«Паутина»

Посвящается Кэтрин Даймонд и Анне Боулз, которые присматривали за Кевином и тем самым помогали мне

Пролог

Мне очень непросто вспоминать период, предшествующий событиям, о которых здесь пойдет речь. В то время Ребекка Фишер значила для меня не больше, чем для любого другого. Мутная черно-белая фотография; имя в пожелтевших газетных вырезках, в давно распроданных документальных детективах и в мрачных воспоминаниях о конце 1960-х. Дурная слава Ребекки Фишер потускнела, ее имя уже не было у всех на устах, хотя и вызывало определенные ассоциации в памяти.

Представить это имя свободным от широкого общественного резонанса практически невозможно, а сейчас — в свете того, что случилось впоследствии, — и вовсе нереально. Но сколько бы я ни копалась в памяти, не могу припомнить, чтобы хоть когда-то думала конкретно об убийстве в Тисфорде. Будучи одним из пунктов в длинном перечне ужасающих происшествий — сиделка убила более восьмидесяти больных; мужчина, с улыбкой простившись с коллегами, дома до смерти забил дубиной всю семью, — имя Ребекки Фишер не привлекло особого внимания.

Вот и верь после этого в интуицию автора… К худшему это или к лучшему, но от моей памяти намного больше пользы, чем от моего шестого чувства. Вот и сейчас, вспоминая тот вечер, который и положил начало всему, я могу воспроизвести все, вплоть до мелочей. Ветреный пасмурный март 2002 года; озабоченный вид Карла, пришедшего с работы домой… Слишком часто посещают меня воспоминания о том вечере. Как будто память силой поместили в тело другого человека и она смотрит на мир его глазами.

— Анна, — сказал за ужином Карл, положив на стол нож и вилку. — Я хочу кое о чем тебя спросить.

Мои ощущения после этих его слов лучше вообще не вспоминать: это все равно что смотреть на фотографию, где я хохочу на вечеринке, — и знать, что на пути домой я попаду в аварию и останусь калекой до конца своих дней.

— Ну наконец-то! — весело отозвалась я. — И что за вопрос?

Карл замялся.

— Послушай… Не знаю, как ты к этому отнесешься, но…

Он продолжает говорить. В моей памяти все происходящее замедляет ход, превращаясь в кошмарный сон. Я все отдала бы, чтобы вернуться во времени и рассказать себе о том, что произойдет дальше, — не просто рассказать, а завопить, что если я произнесу слова, которые произнесла, то кошмар начнет раскручиваться по новой. И приведет меня к столкновению с Ребеккой Фишер, к истории убийства Эленор Корбетт и к правде.

Но в прошлом, беззаботная и ничего не подозревающая, я произнесла те слова, которые теперь приводят меня в ужас.

— Что ж, я не против переехать. Раз уж для тебя это настолько важно…

1

Пятница, вторая половина дня; а для меня — конец очередного жизненного этапа. Четыре года и пять месяцев кажутся половиной жизни. Обеды на скамейке за офисом, утренние автобусные поездки на работу по осенней непогоде; зимние дни, когда я охотно отдала бы недельное жалованье за лишний час в теплой постели; регулярные походы в «Бутс»[1] в обеденные перерывы, звонки Карла, звонки Карлу в течение дня. Телефонные переговоры, мелькание знакомых лиц; приемная, где я ориентировалась как в собственной квартире. Выйдя отсюда вечером, я почти наверняка никогда здесь больше не появлюсь.

Все, что можно, сделано. Оставшиеся несколько часов были пустыми и бесполезными, как первые ряды в кинозале. Браться за новую работу не имело смысла, а с прежними делами я справилась, свела все концы с концами, чтобы облегчить начало трудовой деятельности моему преемнику на месте пресс-секретаря. Однако я не могла уйти из офиса до шести часов, когда мне вручат прощальный адрес и подарки. На этой церемонии надо будет произнести несколько слов, а сейчас оставалось лишь глазеть в окно, любоваться солнечным светом да втихомолку прощаться с кладовкой, где хранились швабры и прочие принадлежности для уборки конторы.

Я огляделась, словно инспектируя напоследок свое рабочее место: монитор в разноцветье прощальных открыток от сослуживцев, письменный стол, прежде заваленный грудами бумаг. Время тянулось слишком медленно — но и слишком быстро, стенные часы отщелкивали минуты. Когда стук в дверь выдернул меня из задумчивости, мне стоило больших усилий совладать со своими чувствами. Это была хорошая работа, но всего лишь хорошая работа — так почему перспектива расстаться с нею рождает целый сонм переживаний?

— Да? — сказала я.

Вошел мой непосредственный начальник, с адресом и подарком в руках. Около дюжины сослуживцев заполнили крохотный кабинетик и дверной проем. Мой благодарственный возглас был искренним, но не отразил и половины владевших мной эмоций; за ним таилось нечто смутное и хрупкое, ощущение, что довольно долгий и хороший период в жизни подходит к неизбежному концу.

— Ты точно не хочешь заскочить в паб? — спросила Ким. — Знаю, знаю, мы там были в перерыве, но все-таки…

Мы вышли из офиса втроем: Наоми, Ким и я — своего рода ячейка производственных подруг, отношения между которыми не простираются до вторжения в личную жизнь, ограничиваясь сплетнями за обедом да изредка выпивкой после работы. В глубине души я понимала, что с моим уходом компания распадется, и чувство сожаления, хотя и не без примеси радости, нахлынуло на меня. Похоже, сегодня мы видимся в последний раз и скоро их имена пополнят список тех, кому надо слать поздравления.

— Я бы с удовольствием, но не могу, правда. Через пятнадцать минут встречаюсь с Петрой — вы о ней сотни раз от меня слышали. Это будет наша с ней последняя встреча перед великим переселением.

— Жаль, — покачала головой Наоми. — Но учти, мы должны держаться на связи. Наши е-мейлы ты знаешь, а мы знаем твою домашнюю электронку. Признаться, нам будет тебя не хватать… вроде та же самая контора, но что-то уже не то.

— Может, дисциплина в коллективе улучшится? — отозвалась я, не сумев, однако, спрятать истинные чувства за наигранной беспечностью. — Я буду по вам скучать, девочки. По обеим буду скучать.

— Как тебе прощальный адрес? — неожиданно сменила тему Ким. — Это была наша идея — оформить его в виде обложки твоего романа. Отделу информационных технологий пришлось немало потрудиться.

— Отличная работа, — согласилась я. — Мне нравится. (В первой фразе я не соврала, зато во второй правдой и не пахло.) Большое вам спасибо.

— Не стоит благодарности, — ответила Наоми. — Только представь — теперь ты дама, ведущая праздный образ жизни. Ничто не мешает тебе начать новый роман. Ведь ты этим и собираешься заняться?

— Кто знает? — Мой ответ прозвучал естественно, но не без уклончивости. — Поживем — увидим. Надеюсь, появится какая-либо новая идея.

Распрощались мы у входа в торговую галерею, проходя через которую я значительно сокращала путь к центру города. Неловкие объятия, последние «береги себя», удручающая завершенность. Наконец я повернулась и вошла в полупустую галерею. Царившая здесь кладбищенская тишина наводила на мысль, что большинство людей либо сидят в пабах, либо спешат домой. Пустые эскалаторы скользили вверх к такой же пустой площадке, на которой расположено кафе — безлюдная поросль из привинченных к полу столиков и стульев. Музыка доносилась глухим, едва слышным эхом.

Я остановилась рядом с эскалатором, у фонтана, шелестящего струями среди пышной бутафорской зелени перед закрытой дверью кондитерской. Мелодия «Твоей песни»[2] звучала здесь громче и явственнее. Я поймала собственное отражение в грани одной из зеркальных колонн и вздохнула: слишком длинная, слишком костлявая, слишком много курчавых черных волос. Plus ça change.[3]

Достав из-под мышки прощальный адрес, я вынула его из конверта, чтобы разглядеть как следует. Обложка моего первого и единственного опубликованного романа, унылый черно-белый снимок: уличный пейзаж со стоящим возле дома фонарем. Вместо подлинного названия «СГУСТИВШАЯСЯ ТЬМА» очень похожим шрифтом значилось: «УДАЧИ!», а вместо АННА ДЖЕФФРИЗ было напечатано АННА ХАУЭЛЛ — моя фамилия по мужу, под которой я числилась на работе. Я была тронута и польщена: сколько сил вложили мои бывшие коллеги в этот шедевр, придавая такую достоверность. Однако мой первый и пока единственный роман — не совсем то, что мне хотелось бы сохранить в памяти. Возвращая адрес в конверт, я убеждала себя: рано или поздно, но у меня появится идея нового сюжета. Иначе и быть не может.

Снова сунув конверт под мышку, я поспешила на встречу с Петрой, в паб «Фез и Фиркин».

— Короче, завтра я встречаюсь с ним «У Мерфи», — говорила Петра. — Джим тоже завалится туда с целой компанией коллег, так что вечерок будет славный.

Мы устроились за столиком у окна и уже заказали по первому бокалу. Голос Петры звучал громковато, но без той пронзительности, которая заставляет соседей по столикам вскидывать брови и переглядываться с многозначительными ухмылками. Даже в переполненном баре, где никто никого не знает, она производила впечатление человека своего в доску и симпатичного: не толстая, несмотря на свой четырнадцатый размер, но соблазнительно пухленькая, светлые волосы до плеч, очаровательное курносое личико. Петра Мейсон была единственным известным мне человеком, который мог служить живым воплощением затасканного клише «с огнем в глазах».

— Он и вправду хорош, — продолжала она. — Забавный. Сексуальный.

— То же самое ты говорила и о предыдущем, — сухо напомнила я. — Как раз перед тем, как бросить его.

— Ты о Робе… Нет, он мне не пара. Наши отношения принимали серьезный оборот. А я еще слишком молода, чтобы связать себя по рукам и ногам. — На ее лице вдруг появилось выражение комического ужаса. — Никак не могу поверить, что нам с тобой уже по двадцать семь, что ты замужем и намерена стать полноценной домохозяйкой.

— Полноценным писателем. — Мое оскорбленное достоинство тут же сменилось удрученным смирением. — Ну, хотя бы чем-то вроде писателя… Знаешь, как в «Бунтовщике без идеала» и «Писателе без сюжета».[4]

— Чем-то вроде? Бог с тобой, Анна! Тебя печатают, тебя хвалят, разве не так?

— Угу. А толку? Я потеряла счет сослуживцам, которые жаловались, что нигде не могут найти мою книгу. Будто мне приятно это слышать! — Я помрачнела, как всегда бывает после неприятных признаний, но справилась с унынием. В конце концов, не для того я встретилась с лучшей подругой, чтобы нюни распускать. — К счастью, с плохими новостями от моих дорогих коллег покончено. Да и с любыми другими новостями. Даже не верится, что я больше не увижу городской совет Рединга.[5]

— Жаль, не могу сказать то же самое про «Ивнинг пост». А как мечтала о Флит-стрит! — Мы засмеялись, но смех быстро растаял. Петра заглянула мне в глаза: — Ты ведь рада переезду?

— Даже не знаю. Вроде должна бы радоваться, но… пока не разобралась в своем отношении. — Меня сводил с ума слишком хорошо знакомый калейдоскоп чувств, надежд, опасений: мне понравится жить в деревне — я возненавижу каждую прожитую там минуту — это будет новая счастливая жизнь — это будет конец всему, к чему я привыкла. — А вдруг в Дорсете[6] меня посетит вдохновение, — произнесла я с напускной веселостью.

— Начиталась Томаса Гарди, — с улыбкой сказала Петра, поднимаясь из-за стола. — Повторим? Теперь моя очередь. — И она направилась к барной стойке.

Дожидаясь Петру с выпивкой, я в окно любовалась покоем раннего вечера: закрытые магазины, бледноватые тени, редкие прохожие — слишком оживленные для провинциалов, слишком безмятежные для людей, чья жизнь протекает в бешеном ритме большого города. Из музыкального автомата неслась песня группы «Марта и Маффинс».[7] В этот вечер старая мелодия пробуждала в душе ностальгию — как будто мир вокруг меня уже стал воспоминанием. Завтра в это время я буду совсем в другом месте…

Петра принесла две бутылки «Бекса»,[8] и я заставила себя вернуться в настоящее.

— Ну а каков он, ваш новый дом? — усаживаясь на место, полюбопытствовала подруга. — Хоть бы словечком обмолвилась.

— Дом… как бы это сказать… что-то вроде коттеджа. Две спальни. Большой сад. — Я изумилась тому, что не запомнила почти никаких конкретных деталей. Я даже облик дома не могла воссоздать в голове, а уж тем более не могла представить, какая жизнь ожидает меня в нем. — Нам здорово повезло, купили за бесценок, — быстро добавила я. — А дом отличный.

— Когда устроитесь, пригласишь меня на выходные. Я совсем не прочь прокатиться за город! — весело сказала Петра, но, посмотрев на меня, перешла на более серьезный тон: — Да не переживай ты, подружка! Вот увидишь, тебе там будет отлично. И не заметишь, как привыкнешь!

Мы еще поболтали о всяких пустяках, что позволило мне отвлечься и не думать о завтрашнем утре и переезде. Петра, поставив бокал на стол, глянула на часы:

— Господи, как поздно! Какая жалость — надо бежать, меня ждут на семейном ужине.

— Не волнуйся, успеешь. А я предупредила Карла, что вернусь не раньше восьми.

Мы допили пиво и вышли в закатную прохладу улицы. Слова все складывались во фразы, но я не давала воли языку, пока не поняла, что пора их произнести.

— Я позвоню сразу, как только мы переедем, идет? Сообщу свой новый номер.

— Отлично. — Петра рассмеялась. — И нечего мямлить, вроде извиняешься. Но только попробуй не позвонить — узнаешь, какая я в гневе.

— Договорились. — Когда мы дошли до моей остановки, я повернулась к Петре: — Что ж… Хорошего тебе уик-энда.

— И тебе того же, и удачного переезда. Я буду скучать по тебе. Помни, нам никак нельзя потеряться.

Петра первой обняла меня, мой ответный жест был неловким; она была сама теплота и импульсивность, а я будто одеревенела.

— Вот и мой автобус, — сказала я, отстраняясь от нее с невольным вздохом облегчения. — Счастливо.

Автобус едва тронулся, а Петра уже скрылась из виду. Ничего удивительного — она ведь спешила на семейный ужин, но без нее я совсем упала духом, словно прервалась последняя ниточка, связывавшая меня с прошлым. Я смотрела в окно на центр города, думала о том, что вижу его в последний раз, и мечтала поскорее оказаться дома, рядом с Карлом.

2

Мой муж — единственный из всех когда-либо нравившихся мне мужчин, который действительно стал моим. Отчасти дело в нем самом (Карл потрясающий, я его обожаю), но возможно — повторяю, возможно, — дело не столько в нем, сколько во мне.

Я знаю многих людей, самых обычных, не обладающих каким-либо защитным полем — богатством, красотой или интеллектом, — для которых пригласить нового знакомого на ужин или в постель, предложить дружбу или интрижку не сложнее, чем угостить чипсами. Меня же сама идея отважиться на подобное повергала в ужас. Воображение рисовало варианты возможной реакции: лучезарная — и насквозь фальшивая — улыбка, за которой в лучшем случае следовали торопливые и неуклюжие извинения, а в худшем — оскорбительный отказ, что терзал бы мое самолюбие не одну неделю. Застенчивость не была дана мне от природы вкупе, к примеру, с черными глазами или длинными пальцами. Даже не будучи знатоком в области психологии, я понимала, что болезненную робость мне привили позже, впечатали в меня, как клеймо. Понимание, однако, не добавляло уверенности в себе, и с детства я держалась особняком.

Стоит ли удивляться, что все мои друзья по характеру схожи с Петрой, то есть все они из тех людей, для кого проще простого подойти и представиться, а если новый знакомец симпатичен — запросто пригласить на уик-энд в кино или в новый бар на кружку пива, да мало ли куда. Когда же я сталкивалась с кем-то подобным себе, мы оба боялись нарваться на отказ и неизбежно пятились прочь из жизни друг друга. Если поразмыслить, такое случалось со мной не однажды.

В случае с друзьями моя застенчивость бывает и на руку. Иной раз словно получаешь к Рождеству подарок, о котором и не мечтала, а оказывается — именно то, чего хотелось. Но вот отношения с парнями — совсем другая история. Мне не раз говорили, что я выгляжу недоступной, а значит, мне доставались кавалеры, которые предпочитают недоступных девушек. Мужчины такого типа могут быть любых форм и размеров, они могут быть толковыми или тупыми, красавцами или уродами, но всех их объединяют две особенности: тефлоновые шкуры торгашей по призванию и искренняя вера в то, что они настоящий подарок для любой женщины.

Впервые встретившись с Карлом у брата Петры, я четко поняла, что никуда он меня не пригласит. Такое уже не раз случалось — интересная беседа с привлекательным приятелем приятеля, улыбка при прощании, взгляд, брошенный из-за плеча. И долго не проходящее чувство сожаления. Мой новый знакомый был высоким блондином с голубыми глазами, открытой улыбкой и приятным лицом. Его внешность, как мне показалось, свидетельствовала о многих достоинствах: интеллект без показухи, уверенность в себе без эгоизма, чувство юмора без легкомыслия в важных делах. Я никогда не понимала жалоб женщин на то, что кто-то из знакомых уж слишком мил, уж слишком зауряден. Лично я о таком могла только мечтать, еще в ранней молодости подсознательно понимая, что моих заскоков хватит на двоих.

Продолжения не намечалось. Карл не должен был пригласить меня на свидание — а он взял и пригласил. По ходу вечеринки вежливая болтовня между нами перетекла в увлекательный разговор, и в конце концов Карл спросил, не соглашусь ли я поужинать с ним в удобное для меня время. Вот так все и началось.

Быть может, я влюбилась слишком сильно. Со мной такое случается: иногда я не в меру зацикливаюсь на чем-то для меня важном.

Но сейчас это не имело значения. Сейчас я сидела в автобусе на заднем сиденье, но видела не вечерние улицы за окном, а дом, который почти не запомнила, и деревню, которую совсем не знала. Вся моя жизнь балансировала на грани, за которой начиналось неизвестное.

В тот вечер мы заказали готовый ужин — будто по требованию голых, обезличенных стен кухни. Расположившись в гостиной, мы ели пиццу из промасленных картонок, а пиво пили прямо из банок. Комната казалась просторнее, чем обычно. Все уже было аккуратно запаковано и вынесено, оставался лишь диван, на котором мы сидели, и включенный телевизор в углу.

— Странное ощущение, — сказала я. — Черт возьми, я чувствую себя скваттером.[9]

Карл рассмеялся.

— Это хорошо или плохо?

— Не знаю. Просто кажется, что… — Так и не подыскав нужные слова для зарождающегося в душе предвкушения чего-то нового, я тоже рассмеялась и прижалась к нему. — Хочешь еще соуса к пицце?

Мы жевали в задумчивом, уютном молчании. Будто помолодев лет на пять, Карл выглядел беззаботным, симпатичным студентом, расслабляющимся после лекций; серьезность, присущая его «деловому лицу», испарилась. Таким, как сейчас, я видела его в отпуске — в номере отеля или на пляже. Казалось, все его дневные заботы были запакованы, как наша мебель, и вынесены вон, пусть лишь на время.

— Ты рад, что мы переезжаем? — негромко спросила я.

— Конечно. — Он посмотрел на меня, слегка сдвинув брови. — А ты?

— Пожалуй. — Я была искренна, но он явно ждал продолжения. — Хотя я все равно буду скучать по тому, что остается здесь. Работа. Подруги. Город. Даже эта квартира…

— Ты забыла упомянуть обилие транспорта. Ну и преступность. — Карл расплылся в улыбке. — Не говоря уж о милом заведении через дорогу, где круглыми сутками жарят люля-кебаб. Представляю, как ты будешь жалеть, что тамошние мангалы не переехали вместе с нами.

Я не удержалась от улыбки — злополучная забегаловка, вечный источник раздражения всей округи, вдруг сделалась объектом беззлобных шуток.

— Все будет уже не так без пьяных воплей в три часа ночи по выходным, — согласилась я. — Что может быть лучше, чем подскочить среди ночи от оглушительной матерщины?

— Разве что субботние потасовки.

— Или заблеванный тротуар воскресным утром.

— Уж эти мне радости городской жизни. — Дожевывая последний кусок, Карл вытер руки и обнял меня. — Мы отлично заживем в деревне, Анна. Тишина, покой. Прекрасный дом. И денег больше.

— А я стану содержанкой. — Шутка, конечно, но с большой долей правды. — Здорово, что ты получил это повышение, но… я, право, не знаю… странно как-то, что я не буду работать. Не думаю, что из меня выйдет примерная домохозяйка.

— А кто говорит, что ты должна стать домохозяйкой? Ты можешь и там найти работу, если надоест сидеть дома. А может, снова начнешь писать. Примешься за второй роман.

— Мне бы вдохновения капельку для начала. — Я вернулась мыслями к хорошо задуманному и прекрасно исполненному прощальному адресу. Коллеги действовали из лучших побуждений, но кому приятно вспоминать неудачи? — Надеюсь, интересный сюжет не заставит себя ждать, — после паузы произнесла я. — Очень хочется взяться за новую книгу.

— Знаю. И уверен, что ты будешь писать. — Карл взглянул на часы и посерьезнел, вмиг надев «деловое лицо»: как-никак в новой жизни он будет зваться региональным менеджером по продажам. — Надо позвонить родителям. Напомнить им, что мы уезжаем завтра утром.

— Привет им от меня.

— Передам. Я быстро.

Встав с дивана, он пошел в прихожую к телефону. Я поймала себя на том, что прислушиваюсь к его словам. Ничего удивительного — я всегда проявляла интерес к тому, как живут разные семьи и чем жизнь одних семей отличается от жизни других. Семейство Карла, например, полная противоположность родственников Петры, которые были друг для друга кем угодно в зависимости от ситуации — то кредиторами, то квартирантами, то хранителями самых сокровенных тайн. Карл, его младший брат и их родители, казалось, никогда не перезванивались ради того, чтобы просто поболтать, зато для них просто немыслимо проигнорировать какое-либо важное событие, каковым был наш последний вечер в Рединге. Беседы Карла с родней всегда смутно напоминали мне японскую чайную церемонию, проводимую по определенному протоколу, очаровательному, но слишком уж официальному.

— Хорошо, папа, — произнес Карл, заканчивая разговор. — Будем с нетерпением ждать. Спасибо, уверен, что так и будет. Когда увидите Ника, передавайте ему от нас привет. Спокойной ночи.

Я услышала стук трубки о рычаг, затем звук шагов. Вернувшись в гостиную, Карл с довольным видом сел на прежнее место.

— Ну вот, дело сделано. Отец говорит, они собираются прислать нам небольшой подарок на новоселье. Насколько я знаю маму, это наверняка будет набор кастрюль. С мамой я тоже поговорил. Привет тебе от нее.

Я не могла удержаться от вопроса, хотя не была уверена, хочу ли услышать ответ.

— И что она сказала?

— Да что обычно. Надеется, что мы не будем там чувствовать себя одинокими, ты можешь в любое время позвонить ей… — Заметив выражение моего лица, он опустил ладони мне на плечи. — Ну-ну, Анна. Право слово, не о чем переживать. Сама знаешь — мама хочет тебе только добра.

— Конечно, знаю. Я веду себя глупо. — Я поспешила сменить тему разговора: — А когда, ты говорил, прибудет грузовой фургон?

— В половине восьмого. Я сегодня два раза им звонил, уточнял с ними время. Лучше лечь спать пораньше. — Ладони его медленно заскользили вниз по моим рукам, прикосновение становилось чувственным. — Это наша последняя ночь здесь. Стыд нам и позор, если не отметим.

— Совершенно с тобой согласна. — Я приподняла голову, он слегка наклонился, и мы поцеловались. Головокружительно праздничное чувство, явившись неведомо откуда, разгорячило кровь как афродизиак; казалось, завтрашняя поездка закончится в зале аэропорта, где за чашкой кофе, глазея на пассажиров и киоски дьюти-фри, мы будем ждать вылета нашего самолета и готовить себя к жизни в совершенно ином мире.

3

— Я смотрю и что-то вижу…[10]

Кажется, мы ехали уже целую вечность; в салоне машины царило молчание, которое в долгих поездках то внезапно нарушается, то вновь так же внезапно наступает. Шутливый голос Карла застал меня врасплох.

— Постой, дай сообразить, — улыбнулась я. — Это что-то начинается с буквы А.

— Как догадалась?

— А что здесь увидишь, кроме автострады! — За окнами машины тянулось шоссе, совершенно пустое и плоское, как в двухмерном пейзаже старой компьютерной игры. Насколько видит глаз — черное дорожное полотно, голубое небо, скучное ограждение с обеих сторон. — И сколько нам еще ехать?

— Почти приехали. Грузчики, наверное, уже на месте.

Снова наступило молчание. В голове стоял противный гул — признак подступающей головной боли, еще один симптом, связанный, как я полагала, со слишком долгой и монотонной ездой. Зато вчерашняя неуверенность бесследно пропала. Ее словно унесло прочь солнышком и весенним ветерком — таким чистым, таким легким, таким свежим, — и она рассеялась, исчезла, как исчезает ночной кошмар, едва вы откроете глаза.

С автострады мы съехали на другую, менее широкую дорогу, а затем почти сразу свернули на совсем узкую.

— Ну вот, — объявил Карл, — приехали!

Меня поразило, как быстро изменился окружающий пейзаж. Куда только девалось унылое однообразие, которое мы наблюдали из окон машины. Я видела поля, похожие на коричневый вельвет, аккуратные кипы скошенной травы; майский день творил чудеса, освещая стены старых фермерских домов, выкрашенных в цвет меда. По полю без привязи разгуливал пятнистый серый пони.

— А знаешь, Карл, я и забыла, какая тут красота.

— Словно пейзаж с открытки, верно? — Карл рассмеялся. Приподнятое настроение, охватившее нас, проявлялось по-разному: я сделалась мечтательной и задумчивой, а он прямо-таки искрился благодушием. — Лично меня так и подмывает завязать с компанией «Мебель Тейлора» ради фермерства. Вообрази: я встаю спозаранку и дою коров. Разве не здорово?

Чуть дальше деревья сомкнулись шатром темно-зеленой листвы над проселочной дорожкой, и я будто в летнюю жару нырнула в открытый бассейн. Через опущенные стекла в лицо бил приятный ветерок. На дорожном указателе слева значилось: ЭББОТС-НЬЮТОН.

— Я арендую суперсовременный трактор, — продолжал Карл, — а ты будешь радостно кормить кур и закатывать варенье.

— А что? Очень может быть, у меня призвание к сельскому труду.

Карл шутил, но все, что окружало нас, и впрямь походило на идиллию с почтовой открытки: аккуратные домики, сочная зелень — чем не реклама мирной созидательной деревенской жизни.

— Или стану заядлым садоводом. Нет, серьезно!

Карл повернул направо, и мы оказались в сельском, так сказать, варианте городского центра. В общей сложности три автомобиля были припаркованы возле здания, построенного не только в стиле Тюдоров,[11] но и, держу пари, во времена Тюдоров. Над входом покачивалась вывеска: ОТЕЛЬ «БУЙВОЛ», ТРИ ЗВЕЗДЫ. Напротив, через дорогу, самая крохотная лавчонка из когда-либо мною виденных величала себя не больше не меньше как СУПЕРМАРКЕТ «ЭББОТС-НЬЮТОН».

— Очень надеюсь — ради тебя, — что они торгуют куревом, — заметил Карл.

— Если нет, придется затовариться оптом и набить доверху кладовку. Кстати говоря, до смерти хочется курить… куда, черт возьми, я сунула сигареты?

Но мы уже были почти на месте, так что закуривать не имело смысла. От нашей поездки в марте, когда мы впервые осматривали дом, у меня остались лишь смутные воспоминания об окрестностях, но я узнала несколько домов, которые мы миновали, прежде чем свернуть на подъездную дорожку.

«Нашу дорожку, — сказала я себе. — Теперь это наша подъездная дорожка». Сразу и не привыкнешь.

Здание, в конце девятнадцатого века построенное как единый дом, позже было разделено на две равные части, и живая изгородь из кустов бирючины высотой в половину человеческого роста делила палисадник пополам. Фасад дома был ослепительно белым, черепичная крыша — цвета горького шоколада, деревья и кусты — светло-зелеными на солнце и густо-изумрудными в тени. Картинка на грани фантастики — словно прилежный художник лет пяти от роду нанес краски прямо из тюбиков толстым слоем на холст, не заботясь о полутонах.

— Поверить не могу, что умудрилась не заметить здешнего великолепия, — вполголоса произнесла я.

— Понимаю, о чем ты. — Карл тоже упивался пейзажем, но уже миг спустя вернулся к реальности: взгляд переместился на прибывший фургон с вещами и двоих рабочих, вносивших в дом нашу мебель. Созерцательный восторг Карла сменился деловитостью. — Помогу им, пожалуй. — Улыбнувшись, он добавил: — Добро пожаловать домой, Анни.

Я не могла разделить — только не сегодня — его неуемной активности. Меня охватила странная дрема, я двигалась как при замедленной съемке. Карл успел скрыться в доме еще до того, как я, отстегнув ремень безопасности, вышла из машины и замерла, прислонившись к дверце. Я полной грудью вдыхала восхитительный воздух, словно желая пропитаться им и обнаруживая нечто такое, чего я не ожидала здесь найти, — глубинную жажду стать частью этого изумительного места.

— Здравствуйте! Должно быть, вы моя новая соседка!

Услышав голос, я вздрогнула и уставилась поверх изгороди. Дверь другой половины дома была распахнута, на крыльце стояла женщина неопределенных лет — то ли сорок пять, то ли все шестьдесят, — полная, с располагающим лицом, в рубашке с короткими рукавами, открывавшими неестественно белые руки от кистей до локтей.

— Я бы поздоровалась как положено, — подходя к ограде, произнесла она извиняющимся тоном, — да боюсь испачкать вас мукой: тесто замешивала, понимаете. Но увидела вашу машину и решила выйти.

— Рада познакомиться. — Мы обменялись улыбками, и я подметила еще несколько деталей во внешности соседки: чуть тревожные голубые глаза, прядь светло-каштановых, наверняка крашеных волос, выбившуюся из закрученного на затылке пучка. — Меня зовут Анна Хауэлл. Мой муж Карл сейчас помогает грузчикам.

— А я Лиз. Лиз Грей. — Она повернулась к открытой входной двери и громким возгласом взорвала тишину: — Хелен! Выйди, покажись новоселам!

Возраст вышедшей из дома женщины определить было проще, чем возраст Лиз. Около сорока пяти. Высокая, даже выше меня — под метр восемьдесят, — и поразительно белокожая. То ли из скандинавов, то ли ей просто досталось на капельку больше англосакской крови, чем нам.

— Хелен живет в самом центре, у площади, — объяснила Лиз, когда женщина подошла к нам. — Она помогает мне готовиться к благотворительной ярмарке, которая состоится завтра в Уорхеме. Хелен, это Анна.

— Привет. — Я протянула руку.

— Привет. — Ответное рукопожатие было вялым; улыбка коснулась лишь губ Хелен, но не глаз, и что-то в их выражении говорило о том, что все в жизни эта женщина воспринимает крайне серьезно. — Добро пожаловать в Эбботс-Ньютон.

— Спасибо. Чудесное место.

— Замечательное, дорогая моя! — воскликнула Лиз. — Непременно загляните ко мне поболтать, когда устроитесь. Приходите, когда надумаете; если моя машина здесь, то и я здесь. — Она подбородком указала на маленький зеленовато-голубой «фиат», стоящий в ее проезде.

— Большое вам спасибо, — поблагодарила я. — Зайду обязательно. А сейчас, простите, мне надо идти помогать мужу.

Попрощавшись, мы разошлись к своим половинам дома. За моей дверью таились незнакомые, интригующие тени; сверху доносились голоса грузчиков и Карла. Однако прежде всего надо закурить, решила я, полжизни за сигарету. Шагнув внутрь и подперев плечом косяк, я щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и почувствовала себя почти как дома.

Первая неделя нашего пребывания в Эбботс-Ньютоне походила на отпуск, и, хотя я постоянно напоминала себе о том, что мы здесь живем, где-то в глубине моего сознания засело твердое убеждение, что это не так. Подспудно, в моих мыслях и чувствах, гнездилась необъяснимая уверенность, что это не что иное, как временная отлучка от Рединга с его делами и заботами, а утром следующего понедельника я, посвежевшая и чуточку грустная от того, что отпуску конец, снова пойду на работу и буду с нежностью вспоминать белый дом из дубовых бревен, который мы сняли на эту идиллическую неделю.

Подобное чувство возникло не только от переезда — сама здешняя атмосфера вызывала его и новая для нас ситуация. Эту неделю мы провели в полной изоляции от мира: одинокая супружеская пара без друзей, без коллег, лениво и бездумно дрейфующая по течению жизни, как будто окружающий мир сжался до размеров гондолы и мы в ней только вдвоем. Мы были вольны говорить, думать, делать что хотим, ничто и никто нам не мешал — ни начальники, ни сослуживцы не вторгались в нашу личную жизнь со своей похвалой, критикой или безразличием; мы были вдали от внешнего мира с его бесцеремонными реалиями: уличными пробками, счетами за газ и ночными пьяными драками возле закусочной, где подают кебаб.

Я понимала, что кое-кто от такой жизни заскучал бы и сник, — Петра, например. Таких людей выводит из себя беседа с единственным посетителем пустого паба, зато будоражит смех чужих людей на улице, ночные тусовки и случайные знакомства где и когда угодно. Понимала я и то, что Карл счастлив прожить так одну-единственную неделю, будучи уверенным в том, что привычные для него дела начнутся со следующего понедельника. Что же касается лично меня, то я была бы безгранично счастлива прожить так оставшуюся часть жизни — только вдвоем, не заботясь ни о ком, кроме как друг о друге и окружающей нас красоте.

Не обошлось, конечно, и без кое-каких дел: телефонный мастер снова включил телефон; приезжал укладчик ковролина; почтальон доставил аккуратно упакованный набор кастрюль — неизбежный подарок родителей Карла на новоселье. Но эти события можно было не принимать в расчет. Посторонние люди, словно привидения, появлялись и исчезали без следа, абсолютно не мешая нам исполнять любую нашу прихоть.

Сам дом оказался неиссякаемым источником радости — настолько он был оригинален. Низкие потолки, узкие винтовые лестницы, арочные дверные проемы, при проходе через которые Карлу пришлось бы пригибаться, будь он хоть чуточку выше своих метра восьмидесяти. И стены — голые и белые, как листы чистой бумаги, готовые принять любые знаки нашего присутствия здесь.

Долгие, бесцельные, праздные прогулки по окрестностям тихой деревни; поездки на машине куда глаза глядят, ради удовольствия новых открытий; обеды в деревенском пабе, попавшемся на пути часа в три дня; бесконечные занятия любовью в спальне, залитой закатным солнцем, — невидимые, но зловредные ходики, неустанно оттикивавшие минуты в Рединге, вдруг умолкли. Мы улыбались встречным людям, получали ответные улыбки, но мы никого не знали, и нас никто не знал.

Каждый миг мы видели что-нибудь новенькое: то супружескую чету средних лет, чинно выгуливавшую четырех лабрадоров на главной деревенской площади, то живописную ферму на границе с соседним Уорхемом, то поле, где паслись белые пони, прекрасные как мираж. И всегда, везде — солнечный свет, прохладный ветерок, витающие в воздухе запахи земли и диких цветов. И чувство, будто мир замер в ожидании, готовясь плавно нырнуть в лето.

В четверг Карл отправился за машиной, которую ему предоставляла новая фирма. Я довезла его до железнодорожной станции Уорхема на нашей маленькой белой спортивной «мазде» — с этого дня она переходила в полное мое распоряжение.

— Может, довезти тебя до самого Борнмута?[12] — предложила я, когда мы подъехали к станции. — Буду только рада, честное слово.

— Спасибо, Анни, не стоит. Нет смысла возвращаться на двух машинах. Я отлично доберусь туда на поезде, не займет много времени. Вернусь не позже половины третьего, — добавил Карл, открывая пассажирскую дверцу. — Пока!

Странно было возвращаться в одиночестве. Я внушала себе, что просто не привыкла сидеть за рулем — в Рединге я в основном пользовалась общественным транспортом. Но здесь придется рассчитывать на свою машину. На подъезде к Эбботс-Ньютону я заметила, что все вокруг выглядит необычно, а прежняя, казавшаяся вечной умиротворенность будто испарилась: ветви деревьев хрустели и трещали, птичьих стай не видно, и ни единого звука, говорящего о присутствии людей.

«Не дури, — убеждала я себя. — Это тебе не город, а в сельской местности всегда так. Бояться абсолютно нечего». И все же остаток пути до дома я, как ни старалась, не могла выгнать из головы тревожные мысли. Едва входная дверь закрылась за мной, защитная система моего мозга на секунду отключилась и перед моим мысленным взором возникло нечто неописуемо ужасное; громадный и неведомый мир, словно океан, окружал меня, напоминая о другом времени и другом месте, где я испытывала то же самое.

Почти сразу же видение исчезло, но сама возможность его возвращения пугала меня. Из чувства самосохранения мой мозг отогнал прочь мысли о жутком видении, сосредоточившись на зеленовато-голубом «фиате», который я несколько минут назад видела в соседском проезде. «Непременно загляните ко мне поболтать, когда устроитесь, — сказала мне Лиз при знакомстве. — Если моя машина здесь, то и я здесь».

Я всегда страшно стеснялась навязываться кому-нибудь в гости, и пусть формальное приглашение соседки я получила, но откуда мне знать — вдруг мой визит будет некстати, вдруг она пригласила меня из элементарной вежливости. Но меня гнало из дома что-то более глубоко укоренившееся в моем сознании, чем страх оказаться незваной гостьей. Я не могла ждать возвращения Карла наедине со своими страхами.

Я не знала, принято ли здесь запирать дверь на замок или достаточно захлопнуть. В конце концов, решив, что более безопасный вариант предпочтительнее, даже если он ошибочный, заперла дверь и взяла ключ с собой. Дойдя до входной двери Лиз, нажала на кнопку звонка. Из глубины дома донесся приглушенный звон колокольчиков, и после примерно полуминутного ожидания дверь открылась. На пороге стояла Лиз.

— Анна! — воскликнула она звонко и радостно, словно с утра ожидала моего прихода. Оказывается, я совсем не запоминаю лиц. Передо мной стояла та же самая женщина, полненькая, улыбчивая, с серо-голубыми глазами, а я смотрела на нее так, словно видела впервые. — Чем могу вам помочь, моя милая?

Искреннее гостеприимство Лиз придало мне уверенности в себе, пусть и не такой, как у Петры, но все же.

— Нет-нет, мне ничего не надо. Просто решила заглянуть, познакомиться поближе… если только вы не заняты.

— Что вы, конечно, нет! Входите, я поставлю чайник.

Я прошла за ней в прихожую, сплошь в безделушках и фотографиях в рамках. Семеня по коридору, слегка повернув голову, Лиз бросала мне реплики через плечо:

— В самом деле, моя милая, приходите когда захотите. Это главное достоинство жизни в крохотной деревушке, здесь все друг другу — добрые соседи, можно не опасаться встречи с дурными людьми.

— Разумеется, — с готовностью подтвердила я. — Об этом я и не беспокоилась.

— А даже если и беспокоились, я бы вас за это не осудила, моя милая. Как говорил мой покойный супруг, излишняя осторожность не повредит.

Мы вошли в кухню, битком набитую, как и прихожая, всевозможными пустячками, но по-домашнему уютную: замысловатые поделки из сосны, целая библиотека кулинарных книг, слабый аромат сдобы и мускатного ореха.

— Сейчас будем чаевничать, — сказала Лиз. — Не хотите ли имбирного печенья к чаю?

— С удовольствием.

Я присела к столу в центре солнечной комнаты, и мое внимание привлекла фотография в серебряной рамке, на противоположной стене. Две улыбающиеся девочки, темноволосые, с лицами, выражающими подростковую самоуверенность, и ямочками на щеках. Почувствовав на себе взгляд Лиз, я поняла, что надо что-то сказать.

— Какая прелесть! Ваши внучки?

— Дочки. Фотографии, как видите, давнишние, но девочки, благослови их Бог, выросли в настоящих красавиц.

Хозяйской поступью пройдя по кухне, Лиз подошла к фотографии и, по очереди указав на детей, сказала:

— Это Кейти, а это Эллис.

— Сколько им сейчас?

— Кейти тридцать семь, а Эллис тридцать пять. Я вышла замуж совсем юной, как многие в то время. К моему великому сожалению, обе мои дочери живут за границей.

Она вернулась к плите и чайнику, но явно ждала дальнейших расспросов. Приглядываясь к снимку, я ощутила укол зависти.

— А где же они сейчас живут?

— Кейти работает учителем английского языка в Германии — она очень хваткая и сообразительная, всегда была такой. А Эллис вышла замуж за американца и уехала к нему, теперь у них трое детей. Ах, кстати, на прошлой неделе она прислала мне фотографию — вот, рядом с вазой для фруктов.

Снимок был аккуратно, как и предыдущий, вставлен в рамку, и я осторожно взяла его. Загорелая длинноногая женщина в шортах цвета хаки была снята в изящной позе на лужайке перед домом, в окружении троицы пышущих здоровьем малышей.

— Разумеется, я ездила, гостила у них, — продолжала Лиз, заваривая чай. — У них все прекрасно. Счастливая семья, дом — полная чаша.

— Замечательно… — Коварная зависть вновь дала о себе знать. — Вы наверняка гордитесь своими девочками.

— Еще бы, моя милая! Жаль, конечно, что они живут так далеко от меня. Должно быть, в отца пошли. Тот был путешественник по натуре — до женитьбы летчиком был, а уж после свадьбы занялся бизнесом.

Она принесла поднос с чаем и тарелкой имбирного печенья. Мы с Карлом пользовались кружками, и потому тонкие фарфоровые чашки с блюдцами и серебряными ложечками выглядели пугающе, словно на официальном приеме.

— В следующий раз, когда вы зайдете ко мне, я покажу вам наши свадебные фотографии. Боюсь, придется хорошенько порыться, чтобы найти их.

При нашей первой встрече меня поразило, как быстро эта женщина понравилась мне, но сейчас я поняла, что мои чувства к ней стремительно меняются на прямо противоположные. Она производила впечатление особы чрезвычайно доброй и исполненной благих намерений, однако ее манера общения казалась несколько начальственной — в голову невольно приходила мысль, что ее место среди судей, а не судимых. Не знаю, поняла она или нет, но это обстоятельство вбило клин в наши с ней отношения; я чувствовала, что жизнь она ведет как можно более скрытную, и была уверена в том, что она никогда не поймет моего прошлого.

— Да, жаль, — протянула я, думая о другом. — Мне бы очень хотелось на них посмотреть.

После короткой паузы Лиз неожиданно спросила:

— А вы вообще-то работаете, моя милая?

— В Рединге, где мы жили до переезда сюда, я работала пресс-секретарем в городском муниципалитете. — Лучше бы она продолжала болтать о собственной семье. Я ведь и пришла сюда исключительно ради того, чтобы послушать о других, а не рассказывать о себе. — Но теперь, похоже, мне предстоит стать домохозяйкой.

— Ну что вы, моя милая. Для этого вы еще слишком молоды. Подыщите себе какую-нибудь несложную работенку поблизости, просто для того, чтобы скоротать время. Я, например, несколько дней в неделю работаю в уорхемской библиотеке и кое-что делаю для Женского института.[13] Отличная возможность встречаться с людьми. Лично я обрела прекрасных друзей.

Если я слишком молода, чтобы стать домохозяйкой, то уж для работы в Женском институте я позорно молода, — но как это вежливо объяснить Лиз? Я ответила натужной улыбкой. Слегка приоткрытая дверь заскрипела, впуская крупного кота с рыжей лоснящейся шерстью, похожего на дорогую набивную игрушку.

— Это Сокс, — объявила Лиз. — Он очень забавный. А у вас есть животные?

— Нет. Я была бы рада, но у мужа аллергия на кошек и на собак. — Сокс с вежливым безучастием смотрел на меня, и я протянула руку, намереваясь его погладить. Он покорно, но с кошачьей настороженностью принял знак моего внимания. — Какой красавец!

— Да уж, не поспоришь.

Сокс лениво побрел в прихожую, окинув меня на прощанье безразличным взглядом.

— Еще чашечку чая?

— Большое спасибо, но мне пора идти. Карл вот-вот вернется. — Мы обе встали. — Я очень рада знакомству с вами. Теперь заходите вы к нам, и поскорее.

— С удовольствием, моя милая. Надеюсь, вам понравится здесь у нас.

Только вернувшись к себе, я сообразила, что не сказала Лиз о своем писательстве. Я не собиралась ничего скрывать, просто к слову не пришлось, а теперь подумала, что оно и к лучшему. Пусть я покажусь смешной, но это сугубо личная тема, которую я не могу свободно обсуждать с чужими людьми или шапочными знакомыми.

Тем не менее я была рада, что справилась со своими страхами и побывала в гостях. Беспричинные утренние тревоги бесследно исчезли. Подсознательно я опасалась, что они, возможно, просто спрятались, но пока обстоятельства вновь не столкнут меня с ними, я сумею убедить себя в том, что их действительно нет. К тому же сегодня только четверг — до понедельника, когда Карл выйдет на работу и я останусь одна, еще уйма времени.

Не прошло и получаса, как я увидела в окно гостиной сверкающую черную «ауди», затормозившую на нашей дорожке. Выражение лица Карла, вышедшего из машины, красноречивее любых слов описало мне его чувства; я открыла дверь и, сделав шаг через порог, с улыбкой спросила:

— Я вижу, ты доволен?

— Мягко сказано! Это фантастика! Всю обратную дорогу я чувствовал себя как ребенок, получивший новую игрушку. Та машина, на которой я ездил в Рединге, в сравнении с этой — трехколесный велосипед! — Нагнувшись к пассажирскому сиденью, он взял объемистый, завернутый в бумагу пакет. — Ты не так, как я, тащишься от автомобилей, но даже ты должна признать, что эта машина великолепна.

— Я начинаю ревновать! Слава богу, это всего лишь машина. — Страсть Карла ко всему, что свидетельствовало о престижном положении в обществе, для меня всегда была необъяснимой, но и странным образом подкупающей. — А что у тебя в пакете? — Любопытство пересилило во мне шутливую ревность.

— Тут такое дело… Недалеко от вокзала в Борнмуте я наткнулся на небольшой антикварный магазин, а там в витрине… — Обойдя меня, Карл вошел в дом, я поспешила следом. — Помнишь наш разговор о том, что в гостиную нужна новая лампа? — Он опустил пакет на стол и принялся разворачивать. — Я решил, что это тебе понравится. Лично мне очень нравится.

Он снял последний слой пузырчатой обертки, и я замерла от восхищения.

— Боже мой, Карл, какая красота! Машина машиной, но это просто сказка!

— Ну-ну, сравнила тоже! — Отпихнув упаковку, он осторожно поставил лампу. — Хм, и впрямь ничего.

Лампа была сделана в стиле Тиффани: замысловатая стальная конструкция в сочетании с кусочками стекла различной формы и цвета — от глубокого кроваво-красного до желтовато-зеленого и темно-синего. Причудливо изогнутая кованая подставка создавала впечатление легкости и изящества.

— Отличный выбор, — сказала я, подкрепляя слова поцелуем. — Я в нее влюбилась. Надо включить! Куда мы сунули запасные лампочки, когда собирали вещи?..

Нагнувшись, я раскрыла наугад первую попавшуюся дверцу буфета. Внутри было пусто, и только что-то чернелось в углу у задней стенки.

— Похоже, прежние хозяева нам что-то оставили на память.

Сунув руку вглубь, я, к своему крайнему удивлению, вытащила кожаный собачий ошейник, испещренный металлическими заклепками.

— Н-да… Абсолютно бесполезная для нас вещь. У них были животные, не в курсе?

— Понятия не имею. И почему обязательно животные? Может, наши предшественники — любители садо-мазо? — Хмыкнув, Карл подошел к шкафчику под мойкой. — Точно помню, что клал лампочки сюда… Ага, вот они.

Он достал лампочку, а я снова в нерешительности посмотрела на ошейник:

— Как по-твоему, выбросить его?

— Нет, лучше отвести ему почетное место на каминной полке. Что за вопрос, Анна, брось в мусорное ведро. Вряд ли прежние хозяева специально за ним воротятся.

— Считай, уже выкинула.

Я подняла крышку мусорного ведра, бросила ошейник и вернулась к столу. Карл уже ввернул лампочку и воткнул вилку в розетку, рядом с вилкой чайника. Даже при ярком солнце свет, излучаемый лампой, создавал изумительную атмосферу; карнавал красок, сочных и приглушенных, казалось, официально закрепил наш переезд.

4

В понедельник у нас впереди был долгий период праздности, и даже в четверг времени было более чем достаточно. Но оставшиеся дни исчезали один за другим как сигареты из пачки: вот сейчас их пять штук, а не успеешь и глазом моргнуть — пачка пуста. К субботнему вечеру я начала свыкаться с мыслью, что отныне это наш дом и что большую часть времени я буду здесь в одиночестве. Карл скоро будет проводить все дни в офисе, вдали от меня.

Утром в воскресенье я проснулась рано, часы на прикроватном столике показывали семь. Карл крепко спал. Некоторое время я лежала рядом с ним на спине с широко открытыми глазами, стараясь дышать медленно и глубоко. Мысль о будущем давила на меня. Неопределенность, которая в четверг днем нашептывала пугающие перспективы, заговорила снова, но теперь устрашающе громко и совсем близко; если в первый раз ее голос доносился откуда-то издали, то сейчас звучал будто из-за моего плеча.

Вылеживаться не имело смысла — становилось только хуже, и я тихонько сползла с кровати, надеясь, что Карл не проснется, пока я не совладаю с собой, иначе испорчу ему последний день отдыха своим настроением, которому и названия-то не знаю. В ванной я открыла окно, впуская в дом свежий, пахнущий зеленью утренний воздух. Вся сантехника — смесители, шланг, душевая насадка — была новой и сияла, будто только что доставленная из демонстрационного зала, но абсолютно не соответствовала самой комнате. Признаки старости присутствовали здесь, как въевшийся запах. Я не могла объяснить это ощущение ничем иным, кроме как низким потолком и узким дверным проемом. В этом доме, наверняка простоявшем полвека к тому времени, когда моя мать появилась на свет, запахи одних десятилетий смешались с запахами других десятилетий. Холодный — гораздо холоднее, чем хотелось бы, — и сырой воздух наводил на мысли о чугунных ваннах на массивных лапах, в ржавых потеках, о карболовом мыле и непременном мытье всей семьи раз в неделю.

Вид из окна делал картинку еще ярче. Я выглянула наружу — и невольная дрожь пробежала по телу. За нашим большим, но запущенным садом плотные заросли деревьев с темно-зеленой листвой тянулись до самого горизонта, а над ней простиралось пустое белесое небо цвета выгоревших чернил. Тишина и неподвижность. Я с внезапной тоской вспомнила нашу квартиру в Рединге. Стоило там открыть маленькое, с рифленым стеклом окошко в ванной комнате, как с высоты второго этажа взгляду открывалась жизнь других людей: крытая автобусная остановка с телефонной будкой, злополучная закусочная, которая торгует кебабом и притягивает к себе шумные компании полуночных гуляк. Если в поле зрения никого нет — это наверняка ненадолго и скоро кто-нибудь обязательно пройдет…

Впервые с момента переезда я позволила себе прислушаться к тишине. Карл посапывал в соседней спальне, но тишина оглушала. Какой жуткой станет эта тишина, когда Карла не будет рядом…

Мне надо было сию же минуту убедиться в его присутствии, и, вбежав в спальню, я нырнула под одеяло, теперь уже не заботясь об осторожности. И добилась своего: скрип матраса разбудил Карла, заставил повернуться и подвинуться ближе ко мне.

— Доброе утро, Анни, — пробормотал он, не открывая глаз. — М-м-м… А ведь сегодня последний день нашего безделья…

Я прижалась к нему, мы поцеловались, полусонные объятия плавно перетекли в чувственное завершение утренних ласк. Я пыталась раствориться в этой чувственности, и мне это почти удалось, но, когда мы уже лежали рядышком в полумраке, мои тревоги снова начали проникать в сознание, как рассветные лучи сквозь шторы. Ладони Карла скользили легко, как бы задумчиво, но потом он, словно опытный психотерапевт, сосредоточился на нужных мышцах моего тела.

— В чем дело? Ты сжалась как пружина!

— Нет, все нормально. — Но мы всегда были честными друг с другом. — Понимаешь, я проснулась, пошла в ванную и… я не знаю. Тут так тихо. И все такое старое.

— Это деревня, здесь обычно тихо. И дом действительно старый.

— Понимаю, — неохотно согласилась я, — но здесь вообще все по-другому. Прежде я не думала об этом, а теперь… Здесь все будет совсем иначе.

— Только не мы, — без тени сомнения отозвался Карл, прижимая меня к себе. — Мы все те же, что и раньше, верно?

С этим не поспоришь. Он безусловно был прав, и нечего мне глупить. Минуты шли одна за другой, и я поняла, что не смогу ни расслабиться, ни заснуть снова. Беспокойство буквально вцепилось в меня, я жаждала понять его причину, найти условия примирения с тем простым фактом, что мы здесь живем, убедить себя в том, что наше нынешнее окружение не таит опасности.

— Послушай, — сказала я, резко садясь, — у меня сна ни в одном глазу, к чему зря валяться? Лучше приму душ, оденусь и прогуляюсь до магазина. Не уверена, правда, открыт ли он, но попытка не пытка. У меня сигареты заканчиваются, да и вообще пора узнать, что тут за «супермаркет».

— Господи, ну куда ты пойдешь в такую рань?

— В такую рань? Для воскресенья — пожалуй, а вообще-то уже половина девятого. — Заглянув в его обеспокоенные глаза, я рассмеялась: — Не волнуйся, я никуда тащить тебя не собираюсь. Никто не будет лишать тебя удовольствия поваляться в постели.

Во взгляде Карла вспыхнула надежда.

— Правда? — чуть виновато спросил он. — Если хочешь, я тоже…

— Говорю же, я сама! Считай меня бесстрашным исследователем.

— Ладно, прогуляйся, — сказал он, снова откидываясь на подушку. — Но если к полудню не вернешься, я снаряжу поисковую экспедицию.

Приняв душ, я быстро оделась, вышла из дома и двинулась по заросшей травой обочине, заменявшей в местных условиях тротуар. Наша улица отнюдь не была тесно застроенной — до следующего дома я топала добрых пять минут. Я пыталась наслаждаться окружающей красотой и спокойствием, но беспричинная паника не желала уступать место восхищению. Здесь было красивее, чем в Рединге, но уж слишком много пустого пространства, чтобы не испытывать одиночества, не думать и не тревожиться.

Я подошла к центральной площади, ровно посередине которой возвышалось нечто, смахивающее на крытую эстраду, с одного боку расцвеченную красочными афишами под стеклом. Аккуратные домики с террасами окаймляли площадь с двух сторон. На моих часах было уже почти десять, и цвет неба из голубовато-розового стал синим. Я направилась к «супермаркету» Эбботс-Ньютона и при виде машины возле входа в отель «Буйвол» ускорила шаг, словно ободрившись свидетельством существования здесь жизни.

Когда я вошла, колокольчик над дверью пронзительно звякнул, но за прилавком с табачными изделиями никого не оказалось. Внутри магазин провонял плесенью, освещение было отвратительное, а такого нагромождения товаров мне нигде еще не доводилось видеть. Корзины со сморщенными перележалыми овощами одна поверх другой на стеклянном холодильнике с алкогольными напитками, продаваемыми навынос. Рядом — штабель коробок с чипсами, накренившийся подобно Пизанской башне. Газеты и журналы, похоже, здесь не продавались, зато по углам рассованы неожиданные товары — мотки шерсти с воткнутыми в них спицами, коробки с засахаренными фруктами, даже карты Таро, которым в подобном магазине вовсе не место.

Я никак не могла решиться окликнуть продавца и все еще топталась в раздумьях, когда из открытой двери позади кассы донеслись голоса — поначалу издалека, затем все ближе. Собеседники, похоже, остановились; голоса звучали приглушенно, но достаточно разборчиво.

— Прошу тебя, Джулия! — Молодой мужской голос показался скорее агрессивным, чем умоляющим, и я сразу представила, как его обладатель, стоя в узком проходе, ухватил девушку за руку. — Ну побудь со мной еще немножко. Чего боишься-то?

— Я не могу. Если бабушка узнает, она меня убьет, — беспомощно отозвалась девушка, явно желая угодить всем сразу и не зная, на ком остановить выбор. — Она скоро вернется. Вдруг кто-нибудь скажет, что заходил сюда, а продавцов не было?

— Это вряд ли. У твоей бабки покупателей месяцами не бывает, — презрительно фыркнул парень. — Никак в толк не возьму, зачем ты торчишь тут по выходным. Это ж натуральная дыра.

— У меня что, есть выбор? Мать уже достала, — обиженно огрызнулась девушка. — Не надо было тебе приходить.

— А может, мне захотелось прийти? Подумал — вдруг увижу ту самую Ребекку Фишер.

— Я же тебе говорила, что ее здесь нет! — прошипела девушка. — Ее предупредили, что убьют, если не уберется.

Голоса, приближаясь, зазвучали явственнее.

— Ты серьезно?

— Еще как серьезно. Моя бабушка слышала об этом у дяди Гарольда. Ужас! Прям мурашки по коже.

Наконец парочка нарисовалась в дверном проеме позади кассы — крупная прыщавая рыжая девчонка лет пятнадцати и ее долговязый кавалер с сальными черными волосами, завязанными в хвост. Он и бровью не повел в мою сторону, зато реакция хозяйской внучки была иной.

— Ой, простите, — пролепетала она. — Вам пришлось долго ждать?

— Вовсе нет, — успокоила я, — пустяки. Будьте любезны — блок «Бенсон энд Хеджес».

Пересекая центральную площадь в обратную сторону, я пыталась вникнуть в суть их разговора и вскоре поймала себя на том, что почти перешла на бег, спеша поделиться новостями с Карлом.

Дом встретил меня тишиной. Поднявшись в спальню, я обнаружила смущенного Карла все еще в постели.

— Я ленивый осел, знаю-знаю! Но уж так хотелось по полной отоспаться на всю предстоящую неделю. А ты, как я погляжу, цела и невредима? Выжила после похода в местный супермаркет?

— Ага. Деревенька, похоже, вполне безопасная, хотя и не без странностей. — Присев на кровать, я сразу перешла к делу: — Понимаешь, там, в магазине, я случайно подслушала разговор девчонки-подростка и ее кавалера. По их словам выходит, что Ребекка Фишер жила в этой деревне.

— Что? Та самая Ребекка Фишер? — Изумление Карла было сродни моему в тот момент, когда я услышала в магазине это имя. — Чушь какая-то.

— Тем не менее они так сказали. И еще: кто-то грозился убить Ребекку, если она не уедет отсюда.

Карл нахмурился:

— А откуда стало известно, кто она такая?

— Господи, да откуда же мне знать? Не могла же я пристать с расспросами. Пусть не нарочно, но я ведь подслушала чужой разговор. — После двух лет совместной жизни мне не составило труда расшифровать выражение осмотрительного безразличия на лице Карла. — Ты не веришь ни единому моему слову, так?

— Анни… Лично мне все это кажется дрянной шуткой. В жизни так не бывает, уж во всяком случае, не в сонном царстве типа Эбботс-Ньютона. По-моему, один из этих красавцев попросту морочил другому голову. Что с малолеток возьмешь?

В затхлом сумраке магазина я восприняла услышанные слова как пророчество. А сейчас они мне самой показались нелепыми и насквозь фальшивыми. Я чувствовала себя так, будто, задыхаясь от возбуждения, поведала Карлу грандиозную новость — к примеру, про кота-конькобежца или про чудо-растение, излечивающее все известные болезни, — а он в ответ с добродушным хохотком напомнил мне, что сегодня на календаре первое апреля.

— Ну, пора, наконец, вставать! — Карл спустил ноги с кровати. — Как насчет попозже выйти, перекусить где-нибудь?

Всем видом он показывал, что не замечает моего глуповатого смущения, и я мысленно поблагодарила его за такое великодушие — будь это и вправду глуповатое смущение, его тактичная реакция оказалась бы кстати. Но, сидя в спальне и слушая, как он чистит зубы, я вдруг поняла, что его приземленный скептицизм родил во мне острое чувство сожаления. Я хотела верить, что Ребекка Фишер действительно жила в этой деревне. Я поверила бы во что угодно, лишь бы отвлечься от того, что ожидает меня завтрашним утром.

5

«Я привыкну, я обязательно привыкну к своему новому месту жительства, — внушала я себе, — и скоро буду чувствовать себя вполне комфортно, это всего лишь вопрос времени». Всю вторую неделю, пока Карл был на работе, я пыталась оценить дом на Плаумэн-лейн, 4, подойдя к этому вопросу как при совершении любой серьезной покупки — дорогого зимнего пальто или нового компьютера, рассматривая новую вещь со всех сторон и вчитываясь в толстенное описание, дабы уверить себя в том, что приобрела именно то, что нужно, и в горячке шопинга не сделала роковой ошибки.

Когда Карл возвращался домой, жизнь казалась прекрасной, как и на прошлой неделе, его радость от новой работы была заразительна, и мы болтали, шутили, валялись в обнимку, как и прежде, в Рединге. Но наступало утро, гул заведенного мотора его машины все менял, и наш новый дом снова рождал во мне беспокойство. Нет, он не был враждебным и не таил угрозу. Просто был другим.

Возможно, лишь в отсутствие Карла у меня появлялось и время, и настроение анализировать атмосферу дома. Но на мой взгляд, дело было не только в этом. В часы непривычного для меня абсолютного одиночества наш новый дом будто рос вширь и ввысь; он сжился с утренней тишиной, прохладным светом и временем, что тянулось чуть медленнее, чем хотелось. Присмотревшись более внимательно к стенам, которые поначалу казались мне чисто белыми, я заметила, что они усеяны мельчайшими крапинками, образующими волнистые, едва различимые узоры, похожие на легкую водную рябь. Не только ванной комнате, но всему дому были присущи запах и привкус старости, они напоминали о том, что до нас здесь жило не одно поколение, а избавиться от них, наверное, не проще, чем расправить древний пергаментный свиток, завернутый в истрескавшуюся кожу.

Даже учитывая толщину стен, дом на изумление надежно оберегал от жары. Выбираясь из постели, я чувствовала себя так, словно прохладным весенним утром окунулась в совершенно остывшую ванну. И каким бы солнечным ни был день, в комнатах таились глубокие тени. Конечно, по-своему дом великолепен, голубая мечта отдыха горожан; я без конца напоминала себе об этом и убеждала себя, что нам невероятно повезло. И все равно с течением дней — слишком неспешным течением — мои дурные предчувствия усиливались, и пугающее чувство какой-то неправоты захлестывало при каждом сигнале будильника. Тоска по Редингу ржавым гвоздем засела в сознании, мелкие подробности моей городской жизни усиливали ностальгию. «Здесь мне никогда не почувствовать себя дома, — в отчаянии думала я. — Переезд сюда был ужасной ошибкой…»

Рутина бесконечных тихих, однообразных дней нарушалась только домашними делами. Я всегда делала покупки в «Асде»[14] на окраине Уорхема, поездка туда и обратно давала возможность вырваться из деревни хотя бы на час. Со своей соседкой Лиз я больше не виделась, и она казалась мне еще менее знакомой, чем до нашей первой встречи. Теперь, зная о ее двух дочерях, любви к безделушкам и непоколебимой уверенности в собственной правоте, я поняла, что она не тот человек, к которому я могу запросто зайти в гости и не чувствовать себя при этом настороже. Даже когда меня одолевали приступы ностальгии, вид маленького зеленовато-голубого «фиата» не пробуждал ни малейшего желания заглянуть к Лиз. Я страдала без общества своих ровесников, скучала по бывшим коллегам, которые в прежние времена не вызывали у меня особого интереса. Но больше всех я тосковала по Петре.

В дневное время она единственная связывала меня теперь с внешним миром. На новой работе Карлу не всегда было удобно слать мне е-мейлы, а когда и появлялась возможность, он из осмотрительности редактировал свои ответы, стараясь уложиться максимум в четыре строчки. А Петра всегда плевала на неписаные правила компании в отношении личной переписки, и в прошлом мне случалось читать ее поистине эпические произведения. Однако именно в эти недели Петра, похоже, с головой ушла в работу: в ответ на мои длинные, намеренно веселые письма, которые я регулярно печатала и отсылала с компьютера, установленного в комнате для гостей, всякий раз приходили короткие, извиняющиеся писульки, пестрящие незнакомыми именами. Десятки крестиков-ноликов в конце должны были смягчить удар. Вот что самое плохое в Петре (если нечто абсолютно неотъемлемое для натуры человека вообще можно назвать плохим): ее жизнь подобна модному, вечно набитому ресторану, и вам как посетителю ни за что не понять, куда вас в данный момент усадили — за лучший столик или на задворки.

Беспокойство по таким пустякам нелепо, как стычка из-за ведерка в песочнице, но что делать, если окружающая меня атмосфера угнетала. В доме не умолкала музыка — либо радио играло, либо CD-плеер, но это странным образом лишь подчеркивало гробовое молчание, давившее снаружи на окна, абсолютное отсутствие какой-либо жизни, движения. В такой обстановке мозг постоянно что-то сам себе соображает, грызет свой собственный хвост ради того, чтобы хоть чем-то себя занять.

Я силилась не проявлять нарастающую неприязнь к этому месту, но Карл неизбежно должен был заметить, что со мной что-то не то. Сперва я отвечала на его расспросы уклончиво: мол, немножко скучаю по Редингу, но скоро это пройдет. Хотя возможность такого исхода казалась мне невероятной. Мы уже устроились, ипотека оформлена, телефон подключен, ковры положены. Давно упущен момент, когда можно было поговорить с Карлом и признаться, что я допустила ужасную ошибку, объяснить ему, что смогу быть счастливой только в том случае, если мы найдем способ вырваться отсюда и вернуться обратно.

Однако скоро давление на психику стало практически непереносимым. По прошествии трех недель нашей жизни на новом месте я поняла, что должна разделить с мужем хотя бы часть того, что меня угнетало.

— Послушай, Карл, — обратилась я к нему после ужина, когда мы еще сидели за столом в гостиной. — Я никогда не начала бы этого разговора, но это место… меня просто убивает.

Вздрогнув, он уставился на меня. На полке за его спиной та самая лампа в стиле Тиффани окрашивала комнату в переливчато-розовые тона антикварной лавки. Я собралась с духом и продолжила:

— Поверь, я надеялась, что мне станет легче, но не выходит. Только хуже становится. Я очень тоскую по Редингу. Здесь я чувствую себя такой одинокой.

— Да ты что?! — Опираясь локтями на колени, он подался вперед и смотрел на меня пустым взглядом, как человек, неожиданно получивший страшное известие и прилагающий максимум усилий, чтобы скрыть шок от окружающих. — Мы не прожили тут и месяца — рано делать выводы. Естественно, на новом месте все чуточку непривычно, но ведь это только поначалу.

— Чуточку непривычно? Да я вообразить не могла такую жизнь! Я целые дни провожу в одиночестве. — Мне было не по себе от того, что я ставлю перед ним неразрешимый вопрос и, более того, делаю собственную проблему также и его проблемой. — Я понимаю, ты уже ничего не можешь исправить, я понимаю, что это не твоя вина, я понимаю, что мы не можем просто упорхнуть отсюда, — теперь это наш дом. Но меня пугает мысль, что всегда будет так, как сейчас. Когда тебя нет, тут такая тишь… мертвая. И абсолютно нечего делать!

— Так вот ты о чем! — Тревога на его лице вмиг сменилась облегчением, а сам он преобразился, как выпускник университета, которому на экзамене по ошибке предложили задачку из школьного учебника. — Да тебе просто скучно, Анни. Ничего удивительного — тебе плохо без работы, только и всего. И нечего себя накручивать, надо себя чем-то заинтересовать.

Мне почему-то не казалось это выходом из положения, но очень хотелось ему верить, и я решила поверить.

— Ты вправду так думаешь?

— Я не думаю, я знаю. Это вполне естественно. Тебе не терпится чем-либо заняться. — Облегчение исчезло с его лица, уступив место другому, хорошо знакомому мне выражению, оно обычно появлялось при мелких неприятностях типа отключения электричества или протечки трубы. Глаза сузились, лоб собрался в складки, свидетельствующие о поиске практического решения проблемы. — Почему бы тебе не познакомиться с кем-нибудь из местных жителей? По сути, ты лишь однажды пообщалась с нашей соседкой. Естественно, что тебе немного одиноко.

— Неплохая мысль, — осторожно согласилась я, хотя осторожности не было и в помине — напротив, я вдруг ощутила прилив безрассудного оптимизма. Быть может, я все-таки не сделала ошибки, переехав сюда? Быть может, в конце концов я почувствую себя дома. — Лиз могла бы познакомить меня с кем-нибудь из своих друзей. Правда, с ней у меня мало общего, но вдруг кто-то из ее знакомых понравится?

— И тебе стоит проводить больше времени в деревне. Делать покупки в местном магазине, а не ездить в Уорхем. Принимать участие в… ну, не знаю, чем там заняты здешние жители. Показать публике свое лицо. — Он ухмыльнулся. — Это прекрасное лицо — грех прятать его от мира!

Я улыбнулась, жалея о том, что эта мысль не пришла мне в голову раньше — два дня, а лучше две недели назад. Препятствия, казавшиеся серьезными, вдруг стали мелкими и смешными, а затворничество в этом доме — вообще дело моих собственных рук.

— Решено! — объявила я. — С этой минуты на все смотрю только с положительной стороны. Боже, я впала в кошмарную депрессию. Должно быть, доводила тебя до белого каления.

— Что ты, ничего подобного, — возразил Карл. Я скроила недоверчивую мину, вскинув брови, и он добавил со смехом: — Ну, разве чуть-чуть…

Вслед за ним рассмеялась и я. Тревоги испарились, и впервые за две недели я предвкушала наступление нового дня…

На следующее утро Карл, как обычно, уехал на работу, и едва дверь за ним захлопнулась, я поднялась с постели. Включив душ, я смотрела на деревья, простирающиеся до самого горизонта, и удивлялась, каким разным может казаться мир, как один-единственный разговор изменил восприятие всего, что окружало меня. Я ведь не тюремный срок отбываю в этом месте, я получила новую жизнь; здесь можно встретить новых людей, приобщиться к их делам, узнать что-то новое. А требуется такая малость — побороть в себе боязнь сделать первый шаг.

Разумеется, я отдавала себе отчет, что полностью с этим страхом никогда не совладаю, но у меня появилось желание изо всех сил бороться с ним, бороться до тех пор, пока незнакомые лица не станут выглядеть знакомыми. Одевшись, я решила отправиться за продуктами в «супермаркет» Эбботс-Ньютона. Новорожденный оптимизм изменил к лучшему сохранившиеся в моей памяти воспоминания об этом странном крохотном магазинчике — теперь он представлялся мне местным центром активности и пересудов (вроде как в «Арчерах»), где можно пообщаться с соседями.

Я быстро добралась до магазина и, под звяканье колокольчика шагнув в полумрак торгового зала, увидела то же нагромождение товаров, какое запечатлелось в моей памяти с прошлого посещения. Я рассчитывала увидеть и ту самую девочку, однако Джулии в магазине не было. За кассой сидела женщина лет шестидесяти, с седыми жесткими кудряшками и рыхлым бульдожьим лицом.

— Доброе утро, — приветствовала она меня. — Хороший денек, не правда ли?

У нее был грудной сиплый голос и повадки профессиональной сплетницы. Но ведь я поставила перед собой задачу поговорить с кем-нибудь из жителей деревни — так почему не начать с этой?

— Великолепный! — подтвердила я и после запинки добавила: — С тех пор как я здесь живу, погода стоит прекрасная. Мы с мужем переехали сюда несколько недель назад, но я еще ни с кем здесь по-настоящему не познакомилась.

— О-о, еще успеете познакомиться. Должна вам сказать, народ у нас дружелюбный, уж поверьте старожилу. Так что добро пожаловать в Эбботс-Ньютон, милочка. Меня зовут Морин Эванс.

— Анна Хауэлл, — представилась я. — Очень рада. Мы живем на Плаумэн-лейн, дом 4, по соседству с Лиз Грей.

— Вот как? — Черные, глубоко посаженные глаза Морин загорелись, и в голосе появились новые доверительные интонации: — Значит, вы уже все о ней знаете?

— О Лиз? — испуганно уточнила я.

— Нет же, милочка, не о Лиз. О Ребекке Фишер.

— М-м-м… кое-что слышала… — промямлила я. — Но мне кажется, это вероятнее всего были просто… — Я чуть было не ляпнула «дурацкие сплетни», но вовремя прикусила язык, а подобрать слова поприличнее не удалось. — В общем, ничего особенного.

— Вот тут вы не правы. — Помолчав, она продолжала: — Тоже мне, скажете — «ничего особенного». Да я прожила здесь, почитай, всю жизнь, а такого слыхом не слыхивала.

Я верно оценила ее с первого взгляда: в ее тоне безошибочно угадывались интонации завзятой сплетницы — дьявольская похоть, граничащая со злобой.

— Она захаживала сюда покупать разные мелочи, да-да, так оно и было. Называла себя Джералдиной. Общительной ее не назовешь, с ней не поболтаешь. Но мне и в голову не приходило, что она та еще дамочка. А кто бы такое мог представить — вот вы бы, милочка, могли бы? Чтобы в малюсенькой деревушке — и вдруг такое!

В сумраке торгового зала ее голос гипнотизировал.

— А как вы узнали, что она… та еще? — вырвалось у меня резче, чем хотелось бы. — Вам-то откуда знать?

— Вот как раз об этом, милочка, я и собиралась рассказать, — отозвалась Морин раздраженно, но тут же приглушила тон. — До меня дошло, что она стала получать анонимные письма. Неприличные письма. В то время мы ничегошеньки больше не знали. Ясное дело, она-то скрывала. И вот не так давно вернулась она из Уорхема и видит, что кто-то перебил в ее доме все стекла. Все до единого! Ее соседка была на работе или еще где, поэтому никто ничего не слышал. Она была в истерике, вызвала полицию. Мой зять служит в местном отделении полиции; сам-то он, правда, не выезжал на место происшествия, врать не стану, но коллеги ему все подробно рассказали. Стекла разбили камнями, и камни эти были обернуты в листки бумаги, и тут уж ей пришлось показать полиции, что на них написано. Ну а не покажи она им эти бумажки — как бы ей помогли?

— И что там было? На листках?

— О-о! Сплошь угрозы. Составленные из букв, вырезанных из газет… ну, знаете, как показывают по телевизору. — Она выдержала паузу, дабы придать больший вес своим словам, и шумно втянула воздух. — Убирайся вон, Ребекка Фишер. Это на одной бумажке было написано. А на другой: Мы знаем, что ты сделала. На остальных трех — одно и то же: Это наше последнее предупреждение. Дыма-то без огня не бывает, — вдохновенно тарахтела Морин, — однако ж полиция так думать не может, им надо все точно выяснить. Они пытались докопаться до истины, сделали все, что могли, да без толку. Ни на одном из листков не нашли отпечатков пальцев, никто ничего не видел. Это ж вам не Пиккадилли-Серкус, место безлюдное.

— И что дальше?

— А ничего. Стекла она вставила, но никогда больше не обращалась в полицию и никогда ни с кем из нас не обсуждала того, что произошло. Но вы можете себе представить, каково ей было. Даже будь она поразговорчивей, с ней мало кто захотел бы связываться после этого. Короче, она ни с кем ни единым словом не обмолвилась. Мы только глядь — а ее дом уже объявлен на продажу. И шести недель не прошло, как ее и след простыл.

— Выходит, те, кто это сделал, так и не оставили ее в покое, — задумчиво произнесла я. — Они снова угрожали ей, а она уже не верила, что полиция способна ее защитить.

— Сдрейфила и дала деру. Сообразила, что оправдаться ей нечем, — вынесла безапелляционный приговор Морин. — И вот что я вам скажу, милочка, — такие, как она, не стоят сочувствия добрых людей. Кто-то пронюхал, что она за птица и что натворила, — оно и к лучшему. Пусть катится отсюда, здесь ей не место. Помнится, я читала об этом в газетах, сразу как замуж вышла. Жуткая история. И плевать мне на то, что соцработники говорят. Тут двух мнений быть не может: коли уж злодей — так он завсегда злодей.

Искра сомнения вспыхнула у меня в сознании.

— Когда это все случилось?

— А вы будто не знаете? — Впервые с начала разговора на лице Морин появилось смущение. — Ой, простите, милочка. Я-то думала, вы должны знать.

— Знать — о чем?

— Все это было перед самым вашим приездом, — чуть ли не шепотом отозвалась Морин. — Вы ж ее дом купили. Вы как раз и купили дом Ребекки Фишер.

6

Выйдя из магазина, я почти потеряла ориентацию в пространстве, с трудом понимала, где нахожусь, никого и ничего не замечала. Леденящий шок медленно отступал, в голове царил форменный кавардак, все мысли — только о том, что я узнала от Морин.

Вспомнился невольно подслушанный разговор девочки Джулии и ее дружка о том же самом человеке, я тогда проявила к их словам лишь поверхностный интерес. А новые сведения настолько ошеломляли, что голова кружилась. Словно я заглянула в видоискатель камеры, и она в долю секунды приблизила объект на сотни футов — от общей панорамы деревни с высоты птичьего полета до крупного плана дома № 4 на Плаумэн-лейн. Я чувствовала себя беззащитной: стена расстояния и времени рухнула. Ведь Ребекка Фишер жила здесь, совсем недавно. В нашем доме.

В моем воображении возникла кипа вырезок из старых газет — пожелтевшие страницы, на которых почти ничего нельзя разобрать. Но ужас заявлял о себе крупными, недвусмысленными словами — УБИЙСТВО, ЗЛОДЕЯНИЕ, ЧУДОВИЩЕ, — во всеуслышание кричал о том, что мое сознание отказывалось воспринимать. Та самая рука, что орудовала ножом более тридцати лет назад, открывала посудный шкаф в нашей кухне. Поворачивала краны в нашей ванной. Доставала платья из шифоньера, где сейчас висят наши с Карлом вещи. А женщина, чья рука держала смертоносный нож, вспоминала свое прошлое, вновь и вновь прокручивая в памяти события тридцатилетней давности…

От мысли, что мы встречались с ней, я вновь впала в состояние шока. В марте месяце она сама показывала нам дом. На вид лет под пятьдесят, назвалась мисс Хьюз.

В уверенности, что эти факты никогда мне не понадобятся, я будто бы вышвырнула их в мусорную корзину для ненужных воспоминаний, а теперь поймала себя на том, что усиленно стараюсь выудить их оттуда, сожалея, что не сберегла. Я пыталась припомнить облик женщины, речь которой казалась торопливой и нервозной, а каждое слово и каждые жест соответствовали тому, что ранее сообщил нам агент по недвижимости, — ей, мол, необходимо как можно быстрее продать дом, поэтому она согласна сделать значительную уступку в цене. В памяти всплыло ее лицо, невыразительное, расплывчатое, и я мысленно совместила его с другим лицом, на зернистом черно-белом газетном снимке, — то лицо было безмятежным, ангельским, печально известным всей стране.

Прошедшие тридцать три года ее не украсили: светлые тонкие волосы поредели, глаза с мелкой сеткой красных прожилок потухли, когда-то изящная фигурка стала тощей и костлявой. Но это была Ребекка Фишер — никаких сомнений.

Как только в поле зрения возник наш белый дом, мое внимание сосредоточилось только на нем, и все мысли были только о нем. Этот старый дом, все комнаты с низкими потолками были пропитаны затхлым духом истории, жизней и событий, связанных с ним в течение долгого времени. С холодной, крепнущей в моем сознании уверенностью я четко поняла еще кое-что: убийца выросла и поселилась здесь, а потом бежала в страхе за свою жизнь.

Входная дверь медленно, со скрипом закрылась за мной. Прихожая показалась еще холоднее, чем обычно, и, как всегда, полна теней — еще более зловещих, напомнивших о той, которая тоже их видела, которая входила сюда, как только что вошла я, и которая, возможно…

Хватит! Одернув себя, я пошла на кухню ставить чайник. Но мысли упорно возвращались к той трагедии, о которой я когда-то читала, не предполагая, что она хоть как-то затронет мою жизнь. Я помнила, что девочка, которую Ребекка Фишер зверски убила, была ее лучшей подругой. Как же ее звали, ту девочку? Эмма? Элейн? Что-то вроде этого. Сейчас мне казалось совершенно непростительным, что я почти не обратила внимания на то событие; тогда это была всего лишь статья о давнем преступлении, которую напечатали, дабы заполнить брешь в дневных новостях, — телевизионщики в подобных ситуациях крутят старые комедийные сериалы. Возможно, что-то помешало мне дочитать публикацию до конца. Например, телефонный звонок прервал чтение на середине, я отложила газету, а поговорив по телефону, напрочь забыла о ее существовании.

Но ведь она жила здесь, не выходило у меня из головы. Чайник закипал, а я, не находя себе места, направилась в гостиную, по-прежнему с голыми стенами. Дубовые балки по всей длине потолка абсолютно не сочетались с нашими вещами, и все, что мы привезли с собой из Рединга, выглядело в гостиной убого и неуместно. Купленная нами мебель предназначалась для комнат меньшего размера, там она производила бы впечатление модной, современной, создающей эффект свободного пространства. Сейчас я впервые заметила, как уродливо смотрится она здесь — словно наскоро разбитый лагерь в пустом доме, словно мы остановились лишь ненадолго и вот-вот отправимся дальше, прихватив с собой тюки с пожитками.

Меня охватило то самое тревожное чувство, над которым я смеялась всего несколько часов назад. Бесконечными ударами молота имя Ребекки Фишер звучало в моем мозгу, в том его уголке, где будто сигнальная красная лампочка осветила ее образ. Я поняла, что почти ничего не знаю о прежней хозяйке этого дома, нервной даме, которая слишком уж пристально следила за нами, сопровождая при осмотре дома. А она убийца, эта женщина.

Окно расположенной наверху комнаты для гостей, так же как и окно ванной, выходило в сад, и здесь остро ощущался сырой запах старины. Гостевая спальня была самой неуютной комнатой в доме, сюда снесли — именно снесли, а не обставили ее — несколько предметов мебели: узкую односпальную кровать, расшатанный прикроватный столик. В стенном шкафу полно места для хранения вещей, но шкаф стоял пустой. Перед окном помещался собранный нами компьютерный стол с компьютером, на нем я написала свой единственный роман, а теперь использовала только для электронной переписки с Петрой. Рядом с компьютером — принтер и старый факс Карла, к которому он не притрагивался по крайней мере год.

Как обычно, компьютер загружался целую вечность. Я с терпеливым непониманием дикаря, наблюдающего за магическими манипуляциями знахаря, следила за бесконечно сменяющимися на экране непонятными операциями. Когда компьютер наконец загрузился, я зашла в Google и в строке поиска набрала «Ребекка Фишер». Нажала ввод и стала ждать.

ТИСФОРД:

ДОМ, ПОЛНЫЙ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

Уильям Ходж

Доведись вам в разговоре с жителем Соединенного Королевства упомянуть город Тисфорд в графстве Западный Ланкашир, ваш собеседник, будь то он или она, вероятнее всего, сразу свяжет этот город с единственным, но страшным событием 1969 года, произошедшим там, — это, конечно же, дело скандально известной Ребекки Фишер. Очень жаль, что даже сегодня этот город вызывает у общества крайне неприятное чувство. За прошедшие тридцать три года Тисфорд стал другим, и мнение о нем большинства людей абсолютно неверно.

Что и говорить, в тот бесславный период Тисфорд, согласно публикациям крупнейших национальных газет, был унылым, прозябающим в нищете городком. В первой половине двадцатого века лишь добывающая промышленность обеспечивала работой трудоспособное большинство жителей. Однако по прошествии некоторого времени эта отрасль оказалась в состоянии упадка, последняя угольная шахта Тисфорда закрылась в 1967 году, после чего безработица и обнищание населения приняли угрожающий характер. К 1969 году единственным крупным предприятием в городе оставалась текстильная фабрика, принадлежащая Деннису Фишеру — приемному отцу Ребекки Фишер. Мать Эленор Корбетт работала на этой же фабрике с 1965 года, в чем не было никакого совпадения и не было ничего удивительного, вопреки утверждениям журналистов. Будучи вдовой и единственной кормилицей семи дочерей, миссис Корбетт не имела возможности выбирать работу.

Нарастающее обнищание жителей Тисфорда привело к росту числа мелких преступлений, по преимуществу квартирных краж и проституции, однако ситуация в городе была далеко не столь криминальной, как описывалось в газетных статьях. У живущих здесь людей отношения были по преимуществу добрососедскими, семьи были большими и сплоченными, что гарантировало безопасность старикам и детям. Даже с ростом уровня нищеты бедные семьи не испытывали страха перед соседями, и только очень немногие держали двери своих домов на запоре в дневное время. Эта особенность городских нравов проявилась при массовом послевоенном строительстве примыкающих друг к другу жилых домов, расположенных у железнодорожного вокзала и сохранившихся по сей день (те, кто знаком с делом Ребекки Фишер, возможно, помнят, что Эленор Корбетт и сама выросла в таком квартале).

Однако сегодня любой гость Тисфорда сразу замечает произошедшие там разительные перемены. Текстильная фабрика была закрыта более двадцати лет назад, земля перешла в руки новых владельцев; в промышленной зоне на городских окраинах разместилось несколько центров телефонного обслуживания и предприятие по производству электротоваров. Серьезные обновления бросаются в глаза при взгляде на новые жилые массивы, выросшие вокруг города за последние двадцать лет. Сегодня, в 2003 году, типичный социальный статус жителя Тисфорда — отнюдь не безработный шахтер, а офисный или банковский служащий, живущий в большом удобном доме и делающий покупки в «Сейнзбериз». Вместо грязных закопченных пабов появились пабы «Рэт энд Пэррет»,[15] а пройдясь по городу пешком, вы поразитесь, как резко изменился его прошлый нищенский облик.

Трагедия 1969 года, несомненно, могла произойти в любом ином месте Британии. И потому невозможно не сожалеть о том, что эта трагедия легла такой черной тенью на память людей. Увы, Ребекка Фишер по-прежнему остается самой знаменитой горожанкой Тисфорда, и весьма вероятно, что память о содеянном ею еще долгое время будет сказываться на восприятии людьми этого города.

БЕСПРИСТРАСТНО

Преступление, с 1969 года являющееся вехой в судебной практике, содержит массу примеров, поучительных с точки зрения природы реабилитации.

Изабелл Мансфилд

Воскресенье, 20 апреля 2002 года

Словосочетание «засекреченная личность» вызывает четкую ассоциацию с творчеством Джона Гришэма:[16] сразу же вспоминаются истории об осведомителях мафии в Соединенных Штатах, вожаках-предателях, променявших информацию на пожизненную гарантию безопасности. Внешне это выглядит сомнительным и даже аморальным, вызывает отвращение в благонамеренном обществе. И еще большее удивление вызывает тот факт, что подобное произошло в нашей стране более двадцати лет назад и что исход дела — к почти явному разочарованию таблоидов — оказался вполне успешным.

Когда сенсационное дело Ребекки Фишер попало в 1969 году на первые полосы всех газет и стало основным пунктом в сводках новостей, вспышка ненависти в обществе к главному фигуранту была пугающей и поистине беспрецедентной. Объяснялось это, несомненно, не только положением и статусом семьи Фишер, но возрастом преступницы и сутью ее преступления: избитая фраза зло в чистом виде с легкостью слетает с языка, когда среди смягчающих вину обстоятельств нет ни финансовых, ни социальных лишений. Тем не менее и за годы, проведенные ею в заключении, ярость толпы по отношению к Ребекке не стала меньше. Необходимо было обеспечить безопасность Ребекки Фишер после освобождения, и с этой целью Эдвард Кларк — впоследствии министр внутренних дел — пошел на беспрецедентный в судебной практике шаг, обеспечивающий ей пожизненную анонимность, объяснив это тем, что «в данном деле изначально имели место уникальные обстоятельства».

Естественно, все подробности этой процедуры и по сей день остаются в глубокой тайне, а сложность и запутанность связанных с нею мероприятий наводят на мысли о голливудских триллерах. Все документы — от метрики до страховки — были заменены, а все действующие лица данного процесса дали подписку о неразглашении тайны. Факты, однако, и младенцу понятны. В связи с примерным поведением (любое правонарушение в стенах тюрьмы сразу же отменило бы судебное постановление об освобождении) Ребекка Фишер вышла на свободу и живет теперь под другим именем.

А если бы скандально известная молодая женщина, выйдя из тюрьмы под собственным именем, сразу столкнулась с враждой и ненавистью — разве это сделало бы честь нашему правосудию? Для любого здравомыслящего человека ответ на этот вопрос совершенно ясен. Вот поэтому-то я и верю, что решение Кларка — прецедент в судебной практике — придает новую глубину и значимость понятию реабилитации, способствует возвращению преступника на путь истинный. Как показывает дело Фишер, существует реальная и жизнеспособная альтернатива негласной позиции толпы «Горбатого могила исправит».

ЖАЖДА УБИВАТЬ

Линда Пирси. Шокирующие невыдуманные истории некоторых самых невероятных британских убийц, среди которых доктор Криппен, Деннис Нильсен и Ребекка Фишер. Оформить покупку онлайн можно здесь.

7

Карл вернулся домой с работы около половины восьмого.

— Привет, Анни! — крикнул он с порога. — Вкусно пахнет, что на ужин?

— Филе лосося, тушенное в молоке. Еще и со спаржей! — ответила я, выходя из кухни и приветствуя его улыбкой. — Решила приготовить что-нибудь необычное. Ради праздника.

Он смотрел на меня, слегка сдвинув брови: серьезный взгляд, деловой костюм — он все еще пребывал в рабочем настроении.

— В каком смысле?

— Произошло нечто особенное, сама еще не могу в это поверить. — Головокружение не оставляло меня в течение всего дня; какая-то странная невесомость, отрыв от реальности, словно я только что откаталась на самой большой и быстрой в мире карусели. — Ко мне вернулось вдохновение! У меня появился сюжет для второго романа.

Несколько секунд Карл колебался с ответом. Я поняла, что он старается показать мне свою радость, но на деле не осознает всего значения моей новости, а в душе даже посмеивается надо мной.

— Ясно. Тебе, конечно, трудно меня понять, но поверь, это фантастическое чувство. Я просто не могу выразить словами, насколько здорово снова обрести вдохновение! Я ведь думала, что оно уже никогда ко мне не придет. Но главное — ты и вообразить себе не можешь, с чего все началось. Просто ирония судьбы. Этот жуткий случай должен был бы повергнуть меня в ужас, а я… Клянусь, я чувствую себя грифом-стервятником, мне просто стыдно за себя…

Я выпалила все это на одном дыхании, с лихорадочной быстротой и почти истерическим восторгом; я и сама это слышала и видела по настороженной реакции мужа.

— Давай-ка помедленней. Медленней, — повторил он с нажимом. — О каком жутком случае речь?

— Ну… — От радости и волнения я дергалась как кукла на веревочках, движения были судорожными, словно меня било током. Наконец села, чтобы успокоиться, и, собрав волю в кулак, заговорила чуть медленнее и разборчивее: — Я была в здешнем «супермаркете». Говорила с хозяйкой. Ребекка Фишер действительно здесь жила! Представляешь, Карл?! Это она показывала нам дом!

Карл насторожился, взгляд светился сомнением. Возмущенная такой реакцией, я принялась убеждать его с фанатичным упрямством:

— Это правда! Она мне все в деталях описала, и она знает, о чем говорит. Эта тетка из тех деревенских кумушек, которые в курсе всего на свете. Ребекка поселилась здесь, а потом кому-то стало известно, кто она такая, и этот кто-то начал выживать ее отсюда. Она получала анонимные письма, ей выбили все стекла в доме. Вот почему она так поспешно и съехала; вот почему этот дом достался нам, считай, за бесценок.

Не сводя глаз с Карла, я облегченно вздохнула: он начинал проникаться моими словами.

— А как она узнала обо всем этом? — Недоверчивая подозрительность исчезла из его тона. — Ну, тетка из магазина?

— Ее зять служит в управлении полиции Уорхема. Ребекка Фишер обратилась к ним после того, как ей выбили стекла. По всей вероятности, они ничем не могли ей помочь, и вскоре она выставила дом на продажу. Между прочим, она ведь здорово нервничала, тебе не показалось?

— Ну разве что самую малость. Но что в этом удивительного? — с отсутствующим видом отозвался Карл, и я могла поклясться, что мыслями он где-то очень далеко. — Лично меня не волнует, что она жила здесь, и вообще вся эта история не волнует — ты ж меня знаешь, я не впечатлительная натура. Но тебя-то подобные россказни должны были напугать до смерти. И вдруг на тебе — новый прилив вдохновения?

— В чем-то ты прав, из магазина я прибежала домой в страхе. Решила выяснить поподробнее все, что касается этого дела, разузнать, что представляла собой Ребекка Фишер. Зашла в Google, покопалась на сайтах. В основном там сведения мне уже известные, но кое-что заставило по-настоящему призадуматься — об окружении, в котором она выросла, плюс история с ее пожизненной анонимностью. Словом… как бы сказать… искра моего воображения вспыхнула! Я понимаю, история жуткая, но не могу отделаться от мысли, что из нее выйдет потрясающий сюжет для триллера.

Даже сейчас чувство вины яростно, но без надежды на победу боролось во мне с эйфорией. Во время короткой паузы мне почудилось осуждение в глазах Карла, и я поспешила выдвинуть доводы в свою защиту:

— Я не намерена использовать трагедию человека в собственных интересах. Это будет серьезная книга. Захватывающая, но серьезная. И я не собираюсь опираться целиком и полностью на реальное дело, лишь в общих чертах. — Я очень старалась говорить спокойно и рассудительно, но скоро уже опять тараторила, глотая звуки: — Да я весь день ни о чем другом думать не могла, а потом даже набросала кое-что. Итак. Вот тебе основная идея. Женщина выходит из тюрьмы с абсолютно новыми документами, на другое имя, поселяется в забытом богом месте; все принимают на веру то, кем она, по ее словам, является. Она находит работу, выходит замуж, но кто она такая на самом деле, не знает даже муж, а она и не помышляет о том, чтобы ему открыться, поскольку очень сильно его любит и боится, что, узнав правду, он бросит ее. Ну так вот, время идет, ей уже пятьдесят, она живет совершенно другой жизнью, она счастлива, у нее есть семья. И тут в деревне появляется некто, знавший ее по тюрьме. Ее начинают шантажировать… — Я выдохлась. Дальше в голове не было ничего, кроме пустоты, — вроде как чистый экран монитора с подмигивающим наверху курсором. — Вот пока и все. Что ты об этом думаешь? — С замиранием сердца я смотрела на Карла.

— Вот это да, — протянул он. — Похоже, для тебя это действительно находка, Анни. Думаю, стоящая выйдет книга.

Гигантская волна облегчения захлестнула меня. Боже, как я боялась неуклюже-вежливого неприятия на лице мужа, как это было бы страшно — преподнести ему бесценную, на мой взгляд, идею и обнаружить, что он счел ее никчемной.

— Надеюсь, так и будет, — кивнула я. — И вот еще что — мне хочется написать историю от первого лица, с точки зрения героини, Ребекки Фишер. Разумеется, в книге не будет Ребекки Фишер, а будет только…

— …ее судьба. Само собой. — Карл улыбнулся. — Задачка не из простых, верно? Я не писатель, но отлично понимаю, что ты никогда не оказалась бы в компании отъявленных убийц.

— Еще чего. Хотя уже начинаю об этом жалеть. Будь у меня криминальные наклонности, я бы точно знала, как сделать свою героиню живой. Правда, мы собственными глазами видели Ребекку Фишер, но та встреча мало чем поможет. — Вдохновение подстегивало меня, мысли избороздили морщинами лоб. — Придется искать другой способ вникнуть поглубже в проблему. Я уже заказала в Интернете книгу о Ребекке Фишер. Попробую поспрашивать жителей деревни, выясню, как к ней относились, попытаюсь узнать, какой она им виделась. Кто-нибудь из местных должен был если не дружить, то хотя бы общаться с ней по-соседски.

— Что ж, желаю удачи. Очень продуктивный у тебя сегодня выдался день, как я погляжу. И я очень рад, что у тебя наконец появилась новая идея. Замечательная идея! — Полную энтузиазма тираду он неожиданно заключил словами: — Считай меня тупоголовым мещанином, но хватит о высоком, я голодный как волк. Хочешь, я сам добавлю спаржу в наше праздничное блюдо?

За ужином Карл за обе щеки уплетал мою стряпню, у меня же аппетит пропал начисто, а голова напоминала взболтанную жестянку кока-колы — мысли так и бурлили. Разговор зашел о скором дне рождения его брата, Карл поинтересовался моими соображениями о достойном подарке, потом рассказал о ком-то из новых сослуживцев. Однако мысль о романе буквально прожигала дырку в моем мозгу, так что разговоры на любые другие темы я пропускала мимо ушей, хотя и делала все возможное, чтобы не выдать себя ни взглядом, ни словом. Мы столько времени отдали обсуждению моей новой идеи, что сегодня вечером я просто не имела права к этому возвращаться. Кроме того, в глубине души я чувствовала, что Карл не до конца понимает, как много значит для меня будущая книга.

К полуночи Карл уже похрапывал негромко и ритмично, а я лежала рядом с чугунной от мыслей головой. В какой-то момент я осознала, что не была до конца откровенной с Карлом, — не потому, что хотела ввести его в заблуждение, а потому, что сама боялась взглянуть правде в глаза. Описывая ему свою ошеломляющую, ни с чем не сравнимую радость обретения вдохновения, я интуитивно понимала, что со мной еще кое-что происходит: почти суеверный ужас, охвативший меня по дороге из магазина, медленно, но неуклонно обретал очарование.

Восторг рождения новой идеи. Тревога, связанная с источником ее появления. Когда начали вырисовываться первые смутные черты персонажей и сюжетных линий, оба эти чувства слились во мраке и сплавились в нечто единое, чему я не могла найти названия, — саднящее, шаткое, неуловимое.

Проснулась я раньше обычного. Карл еще крепко спал, часы на тумбочке у кровати показывали шесть с минутами. Обычно у меня и мысли не возникало подниматься в такую рань, но сегодня я не смогла побороть искушение выскочить из постели.

Не потревожив Карла, я вышла из спальни и тихонько спустилась вниз по лестнице. Окна по всему дому были зашторены, отчего все вокруг казалось унылым и безжизненным, холодным и серым, как остывший пепел. Раздвинув шторы на окне в кухне, я с удовольствием подставила лицо потоку солнечных лучей — пусть неяркий, неуверенный и нежаркий, но это был солнечный свет.

Некоторое время я стояла у окна, глядя на сад и частокол деревьев позади него. Что-то было гипнотическое в панораме, возникшей внезапно, будто из ниоткуда. Вглядываясь вдаль, я чувствовала себя так, словно я одна в доме. Я не привыкла к рассветному солнцу — все вокруг казалось призрачным. Мне подумалось, что и Ребекка Фишер, возможно, приходила сюда на рассвете, когда начала получать анонимные угрозы, стояла на этом самом месте, не зная, что предпринять, не находя, как и я, покоя во сне. Я вспомнила о собачьем ошейнике, забытом в шкафчике; вспомнила, что в марте, когда она водила нас по дому, мы не заметили ничего, что указывало бы на животное в доме. Воображение нарисовало картинку: собака лежит в углу у двери, безучастно наблюдая за хозяйкой, а та вспоминает, за что ее так ненавидят…

Поежившись от утренней прохлады, я оторвала взгляд от пейзажа, сварила себе крепкий кофе, закурила и устроилась за столом, положив перед собой большой блокнот и шариковую ручку. Намеренно отмахнувшись от витавших, казалось, вокруг меня воспоминаний и образов, я сосредоточилась на фактах. Трагедия, ужас — все то, что может быть сплетено в художественный замысел.

Сделать это оказалось проще, чем я предполагала, — основной сюжет романа, пришедший мне в голову вчера, был развит и дополнен с почти пугающей меня быстротой. По мере того как я наспех заносила в блокнот пометки к начальному этапу повествования, новые подробности уже вырисовывались в воображении. Девочка-убийца, создавшая себе под прикрытием вымышленного имени совершенно новую, счастливую респектабельную жизнь и репутацию столпа деревенского общества. Ее обходительная соседка, на деле мстительная шантажистка, — в прошлом офицер полиции, узнавшая на пенсии, почем фунт лиха. Случайная встреча в местном магазине и моментальное узнавание…

Мой неразборчивый почерк не поддается расшифровке. Со временем он переродился в мелкие, разные по высоте закорючки — такое впечатление, будто кто-то диктует мне текст со скоростью несколько тысяч слов в час, а я, не владея стенографией, пытаюсь не пропустить не единого. Я продолжала лихорадочно строчить свои каракули, когда за спиной раздался голос Карла:

— Анни? Какого черта ты тут делаешь?

Я обернулась, испуганно вздрогнув, словно он застукал меня за постыдным или преступным деянием. В халате, взъерошенный со сна, Карл стоял в дверном проеме.

— Э-э-э… Решила кое-что написать. Точнее, кое-какие наброски сделать. До настоящей работы над романом еще очень далеко, — с фальшивой небрежностью произнесла я, будто меня привело сюда желание перехватить чего-нибудь, а не чувство нестерпимого голода. Зря старалась, судя по лицу Карла.

— Я и не подозревал, что ты способна встать в такую рань без особой необходимости, — заметил он, настороженно глядя на меня. — Еще только без десяти семь. И давно ты здесь?

Больше чем три четверти часа, мысленно прикинула я. С ума сойти, как пролетело время.

— Минут десять или около того, — быстро соврала я. — А вообще не знаю. Так вдруг захотелось кое-что набросать…

— Вот это, я понимаю, самоотдача. — Карл улыбнулся, и по его глазам я поняла, что он все же причисляет меня скорее к очаровательно непостижимым «артистическим натурам», нежели к уныло-враждебным «сумасбродам». — А я проснулся пару минут назад и никак не мог сообразить, куда ты подевалась. Надеюсь, я не слишком вторгся в творческий процесс?

— Не волнуйся, я запросто продолжу с того места, на котором прервалась. — С этими словами я захлопнула и закрыла на засов тяжелую дверь, за которой бились в поисках выхода мысли. — Кофе?

— Спасибо, нет. Сперва побреюсь и приму душ. Оставляю тебя наедине с работой — только не очень усердствуй.

Прислушиваясь к его шагам на втором этаже, я попыталась вернуться к перипетиям сюжета, но впустую. Карл наконец отбыл на службу, я разочарованно ощутила, что поток мыслей и идей превратился в тоненькую струйку, которая вот-вот совсем иссякнет. И поняла: виноват этот дом. В отсутствие Карла дом действовал на меня угнетающе, сбивал с толку, напоминал, как мало я знаю о главной героине будущей книги. Нервная женщина средних лет, хозяйка собаки, ошейник которой она забыла при переезде. Женщина с потухшими, в красных прожилках глазами и жидкими седыми прядями, небрежно стянутыми на затылке канцелярской резинкой. Женщина, чьи личные качества, думы и переживания — загадка для меня. Незнакомка…

Ход моих мыслей прервался скрипом двери, ведущей во двор. Обернувшись, я увидела соседского кота. Сокс застыл на пороге с учтиво-властным видом герцога, дожидающегося, когда его проведут в ложу «Савоя». Рыжее создание насмешило меня; улыбаясь, я встала из-за стола.

— Привет, мальчик. В чем дело? Лиз на работе? Ну заходи, угощу тебя молочком.

Я налила молока в блюдце и вернулась за стол. Приятно иметь живую душу рядом. Пусть бы Сокс навещал меня днем — Карл начинает чихать только при непосредственном контакте с кошкой или собакой. Прежде чем приступить к молоку, Сокс бросил на меня взгляд — скорее взгляд узнавания, чем благодарности. Вылакав угощение, покрутил головой, стряхивая капли с усов, и улегся в самый центр широкого квадрата солнечного света на кафельном полу — то ли позагорать собрался, то ли вздремнуть.

Внимание гостю явно не требовалось, и, машинально закурив, я снова углубилась в записи. Увы, недавние дурные предчувствия меня не обманули. С каждой страницы блокнота на меня таращилась пустота, делая общую схему сюжета безрадостно плоской.

Спустя некоторое время меня вновь напугал звук со стороны двери во двор — на этот раз отрывистое, игривое постукивание пальцами. Приподнявшись на стуле, я увидела в окно голову Лиз с торчащими из пучка каштановыми прядями. Неряшливость в облике, как правило, мила моему сердцу, поскольку указывает на ранимость натуры, но в случае с Лиз определенно свидетельствовала об обратном: женщина слишком занята, практична и уверена в себе, чтобы заботиться о внешнем виде сверх чистоплотности. Ее обветренное лицо лишь подтверждало это: Лиз явно не пользовалась никакой косметикой — и не желала пользоваться.

— Добрый день, моя милая, — весело приветствовала она меня, входя в кухню. — Простите, что отрываю вас от дел, я хотела спросить, не видели ли вы… О, да вот он. Я только что вернулась из библиотеки, а его нигде нет. Надеюсь, он вам не мешает.

— Вовсе нет, — поспешила успокоить я соседку. — Мне даже нравится, что он рядом.

— Понимаю, моя милая, но если он вам надоест, шуганите без всяких церемоний. Вечно рыщет в поисках еды, вроде дома не кормят, обжора маленький! — Она улыбалась, с нежностью глядя на Сокса, затем ее взгляд переместился на стол, на исчерканную каракулями страницу блокнота, на пепельницу. — О-о! Надеюсь, я не оторвала вас от работы? Письмо кому-то пишете?

Я вспомнила, что тогда, в нашу первую встречу, не сказала ей о своих литературных делах, да и сейчас, по-моему, момент был неподходящий. Ну ни малейшего желания у меня не было делиться мыслями и получить в ответ осторожно-подозрительный взгляд, — все, что я знала об этой даме, говорило, что она посчитала бы мои литературные занятия дурновкусием, если не явным психическим отклонением.

— Да-да, — кивнула я, — письмо подруге из Рединга. Стараюсь не рвать связи.

— И правильно. Я всегда считала, что разговор по телефону и письмо — не одно и то же, хотя в нынешнее время многие и находят телефонное общение более удобным. А вот моя мама часто повторяла, что телефонный разговор на память не сохранишь.

Короткая, неловкая пауза, которой мне хватило, чтобы еще кое-что понять про Лиз: она не из приятных неожиданных гостей. Я ощущала ее скрытый, но очевидный интерес к деталям моего быта и очень старалась не думать о том неодобрении, что она прятала за дружеской улыбкой. Пепельница с окурками, похоже, явилась самым явным свидетельством моей распущенности. Оставалось только радоваться, что рядом не оказался ополовиненный бокал вина.

— Пойду, пожалуй, Анна, — сказала она. — Надеюсь, до скорой встречи.

Наклонившись, она подхватила Сокса — руки оказались на удивление маленькими и изящными, без следов деревенского труда. Блеснули на солнце два кольца — широкая золотая полоска обручального и перстень с квадратным изумрудом в обрамлении бриллиантов. Неся большого рыжего кота к двери, Лиз вдруг обернулась, словно что-то внезапно вспомнив:

— Ах да, моя милая! Не хотите ли заглянуть ко мне через полчасика? Две мои подруги придут выпить чаю и поболтать. Хелен вы видели в день приезда, а вторую зовут Мьюриэл. Думаю, вам будет приятно встретиться с ними. Не хочу быть назойливой, но вам, должно быть, очень одиноко?

Удивительно, сколько изменений может произойти менее чем за сутки. Вчера в это время я была бы счастлива просто встретиться с новыми людьми, завести знакомства. Сегодня причиной моего энтузиазма было нечто совсем другое. Кто-нибудь из подруг Лиз, возможно, общался с Ребеккой Фишер.

— С удовольствием, — отозвалась я. — Большое спасибо за приглашение. До встречи.

8

— Ну а где же вы раньше жили, Анна? — поинтересовалась Мьюриэл.

Мы вчетвером сидели на кухне Лиз, за столом с морковным пирогом и чаем «Эрл Грей». Будучи по крайней мере на пятнадцать лет моложе самой молодой из присутствующих дам, я испытывала слишком хорошо знакомое мне чувство — неловкость человека, явно выпадающего из компании. В интересе, проявляемом ко мне собеседницами, в моих вежливых ответах и улыбках ощущались наигранное почтение и натянутость. Наша встреча походила на визит к очень дальней родственнице, причем после многолетнего перерыва.

— В Рединге, — послушно ответила я. — Мы довольно долго там прожили.

— Говорят, там очень мило. Моя старшая дочь, между прочим, живет недалеко оттуда, в Бейзингстоке. — Мьюриэл оказалась до смешного типичной вдовой-неврастеничкой лет пятидесяти с хвостиком, что живет себе тихо и уединенно; речь ее была очень быстрой, а голос высоким и писклявым, с мягкой модуляцией в конце каждой фразы, выражающей неуверенность в сказанном и боязнь не угодить слушающему. — Я однажды навещала ее там, почти два года назад… как летит время, верно? Честно говоря, я там каждую минуту дрожала от страха, даже когда мой зять был дома. Столько преступлений в округе — просто ужас!

— Как, впрочем, и везде. Такие уж времена настали. — Реплика Хелен была рассчитана исключительно на Лиз и Мьюриэл. — То ли дело в годы нашей молодости.

До сих пор она едва ли полслова произнесла. Ее голос звучал спокойно, ровно и веско — полная противоположность голосу Мьюриэл. При нашей первой встрече я не заметила, что Хелен хороша собой, — ее манера держаться и одеваться уничтожили малейший намек на привлекательность. Жестко накрахмаленная, наглухо застегнутая под самый подбородок блуза, стянутые в узел светлые волосы, холодное приветствие, движения в одинаковой степени лишены и грации, и неуклюжести, — да она, похоже, и не поняла бы разницы. Рассмотрев ее сегодня внимательнее, я поразилась красоте ее фигуры и черт лица. Хелен была крупной, но без капельки жира, просто немножко за пределами среднего телосложения.

— Мы слыхом не слыхивали о преступлениях, — продолжала Хелен, — когда я была девочкой.

— Ну, преступления, осмелюсь возразить, случались испокон веков, — дружески поправила ее Лиз. — Даже в самых прекрасных местах. Стыд и позор человечеству.

Подобно манне с небес на меня неожиданно свалился шанс обсудить самую жгучую на этот час тему — достаточно было плавно повернуть разговор в нужное русло, без скрежета и скрипа тормозов.

— И это место не исключение, — как можно небрежнее вступила я в разговор. — Знаете, буквально вчера я слышала, что до нас с мужем в соседней половине этого дома жила Ребекка Фишер.

За время недолгого молчания три дамы быстро переглянулись, а меня вновь изумило карикатурное различие между крохотной, изящной и нервной Мьюриэл и основательной, монументальной Хелен. Лиз же балансировала между ними, надзирала за обеими. Возможно, это объяснялось тем, что она была в родных стенах, но все, что отдаляло меня от нее, сейчас виделось с особой ясностью. От души наслаждающаяся своим личным мирком, Лиз никогда и не понимала, что значит быть на обочине жизни.

— Хм… думаю, моя милая, рано или поздно вы должны были узнать об этом, — сказала она, будто вытягивая из себя слова силой. — Полагаю, узнали в магазине от Морин? Вот уж завзятая сплетница.

— От нее, — подтвердила я. — И признаться, сюрприз был не из приятных.

Троица несколько секунд смотрела на меня; на лице каждой в той или иной мере отражалась неуверенность. Молчание нарушила Лиз:

— Мне очень жаль, моя милая. Надо было, наверное, мне самой рассказать. Но я… подумала, что вам и ни к чему знать. Решила — еще расстроитесь, хотя и не из-за чего.

— Я и не собираюсь расстраиваться. И не боюсь — а чего, собственно, бояться?

Мне вспомнилось, как я чувствовала себя вчера, вернувшись из магазина. Едва входная дверь захлопнулась за мной, я будто в транс впала, а чтобы нейтрализовать жуткие образы, оказалось достаточно бесхитростного прагматизма Карла.

— Что за суеверия? Какая разница — кто жил в этом доме и что здесь произошло.

— У вас железные нервы, Анна, — испуганно пролепетала Мьюриэл. — Узнай я что-нибудь такое о своем доме — меня бы там на следующий же день не было! Только так, и не иначе. Ой, это был такой ужас, когда все происходило!.. Лично я неделями глаз не смыкала!

— Даже не думайте, что она способна вам навредить. Сейчас не то время. — Безучастие в голосе Хелен сменилось укором. — Однако то, что ей так просто позволили уехать отсюда, — возмутительно! Хорошо хоть, она получила, что ей причиталось, ну или почти все. Вам, как я полагаю, и об этом известно?

Ко мне она обращалась отрывисто и резко. Внутренне ежась, как вызывающий подозрения свидетель, подвергнутый перекрестному допросу, я вкратце сообщила узнанные от Морин Эванс сведения: анонимные записки, разбитые стекла, поспешный отъезд. Закончив, по выражению трех лиц поняла, что мой рассказ был исчерпывающим. Глядя на Мьюриэл и Лиз, я мысленно гадала, что они скажут и чем попытаются утешить, не прибегая к явной лжи.

— То, что произошло, — поистине ужасно, — наконец неуверенно произнесла Мьюриэл. — Я все думаю: а вдруг она не была тем, кем ее считали те, кто так жестоко обошелся с ней? Ведь это могла быть и ужасная ошибка, а? Кто даст гарантию?

— Не смеши народ, Мьюриэл. Стали бы они — кто бы они ни были — ввязываться в такие дела, не зная наверняка? — категорично отрезала Хелен. — Что лично до меня, так я рада, что она убралась отсюда. Господи, благодарю тебя за милость твою, даже в малом.

Я лихорадочно соображала, о чем бы еще спросить дам, прежде чем разговор перейдет на другие темы.

— А кто-нибудь из вас с ней общался, пока она жила здесь?

— Видите ли, она и прожила-то здесь не более двух месяцев, — ответила Лиз, и я удивленно уставилась на нее. — Все произошло вскоре после ее приезда сюда, никому из нас, можно сказать, не представилась возможность узнать ее получше. Хотя я однажды пригласила ее на чашку чая.

Уголком глаза я уловила, как дрогнуло лицо Мьюриэл — та определенно вспомнила сей жуткий факт из прошлого, — но все мое внимание было сосредоточено на Лиз с ее неожиданными и крайне важными для меня сведениями о главном персонаже задуманной книги.

— И какой она вам показалась?

— М-м-м… Застенчивая такая. А в остальном — как все. Признаться, мне она на душу не легла, но это я сейчас понимаю, а тогда абсолютно ничего не имела против нее. — Выражение лица Лиз, сидевшей за столом напротив меня, было задумчивым. — Не думаю, чтобы она успела подружиться с кем-нибудь из наших деревенских до того, как все это началось.

— А ветеринар? Что ты о нем думаешь, Лиз? — робко вставила Мьюриэл. — Ну, этот самый, мистер Уиллер?

— Бог мой, вот о ком я совсем забыла. У нее ведь была маленькая собачка, терьер или что-то вроде. Я и видела-то песика раз или два, она не выпускала его из дома. Сразу после переезда она приводила собачку к мистеру Уиллеру, так они и познакомились. Он довольно часто сюда приезжал. Я сразу его узнавала — как-никак единственный практикующий в Уорхеме ветеринар. Задерживался он надолго, и я невольно решила, что между ними что-то есть.

— Еще б не было. — Если Лиз просто констатировала факт, то в голосе Хелен звучал неслыханный дотоле металл. — Я не раз видела их прогуливающимися по деревне. Позор, иначе не назовешь, — и года ведь не прошло, как он развелся! Лично я не удивилась бы, если она была причастна к разводу. Насколько известно, их связь продолжалась несколько месяцев до ее переезда!

Я редко испытывала такую неловкость при контакте с незнакомыми людьми, как при общении с Хелен, но изумление пересилило неловкость, и я выпалила с такой откровенностью, как будто передо мной сидела Петра:

— Вы не могли наверняка знать об этом! По мне, так в их отношениях нет ничего плохого. А действительно, что в них ужасного?

— Нынешние молодые люди далеки от наших моральных стандартов. — В ее голосе не было и намека на иронию; на губах играла тонкая, холодная, безрадостная улыбка. — Да проживи он в разводе хоть сто лет, дело-то в другом: его избранницей была Ребекка Фишер! Что за мужчина согласится иметь хоть что-нибудь общее с подобной женщиной?

Я ничего не ответила, лишь заставила себя кивнуть с серьезным видом, а про себя сделала окончательный вывод: нет, никогда нам с ней не понять друг друга. Что бы мы ни обсуждали, мнения всегда будут противоположными. К счастью, снова заговорила Лиз, и у меня появился предлог отвести взгляд от Хелен.

— Ладно, что было, то прошло. Кому еще чаю?

Туманный образ Ребекки Фишер словно уплыл за горизонт и растворился — разговор, как и следовало ожидать, перешел на людей и местные события не столь противоречивые. Я старательно слушала, вежливо кивала, но мысли мои были далеко. Вспомнив ошейник в заклепках, найденный в кухонном шкафу, я вдруг озадачилась вопросом: любила ли Ребекка всяких животных или только собак; обожала своего четвероногого питомца или была для него не более чем заботливой, но сдержанной хозяйкой? Три голоса продолжали звучать со всех сторон, а я, не найдя ни ключа, ни путеводной нити, ощущала себя подобной старому компьютеру, не справляющемуся с массой данных, отчего на мониторе мелькают в непонятной последовательности ничего не значащие символы.

Когда я вернулась домой, часы показывали половину третьего. В застоявшемся воздухе витал слабый запах табачного дыма, а тишина казалась еще более тяжелой, чем раньше. Я открыла окно и включила радио, но мыслями по-прежнему была с Лиз, Хелен и Мьюриэл — мне пришло в голову, что, рассказывая многое, в действительности они не рассказали ничего.

«Невероятно, — думала я, — как все три женщины, абсолютно несхожие, оказались одинаково слепы». Ведь они же видели Ребекку Фишер, жили рядом с ней, а Лиз даже щебетала с ней за чашкой чая. Вспомнив об этой соседской встрече, я поймала себя на том, что почти отчетливо вижу в своем сознании это чаепитие. Просторная, вся в безделушках и фотографиях кухня, на столе имбирное печенье, милая болтовня о том, насколько труден переезд в новый дом, и что представляет собой эта деревня, и как изменился мир… Даже зная то, что и Лиз теперь знала, я сильно сомневалась, что моя соседка, мысленно оглядываясь назад, упрекает себя, что не расспросила более подробно, не присмотрелась более внимательно. И уж конечно, я не рассчитывала, что Лиз хотя бы время от времени прокручивает эти воспоминания в своей памяти, дабы сохранить мелкие детали, которые так легко улетучиваются. Ребекка Фишер была злом в чистом виде, а потом стала абсолютно нормальной — вот и все. Просто как дважды два четыре; оспаривать стал бы разве что идиот.

Но ведь она живой человек. В ней еще очень, очень много всего. Наверняка. Мысль об этом не выходила из головы. Все вокруг меня насмешливо намекало на существование реальной женщины, в прошлом очаровательной девочки… которая зверски зарезала свою лучшую подругу. Правда о ее жизни скрыта от меня, и это непереносимо. Ведь замысел моего нового романа целиком и полностью основывался на личности главной героини, и только Ребекка Фишер могла оживить этот образ. Однако еще одна мысль назойливо зудела на задворках сознания… Став хозяйкой этого дома, я жаждала узнать его прошлое. Какие комнаты любила прежняя хозяйка, какие потайные уголки предпочитала?

Внезапно, словно что-то толкнуло меня, я ринулась в гостиную к телефонному столику с «Желтыми страницами». По словам Лиз, в Уорхеме всего один практикующий ветеринар. Я набрала номер, заранее не придумав, что скажу. В трубке раздались гудки, и мое сердце учащенно забилось.

— Уорхемская ветеринарная клиника. Чем могу вам помочь?

Женский голос, приятный и слегка нетерпеливый — откуда-то из глубины помещения доносился звонок другого телефона.

— Здравствуйте, — как можно увереннее произнесла я. — Мистера Уиллера будьте любезны.

— В данный момент он занят. Могу я быть полезной?

Проклятие! Та же история повторится и завтра, и на следующей неделе… Ничего не оставалось, как только сказать правду.

— Возможно… — сказала я. — Боюсь, вам покажется странной моя просьба, но дело в том, что в настоящее время я собираю материал для романа. Один мой роман уже опубликован, называется «Сгустившаяся тьма». Меня зовут Анна Джеффриз. — Не обращая внимания на молчание на другом конце провода, я спешно продолжала, с профессиональным напором (откуда только что взялось?): — Хотелось бы побеседовать лично с мистером Уиллером. Я не отниму у него много времени, от силы минут пятнадцать. В любой удобный для него день. Буду очень признательна.

— По-моему, особых проблем не будет… — Ну надо же, в голосе барышни зазвучало почти благоговейное удивление, будто я приглашала ветеринара на пробы в «Мирамакс».[17] — Оставьте номер вашего телефона, я передам его доктору, как только он освободится. Не сомневаюсь, он будет очень рад вам помочь.

Продиктовав номер, я вернулась на кухню, закурила и схватила блокнот. Теперь, когда передо мной забрезжил четкий путь к задуманному роману, записи вызвали тот самый утренний душевный подъем.

Я и часа не занималась разбором заметок, когда из прихожей донесся телефонный звонок. Отбросив в сторону ручку, я поспешила к аппарату.

— Алло?

— Это Анна Джеффриз? — раздался в ответ ровный мужской голос. Одинаково приятный и бесстрастный, это был голос человека, которому вы можете доверить судьбу ваших домашних любимцев с уверенностью, что он будет заботиться о них так же, как и о своих собственных.

— Совершенно верно.

— Колин Уиллер. Секретарь передала мне ваше сообщение. Должен сказать, оно меня немного удивило, — вероятно, вам нужен кто-то другой.

— Вовсе нет, я обратилась к тому самому человеку, который мне нужен. — Вопреки дурным предчувствиям, я была поражена, насколько легко началась наша беседа. Я-то ожидала, что она будет подобна трудному восхождению на крутой склон, а в действительности я разговаривала с ветеринаром, как со старым другом. — Как я уже сообщила вашей секретарше, я подбираю материал для своего второго романа, в связи с чем хочу спросить вас, не согласитесь ли вы уделить мне минут десять — ну может, чуть больше — для личного разговора. Могу зайти к вам в любое удобное для вас время. Я ведь понимаю, что вы очень заняты.

— Что ж, если вас интересует жизнь местного ветеринара… Никогда не думал, что у кого-то может возникнуть желание написать на подобную тему. А что конкретно вы хотели бы выяснить?

В действительности меня интересует не жизнь ветеринара. А выяснить я хочу, что собой представляла Ребекка Фишер. Слова чуть не сорвались с языка. Без особого труда можно было представить его мгновенный ответ — как реакция колена на удар молоточка: «Для встречи нет необходимости. Могу сразу сообщить, что она была очень милой женщиной, как многие другие». После чего мне не осталось бы ничего иного, как вежливо произнести: «Большое спасибо и всего вам доброго». Ведь он знал ее, возможно, даже любил, и интуитивно я чувствовала, что лицом к лицу с ним смогу узнать намного больше.

— Да так… Уточню кое-какие нюансы, — быстро ответила я. — Когда лучше прийти?

Мы условились встретиться в ветклинике в полдень пятницы. Я от души поблагодарила его, повесила трубку и кое-что еще набросала на кухне в своем блокноте, прежде чем заняться ужином к возвращению Карла.

9

Карл никогда не понимал, до какой степени я стесняюсь рассказывать людям о своем писательстве, точнее, никак не мог взять в толк причину моей неловкости. А как объяснишь, что немыслимо делиться столь личным с полузнакомыми людьми. Даже на прежней работе о моей книге узнали случайно — кто-то из коллег услышал мой телефонный разговор с литературным агентом, поставив меня в безвыходное положение. А новым знакомым я называлась пресс-секретарем муниципалитета — и этим ограничивалась, хотя и чувствовала слегка настороженное недоумение мужа. «Не понимаю, Анни, почему ты не рассказала о том, что пишешь, — упрекал меня Карл, когда мы оставались вдвоем. — Временами ты для меня загадка». Я не выносила выражения его лица, когда он так говорил, — вроде я силком, против его воли, вовлекала его в странный сговор.

Карл вообще терпеть не может секреты любого рода. Это основная черта его характера, которая, как мне иногда кажется, буквально отпечаталась на всех остальных качествах — прагматизме во всем, связанном с карьерой, любви к достижениям современных технологий, стремлении не оплошать. Очевидно, это заложено в его природе, а зародилось потому, что он вырос в обстановке, где все было точно таким, каким должно быть. Словом, даже крохотная тайна выводила его из себя так, как если бы ему предстояло пройти таможенный досмотр с пакетиком героина в кармане. Для душевного спокойствия Карла крайне важно, чтобы люди, если им хочется, могли заглянуть в любой уголок его жизни — и не обнаружить ничего предосудительного.

Именно по этой причине мне совсем не хотелось рассказывать ему о договоренности с мистером Уиллером и признавать, что если я по сути и не соврала ветеринару, то ввела его в заблуждение. Я отлично представляла себе реакцию Карла и знала, как он истолкует мою увертку. В его глазах это будет выглядеть наихудшим из поступков: таинственность ради самой таинственности, ничем не оправданное желание скрыть безобидный факт. На память, понятно, придут иные мои секреты, в которых я ему призналась еще до свадьбы и которые он в итоге выложил родителям. Чем больше я думала об этом, тем яснее мне виделась сложившаяся ситуация. Нет, рассказывать Карлу о назначенной встрече с ветеринаром никак нельзя.

«Подумаешь, какое великое событие, — уговаривала я себя. — Мой предстоящий визит в ветеринарную клинику Уорхема уж никак не важнее массы задач, которые Карл ежедневно выполняет в офисе и о которых мне не докладывает. Разве что анекдот перескажет, пущенный кем-нибудь из сотрудников по электронке, или подпустит шпильку в адрес шефов с их сверхамбициозными планами продаж на будущий сезон». Однако уговоры были тщетны: в глубине души я была абсолютно уверена, что именно это куда как важнее и что я сама себе вру. Каждый вечер я физически ощущала, как мысль о ветеринаре прожигает мне мозги, — и делала вид, что ничего подобного не происходит. А Карл был спокоен, любые мои причуды очень удобно объясняя новым романом: дескать, сюжет захватил жену, но вскоре работа над книгой потеряет новизну, и Анна станет самой собой.

В течение дня я большую часть времени проводила на кухне, со своим блокнотом, нервничая от чувства одиночества и одновременно с интересом, как бы со стороны, наблюдая за этим самым чувством; это было многослойное ощущение, не поддающееся каким бы то ни было разумным объяснениям. Иногда, когда Лиз бывала на работе, меня навещал Сокс. Его присутствие неизменно привносило уют и ауру домашности — ничто не могло отодвинуть меня дальше от темных пятен на жизни Ребекки Фишер, чем этот рыжий симпатяга, вечно в поисках молочка и общества. Приятно было сознавать, что живое существо рядом мурлычет в квадрате солнечного света и видит свои кошачьи сны.

С приближением пятницы волнение нарастало, время, казалось, тащилось еле-еле, а мысли крутились вокруг Ребекки, точнее, моей будущей героини, которая упорно не желала вырисовываться. Но стоило отвлечься от ее образа, как память возвращала иные события, и напряженную атмосферу дома, где я выросла, и ту нескончаемую страшную осень, и прочие, прочие места, которые я отчаянно мечтала забыть.

Я полагала, что по будням все офисы на окраинах Уорхема пустеют к тому времени, когда семьи собираются за обедом, — поклясться могла бы в этом, на основании собственных наблюдений за жизнью города. Но в пятницу без четверти двенадцать приемная ветклиники была битком набита. На пластиковых стульях вдоль стен приемной сидели владельцы животных со своими питомцами на коленях. Я насчитала трех кошек, четырех собак и нечто непостижимое в клетке. Двое малышей с пронзительными криками играли в догонялки под обстрелом возмущенных взглядов посетителей, и только привыкшая ко всему мамаша не обращала на них внимания. Непрерывно звонил телефон, даже когда издерганная секретарша скороговоркой, но толково отвечала по другой линии.

— Итак, я записываю вас на двенадцать часов в понедельник, — говорила она в трубку. — Ждем вас, всего хорошего. — И подняла на меня взгляд профессионала, старающегося делать как можно больше дел одновременно: — Чем могу помочь?

Неловкость и смущение остались при мне, но я назвалась с чувством уверенного в себе человека:

— Анна Джеффриз. У меня договоренность о встрече с мистером Уиллером. Минут на десять-пятнадцать, не дольше.

— Так вы та самая писательница. Доктор мне говорил. Не часто ему приходится давать интервью. — Телефон звонил так долго и настойчиво, что игнорировать его было уже нельзя. — Будьте добры, присядьте, я приглашу вас, как только он освободится. — Секретарша сняла трубку: — Уорхемская ветеринарная клиника.

Я устроилась рядом с пожилой дамой и ее йоркширским терьером. Стены были уклеены плакатами, и, чтобы убить время, я принялась их изучать. «ПетПлан Иншуэренс, Кошачья гостиница в Уорхеме»…

— Мисс Джеффриз? — окликнула наконец секретарша. — Пройдите, пожалуйста.

Мистер Уиллер оказался высоким мужчиной чуть за сорок, с отступающими к затылку каштановыми волосами и добрым, печальным лицом, в чертах которого угадывалось что-то от бладхаунда. Доктор был в белом халате и встретил меня с исключительным дружелюбием. Когда я вошла в небольшую, хорошо оборудованную смотровую, он показался мне таким же славным, как и по телефону. Что могло привлечь его к Ребекке Фишер — сам собой напрашивался вопрос.

— Вы, должно быть, Анна Джеффриз. Рад знакомству. — Пожав мне руку, он указал на единственный пластиковый стул: — Прошу. Ваш звонок был для меня настоящим сюрпризом. Я и представить себе не мог, что найдется писатель, который выберет нашу глушь местом своего проживания.

— Собственно, я совсем недавно переехала сюда.

Я легко представила, как новость доберется до Лиз, Хелен, Мьюриэл и Морин, и буквально услышала хор язвительных голосов, сетующих по поводу отсутствия моей книги на книжных полках в Рединге. Вот уж чего мне хотелось меньше всего, и потому я тут же напустила на себя до идиотизма таинственный вид. Уж пусть лучше он сочтет меня чокнутой — зато не станет делиться с этими кумушками.

— Я была бы вам крайне признательна, мистер Уиллер, если бы это осталось между нами. Ведь никто здесь еще этого не знает…

— Необыкновенная скромность для писателя, — отозвался доктор.

Я уже привыкла именно к такому ошибочному толкованию моих слов и не собиралась пускаться в объяснения. А он с любезной улыбкой спросил:

— И где же вы сейчас живете?

— В Эбботс-Ньютоне, Плаумэн-лейн, четыре. — В его глазах мелькнуло удивление: значит, и впрямь помнил этот адрес. Собравшись с духом, я продолжила: — Боюсь, что ввела вас в заблуждение относительно цели своего прихода. Признаться, я хотела расспросить вас о Ребекке Фишер — говорят, она жила в этом доме до нас. Кто-то из соседей обмолвился, что вы были с ней знакомы, вот я и подумала, не сможете ли вы рассказать мне хоть немного о том, какой она была. Я ведь…

Слова будто прилипли у меня к языку: выражение его лица вмиг стало совершенно другим.

— Простите, — смущенно пролепетала я. — Я чем-то вас обидела?

— Вовсе нет. — И тон совершенно изменился, став ледяным, а голос дрогнул от чего-то, клянусь, очень похожего на ненависть. — Очень рад, что деревенские упыри наконец-то нашли более оригинальный подход ко мне. Обычно они просто останавливают меня на улице и спрашивают: вы и вправду ее знали? Какое счастье, что она убралась отсюда, не так ли? — В его голосе появились злобные, удачно схваченные интонации деревенских сплетниц, вибрирующие и надтреснутые. — Однако я и предположить не мог, что у кого-либо из них хватит мозгов придумать историю подобную вашей. «Собираю материал для романа»! Примите мои поздравления, вот уж действительно редкое хитроумие. А я ведь поначалу вам поверил.

— Простите. — Мой собственный голос прозвучал глухо, словно издалека. — Не знаю, что вы обо мне…

— Ой, бросьте. Надо же, а я уж решил, что всем вам уже надоело преследовать ее. Но нет — вам все мало, даже после того, как вы выжили ее из дома. Даже после того, как убили ее собачку, чтобы заставить ее уехать! А теперь желаете вынюхать подробности? Не почувствовал ли я в ней чего-то дьявольского? Узнал ли ее по старой фотографии? — Добрый бладхаунд в человеческом облике, подумала я о нем прежде, — а теперь видела перед собой рычащий оскал. — Если вы хотите увидеть дьявола в этой проклятой деревне, присмотритесь к своим соседям, которые наблюдали, как эта женщина погибала, но и пальцем не пошевелили, чтобы помочь ей. Заодно и на себя посмотрите — на могиле сплясать готовы. Сделайте одолжение, покиньте лечебницу.

— Вы все не так поняли… — бормотала я, пытаясь что-то объяснить, но уже сползла со стула и пятилась к двери. — У меня и в мыслях не было…

— Прощайте, мисс Джеффриз.

Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться, пересечь заполненную приемную и уйти — глубоко потрясенной, клянущей себя за такой бездарный провал. Если б начать разговор заново, подобрать другие слова… эх, да что там. И думать нечего, он меня не примет. Я упустила свой шанс, упустила раз и навсегда. Не имея ни капли интуиции писателя, и то нетрудно понять, что мистер Уиллер не станет слушать мои оправдания, даже если я попытаюсь позвонить ему.

При воспоминании о том, как он изменился в лице, невольная дрожь пробежала у меня по спине от поясницы до затылка. Какое удручающее было ощущение: словно неведомо откуда взявшееся облако набежало на солнце и мир вокруг мгновенно поблек, лишившись красок.

«Ребекка была его подругой, а быть может, и возлюбленной, — говорила я себе. — Его желание защитить ее более чем естественно». Удивительно другое — как Ребекке Фишер удалось пробудить в нем такую преданность? Почему один человек счел произошедшее здесь гнусной травлей, а вся деревня — справедливым возмездием?

Несомненно, мистер Уиллер знал что-то такое, чего не знал больше никто, даже всеведущая Морин. На обратном пути я вспомнила слова доктора — и ошейник из кухонного шкафа. Даже после того, как убили ее собачку, чтобы заставить ее уехать! Голос звучал у меня в ушах, полный неприкрытой ненависти к жителям деревни — и, как ни горько это сознавать, также и ненависти ко мне.

Я была расстроена и злилась на себя за это: в конце концов, он всего-навсего сельский ветеринар. Ведь не нажила же я себе врага в лице главаря сицилийской мафии. Покрутив ручку настройки приемника, я нашла популярную мелодию, надеясь с ее помощью смыть тревогу и волнения; зазвучали заезженные рифмы, выражающие пошлые чувства. И отлично: под такую музыку хорошо скакать, она отрицает само существование темных уголков души.

10

Когда едешь из Уорхема в Эбботс-Ньютон, надо свернуть на едва приметную дорогу, петляющую по склону холма. Над вершиной вы не видите ничего, кроме голубого неба и нескольких плывущих по нему белых облачков, и эта панорама пугает иллюзией, будто вы приближаетесь к краю мира. Но вот вы забрались на холм, едете через живописную густую зелень и уже с половины пути можете отчетливо рассмотреть слева наш с Лиз дом — единственный рукотворный объект в поле вашего зрения. А чуть позже другой, более отлогий холм наполовину скроет его.

Увидев дом, я вспомнила, в каком приподнятом настроении совсем недавно уезжала отсюда. Не стоило мне ездить в Уорхем… Мне вдруг захотелось оказаться на кухне Лиз за чашкой чая и ничего не значащей болтовней. Отличный способ отложить на время встречу с одиночеством и тревогами, поджидающими меня в пустом доме. Увы, не судьба, поняла я, свернув в наш проезд. Как раз когда я искренне желала увидеть зеленовато-голубой «фиат» припаркованным возле дома, его там и не было.

Сумбур мыслей и отсутствие Лиз сделали атмосферу еще более гнетущей. Сокс, наверное, бродил где-то рядом, но все равно у меня было такое чувство, что на много миль вокруг никого и ничего нет. Звук моих шагов, когда я шла к входной двери, звучал громче, чем обычно. Держу пари, в этой абсолютной тишине даже стрекотание кузнечика заставило бы меня подпрыгнуть от страха.

Я открыла дверь. Из прихожей пахнуло холодом и затхлостью, словно в доме несколько недель никто не жил. В голове вновь и вновь прокручивался разговор с мистером Уиллером, словно магнитофонная лента в ночном кошмаре свернулась петлей. Я вслушивалась в слова доктора, пытаясь распознать банальное раздражение, — но слышала только холодное отвращение, смешанное с яростью. В самой мысли, что едва знакомый человек ненавидит вас, есть что-то пугающее, а если вы к тому же не в силах изменить его мнение о вас — и того страшнее. А ну как человек, которого вы почти не знаете, желает вам зла? Тем более что вы сами сообщили ему, где живете. Разумеется, он все вспомнил, ведь это был адрес Ребекки, он сам бывал в этом доме, и не так уж давно, если вдуматься. Он наверняка снимал пальто в этой самой прихожей, а расположение комнат в этом доме, должно быть, знал не хуже, чем в своем собственном.

Я корила себя за мелодраматизм и избыток фантазии. Да, ветеринар разозлился, но чтобы мстить вздумал — это уж чересчур. Однако напряжение не отпускало. Казалось, начинает спадать — и в ту же секунду полный злобы взгляд мистера Уиллера вспыхивал в моем сознании. Знакомый голос меня успокоил бы, но звонить Карлу с рассказом о таком обороте дел?.. Исключено. Хотя бы потому, что он ни сном ни духом не знал о моей намеченной встрече с ветеринаром. Я глянула на часы — всего половина второго, а значит, у Петры почти наверняка обеденный перерыв. Я разыскала номер ее мобильника в записной книжечке у телефона в гостиной, лихорадочно потыкала кнопки и замерла в ожидании, молясь про себя, чтобы подруга по рассеянности не забыла включить сотовый.

Она не забыла; после пятого или шестого гудка я услышала голос — праздничный и беззаботный, голос Петры.

— Слушаю, слушаю, алло!

— Привет, это я. Если не вовремя — скажи сразу.

— Анна! Как я рада тебя слышать! Все в порядке, могу говорить. Я сейчас в офисе, жую сэндвич.

Включив воображение, я попыталась перенестись к ней. Смутный фоновый гул на другом конце линии подсказывал нюансы окружения Петры: сэндвичи из «Бутса» и диет-кола на заваленном бумагами столе, телефонные звонки и разноголосица сотрудников в громадном, суматошном офисе.

— Ну, рассказывай! Как дела?

— В общем неплохо, — ответила я. — Очень даже неплохо. Появилась тема для нового романа, так что ты была права, Дорсет и вправду меня вдохновил!

— Классно, поздравляю! — Дотошная Петра запросто выудила бы из меня все о Ребекке Фишер, но подружку несло на волне радости за меня, радости, которая граничила, но у Петры никогда не перешла бы в зависть. — У вас там сейчас, должно быть, красота, погода роскошная, а в нашем затраханном офисе ну прям как в печке. Джим с Дэном вне себя, собрались писать жалобу и требовать человеческого режима кондиционирования. Джим говорит, в такой температуре даже цыплят выращивать нельзя — если их, конечно, не жарить сразу, ха-ха-ха!

Я звонила Петре в надежде отвлечься от утренних событий, а они, напротив, заслоняли все вокруг. Мне просто необходимо было поделиться.

— Да и тут совсем не идиллия, — неохотно признала я. — Сегодня утром попала в кошмарную ситуацию. Представь, пошла на встречу с местным ветеринаром, который живет недалеко от нас… Надеялась выяснить кое-что для книги. А он решил, что я из любопытства сую нос не в свое дело — я и рта не успела открыть. Короче, отшил он меня.

И слова мои, и тон — все не то и не так. Не отражают моего состояния и даже уводят в сторону, но как описать эту встречу, не прибегая в пустяковой беседе к лексике Эдгара Алана По — ярость, ненависть, ужас.

Возмущенный возглас Петры говорил о том, что она ничего не поняла.

— Вот задница! Форменный параноик. Наплюй ты на него, Анна. Все, что тебе нужно, можно узнать и у кого-нибудь другого, верно?

— Возможно, — без энтузиазма согласилась я. — Очень надеюсь.

— Могу поспорить, так оно и будет. А почему бы тебе не обратиться в Британскую библиотеку? Там собраны все книги и сведения со всего света. А кстати, вы ведь уже обжились на новом месте, не хочешь пригласить меня в гости? До чертиков охота сменить обстановку, устала от Рединга!

— Это было бы здорово! — воскликнула я не только с радостью, но и с мольбой в голосе. Из всех людей в мире, не считая Карла, только Петра могла отвлечь меня от сегодняшнего беспокойства, а то и вообще избавить от него. — Как насчет уик-энда? Приезжай завтра, а?

Только безудержный оптимизм мог родить во мне надежду, что Петра так скоро окажется свободна.

— Прости-прости-прости, мне жаль до смерти, но в этот уик-энд я занята под завязку. Утром мы с Дженни отправляемся в Лондон за покупками, а вечером в компании с Джимом и Луизой закатимся на вечеринку. А вот в следующий… Господи, в следующий уик-энд свадьба моего старшего брата. Я не могу там не быть, сама понимаешь!

Вполне предсказуемое разочарование, но сейчас, в залитой солнцем пустой комнате, оно стало для меня ударом: еще две недели полного одиночества наедине с назойливыми мыслями, которыми я ни с кем не могу поделиться, даже с Карлом!

— Что ж… — отозвалась я, прикладывая нечеловеческие усилия, чтоб голос звучал весело и беззаботно. — А как насчет выходных, следующих за этими двумя?

— Черт! Более чем заманчиво, но не получится — что за проклятая жизнь! Мелани устраивает вечеринку, и я уже дала ей твердое обещание прийти. Послушай-ка! Следующие выходные после этих, то бишь второй уик-энд в июле я абсолютно свободна. Немедленно скажи мне, что и ты свободна!!!

Я испытала мимолетное ребяческое желание сочинить крутое общественное мероприятие и сослаться по этой причине на занятость — вполне знакомое, кстати, и столь же бессмысленное желание еще по Редингу, когда дело касалось выбора даты встречи с Петрой. Но такой мой ответ ее даже не разозлил бы, она просто посочувствовала бы мне перед тем, как начать новые поиски приемлемой даты.

— Конечно, свободна, — ответила я. — Значит, договорились. Сегодня же вечером скажу Карлу.

— А я занесу эту дату в свой ежедневник! — Мы обе посмеялись. — Ой, прости! Пришло срочное письмо по электронной почте — деловое письмо! Привет Карлу!

— Передам, — заверила я ее с тоской. Боже, как хотелось еще поговорить. — Передам ему от тебя пылкий привет. Он, кстати, по-прежнему тащится от своей новой работы — и от машины.

— Рада за него. Я скоро тебе позвоню.

Тоненькая нить, связывавшая меня с внешним миром, оборвалась. Безжизненный гудок еще несколько секунд, пока я не положила трубку, звучал в ухе. Тишина неумолимо и наглухо снова сомкнулась вокруг меня, принеся воспоминания о злобе в голосе мистера Уиллера в стерильной смотровой, о преданности, ненависти и горечи, которые попеременно появлялись на его лице. Что он сейчас делает? И думает ли обо мне?

Наверняка думает, решила я.

Бывает, тревога мешает вам сосредоточиться на делах. Но бывает и наоборот: вы готовы заниматься чем угодно, лишь бы отвлечься от этой тревоги. После ужасающего столкновения в Уорхеме, похоже, лишь мысли о новом романе отвлекали меня от постоянно грызущего душу беспокойства. А мыслей о том, что это будет за роман, оказалось предостаточно. Надо найти иную возможность вникнуть в туманную пока натуру главной героини, внушала я себе и тут вспомнила совет Петры насчет Британской библиотеки. В полумраке гостевой комнаты я села за компьютер и пустилась в долгое, нудное скитание по наименее привлекательным для интеллекта закоулкам Интернета.

Когда Карл вернулся с работы, я только-только начала готовить ужин. Переодевшись в джинсы и футболку, он принялся чистить, резать, крошить, активно помогая мне наверстать упущенное время.

— Ну, как прошел день? — поинтересовался он. — Нашла еще что-нибудь важное для романа?

Как же мне хотелось рассказать ему обо всем, поделиться своей тревогой! Как он истолковал бы эту ситуацию? Посчитал бы серьезной причиной для беспокойства или лишь ерундовой неприятностью, от которой можно с улыбкой отмахнуться? Но я прекрасно понимала, что рассказ о моем провале породит еще больше проблем, не разрешив ни одной.

— Да как тебе сказать… С утра звонила Петре, поговорила с ней, о романе в том числе. Она упомянула Британскую библиотеку, я заглянула в Интернет. Мне кажется, там действительно можно кое-что найти. Есть даже специальный отдел, посвященный такого рода делам, в газетном архиве имеются номера всех газет невесть с какого времени, наверняка должны быть и статьи о Ребекке. Библиотека, естественно, в Лондоне, но это не такая уж проблема. Думаю съездить на поезде в понедельник утром и разобраться на месте, что к чему. Я посмотрела расписание — в один конец примерно четыре с половиной часа.

— Отличная мысль, — без раздумий согласился Карл. — Возможно, найдешь что-нибудь любопытное. Кстати, а как Петра?

— В полном порядке. Как обычно, по горло в делах. Я пригласила ее к нам на второй уикэнд июля — ты не против?

— С чего бы мне возражать? Буду только рад снова увидеть ее, а уж ты и подавно. Наверняка ведь скучаешь по своей лучшей подруге.

За эти несколько минут я почти забыла свои тревоги. Мы стояли рядом у кухонного стола, Карл резал морковь, я чистила картошку. Чуть слышно играло радио, а за окном золотые краски летнего вечера постепенно сменялись роскошным, по-театральному ярким закатом.

— Похоже, у нас обоих выдался, так сказать, светский день, — сообщил Карл после долгой паузы. — Я тоже кое с кем сегодня пообщался — с Джимом Миллером, ты его знаешь понаслышке, я как-то упоминал тебе о нем, менеджер магазина в Пуле.[18] Я собирался пригласить его с женой к нам на обед в следующий уик-энд, но подумал, что прежде надо посоветоваться с тобой.

Честно говоря, мне не доставило бы никакого удовольствия вести пустопорожние послеобеденные разговоры с незнакомыми людьми, но Карл с таким энтузиазмом отнесся к предстоящему визиту Петры, что мой отказ выглядел бы эгоизмом. В конце концов, Петра — моя подруга, а не Карла.

— Я вовсе не против. По-моему, это здорово. Конечно, приглашай, буду только рада.

— Я решил, что тебе не помешает увидеть новые лица, — со смехом объяснил Карл. — Жена Джима работает медсестрой в больнице в Пуле. Мне думается, вы с ней почти ровесницы, и кто знает, может, через нее ты познакомишься с другими людьми. Кем бы ни были ее друзья, они наверняка поэнергичнее соседских старушенций.

Я точно знала, что дело не в возрасте. Мне было бы не легче разговаривать с Хелен, будь мы обе девятнадцатилетними студентками, снимающими на двоих квартиру в Рединге. Но я чувствовала искреннее стремление Карла привлечь меня к какому-нибудь делу, чтобы я и днем жила полноценной жизнью, как и он сам, — у него работа в офисе, а у меня целый круг новых друзей. Я понимала, что идея его ошибочна, но отмахнуться, осадить его словами «нет уж, спасибо» было бы некрасиво с моей стороны.

— Отличная мысль, — произнесла я. — С удовольствием познакомлюсь с ней. Вернее, с ними обоими.

За ужином мои мысли постоянно возвращались к газетному архиву Британской библиотеки. Даже понимая, что для Карла все это представляет интерес не больший, чем для меня — объемы месячных продаж его фирмы, я не удержалась и снова заговорила о поездке в Лондон.

— Очень надеюсь хоть что-нибудь там раскопать. Ну, в библиотеке. Наверняка там найдется что-нибудь важное из жизни Ребекки, а?

— Наверняка. Хотя, признаться, я в этом не разбираюсь. — Серьезное и даже озадаченное его лицо вдруг расплылось в улыбке: — А знаешь, забавно слышать, как ты о ней говоришь — будто вы с ней на ты. Или, скорее, подружки с самого детства.

Я рассмеялась, но меня будто толкнуло. Карл невольно попал в точку: в моем отношении к ней произошел существенный, но чуть тревожный сдвиг. Она уже больше не была скандально известной Ребеккой Фишер — она была женщиной, которую я отчаянно хотела понять.

— В том-то и проблема, — пробормотала я. — Всю ее историю, всю подноготную я как раз и не знаю. Пока не знаю.

11

В понедельник я поездом доехала до вокзала Ватерлоо, пересела в метро, вышла на станции «Колиндэйл» и сразу увидела цель своего приезда в Лондон. Здание газетного архива выглядело непропорционально громадным среди окружающих его небольших домов и чахлых газонов. Я пересекла улицу и вошла внутрь.

Вдыхая слабый и неуместный здесь запах хлора, миновав декорированный под старину вестибюль и следуя указателям, я поднялась по лестнице на этаж, где размещалась библиотека. Там царила тишина и тем не менее кипела напряженная работа. В Интернете предупреждали о необходимости иметь при себе удостоверение личности, и я предъявила паспорт бледному молодому человеку за стойкой.

— Будьте добры, заполните формуляр. — Он протянул мне листок. Я еще не успела нацарапать в соответствующих графах свое имя, фамилию, адрес, номер телефона, как молодой человек снова обратился ко мне: — Вы бывали у нас прежде?

— Нет, я здесь впервые. Собираю материал для романа.

Даже здесь, в библиотеке, мои слова прозвучали в какой-то степени признанием вины, а не просто констатацией факта, но парень не удивился, скорее, остался равнодушным.

— И что конкретно вас интересует?

— Публикации об одном деле. — На его лице я ясно прочла следующий вопрос: «О каком деле?» — и добавила, преодолев страх показаться идиоткой: — Насчет Ребекки Фишер — слышали? О нем все газеты писали летом 1969 года.

Я заполнила формуляр и протянула библиотекарю. Тот добавил его к стопке таких же формуляров и вышел из-за стойки со словами:

— Следуйте за мной. Я продемонстрирую процедуру поиска информации.

Мы перешли в комнату чуть поменьше, вдоль стен которой бесконечными сомкнутыми рядами стояли переплетенные в кожу тома. Несколько человек за столами листали разложенные перед ними книги.

— Сначала отыщите справочник за нужный год, а в нем — интересующее вас имя, — сказал библиотекарь. — Оно упоминается на конкретных страницах и в определенных разделах — запишите эти ссылки. Затем перейдите в следующее помещение и найдите коробку с микрофильмом за нужный вам месяц и год. Загружайте микрофильм в аппарат и следите за номерами страниц, пока…

Представьте, что вы спросили дорогу у прохожего, а он пустился в такие долгие объяснения, что вы с первых мгновений упустили нить. Я кивнула, стараясь не показывать, что потеряла ориентацию где-то на втором предложении. Инструктаж он закончил словами:

— А если потребуется дополнительная помощь, вы найдете меня за стойкой. Надеюсь, вы отыщете все, что вам нужно.

В итоге так оно и получилось — но скорее методом проб и ошибок, чем по изложенной им системе. Спустя примерно час я вошла в хранилище микрофильмов и стала искать коробку, маркированную «июль 1969 года», среди такой уймищи коробок-близнецов, которая придавала новый смысл понятию бесконечности. В помещении за стеллажами было очень темно, и если закрыть глаза, могло показаться, что там никого нет, а оборудование работает само по себе — отовсюду слышалось негромкое, смутное гудение, тихие ритмичные щелчки; временами неожиданно резкий треск вторгался в этот звуковой фон, словно сообщая о каких-то неполадках в работе. Приглядевшись, однако, я поняла, что почти все места за аппаратами для просмотра микрофильмов заняты. Сидевшие перед ними люди безмолвно всматривались в освещенные экраны, на которые проектировались газетные полосы; треск возникал при установке и смене микрофильмов, а щелчки слышались при перемотке пленки в поисках нужного места.

Я присела к проектору у дальней стены. Тонкий солнечный луч, пробившийся через неплотно задвинутые шторы, прочерчивал через всю столешницу светлую линию. Я включила проектор, и на экране возникла полоса старой газеты. Поворотом маховичка я перелистывала газетные полосы, наблюдая за потоком событий июля 1969 года: рождения, смерти и женитьбы, политические махинации, случаи из жизни знаменитостей, преступления.

Газетная бумага на экране проектора была цвета старой слоновой кости, и шрифт выглядел настолько старомодным, что я время от времени проверяла даты публикаций — мне постоянно казалось, что просматриваемое сообщение датировалось 20-ми годами, но тем не менее везде значился 1969 год. Внимание часто привлекали рекламные объявления, которые у сегодняшнего читателя вызвали бы только смех. Покупайте консервированные персики! — читала я воззвание, напечатанное поверх мутного снимка консервной банки хорошо известной фирмы-производителя. Наши персики — просто объедение! Журналистский тон в те времена был также совсем иным. Сейчас до меня впервые дошло, насколько сильно изменилась жизнь с того времени, когда Ребекка Фишер впервые появилась в поле зрения ужаснувшегося общества. Тогда мир был совершенно иным.

«Морнинг стар Восточного Ланкашира»,

19 июля 1969 года

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МЕСТНОЙ ДЕВОЧКИ

«Она пошла за своей скакалкой», — говорят подружки

Вчера мать девятилетней школьницы обратилась в полицию Тисфорда с заявлением о пропаже ребенка. Эленор Корбетт, ученица начальной школы Св. Антония, пошла утром погулять со своими подружками. Около половины одиннадцатого утра она сказала девочкам, что сходит за своей скакалкой и сразу же вернется. С этой минуты Эленор никто не видел.

В районе начались широкомасштабные поисковые мероприятия, а несчастная мать умоляет всех, кто что-либо знает о дочери, связаться с ней.

«Дочь не пришла домой к ужину, и я решила, что она задержалась у кого-то из подруг, — сообщила миссис Эйлин Корбетт. — Я сходила домой к нескольким девочкам, чтобы выяснить, где она может быть. Подружки сказали, что не видели ее с утра и думали, что Эленор весь день провела дома».

С трудом сдерживая слезы, мать девочки просит откликнуться всех, кто хоть что-нибудь знает о ее ребенке.

«Может, кто-то видел, куда пошла Эленор, — продолжала миссис Корбетт. — Она у нас послушная девочка, одна по городу не бродит, к тому же в округе ее все знают. Если в то утро вы видели ее вместе с кем-нибудь, пожалуйста, сообщите нам, это поможет розыскам. Ее сестры с ума от страха сходят, и я тоже».

Эленор Корбетт, невысокая и худенькая, выглядит младше своих лет, у нее вьющиеся каштановые волосы, веснушки на лице и светло-карие глаза. В тот день, когда она пропала, на ней была цветастая юбочка, голубая блузка с короткими рукавами и белые сандалии.

«Мы делаем все возможное по розыску Эленор Корбетт, — заверил инспектор уголовной полиции Уильям Харрис. — Многие местные жители вызвались добровольно помочь нам в поисках. Сейчас мы проводим поголовный опрос всех соседей и людей, живущих поблизости. Мы все молимся о том, чтобы она нашлась как можно скорее, а причина ее исчезновения была бы простой — чисто бытовой, а не криминальной».

«Таймс», 21 июля 1969 года

ПРОПАЖА РЕБЕНКА ВЫЗЫВАЕТ РАСТУЩЕЕ БЕСПОКОЙСТВО

Школьница из Восточного Ланкашира, об исчезновении которой сообщалось три дня назад, до сих пор не найдена. Девятилетнюю Эленор Корбетт в последний раз видели утром 18 июля, когда она одна шла по направлению к своему дому.

Беспокойство местных жителей усилилось; полиция заверяет, что предпринимает все возможные меры по поиску девочки, отрабатывая несколько версий одновременно.

Поиски продолжаются.

«Сан», 22 июля 1969 года

УЖАСНАЯ НАХОДКА: ШКОЛЬНИЦА НАЙДЕНА МЕРТВОЙ

Изуродованное тело пропавшей ланкаширской школьницы Эленор Корбетт было обнаружено прошлым вечером в заброшенном доме на окраине родного города девочки.

Полиция начала осмотр прилегающего к этому дому района, получив информацию от неожиданного свидетеля. Молодая женщина, имя которой не сообщается, и ее приятель, с которым она встречалась тайно, видели Эленор входящей в этот дом в день ее исчезновения. Свидетельница боялась обратиться в полицию, поскольку не могла объяснить своим родителям причину, по которой оказалась возле этого дома.

Сотрудники полиции, производившие осмотр места происшествия, назвали увиденное «ужасающим зрелищем». На теле девятилетнего ребенка было обнаружено более тридцати ножевых ран, нанесенных с «варварской жестокостью».

«В комнате, где мы обнаружили тело Эленор, очевидны следы проживания, — сообщил один из офицеров полиции. — По имеющимся данным можно заключить, что Эленор бывала там и раньше, причем неоднократно и вместе с другими детьми. Мы расспрашиваем ее подруг в надежде, что они смогут пролить хоть какой-то свет на трагедию».

Безутешная мать девочки, миссис Эйлин Корбетт, по ее собственным словам, «раздавлена и не помнит себя от горя». «Никто не может поверить в то, что такое вообще возможно, — сказала она. — Эленор была на редкость милой и прелестной девочкой, у нее не было ни единого врага на всем свете. Мы и представить себе в состоянии, какое чудовище могло сотворить с нею такое».

«Дейли мейл», 8 января 1982 года

ЗАБЫТЫЕ ЖЕРТВЫ РЕБЕККИ

Эллис Янг

При встрече с миссис Эйлин Корбетт вы сразу чувствуете исходящую от нее теплоту, здравомыслие и силу. В свои шестьдесят с небольшим лет, двадцать из которых она вдовствует, миссис Корбетт являет собой женщину сурового вида, но душевную, истинную главу семейства, без жалоб и стенаний переносившую бесчисленные тяготы жизни и всегда служившую надежной опорой родным.

В прошлом Эйлин, однако, случилась трагедия, которую трудно себе даже представить. Двенадцать лет назад ее любимая дочь была зверски убита Ребеккой Фишер, психопаткой с ангельским личиком. Незадолго до того, как в обществе распространились слухи об освобождении из тюрьмы этого чудовища, Эйлин приняла смелое решение: нарушить молчание и поделиться болью и горечью от этого известия.

«Услышав о том, что она вышла на свободу с новым именем, новой биографией, я, честно сказать, не могла этому поверить, — говорит Эйлин, и лицо ее каменеет. — Когда я думаю о ее предстоящей жизни в нашем мире, где никто не будет даже знать ее настоящего имени, у меня холодеет кровь. Почти так же, как при воспоминании о том, что она бывала в нашем доме и была подругой моей малышки».

Эленор Корбетт познакомилась с Ребеккой Фишер, когда обе они учились в школе Св. Антония — единственной тогда, впрочем, как и теперь, начальной школе в Тисфорде. Хотя Ребекка была на год старше и жила в условиях несравнимо более привилегированных — ее приемный отец был владельцем текстильной фабрики, на которой Эйлин трудилась шесть дней в неделю, — школьницы быстро подружились.

«Она казалась такой прелестной девочкой, — с тоской в голосе вспоминает Эйлин. — Очень вежливая, хорошо воспитанная — и притом невозможно хорошенькая, с длинными светлыми волосами и ясными синими глазами. Да я просто нарадоваться не могла, что у моей Эленор такая милая подружка».

Однако по мере того, как девочки сближались, дела приняли иной оборот. Никто из пяти дочерей миссис Корбетт не получал карманных денег, зато Эленор часто возвращалась из школы с игрушками, сладостями и другими мелочами.

«Я-то, конечно, была уверена, что все это Эленор не украла, я воспитывала своих девочек в строгости, они отлично знали, что такое хорошо и что такое плохо, — продолжает Эйлин. — Я спрашивала Эленор, откуда все это, а она отвечала, что это подарки Ребекки. Поначалу мне было обидно: уж очень смахивало на подачки, но чем больше Эленор рассказывала мне о подружке, тем больше я убеждалась, что благотворительностью тут и не пахнет. Скорее Ребекка старалась купить дружбу Эленор.

Помню, примерно за месяц до того дня, когда пропала Эленор, моя старшая дочь Агнесс прибиралась в комнатах наверху. Вдруг гляжу — летит ко мне, а в руке дорогущий браслет. Нашла под кроватью Эленор. У меня аж сердце зашлось, ей-богу. Не больно-то я разбираюсь в драгоценностях, но даже на глазок любой понял бы, что это не детская цацка. Скоро появилась Эленор, я к ней с расспросами, а она опять говорит — мол, Ребекка подарила. Я дочке поверила, но все равно жутко разозлилась. Объяснила ей, что ребенку не дозволено дарить такие дорогие ювелирные украшения без согласия на то родителей, даже если у этих самых родителей денег куры не клюют. Короче, я велела ей снова надеть пальто, и мы пошли домой к Фишерам, чтобы вернуть браслет».

Не стоит удивляться, что десятилетняя Ребекка по своему усмотрению распоряжалась драгоценностями. Несмотря на то что она была не родным, а приемным ребенком, ее положение было почти пугающе привилегированным — по стандартам того времени и того региона. Ее приемным отцом был самый состоятельный предприниматель в округе, а приемная мать Рита — наследницей крупного состояния. Бездетная пара буквально осыпала подарками свою дочь, о которой так долго мечтала. В экономически отсталом крае, где большинство детей донашивало одежду старших братьев и сестер, а зачастую и соседей, гардероб Ребекки не уступал по элегантности гардеробу ее матери. У девочки было больше двадцати пар обуви и несколько золотых вещиц с настоящими драгоценными камнями, изготовленных, подобно пресловутому браслету, по специальному заказу.

Внешне Ребекка была очаровательна — благоприятное впечатление Эйлин о ней разделяли все взрослые Тисфорда, в том числе и учителя школы, где она отлично успевала. Однако же в ее натуре было нечто жуткое, скрытое от глаз окружающих, — бешеный темперамент в сочетании с одержимостью безраздельно владеть всем, что ей понравилось. На судебном процессе убитые горем школьницы описывали ее болезненную привязанность к несчастной Эленор, которая к тому же была и младше по возрасту.

«Ребекке вроде никто больше и не нужен был, — сообщила суду одна из одноклассниц Эленор. — Она все время была рядом с Эленор, будто приклеенная. Мне кажется, она была бы рада, если бы на свете вдруг не осталось никого, кроме них двоих».

Со временем стало совершенно ясно, что Ребекка требует от Эленор такой же безраздельной привязанности. После отчаянных попыток купить именно такую дружбу доведенная до бешенства Ребекка в припадке безумной ревности зарезала Эленор — по той лишь причине, что несчастная девочка продолжала общаться со сверстницами.

Рассказывая мне о трагической судьбе дочери, Эйлин глотала слезы.

«Эленор была таким чудесным ребенком, жизнь буквально била в ней ключом. Она легко заводила друзей, любила встречаться с новыми людьми. Не проходит ни дня, чтобы я не вспомнила о ней».

Эйлин уверена, что страшная судьба ее дочери должна послужить предостережением не только тюремным властям, но также и правительству.

«Они совершают страшную ошибку, подобным образом выпуская Ребекку на волю, — заявила Эйлин. — Дети, вырастая, редко меняются. Скоро никто и знать не будет, кто она на самом деле, — а ведь она может оказаться чьей-то сослуживицей, соседкой, а то и женой! Но однажды она снова превратится в ту самую Ребекку. Люди, принимающие такие решения, должны понять, что это неправильно!»

12

Я приехала на вокзал Ватерлоо за три четверти часа до отхода поезда на Уорхем. Взяв чашку кофе-латте в одном из кафетериев зала ожидания, я присела за столик у окна, закурила сигарету и стала наблюдать за плотным потоком незнакомых людей. Часы показывали четверть пятого; золотой свет струился со стеклянного потолка, заливая скучное здание вокзала и толпы пассажиров почти неземным сиянием. Из древнего магнитофона на прилавке позади меня звучал голос Сьюзанн Вега. Ее песня «Марлин на стене»[19] здесь почему-то казалась фонограммой какого-то фильма, нежный детский голосок придавал аромату кофе сладкую горечь; заставлял мечтать о путешествиях в дальние страны, пробуждал фантазии.

Мои мысли вернулись к газетным страницам, скопированным в архиве. Поначалу я мысленно перелистывала страницы, затем сосредоточилась на интервью из «Дейли мейл». Описанный в нем собственнический инстинкт Ребекки вернул мне то же чувство, что я испытала при первом чтении, — будто меня вдруг ударили чем-то очень тяжелым по больному месту. Мне кажется, она была бы рада, если бы на свете вдруг не осталось никого, кроме них двоих. Какая нелепость, что меня растревожила именно эта фраза, отражающая наше с Ребеккой отчетливое сходство. Разве не сопереживания я добивалась? Разве не искала пути познания мыслей и чувств десятилетней убийцы? Но я рассчитывала всего лишь надеть на себя ее личину, как костюм, — чтобы создать образ героини, а потом сбросить этот костюм, как только отложу в строну перо. Мне и в голову не приходило, что играть роль не придется, поскольку некоторые черты ее характера присущи и мне самой.

Внезапно реальность того, что она сделала в далеком прошлом, приблизилась и стала осязаемой; ужас перестал быть обезличенным и начал приобретать физический облик. Ребенок, казавшийся младше своих лет. С вьющимися каштановыми волосами. Дочь и сестра, которую любили и оплакивали, по которой тосковали. Девочка, которая однажды утром, собираясь пойти поиграть с подружками, надела белые сандалии и цветастую юбочку…

Немалым усилием я заставила себя вновь сосредоточиться на сухих фактах расследования — для меня такого же загадочного, как месячные планы региональных продаж в фирме Карла. А ведь начальная школа имени Св. Антония, должно быть, по-прежнему работает, сказала я себе. Завтра же утром позвоню в справочную и выясню, есть ли она в перечне действующих школ. Если есть — соберу волю в кулак и буду вести себя правильно: я — Анна Джеффриз, автор опубликованного романа, желаю встретиться с кем-либо из тех, кто знал Ребекку или Эленор. Быть такого не может, чтобы никого не осталось!

Практические проблемы на этом были исчерпаны, и в памяти вдруг начали воскресать картины прошлого. Видимо, вечерний свет слишком сильно подействовал на меня. Даже здесь, в этом огромном, обезличенном и неприятном месте, где бесчисленные голоса, как в гигантском плавательном бассейне, отдавались сплошным гулким эхом, силу и влияние этого света невозможно было не принимать в расчет. Даже угасая, свет не становился серым, просто розовая золотистость его сгущалась до черноты… напоминая мне о доме, где я не была больше пяти лет.

Детские воспоминания необъяснимым образом сохраняются в вашем мозгу, в то время как память о сотнях других дел и событий стирается напрочь. Мне вспомнился другой, похожий на этот закат в окне перед моим письменным столом; единственная корявая яблонька в золотых лучах; сбоку на моей кровати клубком свернулся спящий кот, а я, одиннадцати лет, в футболке и шортах, записываю первые строчки своего первого рассказа. Снизу доносятся голоса — я и схватилась за ручку, чтобы только не слышать эти вечерние голоса на кухне. И их дружный смех.

На следующее утро Сокс заявился ко мне сразу же после отъезда Карла на работу. Только я сошла вниз, как услышала мяуканье за входной дверью, впустила своего рыжего приятеля и поставила перед ним обычную плошку с молоком. Теперь я без боязни оставляла его одного на кухне, зная, что солнечные ванны ему больше по вкусу, чем шкодливый вандализм. Потом позвонила в справочную и узнала номер начальной школы Св. Антония в Тисфорде, графство Восточный Ланкашир. Причин откладывать звонок не было — я ведь всю обратную дорогу от Ватерлоо, а если уж начистоту, то и большую часть ночи только и думала, что об этом звонке. На часах десять минут десятого, школа наверняка открыта, так зачем тянуть?

Я была уверена, что современный Тисфорд ничем не отличается от подобных ему городов, а воображение почему-то подсовывало картинку школы прямиком со страниц книг Д. Г. Лоуренса: классные доски с каллиграфически выведенными буквами алфавита, запах мела, капусты и хлорки. Однако голос в телефонной трубке вернул меня в знакомый мир, отчего я испытала одновременно и облегчение, и разочарование: холодный и нудный голос типичной школьной секретарши. Я представилась и объяснила причину звонка, стараясь говорить уверенно и профессионально, что мне, похоже, удалось, поскольку я уловила смущение и смутное подозрение в тоне собеседницы:

— Я соединю вас с директором. Возможно, она вам поможет.

Я даже не успела поблагодарить — трубка умолкла, и через короткое время я услышала новый голос с отчетливым провинциальным акцентом: «Джудит Дейвис», мгновенно создавший в моем воображении образ женщины за пятьдесят, прямой, деловитой и лишенной какой бы то ни было снисходительности к чужим глупостям.

— Доброе утро, — произнесла я, гадая, как представила меня секретарша. — Меня зовут Анна Джеффриз, и сейчас я собираю материал для романа о…

— Ребекке Фишер. Секретарь мне доложила, — перебила меня директриса без намека на неловкость. — Одной из наших самых известных учениц, к моему более чем великому сожалению. Я-то думала, что всякий интерес к ней давным-давно пропал.

— Собственно, потому-то я и взялась за роман. Многим вообще не известна эта история, а по-моему, это как раз то, из чего получится неплохой триллер. — Небольшая пауза, во время которой я безрезультатно гадала, что творится в голове директрисы. — Вы мне поможете?

Короткий сухой смех.

— Никаких скандальных фактов я вам не обещаю, однако кое-что рассказать могу. (Почему-то я не сомневалась, что она посмотрела на часы.) К сожалению, я очень занята и смогу выкроить время для беседы с вами о Ребекке… скажем, в час дня?

— Отлично, я перезвоню, — поспешно согласилась я. — Очень благодарна вам за помощь.

Трубка положена, впереди долгие часы ожидания, скучные, как надоевший пейзаж. Посещение газетного архива лишило меня интереса к прежним записям, реальность взяла верх над придуманными мною деталями сюжета, и теперь они выглядели даже неуместными. Чтобы хоть как-то отвлечься, я принялась за домашние дела, затеяла стирку, а когда развешивала выстиранные вещи на веревке, услышала, как открылась задняя дверь Лиз.

— Сокс! — позвала она с порога. — Сокс!

— Ваш питомец здесь, Лиз, уж простите, — отозвалась я. — Хотите забрать его?

— Да, моя милая. Сейчас зайду.

И пяти минут не прошло, как она с улыбкой протопала ко мне на кухню.

— А я уж волноваться стала за своего мальчика! — воскликнула Лиз. — Прихожу, а его нигде нет. Я все утро пробыла у Мьюриэл — кстати, Хелен тоже была. Обе передавали вам привет. Сказали, что очень рады знакомству.

— Я тоже очень рада, — быстро ответила я. — Такие приятные женщины.

Лиз улыбнулась, дипломатично, но явно двусмысленно, словно предупреждая меня о том, что ее не проведешь: не все в моих словах правда.

— Я понимаю, что Хелен иногда выглядит смешной, но в действительности она очень хорошая, стоит только узнать ее получше. Если вдуматься, в ее странностях нет ничего удивительного… сколько ей пришлось испытать в жизни, бедняжке.

Я открыла было рот, чтобы расспросить о подробностях, но Лиз уже взяла на руки Сокса.

— Как-нибудь все расскажу, а сейчас у меня масса дел. Не откажите в любезности, впредь давайте мне знать, если он у вас, когда я дома. А я дома, когда моя машина здесь. Он ведь уже очень старый, и я за него волнуюсь. Боюсь, как бы с ним чего-нибудь не случилось.

— Не переживайте так, — сказала я, провожая ее к задней двери. — Обещаю сообщать вам, что Сокс у меня в гостях.

Лиз ушла, а я поймала себя на том, что думаю о Хелен. Что такого могло быть в ее прошлом? В сущности, она была для меня совершенно чужим человеком, но что-то в ней интриговало меня и одновременно отталкивало. От нее так и веяло ледяной уверенностью в собственной правоте. А ее голос — негромкий, ровный, бесстрастный… Если бы не Ребекка, она оставалась бы предметом моих раздумий значительно дольше, но в сложившейся ситуации вылетела из головы уже через несколько минут, уступив место другим, более неотложным мыслям. Я думала о девочке с выцветших, пожелтевших газетных полос, девочке из отжившего мира; думала о том, что она через много лет, вот как я сейчас, стояла на этой самой кухне.

Школа Св. Антония наверняка изменилась за прошедшие годы, и все-таки это та же самая школа. Должны сохраниться хоть какие-то связи между нынешним временем и давно минувшим 1969 годом, когда имя Ребекки Фишер было для окружающих таким же обычным, как, к примеру, мое собственное. Мало-мальски подробное описание девочки, какой она была тогда, дало бы мне ключ ко многому, позволило бы увидеть не только десятилетнюю убийцу, но и женщину, которой она стала…

Ну все, довольно, это может длиться до бесконечности. Я захлопнула дверь во двор и взялась за пылесос. Наводя порядок в гостиной, я пыталась не ощущать знаков и намеков, связанных с прежней обитательницей этого дома, а думать лишь о предстоящей в час дня встрече.

13

— В то время, когда все это произошло, я только начинала учительствовать, — сообщила мне Джудит Дейвис, — и в этой школе проработала лишь год. Боже мой, мне тогда было всего-то двадцать три. Сейчас в это трудно поверить. — Короткий лающий смешок. — Я старалась втянуться в работу и влиться в коллектив.

— Вы преподавали в ее классе?

— Не совсем — в течение двух недель я подменяла их учительницу. Должна сказать, что на меня, в отличие от большинства моих коллег, общение с блистательной мисс Фишер произвело гораздо меньшее впечатление.

«Любопытно бы знать, это правда или ретроспективная оценка прошедших событий?» — подумала я и уточнила:

— В каком смысле?

— Как бы объяснить… Конечно, школа тогда и сейчас — это небо и земля. Однако и в те времена в школе процветал снобизм. — Словно почувствовав мое недоумение, директриса заговорила быстрее, с легким нетерпением: — Речь не о богатстве и роскоши — совсем наоборот. Почти каждая семья, имеющая хоть малейшую возможность, отправляла своих детей в частные школы с раздельным обучением. В Тисфорде такой школой для девочек была школа Святой Анны. Может, именно по этой причине так много учителей грешили снобизмом — просто уставали от срывов, от вшей в головах, от чесотки и еще бог знает чего. Удивлены? А в то время очень многие дети приходили в школу со всеми этими прелестями. — Глубокий вздох человека, утратившего вкус к жизни. — Отсюда и совершенно иное отношение к Ребекке. А лично я с ней не носилась — ни желания не было, ни терпения. По мне, она была точно такой же, как и все остальные.

— То есть… к ней относились иначе, потому что она была из обеспеченной семьи?

— Из фантастически обеспеченной семьи. Ее приемные мать и отец принадлежали к совершенно иному классу, нежели абсолютное большинство родителей. Я подчас задумывалась, почему Ребекку не отдали в школу Святой Анны, но так и не поняла. Я редко видела Риту и Денниса Фишер и мало что знала о них, но они определенно не выглядели людьми, скрывающими свое богатство.

Моя сигарета догорела почти до фильтра. Перед тем как снова заговорить, я быстро затянулась напоследок.

— А вдруг ее вышвырнули из школы Святой Анны? В смысле — исключили?..

— В нашу школу она поступила в шесть лет. Ни одна из школ нашего города не принимала детей младше этого возраста. (Я черкнула краткую пометку в своем блокноте.) Загадочная история, не правда ли? Видели бы вы, в каких нарядах она приходила в школу! Такие вещи на ребенке… просто нелепо.

— И что это были за наряды?

— Ну, в наше время дети в таком ходят сплошь и рядом. Но у меня нет слов, чтобы выразить, до какой степени ненормально это выглядело тогда. Золотые сережки, изящные вельветовые ободки для волос, туфли на каблуках, как у взрослых женщин. Мамаша отправляла девочку в школу, а одевала как фарфоровую китайскую куклу. Конечно же, это было безобразное нарушение школьных правил, однако учителя попросту делали вид, что правила писаны не для Ребекки Фишер.

Китайская кукла. Какое-то смутно знакомое — и вместе с тем нереальное определение. Со слов Джудит я нарисовала в воображении личность насквозь вымышленную, подобно прекрасному и зловещему ребенку из «Детей обреченных»,[20] совсем как в статье в «Дейли мейл». Я отчаянно пыталась уловить нюансы, способные оживить этот персонаж, придать человеческие черты мастерски созданному карикатурному образу.

— А сама она как-то пользовалась преимуществами своего положения? — спросила я. — К примеру, нарушала другие школьные правила?

— Что вы, вовсе нет. Если бы не ее одежда, я бы и внимания на нее не обратила. Таких детей я называю бесцветными. Вялая. Послушная. — Директриса засмеялась. — Сказать по совести, большинству учителей нравятся именно такие дети, и неважно, богаты их родители или бедны. А мне симпатичны энергичные и напористые натуры.

— Но ведь Ребекка была примерной ученицей, значит, она была умна?

— Я бы не взяла на себя смелость утверждать такое. Вы удивитесь, сколько детей прекрасно учатся в начальной школе, когда в основном вырабатывается почерк и развивается память. Нет, если бы мне предложили назвать ребенка, который в будущем станет скандально известным, в самую последнюю очередь я назвала бы ее. Что касается ее личных качеств, должна сказать, что в любой британской начальной школе можно было бы без труда насчитать не по одному десятку точно таких же девочек.

Я представила себе ребенка, описанного директрисой, с такими точно девочками я и сама училась в начальной школе. Они страшно переживали из-за сломанного карандаша и нервно, как старые девы, вздрагивали в ответ на предложение заняться чем-то более осмысленным, чем прыгалки. Однако этот образ не имел ничего общего с тем, что я прочитала о Ребекке.

— Но ведь она вписалась в школьную среду? — продолжала я. — Она была адекватна?

— Что вы имеете в виду?

— В классе на уроках, во время игр — ну, вы понимаете.

— Честно говоря, не знаю. Вечно у меня не хватало времени поговорить с учителями насчет школьной и внешкольной жизни их учениц — кто с кем дружит, кто с кем поссорился, кто кого не пригласил на день рождения и почему… — Директриса была откровенна, но равнодушна. — Я всегда считала, что если физической угрозы нет, то нечего вмешиваться в их дела, пусть разбираются сами. То, чем ученики заняты за пределами классных комнат, это их личное дело — до тех пор, разумеется, пока они не нарушают каких-либо правил.

Я очень старалась не выдать своего разочарования.

— Ну а в классе? Вы не замечали, чтобы она всегда была в центре классных событий? Или, может, наоборот, была склонна к уединению?

— Боюсь, я об этом даже не думала. Но грустной, насколько я помню, она не была. — Наступившая пауза однозначно указывала на то, что наша беседа подошла к концу. — Ну вот, боюсь, это все, что я знаю. Надеюсь, хоть чем-то была вам полезна.

— Вы очень помогли мне. Спасибо, что уделили мне столько времени. — Я была смертельно разочарована и следующий вопрос задала машинально: — Осмелюсь спросить вас еще вот о чем: вы знаете кого-нибудь, с кем я могла бы поговорить? Кто-либо из ваших коллег, работавших тогда в этой школе?

— Сейчас никто из этих людей уже не преподает у нас. Но есть одна моя бывшая коллега. Ее зовут мисс Уотсон, мисс Аннет Уотсон, — деловито уточнила директриса. — В течение года она была учительницей в классе, где училась Ребекка. Три года назад вышла на пенсию и переехала в Борнмут.

— Это совсем рядом, я тоже живу в Дорсете! Вы знаете, как с ней связаться? Не сообщите ей номер моего телефона?

— Почему нет, конечно. Но должна сразу предупредить: я не уверена, что она захочет вновь возвращаться к этому, ведь прошло уже столько времени. Впрочем, попытка не пытка.

Результатом разговора с Джудит Дейвис был спад настроения, граничащий с депрессией, — словно посещение библиотеки разожгло мой аппетит, а обещанные яства так и не подали. Примерно то же самое я чувствовала после разговора с Лиз, Хелен и Мьюриэл, но сейчас крушение надежд и разочарование давили в сто раз сильнее.

Здравый смысл подсказывал, что взрослая Ребекка пошла по жизни бесцветным и абсолютно нормальным человеком, так что, вероятно, и не стоит пенять им на то, что они ее едва заметили. Но с Джудит Дейвис все обстояло совершенно по-другому. В то время Ребекке не нужно было носить маску, тогда у нее не могло быть причин, чтобы так искусно, как сейчас, скрывать правду о себе. Ей было десять лет, когда она убила свою лучшую подругу, а ее бывшая учительница, рассказывая о ней, с тем же успехом могла бы описывать любую тихую, вежливую британскую девочку.

В последующие дни мисс Аннет Уотсон, о которой упомянула директриса, стала превращаться в моем сознании в некий спасательный круг, в последнюю надежду моих терпящих крушение планов. Чем бы я ни занималась дома, я всегда была начеку, ждала, что вот-вот раздастся телефонный звонок и я услышу в трубке незнакомый женский голос. Нелепо, конечно. Наверняка есть и другие люди, которых можно разыскать, кроме того, скоро должны доставить книгу, что я купила в интернет-магазине. Но меня одолевали горестные думы о том, что никого из других людей я не найду, а в заказанной по Интернету книге не окажется ничего, кроме непроверенных фактов, полуправды, отлакированной до степени клише. В моей голове стал слишком уж часто звучать отвратно-раздражительный голосок, убеждающий вообще прекратить думать о романе — дескать, увидев мираж рая, я бросилась к нему, а в итоге уткнулась в трехметровой высоты ворота, навечно запертые на замок.

Но было и кое-что еще, на что я не удосужилась обратить должного внимания: мое жгучее желание узнать как можно больше о судьбе Ребекки теперь подогревалось не только мечтой о будущем романе. Статья из «Дейли мейл» явила слишком явную параллель между ее мышлением и моим собственным. Мысль об этом уже укоренилась в моем сознании, и от нее необходимо было избавиться. Я хотела выяснить правду о характере Ребекки, чтобы без опаски смотреть в прошлое и смеяться над своими глупыми тревогами. Собственничество многим присуще, но в характере Ребекки оно появилось под влиянием совершенно других обстоятельств. Кроме владения одним и тем же домом, между нами нет и не может быть ничего общего.

Эту неделю мне казалось, что я все сильнее ощущаю ее присутствие. Когда, вернувшись из поездки в магазин и захлопнув за собой дверь, я входила в дом, то в первый миг все мне казалось незнакомым, будто я здесь чужая, а истинная хозяйка только что вышла, за считанные минуты до моего прихода.

Это чувство всегда пропадало вечером, с возвращением Карла. День напролет оно царило в моем сознании, но не могло сосуществовать с добрым юмором моего мужа, его практицизмом, смешными рассказами о работе. Словно при звуке мотора его машины в темной комнате включалась стоваттная лампа и таившиеся во тьме чудовища превращались в привычные предметы, какими они в действительности и были.

— Сегодня на работе встретил Джима, — сказал мне Карл в четверг. — Оказалось, субботний вечер у них занят, и я пригласил их на ужин в воскресенье. Ты как, не против?

Мы как раз ужинали на кухне, и голос мужа прервал долгую паузу — я думала о Ребекке и о том, когда же наконец зазвонит телефон в гостиной. Усилием воли я вернулась в реальность.

— Да, конечно. Очень хорошо.

— Что-то не слышу особого энтузиазма. — Отложив в сторону нож и вилку, Карл пристально посмотрел на меня. — После визита в библиотеку ты ведешь себя так, Анни, словно вернулась с другой планеты. Что происходит?

— Да ничего не происходит. Честное слово! — Для себя я решила, что чувствами, которые вызвала во мне статья из «Дейли мейл», невозможно ни с кем поделиться, как нельзя никому пересказывать сугубо личный сон — в лучшем случае покажешься смешной, а в худшем… и думать не хочется. — Просто вся в мыслях. О книге, о всяком таком…

Карл явно старался поддержать меня хотя бы взглядом, но не сумел скрыть тревоги. Он хотел еще что-то сказать, когда через полуоткрытую дверь донесся резкий звонок телефона. Я так и подскочила со стула.

— Я подойду! Наверное, это меня. — Я влетела в гостиную и перед тем, как снять трубку, сделала глубокий вдох. — Алло?

— Добрый вечер. (Черт! Разочарование, как удар под дых, — голос действительно незнакомый, но мужской.) Могу я поговорить с Карлом?

— Конечно, сейчас позову. — Я вернулась в кухню, нацепив маску спокойствия. — Это тебя.

Одарив меня долгим, хмурым и озабоченным взглядом, Карл пошел в гостиную. До меня долетали обрывки коротких фраз делового разговора — так, мне всегда казалось, могут общаться друг с другом только мужчины.

— Идет, — наконец сказал Карл. — Без проблем. Завтра утром принесу. Пока.

Дойдя до кухни, он остановился в дверях и несколько секунд смотрел на меня пристальным взглядом, в котором смешались смущение, раздражение и озабоченность.

— «Просто вся в мыслях». Да когда зазвонил телефон, я решил, что у тебя случится инфаркт. Анни, тебе необходимо успокоиться.

— Не могу. Я каждую секунду жду звонка от учительницы Ребекки… ну, помнишь, я тебе рассказывала. Директриса обещала дать ей номер моего телефона. — Его непонимающий взгляд внезапно привел меня в ярость. — Это важно! Она должна позвонить. Понимаешь, должна.

— Да ей-то на кой черт это надо? Она свободный человек, что хочет, то и делает. Может, она не желает снова влезать во все это, а мечтает вообще забыть о том, что когда-то учила этого ребенка. — При виде моего вытянувшегося лица его собственное лицо чуть смягчилось; обойдя стол, он сел на свое место. — Прости меня, Анна. Я понимаю, как это для тебя важно, но ты воспринимаешь все слишком серьезно. Пойми, это всего лишь сбор материалов для романа, а не вопрос жизни и смерти.

— Понимаю, — согласилась я лишь для того, чтобы он не злился. — Прости, пожалуйста, но я жду не дождусь момента, когда начну работать по-настоящему. Можешь ты это понять?

— Думаю, что могу. — Он улыбнулся, но как-то через силу и секунду спустя снова стал серьезным. — Однако в мире, как тебе известно, существуют еще и другие дела. На этом романе свет клином не сошелся, ты же уже один написала, ты доказала, что тебе это под силу. Если с самого начала у тебя возникли такие трудности с книгой, просто забудь о ней. Никто не будет на тебя в претензии.

Я буду. Эти слова едва не сорвались у меня с языка; пересилив себя, я спросила:

— И что тогда? Веселые денечки в Женском институте?

— Ну, с этим можно подождать несколько лет. Точнее, несколько десятков лет. — Мы рассмеялись. — Но послушай, Анни, я зарабатываю сейчас неплохие деньги, у нас прекрасный дом. Отличное время и место, чтобы завести семью. Держу пари, с ребенком будет меньше хлопот, чем с книгой.

Эту тему мы по-настоящему никогда не обсуждали. Подавив панический страх, я постаралась сказать как можно мягче:

— Карл… я пока еще совсем не готова. Зачем спешить?

— Ты знаешь, я рад подождать. — Я уловила в его голосе слабую, но явную настойчивость. — Просто подумал, что так будет лучше для тебя.

— Нет, не будет, — возразила я с нажимом. — Я не собираюсь рожать ребенка, которого пока не хочу, в надежде на то, что мне понравится быть матерью и что мои чувства к нему изменятся, как только он родится. Тебе известно мое прошлое, но ты не способен понять, что чувствует ребенок, появившийся на свет подобным образом.

Я почувствовала его удивление. Мы редко говорили с ним об этом — такие темы в основном обсуждаются в долгих-долгих разговорах по душам, после чего их тактично откладывают в самый дальний ящик.

— Анни, ты такой не будешь, — тихо сказал он. — Ты постараешься быть хорошей матерью.

— Моя мать старалась. Все время старалась. И ничего не изменилось. Наоборот, только хуже стало. — Воспользовавшись короткой паузой, я увела разговор от моего детства. — Я так же, как и ты, хочу иметь детей. Но не сейчас.

В течение нескольких секунд ни один из нас не произнес ни слова. Я была очень рада, что мы наконец открыто поговорили на эту тему, однако внезапное молчание было тягостным и тревожным. Неожиданно снова зазвонил телефон в гостиной, и облегчение от того, что молчание прервалось, почти затмило так же внезапно вспыхнувшую надежду.

— Все-все, я даже не пошевелюсь, — объявила я. — Совершенно расслабилась, как ты и хотел. Сам сними трубку. Если, конечно, хочешь.

Смущенно улыбнувшись, Карл встал и пошел в гостиную.

— Да, да, — услышала я. — Сейчас я ее позову. — Вернувшись в кухню, он уставился на меня с ироничным любопытством. — На этот раз тебя. Думаю, та самая учительница.

Я прошла в гостиную, полуосвещенную лампой под Тиффани. А вдруг Карл ошибся? Поднося к уху трубку, я подготовила себя к разочарованию:

— Алло?

— Добрый вечер. Это Анна Джеффриз?

Имя, напечатанное на титульном листе моей книги. У меня екнуло сердце.

— Да, это я.

— С вами говорит Аннет Уотсон. Сегодня утром Джудит дала мне номер вашего телефона. — Старческий голос звучал глухо, но было в нем что-то доброе и располагающее, словно он специально создан для сердечных бесед за рюмкой сладкого хереса. — Говорят, вы пишете роман о Ребекке Фишер.

— Точнее, история Ребекки Фишер лежит в основе сюжета. — Слишком свежа была память о катастрофе с мистером Уиллером, и поэтому я решила говорить крайне осмотрительно. — Хотелось бы с вами поговорить. Надеюсь, вы поможете мне понять нюансы ее характера.

— С огромным удовольствием помогу. У меня всегда было такое чувство, что об этой девочке рассказано не все, и я рада, что нашелся писатель, который думает так же. Видите ли, Ребекка была не совсем такой, какой ее изобразили в газетах. Когда я читала статьи о ней много лет назад, мне казалось, там описывают совсем другого человека.

— А знаете, у меня то же ощущение, — медленно произнесла я. — Когда вам было бы удобно встретиться со мной на час, ну, может быть, немного дольше, чтобы поговорить? Я могу приехать к вам в Борнмут — я живу рядом с Уорхемом.

— Да я ведь почти всегда свободна — это один из самых приятных моментов в жизни пенсионера, верно? Как насчет субботы? Или я слишком тороплюсь?

Она дала мне свой адрес, и мы договорились на половину двенадцатого. Когда я, положив трубку, вернулась в кухню, все, что до этого будоражило мое сознание, было забыто — мистер Уиллер, последний разговор с Карлом, даже будущая книга, — словно я вышла с двумя тяжеленными чемоданами, а назад вернулась налегке.

— Ты был прав. — Я подсела к столу. — Это она. Аннет Уотсон.

— Здорово. — Я поняла, что Карл старается изобразить на лице такую же радость, какую видел на моем. — Договорились о встрече?

— В субботу. Надеюсь, ты не против? Я как услышала, что она свободна в субботу, — чуть не заскакала от радости. Много времени это не займет, ведь она живет в Борнмуте, так что к двум часам я уже буду дома.

— Да о чем разговор. Об этом не беспокойся. — Фальшиво-радостное выражение исчезло, сейчас его лицо выражало сомнение, причем такое явное и откровенное, какого мне еще видеть не доводилось. — Гм… Не могу отделаться от мысли, что ты возлагаешь слишком большие надежды на эту женщину. Почему ты думаешь, что она окажется для тебя полезнее директрисы?

Да потому, что так должно быть. Потому что Аннет Уотсон — та самая связующая нить, о которой я мечтала! Но к счастью, у моей надежды была и более серьезная опора. Сам небрежный тон Джудит Дейвис должен был насторожить меня: она отмахивалась от обсуждения детской психологии, зато мисс Уотсон говорила как женщина, умеющая слушать.

— Просто надеюсь — и все, — неохотно ответила я. — Судя по всему, она хорошо знала Ребекку и вся эта история была ей небезразлична.

— Но и не так важна, как сейчас для тебя, — ухмыльнулся Карл, но я поняла, что он не шутит. — Похоже, для тебя все произошедшее более важно, чем для самой Ребекки. Анни, ведь это случилось больше тридцати лет назад. Зачем сейчас-то снова все откапывать?

— Чтобы написать роман. Разве этого не достаточно? — Я завернулась в писательский эгоизм как в халат: дескать, ничего меня больше не интересует, кроме как сбор материалов для книги. — У тебя нет причин для волнений, Карл. Я всего лишь хочу уяснить для себя особенности ее характера. Я поглощена не ею, а новым романом.

Несколько секунд он смотрел на меня испытующе, но то, что высмотрел, его, похоже, успокоило. Я физически почувствовала, как из него улетучивается противная, раздражающая меня подозрительность.

— Ладно, — прервал Карл долгую паузу, — поверю на слово. Кстати, «24»[21] вот-вот начнется, пойдем посмотрим?

Остаток вечера мы провели на мелководье нейтральной территории, не коснувшись больше ничего хоть сколько-нибудь важного. Но когда Карл пошел спать, с мелководья течение понесло меня на глубину. Вновь явились образы Ребекки Фишер и Эленор Корбетт, вместе с ними возник образ мисс Уотсон, и вся троица, слившись воедино, заполонила мое сознание. Эта ночь ничем не отличалась от других ночей в нашем новом доме: особая темнота, какой в городах не бывает, ни в больших, ни в маленьких, ни огней уличной рекламы, ни вспышек фар, ни даже слабенького лучика от фонаря. Здешняя темнота была сплошной — как при аварии в электросети — и густой, как тушь.

Как вдруг… крик! Дикий, пронзительный, нечеловеческий вой. Крик боли. Я не могла сообразить, донесся он с соседской половины или откуда-то издалека. Я сидела на постели, как в столбняке, оглушенная жутким звуком и биением собственного сердца, долго вслушивалась в тишину, но больше не услышала ни звука. Мертвая, непроглядная пустота сомкнулась над этим криком, как вода над брошенным камнем, — словно и не нарушало ничто покой ночи.

Я снова легла. «Наверняка сова вопила, — сказал бы Карл. — Или еще какая птица. Спи, Анни. Спи».

14

На следующее утро я встала сразу после Карла, с ощущением тяжести во всем теле, как после жестокого приступа мигрени, а не просто от недосыпа. Жуткий ночной вой, похожий на завывание банши,[22] подействовал на мою нервную систему как кружка крепчайшего кофе, и заснуть мне удалось лишь в третьем часу. Но в сон меня уже нисколько не клонило. За окном разгоралось дивное летнее утро. Поверить, что такой утренний пейзаж существует не на почтовой открытке, а реально, можно, лишь увидев его своими глазами. В такой день нечего и пытаться досмотреть смутные сны в наглухо зашторенной спальне.

Пока Карл был дома, я хотела рассказать ему о ночном крике, но что-то удержало меня. Я еще помнила его вчерашнюю озабоченность, которую мне удалось притушить только откровенной ложью. Интуиция подсказывала, что Карл не слишком впечатлится тем, как я полночи промаялась без сна, придумывая леденящие душу объяснения происхождению этого вопля, который в действительности мог издать любвеобильный лис. Когда входная дверь захлопнулась за мужем, я постаралась и сама забыть о своих страхах и принялась обдумывать предстоящую поездку в Пул — покупка кое-каких мелочей для дома обеспечила прекрасный повод для долгой приятной прогулки по городу.

Из комнаты для гостей я принесла копии газетных статей, разложила на кухонном столе, затянулась сигаретой и погрузилась в чтение, будто видела их впервые.

Открыв заднюю дверь, чтобы проветрить кухню от табачного дыма, я краешком глаза заметила крадущегося в траве Сокса. Широко улыбаясь, я повернулась в его сторону, и улыбка застыла на моих губах. Правый глаз кота скрылся под кровавой коркой; на него даже смотреть было больно.

— Боже, что с тобой случилось, рыжик? — Соскочив со стула, я протянула руку, чтобы его погладить, но несчастное создание пугливо попятилось. — Ничего себе боевая рана! Ну заходи, угощу молочком.

Налив в блюдце молока, я вспомнила просьбу Лиз сообщать ей о визитах ко мне Сокса. Ее машина стояла в проезде, и, подойдя к задней полуоткрытой двери, я окликнула:

— Лиз! Это я, Лиз!

— Здравствуйте, моя милая, — приветствовала она меня, выйдя на порог. — В чем дело?

— Если вы потеряли Сокса, то он у меня.

Через несколько минут она пришла ко мне и любезно приняла мое приглашение выпить чаю.

— А кстати, — спросила я, когда она села за стол, — что у него с глазом?

— Понятия не имею. — Лицо ее омрачилось. — Вечером выпустила его из дома целым и невредимым, а сегодня утром он вернулся… да вы сами видите. Наверное, сцепился с кем-нибудь, а что может быть еще?

Мне вспомнился дикий ночной вопль. Пожалуй, кот мог бы так взвыть от боли, однако тот звук не был похож на крики двух дерущихся котов. Не желая пугать Лиз без причины, я продолжила разговор в сочувственном тоне, но без особой тревоги:

— Скорее всего. И в схватке он потерпел поражение. Бедный старина Сокс.

— Вот только на него это совсем не похоже, он у меня не из драчунов. — Выражение лица Лиз сделалось задумчивым и озабоченным — она говорила, словно обращаясь к самой себе. — Надеюсь, рана заживет. Но если через день-два ему не станет лучше, придется везти к ветеринару.

Образ мистера Уиллера сразу же замаячил на заднем плане моей памяти. Я вспомнила его слова о том, что собаку Ребекки убили, — но почему мне вдруг стало не по себе? Лиз с недоумением смотрела на меня.

— Что с вами, моя милая? Вы так побледнели…

— Нет, ничего. Не обращайте внимания. — Я поднялась к закипевшему чайнику. — Вам с молоком и с сахаром?

За чаепитием мы болтали о разных пустяках, но Лиз, явно расстроенная, то и дело поглядывала в освещенный солнцем угол, где Сокс свернулся плотным клубком, наподобие ежа в глухой защите. Мы обсудили новости из последнего письма ее старшей дочери и предстоящий мне вскорости прием гостей; вместе с чаем мы исчерпали и темы для беседы.

— Анна, можно оставить его у вас на некоторое время? — вставая из-за стола, спросила Лиз. — Утром бедняжка очень страдал, а сейчас ему так хорошо и спокойно. Наверняка он сам вернется домой, когда немного отдохнет и придет в себя.

— Конечно, о чем разговор. — От переживаний ее лицо, обычно с улыбкой, будто намертво приклеенной к губам, стало более человечным, и я впервые за время нашего знакомства прониклась к ней симпатией. — Не беспокойтесь за него. Недаром же говорят — заживает как на кошке.

Проводив гостью, я обвела кухню взглядом, и меня словно ошпарило: кот спал перед тем самым шкафчиком, где я нашла кожаный ошейник с металлическими заклепками. И меня опять замутило. У Ребекки убили пса, чтобы заставить ее уехать, Сокса покалечили — не потому ли, что он зачастил ко мне? Разве это не намек на параллель между жизнью Ребекки здесь и моей собственной?..

Полнейшая чушь, одернула я себя. Сокс не так уж и пострадал, и вообще — это не мой кот. А ночью он попросту наткнулся на спящего барсука или на какого-нибудь другого агрессивного зверя, так что нечего разукрашивать заурядное происшествие разными страхами и тайнами. Копии статей из газетного архива вернулись на стол, и я вновь стала вчитываться в то, что все еще оставалось мне непонятным. Уже завтра утром я буду говорить с мисс Уотсон, но наряду с этой успокаивающей мыслью в мое сознание закралось еще что-то — едва различимое, словно пропущенное через тончайшие стеклянные фильтры… Отчаянный крик боли, прозвучавший в летней ночи.

Поездку в Борнмут на следующий день можно было бы назвать поездкой в самое сердце лета — в царство простора и зелени, свежего воздуха и ярких красок, — и мне сразу стало понятно, почему столько пенсионеров облюбовали здешние места. Не сразу, но я нашла многоквартирный дом, в котором жила мисс Уотсон, в конце тихой, обсаженной деревьями улицы. Огромное современное, на редкость унылое здание совершенно не вписывалось в окружающий ландшафт. Остановившись перед двойной входной дверью со сложной домофонной системой, я нажала клавишу с фамилией Уотсон.

Динамик щелкнул, и почти сразу я услышала тот же голос, что отвечал мне по телефону:

— Алло?

— Здравствуйте, мисс Уотсон, это Анна Джеффриз.

— Прошу, входите, мисс Джеффриз. Поднимайтесь на второй этаж, квартира двенадцать.

Внутри дом выглядел строго и безлико: чистота, нигде ни пятнышка, как бывает в ухоженных казенных зданиях, где в вестибюлях и коридорах ничего, что можно сломать или украсть, но так же и ничего, что радовало бы глаз. Поднявшись на второй этаж, я постучала в дверь квартиры мисс Уотсон.

— Мисс Джеффриз! Здравствуйте, входите, пожалуйста.

В небольшой квартирке царил уютный, жилой беспорядок, чего так не хватало зданию. И в это гнездышко как нельзя лучше вписывалась сама хозяйка: миниатюрная, похожая на птичку женщина на исходе седьмого десятка, с густо напудренным лицом и пушком седых волос.

— Зовите меня Анной, — предложила я.

— Тогда вы зовите меня Аннет. — Мы перешли в крохотную, залитую солнцем и заставленную мебелью гостиную, стены которой были сплошь в фотографиях. Сводчатый проход вел в кухню. — Не хотите ли чаю?

— С удовольствием. С молоком, но без сахара, пожалуйста.

Она прошла на кухню ставить чайник, а я села на стул с подушкой на сиденье и сразу завела разговор:

— Мне очень понравился Борнмут. Я никогда прежде здесь не бывала — мы переехали в Эбботс-Ньютон всего несколько месяцев назад.

— О да, Дорсет — прекрасное место. Я живу здесь уже почти три года, с того момента, как оставила работу в школе Святого Антония. Вышла на пенсию.

— Вы всю жизнь проработали в этой школе?

— Именно так. Впрочем, как и многие мои коллеги. Для тех, кто предпочитает спокойную жизнь, отличное место. За все годы моей работы там почти ничего не случилось — кроме, разумеется, истории с Ребеккой. — Она рассмеялась, коротко и печально. — Знаете, то, что она сотворила, для всех нас оказалось больше чем шоком. Ну просто как гром средь ясного неба.

— Могу себе представить.

Аннет вошла в гостиную с двумя чашками чая на подносе. Я взяла одну, поблагодарила.

— А сколько времени вы знали Ребекку?

— С тех пор, когда ее приняли в школу. Тогда ей было шесть лет. Нет, с самого начала я ее, конечно, не знала, она была обычным, ничем не примечательным ребенком. Но когда она перешла в третий класс, я стала ее классным руководителем. Ей тогда исполнилось девять лет.

Все, что на этот момент меня интересовало, сплелось в один простой и одновременно очень сложный вопрос:

— И какой она вам показалась?

Аннет вздохнула.

— Сейчас на это ответить невероятно трудно, учитывая ее нынешнюю репутацию; когда я думаю об этом, мне кажется, что я совершенно не разбираюсь в людях. Видите ли, эта девочка мне очень нравилась, и сейчас мне ее очень жаль. Она казалась таким милым добрым ребенком, умом не блистала, зато была крайне трудолюбива и добросовестна. Она словно боялась сделать что-нибудь плохо, что-нибудь не то. И еще она выглядела страшно одинокой. После первого месяца преподавания в их классе я пришла к заключению, что она самая одинокая девочка из всех, кого я когда-либо видела.

Ее слова меня поразили. Я не просто увидела то, что знала о Ребекке, под другим углом зрения, — нет, я увидела совершенно иную картину.

— Что вы хотите сказать?.. — Я даже шевельнуться боялась в ожидании ответа.

— Чтобы как следует во всем разобраться, вам прежде всего надо понять, что в те времена представлял собой Тисфорд. Сейчас это совершенно другой город, а тогда это был замкнутый мирок. Почти все дети из школы Святого Антония жили по соседству, знали семьи друг друга, а Ребекка росла совсем в других условиях, и в школе, понятно, оказалась для всех чужаком.

— Но потом-то она тоже стала для них своей?

— Нет, этого не случилось. И причина не в том, что первое приходит на ум. Мол, высокомерная маленькая леди считала себя выше и лучше остальных, поскольку ее родители богаты. Как раз наоборот, она стеснялась положения своих родителей и чувствовала себя в школе чужой, пришелицей из иного мира. Я не могла понять, почему ее отдали в нашу школу, а не в частную, ведь ее родителям не составило бы труда платить за обучение.

Джудит Дейвис, помнится, говорила о том же; огромная разница в нынешнем положении этих двух женщин подтверждала то, что этот вопрос будоражил мысли всех учителей.

Сделав глоток чая, Аннет продолжала:

— Можно даже сказать, что Ребекка была моей любимицей в классе. Но не в том смысле, как расписали бы в прессе, прознай об этом газетчики. Могу представить себе, что они насочиняли бы: Ребекка Фишер манипулировала мною, используя личное обаяние в корыстных целях… ну и прочую ерунду. Господи, да если бы у нее было хоть что-то общее с той, газетной девочкой, я бы к ней и приблизиться побоялась!

— Выходит, она никогда не проявляла признаков того… ну, того, на что оказалась способной?

Аннет закусила губу и долго молчала.

— Очень возможно, что и проявляла, — наконец признала она. — Честно говоря, даже сейчас я не могу поверить, что она это сделала. Меня пугает сама мысль о том, какой несправедливой я, возможно, была… Ох, и вспоминать-то страшно.

Я вся обратилась в слух.

— А что случилось?

— Все началось во втором полугодии, примерно за год до того, как было найдено тело Эленор. Собственно, если подумать, ровно за год… Наступил последний учебный день перед каникулами. В нашем классе жил хомячок по имени Тоффи, и я спросила, кто возьмет его к себе на лето. Почти все девочки подняли руки, но большинству из них нельзя было доверить заботу о классном любимце — в течение учебного года они никогда не изъявляли желания покормить его или почистить клетку. Зато Ребекка — другое дело: она относилась к хомячку как к своему собственному, вот я и отдала ей Тоффи на время летних каникул.

В начале первого полугодия она принесла хомячка в класс в полном здравии. Помню, как я поблагодарила ее перед всем классом и сказала девочкам, что теперь мы снова все вместе будем ухаживать за Тоффи. Признаться, это было рядовое событие, и особого внимания ему я не уделила.

Спустя две недели я после обеда возвращалась в классную комнату, чтобы проверить тетради, и столкнулась с Пегги Джонс, одноклассницей Ребекки. Поначалу я ничего не могла разобрать из ее слов — так Пегги запыхалась от бега. А когда девочка отдышалась, то сказала, что вернулась за чем-то в класс и через стекло двери увидела Ребекку у клетки Тоффи. И вроде бы Ребекка сворачивала хомячку шею.

Я бросилась в класс, Пегги за мной. Ребекка все еще стояла возле клетки и рыдала так, будто у нее сердце вот-вот разорвется. Она была в истерике. По ее словам, она пришла покормить Тоффи, но кто-то его убил: ему свернули шейку. — Аннет протяжно выдохнула. — До сих пор не верю, что это сделала она. Если бы вы увидели ее, вы бы тоже не поверили. Девочка была безутешна… к тому же я знала, как сильно она любила этого хомячка.

Одним словом, я решила, что это злобная проделка Пегги. Я всегда недолюбливала эту девочку — одну из заводил школьных хулиганок, которую часто наказывали за издевательство над более слабыми. Ребекка тоже была среди их жертв. Ее дразнили фифочкой, чистоплюйкой и вообще обижали как могли. Вдобавок Пегги, я знала, тоже очень хотелось заполучить Тоффи к себе на каникулы. Вот и выходило, что с одной стороны — это самая подлая зависть, а с другой — жестокая выходка с целью опозорить Ребекку. Я была в бешенстве и тотчас же отвела Пегги к директрисе, та вызвала ее родителей, и Пегги на две недели исключили из школы. Девчонка твердила, что ни в чем не виновата, но можете себе представить, насколько правдоподобно это звучало, — мы-то все знали, какая она мастерица изощренно врать. — Аннет помолчала, взволнованная воспоминаниями. — Я могла бы обвинить в этом злодействе любую из своих учениц, но Ребекку — в последнюю очередь. Я и сейчас не могу представить себе, чтобы она сделала что-то во вред Тоффи. Во время обеда и перемен, когда другие дети играли в рекреации или на улице, я, заходя в класс, часто видела, как она хлопочет возле клетки. Смотреть на это было приятно, но… в то же время и печально. Словно этот хомячок был ее единственным другом.

— А что вы скажете об Эленор Корбетт?

— Как раз тогда, в первом полугодии, я и стала часто видеть их вместе. После гибели Тоффи Ребекка уже никогда не помогала ухаживать за новым классным питомцем, белой мышкой, даже не подходила к ней. — Аннет задумалась. — А с Эленор я ее часто видела на игровой площадке. В то время, чего греха таить, я считала их дружбу благом для Ребекки. Надеялась, что это хоть как-то расшевелит ее.

— А вы вообще знали Эленор?

Аннет кивнула.

— Она поступила в школу через год после Ребекки. Я вела ее класс в весеннем и летнем семестрах 1969 года. Собственно, как раз два последних семестра ее жизни… Ужасно. — Наступило неловкое молчание. — Не могу сказать, чтобы она чем-то выделялась на фоне класса. Если бы не ее дружба с Ребеккой, я не уверена, что вообще вспомнила бы ее.

— Ну а кроме этого — что вы можете о ней сказать?

— Хм… Она не была такой красавицей, как Ребекка, и тем не менее была очень милым созданием. Худенькая, правда, и слишком маленькая для своих лет. Далеко не яркая личность, но впечатление производила приятное. — Аннет снова помолчала, очевидно обдумывая что-то. — Одевалась более чем скромно. Тогда в Тисфорде многодетные семьи бедствовали, но семейство Корбетт выделялось даже на общем нищем фоне. Там росло… шесть? Да, по-моему, шесть девочек.

— А Эленор дружила с одноклассницами до того, как познакомилась с Ребеккой?

— Заводилой не была, скорее я назвала бы ее примкнувшей. Но в отличие от Ребекки, и изгоем не была — могу сказать наверняка. Как бы там ни было, вскоре эта пара стала неразлучной. У меня сложилось впечатление, что Ребекка полностью завладела своей младшей подружкой.

— И вы не усмотрели в этом ничего дурного? В то время?

— Пожалуй, кое-что меня стало настораживать как раз во время летнего семестра — я тогда вела класс Эленор. Стоило прозвенеть звонку, как Ребекка уже стояла под нашей дверью и, что называется, утаскивала Эленор. Такая привязанность выглядела… не совсем нормальной. Меня это немного тревожило. — Короткий, печальный смешок. — Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что пора бить тревогу. Да и не только мне, никому из нас.

— А саму Эленор не пугала такая настойчивость Ребекки?

— Трудно сказать. Иногда казалось, что она что-то скрывает, а в том последнем полугодии она как-то замкнулась. Хотя я могу и преувеличивать — из-за того, что потом стряслось. — Взгляд Аннет был открытым, задумчивым и грустным. — Эленор никогда не вызывала особого интереса, даже после своей страшной смерти. В газетах и на телевидении ее упоминали… просто как жертву преступления, совершенного Ребеккой.

— А знаете, я даже ее фотографии нигде не видела.

— Так ведь почти ни одна и не появилась в прессе, даже когда репортажи с процесса печатались на первых полосах. Кроме того снимка Ребекки в школьной форме, что кочевал из газеты в газету, ничего больше вы и не могли видеть. — Она встрепенулась, словно что-то припомнив. — Постойте-ка, я сейчас…

Аннет поспешно вышла из комнаты и почти сразу вернулась, держа в обеих руках большую фотографию на пожелтевшем от времени листе картона.

— Я всегда снималась на ежегодных школьных фотографиях. Многие из них давно выбросила. — При этих словах она смущенно улыбнулась. — Боюсь, вы решите, что я не в своем уме, но эту фотографию я так и не смогла выбросить. Снимок был сделан в последний учебный день летнего семестра 1969 года, примерно за месяц до того дня, когда обнаружили тело несчастной малышки Эленор.

Аннет, протянув мне фотографию, стояла за моей спиной, пока я ее рассматривала. На контрастном черно-белом снимке я увидела ровные ряды детей на фоне безоблачного неба; все в накрахмаленных белоснежных блузках, на лицах приклеены улыбки; все глаза смотрят в камеру.

— Вот я, видите, — сказала Аннет, указывая на молодую симпатичную темноволосую женщину, сидящую на левом фланге переднего ряда. — А вот… секундочку… где же Эленор? — Кончик пальца прошелся по снимку и наконец замер на одном из лиц. — Ах да, вот она.

С фотографии на меня смотрела худенькая девочка с милым веснушчатым личиком и вьющимися волосами, заплетенными в косички. Несколько секунд я рассматривала Эленор.

— А где… Ребекка?

Палец Аннет, поднявшись на два ряда вверх, медленно двинулся вправо.

— Вот.

Странно было видеть это лицо, запечатленное в один из самых обычных моментов ее жизни; в нем с трудом улавливалось сходство с тем крупнозернистым портретом, что мелькал на первых полосах старых газет. Обычная девочка, одна из почти сотни других учениц, улыбалась в тот солнечный день по команде раздраженного фотографа. Я все никак не могла оторвать взгляд от ее лица. Аннет, я чувствовала, смотрела на меня доброжелательно, но и недоуменно.

— Будьте так добры, одолжите мне на несколько дней это фото, — попросила я. — Можно? Я сделаю копию и сразу пошлю его вам обратно.

Я была уверена, что услышу «нет», — от страстного желания получить это фото у меня возникло суеверное предчувствие отказа, — но Аннет не колебалась:

— Конечно, берите, Анна. Надеюсь, оно придаст вам вдохновения.

Я столько узнала нового, что буквально кружилась голова. Не так просто оказалось найти слова, чтобы завершить беседу.

— Кажется, вопросов больше не осталось, — наконец произнесла я. — Огромное вам спасибо за неоценимую помощь.

— Да я всего лишь рассказала вам то, что знаю, — улыбнулась Аннет. — Может, вам еще с кем-нибудь хотелось бы поговорить? Многие из тех, кто сейчас живет в Тисфорде, знали Ребекку. И я уверена, что найдется немало таких, кто знает ее лучше, чем я.

— Я буду рада любой информации. Как по-вашему, с кем я могла бы поговорить?

— Ну хотя бы с моей племянницей — она училась на класс старше Ребекки. Мы с ней в большой дружбе, и я не сомневаюсь, что она с удовольствием вам поможет. Конечно, не очень хорошо без ее ведома давать номер ее телефона, но я предупрежу ее загодя о том, что вам можно доверять. Ее зовут Мелани. Мелани Кук. Днем они с мужем оба на работе, так что лучше звонить ей после семи.

— Замечательно! — Я подождала, пока Аннет, открыв записную книжку, черкнула номер племянницы. — Не знаю, как вас и благодарить.

— Ах, оставьте, Анна. И вот еще что: почему бы вам не попытаться разыскать сестер Эленор? Сама я никого из них не знаю, но вряд ли они переехали куда-нибудь далеко. Старшая, Агнесс, вышла замуж за некоего мистера Ога за год до моего выхода на пенсию. (Я записала новую фамилию сестры Эленор.) Думаю, вы скорее найдете ее в телефонной книге по этой фамилии, чем по фамилии Корбетт.

Она замолчала, вдруг опечалившись, словно не просто вспоминала о былом, а жалела о том, что оно безвозвратно прошло.

— Надеюсь, вам это поможет. Должно быть, это глупо с моей стороны, но я по-прежнему надеюсь, что кто-то разберется в том, какой была Ребекка на самом деле, — пусть даже и ради романа. Журналисты превратили ее в совершенно другого человека. По-моему, с целью запугать народ — так мне всегда казалось. И пресса, и телевидение будто сговорились убедить людей, что удел Ребекки Фишер — навсегда остаться чужой для всех.

Пожав плечами, она направилась к двери. Я пошла следом.

— Так оно, полагаю, и будет, — сказала я. — Учитывая ее новое имя и биографию.

— Лично я была против. Не потому, что для нее это слишком хорошо, совсем наоборот — потому что в таком случае она обречена всегда быть кем-то другим. Ей придется остаток свой жизни прожить в маске. Печально, что ни говори. Мне кажется, она всегда, даже в школе, скрывала свои истинные чувства. Оглядываясь назад, я думаю, что никто из нас по-настоящему ее так и не понял.

Пройдя по узкой и душной, забитой вещами прихожей, мы остановились перед дверью; рука Аннет потянулась к дверной ручке.

— Эленор точно поняла, — негромко произнесла я. — По крайней мере, в самом конце.

— Да, да… бедная Эленор. — Она на глазах постарела и сникла, будто под грузом вины. — А как легко и просто позабыть о ней, верно? Ребекка всегда была для всех намного более интересной.

15

Поездка из Борнмута домой прошла как на автопилоте. Не иначе как по привычке я соблюдала правила движения и повиновалась дорожным знакам, но пейзаж за окнами просто не видела. Ребекка в описании мисс Уотсон не имела ничего общего ни с малолетним монстром из «Дейли мейл», ни с типовым портретом ученицы начальной школы, тщательно составленным директрисой. Ничто в образе Ребекки, который я постепенно для себя создавала, не вписывалось в стереотип: заботливая, одинокая, порочная, властная, вежливая, безжалостная и чистой воды дьявол. Новые подробности и откровения сделали ее еще более загадочной, чем прежде.

Я спрашивала себя, что я подумала бы, окажись в 1969 году в школе Св. Антония непосредственным свидетелем всех событий. Понравилась бы мне Ребекка? А Эленор — понравилась бы? Снимок, который дала мне Аннет, лежал на пассажирском сиденье, и я время от времени искоса поглядывала на него. Всю дорогу я пыталась представить, как развивалось в реальном времени то, что в долю секунды запечатлела для истории эта фотография. После отрывистого возгласа фотографа: «Готово! Всем спасибо!» — ровные ряды вмиг рассыпаются, подружки снова собираются в группки, хихикают, направляясь к школе. Интересно, возвращались ли Эленор и Ребекка вместе? Что за отношения связывали их к тому времени? Может, в тот ясный день Эленор впервые испугалась назойливости Ребекки? Может, Ребекке впервые пришла мысль о том, что месяц спустя она убьет девочку, идущую рядом с ней?

Воспоминание об убитой девочке вызвало чувство вины. Как мало она поначалу интересовала меня. Какими точными казались теперь слова, сказанные мисс Уотсон при прощании.

Въехав в Уорхем, я оставила машину недалеко от центра и остаток пути прошла пешком. Жаркое послеполуденное солнце, узкие, заполненные субботним людом улочки. Я встала в хвост короткой очереди в фотоателье. За копией фотографии мисс Уотсон мне предложили зайти утром в понедельник.

Возвращаясь к машине, я вдруг заметила на другой стороне, в переулке, библиотеку. Я прежде не бывала в этой части Уорхема и вот сейчас впервые увидела место, где работает Лиз. В приземистом, похожем на церковь каменном здании обе половины массивной входной двери были открыты настежь. Меня осенило, что неплохо было бы, не теряя времени, найти телефон Агнесс Ог, и я повернула к библиотеке, гадая, увижу ли там свою соседку.

За столом на абонементе темноволосая женщина лет тридцати сосредоточенно что-то читала, но кроме нее в помещении, похоже, никого не было. Золотые солнечные лучи, проникая через высоко расположенные окна, заливали светом старомодные деревянные полки, уставленные пыльными томами. Быстро отыскав телефонную книгу Ланкашира, я присела к столу и перед тем, как открыть, достала из сумки блокнот и ручку.

Три абонента по фамилии Ог, но лишь один проживает в Тисфорде. Я записывала номер в блокнот, когда чья-то тень легла на стол, а над моим плечом раздался голос:

— Привет, Анна. Что ты здесь делаешь?

Интуиция опередила сознание, и мрачное предчувствие подтвердилось — миг спустя я узнала этот бесцветный, тихий, на редкость немузыкальный голос. Я повернулась на стуле: ну так и есть — Хелен, опять в чем-то опрятном и безвкусном, с непроницаемым лицом. Думаю, со стороны могло показаться, что я творю что-то противозаконное, а то с чего бы вдруг заерзала, напряглась. Ну не вызывала у меня симпатии эта особа, само ее присутствие выводило из себя.

— Да вот… Пытаюсь найти номер давней подруги. — Словно ненароком, я прикрыла страницу рукой. У меня не было ни малейшего желания посвящать ее в свое расследование жизни Ребекки Фишер, а Хелен наверняка достаточно хорошо помнит процесс, чтобы сделать соответствующие выводы из одного только названия Тисфорд. — Я думала, Лиз сегодня работает. Она здесь?

Хелен отрицательно покачала головой, не сказав ни слова, но и явно не собираясь оставить меня в покое. Она угнетала одним своим присутствием. Глубокая, пересекающая переносицу морщина делала взгляд ее бледно-голубых глаз напряженно-подозрительным, словно она рассматривала банкноту, сильно смахивающую на фальшивку.

— Ланкашир? — наконец изрекла она, и я запаниковала, сообразив, что она поверх моего плеча заглянула в телефонную книгу и увидела название графства, напечатанное над фамилиями, адресами и номерами телефонов. — Не ближний свет.

Не сумев выдавить даже односложный ответ, я молча кивнула. Вокруг нас, в этой маленькой сонной библиотеке, уставленной по стенам пыльными томами, стояла гробовая тишина. После недолгой паузы Хелен монотонно произнесла:

— Мне пора. До встречи, Анна. Надеюсь, до скорой встречи.

Ее прощание прозвучало скорее угрозой, чем стандартно вежливой репликой. Глядя в спину уходящей Хелен, я облегченно выдохнула. Боже, кому может нравиться эта женщина — или, на худой конец, кому может быть спокойно в ее обществе? Мы встречались с ней трижды, и всякий раз само ее присутствие повергало меня в неописуемое смятение. Номер телефона Агнесс Ог был уже записан, но лишь когда Хелен, пройдя через открытую двустворчатую дверь, исчезла из виду, я поднялась из-за стола, убрала блокнот с ручкой в сумку и вернула телефонную книгу на полку. Миновав дежурную библиотекаршу, я вышла на жаркую улицу и направилась к своей «мазде», чтобы теперь уже ехать прямо домой.

Уже с вершины холма, откуда дорога шла к нашему дому, я увидела, что в проезде нет машины Карла. Дверь из прихожей в кухню оказалась открыта, и посреди кухонного стола белел сложенный пополам листок бумаги. Я развернула записку: несколько строк, по всей видимости впопыхах написанных угловатым, но, в отличие от моего, вполне читаемым почерком Карла. «Анни! Поехал в Уорхем за новой газонокосилкой. Вернусь примерно к трем». Я посмотрела на часы — почти два. Такое ощущение, что он написал записку минут десять назад, не более, и поехал в город по другой дороге, потому мы с ним и не встретились.

Заняться делами до его возвращения? Исключено. Я думала о том, что узнала от мисс Уотсон, старательно вытесняя из памяти Сокса с его раненым глазом. Достав листочек, я уставилась на телефонный номер, который записала Аннет.

«Карл вернется не раньше чем через час, — думала я, набирая номер, — так что времени больше чем достаточно». Мысль неприятная: похоже, я стала таиться от собственного мужа, засекретив весь сбор материалов, так же как встречу с мистером Уиллером и жутким воем в ночи.

Ответила мне сама Мелани Кук. Аннет позвонила ей сразу после моего ухода, максимально сократив тем самым вступительную часть моего объяснения. Общаться с Мелани было просто и легко, судя по голосу, она была еще довольно молода, и чувствовалось, что это умелая и добродушная хозяйка дома. Она помнила и Ребекку Фишер, и Эленор Корбетт по школе, хотя ни с той, ни с другой не была близко знакома. Сказав, что с удовольствием уделит мне часок, Мелани предложила приехать к ней домой в следующее воскресенье, желательно во второй половине дня.

Она явно решила, что я живу в двух шагах от Тисфорда, но я колебалась лишь секунду, тут же отказавшись от мысли ограничиться телефонным разговором. При личном контакте можно узнать куда больше, а кроме того, мне очень хотелось собственными глазами увидеть улицы, где началась вся эта история, — образно выражаясь, декорации трагедии. Умолчав о своих колебаниях, я поблагодарила за приглашение, записала адрес и обещала приехать часа в два пополудни.

Положив трубку, я втащила наверх пылесос и принялась за уборку комнат, не столько по необходимости, сколько ради того, чтобы хоть чем-то занять себя. Агнесс Ог не выходила у меня из головы. Перспектива встречи с ней пугала. Ведь Агнесс с убитой девочкой связывало не случайное знакомство — Эленор была ее любимой младшей сестрой. Я легко представила, с какой злобой ответит она на мою просьбу об интервью, с каким грохотом швырнет телефонную трубку. Агнесс наверняка решит, что я ухватилась за подвернувшийся шанс использовать в своих интересах трагедию, случившуюся в реальной жизни, и что мне дела нет до того, что гибель Эленор осталась незаживающей раной в сердцах ее родных.

Я водила щеткой пылесоса вокруг туалетного столика перед большим окном в спальне, когда вдруг краешком глаза что-то заметила. Выключив пылесос, я уставилась в окно. На съезде с проселочной дороги к нашему дому стоял старый, когда-то белый «форд», которого я прежде не видела. Возле машины стоял человек и смотрел на наш дом. Это был мужчина. Мистер Уиллер.

Я невольно отпрянула в глубь спальни — сама не понимая почему, я не хотела показываться ему в окне, пусть и за тюлем. Но его-то я видела совершенно отчетливо. Он стоял не шевелясь, просто стоял и смотрел, и его длинное, похожее на морду бладхаунда лицо выражало столько эмоций. Печаль. Мечтания. Горечь.

Потом он отвернулся, сел в машину, завел мотор. Через несколько секунд «форд» исчез.

Я словно приросла к месту, глядя на пустую дорогу. Что, черт возьми, ему здесь было нужно? Добрую неделю я не думала о нашей с ним встрече, а теперь вспомнила снова, до мельчайших подробностей — как он изменился в лице, какое бешенство им овладело. А ветеринар, должно быть, отлично знает этот дом, ориентируется здесь не хуже меня, помнит, как скрипят верхние ступени лестницы, как иногда веет холодом в ванной комнате, — словом, массу мелких особенностей этого дома, напоминающих о Ребекке Фишер.

О его подруге Ребекке Фишер. Я снова включила пылесос, тщетно пытаясь выдворить из сознания то, что недавно видела.

Вскоре приехал Карл, с новой газонокосилкой. Я спустилась в кухню, когда он на столе распаковывал покупку.

— Ну? Как твоя встреча с учительницей? — поинтересовался он. — Узнала что-нибудь полезное?

Разумеется, я не могла рассказать ему о необъяснимом появлении перед нашим домом мистера Уиллера. Словно пытаясь внушить себе, что причин для волнений нет, я старалась говорить весело и спокойно:

— Все прошло замечательно! Узнала много нового.

— Здорово. Рад за тебя.

Несколько секунд мы оба молчали. Я решила, что сейчас не самое лучшее время рассказывать о Мелани, Агнесс Ог и поездке в Тисфорд. Он сочтет, что я уж слишком зациклилась на Ребекке, и это только вобьет клин между нами.

— Ах да! — спохватился Карл. — По-моему, пора уже подумать, чем будем угощать завтра вечером Джима и его жену. Какие мысли относительно меню?

Последнее прозвучало пародией на ресторанно-англо-французский в устах надменного метрдотеля, и я рассмеялась. Сидя на залитой солнечным светом кухне, мы обсуждали стейки из тунца и лимонный шербет; припоминали запасы в морозилке и намечали, что надо прикупить завтра в «Асде». Мирная, обыденная атмосфера успокаивала, но одновременно напоминала обо всем том, что неизвестно Карлу.

16

Джиму, сослуживцу Карла, и Тине, его жене, было примерно под тридцать. Он — крупный, темноволосый, с широкой белозубой улыбкой профессионального пиарщика, благоухающий лосьоном после бритья. Она — миниатюрная блондинка с короткой стрижкой и манерами вымуштрованного менеджера по работе с клиентами. Довольно приятная пара, но у меня возникло чувство, что даже после пятнадцати лет знакомства мы остались бы абсолютно чужими людьми. Мы будто испускали волны, не позволяющие нам приблизиться друг к другу.

— Давно хочу спросить, Анна, — обратилась ко мне Тина, — кто вы по профессии?

Было уже почти девять часов, и ее вопрос застал меня у плиты — я доставала ужин из духовки. Чтобы проветрить кухню, я оставила заднюю дверь открытой. Когда я проходила мимо нее к обеденному столу, мне до смерти захотелось глотнуть прохладного вечернего воздуха, взглянуть на загадочные розовые тени, плавно переходящие в непроглядную темноту, похожую на задник сцены, невидимый из зрительного зала.

— До переезда сюда работала в муниципалитете Рединга, — ответила я. — Ну а сейчас… похоже, просто домохозяйка.

— Да ладно тебе, Анни, к чему так скромничать. — Это был голос Карла. Мой предостерегающий взгляд в цель не попал: муж весь был поглощен гостями. — Анна — писательница. В прошлом году был опубликован ее первый роман.

— М-м-м… Так-то оно так, но язык не поворачивается назвать мою книгу шедевром. Вы наверняка нигде ее и не найдете. — Как же меня бесят эти слова, однако ничего не поделаешь: уж лучше самой признать горькую правду, чем дожидаться, когда тебя ткнут в нее носом. — Боюсь, не очень-то я разбогатела.

— Ну-у… деньги — не главное, — возразил Джим, но его лицо, только что светившееся любопытством, вмиг разочарованно вытянулось. — А можно поинтересоваться, что вы пишете?

— Первая книга была чем-то вроде триллера и называлась «Сгустившаяся тьма». А сейчас я работаю над другим триллером. — Мне совершенно не улыбалось делиться мыслями о новом романе со случайными знакомыми — ведь для меня он сейчас так важен, что я готова защищать его, как мать защищает дитя. — Я задумала… как бы сказать… В основе сюжета лежит история Ребекки Фишер. Ну, той самой. Громкое было дело в конце шестидесятых.

— Лично мне это имя ровным счетом ни о чем не говорит, — сосредоточенно сведя брови, сообщила Тина.

— Да ты просто забыла, — поспешил на выручку супруге Джим. — Маленькая девочка, которая убила свою подружку. Сколько лет ей было — восемь?

— Десять, — подсказала я.

— Какой кошмар! — ужаснулась Тина. — Что вообще можно написать о таком человеке?

— Очевидно, что-нибудь кошмарное, — сострил Джим. — Это ж был не ребенок, а дьявол во плоти.

Я в который раз изумилась неимоверной сложности этой личности и запутанности обстоятельств, в которых она оказалась. Образ Ребекки, и без того не слишком четкий, казалось, рассеивается, как туман под лучами солнца.

— Вы так считаете? В самом деле? — спросила я.

Джим только рассмеялся. Я невольно представила себе, что сейчас происходит в ночи за окнами нашей теплой, ярко освещенной кухни; в темноте, полной таинственных звуков.

— Нет, правда? Вы действительно так думаете? — Я смотрела на него: великолепный загар, добродушная самоуверенность, завидный аппетит.

— Само собой, Анна. А как еще можно назвать такого ребенка? — Джим хмыкнул. — Я всегда считал, что дети моего брата — малолетние бандиты, но в сравнении с этой… как ее… мои племянники просто святые.

Убийству место исключительно на телеэкране, в кинодраме, которую можно посмотреть воскресным вечером, удобно устроившись на диване. Я прочитала это в глазах Джима. Впрочем, то же самое читалось в глазах Тины и даже Карла. Но ведь Ребекка — живой человек. Неужели только я это понимаю? Я снова вспомнила, что она даже ела в этой самой кухне, и первоначальное вдохновение неожиданно вспыхнуло с новой силой — мне захотелось, чтобы они увидели потенциал сюжета.

— А ведь после ее освобождения вы могли бы познакомиться с ней, — с нажимом произнесла я. — Вы могли бы работать рядом с ней, и вам не пришло бы в голову, что она не такая, как все. Вы никогда бы не подумали, что она дьявол во плоти, или… какими там еще дурацкими именами называли ее газеты. Обычная женщина средних лет, живет как может. А знаете, что самое интересное? Самое интересное, что вы никак не можете быть уверены, что ее нет среди ваших знакомых и коллег!

Тишина обрушилась как тяжеленная плита с десятого этажа. По глазам всех троих я поняла, что перегнула палку со страстностью тирады: нормальный, здравомыслящий, уравновешенный человек не должен проявлять такую пылкую заботу о том, от чего прямо не зависит благополучие его семьи или его банковское сальдо. Конфуз Карла я почувствовала как свой собственный.

— Ну вот, об этом и будет книга, — закончила я сбивчиво. — Кому еще картошки?

Оставшуюся часть вечера я помалкивала, кожей ощущая настороженное отношение ко мне наших гостей, поневоле вспоминая родителей Карла и свою неловкость в общении с ними — после того, как Карл выложил им мою тайну. Едва за Джимом и Тиной захлопнулась дверь, я набросилась на мужа:

— Карл, ты прекрасно знаешь, что я ненавижу говорить о своем писательстве. Какого черта ты затеял этот разговор?

— Господи, а чего ради все держать в секрете? По-моему, тебе есть чем гордиться. — Он вдруг вышел из себя, и на его лице я увидела отражение собственной злости. — Скажи на милость, что ты имеешь против них?

— Да ничего я не имею против них, дело вообще не в них. Как тебе известно, я даже нашей соседке Лиз про роман не говорила.

— А выглядело все так, будто они в чем-то виноваты. После ужина ты словом не обмолвилась ни с Джимом, ни с Тиной.

Его оскорбительно-покровительственный тон довел меня до белого каления.

— Да они, черт бы их побрал, смотрели на меня так, будто у меня выросла еще одна голова! Стоило мне заговорить о Ребекке Фишер…

— Именно. По-твоему, это их вина? — оборвал меня Карл. Потрясенная, обиженная до глубины души, я не знала, что сказать. — Если вдуматься, Анна, это не совсем нормально. Нет, я не против твоего расследования, но…

— Ах вот как! Большое тебе спасибо. Надо же, ты, оказывается, не против! Ну-у-у, это совершенно меняет дело. Я бы никогда и не помышляла о книге, не испросив твоего разрешения.

Я повернулась к нему спиной и зашагала в гостиную. Щеки пылали, в висках стучало. При слабом свете настольной лампы очертания мебели в углах как бы размылись, а на потолке над диваном и креслами мерцала причудливая многоцветная корона. Когда вошел Карл, я сидела кресле, уставив неподвижный взгляд в стену. На некоторое время гнетущее молчание нависло над нами. Он заговорил первым, и голос его звучал примирительно.

— Послушай, Анни, давай прекратим споры на эту тему. Такое впечатление, что последние дни мы половину своего времени тратим на перебранку по поводу новых фактов для твоего романа. — Выражение его лица вдруг изменилось, став одновременно практичным и вдохновенным. — А давай в следующий уик-энд съездим куда-нибудь, отвлечемся? Как насчет того, чтобы прошвырнуться в Париж? Завтра забронируем отель и билеты, в субботу от Ватерлоо доедем до поезда Евростар[23] и…

— Боже мой… — Из женщины в праведном гневе я превратилась в женщину, кругом виноватую. Я ведь хотела рассказать ему о планах на субботу, да все дожидалась благоприятного момента. — Поверь, мне очень жаль, я еще вчера собиралась рассказать тебе, но совсем забыла. Дело в том, что в субботу я еду в Тисфорд. Мне надо выехать из дома примерно в семь утра. У меня встреча с человеком, который знал Ребекку.

Несколько секунд Карл молча смотрел на меня. Я видела, что сейчас в нем борются досада и замешательство и неясно, что возьмет верх.

— А нельзя все выяснить по телефону?

— Нет. — Я заняла непробиваемую оборону, будто он мог силой заставить меня отказаться от поездки, и заговорила с решительностью человека, защищающего себя в суде без адвоката. — Карл, я должна туда поехать. Личное общение и беседа по телефону — далеко не одно и то же, от разговора по телефону будет мало проку. Кроме того, я хочу побывать в Тисфорде.

— Допустим. А почему не съездить туда на неделе? Господи, ведь суббота и воскресенье — единственные дни, когда мы можем побыть вместе.

— Я сказала, что мне очень жаль. Но я уже договорилась, и все решено. Да и стоит ли ругаться? Не последний уик-энд в жизни, будет и следующий.

— Нет, не будет. — В его голосе звучала обида. — В следующие выходные приезжает Петра.

— Тогда, значит, через один. В чем проблема? — Мое чувство вины, ослабевая, сменялось раздражением и досадой; он буквально припер меня к стенке. — Нечего строить из себя мученика, Карл. Я еду всего на один день, а не на месяц.

Дело было не в том, что я сказала, важно было, как я это сказала. Атмосфера вдруг заискрила невысказанным, но очевидным: с этой минуты Карлу плевать на то, что для меня крайне важно, и он уяснил тот факт, что Ребекка значит для меня больше, чем романтический уик-энд вдвоем. Долгое молчание было томительным для нас обоих.

— Ладно, давай спать, — наконец безразличным тоном произнес Карл. — Свет я здесь выключу.

Я быстро прошла в ванную, щелкнула выключателем и, закрыв за собой дверь, прислонилась к ней спиной. Несколько секунд я стояла, делая глубокие, как после быстрого бега, вдохи. С одной стороны, понятно, что мне следовало раньше сказать Карлу о поездке в Тисфорд, а с другой стороны — с чего он так взвился?! В конце концов, это одна-единственная суббота из многих в нашей с ним жизни, к тому же я и договорилась о встрече с Мелани только вчера. По сути, предметом нашего спора были вовсе не сорвавшиеся выходные в Париже. Если бы в субботу мне понадобилось уехать хоть к черту на кулички, это не вызвало бы такого бунта — в том даже случае, если б он заранее запланировал что-либо на этот день, а я в последнюю минуту сообщила, что занята.

Вот что хуже всего: знать, что он переживает и злится, а его нападки — дымовая завеса, скрывающая истинные чувства. Итак, значит, мне отводится четко расписанная роль жены с ограниченными интересами. Классическая ситуация из «мыльной оперы», вызывающая скорее досаду, а не волнение. Я чувствовала, что Карл пытается гнать от себя мысли, что возможен иной вариант жены. Его вообще пугали ситуации, которые он не мог совместить со своим личным опытом и для которых не находилось места в картотеке, аккуратно выстроенной в его голове.

Теперь я точно поняла, что Карл с недоверием отнесся к моим исследованиям для книги и ко всему, связанному с романом, поскольку я занялась этим практически сразу после нашего переезда сюда. Я представила, как Карл проводит параллель между моим прошлым и моим настоящим: ведь тогда, как и сейчас, я была вырвана из привычного окружения, лишена всего, что я знала и к чему привыкла. Видимо, он решил, что похожая ситуация может иметь похожие последствия. Эта мысль привела меня в бешенство. Он же ничегошеньки не знает о том периоде моей жизни, помимо того, что я сама ему рассказала, — а я пересказала лишь бледные факты, поскольку описать эмоции нереально. И кому, как не мне, знать, что между тогда и теперь нет ничего общего.

В миллионе световых лет от дома, который я никогда по-настоящему не ощущала домом, я испытала небывалый страх — словно абсолютно все связи с чем-то близким и привычным разом перерублены, и я брошена на произвол судьбы. Вместо новой яркой жизни, о которой я мечтала с самого детства, — океан серости, простирающийся во все стороны до самого горизонта. Закрыв глаза, я с дрожью параноика в мельчайших подробностях увидела маленькую безликую комнату, в которой жила; вспомнила, каково мне было там по вечерам, как малейший шум заставлял бешено колотиться сердце. Уж мне-то известно, каково быть одной в громадном мире, и чувствовать, как начинают коробиться мозги.

Но Карл никогда не понимал всего этого. Я это знала, но, как ни странно, именно потому и полюбила его.

На следующее утро я открыла глаза, когда часы на прикроватном столике показывали половину восьмого. Я слышала, как Карл моется под душем. Еще не совсем проснувшись, зевая и потягиваясь, я уже почувствовала: что-то не так. Несколько секунд спустя это чувство сфокусировалось до болевой точки — я вспомнила вечерний скандал с Карлом. Яснее ясного, что ссора не закончена. Перед сном мы обменялись нарочито вежливыми пожеланиями спокойной ночи, но заснуть мне удалось не скоро.

Есть что-то опасное в незаконченных с вечера и перетекающих на следующее утро спорах: всегда кажется, что мы понятия не имеем, когда этот спор закончится и закончится ли вообще. Я молилась, чтобы Карл так же сильно хотел помириться, как и я, и здорово волновалась, ожидая его появления из ванной. Карл вошел в спальню — и у меня отлегло от сердца. Лицо такое, будто спал он в эту ночь не лучше моего. «Давай забудем вчерашнее, — сказал он одними глазами. — Будем считать, что выпили лишку…»

— Я тут подумал… — произнес он, закончив одеваться. — Махнем-ка в следующее воскресенье в Поул, в Тауэр-парк, — я слышал, там отгрохали десятизальный кинотеатр. Посмотрим какой-нибудь фильм, а потом где-нибудь поужинаем. Даже если ты едешь в субботу в Тисфорд, одно другому не помешает.

— Отлично! Прекрасная мысль. — Встав с кровати, я поцеловала его с чувством облегчения и искренней благодарности. — Хоть в одном из десяти залов наверняка покажут что-то стоящее. Класс!

Бодрое настроение сохранилось и после отъезда Карла, весь мир будто расцвел; вчерашняя размолвка поначалу казалась мне более глубокой и серьезной, чем на первый взгляд, а на самом деле мои дурные предчувствия сбылись с точностью до наоборот. Даже работа над романом приняла осмысленность: теперь я не стану блуждать в лабиринте, а составлю четкое расписание необходимых действий и мероприятий. Днем заберу в фотоателье копию фотографии мисс Уотсон, а оригинал с благодарственной запиской отошлю владелице. Вернувшись, в деталях обдумаю телефонный разговор с Агнесс Ог. «Надо стиснуть зубы и набрать ее номер, — уговаривала я себя. — Иначе буду без конца откладывать, пока вообще не откажусь от этой идеи».

Я спустилась в кухню, поставила чайник и мельком глянула в окно. Вдруг что-то привлекло мое внимание. Я высунулась по пояс в окно. На садовой дорожке, примерно метрах в четырех от нашей задней двери, что-то лежало. Первой мыслью было, что какая-то вещь слетела с веревки для сушки белья, но когда глаза разобрались с тенями и световыми бликами, я разглядела влажный от росы мех и подумала, что это, наверное, мертвый лисенок. И только открыв дверь и сделав первый осторожный шаг через порог, поняла, что передо мной лежит Сокс.

17

Мне пришлось долго стучаться к соседке, дожидаясь, когда ее задняя дверь откроется. Взглянув на Лиз, я поняла, что подняла ее с постели. В пестрой ночной рубашке она казалась и меньше ростом, и моложе, и вообще другой: небрежный «хвостик» на затылке, лоснящееся со сна лицо, недоуменный взгляд прищуренных глаз. Кухня за ее спиной была оборудована по вкусам той Лиз, которую я знала, — неколебимого приверженца канонов Женского института. Эта Лиз выглядела странно на фоне полок с поваренными книгами, шкафчиков с баночками для специй — словом, тех мелочей, что и создают обычно впечатление крепкой домовитости.

— Анна? Что с вами, моя милая? Вы белее полотна.

Так и не придумав способа смягчить тяжесть новости, которую мне сейчас придется на нее обрушить, я сказала:

— Лиз, мне очень жаль… Ваш Сокс… Он мертв.

— Боже правый! — ахнула она, отшатнувшись. — Вы уверены?

Еще как уверена. Но я лишь молча кивнула.

— Он в моем саду. Я увидела его, как только открыла дверь.

Лиз бросилась по дорожке, соединяющей две половины сада. Я побежала следом.

— Где он? — вскрикнула она.

Отвечать мне не понадобилось. Подойдя к лежавшему на дорожке коту, Лиз наклонилась и положила руку на рыжую шкурку.

— Сокс? — Она потрепала его, словно хотела разбудить. — Сокс?..

— Лиз… — осторожно начала я, но она будто и не слышала.

Снова наступило молчание, с крыши вспорхнула стая птиц.

— Вы правы, — просипела Лиз, с трудом выпрямляясь. — Он… он мертв.

Лицо ее сморщилось, по щекам покатились слезы. Я пыталась утешать ее, но не знала, что может помочь в такой ситуации, тем более что и сама была в шоке.

— Лиз, успокойтесь, Лиз. — Я обняла ее за плечи. — Ну не надо, пойдемте ко мне, выпьем чаю.

Она была в таком состоянии, что я могла бы подвести ее к обрыву скалы — она и не заметила бы. Я за руку, как лунатика, привела ее на кухню и усадила за стол. Стоя у раковины спиной к ней, я думала, что она прекратила плакать, но, когда обернулась, увидела потоки молчаливых слез из-под опущенных век. В ночной рубашке она выглядела жалкой и несчастной, непохожей на прежнюю Лиз.

— Сокс был, конечно, уже совсем старый, — тихо сказала она, не замечая поставленной перед ней чашки. — Ему было почти тринадцать, а взяла я его семилетним из приюта для бездомных животных. Никто его не брал, вы только подумайте, какой стыд, все хотели котят. Бедный, бедный Сокс. — Она судорожно вздохнула. — Да, он был старым, но это все равно ужасно. Он выглядел вполне здоровым. За все годы, что он жил у меня, с ним не случалось ничего плохого, кроме разве той раны на глазу… да и она уже начала заживать.

Поднеся к губам чашку, Лиз сделала несколько глотков, а когда заговорила снова, в голосе уже зазвучали прежние, привычные для моего уха нотки.

— Ничего не поделаешь, когда-нибудь это должно было случиться. По крайней мере, он, похоже, не мучился. Вечером я его выпустила, как обычно, и у него, наверное, произошел разрыв сердца или что-то в этом роде…

Снова молчание. Я смотрела, как Лиз пьет чай. Утро, начавшееся так хорошо, теперь казалось мне зловещим сном, который в любую минуту может превратиться в кошмар.

— Боюсь просить вас, моя милая… Вы не поможете мне похоронить его? Я и сама могу выкопать ему могилку, просто хочется, чтобы кто-то был рядом.

В четверть десятого утра мы похоронили Сокса под раскидистой яблоней в саду за домом Лиз. Похоронили без всяких торжественных процедур — Лиз молча копала, я молча стояла рядом. Обернув Сокса в белое одеяльце, как в саван, она прошла в дом, переоделась в брюки и свитер — слишком теплый для такой погоды, — но все равно не обрела своего прежнего вида.

— Бедный, бедный Сокс, — горестно произнесла она, опуская небольшой сверток в яму. — Как я о нем заботилась, вы сами видели. Я всей душой любила своего мальчика. Думаете, это глупо с моей стороны?

— Вовсе нет. В детстве у меня тоже была кошка по кличке Погремушка. Смешное имя, правда? Я сама выбрала. — Воспоминание принесло с собой невыносимо тяжелый багаж: мне восемь лет, я прихожу домой из школы, в доме никого, кроме маленькой черно-белой Погремушки… — Она умерла, когда мне было двенадцать. Я была буквально убита горем. Я чувствовала себя так…

Будто потеряла единственного друга. Я не произнесла этого вслух, хотя так оно и было. Возможно, потому я и не хотела ни с кем делиться ею.

— Так, будто сразу повзрослела, — продолжала я. — Она появилась у нас, когда мне было шесть лет.

Слетев с губ, мои слова утонули в горестном молчании; первая лопата земли полетела в яму, засыпав белое одеяльце. Могила заполнилась землей. Лиз, с лопатой в руке, отступила на шаг назад.

— А который теперь час, моя милая? — неожиданно спросила она.

— Почти без четверти десять, — ответила я, взглянув на часы.

— Ой, мне ведь в десять надо быть на работе. Большое вам спасибо, вы меня так утешили, но мне пора. Я уже опаздываю.

— Вы пойдете на работу? В такой день?

— Мне будет легче, если я чем-то отвлекусь. Не смогу сидеть весь день одна дома и думать о нем. Ох… А как невыносимо тяжко мне будет вечером…

— Оставайтесь, я побуду с вами, — поспешила предложить я. — Если вы, конечно, хотите.

— Очень любезно с вашей стороны, моя милая, но я не смею и мечтать об этом. На работе я буду чувствовать себя лучше. Да и помимо работы у меня есть дела.

Вернувшись к себе, из окна гостиной я наблюдала за тем, что происходит во дворе. Через некоторое время Лиз прошагала к машине. В длинной цветастой юбке и выцветшей футболке она стала прежней, той самой женщиной, которую я впервые увидела в палисаднике и которая слишком занята выпечкой печенья и выращиванием роз, чтобы обращать внимание на такие глупости, как внешний вид. И все-таки я чувствовала, что сегодня увидела другую Лиз. Мне и в голову не приходило, что она тоже может быть ранимой и что смерть домашнего питомца вызовет нечто большее, чем приличествующее случаю сожаление и пара слезинок. Когда она села за руль, я даже забеспокоилась — не случится ли и с ней что-нибудь, ведь от меня она ушла совершенно потрясенной.

Загудел мотор ее машины. Такое впечатление, что на протяжении последнего часа изумление и симпатия к Лиз гипнотизировали меня, а звук мотора вывел из транса. В гостиную вернулась тишина, а на меня вновь навалилось: недвижимый Сокс на дорожке, миг осознания, что он мертв. И я испытала точь-в-точь то же самое, что и тогда: будто я одна в лифте, мелодичный сигнал отмечает этажи, и вдруг гаснет свет и пол устремляется вниз из-под моих ног.

«Они убили собаку Ребекки, чтобы вынудить ее уехать», — сказал мне тогда мистер Уиллер. Сейчас я увидела себя его глазами. Для него я оказалась живым воплощением жестокой травли, реальной целью его ярости. Деревня слишком безлика, чтобы возбуждать к себе такого рода ненависть. А мстить всей деревне и вовсе невозможно.

Я стояла в гостиной и смотрела в окно, не ощущая ничего, кроме все усиливающегося ужаса. Око за око. Это ведь я кормила Сокса и приглядывала за ним чуть ли не целыми днями; по сути, он был моим питомцем не меньше, чем питомцем Лиз. Я вспомнила, как в субботу мистер Уиллер стоял в начале нашей подъездной дорожки и смотрел на наш дом. Меня вдруг осенила мысль, что он мог приезжать сюда и раньше, сколько угодно раз, без моего ведома, а мог, спрятавшись за деревьями сада, наблюдать и за задней дверью. Он мог видеть и Сокса, шныряющего из сада ко мне на кухню и обратно…

Он мог собственноручно ранить, а потом и убить Сокса, посчитав это актом возмездия. Изуродованный глаз кота, а потом и казнь бедного животного в отместку за безвременную смерть собаки…

Я твердила себе, что рассуждаю как параноик, — он же ветеринар, а значит, не способен причинить вред животному. Но в голову упорно лезла мысль о том, что злоба по отношению ко мне, вполне вероятно, пересилила и доброту, и этические принципы, и страх перед возможными последствиями. Наверное, он возненавидел заодно и Сокса, поскольку в его глазах тот был моим котом.

В течение полугода два мертвых домашних животных в доме номер четыре по Плаумэн-лейн. Совпадение? Однако мы с Лиз не патологоанатомы, мы даже не осмотрели как следует труп Сокса, так что неизвестно, сам он умер или был отравлен или задушен…

Я пыталась справиться со страхом, прислушаться к доводам разума. Какими бы подозрительными ни выглядели две смерти животных почти подряд, надо признать, что такие совпадения случаются — старые коты умирают, кошачье сердце может с таким же успехом внезапно остановиться на тропинке чьего-то сада, как и в любом другом месте. Но, несмотря на все мои, казалось бы, разумные доводы, страх с каждой минутой только усиливался. Пустые комнаты давили на меня, вокруг было слишком много теней, от чуть заметной прохлады мороз бежал по коже. Вдобавок я не могла избавиться от странного ощущения: мне казалось, что я здесь не одна и что за мной следят.

Я была вся на нервах, но и в этом состоянии оказался свой плюс — хотелось занять чем угодно руки, лишь бы отвлечь мозги. Это желание в итоге и заставило меня взяться за дело, которое при иных обстоятельствах я бы оттягивала до бесконечности. Не вставая с дивана, я потянулась к блокноту, где записала телефон Агнесс Ог, сняла трубку и набрала номер. Какое облегчение: у меня появилась другая причина для тревоги, причина, по крайней мере, ясная и понятная, — возможно, после первых же слов я услышу злобный вопль, может быть, миссис Ог сразу бросит трубку, а может, ее не будет дома. Какой бы сюрприз ни готовили мне эти минуты, я была уверена, что это будет меньшее из двух зол.

После нескольких гудков я услышала резкое:

— Да?

— Простите за беспокойство, могу я поговорить с миссис Агнесс Ог?

— Вы с ней и говорите. Чего надо?

В голосе Агнесс не было и намека на показную любезность или манерность, которые часто слышишь по телефону, когда собеседник пытается изобразить любопытство, доброжелательность или удовольствие от вашего звонка. Разумеется, она не знала, кто я, но что-то мне подсказывало, что точно в такой же манере она говорит и с ближайшей родней. Тон ее первых фраз не мог сразу расположить меня к ней, однако вселил надежду: голос Агнесс звучал четко и по-деловому — трудно представить, что его обладательница зальется слезами или забьется в истерике, даже услышав, что мне от нее нужно.

— Доброе утро, миссис Ог. Меня зовут Анна Джеффриз, я писательница.

В ответ — ничего не выражающее молчание. Я представила перед собой огромное препятствие и, мысленно собрав все силы, приготовилась взять высоту.

— Я прошу прощения за беспокойство, однако надеюсь, что вы не откажетесь мне помочь, — заговорила я быстрее и решительнее. — Видите ли, я собираю материал для романа — это будет триллер, — сюжет которого основывается на истории Ребекки Фишер. В ближайшую субботу я как раз окажусь в Тисфорде. Не согласитесь ли вы уделить мне полчаса или час своего времени и ответить на несколько вопросов?

— А откуда у вас номер моего телефона?

Судя по голосу, лицо ее стало настороженным, а глаза подозрительно сощурились. У меня похолодело в желудке, и, чувствуя себя так, словно лечу в глубокую яму, я рассказала о встрече с мисс Уотсон.

— Поверьте, я не собираюсь быть назойливой, — сказала я под конец, — а тем более тревожить память вашей сестры, но буду вам очень признательна за все, что вы сможете мне рассказать.

— Что ж… Вреда, думаю, не будет, хотя и не знаю, что вы хотите услышать.

Изумление и чувство огромного облегчения захлестнули меня, а ее тон снова стал сухим, обезличенным:

— Чтоб вы знали, я не была подружкой этой овцы. Все, что мне о ней известно, я слышала от бедной Эленор.

Последние два слова были произнесены без каких-либо эмоций, как будто Эленор была для нее посторонней, чужой. Разговор абсолютно не потревожил Агнесс, и я не могла отделаться от вопроса: много ли она вообще помнит о погибшей сестре?

— Заранее вам благодарна, — сказала я. — Только знаете, я совсем не ориентируюсь в вашем городе. Подскажите, будьте любезны, где мы могли бы встретиться и поговорить.

Помня о том, как подозрительно она интересовалась, откуда мне известен номер ее телефона, я была уверена, что она предложит кафе или паб, но Агнесс, не задумываясь, ответила:

— Приходите ко мне. Мы с мужем живем в доме сорок три на Харрис-роуд.

Я записала адрес, а она более чем лаконично объяснила, как найти их дом.

— Отлично, — с облегчением произнесла я. — Буду у вас в субботу в час дня.

— До скорого.

Она отключилась. Глянув на трубку в своей руке, я сделала то же самое. На память вновь пришла статья из «Дейли мейл» и описание Эйлин Корбетт, «женщины сурового вида, но душевной, истинной главы семейства» — милой старушки, словно спрыгнувшей со страниц романов Кэтрин Куксон.[24] Не знаю почему, но я была уверена, что ее самая старшая дочь должна быть на нее похожа. Впрочем… очень возможно, так оно и есть. Ясно же, на чьей стороне были симпатии журналиста, а чем более привлекательной выглядит несчастная мать, тем более отталкивающей должна предстать перед публикой десятилетняя психопатка с ангельским личиком. Любопытно, что еще там насочиняли или по крайней мере преувеличили, какие натяжки и передергивания можно раскопать, если постараться, а что вообще осталось за пределами журналистского внимания.

Бесцельно побродив по гостиной, я прошла в кухню. Громадная синяя навозная муха, каким-то образом залетевшая туда, то колотилась с размаху о стекло, то носилась кругами по кухне. Ее неистовое гудение резало уши, и я распахнула окно. Муха мгновенно вылетела и скрылась из виду, а мое внимание сфокусировалось в точке, где мои глаза потеряли ее, — на густых темно-зеленых зарослях, тянувшихся почти до горизонта. Этот лес ночью мог скрыть кого угодно и что угодно.

18

Меня так и подмывало рассказать Карлу об утренних событиях, но мне хотелось, чтобы он понял, насколько они важны для меня. Если рассматривать смерть Сокса вне связи с моим расследованием, то в ней нет ничего необычного, — для меня же она была зловещим предзнаменованием, напрямую связанным с гневом мистера Уиллера и страшным ночным воплем. Но Карл-то ни о чем не знал. Сначала я не хотела рассказывать ему о неприятной стычке с ветеринаром, а потом все мои секреты и страхи запутались в такой узел, что я уж и не знала, как его распутать.

Ну а теперь я не могла повернуть дело вспять — кто знает, как воспримет Карл тот факт, что у меня не хватило духу рассказать ему правду. Если он до сих пор еще не уверился окончательно, что мое расследование плохо сказывается на моих мозгах, то после такого признания сомнений точно не останется. Тем не менее, когда Карл вернулся с работы, я поняла, что в неведении его держать нельзя, и за ужином в гостиной осторожно начала:

— Знаешь, сегодня кое-что случилось… Печальная история… Умер кот Лиз. Я обнаружила его утром в саду, он лежал на дорожке, ведущей к нашей задней двери. — Я украдкой наблюдала за мужем, стараясь понять, поразила ли его эта новость и насколько сильно. По всей вероятности, не поразила — лишь на мгновение в его взгляде промелькнуло вежливое сожаление. — Бедная Лиз была буквально вне себя, — продолжала я. — Мы вместе похоронили Сокса у нее в саду.

— Ну и дела. Бедная старушка Лиз. — Карл произнес это таким тоном, каким большинство людей выражают соболезнование малознакомым людям: сквозь сочувствие проглядывает безразличие. — А что произошло? Сакса задрал лис?

— Сокса, — поправила я. — Нет, не похоже. Он просто… умер. Лиз говорит, дело к тому шло, понимаешь… ему было тринадцать лет.

— То есть по кошачьим меркам долгожитель, верно?

— Не то чтобы долгожитель, но старик, да… По-моему, это ужасно. Он умер рядом с нашей задней дверью. Ты, конечно, скажешь, что это глупость, но меня очень тревожит, что он лежал не где-нибудь, а именно на нашей дорожке.

— Почему? — Карл уставился на меня в замешательстве.

— М-м-м… Даже не знаю… — Каждое слово давалось мне с трудом. — Просто… как дурное предзнаменование.

— Господи, Анни! Да у тебя совсем крыша поехала. Что за предрассудки. — Он ухмыльнулся. — Если ты не в курсе, то дурная примета — черный кот, который перешел дорогу, а не рыжий, который на ней сдох.

Больше я ничего не могла сказать, без того чтобы не рассказать слишком многого. Тема разговора была исчерпана, и мы к ней не возвращались. Попытка разделить с мужем мой страх сорвалась, и тревоги стали терзать меня еще сильнее, несколько дней не отпускали ни на секунду, прилипли подобно незваным гостям, не помышляющим о том, чтобы убраться наконец восвояси. Временами мне удавалось почти забыть об их существовании, но бывали и такие моменты, когда я заходила в какую-нибудь из комнат, а они набрасывались на меня из ближайшего угла. И неважно, что тревоги эти были невидимы, — они всегда были рядом, и я не знала, как от них избавиться.

В дневные часы меня время от времени посещала мысль, что хорошо бы позвонить Петре, поделиться с подругой, но после пятиминутного раздумья желание пропадало. То, что я намеревалась рассказать ей, необходимо осмыслить, на это требуется время и уединение, а ни того ни другого у Петры не было. «Само собой, она все-все узнает, — твердила я себе, — уже меньше чем через две недели. Скоро она приедет, и я больше не буду наедине со всеми своими страхами и тревогами».

Неделя выдалась у меня спокойной и в то же время странной. Отсутствие Сокса я ощущала куда сильнее, чем раньше его присутствие, и неоднократно ловила себя на мысли, что мне очень хочется, чтобы он снова неслышно проскользнул в приоткрытую дверь и улегся в квадрате солнечного света на кухонном полу. Лиз теперь нечасто появлялась дома; я полагала — работает сверхурочно, чтобы отвлечься от своей утраты. При редких встречах мы обменивались улыбками, короткими приветствиями и пожеланиями, что позволяло тактично избегать разговоров на больную для нее тему. Она быстро стала прежней Лиз — не слишком мне симпатичной, не располагающей ни к дружеским, ни хотя бы соседским отношениям. В своих вечных суетливых хлопотах она представлялась мне существующей в каком-то другом мире, расположенном в сотне миль от меня.

И я обращалась мыслями к делу Ребекки Фишер с отчаянием утопающего — будто только она одна и могла отвлечь меня от всего остального. Слишком часто напоминала о себе школьная фотография, заставляя меня снова и снова идти в комнату для гостей, где копия из фотоателье хранилась в отдельной папке вместе с распечатками материалов из Интернета. Сидя за столом, я рассматривала лицо Ребекки, вдруг вынырнувшее из моря других лиц, словно компьютерщик, выделив эту мельчайшую деталь, превратил ее в единственно четкую на расплывшемся серо-белом фоне. Кем ты была? И кем ты стала? Кроме этих двух вопросов меня ничто больше не интересовало. Я постоянно думала о Тисфорде и ждала наступления субботы.

19

В моем воображении Тисфорд был до странности нереальным, мультяшным городком, нарисованным и раскрашенным, как в статье, на которую я наткнулась в Интернете. Учитывая кардинальное преображение, описанное в статье (из пролетарского чистилища Тисфорд превратился в Утопию для яппи), я представляла себе эдакую многократно увеличенную выставку «Идеальный дом»: сплошная новизна, современные офисные здания, роскошные пабы, в поле зрения — ничего старше производства восьмидесятых. Из Борнмута я ехала, будучи уверенной, что сойду на оборудованной суперсовременной станции, сверкающей стеклом и пластиком; все прошлое, думалось мне, наверняка уже выдраено с таким старанием, что не осталось и следа.

Прибыв на вокзал Тисфорда, я, как ни странно, испытала облегчение от того, что действительность не имела ничего общего с моими фантазиями. Грязное, закопченное строение с крышей над тремя платформами и кирпичными стенами цвета запекшейся крови — вокзал выглядел так, что датой его строительства мог быть любой год из последних трех столетий. Зал ожидания, который я миновала, когда шла по платформе, был разукрашен граффити и выглядел так же привлекательно, как старый матрас на помойке. На привокзальной площади я взглянула на часы и достала листок с адресом Агнесс.

Она предупредила, что живет недалеко от вокзала и можно обойтись без такси. Я двинулась в путь, надеясь, что в правильном направлении, и очень скоро пришла к убеждению, что никогда не найду ее дом. Бесконечные длинные ряды одинаковых домов по обеим сторонам одинаковых безлюдных улиц привели меня в полное замешательство. Каждый ряд тянулся напротив такого же ряда, словно отраженный в зеркале, посредине — узкая полоска улицы, все дома из красного кирпича с выкрашенными в зеленый цвет входными дверями, одно окно на первом и два окна на втором этаже. Наконец, к моему великому облегчению, я увидела указатель «Харрис-роуд» и побежала через дорогу.

Дом с нужным номером нашелся быстро, я постучалась и некоторое время топталась у двери. Неужели Агнесс забыла обо мне и ушла куда-нибудь?.. В этот момент дверь открылась.

— Анна Джеффриз? — Это был тот самый голос, что я слышала по телефону. Рыхлая женщина со скучным лицом и прилизанными рыжими волосами смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. — Заходите, коли пришли.

Переступив порог, я попала прямиком в душную гостиную — диван и два кресла, обтянутые потертым ледерином, замысловатый лепной орнамент над электрокамином, в центре лепнины — рамка со свадебным фото, похоже, недавним. Экран телевизора — явно основного предмета в гостиной — светился огнями одной из дурацких дневных викторин, а звук соперничал с громкостью нормальной беседы. Агнесс и не подумала ни выключить, ни хотя бы приглушить звук. Она села в кресло. Не дождавшись приглашения, я устроилась напротив, на диване.

— Очень рада познакомиться с вами. — В ответ — ни слова, и я тут же стушевалась. — Вы не против, если я начну нашу беседу с вопроса: вы с Эленор выросли в этом районе?

Мои щеки мгновенно запылали от собственной бестактности — ведь Эленор так и не выросла, — однако Агнесс моего промаха не заметила.

— Угу. Тут сразу за углом, на Черчилл-стрит. Я и сама жила там с мамой еще два года назад. Она, чтоб вы знали, болела, и, пока не умерла, я не могла выйти замуж за моего дружка Дейва.

Не зная, какой реакции она от меня ждет — если ей вообще нужна моя реакция, — я изобразила на лице нечто среднее между сочувствием и поздравлением.

— А другие сестры? Они тоже разъехались?

— Угу. Съехали, как только смогли. Дак ведь там даже после смерти бедняжки Эленор теснота была — жуть. Дом-то такой же, как этот, мы то и дело натыкались друг на дружку. Да вам в страшном сне не приснится, что там творилось, когда мы были детьми. Когда нас там было пятеро.

Меня покоробила легкость, с которой она говорила о смерти младшей сестры. Ни капли эмоций, лишь обыденный намек на факт убийства. Я лихорадочно соображала, как перевести разговор на Ребекку.

— А ее фотографии у вас есть? — поинтересовалась я. — Фотографии Эленор?

— Само собой. Фотки нас всех, а как же. — Мне даже не пришлось просить показать их мне, она сама поднялась. — Я все фотки храню. Они у меня в альбоме вместе со свадебными, которые нащелкал Дейв.

Подойдя к шкафу, она вынула альбом с розовым пластиковым переплетом. Облупленные золотистые буквы складывались в затейливую надпись Моя Семья. Сев на диван рядом со мной, Агнесс положила альбом на колени, раскрыла и принялась демонстрировать фотографии:

— Ну вот. Мы все здесь.

Это был медленный педантично-подробный тур по незнакомым лицам — процедура в общем-то обычная, — но я предпочла бы, чтоб Агнесс так подолгу не останавливалась на каждой фотографии.

— Это Мэри и Пат — собрались на день рождения к подружке, — объясняла она. — А это Бернадетт, совсем еще мелкая.

Все девочки для меня были на одно лицо, все одинаково невыразительные, трудно представить, что среди них могла бы найтись умница, красавица или бунтарка — на снимках они выглядели взаимозаменяемыми, как щенки одного помета, и только Эленор выделялась среди них, как самое маленькое и трогательное существо из приплода. — А вот наша бедненькая Эленор, когда ей исполнилось шесть лет, — продолжала Агнесс. — Только-только в школу пошла.

Передо мной было индивидуальное фото Эленор — из тех, которые делают в школьном актовом зале, словно преступника фотографируют в следственном изоляторе, — гораздо более четкое, чем снимок Аннет и любой из альбома Агнесс. Девочка была скорее миленькой, чем красивой, — миленькой, как все миниатюрные шестилетние девчушки. Промежуток между передними зубками придавал ей сходство с обаятельным зверьком в исполнении Диснея, а значит, с еще более трогательной мордочкой.

— Прелестная девочка, — тихонько произнесла я.

— Ага. — Раньше ей такая мысль, похоже, не приходила в голову. Да и сейчас Агнесс не прониклась моими словами, продолжив какой-то расплывчатой несвязной фразой: — Хотя не особо смышленая. А если по-честному, малость пришибленная она была.

— В каком смысле?

— Да во всех смыслах, во всех. Еле-еле читала и писала, никогда ничего не делала по дому. Мы все помогали маме, когда нам было по семь или восемь лет, а бедной Эленор было почти десять, когда она померла, но она не могла и юбку себе погладить, чтоб дырку не прожечь.

Агнесс закрыла альбом и с отсутствующим видом отложила его в сторону. Я изумилась — нет, точнее, ужаснулась бездушию этой женщины.

— Вы хотите сказать, она была… неумехой?

— Да кто ее знает. Не скажу, чтоб у нее все из рук валилось или она постоянно все ломала — такого не было. Но и проку в доме от нее тоже никакого. Коли дашь ей что-то сделать — толку чуть, все одно переделывать. Ну, Бернадетт обычно все и делала за нее, даже когда бедная Эленор достаточно большая стала, чтоб самой справляться. Я-то в то время уже работала, потому мне не до того было.

— А что вы еще можете о ней сказать?

— Да уж вроде сказала. Не особо смышленая. Ну, еще на поводу у других шла. — Агнесс задумалась, как добросовестный студент на неожиданно трудном экзамене. — Чего ж еще… Помню, ей было почти семь лет и она попалась, когда стибрила конфеты в соседней лавке. Она тогда водилась с двумя девчонками постарше. Ну, ясно, они и подбили ее. Продавщица из того магазина была знакома с мамой и пришла к нам жаловаться. Старшие девчонки ловко соврали что-то, дескать, ни при чем они, слыхом не слыхивали ни про какие конфеты. Но мама-то знала, что бедная Эленор не врет, у нее и ума-то не хватило бы на такие придумки. Ей тогда запретили водиться с этими девчонками. Мало ли на что еще они могли бы подбить ее.

— А в школе ей нравилось? До того, как она встретила Ребекку?

— А я знаю? Может, и нравилось. Торчала на улице, играла с другими детьми. Зато как подружилась она с той овцой — все поменялось: Ребекка то, Ребекка се. Водой было не разлить.

Я не отводила глаз от Агнесс.

— А Ребекка когда-нибудь приходила к Эленор в гости, когда вы тоже были дома?

— Бывало, раз несколько. Обычно чтоб вызвать бедную Эленор из дома — а до всех нас ей и дела не было. Нос драла, как вся ее семейка. Вам бы поглядеть на ее мамашу, когда она на машине подвозила свою фифу к нашему дому, — такая рожа, будто ей сунули под нос что-то вонючее. Прикатывала на этой своей большущей спортивной тачке, блестящей как елочная игрушка, и торчала тут бельмом на глазу. По утрам она перво-наперво размалевывала себя. Выглядела точь-в-точь как Ребекка, я серьезно.

— Но ведь Ребекка была приемным ребенком, верно?

— Разве? — Агнесс повернула ко мне голову; в ее взгляде не было ни удивления, ни интереса. — А я и не знала. Ну, все одно: что дочь, что мать. Короче, одинаковые.

Слегка затянувшаяся пауза меня обеспокоила: вдруг Агнесс решила, что пора закругляться с беседой?

— Говорят, Ребекка дарила Эленор разные вещи, стараясь купить ее дружбу, — поспешила сказать я. — Вам доводилось видеть какие-либо ее подарки?

— Ага. Однажды даже золотой браслет. Я нашла его под кроватью бедной Эленор и показала маме. Мама распереживалась, а как иначе. Мама бегом к Эленор, давай расспрашивать, где взяла. Та говорит — Ребекка подарила. Ну, мама заставила ее одеться, чтобы пойти к Фишерам и вернуть браслет. Мама сказала, что детям нельзя отдавать такие вещи другим. — Агнесс чуть ли не слово в слово пересказывала статью из «Дейли мейл», и вдруг я впервые услышала, как она смеется, хотя и не поняла причины ее веселья. — Их не было дома несколько часов, потому что путь-то не близкий. Ох, видеть бы вам маму, когда они вернулись. Я за всю свою жизнь не видела ее такой злой. Прям лицом почернела. Только ступила в дом — и все нам выложила.

— Что именно?

— Да все о мамаше Ребекки. Эта заносчивая корова говорила с ней, будто мама наша говно какое, ага, вот так. Мамаша Ребекки даже не пригласила их войти, держала на пороге, как каких-то нищенок. Позвала Ребекку из ее комнаты, спросила — правда, что ли, она отдала свой браслет Эленор? Ну, Ребекка призналась — мол, так и есть, а мамаша цапнула браслет, будто бедная Эленор и вправду украла его, и нагло так заявила, что ее девочка больше ничего не даст никому из нашей семьи без разрешения. Ну и все. Выставила их с бедной Эленор вон. Мама потом долго еще бесилась. Ну и ясно, после этого она не была в восторге от того, что Эленор играет с Ребеккой, — дескать, если мы не хороши для Ребекки, то и Ребекка для нас не хороша. Но уже недели через две бедная Эленор пропала. Все равно небось играла с этой овцой, хоть мама и запретила. Я ж говорю — особо умной она не была. Вообще мало чего понимала.

Один вопрос буквально жег мне язык, но я никак не могла найти дипломатической формулировки и в конце концов решила спросить напрямую:

— Выходит, Ребекка была в такой дружбе с Эленор, что считала ее как бы своей собственностью? После всех этих дорогих подарков, истории с браслетом и всего прочего неужели никому из вас не пришло в голову, что в этой дружбе есть что-то зловещее?

— Не-а. Мы с мамой пропадали на работе. Пат и Мэри крутили со своими приятелями, у Бернадетт и других сестер были подружки. Так что, знаете…

Она умолкла, и я неожиданно для себя самой увидела самую суть: в семье Корбетт никому ни до кого не было дела, это и не семья была в привычном смысле слова, а сборище чужих людей, у которых не было ничего общего, кроме жилья и группы крови.

Заговорив снова, Агнесс вроде попыталась оправдаться:

— А я ж однажды сказала ей, что скверно это — болтаться в компании старших детей, даже если они соседи. Но бедная Эленор не послушалась.

Впервые с той минуты, как пришла, я заметила, как орет телевизор. На экране мужик не первой молодости, в ярко-фиолетовом костюме, отчаянно жестикулируя, натягивал на лицо разные маски; это действо сопровождалось явно записанными заранее взрывами громоподобного смеха, близкого к истерическому.

— Что ж… Думаю, что я узнала все, что хотела. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли. — Я встала.

Продолжая сидеть, Агнесс подняла на меня глаза и спросила:

— А вы пришлете нам книгу, когда напишете?

— Конечно. — Я кивнула. — Правда, придется немного подождать — я пока только собираю материал.

— Но вы про меня скажете на странице, где выражают благодарности?

Я еще раз кивнула и впервые удостоилась улыбки вместо хмурой мины.

— Моя мама успела рассказать целой куче журналистов про бедную Эленор, — сделав таинственное лицо, сообщила она, — а потом хранила все вырезки в специальном альбоме. Однажды про нее напечатали даже в «Дейли мейл». Когда она умерла, все это осталось у меня — вон, стоит на полке.

Любопытная новость, но я подавила возникший интерес. Если я начну листать еще и этот альбом, то не скоро смогу удрать из крошечной гостиной, где можно заработать клаустрофобию, и от этой злобной особы.

— Уверена, что статьи крайне интересны, — скороговоркой произнесла я, отступая на шаг по направлению к двери. — Еще раз большое вам спасибо. Я сообщу, когда мою книгу напечатают.

Поскольку между гостиной и входной дверью не было ни прихожей, ни тамбура, я сразу оказалась на тротуаре. Как только дверь захлопнулась за моей спиной, я непроизвольно сделала глубокий вдох: в этом доме мне больше всего недоставало свежего воздуха. Боже, какая мерзкая тетка. А как коварно она пыталась подсунуть свою коллекцию газетных вырезок — прямо-таки бахвалилась этой подшивкой. Я представила, как она перебирает вырезки, торжествуя при виде напечатанных имен членов своей семьи и не осознавая громадной пропасти между россказнями журналистов и страшной реальностью. Я думала о карамельно-розовой идиллии а-ля Кэтрин Куксон, напечатанной в «Дейли мейл», — большая дружная семья, где все любят друг друга, где теплота и духовное единение помогают справиться с финансовыми трудностями. В эту картинку никак не вписывалась рыхлая женщина со скучным лицом и прилизанными рыжими волосами, с ее заученными рассказами о бедной Эленор.

Шагая по улице, я пыталась представить, как жилось здесь Эленор Корбетт. Я мысленно увидела этот город в 1969 году, без спутниковых тарелок на домах, даже без телефонных проводов. Здесь не было ни реки, ни парков, ни хотя бы садиков перед домами — вообще ничего, что могло бы нарушить монотонность и дать шанс чувствам развиваться, — сплошь дома-близнецы из красного кирпича и бетонные дворы, если не захламленные, то абсолютно голые. Мне подумалось, что у Эленор при такой жизни и причин-то не было выходить за пределы района, кроме как в школу. Наверняка она и каникулы проводила здесь. Картинка становилась все выпуклее, меня переполняла жалость в смеси с клаустрофобией. Переплетение пустынных улиц создавало чувство пребывания в тюремной камере с единственным окошком под самым потолком: на смену одному сезону приходит другой, год мелькает за годом, но ничего не меняется, кроме цвета неба.

Я могла бы доехать до дома Мелани Кук на такси, но предпочла пешую прогулку. Указания, как найти ее дом, у меня были вполне внятные, времени предостаточно, и к тому же меня невероятно увлекали перемены в окружающем пейзаже. Диктатура красно-кирпичных стандартных домов начала ослаблять свою хватку, а затем и вовсе сошла на нет. На широкой, обсаженной деревьями улице сверкала огнями вывеска паба «Золотой лев». Черная рекламная доска на тротуаре соблазняла сосисками в тесте и жареной треской с картошкой. Лишь теперь вспомнив, что с утра ничего не ела, я присела на деревянную лавку, стоявшую на солнышке, начала с диет-колы, затем уплела «завтрак пахаря»[25] и завершила обед сигаретой. Чиркнув зажигалкой, я увидела ватагу семилеток, с радостными криками перебегавших дорогу. Голоса звенели над улицей, словно их нес ветер, и я еще долго слышала их, хотя дети давно скрылись из виду.

20

Аннет Уотсон, Джудит Дейвис и сайт «Восточный Ланкашир» уверяли меня, что Тисфорд совершенно изменился за прошедшие годы, но не уточняли, как именно. Я почему-то решила, что перемены произошли повсеместно, однако в действительности некоторые районы сильно вырвались в развитии, оставив другие далеко позади. Если в привокзальных кварталах сохранились послевоенные типовые дома, а с ними и тоскливый уклад жизни малоимущих, то район частных домовладений, в котором жила Мелани, прямо-таки сверкал новизной, словно кукла, рождественским утром вынутая из подарочной коробки. Повсюду со вкусом спланированные и хорошо ухоженные газоны, двойные фонари по обе стороны входных дверей, пристроенные к домам гаражи. Внутренний интерьер дома Мелани идеально соответствовал фасаду: все на кухне, где мы с ней устроились, выглядело безукоризненно чистым, почти стерильным, словно кухней вообще не пользовались.

— Дом в нашем распоряжении примерно на час, — сказала Мелани, поднося ко рту чашку с кофе. — Муж, свекор и дети уехали на футбол. Мальчишки наши еще ходят в начальную школу, так что без них тут будет намного спокойнее.

Мелани оказалась приятной брюнеткой лет сорока пяти, с внешностью не то чтобы выразительной, но располагающей; в ее манере держать себя было что-то от профессионального администратора многозвездочного отеля.

— Они тоже учатся в школе Святого Антония? — поинтересовалась я. — Ваши сыновья?

— Да, оба. Конечно, сейчас школа выглядит значительно лучше. Я сама с трудом ее узнала — тогда все было обветшалым, да и само здание было намного меньше.

— Вы ведь знали Ребекку, верно?

— Да, я ее знала… но не по-настоящему, как я уже сказала вам по телефону. Она училась классом младше. Впрочем, я думаю, в той или иной степени ее вся школа знала. Благодаря своим родителям Ребекка была чем-то вроде звезды. — Чуть нахмурив брови, Мелани уточнила: — Приемным родителям. Помнится, я читала в газетах, что они ее удочерили. Я еще удивилась… Казалось бы, слух-то должен был просочиться, вряд ли в Святом Антонии были другие приемные дети.

— Довольно странно, — задумчиво произнесла я. — А как она вам вообще? Нравилась?

— Да не очень, если честно. Не хочу сказать, что я ее не любила, просто она была на изумление заурядной. Казалось бы, при таких родителях девочка должна расти заносчивой, избалованной маленькой принцессой, а Ребекка была как все — самый обычный ребенок, тихая, даже робкая, с такими, как правило, никаких хлопот. Ну, наряды красивые, всякие побрякушки, даже школьная форма изящная — наверняка мать покупала ей все это в дорогих магазинах за сотни миль от нашего города, никто из нас о таком даже мечтать в те годы не мог… И еще — она уже тогда была красавицей. А больше и сказать-то нечего… Господи, так бы и треснула сама себя за то, что почти не обращала на нее внимания… Ах да! По-моему, она всех нас слегка разочаровывала. Мы были бы не прочь, чтобы с нами училась богатая сучка чистой воды, — какое-никакое развлечение в школьной жизни.

Она на секунду умолкла, задумавшись.

— Забавно… Я только однажды видела ее отца — приемного отца, — и он тоже меня разочаровал. Мне тогда было, наверное, одиннадцать, и кто-то показал мне, когда его машина проезжала мимо. Он был в нашей округе, что называется, человеком-легендой, владельцем крупной фабрики, ну и все прочее. Здесь его считали богачом покруче Билла Гейтса. Но, судя по тому, что я успела увидеть, он был самый что ни на есть обычный человек. Очки, черные волосы. Даже машина так себе, ничего особенного. — Мелани улыбнулась. — Помню, меня страшно поразило, что у него не было ни водителя, ни седой шевелюры, ни толстенной сигары.

— А приемную мать Ребекки вы видели?

— Спрашиваете! Вот уж кто был яркой личностью в этом семействе. Когда она заезжала в школу за Ребеккой, ее попросту невозможно было не заметить: у ее мужа автомобиль был самым обыкновенным, зато у нее… Она разъезжала на двухместной ярко-красной, как почтовый ящик, спортивной машине. Думаю, ее авто выглядело бы эффектно даже сегодня, а уж в те годы! И стоило, держу пари, целое состояние. Эта дамочка определенно знала, как привлечь к себе внимание, причем внимание отнюдь не доброжелательное. Она обладала исключительным даром раздражать людей и восстанавливать их против себя.

— И каким же образом? Как ей это удавалось?

— Да в ней раздражало абсолютно все! Понимаю, для вас это слишком туманный ответ, но иначе, ей-богу, не скажешь. — Ее лицо снова стало задумчивым — и вдруг словно озарилось от пришедшей на ум догадки. — Попробую объяснить на примере. Я слышала об этом от матери моей школьной подруги, которая однажды попыталась завести с ней разговор возле школьных ворот. Для начала скажу вам об одной черте характера матери моей подруги: стоило ей встретить нового человека, как она пускалась с ним в разговор по душам. Будучи такой же бедной, как и все мы, она тем не менее не почувствовала бы и тени смущения, доведись ей завести беседу хоть с самой королевой.

Так вот, она похвалила новую прическу матери Ребекки, и между ними завязалась довольно любезная беседа, в ходе которой мать Ребекки пожаловалась, что летом волосы ей приносят массу хлопот, каждый день приходится мыть голову — что-то вроде этого. Но я отлично запомнила, что она сказала «ну, вас-то, здешних…». А смысл подразумевался: «Ну, вас-то, здешних, не слишком волнует чистота волос». Даже год спустя, рассказывая об этом случае, мать моей подруги слово в слово повторила ту фразу и злилась жутко. «Ну, вас-то, здешних… — твердила она и добавляла: — Вот гнусная задница!» Ее особенно потрясло, что мать Ребекки эдак небрежно бросила эти слова — как нечто само собой разумеющееся. Ей и в голову не пришло, что она может обидеть человека. Ну а мать моей подруги с тех пор к ней даже не приближалась, повторяла только, что «эта Фишер — отвратная баба».

Я собственными ушами однажды слышала, как они обсуждали миссис Фишер с моей мамой. Хм. Впрочем, обсуждали — мягко сказано; поливали грязью — так будет точнее. Мол, состояние-то она по наследству получила, и только поэтому Деннис Фишер и женился на ней. А сам он, дескать, холодный как рыба. Вроде бы ее отец был миллионером — владел многими шахтами в нашем графстве, до того как они закрылись. Как говорится, из грязи в князи. Впрочем, то же самое, мол, относится и к великому Деннису Фишеру.

— А что вы сами думаете о миссис Фишер? — Я не могла остаться равнодушной к появлению на горизонте нового персонажа — той самой элегантной мамаши, если цитировать «Дейли мейл».

— По-моему, я ни разу не говорила с ней. Но хорошо помню, голос у нее был очень четкий и выразительный, превосходно поставленный. Так никто не говорит — разве что герцогиня Девонширская или еще кто-нибудь с голубой кровью, но я-то знаю точно, что миссис Фишер выросла в окрестностях Тисфорда. В ее потугах выглядеть благородной дамой было что-то отвратительно фальшивое. Да и во всем остальном — в походке, в манере одеваться.

Я повторила Мелани слова Агнесс: «Выглядела она точно как Ребекка».

— Тому, кто сказал вам такое, я бы посоветовала сходить к окулисту, проверить зрение. Миссис Фишер даже в самом сладком сне и мечтать не могла о том, чтобы выглядеть как Ребекка, — со скептической гримасой возразила Мелани. — Конечно, у нее были ухоженные волосы, всегда превосходный макияж, а что касается одежды — не думаю, что видела на ней хоть один наряд, который не демонстрировался бы на обложке «Вог». Но ее внешность… Деликатного определения и не подберешь. Она была похожа на мужика, причем далеко не красавца, — маленькие глазки, здоровенный нос, массивная челюсть. Ее при всем желании нельзя было назвать даже приятной. — Мелани снова умолкла, погрузившись в мысли. — Поразительно, насколько красиво было все, что она могла в себе изменить, — и насколько уродливо все, чего она изменить была не в состоянии. Сейчас она, возможно, прибегла бы к пластике — средств ей хватило бы, а для того, кто столько времени уделяет своим волосам и макияжу, это было бы вполне закономерно, — но в то время о пластической хирургии не слышали. А кто вам сказал, что она выглядела как Ребекка?

— Перед встречей с вами я беседовала с одной из сестер Эленор, Агнесс. Она и сказала.

— Тогда все ясно. Господи, уж эти сестры Корбетт! В то время я не общалась с ними, но с одной из них, Бернадетт, училась в одном классе… Да, кажется, с Бернадетт… а может, с какой-то другой сестрой из этой семьи. Они мало чем отличались друг от друга. Все на одно лицо, кроме Эленор. — Мелани тяжело вздохнула. — Девочки они были безобидные, не задиры, нет, ничего такого, но до чего глупы — просто тоска смертная. Ни единой оригинальной мысли в голове, ни проблеска чувства юмора. Вполне допускаю, что эти могли увидеть сходство между миссис Фишер и Ребеккой. Обе худощавые. Обе отлично одеты. И конечно, у обеих роскошные белокурые волосы.

На лице Мелани было написано комичное, но искреннее раздражение. И после встречи с Агнесс Корбетт я могла подписаться под ее чувствами.

— А ваши одноклассницы были того же мнения? — спросила я. — Я имею в виду — насчет сестер Корбетт?

— Некоторые — наверняка. А большинство попросту не замечали их тупости или не придавали значения — росли по соседству, знали друг друга, можно сказать, с горшка и в силу детского мышления считали, что сестры Корбетт должны быть нормальными, как и все остальные. Но меня в этой семье что-то бесило, как гвозди в классной доске, за которые цепляется тряпка! Во всех сестрах (звучит грубо, но иначе не скажешь) было что-то коровье. Во всех, кроме Эленор. Как я уже говорила, она была совсем не похожа на сестер.

— И в чем было различие?

— Просто она казалась более живой. Не всегда, правда, ее живость была к месту, но это все-таки лучше, чем коровья тупость ее сестер. Она была младше меня, я мало ее знала, но и сейчас она как будто стоит у меня перед глазами. Прежде чем подружиться с Ребеккой, она временами болталась с девчонками из моего класса. Я что-то слышала о том, что они вместе воровали конфеты, но подробностей не знаю. — Мелани грустно засмеялась. — О мертвых плохо не говорят, но эта девочка обладала настырностью торгового агента. Я иногда слышала, как мои одноклассницы гнали ее с игровой площадки, — причем не в самых, как вы понимаете, вежливых выражениях. А она упорно приходила опять. В конце концов они смирились и приняли ее в свою компанию. А что им оставалось — кидаться врассыпную при каждом ее появлении?

— Иными словами, она была, как бы это помягче выразиться… занозой в пятке? Занудой? — осторожно уточнила я.

— Пожалуй. Нет, она была милой девочкой, даже при том, что выглядела всегда такой же оборванкой, как Бернадетт и остальные сестры, но, как ни странно, именно из-за милой мордашки она казалась еще большей занудой. Помните того визгливого хомячка из мультика? Вот точь-в-точь Эленор — вроде и симпатяга, а не отцепишься. Может, ей было одиноко и она хотела подружиться хоть с кем-нибудь вне своего тошного семейства. И она определенно не могла бы найти никого более непохожего на своих сестер, чем Ребекка Фишер.

Мы замолчали, каждая думала о своем. Внезапно открылась входная дверь, затем раздались громкие мужские голоса.

— Тебе бы почаще выбираться куда-нибудь вместе с ребятами, пап! — произнес один голос.

— Думаешь? — уклончиво и с долей смущения отозвался второй.

Обладатели голосов вошли в кухню: краснолицый немолодой мужчина и еще один, муж Мелани, не иначе. Следом влетели два пацаненка.

— Привет, ребята! — воскликнула Мелани. — Как игра?

— Очень неплохо, — ответил за них отец, а оба мальчика уставились на меня с любопытством натуралистов — вроде они обнаружили белку на кухонном столе. — Наши продули, «Волки» выиграли, но мы отлично провели время.

— Познакомьтесь — Анна Джеффриз, та самая писательница, о которой я вам говорила, — представила меня Мелани.

— А! Да-да. Вы пишете книгу о Ребекке Фишер? — спросил муж Мелани.

Говорил пока только он один, его отец и мальчики молчали. Я кивнула и что-то промычала в знак согласия.

— Любопытно. Книга должна получиться захватывающая — процесс-то много шуму наделал.

Похоже, он решил, что я пишу документальную историю преступления, но желания разубеждать у меня не было. Я вдруг ощутила себя здесь лишней, незвано заявившейся в чужой дом в семейный субботний вечер.

— Бог даст, так и будет. Но мне пора, — сказала я, делая озабоченное лицо. — Как бы не опоздать на поезд. Большое вам спасибо, вы мне очень помогли.

— Не стоит благодарностей.

Поднимаясь, я пыталась сообразить, что еще могла бы выяснить у Мелани, если бы наша беседа не прервалась так внезапно. Можно, конечно, позвонить завтра утром, но это будет верхом непрофессионализма. «Простите-простите, тысяча извинений, что беспокою вас снова, но я вспомнила, что кое о чем забыла спросить». К тому же у меня и не осталось принципиальных вопросов — так, всякие наиважнейшие мелочи, из которых, собственно, все и складывается.

— Единственное, о чем я хотела бы вас попросить, — обратилась я к Мелани, — не могли бы вы рассказать о моей работе друзьям? Вдруг кому-нибудь из них известно что-то о Ребекке и ее родителях. Буду вам очень благодарна, если вы дадите им мой телефон.

— Конечно! — с готовностью согласилась Мелани. — Вот только номера вашего телефона у меня нет.

Я вежливо и облегченно улыбнулась, прощаясь с домочадцами Мелани, прошла вслед за ней в прихожую, где записала в ее телефонную книжку свой номер.

— Вы окажете мне огромную услугу, — напоследок сказала я. — Буду рада любой информации.

Выйдя из дома и взглянув на часы, я с ужасом поняла, что названная мною причина поспешного ухода недалека от истины — я действительно опаздывала на поезд, до отхода всего полчаса! Но даже реальная угроза застрять в Тисфорде на всю ночь не могла бы заставить меня вернуться и прервать семейное общение просьбой вызвать такси: слишком тревожные ощущения нес с собой такой вариант. Почти бегом направляясь к центру города, я, на свое счастье, наткнулась на свободную машину и всю дорогу до вокзала молилась о том, чтобы не увидеть хвост своего поезда.

21

Мне повезло. В последний момент, уже после свистка дежурного, я успела вскочить в вагон, и дверь захлопнулась за моей спиной. Я сидела у окна, глядя на меняющиеся за стеклом картины. Голые поля. Промышленные зоны. Потоки машин на автомагистралях. Безликость.

События этого дня прокручивались в моем мозгу, как на магнитофоне в режиме ускоренной перемотки. Я поняла, что мне предстоит выяснить еще очень многое; все, что я узнала в этот день, породило новые вопросы, на которые необходимо найти ответы. Я думала о загадочной миссис Фишер с ее заурядным супругом, о несчастной Эленор Корбетт — миленькой прилипчивой крохе с редкими передними зубами, какой она запечатлена на фотографии в альбоме Агнесс, о ее мире, в котором не было любви.

Да забудь ты о них, уговаривала я себя, — важна только Ребекка. Но до меня тут же дошло, что я не права. Все имело отношение к Ребекке, все до мельчайших подробностей, каждая из которых была важной и могла быть ключом доступа к ее истинному я. Ее лучшая подруга. Ее одноклассницы. И прежде всего ее семья…

Неожиданно в моей памяти всплыла кухня в доме Мелани. Я припомнила что именно почувствовала, когда хлопнула входная дверь и дом наполнился голосами. Мне было очень неловко от того, что я нарушила заведенный распорядок чужого субботнего дня. Дети и взрослые собрались вместе, делятся новостями, а мое присутствие напрягало, заставляло каждого обдумывать любой жест и слово. Подобное чувство я не однажды испытывала и отлично понимала, в чем его истоки. Внешне абсолютно нелогичное, оно легко объяснялось — если только знать, где искать причину. Этот кошмар преследовал меня всю жизнь, возвращая прямиком в дом, где прошло мое детство… Я с мамой на кухне, вдвоем, и все так хорошо, так нормально, и я наслаждаюсь иллюзией нормальности. А потом хлопает входная дверь и все моментально меняется…

— Редкое счастье, что у Кей все так хорошо сложилось, — однажды услышала я разговор двух бабушек — моей собственной, с маминой стороны, и ее подруги. Мне было девять лет, и в тот день меня забросили к бабушке. Беседуя с подругой, она думала, что я играю в саду. — Уж как мы за нее переживали, когда она родила Анну. Хотя она-то хотела аборт, и мы почти согласились. Вот тебе и доказательство, что сперва надо семь раз отмерить… Видишь, как получилось? Кей вышла за своего чудесного Билла, и все счастливы!

Дитя первой любви — внешне ничего из ряда вон. У меня был отчим, две сестры и брат. Мать у нас одна, но разные отцы — опять же ничего, что вызывало бы косые взгляды или насмешки на детской площадке, ведь в такой же ситуации жили многие дети. Но когда я видела подобные семьи или читала о них, все они казались мне пришедшими из какого-то иного мира — мира свободы деторождения и случайностей, мира, где все дети одинаково желанны и любимы своими родителями. Ничего подобного не было ни в детстве моем, ни в юности. Сколько бы мама ни старалась относиться ко всем детям одинаково, актерства ей не хватало, и, когда мы собирались все вместе, якобы одной семьей, любовь ее и расположение были до боли очевидны. Иногда я ощущала на своих плечах груз ее вины и от этого сама чувствовала себя виноватой. Что она только не делала, пытаясь разговорить меня, когда мы оставались наедине. Помню, как минуты, когда во всем мире были только мы вдвоем, дразнили меня картинкой, какой должна быть жизнь…

— Не стоит тебе, солнышко, все время сидеть в своей комнате. Нехорошо это. Я за тебя волнуюсь. Ты не должна быть одна, без нас. Ты же знаешь, как сильно любит тебя отчим и…

Хлопок входной двери. Мамин взгляд, светившийся искренним чувством, стрельнул в ту сторону, виновато погас. В дом с дружным смехом вошли мой отчим, а с ним Тим, Эмили и Луиз. Стоило им увидеть меня на кухне, как атмосфера едва заметно, но все же изменилась. Перемена была слишком вежливой, чтобы испугать, слишком тонкой, чтобы вызвать бунт. Нечто ускользающее, не поддающееся определению.

Я была пресловутым камнем преткновения. Мухой в супе. Единственной неприятностью в большом деревенском, семейном в полном смысле этого слова доме.

На ринге в красном углу: нежелательная и совершенно нетипичная для благопристойного семейства подростковая беременность. Только давление родителей заставило Кей Джеффриз выносить и оставить ребенка. Отцом был даже не возлюбленный — просто парень из старшего класса, внимание которого настолько вскружило ей голову, что она не смогла отказать. Однажды вечером он подтолкнул ее дальше известного ей предела, а наутро не захотел ее знать. Результатом единственного свидания — если эту совместную ночевку вообще можно так назвать — стало дитя, не похожее на нее ни внешне, ни по темпераменту; дитя, чье появление на свет разрушило блестящее будущее, заранее спланированное со дня ее собственного рождения. Клеймо матери-одиночки она ощущала всегда и везде: в собственном доме, в соседских сплетнях, в том, что родители вмешивались во все — от времени кормления ребенка до марки подгузников. Без сомнения, то были самые мрачные годы ее жизни, при воспоминании о которых она содрогалась…

В белом углу: три запланированных и желанных ребенка, родившиеся в счастливом браке, на который ее родители уже и не надеялись, ведь на руках у нее был незаконнорожденный двухгодовалый довесок. И надо ж такому случиться — внебрачное дитя удочерил мужчина, которого она полюбила, замечательный надежный Билл Арнолд, готовый ради нее стать примерным отчимом. Потом родились дети, внешне и по характеру в равной степени походившие и на него, и на нее, — дети, чьи первые дни, месяцы и годы она вспоминала со сладкой ностальгической улыбкой. Дети из жизни, которая изначально была ей уготована, если бы школьный сердцеед в проклятый момент помешательства не повернул ее жизнь совсем в другом направлении. И если бы она не зачала меня…

Итак, трое детей, которые должны были появиться на свет, — против одного, которому здесь места не было. И как бы мы ни притворялись, равенства не получалось. В детстве я ощущала себя не плодом маминой школьной любви, а приемышем в семье, где один из родителей изначально не жаждал меня, а второй родитель охладел к идее отцовства, когда уже поздно было давать обратный ход. Жить в доме чужих людей, по мере возможности держаться в стороне, понимая, что само твое присутствие нервирует…

Глядя в окно поезда, я думала о Ребекке. Как и почему ее удочерили? Как она сама воспринимала свое положение в приемной семье? Ощущала ли она знакомое мне острое, щемящее одиночество? А эти изысканные вельветовые ободки для волос и золотые побрякушки — были ли они ширмой, за которой скрывалась отчужденность сродни моей? Как только поезд повернул на Дорсет, на фоне собственного размытого отражения в окне я увидела пышную зелень деревьев, купающуюся в лучах закатного солнца. И вдруг, буквально на секунду, вместо отраженного в окне своего лица я увидела лицо Ребекки с той самой фотографии с первых газетных полос — громадные прозрачные глаза, изящные черты и загадочная полуулыбка, которая могла скрывать что угодно.

22

В воскресенье мы с Карлом поехали в Пул, посмотрели триллер — выбирал фильм он, а я не возражала. Во время сеанса, держась за руки, мы жевали попкорн, смеялись, болтали — все как в былые дни в Рединге. После фильма поужинали в ближайшем ресторане. Внешне все стало как прежде, никто из нас за весь день ни разу не упомянул имени Ребекки.

Однако все это время часть моего сознания была занята ею. Я чувствовала, что ее тайна угнездилась где-то в дальнем уголке моего мозга, но старалась не обращать на это внимания. Признаться, когда в понедельник утром Карл уехал на работу, я вздохнула с облегчением, потому что не нужно было скрывать глубину своего интереса к делу Ребекки Фишер. А интерес этот стал уже сугубо личным, не предназначенным для посторонних ушей и глаз. Особенно сейчас, когда этот интерес, в связке с определенными людьми и событиями — с мистером Уиллером, со смертью Сокса, — оказался еще и тесно увязан с моими страхами.

Узнать в справочной номер телефона социальной службы Восточного Ланкашира было проще простого, зато куда сложнее оказалось дозвониться до отдела приемных детей и семей. Меня до бесконечности отфутболивали от одного чиновника к другому, пока на другом конце линии не рявкнула раздраженная дама. Я поинтересовалась, ведется ли учет передачи детей в приемные семьи, и если да, то велась ли такая регистрация в 1960-е годы. Я представилась даме как публикующийся писатель и объяснила, почему именно меня интересует Ребекка Фишер. Собеседница моя насторожилась, в голосе зазвучало подозрение, однако она мне не отказала.

— Перезвоните часа через два, — предложила она. — Я попытаюсь выяснить, что для вас можно сделать.

Я поблагодарила даму, а повесив трубку, сообразила с досадой, что не узнала ее имени.

Выйдя в сад, чтобы снять с веревок выстиранное белье, я через ограду увидела Лиз с распущенными, развевающимися по ветру волосами и в садовых перчатках, она подрезала розы, увившие шпалеры у задней стены дома. Подняв голову, она с улыбкой махнула рукой.

— Анна, здравствуйте, какое чудесное утро, не правда ли? Похоже, и лето будет прекрасным. В это время в прошлом году такой теплыни не было.

И снова, как в день похорон Сокса, я невольно задалась вопросом, насколько показным было ее неизменное благодушие и не страдает ли она в глубине души так же сильно, как в день смерти кота. Но Лиз явно не горела желанием плакаться мне в жилетку. У нее семья, друзья и вообще масса людей намного более близких, чем я.

— Утро замечательное! — отозвалась я. — Отнесу, пожалуй, белье и выйду в сад, подышу воздухом.

Так я и сделала спустя десять минут, захватив из сарая складной шезлонг. Я поставила его на открытом месте — жутко боюсь пауков. Из-за изгороди снова раздался голос Лиз:

— Я так давно вас не видела, моя милая, чем занимаетесь?

— То да се, знаете ли. Дела всегда найдутся. — Я не собиралась посвящать ее в расследование, поэтому мне было нечего рассказать ей о своем времяпрепровождении. Я прочесывала мозги в поисках ярких фактов и подробностей, которыми можно было бы приукрасить свою жизнь, чтобы в глазах Лиз она не казалась скучной и пустой. — Моя подруга собирается к нам в гости, самая лучшая и верная подруга! Мы вместе учились в университете, а после окончания обе нашли работу в Рединге.

— Как мило. Ждете не дождетесь ее приезда, наверное? — Отложив в сторону садовые ножницы, Лиз подошла ближе к изгороди — и ко мне. — А чем вы все же занимаетесь целыми днями?

— Да так, ничем особенным. Честно сказать, просто болтаюсь.

Только сейчас я осознала, с каким нетерпением жду приезда Петры, — и это мое нетерпение отразилось во всем: в голосе, в поведении. Давно я не испытывала подобного энтузиазма — пожалуй, с самого начала работы над романом.

— Хочу повозить подругу по окрестностям, но у нас еще нет четкого расписания на эти дни. Когда приедет, тогда и разберемся.

— И когда она приезжает?

— В субботу, рано утром. А уедет в воскресенье вечером.

— Какая удача! Я как раз собиралась пригласить вас с мужем, но с радостью приглашу также и вашу подругу. В субботу вечером Женский институт устраивает ярмарку домашней выпечки в церкви Святого Иосифа в Уорхеме. Хелен и Мьюриэл непременно будут там. Уверена, вы получите огромное удовольствие.

Черт, черт, черт! Какая жалость, что я не расписала предстоящие два дня выходных так, чтобы не осталось и доли секунды свободного времени.

— Ярмарку мы устраиваем в церковном зале, однако мероприятие совсем не религиозное, — продолжала Лиз. — Никакого ханжества, поверьте. На наших распродажах всегда угощают вином и разрешают пробовать выпечку, и люди все такие милые. Я не рассчитываю, что вы задержитесь надолго, — понимаю, столько времени не виделись с подругой, вам захочется побыть наедине. Буду рада, если вы выкроите хоть минутку, чтобы посетить нас.

В первый момент я решила, что появиться на идиотском шоу придется хотя бы из вежливости, но Лиз продолжала меня улещать, и мое первоначальное отношение изменилось: Лиз ведь вовсе не собиралась испортить нам уикэнд, она искренне верит, что нам понравится.

— Спасибо, — улыбнулась я. — Непременно придем. В котором часу начало?

— В половине шестого. Вы ведь знаете, моя милая, где находится церковь Святого Иосифа? Как раз напротив библиотеки. Жду вас там, — торопливо закончила она. — Ну, мне пора возвращаться к своим розам, а вы загорайте на здоровье.

Вытянувшись в шезлонге, я слушала звонкие, ритмичные щелчки садовых ножниц. Надо мной простиралось сияющее голубое небо, на траве лежали тени, четкие, словно нарисованные. И трудно было поверить, что мир может что-то тревожить в такой день, когда Лиз совсем рядом, за изгородью, мирно подрезает розы. Я закрыла глаза; яркий свет проникал сквозь опущенные веки как через бумагу. «Около трех часов надо позвонить в социальную службу», — несколько раз мысленно повторила я себе, словно заводя будильник в голове.

Вторая попытка дозвониться до отдела приемных детей и семей социальной службы Восточного Ланкашира была еще более мучительно долгой, чем первая. Меня соединили с отделом жилья, затем с финансовым, снова переключили на главную приемную. Наконец ответил приветливый мужской голос:

— Ник Джонс. Отдел приемных детей и семей.

Я думала, что придется пересказывать всю свою историю с самого начала, однако стоило мне назвать свое имя, как он вклинился:

— Понятно. Моя коллега уже посвятила меня в существо вопроса. Вас интересует дело Ребекки Фишер, так?

— Верно, — подтвердила я. — Разумеется, если это конфиденциально…

— Нет. Вообще-то конфиденциальность у нас соблюдается строго, но поскольку произошло то, что произошло, ее дело в открытом доступе. Любой юрист мог бы дать вам более исчерпывающие объяснения по этому вопросу, но я сомневаюсь, что вас интересует юридическое крючкотворство. — Он хохотнул — легко, уверенно. — Признаться, я удивлен: к нам много лет никто не обращался по ее делу, а я работаю здесь с середины семидесятых. Насколько я знаю, вы первый писатель, позвонивший нам с вопросом о ней.

— У вас сохранились ее бумаги? — спросила я.

— Разумеется. Во время обеденного перерыва я сходил в архив. Скажу сразу, папочка тоненькая, но для вас может быть полезной. Имеется копия анкеты на удочерение, заполненной супругами Фишер, копия свидетельства об удочерении… ах да, и еще заключение психолога о характере и поведении Ребекки. Оно датировано 1964 годом, когда ее передали в новую семью. (У меня сразу пересохло в горле от желания заполучить эту бесценную папку, и я с трудом заставила себя слушать дальнейшие объяснения.) Похоже, за прошедшие годы многие документы улетучились в неизвестном направлении — их должно быть намного больше, — но уж что есть, то есть. Хотите, я могу выслать вам по почте копии всех документов, а если у вас есть дома факс…

Боже, какое счастье! Факс у нас был — допотопный сумасброд, купленный Карлом сто лет назад; его подключили вместе с телефоном и поставили в гостевой спальне рядом с компом. Никогда бы не поверила, что буду так радоваться старичку факсу, благодаря которому новая информация окажется у меня через минуту!

— Факс годится! — воскликнула я и продиктовала номер. — Вы окажете мне огромную помощь. Не знаю, как вас благодарить.

— Надеюсь, это поможет вам в работе над книгой. Сейчас же перешлю вам все материалы.

Слово у парня не расходилось с делом, и, когда я открыла дверь комнаты для гостей, писк и скрежет оповестили меня о том, что соединение прошло нормально и факс перешел в режим приема. Я стояла и ждала, когда появятся страницы с текстом, — всего их было пять, — а потом разложила на столе и схватила сигарету.

Я намеренно оставила напоследок страничку с плотно отпечатанным текстом, а прежде всего взялась изучать заполненные бланки. «Свидетельство об удочерении»: Ребекка Фишер, урожденная Ребекка Джейн Сандерсон; родители Ричард и Мэриголд Сандерсон погибли. Приемные родители: Рита и Деннис Фишер, дата удочерения — 18 января 1965 года. Информация уточнялась в Приложении: три листа с фактами, датами, именами и адресами. По всей вероятности, заполнены кем-то из супругов Фишер. Мелкий неразборчивый почерк расшифровывать было бы затруднительно даже в оригинале, а я всматривалась в бледные факсовые страницы бледных ксерокопий — и не могла разобрать не только отдельные слова, но и целые предложения. Но все-таки четко различимые печатные вопросы формы подсказали мне, что информационные потери не слишком значительны. Имена дедушек и бабушек. Имена детей (если таковые имеются). Привлечение по суду (если таковое имело место, изложите подробно суть обвинения). Строчка этого пункта была пуста. До меня сразу дошло, что форма заполнялась в самом начале процесса удочерения, то есть этот документ пересылался в социальную службу на начальном этапе. Более подробная проверка информации, без сомнения, должна была произойти позже. Мысль об этом «позже» буквально обожгла мозг — ведь подробные личные документы пропали из дела безвозвратно. Но ведь они существовали, причем так же реально, как и бумаги, копии которых сейчас лежали передо мной.

По моему разумению, супруги Фишер заполнили эту анкету сразу же, как только решили взять ребенка. Думая об этом, я невольно вернулась к первой странице и посмотрела на дату заполнения. Сперва мне показалось, что неразборчивый почерк, качество ксерокопирования и факсовой передачи смазали цифры, однако, приглядевшись, я поняла, что дело вовсе не в этом. Документ был датирован 4 октября 1962 года.

Выходит, они ждали ребенка для удочерения более двух лет. Почему? Я потянулась за последней присланной мне страницей, рассеянно гася сигарету и сразу же прикуривая следующую.

ОТЧЕТ ПСИХОЛОГА

Дата: 30 апреля 1964 года

Пациент: Ребекка Джейн Сандерсон

Социальный работник: Боб Миллз

Психолог: Эдвард Лейтон

Ребекка демонстрирует явные психологические нарушения, наиболее ярко проявляющиеся в нежелании говорить и полном отказе от эмоциональных контактов. Безусловно, это является результатом преждевременной потери обоих родителей, погибших в автомобильной аварии в январе этого года. Из беседы с воспитателями игровой группы, которую посещала Ребекка, я выяснил, что до трагедии ее поведение было «нормальным» во всех отношениях. При продолжительном общении с социальным работником, наблюдающим за Ребеккой, я выяснил, что она была единственным ребенком и что оба родителя, жившие в любви и согласии друг с другом, также были единственными детьми в своих семьях, вследствие чего Ребекка не могла остаться после их гибели в привычной для нее семейной обстановке (жить, например, в доме тети или дяди).

Причину нынешней отрешенности Ребекки легко объяснить абсолютно закономерной реакцией ребенка на постигшую тяжелую утрату — и предположить, что с течением времени ее поведение нормализуется. Однако я глубоко убежден в том, что это серьезное и потенциально опасное заблуждение. По моим наблюдениям, в данном случае налицо множество факторов, свидетельствующих о серьезном психологическом нарушении, и если оставить его без внимания и соответствующего лечения, в дальнейшем оно может существенно усугубиться.

Помимо полного нежелания Ребекки контактировать с ровесниками во время пребывания в приюте она продолжает отвергать помощь взрослых, к которым относится со страхом и враждебностью. Отказ от общения, пассивный, но несомненный (она поворачивается спиной к воспитателям стационара; отказывается от еды в присутствии кого-либо), предполагает подавляемую злобу, что я считаю особенно опасным. Избегая всяческих контактов с людьми, Ребекка в то же время проявляет нездоровую привязанность к мягкой набивной игрушке, которую (как мне сказали) нашли на игровой площадке возле ее прежнего дома. Ребекка носит ее с собой повсюду, она не захотела расстаться с игрушкой даже во время встречи со мной. Ярким примером ее жесткого и явно антиобщественного поведения может послужить случай, к которому также имеет отношение упомянутая игрушка. Ребекка (по рассказам воспитательницы) ударила ребенка, пытавшегося завладеть ее игрушкой.

Ребекка нередко мочится в постель, однако это является нормой для ее возраста, и насколько известно работникам социальной службы, с ней такое случалось и когда ее родители были еще живы.

В заключение я настоятельно рекомендую обеспечить этому ребенку регулярное и всестороннее психологическое лечение. Оставить без должного внимания поведенческие отклонения пятилетнего ребенка, травмированного недавней утратой, очень легко. Однако я уверен, что нынешние проблемы Ребекки могут привести к серьезному психическому заболеванию, если не отнестись к ним со всей серьезностью уже сейчас.

ДОКТОР ЭДВАРД ЛЕЙТОН, 1964 год

23

Едва дочитав до конца отчет психолога, я сразу же перечитала его вновь — настолько была ошеломлена. Я-то предполагала, что на удочерение повлияли жалобы обеспокоенных соседей и вмешательство соцработников, так как мрачные стороны детства привлекают к себе внимание народа исключительно после газетных публикаций, кампаний Общества защиты детей, обнародования фактов родительской жестокости, совращения детей. Я понятия не имела, что сиротство Ребекки было результатом трагического события, что до того дня ее жизнь была счастливой и что визг тормозов и скрежет искореженного металла выбросили ее из семьи в детский дом, от родителей — к чужим людям. Я с содроганием представила себе казенную безликость учреждения, в котором оказалась Ребекка, и это напомнило мне…

Маленькая комнатка на третьем этаже студенческого общежития Св. Эдварда в Рединге. Какой нежилой выглядела она, когда я впервые переступила ее порог, — беленые стены, казенная мебель. В окно не было видно ничего, кроме таких же окон по другую сторону вымощенного бетонными плитами двора; в комнате напротив моей мелькали тусклые тени. Холодный, парализующий ужас от осознания, что уже пять часов отделяют меня от единственной жизни, которую я знала с рождения, и что теперь эта безликая комната — мой дом.

Конечно, наши с Ребеккой переживания разнились: мне было восемнадцать лет, ей всего пять. Вот только неизвестно, сглаживает ли чувство одиночества детская неосведомленность или, наоборот, обостряет его. С одной стороны, у ребенка меньше опыта, а значит, он не способен предвидеть тот ужас, что его ожидает, с другой — в детстве мир кажется неописуемо громадным, и внезапная потеря всего знакомого, близкого порождает такую растерянность, которую взрослые не могут себе представить. Вместо привычной материнской нежности единственному ребенку — опека платных воспитателей, поровну поделенная на всех детей. Лучше, чем кто-либо, я представляла, сколько темного и нехорошего могло дать ростки в детском сознании, взбаламученном такой неразберихой, — навязчивое желание владеть хоть чем-нибудь единолично, считать только своим хоть какой-нибудь уголок… или игрушку, если на то пошло.

Отпечатанный на машинке текст отчета психолога выглядел посланием прямиком из того времени, когда машинопись была передовой офисной технологией, а владение электрической пишущей машинкой — признаком сказочного богатства. «Любопытно, — размышляла я, — каковы были выводы из этого отчета? И предпринял ли кто-нибудь рекомендованные психологом меры для смягчения последствий раны, которая не заживет до конца жизни?» У меня в голове не укладывалось, как можно оставить без внимания такой отчет, с бескомпромиссными предупреждениями и конкретными указаниями. И в то же время совершенно очевидно, что Ребекка не получила какой-либо помощи и лечения, что очень скоро психическая ущербность девочки стала явной, но ее предпочли скрывать, а не лечить.

Но не слишком ли многое я додумываю? Я занималась именно тем, чего делать не имела права, — заполняла пустоты в бланках собственными измышлениями. Но один факт тем не менее привлекал внимание. Ребекку удочерили в возрасте пяти лет, а это далеко не норма. Бездетные пары хотят младенцев, а для детей постарше приемных родителей подбирали с большим трудом. Над именем психолога, который уже сообщил мне все, что мог, значилось имя прикрепленного к Ребекке социального работника. Вот кто знает ответы на вопросы, что было дальше.

На этот раз выйти на нужный мне отдел оказалось проще, и я вздохнула с облегчением: женский голос в трубке был мне незнаком.

— Добрый день, — начала я, — не могли бы вы помочь? Мне необходимо поговорить с одним из социальных работников, который числился в вашем отделе. Я хотела бы выяснить у него кое-что, касающееся дела, которым он занимался в прошлом.

— Простите, а с кем я говорю?

— Анна Хауэлл, муниципальный совет города Рединга.

Вранье сорвалось с языка легко, а собеседницу оно вполне удовлетворило.

— Надеюсь, мы вам поможем. Имя этого социального работника?

— Боб Миллз.

— Вы имеете в виду Роберта Миллза?

— Если он работал в вашем отделе в 1960-х годах, то… да, наверное, — осторожно ответила я.

— В таком случае тратить время на его поиски не придется. Теперь он глава Общества защиты детей. — Она рассмеялась. — Не читаете бюллетени «Соцзащиты»?

Еще работая в муниципалитете Рединга, я знала о существовании этого бюллетеня, но и тогда у меня не было большого желания читать его.

— Боюсь, не так регулярно, как должна бы.

— Роберт Миллз был назначен на эту должность в марте. Но обязана сразу предупредить вас, что добиться интервью с ним будет очень непросто.

— Представляю себе, — вздохнула я. — Все равно спасибо. Попытаюсь пробиться к нему.

Положив трубку, я чуть не рухнула, внезапно испытав упадок сил. Прикрепленный к Ребекке соцработник мог оказаться кем угодно — и надо же такому, чтоб он стал директором одного из ведущих благотворительных обществ Великобритании, занимающихся детскими проблемами! Порядки в общественных структурах чуть более демократичны, чем в большом бизнесе, но только чуть. В благотворительном обществе, так же как и в инвестиционном банке, менеджеры высшего звена защищены непробиваемой стеной из подчиненных и секретарш, в ледяных голосах которых даже медвежье ухо без труда улавливает: да идите вы!.. Самое обнадеживающее, что я могу услышать в ответ: «Изложите свою проблему в письменном виде, и мистер Миллз сделает все возможное, чтобы ответить вам, как только у него появится время»…

И все-таки попробую позвонить завтра утром. Нельзя поддаваться пессимизму сейчас, когда открылись столь важные обстоятельства. Быть может, слегка успокоившись после чтения отчета психолога, я найду в себе силы обойти неизбежные отговорки мистера Миллза, как подобает профессионалу.

Ну а пока мой рабочий день закончился, и солнечный свет, проникающий в окно, странным образом отсекал комнату от внешнего мира с его атмосферой чего-то гнетущего, чему я не могла подобрать названия.

— Виделась сегодня с нашей соседкой Лиз. Она пригласила нас в субботу на распродажу выпечки, — сообщила я Карлу за ужином. — Я обещала, что мы придем. Надеюсь, ты не против?

— То-то Петра обрадуется, — процедил он скептически, но, взглянув на мое растерянно-виноватое лицо, рассмеялся. — Да шучу я, шучу, Анни! Какие проблемы, конечно, пойдем. Надолго не застрянем, верно?

— Только заглянем, я так и сказала ей. Не думаю, что нас ждет сверхувлекательное зрелище. Лиз говорит, что ее подруги Хелен и Мьюриэл тоже там будут. Ты ведь с ними еще не знаком, если не ошибаюсь?

— Нет. Меня ждет приятный сюрприз?

— Как посмотреть. Мьюриэл довольно приятная тетка, а вот Хелен… рядом с ней как-то холодно. Честно говоря, я ее терпеть не могу. — Мысль о Хелен наводила тоску — я вспомнила нашу встречу в уорхемской библиотеке и ее враждебное молчание, и мне сразу захотелось сменить тему. — К слову сказать, я и с Лиз не очень-то сблизилась, — торопливо произнесла я. — Вроде милая такая, приветливая, я понимаю, что нам повезло с соседкой, но рядом с ней я всегда настороже, словно вот-вот что-нибудь не то ляпну или сделаю. Она ж один из столпов здешней общины и как будто совсем другая особь.

— Ну и флаг ей в руки, — резонно заметил Карл. — Помнится, у тебя и с Петрой сперва нечто подобное происходило.

— Вот уж нет! — Но уже через несколько секунд память вернула меня на три-четыре года назад. — Вообще-то ты прав, — нехотя признала я. — Но дело тогда было в другом. Не знаю даже, в чем именно, просто в другом, и все. Петра гораздо более глубокий человек, чем мне показалось при знакомстве. А Лиз… какой кажется, такая и есть. Вряд ли я когда-нибудь смогу поговорить с ней по-дружески, а уж тем более по душам.

— В жизни всякое бывает. Узнаешь ее получше — может, тоже поймешь, что она глубокий человек, просто не выставляет многое напоказ. — Карл улыбнулся, довольный, что поставил точку в теме о Лиз. — Как бы там ни было, я рад, что снова увижу Петру. Ты уже приготовила к ее приезду гостевую комнату?

— Еще нет, времени предостаточно. В пятницу займусь. Королевские апартаменты все равно не получатся, просто поставлю свежие цветы. Да и так ли это важно, всего-то на одну ночь.

— Да уж, недолго она у нас погостит, — согласился Карл. — Я думаю съездить в Борнмут в субботу утром, когда ты поедешь за ней на вокзал. Мне все равно нужно в автосервис, а вам, девочкам, наверняка захочется поболтать наедине.

Карл, конечно, имел в виду, что нам захочется посплетничать о друзьях-подружках из Рединга, но я-то умирала от желания рассказать Петре о мистере Уиллере, о смерти Сокса, — а такие важные темы не обсудишь в подробностях, пока Карл будет, скажем, в ванной или в баре.

— Ну что ж, — с фальшивой небрежностью отозвалась я, — надо так надо. Только гляди не застрянь там до вечера, в этом автосервисе.

Некоторое время мы ели молча, но время от времени Карл украдкой бросал на меня взгляд — и тут же отводил глаза, словно пытался поймать меня на чем-то. Он долго мялся, судя по всему не горя желанием заводить разговор, но в конце концов решился:

— Ну а как дела с романом? В последние дни ты что-то помалкиваешь.

— Да рассказывать-то не о чем, — ответила я с унылой миной. — Собираю материалы. Рыщу в Интернете. Все больше склоняюсь к мысли, что не так это интересно, как казалось вначале.

Все во мне взбунтовалось от этой чудовищной лжи, но, глянув на лицо мужа, я успокоилась. Похоже, он хотел убедиться, что мои прежние страхи исчезли, и получил ясное подтверждение. А я подумала, что скоро он убедится в этом настолько, что вообще прекратит свои проверки, а там уж и мое расследование подойдет к своему естественному завершению.

— Ну и хорошо, — сказал он. — А то я здорово волновался, что ты слишком поглощена всем этим.

24

Следующее утро я начала с того, что узнала номер телефона главного офиса Общества защиты детей. Мне потребовалось два звонка, чтобы соединиться с секретариатом.

— Простите, могу я поговорить с Робертом Миллзом?

— Переключаю на его приемную.

Ни единого вопроса: кто я такая, чего хочу от мистера Миллза? — крайне подозрительно. Значит, я вот-вот натолкнусь на пресловутую кирпичную стену. Так и вышло. С минуту в трубке дребезжала музыка, после чего раздался другой женский голос, менее дружелюбный и более отрывистый, говоривший о том, что его обладатель страшно занят.

— Приемная Роберта Миллза. Чем могу помочь?

Ничего не поделаешь, поняла я, надо говорить правду. Только правда, возможно, откроет мне дверь в святая святых — в кабинет большого начальника.

— Меня зовут Анна Джеффриз. Я писатель и в данный момент собираю материал для романа, в основе сюжета которого лежит дело об убийстве, совершенном Ребеккой Фишер в 1969 году. Мне известно, что в момент ее удочерения мистер Миллз был прикрепленным к ней социальным работником. Я хотела бы попросить его уделить мне несколько минут для разговора.

Перед тем как ответить, секретарша выдержала паузу, но потом произнесла уже менее резко:

— Подождите минуту, пожалуйста.

Снова музыка, на этот раз нечто, очень отдаленно напоминающее песню «Там, где нам надо быть».[26] Мне сразу же захотелось повесить трубку — никакой надежды пробиться к этому человеку у меня не было, — и вдруг новый, на этот раз мужской голос произнес:

— Роберт Миллз.

— Здравствуйте… — выдохнула я потрясенно. — У меня к вам просьба… Не знаю, объяснила ли вам секретарша, кто я, но…

— Не стоит, — перебил он. — Я уже в курсе. Вы очень удачно позвонили, я свободен и могу поговорить с вами, но сразу предупреждаю: у меня всего десять минут до совещания.

Голос у него был спокойный, сухой и бесстрастный, с легким северным акцентом, — типичный голос руководителя среднего звена из госструктуры. Сразу представляешь себе костюм из «Некста»,[27] обшарпанный семейный «вольво» и дрянной кофе в конференц-залах размером с кабинку клерка. По-видимому, решила я, мистер Миллз из тех начальников, которые ставят себе в заслугу собственную доступность для пресловутого «простого народа».

В течение нескольких секунд я от изумления не могла сообразить, с чего начать, но первый вопрос сам сорвался с языка:

— Как долго вы работали с Ребеккой Фишер?

— Чуть больше года. С того дня, когда она появилась в приюте, и до удочерения. Время от времени я навещал ее и в новой семье, но эти визиты не носили официального характера. — Говорил он отечески, по-дружески, но слегка сумбурно. — Тридцать лет… Боже мой, сколько времени прошло. Мне было двадцать пять, это мое первое настоящее дело.

— А какое у вас сложилось мнение о приемных родителях, Рите и Деннисе Фишер?

— Прекрасная пара! Само собой разумеется, я много с ними общался до того, как они удочерили Ребекку, неоднократно бывал у них дома. На редкость достойная семья. Идеальные родители для приемного ребенка. (Мне вспомнилась недавняя поездка в Тисфорд и рассказ Мелани о Рите Фишер.) Они искали девочку именно такого возраста, как Ребекка. Тогда это было весьма необычно, как, впрочем, и сейчас. Ребекке было пять лет, а ведь девяносто девять процентов усыновителей хотят только грудничков.

— Отчего же Фишеры захотели взять пятилетнего ребенка?

— Оттого и захотели — знали, что другим семьям такой ребенок не нужен. Они были очень добрыми людьми — решили взять такого малыша, жизнь которого изменить могли бы только они. Фишеры довольно долго числились в реестре потенциальных усыновителей, прежде чем подобрали подходящего ребенка. Они изначально хотели только девочку. Мать твердо настаивала.

— По каким-то особым причинам?

— Миссис Фишер хотелось иметь дочь, только и всего, — никаких секретов.

Его голос звучал убаюкивающе, фальшиво. Интуитивно почувствовав, что он что-то скрывает, я задала вопрос, ответ на который уже знала, — просто хотела услышать, что именно он скажет.

— А как Ребекка оказалась в приюте? Что случилось с ее родителями?

— Погибли в автомобильной аварии. Ребекка в тот день была в садике. Она была единственным ребенком… печальная история.

— И как она отреагировала на гибель родителей?

— А вы сами как думаете? Страшный удар для ребенка. Но когда ее удочерили супруги Фишер, все пришло в норму. Она снова стала спокойным, абсолютно нормальным ребенком.

— Пока не убила Эленор Корбетт.

В моих словах не было злого умысла, но в трубке наступила мертвая тишина, словно собеседник отпрянул от телефона. Когда он снова заговорил, покровительственное добродушие испарилось, теперь в его голосе звучали испуганные нотки.

— Такое невозможно предвидеть. Кто знал, что происходило в голове Ребекки?

— То есть прежде у нее не отмечались странности в поведении? Насколько мне известно, от пяти до десяти лет она не получала психиатрического лечения?

— Только в самом начале, недолго. А после удочерения сочли, что продолжать лечение нет необходимости.

— И что, никто никогда не настаивал на необходимости подобного лечения?

— Боюсь, что никто и никогда.

Его голос снова изменился, став печально-умиротворенным. Не знай я заранее, что он врет, в жизни не догадалась бы. Такому самое место в политике — ну до того скользкий, что ничем не прищучишь. Мне отчаянно хотелось напомнить ему об отчете психолога, но я промолчала — черт бы побрал мою стеснительность.

— Если отбросить то, что случилось впоследствии, — продолжал Миллз, — то супруги Фишер были наилучшей семьей для Ребекки. Убийство Эленор стало страшной трагедией, но согласитесь, предотвратить ее было невозможно. Ведь никому и в голову бы не пришло, что такое может произойти.

Испытывая почти физическое отвращение к его утешительным банальностям, к попыткам скрыть правду, я с большим трудом заставила себя сохранить вежливо-нейтральный тон.

— Благодарю вас, мистер Миллз, за то, что уделили мне столько времени.

— Надеюсь, это поможет вам в работе над книгой. Всего хорошего.

Я положила трубку, дрожа от возмущения. Беседа с этим типом не дала мне ровным счетом ничего — но в то же время укрепила мою уверенность, что в какой-то момент этой истории что-то пошло наперекосяк. Я собрала воедино то, что считала достоверными фактами, и то, в чем была уверена почти на сто процентов. Итак, после гибели родителей Ребекка проявляла явные признаки психического расстройства, на которые указал в своем отчете психолог, однако этот отчет был оставлен без внимания. Был ли отчет положен под сукно намеренно или потерян в бюрократической неразберихе — не суть важно. Зато крайне важно то, что произошло потом. Как супруги Фишер относились к удочеренной ими замкнутой, несчастной девочке; понимали они при первоначальном знакомстве с Ребеккой, какого ребенка берут в семью?

Они должны были бы это знать, убеждала я себя, — судя по отчету психолога, не заметить проблемы Ребекки было так же просто, как не заметить деревянную ногу. И все же я была почему-то уверена в том, что Рита и Деннис не догадывались о психическом нездоровье Ребекки. По Миллзу, они выглядели как два наскоро состряпанных ходульных персонажа, зато их портреты в исполнении Мелани Кук не уступали работам Лусиана Фрейда.[28] Я не могла себе представить, чтобы описанная Мелани женщина — сноб до мозга костей, любительница пустить пыль в глаза — могла допустить присутствие в своем доме чего-то далекого от идеала, скажем, надтреснутого, будь то ваза или ребенок. И столь же трудно поверить, что миссис Фишер отнеслась к процессу удочерения с филантропическим бескорыстием, выбрав ребенка, которого никто не хотел брать в семью, чтобы изменить его жизнь…

Вопросы, вопросы, вопросы. И ни одного ответа. Сколько я ни вглядывалась — не видела ни единой, даже самой узенькой тропки, ведущей к истине. Неужели тупик? Оставалась одна надежда — на книгу «Жажда убивать», которую я заказала в интернет-магазине и которая должна прибыть со дня на день. Даже если я не найду там ничего конкретного, все равно есть шанс, что она натолкнет меня на какие-то новые имена и места, а те, в свою очередь, поведут дальше. Опущенный шлагбаум наверняка скоро поднимется, и я смогу двинуться вперед.

С утра в пятницу я принялась готовить спальню для Петры. Воздух в комнате был спертый, как всегда в нежилом помещении, и я первым делом распахнула окно. Даже сейчас, на пике лета, в спальне было более чем прохладно. Рьяно взявшись за дело и намереваясь придать комнате более обжитой и привлекательный вид, я проникала с пылесосом во все углы, забитые пылью, затянутые паутиной, поскольку со дня нашего переезда у меня до них не доходили руки. Застелив кровать бельем нежно-пастельных тонов, я поставила на прикроватный столик вазочку с ароматическими лепестками, рядом — портативный радиоприемник, которым мы давно не пользовались, и добавила книгу «Мандолина капитана Корелли».[29] Похоже, во мне намного больше от матери, чем мне самой казалось; в точности так и мама готовилась к приезду гостей.

Когда я закончила уборку, комната выглядела совсем иначе и только стол у окна портил картину: эдакий офис с неважнецкой техникой, невесть зачем обустроенный в спальне загородного коттеджа. Но с этим я ничего не могла поделать, поскольку другого места для компьютера, принтера и факса в доме не было. Зато пухлую, раздувшуюся от бумаг папку вполне можно и даже необходимо убрать. Я прикидывала, где бы найти укромное местечко на первом этаже, но поняла, что куда ни положи — она всюду будет на виду. В гостевую комнату Карл не заходил, а в кухне и в гостиной запросто мог, открыв дверцу какого-либо шкафа, натолкнуться на папку и увидеть старую школьную фотографию Ребекки. А дальше все предсказуемо. Как она у тебя оказалась? Почему я об этом ничего не знаю? А зачем она тебе? Я-то думал, тебя интересуют факты, а не эта…

Я помнила о существовании стенного шкафа рядом с кроватью, но никогда в него не заглядывала. Дверь шкафа долго не поддавалась, но все же с пронзительным скрипом открылась. Я подняла свою бесценную папку с ковра, положила на нижнюю полку… и заметила что-то на самой верхней.

Вряд ли что-то стоящее — так, упаковка почтовой бумаги, толстая, только начатая. Может пригодиться. Я достала ее, и тут на ковер спланировал сложенный листок. Развернув страничку, я поняла, что это начало письма — всего несколько строчек, написанных торопливым путаным почерком. Читая эти строчки, я холодела от изумления, растерянности и… страха.

4 Плаумэн-лейн

Эбботс-Ньютон

Дорсет

27 февраля 2002 г.

Дорогая моя Пенни!

Вряд ли ты рассчитывала получить от меня весточку после того, что случилось, но мне кажется, я должна поставить тебя в известность о том, что происходит. Здесь начали твориться странные вещи — иначе не скажешь. Мне угрожают. Я не имею представления, кто они, эти люди, и что им от меня надо, но я все время получаю анонимные письма, а сегодня

И все. Молчание — как будто я слушала торопливый голос Ребекки Фишер и вдруг звук внезапно пропал.

Я несколько минут не могла оторвать взгляд от листка бумаги, словно передо мной был предмет, чудом сохранившийся во времени, — окаменелость, обломок глиняного горшка с археологических раскопок. В нем не было ничего для меня нового, все написанное на листке было мне уже известно, и все же, несмотря на это, находка имела огромное значение. Подумать только, листок столько времени лежал здесь, чуть ли не на виду, за незапертой дверцей толщиной всего в полдюйма. Присмотревшись внимательнее, я отметила, что слова написаны по-разному, каждое под другим углом, и давление на бумагу шариковой ручки с черной пастой чересчур сильное — в некоторых местах листок проткнут насквозь. Я в полной мере ощутила ужас и смятение Ребекки перед неведомым врагом и угрозой — страшной, но неизвестной.

Тишина была такой, какая бывает в пустом храме, — многослойной, и только словно призрачный голос Ребекки пробивался сквозь невесть какую глубину. Вдруг в нашей спальне зазвонил телефон — самый что ни на есть обычный звук, резкий, настойчивый. Я восприняла его как сигнал из другого мира.

Влетев в спальню и подняв трубку, я как можно спокойнее произнесла:

— Алло?

— Алло, это Анна Джеффриз?

Женский голос был мне незнаком, я уж решила, что мне пытаются всучить товары по телефону, но тут до меня дошло, что женщина назвала имя, под которым я печаталась.

— Да, к вашим услугам.

— Ваш номер дала мне Мелани Кук, моя соседка. Она сказала, что вас интересует Ребекка Фишер. Вот я и позвонила узнать — вы уже закончили с этим или еще встречаетесь с людьми, которые ее знали? Меня зовут Люси Филдер.

Голос был невыразительным, но приятным, и мне сразу увиделась еще одна добропорядочная хранительница домашнего очага.

— Я все еще собираю материалы для книги, — поспешила я успокоить собеседницу. — И все, что вы скажете, для меня очень важно.

— Боюсь, не смогу вам ничем помочь, если вас интересует только Ребекка, ее-то я совсем не знала. Но зато довольно хорошо знала Эленор Корбетт. Для вашей книги это имеет какое-нибудь значение?

— Огромное. Я ведь исследую не только само убийство, но все, что с ним связано. — Отличный поворот событий и совсем для меня неожиданный; я изо всех сил старалась дать начальный толчок своим мыслям. — А насколько хорошо вы знали Эленор?

— Так получилось, что очень хорошо. Мы учились с ней в одном классе. После того как было найдено тело, я только и читала в газетах о том, какой милой малышкой она была и как все кругом ее любили. Тогда я много бы отдала за то, чтобы объяснить, кем она была в действительности. И не одна я — другие точно так же думали, но в то время сама мысль об этом казалась бессердечной. Ведь по сути дела, когда ее убили, ей было всего девять лет… и рассказывать о ней что-нибудь плохое было бы ужасным.

— Плохое? Что вы имеете в виду?

— Она меньше всего походила на невинного ангелочка, какой представляли ее газеты, это я могу подтвердить даже под присягой, — с долей неловкости в голосе, но без тени сомнения произнесла Люси. — Если начистоту — я не выносила эту девочку.

Я буквально подпрыгнула на кровати: в погоне за сведениями о Ребекке и ее приемных родителях я почему-то приняла на веру слова журналистов и сестры Эленор, их слащавые описания убитого ребенка.

— Мы переехали в Тисфорд, когда мне было восемь лет, — продолжала Люси. — В школе учительница посадила меня за одну парту с Эленор. Никто из одноклассниц не хотел поменяться со мной местами, даже с согласия учительницы. Все они вроде как терпели Эленор, свыклись с ее присутствием, как мы постепенно учимся жить с астмой или хромотой. Она вечно липла к ним, ее не прогоняли, но у нее не было настоящих подружек, которые, например, скучали бы, не будь ее рядом. Дети всегда чувствуют таких, как она, — даже если не могут выразить словами.

— Каких — таких? — уточнила я. — Какой была Эленор?

— Зловредной, льстивой лгуньей. Вообще-то такие люди бывают еще и умными, но у Эленор мозги отсутствовали напрочь. Думаю, она была умственно отсталой, зато кое в чем разбиралась прекрасно. Полная тупица в математике, да и во всех остальных предметах, она была докой по части мелких пакостей. Сидя рядом с ней за партой, я ежедневно получала подтверждения этому. Овечка с невинным личиком, когда учительница рядом, но стоит той отойти, как овечка шипит на меня змеей, чтоб я дала ей списать домашнее задание. А если я отказываю — ее чернильница падает, якобы нечаянно, заливает мою тетрадку, и вся моя домашняя работа коту под хвост. Учительница снова подходит — узнать, в чем дело, — и видит то же самое милое невинное личико. Я могу великое множество подобных мелких пакостей порассказать, на которые Эленор была просто мастерицей. Мелкие-то они были мелкие, но доставали нас здорово. Все равно что целый день сидеть рядом с чем-нибудь жутко вонючим и понимать, что поделать ничего не можешь.

Господи, до чего она была отвратным ребенком. Воровала мои вещи из парты и божилась, что не дотрагивалась до них, даже когда было совершенно ясно, что никто другой не мог их взять. В большинстве случаев всякую мелочевку: карандаши, цветные мелки, ластики, но однажды она стащила новенькую авторучку, подарок мне на день рождения, — она была довольно дорогая, и моя мама страшно разозлилась, когда я сказала ей о пропаже. У Эленор никогда не было таких вещей, даже на фоне большинства тисфордских семей Корбетты были совсем уж бедными. Некоторые девочки издевались над сестрами Корбетт, дразнили их вшивыми нищенками. Наверное, они и поступали так из-за того, что Эленор была настолько неприятной. По-моему, она ненавидела любого, у кого было то, чего не было у нее, а значит, ненавидела практически всех.

Она была хитрой, порочной, но вот задирой точно не была, просто возможности такой не было — она всегда находилась как бы в изоляции. Мне кажется, весь мир в ее представлении делился на две части. Одним людям она хотела показать себя в выгодном свете, потому льстила и угодничала изо всех сил. Другим людям, чье мнение было для нее не важно, радостно демонстрировала себя настоящую. Как я уже говорила, дети довольно легко разбираются в том, кто есть кто. Но совсем другое дело подростки и взрослые — почти все они видели в ней прелестную малышку. Именно так и описали ее газеты.

— Говорят, что она тянулась к более старшим детям, — осторожно заметила я. — Еще до того, как подружилась с Ребеккой.

— Совершенно верно. Она четко знала, с кем ей выгодно дружить, и как бульдозер перла к цели, предлагая сделать и то, и это, пока объект ее усилий не сдавался. Я помню, как она донимала мою двоюродную сестру и ее подруг — они были двумя годами старше нас, и, хотя одноклассницы считали их крутыми девицами, на самом деле они были не опаснее Справедливого Вильяма.[30] Эленор отиралась возле них и в конце концов добилась своего — они стали считать ее своей подружкой.

Люси вздохнула и после короткой паузы продолжила:

— Сколько у них было проблем из-за нее — ужас. Однажды на выходные пошли в кондитерскую, и Эленор набила карманы леденцами и шоколадками, когда девочки этого не видели. Дежурная в торговом зале заметила маленькую воровку и обвинила в краже всю компанию. Но Эленор заныла, что ее подбили старшие девочки, а она согласилась только из страха перед ними. Меня-то с ними не было, но я могу без труда представить себе ее страдальчески слезную мину. Если бы вы знали мою сестру и ее подруг, вы бы никогда не поверили этому бессовестному навету. Да, они были языкастыми, как все подростки, но никогда не толкнули бы ребенка на дурной поступок. Однако все поверили крошке Эленор, а старшие девочки вляпались в неприятности, куда худшие по сравнению с тем, что ожидали бы их за кражу конфет. Они страшно разозлились на нее, но поделать ничего не смогли. Сами понимаете — если б они только попытались ей отомстить, нарвались бы на проблемы в сто раз серьезнее.

— Я слышала об этом случае, — сказала я, — от одной из сестер Эленор. По ее словам, Эленор была сущей неумехой, абсолютно неприспособленной к жизни.

— О, я помню, как сестры с ней носились. Но видите ли, хитрости Эленор было не занимать, а кое в чем она была сообразительнее любой из своих сестер. Работа по дому была распределена между всеми сестрами — всеми, кроме Эленор. Эту отпускали играть на улице — ей вроде как невозможно ничего доверить, поэтому за нее все делали другие. Пусть сестры сколько им влезет зудят, что она неумеха, — зато она единственная может гулять когда ей заблагорассудится.

Перед моим мысленным взором возникла комната в доме Агнесс Ог, и внезапно я увидела все рассказанное ею другими глазами. Выходит, Эленор намеренно жгла утюгом свои юбки и била посуду, при этом внутренне ухмыляясь.

— Похоже, девочка-то была крайне расчетливой, — заметила я. — Меня удивляет, почему вы назвали ее умственно отсталой.

— Она ведь не во всем и не всегда была такой изобретательной. Многое из того, что она делала, иначе как пакостями и назвать-то нельзя, а на это много ума не надо. Помню, ей стало откуда-то известно, что отец одной нашей одноклассницы сидит в тюрьме. Разумеется, этот факт хранился в глубокой тайне, поскольку в то время это прежде всего отразилось бы на его дочери, поставило на ней клеймо. А Эленор раззвонила по всей школе. Клянусь, она была на седьмом небе от счастья, свистулька чертова. Так и вижу ее на игровой площадке, скачет от одной школьной сплетницы к другой. Буквально перед глазами стоит это невинное личико. Очаровательное личико. Ну прямо-таки малышка с рождественской открытки. (Я даже по телефону почувствовала, как Люси передернуло.) Между прочим, та наша одноклассница ничего Эленор не сделала, ровным счетом ничем не насолила. А после этого стала прогуливать, и ее маме пришлось забрать ее из школы. Какое разочарование для Эленор — вы бы видели. Не рискну назвать ее олицетворением зла, но что-то дьявольское в ней определенно присутствовало. Временами даже пугало.

— Удивительно, что сама Ребекка этого не заметила. Ведь по вашим словам, все было так очевидно.

— Повторюсь, даже дети самую капельку старше Эленор воспринимали ее по внешнему виду. А с этим как раз все было лучше некуда: эдакий тип младшей сестрички — худенькая, изящная, кудрявая, веснушчатая, с редкими зубками. И все это она наверняка пустила в ход, чтобы сблизиться с Ребеккой. Ведь Ребекка была дочерью самого Денниса Фишера, и мать привозила ее в школу на шикарной машине! Да Эленор присосалась к ней, как профессиональная охотница за богачами. И наверняка с такими же целями. — Люси вздохнула. Помолчала немножко. — Я ни разу даже словом не обмолвилась с Ребеккой, но мне она всегда казалась хорошей девочкой — воспитанной, нисколько не капризной. Она всегда была одна — пока не подружилась с Эленор. Зато с тех пор они почти не расставались. Я уверена, что Ребекка сделала большущую ошибку, связавшись с кошмаром в образе Эленор. Когда я услышала, что Ребекка убила ее, то не могла поверить своим ушам… Лично мне тогда казалось, что угроза исходит именно от Эленор.

Снова наступило молчание. Я была сама не своя, будто контуженная. За какие-нибудь двадцать минут в моем восприятии событий произошел кардинальный сдвиг, поставивший буквально все с ног на голову; несчастная жертва превратилась в исчадие ада, а злодейка стала еще более загадочной.

— Ребекка была для Эленор всего лишь источником всяческих преимуществ, — завершила Люси. — Ну а в итоге маленькая бестия получила больше того, на что поначалу рассчитывала.

25

Когда я встретилась с Петрой, а было это на второй день моего пребывания в университете Рединга, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь наши с ней отношения перерастут в нечто большее, чем простое знакомство. Во всем без исключения она была моей противоположностью. Впервые я увидела ее в центре галдящей компании студентов; казалось, все они дружили с пеленок, хотя еще и суток не прошло с тех пор, как они узнали друг друга. В моих глазах они выглядели одинаково — восторженные, хохочущие, беспечные, — но в Петре как-то всего было больше. Похожие на охваченных энтузиазмом щенят, которых наконец-то спустили с поводков, все они предвкушали головокружительные водовороты вечеринок и возможность где угодно шататься по ночам. Свобода воспринималась ими как чудо, поскольку у каждого был свой якорь — дом, где им всегда обещана безопасность, всегда уготована сердечная и радостная встреча. Они никогда не испытывали моего чувства, — чувства, что я позади рубежа, когда тебя терпят в доме, который в сущности и не был твоим домом.

Дожидаясь Петру в машине у вокзала в Уорхеме — вот она выходит из вагона! — я отчетливо вспомнила то время. Как это часто случалось и раньше, обстоятельства, приведшие к нашей дружбе, поразили меня своей фантастической иронией. Времена у меня тогда были хуже не придумаешь, зато теперь какой лучик света: радость от встречи с Петрой после долгой разлуки и ощущение, будто мы только вчера встречались, чтобы поболтать. Покрутив головой и заметив меня за рулем, она быстро подошла к машине и плюхнулась на пассажирское сиденье.

— Привет, чужестранка! Как я рада видеть тебя снова! — Она порывисто обняла меня. — Ну? Как ты тут?

Кое-что в моем характере уже никогда не изменится. Например, открытое проявление чувств меня смущает, и я была рада, когда она снова откинулась на спинку кресла.

— Неплохо, — отозвалась я. — Как добралась?

— Сплошной кошмар от посадки до приезда. Не было ни одного свободного места у окна. Рядом со мной сидела такая семейка, чтоб им провалиться… Прикинь, от самого Рединга орали друг на друга — рта не закрыли. До сих пор небось орут, даже из поезда недосуг выйти. (С улыбкой глянув на нее, я завела мотор и тронулась с места.) Не могу прийти в себя от этого соседства, — весело продолжала она. — Ей-богу, опасалась, что они вот-вот начнут лупить друг друга.

Мы болтали о том о сем и ни о чем примерно минут десять, пока скучные жилые кварталы не сменились живописными, освещенными солнцем деревенскими пейзажами. Уголком глаза я видела, как Петра приникла к окну.

— Мама родная! Да это ж сущая идиллия! — воскликнула она в экстазе, когда мы, свернув с боковой дороги, направились в сторону Плаумэн-лейн. — Пожалуй, я не прочь перебраться сюда. Совсем другой мир — будто со страниц книжек Беатрис Поттер.[31]

— Ну вот. Почти дома. — На вершине холма я переключила скорость и медленно поехала вниз. — Посмотрите направо, — обратилась я к Петре голосом профессионального гида. — Вы видите дом, где мы живем.

— Ого! Анна, какая красота! И дом намного больше, чем я думала.

— Наша только половина, — уточнила я, — но нам и этого более чем достаточно. Да и соседка попалась — очень приятная дама. Ее не видно и не слышно, так что мы, считай, одни. — Подъехав ближе, я отметила про себя, что зеленовато-голубого «фиата» в проезде нет. — Я бы сразу вас познакомила, но она, похоже, на работе. Карла тоже нет дома — поехал в сервис-центр показать машину, вернется где-то через час.

Едва переступив порог, Петра пожелала увидеть все. Мне было так странно водить ее по дому, демонстрировать владения. Ни дать ни взять — хозяйка средневекового поместья. Комнаты казались еще более холодными и странными, словно они были вовсе не мои. Я сопровождала Петру, как агент по продаже недвижимости, втайне ненавидящий продаваемую собственность, но пытающийся подыгрывать восторгу покупательницы.

— Класс! — воскликнула она, когда мы поднялись на второй этаж. — Я тащусь от дубовых перил. Анна, как я тебе завидую! Завтра же готова перебраться сюда — теперь Рединг для меня уже не тот.

— Ты права, здесь хорошо. — Больше не в силах разыгрывать бодрячка, я заговорила о том, что меня волновало: — Хотя… даже и не знаю… Временами здесь как-то чересчур тихо.

— Видали? Девочка заелась. Наверняка уже привыкла ко всей этой красоте.

Мы вошли в спальню для гостей, и она сразу бросилась к окну.

— Господи, какой вид! Словно на многие мили ни души. Неудивительно, если ты снова начнешь здесь писать. А эти офисные причиндалы для Карла? Чтобы он мог изредка отлынивать от работы на фирме?

Я отрицательно качнула головой:

— Это я тут пишу… ну… как бы пишу. По-настоящему я еще не приступила к работе.

— Я как раз и собираюсь подробненько расспросить тебя обо всем, что ты здесь делаешь. — Петра швырнула дорожную сумку на кровать и, скорчив гримасу «наконец-то дома!», с размаху упала рядом с сумкой, отчего пружины матраса жалобно пискнули. — Ну и как продвигаются дела с новой книгой? Что-то ты темнишь, подруга, — ни слова не сказала.

— М-м-м… — замялась я, облегченно выдохнув от того, что Петра сама перевела разговор на эту тему, а я будто бы от радости встречи с ней вовсе и забыла о книге, — хотя по дороге от вокзала до дома мысль о ней не давала покоя. — Честно говоря, происходят странные вещи. Даже не знаю, как и рассказать. Боюсь, ты сочтешь меня круглой дурой.

— Держу пари, что не сочту.

Петра резко села на кровати, пружины матраса снова всхлипнули. Я тем временем повернула стоящий перед компьютером офисный стул и села, оказавшись лицом к лицу с ней.

— Валяй, подруга, рассказывай. Что происходит?

— М-м-м… Ты ведь знаешь, что до переезда сюда я и не помышляла о новой книге? (Петра нетерпеливо кивнула.) И в течение какого-то времени мысли о книге меня не тревожили. Но потом от одной пожилой дамы из деревни я кое-что услышала. Ты знаешь Ребекку Фишер?

— Лично не знакома, но знаю, кто такая Ребекка Фишер. Она убила свою лучшую подругу, и произошло это в шестидесятые годы, верно? И при чем тут она?

— Она раньше жила здесь, — чуть слышно отозвалась я. — И дом мы купили у нее.

Глаза у Петры стали круглыми, и несколько долгих секунд она таращилась на меня.

— Шутишь?

— Серьезно. Конечно, мы не подозревали о том, у кого покупаем дом, но после того как я поговорила кое с кем из местных, история прояснилась. Кто-то из деревенских прознал тайну Ребекки и начал ей угрожать. И это были не пустые угрозы. Сначала ей расколотили стекла в доме, а вскоре после этого убили ее собаку. Вот тогда-то она и решила уехать отсюда как можно быстрее, поэтому дом достался нам так дешево.

— Вот уж поистине, нет худа без добра, — резонно заметила Петра, но холодная расчетливость — не ее стиль, и я отлично поняла, как и с какой целью это было сказано: Петра пыталась замаскировать собственный шок. — Господи, Анна, спасибо тебе за предстоящий ночной кошмар, а я-то надеялась в кои веки выспаться в деревенской тиши. Но услышав такое…

— Прости, но это только самое начало. — Я понятия не имела, как мои тайны воспримет кто-нибудь другой, но продолжила рассказ, подготовив себя к любой возможной реакции. — Сама знаю, Петра, все это покажется тебе до чертиков странным, но когда я впервые услышала эту историю, у меня сразу возникла идея написать новую книгу. Ой, только не смотри на меня так, я и сама чувствую себя виноватой.

— Смотрю как умею — как обычно. Не придумывай! — запротестовала Петра. Тем не менее еще секунду назад она смотрела на меня такими глазами, словно я радостно сообщила ей о своем членстве в БНП.[32] — Давай дальше. Не видишь, я сижу как на иголках?

А дальше оставалось только одно, что я и сделала — рассказала ей о стычке с мистером Уиллером, о ране, полученной Соксом, и о его смерти.

— Я понимаю, как это глупо, — подытожила я свой рассказ, — подозревать его в чем-то подобном. Я уверена, что он абсолютно нормальный человек, а со мной он обошелся так сурово потому, что думал, будто я занимаюсь поисками жареных фактов себе на забаву. Мне ведь не стоит его опасаться? Как ты думаешь?

Петра ответила не сразу, и ее молчание показалось мне вечностью.

— Нет… — протянула она. — Думаю, не стоит.

Глядя на нее, я на миг внутренне съежилась. Я была уверена, что она в момент развеет мои страхи, высмеет их, после чего я, осознав собственную глупость и наивность, разом почувствовала бы облегчение. А она насторожилась, словно я сообщила, что три недели назад обнаружила в груди уплотнение, которое так и не проходит.

— И как прикажешь понимать это твое «думаю, не стоит»? — приказным тоном спросила я и заставила себя рассмеяться. — Ему пришлось бы прятаться в зарослях позади дома. Я слышала шум после полуночи, а утром первым делом увидела Сокса. Ты можешь представить себе, чтобы ветеринар часами наблюдал за домом, притаившись за деревом?

Я хотела задать чисто риторический вопрос, но Петра, похоже, восприняла его иначе — ее волнение определенно усилилось.

— Не знаю, Анна, не знаю. Он был другом Ребекки Фишер. И если он мог дружить с такой особой, как…

— Да она выглядела совершенно обычной женщиной, когда показывала нам дом. В ней не было ничего, что могло бы насторожить. — Я поймала себя на том, что играю роль, изначально предназначенную Петре: это ей надлежало быть бесстрашной, здравомыслящей, отвергающей мои надуманные ужасы. Я надеялась на ее поддержку, в которой отчаянно нуждалась, а выходит, мне самой надо успокаивать подругу. — Если бы ты его увидела, то поняла бы, что он просто не способен на такое. Петра, он ветеринар, а не серийный убийца.

— Я в курсе. Но все равно, есть в этом что-то… — Она проглотила слова, которые звучали и в моей голове: подозрительное, зловещее. — А что Карл говорит?

— Он ничего не знает. И не узнает. — Увидев изумление на лице Петры, я поспешила объясниться: — Одно тянет за собой другое — сперва я не захотела рассказывать ему о стычке с мистером Уиллером, потом не могла посвятить его задним числом и тем самым признаться во вранье. А теперь вообще не имеет смысла. Даже если все это дело рук мистера Уиллера, то все уже в прошлом: он отомстил, Сокс мертв — и точка. Карлу ни о чем и знать не надо.

Какое облегчение. Кажется, до нее дошло, и Петра не станет, по примеру Карла, проводить аналогий между нынешними событиями и ночными кошмарами первокурсницы в университете; ее взгляд говорил, что она пусть и неохотно, но все-таки признает, что такое возможно.

— Что ж… — после недолгого молчания произнесла Петра, — может, оно и к лучшему. Но если случится еще что-то подобное — хотя я и не думаю, — ты ведь ему расскажешь?

— Разумеется, — подтвердила я с гораздо большей, чем испытывала, уверенностью в голосе, в этот момент с улицы послышался приближающийся гул мотора. — Помяни черта… — улыбнулась я. — Наверное, Карл вернулся.

Так оно и было. За бурными приветствиями в прихожей последовало кофепитие на кухне. Если у Петры еще и сохранились какие-либо опасения после нашего разговора, то она сделала все, чтобы не показывать их.

— Ты ведь уже знаешь, что нас ждет сегодня вечером? — весело сказал Карл, но увидел в глазах Петры вопрос. — Неужели Анни не удосужилась обрадовать?! Тебе предстоит увидеть нечто потрясающее — распродажу выпечки, организованную Женским институтом в церковной зале, так-то вот!

— Это не надолго, — заверила я подругу. — Наша соседка пригласила нас, и я согласилась, предупредив ее, что мы только заглянем на минутку. А вдруг нам понравится, ведь никогда наперед не знаешь.

— В самом деле… Случаются и более странные вещи, — с подозрительной торжественностью подтвердил Карл. — Я недавно прочитал, что где-то взорвалась корова. А еще…

Мы расхохотались. Допив кофе, мы втроем долго бродили по окрестностям, делясь последними новостями, вспоминая Рединг, обсуждая общих знакомых — и то, как мы с Карлом счастливы, что переехали сюда.

Без пяти минут пять Карл поставил машину на открытой парковке на границе городского центра Уорхема, и мы пешком направились к церкви. Солнце катилось к горизонту, вокруг его золотого диска появился охряной ореол, улицы стали тихими и безлюдными.

— Вот мы и пришли, — сказала я Петре. — Кстати, в здании слева — библиотека.

Многоцветные, написанные от руки указатели направляли гостей по узкой, окружающей церковь аллее прямо к открытым настежь двустворчатым дверям, за которыми нас поджидали красочные атрибуты, мгновенно воскресившие в памяти картины из детства: школьные вечера, праздники урожая, благотворительные распродажи родительского комитета. И все та же атмосфера дилетантизма, исполненного благими намерениями: несколько воздвигнутых наспех прилавков; пожилая руководящая дама, чинно восседающая за столом, уставленным мизерными стопочками с белым и красным вином. В зале, похоже, работала воскресная школа — примитивные, но аккуратно вырезанные рисунки пар животных были наклеены на толстый картон под надписью Ноев ковчег, выведенной явно рукой взрослого. Помещение казалось слишком просторным для двух десятков присутствующих. Всем было далеко за сорок, и поначалу я не увидела ни одного знакомого лица, но, обведя взглядом зал, облегченно вздохнула, обнаружив Лиз за прилавком с кексами — она оживленно беседовала с Хелен и Мьюриэл.

— Ах, да вот же она! — воскликнула я и, обратившись к Петре, добавила: — Наша соседка. Во-он та, с каштановыми волосами. Пойдем, поздороваемся?

Присутствие Хелен и Мьюриэл несколько усложнило процедуру знакомства, но все прошло более-менее нормально: энергичные рукопожатия, доброжелательные улыбки.

— Надеюсь, Петра, вам здесь понравится, — сказала Мьюриэл. — А с вами, Карл, я очень рада познакомиться. Удивительно, что мы до сих пор не встретились.

— Полагаю, вы много работаете, — вставила Лиз. — Все на службе, на службе, верно? Даже я, ваша соседка, встречаюсь с вами впервые. Отведайте, пожалуйста, моего кекса, прошу вас. Я испекла его сегодня утром, и мне кажется, он удался на славу.

Мы все взяли по ломтику, поблагодарили Лиз, а она, не выходя из-за прилавка, снова обратилась к Карлу:

— Анна много рассказывала мне о вас — разумеется, только хорошее. Мы довольно часто видимся с нею днем и не упускаем случая пообщаться.

— Стыд и позор! — Громкая, веселая реплика Петры прозвучала совершенно неожиданно и адресована была мне, однако рассчитана и на всех остальных. — Вот, значит, чем ты занимаешься — вместо того чтобы в поте лица своего трудиться над сбором материалов для нового романа? Впрочем, я тебя не виню, мне и самой были бы необходимы перерывы, работай я над образом Ребекки Фишер.

Я остолбенела от ужаса и сразу почувствовала сгущающуюся вокруг меня атмосферу подозрительного непонимания — Мьюриэл и Хелен смотрели на меня с учтивой озадаченностью, во взгляде Лиз холода было больше обычного. Петра силилась понять, что из сказанного ею было лишним. Карл знал, о чем речь, но не вник в ситуацию. Секунды тянулись одна за другой, никто не осмеливался нарушить молчание, и я поняла, что делать нечего — надо признаваться.

— Я собираю материал для романа. Точнее… это будет триллер, — торопливо заговорила я, — в основу которого ляжет история Ребекки Фишер. Идея возникла у меня после нашего переезда… когда мне рассказали о Ребекке.

Признайся я в ритуальном убийстве десятка детей, и то в моем голосе было бы меньше виноватых интонаций. Остальные по-прежнему хранили молчание, а мне хотелось лишь одного: чтобы пыльные, затоптанные доски пола разверзлись под моими ногами и меня поглотила пропасть. Боковым зрением на растерянно-покаянном лице Петры я прочитала страстное желание сдернуть меня с дыбы — а помочь здесь могла только срочная смена темы разговора.

— Уверена, когда ты закончишь свой роман, его назовут эпохальным, — произнесла она решительно, поворачиваясь к Лиз, Хелен и Мьюриэл. — Наша Анна — незаурядный писатель. Вы читали «Сгустившуюся тьму»? Разве это не выдающееся произведение?

Если находишься на дне пропасти, не стоит копать глубже… Однако Петра, похоже, не понимала, где находится, или, что еще хуже, куда отправила меня. Вторично за несколько секунд я убедилась, что надо объясниться, и с трудом выдавила:

— В прошлом году был опубликован мой роман. Тоже триллер… в некотором роде. Надо было сказать об этом раньше, но…

Совершенно неожиданно выручила меня Лиз. С чарующей улыбкой, как бы оповещая всех, что подобные откровения слышит от соседей чуть не каждый день, она объявила:

— О, вот это новость, моя милая. Замечательно! Я немедленно спрошу вашу книгу в библиотеке. Простите — как называется?

— «Сгустившаяся тьма», — повторила я. — Издана под именем Анна Джеффриз. Вряд ли вы найдете ее в своих фондах — честно сказать, тираж книги был не очень большой.

— Жаль… Что ж, можно заказать. Так или иначе, но думаю, что мы ее получим. — И Лиз тут же обратилась ко всей компании: — Угощайтесь кексом, прошу вас, не стесняйтесь, а то он пропадет.

Разговор перешел на общие темы. Удивление во мне смешалось с глубокой благодарностью — как легко Лиз вызволила меня из трудного положения. Я ловила на себе быстрые, неприязненные взгляды Хелен, она словно корила меня за то, что я непонятно почему умолчала о своем опубликованном романе. Сконфуженная, я не нашла в себе сил, как намеревалась изначально, кинуть взгляд на часы, воскликнуть: «Бог мой, как бежит время!» — и свернуть визит. Я вяло поддерживала беседу, пока за меня это не сделал Карл.

— Простите, что убегаем, но нам действительно пора, — произнес он, мастерски разыграв сожаление. — Решили, знаете ли, поужинать в каком-нибудь симпатичном местечке. Очень рад был познакомиться с вами, дамы, а также пообщаться с вами, Лиз. Ваш кекс великолепен.

— Ну что вы. Желаю вам хорошо провести время. Анна, моя милая, уверена, что мы скоро увидимся.

Мы распрощались, и, как только вышли на улицу, Петра глубоко и театрально вздохнула:

— Анна, мне нет прощения! Ну не доперла, что ты их не просветила…

— Ладно, не бери в голову. Ты ни в чем не виновата, рано или поздно это должно было случиться, — отозвалась я с напускным безразличием. — Вообще глупо было скрывать, надо было похвастаться при первой же встрече. Почему-то всегда думаешь, что еще не время.

— Да уж, ты со своим писательством… — покачав головой, улыбнулся Карл. — Знаешь, Анни, я догадываюсь, что далеко не все наркоторговцы скрывают свои дела с такой же тщательностью, как ты свои.

Я с восторгом отметила, что интерес, проявленный Лиз, поменял к лучшему и отношение Карла к моим литературным делам. До того, как она заговорила, он был смущен и насторожен, а теперь, похоже, счел недавнюю ситуацию забавным ляпсусом. Вот только я все еще не могла справиться с конфузом и постоянно спрашивала себя: что, черт возьми, Лиз в действительности обо мне подумала?

— Ну, будем считать, — сказала я, преодолевая смущение, — все хорошо, что хорошо кончается. Лучше скажите, мы собираемся сегодня ужинать? Вечер прекрасный, поблизости есть неплохие пабы.

На полпути от Уорхема до нашего дома мы остановились у придорожного паба и расположились на открытом воздухе, в саду, в затянутом москитной сеткой пивном баре, где уже развлекалась компания двадцатилетних юнцов, заглянувших сюда по пути в Тауэр-парк Пула, где их ждали боулинг и ночные клубы. Мы ели, пили и говорили за столом на нетвердых ножках. Надвигались сумерки в розовато-фиолетовых тонах, смеющиеся рты то и дело приникали к бокалам с вином — картина настолько мирная и дружелюбная, словно срежиссированная специально для рекламного ролика.

— Ну и каково впечатление от местных жителей? — спросила я Петру. — Лиз тебе понравилась?

— На мой вкус, тетка слегка слащавая, но я не отказалась бы от такой соседки. Зато отлично обошлась бы без общества другой особы — той, что в белой блузке и с глазами нациста. Мама родная, вот уж у кого с шармом большой недобор!

При виде уморительной мины Карла, кивком подтвердившего согласие с оценкой Петры, я готова была скакать от радости, — оба разделили мое мнение о Хелен, а значит, моя неприязнь обоснованна.

— Рядом с ней прямо мурашками покрываешься, — щебетала Петра. — А ведь она и словом-то не обмолвилась. Она всегда такая?

— Насколько мне известно, всегда, хотя, к моему счастью, общаюсь я с ней редко. Так, нам несут горячее. Все! Поговорим о чем-нибудь более приятном, — быстро предложила я. — Что нового на работе?

26

— А хорошо было снова повидаться с ней, верно?

Часы показывали половину шестого воскресного вечера, и мы только что проводили Петру на уорхемский вокзал. Выезжая с маленькой парковки, я слушала мужа рассеянно.

— Ага-а-а.

— Что-то тон у тебя не очень уверенный. — Заглянув мне в лицо, он понял, что я чем-то озабочена. — В чем дело, Анни?

— Да понимаешь, никак не идет из головы вчерашний вечер, когда Петра раскрыла меня перед дамами из Женского института. Мнение Хелен и Мьюриэл меня не волнует, зато Лиз… тут совсем другое.

Я снова явственно увидела ее перед собой: спокойная, без тени удивления реакция могла быть лишь маской, скрывающей нечто другое.

— Мы с ней немало общались, и то, что я не посвятила ее в свои литературные дела, наверняка показалось странным. Бог знает, что она теперь думает.

— В общем-то… — неловко протянул Карл. — Да ладно, пустяки! Она тебе не подруга, так что ты не обязана посвящать ее в свои дела. Немного неудобно получилось, что они узнали об этом таким образом, только и всего.

— Пожалуй, зайду к ней сегодня же, — сказала я, размышляя вслух. — Попытаюсь объяснить, почему я не рассказала раньше…

— А по-моему, это лишнее, — возразил Карл. — Анни, дело выеденного яйца не стоит.

— Нет, все-таки пойду. Не успокоюсь, пока не сделаю этого. Надолго я у нее не задержусь. Ты и не заметишь моего отсутствия.

Как только мы вошли в дом, Карл тут же уселся перед телевизором и включил футбольное обозрение, а я, подойдя к задней двери Лиз, осторожно постучала. Дверь распахнулась почти сразу.

— Анна! Добрый вечер. Не ожидала увидеть вас сегодня.

Я инстинктивно отступила на шаг.

— Я… э-э-э… Просто решила заскочить. Никакой срочности. Если вы заняты…

— Вовсе нет, моя милая. Заходите, сейчас поставлю чайник.

Я вошла в ее такую гостеприимную, пропахшую мускатным орехом кухню, в которой даже самый придирчивый взгляд не сыскал бы никаких признаков беспорядка. Сидя за столом, я наблюдала, как она хлопочет над чайником.

— Как я понимаю, ваша подруга уже уехала, — заметила Лиз. — Я была рада познакомиться с ней — очень милая девушка.

— Так оно и есть. Она просила поблагодарить вас и сказала, что ей тоже было очень приятно познакомиться. — На самом деле Петра ни о чем таком не упоминала, но ведь вполне могла, так что ложь невелика. — Собственно… я пришла для того, чтобы объяснить кое-что, о чем мы говорили на распродаже. Простите, что раньше не рассказала вам о своей литературной работе. Вы, должно быть, думаете, что у меня пунктик в плане таинственности.

— Ну что вы, ничего подобного. Скажу вам со всей откровенностью, моя милая, вам не в чем себя винить.

И лицо ее, и тон были бесстрастно-официальными, безупречными с точки зрения дипломатического протокола, а я, несмотря на все старания, не могла внятно изложить то, что меня мучило.

— Я понимаю, нехорошо получилось, что вы вот так узнали эту новость… Хелен такие взгляды на меня бросала, после того как Петра…

— Не стоит волноваться по поводу Хелен, моя милая. Общаясь с ней, люди подчас думают, что у нее не все дома, — я ведь вас раньше предупреждала, что надо просто быть готовой к этому.

Я не успела стереть с лица любопытство. Лиз продолжала безмятежно и доброжелательно:

— Жизнь здорово помяла бедную Хелен. Поймите меня, это не сплетни за ее спиной, — уверена, что она не была бы против, что я с вами поделилась. Она живет здесь не так уж долго, как вы, наверное, думаете, всего семь лет… и почти всю жизнь до переезда сюда она ухаживала за своей матерью. Отец ее умер, когда она была совсем ребенком, а мать тяжело болела. Так что никакой личной жизни, а воспитание пуританское и крайне религиозное. Абсолютно безрадостная жизнь, если подумать. Насколько я знаю, у нее даже приятеля никогда не было. Ведь пока мать была жива, на свидания попросту не было времени.

Что правда, то правда, согласилась я мысленно, действительно безрадостная жизнь. И все равно — что-то в ней есть зловещее.

— Сюда Хелен переехала вскоре после смерти матери, — продолжала Лиз. — Надо вам сказать, что она очень стеснительна. Я понимаю, она выглядит такой неприступной, а дело в том, что она просто не привыкла общаться с людьми. Вот узнаете ее поближе — и разглядите в ней очень приятную женщину.

Сделав короткую паузу, Лиз заговорила снова, чуть суше, более отрывисто:

— Короче говоря, моя милая, вам совершенно не стоит волноваться по поводу вчерашнего. Я уверена, у вас есть основания не посвящать никого в свои литературные дела.

— Это правда, но поверьте, в них нет ничего плохого. — Мне захотелось объяснить ей все так, чтобы она поняла суть. — Я даже и не знаю, почему не сказала вам раньше. Наверное, не хотела повторения того, что творилось в Рединге. Меня просто изводили. Каждый, кто знал, что я написала книгу. Друзья Карла. Мои друзья. Сослуживцы. Это был кошмар.

На лице Лиз была написана скорее тревога, чем любопытство.

— Господи, что же они делали?

— Да вам это наверняка покажется глупым. Банальным. Но понимаете, все и всегда задавали одни и те же вопросы. И прежде всего, сколько я получила за публикацию. Нет, ей-богу, люди, у которых язык не повернулся бы поинтересоваться моим жалованьем, запросто спрашивали о гонораре, причем ответ «Не слишком много» никого не удовлетворял. На меня давили до тех пор, пока я или не называла им точную сумму, или не посылала их подальше. Но видели бы вы их разочарованные мины, когда они добивались правды! Это было ужасно. Мне всегда хотелось провалиться сквозь землю. Но и это не все. Меня не оставляли в покое. При каждой встрече мне сообщали, что ищут мою книгу, но нигде не могут найти, — я слышала это и от родителей Карла, да от всех подряд. Мне перечисляли десятки магазинов, куда моя книга не поступала, — и хоть бы кто-нибудь подумал, насколько больно мне слышать такое, хоть я и притворялась, будто мне все равно. А потом мне приходилось извиняться и объяснять, что тираж был небольшим и продажа шла не очень успешно, — и тут следовал вопрос насчет количества проданных экземпляров…

Я помолчала, стараясь унять дрожь.

— Как же меня все это достало! Я пыталась объяснить это Карлу, но он только смеется над моей «любовью к секретам»; по его мнению, я должна хвастать направо и налево, всем и каждому. У меня уже нет сил биться головой о стену, чтобы заставить его понять, что я действительно гордилась бы своей работой, будь она успешной, — вот тогда я была бы готова говорить о ней до посинения, только о ней и ни о чем другом. Но что вышло, то вышло, и сейчас я испытываю то же самое, что испытывала, будучи ребенком, от своих первых проб пера. Такое чувство, будто сочинительство — занятие жалкое. Курьезное. То, к чему прибегаешь только ради того, чтобы тебе самой стало хоть чуточку лучше, потому что никому из окружающих до тебя нет дела…

Я умолкла, с удивлением и ужасом осознав, что вот-вот расплачусь. Пытаясь взять себя в руки, я избегала взгляда Лиз. Казалось, она увидела меня голой.

— Вот поэтому я ничего вам и не сказала, — пролепетала я с вымученной улыбкой. — Глупо все это, да?

— Да что вы, моя милая, вовсе нет. Я понимаю вас целиком и полностью.

Я медленно, со страхом перевела взгляд на нее, боясь обнаружить вуаль симпатии поверх подозрительного непонимания, но лицо Лиз было открытым и добрым.

— В самом деле? Вы правда меня понимаете?

— Еще как понимаю. В отличие от вас, у меня никогда не было в жизни дела, которое так много значило бы для меня. Работа в саду, работа на полставки в библиотеке — все это не то. Но уж если я берусь за работу, то отношусь к ней так же, как вы к своей. Я доказываю всем ее значимость и хочу, чтобы люди поняли ее смысл и полезность.

Это походило на сон — найти сочувствие и симпатию там, где ты меньше всего рассчитываешь. В лучшем случае мою привычку хранить в секрете все, что связано с писательством, считали занятной причудой, подобной распространенной среди актеров примете, что на премьерный спектакль нужно надевать счастливую пару носков. В Лиз я нашла понимание — она сочувствовала и не судила. А я так долго воспринимала ее по первому впечатлению, считала ее самодовольной и слегка высокомерной, не принимающей ничего, что не вписывалось в жесткие рамки ее жизненных канонов. А сейчас в ней открылась способность понять другого, неразличимая подчас под обычной вкрадчивой приветливостью, слегка покровительственная, но тем не менее искренняя теплота.

— Я очень рада… — чуть слышно произнесла я и добавила, постаравшись, чтобы прозвучало как можно бодрее: — А знаете, я надеюсь, со второй книгой все будет по-другому. Может, она получится лучше первой.

— Ну конечно. — Лиз помолчала, глядя на меня с любопытством и некоторым смущением. — Милая моя, я не обижусь, если вы скажете, что это не мое дело, но так хотелось бы узнать — что побудило вас писать о Ребекке Фишер?

В обычных обстоятельствах я бы замкнулась, слишком хорошо понимая, какое глубочайшее неодобрение может вызвать выбранный мною главный персонаж. Но сейчас мне было совсем не трудно описывать, как все начиналось; как по мере углубления в детали и подробности этого дела меня охватывало желание добраться до самых корней; как очень скоро дело Ребекки стало интересовать меня по причинам, мало или вообще не связанным с книгой. И когда я рассказала Лиз все, у меня возникло чувство, будто это наша первая с ней встреча, будто мы на редкость быстро, с первых же минут знакомства, прониклись симпатией друг к другу.

Рассказ был закончен, но Лиз еще некоторое время не сводила с меня задумчивого взгляда.

— Это, без сомнения, интересно, но вместе с тем и ужасно. Меня удивляет, что вы не испугались до смерти. Глупо, конечно, но сама я до сих пор не могу без содрогания вспоминать о том, что эта женщина была моей соседкой. Никогда бы не подумала, что такое возможно, да еще в нашем медвежьем углу. Переезжая сюда, я и представить не могла ничего подобного.

Я удивилась. Она всегда так расхваливала прелести здешней тихой жизни, что я пребывала в уверенности, будто она и родилась здесь.

— А откуда вы переехали?

— Из пригорода Борнмута, почти сразу после смерти мужа, и живу здесь уже больше десяти лет. Девочки к тому времени уже разъехались, а наш дом был слишком велик для меня одной. Даже если бы не последнее обстоятельство, все равно жить там было бы мне в тягость. Думаю, вы меня понимаете.

— Прекрасно понимаю. — Я живо представила себе большой семейный дом в зеленом пригороде, прежде полный людей и вдруг опустевший. Эхо, звучавшее в его пустых комнатах, подумалось мне, не сильно отличалось от эха в доме номер четыре на Плаумэн-лейн, — менее зловещее, вместе с тем оно было более мучительным. — На вашем месте я бы тоже переехала.

Ответом был благодарный взгляд — и в мгновение ока печаль на ее лице сменилась привычной улыбкой:

— А знаете, моя милая, я буквально сразу освоилась в Эбботс-Ньютоне, хотя поначалу очень волновалась, как местные жители примут чужака. Однако они приняли меня как родную.

— А вот к Ребекке, по слухам, отнеслись совсем иначе.

Как часто бывает, я сначала ляпнула и только после подумала. Лиз уставилась на меня с нескрываемым удивлением:

— Кто ж вам такое сказал?

И я впервые описала встречу с мистером Уиллером человеку, который лично знал ветеринара. Я сознательно не утаила ничего: ни его вспышки ярости, ни обвинений в мой адрес и в адрес всех жителей, ни его гнева по поводу того, как обошлись с собакой Ребекки.

— Да это, в общем, неважно, — глядя на озабоченное лицо Лиз, торопливо сказала я. — Мне удалось разыскать других людей, знавших Ребекку, — ее школьных учителей, соучеников и еще много кого, — так что я обойдусь и без помощи мистера Уиллера. Просто тогда, при нашей встрече, меня поразила его реакция. Только и всего.

— А меня его реакция не удивляет… — На лице Лиз была по-прежнему написана тревога. — Они с Ребеккой были очень большими друзьями. Насколько я могу судить. Я часто видела его машину рядом с нашим домом.

Я уловила сдержанную осторожность, словно она боялась показаться истеричкой, но тем не менее хотела донести до меня свои мысли. Глядя на нее, я чувствовала почти то же самое, что чувствовала вчера утром с Петрой, в комнате для гостей. Только сейчас мне было еще страшнее. Петра могла нафантазировать себе все что угодно, даже вообразить Винсента Прайса[33] в роли ветеринара, но Лиз-то лично знала мистера Уиллера. Даже в неведении о ночном вопле, о том, что я видела, как ветеринар следил за нашим домом, о моих подозрениях насчет его причастности к смерти Сокса, она тем не менее сочла мой рассказ угрожающим.

— Как по-вашему, он все еще общается с ней? — спросила я.

— Я знаю об этом не больше вашего. Однако думаю, что да. Когда она жила здесь, мне казалось, что отношения между ними очень тесные. Я почти уверена, что они знали друг друга еще до ее переезда сюда.

Я вдруг подумала: «Что, если отношения между ними существуют уже не один десяток лет и он предан ей так, как самый близкий родственник? А следовательно, и мстить готов как за родню?» Я постаралась отогнать от себя эту мысль.

— Все возможно, а впрочем, это и неважно. Я не собираюсь больше общаться с ним, у меня уже достаточно информации, которую надо проверить и обработать. — Мне хотелось перевести разговор на другую тему, не имеющую ничего общего со зловещей неопределенностью мистера Уиллера; хотелось поговорить о чем-то, что соответствовало бы обстановке этой уютной сельской кухни, с полками, заставленными специями и кулинарными книгами. — Лучше расскажите, как шла торговля вчера вечером после нашего ухода? Жаль, что мы не могли побыть там подольше.

Я очень уж резко сменила тему, но моя собеседница лишь чуть приподняла брови, и, убедившись, что она идет навстречу моему желанию прийти в нормальное состояние и успокоиться, я мысленно поблагодарила ее. И мы как будто стали еще на шаг ближе.

Случайно глянув на часы на стене, я сделала то, что собиралась сделать вчера на распродаже:

— Боже мой, уже почти семь часов. Как жаль, но мне пора идти.

— Ничего, мы ведь непременно скоро увидимся.

— Конечно, заходите на чашечку чая, когда надумаете. — При всем желании еще вчера в это же время я не сформулировала бы приглашение подобным образом, а сейчас оно само сорвалось с губ. — Я охотно сделаю перерыв в работе.

Выйдя из задней двери, я по дорожке пересекла ее садик, прошла мимо того места, где мы закопали беднягу Сокса. Солнце садилось, и цветочные клумбы полыхали в желто-малиновых закатных лучах. Я еще не совсем успокоилась после разговора о мистере Уиллере, но испытывала и удовлетворение от того, что стала относиться к Лиз иначе. За последние полтора часа она будто бы перешла грань, разделяющую приятное знакомство и истинную дружбу. То же самое, как мне помнится, произошло и с Петрой, только совершенно в другое время и в другом месте…

Но это неважно, по крайней мере, сейчас неважно. В этот вечер мне не хотелось вспоминать о том периоде моей жизни. Я заторопилась домой, где меня ждали Карл и ужин, словно в попытке удрать от пугающих воспоминаний. Самое худшее, на ходу размышляла я, что воспоминания возникают неизвестно откуда, и потому хоть небольшая часть моего сознания должна быть постоянно начеку.

На следующее утро, когда я стояла под душем, а Карл собирался на работу, в дверь постучали. Выключив воду и прислушавшись, я различила торопливые шаги Карла вниз по лестнице, затем его вопрос «кто?» и неразборчивый ответ, произнесенный незнакомым мужским голосом. Потом дверь захлопнулась и Карл, поднявшись на несколько ступеней, прокричал:

— Анни, это почтальон. Принес тебе бандероль. Наверное, та самая книга, что ты купила в интернет-магазине.

Это было как раз то, что приходит, когда совсем не ждешь, — я и вправду напрочь забыла о своем заказе и обрадовалась, как приятному сюрпризу.

— Спасибо! — крикнула я в ответ. — Положи куда-нибудь.

— Лежит на столе в кухне. Я пошел.

— Хорошего дня тебе. Пока, до вечера!

Наскоро смыв пену, я голышом бросилась вниз, вся в предвкушении, как ребенок в рождественское утро. Рядом с вазой для фруктов лежал пухлый конверт с яркой надписью поверх нашего адреса: . Я вскрыла пакет — на стол спланировал чек, но мне было не до него, — вытащила книгу и в течение нескольких секунд рассматривала обложку.

Линда Пирси. ЖАЖДА УБИВАТЬ. Шокирующие невыдуманные истории некоторых самых невероятных британских убийц.

Такой макет обложки мог сработать на школьном компьютере какой-нибудь десятилетний тупица: неуклюжие красные буквы на сплошном черном фоне в ореоле дюжины черно-белых снимков, из которых лишь один привлек мое внимание. Фото по пояс, аккуратная школьная блузка с галстучком, большие прозрачные, ничего не выражающие глаза смотрят прямо в камеру.

Прежде чем сесть за стол, я приготовила кофе и зажгла сигарету. Вдыхая острый, клейкий запах новой книги, смешанный с табачным дымом, я пробежала глазами индексный указатель и отыскала главу, посвященную Ребекке. Лихорадочно листая страницы, открыла нужную и принялась за чтение.

27

Из книги Линды Пирси «Жажда убивать», с. 75.

Десятилетняя девочка плакала. Молодой полисмен, направленный сюда, чтобы задать ей несколько вопросов, сидел напротив девочки в гостиной, смотрел на нее и неловко морщился от детских слез. Идя сюда, констебль Брайан Уиллингс понимал, что сообщить ребенку об убийстве лучшей подруги будет делом весьма нелегким, но никак не ожидал увидеть такого неизбывного горя. Тем более что он так старался обходить ужасающие подробности преступления, понимая, насколько опасны они для ушей невинного ребенка.

Обстановка, в которую попал констебль, нисколько не облегчала его задачу. Как и большинству его друзей и родных из города Тисфорд в Восточном Ланкашире, Брайану были привычны тесные, битком набитые жильцами квартирки, обставленные дешевой мебелью, и в роскоши этого дома он чувствовал себя не в своей тарелке. Смущаясь, он задал девочке вопросы, ради которых пришел, — доброжелательно и по-доброму, насколько мог. Спросил, видела ли она свою лучшую подругу в тот день, когда та пропала.

Пока он беседовал с девочкой, ее мать сидела рядом с дочерью и не сводила с констебля ледяного взгляда. Девочка снова зарыдала, захлебываясь слезами, а ее мать, резко поднявшись с дивана, приняла величественную позу. Она была красива, но наводила страх: высокая блондинка, прическа — волосок к волоску, безукоризненный наряд. Услышав ее злобный голос, Брайан невольно вспомнил, с кем имеет дело.

— Она уже сказала вам, что ничего не знает! Вместо того чтобы ловить убийцу, вы доводите мою дочь до истерики? Достаточно. Вы и так отняли у нас времени больше, чем положено.

Пытаясь оправдаться, молодой полисмен лепетал, что он всего-навсего исполняет свою работу. Но дама продолжала бушевать, и в конце концов парню ничего не осталось, как уйти. Прибыв в участок и собравшись с духом, он доложил своему непосредственному начальнику о результатах визита — в ужасе, что инспектор Дэвид Говард прикажет ему вернуться и завершить допрос.

Ничего подобного, однако, не случилось — Говард заверил младшего коллегу, что тот сделал все правильно.

— Я и сам поступил бы точно так же, сынок. Она ведь всего лишь ребенок — что она может знать? Уверен, ты и сам понимаешь, что не стоит действовать этой семье на нервы.

Уж что-что, а это Брайан знал. Семейство Фишер в городе было известно каждому. Деннису Фишеру принадлежала самая крупная в Тисфорде фабрика, а его капитал, по слухам, превышал семь миллионов. Рита Фишер — та самая дама, что выставила представителя закона, — была единственным ребенком крупного финансового магната и его блиставшей в свете супруги. Чете Фишер не было никакого дела до жителей города, но именно эта отдаленность от повседневной городской жизни и сделала их в глазах горожан почти легендарными личностями. Единственным трагическим обстоятельством, омрачающим счастливую жизнь образцовой супружеской пары, была невозможность иметь детей. Но когда они приняли решение взять приемного ребенка, и эта проблема была разрешена. Ангельски прелестная и необычайно умная Ребекка стала дочерью их мечты, и оба новых родителя, и Рита, и Деннис, без памяти обожали свое дитя.

— Не пытайся откусить больше, чем сможешь проглотить, — с отеческой мудростью поучал Говард молодого сотрудника. — Поговори с другими подругами этой девочки. Кто-нибудь из них что-нибудь да знает.

Хью Солтер почти полтора десятка лет проработал патологоанатомом в полиции Восточного Ланкашира. Работа не для брезгливого, слабонервного человека, и Хью — в то время сорока с лишним лет от роду — считал себя привычным ко всяким ужасам. Едва ли не ежедневно ему приходилось производить осмотры трупов после автомобильных и производственных аварий, и потому лишь очень немногое могло ввергнуть его в шок.

Однако летом 1969 года, когда было обнаружено тело девятилетней Эленор Корбетт, даже профессиональная закалка его не выручила. Это был не трагический несчастный случай, а зверское убийство любимой всеми маленькой девочки, милого жизнерадостного ребенка из большой, дружной семьи. Жестокость убийцы бросалась в глаза даже при поверхностном осмотре жертвы. На теле Эленор было обнаружено более тридцати проникающих ран, то есть убийца продолжал орудовать ножом, когда девочка уже перестала подавать признаки жизни.

— Ведь ей было всего девять лет, а по виду вообще семи не дать, — говорил позже Хью. — Поначалу мы все думали, что она была убита мужчиной. Я не злодей по натуре, но, осматривая тело этого несчастного ребенка, я был в таком состоянии, что мог бы разорвать подонка собственными руками.

Разумеется, Хью точно знал, где было найдено тело Эленор. Пустой дом на окраине Тисфорда с давно выбитыми окнами, окруженный одичавшим садом, переходящим в лес. Мальчишки из местной школы частенько наведывались в это покинутое жилище, когда оно еще таило в себе притягательную новизну, но и им эти руины давно наскучили. Пока интерес к дому у ребят еще не пропал, кто-то из них поймал там гигантского паука, история превратилась в легенду, и с тех пор среди тисфордских детей заброшенный дом на окраине получил название «паучьего гнезда».

Трудно придумать, считал Хью, менее привлекательное место для детей, и в особенности для девочек. И все-таки не было никаких сомнений в том, что Эленор пришла сюда по доброй воле, — это подтвердили все, кто ее видел. Более того, в комнате, где ее убили, следы людского обитания были очевидны. В одном углу обнаружились самые разные предметы домашнего быта, аккуратно разложенные, но почти все так или иначе поврежденные: треснутые миски и тарелки, погнутые или сломанные столовые приборы. Особенно поражало обилие надколотых ваз с увядшими, но, похоже, заботливо собранными цветами.

Коллеги неофициально сообщили Хью о предварительной версии: по мнению полиции, Эленор имела обыкновение ходить в заброшенный дом с другими детьми, а найденные там предметы служили им для игр. В тот злосчастный день, развивали свою версию полицейские, Эленор надумала пойти туда без подруг; увидев девочку одну, неизвестный убийца последовал за ней. Правда, этой версии противоречило отсутствие на теле девочки следов сексуального насилия. Но Хью знал, что зло непредсказуемо, и хотя существуют некоторые общие модели поведения детоубийц, полностью на них полагаться нельзя.

Однако, приступив к детальному осмотру тела Эленор, патологоанатом обнаружил и другие детали, заставившие его призадуматься. Несмотря на огромное количество ножевых ранений, все они были нанесены с гораздо меньшей силой, чем можно было бы ожидать от охваченного яростью мужчины, да и расположение ран свидетельствовало, что нападавший был ниже ростом, чем взрослый мужчина. Много часов не покидая лабораторию после обнаружения тела девочки, Хью понял, что все его прежние представления о том, как и кем было совершено убийство, поставлены под сомнение.

Тем временем полиция произвела тщательный осмотр места преступления. Прочесывали не только дом, но и сад. С помощью служебных собак и добровольных помощников — а таких набралось немало — полицейские исследовали буквально каждый дюйм. И вот призывный лай раздался из кустов у входной двери, двое полицейских со всех ног бросились туда. Одна из собак нашла то, что искали.

Нож с костяной рукояткой и изогнутым лезвием лежал почти на виду. То, что оружие убийства Эленор практически не было спрятано, наводило на мысль, что убийца либо случайно обронил его, либо бросил, в панике скрываясь с места преступления. На лезвии густо запеклась кровь, рукоятка тоже была выпачкана кровью. На рукоятке обнаружили четкие отпечатки пальцев, размер которых навел полицейских на ту же мысль, что пришла в голову Хью Солтеру при осмотре тела убитой девочки.

— Сперва я не мог этому поверить, — говорил впоследствии один из полицейских. — Но судмедэксперты и патологоанатом сошлись во мнении, и я понял, что это правда. Эленор Корбетт была убита ребенком.

Рита и Деннис Фишер сделали все возможное, чтобы защитить свою приемную дочь, в частности, заявили, что в день исчезновения погибшей девочки Ребекка постоянно находилась у себя в комнате. Но их влияние оказалось небезгранично даже в Тисфорде. По мере того как подробности преступления начали просачиваться в прессу, оно быстро стало скандально известным всей стране.

Полиция подвергла обоих супругов допросу, пытаясь выяснить, видели ли они в тот день Ребекку собственными глазами. И, несмотря на отчаянное желание защитить своего ребенка, о котором они так долго мечтали, эта респектабельная, законопослушная супружеская пара не смогла опуститься до прямой лжи. Фишеры были вынуждены признать, что не видели в тот день Ребекку. Деннис с раннего утра был на работе, а Рита отправилась в близлежащий город с намерением обновить гардероб. Свою десятилетнюю дочь они оставили под присмотром домработницы, а та была занята домашними делами и тоже не смогла подтвердить, что Ребекка была дома.

Отпечатки на ноже были идентифицированы как отпечатки пальцев Ребекки, после чего полиция получила ордер на обыск в доме Фишеров и улики против Ребекки стали еще более неоспоримыми. В доме оказалось еще несколько точно таких же ножей — они были частью дорогого столового набора. Костяная рукоятка найденного возле дома ножа потемнела, и по этой причине несколько месяцев назад Рита решила его выбросить. Так же попали в заброшенный дом и другие испорченные предметы домашнего обихода. Когда что-нибудь у Фишеров приходило в негодность, Ребекка тайком от всех извлекала сломанную вещь из мусорного контейнера до того, как мусорщики вывозили его.

Ребекка упорно отрицала свою причастность к убийству, но была на удивление откровенной во всем, что касалось ее лучшей подруги. Она призналась, что доставала из мусорного бака и приносила в заброшенный дом треснутую посуду, много ваз, а также столовые приборы, в том числе и тот самый нож. По ее словам, им с Эленор нравилось там играть «во взрослых». Она наотрез отказывалась признать свою вину, однако улики против нее были неопровержимыми. Через три дня после обнаружения тела Эленор полиция заключила Ребекку Фишер под стражу.

Ситуация поистине беспрецедентная. Полицейские чины Восточного Ланкашира и представить себе не могли, что подозреваемой в таком злодействе окажется десятилетняя девочка. Будь Ребекка Фишер совершеннолетней, ее содержали бы в камере до суда, но в ее возрасте об этом не могло быть и речи. Однако нечего было думать и о том, чтобы она дожидалась суда в своем доме. Наконец было принято решение перевести ее в полицейский участок соседнего города, где имелось несколько одиночных камер. Эти крошечные комнатки использовались редко и предназначались в основном для сильно подвыпивших ночных гуляк.

Новость об аресте Ребекки распространилась быстро, но место ее заключения держалось в строжайшей тайне. Народ в округе был настолько настроен против малолетней убийцы, что власти опасались стихийного бунта: возмущенная толпа могла попытаться силой проникнуть в участок, где она находилась. Сама Ребекка, однако, угрозы явно не представляла, и ее охрана была сокращена до минимума. Двери ее камеры были почти постоянно раскрыты настежь, и хотя женщина-полисмен круглосуточно сидела в коридоре, это было скорее соблюдением правил, нежели из-за опасения, что Ребекка может попытаться совершить побег.

Большую часть времени на этом посту находилась констебль Никола Харрис. Ей было двадцать семь лет, и она была известна тем, что легко находила общий язык с детьми. В течение не одного месяца подготовки к судебному процессу Никола Харрис регулярно разговаривала с девочкой и не могла не удивляться тому, что открылось ей в этом ребенке.

— Разумеется, я знала, что она убила Эленор Корбетт, — впоследствии рассказывала Никола, — но, беседуя с ней, никак не могла в это поверить. На редкость спокойная, милая девочка. И вдобавок хорошо воспитанная. У меня две племянницы примерно ее возраста, так что я-то знала, какими шкодливыми могут быть девчонки. А Ребекка была совсем другая. Она рассказывала мне о своих приемных родителях, и у меня сложилось впечатление, что она их очень любит. Насколько я помню, она никогда не упоминала о том, что была приемным ребенком, да и я никогда не поднимала в разговорах с ней этого вопроса. Говоря о приемных родителях, она всегда называла их мамой и папой и очень скучала по ним. Собственно, если подумать, она ни о чем другом и не говорила.

Если о приемных родителях Ребекка говорила охотно, то о чем-либо ином теперь напрочь отказывалась, и в особенности об убийстве Эленор Корбетт. Даже полицейский психолог был озадачен ее категорическим нежеланием вступать с ним в какой-либо контакт. Она лишь заявила, что не имеет никакого отношения к убийству своей лучшей подруги, и повторяла это даже после того, как ей предъявили неопровержимые улики ее вины. Встречи с психологом, абсолютно бесполезные, только тревожили Ребекку, и констебль Никола Харрис с беспокойством наблюдала за сменой настроения девочки.

— После разговора с психологом Ребекка возвращалась совсем другим человеком, — вспоминала она. — Обычно она прекрасно владела собой, а после этих бесед выглядела измученной и напуганной. А если я спрашивала, в чем дело, она замыкалась в себе. Только твердила, что все в порядке. Но во время ночных дежурств я понимала, что это не так. После встреч с психологом она почти всегда мочилась в постель и ее, похоже, мучили кошмары: дверь ее камеры была постоянно открыта, и я часто слышала, как она говорит во сне. Помнится, она все время твердила одну и ту же фразу. «Не говори им, — повторяла она. — Не надо им рассказывать!» Наутро я спросила, что ей снилось, кому и о чем не надо рассказывать, а Ребекка только глянула на меня испуганно и ответила, что не знает.

Возможно, это был случайный набор слов, связанный с приснившимся ей кошмаром, который она, проснувшись, не помнила. А возможно, ее подсознание, отягощенное бременем вины, подсказывало ей, что она никогда, никому, ни в коем случае не должна сознаваться в своем страшном преступлении.

В течение долгих недель, предшествовавших судебному процессу, Рита и Деннис оставались все теми же любящими родителями, хотя повсеместно растущее озлобление против девочки сделало и самих супругов мишенью для ненависти. Ночью накануне начала процесса на фабрику Денниса Фишера были вызваны пожарные: кто-то метнул в окно самодельную зажигательную бомбу. Огонь быстро погасили, и ущерб от поджога был незначительным. Это случилось в нерабочее время, поэтому обошлось без жертв. Однако было совершенно ясно, против кого и по какой причине совершена эта выходка и на чьей стороне жители Тисфорда. Безутешных родственников Эленор Корбетт считали жертвами, а Фишеров называли монстрами и поносили с неприкрытой злобой. Их финансовое благополучие только подливало масла в огонь ненависти и возмущения в среде бедноты, составляющей подавляющее большинство городского населения.

Появление четы Фишер на первом судебном заседании по делу Ребекки нисколько не добавило им популярности. Стоило им ступить на лестницу, ведущую в зал судебных заседаний, как фотографы почти всех крупных газет страны мгновенно окружили их. Супруги шли, не касаясь друг друга и опустив глаза в пол, — трагедия сильно поколебала устои их еще недавно счастливого брака. Деннис источал холод, пытаясь скрыть истинные чувства под маской делового человека. Рита соорудила собственный панцирь, явившись в роскошном одеянии и водопаде драгоценностей и тем самым сразу же восстановив против себя большинство присутствующих, которым подобные наряды и украшения могли привидеться только в самых сладких снах. Превосходный макияж и безразличие на лице, придававшие ее облику отчужденность и снобизм, решительно лишали эту женщину надежды на чьи-либо симпатии.

И тем не менее во время процесса Рита делала все возможное для защиты приемной дочери. В перерывах она сразу устремлялась к девочке, надменно требуя оставить членов ее семьи наедине с адвокатом. Впрочем, ее озабоченность будущим Ребекки была вполне естественна и ни у кого не вызывала удивления. Во время допроса Ребекка, бросая в зал беспокойные нервные взгляды, отвечала так глухо и монотонно, что судья вынужден был приказать ей говорить громче. Она продолжала настаивать на том, что не причастна к убийству Эленор, но всякий раз ее слова звучали все равнодушнее. Явная безучастность к собственной судьбе вызывала обратную реакцию слушателей. Казалось, Ребекка понимала, что лгать суду бессмысленно, но не могла заставить себя признаться.

Семья Эленор Корбетт присутствовала в зале суда на протяжении всего процесса. Ее мать, вдова, и старшие сестры были полны горечи и подозрительности, уверенные, что богатство Фишеров позволит Ребекке избежать правосудия. Семейству Корбетт было известно, что Рита и Деннис пригласили самых лучших адвокатов, каких только можно нанять за большие деньги, и они страшно негодовали по этому поводу. Когда адвокат Фишеров высказал предположение, что улики против Ребекки сфабрикованы, мать Эленор вскочила с места и устроила в суде настоящий скандал.

— Сцена была как в театре, — вспоминал впоследствии один из тех, кто присутствовал в зале. — Корбетт кричала, что адвокат — натуральный шут, если сочиняет такие версии, и что она не понимает, как он может после этого спать по ночам. Затем она повернулась к матери Ребекки — судья все долбил своим молотком, но вряд ли мать убитой девочки это слышала, уж больно взбесилась. Обозвала Риту Фишер злобной сукой, и такую же змею, говорит, пригрела — это про Ребекку. Точные ее слова, я запомнил. Она прошлась и насчет брака Фишеров — дескать, стыд и позор, а не семья, коли не смогли даже завести собственных детей. Короче, орала она всего-то минуты две, но успела и высказаться, и завести публику. Только после того, как судья пригрозил привлечь ее за оскорбление суда, она замолчала и села на свое место. Впрочем, по-моему, она тогда сказала все, что хотела сказать.

Несмотря на высочайшую квалификацию адвоката Фишеров, исход процесса был предрешен. Присяжные вынесли вердикт «виновна», и уже спустя десять минут судья огласил приговор. Ввиду несовершеннолетия Ребекку обвинили в непредумышленном, а не в преднамеренном убийстве, и посему о пожизненном тюремном заключении речи не было. Ее приговорили к содержанию под стражей в колонии для малолетних преступников, откуда по достижении шестнадцати лет она должна быть переведена во взрослую тюрьму.

В январе 1970 года Ребекку Фишер перевели в колонию «Саутфилд Юнит» на окраине Бирмингема. Только приемный отец навещал ее. Лишившись, согласно судебному вердикту, любимого ребенка, Рита Фишер покончила жизнь самоубийством на второй день после окончания процесса. Потеряв сразу жену и дочь, Деннис Фишер продал свои фабрики и открыл новый бизнес далеко от Тисфорда, где никто наверняка не испытывал бы к нему ни неприязни, ни вражды. Он остался преуспевающим бизнесменом, но превратился в глубоко несчастного человека. События, произошедшие в 1969 году, имели далеко идущие последствия, и жизнь Эленор Корбетт была не единственной жизнью, закончившейся в то лето.

Ребекка вышла на свободу в начале 1980-х. Ее снабдили новыми документами, и ее новое имя строго засекречено. Никому не известно, призналась ли она в убийстве Эленор или хотя бы объяснила, что двигало ею в тот судьбоносный для нее день. Тем не менее официальное решение гласило, что убийца больше не представляет угрозы для общества и ее можно освободить без всяких опасений. Сегодня Ребекка Фишер может быть где угодно.

28

У меня голова шла кругом, когда я дочитала главу о Ребекке Фишер. Кое-что полностью совпадало с известными мне фактами, однако многое и противоречило им. Отношения Ребекки с приемными родителями совершенно сбили меня с толку. Я и раньше хотела вникнуть в них, но, как ни старалась поверить словам Линды Пирси, подспудно чувствовала, что все не так. Рита и Деннис, ослепленные родительской любовью, пытаются защитить ее, даже когда инстинкт самосохранения должен был бы отстранить их от нее как можно дальше. Ребекка в камере полицейского участка отчаянно скучает по ним, как скучала бы по своим настоящим родителям…

Я не могла толком объяснить даже самой себе, почему все это отдает такой фальшью, — просто чувствовала. Какими бы размыто-нечеткими ни жили в моем воображении образы Денниса и Риты Фишер, они наверняка были куда более сложными и близкими к реальности, чем супружеская чета из книги, где рисовалась вечная на все времена модель пары, пребывающей в счастливом супружестве. Прочие моменты повествования Линды Пирси свидетельствовали о том, что автор без колебания, причем неоднократно, искажала истину ради того, чтобы представить всю историю в более драматическом свете, и ее описание внешности Риты Фишер служило тому явным подтверждением. Линда Пирси определенно приукрасила и жизнь Риты в замужестве, как бы заново создав ее образ; я не забыла беседу с Мелани в Тисфорде и подслушанный ею разговор. «Состояние-то она по наследству получила, и только поэтому Деннис Фишер и женился на ней. А он, дескать, холодный как рыба…»

Внезапно возникло ощущение, что в голове у меня так много информации, что ее невозможно систематизировать. Правда, полуправда и откровенная ложь переплелись как черви в клубке; я не могла различить, где кончается одно и начинается другое. Кому верить — Линде Пирси или родительницам Мелани и ее подруги? Основана их беседа на фактах или это просто треп, догадки и личная неприязнь? «Но ведь где-то, хоть где-то, — думала я, — должен быть источник информации такой же объективной и достоверной, как ответ в конце задачника?»

Только вот где этот источник и эта информация? Похоже, единственно возможный шаг в дальнейшей работе — посещение упомянутой в книге колонии для малолетних правонарушителей, в Бирмингеме. Если она еще существует, то я смогу что-нибудь выяснить, пообщавшись с людьми, знавшими Ребекку во время ее пребывания там. Книга лежала на столе обложкой кверху, и с фотографии на меня смотрела Ребекка с едва заметной улыбкой — словно подсмеиваясь над моим замешательством.

В гостиной пронзительно и настырно завопил телефон. Я вскочила со стула, в радостном предчувствии разговора с кем-нибудь вроде Люси Филдер, второпях пересекла комнату и схватила трубку:

— Алло?

Молчание. Только кто-то дышит на другом конце провода. В течение четырех-пяти секунд — неровное дыхание прямо в трубку, чуть глуховатое, как звук моря из поднесенной к уху раковины.

А потом — лишь частые гудки прерванного соединения.

Реальный страх легко уходит из фокуса. Даже конкретная угроза не может маячить бесконечно долго, если она не повторяется, не усиливается, не изменяется каким-либо образом. Я чувствовала себя наедине с огромным, злобным с виду псом, мирно спящим в углу гостиной. Бояться надо лишь того, что он вдруг проснется. С упорством параноика вы поначалу следите за его малейшими движениями, но со временем он перемещается на окраинные области вашего поля зрения, и вы читаете, вяжете или смотрите телевизор, словно никакого пса вовсе нет в комнате.

И вот теперь страх ворвался в мою жизнь, причем с такой сумасшедшей скоростью, от которой останавливалось сердце, а в ушах звучал злобный рык. Я не сумела сразу понять и смириться с тем, что измотавшее меня состояние в мгновение ока вернулось. Долгие секунды я стояла, устремив неподвижный взор на зажатую в руке трубку, будто восхищенный дикарь перед чудом техники, — но не видела ее. Во мне вообще ничего не было, кроме тупого удивления, которое быстро сходило на нет, зато скорость пульса нарастала, как скорость отходящего от станции поезда. Медленно-медленно прошла минута; столбняк от первого шока превращался в отупляющий ужас.

С огромным трудом стряхнув с себя это гипнотическое состояние, я положила трубку, но тут же снова подняла. Набрав непослушными пальцами номер 1471, прослушала сообщение автоответчика; голос был любезен и корректен, нечто среднее между интонациями диктора Би-би-си в шестидесятые годы и степфордской жены.[34]

— Вам звонили сегодня в 12 часов 07 минут, абонент скрыл свой номер.

Я снова положила трубку. Собственно, спрятаться от службы 1471 не сложнее, чем исключить номер своего телефона из открытого доступа в справочной, но невозможность вычислить звонившего взвинтила мои нервы до предела. Выходит, он точно знал, что делает. В душу закралось леденящее подозрение, что вся моя жизнь как на ладони у человека, о котором я абсолютно ничего не знаю.

Сама не заметив как, я вернулась в кухню, села и закурила очередную сигарету. Напрочь забыв о книге, по-прежнему лежавшей на столе, я делала одну глубокую затяжку за другой. «Возможно, кто-то ошибся номером», — пыталась я внушить себе, но подобная версия выглядела не реальнее банкноты достоинством в восемь фунтов. Случайно набрав неправильный номер, человек не станет молча дышать в трубку — даже отпетый грубиян просто швырнет ее на рычаг, услышав незнакомый голос. Нет, этот «кто-то» знал, кому звонит, и мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы в ушах не звучало его имя, а перед глазами не стояло его лицо. Ребекку, вероятно, особенно страшила неизвестность врага, а по мне — так я оказалась в еще более жуткой ситуации: я наверняка знала, кто меня преследует и почему, зато не имела ответа ни на один из прочих, логически вытекающих вопросов.

Образ мистера Уиллера, всплыв в моем сознании, заслонил все остальное. Даже если ветеринар ранил, а потом убил Сокса, то этим все и кончилось. Он сделал то, что считал справедливой местью. Так я думала прежде, но после этого звонка моя уверенность пропала. Откуда мне знать, что он за человек и как работают его мозги? Вспомнились слова Лиз о том, что мистер Уиллер, должно быть, знал Ребекку задолго до ее переезда сюда. В растревоженном воображении начал вырисовываться сложнейший лабиринт их вероятных связей. Они могли быть давнишними друзьями или безоглядно преданными любовниками. Возможно, их объединяли узы, достойные «Грозового перевала», «Отелло» и прочих сказок о таких неукротимых страстях, которые в наши дни выглядят сродни безумию. Если мистер Уиллер так сильно любил Ребекку, то вполне мог решить, что око за око — недостаточное отмщение, и тогда он пошел бы еще дальше…

Хватит нюни распускать, оборвала я сама себя. И нечего примерять на себя все, что происходило здесь с Ребеккой. И все же яркий солнечный свет и тишина были непереносимы. Я встала и выглянула в окно: на месте ли машина Лиз. Машины в проезде не было. Я не могла без отвращения смотреть на телефон, его тяжелое молчание могло разорваться в любую секунду. И тогда я вновь услышала бы то самое злобное дыхание.

Злобное — и до дрожи близкое, словно губы звонившего были у самого моего уха. Я едва ли не ощущала на щеке тепло его дыхания и даже его запах. И вместе с тем человек был невидим, неразличим, будто обитатель иного мира.

Весь день я провела в напряжении, бесконечное число раз прокручивая в мозгу тот момент, когда сняла трубку. Очень хотелось позвонить Петре, но она, конечно же, на работе, и дел у нее по горло, а в спешке мою новость не обсудишь. И еще кое-что удерживало меня, как только рука тянулась к мобильнику, — я помнила тревогу в голосе Петры во время нашего позавчерашнего разговора.

Но если случится еще что-то подобное — хотя я и не думаю, — ты ведь ему расскажешь?

Петра наверняка посоветует мне рассказать о новом повороте событий Карлу, как только он вернется с работы, да не просто посоветует — она будет настаивать и не поймет моего нежелания посвящать в ситуацию мужа. А я попросту не могла пересилить себя, хотя как никогда в жизни жаждала все-все ему рассказать. До меня медленно, но верно доходило, что чем более реальной становится угроза, чем большую глупость совершаю я, таясь от Карла, чем сильнее мои страхи и одновременно мое желание поделиться с мужем, тем хуже будет наша ссора, если я сделаю это.

В тот вечер за ужином я не единожды была на грани капитуляции — и каждый раз отступала. Я пыталась вести себя так, будто ничего не случилось, но с горестью сознавала, что актриса из меня никудышная. Даже я сама слышала, как срывается мой голос, чувствовала написанный на лице страх. Потянувшись за бокалом, я выронила его из дрогнувших пальцев, и тот разлетелся на стеклянные брызги, оставив на полу винную лужицу.

— Черт! — выпалила я, вскочив со стула.

Карл нахмурился:

— Анни, ты в порядке?

— Я в полном порядке. Сейчас уберу.

— Я не о бокале. Ты весь вечер как на иголках. Что происходит?

Признание готово было сорваться с языка, но я задавила этот порыв, напомнив себе о том, сколько всего пришлось бы рассказать. Согнувшись пополам, я вытащила из-под раковины веник с совком и быстро ответила, радуясь, что он не видит моего лица:

— Ничего. Все нормально, честное слово.

— Мне так не кажется. Скажи, наконец, в чем дело, Анни! Что-нибудь случилось сегодня, пока я был на работе?

Мне пришел на память абзац из прочитанной утром главы — об однообразных, монотонных ответах Ребекки на вопросы судьи. В этот момент я отлично понимала, каково было Ребекке. Все отрицать, конечно, неубедительно, однако другого выхода нет.

— Ничего не случилось, — решительно заявила я, распрямляя спину. — Просто… дерганая я сегодня какая-то, а почему — понятия не имею.

Целую вечность Карл сверлил меня взглядом. Он знал, что я вру, — я видела, что он знает, но также видела, что он не собирается на меня давить.

— Ладно, — кивнул он наконец. — Как скажешь… — Но глаза его говорили другое: «Ты явно не хочешь ничего говорить мне сегодня вечером, и это твое решение. Надеюсь, ты мне все расскажешь, когда будешь готова…»

Вечер прошел в натужных попытках делать вид, что все нормально; напряг был очевиден, как внезапно выросшее посреди гостиной дерево, но мы старательно его не замечали. Ни Карл, ни я не возвращались к прежней теме, но паузы в разговорах были длиннее и прервать их было труднее, чем обычно. Когда Карл после душа устроился рядом со мной в постели, его рука легла на мою грудь, а губы прижались к моим. Сначала я пыталась отвечать на его ласки в надежде хоть на время расслабиться. Не вышло — страх висел надо мной, словно тяжелый груз на слишком тонкой веревке.

— Прости, — сказала я, неловко отодвигаясь. — Сегодня я не в настроении, но это ненадолго, обещаю.

Его вздох выражал нечто более глубокое, чем разочарование отвергнутого любовника: замешательство и тревогу от непонимания ситуации.

— Все-таки жаль, что ты молчишь, — негромко произнес он. — Рассказала бы, а? Ведь что-то произошло, это яснее ясного, Анни.

— Не о чем рассказывать. Просто такое дурацкое настроение. Честно.

Больше мы ничего не сказали, просто лежали рядом и молчали. Карл скоро заснул, а я не смогла. Слушала его похрапывание, представляла, какие безмятежные сны он видит. Он ведь и не подозревает о возможной угрозе… Я донимала себя мыслями о том, надо ли посвящать Карла, должна ли я быть с мужем полностью откровенной, грозит ли опасность только мне, и не подвергнет ли мое молчание опасности также и его жизнь.

Мое сознание раздвоилось: мне очень хотелось найти правильные ответы на все эти вопросы — и в то же время, даже появись у меня шанс попросить совета у оракула, не уверена, что я к нему обратилась бы. Скорее всего, нет — из страха перед тем, что я могла услышать. Я вспомнила печальное лицо, похожее на морду бладхаунда, застегнутый на все пуговицы белый халат, голос, поначалу приветливый, но в мгновение ока ставший злобным. Много позже мой уже затуманенный дремой мозг нарисовал пародию на сентиментальную поздравительную открытку: мультяшный зверек таращит круглые глаза над затейливо выписанными буковками: Кто-то где-то сейчас думает о тебе!

29

Проснулась я совершенно разбитой. После отъезда Карла попыталась снова заснуть, поскольку трех или четырех предутренних часов полудремоты было мне явно мало. Попытка провалилась — утренний свет проникал через опущенные шторы, а телефон на туалетном столике вновь и вновь напоминал о причине, лишившей меня сна. Мелькнула мысль снять трубку с рычага, но секунду спустя я отказалась от этой затеи: вдруг Карл надумает позвонить, или Петра — и как им объяснить подобный поступок? Я оставила телефон включенным и по другой причине — кто-нибудь из знакомых Мелани мог позвонить, чтобы сообщить что-то важное о Ребекке, и короткие гудки в трубке лишили бы меня важной информации.

Убедившись, что заснуть не удастся, я встала, на тяжелых ногах прошаркала в ванную, приняла душ, наскоро оделась и поспешила вниз, за вожделенным кофе. Стоило мне сесть за стол, как взгляд остановился на книге «Жажда убивать», по-прежнему лежавшей рядом с вазой для фруктов.

Странно, до чего неприметной и даже успокаивающей она выглядит, уводит прочь от забот и волнений, касающихся непосредственно тебя. Все, что сейчас внушало мне самый сильный страх, началось с Ребекки и поисков информации о ней, но теперь эти факты не пугали, а становились все важнее день ото дня. События приняли опасный поворот, и с этим я ничего не могла поделать, зато ход моих исследований мне понятен, и я могу им управлять. Я взяла книгу в руки. Снимок Ребекки излучал мрачное очарование, а не угрозу, не ужас; при всем желании я не могла связать эту загадочную девочку с тем жутким ночным воплем, с трупиком рыжего кота на садовой дорожке, со злобным дыханием в телефонной трубке. Пожалуй, решила я, процесс узнавания нового стал бы для меня сейчас спасением.

Перейдя с чашкой кофе в руках в гостиную, я опустилась в кресло и сняла трубку телефона. В справочной ответили, что в окрестностях Бирмингема не существует заведения под названием «Саутфилд Юнит», но звонок в муниципалитет графства Стаффордшир оказался более плодотворным: меня заверили, что данное заведение продолжает работать, но под другим, более приятным для его обитателей названием «Обитель в саду». Я усмехнулась, невольно вспомнив азы социологии, истоки политкорректности, социальные установки. Действительно, «Обитель в саду» воспринимается на слух несравненно более приятно, в то время как «Саутфилд Юнит» отдает казенщиной и древностью.

Узнать номер было делом нескольких минут. Довольно долго в трубке звучали гудки, прежде чем на другом конце раздался мужской голос. Я разразилась вступительной речью, сбивчивой и на мой собственный слух не более убедительной, чем реклама в телемагазине.

— Вот я и подумала: может, у вас в штате остались сотрудники, работавшие в начале 1970-х годов? — зачастила я под конец. — И если да, то не уделят ли они мне десять минут своего времени? Я понимаю, что вы не вправе сообщать их адреса или телефоны, но я была бы вам крайне признательна, если бы вы сочли возможным передать им номер моего телефона.

— Собственно… — Похоже, трубку отложили — я услышала глухой стук, — а затем тот же голос, но уже на некотором расстоянии от телефона, выкрикнул: — Мартин!

Пока на том конце провода обсуждали достоверность моих личных данных, фоновая музыка в трубке не играла: судя по неразборчивым звукам, меня отсекли от переговоров старым добрым способом — прикрыв ладонью микрофон. Через несколько минут я услышала прежний мужской голос:

— Переключаю на Мартина Истона. Надеюсь, ему удастся вам помочь.

Слушая гудки соединения, я представляла, как Мартин Истон спешит из центрального помещения в свой кабинет. По количеству гудков я поняла, что путь был не близкий.

— Я вас слушаю, — произнес новый голос. — Мне передали, что вас интересует наше учреждение того времени, когда оно называлось «Саутфилд Юнит» и когда в нем содержалась Ребекка Фишер.

Голос не юный, хотя и звучал по-молодому — резко, четко, с едва уловимым налетом подросткового сленга, явное следствие многолетнего общения с непростыми детишками.

— Все правильно, — подтвердила я. — Признаться, я не рассчитывала сразу на разговор с кем-нибудь, непосредственно работавшим тогда в этом учреждении. Вы точно не работали, верно?

— Верно, не работал. Так сказать, был по другую сторону забора. — Он засмеялся; смех его был под стать голосу: легкий, но недолгий и резковатый. — Когда здесь появилась Ребекка, мне было тринадцать лет. Я сюда попал за массу художеств — магазинные кражи, вандализм и всякое такое. Удивлены? А сейчас я работаю здесь консультантом. Вероятно, вы со мной не согласитесь, однако мой опыт — штука полезная. Ребята отлично понимают, что я все на собственной шкуре испытал.

— Могу себе представить… — Я запнулась, соображая, как бы сформулировать свою мысль, а потом сказала, как смогла: — Полагаю, здесь многое изменилось со времен «Саутфилд Юнита».

— Еще бы! Все поменялось коренным образом. Совсем другой мир.

— В каком смысле?

— Да теперь все по-другому. Существует целая система правил и предписаний, спускаемых структурами министерства внутренних дел. Каждая колония для малолетних правонарушителей в стране обязана выполнять одни и те же мероприятия в одной и той же последовательности, подвергаться тем же самым проверкам и ревизиям, вот такие дела. В наше время все делалось иначе.

Я уловила ностальгию в его голосе, и у меня тут же вырвалось:

— Лучше?

— Как бы вам объяснить… раньше все было как-то по-домашнему, что ли. Глава колонии был настоящим хозяином, задавал тон всему, а теперь руководители скорее номинальные. Запрограммируйте робота согласно нужным правилам — вот вам и руководитель. А тогда директор отвечал абсолютно за все — за штат, за порядки в колонии, лично определял, что можно и чего нельзя делать детям в течение дня. Наверное, подобные методы породили парочку мелких гитлеров, но наш директор… пусть это прозвучит банально, но таких, как он, — один на миллион.

Я молчала, ожидая разъяснений, и мой собеседник продолжил, правда, немного смущенно, словно пытаясь скрыть от меня долголетнее преклонение перед своим кумиром.

— Том Хартли, так его звали — зовут, ведь он жив. Уже то, что он называл себя Том, а не Томас, говорит о многом. Он ненавидел разделение на «мы и они», а в колониях это идиотское разделение — повсеместная практика. Говорил, что это напрямую ведет к недоверию и вражде: сотрудники чувствуют себя всесильными божками, а ребята ведут себя как военнопленные. «Равенство» было одним из его любимых терминов, и употреблял он его отнюдь не ради красного словца. Весь штат питался вместе с нами, все сотрудники участвовали во всех наших мероприятиях, а сам Том вел себя так, словно был одним из них, ровней. Он считал, что мы живем одним домом, все мы заодно и каждый должен выкладываться по полной.

— Прямо-таки фантастическая личность, — заметила я осторожно, стараясь не выдать дурного предчувствия. — И что — ни один из ребят не воспользовался такой демократией в личных целях? Все-таки колония для малолетних…

— Господи! Похоже, его образ мне не удался и Том видится вам до того мягким и пушистым, что ему не под силу даже в монастыре поддерживать порядок! — Мартин заразительно расхохотался. — Том был классным парнем, но свое дело знал туго. Он всегда искал в нас, хулиганах, самое лучшее, но это отнюдь не значит, что он не видел худшего. В стенах «Юнита» существовали строгие правила и строгие наказания за нарушение этих правил… не жестокие и не унижающие, но правила. Издевательство над товарищем считалось самым серьезным преступлением, сродни воровству и лжи. Том наказывал так строго, что они едва ли у нас случались. Поймите, я не сравниваю нашу колонию с фермой Саннибрук,[35] но мы были здесь счастливы.

— А Ребекка? Она тоже была счастлива?

— Вроде да. Мне так казалось. Хотя мы пробыли вместе только год. Я появился здесь за год до того, как ее перевели во взрослую тюрьму. Мне было двенадцать, а ей, наверное, почти пятнадцать. Нас тогда было совсем мало — человек двадцать пять, — так что все мы знали друг друга. А она выделялась на общем фоне — как-никак единственная девочка. Тем более с таким прошлым… Ужас, как сейчас все изменилось в подобных заведениях: одна девочка в среднем приходится на двух мальчиков. Что ж, сделан очередной шаг к равноправию. А тогда… говорили, что до появления Ребекки в колонии не было отдельного душа для девочек — в нем попросту не было необходимости. Девочки не совершали преступлений. И я ведь говорю о правонарушениях, за которые сюда попадали мальчишки, — мы били стекла, крушили что не по нраву пришлось, тырили мелочевку из магазинов. А тут убийство.

— К ней, должно быть, и относились по-особому, — заметила я.

— Вы попали в точку. Помню, как впервые увидел ее — я пришел на свой первый ужин в столовую, и она туда пришла. Одна, а не вместе с мальчишками. Я пялился на нее во все глаза. Еще бы — всей стране известная убийца, вроде Джека Потрошителя. Даже не скажу, чего я ждал, — рога увидеть, хвост, татуировку на лбу? Но она выглядела как сестра любого из моих друзей там, дома. Девчонка как девчонка.

— Вы узнали ее по старой фотографии? — предположила я. — Той самой, где она снята в школьной форме?

— Трудно сказать, возможно. Но я ведь слышал, что в колонии есть одна девочка — Ребекка Фишер, а на сотрудницу она не тянула по возрасту. Знаете, ее фотография внушала страх, а сама Ребекка — ни чуточки. Разве что немножко чопорная. Хорошенькая, даже очень, но не из тех, с кем нам в том возрасте хотелось бы гулять. Девочка типа старосты класса, которой в голову не придет поцеловаться с пацаном, пока он ее замуж не возьмет. Я не мог представить ее с накрашенными губами — а тем более с ножом в руке, кромсающей малышку…

— А как другие к ней относились? В смысле — другие дети?

— Понимаете, будучи единственной девочкой в колонии, «своей» на сто процентов она среди нас никогда не была. Однако к ней относились с настороженным уважением, ведь как-никак — убийца. Кое-кто из ребят ее боялся, хотя и скрывал свой страх. Кое-кто ею восхищался, но эти тем более скрывали свое отношение — узнай об этом Том, им бы несдобровать. Впрочем, она не замечала ни тех ни других. Спокойная, вежливая, но держалась особняком. Не надменная, нет, — если с ней заговаривали, отвечала дружески, но всегда очень сдержанно, и не поймешь, что она в действительности думает. У нас такое чувство было, будто старшая сестра всегда рядом, — что-то вроде того. Мы язык прикусывали, когда она входила в комнату для отдыха, чтоб никаких там шуток соленых, словечек, ну вы понимаете. Она казалась нам такой… пай-девочкой.

Думается мне, я лишь однажды увидел, так сказать, оборотную сторону Ребекки. К тому моменту я прожил в колонии месяца два. Мы собрались в комнате отдыха, человек пять-шесть, и разговорились о прежней жизни, до колонии, о своих семьях, друзьях и прочем. Один из пацанов — примерно мой ровесник, лет двенадцати, — стал рассказывать о приемных семьях, куда его направляли, как он ненавидел большинство таких семей, какими козлами оказались последние старики, после которых он сюда и попал. Парень хоть и малолетка, а крепкий был орешек, рассказывал обо всем как бы между прочим, а ведь натерпелся — будь здоров. Ребекка что-то сказала ему — ласковое, утешительное, как соцработники говорят, я не помню, что именно. И он ей ответил: «Ну, ты-то должна знать, каково это. Сама жила в приемной семье, я в новостях слышал». Видели бы вы ее реакцию — просто жуть! Набросилась на него, как злобная дикая кошка, царапалась, дубасила кулаками. Бедный парень не понимал, за что она его так, а мы будто к стульям приросли. «Только посмей еще раз сказать такое, — вопила она. — Ты ничего не знаешь о моей семье, у меня настоящие родители, а в новостях одно вранье!» Она колотила его, пока он не вышел из ступора и не начал защищаться. Кто-то из сотрудников, привлеченный шумом, заглянул в комнату отдыха, разнял их и отвел в кабинет Тома. Оба получили одинаковое наказание, потому что ни он, ни она не назвали причину ссоры. Лично я думаю, пацан побоялся ее выдать и сказал, что просто подрались.

Я вспомнила фразы из книги «Жажда убивать»: «Она никогда не упоминала о том, что была приемным ребенком… Приемных родителей она всегда называла мамой и папой».

— А сама она много рассказывала о своей семье? — спросила я.

— Не больше, чем обо всем другом. Ее постоянно навещал отец — ее приемный отец, — по-моему, он приезжал в любую свободную минуту. Я пару раз видел его. Невзрачный такой и совершенно несчастный, выглядел всегда как подневольный трудяга, который плетется на опостылевшую восьмичасовую смену. Все говорили, что он богач, но, глядя на него, в это трудно было поверить. Однако деньги у него явно водились, если судить по тому, что он присылал Ребекке.

— Она получала от него много подарков?

— Уйму! Чуть ли не каждую неделю — громадную посылку. По правилам колонии любая посылка вскрывалась прилюдно, поэтому мы все видели, что она получала. Забавно, но, по-моему он присылал ей совсем не то, чего она сама хотела, — дорогущие косметические наборы, французские духи. Я помню флакон «Шанели № 5». Мечта какой-нибудь тщеславной, вульгарной девицы, а Ребекка была совсем не такая. Она вроде бы радовалась, получая его подарки, но, кажется, ничем никогда не пользовалась.

После недолгой паузы Мартин заговорил снова, но быстрее, словно заторопился:

— Вот, пожалуй, и все, что я знаю о Ребекке Фишер. Надеюсь, вам это хотя бы чуть-чуть поможет.

— Вы оказали мне огромную помощь, спасибо! — поблагодарила я и не удержалась от последнего вопроса: — В самом начале вы упомянули, что Том Хартли жив. Как по-вашему, не могла бы я пообщаться и с ним?

— Между прочим, я не теряю с ним связи. Многие парни поддерживали с ним отношения после выхода из колонии, некоторым из нас он в прямом смысле слова заменил отца. Но должен сразу предупредить: я не уверен, что он захочет говорить с вами о Ребекке. В прошлом году ему исполнилось семьдесят два, и здоровьем похвастаться он не может. Но если вы оставите мне номер своего телефона, я передам его Тому… попытка не пытка.

— Это было бы здорово. — Я продиктовала ему свой номер. — Еще раз спасибо. Разговор с вами буквально раскрыл мне глаза.

— Надеюсь, мой рассказ поможет. Желаю успеха.

Он повесил трубку. Я представила, как он выходит из крошечного кабинета и шагает в сторону комнаты для отдыха, откуда доносится шум голосов — там полным ходом идет сражение в пул, беспрерывно вещает укрепленный на стене телевизор.

Я вернулась в кухню, зажгла сигарету и погрузилась в мысли.

30

Утро медленно переползало в день. Я перенесла пухлую папку с фотокопиями и вырезками из гостевой комнаты вниз и, расположившись за кухонным столом, принялась заново просматривать их, пытаясь очистить мозги и взглянуть на каждый лист бумаги так, словно вижу его впервые. Я надеялась выявить некий ключевой объединяющий фактор, ниточку, которая свяжет все воедино и представит мне истинную Ребекку. Увы, ничего похожего в папке не было. Наоборот, разложенные передо мной бумаги порождали еще больше вопросов, чем прежде, загоняя меня в непролазную чащу противоречий, догадок, мнений, фактов. С черно-белой школьной фотографии, наполовину закрытой отчетом психолога о душевном здоровье Ребекки Джейн Сандерсон, на меня смотрела дюжина девичьих лиц, сам отчет выглядывал из-под блокнота, куда я записывала пришедшие мне в голову мысли. В ярких лучах солнца эта картина напоминала нечто среднее между коллажем и натюрмортом, в художественной галерее ее можно было выставить под названием «Несбывшиеся планы» или, например, «Крушение надежд».

Около трех часов я вздрогнула от стука в заднюю дверь. Затолкав впопыхах все документы обратно в папку и сунув ее в ящик шкафа, я открыла дверь, наперед зная, что это Лиз. И не ошиблась.

— Здравствуйте, Анна, — тепло приветствовала она меня. — Шла мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как вы… Не заняты?

— Нет, нет, заходите! — Я обрадовалась ее появлению, все еще удивляясь про себя, что раньше считала ее самодовольной и самоуверенной. — Как насчет чая?

— С удовольствием. Если можно, с молоком. И два кусочка сахара, пожалуйста.

Пока я наливала и ставила чайник на огонь, мы обе молчали, но это молчание было даже приятным, будто с Петрой или с Карлом, и заговорила я из чистого интереса, а не из-за опасения показаться невежливой:

— Рассказывайте, как жизнь? Вы только с работы?

— С полчаса как вернулась. Сегодня у меня радость — утром пришло письмо от старшей дочери. — Она улыбнулась. — От Кейти — уверена, я уже говорила вам о ней. Она работает учителем в Германии.

Я мысленно увидела Лиз в образе матери: она не была вечно занята и вечно виновата, она всегда была рядом. От щемящей зависти екнуло сердце, и, чтобы не выдать себя влажным блеском глаз или слезливой интонацией, я сосредоточилась на чае.

— Очень рада за вас, — отозвалась я. К счастью, голос не дрогнул. — Как она там?

— О, прекрасно! Познакомилась с очень приятным молодым человеком. Кажется, он тоже учитель. Я очень надеюсь, что на этот раз она полюбит по-настоящему. Может, я старомодна, но считаю, что она затянула с замужеством.

— А сама она хочет выйти замуж?

Лиз колебалась с ответом.

— Даже и не знаю. Взрослые дети часто не торопятся посвящать родителей в свои планы. Наверное, пока ей и не хочется. Эллис всегда была более домашней девочкой… может, поэтому теперь она в своей Америке мать троих детей. Младшему всего два года, зовут Тодд.

— Это замечательно. Вы наверняка были счастливы увидеть внука.

— Ох, моя милая, такой радости мне не представилось. Разумеется, у меня много его фотографий, но за последние пять лет я так и не собралась побывать у них… Это нехорошо, сама понимаю, однако выкроить время для поездки за границу так непросто!

Я чуть не спросила, почему бы им не приехать в Эбботс-Ньютон, но, уловив ее мимолетный пугливый взгляд, проглотила вопрос. Ясно же — не так сильно Лиз перегружена делами, чтобы не суметь выбраться в гости к дочери. В конце концов, она библиотекарь на полставки, а не управляющий крупной компании. Ее попросту не приглашали в Америку.

— Они постоянно со мной на связи, — быстро добавила Лиз. — И вообще дочки у меня прекрасные.

Слабые, но хорошо различимые оправдательные нотки в ее голосе навели меня на мысль, что для ее детей свидание с собственной матерью — не более чем вынужденная необходимость.

— А у вас как с родителями, моя милая? — заговорила Лиз, и я почувствовала фальшь в ее беззаботном тоне. — Поддерживаете контакт с семьей после замужества?

— Не очень… — едва слышно ответила я. — Конечно, мы как-то общаемся — шлем друг другу рождественские открытки, поздравляем с днем рождения, вот, пожалуй, и все. Я не видела никого из них больше шести лет.

— О, простите! — Лицо Лиз мгновенно стало озабоченным. — А почему так?

— Это длинная история. («Расскажите, — было написано на ее лице, — если, конечно, вам не больно говорить на эту тему».) Я появилась у моей мамы, когда она была совсем юной, подростком. Она родила меня, не будучи замужем, и я никогда не знала своего настоящего отца. Мама вышла замуж за моего отчима, когда мне было два года, и у них появилось еще трое детей. Мне… всегда было… нелегко. Мы все пытались делать вид, что я такой же член семьи, как и остальные, хотя отлично понимали, что это неправда.

— Вы с ними не ладили?

— Со сводными сестрами и братом? Да нет, мы даже и не ссорились, как это бывает у большинства детей. Я отлично ладила с ними, по крайней мере, так всем казалось. Но это только казалось. Они все были так похожи друг на друга, а я… а я — нет. Все трое — голубоглазые шатены, как отчим и мама, но дело не во внешности, а в том, какие они, все пятеро. Уверенные в себе. Не наглые, нет, просто раскованные. Довольные жизнью. Они очень хорошие, они всем нравились. Я и сама любила их. Да их и невозможно было не любить.

Я машинально закурила, даже не заметив, как взяла сигарету.

— И от этого было еще хуже — ну, от того, что они такие милые. Я не могла ни злиться, ни ревновать — я просто чувствовала себя виноватой. Одним своим присутствием я невероятно усложняла жизнь в доме и большую часть времени старалась держаться в стороне. Вероятно, потому и писать начала. А что еще остается делать, когда день-деньской сидишь в четырех стенах своей комнаты? Может быть, поэтому я кажусь странноватой, когда речь заходит о моем писательстве. Если сам ощущаешь между чем-нибудь такую неразрывную связь, то непроизвольно думаешь, что и другие все поймут. Боюсь, вы сочтете меня параноиком, но мне всегда казалось, что люди слишком много обо мне узнают, если я стану рассказывать о своих литературных занятиях. Про комнату догадаются. Про то, как не хотелось мне спускаться к остальным. Про то, в какой атмосфере я жила…

Время от времени затягиваясь сигаретой, я говорила медленно, словно впервые облекала эти мысли в словесную форму.

— Наверное, все было бы иначе, если б мой первый роман удался. Под впечатлением от моего успеха люди ни о чем другом не думали бы, все затмило бы мое имя крупными буквами на обложках книг в «Смитс».[36] А так… впрочем, я уже все объяснила. Все напоминает о прошлом.

— Я вас понимаю. — Голос Лиз был тихим и ласковым. — Можете мне поверить. А ваша семья знает о том, что вы печатались?

— О да! Мы вовсе не такие уж чужие. Они знают, где я живу, что я замужем, знают, как зовут моего мужа и чем он зарабатывает на жизнь. Но они никогда не приедут и, вероятнее всего, никогда с ним не встретятся. Мы никогда по-настоящему об этом не говорили — собственно, мы вообще ни о чем по-настоящему не говорим, — но знаем, что так всем лучше. Им надо знать, что я в порядке, — и только. А если я счастлива, то они больше не чувствуют себя виноватыми передо мной. А я перед ними. Как бы там ни было, у них сейчас все хорошо, и у меня тоже. Словом, это не семейная драма, не раскол в клане — просто так нам всем легче. Я всегда думала, что именно так и должно быть. Закончив школу, я намеренно выбрала университет, самый дальний из всех, куда меня приняли. Мне казалось, все изменится, если я буду жить на расстоянии многих миль от своей семьи. Казалось, освобожусь от багажа прошлого…

Течение мыслей, похоже, увлекло меня в коварные глубины; неуклюже барахтаясь, я плыла к безопасному месту.

— Впрочем, все уже давно прошло, — спешно резюмировала я. — Не думаю, что вам в пору взросления довелось испытать нечто подобное.

— Боюсь, что нет, моя милая, хотя в данном случае «боюсь» — неподходящее слово. Вы еще сочтете меня неблагодарной дочерью. Нет, у меня было прекрасное детство… настоящее детство, если можно так сказать. Мои родители жили душа в душу, я была единственным ребенком и обожала их обоих. Когда они умерли, я была безутешна. — Глаза ее блеснули, но слезинки исчезли почти мгновенно, и продолжила она со смирением: — Однако к тому времени мне давно перевалило за тридцать, а дети, как правило, переживают родителей, так что мне жаловаться грех…

Уверена, что Лиз, как и я, была поражена неожиданным оборотом нашей беседы. Я рассказала ей о себе намного больше, чем предполагала вначале, и о ней узнала на удивление много.

— Ну а как продвигается ваша работа? — наконец прервала молчание Лиз. — Нашли что-нибудь интересное?

Забавно, подумалось мне, что Ребекка может послужить вежливой уверткой, этаким дипломатическим маневром для смены темы разговора.

— Накопала порядочно! Между прочим, перед вашим приходом я и разбиралась с найденными материалами.

— И что же вам удалось раздобыть?

— Распечатки из Интернета, фотокопии документов — массу всего! — Раньше для меня было привычным опускать завесу секретности над моей работой, но сейчас, столкнувшись с живым интересом, я почувствовала непреодолимое желание продемонстрировать Лиз свою сокровищницу. — Могу показать, если хотите.

— Конечно хочу, если вы не против. С радостью взгляну на ваши находки.

Вытащив из шкафа пухлую папку, я перенесла ее на стол, и Лиз, всплеснув руками, воскликнула:

— Господи! Да вы собрали пропасть материалов.

— Да уж. — Я вытащила фотографию, края которой с обеих сторон торчали из кипы бумаг, положила перед Лиз с горделивым видом собственника и негромко объявила: — Снимок учениц школы, где училась Ребекка в 1969 году. Я получила это фото от ее бывшей учительницы. Понятно, не оригинал — я заказала копию.

Лицо Лиз было совсем рядом, и ее завороженный взгляд был отражением моего собственного, когда я впервые увидела эту мирную сцену, — лучик света, пробившийся сквозь пелену ужаса, от которого кровь стыла в жилах. Но уже миг спустя, будто выйдя из гипноза, Лиз разглядывала снимок с любопытством, с каким смотрела бы детектив по телевизору.

— Сколько лет прошло… — сказала она. — А мы сейчас сидим и смотрим. Странное ощущение. И кто из этих девочек Ребекка? Вы знаете?

— Конечно. Сейчас покажу. — Мой палец заскользил по рядам лиц, как прежде палец Аннет Уотсон, и вскоре замер под одним, самым важным для нас лицом. — Вот она, видите? Так… а вот… вот и Эленор Корбетт. Девочка, которую она убила.

Лиз смотрела на фото, не в силах отвести глаз от солнечной улыбки, легких локонов, худенькой фигурки.

— Несчастная крошка, — полушепотом произнесла она после долгого молчания. — Какая страшная судьба.

— Судьба страшная, это правда… — Но в моей памяти еще слишком жив был рассказ Люси Филдер и те детали, которые совершенно изменили картинку. — Однако… даже не знаю, как сказать… Я кое-что и об Эленор узнала… Похоже, она была далеко не такой милой крошкой, какой ее расписали газетчики.

— Сплошные загадки. — Улыбнувшись, Лиз отвела взгляд от фотографии, и весь ее интерес словно улетучился. — Очень надеюсь, что все это не нагнало на вас страху… Тема, я бы сказала, не из приятных.

Секунду-другую я была близка к тому, чтобы рассказать Лиз и о визите мистера Уиллера к нашему дому, и о безмолвном телефонном звонке… но сочувственный ужас на ее лице наверняка возродил бы мой собственный ужас.

Стук в парадную дверь и удивил, и принес облегчение, остановив неминуемую исповедь.

— Интересно, кто это к нам пожаловал? — Я поднялась. — Пойду гляну.

За рифленым стеклом виднелось лишь расплывчатое пятно — это мог быть кто угодно. Открыв дверь, я едва не ахнула при виде Хелен. На ее лице была все та же дежурная улыбка.

— Здравствуйте, Анна. Машина Лиз стоит у дома, но на мой звонок в дверь никто не ответил. Вы не знаете, где она?

Что бы Лиз ни говорила, эта женщина по-прежнему нервировала меня. Ее ледяную непроницаемость трудно было назвать застенчивостью, хотя уж мне-то известно, что застенчивость может проявляться по-разному. Нелепо, конечно, но даже на самый обычный вопрос Хелен мне трудно было отвечать уверенно и без опаски.

— Лиз у меня. Проходите на кухню, выпейте чашечку чаю.

— Нет, благодарю. Нет времени.

Я поспешила обратно, спиной чувствуя, что Хелен молча следует за мной. В привычной мне обстановке она казалась еще более посторонней и пугающей, чем где и когда-либо.

— Лиз! — крикнула я на подходе к кухне. — К вам гостья.

Мы вошли в кухню, Лиз обернулась, и ее лицо расплылось в улыбке.

— Привет, Хелен. Заходила ко мне и не нашла?

Хелен кивнула:

— Решила заглянуть — узнать, собираетесь ли вы сегодня вечером на заседание Женского института. С Мьюриэл я говорила утром, она прийти не может…

Смысл дальнейших ее слов до меня не дошел — все внимание сосредоточилось на кухонном столе. Папка с документами по делу Ребекки Фишер была по-прежнему раскрыта, а на самом виду, поверх бумажной кучи, лежала школьная фотография. Я очень не хотела, чтобы Хелен ее увидела.

— Я непременно приду, — дружелюбно отозвалась Лиз. — А завтра утром зайду навестить бедняжку Мьюриэл. Надеюсь, ей скоро полегчает.

— Всего лишь летняя простуда, не о чем беспокоиться. — Взгляд Хелен остановился на груде бумаг, и у меня екнуло сердце. Сделав шаг вперед, она присмотрелась к снимку. — По виду очень старое фото. Это ваше, Анна?

Я молча кивнула, до смерти опасаясь, что Лиз пустится в объяснения, но Лиз и бровью не повела. Хелен, оторвав пристальный взгляд от фотографии, перевела его на меня:

— Как продвигается ваша работа?

— Э-э-э… Пока на стадии сбора материалов, — быстро ответила я. — Еще многое придется выяснить, прежде чем браться за книгу.

Хелен тоже кивнула, абсолютно безразлично, а у меня невольно вырвался вздох облегчения, когда она развернулась к двери со словами:

— Что ж, пойду. До вечера, Лиз.

Хелен, похоже, была рада покинуть наше общество в одиночестве, но я все-таки проводила ее до входной двери. По дороге из прихожей на кухню я убеждала себя в том, что мне не стоит опасаться каких-либо выходок с ее стороны. Заодно я пыталась убедить себя и в том, что телефонный звонок — не причина для бессонницы: либо какой-нибудь гнусный старикашка от скуки названивал кому ни попадя, либо малолетнее хулиганье развлекалось. Тот звонок никак не связан со смертью Сокса. И никак не связан со мной.

31

На протяжении двух следующих дней здравая половина моего сознания постепенно капитулировала. Власть явно захватила другая половина, напрочь отказываясь согласиться с тем, что причин волноваться нет. Первый ужас прошел, но по вечерам меня по-прежнему трясло от страха, а ночами мучила бессонница — заснуть удавалось лишь на рассвете. Напряжение достигало предела, когда Карл был на работе, когда единственной машиной возле дома была моя собственная, когда из-за жары нельзя было закрыть окна, за которыми — ничего, кроме безлюдного лета.

В пятницу утром, пока я наводила порядок в прихожей, зазвонил телефон. Я выключила пылесос, и его тонкий посвист сменился настойчивой трелью с перерывами на гробовую тишину. Телефонный звонок — явление самое рядовое, каждодневное — приобрел для меня зловещий смысл. Я стояла как в столбняке, и каждый следующий звонок, казалось, звучал громче предыдущего.

Надо ответить. Это может быть Карл или Петра — да мало ли кто. Я бросилась в гостиную и схватила трубку чтобы не передумать.

— Алло?

На другом конце провода раздался вдох неизвестного врага, но вместе с выдохом прозвучал и голос:

— Мисс Анна Джеффриз?

— Слушаю… — осторожно ответила я.

— Здравствуйте, меня зовут Том Хартли. Вчера Мартин Истон из «Обители в саду» дал мне номер вашего телефона и рассказал, что вы пишете книгу на основе истории Ребекки Фишер. Я и решил, что надо с вами пообщаться. Я ведь на пенсии — впрочем, вы это наверняка знаете от Мартина — и буду рад помочь.

Старческий голос был хорошо поставлен, но говорил Том без нарочитых модуляций — учтиво, ровно. Я вспомнила свое первое впечатление об этом человеке, возникшее из рассказа Мартина: наивность приходского священника, доверчивая улыбка, свитера ручной вязки. Я и тогда понимала, что представление мое искаженное, но не знала насколько. Теперь я не назвала бы его божьим одуванчиком, человеком не от мира сего. Я запросто могла представить его открыто презирающим новомодную политкорректность и вообще все, противоречащее старому доброму здравомыслию.

— Я довольно хорошо знал Ребекку, — продолжал Том, — поскольку возглавлял «Саутфилд Юнит» все годы, проведенные ею там. Осмелюсь сказать, что общался с ней постоянно. Наша первая встреча была очень странной — как сейчас помню.

И снова прозвучал вопрос, который я неоднократно задавала в различных ситуациях и контекстах в течение трех последних недель:

— Каково ваше мнение о ней?

— Трудно сказать, — поколебавшись, ответил Том. — Я работал с малолетними правонарушителями достаточно долго, чтобы понять: они вовсе не демоны, многим попросту выпал трудный старт в жизни. А потому у меня не было в отношении Ребекки предубеждений, как у большинства людей. И все-таки даже по стандартам нашей колонии ее случай был из ряда вон. Ожидая ее прибытия, я готовился к встрече с самым проблемным из своих ребят.

— В каком смысле?

— Во многих смыслах. Я предполагал увидеть ребенка замкнутого, или взвинченного, откровенно враждебного. Но когда привезли Ребекку и кто-то из сотрудников привел ее в мой кабинет, она выглядела необычайно рассудительной и уравновешенной для девочки десяти лет, да еще совсем недавно прошедшей через тяжелейший судебный процесс. Очень вежливая, внимательная, сдержанная. Я невольно подумал, что ее поведение само по себе неестественно: в свои десять она держалась как тридцатилетняя дама. Приходилось ежеминутно напоминать себе о том, что она сотворила… легче легкого было забыть о ее преступлении. Признаться, я подозревал, что она просто-напросто маленькая актриса и играет роль, чтобы произвести благоприятное впечатление. Я опасался, что позже, сменив амплуа, она станет худшим из нарушителей спокойствия в колонии — скрытным, злостным. Но со временем стало понятно, что я ошибался. Никто из сотрудников не мог сказать о ней ничего дурного, словно она была не малолетней убийцей, а малолетней святой. Много раз мне доводилось слышать, как кто-нибудь из моих работников в сердцах говорил: «Эх, если б все наши были такими, как Ребекка!»

— А как она ладила с другими детьми в колонии? — спросила я.

— На удивление прекрасно — причем с самого начала. Должен сказать, мы заранее подготовились к неприятностям. Издевательство над товарищами в колонии строжайшим образом наказывалось, но в реальной жизни, сами понимаете, от этого зла полностью не избавиться. Ребекка казалась самой подходящей мишенью — отчасти потому, что была единственной девочкой, но в основном потому, что была такой, какой была. Я верю, что в большинстве людей заложено добро, стоит только заглянуть в них поглубже, но чтобы разглядеть добро в некоторых из наших подопечных, надо было заглядывать очень и очень глубоко. Попадались среди моих ребят и форменные малолетние бандиты, до колонии практически неуправляемые. А Ребекка, как я уже сказал, могла бы быть старостой класса. И тем не менее она сразу вписалась в коллектив — хотя и не прикладывала к этому усилий. Попытайся она подражать развязности и уличному жаргону наших парней — выглядела бы белой вороной… но она под них не подлаживалась и не конфликтовала, просто оставалась сама собой, разговаривала со всеми и вела себя так, как делала это с самого начала. Она очень быстро нашла для себя место в повседневной жизни нашего учреждения. Нет, она не принимала на равных участия в беспорядках и потасовках, — впрочем, девочке это и не удалось бы, даже будь она отпетой хулиганкой. Однако ребята ее приняли — как любого из попавших в колонию. Она всегда держалась на расстоянии, но парией никогда не была.

«Странно, — подумала я, — что к жизни колонии она приспособилась гораздо лучше, чем к школьной. Казалось бы, ее положение в колонии — единственная девочка, да к тому же убийца, — должно было утвердить ее в собственном праве на одиночество».

— Выходит, Ребекке у вас жилось неплохо.

— Несомненно. За пять лет, что она провела в колонии, я помню один-единственный случай нарушения ею наших правил. Это драка с одним из мальчиков, которой, похоже, закончился пустячный спор в комнате отдыха. И как только парню удалось ее спровоцировать? Она всегда выглядела эталоном спокойствия и уравновешенности. Что касается занятий, то училась она хорошо, хотя выдающимися способностями и не отличалась, в этом плане она была старомодна и домоводством интересовалась больше всех остальных предметов. Идеальная будущая домохозяйка. Ее комната была самой опрятной… да и самой красивой. Приемный отец Ребекки постоянно присылал ей всякие безделушки, а мы не возражали против таких подарков.

— Он вроде бы навещал ее так часто, как только мог, — заметила я. — Должно быть, Ребекка с нетерпением ждала его приездов?

Том несколько секунд помолчал, а заговорил не слишком уверенно:

— Внешне все выглядело именно так. Она много рассказывала о нем — как близки они были и как она скучает по нему. Она казалась столь же преданной и своей приемной матери, упоминала о ней с очевидной печалью. Но я не уверен, что посещения отца действительно доставляли ей такое уж удовольствие… по-моему, ей больше нравилось ожидание его приезда, чем сам визит.

— Почему вы так решили? — с любопытством спросила я.

— Да потому, что наблюдал за ними. Все свидания проходили в специально отведенной для этого комнате, где стояло четыре или пять столов. Все почти как в настоящей тюрьме, только менее формально. Иногда кто-то из сотрудников присутствовал при свиданиях, иногда я сам. Мы не вмешивались в общение детей с родными, держались на расстоянии, но следили за тем, чтобы гости не передали нашим подопечным ничего недозволенного. Я не приглядывался специально к Ребекке и ее приемному отцу, но не мог не заметить, насколько отличалось их общение от того, что происходило за соседними столами, где люди говорили без умолку, словно боялись, что им не удастся высказать за время встречи все, что хочется. А вот между Ребеккой и ее отцом все было иначе: оба как будто стеснялись, не могли найти темы для беседы и перебрасывались какими-то фразами только из вежливости. Глядя на них, никто не подумал бы, что перед ним любящие отец и дочь… разве что дальние родственники, которые не часто вспоминают о существовании друг друга. И еще одно: в течение нескольких дней после его визитов Ребекка пребывала в странном настроении — нервная, пугливая. Утверждать не стану — мысли Ребекки никогда нельзя было прочитать, — но у меня складывалось впечатление, что ее нервируют приезды отца.

— А вы сами с ним говорили? — Услышав что-то невнятно-утвердительное в ответ, я поинтересовалась: — Ну и как он вам?

— Не скажу, чтобы понравился. Он выглядел человеком безрадостным, холодным. Никакого чувства юмора — это уж точно. И я вовсе не имею в виду, что он не был эдаким весельчаком, сыплющим шутками, — в нем напрочь отсутствовала малейшая природная веселость, какая-либо теплота. Он был успешным бизнесменом и обладал недюжинным умом — это ощущалось при общении с ним… но вряд ли он получал удовольствие от своего интеллекта или богатства. Нет, он не был ни депрессивным, ни меланхоликом — просто бесцветный, иного слова не подберу. Мне трудно было представить, что он мог всей душой привязаться к какому-либо ребенку, — или ребенок к нему, если уж на то пошло… Впрочем, я, наверное, несправедлив. О Ребекке ведь он искренне заботился. Многие родные отцы отказались бы от ребенка-убийцы, а он старался видеться с приемной дочерью как можно чаще. И все же Ребекка чувствовала себя более комфортно с моей семьей, чем с ним.

Я удивленно вскинула брови:

— Как это? Она разве общалась с вашей семьей?

— Работа у меня была не из таких, о которой забываешь в конце рабочего дня. Моя жена и старшая дочь старались принимать участие в жизни колонии, хотя и не числились в штате. На выходные и праздники мы частенько организовывали прогулки, на которые брали несколько детей, давая им возможность побыть вне казенной обстановки. Такие прогулки были своего рода поощрением за хорошее поведение, хотя вслух об этом никогда не говорилось. Просто мы брали на прогулки тех, кому могли доверять.

Ребекка прожила в колонии несколько месяцев, нам стало ясно, что мы можем доверять ей, и с тех пор она была участницей почти всех таких прогулок. Случалось, жена и дочь брали только одну Ребекку. Моей дочери в то время было чуть за двадцать, и мы все считали, что девочке полезно чаще бывать в женском обществе. Они брали ее с собой в кино, вместе обедали в кафе… Разумеется, они не спускали с нее глаз, но было совершенно ясно, что убегать она не намерена. И конечно же, она не представляла никакой опасности для окружающих. Жена и дочь полюбили Ребекку. Стоило узнать ее, как то, что сотворила, забывалось. Они не могли поверить, что рядом с ними та самая девочка, которую газетчики расписывали как маленького монстра. Ребекка пробыла в колонии намного дольше, чем большинство других детей, и за годы все трое крепко сдружились. До того, как по достижении шестнадцати лет она отправилась во взрослую тюрьму, мы несколько раз приглашали ее на семейные обеды. Да и потом не прерывали контакты с ней. Мы и сейчас посылаем ей рождественские открытки, семейные фотографии, раз или два в году пишем ей — естественно, на абонентский ящик, поскольку ее новое имя является тайной для всех, в том числе и для нас. Она всегда отвечает. Понятно, что содержание ее писем я вам передать не вправе, но нам кажется, она счастлива в своей новой жизни.

Я вспомнила письмо, найденное в шкафу в гостевой комнате. Интересно, дорогая Пенни — не жена ли Тома? Или, может, дочь? О том, чтобы задать этот вопрос вслух, и речи быть не могло: гриф «Совершенно секретно» на их переписке не стоял, но был очевиден.

— Собственно, никто из нас не сомневался, что так и будет, когда она вырастет, — продолжал Том Хартли. — Она просто не могла снова совершить преступление. Один-единственный голос убеждал нас в обратном… но время, к счастью, доказало, что этот человек ошибался.

Я так и вскинулась:

— И кто же это был?

— Да один молодой психиатр из местного муниципалитета. Его звали Дональд Харгривз. С первого дня Ребекки в колонии он приезжал раз в месяц, чтобы побеседовать с нею, а в течение последнего года ее пребывания в «Саутфилд Юнит» их встречи были еженедельными. Мы спорили с ним насчет того, отправить ли ее в дальнейшем в тюрьму общего режима — на чем настаивал я — или строгого режима, что логически вытекало из его участившихся визитов. Возможно, она рассказала ему больше, чем когда-либо рассказывала другим… Поскольку решение зависело не от меня, то я и не был ознакомлен с окончательным заключением психолога. Мне лишь известно, что он самым решительным образом настаивал, чтобы ее поместили в тюрьму с усиленным режимом. Но его заключение было отклонено вышестоящими чиновниками, которые, к моей великой радости, нашли его недостаточно убедительным. Не знаю, по недомыслию или по каким-то своим соображениям, но сам он был убежден в правильности заключения. Даже вскоре уволился, я слышал, именно в связи с разногласиями по этому делу.

— Боже, — выдохнула я. — Как, вы сказали, его звали?

— Дональд Харгривз. (Я торопливо записала имя и фамилию.) Вот, пожалуй, и все, — вежливо произнес Том, — что мне известно о Ребекке. Признаться, странно было снова вспоминать те события… Как вы думаете, мой рассказ поможет вам?

— Несомненно, — с готовностью подтвердила я. — Не знаю, как и благодарить вас за звонок — вы не представляете, насколько просветили меня по принципиально важным вопросам.

Положив трубку, я в несколько прыжков преодолела лестницу, влетела в гостевую комнату, включила компьютер и ввела имя Дональд Харгривз в строку поиска Google, машинально закуривая сигарету. Нажав «ввод», я уставилась на экран, чувствуя, как биение сердца отдается в ушах.

Два результата. Первый — список Британского медицинского совета; имя в длинной колонке имен и информация о том, что Дональд Харгривз является дипломированным психиатром. Второй — статья об аутизме, по-научному сухая, предназначенная для коллег уровня автора, напечатанная в сборнике по психогигиене, о существовании которого я и не слышала. Вверху страницы — небольшое фото мужчины средних лет с проницательными темными глазами и аккуратно подстриженной темной бородкой; под фотографией — несколько строк курсивом. Доктор Дональд Харгривз тридцать восемь лет проработал практикующим психиатром. В настоящее время состоит в штате Центра медико-санитарной помощи Модсли в Южном Лондоне и работает консультантом в колонии «Эшвелл Юнит».

Я посмотрела на дату внизу страницы. Статья была опубликована три недели назад.

32

Узнать нужный телефонный номер оказалось просто. Секретарша сняла трубку на первом же звонке:

— «Эшвелл Юнит».

— Могу я поговорить с доктором Дональдом Харгривзом?

Я ждала очередных вопросов, но не услышала ни одного, — похоже, психиатры из госслужб защищены от народа хуже, чем чиновники. В трубке затренькало, и через некоторое время раздался мужской голос:

— Дон Харгривз.

— Добрый день. Не будете ли вы так любезны помочь? Меня зовут Анна Джеффриз… — Я произнесла уже заученную вступительную речь. Не услышав ответа, от замешательства продолжила: — Разумеется, я понимаю, что такого рода информация является конфиденциальной. Но если бы вы нашли возможным хоть что-нибудь…

— Не волнуйтесь. Ситуация мисс Фишер — новое имя, биография — предполагает, что конфиденциальность этих сведений утратила силу. — Снова молчание, которое моего собеседника, похоже, нисколько не смущало. — Буду рад поговорить с вами об этом случае. Я смогу уделить вам примерно час. Когда вам удобно приехать в колонию?

Вообще-то я рассчитывала на телефонный разговор и уже было собралась сказать ему об этом, но что-то в последнюю секунду остановило меня. Инстинкт подсказал, что этот человек знает о Ребекке больше, чем все остальные свидетели, вместе взятые, а учитывая его склонность к затяжным паузам, общаться с ним по телефону будет трудно. Разговор лицом к лицу — совсем другое дело, он может привести к самым неожиданным открытиям.

— Чем скорее, тем лучше, — ответила я. — Вам удобно на следующей неделе?

— Разве что во вторник… Подойдет? Скажем, в два часа?

— Отлично. Заранее спасибо, — быстро согласилась я. — Не подскажете адрес?

Он продиктовал адрес, а я аккуратно записала его в блокнот.

— Ближайшая станция метро — «Бэлхем», если вы не на машине, — уточнил он. — Что ж, тогда до встречи.

Время тянулось медленно. Заканчивая уборку, я сгорала от нетерпения, а ведь до встречи ждать еще несколько дней. Образ Ребекки очень долго был туманным и расплывчатым, я уже начала думать, что таким он и останется, и вдруг туман стал рассеиваться и картинка меняться, причем с головокружительной скоростью. Подробности жизни Ребекки в «Саутфилд Юнит» оживили ее, сделав образ трехмерным, я впервые смогла ясно увидеть свою героиню в различных ситуациях. Напряженное молчание во время свиданий с приемным отцом, походы в кино с женой и старшей дочерью Тома, необъяснимая вспышка ярости, закончившаяся потасовкой в комнате отдыха. Представляя Ребекку в этих ситуациях, я с удивлением чувствовала, что она становится для меня такой же реальной, как любая из моих знакомых, какой и сама она была четыре месяца назад, когда показывала нам этот дом.

Мне не давала покоя мысль о том, что узнал о ней Дональд Харгривз, — или думал, что узнал. Как бы там ни было, но ведь он даже уволился из протеста, когда к его мнению не прислушались, — а за время нашей краткой беседы он не показался мне сверхмнительным истериком. Должно быть, психолог увидел совершенно другую личность, в отличие от девочки, которую описывали Мартин и Том, но что бы он ни увидел, психолога это встревожило настолько, что он счел Ребекку потенциально опасной.

Может, она рассказала что-то о своих отношениях с приемными родителями? Если образ Ребекки прояснялся, то эта сторона ее жизни выглядела все более запутанной. По рассказам Тома и Мартина у меня сложилось представление о Деннисе Фишере, но я понимала, что оно далеко от действительности, — человек, который существовал в моем воображении, вычеркнул бы из своей жизни Ребекку в ту самую секунду, когда ее арестовали и в воздухе запахло скандалом. Он сделал бы это задолго до того, как горожане всем скопом восстали против него; до того, как кто-то из ослепленных ненавистью местных попытался поджечь его фабрику. Человек, который существовал сейчас в моем воображении, просто-напросто не мог испытывать настоящей любви ни к кому на свете.

Даже к жене. Рита Фишер… Богатая наследница, на которой он, возможно, женился из-за денег, а возможно, и по иной причине. Каждая принадлежащая ей вещица свидетельствовала о стремлении к красоте, которой не наделила ее природа. Неуравновешенная и высокомерная, Рита была совершенно безразлична к чувствам других людей. И эта же самая женщина удочерила пятилетнюю девочку, а не грудного ребенка, проявив и самоотверженность, и бескорыстие, лишив себя даже иллюзии настоящего материнства. Эта же самая женщина изо всех сил старалась подарить Ребекке счастливое детство и любила приемную дочь так сильно, что покончила с собой через два дня после объявления приговора…

Нет, что-то здесь не то. Все неправильно. Я не могла избавиться от ощущения, что думаю о двух абсолютно разных супружеских парах; я будто пыталась сложить пазл, не догадываясь, что половина элементов высыпана из другой коробки. Но возможно, уже в следующий вторник, утешала я себя, у меня появятся ответы на все вопросы сразу. Истина забрезжила вдалеке и постепенно приближалась.

— Сегодня на ужин куриный салат! — объявила я Карлу, когда он вернулся с работы. — Неплохо для разнообразия.

— Отлично. День выдался безумный. Переоденусь во что-нибудь домашнее и через минуту спущусь.

Расположившись за столом на кухне, он рассказывал мне о коллегах и о событиях «безумного дня». А мне все это казалось химерой, словно Ребекка и окружавшие ее люди выкачивали из реальности все краски и всю глубину. Они выглядели персонажами цветного фильма, а Карл с сослуживцами — серыми, призрачными.

— Представляешь, Роджер собрался жаловаться финансовому директору, — говорил Карл. — Я с трудом его отговорил. Для него это было бы непростительной ошибкой, хуже и не придумать. Такие штуки не украшают служебную характеристику менеджера.

— Да… Здорово. — На Роджера мне плевать, но надо же как-то соответствовать образу внимательной жены. — Ты поступил совершенно правильно.

— Надеюсь, что да. Теперь вроде бы все в норме. Под конец дня Роджер сказал, что конфликт исчерпан. Я лично считаю…

Его прервал телефонный звонок. Думая о Томе Хартли и Люси Филдер, я постаралась не выдать своего волнения.

— Ответишь? — спросила я.

— Конечно. Я мигом.

Карл вышел из кухни.

— Алло? — донесся до меня его голос из гостиной. Потом снова, но уже с некоторым раздражением: — Алло? — Вернувшись в кухню, пожал плечами: — Ошиблись номером. И никаких тебе извинений — просто швырнули трубку, невежи чертовы.

Я задохнулась, как от тычка в грудь. Почему-то я была убеждена, что такое не может произойти вечером, когда Карл дома, — и точно так же убеждена, что именно это и произошло. Если бы к телефону подошла я, то услышала бы то самое злобное дыхание… И тут я почувствовала на себе подозрительный взгляд Карла.

— В чем, черт возьми, дело, Анна?!

Я мысленно отшатнулась, как от очередной опасности.

— Ты о чем?

— Хватит, Анни. Ты отлично знаешь, о чем я. — Судя по тону, его раздражение достигло точки кипения, за которой — только ярость. — Ты была совершенно другим человеком всю неделю, а может, и дольше. Я знаю тебя, я твой муж, я вижу, когда что-то не так. Я набрался терпения и ждал — ждал, что ты объяснишься, наконец! Теперь шутки в сторону. Ты упорно притворяешься, что все в порядке, но я по твоим глазам вижу, что все обстоит иначе. Ты и вправду надеешься обвести меня вокруг пальца?

С таким выражением лица только подчиненных пропесочивать — я и чувствовала себя так, будто в самый обычный рабочий день меня вызвали на ковер к шефу. Кошмарное ощущение невесть откуда свалившегося несчастья обожгло желудок. А я-то думала, что всю неделю ловко скрываю свой страх.

— Уверен, это все твое расследование, — продолжал Карл. — В последнее время ты молчишь как рыба о своей книге, но я-то не забыл! Учти, Анни, до добра это не доведет. Я думаю, пора подвести черту. Просто забудь — и все. Начинай писать книгу с тем, что у тебя уже есть, поверь, тебе же будет лучше.

Страдальческие нотки в его голосе напугали меня сильнее, чем молчание в телефонной трубке. Я вспомнила демонстративно-заботливое отношение его матери при наших редких встречах; свекровь относилась ко мне как к вещи, которую сломали, затем починили, но без гарантии, что не произойдет очередной поломки. Страх сделал меня агрессивной, готовой к отпору. Все, что ему известно о самых тяжелых временах в моей жизни, Карл узнал от меня. Он понятия не имеет, каково мне на самом деле было!

— Расследование тут ни при чем, — с жаром возразила я. — Повторяю в последний раз: я в порядке. Можешь ты просто поверить?

Моя категоричность привела к патовой ситуации, продолжать спор значило бы увязнуть в трясине бесконечных «А я говорю, я в порядке». — «А я говорю, ничего подобного!» Увидев по глазам Карла, что он тоже это понял, я ощутила его любовь, его беспомощность и заставила себя смягчить тон:

— Собственно, сбор материалов подходит к концу. Так что не волнуйся, Карл, прошу тебя.

Оставшаяся часть вечера прошла в атмосфере тихого взаимного неприятия. За ужином я вспомнила, что не сказала ему о намеченной на вторник поездке в Лондон для встречи с Дональдом Харгривзом. Разумеется, не могла сказать и сейчас, когда его настораживало все, что касалось Ребекки. Поеду в Лондон сразу после его отъезда на службу, решила я, и буду дома минимум за час до его возвращения. Вынужденная секретность не давала мне покоя. Мы сидели перед телевизором, и я воспринимала кадры, мелькающие на экране, как предзнаменования: дождевые потоки по ветровому стеклу машины, мертвенно-белая рука, торчащая из черной земли, грязно-желтая лента полицейского ограждения, трепещущая под сильным ветром.

Наше сомнительное перемирие длилось весь вечер и всю субботу. Я как могла старалась быть собой, но молчаливые телефонные звонки постоянно присутствовали в глубине моего сознания, и я невольно ждала третьего. Желание рассказать обо всем Петре усиливалось с каждой минутой; подруга была в курсе предыстории, а значит, могла связать звонки с прошлыми событиями и хоть что-то посоветовать. Но в субботу мне так и не выпал шанс уединиться, а звонить в присутствии Карла было рискованно — он мог услышать наш разговор.

Зато под вечер воскресенья Карл решил скосить траву. Как только в саду загудела газонокосилка, я бросилась в спальню, к телефону. В спальне гудение слышалось приглушенно, но отчетливо, и я была готова, быстренько извинившись, повесить трубку сразу же, как только Карл закончит косить. Я торопливо набрала номер мобильника Петры, молясь лишь о том, чтобы она была свободна.

Господь внял моим мольбам.

— Анна! Привет, рада тебя слышать! Я только что вернулась от родителей. Ну, рассказывай, как дела?

— Да так… — произнесла я неуверенно. — Что-то на душе неспокойно. По этой причине и звоню. Помнишь наш разговор о ветеринаре, о смерти соседского кота и прочем?

Ее мгновенную тревогу я ощутила даже по телефону.

— Что еще случилось? Говори!

Из сада по-прежнему доносился шмелиный гул газонокосилки. Только в этот момент я поняла, что не могу рассказать Петре о первом звонке, о дыхании в трубку и об ужасе, охватившем меня. Подруга, конечно же, возмутится, что я сразу не поделилась с ней… и, что еще хуже, с Карлом.

— Вчера вечером… был такой странный звонок, — промямлила я. — Трубку снял Карл. Никто не ответил — только гробовое молчание, а потом трубку бросили.

— И что? — через несколько секунд не выдержала Петра.

— И все. — Сообразив, что подруга разочарована, я столкнулась с неразрешимой проблемой — как заставить ее понять всю важность ситуации, не упомянув о первом звонке. — Карл решил, что кто-то просто ошибся номером, но я так не думаю. Он-то ничего не знает о мистере Уиллере и прочих… странностях. Короче, мне кажется, это ветеринар пытается запугать меня…

Когда Петра заговорила, я уловила леденящее эхо голоса Карла, настороженность, которую она пыталась — безуспешно — завуалировать доводами рассудка.

— Анна… Я не вижу причин для беспокойства. Скорее всего, кто-то ошибся номером. С какой стати мистеру Уиллеру заниматься подобным идиотизмом?

Черт возьми, еще в прошлую субботу она вещала как пророк, предсказывающий беду, — и вдруг превратилась в апологета логики и здравого смысла.

— А с какой стати ему издеваться над Соксом? — возразила я. — С какой стати ему убивать Сокса? Однако ты с готовностью поверила, что все это дело его рук.

— Ой, ну сморозила тогда глупость, признаю. Испугалась просто. Поджилки тряслись после твоего рассказа о Ребекке Фишер. Согласись, мысль о том, что до тебя в доме жил псих, здорово действует на нервы.

Вне себя от ее откровенного вранья, я все же чуть не бросилась поправлять ее: Ребекка была кем угодно, только не психом. Но Петра продолжила покаянно:

— Прости, если подлила масла в огонь и напугала тебя, Анна. На самом деле ты была права, а я ошибалась. Ты верно тогда сказала — он ветеринар, а раз так, не мог он поднять руку на животное.

Это уже смахивало на предательство. Похоже, Петра изящно вывернулась, оставив меня один на один с опасностью.

— Так что не волнуйся по этому поводу, — чирикала она успокаивающе. — В особенности из-за телефонного звонка. Господи, кто-то ошибся номером, это не причина для бессонницы.

— Пожалуй. — Расстояние между нами неожиданно увеличилось в сотни раз, но я заставила себя продолжить. Мне необходимо было убедить Петру, словно она была психиатром, от которого зависел мой диагноз: помешательство или легкий невроз. — Если подумать, ты, несомненно, права — я слишком остро на все реагирую. Неудивительно: постоянно думаю о Ребекке Фишер, о том, что она жила здесь…

— Вполне понятно, и я тебя не виню. А дом все равно классный. Пусть там и жила Ребекка Фишер — зато вам повезло с покупкой. — Она засмеялась, а мне понадобилось усилие, чтобы поддержать ее веселье. — Кстати, как движется твоя работа?

— Неплохо. Медленно, но верно. — Гул газонокосилки внезапно сменился тишиной, и я быстро проговорила: — Слушай, надо бежать — кто-то стучится в дверь. Спасибо, что успокоила.

— Всегда рада помочь. Звони в любое время.

Я поспешила вниз. Через открытую заднюю дверь я увидела Карла, тащившего газонокосилку в сарай. Сладкий дурман от свежескошенной травы витал повсюду. Наблюдая за Карлом из кухонного окна, я вдруг похолодела, будто кто-то безжалостной рукой стиснул мое сердце. В первый раз за почти десять лет я почувствовала себя одинокой.

33

За удивительно короткое время я очень сблизилась с Лиз. Возможно, одной из причин было мое безвыходное на тот момент положение — ведь ничего из наиболее важного для меня ни с Карлом, ни с Петрой я обсуждать не могла. Но дело было не только в этом. В наших с ней отношениях возникло нечто новое, смутно похожее на связь между матерью и дочерью: я со стороны Лиз ощущала родительски-снисходительное покровительство, а сама относилась к ней с дочерним уважением, даже слегка почтительно. Уверена, что Лиз, как и я, ни за что не призналась бы в этом, и тем не менее так случилось. Мы как будто дарили друг другу то, чего каждой из нас не хватало в жизни.

Утром в понедельник, развешивая выстиранное белье, я через изгородь увидела Лиз, работавшую в саду.

— Доброе утро! — крикнула я. — Как дела?

— Здравствуйте, Анна. Вот и еще один прекрасный день. Вряд ли мои растения так же любят жару, как я, но я на них за это не в претензии. — Она улыбнулась, опуская лейку на траву. — Чем сегодня займетесь? Снова в поход, за новыми материалами?

— Не сегодня. А вот завтра еду в Лондон на встречу с психиатром, который наблюдал Ребекку в колонии для несовершеннолетних и, думаю, может мне многое рассказать. — Я спохватилась: а вдруг Лиз и Карл невзначай встретятся и моя тайна выплывет? — Только, пожалуйста, не говорите Карлу. Долго объяснять, но муж пока не в курсе. Он не одобряет, что я столько времени уделяю поискам материалов… Словом, лучше ему о моей поездке не знать.

— Понятно. Не волнуйтесь, я молчок. — Ее веселый голос создавал чудесную иллюзию беспечности; моя скрытность хоть на время превратилась в безобидное озорство: скорее комедийный сериал, чем фильм про шпионов. — Надеюсь, все пройдет успешно.

— Спасибо, Лиз! Скрестите пальцы.

— Уверена, он сообщит вам массу интересного. — Она замолчала, прислушиваясь. — У вас звонит телефон.

— И правда. Как некстати. Ну, побегу. Будете свободны — загляните попозже на чашку кофе.

После слепящего солнца все в доме казалось подернутым голубоватой пеленой. Я спешила к телефону, почти забыв про свои страхи благодаря присутствию Лиз — как будто любая грозящая мне опасность исключалась, пока Лиз поливала цветы. Снимая трубку, я испытала лишь секундное опасение.

— Алло?

— Это Анна Джеффриз?

Мужской голос, надтреснутый, прерывистый — я была почти уверена, что никогда прежде этого голоса не слышала.

— Да, это я. Чем могу быть вам полезной?

— Я… э-э-э… подумал, что могу быть полезным вам. Говорят, вы собираете материал для книги о Ребекке Фишер. Это правда?

«История Ребекки станет основой сюжета книги, но это не документальная проза…» — чуть не сказала я, но вовремя осеклась. Судя по голосу, мой собеседник так нервничал, словно к его затылку был приставлен пистолет. Я без труда представила себе его невнятное извинение в ответ на эту, к счастью, непроизнесенную мной фразу — и стук брошенной на рычаг трубки.

— Правда, — подтвердила я. — А вы знали Ребекку?

— Нет… Но я знал людей, которые ее удочерили… Риту и Денниса Фишер. — Он шумно вздохнул. — Я не могу назвать своего имени. Моя семья не должна знать о нашем с вами разговоре. Я никогда не рассказывал им о Фишерах.

Насторожившись, я вмиг обрела предельную осмотрительность ловца бабочек, заметившего на краешке листа редчайший экземпляр, собирающийся упорхнуть. Весь мир сжался до единственной необходимости: ни в коем случае не спугнуть, продвигаться медленно, вопреки желанию ринуться вперед.

— Никаких проблем, — негромко произнесла я. — Все останется между нами. На этот счет можете не беспокоиться.

В ответ — тишина. Крылья бабочки затрепетали, а с ними и мое сердце — от страха упустить удачу.

— А откуда вы знаете семейство Фишер?

— Я проработал у них садовником больше двух лет. До того, как они удочерили Ребекку. Ушел незадолго до ее появления в их доме.

Я все еще не понимала, зачем ему завеса секретности, и, чтобы справиться с любопытством, поспешила задать относительно невинный вопрос:

— Почему вы от них ушли?

— Это длинная история. — Снова вздох, тяжелый, покорный, словно он готовился сделать то, чего до смерти боялся. — Да… Целая история, поверьте мне… Однако начинать надо с самого начала. Когда я получил эту работу, мне было всего-то двадцать с небольшим. Вообще-то я не надеялся, что меня возьмут. На это место охотников много было, и поопытней меня, но я все равно рискнул. Я уже почти пять месяцев сидел без работы, жил с родителями… с деньгами и так туго, а без моего заработка совсем беда. А Фишеры, по слухам, и платили хорошо, и жилье давали — маленький садовый домик. Ничего из ряда вон, но в то время я убить готов был за эту работу — лишь бы только выбраться из-под родительской пяты. Ну, вы понимаете.

— Могу себе представить. — Уж я-то понимала его как никто. Я уже перестала опасаться, что он внезапно бросит трубку, и напряженные нотки исчезли из моего голоса. — Итак, вас приняли к Фишерам?

— В точку. Хотя вышло все довольно странно. Я думал, что всякими такими делами — ну, наймом новых работников — занимается экономка, но когда пришел в первый раз, то даже ее и не видел. Меня встретил лично Деннис Фишер. Провел в гостиную, сам обо всем расспрашивал. Их дом, кстати, тоже поразил меня… тогда я подумал, что попросту не знаю, как живут богачи. Но уж сколько лет прошло, а я и сейчас уверен, что дом чудной был. Снаружи простой как громадный ящик — не на чем остановить глаз. Зато уж внутри! Финтифлюшки разные кругом, оборочки, занавески кружевные, причем все светлое — розовенькое, голубенькое, кремовое. Короче, такое чувство, будто два совсем разных дома скатали в один. Мистер Фишер так долго меня расспрашивал, вроде не садовника нанимал, а директора своей фабрики. И вдобавок интересовался не тем, что я умею делать, а какой я человек. Один его вопрос мне особенно запомнился: «Как вы относитесь к конфиденциальности?» Без понятия, что я ответил, — уж больно волновался, — но, наверное, правильно, раз меня взяли.

— А вы до этого встречались с Деннисом Фишером?

— Что вы, нет! Все знали, кто такие Фишеры, но чтобы они с кем-нибудь из округи водились — такого не было. Жили как бы сами по себе. Мы все были уверены, что у них другая компания — богачи из соседних городов, потому как в Тисфорде им под стать никого не было. Да и дом их стоял в отдалении, так что мало кто видел, когда они приезжают, когда уезжают. Конечно, работники текстильной фабрики мистера Фишера — моя мама в том числе — иногда его видели, но он никогда не имел с ними никаких дел лично. Он был не из тех хозяев, кто относится к своим работникам как к членам семьи, хотя бизнес для него был очень важен.

— И как он вам показался в первую встречу? — спросила я, не сдержав любопытства.

— По правде сказать, у меня поджилки тряслись от страха. Ну еще бы — с таким человеком разговариваю, в такой дом попал! И даже если что-то меня удивляло, то я себе говорил, что я просто олух необразованный, потому и не знаю, как оно все бывает у настоящих богачей. А будь он всего-навсего сменщиком моего отца, то совсем мне не приглянулся бы. Почти не улыбался, а когда такое все-таки случалось, то явно через силу — вроде понимал, что улыбаться надо, чтобы подбодрить меня. И выглядел он совсем не так, как я ожидал. Лет примерно сорока, тощий, в очках с толстыми стеклами. Одет аккуратно, но не лучше какого-нибудь конторщика. Я слышал, что богатые люди заказывают одежду специально для себя, но только не мистер Фишер, уж вы мне поверьте. Хоть я и был полным профаном в нарядах, но сразу понял, что костюм мистера Фишера — из самого обычного магазина. У него не было громадных золотых часов или хотя бы золотых запонок — в общем, ничего, что говорило бы о его богатстве. Короче, самый обыкновенный человек.

Все это идеально вписывалось в уже слышанное мною о Деннисе Фишере, и его образ с каждой минутой формировался и твердел, как глина во время обжига.

— И все-таки работа мне нужна была позарез, — продолжал мужчина. — Хозяином он должен был быть хорошим: честным, порядочным, не из тех, кто заваливает дурацкими требованиями и всюду сует свой нос. Когда пришло письмо, что меня приняли, я был на седьмом небе. Думаю, и мои родители тоже. Вечером мы отпраздновали это событие, а на следующей неделе я перевез свои пожитки в садовый домик.

— Ну и как вы себя чувствовали у Фишеров?

— Как рыба в воде — в первое время, во всяком случае. Работа непыльная: траву покосить, кусты подстричь. Содержать в полном порядке сад — такой же безликий, как дом снаружи: ни одного цветка, кроме ромашек и одуванчиков, которые я должен был выпалывать. О такой работе можно только мечтать — и деньги хорошие, и собственный домик. К тому же экономкой оказалась милая дама, вдова примерно лет шестидесяти. У нее была собственная комната в доме, но я часто видел ее в саду, и мы болтали с ней — поначалу о погоде, о городских новостях и всяком таком. В общем, все было бы лучше некуда… если бы не миссис Фишер.

Я вздрогнула:

— Почему? Что она делала?

— Вот дел-то у нее как раз особо и не было. На второй день она пришла ко мне в домик — я б сказал, заглянула, но уж больно это смахивало на официальный визит. Вела она себя любезно, но холодно и смотрела на меня эдак свысока. Сейчас я счел бы ее поведение оскорбительным. Представьте, она заявила: «Для тебя все это, должно быть, в новинку!» Будто я раньше жил в хлеву и в глаза не видел прибранного жилья с водопроводом. Вела себя как викторианская леди, посетившая работный дом. А уж разряжена, вроде на какой-нибудь важный прием собралась, еще и пол-одиннадцатого не было, а она с головы до ног в драгоценностях и прическа наворочена — волосок к волоску.

Он ненадолго замолчал, видно вспоминая.

— Смешно. Она меня сразила — до того показалась шикарной. Хотя если б я увидел ее в обычной одежде где-нибудь в пабе, то решил бы, что она страшнее атомной войны. Но в двадцать лет многое кажется удивительным, особенно если прожил всю жизнь в захудалом тесном домишке. Представьте, я даже расстроился, когда она ушла. Еще подумал, что она настоящая леди. Впрочем, следующие несколько недель я о ней почти не вспоминал. Иногда видел, как она заходит в дом или выходит, — вот и все.

Но в один прекрасный день, подстригая кусты под самыми окнами, я услышал изнутри два голоса. Слов разобрать не мог, но понял, что эти двое здорово злятся. А вернее сказать, оба в бешенстве. Голос миссис Фишер я узнал, но голос того, с кем она ругалась, был мне незнаком. Судя по крикам, дело принимало опасный оборот. Я растерялся. Что делать? «Мало ли, что могло случиться, — подумал я. — Вдруг она, к примеру, спугнула вора?» Мистер Фишер на работе, а экономка где-то час назад ушла за покупками. Потом я услышал звон, вроде как что-то стеклянное разбилось, и понял, что нельзя притворяться, будто бы я этого не слышал.

Голоса доносились из дальней комнаты. Обойдя дом, я подошел к задней двери. Она была приоткрыта. Я потихоньку проскользнул внутрь и на цыпочках пошел на голоса. Дверь гостиной тоже была открыта наполовину. Я вытянул шею, заглянул — да так и обмер. Прямо-таки оцепенел. Миссис Фишер, почти голая — ей-богу, в одной только юбке и чулках, — поливала бранью парня примерно моих лет, ну разве что самую малость постарше. А тот застегивал на себе рубашку с бешеной скоростью. Весь пол в осколках — видно, она метнула в него декоративной тарелкой, но промахнулась. А потом меня как током шибануло: я понял, что она вдрызг пьяная. Волосы всклокочены, на ногах еле держится… «Ну давай, говнюк, давай, — верещала она, — вали к этой сучке, своей жене!» Уж простите меня за грубость, но я слово в слово повторил, что она тогда орала. Парень что-то буркнул и попятился к двери.

Я со всех ног бросился вон. Они ничего не услышали — куда там, она ж вопила как резаная. Я снова обежал вокруг дома и принялся подрезать кусты с таким усердием, словно от этого зависела моя жизнь. Я был потрясен как никогда… По крайней мере, на тот момент — потому что впереди меня ждало новое испытание. И тоже из-за Фишеров. Наверное, я очень мало чего знал о жизни до тех пор… даже не подозревал, что люди могут позволять себе такое, — простые люди, не говоря уже о богатых.

Он замолчал. Потрясенная не меньше, чем мой собеседник в тот далекий день, я лихорадочно соображала, как бы подтолкнуть его к продолжению рассказа.

— Кошмар, — наконец сочувственно произнесла я. — И что вы сделали?

— А что я мог сделать? Конечно, я ни словом не обмолвился о том, что видел, ни ей, ни тем более ее мужу. Примерно с неделю держал увиденное при себе, а на выходной встречался с друзьями и чуть было не выложил им все, но вовремя прикусил язык. Я ведь запомнил вопрос мистера Фишера насчет конфиденциальности. Однако в следующую субботу экономка заглянула ко мне на чашку чая, ну и поболтать немного — как я справляюсь с работой и всякое такое. Я подумал, что уж с ней-то можно поделиться. А она нисколечко не удивилась. «Что ж… Рано или поздно ты все равно узнал бы. Лично я, — говорит, — давно знаю, что она за птица. И мистер Фишер тоже в курсе. Странная они парочка. Натуральный брак по расчету, любовь и рядом не стояла».

Экономку звали миссис Браун. Оказалось, что она с молодых лет работала у родителей миссис Фишер и знала почти все тайны этой семьи. Рита, по словам миссис Браун, с самого детства была неуправляемой, потому как могла привлечь к себе внимание только своими выходками. Ее отец, добившийся всего сам и богатый, как Крез, женился на первой красавице в округе. Дочка стала разочарованием для своих родителей: они-то ждали хорошенькую принцессу, а Рита, как я уже сказал, красотой не страдала. В деньгах она отказа не знала, в этом отец с матерью баловали ее донельзя, но внимания на нее не обращали, а как только подросла, отправили ее в пансион. Миссис Браун сказала, что Рита этот пансион до смерти ненавидела. Ну так вот… За мальчишками она начала охотиться лет с тринадцати. Может, просто очень одинокой была и ей хотелось внимания. Как бы там ни было, но проблем она уйму создавала. Родители просто не знали, что с ней делать… мало того что уродина, так еще и бесконечные скандалы. Вдобавок она и пить начала, еще подростком. Когда Рита встретила Денниса Фишера, ее отца уже не было в живых, а мать была без памяти рада сплавить ее замуж. Чтобы хоть какие-то приличия соблюсти.

— А о Деннисе Фишере она что-нибудь рассказывала? — спросила я. — Я имею в виду — миссис Браун?

— Я спрашивал ее, но она знала о нем не слишком много. Местный парень, жутко башковитый, кучу стипендий еще в школе получал, затем грант на учебу в Оксфорде. Работал бухгалтером в Лондоне, Риту встретил во время одного из своих редких приездов домой. Он из большой шахтерской семьи, бедной как стая церковных мышей, потому и не хотел иметь никаких дел ни с кем из родственников. Амбиций выше крыши. — Мой анонимный собеседник снова вздохнул. — По словам миссис Браун, брак принес ему изрядные барыши — через год после женитьбы он открыл в наших краях собственную фабрику, и в мгновение ока она стала процветающей. Но он по-прежнему был женат на ней и от этого никуда не мог деться.

— Удивительно… — задумчиво произнесла я. — Почему он с ней не развелся? Ведь получил все, что хотел, — что же его останавливало?

— Ну-у-у, вот это как раз ясно, на этот вопрос даже я мог ответить. В то время развод означал громкий скандал, а скандалов мистер Фишер пуще всего боялся. Состоятельный, приличный человек — и вдруг про него в городе пошли бы сплетни. Оно ему надо? Волей-неволей приходилось сохранять брак. Миссис Фишер, правда, старалась держать свои любовные похождения и пьянство в секрете, но он явно опасался, что когда-нибудь все вылезет наружу. «Достаточно было увидеть их вместе, — говорила миссис Браун, — чтобы понять, в какой порочный круг они попали. Сперва он умасливал ее комплиментами и цветами, а как только надел кольцо ей на палец, все в момент изменилось. Чем холоднее он к ней относился, чем больше презирал за ее выходки, тем безобразнее она себя вела, чем хуже она себя вела — тем презрительнее он к ней относился. И тем больше времени проводил на работе». А он и правда почти не появлялся дома. Миссис Браун сказала, что это в порядке вещей. «Он женился на бизнесе, — объясняла она, — а жену получил в нагрузку».

— Получается, миссис Браун сочувствовала своей хозяйке? — уточнила я. — А она не пробовала урезонить миссис Фишер? Не пыталась помочь?

— Господь с вами! Думаете, она была старой доброй служанкой, всей душой преданной хозяевам? Тут вы маху дали. Женщиной она, конечно, была славной, но что там происходило между Фишерами, заботило ее меньше всего. Наемному работнику положено усердно трудиться и помалкивать. А чувства миссис Браун приберегала для собственной семьи. Фишеры были для нее всего лишь людьми, которые платили ей за службу.

— Судя по всему, Фишеры были очень одиноки?

— В самую точку. Я-то думал, что они будут по выходным вместе отправляться на приемы всякие, на вечеринки, но не тут-то было. Мистер Фишер семь дней в неделю проводил на фабрике, а у миссис Фишер, похоже, ни единой подруги нее было. Если она куда и уезжала, то возвращалась нагруженная пакетами из магазинов. Кроме покупок, ее вроде ничего в жизни и не интересовало… ну и еще кавалеры, само собой. И выпивка. Миссис Браун говорила, что она напивалась ежедневно, если только никуда не уезжала. Может, просто от скуки — заняться-то ей дома было нечем. Ей-богу, я и не представлял, что бывают такие одинокие люди. Они были отрезаны от всего мира, словно жили на необитаемом острове. У них вообще не было знакомых, к ним даже на чай никто не заходил. Наши-то все в Тисфорде считали, что у Фишеров друзья в других городах. Ничего подобного. Поверьте мне, не было у них никаких друзей. И ничего общего у них тоже не было. Помните, что я про их дом сказал — что его будто из двух разных домов слепили? Так вот, это потому, что дом был отражением своих хозяев. Снаружи — мистер Фишер, который его выбрал, а внутри — миссис Фишер: она обставила и украсила его по своему усмотрению. Кто в лес, кто по дрова. — Он немного помолчал. — Трудно поверить, что богатые люди могут быть такими одинокими и несчастными, но они такими и были… по крайней мере, она. Сам-то с головой в работу ушел, на чувства времени не оставалось. И ради чего, спрашивается, так пахал — ума не приложу. Вкалывал как проклятый — куда там шахтеру до него, — а удовольствия не получал. Ни деньги его не радовали, ни власть над людьми, вообще ничего. Поглядеть на него — аккурат белка в колесе: знает, что надо гнать вперед без остановки, а зачем — без понятия… Так вот и жили.

Я выполнял свою работу, хозяйничал у себя в домике, болтал о том о сем с экономкой, временами видел, как уезжают и возвращаются хозяин или хозяйка. Помня слова мистера Фишера насчет конфиденциальности, я и родственникам, и приятелям говорил только, что Фишеры — приятные люди, порядочные работодатели, работой я доволен. В чем-то врал, конечно, но работа ведь и впрямь каких мало — зарплата выше средней, уютный домик, с хозяевами никаких проблем. Но затем… однажды…

Поток слов неожиданно иссяк, и я поняла, что волнение опять связало ему язык.

— Продолжайте, пожалуйста, — подбодрила я собеседника. — Я вся внимание.

— Так трудно говорить… Вы меня точно осудите. Скажете, что я струсил, что должен был вести себя по-другому… Но я ж не был готов… И откуда мне было знать, чем все это закончится?

— Я не собираюсь осуждать вас, честное слово, — как можно мягче произнесла я. — Итак, что произошло?

— Дело было летом. Я работал в саду. Жарища стояла кошмарная, я пробыл на солнце бог весть сколько часов, и мне вдруг стало нехорошо. Надо было поскорее попить воды. Холодной воды. — Он говорил монотонно, как свидетель, дающий показания в суде. — Я пошел в дом за водой. Думал, что в доме никого нет: хозяева уехали, а у миссис Браун был выходной. Я работал за домом, поэтому не видел проезда и не знал, что они оба вернулись. Фишеры, в смысле. Я вошел в дом и закрыл за собой дверь, чтобы она не хлопала от сквозняка. И тут я услышал их голоса. Из гостиной. Я помню все, будто это было вчера…

«Почему ты никогда не слушаешь ни единого моего слова? — кричала она. — Я бы прекратила, сам знаешь, что прекратила бы, — если б только у меня был ребенок, о котором нужно заботиться. Тогда я была бы счастлива — как ты не поймешь?!»

Я сразу понял, что она пьяна, и страшно пожалел, что не оставил открытой дверь, будь она неладна. Улизнул бы себе потихоньку. Но если б я теперь отрыл ее, они могли услышать и решить, что я подслушивал. Я продолжал стоять где стоял, боясь пошевелиться и мечтая только выбраться из дома до того, как кто-нибудь из них выйдет из гостиной.

«Ты отлично знаешь, что бесплодна, — ледяным голосом ответил мистер Фишер. — Во сколько лет ты сделала аборт? В четырнадцать, пятнадцать? Господи, какое ты ничтожество. Зачем я на тебе женился?»

«Ты ни черта не понимаешь!» — взвизгнула она и чем-то грохнула об пол. Удивительно, что в доме уцелело хоть что-то бьющееся. А потом она разрыдалась. Во весь голос, захлебываясь пьяными слезами.

«Ради всего святого… — сказал он. — О каком ребенке речь? Ты сама как ребенок».

«Хочу взять ребенка, — навзрыд выкрикнула она. — Тогда все изменится. Я хочу удочерить маленькую девочку — никто не будет знать, что она не родная, никто во всем городе. Никому не известно, что я не могу иметь детей. Возьмем хорошенькую девочку, белокурую, как моя мать. Я дам ей все, чего никогда не имела сама. Ей не придется, как мне, жить в пансионе. Она будет ходить в школу в городе и никогда никому не скажет, что она не наш ребенок. Я буду так счастлива, Деннис, что брошу пить и забуду про любовников, клянусь! Зачем мне все это, если у меня есть крошка, о которой надо будет заботиться…»

«Ребенок не кукла, Рита, — сказал он. — Откуда тебе знать, какой она будет, когда подрастет? Усыновляют младенцев, а они все на одно лицо».

«Должны же быть дети постарше, которым тоже нужна семья. Должны быть! — Она перестала плакать, и в ее голосе вдруг послышалась надежда, словно до нее вдруг дошло, что все это возможно. — Давай в понедельник обратимся в соцслужбу и начнем искать…»

«А как быть с твоим прошлым? Думаешь, тебе доверят ребенка? — бросил он презрительно. Он даже не пытался пощадить ее чувства, на них ему было попросту наплевать. — Тебе едва семнадцать исполнилось, когда ты на год попала в психбольницу. Это выплывет наружу, и тебе тут же откажут».

«Не откажут, — возразила она. — У тебя фабрика, мы живем в прекрасном доме… Да мы идеальная приемная семья. Деннис, нам дадут ребенка. Кому придет в голову копаться в прошлом?..»

С чего я дернулся — ума не приложу. Застыл ведь как вкопанный, что называется, столбом стоял до того момента. А тут вдруг пошевелился, да так неуклюже, что задел локтем буфет, и посуда внутри зазвенела. Кажется, в жизни не слыхал такого грохота… Фишеры вмиг умолкли, потом я услышал ее крик: «Кто там?» В кухне возник мистер Фишер — я и двух шагов к двери не успел сделать. Он уставился на меня, а я будто онемел. Потом очнулся и ринулся вон. Можете представить себе мое состояние. Влетел в садовый домик, рухнул на стул и стал ждать. Стук в дверь раздался минут через десять. Я встал, чтобы открыть. Мне уже не было страшно — я смирился с потерей работы.

Мистер Фишер пришел один. Он вообще редко улыбался, а тогда, на пороге садового домика, выглядел серьезней обычного. И старше. Он спросил, можно ли войти. Само собой, он мог и не спрашивать. Мы сели и некоторое время молчали. «Я не имею представления, что ты делал в кухне, — наконец сказал он. — То ли специально подслушивал, то ли случайно зашел. Впрочем, теперь это не имеет значения. Жена требует, чтобы я тебя уволил, и в свете того, что ты услышал, так будет лучше для всех. Уверен, ты и сам все понимаешь». Я только кивнул. Я думал о том, что придется возвращаться к родителям, и ругал себя за то, что пока здесь работал, не скопил побольше денег. Короче, я сидел и молча смотрел в пол, а потом услышал, что он что-то пишет, и поднял глаза.

Мистер Фишер достал чековую книжку и заполнял чек. «Я понимаю, что твоей вины в данной ситуации нет, — сказал он. — Ты получишь отличные рекомендации. А чтобы ты был уверен, что я не держу зла, — вот, возьми». Он протянул мне чек, я глянул — и чуть в обморок не упал. За такие деньги я должен был проработать почти год, а он отдал их как бумажку в один фунт. «Что ты скажешь людям о своем увольнении — дело, конечно, твое, — продолжал он. — Однако я был бы тебе крайне признателен, если кое-какие детали ты оставишь при себе. Вижу, ты меня понял».

Само собой, к родителям я не вернулся. Денег хватило, чтобы снять жилье в Манчестере, где месяц спустя я нашел новую работу. Он был верен своему слову, мистер Фишер, и дал отменную рекомендацию. Я был очень благодарен ему. Окажись кто другой на его месте — выставил бы меня на улицу без разговоров. А мистер Фишер все сделал, чтобы помочь мне. Ну а я никогда и никому словом не обмолвился про то, что знал о Фишерах. Это самое малое, чем я мог его отблагодарить. Скоро я почти забыл об их существовании — женился, детишки пошли. О Фишерах я ничего не слышал и не знал. Но как-то утром открыл газету и прочитал, что их десятилетняя приемная дочь арестована за убийство…

Как я переживал — не передать. Неделями спать нормально не мог, все думал о том, что услышал в тот день и о чем знал столько лет: Фишерам нельзя было доверять даже бродячего кота, не то что ребенка. Я вспоминал, как миссис Фишер говорила о девочке, которую хотела удочерить. Как о кукле, как об игрушке. А ее мужу просто на все было наплевать. Я был уверен, что десятилетняя Ребекка не стала бы убийцей, если б к ним не попала. А я молчал. Продался им, убедил себя, что их жизнь меня не касается. А на кону была жизнь ребенка! Я ведь в тот же день, когда меня уволили, мог обратиться в социальную службу, назвать дюжину причин, по которым Фишеры не могли быть приемными родителями…

Я ощутила, как бремя вины, которое он десятилетия нес в себе, выплеснулось наружу. Его голос сейчас был холоден, в нем звучала ненависть к самому себе.

— Конечно же, я никогда и ничего не рассказывал об этом ни жене, ни детям — они бы ко мне совсем по-другому относились, если бы узнали. Все ж думали, что я хороший человек… Но когда я услышал о том, что вы книжку хотите написать про Ребекку, то понял, что должен рассказать кому-то всю правду. Я давным-давно собирался позвонить вам, да никак не мог собраться с духом. Думал, вы потребуете, чтобы я назвал свое имя… Ох, не знаю, о чем я думал, — просто боялся…

— Вам не о чем волноваться. И не в чем себя винить. Вы не могли предугадать, что случится, если вы будете молчать. На вашем месте любой поступил бы так же.

На другом конце линии как-то застенчиво прозвучало:

— Думаете?

И я поняла, что уже слышала примерно такой же отклик, произнесенный этим же голосом. Прихожая в доме Мелани в Тисфорде; старик, появившийся на кухне вместе со своим сыном и внуками…

— А пожалуй, католики исповедь не зря придумали, — сказал он. — Как ни странно, мне стало легче. Наконец я с кем-то поделился.

34

Картина постепенно вырисовывалась.

Молодой соцработник в начале карьеры, первое порученное ему дело. Двадцатипятилетний парень по имени Боб Миллз, который ни сном ни духом не ведал тогда, что восхождение к вершинам социальной сферы изменит его имя на более официальное Роберт. Довольно ясное, но и очень грустное дело для начала трудовой деятельности. Одинокий, несчастный ребенок, несколько месяцев назад потерявший родителей, девочка ангельского вида по имени Ребекка Сандерсон, которой отчаянно была нужна приемная семья.

Подробный, с четкими рекомендациями отчет психолога ложится на стол Боба Миллза в исключительно неблагоприятный момент: он только что узнал, что некая супружеская пара пожелала удочерить Ребекку, — те самые супруги, что уже почти два года подыскивали ребенка. Они так мило, с сожалением отвергали всех предыдущих кандидатов на усыновление: дети были слишком маленькими или уже слишком большими, слишком шумными, слишком вялыми, слишком агрессивными. Крайне придирчивыми и требовательными оказались эти супруги, но идеальными в качестве приемной семьи — любящие и преданные друг другу, известные всей округе, и денег более чем достаточно, чтобы обеспечить ребенка всем необходимым. Не станете вы глубоко копать, будучи заваленным работой молодым человеком, изо всех сил старающимся удержаться на плаву в бурном море бюрократии и офисных интриг. К чему лезть из кожи вон, если достаточно одной встречи с Фишерами, чтобы понять: они удовлетворяют всем требованиям…

Отчет психолога постепенно исчез под новыми, более важными бумагами, а тем временем колеса механизма удочерения начали вращаться. Супруги Фишер боготворили Ребекку. Она была именно тем ребенком, которого они так долго искали. Они могли предложить ей великолепный дом. А значит, абсолютно ни к чему следовать указаниям некого доктора Эдварда Лейтона: если девочка будет окружена заботой, а это не вызывает сомнений, то рекомендованные им меры не актуальны. Ее поведение нормализуется, когда необходимые процедуры будут закончены, необходимые формы заполнены и ее вещички собраны в единственный чемоданчик. Превратившись в Ребекку Фишер, девочка придет в себя. С ней все будет в порядке.

Вопрос решен. Умываем руки. Кто следующий?

Только, само собой, этим дело не закончилось. После памятных событий 1969 года все снова извлекли на свет, правда, за закрытыми дверями: правила, которые обошли, сведения об усыновителях, которые никто и не подумал проверить, отчет психолога, который напрочь проигнорировали. Возможно, из-за боязни скандала чиновники поспешили все это скрыть. И вдруг до меня дошло, почему я так быстро пробилась к Роберту Миллзу: наверняка образ Ребекки преследовал его всю жизнь, как и свекра Мелани, — разве что по иным, более прозаическим причинам. Ребекка стала для него пресловутым скелетом в шкафу. Провальное первое дело привело к страшному исходу.

Отойдя от телефона, я принялась бесцельно бродить по дому. Осенившее меня откровение, подобное грому средь ясного неба, вызвало головокружение. Правда о Рите и Деннисе Фишер постоянно и настойчиво пробивалась ко мне со всех сторон — иногда лобовым штурмом, иногда из засады, устроенной в самом неожиданном месте. А иногда эта правда бесшумно возникала за спиной и, похлопывая по плечу, шептала: «Картина целиком и полностью изменилась, теперь ничего и не узнать». Ни одно из моих прежних предположений не уцелело, иные рассыпались в прах, другие чудовищно исказились. До сих пор я будто блуждала в густом тумане — и вдруг стала различать какие-то лица; они были всегда, но увидеть их я смогла только сейчас.

Непредсказуемая, одинокая, до ужаса эгоистичная Рита — женщина, которой ни в коем случае нельзя было поручать опеку над такой травмированной девочкой, но которой все-таки позволили стать приемной матерью, приняв во внимание только внешние показатели, не потрудившись заглянуть вглубь. Возьмем хорошенькую девочку, белокурую, как моя мать. Рита пыталась изменить себя и свое прошлое, видя в Ребекке эдакий эквивалент прозака. Да и Деннис, должно быть, видел в малышке средство для достижения своей цели, полагая, что с ее помощью удастся утихомирить буйную, опасную для его репутации жену, остановить ее пьянство, прекратить семейные сцены и отвлечь от любовных похождений. Он вручил Рите ребенка с такой же легкостью, с какой однажды протянул юному садовнику второпях выписанный чек.

Они наверняка поняли свою ошибку, едва Ребекка появилась в их доме. Девочка не оправдала ни одной из возлагаемых на нее надежд, но было уже слишком поздно давать делу обратный ход. Ужасная ошибка, причиной которой была неуравновешенность Риты и безразличие Денниса, стала постоянным фактором в жизни. Нежеланный ребенок в тоскливом доме, ребенок, который не должен был даже и переступать его порога.

Я будто увидела собственное детство, только причудливо искаженное: моя добрая, вечно занятая мама, исполненный благих намерений отчим были как бы зеркальным отражением этой беспокойной и причиняющей беспокойство другим супружеской пары Фишер, а я сама была зеркальным отражением Ребекки. Сопереживание смешивалось с жалостью; я была в ярости и вместе с тем беспомощна как ребенок. Ей было хуже, чем мне… Гораздо хуже.

Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь новыми мыслями и чувствами, но рядом никого не было: Лиз уехала на работу, а Карл, когда вернется, наверняка будет не расположен слушать новости о моих подвижках в сборе материалов. Я не представляла себе, как справлюсь вечером с этим своим желанием, но знала, что должна справиться. Час проходил за часом, и я старалась направить энергию бушующих внутри меня эмоций на что-то конкретное. Уже завтра я буду в Лондоне, меня ждет встреча с человеком, знавшим Ребекку лучше, чем кто-либо другой.

На следующее утро будильник вырвал меня из мрачного хаоса сновидений, и я была несказанно рада вернуться в реальность.

— Доброе утро! — Протянув руку, Карл заглушил пронзительный звон. — Я в душ.

По пути в ванную он отдернул шторы. Я еще некоторое время лежала, припоминая быстро пропадающие при солнечном свете образы из только что виденных снов: пьяная полунагая Рита Фишер в заброшенном доме на окраине; Эленор Корбетт на кухне Фишеров, подслушивающая с глупой ухмылкой на лице. Мои мысли настойчиво возвращались к поездке в Лондон и к тому, о чем я никак не могла рассказать Карлу. Он вышел из ванной и, по-моему, уже сто лет возился, собираясь на работу.

— Ну, все. Пока! — наконец объявил он, целуя меня. — До вечера. Удачного тебе дня.

Только услышав, как его машина отъехала, я встала с кровати и подошла к окну. Передо мной был пасторальный пейзаж с единственным движущимся предметом: черной машиной, которая становилась все меньше и меньше. Вот она въехала на холм и, преодолев вершину, пропала из поля зрения. В ту же секунду атмосфера вокруг меня изменилась — взамен напряжения появилось ощущение полной свободы. В мире не было никого, кроме меня, я могла идти куда угодно и делать что угодно.

Я встала под душ, быстро оделась и меньше чем через полчаса, заперев дом, уже ехала на Борнмутский вокзал. Оставив машину на ближайшей парковке, я поспешила в кассу. До отхода поезда оставалось двадцать минут, и, чтобы убить время, я зашла в маленькое унылое вокзальное кафе; чашка кофе, сигарета и головокружение от осознания того, что никто не знает, где я сейчас нахожусь…

Ступив на заполненную народом платформу лондонского вокзала Ватерлоо и глянув на часы, я быстрым шагом направилась к подземке. В колонии «Эшвелл Юнит» меня ждали через час, и спустя полчаса я уже поднималась на поверхность со станции «Бэлхем».

Мне несколько раз пришлось уточнять у прохожих дорогу, прежде чем я добралась до колонии. «Эшвелл Юнит» разместилась во внушительном викторианском здании из красного кирпича, расположенном на приличном расстоянии от оживленной улицы. Если бы не несколько машин на подъездной дорожке, его можно было принять за частный дом, и лишь когда я подошла ближе, в глаза бросилась ухоженная безликость учреждения. Указатель направил меня к боковому крылу здания, где раздвижные автоматические двери впускали посетителей внутрь.

В вестибюле перед небольшим письменным столом выстроились ряды пластиковых стульев, на которых сидели несколько человек. Секретарша средних лет сосредоточенно набирала что-то на компьютере.

— Здравствуйте, — сказала я, подходя к ней. — Меня зовут Анна Джеффриз, доктор Дональд Харгривз назначил мне встречу на два часа.

Секретарша снова застучала по клавиатуре, затем, посмотрев на невидимый мне монитор, отозвалась:

— Присядьте, я сообщу ему, что вы уже здесь.

Я села. Справа от меня расположилась пожилая пара; время от времени они обменивались короткими, натянутыми репликами.

— Дорогая, я уверен, что с Ником уже все в порядке, — негромко произнес мужчина. — Я рад, что мы снова его увидим.

Женщина в ответ пробормотала что-то нечленораздельное. В приемной появилось новое лицо: мужчина вошел через двойную дверь, которая вела внутрь учреждения. Он был без халата, но я сразу узнала аккуратно подстриженную бородку, запомнившуюся мне по фотографии в Интернете.

— Анна Джеффриз?

— Это я.

Встав со стула, я подошла к нему. Короткое рукопожатие, быстрая полуулыбка:

— Дон Харгривз. Пойдемте со мной.

Я совершенно не представляла себе, что ждет меня за этой двойной дверью. Полное невежество в области психиатрии рисовало картинки из Бедлама:[37] душераздирающие вопли, эхом разносящиеся по всем коридорам; здоровенные санитары, смахивающие на десантников САС.[38] Реальность одновременно и успокоила, и разочаровала. Атмосфера здесь была ничем не примечательной, стерильной, и невольно подумалось, что психические заболевания стали таким же обычным печальным явлением, как диабет. Наши шаги четко и гулко звучали в тишине коридора, пока мы шли к кабинету доктора.

— Я был еще очень молодым человеком, когда впервые встретился с Ребеккой. Три года до этого, закончив университет, я работал в Ланкаширском окружном совете, занимаясь малолетними правонарушителями, помещенными в различные учреждения, одним из которых и была колония «Саутфилд Юнит». До того как Ребекка прибыла туда, я почти не занимался этой колонией… ребята там не являлись опасными ни для себя, ни для других. Иногда меня приглашали на встречу с кем-нибудь из них, но крайне редко. Однако случай Ребекки был исключительным, и я раз в месяц приезжал побеседовать с ней.

Я сидела напротив мистера Харгривза, по другую сторону письменного стола, на котором громоздились горы бумаг. В окне за спиной доктора виднелся ухоженный, но безликий сад, опоясанный по периметру живой изгородью из высоких кустов.

— Как она вела себя при встречах с вами?

Лицом к лицу с ним было проще общаться, чем по телефону. Дон был искренним, серьезным, учтивым, однако долгие паузы, которые он делал в разговоре, приводили в замешательство. Секунда проходила за секундой, а его задумчивый взгляд все еще был прикован к какой-то точке между нами; я была уже готова перефразировать свой вопрос, когда он все же заговорил:

— Вначале она была чрезвычайно замкнутой и необщительной, едва ли не бессловесной. Разумеется, я этого ждал: перед нашей встречей мне предоставили всю информацию о ней и сообщили, что она точно так же вела себя с полицейским психиатром. Но до нашей первой встречи я и представить себе не мог, насколько странным окажется ее поведение. Ребекка не проявляла ни агрессии, ни малейшей грубости. Просто отказывалась отвечать на вопросы. Даже на совершенно нейтральные, невинные вопросы, с которых я обычно начинал разговор. Например, как ей живется в колонии, нравится ли то, чем ей предлагают заниматься. Она отвечала односложно, сидела как каменная, не опираясь на спинку стула. В лучшем случае она выглядела настороженно, а в худшем — донельзя запуганной. Примерно так сам я выгляжу в кресле дантиста… с детства их боюсь: стоит переступить порог стоматологической клиники — и душа в пятки… Чего я только не предпринимал в первые несколько месяцев, пытаясь добраться до первопричины ее страха. Поначалу грешил на обстановку — наши встречи проходили в унылом, казенном кабинете, очень негостеприимном. Я поделился своими соображениями с начальником колонии, и он разрешил использовать для наших ежемесячных встреч комнату отдыха. Но даже и там, в знакомой ей обстановке, где она играла с ребятами, ее поведение ничуть не изменилось. Как я понял, дело было в другом. Сами встречи наводили на нее страх.

— А как ей удавалось уходить от ответов на ваши вопросы? — поинтересовалась я. — Что конкретно она говорила?

— Да никаких ответов, по сути, и не было. Я насколько возможно оставлял свои вопросы открытыми, надеясь хоть как-то вызвать ее на диалог. Спрашивал, например, скучает ли она по своей прежней школе, рассчитывая вызвать целый шквал воспоминаний и эмоций, но не тут-то было, она отвечала так, словно заранее затвердила ответ наизусть: «Иногда я скучаю по школе, но здесь тоже хорошо». И на любой другой вопрос — подобным же образом. Вы не представляете себе, в каком напряжении она была — будто одно неосторожное слово ее погубит. Казалось, ничто на свете не может вывести ее из этого состояния. И очень скоро наши встречи превратились в формальность: я был обязан ежемесячно приезжать в колонию, а она должна была приходить на беседы со мной. Первые несколько месяцев прошли безрезультатно для нас обоих. Я совершенно не понимал ее. Ее упорная замкнутость до начала судебного разбирательства была объяснима, но ведь эти причины остались в прошлом, приговор ей уже вынесли, и общение со мной никак не могло ухудшить ее положение. Даже наоборот — от искренности со мной она только выиграла бы. Я не раз говорил ей об этом, убедившись, что ни один из моих приемов не срабатывает. А она стояла на своем: «Я стараюсь изо всех сил, но мне больше нечего сказать».

— Какое разочарование для вас как для врача.

— Еще бы. Любого психиатра ситуация, когда он по неясным для него причинам оказывается беспомощным, приводит в смятение. Если пациент упорно отгораживается от тебя непробиваемой стеной, невольно усомнишься в собственном профессионализме. Но меня всерьез заинтересовал случай с этой девочкой, я искренне беспокоился за нее. Иногда во время наших встреч я чувствовал, что ей очень хочется поговорить… Вы можете возразить, мол, мне это всего лишь казалось, но уверяю вас: все было именно так. Я ощущал в этом ребенке внутренний конфликт, желание поговорить, поделиться — и невозможность это сделать по причинам, о которых я не имел понятия. В такие минуты на нее было больно смотреть, а я ощущал себя в полном тупике. Я решил действовать по-иному. Ей, похоже, больше нравилось слушать меня, чем говорить самой, и я стал рассказывать ей о своей жизни — в надежде переломить ее недоверие и убедить, что не надо бояться ни меня, ни наших встреч.

Прошло некоторое время — без заметных результатов. Правда, она выглядела гораздо спокойнее, но по-прежнему не рассказывала ни о чем. И тут я вспомнил своего брата. Мои родители усыновили его, и я рассказал ей об этом — я помнил, что она тоже приемный ребенок, и подумал, что это расположит ее ко мне. Обычно она с вежливым вниманием слушала меня, но не более того. А тут вдруг встревожилась. «И все об этом знали? — спросила. — О том, что его усыновили?» «Конечно, — ответил я. — Мы не делали из этого секрета». И тогда она сказала нечто очень странное: «Его, конечно, все ненавидели».

Очередная долгая пауза. Он как будто медитировал: ладони сцеплены, кончики пальцев подпирают подбородок.

— Она произнесла эти слова с такой тоской… и с таким сочувствием. Я понял, что близок к разгадке поведения этого ребенка. «Почему ты так думаешь?» — спросил я. И она сказала как нечто само собой разумеющееся: «Люди думают, что ты плохой, если знают, что тебя усыновили. Они думают, что ты был не нужен своим настоящим родителям, даже если ты был им нужен, даже если они просто умерли. А если они думают, что ты был не нужен своим настоящим родителям, они не желают иметь с тобой ничего общего. Никто этого не хочет, даже люди, которые кажутся хорошими». Я был потрясен. Она говорила так серьезно, будто домашнее задание учителю отвечала. «Это неправда, Ребекка! — воскликнул я. — Кто тебе такое сказал?» «Нет, правда, — упрямо возразила она. — Так мама сказала. Она все время говорила мне об этом». Я понял, что она имела в виду свою приемную мать, которая покончила с собой год назад. Потом она замолчала и больше на эту тему не обмолвилась ни словом, несмотря на все мои усилия вернуться к ней вновь. Когда наша встреча подошла к концу, я взял ее личное дело и прочитал раздел о ее приемных родителях, а впоследствии навел об этих людях и собственные справки.

После завершения процесса по делу Ребекки местные власти раскопали о семье Фишер массу отвратительных фактов. Поразительно, что никого из соцработников не погнали с работы. Фишерам нельзя было доверять ребенка, и можно только предполагать, сколько правил было нарушено при оформлении удочерения. Женщине, ставшей приемной матерью Ребекки, в подростковом возрасте поставили диагноз маниакально-депрессивный психоз, и она провела больше года в психиатрической больнице… Она родилась в богатой семье, и жениху, чтобы сбыть ее с рук, наверняка отвалили хорошее приданое. Ее психика, по всей вероятности, не стала более устойчивой после выписки из лечебницы… ходили слухи о ее алкоголизме, неразборчивости в сексуальных связях. Насколько мне удалось выяснить, она патологически болезненно относилась к тому, что думали о ней люди. В особенности простые люди, если позволите употребить такой термин. Как я понял, уверенность в себе и превосходство над другими ей давала роль эдакой леди голубой крови, которую она играла перед нищими жителями Тисфорда. Она до смерти боялась, как бы обыватели не прознали о ее психических срывах, пьянстве, любовниках. Ну и разумеется, о том, что она не могла иметь детей. Еще подростком она забеременела и сделала аборт.

— Она передала свои страхи Ребекке, так?

Прямого ответа я не дождалась, задумчивый взгляд доктора снова был прикован к какой-то точке в пространстве.

— Невероятно, какой вред взрослые могут причинить детям. Подчас им и невдомек, насколько неправильно они ведут себя. Миссис Фишер взяла в семью девочку с глубочайшей душевной травмой — и отравила ее нестабильностью своей собственной психики. Она до смерти боялась, что жителям Тисфорда станет известно об удочерении Ребекки. Ей казалось, что если простые люди узнают о ее бесплодии, то узнают и о нелегальном аборте, и о психбольнице, и о многом другом. Потому-то она внушила Ребекке такой же страх, какой испытывала сама. Она промывала мозги девочке, используя для этого самую беспардонную ложь — никто, дескать, не будет любить ее, если прознают, что она приемный ребенок, над ней будут издеваться… Иными словами, она потакала собственной паранойе.

Можете себе представить, как это подействовало на хрупкую психику пятилетней сироты. Вскоре Ребекка, еще больше, чем сама миссис Фишер, стала бояться что раскроется тайна ее удочерения, и страх этот пустил корни более глубокие, чем я предполагал. И сколько бы я ни втолковывал, что все это неправда, она попросту не верила мне. Да она никому не поверила бы. Я отдаю себе отчет, что это прямо противоречит постулатам моей профессии, утверждающим, что все в человеческом сознании можно восстановить и излечить… но бывают случаи, когда психические нарушения необратимы. Можно выяснить, кем и почему был нанесен вред, но ситуацию это не изменит.

— Значит, Ребекка больше не говорила с вами о своем удочерении?

— Только чисто поверхностно. Она стала намного больше доверять мне после того прорыва в наших сеансах и с тех пор довольно охотно делилась своими ранними воспоминаниями. Она помнила маленький домик и добрую светловолосую женщину, укладывавшую ее вечером в кроватку. Она выглядела почти счастливой в такие минуты, будто переносилась в те далекие дни. Ее раннее детство в ее рассказах выглядело идиллией, и все в ее личном деле говорило о том же. Но, описывая свою жизнь после удочерения, она становилась буквально другим человеком — неестественной, напряженной, — и в такие минуты нас обоих отбрасывало в начальную точку нашего знакомства. Ребекка твердила, что обожала свою приемную мать и страдает от того, что та умерла, и что своего приемного отца тоже очень любит. Когда она говорила о своих чувствах, я без труда улавливал, лжет она или нет. Так вот, признания в любви к приемным родителям были враньем — я готов был подтвердить это под присягой, — хотя, возможно, врала она не столько мне, сколько самой себе. Я вспоминал то, что прочел в стенограмме судебных заседаний по ее делу. Она точно так же вела себя и на суде, отрицая большинство неопровержимых улик, причем крайне неубедительно.

— А об убийстве Эленор она хоть что-нибудь говорила?

— Очень немного. Но постепенно я начал понимать, что привело к трагедии. Когда Ребекка стала больше доверять мне, она начала как бы между прочим вспоминать свою прежнюю школу, а иногда рассказывать кое-что в подробностях. Говорила, что никогда не чувствовала себя там спокойно, потому что учителя ждали от нее успехов и примерного поведения. «Почему ты так решила?» — спросил я. И она ответила, что тебя никто не будет любить, если ты поступаешь неправильно. Иногда она мочилась в постель, и тогда ее приемная мать приходила в бешенство… кричала, что ненавидит Ребекку и что не надо было брать ее в семью. И представьте, Ребекка была уверена, что все родители именно так себя и ведут. «Взрослые всегда тебя ненавидят, — говорила она, — если ты делаешь что-то не то и приносишь неприятности. Я знаю, учителя в школе поступали бы точно так же». На тот момент ей было двенадцать лет, а она рассуждала как взрослый человек и в то же время по-детски трогательно. «Все это неправда, — убеждал я ее. — Каких только ошибок ни совершают дети, а взрослые их все равно любят. Ну что такого ужасного ты сделала в школе, за что учителя должны тебя ненавидеть? Ведь ты же вела себя хорошо, верно?» «Я старалась, — отвечала она. — Но иногда мне было грустно, хотя об этом никто не знал. Мне было одиноко и страшно, но я никому ничего не говорила. Правда, я однажды совершила в школе ужасный поступок… Убила хомячка, за которым весь класс ухаживал».

Вспомнив рассказ Аннет Уотсон о том, как Ребекка плакала над клеткой Тоффи, я затаила дыхание.

— Ее признание повергло меня в шок, прежде всего потому, что я не ожидал от нее такой искренности. Я старался не показать этого из опасения, что она снова замкнется и уйдет в себя. «Как это случилось? — осторожно спросил я. — Почему тебе вдруг захотелось совершить такое?» «Да мне и не хотелось, — ответила она. — По крайней мере, сначала. Во время большой перемены я всегда приходила в класс, чтобы покормить его, и вообще я по-настоящему заботилась о нем. На летние каникулы взяла его домой и ухаживала за ним. Но в начале следующего полугодия мне пришлось вернуть его в класс… Это было ужасно! Я уже считала Тоффи своим, а тут однажды во время обеденной перемены пришла в класс, чтобы его покормить, а он словно и не узнал меня, как будто я и для него была одной из многих. Я так разозлилась. Я взяла его и…» Тогда я впервые увидел Ребекку плачущей и как мог постарался утешить. «Не знаю, почему я это сделала, — говорила она. — Просто не могла поступить иначе. Ни в тот раз, ни в другой, когда…»

Как это было грустно. И страшно. Общаясь с ней, на удивление легко было забыть, что она убийца, но я вдруг ясно это осознал. Выражение «обезуметь от ярости» превратилось в клише… а ведь именно об этом состоянии нежным голоском рассказывала мне одинокая девочка. «Виновата была я, — продолжала Ребекка, — а попало другому человеку. Из-за этого мне было так плохо. Но я не могла признаться, что это сделала я. Моя мама страшно рассердилась бы, может, даже отослала бы меня обратно в детский дом. Она иногда грозилась… Мне очень жаль, что я это сделала, сразу стало жаль, как только поняла, что он мертв. Но ведь что сделано, того не изменить».

Я вспомнил все, что читал об Эленор Корбетт — какой прелестной, какой маленькой для своих лет она была, — и понял, что лучшего времени для вопроса мне не представится. «С Эленор все было так же? — спросил я. — Ты почувствовала, что не так важна для нее, как тебе хотелось бы?» «Нет, — ответила Ребекка. — Все было не так. Совсем не так». Я сразу ей поверил… К тому времени, как я говорил, я неплохо знал Ребекку и мог без особого труда определить, когда она врет. Однако во время той встречи мне так и не удалось продвинуться ни на дюйм в теме об Эленор. Похоже, Ребекку снова обуял страх. Она нервничала, словно поняла, что зашла слишком далеко, и ждала, что ее в любой момент за это накажут.

Прошли месяцы, прежде чем она снова и по-настоящему выбралась из своей скорлупы… Как и в самом начале, я болтал о том о сем, пытаясь успокоить и подбодрить ее. И совершенно неожиданно, без видимой причины, она разговорилась. «Прошлой ночью мне приснился страшный сон, — вдруг сообщила она. — Про Эленор. После ее смерти мне часто снятся кошмары». Это было так неожиданно, что я сразу и не нашелся с ответом. «Ты скучаешь по ней?» — спросил я. «Скучаю, но по такой, какой она была вначале, — ответила Ребекка. — Когда мы только познакомились. Другие девочки со мной не разговаривали, а она такая добрая была — очень мне понравилась. Она стала моей первой настоящей подругой в жизни. Мы всегда были вместе. Ходили в тот дом, в котором уже никто не жил, и играли — понарошку это наш дом и мы в нем живем… иногда мы были сестрами, иногда мамой и дочкой. Я приносила туда из дома разные вещи. Когда моя мама была… ну, когда она злилась… то разбивала всякие предметы, и их выбрасывали в мусорку. А я их вытаскивала, когда никто не видел, и склеивала. Ножи и вилки тоже выбрасывали. Конечно, они не разбивались, только рукоятки темнели. В мусорном контейнере я и нож большой нашла — нож для разделки мяса. Мы положили его в угол вместе с другими вещами и просто забыли о нем… В том доме мы с Эленор много разговаривали. О наших семьях и вообще… о разном. Сперва я рассказала ей то, что рассказывала всем в школе, и ничего больше. А потом… я ей поверила и призналась, что меня удочерили. Предупредила ее, что это секрет и что она никому не должна говорить».

Перед моим мысленным взором возникли Агнесс Ог, Мелани Кук, Люси Филдер — образы четкие, как на цветном мониторе.

— Она шантажировала ее, — тихо сказала я. — Эленор Корбетт шантажировала Ребекку.

Дональд кивнул:

— По словам Ребекки, ее подруга стала совершенно другим человеком. После того, как узнала… После того, как получила власть над Ребеккой. Будучи злобной и корыстной, она очень умело маскировалась. Но перед Ребеккой у нее не было причин изображать из себя паиньку. Началось все с мелочей: она клянчила у Ребекки сладости, ленточки, игрушки. Хотя, судя по рассказам Ребекки, слово требовать более уместно. Эленор однозначно давала понять, что ждет Ребекку в случае отказа: вся школа узнает про удочерение. А этого Ребекка боялась больше всего на свете. Она была напугана и расстроена. Ее предали самым бессовестным образом; ведь Эленор была единственным человеком в школе, которому она доверилась. Но поначалу она не воспринимала это как нечто ужасное. Фишеры не скупились на карманные деньги для приемной дочери, и она была в состоянии купить молчание Эленор. Ситуация неприятная, но со временем мелкий откуп стал для Ребекки привычным. Однако прошло несколько месяцев, и дело стало принимать иной оборот.

Аппетиты Эленор росли. Она отказывалась понимать, что некоторые ее требования Ребекка попросту не может исполнить тайком от родителей. Несмотря на всю свою хитрость, Эленор была крайне глупым ребенком. Ей приглянулся золотой браслет, который Ребекка иногда надевала, — очень дорогая вещица, купленная миссис Фишер для дочери у известного лондонского ювелира. Помня только о том: что должна любой ценой сохранить свою тайну, Ребекка в паническом страхе отдала браслет. Когда отсутствие браслета заметили, Ребекка клялась, что потеряла его, за что ее сильно отругали. К несчастью, мать Эленор вскоре обнаружила браслет под кроватью дочери и явилась в дом Фишеров, чтобы вернуть его. После того как Эленор и ее мать ушли, в доме Фишеров снова разразился скандал. Мать сказала, что Ребекке нельзя доверять дорогие вещи, раз она отдает их всяким оборванкам, все драгоценности были спрятаны под замок, а Ребекка на карманные расходы стала получать сущие крохи. И оказалась в страшно затруднительном положении. «Я очень хотела обо всем рассказать маме, — призналась она мне. — Но если б она узнала, что я выдала наш секрет… даже не представляю, что она со мной сделала бы».

К тому времени Ребекка уже разобралась в Эленор и понимала, что той ничего не стоит выболтать ее тайну без всяких на то причин, просто из вредности. Ей приходилось сторожить Эленор в школе, поджидать у двери класса, чтобы на всех переменках быть рядом и не дать ей раскрыть рот. Однажды Эленор потребовала, чтобы Ребекка стащила злополучный браслет и снова отдала ей. Ребекка пыталась объяснить, что никак не может этого сделать, но Эленор ей не поверила и велела принести браслет в заброшенный дом в половине второго в субботу. Она сказала, что будет ждать там Ребекку. И это был конец…

Дональд замолчал, а я, выпрямившись на стуле, чувствовала себя так, словно держалась за оголенный провод.

— Она рассказала?.. — после долгой паузы спросила я. — О том, что там произошло?

Он мрачно кивнул.

— Ребекка пришла на целый час раньше Эленор. Ей не удалось добыть браслет, и она была в ужасе. Она принесла с собой другую вещь — веджвудовское блюдо[39] из гостиной. Вдруг Эленор согласится на замену и продолжит хранить тайну? Но Эленор, презрительно глянув на подношение, потребовала драгоценность. Ребекка уговаривала ее, объясняла, что браслет под замком и до него не добраться. Эленор просто взбесилась. «Ну, все! — объявила она. — Теперь все узнают, что ты приемыш. Вот только приду домой — сразу расскажу всем своим, а потом всему Тисфорду. И твоя мать убьет тебя!» Я не могу выразить словами, в каком ужасе была Ребекка. Надо было видеть ее лицо, когда она рассказывала о той ссоре, вновь переживая те минуты. Все, что ее приемная мать начиная с пяти лет вколачивала ей в голову, кипело и клокотало у нее внутри. Но добавилось еще кое-что, из той самой истории с хомяком, которого она убила. Ребекка снова пережила чувство человека, которого предали, но гораздо более сильное, чем раньше. Сомневаюсь, что в тот момент она была способна на мало-мальски разумные мысли. Ею двигал животный страх, злость и леденящая мысль: все узнают, кто я на самом деле… Нож оказался под рукой. Эленор была младше, да и крохотной для своих лет. Ребекка с ней справилась без труда. Думаю, все закончилось очень быстро.

— Обезумела от ярости, — прошептала я.

— Схватив нож, она уже не помнила ничего, — так, по крайней мере, она мне сказала, и я ей поверил. Только когда все было кончено, ее обуял ужас от осознания того, что она сделала. По ее словам, она стремглав бросилась домой. По счастливому стечению обстоятельств, ее никто не видел. Мать и экономка куда-то ушли, и весь дом был в ее распоряжении. Поднявшись в свою спальню, она увидела на одежде пятна крови. Не очень много, но достаточно, чтобы заметить. «Я хотела сжечь свою одежду, — сказала Ребекка, — но не знала, как это сделать». Я снова подумал, какая она еще маленькая, совсем ребенок. В конце концов она просто запихала свои вещи в корзину для грязного белья, запихала на самое дно, не придумав ничего лучшего. Затем вымылась в ванне и стала ждать возвращения экономки. На следующий день…

Боже мой, слушая ее, я так живо представил себе все это, словно сам был там… На следующий день все только и говорили что об исчезновении Эленор, и отец Ребекки неожиданно попросил ее спуститься в гостиную. Там ее ждали родители и экономка. Когда Ребекка вошла, отец сказал, что экономка, разбирая утром белье перед стиркой, обнаружила ее одежду. «Похоже, ты поранилась? — предположил он. — Я удивлен, что ты не сообщила нам». «Все было так странно, — рассказывала мне Ребекка. — Так неправильно». Девочке сразу стало ясно, что трое взрослых все поняли. Догадались, что она каким-то образом убила Эленор Корбетт. «Вряд ли моих родителей интересовало, за что и почему, — добавила Ребекка. — Они думали только о том, как избежать скандала. Экономка смотрела на меня как на чудовище, но не произнесла ни слова. Родители наверняка дали ей денег — не знаю сколько, но точно много, чтобы она молчала. Поэтому она так на меня и смотрела».

Я вспомнила свекра Мелани. Когда он поведал мне историю о чеке, который ему выписал Деннис Фишер, меня охватило очень неприятное чувство, но то, что я услышала сейчас, было отвратительно.

— Они думали, что все и всех могут купить? — выдавила я.

— В том числе и правосудие. Как я понимаю, они и экономку подбирали целенаправленно: искали падкую на деньги, которую можно подкупить в любой ситуации, но вот заставить молчать полицию или газетчиков у них не вышло. — На секунду он умолк и нахмурился, словно припоминая. — Отец заявил, что одежда испорчена и ее выбросили. Ребекка запомнила то, что он сказал вслед за этим, запомнила слово в слово. «Надеюсь, ты будешь более осторожной в будущем». «Это было ужасно, — призналась мне Ребекка. — Никто из нас прямо не назвал то, о чем мы говорили, но все понимали, о чем идет речь. Хотя так было всегда — мы говорили, что мама нездорова, но все знали, что она пьяна; мы говорили, что у нее гость, но все знали, что у нее любовник. Только я не думала, что так будет, даже когда они узнают, что я убила человека…»

Не знаю, — продолжал Дональд, — отдавала ли она себе отчет, насколько сильно противоречит собственному описанию счастливого семейного дома и приемных родителей, которых якобы любила всей душой. Едва ли. Но я абсолютно уверен, что Фишеры лезли вон из кожи отнюдь не ради блага дочери, на любовь и преданность в этой семье не было и намека. Они попросту не могли допустить, чтобы дело дошло до суда, их пугало то, о чем Ребекка могла ненароком проговориться. Тогда все получило бы огласку: алкоголизм матери, сексуальная распущенность и проблемы с психикой, наплевательское отношение отца к семье. Могу лишь представить, как они боялись, что это выплывет наружу.

— Однако выплыло, — заметила я.

— Не совсем. Общественность так и осталась в неведении. На то были веские причины… о чем я тоже узнал во время той самой встречи с Ребеккой. Беседа оказалась самой необычной за всю мою профессиональную деятельность. Я бы даже сказал — за всю жизнь. — Взгляд темных глаз Дональда, устремленный вдаль, был полон сострадания и вместе с тем укора. — «Очень скоро они поняли, что меня арестуют, — сказала мне Ребекка. — Когда полиция нашла нож… для меня все было кончено». И тогда мать, усадив ее рядом с собой, подробно описала, что случится, если Ребекка начнет откровенничать с психологами, которые будут пытаться беседовать с ней. «Если ты вздумаешь рассказать им правду о себе и нашей жизни, — убеждала она Ребекку, — то тебя объявят сумасшедшей и отправят в психушку. А там с людьми ужас как обходятся. Тебя будут пытать электричеством, после чего ты даже не сможешь самостоятельно поесть. Ты никогда в жизни не выйдешь оттуда, никогда». «Я плакала, — рассказывала мне Ребекка, — а она обнимала меня и все повторяла, что так не должно случиться. Главное — вести себя очень спокойно и говорить, что я была счастлива с мамой и папой и просто не знаю, что нашло на меня в ту минуту… Ну и конечно, я не говорила с психологами. Я очень боялась. Но вам я могу доверять. Теперь я это знаю. Ведь вы могли отправить меня в психбольницу после того, как я рассказала вам про Тоффи, если бы вы были таким, как другие…»

Я слишком многое — и слишком внезапно поняла и смотрела на него с ужасом. Когда Дональд заговорил снова, голос его звучал хрипло, а глаза повлажнели.

— Разумеется, я твердил ей, что ни один психиатр в мире не поступил бы так… но мать напугала ее до смерти, и убедить Ребекку мне не удалось. Однако мне думается, важнее было то, что я заслужил ее доверие. Она никогда ни с кем не делилась своими мыслями и чувствами, но после той встречи говорила со мной без опаски, подолгу и откровенно. Я убежден, что никто в колонии — ни среди взрослых, ни среди детей — не знал ее лучше, чем я. У нее не было ничего общего с девочкой, которую вы, возможно, себе представляете, и с годами она совершенно не изменилась. Исключительно приятная и располагающая к себе. С виду сдержанная, холодноватая, а в действительности очень робкая и стеснительная. У нее было немало знакомых, многие были расположены и даже привязаны к ней, но близких друзей не было вовсе. Она боялась открываться людям, которых не знала. Мне она очень нравилась.

— Но ведь вы… возражали против мнения начальника колонии, — сказала я недоуменно. — Вы рекомендовали направить ее в тюрьму строгого режима, верно?

— Совершенно верно.

Опять тишина. Дональд явно чувствовал себя комфортно — меня же молчание буквально бесило. Я не выдержала:

— Если она вам так нравилась, почему же отнеслись к ней столь сурово?

— Я сказал, что она мне нравилась, и это правда. Но в то же самое время я ясно сознавал, что она потенциально более опасна, чем любой из пациентов, которых я когда-либо наблюдал… С тех пор прошло около тридцати лет, но я могу повторить эти слова. — Его лицо было непроницаемым, он весь ушел в воспоминания. — Подумать только, куда ее в итоге отправили — в практически открытую тюрьму, предназначенную для содержания мелких наркоторговцев и проституток. Это само по себе опасное, пугающее решение. Вероятно, вы в курсе, что из протеста я даже уволился, что было ох как непросто. Но то, что случилось потом, — я имею в виду ее освобождение с новым именем… Не могу выразить, какую ужасную ошибку совершили эти люди.

— Но ведь ничего страшного не произошло, — возразила я. — Если бы она кого-то снова убила, мы наверняка узнали бы.

— Пока не произошло. Ребекке сейчас сорок три года — до старческого слабоумия далеко. Я стою на своем прежнем мнении. Она сейчас является опасной для общества — и будет таковой в будущем.

— Почему? — Вопрос неожиданно для меня прозвучал чересчур требовательно. — Почему вы так уверены?

— Да потому, что в ее сознании ничего не могло измениться. Таких, как Ребекка, в мире можно пересчитать по пальцам. Она не похожа ни на тех немногих детей-убийц, с которыми мне лично пришлось иметь дело, ни на тех, о которых я читал. У всех этих детей — у всех до единого — есть одна общая особенность: абсолютное непонимание сущности смерти. Своих жертв они либо вообще не знали, либо видели раз-другой; они просто хотели понять, что чувствуешь, когда убиваешь. Мотив жуткий, но он никогда не проявляется в зрелом возрасте… Это самая мрачная из детских фантазий, однако с годами она исчезает, как и самые невинные мечты. — Взгляд Дональда снова устремился на что-то далекое, видимое лишь ему. — А мотивы Ребекки совершенно очевидны. Оказавшись в подобных обстоятельствах в двадцать, тридцать, сорок лет, она повела бы себя точно так же.

— Но она стала другим человеком, у нее теперь новое имя. Она побоится поступить подобным образом! Для нее это будет полный крах, конец всему. Она поймет, что…

— По-вашему, она мыслила рационально, убивая хомяка? Или Эленор Корбетт? — Дональд улыбнулся грустно и загадочно. — «Обезумела от ярости» — помните? Так вот, это состояние не имеет ничего общего с детской горячностью. Ребекка уже в десять лет была осторожной и осмотрительной — и сейчас наверняка такая же. А когда человек не помнит себя от ярости, закон самосохранения перестает действовать. Раскрытие личной тайны, предательство любимого человека. Для нее это как бы спусковые крючки. Хомячок нажал на один крючок. Эленор нажала на оба.

Дональд откинулся на спинку стула, и я замерла, боясь даже дышать. Молчание оглушало, но тут он снова заговорил:

— Полагаю, мисс Джеффриз, вы знаете, что такое минное поле и чем оно опасно. Нет ничего проще, чем изготовить и заложить мины, — они недорогие, закапываются, как семена. Зато столь же простого способа извлечения их из земли пока не существует. Мина может пролежать в земле годы, десятилетия, бог знает сколько. А потом, когда срабатывает механизм… я думаю, наиболее подходящим репортерским клише было бы «разнесло на мелкие кусочки». И я не могу придумать более подходящей метафоры для описания психики этой женщины. Пока она жива, я не буду чувствовать себя в безопасности. Мина ждет своего часа.

35

Я оказалась едва ли не единственным пассажиром в вагоне поезда, отошедшего от вокзала Ватерлоо. Ничьи голоса не заглушали ритмичного стука колес. На часах было без пяти пять. Остался позади сумрак вокзала, в окно ударили лучи предзакатного солнца, и я увидела закопченные фасады зданий и панели ограждения, густо изрисованные граффити. Я возвращалась в Борнмут, в привычный для меня мир.

В голове бурлил водоворот мыслей. Впервые я осознала, какая тьма царила в душе Ребекки; она вызывала куда более сильную жалость, чем я предполагала, и в то же время внушала еще больший страх. Я вновь слышала голос Дональда Харгривза, спокойный и убедительный, временами то саркастический, то убийственно серьезный. Этот голос снова и снова убеждал меня в том, что Ребекка — вовсе не умильно-трогательная жертва, которую я мысленно готова была утешать, и что причиненные ей психологические травмы сделали ее смертельно опасной.

И все же я никогда еще не испытывала к ней столь глубокой симпатии. Я представила себе ее жизнь отражением моей собственной, картина получилась собранной из фрагментов и в то же время кристально четкой. Старое, с облупленной амальгамой зеркало показывало мне меня под самыми немыслимыми углами. Страх того, что люди узнают о моем писательстве; неколебимое убеждение, что эта правда обо мне откроет чужим людям самые интимные секреты моей жизни, позволит проникнуть в мое прошлое и в самые сокровенные тайны, которые я отчаянно скрывала ото всех. Глядя в воображаемое зеркало, я видела, как мой страх превращается в панический ужас Ребекки, оберегавшей тайну своего удочерения, — ведь раскрытие этой тайны лишило бы ее любви всех вокруг, превратило бы в отщепенку. Страх проник в ее сознание гораздо глубже, чем в мое. Ничего удивительного, ведь свой страх я создала сама, а Ребекке его умело внушал искушенный в таких делах человек. О паранойе Рита Фишер знала не понаслышке и была экспертом по части сокрытия тайн. Никто не должен был узнать ни о ее психическом заболевании, ни о пьянстве, ни о замужестве, которое было в полном смысле слова фиктивным…

Я размышляла о бурной — слишком бурной, чтобы быть искренней — любви Ребекки к приемным родителям, о внезапной вспышке гнева в комнате отдыха «Саутфилд Юнит», о том, как упорно девочка твердила, что она родная дочка Фишеров, а газеты все врут. Должно быть, тайну своего нового имени она хранит с тем же упорством. Ею наверняка владеет страстное желание внушить всему свету, что она именно такая, какой выглядит внешне: тогда — любимой дочерью, сейчас — добропорядочной гражданкой. Она так мечтала поверить в иллюзию, что, скорее всего, и поверила. Никогда, даже случайным словом не выдаст она своего прошлого, будет хранить тайну, как хранила и в школе — до того момента, когда совершила ошибку, доверившись подруге. Порочной, алчной, обреченной Эленор Корбетт…

Хотя Эленор была не единственной жертвой. Рита Фишер покончила с собой через два дня после вынесения приговора. После всего, что я узнала о ней, я была больше чем уверена, что причина самоубийства — не любовь к приемной дочери и даже не муки совести. Я представила себе, как может сказаться людская неприязнь, а точнее, ненависть на неуверенном в себе человеке с нестабильной психикой, чье счастье зиждилось лишь на мнимом почитании простых людей. Попытка поджога фабрики Денниса, должно быть, спровоцировала сотни мелких инцидентов. Я вспомнила вспышку гнева Эйлин Корбетт в зале суда, описанную в книге «Жажда убивать». Что должна была чувствовать в тот момент Рита?.. Но даже представив себе в полной мере ее страх и унижение, я не могла найти в душе ни единой капли сочувствия к ней. Она принесла Ребекку в жертву своей неврастении. Именно она создала тех монстров, которым суждено жить в сознании девочки всю ее жизнь.

Да и Деннис тоже принял участие, хотя и пассивное, в этом злодействе: ведь он фактически дал согласие на удочерение и последующее разрушение психики девочки. Его не волновало ничего, кроме показной респектабельности и успехов в бизнесе. Я не могла связать этот образ с тем человеком, который регулярно навещал Ребекку в колонии и засыпал ее там дорогими подарками. Возможно, им двигало желание загладить вину перед девочкой… но представить себе подобные чувства в его холодном и вечно угрюмом сознании я, как ни старалась, не могла. Этот единственный до сих пор не выясненный аспект жизни Ребекки терзал меня сотнями вопросов, и полной ясности не будет до тех пор, пока я не найду на них ответы.

Выйдя в Борнмуте из поезда, я направилась прямо к многоэтажной парковке, где оставила машину. Стоило мне выехать из бетонной прохлады парковки, как салон наполнился теплым золотом вечернего света. Часы на приборной панели показывали половину седьмого, и я облегченно вздохнула, поняв, что буду дома как минимум за час до приезда Карла. Поборов волнение, ставшее в последнее время привычным, я поняла, что правильно поступила, уехав в Лондон тайком, не предупредив мужа, — добытые сегодня сведения стоили любого риска.

Миновав центр города, я свернула в сторону Плаумэн-лейн и начала подъем на холм. После напряженного дня обстановка вокруг умиротворяла: трава шелестела под легким ветерком, не смолкал ни на мгновение птичий хор. Царившее вокруг безмятежное спокойствие уняли мое волнение, я почувствовала, что мрачные тайны Ребекки остались далеко, а то, о чем говорил Дональд Харгривз, происходило где-то в другом мире.

По мере того как машина взбиралась на холм, розово-голубая полоска неба становилась все шире.

Через долю секунды, перевалив через гребень холма, я начну спуск… Глянув вперед, я задохнулась, будто меня пырнули ножом в сердце. Возле нашего дома стояли два полицейских автомобиля; синий свет проблесковых маячков слабо, но тревожно выделялся на вечернем фоне. «Что-то случилось с Лиз», — было моей первой пугающей мыслью, но, подъехав ближе, я увидела Лиз беседующей с полицейским на пороге нашей двери, распахнутой настежь. Затем я увидела неровные зубчатые края разбитых стекол в окнах первого этажа, увидела занавески гостиной, трепыхавшиеся под порывами ветра.

— Боже мой! — Захлопнув дверцу машины, я бросилась к ним. — Что случилось?

— Ох, Анна, я буквально вне себя, — первой ответила Лиз. Ее лицо, на котором смешались сочувствие и ужас, было мертвенно-бледным. — Час назад я вернулась домой с работы и увидела, что кто-то забрался к вам в дом, — взломщики, конечно, уже скрылись, но я немедленно вызвала полицию. Ваша входная дверь была нараспашку.

Ничего не соображая, я машинально повернулась, чтобы посмотреть на дверь. Большая вставка из рифленого стекла тоже была разбита, а осколки по краям, в отличие от окон, вынуты — по всей вероятности, для того, чтобы рука вора могла дотянуться до замка.

— Господи, — простонала я, — я не закрыла дверь на замок, просто защелкнула на собачку.

— Не стоит винить себя, миссис Хауэлл. — Полисмен, молодой и светловолосый, должно быть, узнал мое имя от Лиз. — Дело не в замке. Мало-мальски умелый домушник без труда проник бы в ваш дом и через окно. При отсутствии охранной сигнализации для воров это легче легкого, особенно если соседки не было целый день.

— Нам и в голову не пришло установить сигнализацию… здесь такое тихое место. — Я не узнавала собственный голос, безжизненный и тягучий. И вдруг вздрогнула от мысли, которая должна была бы прийти первой: — Что украли?

— Боюсь, на этот вопрос ответить мы пока не можем. По крайней мере до того, как вы войдете внутрь. В настоящее время двое наших сотрудников проверяют наличие отпечатков пальцев. Если вы пришли в себя, прошу вас осмотреть дом и сообщить, что пропало…

Конец его фразы растворился у меня за спиной, поскольку я уже вошла в гостиную. Знакомая домашняя обстановка превратилась в зону военных действий, весь пол в осколках стекла. «Еще сегодня утром это было нашим домом. Сейчас я проснусь в своей постели и все исчезнет без следа», — подумала я и скривилась: до чего затертый штамп, который я ни за что не вложила бы в уста ни одного из своих героев. Чувствуя, что парализующее безразличие вот-вот сменится истерикой, подкатывающей к горлу, как сгусток желчи, я захлопнула ладонью рот, словно стараясь подавить рвоту, но никак не хихиканье, и успела проглотить неуместный смех.

— Миссис Хауэлл? — произнес позади меня молодой полисмен. — Вы можете сообщить, что украдено?

Я крутила головой, будто видела это место впервые и не представляла себе, что тут должно было быть. Зияющая пустота разом вернула меня в реальность, — пустота на полке, где стояла лампа «под Тиффани». Закрыв глаза, я увидела прежнюю комнату.

— Лампы нет, — произнес слабый, глухой голос, который я в жизни не слышала. — Ее купил мой муж. Подделка под Тиффани, но очень красивая.

— Сочувствую, — отозвался полисмен не слишком уверенно и слегка снисходительно, явно приняв во внимание причуды, вызванные шоком. — А еще?

— DVD-плеер. Стереосистема. — Пропажа этих вещей хотя бы понятна. Мой взгляд снова устремился к полке, как стрелка компаса в сторону севера. Вспомнилось, как в первую неделю после нашего переезда Карл что-то распаковывал на кухне, но сожалений не было — я вообще ничего не чувствовала. — Неважно… Они застрахованы. Зато лампа… муж купил ее в антикварном магазине. Специально для меня…

— Странное дело — как это грабители не позарились на телевизор? — Веселый возглас полисмена заставил меня посмотреть в угол, где стоял огромный телевизор с широченным экраном; телевизор был на месте и не тронут. — Что ж, спасибо и на этом. Телевизор-то дорогой, как я погляжу.

Я почти не слушала его — он говорил, а я медленными шагами лунатика двигалась на кухню. Окно, выходившее в сад, тоже было разбито. Под моими ногами хрустели осколки. В оконный проем с торчащими обломками стекол я видела прежний сад на фоне безоблачного вечернего неба.

— А микроволновке, похоже, конец, — продолжал полисмен. — Возможно, ее случайно разбили тем же орудием, которым расколотили окна. Орудие преступники унесли с собой. Хотя и версию намеренного вандализма не стоит исключать. Многое указывает именно на нее.

Смысл его слов до меня не дошел. В глубине сознания я чувствовала, как корка льда от шока начала оттаивать, открывая нечто темное, страшное, мерзкое, чего я не желала видеть.

— Миссис Хауэлл! — услышала я громкий голос. — Я спросил — пропало ли что-либо из этой комнаты?

Мой взгляд медленно сканировал учиненный разгром, вылавливая знакомые предметы в хаосе. Книга «Жажда убивать» исчезла. Еще утром, перед моим уходом, она лежала возле вазы с фруктами — собственно, как и последние несколько недель. Я уставилась на вазу: посреди всего этого разгрома она выглядела натюрмортом в стиле сюрреализма. Стол был тоже усыпан битым стеклом, множество мелких осколков крошечными алмазами сверкало на яблоках, апельсинах и бананах. «Фрукты придется выбросить», — подумала я, и ледяная корка внутри меня подтаяла еще немного.

— Миссис Хауэлл?

Снова тот же голос, чуть более нетерпеливый. Я тащу себя обратно в реальность, где все выглядит чужим, словно я долгое время была изолирована от мира.

— Не знаю… Кажется, ничего не пропало. И вообще, все это неважно. — Заметив, как странно он смотрит на меня, я силилась понять, каких слов от меня ждут. — А что наверху? Они и туда добрались? Грабители?

— Спальню, похоже, не тронули — хоть какое-то утешение для вас. Однако и наверху вандалы порезвились. Компьютеру вашего мужа здорово досталось. Или это ваш компьютер?

Я ничего не ответила — полисмен еще что-то говорил, а я уже выбежала из кухни и через две ступеньки полетела вверх по лестнице. Протиснулась мимо двух незнакомцев в полицейской форме, обмахивающих перила щеточками в поисках отпечатков пальцев. В белых перчатках, с терпеливо-педантичными лицами, они напомнили мне садовников из «Алисы в стране чудес», старательно раскрашивавших розы. Садовники из страны чудес забылись так же быстро, как возникли в памяти. Я стояла на пороге гостевой комнаты, и ощущение нереальности улетучивалось из моего сознания с ужасающей скоростью.

Насколько я помнила, перед уходом из дома я открыла жалюзи. Теперь они были прикрыты на три четверти. Лучи света лезвиями бритвы наискось прорезали серое, как остывший пепел, пространство комнаты. Экран монитора был разбит, системный блок лежал на полу в центре комнаты. По бежевому корпусу шла широченная трещина, открывшая переплетение проводов. Факс подвергся еще более жестокой расправе, он был разбит на мелкие куски. А с нижней полки письменного стола пропало кое-что очень важное…

— Украли… Мою папку украли, — беззвучно произнесла я.

— Какую папку?

Полисмен, оказывается, последовал за мной, а я его и не заметила. Вопрос был задан тоном, который обычно сопровождается осторожно-подозрительным взглядом из-под приподнятых бровей, но мне было не до этого. Обморочный страх медленно накатывал на меня; образ мистера Уиллера лениво выплыл на поверхность моего сознания, бледный, как медуза, внушающий ужас. «И вот не так давно вернулась она из Уорхема и видит, что кто-то перебил в ее доме все стекла, — рассказывала мне Морин Эванс тысячу лет назад. — Все до единого! Ее соседка была на работе или еще где, поэтому никто ничего не слышал. Она была в истерике, вызвала полицию». Параллели очевидны. Это не что иное, как месть.

— Какая папка, миссис Хауэлл? — повторил полисмен.

Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему о том, что я занимаюсь сбором материалов для книги, и о страхах, преследующих меня, но я не имела права этого делать: с минуты на минуты приедет Карл, и полисмен непременно все ему передаст. К тому же я почти наверняка знала, что этот веселый, бесхитростный парень мне не поверит. Краешком глаза я поймала его оценивающий взгляд — взгляд, в котором ясно читалось: осторожно, в доме чокнутая дамочка.

— Не знаю, — промямлила я. — Не имеет значения. Простите… мне надо сесть. Мне необходимо сесть.

Спустившись в разгромленную кухню, мы оба сели за стол, обтерев сиденья стульев. Лиз деловито смела со столешницы осколки. Я представила себе нас с ней, беседующими за чашкой чая в этой самой кухне, — и поняла, что плачу. Смущенный моими слезами полисмен сидел прямо, а Лиз поспешно отложила совок и щетку.

— Ну-ну, что вы, Анна, — произнесла она, обнимая меня за плечи. — Не надо плакать. Это не конец света.

— Мы сделаем все возможное, миссис Хауэлл, чтобы поймать негодяев, — вставил полисмен. — Раскрыть подобные преступления нелегко, но мы постараемся, будьте уверены.

Я вытерла глаза и от конфуза трубно, совсем не по-дамски высморкалась. Лиз убрала руку с моего плеча, а сидевший напротив полисмен мягко спросил:

— Когда ваш супруг вернется с работы?

— Не знаю… — Я всхлипнула. — С минуты на минуту.

— Мы, пожалуй, задержимся и поговорим с ним. Не сочтите нас назойливыми, миссис Хауэлл, но вы явно в шоке.

Мне очень хотелось объяснить ему, почему я в таком шоке, но я наперед знала, что все будет передано Карлу, который в глазах полисмена — я ясно понимала это — выглядел оплотом здравомыслия, словно он был моим опекуном, а не мужем. Наконец я вспомнила кое-что, известное и Карлу, и Лиз и вместе с тем проливающее новый свет на разгром нашего дома.

— Знаете, подобное произошло и с прежней хозяйкой, — сообщила я полисмену, стараясь говорить как можно рассудительнее. — Ей тоже выбили все стекла, все до единого.

Я так и не смогла справиться с дрожью в голосе, и снисходительная улыбка полисмена была мне отвратительна.

— Само собой, я в курсе. Думаете, что над этим домом висит проклятие? Не берите в голову. То происшествие вовсе не было кражей со взломом. Не могу посвятить вас в детали — вы ж понимаете почему? — но тот инцидент был чисто личного характера. В вашем же случае налицо ограбление и вандализм. Возможно, подростки хулиганили. По крайней мере, очень похоже.

Он так и не понял… Но я больше ничего не могла сказать или хотя бы направить его мысли в правильном направлении, не выдав при этом себя.

— Честно говоря, — продолжал он, — иметь в сельской местности такой прекрасный дом, как этот, без охранной сигнализации — значит искать приключений на свою голову. Я настоятельно советую вам и вашему супругу установить такую систему.

Черт бы побрал его покровительственный тон!

— Да не ограбление это вовсе! — взорвалась я. — Уж поверьте, я знаю. И связь с предыдущим, как вы выражаетесь, инцидентом несомненна!

Его лицо вновь стало озабоченным, но совершенно по другой причине. Моя безопасность, как я поняла, его не заботила, его заботило мое психическое состояние.

— Вы не получали никаких угроз с тех пор, как сюда переехали? Нет, не получали?

Я кожей ощущала безмолвное присутствие Лиз. Она ничего не знала о тех телефонных звонках.

— Нет, — выдохнула я чуть слышно. — Ничего подобного не было.

— Вот видите, миссис Хауэлл, а тогда имели место предварительные угрозы. Письма, молчаливые телефонные звонки и все такое. Так что два инцидента никак не связаны между собой, даю вам слово.

Боже! Оказывается, Ребекке тоже звонили и молчали в трубку! Я была близка к обмороку. Какие там параллели — абсолютное сходство! Мистер Уиллер пытался выдворить меня отсюда — точно так же, как недоброжелатели выдворили из деревни его подругу…

Дверь из гостиной в прихожую была открыта настежь, входная дверь полуоткрыта, и я увидела «ауди» Карла, въезжающую в проезд.

— А вот и ваш супруг, миссис Хауэлл, — с нескрываемым облегчением произнес молодой полисмен.

— Стекольщики скоро подъедут. — Карл придвинул чашку чая к моей неподвижно лежащей на столешнице руке. — Они обещали прибыть как можно быстрее.

Было уже полдевятого вечера, на улице темнело, а мы все еще сидели на кухне, где самые явные следы разгрома были хоть и наскоро, но убраны. Лиз помогала нам во всем, хотела продолжить уборку и перед уходом взяла с нас слово без стеснения обращаться к ней в случае любой необходимости. Карл рассыпался в благодарностях, а я, совершенно обессиленная, что-то неуклюже пробормотала.

Поразительно, с какой частотой один и тот же кошмар способен взрывать сознание: весь ужас произошедшего ежеминутно потрясал меня. Все вокруг выглядело и ощущалось чужим. Даже сейчас, когда куски стекла были сметены и выброшены, я все равно замечала блеск мельчайших осколков — они как будто подмигивали, издеваясь надо мной. Карл завесил пустые рамы, и шторы заколыхались под порывами ветра — еще два часа назад было жарко, а к ночи стало заметно прохладнее.

Поднося ко рту чашку обеими руками, я глотала чай как лекарство.

— Спасибо, — еле слышно произнесла я, опуская чашку на стол.

— Анни, Анни! Все хорошо… — Карл обошел стол и, как раньше Лиз, обнял меня за плечи; казалось бы, этот жест должен был подбодрить меня, но мне ничуть не стало легче. — Нас всего лишь обокрали. Со многими бывает. Когда я был ребенком, нас тоже обокрали. Мы уехали на отдых в Испанию, а когда вернулись, в доме не было половины вещей.

Если бы нас всего лишь обокрали, если бы… Слова застряли у меня в горле, когда он заговорил снова, уверенный в себе, добродушный, практичный.

— Ведь все застраховано, все мало-мальски ценное… На кой черт им сдалось то, что они взяли, ума не приложу. Старая камера из шкафа в прихожей, радиобудильник из гостевой комнаты… Им цена пять фунтов на блошином рынке, да и то если повезет. — Помолчав секунду, он с виноватой улыбкой продолжал: — Но все же такая досада, что я раньше не догадался установить сигнализацию… Эх, вовремя не подумал. Ладно, Анни, не волнуйся, завтра с самого утра я все выясню, и через неделю наш дом будет охраняться не хуже, чем Форт Нокс.[40]

Для меня было мучительно слышать его заверения — ведь он понятия не имел, что меня тревожит. Желание выложить все без остатка вернулось с новой силой. «Он разозлится, — думала я. — Ну и пусть. Хуже, чем сейчас, не будет». Тайна так тяготила меня, что я заставила себя заговорить.

— Карл… Я не думаю, что это было простое ограбление.

Он подозрительно сузил глаза:

— То есть?

— Ну….

— Бога ради, в чем дело, Анни?! Что ты имеешь в виду?

Тревога и забота, прозвучавшие в голосе, послужили финальным толчком. В сотый раз оказавшись на грани исповеди, я не пошла на попятную, как делала многократно, а шагнула в неизвестность:

— Все дело в моем расследовании для будущей книги. Я уверена.

Карл молчал, а я, как ни силилась, не могла понять выражения его лица. И продолжила, стараясь говорить медленно и спокойно:

— В связи с новыми фактами, которые я узнала о жизни Ребекки, мне… некоторое время назад… в общем, я договорилась о встрече с местным ветеринаром, который знал Ребекку Фишер. Его зовут мистер Уиллер, и они, по всей вероятности, были близкими друзьями. Ох… Даже вспомнить жутко. Как только я произнесла ее имя, он буквально взорвался, решив, что я вынюхиваю подробности ее несчастья из самых низменных побуждений. Помнишь ошейник, который мы нашли в шкафу? Он сказал, что кто-то даже убил ее собаку, чтобы заставить Ребекку уехать. Ты не представляешь, как он разбушевался — фактически вытолкал меня из клиники! Даже не дал мне шанса объяснить, что я не такая, что он не прав…

От воспоминаний, от вернувшегося чувства жгучей несправедливости к горлу подкатил горячий ком, глаза сразу повлажнели, и я быстро заморгала, чтобы не расплакаться.

— Я тогда не рассказала тебе об этом, потому что… ну, тогда я не думала, что это так важно. Но через две недели я пылесосила в спальне и увидела в окно ветеринара. Его машина стояла на обочине дороги, а он смотрел на наш дом. Вскоре после этого я и нашла на садовой дорожке мертвого Сокса… — Я прервалась, чтобы зажечь сигарету и сделать глубокую затяжку. — С собакой Ребекки произошло то же самое, что и с котом. А мистер Уиллер был очень дружен с Ребеккой. И я подумала, что он решил отомстить таким образом. Я невольно вызвала его ярость, а, как говорится, око за око. Вот он и поступил со мной ровно так же, как кто-то поступил с Ребеккой…

Большая часть моего монолога была обращена к столешнице, поскольку я боялась поднять глаза. Однако, закончив говорить, я все-таки осмелилась посмотреть на Карла. Я ожидала обнаружить на его лице смесь закипающего гнева и смятения, но ошиблась. Он был попросту в недоумении: наморщенный лоб и ничего не понимающие глаза.

— Так ты поэтому сама не своя последнее время? Тебя это пугало, а ты не признавалась?

Кивнув, я заметила, что складки на лбу стали глубже, взгляд более обеспокоенным, но при этом каким-то отстраненным, как если бы он рассматривал меня в микроскоп.

— Анни… — вкрадчиво протянул он. — Я не понимаю, почему ты принимаешь так близко к сердцу несколько дурацких совпадений. В жизни еще и не такое бывает.

Я смотрела на мужа, упорного в своем непонимании, не верящего мне. Я будто снова говорила с полисменом, пропускающим мимо ушей мои подозрения со снисходительностью санитара в психбольнице, который вынужден выслушивать бредни шизофреника о вампирах под койкой.

— Ну пойми же, — продолжал уговаривать меня Карл. — Ветеринар не понял твоих намерений, потому и разозлился. А потом оказался поблизости и подумал, не зайти ли к Лиз. Увидел, что ее машины нет на привычном месте, и уехал. Потом ее кот сдох… заметь, очень старый кот. Ничего необычного, сама видишь.

Он вывел меня из себя.

— Господи, Карл! Да ты что, ослеп? Посмотри, что у нас в доме творится. Посмотрел? А теперь скажи, что ты об этом думаешь?

Я махнула рукой в сторону колышущихся под ветром штор, за которыми была уже густая вечерняя темнота.

— То же самое произошло и с Ребеккой! Ее окна тоже были разбиты. Все точно так же. За всем этим стоит ветеринар, мистер Уиллер, — это своего рода месть. Я ничуть не сомневаюсь…

Он ответил скептическим и в то же время сильно обеспокоенным взглядом, как человек, который вдруг увидел что-то, о чем раньше слышал, но никогда не предполагал столкнуться в реальности, и теперь не знает, как вести себя в этой неожиданно возникшей ситуации. И я, и он понимали, что говорить сейчас должен он, но Карл все молчал, как актер, забывший свой текст.

— Все это нелепо и смешно, — наконец произнес он. — Давай рассуждать логически. Нас обокрали, только и всего. Как прикажешь увязать пропажу DVD-плеера и стереосистемы с твоим расследованием, будь оно неладно?

— А книга со статьей о Ребекке Фишер? Книгу тоже украли!

Он пожал плечами, скроив такую гримасу, что я разозлилась окончательно.

— Утром книга была здесь, именно здесь. — Я треснула по столу рядом с вазой для фруктов. — Сам видел… Ты сотни раз видел ее на этом месте…

— Ну видел — и что из того? Позволь напомнить, что грабители еще кое-что к рукам прибрали, о чем ты не упоминаешь. Например, камеру. И приемник. Старье и хлам. Похоже, они хватали все, что попадалось под руку… Может, это любитель криминального чтива, решил развлечь себя чтением на досуге.

Ляпнул первое, что пришло на ум. Вроде отшутился, но без тени улыбки и без желания насмешить. Откровенное безразличие к моим страхам меня взбесило.

— Эти так называемые воришки еще и мою папку утащили! Я не успела тебе сказать, но это так. Папка лежала в письменном столе в гостевой спальне, в ней как раз и были все мои материалы. Если это ограбление, то почему исчезла папка? — Я с размаху вдавила окурок в пепельницу и тут же снова закурила. — Настоящие грабители даже и не глянули бы…

— Чушь какая, — оборвал он меня. — Сущее безумие. «Секретные материалы» отдыхают! Загадочное исчезновение папки с изобличающими документами? Злодей-ветеринар мстит за Ребекку Фишер? — Он будто держал речь на заседании совета директоров, однако выглядел не менее потрясенным, чем я чувствовала себя в тот момент, когда увидела у дома полицейские машины. — Может, грабителям просто понравился вид твоей бесценной папки. Ну скажи, зачем кому-то понадобились материалы для твоей книги?

Теперь мне уже было плевать на все мои секреты — я готова была выложить ему все тайны мира, лишь бы он мне поверил.

— Есть кое-что еще, о чем я тебе не говорила, Карл. Неделю назад зазвонил телефон, а когда я сняла трубку, услышала молчание. Несколько секунд в трубку кто-то дышал, потом отключился. — Я пыталась определить, как на него подействовала моя новость, но лицо его было непроницаемо. — А два дня спустя история повторилась — помнишь? Правда, когда ты ответил, этот неизвестный не дышал, а сразу бросил трубку…

Пустота в его глазах сменялась чем-то другим, словно на поляроидном снимке. По мере того как изображение становилось четче, я чувствовала, как внутри у меня все холодеет. Карл был поражен, но в его голосе я услышала не страх, а скептицизм.

— Анни, Анни… — Он покачал головой. — Ну о чем ты говоришь? Какой-то дурацкий звонок… Кто-то ошибся номером — большое дело! И в тот раз, когда трубку сняла ты, было то же самое.

Я сразу вспомнила реакцию Петры на мои страхи и поняла, что больше мне нечем убеждать Карла. Я раскрыла перед ним разом все карты, будучи уверенной, что он ахнет от ужаса, но ничего подобного не дождалась.

— Нет! Если б кто-то ошибся номером, то не стал бы дышать в трубку.

— Видишь ли, Анни, все люди дышат.

— Дышат, но не так! Дыхание было намеренным, и звонок был намеренным. — Я сама слышала, что мой голос звучит истерически, и понимала, что выгляжу смешно, как будто пытаюсь увидеть в банальной простуде симптомы скарлатины. Но ведь никто, кроме меня, не знал, насколько серьезно обстоит дело. — Ребекке тоже звонили и молчали в трубку — полисмен сказал мне об этом, когда я вернулась из Лондона…

Я словно бежала что есть мочи, а когда оглянулась посмотреть, близка ли опасность, угодила прямиком в капкан: начатая фраза прервалась да так и осталась недосказанной. Озабоченность на лице Карла сменилась настороженностью, он вонзил в меня прищуренный взгляд:

— Из Лондона?

Придется выложить все до конца. Правда так неожиданно выпрыгнула наружу, что отрицать что-либо было бессмысленно.

— Я… ездила в Лондон. Поговорить с одним человеком по поводу Ребекки. Надо было предупредить тебя, но я подумала, что это несущественно. Я собиралась…

— Слушай-ка! — Карл прервал меня резко и категорично, словно уже не одну неделю ломал голову над сложной проблемой, а сейчас нашел решение. — Анни, ты должна прекратить свое расследование. Я и раньше говорил, а теперь настаиваю. Ты себя изматываешь и доведешь до болезни. Ты знаешь, о чем я говорю. Я не хочу об этом думать, тем более не хочу об этом говорить, но… похоже, все повторяется. Вспомни, что ты рассказывала мне о своем первом семестре в университете…

Он осекся и умолк. Я смотрела на него не отрываясь.

— Ты не веришь, что мне угрожают. Да, Карл? Ни единому слову не веришь, так?

Он отвел глаза.

— Анни, я не считаю, что ты врешь. Просто думаю, что ты… преувеличиваешь. Нас сегодня обокрали. Только и всего. Но сами мы в полной безопасности.

Какое чудовищное ощущение, когда тебя не понимает, не желает понимать самый близкий и любимый человек. Я чувствовала себя беспомощной, обманутой и абсолютно одинокой. Мне хотелось кричать, выколотить из него это непонимание, но я сдержалась: истерическая вспышка лишь усилила бы его уверенность в том, что он прав и мое исследование жизни Ребекки Фишер лишает меня душевного равновесия.

Я молча, не глядя на него, кивнула. Мне не хотелось его видеть, а своим словам я не доверяла. Тяжелое молчание нарушил звук автомобильного двигателя, он постепенно приближался к нашему дому.

— Вот и отлично. — Карл со вздохом облегчения поднялся. — Приехали стекольщики.

36

Когда я открыла глаза, меня встретил привычный утренний сумрак спальни. Карл сонно протянул руку, чтобы заглушить трезвон будильника. В первые мгновения я не могла понять причину беспокойства, с которым проснулась, а потом вспомнила: бригада стекольщиков работала допоздна, Карл даже извинялся перед Лиз за шум. Я вспоминала стук молотков, визг пил и незнакомые мужские голоса, звучавшие в кухне и в гостиной, словно небольшое армейское соединение захватило наш дом и разбило лагерь в комнатах первого этажа.

Закончили они лишь в половине первого ночи, собрали инструменты и уехали. Мы сразу же отправились спать, не сказав друг другу ни одного слова о том, что было для нас действительно важным.

— Пора вставать, — со вздохом произнес Карл.

— Ты разве пойдешь на работу? — Я не могла поверить. — Сегодня?

— Сегодня только среда, Анни. — Он улыбнулся. — И почему я должен оставаться дома? Вчера нас ограбили, но никто ведь не умер.

Он явно делал вид, будто вчерашнего разговора не было, а если все-таки был, то закончился полным согласием. И я невольно последовала его примеру.

— Сегодня разузнаю насчет установки охранной системы. Отыщу надежную фирму. Чем скорее мы установим сигнализацию, тем лучше — хотя бы для нашего душевного спокойствия.

Он пошел в ванную, я услышала шум воды. Даже здесь, в нашей спальне, где грабители не дотронулись ни до чего, все казалось мне до ужаса изуродованным, изменилась сама атмосфера в доме, что-то новое, незнакомое и опасное проникло в нее и расползлось повсюду. Я вздрогнула от мысли, что Карл уедет на работу и оставит меня здесь в полном одиночестве. Но признаться ему в своем страхе я не могла — не хватало еще усилить его нелепые подозрения. «Похоже, все повторяется, — сказал он мне вчера вечером, — вспомни, что ты рассказывала мне о своем первом семестре в университете…»

Выйдя из ванной, он начал одеваться, продолжая строить планы на день.

— Со страховщиками тоже свяжусь — они должны заплатить нам за украденные вещи. Не знаю, правда, что делать с твоим компьютером. Я в компах ничего не смыслю, но сдается мне, что с ним придется распрощаться, вряд ли его можно починить.

— Пожалуй, — согласилась я. — Как и с микроволновкой.

— Убытки, конечно, смехотворные, но все же возмещение мы получим. А DVD-плеер и стереосистему можно сразу купить. Поедем в субботу в Борнмут и выберем, не возражаешь?

Мы обращались друг к другу с нарочитым вниманием, склеив отношения как разбитую вазу, которая в любую секунду может развалиться, если ее использовать по прямому назначению. Мы будто по тонкому льду ходили, не смея коснуться самого главного.

— Отличная идея, — кивнула я. — Заодно возьмем системный блок. В «Компьютерном мире» наверняка смогут определить неисправность.

Вскоре Карл уехал на службу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Я подошла к окну и так же, как вчера, провожала взглядом его удаляющуюся машину, но сегодня я с ужасом ждала момента, когда черное пятно скроется за перевалом холма, и очень скоро это произошло. Мир вокруг стал таким же чужим и мрачным, каким казался мне в первые дни после нашего переезда, но сейчас все было хуже, в тысячу раз хуже.

Приняв душ и торопливо одевшись, я медленно сошла вниз, словно кто-то меня тащил, а я упиралась — уж очень не хотелось видеть комнаты на первом этаже. В гостиной яркий свет обнажил оставшиеся следы ремонта: крошки штукатурки на паласе под окнами, наполовину недопитая чашка с кофе, оставленная возле плинтуса кем-то из рабочих. В воздухе стоял слабый запах клея и древесной стружки — так пахнет в еще необжитых новостройках. Все выглядело ободранным, запущенным, брошенным.

В кухне то же самое — воздух донельзя спертый, каждый звук оглушает. Я открыла кран, и шелест текущей воды был сравним с грохотом водопада. Напряжение вокруг меня сгущалось, становилось осязаемым, вбирая голоса, воспоминания, призраки прошлого.

Я поняла, что не в силах оставаться дома. Пустые комнаты наводили ужас. Во что бы то ни стало надо отсюда выбраться!

Схватив сумку и ключи, я прыгнула в машину и направилась в Борнмут. Никаких дел там у меня не было, но город представлялся мне временным безопасным прибежищем — он чем-то неуловимо напоминал Рединг, к тому же в городе проще отвлечься от страха. Даже Ребекка теперь не занимала столько места в моем сознании, ее историю вытеснили паника и животный инстинкт самосохранения.

В Борнмуте время тянулось медленно — но и слишком быстро. Я бесцельно бродила по магазинам, не собираясь ничего покупать, и пыталась согреть заледеневшую душу незнакомыми голосами. Они доносились со всех сторон — макушка лета, дети на каникулах, кругом семьи, влюбленные пары, компании друзей. Лишь я в одиночестве. На жаре, в шумной толпе я то и дело мысленно возвращалась к своему пустому дому, где меня ждали только абсолютная тишина да вымытая чашка из-под кофе возле раковины. Я думала о Карле, представляла, как он сидит в офисе, где я никогда не была, и морщит лоб, вспоминая события вчерашнего вечера, терзаясь вопросом, что же, черт возьми, происходит с его женой и не сходит ли она с ума…

Нет, не схожу! Скоро я позвоню Петре и расскажу ей обо всем. А позвоню я ей в уикэнд, когда Карл будет заниматься садом. Она все поймет, услышав историю полностью. Между ней и Карлом есть существенное различие, порожденное обстоятельствами: в отличие от Петры, он не знал меня во время того ужасного первого семестра. Петра сможет понять, что ситуация сейчас совсем другая и опасность мне угрожает более чем реальная.

Я завернула в «Старбакс», села за столик под зонтиком — с газетой, на которой не могла сосредоточиться, с чашкой кофе, вкус которого не ощущала, и с гигантскими часами, тикающими в голове. Каждая секунда приближала меня к неизбежности возвращения домой. Чтобы отсрочить этот момент, я заказала еще чашку кофе, потом еще одну, выкурила пропасть сигарет — лишь бы не думать о неотвратимом моменте. Но мир будто ополчился против меня, самым садистским способом напоминая о наступлении вечера: тонкий солнечный луч сполз со столика, соседние столы опустели. В конце концов я заставила себя посмотреть на часы. Почти половина шестого…

При всем желании я не могла здесь больше торчать. До возвращения Карла с работы нужно пропылесосить палас в гостиной и хотя бы начать готовить ужин. Мне была несносна мысль о том, что мое отсутствие дома в течение всего дня подтвердит его худшие опасения, превратив их в уверенность. Мое сегодняшнее поведение покажется ему бессмысленным, как побег двоечника с урока.

Всю дорогу до Эбботс-Ньютона я старалась увидеть ситуацию глазами Карла — никакой опасности нет, нас попросту обворовали… Но все ведь совсем не так. Я-то знала, что он не прав. Чем ближе я подъезжала к Плаумэн-лейн, тем сильнее меня обдавало холодом.

На этот раз полицейских автомобилей возле дома не было, как и машины Лиз в проезде. Только наш белый дом, пустой и разгромленный. Лишь кофейная чашка, засыпанный штукатуркой палас, гробовая тишина.

Я не помнила, чтобы Карл хоть раз отложил какое-либо важное дело, и установка охранной системы не стала исключением. Уже через день у дома появились двое рабочих. Они с благодарностью принимали от меня чай и расспрашивали об ограблении с сочувственным интересом. Я даже немного успокоилась, утопив страхи в тривиальности ситуации: практичная молодая жена принимает необходимые меры для предупреждения повторного грабежа.

— Больше никаких грабежей не будет, миссис Хауэлл, — заверил меня один из рабочих. — Когда наша система срабатывает, то сразу подает сигнал в местный полицейский участок. Только глядите теперь, сами не включите систему. Такое иногда случается. Тогда немедленно звоните в свой участок и сообщите об ошибке, прежде чем оттуда вышлют машину.

— Спасибо, я запомню.

Легко улыбаться, когда рядом люди. Но они слишком быстро справились и уехали. Входная дверь захлопнулась, а я ни в малейшей степени не почувствовала обещанного чувства безопасности. Возможно, охранная система могла защитить от абстрактной жадности, но никак не от ненависти конкретного человека и его жажды мщения.

Нас не просто обокрали. Будь это заурядный грабеж, в первую очередь приделали бы ноги нашему телевизору — бесспорно самой дорогой вещи в гостиной. А его не тронули. Зато книга «Жажда убивать», все документы о Ребекке и мои заметки для книги бесследно исчезли. Я постоянно возвращалась мыслями к драгоценной папке. Для меня это была не просто потеря, а невосполнимая утрата: школьная фотография, переданный по факсу отчет психолога, ксерокопии статей из Лондонского газетного архива — я знала их почти наизусть, но дело не в этом. Они странным образом приобрели для меня сентиментальную ценность, стали памятными вещицами, напоминающими об открытии и осмыслении фактов реальной жизни Ребекки.

Все время, прошедшее с момента ограбления, я оплакивала их — а сама Ребекка отошла на задний план. Последние события как набежавшая волна смыли ее из моей памяти, и она превратилась в небольшое пятнышко на горизонте. Я не сомневалась, что очередной прилив вернет ее на прежнее место, не может она долго оставаться во власти волн. Но сейчас я не могла на ней сосредоточиться, а когда все же пыталась — видела мертвого Сокса, лежащего на садовой дорожке, слышала дыхание в телефонной трубке, вспоминала скептицизм на лице Карла во время нашего разговора на кухне.

Я была убеждена, что со временем моя боязнь нашего дома пройдет, но дни шли, а ничего не менялось. Я могла думать только о том, что произошло здесь и что может повториться вновь; мрачное предчувствие не оставляло меня ни на секунду, ни на час, ни на один бесцельно проведенный день. Как только Карл уезжал на работу, я отправлялась в Борнмут или в Уорхем в тщетных попытках отвлечься от своего страха. Возвращение домой походило на ночной кошмар, с каждым разом все ужаснее: медленный подъем на гребень холма, замирание сердца на ту долю секунды, после которой в поле зрения появляется наш дом…

Присутствие Карла по вечерам должно было обеспечить хоть временную передышку от тревоги, но я все ему рассказала, а он не поверил, и это совсем не улучшило атмосферу в доме. Бремя донимавшего меня страха казалось еще тяжелее от необходимости скрывать его — реакция Карла на все, что я делала и говорила, моментально отражалась на его лице: сочувствие, ободрение, озабоченность. Он следил за мной, притворяясь, что и не думает следить. Я, со своей стороны, из кожи вон лезла, чтобы вести себя естественно, притворяясь, что и не думаю ради него лезть из кожи вон. И ненавидела себя за это. Я ведь права, а он ошибается. Надо было кричать, вопить во все горло, но вынудить его вернуться к тому разговору, что остался незаконченным во вторник вечером, — и вбить ему в голову, что нам грозит опасность. Но что-то меня удерживало, заставляло притихнуть, когда я имела все основания требовать. Я бы просто не вынесла больше его намеков на сдвиги в моей психике. Вспомни, что ты рассказывала мне о своем первом семестре в университете… Эти слова преследовали меня, заставляли сомневаться в себе, хотя я знала, что причин для этого нет. И я продолжала вечерами ходить вокруг него на цыпочках, впрочем, как и он; мы обходили стороной что-то странное, темное и до конца не понятое ни одним из нас.

В субботу, во время нашей поездки в Борнмут, я была постоянно начеку — боялась проговориться, что приезжала сюда дважды за последние три дня. В «Компьютерном мире» мы объяснили, что произошло с системным блоком, и мастер предложил заглянуть через неделю в это же время. Потом выбрали DVD-плеер и стереосистему взамен украденных. Взявшись с двух сторон за коробки, понесли их в машину. Наверняка все принимали нас за счастливую пару, обустраивающую семейное гнездышко, — а в действительности наша прежняя близость улетучилась. Страх, я поняла, иногда способен перевесить даже любовь. На обратном пути мы общались как случайные знакомые, начинающие понимать, что у них нет ничего общего.

Дома мы поставили покупки на те же места, где стояли их похищенные предшественники. Глянув на телевизор, я не удержалась от вопроса:

— Странно все же, что воры и его не прихватили, тебе не кажется?

— Может, у них просто не было места в машине.

Видно, мое молчание показалось Карлу подозрительным, поскольку, подсоединив DVD, он обернулся и остановил на мне долгий взгляд.

— Анни… — произнес он негромко, — нет здесь ничего загадочного. Как мне заставить тебя поверить? Ну пойми ты, все закончилось, теперь все прекрасно.

Я рассчитывала, что мой вопрос прозвучит обыденно, словно невзначай пришедшая в голову мысль, — и именно потому посеет в Карле зернышко сомнения. Сердце екнуло, когда я поняла, что ничего не вышло и цели, которые я преследовала, для Карла очевидны.

— Все закончилось и все прекрасно. Я разве возражаю? Просто спросила…

Этот короткий диалог только углубил пропасть между нами. За ужином Карл задумчиво молчал, казался целиком ушедшим в себя и как будто излучал невидимые гнетущие флюиды. Необычайно сильные, но направленные совершенно не в ту сторону. Я чувствовала себя виноватой и беспомощной и бесконечно долгие паузы за ужином заполняла размышлениями о Петре. Она начала обретать в моем сознании образ спасителя — человека, который знал меня прежде и может дать совет, не осуждая. Завтра же позвоню ей, решила я, когда Карл будет копаться в саду.

В тот вечер я выпила больше обычного, зная, что это единственный способ заснуть до рассвета: меня по обыкновению начала мучить бессонница, а другого средства борьбы с нею под рукой не оказалось. Проснулась я с тяжелой головой и ватным телом. Пару секунд спустя я сообразила, что меня разбудил Карл, выбирающийся из постели. Чуть приоткрыв глаза, я наблюдала, как он неслышно семенит к двери, явно стараясь не потревожить мой сон.

Снова закрыв глаза, я услышала, как он вышел из комнаты. Судя по звуку шагов, Карл спускался по лестнице, а не шел по коридору в сторону ванной. Я удивилась. И походка что-то подозрительно крадущаяся даже для заботливого мужа — словно ему жизненно важно, чтобы я не услышала.

Сон вмиг слетел. Стараясь не потревожить скрипучие пружины матраса, я села на кровати и осторожно нагнулась к часам. Половина девятого… По воскресеньям мы еще как минимум час валяемся в постели. Во время своих манипуляций я напряженно вслушивалась в его шаги — сначала по лестнице, затем по прихожей и, наконец, по гостиной, где их звук пропал.

Полная тишина. Затем я услышала голос Карла, но не разобрала слов. Звонит по телефону, догадалась я. Снова пауза — и очередная реплика Карла, более продолжительная. Выпрямив спину, я сидела неподвижно. Расслышать, о чем речь, я по-прежнему не могла, но уловила тон Карла: тревожный, таинственный. Я похолодела. Точно таким же тоном я сама, должно быть, общалась с Петрой в прошлый уик-энд, пока Карл косил газон.

Похмелье бесследно исчезло, сменившись донельзя тревожной бдительностью. Мне жутко хотелось узнать, с кем и что он говорит, но о том, чтобы прокрасться на площадку лестницы и оттуда подслушать, нечего было и думать: свободным от трубки ухом Карл наверняка ловил звуки из спальни. Я сползла с кровати, босиком заскользила по ковру к телефону на туалетном столике и с величайшей осторожностью подняла трубку.

Я легко представила себе его реакцию на неизбежный клик, раздавшийся на линии, но, к счастью, моя операция прошла незамеченной. Я поднесла трубку к уху и зажала микрофон ладонью — иначе, клянусь, Карл услышал бы бешеный стук моего сердца.

— …естественно, я здорово волнуюсь. Тем более что это продолжается уже не одну неделю. Я думал, пройдет, но после грабежа стало в миллион раз хуже. После всей ерунды, что она наговорила мне в тот вечер, она просто замкнулась. Намертво. Ну не могу я поверить ее доводам, у меня от них крыша едет. А она не желает понять, до чего все это глупо, делает вид, будто согласилась со мной, но меня не проведешь… Она по-прежнему живет в страхе, хоть и притворяется, что все в порядке. Но я-то, черт возьми, насквозь ее вижу!

Меня затрясло; казалось, тысячи иголок разом вонзились в тело. Карл прервался, а в трубке зазвучал голос, услышав который я словно примерзла к полу. На другом конце провода была Петра.

— Я тебя прекрасно понимаю. Она звонила мне в прошлое воскресенье, и я почувствовала, в каком она состоянии, — она действительно была напугана тем телефонным звонком. Поскольку я была уверена, что кто-то просто ошибся номером, то так ей и сказала. А она ответила, что я права и что после разговора со мной ей стало намного лучше. Но еще тогда мне показалось, что это не больше чем слова. Анна не сомневается, что ветеринар ей мстит… она рассказывала мне о нем, когда я приезжала к вам в гости… Как считаешь, в ее опасениях есть смысл?

— Ни малейшего. Потому-то я так и волнуюсь.

Мир вокруг меня сжимался, с каждой секундой становился плотнее и горячее, вызывая клаустрофобию.

— Прости за беспокойство, Петра, но ты единственный человек, с которым она может поделиться. Если она позвонит и расскажет что-нибудь, дай мне знать, ладно? Ты только не подумай, что я шпионю за ней. Просто она молчит, и я понятия не имею, о чем она думает, и не знаю, как ей помочь.

— Не переживай, если что-то узнаю — тут же свяжусь с тобой. Но и ты держи меня в курсе ваших дел. Ох, Карл! Надеюсь, с ней все в порядке. Ты и вообразить не можешь, каково ей тогда пришлось…

— Догадываюсь. Она рассказывала. (Я представила себе его бледное, сосредоточенное лицо, внезапно дрогнувшее при взгляде на часы.) Слушай-ка, пора закругляться. Извини, что поднял тебя в такую рань. Но другой возможности поговорить с тобой, чтобы она не слышала, у меня просто нет…

— Не бери в голову. Мог бы и в четыре утра позвонить. Я и сама сейчас волнуюсь из-за нее. Береги ее и себя и…

Я поняла, что разговор закончен и через несколько секунд Карл поднимется в спальню. Аккуратно опустив трубку, я бесшумно вернулась в постель, одну щеку вдавила в подушку, а на вторую натянула одеяло. Плотно сомкнув веки, я вслушивалась в шаги на лестнице и представляла себе его появление в комнате: тревожный взгляд на меня и облегчение на лице, когда он понял, что я все еще сплю мертвым сном. Карл сел на кровать, потом вытянулся рядом со мной.

Мы лежали, касаясь друг друга, — и как будто на расстоянии в целую милю. Я не испытывала ни ненависти, ни неприязни к мужу и к своей лучшей подруге. Разумеется, они хотели мне только добра — как я могла их винить? Злобы и горечи во мне не было, но разброд в душе не исчез, и теперь я осталась с ним один на один.

С этой минуты я одна. Абсолютно одна. Я уже не могла позвонить Петре и поделиться своими чувствами — после звонка Карла она воспримет мои доводы как бред горячечного сознания: украденная папка, убитый кот, развязанная против меня кампания устрашения, которую только я и замечаю…

Я лежала, притворяясь спящей и даже не пытаясь уснуть. Казалось, что дом тоже притворяется. Он напоминал хищника, изготовившегося к прыжку.

37

После грабежа я была уверена, что, когда я остаюсь дома одна, хуже мне быть не может. Однако в понедельник утром убедилась, что бывает гораздо хуже. Едва Карл отправился на работу, подслушанный накануне разговор стал снова и снова прокручиваться у меня в голове, и чувство клаустрофобии сделалось непереносимым.

«Ты не можешь опять сбежать в Борнмут, — твердила я себе. — Там нет спасения. И все равно вернуться придется». Но внутренний голос звучал неубедительно. Поездка в Борнмут была неизбежна, как наступление ночи перед следующим днем. Я не просто хотела выбраться из дома, мне это было необходимо.

Перед уходом я пошла в кухню, чтобы вскипятить чай, как вдруг, к моему удивлению, раздался стук в заднюю дверь.

— Здравствуйте, моя милая, — приветствовала меня Лиз. — Не помешала?

В омуте одиночества я почему-то совсем забыла о ней и была неописуемо рада, увидев ее, улыбающуюся, на пороге. Выходит, не совсем я одинока, раз у меня есть хотя бы один верный союзник.

— Нет-нет, что вы! — воскликнула я с излишней горячностью и спешно добавила: — Заходите, чайник как раз закипает.

— Дай, думаю, погляжу, как вы справились с этой напастью. — Лиз присела к столу. — Пришла бы и раньше — вы же знаете, моя милая, как я к вам расположена, — но боялась помешать. Вам ведь столько надо было сделать.

— Да, но жизнь вроде налаживается. — Я с трудом растянула губы в улыбке.

— Похоже, что так. Молодцы стекольщики — ни за что не подумаешь, что всего неделю назад все окна разгромили.

Я успела заварить чай и, наполнив чашку, поставила перед Лиз.

— Так на что все же позарились воры? — спросила она, когда я тоже села к столу. — Надеюсь, ничего важного для вас не взяли?

— Разве только лампу в стиле Тиффани. — Я еще не успела осознать желания излить Лиз все свои тревоги, а слова уже слетели с губ: — Книгу украли! Книгу со статьей о Ребекке Фишер! И мою папку с документами, записями, фотографией — помните, я вам показывала? Я держала папку в гостевой спальне, они и туда добрались и все унесли…

Я запнулась, увидев потрясение на лице Лиз. Именно такой реакции я ждала от Карла, а от соседки никак не ожидала и постаралась ослабить впечатление от собственных слов.

— Еще кое-какие вещи стащили — правда, непонятно зачем, — быстро добавила я. — Древнюю камеру и приемник — словом, хлам. Я ничего не понимаю… Зачем грабителям понадобились материалы о Ребекке Фишер? Странно это как-то. Ненормально.

— Совершенно с вами согласна. — Ее голос дрогнул, и я заметила, что она старается взять себя в руки. — Знаете, Анна, не хочу вас тревожить, но пропажа папки… совсем не выглядит кражей, здесь что-то личное. Можете считать меня паникершей или истеричкой, но уж больно этот грабеж похож на вендетту. Кому-то очень не нравится ваше расследование.

Я не нашлась с ответом, ошеломленная тем, что Лиз высказала мое собственное заключение. Зная меня совсем недавно — в отличие от Карла и Петры, — она первая должна была бы усомниться в моем здравом смысле. Насколько, оказывается, порочна такая логика. Лиз ничего не знала о том, что со мной случилось в первом семестре, и ее мозг не затянут облаком предрассудков. Как единственный объективный человек, она способна увидеть опасность, которую Карл и Петра подсознательно приписывают моему больному воображению.

— Я все вспоминаю, как вы рассказывали об этом ветеринаре, мистере Уиллере, — продолжала Лиз. — Как он разъярился, когда вы упомянули Ребекку. Вам, наверное, эта мысль покажется нелепой, но… вы не думаете, что он может быть причастен к разгрому вашего дома?

Вторично за время нашей с Лиз беседы я остолбенела: ее версия совпала с моей, тем самым словно скрепив ее печатью достоверности.

— Именно так я и думаю, — прошептала я в ответ. — Только вот… зачем? Чтобы выжить меня отсюда? Из мести? Но за что? И на кой черт ему сдалась моя папка?

Лиз нахмурилась.

— А может, он пытается запугать вас, чтобы вы отказались от расследования? — предположила она после недолгой паузы.

Я непонимающе уставилась на нее:

— Почему?

— Ну… не знаю. Его мотивы так же туманны для меня, как и для вас. Но судя по его обвинениям в ваш адрес… дескать, вы поступаете как осквернитель могил и все такое… вряд ли ваша задумка написать о Ребекке книгу привела его в восторг. Он был очень близок с ней. Я-то знаю, что вы не собираетесь извлекать выгоду из ее трагической истории, а он, возможно, считает иначе.

— Я действительно сказала ему, что собираю материалы о Ребекке, — медленно, обращаясь скорее к самой себе, произнесла я. — Но он мне не поверил — решил, что я соврала, чтобы добиться его согласия на встречу. Он не знал…

Тогда — не знал. Неожиданно я поняла, как легко все могло измениться. И Мьюриэл, и Хелен были в курсе дела; вполне вероятно, что они могли поделиться с кем-то, и новость в итоге дошла и до него. Да и сама Лиз могла пустить эту новость гулять по деревне. Соседка тут же облекла мои еще не вполне четкие мысли в словесную форму:

— В таком захолустье, моя милая, трудно сохранить что-то в секрете. Нравится вам это или нет, но слухи в узде не удержишь.

— А откуда ему знать, что я все еще занимаюсь расследованием? — в замешательстве отозвалась я. — И если он пытается меня остановить, то как узнает, удался его план или нет?

— Понятия не имею, Анна. Жалею только, что мало чем могу помочь. — Ее лицо выражало искреннюю заботу о моей безопасности, то, чего я так ждала от мужа. — Представляю себе, как вы терзаетесь. А как Карл все это воспринимает?

— Да никак, — честно призналась я: нельзя врать в ответ на понимание и сочувствие. — Карл мне не верит. Он считает, что я делаю из мухи слона… в смысле — смертельную угрозу из банального грабежа. А на пропажу моей папки ему вообще наплевать. У нас даже отношения разладились. Я не могу говорить с ним на эту тему — он не станет меня слушать. С прошлого вторника мы будто чужие…

Глаза Лиз удивленно округлились. Она явно подыскивала способ потактичнее расспросить меня, не вторгаясь в лабиринт внутрисемейных отношений.

— Очень жаль… Такого я, признаться, не ожидала. Я мало знаю вашего мужа, но он производит впечатление человека понимающего и искренне преданного вам.

— Он и вправду… чудесный. Собственно, он не виноват, что так реагирует. Просто… — Я снова оказалась в точке, из которой только один путь — вперед, и, как ни стыдно мне было, нашла в себе силы для откровенного признания. — Он считает, что мое расследование… как бы это сказать… плохо влияет на мою психику. Дело в том, что однажды такое уже случилось, что-то подобное. Мы тогда еще не были с ним знакомы, встретились несколько лет спустя. Я рассказала ему о том периоде в моей жизни, но не думаю, что он понял. Карлу кажется, что проблема внутри меня и в любой момент безо всякой причины может вспыхнуть заново. Но он не прав… — Я умолкла. — Это длинная история…

В глазах Лиз читался вопрос, но на ее лице не дрогнул ни один мускул. «Говорите, — прочитала я в ее глазах, как и раньше, когда впервые доверилась ей. — Говорите, если только вам не тяжело об этом вспоминать».

— В то время мне было восемнадцать лет, — начала я негромко. — Это был мой первый семестр в университете. Помните, что я рассказывала о своей семье? — Мне тогда хотелось поскорее распрощаться с ними, и я намеренно выбрала университет как можно дальше от дома. Я была бесконечно счастлива, когда ехала на поезде одна. Конечно, я боялась, но все равно была счастлива. Это невозможно описать. У меня было такое чувство, словно я стою у черты чего-то прекрасного. На рубеже совершенно иной жизни.

Все изменилось, как только я добралась до места. Я думала, что вдали от семьи обрету свободу, но ничего подобного не произошло. Меня охватил страх. Я чувствовала себя потерянной. По сути, у меня никогда не было дома, и я это понимала, но от этого понимания становилось только хуже. Вернуться мне было некуда, и это самый худший вид тоски по дому… когда на всем свете нет такого места, которое ты мог бы назвать своим, и ты просто плывешь по течению.

Видите ли, в университетскую жизнь я тоже не вписалась. Я думала, что встречу там кого-нибудь похожего на меня, но ни с кем из сокурсников у меня не было ничего общего. Все они напоминали мне Эмили, Луизу и Тима, моих сводных сестер и брата, у всех счастливые семьи, все они — желанные дети. В отличие от меня. Поначалу мы общались, довольно мило, по-свойски, но я постоянно была в напряжении. Я не могла рассказать им, как сильно я боюсь, каким безликим кажется мне общежитие, — они не поняли бы, потому что для них студенческая жизнь была сплошным весельем. А я… Чем больше я боялась, тем больше отдалялась от них. И чем больше отдалялась, тем сильнее боялась…

Я стала проводить много времени в своей комнате. Сначала я ненавидела эту комнату, это была ничья комната: холодная, бессердечная, безликая. Но постепенно я стала бояться выходить из нее, хотя по-прежнему ее ненавидела. Я начала испытывать страх перед людьми. Словами это чувство выразить практически невозможно. Первое время я просто смущалась и чувствовала себя повсюду лишней, а затем… пошло-поехало. Нарастало как снежный ком. День за днем. Неделя за неделей. Я не хотела выходить из комнаты, потом боялась выходить, а потом цепенела от одной лишь мысли о том, что выйти придется. Я понимала неразумность собственного поведения, что было хуже всего. Когда самая малая часть сознания обеспечивает контакт с внешним миром, когда сам следишь, как мозг перестает тебе подчиняться…

По мере того как я рассказывала, прежний ужас возвращался ко мне, и я в полной мере ощутила то, что чувствовала раньше. Я забыла о Лиз и говорила как в трансе.

— Первые три недели семестра я посещала лекции и семинары. На четвертой неделе ходила только на семинары. К этому времени я уже не выходила, чтобы поесть. В общежитии был буфет с трехразовым питанием для студентов, но я не могла вытащить себя из комнаты. Раз или два, помнится, я пыталась внушить себе, что должна общаться с людьми. «Это не страшно, — убеждала я себя. — Все они замечательные ребята, так что с тобой такое, черт возьми?» И продолжала торчать в четырех стенах. По коридору гурьбой бегали чужаки — на завтрак, обед, ужин, — а у меня хватало смелости открыть дверь, только когда стихало даже эхо их голосов. Сделав несколько шагов по направлению к буфету… я разворачивалась и стремглав мчалась назад. Словно за мной кто-то гнался. И сейчас помню, как колотилось мое сердце. Временами мне казалось, что оно разорвется.

На первом этаже, в вестибюле, стоял автомат по продаже чипсов, шоколадок, печенья, и очень скоро это стало моей единственной пищей. Помню, я сидела в комнате и следила, как сгущается тьма за окном. Я чувствовала себя в относительной безопасности, только пробираясь к автомату далеко за полночь — студенты ложатся поздно. Я не отрывала глаз от часов, следила за стрелками: половина восьмого, половина девятого. А мне нестерпимо хотелось есть, но страх держал меня взаперти в комнате. Даже на рассвете, когда все общежитие спало, поход к автомату был сродни прогулке по нейтральной полосе. И все время, все время, даже спускаясь на цыпочках по лестнице, я частью своего сознания понимала, что теряю разум…

А вскоре я перестала ходить даже к автомату. Как и посещать семинары. Просто сидела в своей комнате. Не передать, что со мной тогда творилось — мысли путались, и голова постоянно кружилась от голода. Мысль о том, чтобы выйти из комнаты, приводила меня в ужас. В углу была крошечная душевая кабинка, и я пила воду из-под крана. Несколько шоколадок и пакетиков чипсов я пыталась растянуть насколько могла. Так я прожила всего неделю, мне она показалась бесконечно длинной — и в то же время мимолетной. Я почти потеряла счет времени. Мир ускользал от меня…

Я прервалась, чтобы закурить.

— Петра заволновалась первой. Я общалась с ней больше других, когда поселилась в общежитии, и она обратила внимание на мое отсутствие. Все остальные, вероятно, решили, что меня неожиданно отозвали домой или я завела новых знакомых в другом корпусе. Но Петра не только жила в одном корпусе со мной, мы были с ней на одном курсе, обе изучали английскую литературу. Должно быть, она услышала на перекличках, что я пропустила несколько семинаров подряд. На той неделе она стучалась в дверь моей комнаты. Я позже узнала, что это была она. А тогда… откуда мне знать, кто стучит? Я не смогла заставить себя ответить, внутри все заледенело от страха.

Я уже шесть дней не покидала комнаты, когда возле моей двери раздались голоса. Один голос принадлежал Петре, второй походил на голос комендантши. Сначала я не разобрала, о чем они говорили, но когда они подошли совсем близко, поняла, что речь идет обо мне. «Я здорово волнуюсь, — говорила Петра. — А вдруг с ней что-то случилось?» Комендантша сказала, что у нее есть запасной ключ от моей двери, и вот этот ключ повернулся в замке.

Не думаю, что когда-либо в жизни, даже и сейчас, я была до такой степени напугана. Меня сковал ужас, схожий с приступом паники, только в тысячу раз хуже. И я физически была не готова к такому повороту дел… ведь последние шесть дней я прожила на двух конфетах и нескольких пакетиках чипсов. Услышав, что дверь открывается, я упала в обморок.

В себя я пришла в больнице рядом со студенческим городком. Там было несколько отдельных палат, и в одной из них я пролежала почти двенадцать часов, пока не пришла в сознание. Петра практически не отходила от меня, и она была первой, кого я увидела, когда открыла глаза. Она спросила, за каким чертом я все это устроила, и, сама не заметив как, я выложила ей свою историю — насколько хватило сил. Забавно, что с тех пор мы и подружились. Увидев Петру впервые, я и предположить не могла, что мы когда-нибудь станем близкими подругами…

Благодаря Петре все переменилось. Сама возможность с кем-то поговорить сотворила чудо. Врачи нашли у меня упадок сил на фоне недоедания — ничего серьезного. По совету Петры и моего лечащего врача я прошла курс у психотерапевта, чтобы выяснить причины моей проблемы. Честно говоря, не думаю, что от этих занятий была особая польза. Я поняла, что излечилась в тот самый миг, когда очнулась в больнице, — меня вовремя оттащили от самого края пропасти. Страх перед людьми исчез. Ничего подобного я не испытывала ни до, ни после того случая…

Я замолчала и впервые за долгие минуты рассказа почувствовала, что Лиз смотрит на меня. Фальшиво-покровительственного сочувствия в ее взгляде не было — он был печальным, понимающим, искренним.

— Тот период был поистине кошмарным, — продолжала я, — но ничего общего с тем, что я испытываю сейчас. Тогда я боялась выйти из комнаты. Но мне даже в голову не приходило, что кто-то вынашивает мысль причинить мне зло, и я ни в ком не видела конкретного врага. А Карл ничего не понимает, для него нет разницы между страхом реальным и паранойей. Сейчас налицо реальная угроза. Вы ее видите, Лиз, а ведь вы даже не знаете всей истории. Вскоре после моей неудачной встречи с мистером Уиллером я как-то днем видела его. Он стоял у дороги и смотрел на наш дом. А пару недель назад мне кто-то позвонил по телефону и несколько секунд молча дышал в трубку. Карл убежден, что человек просто ошибся номером, но я клятвенно заверяю, что это не так… Помните, полисмен в прошлый вторник говорил о том, что Ребекке тоже звонили и молчали в трубку?

— Боже мой, — потрясенно вскрикнула Лиз. — Почему вы раньше не сказали?

— Даже не знаю, — со вздохом отозвалась я. — Просто никому не хотела говорить об этом — держала в себе и надеялась, что все это кончится. Но после того как нас обокрали…

— Знаете что, Анна? Я согласна с вашим мужем, — прервала меня Лиз. — Вам надо прекратить расследование. Немедленно.

Ощущение предательства вернулось, и я будто онемела. А Лиз продолжила — ласковым, проникновенным голосом:

— Я верю вам, милая моя, каждому вашему слову верю. То, что случилось с вами на первом семестре, могло случиться с кем угодно, и сейчас это никак не отражается на вашей психике. Но сбор материалов — занятие, по вашим же словам, слишком опасное, чтобы его продолжать… Уж очень ситуация похожа на то, что произошло с Ребеккой. Если за всем этим стоит мистер Уиллер, — а я не могу не думать, что так оно и есть, — он наверняка не остановится до тех пор, пока вы не прекратите расследование.

— А как он узнает, прекратила я или нет? Откуда ему может быть известно, на что я трачу свое время?

Лицо сидящей напротив меня Лиз стало недоуменным, озабоченным и… постаревшим. Она беспомощно пожала плечами.

— Ну нет, не могу я вот так взять и бросить это дело. По крайней мере, не сейчас. Осталось выяснить не так уж много, но мне пока известно не все, что нужно. Вот-вот я увижу всю картину. Я должна довести дело до конца.

В глазах Лиз стояла тревога.

— Не понимаю, моя милая. Зачем?

— Не знаю, — покачала головой я. — Просто иначе все теряет смысл.

38

Я очень долго не позволяла себе вспоминать катастрофический старт своей взрослой жизни. Позже я будто установила в мозгу автоматический выключатель, который срабатывал при любой угрозе воскресить в памяти хоть малейшие подробности моего первого семестра в университете. За прошедшие годы воспоминания слились в нечто гигантское, бесформенное, отвратительное, существующее на задворках моего сознания, и я желала, чтобы там оно и оставалось.

Однако после ухода Лиз я вдруг поняла, что помимо своей воли осознанно смотрю в прошлое и украдкой для себя отыскиваю в памяти подробности. Я чувствовала себя так, словно глаза мои были завязаны, а вытянутые вперед пальцы натыкались на что-то вязкое, холодное, пульсирующее. Ожили давно забытые картины. Вот я в два часа ночи пробираюсь по тускло освещенной лестнице общежития. Тишина нарушается лишь гудением лампы дневного света, непроглядная тьма за окнами и никакого движения. Страх сжимает мне горло при мысли, что кто-нибудь может появиться. Пустой вестибюль, большие часы, равнодушно отсчитывающие секунды. Я заранее решила запастись едой на следующие два дня, потому что завтра мне похода сюда не осилить…

Я перенеслась в прошлое и вновь ощутила ледяной пол босыми ногами, почувствовала страх, исходивший от всего, что меня окружало. Воспоминания, как и следовало ожидать, были жуткими — и вместе с тем неопровержимо свидетельствовали в пользу реальности моего нынешнего страха, пусть даже этого никто не понимал.

По мере того как я вспоминала то кошмарное время и сравнивала его с тем, что переживала сейчас, крепла моя убежденность в собственной правоте. Все, что я сказала Лиз, было чистой правдой. Сейчас я испытывала не безотчетный ужас, но обоснованную боязнь врага из плоти и крови. Врага, существующего так же реально, как я сама, как осколки стекла, усыпавшие в прошлый вторник пол этой кухни, как труп Сокса на садовой дорожке.

Внезапно мое жгучее желание уехать из дома в Борнмут пропало без следа. Впервые почти за неделю я поймала себя на том, что думаю о Ребекке, о ее до странности необычных отношениях с приемным отцом. Перспектива продолжить расследование была важнее, чем благословенное отвлечение от страхов. Если бы я знала о жизни Ребекки все, размышляла я, то сумела бы понять теперешнюю ситуацию. Я понимала, что хватаюсь за соломинку, но ничего иного под рукой не оказалось. Только страх, причины которого пока не выяснены, догадки, предположения и вопросы, на которые нет ответов, — к примеру, что в действительности связывало Ребекку и мистера Уиллера и как далеко он готов зайти в мести за нее.

Предостережения Лиз меня не волновали. Ветеринар никак не мог знать, чем я занимаюсь дома, кому звоню, а кому нет. Так же как и я, Лиз просто пыталась отыскать надежный способ выбраться из сложившейся ситуации. Перейдя из кухни в гостиную, я набрала справочную, попросила номер телефона тюрьмы «Сэндвелл» в Уэст-Мидлендс и аккуратно записала цифры в телефонную книжку.

Первый ответивший мне голос, как только я произнесла давно отработанный монолог о себе и о цели звонка, переправил меня к другому лицу, ответа которого пришлось подождать. Обладателю второго голоса не сообщили ни кто я, ни что меня интересует, и мне пришлось повторить свой монолог. После нескольких вопросов, здорово походивших на допрос, мои верительные грамоты, по всей видимости, были приняты, поскольку мне сообщили добавочный номер и попросили перезвонить через несколько часов.

Время тянулось бесконечно долго, но вот часы известили о том, что можно снять трубку. Я уже потеряла счет гудкам, когда с другого конца линии ответил женский голос, но это была не та женщина, с которой я говорила в первый раз. Вновь объяснив, кто я и что мне нужно, я уже собралась добавить, что звонила утром, но женщина меня опередила:

— Ах да, Элейн говорила о вас. Элейн — сотрудница, с которой вы разговаривали раньше, мы работаем в одном кабинете. Она спросила, не могу ли я поговорить с вами, поскольку я работала в то время, когда здесь содержалась Ребекка Фишер. — Голос моей собеседницы, казалось, был создан специально для жалоб — мученический и в то же время несколько воинственный. — Хочу наперед предупредить — у меня масса работы. Я не могу позволить себе висеть на телефоне.

— Не волнуйтесь, я не отниму у вас много времени.

— Тогда ладно. К вашему сведению, я знала ее всего-то несколько месяцев. И вообще, несмотря на всю свою дурную славу, для меня она была всего лишь лицом в толпе.

Свидетель мне, мягко говоря, попался неважный, ее страдальческий, раздражительный тон убеждал меня в этом, и мне пришлось постараться, чтобы не выдать разочарования.

— Вы работали надзирателем?

— Точно. Но давным-давно бросила эту работу и перешла в администрацию. К вашему сведению, тут тоже не сахар, — слава богу, пенсия не за горами. — Расшифровать театральный вздох было нетрудно: кто б знал, как я страдаю. — До перехода сюда я три с половиной месяца работала в том крыле, где содержалась Ребекка Фишер. Людей не хватало, и меня на время перевели туда. Дурни безголовые — это ж форменный позор, как тут организована работа.

Я поняла, что она с радостью распространялась бы на милую ее сердцу тему до бесконечности, и постаралась повернуть беседу в нужном мне направлении:

— А вы когда-нибудь говорили с Ребеккой?

— Не припомню такого. Никогда не выносила тех офицеров, которые были запанибрата с заключенными. Нам платили, чтоб мы стерегли преступников, а не чесали с ними языками. За болтовню, между прочим, не доплачивали. И кстати — мне пора браться за работу.

— Еще один вопрос. Прошу вас. — По сути, только этот вопрос меня и интересовал. Я хотела подойти к нему осторожно, а теперь пришлось формулировать в спешке. — Говорят, приемный отец регулярно приезжал в тюрьму, чтобы повидаться с ней. Вы его видели? Средних лет, темноволосый, в очках.

— Да мало ли кто там бывал на свиданиях. Спросите у надзирательницы Ребекки. А я вам не помощница.

Я так и подскочила на стуле:

— Она все еще работает у вас?

— Само собой. Патриция Маккензи ее зовут. Сейчас она старший надзиратель крыла С. И как это женщина сносит такую работу? — Еще один вздох мученицы, после чего она предложила — то ли и вправду из желания помочь, то ли мечтая отделаться от меня: — Могу переключить вас на нее. Только и у нее, чтоб вы знали, работы выше крыши.

Патриция Маккензи, по ее словам, действительно была чрезвычайно занята и не располагала временем для разговора, но, узнав, кто я и что мне надо, обещала по возможности уделить минут десять-пятнадцать на следующее утро. Мы договорились, что я позвоню в половине двенадцатого. Записав ее добавочный номер, я повесила трубку.

В тот вечер Карл вернулся домой в половине восьмого, и, пока мы с ним ужинали в кухне, я подумала — как странно, что нет еще и недели со дня ограбления. После нашего памятного разговора во вторник все вечера мы проводили вот в такой же атмосфере напряженности.

— Как прошел день? — спросил Карл.

Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему об утренней беседе с Лиз — мол, есть человек, который верит мне, верит, что я не напридумывала себе всякие ужасы, что угроза реальна, — но я отлично понимала, что это ничего не изменит, и он будет видеть все в прежнем свете. Карл решит, что Лиз либо поддакивала мне из вежливости, либо согласилась потому, что не в курсе моей предыстории.

— Неплохо, — ответила я. — Утром заглянула Лиз на чашку кофе, потом я занималась домашними делами. А что у тебя?

— Более-менее. Пришлось съездить с инспекционной проверкой в магазин в Дорчестере. Ну и местечко — будто сцена из «Ночи живых мертвецов».[41] Надо что-то радикально менять в этом магазине. В морге и то больше жизни.

Знакомый голос, знакомое выражение лица, знакомая поза на стуле — только все не то, совсем не то. Карл старался быть самим собой, но фальшь заявляла о себе во всеуслышание. Он гнал от себя прочь тревожную озабоченность моим состоянием, как человек, игнорирующий ранние симптомы страшной болезни, убеждает всех и каждого: «Смотрите, я в полном порядке!» А я пыталась игнорировать, что вижу его насквозь, понимая, что даже малейшее упоминание об этом вызовет еще более ожесточенный спор и мое разочарование от его нежелания понять перейдет в ярость.

Остаток ужина тянулся в молчании, затем мы смотрели телевизор. Все было как раньше, но совсем не так: мы сидели молча, приклеив взгляды к экрану, словно ничего более захватывающего, чем в этот понедельник, не показывали за все время существования телевидения. Я-то была уверена, что угроза подстерегает лишь меня, но, краешком глаза поглядывая на Карла, поняла, что ошибалась. Когда мы переехали сюда, у нас была абсолютно здоровая семья, но странные происшествия способны подорвать здоровье отношений так же легко, как и смерть; последние события, словно многотонная фура, сбросили их с дороги в кювет, и теперь они цеплялись за жизнь, как тяжелый больной в реанимации.

Все еще можно восстановить, в отчаянии убеждала я себя. Нужно лишь отыскать разумное толкование этих событий, их рациональное объяснение и подтверждение моей правоты. Однако я понимала, что если здоровью нашей семьи и суждено восстановиться, то это должно произойти как можно быстрее. Иначе будет поздно. В недалеком будущем напряженность и взаимное недоверие окончательно разрушат наш брак. С каждым днем я чувствовала, как мы все больше отдаляемся друг от друга, и настанет день, когда мы вообще перестанем слышать друг друга, даже если будем кричать во все горло.

Я смотрела на Карла, когда была уверена, что он не замечает моего взгляда, смотрела на темные очертания его профиля. Внешне он был спокоен, но в душе, я знала, переживал не меньше моего. А иногда чувствовала на себе его взгляд и гадала — о чем думает он и что представляет себе, глядя на мое лицо?

Поздно вечером, лежа в постели, я слышала, как он чистит в ванной зубы, затем свет в ванной комнате погас, и на пороге спальни я увидела его силуэт, освещенный пепельно-бледным лунным светом. Он лег в постель. Не говоря ни слова, мы придвинулись друг к другу, интуитивно почувствовав, что сейчас необходимо каждому из нас. Это была скорее безысходность, чем страсть, стремление быть вместе — не важно, как и во имя чего. Сам по себе секс хорош, но недостаточен, — лейкопластырь вместо хирургических ниток, слабое лекарство для полного выздоровления. Удовольствие было поверхностным, безликим. Мы любили друг друга на семейном ложе, а ощущали себя чужими людьми.

39

— Надзирателем Ребекки я была в течение двух лет, вплоть до ее освобождения, — сообщила мне Патриция Маккензи, — так что можете поверить, что я знала ее довольно хорошо. Признаться, меня взволновало известие о том, что моей подопечной станет девушка, осужденная по такой тяжелой статье, — Ребекка была единственной во всей тюрьме женщиной-убийцей. Честно говоря, пока мы не встретились, я не представляла, как мне вести себя с нею.

После вчерашней беседы с неприятной теткой из тюремной администрации у меня сложилось негативное мнение обо всех работниках «Сэндвелл Призон», но голос Патриции Маккензи — спокойный, серьезный, вдумчивый — убеждал меня в обратном.

— Вообще-то мне следовало бы догадаться, что, будь она таким монстром, каким я ее себе представляла, ее никогда бы не послали в «Сэндвелл», — продолжала Патриция. — И меня поразило, насколько она была обычной. Я понимаю, что не всегда можно судить о людях по внешности, но она выглядела такой же разумной и безопасной, как любой другой человек, с которым мне доводилось общаться.

— А сколько лет ей было, когда вы впервые встретились?

— Восемнадцать, девятнадцать. Если подумать, довольно странно… Заключенные такой возрастной группы часто бывают ранимыми — впечатлительными, с не совсем адекватной реакцией, но Ребекка была исключением из правила. На редкость сдержанная, что меня поразило в первую очередь, но не равнодушная или отчужденная, просто молчаливая. Вряд ли у нее были подруги в тюрьме, но и врагов точно не было. Она знала, как вести себя с сотрудниками. Не подлизывалась, чтобы добиться каких-то привилегий, однако с первого дня своего пребывания четко определила свое место. Она была вежливая, хорошо воспитанная — и при этом не раздражала своим поведением сокамерниц. За хорошее поведение она получила работу на кухне и отлично справлялась. Очень умелая девушка. Думаю, после тюрьмы она прекрасно устроилась в жизни.

Мне было несложно представить, как девочка, о которой я столько слышала и читала, превратилась в молодую женщину, которую описывала Патриция. Эленор Корбетт в свое время преподала ей такой урок по части близких отношений, который сокрушил всю ее жизнь, а примерное поведение прививалось ей с раннего детства. И вот я снова подошла к вопросу, который по-настоящему интересовал меня:

— Рассказывала ли она вам что-нибудь о своем приемном отце?

— Господи, конечно же, рассказывала. Забавно, что вы спросили. Ведь именно ее рассказы об отце запомнились мне больше всего. Мы каждую неделю вели с ней доверительные беседы, по полчаса, может, чуть дольше. Они происходили в неформальной обстановке и больше смахивали на женскую болтовню — чтобы ей проще было поделиться своими проблемами, если бы они у нее появились. Но проблем у нее никогда не было, поэтому мы просто болтали. Точнее, болтала в основном я… Ребекке больше нравилась роль слушателя, и с этой ролью она отлично справлялась. Но в тех редких случаях, когда она позволяла себе раскрыться, она всегда говорила о своем приемном отце. Правда, никогда даже не упоминала, что он приемный. «Папа» — только так она называла его. Ну прямо как ребенок. Честно говоря, меня это немного настораживало: такая горячая преданность приемному отцу невольно наводила на мысль об инцесте. Если уж она начинала говорить о нем, то не могла остановиться: какой он был чудесный человек, как заботился о ней, как сильно она его любила, с каким нетерпением ждала его следующего приезда, как буквально считала дни от одного его визита до другого, как близки они были, настолько близки, что могли говорить на любые темы. Для меня было удивительно, что в такие моменты она становилась совсем другой — ее самообладание и выдержка полностью улетучивались. Мне казалось, ей очень хотелось произвести на меня впечатление, убедить в том, что ей повезло в жизни… Я старалась не показывать, что все это в моих глазах выглядело странно, и реагировала на ее рассказы так, как она ожидала… Я делала это не только из вежливости, просто не хотела ее расстраивать. По-своему она была очень милой и приятной, хотя полностью ее понять я не могла. Я говорила, что иметь такого отца — замечательно, что многие девочки пожертвовали бы чем угодно, лишь бы оказаться на ее месте. А она в ответ улыбалась. Я видела ее счастливой, только когда она говорила об отце. Не просто довольной, а по-настоящему счастливой.

— А вместе вам их видеть доводилось? Во время его визитов в тюрьму?

— Об этом я как раз и хотела рассказать. Да, я видела их вместе. Через несколько месяцев после знакомства с Ребеккой я дежурила в комнате для свиданий. Обычно я не очень следила, кто к кому приехал, но, увидев за одним из столиков Ребекку, невольно пригляделась. Особенно когда поняла, что сидевший напротив нее мужчина мог быть только ее отцом.

Даже не знаю, чего я от него ожидала, — по описаниям Ребекки, можно было вообразить нечто среднее между Джоном Кеннеди и Мессией. А в итоге человек, сидевший напротив Ребекки, разочаровал меня до глубины души. Он оказался старше, чем я предполагала, — годился ей скорее в дедушки, чем в отцы, — болезненно худой, да он и вообще выглядел больным. Вы, наверное, решите, что я сочиняю, но они смотрели друг на друга как чужие. Ничего общего с рассказами Ребекки. Я представляла себе их встречу совершенно иначе. Ну там объятия, нежные слова, любовь напоказ и все прочее. Как бы не так. Ребекка сидела абсолютно прямо, будто пришла на собеседование по поводу устройства на работу. Во время разговоров со мной она была в сто раз более раскованной.

Именно так и Том Хартли описывал визиты Денниса Фишера в колонию «Саутфилд Юнит».

Патриция между тем продолжала:

— Я подумала — может, в их отношениях есть нечто большее, не заметное внешне? И по-моему, оказалась права. Примерно через год меня неожиданно вызвали в кабинет начальника. Он сказал, что получил известие о смерти отца Ребекки — из больницы позвонили в тюрьму, поскольку других родственников у него не было. Начальник попросил меня сообщить Ребекке. Я обомлела, понимая, какое это будет для нее страшное горе. «Конечно, — добавил начальник, — новость не веселая, но для нее она не будет громом средь ясного неба. У него давно был обнаружен рак. Как сказал его врач, чудо, что он протянул так долго». Его слова меня удивили. Ребекка ни разу даже не намекнула на болезнь отца. И все равно я очень боялась ей сообщать — не меньше, чем если бы он не от долгой болезни умер, а внезапно погиб в автокатастрофе. Я подумала — может, Ребекка потому и не говорила мне, что гнала от себя мысль о его близкой кончине.

Разумеется, мне пришлось сообщить ей эту новость, и все произошло в точности так, как я и предвидела. Ребекка не зарыдала — нет, ничего подобного. Она встретила известие молча, с убитым видом, словно не осознала, что произошло. По мне, так это самая худшая реакция — когда утрата настолько тяжела, что слезы не помогут. Слишком сильна боль. В таком состоянии она пробыла несколько недель. Молчала во время наших с ней встреч, а когда я сталкивалась с ней случайно, мне казалось, что ее подменили. Она и прежде редко выглядела счастливой, но всегда казалась довольной. У нее, как бы это лучше сказать, был вид человека, у которого все в жизни хорошо. А после смерти отца она стала какой-то опустошенной, безразличной… будто двигалась на автопилоте. Трудно описать, что именно изменилось в ней, однако перемены были очевидны. Ее состояние сильно меня беспокоило, но я уже знала, что она не из тех, кто плачется в жилетку, поэтому я некоторое время вообще не касалась того, что произошло, — во время наших еженедельных встреч мы обе делали вид, что все в порядке и ничего не изменилось.

Так продолжалось около месяца, и я попросту не могла дольше оставлять это без внимания. Я спросила, не хочет ли она поговорить с кем-нибудь о своих проблемах. «Ты наверняка очень тоскуешь по нему, — сказала я. — Вы ведь были очень близки, я знаю». Она долго смотрела на меня, каким-то потерянным взглядом. А потом ответила: «Нет, вы не знаете. Вам только кажется, что вы знаете, а на самом деле вы не знаете. Мы совсем не были близки, никогда не были и не могли быть».

Я была потрясена, а она продолжала — и я будто слышала совершенно другого, незнакомого человека. Обычно она была спокойной, мирной, осторожной, а в тот день она говорила с такой горечью, с таким цинизмом, с такой откровенностью, словно больше не видела смысла скрывать что-либо.

«Если бы он не знал, что умирает, я бы после суда ни разу его не увидела, — сказала Ребекка. — Я и в детстве почти не видела его и значила для него не больше, чем мебель. Хотя он так ко всем относился, не только ко мне. Родственников просто вычеркнул из своей жизни — я ни с кем из его семьи не встречалась. Для собственной жены у него также не было времени, но в этом он виноват лишь наполовину, она тоже была хороша».

Не знаю, что она хотела этим сказать. Наверное, это и неважно. «Он делал вид, что его внезапный интерес ко мне, — продолжала Ребекка, — это так мило, так сентиментально. Приехал ко мне в колонию для малолетних, как только я туда попала. Нам предоставили для свидания отдельную комнату, и он там слезы лил. Ему уже сказали, что у него рак, и теперь для него смерть — лишь вопрос времени, но кто знает, может быть, у него в запасе годы. По его словам, только тогда он осознал, что был плохим мужем и отцом, а также и многое другое. Ради чего, спрашивается, жил и работал?.. Он вроде как исповедовался, но звучало фальшиво. Это не было очищением — просто он боялся умереть, не имея никого, кто позаботился бы о нем, хотя бы девочки-убийцы, которую он удочерил, чтобы утихомирить свою жену. Он отогнал от себя всех, зато я всегда была, что называется, под рукой — так сказать, пленная слушательница».

Я запомнила ее речь почти слово в слово, — продолжала Патриция, — и до сих пор помню отчетливо. «Я хотела поверить в нашу с ним близость не меньше, чем он, — говорила Ребекка. — Ведь именно об этом я мечтала, сколько себя помню. Но все было совсем не так, как мне хотелось, даже когда он был рядом. Он вообще меня не знал, просто видел во мне единственное существо, которое его любит. Постоянно слал мне подарки, но он с таким же успехом мог купить их для кого угодно. Он создал для себя образ девочки-подростка, которой нужна косметика, духи, крем для ухода за кожей. Мне все это было совершенно не нужно, в свое время я нагляделась, как мазалась моя мать… А он не понимал. Или ему вообще было наплевать. Впрочем, все это уже не имеет значения. Мне больше не надо притворяться, что на свете кто-то помнит и думает обо мне».

Вот теперь-то все прояснилось, тысячи мелких деталей внезапно объединились и придали картине смысл. Поразительное открытие принесло с собой и нечто иное — ощущение родственности душ. Я вспомнила себя в тот злополучный первый семестр, когда оборвалась последняя слабая связь с домом, где я никогда не чувствовала себя своей. Утрата, постигшая Ребекку, точно так же оставила ее без поддержки и помощи.

— Она высказалась, — продолжала Патриция, — и будто изгнала из себя бесов прошлого. И довольно быстро вновь стала такой, какой была раньше, по крайней мере внешне. А вскоре случилось еще кое-что. Эта история тянулась несколько месяцев, но никто из нас ничего не знал, зато юристы, финансисты и еще бог знает кто вовсю работали за закрытыми дверями. Я сама впервые услышала об этом, когда меня вновь вызвали в кабинет начальника. Он первым делом попросил меня хранить секрет, что было мне абсолютно понятно, ведь в случае чего газеты моментально подхватят и раздуют эту историю. Отец Ребекки оставил весьма своеобразное завещание. Он объявил ее своей единственной наследницей.

— Как это? Она ведь получила срок за убийство — разве она могла быть наследницей?

— И я о том же подумала. Но не забывайте, что ее дело было особым, исключительным. Когда она убила девочку, то по возрасту не могла быть привлечена к уголовной ответственности, к тому же в законодательстве существует столько лазеек. А в распоряжении богатого бизнесмена, такого, как ее папаша, тьма-тьмущая юристов, им ничего не стоит камня на камне не оставить от закона. Однако же и препон, видно, оказалось немало, потому завещание и объявили не сразу. Но в конце концов наследство она получила, не сомневайтесь. В представлении большинства людей это гигантская сумма, больше миллиона фунтов, — тем более почти двадцать лет назад. На свободе Ребекку ждала роскошная жизнь. Трудно было понять, как она восприняла эту новость. Как я уже говорила, она снова стала такой же скрытной, какой была поначалу. Но вряд ли она скакала от радости, услышав о наследстве. По-моему, деньги не имели для нее большого значения. В одном я была абсолютно уверена: выйдя на волю, она не станет ими сорить. После первого же разговора с ней вы бы поняли, что она будет вести тихую, спокойную жизнь… она не из тех, кто жаждет привлекать к себе внимание, да и глупой она ни в коей мере не была. Она отлично понимала, как сильно ненавидят ее окружающие. Если бы после освобождения ее опознали, для нее это стало бы настоящей бедой. Конечно, она очень сильно изменилась с того времени, когда были сделаны те знаменитые снимки, что появились в газетах, но…

Патриция вдруг умолкла, и в ее молчании мне почудилась неловкость, словно до нее вдруг дошло, что она проговорилась о чем-то крайне важном.

— Ну, вот и все, — произнесла она нарочито деловым тоном, — что я о ней знаю. Надеюсь, это поможет вам.

Я поблагодарила ее, и мы распрощались. А потом я пошла на кухню и закурила, делая частые глубокие затяжки, словно с помощью самогипноза возвращала себя в реальность.

Поразительно, как неразборчивая картина стала вдруг совершенно ясной и понятной после телефонного разговора с Патрицией Маккензи. Я бы даже сказала — слишком понятной. Я сидела на кухне, залитой солнечным светом, стараясь вникнуть в суть отношений Ребекки с приемным отцом, казавшихся мне в полном смысле слова трагедийными. Два человека, испуганных и невообразимо одиноких, стараются показать окружающим, как они счастливы, сознавая, что эта иллюзия никогда не превратится в реальность. Два человека, у которых не было ровным счетом ничего общего, кроме полного одиночества…

Однако что-то еще брезжило в глубине сознания, какое-то неясное смятение, которое с минуты на минуту становилось сильнее. Мне казалось, что я упустила из виду что-то очень важное, а потом спохватилась — но не могла решить, что именно это могло быть. Я пыталась сосредоточиться, но ответ ускользал, как решение трудной задачи. В итоге я больше ни о чем не могла думать — сейчас самым главным было сформулировать, что же я упустила.

И ответ пришел. Увядшая женщина средних лет, которая четыре месяца назад приветствовала нас на пороге своего дома серым промозглым мартовским днем…

— Вас действительно заинтересовал этот дом? — спросила она, и в ее голосе звучала не надежда агента по продаже недвижимости, а с трудом скрываемое отчаяние. — Места здесь замечательные…

Невообразимо, фантастически низкая цена за такой дом — сущий подарок для молодой семьи. Такое предложение возможно, только если ты стремишься продать дом как можно быстрее. Только если необходимо как можно быстрее получить деньги, чтобы перебраться в другое место…

Но у Ребекки не было нужды в деньгах. Она могла переехать куда угодно, поручив агенту без спешки продать дом за более внушительную сумму. Ведь в двадцать два года Ребекка Фишер освободилась из заключения, имея в банке более миллиона фунтов.

Может, к тому времени она уже все потратила? Нет, исключено. Не стала бы Ребекка Фишер, какой она жила в моих представлениях, швыряться деньгами, выйдя через двенадцать лет из тюрьмы на свободу. Такое иногда случается со счастливчиками, выигравшими в лотерею, время от времени газеты пишут о том, как спускаются подобные суммы даже и за более короткое время…

Но я была больше чем уверена, что с Ребеккой такое случиться не могло. Практичная, очень осторожная, обладающая к тому же обостренным чувством самосохранения, она наверняка понимала, что ей надо вести себя тихо и неприметно. Я силилась представить себе ее тратящей тысячи фунтов в элитных бутиках на глазах у удивленных продавцов и покупателей. Их взгляды неизбежно останавливались бы на ее лице, затем внимание привлек бы ее возраст, ее северный акцент… «Она отлично понимала, как сильно ненавидят ее окружающие, — вспомнила я слова Патриции Маккензи. — Если бы после освобождения ее опознали, для нее это стало бы настоящей бедой…»

У меня в голове снова все перемешалось, и то, что казалось незыблемо верным, вдруг стало сомнительным. Действительно ли Ребекка Фишер и Джералдина Хьюз — одно и то же лицо? В памяти всплыли другие слова Патриции Маккензи: «Конечно, она очень сильно изменилась с того времени, когда были сделаны те знаменитые снимки, что появились в газетах, но…» И Патриция оборвала себя, будто поняв, что сказала то, чего говорить не следовало.

Однако сходство Джералдины Хьюз с десятилетней Ребеккой на снимке действительно было заметно. Не настолько явное, чтобы бросаться в глаза, но если вам известно, что перед вами Ребекка, то сходство несомненно. Маленькая, изящная голубоглазая блондинка с тонкими чертами лица, а любые изменения легко объяснить влиянием времени. Да и кто в сорок три года выглядит так же, как в десять?

Она, разумеется, могла измениться и после освобождения. Возможно, в тюрьме она набрала лишний вес, а на свободе снова похудела. Или, например, в тюрьме красила волосы, а затем вернула им естественный цвет. Все, внушала я себе, все возможно…

Вполне логично. Единственная проблема — что я сама себе не верила. Если внешность Ребекки изменилась, то в ее интересах было сохранить перемены. Даже если для этого пришлось бы безостановочно жевать, набирая вес, и всю оставшуюся жизнь красить волосы в уродующий ее цвет. Для скандально известных людей — а именно такой и была Ребекка — анонимность имеет первостепенное значение. И возможность опознания для них страшнее всего.

Ребекка была богатой женщиной — и выглядела совсем не так, как на фотографии.

Джералдина отчаянно нуждалась в деньгах — и у нее было несомненное сходство с фотографией.

Из этого следует: между ними нет ничего общего.

Казалось бы, вывод нелепый. Если Джералдина — не Ребекка, то чем объяснить, что ее вынудили бросить свой дом? Почему кому-то так не терпелось избавиться от нее, что ей выбили стекла, ее осыпали угрозами, убили ее собаку? Я вспомнила письмо, найденное в гостевой комнате, вспомнила страх, которым была пропитана каждая строчка этого второпях написанного письма. Джералдина боялась за свою жизнь, чувствовала постоянно нарастающую опасность, неделя за неделей…

И еще кое-что. Если Джералдина не была Ребеккой — значит, мистер Уиллер не имел никаких контактов с Ребеккой, а просто был близким другом безобидной женщины средних лет, неизвестно как ставшей жертвой ужасной ошибки. И то, что он вставал на ее защиту, искренне заботился о ней, даже пришел в ярость при нашей встрече, — все это абсолютно нормально. Карл, Петра или Лиз повели бы себя точно так же, нуждайся в защите я. Выходит, у ветеринара нет ни малейших оснований мстить за нее мне, а у меня нет оснований считать его способным на такие дикие поступки. Я вспомнила о пропавшей книге и папке — о вещах, которые для приятеля Джералдины не имели ценности…

Все, во что я так долго верила, вдруг пошатнулось. Сейчас как никогда мне нужны были ответы, и получить их я могла только от одного человека, — человека, к которому давно были прикованы мои мысли. Чтобы узнать правду, мне необходимо вновь встретиться с мистером Уиллером.

40

В половине седьмого вечера я свернула на небольшую парковку ветеринарной клиники в Уорхеме. Большая часть мест пустовала, и площадка напоминала коробку из-под шоколадного ассорти с недоеденными конфетами. Одна из оставшихся машин должна принадлежать мистеру Уиллеру. Днем я позвонила в клинику и, представившись секретарше знакомой, узнала, что мистер Уиллер сегодня работает и освободится около семи часов. Я поблагодарила и спешно повесила трубку, чтобы избежать дополнительных вопросов. У клиники я решила появиться с запасом времени — не хватало еще опоздать и упустить ветеринара.

Я остановилась недалеко от главного входа и выключила мотор. Воздух был жарким, неподвижным. Прожужжав по салону, муха приземлилась на приборную доску — и больше никакого движения. Я зажгла сигарету и, сделав глубокую затяжку, следила за струйками дыма, медленно уплывающими в опущенное окно, одновременно не отрывая взгляда от двойной входной двери.

От волнения меня чуть подташнивало. Как отреагирует мистер Уиллер на мое появление? Узнает ли меня? Возможно, я все-таки ошиблась и Джералдина в итоге окажется Ребеккой? Возможно, я по собственной воле собираюсь столкнуться с непостижимой враждебностью мрачного, злобного мистера Уиллера, образ которого преследовал меня бессонными ночами?..

Дверь время от времени открывалась, и всякий раз душа у меня уходила в пятки. Сначала вышла дама в возрасте, через несколько минут — женщина помоложе, затем старик. Я бросила взгляд на часы приборной панели: без десяти семь. На парковке оставались всего три машины. Меня вдруг обуяла паника — показалось, что окружающий мир постепенно исчезает, вскоре на парковке останется одна машина, и, точно зная, кто ее хозяин, я буду вечно ждать его появления… В этот самый миг двери снова открылись.

Лишь гораздо позже я поняла, что мое сознание как бы раздвоилось. Одна его половина надеялась, что едва я его увижу, как все мои страхи развеются, ведь он, конечно, не опасен, он, конечно, нормальный человек, а я невесть чего себе нафантазировала. Но все вышло так, как подсказывала другая половина моего сознания. Наблюдая, как он идет по парковке, я отчетливо вспомнила холодную ярость на его лице во время нашего разговора в клинике. Непредсказуемость ближайшего будущего повергла меня в ужас.

Чтобы увидеть меня, ему достаточно было чуть повернуть голову вправо, но он этого не сделал — прошел мимо, направляясь к потрепанному грязно-белому «форду», стоявшему неподалеку. Глядя на его спину в зеркало заднего вида, я боролась с непреодолимым желанием спастись бегством. Но это не выход… Открыв дверцу, я словно подошла к самому краю вышки для прыжков и через мгновение уже полетела вниз.

— Мистер Уиллер! Подождите!

Он остановился, оглянулся. Я захлопнула дверцу и пошла к нему. Казалось, между нами — целое футбольное поле. Его лицо было непроницаемо, и я не могла сказать, узнал он меня или нет. Чем ближе я подходила, тем явственнее понимала, что совершила ужасную ошибку, приехав сюда. Я пыталась держаться спокойно и уверенно, но легкое дрожание голоса нельзя было не заметить.

— Надеюсь, вы не против, что я ждала вас здесь. Мне нужно поговорить с вами, вот я и…

Я запнулась, поняв по его взгляду, что он узнал меня. Я поклялась бы, что прошла вечность, прежде чем он заговорил.

— А я вас знаю… — протянул он. — Вы приходили ко мне в клинику… В мае.

— Я тогда хотела объяснить… Умоляю, вы должны мне поверить, — я приходила вовсе не для того, чтобы разнюхать подробности, и сейчас я здесь не для этого. Сейчас меня беспокоит моя личная безопасность. Я получаю угрозы в свой адрес, мой дом ограбили, выбили все окна — словом, повторяется то, что происходило с Джералдиной. Кроме вас, я не знаю никого, к кому можно обратиться за помощью, кто знал, что тогда случилось…

Я замолчала, чтобы перевести дыхание. Я по-прежнему не могла ничего прочитать по его лицу. Женщина средних лет вышла из клиники и по пути к машине махнула рукой:

— Пока, Колин!

— Всего доброго, Люси, — рассеянно отозвался ветеринар и снова повернулся ко мне.

Я следила за выражением его лица, настороженно подмечая малейшие изменения. Женщина завела машину. Мы остались одни.

— И чем я могу вам помочь? — наконец спросил он. — Что вы хотите узнать?

Я обмякла от облегчения. В его голосе не было и намека на злость, как и в его глазах. Сейчас в них были лишь любопытство и озабоченность.

— Видите ли, несколько месяцев назад мы с мужем купили дом Джералдины. Впервые услышав в деревне разговоры о Ребекке Фишер, я подумала, что история семейства Фишер могла бы послужить хорошим сюжетом для романа, — я действительно писательница, я не обманывала вас. Одна моя книга уже опубликована. Я начала собирать материал, много узнала, потому-то я и хотела тогда, в мае, поговорить с вами. А потом начало твориться нечто странное и страшное. Нам звонили по телефону и дышали в трубку. Грабители забрались в дом, расколотили окна первого этажа. И еще… я присматривала за соседским котом, а потом нашла его мертвым в саду. Честно сказать, я вообще не понимаю, что происходит. Я постоянно вспоминаю Джералдину. И все, что происходило с ней.

Он пристально смотрел на меня; взгляд его был добрым и чуть виноватым.

— Простите меня. Я тогда ошибся в вас. Но вы должны меня понять — я очень беспокоился о Джералдине. Когда на нее обрушился весь этот кошмар, уверяю вас, я был здесь ее единственным другом. Как подумаю о том, что соседи от нее отвернулись…

Его голос сорвался. Отведя глаза, он покачал головой и снова посмотрел на меня, на этот раз смущенно.

— При нашей первой встрече я повел себя совершенно неподобающим образом. После вашего ухода долго не мог успокоиться, хотел извиниться, даже подъехал к вашему дому — и передумал. Решил — мало ли как вы к этому отнесетесь… может, вы уже и забыли о нашем недоразумении.

Так вот, оказывается, о чем он думал, когда я заметила его возле нашего дома. Глядя на меня с застенчивой улыбкой, ветеринар продолжил:

— Если вам пришлось испытать то, что выпало на долю Джералдины, я вам очень сочувствую. Могу лишь предположить, что это дело рук какого-нибудь маньяка. Джералдина Хьюз и Ребекка Фишер — совершенно разные люди. Готов подтвердить под присягой.

— Я тоже в этом уверена, — негромко, но твердо произнесла я.

— Но чего вы хотите от меня? Почему решили поговорить со мной? Я всего-навсего ветеринар, а не телохранитель. Разве не логичнее обратиться в полицию?

— Они ничего не понимают, поскольку не в курсе всей истории. Если на то пошло, мне и самой не все понятно. — Я заглянула ему в глаза. — Мне очень нужно поговорить с Джералдиной. Надеюсь, узнав подробности того, что произошло с нею, я многое пойму.

Он мгновенно изменился, вернулась прежняя настороженность.

— Я не могу дать вам номер ее телефона.

— Конечно-конечно, я понимаю. Но не могли бы вы передать ей мой номер?.. Вы еще поддерживаете с ней связь?

— А как же, — сказал он, подтверждая свои слова кивком.

— Будьте так добры, опишите ей ситуацию. Скажите, что я прошу ее позвонить. Номер телефона не изменился, она должна его помнить. Если Джералдина не захочет говорить со мной… что ж, ее право. Но я буду ей более чем благодарна, если она все-таки согласится.

— Хорошо, — задумчиво протянул он. — Я ей передам. И на всякий случай давайте все же запишу номер вашего телефона.

— Секундочку. — Нашарив в сумке ручку и старый кассовый чек, я записала свой телефон и имя и протянула ему бумажку. — Спасибо вам огромное.

— Пока не за что. Я еще раз извиняюсь за свою грубость при нашей первой встрече. — Достав из кармана бумажник, он аккуратно положил чек. — При нашем следующем разговоре с Джералдиной я передам ей вашу просьбу. На днях.

Я снова пробормотала слова благодарности, и мы распрощались, немного неуклюже от смущения. Я смотрела ему вслед, пока он шел к своей машине, а потом направилась к своей. Мерный звук моих шагов нарушал вечернюю тишину, пока его не заглушило гудение мотора. Проезжая мимо меня, мистер Уиллер поднял руку в церемонном приветствии.

Я ехала домой через центр Уорхема. Начало восьмого вечера, улицы безлюдны, отчего все вокруг казалось таинственным и слегка зловещим, — неподвижные манекены в витрине магазина готового платья, пустой пакет из-под чипсов, лениво ползущий по тротуару, словно перекати-поле. Все, что видели мои глаза, эхом отдавалось в сознании: пустота, неправота и всеохватное чувство неопределенности.

Ставший уже привычным страх перед мистером Уиллером испарился — странное ощущение. Такое чувство мог бы испытывать человек, вернувшийся домой и обнаруживший, что дом исчез без следа. Человек стоит перед пустым местом, где раньше был дом, и растерянно таращит глаза, как герой мультика.

Я не сомневалась в том, что услышала чистую правду. Весь облик ветеринара убедительно говорил о его честности, а мне в глубине души хотелось верить в прежнюю ложь. Без этого последние события вообще теряли смысл, превращаясь в нагромождение чьих-то недобрых поступков, никак не связанных между собой.

Свернув на Плаумэн-лейн, я начала медленный подъем к вершине холма. Вся в мыслях о ветеринаре и Джералдине, я даже забыла, поднявшись на гребень, бросить привычный опасливый взгляд на дом и поняла, что страх не дал о себе знать, лишь во время спуска с холма. Войдя в дом, я начала готовить ужин и обдумывать то, что сегодня узнала.

Карл приехал через полчаса после меня. Если он и обратил внимание на мой задумчиво-озабоченный вид, то не высказался по этому поводу, а я была настолько поглощена своими мыслями, что не замечала ни нюансов его тона, ни выражения его лица. Как мне хотелось поделиться с Карлом новостями! Увы, я понимала, что это бессмысленно. Он не способен воспринять их суть, не говоря уже об их важности. Я смогу все ему рассказать, только когда сама узнаю историю от начала до конца.

За два следующих дня я извелась в ожидании. О бесцельных поездках в Борнмут не было и речи, я опасалась выходить из дома даже на короткое время, чтобы не пропустить важный звонок, поскольку не надеялась, что Джералдина, не застав меня, позвонит снова. Пару раз мне все же пришлось отлучиться за продуктами или сигаретами, и, вернувшись, я первым делом бросалась к автоответчику, надеясь услышать голос с северным акцентом. Автоответчик упорно молчал.

Во второй половине дня в четверг я собралась пообедать, когда раздался телефонный звонок. У меня замерло сердце. Это, должно быть, Карл, внушала я себе, стараясь унять волнение, хотя отлично знала, что в это время дня он обычно не звонит, а Карл — человек привычки. Я схватила трубку:

— Алло?

— Здравствуйте. Могу я поговорить с Анной Джеффриз?

Это был тот самый голос, который я так ждала, — услышав четыре месяца назад, я узнала его моментально.

— Слушаю, — отозвалась я и спросила, наперед зная ответ: — А вы — мисс Хьюз?

— Да. Но прошу вас, называйте меня Джералдиной.

В марте, помнится, она такого не предлагала. Да и голос ее сейчас звучал совсем иначе. Какой бесконечно встревоженной была она тогда, как отчаянно спешила покончить с формальностями, чтобы перейти к вопросу, имевшему для нее жизненное значение. Теперь тревога бесследно исчезла, и чуть заметный северный акцент звучал даже забавно, приглашая к долгой задушевной беседе.

— Вчера вечером я говорила с Колином Уиллером, — сказала Джералдина. — Он рассказал мне о вас.

— Очень рада, что вы позвонили. А можно поинтересоваться — что именно он вам рассказал?

— Что вам угрожают, в доме выбили стекла, а вас ограбили, что убили вашего кота, что вам звонили по телефону и молчали в трубку. Почти все то же самое происходило и со мной. Я в ужасе, что это продолжается. — Короткий, нервный, невеселый смешок напомнил мне мисс Хьюз, которую я запомнила по нашей единственной встрече. — Похоже, этот дом проклят. Другого объяснения я просто не вижу.

— Не знаю. Может, и так.

Я вспомнила беседу с Дональдом Харгривзом, как много я узнала от него такого, что в телефонном разговоре осталось бы невысказанным. А ведь с точки зрения моей безопасности Джералдина Хьюз была бесспорно более важным свидетелем.

— Вы не будете против встречи с глазу на глаз? — спросила я нерешительно. — Я могу к вам приехать — никаких проблем.

— Замечательно. Буду только рада с кем-нибудь поделиться. — Она замялась. — Колин очень милый, но даже он наверняка устал от моих жалоб. Прямо он, конечно, не скажет, хотя я только и делаю, что извожу его воспоминаниями. Вряд ли кто-нибудь вообще способен понять — если не видел все собственными глазами или сам через такой ужас не прошел. Все это так странно. Я часто думаю об этом. Даже слишком часто. А о том, что так часто приходит тебе на ум, трудно не говорить.

— Я понимаю. Я вас очень хорошо понимаю.

— Детям я ничего не рассказала. Не хотела их расстраивать. — Она вздохнула. — Не стану уверять, что мне плохо здесь, где сейчас живу, — я счастлива, — но от воспоминаний никуда не деться. Я ведь не просто переехала, меня вынудили. И иногда мне кажется, что я не довела дело до конца… Итак, когда и где встретимся?

— Для меня — чем скорей, тем лучше. Как насчет завтрашнего дня, получится?

— Почему бы и нет? В Борнмуте, в центре? Я бы пригласила вас к себе, но после того, что случилось… вы же понимаете… я превращаюсь в параноика, когда дело касается моего дома.

— Ничего-ничего, на вашем месте и я чувствовала бы то же самое. Учитывая, что вы не имеете к Ребекке Фишер никакого отношения…

— Не совсем так. Строго говоря, кое-какое отношение я к ней имею.

— Как это?! — ахнула я.

— Вот завтра и расскажу.

— Нет, серьезно, — не отступала я. — Что вы о ней знаете?

— Да ничего особенно интригующего. Обещаю — завтра вы все услышите. — Похоже, моя горячность ее позабавила. — Вы ориентируетесь в Борнмуте?

Продолжая сейчас расспросы о Ребекке, я выглядела бы капризным малышом, который клянчит конфетку, дергая мать за рукав. И хотя любопытство прямо-таки жгло меня, я со вздохом условилась встретиться с Джералдиной в центре города в кафе. В два часа пополудни.

Вернувшись в кухню, я поняла, что аппетит пропал и я не хочу даже салата, от приготовления которого меня оторвал телефонный звонок.

Слова Джералдины многократным эхом отдавались в моей голове, с каждым разом все громче. Строго говоря, кое-какое отношение я к ней имею. Чем больше я размышляла, тем меньше понимала, что за ними стоит. В голове крутилось множество вопросов. Чтобы хоть как-то отвлечься, я вышла в сад. Лиз на своей половине возилась у изгороди.

— Здравствуйте, Анна, моя милая, — крикнула она. — Как поживаете?

— Неплохо. Решила подышать свежим воздухом — погода чудесная.

— Вы правы. Как хорошо вокруг, верно?

Последовавшее недолгое молчание почему-то показалось мне гнетущим. Когда Лиз снова заговорила, я уловила в ее голосе показное безразличие, за которым она скрывала тревогу обо мне.

— Насколько я понимаю, у вас больше не было…

Она не смогла заставить себя закончить фразу — я легко продолжила ее сама: происшествий, неприятных событий, угроз.

— Нет, — ответила я с чересчур лучезарной улыбкой. — Ничего не было.

— Рада слышать, моя милая. А то я испереживалась, после того, как вы рассказали… — И снова конец предложения повис в воздухе. — А как продвигается книга? Работали сегодня?

Она вроде бы проявляла вежливый соседский интерес, но ее обеспокоенность была очевидной. Я чуть было не выложила ей, что мое расследование никак не связано с преследующими меня неприятностями и что мистер Уиллер совершенно ни при чем. Но неразбериха в моей голове удержала меня: как объяснить ситуацию, моя роль в которой мне самой не понятна? Я решила, что расскажу Лиз все после беседы с Джералдиной. Тогда многое должно проясниться.

— Нет, сегодня я бездельничала. Честно говоря, не в настроении. Займусь после выходных. Может, придет вдохновение.

— Дело, конечно, ваше, моя милая. Мне все равно кажется, что лучше вам все это бросить, но если вы не можете себя заставить… — Она вздохнула, покачала головой. — Даже не понимаю, откуда у меня такое чувство. Скорее всего, в отношении мистера Уиллера вы правы — не может он знать, продолжаете вы расследование или нет. А с другой стороны… Ох, в такой ситуации не знаешь, что и думать.

Что правда, то правда. Тем более что Лиз не в курсе последних событий. Мои мысли настойчиво крутились вокруг слов Джералдины, как голодные собаки вокруг пакета с кормом «Педигри».

— Да уж, — кивнула я. — Но возможно, очень скоро все начнет проясняться.

41

Разумеется, Карлу я о предстоящей поездке в Борнмут не сообщила. Когда на следующее утро он уехал на работу, я встала и заранее собралась, а через несколько часов, включив охранную сигнализацию, вышла из дома. Открыв дверцу машины, я обернулась: освещенный солнцем, ослепительно белый фасад дома на фоне зеленой листвы выглядел сказочно живописно. А зеленовато-голубой «фиат» на подъездной дорожке Лиз как нельзя лучше дополнял картину, обещая спокойствие и безопасность.

И все же я невольно вспомнила о кошмаре прошлого вторника и о том, что я испытывала, уходя из дома в то утро, перед поездкой в Лондон на встречу с Дональдом Харгривзом. Тогда у меня было такое же предчувствие новых открытий, какое я ощущала сейчас.

Не буду думать об этом, внушала я себе, заводя мотор. Просто не буду — и все. Но уж слишком очевидны были параллели между тем днем и этим, чтобы от них так просто отмахнуться. Я снова ехала на встречу с практически чужим человеком, снова лелеяла надежду узнать нечто принципиально важное. И снова о том, куда я еду, никто не знал.

Когда в Борнмуте я въехала на многоэтажную парковку, сходство стало невыносимым: в тот вторник здесь стояла такая же мертвая тишина и так же не было ни души. Казалось, что и машины на полуосвещенном этаже парковки были теми же и стояли на прежних местах. Но на солнечной шумной улице дурные мысли исчезли. Осталась лишь одна — мысль о предстоящей встрече с Джералдиной.

Хотя до назначенного времени было почти три четверти часа, мне хотелось добраться до кафе поскорее, будто этим я могла поторопить и Джералдину. У кафе я появилась в половине второго. Четыре столика снаружи были заняты — судя по многочисленным сумкам с покупками, народ отдыхал от беготни по магазинам. А в затененном зале, где приятно пахло кофе, было пусто. Я села за столик у окна, заказала капучино и в ожидании Джералдины курила, глядя в окно.

Медленно тянулись минуты, незнакомые люди группами и по одиночке шли мимо. Мне то и дело казалось, что я вижу вдалеке Джералдину, но всякий раз это была другая женщина, даже не похожая на нее. Но вот наконец и она.

Прямо к кафе через дорогу шла стройная женщина с седоватыми волосами, стянутыми сзади в хвостик. В одной руке она несла большую блестящую сумку с веревочными ручками, которая наверняка смотрелась шикарно, когда была новой, а сейчас выглядела потрепанной. Женщина подошла ближе, я приветственно подняла руку, и, махнув в ответ, она ускорила шаг.

У меня в сумке тренькнул мобильник. Я достала телефон и прочла эсэмэску: «А ты выиграл миллион? Отправь одно сообщение на этот номер и узнай подробности!!!» Я удалила ее и после недолгих раздумий выключила телефон, чтобы нашей беседе ничто не помешало. Я опускала телефон в сумку, когда Джералдина появилась на пороге и с улыбкой направилась через зал к моему столику.

— Понятия не имею, почему они прицепились именно ко мне. И кто они такие, тоже не представляю, — говорила Джералдина, глядя мне в глаза. — Но после смерти моего Макси я поняла: эти люди не остановятся ни перед чем, чтобы выжить меня. Однажды днем, вернувшись из магазина, я нашла его лежащим перед дверью в сад. Он был обмотан скотчем, из горла торчала отвертка. — Голос был ровным, но внезапный судорожный вдох выдал ее чувства. — Кому он мог помешать — маленький беспородный песик, похожий на терьера. Бедный мой мальчик…

— Вы обратились в полицию?

Она мотнула головой.

— Рядом с Макси лежало письмо, придавленное камнем, чтобы не унесло ветром, — я обратила внимание даже на эту мелочь. Я была в таком ужасе, что уже и бояться перестала, как ни парадоксально это звучит. Текст был составлен из букв, вырезанных из газеты и наклеенных на лист писчей бумаги. Мне советовали убраться, в противном случае меня ждет участь Макси. А если я обращусь в полицию, то я опять же следующая на очереди. — Снова глубокий, прерывистый вдох, противоречащий непроницаемому лицу. — Я чувствовала себя так… даже и не знаю, как я себя чувствовала. Когда мне выбили стекла, мне казалось, что ничего хуже случиться не может, но вы в курсе, что случилось. Только тогда я обратилась в полицию. Сообщила об анонимных письмах, о безмолвных звонках.

— И что полиция?

— Да ничего. Может, я и вправду параноик — хотя это вряд ли, — но я видела, что они думали: «Дыма без огня не бывает», читая письма с угрозами. И записки покороче. Кто-то резинками прикрепил их к камням, которыми и расколотили все окна в моем доме. Полицейские верили, что это должно быть правдой. А иначе — чего ради кому-то пускаться во все тяжкие, чтобы выжить меня?

— Очень похоже на полицию, — подтвердила я. — А что было в письмах?

— Бред сумасшедшего. Я вообще ничего не понимала. «Вон отсюда, Ребекка Фишер», «Мы знаем, что ты сделала». В записках, прикрепленных к камням, примерно то же самое: «Убирайся вон. Это последнее предупреждение». Все были составлены из букв, вырезанных из газеты, — точно так же, как в письме, которое я нашла возле убитого Макси. Вырезанные из газеты буквы, наклеенные на большой лист бумаги.

— Могу представить себе, что вы пережили.

— Ой, даже вспоминать жутко. А объяснению вообще не поддается. Частью моего сознания я понимала, что произошла дикая ошибка и что все разъяснится. — Пока Джералдина молчала, перед моими глазами вставало мое настоящее, образы которого высветило ее прошлое. — Но когда убили Макси, я поняла: ничего не разъяснится и не прекратится. До сих пор казню себя за то, что не приняла угрозы всерьез с самого начала. Макси было всего восемь лет. Конечно, тогда я не обратилась в полицию. А вы как поступили бы?

Я молча покачала головой.

— Ирония судьбы. Я бы сказала — жуткая ирония, — негромко продолжала она. — Я ведь переехала в Эбботс-Ньютон, потому что городок выглядел таким тихим, таким мирным, таким живописным местом. Незадолго до этого я развелась с мужем, я не работала и хотела начать жить заново. На прежнем месте меня ничего не удерживало, дети давно разъехались, и после развода я осталась совсем одна. Мне досталась собака и вполне приличное содержание, а большинство друзей оказались друзьями моего бывшего мужа… — Джералдина перевела дух, опустив глаза на сложенные на столе руки. — Мне всегда хотелось жить в Дорсете — с тех пор, как еще школьницей я прочитала Томаса Гарди. К тому же и Колин жил в Дорсете. Мы были вместе до моего замужества и потом оставались близкими друзьями. Он одобрил мое решение переехать, считая, что перемена обстановки пойдет мне на пользу. Впервые увидев Эбботс-Ньютон, я просто не поверила своему счастью. А уж когда увидела дом на Плаумэн-лейн… Казалось, после Тисфорда я попала в совершенно другой мир.

Я вздрогнула.

— Вы жили в Тисфорде?

— Всю жизнь. Там родилась и выросла. Потому-то я и не совсем посторонний человек для Ребекки, о чем сказала вчера по телефону. Мы учились в одной школе, я хотя и была на год старше, но отлично ее помню. Наша школа была маленькой. — Большая потрепанная сумка стояла на полу рядом с ее стулом, и Джералдина нагнулась к ней. — Я принесла фотографию. Почему-то подумала, что вам будет интересно. — Ее голова оказалась на уровне столешницы, и слова звучали не слишком разборчиво. — Ничего более подходящего, в чем принести, не нашлось — слишком большой снимок.

Она вынула из сумки черно-белую фотографию в фут высотой, наклеенную на засаленный от времени кусок картона, и через стол протянула мне. Это была та же самая фотография, что я впервые увидела у Аннет Уотсон, та же самая, с которой сделала копию.

— Нас сняли летом, меньше чем за месяц до того, как Ребекка убила Эленор Корбетт. Наверное, хранить такой снимок — своего рода извращение, но я сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь из тех, кого тогда сфотографировали, решился его выбросить. А вот и я, смотрите.

Я пригляделась: Джералдину вполне можно было узнать в хорошенькой девочке лет одиннадцати со светлыми волосами. Одно из безымянных лиц, на которые я раньше не обращала внимания, — они были всего лишь фоном для главных героинь.

— Вы немного похожи на Ребекку, — заметила я. — Может, в этом причина? Может, вас приняли за нее?

— Только потому, что мы обе блондинки, одного роста и родом из Тисфорда?

Джералдина с горькой полуулыбкой указала пальцем на Ребекку и убрала фотографию в сумку. Она была права: несколько общих деталей — это отнюдь не поразительное сходство.

— Уж не знаю, каким образом кто-то мог увидеть во мне Ребекку, однако увидел. И, насколько я понимаю, вся деревня поверила. Ведь поначалу ко мне относились по-доброму, хотя я ни с кем особенно не сблизилась. А потом вдруг…

— Люди к вам переменились?

— Радикально — как только услышали про письма с угрозами. Да знай я, как они отреагируют, держала бы все страхи при себе. Но я и подумать не могла, что они поверят в такую чушь. Помню, как изменилась моя соседка, Лиз Грей, — теперь-то она ваша соседка. Сперва она была очень расположена ко мне, мы часто пили вместе чай, болтали о жизни. Я думала, мы подружимся, и вдруг все как отрезало… Когда она узнала о тех письмах. То же самое произошло со всеми жителями Эбботс-Ньютона. А казались такими приветливыми и добрыми…

Джералдина умолкла. Взгляд ее был устремлен в окно — и вдруг резкий негромкий вскрик заставил меня вздрогнуть.

— Господи! — прошептала она. — Вот говорят же — помяни черта… Я знаю эту женщину. Точнее, знаю, кто она.

Проследив за ее взглядом, я несколько секунд видела только безликую толпу, а затем мои глаза сфокусировались на одном человеке. Это была Хелен. И шла она в сторону кафе. Сейчас поравняется с нами…

— Не могу сказать, чтобы сильно скучала по этой даме, — снова заговорила Джералдина. — Я с ней лично не знакома, но во время того кошмара она вела себя со мной хуже, чем кто-либо из жителей деревни. Она и до того выглядела непомерно чопорной, а уж потом… вообще не удостаивала меня взглядом. Если мы встречались на улице, проходила мимо, задрав нос, словно мимо фонарного столба.

Хелен тем временем приближалась. Я очень надеялась, что она нас не заметит, но на подходе к кафе, словно ощутив на себе наши взгляды, она резко повернула голову. И увидела нас через стекло. Джералдину она узнала долей секунды позже, чем меня.

Ее улыбка предназначалась только мне — бесстрастная улыбка, подтверждающая лишь то, что меня заметили. Джералдину она проигнорировала как пустое место. Когда Хелен скрылась из виду, Джералдина повернулась ко мне:

— Видели? О том и речь. И с подобным отношением мне приходилось сталкиваться постоянно. К счастью, теперь все в прошлом. Я тоскую по малышу Макси, но весь прочий ужас позади.

— Очень рада за вас, — отозвалась я, думая о Хелен: черт ее знает, какой она вывод сделает из увиденной сцены. Ведь в ее глазах я мирно пила кофе в компании с Ребеккой Фишер. — Надеюсь, что и для меня все закончится так же хорошо.

В четверть третьего мы вышли из кафе, простились и пошли каждая своей дорогой. Оглянувшись, я увидела, как летняя нарядная толпа поглотила ее. Обычная домохозяйка, мать взрослых детей, разведенная. До переезда в Эбботс-Ньютон в ее жизни был лишь один достопримечательный факт: она ходила в одну школу с девочкой-убийцей и общалась с Ребеккой Фишер, когда та еще ничем не отличалась от других школьниц.

«Почему все ополчились против нее? — думала я, прокручивая в голове наш разговор. — А почему ополчились против меня?»

В многоэтажном парковочном комплексе прежнее ощущение дежа-вю охватило меня с многократно возросшей силой; казалось, из полумрака исходят невидимые злобные волны. Нахлынули воспоминания о прошлом вторнике, когда я, вернувшись из Лондона, подходила к своей машине и мои шаги в этом полупустом помещении с великолепной акустикой звучали оглушительно. Подсознательное ощущение опасности не ослабло, даже когда я вырулила на улицу. Я бы поехала в Эбботс-Ньютон другим путем, но туда вела всего одна дорога. За окном сменяли друг друга знакомые пейзажи — в том же порядке и с той же самой скоростью, что и во вторник. Стандартный жилой район сменился городским центром Уорхема, сразу после которого — поворот на Плаумэн-лейн.

Подъем на холм длился бесконечно. Я была уверена, что с гребня увижу в точности ту же картину: два полицейских автомобиля возле дома и Лиз в проеме распахнутой настежь входной двери, поглощенная беседой с полицейским. С приближением к вершине холма моя уверенность крепла — я даже не предчувствовала, я знала, — и прибавила газу, чтобы убедиться. Увидеть своими глазами.

Вниз по склону холма я ехала пристыженная, но счастливая. Дом не изменился с момента моего отъезда. Сердце бешено колотилось, но на дорожке у дома я тормозила, почти успокоившись.

Я только собиралась выйти из машины, когда открылась входная дверь соседней половины дома и на пороге появилась Лиз. Мрачное предчувствие не заставило себя ждать, однако тут же отступило: на лице Лиз было написано сочувствие, но не испуг.

— Анна, милая моя, Карл только что уехал, вы разминулись на каких-нибудь десять минут.

Я в недоумении уставилась на нее:

— А что он здесь делал? Он должен быть на работе.

— Его отцу стало плохо. Отвезли в больницу — похоже, сердечный приступ. Состояние пока не известно. Карл сказал мне, что пытался дозвониться до вас, но ваш мобильник выключен. Он поедет прямо в больницу и пока не знает, сколько времени там пробудет. Он взял с собой небольшую сумку с вещами — видимо, на случай, если придется задержаться.

— Понятно. Его родители живут часах в пяти езды отсюда. Господи, какой ужас, — пробормотала я, огорошенная новой бедой. — Спасибо, что сообщили…

— Он обещал позвонить вам вечером и рассказать, что да как. Я вам искренне сочувствую. Надеюсь, с его отцом все будет хорошо.

— Я тоже, — со вздохом кивнула я. — Что ж, остается только ждать и надеяться.

Дверь на кухню была распахнута. Войдя, я с порога увидела записку на кухонном столе и прочитала несколько торопливых слов о том, что уже знала: Попытаюсь позвонить между 8 и 9 часами. Целую. Карл. В кухне до сих пор витал слабый аромат его лосьона после бритья.

Куча одежды на кровати в спальне доказывала, что Карл собирался в страшной спешке: аккуратность была такой же неотъемлемой его чертой, как и практицизм. Набрав номер его мобильника, я услышала лишь сообщение голосовой почты. Я дождалась сигнала. «Карл, я все знаю, мне очень жаль. Позвони, как только сможешь. Я все время думаю о тебе».

По лестнице я спускалась, раздираемая двумя чувствами. С одной стороны, я волновалась за Карла, думала о том, в какой тревоге он собирался в неблизкий путь в родной город. Я мысленно была со всей его семьей — от брата, которого почти не знала, до матери, рядом с которой всегда чувствовала себя неловко. Но за этими мыслями скрывалось и нечто другое, и, как я ни корила себя за эгоизм, страх то и дело пробивался сквозь переживания за родственников… Даже при наилучшем раскладе Карл сегодня не вернется, а значит, я впервые останусь ночью одна в целом доме.

Вечер приближался невыносимо медленно. Устроившись в гостиной, я пыталась сосредоточить внимание на недочитанной книге в надежде на то, что сюжет захватит меня и отвлечет от реальности. С тем же успехом можно было листать «Желтые страницы». Тени сгущались, лиловато-розовый закат, раскрасивший все вокруг, воспринимался как угрожающий предвестник скорой темноты. Приклеив взгляд к строчкам в книге, я слышала голос Джералдины, звучавший так близко, словно она была в соседней комнате. До сих пор казню себя за то, что не приняла угрозы всерьез с самого начала. Макси было всего восемь лет…

Полный боли вопль в ночи. Злобное дыхание в трубке. Осколки стекла на ковре и на полу во всех комнатах…

Перед глазами вдруг всплыл четкий образ Хелен. Я вспомнила, как на распродаже выпечки, устроенной Женским институтом тыщу лет назад, Петра по простоте душевной поведала о моей работе над новой книгой и как тогда посмотрела на меня Хелен. Вскоре она увидела на моем кухонном столе копию школьной фотографии Ребекки. А сегодня стала свидетельницей моей встречи с Джералдиной. Я припоминала все, что раздражало меня в ней с самой первой встречи. Непрошибаемое хладнокровие. Вечная настороженность. Отталкивающее силовое поле ее молчания, нисколько не похожее на стеснительность.

Отложив книгу, я включила телевизор, чтобы избавиться от гнетущей тишины, и прошла на кухню. Аппетита не было и в помине, но я принялась готовить ужин: в неуютном одиночестве появляется тяга к рутинным делам. Присев к столу, я заставила себя проглотить салат. Полыхающий закат раскрасил кухню в цвета пламени; через полуоткрытую дверь в гостиную до меня доносились взрывы хохота телеаудитории.

Когда я вымыла посуду, уже почти совсем стемнело. Я зажгла свет и опустила шторы — обычное дело сейчас приобретало новое зловещее значение. Наступил вечер. Я сидела перед телевизором с книгой, воспринимая как победу каждое прочитанное в ней слово. Без пяти минут девять от пронзительной телефонной трели у меня едва не остановилось сердце.

Я схватила трубку, задыхаясь от страха и волнения.

— Анни, это я. — Голос Карла, далекий и не совсем внятный, но главное — его голос.

— Что там? Как отец?

— Вне опасности — нам сообщили буквально несколько минут назад. Мы в больнице. Отца продержат здесь еще несколько дней. — Он вздохнул, устало и облегченно. — Господи, это был сущий кошмар. Жаль, что тебя нет рядом… Надо было мне подождать, когда ты вернешься.

— Ты никак не мог, я понимаю, — мягко возразила я. — Неважно. Все хорошо, что хорошо кончается.

Короткая пауза не была ни неловкой, ни напряженной. Сердечный приступ его отца вернул нашу с Карлом близость, и даже если она была временной, сейчас мы ее ощущали оба.

— А мама как? — спросила я.

— В шоке. До сих пор не пришла в себя… ну, ты понимаешь. Мы с Ником не отходим от нее ни на минуту — он тоже приехал. Ладно, постараюсь быть дома как можно скорее. Вернее всего, приеду завтра вечером.

— Тогда до вечера. Я люблю тебя, Карл.

— И я тебя люблю. Перед выездом позвоню. Спокойной ночи, Анни, и приятных снов.

Я повесила трубку. Меня затопила волна облегчения, но вскоре ему на смену вновь пришла тревога. Теперь, когда отец Карла был вне опасности, я осталась один на один с угрозой моей собственной жизни. Коварный шепот страха слышался отовсюду: он прятался и в веселых голосах из телевизора, и в тревожном безмолвии за окном, и в темной нише на полке, где прежде стояла настольная лампа в стиле Тиффани. И в голосе Джералдины. До сих пор казню себя за то, что не приняла угрозы всерьез с самого начала…

Часы на моей руке показывали только половину десятого, но я решила отправиться в постель. Чем скорее усну, тем скорее наступит утро. Сидеть наедине со своими мыслями было невмоготу. Я еще раз проверила, все ли окна плотно закрыты, проверила запоры на обеих входных дверях и, наконец, сделала самое важное — удостоверилась в том, что охранная сигнализация включена. Поднявшись на второй этаж, вымылась и почистила зубы, быстренько нырнула в прохладную, пахнущую лавандовой свежестью постель и закрыла глаза.

Я лежала, усердно стараясь заснуть — и вдруг подпрыгнула, сев на кровати. Сердце зашлось от рыдающего крика ночной птицы. Я долго прислушивалась, но снаружи было тихо. Добрый час я провела в полудреме, в плену реальности и фантазий, а сон ускользал от меня. «Бесполезно, — со смутной обреченностью подумала я, — сегодня мне уже не уснуть…»

И обнаружила себя идущей по центру Борнмута в свете дня. Я шла по направлению к кафе на правой стороне улицы. Посетители кафе — я точно знала — не должны меня заметить, от них исходила опасность. Подойдя к кафе, я увидела, что все стекла разбиты, и, не удержавшись, заглянула внутрь. Столы и стулья были аккуратно составлены по углам, а посреди зала младшеклассницы, все в школьной форме, выстроились рядами для группового снимка. Я узнала Джералдину, Мелани Кук, Эленор и Агнесс Корбетт. Ребекки среди них я не нашла, но мне было все равно — главное, на мое счастье, меня никто не видел. К тому же я спешила — правда, не знала куда и зачем.

Я свернула в первый же переулок за кафе и нисколько не удивилась, очутившись на пустыре, среди зарослей, за которыми возвышался большой дом с обвалившейся штукатуркой и заколоченными окнами. Мягкий солнечный свет и чистое голубое небо придавали этой картине печальную красоту. Приблизившись к дому, я явственно ощутила запах сырости и гниения. Входной двери, похоже, давно не было, а в темноте дверного проема солнечные лучи причудливо отражались от каких-то серебристых блесток. Приглядевшись, я поняла, что это паутина, раскинутая между косяками, словно для защиты обитателей дома, кто бы это ни был. В центре сидел паук с мохнатыми лапами и щетинистым, причудливо раскрашенным черно-оранжевым телом. Таких гигантских пауков я в жизни не видела.

Равнодушно и без намека на брезгливость я подошла и взмахом руки разодрала паутину. Клейкие нити прилипли к моим пальцам. Паук свалился на землю, резво бросился в дом и растворился во мраке. Свет вдруг сгустился и приобрел неестественный оттенок, как будто солнечные лучи пробивались сквозь толстое, пыльно-желтое стекло.

Переступив порог, я вошла в прихожую. Запах тления был непереносим, но я даже не поморщилась, не испытывая ничего, кроме смутного любопытства. Из огромных дыр в прогнивших стенах свешивались букеты полевых цветов, роскошные, составленные явно искусным флористом. Я поставила ногу на первую ступеньку лестницы, чтобы взглянуть на комнаты наверху.

Меня вырвал из сна пронзительный визг охранной сигнализации.

Я слышала этот звук раньше, когда мастера настраивали систему, — они включили ее на несколько секунд без передачи сигнала на пульт, чтобы показать, как она работает. Сейчас этот звук обрушился на меня потоком ледяной воды. Бездушный оглушительный визг, ритмично повторявшийся через определенные промежутки, проникал повсюду, забивая любые другие звуки. И мысли.

Меня прошиб пот животного страха, рот наполнился слюной с мерзким металлическим привкусом. Вопли сигнализации напоминали скрип ржавого гвоздя, который выдергивают из доски. Иии. Иии. Иии. Мысль о том, чтобы сойти вниз, повергала в ужас, но оставаться наверху было еще хуже. Вообразив неслышные шаги на лестнице, я медленно сползла с кровати. Единственным орудием обороны, оказавшимся под рукой, была стоявшая на прикроватном столике лампа с увесистым керамическим основанием. Выдернув шнур из розетки и обмотав вокруг ладони, я подняла руку с зажатой наподобие дубины лампой и осторожными шагами пересекла спальню, а потом и лестничную площадку. Сигнализация продолжала завывать. Я никого не видела.

Чтобы не обнаружить себя, я не решилась включить электричество, и единственным освещением в доме был тусклый лунный свет. Дверь в гостиную была приоткрыта. Спустившись до последней ступеньки, я поняла, что сигнализация сработала не от проникновения кого-то в дом, а от брошенного камня. Он лежал рядом с телевизором среди блестевших в лунном свете осколков. Сигнальный визг воспринимался сейчас как напоминание, с заведенной периодичностью вколачиваемое в мой мозг. Поставив лампу на столик в прихожей, я подошла к пульту, чтобы выключить систему. Взвизгнув в последний раз, электроника захлебнулась, и в доме наступила абсолютная тишина.

Двигаясь как во сне, я прошла в гостиную. Скоро здесь будет полиция. Сигнал тревоги передается на пульт, как только срабатывает система в доме. И тут я заметила сложенный вчетверо листок бумаги, резинкой прикрепленный к камню. На цыпочках ступая по усыпанному осколками ковру, я подошла, отцепила листок, поднесла к разбитому окну и непослушными пальцами развернула. На освещенном лунным светом листе писчей бумаги я увидела слова, наклеенные из черных газетных букв, — и помертвела.

ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

ЗАБУДЬ РЕБЕККУ ФИШЕР

ОБРАТИШЬСЯ В ПОЛИЦИЮ — СМЕРТЬ

Страшное слово. Шесть букв разной высоты и шрифта. Оно вцепилось в меня, старалось затащить в омут, где кружились все мои страхи, сплетенные воедино. Сокс — пронеслось у меня в голове. Собака Джералдины. Это не просто угроза. Меня убьют.

Боже!.. Полицейские будут здесь с минуты на минуту. И моя ложь будет крайне неубедительной, когда я окажусь лицом к лицу с ними. Они же увидят, что я перепугана, увидят разбитое окно — и начнутся бесконечные расспросы. Вряд ли я смогу утаить правду под жестким напором блюстителей порядка…

ОБРАТИШЬСЯ В ПОЛИЦИЮ — СМЕРТЬ.

Листок выпал у меня из рук, но я этого не заметила — я должна была добраться до телефона. Схватив лежавшую рядом с аппаратом телефонную книгу, я принялась лихорадочно листать ее. Поиски нужного номера, кажется, затянулись на годы; я мысленно уже видела подъезжающий к дому полицейский автомобиль. Наконец нажала несколько кнопок, и в ухо мне рявкнул голос:

— Уорхемский полицейский участок.

От того, какая я актриса, сейчас в буквальном смысле зависела моя жизнь. Или смерть. Я постаралась взять верный тон — застенчивый, слегка виноватый — и была очень удивлена, услышав, что мне это удалось.

— Ой, вы знаете, мне так неловко. Нам совсем недавно установили охранную сигнализацию — ну, такую, которая подает сигнал к вам на пульт. А я совершенно случайно открыла дверь в сад и позабыла, что оставила ее открытой. Не надо посылать патрульную машину, у меня все в порядке.

— Ваш адрес? — В голосе слышалось явное неодобрение.

— Эбботс-Ньютон, Плаумэн-лейн, дом 4.

Тишина в трубке. В любую секунду — билась в моей голове тревожная мысль — в темноте ночи могут заплясать синие огоньки и у дома с визгом тормозов остановится полицейская машина.

Наконец трубка ожила.

— Два наших офицера уже были в пути, — злобно прорычал голос. — Я их вернул. На будущее запомните: с системами подобного рода необходимо соблюдать осторожность. У нас есть дела поважнее, чем разъезжать туда-сюда по ложным вызовам.

— Я понимаю. Простите. — Откуда только взялся этот смиренный тон? — Обещаю, я буду осмотрительной.

— Надеюсь. Всего хорошего, мэм.

Я повесила трубку. Меня подташнивало от облегчения, как раньше тошнило от страха. Записка валялась на ковре среди осколков стекла, и криво наклеенные буквы напоминали о том, что я в такой опасности, которую и вообразить не могла. Часы показывали без десяти минут двенадцать.

Я не могла остаться в доме. Только не этой ночью. Только не в полном одиночестве.

42

Веселые трели дверного звонка Лиз прозвучали совершенно неуместно. В полночь я стояла возле ее двери в шлепанцах и ночной рубашке и слушала, как бодрое гостеприимное чириканье замирало за рифленым стеклом. Когда оно почти растворилось в тишине, царившей за дверью, я запаниковала, снова нажала на звонок и не отпускала кнопку до тех пор, пока не увидела свет на втором этаже.

Окно над моей головой распахнулось, Лиз высунула голову. Ее волосы были собраны в пучок, на лице — растерянность и недоумение.

— Анна? Боже мой, в чем дело? Услышав сигнализацию, я позвонила в полицию…

— Лиз, прошу, впустите меня. Произошло нечто ужасное… кто-то кинул камень в окно…

Лицо Лиз исчезло из оконного проема. Сквозь рифленое стекло я увидела, как в прихожей зажегся свет, и сразу услышала легкие торопливые шаги на лестнице. Со щелчком открылась входная дверь.

— Что произошло? — воскликнула Лиз и, не дожидаясь ответа, поспешно добавила: — Заходите. Заходите же!

Я вошла, тут же захлопнув за собой дверь, как будто отсекая путь преследующему меня по пятам дикому зверю. Тесный уют прихожей выглядел таким же неуместным, как переливы дверного звонка. Яркий свет люстры отражался от стоявших на полочках украшений, заливал перепуганное лицо Лиз.

— Только что кто-то бросил камень в мое окно, — пролепетала я. — Кто-то… Лиз, меня хотят убить!

— Кто?! О чем вы говорите? — Пока я подыскивала слова для ответа, Лиз заговорила снова: — Проходите на кухню, моя милая. Сейчас поставлю чайник.

Я поплелась за ней. Вид у меня был еще тот: мечтая как можно скорее убраться из дома, я впопыхах побросала кое-что необходимое в сумку, которая сейчас висела у меня на плече, и накинула банный халат поверх ночной рубашки. Лиз занималась чайником, а я, рухнув на стул, нашарила в сумке записку.

— Вот. Это было прицеплено резинкой к камню, которым разбили окно. — Я протянула Лиз сложенный вчетверо листок.

Она развернула листок, и глаза ее округлились от ужаса, рот приоткрылся — именно такой была и моя реакция каких-нибудь десять минут назад.

— Боже мой, — выдохнула она. — Боже мой, Анна!

— Как по-вашему, должна я была сообщить в полицию? — Я заглянула ей в лицо — и паника вернулась: безопасной гавани не было, а была лишь добрая, испуганная немолодая женщина, к которой я однажды почувствовала симпатию и которую совершенно безответственно втянула в свои дела. — Вы считаете, мне надо поставить их в известность, или…

— Боже мой, Анна. Даже не думайте об этом. Даже и не думайте, — забормотала она, дрожащими пальцами машинально разглаживая листок на столе. — Вы же видели это, вы читали. Нельзя обращаться в полицию — это безумие.

Я перевела взгляд на записку: жестокие слова, дисгармония размеров, шрифтов, прописных и строчных букв. При ярком свете угроза наводила еще больший ужас.

— Вы правы, — чуть слышно произнесла я. — Конечно, правы. Но надо сообщить Карлу. Он должен знать.

— У вас есть номер телефона его родителей?

— Я позвоню ему на сотовый. У меня с собой мобильник.

Лиз кивнула и вернулась к плите, а я принялась нажимать на клавиши, которые почему-то казались меньше и расположенными не на своих обычных местах. Найти в адресной книге его номер было не проще, чем попасть ключом в дверной замок после восьми кружек пива, но в конце концов мне это удалось. Прижав телефон к уху, я слушала далекие гудки, в которых мне чудились слова молитвы, произносимой в такт с биением моего сердца. Прошу тебя, Карл, ответь. Прошу, пусть мобильник будет рядом с тобой, в твоей детской спальне… прошу… прошу…

— Алло?

Судя по голосу, я его разбудила, но радость и облегчение от того, что я его слышу, на секунду лишили меня речи.

— Алло? — повторил он нетерпеливо, а потом, видимо, посмотрел на дисплей. — Анни? Это ты?

— Да, да! Послушай, Карл… Тут такое произошло! Я сейчас у Лиз. Я не могу одна оставаться в доме ночью…

— В чем дело? Что случилось? — В голосе уже не было и намека на сон.

Я искоса глянула на Лиз; она дипломатично перешла в гостиную, и я была ей благодарна, поскольку все в этом разговоре касалось только нас двоих.

— Кто-то кинул камень в окно гостиной, — прошептала я в мобильник. — Сработала сигнализация. К камню была прикреплена записка… Лиз тоже ее видела. Когда я ее прочла, то позвонила в полицию и сказала, что включила систему сигнализации по ошибке. У меня не было выбора. Мне грозят смертью, если я обращусь в полицию, и…

— Кто грозит тебе? — сорвался на крик Карл. — Что там написано?

Я прочитала ему записку. Карл молчал.

— Если не веришь мне, спроси Лиз! — взвилась я. — Этого даже тебе не оспорить. Записка так же реальна, как и я сама, вот она лежит передо мной, и в ней черным по белому…

— Анни! — В его возгласе смешались страх за меня и желание утешить. — Господи, конечно же, я тебе верю… Не знаю, что и сказать, я так виноват. Я ведь был уверен, что ты преувеличиваешь, нагнетаешь… Боже мой, прости меня. Я такой болван. Ты предупреждала, а мне казалось невероятным…

Вот что мне хотелось услышать от него в течение всех этих недель, но сейчас мне и в голову не пришло самодовольно ответить: «А что я тебе говорила?» Его слова подарили мне лишь кратковременное облегчение.

— Я правильно сделала, как по-твоему, Карл? Ну, что не сообщила полиции?

— Конечно. Анни! Бога ради, не говори им ни слова. Кто бы ни был этот маньяк, похоже, он не шутит… Если б я только поверил тебе раньше…

Помолчав, он продолжил уже с присущим ему практицизмом:

— Ты будешь в безопасности у Лиз? Останешься у нее на всю ночь?

— Все будет хорошо. С Лиз мне не страшно, не волнуйся.

— Ладно… Утром я сразу же еду домой. Объясню все маме. Доберусь к обеду, если выеду пораньше.

Снова долгая пауза, но мы поняли друг друга без слов: его одолевало чувство вины, я все ему простила, мы снова были вместе.

— Тогда до завтра, — сказала я.

— До встречи. Будь осторожна, Анни. И не вызывай полицию.

Лиз вошла в кухню как раз в тот момент, когда я выключила телефон.

— Будем пить чай, — объявила она, снимая чайник с плиты. — Что сказал Карл, прошу прощения за любопытство?

— Обещал приехать поскорее. А насчет полиции — сказал то же, что и вы: ни в коем случае не сообщать, это было бы безумием. — Борясь с новой волной паники, я поспешила спросить: — Лиз? Вы не будете возражать, если я останусь у вас на ночь? Я ни за что не вернусь сейчас домой.

— Ну разумеется, моя милая. Переночуете в комнате для гостей. Правда, я давно не проветривала постель, но белье чистое, все постелено. — Она подала мне чашку чая, от которой шел пар, и села за стол напротив меня. — А вы закрыли все двери?

— Да-да, все закрыла. Окно в гостиной разбито сверху, туда никому не влезть, если только его не разобьют полностью. — Я вздрогнула от мысли, что мой тайный враг все еще может быть где-то рядом. — Простите, Лиз, вы позволите закурить? Нервы совсем никуда…

— О чем разговор, будьте как дома. Пепел стряхивайте на блюдечко.

— Спасибо. — Я достала сигареты, с трудом зажгла спичку — руки тряслись — и закурила.

— Не удивительно, моя милая, что у вас сдали нервы. Вы ведь испытали настоящий шок.

Я сделала глубокую, блаженную затяжку. Некоторое время мы молчали. Первой заговорила Лиз:

— Обещайте мне, Анна, покончить с этим своим расследованием. Вы же видели записку — это очень опасно.

Чувствуя себя совершенно беспомощной, я не удержалась от признания:

— Лиз, я хотела рассказать вам раньше, но уж очень все запуталось. Понимаете, мистер Уиллер ни при чем. Я с ним еще раз встречалась, в начале недели, и он меня убедил. Он абсолютно безобидный человек. И кстати, Джералдина, его подруга, у которой мы купили дом, — вовсе не Ребекка. У нее нет ничего общего с Ребеккой, кроме того, что она…

Моя рука с сигаретой замерла в воздухе. Голос Лиз прозвучал глухо, словно издалека:

— Анна? Что с вами?

— Хелен, — чуть слышно произнесла я.

Не глядя на Лиз, я чувствовала на себе ее пристальный взгляд.

— О чем вы говорите, моя милая?

— Все ясно. Кристально ясно. Господи, какая я дура. Все было понятно с самого начала, прямо-таки бросалось в глаза. — Внезапная догадка обрушилась на меня лавиной, все прежние домыслы рассыпались в прах под напором единственно возможной истины. — Джералдину Хьюз выжили отсюда не потому, что она была Ребеккой, а потому, что она знала Ребекку — училась с ней вместе в начальной школе. Она видела Ребекку своими глазами.

— Что-то я не пойму?.. И кого это могло волновать?

— Ребекку. У нее новое имя, новая биография, новая жизнь. Поэтому самое важное для нее — чтобы ее не узнали. Джералдина ее не узнала, но могла бы узнать некоторое время спустя — несмотря на то, что Ребекка выглядит сейчас совсем иначе. Несмотря на то, что сейчас ее зовут Хелен.

Неподвижный взгляд Лиз выражал глубочайшее изумление.

— Анна… Неужели вы думаете, что…

— Все логично! Ребекка Фишер начала новую жизнь под именем Хелен. В Эбботс-Ньютоне она в безопасности, здесь она принята всеми. И вдруг откуда ни возьмись является Джералдина. Возможно, Хелен сразу узнала ее, а возможно, в разговоре Джералдина упомянула, что жила и училась в Тисфорде. Не знаю, как это вышло, но уверена, что так и было. И тогда Хелен поняла, что должна любым способом избавиться от Джералдины, пока та не узнала ее. И Хелен нашла самый подходящий способ. Как говорится, убила двух зайцев: избавилась от Джералдины и обезопасила себя. Если бы в будущем кто-либо связал ее с Ребеккой Фишер, то это выглядело бы смешно и даже безумно, поскольку всем было известно, что Ребекку отсюда выставили. Без Джералдины, живущей поблизости, Хелен могла считать себя здесь в безопасности до конца своих дней… Однако не вышло. Приехала я и начала собирать материалы по этому делу. Когда Хелен узнала, чем я занимаюсь, то поняла, что должна остановить меня до того, как я нарою достаточно, чтобы вычислить ее…

Лиз стала пепельно-серой, но явного недоверия к моим словам на ее лице не было.

— Боже мой, Анна, — пробормотала она. — Это логично. Вы правы, такое вполне возможно. Но Хелен…

Пауза в разговоре казалась глубокой, как бездна; лампа под потолком почему-то стрекотала намного громче, чем раньше. Я видела, что Лиз лихорадочно пытается собраться с мыслями и вернуться в тот мир, где знакомства не были опасными, а друзья не скрывали мрачных тайн.

— Пойдемте-ка спать, моя милая, — наконец сказала она. — Уже второй час ночи.

На столике рядом с единственной кроватью в гостевой спальне Лиз стоял старенький приемник с часами, мерцающие красные цифры на котором казались в темноте слишком яркими; часы показывали 02:45. Мой взгляд время от времени останавливался на них, когда после бесконечных попыток выбрать удобную позу и хоть немного поспать я поворачивалась на бок и проверяла, долго ли еще до утра. Простыни отдавали прелостью, но что еще хуже — воздух в комнате был донельзя спертым, точно таким же, как и в нашей гостевой до того, как я проветрила ее перед приездом Петры. Зато в этой спальне я была в безопасности.

Я безостановочно ворочалась, периодически вздрагивая, нервы были напряжены до отказа. Окно выходило на задний двор, где мы похоронили Сокса, а дальше начинался лес. «Никого там нет! — Я уже злилась на себя. — Успокойся и постарайся заснуть». Я мечтала увидеть свет и кого-нибудь рядом, но о том, чтобы разбудить Лиз, не могло быть и речи.

Я и минуты не могла пролежать без движения. Внезапно мне понадобилась сигарета и стакан воды; я не просто хотела пить и курить, это была жизненная необходимость. Вспомнив, что сигареты остались в сумке на кухонном столе, я потихоньку выбралась из постели, на цыпочках вышла из спальни и спустилась по лестнице. Войдя в кухню и повернув выключатель, я снова очутилась в теплой домашней обстановке, которой противоречили безлюдье и безмолвие, а полки со специями и кулинарными книгами выглядели странно на фоне стерильной белизны стен. Наполнив из-под крана стакан, я залпом и с наслаждением выпила воду, а потом, сев за стол, полезла в сумку за сигаретами и спичками.

Спичечный коробок был подозрительно легким. Открыв его, я обнаружила всего две спички. Первая погасла в моих дрожащих пальцах, вторая горела достаточно долго для того, чтобы поджечь кончик сигареты. Я стала лихорадочно затягиваться, но тщетно. Проклятие! «У Лиз где-то должны быть спички, — подумала я. — Даже некурящие на всякий случай держат их в доме. Наверняка в одном из ящиков буфета хранится большой коробок». Стараясь производить как можно меньше шума, я выдвинула несколько ящиков — спичек не было. Дверца серванта под полкой с поваренными книгами была закрыта, но, потянув за ручку, я поняла, что она не заперта на замок. Я дернула ее, и дверца открылась, издав громкий «чпок», с каким пробка вылетает из бутылки с шампанским. Только бы у Лиз был крепкий сон — в противном случае она наверняка проснется.

Под сложенной кружевной скатертью смутно различались формы каких-то предметов. Приподняв скатерть, я замерла… Лампа. Разумеется, это не подлинник, не Тиффани, Лиз не стала бы держать такую красоту в глубине серванта, но подделка хороша. Почти такая же, как та, что у нас украли.

Я опустилась на корточки, осторожно вытащила лампу. Точно такая же, как наша. Стеклянные вставки тех же цветов — от кроваво-красного до желтовато-зеленого и темно-синего; тот же абажур, та же причудливо изогнутая кованая подставка. Я ясно представила себе эту лампу стоящей две недели назад в нашей гостиной, на полке с книгами возле двери.

Выпрямившись, я в полном замешательстве смотрела на лампу. И тут в моей голове зазвучали голоса. Сначала соло, затем дуэтом; число голосов увеличивалось, они начали сливаться в хоре, где каждый одновременно с другими произносил свою фразу и каждый из участников, присоединяясь к хору, увеличивал его громкость.

Приятная во многих отношениях.

Хомячок по кличке Тоффи.

Настоящая домохозяйка в будущем.

Кот по кличке Сокс.

Ей больше нравилась роль слушателя, и с этой ролью она отлично справлялась…

— Анна, милая моя? Что вы здесь делаете? — раздался голос от кухонной двери.

Я обернулась. В дверном проеме, на фоне темной прихожей, стояла Лиз в розовой пижаме с зайчиком на кармане. Она смотрела на лампу в моих руках.

— Это вы, — медленно произнесла я. — Вы — это она. Вы — Ребекка.

43

— О чем это вы, моя милая?

Ее лицо, освещенное холодным белым светом, противоречило невинно-недоуменному голосу: глаза раскрыты чуть шире, чем обычно, губы и веки мелко подрагивают, испуг в каждой черточке. Она просто пыталась оттянуть время. О своей догадке я объявила без тени сомнения — наоборот, с неопровержимой уверенностью, словно лампа-вспышка внезапно осветила все. В этот миг истина открылась, и наши с Лиз беседы промелькнули в моем сознании, словно прокручиваемая назад видеозапись: ее расспросы как бы между прочим, ее обеспокоенность моим расследованием, ее настойчивые уговоры оставить это дело ради моей же безопасности. Поставив лампу на стол, я смотрела на Лиз, как мне казалось, без всяких эмоций.

— А я действительно оказалась права, — сказала я. — Ошиблась только насчет Хелен. Вы избавились от Джералдины из опасения, что в один прекрасный день она приглядится и заподозрит…

— Нет! Все было совсем не так! Я никогда этого не сделала бы, никогда, — если бы обстоятельства не вынудили. Вы должны понять, у меня не было выбора. — Слова слетали с ее губ, а я, глядя на нее, понимала, что эти слова отрезают ей все пути назад. — Анна, она же почти догадалась! Еще немного — и она все поняла бы. Когда Джералдина переехала сюда и зашла ко мне на чашку чая, я поинтересовалась, откуда она. А услышав, что из Тисфорда, я поняла, что знаю ее, помню по начальной школе. Если я могла вспомнить ее, то она наверняка вспомнила бы меня. Внешне я, конечно, изменилась, но никто не меняется настолько, чтобы…

Приятное лицо без единой морщинки, серо-голубые глаза, маленькие руки, тонкие запястья — я как будто видела все это впервые. И только когда она замолчала, я отметила про себя, что ее манера поведения изменилась до неузнаваемости: все в ней было другим — и то, как она держалась, и выражение ее лица, и даже поза. Прежняя Лиз еще проглядывала, но маска приветливой немолодой домохозяйки слетела, как шляпа с головы.

— Я не хотела убивать ее собаку. Совсем не хотела, — продолжала она негромко. — Но я должна была избавиться от Джералдины. Если бы она серьезно отнеслась к тому письму, к телефонным звонкам, к разбитым окнам… Но она проигнорировала все предупреждения — и, значит, не оставила мне выбора. А ведь я создала для себя совершенно новую жизнь, я стала здесь своей. Если бы вы знали, как долго я искала место, где могла чувствовать себя в безопасности, — и только здесь вписалась в общество. Одна мысль о том, что все может измениться, повергает меня в ужас. Я не могу уехать отсюда… это мой дом, Анна, мой первый настоящий дом. В нем вся моя жизнь.

Она вошла в кухню и села за стол. Все вокруг теперь выглядело декорациями к спектаклю. Я поймала ее взгляд на фотографию в серебряной рамке, стоявшую рядом с вазой для фруктов. В глазах Лиз была щемящая тоска, которую ей не удалось скрыть. Две смеющиеся темноволосые девчушки с ямочками на розовых щеках…

— А ведь это не ваши дочери, верно? — сказала я. — Эти девочки не имеют к вам никакого отношения.

Не глядя на меня, она кивнула. Ее глаза все еще были устремлены на фотографию.

— Снимок прислал мне директор колонии для малолетних правонарушителей. Это его внучки. Мне всегда хотелось иметь свою семью, но слишком многое пришлось бы скрывать. Разве я сумела бы сохранить в секрете от мужа и детей, кто я на самом деле? А фантазии — все же лучше, чем ничего. Временами я и сама верила, что они мои дочери. И этого было почти достаточно… Кейти и Эллис. Я сама выбрала им имена — и неважно, как их в действительности зовут. Мне было так хорошо здесь, пока не приехала Джералдина. Я жила именно той жизнью, о которой всегда мечтала. Я бы не причинила зла никому и ничему, если бы…

Это было похоже на разговор во сне. Меня захлестнула горячая волна сочувствия, но я подавила жалость.

— А чем вам помешал Сокс? Вы уже не опасались разоблачения, однако покалечили и убили несчастное животное…

— Я не собиралась делать ни того ни другого! — простонала она. Лицо ее было абсолютно неподвижно, словно она превратилась в чревовещателя. — Я никогда не обидела бы Сокса, если бы… если бы он не повадился ходить к вам, даже когда я была дома… Мне показалось, что до меня ему больше нет никакого дела. Однажды ночью он запрыгнул ко мне на кровать, когда я как раз и думала об этом, и я… ударила его наотмашь. Не сдержалась. А вскоре увидела его вечером у блюдца с кормом. Как он смотрел на меня! Вроде я для него никто — так, человек с улицы, который обязан его кормить. Я подняла его и…

Все ясно. Мысленно я перенеслась в квартиру Аннет Уотсон и вновь слушала ее рассказ про убийство хомячка Тоффи.

— Увидев, что он мертв, я… запаниковала, — сбивчиво продолжила она. — Испугалась, что вы заподозрите меня, испугалась того, что натворила. Честно сказать, даже не знаю, о чем я думала. В общем, я оставила его на вашей садовой дорожке, чтобы вы его нашли и рассказали мне. А я смогла бы убедить себя в том, что он умер от старости, что он, как обычно, вышел ночью из дома и…

Замолчав на секунду, она сделала глубокий вдох. Я заметила влажный блеск в ее глазах.

— Но у меня и в мыслях не было причинить зло вам, Анна! Никогда. Да, я кинула в ваше окно камень, но сначала дождалась, пока вы выключите свет. Я знала, что вы уже наверху, в спальне. Мне всего-то и надо было напугать вас, остановить ваши поиски сведений обо мне, ведь вы и так уже узнали слишком многое. Я понимала, что это лишь вопрос времени. Если вы продолжите ваше расследование, то скоро сообразите, что к чему, и…

Она перевела взгляд на лампу «под Тиффани».

— Мы так много говорили с вами, — задумчиво произнесла она. — Иногда вы так сильно напоминали мне меня саму. Вы ведь сохраните мою тайну. Анна… мы останемся друзьями? Вы единственный человек в этой деревне, кто меня по-настоящему понимает. Неужели то, что вы обо мне узнали, так много для вас значит?

Я стояла и в упор смотрела на нее. Только теперь ужас, которым я должна была бы проникнуться, едва увидев лампу, обрушился на меня. Боже правый, а я-то полностью доверяла этой женщине, почти любила! Я будто ненароком сдвинула камень в прекрасном саду — и обнаружила тошнотворный клубок полупрозрачных червей. Меня передернуло от омерзения: я вспомнила то утро, когда помогала ей хоронить Сокса.

— Еще как значит, — отозвалась я. Отвращение было написано на моем лице, оно слышалось в моем голосе. — Это меняет все. Так что простите. Я не могу переступить через себя.

Ее лицо стало бессмысленным и горестно-трагическим одновременно. Медленно встав из-за стола, она подошла к мойке и остановилась спиной ко мне. Заметив, как подрагивают ее поникшие плечи, я поняла, что она беззвучно плачет.

— Простите, — сказала я. — Мне действительно очень жаль.

Дрожь прекратилась, фигура в розовой пижаме будто окаменела. И вдруг я услышала голос Дональда Харгривза, звучавший в тихом кабинете за тысячу миль отсюда: «Раскрытие личной тайны, предательство любимого человека. Для нее это как бы спусковые крючки». В этот момент Ребекка обернулась, и я увидела ее безумные глаза. В руке был зажат нож для рубки мяса.

Я бросилась бежать еще до того, как мозг послал команду ногам, — инстинкт самосохранения сработал моментально. Выскочив из кухни, я пролетела прихожую и вихрем понеслась наверх по ступеням лестницы. Слыша позади себя топот и ощущая дыхание смерти, я в долю секунды приняла решение, за какой из дверей искать убежище. Расстояние между мной и Ребеккой было не больше трех шагов, когда я, толкнув дверь ванной комнаты, прыгнула внутрь, захлопнула дверь и щелкнула задвижкой.

В ванной было темно, при слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь жалюзи на окошке, я видела лишь расплывчатые контуры. Сердце, казалось, билось во всех частях моего тела: во рту, в ушах, даже в мозгу. Кроме сердцебиения, я слышала только стук в дверь — не тот слабый деликатный стук, в котором звучит просьба впустить; удары по двери говорили о намерении силой прорваться внутрь.

Я стояла как в столбняке, адреналин, погнавший меня вверх по лестнице, схлынул, оставив тупую беспомощность существа, оцепеневшего на дороге в свете фар.

Латунная защелка не выдержала бы серьезного напора — такую любая домохозяйка может установить сама. Подобные защелки спасают от неловких ситуаций, но не обеспечивают безопасность и уж никоим образом не предназначены для защиты от убийцы.

Совершенно безумные глаза… Вспомнив о них, я стряхнула с себя обреченность животного на дороге. Нащупав выключатель и включив свет, я принялась озираться в поисках хоть чего-нибудь, чем можно защититься. Латунная вешалка для одежды, стопка мягких полотенец пастельных тонов, плетеная бельевая корзина. Блестящий светлый кафель под ногами. Над идеально чистой раковиной — окно в сад, но слишком узкое для меня, сквозь него вряд ли пролез бы и тощий десятилетний пацаненок. Впрочем, даже если бы я сумела протиснуться, то все равно оказалась бы в западне: ванная-то на втором этаже, а по голой стене не спустишься. В оконном стекле я видела сразу две картины: внутреннее убранство чистой, обставленной всем необходимым ванной комнаты на фоне черной туманной пустоты снаружи.

Звать на помощь? Бесполезно — на много миль вокруг ни души… Оглушительный треск дал мне понять сразу две вещи. Первое — Ребекка пыталась выломать дверь чем-то большим и тяжелым. Второе — дверь уже поддалась напору. Изящная декоративная защелка почти вырвана из дерева, еще одно усилие — и мое положение круто изменится.

Нож для рубки мяса. Ее глаза и ее лицо… вот что видела Эленор Корбетт в последние мгновения своей жизни.

Мой взгляд лихорадочно метался по ванной в поисках чего-либо тяжелого, что могло бы послужить спасительным оружием, — и замер на кованой подставке, мостиком изогнувшейся над ванной и опиравшейся на ее края. Необычайно красивая вещь, возможно даже антикварная. Только бы мои глаза не обманулись, только бы это не был легкий муляж, наподобие птичьей кормушки, которая издали выглядит каменной, а на самом деле ее поднимет даже ребенок. Я взялась за подставку. Флаконы с шампунем и пеной для ванны, баллоны с дезодорантом разлетелись по полу; с некоторых слетели пробки, содержимое растеклось по кафелю. Мне повезло: полка оказалась такой же тяжелой, какой выглядела.

Я прижалась к стене возле двери, нутром чувствуя, что долго та не продержится, и не ошиблась: в следующий миг защелка отскочила и Ребекка ввалилась в ванную. В руках у нее был приставной столик с лестничной площадки; с его помощью она и справилась с дверью. Я подняла подставку над головой. Молниеносным движением Ребекка отшвырнула столик и бросилась на меня. В ее руке блеснул нож. Я закричала, и моя свободная рука инстинктивно метнулась вверх, чтобы отразить удар. Скользнув по локтю, нож вонзился в предплечье, а я, собрав все силы, нанесла удар сверху вниз зажатой в другой руке металлической подставкой. Спасая свою жизнь, я не сразу почувствовала, что ранена.

Мой удар попал в цель. Ребекка рухнула на пол как мешок с чем-то неживым, сыпучим, тяжелым.

Я в ужасе смотрела на обмякшее, недвижное тело. Прошло несколько секунд, прежде чем я заметила свою окровавленную руку; рана оказалась глубокой — густые красные капли шлепались на кафельные плитки пола рядом с лицом Ребекки.

И тогда я заплакала.

Эпилог

Я и сейчас отчаянно путаюсь в событиях, что произошли сразу после смерти Ребекки Фишер, — словно накачалась алкоголем или наркотиками. Мои воспоминания нельзя назвать туманными, скорее они смахивают на черные дыры в космосе; такие воспоминания никогда не всплывают в памяти от какого-нибудь внешнего толчка — нет, они исчезают навечно, как несохраненные данные с жесткого диска компьютера.

Кое-что я все же припоминаю, но высвечиваются отдельные образы, и общая картина возникает лишь на мгновение, чтобы так же внезапно исчезнуть. Так мощнейшая лампа, вспыхнув на одну наносекунду, выхватывает какую-то деталь в темной комнате — и ослепляет. Именно так мне вспоминаются те события; уж не знаю, такими ли я видела их в то время.

Помню телефон на столе в спальне, где я прежде никогда не была. На периферии моего зрения — смутно знакомые безделушки и фотографии, тусклый блеск металлических спинок кровати, сложенное покрывало, смятые простыни. Раненой и все еще кровоточащей рукой я снимаю трубку телефона. Рука обмотана полотенцем бледно-абрикосового цвета, по которому медленно расплывается кровавое пятно. Раздумываю, куда звонить сначала — в «скорую помощь» или в полицию.

Следующая вспышка: истерический рассказ в трубку, слова путаются, теряют смысл, будто я говорю на иностранном языке. Терпеливый голос на другом конце линии, который становится тревожным, когда я произношу мертвая. Полотенце у меня на руке уже алое, а не абрикосовое. Голова кружится, мир уплывает…

Еще вспышка: я тащусь мимо ванной и вижу кафель, заляпанный моей кровью, повсюду туалетные принадлежности. Смешались ароматы шампуня, пены для ванн, кондиционера. Запах провинциальной аптеки не сочетается с телом Лиз, распростертым на кафельном полу. В голове бьется назойливая мысль: «Не Лиз, а Ребекка. Ребекка».

Полицейские маячки, окрасившие в синий цвет вставку рифленого стекла на входной двери. Взволнованные голоса вокруг… все как в тумане. Светловолосый врач с темно-красным родимым пятном на щеке. Зарождающийся летний рассвет, когда машина «скорой помощи» привезла меня в больницу Борнмута.

Моя рана оказалась не столь серьезной, какой выглядела, но на руку тем не менее наложили десять стежков. Шрам останется на всю жизнь. Мне повезло, потому что мой шрам чаще всего будет скрыт под одеждой. Так сказали мне медсестры, когда суматоха немного стихла и мир снова успокоился. Только медсестры все ходили туда-сюда по палате, а мне сквозь сонную пелену, застилавшую глаза, казалось, что они исполняют бесконечный гавот.

Меня поместили в отдельную палату — больше для удобства полиции, чем для моего. Два полисмена, устроившись на стульях возле кровати, задавали мне вопросы, я машинально отвечала, чувствуя, как часть моего сознания то покидает реальность, то возвращается. Полицейские были вежливы и обходительны: то, что произошло, ужасно, и им неловко тревожить меня расспросами, но необходимо выяснить… Я рассказала им все от начала до конца.

После их ухода одна из сестер впустила в палату Карла. Он был бледен, волосы всклокочены, в глазах застыл ужас. Приехав домой, он обнаружил полдюжины полицейских на половине Лиз, а когда спросил, что случилось, то ему самому едва не понадобилась «скорая». «Слава Богу, что ты в порядке, — твердил он. — Слава Богу, что ты жива». Он был потрясен до глубины души и, судя по ошеломленному виду, не мог осознать, каким образом наши жизни так круто повернули в мир безумия и жестокости. «Если бы с тобой что-нибудь случилось…» Он осекся и умолк, поняв, как и я, что такой исход был более чем возможен.

Я думала, что надолго застряну в больнице, но уже в понедельник после обеда меня отпустили, снабдив инструкциями, как обрабатывать рану в домашних условиях, лекарствами и перевязочными средствами на ближайшие две недели. Домой меня повез Карл. Сначала мы безостановочно говорили о том, что произошло, но постепенно беседа сошла на нет. Я задремала, и мне мерещились домики цвета меда, пестрые пони, пасущиеся в полях, на зеленой траве темные заплаты теней от деревьев. Солнечный свет. Безлюдье. Покой.

Конечно, о том, что было после, вы уже знаете из газет. В соответствии с законом новая идентификация Ребекки Фишер была обнародована, и все узнали, кем она стала на свободе и где нашла пристанище. Она снова оказалась в центре внимания, ее имя замелькало в заголовках и редакционных статьях, — некоторые были исполнены праведного гнева, другие — нарочито жалостливыми. Джералдина в них не упоминалась. Мне повезло меньше. Ведь в итоге именно я оказалась ключевой фигурой в раскрытии тайны Ребекки — случайно поселившаяся по соседству не слишком удачливая писательница, которая едва не пала жертвой ее умело скрываемого безумия.

Сейчас всем известно, что Ребекка Фишер погибла в возрасте сорока трех лет от удара, нанесенного ее соседкой, которую она хотела зарезать. Полагаю, в этом полностью моя вина. Всю историю никто не узнал бы, если б не мои интервью «Мейл», «Сан», «Экспресс» и «Миррор». А «Мейл» прорекламировала интервью на первой полосе! Я согласилась на эти интервью, полагая, что у меня нет иного выбора. Хотя у меня и не было никаких юридических обязательств, я не считала себя свободной от обязательств моральных; чувство вины вынуждало объясниться. Случившееся было ясно и понятно как газетчикам, так и полиции: типичный случай самообороны. Нож на залитом кровью кафельном полу ванной комнаты поведал свою историю, так же как выдранная из косяка защелка. Однако всех — что, впрочем, неудивительно — больше интересовало, как это происходило и не замечала ли я раньше странностей в ее поведении.

Я рассказала всю правду — будто преподнесла бесценный подарок, а тот остался незамеченным. До меня не сразу дошло, что правда никому не нужна, а нужны вариации на тему книги «Жажда убивать». И потому героиней статей стала милая, тихая домохозяйка, подрабатывающая в библиотеке, за любезной улыбкой которой скрывалась истинно дьявольская сущность. Перечитывая интервью и сенсационные заголовки, я иногда ловлю себя на мысли, что мне хочется повернуть время вспять и наврать с три короба, вместо того чтобы выкладывать безразличным обывателям подробности и эмоции, которые столько для меня значат. А еще я испытываю угрызения совести за то, что раскрыла тайну Лиз.

Я понимаю, что человека по имени Лиз Грей никогда не было на свете — это всего лишь имя, придуманное в тюремной канцелярии. Но я не могла отделаться от чувства, что Лиз Грей все-таки была. Существовала, как может существовать герой пьесы, когда некоторые особенности характера актера пробиваются сквозь костюм и грим, создавая образ настолько реальный, что он продолжает жить и после того, как опустится занавес.

Я чувствовала, что Лиз была частью Ребекки. Она была той женщиной, какой всегда хотела быть Ребекка.

И у нас с ней было очень много общего.

Мы с Карлом по-прежнему живем на Плаумэн-лейн в Эбботс-Ньютоне. Сразу после моего возвращения из больницы мы нет-нет да и ловили на себе косые взгляды. Но, как я уже сказала, вся история получила подробное освещение в газетах. Каждому стали известны факты и наша роль во всех произошедших событиях, а значит, и наша невиновность.

Как бы там ни было, жизнь не стоит на месте. Прошло уже пятнадцать месяцев. У нас новые соседи — тридцатилетняя супружеская пара. Он работает кем-то на телевидении, она пресс-секретарь в какой-то компании. Всю неделю они живут в Лондоне, а сюда приезжают только на выходные, да и тогда их не видно и не слышно.

Иногда я встречаю в деревне Хелен. Мы не знаем, о чем говорить в тех редких случаях, когда наши пути пересекаются. Единственная тема, которая приходит в голову, касается нашей общей знакомой, а я могу совершенно точно сказать, что эта тема неприятна нам обеим. Между нами никогда не было дружбы, но теперь я разглядела в ней то, что видела Ребекка, — застенчивую, замкнутую женщину, послушную долгу и не одобряющую все и вся. Однако по-настоящему темных сторон в ее характере нет, да никогда и не было.

Иногда нас навещает Петра. Отношения между нами такие же, как были в Рединге. Между мной и Карлом тоже. Мы с ним счастливы и уже начали поговаривать о малыше; как ни странно, я мечтаю о ребенке не меньше, чем Карл.

Мы с Карлом стали более общительными, я подружилась с женами некоторых его коллег, а вот с Джимом и Тиной так и не сблизилась. Когда меня впервые представляют кому-то, разговор неизбежно переходит на Ребекку — иногда тактично, иногда с бесчувственной непосредственностью. Правда никому не интересна, как раньше газетчикам. Я смирилась с этим и не принимаю близко к сердцу.

Я все еще работаю над романом. Книга продвигается успешно, и я рассчитываю закончить ее через несколько месяцев. Мне уже нравится работать в гостевой комнате, которая сейчас выглядит так же, как до разгрома, — включенное радио, Карл у себя на службе, окно выходит в густые заросли, где никогда не прятался мистер Уиллер.

Литературный агент обещает, что благодаря моим интервью, еще не изгладившимся из памяти, роман будет лучше продаваться. Перспектива должна бы радовать, но я не вполне разделяю его уверенность. Надежда на успех романа омрачена тенью того, что послужило основой его создания; это кажется неправильным, даже нечестным… смахивает на разграбление могилы.

Я пыталась как можно дальше увести сюжет от реалий дела Ребекки — куда дальше, чем планировала вначале. И мне это удалось. Сработал механизм самозащиты и помог создать главную героиню, не имеющую практически ничего общего с Ребеккой, которую я знала.

Кое о чем мне просто не хочется вспоминать. Даже сейчас, когда все уже позади.

Впервые я увидела этот сон примерно шесть месяцев назад. И снова — прошлой ночью. Не знаю, что явилось причиной. Возможно, воспоминания всплыли сами по себе, как это подчас бывает.

Я вдруг вновь оказалась на вокзале в Тисфорде. На дальней платформе я увидела Ребекку — десятилетнюю девочку в аккуратной школьной форме, с маленькими золотыми сережками в ушах и изящным вельветовым ободком на длинных светлых волосах. Рядом с ней стояла Эленор Корбетт, безмолвная, бесстрастная. Казалось, эти двое — единственные люди в мире. Все вокруг них — вокзал, улицы и тротуары вдалеке, — все было абсолютно пустынным. Закат душного летнего вечера окрасил горизонт в розовый цвет.

Я кинулась к ним, словно что-то меня подтолкнуло. Звук моих шагов был резким и гулким.

— Вы куда?!

— Мы должны уехать. — Лицо Ребекки было непроницаемо, голос звучал ровно и бесцветно. — Все теперь знают, кто мы. Это опасно.

Озадаченная, я долго смотрела на них.

— А когда вы вернетесь?

— Мы не вернемся. — Вдали показался поезд. Он на полной скорости приближался, а когда затормозил у платформы, я увидела, что вагоны тоже пусты. — Никогда не вернемся.

Мне больше нечего было сказать. С горьким чувством вины я следила, как Эленор заходит в вагон. Ребекка шагнула следом, и я не сдержала возгласа:

— Прости меня! Я не хотела тебя прогонять.

— А ты и не прогоняла, — отозвалась Ребекка, высунув голову в открытое окно. — Ты вообще ни при чем. Мы должны уехать. Просто должны — и все.

Поезд тронулся. Я помахала рукой, Ребекка махнула в ответ, лицо ее было торжественно-серьезным. Я молча стояла на платформе и смотрела, как поезд, домчав до края мира, исчез из глаз.

Затем я развернулась и отправилась в долгий обратный путь домой, на Плаумэн-лейн.

Примечания

1

Сеть магазинов и аптек, продающих аптекарские товары, косметику и предметы личной гигиены. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Твоя песня» — песня Элтона Джона на его музыку и на стихи Берни Топина (Bernie Taupin).

(обратно)

3

Plus ça change — начало французского крылатого выражения Plus ça change, plus c'est la meme chose (Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому), которое впервые появилось в парижском ежемесячном журнале «Осы» в январе 1847 г. Издавал журнал Жан-Батист Альфонс Карр (1808–1890), французский критик, редактор и новеллист.

(обратно)

4

«Бунтовщик без идеала» (Rebel Without a Cause) — фильм американского режиссера Николаса Рэя (Nicholas Ray). «Писатель без сюжета» — заметки из записных книжек американского писателя Ричарда Лоуренса Коэна (Richard Lawrence Cohen), первоначально помещенные в его блогах.

(обратно)

5

Рединг — административный центр графства Беркшир.

(обратно)

6

Дорсет — графство на юге Великобритании.

(обратно)

7

«Марта и Маффинс» (Martha and Muffins) — канадская музыкальная группа новой волны, возникшая в 1977 году.

(обратно)

8

«Бекс» — марка немецкого нефильтрованного пива.

(обратно)

9

Скваттер — участник движения бездомных и живущих в плохих жилищных условиях.

(обратно)

10

«Я смотрю и что-то вижу» — начальные слова популярной в Англии игры, суть которой состоит в том, что ведущий сообщает играющим, что видит предмет, название которого начинается с такой-то буквы, а они должны назвать этот предмет.

(обратно)

11

Тюдоровский стиль — стиль британской архитектуры (конец XV — начало XVII в.); отличается плоскими арками, мелкими карнизами и деревянной обшивкой стен.

(обратно)

12

Борнмут — город в Англии, в графстве Дорсетшир.

(обратно)

13

Женский институт — организация, объединяющая женщин, живущих в сельской местности; в её рамках действуют различные кружки, клубы по интересам и т. п.

(обратно)

14

«Асда» — сеть фирменных продовольственных магазинов.

(обратно)

15

«Рэт энд Пэррет» (Rat and Parrot) — распространенная в Великобритании сеть пабов с кухней.

(обратно)

16

Джон Гришэм (John Grisham) — американский писатель, получивший широкую известность за серию «триллеров глазами юриста» (legal thrillers). До того как стать писателем, Джон Гришэм был успешным адвокатом и политиком.

(обратно)

17

«Мирамакс» («Miramax Films») — кинокомпания, основанная в 1979 г. братьями Бобом и Харви Вайнштейнами и названная в честь родителей братьев, Миры и Макса.

(обратно)

18

Пул — город в графстве Дорсетшир.

(обратно)

19

Сьюзанн Вега (Suzann Vega) — американская певица; ее песня «Марлин на стене» (Marlene on the Wall) была написана и впервые исполнена в 1985 году.

(обратно)

20

«Дети обреченных» (Children of the Damned) — английский научно-фантастический фильм режиссера Антона Лидера (Anton М. Leader).

(обратно)

21

«24» — американский телесериал.

(обратно)

22

Банши — фольклорный персонаж ирландских и шотландских мифов, привидение-плакальщица, чьи завывания под окнами дома предвещают обитателю этого дома смерть.

(обратно)

23

Евростар (Eurostar) — поезд скоростной железной дороги между Лондоном и Парижем, проходящей под Ла-Маншем.

(обратно)

24

Кэтрин Куксон — английская писательница, автор многочисленных популярных романов.

(обратно)

25

«Завтрак пахаря» — хлеб с сыром; дежурное блюдо в пабе.

(обратно)

26

«Там, где нам надо быть» (Up Where We Belong) — песня из фильма Тэйлора Хэкфорда «Офицер и человек».

(обратно)

27

«Некст» — название магазинов по пошиву и продаже одежды одноименной компании.

(обратно)

28

Лусиан Фрейд — британский художник немецкого происхождения, внук Зигмунда Фрейда.

(обратно)

29

«Мандолина капитана Корелли» (Captain Corelli's Mandolin) — роман английского писателя Луиса де Бернье, по которому режиссер Джон Мэдден поставил одноименный фильм.

(обратно)

30

Справедливый Вильям (Just William) — герой серии книг для детей о школьнике Вильяме Брауне, написанных британским писателем Ричмэлом Кромптоном (Richmal Crompton).

(обратно)

31

Беатрис Поттер (Beatrix Potter) — британская писательница и книжный график. Написанная и проиллюстрированная ею книга «Сказка о кролике Питере» (The Tale of Peter Rabbit), впервые опубликованная в 1902 году, до сих пор является одной из самых популярных в Англии детских книг.

(обратно)

32

БНП (BNP — British National Party) — Британская национальная партия — ультраправая националистическая партия в Великобритании.

(обратно)

33

Винсент Прайс — американский киноактер, красавец, известный по фильмам ужасов 1930–1940-х годов.

(обратно)

34

«Степфордские жены» — роман американского писателя Айра Левина, в котором описывается, как женщин превращали в покорных мужьям жен-домохозяек.

(обратно)

35

Мартин имеет в виду сентиментальный роман американской писательницы Кейт Даглас Уиггин «Ребекка с фермы Саннибрук», в котором описаны романтические приключения девочки по имени Ребекка из многодетной бедной семьи, жившей на ферме Саннибрук, и ушедшей от родителей к двум своим тетям.

(обратно)

36

«Смитс» (Smith's) — сеть книжных магазинов в Великобритании.

(обратно)

37

Бедлам, или Вифлеемская королевская больница, — психиатрическая больница, основанная в 1247 году в Лондоне, ныне переведена в графство Кент.

(обратно)

38

САС (Special Air Service) — Специальный военно-воздушный полк (авиадесантное подразделение специального назначения); используется для подавления волнений и выступлений населения, в особенности в Северной Ирландии.

(обратно)

39

Английская фабрика Веджвуд, производящая фарфоровые и фаянсовые изделия обычно синего цвета.

(обратно)

40

Форт Нокс — военная база в штате Кентукки, на которой Министерство финансов Соединенных Штатов основало в 1935 году хранилище золотого запаса США.

(обратно)

41

«Ночь живых мертвецов» (Night of the living Dead) — черно-белый американский фильм ужасов, снятый режиссером Джорджем Ромеро (George Romero), в котором рассказывается о воскрешении недавно умерших людей.

(обратно)

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте