Мой мозг нуждался только в предлоге. Я соблазнил ее, понимая, что впоследствии недочеты, управляющие процессами рационализации, возьмут верх. Выражаясь буквально, я разыгрывал комедии между различными модулями моего мозга. Его жестко запрограммированные тенденции к неверности и рационалистическому самооправданию против не менее жестко запрограммированных тенденций к верности… Да, боюсь, это была настоящая борьба.

Мысли бешено проносились у Томаса в голове.

«Что-то. Что-то. Я должен что-то придумать…»

Нейл улыбнулся так, как улыбался всегда, когда ловил себя на неточности.

— Конечно, все это делал «не-я». Я просто потакал тому, что происходило само собой. По сути дела, мой мозг превзошел себя.

— И мой мозг тоже на это способен, Нейл. Нейл! Тебе больше не нужны все эти изощренные фокусы. Почему бы тебе не отпустить ее, закрыть театр, и пусть каждый из нас вернется к своей работе.

— Красиво, — хмыкнул Нейл. — Да тебя нужно просто развязать, Паинька. Остальные — Повски, Халаш, Форрест и Гайдж — заставляли тебя снова проверять все пункты спора, самым непосредственным и чувственным образом снова знакомить тебя с силой твоей собственной логики, твоих обоснований. А в мою задачу входило дать тебе настояться, как чашке чертова чая.

— Нет, — пробормотал Томас, думая о галерее непристойностей, свидетелем которой он был, обо всех доводах, приводимых в собственную пользу в споре на протяжении этих лет. Нейл знал, что он занимается этим, что он, подобно большинству других, склонен обольщаться звуками собственного голоса… — Никогда!

Нейл сморщил нос, словно принюхиваясь к дурной шутке.

— Да брось ты, Паинька. Как мы уже говорили, я отслеживал процессы, происходившие в коре твоего мозга. МРВ не врет…

Если бы Томас мог свесить голову на грудь, он бы это сделал. Ему было отказано даже в позе побежденного.

Нейл усмехнулся с сожалением.

— Твоему мозгу необходимо подвергнуть обработке теперешнюю потерю соподчиненной ему нервной системы, признать бессмысленность этой потери. Только тогда он будет в состоянии прозреть сквозь рассудочный шарж, который только сбивает его с толку. — Он скосил глаза, словно охваченный печалью. — Просто ты слишком привязан к своей воображаемой семье…

— Что сказать? Любовь умирает мучительно.

От этой мысли его чуть не вырвало.

«Превосходно…»

— Было довольно легко заманить сюда Нору, — продолжал безумец. — Пару недель назад я подбросил ей записку с просьбой приехать. Как видишь, она питала некие надежды обольстить меня — ради Фрэнки, я полагаю. Она все время была частью плана…

Последние слова он произнес с озабоченным видом: что-то на экране слева привлекло его внимание.

«Нет-нет-пожалуйста-господи-черт-тебя-побери-нет!»

— Каждое воскрешение требует крещения, Паинька.

Потом случилось нечто странное, что-то такое, что он, как преподаватель психологии, должен был бы узнать, но не мог. Странная радость жизни переполнила все вокруг, самые несбыточные мечты сгладили острые углы. Внезапно Томасу показалось, что перед ним — какой-то резиновый мир, место, полное то растяжимых, то съеживающихся симулякров.[58]

Это была не та женщина, которая плакала от радости на их свадьбе. Это не был его старый друг, с которым они делили одну комнату в общежитии. Ничего этого попросту не было… И не могло быть. Между этим местом и тем, где он жил, не пролегали никакие дороги.

Нейл вернулся к своему компьютерному терминалу.

— В некотором роде страдаем диссоциативной фугой? — бросил он через плечо. — Радуйтесь еще, что вам повезло, что я не повернул ваши лежанки в другом направлении.

О чем он говорил?

— Томми, — сказала Нора.

— Ох, Томми, я п-правда не знаю, что сказать…

Слезы брызнули из ее красивых карих глаз.

— Тс-с-с, — выдохнул Томас.

— Нет… Нет. Ты должен еще кое-что узнать. Кое-что, что я должна была сказать тебе. — Рыдания заглушали ее слова. — Я люблю тебя, Томми. Я так тебя люблю! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Томас плотно закрыл веки, ему не хотелось пускать Нору в свой кошмар.

— Он контролирует тебя.

— Кто? О ком ты? Это я, Томми. Я…

Томас почувствовал, как исказилось его лицо. Краешком глаза он увидел новые огоньки, мерцающие на схеме его мозга на компьютере Нейла.

— Но ты же сказала, что не любишь меня. И никогда не любила.

— Да… это так. Я не могла. Но теперь что-то изменилось. Теперь я вижу тебя таким, какой ты есть на самом деле. Любящим. Ярким. Чутким. Я просто… просто… Я так люблю тебя, Томми. Томми, ты мне веришь? Ты должен мне поверить. Правда?

— Поверит, ты же знаешь. — Это был уже голос Нейла.

— Нейл, — позвала Нора. — Это ты?

— Он стоит вон там, Нора.

— О чем ты? — спросила она, глядя исподлобья. Ее глаза были по-прежнему затуманены слезами.

— Она меня не видит, — сказал Нейл. — Я отключил цепочки левого полушария, которые участвуют в конструировании экстраперсонального пространства. Это значит, что справа она ничего не может видеть. Она не видит даже, что не видит. Место, где я стою, просто не существует для ее мозга, даже как отсутствие.

— Однако я слышу его голос, — произнесла Нора, явно озадаченная, несмотря на всплеск страсти. — Нейл? Где ты?

— Почему я должен верить? — прорычал Томас.

— Потому что она действительно любит тебя, — ответил Нейл. — Все, любой нейрохимический обмен, любые синаптические вспышки, которые происходят в мозгу того, кто действительно влюблен, происходят сейчас и в ее мозгу. Настоящая любовь, Паинька. Она предлагает тебе настоящую любовь.

— Ничего настоящего в этом нет. Ничего. Ты контролируешь ее. Заставляешь ее любить…

— И что? В чем земная разница между тем и этим? Если бы не я нарушил равновесие ее мозга, склонив к проявлению столь нежных чувств, то что это такое, как не случайное сочетание стимулов? Роза, принесенная к дверям возлюбленного. Затянувшийся поцелуй. Идущие от сердца слова. Улыбка. Что, как не внешние стимулы, которых в равной степени могло и не быть — ведь случайные связи так многочисленны и дело это такое темное, — вызвали определенное увеличение уровня дофамина и окситоцина? Бензин для любовного мотора, мой друг. Подлей его в мозг — и возникает любовь. Бензин кончился — и любовь исчезает вместе с ним. Причинные связи здесь, по меньшей мере, неуместны. Какая кому разница, мир ли напрямую дергает ее за ниточки или это делаю я?

— Нет, — сказала Нора, и густой румянец покрыл ее щеки. — Ты не понимаешь, Нейл. Я люблю Томми. Томми, пожалуйста…

Томасу захотелось дотянуться и погладить ее по щеке. Слезы стояли у него на глазах.

— Я верю тебе, милая.

— Она растрогала тебя, — сказал Нейл. — Даже после всего, что сделала. Она проявляет все, что мы подразумеваем под словом «любовь», — стимулы, которые провоцируют определенную нейрохимическую реакцию в твоем…

— Но и тебя я тоже люблю, Нейл! — крикнула Нора. — Я… я совсем запуталась. Я… я чувствую эту сладкую боль, когда слышу тебя! Обоих! Ты нужен мне… Так нужен! Ты должен поверить мне. Это я говорю. Я!

— Это непристойно, — прошептал Томас.

— Нет, — ответил Нейл. — Это совершенно естественно.

— Естественно? — свирепо переспросил Томас — Что же в этом естественного?

— Наш мозг — управляемая машина, Паинька, результат миллионов лет эволюционной адаптации к своей окружающей среде, своему миру. То, что он может возвыситься и управлять собой, так же естественно, как и все остальное. Только подумай! Улавливая все новую информацию на протяжении сотен миллионов лет, он наконец добирается до сути. Игра окончена, старик.

— Томми! — позвала его Нора. — Томми! Я чувствую, о чем говорю! Никто не принуждает меня!

— Это только кажется, — сказал Нейл. — Твой мозг развился до того, чтобы порождать поведенческие адаптации к внешним условиям, Нора. Его внутренняя среда, его метод обработки внешних стимулов в значительной степени незримы для него. Вот почему мы воспринимаем красные машины и красные вишни, все красное в нашем окружении, и практически не воспринимаем нейрофизиологических процессов…

— Прекрати, Нейл. — Нора рассмеялась, словно услышала какой-то вздор, который бормочет невинное дитя. — Я знаю, что́ я чувствую…

Нейл вернулся к столу и на этот раз склонился над ноутбуком.

— Так что же ты чувствуешь, а, Нора?

— Я уже сказала. Это почти неописуемо. Это самое глубокое, самое трепетное, самое благоговейное чувство…

Она запнулась. Веки ее трепетали. Она проглотила слюну, затем протяжно, хрипло вздохнула.

— О-о-о, — выдохнула она. — Ты уже делаешь со мной это? Гладишь меня? Ты-ты-ты-ты-ы-ы?..

— Не смущайся, дружище, — сказал Нейл, мельком взглянув на Томаса. — Она просто механизм. Она нереальна. Да и как ей быть реальной?

— М-м-м-м, — промычала Нора тоном, который, как ножом, резанул Томаса своей узнаваемостью, — О-боже-бо-же-мой…

— Она ничем не отличается от нас… — произнес Томас ломким голосом.

— Разумеется, — усмехаясь, сказал Нейл. — Каждый из нас нереален. Не способен увидеть себя таким, какой он есть, наш мозг постоянно стряпает из нас что-то… Именно в данный момент ее мозг опустился на шаг в каузальной пищевой цепи. — Он моргнул и добавил: — Как и твой.

Нейл заставлял ее рыдать. Нейл заставлял ее пронзительно вскрикивать, причем делал это так, что Томасу все происходящее казалось забавным, да еще каким. Чем больше она захлебывалась криком, чем мучительнее он становился, тем более вызывающе звучал.

Затем Нейл, хохоча над пристыженностью Томаса, продемонстрировал ему эту чудовищную эмоцию — всю, до последней йоты.

На этот раз смеялась Нора.

Нейл заставил ее позабыть минуты, потом даже секунды, так что она непрестанно спрашивала:

— Где я?

— Где я?

— Где я?

— Где я?

Между представлениями Томас старался утешить ее — этот дергающийся механизм, некогда бывший его женой. Он старался прошептать ободряющие слова, которые не имели никакого смысла, едва пробиваясь сквозь стоявший у него в ушах металлический звон.

Но она только снова и снова рыдала:

— Рипли! Фрэнки…

Она кончила, после чего Нейл преобразил характеристики ее голоса в алгоритм, который заставил кончить его самого. Томас стоял между ними и хихикал, когда они, не переставая кричать, доходили до оргазма за оргазмом при звуках того, как кончает другой.

И Томасу не хотелось, чтобы это прекращалось.

Затем Нейл проделал то же самое с болью, так что визгливые вопли Норы раз за разом заставляли Томаса дергаться и выть. С болью, в которой уже не было места слезам. Болью нескончаемой.

Болью, которая ведома только падшим ангелам.

Он все еще продолжал вскрикивать, когда где-то, на самом рубеже зрения, показался Теодор Гайдж.

Невероятно. Однако это был он: жесткая борода поднималась по щекам, скрывая следы от угрей, медвежьи глазки глядели слишком пронзительно для такого расплывшегося лица; это был он, неподвижно повисший на грани визуального забвения, наблюдая за происходящим с ошарашенной завороженностью туриста, который, оказавшись в Мире Диснея, ненароком забрел в дверь с табличкой «Служебный вход».

Томас не уделил ему никакого внимания.

По сути, и уделять-то было уже нечего.

Миллиардер широкими шагами вошел в размытый круг его мучений. Томас не обратил внимания, когда Гайдж занес лом. Он даже не обрадовался, когда увидел, что Нейл слишком поздно оторвался от своих компьютеров. Не удивился, когда раздался глухой удар, как по арбузу.

Он не вознес хвалу Богу.

Лом продолжал вздыматься и падать. Экраны и оборудование разлетались искрящимися осколками. Потом боль улеглась.

Нора дернулась к нему, глаза ее были готовы выскочить из орбит. Нейл лежал, вытянувшись, на бетонном полу, лицом к Томасу, напоминая сломанную куклу. Казалось, он пытается подмигнуть, и губы его беззвучно шевелились. Томас понял, что у него сломаны шейные позвонки.

Крепкий мужчина подошел поближе к Томасу, внимательно вгляделся в его лицо. Томас попытался было сказать: «Это я», — но голоса не было, и теперь он мог только захлебываться кровью.

Толстыми пальцами Гайдж открутил винты, державшие голову Томаса. Боль в освобожденной кости казалась почти смехотворной. Томас безвольно свесил голову на грудь, пока мужчина отвязывал его.

— Это я, — наконец скрипучим голосом произнес Томас — Это я, мистер Гайдж… Томас Байбл.

Миллиардер кивнул.

— А это он? — спросил он, кивая в сторону валявшегося на полу Нейла.

— Это он… Нейл Кэссиди.

Миллиардер поддержал Томаса за локоть, когда тот сделал первый самостоятельный шаг. Но Томас все равно упал на колени.

— Вы следовали за мной…

— GPS в моей машине, — сказал Гайдж.

Томасу показалось, что Гайдж все знал заранее. Что он ждал. В наши дни все имеет свои координаты, даже дороги, не отмеченные ни на одной карте. Любого можно найти.

— Забирайте вашу семью, — сказал мужчина. — И уезжайте.

— Я н-не по…

— Уезжайте, — пролаял Гайдж. — Вы не захотите услышать мою исповедь.

Отвернувшись от Томаса, он вытащил длинный нож из футляра, прикрепленного к ноге. Присел, упираясь коленом между лопаток Нейла. Затем провел ножом по бородатой щеке. Томас увидел кровь, запекшуюся на блестящем лезвии.

Он не удивился. Нейротрансмиттерной промывки уже не было.

— Он отбирал лица… — сказал Гайдж, озирая предстоящую работу. — Я отбираю тела. — Он повернулся к Томасу, его свиные глазки округлились, словно от удивления. — Позвоночник это дверь, связь. Перережьте его, и вы сохраните душу… Храните в безопасности, лучше в коробке. Разве вы не видите? Я трахаю только мясо…

Томас попятился от безумца. Он мельком взглянул на лицо Нейла и увидел мозг за этим лицом. Он представил, как этот мозг присматривался, подглядывал в дверные «глазки», весь охваченный дрожью от скопившегося в нем желания уловить в свои силки мозг другого.

На губах Нейла застыла печальная улыбка.

«Паинька, — словно говорили его губы. — Пожалуйста…»

— Они знают, — сказал Гайдж, глядя вниз; щеки его были испещрены шрамами, как у вождя какого-нибудь древнего племени. — Они знают… но они не чувствуют.

Томас, которого он, по всей видимости, трогать не собирался, стал высвобождать свою экс-супругу. Боковым зрением он увидел Гайджа, согнувшегося над широкой спиной Нейла. Но взглянуть прямо так и не решился. Гайдж превратился для него в кровожадное существо, разрезающее на куски сонмы теней. Чудовищное пугало таблоидов, бормотавшее за работой…

«Я выпотрошу тебя, как рыбу. Как королеву университетского бала, не верящую в собственные силы. Я наполню тебя, как чашу, и ты перельешься через край… выплесну… Как святыню».

Ложная посылка в доводе Нейла.

Развязав Нору, Томас спрятал ее лицо у себя на груди, чтобы она тоже не видела.

«Смотри на себя…»

Костоправы не любят, когда за ними подглядывают.

Поднимаясь по ступеням подвальной лестницы, они держались за руки. Возможно, из-за этой нейротрансмиттерной промывки ряд бесцветных образов неотступно преследовал Томаса. То это была Синтия Повски, чья шляпка съехала назад, наподобие закрывшегося театрального занавеса. То это была диорама музея естественной истории, которая в детстве произвела на него сильнейшее впечатление: двое австралопитеков, самец и самка, бредут рядышком по бескрайней равнине, усыпанной вулканическим пеплом. Томас вспомнил, как спросил отца, что с ними случилось, попалили они в Царствие Небесное. «Что, увидел крылья?» — оборвал его отец.

«Мой сын… — подумал Томас, когда они достигли последних ступеней. — Мои дети мертвы».

Наверху царила полная тьма. Лицо Норы, все в синяках и кровоподтеках, оставленных винтами Мэри, казалось, плавало в потемках. Оба молчали. Когда они включили свет, им показалось, что они видят больше, чем на самом деле. Паутина по углам. Дощатые полы, казалось, поскрипывали под их пристальными взглядами. Никакой мебели. Никаких картин. Никаких обязательных предметов старины. Томас встал на колени и поднял с пола маленькую белую карточку. Взглянул на нее: фотогеничный агент по продаже недвижимости улыбался с фотографии в уголке.

«С приездом!» — жизнерадостно восклицали оттиснутые золотом буквы.

Томас выпустил карточку из руки, и она запорхала на пол. Потом он подумал о том, где Нейл мог спрятать тела.

Нора стала очень осторожно проверять двери, словно зная, что за деревянными стенами, обитыми белыми панелями, бушует пожар. Томас последовал ее примеру, скорее из инстинкта подражания, чем сознательно.

Дети лежали, как тюки с багажом, на полу спальни. Головы у обоих были замотаны: у Рипли — газовой косынкой, усеянной кровавыми точечками, у Фрэнки — той же повязкой, которая была на нем в больнице. Прощупывая их пульс, Томас почувствовал, что вот-вот разревется, но там, где полагалось быть его радости и его боли, зияла пустота. Он взял сына на руки — тот был без сознания — и стал баюкать, точно так же, как Нора баюкала Рипли.

Оба чувствовали покой и умиротворение.

Они сели в машину Норы. Томас был слишком оцепенелым и даже не обратил внимания на то, что Нора по своей воле привезла их дочь своему любовнику-монстру.

Точно так же, как он привез своего сына другу-монстру.

Нора устроилась сзади с детьми, продолжая негромко всхлипывать. Почему-то казалось, что она притворяется.

Томас вел машину, зачарованный явлениями, которые помогали пробуждаться его органам чувств.

Свет фар выхватывал лишь небольшую часть дороги — клинообразный участок гравия, окаймленный папоротником и качающимися деревьями. Они ехали во тьму. За окном машины все стремительно надвигалось на них и так же стремительно скрывалось во тьме позади.

— Гайдж был Костоправом, — шепнул Томас отражению Норы в зеркале заднего вида. — Это Нейл сделал его таким… Потехи ради и чтобы заглушить в нем все, что помогло бы выйти на его след…

Впрочем, что значили теперь эти объяснения?

— Что? — хрипло спросила Нора.

Хотя Томас и хотел ответить ей, объяснить, что Костоправ сидит в каждом, ему это не удалось. Все станет тенью, а потом — лишь имитацией себя. Никакой страх, никакая боль, никакая радость любви не будет такой глубокой, такой подлинной, какую дала ему Мэри. Нейл ушел, и мир снова оказался под контролем. Только привычность мыслей и чувств Томаса разделяла их. Разница была в нем, а стало быть, он был ничем.

Как и в это мгновение.

— Мамуля? — прошептал за спиной голос девочки.

Томас услышал, как глубоко Нора втягивает в себя воздух.

— Я люблю тебя, мамочка.

— И я тебя тоже, — с хрипотцой ответила Нора.

— Да-а-а-а, — сказала Рипли. — Но я правда, правда люблю тебя…

Слова были правильные, но мир, который придавал им смысл, был очень неправильным. Томас понял, что его сын тоже скоро проснется.

Тогда снова начнется этот нескончаемый крик.

— Люблю-ю-ю-ю… — проворковала его дочь улыбающимся голосом, в котором сквозили слезы.

— Тс-с-с… — хрипло произнес Томас. — Пора спать, детка.

Жизнь прокручивается, как кинолента… Всплески света… Надежда на то, что все обретет форму и реальность придет на смену иллюзиям… И ожидание неизбежной поломки, когда пленка, оплавляясь, начнет расползаться неровным пятном, обнажится скрытая основа, публика заулюлюкает — и останется только белый экран, залитый белым светом.

— Так больно, мамочка.

Послесловие автора

Поскольку эта книга в результате оказалась замысловатым хитросплетением фактов и художественного вымысла, то я подумал, что мне следует хотя бы в самых общих чертах пояснить, что есть что. В большинстве своем сочинения писателей оказываются наименее достоверными источниками не только из-за широты полотен, которые они рисуют, но и потому что они, писатели, проводят так много времени наедине со своими суждениями. Любовные отношения неизбежны.

Из множества деталей, касающихся психологии и когнитивистики,[59] с которыми вы встретились на страницах этой книги, большинство либо документально точны, либо представляют строгую экстраполяцию фактов. Тем не менее часть из них можно отнести к «будущим фактам» — результатам еще не полученным, но таким, какие вполне могут привести к пессимистической оценке существующих направлений. Первейший тому пример — все, что касается свободы воли. Как представляется мне, исследователям еще предстоит определить первичные возможности выбора, прежде чем сознательно сделать тот или другой. Пресловутые открытия Бенджамена Либета, на мой взгляд, перенасыщены двусмысленностями, чтобы вообще прийти к какому-либо выводу. К тому же «свободная воля», разумеется, в самом широком понимании, похоже, весьма брыкливая лошадка. Тем, кого может заинтересовать доступный обзор последних исследований в области сознания, я настоятельно рекомендовал бы превосходную книжку Сьюзен Блэкмор «Наикратчайшее введение в науку о сознании».

Разумеется, такого прибора, как «Марионетка», не существует, и все же это попросту более глубокая разработка «транскраниальной магнитной стимуляции» — технологии, которая переживает пору своего расцвета, и поэтому я склонен думать, что рано или поздно мы узнаем о таких устройствах, когда — просто вопрос времени. Конечно же, переживания Томаса, подключенного к «Марионетке», в чистом виде плод фантазии, но в принципе вполне возможны, а это все, что требуется для продолжения спора.

То же можно сказать и о главной «новинке» романа — низкочастотной магнитно-резонансной визуализации. Они находятся в процессе испытания; вопрос в том, насколько долго еще продлятся эти испытания, тем более когда дело дойдет до сканирования человеческого мозга. Хотелось бы сказать «очень долго», но ресурсы, которые, как грозовые тучи, собираются на горизонте, более чем внушительны. Торгаши готовы совершить этот роковой шаг и обращаться с нами уже не как с животными (путем создания соответствующих условий), а как с механизмами. Деньги сделать на этом можно огромные.

Что касается бракосочетания технологии и мозга, день этот уже настал, и от возможностей терапии поневоле захватывает дух. Различным формам депрессии, слепоте и глухоте, которые всего несколько лет назад казались неисцелимыми, теперь уготовано стать болезнями прошлого. Но поскольку я хотел, чтобы «Нейропат» получился триллером, а соответственно, приводил бы людей в состояние тревоги как на интеллектуальном, так и на чисто физиологическом уровне, то в первую очередь я сосредоточился на самых пугающих последствиях нашего «постгуманистического» будущего.

В результате книге, несомненно, присущ душок обеспокоенности и технофобии для тех, кто видит рог изобилия в возможной «постгуманистической» эре. Что до меня, я полагаю, что у нас есть все основания быть слегка параноиками. Ковыряться на периферии функций мозга, дабы облегчить страдания, — явное благо. Но ставки коренным образом меняются, как только мы начинаем манипулировать механизмами сознания. Что происходит, когда само переживание становится податливым, как выдавленная из тюбика краска? Что происходит, когда единственное мерило, которым мы располагаем, становится растяжимым, как резиновая лента? Изменить нашу собственную нейропсихологию означает изменить самую структуру наших переживаний — общепризнанный краеугольный камень нашей человечности, — не говоря уже об инструментах, которые потребуются для того, чтобы отважиться на дальнейшие изменения. Есть серьезные основания полагать, что самоизменения на подобном фундаментальном уровне заведут нас в дебри различных психических аномалий. Так или иначе, мы даже представить себе не можем, во что превратится мир без этой общей шкалы ценностей. Если же дело дойдет до того, что смысл, цель и мораль не более чем иллюзии, то нет никаких оснований ожидать, что они выживут в грядущем. Любопытный факт заключается в том, что оптимисты, связывающие свои надежды с постгуманистическим обществом, строят свои доводы на тех же самых эмпирических основах, которые стараются объявить обветшавшими. Они полагают, что антропоморфный центр удержится, тогда как доводы их подразумевают прямо противоположное. Они в буквальном смысле отстаивают нечто, чему не способны придать умозрительный вид, что в определенном смысле означает, что отстаивают они пустоту. Когда речь заходит о постгуманистическом обществе, у нас действительно появляются все основания испытывать глубокую неуверенность. А глубокая неуверенность касательно наиважнейших вопросов оправдывает чрезмерную осторожность.

Или — как я привык называть это — паранойю.

За последние годы появилось значительное число трудов, написанных философами, которые стараются предотвратить нигилистические последствия современной нейробиологии. Так, например, кто-либо наподобие Дэниела Деннетта[60] не стал бы столько спорить с научной стороной «Нейропата», сколько с ее истолкованием. Дело не в том, что свобода и нравственность не существуют, заявил бы он, дело в том, что они не то, за что мы их принимаем. Чем заламывать руки, нам лучше следовало бы заняться переистолкованием наших старых понятий в свете новых научных свидетельств. Так, например, некую «свободу» следовало бы переименовать в «бо́льшую поведенческую гибкость».

Для меня это — то же, что попытки подбодрить скорбящих над телом бабушки Милдред, попросту предложив им всем назвать своих собачек Милдред. Не знаю, как насчет вас, но мое ощущение свободы не совпадает с «большей поведенческой гибкостью» или как бы вы наукообразно ни переименовывали понятие свободы. Действительно, похоже на то, что у меня проблемы и я в любой момент могу поступить себе вопреки. Дело не в том, что устарели наши понятия, а в том, что наши переживания день ото дня становятся все более обманчивыми. Но, даже если бы речь шла о терминологии, стоило ли бы вообще беспокоиться о старых наименованиях? Почему, вместо тенденциозного желания съесть чье-то концептуальное пирожное и обзавестись таким же, просто не сказать: «Послушайте, вы не СВОБОДНЫ, это верно, но вы наверняка необычайно ГИБКИ»?

Но, конечно, реальная трудность заключается в том, что, несмотря на буднично-деловые позывы к «примирению» нашего популярного и интуитивного понимания человеческой природы с последними достижениями науки, предполагающие, что мы действительно знаем суть этих достижений, до боли очевидно: мы этого не знаем. Все, чем мы располагаем, это течения, которые якобы указывают на постоянный подрыв очевидных эмпирических истин, и знание того, что мы не таковы, какими привыкли себя считать. У нас действительно нет какой бы то ни было причины думать, что наука предложит нам хоть что- то отдаленно похожее, не говоря уже о том, что она, как пытается доказать Оуэн Фланаган[61] в своей книге «Проблемы души», «сохранит многое из того, чем является для человека». Тот факт, что мы можем состряпать подобного рода утешение, неудивителен; в конце концов, мы жестко запрограммированы на то, чтобы давать всему рациональное объяснение.

Лично я, учитывая нашу слишком человеческую способность черпать убежденность в двусмысленностях самого низкого пошиба, думаю, что философам надо стараться быть мучителями, неотвязными оводами, но только не апологетами. Если вы перестанете подвергать свои доводы проверке на эмпирическую прочность, то вполне можете прийти к любым выводам, каким пожелаете…

Особенно если вы такие же блестящие умы, как Деннетт или Фланаган.

Гипотеза «слепого мозга», которую я приписываю Томасу, в действительности есть производное от моей собственной гипотезы, выдвинутой несколько лет назад, когда я активно старался получить степень доктора философских наук. Предположение, что основную структуру сознательного переживания можно куда лучше понять, используя ссылку на то, чего мозгу не хватает, — не более чем интуитивное предчувствие. Поскольку это один из наиболее важных и спорных «фактов будущего» из представленных в книге, я решил, что он заслуживает несколько более пространного объяснения.

Взять хотя бы один из любимых примеров Томаса: «Сейчас». Это — линза, с помощью которой мы переживаем время, хотя до некоторой степени она из времени выпадает. Каждое «сейчас» загадочным образом двоится — парадокс, на котором оттачивали свои умы, по меньшей мере, начиная с Аристотеля. Однако, учитывая гипотезу «слепого мозга», «сейчас» можно рассматривать как временну́ю версию нашего зрительного поля, границы которого просто «куда-то подевались». Мы не получаем никакой зрительной информации за пределами того, что может уловить наша сетчатка, и поэтому ничего не видим за ними, вообще ничего, даже отсутствия самого зрения. Иными словами, нам в буквальном смысле противостоит недифференцированная рамка незрячести, и именно поэтому поля нашего зрения просто… обрываются. Мы редко замечаем это благодаря всем остальным системам, которые суживают наш и без того суженный, как замочной скважиной, взгляд, который мы бросаем на окружающий мир. Но с позиций зрения мы в буквальном смысле забываем о своих зрительных полях.

То же можно сказать и о нашем «временно́м поле», которое Уильям Джеймс[62] гениально окрестил «обманчивым настоящим». Подобным же образом мы не можем увидеть границы зрения, ускользающую от нас мысль, не можем хронометрировать границы хронометража, поэтому рано или поздно в буквальном смысле сталкиваемся с жесткими рамками вневременное™. Возможно, это и порождает иллюзию «до» и «после», странный узел, в который стягиваются прошлое и настоящее в пределах «сейчас». Время протекает сквозь сознание, но странным образом стать сознанием не может. В конце концов мозг оказывается вне информационного горизонта церебральной системы, блуждая во вневременной незрячести.

Учитывая, что структурные и эволюционные причины слишком многочисленны, чтобы развивать их здесь, мы можем сказать только, что мозг «видит себя» в исчисляемые долями секунды отрезки. Согласно гипотезе «слепого мозга», это определяет не только что есть сознание и что есть бессознательное, но и саму форму сознания. «Сейчас» — немаловажный признак испытываемых ощущений, нашего жизненного опыта. Это означает также, что для объяснения странных пределов нашего зрительного поля многие стороны сознания столь же тщетно выискивают свои «не-вральные корреляты», сколь и мечутся в поисках «визуальных цепочек».

Согласно гипотезе «слепого мозга», сознательной системе, наподобие человеческой, предстоит исключительно трудный процесс понимания самого себя (как то и происходит на самом деле). Поскольку мозг за кратчайший миг способен узреть лишь крохотные доли происходящих в нем процессов, мельчайшие фрагменты, в которых, как ему кажется, он прозревает целое, следует не только ожидать, что открытия нейробиологии будут лишь сбивать его с толку, но и что мозг будет настаивать, что эти мельчайшие фрагменты и есть целое, а посему и как таковые нуждаются в специальном механизме внутри самого мозга, который бы их объяснил. Если гипотеза «слепого мозга» окажется справедливой, то значительная часть когнитивистики, вполне вероятно, предстанет перед нами сумасбродной затеей, погоней за несбыточным.

В результате кажется, что сознание насквозь «иллюзорно», в отличие от «здесь» и «там», и вот поэтому я оказываюсь в странном положении человека, которому хочется, чтобы его собственная теория оказалась ошибочной. Сегодня мы знаем, что многое из того, что мы считали само собой разумеющимся, освященным опытом, попросту не то, чем оно казалось, и этого более чем достаточно, чтобы поставить все те нелегкие вопросы, с которыми вы столкнулись на страницах этой книги. Но если сознание по сути своей структурно обманчиво, то причина трудностей, с которыми нам приходится иметь дело в попытках его постичь, как раз и лежит в том, что мы, собственно, не знаем, что же именно пытаемся постичь. И, возможно, не постигнем никогда.

Лично я не элиминативист и не нигилист; я искренне верю, что переживаемое нами должно, словно козырной картой, побить наши знания. Но, как и Томас, я просто не знаю, как возможно честно, я уже не говорю убедительно, доказать это. Как род, мы переживаем исключительно трудное время, полное призывов, которые нам не нравятся, и мы, как правило, мобилизуем все силы наших пристрастий, а неведение должно подтвердить наши былые предвидения. (Разумеется, ваше «сердце», этот закоренелый мошенник и врун, шепнет вам обратное, вот почему я прошу повременить с выносом окончательного приговора и расследовать дело самому. Я настоятельно рекомендую прочесть «Взгляд в себя» Дэвида Даннинга или прекрасную книгу Корделии Файн «Рассудок сам по себе», которые я буквально рекомендовал бы преподавать старшеклассникам всего мира.) Люди — верующие механизмы, доверчивые до смешного, будь они священники, философы или сборщики на конвейере. Едва вы оцените это, как вам станет, с одной стороны, очень трудно доверять кому-либо или чему-либо в мире соперничающих притязаний и утверждений, а с другой — очень легко понять, почему, несмотря на тысячелетние бесчисленные человеческие распри, очень редко когда удавалось прийти к окончательному решению — кроме, оговорюсь, науки.

Я не хочу этим сказать, что наука — высший судия; однако, если вы верите, как верю я, что не все притязания и заявления одинаково основательны, и прочувствуете, насколько мы склонны дурачить самих себя, тогда наука, которая по сути своей устроена так, чтобы сражаться (а не потакать и не эксплуатировать) с нашими недостатками существ верующих, наука, повторяю, быстро покажется вам единственной игрой, на какую хотя бы отдаленно можно положиться.

И, как вновь и вновь предполагает книга, науке абсолютно плевать на то, что нам хотелось бы видеть в качестве истины. В некотором смысле это ключ к ее могуществу.

Мир «Нейропата» это мир, в котором «нежеланные истины» — будь то социальные или духовные — достигли критической массы. Это мир, в котором процесс технологизации, перенесенный на социальную почву, перешагнул способность культурного взаимопонимания, где черный ящик души взломан на потребу первобытным инстинктам и отношениям купли-продажи. Что, вполне вероятно, могло бы быть и нашим миром.

Как бы то ни было, знание и переживания, личный опыт столкнулись на перекрестке, и, похоже, дела у переживаний обстоят неважно. Абстрактные заботы философов облеклись плотью и кровью. Боюсь, что Нейл жив-здоров.

Надо быть начеку.

Комментарии

1

Монтгомери Клифт (1920–1966) — американский актер. (Здесь и далее примечания редактора.)

(обратно)

2

Метафора отсылает к Walt Disney World — знаменитому развлекательному комплексу в Орландо, штат Флорида, основанному Уолтом Диснеем в 1965 году.

(обратно)

3

Таблетки от головной боли.

(обратно)

4

Серебряный Серфер — злодей, появившийся из глубин космоса и сеющий разрушения. Персонаж фильма Тима Стори «Фантастическая четверка: Вторжение Серебряного Серфера» (2007).

(обратно)

5

По ассоциативной связи с Миа Ферроу (р. 1945), известной американской киноактрисой.

(обратно)

6

Американская корпорация, один из крупнейших в мире производителей лазерного оборудования.

(обратно)

7

Беррес Фредерик Скиннер (1904–1990) — американский психолог.

(обратно)

8

Обсессивно-компульсивное расстройство — хроническое и очень тяжелое психиотическое нарушение, характеризующееся навязчивыми идеями.

(обратно)

9

«Гедеоновы братья» — неопротестанты.

(обратно)

10

Город в США.

(обратно)

11

Немецкий врач, в годы Второй мировой войны проводивший опыты на узниках лагеря Освенцим.

(обратно)

12

Метилендиоксиметамфетамин, или экстази, — психоактивное вещество.

(обратно)

13

Магнитно-резонансная визуализация, применяется для исследования микроскопических объектов.

(обратно)

14

Персонаж американского телесериала «Звездный путь».

(обратно)

15

Рэй Курцвейл — американский изобретатель и технолог.

(обратно)

16

«Уол-март» — американская компания сетевой торговли.

(обратно)

17

Компания «General electric».

(обратно)

18

Сокращение от «Thank Good It's Friday» («Слава Богу, пятница!») — название известного американского ресторана.

(обратно)

19

Прозвище серийного убийцы Дэвида Берковица, терроризировавшего Нью-Йорк в 1970-е годы.

(обратно)

20

World Wrestling Entertainment — крупнейшая американская организация, занимающаяся рестлинг-шоу.

(обратно)

21

North American Free Trade Agreement — Североамериканское соглашение о свободной торговле.

(обратно)

22

Бенджамен Либет (1916–2007) — американский нейрофизиолог.

(обратно)

23

Сокращение от «Нью-Йоркский университет».

(обратно)

24

Карнакский храм — одна из самых древних достопримечательностей Египта.

(обратно)

25

Герои повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы».

(обратно)

26

Детский фонд ООН.

(обратно)

27

Не доверяй внешнему виду (лат.).

(обратно)

28

Шрифт Брайля — рельефно-точечный шрифт для слепых, разработанный Луи Брайлем (1809–1852), французским педагогом и музыкантом, в возрасте трех лет потерявшим зрение.

(обратно)

29

Национальный центр по исследованию тяжких преступлений.

(обратно)

30

Джеффри Дамер — американский серийный убийца-каннибал

(обратно)

31

На Кей-стрит имеют офисы большинство лоббистских компаний, действующих в Вашингтоне.

(обратно)

32

Вилаянур С. Рамачандран (р. 1951) — виднейший современный нейропсихолог.

(обратно)

33

Одна из основных фондовых бирж США.

(обратно)

34

Роберт Седжвик — профессор компьютерных наук Принстонского университета.

(обратно)

35

Люси Иригари — психоаналитик, психолингвист и философ, руководительница отдела Национального научно-исследовательского центра в Париже.

(обратно)

36

Джон Апдайк (р. 1932), Дон Делилло (р. 1936) — американские писатели.

(обратно)

37

Голый ребенок.

(обратно)

38

Дофамин — биологически активное химическое вещество.

(обратно)

39

Стрела времени — физический термин, обозначающий однонаправленность протекания событий от прошлого к будущему.

(обратно)

40

Американский комедийный телесериал 1990–1998 годов режиссеров Ларри Дэвида и Джерри Зайнфельда.

(обратно)

41

«Смысл жизни по Монти Пайтону» — комедия абсурда, созданная в 1983 году английскими режиссерами Терри Джонсом и Терри Гиллиамом.

(обратно)

42

Следователь, ведущий дела о насильственной или внезапной смерти.

(обратно)

43

Атолл Бикини — место испытаний американского ядерного оружия.

(обратно)

44

Имеется в виду: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой».

(обратно)

45

Американская компания по производству компьютерных игр.

(обратно)

46

Круглосуточный кабельный канал новостей в США.

(обратно)

47

Сталкер (англ.) — охотник, преследователь.

(обратно)

48

Кинодокументалистика (фр.). (Прим. перев.)

(обратно)

49

По названию анальгетика, лекарства, снимающего боль.

(обратно)

50

Обувь компании «Тимберленд».

(обратно)

51

Лара Крофт — прекрасная, отважная, непобедимая героиня американского фантастического боевика «Лара Крофт — расхитительница гробниц» (2001 г., режиссер Саймон Уэст), роль которой исполнила Анжелина Джоли.

(обратно)

52

Переключатель ближнего и дальнего света в фарах.

(обратно)

53

Джимми Дин (р. 1928) — американский киноактер.

(обратно)

54

Сеть мексиканских ресторанов.

(обратно)

55

Нарушение памяти.

(обратно)

56

Внутричерепному

(обратно)

57

Программа поиска внеземного разума.

(обратно)

58

Симулякр — образ отсутствующей действительности, гиперреалистический объект, за которым не стоит какая-либо реальность.

(обратно)

59

Когнитивистика — наука о мышлении и познании.

(обратно)

60

Дэниел Деннетт — современный американский философ, директор Центра когнитивистики университета Тафте.

(обратно)

61

Американский философ, профессор философии университета Дюка в Северной Каролине.

(обратно)

62

Уильям Джеймс (1842–1910) — крупнейший американский философ и психолог.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Глава 01

Глава 02

Глава 03

Глава 04

Глава 05

Глава 06

Глава 07

Глава 08

Глава 09

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Послесловие автора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте