««Прыжок на юг»»

«Прыжок на юг» (fb2) - «Прыжок на юг» 397K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Стрелков

Виктор Стрелков «Прыжок на юг» Приключенческая повесть

Глава первая

Три вопроса генерала Дорохова

Генерал Дорохов приехал на заставу шестого района через два часа после взрыва. С ловкостью бывалого кавалериста он выпрыгнул из открытого пропыленного «газика» и, коротко поздоровавшись с начальником района подполковником Астафьевым и начальником заставы капитаном Крутовым, спросил:

— Где он?

— В караульном, товарищ генерал, — ответил Крутов.

...В караульном помещении стоял смешанный запах свежей крови и разложившейся взрывчатки. Белесь раннего утра едва сочилась из окон.

— Включите свет, — приказал Дорохов.

При ярком электрическом освещении генерал увидел лежащего на брезенте человека или, вернее, то, что еще недавно было человеком. Грудь и живот трупа были искромсаны в клочья, голова и нижняя часть тела не повреждены. На бескровном лице с широко открытыми остекленевшими глазами застыло выражение не то испуга, не то удивления.

Дорохов внимательно рассматривал останки нарушителя, и вдруг его глаза остановились на торчавшем из кучи лохмотьев желтом кожаном лоскуте.

— Да, несомненно. Материал тот же... — проследив за взглядом генерала, подтвердил Астафьев.

— Что еще обнаружено на месте взрыва? — спросил генерал.

— Помимо обычных атрибутов — пистолета, документов и денег, — найдено несколько металлических деталей, — ответил Крутов.

— Таких же, как в прошлый раз?

— Да, товарищ генерал! Только сейчас их больше.

— Покажите.

Крутов ушел и вскоре вернулся с небольшим свертком в руках. Дорохов долго перебирал его содержимое — блестящие пластинки и деформированные дюралевые трубочки, потом подбросил их на ладони и твердо сказал:

— Одного поля ягодки! Пригласите свидетелей, товарищ капитан.

— Что вы думаете об этом, Павел Сергеевич? — сказал Дорохов, когда Крутов вышел. — Как по-вашему: фанатики это или смертники?

— Мне кажется, товарищ генерал, что взрывы произошли независимо от желания нарушителей.

— И я так думаю, — подтвердил Дорохов.

Вошел Крутов в сопровождении старшины Парфенова и сержанта Шахназарова, на участке которых была нарушена государственная граница. Увидев генерала, Парфенов и Шахназаров застыли у двери по стойке «смирно».

— Вольно! — сказал Дорохов. — Проходите. Рассказывайте.

Старшина Парфенов был истым волжанином, даже многолетняя служба в армии не изгнала из его речи исконное волжское «о». Этот звук перекатывался в его словах, как в трюме добротные, пахнущие утренней свежестью камышинские арбузы.

— ...Шахназарова я послал вперед, а сам отрезал дорогу отхода, — спокойно докладывал старшина.

— Ну, а дальше?

— Потом взял автомат наизготовку и крикнул: «Стой!» А он даже не оглянулся. И тут — взрыв! А потом...

— Вы помните, старшина, в каком положении у него были руки, когда вы крикнули «Стой!»? — перебил Дорохов.

— Отлично помню, товарищ генерал! Он в это время подтягивался на руках, поднимаясь на обрывчик. Вот так: ухватился за ветки куста и поднимался. — Старшина поднял руки над головой, хватаясь за воображаемый куст.

— А как же взрыв, старшина? По щучьему велению, если руки у него были заняты, а?

Парфенов смутился, красные пятна выступили на его лице.

— Не знаю, товарищ генерал! А насчет рук, я ручаюсь — он ими и шевельнуть не успел!

Отпустив пограничников, Дорохов прошелся по комнате, сел в кресло у окна и закурил.

— Любопытная картина, — вслух подумал он, — оба случая, как, две капли воды, похожи друг на друга. Взрывы последовали мгновенно после команды «Стой!», руки нарушителей непричастны к взрывам, следовательно, взрыватели сработали автоматически... Но это не основное, — обратился Дорохов к офицерам. — На этот вопрос, я думаю, ответит техническая экспертиза. Нам же, товарищи, предстоит ответить на другие, более важные вопросы. — Генерал встал, прошелся по комнате.

— Первый вопрос: что заставляет их с таким упорством рваться к нам, не утруждая себя даже переменой мест нарушения границы. Хотя... — генерал пригладил ладонью седеющие волосы, — хотя вторичная попытка перейти границу именно там, где не удалось, имеет психологическое основание. Кто они — это второй вопрос. И, наконец, третий: не от чего, а почему нарушители взрываются. Мы должны ответить на эти вопросы — и не мешкая.

— Но как это сделать, товарищ генерал? — спросил Астафьев.

— Как? — Дорохов улыбнулся. — Значит, Павел Сергеевич, вам сказать: как открыть ларчик, а потом вы скажете — что в нем?

Астафьев смущенно улыбнулся.

— Детали отправьте на экспертизу. До вечера я еще свяжусь с вами.

Дорохов пожал офицерам руки и вышел.

На дворе было уже совсем светло. С недалеких гор сползал туман, обнажая синие скалы. Птицы деловито приветствовали начало погожего сентябрьского дня. Мимо караульного помещения рослый пограничник провел волкодава. Поблизости, за деревьями, заржал конь, оттуда донесся голос: «Стой, Метеор! Стой, не фокусничай!» И опять — только птичий перезвон.

А где-то далеко, за спиной заставы, вскипает утренний прибой жизни: разноголосица заводских гудков, говор и смех людей, грохот трамваев, гудение моторов — за спиной заставы проснулась страна...

Дорохов сел в машину, она рванулась вперед, взметая дорожную пыль.

Вебер отказывается от последнего шанса

Красные, синие, черные, оранжевые линии сплетались в причудливые узоры. Шлихтер упорно водил взглядом по замысловатому орнаменту ковра, пытаясь проследить путь черной линии, будто он, этот путь, выводил из некоего лабиринта. Теперь, в третий раз, ему, кажется, удавалось это — уже пройден восьмигранник, на котором он постоянно сбивался...

Зазвонил телефон. Шлихтер вздрогнул. Черная линия метнулась в сторону и затерялась. Он поморщился и снял трубку.

— Слушаю. В шестнадцать? Отлично. Жду.

Его взгляд опять пополз по ковру, но уже рассеянно, скачками. Испытанный способ сосредоточить внимание сейчас не действовал. И вдруг из беспорядочной пляски мыслей, видений и фраз память четко выделила два слова: «Объективная случайность!»

Губы Шлихтера покривила презрительная улыбка, длинные, словно пергаментом обтянутые пальцы сделали первые па нервного танца. Он сжал кулаки. «Опять! Черт возьми!» Ему было неприятно, что за последнее время он часто ловил себя на внешних проявлениях нервозности.

Шлихтер посмотрел на часы. Сегодня его злила пунктуальность Вебера. «Дотягивает, чтоб не оказаться поспешным! А может быть, опять — „объективная случайность“?»

Бесшумно распахнулась дверь. Шлихтер готов был поклясться, что секунду назад в прихожей не было слышно ни звука. Между тем Вебер легкими кошачьими шагами уже приближался к столу.

«Что принес он на этот раз?» — пытался угадать Шлихтер, но безуспешно.

Длинное, чисто выбритое лицо Вебера было аскетически непроницаемым, тонкие губы сжаты, а светло-голубые глаза, обрамленные соломенными ресницами, спокойны, как лесное озеро в погожий октябрьский день.

— Докладывайте, — сухо, повелительно сказал Шлихтер. Вебер едва заметно вздрогнул и еще больше вытянулся.

— Во исполнение плана «Зюд-Шпрунг», в ночь на двадцать четвертое...

Шлихтер нетерпеливо шевельнулся.

— ...агент «Дубль-17» проник...

— Короче! — потеряв самообладание, рявкнул шеф. Желваки шевельнули мочки ушей Вебера, чуть-чуть, на одно лишь мгновение, и его лицо опять застыло.

— «Скорпион», господин полковник, — твердо сказал он.

— Объективная случайность, гауптман? — Шлихтер не скрывал сарказма.

Лицо Вебера осталось невозмутимым:

— Так точно, господин полковник! Операция была досконально продумана, но...

— Но, — подхватил Шлихтер, — все остается таким, каким было месяц тому назад, если не считать потери двух хорошо подготовленных агентов! — Его пальцы заплясали было по краю стола, но, сразу же успокоившись, потянулись к черной кожаной папке, лежавшей возле телефона. Зашуршала бумага.

— Читайте! — Шлихтер метнул на стол вдвое сложенный лист, резко встал и, заложив руки за спину, подошел к окну. Во дворе привычная картина: липовая аллея, посыпанная гравием, аккуратные, уже начавшие блекнуть, цветочные клумбы, высокая, из потемневшего от времени кирпича стена, а за ней, возвышаясь над хмурыми средневековыми домами Западного квартала, — остроголовая кирха.

Солнце светило ярко, но в воздухе уже чувствовалось дыхание осени — он был влажный, настоянный на пряных запахах увядания. В гуще изумрудных липовых крон тускло отсвечивало золото, и, когда набегал ветерок, то там, то здесь плавно, словно раздумывая: «Не рано ли?», срывались желтые крупные листья...

Шлихтер повернулся к Веберу.

— Можете сесть. Сложившаяся ситуация требует обсуждения.

Вебер слегка наклонил голову и сел.

— Так вот, вы прочитали одну из директив по реализации плана «Зюд-Шпрунг», которыми Рейлен буквально осаждает меня. — Шлихтер сделал паузу.

— Но, господин полковник, Рейлен опытный офицер разведки, он должен учитывать специфику нашей работы, тем более, когда операция намечается на территории России! Планировать — это одно, а...

— Согласен. Но что же вы предлагаете? Отказаться от операции?

— Нет, господин полковник, только — не торопиться. Хотя, мне кажется, что «Зюд-Шпрунг» и авантюра — синонимы.

— Вот как! Продолжайте, продолжайте...

Вебера, однако, не смутили грозные нотки в голосе шефа.

— Я не совсем точно охарактеризовал «Зюд-Шпрунг». Он — авантюра, но все-таки с микроскопической надеждой на успех.

— Не нужно сгущать краски. Отказаться от операции мы не можем, а тот, кто настраивается на проигрыш, — проигрывает. — Шлихтер щелкнул портсигаром и протянул его Веберу. Оба закурили.

— Рейлен умный и опытный человек, гауптман. Все, о чем вы говорили, он понимает, но обстоятельства вынуждают его торопить нас. Дело в том, что ассигнований бюджета достаточно нам, чтобы сделать вот так, — Шлихтер затянулся и, надув щеки, вдруг разжал бескровные губы: пфф-у! — Реализация «Зюд-Шпрунг» дала бы на приличный лоскут для заделки финансовой дыры. Время не терпит, заказчик нажимает, а Рейлену эта операция необходима для увеличения ассигнований. Но помимо дотаций мы надеемся получить с помощью «Зюд-Шпрунг» то, что заставит ежиться от страха наших партнеров...

Зазвонил телефон. Шлихтер взял трубку. По тому, как шеф вытянулся, как мгновенно сосредоточилось его лицо, Вебер понял, что звонит Рейлен. Когда Шлихтер положил трубку, его лицо было суровым и недовольным.

Вебер вскочил с кресла, словно подброшенный пружиной, и вытянулся. Шлихтер сделал вид, что не заметил этого, он не остановил Вебера, не предложил ему сесть.

— Вы, наверное, догадались, гауптман, кто это был? — сказал Шлихтер, кивком указывая на телефон.

— Так точно! — отчеканил Вебер.

— Приказано действовать немедленно. У вас остается последний шанс: посылайте своего лучшего воспитанника. Помните, что если через два дня вы повторите: «Скорпион», то очередным кандидатом... — Шлихтер замолчал и впился злым взглядом в лицо Вебера, — будете вы! — Он откинулся на спинку кресла, наблюдая за лицом Вебера.

Никакого эффекта! Но едва уловимое движение все же прошло по каменному лицу гауптмана:

— Разрешите, господин полковник...

— Что?! — резко спросил Шлихтер.

— Отказаться от этого шанса. Я пойду сам.

Шлихтер был озадачен, однако он подавил удивление и, выдержав паузу, устало сказал:

— Хорошо. Но учтите, что вы пойдете на тех же условиях — вашим спутником будет «Скорпион».

И уже тоном приказа добавил:

— Дела «Спорт-клуба» сдайте Бранке. Досье резидентов получите в Бюро у Хорхе. Завтра вылетайте на место. Желаю удачи! Надеюсь на скорую встречу. — Шлихтер отвернулся. Интуиция подсказывала ему, что этой встречи не будет никогда...

После ухода Вебера Шлихтер несколько минут сидел неподвижно. Потом решительно позвонил по телефону.

— Алло, Хорхе? Через десять минут жду вас.

Хорхе вошел, щелкнув каблуками.

— Господин полковник?

— Садитесь, — отрывисто бросил Шлихтер.

— Вы, конечно, знаете, Хорхе, что гауптман Пауль Вебер родился не в фатерланде?

Хорхе молча наклонил голову. Наступила пауза, в течение которой Шлихтер подыскивал переход к существу дела, а Хорхе — лихорадочно обдумывал, к чему клонится разговор.

— Старая пословица говорит, что жена Цезаря — вне подозрений, но в нашем деле, Хорхе, таких лиц нет. История Вебера двадцатилетней давности, но тем не менее...

— Понятно, господин полковник!

— Вам, Хорхе, надлежит завтра отправиться вместе с ним. Поручаю проконтролировать подготовку к переброске, вплоть до последнего момента. Вебер должен идти на особых условиях, вы меня поняли?

— «Скорпион»? — спросил Хорхе.

— Да! Сейчас выдайте ему для ознакомления все досье из картотеки «S» и одно — из «Z», я думаю, что это должен быть Казанов. Об исполнении доложить мне. Все!

Хорхе щелкнул каблуками.

«Морской узел»

Неделя, всего неделя прошла с того, теперь оставшегося где-то далеко позади, дня.

— ...Болван ты, Гриша! Дуб мореный! Ведь ты за жизнь свою и городов-то не видел настоящих, — сказал механик Белянкин и плюнул на пол: «тьфу!»

Протасов стоял у окна. Казалось, что он не слышит слов своего закадычного друга. Но последняя тирада Белянкина словно разбудила его:

— Как это, не видел? А училище я где окончил?

— Подумаешь, город! «Рио-де-Жанейро!» — наседал механик. — Живешь, как библейский отшельник. Налетал, наверно, больше тридцати витков вокруг шарика, а что видел? Анадырь, Айон, Врангеля, Шмидта, Магадан... Названия, конечно, романтичные и разные... А природа? Что в лоб, что по лбу... Короче, ни хрена ты не видел, бирюк! А знаешь, что такое бархатный сезон на Черном море?

— Слышал, — спокойно ответил Протасов и зевнул.

— Слышал! Это видеть нужно! Всем телом и душой почувствовать! А он — слышал! Дуй, Гриша, в Сочи! Другим человеком вернешься!

— А такой, как есть, тебя не устраивает? — улыбнулся Протасов.

— Да не об этом я! — поморщился Белянкин. — Знаешь, как на Руси картошку внедряли? Батогами! А потом оказалось, что без нее жить немыслимо!

— И это знаю, и другое знаю: как табак внедряли. Внедрили, а теперь!? Канцерогенные вещества.

— Ох, Гриша! Знаю, что с тобой не сыграешь даже 1:0. Но все же — езжай в Сочи! Честно, потом спасибо скажешь! Я тебе и адресок дам старушки, у которой я прошлым летом три месяца квартировал. Кухоньку она мне сдавала. Рай! Полный хозяин: когда пришел, с кем пришел — ее не касается, свобода личности! Хочешь, на колени встану? Езжай в Сочи!

«Молодец Мишка! Хоть не батогами, а матюгами, но приобщил меня к этой благодати! Настоял-таки на своем, напористый черт!» — думал Протасов.

Он лежал на топчане, застеленном махровым пляжным полотенцем. У самых его ног, ленивые, разморенные жарой, набегали на берег волны, шуршали, перемывая песок, тихонько позвякивали глянцевитой галькой.

«Июль, август, сентябрь... да и в октябре здесь купаться можно. Приеду в Певек — как негр! Не узнают!»

Устроился он прекрасно: как только приехал в Сочи, сразу пошел по Мишкиному адресу. Кухонька была свободна. «Старушка» оказалась не ахти какой древней — лет пятидесяти с малюсеньким гаком. Однако — вдовствовала, дав клятву в том, что «ни один мужчина не перешагнет порога дома, где они в счастьи и согласии жили с Петрушей». И, в отличие от других местных жителей, имея трехкомнатный дом, сдавала курортникам только кухню-флигелек. Во дворе был маленький садик, заложенный мужем хозяйки, не вернувшимся с войны. Здесь, среди старых деревьев, и стояла уютная, чистая кухонька.

Григорий заплатил хозяйке сразу за три месяца. «Только пожара не наделайте, — сказала хозяйка, вручая Григорию ключ от флигеля. — А остальное меня не касается, живите, как вам привычней, как нравится». На том и поладили.

— Вы не возражаете, если я расположусь здесь? — услышал он приятный женский голос. Григорий привстал. Шагах в двух от него стояла стройная блондинка в голубом купальнике и соломенном сомбреро. На вид ей было лет двадцать пять. На купальнике, сразу под низким вырезом, — белая чайка с распростертыми крыльями. Девушка смотрела на Протасова, улыбаясь наивно и лукаво. Под тонкой верхней губой, среди ровных красивых зубов поблескивал один золотой.

Григорий отвел взгляд и, смущаясь, поспешно сказал:

— Пожалуйста... Пожалуйста...

Девушка расстелила тонкий поролоновый коврик и, положив в изголовье верхнюю одежду, завернутую в газету, легла на спину, сдвинув сомбреро на лицо.

Григорию было легче посадить самолет на «пятачке» среди оскаленных клыков ледовых торосов, чем проявить инициативу в смысле знакомства с женщиной. В авиапредприятии знали об этой странной черте его характера, подтрунивали над ним, а иногда пытались помочь Протасову преодолеть этот психологический барьер. Но попытки друзей были безрезультатными — тридцатидевятилетний Григорий оставался холостяком. Мать он помнил, она умерла в Анадыре, когда ему было шесть лет. Отца не помнил совсем. Воспитывался в детдоме на Чукотке. Комсомол дал ему путевку в жизнь, направил в летное авиационное училище. На фронт его не пустили — хватало дел на Востоке.

Так, не цветасто, без калейдоскопической смены событий, ровно текла его жизнь. Но сегодня...

Протасов вспомнил слова Миши Белянкина: «А девушки там какие! Это — прелесть! Может, за судьбой едешь! Понял, Гриша? Там, на море, сама обстановка такие морские узлы завязывает, что любой боцман затылок почухает и признается салажонком! Желаю тебе, Гриша, счастливого узла, крепкого!»

Рядом заскрипела галька, у Протасова оборвалось сердце: «Уходит моя чайка!» Он посмотрел в ее сторону. Девушка сидела, рассматривая его, и по-прежнему улыбалась. Протасов опять смутился.

— Вы знаете, почему я расположилась около вас? — спросила она.

— Не знаю, — растерянно ответил Григорий.

— Я из Техаса, слышали такой?

— Конечно, это в США...

— Вот именно, в Штатах, а я — убежденная расистка...

У Протасова перехватило дыхание:

— Расистка?

Девушка откинулась на коврик и звонко засмеялась. Она смеялась так заразительно, что даже на лице обескураженного Григория появилась некая гримаса, напоминающая улыбку.

Девушка снова села.

— Извините! Шутка моя глупая, конечно... Но обратите внимание на то, что мы с вами одного цвета кожи. Посмотрите на соседей, — добавила она, кивком указывая на распластанные тела купальщиков.

В самом деле, вокруг лежали чернокожие, желтокожие и краснокожие, и только он и его веселая собеседница казались «вполне европейцами».

— Вы недавно приехали? — спросила блондинка.

— Уже неделю нахожусь в этом райском уголке, более похожем на пекло преисподней, — настраиваясь на шутливый лад собеседницы, ответил Протасов.

— Удивительно! Цвет вашей кожи остался первозданно-кабинетным. Обычно за такой срок он уже созревает для индейской резервации. А вы издалека? Если не секрет, — добавила она.

— Ну, какой секрет! Я с Чукотки, — ответил Протасов и потянулся за сигаретами.

— О-о! Чукотка! Суровый край, населенный отважными авантюристами! Золотоискатели... Романтика риска... Охотники... Каюры... — Она перехватила по-детски обиженный взгляд Григория: — Нет-нет! Я не иронизирую! Романтика риска действительно мне импонирует. А вы кем работаете там?

— Я летчик полярной авиации...

— Как здорово! Мчаться в небесной бездне под дугой северного сияния...

— Да, жизнь на Чукотке не лишена поэзии, но все уже примелькалось, — в его словах послышалась затаенная грусть. Он взглянул на часы, — ого! Без четверти час! Пора обедать. Инфракрасное излучение менее полезно, чем хороший обед. Как вы считаете? — Протасов покраснел и добавил. — Я очень прошу вас пообедать со мной...

— Хорошо! Я принимаю приглашение, — очень просто, без кокетливых отнекиваний согласилась она, — но давайте же, наконец, познакомимся. — Она протянула Григорию узкую руку, хорошо ухоженную, мягкую и сухую: — Вероника.

Протасов слегка пожал ее: — Григорий.

Они пообедали в «Магнолии». Вероника оказалась приятной и остроумной собеседницей, вопросы задавала деликатно, на вопросы Григория отвечала охотно и обстоятельно. Протасова словно подменили: не было в нем теперь ни прежней скованности, ни застенчивой неуклюжести, ни робости — он рассказывал Веронике о своей жизни просто и доверительно.

Договорились встретиться вечером...

Глава вторая

Ошибочный ход

Незадолго до заката на заставу приехали два человека. Один — атлетического сложения, с вьющимися волосами и слегка насмешливым взглядом широко посаженных глаз.

— Никитин, — коротко представился он Крутову и протянул ему запечатанный пакет.

Второй был ростом ниже, но сила чувствовалась и в нем немалая. Черные густые волосы были аккуратно зачесаны назад, карие, глубоко сидящие глаза пытливым, умным взглядом смотрели из-под густых бровей.

— Громов, — сказал он, подавая руку начальнику заставы.

Крутов вскрыл пакет. Он был от Дорохова. Четко и лаконично генерал излагал задуманный им план.

Вызвав старшину Дронина, Крутов приказал:

— Устройте товарищей на жительство.

Вечером начальник заставы сам проводил инструктаж очередного наряда.

— С этого дня распорядок службы следующий. В случае нарушения границы — немедленно сигнализировать на заставу и, ничем не обнаруживая себя, преследовать нарушителя. После прибытия разводящего со сменой передайте дальнейшее преследование нарушителя им и возвращайтесь на свой пост. Категорически запрещаю попытки задержать нарушителя, кроме случая, если нарушитель обнаружит вас и попытается вернуться на свою сторону. Но и в этом случае вы должны действовать бесшумно, оружие применять только при крайней необходимости. Ясно?

— Ясно! — дружно ответили пограничники.

Скоро наряд ушел, и обычная тишина повисла над заставой.

...Прошло два дня. Все шло своим чередом: вовремя менялись часовые, веселый повар Гриша Тищенко разливал по тарелкам «гарный» украинский борщ, а по вечерам младший сержант Валерьянов брал аккордеон и «мотал жилы» — так говорил его друг ефрейтор Савкин.

В дневное время Громова и Никитина не было видно. Только когда угольно-черная южная ночь заливала окрестности, они появлялись в караульном помещении и садились играть в шахматы.

Так было и в ту ночь. Громов и Никитин сидели склоненные над доской, как прилежные ученики над контрольными, и только изредка бросали взгляд на квадратный серый щит с двумя рядами красных лампочек и черными цифрами под ними. Внизу щита торчал черный рупор мощного зуммера, напоминающий сигнальные рожки первых автомобилей.

За соседним столом у зуммера что-то писал разводящий старшина Ковалев. Молчали. Вдруг Никитин оживился и, опуская руку на ферзя, с веселым злорадством произнес:

— Ну-ка, Вася, попляши! Шах! Вилка!

Громов улыбнулся:

— Один мой ошибочный ход и...

Звук зуммера не дал ему договорить. Мгновенно все были на ногах. Лампочка № 4 смотрела на них красным тревожным глазом, тревожно и монотонно продолжал кричать зуммер.

— На четвертом! — Уже на ходу бросил Ковалев.

Хлопнула дверь, и все трое исчезли в темноте...

...Нарушитель шел на север. Шел быстро, не останавливаясь, как зверь, преследуемый лесным пожаром.

Старший секрета сержант Криуша молча указал Никитину и Громову, догнавшим его, в темноту, откуда смутно доносились шорохи и легкое похрустывание сушняка. Никитин кивнул: «Вижу!»

Старшина Ковалев и сержант Криуша повернули назад, к границе, а Никитин и Громов, не столько вглядываясь, сколько вслушиваясь в темноту, двинулись дальше. Лишь несколько раз, когда заросли редели, им удалось угадывать расплывчатый силуэт шагах в пятидесяти от себя.

Когда мрак рассеялся, преследователи по-настоящему увидели своего «подопечного». Правда, еще трудно было разглядеть, во что он одет, но теперь его долговязая фигура вырисовывалась так ясно, как это бывает на пустом киноэкране, когда что-нибудь попадает в полосу света от проектора.

Пришлось увеличить расстояние: опасность упустить врага из поля зрения миновала, а возможность обнаружить себя возросла. Теперь нарушитель находился так далеко, что даже в рассветной тишине не доносились звуки его шагов.

Он был завидно натренирован в ходьбе: имея за плечами около двадцати километров пути по пересеченной лесной местности, нарушитель шел все в том же быстром темпе, взятом им от самой границы.

Он торопился, зная, что преследование начнется рано или поздно. Нужно было проскочить опасную пограничную зону, а там, в долине, густо усеянной селениями, курортами, в оживленном движении поездов и автомашин, среди тысяч людей — попробуй кто его найди! Торопиться, черт возьми, стоило!

«Лети, хоть до ночной звезды, а быть тебе без бороды», — негромко продекламировал Никитин, потный, с прилипшими к одежде листьями. Громов настороженно оборвал шутку: «Тихо!» — нарушитель остановился так внезапно, словно его выключили. В следующую минуту «подопечный» удивил их еще больше: он начал раздеваться.

— Что это, никак загорать решил «курортник?» — шепнул Никитин и посмотрел на часы: — Без четверти одиннадцать, самое время...

Нарушитель снял уже пиджак, рывком стянул рубашку. Под ней оказалась желтая заблестевшая на солнце безрукавка, видимо, из кожи. Он снял и ее.

— Упарился, — комментировал Никитин. — Немудрено — тридцать километров отмахал рысью.

— Смотри, раздумал загорать, — тронул Никитина за плечо Громов.

Теперь «курортник» быстро одевался. Натянув пиджак, он поискал что-то глазами вокруг, взял длинный сухой сук и начал ковырять землю. Сейчас был хорошо виден его вытянутый профиль, скошенный назад лоб с прилипшей к нему прядью белесых волос. Работал он быстро и энергично. Кончив копать, отшвырнул палку и руками, как лапами собака, начал выгребать куски бурой слежавшейся листвы. Затем что-то положил в ямку и вновь засыпал ее. Осмотрелся, собрал охапку недавно опавших листьев и присыпал сверху. Потом вытер платком руки, отряхнул костюм и быстро пошел своим прежним курсом на север. Там уже виднелись просветы между кустами — лес кончался.

Громов сделал попытку встать, но Никитин остановил:

— Погоди, пусть уйдет подальше, посмотрим, что он там маскировал. Все равно сразу идти нельзя: там равнина, как ладонь, — заметит в два счета...

Они полежали еще немного. Над ними висели созревшие ягоды шиповника, похожие на крупные капли крови, готовые вот-вот сорваться...

— Пошли! — сказал, поднимаясь, Никитин.

Через три минуты они стояли возле тайника нарушителя. Что и говорить, он был замаскирован отлично, под ровной густой осыпью листьев угадывалась твердая земля. Только наметанный глаз мог заметить маленькую неровность...

Никитин начал разгребать листья. Тревожная мысль пронзила Громова. Он быстро шагнул к другу и сказал...

Чертова кожа

— Что вы сказали? — спокойным, но суровым голосом задал вопрос Дорохов, глядя на забинтованный лоб Громова.

— Только одно слово: «Стой!» и в это время...

— Остальное известно, — прервал его генерал.

Морщась от боли, Громов спросил, с трудом ворочая сухим языком:

— Что с Никитиным, товарищ генерал?

— Он, кажется, остался без глаз.

— А этого взяли?

— Нет! — резко сказал Дорохов.

Кажется, все продумал, взвесил, рассчитал, и вот одна недосказанная фраза и — провал операции. Ведь инструктировал же: «Никакого шума, в случае крайней необходимости брать без всяких звуковых предупреждений, быть немыми... — думал он. — Да кто предполагал такой оборот!» Это была попытка оправдаться перед самим собой. Но Дорохов тут же отбросил ее. «Должен был предвидеть все! А теперь что? Опять клочок этой желтой кожи, несколько погнутых дюралевых трубочек, яма в лесу на месте взрыва — это актив и два офицера, опытных оперативных работника, выведенных из строя, упущенный шпион, неизвестность его намерений — пассив». Дорохов поморщился: баланс операции был не в его пользу. Опять вспомнился лоскут кожи с фланелевой, подпаленной немного подкладкой.

— Чертова кожа! — сказал он вслух.

Заметив, что Громов смотрит на него, Дорохов наклонился и спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Ничего, товарищ генерал, рука немного ноет и шум в голове. Остальное, кажется, в норме. — Он слабо улыбнулся.

— Вот и хорошо, а у Никитина дело сложнее. Выздоравливайте — ждет работа. — Дорохов поднялся и протянул Громову руку. — Выздоравливайте.

Из палаты генерал отправился к главному врачу. Никитина ему посоветовали не тревожить, он был в тяжелом состоянии. Один глаз был поврежден осколком, второй очень сильно засорен землей. Кроме того была пробита лобная кость. Он лежал в шоковой палате.

— Как наши раненые? — спросил Дорохов у главного врача.

Главврач, пожилой полный флегматик, пожал плечами:

— Что касается э... э... Громова — его выпишем через недельку, в основном, — контузия. А другого вот...

— Никитина, — подсказал Дорохов.

— Никитина... пока трудно сказать. Будем надеяться на благоприятный исход, но пока положение опасное. Сегодня соберем консилиум.

Вечером генерал писал докладную записку:

«...В это время второму оперативному работнику — Громову пришла мысль о закладке нарушителем мины, и он попытался остановить действия Никитина. Как говорил сам Громов, он хотел сказать: „Стой! Нужно копать осторожней“. Но как только было произнесено первое слово, тотчас последовал взрыв. Оперативные работники ранены, Никитин — тяжело, Громов — легко. Раненые госпитализированы. Нарушитель скрылся в неизвестном направлении. Розыски его начаты спустя семь часов после случившегося.

Прилагаю заключение технической экспертизы:

„Имея в виду описание условий, при которых произошли взрывы, изучив детали неизвестного оборудования, обнаруженные на местах взрывов, техническая экспертиза установила, что:

а) в одежде, напоминающей жилет, между кожаным верхом и фланелевой подкладкой, в той части ее, которая находится между лопаток, был вмонтирован в эластичной влагонепроницаемой оболочке из полимеров заряд взрывчатого вещества, снабженный микроэлектрофонным реле;

б) микроэлектрофонное реле было настроено для реакции на определенные звуковые комплексы, независимо от частоты колебаний и силы звука. В данном случае все описанные взрывы произошли от звукового комплекса, образующего слово „стой!“, при котором реле получило команду для соединения контактов взрывателя;

в) не исключена возможность настройки мпкроэлектрофонного реле сразу на несколько комплексов“.

Жду ваших указаний.

Дорохов».

Песчинка попадает в водоворот

Услышав взрыв, Вебер, словно отброшенный сильной пружиной, прыгнул в сторону и, выхватив из бокового кармана пиджака бесшумный пистолет, приготовился к обороне. Но вопреки его ожиданию из ближних кустов не выскочили повизгивающие от нетерпения ищейки и разгоряченные погоней пограничники.

Ни топота сапог, ни лая собак — мертвая, тяжелая, как ртуть, тишина заливала лес, давя на барабанные перепонки. Только свое прерывистое дыхание и учащенный стук сердца слышал он. Осторожно, прячась за кусты, Вебер подкрался к тому месту, где раздался взрыв. Воронка еще дымилась. Возле нее лежали два человека. Вебер внимательно вгляделся в их лица и, сунув пистолет в карман, быстро пошел на север.

Через час, предварительно приведя в порядок костюм, с тросточкой, на которой ножом было вырезано «Зина», он вышел на шоссе. А спустя еще полчаса, устало откинувшись на спинку сиденья и внимательно глядя из-под полуоткрытых век на спину шофера, Вебер мчался к соседней станции железной дороги. «Волгу» плавно покачивало, мотор монотонно жужжал, навевая дремоту, но Вебер не спал, он только смежил ресницы, готовый к любой неожиданности.

Пока все шло прекрасно. Но где-то в глубине сознания, словно светофор-«мигалка», вспыхивала и гасла мысль: «Не ловушка ли? След на контрольной полосе оставлен еще до рассвета, а сейчас... — Вебер посмотрел на свои „Спортивные“ — половина второго. — А что если на станции уже ждут его?..»

— Вы можете довезти прямо до Л.? — спросил он у шофера. — Не хочется поезда ждать...

— Мы не обслуживаем на большие расстояния. — Шофер посмотрел в зеркальце на клиента.

— А в порядке исключения?

— Что ж, если оплатите обратный прогон, могу подбросить.

— Многовато придется платить, — деланно печальным тоном сказал Вебер.

Шофер пожал плечами.

— Эх, да где наша не пропадала — вези, друг! За любовь чего только не отдашь!

Он откинулся на спинку сиденья, с видимым удовольствием потянулся и негромко, но так, чтоб слышал шофер, запел:

Если б гармошка умела все говорить, не тая, Милая девушка в платьице белом, Где ж ты, ромашка моя?..

— Зина? — улыбаясь, спросил шофер, вспомнив слово на тросточке.

Вебер кивнул.

Когда за окнами «Волги» замелькали окраинные дома Л., Вебер тронул шофера за плечо.

— Вы, конечно, знаете, где заправочная станция?

— Та, что возле вокзала?

— Нет, — рискнул Вебер, — та, что... — Он закашлялся.

— Возле кинотеатра «Победа»?

— Да, оттуда мне два шага всего. — Он достал носовой платок и вытер слезы, набежавшие от кашля.

— Кстати, и мне заправиться нужно, — спустя несколько минут сказал шофер, подруливая к заправочной.

— Желаю удачи в амурной охоте! — весело добавил он.

— Да сбудется доброе пожелание! Счастливого пути и попутных пассажиров, — улыбаясь, пожелал Вебер и, хлопнув дверцей, пошел по улице.

Поток пешеходов подхватил его, и он затерялся в нем, как песчинка в водовороте...

Дамоклов меч

Как только самолет набрал заданную высоту, молоденькая симпатичная стюардесса раздала пассажирам газеты и журналы.

Дорохов взял «Советский Союз» и, поудобней устроившись в мягком кресле, начал просматривать журнал. «Прекрасные иллюстрации, — подумал он, — но как поистине прекрасно и величественно это в реальности, в жизни! Иркутская ГЭС — целая эпопея труда, сотни, тысячи героев, вложивших часть своей жизни в громаду плотины, которая здесь словно игрушечная! Разъяренные волны Ангары, мчащиеся с грозным гулом по руслу, проложенному человеком! Тут они — не страшней весеннего ручейка». Генерал перевернул лист. «Большая химия», новый комбинат синтетического каучука — стройные громады корпусов, частокол гордо взметнувшихся труб. Череповец — «Новый Магнитогорск». Стапеля «Красного Сормова» — белые, как лебеди, волжские красавцы. Главный конвейер завода имени Лихачева — убегающая вдаль вереница блестящих автомобилей. Первый советский атомоход ледокол «Ленин».

Моторы монотонно гудели. И Дорохов незаметно для себя погружается в дремоту.

...Просторный светлый зал. Стены и крыша из стекла и нержавеющей стали, пол покрыт резиновыми дорожками, щиты с приборами. В центре зала — возвышение, на котором громадный мраморный щит.

Дорохов и еще кто-то (лица спутника он не видит) поднимаются туда по железной лестнице. Вот они наверху. На щите — поблескивающий бронзой рубильник. Но странное дело: он поднят и всей своей тяжестью повис на тонком волоске. Сквозь застекленные стены Дорохов видит плотину, перекрывшую гигантскую реку. Вода, беснуясь, бросается в шлюзы к турбинам...

— Сейчас будет посадка, — говорит безликий спутник.

Дорохов поворачивается и видит в его руках клинок — точь-в-точь дороховский, с которым он дошел в 20-м до самой Варшавы.

— Что это? — спрашивает Дорохов.

— Дамоклов меч, — тихо говорит человек.

Он взмахивает клинком и рубит волос, удерживающий рубильник. Качнулась земля. Дорохов видит, как плотина взлетает на воздух. Взрывная волна швыряет его в сторону...

— Москва! — объявляет бортпроводница.

Дорохов наклоняется и поднимает журнал, упавший к ногам.

Колеса «ИЛа» мягко несутся по бетонным плитам Внуковского аэродрома, все медленней, медленней... Бортпроводница открывает дверь, и Дорохов с наслаждением вдыхает ночной воздух.

Три часа. Ехать в Москву в такое позднее или, вернее, в такое раннее время было бы бессмысленно, и поэтому Дорохов остановился в гостинице аэропорта, на всякий случай велев горничной разбудить его в 7 часов.

Но делать этого не пришлось. Ровно в семь он был уже одет. Спустившись в буфет, позавтракал двумя бутербродами с семгой, запив их стаканом чаю, потом провел ладонью по щеке — пора бриться.

Дорохов терпеть не мог хотя бы самой малой неопрятности в костюме, прическе. Аккуратность была его манией. Еще в 1-й Конной бойцом, а потом и комэском он не раз по этому поводу слышал незлобивые, но едкие шутки товарищей.

А однажды дело повернулось всерьез. Шли, помнится, к Воронежу. Остановились прямо в степи, пока разведка выясняла обстановку, на малый привал. Задумал Алексей Васильевич побриться. Дело нехитрое: достал старенькую бритву, шарк о ремень, приладил осколок зеркала к седлу и бреется. Случись в это время рядом оказаться Гришке-анархисту. Пахомов его фамилия была. Бывший матрос. Прибился он к эскадрону, так и остался воевать, только бузотером был и любил, как говорили, «подъялдыкивать» товарищей при случае. Вот идет он, разухабистый такой, маузер болтается, постукивает его по колену. Увидел Дорохова, подошел и в струнку:

— Здра жла, ваш бродь! Никак к его превосходительству, в случае неустойки, перемахнуть собираетесь? Что-то больно о своем прообразе стараетесь?

Дорохов сперва отшутиться хотел:

— Иди ты, Гришка, в клюз к кобыле.

А тот обиделся, что какой-то «сухопут» морскую терминологию так неудобно пристраивает, откинул крышку кобуры и за маузер:

— Я тебе вот рукояткой по загривку долбану — это и будет клюз, буржуйская твоя образина!

Думал пугнуть, а может, и всерьез намеревался. А Алешка бритву к черту, клинок вон из ножен — и к анархисту. Не успел бы тот вытянуть свой маузер. Хорошо, взводный Ерохин с бойцом Панкратовым рядом оказались — не дошел бы Гришка до Воронежа, как пить дать!

В девять часов Дорохов уже входил в кабинет генерала Сазонова. Сазонов встретил его официально и, как показалось Дорохову, даже с подчеркнутой сухостью, хотя они были давними знакомыми — еще по работе в ОГПУ. Докладывая о случившемся, Дорохов в то же время внимательно рассматривал Сазонова. Та же стройная с военной выправкой фигура, большой покатый лоб с глубокими бороздами морщин, темные глаза, на первый взгляд усталые, но при внимательном рассмотрении вдруг обнаруживающие неугасимую энергию, сжатые губы с чуть приподнятыми уголками, словно сию минуту готовые улыбнуться, — таким знал его Дорохов всегда. Только некогда угольно черные волосы стали совсем седыми.

Сазонов внимательно слушал доклад, ничем не обнаруживая свое к нему отношение.

— Все? — спросил он, когда Дорохов кончил.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Так. Изложенные факты ясны. Теперь меня интересует другое: каковы ваши, — он сделал ударение на последнем слове, — выводы, предположения, планы?

Дорохов с минуту помолчал, потом начал:

— Я полагаю, что упорство и наглость, с которыми они рвались к нам, продиктованы неотложностью исполнения какой-то акции, а минирование агентов проведено с тем расчетом, что, в случае попытки задержать их, они взлетят на воздух, следовательно, будут молчать. Нет сомнения, что эти агенты располагают чрезвычайно секретными данными и те, кто посылал их, стараются, насколько это возможно, гарантировать их сохранение в тайне. Погранзона — наиболее опасное место для нарушителя, и поэтому агентам, видимо, давалось указание освобождаться от «жилетов» только за ее пределами. Так сделал, по крайней мере, нарушитель, который проник к нам. Исходя из этого, я склонен думать, что операция, которая поручена ему, выходит за рамки узко-местной диверсии, а тем более не является попыткой перебросить резидента-информатора. Что касается планов выявления...

Сазонов поднял руку, призывая к молчанию.

— Вы, Алексей Васильевич, пожалуй, правы. Мы имеем некоторые данные относительно этого дела, но они пока еще под вопросом. Поэтому не буду вас нацеливать на что-то определенное — это может только дезориентировать вас. Что же касается планов, то... — Он встал и подошел к висевшей на стене карте Союза. — Смотрите.

Дорохов приблизился к карте. Острый конец полированной указки Сазонова пополз по ней, тщательно очерчивая район предполагаемых действий.

— Вот все, что южней этой черты, должно быть под вашим контролем. С этого дня вы уполномочены на любые операции в этом районе. В вашем оперативном подчинении на этой территории все наши органы, за остальное не волнуйтесь — вы отвечаете только за этот район!

— Ясно!

— В поле вашего зрения должны быть любые происшествия, возможно, обыкновенная уголовщина. Так сказать, подготовительные или подсобные операции. И еще: мне кажется, вам лучше всего обосноваться вот здесь, — Сазонов ткнул указкой в крупный город возле моря.

— Все. Желаю, Алексей Васильевич, удачи. — Он протянул Дорохову руку, а потом хлопнул его по плечу. — Ты все такой же — Поддубный?

Через два часа Дорохов опять слушал монотонное гудение моторов «ИЛа». Самолет шел курсом на юг.

Поздний пациент

Шумный, яркий, пропитанный запахами нагретых солнцем цветов, теплый августовский вечер незаметно скатился в ночь.

Веселая толпа наводняла собой центральную улицу, ручьями растекаясь в стороны — к набережной, в центральный парк...

Один только человек не разделял всеобщего оживления и беззаботности. Он шел торопливо, все время глядя на стенды объявлений и редкие таблички частно-практикующих врачей. Его гладковыбритое продолговатое лицо выражало мученье, правая рука прижимала к щеке носовой платок. Было ясно — у него болят зубы. А всякий испытавший это готов поклясться, что нет на свете боли нуднее и безысходнее...

Итак, прохожий страдал. Остановив первую встречную девушку, он спросил, не отрывая руку от повязанной платком щеки:

— Скажите, пожалуйста, где улица Береговая?

Девушка сочувственно посмотрела на прохожего и пояснила:

— Первая улица направо и прямо-прямо вниз. Перейдете трамвайную линию — там спросите.

— Спасибо... — По лицу прохожего пробежала гримаса боли.

Девушке стало жаль его.

— Какой вам нужен номер? — Она хотела точней указать ему дорогу. Но тот прикрыл рот платком и только болезненно промычал. Махнув левой рукой, он быстро пошел по улице, обгоняя медленно плывшие пары.

На квадратной эмалированной дощечке, прикрепленной к углу старого трехэтажного дома, было написано:

«Зубной кабинет. Врач-стоматолог Н. С. Вербицкий.

Лечение, удаление зубов без боли.

Протезирование. Прием с 9 ч. до 19 ч.»

Внизу стрела и надпись: «Вход со двора. Звонить».

Пройдя маленький двор, человек остановился у темного входа, достал спички, чиркнул. «Здесь!» Об этом говорила прибитая к стене фанерка с надписью: «Врач. 2-й этаж». Освещая ступени спичкой, он поднялся на площадку 2-го этажа. Там было две двери — направо и налево. Осветив спичкой правую, он увидел фамилию врача и кнопку. Было слышно, как где-то далеко коротко прозвучала трель звонка. Он прислушался: никаких звуков. «Нет дома? А может быть, что еще?» Он переложил платок в левую руку, а правую опустил в карман.

Через несколько секунд позвонил вторично. Опять далекая трель, потом тишина, потом еле уловимое движение — кто-то шел к двери. Щелкнул замок, и она приоткрылась на длину цепочки. Помещение за дверью было слабо освещено, но можно было рассмотреть стоявшего там мужчину в пижаме и войлочных домашних туфлях, с маленьким носом и несколько крупноватой нижней челюстью.

— Вам кого? — голос прозвучал сердито.

— Зубного врача, — сказал человек, держась за щеку.

— Я принимаю только до 7 часов, а сейчас 11. Зайдите завтра. — Дверь сделала попытку закрыться, но человек удержал ее.

— Доктор! Страшная боль! Понимаете, слетела коронка, голые нервы...

— Какая коронка? — настороженно спросил голос.

— Коронка рядом с зубом мудрости. Не могу спать. — Говорящий затаил дыхание. Цепочка тихо опустилась, дверь приоткрылась.

— Что ж, входите! Абсолютно нет покоя! — проворчал врач, закрывая дверь за вошедшим.

Глава третья

Королевский цирюльник

В его движениях была чарующая артистичность. Работая бритвой, ножницами, расческой, машинкой, он сообщал каждому жесту какую-то необыкновенную изящность и завершенность. Его руки с пальцами пианиста колдовали над головой клиента: движения были поистине дирижерскими, отточенными, как его английские бритвы, и легкими, как щеточка, которой он обмахивал шею клиента, перед тем как виртуозно сиять с него простыню.

Когда он делал массаж — это было неповторимо! Пассы гипнотизера и едва уловимое прикосновение его мягких, теплых пальцев творили чудеса, выходившие за грань сферы услуг комбината бытового обслуживания, это была психотерапия.

И потому офицеры авиагородка никогда не посещали свою гарнизонную парикмахерскую. Даже когда времени было в обрез, они ехали на автобусе две остановки к Павлу Захаровичу, или, как прозвали его, «королевскому цирюльнику».

...Павел Захарович встретил очередного клиента, как всегда, приветливо улыбаясь:

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Садитесь, пожалуйста... Ого, что я вижу! Семейные обстоятельства заставили вас применить электробритву! Ну-ну, понимаю! Вам сейчас не до этого! — Он лукаво подмигнул клиенту.

Тщательно выбрив старшего лейтенанта, Павел Захарович нырнул за ширму и через мгновение появился, держа в руке небольшой сверток, перевязанный голубой лентой.

— Это первый мужской подарок вашей наследнице! Кажется, Маринкой назвали? — он протянул сверток.

— Ну что вы, Павел Захарович?! — растерянно сказал офицер.

— Берите, берите! Здесь не ахти какие сокровища, — он встряхнул сверток. Послышался мелодичный звон погремушки.

Офицер улыбнулся и взял сверток:

— Большое спасибо, Павел Захарович.

— Не за что! Не за что!

Проводив клиента, Павел Захарович с быстротой и ловкостью фокусника-манипулятора привел в порядок инструмент.

Майора Глазунова он встретил, поправляя чуть сбившийся галстук-бабочку.

— Здравствуйте, Павел Захарович! — пробасил майор.

— Здравствуйте, товарищ майор. Рад вас видеть. Что-то давненько ко мне не заглядывали? — то ли констатируя факт, то ли задавая вопрос, сказал парикмахер.

— Замотался совсем, — неопределенно ответил майор, откидываясь в кресле.

— Понятно. Полеты... — сочувственно вздохнул Павел Захарович.

— Если б полеты! А то — наземная беготня по инстанциям, — буркнул Глазунов.

— Что такое? — участливо осведомился Павел Захарович. — Неприятности?

— Наоборот, радость у меня! Восемнадцать лет искал брата и, наконец, нашел...

— От души поздравляю вас, товарищ майор.

— Говорят: нет худа без добра, но мне кажется, что нет и добра без худа. Брат оказался тоже авиатором и служит не очень-то далеко. Решил я перевестись к нему в часть... Вот тут и начались хождения по мукам...

— Какие черствые люди! — возмутился Павел Захарович.

— Дело не в черствости, а в том, что брат не в ординарной части служит... — Майор вдруг осекся. — В общем, формальности, они всюду. Но, думаю, через недельку-две получу перевод.

— Дай-то бог! — сказал Павел Захарович, взбивая пену. — А у меня тоже радость: племянник отыскался. Полярный летчик. Сестрин сынишка. Обещал скоро приехать, а сейчас на Черном море кости отогревает от Чукотки... Даже не представляю, какой он, не видел никогда.

Майор встал, расплатился и уже направился к двери, как вдруг остановился и, улыбаясь, хлопнул себя ладонью по лбу:

— Вот что значит замотался! Забыл, что принес вам маленький подарок, поощренье за безупречную работу. Вот, пожалуйста, абонемент на футбол. Капитан Кравцов от нас уехал, оставил. Ведь вы болельщик, я знаю.

— Товарищ майор, тысяча благодарностей! — просиял Павел Захарович. — Это моя страсть!

Поплавки неподвижны

Дорохов внимательно просматривал сводные бюллетени. Ежедневно в 9 часов утра на его рабочем столе лежала ровная стопка аккуратных пакетов с грифом «Секретно». Это были сведения о происшествиях, случившихся за день на всей территории, которую неделю назад очертила указка Сазонова. «...Со двора центральной усадьбы похищено два новых ската для „ЗИЛ-150“. Подозревается...» Дорохов, не дочитав, перевел взгляд на следующее: «...дебошир задержан. Он оказался...» «Не то, все не то!» — с досадой подумал генерал.

В дверь кабинета постучали.

— Да!

Вошел Громов. Подойдя к столу, он вскинул руку к козырьку фуражки и отрапортовал:

— Товарищ генерал! Капитан Громов прибыл по вашему приказанию.

Дорохов встал и пожал ему руку.

— Садитесь, капитан. Как самочувствие?

— Теперь хорошее, товарищ генерал. В больнице чуть с ума не сошел...

— От скуки?

— Нет, от сознания того, что пока я валяюсь в постели, этот господин делает то, что ему нужно.

— Дел его пока не видно и не слышно, — сказал Дорохов. — Поплавки неподвижны.

— Какие поплавки? — не понял Громов.

— «Рыба», которую мы с вами пропустили через сеть, унырнула куда-то и — никаких признаков жизни. Последний ее всплеск замечен в Л. Портрет, нарисованный шофером такси, как две капли воды похож на тот, который нарисовали вы. В Л. он не задержался, в этом я уверен. Что ему там делать, он не на курорт прибыл. Но где он, это неизвестно. Очень хорошо, что вы приехали. Вы единственный, кто знает его в лицо.

— Но почему мы ищем его именно здесь, на юге, ведь...

— Вы уверены, что только здесь? — с иронией перебил его генерал.

Зазвонил телефон. Дорохов снял трубку:

— Да!

Голос в трубке торопливо что-то докладывал. Громов увидел, как седые брови Дорохова быстро поднялись.

— Вот как! На рассвете? Сразу троих?! До моего приезда ничего не трогайте. Выезжаю.

— Кажется, началось, — удовлетворенно сказал Дорохов то ли Громову, то ли самому себе. — Поедемте! Впрочем... нет, вам лучше не ехать. Кстати, с этого дня вы штатский. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал!

Форсируйте «А», зондируйте «Б»...

Вебер посмотрел на часы и включил приемник. В соседней комнате спал Вербицкий. «Четыре года торчит здесь, дубина, а толку?! — со злостью подумал о нем Вебер. — Разве только в том польза, что ежегодно к нему из ведомства уплывают 60 тысяч марок?»

Лампы нагрелись, послышалась плавная задумчивая мелодия. Он повернул регулятор настройки, тонкая нить поползла по шкале, раздался свист, визг... Вебер прикрутил регулятор громкости и опять посмотрел на часы, потом вынул авторучку, достал блокнот и стал ждать. Опять зазвучала музыка, потом она смолкла, и диктор сказал: «Говорит радиостанция „Свободная Европа“», и тут же полился бравурный мотив, а потом в него вкрапились негромкие, но настойчивые звуки — это была морзянка. Вебер схватил ручку и начал быстро записывать: 736214876139805431...

Морзянка смолкла. Секундная стрелка на часах Вебера описала два круга, и опять назойливо запищала морзянка: 112268916435... Пауза и снова морзянка: 8896355110... В четыре приема Веберу удалось записать всю шифрограмму. Он выключил приемник и прислушался: Вербицкий с присвистом храпел.

Вебер достал пистолет, вынул из него длинную узкую обойму. Патроны, выталкиваемые большим пальцем, падали в ладонь. Последний Вебер зажал пальцами и сильно повернув пулю налево — вынул ее. Затем очень осторожно вытряхнул из гильзы маленький рулончик микропленки. Через четверть часа шифрограмма была расшифрована:

«Форсируйте „А“, зондируйте „Б“, случае необходимости используйте 9 мобильно. Резиденция вашему выбору. Распоряжение 16. Возврат 4-5. Ш».

...Дорохов прочитал шифровку и сказал вытянувшемуся в струнку старшему лейтенанту:

— Передайте Карпову: продолжать неослабное наблюдение за эфиром. Можете идти.

— Форсируйте... зондируйте, — оставшись наедине с собой, вслух произнес Дорохов. «Но что все это значит? Что такое „А“ и „Б“, эта таинственная „девятка“, которую разрешалось использовать „мобильно“? А „16“? И что это за „возврат 4-5“?» Дорохов пальцами потер седые виски. «А» и «Б», вероятно, объекты — сфера действия шпиона... А может быть, это части, разделы какого-то плана? «9» и «16», вероятно, резиденты, подчиненные вновь прибывшему... «Возврат»... Неужели он должен выполнить свое задание и к 4-5 сентября вернуться? Или это обратная связь, и 4-5 указывает на число или время, когда там будут ждать ответ?

Вызвав шифровальщика, Дорохов отправил две шифрограммы: одну Сазонову с изложением событий, вторую своему заместителю в Е. — приказ об усилении охраны границы.

К 12 часам он назначил свидание начальнику областного угрозыска майору Смирнову по поводу нападения на постовых ОРУДа. Картины всех трех нападений, произведенных на протяжении двух часов, были совершенно одинаковы: к постовому подбегала молодая женщина с растрепанными волосами и, заливаясь слезами, умоляла придти на помощь ее подруге, которую двое неизвестных пытаются изнасиловать «вон в том дворе»; постовой спешил на место преступления, женщина первой проскальзывала в ворота, а шагнувший за ней следом милиционер получал сильный удар по голове чем-то тяжелым... Оружие постовых было унесено. Судя по тому, что карманы пострадавших не были подвергнуты обыску, именно оружие и было целью нападений.

След на губной помаде

В маленьком погребке «Вино-табак» было человек десять посетителей. Одни выпивали стакан «Хирсы» или «Алабашлы» и, жуя на ходу конфету — традиционную закуску этого заведения, торопились к выходу. Другие уходить не спешили. Они стоя расположились за высокими столиками по двое, по трое и, прихлебывая вино, разговаривали.

Входная дверь, на которой висела дощечка с предупреждением: «Просьба не хлопать!», словно протестуя, очень громко хлопнула, и в магазин неуверенными шагами, пытаясь сохранить равновесие, вошел молодой человек в пыльнике и помятой капроновой шляпе. Подойдя к прилавку, он вынул из кармана несколько смятых трехрублевок, взял плохо повинующимися пальцами одну из них и протянул продавцу.

— Стакан чего-нибудь... этого... — он пошатнулся, — ну, сама знаешь. — Язык его заплетался.

Буфетчица налила стакан вина, отсчитала сдачу и, не забыв присовокупить к ней две конфеты, протянула ему.

— Пожалуйста!

Молодой человек взял стакан, не считая, сунул сдачу в карман, расплескивая вино, отошел от стойки. Потом, покачиваясь, остановился посередине комнаты, окинул ее мутным взглядом и направился к столику, у которого одиноко стояла женщина. Подойдя, он бесцеремонно, прямо стаканом, из которого выплеснулось вино, отодвинул ее стакан, поставил свой и принялся довольно пристально оглядывать соседку. Глаза молодой женщины вспыхнули злым, решительным блеском.

— Куда ты?! — со злостью выговорила она.

Он поднял голову и, уставя мутный взгляд на женщину, сказал:

— А-атвали, зараза!

Женщина покраснела, резко отодвинула его стакан.

— Ты-ы чиво?! — Он сильно толкнул ее рукой. Женщина взвизгнула и, схватив стакан, выплеснула ему в лицо вино. Он было замахнулся, но в это время сильная рука сжала его запястье. Обернувшись, он увидел милиционера.

— Вы что хулиганите?! — сурово спросил тот. — Пройдемте со мной! И вы, гражданочка! — Сказал он, обращаясь к женщине. — И вы, гражданин, — милиционер указывал на одного из посетителей.

В милиции составили протокол. Затем дежурный записал показания потерпевшей и свидетеля. Потерпевшей была Кривицкая Людмила Георгиевна.

Записав ее показания, дежурный дал ей прочитать текст и попросил:

— Распишитесь. Будем судить его за хулиганство.

Кривицкая взяла ручку и быстро положила ее назад: кончики пальцев были запачканы в темных чернилах. Дежурный поднял голову:

— Фу, черт побери! — возмущенно сказал он. — Опять кто-то пролил. Безобразие! — И добавил, обращаясь к Кривицкой: — Давайте я поухаживаю. Извините за неприятность. — Он взял чистый лист бумаги, наложил на испачканные пальцы, прижал его, промокая чернила, потом скомкал лист и швырнул его в корзинку для мусора.

— Петров! — крикнул он милиционеру. — Дай гражданке мыла и воды да наведите у меня порядок. Безобразие, второй раз проливает кто-то чернила!

Он еще раз извинился перед Кривицкой и они попрощались...

А через полчаса после ее ухода эксперт угрозыска Агафонов еще раз сличил два дактилоскопических отпечатка: один сделанный только что и второй — на губной помаде, оставшейся на гильзе папиросы «Беломорканал», найденной на месте одного из нападений на постового ОРУДа. Отпечатки принадлежали одному человеку.

Случайное знакомство

Сентябрь и на юге не забывает о том, что он — месяц осенний. Правда, на первых порах и дождь еще не осенний, и ветер не леденящий — так вновь назначенный начальник, по нраву крутой, на первых порах не слишком крут, но придет время, и он возьмет свое...

С утра небо было чистым. В полдень из-за синей кромки западного горизонта вынырнула небольшая серая туча и не спеша двинулась на восток, потом разделилась надвое и скрылась за горизонтом. Спустя полчаса оттуда поползли густые серые клубы, и очень скоро все небо затянуло тучами.

Но это обстоятельство не омрачало лучезарного настроения болельщиков, в урочный час густо усеявших трибуны стадиона. Дождь так дождь! Есть на этот случай плащи, зонты, а нет — и это не беда. Но пропустить встречу, на которой решалось «быть или не быть» их любимой команде финалистом первенства страны — дело невозможное. И, пожалуй, объяви сейчас радио, что приближается разрушительный ураган, вряд ли кто-нибудь покинул бы трибуны.

В седьмом ряду левого крыла восточной трибуны сидели три летчика-майора. Как и все вокруг, они пытались предсказать ход сегодняшнего матча. Но, пожалуй, один из них, худощавый, строгий на вид майор, участвовал в разговоре без особого энтузиазма. За короткими репликами: «да», «нет», «может быть» — сквозило как будто бы даже недовольство всей этой шумной футбольной братией.

— Ты чего, Петя? — уловив его настроение, толкнул локтем в бок приятель.

Майор поднял голову, рассеянно улыбнулся: «Да так чего-то».

— Зря ты, Федя, его трогаешь. Он скоро за соседский «Спартак» будет болеть, — прогудел третий из компании, тоже майор, но широкоплечий, приземистый. — Не отвлекай его, он на старте.

Игра шла с переменным успехом, то одна, то другая штрафные площадки становились местами ожесточенных схваток. Шла 23-я минута игры, счет еще не был открыт. «Сейчас гости подадут угловой», — сказал радиокомментатор, и стадион затих в напряженном ожидании.

Удар, отчаянная схватка на штрафной площадке гостей... и скороговорка комментатора: «Удар был неточен, мяч уходит на свободный».

— Черт побери! Проиграют наши! — громко, с досадой сказал кто-то рядом с плечистым майором, сидевшим у прохода. Тот повернул голову и увидел стоящего возле него летчика ГВФ.

— Не проиграют! Голову на отсечение даю! — азартно заверил майор, увидев, что гражданский коллега переживает за «их» команду. Тот молча пожал плечами. Кто-то сыграл рукой. Судья назначил 11-тиметровый штрафной удар. Стадион гудел так, что, казалось, вибрация воздуха вот-вот разрушит трибуны. Потом наступила тишина. А когда раздался удар, рука гражданского сжала могучее плечо майора. Мяч прошел всего в полуметре левее ворот.

— Пронесло! — выдохнул пилот, убирая руку с плеча майора. — Извините...

Они посмотрели друга на друга и расхохотались. Первая половина игры закончилась.

— Как мы все меняемся, став «болельщиками»! — оживленно обратился пилот к соседу. — В прошлом году у нас в Певеке во время игры один болельщик от восторга вцепился мне в волосы, трясет и кричит нападающему: «Бей, Ваня, бей! Не води!» Еле вырвался. Вот и я сейчас — похоже, — смущенно добавил пилот.

— Певек... Вы с Чукотки? — спросил майор. — Так вы — племянник нашего уважаемого Павла Захаровича?

Разговор оборвался.

— И все-таки, судя по игре, я уверен, что наши проиграют, — сказал племянник «королевского цирюльника».

— Пари? — предложил майор, озорно блеснув глазами.

Пилот улыбнулся:

— Идет, коллега! Условие: если проигрывают гости, я ставлю... раз, два, три, — он пересчитал летчиков, — четыре, — указал пальцем на себя, — четыре бутылки «Шампанского», а проигрывают армейцы — вы. Согласны?

Майор протянул руку:

— Принято!

На шестой минуте второй половины игры хозяева поля открыли счет.

— Ага! — торжествующе сказал майор, хлопая пилота по плечу, — плакало ваше «Шампанское».

— Цыплят по осени считают, — ответил тот, улыбаясь.

За три минуты до конца игры второй мяч влетел в те же ворота. Болельщики ликовали.

Когда поток болельщиков вынес летчиков на улицу, майор-болельщик, по-видимому, признанный запевала в дружеской компании, протянул руку гражданскому пилоту:

— Ну, пока, коллега!

Пилот удивленно посмотрел на него:

— А «Шампанское»?

— В другой раз! — улыбнулся майор.

— Э, нет, ребята! Это не по-нашенски! — обиженно сказал пилот. — Спор есть спор, и проигравший — платит. Вы меня обижаете. — Лицо его было мрачно. Летчики переглянулись.

— Ну, идет! — махнул рукой майор. — «Шампанское» пьем, но никаких споров — платить будем по-студенчески, вскладчину. Принято? — И сам же решительно подтвердил: — Принято.

Остановили такси, дружно уселись, скомандовали шоферу: «На набережную», и машина плавно помчалась по ровному асфальту.

— Да, непривычная скорость, — пошутил пилот.

Военные заулыбались.

— По сравнению с «ИЛом»?

— А в сравнении с нашими эта «Волга» — черепаха!

— Но и наши — тоже еще не высший класс.

— Вот Петя, — майор кивнул на товарища, — скоро на новейшем будет дрозда давать!

— Новый получил? — поинтересовался пилот.

— Нет, уезжает от нас. Братан перетянул. Говорит: «Брось ты, Петя, на лайбах ползать, мотай к нам в „ИЧОН“ — крылья вырастут». — Он лукаво посмотрел на товарища. — Я тебе завидую. Глядишь, сунется какой-нибудь «РБ» или «У-2», а ты его чирк — и в море. Вот и орден! Давай я за тебя поеду, а?

В маленьком ресторанчике посетителей почти не было. Летчики заняли стол на открытой террасе. Уже были подняты фужеры, но пилот жестом руки остановил летчиков:

— Стоп! Глуши моторы! Мы же до сих пор не познакомились. Григорий Протасов, пилот Магаданского Управления ГВФ.

— Майор Глазунов! — представился тот, кого называли Петром.

— Иван Хворостов, Федор Крюков! — прищелкнули каблуками двое других.

— Вот теперь — другое дело! — сказал Протасов, поднимая фужер. — Итак, друзья, за сухой счет и знакомство!

Они чокнулись и выпили.

Глава четвертая

Первая нить

Дорохов мельком взглянул на вошедшего Громова и опять погрузился в бумаги.

Отмахнувшись рукой от намерения капитана рапортовать по всей форме, Дорохов спросил:

— Что-нибудь новое?

Это было, по существу, приказанием доложить о том, с чем Громов явился. А то, что явился он не с пустыми руками, генерал понял с первого взгляда.

— С того дня, — начал Громов, — когда дактилоскопические отпечатки пальцев Кривицкой и те, которые участница бандитских нападений на постовых ОРУДа оставила на мундштуке папиросы, оказались идентичными, я начал вести наблюдение за этой гражданкой. В течение нескольких дней я выявлял круг ее знакомств, сферу деятельности. — Он сделал паузу. — Сегодня можно сказать, что нить, ведущая к интересующему нас лицу, в наших руках.

— А точней? — хладнокровно спросил Дорохов.

— Дважды за это время она посетила квартиру одного частно-практикующего зубного врача. Фамилия его Вербицкий. В прошлом был в плену, в 1956 году возвратился из Западной Германии и с тех пор живет здесь...

— Пока не вижу не только нити, но и паутинки, — возразил Дорохов. — Что вы нашли в этом особенного, капитан? К врачу приходят разные пациенты.

— Это еще не все, товарищ генерал! На днях врача трижды посетил близкий знакомый Кривицкой, некто Борис Шаропов, в прошлом вор-рецидивист по кличке «Быча», а ныне шофер таксомоторного парка.

— Компания, действительно, подозрительная, — сказал Дорохов. — Но возможно, что это не более, как дезориентирующая нас случайность.

— Не исключено, — согласился Громов.

— Так что пока говорить о нити рано, — резюмировал генерал. — Кого еще из знакомых Кривицкой удалось выявить?

— Есть еще один — они его зовут Жорик. Студент. Любит одеться, посидеть в ресторане. Пока за ним ничего больше не числится.

— Так. — Дорохов несколько секунд помолчал, раздумывая. — Вот что: передайте наблюдение за ними другим, а сами переключайтесь на Вербицкого. У вас есть больные зубы?

— Нет, товарищ генерал. Но можно зайти к нему и с целью косметики — камни удалить, — улыбнулся Громов.

— Верно, — одобрил Дорохов. — Действуйте, капитан.

Громов направился к двери, но был остановлен коротким:

— Обождите.

Громов повернулся. В голосе начальника он уловил не совсем обычную интонацию.

— Слушаю, товарищ генерал!

— Поручая вам посещение квартиры Вербицкого, места, где может появиться иностранный агент, мы подвергаем вас риску, капитан, это вы понимаете? — Генерал внимательно и строго взглянул в глаза Громова. — После взрыва вы оба были в бессознательном состоянии, а шпион, как вы сами подчеркивали, находился от вас в пределах отличной видимости.

Громов пожал плечами.

— Безусловно, — продолжал Дорохов, — взрыв не мог не привлечь его, а следовательно... Короче, оружие должно быть при вас постоянно. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал!

— Теперь можете идти.

Встреча

Резким порывом ветра чуть было не сбросило шляпу. Вебер поглубже натянул ее, поднял воротник пальто.

Вдруг ему явственно представился кабинет шефа. Шлихтер читает шифрограмму от «девятки», в ней — известие о том, что он, Пауль Вебер... провалился. Лицо Шлихтера конвульсивно дергается... «Чертовщина!» — подумал Вебер.

Он хорошо знал себя, знал, что, в отличие от многих, его нервы не притупляются от постоянного напряжения, а наоборот — все больше и больше обостряются.

В этой обостренной восприимчивости были хорошие стороны, не раз сослужившие ему добрую службу, но сейчас... Вебер поймал себя на том, что его настороженное внимание к людям, к окружающему становится психозом, он все чутче спит, и за ночь не один раз его рука ныряет под подушку за успокоительной прохладой пистолета...

Вебер пошарил в карманах, но сигарет не оказалось.

«Что меня тревожит? — продолжал спрашивать он себя, шагая к табачному киоску. — Переход отличный. Явки в порядке. Рация готова хоть сегодня послать в эфир мое первое донесение». Лицо Вебера посветлело, что-то отдаленно напоминающее улыбку тронуло его губы, но в следующий момент лицо опять обрело обычное аскетическое выражение.

«Олух этот Вербицкий! Черт дернул его поручать этому дегенеративному уголовнику операцию по оружию».

Губы Вебера болезненно и зло покривились. Память живо восстановила недавнюю картину, которую он наблюдал из-за ширмы в квартире Вербицкого: тупое и безжалостное лицо Бычи, с глазами, сильно выступавшими из орбит, потрескавшиеся губы, которые он часто облизывал при разговоре, и, наконец, его слова, грубые и тяжелые, как булыжники:

— Лады! Шуму не будет!

А когда Вербицкий протянул ему аванс — две тысячи, он небрежно сунул их в карман и сказал, обращаясь к своему приятелю — бледному, с синевой под глазами пижонистому парню лет 19-20:

— Айда, Жорик!

Еще тогда, не зная, какой оборот примет дело, Вебер сказал Вербицкому после их ухода:

— Зачем вы тащите всякую сволочь сюда?

— Приемная врача открыта для всех, — хитро подмигнув, ответил тот. Фамильярность подчиненного резанула Вебера, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Скажите, Вербицкий, вы родились в Баварии?

— Нет, в Силезии. А что?

— Ничего. Я просто хотел выяснить, на какой почве растут такие остолопы!

— Я... я не понимаю. В чем дело? — заплетающимся языком пробормотал Вербицкий.

— Собой вы можете рисковать, хоть в петлю лезьте, Вербицкий, но здесь я! — Он не повышал голос, но Вербицкий все испуганней втягивал голову в плечи.

— Здесь я! — продолжал Вебер. — А поэтому подумайте о том, что в случае... — он не отрывал глаз от лица Вербицкого, — в случае провала вы умрете раньше, чем русские оформят это в своих судебных инстанциях. Ясно?

— Ясно, шеф, — пролепетал врач.

«Безусловно, троекратное нападение на милицию в одну ночь не могло остаться без последствий. Если квартира Вербицкого еще не под наблюдением советской контрразведки, то будет. Ведь после нападения, как сказал Вербицкий, к нему наведывались „Быча“ и его компания. Значит, если участники нападения известны органам, то...». В это время он подошел к табачному киоску. Окинув взглядом витрину, протянул деньги:

— «Приму». — Он любил крепкие сигареты.

После первой затяжки на душе стало спокойней.

«Так или иначе, но судьба пока на моей стороне, от самой границы. Если нападут на след, то Вербицкого придется убрать, ведь он знает, кто я».

Не дойдя одного квартала до улицы, которая ему была нужна, он свернул за угол. Начал накрапывать дождь. Вебер ускорил шаги, но через минуту вынужден был поспешно нырнуть в ближайший подъезд, у дверей которого висела размашистая вывеска «Оптика. Мастерская». Теперь дождь шел сильными струями. Брызги залетали в темный подъезд. Вебер отошел вглубь и с недовольной миной наблюдал за видимым участком улицы. Пробегали, перепрыгивая вспененные лужи, редкие пешеходы и исчезали из поля зрения.

— Фу, черт! — раздалось в подъезде. Вебер мгновенно напрягся: кто-то есть за спиной. Стараясь выглядеть как можно безразличнее, оглянулся: у стены стоял человек в синем костюме. Он застегивал носкодержатель. После нескольких неудачных попыток свести оба конца резинки ему это удалось. Человек выпрямился и, достав носовой платок, вытер им мокрое от дождя лицо.

Словно головокружительная пропасть разверзлась у ног Вебера. Память мгновенно воссоздала картину недавнего прошлого: опаленный куст шиповника и около него два лежащих человека. Лицо одного было в крови, но зато лицо другого Вебер запомнил хорошо.

Он! Он! Он! — гулко отбивало сердце...

Дождь между тем почти прекратился, только редкие крупные капли еще лениво шлепались на асфальт. Большая черная туча ушла на восток, и уже блеснул голубой клочок неба. Человек невозмутимо вышел из подъезда и пошел по улице. Спустя несколько мгновений Вебер выглянул ему вслед. Человек не оглядывался. Глубже натянув шляпу и немного наклонив голову вниз, Вебер вышел из укрытия.

Если люди говорят умирая...

Громов шел к Вербицкому, на ходу обдумывая избранную им роль. После свидания с Дороховым он долго и внимательно рассматривал в зеркале свои зубы: нужно было отыскать в них какой-либо изъян, который мог бы послужить поводом к посещению врача. Но все зубы были в полном порядке, и на «камни» тоже никакого намека. Тогда и родилась у Громова мысль искусственно вызвать необходимость посещения врача. Для этого он замазал зубы смолой.

Объяснение врачу было подготовлено такое: «Приехал друг из Сибири и угостил „серкой“, которую там жуют наподобие американского чуингвама. А „серка“ оказалась простой смолой и никак не отчищается. Помогите. В амбулаторию стыдно идти — смеяться будут».

Громов вошел в ворота дома и направился к двери, ведущей на 2-й этаж. Перед лестницей он вдруг остановился и, словно вспомнив что-то, стал внимательно осматривать свой костюм. Вид его был далеко не блестящий.

«Нельзя же этаким утопленником являться к врачу. С острой болью — другое дело, но чистить зубы можно и без спешки. Солнце светит — через часик, а то и раньше, костюм будет сухой».

Придя к такому решению, Громов повернулся назад. На улице было почти пустынно. Только в конце ее стояла грузовая машина, и двое рабочих не спеша укладывали на нее кирпичи. Краем глаза Громов заметил при выходе, что кто-то вошел в соседний двор. Он повернул за угол и начал спускаться к набережной.

Выждав несколько минут, Вебер вышел из соседнего двора и, подойдя к углу, проследил за удалявшимся Громовым. «Странный визит, — подумал он. — Может быть, Вербицкого нет дома?» Мысли работали лихорадочно быстро: «Выследили! Видел он меня или нет? Может быть, Вербицкий арестован ночью, а теперь ждут меня? Ведь эта сволочь выдаст сразу же. А может быть, это первый визит, зондирование? Или просто случайность? К черту! Какая случайность!» В уме Вебера созрело решение, и он твердыми шагами вошел во двор дома Вербицкого.

Два коротких, длинный и один короткий... «Дома! — Вебер уловил приглушенное знакомое пощелкиванье шлепанцев. — А может быть, у него гости?» — мелькнула мысль. Правая рука, опущенная в карман пальто, напряглась.

Щелкнул ключ, звякнула цепочка. Вебер сделал шаг назад. Увидев спокойное лицо врача, он мгновенно преобразился — напряжение исчезло, уступив место широкой улыбке.

— К вам можно, доктор? — подмигнув, спросил он. Вопрос был адресован соседям по площадке.

