«Лесная смерть»

Брижит Обер Лесная смерть

Человеческая жизнь — сплошная агония.

Смерть постоянно следует вместе с человеком, таясь в очертаниях его фигуры.

Поговорка народов Берега Слоновой Кости

1

Идет дождь. Очень сильный — крупные капли дождя стучат по оконным стеклам. Мне слышно, как от бешеных порывов ветра содрогаются двери и окна. Иветта бегает по дому туда-сюда, закрывает ставни, запирает окна на задвижки. Потом она принесет мне ужин. Я вовсе не хочу есть и не стану. Она примется упорствовать, настаивая на своем. Начнет сердиться. И наверняка скажет: «Ну же, Элиза, вы ведете себя просто глупо: для того чтобы восстановить силы, вам непременно нужно поесть». Идиотизм. Единственно действующие в моем организме функции — дыхания и пищеварения — вряд ли требуют так уж много сил. Что же до прочего, то я не в состоянии хотя бы сдвинуть с места свое кресло. Ибо я есть не что иное, как существо, страдающее тетраплегией.[1] Казалось бы, одного этого уже вполне достаточно, так нет — меня угораздило переплюнуть всех себе подобных: потеря зрения и способности говорить — ни дать ни взять вышедший из строя телевизор. Я нема, слепа и абсолютно неподвижна. Короче — без пяти минут живой труп. В комнату входит Иветта — я слышу ее быстрые шаги.

— Пора ужинать!

Ужин обычно состоит из некоей жидкой смеси овощей с протеинами, которую мне запихивают в рот при помощи чайной ложечки. «Ужин» оказывается слишком горячим, я пытаюсь уклониться, как могу. Воображаю себе: Иветта, надо полагать, отчаянно злится. Я хорошо помню ее круглое, сливочно-белое лицо в ореоле светлых волос. Вдова железнодорожника, будучи весьма крепкого телосложения, в свои шестьдесят полна сил и жизненной энергии. В нашей семье Иветта работает уже почти тридцать лет. Мою маму она помнит куда лучше, чем я сама. Правда, мне было всего пять лет отроду, когда мама «вознеслась на небеса». А семь лет назад умер отец, и я переехала сюда вместе с Иветтой — она по-прежнему выполняла всю работу по дому, с той лишь разницей, что это был уже мой дом. И вот теперь ей пришлось стать еще и моей нянькой. Профессиональная сиделка научила ее всем необходимым навыкам обращения с подобными больными. Бедная Иветта, вынужденная меня мыть, кормить, приводить в порядок, выносить за мной горшки — сколько раз она, наверное, искренне желала моей смерти. А сколько раз того же желала я сама?

Интересно: уже стемнело или еще нет? Сейчас конец мая. Я не помню, когда в конце мая темнеет: в семь или в восемь. И не могу спросить этого у Иветты. Я ничего ни у кого не могу спросить. Что поделаешь: центральный процессор не работает.

Это произошло прошлой осенью, во время поездки в Ирландию. Я была там с Бенуа. 13 октября 1994 года. Я хорошо помню, как он был одет в тот день: брюки цвета морской волны, с большим вкусом подобранный к ним пуловер и синие полукеды. А я была в джинсах и белом свитере. На ногах — новенькие белые кроссовки. Теперь я всегда обута в домашние тапки, а одета по большей части в ночную сорочку. И какого она цвета, увы, сказать вам не могу, ибо для меня самой это полный секрет…

Тогда, путешествуя, мы с Бенуа решили добраться аж до Северной Ирландии. Мостовая Гигантов,[2] Белфаст. Тем утром, в Белфасте, мы отправились в банк, чтобы получить деньги по дорожным чекам. Никак не могу вспомнить, какая в тот день у меня была сумка. Синяя кожаная или разноцветный рюкзак? Такого рода вещи меня страшно раздражают. Ведь видела же прекрасно — и умудрилась забыть! А теперь мне так не хватает того, что можно увидеть.

Короче, мы подошли к банку, и я уже толкнула застекленную дверь. Тут-то все и началось. Взрыв. Взорвалась какая-то машина, метрах в десяти от нас. Водитель, разумеется, — насмерть, четверо пассажиров — тоже. И Бенуа. Сначала раздался оглушительный грохот, затем — страшной силы взрыв; и одновременно — такое ощущение, словно прямиком угодил в пекло. Бенуа схватил меня за руку и швырнул на землю. Мы оказались в каком-то водовороте из кусков металла и стекла. Я видела, как взрывается машина, слышала крики, но не могла понять — действительно никак не могла уразуметь того, что все это происходит на самом деле, причем со мной — Элизой Андриоли. Какие-то люди кричали не своими голосами. Я увидела, как осколок стекла впивается в горло Бенуа, как кровь — поняла ли я тогда, что это была кровь? — вырывается оттуда фонтаном. Я тоже вопила не своим голосом. Потом что-то ударило меня по голове. Я закрыла глаза. Как выяснилось — навсегда.

Около двух месяцев я пребывала в коме. Когда пришла в себя, оказалось, что я уже во Франции, в Париже. До меня не сразу дошло, что мое теперешнее состояние — явление отнюдь не временное. Что я никогда уже не смогу увидеть что бы то ни было, встать на ноги. Не смогу разговаривать с медсестрами и врачами. Всю тяжесть нынешнего своего положения я поняла лишь постепенно, из разговоров, которые они вели между собой. Я никак не хотела в это поверить. И тем не менее…

Прежде чем прийти к выводу о том, что хотя спинной мозг, судя по всему, поражен не так уж безнадежно, двигательные центры все-таки серьезно повреждены, они очень долго обследовали меня. «Кора головного мозга… центр регуляции мозжечка… нельзя исключить кататоническое состояние…» Короче, полная катастрофа. В отношении глаз картина примерно та же: зрительный нерв не задет, но, по всей вероятности, основательно пострадала соответствующая область головного мозга — так что трудно сказать, смогу ли я когда-нибудь вновь обрести зрение. Врачи не уверены в моей способности что-либо слышать и понимать, поэтому разговаривают со мной как со слабоумной. А все остальные следуют их примеру, за исключением Иветты, которая с редкостным — и, между прочим, совершенно оправданным — упрямством свято верит в то, что я прекрасно сознаю все, что происходит вокруг меня, более того — в то, что в один прекрасный день я восстану из своей инвалидной коляски, словно Лазарь — из гроба…

Вот такие дела. Мне тридцать шесть лет. Когда-то я каталась на лыжах, играла в теннис, любила ходить пешком, плавать; любила солнце, прогулки, путешествия, любовные истории. Любовь… А теперь я похоронена заживо в мертвой оболочке своего тела и каждый день молю Бога лишь об одном: чтобы он дал мне наконец возможность умереть по-настоящему.

Когда я слышу, как Иветта суетится вокруг меня, я частенько вспоминаю один фильм, который как-то вечером показывали по телевизору. Главный его герой являл собой нечто вроде меня теперешней — только руки и ноги у него были еще и ампутированы; этакий обрубок человеческого тела, слепой и немой; он все пытался изыскать какой-нибудь способ общения со своей сиделкой в надежде на то, что ему удастся убедить ее его убить. Мы с Бенуа тогда едва не расплакались. Здоровые, счастливые, удобно устроившиеся на диване с парой стаканчиков спиртного под рукой. Вполне способные пустить слезу по поводу чужого несчастья.

Иветта меня ругает. Я пытаюсь проглотить проклятую кашицу. Сделать это не так-то просто. Каждый божий день я ломаю голову над одним и тем же вопросом: почему одни мускулы у меня работают, а другие — нет? Почему мое сердце продолжает стучать, а мозг — размышлять, причем вполне логически? Почему моя кожа не утратила чувствительности и способна даже покрываться мурашками? И каждый божий день — с тех пор как пришла в сознание — я пытаюсь собрать всю свою волю в кулак, чтобы любым способом достичь заветной цели: способности двигаться. Шевелиться, вертеться. Два месяца назад мне впервые удалось моргнуть, а в прошлом месяце я научилась чуть приподнимать указательный палец левой руки. Еще я могу мотать головой, но, увы, это совершенно бессознательные движения, контролировать которые я не в силах. Рэйбо, мой лечащий врач, говорит, что все это — колоссальный прогресс. И спокойненько отправляется заниматься серфингом. Рэйбо отнюдь не относится к разряду людей чересчур чувствительных. Он полагает, что мне самое место — в каком-нибудь специальном заведении для подобных больных. Этаком стерилизованном приюте для умирающих, оборудованном по последнему слову техники обиталище живых трупов.

Ну вот, с ужином покончено. Иветта все убирает. Потом включает телевизор и принимается мыть посуду. Передают новости. «В Бур-ан-Брес башенный кран рухнул на жилой дом». Звуки сирен, крики, комментарии. Взволнованный голос диктора. Потом еще круче: страшная оплошность полицейского в Лилле. «По ошибке застрелен молодой человек, повинный лишь в угоне автомобиля… Министр внутренних дел…» И как нас угораздило тогда оказаться возле этого проклятого банка? Или в самом деле существует нечто, именуемое «судьбой»? «В Ивелине полиция продолжает поиски пропавшего мальчика — Микаэля Массне…» А если это — моя судьба, значит, надо как-то с ней примириться? Ведь сколько себя ни жалей, лучше от этого не станет, правда? «Антициклон с Азорских островов…» Теперь — реклама. Я слушаю, как чьи-то восторженные голоса на все лады — и очень громко — воспевают достоинства подгузников, матрасов, моющих средств, автомобилей, туалетной бумаги, электрических батареек, духов, сыра и быстрозамороженных продуктов. Все это мне теперь кажется очень-очень далеким. Ну вот наконец — начинается программа, выбранная Иветтой: дискуссия на тему об употреблении наркотиков и роста преступности среди школьников. Я выслушиваю ее почти с благоговением.

Конец дискуссии. Каждый остался при своем мнении, однако все друг друга благодарят. Иветта вздыхает и катит мое кресло в спальню. Ловко перемещает меня на постель. Завтра должна прийти массажистка. Она будет дергать во все стороны мои мертвые руки и ноги, натирать их маслом, до бесконечности мять и месить, мысленно задавая себе вопрос о том, чувствую ли я при этом хоть что-то. А я не смогу ей ответить.

— Спокойной ночи, — говорит мне Иветта.

Спокойная или беспокойная — ночь, она и есть ночь.

Сегодня утром Иветта берет меня с собой в супермаркет — с тех пор, как погода стала достаточно теплой, она делает так каждую субботу. Это совсем недалеко, и она ходит туда пешком, толкая перед собой мою коляску. Дивная Иветта, упорно считающая меня существом мыслящим. Мне еще здорово повезло: меня можно поместить в сидячее положение. Благодаря чему я могу хотя бы испытывать удовольствие, ощущая солнечные лучи на своем лице, слушая птичий щебет, автомобильные гудки, вдыхать выхлопные газы и аромат свежеподстриженной травы, пытаясь представить себе тот живой разноцветный мир, что меня окружает. Иветта водрузила мне на нос черные очки. Она утверждает, что солнце способно повредить моим глазам. Но я лично подозреваю, что делает она это всякий раз по несколько иной причине: чтобы детей на улице не напугал мой неподвижный взгляд. Повредить моим глазам… Как будто им еще можно чем-то повредить! Иногда, подшучивая сама над собой, я думаю о том, что больше всего я страдаю теперь от невозможности увидеть свое отражение в зеркале. Ерунда, конечно, но все же интересно: я по-прежнему хорошенькая? Нормально ли я причесана? Парикмахерским талантам Иветты я что-то не слишком склонна доверять.

Иветта поставила мою инвалидную коляску под деревом, о чем незамедлительно мне сообщила. Здесь очень спокойно, и совсем рядом стоит на посту полицейский — это на тот случай, если каким-нибудь малолетним хулиганам стукнет вдруг в голову мысль меня похитить. Воображаю себе заголовки в газетах: «Прекрасная паралитичка изнасилована группой малолетних подонков». Иветта ушла за покупками. Я остаюсь ее ждать. Люди говорят о погоде, о предстоящих выборах, безработице и т. п. До того как я стала тем, чем являюсь теперь, я была владелицей маленького кинотеатра под названием «Трианон», расположенного на самой окраине — пардон, в Зоне Нового Городского Строительства. Три зала, заново отремонтированные. Отцовское наследство. Специализировалась на высокохудожественных и экспериментальных фильмах, благодаря чему нередко получала приглашения на кинофестивали и довольно часто ездила в Париж.

Кино, театр — все; об этом и думать теперь нельзя. Нет, я ни в коем случае не должна вновь впадать в жалость к собственной персоне.

Что-то упало мне на руку. Нечто влажное. Где-то наверху слышится воркование. Проклятый голубь. Мне делается противно при мысли о том, что на руке у меня — дерьмо. Собственное бессилие, полная неспособность распоряжаться своим телом начинает казаться все более и более невыносимой…

— Почему ты не вытрешь себе руку?

Похоже, со мной кто-то пытается заговорить. Какой-то ребенок. Тоненький застенчивый голосок. Я, естественно, молчу.

— Мадам! На тебя голубь накакал.

Это маленькое существо, должно быть, теперь ломает голову над тем, почему я ничего не говорю. Затем оно подходит ближе: я чувствую его дыхание где-то совсем рядом с собой.

— Ты что — больна?

Сообразительный, однако, попался малыш! Собрав в кулак всю свою волю, я приподнимаю указательный палец на левой руке.

— Ты не можешь говорить?

Нет, не могу. И поэтому опять приподнимаю палец. При этом я даже не знаю, понял ли мои знаки малыш.

— Меня зовут Виржини.

Значит, девочка! Определенно, мне еще не удалось достичь того необыкновенно развитого слуха, которым обычно обладают слепые. Она кладет свою руку на мою, и я чувствую ее маленькую свежую ладошку. Что она такое делает? А, вытирает мне руку — я чувствую, как к ней легонько прикасается носовой платок — не то хлопчатобумажный, не то просто бумажный.

— Я вытираю тебе руку, мадам. Ты живешь где-то недалеко?

Я приподнимаю палец.

— Когда ты поднимаешь палец, это означает «да»?

Я поднимаю палец.

— Я тоже живу совсем рядом. Мы с папой пришли сюда за покупками. Вообще-то он запрещает мне разговаривать с незнакомыми людьми, но ведь ты — совсем другое дело: ты же парализованная. Это из-за какого-нибудь несчастного случая?

Я приподнимаю палец. Мой первый разговор с человеком за долгие месяцы. Интересно: сколько же ей лет?

— Папа у меня работает в банке. Мама — библиотекарь. А я хожу в школу в Шармий. Мне уже семь лет. Хочешь, расскажу тебе одну интересную историю?

Я — в задумчивости — поднимаю палец. Семь лет. Вся жизнь у нее еще впереди. И подумать только: мне ведь тоже когда-то было всего семь лет; я тогда клятвенно обещала себе сотворить массу великих дел…

— Жил-был один маленький мальчик по имени Виктор — сын продавца из табачной лавочки. Он был очень злым; и вот, в один прекрасный день в лесу — где, между прочим, ему запрещали гулять — его настигла Смерть.

Что она такое плетет?

— Приехала полиция, но не нашла никаких следов. А потом, после Виктора, Лесная Смерть забрала Шарля-Эрика, сына той дамы, что работает на почте. Его нашли в кустах — он тоже был весь в крови. Приехала полиция, но не нашла никаких следов. Потом пришла очередь Рено. А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля.

Девчонка, похоже, просто сумасшедшая. Ну придет же ребенку в голову выдумывать подобные истории! Опершись рукой на мое предплечье, она шепчет мне на ухо:

— А я-то знаю, кто их всех поубивал.

Что? И вообще — откуда она взялась? Где ее отец?

— Потому что я видела убийцу. Ты слушаешь меня?

Я поднимаю палец. А вдруг все это — правда? Нет, так думать — просто смешно. Должно быть, девчонка из тех, кто слишком много времени проводит у телевизора.

— С тех пор мне все время страшно. Поэтому я теперь плохо учусь, а они все думают, что это — из-за смерти Рено. Ведь Рено был моим старшим братом, понимаешь?

Я приподнимаю палец. У девочки просто патологически развито воображение.

— Когда это произошло с Рено, я все видела. Это случилось в маленькой хижине в глубине сада. Знаешь, есть такие детские хижины — из тряпок, с нарисованными окнами; Рено как раз там играл, и…

— Виржини! — вдруг раздается мужской голос, глубокий и мягкий. — Я ищу тебя уже четверть часа. Тебе же было сказано никуда не отходить от киоска. Надеюсь, мадемуазель, она не слишком вам тут надоедала? О, простите ради Бога…

Люди почему-то всегда извиняются, когда до них доходит, в каком я пребываю состоянии.

— Попрощайся же с дамой, Виржини.

— До свидания, мадам. Мы, между прочим, приезжаем сюда за покупками каждую неделю.

— Виржини! Хватит, пожалуй! Извините нас…

Голос у него молодой. Очень впечатляющий. Я сразу же представляю себе этакого высоченного мужчину с коротко подстриженными волосами, в джинсах и тенниске фирмы «Лакост».

— Что-то не так?

А это уже Иветта.

— Нет, нет; просто Виржини тут немного поболтала с мадам; надеюсь, она не слишком ей надоела.

Да, действительно: Виржини и в самом деле — самая ничтожная из возможных в моей жизни бед. Иветта что-то тихонько шепчет. Представляю, что она там ему рассказывает. «Чудовищный несчастный случай, и т. д. и т. п., полный инвалид, вдобавок лишилась зрения и способности говорить, просто ужасно и т. д. и т. п., такая молодая, а жених ее и вовсе тогда погиб; бедняжка, никакой надежды, со стороны врачей — полный пессимизм, все-таки жизнь — такая несправедливая штука…»

Виржини шепчет мне на ухо:

— Если ты будешь здесь в следующую субботу, я расскажу тебе продолжение.

— Ну ладно, идем! Скажи даме «До свидания».

Я хорошо представляю себе, как отец нетерпеливо тянет ее за руку, спеша поскорее избавиться от нас.

Иветта укладывает мне на колени пластиковые пакеты, в которых полно каких-то остроконечных предметов, прикрепляет их к ручкам коляски, и — вперед. На ходу она разговаривает со мной — она всегда так делает, вывозя меня на прогулку. К такого рода монологам она давно уже привыкла, и они нисколько не смущают ее. Рэйбо она сказала, что, по ее мнению, я прекрасно все понимаю. И это правда. Однако Рэйбо лишь посоветовал ей не слишком обольщаться и не строить иллюзий. И — бегом на серфинг! Мой случай в самом деле мало интересует его. Слишком удручающий. Единственным, кто проявил настоящий интерес к моей персоне, был нейропсихиатр из той больницы, где я лежала — профессор Комбре. Он — специалист по хирургии мозга. Через три месяца меня должны снова ему показать. Поэтому иногда я принимаюсь мечтать о том, что он решится-таки на операцию — ведь это мой последний шанс. Но как убедить его пойти на такое? Иветта болтает без умолку.

— И подумать только: они опять подняли цену на камбалу. Скоро свежая рыба будет доступна только миллиардерам. Я, конечно, понимаю, что вам глубоко наплевать на эту камбалу, но все равно — чистое безобразие.

Не знаю почему, но Иветта всегда обращалась ко мне исключительно на «вы». К моим родителям, в свое время, обращалась лишь в третьем лице, а я уже тогда была для нее «мадемуазель Элиза». Этакое ретро — кусочек прошлого века в современной действительности. Теперь она говорит о Виржини.

— Да, девочка на редкость хорошенькая. И отец у нее тоже — парень довольно симпатичный. Вполне приличные люди, сразу заметно. Малышка хорошо одета, чистенькая такая, вежливая. А он — очень элегантный: бледно-зеленая тенниска, чистые джинсы — по-современному элегантный, понимаете? Какая жалость, что к вам теперь никто не приходит. Я, конечно же, знаю: вам это наверняка не доставило бы никакого удовольствия, но все-таки… Вот так вдруг оказаться совсем одинокой… ах, все ваши друзья вас, можно сказать, попросту бросили. Что поделаешь; я не раз уже вам об этом говорила: теперешние люди способны любить кого-то лишь тогда, когда он им чем-то полезен.

Мои друзья… У меня никогда не было много друзей — на одной руке пальцев хватило бы, чтобы их пересчитать. И — как назло — все они живут не здесь: Френк и Джулия — в Париже; Сирила недавно перевели по службе в Гренобль; Изабель и Люк живут в Ницце — совсем рядом с моим дядюшкой. С тех пор как я познакомилась с Бенуа, я и с ними почти перестала видеться, а наши — тоже весьма немногочисленные — общие знакомые все живут в Париже. Сначала друзья звонили мне. Под воздействием шока, наверное. Как же: Бенуа погиб, я осталась калекой… А потом звонить стали все реже и реже. Впрочем, я хорошо их понимаю: все это, должно быть, очень тягостно, и они предпочли просто забыть обо мне.

— А я не забыла купить «Аякс» для мытья окон? — внезапно спрашивает Иветта.

Затем принимается вслух перечислять свои покупки. Я ее уже не слушаю. Я думаю о том, что рассказала мне малышка Виржини. Теперь, призадумавшись над ее болтовней, я вдруг во всех деталях вспоминаю историю, происшедшую с Виктором, сыном продавца из табачной лавочки. Тогда все только об этом и говорили. Его нашли задушенным неподалеку от канала. Случилось это, по меньшей мере, лет пять назад… А еще вспоминаю и второго мальчика — того, с двойным именем — мы еще обсуждали это с Бенуа. Кажется, его тоже задушили. Полиция тогда подозревала в содеянном одного из его родственников, однако, как выяснилось, совершенно напрасно. Но ведь такого рода вещи случаются довольно часто… О них обычно много говорят, но по прошествии некоторого времени забывают. Да, но этот малыш Микаэль? Похоже, я что-то слышала о нем совсем недавно? Кажется, не далее как вчера вечером, когда передавали новости? Непременно нужно послушать передачу новостей сегодня. Если, конечно, Иветта, как вчера, оставит меня в гостиной. Иногда она закатывает мою коляску в спальню и бросает меня там — словно куль с грязным бельем — до самого ужина. Считается, что я должна побольше отдыхать. Не пойму вот только — от чего. В таких случаях она включает обычно радио или магнитофон — какую-нибудь музыку. Роется наугад в моих компакт-дисках, решительно отвергая все, что кажется ей недостаточно гармоничным, и нещадно пичкает меня исключительно классической музыкой и исполняемыми на аккордеоне вальсами. Наверное, я уже не одну сотню раз прослушивала «Рикиту, прекрасный цветок Явы»: частенько мне очень хочется просто удавить эту Рикиту и растереть ее в порошок.

Иветта убрала покупки. Меня она оставила в гостиной, на солнышке. Постепенно мне становится даже жарко; Иветта распахнула окна — я чувствую, как легкий ветерок касается моего лица, ощущаю доносящийся снаружи запах цветов. Мне не удается разобрать, каких именно, но я чувствую запах весенних цветов, вдыхаю его полной грудью, жадно впитывая в себя солнечные лучи.

Кто-то звонит у входной двери. Массажистка. Предстоит очередной публичный сеанс средневековых пыток.

И тут мне неожиданно улыбается удача. В поте лица трудясь над моим распростертым телом, Катрин — так зовут массажистку — вдруг кричит Иветге, занятой в кухне своими делами:

— Вы уже слышали? Пропавшего мальчика нашли — задушенным.

— Что? — переспрашивает Иветта, закрывая кран над раковиной.

— Нашли Микаэля Массне, малыша из Ла Веррьер. Его мать — моя пациентка, у нее нелады с позвоночником. В прошлом году она сильно ударилась затылком. Так вот: его только что нашли в лесу. Задушенным.

Раздается голос Иветты — теперь уже гораздо ближе. Я представляю себе, как она появляется в дверях, вытирая руки о хлопчатобумажный фартук из набивной ткани — на нем изображены весенние цветы пастельных тонов. Пребывает она в явном возмущении:

— Ну и времена! Сколько же лет ему было?

— Восемь. Очень хорошенький светловолосый малыш с чудными кудряшками. Я только что слышала обо всем в трехчасовой передаче новостей. Тело лежало на берегу реки, его нашел какой-то рыбак, возвращавшийся к своей машине — в полдень. А смерть наступила, по меньшей мере, сутки назад. Можете себе представить, какой шок, должно быть, получил этот рыбак? Если бы у меня были дети, я бы вовсе их сейчас на улицу не выпускала. Ведь за последние пять лет это уже четвертый.

— Четвертый?

— Ну конечно! Сначала, правда, они не видели никакой связи между убийствами, но теперь…

— И они уже напали на след преступника? У них есть какие-нибудь улики? — перебивает ее Иветта; она у меня большая любительница литературы детективного жанра.

Услышав это, наша Екатерина Великая, должно быть, корчит презрительную гримасу:

— Скажете тоже! Да они вообще застряли на месте: ни туда ни сюда. Вот совсем как она, — произносит массажистка, ущипнув меня за ногу.

Должно быть, Иветта бросает на нее укоризненный взгляд, ибо Екатерина Великая тотчас уточняет:

— Но, между прочим, даже она постепенно сходит с мертвой точки, это просто потрясающе!

Однако Иветта не дает ей отклониться от интересующей ее истории с убийством:

— Скажите, а этот Микаэль Массне, часом, не тот самый хорошенький мальчик, что играл на пианино в Центре культуры?

— Увы, это он. Слишком уж хорошенький и слишком уж развитой для своего возраста.

Они еще какое-то время продолжают муссировать эту тему; я жадно ловлю каждое слово. Микаэль Массне, ученик второго класса школы в Шарми — новой школы, расположенной в Зоне Нового Городского Строительства. Отец — инструктор автошколы, мать — секретарь. Хороший ученик, дружная семья. Определенно, это преступление совершил какой-то садист — к такому выводу приходит Иветта.

А теперь я уже лежу в постели. Иветта выключила телевизор. Сейчас, должно быть, где-то около одиннадцати вечера. Часа в три ночи Иветта непременно заходит ко мне узнать, все ли в порядке: может быть, мне слишком жарко, или я хочу пить, или еще что-нибудь…

Святая Иветта. Надеюсь, по крайней мере, мой опекун достаточно щедро оплачивает ее услуги. Опекун — это дядюшка Фернан, брат моего покойного отца. Он руководит каким-то строительным предприятием неподалеку от Ниццы и относится к той категории людей, которых обычно называют порядочными.

Однако сейчас меня больше всего волнует вовсе не это. А дело об убийстве. В восемь вечера мы внимательно прослушали новости. К счастью, если какой-то сюжет предстоящих новостей страстно интересует Иветту, она обычно не отвозит меня в спальню, дабы иметь возможность высказать хоть кому-то свои соображения по поводу услышанного. Разумеется, львиная доля передачи оказалась посвящена малышу Массне. Он был задушен. Теперь это преступление связывают с другими, более ранними, совершенными на территории радиусом около пятидесяти километров: в 1991 году в Баланса был задушен Виктор Лежандр; в 1992 году неподалеку от Нуази — Шарль-Эрик Гальяно; в 1993-м та же участь постигла Рено Фанстана — он был задушен в саду, возле собственного дома в Сен-Кантене. Ни одно из преступлений не было раскрыто. Более того — подчеркнул диктор — над каждым из дел работали совсем разные группы полицейских: в двух первых случаях — жандармерия, в третьем — бригада по расследованию убийств. Короче, убийство Микаэля Массне стало основательным толчком к возобновлению поисков убийцы. Иветта, слушая новости, издавала то возмущенные, то горестные восклицания, беспрестанно ругая на все корки и полицейских, и сексуальных маньяков — последних, по ее мнению, нужно в обязательном порядке подвергать лоботомии. Где-то вдали раздается крик совы. Мне хотелось бы повернуться на бок, надоело лежать на спине. Так нет: одну ночь мне полагается спать на спине, другую — на боку. Иветта каждый раз обкладывает меня со всех сторон подушками, сует мне специальные маленькие подушечки между колен и под щиколотки — как рекомендовал Рэйбо: дабы избежать пролежней. Должно быть ужасно утомительно возиться со мной вот так каждый вечер. Стоп; я не испытываю ни малейшего желания терзаться по поводу собственной горькой участи. Значит, эта девчонка вовсе ничего не напридумывала. В округе было убито несколько мальчиков, и в их числе, похоже, действительно оказался ее брат. Это просто ужасно. Я понимаю теперь, что она испытывает необходимость поговорить об этом с кем-нибудь. Но тот довольно непринужденный тон, которым она говорила об этих убийствах, внушает мне некоторое беспокойство. Наверное, она немножко не в себе от пережитого несчастья… Мне бы очень хотелось увидеться с ней еще раз… то есть я имею в виду… услышать ее. Школа в Шарми? Кажется, она говорила мне, что учится именно там? В той самой огромной стекляшке, окруженной «деревьями», которым еще только предстоит вырасти?

Я было уже задремала, но вдруг весь сон с меня как рукой сняло. Откуда она могла знать про Микаэля Массне? Ох уж эта малышка Виржини. Ведь она сказала мне вполне ясно: «А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля». А моя Екатерина Великая слышала в новостях, что тело нашли лишь сегодня в полдень. Каким же образом девчонка могла знать об этом уже в десять утра?

Ответ один: она видела его. Тело убитого ребенка.

Или само убийство.

И поэтому оказалась в курсе дел раньше всех корреспондентов и полиции. Гуляла где-нибудь поблизости и все видела! И вовсе не лгала, утверждая, что знает убийцу! А я даже толком не знаю, кто она, Виржини. Я судорожно роюсь в памяти. Работая в кинотеатре, я видела целые толпы детей, но теперь уже понастроили массу новых домов, и чуть ли не каждый день сюда приезжают какие-то новые люди. Единственной Виржини, которую мне удалось вспомнить, была толстушка лет десяти, вечно обжиравшаяся конфетами. А эта сказала, что ей всего семь лет, так что тут концы с концами не сходятся. Вдобавок та Виржини, которую я помню, обладала на редкость пронзительным голосом, а у этой голосок мягкий, спокойный. И хладнокровный.

Если девчонка видела убийцу, нужно непременно что-то предпринять. Но что? Я ведь абсолютно неспособна сообщить об этом в полицию. И даже если бы каким-то поистине волшебным способом мне удалось это сделать, что я смогла бы им сказать? Что следует искать семилетнюю малышку по имени Виржини, которая неизвестно даже где живет — то ли здесь, то ли в одном из тех «жилых массивов», что расположены вдоль опушки леса?

Хочу только одного: чтобы как можно скорее настала следующая суббота.

2

И вот великий день наступил. Проснулась я очень рано. Я знаю об этом по той простой причине, что мне довольно долго пришлось дожидаться, когда явится Иветта, поднимет меня, умоет, сунет под меня судно, оденет меня. Я очень довольна, что не утратила способности более или менее контролировать процесс мочеиспускания. Это придает мне уверенности в себе. И вселяет надежду: а вдруг в один прекрасный день мне удастся вновь обрести хоть какие-то частицы своей былой независимости. Я вполне удовольствовалась бы возможностью двигать руками, качать головой, улыбаться. Да Бог с ним, со всяким там сексом. И пусть бы даже я по-прежнему не могла ничего сказать. Но видеть мне очень хотелось бы. Снова видеть. Снова общаться с людьми. Ну почему никто не предлагает приобрести для меня какой-нибудь говорящий электронный прибор? Ох; да потому, что я вовсе не богата, не знаменита, не гениальна — и хватит витать в облаках.

Моя кровать оснащена специальным приспособлением, с помощью которого Иветта может с относительной легкостью переместить меня в коляску. Ну вот, теперь я уже в ней сижу. Когда мы намереваемся выбраться на улицу, Иветта одевает меня — операция весьма трудоемкая. Футболка вечно скручивается где-то на спине. Юбка, сверху нее — плед. Затем следуют вечные черные очки; уверяя меня, что на улице довольно свежо, Иветта обматывает мне вокруг шеи шарф. Я подыхаю от жары. Наконец мы выбираемся из дома. Дом наш, по счастью, окружен небольшим садиком. По счастью, ибо это — одна из тех маленьких деталей, благодаря которым я не угодила-таки в специализированное лечебное заведение. А еще — благодаря тем деньгам, которые удалось выручить дядюшке от продажи кинотеатра, — именно он управлял им во время моей болезни. Я хорошо помню его последний ко мне визит — в конце января. Он положил мне руку на плечо и тем особым тоном, к которому прибегал лишь в самых серьезных случаях, произнес: «Слушай, малышка, я долго думал, прежде чем принять такое решение. Ты нуждаешься в хорошем уходе, а, стало быть, в деньгах. Поэтому я решил продать кинотеатр. Думаю, что Луи был бы солидарен со мной в этом вопросе. (Луи — мой покойный отец, основатель нашего семейного бизнеса.) Я хорошо знаю, как ты дорожила им. Но кинотеатр можно и выкупить. А твои ноги — нет. Поэтому необходимо сделать все возможное для твоего выздоровления. А это стоит денег, и немалых. Я хочу, чтобы ты прошла все возможные курсы лечения. Самые лучшие. Чтобы у тебя была самая хорошая инвалидная коляска и все такое прочее. Понимаешь? Ну вот — я подумал и продал его. Жану Боске». Я была просто в ярости. Боске! Этой жирной сволочи, что разъезжает на «Ягуаре», сколотив себе состояние на порнофильмах еще в 70-е годы. У него самые дрянные и старые кинотеатры. И что же он сотворит с моим «Трианоном»?

Коляску слегка встряхивает — значит, мы выехали на тротуар; это отвлекает меня от воспоминаний. Иветта трещит, как сорока, комментируя все подряд: новый плащ мадам Берже, местной учительницы — ей лучше бы отказаться от столь длинных нарядов, ибо в них она и вовсе на бочку похожа. Определенно неудачную прическу этой несчастной малышки Сони: бедняга явно полагает, что сертификат маникюрши дает ей нечто вроде статуса начинающей кинозвезды, и т. д. и т. п.

Кое-что из ее болтовни все же привлекает мое внимание.

— О! Это же несчастная мадам Массне, мама того бедного малыша, Микаэля, вы, конечно же, помните — того самого Микаэля, тело которого в прошлую субботу нашли в лесу — кудрявый такой светловолосый мальчик, он был всегда очень вежлив со всеми… До чего же у нее печальный вид! И круги под глазами. Храбрая женщина — все равно отправилась за покупками. Я на ее месте теперь стала бы ходить в какой-нибудь другой супермаркет. Ну вот, приехали; тут я вас и оставляю. Полицейский дежурит совсем рядом, сейчас схожу попрошу его, чтобы приглядывал за вами на всякий случай. Ну, пока.

Я слышу, как она удаляется, что-то бормоча себе под нос — видимо, отыскивая мелочь для оплаты тележки.

А я мгновенно настораживаюсь, вся обратившись в слух. И чувствую, как при малейшем звуке шагов где-то поблизости мускулы у меня на шее резко дергаются. Придет ли она?

Совершенно внезапно она оказывается совсем рядом со мной.

— Добрый день, мадам! Ты хорошо себя чувствуешь?

Я поднимаю палец.

— Хочешь, расскажу тебе продолжение моей истории?

Я дважды поднимаю палец.

— Полиция нашла Микаэля. В лесу. Он был совсем уже мертвый. Я знала, что они ищут его, но не могла им сказать, где он: ведь они обязательно спросили бы у меня, откуда мне это известно, понимаешь?

Еще как понимаю!

— А я знала об этом потому, что мы с ним вместе пошли играть в рыбаков. Это когда удят не по-настоящему, а просто привязывают веревочку к палке и делают вид, будто ловят рыбу. Его мама не хотела, чтобы он ходил играть к реке, но мы ей всегда врали, будто собираемся покататься на велосипедах. А потом мне надоело играть в рыбаков, потому что он говорил, будто у него все время клюет, а у меня — нет, и я сказала, что пойду домой. И пошла, только по пути мне попался очень красивый гриб, а когда я подняла голову, то увидела, что он уже встретил ее.

Меня охватывает острое желание схватить ее и как следует встряхнуть. Кого, черт побери, он там встретил?

— Тогда я поняла, что он тоже сейчас умрет, как и все остальные, потому что в таких случаях всегда происходит одно и то же. Сначала я хотела уйти, но потом все-таки осталась, спрятавшись за дерево. Мне захотелось посмотреть.

Этакий невинный тоненький голосок. Совершенно спокойно исполняющий какую-то нескончаемую песнь ужасов.

— Сначала Микаэль вежливо поздоровался, а потом я увидела, как внезапно изменилось выражение у него на лице, он отступил на шаг назад, потом — еще на один, а потом упал. И это, как ты понимаешь, был конец: он, разумеется, попытался подняться, но было уже слишком поздно. Руки Смерти схватили его за шею, они трясли его со страшной силой, лицо у него сильно покраснело, потом стало и вовсе фиолетовым, а потом изо рта у него вывалился язык, и он вновь упал на землю — с широко раскрытыми глазами. Я замерла, ни разу даже не шелохнувшись; знаешь, мне было очень жарко, я сильно вспотела, но понимала, что шевелиться нельзя; Смерть наконец разжала руки и…

— А ты опять здесь, маленькая болтушка? Никак не можешь оставить эту даму в покое?

Судя по всему, ее отец стоит совсем рядом. Запах туалетной воды. Аромат свежести с каким-то пикантным оттенком. А еще я больше не ощущаю солнца у себя на лице — значит, он стоит прямо передо мной; теперь голос его звучит совсем уже близко и — с неожиданной мягкостью, почти что с нежностью:

— Послушайте, я вовсе не против того, чтобы она с вами разговаривала, просто я не уверен в том, что она не надоедает вам своей болтовней… О, добрый день, мадам… Виржини втихаря сбежала от меня, дабы опять явиться сюда…

— Ничего страшного. Мадемуазель Элиза всегда очень любила детей. Не думаю, что теперь она относится к ним как-то иначе. Она обычно очень радовалась, когда дети приходили к ней в кинотеатр смотреть мультфильмы. В «Трианон» — вы, может быть, слышали о таком…

— Да, я знаю этот кинотеатр. Мы ведь раньше жили в Сен-Кантене и только совсем недавно переехали в Буасси — это в Меризье.

В Сен-Кантене! Малыш Рено, о котором упоминали в новостях, был убит именно там!

— Но это же совсем рядом с нами! Выходит, мы — соседи! Надо же, какое совпадение! Знаете, а ведь мадемуазель Элиза в свое время была владелицей «Трианона».

Ну зачем ей нужно что-то рассказывать обо мне, да еще под таким вот углом? Теперь он будет считать меня этакой зацикленной на чужих детях старой девой, которая в своем кинотеатре пичкала их эскимо на палочке и нежно трепала по головкам.

Пакеты уже у меня на коленях. Коляска трогается с места. Однако разговор между Иветтой и отцом Виржини продолжается. Гениально!

— Ваша дочка такая миленькая!

— Да, с виду — сущий ангел, а на самом деле — настоящий бесенок; не так ли, Виржини?

— У вас есть еще дети?

— Я… Да, у меня… У меня был сын; ох, простите — вот и моя машина. Так что нам с вами придется сейчас расстаться. Послушайте, мне страшно жаль, что я не могу предложить вам подбросить вас до дома — из-за коляски, она явно не влезет…

— И тем не менее было очень любезно с вашей стороны хотя бы подумать об этом. В любом случае немножко пройтись пешком совсем невредно, — тактично замечает Иветта.

— До свидания, Элиза, до субботы! — раздается мелодичный голосок Виржини. — До свидания, мадам.

— До свидания, Виржини. Я полагаю, Элиза будет очень рада опять пообщаться с тобой… Если, конечно, вы, месье, ничего не имеете против…

— Ну что вы, я вовсе не против! Ну-ка, Виржини, поживей. Мама, наверное, нас заждалась. До свидания.

Слышно, как захлопываются дверцы машины.

Мы с Иветтой вновь трогаемся в путь.

— Не знаю, что он там собирался сказать о сыне, но все это как-то странно: такое впечатление, будто он вовсе не хотел о нем говорить; наверняка эта семья пережила какое-то страшное несчастье. Ну а малышке-то вы явно понравились. Всегда приятно видеть таких вот добрых детей. Я, например, помню один случай…

Иветта ударяется в пространные рассуждения о тех злых и неискренних детях, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни. Я перестаю ее слушать. Я размышляю. Виржини утверждает, что в числе других погиб и ее брат. Несколько странное поведение ее отца невольно наталкивает на мысль о том, что это — правда. Что свидетельствует уже в пользу девочки. Остается лишь узнать, как звали ее брата — Рено? Но ведь в том случае, если Виржини действительно является свидетельницей смерти Микаэля, ей грозит реальная опасность. Убийца наверняка решит устранить и ее. Хотя, конечно, он мог и не заметить девочки. Но как об этом узнать? Ненавижу свою беспомощность. Мне словно не хватает воздуха, я буквально задыхаюсь — такое ощущение, будто на меня напялили смирительную рубашку и теперь я должна все время умолять доктора снять ее с меня, заранее зная, что сам доктор — сумасшедший. Никто никогда меня не освободит. Мне хотелось бы завыть. И поднять руки. Просто поднять эти проклятые руки.

— О ля-ля! Как вы, однако, вспотели! Подождите минутку: сейчас я сниму с вас шарф.

Вот, вот — сними его, сделай на нем хороший скользящий узел и повесь меня на ближайшей же ветке — пусть я хотя бы умру стоя, осточертело мне сидеть да лежать! Ох. Нельзя позволять себе такого рода мыслей. Надо как-то цепляться за реальность, ведь она все же существует. Вот Виржини, например — она вполне реальна. И у нее куча неприятностей. Причем очень серьезных. Нужно непременно узнать, кто ее отец, узнать фамилию этого человека. Я должна как-то вмешаться во все это. Нужно любым способом себя расшевелить!

Моя Екатерина Великая приходит ежедневно, щедро тратя на меня свою поистине неуемную энергию. Они — высокая блондинка… Стройная, спортивного телосложения; занимается аэробикой, волосы обычно стягивает на затылке в «конский хвост» и носит синтетические брюки в обтяжку. До того, как со мной случилось это несчастье, я не раз видела ее — в кинотеатре, с каким-нибудь очередным приятелем. Приятели менялись довольно часто, но все они были одинаковы — этакие здоровенные детины с очень коротко подстриженными волосами и толстыми ляжками, трущимися друг о дружку при ходьбе. Лично я с ней не была знакома, ибо не нуждалась в ее услугах, да и вообще она мне казалась не слишком-то симпатичной. Неприятно думать о том, что теперь мое тело полностью отдают в ее распоряжение, более того — возможность реабилитации моих несчастных конечностей целиком зависит ог этой длинной глуповатой девицы, мнения которой по любым вопросам столь же однозначны, как красный сигнал светофора, а все разговоры, похоже, сводятся к пересказу последних телевизионных новостей.

Однако в данном случае она оказывается весьма полезной. Почти незаменимой. Ибо совершенно неспособна молчать более пяти минут. Таким образом я оказываюсь в обществе двух величайших болтушек. Разговор для них — все равно что наркотик. Просто благодать! Хотя, наверное, благодарить Всевышнего за то, что он создал таких вот неисправимых сплетниц, способны лишь люди, попавшие в положение вроде моего. Ибо — в противоположность общепринятому мнению — у меня нет ни малейшей тяги к благородной тишине, позволяющей отстраниться от окружающего мира, дабы предаться размышлениям о материях космического масштаба. Нет — я хочу жить. Ибо я еще жива!

Так вот, наша Екатерина Великая — неиссякаемый источник информации. На пару с Иветтой они вполне способны заменить самую бойкую «газету-сплетницу» местного значения. От них я непременно узнаю, кто такая Виржини.

— Смотрели новости? — спрашивает Екатерина Великая, попутно выкручивая мне предплечье.

— Нет, а зачем? Сегодня такая хорошая погода, что мы обедали в саду.

— Надо полагать, накормить ее — задачка не из легких, — тихо и задумчиво произносит Екатерина Великая, разминая мне трехглавую мышцу.

Да, представь себе, девочка моя: ее еще и кормят, эту дебилку. Так что прими мои соболезнования, если это сколько-нибудь ранит твою безмерную чувствительность.

Далее она, разумеется, продолжает говорить, но теперь уже отнюдь не шепотом:

— Там снова рассказывали о погибшем малыше. Все то же самое, что и на прошлой неделе: лес, нашедший тело рыбак и прочее; но теперь уже они уверены в том, что это — дело рук какого-то маньяка. По всей вероятности, всех четверых он и убил! Ведь в общей сложности погибли четыре мальчика, каждому из которых было именно восемь лет! И все это — в радиусе пятидесяти километров! Подумать только: он спокойненько разгуливает на свободе, где-то совсем рядом!

— А они так ничего и не обнаружили? Ну, скажем, отпечатки следов или шин, клочки одежды? — живо включается в разговор Иветта, уже готовая чуть ли не начать расследование.

— Ничего. У них нет ровным счетом ничего! Кроме того факта, что все четверо несчастных были удушены.

— А… гм… как насчет следов насилия?

— Нет; даже этого нет. Просто задушены.

— Странное дело, — бормочет Иветта; все это время она беспрестанно снует по комнате (должно быть, «занимается пылью»). — Ведь детишек такого возраста убивают, как правило, по сексуальным мотивам.

— Правда? Но как бы там ни было, об этом они не говорили. Хуже всего то, что, по крайней мере, с тремя из матерей я неплохо знакома. Одна из них работает на почте в Ла Веррьер. Вторая — продавщицей в табачной лавочке Леклерка. Третья — мадам Массне; как я уже говорила, она — моя пациентка.

— А что за семья у четвертого?

— Об этих людях я вовсе ничего не знаю. По телевизору сказали, что отец убитого мальчика работает в банке. Сниматься они отказались.

Ну конечно же, это они! Вот если бы только наша Екатерина Великая и с ними была знакома… Впрочем, разве от этого что-нибудь изменилось бы? Вряд ли она когда-нибудь сообразит, что я не просто какое-то бревно. Ведь для этого нужно было бы как следует в меня вглядеться. Но даже если бы такое вдруг случилось, мне и самой трудно представить, каким образом я попыталась бы передать ей столь непростую иноформацию…

Пришел доктор Рэйбо. Он осматривает меня — куда более внимательно, чем обычно. Явление вполне объяснимое: на улице хлещет дождь, так что сегодня на доске по озеру не покатаешься. Он ощупал меня всю, с головы до ног, а я, воспользовавшись случаем, принялась демонстрировать свое достижение с указательным пальцем на левой руке, поднимая и опуская его много раз подряд. Доктор позвал Иветту и спросил, часто ли я такое делаю. Она ответила, что понятия не имеет. Он велел ей внимательно проследить за этим явлением. Я сощурила глаза и попыталась было повернуть голову, однако желаемого результата мне достичь не удалось. Доктор решил, что у меня нечто вроде судорожного припадка, после чего они дружно удерживали меня в кресле — до тех пор, пока мне не стало «лучше». В заключение Рэйбо заявил, что я, похоже, начинаю вновь обретать какие-то частицы двигательных способностей. В ближайшее время он поговорит об этом с профессором Комбре. «Однако в данном случае не стоит питать особых надежд», — под занавес заметил он. Вполне возможно, что это всего лишь рефлекторные явления сугубо механического характера — так называемая «хроническая судорога».

Вот уже почти восемь месяцев я живу словно в каком-то бесконечно темном туннеле. Вот если бы… Нет, ни в коем случае нельзя тешить себя пустыми надеждами.

— Мадемуазель Элиза! Ку-ку! Это я!

Успокойся, Иветта, никакого чуда не произошло. Я по-прежнему сижу в своей коляске, словно куль с мукой.

— Ни за что не догадаетесь, кого я только что встретила! Как раз возле почты. Виржини с родителями! Как жаль все же, что вам пришлось лишиться кинотеатра, — мы могли бы вручить им пригласительные билеты. На этой неделе там идет «Книга джунглей».

Такое ощущение, будто стадо слонов неспешно протопало по моему сердцу.

— А поскольку мы были совсем рядом отсюда, я показала им наш дом… Жену зовут Элен. Очень хорошенькая женщина: стройная брюнетка с огромными голубыми глазами. И очень белой кожей. А мужа зовут Поль. Поль и Элен Фанстан.

Точно они! Виржини сказала правду: ее брат действительно был убит.

— Такой элегантный мужчина, и лицо у него очень красивое — в духе Пола Ньюмена; причем на редкость симпатичный, — продолжает Иветта. — И очень мужественного вида. Ну совсем как… ладно… чего уж там говорить…

Прекрасно понимаю: ты хотела сказать: «совсем как Бенуа». Разве такое возможно? Бенуа был просто уникален. К тому же он походил скорее на Роберта Редфорда, так что…

— Мы поболтали немножко о том о сем, а потом я предложила им зайти к нам как-нибудь вечерком пропустить по рюмочке. Соседи все-таки! И знаете? Они согласились! Они зайдут к нам в среду вместе с малышкой.

Браво, Иветта! Могу себе представить, до какой степени она, должно быть, разжалобила их моей несчастной участью, коль скоро ей удалось заманить их к нам в гости!

— И насчет его сына я оказалась права!

Тут Иветта несколько понижает голос и говорит так, как если бы мы с ней оказались вдруг в церкви:

— Его сын умер два года назад. Он — один из тех несчастных мальчиков, которых нашли задушенными, представляете себе?! Мать Виржини сказала, что они предпочитают не затрагивать эту тему, так что — сами понимаете — я и не стала больше ничего расспрашивать… Потерять ребенка — всегда тяжело, но если он вдобавок был еще и убит…

Да уж, действительно — вряд ли кому-либо приятно распространяться на подобную тему. Рено Фанстан. В девяносто третьем я почти постоянно была в разъездах, меня частенько избирали членом жюри какого-нибудь очередного кинофестиваля, а кроме того — уж не помню, почему — это был период, когда мы с Бенуа как-то плохо ладили между собой. Разумеется, поэтому мне тогда и дела не было до всяких там убийств. Элен и Поль Фанстан. Поль. Имя, которое очень подходит к его голосу. Мужчина, явно уверенный в себе. Интересно, а какие у него глаза — светлые или темные? Брюнет он или блондин? Мне почему-то кажется, что брюнет. А Виржини — блондинка с длинными волосами; похожа на маленькую хорошенькую куклу. Неужели они — красавец Поль со своей дочуркой — и вправду способны прийти к нам в гости? Что-то я в этом не слишком уверена.

Среды я дожидалась в каком-то поистине лихорадочном нетерпении. Ощущение было такое, будто время вовсе остановилось. Подобного состояния я не испытывала, пожалуй, со времен наших первых встреч с Бенуа.

И вот — наступила среда. Я чувствую себя так, словно сижу на электрическом стуле. Смех, да и только.

Иветта с самого утра с головой ушла в какие-то хлопоты по хозяйству. Насколько я ее знаю, она, должно быть, готовит легкую закуску, вполне достойную Букингемского дворца. Меня она уже умыла, одела и — о ужас! — причесала; я, надо полагать, теперь основательно смахиваю на школьницу перед церемонией вручения диплома. По всей форме приведенная в полный порядок, в летнем хлопчатобумажном платье (остается лишь надеяться, что не в платье Иветты) сижу в своей коляске в гостиной возле распахнутого окна. Интересно бы знать, как я сейчас выгляжу. Ну, волосы, наверное, все же по-прежнему темные, и, пожалуй, я все такая же маленькая и худенькая; но вот щеки у меня, должно быть, ввалились — от этого нос всегда кажется длиннее, — а цвет лица, скорее всего, основательно напоминает таблетку аспирина. Ох, а те идиотские волоски, что вечно вырастали у меня под подбородком? «Но они же абсолютно незаметны», — говаривал в свое время Бенуа. Как же — теперь они, надо полагать, отросли до самых колен. Да, гостям будет на что посмотреть: этакий скелет с бородой до пупа, обряженный в платье из клетчатой (или полосатой?) парусины. Где-то неподалеку залаяла собака. Ну и что — эти дурацкие собаки то и дело где-то лают. Звонок в дверь.

Иветта бросается открывать. Я сглатываю слюну. Страшно хотелось бы сейчас иметь возможность увидеть себя в зеркале, чтобы точно знать, на что я все-таки похожа. Шаги — чьи-то медленные, а чьи-то — очень быстрые. Кто-то кидается ко мне бегом. И раздается тонкий нежный голосок:

— Здравствуй, Элиза.

Я приподнимаю указательный палец. Виржини кладет свою ладошку на мою руку. Ладошка у нее очень теплая. В этот момент в комнату входит кто-то еще.

— Здравствуйте.

Низкий, глубокий голос. Это он. Поль.

— Здравствуйте.

Другой голос — нежный и спокойный. Должно быть, Элен.

— Прошу вас, садитесь пожалуйста, — произносит Иветта, вкатывая слегка позвякивающий посудой сервировочный столик.

Слышится тихий вздох кожаного диванчика. Должно быть, они сели. Представляю себе, как они сейчас — как бы случайным — взглядом окидывают комнату. Широкие и глубокие кожаные кресла, большой сундук черешневого дерева от Меме, буфет, новейшей модели музыкальная система, телевизор, деревянный журнальный столик, забитые книгами полки, бюро с круглой крышкой, где я храню все свои бумаги… Слышу легкие шаги — это Виржини с интересом обходит всю комнату.

— Только ничего не трогай, Виржини!

— Нет, мама, я только смотрю. Тут есть полное собрание «Бекассины».

Мне оно досталось от отца. Я сохранила его в надежде на то, что когда-нибудь буду читать его нашему с Бенуа ребенку. Однако судьба распорядилась иначе.

— Мне можно почитать одну из них?

— Ну конечно, цыпленок. Вот, держи; да садись-ка сюда.

Иветта усаживает ее в огромное кресло совсем рядом со мной.

— Надо же, дом у вас, похоже, просто колоссальный! — замечает Элен.

— О да, он довольно большой. Идемте, я покажу вам его.

Болтая о каких-то пустяках, они удаляются. Виржини тут же вскакивает с кресла, подходит ко мне. И шепчет мне на ухо:

— Учительница в школе отругала меня за то, что я не знала урока. Но я не могу теперь ничего толком выучить: мне страшно. Понимаю, что это глупо — убивают вроде только мальчиков, но ведь всякое может случиться. А вдруг Смерть передумает и возьмется за девочек тоже? Ты видела фильм, который называется «Смысл жизни»? Папа брал напрокат видеокассету. Там есть такой момент, когда Смерть приходит к людям, которые съели отравленный пирог, чтобы объяснить, что им действительно предстоит умереть.

Она имеет в виду фильм Монти Пайтона. Еще бы я его не видела! Да это был один из наших любимых фильмов, и в моем кинотеатре он шел, по меньшей мере, раз десять. Девочка наклоняется еще ближе ко мне, я чувствую ее легкое теплое дыхание.

— Вообще-то я боюсь Смерти. У нее такое ужасное лицо. Мне бы очень хотелось жить в Диснейленде, в замке Спящей Красавицы.

Даже если бы я и знала, что ей на это сказать — все равно бы не смогла. Иветта с гостями возвращаются: четко слышны их шаги на ламинированном паркете. Беседуют они о погоде, об очередном повышении цен, о домах. Ничего интересного. Виржини умолкла. Судя по всему, вновь взялась за «Бекассину» — то и дело до моего слуха доносится шелест переворачиваемых страниц. Оттого, что она, наговорив мне таких ужасных вещей, столь мирно принялась за чтение, от спокойной болтовни Иветты с гостями в душе у меня возникает чувство нереальности происходящего. Мне и в самом деле трудно поверить, что то, что она рассказывает мне — правда. Внезапно, застав меня врасплох, в мои размышления вторгается теплый голос Поля:

— Мы еще не очень утомили вас своим присутствием?

Похоже, он обращается ко мне?

— Нет, что вы; я уверена, что она, наоборот, очень довольна. Мадемуазель Элиза всегда любила принимать гостей, — вместо меня отвечает Иветта.

Поль вздыхает — так, словно его охватила внезапная грусть. Может быть, мне суждено превратиться в этакий романтический персонаж? И ночью, в тот час, когда луна заливает небо призрачно-белым сиянием, он, лежа в своей постели, вдруг начнет размышлять обо мне? Уж я-то, во всяком случае, почти уверена, что буду думать о нем — о том образе, который сама себе выдумала: стройный худой брюнет с коротко подстриженными волосами, длинными ногами, решительным лицом и светлыми глазами… Наверное, потому, что его голос вызывает доверие, придает мне уверенности в себе… Ведь я чувствую себя такой одинокой. И Элен тоже, судя по всему, женщина довольно симпатичная. Люди, с которыми я наверняка с удовольствием бы общалась — прежде…

Элен, Поль и Иветта весьма оживленно беседуют о политике, о новых городских властях.

Виржини встает, чтобы положить на место книгу. И тут же оказывается совсем рядом со мной — так близко, что я ощущаю тепло ее маленького, благоухающего пенкой для ванны тела.

— Мне кажется, Смерть не очень-то любит свою работу. Но, понимаешь, она вынуждена ее делать, — шепчет мне на ухо девочка. — На нее как бы находит временами нечто, совершенно внезапно — бац, и ей обязательно нужно убить ребенка. Есть один полицейский, его называют комиссаром; так вот он уже много раз меня расспрашивал. По-моему, он очень похож на клоуна: у него пышные желтые усы, а волосы на голове — как солома: я называю его Бонзо. Ему явно очень хочется, чтобы я рассказала о том, что знаю, но я молчу. Никому не могу рассказывать об этом, кроме тебя; ты ведь — совсем другое дело.

Да уж и вправду — нема, как могила. Так значит, полиция все-таки заинтересовалась Виржини. Как, впрочем, наверное, и всей малышней в округе — любой из них мог случайно что-то увидеть.

— Рено ничего не знал о Лесной Смерти, поэтому был очень неосторожен — и тогда Смерть настигла его. Я-то ему говорила, чтобы он не ходил играть в ту хижину. Потому что прекрасно видела, что Смерть так и вьется вокруг него, то и дело расточая улыбки… Но он и слушать меня не стал. Ты-то хоть меня слушаешь?

Приподнимаю указательный палец. Я немного ошеломлена тем, что мне только что рассказали.

— Виржини, что ты там делаешь?

Голос Элен — несколько встревоженный.

— Разговариваю с Элизой.

До моих ушей доносится смущенное покашливание.

— Хочешь чаю? Или шоколада, радость моя? — спрашивает Иветта.

— Нет, спасибо, мадам.

— Виржини, подойди-ка сюда на пару секунд, пожалуйста.

Это Поль.

Виржини замученно вздыхает:

— Ну ни на минуту в покое оставить не могут!

Я улыбаюсь. По крайней мере, у меня такое ощущение, будто я улыбаюсь. Ибо ни малейшего представления не имею о том, отражается ли хоть что-то на моем лице.

— Вам нездоровится, мадемуазель Элиза? — обеспокоенно спрашивает Иветта.

Ну вот вам и результат моей «улыбки».

— К сожалению, нам пора. Друзья ждут нас к ужину. Виржини, ты готова идти с нами?

— Непременно заходите почаще. Знаете… — тут Иветта несколько понижает голос, — у меня такое впечатление, что, с тех пор как она познакомилась с вами и вашей малышкой, она стала чувствовать себя гораздо лучше; ей ведь так одиноко… Мы обе будем очень рады, если вы опять как-нибудь к нам заглянете.

— Ну что ж, постараемся. Конечно… если муж… он всегда очень занят на работе, не так ли, Поль? Во всяком случае, большое вам спасибо. Мы очень мило провели время. Ты не забудешь попрощаться, Виржини?

— До свидания, мадам.

Она бегом бросается ко мне.

— До свидания, Элиза. Мне очень понравился твой дом. И сама ты — очень-очень милая.

Она звонко чмокает меня в щеку. Я сглатываю слюну.

— А как ты считаешь, я тоже хорошая?

Я приподнимаю палец.

До моего слуха доносятся какие-то перешептывания. Затем — тяжеловесные шаги Иветты.

— Мадемуазель Элиза?

Я поднимаю палец.

Тут она склоняется ко мне и очень громко, отчетливо произнося каждое слово, говорит:

— Вы слышите меня? Если слышите, поднимите палец дважды.

Я поднимаю палец дважды.

— Силы Небесные! Значит, это правда! Она слышит нас! А доктор еще сомневался! Но я-то сама, я-то знала, точно знала, что она все понимает!

— Невероятно, — шепчет Элен.

Ох, как бы мне хотелось сейчас вскочить с этого кресла, дабы принять участие во всеобщей радости.

— Что случилось? — спрашивает Виржини.

— Мадемуазель Элиза, оказывается, все слышит. Слышит и прекрасно понимает!

— Ну разумеется; иначе как бы я, по-вашему, разговаривала с ней?

— Послушайте, Иветта, нам и в самом деле пора бежать, к тому же… я хочу сказать, что все мы очень рады за вас обеих…

Опять голос Элен. Поль, похоже, вдруг стал что-то очень застенчив.

Шум голосов — уже из прихожей. Звук закрывающейся двери. Иветта бросается к телефону. Повесив трубку, она торжествующим тоном объявляет:

— Нынче вечером зайдет доктор.

Я отнюдь не терзаюсь угрызениями совести оттого, что вечер у этого типа будет явно испорчен.

Явился Рэйбо. И живо умерил охватившую было Иветту бескрайнюю радость. Тот факт, что я произвожу впечатление человека, способного слышать и понимать, вовсе не означает: 1) что я, как и прежде, соображаю на все сто процентов, 2) что мои двигательные способности и в самом деле постепенно восстанавливаются. По его словам, история медицины знает немало случаев, когда люди на протяжении лет этак тридцати так и двигали слегка либо пальцем руки, либо пальцем ноги. Да, Рэйбо всегда найдет, чем «утешить». Короче, он может посоветовать лишь пройти еще одно обследование по поводу моих нервных клеток.

Алле-гоп! До свидания, приглашен на ужин, друзья, понимаете ли, так что опаздывать просто неприлично; сей тип — все равно что сквозняк. Я даже не знаю, какое у него лицо. Представляю его себе этаким волосатым культуристом в водонепроницаемом комбинезоне с висящим на шее стетоскопом.

Иветта открыла маленькую бутылочку шампанского, влила мне в рот ровно каплю, а теперь на радостях хлещет остальное, названивая на Юг, моему дядюшке, дабы сообщить приятную новость.

Ночью я плохо спала. Наконец-то… Худо-бедно, но все же я могу «разговаривать». Однако думать я сейчас способна лишь о другом — о том, что рассказала Виржини. А еще о Поле и Элен. Должно быть, я вызываю у них лишь отвращение. А еще никак не могу понять, почему Виржини так упорно избегает называть преступника по имени. Ведь теперь я уверена, что девочка нисколько не лжет: она действительно знает, кто он. Но почему-то защищает его. Потрясающее явление!

3

Моя жизнь сильно переменилась. Нельзя, конечно, сказать, что произошло настоящее чудо, но тем не менее — просто фантастика. Во-первых, профессор Комбре высказал мысль о том, что причиной моего плачевного состояния вполне может оказаться отнюдь не повреждение каких-либо двигательных центров, а последствия перенесенного мною шока — поскольку клетки спинного мозга нисколько не повреждены. Он вовсе не склонен внушать мне пустые надежды, однако, по его мнению, я имею вполне реальный шанс на частичное восстановление двигательных функций моего организма — со временем, разумеется. Теперь мне назначен усиленный курс реабилитации. Подчас у меня бывает такое ощущение, будто я вся вибрирую — словно самолет, готовый вот-вот оторваться от земли.

Кроме того, к нам последнее время довольно часто заходит Элен — вместе с Виржини. Похоже, эта женщина чувствует себя очень одинокой. Она не раз уже жаловалась на то, что Поль слишком много работает. Он занимает весьма ответственную должность в банке и проводит там страшно много времени. А она явно скучает. Обычно она устраивается в кресле возле меня в гостиной, и ее нежный голос звучит, не умолкая. Элен рассказывает мне о погоде, о созревающих фруктах, распускающихся цветах, о том, какого цвета небо, о том, как движутся облака. У меня такое чувство, будто я обрела подругу. А Виржини обычно торчит в кухне, возле Иветты. Мне она больше ничего не рассказывает и, похоже, избегает меня. По-моему, в данном случае мы имеем не что иное как великолепный образчик самой обычной ревности.

Не знаю, как бы мне исхитриться предупредить Элен о том, что Виржини, вполне возможно, грозит опасность. Хотя в лучах нежного послеполуденного солнца все эти истории об убийствах кажутся невероятно далекими. Может быть, Виржини и в самом деле страдает избытком воображения.

Как бы там ни было, но когда Элен сидит рядом со мной, время уже не тянется так мучительно долго. А сегодня я одна. Воображаю, будто разлеглась в кресле возле бассейна, чтобы позагорать. Но мне трудно сконцентрироваться на этих мыслях, ибо вчера вечером в Париже произошло какое-то жуткое преступление.

Мне тогда очень хотелось, чтобы Иветта выключила звук, — я слышала взволнованные голоса свидетелей, сирену «скорой помощи»; думала о лужах крови, о терроризме, о том, что люди неспособны понять друг друга. Я думала о себе. Об охватившем меня паническом состоянии. Думала о Бенуа, о его так внезапно оборвавшейся жизни. Любая информация такого рода вновь и вновь погружает меня в прошлое, а ведь мне так хочется оттуда вырваться. Кажется, я начинаю понимать тех, кто и слышать ничего не желает о плохих новостях.

Звонок в дверь.

Вот так сюрприз! Явился тот самый комиссар, о котором мне рассказывала Виржини. Иветта вводит его в гостиную. Трудно понять, что он делает дальше, ибо воцаряется полная тишина. Наверное, он просто меня рассматривает.

— Мадемуазель Андриоли? Я — комиссар Иссэр из бригады по уголовным делам.

Ага — значит, этого «Бонзо» на самом деле зовут Иссэр. Голос у него звучит довольно холодно, чуть претенциозно. И почти без всякого выражения.

— Я же вас предупреждала: она не в состоянии что-либо ответить вам, — напоминает ему Иветта.

Однако комиссар, невзирая на ее предупреждение, продолжает:

— Я не знал, что вы больны, поэтому прошу простить мне мой неожиданный визит.

Определенно, он совсем недурно воспитан — для этакого-то типа с клоунским лицом.

Иветта, мой ангел-хранитель — она, должно быть, топчется рядом с ним — не выдержав, наконец поясняет:

— Комиссар пришел в связи с расследованием по делу об убийстве малыша Массне. Я уже сказала, что мы не были с ним знакомы.

Мне слышно, как комиссар негромко произносит, обращаясь к ней:

— Уверяю вас, мадам: если мадемуазель Андриоли нас слышит — а лично я в этом абсолютно уверен, — мой голос она услышит точно так же хорошо, как и ваш. Поэтому, если вы не возражаете, я бы предпочел на минуту остаться с ней наедине.

— Как вам будет угодно, — отвечает Иветта и тут же выходит, хлопнув дверью.

Негромкое покашливание. Я жду. Вполне возможно, что этот тип — единственный, кто способен как-то помочь Виржини.

— Вам, безусловно, известно, что в настоящее время мы заняты расследованием убийства Микаэля Массне, равно как и другими, несколько ранее совершенными убийствами восьмилетних мальчиков; напасть на след убийцы на данный момент нам так и не удалось. Вы располагаете каким-нибудь способом отвечать на мои вопросы?

С этим типом определенно можно иметь дело! Я приподнимаю палец.

— Прекрасно. Теперь я буду называть имена, и если они вам о чем-то говорят — приподнимите палец.

Он перечисляет имена убитых мальчиков. Когда он доходит до Рено Фанстана, я приподнимаю палец.

— Вы были знакомы с малышом Фанстаном?

Мой палец остается недвижим. Комиссар опять покашливает.

— Так, понятно. Небольшая проблема в способе общения. Вы просто имели в виду, что слышали о нем?

Я приподнимаю палец.

— Из телевизионного репортажа?

Мой палец остается недвижим.

— От кого-то из его родственников?

Я приподнимаю палец.

— Может быть, от матери?

Никакого движения с моей стороны.

— От отца?

Палец мой остается недвижим. Беседа грозит принять несколько утомительный характер.

— От малышки Виржини?

Я приподнимаю палец.

— Вы знакомы с Виржини Фанстан?

Наконец-то! Лицемер несчастный! Тебе ведь прекрасно известно, что мы с ней знакомы, и ею ты интересуешься куда больше, чем мной. Правда — нужно отдать должное, — к счастью.

— Послушайте, мадемуазель Андриоли, я вовсе не намерен злоупотреблять вашим временем, ходя вокруг да около. Напротив, я хочу задать вам вполне прямой вопрос: создалось ли у вас впечатление, будто Виржини что-то знает об этом деле?

Я уже было собралась поднять палец, как вдруг меня остановила одна мысль. А вправе ли я выдавать секреты Виржини? Но если ее жизнь действительно в опасности? И я решаюсь-таки приподнять палец.

— Она говорила вам о том, что знает, кто совершил все эти преступления?

Я приподнимаю палец.

— И назвала вам имя убийцы?

Мой палец остается недвижим.

— А вам не показалось, что у девочки имеют место некоторые нарушения психики?

Внезапно — с некоторым ошеломлением — я начинаю понимать, куда он клонит. Решил, что Виржини — сумасшедшая! Мой палец остается недвижим.

— Поймите меня правильно. Да, девочка просто очаровательна, однако она получила в свое время тяжелейшую душевную травму, обнаружив труп своего сводного брата.

Сводного? А вот этого я не знала.

— Когда Элен Сиккарди вышла замуж за Поля Фанстана, Рено было уже два года. Первая жена Поля Фанстана умерла в 1986 году от рака. Новая мадам Фанстан всегда очень трогательно заботилась о Рено, как, впрочем, и о Виржини; но девочка ведет себя очень необщительно, директор школы считает даже подобную замкнутость в ее возрасте несколько ненормальной. Общаясь со мной, она моментально как бы захлопывается, словно устрица, мне и слова из нее вытянуть ни разу не удалось. Именно поэтому я взял на себя смелость вот так явиться к вам. Мне кажется, что если девочка и в самом деле хранит в душе какую-то тайну, то поведать ее она способна скорее всего вам. Она сообщила вам хоть что-то, что способно помочь установить личность преступника?

Мой палец остается недвижим.

— А утверждает ли она, что была свидетелем одного или даже нескольких убийств?

Если я отвечу на этот вопрос — они тут же объявят ее сумасшедшей? И разлучат с родителями? Чтобы через сеть сиротских служб поместить в психушку? Если из-за меня Виржини окажется в подобном заведении… Черт, я совсем растерялась. И палец мой буквально прирос к месту.

— Подумайте хорошенько. Ведь вы, безусловно, единственный человек, способный помочь Виржини, ну и, разумеется — нам.

Вот это номер! Если они рассчитывают на меня, то им еще долго придется расхлебывать неприятности! Палец мой даже не дрогнул.

— Ну что ж. Очень благодарен вам за содействие. Теперь, если вы не возражаете, я уйду. Похоже, мне крайне необходимо еще раз навестить малышку Виржини. До встречи, мадемуазель Андриоли. Желаю вам скорейшего выздоровления…

Дверь за ним закрывается. Кретин! Можно подумать, что я больна каким-нибудь гриппом! «Скорейшего выздоровления!» Да тебе самому впору пожелать скорейшего выздоровления. Может быть, мне все-таки следовало ответить на его последний вопрос? И почему я решила хранить молчание? Я просто дура. И спохватилась слишком поздно.

Жара стоит удушающая. Самый настоящий июль. Я лежу в тени, в обвитой зеленью беседке, заботливо устроенная на специальной, поглощающей влагу, подушке. Иветта собрала мне волосы на затылке в «конский хвост» — терпеть этого не могу, но она не потрудилась поинтересоваться моим мнением на сей счет. У меня такое ощущение, будто я страшно похудела. Так что с убранными назад волосами, бледным, измученным болезнью лицом я, должно быть, куда больше смахиваю на вампира, нежели на топ-модель.

Однако, судя по всему, у Поля мой вид отнюдь не вызывает отвращения. Ведь он тоже заходил к нам несколько раз — приносил фрукты, испеченный Элен пирог; приводил Виржини, которую Иветта обещала сводить в кино… А вчера он положил мне руку на плечо и тихонько сказал: «Понимаю, что мои слова могут показаться жестокими, но иногда я завидую вашему одиночеству, ибо подчас меня охватывает желание точно таким же образом уйти от этого мира». Прекрасно, просто потрясающе — давайте-ка поменяемся местами, да поскорее! Увы, подобное невозможно. Я так и осталась сидеть, прикованная к своей инвалидной коляске, а он встал на ноги, дружески сжал мне плечо и ушел.

И вот теперь я вспоминаю об этом, изнывая от жары под зеленым сводом беседки. Иветта занята приготовлением фруктового супа. Мы приглашены на вечеринку с жареным на вертеле мясом, и она не хочет идти туда с пустыми руками.

Да, дела обстоят именно так: я теперь отнюдь не персона, исключенная из общества — Элен и Поль познакомили меня со своими друзьями; это молодые супружеские пары из тех, что имеют свой земельный участок с бассейном и обожают играть в теннис; они дружно приняли меня в свою компанию. Отныне я Новый Фетиш Зоны Нового Городского Строительства Буасси-ле-Коломб. Понятия не имею, почему эти люди так мило ко мне относятся. Может быть, терпеливо снося мое присутствие, они начинают чувствовать себя добрыми и милосердными? Тот факт, что выгляжу я не так уж омерзительно, безусловно, сыграл во всем этом немалую роль. Я не пускаю слюну, не дергаюсь в конвульсиях и не имею привычки дико вращать глазами. Скорее, нечто вроде Спящей Красавицы, навеки прикованной к своему «трону». Поэтому они повсюду таскают меня с собой и частенько даже ко мне обращаются. Так — маленькие фразы, сказанные как бы между прочим, за которыми кроется дружеская забота. Я уже научилась узнавать их по голосам и мысленно составила себе их «портреты».

В числе самых близких друзей Фанстанов — супружеская чета Мондини, Клод и Жан-Ми; он — инженер, она — член католической благотворительной организации. Когда я слышу ее голос, то представляю себе энергичную жизнерадостную молодую женщину, чуть скованно ведущую себя на публике; еще мне почему-то кажется, что она регулярно бегает трусцой. А энтузиазм, который неизменно звучит в голосе Жан-Ми, наводит на мысль о том, что он желает производить впечатление человека простого и симпатичного. Голос у него довольно красивый — на досуге он поет в хоровом обществе. У них трое очень воспитанных детишек — два мальчика и девочка. А еще одна пара — Бетти и Маню Кэнсон — совсем другого рода: они «живут в ногу со временем», то бишь обожают тяжелый рок, знают все рок-группы, употребляют исключительно наимоднейшие словечки, увлекаются лечением морским воздухом и купаниями, буерным спортом и макробиотикой — то есть диетами, способствующими продлению жизни. Маню занимает какую-то весьма ответственную должность в «Эр-Франс», Бетти содержит лавочку роскошных подержанных вещей неподалеку от Версаля. Маню, как мне кажется — маленький коренастый бородач. А у Бетти, наверное, этакое «кошачье» лицо, пышная кудрявая шевелюра; еще, по-моему, она имеет привычку носить довольно просторные платья. Особое место среди друзей Фанстанов занимают Стеф и Софи Мигуэн. Их семьи особенно близки. Стефан — предприниматель в области строительного бизнеса, Софи нигде не работает. По словам Элен, их вилла — самая роскошная в наших краях. Низкий голос Стефана — настоящий бас — звучит весьма впечатляюще, а от взрывов его хохота я едва ли не вздрагиваю. Он всегда все опрокидывает: бутылки вина, бокалы, тарелки — ну прямо какое-то огромное животное; то и дело слышишь: «Стеф, в настоящий момент ты стоишь на моей ноге, и она вот-вот превратится в лепешку», или: «Стеф, ты не мог бы поиграть с детьми в „коммандос“ где-нибудь в другом месте, а не под столом?» Софи куда более сдержанна, у нее несколько жеманный голос; я воображаю ее себе этакой кривлякой, всегда одетой в костюмы «под Шанель», с безупречно подкрашенным заостренным лицом. Хотя я и не имею возможности участвовать в их разговорах, я все же отнюдь не скучаю в этой компании. Развлекаюсь тем, что подбираю лица к голосам. Всякий раз, будучи приглашена на очередную вечеринку, я меняю им глаза, волосы — как если бы мне нужно было составить их фотороботы.

Виржини вот уже две недели как в детском лагере отдыха. Сегодня она должна вернуться. Элен рассказала мне о том, что комиссар Иссэр явился было в очередной раз порасспрашивать Виржини, но та уже ехала в автобусе по направлению к Оверни. Он сказал, что в таком случае повидается с ней по ее возвращении. Надо полагать, это было не так уж и важно. Теперь я сама не знаю, что и думать по этому поводу. Все эти истории с убийствами кажутся сейчас такими далекими. Несмотря ни на что все вокруг думают лишь о том, как бы получше развлечься, воспользовавшись наступившим летом.

Да и я тоже, наверное, развлекаюсь — на свой лад. Ибо после долгих месяцев постоянного и поистине кошмарного пессимизма у меня наконец возникло такое ощущение, будто я вновь оживаю. Я слушаю, как другие о чем-то говорят, смеются — и это немножко похоже на то, будто я сама делаю то же самое. Причем все они очень мило ведут себя с этой набитой опилками куклой Андриоли. Элен, например, даже сказала, что Софи Мигуэн не на шутку страдает ревностью с тех пор, как Стеф — ее муж — как бы между прочим заявил, что я — «самая восхитительная особа в этом дрянном городишке». Наверняка он тогда был в достаточной степени пьян, но все равно приятно.

«Вот увидите! Вы еще немало натворите бед, когда выздоровеете!» — шепнула мне как-то Элен. Скажет же тоже — «Выздоровеете»! Но ведь я отнюдь не больна, нет; я — вне игры, полный аут, ни на что не годна; никакими улучшениями пока что и близко не пахнет. Палец, палец — и ничего, кроме пальца. При мысли, что этот несчастный палец — все мое будущее, мне просто худо делается. Нет, долой плохие мысли, подумаю-ка лучше о предстоящей вечеринке.

По вискам у меня струится пот. Иветта — в кухне. Сама я никак не могу вытереть его, а это ужасно неприятно. Ну вышла бы оттуда хоть на минутку — взглянуть на меня.

Ага! Слышу шаги! Наконец-то. А то я уже буквально задыхаюсь здесь от жары.

Но что это? Такое впечатление, будто она тихонько подкрадывается ко мне — чуть ли не на цыпочках.

Внезапно резко звонит телефон.

— Алло? Да, конечно же, к семи…

Иветта разговаривает по телефону. Иветта… Но если Иветта у телефона, то кто же тогда подкрадывается ко мне по садовой дорожке?

Элен? Поль? Мне решили устроить какой-то сюрприз?

Кто-то щекочет мне шею сорванным с дерева листком.

Ненавижу такого рода шутки. Чувствую чье-то разгоряченное тело — совсем рядом. Запах пота — незнакомый мне запах. Иветта все еще болтает по телефону. Меня охватывает страшное раздражение. Ненавижу розыгрыши; тем более, они неуместны по отношению к человеку, оказавшемуся в положении, подобном моему. Мне совсем не смешно — мне почти уже страшно.

Что-то касается моей руки. Нечто тонкое, с заостренным концом. Похоже на остро заточенную палочку или… Неужели иголка?

Что еще за идиотские выходки?

Эта острая штуковина вроде бы рисует что-то на моей руке. Но это же… Да, точно: это буква «Ш». Буква «Ш». Следует пауза, затем — еще одна буква. «Л». Да, я вполне уверена: «Л». А теперь — «Ю». Ш. Л. Ю… «Шлю привет»? Ничего подобного, ибо теперь это — «X»! Ш. Л. Ю. X. — Господи, что все это значит? Иветта, где же ты, Иветта! Я слышу чье-то дыхание. Тяжелое дыхание. Отвратительно! Мне омерзительна эта идиотская игра! Ну вот: теперь, как и следовало ожидать — буква «А»; ну-ну, очень весело!

Ой! Он уколол меня! Этот негодяй меня уколол, и очень больно! Иголка, наверное, вошла мне в кожу на сантиметр — не меньше! Мне страшно. Неужели он так и будет меня колоть? О, нет! Теперь он проводит иголкой по моему предплечью, по щеке… нет, нет! А-а-а-а!

Он уколол меня в плечо, мне больно, не хочу, чтобы меня так кололи; прекрати же наконец, мерзость ты этакая; если бы я только знала, кто ты, я бы…

Он легонько проводит иголкой по моей груди — о Боже, нет! Только не в сосок, нет! Можете себе такое представить?! Он останавливается, переводит дух — как бы мне хотелось сейчас заорать не своим голосом! — иголка скользит по моему платью вниз, замирает на животе, опускается еще ниже… это же просто псих, какой-то ненормальный напал на меня! А-а-а!

Он вонзил иголку мне в бедро — ой, как больно! А теперь приставил ее к самому интимному месту — нет, пожалуйста, только не это.

— Нам непременно нужно туда пойти! Они ждут нас к семи!

Иветта! Иветта! Скорее сюда!

Запах пота и разгоряченного тела исчезает — остается лишь едва слышный звук быстро удаляющихся шагов. Иветта наконец выходит из дома, напевая «Мадрид, Мадрид!» Душа моя от гнева и ужаса буквально захлебывается в рыданиях; Иветта уже возле меня:

— Боже ты мой, вы же вся в поту! И совсем красная вдруг стали!

Она промокает мне лицо носовым платком — я так никогда и не узнаю, были на нем следы слез или нет.

— Ну и жарища сегодня! О-ля-ля! Да вас еще и комары искусали!

Она катит мое кресло в дом. Сердце у меня все еще бьется как сумасшедшее. Я ощущаю смутную боль от уколов. Однако сердце так колотится отнюдь не из-за нее. А от жутких воспоминаний: ведь я оказалась полностью во власти этого типа, причем хуже, чем связанная по рукам и ногам — он легко мог сделать со мной все что вздумается.

Никак не могу поверить, что кто-то способен оказаться настолько жесток, чтобы вот так «забавляться», терзая калеку.

Переодевая меня, Иветта все время ворчит. Она ведь тоже страдает от жары. Она обтирает мне тело влажной махровой рукавичкой, смазывает лосьоном «комариные укусы», потом идет тоже переодеться — и вот мы уже готовы отправиться на вечеринку.

На душе у меня очень тревожно. Такое ощущение, будто мне приснился кошмарный сон. Неужели действительно существует некто, причем, судя по всему, хорошо меня знающий, способный писать на моей коже слово «шлюха» и испытывать удовольствие от того, что пугает меня чуть ли не до смерти?

Иветта выкатывает коляску из дома и запирает дверь. Мы пускаемся в путь.

— Все в порядке?

Мой палец остается недвижим.

— Да, мне тоже очень жарко. Ну ничего, там нам будет лучше.

Но дело-то совсем не в жаре. Однако как мне объяснить ей это? Как заставить людей услышать меня?

Вечеринка в самом разгаре. Солнце уже скрылось за горизонтом; стало чуть прохладнее. Элен сказала мне, что они поставили в саду два больших стола — в качестве стойки с закусками; мангалом занимается Поль.

Я слышу взрывы смеха, звон тарелок, бокалов. Элен устроила меня в уголке, дабы обеспечить мне максимально возможный в таких условиях покой. Гостей, судя по всему, собралось, как минимум, человек двадцать, и всем им, похоже, очень весело. Бетти невероятно пронзительным голосом рассказывает об их недавней прогулке с Маню на катамаране при ветре восемь метров в секунду. Клод Мондини читает — уж не знаю кому — целый доклад об успехах новых течений в области Закона Божьего. И подумать только: ведь совсем недавно я так радовалась, что попаду на эту вечеринку! Теперь от былого восторга и следа не осталось — я беспрестанно думаю лишь о том, кто же из присутствующих здесь людей способен получать удовольствие, втыкая иголку в слепую калеку? По всему саду с визгом носятся дети. Внезапно я вспоминаю о том, что и Виржини тоже, должно быть, тут!

Однако вместо того, чтобы хоть немного успокоить меня, эта мысль леденит мне душу. Ибо появление Виржини означает неизбежный возврат к бесчисленным вопросам, на которые нет ответа. А нынче вечером мне только этого и не хватало для полного «счастья».

Ну конечно — я уже слышу ее тоненький спокойный голосок:

— Добрый вечер, Элиза. У тебя все в порядке?

Я приподнимаю палец, хотя это — явная ложь. У меня отнюдь не все в порядке.

— А я в лагере каталась на настоящем пони! Просто класс! С удовольствием осталась бы там до конца лета, но они не захотели. А ведь там гораздо лучше. Спокойнее.

До нас доносится голос Поля:

— Виржини, твои котлеты сейчас остынут!

— Уже иду!

Однако прежде чем убежать, она быстро склоняется и шепчет мне на ухо:

— Будь поосторожнее!

Я остаюсь одна. Есть совсем не хочется. Я искренне сожалею о том, что вообще познакомилась с Виржини.

Кто-то опускает руку мне на плечо, и я — мысленно, разумеется — одним прыжком отскакиваю метров на десять.

— Все в порядке, Лиз?

Это Поль.

Палец мой остается недвижим. Если еще кто-нибудь спросит меня, все ли у меня в порядке, меня, наверное, просто вырвет.

— Слишком много народу?

Мой палец остается на месте. Пожалуй, это самая забавная игра на свете. Ибо она может длиться часами.

— Вы чем-то встревожены?

В самое яблочко. Я приподнимаю палец.

— Хотите вернуться домой?

Палец мой даже не дрогнул. Только не домой.

— Поль, так ты покажешь нам эти знаменитые фотографии или нет? — совсем рядом с нами раздается громоподобный голос Стефа.

Из-за того, что голос Стефа всегда звучит в высшей степени мужественно, я неизменно воображаю его себе этаким подобием образцового игрока в регби: длинные светлые волосы, ярко-синие глаза и большой рот с пухлыми губами. Поль выпрямляется, убирает руку с моего плеча — от нее остается лишь легкий теплый след.

— Пока, Лиз.

Поль переименовал меня в «Лиз». «Элиза» ему не нравится. Он утверждает, что это имя вызывает у него ассоциацию с занудной барышней, способной лишь бренчать на фортепьяно. Ну а мне совершенно не нравится «Лиз». Сразу же начинаю чувствовать себя столетней старушкой, да еще почему-то в этакой пышной накидке — вроде тех, что носили в довоенные времена маленькие девочки. Как бы там ни было, но теперь я для всех — Лиз.

Почему Виржини велела мне быть поосторожнее? Нельзя не отметить, что ее предупреждение прозвучало как нельзя кстати. Музыка орет просто оглушительно — какая-то суперсовременная группа, которой я не знаю. Гости, чтобы услышать друг друга, вынуждены кричать не своими голосами. Слава Богу! Кончилось. Босанова куда меньше режет слух.

— Знаете, Лиз, Поль частенько выглядит настоящим бабником, хотя на самом деле он очень преданный муж.

У меня перехватывает дыхание. Кто сказал мне эти слова? Эта зараза Софи? Я не очень уверена в том, что узнала ее голос. Можно подумать, будто… я с Полем… или Поль со мной… В моем-то состоянии? Пожалуй, мной как женщиной теперь способны заинтересоваться разве что какие-нибудь лурдские[3] паломники либо их санитары…

Постепенно я начинаю уставать. Меня покормили: пюре из экзотических фруктов. Иветта даже дала мне выпить немного шампанского — она счастлива до безумия: ее фруктовый суп произвел здесь настоящий фурор. А я, кажется, уже начинаю клевать носом. Давно уже отвыкла от всякого рода вечеринок, к тому же из-за прописываемых Рэйбо лекарств нередко теперь впадаю в непреодолимую дремоту.

Интересно, который час? Веки у меня совсем отяжелели. Все вокруг явно порядком подвыпили. Стеф во все горло распевает песенки весьма игривого содержания. Гости потихоньку начинают разъезжаться — я слышу, как захлопываются дверцы машин. Иветта болтает с матерью Поля — дамой лет шестидесяти, когда-то работавшей на почте; она приехала сюда на несколько дней погостить. Обе они, ни малейшего внимания не обращая на всеобщий шум, неистово вопят, обсуждая одну карточную игру; их слишком уж пронзительные голоса невольно выдают тот факт, что дамы слегка под мухой.

— До скорого, Лиз!

— Пока!

Гости прощаются со мной, непринужденно похлопывая меня по плечу. Интересно, а что они на самом деле думают обо мне — о моем молчаливом, неподвижном участии в их пирушке? Зеваю так, что челюсть того и гляди отвалится — по крайней мере, мне кажется, что зеваю.

— Мама, Иветта! Помогите-ка нам занести в дом столы.

— Сию минуту!

Обе бросаются на помощь, на ходу продолжая спорить, хихикая, словно школьницы. Должно быть, уже очень поздно. Ибо я самым натуральным образом засыпаю.

Просыпаюсь я внезапно, словно от толчка. Где я? Разумеется, как всегда в кромешной тьме — но где?

Очень тихо. Я лежу. Но это не моя кровать. Какой-то диван? Похоже на то. Тихое мерное гудение — явно какая-то бытовая техника. Холодильник, что ли? Может быть, мы остались ночевать у Фанстанов? Нет, это просто невыносимо — не иметь возможности открыть глаза и оглядеться. Успокойся, Элиза; успокойся и расслабься, да дыши поглубже. Наверняка ты в доме Поля и Элен. Наверное, Иветта слишком устала для того, чтобы тащить меня домой.

Шаги, я слышу шаги. Легкое шлепанье чьих-то босых ног. О нет, это не должно повториться, я…

— Элиза! Ты спишь?

Виржини. Я испытываю неимоверное облегчение. И совершенно машинально приподнимаю палец.

— Вот обманщица! Как же ты можешь меня слышать, если спишь?

Теперь я уже не приподнимаю палец. Жду продолжения.

— Иветта подвернула ногу, когда шла в туалет, и тогда папа сказал, что вам обеим придется переночевать здесь, потому что ей было очень больно. Нога у нее совсем распухла. Папа обложил ее пластиковыми пакетами со льдом, они с бабушкой велели ей так и лежать — со льдом на щиколотке; а тебя уложили на диван в гостиной. Ты спала, как младенец. А теперь вот я вдруг проснулась и подумала о том, что ты, может быть, тоже проснулась — совсем одна, да еще в полной темноте — вот я и пришла тебя проведать. Я сама частенько просыпаюсь точно так же — в темноте, совсем одна — поэтому знаю, что в такие моменты становится вдруг страшно.

Славная малышка. А Иветта, значит, подвернула ногу. Надеюсь, это не слишком серьезно, ибо в противном случае… Что-то я плохо себе представляю, как мы смогли бы поладить с новой — совершенно мне чужой — нянькой. Да, видимо, так и должно было случиться — именно теперь… Виржини продолжает — совсем уже тихонько, едва слышно, — шепча мне в самое ухо:

— Знаешь, что? По-моему, Лесная Смерть вновь вынуждена будет взяться за работу, и довольно скоро. Ведь Смерть не может долго сидеть сложа руки, понимаешь? Мне кажется, что она приревновала меня к тебе из-за того, что я с тобой разговариваю. Ей хотелось бы, чтобы я только ею и занималась. Но я очень тебя люблю. И каждый день молю Бога о том, чтобы она тебя не трогала. Я даже оставила ей записку — целый список имен всяких разных детей, чтобы она подумала о чем-нибудь другом.

Я чувствую себя так, словно вдруг похолодела — вся, с головы до ног. Нет я и в самом деле похолодела. Мысли проносятся у меня в голове со скоростью сто километров в час. Одно из двух: либо этот ребенок — совсем чокнутый, либо — где-то здесь, совсем рядом, гуляет на свободе очень опасный псих. Она написала ей целое послание! Этой Лесной Смерти! Внимание, дамы и господа: если раньше в лесах орудовал Робин Гуд, отбирая деньги у богатых в пользу бедных, то теперь там обосновалась Лесная Смерть; она отбирает у людей жизнь, помогая таким образом им перебраться прямехонько в рай! Ну полный бред! И тем не менее, я вся похолодела. Ибо Виржини не могла выдумать место и дату убийства Микаэля Массне, к тому же…

— Мне пора наверх, мы и так слишком рискуем попасться!

Эй, погоди! Быстрые легкие шаги вверх по лестнице. Рискуем попасться? Кому? Или кто-то за нами следит? Интересно: они хотя бы позаботились о том, чтобы входная дверь была как следует заперта? Виржини, вернись, не оставляй меня одну! Вернись! Поразительно, до чего же я часто и громко мысленно кричу — я, по натуре своей человек довольно тихий.

Внимательно вслушиваюсь в окружающее пространство. Негромко мурлычет холодильник. Мерно тикают настенные часы. Снаружи дует ветер. Слышно, как шелестят листья, взлетают в воздух какие-то бумажки. А еще слышно, как бьется у меня сердце. Нет. Если бы здесь был еще кто-то, Виржини ни за что не оставила бы меня одну.

Наверняка ясно лишь одно: девочка попала в очень сложное положение. Ведь она, можно сказать, в определенной степени является сообщницей преступника.

Нет, я — полная идиотка. Дату и место убийства Микаэля Виржини может знать просто потому, что случайно наткнулась на труп. Да плюс еще страшная гибель ее брата… Она отключилась от реального мира, а все остальное — Лесную Смерть и прочее — элементарно выдумала.

Но кто же тогда развлекался, втыкая в меня иголку?

Не хочу даже думать об этом. Я…

Здесь кто-то есть, совсем рядом.

Совсем рядом со мной.

Я четко слышу чье-то дыхание.

У меня вдруг делается как-то худо в животе. Жуткое ощущение — будто я вот-вот описаюсь. Что-то касается меня. Рука — это просто чья-то рука. Она легко пробегает по моей шее, по плечам, по груди. Не грубо, нет — скорее, нежно. Широкая мужская ладонь. А теперь эта рука расстегивает пуговицы у меня на платье. Может, я сплю? Что все это значит? Да что же… О…

Он ласкает меня. Я чувствую, как его рука нежно ласкает мою грудь. А может, это — тот самый тип, что истязал меня иголкой в беседке? Чего не знаю, того не знаю. Но этот очень нежен со мной. Дышит он тяжело и часто. Господи, неужели же мне суждено позволить какому-то незнакомому мужчине овладеть мною прямо здесь, на этом дурацком диване? А если это — Поль?

Это — рука Поля? Не знаю. Но — помимо моей воли — ее ласковые прикосновения взволновали меня. Хочу, чтобы он немедленно прекратил это. Хватит, я все же не кукла..

Ведет он себя уже просто непристойно.

Мне приятно, но я не хочу так. Я приподнимаю палец. Его ладонь тотчас накрывает мою руку и нежно сжимает. Его рот впивается в мои губы. Затем, опустившись ниже, он принимается целовать мне грудь. А рука по-прежнему сжимает мою. Сердце у меня колотится как бешеное. То извращенец с иголками, то нежный безмолвный насильник — многовато все же за какие-то сутки. Мужчина довольно тяжелый; я чувствую прикосновение грубой джинсовой ткани к моим голым бедрам, неужели же он сейчас?..

Но тут он вдруг резко распрямляется. Буквально задыхаясь. Поспешно застегивает на мне платье и уходит — так же молча, как и пришел.

Конец сексуальной сцены.

Я же — в каком-то полубредовом состоянии — естественно, продолжаю лежать; все тело горит как в огне. Спасибо, месье: вы напомнили мне о том, что я — все же женщина; но это, скорее, жестоко по отношению к человеку, обреченному на вечное одиночество.

Неужели Поль? Разве такое возможно?

Ну кто поверит, что почти растительное существование может оказаться настолько волнующим?

Внезапно просыпаюсь от каких-то громких звуков: включили телевизор, там идет мультфильм — Бэмби о чем-то спорит с Панпаном. Так же внезапно — совсем рядом со мной — раздается спокойный голос Элен:

— Элиза, вы проснулись?

Я приподнимаю палец.

— Хотите апельсинового сока?

Я опять приподнимаю палец.

Она уходит. Слышно, как Виржини весело хохочет, сидя перед телевизором. Потом — по всей вероятности, из кухни — доносятся голоса Иветты и матери Поля. Иветта — обращаясь, надо полагать, к Элен — спрашивает:

— Она проснулась?

— Да. Хочет выпить апельсинового сока… Нет, нет; не беспокойтесь, я сама ей сейчас отнесу. Что она обычно ест по утрам?

— Кашу из овсяных хлопьев.

Пауза — Элен явно в некотором замешательстве.

— Ох! Ну что ж, тогда… у меня есть кукурузные хлопья. Их можно растолочь в молоке. Такое годится, нет?

— Конечно, годится. Мне в самом деле страшно неловко оттого, что я доставила вам столько хлопот… И угораздило же меня так глупо споткнуться об эту ступеньку… Похоже, становлюсь уже самой настоящей старой идиоткой… К счастью, мне уже гораздо лучше, а иначе просто не представляю себе, что было бы с мадемуазель Элизой… Если бы вдруг мне пришлось лечь в больницу…

— Не волнуйтесь; все будет хорошо.

Элен возвращается ко мне. Ощущаю прохладное прикосновение стакана к губам. Жадно пью сок. Просто прекрасно — он очень холодный.

— Вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что происходит! Вчера вечером, уже собираясь уходить, Иветта подвернула ногу, и, поскольку вы уже спали, мы решили, что лучше всего будет оставить вас здесь. Надеюсь, все это не слишком выбило вас из привычной колеи…

Ну конечно же нет; это было просто великолепно — масса впечатлений. Что у нас дальше в программе?

— Опухоль у нее на ноге уже спала; думаю, скоро все будет в порядке. Мы отвезем вас домой; если вдруг возникнут какие-то проблемы, Иветта нам позвонит — моя свекровь только рада будет ей помочь.

А у меня нет даже возможности как-то поблагодарить ее.

— Это — кукурузные хлопья; надеюсь, вы их любите.

Содержимое ложки перекочевывает ко мне в рот — этакая кукурузная размазня, причем слишком уж сладкая. Терпеть не могу все эти злаковые. Ну почему Иветта ни разу не вспомнила о том, что на свете существует йогурт? Я ведь просто обожаю йогурт по утрам. И — куда уж тут денешься — прилежно поглощаю кукурузные хлопья.

Кто-то пробегает мимо.

— Виржини, ты куда?

— В сад! Привет, Элиза!

— Не уходи слишком далеко, слышишь?

— Разумеется!

Хлопает дверь. Интересно: куда же девался Поль? Словно услышав этот немой вопрос, Элен говорит:

— Поль со Стефом отправились бегать трусцой.

Да, конечно же: нашему дорогому Полю просто необходимо держать себя в надлежащей форме, дабы не лишиться возможности нападать в ночи на подвернувшихся под руку паралитичек.

А если это был вовсе не он?

Элен вдруг вспоминает о том, что вообще-то люди по утрам и в туалет наведываются. Я слышу, как женщины тихонько перешептываются. Наконец Иветту осеняет: можно использовать для этой цели обычную пластиковую миску — слава Богу, возникшую идею они воплощают в жизнь немедленно. Все делают вид, как будто для них это — вполне нормальное явление; что же до меня, так я уже давно к подобным вещам привыкла. Сначала — еще в больнице — мне удавалось проделывать это с большим трудом, но ведь человек ко всему привыкает. Покончив со столь деликатного свойства проблемой, Элен обтирает мне лицо влажной махровой варежкой, затем причесывает меня.

Тут распахивается дверь и раздается поистине неповторимый бас — это Стеф:

— Привет, милые дамы! Ну что там наша нога, — надеюсь, получше? Нельзя так много пить, если ноги уже плохо держат!

Он раскатисто хохочет. Иветта возмущенно протестует:

— Да я почти ничего и не пила, просто нога у меня вдруг подвернулась!

И так далее и тому подобное — целый поток остроумных шуточек; я же, естественно, покоюсь на диване, словно мешок с картошкой. Наконец все приходят к единому решению: Поль отвезет сейчас Иветту к нам домой на машине — чтобы она понапрасну не мучила свою покалеченную ногу, — а Стеф тем временем прикатит меня туда же в моей коляске. Может быть, Поль теперь избегает меня?

Две пары могучих мужских рук поднимают меня с дивана и усаживают в инвалидную коляску. Пытаюсь распознать среди них те руки, что совсем недавно касались меня, — но тщетно.

На улице, оказывается, очень жарко, воздух тяжел и неподвижен. Стеф прилежно катит мое кресло, насвистывая «Море». Солнца я не ощущаю — должно быть, погода пасмурная. Сильно пахнет травой. Какая-то птица — словно в отчаянии — заливается пением. Стеф перестает насвистывать.

— Я как-то странно себя чувствую, когда думаю о том, что вы меня никогда не видели.

Лично я нахожу странным совсем другое: что за дружба может быть между Полем — человеком деликатным и тактичным — и таким вот грубым животным.

— Интересно, каким вы меня себе представляете? Ну, к примеру… тощим или толстым?

Идиотский вопрос — разве я в состоянии ответить на него? Однако Стеф тут же осознает свою ошибку.

— Ну, скажем… толстым и большим?

Я приподнимаю палец. Вряд ли я разочарую тебя, приятель.

— Точно! Я вешу девяносто кило, а рост у меня — метр восемьдесят.

Интересно: он намерен ознакомить меня со всеми своими параметрами или как?

— Виржини вас очень любит.

Наверное, только этот тип способен вот так вдруг менять тему беседы: сходу на сто восемьдесят градусов.

— Смерть брата сильно потрясла ее. То есть ее сводного брата. А потом еще все эти остальные убийства детей… Не понимаю, почему Поль не попросил на службе перевести его куда-нибудь в другое место. Все это, должно быть, просто ужасно для Элен. Они, конечно, переехали — но всего на каких-то пятнадцать километров от того жуткого места… А вы, по-моему, просто восхитительны.

Это уже, пожалуй, поворот на все триста шестьдесят градусов.

— Меня в свое время очень удручала мысль о том, что мне придется с вами познакомиться: при виде инвалидов всегда делается как-то не по себе. А потом, я даже не знаю, как это вышло… в общем, все оказалось просто замечательно.

Ну-ну, рассказывай!

— До такой степени замечательно, что Софи закатила мне потом настоящую сцену ревности, представляете? Наверное, вы пробуждаете во мне те чувства, что может испытывать, пожалуй, дикий индеец, которому подвернулась возможность похитить потерявшую сознание белую женщину.

Я тут же представляю себе, как этот Кинг-Конг, взвалив меня на спину, трусцой устремляется за хребты Сьерра-Невады!

— И я очень ревную вас к Полю. Терпеть не могу, когда он к вам прикасается.

Псих. Еще один псих. Мозг у меня вдруг срабатывает быстрее микроволновой печи, в которую сунули пиццу: та иголка… может, это был он? Однако сия мысль так же внезапно обрывается, ибо кресло мое неожиданно замирает на месте. За спиной у меня раздается какой-то глухой звук — словно что-то рухнуло на землю. Набитый песком мешок? Что он там такое замышляет?

Полная тишина. Совсем рядом со мной, радостно щебеча, пролетает какая-то птица. Стеф? Что-то мокрое шлепается мне на предплечье. Я чувствую, как по всему телу пробегают мурашки. Еще одна капля. От страха я покрываюсь гусиной кожей. Где-то вдалеке гремит гром; я облегченно вздыхаю — это всего лишь гроза. Но Стеф? Удалился в кустики по малой нужде, что ли? Почему он больше не разговаривает со мной? Дождь постепенно усиливается — он вот-вот превратится в настоящий потоп. Мне становится не по себе. Я ведь даже не знаю, где мы. Могу лишь предположить, что уже успели проехать через Видальский «лес» — зеленый массив с тщательно расчищенными дорожками для прогулок; это самый короткий путь к моему дому от жилища Фанстанов.

Молчание Стефа начинает всерьез беспокоить меня.

Ну вот — мы наконец снова трогаемся в путь, ибо коляска сдвигается с места. Тем не менее мог бы и объяснить мне причину столь внезапной остановки. Я приподнимаю палец, пытаясь дать ему понять, что хотела бы услышать хоть что-нибудь. Напрасный труд. Но что это на него вдруг нашло? Он гонит коляску на бешеной скорости, по каким-то кочкам, я трясусь всем телом, словно кусок приготовленного на желатине воздушного десерта. Этот тип и в самом деле — псих.

Ох, не нравится мне все это, совсем не нравится. Моя коляска катится все быстрее. Уже и ветер в ушах свистит. Дождь теперь хлещет по-настоящему. Крупными каплями, буквально заливая мне лицо. Ох, ну конечно же! Я просто дура самая распоследняя. Он всего лишь бросился бегом, чтобы спасти меня от этого дождя! Боится, что я насквозь промокну. И все-таки мог бы хоть что-то сказать. Резкий поворот вправо — совсем как на ралли в Монте-Карло, и у меня вдруг создается такое впечатление, будто меня бросило вперед. Стало быть, теперь мы катимся вниз.

Однако по дороге к моем дому нет никакого спуска.

Точно! Этот парень — чокнутый! Коляска натыкается на что-то, я едва не вываливаюсь из нее. То и дело приподнимаю палец, но — никакой реакции, коляска по-прежнему летит куда-то вниз. Теперь я хорошо понимаю, как чувствовал себя тот младенец, что лежал в знаменитой коляске из фильма «Броненосец „Потемкин“». Как только мы вернемся домой, я… ну… при первом же удобном случае… если вдруг кто-то примется меня расспрашивать… О, черт! Я не могу даже пожаловаться на него, я, черт побери, вообще ни на что не могу пожаловаться!

Коляска по-прежнему катится куда-то вниз. Насколько я помню, единственным спуском вниз в этом парке является тропинка, ведущая к пруду. Не понимаю, зачем…

Ой! Так и есть: я вываливаюсь из кресла — ведь знала же, что все это плохо кончится, ведь… вода; это — вода, я упала в воду, этому идиоту удалось свалить меня прямо в пруд; кругом вода, я не чувствую дна и ухожу под воду — что же такое он вытворяет?! Стеф, Стеф, я тону, я ухожу под воду, мне не хватает воздуха, но я хочу дышать, хочу… О, нет, нет, нет!

4

Умерла я, что ли? Боль в груди — обжигающая боль. Ох! Кто-то надавил мне на грудь, прямо на сердце; и вот опять, снова; вода фонтаном вылетает у меня изо рта, я слышу собственный кашель, страшно тошнит, я…

— Вы слышите меня? Эй, вы меня слышите? Черт, нужно поскорее повернуть ей голову набок, похоже, ее сейчас вырвет…

Вырвало. Наконец вдыхаю полной грудью воздух — делаю большой, страшно болезненный, но упоительный вдох, отчего все мое тело словно огнем обжигает сверху донизу. Вода струится у меня по лицу: дождь хлещет как из ведра.

— Не шевелитесь. Сейчас вам станет лучше.

Безропотно повинуюсь — шевелиться-то я в любом случае не могу. Чьи-то руки приподнимают меня и усаживают.

— Вам здорово повезло, что я умудрился забыть здесь коробку с рыболовными крючками — пришлось вернуться; дождь сегодня льет как из ведра, так что в парке — ни единой живой души.

Мужской голос звучит чуть ворчливо — наверное, этому человеку где-то около пятидесяти.

— А еще вам повезло, что я в свое время занимался спасением утопающих. Таким количеством воды, что вы проглотили, впору хороший пожар затушить. За коляску свою не беспокойтесь, она цела: зацепилась за корни деревьев у самой воды. Вы хотя бы слышите меня?

Тут я наконец понимаю, что должно быть «смотрю» на него неестественно пустым взглядом, лишившись своих черных очков. И — приподнимаю палец.

— Вы не можете говорить?

Я вновь приподнимаю палец.

— Прекрасно, тогда слушайте… Сейчас я отнесу вас в свою машину, а потом мы вызовем полицию, о'кей?

Я приподнимаю палец.

Он подхватывает меня на руки; я чувствую запах мокрой шерсти, ощущаю прикосновение к телу непромокаемого плаща. Мужчина с трудом карабкается наверх по раскисшей земле. Дождь хлещет вовсю, вода ручьями стекает с нас обоих.

— Ну вот и добрались!

Одной рукой он открывает дверцу машины, я едва не соскальзываю на землю, однако в последний момент он успевает-таки меня удержать, и вот я уже в машине — по всей вероятности, на заднем сиденье, ибо я лежу.

— Я сейчас вернусь.

Мне хочется окликнуть его, попросить, чтобы он не оставлял меня одну; чудовищно болит голова, мне холодно, я вся дрожу — наверное, чисто нервная реакция. Но что же все-таки случилось? И где сейчас Стеф? Скорей бы только этот славный человек вернулся… Ох, ну почему у него нет телефона прямо здесь, в этой тачке? И подумать только: жизнью своей я обязана какой-то несчастной коробке с крючками… Дождь с силой лупит по крыше машины, заглушая все звуки вокруг; я совсем одна, я словно выпала из жизни, я существую лишь внутри себя, плавая в какой-то замкнутой оболочке, я совершенно не понимаю того, что со мной происходит — хотя создается такое впечатление, будто события цепляются одно за другое, с бешеной скоростью превращаясь в единую цепочку.

Сижу в тепле, в своей гостиной, закутанная в пуховое одеяло; на ногах — сухие носки. Спаситель мой пьет кофе с Иветтой, а я беседую с комиссаром Иссэром — то бишь с тем самым типом, которого Виржини окрестила «Бонзо». Явившиеся на вызов полицейские первым делом препроводили меня в больницу. А там — просто невероятное везение — мы попали прямиком на Рэйбо. О везении я говорю лишь потому, что в противном случае на установление моей личности потребовалась бы уйма времени. Короче, наш славный Рэйбо меня осмотрел, объявил, что все в порядке — утопленницы в лучшей форме он в жизни не видел, — поэтому меня можно везти домой. Ума не приложу, кто мог оповестить о происшедшем Иссэра, но он явился ко мне час спустя.

Мой спаситель — его зовут Жан Гийом, работает он водопроводчиком — настоял на том, чтобы ему позволили сопровождать меня до самого дома. Иветта просто рассыпалась в благодарностях, рассказала ему о своей несчастной ноге — и вот они уже вовсю болтают, уютно устроившись на кухне. А Иссэр, судя по всему, уселся на диванчик и теперь сверлит меня своими — как мне представляется, поросячьими — глазками. Я очень устала, мне хотелось бы побыть одной. И уснуть. Хватит с меня на сегодня. Однако его негромкий любезный голос не дает мне покоя — словно крошечная, но очень противно саднящая ранка.

— Значит, вы не можете объяснить, каким образом оказались в этом пруду, причем именно в единственном его месте, где глубина достигает двух метров?

Нет, не могу; а, стало быть, никаких тебе пальцев. До моих ушей доносится тяжкий вздох.

— Домой вас повез в коляске Стефан Мигуэн, так?

Я приподнимаю палец.

— Он был оглушен ударом какого-то тупого предмета, чуть не проломившего ему затылок. Его нашли в кустах; лежал там весь в крови и без сознания. Он утверждает, что ничего не помнит.

Стеф! Так значит, его оглушили! Но ведь тогда получается, что все происшедшее — вовсе не несчастный случай… Тогда это уже…

— Покушение на убийство — иначе я никак не могу квалифицировать то происшествие, жертвой которого вы стали, мадемуазель Андриоли. Причем покушение более чем странное, ибо убить пытались инвалида, не заключавшего страхового договора на случай своей смерти в чью-либо пользу, более того — даже неспособного кому-то о чем бы то ни было рассказать. Вы, должно быть, понимаете, до какой степени я озадачен.

А я? Да что же я такое? Судьба лишает меня рук, ног, зрения, дара речи, а теперь еще кому-то понадобилось и вовсе меня убить? Что я должна сказать, если даже и завыть-то не могу — могу лишь, словно набитая песком боксерская груша, до бесконечности сносить какие-то непонятные мне удары? Я ненавижу вас, комиссар, ненавижу ваш сладенький вежливый голос, ваши мягкие манеры, то упорство, с которым вы изображаете из себя этакого Эркюля Пуаро; убирайтесь, оставьте меня в покое; и не только вы — все!

— Я полагаю, что вы страшно устали и вам очень хочется отдохнуть. Должно быть, вы считаете мое поведение весьма назойливым. Но поверьте: если я и надоедаю вам, то действую исключительно в ваших же интересах. Ведь это не меня сегодня утром пытались убить. И отнюдь не меня хоть завтра вполне возможно еще раз попробуют устранить, вы понимаете?

Я поднимаю палец. Мерзкий тип. И совершенно зря теряет время, пытаясь нагнать на меня страху: я и так уже достаточно напугана.

— Должен вам сказать, мадемуазель, что факты, как правило, подобны деталям игрушки-головоломки: их всего лишь нужно расставить по своим местам. Если же они упорно не складываются в единую картинку, значит, среди них есть одна поддельная, подсунутая специально. Отсутствие логики в человеческих действиях — вещь страшно редкая. Однако в том, что случилось с вами, ни малейшей логики я не вижу. Тут разве что можно усматривать некую связь между происшедшим и вашей дружбой с малышкой Виржини, которая, если я не ошибаюсь, не далее как вчера вернулась из летнего лагеря…

Вот змея. Значит, все это время ты за нами шпионил.

— Так что я просто вынужден предположить, что Виржини — возможно, и сама того не понимая — поделилась с вами какой-то информацией, представляющей потенциальную опасность для некоего третьего лица, причем опасность настолько серьезную, что с его точки зрения гораздо лучше ликвидировать вас, нежели изо дня в день рисковать тем, что эти сведения могут быть преданы огласке. Вы располагаете какой-то информацией подобного рода, мадемуазель?

Бред какой-то. Если я правильно поняла, Иссэр полагает, что покушение на меня совершил тот, кто убивает детей, буквально-таки потеряв голову при мысли о том, что Виржини рассказала мне о нем нечто, способное выдать его с головой. Однако позвольте заметить, ваша честь, что, если бы он действительно боялся подобных вещей, то почему бы ему тихо-мирно не убить саму Виржини вместо того, чтобы нападать на меня — заранее зная, что уж я-то никому ничего рассказать не способна?

— Позвольте напомнить, что я задал вам вопрос.

Ах да, действительно.

— Виржини сообщила вам нечто важное относительно убийства маленького Микаэля?

Мой палец остается недвижим. И я нисколько не лгу. Ведь она не сказала мне ровным счетом ничего относительно личности убийцы. Всего лишь поведала о том, что была свидетельницей убийства Микаэля и своего брата Рено. Если бы Иссэр знал об этом, он смог бы расспросить Виржини как следует и, несомненно, вытянул бы из нее все ее секреты. А чтобы об этом узнать, он должен задать мне вполне конкретный вопрос. Так должно быть, этот комиссар — ясновидящий, ибо именно это он тут же и делает:

— Мадемуазель Андриоли, во время нашей с вами предыдущей встречи я так и не получил ответа на вопрос о том, утверждает ли Виржини, будто ей довелось стать свидетельницей одного или даже нескольких убийств. Возьму на себя смелость повторить этот вопрос. Говорила она вам что-то в этом роде?

Теперь уже мне деваться некуда — приподнимаю палец.

— О ком из убитых детей шла речь?

Он последовательно перечисляет имена жертв. Я поднимаю палец, услышав имена Рено и Микаэля.

— Отлично. Любопытные шуточки подчас играет с нами наша память, не правда ли? Во всяком случае, я очень рад, что на сей раз она вас не подвела. Но, к сожалению, данная информация вряд ли нам сколько-нибудь поможет. Видите ли, дело в том, что Виржини солгала вам. Она не могла быть свидетельницей смерти брата. Ибо когда это произошло, она была с матерью — они вместе варили варенье. На этот вопрос Элен Фанстан ответила со всей возможной категоричностью: Виржини в то утро никуда не выходила из дому, так как была больна гриппом, к тому же на улице шел дождь. И относительно убийства малыша Микаэля Виржини опять солгала вам: они действительно какое-то время катались вместе на велосипедах, но Элен Фанстан запретила девочке выезжать за пределы их земельного участка — вы, конечно, понимаете, что после того, что случилось с Рено, она стала крайне осторожна и внимательно приглядывала за девочкой… Виржини не пошла с Микаэлем к реке, а вернулась и стала играть в саду возле дома. Вы понимаете, о чем я говорю? Она солгала вам.

Но это невозможно. Откуда же тогда она могла знать, где именно лежит тело Микаэля? И с чего бы вдруг ей заявлять о том, что он мертв, когда и тела-то еще не нашли? Ответ возможен лишь один: наверное, мать все-таки недостаточно бдительно присматривала за ней.

— Утром двадцать восьмого мая Элен Фанстан, запретив Виржини идти с Микаэлем к реке, сначала заставила ее поиграть на фортепьяно, а потом они вместе наводили порядок в саду. Так что нельзя предположить, будто Элен Фанстан недостаточно внимательно приглядывала за дочерью: девочка и на минуту никуда не отлучалась.

Должно быть, Элен все же ошибается. Ведь достаточно было ей отвлечься на каких-нибудь несчастных четверть часа…

— Рассказываю я все это отнюдь не просто ради удовольствия с вами поболтать; я хочу, чтобы вы осознали, что с Виржини не все ладно, девочка получила тяжелую душевную травму, причем очень и очень серьезную. Причина ее довольно странного поведения кажется совершенно необъяснимой, но, на мой взгляд, она очень проста: Виржини не видела собственно убийств, но почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил.

А вот это уже полная чушь, Иссэр; ведь если она «почему-то считает, будто ей известно, кто именно их совершил», с чего вдруг убийце так приспичило отправить меня на тот свет? Нет; она знает убийцу, и тот боится, как бы она не выдала мне его имя. А Виржини он не может убить лишь потому, что все полицейские в округе буквально глаз с нее не спускают.

— Как бы там ни было, но я вас очень прошу крайне внимательно выслушивать все, о чем говорит вам Виржини. Ведь это жуткое дело мы сможем распутать лишь в том случае, если будем действовать сообща. Мадемуазель, были убиты и чудовищно изуродованы дети; вас саму пытались убить, а вашему другу, Стефану Мигуэну, едва не проломили голову; речь идет отнюдь не о какой-то игре, речь идет о жизни и смерти. Могу я рассчитывать на вашу помощь?

Разумеется, я приподнимаю палец: никак нельзя отказать человеку, способному на столь пламенные речи о добре и зле. Не говоря уже о том, что я отнюдь не удручена тем фактом, что сей комиссар намерен присматривать и за мной, ибо ситуация как-то выскальзывает у меня из-под контроля… И тут наконец до моего сознания вдруг доходит то, что он только что произнес: «чудовищно изуродованы». Никто ни о чем подобном ни разу не упоминал! Ох, если бы я только могла говорить, задавать вопросы — до чего же невыносимо быть немой! Я поднимаю палец.

— Вы что-то хотите уточнить?

Я опять поднимаю палец.

— Так, придется мне немножко поломать голову. Посмотрим, что у нас получится… Это имеет отношение к тому, что я только что вам говорил?

Я поднимаю палец. Что бы там ни утверждали, но порядок и методы ведения расследования имеют свои преимущества.

— Тот момент, что трупы были изуродованы?

Черт возьми, да этот тип просто медиум! Ему бы на ярмарке работать ясновидящим — кучу денег загребал бы играючи. Я поспешно приподнимаю палец.

— Этот факт мы утаили от журналистов. Да и вам я раскрыл эту тайну лишь потому, что знаю: вы никому ее не выдадите.

Разумеется!

— Да, жертвы были не просто задушены, — тут он придвигается поближе ко мне и понижает голос, — они были еще и изуродованы с помощью какого-то режущего инструмента — по всей вероятности, ножа с очень острым лезвием. Увечья нанесены самого разного характера: от ампутации кистей рук в случае с Микаэлем Массне до энуклеации трупа Шарля-Эрика Гальяно.

Энуклеация. Это слово очень медленно прокладывает путь к моему сознанию, и наконец до меня доходит его значение. Мальчику вырезали глаза. Замершее в страшных судорогах маленькое личико с пустыми глазницам. А вслед за тем в мой несчастньй мозг проскальзывает и «ампутация кистей рук», что, собственно, ненамного лучше. Я тут же начинаю сожалеть о том, что Иссэр решился рассказать мне все это!

— Что же до Рено Фанстана, то мы в свое время были немало удивлены, обнаружив, что труп скальпирован. Ибо понять это было просто невозможно.

Я мысленно цепляюсь за звук голоса Иссэра, за свои рассуждения и умозаключения, ибо умозаключения — это логика, совершенно надежная штука, в которую вовсе не укладываются такие вещи, как «энуклеация», ибо они противоречат ей, а стало быть, невозможны. Но ведь если трупы были искалечены, то полицейские уже со второго убийства должны были понять, что тут орудует какой-то маньяк!

— Я знаю, что вы хотите мне сказать: каким же образом мы не обратили внимание на сходство почерка убийцы уже в двух первых случаях? Дело в том, что в первом случае — когда жертвой стал Виктор Лежандр — имело место лишь удушение. Теперь я склонен думать, что убийцу просто кто-то спугнул, и поэтому он не успел завершить своей работы. Во втором случае — я имею в виду убийство Шарля-Эрика Гальяно — имело место не только удушение, но еще и… гм… отсутствие глаз. И лишь когда был убит Рено Фанстан, мы стали усматривать некую связь. Удушение, скальпирование — и никаких следов изнасилования. Совокупность удушения, удаления какой-либо части трупа при отсутствии следов изнасилования — это уже явный «почерк» преступника. Мы решили не предавать эти сведения огласке, так как они способны сыграть огромную роль в ходе допросов. Убийство маленького Массне, в котором четко просматривается по всем трем позициям все тот же «почерк», окончательно убедило нас в том, что речь идет о маньяке. Мы до сих пор не знаем, кого именно разыскиваем, зато нам точно известно, что он собой представляет. Это — индивидуум с явными и очень глубокими нарушениями психики, действующий либо сознательно, либо совершенно не отдавая себе в том отчета. Ладно. Надеюсь, я не слишком надоел вам, приводя все эти подробности; а теперь мне, пожалуй, пора двигаться дальше. Служба, знаете ли. До скорой встречи, и спасибо за помощь.

Четкие звуки шагов по паркету, дверь за комиссаром закрывается; я остаюсь одна, в полном ошеломлении от лавиной обрушившейся на меня информации. Определенно, в качестве вместилища чужих секретов я пользуюсь немалым успехом. Наверное, в конце концов ко мне явится и маньяк собственной персоной — тоже склонится над моим милым маленьким ушком, а потом отрежет его и унесет к себе домой, чтобы говорить в него всю ночь напролет, поверяя свои тайны? Представляю, как отреагировала бы Иветта, узнай она, что трупы были еще и изуродованы.

Но зачем люди творят подобные вещи? Глупый вопрос, Элиза: вспомни-ка о казненном недавно «милуокском мяснике» — черепа своих жертв он как следует чистил, кипятил, любовно расписывал и аккуратненько раскладывал по полочкам стенного шкафа у себя дома. Вы способны понять, зачем? А вот ему это было очень нужно. Его приговорили к смертной казни не только за убийства, но и за то, что он проделывал половой акт с некоторыми из отрезанных им голов. Попробуйте хотя бы вообразить себе, как он «развлекается» подобным образом, попробуйте представить, что все это происходит в реальности… Нет, поверить в такое просто невозможно. И тем не менее такого рода вещи существуют.

Из кухни доносится смех. Звон кастрюль, звук откупориваемой бутылки. Похоже, месье Жану Гийому предстоит получить приглашение отужинать с нами. В конце концов Иветта вот уже десять лет как овдовела — самое время ей найти себе кого-нибудь. Но, по правде говоря, интересует меня сейчас отнюдь не личная жизнь Иветты. А тот факт, что где-то совсем рядом бродит убийца, примериваясь, как бы получше отправить меня к праотцам; тот факт, что Виржини мне солгала, что жизнь ее тоже в опасности, а я не знаю, что предпринять. Точнее — не могу ничего предпринять. Разве что попытаться хоть что-то понять.

Почему Виржини сказала мне, что своими глазами видела оба убийства? Я все больше и больше склоняюсь к мысли о том, что она просто случайно наткнулась на трупы, и, пожалуй, все-таки согласна с Иссэром: она кого-то сильно подозревает, и это до такой степени повлияло на ее психику, что все остальное ей просто привиделось.

Кому вдруг взбрело в голову поразвлечься, пугая меня этой дурацкой иголкой?

Почему кто-то (несомненно, все та же самая личность) оглушил Стефана, чтобы затем утопить меня в пруду, пустив коляску под откос? Кто и зачем пытался убить меня?

И кто ласкал мое тело той ночью?

Как говорит Иссэр, все эти факты — словно детали головоломки — должны непременно сложиться во вполне ясную картинку. Их просто нужно крутить и так и этак, сопоставляя друг с другом до тех пор, пока между ними не начнет просматриваться совершенно бесспорная связь.

Человек, забавлявшийся с иголкой; мужчина, который явился среди ночи — не стоит бояться этого слова — лапать меня, и тот, что пытался меня убить — одно и то же лицо? Рассуждая логически — да. Но я так не думаю. В том, который явился ночью, не было ни злобы, ни ненависти. Ему было не по себе, он чего-то боялся — да, я чувствовала тогда, что он боится, — к тому же он пребывал в явном смущении. Он действовал, повинуясь внезапно охватившему его непреодолимому желанию, и от этого ему было очень стыдно; он не был со мной ни жесток, ни даже груб. Значит, возле меня крутятся два мужчины. Один — тот садист с иголкой — он, скорее всего, и пытался утопить меня в пруду; другой — помешанный на сексе псих, избравший меня объектом своей страсти.

Да, по части любовных побед хотелось бы чего-нибудь поприличнее…

До моего сознания постепенно доходит, что меня действительно хотели убить. И в данную минуту мне надлежало бы быть уже мертвой. Бр-р… А как же Стефан? Интересно: если бы я умерла, его могли бы обвинить в убийстве? Ему повезло, что его оглушили так сильно. Да, здорово повезло, ибо приди он в чувство немного раньше, при полном отсутствии свидетелей он выглядел бы форменным убийцей. Стефан… Вел он себя вообще-то довольно странно. А не мог ли он сам себя огреть какой-нибудь дубиной по голове? А потом симулировать потерю сознания? Почему бы нет? Кровеносные сосуды на голове расположены очень близко, повредить их — пара пустяков, а могучие спортсмены вроде него обычно не боятся боли. Но если допустить, что это он столкнул мою коляску в пруд — то бишь пытался меня убить, — то следует также допустить, что и с иголкой ко мне явился он. А человек, совершивший оба эти поступка, скорое всего, и есть тот, кто убивает детей. Стефан? Да, Виржини с ним дружна и очень его любит. О-ля-ля, голова у меня, похоже, совсем уже одурела; да еще и горло болит — я предпочла бы сейчас, чтобы явилась Иветта и уложила меня в постель. Мне страшно. Если бы я хоть понимала, за что меня хотели убить. Знать, что кто-то желает твоей смерти — само по себе уже достаточно страшно; но если ты вдобавок совершенно неспособна себя защитить — это просто кошмар. Неужели он еще раз попытается отправить меня на тот свет?

— Все в порядке? Вам не холодно? Надеюсь, вы не успели подцепить простуду. Ну кто бы мог подумать, что месье Стефан способен вот так позволить кому-то стукнуть себя по голове в этом парке? А то, что ваше кресло покатилось вниз — самое настоящее невезение. Дайте-ка я потрогаю ваши руки. Нет, все у нас в порядке — они достаточно теплые.

У меня жутко болит горло, а если руки горячие, то это означает, что я подхватила-таки простуду.

— Вы проголодались? Хотите пить?

Мой палец остается недвижим.

— Но все-таки вам непременно нужно немного поесть. Месье Гийом останется с нами ужинать, он ведь оказался так любезен и мил по отношению к нам. Вы только представьте себе: а вдруг бы он там не появился в нужный момент…

Знаю. Сейчас бы меня со всех сторон с аппетитом поедали головастики.

— Я приготовила тушеное мясо и равиоли; думаю, вы сможете есть равиоли.

Проблема с моим питанием возникает из-за того, что я неважно владею челюстями: мне трудно скоординировать их движения, а потому ни о каком пережевывании пищи и речи быть не может. Вот меня и кормят в основном жидкими кашами, всяческими пюре да соками — то есть тем, что можно просто проглотить. А я люблю мясо, причем с кровью, пироги, пиццу. Испанскую копченую колбасу с красным перцем. Кружочек колбасы, зеленые оливки и хорошее холодное пиво…

Иветта уже ушла. Я слышу, как она возится на кухне. Ко мне подходит Гийом.

— Ну как, теперь получше?

Я приподнимаю палец.

— Это дело нужно отпраздновать как следует. Сейчас схожу куплю шампанского!

— О нет, право, не стоит! — протестует Иветта.

— Непременно стоит! Из лап смерти люди отнюдь не каждый день вырываются!

А со мной это, между прочим, происходит отнюдь не впервые. В первый раз это случилось в Белфасте. Бенуа… Я чувствую, как на меня тут же накатывает приступ глубочайшей тоски; не хочу думать о Бенуа, но это сильнее меня: поневоле накатывает волна воспоминаний, захлестывая все остальное в моем несчастном мозгу — я вновь вижу, как мы с Бенуа, растянувшись на кровати у него дома, просматриваем проспекты, разбросанные прямо на смятых простынях; мы собираемся в путешествие… В определенном смысле я счастлива оттого, что мать Бенуа не продала его квартиру. Во вселенной еще существует уголок, где хранятся вполне осязаемые следы — следы Бенуа в этой жизни. Иветта сказала мне, что она оставила там все так, как есть. Просто приказала закрыть ставни. Мать Бенуа — очень старая и больная женщина, живет в Бурже, в доме престарелых; после смерти единственного сына она утратила всякий вкус к жизни. А я — смысл существования. Впрочем, Элиза, тут ты лжешь — потому что он умер, а ты — нет; и ты вовсе не собираешься покончить жизнь самоубийством.

Слышно, как закрывается входная дверь. Иветта — быстрыми точными движениями — накрывает на стол.

— Он такой милый, этот человек.

О ком это она? Ах да! О Гийоме.

— И так любезен! В наши времена, когда люди стали на удивление грубы, очень приятно встретить человека, который умеет вести себя прилично. И притом совсем недурен собой. Не очень высокий, зато сильный и крепкий. Он продемонстрировал мне свой брюшной пресс — ну прямо как бетон.

Вот это да: похоже, моя Иветта развлекалась тут вовсю. Разве такое прилично — ощупывать брюшной пресс совершенно постороннего мужчины, да еще в моей кухне? Создается впечатление, будто в этом августе все просто с ума посходили.

— А что комиссару от вас опять потребовалось? — продолжает болтать Иветта. — Уж на этот экземпляр рода человеческого природа явно не расщедрилась. А он еще и нос задирает! Чем часами напролет торчать здесь, лучше бы убийцей детишек занялся!

Совершенно согласна с тобой, Иветта; но меня гложет весьма неприятное ощущение, будто этот самый убийца как-то связан со мной.

Ужин у нас получается великолепный. Сначала Иветта кормит меня, затем усаживает рядом с ними, и тогда ужинают и они. Месье Гийом рассказывает всякие смешные истории, рассказывает он их мастерски, и Иветта вовсю хохочет; а я вдруг осознаю, что крайне редко мне доводилось слышать ее смех. Потом он рассказывает о своей жене. Пять лет назад она его бросила: ушла к его лучшему другу — тот работает токарем широкого профиля на одном из заводов Рено. Иветта, в свою очередь, рассказывает о муже. Он ее оставил десять лет назад — дабы после тридцати лет верной и честной службы на железной дороге уйти в мир иной. Фамилия у него была Ользински — родом он из Польши; у них трое сыновей. Иветта рассказывает о сыновьях, один из которых живет в Монреале, другой — в Париже, а третий — в Ардеше. У Гийома детей нет: его жена была бесплодной. Я рассеянно слушаю все это, думая совсем о другом — о том, что со мной случилось совсем недавно, напрочь разрушив мое рутинное существование «больной», внезапно разорвав тот сотканный из бесконечной скуки и тоски саван, в котором я уже начинала задыхаться.

Звонит телефон.

— О-ля-ля, опять телефон! И минуты спокойно посидеть не дадут! — ворчит Иветта. — Алло? Да… Это вас, Элиза.

Меня? Надо же: впервые за последние десять месяцев мне кто-то звонит. Мою коляску подкатывают к телефону, Иветта подносит трубку к моему уху.

— Алло, Элиза?

— Продолжайте, она вас слышит! — что есть силы кричит Иветта где-то у меня над головой.

— Элиза, это Стефан.

Не знаю почему, но сердце у меня вдруг начинает громко бухать в груди. Говорит он довольно тихо — в трубке звучат отнюдь не те громовые раскаты несколько пропитого голоса, к которым я привыкла.

— Элиза, я хотел сказать вам, что крайне огорчен случившимся. Не знаю, как это произошло: я себе спокойно шел, и вдруг — бац… У меня буквально искры из глаз посыпались! А потом — полная тьма. Когда мне рассказали о том, что произошло с вами…

Где-то вдалеке слышатся шаги; затем женский голос плаксиво произносит:

— Стеф, что ты там делаешь? Все остынет!?

Стефан поспешно продолжает:

— Надеюсь, сейчас с вами уже все в порядке. Завтра зайду вас проведать. Целую.

Он вешает трубку. Иветта тоже кладет трубку на рычаг.

— Все в порядке?

Я приподнимаю палец.

— Несчастный парень; он такой милый. Жаль только, что в жены ему досталась настоящая мегера. Я о том парне, что вез Элизу нынче утром. Его зовут Стефан Мигуэн.

Поняв, что теперь уже она обращается к Жану Гийому, я вновь погружаюсь в свои размышления. Действительно ли мне хочется, чтобы Стефан завтра пришел? А Поль и Элен? Почему они не позвонили? Могли бы, по крайней мере, поинтересоваться, как я себя чувствую. Так — с головой уйдя в свои мысли — я сижу до самого десерта, вновь и вновь перебирая в уме все события последних дней — до тех пор, пока не раздается громкий хлопок: Гийом открыл бутылку шампанского. Иветта кудахчет, как курица, вино в бокалах тихо потрескивает; оказывается, я тоже заслужила право выпить бокал — это здорово, хорошо освежает; у входной двери раздается звонок.

Иветта идет открывать, а Гийом тем временем накладывает себе в тарелку вторую порцию фруктового салата.

Вот так сюрприз! Семейство Фанстанов решило нагрянуть к нам без всякого предупреждения, да еще в полном составе! Виржини бегом бросается ко мне, звонко целует меня в обе щеки. Иветта знакомит гостей с Жаном Гийомом, следует обмен всякого рода любезностями, предложение выпить — Поль тоже принес шампанское — и т. д. и т. п.; постепенно мне становится ясно, что все это было задумано заранее. Они, конечно же, предупредили Иветту, что явятся к десерту, а Иветта ничего мне не сказала, желая устроить для меня приятный сюрприз. Элен ласково обнимает меня и спрашивает, все ли в порядке. Мать Поля обнимает Иветту и спрашивает меня, все ли в порядке. Поль никого не обнимает, но тоже спрашивает, все ли у меня в порядке. К счастью, Гийом раздает им бокалы с шампанским и — произнеся тост за мое здоровье — они наконец умолкают, дабы выпить.

Оказывается, вернуться из мертвых иногда бывает не так уж и плохо: все живо начинают интересоваться тобой.

Обе бутылки шампанского выпиты; Иветта разливает кофе. Поль садится рядом со мной.

— Я заходил проведать Стефа; вся голова у него забинтована и вид ужасно смешной. Бедняга никак не может прийти в себя, не понимая, как такое могло случиться.

Тут в наш разговор вклинивается Элен:

— Я тоже не понимаю, как Стеф, на редкость сильный парень, мог до такой степени глупо дать кому-то себя оглушить! Вот уж никогда бы не подумала, что с ним может случиться что-то подобное.

Я тоже.

Вновь звучит голос Поля:

— А вы, месье Гийом, не заметили там кого-нибудь подозрительного?

— Как я уже сказал полицейскому, инспектору Машену, дождь лил как из ведра, поэтому я надвинул капюшон на голову как можно глубже и бежал, глядя исключительно себе под ноги, так что… даже если мимо меня кто-то и проскользнул, то, учитывая, что мокрая трава приглушает звук шагов… Единственное, что я могу сказать точно, так это то, что увидел вдруг опрокинутую инвалидную коляску и мадемуазель под водой. Из пруда торчали только ее ноги, а сама она уже пускала пузыри. Я бросился вперед и схватил ее за щиколотки. К счастью, она оказалась совсем легонькой!

— Должно быть, вы и в самом деле чуть-чуть разминулись с преступником, — замечает Поль.

— Он вполне мог спрятаться где-нибудь в кустах, подождать, пока я уеду, и спокойно улизнуть.

— Может быть, поговорим о чем-нибудь другом? — предлагает Элен. — Элизе, наверное, не так уж приятно выслушивать всю эту историю еще раз! Кстати, Элиза, все очень волновались за вас, спрашивали у меня, как вы себя чувствуете; я их успокоила как могла. Клод собирается завтра зайти проведать вас.

— Кто хочет фруктового салата? — произносит Иветта. Маленькая ладошка ложится на мою руку и — среди всеобщего шума, которым было встречено предложение Иветты — я слышу, как детский голосок нашептывает мне на ухо:

— Предупреждала же я тебя, что нужно быть поосторожнее. Смерть все заметила и на тебя рассердилась. И еще, знаешь, я думаю, что скоро будет наказан еще один ребенок.

Наказан?

— Матье Гольбер — мы учимся с ним в одной школе, вечно он поднимает шум из-за какой-нибудь ерунды, а Смерть считает, что он очень хорошенький. Это — дурной знак. Лично я, когда Смерть говорит, что я — хорошенькая, всегда прячусь куда-нибудь подальше: я то знаю, к чему это ведет. И жду, пока у нее пройдет, понимаешь?.. Ой, я тоже хочу фруктового салата!

Нет, подожди, Виржини; постой! Что за имя она мне назвала? Матье, Матье Гольбер; да, я помню этого мальчика, его мать — владелица парикмахерского салона; они часто ходили в кино; очень миленький малыш с огромными синими глазами. Что же мне делать? Нужно предупредить Иссэра. Если только Виржини и на сей раз не солгала… Ох, не знаю, что и думать; эта девчонка — сплошные странности!

Чья-то рука опускается мне на плечо, и я — внутренне, конечно — подскакиваю от неожиданности. Широкая, крепкая ладонь. Поль. Он ничего не говорит. Лишь слегка пожимает мне плечо. Большим пальцем руки нежно касается моего затылка. Это длится всего лишь несколько секунд, затем он убирает руку. У меня такое ощущение, будто я покраснела. Однако окружающие как ни в чем не бывало продолжают болтать. Значит, нынче ночью ко мне являлся он. Надо же — нынче ночью! А у меня такое впечатление, будто все это было много недель назад. Похоже, за последние сутки мне довелось пережить больше, чем за все предыдущие десять месяцев.

Они ушли. Я лежу в постели и чувствую, что скоро усну. В голове у меня проносятся образы — Виржини, Поль, Стефан, Элен, Иссэр, Жан Гийом… Люди, которых я могу лишь воображать себе, сама придумывая им лица, фигуры, движения — нечто вроде цветных фотороботов. Если вдруг в один прекрасный день я прозрею, то наверняка буду несколько ошарашена, увидев их настоящие лица. Матье Гольбер. Непременно нужно что-то предпринять, чтобы спасти его…

5

Дождь льет, не переставая. Сильный, веселый летний дождь — неугомонный, словно молоденькая собака. Иветта дождя, вообще-то, терпеть не может, но в данный момент она слишком занята для того, чтобы хоть сколько-нибудь обратить на него внимание. Иветта обдумывает меню завтрашнего ужина, устраиваемого ею в честь месье Жана Гийома, ибо он вновь приглашен.

После вчерашнего взрыва насилия сегодня вновь воцарилось спокойствие. Томительное спокойствие, в котором мне чудится скрытое коварство. Такое ощущение, будто я нахожусь в центре циклона. Проснулась я с мыслью о Матье Гольбере. И все то время, пока Иветта проделывала со мной обычные утренние процедуры, я беспрестанно думала о том, что же я могу сделать; но так ничего и не придумала. У входной двери кто-то звонит. Я чувствую себя актрисой какого-то бульварного театра, исполняющей роль в пьесе, где все прочие персонажи только и делают, что входят и выходят. Из прихожей доносится изумленное восклицание Иветты:

— О, Боже! Как вас всего бинтами-то обмотали! Рана все еще болит?

Голос Стефана:

— Нет, нет; все в порядке… Элиза дома?

«Нет; как всегда в это время, она отправилась заниматься в танцевальную студию», — мысленно отвечаю ему я.

— К вам месье Мигуэн, мадемуазель.

Тяжелыми шагами он подходит ко мне. Я сижу в домашнем платье, волосы стянуты где-то сзади, на носу — черные очки. Стефан замирает, стоя передо мной. Мне слышно, как он дышит. Иветта уже удалилась на кухню. Так что мы остались втроем — он, я и дождь.

— Элиза…

Странный какой-то у него стал голос — немного надтреснутый, звучащий почти по-детски.

— Я и в самом деле страшно огорчен. Если бы я только слышал, как тот тип подкрадывается ко мне… Вы, наверное, были так напуганы…

Он берет мою руку, сжимает ее в своих огромных лапах — я представляю их красноватыми, густо поросшими волосами. Мелькает мысль о том, что, вполне возможно, эти самые лапы удавили четверых детишек, и в желудке у меня тут же становится как-то худо.

— Вы, должно быть, думаете, что я немного чокнутый…

Я приподнимаю палец.

— Я и сам не знаю, что со мной такое творится. Я… С тех пор, как познакомился с вами, я только о вас и думаю.

Между прочим, этот тип совсем меня не знает: он ни разу не слышал моего голоса, понятия не имеет о том, какого рода мысли могут таиться у меня в голове; он что — влюбился в этакую тряпичную куклу?

— Вы выглядите такой нежной.

Я? Да я сущая ведьма. Злобная, сварливая, визгливая мегера; Бенуа всегда говорил, что хуже характера, чем у меня, во всем Северном полушарии не сыщешь.

— Я люблю ваше лицо, Элиза, очертания ваших губ, затылка, ваши плечи… Я — несчастный человек; совершенно не понимаю, что со мной творится, и живу словно в каком-то кошмарном сне. Он переводит дыхание. — Вряд ли я могу надеяться на то, что вы разделяете мои чувства…

Мой палец остается недвижим. Напрасно он так старается, упражняясь в красноречии — я и пальцем не шевельну.

— … Но я хочу, чтобы вы знали: я — ваш друг. Настоящий друг. И никому не позволю причинить вам ни малейшего зла.

Ну разумеется… Как вчера, к примеру…

— Катрин пришла! — сия весьма прозаическая фраза, произнесенная Иветтой, избавляет меня от дальнейших излияний.

Стефан поспешно выпрямляется.

— Пока, Элиза. И не забывайте о том, что я вам сказал. О, привет, Кати!

— Стеф! Вот это да! Да вас здорово покалечили…

— Пустяки, скоро пройдет.

— И вы все-таки придете в воскресенье на турнир?

— Обязательно; а сейчас убегаю: очень спешу, уже опаздываю; до свидания.

Турнир? Ах да, он же играет в теннис. Я не знала, что они с моей Екатериной Великой знакомы. Она опускает спинку коляски, приводя ее в горизонтальное положение, и начинает разминать мне колени.

— Я не знала, что Мигуэн — друг Элизы, — громко, чтобы было слышно на кухне, произносит она.

— Нас с ним познакомили Поль и Элен Фанстаны. На редкость славный парень.

— А что с ним такое случилось?

— Как? Вы разве не в курсе?

Далее следует едва слышный шепот. Во время которого, надо полагать, Катрин вводят в курс вчерашних событий. Она так увлечена рассказом, что даже перестала выворачивать мне коленные чашечки, в силу чего у меня появилась возможность вновь спокойно уйти в свои мысли.

Любопытно, к примеру: как так получается, что в отсутствие Виржини никогда никаких ужасов не случается? Нет, Боже упаси: я вовсе не собираюсь приписывать несчастному ребенку какие-то дьявольские наклонности; но что может связывать ее — а такая связь явно существует — с этой самой «Лесной Смертью»? Хватит ли у ребенка сил для того, чтобы убить другого ребенка? Стоп. Не туда меня понесло. Ни одного семилетнего маньяка-убийцы наш мир еще не породил. Но что же тогда неладно с Виржини? Ведь что-то точно неладно, я это хорошо чувствую. Она никогда не говорит напрямую. Слишком умна, всегда настороже, а голос ее звучит слишком уж спокойно. Конечно, скажете вы, принимая во внимание то, что она видела… или не видела — лично я ни в чем уже не уверена. Ой, эта идиотка Катрин, похоже, решила во что бы то ни стало вывихнуть мне левое плечо. Непременно нужно будет как-нибудь привлечь к себе внимание Иветты и попытаться дать ей понять, что я хочу поговорить с Иссэром. Как только Катрин уйдет, сразу же этим и займусь.

Катрин ушла, но Иветте сейчас явно не до меня; в преддверии визита месье Гийома она надраивает весь дом так, словно к нам намерен явиться президент французской республики. Время от времени — когда я слышу, что она где-то поблизости, — я приподнимаю палец, но все без толку: Иветта, наверное, в данный момент способна видеть лишь пыль. Хуже всего то, что она поставила мне кассету, принесенную нам Элен из городской библиотеки — пардон, медиатеки, — и теперь я вынуждена слушать, как чей-то голос восторженно читает Бальзака. Конечно же, сделано это из самых лучших побуждений; но, во-первых, я терпеть не могу, когда мне читают вслух, а во вторых, эту книгу я читала много раз и знаю ее чуть ли не наизусть. Однако… не могу же я всю жизнь только и делать, что ныть да себя жалеть.

Ну вот! Конец первой части. Сейчас она подойдет, чтобы перевернуть кассету. Я слышу ее шаги — скорее: палец, палец, палец.

— Да, да; я поняла, уже бегу.

Нет, Иветта, нет — я опять, как сумасшедшая, принимаюсь поднимать и опускать палец.

— О-ля-ля, одну минуточку; до чего же вы нетерпеливы, иногда вы становитесь почти невыносимы!

О, черт!

Опять Бальзак — да на полную мощность; наверное, я прекрасно слышала бы каждое слово даже сидя в самом отдаленном уголке сада. А Иветта, что-то ворча себе под нос, опять куда-то исчезает. Что ж, остается лишь ждать более подходящего момента.

Внезапно я просыпаюсь. Оказывается, я уснула, убаюканная восторженным голосом чтеца. Где же Иветта? Я внимательно вслушиваюсь в окружающий меня мир, пытаясь выяснить ее местонахождение. Ага, в саду. С кем-то разговаривает. Узнаю голос Элен, она говорит: «До свидания». Иветта наконец возвращается.

— Вам везет: Элен принесла целую кучу кассет.

Просто класс. Не иначе как полное собрание сочинений — триста шестьдесят шесть томов.

— Хотите послушать одну из них прямосейчас?

Мой палец остается недвижим.

— Хотите пить?

Палец по-прежнему недвижим.

— Может быть, есть хотите?

Палец словно прирос к ручке кресла.

— Или вам надо пописать?

Никакой реакции.

— Вы хотели повидаться с Элен?

Палец недвижим. Я чувствую, что Иветта уже начинает нервничать.

— С кем-нибудь другим?

Я приподнимаю палец.

— С Виржини?

Палец остается недвижим.

— Это как-то связано со вчерашним несчастным случаем?

Я приподнимаю палец.

— Значит, вы хотите поговорить с полицией?

Я приподнимаю палец. Иветта, ты просто умница. Как только мне станет получше, я прибавлю тебе жалованье, я сделаю тебя своей наследницей, я…

— Вы хотите, чтобы я пригласила этого длинного зануду-комиссара?

Я приподнимаю палец.

— Хорошо, раз уж вам это может доставить удовольствие.

Она направляется к телефону. Прекрасно. Все идет как надо. Я вполне могу держать ситуацию под контролем.

— Комиссар в Париже, вернется только в понедельник. Ох, совсем забыла: у меня же кролик в духовке!

Она поспешно бросается в кухню — звук такой, будто проскакал целый полк всадников. Остается лишь надеяться, что Иссэр вернется не слишком поздно; либо на то, что Виржини просто сочинила очередную небылицу.

Звонят в дверь. Наверное, мне стоило бы нанять еще и горничную — исключительно для того, чтобы она открывала дверь и как в театре — трижды стучала палкой.

На сей раз явилась Клод Мондини. Целует меня в обе щеки — очень быстро: чмок, чмок; от нее пахнет туалетной водой с ароматом жимолости.

— Бедная моя Элиза! Какое счастье, что все так хорошо закончилось! Я всегда говорила, что этот лес — опасное место. И запрещаю детям там играть. Жан-Ми тоже шлет вам привет и поцелуи. Ой, у вас чем-то так вкусно пахнет. Что у вас там в духовке, Иветта?

— Кролик в горчичном соусе.

— Наверное, просто божественное блюдо! Ну а теперь, бедняжка моя Элиза, надеюсь, у вас все в порядке?

Я приподнимаю палец.

— К сожалению, не могу посидеть с вами подольше: нужно еще заняться подготовкой к прогулке на каноэ, которую мы устраиваем в воскресенье для ребятишек из Турбьер. Я знаю, что вам нелегко живется, Элиза, но если бы вы только видели этих несчастных малышей… их детство проходит в столь удручающем окружении… Ладно; чмокаю вас в щечку и убегаю… Иветта, если вам понадобится какая-нибудь помощь, вы нам непременно позвоните, хорошо?

— Да, конечно, спасибо.

— До свидания, Элиза, до встречи!

Она уходит, оставив после себя лишь легкий весенний аромат жимолости. Я остаюсь сидеть в некотором ошеломлении: интересно, сколько она здесь пробыла — три минуты или четыре? Тем не менее я чувствую некоторое облегчение, ибо в глубине души основательно побаивалась, как бы она не убедила Иветту в необходимости возить меня по воскресеньям к утренней мессе — чтобы я «тоже имела доступ к духовным ценностям».

По воскресеньям мы с Бенуа обычно валялись в постели до одиннадцати, болтая о всяких пустяках… Мне очень тебя не хватает, Бенуа.

Пять дней полного спокойствия. Просто великолепно. Никто меня не лапает, не колет иголкой, не пытается убить. Два часа Бальзака в день, превосходная погода, сочная клубника, вдобавок Рэйбо расхваливает меня на все лады. Ибо похоже, что вслед за указательным пальцем вся моя левая рука начинает понемногу оживать. Господи Боже мой, если бы только это оказалось действительно так! Если бы она вновь обрела способность двигаться, я бы научилась писать левой рукой, могла бы помахать ею в знак приветствия или прощания — и вообще подавать уйму разных знаков: два пальца в виде буквы «V» — победа; кружочек из пальцев — полный ноль по всем позициям; большой палец вниз — знак недовольства, а вверх — о'кей, все в порядке; я могла бы скрестить пальцы, отгоняя дурную судьбу, и вообще — делать все, что человек может делать рукой! Теперь я целыми днями упражняюсь, как безумная. Я овладею этой проклятой рукой, более того: вот так — кусочек за кусочком — я заставлю работать все свое тело; клянусь — заставлю, причем до такой степени, что в один прекрасный день смогу встать и вырубить эту осточертевшую мне кассету!

Должно быть, сам Всевышний услышал меня, ибо вдруг воцарилась-таки тишина. Ах да: наверное, уже час дня и Иветта хочет послушать новости. Бу-бубу, сначала — новости из-за рубежа… новый план по борьбе с терроризмом… возмущение фермеров… премьер-министр… война тут, война — там… наводнение на Юго-Востоке — до этого, помнится, там была засуха… первый сдвиг в расследовании убийства Микаэля Массне — полиция разыскивает некоего свидетеля… Что?

— Элиза, вы слышали? — восклицает Иветта; последняя новость явно повергла ее в состояние крайнего возбуждения.

Я приподнимаю палец.

— Сейчас позвоню Элен. Может быть, она знает чуть больше, чем они сказали.

Я вся обращаюсь в слух, но новости на этом и заканчиваются. Теперь передают прогноз погоды: солнечным дням скоро придет конец, синоптики предсказывают довольно холодную осень и раннюю зиму — конец развлечениям, первое сентября уже на носу. Иветта возвращается:

— Она тоже слышала новости, но совершенно не в курсе, о чем именно идет речь. Похоже, сообщение не на шутку взволновало ее. Вообще-то комиссар мог бы лично ей рассказать и подробнее: как-никак ее это касается самым непосредственным образом… Тем более что, работая на полставки, она не может целыми днями не сводить глаз с Виржини.

Первый сдвиг… Мне не терпится поговорить с Иссэром. Бедная Элен! Она ведет себя всегда так сдержанно, что люди частенько забывают о том, какую страшную драму ей довелось пережить. Ни она, ни Поль никогда даже не упоминают о Рено; Иветта как-то сказала мне, что все его вещи они отдали какой-то католической благотворительной организации. Кажется, только в столовой у них висит его фотография. Симпатичный такой темноволосый мальчонка с голубыми глазами, весело оттопыренными (по словам Иветты) ушами и веснушками на носу. Он совсем не похож на Виржини — та, как выяснилось, действительно блондинка, однако с подстриженными каре волосами и карими глазами. Иветта говорит, что девочка просто восхитительна — «ну прямо куколка»; я же, однако, подозреваю ее в некоторой предвзятости.

Не переставая проклинать всякого рода убийц, нынешние времена, налоги, сетовать на сокращение продолжительности жизни и поистине преступное безразличие ко всему перечисленному со стороны Всевышнего, Иветта убирает со стола. Затем возвращается ко мне и объявляет, что день сегодня слишком хорош для того, чтобы сидеть взаперти. Она уже позвонила Элен и предложила вместе со мной взять на прогулку Виржини. Элен согласилась — у Иветты даже возникло впечатление, что та будет рада на какое-то время остаться одна.

Виржини весело скачет рядом с моей коляской. Иветта предпочла и носа не совать в Видальский «лес», так что прогуливаемся мы по площади возле торгового центра. Насколько я помню, там много скамеек и целая куча уличных торговцев сандвичами. Мимо нас со свистом проносится молодежь на роликовых коньках и прочих приспособлениях для быстрой езды — то бишь на досках. Где-то чуть поодаль слышатся равномерные удары по мячу. Визг и писк явно перевозбужденных детей — тут я вспоминаю, что в центре площади расположен большой квадратный бассейн, украшенный причудливо изогнутыми металлическими трубками фонтана, куда малышня вечно бросает все, что более или менее способно плыть.

Фонтан работает — слышен негромкий шелест водяных струй. Мы останавливаемся. Иветта облегченно вздыхает — судя по всему, она опустилась на скамью.

— Виржини, не уходи далеко!

— Нет, я только поиграю у бассейна.

На какой-то момент воцаряется полный покой; мы обе сидим: я — вслушиваясь в живые звуки окружающего мира, Иветта — явно погрузившись в какие-то свои мечты. Тонкий голосок Виржини внезапно вырывает меня из оцепенения:

— Можно мы с ним сходим купить «Малабар»?

— Конфетами очень легко испортить себе зубы.

— Это вовсе никакие не конфеты, а жвачка.

— Все равно. Кстати, как тебя зовут, малыш? Или ты язык проглотил?

— Мама всегда покупает мне жвачку. А его зовут Матье.

Нет, этого не может быть!

— Ладно, вот тебе пять франков, да смотри не потеряй. А где твоя мама, Матье?

— Вон там, в парикмахерской.

— Его мама — парикмахер. А сюда он пришел со своим старшим братом, — поясняет Виржини.

— Ах так! Ну хорошо; ступайте за своей жвачкой, но смотрите не задерживайтесь и ни с кем посторонним не разговаривайте!

Надо же: это он, Матье Гольбер. И что такое Виржини задумала? О Господи! Неужели она… поставляет жертвы убийце? Нет, просто бред какой-то; такие мысли надо от себя гнать. А что моя Иветта — она хотя бы приглядывает за ними? Почему их так долго нет — разве это нормально? До моего слуха доносится шелест бумаги, и я понимаю, чем сейчас занята Иветта: она мирно читает газету. Ох, неподходящее же ты времечко выбрала для того, чтобы читать, Иветта!

— Не понимаю, почему такой, соблазнительного вида мужчина — принц Альберт — до сих пор не женился…

Иветта! Да плюнь ты на этого принца! Посмотри-ка лучше, где там наши малыши!

— До чего же они надоели со своим спортом; просто невероятно: в какую газету ни загляни — сплошной спорт, страница за страницей…

Иветта, милая, ну пожалуйста, оторвись же ты от своей газеты да поищи глазами малышей!

— Я купила целых пять жвачек!

Виржини! Слава Богу!

— Вот увидишь: если и дальше будешь поглощать конфеты в таком количестве, у тебя все зубы испортятся.

— Наш дантист — очень милый человек.

— Все равно это неразумно. Дантист стоит бешеных денег. Кстати, куда подевался твой дружок?

— Пошел к своему старшему брату. Им пора домой.

— Вот как? Послушай, может, посидишь немного с нами? Могу дать тебе посмотреть комиксы, если хочешь.

— Да, с удовольствием.

Помимо моей воли меня вдруг охватывает какая-то глухая тревога. Появление Матье — именно здесь и сейчас — начинает мне казаться довольно-таки странным совпадением. А его внезапное исчезновение — еще более странным.

— Я вам не помешаю? — вежливо спрашивает дамский голос с заметным северным акцентом.

— Нет, ну что вы. Садитесь. Подвинься немного, Виржини.

Теперь Виржини сидит почти вплотную с моим креслом. Иветта и подсевшая к нам дама принимаются болтать о каких-то пустяках.

— Элиза, ты слышишь меня? — внезапно шепчет Виржини.

Я приподнимаю палец.

— Я боюсь за Матье.

Я тоже.

— По-моему, он сейчас умрет.

О, нет, нет! Ох, если бы я могла схватить эту девчонку да встряхнуть как следует, заставить ее выдать все свои тайны…

— Я ведь видела ее, Смерть. Там, неподалеку от стоянки.

Мне становится жутко — такое ощущение, словно в желудок мне влили расплавленного свинца. Будь оно проклято, мое идиотское лицо, неспособное выразить ни малейших эмоций, будь проклят мой дурацкий рот, неспособный кричать! Должно быть, вид у меня все-таки становится несколько странным, ибо Иветта внезапно прерывает свою болтовню:

— У вас такой беспокойный вид… Что-то не так?

Я приподнимаю палец. Все не так.

— Хотите вернуться домой?

Мой палец остается недвижим.

— Хотите еще немного прогуляться?

Да, пожалуй, лучше прогуляться: может быть, мы случайно наткнемся на Матье. Я приподнимаю палец.

— Ну что ж, — смирившись, вздыхает Иветта, — тогда поехали. До свидания, — расстроенно бросает она своей недавней собеседнице; представляю, как та, должно быть, ошарашенно уставилась сейчас на меня.

Коляска трогается с места. Виржини тихонько напевает. Проходит какое-то время прежде чем я осознаю, что именно она напевает. «Жил-был маленький кораблик». Виржини как раз дошла до того момента, когда юнга вот-вот погибнет, и мне это кажется очень дурным предзнаменованием.

Так мы «гуляем» еще некоторое время; у Иветты явно испортилось настроение: коляску она толкает очень небрежно, рывками. Какие-то ребятишки заговаривают с Виржини; должно быть, мы совсем близко от фонтана — шелест водяных струй слышен теперь куда сильнее. Я уже начинаю убеждать себя в том, что просто-напросто во мне взыграл избыток воображения. Вдруг раздается голос Иветты:

— Виржини! Поди-ка сюда на минутку!

— Что?

— Это что за парень, с которым ты только что разговаривала? Тот, высокий, в красной каскетке?

— Какой еще высокий парень?

— Эй, молодой человек! — кричит Иветта. — Да, вы! В красной каскетке!

Наклонившись ко мне, она шепчет мне на ухо:

— Кто знает, может, это — один из тех, которые пичкают детвору наркотиками…

При других обстоятельствах мне, наверное, стало бы очень смешно.

— Ну вот он я, и что?

— Чего вы хотели от этой девочки?

— Я всего лишь хотел узнать, не видела ли Виржини Матье, моего младшего брата…

Я чувствую, что на нас вот-вот обрушится настоящее несчастье.

— Но он же все это время был с вами! — удивляется Иветта.

— Да нет; они вместе пошли покупать жвачку, а теперь он куда-то запропастился. Не знаю, где можно болтаться столько времени, но попадись мне сейчас этот балбес…

— Послушайте, мне бы не хотелось вас пугать, но Виржини он сказал, что пошел к вам.

— Он так и сказал, Виржини?

— Да; он еще добавил, что иначе вы будете очень ругаться.

— Вот черт… Проклятье, если я только его отловлю…

— Месье полицейский! — что есть мочи вопит Иветта. — Месье полицейский!

— Да нет, вряд ли стоит поднимать панику: наверняка он сейчас дурака валяет где-нибудь в закоулке!

— Что тут происходит? — спрашивает мужской голос с ярко выраженным парижским акцентом.

Должно бьть, полицейский.

Но тут раздается жуткий крик. Где-то совсем рядом, за нашими спинами. Такой громкий, что того и гляди барабанные перепонки лопнут.

— Это еще что такое? — восклицает окончательно сбитая с толку Иветта.

Сердце у меня в груди бьется, как бешеное. Еще один крик — не менее жуткий. Вопит какая-то женщина. Резкий звук полицейского свистка, топот бегущих ног.

— Виржини, стой на месте!

Шум собравшейся толпы, удивленные восклицания.

— Нет; ты останешься здесь, и сейчас же возьмешь меня за руку! — громоподобным голосом произносит Иветта.

Вокруг нас то и дело раздаются чьи-то голоса; такое ощущение, будто я попала в водоворот голосов и буквально тону в каком-то море звуков. Свистки, сирена скорой помощи, сирена полицейской машины и мое собственное сердце — похоже, оно бьется уже где-то в висках.

— Освободите проход! Ну же, расступитесь, пожалуйста!

— Что случилось?

— Я знаю об этом не больше вашего. Ну отойдите же наконец, пропустите меня.

Испуганные перешептывания:

— Похоже, нашли труп.

— Вон там, на стоянке.

— Одна женщина на него буквально наткнулась.

— Да какой там труп — это же ребенок.

— Простите, месье, вам известно, что там такое случилось? — явно вне себя от охватившего ее беспокойства спрашивает Иветта.

— На стоянке нашли труп ребенка.

— О, Господи! А вы не знаете… уже известно, кто он?

— Да нет, не думаю.

Внезапно в толпе раздается душераздирающий вопль. Все тотчас умолкают. На сей раз звучит голос подростка — полный ужаса:

— Матье! Нет! Матье! Нет, черт возьми!

Совсем рядом со мной раздаются какие-то странные, тихие, шмыгающие звуки, и я понимаю, что это Виржини — она плачет.

— Ну, ну, не плачь, моя дорогая! Господи, до чего все это ужасно! Ох; Элиза, вы слышали?

Я приподнимаю палец. Слышала; да так хорошо, что, по-моему, меня сейчас наизнанку вывернет. Этого не может быть; это — сон; или — галлюцинация. Не может быть, чтобы Матье умер.

— Его брата сажают в полицейскую машину, — комментирует происходящее Иветта. — Ох, бедный парень, бедный парень…

Какой-то мужской голос измученно кричит:

— Да разойдитесь же вы, Боже мой; говорят вам: не на что тут смотреть! Позвольте пройти.

Вокруг стоит такой шум и гам, царит такая оживленная толкотня, что впору подумать, будто мы попали на ярмарочное представление. Я воображаю себе тело убитого — совсем маленькое тело, брошенное на носилки… Виржини по-прежнему тихо плачет.

— Нужно рассказать им то, что нам известно, — решительно заявляет Иветта.

Моя коляска трогается с места. Мы то и дело натыкаемся на людей. Иветта все время извиняется, Виржини уже рыдает в голос. Иветта упрямо движется вперед; не реагируя на сыплющиеся на нее со всех сторон оскорбления и насмешки, она толкает мою коляску, волоча за собой рыдающую Виржини.

— Месье полицейский, месье полицейский!

— В чем дело? Я занят.

— Малышка совсем недавно играла с ним.

— С кем это — с ним?

— Ну… с жертвой!

— Откуда вам известно, о ком идет речь?

— Говорю же я вам: мы с ним знакомы. Его зовут Матье. Вон его старший брат сидит в вашей машине.

— Пройдемте-ка со мной. Расступитесь, пожалуйста, пропустите эту даму. Нет, месье, ваша помощь не понадобится, пропустите нас, да поскорее…

Мы продвигаемся вперед.

— Эта дама говорит, что малышка совсем недавно играла с погибшим.

Молодой, но очень по-мужски звучащий голос:

— Вот как? Минуточку; отойдемте-ка в сторонку. Ну, малышка, как тебя зовут?

— Вир… жи… ни.

— Почему ты плачешь?

Виржини — явно с трудом — произносит:

— Мама…

— Наверное, у нее шок, — вмешивается Иветта.

— Ты совсем недавно играла с Матье?

— Они вместе отправились купить себе конфет, а вернулась она уже одна. С тех пор ни его брат, ни мы его не видели, — вместо Виржини отвечает Иветта.

— Значит, вы пошли покупать конфеты?

— Нет, жвачку… — всхлипывая, с трудом произносит Виржини.

— И куда потом направился Матье? Он разговаривал с кем-нибудь из посторонних?

— Я не знаю. Он сказал, что пойдет к брату.

— Ты не видела, чтобы он еще с кем-то разговаривал? Я имею в виду — с кем-то из взрослых?

— Нет.

Мерзкая маленькая лгунья. Ты ведь видела убийцу и сама мне об этом сказала; ты видела его, но теперь ничего не говоришь. Но почему, почему?

— Ладно, слушай… Если что-нибудь вспомнишь, скажешь об этом маме.

— Это не моя мама, это — няня Элизы.

— Я — компаньонка мадемуазель Андриоли, — обиженно уточняет Иветта.

— А мадемуазель Андриоли — это вы? — спрашивает меня инспектор.

— Она — жертва очень тяжелого несчастного случая, так что ответить вам она не в состоянии.

— Ах вот как? Простите. Хорошо. Сейчас я запишу ваши фамилии и адреса.

— Иветта Ользински, улица Карм, дом 2; это в Буасси. Мадемуазель Элиза Андриоли — живет там же. Малышку зовут Виржини Фанстан, ее адрес — проспект Шарля де Голля, 14, это в Меризье.

— О'кей. Вот моя визитная карточка. Я — инспектор Гассен. Флоран Гассен. Вам нужно будет прийти в участок, чтобы оформить официальные показания.

— Мы хорошо знакомы с комиссаром Иссэром.

— Да? Он в Париже. Простите, мне пора. Ты хорошо меня поняла, Виржини? Если что-нибудь вспомнишь, непременно попроси вызвать меня. Это очень важно…

Виржини молча шмыгает носом. Инспектор Гассен уходит. Иветта, толкая мою коляску, тихонько шепчет:

— Это ужасно: они погрузили тело на носилки в пластиковом мешке, совсем как по телевизору показывают; надеюсь, Виржини этого не видела.

Наше возвращение домой выглядит весьма печально. Иветта молча толкает мою коляску. Мне грустно, ужасно грустно, и я совершенно растеряна. Ведь подумать только: наверное, Матье вполне можно было спасти, если бы Виржини решилась рассказать о том, что знает… Но как она плакала! Несчастная девчонка, должно быть, совсем уже потеряла голову. Только что я была страшно зла на нее. А теперь не знаю что и думать: мне ее жаль. Матье убили. Она сказала мне, что его убьют — и его убили. Может, она просто-напросто обладает даром предвиденья?

В гостиной холодно. К вечеру воздух заметно — и почти по-осеннему — посвежел. Иветта проводила Виржини домой; затем принялась гладить белье, как всегда болтая со мной при этом:

— Несчастные Фанстаны: для них это такой страшный удар. Должно быть, только о том и думают, что убийца Рено бродит где-то совсем рядом. А Виржини — она же так и плакала, не переставая ни на минуту, когда я оставила ее там! Просто чудовищно. По-моему, было бы куда лучше, если бы в такую минуту Поль остался дома, но ему срочно потребовалось встретиться с каким-то клиентом — или что-то в этом роде. А возвращаясь, я случайно повстречала Стефана Мигуэна. С него уже сняли бинты. Велел непременно передать вам привет. Он очень спешил на строительную площадку.

Ах да, он ведь — владелец строительного предприятия. Насколько я помню, с Полем они познакомились вроде бы в банке. Да, точно: он — клиент того банка, в котором работает Поль, и тот — в качестве заместителя директора — сам лично занимался его счетами. А потом уже они обнаружили, что оба — страстные любители бега трусцой. И теперь у них общая тайная мечта: принять участие в Нью-Йоркском марафоне. Поэтому они буквально помешались на своих тренировках. Лично я в свое время не очень-то любила бегать, особенно по асфальту. Ну вот! Иветта включила новости… Все время — одно и то же… Ах нет, на сей раз — не совсем…

«В одном из парижских пригородов совершено чудовищное убийство. Девятилетний мальчик, Матье Гольбер, был найден задушенным на автостоянке возле торгового центра сегодня, во второй половине дня. Это жуткое преступление — наверняка дело рук все того же, очевидно, психически ненормального убийцы, что два месяца назад задушил восьмилетнего Микаэля Массне. Все население Буасси-ле-Коломб охвачено ужасом. Наш специальный корреспондент, Мишель Фалькон, находится сейчас там. Слушаем вас, Мишель…

— Здравствуйте. У микрофона Мишель Фалькон. Сейчас в Буасси-ле-Коломб, где менее чем за три месяца были убиты двое детей, царит подавленное настроение. Тот факт, что данное преступление лишь подтверждает ранее выдвинутую гипотезу, согласно которой два последних убийства самым непосредственным образом связаны с совершенными ранее и до сих пор нераскрытыми аналогичными преступлениями, вряд ли способен сколько-нибудь успокоить проживающих в этом районе мирных граждан. Население Буасси-ле-Коломб повергнуто в состояние, близкое к панике; кое кто поговаривает о необходимости формирования добровольческих отрядов самообороны. Дивизионный комиссар Иссэр, на котором лежит ответственность за расследование данных преступлений, решительно отказывается от каких-либо комментариев, однако утверждает, что в деле все более четко просматривается некий вполне определенный след».

Далее передают краткий перечень предыдущих убийств — наверняка в этот момент на экране показывают фотографии погибших мальчиков. Потом — опрос населения: какой-то пенсионер, домохозяйка, владелец гаража высказывают свое мнение. Потом — крики, рыдания, звук захлопнувшейся двери, и — мужской голос: «Оставьте нас в покое». Это, конечно же, семья убитого Матье, «которая, судя по всему, все еще находится под воздействием шока от случившегося несчастья, а потому явно не в состоянии принять нашу съемочную группу».

Звонит телефон. Иветта, бормоча себе под нос проклятия, поднимается с места. Диктор рассказывает уже о парусных гонках в Средиземном море.

— Алло? Ах, это вы, Жан. Добрый вечер. Да, это ужасно, не правда ли? Мы обе страшно взволнованы. Нет, что вы, не беспокойтесь. Спасибо, очень мило с вашей стороны… Да, конечно — завтра, как и договаривались. Хуже всего то, что мы сами там были, возле торгового центра… Да, и представьте себе: Виржини играла с этим самым малышом как раз перед тем, как он пропал!.. Да…

Довольно трудно одновременно слушать разговор Иветты с Жаном Гийомом и новости. Опять звонок — на сей раз во входную дверь. Определенно, это уже слишком. Иветта извиняется, вешает трубку и бежит открывать.

— Мадемуазель Андриоли дома?

Иссэр! Должно быть, бросив все, примчался из Парижа.

— Проходите. Мы как раз ужинаем.

— Простите, что помешал. Приятного аппетита. Добрый вечер, мадемуазель.

Я приподнимаю палец.

— Я вернулся сразу же, как только узнал о том, что здесь произошло. Если позволите, я хотел бы поговорить с мадемуазель Андриоли наедине.

Алле-гоп! Он тут же выкатывает меня в вестибюль: чувствую запах мастики, с помощью которой Иветта утречком надраивала здесь пол; и — с места в карьер — произносит:

— Странное совпадение, не так ли? Я имею в виду тот факт, что вы с малышкой Виржини оказались практически на месте преступления. А известно ли вам, что подобные цепочки совпадений мне совсем не нравятся? Что же до Матье Гольбера, то на сей раз убийца вскрыл своей жертве грудную клетку и вырезал сердце. Уже после того, как ребенок умер, разумеется.

Разумеется. Интересно: вырвет меня сейчас или нет?

— Тело лежало между двумя машинами. Чтобы орудовать вот так: среди бела дня, на достаточно оживленной автостоянке, убийца должен обладать изрядной долей легкомыслия — либо он просто был в бессознательном состоянии; правда, если присесть на корточки между машинами, то в видеокамеры не попадешь — я сам это проверил… Маловероятно, чтобы преступник скрылся бегом с места убийства, засунув сердце жертвы себе в карман. Знаете, что я по этому поводу думаю? Что он и приехал, и уехал на машине. А с автоматическими стоянками у нас вечная беда: тамошний служащий, как правило, почти не обращает внимания ни на водителей, ни на сами машины; однако раз на раз не приходится. Как видите, я с вами совершенно откровенен. Виржини что-нибудь известно?

Мне просто дурно уже от этого типа. Говорит с бешеной скоростью, единым духом обрушивает на меня целую кучу информации — да он буквально оглушил меня. Известно ли что-нибудь Виржини? Понятия не имею. Однако — так, на всякий случай — приподнимаю палец.

— Она видела, как кто-то уводил Матье?

Приподнимаю палец, но только наполовину. То бишь — в полусогнутом виде.

— Она видела кого-то из знакомых ей людей?

Я приподнимаю палец.

— Кого именно? Вы знаете этого человека?

Палец мой остается недвижим. Я вздыхаю.

— Любое преступление имеет вполне определенный мотив. Будьте внимательны: ни о каком разумном мотиве, доступном нашему сознанию, в данном случае и речи быть не может. Нет, тут кроется некий мотив сугубо личного характера. К примеру, убийца решил собрать коллекцию ушей. Или же непременно отправлять на тот свет любого субъекта ростом метр восемьдесят два, обутого в желтые мокасины. Или — как тот, всем известный английский преступник — душить своих любовников, когда они уснут, чтобы потом смотреть телевизор, лежа рядом с трупом. Вы понимаете, что я имею в виду? Если мы примемся искать убийцу, исходя из того, что им движет некий «разумный» мотив, мы пустимся по ложному следу. Но если мы вообразим, что он действует наугад — просто из удовольствия кого-нибудь убить, — это тоже будет грубой ошибкой. Ибо если бы в его действиях отсутствовала всякая логика, то жертвы у нас были бы совсем разными. Такое встречается крайне редко. В девяносто девяти процентах случаев убийца-психопат уничтожает людей одного и того же типа. Он упорно преследует лишь ему известную цель и чувствует себя удовлетворенным, лишь убивая людей вполне определенного типа, причем одним и тем же способом. Однако я, должно быть, основательно поднадоел вам своими речами. Вообще-то я направлялся к Фанстанам, а к вам завернул так, на всякий случай. С вами всегда очень приятно побеседовать. Ну что ж, мне пора, милая мадемуазель Андриоли. И прошу вас: постарайтесь поменьше переутомляться; по-моему, последнее время ваша жизнь приобрела уж слишком бурный характер.

Предатель! Он вновь закатывает мое кресло в гостиную и исчезает с такой скоростью, что Иветта даже не успевает попрощаться с ним. Совершенно невероятный тип. Убийца спокойненько себе разгуливает где-то у нас под боком, а комиссар полиции с физиономией клоуна тем временем читает мне лекции о психологии преступников. Иветта, ворча, раскладывает еду по тарелкам.

А я вновь думаю о Матье. Несчастный малыш. По телу у меня пробегают мурашки. В больнице, когда я поняла, что Бенуа мертв, мне все время хотелось волком выть. И еще очень долго потом я не могла поверить в то, что он никогда больше со мной не заговорит, не рассмешит меня чем-нибудь — что его вообще не будет больше рядом. Наверное, матери Матье нынче вечером тоже хочется волком выть. А Элен — всегда спокойная, улыбчивая Элен — как она, должно быть, боится за Виржини! Хотя Виржини, вообще-то, — девочка. А все жертвы на данный момент — исключительно мужского пола. Наверное, убийцу почему-то тянет именно на маленьких мальчиков. «Он чувствует себя удовлетворенным, лишь убивая вполне определенного типа людей», как сказал этот «Бонзо»-клоун. Очень хотелось бы выбросить все это из головы. Но — не могу; не могу взять и вот так просто сказать себе: «Забудем об этом». Ну если бы я хотя бы не слышала голоса Матье, если бы для меня это было всего лишь некое имя, произнесенное диктором с экрана телевизора. Я так в свое время радовалась знакомству с Фанстанами, а теперь вся эта гадость и путаница…

6

Сегодня утром хоронят Матье Гольбера. На похороны отправились все: Мондини, Кэнсоны, Мигуэны. Полчаса назад ушли Иветта и Поль. Элен отказалась участвовать в церемонии. Я слышу, как она листает какой-то иллюстрированный журнал — листает так нервно, словно сидит в приемной врача. Когда Иветта узнала о том, что Элен не хочет идти на похороны, ее осенила блестящая мысль: предложить ей прийти к нам, дабы составить мне компанию, а самой таким образом получить возможность пойти на кладбище. «Это поможет Элен избавиться от тех черных мыслей, что неизменно будут мучить ее, останься она дома в полном одиночестве», — пояснила Иветта. Виржини со своими куклами играет в саду. В данный момент она устроила одной из них весьма основательную порку: «Вот тебе, противная, вот тебе; ты как следует этого заслужила» — и так далее: шлеп, шлеп, шлеп; не знаю уж, с кем именно девочка таким образом сводит счеты, но делает она это явно от всей души.

Похоже, сегодня на редкость хорошая погода: небо чистое, ни ветерка. Я представляю себе, как под ярким солнцем вдоль пожелтевших уже полей медленно движется мрачная похоронная процессия. Но никак не могу представить, что Бенуа тоже лежит в могиле, на этом самом кладбище. Основано оно было в одном симпатичном, заросшем зеленью местечке, насколько я помню, в 1976 году — так что среди прочих кладбищ его до сих пор можно считать почти новехоньким. Надо же: я лишена возможности даже сходить на могилу Бенуа. Иветта сказала мне, что Рено тоже там похоронен. Поэтому я хорошо понимаю, что Элен просто не в силах идти на похороны совсем еще маленького мальчика, которого закопают чуть ли не бок о бок с сыном ее мужа. Интересно: а пошел ли на похороны убийца? В фильмах такое нередко случается.

Элен со мной почти не разговаривает. Лишь пара фраз о погоде, о том, который час; спичка чиркает о коробок — по комнате разливается запах табачного дыма. Шелест слишком быстро переворачиваемых страниц. И ее дыхание — частое. Что-то чересчур уж частое.

— Хуже всего бывает, когда думаешь о том, что его положили в этот маленький ящик. О том, что твой ребенок лежит теперь в ящике. Как… как какая-то почтовая посылка. В совсем маленьком… ну… вроде ящика из-под вина, например. Забавно, а?

Элен явно нехорошо. Я с трудом сглатываю слюну. Голос у нее дрожит. Лишь бы только ей не вздумалось сейчас заплакать. Я ведь и раньше совершенно терялась при виде плачущих людей.

— А Полю, видите ли, захотелось пойти на похороны. Непонятно зачем: мы совсем не знаем этих людей; но нет, он решил непременно там быть — из солидарности, понимаете ли. Красивое слово — «солидарность». Но ведь это не вернет им их сына. Я была против того, чтобы он туда пошел, но если ему что-то втемяшится в голову… Мне совсем не хотелось оставаться в одиночестве, в такой-то день. Простите меня, Элиза; наверное, я уже надоела вам своей болтовней.

Да нет, это вовсе не так, Элен; как же мне вам объяснить? Как сказать о том, что я хорошо понимаю ваше состояние? Проклятое мое тело — наотрез отказывается мне служить. Слава Богу — явилась Виржини.

— Можно попить воды? Мама? Мама, что с тобой?

— Ерунда, дорогая; ничего страшного. Иди попей на кухне.

— Это из-за Матье ты стала печальная?

— Да, мне немного грустно.

— Но ведь с Матье ничего страшного не произошло: он наверняка доволен, что попал прямиком в рай.

— Да, конечно. Ну, беги же на кухню и попей.

Девочка убегает — легко и быстро.

— До чего же я распускаюсь, когда на меня такое находит. Просто смешно. Счастье еще, что Поля здесь нет — он терпеть не может моих нервных припадков.

И это наш славный Поль, который определенно производит впечатление просто-таки образцово терпеливого человека. Теперь я лучше понимаю, почему Элен кажется обычно такой грустной и отрешенной. Виржини вихрем вылетает из кухни и с дикими воплями бросается в сад. Похоже, смерть ее маленького приятеля вовсе никак на ней не отразилась. Выглядит это довольно странно, если вспомнить, как отчаянно плакала она в тот день, когда он погиб. Наверное, ей каким-то непостижимым образом удалось затолкать все мысли о происшедшем в самый дальний уголок своего сознания и запретить себе вспоминать об этом.

Интересно, который теперь час? Элен снова делает вид, будто читает журнал. Атмосфера в доме какая-то нездоровая; я напряжена до предела: нервы — точно струны у скрипки.

— Мне ни в коем случае не следовало в тот день разрешать Рено играть в саду. Ведь это неизбежно должно было случиться. Неизбежно.

Судя по всему, у нее сейчас начнется истерика; и что же мне делать в такой ситуации?

На всякий случай я приподнимаю палец.

— Heт, Элиза, я знаю, что все произошло по моей вине, я прекрасно это знаю; вам вряд ли удастся убедить меня в обратном.

Я вновь приподнимаю палец.

— Я знала, что это случится, знала; я все чувствовала и ничего не сделала, чтобы это предотвратить, ничего. Его нашла Виржини. Она позвала меня; он лежал на животе, а вокруг — столько крови! Я подхватила Виржини на руки и бросилась к дому — вызвать «скорую помощь». Я не хотела, чтобы Виржини опять его увидела, поэтому вернулась туда и прикрыла его махровым полотенцем — оно почти тут же стало совсем красным… ненавижу красное. Никогда ничего красного не ношу.

Интонации ее голоса постепенно приобретают явно нездоровый оттенок. У садовой калитки раздается звонок. Уфф.

— Добрый день, Виржини; все в порядке, дорогая моя?

Иветта. Наконец она входит в гостиную.

— Ну как, Элен, все в порядке? Мы не слишком задержались? Поль ждет вас в машине, он куда-то очень спешит. Да что с вами, Элен?

— Уже иду. Просто искала в сумке носовой платок: что-то насморк на меня напал.

— Насморк? Должно быть, это сенная лихорадка: такая жара на улице.

— Наверное. Ну что ж, пора мне бежать. До свидания, Элиза, до свидания, Иветта; до скорого. Виржини, мы уходим!

— До свидания.

— До свидания, кроха!

Дверь за ними закрывается.

— О-ля-ля, до чего же это было чудовищно! — восклицает Иветта, принимаясь накрывать на стол. — Если бы вы только видели! Мать хотела броситься в могилу, на гроб — пришлось удерживать ее силой. Поль страшно побледнел. Клод Мондини разрыдалась; ее муж едва не сделал то же самое. Что же до Кэнсонов, то они, похоже, явились туда исключительно для того, чтобы покрасоваться. На Бетти была шляпа с вуалеткой — смех, да и только; а Манюель напялил белый костюм. Мы вроде бы не в Китае живем, чтобы на похороны-то в белом ходить! Иссэра там не было, зато пришел этот молодой инспектор — Флоран Гассен; симпатичный парень, и вид у него очень серьезный — немножко похож на Патрика Брюеля, представляете?

Еще один красавец-мужчина на мою голову. Может, хватит — я и так уже не знаю, что с ними делать!

— Стефан тоже там был, с женой. Вот уж эту дамочку приятной особой никак не назовешь! А у него здоровенный синяк в пол-лица, причем ужас какой распухший. Куда я подевала эту масленку? А, вот она! К тому же жара была такая, что у всех пот буквально ручьями струился. Кюре — молоденький такой, говорил не то с южным акцентом, не то еще с каким — короче, никто ничего толком и понять не смог; а что до последних слов утешения, так я уже что угодно готова была отдать, лишь бы оказаться подальше оттуда. Как только официальная церемония закончилась, Поль кивнул мне, и мы быстренько уехали.

Да, похороны, похоже, выглядели и в самом деле совершенно чудовищно. Любопытно: неужели Поль даже не остановился возле могилы сына? Иветта открыла кран на кухне. Теперь голос ее доносится издалека:

— Жан не захотел пойти туда. Он считает это нездоровым явлением.

Жан? Ах да: Жан Гийом. Значит, они уже чуть ли не на «ты»… А насчет «нездорового явления» я с ним вполне согласна. Похороны… Наверное, идеальным случаем были бы похороны без покойника; но, увы, такое случается крайне редко.

— Вот; все готово!

Иветта подкатывает мое кресло к столу. Я чувствую запах… Ну-ка, подумаем… Кукурузное пюре? Точно. Значит, мои органы чувств постепенно восстанавливают свою способность восприятия окружающего. Я изо всех сил стараюсь жевать. Внезапно чувствую чью-то руку на своем запястье и тут же замираю.

— Надеюсь, полиция скоро отловит этого монстра; вещи творятся и в самом деле слишком ужасные. Представьте себе, у меня даже аппетит пропал от этого зрелища.

Проглотить прожеванное мне стоит несколько большего труда, чем обычно. Однако лично я проголодалась весьма основательно. Может быть, это и звучит совершенно чудовищно, но аппетита я отнюдь не утратила. Увы — Иветта уже яростно убирает со стола. Может, она предложит мне что-то на десерт? Нет — никакого тебе десерта. Я слышу, как она наливает себе кофе. Аромат кофе дразнит мое обоняние, хороший крепкий кофе — хоть бы ложечку… Но, конечно же, права на кофе я лишена. Сижу себе в своей коляске, как куль с песком, а в животе урчит от голода. Остаток дня проходит в весьма гнетущей атмосфере — Иветта «потрясена до глубины души». От нечего делать вновь и вновь прокручиваю в голове пленку происшедших за последние месяцы событий:

1) Я встречаю Виржини; девочка утверждает, что ей многое известно о совершенных в округе убийствах детей.

2) Правдивость ее рассказа подтверждается последующим обнаружением трупа Микаэля Массне.

3) Я знакомлюсь с ее родителями, Полем и Элен Фанстан, и их друзьями: Стефаном и Софи Мигуэн, Манюэлем и Бетти Кэнсон, Жан-Мишелем и Клод Мондини.

4) Кто-то непонятно почему пытается меня убить!

5) Виржини предсказывает близкую смерть Матье.

6) Матье убит.

И что же из этого следует?

Виржини явно находится в центре событий. Но я-то тут при чем?

Разве я могу сыграть хоть какую-то роль в этом чудовищном спектакле, будучи более чем инвалидом — почти ничем?

Похоже, погода переменилась: дело явно идет к дождю. Небо сейчас, наверное, весьма основательно смахивает на состояние моей души — такое же неспокойное, раздраженное и… замершее в нерешительности.

Уже за полдень. Сижу в гостиной и слушаю «Козу господина Сегена». Не подумайте, пожалуйста, что я внезапно впала в детство; просто пришла Виржини — она и принесла кассеты.

— В «Парке Юрского периода» тоже используют козу как приманку, — внезапно сообщает мне она.

«А в Буасси-ле-Коломб в качестве козы, похоже, используют меня», — ответила бы я ей, наверное, если бы могла.

— Волков нельзя винить в том, что они убивают баранов. Им ведь тоже нужно что-то есть.

Что правда, то правда. Более того — я чувствую, к чему ты клонишь, продолжай.

— А иногда то же самое происходит и с людьми. Они делают какие-то вещи потому только, что так нужно. Даже если это — очень плохие вещи.

Виржини, ангел мой, ты пытаешься решить эту проблему самостоятельно, а я, к сожалению, ничем не могу тебе помочь: во-первых — потому, что не в состоянии говорить, а во-вторых — я и не знаю даже, что сказать тебе на это.

— Ну да, она прекрасно все слышит.

Что? Я не совсем поняла, о чем речь. «Ну да, она прекрасно все слышит»? Кто слышит? Я? А с кем же она тогда разговаривает? С Иветтой? Но Иветта как раз и оставила Виржини здесь посидеть со мной, чтобы сбегать в аптеку. Уходя, она даже закрыла все окна и проследила, чтобы девочка заперла дверь изнутри.

— Да нет, честное слово: она все слышит, но говорить не может совсем.

Что еще за игру она затеяла? Пленка с записью «Козы господина Сегена» останавливается. Судя по звукам, Виржини, должно быть, вставляет другую кассету. Ага — Чайковский, «Петя и волк».[4] Теперь — из-за музыки — мне приходигся напрягать слух, пытаясь понять, что же происходит в гостиной.

— Она очень милая. Не надо ее обижать!

Виржини? Виржини, дорогая моя, что ты там такое плетешь? Я приподнимаю палец.

— Не волнуйся, Элиза, я ему все объяснила.

Объяснила что? И кому? Чувствую, что нервы у меня постепенно начинают напрягаться. А вдруг это вовсе не игра? Вдруг она и в самом деле с кем-то разговаривает?

— Он считает, что ты очень хорошенькая.

О, нет! Я изо всех сил прислушиваюсь, пытаясь уловить постороннее движение или хотя бы дыхание в этой комнате, но проклятая музыка заглушает все.

— Он часто ко мне заходит. Ему ведь там страшно, понимаешь?..

Но кто? Кто, черт побери?

— Стой! Я же сказала, что ты не должен ее трогать!

Нет, это не игра. Девчонка вовсе не играет невесть во что. Она и в самом деле с кем-то разговаривает. С кем-то, кто стоит сейчас здесь, в гостиной, и разглядывает меня. Этот кто-то все время молчит. Да еще считает меня хорошенькой. И хочет прикоснуться ко мне. Стоп! Я чувствую, как по бокам у меня заструился холодный пот. Неужели она — сейчас, здесь — разговаривает с «ним», то бишь с убийцей? Эта мысль вызывает у меня такой гнев, что, кажется, меня того и гляди на кусочки разворвет от злости. Ну, говори же, мерзавка ты этакая, говори!

— Мама не хочет, чтобы я с ним разговаривала. Она считает, что это плохо.

Что? Так значит, и Элен с ним знакома? Справа от меня едва слышно скрипнул паркет… что это? Что еще за звуки? Кто-то тихонько подходит ко мне?

— Но я-то знаю, что ему просто страшно там — одному, да еще в темноте. Поэтому и позволяю ему иногда приходить ко мне.

Я действительно слышала чей-то вздох или мне почудилось? Я слышала вздох, причем где-то совсем рядом со мной? Виржини, умоляю тебя: прекрати все это.

Уведи его отсюда — вон, на улицу! Я много раз подряд приподнимаю палец.

— Значит, ты тоже не веришь мне? Никто мне не верит, но это правда: Рено здесь, он пришел повидаться со мной.

Рено? Ничего не понимаю. Рено? Неужели… Господи, неужели она и вправду считает, что ее брат сейчас здесь?

— Ему страшно лежать в гробу, поэтому он и приходит навестить меня, когда я остаюсь одна. А с тобой я все равно что одна — ты ведь ничего не видишь.

Так; она всерьез верит в то, что покойный брат время от времени к ней приходит. Иссэр оказался прав: у девочки явно не все в порядке с психикой. Несчастная малышка, как бы мне хотелось обнять тебя сейчас покрепче и… Я испытываю колоссальное облегчение. Да, конечно: омерзительно с моей стороны радоваться тому, что ребенок болен, но, откровенно говоря, это куда лучше, нежели присутствие убийцы в гостиной. Тело мое сразу же делается словно ватным: реакция на перенапряжение.

— Он говорит, что если бы знал заранее, как это все будет потом, то ни за что бы не позволил убить себя.

Тоненький детский голосок звучит очень спокойно. А я думаю о том, каким же она воображает себе его, своего умершего брата. На манер тех классических зомби, что показывают в кино? Не слишком приятный образ — лично я предпочла бы даже не вспоминать ни о чем подобном; я ведь тоже в свое время не раз смотрела фильмы ужасов, так что и мне не так уж сложно «увидеть» его: полусгнивший, он стоит рядом с моим креслом, улыбаясь этакой, навеки замершей, широченной улыбкой — словно уголки рта к ушам пришиты…

— Виржини! Ну-ка, убавь звук, да немедленно! Иначе оглохнешь от такой музыки! Пришлось задержаться: там было столько народу!

О! Если бы я не утратила способности подскакивать от неожиданности, то, наверное, подскочила бы так, что стукнулась головой о потолок. Иветта! Мой штатный ангел-хранитель! Она направляется прямо к нам: четко слышны ее шаги по паркету.

— Я ведь велела тебе ни в коем случае не открывать дверь.

Почему она говорит об этом? Дверь никто и не открывал.

— Виржини, сейчас же отложи эту книгу и изволь ответить на мой вопрос, — продолжает Иветта. — Почему ты открыла входную дверь?

— Я забыла в саду своего Билу.

Билу — одна из ее игрушек. Любопытно: я совсем не помню, чтобы слышала, как она выходит. Она отлучилась лишь однажды — чтобы сходить в туалет. Или девочка просто воспользовалась этим предлогом, чтобы тихонько проскользнуть в сад? И кого-то впустить в дом? Но ведь призракам-то двери вовсе не нужны. Значит, это вполне мог быть и не призрак. Ну что я такое плету? Судя по всему, у меня тоже «крыша поехала». Да, это вполне мог быть некто вполне реальный, из плоти и крови, и Виржини ему открыла дверь… О-о-о, дело совсем дрянь! Элиза Андриоли на грани кровоизлияния в мозг — алло, алло, доктор Рэйбо, вашу пациентку (причем самую терпеливую) следует немедленно поместить в какое-нибудь очень спокойное специализированное заведение — и как можно дальше от Буасси-ле-Коломб.

— Ладно, идем перекусим; полдник. А вам, Элиза, я приготовлю травяной отвар.

Виржини встает и послушно следует за Иветтой. Однако, прежде чем уйти, быстро шепчет мне на ухо:

— Я не могла не открыть ему дверь. Он ведь еще не умеет проходить сквозь стены. Это, знаешь ли, совсем непросто…

Ну разумеется, если он не научился еще проходить сквозь стены… Она уходит. А я остаюсь — с таким ощущением, словно в голове у меня белка в колесе крутится: кррак-кррак — это что еще за бардак? Крраккррак… Нужно попытаться хоть что-то понять.

Травяной отвар слишком горячий — что-то вроде липового цвета; не хочу я никакого отвара, хочу кальвадоса — хорошую порцию кальвадоса, разжигающего огонь в желудке. А травяной отвар вызывает у меня лишь отвращение. Однако я прилежно его проглатываю. Виржини что-то рисует — слышно, как движутся по бумаге карандаши.

— Что это ты рисуешь, куколка моя? Огородное пугало?

Голос Иветты полон материнской заботы, однако звучит он несколько озадаченно.

— Нет, это просто мальчик!

— Какой-то странный у тебя получается мальчик. Прямой, как палка, руки — в стороны, да еще и совсем зеленый…

— Такой, какой он есть!

— О-ля-ля, вряд ли стоит так сердиться! Мне вообще-то все равно; это я так, исключительно для тебя сказала… Еще немного отвара?

Мой палец остается недвижим.

— Ну и ладно. Виржини, ты поможешь мне вымыть посуду?

— Конечно!

Много бы я готова была отдать за то, чтобы взглянуть на этот рисунок: прямой как палка и совсем зеленый мальчик! Боюсь, что сознание Виржини со дня на день запросто способно перекочевать в мир иной. Смерть брата, да плюс еще все эти недавние события… А Иссэр, похоже, решил сидеть, сложа руки!

Звонок в дверь.

Явился Флоран Гассен — тот молодой инспектор. От него пахнет кожей, табаком и туалетной водой. Я представляю его себе в куртке типа «пилот» и вылинявших джинсах.

— Надеюсь, что не слишком побеспокоил вас своим приходом… Дело вот в чем. Комиссар Иссэр просил меня зайти к вам. Он хотел бы уточнить кое-какие детали относительно совершенного на вас не так давно нападения.

Я приподнимаю палец. Должно быть, инспектор чувствует себя немного неловко, ибо все время переминается с ноги на ногу. Мне слышно, как потрескивает паркет.

— Знал ли кто-нибудь о том, что вас повезут именно такой дорогой — через лес?

Мой палец остается недвижим. Зачем спрашивать это у меня? Или он уже задавал те же самые вопросы Стефану?

— Может быть, отправляясь к Фанстанам и возвращаясь от них, вы всегда выбираете этот маршрут?

Ты, красавчик мой, по всей вероятности, имеешь в виду, что его выбирают те, кому на долю выпало толкать мою дурацкую коляску? В таком случае, пожалуй, да. Приподнимаю палец.

— Вы полностью потеряли сознание?

Я вновь приподнимаю палец.

— А когда пришли в себя, рядом с вами был Жан Гийом?

Приподнимаю палец. Господи, какое занудство!

— В тот момент, когда ваша коляска покатилась вниз, дождь уже шел?

Я опять приподнимаю палец. Ну при чем тут дождь?

— Отлично, благодарю вас.

Звук захлопнувшегося блокнота. Тут в гостиной возникает Иветта:

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Гм… Нет, спасибо; я очень спешу. Кстати, ходят слухи, что Стефан Мигуэн и его жена надумали развестись — это правда?

— Мне лично об этом ничего не известно! Я не имею привычки выслушивать всякие сплетни, — почти с королевским достоинством отвечает Иветта. — Вы закончили?

— Да, я уже ухожу. Похоже, его жена ревнива до безумия. По крайней мере, люди так говорят. Ну что ж, до свидания, мадам.

Если я правильно поняла, эту мегеру Софи готовы заподозрить в том, что она, оглушив собственного мужа, сбросила меня в пруд — из ревности… А почему бы нет? При нынешнем положении дел любая версия может пригодиться.

— А он очень мил, этот инспектор, — в очередной раз приводя в порядок что-то в комнате, произносит Иветта. — Совсем не похож на своего начальника — тот не слишком-то хорошо воспитан… Но я не совсем поняла, чего он пытался добиться этими своими вопросами. В конце концов… Виржини, кроха моя, тебе пора домой. Собирайся — сейчас папа за тобой приедет.

Звонок у входной двери. Папа уже здесь.

— Здравствуйте, Иветта; здравствуйте, Лиз. На улице здорово похолодало. Виржини, ты уже собралась?

— Заходите, Поль. И простите — мне срочно нужно бежать на кухню, там кастрюля на огне…

Иветта исчезает.

— Папа, хочешь, покажу тебе свой рисунок?

— Да, но только побыстрей. Все в порядке, Лиз?

Я приподнимаю палец. Голос у Поля довольно усталый.

Быстрые легкие шажки Виржини.

— Вот, смотри.

Резкий звук пощечины. Что происходит?

— Опять ты за старое, прекрати это, слышишь, Виржини? Забудь об этом навсегда!

Произносит он это негромко и как-то глухо — должно быть, не на шутку взбешен. Звук разрываемой на куски бумаги. Виржини тихо хнычет.

— Все, нам пора, идем. До свидания, Лиз. До свидания, Иветта.

Тепла в его голосе не больше, чем в хорошей морозильной камере. Я просто ошеломлена. Поль — всегда такой невозмутимый и спокойный… Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов тот факт, что Виржини сунула ему под нос портрет, на котором изображен Рено в виде зомби… И тем не менее, несчастная девчонка нисколько не виновата в том, что получила столь серьезную душевную травму. Чего, похоже, в упор не понимают в этой семейке. Скоро ее начнут бить за то, что ей снятся кошмарные сны. Я-то хорошо знаю, что это такое — кошмар: мне довелось испытать это на себе. Как будто и без того у меня мало неприятностей, как будто я и так недостаточно несчастна… Нет; жалеть себя нельзя — ни в коем случае. И подумать только: я не имею возможности даже в стельку напиться, чтобы все это забыть.

Расследование зашло в очередной тупик. Погода какая-то мрачная. Я тоже. Холодно, дождь все время моросит. Иветта уже принялась убирать летние вещи и доставать зимние. Только что — после очередного сеанса массажа-болтовни — ушла наша Екатерина Великая. Она сообщила нам, что чета Мигуэнов и в самом деле собирается развестись. Об этом она узнала от самого Стефана на теннисном корте. А еще, похоже, у Поля с Элен тоже не все гладко. Может, виной тому погода? Вчера Элен заходила повидаться со мной, и у меня создалось такое впечатление, будто она все время плачет. Единственная пара, у которой, судя по моим ощущениям, все в порядке, — это Жан Гийом с Иветтой. Вчера, к примеру, они вместе отправились в кино — именно поэтому Элен и приходила посидеть со мной. Они смотрели последний фильм Клинта Иствуда. Я всегда так любила кино. Черт побери. Чертова жизнь, чертова смерть, чертов мир.

7

Веселая прогулка на машине за город. Воскресенье. Поль повез нас в Эссон — «конец лета — это так красиво». Меня устроили на переднем сиденье, пристегнув ремнем безопасности. На заднем сиденье — Элен с Виржини. Иветта, воспользовавшись случаем, решила «навестить двоюродную сестру» — разумется, на пару с Жаном Гийомом. Стекло слегка опущено; я чувствую запахи сельской местности, аромат мокрой травы. Спутники мои дружно молчат. Лишь Поль время от времени произносит какую-нибудь фразу — типа: «Ты заметила церковь? Она просто великолепна»; или: «Видела эту старую ферму? Потрясающее здание»; на что Элен неизменно отвечает: «Да, это очень красиво». Виржини читает «Клуб Пятерых», ни на кого и ни на что не обращая внимания.

— Вам не холодно, Элиза? — осведомляется Поль; он, как всегда, очень предупредителен.

Палец мой остается недвижим. Ибо я просто подыхаю от жары: Иветта нарядила меня так, словно мы отправляемся на Северный полюс.

— Как ты думаешь, ей не холодно? — спрашивает Поль, обращаясь к жене.

— Если бы ей было холодно, она непременно ответила бы тебе, разве не так? — несколько раздраженно замечает Элен.

На семейном горизонте явно сгущаются тучи — предвестники грядущей ссоры. Машина резко сворачивает влево; я опрокидываюсь на дверцу.

— Мог бы и поосторожнее! Только сумасшедшие вытворяют такое, сидя за рулем! — вдруг срывается на крик Элен.

Ну вот: началось!

— Ох, прекрати! Как будто с тобой такого никогда не бывало! Ты что — не видела, что он чуть не прижался к нам?

— Ну разумеется: у тебя всегда на все есть вполне разумное оправдание!

О, Господи! Я уже почти совсем свалилась набок.

— До чего же ты бываешь смешна, когда тебя вот так разбирает.

— Зато ты умеешь быть на редкость неискренним! Я прекрасно знала, что все к тому и идет: ты начал злиться, когда мы еще только садились в машину!

— Что?! Это ты начала злиться: молчишь весь день, словно воды в рот набрала!

— А что ты хочешь от меня услышать? Что я впадаю в восторг от каждой кучи старых камней на обочине? Извини, но на свете существуют куда более приятные способы времяпровождения, нежели езда по грязным дорогам под дождем — развлечение, достойное разве что пары стариков.

— Ну конечно! Тебе всегда все нужно представить в самом черном свете! Вот проклятье!

Машина резко тормозит; меня бросает вперед. Громко хлопает дверца.

— Куда это папа пошел?

— В кустики, пописать.

— Я тоже хочу!

Хлопает еще одна дверца.

— Мерзкий идиот, — тихо произносит Элен у меня за спиной.

Я совсем уже сползла куда-то вправо, но никому до этого и дела нет. Жаль, ибо если и дальше мы двинемся вот так, меня наверняка вырвет. Передняя дверца напротив меня открывается.

— Надеюсь, месье наконец успокоился?

— Слушай, кончай все это, о'кей? Сейчас не самое подходящее время для подобных разговоров, Элен; замолчи, хорошо?

— Это почему же?

— Счастье твое, что ты — женщина; иногда бывают такие моменты, что я…

— Помнится, совсем недавно ты выступал вот так гораздо реже, а? Когда я была тебе нужна!

— Ну ты!..

Звук пощечины. Определенно, Поль последнее время весьма склонен давать волю рукам.

— Да как ты смеешь?!. Совсем, что ли, голову потерял?

Хлопает дверца машины. Какие-то вопли.

— Мама, папа, прекратите сейчас же! Хватит вам!

Мне бы очень хотелось сейчас получить возможность поднять голову. И вообще я предпочла бы оказаться сию же секунду где-нибудь в другом месте. Ненавижу такого рода ситуации. Хлоп-хлоп-хлоп — все вернулись в машину. Мертвая тишина. Поль включает радио, и кабину тут же заполняют звуки музыки — Бетховен. Мы трогаемся с места — слишком резко, пожалуй. И едем. Я болтаюсь из стороны в сторону, словно мешок с овсом, подвешенный на гвоздь. Да, прогулка что надо. Интересно, а что она имела в виду, так добив его этим своим «когда я тебе была нужна»? Ох, не мое это, разумеется, дело, но я, собственно, почти ничего не знаю о них. Не понимаю даже, с какой стати моя персона оказалась способна их так заинтересовать. Ведь я, в конечном счете, представляю собой компанию далеко не из самых приятных — нечто вроде испанского придорожного трактира, где каждый ест то, что принес с собой. Словом… Виржини, похоже, вновь уткнулась в книжку. Если вдобавок ко всему прочему ее родители еще и ссорятся то и дело вот так, вряд ли это пойдет ей на пользу. Теперь я понимаю, почему она воображает себе, что брат ее все еще «жив». Бр-р.

Музыка обрывается, уступая место передаче новостей. Бу-бу-бу — все одно и то же. «Полиция ищет возможных свидетелей: в связи с расследованием чудовищного убийства в Буасси-ле-Коломб, жертвой которого стал Микаэль Массне, восьмилетний ребенок, полиция просит немедленно откликнуться тех, кто, возможно, видел 28 мая, в субботу, около 13 часов на шоссе Д-91 в районе Ла Фюретьер белый или светло-бежевый „ситроен“-универсал… Сараево: сербская артиллерия…»

Поль переключает приемник на другую программу, теперь звучит рок-музыка.

— Универсал — это как у нас?

— Да.

— И у нас тоже машина белая, — продолжает Виржини.

— Спасибо; но нас там не было, — ворчливо замечает Поль.

— Таких машин, как у нас, полным-полно, — поясняет Элен. — У месье Гийома, к примеру, — тоже белый универсал.

В голове у меня начинают вертеться разные мысли. Иссэр говорил, что никаких зацепок у них нет. А выходит, что это не совсем так. Белый или светло-бежевый автомобиль. Как у Фанстанов или Жана Гийома. Тут есть над чем призадуматься. В конце концов именно Жан Гийом почему-то оказался у пруда в тот самый момент, когда я пошла ко дну. А ведь быстрее всех туда мог попасть лишь тот, кто и столкнул меня в воду? Нет, я какой-то вздор несу: бедняга Жан вовсе не тянет на убийцу. И потом: если это был он, то с чего бы вдруг ему меня спасать? Чтобы втереться в доверие, дабы получить возможность держать под контролем Виржини… Нет, нет, нет — хватит, абсурд сплошной получается.

Поль явно по-прежнему взвинчен: ведет машину так, что меня то и дело бросает из стороны в сторону — автородео, да и только. Желудок мой протестует изо всех сил. Наконец машина тормозит и останавливается.

— Надо же, сколько болванов решило, оказывается, прогуляться на природе, — бормочет Поль, закуривая сигарету.

— Почему мы остановились?

— Потому что твоего папу угораздило попасть в пробку… От этого дыма я просто задыхаюсь…

— Можешь просто-напросто опустить стекло.

Да, милая атмосфера царит в семейке Фанстанов. Долго еще я буду вспоминать эту прогулку. Очень медленно, но мы все же продвигаемся вперед; в машине царит гробовое молчание. Затем Элен вдруг громко восклицает:

— О, смотри-ка — Стеф! Вон там… В белом «ситроене».

— У него не «ситроен», а БМВ.

— Говорю же тебе: это он. Уж Стефа-то я ни с кем не спутаю!

— Да, пожалуй. Прости, но я нигде не вижу никакого «ситроена».

— Разумеется: он только что свернул вправо. Там, наверное, можно срезать путь. Стеф прекрасно знает местные дороги. И не настолько глуп, чтобы часами торчать в этой проклятой пробке.

Поль включает приемник погромче — мощные децибелы ударяют в барабанные перепонки. Наконец пробка рассасывается, и мы снова едем. Воображаю себе сотни семей, которыми набиты движущиеся друг за другом машины: все они отчаянно ссорятся под звуки орущего радио, то и дело перекрываемые автомобильными гудками. Бр-р.

Приехали! Все выходят! Иветта помогает Полю извлечь меня из машины и усадить в коляску.

— Ну как, хорошо прогулялись? — спрашивает Иветта.

— Очень хорошо, просто отлично. А теперь извините, у нас еще куча дел. До завтра! — произносит Поль и быстро уезжает, увозя с собой свое семейство.

— Ну и дела: видок у него такой, словно он репей проглотил, — удивляется Иветта, вкатывая мою коляску в дом.

Репей? Куда там — целую горсть репьев; и, по-моему, это только начало: Элен, похоже, завелась не на шутку!

Дождь, дождь, бесконечный дождь. Честно говоря, я люблю вслушиваться в его мерный шум — хоть какое-то занятие. Однако прочий мир только и делает, что ругается да проклинает все на свете. И в первую очередь — Иветта, которую замучил ревматизм.

Аромат кофе. Иветта садится рядом со мной, разворачивает газету. Дождь за окном явно усиливается.

— Вы только послушайте, что я вам сейчас прочту! «Неожиданный поворот в расследовании убийств, совершенных орудующим в Буасси-ле-Коломб садистом. Вчера в жандармский участок Сен-Кантена позвонил не пожелавший себя назвать человек и посоветовал служителям закона заглянуть в сарай в Вильморенском лесу на пересечении аллей Ж-7 и С-9. В этом сарае, где обычно хранятся инструменты, необходимые лесникам для поддержания порядка в зеленой зоне, полиция обнаружила запачканную кровью мужскую одежду. Остается лишь ждать информации о результатах проведенного сегодня ночью анализа». Вы что-нибудь поняли, Лиз? С чего вдруг убийце вздумалось прятать эту одежду в сарае вместо того, чтобы спокойно сжечь ее или утопить в реке? Чепуха какая-то.

Я совершенно с тобой согласна, Иветта. Тем не менее причина тому, безусловно, есть. Что ж, подождем результатов анализа.

Звонит телефон. Иветта с трудом поднимается с места.

— Алло? А, здравствуйте, Стефан. Да, она здесь. Да, да, сейчас я передам ей трубку. Это Стефан, он хочет поговорить с вами.

Довольно быстро трубка оказывается у моего уха.

— Алло, Лиз?

Поскольку я, естественно, ничего на это ответить не могу, он продолжает:

— Я хотел вам сказать… Не верьте тому, что вам будут обо мне говорить. Послушайте, я не могу вам сейчас всего объяснить, но у меня, оказывается, есть враги, и мне придется срочно уехать. Так что целую… Я… я люблю вас, Лиз. Прощайте.

И все — он повесил трубку.

— Он повесил трубку? — осведомляется Иветта, честнейшим образом все это время державшаяся на некотором расстоянии, дабы не подслушивать наш разговор.

Я приподнимаю палец.

— Все в порядке?

Я опять приподнимаю палец. Хотя все явно не в порядке — что он такое имел в виду? Я определенно ничего не понимаю. А мысль о том, что этот чокнутый еще и влюблен в меня, кажется мне малоутешительной.

Сегодня ночью я плохо спала. Внезапно поднялся ветер — сильный, порывистый — словно черти разгулялись. Так что всю ночь я вновь и вновь прокручивала в голове известные мне факты, а в результате лишь схлопотала хорошую мигрень.

Ну как сказать «у меня болит голова», если только и умеешь что приподнимать палец? Да никак. А значит, никакого тебе аспирина. Значит — глухая боль во лбу, шум дождя за окном и завывания ветра; все это здорово сгодилось бы для какого-нибудь фильма ужасов. Хлопает входная дверь.

— Ну и погодка! Я промокла насквозь! Сейчас приготовлю нам обеим хороший горячий травяной отвар.

Фу, гадость какая.

— Хороший, крепкий отвар вербены… Это придаст нам сил.

Фу, гадость. Умоляю: рюмку кальвадоса!

— Специально купила газету, чтобы узнать, нет ли чего новенького. По телевизору никаких подробностей век не дождешься.

А вот это неплохо! Я вся обращаюсь в слух.

— Так, воду на огонь поставила. Ну-ка, посмотрим… Где же мои очки?

Уверена — они, как всегда, висят у тебя на груди, на шнурочке.

— Совсем сдурела! Вот же они, у меня на груди.

Значит, я оказалась права. Иветта принимается просматривать газету:

— Наводнения… Боснийские сербы… Матч Франция-Болгария… План Вижипирата… Реконструкция собора… А, вот! «Неужели Микаэль Массне был убит в том самом сарае? Не исключено, что дело обстояло именно так. Ибо результаты срочно проведенных анализов свидетельствуют о том, что найденная в сарае одежда (см. вчерашний выпуск нашей газеты) запятнана кровью малыша Массне. Что же до самой одежды (серый шерстяной свитер, джинсы и черные кожаные перчатки), то она принадлежит мужчине с очень крупными кистями рук, ростом примерно метр восемьдесят пять, носящему одежду сорок шестого размера. „Все, что я могу вам сказать, — заявил комиссар Иссэр, — так это то, что следствие, сдвинувшись с мертвой точки, сделало поистине гигантский шаг“». Ну вот, — продолжает Иветта, — теперь они действительно имеют шанс его поймать. Тем более что на свитере наверняка найдут его волосы: сейчас их лаборатории оборудованы такой аппаратурой, что по одному-единственному волоску можно узнать целую кучу вещей — возраст, цвет кожи; да мало ли что еще; о, надеюсь, они быстро его сцапают. Рост метр восемьдесят пять — это примерно как выглядит? Почти как месье Стефан. Да. Намного выше Жана и даже на добрых полголовы выше Поля. Сейчас прочитаем, что они там дальше пишут. «Помогут ли эти новые сведения пролить наконец свет на тайну чудовищных убийств, совершенных в Буасси-ле-Коломб за последние несколько лет и до сих пор остающихся безнаказанными? Напомним: 11 июня 1991 года — Виктор Лежандр. 13 августа 1992 года — Шарль-Эрик Гальяно. 15 апреля 1993-го — Рено Фанстан. 28 мая 1995-го — Микаэль Массне. А 22 июля преступнику удалось коварно выманить из-под бдительной опеки любящих родственников последнюю свою жертву — Матье Гольбера. Чудовищная серия преступлений, положить конец которым у следствия теперь появилась реальная надежда». В завтрашнем номере, надо думать, они дадут еще какие-нибудь подробности. Сейчас позвоню Элен — узнать, не приходили ли к ним полицейские.

Иветта поспешно бросается к телефону. Бедная Элен! Все эти новые преступления и поднявшийся вокруг них шум, должно быть, вынуждают ее вновь и вновь переживать гибель Рено. Нечто вроде бесконечно повторяющегося кошмарного сна. И с родителями других жертв наверняка происходит то же самое. А хуже всего то, что человек, совершивший все эти преступления, действительно существует. Ведь за без конца повторяемым словом «садист» скрывается некое вполне реальное существо: оно разговаривает с людьми, ест, шутит, работает — как ни в чем не бывало. Человеческое существо, способное задушить ребенка и вырвать у него глаза или сердце! Ну зачем Иссэр рассказал мне об этом? Я прекрасно обошлась бы и без таких подробностей!

— К ним сегодня заходил инспектор Гассен. Попросил зайти в участок завтра утром взглянуть на найденную одежду — вдруг они ее опознают. Вообще к следователю — мадам Бланшар — вызвали родителей всех жертв. А еще инспектор попросил Фанстанов назвать имена всех их друзей, подходящих под описание преступника, приведенное в газете. Им пришлось назвать Стефана. Элен, похоже, вконец вымотана. Сказала, что ей хотелось бы, чтобы все поскорее кончилось. Следует заметить, что я хорошо понимаю ее.

Пять убийств в течение пяти лет: Виктор, Шарль-Эрик, Рено, Микаэль, Матье. Тела четверых чудовищно изуродованы. До последнего времени интервалы между убийствами были довольно длинными. С 93-го по 95-й — ни единой жертвы, и вдруг… Что же такое произошло за последние шесть месяцев? Убийца словно с цепи сорвался. Почему? Неужели из-за моего знакомства с Виржини? Да, Виржини определенно являет собой нечто вроде ключа к этой тайне, знать бы только, в какую замочную скважину вставить этот ключ. А еще эта одежда, брошенная в сарае… Убийца непременно должен был подумать о том, что ее там довольно скоро найдут. И кто звонил в жандармерию? Ведь тот пресловутый телефонный звонок был, между прочим, анонимным… Так кто же все-таки звонил? Некий свидетель, видевший, как убийца входил в сарай? Или кто-то случайно обнаруживший эту одежду и не пожелавший оказаться впутанным в расследование уголовного дела? Как все-таки гнусно не иметь возможности задавать вопросы. Мне не терпится дождаться завтрашнего вечера, чтобы узнать, что же потребовалось следователю от несчастных родителей.

Этот день никогда, наверное, не кончится! Я буквально извелась уже от нетерпения. Даже дождь сегодня почему-то не идет. Явился Жан Гийом: принес Иветте пару прекрасных форелей, выловленных им самолично; теперь они на пару играют в белот. Слышно, как они смеются. Иветта мне как-то сказала, что Жан похож на ее двоюродного брата Леона. Леона я помню, он работал водителем грузовика — этакая гора мускулов с поистине великолепной физиономией типичного француза образца 1900 года. Он неизменно присутствует на всех фотографиях из семейного альбома Иветты — вплоть до того времени, когда он погиб в автокатастрофе где-то под Льежем. Я всегда подозревала Иветту в том, что она питала определенного рода слабость к своему двоюродному брату Леону — непревзойденному шутнику. Я знаю, что Жан Гийом небольшого роста — Иветта сама сказала. Итак: мысленно приклеиваем голову знаменитого Леона к невысокому квадратному туловищу штангиста и — дело в шляпе. Все это время я напряженно прислушиваюсь в надежде на то, что позвонит Элен.

Иветта:

— Который час?

Жан Гийом:

— Четыре…

— Если они не вернутся вовремя, мне нужно будет забрать Виржини из школы.

— Не хотел бы я оказаться на их месте. Интересно, с чего вдруг их всех вызвали к следователю… Комиссар ничего не говорил вам по этому поводу?

— Да мы его даже и не видели! Внимание: иду с козырной карты!

— А этот парень, Мигуэн, похоже, рискует схлопотать большие неприятности. Высокий, крепкий, вместо рук — просто кувалды какие-то; к тому же именно он вез Элизу, когда ее сбросили в пруд…

— Стефан? Вы что — шутите? Почему именно Стефан? К тому же он отнюдь не со всеми убитыми детьми был знаком…

— Человек, занятый в строительном бизнесе, где только не бывает. Мне, например, сказали, что именно он занимался строительством дома Гольберов. Хотите — верьте, хотите — нет, а слухи по городу всякие сейчас ползут. Ну вот, так и есть — вы опять выиграли!

— По радио говорили, что ищут белый или светло-бежевый «ситроен»-универсал, а у Стефана — темно-синий БМВ.

— Да я знаю; однако сменить машину совсем несложно.

Обратный кадр: «О, смотри-ка — Стеф! Вон там… В белом „ситроене“! — У него не „ситроен“, а БМВ». Стефан, который вдруг сообщает мне по телефону, что у него есть враги, и о нем непременно будут говорить какие-то вещи, которым я не должна верить. Стефан… О котором я с самого первого дня знакомства так и не составила себе четкого представления. Психологи в таких случаях говорят: «Доверьтесь вашей интуиции». Я доверяюсь, доверяюсь — и понимаю, что уже никому и ничему доверять не в силах.

Иветта отправилась за Виржини. Жан опускается на диванчик возле моего кресла. Вздыхает.

— Гадость вся эта история, куда ни круги… А как вы, Элиза — в порядке?

Я приподнимаю палец.

— Слушайте, вчера, проходя мимо лавки Ромеро, я сразу же вспомнил о вас.

Ромеро торгует всякой техникой для машин «скорой помощи», медицинских пунктов, инвалидов и т. п.

— У них там продается электрическое кресло. Теперь, когда вы научились двигать пальцем, вы, наверное, вполне смогли бы разъезжать на нем самостоятельно — там только кнопки переключателя немножко переделать придется. Хотите, я расскажу о нем Иветте, чтобы она переговорила на этот счет с вашим дядюшкой?

Электрическое кресло? Но я же буду натыкаться в нем на все подряд! Хотя если научиться им пользоваться в пределах дома… Господи, да это же… Это будет… настоящая революция в моей жизни!

Я приподнимаю палец.

— Вот и правильно. Вряд ли стоит в ожидании выздоровления так и сидеть день за днем, словно тряпичная кукла… Уверен: не так уж трудно смастерить кучу всяких штуковин, которые здорово облегчат вам жизнь.

Милый мой, дорогой Жан Гийом с лицом двоюродного брата Леона! И у меня еще, помнится, на какой-то момент мелькнула мысль о том, что ты вполне можешь быть убийцей! Давай же, старина, действуй, да поскорее! Переделывай, мастери — вытащи меня из этого бесконечного черного туннеля, где я вот-вот сгнию заживо!

Виржини сидит перед телевизором. С экрана доносятся чьи-то пронзительные вопли, крики, грохот и шум: межзвездные войны. «Нам никак нельзя их упустить. — Но, капитан, мы не можем увеличить степень плавления нейтроглицерона:[5] в противном случае нас разнесет на куски!»

Пуфф — явно вселенского масштаба взрыв; на кухне Жан помогает Иветте чистить форель. Интересно, который час?

Звонок в дверь. Ну наконец-то!

— Иду, иду! А, здравствуйте, Элен; здравствуйте, Поль! Заходите; Виржини смотрит «Звездные войны». Ну и что там с вами делали? Хотите чего-нибудь выпить?

— С удовольствием выпил бы пива, если у вас найдется. Я буквально умираю от жажды, — отвечает Поль.

— Это тянулось так долго, невыносимо долго… хотя следователь произвела на нас весьма приятное впечатление… Мне только стакан воды, пожалуйста, — говорит Элен.

— Садитесь, я сейчас. Жан на кухне возится с форелью: принес нам пару великолепных рыбин.

— Добрый вечер, Элиза.

— Привет, Лиз.

Я приподнимаю палец.

Они садятся. Поль вздыхает. Кто-то из них нервно трещит суставами пальцев.

— Вот и я. Надеюсь, пиво достаточно холодное. Ну, рассказывайте!

Я мгновенно превращаюсь в одно большое-пребольшое ухо. Поль, должно быть, отхлебывает пива — слышно, как он глотает — затем отвечает на вопрос Иветты:

— Следователь… в самое ближайшее время… намерена произвести… гм… эксгумацию. Она полагает, что, поскольку раньше никому и в голову не приходило усмотреть какую-либо связь между убийствами, необходимо вновь провести подробнейшее обследование трупов. Никто, конечно, особой радости по этому поводу не выказал, но что тут поделаешь?

— Эксгумацию? О… Значит, они, вероятно…

— Они полагают, — перебивает ее Элен, — что Микаэль был убит возле реки, а убийца потом переоделся в сарае. Ведь в это время года туда практически никто не заглядывает.

— Но… но как же тогда об этом кто-то узнал? — весьма кстати спрашивает Иветта.

— Этот «кто-то» просто видел его. И теперь боится за свою шкуру, а потому не хочет выдавать себя, — произносит Поль, допивая пиво.

Виржини? Да нет: полицейские вполне способны отличить детский голос от взрослого… Значит, убийцу видел кто-то еще?

— Это вполне мог быть какой-нибудь бродяга: сунулся туда в надежде обрести себе пристанище, да наткнулся на окровавленную одежду, — перекрывая треск и шипение жарящейся рыбы, кричит из кухни Жан Гийом.

— Бродяга ни за что не стал бы звонить в полицию, — усталым голосом возражает Элен.

Короче, опять полный тупик. Вот если бы этот засранец Иссэр явился ко мне сейчас — ведь раньше, когда мне этого и не хотелось вовсе, только и делал что прибегал невесть зачем…

Эксгумация… От одного лишь слова мороз по коже пробегает. Раннее серенькое утро, выкопанные из влажной земли гробы, разлагающиеся трупы — лохмотья одежды, пряди волос, полусгнившие лица, где уже, поблескивая, проступают голые кости… Стоп, Элиза: о таких вещах думать не следует. И ты не будешь больше об этом думать.

— Как все ужасно. Надеюсь, что они его скоро поймают, — вздыхает Иветта.

— Жаль, что они не поймали его раньше, — сквозь зубы произносит Поль. — Ладно, нам пора, у меня за это время накопилась куча работы…

— Да, конечно; понимаю… А на когда это назначено? То есть… Я имею в виду…

— Эксгумацию? Она состоится послезавтра утром, — отвечает Элен. — Ну, Виржини, ты, надеюсь, идешь с нами, мы ведь уходим…

— Уже? Но я же еще не досмотрела…

— Ну-ка поторапливайся, да без разговоров!

— До свидания, Элиза, до свидания, Иветта, до свидания, дядюшка Жан.

Вот и пойми — с чего вдруг ей вздумалось так называть Жана Гийома: «дядюшка Жан». Все прощаются. Лишь мешок с картошкой — то бишь я — спокойно остается на месте, предаваясь размышлениям.

Во всей этой истории постоянно концы с концами не сходятся. Ни одна деталь головоломки не подходит к другой. Словно кто-то постоянно — и очень ловко — все путает. Как будто некто, прекрасно знающий, что являет собой картинка головоломки в целом, режет детали на кусочки, чтобы никто и никогда не смог поставить их на надлежащее место.

— Бедняга Поль! Не хотелось бы мне оказаться на его месте. Знать, что послезавтра выкопают из земли твоего погибшего мальчишку… — доносится из кухни голос Жана.

— Ох, не надо об этом: меня от таких мыслей просто трясти начинает. Нет, вы представляете себе, Элиза?

Я приподнимаю палец.

— Что ни говори, а есть люди, на долю которых выпадает горя куда больше, чем положено простому смертному на этой грешной земле, — продолжает Иветта.

Уж я-то с этим совершенно согласна.

— У бедняги совсем замученное лицо, — замечает Гийом. — Временами оно меняется так, словно он в один миг лет на десять состарился.

Невольно я начинаю думать о том, а что бы я испытала, если бы мне сказали, что послезавтра откопают из могилы Бенуа. Бенуа, которого я никогда не видела мертвым; Бенуа, на похоронах которого меня не было… Бенуа, навсегда оставшегося в моей памяти безмятежно улыбающимся на фоне ирландского неба, по которому вечно бегут облака. Бенуа, превратившегося теперь, наверное, в самый обычный скелет, над которым хорошо потрудились могильные черви. Нет, это слишком несправедливо; подчас мне хочется взять да и раздавить этот мир в руках, словно стакан — так, чтобы кровь из ладоней хлынула.

— А Элизе можно есть форель?

— Сейчас растолку ей кусочек пополам с картошкой…

Отлично — совсем как корм для свиней. Похоже, нынче вечером настроение у меня более чем отвратительное!

Ну вот — я получила-таки ее! Новую электрическую инвалидную коляску! И уже восседаю на ней, словно императрица на троне. Вчера утром Иветта позвонила моему дядюшке, а днем это чудо было доставлено нам из магазина. Жан тут же принялся за работу, и с нынешнего утра она принадлежит мне! Коляска, способная передвигаться по моей воле, без всякой посторонней помощи. И — чудо из чудес — мне не надо теперь ничего ни у кого просить, чтобы сдвинуться с места, просто нажимаю кнопку указательным пальцем левой руки. Жан собрал все четыре кнопочки вместе, разместив их в виде креста: вперед, назад, направо, налево. В данный момент мне доступны лишь две из них: вперед и назад — направо и налево пока не получается. Рэйбо, с которым, естественно, не преминули проконсультироваться по этому поводу, счел, что наше приобретение может лишь способствовать восстановлению двигательных функций моей руки, и от души пожелал мне упорства в освоении нового кресла. Такое впечатление, будто я стараюсь только для того, чтобы угодить ему! Ну да ладно… Катаюсь взад-вперед по гостиной (Иветта освободила мне достаточно места для этого занятия, расставив всю мебель вдоль стен) и должна вам признаться: после долгих месяцев полной зависимости от окружающих, вновь обретенная способность передвигаться самостоятельно — пусть даже всего на каких-нибудь три метра в пределах гостиной — кажется просто чудом из чудес.

А между тем, пока я тут развлекаюсь со своей новой игрушкой, полицейские проводят эксгумацию трупов погибших мальчишек. В присутствии их родителей — по одному человеку от каждой семьи. От Фанстанов, я полагаю, туда отправился Поль. Да и от прочих семей явились скорее всего отцы умерших. Тесный кружок мужчин — с сухими глазами, с комом в горле — стоят сейчас на холодном ветру и смотрят, как могильщики раскидывают лопатами землю. Паршиво, что ни говори. Иветта утверждает, что сегодня стоит на редкость хорошая погода. Она распахнула окна — оттуда тянет влажной осенней землей. Кажется, я где-то слышала, что люди, вскрывающие гробы, надевают специальные маски — как у хирургов — не столько из-за запаха, сколько из-за ядовитых трупных испарений. Ведь в гробах происходят определенные химические процессы. Иногда некоторые из них даже взрываются. Господи, ну зачем я все время позволяю себе впадать в такого рода мысли! Вперед-назад, назад-вперед; не хочу думать ни о каком кладбище, не хочу воображать себе эти сморщенные, искореженные детские тела; вперед-назад.

— В конце концов вы проделаете посреди гостиной пару хорошеньких бороздок!

Да, моя добрейшая Иветта; вперед, назад — бороздки, траншеи, рвы, могилы… стоп!

Звонит телефон.

— Алло? А, здравствуйте, Катрин. Простите? Нет, нет — ничего страшного, придете завтра; да, понимаю… Ну раз уж вам надо к дантисту… Что?.. Да что вы говорите?.. Но это просто невозможно!.. А вы откуда узнали? А… А он, что он говорит по этому поводу?.. Что? Просто безумие какое-то!.. Но почему?.. И все-таки это недостаточно веская причина… Да, да, понимаю, спасибо, что предупредили; до завтра… Элиза, это просто ужасно: жена Стефана… Она… покончила с собой! Катрин была в больнице как раз в тот момент, когда ее туда привезли…

Что? Да что же это творится?

— Проглотила целую кучу каких-то снотворных; пришла горничная и обнаружила ее лежащей на полу… Она умерла, Элиза!

Умерла? Жена Стефа? Покончила жизнь самоубийством? Но почему, черт возьми?..

— Катрин считает, что все из-за того, что он хотел уйти от нее. Как бы там ни было, но убивать себя только поэтому… И представляете: никто не знает, где он сейчас, его не смогли отыскать… Представляете: его жена умерла, а он даже не знает об этом? Пытались до него дозвониться — у него телефон есть в машине, но никто не берет трубку. О-ля-ля, воистину ужасные вещи творятся вокруг нас; представить себе не могу, что такое происходит, знаю только одно: этому конца и края не видно!

Да уж точно! Софи мертва! А я-то всегда считала, что снотворными по-настоящему отравиться невозможно. И где же Стеф? У меня такое чувство, что его в ближайшем времени ждут неприятности, причем довольно крупные. Что же означал его последний телефонный звонок — «враги» и все прочее… Словно он предвидел то, что случится потом… Стеф, которого видят за рулем невесть откуда у него взявшегося белого «ситроена»… Стеф, жена которого умирает так кстати… Стеф, который утверждает, будто влюблен в меня. Тип, способный влюбиться в этакий куль с песком, никак не может быть совершенно нормальным человеком. Опять звонит телефон. Так и есть: не будет этому цирку ни конца, ни края.

— Алло? Здравствуйте, Элен… Да, я уже слышала; Катрин мне все рассказала; ужас какой-то… Что вы говорите?.. Но я не понимаю, почему… Ах да, конечно… А сами-то вы как?.. Да, представляю себе… Но вы прекрасно знаете, что всегда можете зайти к нам, когда чувствуете себя одиноко… Так что заходите на чашечку кофе… Договорились, до встречи. Это Элен. К ней заходил инспектор Гассен. Спрашивал, не знает ли она, где Стефан. Они разыскивают его. Она сказала, что понятия не имеет — наверняка на какой-нибудь из своих строительных площадок. Похоже, она в сильной депрессии: они были довольно близкими подругами с бедняжкой Софи, и узнать такое, да еще именно сегодня утром… Поль — на эксгумации, Виржини — в школе; Элен сидит сейчас дома совершенно одна, поэтому я предложила ей зайти к нам на чашечку кофе. Она согласилась — на работу ей сегодня не нужно. Все это и в самом деле отвратительно!

Звонок в дверь.

— Ну и дела… Кому теперь мы понадобились?

Иветта идет открывать.

— А! Здравствуйте, инспектор; заходите. Его здесь нет!

— Новости, как я вижу, распространяются со скоростью света. Простите меня… Здравствуйте, мадам.

Это, вне всяких сомнений, адресовано мне. Я приподнимаю палец.

— Значит, вам уже известно, что мадам Мигуэн скончалась?

— Да, мы только что узнали об этом от Катрин Римье, массажистки Элизы.

— В настоящий момент мы разыскиваем месье Мигуэна. Вы случайно не знаете, где его можно найти?

— Месье Мигуэн не имеет привычки ставить нас в известность о своих планах на день: это всего лишь обычное знакомство…

— Знаю; но мне необходимо опросить всех на этот счет.

— В любом случае, рано или поздно, он вернется домой. Зачем же брать на себя заведомо лишние хлопоты, разыскивая его?

— Простите, что побеспокоил вас по такому ничтожному поводу… До свидания, мадам.

Слышно, как за инспектором закрывается входная дверь. Действительно: зачем брать на себя заведомо лишние хлопоты? Да еще посылать на поиски пропавшего вдовца сотрудника в ранге инспектора… Такую работу поручают обычно простым полицейским… Определенно, я была права: для Стефана дело принимает дурной оборот…

— Интересно, с чего вдруг полиция так засуетилась из-за какой-то ерунды, — замечает Иветта. — Сварю-ка я кофе.

Вперед-назад; если бы я только могла сдвинуть этот проклятый палец хоть на миллиметр в сторону, если бы только… Я чувствую, как он весь напрягся и дрожит — когда-нибудь у меня это получится!

— Знаете, о чем я думаю, Элиза? О том, что она, должно быть, приняла их ночью, эти таблетки — иначе горничная непременно поспела бы вовремя, когда было еще не поздно. Наверное, она наглоталась их, пока он спал. Ужасно, правда: он спокойно спал себе рядом с женой, а она тем временем умирала!

И, проснувшись, он даже не заметил, в каком она состоянии? Решил, что ей вздумалось поваляться в постели подольше, и тихонько, на цыпочках удалился? А почему бы и нет? Но тогда каким же образом она оказалась на полу? Результат последнего проблеска сознания? Все это можно будет узнать лишь в том случае, если его удастся отыскать. Ибо лично у меня такое впечатление, что малыш Стефан просто-напросто смылся куда подальше. И все же странно… Мне и в голову бы никогда не пришло отнести Софи к категории женщин, способных покончить жизнь самоубийством. С ее-то характером… Впрочем, все мы вот так иногда ошибаемся в людях.

Пришла Элен. Пьем кофе. То есть — они пьют. А меня поят неким великолепно действующим на пищеварение травяным отваром. С жадностью вдыхаю восхитительный аромат кофе. До смерти хочется хорошего крепкого сладкого кофе; мысленно проклиная Иветту, глотаю пресловутый отвар — слишком горячий и совершенно безвкусный.

У Элен слегка дрожит голос — такое с ней бывает лишь в самые худшие дни. Судя по всему, она очень намучилась за последнее время. Иногда я думаю о том, что для нее все это вполне может обернуться тяжелейшей нервной депрессией. Ибо день ото дня она, по-моему, становится все грустнее и печальнее.

— Они до сих пор так и не отыскали Стефана. Побывали на всех строительных площадках — никто его и мельком не видел. Как на ваш взгляд — разве это нормально? И самоубийство Софи… Да, конечно, они со Стефом давно уже разлюбили друг друга — но почему бы им тихо-мирно не развестись? Я знакома с ней уже пять лет; она очень помогла мне, когда… в общем, когда Рено… Стоит мне только подумать о том, что они сейчас делают с Рено… Поль из-за всего этого просто с ума сходит, он стал совершенно невыносимым…

Раздаются тихие всхлипывания. Иветта произносит какие-то слова, пытаясь утешить Элен. Похоже, иногда стоит только радоваться тому, что ничего не видишь.

— А у Виржини очередной кризисный период! Не лучший момент она для этого выбрала. Да, я понимаю, что ее вины тут нет, но просто уже даже не знаю, как вести себя с ней; она настолько замкнута в себе… Изображает послушного ребенка, но делает лишь то, что взбредет в голову ей самой. Оценки из школы приносит все хуже и хуже, но наотрез отказывается поговорить об этом. Иногда вообще создается впечатление, будто она пребывает в каком-то ином мире и просто-напросто не слышит, что ей говорят. Ни в чем не противоречит, улыбается, но ощущение такое, словно внутри у нее совершенно пусто. Я ходила с ней к школьному психологу; он говорит, что это — нормальное явление: девочка получила слишком тяжелую для ее возраста душевную травму, вдобавок убийства Микаэля и Матье заставили ее как бы вновь пережить гибель брата… лишь время способно залечить такие раны. Но я не могу сидеть и ждать, сложа руки; я вообще не могу больше ждать; вечно все тебе велят ждать, говорят, что со временем все пройдет, все будет хорошо — но ведь это чистейшей воды ложь. Ничего не проходит, нисколько не становится лучше, а наоборот: того и гляди станет еще хуже!

— Не надо так говорить, Элен. Просто вы очень устали, вам слишком тяжело переживать то, что сейчас происходит, но вот увидите… в один прекрасный день все это вам покажется очень и очень далеким. И вы снова обретете веру в будущее…

По-моему, ты слишком уж разволновалась, Иветта… Ну да ладно: ты ведь исходишь из самых лучших побуждений. И вообще: что еще ей можно сказать? Да, дочь у вас совсем чокнулась, муж вас явно терпеть уже не в силах, ваша лучшая подруга предпочла отправиться в мир иной, а ее муж, вполне вероятно — и есть тот самый тип, что убил вашего пасынка; «а в остальном, прекрасная маркиза»?..

— Да, вы, наверное, правы… Поживем — увидим, — без всякого энтузиазма в голосе отвечает Элен. — А как вы, Элиза, у вас-то хоть все в порядке?

Я приподнимаю палец.

— У Элизы новая электрическая коляска.

— Ах, ну конечно же! Я даже не заметила. Простите, но сейчас я в таком состоянии…

Да плевать ей в данный момент и на мою коляску, и на меня саму!

— Электрическая. Ее можно катать, как обыкновенную, но вдобавок Элиза может передвигаться в ней совершенно самостоятельно.

— Но это же потрясающе! Покажите-ка!

Впервые в жизни слышу, чтобы это слово — «потрясающе» — было произнесено таким убитым голосом. Ладно; как бы там ни было, но я прилежно демонстрирую возможности своей новой коляски: вперед — назад…

— О! Элиза! Просто гениально! Вы ведь теперь сможете делать самостоятельно кучу самых разных вещей!

Да, конечно: кататься от стенки к стенке.

— А все Жан Гийом: увидел эту коляску в витрине у Ромеро, да тут же и сообразил, как ее можно переделать для нашей Элизы.

— А вы, Иветта, похоже, питаете определенного рода интерес к месье Гийому, — несколько вымученно пытается пошутить Элен.

— Он довольно симпатичный человек, этого нельзя не признать; к тому же в хозяйстве мужчина всегда сгодится. Еще немного кофе?

— Нет, спасибо! Я и без того уже достаточно взвинчена. Поль не звонил?

— Поль? Нет…

— Ну да, конечно: он сказал, что перезвонит домой; но, поскольку я ушла оттуда, то подумала, что он, может быть, звонил сюда — как раз пока я к вам добиралась…

— Наверное, у него много работы…

— Да, работой его сейчас просто-таки завалили. Я позвонила ему, чтобы сказать, что Софи… У него была какая-то деловая встреча, вдобавок и полиция уже успела туда явиться — этот молоденький инспектор, Гассен; в итоге Полю оставалось лишь сказать мне, что он перезвонит чуть позже… А сегодня, оказывается, на редкость хорошая погода!

— Хотите, прогуляемся немножко?

— Почему бы и нет? А потом я зайду в школу за Виржини.

— Ну, тогда я только сбегаю за пледом для Элизы.

Значит, мне вновь предстоит подыхать от жары.

Элен теперь где-то совсем рядом со мной — я чувствую аромат ее духов.

— Стефан не убивал своей жены, — быстро шепчет она мне на ухо.

Тем лучше; но мне вообще-то и в голову до сих пор не приходило, что…

— Вы ведь знаете всю правду, не так ли?

Какую еще «всю правду»? О чем это она?

— Ну что, идем? — внезапно произносит словно из-под земли возникшая Иветта, закутывая мне ноги пледом, — ей-богу, он весит сто кило, не меньше.

«Всю правду»… Хотела бы я ее знать, эту правду… На улице тепло, воздух вкусно пахнет осенью; Элен, должно быть, думает о Рено, которого сейчас разделывают на части в провонявшей формалином комнате, о Софи, лежащей в больничном морге. «Стефан не убивал своей жены»… Значит что — ее убили? Убийство, замаскированное под самоубийство? Нет, хватит; хватит думать, размышлять, измышлять! Радуйся неожиданно выпавшей на твою долю прогулке, девочка моя, и не думай ни о чем!

Правда… Почему, интересно, я непременно должна ее знать? А Элен — она что, ее знает? Или Элен просто думает, будто Виржини что-то знает? И что Виржини рассказала мне это? Хватит, Элиза; прекрати же, наконец, иначе с ума сойдешь. Ладно, прекращаю.

Стефана до сих пор так и не отыскали. Хотя прошло уже три дня. Похороны Софи назначены на завтра. Поль, конечно же, хочет пойти на кладбище, а Элен — нет. Инспектор Гассен считает, что Софи, возможно, наложила на себя руки по той простой причине, что муж ушел от нее. То бишь ее бросил. Сбежал — в полном смысле этого слова — причем раз и навсегда. Он снял деньги со всех банковских счетов, привел все свои дела в порядок и — алле-гоп! — отправился невесть куда начинать жизнь заново. Своего рода «предумышленный» отъезд. Интересно, откликнется ли он на адресованное ему обращение полицейских по радио с просьбой немедленно с ними связаться. По-моему, ему абсолютно все равно, что там могло случиться с его женой. К тому же им решительно не в чем его обвинить: если ей и вздумалось покончить жизнь самоубийством, то вряд ли он сколько-нибудь в этом виноват. Однако мне почему-то кажется, что смерть жены — лишь предлог: им непременно нужно задать ему и какие-то другие вопросы. А вот еще одна гипотеза: как бы вы поступили, внезапно обнаружив, что ваш муж — убийца? Ну, скажем, узнали бы в описанной журналистами одежде принадлежащие ему вещи? Интересно, из-за этого можно покончить жизнь самоубийством?

Звонок в дверь. Иветта поспешно бросается открывать.

— О, здравствуйте…

В голосе ее звучиг явное разочарование.

— Здравствуйте, мадам Ользински. Мадемуазель Андриоли, я полагаю, дома?

— Где же еще ей быть? Она в гостиной. Как туда пройти вы знаете.

— Да, спасибо.

Иссэр! Спокойные шаги по паркету. Пытаюсь представить себе, как он одет. В безупречно сидящий на нем костюм-тройку? Пахнет от него одеколоном.

— Здравствуйте, мадемуазель.

Я приподнимаю палец.

— Проходя мимо, решил нанести вам визит. Только не беспокойтесь: я ни о чем не намерен вас расспрашивать. Хочу, знаете ли, просто сообщить вам кое-какую информацию. Ибо убежден в том, что вы некоторым образом принимаете участие во всей этой печальной истории. В ходе лабораторного исследования на вороте найденного в сарае свитера обнаружено несколько волосков. Светлых. Принадлежат они Стефану Мигуэну. Был проведен сравнительный анализ с волосами, снятыми с расчески у него дома. Вот об этом-то я и намерен был вам сообщить.

Значит, это правда?

— Кроме того, похоже, и с кончиной мадам Мигуэн дело обстоит не так уж и ясно. По-моему, не исключено, что ее насильно заставили наглотаться этих таблеток. Подтверждением тому может служить обнаруженный у нее на нижней челюсти синяк; хотя, конечно, он мог образоваться и от удара об пол — в тот момент, когда она упала с постели. Мне говорили, что месье Мигуэн проявлял к вам немалый интерес.

Пауза. Я жду. Он тем временем, должно быть, наблюдает за мной. Затем продолжает:

— А еще я слышал, будто его видели за рулем белого «ситроена».

Поль и Элен! Только они могли сказать ему об этом!

— Вообще мне наговорили о нем столько всего, что я вынужден выписать ордер на его арест. Поэтому в том случае, если вы способны хотя бы предположить, где именно он может находиться в данный момент, я буду очень признателен, если вы сочтете возможным сообщить мне об этом. Ибо таким образом всем нам удастся выиграть массу времени.

Опять он за свое! Этот тип определенно считает, будто весь город только тем и занят, что бегает откровенничать со мной! Если бы я знала, где сейчас Стефан, то первая сообщила бы ему об этом. Во всяком случае, попыталась бы как-нибудь растолковать.

— Вам известно что-либо о его местонахождении?

Мой палец остается недвижим.

— Как вы полагаете: малышка Виржини может быть привязана к месье Мигуэну до такой степени, чтобы хранить в тайне то, что, возможно, она о нем знает?

Виржини? Привязана к Стефану? Да еще до такой степени, что он у нее на глазах убивает ее брата, а она об этом никому и слова не говорит? Нет, совершенно исключено; разве что… разве что… Господи, ну конечно же! Разве что в том случае, если Стефан — любовник Элен! Тогда, разумеется, Виржини вряд ли посмела бы рассказать об этом кому бы то ни было! Но Элен любит Поля. И с чего бы, черт побери, ей вдруг ложиться в постель со Стефаном? А Стефан любит меня. Фу, ерунда какая-то…

— Вы понимаете, что Стефану Мигуэну будет предъявлено обвинение в убийстве малыша Массне?

Я приподнимаю палец.

— Как вы полагаете — это преступление и в самом деле совершил он?

Но что такое навоображал обо мне этот инспектор? Что я ему — Дельфийский оракул? И вообще: с каких это пор полицейских так заботит мнение всяких паралитиков?

Да, кстати, каково же все-таки мое мнение на сей счет? Вряд ли я решусь поднять палец в данном случае. Ибо прекрасно осознаю, что не могу поверить в то, будто Стефан убивал детей. Да, я способна думать об этом, но поверить — нет.

— Спасибо. Мне очень важно было узнать, что подсказывают вам ваши чувства. Я, мадемуазель Андриоли, знаете ли, очень склонен доверять вашим суждениям — хотя вы, надо полагать, придерживаетесь на сей счет противоположного мнения.

Вот уж чего никак не ожидала услышать! Я ведь и слова ему не сказала, но он, видите ли, очень склонен доверять моим суждениям! Ну прямо как во сне! Этот фараон тоже явно, что называется, «не в себе»! Вокруг меня — одни чокнутые. Не исключено, что я каким-то образом оказалась в сумасшедшем доме — просто никто не потрудился сообщить мне об этом.

— На том позвольте откланяться. Будьте здоровы.

Само очарование. Спасибо, и вам всего хорошего.

Следующий, пожалуйста! Наша психушка всегда открыта для посетителей! Неспешные шаги по паркету — инспектор удаляется. Уверена, что обувь он носит исключительно высшего качества — сшитую на заказ.

— Он ушел? — надменным тоном спрашивает Иветта.

Я приподнимаю палец.

— Ну и высокомерный же тип! — добавляет она, прежде чем опять исчезнуть в кухне.

Вперед — назад: я размышляю. Никогда в жизни мне не приходилось так много думать. Прежде все было очень просто. Я — как, впрочем, и все — сетовала на свою жизнь; но стоит лишь подумать о том, насколько это было легко по сравнению с тем, что выпало на мою долю сейчас… Вперед — назад… Может, взять да и въехать в стену со всего размаху? «Полностью парализованная женщина в электрической инвалидной коляске пробивает стену собственной гостиной, врезавшись в нее на скорости 250 километров в час, вдребезги разбив себе при этом голову!» Вперед — назад; внимание, дамы и господа: вы наблюдаете великие гонки в Буасси-ле-Коломб с участием несравненной Элизы Андриоли. Бурные аплодисменты! К счастью, никто не знает, о чем я думаю в данный момент, иначе бы мне стало очень стыдно. Мой покойный отец всю жизнь пытался понять, как я могу смеяться над всем подряд — даже когда ситуация складывалась не самым лучшим для меня образом. Наверное — дар природы. Правда, есть на сей счет и еще одна гипотеза: просто я полная идиотка. Ладно, попробуем подумать серьезно; куда же все-таки скрылся Стефан? Почему он сбежал? Почему он заранее решил сбежать — ведь он снял все деньги со счетов и т. д.? А главное — неужели он настолько глуп, чтобы бросить испачканный в крови Микаэля свитер в каком-то сарае? Конечно, он отнюдь не Эйнштейн, но все же…

8

Еще одни похороны. Но на сей раз на них буду присутствовать и я. Поскольку погода стоит хорошая, Иветта решила взять меня с собой. И мы спокойненько отправились пешком. Поль с Элен предлагали подбросить нас на своей машине, но Иветта предпочла прогуляться. Сказала, что уже совсем скоро наступит зима, поэтому таким теплым денечком нужно непременно воспользоваться. Вот мы и пользуемся.

Когда дорога прямая и на ней никого нет, Иветта позволяет мне нажать на заветную кнопочку, и я качусь сама по себе. Р-р-р, поехали! Хуже всего то, что этот процесс приводит меня в неописуемый восторг. Шорох шин по асфальту, шум листвы, теплые лучи солнца на руках — так приятно, что я почти забываю о цели нашей прогулки.

На подъезде к кладбищу Иветта вновь берет бразды правления в свои руки, сказав мне коротко: «Приехали». Конец буколической интермедии.

— На кладбище целая толпа народу собралась, — тихонько говорит Иветта.

Чуть ли не весь город явился, слухи, как известно, разносятся быстро. Поскольку родственников у Софи нет, похоронами занимается мэр. Этот добрейший Фербе — за которого я, между прочим, не голосовала — мечется из стороны в сторону, пожимает руки, проверяет, в порядке ли букеты цветов… Надо сказать, работенки у него хоть отбавляй — если он и в самом деле рассчитывает в самый последний момент поправить дела нашего городишки…

Похоже, здесь присутствует и инспектор Гассен — с двумя полицейскими. Несомненно, в надежде на то, что вдовец хоть на похороны-то явится. Поль по секрету сообщил нам, что жилище родителей Стефана — престарелой четы фермеров, проживающих в департаменте Эр, — находится под постоянным наблюдением полиции.

— Здравствуйте; все в порядке? — шепчет нам Элен. — Поль вон там, с Фербе. Ни родители Микаэля, ни родители Матье не пришли. Они были знакомы с Софи, но учитывая то, какие разговоры ходят теперь о Стефане…

Наконец священник приступает к исполнению своих обязанностей. Откуда ни возьмись вдруг принимается дуть ветер. Этакий типично осенний ветерок — не сильный, но пронизывающий до костей. Я чувствую, как он обдает мне холодом затылок, щеки. И впервые искренне благодарна Иветте за то, что она укутала меня, словно младенца. Голос священника едва слышно, да и звучит он как-то вяло и неубедительно. Ветер, пожалуй, поднялся весьма кстати: иначе, наверное, все бы попросту уснули.

Земля с глухим звуком падает на уже опущенный в могилу гроб. Шарканье ног, покашливание, люди быстро молча проходят мимо свежей могилы, затем постепенно оживляются, возвращаясь к своим делам; ну вот, все кончено: Софи Мигуэн обрела себе вечный покой.

Звучный, жизнерадостный голос мэра.

— А! Наша Элиза! Ну, как дела? Выглядите вы просто прекрасно!

Уж тут ты явно перехватил, милейший Фербе; прости, но если ты надеешься таким образом завоевать мой голос на следующих выборах…

— Мадемуазель Андриоли достигла немалых успехов в деле выздоровления…

Надо же: Рэйбо! Причем его явно распирает от гордости за «свое детище».

Естественно, оба тут же забывают обо мне, оживленно заговорив на другую тему. Ну и прекрасно. Я вслушиваюсь в суетливую болтовню живых, только что опустивших в землю покойника. Имя Стефана буквально с языков не сходит — каждому не терпится высказать свою версию его исчезновения. Добрая тысяча гипотез: тут тебе и некая любовница, и финансовая катастрофа, постигшая его предприятие, и убийства детей, и наркотики — так они, пожалуй, скоро придут к выводу о том, что он вообще — глава мафии и член террористической группы. Кто-то трогает меня за плечо.

— Мадемуазель Андриоли, я — Флоран Гассен. Попрежнему никаких новостей от нашего друга?

Палец мой остается недвижим. Определенно, эта тема стала у них чем-то вроде навязчивой идеи.

— Жаль. Простите за беспокойство.

Толпа начинает понемногу рассеиваться: холодный и резкий ветер отнюдь не способствует долгому общению. Иветта берется за ручку моей коляски.

— Бедняжка Софи… И подумать только: совсем недавно, в понедельник, мы с ней встретились случайно в мясном отделе… она покупала эскалопы. А теперь… Господин мэр пригласил Поля с Элен на обед; я сказала им, что мы возвращаемся домой. Ветер такой холодный… Ну, поехали.

Коляска трогается с места. Стефан так и не появился; хотя кто-то, может быть, и ждал, что он — со всклоченной головой, весь в поту — вдруг выскочит невесть откуда, вопя во все горло: «Софи!», дабы дать им ключ к разгадке всех тайн.

Поль с Элен обедают у Фербе; жизнь продолжается. Жизнь всегда продолжается. Для тех, кто остался жить.

По дороге домой Иветта ведет себя на удивление молчаливо.

Тем лучше: это позволит мне спокойно обдумать самые свежие новости. А для начала — небольшое резюме.

Кто-то в округе убивает детей. Предположительно убийца разъезжает на белом «ситроене» с кузовом «универсал». В лесу, в сарае для инструментов, находят свитер, выпачканный в крови одной из его поистине невинных жертв. На вороте свитера — волосы Стефана Мигуэна. Вышеупомянутый Стефан Мигуэн был однажды замечен за рулем белого «ситроена». И он же, предварительно сняв деньги со всех своих банковских счетов и ликвидировав все свои деловые предприятия, внезапно исчезает — причем в ту самую ночь, когда его жена кончает жизнь самоубийством. Обвиняемый заслуживает пожизненного заключения!

Теперь — слово адвокату:

Ваша Честь, я прошу вас все же принять во внимание следующие факты:

а) О местонахождении сарая, в котором была спрятана окровавленная одежда, полиции стало известно из анонимного телефонного звонка. Ну а если кто-то просто подбросил ее туда? А заодно позаботился и о том, чтобы на вороте свитера оказались волосы Стефана Мигуэна?

б) Малышка Виржини Фанстан утверждает, что невольно стала свидетельницей одного — или даже нескольких — убийств. Однако она никогда не упоминала в этой связи имени Стефана Мигуэна — хотя, судя по всему, не испытывает к нему какой-то особой привязанности.

в) И наконец: неужели Стефан Мигуэн настолько глуп, чтобы вот так бежать, заранее зная, что это навлечет на него все возможные подозрения?

Требую полного оправдания за отсутствием доказательств вины.

Ваше мнение, господа присяжные? Виновен или не виновен? Ваш вердикт?

Я так увлеклась разыгравшимся у меня в голове судебным процессом, что даже не заметила, как мы вернулись домой. Ясно одно: у адвоката есть лишь один шанс на успех — каким-то образом заставить Виржини выложить все, что она знает. Все; времени для колебаний больше нет, я должна сообщить это Иссэру.

Тут невольно возникает еще один вопрос: если бы Стефан и в самом деле был убийцей, а Виржини знала бы об этом — оставил бы он ее в живых или нет? Хороший вопрос; похоже, я начинаю уже гордиться своими успехами на этом поприще. Но вот как все объяснить комиссару? Языком пчел, что ли — вырисовывая на паркете круги и восьмерки при помощи своего дурацкого кресла? Вот если бы Бенуа был жив… если бы только… На меня мигом накатывает великая хандра, в горле появляется какой-то противный ком, и я чувствую, как мои губы начинают дрожать. Я плачу. Такого со мной со времени того несчастного случая ни разу еще не случалось. Надо полагать, что это — улучшение; мускулы мои, наверное, начинают потихоньку оживать. Я плачу. Черт возьми, я даже чувствую, как слезы сбегают по щекам и попадают в рот. Мне трудно дышать: грудь сдавило; я просто задыхаюсь. Реву, как белуга, из-за всей этой идиотской путаницы — и при этом просто счастлива, что реву. Да, бывают в жизни моменты, когда человеку хватает совсем немногого.

— Элиза? Господи, что это с вами?

Иветта — чистым платком она вытирает мне слезы.

— Вы из-за похорон так расстроились? Постарайтесь дышать поглубже — сразу станет легче. Вот увидите: вы непременно выкарабкаетесь, я уверена в этом; и не стоит плакать…

Иветта что-то нежно лепечет мне на ухо, но я ее не слушаю: я сейчас очень далеко, далеко-далеко, вместе с Бенуа — в тех временах, которых уже не воротишь; я чувствую, как слезы текут рекой, а река эта устремляется к морю — вечно теплому морю воспоминаний…

Сейчас я дома совсем одна. «Прогуливаюсь» по комнате: вперед — назад. И чувствую себя очень спокойной. Все тревоги и беды выплеснулись наружу вместе со вчерашними слезами. А наш маленький городок тем временем буквально кипит от самого разного свойства чувств. Цепочка происшедших у нас трагических событий сделала свое дело: теперь мы известны на всю страну — о нас постоянно упоминают по телевизору, о нас пишут в определенного сорта газетах. Ничего не слышно лишь о бригаде по расследованию убийств; такое впечатление, будто полицейские и жандармы тут и вовсе ни при чем.

Известно только, что молоденький инспектор Гассен не на шутку разобижен. Ибо появление Иссэра в наших краях ему, оказывается, всегда было не по нутру. Элен он сказал, что вовсе не склонен думать, будто такого рода спущенный свыше «десант» способен разобраться во всех тонкостях подобных дел. Что же до самого Иссэра, то… без комментариев.

Последние известия я прослушала с полным безразличием.

Фото Стефана периодически демонстрируют по всем каналам телевидения. Его объявили в розыск. Однако на данный момент Стефу явно удалось от них ускользнуть.

Результаты эксгумации тел погибших детишек лишь подтвердили версию о том, что все они являются жертвами одного и того же убийцы. Ничего, что могло бы свидетельствовать против Стефана, или, наоборот — оправдать его, обнаружено не было.

Отец Матье Гольбера набил морду какому-то журналисту, жаждавшему во что бы то ни стало взять у него интервью, и растоптал его фотокамеру.

Но важнее всего, пожалуй, то, что результаты вскрытия тела Софи Мигуэн позволяют основательно усомниться в том, что снотворные были приняты ею добровольно. Вероятнее всего ей какое-то время силой удерживали рот открытым, и просто вынудили ее их проглотить. Это мне стало известно от Элен, а она узнала об этом от очаровательного инспектора Гассена.

На улице холодно. Идет дождь. Иветта уехала в универсам за покупками — точнее, Жан Гийом повез ее туда на своей машине. Звук дождя за окнами похож на беспрестанные удары сотен теннисных мячиков. Звонит телефон. Иветта включила автоответчик — она так делает всегда, отлучаясь из дому. Я замираю, чтобы лучше слышать.

— Здравствуйте; к сожалению, в настоящий момент мы не можем ответить вам; если хотите, после звукового сигнала запишите свое сообщение…

— Элиза? Слушайте, у меня совсем мало времени.

Стефан!

— Ваша жизнь в опасности, Элиза, это очень серьезно; вам нужно немедленно уехать из города; мне некогда объяснять вам все в подробностях, но поверьте мне на слово — здесь задействован чудовищно хитрый замысел; все, мне пора вешать трубку, я люблю вас, прощайте… я… нет, отпусти меня, нет, нет!

Резкий удар, что-то стукается о стенку телефонной кабины — и все. Чье-то учащенное дыхание. Затем — короткие гудки.

Да что же это такое, черт побери! Может, я просто уснула и видела сон? Но этот сдавленный крик, а потом — тишина… Неужели все это означает, что Стефана только что… прямо там? В тот самый момент, когда он разговаривал со мной? Снаружи внезапно доносится какой-то звук; я вздрагиваю — нервы напряжены до предела. «Ваша жизнь в опасности… уезжайте из города…» А ведь кто-то потом повесил трубку… Нервно разъезжая по комнате из угла в угол, я мысленно повторяю сказанное Стефаном. Дождь вовсю барабанит по крыше. Что же означает этот телефонный звонок? Как все-таки омерзительно, когда не можешь ни с кем ни о чем поговорить! Господи! Да ведь его слова записаны на пленку — это уже как-никак, а улика. Причем свидетельствующая в пользу Стефана! Если, конечно, все это не было весьма ловко разыгранной сценкой… Но куда же запропастилась Иветта? Нужно, чтобы она как можно скорее вернулась, прослушала эту проклятую пленку и вызвала полицию! Замирая от нетерпения, я прислушиваюсь к малейшему звуку, доносящемуся снаружи. Время уподобилось для меня плохо закрытому крану: минуты похожи на капли воды — ведут себя так же безнадежно неторопливо, хоть и размеренно.

Ну вот! Гравий на ведущей к дому дорожке заскрипел под чьими-то шагами! Я уже собираюсь двинуться к входной двери, но дверь почему-то не открывается. Я хорошо слышу, как кто-то вертит ручку снаружи, но — без толку. Не хватало еще, чтобы Иветту угораздило потерять ключи. Шаги — кто-то идет вдоль стены, за которой расположена столовая. Шаги замирают. Почему она не окликнет меня? Она непременно должна меня окликнуть, объяснить мне все. Я, между прочим, живой человек, а не какая-нибудь тряпичная кукла! Разве что: там — вовсе не Иветта… а тот, кто знает, что Стефан мне звонил…

Снова шаги. Кто-то упорно бродит вокруг дома под дождем. И, наверное, смотрит на меня через окна. Да, точно: я собственной шкурой чувствую, как чье-то лицо почти прижимается к оконному стеклу. Я ощущаю себя так, словно совсем голая; откатываюсь подальше, к самому сундуку — глупо, конечно: как будто у меня есть возможность спрятаться от этого невидимого взгляда; взгляда, который представляется мне совсем холодным — в нем светится только спокойный интерес охотника, уверенного, что очередная жертва уже у него в руках… Стефан! Ну позвони еще раз! Скажи, что это — всего лишь глупая игра, кошмарная дурацкая шутка; ну позвони же, Стефан!

Снаружи снова доносится скрип шагов по гравию… Мысль о том, что эти глаза, которых я не вижу, на меня смотрят, просто невыносима. Мне страшно. Холодный, покалывающий страх проникает в кровь, пронизывает меня до самых костей.

Интересно, эта проклятая дверь и в самом деле как следует заперта?

Кто-то снова во все стороны вертит дверную ручку. У меня пересохло в горле. Чьи-то пальцы скребутся в окно, скользят по стеклу — я хорошо представляю их себе: длинные, скрюченные нетерпеливые пальцы…

Затем вдруг — полная тишина. Неужели «он» ушел?

Ох! Такого я вовсе не ожидала. Звон разбитого стекла о паркет — как раз напротив меня. Сейчас «он» просунет руку в дыру и откроет шпингалет. Я буквально каменею от ужаса; горло пронзает внезапная боль — так сильно мне хочется закричать; кто разбил окно в моем доме? Кто хочет влезть сюда? Уходите, убирайтесь, кто бы вы ни были; оставьте меня в покое! Сжальтесь!

Кто-то уже проник в гостиную. Битое стекло тихо поскрипывает под его осторожными шагами. Я вновь откатываюсь в своем кресле назад, подальше от него; до моих ушей доносится приглушенный смешок. Виржини? Кто-то проходит совсем рядом со мной. Если бы я могла протянуть руку или хотя бы видеть… Я сжимаюсь в комок в своей коляске, ожидая удара, булавочного укола или чего-нибудь похуже…

Какой-то металлический звук.

Внезапно в комнате раздается голос — лишь через пару секунд до меня доходит, что это включили автоответчик.

Снова шаги; теперь они приближаются ко мне. Нет, не хочу… Хуже всего это неумолимое молчание; просто непереносимо… А вдруг он сейчас воткнет в меня нож — прямо в мое тело, в невидящие глаза, в рот, неспособный даже кричать… Он может сделать со мной все что угодно; я…

Автомобильный гудок. Совсем рядом. Три коротких, хорошо мне знакомых гудка. Жан Гийом! Поспешные шаги — бегом — к окну; потом — по гравию. Слышно, как снаружи, за домом, захлопывается дверца машины. Я испытываю такое облегчение, что, похоже, со мной вот-вот случится обморок.

— Это что еще такое? Вы видели, Жан? В гостиной разбито окно…

— Ну-ка, что там… Сейчас посмотрим. Ничего удивительного — вот! Этим самым камнем его и разбили… Счастье еще, что он не угодил бедняжке Элизе прямо в лицо!

— Опять эти мерзкие маленькие хулиганы, что вечно ошиваются возле вокзала…

— Я сегодня же заменю вам стекло, иначе весь пол зальет, при таком-то дожде.

— Как вы, Элиза? Наверное, очень испугались…

Да уж, струхнула я не на шутку. Чувствую себя теперь примерно так же, как сдувшийся, похожий на резиновую тряпочку воздушный шарик. Иветта что-то убирает, на все лады проклиная расплодившихся в округе хулиганов. Я пытаюсь наладить дыхание, как-то справиться с довольно мерзким ощущением, будто мне не хватает воздуха. Жан Гийом возится с разбитым окном. Внезапно до меня наконец доходит, ради чего недавний таинственный гость ввалился в мой дом: чтобы стереть с пленки запись звонка Стефана. Но если у него хватило времени на то, чтобы… что-то сделать со Стефаном, а потом прибежать сюда, значит, Стефан, когда звонил, был где-то совсем рядом. Или же они действовали на пару. Что там такое Стефан говорил? «Чудовищно хитрый замысел». Да уж, похоже, так оно и есть. Но меня-то зачем во все это вмешивать?

Как бы там ни было, но я опять — единственный свидетель.

Вот уже два дня я очень внимательно слушаю передачи новостей — буквально каждую секунду ожидая сообщения о том, что обнаружено тело Стефана Мигуэна; однако ничего подобного: о нем по-прежнему никаких известий. Дождь льет, не переставая; нервы у всех на взводе, люди, похоже, взвинчены до предела. За слишком короткий отрезок времени произошло слишком много всего; а теперь каждый — в тревоге и нетерпении — ожидает развязки. Виржини к нам почти не заходит больше: родители записали ее на вечерние занятия, чтобы она наверстала упущенное. Подчас, когда я прислушиваюсь к разговорам Элен с Иветтой, мне кажется, что у Элен несколько заплетается язык. Может, она принялась пить? Поль, судя по всему, по уши завален работой, домой возвращается поздно, уезжает на работу слишком рано и при этом постоянно пребывает в дурном расположении духа. Даже Жан Гийом с Иветтой умудрились поссориться из-за рецепта приготовления петуха в вине — поклонник Иветты ушел, даже не выпив кофе, что-то сердито ворча себе под нос. Выглядит это довольно смешно, однако как нельзя лучше отражает настроение, охватившее, надо полагать, весь город: крайнее раздражение и постоянное ожидание невесть чего, что вот-вот обрушится на наши головы. Почему до сих пор не отыскали Стефана? Или ему просто вздумалось устроить мне этакую веселенькую шутку? Ничего себе шутка… Способный на такие «шутки» парень вполне заслуживает смирительной рубашки, причем немедленно.

Вот так — вымученно и натянуто — мы сейчас и живем.

Между тем Екатерина Великая считает, что мне стало намного лучше. Она обнаружила у меня в мышцах некое напряжение и подрагивание — в результате чего Рэйбо незамедлительно назначил мне новое обследование. Больница. Запах формалина, эфира, запах лекарств. Меня долго катят по холодным коридорам, где эхом отдаются вечно живущие в любых медицинских учреждениях металлические звуки. Затем меня укладывают на стол, втыкают мне в тело какие-то иголки, к груди и вискам прикрепляют электроды. Прослушивают легкие, усаживают меня и резиновым молотком стучат по суставам — звук такой, словно кто-то то и дело произносит: «гм… гм…», явно пребывая в сомнении. На это уходит весь день. Под занавес — томограф. Ну вот: результаты обследования будут немедленно положены на стол профессора Комбре, который в настоящее время пребывает в Соединенных Штатах, на конгрессе. Меня одевают, вновь усаживают в мою бесценную коляску, и мы уезжаем.

— Ну что? — спрашивает приехавший за нами Жан Гийом.

— По мнению здешнего заведующего, есть вполне определенное улучшение. Теперь нужно ждать, что скажет профессор — решится он предложить нам операцию или нет.

Жан Гийом понижает голос, чтобы я не услышала, но я, тем не менее, все прекрасно слышу:

— А если операция пройдет успешно, насколько это облегчит ей жизнь?

— Они и сами этого толком не знают; возможно, она снова станет видеть, а еще у нее восстановится двигательная способность верхних конечностей…

Душу мою охватывают весьма противоречивые чувства: безграничное отчаяние и поистине яростная надежда. Отчаяние — от сознания того, что до конца дней своих мне предстоит разъезжать на этой коляске; надежда — от перспективы вновь увидеть мир и обрести способность хоть чуть-чуть двигаться.

Теперь остается только ждать.

9

Вот невезение! Иветта поскользнулась на мокром тротуаре и вывихнула ногу — причем именно ту, которую ее угораздило подвернуть этим летом.

Я уже воображала себе, как меня определяют в какое-нибудь насквозь простерилизованное заведение, предназначенное для таких вот мешков с картошкой, как вдруг Элен с Полем любезно предложили приютить меня на то время, пока Иветта будет лечиться. «На это уйдет недели две», — сказал врач.

И вот — Иветта переехала к своей двоюродной сестре. А меня устроили в одной из комнат в доме Фанстанов. О том, что касается ухода за мной, Элен получила от Иветты подробнейшие инструкции. Так что у меня есть все шансы выжить.

Пребывание в этом доме поневоле заставляет меня вспомнить ту «восхитительную» ночь после вечеринки, когда некий мужчина изволил тискать меня на диване. Остается лишь надеяться, что развлекался таким образом отнюдь не Поль — ибо в противном случае я, надо думать, угодила прямиком в волчье логово.

Сейчас ночь. Меня уложили спать. Постель довольно узкая. Тяжелая перина давит мне на ноги. Я уверена, что нахожусь в комнате Рено. Здесь пахнет пылью и вечным мраком. Представляю себе, как на меня сейчас пристально смотрят своими пустыми глазами выстроенные на этажерке игрушки. Нужно как-то постараться уснуть. Когда впервые ночуешь в чужом доме, уснуть всегда нелегко. Элиза, девочка моя, расслабься. Две недели — это же совсем недолго. Ну что может случиться за две недели — парочка убийств, несколько самоубийств, одно изнасилование — и только-то?

Интересно — сейчас полнолуние? И я лежу на детской кроватке, окутанной нежным светом луны? Как в каком-нибудь фильме ужасов?

Нет, я непременно должна расслабиться. Должна думать об операции. Должна мобилизовать все свои силы, чтобы вырваться из этого небытия. Сконцентрироваться на этом. И уснуть. «Ночь всегда беременна; кто знает, что она родит на рассвете?» — так говорят персы. Аминь.

Жизнь понемножку налаживается. Довольно любопытно оказаться вдруг почти что членом этой семейки. Утром Элен встает в семь пятнадцать, будит Поля, готовит завтрак, будит Виржини. Поль чуть ли не бегом носится по квартире, постоянно при этом ворча: он, якобы, сегодня непременно опоздает на работу. Виржини еле двигается, чем, естественно, навлекает на себя родительский гнев. В восемь десять Поль с Виржини уходят. В восемь пятнадцать Элен уже у меня. Умывание, судно, одевание. Потом она обычно отвозит мою коляску в гостиную и включает телевизор, а сама хлопочет по хозяйству. Я лениво слушаю утренние передачи. В одиннадцать Элен делает перерыв, чтобы выпить чашку кофе. И — сама себе поверить не могу — здесь я тоже имею право на кофе, просто гениально! Впервые за столь долгое время ощутив упоительный вкус кофе на губах, я просто расцеловать была готова нашу бедняжку Элен!

Пока мы пьем кофе, она со мной болтает: сообщает о том, какие слухи ходят в городе, насколько продвинулось следствие; высказывает свое беспокойство за Виржини или жалуется на поведение Поля. Поскольку заведомо ясно, что противоречить ей в чем-либо я не в состоянии, она чувствует себя со мной в полной безопасности. Хорошенькие же вещи я от нее узнаю. Ощущение такое, будто передо мной вдруг открывается совсем иной, доселе неведомый мне мир. Я, словно какой-то исследователь на подводной лодке, опускаюсь в глубины мозга самой обычной домохозяйки. Настоящий Везувий. Неужели и я в свое время испытывала по отношению к Бенуа такие же приступы запоздалого гнева, питала те же невысказанные подозрения и была так же переполнена злобой? Что-то я такого не припомню.

В половине второго мы отправляемся в библиотеку. Элен отвозит меня туда и устраивает где-нибудь в уголке. Я слушаю шелест переворачиваемых страниц, скрип паркета под чьими-то шагами, шуточки, которыми перебрасываются подростки. Без пятнадцати шесть мы отправляемся домой, попутно забирая Виржини из школы. Затем — приход Екатерины Великой, царицы всех калек: массаж, выкручивание суставов, натирание маслом — час, посвященный борьбе против образования пролежней. В семь или семь тридцать — когда как — возвращается с работы Поль. Обед — в восемь. Виржини ложится спать в девять. Ничего не скажешь: просто-таки образцово-показательный распорядок дня.

И я тоже вскоре оказываюсь в постели — в комнате покойника, в его маленькой узкой кроватке. Виржини оказалась настолько «любезна», что подтвердила мои подозрения: да, меня поместили в комнате ее брата. Она еще и описала мне эту комнату во всех подробностях. На стене рядом с кроватью — плакат с изображением черепашек-ниндзя; на противоположной стене, над маленьким письменным столом — плакат с изображением знаменитого баскетболиста Мэджика Джонсона. На столе — книги из «Розовой библиотеки», тетради, мешочек с шариками и коробки с незаконченными моделями конструктора.

Под кроватью — большой выдвижной ящик, набитый игрушками. Виржини никогда к ним даже не прикасается. «Мальчишечьи игрушки», — с некоторым оттенком презрения в голосе поясняет она. Единственная вещь, которую она отсюда взяла, — игровой компьютер «Нинтендо». И теперь часами напролет играет на нем в своей комнате, нападая на воображаемых врагов и побеждая их одного за другим.

А еще Виржини рассказала мне об отметинах на стене — в том месте, где измеряли рост ее брата. Обычные карандашные черточки, последняя из них — на высоте метр тридцать от пола: других уже никогда не будет.

Спать в этой комнате мне совсем не нравится. Призраков я не боюсь, однако не совсем приятно осознавать, что ты лежишь в кроватке умершего ребенка, да еще в окружении некогда любимых им вещей… К счастью, последнее время я все-таки сплю — глубоким, тяжелым сном; не хотелось бы мне вдруг проснуться здесь посреди ночи.

Просто невероятно, до чего же быстро люди забывают о моем присутствии. Разговаривают между собой так, словно меня и вовсе не существует. Я слышала, что точно так же — достаточно быстро — во время кинорепортажей люди забывают о том, что их снимают на пленку, что на них постоянно направлена камера. Ну, я-то, конечно, не камера, однако за постоянно включенный магнитофон вполне могу сойти. Сижу себе тихонько и слушаю. Нынче утром, к примеру, в доме разразилась настоящая гроза — впору вести стереофоническую запись с помощью оптической дорожки.

Элен:

— Хватит, слышишь; мне надоели твои вечные упреки.

Поль:

— А мне, по-твоему, что — не надоело? Или ты думаешь, что это меня забавляет? Ведь он был моим сыном — это хотя бы ты понимаешь?

— Есть еще, между прочим, и Виржини; но нет — тебе на нее наплевать, хотя она жива и очень даже нуждается в твоем внимании!

— Проблема вовсе не в этом; проблема в том, что ты явно начинаешь сдавать — да возьми же себя в руки, черт побери! — рычит Поль.

— Тебе легко так говорить: тебя вечно нет дома и тебе наплевать на все; если в один прекрасный момент мы вдруг вовсе исчезнем, то ты этого даже не заметишь!

Звон стекла — разбилась какая-то посудина.

Поль:

— Черт возьми! Дай-ка мне метлу.

— Ты и сам прекрасно можешь ее взять.

— Папа, мы опаздываем.

— Ступай в гостиную, Виржини, и собери свой портфель.

— Но я уже собрала его, папа…

— Прекрасно; тогда идем.

— Поль! Нам непременно нужно поговорить!

— Не сейчас.

— Но когда? Скажи мне: когда?

— Ты должна извинить меня, Элен: я действительно уже опаздываю. Виржини! Не забудь пуловер!

— Значит, ты и в самом деле не понимаешь, что я уже до ручки дошла? Поль! Поль!

Дверь за Полем и Виржини захлопывается.

Я невольно съеживаюсь, лежа в постели. Из кухни доносятся какие-то яростные удары, что-то падает. Нечто стеклянное? Двери в доме то и дело хлопают со страшной силой: там, внизу, явно идет уборка, но такая, словно ею занимается полк солдат. Потом — совершенно внезапно — полная тишина. Похоже, Элен плачет. До моих ушей доносятся какие-то обрывки фраз. «Мальчик мой… Мой маленький… Ну почему они отобрали его у меня?.. Ничего не понимают…». Вновь — довольно надолго — воцаряется тишина. Затем в коридоре раздаются шаги — она идет ко мне.

— Доброе утро, Элиза, надеюсь, вы хорошо выспались?

Голос ее звучит четко, почти язвительно. Не дожидаясь ответа, она приподнимает меня, чтобы подсунуть судно. Затем пересаживает меня в кресло и, ни слова больше не говоря, катит в ванную. Обтирает мне влажной рукавичкой лицо, шею, туловище; натягивает на меня майку.

— Ну вот. Теперь можно и позавтракать.

Кухня. Меня явно провозят по разбитому стеклу. Пахнет кофе и чем-то горелым. Элен подносит чашку к моим губам, но так резко, что кофе — чуть ли не кипящий — выплескивается мне на подбородок.

— Ох, простите, нынче утром я немножко разнервничалась…

Как же, знаю; тем не менее, мне от этого не легче: меня весьма основательно ошпарили. Элен принимается вытирать с меня пролитый кофе, да так яростно, что сия забота причиняет мне боль куда сильнее, чем сам ожог. Надеюсь, ее хотя бы не угораздит воткнуть мне ложку в глаз вместо рта.

Нет, все в порядке. Я прилежно пережевываю ненавистную мне кашу из витаминизированных злаковых культур. Еще глоток кофе — на этот раз вполне удачный.

— Мы с Полем немножко поссорились…

Это еще — мягко выражаясь… Очередная ложка мерзкой каши во рту. Когда я думаю о всей той несчастной малышне, которую пичкают подобной гадостью каждое утро…

— Поль считает, что Стефан убил свою жену. А я уверена, что нет. Стефан не способен на такое. Да, он не любил Софи, но он ее не убивал. Я-то знаю, кто на самом деле в этом виноват.

Интересные новости. Послушаем, что последует дальше.

— Ее любовник. Софи давно уже изменяла Стефану. Однажды я зашла к ней как раз в тот момент, когда она разговаривала с кем-то по телефону. И услышала следующее: «Он вернется только завтра, так что встретимся на нашем обычном месте…» Тут она несколько смутилась, заметив меня, и — совсем уже другим тоном — добавила: «Хорошо, я перезвоню вам позже»; и сразу же повесила трубку. Я никогда никому не говорила об этом, ведь это не мое дело, правда? Но, между прочим, я уверена в том, что убил ее именно тот тип, с которым она тогда разговаривала по телефону. А вовсе не Стефан. Наверное, они поссорились, или, допустим, он был женат, а она взялась угрожать, что все расскажет его жене — в общем, что-то в этом роде. Софи обладала довольно злобным характером; у всех от нее были одни неприятности.

Элен умолкает на некоторое время, задумчиво начищая какую-то посудину в раковине. Самый момент обдумать полученную информацию. Выходит, Софи изменяла Стефану. А почему бы нет? И Софи убита своим любовником. Опять же — вполне возможно, не так ли? В конечном счете я, похоже, давно уже считаю, что в этом городе возможно все. Скажи мне кто-нибудь, будто мясник торгует мясом убиенных детей, или что во главе торговой сети «белым товаром» — то бишь женщинами — стоит полиция, я, наверное, вполне могу оказаться способной поверить и такому. Значит, с Софи свел счеты ее любовник… а что — обычное дело… Элен убирает посуду — слышно, как позвякивают столовые приборы.

— Я много думала о том, с кем же именно она говорила тогда по телефону, но мне так и не удалось этого узнать. Она ни разу ничем себя не выдала. Когда мы собирались всей компанией, я внимательно наблюдала за тем, как она разговаривает с каждым из мужчин, однако все мои попытки вычислить его оказались безрезультатными. Наверное, он нездешний.

У меня, между прочим, есть идея получше. Вдруг любовник Софи и есть убийца малышей? А Софи как-нибудь случайно об этом узнала? Ну разве не подходящий мотив для ее устранения — тем более что в этом случае можно попытаться все свалить на беднягу Стефана? Да, но зачем тогда убивать и самого Стефана — я ведь буквально шкурой чувствую, что его тоже отправили на тот свет? О, я точно это знаю, я абсолютно уверена в этом! Тело «покончившего жизнь самоубийством» Стефана вот-вот где-нибудь обнаружат — а вместе с ним и письмо, в котором он «во всем сознается»! Дело тогда будет закрыто, и настоящий убийца сможет жить припеваючи. Единственным препятствием у него на пути останутся лишь Виржини и… я. Но почему же, черт побери, он до сих пор и пальцем не тронул Виржини? Откуда такая уверенность в том, что она его не выдаст? Поневоле возвращаюсь к своему первоначальному — и единственно возможному — выводу: Виржини хорошо знает его и очень любит. Так выходит, и он тоже любит ее! Да, конечно же: любит, лишь поэтому и не причинил ей до сих пор ни малейшего зла! Если бы только я могла все эти свои рассуждения… прекрасно; я вполне могу довести их до конца, ибо вывод напрашивается сам собой: единственное, кроме матери, существо, которое Виржини любит больше всех на свете, это…

Поль?

Поль — любовник Софи? Поль — убийца восьмилетних мальчиков? Поль — близкий друг Стефана, а, стало быть, он всегда в курсе всех его дел… Столь переменчивый, как выяснилось, в своих настроениях Поль… И вдобавок он разъезжает на белом универсале…

Возможно ли это?

— А теперь я думаю о том, что, может быть, следовало рассказать об этом полиции; позвонить и все рассказать, — говорит вдруг Элен. — Как вы думаете, я должна это сделать?

Я приподнимаю палец. Да, я думаю, тебе следует сделать это. И как можно скорее.

— Однажды я сказала Полю о том, что у Софи, похоже, есть любовник. Он страшно рассердился, обвинил меня в том, будто я вечно за всеми шпионю и постепенно превращаюсь в сварливую мегеру. В мегеру. Наверное, так оно и есть. У меня такое ощущение, словно я беспрестанно злюсь. Все время чем-то недовольна. Все время злюсь. И не знаю, как с этим справиться. Рэйбо прописал мне транквилизаторы. Сначала вроде помогло, а теперь мне постоянно требуется увеличивать дозу, иначе я просто не могу уснуть. Но если мне даже и удается уснуть, то просыпаюсь я совершенно отупевшей. А Виржини… Виржини — это такое бремя, такая ответственность… Подчас мне страшно хочется изменить свою жизнь — как в сказке: в один миг, с помощью волшебной палочки — и оказаться где-нибудь далеко-далеко от всех, совсем в другом мире, причем совершенно одинокой.

Ну, это я познала на собственной шкуре. Когда в свое время оказалась вдруг в совсем ином мире, далеко-далеко от всех, и совершенно одинокой; настолько одинокой, Элен, что тебе этого даже не представить — и уверяю тебя: положение отнюдь не из завидных. Я, наверное, поменяла бы его охотно даже на твою жизнь — да, предпочла бы пережить смерть ребенка, терпеть измены мужа, — чем пребывать в таком вот состоянии: лишенная собственного тела, лишенная чувств.

— Ладно; нужно хоть немного привести в порядок дом, к тому же у меня накопилась целая тонна неглаженого белья.

Тяжело вздохнув, Элен отвозит меня в гостиную. Затем включает пылесос. По телевизору идет научно-популярная передача о море; я добросовестно слушаю рассказ какого-то ученого о миграции медуз, размышляя при этом о Поле, Стефане, об убитых детях… и об их изуродованных телах. Какой смысл был их так жутко калечить? Отрезать руки, снимать скальп, вырвать сердце, глаза — зачем все это? Чтобы глаза никогда больше не смогли увидеть убийцу, а руки — коснуться его? Чтобы их бьющиеся сердца, их волосы — такие мягкие и красивые — не влекли его больше к себе?

Элен выключает пылесос, и в комнате четко звучит голос ведущего передачи новостей: «… экстренное сообщение. Полиция только что обнаружила тело Стефана Мигуэна, одного из свидетелей, разыскиваемых в ходе расследования серии убийств, совершенных в Буасси-ле-Коломб. По полученным, нами сведениям, Стефан Мигуэн, припарковав свою машину на площадке для отдыха в Этрэ — шоссе А-12, — выстрелом в голову покончил с собой. Найденное рядом с ним — на сиденье водителя — письмо, по всей вероятности, содержит в себе объяснение подобного поступка, тем более что полиция объявила Мигуэна в розыск отнюдь не без веских на то причин…»

— Что он такое говорит? Стефан?

Элен подбегает к телевизору, делает звук погромче, но — слишком поздно: уже вовсю идет реклама.

— Я ничего не перепутала? Стефан мертв?

Я приподнимаю палец.

— Он покончил с собой?

Я вновь приподнимаю палец. Все произошло в точности так, как я и предполагала. И разумеется, рядом с трупом лежало письмо. Бедняга Стефан. Он говорил мне о каком-то чудовищно хитром замысле. И оказался абсолютно прав.

— Но это же, наверное, означает… Что он и был убийцей!.. О… Нужно немедленно позвонить Полю.

Конечно же! Хотя, по-моему, он уже в курсе. Поскольку моя версия, похоже, оборачивается истиной. А если это так, то твой муж — не кто иной, как убийца и Стефана, и Рено! Но разве может человек убить своего собственного ребенка? В Англии, правда, арестовали совсем недавно одну супружескую пару, подозреваемую в убийстве собственной дочери, но все-таки… Поль… И тем не менее кто-то же сделал это. Все вокруг выглядят совершенно невинно, но ведь один из них…

— Алло; будьте добры, я хотела бы поговорить с месье Фанстаном… да, жена… Алло, Поль, ты слышал новости? Они нашли Стефана — мертвым; он покончил с собой… Что? Только что по телевизору об этом сообщили… он оставил какое-то письмо… Пустил себе пулю в лоб; ну да, я вполне в этом уверена; говорю же тебе; по телевизору передавали; ладно, хорошо, считай, что я уже успокоилась; да, хорошо, понимаю, пока… Поль?

Судя по всему, он уже повесил трубку.

— Поль попытается разузнать подробности. У него там сейчас какая-то деловая встреча, он перезвонит попозже.

Отличное все же оправдание — эти бесконечные деловые встречи. Благодаря им так легко отделаться от неприятного телефонного разговора. Внезапно я осознаю, что вполне хладнокровно рассматриваю в данный момент гипотезу, согласно которой муж моей лучшей подруги — просто чудовище. И тем не менее продолжаю думать об этом. Пожалуй, всему виной — мое вынужденное одиночество. Постоянно мусолю в голове какие-то свои мысли о том мире, которого видеть мне больше не дано — вот, наверное, и стала совсем бесчувственной. Элен, продолжая хлопотать по хозяйству где-то у меня за спиной, беспрестанно что-то бормочет. Смерть малыша Массне, потом — Гольбера, самоубийство Софи, а теперь пришел черед Стефана. Четыре насильственных смерти меньше чем за полгода… Я уверена, что Стефана могли убить лишь в тот момент, когда он мне звонил. Убийца вошел в кабину и оглушил его. Потом затащил тело в машину, выстрелил ему в голову и ловко замаскировал убийство под самоубийство. А как же письмо? Ведь эксперты непременно установят, действительно ли оно написано Стефаном. Если да — в таком случае мне останется лишь признать себя побежденной.

Звонит телефон.

— Алло! Да! Ну и…? Кто?.. Прости, в трубке что-то трещит, я плохо слышу… Это ужасно… Знаю, но все равно… Представить себе, что Стефан… О, Поль, неужели ты не понимаешь, что… да, хорошо; пока.

Она медленно опускает трубку на рычаг.

— Звонил Поль. Он разговаривал с Гиомаром, каким-то начальником из жандармерии. Они хорошо знакомы — у того счет в банке, где работает Поль… Тело Стефана нашли сегодня, около восьми утра, на четвертой площадке для отдыха. Он выстрелил себе в голову из своего карабина. И оставил письмо, в котором просит простить его за то, что он сделал с детьми… безумие какое-то!

Голос у нее вдруг срывается — похоже, дело принимает дурной оборот. Я слышу, как она поспешно бросается вон из комнаты — наверняка для того, чтобы поплакать. Стефан с пулей в голове… Выпущенной из его же карабина. Выходит, он все это время таскал его с собой? Ибо в противном случае его мог взять лишь тот, кто имел доступ в его квартиру, а значит — любовник Софи? Все сходится в одной точке. Либо Стефан действительно виновен и сам над собой свершил акт правосудия, либо все подстроено убийцей с целью отвести от себя какие бы то ни было подозрения. А в этом случае опять приходит на ум только Поль — хоть он и был его лучшим другом… Так или иначе — в самом ближайшем будущем все прояснится.

В дневных новостях дают довольно длинный репортаж по интересующему нас вопросу. Краткая биография Стефана, пересказ истории с самоубийством его жены, перечисление цепочки совершенных убийств, найденный в сарае свитер, двухнедельной давности приказ о розыске, интервью с Гиомаром… В какой-то момент репортаж перекрывает крик Элен:

— Ничего себе! Видеть это тело на носилках, знать, что там, под простыней, лежит Стефан… да еще эта окровавленная машина… Они не должны были показывать такого…

Она умолкает, услышав голос инспектора Гассена. «… Ничего не могу вам на данный момент сказать по этому поводу. — Письмо, найденное возле тела Стефана Мигуэна, содержит в себе какие-либо признания? — К сожалению, ничего не могу вам ответить на этот вопрос. — Но следствие по делу закончено? — Послушайте: у нас действительно были определенные основания подозревать Мигуэна; на настоящий момент все выглядит так, что, вполне вероятно, наши подозрения подтвердятся; однако прежде, чем высказаться по этому вопросу со всей уверенностью, нам необходимо получить результаты экспертизы… Простите, но меня ждут дела…»

Ну вот: все как и следовало ожидать! Великолепный номер! Браво, Лесная Смерть! Однако возникает вопрос: как же теперь вы намерены изворачиваться, дабы утолять свою жажду крови? Ведь если Стефана Мигуэна официально провозгласят виновным в убийствах детей, он не сможет и дальше убивать их, ибо он теперь мертв… Да, действительно: даже я об этом до сих пор как-то не думала. Он что, решил на том закончить свою карьеру, наш славный убийца? Тихонько удалиться на покой, свалив всю вину на другого? Увы: такого рода маньяки крайне редко способны сами остановиться.

— Ох, совсем забыла о времени; а мы, оказывается, уже опаздываем…

Элен убирает посуду, выключает телевизор, и вот мы уже на пути в библиотеку: я — со своими вечно бегущими по кругу мыслями, и она — со своей вечной тоской и тревогой.

В библиотеке все только и говорят, что о Стефане. Большинство посетителей абсолютно уверены в том, что он действительно был убийцей; эту тему обсуждают на все лады.

— Надо же: всегда такой приятный с виду человек…

— Ну кто бы мог подумать… А он ведь еще и детским футбольным клубом занимался…

— Такой веселый, все время шутил…

— С ума сойти можно: пятерых на тот свет отправил!

— Да просто сексуальный маньяк… Его жена не раз жаловалась, что он требует от нее в постели довольно-таки необычных вещей…

— Мне всегда казалось, что в нем есть нечто странное…

— По гороскопу он был Львом, родившимся в час, когда правит созвездие Рыб: двойственная натура, обреченная на душевный раскол…

Они пытаются шептаться по поводу Элен, но получается у них это плохо: от избытка эмоций голоса невольно звучат громче, чем им хочется; уж больно волнующая тема разговора — настоящий убийца, который жил здесь, среди них, в этом городе, к тому же не абы кто, а всем известный предприниматель… Коллега Элен предлагает ей уйти домой, обещая подменить ее на всю оставшуюся часть дня, но Элен отказывается. Просто говорит, что лучше пойдет разбирать архив, а Марианна — так зовут коллегу — пусть займется читателями.

Я же остаюсь в своем углу и продолжаю слушать все это. Думаю о том, как, должно быть, разволновалась сейчас бедняжка Иветта. И о том, что будет с Виржини, когда она узнает о случившемся.

Элен приготовила фрикадельки с картофельным пюре, очень быстро. Виржини — судя по всему, она еще не в курсе происшедшего — играет у себя в комнате. Поль смотрит по телевизору местные новости. Когда он вернулся с работы, Элен тут же бросилась к нему. Похоже, он обнял ее, ибо какое-то время они молчали. Потом он сказал: «Пожалуй, мне стоит пропустить стаканчик; чувствую себя вконец измотанным». Слышно было, как булькает виски, как падают в стакан кусочки льда. Затем — мягкий звук: его тяжелое тело опустилось на диван.

— Ну как, Лиз, можете вы себе такое представить? Вот уж никак не ожидал… Просто невероятно…

Подчас я чуть ли не рада бываю своей неспособности говорить. Ибо она дает мне возможность оставаться бесстрастной. По телевизору идет тот же репортаж, что и днем. Элен хлопочет на кухне.

— Виржини! Пора ужинать!

— Ты рассказала ей? — тихонько спрашивает Поль.

— Нет, храбрости не хватило.

— Нужно все-таки сказать ей об этом.

— Но Поль, если только она узнает, в чем обвиняют Стефана…

— Нельзя скрывать правду от детей.

— О чем это вы тут шепчетесь? А, папа?

Виржини уже тут как тут — прибежала вприпрыжку из своей комнаты.

— Послушай, дорогая, мы должны сообщить тебе кое-что про Стефана.

— Он вернулся?

— Не совсем так. Он… с ним произошел несчастный случай, — произносит Поль тем особым мягким голосом, которым имеет обыкновение разговаривать с дочерью, именно этот голос и пленил меня в самом начале нашего знакомства.

— Он в больнице?

— Он умер, дорогая: теперь он уже на небесах.

— Вместе с Рено? В таком случае, ему здорово повезло!

Воцаряется тишина: родители явно озадачены реакцией ребенка. Когда же наконец они решатся признать тот простой факт, что девочке крайне необходима помощь специалиста-психолога?

— И что за несчастный случай с ним произошел?

— Дорожная авария.

— А ребята в школе говорят, будто это он убивал детей…

— Что? — изумляется Элен.

— Да, но я-то знаю, что это — неправда, поэтому мне наплевать на их болтовню. А что у нас на ужин?

— Пюре с фрикадельками, — машинально отвечает Элен.

— Классно!

И все мы принимаемся лениво жевать фрикадельки — за исключением Виржини, которая отсутствием аппетита явно не страдает.

После ужина она подбирается ко мне, чтобы пожелать спокойной ночи, и тихонько шепчет:

— Сегодня вечером я позову Рено, чтобы узнать, встречался ли он уже со Стефаном. А то, может быть, ему нужно помочь вознестись на небеса… Спокойной ночи!

Если в один прекрасный день я вновь обрету способность двигаться, то первым делом схвачу эту девчонку покрепче и буду трясти ее до тех пор, пока не вытрясу из нее всю правду.

Интересно, который час? Почему-то я вдруг проснулась. Но кажется, сейчас еще отнюдь не утро. Уж слишком тихо вокруг. Что же могло меня разбудить? Я внимательно вслушиваюсь в окружающую тишину.

— Элиза!

Сердце мое на мгновение замирает, однако почти тут же я осознаю, что голос принадлежит Виржини.

— Элиза, если ты проснулась, то подними палец.

Я поднимаю палец.

— Рено говорит, что Стефана убила Лесная Смерть. Чтобы наказать его за то, что он вмешивался в ее дела. Ты меня слышишь?

Я вновь приподнимаю палец.

— Рено сейчас здесь, со мной. Он говорит, что ты очень хорошенькая. А еще говорит, что если бы ты была мертвой, то из тебя получилась бы очень хорошенькая покойница.

Я тут же представляю себе склонившуюся надо мной Виржини, замерший у нее за спиной призрак умершего брата, сама же она — очень бледная, в белой ночной сорочке, сжимает в руках огромный нож, намереваясь вонзить мне его прямо в сердце, приговаривая при этом: «очень хорошенькая покойница»… Нет, эта девчонка определенно сведет меня с ума — вот уже и мурашки по телу побежали.

— Рено проголодался, ему очень хочется того шоколадного торта, что приготовила мама. Сейчас я отведу его к холодильнику.

Вот-вот: уведи его поскорее, убирайся отсюда!

— Все будут говорить, будто детей убивал Стефан, но это неправда. Рено знает это, и ты тоже; только мы трое и знаем об этом. По-моему, это очень даже хорошо, потому что Рено — мертвый, я — живая, а ты — и не совсем мертвая, и не совсем живая; нечто среднее… Ну ладно, мы пошли. Я только хочу сказать тебе еще одну вещь… Не надо бояться умереть: Рено говорит, что это не так уж и плохо…

Спасибо, я просто в восторге. Легкие, почти неслышные детские шаги удаляются. Пытаюсь дышать поглубже. Несчастная девчонка разгуливает ночью по дому в бредовом состоянии. Что ж. Забудем эту ночную интермедию. Нужно немедленно уснуть, иначе все эти мысли опять меня одолеют.

— Виржини, это ты?

Голос Элен.

— Я ходила пописать, мама.

— Быстро ложись в постель!

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогая. Это Виржини, — добавляет она тихонько.

— Не нравится мне, что она вот так бродит по ночам… — замечает Поль.

Оба они говорят шепотом, но в ночной тишине до меня отчетливо доносится каждое слово.

— Элен…

— Что?

— Элен, нам нужно поговорить.

— Сейчас слишком поздно для разговоров…

— Элен, ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что Стефан умер?

— Что это на тебя вдруг нашло? Черт, издеваешься ты надо мной, что ли?

— Потише, пожалуйста, иначе Элизу разбудишь.

— Наплевать, мне уже порядком надоело, что она тут болтается; уверен, что она все время за нами шпионит.

— Однако этим летом ты не очень-то был похож на человека, которому она сколько-нибудь надоела…

— Да ты просто дура!

— Ну почему? Или ты хочешь сказать, что на самом деле она тебе не нравится? И полагаешь, будто я в упор не замечала твоих маленьких хитростей — когда ты, к примеру, нежно поглаживал ее затылок или еще что-нибудь в том же духе?

Значит, это был он! Теперь-то я совершенно уверена: тогда, на диване, это был он, грязный извращенец!

— Ради всего святого, Элен: неужели мы не можем поговорить серьезно?

— Мы уже говорим, разве не так?

— Ох, ну ладно; считай, что я вообще ничего не говорил, забудь об этом.

Должно быть, они закрыли дверь, потому что мне ничего больше не слышно. О чем же хотел поговорить с женой наш порочный Поль? Во всяком случае ясно одно: как женщина я ему уже больше не интересна. Конец всем «дружески» ласковым прикосновениям и любезным словам. Чувствую себя этакой навязавшейся в гости престарелой тетушкой: все ждут не дождутся, когда же она наконец изволит свалить из этого дома.

Остается лишь лежать да считать баранов.

10

— Доброе утро, Элиза, надеюсь вы хорошо выспались?

Я резко просыпаюсь. Заснула я, кажется, на три тысячи двести пятьдесят пятом баране, поэтому чувствую себя так, словно только что свалилась с луны.

— Погода сегодня просто чудесная. Прекрасный осенний денек, — продолжает Элен, открывая ставни.

Не понимаю, зачем она попусту тратит время, открывая и закрывая их, — ведь для меня от этого ничего не меняется.

Звонок в дверь.

— Ох, там кто-то пришел. Я скоро вернусь.

Надеюсь, что очень скоро: страшно хочется писать.

Снизу доносится мужской голос, и я невольно прислушиваюсь. Флоран Гассен. Интересно.

— Искренне сожалею, что пришлось побеспокоить вас в такую рань, но мне крайне необходимо задать несколько вопросов — и вам, и вашему мужу.

— Муж уже уехал: прежде, чем отправиться в банк, он отвозит в школу Виржини.

— Вот как; ну что ж. Послушайте, это вовсе не официальный визит; просто мне хотелось бы знать, не доходили ли до вас слухи о том, будто Софи Мигуэн изменяла мужу…

— Хотите кофе?

— Гм… Нет, спасибо.

— Садитесь, прошу вас. И извините, ради Бога: мне нужно отлучиться на минутку; я скоро вернусь.

— Гм… Да, пожалуйста.

Элен вихрем влетает в мою комнату.

— Вот наконец и судно. Пришел инспектор Гассен, и я не знаю, как мне быть: он хочет, чтобы я ему сказала, известно ли мне, что у Софи… Как по-вашему, мне следует ему все рассказать?

Я приподнимаю палец. Элен извлекает из-под меня судно.

— Я скоро вернусь.

Она возвращается в гостиную.

— Ну вот, теперь я полностью в вашем распоряжении.

— Так что… насчет Софи Мигуэн… — произносит инспектор; он явно не на шутку смущен.

— Да, разговоры об этом мне и в самом деле доводилось слышать…

— И они соответствовали действительности?

— Думаю, да. Я сама однажды слышала, как, разговаривая по телефону с каким-то мужчиной, она назначила ему свидание…

— Вам известно, с кем именно она говорила?

— Нет. Но даже если бы мне это и было известно, я не сказала бы вам об этом. Софи умерла, Стефан — тоже; вряд ли есть какой-то смысл теперь ворошить их грязное белье.

— А вам не кажется, что есть смысл установить один простой факт: виновен Стефан Мигуэн или нет?

— Не понимаю, при чем тут Софи.

— Следователь не совсем уверена в том, что смерть Мигуэна действительно была самоубийством. Она хотела бы внести абсолютную ясность в вопрос о том, не идет ли здесь речь об убийстве с целью свалить ответственность за всю серию совершенных убийств.

А эта мадам — следователь — отнюдь не дура; нам явно повезло, что дело ведет она!

— Но ведь Стефан оставил письмо?

— Да, и по-моему, оно является бесспорным фактом. Того же мнения придерживаются эксперты. Письмо отпечатано на машинке — на той самой машинке, которой он пользовался для деловой переписки; значит, оно было отпечатано еще до его отъезда, к тому же и подпись его сомнений не вызывает.

Отпечатано на машинке! Да это же все в корне меняет! Как будто такой человек, как Стефан, способен долго и старательно печатать целую исповедь! Нет, так поступил бы разве что какой-нибудь интеллектуал. Стефан же, насколько я его знаю, просто снял бы колпачок со своей ручки с золотым пером и — с прилежанием школьника — написал бы несколько строк на двойном листочке тетрадки в клетку…

— Почему вы рассказываете мне об этом?

— Потому что мне кажется, что это касается вас самым непосредственным образом. Все же ваш приемный сын… то есть, я хочу сказать… простите, но…

— Рено мертв, инспектор; ничто не в силах вернуть его нам. Я очень устала от всех этих историй, и мне хочется лишь одного: покоя.

— Но путь к покою лежит через познание истины, мадам; вы сможете успокоиться лишь тогда, когда узнаете всю правду…

— Да что вы в этом понимаете? Знание подчас куда больнее полного неведения — особенно, если правда оказывается просто невыносимой. А та правда, которую преподносите мне вы, действительно непереносима.

— В таком случае вы можете придерживаться версии следователя, хотя не думаю, чтобы она подтвердилась.

— Вы закончили? У меня еще много работы.

Голос Гассена звучит смущенно… Он молод, огорчен, а потому говорит как-то сбивчиво:

— Хорошо, я ухожу. Искренне огорчен, что так расстроил вас…

— До свидания, инспектор.

— До свидания, мадам, я…

Громко хлопает дверь. Какой-то шум внизу.

— Паршивый идиот! Все вокруг — идиоты паршивые! Оставьте же меня наконец в покое, черт подери! Да провалились бы вы сквозь землю, к чертям собачьим!

Элен вопит не своим голосом, стуча кулаками по мебели. А я — без всякой надежды на помощь — лежу на этой дурацкой кровати словно рыба, выброшенная из воды. Еще некоторое время она так и бушует там, внизу, затем воцаряется тишина. Должно быть, она наконец выдохлась. Гнев быстро истощает силы человека, горе — тоже. Мне в свое время было очень тяжело — когда я наконец поняла, в каком положении оказалась — именно оттого, что не могла я ни кричать, ни выть, ни плакать; не могла рвать на себе волосы, расцарапать щеки до крови, колотить кулаками по чему ни попадя; я не могла дать выход своим эмоциям, не могла даже напиться с горя; я оказалась как бы запертой в своем собственном мозгу, неумолимо и беспрестанно терзавшем меня — и терзающим до сих пор — какими-то мыслями и образами, от которых мне, может быть, хотелось бы и избавиться…

Грохот внизу прекратился. В воцарившейся наконец тишине до меня доносится лишь какой-то приглушенный вой — бесконечный и очень горестный; я представляю себе, как Элен, обхватив голову руками, тихо воет от горя, похожая при этом одновременно и на раненое животное, и на беззащитного ребенка. Невозможно остаться равнодушным, оказавшись вдруг невольным свидетелем прорвавшегося вот так наружу чужого горя. Я сглатываю слюну. Вой внизу не прекращается, наоборот: становится все громче, пронзительнее и — вдруг резко переходит в хриплые рыдания; те глухие, внезапные рыдания, что застревают в горле, буквально раздирая его на части; потом — тишина.

Шаги. Отворяется какая-то дверь. Звук бегущей из крана воды. Звук воды прекращается. Шаги в направлении моей комнаты.

— Он ушел. Они уверены, что Стефан виновен во всем. Только следователь еще немного сомневается. Ну и гадость же все это. Вспоминаю, с какими мыслями семь лет назад мы решили перебраться сюда. Покой, сельская местность, красивая жизнь… Сплошной идиотизм.

Некоторое время она молчит — похоже, размышляя о чем-то, потом продолжает:

— Знаете, я много думала о том, чем будет заниматься мой сын, когда вырастет. Не знаю почему, но, в результате, я всегда видела его за штурвалом парусника — с развевающимися на ветру волосами…

Она говорит: «мой сын» — значит, действительно была привязана к этому ребенку как к родному.

— … И в то же время где-то глубоко в душе у меня таилось предчувствие — жуткое предчувствие грядущего несчастья. Может быть, просто потому, что он был мальчиком. Мальчики намного слабее девочек, поэтому и умирают они чаще. А вообще я всегда боялась за него, боялась так, словно знала, что нечто злое — очень злое — постоянно наблюдает за ним, спрятавшись в темном углу. И это оказалось правдой. Его отобрали у меня.

Теперь уже она дышит заметно ровнее. Наверное, понемногу успокаивается.

— В один прекрасный день вдруг понимаешь: твоя жизнь — сплошные развалины, в которых ты совершенно запуталась. Но что тут поделаешь? Никто не властен над своей судьбой, ведь так? Вот вы, например: разве вы могли когда-нибудь хотя бы представить себе, что с вами такое случится? Этот город приносит несчастье — вот в чем вся беда. Нужно уехать отсюда. А Поль говорит, что это невозможно. Боится что где-то в другом месте уже не сумеет получить такой хорошей работы. Хоть душу Дьяволу продаст, лишь бы зарплаты своей не потерять. Ничего-то он не понимает. Решил, что в глубине души я ненавижу его. Пожалуй, так оно и есть: с некоторых пор я действительно его ненавижу. Так ведь часто случается, правда? Человек думает, будто очень любит кого-то, и вдруг осознает, что просто ненавидит его. Интересно, который час? Ужас, как быстро бежит время, когда впадаешь в отчаяние. Ну-ка, пора нам с вами одеваться.

Теперь — неумело одевая меня — она тихонько напевает какую-то мелодию; напевает так быстро и нервно, что я не в состоянии ее распознать. Должно быть, в силу своей неподвижности я кажусь ужасно тяжелой. Предпринимаю попытки хоть на миг стать полегче. Это жалкое пение — несчастная попытка изобразить веселость — удается ей плохо; бедняга Элен явно сдает, что называется, на глазах. Ну вот — я одета. Теперь мы едем в столовую.

Завтрак проходит в довольно угрюмой обстановке; остатки вчерашнего пюре и рыбные палочки. К счастью, я не слишком голодна. Элен совсем не разговаривает со мной — по-прежнему напевает уже порядком надоевший мне мотивчик, запихивая мне ложку с едой в рот. Я чувствую, как она взвинчена, напряжена, и меня никак не оставляет ощущение, будто она вот-вот сделает мне больно. Стараюсь жевать как можно быстрее, чтобы поскорей покончить с этой тяжелой работенкой. Никакого сыра, никакого десерта — кофе. Черный, крепкий, вкусный, но слишком горячий. Я обжигаю рот, не имея возможности даже выразить свой протест по этому поводу. Алле-гоп — и мы уже едем в библиотеку.

Мне очень не терпится, чтобы Иветта поскорее выздоровела, и я смогла наконец вернуться домой. Особенно после того, как услышала, что Поль считает, будто я за ними шпионю. Внезапно моя коляска замирает на месте. Что еще такое?

— Элен! Я как раз собиралась вам позвонить!

Ну надо же: мисс Совершенство, то бишь Клод Мондини собственной персоной; очень быстро и тихо она добавляет:

— Сегодня утром ко мне заходил инспектор, дабы узнать у меня подробности личной жизни Софи… Я, конечно же, сказала ему, что абсолютно не в курсе этих подробностей. Ведь каждый вправе жить так, как ему нравится, правда? Но обвинять Стефана в подобных вещах!.. Я сегодня ночью вообще не могла уснуть, так что Жан-Ми был вынужден заставить меня принять снотворное. Нет, это просто ужасно!

Затем она наконец перестает шептать и произносит вполне нормальным голосом:

— Значит, и о Лиз теперь заботитесь вы?

— Иветта подвернула ногу…

— Ах да, действительно; совсем забыла из-за всех этих событий, к тому же в воскресенье для подростков приют Сен-Жана устраивает игру с поисками сокровищ — обязательно нужно сходить, это будет просто превосходно; послушайте: если хотите, я могу немного покатать Элизу на свежем воздухе в качестве прогулки, а потом доставить ее к вам в библиотеку?

— Почему бы нет? Как вы смотрите на то, чтобы немножко прогуляться, Лиз?

С этой несносной болтуньей? Нет, спасибо. Я и не подумаю поднимать палец.

— Наверное, она уснула. Слушайте, я все-таки оставлю ее вам. Спасибо, и пока, мне пора бежать: уже опаздываю, — произносит Элен.

На по-о-о-о-о-мощь!

— Элиза? Эй, Элиза, это я — Клод; вы меня слышите?

Смирившись со своей участью, приподнимаю палец.

— Сейчас мы с вами устроим себе веселенькую прогулку! Благо дождя сегодня нет. К тому же мне непременно нужно пройтись, уж очень нервная я стала последнее время… А у Элен и вовсе изможденный вид, она буквально лет на десять состарилась. Жан-Ми вчера вечером встретил Поля, так тот очень обеспокоен ее состоянием: боится, как бы у нее не началась самая настоящая депрессия… Просто в голове не укладывается: Стефан был их лучшим другом и сделал такое… с несчастным малышом Рено… и с остальными тоже… И надо же: я ведь не раз видела его за рулем той самой проклятой белой машины, но у меня и в мыслях никогда не было что-либо заподозрить… Полиция говорит, что обычно этой машиной пользовался его бригадир, когда ездил на строительные площадки. И все считали совершенно естественным, что он тоже ездит на ней. На стройплощадках всегда столько грязи — не мыть же ему было свой БМВ каждый день… А еще инспектор сказал мне, что их эксперты сейчас тщательнейшим образом осматривают этот «ситроен». Особенно багажник… Жан-Ми не хочет разговаривать со мной на эту тему: считает, что я слишком впечатлительна — но какой смысл закрывать глаза на неприятные вещи, коль скоро они все равно существуют. Да еще бедняжка Софи… из-за нее мне даже пришлось солгать.

Тут — театр, да и только! Она вдруг переходит на шепот:

— Да, вам я, конечно же, могу признаться: я знала, что у нее есть связь на стороне.

Значит, я оказалась права! Я опять оказалась права! Но, черт возьми, поведайте же мне скорее подробности!

— Однажды я видела ее — она сидела в своей машине. В том лесу, что за Ля Фютэ. Сама я туда приехала в поисках подходящей местности для велосипедных гонок в вербное воскресенье. Это было где-то часа в три или четыре дня. Сначала я заметила только машину, припаркованную за небольшой рощей, и тут же подумала о том, что напоролась на парочку влюбленных. Поэтому, естественно, постаралась вести себя потише, дабы не испортить им настроения. А потом вдруг заметила, что это — машина Софи. Ничего дурного мне и в голову тогда не пришло, однако все это выглядело несколько странным — у меня, знаете ли, даже мурашки по коже побежали… Солнце било прямо в стекла, так что внутри ничего не было видно. Естественно, мне вроде бы следовало подойти и поздороваться с ней… но что-то удерживало меня — наверное, так называемое «шестое чувство», у меня ведь страшно развита интуиция; и представьте себе: в этот самый момент дверца с правой стороны машины отворяется, выходит он, на ходу приглаживая волосы рукой, и отправляется к ближайшему дереву, чтобы справить малую нужду, — по-моему, это так вульгарно! И вообще: что он мог там делать, запершись посреди леса в машине с Софи? Именно в таких случаях поневоле приходишь к определенным выводам, нисколько не желая опорочить ближнего своего, правда? Поэтому я, разумеется, затихла, как мышь под метлой. Он вернулся в машину, та почти сразу же тронулась с места; они проехали совсем рядом со мной, так меня и не заметив: я присела на корточки в густых зарослях крапивы — представляете, как эта крапива искусала меня; короче, я видела их, и вполне отчетливо! Блаженно улыбающуюся Софи и его — с чисто животным удовлетворением на лице… Никогда не думала, что он на такое способен.

Кто «он», черт побери?

— Я ничего не стала говорить Жан-Ми, чтобы не огорчить его, но устроила все так, что постепенно мы стали встречаться с ними все реже и реже. Я же вовсе не обязана становиться сообщницей того, что они творят. И подумать только: Софи и Маню — безумие какое-то…

Маню? Она сказала: «Маню»? Но он-то тут при чем? Ведь это должен быть вовсе не Маню, а Поль! Да ты, наверное, ошиблась!

— Кстати говоря, наша бедняжка Бетти вполне могла бы уделять мужу побольше внимания — вместо того, чтобы пытаться заполнить свою духовную пустоту пророщенной пшеницей. А он — с этой черной бородой и пронзительным взглядом — всегда казался мне похожим на какого-нибудь Распутина… Брр… Однако я все болтаю и болтаю — наверное, надоела вам уже до смерти…

Ничего подобного: в кои-то веки ты говоришь именно о том, что меня действительно волнует; ну же, продолжай!

Но нет: теперь она рассказывает мне о деревьях, о том, как с них падают листья, о грядущей зиме и о том, что, судя по кожице лука, эта зима будет довольно суровой; о войне в Югославии, о голодающих народах Африки, о тех трудностях, с которыми ей приходится сталкиваться, собирая одежду и медикаменты для нуждающихся семей, о людском бесчувствии и равнодушии, а я тем временем беспрестанно повторяю про себя: «Маню и Софи, Софи и Маню» — словно некую мантру, способную привести меня к Откровению. После такого вот «веселенького» денечка, естественно, хочется покоя, и мне не терпится поскорее вернуться домой — тем более, что Поль, как выяснилось, считает меня шпионкой. Теперь он уже не жаждет потискать меня втихаря среди ночи — прошли те времена. Или у нашего дорогого Поля появились другие, более увлекательные занятия? К счастью, вчера вечером звонила Иветта: она уже совсем выздоровела и послезавтра заедет за мной на машине — разумеется, в сопровождении Жана Гийома. А здесь обстановка по-прежнему накаляется; Поль и Элен ссорятся чуть ли не беспрестанно. Она без конца принимает транквилизаторы, а он после этого кричит на нее. И все время твердит ей о том, что она нуждается в помощи врача. В данный момент мою коляску припарковали в столовой. Виржини — как ни в чем не бывало — смотрит телевизор.

— Виржини! Будь добра, убавь громкость! — рычит Поль.

Виржини включает звук еще громче. Дело явно идет к очередной семейной сцене.

— Ты что, не слышишь? Сделай потише этот проклятый звук, и немедленно!

Никакой реакции. Пингвин продолжает орать не своим голосом на Бэтмэна.

— Да черт возьми! Издеваешься ты надо мной, что ли?

— Ой, отпусти меня! Мама! Мама!

Шлеп-шлеп — возвратно-поступательное движение, причем с немалым приложением силы — Виржини в ответ на это издает жуткий вой, подобный звуку пожарной сирены. Немедленное вмешательство Элен — она явно вне себя от возмущения:

— Отпусти ее сейчас же, негодяй ты этакий; и впредь не смей к ней даже прикасаться, ты не имеешь никаких прав по отношению к ней!

— Будь повнимательнее к тому, что ты говоришь, Элен!

Ситуация осложняется. Должно быть, он отпустил-таки Виржини, ибо теперь откуда-то из угла доносится лишь тихое шмыганье носом.

— Я говорю то, что хочу, и тебе меня не запугать!

— Прошу тебя: прекрати все это!

Я «вижу», как они стоят сейчас друг напротив друга словно пара петухов перед дракой: смертельно бледные, с раздувшимися ноздрями, плотно сжатыми губами — как и всякая супружеская пара, охваченная гневом друг на друга. Затем Поль вдруг решает выйти из боя:

— О, к черту все; я ухожу.

— Поль! Ты куда?

— Тебе-то какая разница? Займись лучше своей дочерью.

Громко хлопает дверь.

— Мама!

— Да, дорогая, мама тут, с тобой…

— А когда мы будем ужинать?

— Сходи на кухню, там есть пицца.

— А можно я буду есть и смотреть «Бэтмэна»?

— Да, если хочешь; только постарайся ничего не испачкать.

Военные действия на сегодня закончены: временная передышка. Виржини — со своей пиццей — все еще хлюпая носом, вновь устраивается перед телевизором. Я ощущаю какое-то движение у себя за спиной. Это Элен — она берется за кресло и отвозит меня в кухню.

— Хотите немного пива?

Я приподнимаю палец. Разумеется, еще бы — глоток хорошего холодного пива…

Слышно, как она открывает банку, как булькает пиво, наполняя стакан; у меня уже слюнки текут — ну совсем как в баре. Наконец-то. Этого глотка доброго, хорошо охлажденного пива я ждала целый год… Элен дает мне еще немного выпить, затем наливает и себе.

— Поль прав, я принимаю слишком много таблеток. Но ведь все из-за того, что я не могу уснуть. И нет больше сил часами ворочаться в постели с боку на бок, думая обо всем этом. У меня создается впечатление, будто мой брак, что называется, «выдохся». А вам, должно быть, кажется, что оба мы просто рехнулись…

Мой палец остается недвижим.

— Знаете, я сейчас скажу вам одну вещь, которой я никогда никому не говорила. — Она понижает голос почти до шепота. — Поль Виржини — не отец.

Тут я просто каким-то чудом не подавилась очередной порцией пива.

— Когда мы с ним познакомились, Виржини была младенцем. Он женился на мне, удочерил ее и обещал заботиться о ней, как о родной. Он сдержал свое слово. Я прекрасно знаю, что сама во всем виновата: постоянно срываюсь — как сегодня, например… Виржини не знает, что он ей не отец, я никогда не говорила ей об этом. Как бы там ни было, но того, другого отца, она никогда не увидит. Еще немного пива?

Я приподнимаю палец. И мы снова пьем.

— Теперь кажется, что все было так давно… это уже — в прошлом. Я была очень молода. И очень глупа. Знаете, детство на мою долю выпало довольно тяжелое. О, совсем не то, что вы, наверное, подумали: я выросла во вполне обеспеченной семье, но отец мой, скажем так: отнюдь не страдал избытком нежности к своему семейству. А мать… она всегда молчала, потому что боялась его. И пила — чтобы хоть как-то забыться. Тридцать лет подряд он ее бил. Когда отец умер, это, казалось бы, должно было принести ей настоящее облегчение, но она пережила его совсем ненадолго. Умерла от рака полгода спустя. Настоящая мелодрама! Остается лишь заметить, что хорошую взбучку получала, как правило, не только она. (В голосе Элен звучит несколько саркастическая горечь.) Никогда не забуду своего, исполненного достоинства, отца — он, между прочим, был врачом; и нас с матерью — всегда бледных, в красивых платьях, под которыми скрывалась масса синяков… Почему я вдруг взялась рассказывать вам об этом? Ах да, чтобы объяснить, что когда я познакомилась с Тони… Если бы я только могла предвидеть, что за этим последует… Опять голова разболелась: всякий раз, когда я завожу речь о своих родителях или о Тони, у меня сразу же начинает болеть голова. Да и вообще время уже позднее, пора мне укладывать Виржини в постель. Еще немного пива?

Я приподнимаю палец. И — почти машинально — глотаю пенистую жидкость. Так значит, Поль — не родной отец Виржини. Да, но разве это что-то меняет? Ровным счетом ничего. А Тони… Что же он сделал такого, чтобы она упоминала о нем теперь лишь подобным образом? Может быть, он ее бил? И где он теперь? В тюрьме? Нет, хватит; я, похоже, уже романы сочинять принялась. Любопытно: а они действительно уверены в том, что Виржини ничего не знает? Ребятне подобного возраста известно подчас куда больше, чем предполагают взрослые. Как бы там ни было, мое пребывание здесь оказалось далеко не бесполезным. За это время я получила столько информации, что хватит, наверное, на целую неделю размышлений. Стоит только представить эту «благопристойную» буржуазную семейку с папашей-садистом, как меня охватывает глубочайшее омерзение… Элен возвращается минут через десять:

— Ну вот, дело сделано. По телевизору передают какой-то репортаж из Колумбии, хотите послушать?

Я приподнимаю палец. Почему бы нет? Это позволит мне немножко отвлечься, переключиться на что-то другое. Что ж, поехали — послушаем про знаменитый зеленый ад, наркокартели и вершины прекрасных гор, хотя я все же предпочла бы прослушать полный репортаж о том человеке, что является настоящим отцом Виржини!

— Добрый день! О, да вы прекрасно выглядите! Здравствуйте, Элен! Все было нормально? Не слишком много работы мы на вас взвалили?

Иветта! Моя Иветта! Ох, с каким удовольствием я расцеловала бы ее сейчас!

— Нет, что вы; никаких проблем. А как ваша нога? — спрашивает Элен.

— В полном порядке; до чего все же глупо было с моей стороны ее подвернуть…

— Как поживает месье Гийом?

— Он ждет нас в машине; вы же знаете, каковы эти мужчины: вечно они куда-то спешат…

— Вот как… Ну что ж, тогда не будем заставлять его ждать; вещи Элизы уже собраны.

— У вас очень усталый вид, Элен. Вы действительно не слишком перетрудились из-за нас?

— Нет, нет; просто последнее время я плохо сплю… Я провожу вас.

Меня выкатывают из дома; я очень довольна тем, что возвращаюсь к себе, но все же мне немного жаль покидать жилище этой «веселенькой» семейки, ибо, судя по всему, Элен почти созрела для того, чтобы поведать мне некие весьма интересные подробности своей жизни.

Меня грузят в машину, кресло кладут сзади.

— Здравствуйте, Элиза!

Жизнерадостный голос Жана Гийома. Моя правая ладонь вдруг оказывается в его руках: он дружески пожимает ее.

— Вы, как всегда, просто неотразимы!

Смех, обмен любезностями, до свидания, до скорой встречи, созвонимся. Машина трогается с места. Иветта тотчас принимается во всех подробностях расписывать мне свое пребывание у двоюродной сестры: ничего примечательного, пустая болтовня.

Сильно похолодало, пора включать отопление. Иветта прочищает батареи, проверяет котел, браня при этом небеса и столь ранние заморозки. Переодевает меня — снимает хлопчатобумажную футболку и натягивает вместо нее шерстяной свитер. Я рассеянно слушаю сводку погоды, и вдруг осознаю, что говорит диктор: «Завтра, 13 октября…» 13 октября! Значит, прошел уже год! Целый год! Завтра исполнится ровно год с того момента, когда я коснулась стеклянной двери банка в Белфасте, год с того момента, как Бенуа… Год с тех пор, как я превратилась в этакий полутруп… Да как же это? Неужели время способно бежать с такой скоростью? Ведь ощущаю я себя так, словно только что вышла из комы. Но нет — были же эти убитые малыши, мои новые знакомства; просто лето промчалось как-то слишком уж быстро… и мой мозг работал не переставая, будто какая-то турбина. А теперь мне пора научиться двигаться! Я должна двигаться, я этого хочу; если мне удалось начать шевелить этим проклятым пальцем, значит, я способна и на большее. Целый год! Хватит! Хватит мне думать — с завтрашнего дня буду не думать, а действовать!

Похоже, дело идет на лад. Екатерина Великая пребывает в полном изумлении.

— Знаете что, мадам Иветта? У меня такое ощущение, будто ее мускулы время от времени напрягаются… нет, ей-богу, как будто она делает это намеренно. Идите-ка сюда, сами убедитесь.

Если бы ты только знала, чего мне это стоит, сколько сил уходит на то, чтобы напрячь эти разнесчастные мускулы — да у меня того и гляди вены лопнут!

— Потрогайте — здесь и вот здесь; обязательно расскажу об этом Рэйбо; лично я уверена в том, что в данном случае речь может идти только о самом настоящем улучшении состояния, причем довольно значительном!

Предпринятые усилия вконец измотали меня. Пот буквально ручьями катится по всему телу. Однако Катрин и не думает его вытирать. Вместо этого она громко объявляет:

— Они обнаружили следы крови в багажнике машины Стефана…

— Да что вы говорите?

— Да! Сегодня утром об этом сообщили по радио. Кровь группы AB — точно такая же была у малыша Массне.

— Тогда он, выходит, убил Микаэля в сарае, а уже оттуда отвез к реке? — взволнованно спрашивает Иветга.

— Вот уж не знаю; по радио сказали только про кровь. Расследование-то не закончено. А еще там обнаружили пятна крови группы 0 — как у Матье Гольбера, но, похоже, что и у самого Стефана кровь была той же группы; так что лично мне кажется, что выглядит все это несколько запутанно…

Что ж, поразмыслим немного. Если — я подчеркиваю: если Стефан невиновен, это означает, что убийца мог пользоваться его машиной. А это, в свою очередь, означает, что он достаточно близко был с ним знаком, чтобы попросить у него машину на время — но под каким предлогом? Тут я поневоле вновь возвращаюсь к вопросу о том, кто же все-таки был любовником Софи. Поль или Маню? Или все мужское население нашей деревеньки — почему бы нет?

— Ну же, Элиза, еще чуть-чуть — сделайте над собой усилие, напрягитесь…

Фу, опять я ушла с головой в свои мысли и совсем забыла о теле. Хорошо ей говорить: «напрягитесь» — мне и так уже кажется, будто я превратилась в металлический карниз для занавесок.

Наконец эта пытка заканчивается. Я получаю возможность отдышаться — на что уходит довольно много времени. Иветта включила отопление — слышно, как вода побежала по трубам. Если я считаю, что любовник Софи — убийца, то почему же им не может быть Маню? Да потому, что если это — Маню, с какой стати Виржини стала бы хранить его имя в тайне? Вот если это — Поль, тогда понятно: она ведь считает его своим отцом; но разве может она питать хоть какую-то привязанность к Маню? Остается лишь предположить, что между Виржини и Маню существует некая порочного характера связь. Полный идиотизм. Так можно что угодно навоображать. И тем не менее в нашем городе существует некто, способный убивать детей и уродовать их тела, сохраняя при этом вид вполне добропорядочного гражданина. А такого даже я вообразить не способна, ибо это куда хуже самой безумной из моих фантазий. Бенуа, помнится, говорил: «На свете чего только не существует; случиться может все, что угодно — стоит лишь раскрыть любую газету, и ты в этом убедишься».

В свое время я прочитала целую кучу детективных романов, так что, надо полагать, из меня получился бы неплохой детектив-любитель. Причем в одной из самых последних прочитанных мной книг — еще в ту эпоху, когда я никоим образом не смогла бы претендовать на победу в конкурсе «Мисс Человекообразное растение» — речь шла как раз о расследовании агентами ФБР серии убийств, совершенных маньяком. Там еще было написано, что, хотя все убийцы такого рода совершают преступления под воздействием внезапно возникающего у них непреодолимого желания, тем не менее в целом их можно разделить на две категории: одни прекрасно понимают, что творят, более того — испытывают немалое удовольствие, успешно водя за нос полицию и прочих сограждан; другие же, совершив очередное злодеяние, начисто забывают о нем — так что могут вполне искренне клясться в своей невиновности. Ибо убийства совершает их второе «я», о существовании которого они даже не подозревают. Следовательно, если исходить из предположения, что Стефан пал жертвой настоящего убийцы, замыслившего некий вполне конкретный план, то наш убийца — из тех, кто прекрасно отдает себе отчет в своих действиях. А значит, в данном случае речь идет не просто о больном человеке, но о некоем извращенце, который еще и получает немало удовольствия, наблюдая, как все мы путаемся, теряясь в догадках. Об извращенце, способном наслаждаться моим страхом. И почему бы не об извращенце, имеющем самую непосредственную власть над Виржини?

Мне вдруг становится стыдно за свои мысли.

Но…

Кто-то звонит у входной двери.

— Здравствуйте, господин комиссар. Проходите. Мы только что вернулись в свое жилище.

Я улавливаю в голосе Иветты едва заметные нотки неодобрения. Бедняга Иссэр ей и в самом деле несимпатичен. Что же до меня самой, то я очень рада его появлению.

— Здравствуйте, мадемуазель.

Я приподнимаю палец.

— Пойду на кухню, — бросает Иветта, удаляясь.

— Прошу принять мои извинения за то, что не известил вас заранее о своем намерении нанести вам визит, однако обстоятельства дела…

Следует небольшая пауза.

— Вы, разумеется, в курсе последних подробностей расследования.

Я приподнимаю палец.

— И знаете, что в машине Стефана Мигуэна обнаружены следы крови.

Я опять приподнимаю палец.

— Результаты экспертизы, похоже, свидетельствуют о том, что более старые пятна — это кровь Микаэля Массне, а более свежие — Матье Гольбера. Кроме того, служащий стоянки возле торгового центра с полной уверенностью подтвердил, что он видел, как большая белая машина выезжала со стоянки примерно в то самое время, когда было совершено убийство Матье Гольбера. Теперь уже никто не сомневается в том, что убийца — Стефан Мигуэн. Хотя возможен и другой вариант: кто-то воспользовался его машиной, а точнее говоря — машиной, принадлежащей строительной компании, — без его ведома. Впрочем, сделать это мог лишь тот, кто достаточно близко знаком с Мигуэном. Ибо у всех работников строительной компании — безупречное алиби. Поэтому я вынужден задать вам один вопрос: у Софи Мигуэн был любовник?

Я приподнимаю палец.

— Вам известно его имя?

Я опять приподнимаю палец — но на сей раз в полусогнутом виде.

— Хорошо. Сейчас я назову вам несколько имен. А вы приподнимите палец, услышав то, которое вам кажется наиболее подходящим. Жером Леклерк. Жан-Мишель Мондини. Люк Бурдо. Кристиан Маран. Манюэль Кэнсон.

Я приподнимаю палец.

— Ну и ну. Определенно, от вас не ускользает никакая информация. Я ни разу еще не потратил времени зря, нанося вам свои визиты. Да вы просто мисс Марпл наших полулесных дебрей; я почти уже уподобился лисице из известной вам басни, ибо уверен, что рано или поздно пресловутый кусок сыра окажется во рту именно у вас — если уже не оказался! Вся беда в том, что в момент убийства Манюэль Кэнсон был достаточно далеко от этих мест. А именно — в Париже, на стажировке. Так что весь день он провел на совещании в обществе еще двадцати пяти представителей высшего руководства своей компании. Я потратил немало времени, проверяя алиби всех лиц, имеющих хоть какое-то отношение к семейству Фанстанов, алиби Виржини и даже ваше. Ибо уверен, что виновник убийств вращается именно в этом достаточно узком кругу. И единственными людьми, действительно имевшими возможность совершить убийства, являются Жан-Мишель Мондини, Поль Фанстан и Жан Гийом. Вот и вся тройка претендентов, если можно так выразиться. Разумеется, не забывая и о покойном Стефане Мигуэне. Выглядите вы сейчас несколько озадаченной, и я прекрасно вас понимаю. Не слишком-то приятно размышлять о том, что кто-то из близких вам людей психически болен да к тому же еще и опасен. Впрочем, следствие по этому делу будет закрыто в самое ближайшее время. Мы просто вынуждены признать Мигуэна виновным, так как все факты свидетельствуют против него. Однако меня подобный результат отнюдь не удовлетворяет. И я хочу, чтобы вы об этом знали. Ибо искренне убежден в том, что, поступая подобным образом, мы оставляем резвиться на свободе самое настоящее чудовище, действительно совершившее все эти преступления. И мне лично, — продолжает он своим хорошо поставленным голосом, — было бы намного спокойнее, если бы вы уехали куда-нибудь на зиму. Допустим, к вашему дядюшке. Хотя, разумеется, это вам самой решать. Что ж, очень приятно было с вами пообщаться. А теперь мне пора.

Несколько странное, пожалуй, представление о человеческом общении; ну да ладно, вряд ли стоит привередничать.

— До свидания, до скорой встречи. До свидания, мадам, — бросает он в сторону кухни, не получив оттуда, впрочем, никакого ответа.

Слышно лишь, как за инспектором закрывается дверь. Я остаюсь одна; в голове у меня вертятся три только что названных имени. Жан-Ми, Поль, Жан Гийом. Один из них — убийца. И он по-прежнему на свободе. Поль! Все свидетельствует против него!

Если бы я только не была прикована к этому креслу, если бы я по-прежнему была сама собой, то покопалась бы как следует в их прошлом, ибо уверена: разгадка кроется именно там. Не может человек просто так — ни с того ни с сего — стать маньяком-убийцей.

Жан-Мишель Мондини — смех, да и только. Но, между прочим, именно его жена рассказала мне о любовной связи Софи с Манюэлем. А вдруг она солгала? Вдруг на самом деле это был Жан-Ми?

— Вы не забыли о своих упражнениях? — спрашивает Иветта, отвлекая меня от моих размышлений.

Екатерина Великая составила мне целый комплекс упражнений — я должна проделывать их три раза в день по полчаса. Мне следует полностью сконцентрировать мысли на своем теле — постепенно, кусочек за кусочком, — а потом попытаться ощутить его; представить себе пальцы на ногах, ступни, икры, бедра и т. д. и на каждом этапе постараться почувствовать, как кровь бежит по венам; «увидеть» свои мышцы, кожу, мысленно посылая приказ: «Шевелись, двигайся». Ну-ка, попробуем.

11

Жан Гийом с Иветтой пьют кофе и смотрят концерт, который передают по первому каналу. Я слышу, как Жан Гийом то и дело смеется над шуточками какого-то пародиста. У него славный, добрый смех. Вряд ли психопаты-маньяки способны так смеяться. Интересно, они с Иветтой держатся сейчас за руки? Или вообще сидят в обнимку? А может, и вовсе любовью занимаются? Они все что угодно могут вытворять прямо у меня под носом — ведь я их не вижу. Иветта и Жан Гийом, яростно слившиеся в объятиях прямо на столе, посреди грязных тарелок, время от времени искоса поглядывают на некую видимость человеческого существа, покоящуюся совсем рядом в своей инвалидной коляске… Нет — моя Иветта на такое не способна. Она непременно позаботилась бы о том, чтобы сначала отвезти меня в мою комнату, в этом я уверена. Я рассеянно слушаю доносящиеся с экрана телевизора шутки; за пародистом выступает какая-то певичка — поет она на английском, причем страшно пронзительно, испуская звуки не менее противные, чем скрип мела по школьной доске.

— Еще стаканчик? — спрашивает Гийом.

— Нет, спасибо, мне, пожалуй, хватит, — решительно протестует Иветта; она вообще очень мало пьет.

— А вы, Элиза? Хотите глоточек красненького?

Я приподнимаю палец. Еще бы — уж я-то артачиться не намерена.

Чувствую прикосновение стакана к губам, и вино — красное, совершенно восхитительное — проникает в рот, лаская десны, язык, нёбо; после долгих месяцев воздержания от спиртного оно опьяняет, наверное, нисколько не меньше, чем хорошая доза ЛСД. Внезапно раздается звонок у входной двери — очень властный. Гийом вздрагивает от неожиданности — вино потоком устремляется ко мне в рот, я судорожно глотаю, задыхаюсь; вот черт — подавилась-таки; сейчас совсем задохнусь, черти бы меня драли; изо всех сил стараюсь наладить дыхание — уф! Наконец откашливаюсь. И вдыхаю полной грудью.

Звонок раздается снова. Вокруг меня — мертвая тишина. Что это с ними? Почему они не идут открывать дверь? Я опять откашливаюсь — вместе с кашлем из моих бронхов выходит попавшее туда вино. Ну что за дела? В дверь опять звонят. Пошевеливайтесь же, черт побери, этот резкий звук жутко действует мне на нервы.

— Элиза…

Голос Иветты — он звучит так мягко, словно она намеревается сообщить мне о том, что кто-то умер.

— Ваша рука…

При чем тут моя рука?

Моя рука. Оказывается, я поднесла ее к лицу. Я подняла руку. Я подняла-таки эту проклятую левую руку! Вот так вдруг — взяла и подняла, даже сама того не заметив. В дверь по-прежнему отчаянно звонят.

— Иду-иду! — кричит Иветта.

И бегом бросается открывать.

Я смогла поднять руку.

— Попробуйте-ка еще разок, — звучит рядом со мной добрый, вселяющий уверенность голос Гийома.

Я замираю в нерешительности. А вдруг это движение было чисто рефлекторного характера? Нечто вроде мышечного спазма? Ну же, оставь свои страхи, подними ее!

Чувствую, как по запястью пробегает дрожь, изо всех сил стараюсь представить себе самолет на взлетной полосе, и — гоп! — готово; она поднимается; не торопясь, но поднимается — милая моя, хорошая левая рука; поднимается аж сантиметров на десять прежде чем снова закостенеть.

— Попытайтесь пошевелить пальцами, — шепчет Гийом.

Пошевелить пальцами? Я сглатываю слюну. Какието голоса у входа в комнату — я их просто не слышу. Я полностью сконцентрировалась на своей руке. На сухожилиях, нервах, маленьких, хорошеньких фалангах пальцев. Потом — очень резко — командую: «Ну-ка, сожмитесь!» Но они и не думают сжиматься.

— Попробуйте еще!

Я стараюсь успокоиться. Наладить дыхание. Потом опять пытаюсь сжать их. Безрезультатно. Лишь легкая боль в среднем пальце. Ну и ладно, подумаешь; раскисать по этому случаю я вовсе не намерена. Моя рука приподнялась — просто невероятно. А с пальцами разберемся потом.

— Я уверен, что очень скоро у вас и это получится, — шепчет Гийом.

Внезапно до моего сознания доходит, что Иветта с кем-то разговаривает — причем этот кто-то говорит очень громко.

— Мне непременно нужно ее отыскать, понимаете?

Я узнаю голос Поля — встревоженный, полный едва сдерживаемого гнева.

— Но я понятия не имею, где она сейчас, — возмущенно отвечает Иветта.

— Что случилось? — поднимаясь с места, спрашивает Гийом.

— Поль с Элен поссорились, и она ушла неизвестно куда, хлопнув дверью.

— Не беспокойтесь понапрасну, она скоро вернется; такое в любой семье иногда случается, — подходя к ним, уверенно произносит Жан Гийом.

— Мне непременно нужно найти ее: она была так взвинчена, да и вообще последнее время с нервами у нее совсем плохо — боюсь, как бы она…

Внезапно он умолкает на полуслове.

— Даже так? — удивляется Гийом.

— Она явно в депрессии, и я сильно обеспокоен за нее, — произносит Поль.

В голове у меня мелькает жуткая мысль: может, он и ее решил отправить на тот свет? «У моей жены была сильная депрессия… в результате чего она бросилась с моста…» Я поднимаю руку.

— В чем дело, Элиза? Вы хотите нам что-то сказать? — спрашивает Гийом.

— Элизе удалось научиться поднимать уже всю руку, — гордо сообщает Иветта.

— Потрясающе, — машинально произносит Поль, которому явно наплевать на мои достижения.

Затем его внезапно осеняет:

— Лиз, может быть, вам известно, где сейчас Элен?

Судя по тону, он готов схватить меня и трясти, как грушу, добиваясь ответа. Однако благодаря своей слегка ожившей руке я обладаю теперь совершенно гениальной возможностью: сказать «нет», едва заметное, но все же — «нет»: слегка покачивая запястьем справа налево.

— Вот черт… Послушайте, если она вам позвонит, скажите ей, что я очень сожалею о том, что произошло, и жду ее дома. А если вдруг зайдет, предложите ей посидеть у вас и сразу же позвоните мне. Пойду домой — Виржини там совсем одна.

И он уходит — так же стремительно, как и пришел.

— Ну и дела! — в один голос восклицают Жан Гийом с Иветтой.

— Элиза, это же просто чудесно! — почти тут же добавляет Иветта.

— Бедняга Элен, — замечает Гийом.

— Надеюсь, она не наделает каких-нибудь глупостей. Я давно уже заметила, что с ней последнее время не все в порядке. Выглядит ужасно. Под глазами — огромные круги.

— Жить с ним, надо полагать — не сахар. Обычно мужчинам свойственно проявлять солидарность по отношению друг к другу, но в данном случае…

— Зато хотя бы у нас все хорошо. Ох, Элиза, дорогая моя, я так рада! Теперь-то уж профессор Комбре наверняка захочет сделать вам операцию!

Твои бы слова да Богу в уши, Иветта. Если б могла, непременно скрестила бы сейчас пальцы на всякий случай. Однако мысль о том, что Элен в данную минуту бродит в одиночестве по пустынным улицам, несколько омрачает мою радость. Мне было бы куда спокойнее, если бы кто-нибудь отправился ее поискать. Словно прочитав мои мысли, Гийом вдруг объявляет:

— Проедусь-ка я немножко по округе — глядишь и отыщу Элен… Так будет спокойнее: в этой жизни всякое может случиться. Я скоро вернусь.

— Да, вы абсолютно правы; хорошая мысль. Езжайте, а я вас подожду.

Жан Гийом уходит. Иветта включает телевизор погромче — как обычно, когда она чем-то озабочена и не имеет охоты болтать. Сидя в полном молчании, мы слушаем, как ведущий эстрадной программы отпускает довольно плоские шутки. Я знаю, что концерт закончится в 22.30. Значит, стрелки часов еще не доползли до этой отметки. Развлекаюсь тем, что поднимаю и опускаю руку — просто так, для себя. Люди быстро привыкают к чудесам. Так быстро, что я почти уже забыла о том, что всего лишь каких-нибудь четверть часа назад эта проклятая рука совершенно меня не слушалась. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Движение отзывается болью по всей руке, но даже это мне нравится. Ощущать боль оттого, что двигаешься — приятно. Приятно отгонять от себя ужасный призрак пролежней и струпьев. Поэтому я беспрестанно еще и приказываю пальцам: «Сгибайтесь; да сгибайтесь же вы, болваны несчастные!» Наверное, им не очень-то нравится, когда их оскорбляют. Ладно; тогда попробуем иначе: «Ну, хорошие мои, постарайтесь же хоть чуть-чуть порадовать свою мамочку…» Как же — плевать они на меня хотели, сволочи неблагодарные; забыли уже те времена, когда я их нежно намыливала, смывая с них грязь, старательно покрывала ногти красным лаком, как погружала их в теплое море, в горячий песок… да, конечно: стирку, мытье посуды, ледяную воду, снег, грязь и всякий мусор тоже со счетов не сбросишь — я хорошо понимаю: они имеют полное право на забастовку! Чувствую себя очень веселой и глупой; ни дать ни взять — полная идиотка: по логике вещей мне сейчас следует беспокоиться об Элен, а я хочу смеяться от радости. Хлопает входная дверь.

— Без толку. На улицах вообще никого нет. Дождь льет как из ведра; в такую погоду хороший хозяин и собаку за дверь не выставит.

— Не трудно представить: вон как вы промокли! Сейчас приготовлю травяной отвар.

С экрана телевизора раздаются оглушительные вопли рекламы. Кто-то убавляет звук. Звонит телефон. Иветта снимает трубку.

— Алло? Ах так; очень хорошо, рада за вас. Спокойной ночи.

Она вешает трубку.

— Это Поль: Элен только что вернулась, — поясняет она. — Мне сразу стало как-то спокойнее.

Мне тоже.

— Ну что ж, значит, все прекрасно, — подводит итог Жан Гийом. — Травяной отвар у вас просто великолепный…

Сегодня утром, едва успев проснуться, первым делом вспомнила о своей руке. А вдруг она опять откажется подниматься? Тут же — с бешено бьющимся сердцем — пытаюсь ее приподнять. И чудо повторяется вновь. Если бы могла — наверное, сплясала бы от радости. Боль в среднем пальце ощущается все отчетливее — такое впечатление, будто он начинает потихоньку сгибаться. Когда появилась Иветта, я вовсю наслаждалась достижениями своей — можно, пожалуй, сказать: «новой» — руки.

— Скоро зайдет Рэйбо. Мне удалось отловить его буквально на лету: он как раз собирался ехать в больницу.

Затем она как-то странно откашливается.

— Нынче ночью произошел несчастный случай.

Я ощущаю спазм в желудке.

— Сын Каброля. Жорис.

Жорис Каброль. Я вспомнила его сразу же. Паренек лет двенадцати, слишком маленький для своего возраста. Страстный любитель детективных фильмов. Он частенько бывал у меня в кинотеатре — иногда один, а иногда — с отцом. Его мать уже довольно давно сбежала от семьи с каким-то коммивояжером.

— Упал на железнодорожном пути. И на него наехал поезд, — продолжает Иветта.

«Какой ужас!» — мелькнуло у меня в голове. Но уже секунду спустя я подумала: «Но как такое могло случиться?» Однако Иветта уже принялась расписывать мне все в подробностях:

— Вчера вечером он ходил в кино… Вы, наверное, помните, что его отец работает санитаром — три раза в неделю он дежурит в больнице по ночам. Так что вчера мальчик остался один и пошел смотреть очередной фильм со Сталлоне; а когда возвращался, ему почему-то вдруг взбрело в голову пройти через сортировочную станцию и направиться вдоль железнодорожных путей. Может, он шел прямо по рельсам и потерял равновесие? Как бы там ни было, десятичасовой экспресс шел на полной скорости, когда Жорис вдруг возник перед самым локомотивом. Машинист даже на тормоз нажать не успел; несчастный мальчишка погиб мгновенно! Об этом только что сообщили по радио. Определенно, несчастьям в нашем городе конца и края не видно! Пойду вылью это; скоро вернусь.

Она вышла, а я осталась лежать, чувствуя себя так, словно внезапно и вовсе окаменела.

Чудовище вновь взялось за работу — в этом я уверена. Слишком уж все очевидно. Опять ребенок — на сей раз словно бы случайно изуродованный поездом так, что никто никогда не узнает, какие страдания ему пришлось пережить до этого. Ребенок, ростом намного меньше своих сверстников; убийца вполне мог ошибиться, решив, что он гораздо младше — то бишь принять его за восьмилетнего, ведь, как известно, наш монстр предпочитает мальчиков именно такого возраста. И — опять же как бы случайно — Поль вчера вечером «вынужден» был скитаться по городу. И Жан Гийом — тоже. С какой великой поспешностью оба они бросились разыскивать Элен! Как бы узнать, в котором часу Поль вернулся домой? Ну-ка прикинем: к нам он явился где-то в половине десятого. Гийом вернулся в половине одиннадцатого — как раз в тот момент по телевизору закончился концерт и пустили рекламу. Так что оба они в десять вечера вполне могли быть на вокзале — на машине туда можно добраться минут за пять, если не меньше. Но ни один из них не мог знать, что Жорису вздумается бродить по железнодорожным путям. Разве что… разве что убийца сначала на малой скорости проехал мимо кинотеатра, выбрал в толпе выходящих оттуда зрителей свою будущую жертву, а потом тихонько последовал за ней, выжидая наиболее подходящий момент.

Гийом вернулся промокшим чуть ли не насквозь. Почему? — у него, вроде бы, не было никакой необходимости выходить из машины. А Поль — интересно бы знать: тот тоже промок? Определенно я напала на след и, по-моему, очень близка к разгадке!

Возвращается Иветта; пока она приводит меня в порядок, я по-прежнему продолжаю размышлять.

Звонок в дверь. Явно Рэйбо. Торжественная демонстрация движущейся руки. Искренние поздравления. Рэйбо ощупывает мне пальцы, ладонь, чуть ли не вывихнув мне при этом большой палец.

— Хорошо; просто прекрасно; я очень вами доволен…

Спасибо, шеф!

— Сегодня же поговорю об этом с Комбре. На мой взгляд, это хорошее предзнаменование. Я, конечно, не пророк, но коль скоро частичное восстановление двигательных способностей произошло самопроизвольно… Теперь нужно заставить работать эти пальчики: уверен, они почти готовы уже начать сгибаться! Думаю, можно будет назначить курс электростимуляции… Посмотрим, что у нас получится дальше…

Он сосредоточенно пишет — ручка скрипит по бумаге. Иветта радостно пожимает мне плечо. А я — точь в точь как хорошо выдрессированная собака, способная хоть сто раз подряд с неубывающим восторгом приносить хозяину брошенный мячик — все еще поднимаю и опускаю руку. Интересно: а что такое на самом деле Рэйбо? Может, и он способен убивать детей? А потом вонзать скальпель в их мертвую плоть? Жуткие видения — изуродованные детские трупы — вновь встают у меня перед глазами; сделав над собой усилие, я мысленно задергиваю большой черный занавес, избавляясь от этих, поистине невыносимых, образов, и все свое внимание переключаю на собственные пальцы. Вот так. Дурные мысли уходят прочь.

— Хорошо; о любых изменениях немедленно сообщайте мне. До встречи, — произносит в этот момент Рэйбо.

И уходит.

— Я так счастлива! — говорит Иветта, целуя меня в щеку.

У меня же в голове совсем другое: скорей бы дождаться передачи новостей.

Время еле ползет. Каждую секунду я жду, что вот-вот появится Иссэр, Элен или хоть кто-нибудь еще, но ничего подобного не происходит. Наконец — новости. «Поистине чудовищный несчастный случай… тело смогли опознать лишь благодаря браслету с гравировкой… убитый горем отец… Но что же могло привести Жориса в это, пользующееся дурной славой, местечко, совершенно безлюдное в столь поздний час, да еще в проливной дождь? Машинист поезда пребывает в состоянии, близком к шоку… движение на железной дороге было перекрыто в течение двух часов… А теперь — о погоде: наконец-то грядут солнечные дни!»

Мы едим, пребывая в весьма мрачном настроении. Телячья печень с зеленым горошком. Для меня — в тщательно растолченном и перемешанном виде. Потрясающее лакомство. Я теперь очень хорошо понимаю тех малышей, что воротят нос от еды.

Жорис Каброль. Шестая маленькая жертва безумного убийцы. Да неужели никто даже не подозревает об этом? Или это я начинаю впадать в бредовое состояние?

— Немного солнышка нам совсем не помешает, — бормочет Иветта, убирая со стола.

А вдруг Поль вернулся домой раньше десяти? Ответить на этот вопрос могла бы только Виржини, но никому и в голову не придет задать его ей. А я не в состоянии о чем бы то ни было ее расспрашивать. И почему я в свое время не выбрала себе профессию полицейского? Дивизионный комиссар Элиза Андриоли. Суперспециалист. Интересно, что бы сказал на это Бенуа? Стоило только этому имени — Бенуа — мелькнуть у меня в голове, как из глаз вдруг фонтаном брызнули слезы. И тут же потоками побежали по щекам.

— Что такое? Бедная моя Элиза! Да, я понимаю: это очень тяжело, — успокаивает меня Иветта, промокая мне лицо бумажным носовым платком.

Конечно, со стороны все это выглядит просто смешным, но глупый, бессмысленный рев приносит мне огромное облегчение. И я реву, как белуга — оплакиваю саму себя, Бенуа, то, что с нами случилось — не переставая при этом поднимать и опускать свою несчастную руку. Такое ощущение, будто мне четыре года от роду, и я демонстрирую классический детский номер под названием «птички полетели».

Наконец я перестаю плакать и принимаюсь усиленно сморкаться. Иветта едва успевает вытирать мне нос — на это уходит аж три бумажных платка. А убийца тем временем спокойненько разгуливает на свободе.

В дверь звонят. Иветта бросается открывать. Я пытаюсь придать себе хоть сколько-нибудь сносный вид. Входит Элен, а с ней — Виржини.

— Привет, Лиз! Я получила за диктант девять из десяти.

Я поднимаю руку.

— Ох, вот это класс! Ты видела, мама: она уже может двигать рукой! Ну-ка сделай так еще раз!

Я с удовольствием повинуюсь. Элен подходит поближе:

— Просто гениально! Очень рада за вас, Лиз. Хоть у кого-то в этом городе дела идут на лад.

Ощущение такое, будто что-то упало и разбилось.

— Хотите чего-нибудь выпить? Фруктового сока? Пива? — спрашивает Иветта, стараясь как-то разрядить атмосферу.

— Пива! — радостно вопит Виржини.

— Еще чего! — обрывает ее Элен. — Фруктовый сок — Виржини, а мне — стакан пива.

Иветта в сопровождении весело щебечущей Виржини выходит на кухню. Элен поворачивается ко мне:

— Вы уже в курсе? Я имею в виду несчастный случай с маленьким Жорисом?

Моя рука взлетает в воздух.

— На этом городе лежит какое-то проклятие. Я не шучу, Лиз; здесь творится что-то совершенно ненормальное. Все эти несчастья, происходящие одно за другим… когда я думаю о них, у меня мороз по коже пробегает. Как вам известно, я уже испытала в своей жизни нечто подобное и никогда… никогда даже представить себе не могла, что мне предстоит еще раз пережить такое. Похоже, злой рок преследует меня. Конечно, если только…

Она склоняется надо мной, прижавшись почти вплотную; я чувствую, как она вся дрожит, ощущаю ее влажную кожу, ее губы возле самого моего уха?

— Если только Тони…

Опять этот таинственный Тони! Вероятно, в комнату входит Иветта, ибо Элен вдруг быстро отстраняется от меня.

— Свежее холодное пиво! Один стакан! И великолепный грейпфрутовый сок для Виржини и для вас, Элиза.

Разумеется я, как и Элен, с удовольствием выпила бы пива, однако придется мне глотать сок. К счастью, грейпфрутовый меня вполне устраивает. В отличие от виноградного, которым пичкала меня Иветта по утрам и вечерам — «он способствует восстановлению сил, Элиза» — до тех пор, пока я не принялась всякий раз его выплевывать.

Виржини забирается ко мне на колени.

— Ты что такое творишь? Прекрати сейчас же! — возмущается Элен.

Я дважды приподнимаю руку, тем самым пытаясь дать ей понять, что мне это не причиняет ни малейших неудобств.

— Она вам не мешает?

Я вновь приподнимаю руку.

— Скоро ты сможешь шевелить и руками, и ногами, и всем-всем-всем! — говорит мне Виржини. — И мы пойдем гулять все вместе: ты, я и Рено, — последнее она добавляет, перейдя на шепот. — А еще — Жорис. Все думают, что он попал под поезд, но я-то знаю правду. Лесная Смерть столкнула его под колеса. Бух — и он уже там.

Ну что она может об этом знать? Она ведь дома сидела. Однако если убийца — Поль, а она видела, как он выходил из дому, она могла просто-напросто догадаться… Да, моя версия, похоже, становится все более и более правдоподобной.

— Ну какая же я дура! Забыла у булочника свою «Теленеделю»! — внезапно восклицает Иветта. — Элен, вы можете задержаться у нас еще на пять минут?

— Никаких проблем.

— Подожди, я с тобой! — кричит Виржини, спрыгивая на пол.

Едва за ними успевает закрыться дверь, как Элен вновь подходит ко мне почти вплотную. От нее пахнет пивом, и у меня вдруг мелькает подозрение: похоже, у нас она сегодня выпила отнюдь не первый стакан.

— О существовании Тони — отца Виржини, ее настоящего отца — не знает никто… Мы с ним не были женаты, и малышку он не удочерял. Тони заперт в психиатрической лечебнице. Он очень опасен для окружающих. Однажды он сломал мне руку. Вы можете себе такое представить? Всего лишь потому, что я осмелилась оказать ему сопротивление. Именно поэтому я совершенно не переношу, когда Поль повышает голос или ведет себя со мной грубо. Мне слишком хорошо известно, к чему это в конце концов приводит. Я видела, как отец нещадно колотил мать, бил ее ногами в живот, да и меня тоже… и все из-за сущих пустяков, из-за каких-то глупостей… он привязывал меня к ножке своего письменного стола, и стоило мне издать хоть какой-то звук… Иногда в результате мне даже было больно ходить, но никто и не подозревал ни о чем подобном: ни в коллеже, ни во время уроков фортепьяно… Мой отец был тяжелобольным человеком, его следовало навсегда запереть в психиатрической клинике; у Тони тоже было не в порядке с головой. Психиатр потом объяснил мне, что это вполне нормальное явление: женщины, на долю которых выпало тяжелое детство, довольно часто связывают потом свою судьбу с мужчинами, похожими на их отцов — с алкоголиками и грубиянами. А после, когда мне уже казалось, что я вырвалась-таки из этого кошмара навсегда, случилось несчастье с Рено — и все началось сначала. Надо мной висит какое-то проклятие, Лиз; у меня нет больше сил терпеть что бы то ни было, а Поль меняется буквально на глазах. Он стал очень злым, много пьет, я уже начинаю бояться его…

И вполне возможно, что ты абсолютно права… Кстати, а этот Тони — почему же его все-таки заперли в психушку? Сломать человеку руку… Брр… Да, не слишком нежный ей попался парень. Вся жизнь несчастной Элен — сплошная мелодрама. Впечатляет до такой степени, что я почти уже забыла о своей собственной участи…

— Если он хоть пальцем тронет Виржини, я вызову полицию. На днях вечером я так ему и сказала: и речи быть не может о том, чтобы весь этот кошмар повторился снова. Больше я такого не потерплю.

Мне хочется крикнуть ей: «Да расскажи мне о Тони наконец!»

— Иногда мне в голову приходят самые разные мысли. Я никому не могу довериться, но подчас я думаю о том… что, может быть, Тони… но это совершенно исключено: он в Марселе, его никогда не выпустят из лечебницы — он ведь в отделении особо опасных больных, понимаете? Но если вдруг… он сбежал оттуда? И явился сюда, чтобы отобрать у меня свою дочь? Он в свое время сказал, что непременно убьет меня, если отыщет; что убьет всех, кто осмелится встать у него на пути.

Чем дальше, тем лучше. Мало нам было убивающего детей маньяка, так теперь еще на горизонте вырисовывается психически больной экс-супруг.

— Именно за это его и заперли навсегда в лечебницу. За убийство. А теперь…

— А вот и мы! Надеюсь, мы не слишком надолго запропастились?

Напротив, Иветта: вы слишком рано пришли! Элен уже поднялась с места:

— Нет, что вы; мы тут поболтали немножко. А теперь нам с Виржини пора: мы ведь решили заглянуть сюда буквально на минутку, просто проведать вас. Ну что, Виржини, идем? Спасибо за угощение, Иветта. До завтра.

— До завтра! И приятного вам вечера.

— Будем надеяться! — саркастическим тоном бросает Элен, ступая за порог.

— Все в порядке? — спрашивает у меня Иветта.

Я приподнимаю руку. Голова моя работает вовсю, старушка Иветта, ибо у нас, представь себе, появился новый персонаж — некий Тони; и он, похоже, не совсем здоров. Ведь кого Виржини могла бы защищать даже больше, чем Поля, а? Своего настоящего папу! Так что вот он вам и готовенький убийца, преподнесенный прямо-таки на блюде! Однако пока я тут столь блестяще делаю выводы, могильщики копают яму, в которую людям предстоит опустить еще один труп ребенка — тело Жориса. В жизни все выглядит куда менее забавно, чем в романах.

А исходя из собственного опыта я бы даже сказала, что жизнь эта подчас — сущее дерьмо.

Так может быть, я предпочла бы умереть? Ну уж нет, должна вам признаться. Даже если жизнь — штука довольно дрянная, печальная, жестокая и несправедливая, я все-таки предпочитаю ее прожить.

Ладно; пофилософствовали с четверть часа и хватит. Вернемся, как говорится, к нашим баранам. Элен, между прочим, упомянула об убийстве! Стало быть, настоящий отец Виржини оказался в психиатрической клинике из-за совершенного им убийства! А вдруг он сбежал оттуда, и Виржини узнала его… это стало бы объяснением всему: и причинам, по которым она скрывает убийцу, и ее… Но какого черта Иссэр даже не подумал о такой возможности? Да знает ли он вообще о существовании Тони? Минутку, девочка моя: каким же образом Виржини могла узнать отца, которого не видела с тех пор, как лежала в пеленках? Да и как он сам смог бы ее найти? Ведь Элен, надо полагать, не извещала его всякий раз, когда переезжала куда-нибудь, сообщая свой новый адрес…

Ладно; допустим все же, что он как-то сумел его раздобыть… Нет, лучше так: представим себе, что он сбежал из клиники и явился сюда совершенно случайно. Поселился здесь, как и все прочие люди, а потом вновь почувствовал непреодолимое желание убивать и принялся за детишек. В один прекрасный день он попадается на глаза Виржини и… Heт; никуда не годится: она никак не может узнать его. Разве что он каким-то образом умудрился узнать ее… Да; не исключено, что, будучи еще в клинике, он окольными путями навел справки, получил ее фотографию — короче, что-то в этом роде. А потом, встретив ее на улице, рассказал ей, кто он, и Виржини после этого уже не могла выдать его — вот так! Остается лишь написать слово «конец» и заняться поисками издателя.

Мне совсем не трудно выдвигать какие угодно теории: ведь для меня эти люди — всего лишь голоса да мною же выдуманные лица-фотороботы; я никогда не видела, как они улыбаются, как смотрят на тебя; не знаю, как они движутся, жестикулируют, какая у них кожа…

Если мне удастся-таки полностью овладеть рукой, я смогу задавать вопросы… смогу писать. И подумать только: были времена, когда необходимость нацарапать пару открыток казалась мне чуть ли не каторжной работой! Теперь я, наверное, тысячами рада была бы их писать — даже если при этом мне пришлось бы наклеивать такое же количество марок, предварительно еще и облизывая их языком.

Иветта закончила уборку в кухне: я слышу, как она роется в буфете.

— Ну и где же оно, это обещанное солнце? У меня страшно болит спина; из-за бесконечных дождей опять ревматизм разыгрался… Что-то Катрин запаздывает…

Вот черт — еще и Катрин; увлекшись своими умозаключениями, совсем забыла о ней! В ту же минуту раздается звонок в дверь.

— Простите, я немного опоздала.

— Да, я только что сказала об этом Элизе…

— По дороге случайно столкнулась с Элен Фанстан, вот мы и заболтались немножко; сами знаете, как это бывает… — продолжает она, перемещая меня на массажный стол. — Ну, дела у нас, похоже, идут все лучше и лучше? Теперь мы уже и рукой шевелим? Очень хорошо!

В тот день, когда я по-настоящему овладею этой рукой, моя дорогая, клянусь: первым делом я как следует врежу тебе по физиономии — с присущей мне «деликатностью», решаю я про себя.

— Выглядит она что-то совсем плохо — я имею в виду мадам Фанстан, — сотрясает воздух зычный голос Катрин; остается лишь предположить, что Иветта в данный момент находится в соседней комнате. — У меня даже, знаете, мелькнула мысль о том, не слишком ли она увлеклась спиртными напитками…

— Элен? — возмущенно восклицает Иветта.

— Да, да, — пивом от нее несло, как из бочки!

— Полчаса назад она действительно выпила пива — у нас, один-единственный стакан, — с явным облегчением поясняет Иветта.

— Тем не менее вид у нее был довольно-таки странный. Если тому виной не выпивка, то наверняка — наркотики. Знаете, в наши времена все возможно… В любом случае она наговорила мне целую кучу каких-то несусветностей. По поводу своего мужа. Он, якобы, очень нервный, подчас ведет себя так, что это не на шутку пугает ее, что ему непременно нужно бы обратиться к доктору… А по-моему, ей самой к доктору пора… Поль Фанстан — отличный парень, всегда такой приветливый, улыбчивый… Хотя судьба к ним обоим оказалась не слишком-то добра… Кстати, вы смотрели новости — про малыша Жориса? Какой ужас!

Она переворачивает меня — точно блин на сковородке — и со всей своей недюжинной силой принимается мять мне спину. Справедливости ради следует отметить, что старания ее не проходят даром: я чувствую себя так, словно все мое тело разом охватывает очень болезненный спазм — хороший признак. Пальцы Катрин решительно и жестко вонзаются в мою вялую плоть, а ее пронзительный голос ни на секунду не умолкает:

— Нет, вы можете себе вообразить, во что превращается человек, по которому проехал поезд? А его отец еще вынужден был отправиться на опознание тела! Сейчас определенно все у всех плохо! У Карбонеля — сплошные увольнения, где-то совсем рядом с нами разгуливает на свободе псих-убийца, все везде разладилось и идет наперекосяк… Совсем как у бедняги Стефана в свое время… А он ведь был по-настоящему классным парнем, наш Стефан. Наверное, даже чересчур милым. Другой на его месте, наверное, повнимательнее пригляделся бы к своей жене. Не люблю злословить, но стоит лишь подумать о том, что… Пожалуй, самоубийство — лучшее из всего, что она сделала за всю свою жизнь!

— Катрин! Как можно говорить такое! — возмущается Иветта.

— Успокойтесь; я знаю, что говорю. В любом случае Стефан Мигуэн не мог натворить того, в чем его обвиняют; нет, это совершенно исключено — его просто подставили.

Ну надо же: «великие умы», похоже, и в самом деле сходятся! Коль скоро наша Екатерина Великая придерживается того же мнения, что и я, мне непременно нужно будет еще раз все обдумать самым основательным образом — и как можно скорее.

— Причем подставил его один из любовников Софи; уж в этом я нисколько не сомневаюсь!

— Вряд ли стоит придавать такое большое значение тем сплетням, что сейчас в ходу, — возражает Иветта.

— Но это вовсе не пустые сплетни! Я своими собственными глазами видела ее в Сен-Кантене, в блинной, с Манюэлем Кэнсоном.

Опять Маню! Да уберите же как-нибудь со сцены этого несчастного Маню, он путает мне все карты! Куда проще бы все оказалось, если бы ее любовником был Поль!

А Катрин уже переходит к моим пальцам: сгибание, растягивание — приходит время продемонстрировать ей свои достижения.

— Вот черт! — с почти детской непосредственностью изумляется она. — Никогда бы не поверила, что вам когда-нибудь удастся это сделать! Значит, теперь пора разрабатывать фаланги, ну-ка…

Ощущение такое, будто внутрь мускулов просунули обжигающе горячую проволоку: каждое движение отдается жгучей болью в запястье.

— Ну же: сжимаем — разжимаем! Раз-два! Раз-два!

Горячая проволока превращается в настоящий фитиль: вся моя рука — сплошная боль: восхитительная, живая боль. Живая.

Ну вот; моим пыткам приходит конец. Екатерина Великая собирает свои причиндалы, забрасывает меня назад в кресло, вытирает мне пот с лица.

— Она пропотела как следует, а это лишний раз доказывает, что дела идут на лад! — напоследок сообщает Иветте Катрин. — Ну, я пошла! До завтра!

Я остаюсь одна. Развлекаюсь, катая кресло по комнате; теперь это у меня получается куда лучше, чем прежде. Ибо я могу поднять руку и со всей силы нажать на кнопку — просто гениально. Кресло буквально бросается — то вперед, то назад.

Слышу, как у меня за спиной грустно вздыхает Иветта — и тут же чувствую себя чем-то вроде ребенка лет четырех от роду. Вокруг меня все рушится, гибнут целые семьи, а я вроде как расту, постепенно выкарабкиваясь из мрака. Да, я явно не вписываюсь в царящую вокруг меня атмосферу, но разве я виновата в этом? Неужели из-за всеобщих неурядиц я должна наложить себе запрет на радость и надежду?

12

Малыша Жориса похоронили. Очередная жертва отошла в мир иной. Еще один маленький гроб опустили в землю. При одной мысли об этом мне делается худо. И никто ничего даже не заподозрил!

На улице страшный ветер. Ощущение такое, будто там разрезвился какой-то гигант, шутки ради раскачивая деревья. Шум мокрых листьев кажется мне зловещим. Иветта ушла за покупками, предварительно поставив мне кассету с записью «Человека-зверя» Золя. Я очень люблю Золя и вполне довольна — невзирая на то, что в сложившихся обстоятельствах название книги звучит несколько удручающе. Кассета — подарок Гийома. Он принес ее на днях вечером. Я обрадовалась подарку. Хотя в голове у меня невольно мелькнула мысль о том, что он, вполне возможно, и есть убийца, а, стало быть, кассету с таким названием преподнес мне исключительно для того, чтобы надо мной поиздеваться. Но что такое вдруг? Надо же: запись оборвалась, причем на середине фразы! До чего же подобные вещи меня нервируют! Я ведь ничего не могу сделать сама, придется ждать возвращения Иветты. А, похоже, кто-то пришел! Нет, ошиблась. И что же такое вытворяет теперь магнитофон? Издает какие-то непонятные звуки. Гадкая машина. Ага: запись пошла снова.

«Это не было ни развлечением, ни игрой; это было необходимостью — ужасной необходимостью; их нужно было убивать, нужно было прижимать к себе крепко-крепко — до тех пор, пока они не перестанут дергаться, до тех пор, пока не угомонятся…»

Странно: что-то не припоминаю я такого у Золя…

«… внимательно вглядываться в толпу, чтобы выбрать в ней подходящие жертвы… представлять себе их маленькие нежные тела — такие нежные — тесно прижатыми к моему сердцу; слышать, как они кричат — в тот самый момент, когда жизнь покидает их, и они превращаются в жалкую кучку тряпья, делаясь совершенно неподвижными; как такое возможно, как может человек умереть? Быть теплым, гибким — и вдруг стать холодным и негнущимся? Неужели люди на самом деле умирают?..»

Что все это значит?

«… Как узнать, что происходит с ними на самом деле? А только так — устроившись здесь, в тихом, спокойном местечке, жить, как все, болтать с людьми о нескончаемых дождях или о хорошей погоде, исправно платить членские взносы в муниципальный клуб, регулярно подстригать газон возле своего дома и улыбаться, глядя на себя в зеркало, — улыбаться запятнанной кровью улыбкой, перебирая свои сокровища; бесценные сокровища, изъятые у маленьких моих ангелочков… Моих маленьких доноров…»

Господи! Да это же другая кассета! И голос совсем другой. Хрипловатый, глухой, ненастоящий какой-то; да — какой-то электронный голос; а то, о чем он вещает… Нет, это совершенно невозможно; и тем не менее…

«… Люди, конечно, скажут, что это — садизм, что мною движет ненависть; нет, я любила их всех. Хотела любить, держать в руках, крепко обнимая и прижимая к себе, но они почему-то всякий раз не хотят этого: отбиваются, пытаясь вырваться; они не понимают, что я-то как раз хочу помочь им обрести мир и покой…»

Нет! Я не желаю больше слушать! Кто сунул такую гадость в мой магнитофон?

«… Никто меня не понимает. Приходится все время прятаться. Прилежно катить коляску с этой несчастной Элизой Андриоли, думая о том, как сладостно было бы всадить ей в брюшную полость скальпель, погрузить в открытую рану руки, заранее зная, что она не сможет ни отбиваться, ни кричать; а потом — не торопясь, глядя, как рот ее постепенно наполняется кровью — вырвать ей сердце и увидеть, как она умрет — экая ирония, вот так: глядя слепыми глазами прямо в лицо своему убийце… Я ненавижу тебя, Элиза. Тех, других, я не ненавидела, нет, я любила их, любила так сильно; но тебя — тебя я ненавижу…»

Да остановите же кто-нибудь эту мерзость!

А кто вообще поставил кассету? Кто выключил Золя, чтобы заставить меня выслушать все это? Леденящая душу мысль пронзает мой мозг: он здесь, он здесь, где-то совсем рядом со мной, слушает собственные речи и беззвучно смеется — я уверена в этом; слушает, глядя на меня и сжимая в руках свой скальпель.

«… Да, именно так и нужно сделать — убить ее, освободиться от этого совершенно бесполезного создания; причинить ей страшные муки, как следует наказать ее за все…»

Но за что? Что я такого сделала? Голос на кассете умолк. Теперь я слышу лишь чье-то дыхание. На пленке или — в комнате? Не знаю; я не в силах уже ничего понимать, меня охватил жуткий страх, я… ну вот — опять… опять этот электронный голос…

«Привет. — Злавствуйте».

О нет; только не это, я не хочу этого слышать.

«Что ты тут делаешь? — Ежевику собилаю, для мамы. — Если хочешь, я тебе помогу… А знаешь, ты очень хорошенький… — Мне пола домой… — Подожди немного… побудь со мной… — Нет, мне надо идти, я и так уже слишком долго гуляю… — Иди ко мне! Я преподнесу тебе один маленький сюрприз. — Нет! — Подойди же ко мне, кому говорят — подойди! — Нет! А-а-а! А-а-а!»

Детский крик жутко звенит у меня в ушах; я больше не могу, не могу, остановите же это наконец! Пленка останавливается. Этот негодяй все записывал на магнитофон! Записывал все совершенные им убийства, а вечерами, должно быть, прокручивал записи у себя дома, дабы вновь пережить полученное им наслаждение! Это просто чудовище, его нужно убить, и… и в данный момент он находится здесь…

Чья-то рука ложится мне на предплечье. Теплая. Настоящая. Все это — отнюдь не сон; мое немое тело кричит от ужаса, да так, что создается впечатление, будто мои голосовые связки вот-вот порвутся; чья-то рука сжимает мне горло, затем я чувствую прикосновение еще чего-то — чего-то холодного, скальпель, Господи, это же — скальпель; он вонзается в мою плоть, мне больно; пожалуйста, кто-нибудь, помогите; скальпель опять вонзается в мое тело — я ощущаю нечто вроде ожога; пожалуйста, помогите, умоляю вас, помогите! Нет, какой негодяй — собрался живьем разрезать меня на кусочки; да я тебя убью, сволочь! Получи, негодяй, вот тебе — прямо в морду…

— Мадемуазель Андриоли? Вы дома?

Иссэр! Скорее же! Скорей!

— У вас открыта дверь, и никто не откликается, вот я и взял на себя смелость войти…

Да замолчи же ты и пошевеливайся, скорей сюда!

— А, вот вы где… Я хотел побеседовать с вами по поводу… Но что случилось?

Иссэр! Он здесь! Этот псих — здесь; должно быть, спрятался где-нибудь в уголке; будь осторожен — он вооружен! Почему я не могу говорить, черт возьми!

— Сейчас я вызову «скорую». Все будет хорошо.

Нет, ошибаешься, все будет совсем плохо: сначала он убьет тебя, потом — меня; разрежет меня на кусочки, а я и пикнуть даже не сумею — вот что он сейчас с нами сделает, как прежде — с детьми… Я чувствую, что по щекам у меня уже катятся слезы — слезы ярости и страха.

— Не плачьте, теперь все будет хорошо, вот-вот приедет «скорая». Вам известно, кто с вами это сделал?

Мой палец остается недвижим. Как же сказать ему о том, что убийца все еще здесь… если, конечно, он не спрятался за дверью и не улизнул в тот самый момент, когда Иссэр переключил все свое внимание на меня… Если бы только…

Внезапно я ощущаю, что по руке у меня медленно стекает что-то теплое.

— Постарайтесь поменьше шевелиться. Отвечая на вопросы, вам достаточно будет только чуть-чуть приподнять палец. Вы сидели тут одна?

Я приподнимаю палец.

Кассета. Он непременно должен прослушать ее. Невзирая на боль, я поднимаю руку и пытаюсь ткнуть пальцем в сторону магнитофона.

— Тихо, вам нельзя шевелиться… Что вы имеете в виду? Что-то из мебели?

Я опускаю руку.

— Нет, мебель тут явно ни при чем. Стена? Ваза? Картина? Стереосистема?

Я приподнимаю палец.

— Что-то там, внутри?

Я приподнимаю палец.

Слышно, как он подходит к магнитофону, осматривает его.

— Внутри пусто, здесь только кассета с записью «Человека-зверя», но она лежит возле магнитофона.

Значит, этот негодяй вынул ее еще до прихода Иссэра! Где-то вдали, постепенно нарастая, раздается звук сирены «скорой помощи»; меня охватывает слабость, мне холодно. Иссэр дружески обнимает меня одной рукой за плечи; от него пахнет одеколоном.

— Вот и «скорая» приехала. Они быстро приведут вас в порядок, не унывайте…

И с чего бы мне вдруг, спрашивается, унывать?

Шум шагов, какие-то голоса; меня кладут на носилки, поднимают и несут; немного кружится голова и очень холодно — неужели я потеряла много крови? Захлопываются дверцы машины, мне что-то говорят, потом делают укол. В ушах у меня звучит спокойный голос Иссэра: «Не унывайте…»

Просыпаюсь я уже на кровати. В лежачем положении. Вокруг довольно тихо, лишь слева от меня раздается какой-то тихий гул. Пахнет цветами. На миг в голове проносится жуткая мысль о том, что я лежу в гробу, в траурном зале для прощания с умершими; затем я окончательно прихожу в себя. Должно быть, это — больница. Правая рука почему-то кажется мне очень тяжелой. Вытянутая вдоль тела, она лежит поверх одеяла. Левая согнута в локте и покоится у меня на груди. Только бы она не утратила своей способности двигаться… Я пытаюсь ее приподнять — получается, однако это движение тут же чудовищной болью отдается во всем теле. Слышно, как открывается дверь.

— Тихо, тихо, не шевелитесь! Вам только что наложили швы!

Голос женский, не слишком молоденький — ей, пожалуй, где-то около сорока; разумеется — медсестра.

— На правой руке у вас был десятисантиметровый порез, довольно глубокий; на левом предплечье — множественные порезы, полученные вами, судя по всему, в тот самый момент, когда вы его ударили.

Ударила? Я кого-то ударила?

— А с бедром и вовсе почти порядок: рана совсем неглубокая, так что и беспокоиться не о чем. У вас даже шрамов не останется.

Неужели я смогла ударить его? В палату входит кто-то еще.

— Ну и напугали же вы нас!

Инспектор Гассен. Он устраивается где-то совсем рядом: я чувствую запах чего-то кожаного.

— Ну так что же все-таки произошло?

Он что — вообразил, что коль скоро я драться научилась, то и говорить уже могу? Однако инспектор тут же продолжает?

— Ваша Иветта упала в обморок, когда ей сообщили о происшедшем. Она возвращалась с покупками и вдруг увидела отъезжавшую от дома «скорую»… Теперь уже все в порядке — она здесь, ждет, когда ей разрешат повидаться с вами. А еще пришли ваши друзья — чета Фанстанов. А что касается расследования случившегося, то оно идет своим чередом. Эксперты из нашей лаборатории исследовали чуть ли не каждый сантиметр вашей гостиной. Результаты будут известны завтра. Этот тип говорил вам что-нибудь?

Можно сказать, что и говорил — да вот как объяснить?

Я приподнимаю руку.

— И сказал, чего он хочет?

Я опять приподнимаю руку.

— Он хотел… он пытался совершить над вами насилие как над женщиной?

Моя рука остается неподвижной. Внезапно до меня доходит, что все случившееся он считает самым банальным нападением, ни в коей мере не связанным с убийствами детей. Может быть, даже и сам Иссэр не понял, в чем тут дело. В результате они дружно сочтут это за работу какого-то неизвестного любителя нападать на одиноких женщин — только и всего. Как бы там ни было, но я все равно не смогу дать им прослушать ту кассету, на которой он записал… Стоит мне лишь подумать о ней, как в желудке начинаются какие-то спазмы. Что? Что он такое сказал?

— … позволить вам наконец отдохнуть. Я непременно загляну к вам еще раз завтра.

А Иссэр? Он-то куда подевался? Я хочу, чтобы пришел он: лишь он один способен понять во всем этом хоть что-то!

Но Гассен, разумеется, спокойненько уходит, так и не услышав моей беззвучной просьбы.

— Элиза! Малышка моя!

Иветта! Я знаю, что она плачет.

— О Господи, до чего же я испугалась! Думала, что и вам уже конец пришел!

Я тоже, Иветта.

— И все по моей вине: хоть и была уверена, что как следует заперла дверь на ключ, да, видно, совсем уже старая стала, — лепечет она, то и дело шмыгая носом.

Да он все равно бы влез в наш дом. Бедная Иветта! Мне страшно хочется обнять ее и утешить.

— Счастье еще, что вы снова научились орудовать хоть одной рукой. Явись он на неделю раньше — непременно бы вас убил. Полиция нашла этот проклятый нож на полу; должно быть, вы так хорошо съездили ему по морде, что он даже выронил его…

Медсестра, помнится, тоже сказала, что я его ударила. Да, теперь смутно припоминаю: меня буквально захлестнул гнев, и возникло такое ощущение, будто я кого-то бью изо всех сил…

— Полиция надеется, что вы тоже сумели поранить его до крови. Они взяли образцы крови везде, где она была, все обсыпали специальным порошком, чтобы найти отпечатки пальцев — ну прямо как в кино. Поль с Элен тоже пришли навестить вас, но медсестра не хочет их пускать. Говорит, что вы нуждаетесь в отдыхе — из-за перенесенного шока: давление у вас сильно упало, вы были совсем бледной… Ох, до чего же я рада, что в конечном счете все оказалось не так уж и страшно…

В порыве чувств она склоняется надо мной и звонко целует меня в обе щеки. Неужели я плачу? Не исключено: щеки у меня почему-то мокрые.

— А теперь — отдохните как следует; я зайду завтра утром! — произносит Иветта, уходя.

Я втягиваю носом воздух. Цветы, должно быть, принесла она. Или Фанстаны? А может быть — Гийом? Гийом… Ведь это он принес мне кассету с записью Золя. Может, в нее был просто вклеен тот кусок… Нет, ерунда: ведь Иссэр видел ее. Впрочем, это ни о чем не говорит — видеть-то видел, да не прослушал… Черт, опять меня разобрало: снова все эти мысли — как белка в колесе. Боль в руке потихоньку отпускает. Значит, они нашли на полу нож — тем лучше; искренне надеюсь, что мне удалось сломать этому мерзавцу нос, надеюсь, что я сделала ему очень больно — как и он мне; о, если бы я только могла, я бы его просто… Как бы там ни было, но в качестве терапевтического средства испуг, похоже, имеет колоссальный успех! Если при каждой попытке меня убить будет восстанавливаться хоть одна из утраченных мною способностей, я определенно потребую, чтобы глухими ночами меня прогуливали в самых опасных местах.

Он приготовил эту запись специально для меня — значит, ему было нужно, чтобы я непременно ее прослушала. Он хотел напугать меня до смерти — значит, он очень любит пугать свои жертвы. Подобная жестокость и одна только мысль о том, что он записал все свои убийства на пленку… да неужели человеческое существо способно на такое? Наверное, вы скажете мне на это, что нацисты, между прочим, спокойно снимали на кинопленку свои злодеяния в концлагерях… Быть может, единожды преодолев какой-то определенный барьер, человек становится способен на что угодно… Наверное, он изменил свой голос с помощью одного из тех приспособлений, которые можно теперь заказать по почте; в свое время я видела, как их рекламировали по телевизору: какой-то парень, радостно улыбаясь, говорил по телефону, приставив к трубке этакую маленькую штучку: «Удивите ваших друзей, использовав модификатор голоса, — узнать вас не сможет даже родная мама». Я еще тогда подумала, что такого рода изобретения способны осчастливить разве что каких-нибудь телефонных маньяков — любителей запугивать мирных граждан.

Хочется спать. Должно быть, мне вкололи снотворное. Похоже, я уже засыпаю. Уж здесь-то я — в полной безопасности. Здесь ничего дурного со мной не произойдет. Ведь это — больница.

— Элиза! Проснитесь же наконец, Элиза!

У-у-у, что еще такое?

— Слушайте меня внимательно!

Внезапно я осознаю, что действительно проснулась на все сто процентов. Это — Иссэр. Склонившись надо мной, он крепко держит меня за плечи.

— У меня мало времени. Проведенные в лаборатории анализы оказались безрезультатными: в вашей гостиной обнаружены лишь отпечатки пальцев Иветты, Гийома и четы Фанстанов. А на ноже — вообще никаких отпечатков… Кстати говоря, это был очень остро отточенный «Лагиоль».[6] Вся обнаруженная кровь — ваша. Напавший на вас человек наверняка был в перчатках.

Как и вы в данный момент. Сквозь тонкую ткань больничной рубашки я четко ощущаю грубую кожу ваших перчаток.

— Мы в полном тупике. Никто не желает даже допустить мысль о том, что нападение на вас имеет непосредственную связь с убийством детишек. Все предпочитают придерживаться той версии, согласно которой предыдущие преступления были совершены Стефаном Мигуэном. А следовательно, подлинный убийца может спокойно творить все, что ему вздумается. Легально я уже не могу разыскивать его. Так уж сложились обстоятельства. Поэтому слушайте меня внимательно: теперь я буду действовать иначе, однако не стоит беспокоиться по данному поводу — обещаю вам, что буду постоянно за вами присматривать.

Но что он такое плетет? В партизаны решил податься, что ли, спрятавшись в местных кустах?

— И вы и я точно знаем одно: это очень близкий вам человек. Вам и Виржини. И он совсем рядом — я знаю это; я чувствую, что напал на его след и буквально на пятки ему наступаю; поэтому-то он и впадает в такую ярость, теряя над собой контроль: ему страшно. Я просто ощущаю уже запах его страха.

Так; похоже, и у этого уже, как говорится, «крыша поехала»… Опомнитесь, Иссэр, вы же просто воплощение логики!

— Знаете, почему любая тайна всегда всплывает наружу? Да потому, что не бывает замочной скважины, к которой нет ключа, как и не бывает ключа, к которому не нашлось бы замочной скважины. А чтобы придумать какую-нибудь загадку, совершенно необходимо иметь разгадку к ней, иначе весь смысл теряется. Достаточно знать это — и любой страх сразу же улетучится.

Из того, что он говорит, я не понимаю ровным счетом ничего.

— Вам известна легенда об Изиде и Озирисе?

Изида и Озирис? Древний Египет времен фараонов? И я должна еще что-то помнить — вот так, едва успев проснуться?

Иссэр поднимается с места.

— Пока, Элиза.

Легкий сквозняк пробегает по палате — и все. Комиссар растворился в воздухе. Наверное, он превратился в летучую мышь и теперь парит в предрассветном небе. Интересно, который час? Вокруг так тихо.

Внезапно отворяется дверь. Звук шагов. Я замираю, затаив дыхание. Кто-то склоняется надо мной, поправляет простыни; я поднимаю руку.

— А, да вы проснулись? Это никуда не годится, нужно спать: сейчас еще только три часа ночи! И не беспокойтесь ни о чем, я заглядываю сюда каждый час.

Медсестра почти бесшумно уходит.

Три часа ночи. Иссэр в моей больничной палате — в три часа ночи. Может, у меня слуховые галлюцинации? При этом он называет меня просто по имени и несет какую-то околесицу. Может, он наркоман? Или мое поистине роковое очарование лишает рассудка всех мужчин подряд? Изида и Озирис… Насколько я помню, Озирис был убит и расчленен, а Изида пыталась вновь его воссоздать, разыскивая разбросанные чуть ли не по всему свету части его тела, дабы потом вернуть его к жизни. Что-то не усматриваю никакой связи с убийствами, совершенными здесь, в Буасси-ле-Коломб, да еще в нашем-то двадцатом веке… Силы Небесные! А куски! Глаза, волосы, кисти рук, сердце… но кого же он хочет воссоздать? Рено? Поль лишился рассудка после убийства Рено и теперь пытается собрать его по частям? Но первое убийство случилось еще до гибели Рено! Нет, эта египетская история, определенно, все только еще больше запутывает.

И при чем тут я? На меня-то ему зачем нападать? Какая может существовать связь между мной и убитыми детьми? Или здесь орудуют два убийцы? Два маньяка в одном городе, да еще таком маленьком?

«Нужно спать» — хорошо ей так говорить, этой славной женщине: не к ней же среди ночи являются полностью свихнувшиеся комиссары полиции, вдобавок в тот момент, когда и суток еще не прошло с тех пор, как ее кромсали ножом… Вместо того чтобы так вот «шутить», ей бы следовало вколоть мне какой-нибудь хорошенький укольчик, от которого сразу же засыпают… засыпают, не чувствуя больше ничего… Когда я была маленькой и мне никак не удавалось уснуть, я представляла себе резиновый мячик: как он прыгает по коридору, потом — вниз по лестнице; я мысленно провожала его взглядом и невольно пускалась вслед за ним, постепенно соскальзывая в сон… сон…

Страшно болит голова. Я лежу в постели; сиделка только что умыла меня, подсунула под меня судно, сменила повязки. Она сказала, что на улице пасмурно и очень холодно. Раны мои, похоже, зарубцовываются совсем неплохо. Этот негодяй раскроил мне всю правую руку и правое бедро — неплохо раскроил: раны в добрый сантиметр глубиной. А на левом предплечье — том самом, которым я с размаху ударила его в лицо, — лишь небольшие царапины: тут он меня толком поранить просто не успел. Вообще-то боли в конечностях я совсем не испытываю: наверное, мне дают успокоительные средства.

Интересно: какого дьявола Иссэр вдруг ворвался ко мне в палату посреди ночи? Это здорово напоминает тот телефонный звонок Стефана — когда он внезапно объявил, что вынужден сбежать. Медсестра спрашивает, не включить ли телевизор; я поднимаю руку — хочется отвлечься от своих мыслей. Она долго переключает каналы — до тех пор, пока я не делаю выбор: научно-популярная передача, предназначенная для молодежи. Так, по меньшей мере, я получу хотя бы шанс узнать об этом мире что-то новое. С полчаса я внимательнейшим образом слушаю передачу, затем дверь в палату отворяется.

— Элиза! Ну, как у вас дела?

Иветта. Я поднимаю руку. Тут — откуда-то из-за ее спины — раздается еще один голос:

— Здравствуйте, Элиза.

Элен.

— Тебе уже лучше?

Виржини.

— Потише, Виржини, Лиз еще очень слаба.

Поль. Они пришли сюда — все трое. Паршивцы поганые. Господи, ну почему я вдруг награждаю их такими эпитетами? Понятия не имею: само собой как-то получилось.

— До чего же вы нас напугали! — говорит Элен.

— Тебе очень больно? — спрашивает Виржини.

— Довольно милая палата, здесь очень спокойно, — произносит Поль; по всей вероятности, он сейчас неловко переминается с ноги на ногу — так почему-то делают все мужчины, навещая кого-нибудь в больнице.

Я поднимаю руку — на всякий случай, дабы успокоить всех сразу.

— Я сказала инспектору Гассену, будто абсолютно уверена в том, что заперла дверь на ключ, а потом вспомнила, что меня в этот момент отвлек звук упавшей с дерева ветки… Вы же знаете, как дурно действует на меня такой сумасшедший ветер, — виноватым голосом замечает Иветта.

— А комиссар умер, — внезапно объявляет Виржини.

На какой-то миг у меня перестает биться сердце в груди.

— Виржини! — разгневанно одергивает ее Поль.

Иссэр мертв?

— Он скончался от сердечного приступа, вчера, около девяти вечера, в своей парижской квартире, — разбивая повисшую в палате напряженную тишину, поясняет Элен. — Об этом сегодня утром нам сообщил инспектор Гассен. Впрочем, с комиссаром мы встречались не так уж и часто — раза два или, может быть, три…

Все мое тело — с головы до пят — мгновенно леденеет. Если комиссар Иссэр скончался вчера около девяти вечера в своей парижской квартире, то кто же разговаривал здесь со мной в три часа ночи? Или мне все это приснилось?

— Следует заметить, что он вообще-то выглядел не очень здоровым человеком… — добавляет Поль. — К тому же было очевидно, что он слишком много пьет…

Иссэр? Но от него никогда не пахло спиртным… Интересно: что за люди сейчас со мной разговаривают? Они вполне реальны или так — очередная галлюцинация? Да и сама-то я — реальное существо? Моя рука судорожно сжимает простыню. Похоже, простыня вполне реальная. Моя рука. Она сжимает простыню. И я чувствую, как крепко сжата в ней эта простыня. Просто фантастика.

— Смотрите-ка: Элиза сумела сжать руку! — раздается ликующий голос Виржини.

— Нужно немедленно сообщить об этом Рэйбо. Сестра!

Иветта — в крайнем волнении — выбегает из палаты.

— Мне очень жаль комиссара, но в любом случае, по словам Гассена, работать ему оставалось совсем недолго. Через несколько месяцев он должен был уйти на пенсию. И, честно говоря, у меня сложилось такое впечатление, будто Гассена не совсем удовлетворяла его работа: похоже, он считает, что комиссар, как говорится, уже несколько «утратил хватку».

Иссэр? Тогда, выходит, ему было где-то под шестьдесят? И это с таким-то молодым голосом?

— Я велела медсестре как можно скорее сообщить о происшедшем доктору Рэйбо. Все эти ужасные истории совершенно выбивают всех нас из колеи, — тихо и грустно произносит Иветта. — Теперь еще и комиссар…

Такое впечатление, будто над нами нависло какое-то проклятие!

— Ну, вряд ли стоит сгущать краски; все образуется, иначе и быть не может; после полосы несчастий и злоключений всегда наступает некий поворотный момент, и все идет к лучшему, — заявляет Поль; в голосе у него явно звучат покровительственные нотки. — К тому же комиссар — совсем другое дело: в таком-то возрасте… Это вполне естественно — должно быть, работа вконец измотала его.

— И правда: усы у него были совсем желтые — он, наверное, к тому же еще и курил слишком много, — соглашается Иветта.

Но от него никогда не пахло табаком. Это совершенно невозможно. Они определенно говорят не об Иссэре, а о ком-то другом.

Я поднимаю руку.

— Да, Элиза? Вы хотите нам что-то сказать? — спрашивает Поль.

Я сжимаю и разжимаю кулак, размахивая при этом рукой. Я хочу карандаш! Бумагу и карандаш. Моя рука — непреклонная в своем движении, словно само правосудие — вдруг наталкивается на какие-то штуки, которые со страшным грохотом опрокидываются.

— Осторожнее! Лиз!

Звон разбитого стекла. Перешептывание посетителей: «Впала в нервное состояние… не следовало ей рассказывать о комиссаре… нужно позвать медсестру…»

Вот-вот: позовите ее, да поскорей! Черт возьми, но должна же я как-то понять, что такое происходит!

Появляется медсестра; что-то убирает, вытирает и делает мне укол.

— Вам нужно быть поосторожнее. Нельзя возбуждаться до такой степени.

В ее голосе я отчетливо слышу скрытую угрозу: «Иначе мы вынуждены будем вколоть вам хорошенькую дозу успокоительных».

— А теперь уходите; я полагаю, что ей необходимо побыть одной — она явно нуждается в отдыхе.

И они уходят — молча, словно на похоронах. Рука у меня болит. Я еще пару раз сжимаю и разжимаю кисть левой руки. Представляя себе, что сжимаю в ней шею того мерзавца, который искромсал меня ножом; на душе становится немножко легче. Если эта проклятая рука сумела бы удержать карандаш, я наконец обрела бы возможность по-настоящему общаться с людьми. Внезапно на меня накатывает усталость — наверняка укол подействовал… Чувствую, как невольно расслабляюсь, проваливаясь в сон…

Я просыпаюсь, снова засыпаю; мне снятся какие-то кошмары, от которых тело покрывается холодным потом; в результате, похоже, получаю дополнительную дозу транквилизаторов: судя по всему я уже дня два словно ватой окутана — все звуки доносятся до меня приглушенно, словно издалека. Смутно слышу, как чей-то голос произносит:

— Вам прислали посылку.

Посылку? Я не могу ее открыть, я слишком устала; интересно, который час? Ночь сейчас или день? Мне холодно. Мне жарко. Я хочу проснуться, пошевелить ногами, почесать пятку. Я хочу побегать! Чувствую себя абсолютно тупой. Хочется спать. Спать, и не видеть никаких снов. Спать.

Сегодня голова у меня более ясная. Я не сплю и веду себя очень спокойно: руку приподнимаю лишь в тех случаях, когда ко мне обращаются с вопросами, — и это, похоже, приносит положительный результат. Мне дают попить — много-много воды; меня усаживают в постели — с помощью подушек и специального ремня. Проделывают все необходимые процедуры против образования пролежней — к ним я давно привыкла и совершенно спокойно их терплю; по команде сжимаю и разжимаю ладонь, поднимаю руку. Меня ласково хвалят и наконец оставляют в покое. А я, собственно, тут же вновь погружаюсь в свои мрачные мысли.

Иссэр. Иссэр умер. Совершенно исключено. Ибо не мог он тут разговаривать со мной, будучи уже мертвым. В противном случае Виржини абсолютно права: мертвые бродят вокруг нас, внимательно за нами следя. И все умершие дети столпились сейчас возле моей постели, глядя на меня пустыми глазницами… И Бенуа — с перерезанным горлом… Он смеется надо мной; все они смеются… И Иссэр — длинный мертвец с длинными, как у пианиста, пальцами и мягким голосом. Нет, такое невозможно. Карандаш. Если бы только у меня был карандаш…

— Хотите, я открою ее?

Эта идиотка-медсестра напугала меня чуть ли не до смерти! Я ведь совсем отключилась от действительности, уйдя в свои мысли. Но о чем это она?

— Вам прислали посылку; хотите, я открою ее?

Значит, то был не сон? Посылка — мне? Какие-нибудь лакомства, присланные дядюшкой? Я поднимаю руку — в знак согласия.

— Секундочку… И почему они вечно лепят на посылки столько скотча…

Хруст разворачиваемой бумаги.

— Ну вот. Здесь у нас… что еще такое? Ага — мужские очки в толстой роговой оправе, пара черных кожаных перчаток, а это… желтые усы — накладные, разумеется, и еще какая-то непонятная штуковина — ах да, ну конечно: парик; парик из желтовато-седых волос. Довольно странная посылка, но вам, надо полагать, известно, что все это значит…

Да нет, малышка, — я понятия не имею о том, что все это значит. Как-то не посылали мне до сих пор подобных штук — я ведь не самый большой любитель розыгрышей. Может, просто какой-то клоун ошибся адресом, отправляя посылку? Клоун. Желтые усы. Черные перчатки. Иссэр! Боже мой, Иссэр был ненастоящим! Фальшивый комиссар целых четыре месяца совершенно безнаказанно шлялся по городу! Так вот, значит, почему он явился ко мне среди ночи сообщить о том, что исчезает! По той простой причине, что настоящий комиссар Иссэр умер! Лишив его тем самым возможности и дальше навещать меня время от времени. Но тогда… кто же он, этот фальшивый Иссэр? Как ему удавалось быть в курсе всех подробностей происходящего? И я-то ему зачем была так нужна?

— Ну — пока; я вас оставлю ненадолго.

Ладно, до скорого. В голову мне вдруг приходит одна — более чем неприятная — мысль. Иссэр явился именно в тот момент, когда этот гнусный тип кромсал меня ножом. Причем я не слышала, как Иссэр вошел в дом. А вдруг… вдруг именно он и развлекался все эти четыре месяца, играя со мной, словно кошка с мышью?

Но как предупредить остальных? Как растолковать им все это?

Однако если Иссэр — убийца, зачем ему тогда было являться ко мне среди ночи? И почему он не воспользовался столь подходящим случаем, чтобы меня убить?

Довольно, хватит — надоели мне эти бесконечные вопросы! Хотелось бы наконец получить на них ответы!

Я чувствую, как от бессилия, от сознания собственной неполноценности на глазах у меня выступают слезы. Пальцы левой руки яростно вцепляются в простыню.

— Ну, Элиза? Похоже, дела у нас с каждым днем идут все лучше и лучше!

Рэйбо.

— Но это просто великолепно! Никогда бы не поверил, что…

Тут он умолкает — якобы вдруг закашлявшись.

— Я договорился о консультации с нейрохирургом на следующей неделе. Слишком уж обольщаться, конечно, не стоит: не исключено, что ваш организм остановится на достигнутом, но ведь и это уже совсем неплохо, не так ли?

Потрясающе. Уверена, что ты был бы страшно рад подобному обороту событий.

— Ну что ж, а пока — отдыхайте как следует; я непременно загляну к вам еще и завтра.

Хоп — и его уже здесь нет: ушел.

— Здравствуйте.

Гассен!

— Я побеспокою вас совсем ненадолго. Полагаю, что относительно комиссара вы уже в курсе…

Я поднимаю руку. Если бы ты только знал, мальчик мой, до какой степени я в курсе!

— Может быть, вам знаком тот нож, который был обнаружен на месте преступления? Нож типа «Лагиоль» с желтой черепаховой ручкой и лезвием сантиметров десять длиной — довольно изящная штуковина; это не напоминает вам ни о чем?

Я замираю в раздумье. Нет. Вертится что-то в голове — что-то довольно смутное — но что? У дядюшки есть «Лагиоль», однако ручка у него — темного дерева. Но тот, о котором он говорит… Моя рука так и остается лежать на постели.

— Жаль. Это непременно вывело бы нас на владельца… Тот тип, что напал на вас, должно быть, следил за домом из сада; он видел, как мадам Ользински ушла, и решил воспользоваться ее отсутствием. Судя по всему, тот факт, что вы оказались способны поднять на него руку, явился для него полной неожиданностью, и он сбежал, даже не помышляя довести свой замысел до конца. Однако во всем этом есть один совершенно непонятный момент. Кто же вызвал «скорую»? Врачи и санитары утверждают, что когда они прибыли на место происшествия, с вами был какой-то мужчина: ростом примерно метр восемьдесят пять, очень худой, волосы и глаза — черные.

Иссэр! Настоящий! Безо всяких париков и усов!

— Этот человек сказал им, что останется в доме дожидаться полицию. Больше никто о нем даже ничего не слышал. Вам известно, о ком идет речь?

Да, конечно. Но как мне поступить в этой ситуации? Я поднимаю руку и слегка отвожу ее в сторону.

— Хм… Постойте-ка… Вы хотите мне что-то показать?

Я снова поднимаю руку.

— О'кей, но что именно? Оно находится здесь, в палате?

Я опять поднимаю руку и вновь отвожу ее в сторону.

— Ммм… Коробка — это там?

Я поднимаю руку. Душа моя просто ликует. Слышно, как инспектор проходит в другой конец палаты, роется в коробке.

— Черт побери! Это еще что за штуки! Можно подумать, будто… Вот дьявол, но это же совершенно невозможно…

Да нет, миленький мой, очень даже возможно. Слышно, как он что-то достает, затем раздается электронный сигнал — должно быть, радиотелефон.

— Алло, это Гассен. Позови-ка Мендозу, да поскорей. По какому еще маленькому делу отлучился?! Я его никуда не посылал… А… Ну, коли так, ладно — подожду.

Мы ждем в гробовой тишине; инспектор нервно барабанит пальцами по спинке кровати.

— Мендоза?.. Слушай, мне, честно говоря, на это наплевать: я тут кое-что похлеще нашел… Я сейчас в больнице, у Андриоли… Да, именно. Ну так вот: как ты помнишь, «скорую» вызвал некий неизвестный субъект. Слушай дальше: у нее тут лежит посылка, доставленная… погоди-ка, сейчас посмотрю, кем… «Срочные почтовые отправления, площадь Тьер, 25, Сент-Амбуаз»; а в посылке — парик, усы и очки в роговой оправе. И знаешь, что интересно? Это те самые очки, что носил наш шеф! И те же усы… да нет, мне совсем не до шуток. Ты сейчас быстренько пошлешь кого-нибудь в эти «Срочные почтовые отправления», понял?.. Нет, она никак не могла этого знать, она ведь слепая… Что? Да никто его толком не знал, комиссар полиции — это тебе не кинозвезда какая-нибудь. Тут было достаточно и весьма приблизительного сходства. О'кей, пока!

Прежде чем заговорить со мной, инспектор выдерживает паузу.

— Простите, мне необходимо было сообщить о находке своим коллегам. Посылку вам принесла медсестра?

Я поднимаю руку.

— Все же это просто невероятно! И надо было такому случиться именно со мной — со смеху помереть можно! Теперь я, разумеется, стану всеобщим посмешищем в участке; вы понимаете: это же не выдерживает никакой критики!

Он умолкает, затем — явно пребывая в крайней ярости, но сдерживая себя, — прочищает горло.

— Ну что ж, так или иначе, однако мне пора; коробку я забираю с собой. Непременно пришлю сюда полицейского — он будет охранять вашу палату: никогда нельзя заранее знать, что может случиться.

Ага — теперь, похоже, до него доходит наконец, что речь идет не о каком-то случайном нападении.

— Я буду сообщать вам о ходе расследования.

Инспектор выходит, слышно, как в коридоре он весьма сухим тоном что-то разъясняет медсестре.

Мог ли тот человек, что выдавал себя за Иссэра, убивать детей? Мне очень нравился его голос, интонации, которые в нем звучали. Так неужели же я не почувствовала бы ничего подозрительного?.. О нет, ни за что не стану больше предаваться подобным мыслям — этим можно заниматься до бесконечности. Теперь расследование наверняка сдвинется с мертвой точки и пойдет наконец как положено.

Высокий, темноволосый. Почти таким я его себе и представляла. Возможно, я не так уж сильно ошибаюсь, мысленно рисуя портреты людей по их голосам.

Больше ко мне нынче утром никто не приходит. Какое-то затишье. Я совершенно спокойна. И погружаюсь в мечты. Представляю себя на Карибских островах — лежу, растянувшись во весь рост на мягком, нежном песочке, ощущаю жаркие солнечные лучи на своей загорелой коже, слушаю, как волны лениво набегают на берег и откатываются прочь. Где-то вдали, посреди моря, маячит белый парус; ноздри ласкает запах жареного лангуста… О! Закажу-ка я себе стаканчик чего-нибудь стабилизирующего. Алле-гоп! В левой руке — как следует охлажденный стаканчик со смесью фруктовых соков, в правой — детективный роман; хорошо… Обжигающий полуденный зной; послеобеденный отдых — и все это далеко-далеко от серых предместий Парижа, где беспрестанно, словно муравьи, снуют туда-сюда полчища безумных человечков, в головах у которых таится тьма поистине ужасных вопросов и совершенно чудовищных ответов на них… Хочу навсегда остаться на Карибах!

Только вот беда: ничего из этого не выходит. Солнце вовсе не греет меня. Никакого плеска волн — я слышу лишь тихий звук какого-то аппарата, стоящего на ночном столике, а вместо охлажденного сока получаю немного теплой воды — в дополнение к трем таблеткам, которые мне приходится глотать каждые два часа.

Раз уж остаться на Карибах мне не дано, я вновь возвращаюсь к своим бесконечным размышлениям: а вдруг Жан Гийом принес мне кассету, куда уже был вклеен тот ужасный кусок? В таком случае убийца — он. Только никак не могу понять: при чем здесь я? Комиссар Иссэр был фальшивым комиссаром. Как же так вышло, что настоящий комиссар ни разу меня не посетил? По-видимому, с его точки зрения моя персона не представляла собой ни малейшего интереса для следствия. И только лже-Иссэр усматривал некую связь между мной, Виржини и убийствами. Тогда сам собой возникает вопрос: а зачем ему вообще понадобилось выдавать себя за Иссэра? Кто же он такой на самом деле, этот тип? Или — убийца собственной персоной, или… или кто? Какой-нибудь журналист, забредший в наши места в поисках сенсационного материала? Частный детектив, нанятый родственниками одной из жертв? Ясно одно: убийца никак не может быть одновременно и Жаном Гийомом и Иссэром. Вот если бы хоть кто-то удосужился прослушать ту проклятую кассету… Но с какой стати инспектору Гассену подозревать, что на ней может быть записано нечто совершенно ненормальное? Ведь убийца во всех своих действиях по отношению ко мне опирается на одну простую, но не подлежащую сомнениям истину: я никому не способна что-либо сообщить по собственной инициативе. А если вдруг ко мне вернется дар речи? Или я хотя бы научусь писать? Тогда он вынужден будет убить меня, ибо все те маленькие факты, о которых я могу поведать, непременно погубят его. Вывод прост: мне следует до предела сконцентрироваться и все свое время посвятить упражнениям по разработке двигательных способностей пальцев на левой руке.

13

Медсестра заканчивает меня расчесывать, приводя в порядок основательно спутавшиеся волосы. Несколько болезненная процедура. Затем она проверяет, все ли на мне в порядке, застегнут ли как следует жилет. Довольно симпатичная особа; зовут ее Ясмина — это она сообщила, меняя мне повязки. Так что теперь мне известно, что отец ее — родом из Алжира, а мать родилась во Франции, в департаменте Па-де-Кале. А еще я знаю, что она завалила экзамены на степень бакалавра из-за семейных неурядиц: ее мать — алкоголичка. Ясмина решила стать медсестрой — для того чтобы посвятить себя людям, попытаться им как-то помочь; однако платят здесь сущие гроши — местным профсоюзам следовало бы действовать поактивнее. Она — брюнетка с длинными вьющимися волосами; у нее есть приятель, его зовут Людовик — он тоже работает в больнице. Не знаю почему, но стоит только кому-либо остаться со мной наедине, как он тут же начинает откровенничать. Должно быть, я невольно напоминаю людям детство: вот так разговаривать можно, наверное, лишь одевая и причесывая любимую куклу…

— Ну вот; теперь вы красивее всех на свете! — объявляет Ясмина, усаживая меня в инвалидную коляску. — Уже десять — значит, они вот-вот придут. Надеюсь, к нам вы больше не попадете — разве что в глубокой старости!

Я тоже. Хотя мое недолгое пребывание в больнице было не таким уж и неприятным… во-первых, я отдохнула как следует, несмотря на все постоянно грызущие меня вопросы, во-вторых — сознание того, что у дверей постоянно дежурит полицейский, здорово успокаивает. Успокаивали меня здесь, правда, еще и транквилизаторами: меня ими теперь пичкают беспрестанно — ну что за мерзкое у них пристрастие к этому зелью — я вынуждена дрыхнуть три четверти суток!

Шаги в коридоре; дверь отворяется.

— А вы совсем неплохо выглядите! — восклицает Иветта, обнимая меня. — Поль ждет нас внизу. До свидания, мадемуазель, и спасибо за все!

— Не за что! До свидания, Элиза!

В знак прощания я поднимаю руку и трижды подряд сжимаю и разжимаю пальцы — что, по-моему, вполне может сойти за довольно сносное дружеское «до свидания».

Иветта берется за кресло и катит меня к лифту, по пути рассказывая последние новости. Я начинаю чувствовать себя чем-то вроде гоночного автомобиля, после короткого отдыха выруливающего на очередной этап соревнований.

— Ох, бедняжка моя, за это время столько всего случилось! Во-первых, инспектор Гассен обнаружил, что комиссар Иссэр не был настоящим комиссаром — вы можете себе такое представить? Все это время мы имели дело с каким-то самозванцем! Жан поменял в доме все замки, а я велела еще поставить задвижку на окно в ванной. В наше время уже нигде нельзя чувствовать себя в полной безопасности: это надо же — фальшивый комиссар! Не исключено даже, что именно он на вас и напал; или поубивал ни за что ни про что всех этих несчастных детишек! Инспектор Гассен сказал мне, что они уже вышли на след преступника: судя по всему, он оставил отпечаток пальца на кассете… и знаете, на какой? На той самой, которую принес вам Жан.

Лифт, чуть вздрогнув, останавливается, Иветта вывозит меня оттуда, и мы оказываемся в холле, среди людей: пахнет больницей, то и дело раздаются телефонные звонки. Отпечаток пальца. Лже-Иссэр оставил на кассете отпечаток пальца… Он что, был настолько взволнован? Или это фальшивый отпечаток, специально на ней оставленный? Тут возможно все что угодно. В любом случае ясно одно: сама кассета не содержит в себе ничего ненормального: Гассен наверняка прослушал ее.

— Здравствуйте, Лиз! Выглядите вы просто прекрасно!

Поль. Я приподнимаю руку. Меня грузят в машину, дверца захлопывается. Поехали.

Вот мы и дома.

Въезжаю я в свое жилище не без некоторой доли страха. Оно теперь кажется мне каким-то оскверненным и не слишком надежным. Словно стены его источают запах насилия и опасности. Иветта вкатывает мое кресло в гостиную и сразу же начинает суетиться по хозяйству. Поль опускается на диванчик рядом со мной.

— Ну вот. Теперь, надеюсь, все будет хорошо.

Он склоняется ко мне и произносит, понизив голос:

— Мы не знаем, как нам поступить. Следует ли рассказать полиции о настоящем отце Виржини? Ведь Элен говорила вам, что я — не родной отец девочки, не так ли?

Я приподнимаю руку. Совершенно внезапно — не знаю почему — мне становится противен его слишком уж мягкий голос, само его присутствие, хочется, чтобы он как можно скорее ушел.

— Этот тип был настоящим негодяем, кстати, вы еще не знаете самого главного: Элен мне призналась, что…

— Хотите чего-нибудь выпить, Поль?

— Нет, спасибо, Иветта, вы очень любезны, но мне пора: у меня назначена деловая встреча. Пока, Элиза. До свидания.

Просто невероятно, до чего же бесцеремонно ведут себя подчас люди по отношению ко мне. Выкладывают какие-то сведения — кстати, никогда не спрашивая на то позволения, — а затем вдруг обрывают свои речи на полуслове, будто разговаривали сами с собой; так поступают обычно лишь те, кто привык вести монологи в компании своей любимой собаки или кошки. Что же такое поведала ему Элен об отце Виржини? Должно быть, нечто не слишком приятное — судя по тому, каков был этот субъект…

Я остаюсь в гостиной одна, пытаясь убедить себя в том, что нужно хоть немного вздремнуть, но и часа не проходит, как у входной двери раздается решительный звонок. Ну конечно же, все как обычно: цирк Андриоли всегда открыт — и днем, и даже ночью, и для малышей, и для взрослых!

— Она в гостиной.

— Спасибо. Мне нужно с ней поговорить наедине.

Решительные шаги по направлению к гостиной.

— Здравствуйте. Мне необходимо с вами поговорить, это очень важно.

Гассен. За последних два дня этот тип, похоже, ощутил себя персоной весьма значительной. Я слышу, как он плотно прикрывает за собой дверь.

— Вы помните о той посылке, которую прислали в больницу?

Я могла бы забыть о ней, дорогой инспектор, разве что в том случае, если бы мне сделали лоботомию. Естественно, я поднимаю руку.

— Прекрасно. Инспектор Мендоза, мой коллега, навел справки в «Срочных отправлениях». Послал ее вам очень высокий и худой брюнет. То есть тот же человек, что вызвал вам в свое время «скорую помощь». Имя и адрес он, естественно, указал не свои: в документах на посылку значится адрес и имя Стефана Мигуэна.

О-ля-ля, вот это путаница. И при чем здесь несчастный Стефан?

— Из этого следует, что мы имеем дело с человеком, прекрасно осведомленным о происходящих здесь событиях; более того: в вашем случае речь идет явно не о каком-то банальном нападении… К счастью, он допустил оплошность, одну-единственную: оставил отпечаток большого пальца на аудиокассете, лежавшей возле вашей стереосистемы — «Человек-зверь». Мы запросили центральную картотеку и — получили грандиозный сюрприз! Знаете, кто выдавал себя за комиссара Иссэра? Кто послал вам посылку? И — вполне вероятно — сам же и напал на вас тут, а потом вызвал «скорую»?

Прежде чем продолжить, он пару секунд молчит, словно испытывая мое терпение.

— Некий Антуан Мерсье — или же просто Тони — тридцати восьми лет от роду, арестованный в 1988 году за убийство, признанный судом невменяемым и отправленный в психиатрическую лечебницу Сен-Шарль в Марселе.

Тони! Значит, Иссэр — это Тони! Хорошенькие новости!.. Любитель ломать беззащитным женщинам руки, переодевшийся полицейским! Тони, запертый в психушку за убийство!

— Погодите, я еще не все вам рассказал, — взволнованно продолжает Гассен. — Попробуйте-ка догадаться, кто он, этот Тони Мерсье! Тони Мерсье — родной отец Виржини; Элен Фанстан только что сообщила нам об этом. Он встречался с мадам Фанстан, начиная с 1986 года вплоть до своего ареста. А знаете, за что он был арестован?

Инспектор склоняется ко мне так, что я чувствую его слегка отдающее мятой дыхание.

— За убийство восьмилетнего ребенка, совершенное в том самом квартале, где он тогда жил. Полиция получила анонимное письмо, изобличающее его. Наши марсельские коллеги произвели обыск у него на квартире и обнаружили веревку, подобную той, с помощью которой был связан мальчик, а также волокна шерсти с его пуловера.

Я чувствую, что все тело у меня как-то вдруг обмякло. А Гассен с немалым энтузиазмом продолжает:

— Тони Мерсье прослыл к тому времени существом весьма неуравновешенным, а полицейское досье на него было уже достаточно увесистым: угоны машин, кражи со взломом и тому подобное. Нередко он ввязывался в драки, да и детство на его долю выпало несладкое: родители-алкоголики, лишенные родительских прав, приют, неоднократные побеги оттуда — вряд ли стоит излагать все в подробностях. Он был безработным, сильно пил, прошел несколько курсов лечения от алкоголизма, но безрезультатно. Всем было известно, что он постоянно избивал Элен, а как-то даже сломал ей руку… Короче, даже если он и не был виновен в убийстве, дальнейшая его судьба была предрешена. Адвокат настаивал на его невиновности, утверждая, что кто угодно мог подбросить в квартиру Мерсье фигурировавшие в деле улики, дабы свалить на него содеянное. Эксперты-медики объявили, что он неспособен отвечать за свои поступки. И его поместили в психиатрическую лечебницу. Но это еще не все: начиная с 1991 года Тони Мерсье получил право на краткосрочные отпуска и два года назад бежал из лечебницы!

Произнося последнюю фразу, Гассен едва не сорвался на крик — до такой степени нервы у него сейчас взвинчены. Хорошо понимаю его, беднягу: обнаружить, что подозреваемый в совершении убийства псих выдавал себя за твоего шефа и весело скакал по всему городу, проводя свое собственное расследование, да еще и оказался родным отцом девчонки, которой, похоже, известно довольно многое, — радости мало…

Тип, способный сломать руку собственной жене, конечно же, вполне мог спокойнейшим образом втыкать в меня иголки или кромсать мое тело ножом… Судя по всему, наша тайна близится к разгадке… Тони-Иссэр, по-моему, вполне тянет на роль виновника всех наших бед. Этим объясняется и упорное молчание Виржини: должно быть, он объяснил ей, что является ее настоящим отцом. Он-то и убил Мигуэна, чтобы все свалить на него! Но как же Элен не узнала его сразу же? А по той простой причине, что он никогда с ней и не встречался — к Фанстанам приходил настоящий Иссэр! А я прилежно выслушивала треп этого самозванца, в то время как сам он, надо полагать, со смеху в душе помирал, прикидывая, когда и как лучше отправить меня на тот свет… Я еще дешево отделалась.

Гассен внезапно хватает меня за руки?

— Я полагаю, что Тони Мерсье и есть тот самый преступник, что убивал детей. Сюда он явился в поисках дочери и той женщины, которую по-прежнему считает своей женой. Вся полученная нами информация свидетельствует о том, что в нем крайне развито чувство собственника, к тому же он нередко высказывал угрозы в адрес бывшей жены. Едва вырвавшись на свободу и поселившись здесь, он оказался не в силах противиться своим болезненным инстинктам и вновь принялся убивать детей. А для того чтобы иметь возможность постоянно быть в курсе событий, он стал переодеваться, выдавая себя за Иссэра. И подло разыгрывал вас, да и всех нас тоже. Этот человек страдает тяжелым психическим заболеванием, он очень опасен; поэтому я боюсь, что вас — равно как и Элен Фанстан — вполне может постигнуть самая незавидная участь. Я не хочу, чтобы вы и дальше оставались здесь. Будет куда лучше, если вы уедете к своему дядюшке. Мужа Элен я уже предупредил: он примет все необходимые меры. Поймите же: на данный момент я ничего не могу доказать; у меня нет еще даже официальных полномочий, позволяющих вести расследование, однако я абсолютно уверен в одном: вашей жизни грозит серьезная опасность!

Он встает. Уехать на время к дядюшке? А собственно, почему бы нет? Уехать подальше от всего этого. Не стать свидетельницей ареста этого несчастного Тони, не слышать ни рыданий Виржини, ни яростных воплей Элен, ни желчных комментариев происходящего.

— Вы согласны уехать?

Я поднимаю руку.

— Хорошо; сейчас же поговорю об этом с мадам Ользински. До свидания.

Он отправляется в кухню, на переговоры с Иветтой. Охвативший инспектора гнев, надо полагать, уляжется не скоро. Наверное, он чувствует себя страшно униженным из-за этой истории с поддельным комиссаром. И следует заметить, что… Иветта запирает за ним входную дверь на засов. Затем — почти бегом — проносится где-то у меня за спиной: наверняка бросилась проверять, как следует ли заперто на задвижку окно в ванной. А теперь что она такое делает? Ага — кому-то звонит. Десять против одного — моему дядюшке. Так и есть: выиграла. То, се, пятое, десятое — мы приезжаем завтра вечером. Затем она вновь набирает какой-то номер. Ну конечно: должна же она поговорить с Фанстанами.

— Алло; добрый вечер, это Иветта; простите, что беспокою вас… Да, он ушел с минуту назад… Просто ужас какой-то: ну кто бы мог подумать?.. И какая мука для вас, бедняжка моя! А как Виржини? Надеюсь, она ничего не знает… Да, конечно, так будет гораздо лучше… К свекрови?.. Вы абсолютно правы. До сих пор не могу поверить… Нет, я ничего не знала… Да, понимаю. Вряд ли кому-то может быть приятно рассказывать о подобных вещах… А как Поль?.. Да, он — мужчина надежный, вам с ним очень повезло… Ну, у нас-то все в порядке… Что вы говорите? Хорошо, тогда не стану больше отнимать у вас время; завтра перезвоню.

Тихий щелчок — Иветта опускает трубку.

— Я говорила с Элен. До чего все-таки ужасная история… Надо же: отец Виржини! Псих! Да еще сбежавший из психушки! И куда только, спрашивается, все мы катимся! Они собираются отправить Виржини к бабушке. Элен уезжать не хочет, решила остаться с Полем — вы же знаете, в каком она сейчас состоянии. Да, теперь я куда лучше ее понимаю: поневоле станешь слишком нервной, если отец твоего ребенка — убийца…

Это уж точно. Хорошо, что они решили отправить Виржини подальше отсюда. Я пребываю в полном ошеломлении. Вместо того чтобы радоваться — ведь вроде бы забрезжил свет в конце туннеля: Тони Мерсье наверняка скоро арестуют, — я чувствую себя подавленной. Слишком уж все это отвратительно.

Интересно, который час? Никак не могу заснуть. Если бы я могла двигаться, то, наверное, беспрестанно вертелась бы сейчас с боку на бок. А коль скоро делать этого я не в состоянии, приходится довольствоваться тем, на что способна: без конца сжимаю и разжимаю свою несчастную руку, причем довольно нервно. Иветта уложила меня в постель где-то около десяти вечера, а у меня такое ощущение, будто сейчас уже, по меньшей мере, два часа ночи. Однако уснуть я никак не могу.

Если Тони Мерсье давно уже здесь поселился, то он должен был сделать это под каким-то вполне определенным именем. Явился он сюда отнюдь не в виде лже-Иссэра. Сначала он, наверное, поселился здесь как и все прочие граждане, затем начал убивать, и только потом решился орудовать под личиной Иссэра.

Но зачем ему было убивать Мигуэна? Почему именно его, а не Поля? Будь я обезумевшим от ревности психически больным человеком я, наверное, подстроила бы все так, чтобы в убийствах обвинили мужа моей бывшей жены, а отнюдь не какого-то постороннего, да к тому же еще и довольно славного парня…

Исключая разве что следующие варианты: 1) У Стефана возникли какие-то подозрения на мой счет; или же 2) Стефан оказался любовником моей бывшей жены… То бишь Стефан оказался любовником Элен…

Да, тут, пожалуй, возникают совсем новые варианты…

Не исключена даже комбинация гипотез первой и второй.

И подумать только: я докатилась в свое время до того, что подозревала в содеянном мужа своей лучшей подруги и жениха своей преданной компаньонки! Поля Фанстана и Жана Гийома.

А Софи? Играет ли какую-то роль во всем этом труп Софи? Может, в данном случае имело место и в самом деле самоубийство? По самой что ни на есть банальной причине — из-за супружеской измены? Или она поссорилась с Маню? Или же Тони убил Софи, дабы умножить количество улик, свидетельствующих отнюдь не в пользу Стефана? Интересно: беглому сумасшедшему доступна подобная степень коварства? Ответ: да. Ибо в противном случае он вряд ли сумел бы столь мастерски выдавать себя за комиссара полиции.

С другой стороны, как сказал Гассен, даже в том случае, если бы он оказался ни в чем не виновен, у него — с его-то прошлым — нет ни малейшего шанса остаться на свободе.

А вдруг вовсе не он совершил то убийство в Марселе? Но тогда зачем ему приезжать именно сюда? Зачем выдавать себя за комиссара? Нет, куда ни крути, а убийца — он: другого хотя бы мало-мальски разумного объяснения случившемуся и быть не может. А я почему-то упорно ищу черную кошку в темной комнате, заранее зная, что ее там нет.

Но тем не менее: почему о нем не вспомнили сразу же, как только это началось? Ведь если приемная мать одной из жертв довольно долгое время состояла в интимной связи с убийцей, даже жила с ним под одной крышей… Нет, я определенно идиотка какая-то: они же ни о чем не знали; Элен никогда никому не рассказывала о Тони; кроме того, она искренне полагала, что он навсегда заперт в психиатрической лечебнице — у нее и в мыслях не было, что он мог оттуда сбежать; естественно, она не видела ни малейшего смысла в том, чтобы вновь выворачивать публично все это старое грязное белье.

— Погода сегодня просто превосходная! — объявляет Иветта, открывая ставни.

Не помню, удалось ли мне вообще сегодня уснуть: такое впечатление, будто я размышляла всю ночь напролет.

Иветта приступает к ритуалу приведения меня в божеский вид, затем кормит завтраком. Сегодня она довольно молчалива — тем лучше, ибо на душе у меня как-то мрачно. Иветта устраивает меня в гостиной, возле окна — чтобы я погрелась на бьющем сквозь стекла солнышке. Я и в самом деле ощущаю тепло на своем теле. Сама же она теперь, должно быть, хлопочет, собирая наши вещи в связи с предстоящим отъездом. Интересно: как скоро они поймают Иссэра? Если целых полгода он ловко водил их за нос, работенка, надо думать, им предстоит не из легких. Тем более что юному Гассену придется еще как-то убедить и следователя, и вышестоящее начальство в правильности своих весьма неординарных выводов…

Звонит телефон.

— В полдень Элен с Виржини зайдут попрощаться с нами, — сообщает Иветта, повесив трубку.

Если бы в тот майский день Иветта не оставила мое кресло под деревом на стоянке возле супермаркета, я никогда бы не познакомилась с Виржини, и обо всей этой истории знала бы лишь то, о чем сообщали в телевизионных новостях. А так я оказалась в самом водовороте событий, страстей и опасностей… Если бы… Если бы… Если бы да кабы. Прошлого уже не воротишь.

Иветта все время ворчит себе под нос: боится что-нибудь забыть, по сто раз подряд проверяет, все ли необходимое уложено в чемоданы.

Звонок в дверь. Приветствия. Детские ручонки обнимают меня за шею.

— А я уезжаю к бабуле!

— Вообще-то, сначала принято здороваться, Виржини.

— Здравствуй, я уезжаю к бабуле!

Я поднимаю руку, сжав пальцы в кулак. Виржини просовывает туда свой пальчик.

— Вот это класс! Мама, посмотри, она может держать меня за палец!

Если я могу удержать в руке ее палец, то, наверное, с таким же успехом смогу держать и карандаш? От Виржини пахнет яблочным шампунем; я представляю себе ее шелковистые, тщательно расчесанные волосы.

— Если хотите, мы можем подбросить вас в аэропорт, когда повезем Виржини к бабушке, это ведь почти по пути, — предлагает Элен.

— О, нам вовсе не хотелось бы причинять вам лишние хлопоты, — протестует Иветта.

— Собственно, сама идея принадлежит Полю… Мы можем заехать за вами к пяти.

— Право, я даже не знаю…

— Но не на такси же вам туда добираться. Это было бы просто глупо!

— Мы очень тронуты такой заботой о нас. Виржини, хочешь яблочного пирога?

— Ага!

— Да, спасибо, — усталым голосом поправляет ее Элен.

Иветта быстро удаляется, Элен следует за ней, что-то шепча ей на ходу. Что еще за секреты у них завелись?

— Теперь, когда комиссар умер, им ни за что не поймать Лесную Смерть, — шепчет мне тем временем Виржини. — А у бабушки ее не будет, поэтому я очень рада, что уезжаю туда. И Рено тоже. Он всегда любил бабушку. А ты знаешь, что было два комиссара? Настоящий и фальшивый? Маме об этом рассказал тот молодой полицейский. Он довольно милый: угостил меня клубничной жвачкой. А еще спрашивал, знала ли я этого поддельного комиссара. Глупее вопроса и не придумаешь. Конечно же, знала, ведь это был комиссар. Вообще он целую кучу разных вещей у меня спрашивал, обо всех — о родителях, о тебе, о Жане Гийоме, об Иветте, Стефане, обо всех тех детях; мне ужасно все это надоело, и я совсем не понимала, чего он от меня добивается своими вопросами. Можно подумать, будто я способна взять да и выложить ему все как есть! А Рено все это время стоял у него за спиной и строил мне всякие рожи — очень смешно у него получалось.

Представляю себе, как полуразложившийся Рено строит рожи. Да уж — «смешно».

— В конце концов я сказала ему, что устала. Он рассердился и заявил, что, если я скрываю какие-то вещи, меня могут отправить в тюрьму; но мне нечего скрывать: никаких вещей я ни у кого не воровала. К тому же теперь Лесная Смерть будет вести себя очень тихо, я уверена в этом.

— А вот и большой-пребольшой кусок пирога!

Виржини бросается к Иветте; та усаживает ее за стол. Интересно, почему вдруг именно теперь Лесная Смерть (ну и дурацкое все же имечко) будет вести себя очень тихо? Наверное, потому, что о существовании Тони Мерсье и его присутствии в городе стало известно, а значит, он вынужден будет прекратить свою хитрую игру. Да — тут все сходится.

— Нет, спасибо, я не хочу пирога, — произносит Элен.

Похоже, бедняга сильно нервничает. Внезапно она кладет руку мне на плечо и тихо шепчет:

— И подумать только: этот мерзавец все время был здесь, совсем рядом! Как будто мало того, что он натворил в свое время в Марселе… Когда я думаю о том, что он, должно быть, постоянно тайком подсматривал за нашей семьей, шпионил за Виржини… да, он, надо полагать, получил немало удовольствия! Надеюсь, уж теперь они схватят его очень быстро!

В голосе у нее звучит такая ненависть, что у меня даже мурашки по коже пробегают. Еще какое-то время Элен болтает с Иветтой, затем уходит вместе с Виржини. Пока, до встречи, привет.

— Бедняга Элен ужасно выглядит: ей-богу, краше в гроб кладут!

Выражение, конечно, не из приятных, однако лучше, наверное, и не скажешь…

— Разумеется, это совершенно невероятно, но иногда мне приходит в голову…

Некоторое время Иветта явно колеблется, но затем все-таки продолжает:

— Я наверняка неправа, но подчас у меня складывается такое впечатление, будто она пьет немножко больше пива, чем следовало бы. Да еще эти большие черные очки… Теперь ведь уже отнюдь не лето, а такие очки обычно надевают, пытаясь скрыть от окружающих тот факт, что выглядишь ты не лучшим образом… Одна из моих двоюродных сестер питала слабость к спиртным напиткам и, теряя равновесие, вечно падала — то на лестнице, то в душе; так вот она потом надевала именно такие очки — чтобы синяков под ними не было видно…

Хотелось бы мне знать, что тому виной: в самом деле злоупотребление спиртным или скорая на расправу рука Поля? Мне ведь уже приходилось слышать, как он отпускает ей пощечину. Может быть, те, кого в детстве часто били, и вправду подсознательно умудряются построить свою супружескую жизнь по образу и подобию родительской семьи — ведь ее первый муж, Тони, помимо того, что оказался убийцей, был еще и алкоголиком, нещадно колотившим ее? Ну прямо какой-то роман в духе Золя!

Нет, нельзя мне вспоминать ни Золя, ни «Человека-зверя», ни что бы то ни было в том же роде.

Когда чего-то ждешь, время тянется невероятно медленно. Это вгоняет в тоску и одновременно волнует. И действует на нервы. Вперед, назад, вправо, влево — с помощью своего кресла я выписываю на паркете самые невероятные фигуры, лишь иногда прерываясь для того, чтобы поднять руку и сжать в кулак. Ни дать ни взять — Долорес Ибаррури в инвалидном кресле. «Буасси-ле-Коломб: безобидного вида калека на самом деле оказалась опаснейшей террористкой». Вперед, назад — исполняем «Мазурку паралитиков».

Страшно надоело ждать. Хочется, чтобы время бежало быстрее; хочется, чтобы позвонил Гассен и сказал: «Все в порядке; мы его поймали».

Звонят.

— Все в порядке! Считайте, что он уже у нас в руках!

Черт побери! Гассен!

— Я получил ордер на арест Тони Мерсье. На всех дорогах — наши посты, вокзал и аэропорт мы предупредили. Теперь ему никак не уйти!

Все же лучше, чем совсем ничего.

— Знаете, я не один раз говорил Иссэру — настоящему, я имею в виду, — что следовало бы побольше обратить внимания на эту девочку, Виржини Фанстан. Но он и слушать ничего не хотел. Считал это сущей ерундой. Ну так вот: теперь я вполне уверен в том, что был прав: я же чувствовал, что тут существует некая связь; а сейчас мы имеем и неопровержимое доказательство тому — Мерсье оказался родным отцом Виржини. Черт возьми, до чего же обидно, что мы не раскопали этого еще тогда, когда смерть постигла малыша Рено! Если бы только Элен Фанстан сразу же рассказала нам об этом Мерсье! Теперь она говорит, что хотела перечеркнуть свое прошлое, была уверена в том, что он по-прежнему находится в лечебнице, что в глубине души полагала, будто ее просто преследует какой-то злой рок, нечто вроде проклятия… Нет, ну надо же! Вы можете себе такое представить?

Я хорошо знаю лишь одно: все всегда оказывается намного сложнее, чем выглядит на первый взгляд. Гассен вздыхает.

— Желаю вам хорошенько отдохнуть в гостях у дядюшки. А когда вы вернетесь, с этой историей будет уже покончено.

Однако он большой оптимист, наш юный инспектор. В знак прощания я поднимаю руку. Гассен — в обнимку со своим ордером на арест — удаляется со сцены. Интересно, с какой стати он решил прийти и сообщить мне все это. А вдруг со мной разговаривал сейчас не настоящий, а поддельный Гассен? В конечном счете подобную игру можно продолжать до бесконечности. И вдруг я сама — поддельная Элиза? А настоящая в данный момент резвится где-нибудь на лугу, собирая маргаритки…

Снаружи доносятся два коротких автомобильных гудка. Это, должно быть, Элен с Полем приехали!

— Сейчас, сейчас, — кричит Иветта в окно. — Где мои очки? И ваша шерстяная шаль? Ведь уверена была, что положила ее сюда…

Она вихрем проносится вокруг меня, выбегает вон; вернувшись, бросается на кухню, затем наконец хватается за мое кресло и вывозит его из дома.

— Простите, я немного задержалась, — произносит Элен, запихивая меня на сиденье в машину. — Кресло мы положим в багажник.

— Где же Поль?

— Он ждет нас в банке.

— А Виржини?

— В школе. Мы заберем ее по пути, — отвечает Элен.

Иветта устраивается сзади — я слышу, как, глубоко вздохнув, она тяжело опускается на сиденье. Элен тоже садится в машину, склоняется ко мне, пристегивая ремень безопасности. Затем включает зажигание. Шорох шин по гравию. В салоне царит гробовая тишина. Элен поворачивает ручку приемника — раздается оглушительный грохот рэпа, ненавижу рэп: никогда не удается разобрать слов — поневоле замотаешь головой, точно верблюд.

Машина останавливается. Элен выходит. Ах да, мы же должны были сначала заехать в банк! А Иветта по-прежнему молчит — и слова за всю дорогу не вымолвила! Может, уснула? Задняя дверца открывается.

— Здравствуйте, Лиз, — сквозь звуки рэпа доносится до меня голос Поля.

Дверца захлопывается. Потом открывается и захлопывается и передняя.

— Ну, поехали дальше, — произносит Элен, и машина трогается с места.

Едем мы что-то очень долго. И где же она находится, эта дурацкая школа? Наверное — та, которую построили совсем недавно возле шоссе. Все молчат. Вот если бы и рэп наконец умолк…

— Черт возьми! — не своим голосом кричит вдруг Элен.

Что случилось?

— Н-е-е-е-т!

Сердце у меня начинает колотиться на бешеной скорости, машина, напротив — резко тормозит, тут же ее куда-то заносит, меня бросает вперед, и, сильно ударившись обо что-то головой, я теряю сознание.

Дико болит голова. Такое ощущение, словно она вдвое увеличилась в объеме. Адская жажда. Во рту тоже как будто все распухло. Где я? Вроде бы сижу. Причем в своей инвалидной коляске, ибо мой палец привычно ложится на вмонтированную в ее ручку электрическую кнопку. Слышно, как где-то неподалеку капает из крана вода. Машина, в которой мы ехали, попала в аварию. Должно быть, авария оказалась не слишком серьезной, раз уж я не в больнице — уверена, что не в больнице: в противном случае я лежала бы в постели, да и пахло бы совсем иначе — антисептиками. Где же остальные? Я прислушиваюсь. Тишина. Боль в голове с каждой секундой становится все сильнее; наверное, у меня преогромная шишка где-то на затылке — там, где пульсирует, постепенно набирая силу, эта проклятая боль. Хоть бы воды кто-нибудь принес. Или просто поговорил со мной. Объяснил бы толком, что же такое произошло…

Здесь пахнет деревом. Такое впечатление, будто я нахожусь в деревянном доме. В каком-то шале? Но с чего вдруг? Дядюшка мой живет на вполне современной вилле, оборудованной и разукрашенной всем, чем только можно — ведь он как-никак строительным бизнесом занимается. К тому же у него в доме никогда не бывает так тихо.

Ну-ка, подумаем немножко. Мы ехали по шоссе, намереваясь забрать из школы Виржини. Потом попали в аварию. Вполне возможно, что нас подобрали и временно приютили у себя какие-то люди. На редкость молчаливые — ну, допустим, и вовсе немые. А может быть, только я и осталась в живых? Черт. Это просто невозможно.

Нажимаю пальцем на кнопку — кресло медленно движется вперед. Судя по звуку, пол здесь паркетный. Бум! Стена. Пускаю кресло назад, проходит секунды три и — бум! — другая стена. Крохотная комнатушка в три секунды шириной. И похоже, даже без мебели. Прихожая, что ли?

— Не волнуйтесь, все в порядке!

Господи! У меня волосы на голове дыбом встали, прежде чем я узнала голос Иветты.

— Элен скоро придет.

А Поль? Почему она ничего не говорит о нем? Почему вообще она не торопится объяснить мне все толком?

Что-то касается моих губ. Стакан. Вода. Спасибо, славная моя Иветта. Я пью очень долго, не в силах оторваться от стакана. Вкус у воды довольно мерзкий, но все равно мне становится намного лучше. Чувствую себя страшно усталой. Хочется, чтобы Иветта как можно скорее объяснила мне… Но проклятая боль в голове усиливается… усиливается, заставляя забыть обо всем…

Почему я ничего не вижу? Хочется открыть глаза. Я хлопаю веками, но совершенно напрасно: полная тьма. Хочется пить; меня по-прежнему терзает жажда. Ощущение такое, словно губы раздулись до невероятных размеров. Иветта, помнится, напоила меня водой. Иветта. Дорожная авария. А не вижу я ничего, потому что слепая. Просто на какой-то момент забыла об этом, — очнулась, пребывая мысленно в тех временах, когда все еще было в порядке. Поднимаю руку. Никто не откликается на мой молчаливый зов. Я попрежнему сижу. Очень болит затылок — он словно одеревенел. Наверное, какое-то время я спала. А сейчас страшно хочется оказаться в лежачем положении.

Я выпила воды и уснула. Но где же все остальные? Еще раз поднимаю руку. Ну не могли же они все исчезнуть!

— Все в порядке.

Опять Иветта — и все так же неожиданно. Со свету меня сжить решила, что ли? Ведь обычно-то ее за версту бывает слышно — она же ходит, как слон!

— Сейчас я приготовлю отличный пирог.

Да плевать мне на твой пирог! Где Поль и Элен? Расскажи же, наконец, что такое с нами случилось!

— Вашего дядюшку я предупредила.

Отлично, но — о чем? А тут еще эта проклятая головная боль, не утихающая ни на секунду, чем больше я нервничаю, тем сильнее она дает о себе знать: ощущение такое, будто вместо головы у меня — настоящий паровой котел, в который какой-то безумный кочегар без конца подбрасывает угля. Ну прямо человек-зверь: швыряет лопату за лопатой, хотя череп мой уже дымится от перегрева; ох, если бы я только владела обеими руками — поймала бы Иветту, сжала изо всех сил и трясла бы до тех пор, пока она не расскажет мне, где мы.

— Поль звонил.

Поль? Значит, он не здесь? Или она хочет сказать, что он звонил куда-то в другое место? Чтобы вызвать необходимую нам помощь? Иветта! Я поднимаю руку и много раз подряд сжимаю и разжимаю кулак. Ты что, не видишь уже привычного тебе знака?

— Поль звонил.

Поняла, я ведь не глухая. Ради всего святого, Иветта, постарайся же меня понять. Господи, может, она ранена и лежит у моих ног, бормоча в предсмертном бреду… но нет — голос-то у нее вполне нормальный: она нисколько не задыхается, говорит, как обычно.

Как обычно. Причем совершенно спокойно. А вдруг… нет, это невозможно, но все же… вдруг Иветта утратила рассудок? Эта довольно странная для нее манера произносить очень короткие фразы, да еще таким спокойным голосом — словно ничего и не случилось… Возможно, ей довелось испытать слишком сильный шок. В голове у меня тут же возникает сценарий катастрофы: Поль и Элен мертвы — или бьются в предсмертных судорогах — а Иветта, затащив меня в какую-то придорожную лачугу, что называется «съехала с катушек»: вообразила, что мы с ней — дома, и теперь «хлопочет по хозяйству»; стало быть, мы с ней здесь довольно скоро и окочуримся: я — прикованная к своему креслу, она — воображая, будто готовит пирог.

Однако на самом деле все не так — она вовсе не «хлопочет по хозяйству». Она вообще не шевелится. Если бы она хоть на миг пошевелилась, я бы непременно услышала это, тем более на паркетном полу.

Вопрос: где же тогда Иветта?

Качусь в своем кресле вперед — снова стена. Назад — стена. Вправо — стена. Влево — стена. Катаюсь крестнакрест — сплошные стены.

А где же Иветта? Я ни разу ее даже не коснулась. Равно как и не слышала каких-либо посторонних звуков. Я вообще слышу лишь гулкие и частые удары собственного сердца. Ну пошевелись же, Иветта; пожалуйста, пошевелись.

— Поль звонил.

Я буквально леденею с головы до ног. Точно: она сошла с ума. Но где же она? Ее голос звучит откуда-то справа. Качу кресло на голос. Никого.

— Поль…

Далее следует какой-то совершенно механического характера звук. Что еще за ерунда? Тридцать лет я знаю Иветту, однако подобных звуков она никогда не издавала. Черт возьми… Кажется, я начинаю понимать, что означают эти короткие фразы в полной тишине…

Это — не Иветта, это — магнитофон.

А значит, я попала-таки в лапы к нашему чудовищу…

Он похитил меня.

Спровоцировал автокатастрофу и похитил. А это означает, что Поль, Элен и Иветта мертвы — иначе бы они вызвали полицию.

Похоже, я совсем спятила. Да нет, не спятила… Ведь если я и в самом деле спятила, то где же они все, и почему Иветта, словно испорченная пластинка, все время повторяет одну и ту же фразу?

Мой дядюшка непременно забеспокоится, если мы не появимся у него. Станет повсюду звонить. Нас начнут разыскивать. И найдут. Всего лишь вопрос времени. Как в «Синей бороде».

Кому понадобился этот магнитофон? Зачем пытаться убедить меня в том, что Иветта — здесь? Чтобы я не беспокоилась? А тот стакан воды? Выпив ее, я тут же уснула — вне всяких сомнений, в воду что-то подсыпали, чтобы усыпить меня — но зачем? Почему бы не убить меня сразу же? Хотя, честно говоря, у меня нет ни малейшего желания узнать ответ на последний вопрос.

— Элиза?

Элен! Ее голос прозвучал так неожиданно, что с перепугу я ударилась рукой о стену — ужас, как больно. Элен!

Интересно, а она — настоящая?

— Элиза! Вы здесь! О, Господи, если бы вы только знали!

Настоящая — ибо она бросается ко мне и сжимает меня в объятиях.

— Поль… он…

Она рыдает так сильно, что можно подумать, будто она хохочет. Мне, по-моему, уже не надо ничего объяснять. Я нервно сглатываю.

— Он мертв…

Я пытаюсь поднять руку.

— У него насквозь пробит затылок… — на едином дыхании произносит она.

А Иветта? Что с моей Иветтой? Сердце у меня колотится, как сумасшедшее.

— Иветта — в коме. Когда я пришла в сознание, то увидела, что все вокруг в крови; а потом увидела вас и Тони: он тащил вас с собой — усадил в коляску и куда-то ее повез; я совсем растерялась…

Она на мгновение умолкает, переводя дыхание; я напряженно вслушиваюсь, ожидая продолжения. Значит, Иветта моя — в коматозном состоянии…

— Взглянув на Поля, я тут же поняла, что он мертв… Потом остановила на шоссе какую-то машину, попросила водителя вызвать «скорую помощь» и полицию, а сама побежала за вами, и вот я здесь — в том самом сарае.

В том самом сарае? Но это же совсем в другой стороне от школы… Ну что ж, как бы там ни было, хорошего в этом мало. Значит, я — в том самом сарае, где был убит Микаэль?

— Он только что вышел — минут десять назад, сел в белый «рено» восемнадцатой модели и куда-то уехал. Воспользовавшись этим, я и решилась пробраться сюда. Нам нужно уходить, и как можно скорее.

Тони Мерсье был здесь? Он похитил меня? Мне вдруг делается совсем худо; не хватало еще сознание потерять — в такой-то момент! Мне хотелось бы сказать Элен о том, что она страшно рисковала, пробираясь сюда, поблагодарить ее, но я не могу — остается лишь поднять руку и сжать ее в кулак. Я даже не в состоянии понять, как она могла ради меня бросить посреди дороги тело Поля. Поль мертв… А Иветта…

Снаружи доносится звук приближающейся машины.

Элен. Где же Элен? Должно быть, пошла взглянуть, кто там приехал…

Машина останавливается.

Шаги.

Кто-то входит в сарай.

Медленно подкрадывается ко мне.

Во рту у меня так пересохло, что возникает ощущение, будто там и вовсе все намертво слиплось.

Чья-то рука ложится мне на плечо.

— Не бойтесь, я с вами.

Волосы у меня на голове встают дыбом, ибо голос говорящего мне отлично знаком — это голос Иссэра, фальшивого Иссэра; голос Тони Мерсье; голос убийцы.

— Стой!

Голос Элен — громкий, но чуть дрожащий.

— Оставь ее, Тони. Отойди!

— Элен…

— Отойди, тебе говорят!

Он повинуется — слышно, как скрипит паркет у него под ногами. Должно быть, у Элен в руках какое-то оружие.

— Зачем ты сделал это, Тони? Зачем ты вернулся?

— Ты прекрасно знаешь, зачем. Мне нужно было увидеть Виржини.

— Да ты совсем с ума сошел! Сейчас я расскажу вам одну небольшую историю, Элиза. Жил-был на свете один молодой человек; у него был маленький сын. В восьмилетнем возрасте мальчика убили два накачавшихся наркотиками юных подонка. Отец так и не смог пережить этого: он потерял интерес ко всему окружающему, ушел от жены. А при виде маленьких мальчиков, сколько-нибудь похожих на его сына, начал испытывать непреодолимое желание их уничтожить. Его новая жена довольно быстро сообразила что с ним творится, и хотела от него уйти. Тогда он сломал ей руку. А потом реализовал свои мечты. И был приговорен судом к пожизненному заключению. Жена уехала в Париж, начала там новую жизнь, но ему удалось-таки бежать из психиатрической лечебницы, и он явился сюда, дабы продолжить свою «великую миссию»: убивать, убивать и убивать.

— Красивая история. Малость, пожалуй, грешит отсутствием реальных фактов, но в целом звучит впечатляюще… А Элиза? При чем здесь, по-твоему, она? — усталым голосом спрашивает Тони-Иссэр.

— Элиза? Вы, Элиза, не знаете одной маленькой детали; вы очень на меня похожи: тот же рост, та же фигура, тот же цвет волос — то бишь женщина вполне в его вкусе, один к одному. Вот он и выбрал вас объектом для вымещения своей злобы — в вас как бы воплощен мой образ, к тому же вы очень дружны с Виржини, а Виржини знала, что он тут вытворял!

— Лжешь! Она ничего не знает!

— Да нет, она, конечно же, знает все. И вообще: что ты о себе возомнил?

Элен вдруг рассмеялась — но как-то горько.

— В конце концов она — моя дочь…

— Элен, опусти пистолет.

— Ни за что! Я сейчас убью тебя, Тони; уничтожу — только так и следует поступать с опасными животными вроде тебя. Поэтому сейчас я тебя пристрелю.

Нет! Нет, Элен, не делай этого! У нас с тобой нет права вершить суд! Я поднимаю руку, неистово сжимая и разжимая кулак.

— Слишком поздно, Элиза. Другого решения тут быть не может.

Ну как же так: есть и другое решение. Нужно просто вызвать полицию. Даже если Мерсье и сумасшедший, он все равно имеет право, как и положено, предстать перед судом. А Элен уже готова выстрелить — судя по тому, как звучит ее голос. Что же делать?

Я слышу щелчок — щелчок взведенного курка. Страшно хочется крикнуть: «Нет!»

— Если ты нажмешь на спуск, то никогда больше не увидишь Виржини, — спокойным голосом замечает Тони.

— Что ты такое плетешь?

— Ты думала, я пришел сюда, никак не обезопасив себя при этом? Виржини сейчас находится в одном укромном местечке, из которого ей никак не выбраться самой. Если ты убьешь меня, она тоже умрет — от голода, холода и жажды. Ибо, кроме меня, никто не знает, что это за местечко. И кричать она не может — у нее кляп во рту.

— Лжешь! — кричит Элен не своим голосом.

— Я встретил ее у школы, когда уроки закончились. Сказал, что работаю вместе с Полем. Она мне поверила. И пошла со мной. Так что, если ты убьешь меня, она тоже умрет.

Вот негодяй! Посмел связать своего собственного ребенка, да еще и кляп ему в рот засунуть!

— Ну что ты раздумываешь; давай же — стреляй! — вызывающим тоном произносит Мерсье.

— Где она? — кричит Элен.

— Там, где ей холодно, страшно; там, где нет больше ни души. Устраивает тебя такой вариант?

— Мерзавец!

— Опусти пистолет.

— Ни за что!

Не уступай ему, Элен; он убьет нас обеих. А что, если я на полной скорости наеду на него своим креслом? Может быть, мне удастся сбить его с ног. Только нужно быть предельно внимательной, чтобы с абсолютной точностью определить его местонахождение по голосу.

— Я все равно убью тебя. Думаю, ты просто блефуешь, — внезапно заявляет Элен.

— Позвони в школу — сама убедишься.

— Здесь нет телефона.

— Лови.

Судя по звуку, он что-то ей бросил — наверняка радиотелефон: я слышу, как она нажимает на кнопочки.

— Алло; с вами говорит мадам Фанстан; я немного задерживаюсь и не смогу вовремя заехать за Виржини… Что? И вы отпустили ее? Да вы просто рехнулись!

Глухой удар — должно быть, она швырнула на пол телефон.

— О'кей, сволочь ты этакая; где она?

— Брось пистолет.

— Только не это. Знаешь, что я сейчас сделаю? Сначала я прострелю тебе обе ноги — я продырявлю их вдрызг; потом — обе руки…

— А потом ты вырвешь мне глаза?

— Слушай внимательно: если ты не скажешь мне, где Виржини, я выстрелю в Элизу, понял?

Что? Нет, но как же так…

До моих ушей доносится тяжелый вздох Тони; затем — усталым голосом — он произносит:

— Она в квартире Бенуа Дельмара.

Резкая, свинцовая тяжесть в желудке. Бенуа? В квартире моего Бенуа? Наверное, я постепенно лишаюсь рассудка. Ну при чем здесь Бенуа?

Кто-то решительно берется за мое кресло сзади.

— Спасибо, Тони, и прощай…

Оглушительный выстрел, запах пороха, болезненный стон, глухой звук рухнувшего на пол тела! Она выстрелила! Она все-таки выстрелила!

Меня весьма энергично катят к выходу; снаружи холодный дождь хлещет меня по щекам; коляска, подпрыгивая, быстро катится по колдобинам. Она выстрелила — убила она его, или он только ранен? И при чем тут Бенуа? Похоже, голова у меня вот-вот разорвется на мелкие кусочки! Ну откуда же у Тони-Иссэра могли оказаться ключи от квартиры Бенуа?

Негромкий щелчок — открывается дверца машины, ай! Она просто-таки швыряет меня на пол, хлоп — мое кресло оказывается рядом со мной, наполовину меня придавив; машина, словно взбесившийся зверь, резко срывается с места; наверное, Элен воспользовалась машиной Тони; Господи, а как же моя Иветта — вызвал ей кто-нибудь «скорую» или нет? Мерсье сейчас истекает кровью на полу сарая для садовых инструментов, Иветта лежит где-то посреди дороги, окровавленный труп Поля покоится на сиденье разбитой машины — для меня это уже слишком; такое ощущение, будто мне сделали укол адреналина: страшно кружится голова.

При чем тут Бенуа…

Машина резко тормозит. Дверца открывается, громыхает мое кресло, Элен — с весьма неожиданной для столь хрупкого создания силой — хватает меня в охапку и швыряет в кресло; я оказываюсь в крайне неудобной позе, все время куда-то соскальзываю, однако она, не замечая этого, уже быстро — и довольно резко — катит коляску, ни на секунду не переставая бормотать себе под нос: «Негодяй распоследний, все — негодяи, негодяи и воры»; я, как могу, стараюсь удержаться в коляске, ухватившись за нее здоровой рукой; мы проезжаем по какому-то коридору и оказываемся в лифте; рука Элен в нетерпении нервно похлопывает о стену кабины; я сжимаюсь в комок; если только с Виржини что-то случилось, это будет ужасно. Неужели может быть нечто еще ужаснее того, что уже произошло?

С легким шипением дверь лифта отползает в сторону. Коридор. Я узнаю его по запаху — это коридор, ведущий к квартире Бенуа. Никогда бы не поверила в такое. Надо же: узнать запах коридора. Сколько раз я проходила через него, весело смеясь. К горлу тут же подкатывает какой-то ком, и мне становится трудно дышать. Коляска останавливается. Звук поворачиваемых в замочных скважинах ключей. У нее есть ключи от квартиры Бенуа. Господи, но в силу какого волшебства они оказались у нее? Дверь — со зловещим скрипом — отворяется. Холодно. Запах давно непроветриваемого помещения.

— Виржини? Дорогая моя, ты здесь?

В ответ — ни звука. Бросив меня посреди гостиной, Элен мечется по комнатам. Квартира не так уж и велика: спальня, гостиная, кухня, ванная. А в спальне — большая-пребольшая кровать. У меня вдруг делается так худо в животе, что того и гляди вырвет. Здесь пахнет не только давно непроветриваемым помещением, но и чем-то еще. Причем пахнет совершенно отвратительно. Чем-то гниющим, разлагающимся. Протухшим мясом.

— Он солгал, ее здесь нет!

Что же способно так жутко вонять? В мозгу у меня проносится кошмарный образ: полусгнивший труп Бенуа на кровати. Но нет — Бенуа похоронили, об этом я знаю от Иветты. А вдруг… нет, это слишком ужасно, о таком и думать нельзя; но тем не менее… Дети… Те части тел, что были изъяты у трупов… вдруг убийца спрятал их здесь? В нежилой квартире, куда никто уже не приходит?

— Он солгал! — не своим голосом вопит Элен, швырнув при этом что-то о стену.

Звон разбитого стекла. Может быть, это та самая фотография, на которой Бенуа, улыбаясь, выходит из бассейна?

— Придется вернуться туда.

Нет, Элен: нужно просто вызвать полицию! Бах! Мне это мерещится, или входная дверь и в самом деле захлопнулась? И она бросила меня здесь? Стук каблуков удаляется по коридору. Я нажимаю на кнопку — кресло катится вперед; натыкаюсь на что-то твердое, поднимаю руку и нащупываю какую-то гладкую поверхность. Буфет? Черт побери, Элен, не бросай меня здесь!

Прислушиваюсь: ни звука. Она уехала. А я осталась одна в квартире Бенуа. Наедине с его призраком. Наедине с призраком нашей любви. Наедине с мерзким запахом протухшего мяса. Элен сейчас вернется в сарай и прикончит этого несчастного психа, а мне остается только ждать — здесь, в кромешной тьме, пропахшей пылью, где вдобавок еще и что-то разлагается, испуская жуткую вонь! Нет, Элен, ты просто не вправе так поступать.

Эту квартиру я знаю не хуже собственного дома. Так почему бы мне не попытаться открыть дверь? Если удастся перевалиться набок и повернуть ручку… Впрочем, сначала нужно сориентироваться. Еду вперед — натыкаюсь на журнальный столик; теперь назад — сундук; все отлично: теперь нужно повернуть направо; ну вот: я уже достала кончиками пальцев до деревянной поверхности двери; вслепую неловкой рукой шарю по гладкой поверхности и наконец натыкаюсь на ручку; она круглая; изо всех сил сжимаю ее в кулаке и пытаюсь повернуть. Ничего не получается. Делаю вторую попытку. Безрезультатно. Эта идиотка заперла дверь на ключ! А замок — слишком высоко, мне ни за что до него не дотянуться! Я не хочу оставаться здесь. Это ведь все равно что оказаться брошенной в холодную могилу Бенуа.

Я должна отсюда выбраться. Развернуть кресло к двери. Нажать на кнопку. А потом — со всего размаху бить в эту проклятую дверь; бить и бить — до тех пор, пока не всполошатся все жильцы этого дома. Бум! Ну же, выходите из своих квартир! Бум! Да я сейчас ее попросту выломаю, эту дверь!

И вдруг она отворяется — сама.

Желудок у меня как-то странно сжимается.

Элен? Глухой звук — как если бы кто-то опустился на диван. И вроде бы кто-то шевелится слева от меня? Я так разволновалась, что почти ничего не слышу, кроме собственного — тяжелого и частого — дыхания.

Нет, определенно меня хотят рассудка лишить. Я разворачиваю кресло и принимаюсь кругами ездить по комнате — кто же прячется здесь, в темноте? Натыкаюсь на стол. Немного отъезжаю назад. И тут я натыкаюсь рукой на ноги. Ноги. Чьи-то ноги в брюках. Кто-то сидит на диване. Это заставляет меня взвыть от ужаса, — в душе, разумеется. Отъезжаю еще чуть-чуть. Опять ноги. Но уже не в брюках. В чулках. Ибо пальцы мои явно скользят по нейлону. Нет. Этого просто не может быть. Еще немного проезжаю вдоль дивана — снова ноги. Но куда более тоненькие. И намного короче.

Все трое сидят на диване. И я мгновенно понимаю, кто именно — о да, я абсолютно уверена, что не ошибаюсь: Поль, Иветта и Виржини. Я хорошо представляю себе, как они сидят, уставившись на меня невидящим взглядом ставших вдруг пустыми глаз — взглядом мертвецов, обращенным в небытие; но каким же образом Элен умудрилась их не заметить?

Дыхание. Кто-то дышит. Я вновь подкатываю кресло к сидящим на диване. Приходится сделать над собой сверхчеловеческое усилие — чтобы поднять руку и вновь их коснуться. Вновь коснуться тех, кто там сидит. Людей, похожих на неодушевленные предметы. Первый абсолютно недвижим. И холоден как лед. Рубашка у него липкая. Пальцы мои касаются крохотного крокодильчика, вышитого на левой стороне груди. Поль. Это — Поль, и он мертв. Второй объект моего поиска тоже не подает признаков жизни, но кожа у него чуть теплая. Ощупываю рукой шерстяной жилет. Иветта. Без сознания. Третье сидящее на диване существо оказывается просто-таки горячим. Я протягиваю руку к его груди. Тут раздается веселый взрыв смеха и детский вопль:

— Браво, Элиза!

Я проваливаюсь во тьму.

14

— Элиза, нужно, чтобы ты развязала меня! Скорее!

Кто это говорит со мной? Где я? Не хочу; не хочу просыпаться, не хочу слышать этот пронзительный детский голос, что звучит где-то совсем рядом. Я не хочу снова оказаться здесь!

— Элиза! Развяжи меня, иначе мы обе очень скоро умрем. Рено говорит, что мешкать нам никак нельзя.

Ну и что? Помнится, мне в свое время казалось, что умереть было бы просто замечательно? Разве теперь я придерживаюсь другого мнения? Да что ж это со мной творится? Нашла время сводить счеты с ребенком! Не говоря уже о том, что несчастная девочка сидит на диване рядом с трупом Поля, да еще связанная, причем связанная своим родным отцом. Но почему в квартире Бенуа? Этот вопрос неотвязно преследует меня, словно зубная боль. Некогда думать о таких вещах. Цель номер один: выбраться отсюда. Если мне удастся освободить Виржини, она без труда сможет открыть дверь и, в свою очередь, освободить меня; только действовать следует как можно быстрее.

— Мне так спать хочется…

Вот уж чего мне совсем не хочется, так это — спать.

— И как же ты будешь развязывать меня?

Если бы я сама это знала… Подъезжаю вплотную, ощупываю ее ноги и натыкаюсь на прочный нейлоновый шнур, которым связаны щиколотки. Развязать узел мне явно не удастся: он, должно быть, совсем маленький и стянут достаточно туго, а пальцы мои не так уж хорошо меня слушаются. Я откатываюсь назад. Хорошо бы не наткнуться на огромное кожаное кресло, в котором Бенуа так любил уютно устраиваться с какой-нибудь книжкой. Если не ошибаюсь, кухня должна быть где-то слева, дверь в нее расположена сантиметрах в пятидесяти от дивана. Еду вперед.

— Элиза! Куда ты? Я же здесь!

Чтобы как-то успокоить ее, я приподнимаю руку. Ну вот. Теперь я должна находиться как раз напротив двери; еду вперед очень тихо; хорошо, еще немножко; ну вот: кресло мое натыкается на что-то — должно быть, это плита. Разворачиваю кресло, проезжаю вдоль посудомоечной машины — стоп. Сейчас я нахожусь рядом с кухонным столом. Сумею дотянуться до стены или нет? Да. Раньше там у Бенуа была специальная рейка, на которую он вешал ножи. Тут, к счастью, все на месте. Нащупываю круглую рукоятку. Сжимаю в руке. Вынимаю из отверстия. Я достала его! Большой нож для разделывания мяса. Большой нож, которым резал мясо Бенуа. Опускаю руку и — вся в поту — возвращаюсь в гостиную.

— По-моему, я сейчас сделаю «бай-бай».

Вот уж об этом и речи не может быть! Несмотря на все свое желание действовать как можно быстрее, я очень медленно подкатываюсь к дивану: не хватало еще по неосторожности со всего размаху всадить Виржини в ноги тридцатисантиметровое лезвие ножа. Журнальный столик, ноги Поля, ну вот — приехали. Теперь я касаюсь юбки Виржини.

— Что это ты надумала? Хочешь на кусочки меня искромсать, что ли?

Самое худшее заключается в том, что она, по-моему, отнюдь не шутит, задавая подобный вопрос. Изо всех сил сжав в кулаке рукоятку ножа, я опускаю руку, вплотную прислонив ее к креслу — так, чтобы лезвие торчало под прямым углом, острием вверх, надеясь, что Виржини наконец-таки поймет мои намерения. Я точно знаю, что лезвие повернуто режущей стороной в нужном направлении: на рукоятке есть специальные выемки для пальцев — ошибиться невозможно. Эргономическая рукоятка — так написано на ее пластиковой поверхности. Виржини то и дело зевает.

— Ты хочешь перерезать веревку?

Я приподнимаю руку и тут же привожу ее в прежнее положение.

— Но ты же ничего не видишь, ты только ноги мне сейчас изрежешь вместо веревки!

Именно поэтому ты должна действовать сама, Виржини; ну же, подумай-ка хорошенько.

Шаги в коридоре? Нет, ложная тревога. Зато Виржини, похоже, сумела-таки сообразить что к чему: я чувствую, как подошвы ее туфель касаются моей руки.

— Не шевелись, я сама ее перережу!

Занятие совершенно безопасное. Она опускает связанные щиколотки так, чтобы нож оказался между ними, и начинает взад-вперед двигать ногами. Мне остается лишь изо всех сил удерживать нож, чтобы, не дай бог, не уронить его. Оказывается, это так приятно — держать в руке нож; никогда бы не подумала, что это может придать столько уверенности в себе, так успокаивать — нож для разделывания мяса, зажатый в руке. Нейлоновый шнур наконец разлетается пополам.

— Ура! А теперь — руки…

Она поднимается с дивана, разворачивается ко мне спиной, садится на корточки и, ни на минуту не переставая отчаянно зевать, проделывает ту же процедуру, что и с ногами. Шнур вот-вот лопнет — готово: лопнул; так что пока у нас все идет нормально. Теперь нужно, чтобы ты открыла дверь, Виржини. Ну же, давай…

Чтобы помочь ей побыстрее меня понять, я откатываю свое кресло к самой двери. И слышу, как девочка ходит по комнате.

— Папа… Иветта… Элиза, тут еще папа с Иветтой, но они почему-то сидят совсем тихо, даже не шевелятся; здесь так темно, что я почти ничего не вижу… сейчас открою ставни…

Нет, только не это!

— Не получается: закрыты намертво. Папа… Папа, скажи же что-нибудь! Прекрати на меня так смотреть, скажи что-нибудь!

Мороз пробегает у меня по коже; я молю Бога о том, чтобы ей не вздумалось взобраться к нему на колени, зная, что она наверняка это сделает, а потом… Кто-то внизу вызвал лифт; слышно, как он спускается. Виржини, дорогая, умоляю тебя!

— Нужно вызвать доктора, папа сильно поранен, и Иветта тоже!

Она подбегает ко мне, я слышу, как ее проворные пальчики нащупывают замок; вот она уже отыскала его — но что такое вдруг, что такое она делает? Виржини! Ее уже нет рядом со мной. Виржини, где ты? Не время сейчас в прятки играть! Какие-то смутные звуки — и ничего больше. Стараюсь дышать как можно спокойнее, медленно считаю до двадцати. Какое-то движение справа от меня, в районе кресла. Ну что еще за игры? Когда человек лишен дара речи, самое худшее заключается в том, что он не может наорать на людей, не в состоянии ничего им приказать, облаять их как следует, наговорить гадостей… Именно этого мне сейчас не хватает больше всего: возможности на кого-то наорать, кого-то оскорбить, отругать. Какое-то движение воздуха справа от меня — ах! Дверь все же открывается и…

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Жан Гийом, откатывая мою коляску, загородившую проход.

— Она ждала нас здесь, — отвечает Элен, закрывая дверь.

Ее рука ложится на спинку кресла — и вот уже неспешно закатывает меня назад, в комнату. Ничего не понимаю. Зачем Элен привела сюда Жана Гийома? И что такое с Виржини? Почему Элен ничего не говорит ей?

— Иветта! — внезапно взволнованным голосом восклицает Гийом. — Иветта!

— Она вас не слышит, — спокойно поясняет Элен.

— Нужно немедленно вытащить ее отсюда. И Поль — Господи Боже мой!

— Всем оставаться на местах, — поистине замогильным голосом приказывает вдруг Тони-Иссэр.

От неожиданности я цепенею. Каким образом он тут возник, словно из воздуха? И вообще: кто они все такие? Что им понадобилось здесь — в квартире Бенуа? А моя Иветта? Они, что же — так и оставят ее подыхать на этом проклятом диване? Несчастная моя голова, похоже, вот-вот разлетится на кусочки.

— Садитесь.

Смутное движение в комнате: кто-то тяжело опускается на диван — должно быть, Жан Гийом; Элен, наверное, села в одно из кресел. А Виржини? Почему все они дружно не замечают ее? Она все же, надо полагать, не прозрачная!

Я по-прежнему сжимаю в руке нож. Он плотно прижат к колесу моего кресла. Интересно бы знать: Иссэр стоит сейчас рядом со мной? Сам он, однако, тем временем разглагольствует:

— Прежде чем стрелять, Элен, тебе следовало бы проверить, заряжен ли пистолет боевыми патронами. Выходит, ты не знала, что Бенуа держал его заряженным исключительно только холостыми?

Опять Бенуа! Ну да: я прекрасно помню лежавшую у него в одном из ящиков ночного столика «Беретту» — мы еще чуть ли не поссорились по этому поводу. Я терпеть не могу, когда в доме хранят огнестрельное оружие, и он, желая меня успокоить, сказал, будто пистолет заряжен холостыми патронами — я, помнится, заявила, что в таком случае и вовсе не вижу ни малейшего смысла его здесь держать… Но с какой стати вообще у нее оказалась в руках «Беретта» Бенуа?

— Молчишь? — продолжает Тони; он явно чувствует себя, что называется, хозяином положения и очень этим доволен.

Я представляю себе, как он — с виду весьма элегантный — стоит сейчас перед нами, держа всех на мушке: сгорбившегося в уголке дивана Гийома, обезумевшую от ярости Элен, не способный уже ни на какое возмущение труп Поля, пребывающую в коматозном состоянии Иветту и меня — прикованную к инвалидному креслу калеку. Душераздирающее зрелище.

«Беретта» в ящике ночного столика, на котором стоял электронный будильник…

— Отпустите нас. Иветте срочно нужна медицинская помощь, — упрашивает Гийом.

… и — стеклянная плошка, в которую Бенуа клал свои наручные часы, а рядом…

— Я уже вызвал «скорую», — заявляет Тони. — Вы чувствуете, какой тут запах?

… свой карманный нож типа «Лагиоль» с желтой черепаховой ручкой!

— Вы просто отвратительны, — бормочет Гийом. — Неужели вы не видите, что Поль…

— Поль тут решительно ни при чем. Я имею в виду некие реликвии, что хранятся вон в том футляре.

— В футляре?

Голос Гийома звучит как-то сдавленно.

— Да, да — в том самом футляре черного дерева, который стоит на сундуке.

Я помню его: продолговатый футляр, внутри которого, на атласной подкладке, хранится японская сабля. Реликвии? Что он имеет в виду, говоря о каких-то «реликвиях»? Мне страшно даже подумать об этом.

— Элен, а ты не хочешь открыть этот футляр?

— Идиот несчастный.

— Элен всегда умела находить на редкость разумные возражения. Этот футляр, дорогой мой месье Гийом, хранит в себе память о совершенных убийствах: кисти рук, некогда принадлежавшие Микаэлю Массне, сердце Матье Гольбера, пенис Жориса Каброля…

— Жориса Каброля?

— Да: кастрировал его отнюдь не поезд… Я продолжу перечень: скальп Рено Фанстана и черные глаза Шарля-Эрика Гальяно — глаза, на сетчатке которых, возможно, все еще сохранился отпечаток искривленного в язвительной усмешке лица убийцы.

Гийом с трудом подавляет подступившую к горлу рвоту и тихо — почти шепотом — произносит:

— Замолчите!

— Вряд ли будет какой-то толк от того, что я замолчу, — возражает Тони, — ведь некоторые вещи существуют на свете, никуда от них не денешься — даже если речь идет о таком вот «подарочке». Вы никогда не замечали, что большая часть убийц имеет в своем поведении много общего с людьми, страстно увлекающимися магией? Они довольно часто изымают кусочки кожи или плоти своих жертв или уносят с собой хоть чуть-чуть пролитой ими крови.

Неужели карманным, ножом Бенуа вырезали чьи-то глаза?

— Вы лжете; такое невозможно, — слабо протестует Гийом; он явно пребывает в полной растерянности.

— Ну почему же? Возможно. Откройте футляр — сами убедитесь.

— Да вы просто сумасшедший!

— Может быть. Откройте же его!

Тишина. Негромкий щелчок. Затем — глухое восклицание.

— Господи! Мерзость какая! Элен, все эти штуки и в самом деле — там… Чудовище! Как вы могли такое натворить? Ох, до чего же мне хотелось бы убить вас сейчас собственными руками!

— Все мы в той или иной мере склонны верить в магические обряды, правда? Верить в то, что, уничтожая кого-то другого, мы можем продлить себе жизнь, отобрав у него ее частицу; или, как древняя богиня Изида, верить в то, что, собрав кусочки человеческих тел, можно воссоздать утраченное нами любимое существо…

Опять Изида!

— Это глупо! — обрывает его Элен.

— Вот как? Но даже если и глупо, это еще не значит, что подобных вещей не существует. Ритуал, с помощью которого можно добиться воскрешения любимого существа, подробно описан в «Пособии по сатанизму» Льюиса Ф. Гордона — вполне достойном уважения опусе, который можно найти в любой приличной библиотеке. Хотя, на самом деле, мало кто воспринимает эту книгу всерьез, разве что какая-нибудь жалкая кучка психически больных людей.

К чему он клонит? Хочет как-то оправдать себя?

«Лагиоль», которым так гордился Бенуа, вонзающийся в орбиты глаз маленького личика с посиневшими губами…

В действительности применение колдовских обрядов нередко имеет одно преимущество: это удобный способ скрыть подлинные мотивы, движущие существом, к ним прибегающим. Так, желание женщины приворожить своего возлюбленного есть не что иное как скрытое стремление к синкретичному разрушению и деспотизму, замаскированное под желание любить. Сам процесс колдовского обряда направлен исключительно на успешное достижение поставленной цели. И, поскольку характер он носит сугубо эгоистический, страдание другого — то бишь просто-напросто инструмента достижения цели — ему абсолютно безразлично. Почти так же ведут себя, как правило, так называемые «серийные» убийцы: для них другой человек — не более чем объект для достижения цели.

Избавь нас от этой лекции. И вообще: как он может спокойнейшим образом рассуждать в такой-то ситуации? Идиотский вопрос: как сумасшедший может быть сумасшедшим? Не слышно больше ни Гийома, ни Элен — ни один из них и слова не вымолвил; должно быть, совсем обалдели от его речей.

— И кто может сказать, где в действиях серийного убийцы пролегает граница между простым неосознанным стремлением пролить чужую кровь и магией — желанием восстановить утраченную им вселенную?

Давай, давай — говори дальше: теперь уже я куда лучше представляю себе, где ты: совсем рядом со мной — так что, подняв руку, я, наверное, смогу всадить тебе нож в бедро, и… да: он потеряет равновесие и даже если начнет стрелять, все равно это наш единственный шанс на спасение…

— В конечном счете, моя теория сводится к тому, что серийный убийца, сам того не понимая, всегда действует, как колдун; но в данном случае это не главное.

Считаю до трех и…

Раз, два, три.

Лезвие ножа легко, как в масло, входит в человеческую плоть; лицо мне обдает какими-то горячими брызгами; с криком, в котором звучит не только боль, но и безграничное удивление, Тони-Иссэр падает; одновременно раздается выстрел. Топот бегущих ног.

— Спокойно, не дергаться! — решительно произносит Элен.

Из чего я делаю вывод, что ей удалось-таки завладеть оружием; уфф!

— Ну зачем вы это сделали, Элиза? — где-то совсем рядом со мной тихо произносит Тони.

Я представляю себе, как он, оправившись от боли, лежит на полу, зажимая руками рану.

Зачем я это сделала? Да просто чтобы не сдохнуть в этом, насквозь провонявшем безумием и смертью жилище — вот зачем!

— Жан, свяжите-ка ему руки за спиной его же галстуком, — спокойно говорит Элен.

Гийом повинуется. Я сижу в своем кресле, по-прежнему сжимая нож в руке.

— Отдайте мне эту штуковину, Элиза, а то еще пораните кого-нибудь ненароком, — произносит Элен, хватаясь за рукоятку ножа.

Но у меня нет ни малейшего желания расставаться с ним, и я еще крепче сжимаю пальцы: мне нравится это ощущение — нож, зажатый в руке.

— Ну что же вы, Элиза; это выглядит уже почти смешно.

— Не отдавайте его, — изменившимся от боли голосом говорит Тони.

Определенно: более чокнутого психа на всем свете не сыщешь.

Я замираю в нерешительности. Он тихо шепчет:

— Элиза, вы помните, что я рассказывал вам по поводу сходства тайн с игрушками-головоломками?

Да что он ко мне прицепился со своими загадками?

— Виржини не знала, что я — ее отец.

Ну и что это меняет?

Это меняет все. Виржини ни за что не стала бы защищать совершенно незнакомого ей человека… В памяти у меня вдруг всплывает детский голосок — совсем недавняя фраза: «Папа весь изранен». Значит, Тони не лжет и, следовательно… как же я могла оказаться до такой степени глупой!

Я резко поднимаю руку, намереваясь защититься, но — слишком поздно: рукоятка пистолета резко обрушивается на мою голову, а голос Элен — как всегда, очень любезный — произносит:

— Ну и долго же до вас все доходит!

Оглушенная внезапным ударом, я выпускаю нож из руки. Слышно, как шумно, с присвистом дышит Гийом — такое ощущение, будто ему не хватает воздуха.

— Не стойте здесь, как вкопанный, Жан. Сядьте рядом с Иветтой и протяните-ка мне руки… вот так. Да будьте поосторожнее, не дергайтесь лишний раз: мне вовсе не хотелось бы, чтобы прекрасный лоб Иветты получил в качестве дополнения хорошенькую дырку — этакий третий глаз. Итак, все здесь? Не хватает лишь маленькой вишенки на вершину торта. Виржини, дорогая моя, где ты? Виржини?

При звуке ее голоса — голоса довольной хозяйки вполне благополучного дома, голоса, весело разливающегося по комнате, — у меня мороз пробегает по коже: внезапно я понимаю, до какой степени страшной может быть эта штука — безумие.

— Элен, я ничего не понимаю… Что все это значит? — ошеломленно спрашивает Гийом.

— Это значит, что ты сейчас же заткнешься и будешь сидеть тихо-тихо.

— Элен! Но этого не может быть! Скажите мне, что это — неправда!

— Их всех убила она! — произносит Тони, голос которого звучит где-то на уровне колеса моего кресла.

— Это правда? — недоверчиво переспрашивает Гийом.

— Ну что за глупый вопрос, мой дорогой Гийом. Кто же еще мог это сделать? Ваша ненаглядная Иветта, что ли?

— А Поль? Что случилось с Полем?

— Поль был слишком неучтив по отношению ко мне. Он не сумел по достоинству оценить содержимое футляра. Не понял, какую ценность имеет моя коллекция. Принялся кричать, говорить про меня совершенно ужасные вещи… А я не люблю, когда на меня кричат.

— А Стефан? При чем здесь оказался Стефан? — спрашивает Тони. — Он ведь никогда не делал тебе ничего плохого!

— Стефан? Начиная с определенного времени, он стал помехой. Хотел, чтобы я принадлежала только ему. Бедняжка Стефан. Как будто я вообще могу кому-то принадлежать… Элиза, вы когда-нибудь задумывались над тем, до чего же тупы бывают мужчины в своей самоуверенности? Вдобавок ко всему он начал бояться. Как только услышал, что полиция разыскивает белый «ситроен»-универсал, несчастный болван чуть ли не в панику ударился. Он ведь знал, что я частенько брала его машину. Вот и начал, если можно так выразиться, пытаться задавать всякие вопросы. Однако ему и в голову не приходило, что полицию по его следу пустила именно я. Да, это я позвонила жандармам, предварительно вымазав в крови его старые шмотки и бросив их в том лесном сарае, где я занималась Микаэлем. Мне нужно было найти виновного, чтобы — словно кость собакам — бросить его полиции, ну а в результате… гудбай, Стефан.

— А Софи? Разве Софи?.. — с трудом произносит вконец ошеломленный Гийом.

— Ну да; это — тоже моя работа, дорогой Гийом. Закройте рот, у вас и без того вид достаточно глупый. Софи слишком много знала. Она была в курсе истории с Бенуа.

В курсе чего? Я совсем уже растерялась и запуталась. Элен продолжает:

— Страшная болтунья, эта Софи. Закоренелая сплетница. Ну нельзя же было позволить ей таскаться по всей округе, направо и налево болтая вещи, очерняющие взятую мною на себя роль.

Роль. Она всего лишь играет роль. Интересно, а существует вообще настоящая Элен?

— Вдобавок проще всего было бы, если бы она покончила жизнь самоубийством, правда? — задорным тоном продолжает Элен.

— Не понимаю, — бормочет Гийом. — По-моему, я чего-то не понимаю… Послушайте, Элен, это же совершенно невозможно… Дети, Стефан, Софи, Поль — в общей сложности девять человек!

— Заткнись, дерьмо несчастное!

Жан Гийом тихо вскрикивает — наверное, она тоже ударила его тем же, чем меня — скорее всего, рукояткой пистолета. Я прекрасно могу представить себе, как она — небрежным жестом — выбивает ему часть зубов.

Звук чиркающей о коробок спички. Запах свечи. Что она делает? И как я могла позволить себе расстаться с ножом?! Кровь стекает мне на глаза — должно быть, ударив меня, она рассекла мне кожу на голове. Я не могу вытереть себе лицо, чувствую привкус крови на губах — металлический привкус крови; мне это противно, и вообще все происходящее бесконечно противно; я чувствую себя совершенно потерянной, запуганной до предела и скованной ужасом.

— Они не имели права отбирать у меня Макса.

Теперь еще и Макс. И кто же он такой, этот Макс?

— Я так любила его, — продолжает Элен, и в голосе у нее появляются уже явно мстительные нотки, — он был для меня всем. С его помощью я надеялась все исправить, забыть побои, страх, сменить страдание на любовь.

— И ты полагаешь, что зверски расправляясь с чужими детишками, успешно решала именно эту задачу — сменить страдание на любовь? — издевательски спрашивает Тони.

— Ну до чего же ты все-таки вульгарен! До сих пор не понимаю, что могло привлечь меня к такому существу, как ты — несчастному алкоголику, шизофренику, подонку. Что ты вообще понимаешь в любви? Мать никогда не заботилась о тебе, отец был почти бродягой… Что такое для тебя любовь, Тони? Больничная койка? Профессиональная улыбка вечно куда-то спешащей медсестры? Плошка горячего супа в холодную погоду? Ты изо всех сил цепляешься за свое существование в надежде, что в один прекрасный день все как-то устроится и наладится; но жить — означает страдать. Жить — это значит все время терпеть боль, бесконечную боль. Ты говоришь о том, что я убивала их, я же скажу иначе: я избавляла их от страданий, даровала им покой — сладостное отдохновение от холода этого мира. Как бы там ни было, я вовсе не требую от вас понимания. Мне плевать, понимают меня люди или нет. Я вольна делать все что хочу. И ваши дурацкие нормы нравственности и морали нисколько меня не касаются. Если бы они и в самом деле что-то значили, Макс был бы сейчас со мной… А с ним у меня все было бы иначе. Я смогла бы забыть насилие, горький вкус насилия, вкус страха во рту; однако этого не произошло, все обернулось совсем по-другому…

— Но кто такой этот Макс? — удивленно спрашивает Гийом.

— Ангел. Макс был ангелом. Ангелом-искупителем. Он умер для того, чтобы искупить страдания людей.

— Нечто вроде Христа, что ли? — продолжает допытываться Гийом; по-моему, он просто пытается заставить ее все время говорить, чтобы как-то оттянуть момент развязки.

— Ну, если вам доставляет удовольствие видеть все в подобном свете… — с заметной иронией в голосе произносит Элен. — Ладно, хватит о Максе, закроем эту тему. А теперь…

Она — словно в раздумье — на мгновение умолкает.

— А теперь? — хрипло повторяет за ней Гийом.

— Теперь мне пора уходить. Очень жаль, но вас, друзья мои дорогие, я не могу взять с собой.

В душе у меня всколыхнулась безумная надежда: она уходит? Она и в самом деле уходит?

— Но и оставить вас здесь вот так я тоже не могу… Однако не стоит расстраиваться: огонь дружбы соединит нас навеки.

Огонь дружбы? Спичка… Свеча… О, черт…

— Сейчас я возьму этот футляр — характер его содержимого наш Тони растолковал вам просто блистательно — и уйду. Ну вот; очень рада была знакомству с вами. Надеюсь, Элиза, мучиться вам предстоит очень сильно: я всегда ненавидела вас. Кстати, позвольте заметить, что прическа у вас совершенно ужасная.

Смешно. Она собирается всех нас тут сжечь живьем, и при этом не находит ничего лучше, чем сказать мне, что прическа у меня безобразная! Можно подумать, я сейчас заплачу от обиды!

— Никогда не понимала, что он в вас такого нашел.

Он? Что еще за «он»? Не собирается же она утверждать, будто…

— Наш дорогой и нежный Бенуа… Он решил во всем признаться вам сразу же после той поездки в Ирландию, но, увы, у него не хватило на это времени; так что последние мгновения его жизни достались-таки вам!

Признаться в чем? Не хочу больше ничего слышать. Бенуа не мог…

— Я стала его любовницей через несколько месяцев после того, как освободила душу Шарля-Эрика. Он хотел, чтобы я бросила Поля, и мы вместе куда-нибудь уехали. Но я не могла этого сделать: Рено вот-вот должно было исполниться восемь, он улыбался точно так же, как Макс, а волосы… они были такими мягкими, такими блестящими… Как вы понимаете, мне просто необходимо было им заняться… Поэтому я никак не могла уехать с Бенуа — несмотря на все его мольбы.

В душе у меня — полное смятение. Просто буря какая-то. Она убила Рено — убила сына своего мужа. Вдобавок Бенуа с ней… Бенуа обманывал меня, Бенуа мне лгал, Бенуа, мой Бенуа с этой…

— Не слушайте ее! Бенуа любил только вас, а от нее он не знал, как отделаться: вечно норовила присосаться к нему, точно пиявка, — небрежно бросает Тони.

— Заткнись!

Звук удара.

— Я просто счастлива оттого, что умереть вам предстоит вместе с Тони. Мне даже трудно понять, кого из вас я ненавижу больше — Тони с его лекциями или Элизу — само обаяние и очарование…

— Элен! Ты понимаешь хотя бы, что убила этих детей? Ни за что убила! Понимаешь, что они мертвы — их уже не воскресишь, теперь от них остались лишь жалкие кусочки ни на что уже не годной плоти, — четко, чуть ли не по слогам произносит Тони, — кусочки человеческих тел, способные лишь разлагаться и гнить!

— Ты огорчаешь меня, Тони, дорогой, очень огорчаешь: ты всегда так благоразумен… И ровным счетом ничего не понимаешь… (Тут в ее голосе начинают проскальзывать пронзительные нотки.) Ты вообще никогда ничего не понимал, они не умерли, слышишь, они просто обрели покой, они теперь со мной, во мне — навсегда, теперь они принадлежат только мне — мне, а не этому грязному, насквозь прогнившему миру!

— Они мертвы, Элен, понимаешь: мертвы, а мертвецы никому уже не могут принадлежать.

Элен переводит дыхание, и голос ее становится пугающе мягким.

— Бедняга Тони, боюсь, не поздоровится тебе сейчас.

Она подходит ближе, раздается звук удара, какой-то треск; Тони негромко и коротко вскрикивает, потом — еще раз.

— Тони, дорогой мой, полагаю, что я сломала тебе нос… Надеюсь, тебе не слишком трудно дышать? Хотя, как бы там ни было, у тебя скоро вовсе отпадет в этом необходимость.

Она смеется — да так, что более жуткого смеха мне никогда в жизни не приходилось слышать.

— А вы, Элиза, ничего не хотите сказать? Неужели и рта не раскроете даже в столь исторически важный момент?

Бенуа меня предал.

Сейчас я умру, сожженная заживо.

— Вы, конечно, слышали о том, как это происходит… Сначала человек умирает от удушья. Вспомните-ка Жанну д'Арк. Как-никак — национальная героиня. И подумать только: ее друг, Жиль де Рэ, был приговорен к смерти за убийства — убил больше полусотни детей. Забавная параллель, вам не кажется?

Очень забавная, просто уморительная. Элиза д'Арк и Элен де Рэ. Фильм получился бы просто грандиозный. Но это неправильно! Я все же не хочу погибнуть вот так!

— Виржини? Перестань прятаться, выходи, куколка моя. Маме пора уходить.

Где же она? Ей ни в коем случае нельзя обнаруживать себя. Элен свяжет ее и оставит вместе с нами гореть ясным пламенем — даже по голосу чувствуется, что она перешла уже в некое другое измерение, где нет места человеческим чувствам. Умоляю тебя, Виржини: сиди тихо, не вздумай выходить.

— Виржини! Мама сейчас рассердится, а ты хорошо знаешь, что бывает, когда мама сердится.

Я чувствую, как по щекам у меня катятся слезы. И слышу, как кто-то еще тихо плачет. Наверное, Жан Гийом. Иветта ведь так и не пришла в чувство. Пожалуй, ей повезло: умрет, даже не заметив этого.

— Ну что ж; тем хуже для тебя, Виржини: мама уходит. Ах, чуть не забыла свои кассеты. Вас позабавили мои записи, Элиза? Знаете, очень интересно было делать их — пользуясь таким маленьким карманным аппаратом… ну, из тех, что сами включаются на голос…

Она, должно быть, вертит в руках магнитофон, ибо затем раздается знакомый мужской голос: «Уже поздно; нам, пожалуй, пора. До свидания, Иветта; до свидания, Лиз; до свидания, Жан».

Голос Поля. Странно слышать, как говорит только что умерший человек. Тем более что сказанное им звучит столь уместно — принимая во внимание ситуацию, в которой мы оказались. Пленка на большой скорости прокручивается дальше — теперь наступает черед Иветты: «Как мило, что вы зашли. Звоните нам почаще, Элен».

— Непременно! — издевательским тоном произносит Элен. — Ну вот; сейчас огонь всех вас освободит от жизненных трудностей: Элизу — от инвалидной коляски, Тони — от психушки, Жана — от избытка холестерина в крови… Итак, до свидания… Нет, Жан, это никуда не годится: прекратите же плакать! Соберитесь с духом, проявите хоть немного храбрости! А мне пора; предстоит еще кое-какая работенка…

Тихое потрескивание огня. Никаких сомнений: так потрескивать может лишь разгорающееся пламя; запах чего-то горящего.

— Виржини! У тебя есть ровно десять секунд, чтобы выйти-таки из своего укрытия!

— Она подожгла оборки чехла на диване, — изменившимся из-за разбитого носа голосом сообщает мне Тони.

— Я же велела тебе молчать, грязная свинья!

Я чувствую, как нечто слегка касается меня на лету, — она бьет Тони ногой прямо в лицо. Голова несчастного ударяется о стену. Он сносит это без единого слова, но от стона удержаться не может. Треск пламени становится все сильнее; я уже чувствую его — оно настоящее: от него веет жаром; сейчас мы все тут умрем. НЕ ХОЧУ! Кулак мой плотно сжимается, рука взлетает наугад и с размаху утыкается во что-то мягкое — должно быть, прямо ей в живот; она невольно сгибается пополам, я нажимаю на кнопку «ВПЕРЕД», и кресло подскакивает, резко ударившись о ее ноги; она падает — я слышу, как она, взвизгнув от ярости, падает, как с грохотом обрушивается на пол опрокинутый столик; я продолжаю движение вперед, колеса моего кресла буксуют, наехав ей на лодыжки — и тут она внезапно испускает жуткий вопль.

— Господи, волосы… — шепчет Гийом.

Элен кричит. Сильный приток воздуха, запах паленого. Она вертится вокруг моего кресла.

У нее загорелись волосы.

— Немедленно назад! — кричит мне Тони.

Я откатываюсь назад — так что кресло с размаху довольно сильно стукается о стену.

И тут раздается нечто вроде глухого взрыва. Элен испускает вопль, похожий на крик разъяренного животного.

— Платье, — объявляет мне Тони; голос у него такой, словно он комментирует какой-то спортивный матч на Кубок мира. — У нее загорелось платье. Теперь она пылает вся, словно факел.

Образы буддийских жрецов, приносящих себя в жертву огню… Но нет — это здесь, совсем рядом, в двух шагах от меня; это воет женщина, настоящая женщина из плоти и крови; жар пламени охватывает нас со всех сторон, а в ноздри бьет запах — запах горящей человеческой плоти… Нужно что-то делать. Я подъезжаю к двери и принимаюсь отчаянно бить в нее своим креслом — ну есть же в этом доме хоть кто-то, способный откликнуться на шум! Мне просто не вынести этих криков!

— Эй там, хватит бузить, иначе мы вызовем полицию! — откуда-то снизу доносится раздраженный голос.

Ну давай же скорей! Вызови ее! Жар пламени растекается по комнате, огонь время от времени чуть касается меня, затем — все чаще, он уже обжигает местами; Элен с воем мечется по гостиной, натыкаясь на мебель; я чувствую ее, она налетает мне на руку — жжет страшно — я чувствую, как шипит, вздуваясь пузырями, ее кожа, я ощущаю ее отчаяние — ну вмешайтесь же хоть кто-нибудь!

Кто-то слегка трогает меня за ногу.

— Элиза, я подобрал нож, возьмите его, скорее! — тяжело дыша, произносит Тони.

Слегка приподнявшись, он кладет мне на колени нож. Моя рука вновь сжимает знакомую рукоятку.

— Негоже Элен бросать в таком состоянии. Держите нож прямо, я перережу галстук.

Да, он прав: может быть, ему удастся дотащить ее до ванной, открыть душ… Второй раз за какие-нибудь полчаса я опять, словно какой-то автомат, держу нож; Тони явно торопится, но галстук оказывается очень прочным — а эти крики, о, Господи, эти КРИКИ!

Наконец галстук распадается на две части; Тони встает, опираясь на спинку моего кресла, сдавленным голосом произносит: «Элен» — и я понимаю, что он пытается ее схватить.

— Элен! Не могу — слишком горячо! Нужно снять куртку.

Ну поторопись же! Крики Элен не прекращаются, меняясь лишь по своей интенсивности: они переходят в какой-то почти непереносимый визг — такого рода пронзительные звуки ассоциируются уже вообще с чем-то совершенно нечеловеческим; мне кажется, будто у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки, я изо всех сил стискиваю зубы, рискуя в один миг превратить их в сплошное крошево; и при этом, словно безумная, все еще сжимаю в кулаке ручку ножа; интересно, сколько же все это длится? Две секунды? Три? Или три столетия? Крики парализуют меня, пламя лижет уже со всех сторон, мне очень хотелось бы подняться и завыть — я ведь тоже сгорю; волосы — вот уже загораются волосы, я судорожно поднимаю руку, призывая на помощь: помогите, помогите же мне; Элен по-прежнему вертится вокруг моего кресла, обжигая меня, она меня сожжет — она упала на меня, и я тоже начинаю гореть! Я горю!

Что-то на голове — мне прикрыли голову; с меня сбрасывают пылающее тело Элен, бьют меня какой-то тряпкой — курткой Тони, надо полагать, — она мгновенно тушит охватившее было меня пламя; все; я спасена, спасена…

В комнате тихо. Элен больше не кричит. И даже не шевелится.

— Она сама напоролась, когда упала, — едва слышно произносит Тони. — Слава Богу, сама.

Упала и напоролась? На меня, что ли?

— И что? — поспешно спрашивает Гийом.

— Мертва, — отвечает Тони. — Лезвие вошло прямо в сердце.

Лезвие? О, нет… Нож, зажатый у меня в кулаке — лезвием кверху. Я убила Элен. Я, Элиза Андриоли, убила человека. Этот самый нож, который я все еще держу в руке, вонзился в человеческую грудь. Лезвие в крови, и вся рука — тоже… Я вовсе не хотела сделать этого…

В воцарившейся тишине становится слышно, как потрескивает пламя.

— Нужно скорее сматываться отсюда! — говорит Гийом.

Тони кладет мне что-то на колени, затем открывает дверь, и я с наслаждением вдыхаю слегка отдающий запахом цемента воздух, потоками устремившийся из коридора в комнату; Тони выкатывает меня из квартиры, Жан Гийом тоже выходит — ноги Иветты слегка касаются моей щеки — и почти бегом бросается к лифту. С поистине чудесным шипением растворяются двери кабины. А там, сзади, вовсю уже бушует настоящий пожар. Внезапно в голове у меня проносится леденящий душу вопрос: а Виржини? Неужели она осталась в квартире? Обезумев от ужаса, я резко поднимаю руку.

— Она здесь, у меня на руках; она спит, — отвечает на мой немой вопрос Тони, заталкивая кресло в лифт.

Спит? В квартире такое творилось, а она спит?

— Я сделал ей укол гексобарбитала. Так что проснется она теперь лишь через несколько часов. Я не хотел, чтобы она стала свидетелем того, что должно было произойти. Гексобарбитал — очень эффективное средство. Мне его кололи шесть лет подряд. И я был таким спокойным! Она и вообще-то не должна была просыпаться в этой комнате, но в первый раз, боясь переборщить, я ввел ей слишком маленькую дозу. Я рылся в квартире Бенуа в поисках его охотничьего ружья…

А, вот, значит, чем Элен разбила мне до крови голову…

— … и как раз наткнулся на тот проклятый футляр с его жутким содержимым, когда она вдруг проснулась; но в тот момент я никак не мог изменить ситуацию: не хотел, чтобы вы догадались о моем присутствии в квартире. Ведь для того, чтобы Элен во всем созналась, мое появление должно было оказаться совершенно неожиданным. Я слышал, как Виржини с вашей помощью перерезала веревки, затем — пока она открывала дверь — тихонько подкрался сзади и сделал ей второй укол.

Только теперь я начинаю кое-что понимать. И угораздило же меня тогда вообразить, будто она затеяла игру в прятки… Да: большей дуры, чем я, наверное, на всем свете не сыщешь.

Но где же она была все это время? Как так получилось, что никто ее даже не заметил? Ох, должно быть, этот воистину невероятный человек и в самом деле обладает «шестым чувством», ибо отвечает он мне так, словно вопрос был задан вслух:

— Когда она потеряла сознание, я спрятал ее за большим кожаным креслом, что стоит возле стены. Ваша коляска постоянно загораживала его.

Ну конечно: все так просто, что проще и не придумаешь. И что может быть нормальнее, чем спокойненько уйти из горящей квартиры, где пламя пожирает тем временем два трупа?

Я даже и не заметила, что мы уже в лифте. Гийом с невероятной настойчивостью все время шепчет имя Иветты. Двери лифта раздвигаются. Ну вот мы и на улице. Идет дождь — мелкий холодный дождь. Восхитительно холодный. Внезапно я начинаю ощущать боль в обожженных местах. И одновременно слышу звук сирены — он стремительно приближается. Представляю себе, как мы сейчас выглядим, стоя под моросящим дождем возле этого дома: Тони с дочерью на руках, Гийом, прижимающий к себе Иветту, и я — вся в пузырях от ожогов. Да еще с какой-то непонятной штукой на коленях, которую положил туда Тони.

— Пойду вызову полицию, — произносит Тони своим странным, каким-то приглушенным голосом, — здесь на углу есть телефонная кабина.

— Пламя уже из окон наружу выбирается, — сообщает мне тем временем Гийом.

Затем — без всякого логического перехода — спрашивает:

— Как вы думаете: она выкарабкается?

Я догадываюсь, что он имеет в виду Иветту. Откуда же мне знать, если я не видела, насколько серьезны у нее раны.

— Если выкарабкается, я на ней женюсь.

Хорошо, когда есть возможность строить планы на будущее. Лично я ощущаю себя старой ненужной тряпкой, случайно забытой на стуле. У меня в этой жизни было только одно: воспоминания о Бенуа, а теперь… теперь нет даже этого: Бенуа мне изменял; целый кусок моей жизни оказался сплошной ложью. Бенуа мертв, я — совершенно одинока, каким-то чудом только что избежала страшной смерти в огне пожара, моя лучшая подруга развлекалась тем, что убивала детей, а Иветта, может быть, в скором времени умрет… мы стоим под дождем возле дома и слушаем, как бушует огонь в квартире Бенуа… Невероятно. «Скорая» уже совсем рядом — Тони не солгал: он действительно вызвал ее.

— Полиция вот-вот будет здесь, — возвращаясь, сообщает он. — Кто-то туда уже звонил.

Наверняка тот тип снизу. Еще несколько мгновений мы молча ждем, пока — оглушительно завывая сиреной — подъедет «скорая». А тем временем тело Элен горит там, наверху… Разве могла я вообразить, что квартира Бенуа в один прекрасный день превратится в погребальный костер для четы Фанстанов? Значит, с Элен он познакомился в девяносто третьем. Теперь я понимаю, почему мы тогда все время ссорились. А может быть, она просто-напросто рассчитывала использовать Бенуа в своих целях? Хотела свалить на него собственные злодеяния, как сделала это со Стефаном? И только потому, что Бенуа погиб, она и выбрала в качестве козла отпущения Стефана? Бенуа. Мой Бенуа вполне мог оказаться обвиненным в целой серии убийств! Мой лжец, предатель и изменник Бенуа. Негодяй.

«Скорая» тормозит, останавливаясь возле нас. Шум и гам. Все говорят одновременно. Из дома выскакивают люди — всеобщее смятение, сутолока.

— Где мы только вас не искали: адрес оказался записан неточно.

— Что случилось? Почему здесь «скорая»?

— Господи, пожар! Жак, там пожар!

— Где раненые?

— Черт, там, наверху, действительно вовсю горит! Вызови пожарных.

— Дамы и господа, отойдите, пожалуйста, в сторонку…

— В той квартире остались люди?

Вдалеке вновь раздаются звуки сирены.

— Да, два трупа.

— Черт возьми!

— Уверен, что именно они и устроили все это безобразие.

Я узнаю голос господина Шалье, пенсионера, когда-то служившего на почте — он живет на третьем этаже. Однако не думаю, чтобы и он оказался способен меня узнать — вот уж вряд ли.

— Малышка ранена?

— Нет, ей просто сделали укол гексобарбитала.

— О'кей, никаких проблем — мы заберем ее с собой. Носилки! А что с вашим носом?

— Все в порядке…

Резко тормозят еще какие-то машины, хлопают дверцы; вопли, крики, брань.

— Что еще за бордель? Мерсье, у меня на руках ордер на ваш арест. Положите ребенка на землю, иначе я живо вам дырок в черепе наделаю!

Гассен! Вне себя от ярости.

— Ошибаетесь, инспектор: он тут ни при чем, — говорит Жан Гийом. — Поосторожнее, санитар, она без сознания.

— Мы хорошо знаем свою работу, месье!

— Ни при чем? Вы что — издеваетесь надо мной? — рычит Гассен.

— Нет; поосторожнее, пожалуйста, это — моя жена… Нет, инспектор; виновата Элен Фанстан, она сама призналась нам во всем.

— Элен Фанстан? Вы хотите сказать, что Элен Фанстан совершила все эти убийства? А может, вообще — Золушка на пару со своей тетушкой? Нет, ты слышал, Мендоза? А не соизволите ли объяснить мне все это поподробнее?

— Куда вас ранило?

— Она не может ответить вам, она — немая.

— Она вся в ожогах. Скажи-ка им, чтобы вызвали ожоговую бригаду. А что это за футляр у нее на коленях?

Футляр? Значит, этот негодяй сунул мне на колени не что иное как проклятый футляр?

— Это для инспектора Гассена. Берите, инспектор, — произносит Тони голосом хозяина, предлагающего гостю коробку с конфетами, — да откройте-ка его.

— Если это какая-нибудь дурацкая шутка, Мерсье, то, клянусь вам, я… Черт побери! Ну вы и… Вы же знали, что там внутри!

Ну я-то хотя бы никогда не увижу содержимого злосчастного футляра. Но может быть, воображать его еще хуже? Маленькие скрюченные пальчики, студенистые глаза…

— Я полагал, что это вас заинтересует, — очень непринужденно произносит Тони.

— Где вы это нашли? — заметно изменившимся — теперь уже куда более серьезным — голосом спрашивает Гассен.

— Простите, инспектор, но всех их нужно срочно отвезти в больницу скорой помощи…

— Что будем делать с квартирой, шеф? Там, наверху, два трупа…

— Вы видели, какой у вас нос? У этого человека сломан нос, инспектор.

— В конце-то концов хоть кто-нибудь соизволит ответить на мой вопрос? — вопит Гассен.

— Через пять минут я вам все объясню, а сейчас… признайтесь-ка честно, инспектор: у вас не найдется чего-нибудь выпить? — спокойно произносит Тони.

15

Опять больница. Совершенно не представляю себе, который теперь час. Раны мои промыли, перевязали, дали мне легкое успокоительное. Гассен отобрал у меня нож. Мне было очень трудно разжать пальцы. Теперь уже я чувствую себя получше. Похоже, огонь основательно потрудился над моей прической. Зрелище, надо полагать, восхитительное. Забинтованная со всех сторон мумия с клочком торчащих на макушке волос.

Иветтой сейчас занимаются врачи. Перелом черепа. Ей собираются делать томографию. Остается лишь Богу молиться. Гийом ждет под дверью операционной — словно часовой, ходит взад-вперед по коридору. Виржини все еще спит, ее поместили в отдельную палату; остальные собрались в зале ожидания: Гассен, я, дежурный полицейский и Тони. Ему наложили шов на бедро — в добрый десяток стежков, — а затем занялись и сломанным носом. Наверное, у него теперь огромная повязка поперек лица. Лица, которого я никогда не видела. Когда он шевелится, слышно, как позвякивают наручники. На него навесили целую кучу обвинений — всякую ерунду типа «присвоения чужого имени», «подделки документов и их использования», «оскорбления полицейского при исполнении служебных обязанностей», «сокрытия улик» — не говоря уже о том, что над ним до сих пор висит вынесенный семь лет назад приговор суда о помещении в психиатрическую лечебницу.

— Как же вам удалось догадаться? — закуривая сигарету, спрашивает у него Гассен.

— Да ни о чем я не догадывался, — отвечает Тони. — Только в самом конце до меня начало постепенно доходить, что к чему. Видите ли, вся беда в том, что я понятия не имел, виновен ли я в убийстве, за которое осужден, или нет — ведь я действительно не знал, убил того ребенка я или кто-то другой.

— Как же так?

— Сейчас я объясню вам, как такое получилось. Дело было в 1988 году; я в те времена каждый день напивался до беспамятства; поэтому, когда за мной явились полицейские, я честно сам себе задал вопрос: неужели это сделал я? Элен говорила, что да, полицейские — тоже, психиатры придерживались такого же мнения; а что же я сам? Просто не знал, ничего не мог вспомнить. Однако боялся, что все же сотворил это, пребывая во вторичном состоянии.[7] Я ведь уже не раз черт знает что выделывал, а память напрочь отшибало. Драки. Какие-то безумные выходки. Половину своего отрочества я находился под наблюдением психиатров. И в определенной степени к этому привык. А потом, после того как попал в клинику и прошел курс дезинтоксикации, я начал размышлять. Произошло нечто совершенно непонятное, но — действительно я задушил того ребенка или нет — назад, в прошлое, уже не вернешься. Мне не хотелось до конца дней своих так и жить в лечебнице. Я хотел увидеть Элен, увидеть свою дочь — я боялся за нее. В ходе лечения я узнал о том, что люди, в детстве постоянно подвергавшиеся насилию, нередко имеют склонность проявлять насилие по отношению к другим. Я немало размышлял в этом плане о себе. У Элен детство тоже было достаточно тяжелым. Я знал, что у нее случаются иногда внезапные порывы к насилию. Виржини довольно часто плакала безо всяких на то видимых причин и успокаивалась лишь тогда, когда я брал ее на руки…

Дежурный полицейский покашливает. Тони прерывает свой рассказ, затем продолжает:

— Нередко мне приходилось видеть синяки на теле девочки; Элен в таких случаях говорила, что ребенок упал. А потом в один прекрасный день я пришел домой и увидел, что Элен пьет виски, а малышка кричит не своим голосом. Элен ничего не делала для того, чтобы успокоить ее — она просто смотрела на девочку, и вид у нее при этом был какой-то странный, как бы отсутствующий. Я подошел к ребенку и увидел, что в кожу малышки воткнута булавка, которой обычно скалывают пеленки. Элен повернулась ко мне и совершенно спокойно на меня посмотрела. «Ей больно», — вот и все, что она тогда сказала. Дрожащими руками я вытащил булавку, успокоил девочку, а потом — в полной ярости — вновь повернулся к Элен. Она принялась упрекать меня в том, что я из всякой ерунды делаю настоящую драму, обозвала меня истеричным пьянчужкой. Я никак не мог прийти в себя от изумления. Она спокойно смотрела, как ребенок мучается, а теперь меня же обвиняет в полной безответственности! Я не сумел удержаться от гнева: взял ее за плечи и встряхнул как следует; Элен начала меня оскорблять — целый поток грязных ругательств; она была вне себя. Мы подрались. В тот вечер я сломал ей руку. Потом она говорила мне, что сама не понимает, отчего вдруг на нее такое нашло — настоящий приступ безумия; а еще сказала, что после смерти Макса у нее иногда случаются помутнения сознания. Но ничего подобного она больше не делала — ни разу.

— Что еще за Макс?

Да, действительно: кто такой этот Макс?

— Ее сын. Ей было семнадцать, когда она его родила.

— Сын? Но ни о каком сыне и речи никогда не было!

— Разумеется: он ведь умер.

— Ну-ка поподробнее, а то я ничего не понимаю.

— Хорошо; тогда я расскажу вам все с самого начала. Когда мы с Элен познакомились — это было в 1986 году, — я проходил курс дезинтоксикации, а она только начинала приходить в себя после третьей попытки самоубийства. Мы вместе проходили лечение — сеансы групповой терапии; там я и узнал, что в семнадцать лет она неизвестно от кого родила ребенка, а два года назад он умер. Мальчику было тогда, наверное, лет восемь. Насколько я понял, он погиб в результате несчастного случая. Было заметно, что она никак не может справиться с постигшим ее горем. Она считала, что этот ребенок непременно бы все изменил в ее жизни: с ним она забыла бы все то зло, что довелось ей испытать в детстве. Но он умер.

— Просто невероятно! Эта информация не фигурирует ни в одном из досье! — возмущается Гассен.

— Наверное, вы просто не попросили у Элен ее семейную книжку?[8]

— Странно! Мы, представьте себе, внимательнейшим образом изучили все подробности жизни лиц, так или иначе имеющих отношение к убийствам.

— Тогда я вижу лишь одно возможное решение проблемы: ребенок не был зарегистрирован.

— Но каким образом такое возможно?..

— Она запросто могла родить его сама, без всякой посторонней помощи и постоянно держать при себе — так он принадлежал только ей одной. Это вполне в ее характере.

— А как же школа и все прочее?

И тут меня озаряет: если Элен родила в семнадцать лет и по каким-то соображениям не хотела, чтобы люди узнали об этом, ей оставалось лишь уговорить мать зарегистрировать ребенка как своего собственного… Ну конечно! Очевидно, ни одному из моих блистательных «собеседников»-мужчин такое и в голову прийти не может. Гассен принимается поспешно нажимать на кнопки радиотелефона.

— Привет, это я. Запроси в архиве досье Сиккарди… Да, именно. Внимательно просмотри его и отыщи там что-нибудь по поводу Макса Сиккарди. Если ничего не найдешь, позвони в Марсель, срочно… Да, и как только что-то будет, сразу же перезвони мне.

Инспектор раздраженно захлопывает радиотелефон.

— Так на чем мы с вами остановились?

— На том, как я познакомился с Элен. Мы быстро прониклись симпатией друг к другу. Оба мы были несчастны, оба имели за плечами тяжелое детство, поэтому каждый из нас воспринимал другого как очень близкого ему человека; потом Элен забеременела; она не хотела ребенка, но я настоял, чтобы она сохранила его: думал, что так будет лучше, что новый маленький человечек способен заменить в ее душе другого… Господи, если бы я мог предвидеть, как все обернется, если бы хоть тень догадки мелькнула тогда у меня в голове…

Гассен нервно покашливает.

— Продолжайте.

— Ну, родилась Виржини, и все у нас было почти хорошо — до того момента, пока Элен не познакомилась с Полем. Он в то время работал в Марселе.

— Что — он тоже?

— Клянусь вам: я тут нисколько не виноват. Жена Поля умерла от рака, и он один воспитывал двухлетнего сынишку, Рено. С Элен они познакомились в банке — он тогда служил простым кассиром.

Совсем молоденький, элегантный Поль влюбляется в юную, всегда печальную женщину, пытавшуюся покончить жизнь самоубийством… И надеется на то, что она поможет ему вырастить сына… Если бы он только знал…

— И что же за этим последовало?

— А вы как думаете? Элен сразу же — и не на шутку — им увлеклась. Нормальный, уравновешенный, серьезный мужчина. Она явно испытала удовольствие, сообщив мне, что они стали любовниками. Однако почему-то никак не могла принять окончательное решение, выбрав из нас двоих кого-то одного. Так наша совместная жизнь продолжалась — почти по-прежнему; почти — потому что я начал страшно напиваться: не мог я вынести того, что Элен спит с Полем и ведет себя подчас так, что жуть берет. Но я был без ума от нее!.. Для меня она стала чем-то вроде наркотика: она постоянно возвращала меня в прошлое — в привычную боль минувших лет.

Говорит он очень быстро и отрывисто — словно в голове у него теснится столько воспоминаний и образов, что на все не хватает слов.

— Она рассказала мне все свои секреты о полученных в детстве синяках и побоях; о том, каково это — ощущать себя почти вещью, с которой может случиться все что угодно, причем в любой момент: когда спишь, когда ешь — когда угодно на тебя может обрушиться внезапный удар — кулаком, ремнем; тебя могут отстегать, порезать, запереть в стенном шкафу наедине с твоим страхом, голодом и прямо под себя справленной малой нуждой… Вам приходилось когда-нибудь голодать много дней подряд?

— К сожалению, нет, — отвечает Гассен. — Так что же было дальше?

— Когда мной вплотную занялись фараоны, она меня бросила; я умолял ее мне помочь, сказал, что люблю ее — до нее у меня вообще никого не было в этой жизни; но она заявила, что между нами все кончено, что она меня больше не любит…

Вдохнув побольше воздуха, Тони продолжает:

— Она согласилась выйти замуж за Поля, тот удочерил Виржини, и они уехали: Поля перевели по работе куда-то в другое место. В своей, обитой со всех сторон мягкой тканью, палате я много размышлял обо всем этом. Глупо, наверное: я думал о том, что Элен способна плохо обращаться с Виржини, причинить ей боль, но мне и в голову никогда прийти не могло, что убить того ребенка в нашем квартале могла она. Когда меня стали иногда отпускать, я принялся разыскивать их, и мне это удалось, причем самым примитивным способом — с помощью телефонного справочника. Правда, сначала мне пришлось просмотреть телефонные справочники всех департаментов. Но я их нашел. А дальше все оказалось проще простого. Приехал сюда, нанялся на работу в одну из строительных бригад Стефана Мигуэна и вскоре узнал, что он с ней довольно близко знаком. Это было нечто — жить вот так, совсем рядом с ними… Иногда я видел Виржини в парке — с Полем Фанстаном. Она называла его папой… Нет, я вовсе не собирался вмешиваться в их жизнь — мне хотелось только видеть их время от времени. Это давало мне как бы иллюзию семьи. А на самом деле я, наверное, чувствовал себя страшно несчастным. И жутко ревновал.

Я хорошо представляю себе длинную печальную фигуру среди деревьев — он смотрит, как Виржини смеется, гуляя с другим мужчиной, которого считает своим отцом. Несчастный беглец, которому некуда больше податься, жадно глотающий случайно оброненные крошки чужого счастья…

— А потом я узнал, что Рено, сын Поля, убит. Попробуйте представить себе, до какой степени меня ошеломило это известие! Более того: выяснилось, что он был не первым ребенком, задушенным в здешних местах, — причем началось это как раз с того времени, когда меня стали отпускать из лечебницы! У меня возникает ощущение, будто я вновь погружаюсь в уже забытый кошмар. Но на сей раз я был абсолютно уверен в том, что не совершал этих преступлений! Или я действительно — настоящий стопроцентный сумасшедший, не способный отдавать себе отчет в своих действиях? Чтобы избавиться от терзавших меня вопросов, необходимо было выяснить правду.

Мимо нас, позвякивая, проезжает какая-то тележка; в зале гулким эхом отдаются чьи-то печальные голоса, с едва слышным шипением отворяются двери лифта. Тони продолжает:

— Вскоре я узнал, что Элен изменяет мужу с Бенуа Дельмаром, хотя всем было известно, что он — близкий друг, почти жених владелицы «Трианона».

Эти простые, спокойным тоном произнесенные слова больно ранят меня в глубине души.

— Инспектор Гассен, — раздается вдруг какой-то женский голос, — вас там просят на минутку.

Какой-то невнятный гул в конце коридора. Дежурный полицейский — он по-прежнему стоит возле нас — негромко откашливается.

— Вообще-то вы меня частенько видели в «Трианоне», Элиза, — негромко произносит Тони. — Кино я обожаю, к тому же у меня тогда была уйма свободного времени. А на вас я обратил внимание потому, что выглядели вы, на мой взгляд, довольно соблазнительно.

Хотите — верьте, хотите — нет, но я внезапно краснею — уж такая я, видно, дура. Мы только что пережили совершенно ненормальный денек, а я, понимаете ли, краснею оттого, что какой-то сбежавший из психушки тип сообщает мне, что я — в его вкусе. Точнее — была в его вкусе.

— Не знаю, почему она остановила свой выбор именно на Бенуа. Познакомились они на вечере, организованном «Лайонс Клубом».

На том самом вечере? Бенуа очень хотел затащить меня туда, сам он просто обязан был туда явиться, я же предпочла остаться дома — посмотреть по телевизору какой-то фильм. И подумать только: из-за такой ерунды ей удалось с ним познакомиться!

— Вернемся же к нашему расследованию, дорогой коллега, — иронически произносит Гассен, вновь садясь рядом с нами. — Вы рассказывали мне об Элен и Поле.

— Да; я решил разузнать, какой образ жизни они ведут, и принялся почти что шпионить за ними. Мне очень больно было заниматься этим. Видеть Элен совсем рядом с собой, знать, что она живет с Полем, что на своей хорошенькой вилле они вместе воспитывают моего ребенка… В то время как я приговорен судом к пожизненному заключению за убийство. Я начал ненавидеть Поля… Ведь я, собственно, ничего о нем не знал. Всегда любезный, приветливый — гладкий, словно отполированный морем камушек… Я полагал, что Поль, скорее всего, и есть тот самый убийца, по вине которого погибли дети. И не только здешние… Ведь там, в Марселе, я вполне мог оказаться жертвой обмана, будучи ловко подставлен правосудию настоящим убийцей! Кто же еще мог проникнуть ко мне в дом, не взломав дверей, чтобы подбросить улики? Кто еще мог ненавидеть меня до такой степени? И подумать только: я много размышлял на эту тему, но мне никогда и в голову бы не пришло заподозрить хоть в чем-то Элен! Я не способен был даже представить себе, что вообще какая-либо женщина может вытворять подобные вещи.

— Да, женщины довольно редко становятся убийцами, но, когда с ними такое случается, убивают они чаще всего детей, — тоном профессионала замечает Гассен. — А что Виржини — вы ведь и за ней наблюдали тоже?

— Выглядела она неплохо: сразу видно, что ее хорошо кормят и правильно воспитывают, но все-таки вид у нее был несколько странный — какой-то отсутствующий, что ли. Этакая куколка — всегда вежливая, хорошо причесанная, улыбающаяся… Мне сразу же пришла в голову мысль о том, что, если Поль действительно замешан в этой грязной истории, то и она, вполне возможно, располагает какими-то сведениями о совершенных убийствах. А потом нашли труп Микаэля. Мне не раз доводилось видеть этого парнишку. Я знал, что они были очень дружны с Виржини. А еще я знал, что Виржини познакомилась с Элизой — а ведь только с ней она, пожалуй, могла поделиться той весьма интересной информацией, которой, судя по всему, располагала. Так — сама собой — возникла необходимость что-то придумать, чтобы получить возможность ее расспросить, то бишь — начать собственное расследование.

— Именно тогда вы и решились, так сказать, «дублировать» Иссэра?

— Да. Так было намного удобнее, к тому же я знал, что Элиза не сможет догадаться о моем мошенничестве.

Да уж, конечно: несчастная, набитая опилками кукла в инвалидной коляске…

— Вот я и пошел на этот спектакль с переодеванием, пытаясь собрать улики против Поля. Я тогда был почти уверен в том, что убийца — он. До тех пор, пока в поле моего зрения не попал новый персонаж — Жан Гийом. Я навел справки и выяснил, что у него есть родственники в Ла Сиота, и они с женой ежегодно проводили там отпуск. В 1988 году — как раз в то время, когда произошло убийство, в котором обвинили меня — он был в Марселе… Это совпадение несколько ошеломило меня. Теперь я имел дело уже с двумя подозреваемыми.

— И что же потом?

— Потом… Я продолжал вести расследование, постоянно держа Элизу в курсе своих последних открытий…

Премного благодарна.

— Я подумал, что слишком уж, наверное, зациклился на личности Поля, и поэтому решил последовательно подвергнуть подозрению всех подряд; должен сознаться, что Стефан являл собой в этом отношении фигуру чрезвычайно привлекательную. Однако что-то все же смущало меня: почему Элизу сбросили в пруд? Ну какого черта Полю, Стефану, Гийому — или вообще неизвестно кому — понадобилось вдруг избавиться от вас? Кто же мог злиться на вас до такой степени? Или этот некто злился на Стефана, и все содеянное было направлено против него, а вас, если можно так выразиться, задело рикошетом? Я тогда совсем запутался. Дошел даже до того, что решил было, будто Гийом вас и утопил — чтобы получить возможность выступить в роли спасителя… А кроме того, разумеется, существовала более чем вероятная возможность причастности ко всему происшедшему Элен. Элен ревновала вас к Бенуа, Элен, несомненно, люто вас ненавидела… Однако тот факт, что Элен ненавидела вас и даже пыталась лишить вас жизни, вовсе не свидетельствовал о том, что она может быть каким-то образом причастна и к убийствам детей. Ну скажем, я просто не хотел даже рассматривать такую возможность; хотя мысль о ней то и дело возникала у меня в голове — я упорно отбрасывал ее, как нечто несуразное и глупое.

— Я вовсе не хочу подгонять вас, но все же нельзя ли чуть побыстрее? Ведь для начала достаточно обрисовать все в общих чертах, правда? — предлагает Гассен несколько чересчур уж любезным тоном.

— Простите, я и в самом деле слишком ударяюсь в подробности. Удивительно, до какой степени человек может увлечься копанием в собственной жизни…

— Когда вы начали всерьез подозревать Элен?

— Когда Элизу порезали ножом. Я пришел совершенно неожиданно и застал ее всю в крови, чуть ли не обезумевшую от ужаса. Нож валялся рядом, на полу. «Лагиоль» с желтой ручкой. В тот момент у меня была одна забота: как можно быстрее вызвать «скорую». Как только Элизу увезли, я тихонько улизнул оттуда. Моросило — шел мелкий, но упорный холодный дождь; я шагал под этим дождем до тех пор, пока не оказался у пруда. Нож сильно обеспокоил меня. Форма лезвия, его размеры — все совпадало с результатами экспертиз, проведенных после осмотра трупов. Значит, человек, напавший на Элизу, и убийца детей — одно и то же лицо. А по логике вещей это могла быть только Элен.

Гассен вздыхает. Наверное, он думает о том, что и сам вполне мог бы прийти к такому выводу.

— Ощущение было такое, словно мне на голову ушат холодной вода опрокинули, — продолжает Тони, — или будто вдруг очнулся после двадцатилетней пьянки. Я вспомнил о Максе, о его фотографии, которую Элен постоянно таскала с собой; о Максе, смерть которого сделала ее наполовину сумасшедшей. Вспомнил тот ее совершенно пустой взгляд, что ловил иногда на себе или на Виржини — ее «взгляд во тьму», я так его мысленно называл, потому что возникало ощущение, будто она видит перед собой лишь непроглядный мрак. Вспомнив и сопоставив все детали, я впервые всерьез подумал о том, что это и в самом деле может быть она. Возникшее подозрение было для меня воистину чудовищным — ведь в таком случае именно она вполне умышленно подвела меня под обвинение в Марселе; кроме того, это означало, что она не просто убийца, а порочное и дьявольски коварное существо. Необходимо было получить какие-то реальные доказательства, чтобы все окончательно выяснить.

— Не понимаю, — удивляется Гассен. — Вы были почти уверены в том, что ваша бывшая жена — убийца, и не сообщили об этом полиции? По-прежнему продолжали прятаться и ждать, когда она убьет еще одного ребенка?

— А что еще я, по-вашему, мог сделать? Заявиться в комиссариат, чтобы меня оттуда тотчас прямиком препроводили в психиатрическую клинику, навесив на меня вдобавок все совершенные в округе убийства? Чрезвычайно опасный преступник совершает побег, и — словно бы случайно — его находят именно в том самом месте, где каким-то маньяком один за другим убиты несколько ребятишек! Вы что — полагаете, будто в полиции меня бы встретили с цветами и почестями? Да еще поверили бы моим обвинениям в адрес всеми уважаемой мадам Фанстан? А кроме того, я страшно не хотел, чтобы это и в самом деле оказалась она. Нечто, затаившееся где-то глубоко в душе, все еще пыталось вернуть мне веру в ее невиновность… Все же она — мать моей дочери, понимаете?

— Продолжайте, — со вздохом произносит Гассен.

— Мысль о том, что это может быть она, буквально с ума меня сводила, но в то же время я чувствовал, что так оно и есть.

— И вы не боялись того, что в один прекрасный день она прикончит Виржини?

— Нет. Если я и боялся за Виржини, то по несколько иным причинам. Ведь все жертвы — исключительно мужского пола. Кем бы ни был убийца, его явно интересовали только мальчики восьмилетнего возраста. Сей факт навел меня на мысль о том, что, если это и в самом деле — Элен, то, может быть, она убивает детей, похожих на Макса. Но Макс был брюнетом с черными глазами, а если Шарль-Эрик и был брюнетом, то Микаэль — блондином; у Матье волосы были каштановые, хотя у Рено — черные — и так далее; глаза у них тоже были разного цвета. Я оказался так глуп, что никак не мог уловить тут вполне определенной последовательности.

— Последовательности?

— Черные волосы Рено, черные глаза Шарля-Эрика, руки Микаэля, сердце Матье, половые органы Жориса…

— Новый восьмилетний мальчик… — бормочет Гассен.

— Именно. Воображаемый мальчик.

Аккуратно упакованный в красивый футляр… скрюченные ручки, маленькое сердце, положенные на кусочек бархата глаза — вынутые из глазниц, они гораздо крупнее, чем выглядят на лице человека. Господи, спасибо тебе за то, что ты лишил меня возможности видеть все это!

— И что же дальше? — в нетерпении спрашивает Гассен.

— Дальше? Все части головоломки постепенно начали занимать свои места. Я был в полном отчаянии, жутко хотелось сбежать куда-нибудь подальше от всего этого, но в то же время я чувствовал себя обязанным остаться здесь, чтобы помочь уничтожить эту женщину — ту самую женщину, которую когда-то так сильно любил; женщину, явно страдающую очень опасным для людей психическим расстройством…

— A как в эту историю оказался замешан Мигуэн? — спрашивает Гассен, в голосе которого уже проскальзывают нотки раздражения и отчаяния.

— Стефан Мигуэн подозревал Элен в том, что она изменяет Полю. Он вообще довольно странно относился к ней. Стефан полагал, что именно поэтому она и позаимствовала у него как-то «ситроен». На самом деле она спала и со Стефаном. Половой акт был для нее лишь средством приобрести над мужчиной власть. Учитывая это, можно предположить, что переспать она успела со всеми парнями в округе. Хотя, скорее всего, она была абсолютно фригидна. Знаете, ведь отец насиловал ее много лет подряд. К тому же я уверен, что и отцом Макса был он.

Вот это да! Гассен, должно быть, поражен не меньше моего, ибо он молчит. Слышно только, как он нервно сглатывает — и все. Ну да! Конечно же! Такая сволочь, как ее отец, наверняка еще насиловал девчонку; в один прекрасный день выяснилось, что она беременна, и тогда, чтобы избежать скандала, они подстроили все так, что получалось, будто мать ребенка — мадам Сиккарди… Уверена, что не ошибаюсь.

— На чем бишь я остановился? — произносит Тони. — Ах, да: Стефан. Она сама призналась нам в том, что сделала все необходимое, чтобы виновным сочли его. И разумеется, она же оглушила его тогда в парке и столкнула Элизу в пруд. Она ненавидела вас — из-за Бенуа; ведь Бенуа предпочел вас ей. Он с ней порвал. Это он мне сам рассказал.

Он ему об этом сам рассказал?

— Да, я был знаком с Дельмаром. Как-то нам поручили подремонтировать одно здание. Коридоры, лифты и прочее. Именно в этом доме и жил ваш Бенуа, Элиза. Он спросил, не смог бы я, раз уж я и так здесь, заодно перекрасить стены и у него в квартире — за определенную плату, разумеется. Я согласился. На ночном столике у него стояла ваша фотография; я заговорил с ним о вас, мы быстро прониклись симпатией друг к другу, он предложил мне выпить пива и чисто по-мужски поделился секретами своей жизни. Он ведь не мог поговорить об этом ни с кем другим… Представляете, что бы началось, узнай кто-нибудь вдруг о его отношениях с Элен!

Да, я хорошо помню: Бенуа тогда целую неделю ночевал у меня, потому что в его квартире ужасно пахло краской; рассказывал он мне что-то и про маляра — «симпатяга-парень и совсем не дурак». Но видела ли я сама того маляра? Нет; наверное, нет.

Так значит, Бенуа с Элен порвал. Странное испытываешь ощущение, узнав одновременно, что твой парень обманывал тебя с другой, но — порвал с твоей соперницей. А если вспомнить о том, что это и послужило причиной… Ужасно горько понимать, что погиб он в тот самый момент, когда выбрал именно меня.

— Попробуйте только представить себе, какие чувства испытала Элен, когда Поль привел ее к вам в гости и она узнала вас. Попробуйте вообразить всю силу ее ненависти и — одновременно — чувства торжества, внезапно одержанной победы. Ведь вы, ее соперница, оказались вдруг поверженной и совершенно беззащитной! Должно быть, она вволю позабавилась, обманывая вас.

Позабавилась? По-моему, не самое подходящее слово в данном случае. Неужели она всего лишь забавлялась, желая мне зла, пугая меня чуть ли не до смерти, убивая детей? Не думаю. Наверное, ей было очень плохо, постоянно, все время — даже когда она веселилась, ей все равно было плохо. Невольно я вспоминаю ее жалобы на жизнь, внезапные перепады настроения, приступы тоски и отчаяния… Отдавала ли она себе отчет в том, что вытворяет? Я даже в этом не уверена. Зато почти уверена в том, что бывали моменты, когда она вполне искренне ощущала себя самой обычной домохозяйкой, которую просто преследует какое-то невезение. Никогда она мне не казалась торжествующей, нет; скорее, бесконечно несчастной. Даже в самый последний момент, когда она собралась всех нас убить, в голосе ее звучал все тот же душевный надлом… Что такое там говорит Тони?

— Не думаю, чтобы она была в состоянии владеть собой — это было сильнее ее: стоило ей увидеть мальчишку, чем-то похожего на Макса, как она тут же испытывала непреодолимое желание уничтожить его, прижав к себе изо всех сил…

— Вы были свидетелем каких-то из ее преступлений? — негромко спрашивает Гассен.

— Если бы я был свидетелем ее преступлений, у меня, надо полагать, вряд ли бы сохранились хоть какие-то сомнения относительно ее виновности… — парирует Тони.

Слышно, как Гассен — что-то чересчур уж поспешно — листает страницы своего блокнота.

— Она призналась вам в том, что убила Софи Мигуэн…

— Совершенно верно. Не знаю, было ли это частью задуманного ею плана, но бегство Стефана неплохо сыграло ей на руку…

Последний телефонный звонок Стефана… Он тогда уже понял, что стал жертвой какой-то чудовищной интриги. Если бы только он обратился в полицию!

— Кстати, по поводу Софи Мигуэн… Мне удалось-таки раскрыть ее тайну, — довольным голосом произносит Гассен. — Она состояла в довольно близких отношениях с Манюэлем Кэнсоном.

Тоже мне — тайна…

— Однако в основе этих близких отношений лежало вовсе не то, о чем вы сейчас думаете; нет, — продолжает он. — В действительности он всего лишь снабжал ее кокаином.

Маню — продавец наркотиков? Софи, набивающая себе ноздри подобной гадостью? А впрочем — почему бы нет? Меня уже ничем не удивишь — все резервы способности удивляться давно исчерпаны: скажи мне сейчас кто-нибудь, что совсем рядом произошел ядерный взрыв, я бы, пожалуй, и бровью не повела.

— Вот, значит, почему у нее всегда был такой возбужденный вид, — тихо произносит Тони.

— А Поль Фанстан? Какую он играл роль во всей этой истории?

— Роль мужа, — спокойно поясняет Тони. — Вы, надо полагать, понимаете, что я имею в виду: надежность, респектабельность, материальный достаток…

— Он мог быть ее сообщником?

— А вы сами встали бы на сторону женщины, которую подозреваете в том, что она убила вашего сына?

Гассен в ответ лишь бормочет нечто невнятное. Поль знал гораздо больше, чем ты думаешь, комиссар Иссэр, даже если и сам не подозревал о том, что знает это! Я невольно вспоминаю обрывки случайно услышанных разговоров. Внезапные вспышки гнева обычно такого спокойного Поля, его неожиданные нападки на Элен. Он относился к ней последнее время с явной неприязнью — потому, должно быть, что просто нутром, как говорится, чувствовал — а точнее: знал — чудовищную правду… Но предпочитал все же обманывать самого себя. В точности как и вы, дорогой мой Тони.

Скрип стула, шарканье подошв; от куртки дежурного полицейского сильно пахнет основательно промокшей шерстяной тканью.

— А вы никогда не боялись, что Элен заметит и узнает вас?

— Знаете, когда она видела меня в последний раз, я весил на десять кило больше, лицо у меня было одутловатым, а кроме того — борода и длинные каштановые волосы. Явившись сюда, я купил себе поляризованные очки, постригся очень коротко, выкрасил волосы в черный цвет и старался не попадаться ей на глаза — вот и все.

— Опасная игра.

— Нисколько не опаснее, чем разгуливать по городу, переодевшись комиссаром Иссэром. Если человек месяц за месяцем сидит взаперти без малейшей надежды когда-либо выбраться на свободу, вынужденный горстями глотать таблетки, разрушающие его организм, не говоря уже о смирительной рубашке, электрошоке и долгих часах психотерапии — причем выносит он все это отнюдь не за собственные грехи, понятие «опасность» становится для него весьма и весьма относительным.

Опять покашливание. Такое ощущение, будто мы находимся в туберкулезном санатории.

— Я так и не понял до сих пор, что за план она вынашивала в голове, заезжая за Элизой, чтобы подбросить ее в аэропорт.

— К этому моменту мое присутствие в городе уже ни для кого не было тайной. Я стал наиболее подходящей кандидатурой на роль преступника — лучше и не придумаешь; однако я уже следовал за ней по пятам, а в этом хорошего было мало. Вот у нее и возникла необходимость исчезнуть. Я думаю, она решила для начала избавиться от всех возможных свидетелей — в первую очередь, от Поля — и где-то в другом месте в очередной раз начать жизнь заново. Действовала она при этом, как мне кажется, отнюдь не повинуясь рассудку — скорее всего, ею опять овладело непреодолимое желание все разрушать.

Слышно, как чиркает спичка о коробок.

— Вы видели, как ее машина попала в аварию?

— К несчастью, нет. Во второй половине дня я зашел к Элизе — заперты и двери, и ставни. Тогда я двинулся к дому Фанстанов — картина та же, плюс отсутствие машины. В итоге я принялся наугад разъезжать по близлежащим шоссе, надеясь наткнуться на них хотя бы случайно. И точно — как раз на выходе из поворота в Велини я увидел на обочине врезавшуюся в дерево машину. В ней никого не было.

— Никого? — восклицает Гассен, в голосе которого звучит явное недоверие.

— Никого. Кровь на заднем сиденье. И следы колес на траве — я тотчас подумал об инвалидной коляске Элизы. Направившись по этим следам, я вскоре оказался возле того сарая в лесу. В окно я увидел Элизу. Она, похоже, была вне себя от ужаса: разъезжала, как сумасшедшая, от стенки к стенке. Элен стояла в дверном проеме и с усмешкой наблюдала за ней… От этого зрелища у меня мороз по коже пробежал. Затем Элен подошла к Элизе со стаканом воды в руках — та жадно выпила и почти тотчас уснула. Я видел, что вы живы, Элиза: ваша грудь мерно приподнималась и опускалась. Но я не знал, как мне поступить. Войти? Но чего бы я этим добился?

— Немедленного спасения жизни мадемуазель Андриоли, надо полагать, — желчно замечает Гассен.

— Да, но никак не ареста Элен. Необходимо было предпринять что-то такое, в результате чего она сама бы во всем созналась, причем при свидетелях, иначе никто никогда бы мне не поверил. Внезапно я вспомнил о Виржини. Посмотрел на часы: без пятнадцати пять; затем подумал о том, что коль скоро Элен всего лишь усыпила вас, Элиза, значит, в ее планы вовсе не входит убивать вас тотчас же.

Тем не менее, вы, наверное, несколько рисковали, поставив на карту мою голову, а, дорогой Тони?

— Я бросился в школу, забрал оттуда Виржини, представившись коллегой Поля; сказал, что родители попросили меня зайти за ней, поскольку их машина попала в аварию, а девочку нужно срочно отвезти к бабушке. Насчет поездки к бабушке учительница оказалась в курсе, и моя осведомленность в семейных проблемах Фанстанов убедила ее в том, что мне вполне можно доверить ребенка. Я посадил Виржини в машину. Разумеется, никак нельзя было допустить, чтобы она видела то, что произойдет дальше. Я всегда имел при себе шприц и ампулы гексобарбитала: уходя из лечебницы, я прихватил с собой целую кучу коробок с этим лекарством — на тот случай, если у меня начнутся приступы болезни… Короче, захватив Виржини врасплох, я быстренько сделал ей первый укол, связал ее и спрятал в багажнике. Потом вернулся к сараю, где вновь застал их обеих — и Элен, и Элизу. Не знаю, что именно замышляла Элен — возможно, просто намеревалась вволю поиздеваться над Элизой…

— Но где же были Поль с Иветтой?

— Уже в квартире Бенуа, надо полагать.

— Непостижимо.

Я рассуждаю в одиночку: раз Элен усыпила меня, то, наверное, для того, чтобы при помощи моей коляски перевезти в квартиру Бенуа тела Поля и Иветты. Нет — тогда ее непременно кто-нибудь бы заметил за этим занятием… Хотя… Если двигаться по прямой, то от поворота на Велини до дома Бенуа совсем близко — каких-нибудь триста метров… Да! Нужно только ехать по той аллее, что идет вдоль дорожки для игры в гольф. Однако все же трудно представить себе, что она дважды подряд проделала этот путь, постоянно рискуя наткнуться на кого-нибудь из гуляющих в парке.

И тут мне в голову приходит одна мысль. Правда, несколько, что называется, «притянутая за уши», но зато вполне способная объяснить, почему никто не видел, как машина Элен попала в аварию. Да потому, что никакой аварии и не было!

Когда она за нами заехала, в машине она была одна. Одна — по той простой причине, что Поль был уже мертв! И труп его уже сидел на диване в квартире Бенуа! Остановка возле банка? Элементарный обман. Я ведь слышала только, как хлопнула дверца машины и Поль меня поприветствовал. Это приветствие она когда угодно могла записать на свой карманный магнитофон.

Да, я уверена: все так и было. Под каким-то предлогом заманив Поля в квартиру Бенуа, она убила его. Потом заехала, чтобы забрать нас с Иветтой. О черт, Иветта! Она-то непременно увидела бы, что никакого Поля в машине не появилось… Хотя, нет; ну надо же быть такой дурой: Иветту она вырубила сразу же, еще возле нашего дома; тот самый странный вздох, который донесся до моих ушей, когда Иветта села в машину, означал, что Элен просто-напросто проломила ей голову. Отсюда и кровь на заднем сиденье. Затем она делает вид, будто заехала за Полем, изображает некое подобие аварии и оглушает меня, стукнув по голове. Вот и все хитрости. Когда мы с ней оказались в сарае, она усыпила меня, воспользовавшись моей коляской, отвезла Иветту к Бенуа, а затем вернулась — чтобы помучать меня немножко; но тут, к счастью, появился Тони Мерсье. И Элен вообразила, что более удобного случая убить двух зайцев сразу и не придумаешь — нисколько не колеблясь, она выстрелила в Тони. Затем отвезла меня к Бенуа, бросила там и отправилась за Жаном Гийомом. Только вот зачем, спрашивается?

— Ее жизнь вне опасности, — в этот самый момент произносит низкий — и чуть дрожащий — голос Гийома.

Иветта спасена!

— Ну хоть одна хорошая новость, — говорит Тони. — Присядьте-ка, старина, а то вид у вас что-то совсем уж бледный.

— Посмотрел бы я, как вы бы выглядели на моем месте. Врачи опасались, что у нее вполне может быть поврежден мозг…

Ох, нет: нашей семье и одного живого трупа с лихвой достаточно! Гийом буквально рухает на один из пластиковых стульев — они тут наверняка оранжевые; стул жалобно скрипит под тяжестью его тела.

— Вы в состоянии ответить на кое-какие вопросы? — осведомляется Гассен, которому явно не терпится закончить все это поскорее.

— Ну, если вам так важно что-то узнать…

— Почему вы пошли с Элен Фанстан в квартиру Бенуа Дельмара?

— Но я шел туда вовсе не с ней! Я же сантехник, меня вызвали туда проверить трубы в туалете: они вроде бы давали протечку. А когда я подъехал, то увидел, что она выходит из машины; вид у нее был очень взволнованный; я поприветствовал ее, спросил, с какой стати она оказалась возле этого дома — тем более что машина была не ее, а какая-то серая «хонда»…

— Она приехала на моей машине, — поясняет Тони.

— Элен в некоторой растерянности заморгала, затем бросилась ко мне и попросила меня пойти с ней: это очень срочно, Полю вдруг стало плохо, она даже боится, что он умер… Я тогда подумал, что они зашли в этот дом навестить кого-то из друзей; да и думать-то особенно мне было некогда: она бросилась бегом, я — за ней, мы поднялись на лифте, она открыла дверь, и тут — бац! — я буквально налетаю с размаху на Элизу, сидящую в своей коляске; стою дурак дураком, ничего ровным счетом не понимая, прохожу в комнату — Элен уже успела запереть за нами дверь; ставни закрыты, тьма тьмущая, и тут во мраке я вдруг вижу Поля и Иветту; он — мертв, это сразу понятно: весь в крови, глаза остекленело открыты; а Иветта — с закрытыми глазами, но едва дышит, и при этом у нее из ушей и из носа течет кровь… Мне едва плохо не стало… А что было дальше, вы уже знаете…

— Вернемся немножко назад, — тихо произносит Гассен, переворачивая страницы своего блокнота. — А скажите-ка, Мерсье, как вам удалось так быстро оказаться в квартире Бенуа Дельмара, не имея машины?

— Пешком: по той аллее, что идет вдоль дорожки для гольфа; таким образом можно значительно срезать путь — получается не больше трехсот метров. До тех пор, пока машина не отъехала от сарая, я прикидывался мертвым, потом встал и быстро пустился по этой самой аллее. Кстати, заметил попутно, что на ней дважды отпечатались следы колес — колес инвалидного кресла Элизы. Хотя Элизу Элен только что увезла вместе с креслом в моей машине. Оставалось лишь прийти к выводу, что Элен до этого успела воспользоваться коляской Элизы, так? Но кого же она могла на ней перевозить? Разумеется, того, чьей кровью было запачкано заднее сиденье ее машины.

Естественно, моя теория оказалась верной! Жаль только, что я не могу сообщить им об этом!

— У вас были ключи от квартиры Дельмара?

— Да, я сделал себе дубликаты, когда еще был занят ее ремонтом — так, на всякий случай…

— На удивление предусмотрительный субъект, — замечает Гассен, вновь листая свой блокнот.

— Да; если не хочешь вновь угодить в западню, приходится быть очень предусмотрительным.

— А можете вы мне объяснить, почему вы заявили Элен, что Виржини находится в квартире Дельмара, тогда как на самом деле она лежала в багажнике вашей машины?

— Обычный блеф. Первая попавшаяся в голову более или менее правдоподобная версия. К тому же, благодаря этому, я точно знал, куда именно отправилась Элен, прихватив с собой Элизу, после того как выстрелила в меня. Ей и в голову прийти не могло, что на самом деле Виржини лежит в багажнике той самой «хонды», на которой она отправилась к Бенуа!

Так вот почему, явившись в квартиру, Элен не нашла там Виржини… Лишь Поль с Иветтой бок о бок сидели на диване… Господи, ну и путаница!

— Который час? — спрашивает Гийом; судя по голосу, ему глубоко наплевать на процесс расследования.

— Двадцать два ноль-ноль, — произносит какой-то хриплый голос, принадлежащий, по всей вероятности, дежурному полицейскому.

— Итак, если я все правильно понял, вы, Мерсье, в свою очередь, тоже примчались в квартиру Дельмара, — несколько нервным тоном продолжает Гассен.

— Именно так. Я заметил «хонду» на стоянке; дождь лил как из ведра, поэтому вокруг не было ни души; я открыл багажник — ключ от него все это время оставался у меня — и вынул оттуда Виржини. А потом едва успел спрятаться за мусорными контейнерами: Элен вихрем вылетела из дома, вновь села за руль и рванула с места, как сумасшедшая — если, конечно, мне позволено употреблять такие сравнения…

— Ради Бога, пожалуйста. Что же было потом?

— Я все еще так и не придумал, как же мне поступить дальше. Наконец решил подняться в квартиру Бенуа; дверь я открыл совсем тихонько. И почти сразу же увидел.

— Что именно?

— Там было очень темно, но все же мне удалось разглядеть две человеческие фигуры, совершенно неподвижно сидящие на диване. Я подошел поближе и, когда глаза привыкли к темноте, узнал Поля — тот был явно мертв, и Иветту — живую, но без сознания. А еще там была Элиза в своей инвалидной коляске. Я усадил Виржини на диван рядом с Иветтой и решил дожидаться возвращения Элен. Уж на этот-то раз у меня были все шансы вывести ее на чистую воду!

— А как же девочка? Вы считали совершенно нормальным, что Виржини — ваша дочь — станет свидетелем этого?

— Нет, конечно; поэтому-то я и вколол ей гексобарбитал… Но она проснулась… в данном случае вряд ли стоит вдаваться в подробности. Короче, я вынужден был усыпить ее снова, а потом спрятал, как мог — за большим кожаным креслом, а сам притаился за дверью.

— Ну прямо роман, которому ни конца, ни края не видно; разве что Фантомаса только и не хватает… И именно в этот момент мадам Фанстан вошла вместе с вами в квартиру — так, Гийом?

— Да, — подтверждает Гийом. — Я сейчас с удовольствием выпил бы кофе.

— Любопытно, не правда ли? Вы всегда появляетесь вовремя, причем там, где вас вовсе не ждут… То — в Марселе, то — на берегу пруда, а теперь — на удивление кстати — вас вызвали чинить трубы в доме Дельмара! Кто именно вас вызвал?

— Да мне просто позвонили и попросили срочно явиться в дом Б, в квартиру месье Дельмара.

— Вы что — тоже надо мной издеваться вздумали? Или заранее сговорились об этом?

— Ничего подобного. К тому же я понятия не имел, что фамилия погибшего жениха Элизы — Дельмар.

— Тем не менее мне совершенно непонятно, для чего мадам Фанстан могло понадобиться вызвать вас туда… — произносит Гассен, как бы размышляя вслух.

— Естественно, ибо это я позвонил Гийому, — спокойно и мягко произносит Тони.

— Вы? — почти хором восклицают Гассен с Гийомом.

— Прежде чем подняться в квартиру Бенуа я дважды позвонил из телефонной кабины возле дома, — поясняет Тони. — Сначала — в «скорую», ибо имел все основания опасаться, что кто-то получил весьма серьезные ранения. Потом — чтобы вызвать Жана Гийома. Мне нужен был надежный свидетель, показания которого не вызовут ни малейших сомнений: я боялся, что свидетельские показания Элизы… вызовут массу трудностей в плане понимания, — тактично замечает он.

— Но из-за вас меня запросто могли убить! — возмущается Гийом.

— Вообще-то подобный оборот событий казался мне абсолютно невозможным. Я был вооружен и точно знал, что у Элен никакого оружия нет. Естественно, я никак не мог ожидать, что Элизе взбредет вдруг в голову вмешаться в это дело…

Да уж: идиотка, каких еще свет не видывал — взять да и всадить человеку нож в бедро! Во-первых, я запросто могла угодить ему прямиком в артерию, а во-вторых, едва не обрекла нас всех на верную смерть… Впредь, Элиза Андриоли, вам определенно следует быть поскромнее и не спешить брать на себя роль этакой супермыши — спасателя всех обиженных и угнетенных.

— Сестра, у вас не найдется аспирина? — спрашивает Гассен.

Но прежде чем медсестра успевает ответить, кто-то быстрым шагом подходит к нам.

— Есть новости? — хриплым голосом человека, выкурившего слишком много сигарет подряд, осведомляется Гассен.

— Тела Фанстанов только что доставили в морг. Не слишком приятное зрелище… вам доводилось когда-нибудь видеть сосиски, вовремя не снятые с мангала? — произносит какой-то человек, явно пребывающий в дурном настроении.

— Пожалуйста, без подробностей: у меня и так уже голова раскалывается. Что экспертиза?

— Результаты будут завтра утром. Куда прикажете определить этого негодяя Мерсье?

— Полегче, Мендоза; вряд ли стоит оскорблять свидетелей. Мерсье сейчас поедет с нами.

— С чего это ваш парень так ополчился на Мерсье? — спрашивает Гийом.

— А просто он у нас слишком самолюбив, наш Мендоза… так ведь, Мендоза? В данный момент он просто в ужасе пребывает, ибо у него есть все основания опасаться за собственную шкуру. Знаете, каким образом Мерсье удавалось постоянно быть в курсе самых мельчайших деталей расследования? Исключительно благодаря Мендозе.

— Да ладно вам, черт возьми! — восклицает Мендоза, уже удаляясь от нас. — Пойду лучше выпью кофе.

— Каждое утро они встречались в баре, чтобы обсудить последние спортивные новости… Так что вы, Мерсье, имели возможность досконально изучить все тонкости игры в футбол! — усмехается Гассен.

— Когда я понял, что Мендоза — полицейский, да еще занимается в числе других расследованием интересующего меня дела, я сделал все возможное, чтобы познакомиться с ним поближе! Впрочем, это оказалось совсем несложно. Достаточно лишь все время гладить его по шерстке.

— Только не вздумайте когда-нибудь сказать такое при нем, — советует Гассен. — Ну что ж; уже довольно поздно, нам пора.

Слышно, как открывается какая-то дверь.

— Ваша дочь проснулась, месье.

— Как же вы теперь ей все объясните? — взволнованно спрашивает Гийом.

— Не знаю. Скажу, что я — ее настоящий отец. А Поль и Элен погибли при пожаре.

— Но ведь она знала, что убийцей была Элен, я уверен в этом! — произносит Гассен, поднимаясь со стула.

— И что с того? Или вы намерены привлечь ее к суду за соучастие?

Он направляется к палате, где Виржини сейчас, наверное, тщетно пытается понять, что же произошло. Не хотела бы я оказаться на ее месте. Наверняка ей потребуется серьезное и довольно длительное лечение. Не могла она пройти через все это и нисколько не пострадать.

Вернувшийся Мендоза небрежно спрашивает:

— А с ней что делать?

Таким тоном человек может говорить разве что о заблудившейся собаке, из чего я прихожу к выводу, что речь идет обо мне.

— Я уже распорядился, чтобы известили ее дядюшку. Вы, мадемуазель, останетесь пока здесь: он либо сам приедет, либо сообщит нам, что с вами делать дальше.

Да, уж, конечно. Останусь я здесь или меня переведут в какое-то другое место — мне абсолютно все равно. Теперь мне есть о чем думать: огромный запас размышлений на много лет вперед. Только что закрылась дверь за Тони. Медсестра катит мое кресло в палату.

Где-то у меня за спиной раздается характерный гудок радиотелефона инспектора — в тиши больничного коридора он кажется непривычно громким.

— Слушаю… Что? Черт, могу себе представить… О'кей. Чао.

— Какие-то новости? — спрашивает Гийом, догоняя его.

— Да нет, не совсем: только что пришел телекс из Марселя. По поводу Максима Сиккарди… родился 3 июля 1976 года; отец — сорокавосьмилетний Рене Сиккарди, мать — тридцатидевятилетняя Жозетта Сиккарди!

Браво, Элиза: ты оказалась абсолютно права!

— Что? — бормочет так ничего и не понявший Гийом.

— У Элен был сын, которого официально зарегистрировали как ребенка ее родителей. Есть все основания полагать, что ее папаша, этот самый Рене, и в самом деле — его отец.

— Но это же чудовищно! — возмущается Гийом.

— Пожалуй… Но это еще не все: знаете, отчего умер ее сын? Его насмерть замучили в каком-то подвале два накачавшихся наркотиками подростка… Господи, в каком же мире мы живем… Вот и удивляйтесь после этого, что она вдруг свихнулась!

Последние слова я слышу уже довольно смутно: мы с медсестрой сворачиваем в другой коридор. На меня внезапно наваливается усталость. Тяжелая, непреодолимая усталость. Непреодолимая…

ЭПИЛОГ

Дождь льет, не переставая; его тяжелые капли, словно слезы, скатываются по оконным стеклам.

Я лежу в своей палате, в чистой удобной белой постели. Завтра, в восемь утра, профессор Комбре приступит к операции, которая решит мою дальнейшую участь! Дядюшка мой позаботился обо всем. Так что мне остается лишь ждать и надеяться. Но даже если операция не принесет никаких результатов, я все равно знаю, что впредь буду воспринимать свою жизнь отнюдь не с самой мрачной ее стороны.

Вскрытие останков Поля показало, что он скончался от множественных — около двух десятков — ранений, нанесенных ножом с очень тонким лезвием.

Их с Элен похоронили на прошлой неделе — на том самом участке, который Поль приобрел на местном кладбище после гибели Рено.

Все были несколько шокированы тем, что тело женщины, убившей собственного мужа и его ребенка, положили в могилу бок о бок с ними, однако официально они состояли в браке, к тому же на момент похорон не было вынесено решения суда, согласно которому Элен была бы признана виновной. Более того: это всех вполне устраивало, ибо в значительной мере сокращало расходы по похоронам. Гнусные подробности, о которых всегда забывают, хотя именно благодаря им люди быстро возвращаются к нормальной жизни с ее маленькими неприятностями и большими радостями — или наоборот.

Едва Иветта очнулась, выйдя из комы, как Жан Гийом предложил ей выйти за него замуж. И представьте себе: прежде чем снова потерять сознание, она успела ответить ему согласием.

Виржини сейчас находится в детской больнице, под наблюдением врачей. Внешне она ведет себя совершенно нормально, что несколько необычно для ребенка, перенесшего такого рода душевную травму. Как считает психиатр, слишком уж нормально.

«В кои-то веки в нашей семье хоть один нормальный человечек появился.» — сказал Тони.

Кстати, о Тони… Инспектор Мендоза с нетерпением дожидался, когда он — благодаря показаниям Жана Гийома — выйдет от следователя свободным, как воздух, — чтобы как следует набить ему морду. И они от души подрались — прямо на ступеньках дворца правосудия. Поговаривают, будто у Мендозы разбиты обе губы, а Тони теперь демонстративно разгуливает с отличнейшим фингалом под правым глазом.

Он и сейчас все еще отпускает шуточки по этому поводу — присаживаясь в изголовье моей кровати и пожимая мне руку.

Его большая рука обхватывает мою — маленькую, и наши пальцы переплетаются.

И что за черти меня тянут связываться с этим психом?

Не знаю, но никаких угрызений совести я при этом не испытываю. Я плыву по жизни, и прошлое оказалось уже где-то сзади, на стремительно удаляющемся от меня берегу, а вместе с ним и Бенуа — смутная, постепенно тающая в тумане фигура.

Я — живая, и я живу.

Живу.

И уже завтра утром узнаю, успешно ли прошла операция.

1996 г.

Примечания

1

Паралич четырех конечностей.

(обратно)

2

Базальтовое плато Антрим.

(обратно)

3

Лурд — старинный город во Франции, где расположен святой источник, по преданию способный излечивать даже самых тяжелых больных.

(обратно)

4

Неточность автора: симфоническая сказка «Петя и волк» написана Сергеем Прокофьевым.

(обратно)

5

Нейтроглицерон — несуществующее взрывчатое вещество.

(обратно)

6

«Лагиоль» — карманный нож с удлиненным лезвием и слегка согнутой ручкой.

(обратно)

7

Состояние, в котором человек не отдает себе отчета в происходящем.

(обратно)

8

Семейную книжку вручает мэр супругам при бракосочетании — в нее записываются все изменения в составе семьи

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

ЭПИЛОГ . . . . . . . . .

Реклама на сайте