— Да, я принимаю, проходите! — ответил Вербицкий и, пропустив Вебера, удивленно посмотрел ему вслед: шеф улыбался.

Когда Вербицкий вошел в комнату, Вебер с еще более лучезарным лицом стоял у окна и, прищелкивая пальцами, вполголоса напевал.

«Если красавица в любви клянется — Кто ей поверит, тот ошибется...»

— Значит, дела идут, шеф? — улыбаясь, спросил врач.

— И пришли к концу даже...

— Как? — удивился Вербицкий.

— Моя миссия окончена. Завтра отбываю, товарищ профессор!

— Неужели?! — не скрывая радости, воскликнул врач.

— А посему слушайте праздничный приказ, — балагуря, продолжал Вебер, — в ознаменование... Короче, нужна бутылка коньяку. Вот деньги, — Вебер протянул Вербицкому десятирублевку.

Через четверть часа они сидели за столом. На тарелках лежали ломтики ноздреватого пряного сыра.

Вербицкий принес две маленькие конические рюмочки.

— Э, нет! — возразил Вебер. — В России нужно пить по-русски. Давайте стаканы!

Вербицкий пошел к буфету. Сегодня он готов был пить хоть из ночного горшка, если это будет угодно Веберу, но зато завтра он — свободная птица. Стаканы налили по полной.

— Ну, поехали! — сказал Вебер, вставая. Вербицкий тоже встал. — За будущие успехи! — Они чокнулись.

— Ох, чуть не испортил праздника! — сказал вдруг Вебер, ставя стакан на стол.

— Что такое?! — встревожился Вербицкий.

— Я не могу обойтись предварительно без пары глотков воды. Привычка, — он улыбнулся. Вербицкий потянулся к графину с водой и подал его Веберу. Тот принял графин, приложил к нему ладонь:

— Теплая. Принесите, пожалуйста, свежей. — Вербицкий взял графин и пошел в кухню.

Услышав, как зажурчала вода, Вебер быстро, не спуская глаз с двери, сунул руку в боковой карман и, вынув небольшой предмет, протянул его к стакану врача. Тоненькая, с иголку, бесцветная струйка вонзилась в янтарную поверхность коньяка. Заслышав шлепанцы Вербицкого, Вебер громко чихнул.

— Будьте здоровы! — сказал Вербицкий, появляясь в дверях.

— Спасибо!

Вебер выпил несколько глотков воды и, взяв стакан, снова чокнулся с Вербицким: «За расставанье!»

Врач пил жадно, нижняя губа прикрывала добрую треть стакана. Вот и последний глоток. Вербицкий поставил стакан, Вебер, не отпивший и четвертую часть, медленно продолжал тянуть коньяк. Вдруг, пальцы его дрогнули, стакан скользнул вниз и, ударившись об пол, разлетелся на мелкие осколки.

— Черт побери! — сердито сказал Вебер.

— Посуда к счастью бьется! — засмеялся Вербицкий, глядя на шефа слегка посоловевшими глазами.

— Это русская примета. Надежда на будущее счастье — иллюзия, а то, что я лишился удовольствия выпить коньяк — это реальность. — Вебер улыбнулся. — Что ж, придется теперь мне идти! — со вздохом добавил он.

— Я схожу, пожалуйста... — засуетился Вербицкий.

— Нет, очередь моя. У вас есть сигареты?

— Конечно, есть! — Вербицкий, слегка пошатываясь, пошел в свой кабинет. Вебер незаметно взял стакан, из которого пил врач, и положил его в карман.

Закурив, он сказал Вербицкому:

— Закройте за мной дверь.

Когда они подошли к двери, Вебер добавил:

— На ключ не нужно, цепочку накиньте!

Вербицкий накинул цепочку, прислушался к удаляющимся шагам Вебера и спокойно пошел в комнату. Положив в рот кусочек сыру, тяжело присел на диван. «Разморило», — подумал он.

Внезапно острая боль сжала сердце. Гулко, учащенно стуча, оно рванулось к горлу, словно намереваясь выпрыгнуть через рот. Сознание стало ясным-ясным. Вербицкий, пытаясь встать с дивана, оперся об него холодеющими руками, но встать не смог.

— Майн готт! — попытался крикнуть Вербицкий, но губы не повиновались. Голова медленно поползла по спинке дивана... — Майн готт... — тихо шевельнулись губы.

...Если люди говорят умирая, они говорят на родном языке.

Такси уходит в ночь

— Получите. Спасибо, — пассажир протянул шоферу деньги. Несколько секунд слышались его шаги по мокрому асфальту, потом наступила тишина. Шофер зевнул и посмотрел на часы.

Было три часа ночи. Город спал. Улица была пустынна.

Похожие на огромные неподвижные одуванчики, ровным пунктиром уходили в даль фонари. Там, где падали полосы электрического света, глянцевито блестела грязь.

«Холостым гнать назад — нет расчета», — подумал шофер, и, словно отвечая его мыслям, в ночной тишине послышались торопливо приближающиеся шаги.

Человек, появившийся из-за угла, почти подбежал к машине и нетерпеливо постучал по стеклу.

— Куда? — шофер приоткрыл дверцу.

— В Н. — человек назвал ближайший шахтерский поселок.

«Повезло!» — подумал шофер и кивнул:

— Садитесь!

Пассажир сел на заднее сиденье, заворчал мотор, машина резко взяла с места.

Вот уже город остался позади, мигнули и умчались назад фонарные гирлянды аэропорта, затем справа, под косогором, промелькнули реденькие огоньки спящей станицы, и ночь полновластно затопила пространство, тревожимая только узкими и длинными лучами фар.

Часы на щитке показывали 3 часа 45 минут. В гудении мотора шофер не услышал легкого шороха разжимающихся пружин, увлеченный своими думами и наблюдениями за дорогой, не заметил, как привстал пассажир...

Безвольное тело привалилось к дверце кабины, машина рванулась было к кювету, но цепкие руки в перчатках успели ухватить баранку, и «Волга», вильнув, ровно понеслась по шоссе.

Спустя 20 минут, она остановилась, и в нее сел новый пассажир с небольшим чемоданом в руке...

Устало щуря покрасневшие от бессонницы глаза, генерал Дорохов слушал доклад начальника оперативного отдела подполковника Тиунова:

— Первые позывные RTL, работавшего на волне 37,5 метров, были пойманы в четыре часа 32 минуты по московскому времени. Передатчик запеленгован. Его координаты соответствуют... Разрешите показать на карте, товарищ генерал?

— Вы говорите — RTL? —спросил Дорохов.

— Да, товарищ генерал! Тот самый, прошлогодний молчальник, — улыбнувшись, ответил подполковник.

— Наконец-то прорезался голос! — весело сказал Дорохов. — Все правильно! Мы этого ждали... Так где он объявился?

Тиунов подошел к крупномасштабной карте области и тупым концом карандаша очертил маленький кружок северо-западнее города.

— Отсюда посланы первые сигналы.

— Итак? — Дорохов слегка наклонил голову, ожидая продолжения.

— В 4 часа 37 минут, передав кодированный текст, передатчик замолчал, а затем 4 часа 42 минуты возобновил работу. На той же волне он вторично передал тот же текст, но второму сеансу соответствуют уже другие координаты.

На этот раз карандаш описал кружочек на расстоянии 5-6 километров от первого.

— И, наконец, прекратив передачу в 4 ч. 47 м., он возобновил ее в 4 ч. 52 м. и закончил в 4 ч. 57 м. Последний раз передатчик запеленгован вот здесь... — Карандаш опять начертил кружок километрах в десяти от второго.

Дорохов наклонился над картой и, еще больше щурясь, внимательно разглядывал едва заметные вмятины, оставленные карандашом Тиунова. Потом сел, откинувшись на спину кресла, задумался. Так прошла минута, другая. Из забытья вывел голос подполковника:

— Мобильность радиопередатчика...

— Стоп! Стоп! — немного привстав, быстро сказал Дорохов. В его сознании прозвучали слова перехваченной шифрограммы: «Используйте „9“ мобильно». — Поторопите с дешифровкой! — приказал он подполковнику.

Закрывая дверь, Тиунов слышал, как в кабинете Дорохова зазвонил телефон.

Дорохов взял трубку. Звонил Громов. По мере того, как капитан излагал обстоятельства неудавшегося визита к Вербицкому, широкие с густой проседью брови генерала медленно, словно снежные лавины, наползали на глаза.

— Вызовите милицию, — коротко, не задавая никаких вопросов, приказал он.

Едва положил трубку, как в дверь постучали. Вошел лейтенант Козлов, оперативный работник Управления. Четко козырнув, он протянул пакет.

— Разрешите идти, товарищ генерал?

— Да!

Дорохов вскрыл пакет, из него выскользнула большая свежеотпечатанная фотокарточка, затем — вторая. Генерал взял первую. На фотокарточке — кусок асфальтированного шоссе, кювет и съехавшая в него передними колесами, накренившаяся «Волга». Дорохов взял вторую фотокарточку. Та же «Волга», но только внутри. На переднем сиденьи, справа — человек с низко опущенной головой, возле правого виска большое черное пятно и от него по щеке извилистая полоска. Генерал положил фотокарточки на стол и вынул из пакета вчетверо сложенный лист. Это был рапорт о ночном нападении на шофера таксомоторного парка.

...Слушая доклад Громова, генерал слышал не все.

Вербицкий убит — это ясно. Но почему убит? Кем? Тем, который пришел из-за рубежа или его помощниками? Шофер тоже «им» или «ими». Вербицкий мертв, шофер — в глубоком шоке. Свидетелей пока никаких...

Вербицкий был иностранным агентом — это ясно, но во имя чего принесен он в жертву, что побудило к убийству? Боязнь провала?

В шифрограмме сказано: «А» отпало, в ближайшее время реализую «Б»... Что значат эти литеры? Безусловно, что «А» имеет связь с Вербицким. А может быть, «А» — он сам? Дорохов потер пальцами виски, закурил.

— Вы уверены, капитан, что в то время, когда вы приходили к Вербицкому, вас не видел, ну, допустим, убийца?

Громов ответил не сразу. Память восстанавливала картины всего виденного в тот день. «Улица была пустынна. Несколько рабочих грузили кирпичи... Я видел их лица», — думал Громов. И вдруг обожгла мысль: «Когда вышел из ворот, кто-то быстро, а может быть, это сейчас кажется — быстро, вошел в соседнюю калитку»...

— Не уверен, товарищ генерал! Даже думаю, что видел.

Брови Дорохова поднялись.

— Вот как?! Почему так думаете?

— Когда я вышел из подъезда Вербицкого, кто-то быстро вошел в соседний двор.

— И вы не поинтересовались? — голос Дорохова прозвучал сурово.

— Я не придал этому значения, товарищ генерал.

— Второй раз вы допустили ошибку. Вы это понимаете, капитан? — почти по слогам произнес Дорохов.

— Понимаю, товарищ генерал. — Лицо Громова вспыхнуло.

— То, что вы знаете «его» в лицо, — палка о двух концах. Он ведь тоже вас знает. Теперь в этом нет сомнения. Чтобы ошибка не повторилась, вы должны выйти из игры...

Громов побледнел.

— Но, — продолжал генерал, — предварительно вы поможете в идентификации личности истинного нарушителя и того, кто подозревается нами. Встреча с подозреваемым будет организована в ближайшее время.

— Значит... — начал было Громов.

— Значит, мы нащупали его. Но версия — это еще не истина. Нам нужно уточнить. Одним словом, ждите вызова.

Глава пятая

«Сволочная штука — аппендицит»

Протасов плотно прикрыл дверь телефонной кабины, набрал номер.

— Будьте добры, попросите майора Глазунова. Скажите: Протасов. Пожалуйста!

Было слышно, как трубку положили. Немного погодя мембрана кашлянула и донеслось:

— Глазунов у телефона!

— Петя, здравствуй, друг! Выручай! — Помолчал, слушая ответное приветствие. — Да нет, не деньгами! У меня еще целая куча аккредитивов. От тоски-кручинушки спасай! Чем? А вот чем: есть у меня два билета на ипподром. Шесть заездов! Приезжай, а? Приедешь? Жду у входа. Начало через час. Жду!

Повесив трубку, Глазунов тотчас взял ее снова и набрал номер:

— Дежурный? Запишите: отлучаюсь на ипподром.

— Что-то Хворостов и Крюков исчезли? — спросил Протасов, когда они возвращались с ипподрома. — Совсем обирючились!

— Не в этом дело, — ответил Глазунов. — И рад бы в рай, да грехи не пускают. Полеты.

— А ты?

— Я? — Глазунов весело блеснул глазами. — Я сейчас, как товар в магазине, который отложен покупателем: и продать нельзя, и покупатель не приходит.

— То есть?

— Разрешение на перевод к брату получено. Машину сдал. Чемоданное настроение, но пока задержка...

— За чем же остановка? — спросил Протасов, зевая.

— Главный не подписал, в отъезде.

Несколько минут шли молча.

Сентябрьский, еще не набравший силы ветерок, лениво мел по асфальту золотую листву, сгоняя ее к кромке тротуара.

— Да-а, — вздохнув, начал Протасов, — через несколько дней и я уеду.

— На Чукотку?

— Нет. Туда мне еще рано. Поеду опять на юг. Нужно немного встряхнуться. Кстати, я ведь еще прописан там...

— Это правильно. Вид у тебя, Гриша, очень усталый, изможденный, — сочувственно сказал Глазунов. — Куда же ты решил двинуть?

— Пока не решил. Одним словом, к морю. Осточертело мне здесь. Скука. Хорошо еще, что встретил вас тогда на стадионе. И странное дело, не знаю, как тебе, Петя, а мне кажется, что мы с тобой сто лет знакомы...

— Мне тоже, — улыбнулся Глазунов.

— А ведь на самом деле знаем друг друга без году неделя... На стадионе — раз, — он загнул один палец, — потом еще так же — два, в музкомедии — три и сегодня — четыре. Четыре раза всего виделись с тобой.

— В общем, раз, два и обчелся, — засмеялся Глазунов.

— Впрочем, что тут странного! — продолжал Протасов, — русская душа — нараспашку! Пойдем по бокальчику, а?

— Стоит ли? — нерешительно сказал Глазунов.

— Посидим в ресторане, — настаивал Протасов.

— Нет, это слишком капитально. Что-нибудь облегченного типа. Например: «Соки-воды»... там есть «Цимлянское».

В павильоне четыре молоденькие официантки сидели за столиком, разговаривали.

— Милые девушки, — сказал Протасов, окинув взглядом витрину буфета. — Утолите муки жаждущих.

Официантки засмеялись. Одна подошла к ним.

— Садитесь за столик. Вам «Шампанского»?

— Вы удивительно прозорливы! — воскликнул Протасов. — Одну бутылку и два пирожных.

Выпили по стакану. Глазунов слегка наклонился над столиком и прижал руку к правому боку.

— Ты что?

— Сволочная штука. Аппендицит. Ноет и ноет. — Глазунов слегка поморщился.

— Вот тебе на! В наш просвещенный век ты не можешь избавиться от какого-то слепого отростка! — с укоризной сказал Протасов.

— Не хочу ложиться на операцию, — нахмурился Глазунов. — Нет ничего приятного.

Протасов насмешливо свистнул:

— Эге! Какая повышенная требовательность к жизни — чтоб даже болезнь и та была приятной.

— Ну, положим, это не совсем так, — Глазунов посмотрел на часы. — Однако пора ехать.

Протасов проводил Глазунова до остановки автобуса.

— Ничего, Петя, если я тебе завтра звякну?

— Вот чудак, конечно, звони. Я ведь сейчас как вольноопределяющийся.

Главный почтамт, как всегда, монотонно гудел голосами людей и перестуком штемпельных печатей.

Вебер подошел к окошечку, взял несколько телеграфных бланков, заполнил их четким упругим почерком:

Все телеграммы начинались одинаково: «Валентина выходит замуж. Ждем вас свадьбу...»

Телеграфистка улыбнулась понимающей улыбкой и втайне позавидовала незнакомой Валентине, на свадьбу которой телеграммы сзывали гостей из Москвы, Киева, Риги, Орла. После того, как Вебер вышел из почтамта, в ее кабинку вошел неприметного вида человек, Окошечко захлопнулось.

«Гора с горой не сходится»

За окнами постепенно затихал, отходил к ночному покою город.

Дорохов ходил по кабинету, заложив руки за спину, шагал не спеша, видимо, обдумывая что-то.

Широкоплечий, стройный, высокий, размеренно шагал он по кабинету. И так был легок его шаг, что казалось — это не шестидесятилетний генерал, а тот, давний краском Первой Конной Алексей Дорохов, «Муромец», как звали его в то время, а потом, когда работал в ОГПУ, «перекрестили» в «Поддубного».

Посмотреть — легко, в достатке шагал человек по жизни! А на самом деле?

Детство — с кваса на воду в волжском селе Дубовка, потом с четырнадцати лет, как началась империалистическая, работал на французском заводе в Царицыне. В шестнадцать его арестовали: «мутил» рабочих на царицынских лесопилках. Как малолетнего выслали в Дубовку. Работал там на пристани — грузил баржи знаменитыми камышинскими арбузами, таскал тяжелые «пятерики» с пшеницей. Потом записался в Красную гвардию. Бился с Деникиным, Красновым, Врангелем, белополяками, Махно и более мелкой сошкой — бандитскими атаманами, что объявлялись то тут, то там и в большинстве случаев так же быстро исчезали, оставив на своем пути пожарища, трупы замученных сельчан, сирот, искалеченную, опустошенную землю.

С тех времен, к непогоде, вспоминал Алексей Васильевич и окоп возле Воропоново, в который свалился с плечом, пронизанным пулей, и холодную ноябрьскую ночь — по пояс в ледяной воде Сиваша, и бросок под Казатиным, когда косой вспышкой взметнулся над ним белопанский палаш...

А ОГПУ! Выстрелы из-за угла, бессонные ночи, распутывание вражеских хитросплетений.

Навали такое на дуб — не вынесет, сломится, а он вынес и даже не погнулся! Посмотреть — легко жил человек, и шестьдесят лет только и следа оставили, что возле рта горьковато-суровые русла проточили, да пеплом припорошило голову...

Дорохов посмотрел на часы — без пяти два. «Еще пять минут». Он потянулся, хрустнул пальцами и подошел к столу.

Рефлектор настольной лампы «журавля» был нацелен на объемистую черную папку.

Зазвонил телефон.

— Дорохов у телефона!

«Сейчас будете разговаривать. Не кладите трубку», — раздался слегка сипловатый голос.

— Хорошо.

Дорохов открыл папку. Поверх пачки бумаг разного формата, соединенной скрепками, лежала большая фотокарточка человека с аскетическим удлиненным овалом лица и холодными глазами, они смотрели куда-то в сторону.

В трубке щелкнуло.

— Здравия... — Дорохов осекся.

— Отставить! — сказал знакомый голос Сазонова. — Без официальности.

— Здравствуйте, Николай Самойлович!

— Здравствуй, Поддубный! — сказал Сазонов. — Ну, рассказывай, как живется-можется.

— Живется отлично, Николай Самойлович! Получили портрет кисти микроаппарата?

— Получил! — ответил Сазонов.

— Ну как он вам больше нравится: в профиль или фас? — Дорохов рассмеялся.

— Мне бы оригинал! — весело ответил Сазонов. И после паузы добавил: — Уже больше двадцати лет хочу взглянуть на него, а портрет, правда, только в фас, видел столько же лет назад.

— Не пойму! — удивился Дорохов.

— Не виню, Поддубный. Это для тебя из серии армянских загадок про Карапета. Ты и не пытайся понять. Одним словом, карточку в фас этого сукина сына я действительно видел очень давно. Изменился, конечно, но в общем тот же! Что нового?

— Все телеграммы даны по ложным адресам, но одна — в точку! Ждем гостя. Тройку «Бычи» взяли, разматываем клубок.

— Правильно. Обрубайте все отростки — авось что-нибудь новенькое прорастет, — ответил Сазонов. — Только не торопись, не поспешай! Как зрение?

— Зрение стопроцентное, умноженное на двадцать четыре. Большего обеспечить не могу! — улыбнулся Дорохов. 

— Ты, консерватор, Поддубный! Неужели не можешь сутки продлить хоть на час? А эфир как?

— Молчит.

— Хризантемами занялся? Что ж, это смягчающее обстоятельство. Цветы — радость жизни. Ну, ладно, действуй, Алексей Васильевич! До скорого! И смотри, чтобы все протекало в русле легенды. — Мембрана щелкнула.

Дорохов положил трубку, взял фотокарточку, за ней лежала другая — то же продолговатое аскетическое лицо, но в профиль, посмотрел одну, затем другую и закрыл папку.

Психологический этюд

Клочья изорванных ветром туч низко стелились над землей. Напористый сырой ветер вычесывал золотую листву из подстриженных кустов, завихряя, гнал ее по летному полю. На мокром, местами выщербленном асфальте перрона стояла толпа встречающих. Курили, разговаривали и нетерпеливо посматривали на часы — самолет из Москвы опаздывал. Вебер стоял возле самой ограды, отделяющей перрон от летного поля, и, кося глаза то в одну, то в другую сторону, курил сигарету. Синяя велюровая шляпа с непросохшими отметинами дождя была низко надвинута на глаза, воротник плаща поднят.

Вот сквозь шиканье и шорохи ветра просочилось слабое ворчанье мотора, оно быстро приближалось, становясь громче, повисло над аэродромом, потом рокот мотора удалился — самолет заходил на посадку. На одно мгновение мелькнуло в разрыве туч длинное серебристое туловище, а спустя несколько секунд большой акулоподобный самолет, легко коснувшись земли, побежал по бетонным плитам. Разбрызгивая лужицы, к самолету помчались два электрокара. Было видно, как из самолета, словно из свинцового тюбика, выдавливалась черная масса и, стекая по трапу неспешным ручейком, тянулась к зданию аэропорта.

Вебер закурил новую сигарету, зябко передернул плечами, оглянулся. В это мгновение динамик трескуче кашлянул и объявил:

«Пассажир Казанов, прибывший самолетом рейса № 216, Вас ожидает на привокзальной площади автомашина № ГТ-67-18». Сделав паузу, динамик еще дважды пригласил пассажира Казанова в ожидающую его машину. «Угадаю или нет»? — думал Вебер, скользя взглядом по лицам проходящих рядом пассажиров. Три пассажира показались ему похожими на Казанова, каким он его мысленно нарисовал.

Прошли все. Дежурный закрыл трубчатые низкие ворота, посмотрел на Вебера и сказал:

— Не прилетела?

— Нет, — ответил Вебер, улыбнулся про себя: «И почему именно „она“?»

Такси ГТ-67-18 стояло возле подъезда. Острый глаз Вебера увидел сквозь поднятые стекла нового пассажира — одного из тех, которые были избраны им кандидатами в инженера Казанова. Он подошел к такси, открыл дверцу. Пассажир выжидательно посмотрел на него.

— Казанов, если не ошибаюсь? — Вебер улыбнулся.

— Да, — сказал пассажир.

— Глухов, — представился Вебер, протянув Казанову руку.

— Поедем? — спросил через плечо шофер.

— Сейчас, — сухо ответил Вебер и к Казанову:

— От имени дирекции я должен извиниться перед вами, товарищ Казанов.

Казанов вопросительно приподнял брови.

— Получилась неприятность: мы не смогли забронировать вам номер в гостинице. Поэтому придется на одну ночь устроить вас в н-ской гостинице.

— Это далеко? — вяло спросил Казанов.

— Нет, отсюда минут 35 езды. Так ведь? — обратился Вебер к шоферу.

— Как ехать, а то и за полчаса долетим.

— Хорошо, — согласился Казанов.

Вебер тронул шофера за плечо:

— Погоняй!

Через полчаса машина остановилась у подъезда небольшой гостиницы. Вебер расплатился с шофером. Казанов взял свой чемодан, и они вышли.

В номере оба разделись. Вебер сел, близко придвинув стул к столу, покрытому камчатой скатертью. Казанов подошел к окну, отдернул шторку, закурил.

Потом повернулся, чихнул.

— Шнупфен?[1] —тихо спросил Вебер.

— Как дважды два, — ответил Казанов.

— Итак, Валентина выходит замуж, — сказал Вебер.

— Как скоро?

— Завтра.

Сказав это, Вебер отодвинулся от стола, край скатерти, прикрывавший его колени, соскользнул.

Казанов усмехнулся — на коленях Вебера лежал пистолет.

Тут же взметнулась рука, и черный зрачок ствола замер на уровне груди Казанова.

— Руки! — тихо, но твердо сказал Вебер.

Лицо Казанова побледнело.

— Фалле![2] — почти прошептал он и поднял руки. Подобие улыбки появилось на лице Вебера.

— Прюфунг[3], — сказал он, пряча пистолет. — Садитесь.

Казанов сел напротив Вебера, закурил.

— Неприятный эксперимент, — настороженно сказал он. — Не пойму, в чем смысл?

— В подобных ситуациях человек должен заговорить на родном языке. Мое давнее убеждение подтвердилось. Не одобряю, кстати, вашего способа ношения оружия. Ведь вы не можете оказать сопротивления, если ваш пистолет находится там, где он сейчас, учтите это.

— Учту. Но если б ваше убеждение в отношении применения родного языка не подтвердилось бы сейчас?

Вебер пожал плечами.

— Не люблю разговаривать о несущественном. — В его тоне прозвучало начальственное раздражение. После затянувшейся паузы продолжал. — Завтра выедете в Е. Юго-восточней этого пункта расположен военный аэродром особого назначения. Но этот объект вас будет интересовать только с точки зрения ликвидации одного человека... — Он помолчал. — Запоминайте как следует: Глазунов Николай Аверьянович, возраст — 27 лет, звание — старший лейтенант, должность — командир звена... Фотокарточки нет. Срок исполнения 3 дня. Сообщить мне по адресу... — Вебер вынул из бокового кармана пиджака блокнот, авторучку и, быстро написав адрес, протянул листок Казанову. — Заучить сегодня и сжечь!

— Слушайте дальше. По телефону свяжитесь с аэродромом и передайте, что привезли письмо Глазунову от брата. Детали обдумайте. Ситуация подскажет.

Основной текст телеграммы об исполнении: «Галя выехала». Остальное: номер поезда, вагона, встречай, целую и прочее — в любых вариантах. Будьте осторожны. — Вебер встал и протянул Казанову руку.

В эту ночь Вебер в город не возвратился — ночевал у «девятки». Уехал утром, оставив шифрованный текст, который тот должен был передать по рации, как только получит от него сигнал.

Глава шестая

В бывшем дворце

Смешение эпох, культур, стилей, какая-то негармоничная, нелепая фантазия... Может быть, нарочитое стремление, а быть может, патологическая извращенность вкуса породила это здание, поднявшееся здесь в тот год, когда револьверный щелчок в Сараево разбудил миллионноголосое эхо.

Широкая, гранитная, в два десятка низких ступенек лестница с чугунной решеткой, словно характерный английский подбородок, упиралась в мощеную площадь. Она вела к порталу, бессмысленному, как лицо идиота, — чему-то улыбалось, на что-то смотрело бесцветно и пусто. На фронтоне — лепной барельеф: то ли вакханалия, где Вакх был словно типичный баварский шенквирт[4] , толстый и глуповато-добродушный, то ли это действительно был трактирщик, а вакханки, заблудившись во тьме веков, случайно забрели на баварскую ярмарку, и добродушный баварец угощал смазливых странниц. Все здание, двухэтажное, серое, было чудовищно непропорциональным. Правое крыло его оканчивалось квадратной башней, левое было похоже на минарет.

Сквозные, по всей длине фасада, лоджии тянулись уступами в зависимости от высоты колонн, которые без всякой последовательности представляли собой то готический, то романский, то вдруг мавританский стили. Словом, если останки этого сооружения предстали бы некогда грядущим археологам, то они пожали бы плечами, а вопрос о принадлежности данного памятника к определенной эпохе и национальности передали бы на рассмотрение психологов и электронных машин.

Архитектор, по-видимому, пожелал, чтобы его имя в связи с этим «шедевром» не упоминалось; если это так, то воля его была выполнена.

Что касается того, по чьей вине выползло на свет это чудовище, то некоторые сведения о нем есть. Карл фон Швиц, лотарингский дворянин — вот виновник того, что педантичная, чисто немецкая сухость и четкость ансамбля площади была нарушена.

Безудержный в искании жизненных удовольствий, он без оглядки на возможных косвенных наследников опустошал свой карман. В июле 1915-го года, вернувшись из госпиталя после контузии на Сомме, он однажды ночью приказал своему единственному слуге, на попечении которого находился нелепый дворец, зажечь весь запас свечей в большом зале второго этажа, а когда свечи были зажжены, фон Швиц потребовал выставить на столы весь запас его оскудевшего погреба.

Слуга принес 15 дюжин французского шампанского и рейнвейн.

Оставшись наедине с легионом бутылок, фон Швиц запер дверь. А когда пол начал раскачиваться, как палуба штормующего судна, а зрачки фон Швица расширились и побагровело лицо, он достал пистолет.

Гремели выстрелы, вздрагивали язычки пламени свечей, терпкая пенистая кровь растекалась по скатертям, жалобно звенели осколки бутылок, падая на потемневший паркет, и жалобно причитал за дверью старик-слуга, умоляя Карла «не делать глупостей».

Потом оказалось, что осталась одна обойма, а бутылки шли на него рядами, как французы на Сомме.

Последнюю пулю фон Швиц, как и подобает храброму офицеру перед лицом грозящего плена, пустил себе в висок.

Прямых наследников у него не оказалось, а косвенные помалкивали, вероятно, зная, что ничего, кроме неприятностей, связанных с уплатой долгов, наследство не принесет.

B том же году дворец купил с аукциона разбогатевший богемский еврей Коплер. Осторожный, расчетливый, он не поскупился — золотой ключ открыл врата и сердца магистрата. Чудище незадачливого фон Швица сделалось фешенебельным казино...

В тот год, когда в пивных погребках, громче обычного, стучали высокими глиняными кружками, и речи охмелевших завсегдатаев были угрожающими, как брожение молодого вина в ветхом бочонке, а в звуках «Хорст Весселя» слышалось голодное рычание льва-пустынника, в тот год к Коплеру пришел наследник фон Швица и заявил о своих правах.

Он пришел однажды вечером — и не один. Их было шесть в коричневых рубахах.

На улице шел дождь.

Наследник, как и следует главному действующему лицу, вошел первым, оттолкнув испуганную служанку.

Коплер вышел в шлафроке, руки его слегка дрожали, на лице тлела испуганная виноватая улыбка.

Наследник, долговязый шатен с плоским лицом и двумя стальными буравчиками под сросшимися бровями, разомкнул зубы:

— Отто Рейлен! А ты — Коплер?

— Да-да, Коплер... Садитесь, пожалуйста, — засуетился Коплер. Руки его затряслись сильней; он уже знал это имя — Отто Рейлен!

Отто Рейлен — это крики истязаемых, ночные выстрелы, пожары... Отто Рейлен — начальник штурмовиков.

Штурмовики стояли усмехаясь.

Рейлен шагнул к Коплеру.

— Ты знаешь, жид, чей это дом, а?

Коплер затрепетал.

— Это дом покойного Карла фон Швица... Я честно купил его у магистрата... — белыми губами прошептал Коплер.

— Честно?! Что значит честно, а?

— Я уплатил сумму...

— Ты знаешь, что я — наследник! — рявкнул Отто.

Коплер молчал.

— Сейчас я тоже честно заплачу тебе, Коплер, — спокойно сказал Рейлен, и в его руке появился тускло блестевший «вальтер».

Штурмовик выстрелил в упор два раза подряд...

На улице, укутанные в плащи, курили два постовых шуцмана. Они слышали выстрелы.

Спустя полчаса из окон второго этажа коплеровского казино начали выбиваться языки пламени...

— Смотри, Ганс, Коплер горит, — сказал шуцман другому, толкнув его в бок. Тот повернул голову, помолчал, наблюдая за пляской огня, потом сказал:

— Отто веселится! Пойдем отсюда.

...Отто Рейлен не любил вспоминать об этом. Забравшись поближе к Рейну, не афишируя своих прежних успехов в «третьем рейхе», Рейлен терпеливо ждал, всем своим существом ждал грядущего антрепренера.

И такое время пришло...

«Казино Коплера?» — удивленно спросит горожанин средних лет. — «Извините, не знаю».

«Ведомство Рейлена?» — горожанин любого возраста расскажет, как найти шедевр архитектуры, в котором некогда было казино, а теперь обитало таинственное ведомство Рейлена.

...Возле лестницы остановилась густо-кофейного цвета машина. Из нее легко выпрыгнул человек в элегантном коричневом макинтоше. В лице ничего выдающегося, если не считать чисто выбритого подбородка, очень похожего на лестницу, по которой приехавший бодро вбежал к порталу и исчез за массивной резной дверью...

В вестибюле приехавшего остановил человек со стандартным, незапоминающимся лицом.

— Я вас слушаю, — глухо сказал он, упершись взглядом в подбородок приехавшего и непочтительно держа руки в карманах.

— Мне нужен шеф! — выплюнул ему в лицо приезжий и брезгливо покривил тонкие губы, его подбородок на полдюйма выехал вперед.

Не поднимая глаз выше презрительно-угрожающего подбородка, стандартный тип спросил:

— Как доложить?

Гость назвал себя.

— Черт возьми! Поторопитесь!

Глаза служащего забегали, как мышата у закрытой норы. Словно отдернули бесцветную портьеру, закрывавшую солнечный свет, на лице появилась улыбка.

— Извините... Я предупрежден о вас. — Он почтительно наклонил голову.

Звонок из вестибюля опередил гостя, поэтому, когда он вошел в кабинет, Рейлен уже шел ему навстречу.

Обменявшись полупоклонами, погрузились в глубокие кресла.

Молчание прервал гость:

— Чем можете порадовать, мистер Рейлен?

— Сегодня ночью агент уведомил нас, что операция идет успешно... — твердым голосом сказал Рейлен.

— Как это выглядит конкретно?

— Развернутой информации мы получить не можем. Каждый шифр имеет ключ. Закрытое умом одного может быть открыто умом другого. Поэтому приходится довольствоваться лаконичными формулировками.

— Это не нуждается в пояснении, но тем не менее, мы, — он нажал на последнее слово, — не можем довольствоваться общими фразами.

— Но... — попытался возразить Рейлен.

— Мой сегодняшний визит, — не обращая внимания на эту попытку продолжал гость, — вызван необходимостью выяснить истинное положение и, в зависимости от того, каким оно окажется, принять то или иное решение. — Глазок сигары осветил на мгновение в сумраке кабинета тяжелую бронзовую тунику склонившейся над пепельницей Венеры.

— Мы потеряли трех опытных людей, из них одного отлично законспирированного там, в России. Это большая потеря.

— Прелюдия затянулась, — сказал гость, закуривая новую сигару. — Я уполномочен сделать вам жесткое предупреждение.

Как волчья пасть, промахнувшаяся мимо горла настигшей борзой, щелкнул портсигар.

— Я вас понял.

Оба встали.

Два полупоклона, две вежливо-холодных улыбки, и они разошлись, как расходятся два пса, обнюхавшие друг друга, — притворно-безразличные и настороженные.

Оставшись один, Рейлен позвонил Шлихтеру.

— Явитесь немедленно!

«Цветовод-любитель»

Едва ли кто-нибудь из соседей знал его ими и отчество. Знали только фамилию — Савосин и инициалы: Я. М.

Эту тайну освещал уличный фонарь, на стекле которого ниже номера небольшими черными буквами была написана фамилия нового владельца. Она появилась после того, как вызванный на похороны бабушки наследник приехал из Харькова, проводил в последний путь сухонькое морщинистое тело, некогда бывшее Ириной Захаровной Клюевой, а попросту среди соседей — «бабушкой Иринкой».

Через день после похорон на стендах «Горсправки» появилось объявление:

«Продается дом кирпичный 6х8 м, крыт черепицей, имеется сарай. Об условиях справляться по адресу: ул. В.Нагорная, 46, А. Николаев. От 9 утра до 8 ч. вечера».

Через три дня наследник уехал, а в теремке «бабушки Иринки» поселился новый владелец.

Ему было лет пятьдесят, был он крепкого сложения, широк в кости и немного сутуловат. Из-под невысокого, скошенного к переносице лба по-мышиному сторожко смотрели небольшие серые глаза, а длинный прямой нос немного скрадывала скобка рыжеватых прокуренных усов.

Недели две после его переезда во дворе кипела работа — два плотника ставили высокий, подогнанный доска к доске забор. Старый, очень удобный для бесед с соседками забор был превращен в штабель напиленных дров.

После того, как вырос новый забор, на калитке и воротах появились новые запоры, а двор был тщательно, под метелку прибран, во владениях Савосина наступила полная тишина.

А спустя два месяца соседский мальчишка Колька Щеглов ценой продранных штанов и последовавшей за этим взбучки первым узнал тайну савосинского двора.

Когда он, оттолкнувшись от шаткой спины Васьки Прохорова, пыхтя и от усердия закусив язык, взобрался на забор, его шкодливым глазам открылась картина, даже отдаленно не напоминающая прежний, знакомый до мелочей двор «бабушки Иринки». Прежней оставалась, пожалуй, только дорожка, ведущая в маленькую тесовую будочку в углу двора.

Весь двор занимали цветочные клумбы разных форм и размеров. Цветы, цветы, цветы... Некоторые уже цвели, горделиво взметнув мохнатые головы, другие были бутонами, зелеными от натуги в попытке раздвинуть неподатливые лапы подчашечных жестких лепестков.

С этого дня соседи, если заходила об этом речь, называли Савосина — «цветовод». Знали соседи, что получает он пенсию, третьего числа каждого месяца приходил почтальон и вручал ему деньги. Иногда приносил и письма.

Год за годом богаче и разнообразней становилось цветочное хозяйство. Но цветы Савосин не продавал, жил по-прежнему бирюком...

...Ветреная ночь медленно отползала на запад, теснимая наплывающей белесой мглой. Городок спал сладким предзоревым сном. На улицах — ни души, только ветер-непоседа гуляет по подворотням. Верхняя Нагорная — окраинная улица, на ней тем более в этот час не найти живой души.

Но вот торопливо и тяжело зазвучали шаги...

Человек вышел из-за угла, в руках чемодан — не очень большой, но, видимо, тяжелый; человек сильно кособочился и тяжело ступал.

Возле калитки дома № 46 он остановился, поставил чемодан, потом слабо щелкнул металл, и человек исчез во дворе. Калитка беззвучно закрылась.

Но не успела потревоженная тишина занять свои прежние позиции, как новые звуки вспугнули ее.

Длинная легковая машина промчалась по улице, ныряя на проточенных ручьями канавах, и остановилась на углу. Из нее вышли четверо и молча, быстро пошли к дому № 46.

Двое подошли к калитке, двое, обогнув дом, вошли во двор, на который выходил задний забор савосинского двора.

Один из приехавших постучал в калитку. В доме — ни шороха. Тишина.

Приехавшие переглянулись.

— Придется через забор, — тихо сказал один. Второй молча кивнул. Он нагнулся и, поустойчивей расставив ноги, стал к калитке, как это делают мальчишки, играющие в «козла».

Но в этот момент во дворе скрипнула дверь и чуть сипловатый голос спросил:

— Кто там?

— Откройте! Милиция, — ответил один.

— В чем дело?

— Откройте, объясним.

— Сейчас. Оденусь... — Тихо скрипнула дверь

И вдруг в глубине двора что-то слегка треснуло, потом глухо упала какая-то тяжесть... Властный голос крикнул: «Ложись».

Потом послышался топот многих ног, сухой треск выстрела, будто кто-то рванул пополам кусок клеенки.

Через несколько минут из-за угла вышли три человека. Впереди шел, руки назад, Савосин, за ним — приехавшие.

Пришлось перелезть через забор, открыть калитку.

— Обыск, товарищ капитан? — спросил один из приехавших у темноволосого коренастого капитана.

— Обождите. Может быть, не будем играть, Савосин? — спросил Громов.

— Играть? — прокуренная скобка распрямилась, обнажив крупные желтоватые зубы. — Вы лихой, капитан. Остудите пыл. — Глаза «цветовода» глянули на Громова со свирепой насмешкой.

— Где передатчик? — спокойно спросил Громов.

— Какой передатчик? — Савосин ухмыльнулся.

— Тот, который работал на волне 37,5 м.

— Вы, капитан, ошиблись адресом.

— Вот как! — Громов улыбнулся и, обращаясь к сотрудникам, приказал: — Произведите обыск!

Через полчаса оперативная группа Комитета госбезопасности покинула осиротевший дом, увозя Савосина и коротковолновый портативный радиопередатчик, обнаруженный в клумбе с подъемным верхом, над которой невинной белизной красовались пышные хризантемы.

Рядовая история

— Ты сегодня прямо жених! — протягивая Глазунову руку, сказал Протасов.

— Завтра еду! — Глазунов хлопнул его по плечу.

— Ну, слава аллаху! А то ты уже так изождался, что и брат не узнает. Скажет: что это за святые мощи прибыли.

— Брат меня в любом случае не узнает, — с теплой грустью тихо сказал Глазунов.

— Это почему же? Пластическая операция? Неуплата долгов? — Протасов засмеялся.

— Я разве тебе не рассказывал? — Глазунов удивленно поднял брови.

— О чем?

— Свою семейную историю.

— Нет, Расскажи, Петя, только, погоди, не на улице. Пойдем-ка вон туда, на призывный свет аргоновой рекламы.

В ресторане, просматривая меню, Протасов спросил:

— Ты будешь что-нибудь?

— Нет, я недавно обедал.

Протасов позвал официантку.

— Бутылочку «Шампанского» и апельсинов.

Сдирая сочную кожуру с большого апельсина, Протасов сказал:

— Ну, Петя, ты меня закапканил обещанной историей, рассказывай!

— Рядовая история, — начал Глазунов. — Родился я в Волоколамске. Отец работал слесарем-котельщиком в депо, мать не работала. После родов мать долго болела, а потом не могла больше иметь детей, так говорили врачи. Но в тридцать третьем появился у меня брат Колька. А мне тогда уже 15 было. Отец умер перед войной от рака печени. Учился я в это время в институте. Пришлось бросить. Поступил механиком в гараж. Потом сорок первый. 16 июля из дверей теплушки последний раз помахал матери рукой.

Колька стоял рядом с матерью в штанишках с помочами и шмыгал носом. Вот когда я его последний раз видел. Был он тогда, как стручок болгарского перца... — Глазунов замолчал, отпил несколько глотков вина, глаза его смотрели мимо Протасова.

— Потом, — словно проснувшись, продолжал Глазунов, — швыряло меня с фронта на фронт — служил в бомбардировочной авиации стрелком-радистом. Получил от матери несколько писем, а в октябре пришло последнее — от соседей. В наш дом попала бомба. Мать откопали соседи, похоронили, а Колька уцелел — стоял в это время в очереди за хлебом. После оккупации пытался я разыскать его, но он как в воду канул. И вдруг спустя 18 лет получаю от него письмо. Оказывается, наши, отступая, увезли его с собой, сдали в детприемник в Москве, потом долго странствовал он по детдомам, а теперь... — Глазунов достал бумажник, вынул из него фотокарточку, протянул Протасову: — Видишь, какой?

Молодой широкоплечий старший лейтенант весело смотрел на Протасова. Он был не похож на Глазунова.

— Ну как, есть сходство с тем болгарским стручком, которого ты запомнил? — спросил Протасов.

— Очень слабое. Я, скорее, сердцем его чувствую, чем глазами.

— Ну, а ты ему послал свою? — спросил Протасов, возвращая карточку.

— Нет, к случаю — не оказалось, а теперь сам еду. Так даже интересней.

— Да, война много хитрых узлов завязала, — растягивая слова, сказал Протасов. — Не одного живого до сих пор, как покойника, оплакивают. Ну, Петя, давай выпьем за все, что хорошо кончается! За вашу встречу. — Они чокнулись, выпили до дна.

Заиграл джаз. Протасов задумчиво разминал сигарету, на его лицо наползала легкая тень. С каким-то ожесточением или отчаянием чиркнул спичкой, затянулся дымом глубоко, жадно.

— Ты что засентябрил, Гриша?

— Так... — неопределенно ответил Протасов. — Ты вот что, Петя, запиши-ка мой хабаровский адрес. Может, сведет еще жизнь...

— Ну что ты, в самом деле, размокропогодился! — с укоризной сказал Глазунов.

— Домой, что ли, ехать? — задумчиво сказал Протасов. — И там — один черт...

— Ты же хотел на курорт, к морю?

— Хотел...

— И вдруг перехотелось? Езжай, дурака нечего валять! Сдует с тебя морской воздух грусть, как пух с одуванчика!

— Нет, Петя, не сдует, — цепкая она, как репей! Так ты запиши все-таки мой адрес.

— Запишу. Только не здесь.

— А где же?

— В вагоне. Понял?

— Конечно, я провожу тебя завтра. Но почему именно в вагоне надо писать адрес?

— Потому, — глаза майора заиграли веселыми искорками, — что не ты меня будешь провожать, а я тебя! Довезу и вытряхну возле моря!

— А ведь это — идея! — Лицо Протасова засветилось, как озимь после дождя, залитая солнцем.

— Значит, идет?!

— Идет, Петя!

— Ну, что пойдем, нытик и пессимист?

— Пожалуй, — улыбнулся Протасов.

Они попрощались у остановки автобуса.

Поезд идет на юг

Монотонно постукивали колеса, отсчитывая стыки. За окном, исчерченным косым почерком дождя, — поля с почерневшими безголовыми подсолнухами, разлохмаченными стеблями кукурузы. Черные пространства зяби, безголосые прозрачные рощи, а вдоль насыпи, на столбах — обязательно вороны с начищенным до глянца оперением. Домики путевых обходчиков с просторными дворами, по-хозяйски сметанными стогами сена, важно ковыляющими гусиными стайками и озабоченно-деловитыми, нахохленными курами, ребятишками, которые на каждый проходящий поезд смотрят с одинаковым восторгом — словом, все примелькавшееся до невосприятия тем, кому часто приходится ездить в поезде осенней порой.

В купе было только два пассажира — Протасов и Глазунов. Да и в других — чувствовалось, что курортные месяцы миновали, — пассажиров было мало.

Глазунов отложил «Огонек», посмотрел на часы.

— Ого! Уже семь часов едем!

Протасов откинул с лица газету, приподнялся на локте:

— Что?

— Ничего. Убаюкало тебя? Это полезно, сонная терапия.

Протасов зевнул и сел на постели, поджав ноги.

— Перекусить надо, а? — сказал он.

— Рановато, пожалуй, — ответил Глазунов, укладывая в офицерский планшет содержимое бумажника.

Протасов сонливо и рассеянно смотрел в окно.

Уложив документы, Глазунов щелкнул кнопками и, накрутив длинный, тонкий ремень вокруг планшета, сунул его под подушку.

— Бр-р-р! Сыро, холодно, ветрено. — Протасов поежился и отодвинулся от окна. — Пойдем все-таки пообедаем? А?

— Ладно. Сейчас умоюсь, и пойдем.

Глазунов взял полотенце, мыльницу и вышел из купе.

...Причесываясь, Глазунов внимательно рассматривал себя в мутноватом от сырости зеркале. Улыбнулся и сам себе вполголоса сказал:

— Итак, ложимся на заданный курс к неведомой цели. — Потом достал из бокового кармана кителя маленькую коробочку, открыл, взял из нее какой-то шарик, похожий на витаминизированное драже, коробочку бросил в унитаз и нажал смывную педаль. Понюхал шарик, лизнул, бросил его в рот, проглотил и запил водой из умывальника.

Осенние сумерки приникли к окнам вагона. Колеса выстукивали торопливый однообразный мотив.

Летчики заказали порционные блюда, пришлось ждать. Протасов бесцельно бросал свернутую воронкой бумажную салфетку, целясь попасть в графин. Глазунов невидяще смотрел в темные окна.

Неловко повернувшись, майор задел столовый прибор: вилка, звякнув, упала на пол. Глазунов смущенно посмотрел на подходившую к столику официантку, быстро отодвинул стул, резко нагнулся, чтобы поднять вилку, но, громко охнув, схватился рукой за правый бок, а головой приник к столу.

— Что с тобой, Петя? — бросился к нему Протасов.

Подошла испуганная официантка.

— Что с вами?

— Уу-оо-х! — глухо застонал Глазунов. И, осиливая боль, перехватывающую дыхание, сказал: — По-мо-ги-те вы-ыйти...

Официантка подхватила его под левую руку.

— Берите, товарищ, с той стороны! — не очень вежливым тоном сказала она Протасову. — Нужно вывести в тамбур, на свежий воздух.

Глазунова вдруг начало тошнить, лицо резко побледнело.

Протасов, придерживая его за правое плечо, растерянно приговаривал:

— Ну что такое, что такое...

Появился начальник поезда.

— Заболели, товарищ майор? — соболезнующе спросил он, наклонясь к Глазунову. Начальник уже успел узнать у официантки, что майор ничего не пил и не ел — значит, просто какой-то приступ.

— Сейчас я сообщу в М. Там вас снимем, товарищ майор. Потерпите.

— Уу-ах! — Глазунов скрипнул зубами, плотней прижал руку к правому боку.

В М., куда прибыли через полчаса, поезд еще не совсем остановился, а в вагон № 6 уже прыгнул врач. На перроне стояли два санитара с носилками.

Осмотрев Глазунова, врач сказал:

— Снимать будем, товарищ майор. Острый аппендицит. А с ним шутки плохи.

Вошли санитары.

— Я, Петя, с тобой выхожу. Буду ждать, пока поправишься, — заверил Протасов.

Глазунов сделал попытку запротестовать, но Протасов обиженным тоном сказал;

— Не спорь! Я выхожу.

Глазунов слабо улыбнулся. Его положили на носилки.

Протасов снял свой и его чемоданы, откинул подушку на постели Глазунова и, взяв планшет, одел его через плечо. Минуту спустя он шел за носилками по перрону.

Пять «золотых пилюль»

На следующий день утром Протасов нервно ходил по маленькому вестибюлю городской больницы, ожидая известия о состоянии Глазунова. «Бог дал, бог взял, — со злостью думал Протасов. — А тут случай дал, случай и взял. Черт побери. Остается всего две недели до двадцать пятого»...

— Кто к больному Глазунову? — спросила пожилая старушка-санитарка, выйдя в вестибюль.

Протасов быстро подошел к ней.

— Я к Глазунову, сестра. Как он?

— Вас просит к себе дежурный врач, — не отвечая на его вопрос, сказала санитарка. — Оденьте халат.

Протасов набросил на плечи короткий с ржавой отметиной больничный халат, пошел за санитаркой.

Врач сидел за столом и что-то писал.

— Тихон Владимирович, — сказала санитарка, — вот к больному Глазунову товарищ.

Врач поднял голову, заблестели стекла пенсне. «Наверно, страдает одышкой», — подумал Протасов, окинув его глазами.

— Садитесь. Одну минуту. — Он торопливо дописал что-то, встал и заходил по кабинету, потирая на груди маленькие пухлые руки.

— В положении вашего друга утешительного очень мало, товарищ... мм...

— Протасов.

— Товарищ Протасов. Диагноз подтвердился — острый аппендицит. Вчера сделана операция, но... мы опасаемся за исход...

— Как, чтобы от аппендицита умер человек?

— К сожалению, в народе бытует превратное представление об аппендиците, как, скажем и о гриппе. Люди не учитывают, что эти болезни чреваты осложнениями. Если примененные нами антибиотики победят и начавшийся перитонит будет погашен, то благоприятный исход гарантирован. Но если воспаление будет развиваться, возможны очень неприятные результаты, — невозмутимо ответил врач, немного наклонив голову набок, поблескивая стеклами пенсне.

— Как сейчас состояние? — спросил Протасов.

— Пока удовлетворительное.

— Он в сознании?

— Да, разумеется.

— Ему что-нибудь можно принести из пищи?

— Нет, сейчас следует воздержаться.

— Ну, а если, например, апельсины? Сок он может высасывать, а мякоть не глотать.

— Это можно, — сказал врач.

— Я обратил внимание, когда ждал в вестибюле, на расписание приема передач больным. Я вас попрошу в порядке исключения разрешить мне передать апельсины во внеурочное время. Можно? — Голос Протасова был почтительно-просящим, но без заискивания.

— Хорошо, я распоряжусь.

— Спасибо, доктор. — Протасов попрощался с врачом и вышел.

В гостиничном номере он долго возился с какими-то бумагами, что-то рисовал.

В полдень Протасов принес в больницу аккуратно упакованный сверток, в нем было пять крупных отборных апельсинов.

— Передайте, пожалуйста, больному Глазунову, — сказал он санитарке.

— Записку будете передавать? — спросила она.

— Нет, скажите, что зайду вечером. Пусть поправляется.

Вечером он не зашел в больницу, а позвонил туда.

«Городская больница слушает!» — сказал молодой женский голос

— Скажите, каково состояние больного Глазунова, — сказал Протасов. Правая бровь его дрогнула и сломалась.

— Глазунова? — голос прозвучал испуганно. — Одну минуту обождите, сейчас подойдет врач!

Желваки, скользнув вверх, шевельнули мочки ушей Протасова, лицо было каменно-спокойно.

— Алло! Кто у телефона? — спросил раскатистый мужской голос

— Я хотел узнать состояние больного Глазунова, — спокойно сказал Протасов.

— Вы — товарищ больного?

— Да.

— Кхм... Я попрошу, чтобы вы сейчас приехали к нам...

Протасов рывком повесил трубку.

Выйдя из будки, он остановил такси, заехал в гостиницу и на этой же машине уехал на вокзал. Спустя час скорый поезд мчал его дальше на юг...

Глава седьмая

«Он... погиб!»

Возле низкого летнего павильона автобусной станции сидело несколько пассажиров, ожидая автобуса на Л. Он должен был подойти через десять минут.

Немного в стороне от ровной асфальтированной дороги стояла легковая машина с брезентовым верхом. Возле нее, беседуя о чем-то, медленно прохаживались два офицера-летчика.

— Да, многое бы я отдал, чтобы не быть сейчас здесь, — сказал один из них — молоденький лейтенант.

— Я тоже, но что поделаешь? — хмурясь, ответил второй — старший по званию, похожий на монгола, со скуластым лицом и немного раскосыми глазами.

— Если б такое в книге прочитал, — продолжал лейтенант, — сказал бы, что автор искусственно притянул. Восемнадцать лет разлуки и... два дня не дожить до встречи!

— Жаль Николая! И летчик, и товарищ был каких поискать! — На и без того смуглых скулах «монгола» сгустился коричневый румянец.

— А почему его в Е. хоронили?

— Не все ли равно где хоронить? Ведь туда его привезли на машине охотники, которые нашли его.

— А кто от нас на похороны ездил?

— Командир и замполит.

Внезапно оба замолчали, прислушиваясь.

Где-то недалеко, за поворотом дороги, гудел мотор. Вот оттуда вывернул автобус и ровно, мягко подкатил к павильону.

Из автобуса выходили пассажиры. Один, второй, третий...

— Он! — залпом выдохнули офицеры, увидев, как из автобуса легко выпрыгнул худощавый майор в новом парадном мундире, с небольшим чемоданом в руке.

Майор поставил чемодан, огляделся по сторонам и, заметив застывших возле машины офицеров, улыбаясь, направился к ним.

— Вы, товарищи, из... — он назвал часть.

— Да, — хрипло, словно что-то застряло у него в горле, подтвердил старший из офицеров, прикладывая руку к козырьку. Второй тоже поприветствовал майора. Тот ловко кинул руку к козырьку и спросил:

— Меня должен был встретить брат, вы, вероятно, в курсе дела?

— Да, — тихо ответил тот же офицер.

— Он занят, вероятно? — спросил майор.

Встречающие, потупив глаза, молчали.

— Товарищ майор, — сдавленным голосом сказал лейтенант, — ваш брат, Николай Глазунов, погиб...

— Что-о?! — майор уронил чемодан и бросился к лейтенанту. — Что?! Что-о случилось?! — Правая рука комкала на груди тонкое сукно кителя.

— Он разбился на мотоцикле, товарищ майор. Ехал в город и...

— Он... погиб! — Майор глухо застонал, качнулся. Лейтенант поддержал его.

Минут десять стояли молча. «Монгол» положил в машину чемодан майора.

Несколько справившись со своими чувствами, майор сказал:

— Поедемте в часть. — Неуверенно, словно слепой, поискал ручку дверцы, нашел ее, повернул и, сгорбись, сел в машину.

Отмененный полет

Несколько дней после прибытия в часть брат Николая Глазунова бесцельно бродил по расположению... Когда кто-нибудь приветствовал его, он, словно просыпаясь, торопливо отвечал на приветствие и опять погружался в свои думы.

На второй день после прибытия майора буквально силком затянул на обед сосед по комнате инженер-капитан Алескин.

Алескин, румянощекий здоровяк, увлеченно и ловко орудовал ножом и вилкой, отделяя кусочек жареной баранины. Заметив бездействие соседа, капитан непроизвольно остановил на нем взгляд, полный сочувствия.

Майор почувствовал его, повернулся и, встретившись с глазами Алескина, встал из-за стола и молча пошел к выходу, шагая, как робот.

...Командир части подполковник Трегубов, мрачноватый, требовательный туляк, был нетерпим к бездеятельности. Его побаивались, но любили, видя в нем не педанта-службиста, который, боясь разносов «сверху», сам разносит подчиненных, а боевого умного офицера, требовательного командира и чуткого товарища.

Когда майор подошел к кабинету Трегубова, дверь открылась, вышел младший лейтенант, его лицо было в красных пятнах. Заметив майора, он смущенно улыбнулся, приложил руку к козырьку и быстро прошел к выходу.

Майор постучал.

— Да! — послышалось из-за двери. Майор вошел в кабинет и, вскинув руку к фуражке, сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник!

— Да. — Трегубов встал и вышел из-за стола.

— Дайте мне какое-нибудь дело, товарищ подполковник! — сказал майор. — В работе я, может быть, забудусь хоть немного.

— Вы летали на...? — Трегубов назвал марку реактивного истребителя.

— Так точно, товарищ, подполковник!

— Хорошо, принимайте «четверку». Я дам команду.

Четко козырнув, майор вышел.

Трегубов увидел в окно, как он уверенной походкой прошел мимо.

Подполковник снял трубку телефона.

— Алло! Управление? Трегубов говорит, соедините меня с шестым... Алло! Вас опять беспокоит подполковник Трегубов... Здравствуйте... Я опять по тому вопросу. Потерпеть?! Но вы понимаете, что я не учился в ГИТИСе?! Да, не учился, а теперь поздновато! И кроме того, у меня не экспериментальный полигон! Я понимаю... Хорошо! Спасибо. — Он повесил трубку.

К вечеру Трегубов вызвал майора.

— Ну, как машина, в порядке?

— Так точно, товарищ подполковник! Спасибо, что доверили мне машину, на которой, — он глотнул воздух, — летал мой брат.

— Машина готова к полету? — почему-то хмурясь и упираясь взглядом в стол, спросил Трегубов.

— Так точно!

— В семнадцать ноль ноль вылетите в квадрат «4 А». Будете патрулировать. Высота 4 тысячи. С полным боекомплектом.

— Патрулирование в составе звена?

— Нет. Одиночно. Можете идти.

...Приземистые, косокрылые истребители стояли ровными рядами. При взгляде на них казалось, что это овеществленная, застывшая стремительность.

Летное поле было почти безлюдно, только возле одного истребителя, на крыльях и фюзеляже которого стояла цифра «4», возились три человека.

Майор в полной летной экипировке неторопливо прогуливался неподалеку.

— Ну как, готово? — спросил он, подходя к самолету.

— Сейчас, товарищ майор, — ответил ему голос из кабины.

— Четверка! Чет-вер-ка! — послышался крик.

По полю бежал к самолету человек.

— Что такое? — недовольно спросил майор.

Человек подбежал, запыхавшись...

— Товарищ майор, вас вызывает командир!

— Через три минуты вылет, — буркнул майор. Он на секунду замешкался.

— Готово! — сказал в это время механик, выпрыгнув из кабины.

Майор решительно шагнул к самолету, поднимаясь в кабину, сказал:

— Передайте подполковнику, что после полета я явлюсь.

Он хотел уже закинуть ногу в кабину, но один из механиков придержал его:

— Нельзя нарушать приказ командира! — громко сказал он.

Но майор скрылся в кабине.

— Спокойно! — услышал он. — Машина подняться не может. Вылезайте.

В кабине сухо щелкнул курок пистолета.

— Сволочи! — глухим нутряным голосом крикнул «майор» и тяжело спрыгнул на землю.

— Следуйте вперед! — коротко бросил один из механиков.

«Зюд-Шпрунг»

Прямо из аэропорта генерал Сазонов приехал в Управление.

— Ну, Поддубный, прибыл на твой бенефис. И с подарочком! — он хитровато подмигнул Дорохову, похлопывая по объемистому портфелю.

— Кончили комедию. Мне, честно говоря, она уже надоедать начала, — сказал Дорохов.

— Ничего, Поддубный! Выдержка — главное! Уже допрашивали?

— Нет, вас ждали, Николай Самойлович!

— Свидетелей всех собрали?

— Всех. Думаю, будет достаточно.

— Ну, что ж, покажите мне моего знакомца.

Дорохов снял трубку телефона:

— Приведите арестованного!

Через несколько минут вошел лейтенант.

— Разрешите ввести? — спросил он.

— Давайте, — ответил Сазонов.

Лейтенант приоткрыл дверь, сделал знак рукой.

Дверь широко открылась. Первым вошел Глазунов, за ним шли два конвоира.

— Садитесь, побеседуем! — сказал Сазонов, указывая на стул.

Глазунов сел, прямой, как столб, спросил:

— Курить можно?

— Курите.

Глазунов вынул сигареты, не спеша закурил.

— Чему я обязан быть здесь? — с холодной вежливостью спросил он, наблюдая за дымовым колечком.

— Атака — лучший способ обороны, это так, но задавать вопросы все-таки будем мы, — совершенно спокойно ответил Сазонов. — Товарищ генерал, начинайте допрос! — добавил он, обращаясь к Дорохову.

— Лейтенант Сенин, записывайте, — сказал Дорохов сидевшему за соседним столом офицеру.

— Ваша фамилия, имя и отчество? — спросил Дорохов.

Глазунов затянулся, его кадык двинулся к подбородку.

— Глазунов Петр Аверьянович, — ответил он.

— А точней? — немного склонив голову набок, спросил Дорохов.

— Не понимаю! — Глаза арестованного блеснули сухо и зло.

— Хорошо. Год рождения, род занятий?

— 1918 год, военнослужащий.

— Какой армии? — вставил Сазонов.

— Что за глупости?! — вскипел майор.

— Фамилия Глухов вам знакома?

— Нет! — резко ответил Глазунов.

— А Казанова вы знаете?

— Нет.

Дорохов поднял трубку телефона:

— Попросите третьего.

Майор, закурив новую сигарету, косил глазами на дверь.

Вошел Казанов.

— Арестованный, этого человека вы видели раньше? — Дорохов рукой показал на вошедшего.

— Нет, никогда!

— Капитан Поляков, — сказал Дорохов, обращаясь к мнимому Казанову, — вы знаете этого человека?

— Да, товарищ генерал! Это — Глухов. Во всяком случае, он представился мне как Глухов.

— Когда вы познакомились с ним?

— Второго октября он встретил меня в аэропорту. В номере н-ской гостиницы Глухов поручил мне немедленно выехать в Е. с целью убийства старшего лейтенанта Николая Аверьяновича Глазунова.

— Вы не припоминаете этого случая, Глухов?

— У кого вы спрашиваете? — спокойно сказал майор.

— Факты потом, генерал! — Сказал Сазонов. — Поговорим пока о настоящей фамилии. — Он выразительно глянул на майора. — Вы продолжаете утверждать, что ваша фамилия — Глазунов?

— Да.

Сазонов кивнул Дорохову: «Давайте!»

— Первого пригласите! — коротко приказал Дорохов.

Лицо арестованного опять насторожилось. Дверь открылась. Вошел майор Глазунов. Губы арестованного слегка дрогнули и сомкнулись.

Глазунов приложил руку к козырьку:

— Товарищ генерал-лейтенант, майор Глазунов прибыл по вашему приказанию!

— Садитесь, товарищ майор, — сказал Сазонов и обратился к арестованному: — Вы знаете этого человека?

Тонкие бескровные губы разомкнулись только на миг:

— Нет.

— Хорошо. С показаниями майора Глазунова, вашего абсолютного тезки, мы вас ознакомим потом. А сейчас скажите, не припоминается ли вам... ну, скажем, такая фамилия: Курасов?

Желваки подкатились к самым ушам, и там застыли:

— Нет!

Сазонов кивнул Дорохову, тот опять вызвал кого-то по телефону.

Опираясь на руку офицера, вошла дряхлая старушка, просто, по-деревенски одетая. Ее усадили на стул.

— Как ваша фамилия, бабушка? — спросил Дорохов.

Старуха дрожащей, морщинистой рукой отодвинула платок, прикрывавший уши:

— Ась?

— Фамилия, бабушка, — наклоняясь к ней, сказал офицер

— Мое фамилие, детынька?

— Да, бабушка!

— Курасова я, Пелагея, — проскрипела старушка.

— Вы эту гражданку видели когда-нибудь? — спросил Дорохов, обращаясь к мнимому Глазунову.

— Никогда! — отчеканил тот.

Старушка повернулась на его голос и, подслеповато прищурясь, всплеснула руками, по-старушечьи запричитала:

— Ах, батюшки! Вить это он, ирод окаянный, Пашка Веберов... Змея подколодошная... Ах, батюшки, товарищ командир! Вить Пашка это! Чтоб ему пусто было анчихристу. Позор поклал на наше фамилие. Ах, висельник!.. Тьфу в твои гляделки... Выкормила изменника непотребного...

— Скажите, бабушка, с какого времени вы знаете этого гражданина? — спросил Сазонов.

— Пашку-то?! Да вить с какого же? Как стали мы колгос гарнизовать. Отец-то его, Ганька Вебер, из колонистов... В той год, как гарнизовали, акурат председателя районного Пантюшку Хромова, бают, из ружья застрелил. Ну и забрали его в гепею. Опосля, бают, к высшим мерам суд присудил его за такое злодейство. А этот, — она протянула трясущуюся руку к арестованному, — вовсе зеленый остался, никак десятый годок в те поры был.

Сродства-то никакого у него не было. А мой-то Ванюшка, царствие ему небесное, бает: «Давай, мол, Пелагея, Пашку-то примем, до ума доведем, мальчонок-то, дескать за отца-убивцу не в ответе. Вот и выпестовали анчихриста окаянного.

Летчиком вить был, на командира выучился. То-то радовались мы с Ванюшкой. Только загодя возгордились. Годов, почитай, двадцать тому, словом, до войны, вызывают Ванюшку в енкеведу, все о Пашке порасспросили, а потом, как ростепель в светлое рождество: „Сбег ваш премок к фашистам!“» — Ее голова мелко затряслась, выцветшие глаза заслезились.

— Ну, бабушка, спасибо. Теперь отдыхайте, — сказал Сазонов.

Молодой офицер помог старушке встать и, придерживая, повел ее к двери.

— Так, Глухов, он же Курасов, — сказал Дорохов. — Что вы скажете об этом?

— Это глупый фарс, генерал, — ответил арестованный. Ни один мускул на его лице не шевельнулся. — Подставные субъекты, выжившие из ума кликуши... Что вы хотите от меня? — Он не повысил голоса.

— Мы хотим, чтоб вы осознали свой проигрыш и, поняв это, открыли ваши битые карты... — Сазонов мгновение помолчал и добавил: — Может быть, в этом — единственная возможность отыграть самое дорогое для вас. Вы меня поняли, Пауль Вебер?

— Нет, не понял.

— Напрасно. Видимо, сухие фразы допроса для вас не убедительны. Что ж, давайте разговаривать на языке художественных мемуаров, — Сазонов помолчал, прошелся по кабинету.

— Был теплый осенний день 1939 года, — Сазонов сбоку посмотрел на Вебера. Его лицо было непроницаемым. И все-таки сквозь ледяную кору безразличия на нем угадывалось какое-то движение.

Сазонов продолжал:

— В этот день молодой летчик-истребитель, лейтенант Красной армии Павел Курасов стартовал с Н-ского аэродрома в Западной Белоруссии.

Через полчаса после того, как его товарищи — механик Травкин и командир звена лейтенант Путивлев пожали ему руку и пожелали удачного полета, через полчаса после этого Павел Курасов, сделав посадку на оккупированной фашистами польской территории, рапортовал германскому офицеру о своем прибытии в распоряжение фашистского «Люфтваффен»... — Генерал, не глядя на Вебера, достал из портфеля небольшую фотокарточку и протянул ему:

— Вот так выглядел в то время лейтенант Павел Курасов.

Вебер покосился на фотокарточку. На слегка пожелтевшей от времени бумаге сидел молодой летчик. Продолговатое лицо, строгий, холодный взгляд, на петлицах по два кубика, скрещенные крылья и пропеллер, на коленях — планшет с прозрачным верхом, под ним — плохо заметная карта.

— Узнаете? — спросил Сазонов. Вебер промолчал.

— Дальше некоторый период жизни и похождений бывшего лейтенанта советской авиации не выяснены, но это неважно.

— Дальнейшее повествование автор мемуаров — бывший начальник особого отдела Н-ского отделения, в котором служил Курасов, ныне присутствующий здесь генерал-лейтенант Сазонов, передоверяет фашистскому официозу «Фёлькишер Беобахтер». — Сазонов развернул пожелтевшую газету.

Над черным заголовком — лозунг: «Фрайхайт унд брот!»

— Лейтенант Карпушин, переведите, — сказал Дорохов.

Сазонов начал читать по-немецки. Лейтенант переводил:

«...Крупные соединения английской и американской авиации совершили массированный налет на Гамбург. Патрулировавшая в момент налета эскадрилья наших истребителей смело бросилась в бой против превосходящих сил вражеской авиации. Во время боя „Мессершмитт“ „Ф-16-Л“, пилотируемый уже известным по боям над Кельном обер-лейтенантом Паулем Вебером, оказался оторванным от эскадрильи и окруженным шестью вражескими истребителями.

Но истинный сын фатерланда, солдат фюрера не дрогнул. Он вступил в бой.

Результат — сбито четыре вражеских истребителя. Пауль Вебер и его истребитель — невредимы.

В этом бою обер-лейтенант Пауль Вебер показал классический образец превосходства германского духа и вооружения.

На снимке: асу обер-лейтенанту Паулю Веберу вручается рыцарский крест».

— Вельх айн?[5] —сказал Сазонов, протягивая Веберу газету.

Тот мельком взглянул на фотографию, вяло бросил:

— Вайтер[6].

— Аллее! Дер Верлюст[7], — сказал Сазонов.

Вебер молча размял сигарету, закурил, вместе с дымом выдохнул:

— Что вы думаете мне инкриминировать?

— Это не в нашей компетенции. Мы устанавливаем факты, — ответил Сазонов. — Будете давать показания?

— Имеет ли это для меня смысл? — криво усмехнувшись, спросил Вебер.

— То есть?

— Зависит ли от моих показаний моя судьба?

— Возможно, — сказал Сазонов.

— Что вы хотите знать?

— Все, что связано с вашим пребыванием на территории Советского Союза со шпионским заданием, цели, которые были поставлены вам. Кто вас послал?

— Ведомство Рейлена.

— Какая задача была поставлена вам?

— Я должен был осуществить операцию, имеющую условное название «Зюд-Шпрунг».

— В чем заключалась эта операция?

— Захват советского военного самолета с целью вторжения на территорию соседнего государства.

— А затем?

— Я должен был обстрелять иностранный военный аэродром в районе X.

— Так. Эта провокация была приурочена ко времени проведения союзными войсками маневров в этом районе, — сказал Сазонов. — Не так ли?

— Да.

— Каким образом вы рассчитывали проникнуть на советский военный аэродром? Ведь то, что произошло, не могло быть предусмотрено при составлении плана операции.

— В буквальном смысле, да. Но такая, подобная ситуация бралась в расчет.

— В вашей радиограмме было сказано: «А» отпадает. В ближайшее время реализую «Б». Что это значило?

— «А» и «Б» — два варианта операции. Вариант «А», основной, предусматривал организацию здесь с помощью агентуры вооруженной группы в 10-12 человек под видом футбольной команды. Ее задача — напасть на охрану аэродрома с целью завладения якобы находящейся там крупной денежной суммой. В момент нападения, когда охрана была бы отвлечена, я должен был завладеть самолетом. Вот и все.

— Зыбкий вариант. Группа должна была быть вооружена?

— Безусловно. Одна попытка к вооружению была сделана.

— Нападение на постовых милиционеров?

— Да. Но агент допустил ошибку. Добыча оружия должна была производиться не в районе моих действий. В результате его ошибки, я думаю, вы нащупали меня.

— Вы говорите о Вербицком?

— Да. Он арестован? — спросил Вебер.

— После того, как вы угостили его коньяком с цианистым калием? — Сазонов усмехнулся.

— Я этого не делал. Он, вероятно, отравился сам.

— Вы хотели инсценировать его самоубийство. Даже стакан унесли. Но забыли унести свои окурки из пепельницы. Были и другие следы.

— А что представлял из себя вариант «Б»? — спросил Сазонов.

— Ничего определенного. Под ним подразумевалось все, любая случайность, которая могла бы привести к цели.

— Ясно. Уповали на «королевского цирюльника»?

— В некоторой мере.

— Напрасно, с тех пор, как он обосновался в городе, мы знали о нем, но не трогали, надеясь заполучить нечто более ценное. Скажите, Вебер, вы или Савосин ранили шофера такси?

— Он жив?! — не сдержал удивления Вебер.

— К счастью, жив. Так кто: вы или Савосин?

— Я. Но каким образом вы могли знать о моих намерениях?

Сазонов улыбнулся:

— Сопоставили некоторые данные, факты... В общем, гипотетически. Вот так-то, Пауль Вебер! Вы, кстати, заметили, что мы не упоминали сегодня Протасова? Хороший был человек, жаль его. Но о нем еще поговорим завтра, а на сегодня — достаточно. Хочу вам сказать, Вебер, что крах вашей провокации — это в миниатюре грядущий крах всех тех, кто пытается помешать установлению прочного мира на земле!

Примечания

1

Шнупфен — насморк (нем.)

(обратно)

2

Фалле — ловушка (нем.)

(обратно)

3

Прюфунг — проверка (нем.)

(обратно)

4

Шенквирт — трактирщик (нем.)

(обратно)

5

Вельх айн — каков (нем.)

(обратно)

6

Вайтер — дальше (нем.)

(обратно)

7

Аллее! Дер Верлюст — Все! Проигрыш (нем.)

(обратно)

Оглавление

Виктор Стрелков «Прыжок на юг» Приключенческая повесть

  Глава первая

    Три вопроса генерала Дорохова

    Вебер отказывается от последнего шанса

    «Морской узел»

  Глава вторая

    Ошибочный ход

    Чертова кожа

    Песчинка попадает в водоворот

    Дамоклов меч

    Поздний пациент

  Глава третья

    Королевский цирюльник

    Поплавки неподвижны

    Форсируйте «А», зондируйте «Б»...

    След на губной помаде

    Случайное знакомство

  Глава четвертая

    Первая нить

    Встреча

    Если люди говорят умирая...

    Такси уходит в ночь

  Глава пятая

    «Сволочная штука — аппендицит»

    «Гора с горой не сходится»

    Психологический этюд

  Глава шестая

    В бывшем дворце

    «Цветовод-любитель»

    Рядовая история

    Поезд идет на юг

    Пять «золотых пилюль»

  Глава седьмая

    «Он... погиб!»

    Отмененный полет

    «Зюд-Шпрунг» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg